До царствованія Лудовика XIV во Франціи не имѣли понятія объ истинномъ краснорѣчіи. Проповѣдники ссылались на Овидія и Сенеку; судебные ораторы выписывали мѣста изъ твореній Св. Іеронима и Св. Августина. Шутовскія нелѣпости, соблазнительныя описанія, дурачества всякаго рода, безъ разбору помѣщаемы были въ церковныхъ поученіяхъ, и Французы въ пятнадцатомъ и шестнадцатомъ столѣтіяхъ отличались не одними только праздниками дураковъ, но и страннымъ своимъ витійствомъ. Доминиканской монахъ Барлетъ, въ пятнадцатомъ столѣтіи процвѣтавшій, начиналъ періоды свои Французскими словами, продолжалъ Латинскими, оканчивалъ Греческими. За текстомъ, изъ книгъ Моисеевыхъ почерпнутымъ, тотчасъ у него слѣдуетъ стихъ изъ Виргилія. Давида ставитъ онъ подлѣ Геркулеса. Желая на примѣръ, изъяснить, почему Духъ Святый умедлилъ снити на землю, проповѣдникъ говоритъ: сіе сдѣлано отъ опасенія, чтобы и съ нимъ также не поступили, какъ съ Сыномъ Божіимъ, и проч. И Езоповы басни попадаются часто въ духовныхъ его поученіяхъ. Не смотря на то, сей мнимый витія почитался украшеніемъ своего вѣка. Вошло въ обычай говорить: nescit praedicare, qui nescit barletare, кто проповѣдуетъ не такъ какъ Барлетъ, тотъ проповѣдывать не умѣетъ, и поучительныя слова его болѣе двадцати разъ были напечатаны. Мальяръ, Докторъ Богословіи[1], также славный проповѣдникъ и любимецъ многихъ Особъ вѣнчанныхъ, кажется, превзошелъ и самаго отца Барлета. Онъ поминутно предаетъ слушателей своихъ всѣмъ діаволамъ. Invito vos ad omnes diabolos… ad omnes diabolos talis modus agendi. Надобно думать, что современники его утопали въ развратъ; ибо проповѣдникъ сей, весьма часто говоритъ о тѣлесной нечистотѣ, укоряетъ ею служителей олтаря и употребляетъ при томъ слова самыя неблагопристойныя. Есть печатная проповѣдь его, гдѣ на краю строчекъ во многихъ мѣстахъ написано: гемъ, гемъ! Это значитъ, оратору тутъ надлежало кашлять. Хотите ли еще узнать объ отцѣ Мено[2]? Охотники берегутъ проповѣди его какъ рѣдкое ума человѣческаго произведеніе. Въ нихъ господствуетъ странная смѣсь важнаго съ забавнымъ, священнаго съ мірскимъ, высокихъ истинъ Евангельскихъ съ отвратительными нелѣпостями. «Кардинальская шапка — говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ — нашпикована епископствами; епископства нашпикованы аббатствами и пріорствами; все же сіе нашпиковано діаволами.» Самымъ лучшимъ изъ всѣхъ словъ его почитается проповѣдь о спасеніи. Вотъ ея начало: Honorable, et à mon fens, dévot auditoire! Si desideramus omnes salvare animas nostras, debemus esse imitatoree eeclesiae, quae prolando facit les obsèques primorum parentum nostrorum Adae et Evae, qui fuerunt privati et banniti ex paradiso terrestri и проч. Видите, что было бы очень трудно перевести сіе краснорѣчивое начало, не исказивъ подлинника. Проповѣди мятежныхъ временъ при Генрихъ III ознаменованы грубостію и кровавою жестокостію, которыя наконецъ исчезли, когда законная власть возстановила порядокъ въ обществѣ и когда успѣхи просвѣщенія распространились.
Въ словахъ Ленжанда и Сенольта, проповѣданныхъ въ царствованіе Лудовика XIII, появились признаки хорошаго вкуса и краснорѣчія. Уже не было въ нихъ ни хвастливой учености, ни безполезныхъ ссылокъ на свѣтскихъ писателей, ни странной расточительности піитическаго воображенія, ни шуточныхъ нелѣпостеи, ни грубыхъ описаній, словомъ, церковное краснорѣчіе приближилось къ той степени важности, которая прилична Евангельскому ученію. Ленжанду подражали знаменитые Ораторы, и превзошли его въ своихъ твореніяхъ. Надгробное слово, произнесенное надъ Савойскимъ Дюкомъ, Карломъ Еммануиломъ, содержитъ въ себѣ красоты столь разительныя, что Флешье осмѣлился взять изъ него цѣлой приступъ и многія мѣста, которыми украсилъ знаменитое свое надгробное слово Тюренню. Ленжандова рѣчь давно уже забыта, сочиненіе Нимскаго Епископа признано за образцовое.
Іезуитъ Бурдалу прежде всѣхъ установилъ ровной ходъ краснорѣчія, или, какъ Лагарпъ говоритъ поправляя Вольтера, онъ первой проповѣдывалъ въ церкви гласомъ разума всегда краснорѣчиваго, и погрѣшности своихъ современниковъ замѣнилъ истиннымъ витійствомъ; научилъ ихъ важности, приличной священному служенію, и постоянно выдерживалъ ее во всѣхъ проповѣдяхъ своихъ; не любилъ ссылаться на языческихъ писателей, и не гонялся за блестящими мѣлочами. Будучи напитанъ духомъ Евангелія и ученіемъ книгъ церковныхъ, онъ предлагаетъ слово свое основательно, въ расположеніи частей наблюдаетъ строгой порядокъ, и проникаетъ въ самую глубину Христіянскаго закона. Его доказательства сильны, ходъ правильной и смѣлой, выводимыя слѣдствія всегда ясны, всегда поучительны. Недостаетъ только движущей силы, убѣдительности и красиваго выраженія. Бурдалу единственно заботится о доказательствахъ, и не думаетъ о возбужденіи страстей, о тѣхъ движеніяхъ, которыя внезапно потрясаютъ слушателя. Правильной, однообразной порядокъ разсужденій течетъ какъ величественная рѣка, но течетъ медленно и тихо.
Бурдалу покоряетъ разумъ, слабо дѣйствуя на сердце и воображеніе. Онъ заслуживаетъ титло болѣе превосходнаго богослова, ученаго наставника, нежели сильнаго витіи. Не буду приводить здѣсь пышныхъ, и можетъ быть излишне приписываемыхъ, похвалъ сему знаменитому проповѣднику; но также не сошлюсь и на Вольтера, которой, вопреки всѣмъ, доводы его называетъ слабыми: легко можетъ статься, что доводы, слабые для Вольтера, весьма сильны для людей, почитающихъ вѣру своихъ предковъ. Лудовикъ XIV любилъ отца Бурдалу, и охотнѣе слушалъ его повторенія, нежели новыя мысли кого либо другаго; почему и называли сего Іезуита Королемъ проповѣдниковъ и проповѣдникомъ Королей. Изъ множества хорошихъ его поученій лучшими признаны слова о Зачатіи, о Страсти, и о Воскресеніи. Есть краснорѣчивыя проповѣди, которыхъ главное достоинство состоитъ въ искусномъ расположеніи цѣлаго состава, и которыхъ слѣдственно въ отрывкахъ предлагать не можно. Таковы проповѣди сего Іезуита. Желающіе получить отъ нихъ пользу да посвятятъ нѣсколько часовъ на прочтеніе упомянутыхъ.
Въ поученіяхъ отца Шемине, другаго Іезуита, по свидѣтельству Лагарпа, есть много пріятнаго. Искусное произношеніе помогло ему прославиться на нѣсколько времени; по напечатаніи сочиненій его, любители словесности перемѣнили свое мнѣніе, и проповѣди отца Шемине, отца Бретонно и другихъ современниковъ ихъ преданы забвенію. Боссюэтъ и Флешье, знаменитые надгробными словами, далеко отстали отъ Бурдалу и еще далѣе отъ Массильйона, который помрачилъ всѣхъ своихъ предшественниковъ.
Боссюэтъ выступилъ на поприще прежде Іезуита Бурдалу. Въ первыхъ проповѣдяхъ его уже оказалось то пареніе, которымъ сей церковный витія напослѣдокъ прославился въ Словахъ надгробныхъ и въ Разсужденіи о всемірной Исторіи. Явился Бурдалу: Боссюэта перестали называть первымъ проповѣдникомъ; но ему предлежалъ другой путь ко славѣ. Боссюэтъ, оставивъ проповѣди, единственно занялсся надгробными словами. Сей родъ краснорѣчія, требующій почти стихотворнаго величія и важности, богатаго и пылкаго воображенія, гораздо болѣе соотвѣтствовалъ дарованію Боссюэта. Приведемъ однакожъ нѣсколько примѣровъ, чтобы показать, какую пользу извлечетъ для себя любитель словесности, читая даже посредственныя сочиненія знаменитыхъ писателей.
Вотъ нѣкоторыя мѣста изъ поученія о смерти. Прійди и виждь! Симъ Евангельскимъ изреченіемъ начинается проповѣдь. Іисуса Христа приглашаютъ ко гробу, въ которомъ положено Лазарево тѣло. Два начальныя слова даютъ поводъ Боссюэту говорить о нравоучительной истинѣ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ, объ истинѣ, которою столько занимались Платоны, Сократы и Цицероны, сколько Христіянскіе Златоусты. Какія мысли должны родиться въ читателѣ при самомъ началъ приступа!
«Странная слабость человѣческаго разума! онъ никогда не видитъ смерти, между тѣмъ какъ смерть со всѣхъ сторонъ и въ многоразличныхъ видахъ ему представляется. При погребеніи обыкновенно слышимъ слова удивляющихся, что смертный человѣкъ умеръ. Каждой воспоминаешъ, какъ давно говорилъ съ покойникомъ, о чемъ именно съ нимъ бесѣдовалъ; и вотъ онъ уже во гробъ! Таковъ жребій человѣка! возглашаютъ присутствующіе. И тотъ, кто сіе произноситъ, есть также человѣкъ; и сей человѣкъ ни о чемъ не печется, забываетъ о концѣ своемъ. Если же въ немъ иногда раждается минутное желаніе приготовить себя къ смерти; онъ тотчасъ разгоняетъ мрачныя мысли. Скажу смѣло, что смертные не съ меньшею поспѣшностію подавляютъ мысли свои о кончинѣ, какъ и тѣла умершихъ предаютъ погребенію.»
Самое, говорю, начало приступа уже покоряетъ душу, располагаетъ ее къ благочестивому вниманію, и наполняетъ почтительнымъ страхомъ къ грозному слову. Скажутъ, что въ слѣдующемъ предложеніи затѣйливая натяжка не у мѣста: «При погребеніи обыкновенно слышимъ слова удивляющихся, что смертный человѣкъ умеръ.» Еслибъ мы въ самомъ дѣлъ не изъявляли сего удивленія; то подборъ словъ смертный умеръ, и противоположность между удивленіемъ и тѣмъ что не заслуживаетъ удивленія по справедливости причислить надлежало бы къ тѣмъ блесткамъ, которыя у остряковъ почитаются украшеніемъ, и которыя въ поучительныхъ словахъ не должны быть терпимы. Но здѣсь противныя вещи, такъ сказать, сближились сами,
Первая часть начинается слѣдующимъ образомъ: «Сказать людямъ, что они очень мало значатъ, есть отважное предпріятіе.» Кто были слушатели Боссюэтовы? Какимъ людямъ проповѣдникъ намѣренъ изъяснить, что они значатъ очень мало? Всему Двору Лудовика XIV, и самому Королю Французскому — людямъ неутомимо ищущимъ славы и привыкшимъ высоко цѣнить всѣ выгоды житейскія, а особливо породу и знатность.
«Что значитъ сто лѣтъ? — Продолжаетъ витія — что значитъ тысяча лѣтъ у когда одно мгновеніе уничтожитъ ихъ? Пусть жизнь ваша уподобится долготою жизни еленей и вороновъ, которыхъ Баснословіе и Естественная Исторія заставляютъ жить по нѣскольку столѣтій; пусть долгота дней вашихъ сравнится съ въ комъ сихъ дубовъ высокихъ, подъ коими предки наши почиваютъ, и которые подъ тѣнью своею будутъ прохлаждать нашихъ потомковъ; соберите для сего обширнаго промежутка времени всѣ почести? всѣ богатства, всѣ утѣхи: къ чему послужитъ вамъ. Сіе, когда отъ послѣдняго вздоха смертнаго, сего вздоха слабаго и уже изнемогшаго, все пышное зданіе мгновенно упадетъ, какъ падаетъ бумажной домикъ, суетная утѣха младенцевъ? Къ чему послужитъ, что вы такъ много писали въ книгъ сей, и страницы ея покрыли красивыми буквами, когда однимъ почеркомъ всѣ труды ваши изгладятся? Что я говорю? Въ книгъ по крайней мѣрѣ останутся нѣкоторые слѣды бытія? по крайней мѣрѣ признакъ самаго почерка; а сія послѣдняя минута, которая мгновенно изгладитъ всю жизнь вашу, съ добычею своею погрузится въ бездонной пучинѣ ничтожества; никакихъ слѣдовъ, никакихъ признаковъ на землѣ послѣ насъ не останется. Плоть превратится въ вещество другаго рода; тѣло получитъ другое наименованіе; даже и трупомъ оно будетъ называться не долго. Оно превратится, говоритъ Тертулліанъ, въ нѣчто такое? чего назвать не умѣю, и для чего ни ни какомъ языкъ нѣтъ имени. Такъ, слушатели! все умретъ съ нимъ, даже и тѣ слова похоронныя, которыми назывались бѣдные сіи остатки.»
Въ проповѣдяхъ Боссюэтовыхъ, по свидѣтельству самыхъ критиковъ Французскихъ, есть много неисправностей. Странно, что сочинитель одной Французской Риторики удивляется нѣкоторому, по его мнѣнію, красивому выраженію, а именно, гдѣ Боссюэтъ называетъ рожденіе младенцовъ безпрерывнымъ рекрутскимъ наборомъ человѣческаго рода.
Каждой писатель получаетъ свою долю; и витіи и стихотворцы не бываютъ знамениты по всѣмъ родамъ сочиненій. Боссюэтъ былъ посредственнымъ проповѣдникомъ; Массильйонъ былъ посредственнымъ панигиристомъ. Французы сравнившія Бурдалу съ Массильйономъ, называютъ одного Корнелемъ, другаго Расиномъ; одного Димосѳеномъ, другаго Цицерономъ. Оставляя безполезныя усилія охотниковъ до сравненій, скажемъ вмѣстѣ съ Лагарпомъ, что Массильйонъ и по числу, и по разнообразію, и по превосходству своихъ сочиненій стоитъ выше всѣхъ проповѣдниковъ Французскихъ, какъ прежде, такъ и послѣ его живщихъ. Прекрасной слогъ, плѣняющее доброгласіе, отборныя слова, проникающія въ самое сердце, или печатлѣющіяся въ воображеніи; сила и кротость, важность и нѣжная пріятность, гроза и утѣшительное умиленіе; чудесное обиліе въ изъясненіи неизвѣстныхъ истинъ; искуство достигать до сокровеннѣйшихъ сгибовъ сердца человѣческаго, удивлять его, приводить въ недоумѣніе; подробно описывать самыя обыкновенныя слабости сердца, но описывать новымъ способомъ; ужасать его и утѣшать по перемѣнно; бросать громовыя стрѣлы и ободрять устрашенныхъ; Евангельскую строгость смягчать всѣмъ что добродѣтель ни имѣетъ въ себѣ самаго любезнаго; весьма удачныя ссылки на Священное Писаніе и Отцовъ церковныхъ; убѣдительность увлекающая сердца; самовластно господствующая надъ ними, но такимъ образомъ, что слушатель безъ прекословія дозволяетъ управлять собою: вотъ причины, по которымъ ставятъ Массильйона въ числѣ весьма немногихъ, великихъ ораторовъ; вотъ почему, даже люди неимѣющіе довѣрія къ его ученію, уважаютъ въ немъ даръ витійства. Когда Массильйонъ, еще будучи священникомъ Ораторіи, въ первую чреду свою Филиппова поста, проповѣдывалъ въ Версальи при Дворѣ Лудовика XIV, сей государь сказалъ въ похвалу ему слѣдующее: «Честный отецъ! я слушалъ великихъ проповѣдниковъ, и былъ весьма доволенъ ими; слушая васъ каждой разъ бываю весьма недоволенъ собою.»
Поученія, въ Филипповъ постъ и въ Четыредесятницу проповѣданныя, и содержащіяся въ пяти томахъ, почти всѣ принадлежатъ къ образцовымъ твореніямъ. Въ одной изъ первыхъ витія удивительно описываетъ смерть грѣшника. Посмотримъ на сію картину величественную и ужасную.
"Тогда умирающій грѣшникъ, находя въ воспоминаніи о прошедшемъ только мучительное раскаяніе, во всемъ, что взорамъ его ни представляется, только печальные предметы, въ мысли о будущемъ только ужасы; не зная къ кому прибѣгнуть, къ тварямъ ли, которыя оставляютъ его, къ міру ли, которой исчезаетъ предъ нимъ, къ людямъ ли, которые не могутъ избавить его отъ смерти, къ Творцу ли, котораго почитаетъ явнымъ врагомъ своимъ, и отъ Котораго не надѣется помилованія, онъ предается ужасамъ собственной души своей, терзается муками, усиливается бѣжать отъ смерти, уже держащей его въ хладныхъ своихъ объятіяхъ, или по крайней мѣрѣ усиливается бѣжать отъ самаго себя, отъ своей совѣсти. На умирающихъ очахъ его написано нѣчто угрюмое и дикое, означающее страсть изступленія; изъ глубины томящагося сердца вылетаютъ слова, прерываемыя воздыханіями, почти невразумительныя слова, о которыхъ достовѣрно сказать не можно, отчаяніе ли, высылаетъ ихъ, или чувство раскаянія. Онъ бросаетъ ужасные взоры на Распятаго Бога, и никто угадать не можетъ, страхъ или надежда, любовь иди ненависть въ нихъ являются; настаютъ смертныя судороги, и присѣдящіе одру не вѣдаютъ, отъ того ли происходитъ сіе, что составъ тѣлесный разрушается, или что духъ чувствуетъ приближеніе свое къ Судіи Неумытному; грѣшникъ тяжко воздыхаетъ, и никому не извѣстно, воспоминаніе ли о злодѣйствахъ исторгаетъ сіи вздохи, или горесть о разлукѣ съ жизнію. наконецъ при сихъ тягостныхъ движеніяхъ зѣницы его стоятъ неподвижно, черты измѣняются, лице становится безобразнымъ, блѣдныя уста открываются сами собою, весь жизненной составъ трепещетъ, и симъ послѣднимъ усиліемъ злополучная душа отдѣляется отъ бреннаго тѣла, вопреки, такъ сказать, его желанію, предается въ руки Бога, и является обнаженная у подножія грознаго судилища. "
Какая сила! какая разительность! Утверждаютъ, что въ описаніяхъ явленій величественныхъ и ужасныхъ не можно сохранить постоянной исправности слога; Французскій подлинникъ пусть служитъ отвѣтомъ: такіе отрывки переводить трудно.
Недавно видѣли мы ужасную картину; посмотримъ теперь, умѣетъ ли Массильйонъ употреблять другія краски. Возьмемъ мѣсто изъ великопостныхъ его поученій[3], произнесенныхъ въ присутствіи осмилѣтняго Короля Лудовика XV и знатнѣйшихъ Двора его чиновниковъ. Въ сихъ проповѣдяхъ господствуетъ совершенно другой тонъ; содержаніе и слогъ принаровлены къ обстоятельствамъ. Витіия разсуждая объ удовольствіи, которое знатные люди находить могутъ въ благотвореніи ближнему, сравниваетъ оное съ другими выгодами ихъ состоянія:
«На какое дѣло употребите знатность вашу и богатство для собственнаго удовольствія? На то ли, чтобы заставить другихъ благоговѣть предъ вами? но тщеславіе скоро утомляется, изнемогаетъ. На то ли, чтобъ управлять людьми и предписывать имъ законы? но въ семъ состоитъ тягостный долгъ, а не забава начальства. На то ли, чтобъ безконечно умножать вокругъ себя число рабовъ и служителей? но сихъ людей скорѣе назвать можно досадными свидѣтелями вашихъ поступковъ, нежели пышнымъ украшеніемъ знатности. На то ли, чтобы жить въ великолѣпныхъ чертогахъ? но созидаемые вами чертоги, по словамъ Іова, суть не что иное, какъ пустыня, въ которой заботы и мрачная скорбь вмѣстѣ съ вами поселятся. На то ли, чтобъ выискивать разныхъ родовъ утѣхи? но легко статься можетъ, что пространные чертоги наполнены будутъ утѣхами, изъ коихъ ни одна не займетъ пустоты вашего сердца. На то ли, чтобъ въ избыткѣ богатства ежедневно находить новые способы для удовлетворенія своихъ прихотей? но разнообразіе сихъ способовъ скоро истощается. Надобно начинать снова, и приниматься за то, что скука дѣлаетъ несноснымъ, и что праздность сдѣлала необходимымъ. Употребляйте, сколько угодно, все ваше богатство, всѣ средства власти для наслажденія всѣмъ тѣмъ что ни изобрѣтаютъ гордость и сладострастіе, онъ покажутъ вамъ радость, но не впустятъ ее въ сердце ваше. Употребитежъ ихъ на содѣланіе счастливыми ближнихъ своихъ; облегчите жизнь тѣхъ несчастныхъ, кои отъ крайняго бѣдствія, можетъ быть, тысячу разъ, подобно Іову, желать принуждены были, чтобы день рожденія ихъ превратился лучше въ вѣчную ночь могилы: тогда почувствуете, сколь выгодно родиться въ знатномъ состояніи; тогда насладитесь истиннымъ удовольствіемъ вашего сана: и сіе-то одно преимущество заставляетъ ему завидовать. Вся пышность суетная, васъ окружающая, служитъ для другихъ; но удовольствіе отъ благотворительности единственно вамъ принадлежитъ. Все прочее растворено горечью, одно только удовольствіе отъ благотворительности услаждаетъ всякую горечь. Сердечное удовольствіе благотворителя совсѣмъ отлично отъ той радости, какую чувствуетъ получающій благодѣяніе. Начинайте снова: утѣха сія неистощима; чѣмъ болѣе находите въ ней сладости, тѣмъ достойнѣе бываетъ ею воспользоваться. Можно привыкнуть къ своему собственному счастію, даже можно сдѣлаться нечувствительнымъ къ нему: напротивъ того, виновникъ чужаго счастія всегда чувствуетъ радость; каждой разъ являемое благодѣяніе наполняетъ душу тихимъ, но сладостнымъ веселіемъ, и сердце, которое твердѣетъ для всѣхъ удовольствій отъ долговременнаго ихъ употребленія, здѣсь со дня на день становится болѣе чувствительнымъ.»
Всѣ слова сіи вытекаютъ изъ глубины сердца. Какъ еще любезнѣе представить истину и добродѣтель!
Въ великопостныхъ проповѣдяхъ, произнесенныхъ 1718 году передъ Лудовикомъ XV, Массильйонъ говорилъ о добродѣтеляхъ и порокахъ единственно въ отношеніи къ знатнымъ людямъ, которыхъ судьба поставила управлять другими. Витія тогда имѣлъ уже достоинство Епископа Клермонтскаго. Съ одной стороны Святительской санъ и важность Евангельскаго служителя, съ другой малолѣтство Государя благопріятствовали той смѣлости, съ которою проповѣдникъ не обинуяся вѣщалъ великія истины предъ лицемъ сильныхъ.
Церковной витія идетъ путемъ, по которому прежде его многіе уже ходили; онъ долженъ говорить о томъ, о чемъ много разъ говорили другіе. Важныя истины сдѣлались отъ того общими мѣстами. Какого же искуства, какого дарованія требуется, чтобы общимъ мѣстамъ симъ дать достоинство новости, чтобы мысли всѣмъ извѣстныя показать въ незнакомой одеждѣ, и чтобы посредствомъ особливаго краснорѣчія, такъ сказать, обмануть внимательность слушателя! Надобно ли говоришь о честолюбіи? Массильйонъ проповѣдуетъ отвращеніе отъ сей гибельной страсти своимъ способомъ. Тогда еще помнили во Франціи, какихъ бѣдствій виною были жадность къ завоеваніямъ и тщеславіе Лудовика XIV. Массильйонъ захотѣлъ юному Королю Французскому, преемнику Лудовика XIV, дать понятіе о честолюбіи государей и славѣ завоевателей. Послушаемъ.
«Таково честолюбіе въ большей части людей подвластныхъ: оно безпокойно, постыдно, несовмѣстно съ правотою. Но, Государь, когда ядъ сей дойдетъ до сердца монарха и заразитъ его; когда самодержецъ, забывъ долгъ свой охранять покой общественный, личную славу предпочитаетъ любви и безопасности ввѣреннаго ему народа; когда желаетъ лучше покорять области, нежели господствовать надъ сердцами; когда онъ мнитъ, что славнѣе истреблять сосѣдовъ, нежели быть отцѣмъ своего народа; когда горесть и отчаяніе подданныхъ кажутся ему единственною пѣснію радости, пѣснію побѣды надъ врагами, когда власть, врученную ему только на тотъ конецъ, чтобы управляемыхъ содѣлать счастливыми, онъ употребляетъ для себя одного, для собственныхъ своихъ выгодъ; словомъ, когда царствуетъ для несчастія людей и, подобно Царю Вавилонскому, не иначе желаетъ воздвигнуть истуканъ нечестія, идолъ своего величія, какъ на слезахъ, на развалинахъ племенъ и народовъ: тогда, о Боже Великій! тогда посылаешь Ты бичь свой на землю! Сколь злополученъ народъ, надъ коимъ Ты во гнѣвѣ своемъ ставишь такого владыку!»
"Его слава, Государь! всегда будетъ обагрена кровію. Можетъ быть какой нибудь безумецъ воспоетъ его побѣды; но области, города и поля оплачутъ оныя: воздвигнутъ огромные памятники, чтобы передашь вѣкамъ подвиги его; но дымящійся пепелъ многихъ городовъ, нѣкогда процвѣтавшихъ, но опустошеніе полей, прежней красоты своей лишенныхъ, но развалины многихъ стѣнъ, подъ коими погребены мирные граждане, но бѣдствія, которыя переживутъ завоевателя, останутся плачевными памятниками, и засвидѣтельствуютъ передъ потомствомъ о безумномъ его тщеславіи. Онъ протечетъ подобно водамъ, стремящимся на опустошеніе земли, а не такъ какъ величественная рѣка, обиліе и радость несущая; имя его поставлено будетъ между завоевателями въ лѣтописяхъ потомства, но не найдутъ его между добрыми владыками, и на подвиги его ссылаться будутъ только для того, чтобы воспомянуть о бѣдствіяхъ человѣчества, бѣдствіяхъ, коихъ былъ онъ виновникомъ. И такъ гордость его, говоритъ Духъ Святый, вознесется до небесъ[4], глава его досягнетъ до облаковъ, успѣхи его равны будутъ желаніямъ: но вся слава сія наконецъ превратится въ кучу грязи, отъ которой ничего кромѣ смрада и безчестія, не останется.»
Одну мысль можно выразить десятью разными способами, и всѣ они будутъ правильны; но одинъ способъ всѣхъ лучше, всѣхъ сильнѣе дѣйствуетъ на душу читателя. Обыкновенный писатель не знаетъ между ними различія; великій писатель беретъ перо, и отборныя слова ложатся въ наилучшемъ порядкѣ изъ всѣхъ возможныхъ. Какой нибудь безумецъ сказано весьма просто, но удачно; одно слово унижаетъ и побѣды, и того, кто прославлять ихъ вознамѣрится.
Весьма часто, ласкательство претитъ важнѣйшимъ истинамъ приближиться къ Монаршему престолу, и даже не рѣдко отваживается причислять ихъ къ замысламъ пагубнымъ, нечестивымъ. Достойный Епископъ почитаетъ своею должностію подать юному Королю спасительные совѣты, показать ему начало верховной власти, и научить его точному исполненію непреложныхъ обязанностей высокаго сана.
«Государь не для самаго себя родится на свѣтъ сей; нѣтъ, онъ долженъ всего себя посвящать благу подданныхъ. Народы, ввѣряя ему могущество и власть надъ собою, въ замѣну требуютъ отъ него заботъ и бдѣнія. Не образъ изваянный они поставили надъ собою, чтобы только покланяться ему, но охранителя своей безопасности. Безполезные истуканы боговъ языческихъ имѣютъ очи и не видятъ, языкъ и не глаголютъ, руки и не дѣйствуютъ; но земные боги предъидутъ народамъ, какъ говоритъ Писаніе, для того чтобъ водить ихъ, чтобъ защищать отъ враговъ внутреннихъ и внѣшнихъ. Народы по Божіему велѣнію возводятъ Царей на степень высочайшую; слѣдственно Цари должны неусыпно пещися о благѣ народовъ. Такъ, Всемилостивѣйшій Государь! единодушное желаніе народа сначала подало скипетръ въ руку твоихъ предковъ; народъ поднималъ ихъ на щитѣ военномъ и провозглашалъ самодержцами. Государство содѣлалось потомъ наслѣдственнымъ достояніемъ ихъ потомковъ, но сперва произвольное согласіе подданныхъ поставило ихъ владыками надъ собою. Единое право рожденія въ послѣдствіи времени возводило ихъ на высоту престола; но сперва согласное желаніе народа соединило сіе право съ рожденіемъ. Однимъ словомъ, монархи начало власти своей получивъ отъ насъ, должны употреблять ее на пользу нашу. Льстепы, Всемилостивѣйшій Государь! станутъ безпрерывно твердить тебѣ, что ты владыка самовластный, и что никому неповиненъ давать отчета въ своихъ поступкахъ. Весьма справедливо, что никто не имѣетъ права требовать отъ тебя отчета; но ты долженъ отдать его самъ себѣ, долженъ — да не вмѣнится мнѣ въ дерзость слово сіе — цѣлой Франціи, ожидающей твоего правленія, долженъ цѣлой Европѣ, устремившей на тебя взоры. Ты самовластный владыка подданныхъ; но безъ доблестей, владыкѣ приличныхъ, будешь имъ только по единому имени. Ты можешь все дѣлать по своему произволу; но сія свобода не есть выгода господства, а камень претыканія. Ты властенъ вознерадѣть о своей должности; но, не исполняя священнѣйшихъ своихъ обязанностей, будешь носишь на себѣ только суетное титло, подобно тѣмъ Царямъ празднолюбивымъ, о коихъ вѣщаютъ историческія наши преданія.» Массильйонъ говорилъ предъ лицемъ Короля малолѣтнаго. Добрые Государи во всякомъ возрастѣ охотно слушаютъ подобныя истины, а великіе Государи сами торжественно объявляютъ ихъ народу, и должностей своихъ ни отъ кого не скрываютъ. Екатерина Великая начертала въ безсмертномъ своемъ Наказѣ: «По вся дни всѣмъ земнымъ обладателямъ говорятъ, что народы ихъ для нихъ сотворены: однакожь Мы думаемъ, и за славу себѣ вмѣняемъ сказать, что Мы сотворены для нашего народа.»
Возвратимся къ Массильйону. Замѣтиь не трудно, что онъ растягиваетъ одну мысль на цѣлую страницу; со всѣмъ тѣмъ проповѣди его не кажутся долгими, отъ того что красоты слога и средства господствовать надъ сердцами закрываютъ всѣ несовершенства. Встрѣчаются мѣста: гдѣ иногда онъ повторяетъ одну и ту же мысль; но и тутъ, по мнѣнію опытныхъ людей, не примѣтно слабости; а въ семъ-то и состоитъ верхъ искуства ораторскаго. Жалко смотрѣть, когда сочинитель, не зная другаго способа разпространить слово свое, невольно возвращается къ прежней мысли. Массильйонъ не таковъ, онъ, подобно Цицерону, показываетъ разныя стороны своего предмета, и тѣмъ самимъ усиливаетъ дѣйствіе, точно какъ блескъ свѣтящагося алмаза увеличивается отъ движенія. Пускай Тациты и Монтескій въ своихъ историческихъ и политическихъ сочиненіяхъ бросаютъ мысли короткія, сильныя, обширный смыслъ въ себѣ заключающія, предоставляя разуму судить, догадываться и выводить заключенія: витія держится одного главнаго содержанія, истощаетъ весь запасъ свой для убѣжденія сердца; а сердце не дорожитъ замысловатою краткостью, столь пріятною для разума. Притомъ же есть идеи, впрочемъ самыя обыкновенныя, которыми воображеніе наше любитъ долго заниматься; мысли, на примp3;ръ, о времени и перемѣнахъ имъ производимыхъ, о скоротечности жизни человѣческой, о ходѣ вѣковъ, одинъ за другимъ слѣдующихъ, потому пріятны для воображенія, что предметы сіи, такъ сказать, безконечны, непостижимы, слѣдственно никогда не могутъ удовлетворить его, не говорю уже возбудить въ немъ скуку отъ пресыщенія. Философъ скажетъ коротко, что все въ міръ семъ быстро проходитъ и погибаетъ; напротивъ того Христіянскій витія, которому сею мыслію надобно поразить своихъ слушателей и перенести ихъ за предѣлы здѣшней жизни, останавливается надъ нею; показываетъ ее въ различныхъ видахъ, къ каждому обстоятельству привязываетъ или приличное чувствіе, или разительную картину, разгорячается по мѣрѣ наращенія мыслей, и; наконецъ достигаетъ той степени восторга, откуда приводитъ въ движеніе сердца всѣхъ слушателей. Тогда витія получаетъ въ награду общее удивленіе. И кто откажется заплатить дань сію Массильйону? Мы видѣли образецъ сильнаго Боссюэтова краснорѣчія въ отрывкѣ изъ слова его о смерти; посмотримъ теперь на чудесное обиліе Массильйона въ выраженіи одной мысли въ разныхъ видахъ. Выписываю отрывокъ изъ поученія о смерти у произнесеннаго при Дворѣ Лудовика XIV, въ послp3;дніе годы жизни сего Государя. Витія укоряетъ слушателей своихъ, что они мало заботятся о кончинѣ.
«И на что вы уповаете? на крѣпкое сложеніе тѣла? Но что значитъ самое лучшее здравіе? искра, единымъ дуновеніемъ погашаемая; ибо немощь единаго дня разслабляетъ самой крѣпкой составъ нашего тѣла. Слушатели! не спрашиваю васъ, надѣетесь ли на крѣпость своего здравія? не слышите ли гласа разрушенія внутри своего тѣла, невоздержнымъ житіемъ въ юности поврежденнаго? обыкновенные припадки не ведутъ ли васъ къ отверстію могилы? не замѣчаете ли страшныхъ признаковъ, грозящихъ вамъ незапною кончиною? Положимъ, что дни ваши продолжатся сверхъ самаго чаянія; но увы, братія моя! можно ли то почитать долгимъ, что рано или поздно должно окончиться? Обратите взоры на прошедшее: гдѣ прежніе годы ваши? осталось ли что либо вещественное въ памяти вашей? столько же, какъ отъ ночнаго сновидѣнія. Вы представляете въ умѣ своемъ, что жили — вотъ все, что осталось вамъ отъ прошедшаго. Все время отъ вашего рожденія протекшее до нынѣ есть не что иное, какъ быстрая черта, едва замѣченная вами. Еслибъ жизнь ваша началась вмѣстѣ съ бытіемъ міра; и тогда прошедшее казалось бы вамъ столько же краткимъ и ничтожнымъ; всѣ вѣки минувшіе казались бы вамъ быстролетящими мгновеніями; всѣ народы, которые являлись и исчезали въ мірѣ, всѣ перемѣны великихъ царствъ и малыхъ, всѣ знаменитые случаи, коими украшаются наши лѣтописи, показались бы вамъ разными явленіями позорища, въ продолженіе одного дня видѣнными. Воспомяните побѣды, покоренія городовъ, славные договоры, великолѣпныя и пышныя торжества первыхъ лѣтъ нынѣшняго царствованія. Все сіе отъ васъ еще весьма близко; многіе изъ васъ не только были очевидными свидѣтелями, но сами участвовали въ подвигахъ и славѣ, которые сохранятся въ лѣтописяхъ для позднаго потомства: но теперь все сіе не что есть иное какъ сновидѣніе, какъ погасшая молнія; ежедневно черты сіи въ памяти вашей мало по малу стираются. Разсудитежь, каковъ тотъ путь, которой вамъ пройти остается! Не уже ли станемъ думать, что въ будущемъ времени найдемъ болѣе прочнаго для себя, нежели въ прошедшемъ? Годы, еще далекіе отъ насъ, кажутся долгими; наставши же мгновенно исчезаютъ. Мы, какъ бы по дѣйствію волшебной силы, быстро очутимся у роковаго срока, которой кажется намъ весьма отдаленнымъ, и которой, по мнѣнію нашему, никогда къ намъ не приближится. Какимъ видѣли вы свѣтъ въ первые годы вашей жизни, и какимъ видите его нынѣ? Новые люди при дворъ заступили мѣсто прежнихъ; появились новыя лица; важныя должности государственныя другими отправляются; настали новыя произшествія, новые происки, новыя страсти, новые герои добродѣтелей и пороковъ, осыпаемые хвалами, или обременяемые укоризнами; вы не успѣли примѣтить, какъ новое общество нечувствительно вознеслось на развалинахъ прежняго. Все проходитъ вмѣстѣ съ вами; ничѣмъ неостановляемая быстрота увлекаетъ все въ бездну вѣчности; предки проложили дорогу, которую мы въ свою чреду прокладываемъ для потомковъ. Настаютъ новые вѣки, образъ міра измѣняется безпрестанно, умирающіе уступаютъ мѣсто раждающимся, которые также будутъ лежать въ могилѣ; все теряется, все тлѣетъ, все изчезаетъ. Единый Богъ вѣчно себѣ подобенъ. Рѣка вѣковъ, увлекающая людей, течетъ предъ Нимъ; Онъ съ негодованіемъ взираетъ на слабыхъ смертныхъ, кои, уносимы будучи быстрыми волнами, въ краткое время своего странствованія оскорбляютъ благость Его, хотятъ изъ одного мгновенія содѣлать все свое счастіе, и падаютъ наконецъ въ руки гнѣва Его и мщенія.»
Согласимся, что Массильйонъ часто повторяетъ свои мысли: ибо окончаніе отрывка сего находимъ и въ другомъ словѣ, по случаю освященія знаменъ произнесенномъ; согласимся, что весь отрывокъ сей есть не иное что какъ распространеніе; однакожъ признаемся, что оно вытекло изъ пера витіи искуснаго, вѣдающаго таинства сердца человѣческаго. Сколько возбуждаетъ оно мыслей, чувствованій, воспоминаній! Въ каждомъ предложеніи видѣли мы повторяемый блескъ молніи, которая окончилась громовымъ ударомъ. Замѣтимъ, какъ искусно проповѣдникъ указываетъ на счастливые годы царствованія Лудовика XIV, столь несходные съ послѣдними годами его жизни; можно подумать, что онъ приписываетъ всѣ перемѣны непреодолимой силѣ; времени, и болѣе ничего сказать не хочетъ. Вообще, Массильйонъ осторожнѣе Боссюэта въ расточеніи похвалъ, которыми осыпали государя; однакожь и онъ не совсѣмъ предостерегъ себя отъ заразительнаго соблазна, и долженъ былъ иногда идти тропою придворныхъ проповѣдниковъ. Говоря, на примѣръ, о духъ вражды и честолюбія, заставляющемъ государей поднимать оружіе одинъ противъ другаго, Массильйонъ прибавляетъ: «Смѣло вѣщаю предъ Монархомъ, который тысячу разъ предпочиталъ миръ побѣдѣ.» Походитъ ли это на правду? прилично ли такъ говоришь о Лудовикъ XIV? Прочтите его исторію.
Теперь посмотримъ еще, какъ Массильйонъ разбираетъ тѣ истины, которыя равно важны для людей всѣхъ исповѣданій, какъ предлагаетъ онъ доказательство безсмертія души нашей, доказательство, повторенное многими Философами древними и новыми, и основанное на томъ, что человѣкъ, сколь ни былъ бы счастливъ въ сей жизни, всегда ищетъ какого-то другаго большаго счастія, всегда стремится къ какой-то неизвѣстной цѣли, которой въ здѣшнемъ свѣтѣ достигнуть не возможно. Витія клонитъ рѣчь свою къ аѳеистамъ и матеріалистамъ, и едва ли кто другой краснорѣчивѣе оспоривалъ ихъ мнѣнія:
«Ежели все должно прекратиться вмѣстѣ съ нами; ежели человѣкъ послѣ сей жизни не долженъ ничего надѣяться, и ежели въ здѣшнемъ міръ наше отечество, наше происхожденіе и все счастіе, какимъ только можемъ наслаждаться; то почему же не бываемъ здѣсь совершенно счастливы мы? Ежели мы раждаемся только для чувственныхъ наслажденій; то для чегожъ наслажденія сіи не удовлетворяютъ насъ, для чего оставляютъ по себѣ скуку и печаль въ нашемъ сердцѣ? Ежели человѣкъ ни чѣмъ не превосходнѣе безсловеснаго животнаго; то для чего не живетъ, подобно ему, въ совершенной безпечности, безъ заботъ? безъ пресыщенія? безъ горести, въ безпрерывныхъ удовольствіяхъ чувствъ и плоти? Ежели человѣкъ не долженъ надѣяться другаго счастія, кромѣ здѣшняго временнаго; то почему нигдѣ на землѣ не находитъ онаго? Отъ чего богатство безпокоитъ его, почести обременяютъ, забавы утомляютъ, знанія не только совершенно не удовлетворяютъ его, но приводятъ въ недоумѣніе, и возбуждаютъ въ немъ ненасытное любопытство; слава дѣлается наконецъ тягостною и скучною; словомъ, отъ чего все сіе не можетъ наполнишь обширной пустоты сердца его, но безпрерывно производитъ новыя желанія? всѣ другія существа, довольныя своимъ жребіемъ, по видимому, живутъ счастливо въ томъ состояніи, какое Творецъ природы для нихъ предназначилъ. Свѣтила, спокойно пребывая на тверди небесной, не удаляются для освѣщенія другой земли; земля, повинуясь законамъ своего движенія, не устремляется вверхъ, чтобы заступить ихъ мѣсто; животныя обитаютъ на поляхъ, не завидуя участи человѣка, въ городахъ и пышныхъ чертогахъ живущаго; птицы наслаждаются бытіемъ своимъ въ пространствахъ воздушныхъ, не заботясь, есть ли на землѣ другія, счастливѣйшія ихъ твари. Все въ міръ семъ, такъ сказать, благоденствуетъ, все поставлено на своемъ мѣстъ въ природѣ одинъ человѣкъ безпокоится и томятся; одинъ человѣкъ раздирается вожделѣніями, угнѣтается страхомъ, терпитъ муку въ самыхъ надеждахъ своихъ, живетъ въ горести, въ несчастіи среди всѣхъ удовольствій, одинъ человѣкъ ничего въ міръ семъ не находитъ такого, что могло бы совершенно успокоить его сердце. Отъ чего же все сіе произходитъ? о человѣкъ! не отъ отого ли, что не здѣсь предназначено тебѣ мѣсто, что ты сотворенъ для неба, что весь міръ тѣсенъ для твоего сердца, что земля не есть твое отечество, и что кромѣ Бога ничто удовлетворить тебя не можетъ?»
Выбросьте только два предложенія о свѣтилахъ спокойно пребывающихъ на тверди небесной, и о землѣ не устремляющейся вверхъ на мѣсто свѣтилъ — ибо въ нихъ открывается явная натяжка — и вы получише прекрасное доказательство безсмертія души человѣческой. Очень понятно, что проповѣдникъ, увлеченный силою воображенія, не замѣтилъ здѣсь излишества; но удивительно, какъ Лагарпъ, строгій и проницательный критикъ, простилъ ему сдѣланную ошибку. Впрочемъ, и самъ Лагарпъ ошибался, и тѣмъ неизвинительнѣе, что иногда ошибался умышленно. Ему хочется, на примѣръ, вѣрить и увѣрить другихъ, что нѣкоторые проповѣдники потому были краснорѣчивы, что жили при Лудовикѣ XIV, то есть, во времена истиннаго благочестія; что Франція тогда была образцомъ набожности и благонравія для всей Европы, и что слушатели Боссюэтовъ и Массильйоновъ наблюдали святыню и всѣ церковныя постановленія не только по совѣсти, но и потому что боялись нарушить приличности общежитія; онъ доказываетъ мнѣніе свое между прочимъ и тѣмъ еще, что Конде, Рецъ и Принцесса Палатинская ходили на исповѣдь, что госпожа Лавальеро затворилась въ монастырѣ, что самъ Король часто посѣщалъ церковь, и что Дюкъ Бургонскій нарушивъ должное уваженіе къ своему дѣду, отрекся идти на вечернее пиршество, которое казалось ему мірскою забавою. Теперь послушаемъ самаго Массильйона. Беру мѣсто изъ проповѣди на вторую недѣлю великаго поста, которое можетъ послужить опроверженіемъ на Лагарпа и вмѣстѣ хорошимъ примѣромъ краснорѣчія.
«И прежде были нечестивые: но свѣтъ съ ужасомъ взиралъ на нихъ. Сіи враги Божіи появлялись на землѣ только для того, чтобъ нести на себѣ поношеніе и проклятіе народовъ. А нынѣ, увы! нечестіе содѣлалось признакомъ отличія и славы; теперь нечестіе вмѣняется въ почтенное титло; теперь часто для безумнаго хвастовства хотятъ слыть вольнодумцами, между тѣмъ какъ совѣсть еще не дерзаетъ свергнуть съ себя долгъ, вѣрою возложенный; теперь нечестіе вмѣняется въ заслугу, открываетъ доступъ къ вельможамъ, незнатнаго, такъ сказать дѣлаетъ знатнымъ, людямъ ничтожнымъ даетъ право на пріятельское со знаменитѣйшими особами знакомство, постыдное для нравовъ нашего времени, сколь впрочемъ нравы сіи ни развращены суть. Теперь нечестіе возводитъ простолюдиновъ на степень благородства, вмѣсто того что оно долженствовало бы самую породу и знаменитость чернить безславіемъ. Вельможи ввели въ обычай невѣріе; вельможи должны и унизить, истребить его. Въ какомъ поношеніи вѣра! о братія моя! Великіе люди временъ языческихъ не иначе какъ съ уваженіемъ отзывались о суевѣрномъ ученіи идолопоклонства, хотя и знали, сколь оно глупо» и проч. Съ однимъ кѣмъ нибудь согласиться должно, или съ Массильйономъ, описывающимъ нравы своего времени, или съ Лагарпомъ, которому вздумалось представить земляковъ своихъ набожными.
Вольтеръ много читалъ Массильйона, и даже охотно бралъ изъ проповѣдей его хорошія мысли, которыя помѣщалъ въ своихъ стихотвореніяхъ. Зная, какъ Вольтеръ уважалъ Христіянскую вѣру, можемъ заключить, что прекрасной слогъ церковнаго Витіи весьма полюбился Поэту. Слѣдующій отрывокъ выставленъ въ Энциклопедіи за образецъ витійства, подъ статьею краснорѣчіе, написанною Вольтеромъ. Всего же удивительнѣе, что сей поборникъ и столпъ вольнодумства выбралъ такое мѣсто, въ которомъ говорится объ одномъ Христіянскомъ догматѣ, приводящемъ въ недоумѣніе разумъ, свѣтомъ Евангелія неозаренный. Отрывокъ сей изъ проповѣди о маломъ числѣ избранныхъ Божіихъ, вообще признанный краснорѣчивѣйшимъ произведеніемъ пера Массильйонова, сдѣлалъ чрезвычайное впечатлѣніе въ слушателяхъ. Переведемъ собственныя слова Вольтеровы.
"Читателю не противно будетъ узнать, что случилось, когда Массильйонъ, бывшій потомъ Клермонтскимъ Епископомъ, сказывалъ славную свою проповѣдь о маломъ числѣ избранныхъ. Незапный ужасъ объялъ всѣхъ слушателей; почти всѣ поднялись по невольному движенію съ мѣстъ своихъ. Изумленіе и крикъ привели въ смятеніе самаго проповѣдника; отъ того дѣйствіе страсти еще болѣе усилилось. Вотъ отрывокъ:
,,Я предполагаю, что насталъ послѣдній часъ и конецъ вселенныя; что небеса отверзаются надъ нами; что Іисусъ Христосъ является во славѣ своей среди храма сего; предполагаю, что вы собрались въ семъ мѣстъ единственно для того чтобы дождаться его пришествія; предполагаю, что вы трепещущіе преступники, которымъ объявится или помилованіе, или приговоръ вѣчнаго осужденія. Сколько ни обольщайте себя суетною надеждою, вы умрете такими, какими теперь стоите въ семъ храмѣ; вы только желаете перемѣны, и желанія ваши будутъ забавлять васъ до одра смертнаго; истина сія доказана опытами вѣковъ. Все приобрѣтеніе тогда, можетъ быть, къ тому только послужитъ, что вы должны будете отдать большій отчетъ въ дѣлахъ своихъ, нежели нынѣ. Зная, въ какомъ состояніи нашелъ бы васъ Праведный Судія въ сію минуту, вы можете почти достоверно опредѣлить, какой жребій постигнетъ васъ по разлукѣ души съ тѣломъ.
«И такъ вопрошаю, ужасомъ пораженный вопрошаю васъ, ибо участь моя съ вашею сопряжена неразлучно, и я вмѣстѣ съ вами долженъ нѣкогда предстать Богу, общему Судіи нашему; вопрошаю васъ, слушатели: если бы Іисусъ Христосъ явился здѣсь во храмъ среди сего величественнаго собранія, чтобъ судить насъ, и чтобы отдѣлить овецъ отъ козлицъ, не думаете ли, что большая часть изъ насъ станетъ одесную? не думаете ли, что объ стороны будутъ равны? не думаете ли, что здѣсь найдется десять праведниковъ, которыхъ нѣкогда и въ пяти городахъ не отыскалось? спрашиваю васъ; вы не вѣдаете, — и я также. Ты единъ, о Боже Великій! Ты единъ вѣдаешь, кто Тебѣ принадлежитъ. Но ежели мы не знаемъ, слушатели, кто принадлежитъ Богу; по крайней мѣрѣ знаемъ, что грѣшники не Ему принадлежатъ. И такъ, кто изъ васъ будетъ сопричтенъ сонму избранныхъ? Слушатели! титла и достоинства ни во что вмѣнятся; вы лишитесь ихъ предъ лицемъ Іисуса Христа. Гдѣ избранные? Много грѣшниковъ, нехотящихъ обратиться; еще болѣе такихъ, кои хотѣли бы, но отлагаютъ часъ обращенія; множество и такихъ, кои обращаются только для того, чтобы снова уклоняться на путь грѣховный; наконецъ великое множество такихъ, кои думаютъ, что нѣтъ имъ никакой нужды въ обращеніи. Се сборище отверженныхъ! Отдѣлите всѣхъ сихъ грѣшниковъ, подобно какъ отдѣлятъ ихъ въ день судный…. Теперь явись избранный остатокъ Израиля! гдѣ ты? прейди на страну десную! жатва Іисуса Христа! отдѣлись отъ сихъ плевелъ, осужденныхъ на сожженіе…. Боже! гдѣ суть избранные Твои, и что на часть Твою осталось?»
,,Это самая смѣлая фигура — продолжаетъ Вольтеръ — и употреблена, здѣсь очень къ стати; она принадлежитъ къ прекраснѣйшимъ мѣстамъ витійства какія только можемъ находить въ древнихъ и новыхъ писателяхъ. Конецъ проповѣди достоинъ сего отрывка: такіе образцы весьма рѣдки.
Кромѣ проповѣдей и надгробныхъ словъ, Массильйонъ оставилъ по себѣ Поученія для церковнослужителей и Толкованія Псалмовъ Давидовыхъ, въ которыхъ щедрою рукою разсыпано богатство образцоваго краснорѣчія; даже приказанія, писанныя симъ знаменитымъ Епископомъ, о самыхъ обыкновенныхъ дѣлахъ, на примѣръ объ отправленіи благодарныхъ молебновъ и тому подобнаго, собраны во Франціи, и читаются какъ драгоцѣнныя произведенія. Всего же болѣе послѣ проповѣдей уважаются такъ называемыя Конференціи, или слова, произнесенныя имъ въ наставленіе молодыхъ людей, учившихся въ Семинаріяхъ и приготовлявшихся заступить духовныя должности. Въ словѣ объ употребленіи церковныхъ доходовъ Массильйонъ предсказалъ Католическому духовенству послѣ съ нимъ случившееся непріятное событіе, а именно, что тщеславіе, роскошь и расточительность служителей церкви подадутъ поводъ къ отнятію у нихъ недвижимаго имѣнія,
Массильйонъ съ 172З года жилъ въ своей Епархіи, и съ того времени уже не былъ въ Парижѣ. Онъ умеръ 1742 года, имѣя 79 лѣтъ отъ рожденія.
- ↑ Умершій 1502 года въ Тулузѣ.
- ↑ Францисканской монахъ, умершій 1518 года.
- ↑ Избранныя проповѣди Массильйоновы переведены на Россійской языкъ г-мъ Ястребцовымъ. Первая часть, содержащая въ себѣ великопостныя поученія, уже напечатана, достальныя двѣ печатаются въ С. Петербургѣ по Высочайшему повелѣнію. К.
- ↑ Si ascenderit usqne ad coelum fuperbia ejus et caput ejus nubes tetigerit, quasi fîerquilinium in fine perdetur. Job, c. 20. v. o. 7. Сей текстъ въ Греческой Библіи и нашей Славянской переведенъ иначе: «Аще взыдутъ на небо дары его, жертва же его облаковъ коснется: егда бо мнится уже утвержденъ быти, тогда въ конецъ погибнетъ. Видѣвшіи же его рекутъ: гдѣ есть?