ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ПОЭМЫ «О ЧЕЛОВѢЧЕСКИХЪ ПОРОКАХЪ ВООБЩЕ».
правитьInops audacia tuta est.
(Petroni Arbitri Satyricon).
Люди съ малодѣтства должны пріучаться
къ униженію, тщательно избѣгать всякаго рода
мыслей и упражняться во всѣхъ тѣхъ дѣйствіяхъ,
кои ошибочно подлостью нарицаются.
(Изъ неизданнаго трактата о воспитаніи).
Восьмой десятокъ лѣтъ, какъ я, съ большимъ успѣхомъ,
По мѣрѣ силъ моихъ, копчу лазурный сводъ
И зрю, что родъ людской къ погибельнымъ утѣхамъ
Все прилѣпляется сильнѣй, — что каждый годъ,
Что каждый день и часъ становимся мы хуже,
Что правды узкій путь ужъ терньемъ засажденъ
И съ каждымъ днемъ становится все уже,
А путь погибели комфортомъ окруженъ.
Вы слышите-ль сердецъ тревожное біенье,
Желѣзныхъ перьевъ скрипъ и типографій стукъ?
И нравовъ общества вы видите-ль растлѣнье?
Вы зрите-ль быстрое трактировъ размноженье
И расширеніе чрезмѣрное наукъ?
Науки въ старину къ добру насъ поощряли,
Путемъ солидности, какъ нянька, насъ вели,
Онѣ Кайданова безсмертнаго намъ дали,
Онѣ Кошанскаго на свѣтъ произвели.
У нашихъ тятенекъ первѣйшій плодъ ученья
Былъ взоръ испуганный и вѣчно робкій видъ,
Къ начальству рабское, тупое уваженье,
Въ присутствіи звѣзды восторгъ и умиленье,
При видѣ женщины стыдливый цвѣтъ ланитъ.
Ученый не чета былъ нынѣшнимъ ученымъ!
Его не волновалъ страстей мятежный жаръ:
Былъ свѣтелъ, чистъ душой, какъ кирпичемъ толченымъ
Сейчасъ отчищенный на славу самоваръ.
Жилъ въ дальней улицѣ, въ претѣсномъ помѣщеньи,
Великодушно онъ зловоніе сносилъ,
Сносилъ брань дворниковъ, кухарокъ притѣсненье
И тухлой трапезой всегда доволенъ былъ.
Недѣлю цѣлую погрязнувши въ латыни,
Въ субботу лишь на свѣтъ онъ Божій выползалъ, —
По неразгаданной и имъ самимъ причинѣ
Онъ quasi-общество въ день этотъ посѣщалъ.
И тамъ держалъ себя, какъ слѣдуетъ ученымъ:
Садился онъ всегда смиренно въ уголокъ
И слово каждое сопровождалъ поклономъ,
Ходилъ на цыпочкахъ, глядѣлъ все въ потолокъ.
Всѣмъ тѣломъ въ кресло онъ отнюдь не погружался
И ногу на ногу презрительно не клалъ;
На оконечности лишь стула помѣщался
И симметрически колѣнки раздвигалъ.
Когда являлася потребность посморкаться,
То изъ учтивости за двери выходилъ;
Самъ въ общій разговоръ онъ не дерзалъ мѣшаться,
Сужденій ни о чемъ своихъ не говорилъ.
И если какъ-нибудь, по случаю слѣпому,
Съ нимъ заговаривалъ вдругъ кто-нибудь изъ дамъ; —
Онъ вскакивалъ, стоялъ, подобно часовому,
И руки опускалъ, какъ слѣдуетъ, по швамъ.
Ученый, пестроты нескромной убѣгая,
Въ одеждѣ строгую солидность соблюдалъ,
Покрою кучерскихъ кафтановъ подражая,
Сюртукъ его всегда до пятокъ доставалъ.
Не гналъ перчатокъ онъ и мыла выписнаго,
Вы тонкаго бѣлья, ни лавовыхъ сапогъ;
Манишку нашивалъ изъ миткаля простаго,
Сморкался въ клѣтчатый бумажный онъ платокъ.
Покорно исполнялъ риторики законы,
Судить Хераскова съ Петровымъ не дерзалъ
И поелику, се, коликій, сей и оный
Съ большимъ почтеніемъ въ статьяхъ употреблялъ.
Не зналъ онъ Байрона безнравственныхъ созданій,
И если кто при немъ Руссо упоминалъ, —
Отплевывался онъ, и съ быстротою лани,
Спѣшилъ омыть себя онъ всенародно въ банѣ
И oleum riciiii *) съ недѣлю принималъ.
- ) Клещевинное масло.
Стригъ волосы себѣ почти что подъ гребенку
И ихъ зачесывалъ смиренно на виски.
Въ моральной слѣпотѣ не уступалъ ребенку
И умъ свой на глухо завинчивалъ въ тиски
Академической классической морали,
Такіе въ старину ученые бывали
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, благочиніе, начальству послушанье
Рѣшительно во всемъ ученый выражалъ:
Въ поступкахъ, въ голосѣ, въ лицѣ, въ правописаньи;
Ну, словомъ, былъ тотъ дивный идеалъ,
Который предъ собой наставники имѣли,
Когда насъ поощрять къ ученію хотѣли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не таковы плоды новѣйшаго ученья, —
Плоды зловредные новѣйшихъ думъ и книгъ,
Плоды лжемудрія, плоды лжепросвѣщенья
И распаденія классическихъ веригъ;
Плоды романтиковъ нечесанныхъ твореній.
Плоды парадоксовъ журнальныхъ крикуновъ,
Сатиръ на общество, плоды публичныхъ чтеній
И изученія новѣйшихъ языковъ.
Увы! все зло сіе пришло изъ-за границы:
Къ намъ съ Запада несетъ прогресса ураганъ
Софизмовъ и дилеммъ опасныхъ вереницы,
Тревожа и мутя, какъ сонъ отроковицы,
Умы храпящіе солидныхъ Россіянъ!
Съ тѣхъ поръ какъ тамъ классическихъ піитикъ
Разбиты тормазы и сокрушенъ оплотъ,
Съ тѣхъ поръ какъ втоптанъ въ грязь Лагарпъ, безсмертный критикъ,
И обезславлены Ролленъ и самъ Милоть, —
Тамъ нравы общества съ тѣхъ поръ поколебались:
Скривился музъ дотоль казенный ликъ,
И втерся въ храмъ наукъ непрошенный анализъ,
И пылъ страстей въ поэзію проникъ.
Изъ агнца кроткаго въ губительнаго змія
Тамъ превратилася наука нашихъ дней,
Тамъ просвѣщеніе теперь — эпидемія,
Моральной смертію разящая людей.
Безсильны передъ ней рецепты, лазареты,
И карантинами ее ты не уймешь,
На наши правила, на всѣ авторитеты,
На всѣ преданія ужаснѣйшій падёжъ.
Все унижается, предъ чѣмъ благоговѣли,
Все прославляется, что унижали встарь,
Расинъ поверженъ въ прахъ — оправданъ Макьявели,
Благонамѣренность повсюду въ черномъ тѣлѣ,
Пороку всюду честь, обѣды и алтарь.
Такъ-называемый Жоржъ-Зандъ всѣхъ обморочилъ,
Послѣдній вышибъ умъ изъ нашихъ свѣтскихъ дуръ,
И Тита Ливія поймалъ и опорочилъ
Предатель, клеветникъ, безчувственный Нибуръ!
И душегубецъ Вольфъ въ Германіи публично
На жизнь маститаго Омира посягнулъ;
И Шлегель Коцебу довольно неприлично
Словечко сильное и дерзкое загнулъ *).
- ) Означенный Шлегель въ порывѣ неблагонамѣренвости, слѣдующимъ способомъ очернилъ великаго драматурга Коцебу, сего истиннаго и послѣдняго представителя благонамѣренности въ искусствѣ. Онъ предложилъ шараду: мое первое: грязь въ нѣмецкомъ языкѣ, мое второе: грязь во французскомъ языкѣ, мое цѣлое: грязь въ литературѣ. Разгадка: Kotze-bou.
И Гёте (Geheimrath), въ неизрѣченной злобѣ
На все высокое, съ подножія свалилъ
Героевъ древности и лично въ ихъ особѣ
Онъ добродѣтели Виланда и Якоби
И все священное на свѣтѣ оскорбилъ *).
- ) Просимъ извиненія у просвѣщенныхъ читателей въ анахронимѣ, впрочемъ сдѣланномъ нами съ добрымъ намѣреніемъ и изъ ненависти къ пороку. Въ то время, когда Вольфгангъ Гёте писалъ своихъ «Götter, Helden and Wieland», онъ еще не былъ въ томъ рангѣ, въ коемъ здѣсь обозначенъ нами для большей силы. Оно иначе и быть не могло.
Да, да! ужасный вѣкъ! Насмѣшки, грязь, каменья
Во все великое летятъ со всѣхъ сторонъ,
Порокъ въ почтеніи, риторика въ презрѣньи,
Скажите, у кого теперь въ употребленьи
Свѣтило древности, Маркъ Туллій Цицеронъ *)?
- ) Неуваженіе къ риторикѣ вообще и къ Цицерону въ особенности въ наши дни дошло до того, что даже и газета «l’Univers» на дняхъ отказала сему послѣднему въ истинномъ краснорѣчіи.
Ни у кого друзья! У нашей молодежи
Узрите на столѣ Баранта да Минье,
Въ гостиной на стѣнахъ Гизо и Тьера рожи
И всѣхъ, кого неслѣдъ повѣсить и въ прихожей,
Всѣхъ упражнявшихся въ безчинствѣ и враньѣ.
И на Руси у насъ въ наукѣ завелися
Противники добра во имя злыхъ началъ:
Погодинъ оправдать дерзнулъ царя Бориса
И добродѣтели въ Мазепѣ отыскалъ.
Грановскій съ зависти Кайданова унизилъ,
Бѣлинскій ниспровергъ Кошанскаго колосъ,
Л--й общество съ простымъ народомъ сблизилъ
И пѣсни сельскія въ словесность нашу внесъ.
Аксаковъ Константинъ (что въ наши дни священно!)
На чтобъ вы думали дерзнуть рѣшился онъ?
Россійскій нашъ глаголъ лишить всесовершенно
Всего, чѣмъ горды мы — и видовъ, и временъ!
Болѣзнь анализа вездѣ распространялась
И жертвы новыя хватаетъ каждый часъ,
Часть лучшихъ Россіянъ ей сильно заразилась,
И заразиться всѣ мы можемъ ей какъ разъ,
Такъ я, чтобъ напередъ съ ней были всѣ знакомы,
Чтобъ каждый могъ изъ насъ заразы избѣжать,
Ея исторію и первые симптомы
Хочу въ простыхъ словахъ здѣсь вкратцѣ описать.
Лишь только смертнаго зараза прикоснется,
Въ немъ неожиданный свершится переломъ.
Весь организмъ его глубоко потрясется
И все прошедшее предстанетъ мрачнымъ сномъ;
Предметы передъ нимъ всѣ въ новомъ свѣтѣ вспыхнутъ,
Раздвинется надъ нимъ вдругъ новый кругозоръ,
Стремленья прежнія въ груди его затихнутъ.
И въ мысляхъ закипитъ сомнѣнье и задоръ,
Душа всколеблется, начнется въ ней броженье,
И основныхъ стихій борьба и разложенье.
И онъ исполнится тревожною тоской,
Предастся, ослабѣвъ, какой-то сладкой боли,
Ворвется въ грудь къ нему невѣдомыхъ дотолѣ
Желаній и надеждъ неотразимый строй.
И въ душу черная тутъ дума заберется
И будетъ день и ночь, какъ червь, его точить
И въ нервы, въ атомы во всѣ къ нему всосется,
Начнетъ его сушить, тревожить и томить.
И наконецъ, все то, что на душѣ таилось,
Что ядовитаго въ ней щедро накопилось,
Все хлынетъ черезъ край, свирѣпо разразясь,
И смертный, въ чудище разврата превратясь,
И совѣсть вдругъ, и стыдъ, и разумъ — все теряетъ,
Не можетъ удержать себя отъ пестрыхъ брюкъ
И безразсудно надѣваетъ
До непристойности коротенькій сюртукъ
Иль бороду себѣ постыдно отпускаетъ,
Въ кружало волосы безсовѣстно стрижетъ
И вещи говорить такія начинаетъ,
Что слушать, такъ морозъ по кожѣ подеретъ.
О взяткахъ говоритъ ужъ непомѣрно строго,
Великой націей зоветъ простой народъ
И Ломоносова, творца Россійска слога,
Поэтомъ онъ не признаетъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жоржъ-Занды, Гегели, Жанъ-Поли и Жанъ-Жаки!
Не вы ль все это зло на свѣтъ произвели!
Не ваши-ль сладкія, но пагубныя враки
Войной на жизнь науку подняли!
Наука съ жизнію до васъ отдѣльно жили;
Остерегалися мы вмѣстѣ ихъ спускать,
Въ обязанность себѣ святую мы вмѣнили
На благородной ихъ дистанціи держать.
Но появились вы, и вмѣстѣ ихъ спустили,
Столкнули сей же часъ, подсвистнули, стравили,
За это вѣчно вамъ потомству отвѣчать.