…Изъ Вильдбада больной воротился въ Парижъ съ нѣкоторымъ облегченіемъ, но неисцѣленный. Тамъ, въ январѣ 1864 года, многіе депутаты и сенаторы, ничего не знавшіе о Россіи, ея исторіи и учрежденіяхъ, вздумали судить о ней. Шевыревъ горячо вступился, и въ трехъ статьяхъ, помѣщенныхъ въ журналѣ Le Nord, старался доказать имъ всю лживость ихъ сужденій. Въ это время онъ продолжалъ диктовку своего курса, и начавъ лекціи о Карамзинѣ и Жуковскомъ, говорилъ: «Лишь кончу ихъ, примусь за Пушкина! Какая славная лекція у меня о немъ; теперь она вся въ головѣ, еще немножко обдумаю, и скоро она совсѣмъ будетъ готова.» Но 25 января, онъ слегъ и уже болѣе не вставалъ…
Поутру въ воскресенье, онъ вдругъ почувствовалъ неловкость въ лѣвой ногѣ. Показалась краснина и опухоль. Шевыревъ думалъ, что это рожа. Доктора никакъ не хотѣлъ призывать, напуганный прежнимъ леченьемъ. Но видя, что опухоль увеличивается, онъ черезъ полторы недѣли рѣшился послать за Сорелемъ, первымъ помощникомъ Нелатона. Сорель сказалъ: «Vous m’avez appelle trop tard?»[1] однако принялся за леченье, и казалось, лекарства помогали. Сорель взрѣзывалъ безпрестанно нарывы на подъемѣ ноги. Въ продолженіи трехъ недѣль, больной ничего почти не ѣлъ, и находился все въ забытьи: слабость была ужасная, и ежедневная лихорадка его изнуряла еще болѣе. Сорель призвалъ Нелатона, рѣшившись сдѣлать новую операцію. Прорѣзали всю опухоль, просверлили ногу насквозь до подошвы, и провели въ раны дренажъ. Операція продолжалась два часа, съ 10 до 12 утра. Шевыревъ ни охнулъ, разговаривалъ съ докторомъ, даже шутилъ съ нимъ. Мученія были несносныя, какъ онъ самъ послѣ говорилъ. Докторъ удивился его твердости и силѣ воли. Операція, казалось, принесла пользу, лихорадка уменьшалась, аппетитъ немного возвратился. Рана очищалась.
На четвертой недѣлѣ поста, въ понедѣльникъ, онъ исповѣдывался и пріобщился св. Таинъ, и въ первый разъ со времени болѣзни съ удовольствіемъ выпилъ чаю съ хлѣбомъ, и бесѣдовалъ въ продолженіи полутора часа съ отцемъ Іосифомъ. Послѣ причастія онъ сказалъ: «Теперь я готовъ, когда будетъ угодно Богу.» Отецъ Іосифъ съ удивленіемъ говорилъ о силѣ его вѣры, о христіанскомъ чувствѣ любви. Но надежда на выздоровленіе не совсѣмъ покидала его, мысль, что увидитъ Москву, куда онъ думалъ вернуться немедленно по выздоровленіи, оживляла его: ему ужасно хотѣлось скорѣй возвратиться на родину. Онъ составилъ планъ путешествія, дѣлалъ разныя предположенія касательно житья въ Москвѣ. Но иногда говорилъ своимъ: «Прощайте, друзья мои, скоро я васъ покину.» Или, заговоря о Москвѣ, прибавлялъ: «А можетъ быть, вы повезете меня туда въ ящикѣ.» Однажды онъ сказалъ: «Много курсовъ читалъ я въ жизни; теперь читаю курсъ страданій моимъ дѣтямъ! Если эти страданія послужатъ къ очищенію души моей, то да будетъ воля Божія.»
Въ краткіе промежутки ослабленія болѣзни онъ возвращался мыслію къ любимымъ предметамъ своихъ занятій. Узнавъ о кончинѣ графа Блудова, котораго всѣ мы любили одинаково, какъ послѣдняго представителя Карамзинской эпохи, онъ сочинилъ стихи, которые и прислалъ ко мнѣ при письмѣ 5/17 апрѣля:
«Десять недѣль какъ лежу въ постелѣ. Вынесъ семь взрѣзовъ и двѣ операціи, по совѣту Нелатона. Не могъ ѣсть ничего, ни мяса, ни хлѣба. Все было противно. Питался бульономъ, какъ лекарствомъ. Исповѣдывался и пріобщился св. Таинъ. Съ тѣхъ поръ все пошло лучше; сталъ ѣсть хлѣбъ. Теперь ѣмъ все. Но рана еще на ногѣ, и ходить не могу. Обѣщаютъ черезъ мѣсяцъ. Во время болѣзни получилъ твое второе письмо. Благодарю за всѣ извѣстія. Своей рукой тебѣ отвѣчать не могу. Первый плодъ и признакъ начала моего выздоровленія — стихи на кончину гр. Блудова, которыя прилагаю, прося прочесть въ засѣданіи Общества. Если можешь потомъ напечатать въ Московск. Вѣд., то напечатай, или гдѣ-нибудь. Хворать въ Парижѣ мнѣ надоѣло. Какихъ болѣзней онъ мнѣ не далъ? Невралгію, доктора съ белладонной, нарывъ и рану на лѣвой ногѣ, флегмонъ на правой! Ѣдемъ нынѣшнимъ лѣтомъ въ Россію. Это рѣшено».
Приведемъ здѣсь нѣкоторыя строфы, замѣчательныя по своимъ мыслямъ:
Лить свѣтъ добра въ умы народу,
Лить щедрой, полною рукой,
Вотъ въ чемъ онъ разумѣлъ свободу
И силу Руси молодой.
Онъ былъ у васъ изъ той дружины,
Гдѣ бодро дѣютъ, силъ полны,
Не дѣти праздныя чужбины,
А Руси вѣрные сыны
Отколь ихъ началося время?
Отколь ихъ роду конъ и чинъ?
Вамъ, благороднѣйшее племя,
Всѣмъ общій предокъ Карамзинъ.
Предъ вами храмъ бытописанья
Онъ въ зданье стройное слагалъ,
И тайну русскаго преданья
И русской жизни открывалъ.
Благоговѣйно вы входили
Исторіи въ родной предѣлъ,
И всѣ оттуда выносили
Сознанье силъ земли и дѣлъ.
Служители идеямъ новымъ,
Вы всѣ, созданные Петромъ,
Всемірнымъ замысламъ Петровымъ
Не измѣнили вы ни въ чемъ.
Но чтя завѣтныя скрижали,
Въ народный вѣруя закалъ,
Изъ древней Руси почерпали
Вы крѣпость жизненныхъ началъ,
У алтаря родныхъ преданій
Всякъ свѣточь жизни зажигалъ,
И дальній путь своихъ дѣяній
Имъ неуклонно освѣщалъ.
Вотъ почему средь жизни шума,
Гдѣ время рушитъ наповалъ,
Была его спокойна дума
И неподвиженъ пьедесталъ.
Покойся жь мирно, мужъ почившій,
Не знавъ преклоннаго житья,
Своей чредѣ неизмѣнившій
Съ послѣднимъ вздохомъ бытія!
Косою смерти быстро сжатый,
Какъ снопъ созрѣлый на поляхъ,
Красуйся жатвою богатой
Въ своихъ зернистыхъ сѣменахъ.
На другой день 6/18 апр. онъ продиктовалъ другое письмо ко мнѣ съ поправками, прибавивъ: «Кстати посылаю тебѣ фотографію Гизо. Бецкой давно уже прислалъ мнѣ ее для тебя изъ Флоренціи. Я все забывалъ написать тебѣ: видѣлъ я прекрасный портретъ Гизо на выставкѣ, и удивился тому, какъ измѣнилось лицо этого человѣка. Помнишь, въ 1839 году, какъ мы его видѣли въ палатѣ, оно казалось все на пружинахъ, такъ его и дергало. Вдругъ на выставкѣ увидѣлъ я лицо успокоенное. Вотъ что значитъ политическая жизнь бурная, а съ другой стороны трудъ и наука…. Я не могу здѣсь оставаться болѣе. Такъ и тянетъ въ Россію. Тоскую по ней и по всѣхъ васъ на своемъ одрѣ. Лишь бы Богъ далъ силы; не знаю, когда заживетъ рана, а тяжело! — Ахъ еслибъ я могъ обнять тебя въ полѣ мѣсяцѣ въ полѣ Дѣвичьемъ! Одинъ изъ первыхъ моихъ сновъ во время болѣзни былъ ты. Я увидѣлъ тебя на Дѣвичьемъ полѣ — и какъ обрадовался! Въ другой разъ я видѣлъ тебя возвратившагося изъ какого-то публичнаго засѣданія, очень раздраженнаго и усталаго. Увѣдомь объ участи стиховъ. О моемъ посланіи къ Императору я вѣдь ничего не знаю, что съ нимъ сталось? Было ли оно читано? Вяземскій ратуетъ изъ Венеціи съ Пеллетаномъ. Италія его возстановила, его не то что Парижъ меня. Еще разъ прости.»
Наконецъ уже умирающій онъ написалъ въ стихахъ: Дань памяти Шекспира въ день трехсотлѣтняго юбилея его рожденія 1564—1864, 23 апрѣля[2].
Любезные образы носились въ его погасавшемъ воображеніи. Ему хотѣлось пожить старою жизнію; половину стиховъ онъ продиктовалъ дочери, а другую написалъ самъ дрожащею рукою.
Тяжело было мнѣ увидѣть эти кривыя, неправильныя черты, вмѣсто прежняго твердаго, прямаго почерка. На пакетѣ печать 27 апрѣля, слѣдов. Шевыревъ отправилъ его за три недѣли до кончины. Вотъ что написалъ онъ на тоненькомъ лоскуткѣ: «Христосъ воскресе, милой другъ М. П. Цѣлую тебя воскреснымъ поцѣлуемъ со всею твоею семьею. Дай Богъ вамъ всякаго добра. Посылаю тебѣ мои стихи на рожденіе Шекспира. Прочти ихъ въ Обществѣ. Юбилей его въ Москвѣ празднуется, кажется, на Святой. Нельзя ли предложить ихъ директору театра Львову для прочтенія въ театрѣ со сцены? Предоставляю все тебѣ. Поблагодари Соловьева за его книгу о Польшѣ. Я все еще лежу въ постелѣ безъ ноги. Сонъ съ каждою ночью лучше. Но рана болитъ. Она глубока и заживаетъ не скоро. Обѣщаютъ, что начну ходить въ концѣ мая. Тяжелая болѣзнь! Въ полѣ нашъ отъѣздъ въ Москву рѣшенъ. Стосковался. Авось родина вылечитъ, а ужъ коли умирать, то на рукахъ у своихъ.»
Думалъ ли я, читая эту записку, что въ слѣдующемъ письмѣ я получу извѣстіе объ его кончинѣ?
Во время самыхъ сильныхъ страданій онъ продиктовалъ еще слѣдующіе четыре стиха:
Когда составъ слабѣетъ, страждетъ плоть,
Средь жизненной и многотрудной битвы,
Не дай мнѣ, мой Помощникъ и Господь,
Почувствовать безсиліе молитвы!
На страстной недѣлѣ докторъ вдругъ вынулъ дренажъ, сказавъ, что рана начинаетъ уже заживать; но возобновилась лихорадка; аппетитъ и сонъ исчезли. Тогда Сорель вставилъ опять дренажъ. Въ первый день Пасхи Шевыреву было очень дурно; казалось, уже умиралъ. Сорель на другой день привелъ Нелатона. Они рѣшились вставить ногу въ жестяную клѣтку, увѣряя до конца, что Шевыревъ выздоровѣетъ.
Въ воскресенье, 3 мая, Шевыревъ еще весело говорилъ о Москвѣ, былъ довольно бодръ, продиктовалъ два послѣднія письма въ Россію. Въ вечеръ понедѣльника ему стало хуже; онъ впалъ въ забытье, открылось воспаленіе въ легкихъ праваго бока. Шевыревъ сильно кашлялъ. Послѣднія двѣ ночи онъ совсѣмъ не спалъ: «Хоть бы на полчасика заснуть», говорилъ онъ. Въ пятницу, 8 мая, утромъ, спросилъ онъ чаю, выпилъ съ удовольствіемъ двѣ маленькія чашки; «но хлѣба еще не хочу», сказалъ онъ. Въ 12 часовъ велѣлъ опустить сторы; «можетъ быть усну немного»; но черезъ четверть часа вдругъ велѣлъ открыть ихъ и произнесъ: «свѣту, свѣту!» За часъ до смерти онъ сказалъ женѣ, голосомъ совершенно спокойнымъ: je crois, que c’est le commencement de l’agonie"[3]; потомъ прибавилъ «когда все будетъ кончено, телеграфируй Борису.» Онъ сталъ наклоняться къ стѣнѣ, ему подложили подушку, онъ прислонился, и, казалось, ему было хорошо; дыханіе сдѣлалось рѣдко, потомъ разъ пять онъ дохнулъ тяжело, и заснулъ на вѣки. Онъ умеръ, придерживая правый бокъ. Въ первую минуту на лицѣ изображалось еще земное страданіе; но черезъ нѣсколько времени лице его выразило совершенное спокойствіе: онъ какъ будто улыбался. За литіей еще пѣли: Христосъ воскресе! Шевыревъ умеръ на 58 году.
Въ заключеніе передамъ тѣ строки, которыя вылились у меня на бумагу въ первую минуту при полученіи скорбнаго извѣстія.
И Шевыревъ успокоился отъ трудовъ и отъ скорбей своихъ! Онъ скончался въ Парижѣ, 8 мая, послѣ продолжительной и тяжкой болѣзни.
А трудовъ его было много! Напомнимъ забывшимъ:
Исторія Русской Словесности, четыре тома, обнимающіе древнѣйшій ея періодъ.
Теорія Поэзіи, томъ.
Исторія общей Словесности, въ шести томахъ, изъ коихъ одинъ напечатанъ.
Исторія Московскаго Университета, томъ.
Біографическій Словарь профессоровъ Московскаго Университета, въ двухъ томахъ.
Литературныхъ рецензій, тома на 4-ре.
Разныхъ переводовъ съ Греческаго, Нѣмецкаго, писемъ и проч. тома на четыре.
Изслѣдованіе о Дантѣ.
Обозрѣніе Исторіи Итальянской живописи.
Рѣчь о заслугахъ Жуковскаго.
Рѣчь о нравственномъ воспитаніи.
Археолого-филологическое путешествіе въ Кирилловъ монастырь, въ двухъ томахъ.
А сверхъ того онъ прочитывалъ, въ продолженіе двадцати лѣтъ, сотъ по пяти студенческихъ разсужденій въ годъ, съ придачею магистерскихъ разсужденій, отъ строки до строки, и выучилъ писать многихъ изъ нашихъ писателей.
Довольно ли человѣкъ сдѣлалъ?
Мало, отвѣчаютъ мнѣ тѣ, которые ничего не дѣлаютъ, ничего не могутъ дѣлать, но очень хорошо, отлично знаютъ, что и какъ надо дѣлать.
Есть ли за что благодарить труженика?
Не за что, продолжаютъ они отвѣтъ, его физіономія намъ не нравилась, его походка была не тверда, его голосъ иногда дребежжалъ, онъ дѣлалъ намъ непріятности.
Правда среди усиленныхъ трудовъ, при напряженныхъ нервахъ, особенно предъ университетск. юбилеемъ, который онъ вынесъ на плечахъ своихъ, случалось ему быть очень раздраженнымъ; но вся наша братья, работающіе головой, знаютъ по опыту, какъ это положеніе естественно и извинительно. Точно, онъ бывалъ тяжолъ въ такомъ положеніи, особенно для тѣхъ, которые безъ всякой пощады, не только безъ всякой снисходительности, старались дразнить, и какъ бы нарочно выводить его изъ себя, — но его доброе сердце, его чистая любовь къ наукѣ, его забота о добросовѣстномъ исполненіи своей профессорской обязанности, его безпримѣрное трудолюбіе, его общее многообразное образованіе, его ревностное попеченіе о студентахъ, любовь къ отечеству, за которую онъ и пострадалъ, искупаютъ сторицею всѣ недостатки, и онъ имѣетъ полное право на общую признательность.
Да, скажу я смѣло здѣсь, въ Обществѣ любителей русской Словесности, Шевыревъ имѣетъ полное право на глубочайшую признательность всѣхъ друзей ея! Онъ сдѣлалъ много для своего времени, онъ далъ сочиненія, которыя надолго еще останутся лучшими источниками свѣдѣній о словесности, какъ Русской, такъ и иностранной; онъ далъ разборы, въ которыхъ заключается много вѣрныхъ, поучительныхъ замѣчаній о важнѣйшихъ произведеніяхъ искусства; онъ содѣйствовалъ образованію тысячей студентовъ, которыхъ онъ выучилъ писать по русски. И къ нимъ обращаю я теперь мое слово, къ его ученикамъ, разсыпаннымъ по всей Россіи, получившимъ свѣдѣнія объ отечественномъ языкѣ подъ его руководствомъ, къ студентамъ, въ судьбѣ которыхъ во всѣхъ отношеніяхъ онъ принималъ живое участіе, которымъ онъ жертвовалъ своимъ временемъ, трудами, помогалъ всѣмъ, чѣмъ могъ, которымъ былъ преданъ отъ всей души. Я обращаюсь къ его товарищамъ, членамъ Московскаго Университета, къ членамъ Общества Любителей Русской Словесности. На насъ лежитъ долгъ искупить, хоть по смерти, часть той неправды, которой подвергся покойный Шевыревъ. Соберемъ сумму для сооруженія на могилѣ его надгробнаго памятника, соберемъ сумму на учрежденіе стипендіи для вознагражденія, хотя въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, студентовъ за лучшія сочиненія по отдѣленію историко-филологическому, въ которомъ покойникъ двадцать лѣтъ читалъ лекціи, и десять лѣтъ служилъ деканомъ самымъ ревностнымъ.
Братія! сказалъ Апостолъ, поминайти наставники ваша.
Декабря 2. 1864.