Отрывки (Тацит; Модестов)

Отрывки (Тацит; Модестов)
автор Публий Корнелий Тацит (Ок. 55-117 гг. н. э.)

Источник: Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах. Для высших учебных заведений. Том 2. Н. Ф. Дератани, Н. А. Тимофеева. Римская литература. М., «Просвещение», 1965. • Перевод В. И. Модестова (с испр.)

АГРИКОЛА

(ИЗ РЕЧИ КАЛГАКА)

Британцы, нисколько не сломленные исходом предыдущей битвы и ожидая мести или порабощения, поняли, наконец, что общую опасность следует отогнать согласием, и при помощи посольств и союзов созвали силы всех общин. Вот уже видно было более тридцати тысяч воинов, а все ещё прибывали со всех мест не только молодежь, но и люди, старость которых отличалась бодростью и крепостью, люди, прославившиеся на войне и каждый с своими знаками отличия. Тогда-то вождь, отличавшийся между другими храбростью и родом, по имени Калгак, как говорят, обратился к этой собравшейся и требующей вести её на битву толпе с следующей речью:

(Глава 30.)

«Сколько я ни рассуждаю о причинах войны с римлянами и о нашем крайне трудном положении, я питаю твердую уверенность, что нынешний день и ваше единодушие будут началом свободы для всей Британии. Ведь, с одной стороны, никто из нас не испытал рабства, с другой — нет за нами земель для отступления, да и море не является для нас безопасным, так как нам угрожает римский флот. Таким образом, бой и оружие, которые приносят честь храбрецам, даже и для трусов оказываются надежнейшими средствами защиты. Когда у Британцев происходили раньше с переменным счастьем битвы с римлянами, то в наших руках находилась для бойцов надежда и помощь, так как мы — благороднейшая часть целой Британии и притом находящаяся в самой её глубине, мы, которые не видим и берегов покоренных народов {Разумеются берега Галлии.}, даже и глаза свои сохраняли не осквернёнными соприкосновением с деспотией. Нас, обитающих на краю земли и последних представителей народной свободы, по сей день защищала сама наша отдаленность и сокровенность славы о нас; а все неизвестное принимается за великое. Теперь открывается предел Британии. Дальше нет уже никакого народа, ничего, кроме волн и скал, и кроме ещё более того — неприязненных римлян, надменности которых нельзя избегнуть послушанием и покорностью. Грабители мира, когда им, все опустошающим, недостает земель, они уже обшаривают море; если враг их богат, они корыстолюбивы, если беден, честолюбивы, — люди, которых не может насытить ни Восток, ни Запад. Они одни из всех с одинаковой жадностью накидываются на богатство и бедность. Похищать, убивать, грабить — это на их лживом языке называется управлением, а когда всё превращают в пустыню, это они называют миром».

(Глава 32.)

«Неужели вы думаете, что у римлян такая же храбрость на войне, какая распущенность во время мира? Их делают великими наши раздоры и несогласия; они обращают в славу своего войска пороки врагов своих. Этот сброд из самых различных народов как держится вместе успехом, так распускается неудачей. Или вы думаете, что галлы, германцы и [стыдно сказать!] многие британцы, которые доставляют свою кровь чужому владычеству, будучи, однако, более долгое время его врагами, чем рабами, связаны с римлянами верностью и преданностью? Страх и ужас — непрочные узы любви: стоит только их устранить, как те, которые перестали бояться, начнут ненавидеть».

(АННАЛЫ, II, ГЛАВЫ 39, 40)

В тот же год дерзость одного раба, если бы не были приняты своевременно меры, готова была ввергнуть государство в распри и междоусобную войну. Раб Агриппы Постума {Сын Випсания Агриппы, внук Августа, который усыновил его.}, по имени Клемент, узнав о кончине Августа, задумал не по-рабски отправиться на остров Планазию, похитить там хитростью или силою Агриппу и увезти его к германским армиям. Смелым замыслам его помешала медленность хода грузового корабля; и так как тем временем Агриппа был умерщвлён, то он, обратившись к еще более важным и более отчаянным планам, похищает прах убитого, отвозит его в Козу, на мыс Этрурии, и сам скрывается в потаенных местах до тех пор, пока не отрастил себе волос на голове и бороды, так как летами и наружностью он был очень похож на господина. Тогда через подходящих для этой цели людей, бывших товарищами его уединения, распространяется слух, что Агриппа жив. Сначала говорят об этом по секрету, как обыкновенно бывает с тем, что запрещено; вскоре слух, неизвестно откуда идущий, находит веру среди людей наиболее невежественных или же у людей неспокойных и потому жаждущих переворота. Но и сам он начинает появляться в муниципиях в сумерки, избегая показываться открыто или слишком долго оставаться в одних и тех же местах; но так как истина подкрепляется зрением и временем, а ложь — поспешностью и неопределённостью, то он или уходил от молвы о себе, или предупреждал её.

Между тем по Италии шла речь о том, что милостью богов Агриппа спасен, а в Риме этому верили. Уже огромное множество народа говорило, что он приехал в Остию; уже в Риме говорили об этом на тайных собраниях, а Тиберий все еще находился в недоумении, следует ли обуздать раба военною силой, или предоставить пустому легкомыслию рассеяться от времени. Колеблясь между стыдом и опасением, он то полагал, что ни к чему не нужно относиться с пренебрежением, то находил, что не следует всего бояться. Наконец, он возлагает это дело на Саллюстия Криспа. Саллюстий выбирает двух человек из своих клиентов (некоторые сообщают, что это были солдаты) и дает им поручение пойти к Клементу и выдать себя за ч соумышленников, предложить деньги, обещать верность и участие в опасностях. Те исполняют, как было приказано. Потом, высмотрев однажды ночью, что он не принял предосторожностей, они, взяв с собой достаточный отряд, связали его и, закрыв ему рот, доставили во дворец. На вопрос Тиберия, каким образом он сделался Агриппой, он, говорят, отвечал: «Как ты Цезарем». Никак не могли заставить его выдать сообщников. Тиберий, не посмев казнить публично, велел умертвить его в уединенной части дворца и тайком вынести тело. И хотя говорили, что многие лица из дома государя, равно как всадники и сенаторы, поддерживали Клемента средствами и помогали ему советами, — розысков не было.

(ХАРАКТЕРИСТИКА ТИБЕРИЯ)

(КН. VI, ГЛ. 51)

Так кончил жизнь Тиберий на семьдесят восьмом году от роду.

Отец его был Нерон, и с обеих сторон Тиберий происходил из рода Клавдиев, хотя мать его перешла в фамилию Ливиев, а затем Юлиев. С раннего детства судьба его была переменчива, ибо [сначала] он сопутствует отцу в изгнании, а когда в качестве пасынка вступил в дом Августа, то должен был бороться со многими соперниками, пока были живы Марцелл и Агриппа, а потом Гай и Луций Цезари. Даже брат его Друз пользовался большей любовью граждан. Но особенно его положение было скользко после женитьбы на Юлии, когда ему приходилось переносить распутство жены или убегать от нее. После этого, возвратившись с Родоса, он провел двенадцать лет в опустелом дворце государя, а затем почти двадцать три года держал в своих руках власть над римским государством. И в поведении его были разные эпохи: его жизнь и репутация были превосходны, пока он был частным человеком или участвовал в управлении при Августе; он был скрытен и коварен, принимая личину добродетели, пока были живы Германией Друз; при жизни матери его поведение колебалось между добром и злом, но он был отвратителен своею жестокостью, скрывая свое сладострастие, пока любил или боялся Сеяна {Начальник преторианцев, замышлявший убийство Тиберия.}; и, наконец, он бросился разом в злодеяния и безобразия, когда, отбросив стыд и страх, стал руководствоваться только своими природными наклонностями.

(МЕССАЛИНА)

(КН. XI, ГЛ. 12)

Жалели Агриппину, и это сожаление увеличивалось по причине жестокости [к ней] Мессалины, которая, будучи всегда к ней неприязненно настроенной, теперь была еще более возбуждена против нее, и, если не подстраивала против нее обвинителей в преступлениях и не выставляла обвинителей, то потому, что была озабочена новою, доходившей почти до сумасшествия любовью: она питала такую горячую страсть к красивейшему из римских молодых людей, Гаю Силию, что прогнала от его брачного ложа Юнию Силану, женщину знатную, и овладела любовником, ни с кем более не связанным. Силий не был в неведении относительно преступления или опасности; но так как в случае, если б он отверг ее любовь, гибель его была несомненна, а между тем была некоторая надежда скрыть эту связь, притом же богато награжденный, он утешался тем, что будущее впереди, а настоящим он наслаждается. Мессалина же посещала его дом не украдкой, а с большой свитой, приставала к нему, когда он появлялся в публике, осыпала его богатством, почестями. Наконец, как будто к любовнику уже перешла высшая власть, в его доме видели рабов, вольноотпущенников и обстановку государя.

(КН. XI, ГЛ. 13)

Между тем Клавдий, не ведая о таком своем супружеском положении, отправлял обязанности цензора, порицал строгими эдиктами разнузданность народа в театре — за то, что он оскорбительно обзывал бывшего консула Публия Помпония — того, который писал пьесы для сцены — и грубыми словами оскорбил знатных женщин.

Мессалине уже надоела легкость прелюбодеяния. Ее влекло к неиспытанному сладострастию, когда Силий, по роковому ли безрассудству, или полагая найти средство от угрожающих опасностей в самих опасностях, стал и сам побуждать ее не скрываться долее. Он говорил, что «положение дела не таково, чтоб им дожидаться [конца] старости государя. Благоразумие безвредно для невинных, а людям явно преступным следует искать спасения в дерзновении; у них есть союзники, имеющие те же опасения. Он, Силий, безбрачен, бездетен, готов жениться на ней и усыновить Британника. У нее, у Мессалины, останется то же могущество, прибавится только безопасность, если они предупредят Клавдия, человека, так же неосторожно попадающегося в сети, как и скорого на гнев».

Слова эти были приняты без увлечения, не по любви к мужу, а из опасения, чтоб Силий, достигши верховной власти, не охладел к любовнице и не оценил со временем по достоинству злодеяния, одобряемого среди опасности. Однако название супружества ей очень понравилось по причине громадности скандала, который для людей, все расточивших, составляет самое последнее удовольствие. И, дождавшись только того времени, когда Клавдий должен был отправиться для жертвоприношения в Остию, она празднует свадьбу со всеми торжественными обрядами.

(ГЛ. 27)

Я знаю, что покажется баснословным, чтоб в городе, где все знают и ни о чем не молчат, какие-нибудь смертные могли проявить столько беззаботности, не говоря уже о том, чтобы лицо, назначенное на будущий срок консулом, могло сойтись для заключения брака с женой государя в заранее назначенный день, в присутствии людей, приглашенных для скрепления [брачного контракта], чтобы она сама слушала слова брачных обетов, повторяла их, приносила жертву богам, чтобы они возлежали среди гостей, целовались, обнимались и провели, наконец, ночь со всею супружескою вольностью. Но в этом нет ничего сочиненного для того, чтобы поразить читателя, а я передаю то, что слышал и написали старейшие историки.

(ГЛ. 28)

В доме государя произошел переполох; особенно испугались; те, которые пользовались влиянием и которые, в случае переворота, опасались за себя. Они уже не в секретных беседах, а открыто роптали, говоря, что пока актер оскорблял спальню государя, этим хотя и наносился позор, но было далеко от гибели; теперь же выдающийся молодой человек, отличающийся красотой, силой ума и предстоящим ему консульством, стремится к более широким планам: ведь не тайна, что остается [делать] после такого бракосочетания. Без сомнения, им становилось страшновато, когда они брали во внимание тупоумие Клавдия, его покорность жене и то, что много убийств было совершено по повелению Мессалины. С другой стороны, сама эта податливость императора подавала надежду, что если удастся подействовать на него чудовищностью преступления, то можно уничтожить Мессалину, осудив ее раньше, чем она станет подсудимою; трудность задачи заключается в том, чтоб не было выслушано ее оправдание и чтобы уши Клавдия были закрыты даже для ее признаний.

[Мессалина была убита.]

(СМЕРТЬ КЛАВДИЯ)

(КН. XII, ГЛ. 66)

Агриппина, давно уже решившаяся на злодеяние, спешит воспользоваться представившимся случаем и, не нуждаясь в помощниках, обдумывает, какой употребить яд, чтобы преступление не выдало себя внезапным и быстрым его действием; если же выбрать медленный и изнурительный, то она боялась, чтобы Клавдий, приблизившись к последним минутам жизни и поняв злой умысел, не воспылал снова любовью к сыну. Ей хотелось иметь что-либо особенное, что помутило бы ум и не причинило бы немедленно смерти. Обращаются к мастерице в этих делах, Локусте, которая была недавно осуждена за отравление, но которою долго еще пользовались как одним из орудии самовластия. Талантом этой женщины была приготовлена отрава, которою угостил Клавдия евнух Галот, обыкновенно подававший кушанья и пробовавший их.

(ГЛ. 67)

Все это вскоре до того стало известно, что историки того времени сообщают, что яд был всыпан в любимую Клавдием пищу — грибы и что сила этого медицинского средства не была тотчас понята, по глупости ли Клавдия, или вследствие его опьянения. Происшедшее очищение желудка, казалось, помогло ему. Агриппина испугалась, и так как можно было опасаться самых крайних последствий, то она, не обращая внимания на ненависть, какую могут возбудить эти действия, обращается к врачу Ксенофонту, соучастие которого было уже заранее обеспечено. Ксенофонт, как бы стараясь помочь рвоте, впустил в горло его перо, намазанное быстродействующим ядом: он знал, что если величайшие преступления начинаются с опасностью, то заканчиваются наградою.

(ГЛ. 68)

Тем временем был созван сенат. Консулы и жрецы произносили обеты за здравие государя, тогда как он был уже бездыханным и лежал, прикрытый платьем и припарками, пока устраивалось то, что было необходимо для укрепления империи за Нероном.

(РОМАН НЕРОНА И ПОППЕИ)

(КН. XIII, ГЛ. 45)

Не менее замечательное в этом году [другое] беспутство послужило началом больших бедствий для республики. Была в Риме Поппея Сабина, отцом которой был Тит Оллий, но она приняла имя деда по матери, человека громкой известности — Поппея Сабина, бывшего консула и блиставшего триумфальными украшениями. У этой женщины было все, кроме честной души. Именно, мать ее, превосходившая в свое время красотой всех женщин, дала ей вместе со славой и красоту; богатства ее были достаточными для блеска рода; речь ее была ласковая, и ум не был лишен бойкости. Она старалась иметь скромный вид и [в то же время] распутничала. Редко показывалась в публике, да и то с полузакрытым лицом, для того чтобы не насыщать [обращенных на нее] взоров, или потому, что так ей это шло лучше. Репутации своей она никогда не щадила, не делая разницы между мужьями и любовниками и не подчиняясь ни своим, ни чужим привязанностям: откуда ожидалась выгода, туда она и несла свое сладострастие. Таким образом ее, в то время, когда она была замужем за римским всадником Руфием Криспином, от которого родила сына, соблазнил Отон — как молодостью и роскошью, так и тем, что он считался пользующимся самою горячею дружбою Нерона. И, нимало не медля, вслед за прелюбодеянием они сочетались браком.

(ГЛ. 46)

Отон превозносил красоту и изящество своей жены перед государем, по неосторожности ли любовного увлечения, или с целью воспламенить его, чтобы совокупное пользование одной и тою же женщиной прибавило новую связь между ними и увеличило его влияние. Часто слышали, как он, вставая из-за стола Цезаря, говорил, что идет к ней и что ему досталась женщина, у которой и знатность и красота, одним словом, есть все, чего люди желают и что составляет восторг счастливцев. После таких и подобных вызывающих слов Нерон колебался недолго. Но получив доступ [во дворец], Поппея на первый раз с успехом пустила в ход приветливые речи и кокетство, делая вид, что она не в силах противиться страсти и увлечена красотою Нерона; затем, когда любовь государя сделалась жгучею, она стала переходить к непреклонности, если он удерживал ее дольше одной или двух ночей, говоря, что она замужняя женщина и не может покинуть свое супружество, так как привязана к Отону родом жизни, подобного которому никто ей не может доставить. Отон [говорила она] великолепен и душой, и образом жизни: у него она видит то, что достойно верховного положения. Он же, Нерон, привязавшийся к наложнице-служанке, свыкшийся с Актэ, не вынес из сожительства с рабыней ничего, кроме мерзости и грязи. [После этого] Отон устраняется от обычных дружеских отношений с Нероном, затем лишается права посещать его и находиться в свите императора и, наконец, чтоб он не разыгрывал роли соперника в Риме, получает управление провинцией Лузитанией.

(ПОЖАР РИМА)

(КН. XV, ГЛ. 38)

За этим следовало бедствие, неизвестно, происшедшее ли случайно, или по умыслу государя (писатели передают и то и другое), но более тяжкое и более ужасное, чем все, какие были причинены этому городу яростью огня. Пожар начался в той части цирка, которая примыкает к холмам Палатину и Целию. Огонь, появившийся там в лавках, содержавших в себе всякий товар, каким питается пламя, тотчас получивший силу и гонимый ветром, охватил всю долину цирка. Ибо тут не было ему на пути ни домов, обнесенных заборами, ни храмов, окруженных стенами, ничего другого, задерживавшего его. Стремительно распространившийся пожар, охватив сначала равнину, потом поднимаясь по холмам и снова опустошая низменности, предупреждал борьбу узкими улицами, загибающимися то сюда, то туда, и неправильными рядами домов, как это было в старом Риме. При этом рыдания испуганных женщин, дряхлые старики или беспомощные дети, люди, хлопотавшие о себе, и люди, хлопотавшие о других, таща или поджидая слабосильных, то останавливавшиеся, то спешившие — все это мешало [тушению пожара]. И часто, в то время как бежавшие оглядывались назад, огонь охватывал их с боков или спереди, а если они ускользали от него в соседние улицы, то после того, как и эти загорались, они бежали в улицы, которые [сначала] казались им далекими, но находили и эти последние в таком же положении. Наконец, не зная, куда следует направиться, они наполняют дороги, ложатся по полям; некоторые погибли, потеряв все имущество, лишившись даже дневного пропитания; другие, хотя и могли спастись, погибли" из-за любви к родным, которых не могли вырвать [из огня]. И никто не смел останавливать огня, так как то и дело раздавались угрозы людей, которые запрещали тушить его, и так как другие открыто бросали факелы, громко крича, что они это делают не по своей воле, — для того ли, чтобы беспрепятственнее производить грабеж, или по приказанию.

(ГЛ. 39)

Нерон находился в это время в Антии и возвратился в Рим не прежде, чем огонь стал приближаться к его дворцу, которым он соединял Палатинский дворец с Меценатовым парком. Но все-таки не могли помешать тому, чтобы огонь не поглотил как Палатинского, так и этого дворца и всего кругом. Лишенному. жилищ и не имеющему пристанища народу Нерон предоставил в утешение Марсово поле и памятники Агриппы, открыл даже свой парк и выстроил на скорую руку здания, где бы могла укрыться неимущая толпа. Была также привезена утварь из Остии и ближайших городов, и цена на хлебное зерно была уменьшена до трех сестерциев. Хотя это и было сделано в интересах народа, оно пропало даром, так как распространился слух, что в то самое время, когда горел Рим, Нерон, взошел на домашнюю сцену и запел о разрушении Трои, уподобляя настоящие несчастья древним бедствиям.

(ГЛ. 40)

Наконец, на шестой день огонь остановился у подножия Эсквилинского холма, после того как было срыто множество зданий, чтоб сплошная истребительная сила огня наткнулась на поле и как бы на пустоту неба. Но страх еще не прошел, как огонь с неменьшею силой вспыхнул снова, но в более открытых местах, и потому несчастий с людьми было меньше, а развалин храмов богов и посвященных приятному развлечению портиков было больше. Этот пожар был еще более позорен, так как он вспыхнул на земле Тигеллина в Эмилианской части, и Нерон, по-видимому, искал славы создания нового города, чтобы назвать его своим именем. В самом деле, из четырнадцати частей, на которые разделяется Рим, [лишь] четыре остались целы: три были уничтожены до основания, а в семи остальных остались немногие следы домов, сломанных и полусгоревших.

(ГЛ. 41)

Было бы нелегко считать количество погибших богатых домов, домов, отдававшихся внаймы, и храмов; но из самых древних священных зданий сгорели: храм, посвященный Сервием Туллием Луне, большой жертвенник и святилище, посвященные аркадянином Эвандром в его присутствии Геркулесу, храм Юпитера-Остановителя, построенный по обету Ромула, царский дворец Нумы и капище Весты с пенатами римского народа. А сколько погибло богатств, приобретенных столькими победами! Сколько лучших произведений греческого искусства, сколько затем важных художественных памятников, древних и неиспорченных! Старики помнят многое, чего нельзя было восстановить, как ни велика красота возобновленного города. Нашлись люди, которые заметили, что начало пожара произошло в четырнадцатый день до августовских Календ, когда и Сенонские галлы зажгли взятый ими город. Другие в своем старании дошли до того, что между тем и другим пожаром насчитывают одинаковое число лет, месяцев и дней.

(ГЛ. 42)

Между тем Нерон воспользовался бедствиями отечества и выстроил дворец, в котором не столько были дивом драгоценные камни и золото, вещи обычные и прежде и распространенные в употреблении роскошью, сколько пахотные поля, пруды и, наподобие пустынь, с одной стороны леса, с другой — открытые пространства и виды вдаль. Строился он под надзором и по плану Севера и Целера, которые с талантом соединяли смелость стараться достигнуть посредством искусства того, в чем отказала природа, и издеваться над денежными средствами государя. И действительно, они обещали ему вырыть судоходный канал от Авернского озера до устья Тибра по сухому берегу или поперек гор. Но дело в том, что для наполнения канала водой по пути не встречается ничего влажного, кроме Помптинских болот, остальное же представляет собой места утесистые и сухие, и если б их и можно было прорыть, то это был бы труд невыносимый, да и не было достаточного повода к нему. Однако Нерон, который всегда желал невероятного, все-таки усиливался прокопать ближайшие к Авернскому озеру горы; и до сих пор остаются следы напрасной попытки.

СМЕРТЬ СЕНЕКИ

(КН. XV, ГЛ. 60)

За этим последовала смерть Аннея Сенеки, самая приятная для государя, не потому, чтоб он знал наверное об участии его в заговоре, а потому, что он мог пустить против него в ход железо, коль скоро яд оказался неудачен.

Гавий Сильван, трибун преторианской когорты, получает приказание передать показание [Силана об участии в заговоре] Сенеке и спросить его, признает ли он слова Наталиса и свой ответ. Сенека, случайно ли, или с намерением, возвратился к этому дню из Кампании и остановился у четвертого камня в подгородной деревне. Туда в ближайший вечер прибыл трибун и окружил его виллу взводом солдат, затем передал ему, обедавшему с женой Помпеей Павлиной и двумя друзьями, приказание императора.

(ГЛ. 61)

Сенека отвечал: к нему был прислан Наталис и жаловался от имени Писона на то, что Писон не допускается к свиданию с ним, на что он, Сенека, привел в извинение требования здоровья и любовь к покою. У него нет причины, по которой он мог бы благосостояние частного человека поставить выше своего благополучия, да и он и не имеет такого характера, чтобы рассыпаться в лести. Это никому так хорошо не известно, как Нерону, который чаще испытал независимость Сенеки, чем раболепие. Когда это было трибуном донесено в присутствии Поппеи и Тигеллина — это был самый интимный совет государя в его жестокостях, — то Нерон спросил, готовится ли Сенека к добровольной смерти. Трибун дал уверение, что он не заметил никаких признаков испуга, никакой печали в его словах или на лице. Тогда ему велят пойти опять и передать приказание умереть. Фабий Рустик сообщает, что трибун пошел назад не тем путем, каким пришел, а завернул к префекту Фению и, изложив перед ним приказания Цезаря, спросил, следует ли ему повиноваться, и что Фений уговорил его исполнить их. Это была какая-то роковая трусость! Ведь и Сильван был в числе заговорщиков, и он увеличивал число злодейств, на отмщение за которые он вошел в соглашение с другими. Впрочем, он не лично передал приказание и не виделся с Сенекой, а впустил к нему одного из центурионов, который и возвестил о смерти.

(ГЛ. 62)

Сенека не испугался, а потребовал таблички со своим завещанием; но так как центурион не согласился на то, то он, обратившись к друзьям, заявил, что, встречая препятствие возблагодарить их по заслугам, он оставляет им единственное, что у него осталось, но, однако, лучшее — образ жизни своей, о которой если они будут помнить, то получат через то славу хороших людей как награду за неизменную дружбу. Вместе с тем, удерживая их от слез то разговором, то более строго, тоном наставления, он призывает их к твердости, спрашивая, где же правила философии, где в течение стольких лет обдумывавшийся способ действия по отношению к случайностям? Кому же не была известна свирепость Нерона? Да после умерщвления матери и брата ему ничего другого и не остается, как прибавить к этому насильственную смерть воспитателя и наставника.

(ГЛ. 63)

Сказав это и подобные слова, так сказать, для всех вообще, он обнял жену и, в противоположность бывшей при нем твердости, немножко растроганный, просит и умоляет ее умерить скорбь и не предаваться ей вечно, а в созерцании его жизни, проведенной в добродетели, облегчить тоску по мужу честными утешениями. Она же, напротив, твердо заявляет, что и она решилась умереть, и требует руки, которая бы ее поразила. Тогда Сенека, не противясь ее славе и в то же время по любви к ней, именно, чтоб не оставить в жертву обидам женщину, которую единственную он любил, говорит: «Я тебе указал на то, что может облегчить тебе жизнь, а ты предпочитаешь украсить себя смертью: я не буду завидовать [величию] твоего примера. Пусть твердость столь мужественной кончины равна у нас обоих, но в твоей кончине больше славы». После этого в один и тот же миг они вскрывают себе железом на руках жилы. Так как старческое тело Сенеки, истощенное при этом еще суровым образом жизни, позволяло крови лишь медленное истечение, то он порезал себе жилы на голенях и подколенках. Изнуренный жестокими мучениями, «он, чтобы своею болью не подорвать мужества жены и чтобы самому при виде ее страданий не слабеть духом, советует ей уйти в другую комнату. И так как даже в эти последние минуты его не покидало красноречие, то он, призвав писцов, передал многое, от передачи чего по-своему, так как оно издано в свет в его собственных словах, я воздерживаюсь.

(ГЛ. 64)

Между тем Нерон, не имея никакой личной ненависти к Павлине и не желая, чтобы росло неудовольствие на его жестокость, велит остановить ее смерть. По увещеванию солдат рабы и вольноотпущенники перевязывают ей руки, останавливают кровь; знала ли она об этом, неизвестно. Но так как народ всегда готов думать худшее, то не было недостатка в людях, которые полагали, что пока она боялась непримиримой ненависти Нерона, она искала славы разделить смерть с мужем, но когда ей была придана надежда на смягчение Нерона, она не устояла против приманок жизни. Она прожила после того еще несколько лет, сохраняя достохвальную память о муже и белизну лица и тела, переходящую в ту бледность, которая могла свидетельствовать, как много у нее унесено жизненной силы.

Между тем Сенека, видя, что кровь продолжает идти медленно и смерть не приходит, просит Статия Аннея, долгое время пользовавшегося его доверием за верность дружбы и искусство в медицине, вынуть давно запасенный яд, которым умерщвлялись осужденные уголовным судом в Афинах. Яд был принесен, Сенека принял его, но напрасно: члены его уже охладели, и тело его было закрыто для действия силы яда. Наконец он вошел в бассейн с горячей водой, орошая ею ближайших из рабов и присовокупив, что он делает этой водой возлияние Юпитеру-Освободителю. Отсюда он был внесен в баню и умерщвлен ее горячим паром. Его сожгли без всякой похоронной торжественности. Так он распорядился в своем завещании в то время, когда он, еще будучи очень богат и очень могуществен, уже думал о своей кончине.

(ХАРАКТЕРИСТИКА И СМЕРТЬ ПЕТРОНИЯ)

(АННАЛЫ, XVI, 18-19)

О Петронии следует сказать еще несколько слов: Он проводил день во сне, а ночь посвящал обязанностям и утехам жизни. Как другим доставляла славу деятельность, так ему беспечность, но он не считался гулякой или мотом, как многие из расточающих свое состояние, а человеком, относящимся с умом к удовольствиям. Слова и дела его, чем больше они были непринужденны и обнаруживали какое-то пренебрежение к себе, тем охотнее принимались за нечто простодушное. Впрочем, будучи проконсулом Вифинии и затем консулом, он показал себя человеком энергичным и способным управлять делами. Возвратился ли он потом к порочной жизни, или то было лишь подражание порокам, но он был принят Нероном в число самых немногих приближенных в качестве судьи изящности (elegantiae arbiter), так что Нерон не считал ничего изящным и доставляющим негу своим изобилием, если раньше не одобрил этого Петроний. Это породило в Тигеллине зависть к нему как к сопернику и как к человеку, более сильному в науке удовольствий. Тигеллин {Офоний Тигеллин — фаворит Нерона после удаления Сенеки.} прибегает к жестокости государя, которой уступали все другие страсти последнего, и обвиняет Петроний в дружбе со Сцевином, подкупив для доноса раба и лишив Петрония возможности защищаться, после того как засадил в тюрьму большую часть его рабов.

Случилось так, что в эти дни Цезарь отправился в Кампанию, и Петроний, достигнув уже Кум, был там остановлен. Тогда он не хотел больше оставаться между страхом и надеждой. Однако он и не слишком поспешно лишил себя жизни, а, надрезав себе жилы, он, смотря по желанию, то перевязывал их, то снова открывал и разговаривал с друзьями, но не о серьезных вещах или таких, которыми он добивался бы славы твердого духом человека. И от друзей он не слышал ничего о бессмертии души и мнениях философов, а слушал маловажного содержания поэтические произведения и легкие стихи. Одних рабов он наградил, некоторых наказал розгами. Он пообедал и улегся спать, чтобы смерть его, хотя и вынужденная, походила на естественную. Даже и в своем дополнении к завещанию он не высказал лести ни к Нерону, ни к Тигеллину, ни к кому другому из влиятельных лиц, как поступали многие из умирающих, а изобразил гнусности государя с приведением имен разделявших его разврат мужчин и женщин; он описал все, что в его разврате было нового, и, запечатав, послал к Нерону. Но он сломал печатку, чтоб ею не могли воспользоваться с целью погубить кого-нибудь другого.

---

КОРНЕЛИЙ ТАЦИТ

(Приблизительно 55-117 гг. н. э.)

Корнелий Тацит (Cornelius Tacitus) родился в провинции. Тесно связанный с древней аристократической фамилией Корнелиев, он, по выражению Энгельса, был „старо-римлянин патрицианской складки и патрицианского образа мыслей“ {»Бруно Бауэр и раннее христианство" (Сочинения, т. XV, стр. 606).}. Но в эпоху империи этот общественный слой рабовладельческого класса отошел на второй план и его представители редко занимали ответственные должности. Тацит получил очень хорошее литературное образование: был ритором (учителем красноречия). Лишь родство с Агриколой, знаменитым полководцем времени Домициана, дало возможность ему самому подняться до ранга нобилей.

По смерти Агриколы, по-видимому, отравленного Домицианом, Тацит, отказавшись от служебных обязанностей, весь ушел в литературу. Тацит видел деспотизм Домициана, вернувшегося к приемам нероновского правления. Это время оставило глубокий след в его душе, подняв в ней всю горечь и злобу против тирании, как и у его современника Ювенала. Его две основные работы «История» и «Летопись» («Анналы») — не столько исследование спокойного и беспристрастного историка — хотя он обещает быть объективным и писать «без гнева и пристрастия» (sine ira et studio), — сколько захватывающая, язвительная, проникнутая пессимизмом обвинительная речь против тиранического режима империи, который он критикует с позиций сенатской аристократии.

Тацит в своих исторических работах иногда художественно развертывает целые трагедии; его язык сжат и выразителен; часто фраза построена на контрастах. Вчитываясь в его строки, мы чувствуем в нем большого художника, мастера литературного портрета.

Его произведения отличаются глубиной психологического анализа, красотой описаний и характеристик; все это ставит его почти наравне с Фукидидом. Кто постиг его лапидарный стиль, эти краткие, но полные мысли и чувства фразы, тот почувствует всю монументальность его труда. Характерно, что Тацит был именно римский историк: Рим, римский сенат и народ — вот объекты его внимания; до вопросов всеобщей истории он не поднимался.

Тацит был оценен уже своими современниками: Плиний Младший адресует ему восторженное большое письмо. В эпоху Возрождения и у деятелей Просвещения создался, можно сказать, культ Тацита. Этот век ценил его как защитника республиканской свободы, «мстителя народов против тиранов». Он воспламенил поэта революционной буржуазии Шенье, который писал: «Имя Тацита заставляет тиранов бледнеть». Руссо и энциклопедисты находили с Тацитом «родство своих душ». Его внимательно изучал наш Пушкин, который в «Замечаниях на „Анналы“ Тацита» заявляет, что «Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону». Известный историк и общественный деятель первой половины прошлого столетия Т. Н. Грановский так характеризовал Тацита: «…глубокий мыслитель, сочинения которого красотою и богатством содержания доставляют наслаждение, подобное тому, какое дает Шекспир».

Переводы всех сочинений — проф. Модестова (Спб., 1886-1887); «Летописи» — Кронеберга (М., 1858).