ИЗРАИЛЬ.
правитьРядомъ съ «большимъ домомъ», на отдѣленный отъ него воротами и калиткой, ведшими съ улицы во дворъ, стоялъ флигель, который отдавался въ наемъ подъ почтовую контору. Тамъ пахло крѣпко казеннымъ сургучемъ, шуршали вороха бумаги отъ вскрытыхъ постъ-пакетовъ, раздавался громовой голосъ дѣда Матвѣя Михайловича и маячила длинная, сухая, сѣдая, плохо выбритая и вытертая до послѣдней возможности не только по всѣмъ швамъ, но и по всѣмъ прочимъ мѣстамъ фигура глухого его помощника, человѣка угрюмаго и молчаливаго, а если и говорившаго, то такимъ замогильнымъ голосомъ, что казалось, будто говоритъ кто-то совсѣмъ посторонній, залѣзшій въ этого мрачнаго человѣка и притаившійся тамъ.
Самыми дѣятельными корреспондентами въ Новоградѣ-Волынскомъ являлись въ то время евреи, какъ по преимуществу торговые, отцелюбивые и чадолюбивые люди. Поэтому длиннополый «лапсердакъ» и «пейсы» — въ тѣ времена такая же обязательная форма еврейства, какъ вицмундиръ — форма чиновничества — непремѣнно имѣли въ конторѣ, по крайней мѣрѣ, одного своего представителя въ каждый данный моментъ присутственнаго времени. И все-таки этого времени оказывалось мало. Иногда нетерпящіе отлагательства платежи или семейныя дѣла требовали полученія, либо отправки писемъ и денегъ не въ урочное время, даже въ воскресенье. Тогда въ полутемной передней «большого дома» появлялась еще болѣе темная длиннополая фигура въ ермолкѣ, а то и двѣ, шопотомъ освѣдомлялась: «Чи можно видѣть господинъ почмейстеръ?», терпѣливо ожидала, если «нельзя»; а если «можно», то дверь въ залъ пріотворялась, въ нее просовывалась характерная голова, кивала, и сладкій голосъ, точно смазанный прозрачнымъ медомъ, говорилъ:
«Здравствуйте вамъ, господинъ почмейстеръ!»
Отвѣтъ на это привѣтствіе бывалъ весьма различенъ. Если Матвѣй Михайловичъ хорошо выспался, ампутированная нога не ныла, и онъ поѣлъ съ аппетитомъ, то все обходилось мирно. Въ противномъ случаѣ, медовое обращеніе вызывало окрикъ:
«Опять по мою душу?! Никогда отъ васъ покою нѣтъ! Я не обязанъ по воскресеньямъ выдавать. Не дамъ, вотъ и все!».
Еврей, какъ привидѣніе, весь безъ остатка исчезалъ, а дѣда начиналъ точить червякъ недовольства самимъ собою, — сознаніе, что ни за что накричалъ на человѣка. Время шло, червякъ точилъ, бездѣлье раздражало… Наконецъ, не въ силахъ будучи сидѣть смирно, Матвѣй Михайловичъ хватался за табакерку и, для того, чтобы хоть мѣсто перемѣнить, приходилъ къ заключенію, что табаку въ ней мало, надо наполнить. Онъ вставалъ и направлялся за табакомъ въ спальню, ходъ въ которую лежалъ черезъ переднюю. Едва онъ вступалъ въ нее, стуча костылемъ и палкой, какъ темная фигура въ самомъ темномъ углу отвѣшивала почтительный, молчаливый поклонъ.
«Ты все еще тутъ, Берко?» — спрашивалъ дѣдъ съ притворнымъ удивленіемъ.
Берко еще разъ безмолвно кланялся и пожималъ плечами съ видомъ человѣка, который самъ необычайно удивленъ тѣмъ, что онъ все еще здѣсь.
«Иди, я выдамъ деньги; все равно мнѣ самому нужно въ контору», — говорилъ Матвѣй Михайловичъ, внезапно создавая для себя самого дотолѣ несуществовавшее дѣло.
Эти маленькія одолженія цѣнились евреями тѣмъ болѣе, что Матвѣй Михайловичъ никакихъ «подарковъ» не принималъ. Доходы съ небольшой собственности Викторіи Ивановны давали ему возможность не насиловать своей природной брезгливости ко всякимъ «побочнымъ доходамъ». Поэтому почтовыя лошади могли быть вполнѣ спокойны за свои гривы и хвосты, хотя цѣны на конскій волосъ стояли въ Новоградѣ-Волынскѣ хорошія, а просители не смѣли и подумать о томъ, чтобы предложить «благодарность».
Не имѣя возможности ничѣмъ проявить свою признательность по отношенію къ дѣду, еврейство, имѣвшее дѣло съ почтовой конторой, перенесло свои добрыя чувства на внука. Я съ неменьшимъ интересомъ, чѣмъ любой еврей, ждалъ празднованія великаго, древняго національнаго торжества еврейской національности въ лицѣ Эсфири надъ злымъ Аманомъ при дворѣ персидскаго царя, такъ какъ по этому случаю евреи дѣлали сласти, извѣстныя подъ именемъ «Гаманова уха». Въ «большомъ домѣ» тогда появлялись старыя и молодыя еврейки, иногда съ прелестными лицами, но всегда обезображенныя накладками изъ черной матеріи въ видѣ парика на бритой головѣ и всегда сіяющія доброжелательными улыбками и любящими взглядами. Меня приводили въ переднюю, или посѣтительницъ приглашали въ залъ, и онѣ радостно подносили мнѣ «Гамановы ухи», возбуждая безграничный восторгъ въ моемъ шестилѣтнемъ сердцѣ.
Этимъ знаки вниманія, однако, не ограничивались. Меня также приглашали на свадьбы и иныя еврейскія торжества, и я чувствовалъ себя на нихъ общимъ любимцемъ и баловнемъ. Взрослыя еврейскія дѣвушки танцовали со мною «польку» и «вальсъ» при шумномъ и задушевномъ сочувствіи зрителей. Я не знаю расы, не знаю народа, которые способны были бы до такой степени проникаться чужимъ весельемъ, какъ евреи, и хотя съ тѣхъ поръ прошло цѣлыхъ 60 лѣтъ, но сцены этого веселья стоятъ предо мною, точно были вчера…
И вотъ теперь, когда, черезъ много-много лѣтъ, встаютъ въ моемъ воображеніи эти картины истинной доброты къ чужому, иноплеменному и иновѣрному ребенку, черты искренней признательности къ старому, крикливому, но доброму почтмейстеру, эти проявленія захватывающаго веселья, — протискивается и назойливо бередитъ мою память и нѣчто иное… Этого «иного» я былъ свидѣтелемъ много лѣтъ спустя, уже взрослымъ человѣкомъ, въ Одессѣ.
Какъ всегда въ тѣ времена, «это» началось въ пасхальную ночь, у греческой церкви. Собравшіеся къ заутренѣ греки, среди которыхъ въ тотъ годъ особенно большую дозу составляли матросы съ греческихъ судовъ, по провозглашеніи Воскресенія Христова, стали на радостяхъ стрѣлять изъ ружей и, постепенно накаляясь «христіанской ревностью», начали проявлять враждебность къ «врагамъ Христовымъ» — евреямъ. Говорили потомъ, что не обошлось безъ подстрекательства со стороны грековъ-коммерсантовъ, которымъ торговое и торгашеское соперничество евреевъ всегда было бѣльмомъ на глазу. Какъ бы то ни было, но буйная толпа двинулась на еврейскій кварталъ, увеличиваясь по пути другими національностями. Скоро греки и итальянцы совершенно растворились въ россійскихъ толпахъ, и погромъ охватилъ большую часть города.
Обыкновенно авангардъ составляли мальчишки и подростки, которые шныряли, перебѣгали туда и сюда, кричали, дразнили евреевъ, показывали имъ «свиное ухо», импровизированное изъ кончика полы кафтана, и метали каменья. За ними, на нѣкоторомъ разстояніи шли главныя боевыя силы, по преимуществу артели пришлыхъ великоруссовъ: каменщиковъ, плотниковъ, штукатуровъ и т. д. Эти принимались за разрушеніе и избіеніе съ увлеченіемъ, но сравнительно скоро остывали и шли дальше на новые подвиги. Арьергардъ образовывали украинцы. Ихъ поступь была тяжелѣе, движенія медленнѣе, лица — серьезнѣе, сосредоточеннѣе. Они доводили разгромъ до конца. Полуразрушенныя, покривившіяся подъ ударами великоруссовъ базарныя еврейскія лавчонки они растаскивали по бревну, расщепляли каблуками самыя бревна; они врывались въ дома, гдѣ ихъ предшественниками-великороссами были выбиты стекла, вытаскивали оттуда еврейское добро. Въ то время, какъ подростки выпускали изъ перинъ и подушекъ пухъ и перья, поднимавшіеся вверхъ тучею, взрослые ломали мебель, били посуду, нещадно колотили еще не обратившихся въ бѣгство евреевъ.
Выхожу на какую-то площадь. Уже второй день погрома. У домовъ лежатъ всевозможные обломки, черепки, изодранное платье, ситцевые клочья, разсыпанные и разбросанные съѣстные припасы… Мѣстами земля имѣетъ странный, сѣроватый, пушистый видъ: ее покрываетъ слой выпущенныхъ перьевъ и пуха. Площадь почти пуста, но въ одномъ ея углу идетъ осада: рѣдкая стая мальчишекъ и подростковъ бомбардируетъ камнями еврейскій домъ. Рядомъ, въ окнахъ выставлены иконы; этихъ квартиръ не трогаютъ.
Передъ домомъ стоитъ въ одномъ бѣльѣ длинный, тощій еврей. Онъ блѣденъ, какъ смерть; волосы на головѣ слиплись отъ холоднаго пота. Въ рукѣ у него ножка отъ сломаннаго стула, которою онъ безпомощно и безсмысленно размахиваетъ. Онъ защищаетъ жену и ребятишекъ, спрятавшихся въ домѣ, забившихся подъ кровати и въ погреба…
Мальчишки насѣдаютъ. Вотъ два камня попали въ осажденнаго; по его посѣрѣвшему лицу пробѣжала судорога. Онъ продолжаетъ размахивать своимъ обломкомъ, широко разставивъ сухія ноги, мечется туда и сюда передъ входомъ въ домъ, но никого не задѣваетъ: разстояніе между нимъ и осаждающими не менѣе десятка шаговъ. Изъ-за угла показываются два дюжихъ парня, — повидимому, ссыпщики хлѣба, таскающіе на плечахъ четырехпудовые мѣшки. Ихъ красные глаза, очевидно, налиты водкой. Они бѣгутъ, опережаютъ мальчишекъ… Черный подскакиваетъ первымъ, и его страшный кулакъ съ навѣса опускается на голову еврея. Еврей падаетъ… Мальчишки, какъ назойливый рой мухъ на мокрый кусокъ сахара, налетаютъ — дергаютъ, топчутъ, бьютъ…
И еще одна сцена возникаетъ въ моей памяти — еще болѣе поздняя.
Я ѣхалъ съ товарищемъ по лондонской подземкѣ. Кромѣ насъ былъ въ вагонномъ купэ только одинъ пассажиръ — довольно грязный, волосатый, обшмыганный, пожилой человѣкъ съ сильной просѣдью. Мы не обратили на него вниманія, продолжая говорить между собою по-русски. Вдругъ онъ повернулся къ намъ, и заговорилъ — тоже на русскомъ, хотя и ломанномъ языкѣ. По его рѣчи — да и по типу, когда мы внимательно вглядѣлись въ него — онъ былъ, несомнѣнно, еврей.
«Вы русскіе?» — сказалъ онъ съ привѣтливой, почти радостной улыбкой.
— Да. А вы?
«Я тоже изъ Россіи. Я — николаевскій солдатъ».
— Боже ты мой! «Николаевскій солдатъ»! Передъ нами сидѣлъ представитель этого не занесеннаго ни въ какіе святцы великомученика — николаевскаго солдата, да еще еврея! Что онъ долженъ былъ вытерпѣть! Сколько горечи должно было накопиться въ его избитомъ, измученномъ тѣлѣ и его хронически оскорбляемой душѣ! Какая ненависть, должно быть, взрощена въ сердцѣ этого «недобитка» къ мачихѣ странѣ, въ которой онъ имѣлъ несчастье родиться?!
Я посмотрѣлъ на нашего собесѣдника съ удвоеннымъ любопытствомъ.
«И давно вы тутъ?» — спросилъ мой товарищъ.
«Да уже лѣтъ пятнадцать будетъ».
«Что же, гдѣ вамъ кажется лучше: здѣсь, или въ Россіи?»
Онъ подумалъ, глядя въ сторону.
«Вотъ, сейчасъ я услышу проклятія моему народу», — пронеслось жуткой молніей въ моемъ мозгу.
«Видите», — отвѣтилъ нашъ собесѣдникъ съ разстановкой, — «здѣсь-то хорошо, что никому до тебя дѣла нѣтъ. Если ты живешь честно и смирно, то и тебя никто не трогаетъ. А у насъ каждому квартальному до тебя дѣло. Покою нѣтъ… Ну, а народъ у насъ лучше. Народъ добрѣе. Вотъ, если бы нашему народу да здѣшніе порядки — вотъ бы хорошо было. И жить бы тогда у насъ лучше было, чѣмъ здѣсь».
Но я забѣжалъ впередъ. Пора мнѣ возвратиться къ моему дѣтству.
А возвращаясь къ дѣтству, я долженъ сказать, что отъ всей души благодаренъ судьбѣ. Я благодаренъ ей за то, что она поставила меня лицомъ къ лицу съ еврействомъ на почвѣ добрыхъ взаимныхъ чувствъ, ввела меня до извѣстной степени въ ихъ радости, въ ихъ веселье. Это дало мнѣ возможность понять и оцѣнить людей, во многомъ на насъ непохожихъ. То, что для многихъ остается въ евреяхъ во всю жизнь скрытымъ за семью печатями — ихъ заботы о бѣдныхъ, ихъ любовь къ дѣтямъ, ихъ страстная отзывчивость — было для меня открыто, и много, много свѣтлыхъ впечатлѣній, преданной дружбы, радостей жизни было мнѣ этимъ обезпечено впослѣдствіи.
ПАУЧЬЕ ЦАРСТВО.
правитьЕсли бы вамъ пришлось ѣхать въ концѣ пятидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія въ пирятинскомъ уѣздѣ по извѣстной проселочной дорогѣ, то вы непремѣнно встрѣтили бы водруженный въ сторонкѣ шестъ, а на немъ дощечку съ надписью:
| Село Мойеевко.
|
Далѣе передъ вами открылась бы усадьба, а напротивъ ея, черезъ дорогу, на нѣкоторомъ разстояніи, церковь, на которую проѣзжій невольно заглядывался — такъ она была хороша и оригинальна. Вся состоявшая изъ выступовъ, преимущественно круглыхъ, прикрытыхъ множествомъ куполовъ и полукуполовъ въ видѣ половинокъ и четвертей апельсина, нагроможденныхъ другъ на друга, среди которыхъ еще возвышались высокіе усѣченные шпили съ прикрѣпленными вдоль ихъ тутъ и тамъ серебряными яблоками, церковь напоминала тѣсно сжавшуюся семью грибовъ различнаго роста, среди которыхъ выстрѣливали вверхъ былинки и травяные колоски. Ослѣпительно бѣлыя стѣны въ ясную украинскую погоду, серебряные шпили съ яблоками и темно-зеленый цвѣтъ крышъ гармонировали со стоявшими вокругъ, словно часовые насторожѣ, осокорями и безбрежными полями, и вся картина производила привѣтливое и мирное впечатлѣніе.
Не то — усадьба. Громоздкій, громадный каменный домъ, состоявшій изъ трехъ двухъэтажныхъ корпусовъ, соединенныхъ между собою двумя одноэтажными звеньями и фланкированными круглыми башенками подъ остроконечной крышей, подавлялъ размѣрами и не привлекалъ изяществомъ. Въ немъ было 36 комнатъ, при чемъ средній корпусъ представлялъ цѣликомъ одинъ залъ, въ два свѣта, съ хорами для оркестра. За домомъ лежалъ огромный фруктовый и декоративный садъ, съ превосходными двумя прудами, а по ту сторону прудовъ — паркъ.
Когда-то здѣсь кипѣла пестрая, махровая, разсыпавшая блестки жизнь. На хорахъ гремѣлъ оркестръ изъ крѣпостныхъ музыкантовъ. Въ тридцати шести комнатахъ двигались толпы разряженныхъ гостей, а между ними — сморщенная, но подвижная, какъ ртуть, любившая свѣтъ, шумъ и веселье одинокая владѣлица имѣнія — Татьяна Густавовна Волховская, урожденная де-Бальманъ. На стѣнахъ висѣли дорогія картины; саженныя зеркала отражали пріѣзжихъ за нѣсколько десятковъ верстъ красавицъ и вертопраховъ. Оранжереи поставляли персики, гигантскія сливы, ананасы, всякую раннюю зелень и, по желанію, превращали пріемныя комнаты въ тропическій зимній садъ. Въ тѣнистыхъ, прохладно-томныхъ аллеяхъ сада и парка, среди столѣтнихъ шелковистыхъ каштановъ, морелей[2], дубовъ, липъ, кустовъ душистой сирени и бузины, стояли каменные нимфы и сатиры, и раздавался шопотъ влюбленныхъ паръ.
Но Татьяна Густавовна умерла. Ея ближайшіе родственники, не имѣвшіе правъ на имѣніе, на легендарномъ количествѣ подводъ вывезли изъ сада и дома все, что стоило вывезти: лучшую мебель, посуду, картины, зеркала, статуи, едва ли даже не выкопали наиболѣе цѣнныя растенія; а Мойсевка перешла къ чуждому умершей помѣщицѣ, дальнему родственнику по мужу, Петру Григорьевичу Волховскому, моему дѣду по отцу. Въ тридцати шести комнатахъ поселился давно разошедшійся съ женой и разсовавшій въ разныя мѣста взрослыхъ дѣтей, одинокій, угрюмый, деревянный старикъ, съ голымъ черепомъ, прикрытымъ рѣзко-очерченнымъ чернымъ парикомъ, словно кругомъ обрѣзаннымъ ножемъ, и съ густо нафабренными усами. Онъ собралъ остатки мебели, зеркала съ трещинами, портреты масляными красками какихъ-то русскихъ маркизъ и маркизовъ временъ Екатерины, а также архіереевъ и архимандритовъ, и этими остатками прежняго величія меблировалъ съ дюжину комнатъ, изъ которыхъ не болѣе пяти, были собственно жилыми, поставилъ въ центральной залѣ единственную оставшуюся отъ родственнаго разгрома четырехсаженную пальму въ кадкѣ; размѣстилъ по саду, поближе къ дому, двѣ-три статуи съ отбитыми руками и носами, брошенными за негодностью, де-Бальманами, и опредѣлилъ старика Онопрія съ его помощникомъ Карпомъ смотрѣть за тѣми фруктовыми деревьями, оранжереями и парниками, поддержка которыхъ не требовала никакихъ денежныхъ расходовъ. Дальняя часть сада, паркъ, пруды и прочія прежнія затѣи были заброшены и запущены. Первая скрипка оркестра и флейта опредѣлены въ лакеи по дому. Вторая скрипка — Яковъ Журавель сдѣланъ личнымъ камердинеромъ Петра Григорьевича и, въ качествѣ такового, вѣчно ходилъ въ синякахъ и пилъ горькую, ибо служилъ ежедневно манекеномъ, на которомъ баринъ пробовалъ крѣпость своихъ длинныхъ черешневыхъ чубуковъ. Остальные музыканты получили тоже болѣе или менѣе полезныя назначенія, отъ которыхъ, впрочемъ, отрывались для музыкальныхъ упражненій раза два, — по случаю выдачи замужъ Петромъ Григорьевичемъ дочери и еще для какого-то торжества.
Жизнь въ мойсеевской усадьбѣ замерла. Какъ паукъ въ центрѣ паутины, засѣлъ Петръ Григорьевичъ въ своихъ двухъ комнатахъ, выходившихъ окнами на въѣздъ въ усадьбу, шедшій отъ церкви сперва по прямой линіи, между двухъ рядовъ осокорей, а затѣмъ подъѣздная дорога огибала, въ видѣ правильнаго кольца, обширный газонъ съ четырьмя клумбами сирени. По одну его сторону, перпендикулярно къ фасаду дома, стояли «людскія» и иныя службы, а по другую — флигель съ принадлежностями, гдѣ жилъ управляющій имѣніемъ изъ разночинцевъ, Михневичъ, — грузный, пузатый человѣкъ съ физіономіей бульдога.
Съ утра садился Петръ Григорьевичъ у одного изъ своихъ оконъ, сосалъ свой длинный чубукъ и поглядывалъ на дворъ. Иногда къ нему подходилъ одинъ изъ его любимыхъ котовъ — черныхъ, громадныхъ и глупыхъ. Тогда дѣдъ тыкалъ кошкѣ въ морду горячею трубкой и хохоталъ, когда обожженный любимецъ фыркалъ и убѣгалъ. Гораздо болѣе постоянное развлеченіе доставлялъ ему, однако, «дурень Овсійко». Это былъ крѣпостной мальчикъ лѣтъ одиннадцати, сирота, считавшійся ни къ чему неспособнымъ по своей придурковатости. Дѣдъ опредѣлилъ его «стеречь» газонъ передъ домомъ, и Овсійко — босой, безъ шапки, въ бѣлой холщевой сорочкѣ и таковыхъ же короткихъ штанахъ, бѣгалъ, какъ сумашедшій, по лужку, съ гикомъ и крикомъ замахиваясь палкой на воробьевъ, куръ или собакъ, если таковые являлись на газонѣ. Однажды «дурень», въ припадкѣ добросовѣстной ревности, перебилъ ногу забредшему на лугъ пѣтуху Михневича, за что послѣдній его пребольно высѣкъ. Объ этомъ было доложено Петру Григорьевичу — быть можетъ въ надеждѣ, что такъ или иначе добродѣтель Овсійка будетъ вознаграждена, а самъ онъ въ будущемъ — избавленъ отъ повторенія подобныхъ случаевъ. Но дѣдъ нашелъ все происшествіе крайне забавнымъ, много смѣялся и послѣ того съ удвоеннымъ интересомъ наблюдалъ черезъ окно эволюціи Овсійка, все ожидая, не попадетъ ли онъ снова подъ розги.
Четыре раза въ день Петръ Григорьевичъ появлялся въ столовой, къ ѣдѣ. Появлялся безшумно, въ мягкихъ туфляхъ, причемъ казалось, что онъ не самъ идетъ, а двигаетъ однѣми его шаркающими ногами механизмъ, спрятанный въ неподвижномъ, наклоненномъ впередъ туловищѣ съ заложенными за спину руками, подчасъ державшими трубку на длинномъ чубукѣ. За столомъ онъ не разговаривалъ, за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ, когда какое-нибудь кушанье казалось ему недосоленнымъ. Тогда онъ медленно поднималъ голову, подзывалъ лакея и говорилъ своимъ деревяннымъ голосомъ: «скажи Савелію (повару), что недосолъ на столѣ — пересолъ на спинѣ!» Изрѣдка онъ также «шутилъ»: если отъ горячаго, какъ кипятокъ, борща, подернутаго слоемъ жира, не шелъ паръ, дѣдъ, попробовавъ говорилъ: «Чортъ знаетъ что такое! Холодный совсѣмъ! Скажи Савкѣ, что если онъ будетъ подавать холодный борщъ, я его выпорю!»… Случалось, что кто-нибудь изъ непосвященныхъ еще въ дѣдово остроуміе, обманутый замѣчаніемъ Петра Григорьевича, неосторожно глоталъ горячее и обжигалъ ротъ. Это и было нужно: Петръ Григорьевичъ хохоталъ.
Иногда дѣдъ выползалъ изъ своихъ двухъ комнатъ и въ неурочное время. По утрамъ онъ выслушивалъ въ своемъ кабинетѣ доклады Михневича, либо его подручнаго. Но и это все дѣлалось такъ же безшумно, какъ безшумны движенія паука по паутинѣ. Не то, чтобы дѣдъ никогда не кричалъ. Напротивъ, иногда онъ разражался ругательствами, даже съ аккомпаниментомъ чубука. Но стѣны кабинета были толсты, и звуки оттуда почти не проникали.
Какъ это, можетъ быть, ни странно для столь положительнаго человѣка, какъ Петръ Григорьевичъ, но и у него была своя поэзія, свои «чарованья красныхъ вымысловъ». Онъ велъ свой родъ отъ «князей Волховскихъ», которые, согласно ему одному вѣдомымъ свидѣтельствамъ исторіи, нѣкогда княжили на рѣкѣ Волховѣ. Относясь съ полнымъ презрѣніемъ къ крестьянамъ-украинцамъ, которые его кормили, поили, одѣвали и набивали его шкатулку деньгами, онъ противупоставлялъ ихъ бѣдности и предполагаемой лѣни трудоспособность и зажиточность заводскихъ крестьянъ на Уралѣ, гдѣ онъ нѣкогда былъ жандармомъ.
«Тамъ у каждаго крестьянина въ избѣ вы найдете на окнѣ ананасъ!» — говорилъ онъ съ полной серьезностью.
Молчаливое присутствіе паука трепетно чувствовалось всѣми мойсевскими мухами. Всѣ въ домѣ двигались по паркетнымъ поламъ безшумно, говорили мало и вполголоса; идя по двору, каждый домочадецъ исподтишка косился на барское вниманіе; крестьяне, минуя усадьбу, на такомъ разстояніи, что и лица ихъ невозможно разглядѣть, снимали униженно шапку и несли ее въ рукахъ, пока не скрывались изъ вида. Надо полагать, блескъ и веселье Татьяны Густавовны дорого обходилось мойсевскому крѣпостному горбу. Но смѣнившая ихъ тишь и мертвечина Петра Григорьевича стоила не дешевле. Вся разница была въ томъ, что первая размѣнивала крестьянскіе потъ и кровь на блестки, оркестровую музыку и пестрое общество, а Петръ Григорьевичъ пряталъ всѣ выжатые соки въ крѣпкую, стоявшую въ его спальнѣ, шкатулку съ секретнымъ замкомъ, которую, какъ гласила легенда, ходившая между его сыновьями, (а моими дядями), онъ по ночамъ открывалъ, чтобы полюбоваться блескомъ золота и насладиться музыкальнымъ шелестомъ ассигнацій.
Вотъ въ эту-то усадьбу мать была приглашена Петромъ Григорьевичемъ — вести его домашнее хозяйство, и изъ свѣтлаго, привѣтливаго новоградъ-волынскаго приволья мы переселились въ паучье гнѣздо. Съ перваго же дня нашего тамъ поселенія обоихъ насъ охватила мойсевская атмосфера придавленнаго шопота, опасливыхъ движеній и неопредѣленнаго, безотчетнаго, но мучительнаго ожиданія бѣды.
ВОЗМУЩЕНІЕ.
правитьУ управляющаго Михневича былъ сынишка, такой же круглый, такой же туго-сбитый, какъ и его отецъ, и съ такой же бульдожьей физіономіей, отличавшійся отъ оригинала, кромѣ значительно урѣзанныхъ размѣровъ, и еще тѣми чертами незаконченности и незрѣлости, какимъ щенокъ отличается отъ взрослаго пса.
Будучи моложе Миши Михневича, взросши подъ всеукрывающимъ крыломъ матери, вѣчно трепетавшей за единственнаго доставшагося ей ребенка, я мало водилъ компанію съ этимъ положительнымъ молодымъ человѣкомъ приготовительнаго класса, который, при первомъ же знакомствѣ не безъ гордости сообщилъ мнѣ: «знаете, папаша меня уже высѣкъ!» Но все же онъ иногда заходилъ «въ домъ», и мы вмѣстѣ бѣгали по саду и играли. Такъ и въ то достопамятное для меня жаркое послѣобѣда Миша пригласилъ меня посмотрѣть маленькихъ щенятъ, гнѣздившихся вмѣстѣ со своею матерью въ сарайчикѣ во дворѣ управителя. Мы побѣжали. Но проходя мимо управительской конюшни, мы шаги свои замедлили, и до меня долетѣлъ дрожавшій отъ слезъ голосъ, жалобно взывавшій:
«Ой, Боже-жъ мій! Ой, паночку, простить! Ей-же Богу не буду! Отъ-же зроблю, же зроблю! Простить!».
«Лягай! Лягай!», кричалъ другой, грубый голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Михневича.
Точно кто ухватилъ меня желѣзными клещами за сердце.. Все мое семилѣтнее существо сжалось, съежилось, почувствовало что-то страшное… Я остановился.
«Это Прокопа Мутузка будутъ наказывать!» — прошепталъ мнѣ на ухо Миша дѣловитымъ тономъ.
«За что?» — спросилъ я мертвѣющими губами.
«Урока не сдѣлалъ!» — отвѣчалъ мой спутникъ.
Въ это время жалобы и просьбы Прокопа приняли уже характеръ невнятнаго бормотанія и плача, послышалась за стѣной возня, затѣмъ свистъ кнута въ воздухѣ, дикій крикъ и стонъ.
Не отдавая себѣ ни въ чемъ отчета, я припалъ къ щели въ досчатой стѣнѣ. Мнѣ представилась слѣдующая картина. Прокопъ лежалъ ничкомъ на землѣ со спущенными штанами и завернутой на голову сорочкой. На голову его навалился одинъ «десятскій», на ногахъ сидѣлъ верхомъ другой, а ременная «хліборобская» «пуга» (кнутъ) поднималась и опускалась, оставляя на оголенной спинѣ темнокрасные рубцы…
Съ дикимъ, рѣжущимъ визгомъ, ничего не разбирая, ни о чемъ не думая, захлебываясь слезами, кинулся я прочь, по направленію къ дому… Каждая жилка дрожала во мнѣ, каждый нервъ кричалъ отъ боли, и обиды, и стыда… Я въ первый разъ въ жизни видѣлъ, какъ сѣкли человѣка!
Пулей пролетѣлъ я черезъ садъ… Вотъ и дверь, ведущая прямо въ центральный залъ… Дверь была велика, а я былъ малъ… Наконецъ, я совладалъ съ нею и очутился въ безконечной, безотрадной пустынѣ зала съ его холодными свѣтовыми отблесками на паркетномъ полу, со стоявшими вдоль стѣнъ стульями и одинокой пальмой въ углу. По направленію къ противоположной двери медленно и безшумно двигалась деревянная фигура Петра Григорьевича…
Мнѣ было всего семь лѣтъ. Смыслъ тѣхъ или иныхъ общественныхъ отношеній былъ еще скрытъ отъ меня. Мать всегда говорила мнѣ о дядѣ, какъ о чемъ-то священномъ, именно потому, что онъ былъ мой «дѣдушка». Но вмѣстѣ съ тѣмъ она внушала мнѣ (и подкрѣпляла свои слова собственнымъ поведеніемъ), что нужно быть добрымъ къ людямъ, такъ какъ всѣ люди — братья, что нужно уважать въ другомъ человѣка, и пріучила меня смотрѣть на всякое тѣлесное наказаніе (которое никогда ко мнѣ не примѣнялось), какъ на позоръ. И вотъ, въ этотъ моментъ крайняго возбужденія и напряженія всѣхъ внутреннихъ силъ я дѣтскимъ инстинктомъ почувствовалъ существованіе причинной связи между двигавшейся передо мною деревянной фигурой и постыднымъ дѣломъ, котораго я только что былъ свидѣтелемъ… Съ горящими глазами и сжатыми, поднятыми вверхъ кулаками побѣжалъ я за Петромъ Григорьевичемъ и ударилъ его, что было силъ, въ поясницу (выше роста не хватило).
Таково было первое революціонное дѣло въ моей жизни.
Конечно, я былъ сурово наказанъ, и не потому только, что того требовалъ Петръ Григорьевичъ. Мать искренно ужаснулась моему поступку и постаралась дать мнѣ вполнѣ почувствовать совершенный мною грѣхъ: я «поднялъ руку на родного дѣда!». И я чувствовалъ себя страшнымъ грѣшникомъ. При всемъ томъ та, другая сторона этого случая, въ которой выразилось естественное возмущеніе человѣческой души противъ угнетенія и униженія человѣка, не только не была ослаблена, но осталась господствующею въ моемъ сердцѣ. Я никогда не могъ забыть этого случая, и онъ, несомнѣнно, имѣлъ рѣшающее вліяніе на складъ всей послѣдующей моей жизни.