Отрывки изъ дневника бывалаго человѣка.
правитьНамъ совершенно случайно попались въ руки записки бывалаго человѣка. Не находя удобнымъ и любопытнымъ печатать ихъ полностью, мы рѣшили познакомить читателей съ частью этихъ «записокъ», именно тою, гдѣ злополучный авторъ ихъ разсказываетъ про свое житье-бытье въ «мѣстахъ отдаленныхъ». «Отрывки» начинаются съ того момента, когда авторъ, пробывъ уже полтора года въ каторжныхъ работахъ, сидя въ тюрьмѣ, переходитъ въ разрядъ «исправляющихся», т.-е. каторжниковъ же, но проживающихъ на волѣ, близъ тюрьмы. Сдѣлавъ это необходимое объясненіе, предоставимъ дальнѣйшій разсказъ самому автору.
… Зная, что переводъ мой изъ разряда испытуемыхъ въ другой, слѣдовательно и избавленіе отъ тюрьмы, въ значительной степени зависитъ отъ моего непосредственнаго начальства — тюремнаго смотрителя, я эти полтора года работалъ у него въ канцеляріи какъ волъ, разсчитывая, что при отсутствіи за мной такихъ художествъ, какъ торговля въ тюрьмѣ, карты и прочее, усердіе мое обратитъ же его вниманіе и заставитъ его постараться облегчить мою участь. Разсчетъ оказался вѣренъ. Придя однажды въ обычное время въ контору, гдѣ онъ только подписывалъ приготовленныя нами за день текущую переписку и отчетность, онъ обратился ко мнѣ, нѣкоторымъ образомъ, съ рѣчью, въ которой, похваливъ мою работу и поведеніе, приказалъ мнѣ же написать представленіе въ управленіе о перечисленіи меня въ разрядъ исправляющихся. Несмотря на то, что распоряженіе объ этомъ ожидалось мною давно, оно такъ на меня подѣйствовало, что я буквально не могъ самъ написать свою бумагу и попросилъ другаго писаря. Нечего и говорить, что два дня, протекшія до полученія бумаги изъ управленія, были полны для меня самыхъ невыразимыхъ нравственныхъ страданій: «а, ну, какъ откажуть?»… Такихъ отказовъ и на моей памяти бывало не мало при теперешнемъ нашемъ завѣдующемъ[1], который, зная насквозь большинство своихъ подчиненныхъ, очень часто ловилъ ихъ при такихъ представленіяхъ на взяткахъ съ достаточныхъ арестантові Но вотъ сомнѣнія кончены, мнѣ объявили, что, по распоряженію управленія, я зачисленъ въ штатъ пересыльной тюрьмы съ назначеніемъ работать въ самомъ управленіи, которое тамъ и находится и гдѣ громадное большинство служащихъ — каторжные. Хотя работы тамъ и очень много, но все-таки я встрѣтилъ эту вѣсть съ восторгомъ: перспектива имѣть нѣсколько часовъ въ день свободныхъ отгоняла мысль о непосильномъ подчасъ трудѣ. Нужно было сейчасъ же озаботиться о пріисканіи жилища, такъ какъ жилья исправляющимся не полагается отъ казны. Забравши пожитки, которые всѣ вмѣстѣ составляли небольшой узелокъ, я отправился одинъ, безъ конвоя, на новое мѣсто своего назначенія, на «Нижній промыселъ», отстоящій отъ нашего «Средняго» на 5 верстъ, ниже по Карѣ. Занесши вещи къ одному знакомому ссыльному, ранѣе меня выпущенному изъ тюрьмы, я принялся рыскать по промыслу и прилегающей къ нему слободѣ «Юрловкѣ», съ цѣлью отыскать хотя какое-нибудь пристанищѣ. Осуществить это оказалось весьма трудно; въ Юрловкѣ, правда я нашелъ двѣ крохотныхъ комнатки, въ покривившейся отъ времени избѣ, но по цѣнѣ онѣ оказались для меня недоступными, ибо платить за нихъ 15 руб. въ мѣсяцъ рѣшительно не въ состояніи; но за то здѣсь же узналъ, что на другомъ концѣ промысла, у лазарета, вдова умершаго недавно ссыльнаго продаетъ свой домишко за дешевую цѣну, желая скорѣе выѣхать съ Кары. Домишко оказался маленькою мазанкой, съ двумя крошечными окошечками и дверью, до такой степени миніатюрной, что она превышала въ вышину отъ порога (очень высокаго) до верха полутора аршинъ, что при моемъ, выше средняго, ростѣ дѣлало входъ внутрь очень затруднительнымъ. По тщательномъ осмотрѣ стѣны въ нѣкоторыхъ мѣстахъ оказалась сгнившими настолько, что воздухъ извнѣ проходилъ довольно свободно; полы такіе гнилые, а соломы на крышѣ осталось менѣе ⅓ требуемаго количества. При этомъ домишкѣ двора не было, но былъ за то огородъ, правда, запущенный и теперь заросшій сорною травой, но довольно большой, около ½ десятины. Какъ ни плохъ домикъ, но приходилось его купить, и послѣ нескончаемыхъ разговоровъ я очутился домохозяиномъ на Карійскихъ промыслахъ, уплативъ владѣлицѣ его 15 рублей… Сумма эта, какъ видите, въ обыденной жизни ничтожная, для каторжныхъ — въ нѣкоторомъ родѣ капиталъ, требующій, можетъ-быть, года бережливости и усиленныхъ трудовъ. Въ домикѣ мнѣ понравилось, главное, что онъ стоитъ особнякомъ и что при немъ есть огородъ, могущій быть большимъ подспорьемъ въ болѣе чѣмъ скромномъ бюджетѣ ссыльнаго. Кстати объ огородахъ. Занятіе огородничествомъ здѣсь очень выгодно, такъ какъ есть всегда обезпеченный сбытъ въ казну овощей, какъ капуста, лукъ и картофель, который, напримѣръ, доходитъ до рубля и болѣе за пудъ; судя же по размѣрамъ моего новопріобрѣтеннаго огорода, я могъ, засѣя его весь, собрать для продажи болѣе ста пудовъ; оставивъ необходимое количество для себя и на сѣмена.
Покончивъ съ хозяйкой, я кое-какъ упросилъ пріятеля, у котораго оставались мои вещи, пріютить и меня на нѣсколько дней, такъ какъ до переѣзда необходимо было хотя сколько-нибудь исправить будущее мое жилище и присмотрѣть за этою работой; мнѣ же самому это было невозможно: служба моя въ управленіи начиналась уже назавтра съ 7 часовъ утра и должна продолжаться ежедневно до 7—8 часовъ вечера.
Занятія мои на «новосельѣ» мало чѣмъ отличались отъ моихъ прежнихъ занятій въ тюремной канцеляріи: тѣ же нескончаемыя цифры, та же видимая безтолковость во всемъ, та же грязная обстановка… И здѣсь, какъ и у насъ въ тюрьмѣ, ссыльные составляли преобладающій элементъ; на всю канцелярію было только два чиновника — помощникъ завѣдующаго, нѣкто коллежскій совѣтникъ С--о, бывшій учитель уѣзднаго училища, второй человѣкъ на каторгѣ послѣ завѣдующаго, да бухгалтеръ П--въ, изъ дѣтей горнаго урядника. Правда, былъ и третій дѣлопроизводитель П--въ, но его не видали въ управленіи уже третій мѣсяцъ, такъ какъ онъ болѣлъ свойственною многимъ сибирскимъ чиновникамъ болѣзнью — запоемъ, во все продолженіе котораго не выходилъ изъ квартиры, гдѣ постоянно были заперты ставни и двери наглухо. Всѣ остальные — и столоначальники, и помощники ихъ, регистраторы, писцы и проч. до сторожа — мы, каторжные. Надо отдать справедливость управленію, ни одинъ изЪ насъ не работаетъ даромъ: такъ, я получаю 12 руб. въ мѣсяцъ другіе — больше или меньше, а одинъ, заправляющій отчетностію Чернышевъ, бывать у котораго съ «приношеніями» не брезгуютъ и смотрителя, получаетъ 30 рублей. Про него говорятъ; что «умри онъ, такъ и шабашъ, — никакого дѣла, молъ, безъ него не отыщешь». Важную также роль играетъ въ управленіи ссыльный, ведущій такъ-называемые «статейные списки». Это такъ сказать, формуляры всей каторги. Съ этимъ спискомъ въ которомъ обозначено: кто онъ, за что судился, гдѣ, на сколько лѣтъ сосланъ и когда прибылъ на каторгу, — соединена вся судьба ссыльнаго; если чѣмъ-нибудь онъ провинился на каторгѣ, обстоятельство это вносится въ тотъ же списокъ, а всякая вина увеличиваетъ срокъ пребыванія въ работахъ. Обязанность, главнѣйшимъ образомъ лежащая на лицѣ, завѣдующемъ статейными списками, состоитъ въ докладѣ начальству о тѣхъ ссыльныхъ, коимъ окончился срокъ работъ, о тѣхъ, кои имѣютъ право на перечисленіе изъ разряда испытуемыхъ, гдѣ я до сихъ поръ былъ, въ разрядъ исправляющихся, и отмѣчать бѣжавшихъ съ промысловъ. Списковъ этихъ у него масса, — полагаю, отнюдь не менѣе четырехъ тысячъ. Предполагая начальство добросовѣстно относящимся къ дѣлу, я спрашиваю: есть ли у него физическая возможность провѣрить доклады этого лица, которыхъ въ день бываетъ по десяткамъ и болѣе? Понятно, что, обремененный текущею перепиской, оно подписываетъ все, что ему ни поднесутъ, и отсюда причина того громаднаго на каторгѣ значенія лица, ведущаго списки. Онъ за приличную мзду можетъ ссыльнаго, сосланнаго на 10—12 лѣтъ, освободить чрезъ какія-нибудь 2—3 года и, наоборотъ, увеличить ему срокъ работъ, внеся въ списокъ какіе-нибудь небывалые его проступки въ каторгѣ, повѣрять справедливость которыхъ и некому, и некогда. Иногда даже возможно бѣжать съ помощью писарей управленія. Такъ на дняхъ былъ такого рода случай. Одинъ ссыльный проживалъ вмѣстѣ съ женой какъ разъ напротивъ дома помощника завѣдущаго; по слухамъ, онъ занимался, между прочимъ, тайною торговлей водкой. Въ одно утро онъ и жена найдены убитыми и все ихъ имущество похищеннымъ. Начались розыски, изъ которыхъ, между прочимъ, выяснилось, что грабители были на телѣгѣ, на которую нагрузили добычу; куда же они дѣвались — конечно, неизвѣстно. Вмѣстѣ съ тѣмъ скрылся одинъ изъ каторжныхъ, семейный, который былъ лично извѣстенъ многимъ изъ начальства какъ превосходный мастеровой, купно съ семьей жившій маленькимъ хозяйствомъ, не оставивши однако ничего изъ своего хозяйства. Такое семейное исчезновеніе обратило на себя вниманіе, дали знать по окрестностямъ, причемъ сообщили и примѣты исчезнувшей семьи, а равно и его имя. Къ удивленію всѣхъ, очень скоро изъ одной изъ сосѣднихъ волостей было получено донесеніе, что схожій человѣкъ прибылъ къ нимъ на поселеніе, подъ тѣмъ же именамъ, но что онъ снабженъ всѣми законными документами, выданными изъ нашего управленія. Стали копаться въ дѣлахъ управленія и оказалось, что этотъ субъектъ, осужденный на 20 лѣтъ, уволенъ на поселеніе по прошествіи 8 лѣтъ, по увольнительному билету, подписанному кѣмъ слѣдуетъ.
Арестованный по телеграммѣ управленія и высланный къ намъ обратно на Кару, онъ, по нахожденіи у него нѣкоторыхъ вещей, признанныхъ сосѣдями убитыхъ мужа и жены за принадлежащія послѣднимъ, сознался, что онъ убилъ ихъ и ограбилъ, а бумаги для свободнаго проживанія получилъ изъ управленія отъ одного писаря, изъ ссыльныхъ же, чуть не за 10 рублей.
Вообще побѣги здѣсь многочисленны и относительно легки, но долженъ оговориться, что они совершаются почти исключительно «исправляющимися», т.-е. живущими на волѣ, безъ конвойнаго надзора; побѣги же изъ-подъ конвоя, сравнительно съ первыми, очень рѣдки, хотя и бываютъ — въ году случаевъ пять-шесть. Про первыхъ, такъ-сказать — вольныхъ, нельзя и выразиться, что они бѣгутъ, потому что они прямо уходятъ. Какъ только зеленью одѣнутся лѣса, такъ они, чуть не правильно организованными артелями, оставляютъ Кару и идутъ, запасшись по возможности провіантомъ, конечно очень скуднымъ, хребтами и лѣсами напрямикъ на западъ. Ихъ никто не преслѣдуетъ, и даже не то что слѣдствія или дознанія не производится, но, напротивъ, смотритель, изъ штата котораго ушла цѣлая артель, старается донести объ этомъ попозже, показывая въ отчетности выдаваемый имъ, яко-бы, паекъ, который и кладетъ себѣ въ карманъ.
Не имѣя подъ рукой точныхъ данныхъ, трудно сказать, сколько такихъ уходятъ съ каторги, но я слышалъ отъ старожиловъ, что число ихъ достигаетъ иногда баснословной цифры — 600 человѣкъ въ годъ. Участь ихъ, большею частью, самая горькая и можно приблизительно опредѣлить такъ: половина бѣжавшихъ погибаютъ отъ лишеній въ дорогѣ, голода, звѣрей, тонутъ пр переправахъ, убиваются инородцами и, къ стыду сказать, нашими же русскими крестьянами «промышленниками», т.-е. охотниками, которые разсуждаютъ въ этомъ случаѣ такъ: «зарядъ выгоднѣе истратить на бѣглаго, чѣмъ на бѣлку, — все отъ того больше барыша». Изъ остальной половины множество попадаютъ опять въ остроги, для того, чтобы, назвавшись новымъ, вымышленнымъ, именемъ, обратно очутиться на Карѣ, послѣ приличной порки, небольшая часть находятъ пріютъ по деревнямъ, особенно во время полевыхъ работъ, и только очень рѣдкій изъ каторжныхъ достигаетъ своей завѣтной цѣли — повидать родную землю, отъ которой такъ безжалостно оторвала его судьба, гдѣ онъ нашелъ свое бездолье и которую однако онъ любитъ болѣе всего на свѣтѣ, болѣе самого себя. Такихъ счастливцевъ, повторяю, очень мало. Къ нимъ не принадлежитъ, напримѣръ, Г--ій, бывшій гимназистъ, убившій цѣлую купеческую семью въ одномъ губернскомъ городѣ средней Росссіи, процессъ котораго надѣлалъ въ свое, сравнительно недавнее, время много шума и въ обществѣ, и въ печати.
Перейдя въ разрядъ исправляющихся, Г--ій тотчасъ же замыслилъ бѣжать и бѣжалъ въ сообществѣ пяти-шести человѣкъ. Дорогой они сильно оголодали, и онъ, не стерпѣвъ мукъ голода, рѣшился украсть изъ своей артели единственный, имѣвшійся у нихъ и для обороны, и для дровъ топоръ, съ цѣлью продать его въ ближайшей деревнѣ; но товарищи скоро хватились, догнали и учинили надъ нимъ судъ, пострашнѣй знаменитаго американскаго суда Линча. Они порѣшили привязать его за ноги къ двумъ нагнутымъ молодымъ деревьямъ, потомъ сразу отпустить ихъ и такимъ образомъ разорвать его, живаго, на-двое, что и исполнили, судя по тѣмъ слухамъ, которые ходили между каторгой.
Что много народу бѣжитъ съ Кары, это, при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ живутъ исправляющіеся, не мудрено, такъ какъ они находятся внѣ всякаго надзора и о побѣгѣ ихъ узнаютъ смотрителя обыкновенно только по тому, что въ обычный день (разъ въ недѣлю) таковые не приходятъ къ нимъ за полученіемъ казеннаго пайка; не пришелъ, значитъ — въ бѣгахъ, и, подержавъ его сколько возможно у себя на довольствіи, сообщаютъ спустя недѣлю или двѣ въ управленіе о «безвѣстной отлучкѣ» такого-то. Тамъ въ спискахъ отмѣчаютъ: «бѣжалъ» — и доносятъ въ забайкальское областное правленіе, съ просьбой о напечатаніи «сыскной статьи» въ мѣстныхъ областныхъ Вѣдомостяхъ. Правленіе подкапливаетъ такихъ донесеній, примѣрно, до 100 штукъ, печатаетъ ихъ особымъ прибавленіемъ, на сѣрой бумажкѣ, и разсылаетъ эти списки по всѣмъ губерніямъ и областнымъ правленіямъ Россійской имперіи. Самыя сыскныя статьи, доставляемыя управленіемъ нерчинскими ссыльно-каторжными въ областное правленіе для напечатанія въ Вѣдомостяхъ, составляются всѣ такъ: «Такого-то числа съ Карійскихъ промысловъ скрылся бывшій каторжникъ Иванъ Непомнющій, 40 лѣтъ, росту 2 арш. 6 вершковъ, глаза голубые, волосы на головѣ и на бородѣ русые, ротъ, носъ и подбородокъ обыкновенные, особыхъ примѣтъ не имѣетъ». Сотню такихъ «статей» получаютъ всѣ, какъ я выше сказалъ, губернскія и областныя правленія, для «надлежащихъ распоряженій». Какого рода могутъ быть сдѣланы распоряженія и какая польза отъ этой безсмысленной канцелярщины для казны, не знаю, но тѣмъ не менѣе порядокъ этотъ существуетъ, повидимому будетъ существовать еще много лѣтъ и имъ ограничиваются всѣ мѣры, принимаемыя мѣстнымъ начальствомъ для поимки сотенъ бѣгущихъ ежегодно каторжныхъ.
Повторяю, бѣжать съ Кары исправляющемуся ссыльному не хитро. Но вотъ разсказъ, записанный мною со словъ одного стариннаго бродяги, который, пожалуй, заставитъ любого призадуматься. Провѣрить этотъ разсказъ, понятно, я не имѣлъ возможности, но, по общему отзыву каторги, онъ весьма вѣроятенъ.
Въ 1874 году, — такъ началъ бродяга свою повѣсть, — удалось мнѣ бѣжать прямо съ «разрѣза», — изъ-подъ караула значитъ, — въ хребты. Побѣжало насъ «на ура»[2] трое. Пока мы были въ виду, казачишкамъ посчастливилось: обоихъ моихъ товарищей уложили пулями; я же спасся, благодаря тому, что одинъ изъ нихъ, урядникъ, совсѣмъ было догонявшій меня, для легкости, сбросилъ на-ходу свою шинель и гнался за мной въ одной рубахѣ, — ну, и мы-то бѣжали въ рубахахъ же, бѣлыхъ. Бѣжали мы лѣсочкомъ, въ гору; съ работъ-то насъ то видно, то опять за кустикомъ скроемся. Такимъ манеромъ онъ вывернулся на полянку, а одинъ изъ казаковъ, не видавъ, какъ онъ снялъ шинель, издали принялъ его за меня, да такъ ловко «стрѣлилъ», что положилъ его на мѣстѣ. Казаки, видя, какъ упалъ бѣжавшій въ бѣломъ-то, полагали, что и послѣдній, третій, арестантъ убитъ, уже потихоньку подходить стали, а тѣмъ временемъ я и убѣгъ въ чащу. Трудно мнѣ было сначала, просто бѣда; провіанту съ собою было мало, приходилось голодать, а выйти на дорогу страшно, потому знаю, что казаки вездѣ рыскаютъ, чтобы поймать меня. Долго шелъ я по самымъ глухимъ мѣстамъ, пока не наткнулся на артель нашихъ же бѣглыхъ съ Кары. Въ артели идти много лучше: у кого крупка припасена, у кого сухари, котелокъ, другой мастеръ рыбу ловить, — ну, и чай оказался у нихъ. На четвертый день пришлось намъ идти Урульгой[3]. Тутъ мы шли съ опаской: народъ дикій, охотится за нами какъ за звѣремъ; ему убить бѣглаго легче, чѣмъ мнѣ выругаться; и все подлецы на одежу нашу зарятся, да у другаго малость деньжонокъ припасено бываетъ для побѣга, — ну, имъ и интересно; убьетъ шельма изъ-за куста, никто, кромѣ, развѣ, нашего же брата, и не узнаетъ, да и то случайно, что такой-то убитъ. Мѣсто самое глухое, дикое. Отплачиваемъ иногда и мы имъ, только все же они сильно для насъ вредны.
Ничего, прошли благополучно, даже успѣли одного барана скрасть. Подошли къ Читѣ и, зная тамошніе порядки, къ «Лукичу»[4] не заходили, а прошли прямо къ «братскимъ» въ степь[5]. Тутъ, извѣстно, идти много легче, есть и русскія деревни и заимки (хутора), можно кое-гдѣ и поработать, особливо въ лѣтнее время. Товарищи мои такъ и сдѣлали, остались тутъ, а я пошелъ дальше, къ рѣки Хилку, намѣреваясь пробраться оттуда на рѣку Чикой, гдѣ я уже живалъ прежде и гдѣ, признаться, баба моя, тоже изъ бѣглыхъ, проживала въ работницахъ у одного «семейскаго» (такъ въ Сибири зовутъ старообрядцевъ). По Хилку идти нашему брату совсѣмъ вольно, — никто тебя не тронетъ, а еще рѣдкій не позволитъ отдохнуть у себя въ банѣ, да не накормитъ. Идти по Хилку до Чикоя показалось мнѣ далекимъ, да и мужички сказывали, что ежели отъ нихъ, съ Хилка, хребетъ перевалить, примѣромъ верстъ 20, то Чикой тутъ и будетъ. Я такъ и рѣшилъ напрямикъ. Дорога вела все въ гору, каменистая, такъ что, вышедши на утренней зарѣ, я до вершины еле-еле къ вечеру добрался. Усталъ страсть какъ, одначе хотѣлось чайку попить, — какъ идти, чайничекъ-то я на Хилкѣ взялъ у знакомаго мужичка, — и сталъ разводить огонь, анъ гляжу, саженяхъ атакъ въ пятидесяти пониже меня, въ кустахъ, тоже огонекъ мелькаетъ. Кому, думаю, быть тутъ: нашего брата, бѣглаго, въ этихъ мѣстахъ не бываетъ, потому далеко оно, мѣсто-то, и въ сторонѣ отъ тракта; бурятъ тутъ близко нѣтъ; не иначе, молъ, какъ «промышленники» (охотники), потому звѣря по Чикою видимо-невидимо всякаго. Захотѣлось мнѣ къ нимъ подойти, да боязно: промышленникъ — промышленнику розь; много и между ними, что бьютъ нашего брата какъ волка. Вспомнилъ я и разсказы одного бѣглаго про трехъ братьевъ, — на Хилкѣ же живутъ, большой капиталъ имѣютъ, тысячъ двѣсти, а то и болѣ, и занимаются теперь разными подрядами на частные пріиски; капиталъ они нажили тѣмъ, что, ко времени выхода рабочихъ съ пріисковъ, выѣзжали на встрѣчу къ нимъ, въ тайгу, и подстерегали, и какъ кто зазѣвается, идетъ одинъ или вдвоемъ, изъ-за куста уложатъ ихъ изъ винтовки да и оберутъ, а рабочіе, особенно съ Сабашниковскихъ пріисковъ, рѣдкій не несетъ съ собой золотаго песочку, припрятаннаго за шесть мѣсяцевъ непрестанной работы. У иного, ловкаго, рабочаго можно и сейчасъ найти съ фунтъ и болѣе. Съ этого грабежа и пошло у нихъ, сказываютъ, богатство. Много душъ такимъ манеромъ отправили они на тотъ свѣтъ. Вспоминаю это все, а самого такъ и подмываетъ посмотрѣть, что за люди въ этой глуши. Притушилъ свой огонь и поползъ тихохонько къ нимъ; изъ темноты-то мнѣ видно: вижу, двое сидятъ, чай пьютъ, а винтовокъ и собакъ нѣтъ; еще ближе, вижу либо просто крестьяне съ покосу иль заимки, или же нашъ брать — бродяга. Я всталъ и подошелъ прямо къ нимъ: «здраствуйте, молъ добрые люди». Какъ они вскочутъ, одинъ бросился въ лѣсъ, а другой схватилъ ножъ и прямо ко мнѣ. «Чего вы испугались? — успѣлъ вскричать я. — Я одинъ, такой же, какъ и вы, прохожій, иду на Чикой, увидалъ огонь, — ну, и подошелъ», — а самъ, значитъ ближе къ огню, чтобъ они не сумлѣвались. Ужь нашего брата сейчасъ видно. Который съ ножомъ, посмотрѣлъ на меня и видя, что я за человѣкъ, засунулъ ножъ за поясъ. «Пойдемъ говоритъ, присядь». Ознакомились мы живо; они меня чаемъ попотчивали, а у меня съ деревни было малость вина захвачено, его роспили, и разсказалъ имъ, откуда я и куда пробираюсь.
— Тебѣ, говорятъ, хорошо: доберешься до Чикоя да и за живешь паномъ; а намъ каково: скоро два года, какъ идемъ на родину, а дошли всего досюда, идти еще столько же, коли не больше.
— Да вы, нешто, не съ Кары, что больно долго въ дорогѣ:
— Какое съ Кары!… Съ самаго Соколинаго острова[6].
— Да оттуда, сказываютъ, и убѣжать нельзя, — кругомъ вода, — какъ же вы ухитрились?
— Это вѣрно, что хитро уйдти оттель, и кабы, значить, тамошнему караулу жилось лучше, чѣмъ намъ, арестантамъ, не уйтить бы ни за что, да и они, сердечные, маются тамъ, какъ и мы же, — ну, мы съ карауломъ вмѣстѣ и бѣжали.
Далѣе, они мнѣ и разсказали про свой побѣгъ. Отправили ихъ, изъ главнаго тамъ острога, человѣкъ шестьдесятъ, съ конвоемъ изъ двѣнадцати солдатъ при унтеръ-офицерѣ, верстъ за 30, дрова ли рубить или доски пилить — не помню. Отправились, хлѣба мало, горячаго ничего нѣтъ ни конвойнымъ, ни имъ. Вы шли они какъ-то къ морю, видятъ, много японскихъ лодокъ у берега стоятъ, — пріѣхали японцы какую-то морскую капусту до бывать. А нашимъ такъ трудно было: пищу обѣщали прислать — не присылаютъ, животы у всѣхъ подвело. Тутъ одинъ изъ ссыльныхъ и говоритъ:
— Эхъ, кабы воля моя, хорошее бы дѣло можно сдѣлать: и поѣли бы всласть, да и ушли бы съ Соколинаго.
— А что бы ты сдѣлалъ? — спрашиваетъ старшій конвойный.
— Да прикололъ бы японцевъ, — пищи у нихъ видно съ собой много, не на день пріѣхали, вишь шелашей настроили, — сѣлъ бы въ ихъ лодки да и гайда по морю. Богъ милостивъ, куда-нибудь выѣдемъ на землю.
Слова эти сильно пришлись по душѣ не однимъ арестантамъ, а и солдатикамъ. Долго ли, коротко ли, и они порѣшили бѣжать сообща, потому что солдатамъ еще горше приходилось, чѣмъ ссыльнымъ. Японцевъ перекололи (ихъ было гораздо менѣе и безъ всякаго оружія), поѣли, какую провизію нашли, поклали въ лодки и — въ море. На другой же день вѣтромъ ихъ пораскидало въ разныя стороны, и той лодкѣ, гдѣ сидѣлъ разскащикъ, послѣ двухъ недѣль плаванья удалось пристать къ какому-то берегу.
Они, оказалось, попали хоть и на китайскую землю, но близко къ русской границѣ. Тамъ нашлось нѣсколько китайцевъ; которые понимали по-русски, растолковали, какъ добраться до границы, и снабдили за два ружья, что были въ лодкѣ, достаточнымъ количествомъ провизіи.
До границы они (ихъ было двѣнадцать человѣкъ) шли вмѣстѣ, а потомъ, чтобы легче пройти, рѣшили раздѣлиться попарно. Такимъ-то манеромъ эти двое, чрезъ два года, прошли весь Амуръ; причемъ на зиму останавливались, занимаясь одинъ сапожнымъ дѣломъ, а другой изъ бересты дѣлалъ туеза (бураки), корзинки и проч. За это ихъ держали, кормили, да еще на дорогу и денегъ дали. Объ участи остальныхъ участниковъ побѣга эти двое ничего не знали: живы ли, нѣтъ ли, или гдѣ попались на дорогѣ. Одному изъ нихъ нужно было дойдти до Енисейска, — онъ тамошній, — а другому, помнится, въ Ярославскую губернію. На утро мы попрощалась, я имъ кое-кого указалъ на Хилкѣ, гдѣ безопасно пристать можно, и разстались. Солнышко еще не закатилось, какъ я вышелъ на Чикой, а къ вечеру уже сидѣлъ съ бабой своей и водочку распивалъ въ банѣ. Люди говорятъ: какъ это съ Кары народъ идетъ?… Нѣтъ, братъ, коли съ Соколинаго бѣгутъ, такъ намъ и Богъ велѣлъ!
Этими словами закончилъ бродяга свою повѣсть. Отвѣтственности за справедливость этого разсказа я не беру на себя, но повторяю, что каторга отнеслась къ нему съ полнымъ довѣріемъ. При этомъ разсказѣ мнѣ пришло на память нѣсколько случаевъ бѣгства изъ тюремъ, городскихъ и карійскихъ, которые я записалъ тогда же. Отчего и какъ бѣгутъ съ Кары, постараюсь объяснить.
Кромѣ весьма естественнаго, въ каждомъ человѣкѣ, желанія, освободиться изъ клѣтки, куда его запрятали, на Карѣ существуетъ еще одна чисто практическая причина, заставляющая каторжнаго бѣгать изъ тюрьмы, несмотря на рискъ быть убитымъ или избитымъ до полусмерти при поимкѣ. Причина эта имѣетъ мѣсто не только на Карѣ, но и на другихъ мѣстахъ каторжныхъ работъ: Алгачинскомъ рудникѣ, недавно возобновившемъ свою дѣятельность, куда откомандировано изъ Кары до 300 человѣкъ, на Сахалинѣ и друг. Человѣку осужденному на 4—6 лѣтъ нѣтъ тканою разсчета подвергаться опасностямъ, во всякомъ случаѣ неизбѣжнымъ при побѣгѣ; ему придется посидѣть въ тюрьмѣ 1½—3 года, что, при небольшомъ даже терпѣніи, вещь возможная; остальное время срока онъ отбудетъ на Карѣ «исправляющимся», т. е. почти свободнымъ человѣкомъ, а затѣмъ выходитъ на поселеніе, гдѣ каждый, по собственной уже своей волѣ, устраиваетъ свою судьбу, и еслибы задумалъ все-таки бѣжать, то конечно съ поселенья во сто разъ легче. Совершенно другой разсчетъ представляется осужденному на 12—20 лѣтъ работъ; при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ ему придется высидѣть въ тюрьмѣ половину срока, а согласитесь, что это ужасно. Прожить десять лѣтъ въ тюрьмѣ рѣдкій можетъ, а если и живетъ, то ужь какая же это жизнь? Онъ обязательно преждевременно разрушается, часто болѣетъ, тупѣетъ и, конечно, по окончаніи всего срока, т. е. 15—20 лѣтъ, дѣлается никуда негоднымъ человѣкомъ. Кому, побывавшему въ Восточной Сибири, неизвѣстенъ типъ старика-поселенца? Оборванный, безпомощный, неспособный ни къ какой работѣ, онъ невольно напоминаетъ старую дворную собаку, выгнанную безжалостнымъ хозяиномъ, которую никто не только не возьметъ изъ жалости къ себѣ, но считаетъ какъ бы обязаннымъ запустить въ нее камнемъ, или съѣздить коломъ по старческимъ, чуть не наружу, высунувшимся ребрамъ. Такая же жизнь и поселенца-старика, надорвавшаго свои силы въ тюрьмѣ. Правда, совершенно неспособнымъ къ работѣ казна даетъ пособіе; но что же это за пособіе — три рубля въ мѣсяцъ, когда за Байкаломъ, напримѣръ, хлѣбъ зачастую доходитъ до 1 руб. 50—1 руб. 80 коп. и болѣе за пудъ, не говоря, что изъ этихъ же денегъ ему и одѣться надо (при нашихъ-то холодахъ), и квартирку имѣть!? Да и эти три рубля даются только совершенно неспособнымъ работать; ихъ свидѣтельствуютъ въ губернскихъ врачебныхъ управахъ, причемъ скрытыя болѣзни, напримѣръ: страшные ревматизмѣ, истощеніе силъ — сплошь и рядомъ не доставляютъ своему владѣльцу желанныхъ трехъ рублей. «У васъ у всѣхъ ломота! — кричитъ не въ мѣру блюдущій интересы казны эскулапъ. — Пошелъ вонъ!…» И несчастный старикъ, нерѣдко за 300—500 верстъ добредшій Христовымъ именемъ, ползетъ обратно въ селеніе, къ которому онъ приписанъ, вспоминая съ горечью слова управскаго сторожа, старика же, полегоньку поталкивавшаго его въ шею изъ присуствія: «И что вы за народъ чудной! Неужто не понимаете, что мы такимъ, какъ ты, свидѣтельства не даемъ. Кабы у тебя, къ примѣру, руки или ноги не было, еслибъ ребра были поломаны, — ну, такъ, а то цѣлый человѣкъ, безъ знаковъ значитъ, а лѣзетъ».
И, вотъ, «цѣлый» человѣкъ черезъ мѣсяцъ или болѣе, послѣ нечеловѣческихъ усилій, добирается до своего селенія.
— Ну, что, — спрашиваютъ обыватели, — свидѣтельствовали?
— Какъ же, свидѣтельствовали.
— Сколько же выдали пособія?
— Нисколько… Поглядѣли меня и сказали, что я здоровъ, къ пособію не подошелъ. Еслибы, — говорятъ, — у тебя ноги не было или руки, тогда дали бы, а теперь нельзя, — повторяетъ онъ, врѣзавшіяся въ память, слова сторожа.
— Такъ неужто-жь намъ тебя кормить еще и эту зиму? Вѣдь ты и то обчеству во-о-какъ въѣхалъ! Ступай куда хошь, — мы на тебя не работники; сами съ хлѣба на квасъ перебиваемся, а по веснѣ, не плошь тебя, побираться придется. Ступай съ Богомъ.
— Куда-жь я пойду? Вѣдь чужаго-то старика нигдѣ не примутъ. Помилосердуйтесь! — И старичишко валится міру въ ноги.
Міряне смущены, готовы бы поддаться доброму чувству, да, въ самомъ дѣлѣ, черезъ немного времени имъ самимъ грозитъ голодъ, — куда же тутъ оставлять лишній ротъ!
— Рази такъ сдѣлать, — говоритъ одинъ общественникъ. — Выдадимъ ему приговоръ, отъ обчества, что старикъ онъ, молъ, хорошій поведеніемъ, только къ работѣ не гожъ, что все обчество удостовѣряетъ въ этомъ. Може съ такимъ приговоромъ пособіе выйдетъ; а какъ выйдетъ, пущай приходитъ къ намъ, — все за три рубля-то, какъ-никакъ, прокормимъ и обогрѣемъ.
— Вѣрно ты сказываешь, — одобряютъ многіе находчиваго оратора. — Слышишь, старикъ, какъ міръ порѣшилъ?
— Слышалъ, — убитымъ голосомъ отвѣчаетъ старикъ, все еще стоящій на колѣнамъ. — Да не дойти мнѣ до города; и къ вамъ-то чрезъ великую мою силу добрелъ.
— Ну, какъ хошь, а держать тебя безъ пособія мы не согласны, — уже суровымъ голосомъ говоритъ тотъ же ораторъ.
— Давайте, что ли, — соглашается старикъ, изъ тона говорившаго понявшій, что міръ будетъ неумолимъ на этотъ разъ. — Авось добреду.
— Богъ милостивъ, добредешь. Пособіе дадутъ, возвращайся. Такъ-то лучше! — загудѣла толпа.
И, отдохнувши денекъ-другой, новый «вѣчный жидъ» поплелся въ городъ, съ паспортомъ и приговоромъ за пазухой, съ двумя-тремя фунтами хлѣба въ дырявой котомкѣ, съ смутною надеждой на силу мірскаго приговора.
Бываютъ случаи, что такія настойчивыя посѣщенія губерніи, съ приговоромъ общества, причемъ несчастный проситель перебываетъ у всего начальства, какое только существуетъ, начиная съ писца правленскаго до губернатора включительно, увѣнчиваются успѣхомъ, и обрадованный старикъ спѣшитъ домой, увѣренный, что теперь не поколѣетъ онъ съ холода и съ голода; но, нерѣдко, въ такихъ странствіяхъ онъ мучительно проводитъ остатокъ дней своихъ, пока силы окончательно не измѣняютъ ему и онъ не умретъ, какъ бездомная собака, гдѣ-нибудь у сельской околицы…
Вѣроятность такой участи, всей каторгѣ извѣстной, и возможность избѣжать ея ловкимъ побѣгомъ и заставляютъ «долгосрочныхъ» каторжныхъ лѣзть на пулю, лишиться нѣсколькихъ реберъ, что обычно при поимкѣ ихъ, но тѣмъ не менѣе бѣжать. Какимъ образомъ они могутъ избѣжать этой жалкой участи, и разскажу сейчасъ, а послѣ перейду и въ различнымъ способамъ побѣговъ.
Предположимъ, удастся Ивану Ѳедорову, осужденному на 20 лѣтъ, бѣжать изъ тюрьмы и скрыться, несмотря на тщательные розыски, которые всегда ревностно производятся казаками, въ виду того, что виновные въ упускѣ арестанта, караульные, подвергаются строгой карѣ: приговариваются на нѣсколько лѣтъ въ арестантскія роты. Если этотъ Иванъ Ѳедоровъ не изъ бывалыхъ уже арестантовъ, не бродяга по призванію, какъ большинство бродягъ, то онъ старается пробраться если не до Иркутской губерніи, то хоть до пограничнаго съ ней округа (уѣзда)
Забайкальской области — Верхнеудинскаго. Въ этомъ мѣстѣ, если застанутъ его холода, онъ идетъ почти открыто, не только не боясь, что его схватятъ, но какъ бы желая этого; а такъ какъ тамъ не особенно ревностно хватаютъ бродягъ, то случается, что Иванъ Ѳедоровъ этотъ, не желая зря зябнуть, самъ заявляется въ первое волостное правленіе, гдѣ конечно вынуждены его арестовать и препроводить въ городъ, для содержанія въ острогѣ. На опросы онъ отвѣчаетъ, что зовутъ его Иванъ, отчества и фамиліи не знаетъ, гдѣ родился и проживалъ — не помнитъ, питался подаяніемъ добрыхъ людей и какъ очутился, положимъ, въ Верхнеудинскомъ округѣ — не можетъ объяснить. Послѣ такихъ обстоятельныхъ отвѣтовъ пріобрѣтаетъ онъ новое имя Ивана Непомнящаго; а такъ какъ такихъ Ивановъ многое множество во всѣхъ сибирскихъ острогахъ, то, для отличія, въ спискахъ ему проставляютъ приблизительно лѣта, и онъ обязанъ на перекличкахъ отзываться именно по этимъ лѣтамъ. Производство слѣдствія по такимъ дѣламъ упрощено въ Сибири до minimum’а. Земскій засѣдатель, ограничившись опросомъ бродяги, и затѣмъ о его поимкѣ или о добровольномъ его явленіи къ властямъ представляетъ дѣло въ полицейское управленіе, гдѣ только подводятъ законъ, полагающій «каждаго бродягу, пойманнаго въ предѣлахъ Сибири, по наказаніи двадцатью ударами плетей, сослать въ каторжныя работы на четыре года». Продержавъ Ивана Ѳедорова, или, какъ теперь его называютъ, Ивана Непомнящаго, 32-хъ лѣтъ, всю зиму въ острогѣ, такъ какъ, вслѣдствіе холодовъ, этапное движеніе зимой не производится, весной отправляютъ на Кару, гдѣ, отсидѣвъ въ тюрьмѣ года полтора или два, переводятъ его въ разрядъ исправляющихся, т. е. на волю. Такимъ образомъ дѣлается понятнымъ тотъ, подчасъ безумный, рискъ, съ какимъ долгосрочные рѣшаются на побѣги; вѣдь такимъ образомъ, въ случаѣ удачи, Иванъ Ѳедоровъ сбавляетъ себѣ шестнадцать лѣтъ работы и, отсидѣвъ четыре выходитъ на поселенье полнымъ еще силъ, а слѣдовательно способнымъ на всякій трудъ. Мнѣ скажете вы: «да вѣдь его же узнаютъ на Карѣ, и онъ рискуетъ перейдти въ безсрочные?» На это я долженъ пояснить вамъ, что еслибъ Иванъ Ѳедоровъ попался гдѣ-нибудь по близости и былъ бы доставленъ на Кару, пока не успѣли казаки смѣниться, что бываетъ каждый годъ, а слѣдовательно и дѣло «объ упускѣ Ивана Ѳедорова такими-то казаками, находившимися тогда въ караулѣ», состояло бы еще въ производствѣ, тогда въ интересахъ пострадавшихъ казаковъ — узнать и выдать его, что, однако, и тогда не легко, такъ какъ трудно предположить, чтобы казаки могли знать, что такая-то физіономія принадлежитъ именно Ивану Ѳедорову, ибо каторжныхъ на Карѣ до 4.000 и они ежегодно мѣняются: часть умираетъ, часть бѣжитъ, многіе уходятъ на поселенье, на Сахалинъ, командируютъ ихъ частнымъ золотопромышленникамъ и т. д., и каждый же годъ прибываетъ ихъ нѣсколько тысячъ. Гдѣ же тутъ признать его въ лицо? Узнать Ивана Ѳедорова, хотя бы и черезъ нѣсколько лѣтъ, могутъ только товарищи, которые за что ни выдадутъ, да отчасти смотрителя, у которыхъ чрезвычайно развивается способность запоминать лица и фамиліи, но и тѣ всегда дѣлаютъ видъ, что не узнаютъ въ вернувшемся Ивана Ѳедорова, потому что, находясь безпрестанно въ сношеніяхъ съ каторгой, они не желаютъ сдѣлать изъ нихъ себѣ враговъ (что неминуемо произойдетъ, въ случаѣ ихъ доноса), такъ какъ это, во-первыхъ, невыгодно для ихъ кармановъ, а во-вторыхъ и не безопасно: вѣроятность получить добрый ударъ ножомъ въ толпѣ слишкомъ очевидна, чтобъ онъ пренебрегалъ ею. Вотъ объясненія, почему Иваны Ѳедоровы смѣло возвращаются къ своей aima mater, не боясь быть узнанными.
Перейдемъ теперь къ самой техникѣ, такъ сказать, побѣговъ. Разскажу случай побѣга изъ тюрьмы. Въ 1875 году не только наше мѣстное, но и губернское начальство было крайне озадачено исчезновеніемъ одиннадцати арестантовъ изъ такъ-называемой «Новой тюрьмы» — самой строгой и считающейся самою надежной, отчего и немногіе политическіе преступники[7] содержались тамъ. Арестанты эти исчезали тамъ постепенно, одинъ по одному, самымъ загадочнымъ образомъ. Какъ происшествіе, выходящее изъ ряда вонъ, дѣло это было поручено спеціально командированному губернаторомъ слѣдователю, который, по тщательномъ осмотрѣ тюрьмы, не нашелъ ни малѣйшаго слѣда подкопа или взлома. Опросы арестантовъ, понятно, не повели ни къ чему. Смотритель показалъ, что имъ ежедневно производилась перекличка, послѣ привода партіи съ работъ, и всякій разъ, хотя конвой сдавалъ ему обратно то же количество людей, какое принималъ отъ него утромъ, онъ, дѣлая въ тюрьмѣ, вечеромъ, общую перекличку всѣмъ арестантамъ, какъ приведеннымъ, такъ и остававшимся день дома, — всегда, въ продолженіе 11-ти дней, не досчитывался одного человѣка. Какъ это произошло — объяснить не можетъ. — Караулъ, водившій арестантовъ на работы, показалъ, что сколько онъ принималъ отъ смотрителя рабочихъ, столько же и сдавалъ обратно, приводя въ доказательство ежедневныя собственноручныя росписки смотрителя въ полученіи, чуть не за годъ времени, сполна всѣхъ рабочихъ. Находившіеся же въ караулѣ при тюрьмѣ въ эти дни казаки весьма резонно объясняли, что въ это время бѣгства не было, ибо они замѣтили бы, еслибы кто перелѣзалъ черезъ ограду, или прыгалъ бы съ крыши, но что можетъ-быть смотритель давно выпустилъ арестантовъ и только теперь объявилъ, желая свалить вину на нихъ.
Словомъ, виновнаго никого не оказалось и способъ, которымъ бѣжало 11 чел., невыясненъ. Побился, побился слѣдователь, да такъ и уѣхалъ, ничего не сдѣлавъ, навлекши только на себя и на свое непосредственное начальство — губернатора — жестокую нахлобучку изъ Иркутска. Года два спустя мнѣ пришлось бесѣдовать съ однимъ изъ участниковъ этого побѣга, вновь попавшимъ на Кару и, конечно, съ другимъ именемъ. По его словамъ, побѣги были совершаемы такъ: въ Новой тюрьмѣ содержался тогда, а можетъ-быть и теперь содержится, одинъ арестантъ, прозванный товарищами, да числящійся и по спискамъ такъ, ради своего необыкновенно малаго роста и общей миніатюрности, «Копѣйкой». Въ одно время съ нимъ сидѣлъ и другой арестантъ, необыкновенно ловкій и гибкій, какъ акробатъ, еще молодой, почему-то носившій прозвище «Жандарма». При видѣ этихъ двухъ субъектовъ, одному старому «варнаку» пришла мысль учинить, съ помощью ихъ, бѣгство en grand. О мысли этой онъ объявилъ «товариству», оно одобрило и, такъ сказать, санкціонировало эту мысль. На вызовъ стараго бродяги желающихъ вмѣстѣ съ нимъ попробовать счастья — бѣжать — отозвалось еще 10 человѣкъ, которые всѣ благополучно и бѣжали. Дѣлалось такъ. Когда утромъ «гонятъ» насъ на работу, то всѣ, отправляющіеся въ «разрѣзъ», т.-е. на работу, выходятъ гурьбою за ворота, гдѣ полукругомъ расположена «цѣпь» казаковъ, строются внутри цѣпи, въ двѣ шеренги, и смотритель, вмѣстѣ съ тѣмъ «старшимъ» изъ конвоя, который имъ начальствуетъ, считаютъ «по головамъ» (не поименно) число вышедшихъ арестантовъ. Сосчитавши внимательно число людей, старшей выдаетъ смотрителю записку, въ которой говорится только: «Такого-то числа я N N принялъ отъ смотрителя NN столько-то людей». Вечеромъ, при возвращеніи, та же процедура. Не впуская людей въ тюрьму, тотъ же старшой и смотритель, опять «по головамъ», повѣряютъ вмѣстѣ людей, и если вѣрно, то тогда уже смотритель выдаетъ старшому записку о полученіи имъ обратно всѣхъ людей. Этимъ порядкомъ и воспользовался Сизыхъ (такъ звали иниціатора этой штуки). За приличную сумму, т.-е. не болѣе одного рубля съ человѣка, онъ подговорилъ Копѣйку выходить каждый разъ за ворота при отправкѣ партіи и при установкѣ людей въ шеренги для счета. Копѣйка умудрялся залѣзать къ кому-нибудь изъ арестантовъ, у кого халатъ былъ подлиннѣй, между ногъ, подъ халатъ, и сидѣлъ до конца счета, когда раздавалась команда: «пошелъ», онъ незамѣтно вставалъ и втирался въ массу. Такимъ образомъ смотритель и старшой, первый сдавая, а второй получая, были увѣрены, что вышедшихъ арестантовъ, положимъ, 400 чел., тогда какъ, считая Копѣйку, ихъ было 401 чел. Во время работъ, желающаго убѣжать товарищи передъ отходомъ скрывали куда-нибудь въ яму, нарочно выкопанную и прикрытую носилками, тачками и друг. рабочимъ инструментомъ, оставляемымъ на ночь, въ разрѣзѣ. Передъ тѣмъ, какъ партію вести въ тюрьму, старшой на мѣстѣ работы строитъ ее вновь въ шеренги и считаетъ для собственнаго успокоенія; понятно, что Копѣйка теперь не прячется и, съ нимъ насчитавъ нужныхъ 400 чел., конвой ведетъ ихъ въ тюрьму, гдѣ смотритель, насчитавъ тѣхъ же 400 чел., спокойно выдаетъ росписку въ полученіи и впускаетъ въ ограду. Это — первая часть плана. Вторая часть заключалась въ томъ, чтобы посильнѣе, въ случаѣ открытія побѣга, озадачить и сбить начальство; выполненіе этой задачи возложено было на «Жандарма». Всѣ камеры выходятъ дверями въ одинъ корридоръ, ведущій на дворъ. Въ каждой камерѣ содержится до 80-ти человѣкъ и они имѣютъ общую съ сосѣдней печь, топки которыхъ также выходятъ въ корридоръ. Перегородки между камерами деревянныя и, для безопасности отъ огня, отдѣлены отъ печей кирпичами въ два ряда. Арестантики уже давно пользуются этими кирпичами, которые ими вынимаются въ экстренныхъ случаяхъ, наприм. — во время обыска; тогда мгновенно камера, въ которой находится контрабанда, какъ-то: водка, карты и проч., черезъ эти отверстія передаетъ ее въ камеру сосѣднюю уже обысканную, или имѣющую быть обысканной послѣ, и такъ спасается отъ погрома. Вечеромъ камеры запираются на замки и передъ запоромъ смотритель дѣлаетъ перекличку по камерамъ, послѣ каковой, если всѣ на-лицо, запираетъ камеру и идетъ въ слѣдующую. Вотъ тутъ-то и нуженъ былъ Жандармъ. Онъ съ изумительною ловкостью пролѣзалъ въ отверстіе между печью и перегородкой не болѣе квадратнаго фута, въ то время, когда смотритель, повѣривъ и заперевъ ту камеру, гдѣ онъ обрѣтался, переходилъ въ другую. Въ этой другой хотя и не было арестанта, который уже бѣжалъ, но по счету оказывались всѣ на-лицо, такъ какъ Жандармъ уже былъ тамъ, откликался за него и переходилъ, какъ сосчитанный, на другую сторону. Эти штуки повторялъ онъ всѣ одиннадцать дней и бѣдный смотритель рѣшительно съ толку сбился, недоумѣвая, кто въ бѣгахъ и кто на-лицо, такъ какъ Жандармъ являлся сегодня то Иваномъ Ѳедоровымъ, то Семеномъ Никитинымъ и т. д., и все въ разныхъ камерахъ.
Побѣгъ этотъ очень остроумно задуманъ и столь же остроумно выполненъ, но еще съ большею простотой, остроуміемъ и, если хотите, дерзостью выполненъ былъ побѣгъ, кажется, въ 1872 году, изъ читинскаго острога содержавшимся тогда тамъ, извѣстнымъ всей Читѣ, нѣкіимъ Лопаницынымъ. Лопаницынъ былъ прежде рядовымъ читинской мѣстной команды и служилъ поваромъ у командира ея. Не понравилось что ли ему житье это, только онъ, укравъ какую-то бездѣлицу у начальника, сбѣжалъ и вскорѣ своими необычайно дерзкими кражами навелъ ужасъ на всю Читу. Такъ онъ, пользуясь уже извѣстнымъ реноме, явился къ одному купцу, еврею Янкелю Потѣхѣ, занимавшемуся ссудой подъ закладъ, среди бѣлаго дня, въ его лавку, находящуюся на лучшей улицѣ города, въ центрѣ движенія, и преспокойно потребовалъ сколько-то денегъ, — пустяки впрочемъ, — и кое-что изъ товаровъ, объявивъ, что онъ и есть Лопаницынъ. Ужасъ Потѣхи былъ такъ великъ, что онъ безпрекословно отдалъ требуемое и послѣ того слегъ въ постель что-то мѣсяца на два… Лопаницына этого ловили много разъ и въ Читѣ, и по другимъ городамъ Забайкалья, но онъ всегда удивительно удачно бѣгалъ. Послѣдній его побѣгъ я и хочу разсказать. Послѣ поимки около Нерчинска, его, избитаго и страшно изуродованнаго, препроводили въ Читу. Пролежавъ два мѣсяца въ тамошнемъ полугоспиталѣ, онъ настолько поправился, что былъ переведенъ въ острогъ, продолжая однакожь пользоваться совѣтами врача, который, между прочимъ, предписалъ ему дѣлать гимнастическія упражненія. Для это его, содержавшагося въ строгомъ одиночномъ заключеніи, въ темномъ карцерѣ, выводили подъ карауломъ на особый дворикъ, внутри острога, одну изъ сторонъ котораго, т.-е. дворика, составляла высокая ограда изъ бревенъ, врытыхъ въ землю стоймя и заостренныхъ вверху конусомъ, называемыхъ въ Сибири «палями». Стѣна эта выходила къ оврагу, заросшему кустами, который отдѣлялъ городъ отъ «сопокъ» (горъ), раскинувшихся почти кругомъ. На этой-то стѣнѣ, вышиною до 2-хъ саженъ, и упражнялся, по совѣту доктора, Лопаницынъ въ продолженіе мѣсяца или даже болѣе, вколачивая между бревенъ кое-какіе, валявшіеся на дворѣ, кусочки дерева, въ родѣ клиньевъ, чтобы, держась за никъ, могъ подыматься онъ на рукахъ. Сопровождавшіе его караульные до того привыкли видѣть его лазанія, что не обращали вниманія на то, что онъ съ каждыхъ разомъ подымался по стѣнѣ выше и выше, пока въ одно прекрасное утро онъ, поднявшись до самаго верха, вдругъ не скрылся изъ ихъ глазъ, спрыгнувши со стѣны. Дворикъ этотъ, назначенный для особо важныхъ арестантовъ, отдѣлялся отъ общаго двора стѣною съ калиткою, которая, по впускѣ туда арестантовъ съ караульнымъ, запиралась дежурнымъ по караулу на ключъ. Такимъ образомъ, пока несчастный караульный докричался до дежурнаго по карауламъ и объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, Лопаницынъ былъ уже далеко.
Громкою извѣстностью въ Восточной Сибири первокласснаго бѣгуна пользуется, долгое время содержавшійся въ иркутскомъ острогѣ, Паклинъ. Исторія его схожа съ исторіей Лопаницына въ томъ отношеніи, что, не будучи ни убійцей, ни поджигателемъ, онъ множество разъ бѣгалъ изъ остроговъ и наводилъ панику однимъ своимъ именемъ. Паклинъ, изъ мѣщанъ Нижнеудинской слободы, женатый человѣкъ, нанялся на лѣто къ одному изъ мелкихъ золотопромышленниковъ; по приходѣ на работы, онъ имѣлъ несчастье потерять свой паспортъ, а вслѣдъ за тѣмъ его постигло другое. Изъ-за жены своей онъ крупно поссорился съ управляющимъ пріискомъ, который, пользуясь своею властью, связалъ его, какъ бродягу, и отправилъ на родину, для удостовѣренія его личности, оставивъ жену на пріискѣ. По приводѣ на родину, мѣстный старшина, заполучивъ, вѣроятно, отъ управляющаго взятку, разсудилъ запереть Паклина, «покедь справка насчетъ пачпорта придетъ», въ кутузку, или, какъ здѣсь называютъ, «каталашку», находящуюся при волостномъ правленіи. Обиженный такою явною несправедливостью и горя желаніемъ пробраться на пріискъ за женой, Паклинъ, обладающій недюжинною силой, на третій же день выломалъ уголъ своего не хитраго острога и не только самъ ушелъ, но и увелъ съ собою другихъ тамъ содержавшихся человѣкъ восемь или девять. До пріиска ему не удалось дойти, — его поймали вскорѣ и уже какъ важнаго преступника, ушедшаго со взломомъ тюрьмы, скопомъ, подговоривъ къ тому же и другихъ арестантовъ, препроводили для заключенія въ г. Нижнеудинскъ, въ острогъ, какъ въ болѣе надежное помѣщеніе; но и это не затруднило Паклина, — онъ снова бѣжалъ и принялся не только воровать, но и грабить на большомъ московскомъ трактѣ. То обстоятельство, что онъ грабилъ не въ глуши гдѣ-нибудь, а на самомъ проѣзжемъ мѣстѣ, обратило особенное на него вниманіе начальства, и онъ, пойманный, былъ уже доставленъ въ иркутскій острогъ. Тѣмъ временемъ онъ пріобрѣлъ громадную популярность и въ обществѣ, и въ каторгѣ, и послѣдняя помогла ему бѣжать и изъ Иркутска. Это окончательно создало ему какое-то страшное имя, и онъ могъ уже продѣлывать такія вещи, напримѣръ: онъ одинъ останавливалъ обозъ, при которомъ нерѣдко бывало десятокъ и болѣе возчиковъ, и взималъ съ нихъ дань, ограничиваясь, впрочемъ, весьма небольшимъ. Такъ прошло нѣсколько лѣтъ, въ продолженіе которыхъ онъ то попадался, то снова бѣгалъ самымъ замысловатымъ образомъ. Въ 1878 году онъ содержался въ иркутскомъ острогѣ, въ самомъ строгомъ одиночномъ заключеніи. Окна этихъ «секретныхъ нумеровъ», съ толстыми желѣзными рѣшетками, выходили на тюремный дворъ, двери же — въ корридоръ, гдѣ постоянно находился часовой, прохаживающійся тамъ и безпрестанно заглядывавшій въ маленькія окошечки, продѣланныя въ дверяхъ каждаго нумера. Паклинъ изъ осторожности былъ посаженъ съ другимъ арестантомъ, еще совсѣмъ молодымъ, которому бѣжать не было никакого разсчета. Между тѣмъ, въ одну изъ ночей, одинъ изъ часовыхъ, стоявшихъ наружу, кругомъ острога, услышалъ какой-то шумъ на желѣзной крышѣ, точно будто кто ходитъ по ней; вглядѣвшись попристальнѣе, онъ различилъ двѣ человѣческія фигуры. Тотчасъ же по тревогѣ прибѣжали солдаты, кои и захватили ихъ: оказались Паклинъ и его сотоварищъ по нумеру. Послѣдній и выдалъ себя тѣмъ, что, несмотря на наставленіе Паклина идти по желѣзной крышѣ, наступая ногой только на швы листовъ, ступалъ прямо на листы, отчего произошелъ шумъ, обнаружившій ихъ присутствіе. Осмотрѣли камеру и нашли, что она какъ и слѣдуетъ на замкѣ; когда же вошли внутрь, то увидали на потолкѣ, около печи, квадратное, вершковъ въ 7, отверстіе. Оказалось, что какимъ-то путемъ у Паклина были ножъ, коловоротъ небольшой и гвоздь. Чтобы достать рукой до потолка, онъ стоялъ одною ногой на печномъ отдушникѣ, одною рукой держался за верхъ печи, а другою работалъ ножомъ, вырѣзая изъ досокъ, покрывавшихъ бревенчатый, изъ пятивершковыхъ бревенъ, потолокъ. Вырѣзавши въ одну ночь эту доску, онъ воткнулъ въ нее короткій острый гвоздь и ту сторону, гдѣ была шляпка гвоздя, намазалъ мякишемъ чернаго хлѣба и посыпалъ толченымъ мыломъ; затѣмъ съ помощью гвоздя прикрѣпилъ ее на мѣсто, такъ что, взглянувъ на потолокъ (бѣленый), ничего нельзя было замѣтить. Въ слѣдующую ночь, взобравшись на отдушникъ и снявши свой щитокъ, онъ коловоротомъ началъ вертѣть рядъ дыръ одна подлѣ другой въ бревнѣ, сообразно съ размѣромъ вырѣзанной доски, и такимъ образомъ въ продолженіе 10—12 дней, закрывая на день работу щитомъ, выпилилъ соотвѣтствующій кусокъ бревна. Отверстіе это выходило уже на чердакъ. Сначала онъ подсадилъ или вѣрнѣе впихнулъ въ эту дыру товарища, а потомъ съ невѣроятными усиліями, имѣя точку опоры только въ душникѣ, влѣзъ самъ, оставивъ, какъ оказалось, на краяхъ отверстія куски собственной кожи и мяса. Опытные чиновники, старые сибирскіе служаки, не вѣрили глазамъ своимъ, смотря на широкоплечаго Паклина и на дыру, въ которую онъ ухитрился вылѣзть.
Поговоривъ о побѣгахъ, поговоримъ и о преступленіяхъ, совершающихся на Карѣ, хотя они и не даютъ богатаго матеріала, потому что на Карѣ преступленій совершается менѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Какъ это ни странно, но это такъ. Почти два года я здѣсь, а случилось всего три-четыре происшествія во все это время, заслуживающихъ нѣкотораго вниманія. Одно изъ нихъ сильно взволновало и начальство, и каторгу, но осталось не раскрытымъ. Въ одно октябрское утро по промысламъ разнеслась вѣсть, что нашъ главный начальникъ, завѣдующій, скоропостижно умеръ отъ апоплексическаго удара. Убитая горемъ, еще молодая его жена ни за что не соглашалась похоронить здѣсь мужа и пожелала увезти тѣло на родину, въ Россію. Но пока изъ Иркутска выйдетъ разрѣшеніе на это, нужно же все-таки хоть временно, такъ какъ склепа не было, зарыть его въ землю. Мѣсто для могилы выбрали очень живописное, въ полугорѣ, какъ разъ напротивъ главной улицы Средняго промысла, такъ что могила совершенно ясно видна съ него. Совершилась церемонія погребенія, часамъ этакъ къ тремъ послѣ обѣда, а на утро кто-то, случайно проходя мимо могилы, къ величайшему своему ужасу замѣтилъ, что она разрыта и трупъ, повидимому, ограбленъ. Дали знать властямъ, наѣхало ихъ пропасть, и глазамъ ихъ представилась слѣдующая картина: могила, несмотря на свою глубину, свыше сажени, въ мерзлой почвѣ, была разрыта до гроба, на послѣднемъ въ крышкѣ, топоромъ, проломана дыра около аршина длиной, въ эту дыру былъ вытащенъ наружу трупъ, повидимому, поднятъ до поверхности земли и раздѣтъ до бѣлья и потомъ крайне небрежно брошенъ на гробъ. Не желая, чтобы вдова покойнаго узнала о такомъ поруганіи дорогаго ей тѣла (она къ тому же была чрезвычайно набожна), начальство, по осмотрѣ мѣста преступленія, распорядилось немедленною починкою гроба, положеніемъ тѣла опять во гробъ и засыпкою могилы. Несмотря, что на всѣ эти работы были употреблены наилучшіе рабочіе, которые работали на глазахъ начальства, слѣдовательно, не отрываясь отъ дѣла, и при дневномъ свѣтѣ, кончить все это дѣло имъ удалось только чрезъ четыре часа, такъ какъ мерзлая земля очень трудно поддавалась ударамъ кайла и лопаты. Каковы же должны быть здоровые ребята — преступники, которые ночью, безъ шума, безъ свѣта успѣли столько наработать? Отъ жены удалось все скрыть, и она спустя недѣли двѣ или три увезла тѣло съ собой, не подозрѣвая о совершенномъ надъ нимъ поруганіи. Начальство же осталось заинтересованнымъ, во-первыхъ, мотивомъ преступленія и, во-вторыхъ, открытіемъ лицъ совершившихъ его. Оказалось, что во время погребенія многіе изъ ссыльныхъ видѣли на немъ эполеты и между нихъ возникло нелѣпое убѣжденіе, что они изъ чистаго золота и стоютъ очень дорого, другихъ причинъ ограбленія, напримѣръ — мѣста, не могло быть, такъ какъ покойный пробылъ у нихъ очень не долго, и ни жестокостью, ни несправедливостью не отличался. Какъ я уже выше сказалъ, виновные, несмотря на усилія полиціи, остались ей неизвѣстными, да и каторга не знаетъ навѣрное ихъ, — по крайней мѣрѣ, я, несмотря на довѣріе ко мнѣ «товариства», не могъ, кромѣ смутныхъ указаній кое-на-кого, добиться чего-нибудь опредѣленнаго.
Затѣмъ въ бытность мою было еще два преступленія: одно изъ нихъ было убійство мужа и жены, съ цѣлію грабежа, виновные были открыты, а другое состояло въ тонъ, что одинъ изъ исправляющихся, возвращаясь въ пріютъ, гдѣ онъ проживалъ мастеромъ, встрѣтилъ мальчика, лѣтъ шести или семи, посланнаго матерью къ знакомымъ размѣнять рублевую бумажку, которую онъ и несъ въ рукѣ, на виду; заманивъ какъ-то мальчика въ оврагъ, ссыльный, старикъ уже свыше 60-ти лѣтъ, отнялъ деньги, а когда мальчикъ сталъ кричать, то, схвативъ камень, убилъ его на мѣстѣ. На крикъ ребенка сбѣжался народъ, и виновный тутъ же, съ рублемъ въ рукахъ, былъ схваченъ.
Затѣмъ выдающіяся происшествія были совершены не столько ссыльными, сколько ихъ конвоемъ — казаками. Одинъ изъ ссыльныхъ переводился изъ усть-карійской тюрьмы въ другую; добровольно послѣдовавшая за нимъ въ ссылку жена, проживавшая, конечно, на волѣ, узнавъ объ этомъ, захотѣла воспользоваться возможностью побыть съ мужемъ подольше и, явившись въ Усть-Кару, дождалась того времени, когда ея мужъ, въ сопровожденіи двухъ конвойныхъ, былъ отправленъ въ Нижнюю тюрьму, за 15-ть верстъ отъ Усть-Кары, и пошла вмѣстѣ съ нимъ, разговаривая о своихъ дѣлишкахъ. Дорога эта совершенно пустынная, частью лѣсистая, и въ одномъ-то перелѣскѣ одному изъ конвойныхъ пришла въ голову мысль, пользуясь безпомощностью женщины, для которой закованный въ цѣпи мужъ не могъ представлять собою достаточной защиты, и заручившись согласіемъ другаго конвойнаго, совершить надъ ней гнусное насиліе, для чего, несмотря на ея сопротивленіе и крики, потащилъ въ чащу кустарника. Ясно, что мужъ не могъ оставаться хладнокровнымъ зрителемъ подобнаго звѣрства и кинулся, крича караулъ, на помощь къ женѣ. Какъ ни пуста дорога, но все-таки народъ по ней ѣздитъ и ходитъ; опасаясь, что крики эти могли быть кѣмъ-либо услышаны, и будучи озлоблены за неудачу задуманнаго, оба конвойныхъ, бросивъ жену, кинулись къ мужу и нанесли нѣсколько тяжкихъ ранъ штыкомъ и прикладомъ, не обойдя «по пути» и жену, которой тоже досталось. Затѣмъ, полумертваго, они дотащили его до тюрьмы и объявили, что дорогой онъ съ помощью жены намѣревался бѣжать, но дескать, благодаря ихъ расторопности, былъ задержанъ. Говорили они это въ разсчетѣ, что избитый до полусмерти ссыльный не въ состояніи будетъ уличить ихъ во лжи, а тотъ между тѣмъ, пришедши въ чувство, успѣлъ, передъ смертью, разсказать врачу, какъ это все произошло. Разсказъ мужа, во всѣхъ деталяхъ, подтвердила и жена, тоже еле оправившаяся отъ побоевъ. Кажется, по настоянію мѣстныхъ военныхъ властей, дѣло это было замято…
Другое «казачье» дѣло было такъ. Возвращалась съ работъ въ Среднюю тюрьму довольно большая партія арестантовъ. Вдругъ раздалось громогласное «ура» всей партіи и нѣсколько человѣкъ кинулись сквозь цѣпь казаковъ въ кусты, растущіе у самой дороги; было произведено нѣсколько выстрѣловъ по бѣглецамъ, но неудачно. Моментально завѣдывавшій конвоемъ унтеръ-офицеръ, или по-козачьему урядникъ, командировалъ человѣкъ шесть въ догонку, въ лѣсъ, и чрезъ нѣсколько минутъ послышались снова выстрѣлы, а спустя съ полчаса времени посланные казаки вернулись, доложивъ, что видѣли всего одного бѣглеца, котораго и убили выстрѣломъ, другіе же трое осталась неразысканными. Трупъ былъ ими взятъ съ собою на промыселъ. По осмотрѣ трупа слѣдователемъ и врачомъ, оказалась странная исторія: кромѣ огнестрѣльной раны, была штыковая въ нижнюю часть живота, хотя о ней казаками заявляемо не было, причемъ врачъ заявилъ, что смерть произошла — именно отъ этой послѣдней, выстрѣлъ же былъ сдѣланъ не въ живое тѣло, а въ трупъ. Изъ этого вытекало слѣдующее: казакамъ удалось нагнать одного изъ бѣжавшихъ; тотъ, не видя возможности скрыться, остановился и повернулся къ преслѣдователямъ лицомъ, сдаваясь живьемъ; но эти звѣри, разгорячившись, сдавшагося не взяли, а преспокойно прикололи, и чтобы замаскировать безполезное и незаконное убійство, выстрѣлили послѣ въ упоръ, не разсчитывая, что наружный видъ ранъ покажетъ ихъ продѣлку. Такъ и случилось: энергически веденное слѣдствіе, несмотря на нѣкоторыя противодѣйствія военнаго начальства, заставило виновныхъ, двухъ, признаться во всемъ и подтвердить высказанное выше мнѣніе врача, т. е. что они убили беззащитнаго человѣка, не будучи вынуждены къ этому никакими резонными причинами. Говорятъ, что судъ долженъ будетъ ихъ приговорить въ лишенію правъ и въ арестантскія роты.
Вотъ всѣ «чрезвычайныя происшествія», случившіяся въ эти два года на Карѣ. Если къ этому прибавить нѣсколько самыхъ нехитрыхъ кражъ, то сознайтесь, что для Кары, гдѣ скучено нѣсколько тысячъ самаго отчаяннаго народа, притомъ голоднаго, это очень мало, и что намъ можетъ позавидовать въ отношеніи безопасности жизни самый благоустроенный городъ. Объяснять это довольствомъ всѣхъ обывателей, равно какъ и отлично устроенною полиціей — невозможно, ибо ни того, ни другаго нѣтъ.
Есть еще другое, столь же отрадное и столь же трудно объяснимое явленіе — необыкновенно малый процентъ смертности между ссыльными. По словамъ военнаго врача, практикующаго здѣсь много лѣтъ, смертность между казаками, служащими здѣсь всего одинъ годъ, такъ какъ они ежегодно мѣняются, превышаетъ смертность между арестантами. По моему, впрочемъ чисто личному, мнѣнію, это возможно объяснить непрерывнымъ обмѣномъ личнаго состава каторги: ежегодно много бѣгутъ, ссылаются на Сахалинъ, выходятъ на поселеніе и пополняются наплывомъ свѣжихъ лицъ; короче сказать, большинство не успѣваетъ, такъ-сказать, умирать на Карѣ и такимъ образомъ ускользаетъ изъ-подъ контроля. Благопріятныхъ гигіеническихъ условій конечно и быть не можетъ, такъ какъ всѣ тюрьмы построены отвратительно, поддерживаются и содержатся еще хуже и притомъ переполнены чрезъ мѣру; въ тюрьмѣ, выстроенной на 180—200 человѣкъ, нерѣдко заключено 800 и болѣе арестантовъ!
Пища, какъ и вездѣ въ острогахъ, плоха и однообразна. Медицинская часть въ жалкомъ состояніи: всего одинъ врачъ на шесть большихъ тюремъ, не считая громаднаго лазарета, и три или четыре фельдшера. Аптека безукоризненна по отличному качеству медикаментовъ, въ которыхъ можно отыскать самые новѣйшіе и дорогіе препараты, и въ то же время лазаретъ, громадное, манеже-подобное зданіе, до того ветхое, что его ежегодно капитально ремонтируютъ, а не могутъ добиться даже того, чтобы потолки не текли. Сумма ежегодно расходуемая на его ремонтъ такъ велика, что врачъ, указывая въ своихъ донесеніяхъ на это, предлагаетъ на нее выстроить новый, гораздо меньшій, но въ который онъ могъ бы безбоязненно помѣщать больныхъ, чего теперь онъ всячески избѣгаетъ, находя, что зданіе все до того прогнило и промозгло, что жить тамъ невозможно и совершенно здоровому человѣку, помѣщеніе же туда больнаго равняется смертному приговору надъ нимъ. Нѣкоторыя болѣзни, наприм. цынга, скорбутъ и т. п., дѣлаются тамъ неизлѣчимыми, и только переводъ больныхъ на лѣто въ бараки, въ Усть-Карѣ, причемъ они пользуются превосходнымъ купаньемъ въ широкой и быстрой рѣкѣ Шилкѣ, помогаетъ врачу бороться съ этими упорными болѣзнями. Врачъ посѣщаетъ ежедневно лазаретъ и объѣзжаетъ разъ въ недѣлю всѣ тюрьмы, въ которыхъ, не желая морить людей навѣрное въ лазаретѣ, онъ оставляетъ большинство больныхъ. Лѣтомъ онъ два раза въ недѣлю ѣздитъ въ Усть-Кару, въ бараки, но тамъ, по его словамъ, присутствіе его почти лишне, такъ какъ больные на свѣжемъ воздухѣ, отъ свѣжей пищи и купаній поправляются сами быстро. Къ сожалѣнію, бараки не въ состояніи вмѣстить одновременно всѣхъ людей, и врачъ, вслѣдствіе этого, вынужденъ, часто не дожидая полнаго ихъ выздоровленія, отправлять по тюрьмамъ и въ лазаретъ, чтобы доставить возможность и другимъ попользоваться удобствами барачной жизни.
Описавъ медицинскую часть, нужно поговорить и объ остальныхъ частяхъ нашей административной машины.
У насъ на Карѣ орудуютъ три вѣдомства, другъ другу не подчиненныя, главные представители которыхъ стремятся, каждый, занять главенствующую роль, отчего часто интересы дѣла страдаютъ, а слѣдовательно страдаемъ и мы. Наше прямое начальство состоитъ изъ завѣдывающаго нерчинскими ссыльнокаторжными и находящагося при немъ управленія, которое состоитъ изъ помощника завѣдующаго, дѣлопроизводителя управленія и двухъ бухгалтеровъ: денежнаго и матеріальнаго; кромѣ того, въ подчиненіи завѣдующаго состоятъ чиновникъ особыхъ порученій и карійскій полицеймейстеръ. Затѣмъ идутъ смотритель цеховъ, т. е. всевозможныхъ мастерскихъ, расположенныхъ въ Усть-Карѣ, гдѣ домашнимъ образомъ изготовляется, изъ доставленныхъ подрядчиками-евреями матеріаловъ, вся одежа и обувь для ссыльныхъ: очень хлѣбная должность. Тамъ же, въ Усть-Карѣ, и смотритель запасныхъ магазиновъ, гдѣ хранится все, доставляемое тѣми же евреями: должность тоже дающая хорошій кусокъ казеннаго пирога ея обладателю. Затѣмъ идутъ пять человѣкъ тюремныхъ смотрителей. и при каждомъ изъ нихъ по два и по три помощника-приставника. Этимъ персоналомъ исчерпывается наше начальство вѣдомства министерства внутреннихъ дѣлъ.
Второе начальство — военное — есть командиръ сводно-карійскаго пѣшаго баталіона, имѣющаго въ составѣ своемъ шесть сотенъ, по числу тюремъ. Каждою сотней командуетъ особый офицеръ, у котораго помощникъ офицеръ же, а то и два.
Между завѣдующимъ, всегда изъ военныхъ, и баталіоннымъ командиромъ, несмотря на частую личную ихъ смѣну, идетъ издавна борьба о томъ, кому присвоить званіе карійскаго коменданта и сопряженную съ этимъ званіемъ власть. Борьба эта ведется съ перемѣннымъ успѣхомъ, завися отъ ихъ личныхъ связей въ Иркутскѣ. На насъ эта борьба отражается самымъ ощутительнымъ образомъ. Сдѣлаютъ комендантомъ батальоннаго, онъ, видя даже въ насъ, несчастныхъ, «людей гражданскаго вѣдомства», т.-е. ему враждебнаго, въ малѣйшемъ пустякѣ видитъ нарушеніе дисциплины и стѣсняетъ во внутренней нашей жизни такъ, что дѣйствительно чрезмѣрно тяжко становится; малѣйшее отступленіе смотрителя отъ строго-казенной формалистики непремѣнно привлечетъ его вниманіе и вызоветъ рядъ новыхъ строгостей по отношенію къ намъ. Дадутъ же изъ Иркутска комендантство завѣдующему, тотъ въ свою очередь, желая насолить ненавистному военному начальству, зорко слѣдитъ за точнымъ исполненіемъ устава о караульной службѣ офицерами и казаками и за малѣйшій пустякъ взыскиваетъ съ нихъ, что въ концѣ концовъ опять-таки отражается на нашемъ житьѣ-бытьѣ, — казаки дѣлаются придирчивыми, несговорчивыми на какую-нибудь льготу, напримѣръ — хотя на временное снятіе кандаловъ, во время тяжелыхъ работъ и т. д. въ этомъ родѣ. Вообще, споръ этотъ о комендантствѣ надоѣлъ не только намъ и казакамъ, но и офицерамъ и чиновникамъ, такъ какъ и они, волей-неволей втягиваясь въ эту междуусобицу, дѣлаютъ свое общество, и безъ того небольшое, совершенно ничтожнымъ и не знаютъ что дѣлать со скуки.
Третье наше начальство — управляющій Карійскими, Кабинета Его Величества, пріисками горнаго вѣдомства. Онъ завѣдуетъ всей техническою стороной каторжныхъ работъ, по части добыванія золота, и знать не хочетъ другихъ двухъ начальствъ; онъ лучше всѣхъ обставленъ матеріально на Карѣ, живетъ въ лучшемъ домѣ, имѣетъ громадный доходъ, исчисляемый бывалыми людьми за два десятка тысячъ въ годъ, притомъ, какъ они, горные, выражаются, совершенно безгрѣшный и высшему ихъ начальству отлично извѣстный. У него тоже цѣлая канцелярія своихъ горныхъ чиновниковъ, которые занимаются канцелярскою работой, или же завѣдуютъ веденіемъ работъ и надзоромъ за производствомъ ихъ. У всѣхъ существуютъ посторонніе доходы, дающіе имъ сравнительно съ нашими чиновниками возможность не только безбѣдно жить, но и откладывать на черный день копѣйку. Доходы эти возможны только при настоящемъ порядкѣ завѣдыванія промыслами. Каждый управляющій кабинетскимъ промысломъ, а ихъ, кромѣ Кары, много за Байкаломъ, работающихъ вольнонаемными людьми, составляетъ на будущій годъ смѣту, показывая въ ней, какое количество золота онъ разсчитываетъ намыть и во сколько обойдется это Кабинету. Основаніемъ для смѣты служатъ такъ-называемыя справочныя цѣны на рабочихъ, матеріалы, различные товары для рабочихъ и проч. Цѣны эти доставляются закадычными ихъ друзьями — земскими исправниками и, слѣдовательно, являются такими, какими желательно имѣть ихъ управляющимъ. Предположивъ, напримѣръ, намыть 25 пудовъ золота, онъ въ смѣтѣ говоритъ, что это будетъ стоить, положимъ, 200 тысячъ. Смѣта эта всегда почему-то утверждается, во всей ея неприкосновенности, исключая развѣ того, что какой-нибудь управляющій покажетъ цѣны на что-нибудь ниже остальныхъ. О, тогда горное отдѣленіе главнаго управленія Восточной Сибири обязательно поправитъ смѣту, прибавитъ къ цѣнѣ разницу и такимъ образомъ устранитъ непріятный диссонансъ въ цѣломъ, весьма сыгравшемся оркестрѣ управляющихъ! Затѣмъ, отпустивъ управляющему просимыя имъ 200 тысячъ, начальство совершенно не входитъ, куда въ дѣйствительности пойдутъ они, а требуетъ только одного, чтобъ онъ вымылъ непремѣнно обѣщанные имъ по смѣтѣ 25 пудовъ.
Теперь ясно, какіе громадные доходы получаютъ горные чины. Онъ самъ нанимаетъ рабочихъ, самъ, если нужно, покупаетъ рабочихъ лошадей, продовольствуетъ ихъ круглый годъ и вообще закупаетъ годовую пропорцію всего для промысла, начиная отъ гаванскихъ сигаръ для себя и для заѣзжаго пріятеля-ревизора и кончая дегтемъ для смазки машинъ и колесъ. Повѣрять, повторяю, его никто не будетъ и оттого всю сумму, какую присвоятъ изъ отпущенныхъ 200 тысячъ, они называютъ законнымъ доходомъ… Это вѣдомство къ намъ, ссыльнымъ, имѣетъ только то отношеніе, что указываетъ, какую и гдѣ работу дѣлать, измѣряетъ ее и сообразно ей уплачиваетъ министерству внутреннихъ дѣлъ нашу заработную плату, которая должна идти на вознагражденіе ссыльнымъ при выходѣ ихъ на поселеніе. Прямыхъ столкновеній у этого начальства съ другими властями мало, и если тѣ ссорятся съ нимъ, то главною причиной должна считаться зависть въ его житью, дѣйствительно княжескому, сравнительно съ бѣдными завѣдующимъ и баталіоннымъ.
Осталось еще начальство — священникъ; но такъ какъ мы его почти не видимъ, а въ церковь насъ не водятъ, то о его дѣятельности ничего не могу сказать, развѣ то, что нашими же плотниками, по его настоянію, изъ казеннаго лѣса, выстроена недавно новая церковь на Среднемъ промыслѣ.
Есть еще два казенныхъ учрежденія: это — находящееся на Среднемъ промыслѣ почтовое отдѣленіе, гдѣ пріемъ и отпускъ всякаго рода корреспонденцій, и телеграфная станція на Усть-Карѣ. Кромѣ того, что они дѣйствительно существуютъ, сообщить о нихъ ничего не могу.
Скажу теперь о положеніи ссыльныхъ женщинъ на Карѣ. Всѣ онѣ, по прибытіи въ Усть-Кару, отправляются въ цехи, гдѣ ихъ заставляютъ работать, шить одежду и бѣлье для всѣхъ ссыльныхъ. Размѣры работы, сколько именно должна въ день ссыльная сдѣлать, зависятъ отъ смотрителя цеховъ, который, къ слову сказать, вовсе не отличается мягкимъ характеромъ и зачастую, «изъ собственныхъ рукъ», наказываетъ не выработавшихъ свой урокъ. Затѣмъ часть женщинъ распредѣляется по тюрьмамъ и, какъ исправляющіяся, на волѣ, съ возложеніемъ на нихъ разныхъ работъ, какъ-то: мытья половъ, бѣлья и проч. Для тѣхъ же работъ онѣ командируются во всѣ казенные дома, ко всѣмъ служащимъ, а лѣтомъ занимаются огородными работами на тюремныхъ огородахъ и у чиновниковъ. Иногда имъ задаютъ урокъ: набрать въ лѣсу извѣстное количество «мангырю» (видъ дикаго чеснока) или дикорастущей «черемши». Оба эти растенія служатъ превосходнымъ противоцинготнымъ средствомъ. Кромѣ того, опредѣленное количество женщинъ находится въ казармѣ, гдѣ онѣ главнымъ образомъ заняты стиркой бѣлья на больныхъ и мытьемъ палатъ; между ними работа въ лазаретѣ считается самою тяжелѣй, такъ что онѣ предпочитаютъ даже работать въ цехахъ, подъ карауломъ, чѣмъ здѣсь, проживая на волѣ. Кромѣ того, масса женщинъ, получше, разбирается чиновниками для прислуги. Вообще на Карѣ нѣтъ ни одного наемнаго слуги у чиновниковъ: начиная съ кормилицы и кончая дворникомъ, это — все ссыльные; повара между ними попадаются отличные. Каторжному выгодно служить только у нѣкоторыхъ чиновниковъ, которые попорядочнѣе; тогда они ѣдятъ «барское», а свой казенный паёкъ, мясо и хлѣбъ, продаютъ по большей части своимъ же хозяевамъ; цѣна пайка колеблется между пятью и восемью рублями. Большая же часть гг. чиновниковъ, кормя своихъ рабочихъ, получаютъ за это паёкъ себѣ, не давая ничего въ вознагражденіе; паёкъ же всегда охотно покупается даже мѣстными крестьянами, которые не занимаются, ни одинъ, хлѣбопашествомъ, да оно и невозможно при здѣшнемъ, довольно холодномъ, климатѣ и при полномъ отсутствіи удобныхъ къ этому земель; многіе изъ нихъ работаютъ по вольному найму у управляющаго промыслами; нѣкоторые, имѣющіе лошадь идя нѣсколько ихъ, занимаются перевозкой казенныхъ тяжестей по тюрьмамъ, что довольно выгодно, но какъ проживаетъ большинство, рѣшительно не могу сказать, — для меня это всегда составляло загадку.
Нужно бы сказать нѣсколько словъ о время провожденіи арестантовъ въ тюрьмахъ, но съ этимъ знакомы всѣ, хотя бы изъ «Записокъ изъ мертваго дома». Несмотря на время, прошедшее съ тѣхъ поръ, несмотря на разницу въ мѣстѣ дѣйствія, — тюремная жизнь осталась такою же, какою описалъ ее Достоевскій. Пѣсенъ каторга поетъ много, но по большей части избитыя, фабричныя, и очень немного народныхъ или своихъ; мнѣ удалось подслушать только двѣ, весьма характерныя и чисто-народнаго творчества, пѣсни. Одна изъ нихъ начинается словами:
«Какъ въ недавнихъ годахъ,
На Карійскихъ промыслахъ
Царствовалъ Иванъ!
Не Иванъ Васильичъ Грозный, —
Инженеръ-отъ былъ онъ горный,
Разгильдѣевъ самъ!» и т. д.
Пѣсня описываетъ подробно, строкахъ въ трехстахъ, страшное и памятное для каторги время, когда еще каторжные находились въ завѣдываніи горнаго начальства и когда управляющимъ на Карѣ былъ горный инженеръ Разгильдѣевъ, взявшійся утроить или учетверить количество добывавшагося на Карѣ золота, съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобъ его не стѣсняли въ его дѣйствіяхъ, и дѣйствительно добившійся этого блестящаго результата, но какою цѣной?… По преданію и по разсказамъ очевидцевъ, такъ какъ это было весьма недавно, онъ забилъ плетью и розгами, въ одинъ годъ, до двухъ тысячъ человѣкъ, такъ что каждый разъ, когда ссыльные шли съ работъ въ тюрьмы, то непремѣнно несли на носилкахъ нѣсколько труповъ товарищей, засѣченныхъ на разрѣзѣ. Такъ какъ забитыхъ было ежедневно очень много, то ихъ не хоронили на общемъ кладбищѣ, на Среднемъ промыслѣ, потому что не успѣвали обвозить ихъ туда, а отвели для погребенія позади лазарета, на Нижнемъ промыслѣ, особое мѣсто, которое и до сихъ поръ носитъ названіе «Разгильдѣевскаго кладбища». Въ вышеприведенной пѣснѣ эпопея эта разсказана подробно и не безъ таланта, причемъ всѣ тогдашніе карійскіе дѣятели названы своими именами. Авторомъ этой пѣсни называютъ одного каторжнаго, по фамиліи Макѣева, нынѣ уже умершаго.
Другая пѣсня, чрезвычайно оригинальнаго, заунывнаго мотива, полная поэтической прелести, начинается такъ:
"Какъ на дубѣ на высокомъ,
Надъ широкою-рѣкой,
Одинокій думу думалъ
Соколъ ясный, молодой.
«Что ты, соколъ сизокрылый,
Призадумавшись сидишь,
Своими ясными очами
Въ даль родимую глядишь?» и т. д.
Въ этой пѣснѣ, подъ видомъ сокола, изображенъ ссыльный, тоскующій по родинѣ и въ концѣ концовъ отъ тоски умершій. Когда ее поютъ много голосовъ, хорошо спѣвшихся, она производитъ потрясающее впечатлѣніе, особенно на новичковъ и нервныхъ людей.
- ↑ «Завѣдующимъ» называютъ главнаго начальника надъ каторжными, на Карѣ, въ Восточной Сибири.
- ↑ Техническое выраженіе, означающее побѣгъ въявь, на счастье, т.-е. подвергаясь выстрѣламъ и погонѣ. Хотя такой побѣгъ и удается, но весьма рѣдко.
- ↑ Обширная мѣстность, населенная полудикими тунгусами, простирается къ сѣверу отъ рѣки Ингоды, между городами Читой и Нерчинскомъ. Нѣкогда тунгусы эти оказали существенную услугу русскимъ властямъ, при усмиреніи какого-то бунта ссыльно-каторжныхъ, и, въ награду, глава ихъ получилъ княжеское достоинство и наслѣдственную власть надъ своимъ племенемъ: теперь титулъ начальника урульгинскихъ тунгусовъ носитъ князь Гантимуровъ.
- ↑ «Лукичъ» это бывшій, нынѣ умершій, полицеймейстеръ города Читы, Александръ Лукичъ Парѳентьевъ, личность крайне популярная между арестантами и ссыльными. Прежде, до него, путь бѣглыхъ изъ Кары и другихъ заводовъ лежалъ чрезъ самый городъ Читу, и, понятно, безопасность и спокойствіе города отъ этого не увеличивались. Чтобъ отучить бродягъ заходить въ Читу, «Лукичъ» избралъ слѣдующій методъ: какъ скоро бродяга попадался въ городъ, или на городской землѣ, онъ его до суда дралъ, какъ только можно драть, держалъ все время въ темной и вообще пойманному приходилось жутко: только бы выжить. Если же бродяги попадались въ округѣ, т.-е. внѣ сферы власти городской полиціи, и препровождались къ «Лукичу» для содержанія въ острогѣ, то онъ обыкновенно выпускалъ ихъ на волю въ тотъ же день, даже не побивъ ихъ. Методъ удался, и въ нѣсколько лѣтъ онъ добился, что бродяги стали обходить Читу, направляясь на селеніе Верхъ-Чита, въ 25-ти верстахъ отъ города.
- ↑ Братскіе — по-сибирски буряты. Такъ-называемая «братская степь» подошла къ самой Читѣ и доходитъ до города Верхнеудинска.
- ↑ Такъ каторга называетъ островъ Сахалинъ.
- ↑ Сообщено въ 1878 году.