Отрава.
правитьI.
правитьУ подъѣзда гостиницы, идущаго полукругомъ, стояла щегольская викторія, очень глубокая — по модѣ. Кучеръ сдерживалъ лошадей, нетерпѣливо бьющихъ копытомъ объ асфальтъ мостовой. Дверь отворилась, выскочилъ швейцаръ и вытянулся въ струнку возлѣ экипажа, съ готовностью подсадить. Второй швейцаръ держалъ дверь, распахнувъ ее передъ Жанной.
Жанна пропустила Засѣкина мимо себя и остановилась на подъѣздѣ, застегивая перчатки.
Стоя такъ, гибкая и стройная, въ своемъ длинномъ свѣтло-сѣромъ пальто и огромной черной шляпѣ съ перьями, она была очень красива и сознавала это. Ей стоило посмотрѣть на лицо откровенно любующагося ею Засѣкина, — на нѣсколькихъ мужчинъ, завтракающихъ тутъ же у гостиницы за отдѣленными трельяжемъ столиками, — чтобы убѣдиться въ своемъ обаяніи, — и на ея губахъ играла спокойная, почти счастливая улыбка.
Она и была счастлива въ эту минуту.
Ярко-голубое небо, весь этотъ клочокъ Москвы, болѣе напоминающій Европу, чѣмъ другія улицы; великолѣпные засѣкинскіе рысаки; самъ онъ въ цилиндрѣ, съ гвоздикой въ петличкѣ, — все вмѣстѣ взятое настраивало ее весело, казалось наряднымъ и радостнымъ. Она обвела вокругъ себя довольнымъ взглядомъ, а встрѣтившись глазами съ Засѣкинымъ, прямо улыбнулась ему и сказала:
— Ну, ѣдемъ!
Онъ не далъ швейцару подсадить ее въ коляску, а самъ помогъ ей, почти поднялъ ее на рукахъ до подножки и незамѣтно сжалъ ея талію. Въ этомъ мимолетномъ жестѣ онъ лишній разъ выказалъ наполнявшее его влеченіе къ ней, а ей и въ голову не пришло обидѣться. Она откинулась на кожаную подушку, прикрѣпленную съ правой стороны къ спинкѣ викторіи, и приказала:
— На Дѣвичье Поле.
— Слышалъ, Степанъ?
Засѣкинъ сѣлъ рядомъ, и лошади сразу взяли крупной рысью. Покойный экипажъ, благодаря шинамъ, мягко и неслышно катился по неровной мостоврй.
— Отдохнули вы? — заботливо спросилъ Засѣкинъ, вглядываясь въ свѣжее, нѣжно-розовое лицо Жанны. — Впрочемъ, нечего и спрашивать: у васъ такой видъ!
— Я еще въ дорогѣ чудно отдохнула. Для меня разстояніе отъ Петербурга до Москвы незамѣтно. Спальный вагонъ, отдѣльное купэ… Я совсѣмъ раздѣваюсь и силю, какъ убитая. Я даже люблю эти поѣздки, по крайней мѣрѣ, рано ложишься спать и рано встаешь.
— Да, вы говорили мнѣ, что только въ вагонѣ начинаете вести «правильный образъ жизни!»
Оба засмѣялись.
Она дѣйствительно только-что пріѣхала съ курьерскимъ поѣздомъ. Засѣкинъ встрѣтилъ ее на вокзалѣ, отвезъ въ гостиницу и по ея повелѣнію возвратился за ней къ 12 часамъ. Она успѣла взять душъ и переодѣться; они рѣшили поѣхать на Дѣвичье Поле, а ужъ оттуда завтракать.
Завтракъ въ перспективѣ былъ пріятный. Засѣкинъ любилъ и умѣлъ поѣсть и высоко ставилъ въ женщинѣ легкую «gourmandise».
— Ненавижу женщинъ, которыя не понимаютъ, что ѣдятъ! — говорилъ онъ. — Дайте ей вареный картофель, дупели, прэ-сале или маринованную калошу, она не разберетъ. Воля ваша, въ этомъ видно отсутствіе извѣстной утонченности! У настоящей женщины всѣ пять чувствъ должны быть развиты и аффектированы!
Въ этомъ отношеніи, какъ и во всѣхъ другихъ, Жанна вполнѣ удовлетворяла его вкусу.
Этотъ завтракъ долженъ былъ вознаградить ихъ за ту немножко непріятную поѣздку, которую предприняла Жанна: пріѣхавъ на мѣсяцъ въ Москву, она рѣшила навѣстить бѣднаго Макса въ лѣчебницѣ.
Конечно, это не обѣщало ничего веселаго, — такой визитъ, особенно при ея нервности, — но она чувствовала своимъ долгомъ повидать бѣднягу.
— Удивляюсь я вашему желанію… ѣхать къ этому несчастному Максу… — сказалъ ей Засѣкинъ, когда они выѣхали на Садовую и мчались между двумя линіями садовъ, запыленныхъ палисадниковъ и домовъ большей частью стариннаго типа. — Только разстроите себя.
— Что же дѣлать! — принимая не безъ легкаго усилія грустный видъ, отвѣтила Жанна. — Это будетъ доброе дѣло. Нельзя же думать только о себѣ. Онъ былъ моимъ другомъ.
— Подозрительная дружба! — съ проснувшимся ощущеніемъ ревности къ прошлому, пробормоталъ Засѣкинъ.
— Почему это? — холоднѣе спросила Жанна.
— Знаете, какъ-то плохо вѣрится въ дружбу… между красивымъ молодымъ человѣкомъ, какимъ былъ Максъ, и такой женщиной, какъ вы.
— И, однако, это такъ было.
Жанна взглянула на него съ едва уловимымъ презрительнымъ оттѣнкомъ и продолжала:
— Вы, мужчины, удивительный народъ. Повѣрить въ существованіе какихъ бы ни было чистыхъ чувствъ и отношеній для васъ совершенно невозможно. Вы еще можете сдѣлать видъ, что повѣрили, если это вамъ выгодно, но не больше. Тѣмъ не менѣе Максъ былъ только моимъ другомъ.
Она помолчала.
— Скажу вамъ больше… если бы мы встрѣтились при иныхъ обстоятельствахъ, можетъ быть… почти навѣрно, это и было бы иначе. Но когда мы съ нимъ познакомились, онъ весь былъ полонъ любовью къ другой, такъ что у насъ сразу установились только пріятельскія отношенія. Она его бросила, онъ хотѣлъ застрѣлиться. Я стала его утѣшать, какъ брата, и никогда ничего другого въ немъ не видѣла. Но онъ очень любилъ меня, это правда, — правда и то, что, вѣроятно, будь я стара и безобразна, онъ бы не чувствовалъ ко мнѣ такой… какой-то нѣжности, не баловалъ бы меня, какъ онъ это дѣлалъ. Онъ всегда старался исполнить малѣйшее мое желаніе, а отъ меня не требовалъ ничего. Такое отношеніе къ себѣ я видѣла настолько рѣдко, что не могла не цѣнить его. А теперь, когда онъ погибъ, я должна хоть навѣстить его… Это будетъ однимъ изъ немногихъ добрыхъ дѣлъ, которыя мнѣ зачтутся! — заключила она.
— Убѣжденъ… и побѣжденъ! — отвѣтилъ Засѣкинъ. — Преклоняюсь передъ милосердіемъ доброй самарянки. Теперь я, по крайней мѣрѣ, спокоенъ за себя.
— Въ какомъ смыслѣ?
— Въ томъ, что если я кончу, какъ бѣдный Максъ, то вы и меня не забудете, не правда ли?
— Ни за что, обѣщаю вамъ! — серьезно отвѣтила Жанна, и опять оба засмѣялись. Всякая мысль о несчастіи, казалось, отъ нея такъ далека въ этотъ яркій и веселый день. Такъ же мало, вѣроятно, думаютъ о несчастіи пассажиры поѣзда за минуту до крушенія.
Жанна Меранжи была дочерью маленькой французской актрисы и извѣстнаго русскаго тенора Заблоцкаго.
Мать ея, Розу Меранжи, привезла въ Петербургъ кузина, знаменитая въ то время актриса Михайловскаго театра, Инесъ Легранъ.
Красавица Инеса, прослуживъ нѣсколько лѣтъ въ Петербургѣ, составила себѣ хорошую пожизненную ренту, пріобрѣла виллу въ Ниццѣ и брилліанты, извѣстные отъ Невы до Сены. То же самое проектировала она и для своей юной кузины, дочери честныхъ парижанъ «rentiers», которые вовсе были не прочь, чтобы ихъ хорошенькая Роза заработала себѣ приданое. Но къ странному негодованію Инесы, ея легкомысленная кузина, вмѣсто того, чтобы оправдать ожиданія родственниковъ, влюбилась безъ памяти въ молодого опернаго пѣвца «un cabot», да, къ тому же, еще и женатаго. Она отвергла ухаживанія блестящаго гвардейца барона Линде, «trois fois millionnaire», и ушла къ своему тенору, заявивъ кузинѣ, что «будетъ ему принадлежать, пока бьется ея сердце».
Инеса пришла въ бѣшенство, но въ концѣ-концовъ видя, что дѣла не поправишь, какъ женщина умная, махнула на все рукой и только совершенно перемѣнила свое отношеніе къ Розѣ. Роза изъ «mon petit chou adore» превратилась въ «cette malheureuse insencée», а когда черезъ годъ послѣ этого ея теноръ поссорился съ дирекціей и уѣхалъ въ провинцію, заставивъ Розу бросить службу и ѣхать за нимъ, то Инеса сказала:
— Je lui avais toujours prédit que cela va mal finir! — и окончательно выкинула изъ сердца неблагодарную кузину.
Такимъ образомъ прекратилась артистическая карьера Розы, потому что въ провинціи, по которой она ѣздила съ Заблоцкимъ, никакихъ труппъ французскихъ не было, по-русски же хотя она и быстро, — какъ каждая женщина на языкѣ любимаго человѣка, — научилась говорить, но говорила съ сильнымъ акцентомъ, такъ что играть бы не могла. Да ей было и не до игры. Она вся ушла въ безумное, болѣзненное чувство къ Заблоцкому.
Красавецъ-теноръ пользовался страшнымъ успѣхомъ, и когда они жили въ крупныхъ городахъ — Одессѣ, Кіевѣ, Харьковѣ, Казани, гдѣ бы онъ ни пѣлъ, его преслѣдовали раздушевныя записки, посыльные, вѣнки и т. д., и т. д., а бѣдная Роза сходила съ ума отъ ревности.
Первымъ яснымъ воспоминаніемъ Жанны былъ «роскошный» номеръ провинціальной гостиницы, съ ярко-синей триковой мебелью, зеркалами до потолка и пыльными цвѣтами. По стѣнамъ развѣшены высохшіе лавровые вѣнки, лиры и т. п., а на этажеркѣ стоятъ футляры отъ подношеній, чаще всего пустые, потому что подношенія обыкновенно закладывались: хоть денегъ было много, но расходовались онѣ безъ толку, и къ концу мѣсяца семья сидѣла безъ гроша.
Въ этой комнатѣ мать Жанны, красивая, хотя и очень худенькая, съ растрепанными волосами, съ красными пятнами на щекахъ, въ растерзанномъ капотѣ, мечется изъ угла въ уголъ, какъ львица въ клѣткѣ. Отецъ красивый, чисто выбритый, съ улыбкой на румяныхъ губахъ, стоитъ передъ зеркаломъ и кончаетъ одѣваться.
— Чѣмъ безъ основанія изводиться, завяжи-ка мнѣ лучше галстукъ, Розиночка! — миролюбиво говоритъ онъ.
Мать вспыхиваетъ.
— Чтобы я своими руками стала завязывать тебѣ галстукъ, когда ты идешь на свиданіе?
— Ты съ ума сошла.
— Да, если еще не сошла, то это чудо, по ты скоро сведешь меня. Развѣ я не знаю, куда ты идешь, и зачѣмъ приходилъ посыльный, и отъ кого записка? Но ты напрасно думаешь, что я тебя пущу. Ты не пойдешь къ этой швали! — сильно грассируя, вскрикиваетъ она.
— Роза, брось! — приказываетъ отецъ.
— Не брошу! Я не позволю ей разрушать мое счастіе. Я не позволю насмѣхаться надо мной какой-нибудь распутной бабенкѣ!
— Да ты кто такая сама? — отецъ поворачивается къ ней. Глаза у него свѣтлые-свѣтлые и холодные, какъ вода, когда онъ взбѣшенъ. — Какое ты имѣешь право пускать меня или не пускать, позволь тебя спросить? Что, ты жена мнѣ, что ли?
Мать широко раскрываетъ глаза и хватается за сердце. Пятна на ея щекахъ становятся ярче.
— Ты должна быть еще довольна, что я тебя держу и кормлю, милая моя, и что люди считаютъ тебя моей женой. И такъ ты веревка на моей шеѣ!
— Ah! Misérable! lâche! lâche! — вскрикиваетъ мать, отыскавъ голосъ и переходя на французскій языкъ, какъ всегда въ минуты возбужденія. Je te suis de trop? Mais tuemoi! Tue moi alors, tu n’as que cela à faire. Oh, maudit soit le jour quand je t’ai vu pour la première fois!
Ея голосъ дрожитъ истерическими нотами, она близка къ рыданіямъ: южный темпераментъ ея, легко воспламеняющійся, теперь внѣ себя. Она распахиваетъ капотъ и, подставляя худенькую грудь подъ воображаемый кинжалъ, кричитъ:
— Mais tuemoi donc, misérablel tuemoi donc!..
— Убивать я тебя не стану, — кричитъ въ свою очередь отецъ, со сжатыми кулаками и совершенно багровый отъ гнѣва, — а прибить прибью, если ты не бросишь свои штуки. Молчи, сумасшедшая баба! Слышишь, дай мнѣ дышать, не то…
Онъ хватаетъ ее за руку, стискиваетъ до боли и швыряетъ на полъ, а самъ выбѣгаетъ изъ номера, хлопнувъ дверьми; онъ весь дрожитъ и бормочетъ:
— Изволь тутъ беречь голосъ!
— Jean! — съ отчаяніемъ и ужасомъ вскрикиваетъ мать и, не поднимаясь съ пола, съ безумными глазами начинаетъ тихо шептать; ея слова звучатъ, какъ жалоба ребенка:
— Il m’а frappée! Lui, mon Jean! Il m’а frappée, oh!..
Тогда Жанна выползаетъ изъ своего угла за печкой, гдѣ она сидѣла притаившись, какъ мышка, широко раскрывъ свои огромные, такіе же синіе, какъ у матери, глаза. Ея сердчишко переполнено жалостью и страхомъ. Она тихонечко подбирается къ матери и, протягивая къ ней ручки, шепчетъ:
— Maman! ma petite maman!
Мать вздрагиваетъ. Видъ испуганнаго ребенка ярко воскрешаетъ передъ ней сцену ея униженія. Она рѣзко вскрикиваетъ:
— Va t’en, enfant de malheur!
И разражается рыданіями.
Тогда Жанна, чувствуя себя несчастной и взволнованной, быстро проскальзываетъ въ дверь, въ коридоръ. Она боится разсердить мать, потому что ей въ такомъ случаѣ достанется не одинъ пинокъ или шлепокъ, а мама послѣ того, какъ поссорится съ папой и поплачетъ, бываетъ очень сердитой. Потому Жанна рѣшаетъ, что безопаснѣе ей побродить въ коридорѣ.
Съ первыхъ дней своего сознанія, она ничего кромѣ номеровъ и коридоровъ не видѣла, и привыкла къ нимъ. Она думаетъ, что всѣ дома такіе, и что всѣ маленькія дѣвочки спятъ за темными перегородками, гдѣ наставлены корзины и сундуки, и гуляютъ по длиннымъ коридорамъ, гдѣ разостланы сѣрыя дорожки съ красными каймами. Естественнымъ ей кажется и зайти въ буфетную, гдѣ на нее прислуга смотритъ, какъ на ручного звѣрька.
— Ты что, Женя, бродишь? спрашиваетъ ее какая-нибудь горничная, такъ они передѣлываютъ ея имя.
— Опять баталія была! — равнодушно отзывается коридорный.
— О! И какъ это имъ не надоѣстъ? — возмущается другая горничная. — Да, ужъ нечего сказать! Одно слово, что господа, а больше нашего промежъ себя скандалятъ. Утромъ тринадцатая въ двадцать перваго-то блюдцемъ запустила.
— Ну-у?
— Ей-Богу! Дворня хохочетъ. Нѣсколько времени перемываютъ косточки постояльцамъ. Жанна узнаетъ, что къ «десятой» мужъ пріѣхалъ, а у ней въ гостяхъ офицеръ, былъ скандалъ. Что «шестнадцатому» хозяинъ хочетъ отказать, потому что онъ все барышень къ себѣ водитъ, — да бѣда: солидный гость и платитъ хорошо. Все это Жанна слушаетъ: присутствіемъ ея не стѣсняются. Потомъ Марѳуша вспоминаетъ о ней.
Марѳушу Жанна любитъ, она такая хорошенькая, отъ нея пахнетъ духами и юбки у нея шелестятъ, не какъ у горничной. Она гладитъ дѣвочку по кудрявой головѣ и даетъ ей конфету изъ стащенныхъ у «пятой».
— Ей ея старикашка что ни день пять фунтовъ привозитъ, куды ей всѣ, не объѣсться, небось. На, ѣшь, Женя.
— А ну-ка, Женя, представь, какъ папаша поетъ?
Жанна рада сдѣлать своимъ друзьямъ удовольствіе. Она нѣсколько разъ видѣла отца въ театрѣ. Слухъ у нея удивительный. Она схватываетъ пыльную метелку вмѣсто меча и начинаетъ пѣть, размахивая метелкой.
— Пускай же кро-о-овь пролье-о-о-отся!
Она путаетъ слова, переходитъ съ аріи на арію, поетъ, копируя отца: «О-о, повтори слова любви-и-и!» Потомъ взмахиваетъ метелкой и выскакиваетъ въ «окно», т.-е. черезъ скамью. Прислуга хохочетъ.
— А ну, представь, какъ мамаша въ обморокъ падаетъ?
Жанна вскрикиваетъ и падаетъ навзничь съ истерическими рыданіями. Она не сознаетъ, что это нехорошо, и кто бы ей это объяснилъ?
Прислуга въ полномъ восторгѣ.
— Занятное дитя!
Коридорный подхватываетъ ее на руки и качаетъ.
Жанна визжитъ и смѣется отъ удовольствія.
Въ это время раздается звонокъ, другой.
— Тебѣ, Марѳуша! «Пятнадцатый!»
— О, ч-чортъ! раззвонился! — въ сердцахъ говоритъ горничная, вставая.
— И я съ тобой, — и держась за юбку своей любимицы, Жанна отправляется съ ней.
Когда онѣ приходятъ къ незнакомому господину, тотъ смотритъ на хорошенькаго ребенка, стоящаго въ дверяхъ.
— Это чья дѣвочка?
— Это-съ… тутъ… г. Заблоцкаго-съ… и одной француженки! — понижая тонъ, объясняетъ Марѳуша, но дѣвочка отлично слышитъ. Она давно уже знаетъ, что ее такъ называютъ и сама не понимаетъ почему, потому ли, что это говорится въ пониженномъ тонѣ и слегка сконфуженно, но ей чего-то становится стыдно, когда она слышитъ эту фразу и ея 5-лѣтнее сердечко инстинктивно сжимается.
Обыкновенно ее подзываютъ, ласкаютъ, угощаютъ чѣмъ-нибудь. Она не дичится. Она привыкаетъ смотрѣть на поцѣлуи и на ласки, какъ на что-то, что легко можно давать всѣмъ. Когда Марѳуша убираетъ чей-нибудь номеръ, а она къ ней прижимается, то она видитъ, какъ Марѳуша спокойно отливаетъ себѣ духовъ, отсыпаетъ пудры, кладетъ въ карманъ конфеты и прибавляетъ:
— Отчего не взять? У нихъ всего много.
Такимъ образомъ она развиваетъ въ дѣвочкѣ взглядъ на пользованіе чужой собственностью, какъ на вещь естественную, и по-своему примѣняетъ прудоновское правило: «La propriété c’est le vol».
Иногда отецъ, возвращаясь, застаетъ Жанну въ коридорѣ.
— Ахъ ты, Боже мой! — сердится онъ. — Даже за ребенкомъ не можетъ присмотрѣть. Что ты тутъ дѣлаешь, Жанна? Пойдемъ! Онъ беретъ ее на руки и вдругъ обращаетъ на нее вниманіе.
— Да ты у меня прехорошенькій чертенокъ! Любишь мармеладъ.
— Люблю.
— А шоколадъ?
— Люблю.
— Что больше?
— Оба больше.
— Завтра у тебя все будетъ.
Войдя въ номерь, онъ особенно долго нѣжничаетъ съ ней, словно желая уязвить этимъ мать. Онъ играетъ съ ребенкомъ, цѣлуетъ его, щекочетъ, напѣваетъ что-то. Жанна въ восторгѣ. Она тянется къ нему всѣмъ тѣльцемъ, визжитъ, хохочетъ, наслаждается, какъ котенокъ на солнцѣ. И только ей становится неловко, когда она видитъ вдругъ почти враждебный взглядъ синихъ глазъ матери. Она дѣтскимъ чутьемъ соображаетъ, что что-то неладно, и осмѣлившаяся, раскраснѣвшаяся отъ игры бѣжитъ къ матери и тянетъ ее за руки:
— Maman! Viens jouer avec nous!
— Va! — рѣзко отталкиваетъ ее мать. — Va chez ton père! — и съ плохо скрытой злобой въ сторону говоритъ: — Il enjôle même за fille!
Если отецъ въ духѣ, то онъ не поднимаетъ реплики, а говоритъ ей: «Viens, viens, Rosinette! Donne moi vite un bon baiser»!
Онъ знаетъ ея слабую струнку. И дѣйствительно, отъ ласковыхъ словъ на родномъ языкѣ она мѣняется, какъ по волшебству. Она бросается къ нему… Въ одну минуту она уже на колѣняхъ возлѣ него, и льнетъ къ нему всѣмъ своимъ гибкимъ тѣломъ, и дрожитъ, и смѣется, и плачетъ, повторяя: «Vrai? Alors tu m’aimes encore un peu? Méchant, méchant»!., и цѣлуетъ его лицо, глаза, руки…
Изъ дождя этихъ поцѣлуевъ перепадаетъ и Жаннѣ. Они сидятъ всѣ трое, обнявшись, умиленные, счастливые…
Жанну рано отсылаютъ спать и просятъ Марѳушу присмотрѣть за ней; а мама надѣваетъ большую шляпу, нарядную накидку — и улыбающаяся, красивая, похожая на шестнадцатилѣтнюю дѣвочку, подъ руку съ папой уходитъ.
На ночь Жанна молится. Молится она по-русски: ее научила молитвамъ Марѳуша. Когда-то мама учила ее: «Notre Père qui êtes aux cieux»… Но Жаннѣ больше нравится по-русски. Что-то таинственное есть въ непонятныхъ для нея славянскихъ словахъ… и она произноситъ ихъ, какъ заклинаніе, а потомъ прибавляетъ свою молитву о разныхъ вещахъ и главное — чтобы папа и мама всегда были такіе добрые и ласковые, какъ сегодня…
А на завтра повторяется то же.
Иногда къ ночи они не успѣютъ помириться и тогда всю ночь напролетъ спорятъ и ссорятся. Жанна слышитъ заглушенныя рыданія матери, жестокія слова, угрожающій шопотъ, вскрикиванія, обиды, взаимныя оскорбленія… И всю ночь не спитъ. Она лежитъ съ сухими, испуганными глазами и чувствуетъ странную горечь, почти озлобленіе, почти ненависть въ эту минуту, къ кому, къ чему — сама хорошенько не понимаетъ.
Иногда отецъ не ночуетъ дома. Тогда мать мечется, какъ безумная, по комнатѣ и громко, и безсвязно говоритъ сама съ собою. То она его проклинаетъ, такъ что страшно дѣлается, то начинаетъ думать, что съ нимъ случилось какое-нибудь несчастіе. Тогда она бросается на землю и кричитъ: «Sainte Vierge! Sauvez le moi!»
Но когда утромъ онъ возвращается здоровый и невредимый, то вмѣсто того, чтобы радоваться этому, она опять начинаетъ проклинать его.
Никогда Жанна не забудетъ одной сцены…
Отецъ пришелъ въ одиннадцать часовъ утра съ красными глазами, небрежно завязаннымъ галстукомъ. Не поздоровавшись съ матерью, онъ прошелъ прямо въ спальню. Мать судорожно схватила испуганную Жанну на руки. Она была такая хрупкая и слабенькая, что обыкновенно не могла поднять дѣвочки, но сейчасъ подняла ее, какъ перышко. Она вскрикнула:
— Maintenant je sais ее qui me reste à faire! — въ одно мгновеніе вскочила на большое окно въ гостиной и съ возгласомъ: — Adieu! распахнула его.
Жанна сразу поняла, что мать хочетъ выброситься въ окно. Она часто пугала этимъ отца… и крохотная дѣвочка все сообразила. Въ смертельной тоскѣ она крѣпко ухватилась одной ручонкой за шею матери, словно могла удержать ее, другой — за перекладину окна, и закричала:
— Non, non, maman, je ne veux pas!…
Но мать уже занесла одну ногу за подоконникъ. Съ высоты третьяго этажа передъ Жанной виднѣлась площадь, камни мостовой… Въ это время отецъ, полураздѣтый, успѣлъ добѣжать до нихъ и схватитъ обѣихъ. Все это было дѣломъ двухъ-трехъ минутъ, но Жаннѣ онѣ показались нѣсколькими часами… Отецъ почти грубо стащилъ мать на полъ, а самъ взялъ Жанну на руки и, задыхаясь, повторилъ:
— Безумная!..
Онъ былъ очень блѣденъ. Жанна судорожно вздрагивала и плакала, прижимаясь къ отцу, а мать упала на кресло и лежала, тяжело дыша и такъ смотря блуждающими глазами, словно ничего не видѣла.
— О, Господи! Господи!… — шепталъ отецъ.
На другой день они помирились, какъ будто ничего и не случилось. У нихъ были гости, всѣ пили, пѣли, смѣялись.
Жаннѣ дали шампанскаго цѣлую рюмку! Хохотали надъ тѣмъ, что она опьянѣла, и заставили ее пѣть куплеты. И мужчины и дамы восхищались ею, цѣловали ее. Она переходила съ рукъ на руки. Толстый басъ схватилъ ее и началъ высоко подбрасывать въ воздухъ, говоря:
— А вотъ я тебя выброшу! У-у! Возьму и выброшу!
И вдругъ Жанна вспомиила, какъ вчера ее мама хотѣла въ окно выбросить. Она затряслась всѣктъ тѣломъ и закричала:
— Не хочу! Боюсь, боюсь!..
Съ ней сдѣлалась первая истерика. Растерявшійся басъ спустилъ ее съ рукъ. Мать, совершенно забывшая вчерашнюю сцену, дала ей сердитаго шлепка и отправила спать, а отецъ смѣялся.
— Въ шесть лѣтъ уже истерика! Вотъ это настоящая женщина.
Жанна долго въ темнотѣ всхлипывала и дрожала; ей представлялось высокое окно и куда-то внизъ, на камни, мама ее броосала… И она вскрикивала, и сердце у нея разрывалось отъ страху, а въ сосѣдней комнатѣ слышался хохотъ, игра на рояли и звонъ тарелокъ.
Такъ у нихъ часто собирались гости, ужинали, обѣдали, играли въ карты; а иногда въ домѣ вовсе не было денегъ. Особенно это не чувствовалось, потому что жили въ гостиницѣ и имъ отпускали въ кредитъ, но бывало такъ, что отецъ привозилъ ей десятифунтовую коробку шоколаду и мармеладу, а она ходила въ дырявыхъ башмачкахъ.
Такъ шло время.
Жаннѣ минуло девять лѣтъ, когда отецъ уѣхалъ отъ нихъ. Онъ воспользовался предлогомъ, что Жаннѣ надо учиться, и объявилъ матери, что онѣ должны основаться въ томъ самомъ городѣ, гдѣ сейчасъ находились.
Послѣ неимовѣрныхъ сценъ съ обѣихъ сторонъ, онъ поставилъ на своемъ. Жанну отдали въ гимназію. Онъ обѣщалъ платить за нее и кромѣ того высылать имъ по двѣсти рублей въ мѣсяцъ. Самъ онъ уѣхалъ съ труппой, давъ слово вернуться постомъ.
Разстался онъ съ обѣими очень нѣжно, успокаивая Розу, говоря ей, что это все дѣлается для блага ихъ дочки, что нельзя же дѣвочку таскать за собою, не думая о ея будущемъ, а что онъ будетъ работать для нихъ и думать только о нихъ…
Мать послѣ его отъѣзда нѣсколько дней лежала замертво; потомъ стала оправляться — и, къ удивленію Жанны, начала обращаться съ ней гораздо мягче. Иногда она точно шла къ дочери за лаской.
Года два прошло монотонно, одно образно, разнообразясь только рѣдкими наѣздами отца. Онѣ остались жить въ той же гостиницѣ, гдѣ жили съ отцомъ, только взяли дешевле номеръ: Роза и подумать не могла о хозяйствѣ и о чемъ-либо подобномъ. Привыкшая къ бурямъ и волненіямъ семейной жизни, теперь она становилась вялой и апатичной. Ходила не одѣваясь, не причесываясь, жила отъ письма до письма, гадая на картахъ, грызя леденцы и перечитывая романы Фелье и Саля… Общества у нея не было никакого: всѣ ея знакомые по труппѣ, гдѣ служилъ Заблоцкій, отхлынули вмѣстѣ съ нимъ. Не считая жившей въ той же гостиницѣ массажистки да оставшейся въ этомъ городѣ француженки, опереточной пѣвички, нашедшей покровительство въ образѣ богатаго банкира, — она никого не знала. Только когда пріѣзжалъ Заблоцкій, она оживлялась. За мѣсяцъ до этого она всѣмъ, не исключая и коридорнаго, разсказывала: «Мой мужъ пріѣзжаетъ… Когда мой мужъ пріѣдетъ» и. т. д.
И тѣ нѣсколько дней, что онъ пріѣзжалъ, проводила, какъ въ чаду, похорошѣвшая, нарядная… Потомъ страстная истерика передъ его отъѣздомъ и опять монотонное существованіе…
Тѣмъ временемъ Жанна училась въ гимназіи. Училась она превосходно и быстро развивалась, но гимназія не приносила ей большой радости.
Если у нея и были двѣ-три подруги, съ которыми она сдружилась, ходя обнявшись и разговаривая на рекреаціяхъ, — то какъ только она звала ихъ прійти къ ней, онѣ отвѣчали: «я спрошу маму».
И всегда оказывалось, что нельзя.
Одна изъ нихъ, болѣе откровенная, чѣмъ другія, дочь богатаго инженера, сказала ей причину:
— Мама не позволяетъ мнѣ ходить къ тебѣ, потому что у тебя нѣтъ папы… и ты живешь въ гостиницѣ… и она не можетъ познакомиться съ твоей мамой…
Изъ двухъ разговаривавшихъ наиболѣе была смущена она, потому что у Жанны только глаза засверкали, какъ у волчонка, и она, сжавъ губы, отошла отъ подруги.
Этотъ случай заставилъ ее сторониться всѣхъ остальныхъ, изъ боязни натолкнуться на такую обиду, — и въ гимназіи она держалась особнякомъ.
Изъ маминыхъ знакомыхъ она больше любила хорошенькую, веселую пѣвицу. Та сама привязалась къ дѣвочкѣ, баловала ее, постоянно дарила ей разныя бездѣлушки, возила съ собой кататься и т. д.
Классныя дамы и учительницы, часто видя маленькую Меранжи на рысакахъ рядомъ съ хорошенькой m-me Флерэ съ ея накрашенными волосами, съ сожалѣніемъ покачивали головами и, поджимая губы, пріучались заранѣе видѣть будущее прелестной дѣвочки въ извѣстномъ свѣтѣ.
Пріятельницы при Жаннѣ не стѣснялись, и часто, сидя за столомъ и уча свои уроки, она вслушивалась и въ ихъ откровенные разговоры. Имена рѣкъ и заливовъ, Бискайскаго, Гасконскаго… переплетались въ ея головѣ съ вольными анекдотами и воспоминаніями о веселыхъ дняхъ въ Парижѣ.
Изъ всѣхъ этихъ бесѣдъ, — особенно за чаемъ съ ликерами на французскій манеръ, — Жанна выносила много аксіомъ и уроковъ. Уроки эти были иного свойства, чѣмъ гимназическіе, но произносились такимъ авторитетнымъ тономъ и съ такой непреложностью, что невольно возбуждали къ себѣ довѣріе.
Напримѣръ:
«Для женщины красота — это все. Только красотой и шикомъ и можно привязать къ себѣ это неблагодарное животное — мужчину».
Или:
«Та, которая не сумѣетъ воспользоваться своей прелестью и пропуститъ удобный случай добыть себѣ капиталъ — une cruche, une idiote achevée».
Или:
«Добродѣтельны только или женщины очень глупыя, или очень некрасивыя!» И такъ далѣе, все въ томъ же родѣ.
— En voilà une qui n’aura pas froid aux yeux! — кивала m-me Флерэ на свою маленькую пріятельницу, склонившуюся надъ географической картой.
— Да! если захочетъ, не одинъ изъ-за нее застрѣлится! — съ жирнымъ смѣхомъ подтверждала румяная массажистка, опрокидывая стаканчикъ ликера шутя.
— Ah, oui, ma fille! Tâche de ne pas être si bête que ta mère! — вздохнула Роза. — Si je voulais pourtant…
Тутъ начинали воспоминаться проекты Инэсъ Легранъ, баронъ «trois fois millionnaire» и т. д.
Такъ дни шли, когда вдругъ Роза узнала, что Заблоцкій овдовѣлъ и немедленно женился на молоденькой барышнѣ изъ общества…
Онъ самъ сообщилъ это Розѣ въ необыкновенно ласковомъ письмѣ, просилъ принять это спокойно, признавался, что онъ не могъ не жениться, но что никогда онъ не забудетъ ихъ и по-прежнему будетъ о нихъ заботиться.
Когда Роза узнала, что онъ для нея безвозвратно потерянъ, она отравилась.
Жанна, которой уже было 13 лѣтъ, не растерялась, услышавъ отъ матери.
— Adieu, ma fille! Je me suis empoisonnée!
Она немедленно разбудила массажистку, разослала прислугу за докторами, телеграфировала m-me Флерэ, и тѣмъ спасла мать.
Послѣ этого онѣ какъ-то совершенно перемѣнились ролями. Жанна въ одну ночь выросла и стала взрослой дѣвушкой. Роза — совсѣмъ превратилась въ ребенка, безпомощная, слабая, не интересующаяся тѣмъ, что съ ней дѣлалось.
Какъ-то вечеромъ, когда она уже начала оправляться, она лежала и тихо разговаривала съ Флерэ. M-me Флерэ ухаживала за ней во время ея болѣзни такъ усердно, что даже волосы забывала подкрашивать.
На этотъ разъ ихъ бесѣда не носила никакой примѣси гривуазности.
Роза говорила какимъ-то не своимъ голосомъ, тихимъ, усталымъ.
Жанна, за перегородкой, у стола, на которомъ шумѣлъ остывающій самоваръ, учила урокъ исторіи. И сжавъ виски обѣими руками, старалась запомнить хронологію германскихъ королей, а сама невольно вслушивалась въ тихій разговоръ.
— Знаешь, — говорила ея мать. — Мнѣ больно не столько то, что онъ бросилъ меня, сколько то, что онъ даже мысли не допустилъ, что это было мое право — стать его женой. Его настоящая жена скончалась… Вѣдь я никогда ей дурного недѣлала… Когда я его узнала, онъ съ ней уже разошелся… Я не настаивала ни на разводѣ, ни на чемъ!… Я просто повѣрила ему — и отдала ему и себя, и свою жизнь. А я была честной дѣвушкой, Маргарита! И я ему родила ребенка… такого прекраснаго ребенка!…
Жанна вздрогнула. Это слово въ устахъ ея матери такъ и пронизало ее. Такъ мать ее любила?..
— И что же? — продолжала Роза. — Когда онъ освободился, то вмѣсто того, чтобы вознаградить меня за эти 14 лѣтъ, чтобы дать имя и честную будущность нашей дочери, онъ поспѣшилъ обвѣнчаться съ той! Онъ пишетъ: «она была невинной дѣвушкой, я иначе не могъ поступить». Но вѣдь и я была молода и невинна, только онъ успѣлъ позабыть это!..
И она заплакала тихими слезами, не похожими на ея обычные истерическіе вопли, и Флерэ заплакала съ ней.
— Потому что эта «дѣвушка изъ общества»! Изъ общества! — воскликнула Posa. — О, и потому «cette malheureuse enfant est née pour être déclassée!»
Жанна отодвинулась отъ лампы и застыла надъ своимъ учебникомъ. Въ ея душѣ смутно, неясно, но все сильнѣе закипала вражда къ тому обществу, изъ котораго она ясно сознавала себя почему-то исключенной, отверженной; къ тому обществу, изъ-за котораго бросилъ ихъ отецъ; къ тому обществу, изъ-за котораго плакала ея мать.
И къ этому бросившему отцу росло въ ней враждебное чувство. Вспоминала она о немъ часто, тѣмъ болѣе, что онъ сталъ это дѣлать рѣдко. Онъ все неаккуратнѣе высылалъ имъ деньги; имъ случалось терпѣть нужду.
Жанна узнала дорогу въ ломбардъ. Часто она ходила туда, и стояла въ шеренгѣ бѣдняковъ съ утомленными лицами, съ жалкими узелочками приходившихъ закладывать послѣдніе пожитки. И все лучше и лучше видѣла жизнь, какъ она есть. Ей приходилось самой отправляться къ хозяйкѣ гостиницы просить подождать уплаты.
Хозяйка, — толстая купеческая вдова, пообтершаяся за границей, и ея управляющій, красивый господинъ съ бородкой à la Фигнеръ и необыкновенными галстуками, — очень любили ея визиты.
Они заставляли тринадцатилѣтнюю Жанну при гостяхъ пѣть куплеты и танцовать, угощали ее любимой наливкой хозяйки, а управляющій въ темномъ коридорѣ не разъ нагонялъ дѣвочку, звеня брелоками, и обнималъ, и цѣловалъ ее. А она терпѣла все это, и дѣлала веселую улыбку, потому что знала, что все это нужно терпѣть, иначе ихъ будутъ притѣснять. И только ночью она не спала и заглушала рыданія, кусая подушку; но если мать тревожно окликала ее:
— Jeanne tu не dors pas? Qu’est ее que tu as?
Она отвѣчала только:
— Ее n’est rien maman, j’ai un peu de migraine, — щадя мать, становившуюся все слабѣе.
Еще годъ прошелъ. Провинціальная гимназія продолжала относиться къ дѣвочкѣ по-прежнему, по-прежнему m-me Флерэ и массажистка составляли все ея общество, когда ея матери стало совсѣмъ плохо.
Въ одно утро Жаннѣ показалось, что ей лучше. Она была оживленнѣе и даже попросила:
— Oh, je voudrais tant un bouquet de violettes! когда Жанна разсказала ей, что на улицахъ уже продаютъ фіалки.
Жанна спустилась на площадь, купила и принесла матери букетикъ душистыхъ темно-лиловыхъ фіалокъ. Та занялась ими; распутала связывавшія ихъ нитки и, поставивъ на столикъ рядомъ съ кроватью, любовалась ими.
Пріѣхала m-me Флерэ и привезла ей конфетъ, тѣхъ pralines, которыхъ ей страшно хотѣлось, по-дѣтски, она раньше все просила ихъ.
Она обрадовалась и лежала совсѣмъ довольная, улыбающаяся. Велѣла дать себѣ чашку чая. Выпила глотокъ — и больше не могла, сразу устала, примолкла. Потомъ вдругъ приподнялась, широко раскрыла глаза, съ какимъ-то удивленіемъ сказала:
— Oh! Jeannette! Que je suis bien?
Откинулась на подушки — и умерла.
Жанна и m-me Флерэ поняли это только черезъ нѣсколько минутъ. Флерэ бросилась съ рыданіями на колѣни передъ постелью, а Жанна стиснула зубы, сжала руки — и окаменѣла.
Въ гробу Роза лежала тоненькая, прелестная, съ улыбкой счастливаго ребенка… и больше похожа была на 15-лѣтнюю дѣвочку, чѣмъ Жанна, вся потемнѣвшая, суровая и безмолвная,
Телеграоировали Заблоцкому на его послѣдній адресъ. Въ этотъ же день къ вечеру получили телеграмму, раскрыли и прочли:
«№ 1355 адресата въ городѣ не оказалось».
Похороны устроила m-me Флерэ, она же и взяла къ себѣ дѣвочку; рыдая и совсѣмъ не заботясь, что слезы портили румяна, она цѣловала Жанну и повторяла:
— Va, tu rfes pas seule, ne pleure pas, mon petit chou!
Подъ ея покровительствомъ Жанна и осталась.
Отецъ прислалъ ей очень ласковое письмо и сто рублей, и время отъ времени продолжалъ присылать деньги, но впослѣдствіи прекратилъ это совсѣмъ.
M-me Флерэ слышала, что онъ почти потерялъ голосъ и что ему самому туго приходится, а у него двое маленькихъ дѣтей.
Тогда Жанна по собственному рѣшенію отправилась къ городскому головѣ, пріятелю банкира m-me Флерэ, и выхлопотала у него сама, чтобы онъ устроилъ ей освобожденіе отъ взноса и маленькую стипендію.
Она пробыла у него больше двухъ часовъ, вышла пылающая, съ горящими мрачнымъ озлобленіемъ глазами, но стипендію онъ ей назначилъ.
Она блестяще окончила гимназію и не терпѣвшая ее начальница вынуждена была, скрѣпя сердце, выдать ей золотую медаль.
По окончаніи курса она рѣшила пойти въ актрисы.
— Таланта у меня нѣтъ, — сказала она m-me Флерэ, — но у меня есть умъ, энергія и наружность — и, думаю, что я чего-нибудь добьюсь.
— Mais oui, ma bichette! — поддержала ее Флерэ.
Жанна надумала обратиться къ теткѣ своей, знаменитой Инесъ Легранъ. Та уже бросила сцену, вышла замужъ за какого-то барона и жила въ Парижѣ.
Она написала ей, что никогда не станетъ ей надоѣдать своимъ родствомъ и не претендуетъ на «emploi» бѣдной родственницы, но проситъ отъ тетки только одной услуги: даже не говоря, что она ея племянница, — устроить ее безплатно въ петербургскую театральную школу.
Тетка, какъ и предполагала Жанна, сохранила связь съ театромъ, она откликнулась на ея письмо и устроила Жаннѣ безплатный прісмъ, но предупредила, чтобы въ дальнѣйшемъ она на ея помощь не разсчитывала.
У Жанны, отъ продажи кое-какихъ бездѣлушекъ, подарковъ m-me Флерэ и т. д., накопилось рублей 500, и съ ними она, нѣжно простившись съ Маргаритой, уѣхала въ Петербургъ.
Въ училище ее приняли, но жить ей было не на что. Тогда она разузнала адресъ одного мецената, милліонера и коллекціонера Фирсова, о которомъ ей говорила m-me Флерэ, и спокойно пошла къ нему.
Въ траурѣ, цвѣтущая нѣжной красотой 17 лѣтъ, она тронула его гуманное сердце, и онъ назначилъ ей стипендію, съ тѣмъ, чтобы она ежемѣсячно являлась къ нему за полученіемъ.
Милліонеръ очень не нравился ей и она сумѣла повести себя съ нимъ такъ, что старикъ видѣлъ въ ней дѣвочку, и только. Онъ угощалъ ее завтраками, иногда катался съ ней и, заѣзжая къ Кнопу, дарилъ ей какія-нибудь бездѣлушки или духи. Ее видѣли въ коляскѣ милліонера, съ нимъ въ ложѣ. Ей не для кого было жалѣть своей репутаціи, да она и не знала хорошенько, что это такое… и репутація устанавливалась.
Жанна кончила школу. Таланта у нея не обнаружилось, но его дѣйствительно довольно успѣшно замѣняла красота, изящество, умъ и осмысленность читки. Ее хотѣли принять, какъ прочихъ, на выходныя роли въ императорскій театръ, на 50 руб. жалованья въ мѣсяцъ; но она разсчитала, что лучше, чѣмъ «выносить подносы» и застыть на этомъ, — поиграть сначала на частныхъ сценахъ или въ провинціи, а тамъ посмотрѣть.
Унаслѣдованное отъ матери французское изящество сослужило ей большую службу.
Она выдѣлялась изъ толпы, и ее нельзя было не замѣтить. Волосы ея всегда лежали такъ, какъ будто были убраны лучшимъ куаферомъ, и она не боялась немного эксцентричныхъ причесокъ. Она поднимала шлейфъ по-парижски; ея походка, ея гибкая по-змѣиному фигура, — все было красиво и оригинально. Она культивировала свою красоту и холила себя. Еще стараго Фирсова она забавляла тѣмъ, что съ тонкимъ знаніемъ дѣла и выборомъ требовала отъ него разныхъ pâte, ongoline, essence capillaire и т. п. Но такъ-же тщательно культивировала она и свой умъ: читала всѣхъ новѣйшихъ писателей, даже философовъ, запаслась Ларуссомъ и выписывала въ записную книжку наиболѣе поражавшія ее цитаты — отъ Ницше до Аннунціо.
Но какъ тѣло холила она съ точки зрѣнія кокетства, а не гигіэны, такъ и душу. Она дѣлала это не изъ потребности развитія, самообразованія, а ясно понявъ, что именно въ ея кругѣ и положеніи умъ и образованіе будутъ выдѣляться такъ ярко, какъ ни въ какомъ другомъ, сознательно готовила изъ себя женщину сильную не только красотою, но и «интеллектомъ».
Съ этими картами она вошла въ жизнь, преждевременно все знающая, все презирающая, судящая о человѣчествѣ по тѣмъ людямъ, что встрѣчались до сихъ поръ на ея пути, — прелестная и совершенно одинокая въ свои 20 лѣтъ.
Въ большихъ городахъ есть совершенно особые кружки лицъ, самыхъ разно образныхъ, которыхъ связываетъ между собою одно общее: призракъ литературно-артистической профессіи.
Эти люди гдѣ-то пишутъ, гдѣ-то играютъ, гдѣ-то поютъ, и т. д. Но если пишутъ, то не въ лучшихъ журналахъ, и ужъ, конечно, не серьезныя статьи. Романисты среди нихъ занимаютъ «подвальные этажи» какихъ-нибудь листковъ мелкой прессы и описываютъ страданія въ великосвѣтскихъ гостиныхъ, которыхъ отъ роду не видывали. Поэты пишутъ въ отдѣлѣ смѣси иллюстрированныхъ листковъ юмористическіе стихи, сочиняютъ цыганскіе романсы и куплеты для открытыхъ сценъ; драматурги переводятъ оперетки или выкраиваютъ обозрѣнія для лѣтнихъ театровъ.
Артисты служатъ въ фарсахъ, играютъ на клубныхъ сценахъ; пѣвцы поютъ въ опереткахъ; художники рисуютъ въ юмористическихъ изданіяхъ, и т. п.
Много здѣсь похороненныхъ надеждъ, сгинувшихъ мечтаній; попадаются и неудачники съ настоящимъ талантомъ, но рѣдко: чаще всего — большое самомнѣніе, дерзость и беззастѣнчивость.
Общество у этихъ людей самое смѣшанное.
Здѣсь въ большинствѣ случаевъ семьи съ какимъ-нибудь изъяномъ, жены, живущія съ чужими мужьями, мужья — съ чужими женами; дѣти въ одной семьѣ «твои», «мои» и «наши». Барышни — съ таинственнымъ прошлымъ… Самыя невѣроятныя семейныя отношенія; средства, берущіяся невѣдомо откуда; но вмѣстѣ съ тѣмъ этого нельзя назвать полусвѣтомъ. Всѣхъ ихъ именно спасаетъ профессія, заставляющая соблюдать извѣстный декорумъ.
У всей этой богемы — въ отличіе отъ богемы истинныхъ талантовъ и «аристократіи умовъ» — страстное желаніе не отличаться отъ остальныхъ людей, быть «принятыми», имѣть такую же столовую и гостиную, какъ «у всѣхъ» — но вмѣстѣ съ тѣмъ натура тянетъ ихъ къ безпорядочному веселью.
Въ этомъ обществѣ бываютъ самые неожиданные и разнородные элементы. То — пріѣхавшая изъ провинціи чья-нибудь сестрёнка, чистая и невинная дѣвочка, рядомъ съ отцвѣтающей опереточной этуалью; то отставной пѣвецъ, ставшій профессоромъ bel canto — и рядомъ свѣтская дама, съ любопытствомъ совершающая эскападу въ неизвѣстный ей мірокъ, выше котораго она себя считаетъ настолько, что даже не боится скомпрометировать себя, какъ не боялась бы въ Парижѣ пойти въ Moulin-Rouge, изъ любопытности. Вотъ прогорѣвшій антрепренеръ, предки котораго числятся въ Готскомъ Альманахѣ, а вотъ комическая старуха, получившая наслѣдство и вышедшая за массажиста. Тутъ молодой офицеръ, покинувшій полкъ изъ-за женитьбы на солисткѣ русскаго хора, и окончившая консерваторію барышня, служащая въ опереточномъ оркестрѣ, и т. д. и т. д.
И этотъ призракъ профессіи объединяетъ ихъ всѣхъ подъ своей защитой, и дѣлаетъ изъ нихъ что-то одно.
Такъ иногда въ дождь соберутся подъ воротами самые разнообразные люди укрыться отъ ливня: тутъ и модистка съ картономъ, и барыня въ шляпѣ, и дрожащій нищій въ лохмотьяхъ, и толстый купецъ… и всѣ они въ это время представляютъ изъ себя что-то общее…
Къ такому обществу примкнула Жанна, и сразу оказалась вполнѣ подходящей къ нему.
Одѣвалась она элегантно, какъ большинсгво женщинъ этого круга. Жила всегда въ хорошей гостиницѣ. Если оставалась долго въ одномъ городѣ, то держала лошадей и съ удовольствіемъ разрѣшала ими пользоваться знакомымъ дамамъ. У нея всегда было можно найти радушный пріемъ, хорошій ужинъ и полную свободу; кто хотѣлъ — могъ играть въ карты, кто — пѣть цыганскіе романсы, кто — развалиться въ качалкѣ и читать газеты.
Хозяйка не только не стѣсняла никого, но даже иногда сама уѣзжала на цѣлый вечеръ и, вернувшись, заставала у себя сервированный ужинъ и массу народу.
У нея бывали охотно: она, кромѣ по клонниковъ — любила и умѣла создавать себѣ «друзей», привлекая ихъ своимъ остроуміемъ и равнодушнымъ снисхожденіемъ къ ихъ слабостямъ, которое казалось добротою.
Обыкновенно при ней жила какая-нибудь пріятельница — начинающая актриса, консерваторка, что-нибудь въ этомъ родѣ, которой она покровительствовала и услугами которой за то пользовалась: занять гостей, когда она уѣзжала, разлить чай, съѣздить въ магазинъ, гдѣ-нибудь и какъ-нибудь ее замѣнить. Обыкновенно подруга занимала смежный номеръ, и тамъ Жанна скрывалась; если не хотѣла кого-нибудь принимать, вмѣсто нея выходила та и спроваживала нежеланнаго гостя и т. д.
Поклонниковъ у Жанны было много. Но она не стерпѣла бы офиціальнаго повелителя, а къ тому же жила одна — и въ дальнѣйшее никто не вступался. Съ улыбкой, втихомолку, указывали то на одного, то на другого; но въ сущности у всѣхъ было такъ много подобныхъ провинностей, что допытываться и преслѣдовать за это — никому и въ голову бы не пришло. Пусть живетъ, какъ знаетъ! Она красива, изящна, образована, въ глаза своимъ поведеніемъ не бросается — и отлично. Тѣмъ болѣе, что она рѣдко была безъ дѣла, она играла на разныхъ клубныхъ сценахъ, и играла очень мило, — а ея туалеты и внѣшность заставляли обращать на нее вниманіе, и многіе ея рѣдко изящную индивидуальность принимали за талантъ.
Сцены она не любила, хоть и говорила всѣмъ, что живетъ только для искусства. Она, впрочемъ, ничего и никого не любила.
Иногда въ ней просыпалась мучительная, безмолвная, почти безсознательная тоска по чемъ-то чистомъ и прекрасномъ, что должно же существовать на свѣтѣ… но чего — она не знала. Обыкновенно это случалось подъ вліяніемъ природы. Природа на нее дѣйствовала, и она была способна просидѣть нѣсколько часовъ на одномъ мѣстѣ, вглядываясь въ небо, въ море, словно ища въ нихъ отвѣта на свой нѣмой вопросъ. И безпричинныя слезы приходили потомъ, не облегчавшія, медленныя слезы. Но это было очень рѣдко. Чаще всего она интересовалась «вещами», жизнью, какъ она ей представлялась. Она старалась добыть себѣ изъ этой жизни какое-нибудь удовольствіе; какъ истинная эпикурейка наслаждалась хорошимъ ужиномъ, прогулкой въ коляскѣ по островамъ, легкою музыкой румынскаго оркестра и т. д.
Только проведя полный оживленія, шума и блеска день и очутившись на разсвѣтѣ у себя въ спальной, взявши душъ изъ воды, разбавленной lait d’iris, и улегшись въ широкую кровать, бѣлую и свѣжую — она вдругъ чувствовала, что это-то и есть самый лучшій моментъ дня, и что изъ-за него стоило жить.
Наконецъ, она была одна и могла не двигаться! И странно въ такія минуты было выраженіе ея лица. Трудно было бы узнать въ немъ прелестное личико, какихъ-нибудь два часа назадъ оживленное, со сверкающими въ улыбкѣ зубами и яркими глазами. Она вся словно потухала, словно снимала маску — поблѣднѣвшая, утомленная, съ темными кругами подъ глазами она казалась старше и некрасивѣе. Засыпая, она громко вздыхала, долгими вздохами, а во снѣ лицо ея принимало страдальческое выраженіе; она часто вздрагивала и стонала. Ей снились тяжелые сны, и во снѣ она страдала изъ-за тѣхъ чувствъ, которыхъ наяву у нея не было: или она кого-то мучительно любила и ревновала, или у нея умиралъ обожаемый ребенокъ, или она разставалась съ кѣмъ-то близкимъ и дорогимъ… Такъ мстила ея душа въ безсознательномъ состояніи за отсутствіе настоящихъ чувствъ въ дѣйствительности. А чувствъ у Жанны не было. Ея увлеченія, потому что увлекаться она не теряла способности, тяготили ее. Пока это была только прелюдія, она загоралась, она ждала, что вотъ-вотъ будетъ что-то новое, что этотъ человѣкъ дастъ ей испытать тѣ ощущенія, которыя она напрасно призывала — ощущенія нѣжности къ нему, заботливости о немъ, глубокой преданности и готовности на самоотверженную любовь… хотя бы цѣною собственнаго страданія… Но кромѣ тягости, а подчасъ и отвращенія — она не могла испытать ничего, и сознавая, что онъ въ этомъ не виноватъ, а виновата только ея натура — несла послѣдствія своей ошибки съ терпѣніемъ, повторяя себѣ свою любимую фразу:
— Ayons delà résignation!..
До перваго случая, когда, не обижая, имѣла возможность удалить этого человѣка.
Это заставляло особенно привязываться къ ней… Организмъ ея, по виду обѣщавшій такой пламенный темпераментъ, не держалъ этихъ обѣщаній…
Въ ней была какая-то врожденная вялость. Можетъ быть, какъ иногда дѣти алкоголиковъ не выносятъ алкоголя, она — дочь человѣка, ежеминутно увлекавшагося, и женщины страстной, какъ южанка — была лишена этого, и когда отъ нея требовалась ласка, то въ ней было полное равнодушіе, если не просыпались усталость и протестъ.
Въ одинъ изъ такихъ періодовъ она и встрѣтилась съ Максомъ Бруни.
Фирсовъ, когда-то выдававшій стипендію Жаннѣ, и теперь питалъ къ ней полуотеческую слабость; по старой памяти она у него разъ въ мѣсяцъ завтракала, а иногда и онъ тоже, по старой памяти, выручалъ ее въ денежныхъ затрудненіяхъ.
У него-то, на большомъ вечерѣ, она увидала Макса. Вечеръ, дававшійся въ честь пріѣзжей знаменитости, блестѣлъ красивыми дамами и интересными мужчинами. Тутъ были все имена, извѣстныя «всему Петербургу» и встрѣчающіяся въ газетныхъ хроникахъ. Большой винегретъ «племенъ, нарѣчій, состояній». Посреди веселаго хаоса звуковъ музыки, благоуханія цвѣтовъ, блеска электричества, игравшаго на золотѣ, бронзѣ и хрусталѣ — Максъ не могъ не привлечь вниманія. Онъ стоялъ красивый, блѣдный и мрачный, какъ Демонъ, съ выраженіемъ глубокаго презрѣнія на лицѣ, но въ безукоризненномъ фракѣ.
Жанна заинтересовалась имъ. Фирсовъ ихъ познакомилъ, и вмѣсто мрачнаго и загадочнаго героя она быстро увидѣла передъ собой несчастнаго мальчика, сходящаго съ ума отъ безнадежной любви.
Это было, конечно, не такъ интересно, но зато возбудило въ ней жалость, и она такъ мягко и задушевно сумѣла затронуть въ немъ наболѣвшія струны, что онъ и самъ не замѣтилъ, какъ черезъ часъ все ей разсказалъ. Они вмѣстѣ сѣли ужинать, послѣ ужина онъ просилъ позволенія ее проводить, а тамъ очевидно ему очень не хотѣлось отпускать ее; онъ такъ умоляюще предложилъ:
— Поѣдемте прокатиться!
На что она согласилась.
Онъ былъ счастливъ, что, наконецъ, нашелъ кому излить свое сердечное «trop plein», и что это была женщина не изъ ихъ общества, значитъ онъ не рисковалъ скомпрометировать свою неблагодарную возлюбленную, разсказывая о ней; а онъ такъ давно задыхался отъ горя, отъ тоски и обиды, что жаждалъ все это высказать.
Они летѣли по бѣлымъ и блестящимъ при лунѣ аллеямъ острововъ, въ какой-то фантастической странѣ изъ снѣга, сахара, брилліантовъ.
Часто-часто по этой дорогѣ такъ мчалась она раньше, и чья-нибудь рука смѣло обнимала ея талію, а взволнованный голосъ шепталъ на-ухо все такія одинаковыя… всегда одинаковыя слова; и вотъ теперь ей казалось новымъ и пріятнымъ, что сейчасъ это волненіе относится не къ ней, что чье-то сердце раскрывается передъ нею, полное горя и отчаянія, не изъ-за нея, и что она можетъ утѣшить, не жертвуя собою, что все это горе, отчаяніе, волненіе не касаются обладанія ею, и что отъ нея этому красивому молодому человѣку не надо ничего.
Скоро она узнала отъ Бруни всю его исторію.
Бруни, сынъ знаменитой пѣвицы и не менѣе знаменитаго скульптора, по матери принадлежавшій не только къ аристократіи талантовъ, но и къ аристократіи общества, былъ, какъ многія дѣти талантливыхъ родителей, очень талантливымъ дилетантомъ.
Онъ недурно лѣпилъ, съ своеобразно-изящной манерой, и сочинялъ небольшіе романсы — больше на французскія слова, и напечаталъ два-три стихотворенія. Имѣлъ хорошее состояніе, часто ѣздилъ за границу, одѣвался у англійскаго портного, и казалось бы, жизнь его была создана для однихъ удовольствій и пріятныхъ ощущеній. Но какой-то странный законъ равновѣсія, не дающій людямъ никогда полнаго удовлетворенія, толкнулъ его на дорогу баронессы Эльсборгъ, красавицы и умницы, съ лицомъ Офеліи, умомъ Меттерниха и жестокостью Фульвіи.
Она принадлежала ему два года. Первая она пріѣхала на его холостую квартиру въ своемъ манто изъ chinchilla и мѣховомъ токѣ съ цвѣтами голубыхъ гортензій, пріѣхала просто и открыто въ своемъ купэ «посмотрѣть его работы» и даже отъ него телефонировала мужу, что она здѣсь, не хочетъ ли онъ заѣхать за ней и вмѣстѣ отправиться къ «Медвѣдю?»
Съ тѣхъ поръ она дала ему два года счастія, тонкаго общенія съ изящнѣйшей женщиной, ласкъ, достойныхъ Лаисы — и потомъ также спокойно, совершенно не вдаваясь въ объясненія, отдалила его отъ себя.
Съ полгода она еще забавлялась тѣмъ, что утонченно терзала его. То бросала ему при всѣхъ, глядя на него изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ, какую-нибудь фразу изъ прошлаго, заставлявшую его блѣднѣть и задыхаться, и тутъ же передавала черезъ него какое-нибудь порученіе его «замѣстителю». То отправлялась куда-нибудь кататься втроемъ, и вдругъ вспоминала, что она забыла дома захватить какую-нибудь необходимую вещь, и съ ключомъ отъ секретэра отсылала Макса къ камеристкѣ, оставаясь съ тѣмъ вдвоемъ и т. п.
Когда онъ какъ-то не выдержалъ этой роли и потребовалъ отъ нея объясненій, она холодно на него посмотрѣла и спросила:
— По какому праву?
— По праву человѣка, который васъ любитъ.
— Милый мой, меня очень многіе любятъ, и если бы всѣ вздумали со мной объясняться, мнѣ было бы некогда пообѣдать.
— Бросьте шутить! По праву человѣка, котораго вы любили… которому вы дали доказательства своей любви.
Она подошла совсѣмъ близко и, въ упоръ глядя на него, спросила:
— Какія?
Онъ, выведенный изъ себя, крикнулъ ей грубо:
— Вы, кажется, забыли, что два года были моей любовницей!
— Я… вашей любовницей? — спросила она и разсмѣялась.
Она смѣялась искренно и звонко. Въ это время вошелъ ея мужъ.
— У васъ тутъ весело! Что за причина веселья, подѣлитесь? — спросилъ онъ, цѣлуя руку жены.
— Причина та, мой другъ, что мсье Бруни рѣшилъ распространить про меня въ обществѣ… ты легко поймешь, почему… что я была его любовницей. Я надѣюсь, ты знаешь, что тебѣ остается дѣлать! — спокойно сказала она и вышла изъ комнаты.
Черезъ два дня состоялась дуэль.
Баронъ выстрѣлилъ на воздухъ, хотя стрѣлялъ вторымъ, и отношенія Бруни были съ нимъ вполнѣ покончены.
Но забыть ее онъ не могъ, и, встрѣчая баронессу въ обществѣ, въ театрѣ, на concours hyppique, словомъ вездѣ, гдѣ бывалъ «весь Петербургъ», онъ чуть не плакалъ отъ отчаянія, бѣшенства и больной любви.
Онъ бросился искать развлеченія и отвлеченія въ кутежахъ съ дамами полусвѣта; но всѣ онѣ казались ему такими грубыми животными, что противно было говорить съ ними; а любовь ихъ была ему не нужна, слишкомъ сильно сидѣла въ немъ память о змѣиныхъ ласкахъ баронессы.
Въ это время онъ и познакомился съ Жанной.
Она не принадлежала къ тому обществу, котораго онъ боялся, но вмѣстѣ съ тѣмъ ея изящный умъ, ея манеры, все это было такъ непохоже на вульгарныхъ demi-mondaine’окъ, которыя хуже заставляли его страдать объ утраченномъ.
Она отнеслась къ нему такъ сердечно, и съ ней онъ могъ говорить, зная, что она пойметъ его, и онъ найдетъ у нея участіе.
Его несложная натура вся уходила раньше въ одну безумную любовь, и когда баронесса его бросила, то онъ очутился въ положеніи мухи, попавшей въ пустой шаръ, которая не знаетъ, гдѣ верхъ, гдѣ низъ, гдѣ право и лѣво. Вдругъ все стало пусто вокругъ него. Службы или обязательнаго дѣла у него не было; искусства онъ не любилъ настолько глубоко, чтобы оно могло все ему замѣнить; и онъ чувствовалъ только озлобленіе и страшную пустоту. И вдругъ явилась эта дружба, и онъ, какъ голодный на ѣду, накинулся на нее.
Можетъ быть, если голодному предложить на выборъ индѣйку съ трюфелями или кусокъ чернаго хлѣба, то онъ предпочтетъ первое; но если выбора не будетъ, то онъ и на сухой хлѣбъ набросится съ восторгомъ; такимъ насущнымъ хлѣбомъ показалась ему эта дружба.
Кромѣ того, она опять заполнила его время, опять дала ему общеніе съ молодой, прелестной женщиной, недостатокъ котораго такъ сильно чувствовала его мягкая, слегка женственная натура.
Времени ему было некуда дѣвать. А теперь онъ могъ ухаживать за Жанной, не считая этого измѣной памяти своей жестокой любви; а онъ такъ привыкъ жить жизнью, наполненной мелкими и очаровательными заботами о женщинѣ, онъ любилъ эту атмосферу. И вотъ опять ему было кому выбирать перчатки, присылать духи, цвѣты и конфеты, заботиться о ложѣ, провожать къ портнихѣ, въ фотографію, выбирать костюмы, съ кого лѣпить медальоны, кому посвящать романсы, благодаря за дружбу и утѣшеніе.
Ему пріятно было показаться съ ней рядомъ въ ложѣ, или въ коляскѣ на Стрѣлкѣ, она не стѣснялась этого, но всѣ обращали вниманіе на ея прелестную головку, и это ему нравилось.
Она, со своей стороны, находила прелесть въ этихъ дружескихъ отношеніяхъ. Она была счастлива, что онъ ничего отъ нея не требуетъ и не хочетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ несомнѣнно по-своему любитъ ее, и любуется ею, и съ нѣкоторой нѣжностью, «немного больше друга, меньше брата», цѣлуетъ ея руки. Но она такъ «устала отъ любви», какъ она сама себѣ иногда говорила (не подозрѣвая, что въ сущности любви-то никогда не испытала, а знала лишь то, что называютъ любовью), что эта дружба была ей пріятна. Не требуя ничего, онъ давалъ ей все, былъ ея «послушнымъ и вѣрнымъ рабомъ», какъ подписывалъ свои записки, и искренно привязался къ ней.
Онъ считалъ ее очень чистой, немножко по мужской привычкѣ судить женщину на основаніи ея отношеній именно къ нему, и умилялся душою, что въ то время, какъ баронесса въ самыя страстныя эпохи ихъ любви посылала ему телеграммы безъ подписи, Жанна смѣло и свободно писала ему милыя записочки, часто такія нѣжныя, что посторонній, прочтя ихъ, могъ бы предположить гораздо болѣе, чѣмъ было. Она не боялась этого, очевидно, и онъ преклонялся передъ ея смѣлостью.
Онъ называлъ ее «своимъ свѣтлымъ лучомъ» и даже сочинилъ для нея романсъ.
Она въ глубинѣ души гордилась этой ролью и думала, что дѣлаетъ истинно доброе дѣло, «утѣшая» его.
Она не понимала или, вѣрнѣе, не останавливалась на этой мысли, что въ сущности утѣшеніе это было чисто внѣшнимъ, что она не проникала въ его душу; ей и въ голову не могло бы придти заставить его заняться чѣмъ-нибудь дѣльнымъ, вытащить его изъ той тины нравственнаго отупѣнія, въ которую онъ погрузился съ самаго начала связи съ баронессой, отнявшей у него мысль о чемъ-либо кромѣ нея. Жаннѣ та жизнь, которую онъ велъ, казалась вполнѣ нормальной; она сама была рада продолжать эту привычную ей жизнь съ нимъ, не платясь ничѣмъ.
И они ѣздили по театрамъ, по ресторанамъ, на всевозможныя «открытія» и «закрытія», «пробовать новую марку» въ загородные кабачки, ознаменовать привозъ устрицъ или появленіе клубники въ январѣ. Пикники, кутежи, возвращеніе на разсвѣтѣ, когда уже звонили къ ранней обѣднѣ и просыпался рабочій городъ; постоянные наркотики; весь калейдоскопъ веселящихся во что бы то ни стало людей. И Жанну не шокировало, не казалось ей дикимъ, что въ отдѣльномъ кабинетѣ какого-нибудь кабака, въ облакахъ дыма, надъ залитымъ шампанскимъ столомъ, посреди жадныхъ, грубыхъ и утомленныхъ физіономій цыганъ, Максъ вдругъ бралъ гитару и нѣжко пѣлъ, глядя ей въ глаза:
«Мой свѣтлый лучъ, въ туманный день ненастья,
Ты мнѣ блеснулъ изъ-за свинцовыхъ тучъ;
Свѣти же мнѣ улыбкою участья,
Мой свѣтлый лучъ!..
Ты не влечешь къ мучительному раю
Земныхъ страстей, твой поцѣлуй не жгучъ;
Но безъ тебя я умеръ бы, я знаю —
Мой свѣтлый лучъ!..»
И она не понимала, какъ его чувства опошляются и становятся не стономъ души, а банальнымъ цыганскимъ романсомъ, который гортанные голоса по привычкѣ подхватываютъ хоромъ, окончательно отнимая у него всю исключительность:
Такимъ образомъ, въ сущности, ихъ дружба была основана на недоразумѣніи.
Это не мѣшало обоимъ твердо вѣрить въ нее, и когда всѣ вокругъ подсмѣивались надъ ихъ «флиртомъ» и намекали на него, они только улыбались другъ другу.
Около полутора года прошло такъ. Они успѣли даже за границей побывать вмѣстѣ — Жанна съ пріятельницей и Максъ, но въ остальное время они часто разъѣзжались. Жанна придерживалась больше «гастрольной системы» въ томъ смыслѣ, что нигдѣ не играла подолгу. А возвращаясь, каждый разъ, когда она видѣла Макса послѣ хотя бы недолгой разлуки, она замѣчала въ немъ странное измѣненіе, Максъ становился разсѣяннымъ, легко забывалъ то, что предложилъ ей раньше; обыкновенно очень элегантный, начиналъ быть небрежнымъ въ своемъ костюмѣ. Онъ, всегда такой сдержанный, вдругъ сталъ раздражаться до бѣшенства, вспыхивалъ, и разъ за какіе-то не вовремя поданные фрукты чуть не прибилъ лакея, при чемъ Жанна даже испугалась за него, такъ исказилось его лицо и налилось кровью. Время-отъ-времени онъ, гдѣ бы это ни было, въ театрѣ, въ залѣ ресторана, несмотря на шумъ и яркій свѣтъ кругомъ, точно засыпалъ на минуту. Разъ въ ея присутствіи съ нимъ сдѣлался обморокъ безъ всякой причины, но очнувшись онъ даже не помнилъ о немъ. Онъ жаловался ей на общее нездоровье и выглядѣлъ все мрачнѣе. Въ концѣ второго года онъ совсѣмъ переѣхалъ въ Москву, къ овдовѣвшей матери — она была вторымъ бракомъ за богатымъ московскимъ коммерсантомъ. Тамъ онъ и остался. Сначала онъ часто писалъ Жаннѣ, потомъ рѣже. Его письма начали удивлять ее: появились ошибки, не хватало буквъ, даже цѣлыхъ слоговъ. Она видѣла, что съ нимъ что-то происходитъ, но приписывала это нервамъ, и, по правдѣ сказать, немного надъ этимъ задумывалась, захваченная жизнью и ея обычными развлеченіями, заботами и мелочами, сплетавшими вокругъ нея неразрывную, непросвѣтную сѣть.
Однако, какъ только она проѣздомъ на Кавказъ попала въ Москву, она сейчасъ же дала ему знать. Она остановилась въ Славянскомъ Базарѣ и оттуда послала посыльнаго съ запиской къ Максу, а сама, освѣжившись и перемѣнивъ дорожный костюмъ на городской, сошла въ общую залу завтракать, и приказала швейцару, если ее спросятъ, прислать г. Бруни туда же.
Она уже сняла перчатки, велѣла принести себѣ десятокъ устрицъ и разсматривала карточку завтраковъ, когда въ дверяхъ показалась странная фигура, въ которой однако было что-то знакомое ей. Она поднесла лорпетку къ глазамъ, вглядѣлась и вскрикнула:
— Максъ!
Между столиками, какъ-то неустойчиво ступая, пробирался Максъ. Длинный сюртукъ болтался на его похудѣвшей фигурѣ, какъ на вѣшалкѣ; широкій и очень пестрый галстукъ сидѣлъ криво, а его черные, вьющіеся волосы — густая шапка, унаслѣдованная имъ отъ отца-итальянца, которую такъ любила ласкать и трепать шутя Жанна, были накоротко острижены, почти выбриты, и лицо, и безъ того похудѣвшее, казалось маленькимъ до неузнаваемости.
Въ рукахъ онъ держалъ розы на длинныхъ стебляхъ, какъ любила Жанна, и, подойдя къ ней, онъ поцѣловалъ ей руку, но съ первыхъ его словъ ей стало жутко. Онъ заговорилъ такъ, какъ будто они вчера только видѣлись, не выказалъ ни удивленія, ни радости по поводу ея пріѣзда. Глаза его смотрѣли куда-то мимо. Сначала она подумала, не пьянъ ли онъ? Но потомъ рѣшила, что этого, вѣроятно, нѣтъ. Онъ всегда краснѣлъ отъ вина, а теперь былъ блѣденъ.
— Вамъ нездоровится, Максъ? — спросила она его.
Онъ удивленно взглянулъ на нее и возразилъ:
— Я совершенно здоровъ, я никогда еще такъ хорошо себя не чувствовалъ, какъ теперь!
А говорилъ онъ такъ, словно языкъ съ трудомъ повиновался ему.
— Куда же дѣлись ваши волосы? Зачѣмъ вы ихъ остригли? — удивилась она, но онъ равнодушно отвѣтилъ ей:
— Всегда такъ было.
Она запнулась.
Онъ не спросилъ ее ни куда она ѣдетъ, ни на долго ли, а началъ ей усиленно доказывать, волнуясь и глотая слова, что велосипеды «Clémence Gladiator» никуда не годятся. Онъ говорилъ съ большимъ возбужденіемъ и заикался.
Странное предчувствіе охватило Жанну. Она вглядывалась въ него съ ужасомъ и чувствовала себя чужой и далекой отъ него, какъ отъ умирающаго; ей казалось, что какая-то стѣна встала между ними, и ей было тяжело съ нимъ вдвоемъ. Она даже рада была, когда къ ея столу подошелъ раскланяться какой-то рецензентъ. Она едва была знакома съ нимъ, но тутъ любезно пригласила его подсѣсть къ столику. Она познакомила съ нимъ Макса, и тотъ сію минуту, услыхавъ, что онъ журналистъ, началъ его убѣждать, держа за пуговицу, чтобы онъ написалъ статью и "раскаталъ этихъ ш-шарла-латановъ «Clémence Gladiator».
Рецензентъ посматривалъ на Жанну, дѣлая значительно-сочувствующую мину. Когда они кончили завтракать, Максъ какъ-то машинально попросилъ позволенія проводить Жанну.
— А… лошадь ждетъ.
Но ей показалось, что она не въ состояніи быть съ нимъ вдвоемъ. Истина не являлась ея воображенію, онъ просто сдѣлался совсѣмъ «ramolli, d’un parfait gâtisme», какъ она про себя опредѣлила его состояніе. И она покривила душой и сказала, что она не можетъ сейчасъ ѣхать съ нимъ, что ее ждетъ подруга и у нихъ масса дѣла, но чтобы онъ ждалъ ее къ обѣду въ Эрмитажѣ, куда она пріѣдетъ къ 6 часамъ.
Они встали изъ-за стола.
Онъ опять поцѣловалъ ей руку, какъ-то по инерціи отвѣтилъ, какъ прежде говорилъ, шутя:
— Слушаю-съ.
И покорно, слегка сгорбившись и по шатываясь, побрелъ одинъ къ выходу.
У нея вдругъ странно сжалось сердце при видѣ этой жалкой фигуры… она чуть не бросилась за нимъ, но остановилась, растерянная, хорошенько не отдавая себѣ отчета, что съ ней дѣлается. Она не имѣла понятія о томъ, что съ нимъ можетъ быть, но что-то точно запретило ей ѣхать въ Эрмитажъ.
Она рѣшила ѣхать съ 5-часовымъ поѣздомъ, а въ Эрмитажъ послала, уѣзжая, записку, извиняясь, что внезапно уѣхала раньше, чѣмъ предполагала. Въ Москвѣ ей было бы тяжело остаться: она остановилась спеціально для него, а онъ… вдругъ точно пересталъ существовать для нея.
Когда она сидѣла уже въ вагонѣ, ей стало совѣстно за свой обманъ и жалко Макса, но она утѣшила себя тѣмъ, что, вѣроятно, Максъ теперь сильно пьетъ, и ей было бы неудобно обѣдать съ нимъ вдвоемъ. Но это она думала словами, а гдѣ-то въ глубинѣ сознанія, какъ укоръ совѣсти, вставала его сгорбленная, понурая фигура, и тоска щемила ея сердце.
Она ждала отъ него какого-нибудь письма, но такъ и не дождалась, а черезъ три мѣсяца пришла къ ней вѣсть, что Максъ положенъ въ лѣчебницу и безнадеженъ.
Дня три она не спала, ходила мрачная и задумывалась такъ, что не слыхала, когда съ ней заговаривали. Но жизнь брала свое. Она и такъ привыкла къ его отсутствію за послѣднее время и печаль ея была не глубокой, скорѣе «эпической», чѣмъ «лирической». Она продолжала жить — и только когда при ней кто-нибудь вспоминалъ Макса, или ея глаза падали на «Свѣтлый лучъ», лежавшій на піанино, она вздыхала:
Бѣдный Максъ!
Зато теперь, когда она опять, послѣ почти годового промежутка попала въ Москву, она рѣшила навѣстить бывшаго друга. И вотъ она ѣхала къ нему съ искреннимъ сознаніемъ, что дѣлаетъ доброе дѣло, слегка умиленная собою въ глубинѣ души, и думала: «не всякая способна была бы вспомнить о человѣкѣ, который уже конченъ для жизни!…»
Коляска остановилась у глухой бѣлой ограды, изъ-за которой виднѣлась только густая зелень парка и крыша небольшого особняка.
Засѣкинъ помогъ Жаннѣ выйти и нажалъ кнопку электрическаго звонка у воротъ. Имъ немедленно отперъ привратникъ, на иностранный ладъ, въ темно-синей курткѣ съ блестящими пуговицами.
— Передайте доктору мою карточку.
Привратникъ мелькомъ опустилъ глаза на карточку и сказалъ:
— Пожалуйте, васъ ждутъ.
Прямая, какъ стрѣла, обсаженная чудесными липами аллея привела ихъ къ крыльцу бѣлаго особняка, свѣтлаго и элегантнаго, гдѣ жилъ самъ докторъ съ семьей.
Докторъ, хорошій знакомый Засѣкина и кажется и всей Москвы, ждалъ ихъ и вышелъ къ нимъ навстрѣчу, красивый, румяный, любезно улыбающійся, въ бѣломъ лѣтнемъ костюмѣ.
Онъ галантно склонился передъ Жанной.
— Прошу васъ, присядьте… Вы позволите предложить вамъ чашку чая… и клубники изъ собственнаго огорода! — съ гордостью предложилъ онъ. Имъ уже подавали изящно сервированный чай, серебряную бульотку. — Не взыщите, я на холостомъ положеніи, — шутилъ докторъ, — жена уже въ Крыму.
Гостиная, гдѣ они сидѣли, съ громаднымъ венеціанскимъ окномъ, была уставлена зеленой лакированной мебелью style moderne. На свѣтлыхъ драпировкахъ по палевому фону были раскиданы темно-розовые ирисы. Всюду валялись воздушныя подушки всевозможныхъ величинъ, съ махровыми, какъ лепестки мака, воланами нѣжныхъ тоновъ; въ жардиньеркахъ благоухали цвѣты.
Докторъ былъ любезенъ, шутилъ, острилъ и только тогда принималъ слегка соболѣзнующій тонъ, когда Жанна начинала его разспрашивать о больномъ.
— Скажите, докторъ… неужели же Максъ… т.-е. М. Бруни… безнадеженъ?
— Безнадеженъ, сударыня. Не могу этого скрыть отъ васъ! Корковое вещество мозга поражено и идетъ хроническое разложеніе личности, — отчетливо и внятно выговаривалъ докторъ. — Другими словами, прогрессивный параличъ.
— Боже мой… Но почему… Почему это могло случиться?
— Къ несчастію, сударыня, это очень распространенная болѣзнь, и чаще другихъ поражаетъ людей свободной профессіи. Знаете, интеллектуальная сфера требуетъ нервовъ. Особенно, если принять во вниманіе, что нашъ паціентъ велъ очень… неправильную жизнь. Кутежи… безсонныя ночи… спиртные напитки, убивающіе мозгъ…
Жанна помолчала, подавленная, потомъ спросила:
— А если бы… этихъ условій не было?
— Кто знаетъ? Навѣрное ничего нельзя сказать. Можетъ быть онъ и избѣгнулъ бы такого печальнаго конца, а можетъ быть, несмотря на отсутствіе внѣшнихъ толчковъ, все-таки заболѣлъ бы. Во всякомъ случаѣ, конечно, каждая капля алкоголя являлась гибельной для его организма.
— Несчастный, несчастный! — шептала Жанна.
— Да, бѣдный молодой человѣкъ! — сочувственно-равнодушно поддержалъ ее докторъ, — Еще клубники, пожалуйста! И рюмочку этого ликера, мнѣ его привезли изъ Японіи. Сейчасъ я могу вамъ его показать, онъ находится въ сравнительно спокойномъ состояніи.
Жанну больно задѣло, что о Максѣ уже говорятъ, какъ о вещи.
— Можно было бы подумать, что это свѣтлый промежутокъ, если бы съ нимъ еще вчера не было маленькаго ударчика! — съ нѣжностью произнесъ докторъ. — Такъ вы желаете пройти къ нему?
— Непремѣнно.
Засѣкинъ поглядѣлъ на ея лицо и сказалъ:
— Смотрите, Жанна Ивановна, выдержите ли вы это?
— Я хочу его видѣть! — нервно отвѣтила она.
Докторъ позвалъ ассистента, изящнаго молодого брюнета, и послалъ его впередъ посмотрѣть, все ли въ порядкѣ въ комнатѣ больного, а самъ предложилъ руку Жаннѣ.
Засѣкинъ сѣлъ въ качалку, взялъ какую-то книгу и, нахмуренный и недовольный, остался въ гостиной.
Подъ-руку съ докторомъ Жанна черезъ стеклянную террасу вышла въ паркъ.
Паркъ былъ разбитъ въ англійскомъ вкусѣ, деревья подстрижены, роскошный газонъ окаймляли пестрые «ковровые» бордюры; цѣлыми клумбами высились великолѣпные красные, бѣлые, розовые шпажники, въ сочной и густой зелени щебетали птицы.
Время-отъ-времени докторъ показывалъ попрятавшіеся среди деревьевъ небольшіе коттэджи и любезно объяснялъ:
— Водолѣчебница… помѣщеніе для служащихъ… отдѣленіе для алкоголиковъ…
Съ той же улыбкой, съ которой указывалъ дальше:
— Площадка для laun-tennis’а… гимнастика… — и продолжая «le tour du propriétaire», говорилъ: — Огородъ… я самъ люблю въ немъ возиться, взгляните, какія уже яблоки большія, а это будутъ чудесные персики: tétons de Venus.
По аллеямъ бродили, попадаясь имъ навстрѣчу, одни или въ сопровожденіи надзирателей блѣдные, желтые, худые люди. Жанна смотрѣла на нихъ пугливо, они казались ей кошмарами, а докторъ, очевидно, привыкъ къ нимъ такъ, что почти не замѣчалъ ихъ.
Благодаря тому, что больные въ лѣчебницѣ носили частные костюмы, ихъ можно было легко спутать со здоровыми.
Мимо Жанны прошли двѣ женщины: молоденькая, худенькая, блѣдная дѣвушка съ грустнымъ личикомъ и плотная, румяная женщина въ синихъ очкахъ.
— Чѣмъ больна эта молодая дѣвушка? — спросила Жанна, рѣшивъ, что женщина въ синихъ очкахъ — надзирательница.
— Она вовсе не больна, это она присматриваетъ за больною: та, что въ очкахъ — безнадежная идіотка.
У посѣтителей, приходившихъ навѣщать больныхъ, тоже былъ удрученный и несчастный видъ, такъ что ихъ легко было принять за нервнобольныхъ. Ясно было здѣсь, что въ сущности каждый таитъ въ себѣ хорошій матеріалъ для нервной болѣзни, и не хватаетъ, можетъ быть, пустяка, чтобы перешагнуть за грань здоровья.
Прилично одѣтый молодой человѣкъ приблизился къ доктору и тихо попросилъ его о чемъ-то. Получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ вѣжливо наклонилъ голову и удалился.
— Это вашъ ассистентъ? — поинтересовалась Жанна.
— Нѣтъ! Онъ просилъ меня телефонировать императору Англіи, чтобы ему поскорѣе высылали принцессу, которую онъ нанялъ въ горничныя! — спокойно отвѣтилъ докторъ.
Жанна вздрогнула. У нея уже слегка кружилась голова отъ видѣнныхъ ею желтыхъ, гримасничающихъ физіономій, подергиваній тиковъ и безсмысленныхъ глазъ.
Они подходили къ дверямъ главнаго флигеля хорошенькаго бѣлаго зданія, къ входной двери котораго вели широкія гранитныя ступени съ мраморной баллюстрадой, наверху образующія нѣчто въ родѣ балкона; на него выходили и большія свѣтлыя окна по бокамъ двери. Прямо противъ дверей шла наверхъ лѣстница, съ первой площадки раздѣлявшаяся на двѣ и сворачивающая назадъ ко вторему этажу. Изъ лѣвыхъ дверей, ведущихъ въ буйное отдѣленіе, слышался гулъ, точно свистъ вѣтра, и, ясно выдѣляясь, неслись хриплые, жалкіе, злобные звуки:
— Не имѣете права! Не имѣете права!
Жанна прижималась ближе къ доктору, блѣднѣя. Мягкій, скрадывающій шаги коверъ довелъ ихъ до одной изъ дверей коридора. Тамъ докторъ остановился и постучалъ. Этотъ стукъ отозвался у Жанны въ сердцѣ, и оно на минуту замерло въ груди.
— Войдите! — послышался беззвучный голосъ. Дверь отворилась.
Передъ Жанной стоялъ Максъ — и не Максъ. Да, это была его характерная, красивая голова, его ротъ, его лобъ. Но какъ будто кто-то вынулъ изъ этого лица все выраженіе и оставилъ только блѣдную маску, — маску, снятую съ мертвеца. На этомъ мертвомъ лицѣ еще жили глаза, они смотрѣли и двигались. Они сохранили свой голубой цвѣтъ, всегда казавшійся такимъ страннымъ, дѣтски-наивнымъ своей яркостью на смугломъ лицѣ. Но за ними не было ничего. Безъ блеска, безъ свѣтящейся точки, мѣняющей выраженіе, они смотрѣли, словно не видя, и ужасенъ былъ этотъ взглядъ безъ взгляда.
Но, какъ всегда, внѣшнее джентльменство еще держалось въ этомъ призракѣ человѣка. Увидя даму, онъ запахнулъ пиджакъ на груди и забормоталъ:
— Пожалуйста, пр-шу покорно… садиться.
Рѣчь его была сильно затруднена. Онъ спотыкался на п и р и иногда пропускалъ гласныя.
— Максъ! — съ волненіемъ произнесла Жанна, протягивая ему обѣ руки, — Развѣ вы не узнаете меня?
— Какъ не узнаю? Что съ вами, Жанна? — равнодушно отвѣтилъ онъ, какъ будто они и не думали разставаться. Очевидно, у него еще хватало интеллекта, чтобы вспомнить фактъ, но вспомнить настроеніе онъ уже не могъ и чувство радости уже было ему недоступно.
— Садитесь! — продолжалъ онъ, съ трудомъ подвигая ей стулъ.
Она машинально сѣла. Съ ней творилось что-то необычайное.
Несмотря на затрудневную рѣчь, на шаткую походку, на тусклый взглядъ — онъ все-таки казался ей нормальнымъ: онъ понималъ ее, узналъ, отвѣчалъ логично. И она не могла знать, что это была уже безсознательная, инертная работа мозга.
Обращаться съ нимъ, какъ съ больнымъ, представлялось ей невозможнымъ.
Подъ слегка насмѣшливымъ взглядомъ доктора, видѣвшаго и понимавшаго ея состояніе, она волнуясь начала разспрашивать Макса:
— Максъ! Голубчикъ мой! Какъ же вы себя чувствуете?
— Какъ я себя чувствую? — заволновался и Максъ. — Вер..ликлѣпно. Я свер… свершенно здоровъ. А меня здѣсь держатъ… держатъ… не пускаютъ, это интриги! У меня концертъ въ Парижѣ назначенъ, мнѣ ѣхать надо… Уже билеты взяты, а меня не пускаютъ! Все онъ! — съ мелькнувшимъ озлобленіемъ кивнулъ онъ на доктора.
— Вотъ видите! — тихо сказалъ тотъ поблѣднѣвшей Жаннѣ, и спокойно возразилъ Максу. — Вы отлично знаете, что вы еще не совсѣмъ оправились. Какъ вы говорите, напримѣръ? Опять хуже.
— Какъ… какъ я г… варю? Немудрено у васъ здѣсь от… отучиться говорить. Я къ обществу привыкъ… а здѣсь, что я? все одинъ. Эти гр… глупости читать, вотъ и все раз…лаз…влеченіе! — весь какъ-то дрожа и озлобленно проговорилъ онъ, швырнувъ на полъ книжку, лежавшую на столѣ.
Жанна опять вся была на его сторонѣ. Лицо ея горѣло. Конечно, онъ разсуждалъ логично. И среди нормальныхъ людей онъ быстро бы поправился!
Она съ затаеннымъ укоромъ взглянула на доктора. Тотъ выдержалъ ея взглядъ, чуть улыбнувшись, и успокоительно обратился къ Максу:
— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, вы знаете, что васъ скоро выпишутъ. Вы лучше сыграйте-ка намъ ту симфонію, что вы намѣрены играть на вашемъ концертѣ! — безмятежно предложилъ онъ.
— О, съ удовольствіемъ! — сказалъ Максъ такъ весело, какъ будто за минуту ничего не происходило. Всѣ ощущенія, проходившія по его душѣ — злоба, радость, отчаяніе — почти не отражались ни на его лицѣ, ни въ глазахъ, словно это были тѣни настроеній, что-то фиктивное и несуществующее.
Онъ подошелъ къ піанино, — его комната, благодаря заботамъ матери, была убрана съ извѣстной роскошью, — и поднялъ крышку знакомымъ Жаннѣ жестомъ, вдругъ напомнившимъ ей прошлое.
Она сѣла глубоко въ кресло и, не двигаясь, вся ушла въ слухъ…
Максъ заигралъ.
Странные, жалкіе звуки, съ намеками на мотивы, наполнили комнату ужасомъ. Руки Макса едва касались клавишъ; въ нихъ уже не было ни силы, ни точности, ни бѣглости — все это ушло, но въ нѣкоторыхъ мѣстахъ ему казалось, что онъ играетъ fortissimo, и онъ, обернувшись къ нимъ, говоритъ:
— Каково? Цѣлый оркестръ… Громъ! Землетрясеніе!… — Слабо, глухо, какъ тѣни звуковъ, послышались нѣсколько страшныхъ аккордовъ похороннаго марша, еще мрачнѣе, еще зловѣщѣе, чѣмъ обыкновенно, благодаря этому pianissimo… и вдругъ перешелъ въ припѣвъ неаполитанской шансонетки: funiculi-funicula!… А тамъ изъ неяснаго хаоса диссонансовъ ясно прорвалась сладкая фраза Фауста: «laisse moi, laisse moi contempler ton visage…» и сейчасъ же была заглушена казачкомъ, а за нимъ изъ отрывковъ какого-то вальса выдѣлилось знакомое "мой свѣтлый лучъ… " и, оборвавъ на полутонѣ, Максъ всталъ.
— Что, хорошо? Не правда ли! Послѣ Чайковскаго парижане еще такой вещи не слыхали! — сказалъ онъ своимъ беззвучнымъ голосомъ.
— Значитъ, хорошо, — отвѣтилъ ему докторъ, — если вы барыню до слезъ довели!
Жанна дѣйствительно сидѣла вся помертвѣвшая; крупныя слезы катились у нея изъ глазъ. Теперь для нея сомнѣнія не было.
То, что было прежнимъ, рыцарски вѣжливымъ, чуткимъ Максомъ, вдругъ заставило несчастнаго, помимо его воли, рефлексомъ, — склонить свою жалкую, остриженную голову передъ плачущей женщиной.
Онъ взялъ ея руку въ свои худыя руки и поцѣловалъ ее. Вдругъ она увидѣла слезы въ его ничего невыражающихъ глазахъ; онъ, словно что-то припоминая, произнесъ:
— Мой свѣтлый лучъ!
Что-то безпомощное было въ его голосѣ, когда онъ выговорилъ эту фразу изъ другого міра. Жанна не выдержала, привлекла къ себѣ эту худую голову и, не сдерживая слезъ, цѣловала его лобъ, но когда она отпустила его, онъ уже улыбался, занятый другой мыслью:
— Нѣтъ, какъ вы уснули-то въ ложѣ? — а, докторъ! Въ ложѣ уснула! — смѣясь сказалъ онъ.
Жанна сначала не поняла, но потомъ сообразила, что онъ вспомнилъ случай изъ ихъ заграничной поѣздки. Разъ она не спала всю ночь, скитаясь по разнымъ cabarets artistiques, въ Halles Centrales и т. и — и до того устала на другой день, что вечеромъ въ театрѣ Мариньи задремала во время балета съ пѣніемъ, и съ полчаса проспала подъ тихую музыку какихъ-то поющихъ цвѣтовъ.
Ей ясно вспомнилось то ощущеніе, какъ она открыла глаза: изящный театръ, переливы музыки, переливы нѣжныхъ тканей, изгибающіяся въ пластическихъ позахъ красивыя женщины, какіе-то фантастическіе цвѣты, мягкія, ласкающія краски — и Максъ рядомъ съ ней въ ложѣ, красивый, здоровый, съ нѣжной насмѣшкой улыбающійся ея изумленному взгляду; точно она тогда не проснулась, а перешла въ еще болѣе сладкій сонъ, такъ было хорошо…
Боже мой!
Вѣдь сейчасъ передъ ней былъ Максъ, онъ говорилъ, глядѣлъ, отвѣчалъ ей? И это уже былъ не онъ. Онъ не существовалъ! Но онъ жилъ.
Страшная тайна встала передъ ней…
Въ дверь постучали — вошелъ ассистентъ.
— Вашъ спутникъ просилъ напомнить вамъ, что пора.
Жанна очнулась: надо было уходить. Она поднялась съ мѣста.
— Прощайте, Максъ! Я ухожу.
У него вдругъ мелькнуло въ глазахъ что-то похожее на выраженіе затравленнаго звѣря. Онъ, какъ ребенокъ, уцѣпился за ея платье и зашепталъ:
— Не уходите! возьмите меня съ собой. — Я домой хочу… домой… Возьмите меня!
Жанна едва высвободилась отъ него. Дрожащимъ голосомъ она стала успокаивать его:
— Максъ, милый мой, сейчасъ нельзя васъ взять… Но я скоро вернусь къ вамъ… вернусь, и мы поѣдемъ.
— Вернетесь? — послушно, не пробуя протестовать, сказалъ онъ, выпуская ее. — Вернетесь?
— Вернусь непремѣнно, голубчикъ, скоро вернусь! — и она вышла, почти шатаясь.
Онъ проводилъ ее слабой поступью до дверей. Когда она у лѣстницы обернулась, онъ еще стоялъ въ дверяхъ, улыбался и вѣжливо кланялся ей.
— Хотите валеріанки? — предложилъ ей докторъ, видя ея блѣдность, когда они очутились въ гостиной.
Жанна безъ силъ опустилась въ кресло. Засѣкинъ началъ было шутливо упрекать ее:
— Вы меня совсѣмъ покинули! Я здѣсь съ горя столько прочелъ, сколько во всю жизнь не читалъ: За полгода Revue des Revues и два тома Нивы осилилъ!
Но увидя ея лицо, бросилъ разговоры. Она сидѣла, закрывъ лицо руками, и молчала.
— Сильно на барыню подѣйствовало! — произнесъ докторъ, отсчитывая капли. — Это съ непривычки.
— А вы привыкли? — спросилъ Засѣкинъ.
— О, еще бы!
Жанна выпила капли, поправила волосы и беззвучно сказала:
— Ѣдемъ…
Потомъ, прощаясь съ докторомъ, прибавила:
— Можно мнѣ завтра опять пріѣхать?
Засѣкинъ запротестовалъ:
— Жанна Ивановна, вы этакъ себя уходите!
— Нѣтъ. Я ему обѣщала. И не хочу его обмануть.
Докторъ снисходительно улыбнулся:
— Милая барыня, да онъ уже забылъ, что вы у него были! Не дѣлайте себѣ иллюзій!
— Все равно… обмануть его — все равно, что у спящаго украсть! — прошептала Жанна. — Я пріѣду.
— Да сколько угодно, если только вамъ не тяжело! Мнѣ-то очень пріятно васъ видѣть! — пошутилъ докторъ, провожая ее до экипажа и срывая ей розу:
— Вотъ вамъ на память! Чудесный экземпляръ la France!… Самъ ростилъ…
Они поѣхали. Жанна молчала. Засѣкинъ чувствовалъ, что съ ней говорить не стоитъ — все равно не услышитъ.
— Розу на память… На память о чемъ? Какая насмѣшка… и такъ до послѣдняго часа не уйдетъ все это изъ его памяти! — думала Жанна, судорожно сжимая нѣжный, полный цвѣтокъ.
Въ ушахъ ея звучала все время та безумная «симфонія», которую игралъ ей Максъ.
Она машинально смотрѣла на все, что мелькало передъ ея глазами: кривыя улицы, пыльные пустыри, вывѣски, дома и домишки… Вотъ возводимый какимъ-то милліонеромъ дворецъ, весь мраморный, съ колоннами и балконами, точно чудомъ перенесенный сюда изъ-подъ греческаго, южнаго неба, съ какой-нибудь Мадридской піаццы — сквозной, бѣлый, съ ажурными арками…
А рядомъ возъ, тяжело нагруженный сѣномъ. Везетъ его угрюмая кляча и рядомъ идетъ грязный, оборванный печенѣгъ въ лаптяхъ изъ березовой коры, какъ плели тысячу лѣтъ назадъ его предки.
Вотъ они проѣзжаютъ мимо заведенія, гдѣ когда-то они выбрасывали сотни: turbeau, sole, filet de cailles, Suprême Alexandre III, Mumm Cordon Rouge.
А вотъ рядомъ полупьяная нищенка съ прозрачнымъ ребенкомъ на рукахъ, и у ребенка старческое, неподвижное лицо.
И жизнь казалась Жаннѣ такой же дикой симфоніей, какую игралъ бѣдный Максъ.
Въ этотъ день Жанна гдѣ-то завтракала, потомъ была на скачкахъ; обѣдала въ Мавританіи, оттуда поѣхалавъ театръ.
Встрѣчались какіе-то знакомые, каждый антрактъ въ ложу являлись, что-то ей говорили, подносили цвѣты, цѣловали руки. На сценѣ вертѣлись, пѣли и прыгали фантастическія японки съ громадными хризантемами, легкая, шаловливая музыка звенѣла въ ушахъ…
И изъ-за всего этого неотступно вставала маска блѣднаго лица… того, прежняго… и не того…
Когда стучались въ дверь ложи, ей вдругъ казалось, что дверь отворится — и войдетъ онъ, элегантный, оживленный, съ грандіозной коробкой отъ Флея… и тутъ же воображеніе мгновенно рисовало ей его теперешняго, разслабленнаго, безсмысленнаго… И она встрѣчала вошедшаго широко раскрытымъ взглядомъ, въ которомъ читался ужасъ. Потомъ она спѣшила преодолѣть себя, улыбалась, лихорадочно шутила — но все: экзотическіе вальсы, веселые куплеты, хоръ и оркестръ — все это аккомпанировало одному слову, страшному, неподходящему и повторяющемуся въ ней съ каждымъ ударомъ сердца, съ каждой пульсаціей въ вискахъ: «Онъ погибъ! Погибъ! Погибъ»!
Это слово заглушало музыку, затемняло электрическій свѣтъ. Минутами она вся вздрагивала, холодѣла и, точно теряя сознаніе, судорожно сжимала ручку кресла, чувствуя, что вотъ-вотъ и ей сдѣлается дурно.
Послѣ театра они ужинали тутъ же въ саду, подъ сѣнью чахлыхъ и жалкихъ деревьевъ, освѣщенныхъ пестрыми электрическими лампочками. Жанна машинально говорила, отвѣчала, улыбалась, оставаясь до послѣдней минуты закрытія сада, безсознательно боясь мысли очутиться одной.
Она вернулась домой и уже не могла заснуть. Сквозь опущенныя гардины пробивался разсвѣтъ яркаго лѣтняго утра. Слышался тяжелый скрипъ отпирающихся воротъ, чьи-то голоса, топотъ лошадей по асфальту.
Было жарко, душно. Жаннѣ казалось, что вокругъ нея нѣтъ воздуху, а какая-то тепловатая, неподвижная масса, въ которой она задохнется. Она лежала, тревожно ворочаясь съ боку на бокъ, голова ея горѣла, сердце усиленно билось. Все время ея воспоминаніе работало. То вдругъ приходили клочки, обрывки ихъ свиданій, ихъ разговоровъ. Вырисовывался уголъ отдѣльнаго кабинета, зеркало, изрѣзанное надписями, цвѣты въ хрустальномъ цилиндрѣ… Откуда-то появлялось глупое, бритое лицо татарина и смѣхъ Макса:
— Мы компрометируемъ себя, Жанночка, въ этихъ заповѣдныхъ мѣстахъ! Хоть для приличія поцѣлуемся!
И бѣглый поцѣлуй, не оскорбляющій ее грубой страстью, но все-таки чуть нѣжнѣе дружескаго…
Потомъ вдругъ — клочокъ идилліи: сосны съ красными стволами, голубое море, голубое небо — и онъ переноситъ ее на рукахъ черезъ руческъ… Это они на пикникѣ въ Финляндіи…
А тамъ звонъ гитары и его голосъ:
«Но безъ тебя я умеръ бы, я знаю,
Мой свѣтлый лучъ!…»
И опять — идіотическая маска сегодняшняго Макса.
Свѣтлый лучъ!…
Что же, что она ему озаряла?
И вдругъ съ безпощадной ясностью явился ей и отвѣтъ: то же, что могла бы дать ему всякая продажная женщина. Тѣ же ночные кутежи, загородные рестораны, пикники… Вотъ все, что ея память приводила ей теперь отъ ихъ дружбы.
Она спекулировала словомъ дружба! Она себялюбиво эксплуатировала это слово, въ полной увѣренности, что очень хорошо поступаетъ. Да и что же она дѣлала дурного? Отношенія ихъ были вполнѣ чистыми… Она никогда не взяла бы у него ни гроша… Въ минуты тоски она его утѣшала.
Но безпощадный голосъ словно откуда-то извнѣ продолжалъ ей отвѣчать:
— А попробовала ли она заглянуть въ его душу, пробудить въ немъ интересъ къ жизни, къ какому-нибудь дѣлу?
Нѣтъ, она только помогала ему «веселиться», не спать ночи, одурманивать себя, прожигать жизнь, жечь ее съ двухъ концовъ.
Вотъ оно!…
Слова доктора зазвучали ясно у нея въ ушахъ:
— Конечно, каждая капля алкоголя была для него гибелью!..
И кто знаетъ, можетъ быть онъ и не погибъ бы, если бы не такое безумное существованіе.
Но фактъ, что такъ или иначе — даже по своему желая ему только добра — она все же влила хоть каплю отравы, — да, влила въ его жизнь.
Ну, пускай безсознательно, пускай она легкомысленно не вѣдала, что творила, но все же она была причастна къ этому медленному убійству. И теперь, когда передъ ней вставало это ужасное, полуживое лицо, — о, какой ироніей, какой безжалостной ироніей слышался беззвучный голосъ, бормочущій:
— Мой свѣтлый лучъ!..
Когда Засѣкинъ пришелъ на другой день, онъ прямо испугался.
— Вы какая-то прерафаэлистская живопись сегодня! Что съ вами? Вы больны?
Жанна, смертельно блѣдная, съ небрежно раздѣленными прямымъ проборомъ волосами, въ какой-то блекло-бирюзовой свободной блузѣ, правда, на себя была не похожа.
— Надо вамъ воздуху взять! — заботливо говорилъ Засѣкинъ. — Одѣньтесь и поѣдемъ. День чудный!
— Въ лѣчебницу поѣдемъ! — устало сказала Жанна.
— Ну, нѣтъ! — возмутился Засѣкинъ. — Я васъ туда больше возить не намѣренъ! Этакъ вы и сами тамъ скоро совсѣмъ останетесь!
— Такъ я одна поѣду! — равнодушно отвѣтила Жанна.
Черезъ часъ они уже были въ лѣчебницѣ, и съ этихъ поръ Жанна не пропускала ни одного дня. Объ отъѣздѣ изъ Москвы она и не говорила. По вечерамъ она по обыкновенію проводила время съ Засѣкинымъ, ѣздила въ паркъ, въ театры, на симфоническіе концерты, словомъ, по виду вела обычную жизнь и была съ Засѣкинымъ оживлена, мила и любезна, не давая ему времени выговаривать ей за частыя посѣщенія лѣчебницы и какъ бы стараясь, чтобы онъ не замѣчалъ въ ней никакой перемѣны.
Но каждое утро она ѣздила въ лѣчебницу. Она ѣздила туда одна, отговариваясь разными дѣлами, когда Засѣкинъ просилъ разрѣшенія придти къ ней утромъ.
Ее влекла къ себѣ лѣчебница, какъ влечетъ убійцу мѣсто преступленія.
Скоро докторъ и ассистенты встрѣчали ее, какъ старую знакомую, и она тамъ знала всѣ углы. Знала она и всѣхъ больныхъ. И несчастную, лежавшую не вставая, женщину, похожую на двѣнадцатилѣтшою дѣвочку со ссохшимся, когда-то красивымъ, личикомъ. Она медленно умирала; голосъ ея походилъ на шорохъ листьевъ; этимъ умирающимъ голосомъ она говорила Жаннѣ «здравствуйте» и «прощайте», потомъ повторяла единственное, что оставалось въ ея головѣ:
— Дѣти тамъ… мои дѣти… спрятаны въ коробочкѣ…
Затѣмъ укутывалась съ головою и лежала уже въ небытіи.
Знала Жанна и стараго npooeccopa, когда-то бывшаго любимцемъ студентовъ, который теперь только мычалъ и смѣялся безумнымъ смѣхомъ, послѣ трагической потери двухъ сыновей, и молоденькую, страдавшую неизлѣчимой меланхоліей, дѣвушку, доведенную до этого жестокостью мачехи, и много другихъ.
Все это были концы существованій, послѣдствія тяжелыхъ и невидимыхъ житейскихъ драмъ, страшныхъ болѣзней или проклятія наслѣдственности, которыхъ мы и не видимъ, и не замѣчаемъ, пока медленно, за прикрытіемъ каменныхъ стѣнъ, свѣтскихъ приличій, семейной тайны, идетъ ихъ разрушительный процессъ, и которыя вдругъ становятся ясны во всемъ своемъ ужасѣ только тогда, когда онѣ уже непоправимы.
Всѣ эти ужасныя лица, померкшіе глаза, странные голоса — все это заставляло Жанну проникаться страстною жалостью къ нимъ; сердце ея дрожало при видѣ чужихъ страданій, впервые явившихся ей во всей своей наготѣ.
Но всего ужаснѣе ей было видѣтьМакса.
Максу становилось съ каждымъ днемъ, почти съ каждымъ часомъ хуже. Болѣзнь достигла полнаго развитія и теперь быстро спѣшила къ концу.
Онъ все нечленораздѣльнѣе говорилъ, съ большимъ трудомъ двигался. Жанну онъ узнаваль, тѣмъ болѣе, что она возила ему все, чего онъ ни просилъ: фрукты, конфеты, сигары. Но обрашеніе его дѣлалось все страннѣе. Иной разъ узнаетъ ее — и сейчасъ же, не обращая никакого вниманія, отойдетъ въ сторону и займется чѣмъ-нибудь.
Иной разъ оживится, начнетъ разсказывать:
— А вотъ у насъ вчера былъ вечеръ, очень весело было…
А когда она удивится, что ей ничего не говорили о вечерѣ, ассистентъ объясняетъ ей, что вечеръ, о которомъ говоритъ Максъ, былъ два мѣсяца тому назадъ.
Послѣдніе дни онъ почти не вставалъ съ постели, но когда она приходила, онъ сейчасъ же начиналъ собираться:
--Ѣдемъ же въ Парижъ! Мнѣ надо, надо!
— Ѣдемъ, другъ мой, сейчасъ ѣдемъ! — подтверждала она, а онъ уже не въ силахъ былъ сползти съ постели, весь дрожалъ и трясущимися руками хватался за воздухъ, воображая, что одѣвается.
— Что же это, что же это, докторъ! — съ отчаяніемъ спрашивала Жанна доктора, измученная этой медленной агоніей.
— Что? Это конецъ, милая барыня! — серьезнѣе обыкновеннаго отвѣчалъ онъ, — Въ одинъ прекрасный день онъ совершенно незамѣтно покинетъ земную юдоль. Хорошо еще, что по большей части смерть бываетъ въ этихъ случаяхъ отъ паралича сердца и мгновенная.
— Да и не лучше ли смерть? Развѣ это можно назвать жизнью? — тихо спросила Жанна.
Они спускались съ докторомъ съ лѣстницы, оставивъ Макса полууснувшаго.
Мавстрѣчу имъ поднималась стройная молодая красавица. Еще издали Жанна обратила вниманіе на ея тонкую талію и пышную грудь, облегавшуюся мягкими складками черной шелковой ткани, на маленькую, граціозно поставленную головку съ тяжелыми пепельными волосами.
Только вблизи Жанна разсмотрѣла странный цвѣтъ ея лица, какъ мраморъ, испещренный тоненькими багровыми жилками, и легкую одутловатость, портившую нѣжный овалъ лица. Несмотря на это, хороша она была удивительно.
Красавица опустила свои синіе глаза, поровнявшись съ ними, и какъ-то стыдливо и вмѣстѣ гордо прошла, позванивая длинными золотыми цѣпочками, висѣвшими на ея груди.
— Кто это? — невольно пріостановившись, спросила Жанна.
— Это одна больная.
— Больная? — почти съ ужасомъ повторила Жанна. — Почему же я не видѣла ея?
— Она рѣдко выходитъ и просила никого не пускать къ ней.
— Больная… но что же она…
— А что, хороша?
— Удивительно.
— Это… алкоголичка и, вѣроятно, неизлѣчимая.
— Какой ужасъ! — вырвалось у Жанны. — Но какъ же… Что же…
— Милая барыня, на основаніи многолѣтняго опыта, могу вамъ сказать, что если женщины дѣлаются алкоголичками, то въ девяносто девяти случаяхъ изъ ста надо искать причину этого въ ея сердечныхъ и семейныхъ дѣлахъ. А это… но вамъ все станетъ ясно, когда я скажу, что ея мужъ — знаменитый баритонъ Эннони!
Жанна поблѣднѣла и пошатнулась.
Вскорѣ послѣ ея пріѣзда въ Петербургъ, — лѣтъ 8 тому назадъ, — она познакомилась съ Эннони, все у того же Фирсова. Она сразу понравилась пѣвцу, онъ ей тоже. И между ними завязался одинъ изъ тѣхъ мимолетныхъ и, какъ обоимъ казалось, красивыхъ романовъ, которые такъ естественно развязываются необходимостью разлуки. Оба уѣхали служить въ разные города и оба сохранили другъ о другѣ пріятное, безпечное воспоминаніе… одно изъ многихъ.
Ихъ таинственныя встрѣчи, легкіе и шаловливые разговоры, ласки, гдѣ не было замѣшано сердце, разлука безъ страданія — все это принесло имъ одно удовольствіе и никому не мѣшало!
«Я свободна! — разсуждала Жанна. — И его свободы не стѣсняю».
И вотъ теперь нужно было, чтобы одинъ за другимъ спадали покровы съ ея себялюбивыхъ иллюзій. Это было еще страшнѣе!
Такъ, можетъ быть, въ эту минуту, когда она поджидала Эннони гдѣ-нибудь вечеромъ на набережной, подъ темной вуалью, съ розами на груди, въ это время несчастная женщина терзалась его отсутствіемъ, и каждая минута ихъ поцѣлуевъ отсчитывалась на циферблатѣ ея жизни лишней слезой, ихъ счастливые вздохи искупались рыданіями.
Она страдала, какъ когда-то страдала мать Жанны.
Она шла къ вѣрной гибели и даже не знала, что Жанна была одной изъ ступеней для этого, — одной изъ тѣхъ неизвѣстныхъ соперницъ, которыхъ она даже не знала и которыя убивали ея молодую душу.
И теперь, встрѣтившись съ Жанной на узкомъ пространствѣ лѣстницы, скользнувъ по ней взглядомъ, она даже и не подозрѣвала, что передъ ней стоитъ безнаказанная, красивая, молодая женщина, которая влила и въ ея жизнь свою каплю отравы…
Вернувшись домой, Жанна заперлась. Она не велѣла никого пускать къ ней. Напрасно Засѣкинъ, несмотря на заявленіе швейцара, поднялся наверхъ и долго стучалъ у двери, — она не откликнулась ему. Такъ онъ и ушелъ, увѣрившись, что ея нѣтъ дома. Она ходила по комнатѣ и въ отчаяніи ломала руки.
Такъ вотъ въ какомъ видѣ, искаженныя, точно въ «адскомъ зеркалѣ», являлись къ ней теперь «красивыя» воспоминанія ея молодости, о которыхъ она не думала прежде иначе, какъ съ мечтательной улыбкой, какъ съ легкимъ умиленіемъ надъ своими «джентльменскими», какъ она любила говорить, чувствами, заставлявшими ее сохранить чистою свою дружбу съ Максомъ или не требовать ничего отъ Эннони, ставъ съ нимъ на равную ногу товарища.
Теперь судьба случайно указала ей продолженіе двухъ ея романовъ.
Конечно, она не могла предвидѣть ничего подобнаго. Она не думала ни о чемъ, кромѣ настоящей минуты. Она самовольно захлопнула книгу на любой главѣ и, не дочитавъ послѣдняго акта пьесы, увѣрила себя, что пьеса кончается счастливо. И теперь случайность, судьба жестоко указывала ей, что это не такъ.
Но, значитъ, тогда и другіе, можетъ быть, и всѣ другіе ея поступки тоже несутъ искупленіе въ будущемъ?
Такъ ея независимость, ея либеральные взгляды на «свободу чувства», на то, что женщина принадлежитъ себѣ и вольна дѣлать, что угодно, что тѣло и душа двѣ вещи различныя — все это такъ же фальшиво, какъ «свѣтлый лучъ» въ устахъ Макса.
Почему же… почему ей суждено, даже не дѣлая зла, всюду вносить только отраву?
Или это и было зло, все то, что она дѣлала? Гдѣ же добро? Чѣмъ же жить?..
И Жанна билась головой объ стѣну, въ нѣмомъ отчаяніи, но ясно чувствовала только одно, что такъ дальше жить нельзя, что прежнее существованіе уже немыслимо, разъ ушло это безсознательное легкомысліе, которое заставляло жизнь казаться такой несложной и веселой…
Въ ея сердце забралась и совершала свой процессъ отрава; тотъ ядъ, которому суждено или принести смерть, или, властно вытравивъ все больное, все ненужное, освободить организмъ къ новому здоровью, къ новой жизни.