Отношеніе одежды къ искусству.
править— Какъ вы можете писать эти уродливыя треуголки? — спросилъ однажды какой-то легкомысленный критикъ сэра Джошуа Рейнольдса.
— Я вижу въ нихъ свѣтъ и тѣнь, — отвѣтилъ художникъ.
«Великіе колористы, — говоритъ Бодлэръ въ восхитительной статьѣ о художественномъ значеніи сюртуковъ: — великіе колористы умѣютъ создавать краски изъ чернаго сюртука, бѣлаго галстука и сѣраго фона».
«Искусство писать и находить прекрасное во всѣхъ эпохахъ, какъ дѣлалъ это и верховный жрецъ искусства Рембрандтъ, когда онъ увидалъ живописное величіе еврейскаго квартала въ Амстердамѣ, нисколько не жалѣя, что обитатели его не были эллинами», — вотъ прекрасныя, простыя слова, произнесенныя м-ромь Уистлеромъ въ одной изъ самыхъ цѣнныхъ частей его лекціи. То-есть наиболѣе цѣнной части для художника, такъ какъ англійскому художнику нужно безъ конца напоминать, что никто спеціально для него не приготовилъ живописной жизни, и что пусть онъ самъ озаботится, чтобы увидѣть ее при живописныхъ условіяхъ, то-есть при условіяхъ одновременно изысканныхъ и новыхъ. Но между отношеніемъ художника къ публикѣ и отношеніемъ публики къ искусству лежитъ непроходимая пропасть.
Совершенно справедливо, что, при нѣкоторыхъ условіяхъ свѣтотѣни, вещь, въ сущности уродливая, можетъ дать впечатлѣніе прекрасной; и въ этомъ, собственно, лежитъ дѣйствительная современность искусства; но какъ разъ на эти-то условія свѣтотѣни мы и не можемъ всегда разсчитывать, особенно когда мы идемъ по Пиккадилли[1] среди сіяющей вульгарности полудня, или сидимъ въ Паркѣ, имѣя фономъ какой-нибудь глупый закатъ солнца. Если бъ мы могли носить повсюду съ собою свою свѣтотѣнь, какъ мы носимъ зонтики, все обстояло бы прекрасно: но такъ какъ это невозможно, мнѣ едва ли представляется допустимымъ, что красивые, восхитительные люди будутъ попрежнему носить одежду, столь же безобразную, сколь и безполезную, и столь же безсмысленную, сколь и чудовищную, хотя бы даже была возможность, что такой мастеръ, какъ м-ръ Уистлеръ, одухотворилъ бы ихъ до симфоніи или утончилъ ихъ до тумана. ибо искусства созданы для жизни, а не жизнь для искусствъ.
И не увѣренъ я также, что м-ръ Уистлеръ самъ былъ всегда вѣренъ догмату, который онъ какъ бы проповѣдуетъ: будто художникъ долженъ писать только одежду своего вѣка и окружающую его обстановку; я далекъ отъ мысли, чтобы навалить на бабочку[2] тяжелымъ бременемъ отвѣтственность за ея прошлое: я всегда держался того мнѣнія, что постоянство — послѣднее убѣжище людей съ убогой фантазіей; но развѣ всѣ мы не видѣли и большинство насъ не восхищалось картиной, написанной тѣмъ же Уистлеромъ и изображающей восхитительныхъ англійскихъ дѣвушекъ, гуляющихъ на берегу опаловаго моря въ фантастическихъ японскихъ костюмахъ? И развѣ улица, гдѣ живетъ м-ръ Уистлеръ, не была взволнована въ одинъ прекрасный день извѣстіемъ, что всѣ натурщицы изъ Чельси[3] позировали мастеру для пастелей въ пеплумахъ?
Все, что исходить изъ-подъ кисти м-ра Уистлера, слишкомъ совершенно въ своей красотѣ, чтобы быть поколебленнымъ или утвержденнымъ какими бы то ни было умственными догматами искусства, даже хотя бы эти догматы были самимъ м-ромъ Уистлеромъ установлены: ибо красота оправдываетъ всѣхъ своихъ дѣтей и не нуждается въ объясненіяхъ; но невозможно просмотрѣть какую-нибудь коллекцію современныхъ картинъ въ Лондонѣ, начиная съ Берлингтонъ-Хауса и кончая Гровенорской галлерей, не испытывая чувства, что профессіональная модель губитъ живопись и низводитъ ее до уровня простой позы и постиша.
И развѣ онъ всѣмъ вамъ не надоѣлъ, этотъ почтенный обманщикъ, только-что сошедшій со ступеней Piazza di Spagna, въ свободныя минуты, оторванныя у убогой шарманки, обходящій поочередно всѣ студіи.
Развѣ мы всѣ не узнаемъ его, когда съ веселой безпечностью, свойственной его націи, онъ снова появляется на стѣнахъ нашихъ лѣтнихъ выставокъ, въ видѣ всего того, что такъ не похоже на него, и никогда не въ собственномъ дѣйствительномъ видѣ, то надменно глядя на насъ въ видѣ Комланскаго патріарха, то сіяя намъ разбойникомъ изъ Абруццъ? Онъ популяренъ, этотъ бѣдный профессоръ позы, среди тѣхъ, кому выпала радость написать посмертный портретъ послѣдняго благотворителя, забывшаго при жизни снять съ себя фотографію, — но онъ признакъ упадка, символъ разложенія.
Ибо всѣ костюмы — карикатуры. Основой искусства не можетъ служить костюмированный балъ. Тамъ, гдѣ одежда красива, не можетъ быть маскарада. И будь нашъ національный костюмъ очаровательнымъ по краскамъ, простымъ и искреннимъ по покрою; будь одежда выраженіемъ красоты, которую она прикрываетъ, и быстроты и движенія, которымъ она не препятствуетъ; если бы линіи ея спадали съ плечъ, а не выпирали отъ таліи; если бъ перевернутая рюмка перестала быть идеаломъ ея; будь все это осуществлено, какъ это когда-нибудь будетъ, тогда живопись перестала бы быть искусственной реакціей противъ уродливости жизни, а сдѣлалась бы, какъ ей и подобаетъ, естественной выразительницей красоты жизни. И не только живопись, но и всѣ другіе виды искусства выиграли бы значительно отъ предлагаемыхъ мною измѣненій; я хочу сказать, выиграли бы усиленной атмосферой красоты, которой окружены были бы художники и въ которой они вырастали бы. ибо искусству нельзя обучить въ академіяхъ. Художникъ дѣлаетъ то, что онъ видитъ, а не то, что онъ слышитъ. Настоящія школы должны быть на улицахъ. Напримѣръ, нѣтъ ни одной тончайшей линіи или восхитительной пропорціи въ костюмахъ эллиновъ, изысканнаго отзвука которой мы не могли бы найти въ ихъ архитектурѣ. Народъ, одѣтый въ головные уборы, напоминающіе дымогарныя трубы, и въ турнюры, могъ бы построить Пантехниконъ, но никогда не построилъ бы Парѳенонъ.
Наконецъ, можно прибавить еще слѣдующее: искусство, правда, не можетъ никогда имѣть иного стремленія, кромѣ собственнаго совершенства, и, можетъ-быть, художникъ, желающій просто создавать и говорить, поступаетъ мудро, не заботясь объ измѣненіи окружающихъ; но мудрость не всегда есть лучшее; иногда она спускается до уровня здраваго смысла; а изъ страстнаго безумія тѣхъ, кто желаетъ. чтобы красота больше не была ограничена безпорядочнымъ собраніемъ коллекціонера или пылью музея, но стала, какъ и должна стать, естественнымъ, національнымъ достояніемъ всѣхъ — изъ этой благородной немудрости, говорю я, иной разъ какая красота можетъ быть. подарена жизни, и при этихъ болѣе изысканныхъ условіяхъ какой совершенный . художникъ можетъ родиться? Когда возобновляется среда, возобновляется и искусство.
Но, говоря со своего безстрастнаго пьедестала, м-ръ Уистлеръ указывалъ, что сила художника въ силѣ его зрѣнія, а не въ искусности его руки, провозгласилъ истину, давно нуждавшуюся въ провозглашеніи; эта истина, исходя отъ властелина формы и красоты, не можетъ не выразить своего вліянія.
Лекція его, хотя она для толпы лишь апокрифъ, все же отнынѣ останется библіей для художниковъ, шедевромъ шедевровъ, пѣснью пѣсней. Правда, онъ провозгласилъ панегирикъ филистерамъ, но я представляю себѣ Аріэля восхваляющимъ Калибана ради шутки; и за то, что онъ спѣлъ отходную критикамъ, пусть всѣ его благодарятъ, даже сами критики, и они больше всего, такъ какъ онъ желаетъ избавить ихъ отъ необходимости скучнаго существованія. Съ точки же.зрѣнія просто оратора, мнѣ кажется, м-ръ Уистлеръ почти единственный въ своемъ родѣ. Признаться, среди всѣхъ нашихъ публичныхъ ораторовъ я немногихъ знаю, которые умѣли бы такъ счастливо сочетать, какъ онъ, веселье и ѣдкость Пёка со стилемъ второстепенныхъ пророковъ.