Когда я беру в руки рассказ «из хохлацкой» жизни какого-нибудь русского писателя, меня всегда охватывает смешанное чувство неловкости, стыда и боязни.
Такое чувство бывает, когда приходишь в общество с человеком, страдающим слабостью к еврейским или армянским анекдотам. Человек, вне сомнений, хороший, чуткий, умный, наблюдательный. Пока дело не касается анекдотов, — говорить с ним, слушать его — наслаждение.
Но вот, по какой-то ассоциации ему припоминается еврейский анекдот, и наслаждение переходит сначала в чувство неясной тревоги, напряженного ожидания бестактности и, наконец, горячего стыда за хорошего, умного человека, за евреев и армян, за себя и за слушателей, старающихся под неловкими улыбками скрыть мучительное недоумение, стыд и досаду.
Подобное чувство, говорю я, появляется у меня (да не у одного меня, а, наверно, у большинства читателей-украинцев!), когда приходится читать рассказы русских писателей о «хохлах», как издавна принято в русской литературе выражаться об украинцах.
Этой грустной слабостью к «хохлацким» анекдотам страдают, за немногими исключениями, все русские писатели. Особенно же она приняла угрожающий, почти эпидемический характер за последние несколько лет. «Хохол» непременно найдется у каждого беллетриста. В этом, понятно, ничего удивительного нет: «хохлов» в России более 30 миллионов, они занимают громадную часть империи, жизнь последней в очень незначительных проявлениях обходится без их вольного или невольного участия.
Естественно, что всякий более или менее отзывчивый писатель старается в своих работах отразить такое крупное явление. Беды в этом нет. Но вот, беда лишь в том, как отражается у них это явление. Анекдот тоже будто отражает характер евреев или армян, но как.
Об этом я и позволю себе сказать несколько слов. Делаю я это по двум мотивам. Один — чувство обиды члена той нации, которую обижают. Другой — обида и стыд за тех, которые обижают.
Я не хочу сказать, что обижают сознательно. Если бы это было так, — то настоящее мое письмо было бы совершенно бесполезно. Только уверенность, что большинство русских писателей ни на одну минуту не имеет в виду причинить кому бы то ни было обиду своими рассказами или же поставить себя в чьих-нибудь глазах в положение рассказчиков «из армянского быта», — только эта уверенность дает мне смелость привлечь внимание моих коллег на предмет с той стороны, с которой им не представлялось случая посмотреть.
Сравнивая рассказы большинства русских писателей, в которых играют роль украинцы («хохлы»), с анекдотами, я готов подтвердить это сравнение доказательствами. Прежде всего, основное сходство таких рассказов с анекдотами — в их шаблонности, в застывших (и при том никогда не бывших верными) формах изображения. Еврей, армянин, «хохол», немец, всякий другой представитель чужой национальности в анекдотах обязательно должен иметь свое «национальное лицо», при этом, конечно, такое, которое будет вызывать смех у слушателей и ласкать гордость их собственного «национального лица». В этом задача анекдота. О художественной правде, о творческом проникновении в характер этих «лиц», понятно, и речи не может быть. Известная комбинация фактов и положений на фоне «смешного» «национального лица» еврея или армянина — и эффект готов. По духу анекдота еврей или армянин всегда и везде один и тот же: трусоват, глуповат, хитроват, грязноват. Еврей вместо «ж» произносит «з», а вместо «з» — «ж». Армянин любит букву «ы» и постоянно повторяет «дюша мой».
То же до уныния, до стыда повторяется и в анекдотах «из хохлацкого быта», называемых рассказами. Всегда и всюду «хохол» — немного глуповат, немного хитроват, непременно ленив, меланхоличен и порой добродушен. О других свойствах человеческой психики у «хохлов» из этих рассказов совсем не слыхать. Более тридцати миллионов их, а этакая удивительная неподвижность и односторонность развития. Что ни фигура, то либо мешковатый дурак, то придурковатый лентяй, либо ленивый пройдоха. И редко-редко — это недалекий, сентиментальный, не злой простак, вроде «хохла» М. Горького.
Примеров я приводить не стану, их слишком много. Каждый, кому интересно проверить меня, пусть возьмет книги любого русского беллетриста и повнимательнее ознакомится с их героями — «хохлами».
Характер языка этих «хохлов» совершенного аналогичен с характером языка героев из еврейско-армянских анекдотов. Эти удивительные «хохлы» говорят точь-в-точь, как когда-то говорили персонажи Гоголя. Та же наивная грубоватость, та же прославленная «юмористическая нотка». Мужик, интеллигент, рабочий все говорят в одном и том же тоне и чуть не об одном и том же.
Не могу все-таки удержаться от примера! Наудачу беру рассказ Скитальца «Сумерки». Тут, между прочими лицами, выводится «хохол»-студент, по прозванью Гетман. Он слушает рассказ о том, как «украинофильство» доживает свои последние дни, как на месте Запорожской Сечи пыхтит теперь мыловаренный завод, и, свесив "свою круглую голову с чубом, пошевелил длинными усами и заговорил с чисто малорусской меланхолией:
«Эге! Вот уже и досадно мне бывает, когда я слышу что-нибудь такое! Хотелось бы мне, чтобы не было этих городов проклятых, а были бы опять степи да Сечь! Ей-Богу, кинул бы я эти книжки и науки, да и пошел бы гайдамачить. Хай ей чорт, оцей цивилизации!»…
Гетман еще много говорит в подобном духе, но я ограничусь этой выпиской.
Ну, разве это не знаменитый Остап, сын Тараса Бульбы, много раз бросавший «оцею» цивилизацию и убегавший гайдамачить? А тон этот: «Эге! Вот уже и досадно мне»… Совсем какой-нибудь пьяный гоголевский мельник, ищущий впотьмах дверь своей хаты.
И это, надо помнить, студент, в послереволюционное время, в центре культурной жизни России! До чего должны быть тупы и неподвижны эти «хохлы», если у них студенты в двадцатом веке мечтают о том же, о чем мечтали Остапы Бульбы! Причем даже языка своего не знают и употребляют такие формы, которые абсолютно невозможны в устах как угодно обрусевшего, захудалого «хохла», никогда ни одним ухом не слыхавшего об «украинофильстве». Г. Скиталец, наверно, и не подозревает, что он одним этим словечком «оцей цивилизации» сразу подрывает у всякого знающего хоть немного украинский язык доверие к художественной правде этого места в его рассказе.
А таких словечек у каждого писателя сколько угодно. У каждого неизменные «жiнка», «горiлка» и непременно через i (для местного колорита!).
Меня много раз подмывало желание обратиться к писателям, употребляющим в одних «хохлацких» словах «i», а в других «и», с просьбой открыть мне мучающую меня загадку: почему они это делают? Почему, например, «бис», «нис» и прочие слова они пишут через и восьмеричное, а «жiнка», «горiлка» и еще некоторые через i с точкой?
Я уверен, что ни один из них не смог бы мне ответить. Пишут так другие, ну, и я. Чего там еще!
Вот тут и начинается обида. Обида от пренебрежительного, грубого и невежественного отношения к тому, что тебе дорого, близко, что вскормило и вспоило тебя. Похоже на то, как городовой, по обязанности службы и по присущей его положению грубости, без церемонии пихает с тротуара в грязь свою мать-крестьянку. Чего там с ней стесняться, не барыня!
Так украинский язык в глазах русских писателей на положении крестьянки. С барыней, например, французским языком, — так держать себя ни один не посмеет. Вместо cette femme не напишет ce feme. Если сам не знает, людей сведущих спросит и самым почтительным, европейским манером обойдется с барыней. Даже каблучком прищелкнет, accent поставит на своем месте.
Это одна обида. Другая, как я сказал, — обида за самих писателей, за их работы, которые очень страдают от этих «хохлацких» анекдотов.
Гоголю простительно было коверкать украинский язык, их быт, характер, так как в этом исковерканном виде была для того времени своя художественная правда. Но в наше время, когда украинская нация растет не по дням, а по часам, когда украинская интеллигенция, сознательная, знающая свой народ и язык, составляет значительную часть читателей России, — идти по стопам Гоголя уже нельзя без вреда для своей репутации искреннего и истинного художника.
Но русские писатели — удивительные консерваторы в отношении украинцев. Больше даже русского правительства! Правительство уже заметило нас, уже мы пользуемся его благосклонным и сердечным вниманием. Сквозь толстую, вековую кору темноты и бесправия во всех местах Украйны бьет струями национальная жизнь. Правительство озабоченно, суетливо затыкает чем может неприятные пробоины.
Несмотря на это, украинское движение растет. Несмотря на подобные же старания польской шляхты, растет еще сильнее это движение и в Австрийской Украйне, — Галиции. Развивается пресса, литература, наука. Во Львове открывается украинский университет. В австрийском парламенте украинская группа расширяет с каждым днем свое значение.
Наконец, развитие Украйны доходит до той степени, когда выступает на сцену национально-политической жизни пролетариат, эта истинная сила всякой нации. Многими тысячами голосов украинские рабочие напоминают своему представителю в Государственной Думе о борьбе за их национальные права. Из запорожских степей потомки казаков, крестьянская демократия и рабочие, заявляют свой протест против Родзянок.
А русские писатели ничего этого не замечают и по-прежнему, по Гоголю, продолжают рассказывать нам о «жiнках» да «горiлках», об Остапах Бульбах, мечтающих забросить «оцею» цивилизацию и уйти в степи гайдамачить.
И стыдно, и грустно!
И невольно обратишься с мольбой: Коллеги! Ради Бога, будьте внимательнее к жизни и к тому, о чем вы пишете. Не обижайте ни себя, ни художественной правды, ни нас, украинцев, своими невольными «хохлацкими» анекдотами!
