ОТКРОВЕННЫЕ
РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.
править
І.
правитьВъ зимній день 187* года часы въ пріемной департамента медленно и внушительно пробивали одиннадцать ударовъ.
Молодой дежурный чиновникъ свѣтской выправки, остриженный подъ гребенку, то поглядывавшій украдкой на одну изъ просительницъ, хорошенькую, пикантную блондинку въ пенснэ, то любовавшійся своими красивыми, выхоленными руками, — при первомъ ударѣ часовъ быстро поднялся съ кресла, обдернулъ бортъ вицъ-мундира и вытянулся, чуть-чуть подрагивая выставленной впередъ ногой. И въ ту же минуту его беззаботное, молодое румяное лицо добродушнаго шелопая сдѣлалось необыкновенно серьезнымъ, и во взглядѣ его карихъ, нѣсколько телячьихъ глазъ появилось выраженіе оффиціальной озабоченности исправнаго чиновника.
Просители встрепенулись и встали съ креселъ. Въ солидной пріемной воцарилась мертвая тишина. Взоры всѣхъ обратились на высокую дубовую дверь, за которой былъ кабинетъ директора.
Съ послѣднимъ боемъ часовъ, дверь безшумно отворилась, и — аккуратный, какъ хронометръ — въ пріемную вошелъ, слегка щуря свои небольшіе сѣрые глаза, его превосходительство Степанъ Ильичъ Павлищевъ.
Это былъ видный и представительный, недурной собою блондинъ съ шелковистою подстриженною бородкой и свѣтлыми небольшими усами. Свѣжій, гладкій, слегка благоухающій, онъ казался совсѣмъ молодымъ, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ.
Безукоризненно сшитый, еще совсѣмъ новый вицъ-мунднръ, на которомъ блестѣла звѣзда, необыкновенно ловко сидѣлъ на статной, высокой, слегка полноватой фигурѣ Павлищева. Стоячій воротникъ сорочки, подпиравшій розоватыя, мясистыя щеки, и рукава съ крошечными запонками сіяли ослѣпительною бѣлизной. Все, начиная отъ галстуха и кончая остроносыми суконными ботинками, свидѣтельствовало, что его превосходительство тщательно заботится о своемъ туалетѣ.
Несмотря на преувеличенную серьезность его умнаго и энергичнаго лица и на нѣкоторую юпитеровскую застланность взгляда, и въ физіономіи, и въ глазахъ, и во всемъ его существѣ чувствовалось радостное довольство человѣка, переживающаго медовый мѣсяцъ своего новаго положенія и котораго еще тѣшитъ и престижъ власти, и игра въ начальники. Онъ весь словно внутренне сіялъ, хотя и старался казаться невозмутимо-серьезнымъ авгуромъ.
Павлищевъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и, слегка наклоняя на бокъ свою бѣлокурую голову, какъ бы готовый слушать, уставилъ глаза на ближайшаго просителя. Онъ сразу узналъ этого высокаго, рыжаго пожилого господина, въ потертомъ фракѣ и съ потертымъ непріятнымъ лицомъ, на которомъ стояло заискивающее и, вмѣстѣ съ тѣмъ, наглое выраженіе безшабашнаго малаго, прошедшаго огонь и воду. Особенно были наглы глаза, — большіе, блестящіе черные глаза, глядѣвшіе изъ глубокихъ темныхъ глазницъ въ упоръ, на Павлищева.
Павлищевъ не подалъ вида, что узнаетъ просителя.
— Коллежскій ассесоръ Бугаевъ, ваше превосходительство! — громко отчеканилъ «потертый фракъ». — Имѣлъ счастье, десять лѣтъ тому назадъ, служить съ вашимъ превосходительствомъ! — прибавилъ онъ, произнося этотъ титулъ громко и звучно, съ какимъ-то, казалось, особеннымъ удовольствіемъ, и его голосъ при этомъ вибрировалъ восторженно и нѣжно.
Это безтактное напоминаніе о томъ, сравнительно недавнемъ, времени, когда Павлищевъ, безъизвѣстный, незначительный чиновникъ, служилъ вмѣстѣ съ господиномъ Бугаевымъ въ одномъ захолустномъ городкѣ и, случалось, даже «перехватывалъ» у своего сослуживца «до двадцатаго», — повидимому, не доставило его превосходительству ни малѣйшаго удовольствія, тѣмъ болѣе, что внезапно вызвало въ его памяти и кое-какія «ошибки молодости», которыя его превосходительство хотѣлъ бы забыть навсегда.
— Какъ же, помню, помню… Чѣмъ могу служить вамъ? — проговорилъ Павлищевъ вѣжливо-сухимъ оффиціальнымъ тономъ, не допускающимъ никакихъ дальнѣйшихъ воспоминаній.
Бугаевъ какъ будто даже удивился. Въ самомъ дѣлѣ, странный вопросъ! Казалось, было такъ очевидно, чѣмъ могъ служить его превосходительство человѣку, явившемуся во фракѣ, да еще значительно потертомъ, съ крестомъ на шеѣ, повязанной плохенькимъ галстухомъ поверхъ не особенно ослѣпительнаго воротничка и съ докладной запиской въ рукѣ?
И господинъ Бугаевъ произнесъ не безъ нѣкоторой веселой развязности:
— Хотѣлъ бы имѣть занятія подъ просвѣщеннымъ начальствомъ вашего превосходительства!
Красивое и просвѣщенное лицо его превосходительства сдѣлалось совсѣмъ серьезнымъ.
— У меня нѣтъ никакой вакансіи, — медленно проговорилъ онъ, отчеканивая каждое слово, какъ бы для большей убѣдительности, что вакансій нѣтъ.
Но господинъ Бугаевъ, казалось, не убѣдился и, нисколько не смутившись, продолжалъ:
— Я, ваше превосходительство, прошусь не сюда, не въ Петербургъ… Я готовъ служить и въ провинціи… И тамъ, смѣю думать, нужны люди… Лишившись мѣста, я нахожусь, можно сказать, въ самомъ критическомъ положеніи…
— Вы гдѣ служили?
— Исправникомъ, ваше превосходительство.
— Отчего же вы оставили это мѣсто?
— Изъ-за патріотическаго образа мыслей, ваше превосходительство! — не безъ паѳоса воскликнулъ Бугаевъ и горько усмѣхнулся. — Я старался исполнять свою высокую, смѣю думать, миссію вполнѣ согласно съ духомъ закона. Я хотѣлъ быть дѣйствительно авторитетнымъ и властнымъ лицомъ среди ввѣренныхъ моему охраненію крестьянъ, но это, разумѣется, не понравилось многимъ неблагонамѣреннымъ людямъ. Къ сожалѣнію, вліяніе этихъ людей не осталось безъ воздѣйствія и на господина начальника губерніи. Меня обвинили въ превышеніи власти и предложили подать въ отставку! Все это подробно изложено въ докладной запискѣ, ваше превосходительство!
И съ этими словами Бугаевъ протянулъ записку, продолжая смотрѣть въ упоръ на его превосходительство.
Этотъ почтительно-наглый взглядъ нѣсколько смущалъ Павлищева.
«Того и гляди, эта каналья позволитъ себѣ какую-нибудь фамильярность, скажетъ что-нибудь о прежнихъ ихъ отношеніяхъ… Отъ этого нахала можно всего ожидать!» промелькнуло въ головѣ у Павлищева.
И чтобъ отдѣлаться отъ этого назойливаго просителя, онъ проговорилъ, принимая записку:
— Хорошо-съ. Я буду имѣть васъ въ виду. Потрудитесь записать господина Бугаева въ списокъ кандидатовъ! — прибавилъ Павлищевъ, слегка поворачивая голову къ стоявшему сзади дежурному чиновнику и отступая отъ просителя.
— Кандидатомъ? — протянулъ Бугаевъ иронически. — О, ваше превосходительство, я въ двухъ министерствахъ записанъ кандидатомъ и числюсь въ такомъ званіи третій годъ… Осмѣлюсь доложить, мое положеніе не позволяетъ мнѣ утѣшаться кандидатурой, ваше превосходительство. Не имѣя никакой протекціи, я рѣшился именно обратиться къ вашему превосходительству, полагая, что вы не изволили забыть бывшаго сослуживца и знаете меня, какъ добросовѣстнаго работника…
— Но я ровно ничего не могу сдѣлать, — нетерпѣливо перебилъ Павлищевъ.
— Вы, ваше превосходительство?.. Одно ваше слово…
И, понижая голосъ почти до шепота, Бугаевъ прибавилъ:
— Марья Евграфовна проситъ… Она знаетъ мое отчаянное положеніе съ женой и дѣтьми… Если угодно, она явится сама просить за меня, ваше превосходительство!
При этомъ имени Павлищевъ слегка смутился. Но смущеніе его продолжалось мгновеніе. Онъ овладѣлъ собою и рѣзко проговорилъ:
— Кто бы ни просилъ за васъ, все равно. Я не имѣю права обходить другихъ кандидатовъ. У меня строго соблюдается очередь! — подчеркнулъ онъ нарочно громко, чтобы слышали всѣ, и отошелъ къ слѣдующему просителю.
Бугаевъ пожалъ плечами и, мрачный, вышелъ изъ пріемной.
Съ остальными просителями дѣло пошло гораздо скорѣй и безъ всякихъ непріятныхъ воспоминаній. Его превосходительство ясно, коротко и толково давалъ нужныя объясненія, обѣщалъ, отказывалъ, просилъ повременить, давалъ слово прочесть записку, видимо щеголяя своимъ мастерствомъ говорить съ дѣловитой краткостью и схватывать самую суть дѣла.
Только хорошенькая блондинка, съ пенснэ на задорно приподнятомъ носикѣ, никакъ не могла или, быть можетъ, не хотѣла понять, что сестра, за которую она хлопотала, не имѣетъ права на пенсію, и послѣ объясненій Павлищева, самыхъ, казалось бы, убѣдительныхъ, снова повторила съ видомъ непонимающаго ребенка, даря Павлищева самой очаровательной улыбкой:
— Но ужъ вы устройте, ваше превосходительство. Если вы захотите, все возможно…
— Законъ, сударыня… Я рѣшительно не могу… Супругъ вашей сестры прослужилъ всего 12 лѣтъ…
— Но войдите въ ея положеніе… Сестра осталась безъ всякихъ средствъ… дѣти… Мужъ ея умеръ внезапно… ударъ… Онъ отлично шелъ по службѣ… Ахъ, еслибъ вы были такъ добры и захотѣли сдѣлать истинно христіанское дѣло…
— При всемъ желаніи, я все-таки ничего не могъ бы сдѣлать, повѣрьте, — возразилъ Павлищевъ, не безъ тайнаго удовольствія любуясь пикантнымъ личикомъ молодой женщины. — Я имѣлъ честь уже нѣсколько разъ докладывать вамъ, что законъ…
«Однако, премиленькая бабенка!» подумалъ его превосходительство, и серьезный взглядъ его скользнулъ по ея открытой шеѣ и роскошному бюсту.
Вѣроятно, блондинка замѣтила этотъ взглядъ, подавшій ей новую надежду выхлопотать для сестры пенсію, и вмѣсто того, чтобы уйти, она снова защебетала:
— Но мадамъ Анисьевой дали пенсію, хотя мужъ ея прослужилъ всего десять лѣтъ. Отчего же не дать моей сестрѣ? — прибавила она и сдѣлала обиженную мину, которая тоже очень шла къ ней и могла, но ея мнѣнію, разжалобить его превосходительство.
Она очень хорошо знала, — эта маленькая, хорошенькая женщина, хлопотавшая за приличный гонораръ въ пріемныхъ, за разныхъ миѳическихъ сестеръ и братьевъ, — что самые неподкупные и суровые администраторы за сорокъ лѣтъ дѣлаются сердобольны при видѣ хорошенькихъ просительницъ, да еще, вдобавокъ, съ такимъ роскошнымъ станомъ, какимъ обладала она.
— Я не освѣдомленъ, сударыня, на какомъ основаніи дали пенсію госпожѣ Анисьевой, по смѣю васъ увѣрить, что о подобной просьбѣ я не могу доложить… Просите самого министра… Намъ что угодно? — обратился его превосходительство къ послѣднему просителю, пожилому человѣку съ вихрастой шевелюрой посѣдѣвшихъ волосъ, все время стоявшему въ мечтательной задумчивости и, казалось, не обращавшему ни на что своего вниманія.
Не первой свѣжести фракъ и бѣлье, плохо вычищенные сапоги, небрежно повязанный галстухъ, блѣдное, изборожденное морщинами, когда-то красивое лицо, опушенное громадною, черною съ просѣдью бородой, закрывавшею почти всю грудь, глубоко сидящіе глаза, упорные и сосредоточенные, высокій благородный лобъ и выраженіе какой-то спокойной и даже нѣсколько надменной увѣренности въ умной физіономіи и въ глазахъ, — все отличало этого просителя отъ остальныхъ, бывшихъ въ пріемной.
Вмѣсто отвѣта, этотъ господинъ подалъ его превосходительству объемистую тетрадь.
— Это что такое?
— Описаніе моего изобрѣтенія, ваше превосходительство… Хочется думать, что вы прочтете и убѣдитесь въ огромномъ его значеніи… Вотъ ужъ десять лѣтъ, какъ я хлопочу, хожу по пріемнымъ и… и получаю отказы… Я убѣжденъ, что никто и не читалъ этой записки… Узнавъ изъ газетъ, что вы назначены на столь важный постъ, я рѣшилъ обратиться къ вамъ за содѣйствіемъ… Прочтите, и вы увидите, безумецъ ли я, какъ находятъ господа чиновники, или предлагаю Россіи десять милліоновъ ежегоднаго сбереженія…
— Хоть это и не по-моему департаменту, но я непремѣнно прочту, — проговорилъ Павлищевъ, принимая объемистую записку и съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ взглядывая на просителя и какъ бы соображая: сумасшедшій онъ или нѣтъ…
— Искренно вамъ благодаренъ, — съ чувствомъ произнесъ старикъ, — но предварительно позвольте вамъ вкратцѣ изложить принципы моего изобрѣтенія…
Павлищевъ позволилъ, и краткое изложеніе заняло цѣлыхъ пятнадцать минутъ убѣжденнаго и оживленнаго изложенія и грозило еще продолжаться, если бы Павлищевъ не остановилъ изобрѣтателя.
— Извините, мнѣ некогда… Я непремѣнно прочту вашу записку… Идея ваша мнѣ нравится… Приходите черезъ мѣсяцъ.
Обрадованный изобрѣтатель еще разъ поблагодарилъ его превосходительство и ушелъ, счастливый, съ загорѣвшимися глазами, почти увѣренный, что теперь дѣло его въ шляпѣ.
Его превосходительство направился въ свой кабинетъ. У дверей онъ остановился и спросилъ у дежурнаго чиновника:
— Какъ фамилія этой просительницы, которая хлопочетъ о пенсіи своей сестры?
— Рогальская, ваше превосходительство! Анна Аполлоновна Рогальская…
— Назойливая дама! — промолвилъ недовольнымъ тономъ Павлищевъ и скрылся въ дверяхъ кабинета.
II.
правитьПредставительный курьеръ Сидоренко, — почтенный сѣдовласый старикъ изъ отставнымъ вахмистровъ, съ золотой медалью на шеѣ, бодрый и крѣпкій, съ благообразнымъ солиднымъ и серьезно-внушительнымъ лицомъ, — безшумно вошелъ, вслѣдъ за звонкомъ, въ кабинетъ и вытянулся въ струнку.
— Переодѣться!
Старикъ досталъ изъ шкафа темную жакетку и, принявъ вицъ-мундиръ и Владимірскій крестъ, снятый съ шеи, помогъ его превосходительству принять неоффиціальный и даже нѣсколько легкомысленный видъ обыкновеннаго смертнаго.
Этотъ курьеръ, перемѣнившій на своемъ вѣку не мало директоровъ, а съ ними вмѣстѣ и не мало взглядовъ на внутреннюю политику, остававшійся при разныхъ перемѣнахъ несмѣняемымъ, съумѣвшій скопить на своемъ скромномъ посту изрядный капиталецъ, ссужая за небольшіе «проценты» господъ чиновниковъ, — этотъ философъ сразу замѣтилъ, что «новый генералъ» не въ духѣ. По наблюденіямъ стараго курьера, генералъ, послѣ своихъ первыхъ четырехъ пріемовъ, со времени назначенія въ должность, возвращаясь въ кабинетъ имѣлъ всегда веселый и даже игривый видъ, точно именинникъ, что Сидоренко, какъ тонкій наблюдатель, объяснялъ себѣ тѣмъ, что генералу «лестно» принимать просителей въ новомъ званіи. Эта «лестность» казалась ему тѣмъ болѣе понятной, что «новый генералъ» былъ опредѣленъ прямо «съ вѣтра», изъ чиновниковъ по особымъ порученіямъ при министрѣ, не пройдя обычныхъ іерархическихъ ступеней и попавъ, такъ сказать, прямо въ рай, не побывавъ въ чистилищѣ. И, надо сказать правду, назначеніе Павлищева едва ли не поразило старика-курьера болѣе, чѣмъ господъ чиновниковъ департамента. Консерваторъ по убѣжденіямъ и привыкшій, чтобы все дѣлалось «по порядку», старый курьеръ отнесся къ «новому генералу» сперва недоброжелательно и какъ бы обиженно за нарушеніе «принципа». Но — оппортюнистъ по натурѣ — Сидоренко, убѣдившись, что «новый генералъ» ничего противъ него не имѣетъ, самъ черезъ недѣлю противъ генерала ничего не имѣлъ и даже втолковывалъ одному своему пріятелю, что умныхъ генераловъ велѣно назначать со стороны или выписывать изъ провинціи, такъ какъ столичные пріѣлись.
Курьеръ не ошибся. Павлищевъ, дѣйствительно, имѣлъ недовольный, раздраженный видъ. Оставшись одинъ, онъ, вмѣсто того, чтобы присѣсть къ столу, быстрыми шагами заходилъ по кабинету, подергивая однимъ плечомъ и хмуря брови.
Это была обширная, высокая и свѣтлая комната въ четыре окна, съ огромнымъ письменнымъ столомъ посрединѣ, на которомъ лежало множество бумагъ, печатныхъ записокъ и брошюръ. Солидная мебель была обита чернымъ сафьяномъ. Шкафъ съ книгами стоялъ у одной стѣны, а на другихъ висѣли карты и разныя таблицы. Въ углу былъ телефонный аппаратъ.
Здѣсь, въ этомъ кабинетѣ, одушевляемый честолюбивыми мечтами, Павлищевъ работалъ съ ретивостью человѣка, недавно назначеннаго на видный постъ, открывающій дальнѣйшія перспективы. Онъ здѣсь принималъ доклады, поражая докладчиковъ необыкновенной памятью, диктовалъ конспекты записокъ, набрасывалъ представленія въ государственный совѣтъ, принималъ посѣтителей по дѣламъ, бесѣдовалъ съ начальниками отдѣленій, подписывалъ бумаги и, проработавши до шести часовъ, туго набивалъ бумагами свой портфель, который курьеръ отвозилъ домой, и дома, случалось, просиживалъ за бумагами до утра.
Павлищевъ не даромъ пользовался репутаціей талантливаго и неустаннаго работника.
Работая самъ, какъ волъ, онъ заставлялъ работать и подчиненныхъ, и вскорѣ, послѣ его назначенія, въ департаментѣ кипѣла оживленная работа. Чиновники приходили въ 10 часовъ утра и нерѣдко сидѣли до шести. Новый директоръ «подтянулъ» департаментъ. Всѣ чувствовали, что съ нимъ шутить нельзя, а надо было работать или уходить вонъ. Всѣ знали, что Павлищевъ имѣетъ вліяніе на министра, и боялись его. Въ чиновничьемъ мірѣ въ немъ видѣли восходящую звѣзду и изъ зависти называли его выскочкой и человѣкомъ, у котораго ni foi, ni loi и, вдобавокъ, весьма подозрительное прошедшее. Съ какимъ апломбомъ говоритъ онъ, что отдалъ дань «молодой дури», и нисколько не скрываетъ этого. И какая въ немъ самоувѣренность и даже наглость!
Его превосходительство, наконецъ, присѣлъ къ столу и принялся, было, за бумаги, но работа, видимо, не шла, и въ головѣ его снова проносилось то далекое прошлое, о которомъ напомнилъ ему этотъ наглецъ Бугаевъ, упомянувъ имя женщины, давнымъ-давно забытой…
А между тѣмъ, это имя, соединенное съ воспоминаніемъ объ одной изъ очень печальныхъ «ошибокъ молодости», нарушило его жизнерадостное веселое настроеніе и даже смущало его, человѣка, казалось, не особенно легко смущавшагося.
«Къ чему она здѣсь? Зачѣмъ пріѣхала? И какая цѣль была у Бугаева говорить о ней?»
Такіе вопросы задавалъ себѣ Павлищевъ и раздумывалъ, можетъ ли эта женщина повредить его репутаціи подъ вліяніемъ такого мерзавца, какъ этотъ Бугаевъ, готоваго, повидимому, на шантажъ…
Павлищевъ презрительно усмѣхнулся. Разумѣется, такіе пустяки не могутъ серьезно повредить ему. Мы, слава Богу, живемъ не гдѣ-нибудь въ Англіи или во Франціи, гдѣ частная жизнь общественныхъ дѣятелей является предметомъ газетныхъ толковъ. И наконецъ, онъ слишкомъ хорошо зналъ, что прошедшее и иногда даже очень двусмысленное и всѣмъ извѣстное, не мѣшаетъ нѣкоторымъ дѣятелямъ спокойно наслаждаться благами положенія и пользоваться общимъ почтеніемъ. Тѣмъ не менѣе, Павлищевъ все-таки пожалѣлъ, что у него была эта «ошибка молодости»… Лучше, еслибъ ея не было!
И онъ невольно припомнилъ это прошлое, которое казалось теперь такимъ далекимъ, особенно при теперешнемъ его положеніи, припомнилъ этотъ маленькій городокъ, гдѣ онъ служилъ, припомнилъ эту простенькую, добрую Марью Евграфовну, молоденькую акушерку, которая влюбилась въ него и сошлась съ нимъ, не требуя ничего, кромѣ взаимности… И эта связь продолжалась три года, были дѣти… Онъ даже подумывалъ о томъ, не жениться ли ему, какъ вдругъ судьба внезапно ему улыбнулась, и онъ уѣхалъ въ Петербургъ и скоро забылъ и о Марьѣ Евграфовнѣ, и о дѣтяхъ. Сперва еще посылалъ рублей по двадцати пяти, а затѣмъ и посылать пересталъ и прервалъ всякую переписку…
И вотъ теперь, когда ужъ онъ совсѣмъ забылъ объ этой «ошибкѣ молодости», какъ забылъ и о нѣкоторыхъ другихъ, она снова напоминаетъ о себѣ и даже тихо и деликатно нашептываетъ на ухо его превосходительству, что онъ поступилъ не совсѣмъ корректно, бросивъ на произволъ судьбы бѣдную женщину съ двумя дѣтьми, и вызываетъ въ немъ сложное чувство раздраженія, испуга и стыда.
Со свойственною ему быстротой, онъ обдумалъ это непріятное дѣло и рѣшилъ: немедленно же узнать адресъ этой женщины, повидаться съ нею и деликатно предложить ей нѣкоторую сумму и свою помощь устроить ее, разумѣется, гдѣ-нибудь въ провинціи. Такимъ образомъ, онъ поправить свою «ошибку» и предотвратитъ «скандалъ», еслибъ онъ и грозилъ ему. Наконецъ, можно будетъ и этому канальѣ Бугаеву дать какое-нибудь мѣсто. Чортъ съ нимъ!
Принявъ такое рѣшеніе, его превосходительство нѣсколько успокоился и принялся за работу.
Говорятъ, что въ жизни каждаго человѣка бываетъ случай счастья, которымъ только надо умѣть воспользоваться. Такой случай выпалъ и на долю Павлищева въ то время, когда онъ тянулъ свою скромную служебную лямку, чувствуя неудовлетворенность и даже нѣкоторую озлобленность человѣка, принужденнаго зарывать въ землю свои таланты и влачить безвѣстное существованіе въ маленькомъ городкѣ, безъ надежды сдѣлать какую-либо серьезную карьеру. А честолюбивый червякъ жилъ въ немъ и не давалъ ему покоя. Онъ видѣлъ, какое ничтожество, благодаря связямъ и протекціи, иногда дѣлаетъ карьеру, выдвигается, а для него, сознающаго свои способности, будущее казалось сѣренькимъ и безцвѣтнымъ. Ему ужъ около тридцати пяти лѣтъ, а онъ всего лишь незначительный чиновникъ, хотя и окончилъ блестяще курсъ по двумъ факультетамъ. Ужъ онъ, было, серьезно подумывалъ бросить службу и пріискать занятія гдѣ-нибудь въ частномъ банкѣ или по желѣзной дорогѣ съ хорошимъ содержаніемъ, какъ неожиданная встрѣча и знакомство съ однимъ петербургскимъ сановникомъ, пріѣхавшимъ отдохнуть на мѣсяцъ въ свое имѣніе, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ того города, гдѣ служилъ Павлищевъ, измѣнила его судьбу. Сановнику, озабоченному, что нѣтъ «людей», и искавшему «свѣжихъ силъ», очень понравился этотъ умный, энергичный, обладавшій большимъ тактомъ, красивый молодой человѣкъ, который съ такимъ вниманіемъ слушалъ, схватывая, казалось, мысли на лету, о томъ, какъ возможно осчастливить Россію, и такъ тонко умѣлъ польстить ему, выражая свое восхищеніе идеями, которыя въ тайнѣ считалъ болтовней доктринера, бумажнаго человѣка, незнакомаго съ жизнью. Павлищеву было милостиво предложено мѣсто, и Павлищевъ, разумѣется, съ радостью согласился и скоро уѣхалъ въ Петербургъ.
Тамъ онъ блистательно воспользовался случаемъ и въ короткое время пріобрѣлъ совершенно заслуженно репутацію дѣльнаго и талантливаго человѣка. Онъ работалъ, писалъ записки, составлялъ проекты, исполнялъ разныя порученія и всегда дѣльно и толково, и когда вмѣсто сановника, не успѣвшаго осчастливить Россію, назначили въ тѣ далекія времена другого, который рѣшительно обѣщалъ это сдѣлать и даже въ самое короткое время, Павлищевъ, какъ дорогой кладъ, какъ незамѣнимый человѣкъ à tout faire, былъ рекомендованъ новому своему начальству. Дѣловитый, способный и умѣвшій понимать людей, онъ съ прежнею ретивостью сталъ проводить новую программу облагодѣтельствованія родины и съ тою же талантливостью писать проекты и записки, сдѣлавшись близкимъ человѣкомъ новаго патрона и постепенно забывая стараго, сданнаго въ архивъ. Дѣятельность его онѣ теперь ужъ находилъ возможнымъ порицать съ снисходительной, впрочемъ, оговоркой, что «старикъ» былъ слишкомъ бумажный, человѣкъ, хотя несомнѣнно искренній и благонамѣренный.
Карьера улыбалась Павлищеву, и онъ работалъ, не зная устали. Его новый патронъ, энергичный и умный человѣкъ, самъ неустанный работникъ, умѣлъ цѣнить работу другихъ, и награды сыпались, какъ изъ рога изобилія, на этого «новаго человѣка» и enfant chéri, возбуждая завистливые и злостные толки.
— C’est un vrai prokwost! — говорили про Павлищева свѣтскіе чиновники, не переваривавшіе его быстрыхъ успѣховъ. — Онъ несомнѣнно уменъ и талантливъ, но первый жe продастъ своего новаго патрона, какъ продалъ стараго!
Нечего и прибавлять, что такіе отзывы диктовала зависть, и, конечно, подобная репутація врядъ ли имѣла основаніе. Павлищевъ просто былъ «человѣкомъ жизни», какъ онъ себя называлъ, добивающимся своимъ горбомъ того, чего другіе добиваются связями и родствомъ.
Онъ зналъ всѣ эти толки и зналъ всю эту злобу обиженныхъ маменькиныхъ сынковъ и карьеристовъ по праву рожденія. Зналъ и не обращалъ никакого вниманія и даже не старался какъ-нибудь задобрить ихъ. Напротивъ, всѣ очень хорошо знали, что Павлищевъ всѣми силами старался у министра, чтобы отличали только хорошихъ работниковъ, а не разныхъ протеже. И потому въ свѣтѣ всѣ эти маменьки и бабушки, всѣ эти дяди и папеньки, желающіе пристроить своихъ присныхъ, терпѣть не могли и министра, и его любимца.
Мало ли что говорятъ про людей на виду? Пусть говорятъ. Да, наконецъ, Павлищевъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы понимать, что крупные успѣхи въ жизни очень рѣдко достигаются безъ шиповъ и однѣми добродѣтелями, къ тому же и не всегда имѣющими цѣнность на житейскомъ рынкѣ. Эти прямые, правдивые, убѣжденные герои-чиновники, говорящіе начальству тирады à la маркизъ Поза, могутъ являться только въ очень плохихъ романахъ, а въ дѣйствительности, еслибъ и нашелся «человѣкъ 20 числа», рискнувшій на роль маркиза Позы, то такого Позу при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ уволили бы по третьему пункту. Онъ понималъ условія, въ которыхъ приходилось дѣйствовать, и, снѣдаемый честолюбіемъ, сознававшій свои способности, готовъ былъ отдавать ихъ на что попало, увѣренный, что и онъ когда-нибудь «осчастливитъ Россію» и покажетъ, какъ это можно сдѣлать.
И онъ, давнымъ-давно бросившій «дурь молодости», ставшій «человѣкомъ жизни», поневолѣ приспособлялся къ духу времени, чтобы успѣвать, и успѣвалъ по мѣрѣ того, какъ приспособлялся.
Далеко не религіозный человѣкъ, онъ находилъ нужнымъ посѣщать каждое воскресенье обѣдни и истово креститься на улицахъ, проѣзжая на своемъ рысакѣ мимо церквей — это давало извѣстный cachet. Онъ громко говорилъ — и казалось съ убѣжденіемъ, — что Россія самобытна и нисколько не похожа на Европу и потому все, рѣшительно все, должно быть въ ней самобытно. Когда-то самъ пописывавшій въ газетахъ и большой поклонникъ литературы, онъ со времени возвышенія своей счастливой звѣзды, сталъ говорить, что печать распущена и что «невѣжественные журналисты» приносятъ вредъ, толкуя о мѣропріятіяхъ, блага которыхъ не понимаютъ.
Напрасно только его превосходительство нападалъ на печать. Неблагодарный! Когда его назначили въ 187* году директоромъ департамента, многія газеты, воспользовавшись правомъ свободнаго обсужденія, привѣтствовали его восторженными дифирамбами.
И вотъ такому счастливцу, цвѣтущему, бодрому и здоровому, это зимнее солнечное утро напомнило о давно прошедшемъ времени и объ «ошибкѣ молодости». Казалось, принявъ рѣшеніе, его превосходительство успокоился. По крайней мѣрѣ, онъ весь этотъ день работалъ съ обычной быстротой, принималъ доклады, былъ на засѣданіи одной комиссіи и говорилъ съ извѣстнымъ своимъ мастерствомъ. Но вернувшись, послѣ поздняго обѣда у Донона, въ свою уютную холостую квартиру, онъ снова въ раздумьѣ заходилъ по кабинету и долго не принимался за дѣла.
Только передъ отходомъ ко сну онъ написалъ на клочкѣ бумажки своимъ четкимъ крупнымъ почеркомъ: «Дочь купца третьей гильдіи, Марья Евграфовна Борщова» и, отдавая клочекъ камердинеру, приказалъ ему завтра же пораньше справиться въ адресномъ столѣ, гдѣ живетъ эта особа.
— Завтра же покончу все это! — прошепталъ уже въ постели Павлищевъ раздраженнымъ тономъ, чувствуя, что боится свиданья съ этой кроткой и простоватой Марьей Евграфовной.
III.
правитьГосподинъ Бугаевъ возвращался изъ департамента въ озлобленномъ настроеніи человѣка, горько обманувшагося въ своихъ ожиданіяхъ. Онъ очень надѣялся, что Павлищевъ дастъ мѣсто своему бывшему сослуживцу и знакомому, вдобавокъ еще потерпѣвшему изъ-за «патріотическаго образа мыслей», что Бугаевъ, какъ человѣкъ нѣсколько увлекающійся и ужъ черезчуръ исключительно понимавшій патріотизмъ и духъ времени — считалъ большимъ козыремъ въ своихъ рукахъ, дающимъ, ему значительныя преимущества передъ другими искателями мѣстъ. Сколько онъ ходилъ по разнымъ пріемнымъ и сколько разъ говорилъ онъ съ благородною откровенностью пострадавшей жертвы о своемъ положеніи — и вездѣ одно обѣщаніе «имѣть въ виду», вездѣ какое-то безучастное отношеніе, не смотря даже на то, что о немъ, какъ о «невинно пострадавшемъ», писалось даже въ одной газетѣ года два тому назадъ.
И Павлищевъ отказалъ, хотя онъ, въ видѣ послѣдняго внушительнаго аргумента и упомянулъ о Марьѣ Евграфовнѣ. И вдобавокъ, узнавать не хотѣлъ. Руки даже не подалъ. Забылъ, какъ прежде занималъ деньги. «Зазнался, скотина этакая!» мысленно обругаль Павлищева Бугаевъ, полный злобы за его безсердечный отказъ и высокомѣрный пріемъ. О, какъ онъ ненавидитъ и Павлищева, и всѣхъ этихъ господъ, располагающихъ мѣстами, которые являются виновниками его ужаснаго положенія. Чѣмъ онъ хуже другихъ! Отчего ему именно нѣтъ мѣста?.. Не онъ ли старался, изо всѣхъ силъ лѣзъ, чтобы отличиться энергіей и распорядительностью и показать, что и онъ на своемъ маленькомъ полѣ дѣйствій дѣйствительно «сильная власть», какъ казалось ему, и требовалось по духу времени, проповѣдывалось благонамѣренными органами печати. И отчего же другіе выдвинулись именно за то, что дѣйствовали въ такомъ направленіи, а онъ, дѣлавшій то же самое въ другой губерніи, уволенъ въ отставку!? Гдѣ логика!? Гдѣ справедливость!?
Разсуждая такимъ образомъ, Бугаевъ проклиналъ судьбу и людей, и съ какой-то злобной ненавистью затравленнаго волка посматривалъ на хорошо одѣтыхъ чиновниковъ съ портфелями въ рукахъ, торопившихся въ свои департаменты.
Въ самомъ дѣлѣ, положеніе Бугаева было не изъ пріятныхъ. Онъ съ женой и двумя дѣтьми, которыхъ страстно любилъ, доживалъ послѣдніе остатки тѣхъ небольшихъ деньжонокъ, которыя предусмотрительно нажилъ на послѣднемъ своемъ мѣстѣ. Еще одинъ мѣсяцъ — и тамъ хоть иди по міру!
«Нѣтъ! Вы такъ не отдѣлаетесь отъ Евлампія Бугаева, ваше превосходительство! Не от-дѣ-ла-етесь!.. Только убѣдить бы эту дуру Марью Евграфовну, и я вамъ преподнесу сюрпризецъ, какого вы не ожидаете»!
Такъ мысленно грозилъ Евлампій Бугаевъ и, занятый мыслями о «сюрпризцѣ», продолжалъ свой путь, ежась и вздрагивая на морозѣ въ своемъ потертомъ и мало грѣвшемъ пальто. И медвѣжья шуба, и шинель съ бобромъ — остатки прежняго благополучія — были давно заложены.
Обыкновенно въ первомъ часу Бугаевъ заходилъ къ Доминику и тамъ проводилъ цѣлые дни, играя на билліардѣ. Превосходный игрокъ, онъ, случалось, приносилъ домой рублей пять-десять, если отыскивалъ пижона, но въ послѣднее время заработокъ его былъ плохъ: съ нимъ не играли — а если и играли, то брали много впередъ, партія уравнивалась, и выигрышъ не всегда былъ вѣрный.
Но сегодня Бугаевъ торопился прямо домой. И чѣмъ ближе подходилъ онъ къ «дому», тѣмъ печальнѣе и безнадежнѣе было его помятое, непріятное лицо съ длиннымъ носомъ, обросшее большой рыжей бородой. Наглое выраженіе исчезло, и большіе, сверкающіе черные глаза его засвѣтились мягче.
Онъ зашелъ въ лавку, купилъ дешеваго сыра и колбасы, взялъ въ булочной хлѣба и три сладкихъ пирожка и вошелъ въ подъѣздъ большого дома, занятаго меблированными комнатами.
— Что, братецъ, писемъ не было? — спросилъ онъ, принимая внушительный видъ, по обыкновенію швейцара, бойкаго, плутоватаго и прожженнаго малаго, вышедшаго изъ своей грязной конуры, гдѣ онъ помѣщался съ большимъ семействомъ
— Не было, Евлампій Иванычъ.
— Гмм! Странно… Должно быть давно денежное.
— Идетъ-съ, видно, — не безъ скрытой ироніи промолвилъ швейцаръ.
— Ну, да теперь, если и опоздаетъ — не бѣда… Мѣсто, братецъ, наконецъ, получаю.
— Получаете? Ну, слава Богу… Честь имѣю поздравить, Евлампій Ивановичъ. Давно ужъ вамъ пора… Слава Богу, сколько ждете!
— Нынче, братецъ, и по пяти лѣтъ ждутъ. Самъ знаешь? На одно мѣсто — сто кандидатовъ. — И, подавая швейцару гривенникъ, прибавилъ: — Вотъ тебѣ, Семенъ, за поздравленіе. Какъ получу приказъ, дамъ какъ слѣдуетъ… будешь доволенъ!
Швейцаръ поблагодарилъ и спросилъ:
— Здѣсь мѣсто или въ провинціи, Евлампій Ивановичъ?
— Вѣроятно въ провинціи… А барыня не выходила?
— Не должно быть… Да, Евлампій Ивановичъ, нынче на счетъ мѣстовъ очень трудно даже и нашему брату…
Бугаевъ, поддерживавшій со швейцаромъ добрыя отношенія, кивнулъ утвердительно головой и поднялся въ третій этажъ. Отворивъ двери, онъ очутился въ темномъ корридорѣ, и его обдало прокислымъ, специфическимъ запахомъ петербургскихъ меблированныхъ квартиръ средней руки.
Въ этомъ корридорѣ Бугаевъ жилъ уже второй годъ и зналъ почти всѣхъ его обитателей. Это были, по большей части, такіе же алчущіе и жаждущіе, какъ и онъ самъ, пріѣхавшіе въ Петербургъ искать мѣстъ и счастья, и вмѣсто двухъ-трехъ мѣсяцевъ, застрявшіе надолго въ этомъ самомъ длинномъ корридорѣ, названномъ однимъ изъ неунывающихъ жильцовъ «корридоромъ сладкихъ надеждъ».
Кого тутъ только не было!
Здѣсь, въ самомъ концѣ, въ крошечной комнатѣ жилъ терпѣливо ожидавшій славы и милліоновъ старикъ-изобрѣтатель, котораго Бугаевъ сегодня видѣлъ у Павлищева, хотя и говорилъ еще наканунѣ старику, что Павлищевъ изобрѣтеній не касается и къ нему итги нечего. Тутъ же жила и худенькая старушка, которая хлопотала о возвращеніи ей имѣнія, будто бы неправильно отъ нея отобраннаго. Она по цѣлымъ днямъ писала прошенія, не знала куда ужъ ихъ подавать, такъ какъ проиграла дѣло во всѣхъ инстанціяхъ и получила отказъ во всѣхъ мѣстахъ, куда только можно было жаловаться. Но это ее не останавливало, и она все писала, отрываясь только за тѣмъ, чтобы разсказать о своемъ дѣлѣ кому-нибудь изъ жильцовъ, недавно пріѣхавшихъ и еще не имѣвшихъ повода бѣгать отъ этой полусумасшедшей старухи, какъ отъ чумы… И бѣдняжка читала свое послѣднее прошеніе, въ которомъ она въ тысячный разъ призывала громы небесные на виновниковъ ея раззоренія, на губернатора, на судъ, на министровъ, вполнѣ увѣренная, что она права и что истина, наконецъ, восторжествуетъ, только нашелся бы человѣкъ, который взялся бы хлопотать. Она съ удовольствіемъ дала бы такому человѣку половину отнятаго у нея имѣнія… Тутъ же жила пожилая дама, пріѣхавшая, чтобы упечь куда-нибудь своего «подлеца-мужа» и всѣмъ разсказывающая о пакостяхъ «этого человѣка» съ такимъ увлеченіемъ и удовольствіемъ, что, казалось, еслибы у нея вмѣсто «этого человѣка» былъ допропорядочный супругъ, то она была бы невыразимо несчастна. Она «упекала» мужа уже пятый мѣсяцъ и все-таки не могла никуда «упечь», и находя, что законы на этотъ счетъ въ Россіи никуда не годятся, ходила съ жалобами по разнымъ пріемнымъ. Въ этомъ же корридорѣ жилъ молодой литераторъ, исписывавшій вороха бумаги и вотще ходившій по редакціямъ, и тутъ же оглашала своими руладами и трелями одна довольно видная еще пѣвица, имѣвшая, конечно, громадный успѣхъ на трехъ провинціальныхъ сценахъ (если не вѣрите — вотъ вамъ вырѣзки изъ газетъ!) и не принятая по интригамъ на казенную сцену. Но она добьется, наконецъ, своего. Ее примутъ и… посмотрите, что пишетъ харьковскій рецензетъ о томъ, какъ исполняла она Травіату… а вотъ вѣнки и адресы отъ почитателей… Тутъ же не жилъ, а проводилъ только ночи молодой и франтоватый человѣкъ восточнаго типа, неизвѣстно чѣмъ занимавшійся и неизвѣстно на что надѣявшійся. Даже и Евлампій Ивановичъ Бугаевъ, имѣвшій какую-то особенную способность вывѣдывать всю подноготную, и тотъ оставался въ недоумѣніи передъ соціальнымъ положеніемъ этого здороваго брюнета съ крѣпкими, сверкающими бѣлизной, зубами и крупными глазами съ поволокой, который возвращался поздно домой и рано уходилъ, всегда веселый, бодрый и здоровый и, судя по этому, не нуждающійся въ деньгахъ. Наконецъ, Бугаевъ рѣшилъ, что этотъ брюнетъ, должно быть, на содержаніи, и нѣсколько успокоился.
Отворивъ двери довольно большой комнаты, Бугаевъ былъ весело и шумно встрѣченъ двумя дѣтьми: мальчикомъ лѣтъ 12 и дѣвочкой лѣтъ 10, которые бросились къ нему на встрѣчу. Онъ крѣпко ихъ расцѣловалъ и, снявъ пальто, вошелъ въ комнату, гдѣ на диванѣ сидѣла за починкой бѣлья блѣдная и болѣзненная, худая и истомленная женщина съ большими сѣрыми глазами и съ какимъ-то безнадежно покорнымъ выраженіемъ на своемъ довольно пріятномъ и миловидномъ лицѣ. При видѣ мужа, она оставила работу и взглянула на него пристально и тревожно.
— Ну что? — спросила она.
— Подлецъ! — угрюмо отвѣтилъ Бугаевъ.
Жена больше ничего не спросила и, опустивъ голову, снова принялась за работу.
— Да ты не сокрушайся, Варенька… Не отчаивайся! — заговорилъ Бугаевъ мягкимъ, заискивающимъ тономъ, съ нѣжностью взглядывая на эту худую, больную женщину въ черномъ старенькомъ платьѣ, въ рукѣ которой мелькала иголка. — Это не бѣда, что онъ съ перваго раза отказалъ! — продолжалъ Бугаевъ, присаживаясь у стола и развертывая пакетъ съ покупками. — Я еще разъ къ нему пойду… на квартиру… Вотъ, Варенька, я сыру и колбасы принесъ… Закуси. Ты сыръ любишь. Дѣтки! Идите завтракать! Идите, милыя!
Онъ былъ необыкновенно ласковъ и нѣженъ съ дѣтьми и, видимо, нѣсколько трусилъ жены и какъ бы чувствовалъ себя передъ ней виноватымъ.
— Право, Варенька, не тревожься…
— Да развѣ я за себя? — кинула Варенька, и блѣдное ея лицо вспыхнуло румянцемъ. — Я скорблю за нихъ! — тихо прибавила она, кивнувъ головой на дѣтей… — Мнѣ что?.. Моя жизнь спѣта, а вотъ они… Цѣлыхъ два года ты безъ мѣста… И самъ виноватъ… Я тебя предупреждала…
Бугаевъ ничего не отвѣчалъ. Ахъ, еслибъ онъ ее послушалъ тогда!
— Ты знаешь, сколько у насъ денегъ? — снова заговорила она, одѣливъ дѣтей.
— Знаю, что немного.
— Тридцать рублей.
— Я денегъ достану… И мѣсто будетъ, ей-Богу будетъ, черезъ того же Павлищева. Когда я намекнулъ этому скоту о Марьѣ Евграфовнѣ, онъ смутился… очень даже. Знаетъ кошка, чье мясо съѣла! Я ее уговорю… Она попроситъ за меня, и онъ не посмѣетъ отказать… Что жъ ты не ѣшь, Варенька?.. Я для тебя сыръ купилъ… Не посмѣетъ… Онъ долженъ дать мнѣ мѣсто, а не то…
— Опять какую-нибудь гадость придумаешь?.. — брезгливо спросила молодая женщина.
— Ахъ, Варенька!.. Съ такими людьми всякія средства хороши…
— И ты думаешь испугать Павлищева?
— И испугаю. Повѣрь, что испугаю… Я знаю, чѣмъ его испугать! Только бы Марья Евграфовна меня послушалась. Дура! Не понимаетъ своего же счастья… Хотя бы ради сына взялась за умъ… Могла бы его обезпечить!.. Я вѣдь, собственно говоря, ничего дурного ей не предлагаю! — прибавилъ Бугаевъ, замѣтивъ на лицѣ жены презрительную гримасу. — Что, какъ ея Вася? — лучше ему?
— Нѣтъ… У него жаръ. Докторъ былъ, говоритъ: сильная простуда…
— Знаешь ли что, Варенька?.. Поговори ты съ ней… Попроси ты ее написать обо мнѣ Павлищеву…
— Проси самъ, а я не стану! — холодно промолвила жена и какъ-то вся съежилась, точно ей вдругъ сдѣлалось холодно.
Въ это время за стѣной раздались выкрикиванія пѣвицы, имѣвшей успѣхъ на трехъ сценахъ. Она продѣлывала свои ежедневныя упражненія: тянула ноты. А за тѣмъ предстояло еще прослушать сольфеджіо и уже затѣмъ нѣсколько арій.
Варенька, у которой и безъ того нервы были измотаны, проговорила со вздохомъ:
— О, Господи! И такъ каждый день!
— Хочешь, я попрошу ее перестать. Скажу, что ты больна?
— Не надо. Я разъ ее просила черезъ горничную. Она отвѣтила, что она должна заниматься и, разумѣется, права.. Какое ей дѣло до другихъ…
— Ну, такъ я пойду, Варенька, къ Марьѣ Евграфовнѣ… Попрошу ее…
Съ этими словами онъ вышелъ въ корридоръ, а молодая женщина нѣсколько времени сидѣла въ глубокой задумчивости, оставивъ работу. Наконецъ, она взглянула на дѣтей, тихо игравшихъ въ отдаленіи, позвала ихъ и вдругъ съ какою-то порывистою страстностью прижала къ себѣ, и неудержимыя слезы лились изъ ея глазъ.
И бѣдная, измученная женщина думала въ это время свою старую безотрадную думу о томъ, что если бы не эти ненаглядныя ея крошки, то развѣ вынесла бы она всю эту каторгу и развѣ могла бы жить съ этимъ человѣкомъ, котораго она давно уже перестала любить и уважать.
Дѣти испуганно смотрѣли на мать, а за стѣной пѣвица выдѣлывала рулады.
IV.
правитьВъ небольшой, чисто убранной, хорошо провѣтренной комнатѣ того же «корридора сладкихъ надеждъ», на мягкомъ низенькомъ креслѣ у кровати сидѣла Марья Евграфовна съ книгой въ рукахъ. Читала она, видимо, не внимательно, потому что поминутно поднимала глаза на спящаго хорошенькаго мальчика, съ бѣлокурыми вьющимися волосами, и тревожно, вся напряженная, прислушивалась къ его дыханію и прикладывала руку ко лбу и разгорѣвшимся щечкамъ ребенка.
Это была хорошенькая женщина, казавшаяся гораздо моложе своихъ тридцати лѣтъ, свѣжая, здоровая и крѣпкая, съ пышнымъ румянцемъ на щекахъ, хорошо сложенная, съ тонкой, гибкой таліей и съ роскошными темно-русыми волосами, гладко зачесанными назадъ и собранными въ видѣ коронки на темени. Было что-то необыкновенно милое, простое и располагающее въ чертахъ этого пригожаго, открытаго и серьезнаго лица и особенно въ этихъ большихъ темныхъ глазахъ, кроткихъ и вдумчивыхъ, съ большими пушистыми рѣсницами. Одѣта она была очень скромно, но опрятно и не безъ нѣкотораго изящества, свидѣтельствующаго о вкусѣ и привычкѣ не распускать себя. Поношенное черное шерстяное платье сидѣло на ней ловко, и вся она имѣла необыкновенно свѣжій и опрятный видъ — эта небольшого роста женщина, когда-то любившая Павлищева до безумія и не мало перенесшая изъ-за него горя.
Въ самомъ дѣлѣ, тяжело было ей, молодой дѣвушкѣ, брошенной съ двумя дѣтьми на произволъ судьбы въ маленькомъ городкѣ на общее глумленіе и позорище. Надо было много выносливости, энергіи и силы материнскаго чувства, чтобъ не сойти съ ума или не пасть духомъ отъ отчаянія послѣ того, какъ человѣкъ, котораго она беззавѣтно любила, на котораго молилась, считая высшимъ существомъ, — поступилъ съ ней такъ безсердечно, такъ жестоко! Черезъ два три мѣсяца послѣ разлуки онъ даже не отвѣчалъ на ея письма, въ которыхъ она просила не денегъ — о, нѣтъ! — а слова любви и утѣшенія. А она такъ ждала этого слова, бѣдная, только что потерявшая одного ребенка, голодавшая, оставшаяся почти безъ практики и не знавшая, къ кому обратиться за помощью. Родители ея давно умерли; была въ Сибири тетка и состоятельная, но Марья Евграфовна ея совсѣмъ не знала. Былъ у нея еще братъ гимназистъ въ Москвѣ, но что могъ онъ для нея сдѣлать? Въ этотъ ужасный періодъ ея жизни какихъ только унизительныхъ предложеній не дѣлалось ей! Одинъ купецъ предлагалъ взять ее на содержаніе, а одинъ помѣщикъ звалъ въ деревню къ нему въ экономки, но съ тѣмъ, чтобы она отдала своего сына въ воспитательный домъ. Сколько слезъ пролила она въ своей убогой комнаткѣ у старушки-мѣщанки, и сколько горькихъ думъ передумало это кроткое существо, такъ горько обиженное на зарѣ своей жизни и такъ поруганное за свою любовь и вѣру въ людей! Спасибо добрымъ людямъ, которые помогли ей въ ту пору уѣхать изъ маленькаго городка, гдѣ всѣ знали ея исторію. Въ числѣ этихъ людей былъ, между прочимъ, и Бугаевъ и, главное, его жена. Они снабдили Марью Евграфовну небольшою суммой, собранной тремя-четырьмя человѣками, и она переѣхала въ губернскій городъ.
Нѣсколько тяжелыхъ лѣтъ пережила она въ борьбѣ съ нуждой, испытывая всевозможныя лишенія, но честно и упорно выносила въ битвѣ жизни всѣ суровыя испытанія ради этого маленькаго Васи, которому она отдала свою жизнь, пугливо сторонясь всякой привязанности и считая себя не вправѣ дѣлить свою любовь. А искушенія бывали! Только года черезъ три, когда она, при помощи одного почтеннаго врача, пріобрѣла практику и получила еще постоянное мѣсто въ больницѣ, Марья Евграфовна нѣсколько вздохнула отъ лишеній и могла не только безъ ужаса думать о завтрашнемъ днѣ, но даже и откладывать кое-что, чтобъ имѣть возможность впослѣдствіи дать образованіе своему Васѣ. Имъ однимъ она только и жила. Имъ, что называется, дышала. Для него, кажется, она старалась пополнить свое образованіе, читала въ свободное время и слушала лекціи одного изъ профессоровъ университета, читавшаго спеціальный курсъ. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, судьба ей улыбнулась. Марья Евграфовна совершенно неожиданно получила отъ сибирской тетки пять тысячъ наслѣдства и могла теперь на время оставить практику и уѣхать въ Петербургъ, чтобъ посовѣтоваться съ докторами о сынѣ. У него одинъ глазъ былъ полуприкрытъ вѣкой и ей совѣтовали сдѣлать ему операцію. Съ этой цѣлью она и пріѣхала въ Петербургъ недѣлю тому назадъ и, встрѣтившись случайно на улицѣ съ Бугаевымъ, перебралась, по его совѣту, въ меблированныя комнаты, гдѣ жилъ и онъ. Бугаевъ былъ чрезвычайно радъ этой встрѣчѣ. Мысль эксплоатировать прежнія отношенія Павлищева къ Марьѣ Евграфовнѣ засѣла ему въ голову. Но съ первыхъ же словъ онъ убѣдился, что она такая «дура», какихъ по нынѣшнимъ временамъ рѣдко встрѣтишь.
Давно уже она похоронила любовь, простила свою обиду и забыла, что перенесла изъ-за Павлищева. Она не знала, гдѣ онъ, и не пыталась узнавать, никогда о немъ не слыхала и только въ минуты раздумья о своей неудачной жизни и о томъ, что сына нѣтъ отца, воспоминаніе о Павлищевѣ поднимало въ ея душѣ больное чувство. И вотъ теперь она узнаетъ, что Павлищевъ въ Петербургѣ, что онъ — важный и вліятельный человѣкъ.
«И Богъ съ нимъ!» — подумала Марья Евграфовна, и была крайне изумлена, когда Бугаевъ сталъ, было, намекать ей о возможности какого-то будущаго ея «счастья», если только она захочетъ воспользоваться случаемъ. Она даже, казалось, не понимала, какой можетъ быть «случай», и довольно рѣзко оборвала этотъ первый разговоръ Бугаева. «Ничего ей не надо отъ Павлищева. Она, слава Богу, ни въ комъ не нуждается!» — съ горделивымъ чувствомъ собственнаго достоинства прибавила Марья Евграфовна.
Но если ей ничего не надо было отъ Павлищева, тѣмъ не менѣе чисто женское чувство не то любопытства, не то, быть можетъ, воспоминанія о прежней любви къ этому человѣку, отцу ея ребенка, нѣсколько взволновало ее, снова напомнивъ прошлое. Ей втайнѣ хотѣлось подробнѣе узнать о немъ: женатъ ли, есть ли дѣти, постарѣлъ или по-прежнему красивъ, счастливъ ли онъ и вспоминаетъ ли когда-нибудь о ней. Да, Марьѣ Евграфовнѣ очень бы хотѣлось все это знать теперь, когда, казалось, она давно порѣшила, что Павлищевъ безсердечный эгоистъ, и ей нѣтъ до него никакого дѣла. Но она, разумѣется, ничего не спросила, точно Павлищевъ для нея пересталъ существовать.
Потерпѣвъ неудачу, Бугаевъ, по обыкновенію, не смутился. Онъ только вытаращилъ на Марью Евграфовну глаза, словно бы удивляясь, что она осталась такой же «дурой», какой была и десять лѣтъ тому назадъ. Онъ все-таки не терялъ надежды воспользоваться ею. И теперь, послѣ отказа Павлищева дать ему мѣсто, въ его головѣ явился блестящій, по его мнѣнію, планъ и при томъ самаго рѣшительнаго характера. Ничего нѣтъ легче, какъ привести его въ исполненіе. Не бойсь, тогда его превосходительство запоетъ.
Тихонько постучавъ въ двери, Бугаевъ осторожно вошелъ въ комнату Марьи Евграфовны.
— Не помѣшаю я вамъ, дорогая Марья Евграфовна? — спросилъ онъ, пожимая руку подошедшей къ нему молодой женщины. — Надѣюсь, Васѣ лучше?
— Спитъ! — тихимъ голосомъ промолвила Марья Евграфовна. — Садитесь, Евлампій Ивановичъ, — прибавила она, указывая на кресло вдали отъ кровати и сама присаживаясь подлѣ.
— И отлично, что спитъ, — такимъ же тихимъ голосомъ говорилъ и Бугаевъ, — сномъ всякія болѣзни проходятъ. Коли спитъ, значитъ, силъ набирается. Надѣюсь, у Васи ничего опаснаго нѣтъ?
— Докторъ говоритъ, что ничего опаснаго. Гриппъ только… А все-таки…
Она не досказала о своемъ опасеніи, что можетъ сдѣлаться что-нибудь серьезнѣе гриппа, и вздохнула.
— А вы не волнуйтесь, дорогая. Не изъ-за чего волноваться и разстраивать себя… Сами берегите-то свое здоровье, благо Господь его вамъ далъ… Эка, какая вы цвѣтущая, Марья Евграфовна! вставилъ Бугаевъ, любуясь ея красивымъ лицомъ. — Вамъ надо беречь здоровье вонъ для этого молодца! — кивнулъ онъ головой на кровать. Вы вѣдь у него одна. Докторъ сказалъ, что гриппъ, значитъ гриппъ и есть. Такъ-то, Марья Евграфовна…
И, помолчавъ съ минутку, продолжалъ:
— А знаете ли, Марья Евграфовна, у кого я сейчасъ былъ? Ходилъ просить мѣста!
— У кого?
— У Павлищева.
— Ну и что же, успѣшно ходили? — спросила молодая женщина.
Бугаевъ горько усмѣхнулся.
— Отказалъ, Марья Евграфовна. И даже узнать не пожелалъ. И когда я ему сказалъ, что десять лѣтъ тому назадъ мы были сослуживцами, онъ проговорилъ «помню» и такъ, знаете ли, проговорилъ, что словно водой холодной облилъ… Еще бы… Онъ нынче важный сталъ… Персона въ нѣкоторомъ родѣ, но, ужъ только извините, Марья Евграфовна, а я прямо скажу, какая онъ тамъ ни будь персона, а прямо безстыжій человѣкъ… Ужъ какъ я его просилъ… объяснялъ свое положеніе… Вы вѣдь знаете, каково оно?.. Ни капли жалости. И если бы вы знали, какую онъ важность на себя напускаетъ!? Въ видъ-мундирѣ, знаете ли… Тутъ звѣзда… Владиміръ на шеѣ, одѣтъ съ иголочки… франтъ… раздушенъ… Сзади стоитъ чиновникъ… а вѣдьпрежде… помните ли, когда онъ въ Черногорскѣ-то былъ?
— Но, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, у него мѣста нѣтъ? — проговорила Марья Евграфовна и почему-то вдругъ покраснѣла.
— У него-то нѣтъ!? Я узнавалъ, мѣста есть… Да, захоти онъ, такъ, по его рекомендаціи, гдѣ угодно мѣсто бы нашлось въ другомъ мѣстѣ, потому что Павлищевъ сила, правая рука министра… Вотъ кто онъ такой… А вы: «нѣтъ мѣста»! Эхъ, какъ посмотрю, Марья Евграфовна, вы, кажется, и до сихъ поръ думаете, что это человѣкъ… Съ вами-то какъ онъ поступилъ, а?.. Надо, вѣдь, быть великимъ, я вамъ доложу, негодяемъ, чтобы такъ поступить… А вы еще готовы за него заступаться!..
— Я не заступаюсь. Тамъ, что было со мной, — это другое дѣло… Объ этомъ нечего говорить… Такъ онъ сталъ важный? И вѣрно постарѣлъ? — съ любопытствомъ спросила Марья Евграфовна.
— Какое!? прошипѣлъ Бугаевъ… — Совсѣмъ молодой… Женихъ, да и только!
— Развѣ онъ не женатъ?
— То-то нѣтъ… Вѣрно подцѣпитъ какую-нибудь богатую невѣсту. Еще бы… Такая карьера. Выбирай кого хочешь съ милліономъ въ придачу! А это вы напрасно, что не стоитъ говорить… Именно, стоитъ, Марья Евграфовна… И я считаю долгомъ честнаго человѣка сказать вамъ, — сердитесь тамъ или нѣтъ, — что вамъ слѣдуетъ подумать хоть о своемъ сынѣ, если вы о себѣ не хотите подумать… Бились вы, всего переиспытали, знаете, какъ это сладко, такъ неужели вы хотите, чтобы и сынъ вашъ могъ рисковать тѣмъ же… Ходить, знаете ли, и клянчить мѣста… да еще, вдобавокъ, съ позволенія сказать, незаконный сынъ…
— Тише… тише, ради Бога! — взволнованно промолвила Марья Евграфовна. — Вы разбудите Васю!
И она пошла своей легкой, увѣренной походкой взглянуть на мальчика. Тотъ крѣпко и спокойно спалъ.
— Я не понимаю, Евлампій Ивановичъ, что вы хотите сказать?.. Ужъ не въ первый разъ я слышу ваши намеки, — проговорила Марья Евграфовна, возвращаясь къ Бугаеву.
— Очень просто, что я хочу сказать, Марья Евграфовна. Вы можете обезпечить сына и должны это сдѣлать. Отецъ его не смѣетъ отказать въ этомъ.
— Никогда я не обращусь къ нему. И безъ него мы проживемъ! — промолвила Марья Евграфовна. — Пожалуйста, и не говорите объ этомъ.
— А я буду говорить… Поймите, Марья Евграфовна, что вы изъ какой-то фанаберіи такъ разсуждаете. Нынче, голубушка моя, фанаберія-то вездѣ по боку, а ты, коли не желторотый галченокъ, такъ пользуйся случаемъ! Всѣ въ наше время такъ живутъ, сударыня! Вы думаете, что вашъ Вася поблагодаритъ васъ потомъ, что вы его, по своей, можно сказать, простотѣ, пустите въ жизнь голякомъ, да еще незаконнорожденнымъ. Держите карманъ! Къ тому времени люди еще, надо думать, злѣе станутъ и жизнь будетъ труднѣй… Такъ будьте увѣрены, что онъ не восхитится вашей незаботливостью… Скажетъ: нечего сказать, хороша мать!
Марью Евграфовну взволновало напоминаніе о томъ, что Вася незаконный сынъ. Это было ея больное мѣсто и часто удручало. Картина будущаго Васи, нарисованная Бугаевымъ, произвела на нее впечатлѣніе. И она, нѣсколько смущенная, сказала:
— Неужели вы думаете, что человѣкъ, бросившій раньше дѣтей, теперь захочетъ что-нибудь сдѣлать для сына?
— Конечно, не захочетъ добровольно, а если его пугнуть…
— То-есть, какъ пугнуть?..
— А такъ… Ужъ вы предоставьте мнѣ… Я это обдѣлаю. Я, знаете ли, деликатно увѣдомлю его, что если онъ не обезпечитъ сына, то вы подадите прошеніе на Высочайшее имя… Этого онъ испугается…
— Ахъ, какія вы нехорошія вещи говорите, Евлампій Иванычъ!.. — промолвила, вся вспыхивая, молодая женщина и строго взглянула на Бугаева.
«О дура, дура!» мысленно обругалъ ее Бугаевъ и проговорилъ:
— Да что жъ тутъ нехорошаго, Марья Евграфовна?.. Разсудите… Развѣ съ такимъ человѣкомъ можно церемониться?.. Ну… ну… не сердитесь!.. Я вамъ даю совѣтъ, желая вамъ добра… Не хотите — такъ какъ хотите… Но ужъ исполните мою личную просьбу… Не откажите!..
— Какую?..
— Напишите Павлищеву… Попросите за меня.
— Евлампій Иванычъ! Пощадите! Я не хочу ничѣмъ напоминать о себѣ Павлищеву. Пусть онъ не думаетъ, что я… Господи! Да неужели вы этого не понимаете!? И почему у васъ явилась такая странная мысль… Что ему моя просьба?
— Онъ ее исполнитъ. Я увѣренъ.
— Но почему?..
— А потому, что я… Ужъ вы не сердитесь, дорогая… Сегодня, когда я просилъ у Павлищева мѣста, я сказалъ, что вы знаете о моемъ ужасномъ положеніи…
— Зачѣмъ вы упомянули мое имя, зачѣмъ? — съ укоромъ прошептала Марья Евграфовна. — И тотчасъ же съ живостью спросила: — Что же онъ?..
— Смутился. Всю рожу передернуло. Видно, испугался, каналья!
— Испугался? — грустно протянула Марья Евграфовна. — Чего ему меня бояться?..
— Значитъ, есть чего… И хотя сказалъ, что ему все равно, кто проситъ (вотъ, дескать, какой справедливый!) однако, я полагаю, что если бъ вы, Марья Евграфовна…
— Нѣтъ… нѣтъ… ради Бога, Евлампій Иванычъ, — воскликнула молодая женщина умоляющимъ голосомъ.
— Мама! съ кѣмъ это ты говоришь? — раздался въ эту минуту слабый голосокъ ребенка.
И Марья Евграфовна, забывъ всѣхъ на свѣтѣ, бросилась къ постели.
Бугаевъ посидѣлъ еще минуту-другую и вышелъ изъ номера, все еще не побѣжденный окончательно.
V.
правитьХотя Васѣ видимо стало лучше, тѣмъ не менѣе Марья Евграфовна цѣлый день была въ тревожномъ настроеніи. Рѣчи Бугаева взволновали мать и заставили сильно призадуматься.
Въ самомъ дѣлѣ, права ли она, упорствуя въ своемъ нежеланіи напоминать о себѣ Павлищеву? Не обязана ли она побороть свою гордость оскорбленной женщины, забыть о самолюбіи и обратиться къ Павлищеву съ просьбой что-нибудь сдѣлать для сына? Онъ теперь въ такомъ положеніи, что ему не трудно обезпечить хоть немного Васю. Мало ли что можетъ быть впереди? Теперь она, слава Богу, зарабатываетъ до тысячи двухсотъ рублей, но вѣдь практика можетъ и уменьшиться. Положимъ, у нея есть пять тысячъ для Васи, но эти деньги, въ случаѣ ея болѣзни, могутъ быть истрачены. И, наконецъ, если она умретъ, не поднявъ Васю на ноги? Что будетъ тогда съ несчастнымъ, одинокимъ въ мірѣ мальчикомъ? За что же подвергать его всякимъ случайностямъ, если представляется возможность предотвратить ихъ? И развѣ не обязанность отца позаботиться о своемъ ребенкѣ, и не святой ли долгъ матери напомнить о такой обязанности… Вѣдь она не для себя будетъ просить, а для сына!?
И материнское чувство пересиливало чувство обиды, гордости и брезгливости и нашептывало ея возмущенному сердцу всевозможные софизмы, рисовало всякія бѣды въ будущемъ, убѣждая, что она должна сдѣлать хотя бы попытку… написать Павлищеву… Письмо будетъ самое деликатное, безъ какихъ бы то ни было упрековъ… Она просто напомнитъ ему о сынѣ и пошлетъ его фотографическую карточку.
А если онъ не захочетъ признать своего ребенка? Человѣкъ, молчавшій десять лѣтъ, въ состояніи отречься отъ сына. Гдѣ доказательства? развѣ эти два-три письма отъ него, омоченныя слезами, которыя она такъ бережно хранитъ вмѣстѣ съ двумя его фотографіями? Но онъ знаетъ ее и, конечно, увѣренъ, что она не подниметъ исторіи, не будетъ ни жаловаться, ни угрожать…
Нѣтъ! Онъ не отречется! Это было бы совсѣмъ жестоко… Онъ могъ и не знать, живы ли его дѣти! Наконецъ, онъ могъ думать, что она вышла замужъ… Тогда онъ былъ молодъ, у него не было средствъ… Мало ли, что могло быть…
И добрая Марья Евграфовна пыталась теперь найти какое-нибудь оправданіе Павлищеву, чтобы не терять надежды, что Павлищевъ не поступитъ жестоко, а, напротивъ, быть можетъ, и захочетъ взглянуть на этого чуднаго мальчика… А какъ увидитъ его, то и полюбитъ… И тогда она была бы вполнѣ вознаграждена въ всѣ свои прошлыя страданія.
Такъ мечтала Марья Евграфовна, полная вѣры въ людей, и рѣшила, прежде чѣмъ предпринять этотъ шагъ, посовѣтоваться съ братомъ Маркомъ и сказать ему, кто такой отецъ Васи. До сихъ поръ братъ этого не знаетъ, никогда объ этомъ не спрашивалъ и, вообще, избѣгалъ всякихъ интимностей. Давно ужъ они не видались другъ съ другомъ и только изрѣдка обмѣнивались письмами. Письма этого Марка были кратки, сухи и не особенно теплы. Онъ самъ проходилъ суровую школу нужды и лишеній, и въ гимназіи, а потомъ и въ университетѣ добывалъ средства уроками — вотъ все, что знала о немъ сестра. Только на послѣднемъ курсѣ Маркъ однажды послалъ ей двадцать пять рублей и обѣщалъ посылать по десяти рублей въ мѣсяцъ, но Марья Евграфовна, тронутая этимъ вниманіемъ, горячо благодарила брата и отказалась, объяснивъ, что у нея заработокъ хорошій, и она не нуждается. Напротивъ, если брату нужно, то она свободно можетъ съ нимъ дѣлиться. Но Маркъ, дѣйствительно еле перебивавшійся и сократившій свои потребности до послѣдней возможности, чтобы только помочь сестрѣ, — лаконически отвѣтилъ, что ему «не надо», и продолжалъ разъ въ два мѣсяца писать ей коротенькія, сухія письма и по-прежнему о себѣ ничего не писалъ.
И когда Марья Евграфовна пріѣхала въ Петербургъ и увидала брата, то была нѣсколько даже сконфужена его превосходствомъ. Такой онъ казался ей умный, образованный и и красивый, и такъ онъ говорилъ спокойно, увѣренно, хотя и не выказывалъ особенной словоохотливости, и такая въ немъ чувствовалась сила. Однако, Марья Евграфовна стѣснялась Марка и не рѣшалась съ нимъ говорить съ тою откровенностью, на которую порывалась ея душа. Кому же открыться, кому же разсказать о своей неудачной жизни и пережитыхъ горестяхъ, какъ не единственному на свѣтѣ близкому человѣку, брату? И ей такъ хотѣлось этого. Она такъ надѣялась сблизиться съ Маркомъ и найти въ немъ сочувственную, родную душу. Но съ перваго же свиданія съ этимъ спокойнымъ, замкнутымъ въ себѣ человѣкомъ, — который не обнаруживалъ ни малѣйшаго желанія узнать интимную сторону жизни сестры, и самъ, въ свою очередь, совсѣмъ не имѣлъ намѣренія разсказывать о своей прошлой жизни и о себѣ самомъ, — она почувствовала какую-то робость передъ младшимъ братомъ и въ то же время прониклась къ нему почтительнымъ уваженіемъ.
Онъ заходилъ къ ней почти каждый день на полчаса, разъ сводилъ ее въ театръ, но говорилъ, по обыкновенію, мало и больше о самыхъ обыденныхъ вещахъ, точно не снисходя до какого-нибудь болѣе серьезнаго разговора. Съ Васей онъ не особенно дружилъ (онъ, кажется, вообще, дѣтей не любилъ) и никогда не ласкалъ. И Вася не благоволилъ къ дядѣ, тѣмъ болѣе, что дядя какъ-то разъ замѣтилъ, что мать его очень балуетъ, и насмѣшливо прибавилъ:
— Видно, думаешь, что онъ герцогомъ будетъ?
Послѣ чего прочелъ коротенькую и вполнѣ основательную лекцію о томъ, какъ портятъ матери дѣтей, и какія отъ этого выростаютъ нюни.
Марья Евграфовна стала возражать, но Маркъ видимо слушалъ съ снисходительнымъ презрѣніемъ ея доводы, что нельзя не побаловать ребенка, и вмѣсто отвѣта только усмѣхнулся, обидѣвъ и сконфузивъ Марью Евграфовну.
— А ты не сердись, Маша, — проговорилъ, уходя, Маркъ, — и извини меня дурака, что вмѣшался не въ свое дѣло и вздумалъ убѣждать женщину да еще мать! Совершенно безполезная трата словъ и времени!
Не высказывая сестрѣ ни своихъ взглядовъ, ни мнѣній, ни плановъ и надеждъ, что казалось столь страннымъ въ молодомъ человѣкѣ двадцати пяти лѣтъ, Маркъ оставался для Марьи Евграфовны нѣсколько загадочнымъ, хотя безспорно выдающимся человѣкомъ. Ее удивляло, что онъ такой сдержанный, спокойный и, казалось, рѣшительно ничѣмъ не увлекающійся. Все, что за всѣ эти дни Маркъ сообщилъ о себѣ, относилось къ его внѣшнему положенію. Онъ служилъ и получалъ восемьсотъ рублей. Доволенъ ли онъ своимъ положеніемъ и заработкомъ, Маркъ не проронилъ ни слова, точно говорилъ не о себѣ, а о комъ-то постороннемъ. И еще была въ немъ одна черта, поразившая Марью Евграфовну: братъ никого не бранилъ, никого не осуждалъ, а если и бранилъ, то равнодушно, скорѣе опредѣляя явленіе, но не возмущаясь имъ, и ни на что не жаловался. Даже погоду петербургскую ни разу не обругалъ.
По обыкновенію, Маркъ заходилъ къ сестрѣ по вечерамъ, часовъ около семи. И въ этотъ вечеръ, въ тѣ же часы раздались его хорошо знакомые три удара, твердые и медленные въ дверь, и, вслѣдъ за разрѣшеніемъ, въ комнату вошелъ Маркъ Борщовъ.
Онъ былъ поразительно похожъ на Марью Евграфовну. Такой же пригожій и цвѣтущій, ухитрившійся сохранить въ Петербургѣ здоровый, пышный румянецъ на щекахъ, средняго роста съ темнорусыми кудрявыми волосами, маленькой бородкой и шелковистыми усами. Тотъ же высокій лобъ, тотъ же русскій, слегка мясистый носъ, тѣ же каріе глаза и большія широкія руки съ короткими пальцами. Но выраженіе и лица и глазъ у Марка было совсѣмъ другое — далеко не простодушное и кроткое, а строгое и увѣренное, опредѣленное и какъ будто нѣсколько вызывающее. Что-то энергичное, сильное и упрямое чувствовалось и въ красивомъ серьезномъ лицѣ Марка, и въ его сухощавой крѣпкой фигурѣ, и въ твердой походкѣ, и въ манерахъ, слишкомъ увѣренныхъ для молодого человѣка.
Одѣтъ онъ былъ съ скромной простотой хорошаго вкуса. Въ его костюмѣ не было ничего крикливаго, яркаго. Темная жакетка, темный галстухъ, свѣжее бѣлье. И самъ онъ былъ свѣжій, чистый и опрятный — видно, что смотрѣлъ за собой.
Маркъ пожалъ руку сестры и присѣлъ на кресло, предварительно раздвинувъ полы жакетки, чтобы не смять ее.
— Ну, герцогъ нашъ, кажется, поправляется? — спросилъ онъ.
— Ему сегодня гораздо лучше. Жаръ спалъ.
— И тебѣ, слѣдовательно, нѣтъ причины волноваться?
— Я и не волнуюсь. Хочешь чаю?
— Нѣтъ… Некогда.
— Спѣшишь?
— Да, дѣло есть…
— А я, Маркъ, хотѣла съ тобой поговорить объ одномъ дѣлѣ, — заговорила, послѣ минутнаго молчанія, Марья Евграфовна, робѣя и конфузясь… —Ты можешь удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ?
— Сдѣлай одолженіе, Маша. Я могу десять минутъ, а то и всѣ четверть часа удѣлить тебѣ.
— Видишь ли, я хочу спросить твоего совѣта…
— Чтобы, конечно, не исполнить его? — насмѣшливо отвѣтилъ Маркъ, открывая рядъ маленькихъ бѣлыхъ зубовъ. — Что жъ, спрашивай…
— Ахъ, Маркъ… Ты все точно смѣешься, — съ сердцемъ проговорила Марья Евграфовна.
— И не думаю, Маша. Говорю совершенно серьезно… Изъ десяти человѣкъ, спрашивающихъ совѣта, девять, навѣрное, поступаютъ по-своему… Такъ въ чемъ же дѣло?
Марья Евграфовна взглянула на Васю и, понижая голосъ, начала разсказъ о своемъ прошломъ, о томъ, какъ бросили ее съ дѣтьми, что она вынесла. Она говорила горячо, словно бы переживая прошлое.
Маркъ слушалъ очень внимательно, но никакого сочувствія не выражалъ. Лицо его, по обыкновенію, было холодно и серьезно.
Увлеченная своимъ разсказомъ, Марья Евграфовна сперва не замѣтила безучастія брата. Но когда она, окончивъ исповѣдь, взглянула ему въ лицо, ожидая слова сочувствія или взрыва негодованія противъ человѣка, причинившаго ей столько горя, то совсѣмъ смутилась и оробѣла…
Онъ молчалъ. И какой странный не то порицающій, не то насмѣшливый взглядъ!
И, обнасенная до глубины души, она воскликнула:
— Маркъ! Что жъ ты молчишь? Или ты оправдываешь этого человѣка и во всемъ винишь меня?
— И его не оправдываю, и тебя, Маша, не виню. Да и, вообще, что толку въ обвиненіяхъ и въ оправданіяхъ! Твоя исторія одна изъ обыкновеннѣйшихъ исторій, и я только удивляюсь, что ты до сихъ поръ продолжаешь возмущаться. Ты поступила легкомысленно, не заставивъ его жениться, а онъ воспользовался твоимъ легкомысліемъ. Называй его поступокъ, какъ хочешь, но отъ этого тебѣ не легче. Не такъ ли? — говорилъ Маркъ спокойнымъ, убѣжденнымъ тономъ.
— Но правда-то есть одна на свѣтѣ?
— Правда?.. Объ этомъ когда-нибудь поговоримъ въ другой разъ, Маша. Это вопросъ очень деликатный… У всякаго человѣка и въ разные моменты бываетъ своя правда… а теперь разсказывай, къ чему ты начала весь этотъ разговоръ.
— Я хочу просить этого человѣка обезпечить ребенка.
Маркъ взглянулъ на сестру, и снова въ его глазахъ мелькнула улыбка.
— Гмм! Отчего же не просить. Но какіе ты имѣешь шансы на успѣхъ?
— Во-первыхъ, я вѣрю, что онъ не совсѣмъ подлецъ.
— Ну, Маша, это шансъ очень невѣрный… А во-вторыхъ?
— А во-вторыхъ, этому человѣку ничего не стоитъ что-нибудь сдѣлать для сына. Онъ не женатъ и получаетъ большое содержаніе… Онъ теперь сталъ важный человѣкъ этотъ Павлищевъ.
— Павлищевъ? — воскликнулъ Маркъ.
— Что тебя такъ удивило. Ты его развѣ знаешь?
— Какъ не знать хоть по фамиліи такого человѣка, какъ Павлищевъ. Но я его и встрѣчалъ раза два у Трифонова… Есть такой богатый баринъ, желѣзнодорожникъ, у котораго я давалъ уроки сыну… Удивляюсь, какъ такой умный и ловкій человѣкъ, какъ Павлищевъ, могъ совершить такую неосторожность… Способный человѣкъ. Будущая звѣзда у насъ! Только слишкомъ большой юбочникъ… Объ амурахъ много думаетъ! — презрительно прибавилъ Маркъ.
— А ты, Маркъ, развѣ ужъ вовсе объ амурахъ не думаешь? — спросила удивленная Марья Евграфовна.
— Я? — переспросилъ Маркъ. — Если бъ я занималъ такое положеніе, какъ Павлищевъ, я не думалъ бы объ амурахъ… У меня не было бы ошибокъ молодости…
— Будто ты застрахованъ?
— А на что сила воли у человѣка, Маша… какъ ты думаешь? — спросилъ Маркъ.
И въ его лицѣ, и въ тонѣ его голоса чувствовалось, что этотъ разсудительный молодой человѣкъ говоритъ не праздныя слова.
— Этотъ Павлищевъ, — продолжалъ Маркъ, — кажется, хочетъ жениться на дочери Трифонова… Братъ ея мнѣ говорилъ, что его превосходительство часто туда ѣздитъ. Но едва ли его превосходительству удастся. Барышня ужъ въ годахъ и не изъ фефелъ… Къ чему ей сорокапятилѣтній генералъ!.. Молодой интереснѣй! — какъ-то загадочно протянулъ Маркъ…
Марья Евграфовна слушала брата съ недоумѣніемъ. Какъ онъ равнодушно отнесся къ ея исповѣди! Какіе у него странные взгляды на правду и какъ онъ странно говоритъ о Павлищевѣ!..
И братъ ея становился еще непонятнѣе для простодушной Марьи Евграфовны. И инстинктъ ей подсказывалъ что-то страшно жестокое, холодное и безотрадное въ его словахъ.
Наконецъ, она спросила:
— Что жъ, совѣтуешь ты написать Павлищеву!
— Поручи мнѣ сходить и переговорить съ нимъ, Маша. Повѣрь, что я не унижу твоего самолюбія… И его ничѣмъ не оскорблю. Я буду лучшій посредникъ. А кстати и познакомлюсь, съ нимъ. Это для меня очень важно… Согласна? А я почти увѣренъ, что Павлищевъ что-нибудь сдѣлаетъ для нашего герцога…
— Почему ты думаешь? Ты вѣришь, что онъ еще не совсѣмъ скверный человѣкъ? Не правда ли?
— Нѣтъ, Маша, я просто думаю, что онъ трусъ! Бугаевъ не даромъ предлагалъ тебѣ шантажъ. Эта каналья понимаетъ людей, хотя и не умѣетъ ими пользоваться, да и самъ слишкомъ глупъ со своими «патріотическими убѣледеніями»… Онъ ужъ мнѣ успѣлъ разсказать у подъѣзда о своей неудачѣ у Павлищева! Ну, до свиданія. Завтра же я буду у Павлищева. .
И Маркъ, пожавъ руку сестры, ушелъ, оставивъ бѣдную Марью Евграфовну въ какомъ-то странномъ настроеніи подавленности и духовнаго одиночества.
«Что за странный человѣкъ этотъ Маркъ!» — подумала она невольно послѣ его ухода.
VI.
правитьМаркъ рано остался круглымъ сиротой. Отецъ его изъ штундистовъ, сперва прасолъ и потомъ хлѣбный комиссіонеръ, человѣкъ умный, рѣшительный и энергичный, почитывавшій книжки и мечтавшій дать сыну образованіе, разорился на какой-то спекуляціи передъ внезапной смертью и оставилъ дѣтей — дѣвочку и мальчика — совсѣмъ нищими. Небольшой домишка и кое-какое имущество было продано за долги. Мать, дочь мелкаго чиновника въ захолустномъ городкѣ на югѣ, умерла за годъ до мужа. Положеніе сиротъ было критическое. По счастью, нашлись сердобольные родственники, взявшіе дѣтей на попеченіе. Дѣвочка попала къ теткѣ, а мальчикъ — къ дядѣ, брату матери, чиновнику полицейскаго управленія въ губернскомъ городѣ, человѣку очень способному, но горьчайшему пьяницѣ и взяточнику.
Десятилѣтній Маркъ былъ помѣщенъ въ гимназію, благодаря настояніямъ дяди и послѣ большой стычки, которую онъ выдержалъ со своей женой, дамой весьма рѣшительнаго характера и далеко не мягкой. Понятливый и умный мальчикъ учился превосходно и скоро сдѣлался первымъ ученикомъ. Серьезный и разсудительный не по лѣтамъ, онъ какъ-то держался особнякомъ отъ товарищей и ни съ однимъ изъ нихъ не водилъ дружбы. Ни съ кѣмъ, впрочемъ, и не ссорился. Его не особенно любили въ гимназіи, но уважали и даже нѣсколько побаивались. Онъ былъ здоровый, сильный мальчуганъ и обиды никому не спускалъ.
Жизнь у дяди была для мальчика самая тяжелая и обидная, и онъ постоянно чувствовалъ свое сиротство и горечь чужихъ хлѣбовъ. Тетка положительно возненавидѣла Марка и отравляла его существованіе. Еще бы! И безъ того своя семья была не маленькая — трое дѣтей — и кое-какъ перебивалась на маленькое жалованье да на грошевыя взятки, которыя бралъ, по мѣрѣ возможности, мужъ, а тутъ еще прибавился новый ротъ! Было отъ чего возмутиться женщинѣ, у которой и о своихъ-то дѣтяхъ заботъ было много, а теперь пришлось еще заботиться о чужомъ, благодаря глупости мужа, пожелавшаго взять племянника.
И Марка держали, что называется, въ черномъ тѣлѣ. Ему отвели помѣщеніе въ какомъ-то темномъ чуланчикѣ, гдѣ онъ спалъ на жесткомъ тюфякѣ, безъ бѣлья, подъ тонкимъ дырявымъ одѣяломъ; ему за обѣдомъ давали куски похуже, тетка то и дѣло посылала его съ порученіями, бранила его, упрекала и, случалось, взбѣшенная, колотила. Мальчикъ терпѣлъ, казалось, безропотно и только становился еще угрюмѣе и сосредоточеннѣе въ себѣ, по-временамъ какъ-то смотрѣлъ на тетку и передъ сномъ, лежа въ своей каморкѣ, нерѣдко подолгу думалъ о своемъ положеніи и потихоньку плакалъ. Плакалъ и мечталъ о томъ, какъ бы уйти отъ тетки и не жить на чужой счетъ. Эта дума гвоздемъ засѣла въ его голову, а въ сердцѣ зрѣла ненависть.
Изъ гимназіи Маркъ возвращался почти всегда въ нервномъ настроеніи, ожидая какой-нибудь непріятности. Въ этомъ маленькомъ домикѣ, окруженномъ садикомъ, на краю города, у спуска къ рѣкѣ, — въ которомъ семья дяди занимала три комнаты, почти постоянно стоялъ кромѣшный адъ. Ругань и крики не прекращались, особенно по буднимъ днямъ, когда воевала тетка, не встрѣчая никакого противодѣйствія.
То она бранилась съ кухаркой, то кричала на дѣтей, то дѣлала за обѣдомъ мужу сцены ревности и, не стѣсняясь присутствіемъ маленькихъ дѣтей, допрашивала, гдѣ этотъ «подлецъ» вчера пропадалъ всю ночь, съ какой «шлюхой», то упрекала его за то, что онъ «рохля», не умѣетъ пользоваться доходами, какъ умѣютъ другіе (шли указанія на другихъ), и не заботится о ней и о дѣтяхъ, причемъ въ концѣ-концовъ называла мужа мерзавцемъ и пьяницей и грозила, что она «броситъ все» и уйдетъ… «Не-бойсь, есть люди, которые обо мнѣ позаботятся!» — загадочно намекала она.
«Мерзавецъ», довольно невзрачный и совсѣмъ маленькій и худенькій человѣчекъ лѣтъ сорока, съ болѣзненнымъ лицомъ, съ юркими, плутоватыми и въ то же время добродушными глазами, казался совсѣмъ мизернымъ въ сравненіи со своей высокой, очень крупныхъ формъ, дебелой и видной супругой. Повидимому, онъ нѣсколько трусилъ ее, по крайней-мѣрѣ, въ будни и, вѣроятно, боясь раздражить ее, благоразумно отмалчивался на обвиненія въ невѣрностяхъ и въ знакомствѣ со «шлюхами», ожидая, пока жена, какъ выражался онъ, «не выкипитъ». Но упреки въ томъ, что онъ не умѣетъ пользоваться случаемъ, задѣвали его довольно чувствительно, и онъ объяснялъ, что онъ, слава Богу, не дуракъ и своего не упуститъ. Онъ не виноватъ, что по нынѣшнимъ временамъ полицію меньше «уважаютъ» и даютъ двугривенные, а не рубли, какъ, бывало, прежде. Однако никто не скажетъ, чтобы онъ когда-нибудь зѣвалъ, и, чуть возможно, и красненькую возьметъ… Вотъ еще на прошлой недѣлѣ одинъ пижонъ попался… свидѣтельство было нужно…
И шелъ довольно подробный, такъ сказать, оправдательный разсказъ о томъ, какъ ловко онъ нагрѣлъ «пижона»…
— Слава Богу, еще кое-какъ жить можно, — прибавлялъ невзрачный человѣкъ. — А вотъ, ежели меня сдѣлаютъ становымъ, какъ обѣщали — ну, тогда и не такъ заживемъ…
— Сдѣлаютъ тебя, пьяницу, жди! — обыкновенно отвѣчала жена и кидала на мужа уничтожающій вглядъ.
Въ воскресенье и по праздникамъ положеніе дѣлъ въ маленькомъ домикѣ круто измѣнялось, и тетка, властвовавшая цѣлую недѣлю, въ такіе дни трусила и притихала къ большой радости Марка, ожидавшаго такихъ дней не безъ злорадства. Наблюдательный, онъ зорко слѣдилъ за всѣмъ происходившимъ въ семьѣ дяди и внимательно вслушивался во всѣ эти разговоры, знакомившіе его на зарѣ жизни съ грязью, подлостью и нуждой.
Обыкновенно дядя «закатывался» куда-нибудь подъ праздникъ и въ воскресенье являлся домой совсѣмъ не прежнимъ покорнымъ супругомъ, а грознымъ, полнымъ величія, судьей и мстителемъ за свои обиды и отъ жены, и, вообще, отъ людей. Худенькій и маленькій, онъ, казалось Марку, даже выросталъ, когда, войдя въ квартиру, подходилъ къ женѣ и, глядя на, нее насмѣшливыми пьяными глазами, говорилъ:
— Ну, вотъ я пьянъ, а тебя, подлой, не боюсь. Слышишь, мерзавка, не боюсь!?
Обыкновенно тетка старалась спрятаться отъ мужа въ такіе дни, но это не вело ни къ чему и только раздражало пьянаго дядю. Онъ ее разыскивалъ и начиналъ казнить словами съ какой-то утонченной жестокостью человѣка, обрадованнаго, что можетъ покуражиться надъ тѣмъ, кого еще вчера трусилъ.
Усадивъ жену противъ себя, этотъ маленькій, худенькій человѣкъ начиналъ «припоминать» все, разражаясь пьяными монологами, и въ нихъ, должно быть, было не мало горькой правды, потому что тетка нерѣдко блѣднѣла и съ тупымъ страхомъ виноватаго животнаго глядѣла на мужа, приходившаго въ бѣшенство по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, возбуждаясь своими же словами. И, бывало, Маркъ слушалъ, какъ дядя восклицалъ:
— Такъ я но-твоему мерзавецъ и пьяница, а ты у насъ цаца? Распрекрасная благородная женщина… Скажите пожалуйста… И ты можешь мною помыкать по своему благородству… Еще бы! Я и подлецъ, и пьяница, я вотъ и двугривенные беру… А изъ-за кого я сталъ такимъ, какъ вы думаете, сударыня?.. Изъ-за какой-такой персоны, а? Не будь этой персоны, можетъ быть, и я былъ бы другимъ человѣкомъ. И былъ бы'! Кто тогда облестилъ меня, извольте припоминать? Кто обманулъ?.. Полиціймейстерская любовница обманула! Надо было грѣхъ прикрыть, найти мужа, и нашли превосходнаго… Онъ простилъ, а ты опять распутничала… Онъ, молъ, дуракъ… И еще теперь грозишься къ кому-то уйти… И уходи! Слышишь, уходи!.. И своихъ дѣтей бери… Думаешь я не знаю, чьи они всѣ!? А я долженъ на чужихъ работать… Понимаешь ли, какая ты подлая тварь?.. Понимаешь?.. Можешь ты понять, почему я лишился того мѣста и вотъ теперь двугривенные въ полицейскомъ управленіи собираю. Все ты… ты, подлая!.. Ты уговаривала пользоваться случаемъ… Тебѣ нужны были шляпки, шлейфы, да по клубамъ… И я тоже хорошъ… гусь, нечего сказать… Вѣдь слушалъ тебя… Какъ же, рабъ покорный… Красавица, мое почтенье!.. ІІІлюха, съ позволенія сказать, но и мнѣ, аки законному мужу, вниманіе оказывала… такому, съ позволенія сказать, низменному человѣку… Ха-ха-ха!.. Очень вамъ благодаренъ… Въ ноги, каналья… Змѣя подколодная! Не то убью! — вдругъ вскрикивалъ, весь блѣднѣя, мужъ.
И Маркъ видѣлъ, какъ тетка кланялась въ ноги дядѣ. И тотъ тогда торжествующе улыбался и, нѣсколько успокоившись, декламировалъ:
— «Я царь, я рабъ, я червь, я Богъ!»… И не смѣй ты мнѣ Марка обижать… За что ты мальчика изводишь, злющая женщина?..
Дядя послѣ этого обыкновенно ложился на кровать и философствовалъ самъ съ собой. А то подзоветъ Марка и скажетъ:
— Она, братъ, больше не будетъ тебя грызть. Слышишь, Маркъ…
И, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ:
— А знаешь, Маркъ, безъ подлости не прожить на свѣтѣ… ни за что. И въ комъ болѣе этой самой подлости и злости, тому и лучше… Вонъ тетка твоя и подлая, и злая, а что ей?.. Только толстѣетъ… Ха-ха-ха… А ты ей не позволяй надъ собой командовать. Ни-ни!
Дядя засыпалъ, а Маркъ уходилъ изъ дому и долго бродилъ по берегу рѣки и припоминалъ слова дяди, стараясь вникнуть въ ихъ смыслъ и рѣшительно не понимая, почему дядя, послѣ этихъ пьяныхъ вспышекъ, снова становился покорнымъ и безотвѣтнымъ передъ теткой.
Въ такой обстановкѣ, среди вѣчныхъ ссоръ и криковъ, слушая одни и тѣ же разговоры о томъ, гдѣ дядя «урвалъ» и т. п., преслѣдуемый съ какимъ-то упорствомъ теткой, Маркъ прожилъ три года. Ужъ онъ со второго же года былъ освобожденъ отъ платы за обученье, и директоръ, знавшій, въ какой атмосферѣ живетъ этотъ даровитый и способный мальчикъ, давно уже имѣлъ въ виду какъ-нибудь устроить его иначе.
И вотъ въ одинъ день, вернувшись изъ гимназіи и садясь обѣдать, Маркъ объявилъ дядѣ, что онъ отъ него уѣзжаетъ.
— Какъ уѣзжаешь? Куда? — спросилъ дядя и бросилъ взглядъ на жену, которая, видимо, обрадовалась такой новости.
— Буду самъ по себѣ жить! — серьезно и не безъ гордости отвѣтилъ Маркъ.
— Да какъ же ты въ тринадцать лѣтъ самъ по себѣ жить будешь? Тоже выдумалъ! Такъ я тебя и пустилъ.
— Мнѣ нашъ директоръ урокъ нашелъ…
— Урокъ? Такому мальчику? — удивился дядя.
— И хорошій, — продолжалъ Маркъ, — столъ и квартира и десять рублей въ мѣсяцъ.
— И ты не врешь? У кого же это?
— У адвоката Нелюбимова… Знаете?
— Какъ не знать… Первый у насъ въ городѣ адвокатъ.. Такъ дѣтей его, что ли, учить?
— Да, буду заниматься съ ними!
— Ну, Маркъ, поздравляю, братъ… Дай тебѣ Богъ. Тамъ тебѣ будетъ лучше, чѣмъ у насъ! — прибавилъ дядя и слова взглянулъ на жену.
— Чѣмъ же ему у насъ худо было? Кажется, дѣлали, что могли! — замѣтила тетка. — Чего еще? Мы сами не богаты! — прибавила она.
Дядя замолчалъ.
— А надо бы Марку хоть новый костюмчикъ сдѣлать, — робко заговорилъ онъ, обращаясь къ женѣ. — И, знаешь ли, хоть бѣлья немного…
— Дай денегъ, такъ сдѣлаю! — рѣзко сказала тетка.
— Я дамъ… Завтра же достану…
— Благодарю, дядя. Мнѣ ничего не надо. Директоръ уже сдѣлалъ мнѣ все.
Дня черезъ три Маркъ переѣхалъ въ роскошную квартиру адвоката Нелюбимова.
Послѣ отвратительной жизни у дяди, жизнь въ семьѣ адвоката Нелюбимова показалась Марку настоящимъ раемъ. И Нелюбимовъ, веселый и жизнерадостный, свѣжій и круглый мужчина лѣтъ сорока съ изряднымъ брюшкомъ, и жена его, довольно красивая женщина не первой молодости, были люди очень добродушные, мягкіе и обходительные и относились къ Марку всегда ласково и привѣтливо.
Обязанности Марка были не трудныя. Онъ долженъ былъ заниматься по два часа въ день съ двумя девятилѣтними мальчиками-близнецами — вотъ и все. Остальное время они находились подъ присмотромъ гувернера, молодого и необыкновенно скромнаго швейцарца, съ румяными щеками и ослѣпительно сверкающими зубами, не говорившаго ни одного слова по-русски. Оба мальчика охотно занимались съ Маркомъ, который умѣлъ пріохотить ихъ къ своимъ урокамъ и въ то же время, несмотря на свой возрастъ, пользовался у своихъ учениковъ большимъ авторитетомъ.
У Марка была своя отдѣльная маленькая комната; послѣ жизни впроголодь у дяди, онъ теперь отъѣдался. Нелюбимовъ любилъ покушать, и столъ у него былъ вкусный и обильный. Нечего и говорить, какъ Маркъ былъ доволенъ и какъ дорожилъ урокомъ у Нелюбимовыхъ, у которыхъ онъ вскорѣ сдѣлался какъ бы членомъ семьи. Маркъ прожилъ у нихъ до окончанія гимназическаго курса, оставшись репетиторомъ, когда его ученики поступили въ гимназію.
Несмотря на благопріятную въ матеріальномъ отношеніи обстановку Марка, жизнь у Нелюбимовыхъ имѣла очень скверное вліяніе на мальчика. И здѣсь, какъ и прежде у дяди, онъ очень скоро увидалъ ту же ложь и гадость, но только не въ обнаженномъ видѣ, а прикрытую, услыхалъ тѣ же разговоры и тѣ же мнѣнія, но, разумѣется, не въ столь грубой формѣ, а, напротивъ, въ мягкой и даже утонченной. Нелюбимовъ, очень неглупый, но совершенно безпринципный человѣкъ, жившій широко и далеко не щекотливый въ дѣлахъ, которыя онъ бралъ, съ добродушнымъ смѣхомъ говорилъ, что онъ «адвокатъ для всѣхъ», и потому беретъ всякія дѣла, не разбирая, чисты ли они или нечисты. Онъ обязанъ подать юридическую помощь всякому, обращающемуся за ней. Это его долгъ, какъ адвоката, и, кромѣ того, такая терпимость даетъ ему хорошій заработокъ. Если же разбирать, что чисто или нечисто, то останешься безъ дѣлъ.
И, онъ. дѣйствительно, «не разбиралъ», имѣлъ громадную практику, считался лучшимъ адвокатомъ, жилъ роскошно и былъ почти всегда веселъ, доволенъ и жизнерадостенъ.
Прислушиваясь къ такимъ рѣчамъ Нелюбимова, наблюдательный и умный Маркъ сперва возмущался и не понималъ:, какъ это можно сегодня защищать то, противъ чего Нелюбимовъ возставалъ еще вчера. Его удивляла та легкость и беззаботность, съ которыми говорилъ Нелюбимовъ о справедливости и о правдѣ юридической и о справедливости, такъ сказать, нравственной… Отроку въ пятнадцать лѣтъ это было не совсѣмъ понятно. Но онъ видѣлъ, что Нелюбимовъ преуспѣваетъ, пользуется почетомъ и уваженіемъ и что, напротивъ, другой адвокатъ — знакомый Нелюбимова, болѣе разборчивый, и бѣденъ, и ни во что не цѣнится, и Маркъ, не безъ логичной послѣдовательности, выводилъ отсюда свои заключенія, и самъ мечталъ быть когда-нибудь и значительнымъ, и богатымъ. Это вѣдь такъ не трудно казалось ему. Стоитъ только захотѣть…
Почти всѣ многочисленные знакомые, бывавшіе у Нелюбимовыхъ, одобрительно слушали, когда хозяинъ послѣ хорошаго обѣда за ликеромъ разсказывалъ о какомъ-нибудь «фортелѣ», о какой-нибудь «ловкой штукѣ». Никто не возмущался, никто не протестовалъ, хотя нерѣдко и «фортель», и «ловкая штука» имѣли самый мошенническій характеръ. Всѣ находили, что это «умно» и «ловко».
И присутствовавшій при такихъ разговорахъ Маркъ, жадно ихъ слушавшій, воспринималъ, такъ сказать, эти лекціи практической философіи, которыя какъ-будто отвѣчали его честолюбивымъ мечтамъ выдвинуться и отличиться въ жизни.
Сдержанный и скромный, онъ, разумѣется, всегда молчалъ и никому не открывалъ своихъ помысловъ и мечтаній. А еслибъ заглянуть въ душу этого отрока, то можно было бы ужаснуться. Въ пятнадцать лѣтъ въ его юной душѣ уже зрѣло сомнѣніе въ необходимости того добра и той правды, о которыхъ онъ слушалъ отъ нѣкоторыхъ учителей и о которыхъ читалъ въ книгахъ. И умъ, и наблюденія., подсказывали, что только безъ нихъ можно добиться серьезнаго успѣха. Надо только понимать людей и умѣть ими пользоваться…
Не мало поразила Марка и та ложь, какая существовала въ этой, повидимому, хорошей и дружной семьѣ. Нелюбимовъ и жена, казалось, жили душа въ душу и пользовались самою безукоризненною репутаціей. Необыкновенно привлекательная, спокойная и ровная, съ скромно-горделивымъ видомъ женщины, сознающей свои добродѣтели и права на уваженіе, любившая иногда говорить о долгѣ жены и матери и бывшая, казалось, образцовой женой и матерью, — она возбуждала въ Маркѣ невольное благоговѣйное почтеніе, какъ единственное существо чистое и свѣтлое, на которомъ нѣтъ пятенъ, и которое какъ будто опровергало его пессимистическій взглядъ на людей, вынесенный имъ изъ первыхъ уроковъ жизни.
Но каково же было его разочарованіе и въ то же время какое-то ужасное для пятнадцатилѣтняго отрока злорадное чувство, когда послѣ двухлѣтняго пребыванія у Нелюбимовыхъ, онъ однажды лѣтомъ случайно увидалъ, что швейцарецъ-гувернеръ цѣлуетъ руку Нелюбимовой. Это было въ саду, въ деревнѣ, гдѣ обыкновенно Нелюбимовы проводили лѣто. Пораженный и заинтересованный этимъ, Маркъ притаился за деревьями и подслушалъ такой разговоръ и такіе поцѣлуи, которые не давали повода сомнѣваться въ отношеніяхъ швейцарца и этой женщины.
И Маркъ, вернувшись въ домъ, нѣсколько взволнованный отъ этого открытія, черезъ часъ видѣлъ Нелюбимову за чаемъ, какъ ни въ чемъ не бывало, такою же спокойною и величавою, такъ же любезно и, казалось, совершенно равнодушно бросившую нѣсколько фразъ гувернеру такимъ тономъ, будто онъ ей совсѣмъ и не близкій человѣкъ.
Маркъ началъ осторожно выслѣживать любовниковъ и скоро выслѣдилъ, какъ разъ ночью, когда Нелюбимовъ по дѣламъ былъ въ городѣ, швейцарецъ пробирался къ его женѣ.
И Маркъ словно торжествовалъ. И она такая же, какъ и тетка. И эта «святая женщина», какою считалъ онъ ее, обманываетъ мужа и лицемѣритъ…
"Всѣ, значитъ, такія! — поспѣшно дѣлалъ онъ обобщенія, и втайнѣ сталъ презирать Нелюбимову, сохраняя по-прежнему къ ней самое почтительное отношеніе и ни однимъ словомъ не обнаруживая, что знаетъ эту тайну. И со швейцарцемъ Маркъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ, тѣмъ болѣе, что занимался съ нимъ французскимъ языкомъ и для практики часто разговаривалъ. Удивлялся онъ только тому, что этотъ скромный и тихенькій швейцарецъ не извлекаетъ, повидимому, никакихъ существенныхъ выгодъ изъ этихъ отношеній, и находилъ его достаточно глупымъ.
Почти одновременно Маркъ узналъ, что и Нелюбимовъ, тоже разыгрывавшій дома примѣрнаго мужа, имѣетъ любовницу, какую-то заѣзжую пѣвичку, и тратитъ на нее большія деньги. Это онъ находилъ ужъ совсѣмъ глупымъ…
Когда Маркъ окончилъ гимназію и, передъ отъѣздомъ въ Петербургъ, прощался съ Нелюбимовымъ, тотъ, было, предложилъ ему денегъ, но Маркъ наотрѣзъ отказался. У него скоплены деньги. Онъ не нуждается.
— А какъ же вы, милый человѣкъ, будете въ Петербургѣ жить… Много ли у васъ-то денегъ?
— Двѣсти рублей есть.
— Ну, положимъ, хватитъ на нѣсколько мѣсяцевъ, а послѣ?
— Заработаю. Не пропаду, не безпокойтесь! — самоувѣренно отвѣчалъ молодой человѣкъ.
— Во всякомъ случаѣ, если будете нуждаться, помните…
— Благодарю васъ, — перебилъ Маркъ, — но надѣюсь прожить и безъ чужой помощи.
— Эка гордыня въ васъ, Маркъ! А вѣдь вы не пропадете — это вѣрно. Характеръ въ васъ есть.
И Нелюбимова очень дружелюбно разсталась съ Маркомъ и просила подавать о себѣ вѣсти.
Петербургъ далъ окончательную шлифовку почти уже готовому молодому человѣку. За четыре года студенческой жизни Маркъ вынесъ не мало лишеній и нужды. Жилъ, онъ, случалось, впроголодь, но не падалъ духомъ, не сдѣлалъ ни копѣйки долга и ни разу не обращался къ Нелюбннову. Онъ закаливалъ себя, надѣясь вознаградить себя впослѣдствіи сторицей. Занимался онъ превосходно, велъ самую аскетическую жизнь и не сходился близко ни съ однимъ изъ товарищей. Но за то много думалъ, много наблюдалъ, много читалъ и приходилъ мало по-малу къ самымъ безотраднымъ выводамъ. То, что пишутъ въ хорошихъ книгахъ, можетъ быть, и недурно, но въ жизни не годится и неприложимо. Онъ не чувствовалъ склонности быть хотя бы «героемъ», но страдающимъ. Что за радость, если такихъ героевъ и прославляютъ послѣ смерти, когда при жизни ихъ только гонятъ и ненавидятъ. Благодарю покорно! Его, напротивъ, привлекали торжествующіе «герои», которыми такъ богата исторія и которые добивались успѣха только силой и неразборчивостью средствъ. Вотъ такимъ героемъ стоитъ быть. Изъ-за этого стоитъ жить и стоитъ учиться.
Такъ нерѣдко мечталъ студентъ Маркъ въ своей крошечной комнаткѣ на Васильевскомъ островѣ, и, не смотря на голоданіе, чувствовалъ себя бодрымъ и довольнымъ, ощущая въ себѣ ту силу, которая доставитъ ему все, что нужно.
И проходя полуголодный по улицамъ, взглядывая на витрины магазиновъ, на роскошные экипажи, на сановниковъ и богачей — онъ не завидовалъ и не злобствовалъ, а съ какою-то горделивой увѣренностью думалъ:
«Все это и у меня будетъ! Всего я достигну, чего захочу! Стоитъ только хотѣть сильно и ничего не бояться. Въ этомъ вся сила!»
Дѣйствительно, у него была эта сила. Когда онъ кончилъ университетъ, онъ ни во что не вѣрилъ и ничего не боялся. Культъ своего «я» былъ его міросозерцаніемъ, его единственной вѣрой. Успѣхъ — какою бы то ни было цѣной — его идеаломъ. На остальное наплевать!
Его сдержанный, холодный темпераментъ какъ нельзя болѣе отвѣчалъ его скептическому практическому уму. Вся грязь и пакость жизни, всѣ обиды и несправедливости, вся глупость людская — все это Маркъ взвѣшивалъ и оцѣнивалъ, но это не трогало его сердца. Сильнымъ — дорога, а слабымъ… кто же виноватъ, что они слабы… Въ этой битвѣ жизни или будь побѣдителемъ, или побѣжденнымъ — выбора нѣтъ!
И Маркъ съ какимъ-то снисходительнымъ презрѣніемъ человѣка, понявшаго, какія доблести требуются въ данную минуту на житейскомъ рынкѣ, относился къ тѣмъ, не потерявшимъ еще стыдъ, брезгливымъ людямъ, которые нѣтъ, нѣтъ — да и заявятъ о себѣ. Сильныхъ изъ нихъ онъ считалъ неразумными мечтателями, непонимающими безполезности борьбы съ жизнью, а слабыхъ — дураками, которыхъ и жалѣть не стоитъ.
Подобныя мысли не разъ приходили Марку на помощь, когда въ минуты раздумья внутренній голосъ шепталъ ему совсѣмъ другія слова, но онъ всегда выходилъ побѣдителемъ.
Однако, когда этотъ безшабашный молодой герой вышелъ изъ университета, ему еще цѣлый годъ пришлось пробиваться уроками. И только благодаря богатому желѣзнодорожнику Трифонову, у котораго Маркъ давалъ уроки, онъ получилъ казенное мѣсто. Мѣста на частной службѣ Маркъ не хотѣлъ. Его честолюбивыя мечты направлялись въ другую сторону.
И Маркъ въ скоромъ времени обратилъ на себя вниманіе своего начальника отдѣленія, и тотъ эксплоатировалъ его самымъ безсовѣстнымъ образомъ.
Но Маркъ не протестовалъ и работалъ, какъ волъ, за свои восемьсотъ рублей, выжидая «случая».
Предстоявшее свиданіе съ Павлищевымъ являлось для Марка такимъ «случаемъ», и онъ надѣялся воспользоваться имъ съ блестящимъ успѣхомъ.
VII.
правитьВъ одиннадцатомъ часу утра на слѣдующій день, когда Павлищевъ, послѣ обычной своей ванны и тщательнаго туалета, свѣжій и румяный, гладкій и благоухающій, вышелъ въ своемъ кургузомъ тёмносинемъ вестонѣ въ кабинетъ и подошелъ къ письменому столу, справка объ адресѣ Марьи Евграфовны лежала на кипѣ газетъ вмѣстѣ съ нѣсколькими письмами.
Павлищевъ прочиталъ адресъ, спряталъ бумажку въ жилетный карманъ, слегка поморщившись, и, взявъ газеты и письма, направился въ уголокъ кабинета, къ небольшому столу, вокругъ котораго стояло нѣсколько креселъ, и усѣвшись, принялся за письма и газеты. Въ этомъ уголкѣ онъ обыкновенно пилъ кофе и принималъ пріятелей и знакомыхъ, желавшихъ повидать Степана Ильича до службы.
Въ ту же минуту его камердинеръ, Викентій, молодой и представительный литвинъ, жившій у Павлищева уже пятый годъ и въ точности изучившій барина и его привычки, неслышно ступая по ковру, подалъ кофе, сливки и горячіе тосты и, поставивъ подносъ, проговорилъ:
— Изволили видѣть справку?
— Видѣлъ. Спасибо.
«Вѣрно, новая краля!» — подумалъ камердинеръ, хорошо знавшій авантюры своего барина и любовь его къ хорошенькимъ женщинамъ, и такъ же безшумно вышелъ.
Пробѣжавъ письма, Павлищевъ принялся за кофе и сталъ просматривать газеты, начавъ, по обыкновенію, съ той, самой рѣшительной и quasi-патріотической, у издателя которой онъ бывалъ на собраніяхъ вмѣстѣ съ другими лицами, и гдѣ трактовались въ извѣстномъ духѣ всевозможные вопросы, касавшіеся общественныхъ нуждъ Россіи. Павлищевъ, конечно, очень хорошо понималъ этого господина, разыгрывавшаго роль вліятельнаго журналиста, цѣнилъ по достоинству и его богатое, разнообразное прошлое и нынѣшнія добродѣтели, и все-таки считалъ необходимымъ бывать у него. Еще бы! У него бываютъ, къ нему ѣздятъ и его нелѣпости и глупости слушаютъ и не такія лица! И Павлищевъ, какъ умный человѣкъ, смѣявшійся въ глубинѣ души и надъ проповѣдью обскурантизма и презиравшій самого проповѣдника, добродѣтели котораго ему казались болѣе чѣмъ сомнительными и патріотизмъ взмыленнымъ, — тѣмъ не менѣе искалъ въ немъ поддержки и былъ бы огорченъ, еслибъ журналистъ назвалъ Павлищева въ своей еженедѣльной газетѣ недостаточно «истинно русскимъ» и благонамѣреннымъ. Онъ отлично зналъ, какъ неудобно прослыть, хотя бы и безъ достаточныхъ къ тому основаній, «либераломъ». Все, что угодно, но только не это!
Павлищевъ, хорошо усвоившій себѣ эту мораль, проповѣдуемую газетою своего знакомаго, не разъ, однако, презрительно усмѣхался при ея чтеніи. Господи! Какими вздутыми казались всѣ эти громы! Какими пошлыми и шаблонными всѣ эти ламентаціи! Какъ быстро редакторъ разжаловывалъ изъ «геніевъ» въ «узкіе умы» людей, оставляющихъ, по волѣ Провидѣнія, власть. Какими наглыми были всѣ эти восхваленія энергіи и силы разныхъ лицъ, не стѣснявшихся нарушать законъ!..
Приходъ Викентія заставилъ Павлищева поднять глаза.
— Одна дама очень желаетъ видѣть ваше превосходительство! — проговорилъ своимъ негромкимъ, мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ Викентій.
— Кто такая? — недовольно спросилъ Павлищевъ.
— Вотъ-съ ихняя карточка, — продолжалъ, нисколько не смущаясь, камердинеръ, подавая на маленькомъ серебряномъ подносѣ визитную карточку.
Павлищевъ взглянулъ на карточку, и недовольное выраженіе вмигъ исчезло съ его красиваго лица.
«Не бойсь, обрадовался!» — подумалъ Викентій, получившій отъ дамы три рубля и заранѣе увѣренный, что визитъ ея будетъ пріятенъ барину.
— Просите! — проговорилъ весело Павлищевъ, невольно оживляясь, поглаживая русую, подстриженную бородку своей бѣлой, выхоленной рукой, съ крупной бирюзой на мизинцѣ, и щуря свои сѣрые лучистые глаза. — Да, къ двѣнадцати часамъ, чтобы лошадь была готова! — прибавилъ Павлищевъ, вспоминая въ то же время о предстоявшемъ непріятномъ визитѣ къ Марьѣ Евграфовнѣ.
— Слушаю-съ, — отвѣтилъ Викентій и ушелъ приглашать даму, которая ждала въ гостиной.
Черезъ минуту въ кабинетъ вошла Анна Аполлоновна Рогальская, та самая пикантная блондинка съ пенснэ на носу, которая вчера въ департаментѣ такъ настойчиво просила о назначеніи пенсіи для своей миѳической сестры.
Свѣжая, сверкавшая бѣлизной лица, съ искусно подведенными карими глазами, въ изящномъ черномъ платьѣ, обливавшемъ красивыя формы ея роскошнаго стана, съ крошечной шляпкой на маленькой головѣ, съ вьющимися у лба кудерьками бѣлокурыхъ волосъ, небольшого роста, граціозная и хорошенькая, она съ самымъ скромнымъ видомъ просительницы сдѣлала нѣсколько шаговъ къ поднявшемуся къ ней на встрѣчу Павлищеву.
— Простите, ваше превосходительство. — заговорила она своимъ мягкимъ, груднымъ контральто, — я опять къ вамъ… Мы — женщины — упрямы, когда дѣло касается нашихъ близкихъ! — прибавила маленькая женщина, бросая на Павлищева тотъ дѣтски-наивный, улыбающійся и безпомощный взглядъ слабаго ребенка, полный въ то же время чарующей улыбки женщины, сознающей свою обворожительность, который госпожа Рогальская иногда не безъ успѣха пускала въ ходъ при началѣ своихъ дѣловыхъ сношеній съ административными лицами.
— Я вижу, что вы упрямы и что, благодаря вашему упрямству, я имѣю удовольствіе видѣть васъ у себя, — проговорилъ, стараясь быть серьезнымъ, Павлищевъ и пожимая маленькую ручку въ черной лайкѣ крѣпче, чѣмъ бы, казалось, слѣдовало въ интересахъ служебнаго долга. — Прошу покорно присѣсть, вотъ сюда, на диванъ… Здѣсь вамъ будетъ удобнѣе.
И Павлищевъ указалъ на маленькую отоманку и, когда Рогальская опустилась, присѣлъ около нея, въ благоразумномъ, однако, отдаленіи.
— Вы по вчерашнему дѣлу, конечно?
— Да… Ахъ, еслибы вы знали, какъ мнѣ совѣстно быть такой назойливой, но…
Анна Аполлоновна не докончила и вздохнула. Вздохнулъ и Павлищевъ, любуясь хорошенькой просительницей. Вздохнулъ и покосилъ заискрившимися глазами на ея бѣлую, словно выточенную, шейку и, все еще не теряя своего административнаго апломба, замѣтилъ:
— То, о чемъ вы просите, совершенно незаконно, Анна Аполлоновна…
— Я знаю это и прошу милости для сестры… Ея положеніе…
Она опять не договорила, и двѣ-три крупныхъ слезинки, скатившіяся по ея щекамъ, заставили ее вынуть батистовый платокъ и у тереть слезы, въ то время, какъ въ сердцѣ ея играла надежда. Какъ женщина опытная, она понимала, что и это приглашеніе присѣсть на отоманку, и нѣкоторая осовѣлость взгляда Павлищева, и это крѣпкое пожатіе руки предвѣщаютъ нѣчто утѣшительное.
И Анна Аполлоновна, знавшая мужчинъ въ достаточной мѣрѣ для своихъ двадцати семи лѣтъ, хотя и плохо знавшая законы Россійской Имперіи, снова бросила на Павлищева такой умоляющій, полный ласки взглядъ, что Павлищевъ невольно взялъ ея руку и просилъ успокоиться…
— Я только потому и рѣшилась безпокоить васъ, — говорила маленькая женщина, — что слышала о вашей всегдашней готовности помочь несчастнымъ людямъ… Не откажите, Степанъ Ильичъ… А я буду вѣчно поминать васъ въ своихъ молитвахъ! — прибавила она и, сдернувъ перчатку, протянула свою бѣлую, маленькую, тонкую руку въ кольцахъ и крѣпко пожала руку Павлищеву.
«Только-то!» — подумалъ про себя его превосходительство, задерживая на мгновеніе теплую руку въ своей рукѣ и глядя на хорошенькую просительницу въ упоръ застланными, нѣсколько поглупѣвшими глазами.
Положительно эта бабенка ему нравилась. И онъ готовъ былъ для нея хлопотать за ея сестру…
Но вмѣсто этого Павлищевъ замѣтилъ:
— Къ сожалѣнію, очень трудно сдѣлать что-нибудь для вашей сестры, Анна Аполлоновна, несмотря на искреннее желаніе быть чѣмъ-нибудь полезнымъ для такой хорошенькой женщины и имѣть счастье пользоваться ея молитвами…
И Павлищевъ поцѣловалъ ея руку.
— Будто трудно?.. Вамъ? Если вы захотите? — кинула Анна Аполлоновна, бросая на Павлищева лукавый, вызывающій взглядъ. — Полноте, я вамъ не вѣрю. Вы просто не хотите ничего для меня сдѣлать… Или вамъ мало моихъ молитвъ? — промолвила она съ улыбкой, понижая голосъ.
— Конечно, мало, — отвѣтилъ Павлищевъ, теряя свой серьезный видъ административнаго авгура и дѣлаясь похожимъ на шалаго кота по веснѣ.
— Вотъ вы какой… Чего жъ вамъ еще?
Вмѣсто отвѣта Павлищевъ охватилъ хорошенькую блондинку за талію и, прижавъ къ себѣ, осыпалъ ея лицо и шею горячими поцѣлуями.
— Когда васъ можно видѣть? Гдѣ? Вы обворожительны, Анна Аполлоновна…
Анна Аполлоновна хорошо знала, что раньше или позже, а дѣловое свиданіе кончится подобнымъ признаніемъ. Немало было такихъ въ ея практикѣ! Но не такая она была женщина, чтобы давать свиданія раньше того, какъ сдѣлается дѣло. И она, оправивъ прическу и отодвигаясь отъ Павлищева, отвѣтила, что мужъ ея ревнивъ, какъ Отелло, и что видѣться съ ней нельзя ранѣе двухъ-трехъ недѣль..
— Понимаю, — улыбнулся Павлищевъ… — Не раньше, какъ ваша сестра получитъ пенсіонъ?
— Вы догадливы, Степанъ Ильичъ.
— Ну, такъ черезъ три дня свиданіе за вами… И не одно… слышите ли?.. Вы совсѣмъ вскружили мнѣ голову…
И Павлищевъ хотѣлъ, было, снова привлечь къ себѣ пикантную барыньку, какъ послышался электрическій звонокъ.
Онъ, однако, поцѣловалъ еще разъ Анну Аполлоновну и, взволнованный и красный, проводилъ ее до дверей кабинета…
— Фу, какой, однако, я мальчишка! — проговорилъ онъ вслухъ, присаживаясь къ столу. — А прехорошенькая, чортъ ее побери! — Изъ-за такой женщины стоитъ дать пенсіонъ вдовѣ, которой мужъ даже и не служилъ!.. — мысленно говорилъ Павлищевъ, предвкушая заранѣе удовольствіе новой авантюры и не вѣря въ ревниваго Отелло-мужа у такой покладистой женщины.
«Да, власть хороша еще и тѣмъ, что можно наслаждаться жизнью!» — подумалъ въ заключеніе Павлищевъ.
— Ну, кто это тамъ звонилъ? — спросилъ онъ, когда Викентій появился въ кабинетѣ.
— Господинъ Борщовъ. Просятъ безпремѣнно принять.
— Борщовъ? — переспросилъ Павлищевъ, недоумѣвая…
— Вотъ-съ карточка…
И только, когда Павлищевъ прочелъ на карточкѣ: «Маркъ Евграфовичъ Борщовъ», онъ догадался, что это братъ Марьи Евграфовны, о которомъ часто слышалъ отъ сестры. Это посѣщеніе брата не особенно понравилось его уревосходительству. Что еще за визитъ? Къ чему онъ?
Павлищевъ нѣсколько минутъ колебался: принять брата или нѣтъ? Того и гляди, еще нарвешься на какой-нибудь скандалъ?
— Зачѣмъ вы не сказали, что меня нѣтъ дома? — раздражительно проговорилъ онъ.
Тотъ молчалъ и, разумѣется, не объяснилъ, что зеленая бумажка, полученная и отъ Марка, заставила его доложить о посѣтителѣ.
— Что это за господинъ? — наконецъ спросилъ Павлищевъ камердинера.
— Какъ слѣдуетъ, господинъ… И одѣты хорошо…
— Просить его! — внезапно рѣшилъ Павлищевъ и принялъ серьезный, внушительный видъ, чувствуя, однако, что малодушно труситъ.
VIII.
правитьПри первомъ же взглядѣ на этого пригожаго, вполнѣ приличнаго молодого человѣка въ безукоризненномъ фракѣ и свѣжемъ бѣльѣ, у Павлищева отлегло отъ сердца.
«Какъ онъ похожъ на сестру!» — подумалъ онъ, внезапно охваченный воспоминаніями прошлаго, и любезно протянулъ руку Марку.
— Прошу садиться, промолвилъ Павлищевъ, указывая на кресло по другую сторону письменнаго стола.
Оба они усѣлись и нѣсколько мгновеній внимательно оглядывали другъ друга. Умное и спокойное лицо Марка, его приличныя манеры, полныя чувства достоинства, произвели на Павлищева хорошее впечатлѣніе, и онъ, почти успокоившійся, проговорилъ:
— Папиросы около васъ… Курите, пожалуйста…
— Благодарю, я не курю, --отвѣтилъ Маркъ и продолжалъ, отводя взглядъ: — я пришелъ къ вашему превосходительству по порученію сестры.
Его превосходительство слегка смутился и покраснѣлъ.
— Я только вчера и совершенно случайно узналъ, что Марья Евграфовна здѣсь, — замѣтилъ Павлищевъ.
— Сестра больше недѣли здѣсь. Она пріѣхала сюда посовѣтоваться съ докторами о своемъ сынѣ.
— Что съ нимъ? — какъ-то нерѣшительно, испытывая смущеніе, спросилъ Павлищевъ.
— Вѣка на одномъ глазѣ длиннѣе, чѣмъ слѣдуетъ. Надо сдѣлать операцію…
— Она не опасна?
«Ишь выспрашиваетъ, точно ему не все равно!» — подумалъ Маркъ и отвѣтилъ:
— Окулистъ говоритъ, что пустяки. Послѣ операціи сестра тотчасъ же уѣдетъ отсюда. Дѣло, впрочемъ, не въ этомъ, а въ томъ, что вчера Маша узнала отъ Бугаева, что онъ, помимо ея позволенія, упомянулъ о ней, когда былъ и просилъ мѣста, и даже сказалъ, что сестра пріѣдетъ просить васъ за него. Вся эта исторія была ей крайне непріятна. Непріятна, главнымъ образомъ, потому, что вы могли имѣть основаніе предположить, будто съ ея стороны есть какія-либо притязанія напомнить вамъ о себѣ… Такихъ притязаній, разумѣется, нѣтъ, и я, по просьбѣ сестры, счелъ обязанностью сообщить вамъ объ этомъ… Бугаевъ просто навралъ… Положеніе его отчаянное, и онъ, какъ недалекій человѣкъ, вообразилъ, что имя сестры можетъ ему помочь! — прибавилъ Маркъ и усмѣхнулся.
Павлищевъ, признаться, никакъ не ожидалъ подобныхъ рѣчей. Онъ думалъ, что если не простоватая Марья Евграфовна, то, по крайней мѣрѣ, братъ сдѣлаетъ какую-нибудь попытку эксплоатировать его «ошибку молодости», а между тѣмъ, вмѣсто этого, такое деликатное и гордое заявленіе. И это послѣ его дѣйствительно сквернаго и жестокаго поступка съ бѣдной дѣвушкой, беззавѣтно его любившей!..
«Этотъ братъ видимо — порядочный человѣкъ!» — невольно думалось Павлищеву, когда онъ внимательно, опустивъ глаза, выслушивалъ Марка. Въ словахъ его, точныхъ и обстоятельныхъ, не слышно было ни одной нотки негодованія и не чувствовалось ни малѣйшей непріязни, и это нѣсколько удивило Павлищева. Вѣрно, сестра не передала ему всего, не разсказала, какъ онъ бросилъ дѣвушку съ двумя дѣтьми въ нищетѣ и даже не отвѣчалъ на ея умоляющія письма.
«Конечно, онъ ничего этого не знаетъ!» рѣшилъ Павлищевъ.
Казалось бы, что послѣ такого категорическаго объясненія, Павлищевъ долженъ былъ бы вполнѣ успокоиться и порадоваться, что все обошлось такъ мирно и хорошо. Прошлые грѣхи забыты, и дѣло съ концомъ! Но именно эта-то порядочность Марьи Евграфовны и ея брата подавляла его, и Маркъ, не безъ нѣкотораго удивленія, видѣлъ, что его превосходительство нѣсколько смущенъ и какъ будто даже растерянъ.
«Не вѣритъ, видно, и боится!» — подумалъ Маркъ, никакъ не предполагавшій въ такомъ человѣкѣ, какъ Павлищевъ, возможности если не раскаянія, то хотя желанія какъ-нибудь поправить свою вину, — «Или не хочетъ ли онъ разыграть для меня сцену благородства! Что жъ! Пусть разыгрываетъ! Сестра только выиграетъ отъ этого!»
— Признаюсь вамъ, Маркъ Евграфовичъ, — заговорилъ, наконецъ, Павлищевъ, — я очень радъ случаю, благодаря которому я снова узналъ о Марьѣ Евграфовнѣ послѣ десятилѣтняго невѣдѣнія объ ея судьбѣ. Я искренно желаю быть чѣмъ-нибудь полезенъ ей и ея сыну. Я самъ собирался быть у нея сегодня… Вотъ и справка объ ея адресѣ! — прибавилъ Павлищевъ, вынимая изъ жилетки бумажку.
«Трусъ, однако же, ты порядочный!» — рѣшилъ Маркъ.
— Надѣюсь, Марья Евграфовна не откажется меня видѣть?
— Полагаю, что нѣтъ… Напротивъ, я думаю, будетъ рада.
— Что, она замужемъ?
— Нѣтъ…
— Чѣмъ она занимается?
— По-прежнему акушерствуетъ въ Харьковѣ и по прежнему наивна до святости…
— Прекрасная женщина ваша сестра! — серьезно замѣтилъ Павлищевъ и спросилъ: а вы здѣсь живете! Мнѣ сдается, что мы съ вами гдѣ-то встрѣчались?
— У Трифоновыхъ…
— Именно… Теперь вспомнилъ…
— Я тамъ давалъ уроки молодому Трифонову…
— Вы не служите?
— Напротивъ, поступилъ на службу. Что же больше дѣлать?
— Окончили университетъ?
— Какъ же, и даже магистрантъ! — прибавилъ Маркъ и усмѣхнулся.
— Ученая карьера не понравилась?
— Нѣтъ, не по мнѣ она.
— Гдѣ же вы служите?
Маркъ назвалъ министерство.
— И довольны службой? — продолжалъ допрашивать Павлищевъ, видимо заинтересованный молодымъ человѣкомъ.
— Приходится быть довольнымъ, когда нѣтъ ничего лучшаго.
— Что жъ вы дѣлаете?
— Пишу записки и доклады для своего начальника отдѣленія, получаю восемьсотъ рублей жалованья, а онъ за мои доклады получаетъ благодарности и говоритъ, что я очень хорошій чиновникъ. Если ему улыбнется карьера, и я выдвинусь… Только врядъ ли онъ сдѣлаетъ карьеру.
— Отчего?
— Безъ всякихъ связей, и самъ недостаточно уменъ! — категорически отрѣзалъ Маркъ.
— Однако, вы рѣшительны въ приговорахъ! — улыбнулся Павлищевъ.
— И, кромѣ того, плохо приспособляется… Позволяетъ себѣ роскошь имѣть свое мнѣніе…
— Вы называете это роскошью?
— Еще бы! Особенно, когда его мнѣній никто не слушаетъ!
— И вы не позволяете себѣ такой роскоши?
— Не позволяю. Я работаю — вотъ и все, а мнѣнія свои держу про себя…
Павлищеву, который у себя въ департаментѣ хотѣлъ видѣть «свѣжія силы» и дѣльныхъ работниковъ, очень понравился этотъ спокойный, полный увѣренности въ себя, «трезвенный» молодой человѣкъ. Онъ поговорилъ съ нимъ еще и, оставшись вполнѣ доволенъ своимъ экзаменомъ, весело проговорилъ:
— Хотите, молодой человѣкъ, служить у меня?
— Съ удовольствіемъ!
— И при этомъ можете даже сохранить за собою роскошь своихъ мнѣній…
— Если ваше превосходительство ихъ спроситъ? — подсказалъ Маркъ.
— Ну, разумѣется, — улыбнулся Павлищевъ. — Для испытанія я сперва вамъ дамъ маленькую работу. Вы знаете языки?
— Французскій, англійскій и нѣмецкій.
— И отлично… Вотъ вамъ англійская книга, — продолжалъ Павлищевъ, доставая съ письменнаго стола, заваленнаго книгами и брошюрами, объемистый томъ, — составьте изъ нея обстоятельное и небольшое резюме, и когда окончите, приходите. Если работа будетъ удовлетворительна, я беру васъ къ себѣ и, не бойтесь, — прибавилъ Павлищевъ съ улыбкой, — я не оставлю васъ на восьмистахъ рублей жалованья… Я умѣю цѣнить труды хорошихъ работниковъ. Я самъ не бѣлоручка!
Съ этими словами его превосходительство поднялся, давая знать, что аудіенція окончена, и, протягивая руку, проговорилъ:
— Очень радъ, что съ вами познакомился. Увѣренъ, что будемъ вмѣстѣ служить и ближе познакомимся. Вы мнѣ понравились.
Маркъ поклонился и вышелъ изъ кабинета съ книгой въ рукѣ, по-прежнему холодный и спокойный, но внутренне торжествующій и счастливый.
Звѣзда его поднимается! Теперь онъ выдвинется и сдѣлаетъ карьеру во что бы ни стало. Павлищевъ умный человѣкъ и оцѣнитъ его способности. Не даромъ же онъ сразу обратилъ на него вниманіе. И какъ все это скоро случилось! — Достаточно было одного свиданія и еще какого щекотливаго свиданія!.. А съ Павлищевымъ служить хорошо. Онъ высоко поднимется, а вмѣстѣ съ нимъ и Маркъ.
Такъ самоувѣренно думалъ молодой человѣкъ, шагая по улицѣ и уносясь далеко въ своихъ честолюбивыхъ мечтахъ о будущей карьерѣ.
Онъ вошелъ на дворъ большого многоэтажнаго дома на николаевской, поднялся на самый верхъ и вошелъ въ свою маленькую, необыкновенно чистую и опрятную комнатку, которую Маркъ нанималъ у одной вдовы-полковницы.
Въ этой маленькой комнатѣ обстановка была чисто спартанская. Кровать, два-три стула, клеенчатый диванъ и письменный столъ. Но за то два шкафа и полки по стѣнамъ были полны книгъ и большею часть книгъ серьезнаго содержанія.
Маркъ переодѣлся и торопливо съѣлъ свой обычный завтракъ: два куска чернаго хлѣба, круто посыпанные солью, которые онъ запивалъ молокомъ, снова вышелъ изъ кбмнаты, заперевъ ее на ключъ, и отправился въ департаментъ, захвативъ съ собою туго набитый портфель.
Въ шестомъ часу онъ вернулся домой, съѣлъ свой скромный обѣдъ изъ двухъ блюдъ, который ему принесла кухарка, и засѣлъ за работу для Павлищева.
Послѣ нѣсколькихъ ночей упорнаго труда работа была окончена, и Маркъ, черезъ недѣлю послѣ свиданія съ Павлищевымъ, въ десять часовъ утра уже звонилъ въ квартиру Павлищева и отдалъ пакетъ Викентію съ просьбою немедленно передать его барину.
— А сами развѣ не зайдете къ его превосходительству? Они дома.
— Нѣтъ, не зайду. Скажите только, что я былъ и принесъ вотъ эти бумаги. Нечего отнимать у него время! — прибавилъ Маркъ, удаляясь.
Прошло два дня, и Маркъ получилъ записку отъ Павлищева съ приглашеніемъ быть у него на другой день въ девять часовъ утра.
Облачившись во фракъ, Маркъ отправился къ Павлищеву настолько увѣренный, что работа его понравится и что новое мѣсто у него въ шляпѣ, что еще наканунѣ намекнулъ, своему начальнику отдѣленія о томъ, что онъ, быть можетъ, оставитъ службу, чѣмъ привелъ своего патрона въ большое смущеніе и вызвалъ даже упреки въ неблагодарности.
И дѣйствительно, когда Маркъ вошелъ въ кабинетъ его превосходительства, Павлищевъ крѣпко пожалъ ему руку и сказалъ:
— Работа ваша, Маркъ Евграфовичъ, образцовая… Я просто восхищенъ. Все, что нужно, самое существенное, и ни одного слова лишняго… Мастерская работа… И какъ скоро вы ее сдѣлали!.. Какъ, это вы ухитрились въ недѣлю?…
— Я довольно скоро работаю, ваше превосходительство!
— И съ вашими собственными выводами я вполнѣ согласенъ, вполнѣ. Таковъ и мой взглядъ на этотъ вопросъ, — весело говорилъ Павлищевъ, не подозрѣвавшій, конечно, что Маркъ писалъ свои выводы не потому, что раздѣлялъ ихъ, напротивъ, онъ ихъ считалъ неправильными, а потому, что приспособилъ ихъ ко взглядамъ Павлищева на этотъ вопросъ, о которыхъ съумѣлъ предварительно узнать черезъ одного своего знакомаго, служащаго у Павлищева въ департаментѣ..
— И какъ талантливо изложено… Ну, батюшка, мѣсто за вами… Хотите быть чиновникомъ по особымъ порученіямъ, при мнѣ?.. На первое время двѣ тысячи жалованья?..
Признаться, такого благополучія и Маркъ не ожидалъ для начала и въ первую минуту даже не находилъ словъ.
— Ну что же, довольны?
— Очень, ваше превосходительство!
— Такъ подавайте докладную записку, и являйтесь ко мнѣ въ департаментъ. Весьма радъ имѣть такого дѣльнаго работника у себя, — прибавилъ Павлищевъ.
Скоро онъ распростился съ Маркомъ, ни однимъ словомъ не заикнувшись о свиданіи съ его сестрой недѣлю тому назадъ.
IX.
правитьПо нѣкоторымъ соображеніямъ, Маркъ не счелъ нужнымъ предупреждать сестру о намѣреніи Павлищева навѣстить ее. И для Марьи Евграфовны было совершенной неожиданностью его появленіе. Она страшно смутилась и заволновалась. Внезапно поблѣднѣвшая, съ замирающимъ сердцемъ, она смотрѣла во всѣ глаза на человѣка, котораго такъ любила, на этого, такъ мало перемѣнившагося съ тѣхъ поръ «Степу», такого красиваго и элегантнаго, тоже, въ свою очередь, нѣсколько смущеннаго и изумленнаго. И онъ не ожидалъ увидать передъ собою такую хорошенькую, свѣжую женщину, казавшуюся совсѣмъ молодой дѣвушкой, съ этими большими, дѣтски испуганными, широко раскрытыми глазами, съ гибкимъ станомъ и съ роскошными темно-русыми волосами. Что-то невольно располагало къ ней, и Павлищевъ, при видѣ этого взволнованнаго красиваго лица, испытывалъ смѣшанное чувство жалости, виноватости и удивленнаго восхищенія завзятаго женолюба, понимающаго толкъ въ женской красотѣ.
«И какъ она выправилась. Какъ хорошо держитъ себя!» — невольно пронеслось у него въ головѣ.
Около Марьи Евграфовны стоялъ прелестный мальчикъ съ бѣлокурыми вьющимися волосами и съ недоумѣніемъ и страхомъ переводилъ свой темный глазъ съ блѣднаго, взволнованнаго лица матери на этого незнакомаго красиваго господина. Другой глазъ мальчика былъ почти закрытъ вѣкой и и это придавало его личику какое-то грустное и меланхолическое выраженіе. Онъ былъ до поразительности похожъ на отца, и Павлищевъ почувствовалъ это съ перваго же мгновенія. Почувствовала это и Марья Евграфовна.
— Вы не ожидали, Марья Евграфовна, что я осмѣлюсь прійти къ вамъ, — заговорилъ, наконецъ, Павлищевъ тихимъ, мягкимъ своимъ теноркомъ и робко протянулъ ей руку.
Она подала ему свою похолодѣвшую бѣлую широкую руку. Павлищевъ поднесъ ее къ губамъ и почтительно поцѣловалъ. Марья Евграфовна какъ-то смущенно отдернула руку.
— Не ожидала, — чуть слышно проронила она, — послѣ столькихъ лѣтъ…
И, стараясь подавить свое волненіе, прибавила, опускаясь, на диванъ:
— Садитесь, Степанъ Ильичъ…
Мальчикъ тотчасъ же сѣлъ около матери, словно бы желая защитить мать противъ господина, который, казалось ему, такъ напугалъ маму. И онъ съ вызывающимъ и въ то же время испуганнымъ видомъ взглядывалъ на Павлищева.
А Павлищевъ, опустившись въ кресло, между тѣмъ продолжалъ:
— Я не стану оправдываться. Я много, много виноватъ, передъ вами, и вы меня, конечно, никогда не простите…
Голосъ его, гибкій и нѣжный, звучалъ, казалось, искренностью и пробирался къ самому сердцу Марьи Евграфовны.
Съ какимъ-то инстинктивнымъ кокетствомъ когда-то любимой женщины, она оправила свои волосы и, вся краснѣя, отвѣтила кротко и просто:
— Я давно простила.
— Давно простили!? Добрая вы! — вымолвилъ Павлищевъ, чувствуя, что не совсѣмъ еще потерялъ прежнее свое обаяніе у этой женщины, и взглянулъ на Марью Евграфовну мягко и нѣжно, какъ умѣлъ глядѣть на женщинъ, которыхъ, хотѣлъ обворожить.
Почувствовала и Марья Евграфовна, что этотъ чарующій взглядъ все еще дѣйствуетъ, и сердце ея тревожно встрепенулось. Она поняла, что этотъ человѣкъ до сихъ поръ не совсѣмъ чужой ей, и все хорошее въ прошломъ, эти три года ихъ совмѣстной жизни, эти розы ея первой любви безъ, позднѣйшихъ шиповъ и разочарованій, все это невольно припомнилось ей при видѣ Павлищева… И въ доброй душѣ ея уже готово было оправданіе сильно любившей женщины для человѣка, котораго никто бы не оправдалъ.
— Если бъ не Бугаевъ, я и не зналъ бы, что вы здѣсь..
— Но я не просила Бугаева говорить обо мнѣ! — перебила съ горделивымъ видомъ, молодая женщина. — Я не разсчитывала когда-нибудь съ вами встрѣтиться и чѣмъ-нибудь напомнить вамъ о себѣ.
— Знаю, знаю. Къ чему вы это говорите? Вы все такая же, какъ были десять лѣтъ тому назадъ… И какъ же мало вы перемѣнились!?.. Только еще болѣе расцвѣли и… похорошѣли.
Марья Евграфовна вспыхнула и нахмурила брови, точно недовольная этимъ комплиментомъ, хотя въ душѣ и безконечно была рада, что Павлищевъ сказалъ ей это. Но гордость не позволяла ей показать этой радости. Пусть онъ ничего не знаетъ.
И она съ строгимъ видомъ, какъ будто не обращая никакого вниманія на послѣднія слова, проговорила:
— Я, конечно, не виню Бугаева… Семья его, дѣйствительно, въ отчаянномъ положеніи, и онъ…
— А я теперь положительно благодаренъ Бугаеву. И въ доказательство дамъ ему мѣсто… Скажите ему объ этомъ, — перебилъ Павлищевъ, испытывая желаніе явить передъ Марьей Евграфовной свое великодушіе, — пусть приходитъ ко мнѣ въ департаментъ…
Молодая женщина промолвила:
— Вы дѣлаете большое благодѣяніе для его семьи…
— Я это дѣлаю ради нашей встрѣчи, Марья Евграфовна… Вѣрьте, я никогда не сомнѣвался въ вашей гордости… Сегодня еще былъ у меня вашъ братъ и говорилъ, что вы никогда и не думали дать вѣсть о себѣ… Я васъ понимаю. Я такъ тяжко виноватъ… И какой славный вашъ братъ и какъ онъ похожъ на васъ наружностью… Такъ же, какъ вотъ этотъ бѣдный мальчикъ на своего отца! — прибавилъ вдругъ тихо Павлищевъ, взглядывая на Васю.
— Да, онъ похожъ, — прошептала Марья Евграфовна и задумалась.
— Я слышалъ, вы хотите дѣлать ему операцію.
— Не рѣшаюсь еще…
— Позвольте мнѣ помочь въ этомъ… Я приглашу лучшаго хирурга…
— Благодарю васъ, не надо…
— Вы не хотите принять даже такой услуги?
— Я уже была у хирурга, у профессора, и уже уговорилась съ нимъ… На-дняхъ надо рѣшиться…
— Говорятъ, операція пустая.
— А все-таки…
— А ты, Вася, не боишься операціи? — вдругъ обратился Павлищевъ къ мальчику.
— Не боюсь, если мама будетъ со мной.
— Буду, всегда буду! — нѣжно проговорила мать и съ какой-то особенною порывистостью поцѣловала его.
— Молодецъ, что не боишься! — похвалилъ Павлищевъ и ласково поманилъ ребенка къ себѣ.
Но тотъ, повидимому, не имѣлъ ни малѣйшаго желанія подойти къ незнакомому человѣку, да еще напугавшему мать. И онъ не отвѣчалъ на зовъ.
— Не бойся, Вася. Этотъ дядя добрый! — взволнованно проговорила Марья Евграфовна.
Несмотря на слова матери, мальчикъ не трогался съ мѣста и еще крѣпче прижался къ ней.
— Онъ въ меня… застѣнчивый! — вымолвила мать, точно извиняясь за сына.
И странное дѣло! Хотя Павлищевъ и не испытывалъ въ эти минуты никакого нѣжнаго отцовскаго чувства и, вообще, не особенно любилъ дѣтей, тѣмъ не менѣе этотъ ребенокъ, столь похожій на него, возбуждалъ въ немъ невольное участіе. Ему хотѣлось приласкать этого сироту безъ отца.
Вообще его превосходительство какъ-то размякъ и былъ въ великодушномъ настроеніи духа, чему, надо думать, не мало способствовало и успокоеніе относительно возможности какого-либо скандала, и все еще тлѣвшая привязанность Марьи Евграфовны — онъ это видѣлъ — и ея красота.
Положительно, она хорошенькая — эта небольшая женщина съ крѣпкими упругими формами, съ дѣвической таліей и ребяческой робостью. А главное, въ ней есть эта свѣжесть, этотъ ароматъ южныхъ степей и какая-то дѣвственная цѣломудренная стыдливость неиспорченной женщины. И столько глубины въ этихъ большихъ кроткихъ глазахъ, опушенныхъ длиными рѣсницами. И въ то же время какая наивность! Видно было, что жизнь со всѣми ея лишеніями нисколько не загрязнила ея и оставила чистой, чего Павлищевъ никакъ не предполагалъ.
Давно ужъ онъ не встрѣчалъ ничего подобнаго въ своихъ любовныхъ петербургскихъ авантюрахъ и съ дамами полусвѣта, и съ дамами, такъ называемыми, «порядочными» ничего подобнаго.
И въ головѣ Павлищева внезапно явилась шальная мысль:
"Не начать ли съ ней опять!? Отличная была бы любовница. Преданная, любящая и простоватая! "
Но ему вдругъ стало самому совѣстно этой мысли. Вѣдь тутъ должна быть одна любовь, и къ чему можетъ привести эта связь!? Невозможно же ему жениться на Марьѣ Евграфовнѣ. Не такая ему нужна жена въ его положеніи! Онъ женится на Трифоновой съ милліономъ въ придачу!
Но онъ все-таки рѣшилъ поразить Марью Евграфовну и уже въ головѣ его былъ опредѣленный планъ того, что онъ для нея сдѣлаетъ.
Съ особеннымъ интересомъ сталъ онъ разспрашивать объ ея прошлой жизни, объ ея настоящемъ и надеждахъ на будущее, и Марья Евграфовна, подкупленная ласковостью Павлищева и, главное, воспоминаніемъ о своей прежней любви, съ кроткой довѣрчивостью стала разсказывать свою исторію, деликатно опуская въ ней тѣ ужасы лишеній, которыя она перенесла, чтобы не смущать Павлищева.
Сперва ей было трудновато, но потомъ ничего, легче. Она получила мѣсто и живетъ теперь, не нуждаясь, въ Харьковѣ. Спасибо добрымъ людямъ, устроили ее.
— А я думалъ, что вы вышли замужъ! — замѣтилъ Павлищевъ.
— И не собиралась.
— Но женихи, конечно, были? Должны были быть!
— Положимъ, были, — застѣнчиво краснѣя, говорила Марья Евграфовна, — но я не рискнула выйти замужъ.
— Отчего?
— Отчего? — переспросила молодая женщина и удивленно повела взглядомъ на Павлищева, словно изумляясь, что онъ не понимаетъ «отчего». — Я не хотѣла дѣлить привязанности между мужемъ и… вотъ имъ!.. — прибавила она, указавъ движеніемъ головы на мальчика. — И, наконецъ…
Она на секунду остановилась и промолвила:
— И, наконецъ, мужчины не всегда прощаютъ прошлое… Ребенокъ могъ быть живымъ укоромъ…
Павлищевъ слушалъ, опустивъ голову. Сколько самоотверженія было въ этой женщинѣ. Сколько сдѣлалъ онъ ей зла. И ни одного упрека, ни единаго слова негодованія, и никакихъ притязаній!
— Послушайте, Марья Евграфовна, — заговорилъ онъ, — поправить прошлаго, разумѣется, нельзя, но искупить его никогда не поздно…
— Чѣмъ искупить?.. Я ничего не прошу…
— Но я прошу васъ позволить мнѣ исполнить хоть долю своихъ обязанностей. Позвольте мнѣ быть полезнымъ вамъ?..
— Мнѣ ничего не надо! — строго, почти брезгливо, вымолвила Марья Евграфовна.
— Но ему…
Чувство матери взяло верхъ надъ гордостью женщины, и она ничего не сказала.
— Я пока могу положить на имя мальчика десять тысячъ и доставлю билетъ вамъ… И кромѣ того, не лишите меня возможности примириться съ совѣстью и позвольте взять заботу объ его воспитаніи на себя… Я буду высылать вамъ для этой цѣли тысячу двѣсти рублей въ годъ, по сто рублей въ мѣсяцъ… И еще просьба: разрѣшите мнѣ имѣть когда-нибудь вѣсти о васъ и о немъ…
— Къ чему?
— Чтобъ я не терялъ больше васъ изъ виду…
Марья Евграфовна была переполнена благодарностью за сына и съ глазами, полными слезъ, протянула руку Павлищеву. Тотъ ее крѣпко пожалъ и поцѣловалъ.
— Я не ошиблась въ васъ… Вы добрый человѣкъ! — проговорила, вся умиленная, Марья Евграфовна.
И это выраженіе чувства необыкновенно тронуло Павлищева.
Прощаясь, онъ получилъ разрѣшеніе навѣщать Марью Евграфовну, пока она будетъ здѣсь, и поцѣловалъ Васю, обѣщая ему въ слѣдующій разъ привезти игрушекъ.
Когда его превосходительство ѣхалъ отъ Марьи Евграфовны въ департаментъ на своемъ рыжемъ рысакѣ, онъ былъ въ самомъ умиленномъ настроеніи и сознавалъ себя вполнѣ добрымъ и порядочнымъ человѣкомъ, совершенно загладившимъ свою «ошибку молодости».
«Въ самомъ дѣлѣ, многіе ли поступили бы такъ благородно и великодушно, какъ онъ?»
«И что за свѣжесть въ этой женщинѣ и какъ она хороша!» — мысленно проговорилъ онъ, подъѣзжая къ, департаменту.
X.
правитьВъ департаментѣ Павлищевъ пробылъ, по обыкновенію, до седьмого часа вечера и, разумѣется, не имѣлъ ни одной свободной минуты времени. То онъ принималъ по спѣшнымъ дѣламъ просителей, радовавшихся, если могли урвать у него пять, десять минутъ свиданія, то выслушивалъ доклады начальниковъ отдѣленій, то пробѣгалъ разные заказанные имъ записки и проекты, то подписывалъ бумаги, то его требовали къ министру, то звали въ комиссію.
И департаментъ со времени назначенія Павлищева былъ просто неузнаваемъ. Прежнее сонное царство вдругъ, казалось, ожило и въ немъ закипѣла захватывающая духъ дѣятельность, точно господа чиновники со своимъ энергичнымъ директоромъ во главѣ вдругъ рѣшили наверстать цѣлые годы бюрократической лѣни и показать всепожирающую дѣятельность. Всѣ въ этихъ высокихъ комнатахъ, гдѣ — давно ли? — больше занимались разговорами и куреньемъ папиросъ — суетились, спѣшили, словно бы находясь на военномъ положеніи. Всѣмъ было «некогда», всѣ имѣли возбужденный, слегка, ошалѣлый видъ, далекій отъ того бюрократическаго равнодушія, которое говорило, что дѣло — не волкъ, въ лѣсъ не убѣжитъ… Однимъ словомъ, въ департаментѣ, какъ свидѣтельствовали въ тѣ отдаленныя времена многія газеты, «царило оживленіе и кипѣла неустанная работа, говорившая о томъ, насколько вноситъ духъ живой такая молодая и свѣжая сила, какъ недавно назначенный на видный постъ директора департамента С. И. Павлищевъ».
Послѣ этихъ оптимистическихъ строкъ прибавлялось слѣдующее задушевное желаніе либеральнаго автора:
"Ахъ, побольше бы такихъ образованныхъ, энергичныхъ, молодыхъ силъ, — и, съ Божьей помощью, Россія зашагаетъ могучими шагами. Довольно намъ имѣть директоровъ департаментовъ, хотя и благонамѣренныхъ, но геморроидальныхъ, косноязычныхъ и тугоухихъ стариковъ, не всегда разбирающихъ «намъ пишутъ» или «мы пишемъ». Пора давать дорогу, молодымъ, полнымъ жизни людямъ, которые съумѣютъ внести и свѣтъ, и духъ живой въ нашъ заржавленный бюрократическій механизмъ и отлично знаютъ не книжныя теоріи, а жизнь.
Оставимъ гиперболическія красоты и нѣсколько либеральный тонъ диѳирамба на отвѣтственности редакторовъ, похвалившихъ на своемъ вѣку, глядя по обстоятельствамъ, и «маститыхъ мужей, умудренныхъ опытомъ», и «молодыя, свѣжія силы», и не станемъ разбирать, насколько ошалѣлый видъ департаментскаго чиновника и его внезапное превращеніе изъ человѣка 20 числа въ какого-то самоотверженнаго раба всепожирающей дѣятельности, принесъ въ эпоху нашего разсказа существенную пользу той многомилліоной массѣ, которая пребывала въ невѣжествѣ. Но справедливость лѣтописца обязываетъ, однако, замѣтить, что къ седьмому часу вечера, послѣ дня безпрерывной спѣшки, суеты и бѣготни, и самъ виновникъ этого «оживленія», его превосходительство, Степанъ Ильичъ Павлищевъ, и его два помощника, и всѣ подчиненные по справедливости чувствовали себя вполнѣ исполнившими свой долгъ передъ отечествомъ и были утомлены и голодны. Особенно радовались концу занятій тѣ маленькіе чиновники, для которыхъ «могучіе шаги» газетчиковъ, какъ это ни предосудительно, не представляли ни малѣйшаго интереса ни относительно карьеры, ни относительно увеличенія оклада. И они съ веселой стремительностью бросились изъ департамента, когда, наконецъ, Павлищевъ уѣхалъ обѣдать къ Донону, отправивъ курьера къ себѣ домой съ туго набитымъ портфелемъ, въ которомъ лежало довольно-таки будущаго счастья для отечества въ видѣ разныхъ проектовъ и мѣропріятій изъ нѣдръ департамента…
Павлищевъ сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, за столомъ, у окна въ общей комнатѣ, и, проглотивъ маленькую рюмку померанцевой, съ удовольствіемъ закусывалъ свѣжей икрой, озирая нѣсколько человѣкъ, такъ же поздно обѣдавшихъ, какъ и онъ. Знакомыхъ никого не было, и онъ не разсчитывалъ ихъ встрѣтить, такъ какъ зналъ, что большинство такихъ же, какъ онъ, холостыхъ видныхъ представителей администраціи имѣютъ свое гнѣздо въ другомъ ресторанѣ. Павлищевъ нарочно не ходилъ туда. Здѣсь ему казалось и приличнѣе, и солиднѣе, и не нужно ни съ кѣмъ говорить, да и къ кухнѣ онъ привыкъ. И въ тѣ дни, когда Павлищевъ не бывалъ никуда приглашенъ, онъ всегда обѣдалъ у Донона.
— Бискъ или кремъ д’аспержъ? — спросилъ пожилой татаринъ Ибрагимъ, обыкновенно прислуживающій Павлищеву.
— Дайте биску…
— А вино?.. Ваше обыкновенное… вужо?
Павлищевъ утвердительно кивнулъ головой и съ серьезнымъ видомъ заложилъ салфетку за галстухъ. На лицѣ его появилось то плотоядное выраженіе, которое бываетъ у гурмановъ, и онъ словно собирался не просто обѣдать, а, такъ сказать, священнодѣйствовать.
Когда татаринъ подалъ бискъ, Павлищевъ сталъ его ѣсть не спѣша, видимо смакуя и супъ, и пирожки, и занятый въ это время, казалось, одной ѣдой. Нѣсколько утомленный отъ дневной сутолоки и работы, онъ жаждалъ отдыха отъ всѣхъ этихъ проектовъ, мѣръ и предположеній, надъ которыми трудился вмѣстѣ со своимъ патрономъ, и находилъ его въ культѣ чревоугодія. По крайней мѣрѣ, обѣдъ хоть отвлекалъ его отъ дѣлъ. И безъ того до поздней ночи придется сидѣть за работою…
Съ загорѣвшимися глазами накладывалъ онъ на тарелку гатчинскую форель и поливалъ ее пикантнымъ соусомъ.
Съѣвши кусокъ дикой козы и запивъ чуть-чуть тепловатымъ краснымъ виномъ, Павлищевъ утолилъ свой голодъ и и остальныя блюда ѣлъ уже лѣнивѣе.
Когда подали кофе съ fine champagne, Павлищевъ закурилъ душистую сигару, чувствуя нѣсколько пріятное и игривое настроеніе послѣ вкуснаго обѣда и нѣсколькихъ стакановъ вужо. Ему теперь вмѣсто дессерта хотѣлось бы общества веселой и хорошенькой женщины.
Образъ этой пикантной блондинки Рогальской мелькалъ въ воображеніи его превосходительства. Отлично бы теперь къ ней поѣхать и сказать ей, что сегодня онъ докладывалъ министру, и сестра ея получитъ пенсію. То-то она обрадуется и, быть можетъ, заплатитъ свой долгъ. «Препикантная бабенка!» — мысленно подхваливалъ Павлищевъ, воспламеняясь все болѣе и болѣе и готовый сейчасъ же на рискованное посѣщеніе.
И, расплатившись за обѣдъ, Павлищевъ вышелъ изъ ресторана, отпустилъ кучера домой, а самъ взялъ извозчика и отправился къ Рогальской, веселый и радостный, какъ школьникъ.
Когда извозчикъ остановился у подъѣзда большого дома на Фурштадской. гдѣ жила Анна Аполлоновна Рогальская, Павлищевъ былъ въ нѣкоторой трусливой нерѣшительности. Несмотря на видимую «проблематичность» пикантной блондинки, этотъ визитъ къ ней, къ женщинѣ, которую онъ видѣлъ всего два раза, показался теперь ему нѣсколько рискованнымъ и, главное, могъ поставить его въ смѣшное положеніе. Что, если его встрѣтитъ мужъ и если вообще она будетъ не одна? Какую глупую роль онъ долженъ будетъ разыграть, и какіе могутъ пойти о немъ по городу слухи. Скажутъ, что Павлищевъ, директоръ департамента, ворвался въ чужую квартиру, какъ какой-нибудь сумасбродный юнкеръ.
Всѣ эти соображенія значительно расхолодили его превосходительство и внушили ему благоразумную осторожность, и онъ вошелъ въ подъѣздъ, приподнявъ воротникъ шубы и надвинувъ на лобъ свою бобровую шапку, имѣя въ виду сдѣлать предварительныя развѣдки.
Швейцаръ дремалъ въ креслѣ и на вопросъ: здѣсь ли живетъ г. Рогальскій? отвѣчалъ, что здѣсь, въ четвертомъ этажѣ.
— Онъ дома?
— Никакъ нѣтъ. Въ Москву уѣхали.
— Въ Москву? — переспросилъ Павлищевъ, ощущая приливъ веселаго чувства. — И давно уѣхалъ?
— Три дня тому назадъ.
— Когда онъ вернется?
— Обѣщали на будущей недѣлѣ.
— Экая досада, что его нѣтъ! — промолвилъ Павлищевъ, взглядывая на швейцара, который, въ свою очередь, пытливо посматривалъ на господина, интересовавшагося не барыней, а бариномъ. Это было что-то диковинное.
— Ну, спасибо тебѣ, братецъ, что сказалъ, когда баринъ вернется… Мнѣ нужно его видѣть…
Съ этими словами онъ подалъ швейцару рублевую бумажку, вызвавшую горячую благодарность, и какъ бы мимоходомъ кинулъ:
— А супруга его, Анна Аполлоновна, у себя?
— И ихъ нѣтъ. Въ театръ уѣхали.
— Не знаешь ли, братецъ, въ какой?..
— Нанимали извозчика въ Малый театръ.
— Одна уѣхала?
— Нѣтъ-съ, съ сестрицей… А какъ прикажете о васъ доложить?
— Не нужно, братецъ, докладывать. Я завтра пріѣду. Когда удобнѣе всего застать барыню?
«Вотъ оно что. Баринъ-то былъ для отвода глазъ!» — подумалъ швейцаръ, стараясь опредѣлить по виду положеніе Павлищева.
— Около двѣнадцати утра, когда только что вставши… Тогда онѣ дома и однѣ, — какъ-то значительно почему-то подчеркнулъ швейцаръ. — Или въ шесть часовъ послѣ обѣда… А въ другое время барыня рѣдко бываетъ дома. Въ разъѣздахъ все больше.
Павлищевъ вышелъ, сопровождаемый швейцаромъ, и направился пѣшкомъ къ Литейной. На углу Сергіевской онъ нанялъ на всякій случай двухмѣстную карету и велѣлъ везти себя въ Малый театръ, окрыленный игривыми надеждами на ужинъ въ отдѣльномъ кабинетѣ съ хорошенькой блондинкой, послѣ спектакля.
Черезъ четверть часа его превосходительство, солидный и серьезный, чуть-чуть приподнявъ свою бѣлокурую голову, пробирался въ четвертый рядъ креселъ и, скромно усѣвшись, принялся слушать оперу, нетерпѣливо ожидая антракта.
Антрактъ наступилъ скоро. — Павлищевъ пріѣхалъ къ концу перваго акта. Поднявшись, его превосходительство оглядывалъ жадными глазами въ бинокль ложи и партеръ и, наконецъ, увидалъ свою блондинку. Она сидѣла въ седьмомъ ряду рядомъ съ сестрой, тоже недурненькой женщиной, элегантно одѣтая и хорошенькая. Павлищевъ весело усмѣхнулся и, встрѣтивъ ея взглядъ, слегка наклонилъ голову, получивъ въ отвѣтъ самую милую и обворожительную улыбку. Вслѣдъ затѣмъ она встала и направилась къ выходу, что-то шепнувъ сестрѣ. Павлищевъ тотчасъ же пошелъ за ней.
— Анна Аполлоновна, здравствуйте! — проговорилъ онъ, пожимая ея крошечную руку… — Догадываетесь ли вы, зачѣмъ я сюда попалъ? — тихо прибавилъ онъ, останавливая ее въ корридорѣ.
— Слушать оперу, надѣюсь?
— Васъ видѣть, васъ, и сообщить вамъ кое-что интересное…
Анна Аполлоновна обдала его превосходительство чарующимъ взглядомъ и шутливо замѣтила.
— Будто меня видѣть?.. Какъ вы могли знать, что я здѣсь?
— Какъ видите, узналъ… Мнѣ такъ хотѣлось видѣть васъ сегодня, что я поѣхалъ къ вамъ.
— Вы были у меня? — воскликнула Анна Аполоновна, видимо пріятно польщенная этимъ посѣщеніемъ.
— То-то былъ и, узнавши, что вы здѣсь, пріѣхалъ сюда…
— Я никогда не смѣла бы ожидать такой любезности съ вашей стороны… Это слишкомъ льститъ мнѣ…
— Да развѣ вы не видите, что совсѣмъ свели меня съ ума? Съ перваго же раза, какъ были у меня въ департаментѣ…
— Будто?
— Я правду говорю. Еще бы! Вы такая хорошенькая… Такая…
Очарованный Павлищевъ не находилъ словъ.
— Какая еще?..
— Однимъ словомъ, прелесть, что такое… Вы одна изъ тѣхъ женщинъ, ради которыхъ даже и я покривилъ душой! — шепталъ Павлищевъ, пожирая Анну Аполлоновну влюбленными глазами.
И пикантная блондинка, хорошо знавшая цѣну этихъ мужскихъ взглядовъ, весело улыбалась, слушая эти рѣчи. Она хорошо понимала, что понравилась его превосходительству (не даромъ онъ такъ скоро исполнилъ ея просьбу, въ этомъ, разумѣется, и было то «интересное», о чемъ онъ торопился сообщить ей), и втайнѣ радовалась, что ей придется «благодарить» не какого-нибудь разслабленнаго, отвратительнаго стараго развратника, а такого моложаваго, свѣжаго и красиваго, какимъ былъ Павлищевъ. И — кто знаетъ? — не увлечется ли онъ ею серьезнѣе послѣ интимнаго знакомства?.. Эти мужчины вѣдь такіе капризные и такія свиньи!
— А что же интересное вы хотѣли мнѣ сказать, Степанъ Ильичъ?
— Не догадались раз ѣ? Ваша сестра получитъ пенсію.
— Милый, добрый, — радостно шепнула Анна Аполлоновна, сжигая Павлищева многообѣщающимъ быстрымъ взглядомъ.
— Я сегодня докладывалъ министру. Торопился, чтобы поскорѣй заслужить вашу благодарность, — чуть слышно промолвилъ Павлищевъ.
— И заслужили… Я держу свое слово, когда даю его такому милому и интересному человѣку, какъ вы, — значительно произнесла молодая женщина. — Съ другими можно нарушить слово, а съ вами — нѣтъ! — прибавила она съ очаровательной улыбкой.
Павлищевъ совсѣмъ растаялъ отъ этого комплимента и сказалъ:
— Такъ знаете ли что?.. Не будемъ откладывать въ долгій ящикъ обѣщаннаго свиданія… Ѣдемъ послѣ спектакля ужинать… Поболтаемъ наединѣ… Вы мнѣ разскажете о себѣ… о вашемъ мужѣ…
— Однако, вы нетерпѣливый, какъ посмотрю! — усмѣхнулась молодая женщина. — Сегодня я не могу…
— Анна Аполлоновна!.. За что же такая немилость?.. А я такъ надѣялся! — произнесъ упавшимъ голосомъ Павлищевъ съ растеряннымъ видомъ кота, отъ котораго улизнула мышка.
— Со мной сестра… Если хотите, поѣдемъ втроемъ? — лукаво спросила Рогальская.
Чортъ бы ее побралъ, какая она соблазнительная, эта блондинка, съ ослѣпительно-бѣлой шеей и этой роскошью бюста! И сколько нѣги въ ея лукавыхъ черныхъ глазкахъ! — думалъ Павлищевъ. Онъ уже заранѣе предвкушалъ удовольствіе ужина съ шампанскимъ въ тиши уединеннаго кабинета, съ бойкимъ и оживленнымъ разговоромъ этой несомнѣнно умной женщины, прерывающимся поцѣлуями… и вдругъ: «не хотите ли ѣхать втроемъ?»
— Анна Аполлоновна… Ради Бога… Требуйте отъ меня, что хотите, но только ѣдемъ сегодня, — почти молилъ Павлищевъ страстнымъ, взволнованнымъ тономъ, озираясь, однако, но сторонамъ.
На счастье его, въ томъ мѣстѣ корридора, гдѣ они стояли, публики не было, и только старикъ-капельдинеръ могъ наблюдать изліянія влюбленнаго статскаго генерала.
— А что же мы будемъ дѣлать съ сестрой? — спросила молодая женщина.
— Отправьте ее домой… Возьмите мою карету… Скажите, что вы ѣдете куда-нибудь на вечеръ…
— Развѣ что такъ… Ну, будь по вашему!.. Я ѣду съ вами! — шепнула Анна Аполлоновна…
Они условились, что выйдутъ изъ театра до окончанія спектакля, чтобъ при разъѣздѣ ихъ не замѣтили. Павлищевъ крѣпко пожалъ руку молодой женщинѣ и отправился, веселый и радостный, въ фойе.
— Вы какъ сюда попали, ваше превосходительство? — обратился къ нему съ веселымъ хохотомъ господинъ Яновскій, хлопая Павлищева фамильярно по плечу, тоже одинъ изъ видныхъ молодыхъ представителей «свѣжихъ силъ», веселый и способный малый, извѣстный прожигатель жизни, враль, циникъ, безшабашный оппортюннстъ (какъ онъ себя называлъ) и постоянный посѣтитель всѣхъ публичныхъ мѣстъ. — Васъ нигдѣ не видно — вы вѣдь анахоретомъ живете и грѣшите при закрытыхъ дверяхъ — и вдругъ… въ Маломъ театрѣ! Что сіе обозначаетъ? — любопытно посматривая на Павлищева, допрашивалъ Яновскій, послѣ дружескаго пожатія.
— Ничего не обозначаетъ… Просто захотѣлъ послушать музыки, — отвѣчалъ Павлищевъ, не особенно довольный встрѣчей съ этимъ болтуномъ и сплетникомъ.
— И отвратительныхъ пѣвцовъ!? Та-та-та!.. Разсказывайте, кому хотите, только не мнѣ! — расхохотался Яновскій, подмигивая глазомъ…
— Предоставляю вамъ вѣрить или не вѣрить, какъ знаете… А вы зачѣмъ здѣсь?
— Я по обязанности… Моя пѣвичка поетъ… Слушаю ее отвратительное сопрано и послѣ повезу ужинать… Qué taré. Сложена восхитительно и постигла всѣ тайны очарованья. Свинка, я вамъ доложу, перваго сорта! — не стѣсняясь, громко, по своему обыкновенію, говорилъ Яновскій, не переставая хохотать. — А новость слышали?
— Какую?
— Иртеньева назначаютъ на высокій постъ… Это вѣрно. На-дняхъ будетъ приказъ…
— Не можетъ быть? — усомнился Павлищевъ.
— Все можетъ быть, что бываетъ… А бываетъ, сколь вамъ извѣстно, и то, чего не предвидѣлъ и другъ Гораціо… Ну, до свиданія. Моей пѣвичкѣ похлопайте! — говорилъ Яновскій въ догонку, когда Павлищевъ уходилъ отъ него. — Ея фамилія театральная: Престини, хотя она просто-на-просто Акулина Ивановна Пискунова… Bonne chance! — крикнулъ, смѣясь, въ догонку Яновскій.
Съ нетерпѣніемъ ожидалъ въ этотъ вечеръ Павлищевъ окончанія спектакля, и когда, наконецъ, онъ близился къ концу, вышелъ изъ театра. Вслѣдъ за нимъ вышла и Рогальская.
«Вотъ для кого пріѣзжалъ коллега мой!» — подумалъ Яновскій, замѣтившій ихъ почти одновременное удаленіе, и уже рѣшилъ на слѣдующее утро повѣдать объ авантюрѣ Павлищева за завтракомъ у Дюссо.
А Павлищевъ, счастливый и веселый, ѣхалъ въ каретѣ съ блондинкой и осыпалъ ее поцѣлуями…
Вернулся Павлищевъ домой поздно — въ третьемъ часу утра, возбудивъ удивленіе въ Викентіи. Обыкновенно его превосходительство никогда такъ поздно не возвращался.
— Разбудите меня въ десять часовъ и никого завтра не принимать! — приказалъ онъ камердинеру.
На слѣдующее утро Степанъ Ильичъ отвезъ Марьѣ Евграфовнѣ билетъ на десять тысячъ, вручилъ ей за мѣсяцъ 100 рублей и подарилъ много игрушекъ Васѣ. Просидѣвъ у Марьи Евграфовны четверть часа, Павлищевъ поѣхалъ къ Рогальской и явился къ ней съ брилліантовымъ кольцомъ, которое самъ одѣлъ на ея крошечный мизинецъ въ память вчерашняго свиданія.
XI.
правитьВасилій Захаровичъ Трифоновъ былъ хорошо извѣстный въ тѣ времена желѣзнодорожный тузъ и милліонеръ, нажившій большое состояніе по постройкѣ желѣзныхъ дорогъ. Бывшій скромный армейскій офицеръ, онъ началъ съ небольшихъ подрядовъ, полученныхъ по знакомству съ однимъ инженеромъ, и кончилъ тѣмъ, что лѣтъ черезъ десять послѣ того получилъ концессію и выстроилъ дорогу въ шестьсотъ верстъ, — заслуживъ репутацію относительно добросовѣстнаго строителя. Когда притихла концессіонная горячка, Трифоновъ, какъ человѣкъ дѣятельный, энергичный и умный, умѣвшій проводить всякія дѣла, занялся другими предпріятіями и въ описываемое нами время имѣлъ «чистенькихъ», какъ онъ говорилъ, три милліона. Кромѣ наличныхъ денегъ, у него было два завода. Пользуясь репутаціей умнаго дѣльца, онъ былъ предсѣдателемъ правленія и воротилою въ одномъ изъ крупныхъ банковъ и однимъ изъ видныхъ благотворителей. За подвиги благотворенія онъ давно уже былъ награжденъ генеральскимъ званіемъ и пріобрѣлъ связи. На его знаменитыхъ обѣдахъ, которые онъ давалъ разъ въ мѣсяцъ, собирались выдающіяся и вліятельныя лица административнаго и финансоваго міра.
Жилъ онъ съ женой, дочерью и сыномъ въ роскошномъ своемъ домѣ на Англійской набережной. Небольшая, но хорошо подобранная картинная галлерея Трифонова и его собраніе рѣдкостей, занимавшее большую комнату, были такъ, же хорошо извѣстны, какъ и его лукулловскіе званые обѣды и его простая и обходительная привѣтливость и крайне скромныя потребности. Лично онъ довольствовался самымъ простымъ столомъ и сохранилъ прежнія свои скромныя привычки и если и жилъ въ роскоши, то потому только, что находилъ это нужнымъ для «дѣлъ» и хотѣлъ доставить удовольствіе женѣ и дѣтямъ. Онъ не кичился богатствомъ, хотя и любилъ деньги, любилъ самый процессъ наживы и, по примѣру разбогатѣвшихъ людей, не лѣзъ въ свѣтъ и не скрывалъ своего скромнаго происхожденія. Знакомство водилъ разнообразное, не дѣлая никакого подбора, и на его «четвергахъ», когда по вечерамъ у него запросто собирались въ домѣ болѣе близкіе знакомые, общество было смѣшанное. Рядомъ съ блестящими офицерами, товарищами сына, охотившимися за богатой невѣстой, въ гостиной Трифоновыхъ можно было увидать маленькаго чиновника-родственника или незначительнаго служащаго изъ банка, почему-либо понравившагося Трифонову и приглашеннаго на четверги. Среди элегантныхъ дамскихъ туалетовъ попадались самыя скромныя черныя шерстяныя платья пріятельницъ и бывшихъ товарокъ дочери Трифонова. На этихъ «четвергахъ» играли въ карты, болтали и слушали пѣніе артистовъ. Трифоновъ былъ большой меломанъ и водилъ знакомство съ пѣвцами и пѣвицами.
Вставшій, по обыкновенію, рано и выпившій два большихъ стакана горячаго чая съ булкой, Трифоновъ въ это утро сидѣлъ въ большомъ, скромно убранномъ кабинетѣ у письменнаго стола, въ своемъ довольно старенькомъ сѣромъ байковомъ халатѣ и, посасывая дешевую сигару, хотя тутъ же на столѣ у него стоялъ ящикъ сторублевыхъ регалій, — внимательно штудировалъ съ очками на глазахъ листъ, исписанный цифрами и представлявшій собой смѣту на постройку новаго завода на Уралѣ на недавно пріобрѣтенной имъ почти за безцѣнокъ землѣ. Итогъ былъ подведенъ весьма почтенный, и Василій Захаровичъ нѣсколько разъ покачивалъ въ раздумьѣ своей широкой и большой сѣдой головой.
Это былъ внушительныхъ формъ, крѣпкій и здоровый, широкоплечій мужчина, которому никто не далъ бы его шестидесяти четырехъ лѣтъ — до того онъ сохранился и былъ моложавъ. Его съ крупными чертами лицо, отливавшее здоровымъ румянцемъ, было свѣжо и почти безъ морщинъ. Въ зоркихъ небольшихъ темныхъ глазахъ свѣтилась жизнь; взглядъ былъ молодъ, энергиченъ и немножко лукавъ. Большой лобъ, мясистый, чисто русскій носъ и толстыя губы не отличались ни красотой, ни изяществомъ формъ, и лицо Трифонова было не изъ красивыхъ, но въ немъ чувствовались энергія и сила. Большая засѣдавшая борода и густая грива сѣдыхъ волосъ, зачесанныхъ назадъ, придавали его лицу нѣсколько артистическій видъ, и съ перваго взгляда Трифонова можно было принять за художника или музыканта.
«И чего онъ затѣваетъ новое дѣло. Точно мало дѣлъ и точно мало у него денегъ. Къ чему? Для кого?» проносилось въ головѣ у Трифонова, когда онъ просматривалъ смѣту.
— Одни только лишнія хлопоты! — проговорилъ онъ вслухъ и самъ усмѣхнулся, зная, что именно эти хлопоты, новое дѣло и какое-то неодолимое влеченіе къ наживѣ, хотя бы и безцѣльной, и составляютъ главную для него приманку и что, несмотря на колебанія, онъ, разумѣется, построитъ заводъ, затративъ на него громадныя деньги. Зато впослѣдствіи это дѣло будетъ приносить громадные барыши.
И Трифоновъ снова погрузился въ соображенія и съ карандашемъ въ рукахъ провѣрялъ цифры, не замѣтивъ, какъ въ кабинетъ вошелъ, слегка позвякивая шпорами, его сынъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати трехъ, очень похожій и фигурой, и лицомъ на отца. Этотъ коротко-остриженный офицеръ въ длиннополомъ сюртукѣ, съ золотымъ браслетомъ на рукѣ и съ добрымъ взглядомъ нѣсколько красныхъ глазъ, свидѣтельствовавшихъ о кутежѣ, былъ некрасивъ и имѣлъ нѣсколько взволнованный и растерянный видъ, который онъ напрасно старался скрыть.
— Здравствуй, папа, — проговорилъ усиленно развязнымъ тономъ молодой человѣкъ, подходя къ отцу и громко цѣлуя его въ щеку.
— Здравствуй, Боря… Здравствуй, голубчикъ! — нѣжно промолвилъ отецъ. — Что ты сегодня такая ранняя птичка… Еще и девяти нѣтъ, а ты уже всталъ? Или сегодня дежурный? — говорилъ отецъ, любовно взглядывая на сына.
Отъ его глазъ не укрылось помятое лицо молодого человѣка и возбужденный его видъ.
«Вѣрно, кутнулъ вчера!» подумалъ онъ.
— Нѣтъ, папа, я не дежурный… Я пришелъ къ тебѣ съ просьбой.
— Что такое? Нужно денегъ?
— Много нужно…
— Много?.. Зачѣмъ? — спросилъ старикъ, не любившій, чтобы сынъ выходилъ изъ своего довольно широкаго бюджета. И лицо его сдѣлалось серьезно.
— Не сердись и прости, папа, — заговорилъ дрогнувшимъ голосомъ Борисъ, не смотря на отца… — Я вчера проигралъ въ клубѣ…
Старикъ, который терпѣть не могъ азартныхъ игръ и самъ игравшій въ винтъ по небольшой, еще серьезнѣе и строже взглянулъ на сына и нѣсколько мгновеній молчалъ. Его большой лобъ сморщился, въ лицѣ появилось суровое выраженіе, и маленькіе глаза сдѣлались злыми.
— Что значитъ много по твоему счету? — наконецъ спросилъ онъ.
— Двадцать тысячъ, — проронилъ упавшимъ голосомъ Борисъ.
— Двадцать тысячъ проиграть въ одинъ вечеръ!? воскликнулъ въ изумленіи старикъ, не ожидавшій такой крупной цифры и никакъ не предполагавшій, что сынъ его, казавшійся разсудительнымъ молодымъ человѣкомъ, могъ сдѣлать такую глупость.
— Играли въ макао… Я зарвался и… проигралъ на честное слово.
Старикъ Трифоновъ съ какимъ-то презрительнымъ сожалѣніемъ поглядѣлъ на сына и, послѣ паузы, проговорилъ:
— Не ожидалъ, признаться, отъ тебя такого сюрприза… Не ожидалъ. Не для того я горбомъ наживалъ деньги, чтобы сынъ мой проигрывалъ въ ночь по двадцати тысячъ. Я, разумѣется, дамъ тебѣ эти деньги, но помни, Борисъ, что это въ первый и послѣдній разъ!.. Ты знаешь меня и знаешь, что я держу свое слово! — прибавилъ внушительно старикъ.
И съ этими словами онъ досталъ изъ письменнаго стола чековую книжку и, написавъ чекъ, подалъ его сыну.
Тотъ, было, сталъ благодарить, но отецъ строго остановилъ его:
— Не благодари, Борисъ. Ты лучше сдѣлаешь, если впредь не будешь играть. Карточныхъ долговъ я платить не буду — помни… Я не привыкъ бросать денегъ на вѣтеръ… И вообще соразмѣряй свои расходы… Кажется, тысяча рублей, что я тебѣ даю, на всемъ на готовомъ, при экипажѣ и лошадяхъ, которые въ твоемъ распоряженіи, — болѣе чѣмъ достаточна на кутежи?.. Смотри же, не злоупотребляй моей любовью, Борисъ! — прибавилъ, смягчая тонъ, старикъ, глядя на смущенное лицо сына.
— Больше этого не будетъ, папа. Даю тебѣ слово!
— Даешь? И сдержишь?
— Сдержу.
— И отлично. Спасибо тебѣ. И я даю слово не сердиться и забыть твой глупый проигрышъ.
Съ этими словами отецъ протянулъ руку сыну и тотъ поднесъ эту широкую, большую волосатую руку къ своимъ губамъ.
— Ну, ну, не благодари, не за что, — проговорилъ отецъ, отдергивая руку. — Съ кѣмъ грѣха не бываетъ. Кто глупостей не дѣлаетъ! Но умный человѣкъ ихъ не повторяетъ, вотъ въ чемъ дѣло. И я увѣренъ, что ты этой глупости не повторишь больше… Ну, ступай, отвози свой проигрышъ… Кому это ты проигралъ такую уйму денегъ? — спросилъ онъ.
— Ртищеву…
— Хорошъ гусь! Выигрывать съ юнца двадцать тысячъ! Порядочный человѣкъ не допустилъ бы до такого проигрыша…
Борисъ удалился, и Трифоновъ досталъ свою расходную книжку, вписалъ въ нее: «Сыну Борису 20,000» и снова поморщился и мысленно обругалъ весьма энергически и рѣзко Ртищева, вытащившаго у него изъ кармана, здорово живешь, такой кушъ денегъ.
Ужъ Василій Захаровичъ собирался, по своему обыкновенію, ѣхать въ одиннадцатомъ часу въ свой банкъ, какъ на порогѣ появилась его любимица — Ксенія.
Это была высокая и стройная, съ тонкой и гибкой таліей блондинка, поразительной бѣлизны, съ умнымъ и оживленнымъ, довольно миловиднымъ и насмѣшливымъ лицомъ, тѣхъ лѣтъ, когда дѣвицы начинаютъ обыкновенно увядать и скрывать свои года. Но, несмотря на свои двадцать восемь лѣтъ, Ксенія Васильевна не увядала и не скрывала лѣтъ и не безъ кокетства называла себя «старой дѣвой», подчеркивая свои годы и не торопясь выходить замужъ, не смотря на множество самыхъ блестящихъ предложеній.
Одѣта она была совсѣмъ просто, въ черномъ шерстяномъ платьѣ, и видомъ своимъ и манерами походила скорѣе на англичанку, чѣмъ на русскую. Эта иностранная складка дана ей была воспитаніемъ заграницей, гдѣ она провбла съ матерью нѣсколько лѣтъ и гдѣ училась въ одномъ англійскомъ пансіонѣ… Вернувшись въ Россію, она поступила на высшіе женскіе курсы, блистательно окончила курсъ по математическому отдѣленію и, несмотря на свое богатство, не особенно любила свѣтъ и не расположена была отдавать свое сердце многочисленнымъ претендентамъ на ея милліонъ приданаго. Умная и большой скептикъ по натурѣ, она не довѣряла людямъ и, главное, не находила «интереснымъ» и, такимъ образомъ, дожила до двадцать девятой весны, никѣмъ серьезно не увлекаясь, хотя и кокетничая съ мужчинами и дурача ихъ, что ей доставляло не малое развлеченіе. Жизнь и общество, въ которомъ она вращалась, не удовлетворяли эту дѣвушку-скептика и притомъ самостоятельнаго характера. Она читала, училась, занималась благотворительными дѣлами, рисовала по фарфору и по временамъ хандрила, чувствуя, что всѣ эти занятія не наполняютъ жизни, и довольно трезво понимая причины этой безпредметной хандры, пошаливанія нервовъ, безпричинныхъ слезъ по ночамъ и какихъ-то томительно-сладкихъ грезъ и мечтаній.
«Пора замужъ выходить!» — нерѣдко думала она и не знала только, на комъ остановить ей свой благосклонный выборъ и осчастливить своей характерной и независимой особой съ милліономъ въ придачу. При этомъ предстояло не нарваться на какого-нибудь пошляка, съ которымъ будетъ очень скучно, или на непорядочнаго человѣка, отъ котораго придется убѣжать. Вообще всѣхъ возможныхъ кандидатовъ въ мужья, бывавшихъ у нихъ въ, домѣ, возившихъ ей цвѣты, конфекты и разыгрывающихъ влюбленныхъ, она цѣнила не особенно высоко и находила ихъ скучными, лживыми и не интересными. Однако, кокетничала съ ними и, чувствуя потребность если не настоящей любви, то хотя бы ея суррогата, все-таки медлила, сокрушая этимъ мать, добродушное и безцвѣтное существо, и заставляя не разъ задумываться боготворившаго ее отца.
Какъ ни радъ былъ онъ видѣть дочь около себя, а все-таки находилъ, что его умницѣ «Сюшѣ» давно пора замужъ, не даромъ «эти нервы» въ послѣднее время начинали пошаливать же болѣе и болѣе, и ни поѣздки въ Крымъ и на Кавказъ, ни обливанія холодной водой, по совѣту моднаго доктора, не помогали и не избавляли Ксенію Васильевну отъ хандры и, по временамъ, раздражительности.
И старикъ Трифоновъ пріискивалъ подходящихъ, по его мнѣнію, жениховъ и звалъ на свои «четверги». Однако, къ крайнему его удивленію, никто изъ этихъ розовыхъ и откормленныхъ представителей хорошей мужской породы въ видѣ красивыхъ поручиковъ и штатскихъ молодыхъ людей не плѣнялъ сердца «Сюши». Она ихъ находила и слишкомъ глупыми и безсовѣстно молодыми. Тогда Трифоновъ привезъ Павлищева. Это былъ сорокапятилѣтній моложавый и румяный красавецъ, и уменъ, и интересенъ, и сіялъ яркой восходящей звѣздой на административномъ небосклонѣ.
И Ксенія, повидимому, нѣсколько заинтересовалась имъ.
Трифоновъ просвѣтлѣлъ при видѣ своей любимицы.
Она приблизилась къ нему своей быстрой, граціозной походкой и, звонко цѣлуя отца, проговорила:
— Проспала — вчера зачиталась… А ужъ ты собираешься ѣхать? Я тебя не задержу…
— И задержишь — не бѣда. Присядь-ка… Здорова, Сюша? — спрашивалъ, любуясь дочерью, Трифоновъ.
— Какъ видишь, папа! — съ веселой улыбкой отвѣчала Ксенія и прибавила: — а я къ тебѣ за деньгами; дай мнѣ двѣсти рублей, надо помочь одной барышнѣ… Славная…
— Вотъ тебѣ, родная…
И Трифоновъ, вынувъ изъ бумажника деньги, подалъ ихъ дочери и спросилъ:
— А у тебя самой есть деньги?
— Есть… Еще пятьдесятъ рублей есть… Остались отъ твоего жалованья…
— Такъ бери еще.
— Зачѣмъ? Мнѣ не надо. Тратить не на что.
— Ишь ты какая бережливая у меня! — съ нѣжностью замѣтилъ отецъ и прибавилъ: — а я, Сюша, новый заводъ собираюсь строить…
— Гдѣ? Здѣсь?
— На Уралѣ. Большой механическій заводъ. Будемъ рельсы катать и машины строить. Одобряешь?
— Конечно, одобряю. Тебѣ вѣдь скучно безъ какого-нибудь новаго увлеченія и новыхъ хлопотъ! — улыбнулась Ксенія.
— Именно. А это дѣло совсѣмъ новое, интересное. Вотъ лѣтомъ съѣзжу на Уралъ. Начнемъ работы. Хочешь прокатиться со мной, Сюша?
— А съ мамой кто останется? Борисъ уйдетъ въ лагерь.
— А миссъ?..
— Миссъ Эмми? Ты развѣ не знаешь, какую нагоняетъ она тоску, эта миссъ Эмми, когда старается занимать… Превосходная дѣвушка, но скучна…
— И то правда, разумница… Ну, а вы съ мамой куда лѣтомъ?.. Еще не рѣшили? Быть можетъ, заграницу прокатитесь?
— Охъ, папа! — замѣтила Ксенія съ кислой гримасой. — Надоѣло. Ужъ лучше на дачу.
— И тамъ надоѣстъ.
— Куда-нибудь подальше, чтобъ не встрѣчать петербургскихъ знакомыхъ… Тогда ничего.
Трифоновъ усмѣхнулся.
— Разборчивая ты, Сюша… Люди вездѣ люди… Неужто такъ-таки тебѣ никто не нравится изъ нашихъ знакомыхъ?
— Ты, конечно, про мужчинъ спрашиваешь? — хитро улыбнулась Ксенія.
— Хотя бы и про мужчинъ…
— Никто… Очень ужъ неинтересны, папа…
— То-есть, какъ неинтересны?
— Такъ. Всѣ на одинъ ладъ.
— А Павлищевъ?
— Твой Павлищевъ какъ будто любопытенъ. Не глупъ и не ординаренъ… Онъ, вѣдь, кажется, твой кандидатъ, папа?
— Кандидатъ? — переспросилъ, нѣсколько смущаясь, старикъ. — Что ты хочешь этимъ сказать, Сюша?
— Не хитри, пожалуйста, папочка. Точно ты не знаешь, что Павлищевъ твой кандидатъ въ мои мужья, какъ этотъ красавецъ Сицкій — маминъ!.. — разсмѣялась Ксенія. Я, вѣдь, поняла, зачѣмъ ты привелъ къ намъ Павлищева. Ну, однако, прости. И то тебя задержала! — прибавила она, поднимаясь съ кресла.
— Нѣтъ, подожди, не уходи, Сюша… Поговоримъ, ужъ если ты сама начала.
— Поговоримъ, папа… Я всегда рада съ тобой говорить.
И Ксенія снова поцѣловала отца и опустилась въ кресло.
— Положимъ, что ты, моя умница, и не ошиблась, — началъ Трифоновъ.
— И не положимъ, а «скажемъ»!..
— Ну, скажемъ, будь по твоему, — весело подхватилъ отецъ: — развѣ Павлищевъ ужъ такъ и не достоинъ быть кандидатомъ?
— Ты что же торопишь меня замужъ выдать.
— Пора бы, кажется, Сюша, — промолвилъ тихо старикъ и, послѣ паузы добавилъ: — надѣюсь, что и ты не собираешься остаться въ старыхъ дѣвахъ?
— Не собираюсь, — отвѣтила Ксенія, и внезапно кровь прилила къ ея ослѣпительно бѣлой кожѣ…
— А Павлищевъ, на мой взглядъ, подходящій человѣкъ… Умный, дѣльный и…
— Будущій министръ, папа… А я супруга министра? — перебила Ксенія, и глаза ея заискрились насмѣшливымъ огонькомъ.
— Положимъ, и это не порокъ… Но я не то хотѣлъ сказать… Я хотѣлъ сказать, что Павлищевъ и добрый человѣкъ… Такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ кажется… И ты ему, видимо, нравишься…
— Не замѣтила, чтобы очень, папа… Стану примѣчать и буду ждать объясненія! — разсмѣялась Ксенія… — Не отрицаю его достоинствъ и не отвергаю безусловно его кандидатуры, но прежде надо хорошо его узнать, а я, вѣдь, его такъ мало знаю!..
— Ну, ты скоро раскусываешь людей, Сюша.
— А вотъ Павлищева еще не раскусила… Что, онъ будетъ у насъ сегодня вечеромъ на «четвергѣ»?
— Собирался. Я его видѣлъ вчера. Былъ у него въ департаментѣ. Вотъ-то работаетъ, не то, что наши чиновники… А знаешь, Сюша, Борщовъ у него мѣсто получилъ… чиновникомъ по особымъ порученіямъ. Я очень порадовался… Что, былъ онъ у васъ?.. Что-то давно его не видать?
— Давно не былъ! — промолвила Ксенія и чуть-чуть покраснѣла.
— Вотъ этотъ молодой человѣкъ такъ совсѣмъ непохожъ на другихъ! — заговорилъ Трифоновъ, чувствовавшій слабость къ Марку. — И умница, и работяга, и желѣзнаго характера… Онъ пробьетъ себѣ дорогу въ жизни… Вотъ ужъ и теперь очаровалъ Павлищева. А Павлищевъ умѣетъ цѣнить людей… Надо бы послать за Борщовымъ, а то пропалъ совсѣмъ…
— Зачѣмъ посылать? — съ живостью подхватила Ксенія. — Онъ вѣдь знаетъ, что всѣ у насъ къ нему хорошо относятся, и могъ бы безъ зова прійти… Не идетъ, значитъ не хочетъ.
— Просто, занятъ… Ты, кажется, Сюша не очень-то долюбливаешь этого юношу?
— Съ чего ты взялъ? — нѣсколько раздраженно отвѣчала Ксенія. — Напротивъ, я его уважаю… Онъ очень оригиналенъ и…
— И что еще?
— И нѣсколько загадоченъ… Несмотря на свою юность, совсѣмъ не высказывается… Молчаливъ и, кажется, черезчуръ много о себѣ думаетъ… Гордыня въ немъ большая.
— И имѣетъ право думать о себѣ! Я знаю его… Живетъ, какъ отшельникъ, работаетъ, какъ волъ, и аккуратенъ, какъ хронометръ… Я какъ-то былъ въ его келійкѣ… Спартанская обстановка… За то книгъ…
— Много? — любопытно спросила Ксенія.
— Много… Ты знаешь, что я ему давно предлагалъ хорошія мѣсто у себя?
— Въ первый разъ слышу, папа. И онъ отказывался?
— Отказывался, предпочитая сидѣть на 800 рубляхъ казеннаго жалованья.
— Почему?
— Говоритъ, что предпочитаетъ казенную службу, а за деньгами не гонится. Честолюбивъ!.. И повѣрь, что скоро выдвинется. Я знаю, какъ онъ работаетъ. Когда онъ былъ учителемъ у Бориса, я ему далъ одну работу, и какъ онъ ее сдѣлалъ… Восторгъ!.. Дѣловитый парень. Люблю такихъ… Рѣдки они по нынѣшнимъ временамъ… Ну, пора и ѣхать! — закончилъ Трифоновъ. — До свиданія, Сюша.
Трифоновъ вышелъ изъ кабинета вмѣстѣ съ дочерью и спустился внизъ.
Ксенія отправилась къ себѣ и заходила по своему кабинету. Къ крайнему своему удивленію, мысли ея заняты были Маркомъ и ей почему-то было досадно, что онъ давно не былъ у нихъ и не обращаетъ, повидимому, ни малѣйшаго вниманія на нее, на эту избалованную общимъ поклоненіемъ дѣвушку, которую всѣ считаютъ и умной, и остроумной и нѣсколько боятся ея колкаго языка.
А Маркъ, несмотря на видимое желаніе Ксеніи сблизиться съ нимъ, стать на дружескую ногу и осчастливить юношу своими умными разговорами, не только не просвѣтлѣлъ отъ такого счастья, но систематически и упорно уклонялся отъ всякой интимности и словно игнорировалъ дѣвушку и два года назадъ, когда готовилъ Бориса, будучи студентомъ, и потомъ, когда изрѣдка иногда заходилъ къ нимъ. Постоянно холодно вѣжливъ, приличенъ и ни малѣйшаго желанія хоть когда-нибудь высказаться, поговорить съ ней, обратить на себя ея милостивое вниманіе!
Это, признаться, сперва удивило, а потомъ раздражило самолюбивую, гордую Ксенію, искавшую «интересныхъ» людей и не находившую ихъ у себя въ домѣ, раздражило и какъ дѣвушку, считавшую себя умной и безконечно выше окружающихъ, и какъ женщину, инстинктивно желавшую нравиться. И она, въ свою очередь, стала относиться къ Марку съ полнѣйшимъ равнодушіемъ, словно бы въ ея глазахъ онъ былъ какая-то «мебель», и втайнѣ, признаться, разсчитывала, зная хорошо мужчинъ, что это, наконецъ, заставитъ Марка хоть сколько-нибудь заинтересоваться ею и узнать, что она за человѣкъ.
Но, къ изумленію и — надо правду сказать — къ досадѣ Ксеніи Васильевны, этотъ загадочный и молчаливый юноша, лаконическій и нѣсколько рѣшительный въ своихъ рѣдкихъ приговорахъ, видимо увѣренный въ себѣ, нисколько не измѣнился и послѣ перемѣны обращенія Ксеніи, точно ему было совершенно безразлично, какъ она къ нему относится.
Чувствовалась какая-то сила въ этомъ человѣкѣ, и его самоувѣренность, сдержанность и его полное равнодушіе невольно импонировали и разжигали въ Ксеніи любопытство. Среди разныхъ пошляковъ онъ дѣйствительно казался «интереснымъ», этотъ серьезный, замѣчательно красивый Маркъ со своимъ спокойно-ироническимъ взглядомъ большихъ черныхъ глазъ.
Въ послѣднее время Ксенія иногда о немъ думала и съ досадой ловила себя на мысляхъ о немъ. Разумѣется, и въ помыслахъ она не представляла себѣ возможности выйти замужъ за такого мальчишку. Но этотъ «мальчишка» словно дразнилъ ее, и въ минуты, когда пошаливали ея нервы, никто другой, кромѣ Марка, не появлялся въ ея не всегда цѣломудренныхъ мечтахъ… Это ее злило… Она старалась не думать о немъ и все-таки думала… И все ея существо трепетало въ какой-то сладкой истомѣ, когда этотъ румяный и кудрявый юноша сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ во время томительно жгучихъ грезъ безсонныхъ ночей и безпричинныхъ слезъ, тихо, слеза за слезой, скатывающихся по заалѣвшимъ щекамъ дѣвушки.
Послѣ такихъ «шалостей нервовъ», какъ называла Ксенія эти грезы, она, при встрѣчѣ съ Маркомъ, бывала еще холоднѣй, чѣмъ обыкновенно, словно негодуя, что этотъ «мальчишка» смѣлъ хоть и втайнѣ обезпокоить ея великолѣпную, уравновѣшенную и трезвую особу.
И теперь, разгуливая по комнатѣ и думая о Маркѣ, о которомъ напомнилъ отецъ, она должна была сдѣлать усиліе надъ собой, чтобы изгнать его изъ своей головы, и, надменно прищуривъ глаза, прошептать вслухъ не безъ раздраженія:
— Слишкомъ много чести!
«Пора, однако, выбрать мужа!» — подумала она и рѣшила сегодня вечеромъ серьезно наблюдать Павлищева и основательно пококетничать съ «будущимъ министромъ».
Взглянувъ на часы, она подавила пуговку звонка, и когда явилась горничная, попросила ее принести шляпку и перчатки и приказать подавать карету. Она обѣщала быть до двѣнадцати у дѣвушки, для которой взяла у отца деньги, и, аккуратная, боялась опоздать.
XII.
правитьЧерезъ мѣсяцъ, послѣ удачно сдѣланной операціи, Марья Евграфовна уѣхала съ сыномъ въ Харьковъ, вполнѣ простившая Павлищеву, примиренная и успокоенная. Будущность сына уже не пугала ея. У него, благодаря Павлищеву, будетъ кое-что на черный день и кромѣ того будетъ человѣкъ, который впослѣдствіи о немъ позаботится и поможетъ ему устроиться въ жизни. Чувство отца все-таки сказалось и скажется впереди. Разумѣется, эти сто рублей, которые Павлищевъ обѣщалъ давать ежемѣсячно, она будетъ тратить исключительно на Васю, на его образованіе, на учителей… Она дастъ отличное образованіе своему мальчику, посовѣтовавшись съ знающими людьми. О себѣ, о своей разбитой личной жизни Марья Евграфовна совсѣмъ и не думала, охваченная вся любовью къ сыну, и, уѣзжая изъ Петербурга, сохранила въ своемъ добромъ сердцѣ искреннюю благодарность къ Павлищеву и, быть можетъ, даже большее чувство. Онъ все-таки, хоть и поздно, но созналъ свою вину и постарался ее загладить, и за то дай Богъ ему счастья въ жизни.
И Марья Евграфовна, растроганная и благодарная, съ глазами, полными слезъ, горячо пожимала руку Павлищеву, пріѣхавшему къ ней проститься, выражая ему добрыя пожеланія и благодаря за сына. Тронутый ея благодарностью и этимъ полнымъ забвеніемъ его вины, Павлищевъ невольно подумалъ, что изо всѣхъ женщинъ, съ которыми онъ встрѣчался, только одна эта его искренно любила и, кажется, готова снова полюбить, сдѣлай онъ только попытку. При взглядѣ на ея хорошенькое лицо, дышавшее свѣжей, здоровой красотой и выраженіемъ чистоты и цѣломудренности, у Павлищева въ головѣ, какъ и въ первое свиданіе, пробѣжала мысль: «не оставить ли ее въ Петербургѣ?»
Къ тому же и увлеченіе Павлищева пикантной блондинкой послѣ мѣсяца частыхъ свиданій стало остывать. Слишкомъ оно дорого ему уже стоило и грозило дальнѣйшими тратами. И то за мѣсяцъ она перебрала не мало денегъ и надоѣдала разными просьбами о сестрахъ и братьяхъ, которыхъ у нея оказалось подозрительно много. И вообще она была «проблематическая» дама, и, конечно, не одинъ Павлищевъ пользовался ея благосклонностью. Онъ это понималъ. Сдѣлать же ее своей содержанкой, — для этого нужны не такія средства, какими онъ располагалъ. И этотъ странный, почти отсутствующій мужъ-чиновникъ, и роскошь обстановки ея квартиры, и эти постоянныя какія-то «дѣла», которыми она занималась, — все теперь казалось Павлищеву не совсѣмъ понятнымъ и довольно страннымъ. Эта очаровательная женщина ужъ черезчуръ была дѣловита, юрка и таинственна и въ качествѣ вакханки была такой же умѣлый и ловкій дѣлецъ, какимъ была, казалось, и въ жизни. Она умѣла «подать себя», умѣла «заинтересовать» самаго развращеннаго мужчину, но во всемъ этомъ цинизмѣ было что-то разсчетливо отталкивающее. Павлищеву хотѣлось въ «амурахъ» немножко поэзіи, немножко любви или, по крайней мѣрѣ, иллюзіи…
А когда онъ заговаривалъ объ этомъ съ Анной Аполлоновной, та посмѣивалась и говорила, что такая «роскошь» слишкомъ дорого стоитъ для желающаго ея безраздѣльной любви. Надо «вознаградить» мужа, удаливъ его куда-нибудь подальше въ провинцію на порядочное мѣсто, надо предварительно «обезпечить» ее (она готова половину наличными, а половину векселями съ какимъ-нибудь надежнымъ бланкомъ) и давать ей приличныя средства.
— Видите, я откровенна, Степанъ Ильичъ, и на такихъ условіяхъ охотно любила бы васъ одного, рискнувъ репутаціей, — прибавляла, лукаво щуря глаза, молодая женщина…
Павлищевъ только пожималъ плечами. Даже и его коробилъ этотъ цинизмъ Анны Аполлоновны. Она вѣдь не обыкновенная кокотка, а женщина съ извѣстнымъ образованіемъ и воспитаніемъ. Отецъ ея былъ штатскимъ генераломъ и, какъ зналъ Павлищевъ, не прерывалъ съ ней сношеній, былъ съ ней въ дружбѣ. Не зналъ только Павлищевъ, что этотъ папенька и мѣсто хорошее получилъ недавно, исключительно благодаря хлопотамъ дочери, и, конечно, понималъ, стоимость этихъ хлопотъ.
— Что вы пожимаете плечами? Не довольны такими взглядами, Степанъ Ильичъ? Находите ихъ, быть можетъ, смѣлыми?
— Немножко смѣлы…
— Ну, а вы, господа мужчины, развѣ лучше насъ и развѣ не такіе же смѣлые, когда добиваетесь карьеры?.. И не такіе же продажные, какъ и мы, грѣшныя?.. Хоть бы, вотъ, пенсіонъ моей сестры… Ну, полно, не хмурьтесь, Степанъ Ильичъ… Всѣ мы хороши! Всѣ мы продаемъ и душу, и тѣло ради благъ земныхъ. Только я откровеннѣе говорю объ этомъ — вотъ и вся разница! — прибавила Анна Аполлоновна, громко расхохоталась и подарила Павлищева жгучимъ взглядомъ, отъ котораго онъ совѣлъ и впадалъ въ мечтательно минорное настроеніе человѣка, задѣтаго за живое женщиной.
— Странный вы человѣкъ, Анна Аполлоновна… И большой хищникъ… Смущаете вы нашего брата… Скажите откровенно: любили ли вы когда-нибудь… безкорыстно… были вы влюблены?
— А вы, Степанъ Ильичъ? — насмѣшливо спросила молодая женщина.
— И любилъ, и былъ влюбленъ! Всего было.
— Ну, признаться, я сомнѣваюсь, чтобъ вы могли любить…
— А васъ?..
— Полно глупости врать. Точно я не понимаю, что вы во мнѣ любите. Вы такой же свинья, какъ и другіе мужчины — простите за выраженіе.
— Ну, положимъ, вы правы. Въ васъ я только люблю прелестную женщину… Но вы не отвѣтили на мой вопросъ: любили ли вы кого-нибудь?
— Любила.
— Любили, а теперь никого не любите?
— Люблю себя, люблю блескъ, роскошь и богатство. Кто мнѣ доставитъ все это, того и я полюблю…
— Вы клевещете на себя, Анна Аполлоновна, — заговорилъ Павлищевъ, впадая въ тонъ человѣка, удивленнаго такимъ цинизмомъ. — Развѣ можно такъ разсуждать и развѣ можно въ ваши годы быть такою матеріалисткой? Вы, вѣдь, женщина, и развѣ сердце ваше…
— Да бросьте этотъ тонъ проповѣдника, — со смѣхомъ перебила молодая женщина. — Ни вамъ говорить, ни мнѣ слушать… И не представляйтесь обиженнымъ… Я знаю причину вашей обиды — я не ѣду сегодня съ вами ужинать… Не могу, мой милый проповѣдникъ… А насчетъ того, что я женщина и что любить мнѣ, какъ вы говорите, хочется, такъ, вѣдь, этому горю легко помочь… Всегда можно найти объектъ для такой любви… какого-нибудь неопытнаго, краснощекаго юношу безъ гроша въ карманѣ, но съ горячей любовью — со смѣхомъ прибавила Анна Аполлоновна.
— Вы невозможны! — воскликнулъ Павлищевъ и любопытно спросилъ: — и у васъ есть такой юноша?
— А вамъ зачѣмъ знать?
— Любопытно.
— Ну, такъ я вамъ не скажу. Быть можетъ, есть, а быть можетъ, и нѣтъ…
Всѣ эти воспоминанія невольно пронеслись у Павлищева въ то время, когда онъ сидѣлъ въ маленькой меблированной комнатѣ у Марьи Евграфовны. И онъ снова задалъ себѣ вопросъ: «Не оставить ли ее въ Петербургѣ?» Но что-то ему внутри подсказало, что эта скромная женщина не сдѣлается его любовницей и согласится быть лишь его женой. Онъ знаетъ ея гордость. Да и мысль о братѣ ея, Маркѣ, нѣсколько смущала его. И его превосходительство не безъ нѣкотораго сожалѣнія разстался съ этой мыслью и, прощаясь съ Марьей Евграфовной и долго цѣлуя ея руку, проговорилъ не безъ чувства:
— Помните же, мой другъ, что я всегда къ вашимъ услугамъ… Давайте вѣсти и о себѣ, и о Васѣ…
Онъ расцѣловалъ мальчика и ушелъ, сознавая, что разстается съ единственной женщиной на свѣтѣ, которая его горячо и искренно любила, и жизнь которой онъ такъ безчеловѣчно разбилъ.
Почти одновременно съ Марьей Евграфовной выѣхалъ изъ меблированныхъ комнатъ и Бугаевъ съ женой и дѣтьми, получивъ порядочный кушъ подъемныхъ и за три мѣсяца впередъ жалованье. Эти деньги позволили ему расплатиться съ петербургскими долгами, обшить семью и, кромѣ того, оставалось еще на дорогу и на первое обзаведеніе въ далекой Сибири, гдѣ онъ получилъ мѣсто. Нечего и говорить, какъ была рада эта блѣдная, истомленная, болѣзненная жена Бугаева за окончаніе петербургскихъ мытарствъ и какъ она благодарила Марью Евграфовну, не сомнѣваясь, что мужъ получилъ назначеніе, благодаря лишь ей. Самъ Бугаевъ ходилъ гоголемъ и давалъ слово женѣ попасть теперь въ «точку», настоящую «петербургскую точку» и служить, какъ требуется «петербургскимъ начальствомъ», и особеннаго «патріотизма» не обнаруживать. Бугаевъ тѣмъ охотнѣе обѣщалъ это, что самъ Павлищевъ, давая ему назначеніе и относительно довольно приличное (три тысячи) жалованье, предупредилъ его, что малѣйшее злоупотребленіе или превышеніе власти съ его стороны, и онъ будетъ уволенъ…
— Совѣтую вамъ, господинъ Бугаевъ, помнить это хорошенько! Мнѣ, вѣдь, извѣстно, изъ-за какого «патріотическаго образа мыслей» вы были уволены, — прибавилъ его превосходительство внушительно и нѣсколько брезгливо, подчеркивая слова: «патріотическій образъ мыслей». — Подъ этой вывѣской нынче много творится безобразій, и я ихъ не потерплю.
Бугаевъ старался увѣрить, что онъ теперь «уразумѣлъ въ горнилѣ испытаній свою, такъ сказать, безтактность и впредь надѣется оправдать лестное довѣріе его превосходительства».
Это увѣреніе не мѣшало, однако, господину Бугаеву думать о «поправкѣ», которую можно сдѣлать въ далекомъ и захолустномъ краѣ. Слышалъ онъ, какъ тамъ наживаются умные люди. Надо только не очень накидываться и дѣйствовать осторожно. И все будетъ шито да крыто. Сибиряки народъ смирный, привыкшій ублажать чиновниковъ!
Пора, въ самомъ дѣлѣ, ему стать на ноги и кое-что прикопить.
Такъ пріятно мечталъ господинъ Бугаевъ, выходя изъ департамента веселый и радостный, съ твердымъ намѣреніемъ не пострадать болѣе за свой «патріотизмъ».
XIII.
правитьВъ этотъ «четвергъ» въ роскошныхъ аппартаментахъ Трифонова собралось, по обыкновенію, довольно большое и пестрое общество. Кто пріѣхалъ повинтить, кто — спеціально поужинать, кто просто не зналъ, куда дѣваться, и отправился къ Трифоновымъ. Люди молодые и холостые, разсчитывающіе, что имѣютъ какіе-нибудь шансы понравиться Ксеніи, пріѣзжали исключительно для нея. Два-три дѣльца завернули къ Трифонову вниманія ради и въ надеждѣ встрѣтить кого-нибудь изъ административныхъ звѣздъ или звѣздочекъ, которыя, случалось, пріѣзжали на часокъ, на другой.
Въ одной изъ комнатъ играли на двухъ столахъ въ карты, а въ большой голубой гостиной, куда гости перешли послѣ чая изъ столовой, шла обычная «журъ-фиксная» болтовня. Сама Трифонова, бѣлокурая, съ вялымъ и болѣзненнымъ лицомъ пожилая женщина, сидѣла на диванѣ рядомъ съ двумя пожилыми дамами, видимо тяготясь и ролью хозяйки, и обязанностью занимать этихъ дамъ. Ксенія съ одной скромной на видъ барышней сидѣла въ дальнемъ уголкѣ за трельяжемъ, окруженная нѣсколькими кавалерами, среди которыхъ выдавался своей красотой и сверкающими зубами князь Сицкій, кандидатъ въ мужья, покровительствуемый матерью. Остальные гости маленькими группами разсѣяны были по гостиной. Разговоръ то затихалъ, то оживлялся, если кому-нибудь изъ гостей вдругъ удавалось выдавить изъ себя хоть что-нибудь похожее на остроуміе или сообщить что-нибудь болѣе интересное газетныхъ извѣстій и театральныхъ сплетенъ. Впрочемъ, все это уже было сообщено за чаемъ, и «журъ-фиксъ» былъ въ томъ періодѣ, когда для оживленія удрученныхъ горстей требуется пѣвецъ или пѣвица… Но ни того, ни другой не было. Ждали извѣстнаго тенора Кашкина и новую пѣвицу Аркадьеву, новую, по крайней мѣрѣ, для Петербурга, хотя и извѣстную въ провинціи, ту самую, которая жила въ меблнрованныхъ комнатахъ, рядомъ съ Бугаевымъ, и была «открыта» какимъ-то знакомымъ Трифоновыхъ, обѣщавшимъ ее привезти.
Въ этой гостиной были, разумѣется, и тѣ «безмолвные» гости, «статисты» журъ-фнксовъ, которые во весь вечеръ непроронили ни одного слова и только напряженно улыбались, словно въ отвѣтъ на вопросъ: зачѣмъ они явились сюда? И, однако, это были самые упорные посѣтители; одинъ старичекъ и одинъ молодой, скромнаго вида человѣкъ, который весь вечеръ игралъ своимъ пенснэ и добросовѣстно отсиживалъ, уходя послѣднимъ.
Въ кабинетѣ у хозяина бесѣда шла оживленнѣе. Слегка фрондировали, слегка удивлялись «положенію вещей» и бранили господъ чиновниковъ. И при этомъ приводили анекдоты невѣроятнаго характера. Разсказывали о какомъ-то дѣятелѣ, не знавшемъ, что такая-то рѣка судоходна, и потому отказавшемъ въ ходатайствѣ объ устройствѣ пароходства, говорили о легкомысліи другого, хихикали и посмѣивались.
Особенно горячо нападалъ Трифоновъ, доказывая, что чиновники губятъ всякое дѣло. Низенькій, маленькій, волосатый грекъ Зунди, извѣстный богачъ, довольно ухмылялся своими глазами — черносливами, а высокій худой блондинъ, директоръ какого-то завода, отъ удовольствія потиралъ свои длинныя и костлявыя руки… Только одинъ старый инженеръ, слегка оппонировалъ, когда ужъ слишкомъ нападали на канцеляріи…
— Нельзя безъ нихъ, господа… Право, нельзя, Василій Захаровичъ. Ты, братъ, слишкомъ увлекаешься…
— А я скажу, что если бъ ихъ вовсе не было, то всѣ бы вздохнули! — горячился старикъ.
Ксенія, видимо, была не въ духѣ и, въ отвѣтъ на комплименты князя Сицкаго, говорила колкости, словно бы щеголяя мастерствомъ говорить ихъ въ очень изящной формѣ. Сегодня не было никого, сколько-нибудь интереснаго. Эти «болваны», какъ она мысленно называла окружавшихъ ея кавалеровъ, порядочно-таки надоѣли.
По счастію, пріѣхалъ теноръ, и его скоро засадили пѣть.
Всѣ облегченно вздохнули, что можно перестать говорить, и слушали дѣйствительно мастерское пѣніе пѣвца. Пришелъ слушать и Трифоновъ.
Послѣ громкихъ рукоплесканій, пѣвецъ, по просьбѣ Ксеніи, сталъ пѣть еще романсъ…
Ксенія слушала въ восторгѣ, и когда онъ кончилъ, она (подняла голову. Въ гостиную входилъ Павлищевъ и за нимъ Маркъ.
Глаза Ксеніи радостно блеснули, и голосъ ея зазвучалъ какъ-то весело, когда она проговорила Павлищеву:
— Очень рада васъ видѣть, Степанъ Ильичъ!
И вслѣдъ затѣмъ сухо и холодно протянула руку Марку.
Нѣсколько словъ привѣтствія хозяйкѣ дома, любезныя рукопожатія направо и налѣво, минутъ пять дружескаго разговора съ Трифоновымъ, и его превосходительство, ловко, увильнувши отъ милліонера Зунди, хотѣвшаго, было, завести дѣловой разговоръ, подошелъ къ Ксеніи и присѣлъ около, какъ-то особенно дружески пожавъ руку князю Сицкому.
Съ появленіемъ Павлищева, молодые люди, бывшіе около дѣвушки, незамѣтно отошли. Оставался только князь Сицкій, молодой, стройный и изящный офицеръ, ослѣпительный брюнетъ, съ большими черными глазами, слегка на выкатѣ, сверкающими бѣлизной зубами и свѣжимъ румянымъ лицомъ, черты котораго были классически правильны и тонки. Онъ уже болѣе года охотился за «краснымъ звѣремъ» съ упорствомъ человѣка, разсчитывавшаго женитьбой раздѣлаться съ долгами, поправить свои дѣла и имѣть возможность вести широкій train жизни, и не безъ увлеченія разыгрывалъ упорно влюбленнаго, надѣясь обаяніемъ своей красоты увлечь эту «ученую» милліонершу «зрѣлыхъ лѣтъ». Не даромъ же его звали «le beau Сицкій», восхищались имъ, и многія дамы баловали его своимъ исключительнымъ вниманіемъ. Слегка кокетничала съ нимъ и Ксенія, хотя и находила его не умнымъ и банальнымъ. Кокетничала и третировала его, не довѣряя искренности его чувствъ, и нѣсколько удивлялась его долгому и упорному ухаживанію, словно онъ надѣялся въ концѣ-концовъ побѣдить ея сердце своимъ постоянствомъ и своей нѣсколько наглой красотой. Онъ еще не рѣшался дѣлать предложенія, но Ксенія чувствовала, что это скоро будетъ. Она видѣла, что и мать и братъ покровительствуютъ ему, то и дѣло нахваливая его Ксеніи и указывая на его искреннюю привязанность.
Сицкій замѣтилъ и радостную улыбку Ксеніи при появленіи въ гостиной Павлищева, слышалъ, какъ она сказала, что очень рада его видѣть, и принялъ нѣсколько сосредоточенный мрачный видъ ревниваго влюбленнаго и въ душѣ готовъ былъ перервать горло Павлищеву, чувствуя въ немъ конкуррента и, пожалуй, опаснаго.
«Сорокалѣтніе» нынче въ модѣ. Этотъ выскочка и «проходимецъ», какимъ считалъ Павлищева молодой офицеръ по праву своего происхожденія чуть ли не отъ Рюрика, занимаетъ высокое положеніе и, чортъ его знаетъ, того и гляди будетъ министромъ. И вдобавокъ, вполнѣ приличенъ, умѣетъ держаться въ обществѣ и говоритъ такъ краснорѣчиво, что ему, князю Сицкому, нечего съ нимъ и тягаться. За книземъ остается молодость и красота, и если Ксенія не «рыба» по темпераменту, то, разумѣется, должна предпочесть его… На кой чортъ ей выходить замужъ за человѣка второй молодости? Она богата… Ей гораздо лучше быть княгиней Сицкой, породнившись съ такими людьми, къ которымъ этого Павлищева и не пустятъ, несмотря на его административное положеніе…
Такія мысли пробѣгали въ головѣ красавца-князя, когда Ксенія, не обращая на него ни малѣйшаго вниманія, словно его и не было, занялась исключительно Павлищевымъ и весело и оживленно, съ какою-то нервной приподнятостью, болтала съ нимъ, щеголяя и блескомъ фразы, и насмѣшливымъ скептицизмомъ. Въ то же время она, по временамъ, бросала быстрые взгляды на другой конецъ гостиной, гдѣ сидѣлъ Маркъ и съ обычнымъ своимъ равнодушнымъ спокойствіемъ слушалъ одного изъ гостей, не обращая, повидимому, никакого вниманія на остальныхъ. Однако, Маркъ незамѣтно перехватилъ одинъ изъ взглядовъ Ксеніи и про себя усмѣхнулся, точно записалъ въ своемъ умѣ что-то, подтверждавшее его предположенія, и, въ свою очередь, разъ или два взглянулъ на оживившееся умное лицо своего патрона, о чемъ-то горячо говорившаго Ксеніи. Въ шумѣ разговоровъ въ гостиной до Марка долетали только отдѣльныя слова.
«Обрабатываетъ барышню!» — подумалъ Маркъ, и на его лицѣ скользнула насмѣшливая улыбка.
Дѣйствительно, Павлищевъ былъ сегодня въ ударѣ. Сперва онъ заговорилъ, было, съ Ксеніей съ той почтительною любезностью и тѣмъ, слегка небрежнымъ шутливымъ тономъ, съ какимъ вообще говорилъ съ женщинами, считая, что онѣ и не любятъ, и не умѣютъ вести серьезныхъ разговоровъ, но, заинтересованный нѣкоторыми тонко-насмѣшливыми замѣчаніями дѣвушки, въ которыхъ чувствовались и умъ, и пониманіе людей, и оригинальность взглядовъ, онъ про себя подумалъ: «Однако, вотъ ты какая, милліонная невѣста, ты во всеоружіи мнѣ и не показывалась!», и самъ какъ-то подтянулся и заговорилъ съ Ксеніей уже иначе, полный самолюбиваго кокетства мужчины, который не прочь понравиться женщинѣ.
— Такъ вы думаете, Ксенія Васильевна, что мы въ самомъ дѣлѣ люди, у которыхъ ni foi, ni loi… Не вѣримъ въ то, чему служимъ, и готовы служить, чему угодно. Однимъ словомъ, — «люди двадцатаго числа»! — говорилъ, между прочимъ, Павлищевъ, задѣтый за живое Ксеніей, которая нарочно его поддразнивала. — Однако, какіе у васъ пессимистическіе взгляды на насъ, бѣдныхъ.
— А развѣ это не такъ? — вызывающе бросила Ксенія.
— Не совсѣмъ такъ. Есть немножко и правды въ вашихъ словахъ, согласенъ: мы поневолѣ иногда должны итти на компромиссы. Что дѣлать? Безъ этого нельзя при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ мы живемъ. Но, тѣмъ не менѣе, такъ или иначе, а мы въ концѣ-концовъ, по мѣрѣ силъ, желаемъ добра и, насколько возможно, его дѣлаемъ или, по крайней мѣрѣ, стараемся дѣлать.
— Во имя чего?
— Развѣ не все равно, во имя чего? Во имя ли самого добра, an und für sich, какъ говорятъ нѣмцы, или во имя другихъ какихъ-либо побужденій… Только бы дѣло дѣлалось…
— А вы, напримѣръ, во имя чего работаете, говорятъ, по четырнадцати часовъ въ сутки и заставляете работать своихъ чиновниковъ?
— Это что: допросъ строгаго слѣдователя? — улыбнулся Павлищевъ.
— Просто женское любопытство и желаніе познавать людей! — насмѣшливо проговорила Ксенія.
— А вы ихъ любите изучать?
— Очень. Это такъ интересно.
— Извольте. Пополню вашъ матеріалъ, Ксенія Васильевна, если вамъ этого хочется… Я честолюбивъ.
— Васъ, значитъ, манитъ власть, только власть?
— И власть, и возможность при ней что-нибудь сдѣлать. И то, и другое.
— Вы не боитесь разочарованій? Не думаете, что гонитесь за миражемъ?.. Сами же вы говорили о компромиссахъ и о «разныхъ условіяхъ». Значитъ, вы вѣрите въ свои силы? — допрашивала Ксенія.
— Конечно, вѣрю! — не безъ горделиваго чувства отвѣтилъ Павлищевъ.
— Счастливый вы, слѣдовательно, человѣкъ, Степанъ Ильичъ! — промолвила какъ-то загадочно, не то серьезно, не то иронически, Ксенія, не вполнѣ довѣряя его словамъ и чувствуя въ немъ не столько человѣка, желающаго принести какую:то пользу людямъ, сколько умнаго безпринципнаго карьериста и, вдобавокъ, большого эпикурейца, несмотря на его шумливую дѣятельность, о которой кричали въ городѣ и указывали, какъ на какое-то диво.
По крайней мѣрѣ, лицо Павлищева, выхоленное и слегка рыхлое, и эти мягкіе лучистые глаза, и этотъ округленный подбородокъ, и толстоватыя губы — все, казалось, говорило объ его эпикурейскихъ наклонностяхъ. Вдобавокъ, Ксенія перехватила его любопытно-внимательный быстрый взглядъ, скользнувшій по ея худощавому бюсту и точно мысленно оцѣнивающій его достоинства. И взглядъ этотъ, быстро отведенный, казалось, былъ совершенно равнодушенъ.
«Не нравлюсь будущему министру! Видно, онъ такихъ худыхъ, какъ я, не любитъ!» — подумала Ксенія и не. ошиблась. Его превосходительство не нашелъ ничего «обѣщающаго» въ ея тонкомъ и гибкомъ станѣ, хотя обратилъ нѣкоторое благосклонное вниманіе на ослѣпительную бѣлизну ея шеи, на своеобразную миловидность подвижнаго и умнаго лица и на насмѣшливые сѣрые глаза. Но милліонъ приданаго значительно умалялъ въ глазахъ Павлищева недостатки дѣвушки, и онъ подумалъ про себя, что такая умница-жена отлично бы вела салонъ и, вообще, производила бы впечатлѣніе своей оригинальностью и смѣлостью взглядовъ.
«Только эти худыя — очень страстныя натуры! Пожалуй, заведетъ себѣ юнца-любовника въ помощь мужу!» — закончилъ свои мгновенныя соображенія Павлищевъ и отвѣтилъ:
— Несчастнымъ себя не считаю, Ксенія Васильевна.
— Это и видно… Впереди вамъ все улыбается… Будете министромъ…
— Ну, до этого еще, во всякомъ случаѣ, далеко, Ксенія Васильевна! — улыбнулся Павлищевъ съ той напускной скромностью, которая говорила, что онъ не совсѣмъ убѣжденъ, что это ужъ такъ далеко…
— Женитесь на какой-нибудь красавицѣ-аристократкѣ…
— Почему именно на аристократкѣ?
— Нужно увѣнчать зданіе! — разсмѣялась Ксенія.
— Прежде нужно кого-нибудь полюбить и быть любимымъ, Ксенія Васильевна.
— Будто ужъ это такъ необходимо?
— А то какъ же? — промолвилъ Павлищевъ и сдѣлалъ удивленные глаза, точно не понимая возможности жениться не по любви.
— Такъ же, какъ большинство женится: немножко любви, побольше разсчета и… счастливая пара готова.
— Я въ этомъ отношеніи старовѣръ, Ксенія Васильевна… Я въ дѣлахъ чувства человѣкъ…
— Не двадцатаго числа? — съ- улыбкой перебила Ксенія.
— Совсѣмъ нѣтъ… И это тѣмъ болѣе опасно, что возрастъ мой не даетъ мнѣ правъ на тѣ надежды, которыя питаютъ молодыхъ людей, не подавая отрады старцамъ! — шутливо промолвилъ Павлищевъ.
— Не напрашивайтесь на комплиментъ, Степанъ Ильичъ. Я ихъ не говорю…
— Давно замѣтилъ, что вы ихъ не говорите, и не напрашиваюсь… Но, вѣдь, лѣтъ изъ жизни не вычеркнешь.
— А вамъ ихъ сколько?
— Цѣлыхъ сорокъ пять.
— Самый модный возрастъ! — проговорила Ксенія, взглядывая улыбающимися веселыми глазами на Павлищева и словно лаская и въ то же время поддразнивая ими. — И особенно при…
Она на секунду остановилась и прищурила глаза.
— При чемъ? — спросилъ Павлищевъ, вообразившій почему-то, что эта дѣвушка не безъ намѣреній допрашиваетъ его и, конечно, пойдетъ за него замужъ, если онъ серьезно за ней пріударитъ.
— При вашемъ положеніи и при вашихъ розовыхъ надеждахъ! — прибавила со смѣхомъ Ксенія…
— При положеніи? — съ комическимъ сожалѣніемъ переспросилъ Павлищевъ… — Благодарю покорно, Ксенія Васильевна! Значитъ, безъ положенія модный возрастъ теряетъ свою моду?.. А что жъ?.. Вы только подтверждаете мои слова.. Вотъ счастливцы, которымъ не надо положенія, чтобъ ихъ любили! — промолвилъ Павлищевъ, указывая взглядомъ на кружокъ молодыхъ людей, среди которыхъ были молодой Трифоновъ, Маркъ и князь Сицкій, уже оставившій свое мѣсто около Ксеніи и бросавшій теперь на нее мрачные взгляды.
— Ну, судя по ихъ лицамъ, и они не особенно счастливы… Особенно этотъ господинъ Борщовъ… Онъ, кажется, у васъ служитъ?
— Какъ же, у меня… Большой онъ умница и замѣчательный работникъ… Онъ далеко пойдетъ… Оригинальный характеръ…
— Ддда?.. — протянула Ксенія и, поднимаясь, прибавила: — Однако, пойдемте къ гостямъ, а то вы совсѣмъ завладѣли моимъ вниманіемъ, Степанъ Ильичъ…
— И вы раскаиваетесь?
— Напротивъ. Жалѣю, что обязанности хозяйки не позволяютъ мнѣ еще поболтать съ вами… Я люблю умныхъ людей и надѣюсь, что мы съ вами еще поспоримъ, если вы когда-нибудь завернете къ намъ не въ четвергъ…
Павлищевъ почтительно поклонился.
Онъ уѣхалъ, не дождавшись ужина и сославшись на работу; прощаясь съ Ксеніей, онъ сказалъ, что непремѣнно воспользуется ея позволеніемъ поспорить съ ней и «реабилитировать людей 20-го числа» и сорокалѣтняго возраста — прибавилъ онъ со смѣхомъ, крѣпко пожимая руку Ксеніи.
XIV.
правитьМысль объ «увѣнчаніи зданія», какъ назвала Ксенія будущую женитьбу Павлищева, засѣла гвоздемъ въ его голову. Взвѣсивъ всѣ обстоятельства, его превосходительство рѣшилъ, что бракъ съ Ксеніей былъ бы вполнѣ приличенъ для будущаго министра, а милліонъ приданаго только увеличитъ его шансы къ болѣе быстрому достиженію завѣтной цѣли. Богатство — сила, и съ нимъ власть еще сильнѣе и независимѣе. Это само собою понятно. И связи устраиваются скорѣй при возможности открытой и широкой жизни… А теперь много-ли онъ получаетъ? Какихъ-нибудь пятнадцать тысячъ, изъ которыхъ полторы тысячи въ годъ надо платить за «ошибка молодости». При его вкусахъ ему еле-еле хватаетъ. И ни гроша не отложено… Есть только долгъ, правда небольшой, всего пять тысячъ, который онъ сдѣлалъ, чтобъ доложить къ бывшимъ у него пяти тысячамъ и отдать эти деньги Марьѣ Евграфовнѣ… а при женитьбѣ у него будетъ, кромѣ жалованья, 40,000 годового дохода. Съ такими деньгами можно жить.
Разумѣется, онъ предпочелъ бы «увѣнчать зданіе», женившись хотя и не на такой богатой, но за то на дѣвушкѣ изъ аристократической семьи. Это еще болѣе укрѣпило бы его положеніе. Что тамъ ни говори, а съ аристократами надо считаться, и быть своимъ среди лицъ болѣе или менѣе близкихъ къ высокопоставленнымъ особамъ — это большой козырь въ рукахъ у умнаго человѣка. Чего иногда нельзя достигнуть знаніемъ, энергіей, умомъ, работой, можно, подчасъ, добиться какимъ-нибудь во-время сказаннымъ словомъ… Вся ненависть этихъ господъ-аристократовъ къ администраторамъ изъ выскочекъ, изъ «проходимцевъ», какъ они презрительно ихъ называютъ, сразу бы исчезла при подобной женитьбѣ и замѣнилась бы поддержкой «своего» по женѣ.
Но Павлищевъ отлично сознавалъ, что такого брака ему не устроить и что за него, за сына какого-то уѣзднаго учителя, не отдадутъ дѣвушки изъ тѣхъ «сливокъ» высшаго общества, на которой стоило бы жениться, будь онъ хоть и теперь министромъ. У этихъ господъ сохранились еще дикія понятія, и они въ самомъ дѣлѣ считаютъ себя людьми бѣлой кости, забывая, что русскій аристократизмъ весьма недавняго, а часто и проблематическаго происхожденія, и что Петръ Великій таскалъ за бороды и дубасилъ предковъ этихъ самыхъ «сливокъ» такъ же безпрепятственно, какъ и обыкновенныхъ смертныхъ.
Такія «историческія воспоминанія» приходили въ голову «разночинца» Павлищева, когда онъ не безъ досады отказывался отъ своихъ смѣлыхъ мечтаній породниться съ аристократіей и, въ концѣ концовъ, рѣшился обратить серьезное вниманіе на Ксенію.
Она дѣвушка настолько миловидная, что никто не можетъ сказать, будто онъ женился исключительно изъ-за денегъ — можно подозрѣвать и немножко любви, слѣдовательно, «апарансы» соблюдены. Она несомнѣнно умна, и, пожалуй, даже болѣе, чѣмъ слѣдуетъ для жены, и, конечно, не устроитъ изъ семейной жизни ада и съумѣетъ быть на высотѣ всякаго положенія… Нѣсколько рѣзкіе взгляды ея — не бѣда. Они явятся пикантнымъ соусомъ въ болтовнѣ салона. Это будетъ даже не лишено оригинальности. Бывали же у высокопоставленныхъ лицъ будирующія жены… И на счетъ возможности «друга дома» (конечно, въ будущемъ — не безъ горделивой игривости подумалъ его превосходительство, чувствуя себя еще вполнѣ молодцомъ-мужчиной) Павлищевъ не особенно безпокоился, разсчитывая, что Ксенія настолько умная и благовоспитанная женщина, что съумѣетъ устроиться въ этомъ отношеніи съ соблюденіемъ всѣхъ приличій, не поставитъ мужа въ смѣшное положеніе какой-нибудь сумасбродной выходкой и не наградитъ его чужими дѣтьми.
Разбирая, затѣмъ, достоинства Ксеніи, какъ женщины, съ обстоятельностью и цинизмомъ развращеннаго и тонкаго цѣнителя, Павлищевъ хоть и не былъ удовлетворенъ — особенно его смущала худоба и, какъ онъ выражался, «плоскость пейзажа» — но утѣшалъ себя мыслью, что послѣ свадьбы она, Богъ дастъ, пополнѣетъ, и онъ, посовѣтовавшись съ докторами, устроитъ ей такой режимъ, чтобъ она нагуляла себѣ тѣла и расцвѣла. Наука нынче до всего дошла — стоитъ только внимать ея совѣтамъ. А помимо этого недостатка, Ксенія ничего себѣ: довольно свѣжа, несмотря на свои двадцать восемь лѣтъ, и, по временамъ, даже бываетъ пикантна со своимъ насмѣшливымъ, подвижнымъ лицомъ и прищуренными глазами. Замужъ, небойсь, дѣвѣ очень хочется! Это видно.
И Павлищевъ, нѣсколько самоувѣренно для своихъ лѣтъ считавшій, что представляетъ собой довольно «интересную» партію и можетъ понравиться богатой невѣстѣ и какъ красивый мужчина, сталъ чаще бывать у Трифоновыхъ, ухаживая за Ксеніей съ тонкимъ мастерствомъ умнаго и знающаго женщинъ человѣка, не забывающаго свои сорокъ пять лѣтъ и не разыгрывающаго смѣшной роли влюбленнаго рыцаря, въ родѣ Сицкаго. Онъ разсчитывалъ поймать «золотую рыбку» на приманку, совсѣмъ не похожую на тѣ общеупотребительныя и старыя, какъ Божій свѣтъ, какими обыкновенно стараются поймать богатыхъ невѣстъ зрѣлаго возраста съ пошаливающими нервами и съ скептическимъ характеромъ молодые люди.
И Павлищеву по началу казалось, что «золотая рыбка», несмотря на свою осторожность, начинаетъ слегка «клевать».
Онъ раза два въ недѣлю — не чаще — пріѣзжалъ прямо изъ департамента запросто обѣдать, встрѣчая неизмѣнный радушный пріемъ. Былъ радъ и старикъ, лелѣявшій надежды, что Павлищевъ понравится «Сюшѣ». Радовалась теперь и жена. Эту безцвѣтную, болѣзненную и необыкновенно кроткую женщину Павлищевъ обворожилъ любезностью и вниманіемъ, и она теперь ужъ перестала покровительствовать князю Сицкому и искренно желала брака своей дочери съ этимъ изящнымъ и красивымъ, умнымъ и солиднымъ «будущимъ министромъ», который, разумѣется, не растратитъ «Сюшиныхъ» денегъ и никогда не сдѣлаетъ ее несчастной. Не такіе годы! И наконецъ званіе министра стоитъ княжескаго титула.
И сама богатая невѣста, казалось, рада была обществу Павлищева и, слегка кокетничая и изучая во всякомъ случаѣ «интереснаго» человѣка, охотно съ нимъ болтала въ своемъ маленькомъ кабинетѣ часъ-другой послѣ обѣда, когда старикъ Трифоновъ безъ церемоніи уходилъ отдыхать, а мать, у которой часто бывали мигрени, удалялась съ англичанкой, миссъ Эмми, на свою половину. Что же касается до Бориса, то онъ, обыкновенно, куда-то исчезалъ тотчасъ послѣ обѣда.
Никакихъ влюбленныхъ разговоровъ Павлищевъ не заводилъ и даже не начиналъ «теоретическихъ» бесѣдъ о чувствахъ, сидя въ маленькомъ креслѣ, въ почтительномъ отдаленіи отъ Ксеніи, хотя уже ѣздилъ къ Трифоновымъ третій мѣсяцъ. Напротивъ, онъ водилъ съ Ксеніей больше умные разговоры о литературѣ, о политикѣ, объ искусствѣ, посвящалъ ее во всѣ свои служебныя дѣла и часто жаловался на тяжесть своего положенія, на то, что его заваливаютъ работой, объясняя съ какой-то чисто дружеской и веселой интимностью, что онъ радъ отвести душу и забыть на время дѣла, болтая съ такой умной дѣвушкой.
Это нѣсколько удивляло Ксенію, ожидавшую отъ Павлищева обычной манеры ухаживанія мужчинъ съ разговорами о чувствахъ, съ комплиментами, съ этими, какъ будто «нечаянными», взглядами, полными очарованія, отводимыми при встрѣчѣ и словно захваченными врасплохъ, или съ упорными взорами безнадежной любви мрачнаго страдальца, или съ нагло-продолжительными пожатіями рукъ и почтительно-краснорѣчивыми ихъ поцѣлуями. Удивляло и вмѣстѣ съ тѣмъ льстило ея громадному самолюбію. Въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ, о которомъ кричали въ Петербургѣ, какъ о выдающемся административномъ талантѣ, и громко называли будущимъ министромъ, не только говоритъ съ ней какъ равный съ равнымъ, но видимо находитъ удовольствіе въ этихъ разговорахъ и, подчасъ, соглашается, что онъ не правъ и считаетъ себя побѣжденнымъ. «Во всякомъ случаѣ, онъ очень умный человѣкъ и охотится за мной съ искусствомъ, если только, въ самомъ дѣлѣ, думаетъ сдѣлать предложеніе. Для того, конечно, онъ и ѣздитъ!»
И, слушая однажды исторію его жизни, слушая, какъ онъ изъ ничтожныхъ чиновниковъ, благодаря лишь случаю, выдвинулся, не имѣя никакой протекціи, никакихъ связей и обязанный всѣмъ своей энергіи и труду, Ксенія проникалась къ Павлищеву уваженіемъ, считала его недюжиннымъ человѣкомъ и сама съ нимъ становилась проще и интимнѣе, не столько на сторожѣ, въ качествѣ наблюдательницы, какъ прежде, и, довѣряя его разсказамъ, считала его ужъ не совсѣмъ «человѣкомъ 20 числа», а честолюбцемъ, который могъ бы принести себя на алтарь отечества во имя пользы и добра, при извѣстной нравственной поддержкѣ. Человѣкъ онъ во всякомъ случаѣ честный и порядочный, — предполагала Ксенія. Знакомая съ его автобіографіей безъ многихъ «ошибокъ молодости», предусмотрительно опущенныхъ его превосходительствомъ, какъ излишняя подробность, и не знавшая всей безпринципной податливости Павлищева, уже доказавшаго при двухъ министрахъ, что можно съ одинаковой талантливостью обсуждать вопросъ съ совершенно двухъ противоположныхъ сторонъ и быть, такъ сказать, административнымъ «homme à tout faire» — Ксенія поддалась своей любви ко всему несовсѣмъ обыкновенному и интересному и если и не поощряла прямо, то не препятствовала Павлищеву быть съ ней на дружеской ногѣ и повѣрять ей всѣ свои служебныя и иныя огорченія и горести, выслушивая ихъ безъ обычной своей насмѣшливости, а напротивъ, съ ласковымъ участіемъ.
И, порой, въ ея самолюбивой головкѣ бродили мечты о роли Эгеріи будущаго министра. Эта роль нравилась ей. Она могла бы быть его помощницей и вдохновительницей, не показывая ему этого и не оскорбляя мужского самолюбія. Она съумѣла бы удержать его на высотѣ положенія и не дать ему сдѣлаться только рабомъ честолюбія. Ея богатство помогло бы этому. Можно сдѣлать много добра и хорошаго вмѣстѣ. Можно не безслѣдно прожить, направляя власть въ хорошую сторону.
Такъ мечтала иногда Ксенія, находясь, сама того не замѣчая, подъ вліяніемъ Павлищева и его разговоровъ, что власть далеко «не миражъ, какъ многіе думаютъ.» И онъ посвящалъ ее въ тѣ закулисныя тайны административнаго храма, которыя какъ будто и подтверждали справедливость его словъ.
И какъ мужъ, онъ казался ей недурнымъ мужемъ… Онъ, кажется, мягкій человѣкъ и недуренъ собой… Конечно, не молодъ, но странно было бы ей выйти за какого-нибудь мальчишку. Размышляя объ этомъ, Ксенія невольно вспоминала Марка и краснѣла, чувствуя досаду и какую-то непріязнь къ этому «мальчишкѣ». Вѣроятно, и не ревнивъ, да и некогда ему будетъ ревновать, и къ тому онъ уменъ и понимаетъ сущность ея кокетства, которое никогда не переступитъ извѣстныхъ границъ. Однимъ словомъ, бракъ съ Павлищевымъ не вызывалъ въ Ксеніи никакой физической брезгливости, и она все болѣе и болѣе освоивалась съ этою мыслью и ожидала, когда Павлищевъ удостоитъ ее своимъ признаніемъ и какъ именно онъ это сдѣлаетъ. Это во всякомъ случаѣ любопытно.
Павлищевъ хорошо видѣлъ, что «золотая рыбка» теперь ужъ совсѣмъ «клюнула» и что родители очень желаютъ этого брака. Въ городѣ уже говорили о свадьбѣ, какъ о дѣлѣ рѣшенномъ, и многіе коллеги завидовали этому счастливцу, который рѣшительно родился въ сорочкѣ: и дѣлаетъ блестящую карьеру, и женится на милліонѣ.
И въ одно веселое, весеннее воскресенье, его превосходительство ѣхалъ къ Трифоновымъ съ намѣреніемъ сдѣлать предложеніе, заранѣе увѣренный въ согласіи.
XV.
правитьПавлищевъ засталъ Ксенію одну. Ни отца, ни матери не было дома, и его превосходительство обрадовался, что можно будетъ объясниться безъ помѣхи наединѣ. Ужъ въ умѣ его готова была маленькая влюбленная рѣчь, которую онъ скажетъ, непремѣнно скажетъ сегодня. Нечего откладывать этого дѣла въ долгій ящикъ.
Такія мысли мелькали въ головѣ Павлищева, пока онъ дожидался Ксеніи въ гостиной. Вотъ и она — необыкновенно моложавая, свѣжая и хорошенькая сегодня въ своемъ свѣтломъ нарядномъ платьѣ, съ оживленнымъ, умнымъ лицомъ, нѣжность и бѣлизна котораго оттѣнялись роскошными бѣлокурыми волосами, собранными въ видѣ коронки на маленькой, красиво посаженной, слегка приподнятой головкѣ. На видъ Ксеніи нельзя было дать болѣе двадцати трехъ-четырехъ лѣтъ.
«Совсѣмъ англичаночка» — подумалъ Павлищевъ, почтительно кланяясь.
— Отчего не были въ четвергъ у насъ, Степанъ Ильичъ? Опять заработались? — спрашивала Ксенія съ обычною дружескою привѣтливостью, подходя къ Павлищеву своей быстрой граціозной походкой и протягивая руку. — Изъ-за васъ я проскучала весь вечеръ. Не съ кѣмъ было спорить! — прибавила, она съ веселой улыбкой, щуря слегка глаза.
Павлищевъ сегодня какъ-то особенно продолжительно поцѣловалъ эту маленькую, узкую, тонкую и ослѣпительно бѣлую ручку, на мизинцѣ которой горѣлъ рубинъ, осыпанный брилліантами, и проговорилъ:
— Былъ спѣшный докладъ министру… Онъ вѣдь у насъ нетерпѣливый… Я просидѣлъ всю ночь и не могъ вырваться… А какъ хотѣлъ, еслибъ вы знали…
И, словно бы очарованный, не спуская восхищеннаго взгляда съ Ксеніи, неожиданно промолвилъ, слегка понижая голосъ:
— И какъ же вамъ идетъ это платье, Ксенія Васильевна!
— Очень рада, что оно вамъ нравится. У васъ есть вкусъ! — смѣясь, отвѣчала Ксенія. — Садитесь-ка, Степанъ Ильичъ… Поболтаемъ! — прибавила она, опускаясь на диванъ.
Павлищевъ сѣлъ въ креслѣ напротивъ и нѣсколько мгновеній молчалъ.
И эти значительные поцѣлуи руки, и это молчаніе, и нѣсколько торжественный и сосредоточенный видъ прифранченнаго и благоухающаго Павлищева, обыкновенно веселаго и легко завязывающаго разговоръ, не оставляли сомнѣнія, что Павлищевъ явился съ формальнымъ предложеніемъ. Хотя Ксенія и ждала его, но теперь, когда приходилось давать отвѣтъ, она втайнѣ была смущена и сама вдругъ притихла, въ ожиданіи объясненія, возбуждавшаго въ ней интересъ наблюдательницы и въ то же время нѣсколько пугавшаго дѣвушку. Почти рѣшенный ею вопросъ о возможности брака съ Павлищевымъ теперь, когда эта возможность могла сдѣлаться фактомъ, снова явился вопросомъ. Павлищевъ нравится ей: онъ уменъ и интересенъ, но вѣдь не влюблена она въ него, и онъ, конечно, не влюбленъ, а хочетъ сдѣлать партію… Не онъ желанный въ ея грезахъ и мечтахъ… Не онъ, а другой, не обращающій на нее никакого вниманія… А если бы и обратилъ? Не дура она, въ самомъ дѣлѣ, чтобъ женить на себѣ мальчишку… Ей двадцать восемь, ему, кажется, двадцать четыре! Это невозможно, глупо, смѣшно… А она пуще всего боится быть смѣшной.
И Ксенія, снова колеблющаяся, снова нерѣшившая: быть ли ей вдохновительницей будущаго министра и женой этого моложаваго пожившаго эпикурейца, бросивъ на него взглядъ, замѣтила и вѣерки подъ глазами, и рыхлость выхоленнаго румянаго лица, и едва замѣтное брюшко…
— Ну, какія у васъ новости сегодня? — заговорила Ксенія, чтобъ поскорѣе прервать молчаніе. — Ваше мнѣніе, о которомъ — помните? — вы говорили, — восторжествовало или нѣтъ?..
— Я пріѣхалъ къ вамъ съ самой необыкновенной новостью, которая, боюсь, васъ поразитъ, Ксенія Васильевна! — отвѣчалъ Павлищевъ значительно и серьезно.
«Начинается» — подумала Ксенія и спросила:
— Какая это поражающая новость?
— Сказать, что я рѣшаюсь, несмотря на свои годы — ровно сорокъ пять, — подчеркнулъ Павлищевъ, — сдѣлать предложеніе одной дѣвушкѣ. Одобряете или нѣтъ?
— Это зависитъ отъ того, кому вы собираетесь дѣлать предложеніе…
— Но мои годы?..
— Не кокетничайте своими годами…
— Не буду и продолжаю… Дѣвушка эта очень милая и умная, съ оторой, мнѣ кажется, жизнь станетъ и свѣтлѣе, и краше… У меня нѣтъ никого близкаго, ни одной души, съ которой я могъ бы подѣлиться мыслями, сомнѣніями; нѣтъ существа, которое поддержало бы меня въ минуты унынія, слабости, неувѣренности въ своихъ силахъ… А нашему брату это такъ нужно, — продолжалъ Павлищевъ, и голосъ его звучалъ, казалось, искренностью, и глаза такъ почтительно-нѣжно смотрѣли на Ксенію. — Кто же поддержитъ, какъ не другъ-женщина?.. Кто скажетъ правду въ глаза, какъ не она!? А вѣдь правда такъ нужна подчасъ намъ, которымъ никто ея не говоритъ… Не такъ ли?..
— И вы… вы, конечно, влюблены въ эту дѣвушку? — промолвила, вмѣсто отвѣта, Ксенія, поднимая на Павлищева свои улыбающіеся недовѣрчивые глаза.
Она догадалась, конечно, кто эта «милая дѣвушка», и была очень довольна удобной иносказательностью этого объясненія…
«Это онъ умно придумалъ!» — мелькнуло въ ея головѣ.
— Въ мои годы не влюбляются, Ксенія Васильевна. Это привилегія молодости… Въ мои годы привязываются и любятъ! — проговорилъ Павлищевъ съ горячностью…
— И что же, эта ваша «милая» дѣвушка хороша?
— Не красавица, но…
— Но что? — лукаво бросила Ксенія.
— Хорошенькая и необыкновенно мила… И главное — совсѣмъ не похожа на петербургскихъ барышенъ… Серьезная и интересуется тѣмъ, что дорого всякому мыслящему человѣку…
— А вы ей нравитесь, какъ вамъ кажется?
— Мнѣ кажется, что она относится ко мнѣ хорошо и немножко расположена ко мнѣ. Вотъ что мнѣ кажется, Ксенія Васильевна…
— Только расположена, не болѣе?
— Чтобъ узнать объ этомъ, я и рѣшилъ сдѣлать ей предложеніе, убѣдившись, что серьезно привязанъ къ ней! — съ чувствомъ отвѣчалъ Павлищевъ.
И, взглядывая на Ксенію, спросилъ:
— Какъ вы думаете, не смѣло это съ моей стороны?
— Смѣлость города беретъ, Степанъ Ильичъ, а не то, что жену.
— Что она отвѣтитъ? Захочетъ ли связать свою судьбу съ моей, быть другомъ, помощницей и любимою женой?
Павлищевъ примолкъ и, въ ожиданіи отвѣта, глядѣлъ на Ксенію. Та сдѣлалась вдругъ необыкновенно серьезна.
Прошла секунда-другая молчанія.
— Не одобряете моего намѣренія? Вѣдь вы понимаете очень хорошо, кто эта милая дѣвушка, руки которой я рѣшился просить? — прошепталъ, наконецъ, Павлищевъ, нѣсколько взволнованный и смущенный молчаніемъ Ксеніи.
И въ головѣ его мелькнули мысли: «Неужели откажетъ? А онъ, кажется, такъ горячо говорилъ? Да и, право, она совсѣмъ не дурна, эта ослѣпительная блондинка съ „русалочнымъ“ взглядомъ, и выглядитъ сегодня совсѣмъ дѣвочкой!…»
Дѣйствительно, Павлищевъ горячо говорилъ, съ мастерствомъ опытнаго актера. Его объясненіе, не похожее на обычныя объясненія влюбленныхъ, безъ увѣреній и клятвъ, подкупило Ксенію, и мысли о вліяніи на человѣка, отъ котораго, быть можетъ, будутъ зависѣть «судьбы многихъ людей», снова взволновали ея честолюбивую натуру.
«Надо же, наконецъ, выходить зимужъ, пока она совсѣмъ не отцвѣла, а Павлищевъ былъ самымъ подходящимъ мужемъ изо всѣхъ ухаживателей за ея богатствомъ. Съ нимъ она будетъ, по крайней мѣрѣ, относительно счастлива и съумѣетъ сдѣлать жизнь содержательной.» Она подняла глаза и встрѣтила помолодѣвшій взглядъ Павлищева, казалось, ласкавшій ее. И онъ ей въ эту минуту показался и моложе, и красивѣе, чѣмъ четверть часа тому назадъ…
— Я хорошо поняла, о комъ вы говорите, Степанъ Ильичъ, — заговорила Ксенія чуть-чуть дрогнувшимъ голосомъ, — и, не солгу, ожидала вашего предложенія и раздумывала о немъ… Были шансы и за, и противъ, — прибавила она, улыбаясь глазами съ обычнымъ лукавымъ выраженіемъ не то насмѣшливости, не то ласки…
— Которыхъ же больше?
— Въ вашу пользу больше…
Павлищевъ просвѣтлѣлъ и осыпалъ руку дѣвушки поцѣлуями.
— Подождите… не радуйтесь… дайте мнѣ досказать, — продолжала Ксенія, освобождая свою руку. — Я буду съ вами такъ же откровенна, какъ и вы со мной. Я васъ считаю порядочнымъ, честнымъ человѣкомъ и расположена къ вамъ, вы мнѣ нравитесь, но… я не люблю васъ такъ, какъ, говорятъ, должны любить человѣка, за котораго выходятъ замужъ… Это будетъ бракъ par raison… Не боитесь вы его?..
«Есть чего бояться!» — подумалъ Павлищевъ и проговорилъ:
— Я буду надѣяться, что и немножечко любви придетъ…
— Немножечко есть, — засмѣялась Ксенія, — но довольно ли вамъ этого?
— Буду заслуживать большей…
— Отъ души желаю, чтобъ она пришла, но если…
Ксенія не докончила и смѣло, и рѣшительно взглянула на Павлищева.
«Предписываетъ условія договора!» — рѣшилъ Павлищевъ и, сдѣлавъ испуганную мину, спросилъ:
— Если что?
— Если я полюблю кого-нибудь… Если меня охватитъ страсть и я, несмотря на борьбу, не справлюсь съ ней, тогда…
— Вы прямо и честно скажете мнѣ? — перебилъ Павлищевъ.
— Само собой разумѣется, скажу. Лгать и притворяться я не стану! — кинула Ксенія, надменно взмахнувъ головой. — И не только скажу, но и оставлю васъ… слышите?
Павлищевъ не. безъ паѳоса отвѣтилъ, что понимаетъ, что «чувство свободно» и, конечно, раздѣляетъ ея взгляды и вполнѣ цѣнитъ ея правдивость.
— Не бойтесь, я не изъ увлекающихся и не думаю, чтобы была способна на такую любовь, но…
— Надо предвидѣть я опасность, — докончилъ за нее Павлищевъ. — А мнѣ надо стараться предупреждать ее, не прибѣгая къ сценамъ ревности… Въ этомъ отношеніи я буду примѣрнымъ мужемъ, Ксенія Васильевна. Повѣрьте моему уму и такту…
— Еще одно предостереженіе…
— Вамъ развѣ мало самаго ужаснаго? — полушутя, полугрустно воскликнулъ Павлищевъ.
— Надо все досказать… Не сердитесь на то, что я вамъ скажу… Обѣщаете? — промолвила Ксенія.
— И безъ обѣщанія не буду сердиться.
— Я вѣрю вамъ и считаю васъ искреннимъ человѣкомъ, желающимъ добра людямъ… Вѣрю и уважаю васъ за это… Но если бы потомъ я разочаровалась въ васъ…
— Не досказывайте… Я только могу гордиться, что моя жена такой чудный человѣкъ! — горячо проговорилъ Павлищевъ и крѣпко пожалъ руку Ксеніи, вполнѣ увѣренный, что послѣ свадьбы всѣ эти ея «нелѣпости» пройдутъ, и она сдѣлается въ его рукахъ разумной и успокоившейся женой, которой не въ чемъ будетъ разочаровываться.
Рѣшено было, что свадьба будетъ лѣтомъ, и они тотчасъ же уѣдутъ заграницу на два мѣсяца. На правахъ жениха, Павлищевъ нѣсколько разъ принимался цѣловать руки Ксеніи и даже позволилъ себѣ сорвать одинъ «мирный» поцѣлуи, прильнувши къ ея заалѣвшей щекѣ. Они болтали о будущей жизни, о томъ, какъ Ксенія будетъ помогать ему нести бремя государственныхъ заботъ, и Ксенія, смѣясь, говорила, что сдѣлается самымъ строгимъ цензоромъ.
Когда вернулся Трифоновъ и узналъ, что Ксюша — невѣста Павлищева, радости его не было конца. Онъ благословилъ ихъ обоихъ и заставилъ поцѣловаться. Не менѣе обрадована была и мать и, радостная и счастливая, всплакнула, призывая благословеніе Божіе на дочь и на будущаго зятя-министра.
Павлищевъ обѣдалъ у Трифоновыхъ и, просидѣвъ съ полчаса у Ксеніи въ кабинетѣ, уѣхалъ, простившись съ ней горячимъ поцѣлуемъ. Онъ торопился на какое-то засѣданіе.
А Ксенія, оставшись одна, заходила по комнатѣ взволнованная, нѣсколько ошеломленная, стараясь привести въ порядокъ свои мысли, все еще не освоившаяся съ рѣшеніемъ сдѣлаться женою Павлищева.
Въ гостиной послышались чьи-то шаги. Ксенія взглянула въ двери и чуть не вскрикнула отъ изумленія, увидавши Марка.
XVI.
правитьИ Маркъ увидалъ въ дверяхъ изумленное лицо Ксеніи и поклонился.
Ксенія вошла въ гостиную и, протягивая Марку руку, спросила:
— Вы, конечно, къ папѣ?
— Да, пришелъ навѣстить Василія Захарыча, — отвѣчалъ Маркъ съ едва замѣтной улыбкой, которая, казалось, подчеркнула не совсѣмъ любезный вопросъ хозяйки, и крѣпко пожалъ руку Ксеніи.
— Что же вы не велѣли ему сказать?
— Василій Захарычъ спитъ.
— Я разбужу папу… Ему пора вставать.
— Нѣтъ, зачѣмъ же. Я подожду, если позволите.
— Конечно, подождите. Отецъ будетъ очень радъ васъ видѣть. Вѣдь вы его слабость! А между тѣмъ, такъ рѣдко бываете у него! — промолвила Ксенія сдержаннымъ и холоднымъ тономъ, чувствуя въ то же время какое-то невольное радостное волненіе при видѣ этого красиваго, спокойнаго и энергичнаго Марка съ его черными кудрявыми волосами и темными, точно пронизывающими глазами.
Она опустилась на диванъ и, указывая Марку на кресло, почему-то сочла долгомъ сказать:
— Папа, вѣрно, скоро встанетъ.
Маркъ какъ будто даже удивился, что Ксенія остается съ нимъ, и сказалъ:
— Я васъ оторвалъ отъ какихъ-нибудь занятій… Надѣюсь, вы не станете стѣсняться, чтобъ занимать меня, въ качествѣ любезной хозяйки, тѣмъ болѣе, что Василій Захарычъ скоро встанетъ.
— Это что за вопросъ? — кинула Ксенія и почувствовала, что краснѣетъ.
— Я боюсь злоупотреблять вашей свѣтской любезностью — вотъ и вся сущность вопроса, — пояснилъ Маркъ.
— Но почему вы думаете, что я должна стѣсняться именно вашимъ обществомъ? — съ живостью спросила Ксенія.
Маркъ усмѣхнулся.
— Точно я не вижу вашего недружелюбнаго отношенія, ко мнѣ и не понимаю, что мое общество не можетъ доставить вамъ ни малѣйшаго интереса?.. Не первый же день мы съ вами знакомы, Ксенія Васильевна… Такъ къ чему же, скажите на милость, вамъ церемониться со мной? Или свѣтскія приличія васъ стѣсняютъ? Но вѣдь вы, кажется, уже не такая данница предразсудковъ! — прибавилъ Маркъ, насмѣшливо взглядывая на Ксенію.
— Кажется, и вы, въ свою очередь, не удостоиваете меня своимъ милостивымъ вниманіемъ, Маркъ Евграфовичъ? — съ насмѣшливой улыбкой отвѣчала Ксенія, нѣсколько удивленная и втайнѣ обрадованная словами Марка, — и не особенно печалитесь моимъ, какъ вы говорите, недружелюбнымъ отношеніемъ. И слѣдовательно, жаловаться…
— Да развѣ я жалуюсь? — перебилъ Маркъ. — Я такими глупостями не имѣю привычки заниматься. Я только опредѣляю фактъ.
— Виновата… Еще бы! Развѣ вы можете жаловаться на что-нибудь? — иронически подчеркнула Ксенія: — Вы, вѣдь, только опредѣляете. Но, въ данномъ случаѣ, несмотря на вашу самоувѣренность въ точности опредѣленій, вы ошиблись.
— Въ чемъ именно?
— Никакихъ недружелюбныхъ чувствъ я къ вамъ не питаю — да и не за что, согласитесь сами — я отношусь къ вамъ такъ же, какъ и къ другимъ добрымъ знакомымъ! — прибавила Ксенія, и голосъ ея невольно зазвучалъ мягкими нотками.
— Въ такомъ случаѣ, сознаюсь въ ошибочномъ опредѣленіи факта и приму ваши слова къ свѣдѣнію, — замѣтилъ Маркъ безъ особенной, казалось, радости.
— То-есть, что значитъ — къ свѣдѣнію?
— Не буду впредь думать, какъ раньше думалъ.
— И будете удостаивать разговоромъ не одного только папу?
— Если угодно…
— Очень угодно. Вѣдь вы представляете для меня интересную загадку.
— Я? Загадку? — съ удивленіемъ переспросилъ Маркъ.
— Да, нѣчто вродѣ сфинкса, — проговорила, смѣясь, Ксенія. — Такихъ молодыхъ людей я еще не видала и, сознаюсь вамъ, хоть и давно имѣю честь знать васъ, въ сущности совсѣмъ васъ не знаю. Вы, вѣдь, никогда не высказываетесь, по крайней мѣрѣ у насъ. Быть можетъ, вы откровеннѣе со своими друзьями?
— У меня нѣтъ друзей.
— Ну, съ болѣе близкими знакомыми.
— И близкихъ знакомыхъ нѣтъ.
— Но есть же родные?
— Одна сестра.
— Она здѣсь?
— Нѣтъ, въ провинціи.
Ксеніи вдругъ стало жаль Марка. Безъ друзей, безъ близкихъ, такой одинокій этотъ юноша! Немудрено, что онъ такъ замкнутъ въ себѣ и такъ сдержанъ! И ей хотѣлось разспросить его объ его жизни, о томъ, почему онъ такъ одинокъ, хотѣлось сказать ему доброе слово участія и сочувствія, смягчить его сердце лаской, но, взглянувъ на это спокойное и увѣренное лицо, которое, казалось, вовсе не искало сочувствія, она сдержала свой порывъ и только спросила:
— И васъ такое одиночество не пугаетъ?
— Нисколько…
— И вы не скучаете?
— Некогда.
— Впрочемъ, я слышала. Папа говорилъ… вы живете совсѣмъ отшельникомъ. Много читаете и работаете. Степанъ Ильичъ отъ васъ въ восторгѣ. Говоритъ, что вы незамѣнимый работникъ…
— Надѣюсь… Ну, и Павлищевъ зато пользуется этимъ. Не оставляетъ безъ работы, — усмѣхнулся Маркъ.
— Онъ и самъ много работаетъ?
— Работаетъ, надо сказать правду. И навѣрное доработается до министра. Вы его давно видѣли? — неожиданно спросилъ Маркъ.
— Сегодня. Онъ у насъ обѣдалъ! — проговорила Ксенія.
— Степанъ Ильичъ, кажется, часто у васъ бываетъ?
— Да, часто, — промолвила Ксенія, невольно почему-то краснѣя. — Отчего вы объ этомъ спрашиваете?
— Такъ… къ слову пришлось.
— А вамъ Павлищевъ правится?
— Умный человѣкъ, — отвѣтилъ сдержанно Маркъ.
— Только умный?..
— Это — главное, надѣюсь…
— Ну, не совсѣмъ… Умъ еще не все… Онъ и добрый, и честный человѣкъ. — не безъ горячности прибавила Ксенія. — Не правда ли?
— Зачѣмъ же вы спрашиваете меня, если имѣете свое мнѣніе? — спросилъ, смѣясь, Маркъ.
— Вы развѣ не согласны со мной?
— Не въ томъ дѣло… Положимъ даже, согласенъ, но не все ли вамъ-то равно, что другіе думаютъ…
— Я не такая самонадѣянная, какъ вы, и не считаю себя непогрѣшимой.
— А я никогда не ставлю балловъ людямъ за поведеніе… Каждый хорошъ или дуренъ по-своему…
— А по вашему мнѣнію каковъ онъ? — допытывалась Ксенія.
— Будетъ отличнымъ мужемъ! — проговорилъ Маркъ:
— Почему именно мужемъ? — изумилась Ксенія и снова покраснѣла…
— Да развѣ онъ еще не сдѣлалъ вамъ предложенія?
— Развѣ онъ долженъ былъ его сдѣлать именно мнѣ?
— А то какъ же… Навѣрное сдѣлаетъ… Точно это секретъ, что вы нравитесь Степану Ильичу…
— Допустимъ, что и такъ. Предположимъ даже, что онъ уже сдѣлалъ предложеніе… Вы какъ думаете: приняла я его?
— Отчего же нѣтъ? Степанъ Ильичъ уменъ, блестящъ, красивъ, въ него можно влюбиться… Впереди слава и власть…
— И вы, напримѣръ, одобрили бы такой бракъ? — шутливо допрашивала Ксенія.
— Вполнѣ! — отвѣчалъ Маркъ.
Этотъ отвѣтъ не былъ особенно пріятнымъ для Ксеніи. Ей бы хотѣлось, чтобы Маркъ, если не прямо, то какимъ-нибудь намекомъ высказался противъ. Ужели онъ въ самомъ дѣлѣ думаетъ, что она влюблена въ Павлищева, что она можетъ въ него влюбиться?…
И она кинула:
— Еслибъ даже ни съ той, ни съ другой стороны не было настоящей любви?
— Любовь — понятіе относительное, Ксенія Васильевна.
— У васъ, кажется, все относительное.
— Да такъ оно и есть въ жизни… Да и вообще я профанъ по этой части! — добавилъ Маркъ.
— То-есть, никогда не любили?
— Нѣтъ еще.
— И не бывали влюблены?
Маркъ подумалъ, какъ бы желая дать точный и добросовѣстный отвѣтъ, и проговорилъ:
— Кажется, нѣтъ…
— Странный вы, однако, молодой человѣкъ… Право, очень странный и любопытный, — протянула Ксенія и пристально долгимъ взглядомъ посмотрѣла на Марка, словно бы желая прочесть на этомъ молодомъ, дьявольски красивомъ и безстрастномъ лицѣ: правду ли онъ говоритъ, или рисуется своей неуязвимостью. Но лицо Марка, казалось, не лгало. Да и къ чему Марку было лгать передъ ней… Вѣдь она ему, видимо, ни капельки не нравится.
И со свойственнымъ женщинамъ инстинктомъ кокетливо"сти, она съ самой чарующей улыбкой спросила:
— И никогда не пробовали влюбляться?
— Зачѣмъ?
Ксенія разсмѣялась.
— Вотъ вопросъ! Развѣ спрашиваютъ — зачѣмъ? Просто влюбляются, и дѣло съ концомъ…
— А послѣ?
— Женятся…
— И плодятъ нищихъ?.. И устраиваютъ вмѣсто жизни каторгу… Насмотрѣлся я, Ксенія Васильевна, на эти «домашніе очаги», знаю я изнанку этихъ «идиллій».
— Однако, вы мрачно смотрите на жизнь…
— Не особенно весело…
— И что жъ… Никогда не женитесь.
— Не знаю… Если, какъ вы говорите, воспылаю къ кому-нибудь страстью и буду имѣть возможность содержать прилично семью, — тогда женюсь…
— Мы васъ женимъ, непремѣнно женимъ, родной мой Маркъ Евграфовичъ, — весело проговорилъ Трифоновъ, входя въ гостиную. — Очень радъ васъ видѣть, очень радъ! — продолжалъ Василіи Захаровичъ, крѣпко пожимая руку Марка. — И найдемъ вамъ прекрасную невѣсту… Нечего-то вамъ схимникомъ жить… Ну, какъ поживаете? И не стыдно совсѣмъ забыть пріятеля?.. Вѣдь знаете, какъ я васъ уважаю и люблю… Ну, а теперь поздравляйте и меня, и Сюшу… Она вамъ, видно, не сообщила новости…
— Нѣтъ…
— Выходитъ замужъ за вашего начальника, — за милаго Степана Ильича…
Маркъ поздравилъ Трифонова, поздравилъ Ксенію и, просидѣвъ съ часъ, сталъ прощаться.
— Надѣюсь, мы теперь не будемъ встрѣчаться врагами? — сказала ему на прощанье Ксенія: — и вы будете навѣщать не одного папу, а и меня тоже? Съ вами любопытно болтать.
И, пожимая Марку руку, подарила его ласковымъ взглядомъ своихъ слегка прищуренныхъ глазъ.
XVII.
правитьМаркъ сталъ бывать у Трифоновыхъ чаще. Заходилъ онъ раза два въ недѣлю по вечерамъ, когда Павлищева тамъ не было, и онъ не могъ быть лишнимъ. Павлищевъ теперь почти каждый день обѣдалъ у Трифоновыхъ и, просидѣвъ часъ — другой у Ксеніи, обыкновенно уѣзжалъ, ссылаясь на работу, и Ксенія его не удерживала, чѣмъ онъ былъ очень доволенъ. Признаться, ему было скучновато вести съ Ксеніей одни «умные разговоры», которые она начинала, тѣмъ болѣе, что они даже не разнообразились флиртомъ. Въ качествѣ жениха онъ разсчитывалъ на него, находя, что послѣ хорошаго обѣда такой дессертъ весьма недуренъ и скорѣе, чѣмъ всякія умныя бесѣды, сблизитъ его съ этою странною дѣвушкой.
Но Ксенія довольно холодно принимала его внезапныя изліянія, которыми онъ неожиданно прерывалъ разговоръ, и, избѣгая нѣжностей, снова продолжала какой-нибудь теоретическій споръ, совѣтуя жениху для удобства пересѣсть съ дивана на кресло и взглядывая, казалось, безъ всякаго сочувствія на раскраснѣвшееся лицо и слегка замаслившіеся глаза его превосходительства.
И онъ, нѣсколько сконфуженный и обиженный, съ видомъ ошпареннаго кота, стараясь, однако, сохранить чувство собственнаго достоинства, пересаживался въ кресло и думалъ, какъ бы ему скорѣй улепетнуть, съ соблюденіемъ приличій жениха, желающаго быть какъ можно болѣе съ невѣстой.
«Рыбій темпераментъ!» — думалъ про себя Павлищевъ, ограничиваясь лишь почтительными поцѣлуями рукъ, и приходилъ къ заключенію, что это не особенная бѣда для жены такого пожившаго вивера, какъ онъ. Напротивъ, имѣетъ даже свои выгоды для мира и спокойствія «семейнаго очага» и болѣе гарантируетъ противъ увлеченій ея въ будущемъ. «Пусть себѣ разговариваетъ! Эти болтливыя женщины гораздо спокойнѣе молчаливыхъ и тихихъ!» — рѣшилъ Павлищевъ, припоминая свою немалую практику въ амурныхъ дѣлахъ.
И онъ уѣзжалъ нерѣдко отъ Ксеніи прямо къ Рогальской, съ которой не прерывалъ совсѣмъ сношеній, и у этой дамы, всегда гостепріимной, радушной и обворожительной, мужа которой никогда не было дома, проводилъ иногда веселые вечера, не пугаясь дорого стоющей благосклонности этой женщины. Милліонъ у него впереди. Можно и позволить себѣ эту роскошь на послѣднихъ порахъ холостой жизни. Послѣ свадьбы онъ, конечно, остепенится и будетъ осторожнѣе. Слава Богу, какія-нибудь десять тысячъ долга такіе пустяки, о которыхъ нечего и разговаривать. И Павлищевъ возилъ ей и брилліанты, и чеки и не претендовалъ, что онъ не одинъ пользуется ея ласками. Она этого и не скрывала, предлагая безраздѣльность пользованія своей особой на очень тяжелыхъ условіяхъ.
Платясь только деньгами, Павлищевъ уже больше не хлопоталъ о миѳическихъ сестрахъ и братьяхъ Анны Аполлоновны и разъ навсегда запретилъ ей просить его о такихъ дѣлахъ. И безъ того изъ-за его ходатайства передъ министромъ о пенсіонѣ для «сестры» Анны Аполлоновны чуть было не вышла крайне непріятная для него исторія.
Дѣло въ томъ, что патрономъ Павлищева въ тѣ довольно отдаленныя времена, когда происходило дѣйствіе нашего разсказа, былъ человѣкъ, свято блюдшій экономію и законность, особенно въ приложеніи къ такимъ лицамъ, которыя не могли ничѣмъ повредить его положенію — человѣка далеко не родовитаго происхожденія, попавшаго къ власти съ неожиданной, почти сказочной быстротой, возбудившей непріязнь въ очень многихъ кругахъ, и преимущественно аристократическихъ. Умный, честолюбивый, рѣшительный и въ достаточной мѣрѣ безъ предразсудковъ, благодаря чему имѣлъ огромное состояніе, обязанный карьерой самому себѣ, онъ подтянулъ свое вѣдомство и создалъ себѣ репутацію незамѣнимаго человѣка, ловко и умно лавируя между тѣми теченіями, которыя могли унести его съ той же быстротой, съ какою онъ поднялся, и помѣшать ему, въ числѣ другихъ его коллегъ, осчастливить Россію новыми мѣропріятіями въ своемъ вѣдомствѣ. Нечего и прибавлять, что гдѣ только можно было, онъ блюлъ законность и строго требовалъ ея отъ подчиненныхъ.
И вдругъ одинъ изъ сослуживцевъ Павлищева, желавшій подложить ему «свинью», какъ-то при докладѣ возбудилъ вопросъ о неправильности ходатайства о пенсіи вдовѣ чиновника, прослужившаго только 12 лѣтъ.
Позвали Павлищева для объясненій.
Степанъ Ильичъ, хорошо изучившій своего начальника, особенно благоволившаго къ своему любимцу, сознался, что подалъ ему докладъ, не имѣющій основаній по буквѣ закона…
Патронъ вскинулъ на Павлищева свои пронизывающіе маленькіе глаза и спросилъ недовольнымъ тономъ:
— Такъ почему же вы, Степанъ Ильичъ, это сдѣлали? Кому-нибудь оказать услугу хотѣли, что ли?.. Такъ вѣдь эти услуги на моей же шеѣ отзовутся… Вы вѣдь знаете, какъ всѣ ищутъ случая придраться ко мнѣ… Я вѣдь для многихъ нежелателенъ… Я и наглъ, и не изъ Рюриковичей! — съ усмѣшкой прибавилъ патронъ.
Павлищевъ доложилъ, что никому онъ услуги оказать не желалъ, но что представилъ докладъ, въ которомъ изложилъ вѣскія основанія для ходатайства о назначеніи пенсіи, какъ исключенія въ виду заслугъ покойнаго…
— И наше ходатайство было уважено… Никакихъ запросовъ не было! — прибавилъ Павлищевъ.
— Пенсію дали?
— Дали…
— А все-таки… Будьте впередъ осторожнѣе, Степанъ Ильичъ… Мой почтенный коллега строгій и… и не даетъ денегъ безъ законнаго основанія! — прибавилъ старый человѣкъ съ пронизывающими глазами, и едва замѣтная ироническая улыбка пробѣжала по его тонкимъ губамъ.
Онъ втайнѣ не любилъ своего коллегу, признавая его государственнымъ человѣкомъ такимъ же рѣшительнымъ и умнымъ, какимъ считалъ себя (развѣ только чуточку пониже), тоже заставившемъ о себѣ говорить, какъ объ администраторѣ, имѣвшемъ всѣ шансы осчастливить Россію, и — что главное — пользовавшимся, какъ казалось, вліяніемъ.
Павлищевъ намоталъ себѣ на усъ это предостереженіе и рѣшилъ болѣе не повторять «глупости», рискуя потерять довѣріе патрона, и не нарушать законовъ.
Приготовленія къ свадьбѣ шли своимъ чередомъ. До назначеннаго дня оставалось всего два мѣсяца, и потому торопились съ приданымъ. Ксенія съ матерью часто ѣздили по магазинамъ и дѣлали разные заказы. Нѣсколько парадныхъ костюмовъ было заказано въ Парижѣ. Старикъ-отецъ требовалъ, чтобы не стѣснялись расходами и чтобы приданое было самое роскошное и въ грандіозныхъ размѣрахъ. Дочь Трифонова не должна ударить лицомъ въ грязь. И онъ самъ осматривалъ матеріи, купленныя дамами, накупалъ множество брилліантовъ и разныхъ цѣнныхъ украшеній для своей любимицы и, веселый и довольный, отдавалъ дочери. Въ домѣ, у нихъ была теперь та предсвадебная суматоха, которая нарушаетъ обычный строй жизни. Дамы къ обѣду опаздывали; это не раздражало старика, какъ прежде, и онъ терпѣливо ожидалъ полчаса вмѣстѣ съ Борисомъ и будущимъ зятемъ и не дѣлалъ никакихъ замѣчаній опоздавшимъ. То и дѣло приносили картонки и корзины; являлись портнихи и примѣривали платья. Цѣлая большая комната была уже заставлена разными сундуками и не предвидѣлось еще конца.
Виновница всей этой суматохи, однако, не выказывала большой радости и, казалось, всѣ эти блестящіе наряды не особенно занимали ее. Она возвращалась изъ магазиновъ усталая, утомленная, подчасъ раздражительная, и въ такія минуты бывала не особенно ласкова съ Павлищевымъ, да и вообще держалась съ нимъ совсѣмъ не такъ, какъ счастливая невѣста.
Борисъ подсмѣивался и говорилъ, что Сюша выходитъ замужъ, чтобы быть впослѣдствіи самой «министромъ».
— Но это тебѣ, братъ, не удастся, — смѣялся офицеръ… — Степанъ Ильичъ хоть и мягкій, очень даже мягкій, но у него бархатныя лапки… На шею сѣсть себѣ не позволитъ… Будь увѣрена…
И Борисъ не разъ говорилъ сестрѣ, что ужъ если она захотѣла выходить замужъ, то лучше было бы предпочесть князя Сицкаго.
— Вѣдь не влюблена же ты въ Степана Ильича?
— Положимъ, не влюблена. Такъ вѣдь и въ твоего Сицкаго я не влюблена.
— Онъ красавецъ, веселый, добрый малый… По крайней мѣрѣ, пожила бы съ нимъ весело. А съ твоимъ Степаномъ Ильичемъ одна скука!
— Онъ тебѣ не нравится? — спрашивала Ксенія.
— Признаюсь, не очень…
— Чѣмъ именно?..
— Право, не умѣю сказать… Такъ поглядѣть — кажется, хорошій человѣкъ, а вотъ, поди же, не нравится… И слишкомъ много о себѣ думаетъ. Онъ хоть и не показываетъ этого, но чувствуется… И воображаетъ, что непобѣдимъ…
Ксенія обыкновенно защищала Павлищева, но сама чувствовала, что защита эта была какая-то формальная, болѣе разсудочная, чѣмъ сердечная. Ее не возмущали, не трогали до глубины души нападки на человѣка, который скоро будетъ ея мужемъ.
Не скрылось, разумѣется, и отъ старика Трифонова, что Ксенія относится къ своему жениху не какъ любящая невѣста, и самъ Трифоновъ, женившійся на бѣдной дѣвушкѣ по страсти, подчасъ задумывался: будетъ ли счастлива его ненаглядная Сюша, выходя безъ любви замужъ. Его утѣшало, впрочемъ, то обычное соображеніе, что Сюшѣ надо замужъ и что она привяжется къ такому умному и порядочному человѣку, какъ Степанъ Ильичъ. Пойдутъ дѣти, все обладится, и онъ, Трифоновъ, будетъ счастливымъ дѣдушкой.
Не довѣряясь своимъ наблюденіямъ и знанію людей, Трифоновъ уже собралъ подъ рукой справки о будущемъ зятѣ, и справки были все благопріятныя. Несомнѣнно, онъ добрый, порядочный человѣкъ и живетъ по средствамъ — долговъ у него нѣтъ. Правда, были слухи, что онъ не прочь поухаживать и вообще любитъ женщинъ, но отчего же холостому человѣку и не любить ихъ. Женится — бросить шалости. Сюша, слава Богу, не уродъ, да и Степанъ Ильичъ не мальчишка, способный бѣгать за каждой юбкой, а человѣкъ въ лѣтахъ и, наконецъ, не такое его положеніе и слишкомъ онъ уменъ, чтобы не умѣть вести себя, какъ слѣдуетъ женатому.
Несмотря на всѣ эти разсужденія, старикъ однажды спросилъ Ксенію:
— Ты не раскаиваешься, Сюша, что дала согласіе?
— Я, папа, прежде, чѣмъ дать согласіе, обдумала.
— То-то родная… И онъ хорошій человѣкъ…
— Кажется, хорошій…
— Выйдешь замужъ, и любовь придетъ, Сюша…
Ксенія ничего не отвѣтила.
— Только ты что-то ужъ очень холодна къ Степану Ильичу, моя милая…
— Холодна? Такая, какъ всегда… Я его не обманывала… Я предупреждала, что не влюблена въ него…
— А онъ?
— Думаетъ, какъ и ты, что любовь придетъ, — отвѣчала Ксенія.
— Конечно, придетъ… Будутъ дѣти… Ты будешь счастлива, моя умница!..
И старикъ крѣпко обнялъ дочь и прибавилъ какъ бы въ утѣшеніе:
— Тоже эти браки по страсти не всегда бываютъ прочными… Пылъ-то первый пройдетъ и… Да, впрочемъ, что жъ я говорю… Вѣдь, если бъ ты въ кого-нибудь влюбилась, развѣ я сталъ бы препятствовать когда-нибудь… А вотъ до сихъ поръ, кажется, этого не было… Слишкомъ тебѣ много ума Богъ далъ… Людей-то ты умѣешь понимать…
И отецъ отпускалъ отъ себя дочь, успокоенный, вполнѣ увѣренный, что и самъ понимаетъ ее.
А между тѣмъ Ксенія, оставаясь послѣ ухода Павлищева одна, нерѣдко прислушивалась: не раздадутся ли въ гостиной твердые, увѣренные шаги Марка, и она радовалась, какъ ребенокъ, втайнѣ смущаясь и досадуя на себя, когда Маркъ проходилъ въ кабинетъ отца и послѣ проводилъ съ нею вечеръ…
«Неужели, въ самомъ дѣлѣ, она, не молодая уже дѣвушка, влюбилась въ этого мальчишку?» — задавала она себѣ вопросъ, оставаясь одна, и вмѣсто отвѣта, чувствовала, какъ слезы тихо льются по ея загорѣвшимся щекамъ и въ то же время какая-то безпредѣльная тоска охватываетъ ея сердце.
А Маркъ, какъ будто не замѣчая, какъ оживляется при его приходѣ Ксенія, съ какимъ интересомъ говоритъ съ нимъ и какъ иногда ласково на него смотритъ, ходилъ себѣ аккуратно два раза въ недѣлю и все болѣе и болѣе, казалось, начиналъ интересоваться дѣвушкой.
Онъ велъ свою игру съ искусствомъ самаго опытнаго Донъ-Жуана, хотя и не зналъ совсѣмъ женщинъ и ни одну еще не любилъ.
7-го мая. Мой патронъ, видимо, ни о чемъ не догадывается и пребываетъ въ счастливомъ положеніи человѣка, готоваго получить милліонъ вмѣстѣ съ женой. Очень веселъ и игривъ. И въ департаментѣ не засиживается — торопится къ шести часамъ обѣдать къ невѣстѣ. Вчера потребовалъ къ себѣ на квартиру и распространился на счетъ своихъ чувствъ ко мнѣ, какъ къ золотому работнику, и обѣщалъ никогда не разстаться со мной, «по крайней мѣрѣ, по своей волѣ», — любезно прибавилъ онъ и крѣпко пожималъ мнѣ руку. Я, конечно, благодарилъ. Пусть думаетъ, что я благодарный теленокъ. Потомъ, разумѣется, поручилъ мнѣ новую работу (для этого и звалъ!) и просилъ поспѣшить. Онъ всегда спѣшитъ, и весь департаментъ у него спѣшитъ, какъ угорѣлый. Это у Павлищева особый шикъ гнать на почтовыхъ и поражать министра быстротой работы. Понимаетъ, каналья, чѣмъ взять. И беретъ этимъ! А вѣдь, въ сущности, если разобрать, далеко не орелъ этотъ Павлищевъ. И образованіе у него весьма поверхностное — такъ, верхушки однѣ, и знаній мало, а вѣдь считается звѣздой!.. Какъ подумаешь, какъ легко прослыть у насъ звѣздой, такъ даже смѣшно становится! Прежде и я думалъ, что Павлищевъ въ самомъ дѣлѣ нѣчто выдающееся, а какъ поближе узналъ, вижу, что только уменъ, ловокъ и умѣетъ работать и показать товаръ лицомъ. Хорошъ, значитъ, ассортиментъ, если Павлищевъ считается чуть ли не административнымъ геніемъ!.. А вѣдь навѣрное увѣнчаетъ карьеру…
Возвратилъ онъ мнѣ записку, которую я ему составилъ двѣ недѣли тому назадъ, и попросилъ передѣлать. Министръ перемѣнилъ взглядъ на вопросъ и, слѣдовательно, намъ приходится, къ сожалѣнію, тоже перемѣнить… Составьте, говоритъ, записку въ другомъ направленіи".
— Въ какомъ прикажете? — спрашиваю.
Онъ объяснилъ. Оказалось, направленіе совсѣмъ противоположное, тому, что излагалось, по порученію Павлищева, въ запискѣ.
Не въ первый разъ приходится намъ дѣлать такія штуки. Конечно, Павлищеву въ сущности на это наплевать. Однако, желая показать мнѣ, что дѣлаетъ это скрѣпя сердце — молъ, и у него мнѣнія свои есть — онъ сказалъ, что долго спорилъ по этому поводу съ министромъ, но что министръ не согласенъ. Ничего не подѣлаешь, дорогой Маркъ Евграфовичъ! — прибавилъ онъ.
Павлищевъ довольно откровененъ со мной. Увѣренный, что я не болтливъ и не злоупотреблю его откровенностью, онъ часто разсказывалъ мнѣ, что дѣлается, такъ сказать, за кулисами. По его словамъ, и министръ внезапно перемѣнилъ свой взглядъ на вопросъ, изложенный въ запискѣ, только потому, что опасался, будто взглядъ этотъ не понравится въ нѣкоторыхъ сферахъ. Онъ даже не увѣренъ былъ въ этомъ, а только опасался.
И этого было совершенно достаточно, чтобы, безъ всякой попытки отстоять свое мнѣніе, — рѣшить серьезный вопросъ въ другомъ смыслѣ!
Какая трусость и, главное, совершенно ненужная!
Прощаясь со мной, Павлищевъ спросилъ: давно ли я былъ у Трифоновыхъ?
Я отвѣчалъ, что былъ на-дняхъ.
Ни черточки неудовольствія на радостномъ лицѣ патрона. Онъ глядитъ совсѣмъ именинникомъ. Не боится онъ, какъ видно, что я могу преподнести Трифоновымъ разсказъ объ его «ошибкѣ молодости» съ сестрой, разсчитывая, что нѣтъ цѣли вредить человѣку, отъ котораго можно ждать богатыхъ милостей. Не даромъ же Павлищевъ въ послѣднее время сталъ еще любезнѣе и интимнѣе со мной. И наконецъ онъ вѣритъ въ мое благородство. А мысль, что я, Маркъ Борисовъ, могу изъ-подъ его носа вырвать невѣсту съ милліономъ, разумѣется, не можетъ прійти даже въ голову его превосходительства. До того это неправдоподобно! Будущій министръ и какой-то Маркъ Борщовъ!?
А между тѣмъ, барышня, видимо, мною увлеклась не на шутку. Мнѣ остается только сдѣлаться окончательно влюбленнымъ и — кто знаетъ? — не нужно будетъ и объ «ошибкахъ молодости» Павлищева разсказывать, чтобы невѣста ему отказала. Она — человѣкъ рѣшительный, довольно самостоятельный и передъ этимъ не остановится, а Трифоновъ слишкомъ любитъ дочь, чтобъ ставить препятствія. Для барышни лучше подождать министерства, но имѣть въ супругахъ молодого и свѣжаго человѣка, чѣмъ выходить замужъ за этого потертаго бабника. Воображаю, какъ онъ ошалѣетъ, если это случится. Интересно будетъ взглянуть на его самодовольную физіономію… И захочетъ ли онъ того имѣть у себя «золотого работника»? Полагаю, онъ настолько уменъ, что захочетъ… И я не прочь…
Барышня любитъ вести со мной бесѣды и упрекаетъ, что я всегда рано отъ нея ухожу. Она довѣрчива и считаетъ меня искреннимъ другомъ. Въ послѣдній разъ она перехватила мой «нечаянный» восторженный взглядъ, и вся просіяла. А щеки такъ и залились румянцемъ. Думаетъ, вѣрно: не обращалъ никакого вниманія, а теперь… влюбился. Однако, я ни пол-слова о чувствахъ и ни одного комплимента… Такъ оно лучше. Пусть считаетъ, что я въ тайнѣ влюбленъ, не смѣя мечтать о взаимности и не смѣя открыться, зная, что она невѣста другого. А интересно вести эту игру и наблюдать, какъ барышня съ милліономъ сама лѣзетъ тебѣ въ ротъ — бери только не сразу, а осторожно, чтобъ не испугать и не возбудить подозрѣній. Глупыя эти влюбленныя бабы и совсѣмъ теряютъ голову.
Очевидно, она и не подозрѣваетъ во мнѣ такого же карьериста, какъ и Павлищевъ, только куда посмѣлѣе его. Я хоть и не вполнѣ высказываюсь, но не скрываю, что смотрю на жизнь и на людей не въ розовые очки, а она не вѣритъ, конечно, что въ двадцать четыре года можно быть такимъ скептикомъ. Она думаетъ, что я нѣсколько озлобленъ и что мои взгляды смягчатся. Пусть думаетъ! Это ея дѣло…
Прощаясь со мной въ послѣдній разъ, она неожиданно сказала:
— Надѣюсь, что и послѣ моей свадьбы вы будете у меня бывать и мы будемъ съ вами такими друзьями, какими нечаянно сдѣлались.
Я отвѣчалъ, что едва ли…
— Почему? — спросила она.
— Мало ли какія могутъ быть причины, Ксенія Васильевна! — отвѣчалъ я уклончиво.
— Какія, напримѣръ?
Глаза ея блеснули. Казалось, барышня была удивлена.
Я молчалъ, и она нетерпѣливо бросила:
— Что жъ вы молчите? Какія причины могутъ помѣшать вамъ бывать у меня? Отвѣчайте! — вокликнула она порывисто.
Я притворился смущеннымъ и, словно бы пріискивая причины, проговорилъ:
— Могу не понравиться вашему мужу… Наконецъ, могу уѣхать на службу куда-нибудь въ провинцію… Мало ли что можетъ случиться…
И, проговоривъ это, ушелъ, крѣпко и значительно пожавъ ея руку.
Теперь цѣлую недѣлю не пойду. Пусть раздумываетъ надъ моими словами!
Я, конечно, не влюбленъ въ эту барышню, но она мнѣ нравится, и я былъ бы хорошимъ мужемъ. Терпѣть не могу развращенныхъ людей и особенно этихъ искателей ощущеній. Точно въ любви жизнь. Любовь — просто физіологическое отправленіе и ничего болѣе. Ну, а Ксенія Васильевна мнѣ не противна. Слѣдовательно…
17 мая. Сегодня заѣзжалъ ко мнѣ Трифоновъ. Не засталъ дома и оставилъ записку, зоветъ къ себѣ. Удивляется, что я пропалъ, а въ департаментѣ Павлищевъ говорилъ, что Трифоновъ безъ меня соскучился и жалуется, что я забылъ ихъ. — «Ужъ вы сходите къ старику», посовѣтовалъ мнѣ Павлищевъ… Я отвѣчалъ, что работы много. Павлищевъ сказалъ, что разрѣшаетъ мнѣ отдохнуть.
— Говорятъ, вы совсѣмъ аскетомъ какимъ-то живете. Это правда? — спросилъ онъ.
— Правда.
— Экій вы странный молодой человѣкъ… Я въ ваши годы и работалъ, и… жилъ! Съ вашей наружностью можно отлично жить! — прибавилъ Павлищевъ и весело расхохотался, подмигнувъ глазомъ. — Или женщинъ боитесь? Напрасно… напрасно… Вы имъ должны нравиться!.. Нѣтъ, безъ шутокъ, поѣзжайте къ Трифоновымъ… Ужъ ублажите старика…
Я обѣщалъ побывать на другой день.
— А сегодня? — настаивалъ почему-то Павлищевъ. — Сегодня у нихъ послѣдній четвергъ.
Я отговорился подъ предлогомъ, что сегодня кончаю работу. И не хотѣлъ я итти въ четвергъ, когда у Трифонова «народъ».
А видно, барышня соскучилась. Это она, конечно, отца посылала!
20 мая. Развязка пришла. Барышня физіологически на точкѣ каленія. Милліонъ несомнѣнно мой, и она сдѣлаетъ глупость — «выйдя замужъ за мальчишку». Прежде она всегда называла это глупостью и смѣялась надъ браками, въ которыхъ жена моложе мужа… А теперь… Запишу все по порядку.
Когда вчера вечеромъ я пришелъ къ Трифоновымъ, старика не было дома. У старухи была мигрень, и она была у себя на верху. «Барышня дома, барышня приметъ!» — сказалъ мнѣ лакей и пошелъ доложить.
— Пожалуйте къ барышнѣ! — проговорилъ онъ.
Я вошелъ въ этотъ маленькій кабинетъ. Ксенія радостно протянула обѣ свои руки и проговорила.
— Наконецъ-то. Отчего такъ долго не были?
Мнѣ показалось, что за эти дни она немножко похудѣла и осунулась. Глаза ея горѣли неспокойнымъ блескомъ, и что-то лихорадочное было во всѣхъ ея движеніяхъ.
Я, по обыкновенію, сослался на работу.
— Не лгите; когда кого хотятъ видѣть, никакая въ мірѣ работа не помѣшаетъ. Значитъ, вы не хотѣли меня видѣть?
— Очень даже хотѣлъ, — прошепталъ я.
— Такъ отчего же не приходили?.. Какія причины заставляютъ васъ не ходить теперь и обѣщать не ходить, когда я выйду замужъ?.. Вѣдь я черезъ мѣсяцъ буду женою Павлищева. Слышите ли? — прибавила она словно съ какою-то угрозою и серьезно и пристально глядѣла на меня.
Моментъ былъ, что называется, «психологическій». Нужно было имъ воспользоваться, и я съ приличною торжественностью и, понижая, какъ слѣдуетъ, голосъ, проговорилъ, слегка запинаясь, какъ человѣкъ, у котораго вынуждаютъ скрываемую имъ тайну:
— Ксенія Васильевна… Къ чему вы спрашиваете?
— Мнѣ нужно знать… всю правду… всю… понимаете ли? — повелительно прошептала она..
— Да развѣ вы сами не видите? — чуть слышно промолвилъ я.
— Ничего я не вижу… Я вижу, что вы не другъ мнѣ…
Но глаза ея говорили другое. Вся она просвѣтлѣла и, казалось, замерла въ ожиданіи моихъ словъ…
— Не другъ?.. — переспросилъ я. — Я больше чѣмъ другъ… Но вы скоро будете женою другого… Развѣ смѣлъ я…
— Чего вы не смѣли?.. — прошептала она.
— Сказать, что уже давно люблю васъ…
И я покрылъ поцѣлуями руку дѣвушки.
Она отдернула руку, обвила мою шею и страстно прильнула къ моимъ губамъ, вся трепещущая и счастливая.
— А вы, мои желанный, мой красавецъ, развѣ не догадывались, что я люблю только васъ! — шептала она, и внезапно слезы хлынули изъ ея глазъ.
Мы провели вечеръ влюбленныхъ. Внезапная близость этой страстной дѣвушки увлекла и меня, и я цѣловалъ ея руки, лицо, шею въ какомъ-то безумномъ экстазѣ. Молодое, здоровое животное заговорило во мнѣ; въ эти минуты я, конечно, былъ влюбленъ въ нее страстно и искренно.
Ксенія рѣшила завтра же отказать Павлищеву и поговорить съ отцомъ.
— Ты будешь моимъ мужемъ и никто болѣе! — властно проговорила она, когда я выразилъ сомнѣніе въ согласіи отца, и обняла меня на прощанье съ порывистою страстностью.
Поздравляю, ваше превосходительство!
XIX.
правитьКогда на другое утро Ксенія вошла, по обыкновенію, въ кабинетъ поздороваться съ отцомъ, старикъ былъ просто удивленъ радостнымъ выраженіемъ ея лица. Такой Сюши онъ давно не видалъ. Она точно преобразилась, помолодѣла, похорошѣла и вся будто сіяла какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ невыразимаго счастья. Оно, казалось, наполняло все ея существо: искрилось въ глазахъ, свѣтилось въ улыбкѣ, необыкновенно мягкой и доброй, говорило о себѣ въ каждомъ движеніи… И одѣта сегодня она была не такъ, какъ обыкновенно, не особенно заботясь о туалетѣ, а съ видимымъ стараніемъ одѣться къ лицу, такая нарядная, свѣжая и хорошенькая въ пунцовой кофточкѣ и въ свѣтлой щегольской юбкѣ, съ гладко зачесанными назадъ роскошными бѣлокурыми волосами, собранными на темени.
Василій Захаровичъ съ радостнымъ изумленіемъ взглянулъ на свою любимицу и самъ невольно улыбался, любуясь ею. Съ появленіемъ дочери, такой сіяющей и радостной, самъ онъ просвѣтлѣлъ и словно въ кабинетѣ вдругъ стало свѣтлѣе и ярче.
Ксенія какъ-то особенно порывисто горячо и нѣжно обняла отца и, возбужденная, присѣла около него.
— Что съ тобой сегодня, Сюша? Ты такая необыкновенная? — весело спросилъ отецъ, заглядывая въ ея глаза.
— Необыкновенная? — переспросила Ксенія и вдругъ смутилась, какъ дѣвочка. Кровь залила ея лицо, шею, и она нѣсколько мгновеній молчала, улыбающаяся и счастливая.
Старикъ недоумѣвалъ.
— Папа, — наконецъ промолвила она, — я пришла къ тебѣ сообщить важную новость. Надѣюсь, ты сердиться не будешь?
— Сердиться? Когда ты такая счастливая? Какая же это важная новость?
— Я рѣшила отказать Павлищеву!
Василій Захаровичъ никакъ не ожидалъ подобнаго извѣстія. Изумленный, съ широко открытыми глазами, онъ молча смотрѣлъ на Ксенію, словно бы не находя словъ и не вѣря тому, что она сказала.
— Ты удивленъ, папочка?
— Признаюсь, совсѣмъ ты поразила меня, Ксенія, — проговорилъ, наконецъ, старикъ, видимо недовольный. — Ты дала слово, весь городъ знаетъ, и вдругъ…
Старикъ не сказалъ, что самъ онъ такъ желалъ этой свадьбы, сулившей счастье и почетъ его дочери, и, кстати, связи, не безполезныя для его дѣлъ, и прибавилъ:
— Развѣ есть какія-нибудь основательныя причины для отказа?
— Есть, — прошептала Ксенія.
— Ты что-нибудь узнала о Степанѣ Ильичѣ? Быть можетъ, слышала объ его холостой жизни… Такъ, вѣдь, Сюша…
— Ничего я не слыхала, и впередъ знала, что Павлищевъ не монахъ…
— Такъ отчего же ты вдругъ отказываешь?
— Я не люблю его.
— Но вѣдь и раньше ты его не любила. Онъ тебѣ только нравился и, однако, ты все-таки соглашалась быть его женой?
— То было раньше…
— А теперь?..
— Я не пойду за Павлищева! — рѣшительно отвѣтила Ксенія. — Не станешь же ты сердиться, что я не иду за него изъ-за того только, что объ этомъ весь городъ узнаетъ. Надѣюсь, счастье дочери тебѣ дороже разныхъ сплетенъ, которыя будутъ ходить и затѣмъ пропадутъ?.. Вѣдь ты же любишь меня?
— Точно ты не знаешь, какъ я люблю тебя! — растроганно промолвилъ старикъ.
И, недоумѣвающій, совсѣмъ сбитый съ толку этимъ радостнымъ, счастливымъ видомъ Ксеніи, спросилъ:
— И ты такая веселая сегодня оттого, что рѣшила не итти за Степана Ильича и оставаться въ дѣвушкахъ?
— Не совсѣмъ оттого, — проронила Ксенія, — и я вовсе не думаю остаться старой дѣвой, папа, а, напротивъ, хочу выйти замужъ за человѣка, котораго люблю! — прибавила она и снова покраснѣла.
— За кого же? Кто вдругъ нашелся такой избранникъ? — спрашивалъ Василій Захаровичъ.
— Твой любимецъ, папа… Маркъ.
— Маркъ Борщовъ?! — воскликнулъ совсѣмъ пораженный старикъ…
И онъ понялъ теперь, почему его Сюша такая радостная и счастливая. Она влюбилась въ этого красиваго молодого человѣка, она — никого до сихъ поръ не любившая и всѣхъ критиковавшая. А онъ и не догадывался, старый дуракъ, отчего это въ послѣднее время Сюша сдѣлалась дружна съ Маркомъ и, отчего Маркъ вдругъ зачастилъ и проводилъ съ нею вдвоемъ вечера, тогда какъ прежде Сюша почти не разговаривала съ нимъ. То-то она была такъ холодна съ Павлищевымъ эти два мѣсяца… А Маркъ-то, Маркъ!? Кто могъ бы ожидать, что онъ отобьетъ невѣсту у своего начальника!? Какая, однако, въ немъ смѣлость!?
Такія мысли пробѣгали въ головѣ старика, и онъ не зналъ, радоваться ли ему, или сердиться. Конечно, Маркъ — умный и славный молодой человѣкъ, но что онъ такое? Какая партія для дочери Трифонова? И совсѣмъ еще молодъ…
— Ты не одобряешь моего выбора, папа? — спросила Ксенія.
— Но онъ гораздо моложе тебя.
— На четыре года. Что за бѣда!
— И ты не боишься этого?
— Ничего я не боюсь… Я люблю его, давно люблю! — горячо воскликнула дѣвушка.
Старикъ видѣлъ, что всякія убѣжденія безполезны. Онъ понялъ, что Ксенія полюбила со всей силой запоздавшей страсти, и, конечно, не онъ отуманитъ это неудержимое счастье, которымъ вся сіяетъ она. Пусть Маркъ и не тотъ женихъ, о которомъ онъ мечталъ, но она его любитъ, и этого довольно. Да и къ чему бы привело его неодобреніе? Оно только возстановило бы дочь противъ отца и ничему бы не помѣшало. Ксенія все-таки вышла бы замужъ. Она смѣлая и рѣшительная. «Вся въ меня характеромъ!» — заключилъ свои размышленія старикъ и проговорилъ:
— Что жъ, Сюша… Я противъ твоего выбора ничего не имѣю… Маркъ — хорошій человѣкъ и, конечно, любитъ тебя…
— Да развѣ я бы пошла за него, если бъ онъ не любилъ меня?.. Онъ тоже давно меня любитъ, но скрывалъ свою любовь и вчера только признался въ этомъ…
— Экій какой скрытный… А я думалъ, что онъ на тебя не обращалъ никакого вниманія.
— Ты понимаешь почему?
— Не думалъ, что тебя нравится?
— Изъ гордости, папа. Я — богатая невѣста, а онъ… О, Маркъ очень гордъ, папа, и если бъ я сама не вызвала его на признаніе…
— То что же?…
— Черезъ мѣсяцъ я была бы женой Павлищева, а онъ бы уѣхалъ. Вѣдь я тоже не догадывалась, что Маркъ меня любитъ… Что за энергичный и сильный человѣкъ твой любимецъ… Ты говоришь: молодъ… Да онъ въ свои двадцать четыре года умнѣй и значительнѣй всѣхъ нашихъ знакомыхъ… И какой характеръ!.. Настоящій мужчина, а не эти развинченные, разочарованные кавалеры вродѣ Сицкихъ… И чистый, а не развращенный… О, папа, какъ я рада, что ты одобрилъ мой выборъ! — заключила свой дифирамбъ счастливая Ксенія и бросилась на шею отцу.
— А какъ же ты объяснишься съ Степаномъ Ильичемъ? — озабоченно спрашивалъ Василій Захаровичъ.
— Не безпокойся, папа… Объяснюсь…
— Воображаю, какъ онъ будетъ пораженъ и обиженъ…
— Пораженъ, пожалуй, и, главнымъ образомъ, оттого, что изъ-подъ носа ускользнулъ милліонъ приданаго! — замѣтила со смѣхомъ Ксенія. — Вѣдь и онъ не любитъ меня… Не будь я богатая невѣста, развѣ подумалъ бы онъ жениться на мнѣ… Да я ему не особенно и нравлюсь… Мы, женщины, это чувствуемъ…
— Ты только, Сюша, какъ-нибудь мягче откажи…
— Не бойся, не оскорблю его громаднаго самолюбія и даже не скажу, что люблю Марка и выхожу за него замужъ.
— Не скажешь? Конечно, это лучше, а то Павлищевъ озлится на Марка и можетъ повредить ему по службѣ…
— Ну, Павлищевъ слишкомъ дорожитъ Маркомъ… Я просто не скажу, чтобъ не обижать его ужъ очень… А то будущаго министра промѣняли на его чиновника, и когда же?
— Но вѣдь нельзя же скрыть замужества?
— Я и не скрою, когда мы повѣнчаемся… А пока пусть все остается въ секретѣ. Мы уѣдемъ, папа, на лѣто куда-нибудь заграницу… Маркъ возьметъ отпускъ и будетъ съ нами, а осенью мы вернемся мужемъ и женой… Одобряешь этотъ планъ?
Василій Захаровичъ вполнѣ его одобрилъ и, смѣясь, замѣтилъ, что любовь не затуманила ума Ксюши.
— Ты такая же умница, какъ и была! — прибавилъ онъ и ласково потрепалъ дочь по щекѣ…
— А Маркъ сегодня вечеромъ придетъ къ тебѣ и къ мамѣ просить моей руки…
— Надѣюсь, послѣ того, какъ уѣдетъ Павлищевъ?
— Ну, разумѣется…
Въ то же утро была посвящена въ тайну и мать. Она сокрушалась, что Ксенія отказывается отъ блестящей партіи и дѣлаетъ mesalliance, выходя замужъ за какого-то учителишку и вдобавокъ человѣка темнаго происхожденія, поплакала по этому случаю болѣе обыкновеннаго и, въ концѣ концовъ, разумѣется, покорилась, тѣмъ болѣе, что Василій Захаровичъ одобрилъ рѣшеніе «этой сумасшедшей Сюши». А слово Василія Захаровича было для нея закономъ. Она только требовала скорѣйшаго отъѣзда заграницу, чтобы до нея не доходили сплетни, вслѣдствіе такого скандала. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ ужъ ее поздравляли, всѣ завидовали, что дочь ея дѣлаетъ блестящую партію, приданое почти сшито и… вмѣсто мужа будущаго министра какой-то Маркъ Борщовъ! Мальчишка! И еще какой-то самонадѣянный, нахальный мальчишка!
Однако, мысль о томъ, что Сюша влюблена въ этого мальчишку и говоритъ о немъ, какъ о какомъ-то сокровищѣ, нѣсколько примирила добрую женщину съ будущимъ зятемъ. Дѣйствительно, этотъ черноволосый Маркъ очень красивъ и въ него можно влюбиться. И есть въ немъ что-то загадочное, что нравится женщинамъ, и что смутило даже такую разборчивую невѣсту, какъ ея Сюша… И ей пришлось наконецъ полюбить. А то: «никого не люблю, да никто не нравится». Вотъ и «втюрилась», какъ институтка! — не то съ досадой, не то съ сочувствіемъ раздумывала мать послѣ разговора съ Ксеніей.
Отъ Бориса скрыли будущій бракъ съ Маркомъ — онъ первый бы разнесъ эту новость по городу, но объ отказѣ Павлищеву сестра сообщила и этимъ привела брата въ восторгъ.
— Вотъ такъ ловко! Воображаю, какую жалостную рожу состроитъ его превосходительство. Ты когда же пропишешь ему отставку: до обѣда или послѣ? Вѣдь онъ сегодня вѣрно у насъ обѣдаетъ?
— А ты какъ посовѣтуешь?
— Ужъ не порти ему аппетита и дай ему спокойно пообѣдать… Онъ вѣдь любитъ покушать, а сегодня его любимый бискъ и судакъ à la Colbert… Не лишай его этого послѣдняго удовольствія въ нашемъ домѣ! — смѣялся Борисъ.
— Изволь, не лишу. Объяснюсь послѣ обѣда.
— И разскажешь мнѣ весь вашъ діалогъ? И опишешь, какую физіономію сдѣлаетъ этотъ ошпаренный котъ? Нѣтъ, это ты отлично, что отказываешься быть министромъ. Хвалю, сестра… Что жъ теперь, прикажешь звать Сицкаго?
— И не думай…
— Такъ что жъ ты, окончательно дала обѣтъ безбрачія?..
— Еще не давала…
— То-то… И лицо у тебя сегодня какое-то особенное… Точно ты не собираешься отказать жениху, а признаться кому-нибудь въ любви… Совсѣмъ влюбленною глядишь… Кажется, не въ кого было влюбиться, а?
Ксенія не отвѣчала.
Между тѣмъ, Павлищевъ, не подозрѣвавшій сегодняшняго краха, веселый и довольный, въ новомъ весеннемъ пальто, въ цилиндрѣ, надѣтомъ чуть-чуть на бекрень, въ свѣжихъ свѣтлыхъ перчаткахъ, катилъ въ шестомъ часу на исходѣ къ Трифоновымъ на своемъ красивомъ рыжемъ жеребцѣ.
Сегодня онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо. И весной пахло, и близостью милліона, и министръ на докладѣ былъ особенно любезенъ, два раза благодарилъ за послѣднюю записку и освѣдомился, правда ли, что онъ женится на Трифоновой? И когда Павлищевъ отвѣчалъ утвердительно, министръ горячо поздравилъ и почти вызвался быть посаженнымъ отцомъ своего «дорогого сослуживца», за что, конечно, Павлищевъ, благодарилъ и сказалъ, что считаетъ это для себя счастьемъ.
По дорогѣ онъ заѣзжалъ къ Фаберже, выбралъ тамъ роскошный браслетъ для Ксеніи и приказалъ кучеру поскорѣй ѣхать…
Черезъ четверть часа онъ уже входилъ въ гостиную Трифоновыхъ, радостный и сіяющій, какъ и подобало быть жениху.
Всѣ были въ гостиной, когда вошелъ Павлищевъ, необыкновенно элегантный въ своемъ кургузомъ вестонѣ, моложавый, красивый и цвѣтущій, съ подстриженными полосами и бородкой.
— Простите великодушно, что опоздалъ пять минутъ… Министръ задержалъ…
И Степанъ Ильичъ съ обычною почтительною любезностью поцѣловалъ руку у своей будущей тещи, освѣдомился объ ея здоровьѣ, замѣтивъ ея заплаканные глаза, крѣпко пожалъ руку Василію Захаровичу, Борису и англичанкѣ и направился къ Ксеніи, показавшейся въ дверяхъ своей комнаты.
Ему невольно бросилось въ глаза какое-то особенное, радостно-просвѣтленное выраженіе ея лица, и ея кокетливый изящный костюмъ, въ которомъ она была сегодня необыкновенно моложавой и хорошенькой, и онъ, особенно нѣжно и значительно цѣлуя ея маленькую руку, тихо шепнулъ ей:
— Какая вы сегодня очаровательная, Ксенія Васильевна!
«Видно, и на нее весна дѣйствуетъ!» — подумалъ Павлищевъ, радостно взглядывая Ксеніи въ лицо.
Она невольно смутилась, тихо освобождая свою руку изъ руки Павлищева. И это смущеніе Павлищевъ объяснилъ въ свою пользу. Наконецъ-то въ барышнѣ заговорило женское чувство, и въ ней появилось желаніе нравиться будущему мужу. Давно пора!
Лакей между тѣмъ доложилъ, что кушать подано, и всѣ пошли въ столовую.
Василій Захаровичъ сегодня съ какою-то преувеличенною любезностью, которой онъ старался скрыть свое смущеніе, подвелъ Степана Ильича къ заставленному закусками столику и просилъ закусить, сожалѣя въ душѣ, что ему приходится угощать Павлищева въ послѣдній разъ. Навѣрное, ужъ онъ больше не покажется къ нимъ въ домъ и, пожалуй, припомнитъ при случаѣ нанесенное ему оскорбленіе. Ахъ, Сюша, Сюша!
Старикъ налилъ Павлищеву маленькую рюмку любимаго имъ аллаша, а себѣ большую очищенной, и рекомендуя его вниманію «свѣжую икорку», только что полученную отъ одного пріятеля съ Урала, наложилъ полную тарелочку крупной, зернистой бѣлужьей икры, при видѣ которой у Степана Ильича потекли слюнки и въ глазахъ блеснулъ веселый плотоядный огонекъ.
— Прелесть! — почти восторженно проговорилъ онъ послѣ того, какъ, чокнувшись съ Василіемъ Захаровичемъ и Борисомъ и опрокинувъ въ ротъ рюмку аллаша, отвѣдалъ любимой имъ закуски.
И, отойдя отъ столика, смолкъ, занятый ѣдой и, казалось, забывшій въ это мгновеніе все на свѣтѣ.
Онъ ѣлъ, не спѣша, необыкновенно аппетитно, смакуя съ видимымъ наслажденіемъ настоящаго гурмана, свершающаго культъ чревоугодія. Ксенія, незамѣтно наблюдавшая за нимъ съ той пристрастностью, съ какой наблюдаютъ женщины за человѣкомъ, который вдругъ сдѣлался для нихъ чужимъ, теперь замѣтила что-то животное и въ выраженіи этого гладко выбритаго, холенаго лица съ медленно двигающимися скулами, и особенно въ этихъ, словно подернутыхъ масломъ, блестящихъ плотоядныхъ глазахъ. И Павлищевъ вдругъ сталъ ей совсѣмъ противенъ. И она удивлялась, какъ раньше могла согласиться быть женой такого «изящнаго и выхоленнаго животнаго».
А Степанъ Ильичъ, не замѣчая этихъ взглядовъ, выпилъ еще рюмку водки, еще наложилъ себѣ икры и, перепробовавъ затѣмъ нѣсколько вкусныхъ закусокъ, съ видомъ удовольствія взглянулъ на тарелки съ бискомъ, поставленныя на столѣ и, усаживаясь, по обыкновенію, рядомъ съ Ксеніей, привычнымъ динненіемъ руки заложилъ салфетку за воротъ рубашки и принялся за бискъ, который готовился у Трифоновыхъ замѣчательно.
Повидимому, Степанъ Ильичъ не замѣчалъ ни какой-то странной натянутости и неловкаго молчанія, бывшихъ сегодня за столомъ, ни безпокойныхъ взглядовъ, бросаемыхъ старикомъ на Ксенію, ни улыбки, бродившей на лицѣ Бориса.
Покончивъ съ бискомъ и запивъ его рюмкой превосходной мадеры, Павлищевъ сталъ разсказывать, какъ сегодня министръ почти навязался ему въ посаженые отцы, и весело прибавилъ, обращаясь къ Ксеніи:
— Надѣюсь, вы ничего не имѣете противъ этого?
Ксенія пожала плечами и ничего не отвѣтила, а Василій Захаровичъ поспѣшилъ освѣдомиться о министрѣ. Говорятъ, онъ необыкновенно много работаетъ, несмотря на то, что доктора ему совѣтуютъ отдохнуть. Это правда?
Павлищевъ усмѣхнулся.
— Это онъ самъ любитъ разсказывать, — проговорилъ онъ, — особенно, когда ему кажется, что положеніе его не твердо, а самъ, могу васъ увѣрить, здоровъ. Онъ очень любитъ власть и потому мнителенъ до болѣзненности… Вотъ ужъ шесть лѣтъ, какъ я слышу отъ него, что онъ усталъ, и что ему пора отдохнуть… А между тѣмъ, предложите ему отдохнуть… онъ придетъ въ отчаяніе…
И Павлищевъ продолжалъ описывать своего патрона съ тою откровенностью, съ какой можно было позволить себѣ только въ кругу близкихъ. Онъ безспорно умный человѣкъ, но считаетъ себя непогрѣшимымъ и потому дѣлаетъ много глупостей… Ну, и опьяненъ нѣсколько властью… Не любитъ противорѣчія.
— А вы, Степанъ Ильичъ, кажется, самый близкій къ нему человѣкъ? — спрашивалъ Трифоновъ.
— Да, мы съ нимъ ладимъ. Министръ признаетъ мои маленькія. способности, — промолвилъ скромно Павлищевъ.
— И, конечно, цѣнитъ?
— На это пожаловаться не могу! — съ веселою довольною улыбкой отвѣчалъ Павлищевъ, накладывая себѣ на тарелку рыбы.
Снова наступило молчаніе.
Когда Павлищевъ, послѣ рыбы, съ видомъ знатока потягивалъ золотистый іоганисбергеръ, Борисъ, переглянувшись съ Ксеніей, неожиданно проговорилъ:
— Говорятъ, что вы скоро будете министромъ, Степанъ Ильичъ?
Его превосходительство невольно покраснѣлъ и пріятно осклабился, словно котъ, которому поднесли кусокъ мяса.
— Мало ли какой болтаютъ вздоръ…
— Отчего же вздоръ?
— Во-первыхъ, никто и не думаетъ меня назначать министромъ, а во-вторыхъ, я слишкомъ молодъ для такого поста и по служебному положенію, и по лѣтамъ.
— Однако, Ивкова же назначили… А онъ моложе васъ, кажется?
— Исключеніе изъ правила ровно ничего не доказываетъ, Борисъ Васильичъ…
— А вы хотѣли бы быть министромъ, Степанъ Ильичъ? — спросила Ксенія и насмѣшливо взглянула на Павлищева.
— Плохой тотъ солдатъ, кто не хочетъ быть фельдмаршаломъ! — смѣясь, отвѣчалъ Павлищевъ.
— И надѣетесь?..
— Что за вопросъ!? Можно хотѣть и все-таки не имѣть надежды… Все зависитъ отъ случая…
Лакей поднесъ блюдо, и Павлищевъ наложилъ на тарелку молодого цыпленка.
«Неправда, надѣешься!» — подумала Ксенія и почему-то рѣшила, что Маркъ былъ бы несравненно лучшимъ министромъ, чѣмъ Павлищевъ.
Обѣдъ закончился спаржей и мороженымъ, и его превосходительство, послѣ вкусныхъ яствъ и нѣсколькихъ рюмокъ добраго вина, всталъ изъ-за стола, слегка отяжелѣвшій и размякшій, въ томъ добродушно-счастливомъ послѣобѣденномъ настроеніи, которое располагало Павлищева къ мягкому креслу, душистой сигарѣ и къ веселой болтовнѣ, полной пикантныхъ недомолвокъ, съ хорошенькой женщиной.
Тотчасъ же послѣ обѣда всѣ, исключая Ксеніи, быстро разошлись, не дождавшись кофе. Трифоновъ какъ-то смущенно и усиленно извинялся, что идетъ «соснуть часокъ», старушка, сославшись на мигрень, ушла съ англичанкой наверхъ, взглядывая на Павлищева грустнымъ, безмолвнымъ взоромъ, а Борисъ, звякнувъ шпорами, удалился безъ всякихъ объясненій.
— Пойдемте ко мнѣ, — проговорила Ксенія.
Его превосходительство, ни о чемъ не догадывавшійся, очень обрадовался, что остается наединѣ съ Ксеніей, разсчитывая на пріятный часокъ. Сегодня его невѣста была такой обворожительной и, казалось, расположенной съ большею терпимостью отнестись къ флирту, на который, въ качествѣ жениха, Павлищевъ имѣлъ несомнѣнное право. А то эти одни почтительные поцѣлуи — благодарю покорно!
«Весна подѣйствовала!» — снова пронеслось въ его головѣ.
И онъ, слѣдуя за Ксеніей, жадными, замаслившимися глазами, какъ нѣсколько минутъ тому назадъ смотрѣлъ на блюда, взглядывалъ теперь на сливочную шею и розоватый затылокъ дѣвушки, и съ видимымъ восхищеніемъ облюбовывалъ сзади ея гибкую стройную фигуру, на ходу слегка вздрагивавшую бедрами…
Онъ вошелъ вслѣдъ за ней въ этотъ уютный, залитый свѣтомъ, кабинетъ, и когда Ксенія присѣла на диванъ, досталъ изъ кармана и подалъ ей открытый футляръ съ роскошнымъ браслетомъ, на которомъ сверкалъ довольно крупный брилліантъ.
— Не надо, — проговорила тихо Ксенія, не поднимая глазъ.
Тонъ ея голоса звучалъ мягко и въ то же время серьезно.
— Это что значитъ, Ксенія Васильевна? Развѣ не угодилъ? — удивился Павлищевъ.
И, придвинувъ кресло, онъ опустился въ него и взялъ ея руку, она отдернула руку и, поднимая на Павлищева смущенное и серьезное лицо, проговорила:
— Степанъ Ильичъ, не сердитесь, если можете, и простите меня…
— Простить? За что? — растерянно прошепталъ Павлищевъ, сразу увидавъ по лицу Ксеніи, что ему предстоитъ выслушать что-то жуткое.
Въ головѣ его мелькнула мысль: «Ужъ нѣтъ ли за ней ошибки молодости и не хочетъ ли она покаяться!» И эта гнусная мысль даже на мигъ успокоила его. Онъ, конечно, великодушно проститъ «ошибку» дѣвушки съ милліономъ.
А Ксенія продолжала:
— Я раздумала и беру назадъ свое слово. Я не буду вашей женой!
Эти слова произвели на Павлищева поражающее дѣйствіе. Блѣдный, съ широко раскрытыми глазами, онъ съ какимъ-то жалкимъ и растеряннымъ видомъ смотрѣлъ на Ксенію и въ первое мгновеніе не находилъ словъ, ясно понимая только, что милліонъ для него потерянъ…
И, нѣсколько оправляясь отъ впечатлѣнія этихъ ошеломившихъ его словъ, онъ прошепталъ:
— Это жестоко, Ксенія Васильевна… Я васъ такъ люблю.
— Позвольте въ этомъ усомниться, Степанъ Ильичъ, — промолвила Ксенія.
— Вы не вѣрите?
— Простите, не вѣрю. Въ васъ оскорбленное чувство говоритъ, а не любовь… Но во всякомъ случаѣ, простите меня. Я виновата.
— Можно спросить, какая причина вашего внезапнаго рѣшенія? — спросилъ Павлищевъ, скрывая закипавшее раздраженіе подъ маской глубоко оскорбленнаго человѣка, готоваго перенести свое несчастіе, какъ слѣдуетъ порядочному и благовоспитанному человѣку.
— Единственная… я уважаю… я расположена къ вамъ, но я не люблю васъ такъ…
— Какъ полюбили кого-нибудь другого? — перебилъ Павлищевъ.
— Я никого не люблю! — проронила Ксенія, вся вспыхивая отъ этой лжи.
— Впрочемъ, что жъ я разспрашиваю… Къ чему это? — проговорилъ Павлищевъ, вставая.
И онъ почтительно наклонилъ голову и вышелъ.
Возвращался его превосходительство домой злой и раздраженный, и весна ужъ болѣе не дѣйствовала живительно на него. Дорогой онъ шепталъ ругательства по адресу Ксеніи и ея родителей и, когда вернулся домой, обругалъ безъ всякой видимой причины Викентія и заперся въ своемъ кабинетѣ, недоумѣвая, какъ могъ случиться такой «скандалъ».
XX.
правитьПавлищевъ долго не могъ прійти въ то довольное, уравновѣшенное настроеніе, въ какомъ находился до сихъ поръ въ качествѣ человѣка, не знавшаго неудачъ и вѣрившаго въ свою счастливую звѣзду. Въ самомъ дѣлѣ, послѣднія десять лѣтъ жизнь ласкала его, какъ баловня. Изъ незначительнаго чиновника, прозябавшаго гдѣ-то въ глуши, онъ сталъ любимцемъ министра и директоромъ департамента. Блестящая репутація его была упрочена. Успѣхъ слѣдовалъ за успѣхомъ, и впереди передъ нимъ открывались широкіе горизонты. По крайней мѣрѣ, самъ министръ, считавшій Степана Ильича своимъ лучшимъ помощникомъ, пропагандировалъ его вездѣ, какъ человѣка большихъ административныхъ талантовъ и государственнаго ума, и не разъ говорилъ своему любимцу, что готовитъ его себѣ въ преемники… Всѣ смотрѣли на Павлищева, какъ на восходящее административное свѣтило…
Женитьба на Ксеніи сулила ему богатство. Какъ никакъ, а оно давало большую устойчивость его положенію, расширило бы связи и знакомства, сдѣлало бы его независимѣе, не говоря уже о пріятности для такого эпикурейца, какъ Павлищевъ, вести болѣе широкій образъ жизни, щегольнуть и роскошью обстановки, и изысканно-тонкими обѣдами, на которые можно было бы приглашать нужныхъ людей.
Все шло какъ по маслу; богатство, казалось, было въ рукахъ, и вдругъ этотъ совсѣмъ неожиданный отказъ Ксеніи почти наканунѣ свадьбы!
Его превосходительство злился, чувствительно оскорбленный въ своемъ самолюбіи и недоумѣвавшій, что бы это значило. Не эта ли «зрѣлая дѣва» хотѣла быть его вдохновительницей и другомъ, маленькой Эгеріей, слѣдящей, чтобы супругъ не сбивался съ пути къ благу человѣчества, и не онъ ли такъ ловко поддерживалъ свою будущую Эгерію въ этихъ мысляхъ
А главное, объ этой свадьбѣ уже знали въ городѣ. Счастливаго жениха поздравляли и, разумѣется, многіе втайнѣ злились и завидовали. Милліонная невѣста, вѣдь, лакомое блюдо и не очень-то часто попадается…
И какъ ни старался Павлищевъ сдѣлать bonne mine au mauvais jeu, а эта неудача его раздражала; при мысли о Ксеніи и объ этихъ «дуракахъ» Трифоновыхъ, позволившихъ дочери поступить такъ «предосудительно и дерзко», на холеномъ, красивомъ лицѣ его превосходительства появлялось злое выраженіе, и въ первые дни онъ расточалъ по ихъ адресу не мало ругательствъ.
«Какой еще ей нужно партіи, этой ободранной кошкѣ!? — спрашивалъ себя его превосходительство, въ раздраженіи забывая справедливость и называя такъ Ксенію, изящная фигура которой еще такъ недавно его плѣнила. — Или она въ самомъ дѣлѣ влюбилась въ кого-нибудь? Но въ кого? Въ послѣднее время у нихъ почти никто не бывалъ, да и она не изъ влюбчивыхъ. Не даромъ она такъ пугливо относилась въ поцѣлуямъ, эта холодная рыбья натура!»
Павлищевъ не могъ уяснить себѣ причины внезапнаго отказа отъ такой блестящей партіи, какую представляла собой его особа… Онъ не вѣрилъ въ объясненіе, данное Ксеніей. Вѣдь, она и раньше не была влюблена, однако дала слово. Не думалъ онъ также, чтобы до Ксеніи могли дойти слухи объ его «ошибкахъ молодости» и сынѣ. Да, наконецъ, онъ самъ намекнулъ ей однажды объ этомъ, и не юница же она, чтобъ не знать, что у всякаго человѣка бываютъ ошибки молодости. Подробностей о нихъ она, конечно, знать не могла. Одинъ Маркъ Борщовъ знаетъ всю эту исторію, но онъ, разумѣется, слишкомъ порядочный и преданный ему человѣкъ и слишкомъ уменъ, чтобы распускать про своего начальника скверные слухи.
— Ужасно глупы эти зрѣлыя барышни, воображающія, что онѣ оригинальны и умны! — не безъ злости проговорилъ вслухъ его превосходительство, объясняя себѣ отказъ капризомъ избалованной и взбалмошной дѣвушки.
Мысль о томъ, что Маркъ былъ счастливымъ его соперникомъ, ни разу даже не пришла въ голову Павлищева. До того онъ былъ далекъ отъ этого предположенія.
Эта разстроившаяся свадьба совсѣмъ разстроила и денежныя дѣла Павлищева. Близкое знакомство съ Рогальской стоило ему денегъ, и десять тысячъ долгу, которыя онъ сдѣлалъ въ виду женитьбы, теперь являлись большой непріятностью. Деньги эти заняты были черезъ посредство комиссіонера, рекомендованнаго Павлищеву однимъ изъ его чиновниковъ по особымъ порученіямъ — фактотумомъ по разнымъ дѣламъ у одного ростовщика, имя котораго тщательно скрывалось комиссіонеромъ. Да и онъ самъ не зналъ, кажется, кто этотъ таинственный ростовщикъ, потому что имѣлъ дѣло не прямо съ «капиталистомъ», какъ обыкновенно его называлъ этотъ юркій, румяный и веселый комиссіонеръ изъ австрійскихъ нѣмцевъ, а съ какимъ-то чиновникомъ, на имя котораго и писались двойные векселя.
Такимъ образомъ, Павлищевъ и не догадывался, что былъ дебиторомъ одного весьма респектабельнаго тайнаго совѣтника, съ которымъ встрѣчался въ обществѣ, почтеннаго старичка, необыкновенно мягкаго и привѣтливаго, который негласно занимался ростовщичествомъ, взимая по 5 процентовъ въ мѣсяцъ. Дальній его родственникъ, незначительный чиновникъ, игралъ роль подставного лица и, въ свою очередь, дѣйствовалъ черезъ комиссіонера. Нечего и говорить, что почтенный тайный совѣтникъ не менѣе другихъ сокрушался о язвѣ ростовщичества и особенно объ этихъ несчастныхъ молодыхъ людяхъ, попадавшихъ въ руки «кровопійцъ-жидовъ». Удивительно чувствительный былъ этотъ старичекъ, пользовавшійся репутаціей «истинно-русскаго» человѣка и скромно засѣдавшій въ какомъ-то незначительномъ совѣтѣ, гдѣ получалъ тысячъ пять содержанія за право разъ въ мѣсяцъ пріѣхать въ коллегію и согласиться съ мнѣніемъ министра.
Срокъ векселей былъ черезъ два мѣсяца, и надо было во что бы то ни стало уплатить деньги, тѣмъ болѣе, что комиссіонеръ, вскорѣ послѣ отказа Ксеніи, явился рано утромъ къ Павлищеву и почтительно предупредилъ, что «капиталистъ», вслѣдствіе многихъ потерь, рѣшительно приканчиваетъ дѣла и настоятельно проситъ приготовить деньги къ сроку. Разумѣется, онъ, комиссіонеръ, не сомнѣвается, что такой пустякъ нисколько не затруднитъ его превосходительство, но онъ счелъ своимъ долгомъ довести до его свѣдѣнія… о просьбѣ «капиталиста».
Раздраженный Павлищевъ сказалъ, что постарается уплатить въ срокъ часть суммы, а остальную проситъ отсрочить.
— Надѣюсь, вашъ капиталистъ согласится на это? — строго прибавилъ онъ.
Комиссіонеръ обѣщалъ переговорить съ «капиталистомъ» и уломать его.
— То-то, уломайте во избѣжаніе всякихъ непріятностей! — подчеркнулъ внушительно его превосходительство.
Въ воображеніи струсившаго комиссіонера уже мелькнула картина этихъ «непріятностей», грозившихъ высылкой изъ города послѣ объясненій въ сыскной полиціи, и онъ поспѣшилъ тотчасъ же выразить увѣренность въ возможности соглашенія и даже отсрочки всей суммы, рѣшивъ въ душѣ не работать впредь на такихъ генераловъ, которые запугиваютъ, вмѣсто того, чтобы честно расплатиться.
И Павлищевъ, пустившій эту угрозу, исполнить которую едва ли бы рѣшился, облегченно вздохнулъ, когда комиссіонеръ удалился.
Черезъ недѣлю уже всѣ въ министерствѣ знали, что свадьба Павлищева разстроилась, и что милліонная невѣста ускользнула изъ-подъ носа его превосходительства. Онъ чувствовалъ это и по злораднымъ взглядамъ нѣкоторыхъ своихъ сослуживцевъ, и по вопросамъ о томъ, «скоро ли свадьба?», которые задавали ему нѣкоторые изъ товарищей и знакомыхъ.
Самъ министръ послѣ одного доклада участливо спросилъ у своего любимца:
— Я слышалъ, будто вашъ предполагаемый бракъ не состоится. Это правда, Степанъ Ильичъ?
— Правда, Василій Андреичъ.
— Гмм… Очень жаль, очень жаль, — промолвилъ министръ. — Могу спросить: что за причина такого неожиданнаго перерѣшенія?
— Весьма простая, ваша высокопревосходительство. Узнали другъ друга поближе и не сошлись характерами.
— Это бываетъ, мой милый… Очень даже часто бываетъ… Что жъ, она оказалась особой дурного характера?..
— Слишкомъ оригинальна, ваше высокопревосходительство! Пахнетъ синимъ чулкомъ и хочетъ какой-то кипучей дѣятельности… Ну, и взгляды не особенно уравновѣшенные… Я и испугался! — говорилъ Павлищевъ, зная нелюбовь своего патрона къ барышнямъ съ высшимъ образованіемъ.
— Вполнѣ правы, что испугались. Я самъ не люблю этихъ барышень, изучающихъ, знаете ли, разныя науки… Совсѣмъ не ихъ это дѣло… Всѣ эти высшіе курсы только портятъ нашихъ дочерей и отнимаютъ у нихъ прелесть женственности… А безъ женственности что за подруга жизни?.. И я вамъ вполнѣ сочувствую, Степанъ Ильичъ… Жаль только, что вы поторопились съ предложеніемъ, а то теперь эти слухи… Скажутъ, что вамъ отказали…
Павлищевъ замѣтилъ, что онъ мало обращаетъ вниманія на слухи… Пусть говорятъ, что ему отказали… Это, по крайней мѣрѣ, не компрометируетъ дѣвушку. И онъ только его высокопревосходительству сказалъ, что отказался самъ, а другимъ говоритъ, что невѣста ему отказала.
— Это благородно, конечно, Степанъ Ильичъ… Очень благородно!.. — говорилъ нѣсколько растроганный старикъ и шутливо прибавилъ, что найдетъ ему хорошую невѣсту.
— Я, ваше высокопревосходительство, ужъ лучше останусь холостякомъ…
— Не совѣтую… Вамъ непремѣнно надо жениться, Степанъ Ильичъ… Обязательно! Въ вашемъ положеніи женитьба — почти необходимость — женатый человѣкъ представляетъ болѣе, какъ бы это сказать, солидности, и это принимается въ соображеніе при оцѣнкѣ людей…
Возвратившись съ доклада, Павлищевъ нѣсколько минутъ не принимался за дѣла, а ходилъ взадъ и впередъ по своему большому, внушительному кабинету, погруженный въ размышленія. Вѣдь старикъ, въ самомъ дѣлѣ, правъ! Необходимо жениться, чтобы его жизнь en garèon не помѣшала ему впослѣдствіи и не дала повода усомниться въ его семейныхъ добродѣтеляхъ. «Дѣйствительно, это придаетъ государственному человѣку извѣстный престижъ», не безъ усмѣшки подумалъ Павлищевъ, перебирая въ памяти всѣхъ извѣстныхъ ему добродѣтельныхъ государственныхъ людей.
Онъ, разумѣется, это и имѣлъ въ виду, разсчитывая устроить семейное гнѣздо съ Ксеніей и бросить всѣ свои любовныя приключенія, которыя во всякомъ случаѣ рискованны въ его положеніи. И Павлищевъ невольно вспомнилъ объ одномъ видномъ администраторѣ, влюбленность и ревность котораго завершилась скандаломъ и потерей мѣста, да еще какого мѣста! И мало того — вся карьера этого человѣка покончилась изъ-за пары хорошенькихъ глазъ!
«Да, жениться необходимо!»
Курьеръ тихо пріотворилъ двери кабинета и доложилъ:
— Надворный совѣтникъ Борщовъ просятъ позволенія васъ видѣть!
— Проси!
— Что скажете хорошенькаго, милѣйшій Маркъ Евграфовичъ? — спрашивалъ Павлищевъ, пожимая руку молодого человѣка и глядя на своего любимаго чиновника съ привѣтливой улыбкой. — Присядьте! — указалъ его превосходительство на кресло около письменнаго стола и опускаясь въ свое. — Какъ наша работа… подвигается?
— Завтра я ее принесу — отвѣчалъ Маркъ.
— Завтра? Да вы, дорогой мой, имѣете способность даже и меня удивлять своей быстротой и неутомимостью.
— За то я къ вашему превосходительству съ просьбой.
— Наконецъ-то и вы, Маркъ Евграфовичъ, что-нибудь просите! — весело воскликнулъ Павлищевъ. — Какая же у васъ просьба?.
— Разрѣшить мнѣ поѣхать въ отпускъ.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ. Вы имѣете на него полное право. На долго хотите?
— Если позволите, на два мѣсяца.
— Охотно позволяю. Подавайте прошеніе. Въ какія страны собираетесь?
— Сперва заѣду къ сестрѣ, а потомъ за-границу.
— И отлично. Поѣзжайте съ Богомъ — отдохните. Вѣдь вы, надѣюсь, не лѣчиться? Глядя на васъ, преступно было бы подумать о какихъ-нибудь болѣзняхъ. Эка какой вы цвѣтущій! — съ невольной завистью прибавилъ Павлищевъ, глядя на этого румянаго, дышащаго свѣжестью и здоровьемъ красавца Марка…
— Никогда не бывалъ за-границей, хочется взглянуть на чужія страны.
— Куда же вщ думаете именно ѣхать?
— Еще не рѣшилъ. Во всякомъ случаѣ побываю во Франціи, въ Англіи и въ Швейцаріи…
— Парнаса, конечно, не минуете? Обязательно побывайте. И въ Вѣну загляните… Впрочемъ, вѣдь вы какой-то монахъ, кажется, чуть ли не женоненавистникъ! — говорилъ, улыбаясь, Павлищевъ, — и не обратите должнаго вниманія на представительницъ прекраснаго пола…
Маркъ промолчалъ, а Павлищевъ, круто мѣняя разговоръ, спросилъ:
— Давно вы видали Трифоновыхъ, Маркъ Евграфовичъ?
— Порядочно, — отвѣчалъ, не моргнувши глазомъ, Маркъ, проводившій ежедневно самые пріятные вечера вдвоемъ съ Ксеніей.
— Вы, вѣрно, слышали, — продолжалъ, слегка смущаясь, Павлищевъ, — что…
Онъ не докончилъ фразы. Маркъ молчалъ.
— …Что я больше не женихъ Ксеніи Васильевны…
— Нѣтъ, мнѣ ничего не говорили…
— Ничего?.. — переспросилъ его превосходительство. — Ну, такъ я вамъ объ этомъ говорю!.. Эта Ксенія Васильевна весьма странная дѣвушка… Видно, желаетъ остаться на вѣкъ старой дѣвой… Темпераментъ у нея холодный… Не хочетъ вкусить отъ брака…
Маркъ не возражалъ, хотя бы и могъ съ полнымъ правомъ сказать, что его превосходительство ошибается, и только съ едва замѣтной улыбкой въ глазахъ смотрѣлъ на Павлищева, думая, какъ будетъ пораженъ Павлищевъ, когда узнаетъ, почему ему отказали.
Они простились большими пріятелями. Черезъ нѣсколько дней Маркъ уѣхалъ къ сестрѣ, а Трифоновы заграницу. Встрѣтиться они должны были въ Монтре.
Май мѣсяцъ Трифоновы провели въ Монтре. И отецъ, и мать не только примирились съ мыслью о предстоявшемъ бракѣ, но радовались ему, глядя на эту счастливую пару — на веселую, влюбленную Ксенію и на этого умнаго, смѣлаго красавца Марка. Онъ, повидимому, горячо любилъ Ксенію и совершенно покорилъ ее своему вліянію. Она глядѣла на него, какъ на идола, эта умная, разсудительная дѣвушка, ослѣпленная страстью. А онъ держалъ себя по-прежнему гордо и независимо, безъ особенныхъ изліяній, и вовсе не имѣлъ вида человѣка, подавленнаго счастьемъ, что дѣлаетъ такую блестящую партію. Напротивъ, со стороны можно было бы подумать, что Маркъ какой-то сказочный принцъ, осчастливившій выборомъ обыкновенную смертную. И эта манера себя держать невольно импонировала. Не могло и быть подозрѣнія, что Маркъ женится единственно въ виду богатства Ксеніи.
Со стариками Маркъ себя держалъ безъ какого бы то ни было заискиванія — ровно и почтительно, восхищая нерѣдко Василія Захаровича своими основательными взглядами на жизнь и мѣткими сужденіями о людяхъ. Онъ умѣлъ, такъ сказать, схватывать самую суть и выдвинуть самое существенное. И, самъ того не замѣчая, старикъ подпалъ подъ вліяніе Марка, очарованный его трезвымъ умомъ и безпощаднымъ анализомъ.
«Дѣйствительно, Ксюша права. Несмотря на свою молодость, онъ мудрѣе многихъ стариковъ, этотъ Маркъ!» не разъ думалъ Трифоновъ, и будущее его любимицы казалось ему счастливымъ съ такимъ мужемъ. «Онъ будетъ вѣрнымъ, честнымъ супругомъ. Не даромъ же онъ велъ монашескую жизнь. Совсѣмъ особенный этотъ Маркъ!»
Старикъ еще болѣе полюбилъ его, когда однажды выслушалъ разсказъ Марка объ его дѣтствѣ и всей прошлой жизни. Сколько онъ вынесъ и сколько нужно было желѣзной воли и характера, чтобы выбиться на дорогу!
Маркъ не скрылъ отъ него и исторіи своей сестры и о томъ, какъ Павлищевъ бросилъ ее на произволъ судьбы, какъ потомъ, благодаря случайности, Павлищевъ обезпечилъ сына, положивъ на его имя десять тысячъ.
— Такъ вотъ каковъ гусь Павлищевъ! — воскликнулъ старикъ. — А я ничего этого не зналъ…
— Юбочникъ! — съ презрѣніемъ промолвилъ Маркъ.
— Но послушай, Маркъ, какъ же ты не предупредилъ меня въ то время, когда Ксюша была его невѣстой?
— Съ какой стати? И какое у меня было право предупреждать васъ? Во-первыхъ, вы могли подумать, что я дѣйствую въ личныхъ интересахъ, а во-вторыхъ, я думалъ, что Ксенія любитъ Павлищева… Зачѣмъ же было отравлять ея любовь напоминаніемъ объ ошибкѣ молодости его превосходительства, тѣмъ болѣе, что онъ, хотя и поздно, а все-таки нѣсколько ее поправилъ?
Василій Захаровичъ оцѣнилъ деликатность поведенія Марка и спросилъ:
— Ты, конечно, ненавидишь Павлищева?
Маркъ пожалъ плечами.
— Слишкомъ много чести. Да и вообще я рѣдко ненавижу людей — я ихъ только опредѣляю. Да и за что его ненавидѣть? Сестра сама была виновата — повѣрила въ привязанность Павлищева и въ его рѣчи… Ну, а онъ мастеръ болтать съ женщинами и производилъ на нихъ впечатлѣніе, особенно когда былъ помоложе…
Василій Захаровичъ только подивился здравымъ разсужденіямъ Марка и выразилъ надежду, что онъ избавитъ сестру отъ унизительной зависимости отъ Павлищева.
— Ужъ я это сдѣлалъ. Она отказалась отъ ста рублей, которые высылалъ ей Павлищевъ. Я дѣлюсь съ ней…
— И десять тысячъ лучше вернуть.
— Уже возвращены! — гордо промолвилъ Маркъ…
— Умница ты, Маркъ! — весело проговорилъ старикъ, ласково трепля по плечу молодого человѣка. — Большая умница!.. Ты и безъ Павлищева выдвинешься. Вѣдь, онъ тебя, конечно, теперь не оставитъ при себѣ?
— Оставитъ! — увѣренно отвѣчалъ Маркъ.
Василій Захаровичъ бросилъ на него удивленный взглядъ.
— Я ему нуженъ! — прибавилъ Маркъ, какъ бы въ поясненіе, — и онъ мною очень дорожитъ… А Павлищевъ настолько уменъ, чтобы не ссориться изъ-за пустяковъ…
— Отбить невѣсту съ милліономъ ты называешь пустяками? — съ веселымъ смѣхомъ воскликнулъ Трифоновъ.
— Вотъ если бы я спихнулъ его съ мѣста — онъ не простилъ бы, а за Ксенію — проститъ, какъ ему ни обидно, что богатая невѣста выскользнула изъ рукъ! — промолвилъ, усмѣхаясь, Маркъ. — Вѣдь онъ прежде всего карьеристъ и жаждетъ власти.
— И ты останешься съ нимъ служить?
— Отчего же не остаться? Останусь. Онъ навѣрное будетъ министромъ, и, значитъ, моя служебная карьера тоже обезпечена… Ну, а если Павлищевъ окажется глупѣе, чѣмъ я о немъ думаю, я и безъ него теперь сдѣлаю карьеру… Вѣдь, въ департаментѣ знаютъ, кто пишетъ Павлищеву записки, за которыя министръ благодаритъ его превосходительство! Нѣтъ, онъ не захочетъ потерять хорошаго работника! — прибавилъ Маркъ, полный увѣренности.
Свадьба была назначена въ началѣ іюня. Главнымъ образомъ торопила со свадьбой Ксенія, да и старики скорѣй хотѣли покончить съ этимъ дѣломъ. Чего еще ждать?
Въ послѣднихъ числахъ мая вызвали по телеграфу Бориса и, когда онъ пріѣхалъ, ему объявили, что Ксюша выходитъ за Марка. Борисъ былъ пораженъ, но принялъ это извѣстіе безъ особеннаго неудовольствія и даже смѣялся при мысли, какъ будетъ пораженъ Павлищевъ. Марка онъ привыкъ уважать и даже нѣсколько побаивался. Конечно, сестра лучше бы сдѣлала, еслибъ вышла замужъ за князя Сицкаго, но… разъ она «втюрилась» въ Марка — толковать нечего. А что она, какъ онъ выражался, «втюрилась» — въ этомъ не была ни малѣйшаго сомнѣнія. Стоило только взглянуть на нее, такая она была веселая и сіяющая, такая нѣжная и мягкая и такими влюбленными глазами смотрѣла на Марка.
Пятаго іюня, рано утромъ, Трифоновы и нѣсколько человѣкъ русскихъ случайныхъ знакомыхъ въ Монтре, приглашенныхъ быть шаферами и свидѣтелями, поѣхали въ Женеву, и тамъ въ русской церкви произошло скромное вѣнчаніе.
Радостная и счастливая, помолодѣвшая и хорошенькая, стояла Ксенія передъ аналоемъ въ своемъ бѣломъ подвѣнечномъ. платьѣ, которое такъ шло къ ней, и съ горделивымъ чувствомъ взглядывала на стоявшаго рядомъ съ ней, чуть-чуть взволнованнаго, серьезнаго и дьявольски красиваго Марка въ своемъ элегантномъ фракѣ. Она въ эту минуту не сомнѣвалась въ счастьѣ на всю жизнь, полная безпредѣльной любви и страсти, а онъ думалъ, что теперь звѣзда его поднимется высоко… Богатство уже есть… карьера будетъ…
И на лицѣ его блуждала гордая, вызывающая улыбка при воспоминаніи о прошлыхъ дняхъ нищеты и ничтожества, и въ головѣ его бродили честолюбивыя мечты…
Обрядъ вѣнчанія конченъ. Молодые крѣпко поцѣловались.
Въ тотъ же вечеръ они отправились путешествовать, а Василій Захаровичъ уѣхалъ въ Петербургъ, чтобъ приготовить къ пріѣзду молодыхъ отдѣльное роскошное гнѣздышко.
Два медовыхъ мѣсяца провели молодые въ путешествіи. Они побывали въ разныхъ мѣстахъ Европы и наслаждались счастіемъ… Прежній монахъ и аскетъ Маркъ сдѣлался самымъ пылкимъ мужемъ. Долго дремавшая въ немъ чувственность молодого, здороваго животнаго пробудилась, и онъ влюбился въ Ксенію со всѣмъ пыломъ впервые загорѣвшейся страсти, почти не обращая вниманія на нее, какъ на человѣка, на ея духовный міръ.
Это были какіе-то безумные дни двухъ молодыхъ, вырвавшихся на свободу животныхъ. У Ксеніи эта страсть одухотворялась, такъ-сказать, поэтической иллюзіей и благородной любовью. Маркъ такой любви не испытывалъ и словно не понималъ, слишкомъ черствый эгоистъ, чтобъ ее понимать. И онъ, анализируя свои отношенія къ женѣ, только дивился, какъ силенъ въ человѣкѣ звѣрь, дивился и не безъ чувства удовлетворенія видѣлъ, что эта свѣжая, страстная и расцвѣтшая Ксенія, несмотря на свой умъ и независимость, вполнѣ его раба, влюбленная, преданная и вполнѣ счастливая раба.
И онъ высокомѣрно думалъ, съ холоднымъ цинизмомъ:
"Теперь хоть разочаруйся Ксенія во мнѣ, она моя — всегда моя! "
Въ концѣ августа они вернулись въ Петербургъ. Гнѣздышко, приготовленное старикомъ Трифоновымъ, было дѣйствительно прелестное, роскошно отдѣланное, полное комфорта, въ небольшомъ особнякѣ, неподалеку отъ дома Трифонова. Экипажи и четверка славныхъ лошадей были въ числѣ приданаго. И съ пріѣздомъ молодыхъ Василій Захаровичъ вручилъ Ксеніи сохранныя росписки государственнаго банка на одинъ милліонъ и, кромѣ того, передалъ Марку безъименные билеты на триста тысячъ въ полное его распоряженіе…
— Ну что, ты счастлива, Ксенія? — спрашивалъ отецъ у своей любимицы на другой день, когда она пріѣхала къ своимъ.
— Страшно счастлива… Мнѣ даже совѣстно, что я такъ счастлива!… — говорила Ксенія и вся почему-то краснѣла…
— Ну, и слава Богу… Маркъ, вѣдь, славный человѣкъ…
— Это прелесть, а не человѣкъ…
— Ты, кажется, молишься на него, Ксюша, — подсмѣивался старикъ, радовавшійся за дочь.
— Еще бы не молиться… Онъ мой идолъ, — смѣялась счастливая Ксенія.
— Какъ-то онъ теперь объясняется съ Павлищевымъ, твой идолъ! Онъ, вѣдь, къ нему отправился.
— Къ нему. Черезъ часъ обѣщалъ вернуться.
Дѣйствительно, Маркъ въ это время былъ въ департаментѣ, чтобы явиться къ своему начальнику.
Его превосходительство былъ на докладѣ у министра, и Марку пришлось нѣсколько времени ожидать.
И онъ ходилъ взадъ и впередъ по пріемной и улыбался, воображая, какое будетъ лицо его превосходительства при щекотливомъ объясненіи.
XXI.
править— Генералъ вернулись отъ министра, пожалуйте, — проговорилъ почтительно фамильярнымъ тономъ представительный старикъ-курьеръ Сидоренко, обращаясь къ Марку.
— У директора есть кто-нибудь?
— Никого-съ.
Войдя въ кабинетъ, Маркъ направился къ огромному столу, за которымъ сидѣлъ, обложенный бумагами, его превосходительство. Онъ, видимо, былъ въ отличномъ расположеніи духа и весь, такъ сказать, сіялъ послѣ доклада у министра, и Маркъ, бросивъ быстрый взглядъ на своего начальника, тотчасъ же сообразилъ, что, вѣроятно, министръ сообщилъ Павлищеву что-нибудь особенно пріятное.
Маркъ не ошибся. Дѣйствительно, старикъ-министръ объявилъ своему любимцу, что къ новому году онъ его представитъ въ тайные совѣтники и будетъ просить о назначеніи Степана Ильича своимъ товарищемъ, но, разумѣется, все это должно быть пока въ большомъ секретѣ.
— Наконецъ-то! Очень радъ васъ видѣть, дорогой Маркъ Евграфычъ! Очень радъ! — весело и привѣтливо воскликнулъ Павлищевъ и дружески пожалъ Марку руку. — Я, вѣдь, безъ васъ соскучился и приготовилъ вамъ много работы. У насъ теперь разныя реформы въ полномъ ходу. Работа кипитъ, а такихъ золотыхъ работниковъ, какъ вы, мало… Присядьте-ка… Разсказывайте: хорошо ли отдохнули?
— Отлично, ваше превосходительство.
— Зато теперь я васъ завалю работой, назначивъ дѣлопроизводителемъ въ двухъ комиссіяхъ… Съ этими комиссіями мы спѣшимъ. Министръ торопитъ, чтобъ выработанные проекты поскорѣй представить въ совѣтъ… Такъ ужъ вы, Маркъ Евграфычъ, помогите, потрудитесь.
— Слушаю-съ.
— А я, вы знаете, умѣю цѣнить труды подчиненныхъ… Такъ съ завтрашняго же дня примите всѣ дѣла отъ временнаго дѣлопроизводителя и являйтесь въ засѣданіе… Ну, что, поправилось вамъ за-границей? Вѣдь, хорошо тамъ?
— Недурно.
— То-то, я говорилъ, что недурно. По глазамъ вижу, что ваше женоненавистничество прошло… Каковы роскошныя вѣнки? Вѣдь, правда, съ ума свели, а? — говорилъ, смѣясь, Павлищевъ и лукаво подмигнулъ глазомъ.
— Я заграницей женился, ваше превосходительство.
— Женились!? — воскликнулъ въ изумленіи Павлищевъ… — И даже безъ разрѣшенія начальства? — шутливо прибавилъ онъ.
— Я былъ увѣренъ, что оно разрѣшитъ…
— Ну, поздравляю, хотя, по правдѣ сказать, не одобряю такой ранней женитьбы… Вѣдь вы еще совсѣмъ юнецъ… Зачѣмъ закабалять себя такъ рано… Еще было бы время свершить эту необходимую глупость. Маркъ Евграфычъ… ну, сказывайте, гдѣ это вы, такой разсудительный молодой человѣкъ, попались, какъ куръ во щи? Ужъ не на иностранкѣ ли вы женились, а?
— Нѣтъ, Степанъ Ильичъ, на русской.
— Надѣюсь, мой другъ, что по крайней мѣрѣ не на безприданницѣ? — участливо спрашивалъ Степанъ Ильичъ. — По нынѣшнимъ временамъ даже и шалашъ съ милой дорого обходится… А если еще пойдутъ дѣти, да каждый годъ… Кстати, подайте прошеніе… Мы вамъ рублей шестьсотъ выдадимъ по случаю свадьбы.
— Благодарю васъ, мнѣ не нужно.
— Отказываетесь отъ денегъ? Значитъ, женились на богатой?
— И даже на очень богатой, ваше превосходительство.
— Вотъ, за это хвалю! Это умно. Молодецъ вы, Маркъ Евграфычъ! — одобрялъ Павлищевъ, радуясь за Марка. — Безъ особаго положенія, безъ средствъ и жениться такъ хорошо!? Не секретъ, на комъ?
— Какой же секретъ! На Ксеніи Васильевнѣ Трифоновой! — отвѣтилъ Маркъ, медленно отчеканивая слова, спокойнымъ тономъ, и глядѣлъ прямо въ глаза Павлищева съ самымъ, казалось, невиннымъ видомъ.
Его превосходительство никакъ не ожидалъ подобной новости и, захваченный врасплохъ, въ первое мгновеніе совсѣмъ ошалѣлъ и во всѣ глаза смотрѣлъ на своего любимаго чиновника по особымъ порученіямъ.
— На Ксеніи Васильевнѣ? — невольно вырвался у него наконецъ вопросъ.
— Точно такъ, ваше превосходительство, на Ксеніи Васильевнѣ Трифоновой.
Павлищевъ уже успѣлъ оправиться отъ изумленія и сообразить, какую змѣю онъ пригрѣлъ къ сердцу и благодаря кому онъ получилъ отказъ и лишился милліона приданаго.
«Однако, великая шельма этотъ молодой человѣкъ! Какъ онъ отплатилъ за все, что для него сдѣлано! Конечно, онъ сообщилъ Ксеніи объ „ошибкѣ молодости“ и смутилъ ее, мерзавецъ!»
Хотя злое чувство и охватило его превосходительство, но въ то же время онъ не могъ не отдать своему счастливому сопернику справедливости въ томъ, что онъ мастерски велъ свою «подлую игру». То-то онъ ходилъ тогда по вечерамъ къ Ксеніи и, вслѣдъ за отказомъ ея, попросился въ отпускъ — и ни гу-гу… А эта «старая дѣвка» тѣмъ временемъ влюбилась въ этого «красиваго мерзавца», а онъ и урвалъ милліонъ прямо-таки изъ-подъ его носа! Ловкая бестія!
Вспоминая всѣ эти обстоятельства, Павлищевъ удивился, какъ это онъ не догадался раньше, что ему отказали именно изъ-за Марка. Какъ онъ тогда опростоволосился, приглашая его навѣщать свою невѣсту… Развѣ можно было подпускать такое красивое животное къ нервной дѣвѣ… Но кто могъ ожидать, что она пойдетъ за него замужъ! И какъ отецъ допустилъ выйти за такого «проходимца»!
А онъ его еще только-что расхвалилъ за эту самую женитьбу!
Такія мысли проносились въ головѣ его превосходительства и, несмотря на злость, онъ чувствовалъ невольное уваженіе къ этому самому «проходимцу» и понялъ, что съ нимъ во всякомъ случаѣ надо считаться.
— Удивили меня вы, Маркъ Евграфычъ, этой новостью, — заговорилъ Павлищевъ слегка ироническимъ тономъ. — Я, признаться, и не ждалъ, что именно вы были моимъ счастливымъ соперникомъ… Поздравляю!..
Маркъ между тѣмъ поднялся съ кресла и заговорилъ:
— Такъ завтра прикажете быть въ комиссіи?
— А вы развѣ теперь, сдѣлавшись богачемъ, все-таки хотите работать?
— Охотно, особенно подъ вашимъ начальствомъ.
— И даже моимъ? — улыбнулся Павлищевъ. —Что жъ, я очень радъ. Я въ васъ всегда буду цѣнить превосходнаго работника… До свиданія, Маркъ Евграфовичъ. Завтра въ 12 часовъ здѣсь у меня соберется комиссія!
И Павлищевъ, пожавъ руку Марка, проводилъ его глазами до дверей кабинета, и когда Маркъ скрылся, проговорилъ не то съ досадой, не то съ одобреніемъ:
— Далеко пойдетъ эта умная каналья!
— Ну, что, Маркъ, оставляешь службу у Павлищева? — встрѣтилъ вопросомъ старикъ Трифоновъ Марка, когда онъ вернулся изъ департамента.
— И не думаю… Напротивъ, я назначаюсь дѣлопроизводителемъ двухъ комиссій, и работы предстоитъ пропасть…
— И ты берешь на себя эту работу? — спросила Ксенія.
— Конечно, беру.
— Но она утомитъ тебя, Маркъ.
— Не безпокойся. Я, вѣдь, привыкъ работать. И, наконецъ, надо работать, чтобъ сдѣлать карьеру… У насъ такъ мало умѣющихъ работать! Все больше любятъ болтать! — высокомѣрно прибавилъ Маркъ.
Трифоновъ сталъ разспрашивать о томъ, какъ принялъ Павлищевъ извѣстіе о женитьбѣ Марка на Ксюшѣ.
— Очень онъ былъ обиженъ? — спросила Ксенія, смѣясь.
— Сперва ошалѣлъ, а потомъ…
И Маркъ, разсказавши о бывшемъ объясненіи и о томъ, какъ Павлищевъ хвалилъ его, что онъ женился на богатой невѣстѣ, не зная, кто она, въ заключеніе прибавилъ:
— Какъ видите, онъ не дуракъ, Павлищевъ. Мы съ нимъ не скоро разстанемся!
Съ слѣдующаго же дня Маркъ принялся за работу и черезъ мѣсяцъ, когда засѣданія комиссіи были окончены, поразилъ всѣхъ членовъ мастерскимъ и обстоятельнымъ изложеніемъ составленной имъ записки по весьма сложному вопросу. Сжато, дѣльно, и точно, не упустивши ни одного изъ мнѣній, составилъ онъ протоколы комиссіи и рѣшительно привелъ въ восторгъ Павлищева.
О молодомъ дѣловитомъ чиновникѣ заговорили въ министерствѣ, и когда проектъ министерства прошелъ въ совѣтѣ, министръ лично благодарилъ Марка и представилъ его къ Владиміру 4-й степени, причемъ еще любезно замѣтилъ:
— Я взялъ бы васъ, молодой человѣкъ, охотно къ себѣ, но Степанъ Ильичъ не пускаетъ!
Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ, и Маркъ сдѣлался для Павлищева незамѣнимымъ человѣкомъ. Всѣ самыя сложныя записки по департаменту писались имъ, и Степанъ Ильичъ не иначе называлъ Марка, какъ «золотымъ перышкомъ». Когда къ новому году Павлищевъ назначенъ былъ товарищемъ министра, Маркъ сдѣланъ былъ чиновникомъ по особымъ порученіямъ при министрѣ и откомандированъ въ распоряженіе Степана Ильича.
Блестящая карьера улыбалась Марку, и Ксенія влюблена была въ него по-прежнему.
I.
правитьКто въ Петербургѣ не зналъ въ семидесятыхъ! годахъ знаменитаго и необыкновенно популярного Аркадія Николаевича Иволгина? Если вы не имѣли чести быть лично знакомы съ Аркадіемъ Николаевичемъ, то навѣрное видѣли этого высокаго, статнаго господина лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ сухощавымъ лицомъ, опушеннымъ засѣдѣвшей подстриженной бородой, съ маленькими бойкими черными глазками, — въ думѣ, въ обществѣ содѣйствія промышленности и торговли, на благотворительныхъ собраніяхъ, на публичныхъ торжествахъ и открытіяхъ, на банкетахъ, и слушали его увѣренныя, умныя и всегда подходящія къ случаю рѣчи, вызывавшія почти всегда шумныя одобренія большинства. Аркадій Николаевичъ умѣлъ говорить передъ всякой публикой, зная требованія своихъ слушателей, и такъ же восхищалъ молодежь, съ одушевленіемъ говоря о значеніи высшаго женскаго образованія и о сохраненіи идеаловъ, какъ и трезвенныхъ, умудренныхъ и солидныхъ людей, когда, на какомъ-нибудь другомъ парадномъ обѣдѣ, среди лентъ и звѣздъ, говорилъ объ исконныхъ русскихъ устояхъ и о необходимости неуклонно ихъ держаться для счастія горячо любимой родины.
Во всякомъ случаѣ, если вы такой нелюдимъ, что даже ни разу не видали Аркадія Николаевича, вы должны знать его по имени — до того часто оно появляется на страницахъ газетъ — и имѣть нѣкоторое понятіе объ его представительной наружности, производящей еще до сихъ поръ впечатлѣніе на зрѣлыхъ дамъ, по портретамъ, которые появились въ витринахъ у нѣсколькихъ фотографовъ и во всѣхъ иллюстрированныхъ изданіяхъ, по поводу празднованія двадцатипятилѣтняго юбилея общественнаго служенія Аркадія Николаевича на всевозможныхъ поприщахъ.
Иволгинъ былъ изображенъ тогда въ разныхъ видахъ и въ разныхъ костюмахъ: и въ кургузомъ, легкомысленномъ пиджакѣ, сидящимъ въ кабинетѣ, уставленномъ книгами, съ задумчивымъ и даже нѣсколько грустнымъ лицомъ, и во фракѣ и въ бѣломъ галстухѣ, съ веселымъ и плутоватымъ выраженіемъ изящнаго джентльмэна, только что «подковавшаго» какого-нибудь нужнаго человѣка или «урвавшаго» кушъ, и, наконецъ, въ шитомъ мундирѣ, съ лентой черезъ плечо и двумя звѣздами, — съ мечтательно-серьезнымъ, застланнымъ взоромъ чиновнаго авгура, мечтающаго не то о Бѣломъ Орлѣ на шею (Владиміра 2 степени онъ получилъ на юбилей), не то о благоденствіи Россіи, не то о хорошенькой и молодой женщинѣ.
Тогда же вы могли познакомиться и съ нѣкоторыми, далеко не полными, впрочемъ, біографическими данными, любезно сообщенными Аркадіемъ Николаевичемъ репортерамъ и «интервьюерамъ». Изъ нихъ вы могли узнать, что Иволгинъ родился въ 1828 году и происходитъ изъ дворянской небогатой семьи; образованіе свое получилъ въ петербургскомъ университетѣ и кончилъ курсъ кандидатомъ правъ. Сперва служилъ, и очень ретиво, на казенной службѣ, но затѣмъ былъ только причисленъ и отдался иной дѣятельности. Перечисливъ разнообразные роды дѣятельности Аркадія Николаевича, начиная отъ изданія въ шестидесятыхъ годахъ книгъ для народа и сотрудничества въ тѣ же времена въ либеральныхъ газетахъ, многія газеты уже отъ себя, конечно, распространялись о необыкновенной талантливости Аркадія Николаевича, объ его отзывчивости на все доброе и полезное, объ его энергіи и умѣ и кончали хвалой его необыкновенно практическому уму и знанію жизни, столь отличающимъ этого виднаго дѣятеля отъ тѣхъ «людей кабинета» и «узкихъ доктринеровъ», которые застыли на своихъ взглядахъ и, словно «замаринованные», не идутъ вмѣстѣ съ жизнью. А уважаемый Аркадіи Николаевичъ Иволгинъ не только идетъ, но, можно даже сказать, «бѣжитъ вмѣстѣ съ ней».
При этомъ, разумѣется, разнообразная и плодотворная дѣятельность Аркадія Николаевича — этого дѣловитаго и неутомимаго общественнаго работника — ставилась въ то время многими органами прессы въ образецъ «нашему вялому и сонному обществу». Вотъ, дескать, какіе люди есть и могутъ работать и при добромъ желаніи приносить пользу, несмотря иногда на препоны.
Предполагая даже нѣкоторую «юбилейную» преувеличенность всѣхъ этихъ газетныхъ дифирамбовъ и принимая въ расчетъ склонность отечественныхъ біографовъ къ восхваленію выдающихся дѣятелей въ чинѣ тайнаго совѣтника, тѣмъ болѣе, что для обнаруженія циническихъ чувствъ есть разные исправники и становые, если, по нечаянности, они попадутся только въ объятья прокурора, — справедливость все-таки требуетъ сказать, что разнообразіе занятій и службъ Аркадія Николаевича было дѣйствительно изумительное. И многіе только удивлялись, что такой неутомимый, практическій человѣкъ, выказавшій и административныя дарованія, когда управлялъ однимъ громаднымъ коммерческимъ предпріятіемъ, обладавшій блестящими ораторскими способностями, знаніемъ жизни и людей и такимъ умѣньемъ убѣждать и очаровывать людей, что, по вульгарному выраженію одного умнаго адмирала, «могъ куда угодно пролѣзть безъ мыла», — какъ такой человѣкъ не занялъ какого-нибудь служебнаго блестящаго положенія.
Казалось бы, Аркадій Николаевичъ былъ прирожденнымъ, такъ сказать, провиденціальнымъ человѣкомъ, прошедшимъ всѣ фазы приспособленія, начиная съ шестидесятыхъ годовъ и кончая временами нашего повѣствованія. Онъ былъ и радикаломъ, когда издавалъ книжечки для народа, и не безъ увлеченія, сидя послѣ хорошаго обѣда въ плотно запертомъ кабинетѣ, требовалъ въ кружкѣ пріятелей правоваго порядка и говорилъ, проглотивъ, правда, много рюмокъ бенедиктина, что безъ правоваго порядка лучше не жить, а умереть. Однако, благополучно жилъ, даже хорошо устраивался и, по прошествіи нѣкотораго времени, когда радикальный образъ мыслей началъ выходить изъ моды, сдѣлался либераломъ, постепенно переходя изъ одной краски въ другую, но все еще охотно занимался женскимъ вопросомъ, и такъ какъ былъ собой очень виденъ и имѣлъ языкъ хорошо привѣшенный, то смущалъ не мало дамъ своимъ вольнодумствомъ, и чуть, было, не пострадалъ отъ одного ревниваго мужа. Когда затѣмъ и либерализмъ, хотя бы самый умѣренный, сталъ казаться не соотвѣтствующимъ времени, Аркадій Николаевичъ почувствовалъ себя оппортюнистомъ и, гдѣ нужно, объявился въ таковой роли, что, впрочемъ, не мѣшало ему при встрѣчахъ съ прежними знакомыми хитро подмигивать, цинически скорбѣть, негодуя на новыя времена, и обманывать многихъ наивныхъ людей, которые даже и послѣ многочисленныхъ метаморфозъ Аркадія Николаевича все-таки но старой памяти продолжали его считать за сочувствующаго и все еще помнили, что онъ издалъ нѣсколько книжекъ для народа, писалъ передовыя статьи въ либеральной газетѣ и водилъ знакомство съ литераторами.
Съ тѣхъ поръ онъ и остался опортюнистомъ или, какъ самъ себя называлъ, «человѣкомъ жизни». И преуспѣвалъ, прославивъ свое имя.
Несмотря, однако, на свои блестящія способности и умѣніе «улавливать моментъ», Иволгинъ видной служебной карьеры не сдѣлалъ, хотя и имѣлъ двѣ звѣзды. Правда, его друзья и поклонники нерѣдко назначали Аркадія Николаевича на видные посты и дивились, что его не призываютъ (нынче, вѣдь, такъ трудно найти людей!), но Иволгинъ скромно, но рѣшительно объявлялъ, что онъ никакихъ блестящихъ постовъ не желаетъ и доволенъ своимъ настоящимъ положеніемъ и тѣмъ общественнымъ служеніемъ, которое выпало на его долю.
Вдобавокъ, это служеніе и обезпечивало гораздо болѣе, и все-таки до извѣстной степени удовлетворяло кипучую, дѣятельную его натуру и льстило его безмѣрному самолюбію, доставляя ему популярность.
Онъ былъ предсѣдателемъ двухъ правленій (желѣзнодорожнаго и банковскаго, въ которыхъ получалъ до тридцати тысячъ), былъ выдающимся гласнымъ въ думѣ, вліятельнымъ и блестящимъ ораторомъ и предсѣдателемъ многихъ думскихъ комиссій (жетоны и тамъ были), членомъ многихъ благотворительныхъ учрежденій, виднымъ дѣятелемъ въ нѣсколькихъ обществахъ, въ которыхъ заботятся о промышленности, о торговлѣ, о мореходствѣ, о техникѣ, объ образованіи, словомъ — обо всемъ на свѣтѣ, что только можетъ быть полезнымъ отечеству и въ то же время доставить ораторамъ случаи рекламировать себя и имѣть связи съ болѣе или менѣе полезными людьми, и, числясь въ одномъ вѣдомствѣ, получалъ чины и звѣзды, призываемый въ качествѣ свѣдущаго человѣка къ участію въ разныхъ комиссіяхъ.
И вездѣ онъ поспѣвалъ, вездѣ говорилъ, вездѣ, гдѣ можно, «получалъ» или деньги, или чины, умѣлъ ладить съ вліятельными лицами и дѣйствовать на людей самыми разнообразными способами своего безконечнаго репертуара: на кого лаской, на кого необыкновеннымъ добродушіемъ, на кого обѣщаніями мѣстечка или чѣмъ-нибудь подобнымъ. И его друзья и поклонники крѣпко держались за популярнаго человѣка, славословя его по стогнамъ столицы.
Но Боже сохрани было возбудить чѣмъ-нибудь ненависть Аркадія Николаевича. Боже сохрани было усомниться въ его непогрѣшимости, въ его талантахъ и осмѣлиться противорѣчивъ ему. Тогда деспотическій по натурѣ Иволгинъ не успокаивался, пока не стиралъ въ пыль врага своего, и для этой цѣли не брезговалъ никакими средствами.
Репутація его была давно установившаяся. Одни считали его замѣчательно умнымъ и честнымъ общественныхъ дѣятелемъ, другіе — порядочной канальей.
Но обыкновенію, истина была въ серединѣ.
Въ это хмурое зимнее петербургское утро Аркадій Николаевичъ Иволгинъ былъ въ отвратительномъ расположеніи духа и видимо чѣмъ-то серьезно озабоченъ. Быстрыми, нервными шагами ходилъ онъ взадъ и впередъ по своему большому, роскошному кабинету, и его энергичное, красивое еще лицо, съ высокимъ наморщеннымъ лбомъ и небольшимъ вздернутымъ носомъ было мрачнѣе тучи.
По временамъ онъ круто поворачивался, подходилъ къ письменному столу и бралъ скомканный номеръ газеты, прочитывалъ какую-то замѣтку и, швырнувъ газету, отходилъ прочь и со злобой шепталъ, невольно сжимая кулаки:
— Мерзавцы!.. Негодяи!..
И снова ходилъ, опустивъ голову и порой вздрагивая, точно отъ какой-то острой боли.
Газетная замѣтка, возбуждавшая такую злобу въ Аркадіи Николаевичѣ, когда-то яромъ поборникѣ гласности, была слѣдующаго содержанія:
«Въ городѣ ходятъ тревожные слухи объ одномъ извѣстномъ своими большими оборотами банкѣ. Говорятъ — и мы имѣемъ въ рукахъ кое-какіе факты — будто тамъ не хватаетъ значительныхъ суммъ, и эта потеря или растрата тщательно скрывается при помощи дутыхъ отчетовъ, утверждаемыхъ, благодаря подставнымъ акціонерамъ, образующимъ большинство, и близкимъ къ правленію членамъ ревизіонной комиссіи. Если слухи эти, къ сожалѣнію, окажутся справедливыми, то что сказать о преступной халатности правленія, во главѣ котораго стоитъ и всѣмъ въ банкѣ ворочаетъ лицо, хорошо извѣстное въ мірѣ дѣльцовъ и пользующееся уже давно и, казалось, заслуженно репутаціей блестящаго администратора. Еще не далѣе, какъ на-дняхъ предсѣдатель правленія съ обычнымъ своимъ краснорѣчіемъ, какимъ онъ блещетъ и въ думѣ, говорилъ на общемъ собраніи о блестящемъ положеніи дѣлъ банка и вызвалъ горячія благодарности. Что все это значитъ? Не пора ли вмѣшательству прокурора?»
О, съ какимъ наслажденіемъ Аркадій Николаевичъ перервалъ бы въ эту минуту горло репортеру, который сообщилъ всѣ эти свѣдѣнія въ газету, довольный, что могъ дать эти сенсаціонныя свѣдѣнія и по праву гордиться званіемъ хорошаго репортера. Съ какимъ удовольствіемъ Аркадій Николаевичъ далъ бы этому бѣдняку, зарабатывающему свой горькій хлѣбъ, пятьсотъ, тысячу рублей, чтобъ только онъ не печаталъ этой замѣтки! И репортеръ, конечно, отлично зналъ, что былъ бы желаннымъ гостемъ у Аркадія Николаевича и вышелъ бы отъ него съ туго набитымъ бумажникомъ, но онъ и не подумалъ объ этомъ, а предпочелъ честно заработать своей замѣткой нѣсколько рублей и первымъ дать своей газетѣ извѣстіе, добытое и провѣренное имъ, благодаря нескромности одного служащаго въ банкѣ, съ которымъ репортеръ былъ знакомъ.
Дѣйствительно, въ этой небольшой замѣткѣ если не все, то кое-что — и даже многое — было правдой, и потому она и злила такъ Аркадія Николаевича. Завтра всѣ газеты, разумѣется, перепечатаютъ извѣстіе, и пойдутъ по городу слухи, принимая необычайные размѣры и преувеличивая дѣйствительное положеніе банка. И, что еще ужаснѣе, имя Аркадія Николаевича, безукоризненное до сихъ поръ, станутъ трепать въ газетахъ, не разобравши, въ чемъ дѣло, и не понимая, виноватъ ли онъ дѣйствительно, или нѣтъ. Ошибку сочтутъ за преднамѣренность, за злоупотребленіе… О, подлецъ!.. И кто могъ сообщить банковскую тайну!
А потери въ банкѣ, въ самомъ дѣлѣ, были значительныя, благодаря нѣсколькимъ крайне рискованнымъ спекуляціямъ, и банкъ, что называется, «трещалъ». Но про это знали только посвященные авгуры и старались энергичными мѣрами поправить дѣла и избѣгнуть краха и суда, на которомъ могло открыться кое-что, не особенно приглядное: и дутые отчеты, и родственный составъ правленія, и крупныя награды самимъ себѣ, и странныя выдачи суммъ разнымъ, совсѣмъ не комерческимъ лицамъ по векселямъ, изъ года въ годъ переписываемымъ… Аркадій Николаевичъ не терялъ надежды, разсчитывалъ и на свои связи, и на умѣнье очаровывать своими рѣчами, и на нѣкоторыя имена заемщиковъ банка…
Еще вчера, когда въ правленіи рѣшено было обратиться за ссудой къ правительству, Иволгинъ долго бесѣдовалъ съ Павлищевымъ и объяснялъ, какъ неблагопріятно отразится на торговлѣ, если банкъ принужденъ будетъ ликвидировать дѣла и объявить себя несостоятельнымъ, не говоря уже о скандалѣ судебнаго разбирательства, на которомъ могутъ фигурировать многія почтенныя имена.
И Иволгинъ назвалъ два-три звучныхъ имени лицъ, состоявшихъ дебиторами банка.
Павлищевъ обѣщалъ помочь своимъ вліяніемъ и послалъ Аркадія Николаевича къ Борщову переговорить о подробностяхъ, выработать вмѣстѣ съ нимъ проектъ соглашенія и тогда уже подать докладную записку.
II.
правитьСъ тѣхъ поръ, какъ Маркъ женился, прошло четыре года, и онъ необыкновенно быстро подвинулся по службѣ. Маркъ въ 28 лѣтъ уже былъ статскимъ совѣтникомъ и, состоя при министрѣ, исполнялъ видныя порученія, ѣздилъ нѣсколько разъ делегатомъ заграницу, предсѣдательствовалъ въ нѣсколькихъ комиссіяхъ, писалъ записки и пользовался особымъ расположеніемъ, какъ человѣкъ замѣчательныхъ способностей и неутомимый работникъ, съ которымъ легко и пріятно работать. Доклады его были всегда точны, ясны и сжаты, записки основательны, и онъ умѣлъ схватывать мысли, такъ сказать, съ намека и передавать ихъ на бумагѣ въ блистательномъ изложеніи. Вопросъ о назначеніи Марка директоромъ канцеляріи былъ только вопросомъ времени, пока найдется приличное мѣсто, на которое можно было бы назначить лицо, занимавшее эту должность. Объ этомъ ему говорилъ Степанъ Ильичъ, который ужъ давно забылъ о «неблагодарности Марка» и былъ съ нимъ въ отличныхъ отношеніяхъ, понимая, что съ Маркомъ ссориться невыгодно. Вдобавокъ, Маркъ оказалъ ему и большую услугу, въ высшей степени деликатно предложивъ Степану Ильичу помочь въ его денежныхъ затрудненіяхъ, о которыхъ Павлищевъ какъ-то говорилъ при Маркѣ. И его превосходительство не отказался и занялъ десять тысячъ на уплату долговъ, и съ тѣхъ поръ отношенія ихъ стали еще лучше.
Маркъ принялъ Иволгина съ дѣловой, нѣсколько холодной сдержанностью, и когда Аркадій Николаевичъ объяснилъ, что его къ нему прислалъ Навлищевъ, Маркъ предложилъ Иволгину объяснить въ чемъ дѣло.
Надо сказать правду, Аркадій Николаевичъ «объяснялъ» дѣло этому молодому, серьезному и внимательно слушавшему чиновнику, не спускавшему своихъ черныхъ пронизывающихъ и, казалось, слегка насмѣшливыхъ глазъ съ лица оратора, — далеко не съ тѣмъ убѣдительнымъ краснорѣчіемъ и не съ тѣмъ блескомъ, съ какимъ онъ только что говорилъ съ Павлищевымъ. Что-то мѣшало ему. Онъ словно чувствовалъ, что Маркъ не изъ тѣхъ людей, которыхъ онъ умѣлъ «подковывать» съ такимъ мастерствомъ, и что на него едва ли дѣйствуетъ одушевленіе, съ какимъ Аркадій Николаевичъ говорилъ о задачахъ и значеніи банка для нуждъ торговли и промышленности, о необходимости правительству, въ видахъ поддержки торговли, прійти на помощь и т. п.
По крайней мѣрѣ, на безстрастномъ лицѣ Марка Аркадій Николаевичъ не замѣчалъ ни одобренія, ни сочувствія. Маркъ слушалъ, не прерывая ни разу, и только, когда Иволгинъ вполнѣ высказался, замѣтилъ:
— Вы какую сумму желаете?
— Всего одинъ милліонъ.
Маркъ записалъ цифру въ свою записную книжку и сказалъ:
— Потрудитесь прислать мнѣ всѣ отчеты банка…
— Съ большимъ удовольствіемъ… Но это задержитъ рѣшеніе вопроса. Степанъ Ильичъ въ принципѣ согласился… Вѣроятно, и вы согласны?..
— Я пока не имѣю мнѣнія, да оно для васъ и не важно, если Степанъ Ильичъ вамъ обѣщалъ, — проговорилъ Маркъ съ едва замѣтной улыбкой.
— Но Степанъ Ильичъ просилъ васъ доложить ему объ этомъ.
— Я и доложу, будьте спокойны, и постараюсь не задержать доклада. Черезъ день, много два онъ будетъ представленъ Степану Ильичу.
Иволгинъ всталъ, не особенно довольный разговоромъ съ этимъ сухимъ чиновникомъ, и мысленно окрестилъ его почему-то «кабинетнымъ» человѣкомъ. Однако, очень благодарилъ, что дѣло скоро будетъ доложено, и уѣхалъ, обѣщая немедленно прислать всѣ необходимыя свѣдѣнія.
Не понравился ему этотъ «чинодралъ» тѣмъ болѣе, что онъ зналъ, какое онъ имѣетъ вліяніе на Павлищева, но онъ надѣялся, что Павлищевъ не отступится отъ слова и, конечно, пойметъ необходимость во что бы то ни стало отвратить скандалъ…
— Л сегодня какъ нарочно эта подлая замѣтка! — проговорилъ со злостью Иволгинъ и, взглянувъ на часы, подавилъ пуговку электрическаго звонка.
Вошелъ благообразный лакей.
— Скорѣй закладывать лошадь! — нетерпѣливо проговорилъ Аркадій Николаевичъ.
Черезъ полчаса онъ ужъ мчался на своемъ рысакѣ въ редакцію газеты, гдѣ помѣщена была замѣтка, и съ возмущеннымъ видомъ убѣждалъ редактора, что напечатанное извѣстіе вздоръ съ начала до конца. Онъ удивляется только, какъ «многоуважаемый» редакторъ могъ напечатать такое сообщеніе. Кажется, репутація его, Аркадія Николаевича, слишкомъ извѣстна, чтобы бросать на него тѣнь… Иволгинъ говорилъ убѣдительно, горячо, припомнилъ, что онъ всегда былъ другомъ прессы и понимаетъ пользу гласности; но въ данномъ случаѣ гласность является не полезной, а вредной, и очевидно репортеръ былъ введенъ въ заблужденіе.
И редакторъ, убѣжденный доводами Аркадія Николаевича, обѣщалъ въ слѣдующемъ же номерѣ опровергнуть извѣстіе.
Иволгинъ разсыпался въ благодарностяхъ и въ тотъ же день объѣхалъ всѣхъ редакторовъ съ просьбой не перепечатывать замѣтки.
На другой же день въ «Чижикѣ» появилось категорическое опроверженіе, и ни въ одной газетѣ не появилось перепечатки.
Аркадій Николаевичъ ожилъ.
III.
правитьЭти дни, въ ожиданіи отвѣта, Иволгинъ находился въ большомъ волненіи.
«Дадутъ ссуду или не дадутъ?»
Эти мысли не давали ему покоя. Онъ то надѣялся, то падалъ духомъ, догадываясь по разговору съ Маркомъ, что тотъ далеко не на его сторонѣ. И еслибъ еще поручили это дѣло какому-нибудь другому чиновнику, съ которымъ бы можно было «сговориться», какъ деликатно называлъ Аркадій Николаевичъ интимныя бесѣды за завтракомъ въ отдѣльномъ кабинетѣ моднаго ресторана. Во время такихъ завтраковъ Иволгинъ устраивалъ на своемъ вѣку не мало дѣлъ и не даромъ же пользовался репутаціей необыкновеннаго мастера «устраивать» и «проводить» всякія дѣла. А Борщова не пригласишь завтракать! Онъ самъ богатъ и съ нимъ ничего не устроишь. Вдобавокъ онъ и отчеты проштудируетъ надлежащимъ образомъ и, конечно, найдетъ въ нихъ кое-какія отступленія отъ закона и, какъ формалистъ, можетъ придраться и доложить своему начальству съ чисто «кабинетной» точки зрѣнія узкаго чиновника. Они, вѣдь, всякое дѣло тормозятъ и жизни не понимаютъ, эти чиновники, не понимаютъ громаднаго значенія банка для торговли, и для того, чтобы выдвинуться, готовы разорить тысячи людей…
Такія разсужденія о чиновникахъ были любимымъ конькомъ Аркадія Николаевича, и онъ разражался на эту тему блестящими филиппиками, особенно когда какое-нибудь проводимое имъ дѣло встрѣчало препятствія.
Вопросъ о ссудѣ былъ для него страшнымъ вопросомъ. Въ случаѣ благопріятнаго отвѣта — спасеніе; въ противномъ случаѣ — крахъ банка и, главное, его самого. Ни для кого не было секретомъ, что онъ былъ воротилою въ банкѣ, и что все тамъ дѣлалось по его велѣніямъ. Онъ тамъ былъ непогрѣшимый и всемогущій владыка и что приказывалъ «самъ Аркадій Николаевичъ», то считалось закономъ. Остальные директора или были его родственниками и пріятелями, или ничего не понимавшими безгласными людьми, подписывавшими, не читая, какія угодно постановленія, и всѣ они преклонялись передъ «великимъ человѣкомъ», дававшимъ и большіе дивиденды акціонерамъ, и хорошія жалованья и награды своимъ покладистымъ коллегамъ.
Аркадій Николаевичъ въ эти дни уже принялъ кое-какія мѣры для обезпеченія успѣха. Не далѣе, какъ вчера онъ былъ у знакомой читателю Анны Аполлоновны Рогальской, которая въ послѣднее время совсѣмъ оставила свое хлопотливое ремесло — просить въ пріемныхъ за миѳическихъ сестеръ и братьевъ. Она устроила мужу хорошее мѣсто на дальней окраинѣ и жила одна въ роскошномъ и уютномъ гнѣздышкѣ, пользуясь благосклонностью одного семидесятипяти-лѣтняго старика, который, на закатѣ дней своихъ, почувствовалъ «третью молодость» и, влюбившись въ блондинку, усиленно занялся гимнастикой, дѣлалъ массажъ и даже пробовалъ броунъ-секаровское средство. Повергнувъ къ стонамъ «чародѣйки» любовь и деньги, и, разумѣется, не малыя, къ досадѣ своей супруги и дѣтей, старикъ проводилъ вечера у своей возлюбленной и, благодаря терпѣливому мужеству, съ какимъ молодая женщина выносила его ласки — находилъ, что-жизнь еще полна не однѣхъ только административныхъ радостей… И онъ былъ сентименталенъ и игривъ, писалъ Аннѣ Аполлоновнѣ стихи и, ревнивый, требовалъ увѣреній, что онъ одинъ ею любимый; увѣренія эти, конечно, не заставляли себя ждать.
Сановный мужъ, пользовавшійся въ свое время, и не безъ основаній, репутаціей умнаго и рѣшительнаго человѣка, совсѣмъ глупѣлъ въ присутствіи соблазнительной блондинки и вѣрилъ и ея комплиментамъ, и клятвамъ въ любви и вѣрности. Вѣрилъ и влюблялся все болѣе и болѣе; привозилъ ей, кромѣ опредѣленнаго мѣсячнаго содержанія, еще и дополнительныя суммы, не считая разныхъ подарковъ, словомъ, тратилъ за свою «третью молодость» такія деньги, что супруга его и дѣти, серьезно опасаясь за сохраненіе довольно большого состоянія старика, положили на семейномъ совѣтѣ принять экстраординарныя мѣры. Рѣшено было черезъ старшаго сына предложить этой «подлой женщинѣ» до сорока тысячъ отступного съ тѣмъ, чтобы она тотчасъ же скрылась изъ Петербурга, пригрозивъ, въ случаѣ ея несогласія, высылкой изъ города. Если же «подлая» не пойдетъ на соглашеніе, то обратиться къ содѣйствію властей…
Аркадій Николаевичъ очень скоро сошелся съ Анной Аполлоновной на десяти тысячахъ, если старикъ напишетъ письмо, въ которомъ попроситъ кого слѣдуетъ не отказать въ просьбѣ Иволгина. Въ то же свиданіе Анна Аполлоновна получила въ видѣ задатка тысячу рублей, а на остальныя деньги ей была выдана довольно хитро составленная росписка. Вечеромъ того же дня Иволгинъ былъ извѣщенъ, что письмо написано и завтра же будетъ въ надлежащихъ рукахъ.
Между тѣмъ, Маркъ, добросовѣстно изучивъ отчеты, отправился къ Павлищеву и доложилъ ему, что ходатайствовать о ссудѣ на льготныхъ условіяхъ милліона изъ государственнаго казначейства нѣтъ никакихъ основаній.
— Отчеты банка неудовлетворительны, и истинное положеніе дѣлъ довольно искусно скрыто, — прибавилъ Маркъ.
— Я все это знаю, Маркъ Евграфычъ, — отвѣчалъ, слегка морщась, Павлищевъ. — Знаю, что у нихъ и подставные акціонеры, и семейное правленіе, и родственная ревизіонная комиссія, но Иволгинъ обѣщалъ всѣ эти порядки измѣнить… Во всякомъ случаѣ, крахъ байка не желателенъ и тѣмъ болѣе нежелателенъ судебный скандалъ… Вы видѣли, чьи векселя учитывалъ Иволгинъ… Онъ, вѣдь, умная бестія и зналъ, что дѣлаетъ. И, наконецъ, банкъ не въ безнадежномъ положеніи… Ссуда его выручитъ, и рискованныхъ спекуляцій Иволгинъ дѣлать больше не станетъ… Надо, Маркъ Евграфычъ, уважить просьбу. Составьте, пожалуйста, докладъ въ этомъ смыслѣ и пошлите Иволгину сказать, чтобы правленіе подало прошеніе.
Маркъ не сдѣлалъ никакого возраженія. Ему, собственно говоря, рѣшительно все равно: дадутъ ли милліонъ казенныхъ денегъ или нѣтъ. Не станетъ же онъ защищать свое мнѣніе изъ-за такихъ пустяковъ.
И онъ отвѣтилъ, принимая обратно снова записку:
— Такъ я напишу другой докладъ.
— Пожалуйста… И распространитесь, знаете ли, о значеніи банка для торговли и промышленности, о томъ, что онъ поставленъ былъ въ критическое положеніе, благодаря застою въ дѣлахъ, ну, однимъ словомъ… Вы вѣдь сами знаете, какъ все это изображается! — прибавилъ съ улыбкой Павлищевъ.
— Еще бы не знать! — усмѣхнулся Маркъ.
— Надо дать, — снова заговорилъ, словно бы оправдываясь, Павлищевъ. — Если бы не дали да на судѣ фигурировали имена нѣкоторыхъ заемщиковъ, насъ потомъ съѣли бы. Что дѣлать, милѣйшій Маркъ Евграфычъ! Не все можно дѣлать, что хочется… Законы-то у насъ о двухъ концахъ. Надо, слѣдовательно, принимать въ соображеніе время и пространство! — заключилъ свои разсужденія его превосходительство.
IV.
правитьВъ то самое утро, когда Маркъ бесѣдовалъ въ министерствѣ съ Павлищевымъ, въ кабинетѣ Ксеніи сидѣлъ Василій Захаровичъ Трифоновъ.
Онъ только-что пріѣхалъ къ дочери, и Ксенія, радостно встрѣтившая отца, тотчасъ же замѣтила, что отецъ взволнованъ, хотя и старался это скрыть. Онъ сегодня разсѣянно отвѣчалъ на вопросы, далеко не съ обычной горячей лаской встрѣтилъ своего трехлѣтняго внучка, хорошенькаго черноволосаго мальчугана, немедленно прибѣжавшаго въ комнату, какъ только-что услыхалъ, что дѣдушка у мамы, и имѣлъ какой-то сконфуженный и растерянный видъ, какого Ксенія никогда не видала въ своемъ энергическомъ отцѣ. И сердце ея забило тревогу.
«Что такое случилось?» думала она, тревожно заглядывая въ глаза отцу и не смѣя сама начать разспросы.
Сильно осунулся и постарѣлъ Василій Захаровичъ за послѣдній годъ, хотя крѣпкое здоровье его, казалось, и не пошатнулось. Онъ ни на что не жаловался, попрежнему чувствовалъ себя хорошо, а между тѣмъ, вдругъ сразу «осѣлъ», сдѣлался раздражителенъ и нервенъ и на цѣлые дни запирался въ своемъ кабинетѣ и тамъ, за письменнымъ столомъ, щелкалъ на счетахъ, подводилъ какіе-то итоги и затѣмъ, мрачный, какъ туча, ходилъ по комнатѣ, опустивъ свою сѣдую голову. Никто не догадывался, что значила такая перемѣна въ Васильѣ Захаровичѣ, обыкновенно веселомъ, живомъ и разговорчивомъ; хотя за обѣдомъ, особенно когда бывали гости, и на своихъ четвергахъ, старикъ старался быть веселымъ, по зоркій глазъ Ксеніи видѣлъ, что эта веселость была напускная. На заботливые вопросы своихъ объ его здоровьѣ, старикъ всегда отвѣчалъ, что здоровъ, видимо недовольный такими вопросами. Мысль о томъ, что дѣла Василія Захаровича пошатнулись и это его сильно озабочиваетъ и тревожитъ, никому не приходила въ голову, — до того это казалось невѣроятнымъ. Не даромъ же Трифоновъ имѣлъ репутацію осторожнаго и благоразумнаго человѣка, неспособнаго броситься въ какое-нибудь рискованное или невѣрное предпріятіе, и вся его жизнь свидѣтельствовала объ этомъ. Онъ былъ изъ тѣхъ дѣльцовъ, которые разсчитываютъ на вѣрняка и рѣдко ошибаются въ разсчетахъ. Въ немъ не было, такъ сказать, «художника наживы», азартнаго игрока, ставящаго на карту крупныя ставки.
Никогда не посвящавшій въ дѣла своихъ домашнихъ, да и вообще никого, Василій Захаровичъ, однако, въ послѣднее время иногда, какъ бы вскользь, при случаѣ говорилъ, что новые заводы его радуютъ. «Слѣдовательно, дѣла идутъ хорошо», думала Ксенія, недоумѣвая, отчего отецъ такъ перемѣнился. Вдобавокъ, еще недавно онъ сдѣлалъ крупное пожертвованіе — внесъ двѣсти тысячъ въ одно благотворительное учрежденіе, во главѣ котораго стояли высокопоставленныя лица. Такихъ крупныхъ пожертвованій не дѣлаютъ, разумѣется, лица, дѣла которыхъ разстроены. Кромѣ того, Василій Захаровичъ въ этотъ годъ чаще, чѣмъ прежде, задавалъ роскошные обѣды, стоившіе сумасшедшихъ денегъ, на которые приглашались избранные гости. Словомъ, все, казалось, говорило, что милліоны Трифонова не тронуты и въ цѣлости лежатъ въ государственномъ банкѣ.
Изъ близкихъ Трифонову людей одинъ только Маркъ, казалось, кое о чемъ догадывался, несмотря на эти видимые признаки благосостоянія своего тестя. Онъ понималъ самолюбивую натуру старика, понималъ, что не даромъ онъ говоритъ о своихъ дѣлахъ, тогда какъ прежде никого не удостаивалъ такими разговорами, и подъ рукой наводилъ справки. О томъ, что Маркъ узналъ, онъ, разумѣется, не сказалъ никому, а тѣмъ болѣе Ксеніи.
Но зато однажды, когда послѣ обѣда сидѣлъ свои обычные полчаса у Ксеніи, передъ тѣмъ, что приниматься за работу въ кабинетѣ, Маркъ какъ-то завелъ рѣчь о дѣлахъ и, между прочимъ, посовѣтовалъ Ксеніи — положить свои деньги вкладомъ въ государственный банкъ на долгій срокъ.
— Развѣ держать ихъ въ бумагахъ невыгодно, Маркъ? — спросила Ксенія.
— Положимъ, выгодно… Ты получаешь около пяти процентовъ, а тогда будешь получать около четырехъ. Но зато мы съ тобой, Ксенія, будемъ гарантированы отъ соблазна…
— Отъ какого?..
— Мало ли какого?.. Я, ты знаешь, очень скромный въ своихъ привычкахъ человѣкъ…
— Совсѣмъ скромный, — перебила Ксенія…
— А и у меня иногда являются мысли: купить большое имѣніе, чтобы получать болѣе того, что мы получаемъ… А къ чему намъ?.. Развѣ намъ мало? Слава Богу… Такъ вотъ, во избѣжаніе такихъ соблазновъ и чтобы оставить дѣтямъ въ неприкосновенности то, что ты получила, не лучше ли не имѣть возможности трогать капитала… Что ты думаешь, Ксенія?
Напрасный вопросъ! Ксенія по большей части думала, какъ Маркъ, и, разумѣется, тотчасъ же согласилась.
И, словно бы загипнотизированная Маркомъ, до сихъ поръ еще влюбленная въ него со всей силой первыхъ дней, она съ какимъ-то наивнымъ восторгомъ счастливой, удовлетворенной жизнью, женщины, смотрѣла на красавца-мужа, не подозрѣвая тайной мысли его предложенія. Умная женщина, скептикъ по натурѣ, умѣвшая разгадывать людей, она была слѣпа только относительно Марка, считала его какимъ-то высшимъ существомъ и, слишкомъ любившая его, никогда и не задумывалась надъ этимъ страннымъ характеромъ. Онъ импонировалъ ее и своимъ безпощаднымъ анализомъ, и силой, и своей жизнью, такъ не похожей на жизнь другихъ молодыхъ людей въ его положеніи. Въ самомъ дѣлѣ, онъ какъ будто не пользовался богатствомъ. У него остались прежнія скромныя привычки, прежняя любовь къ работѣ, къ чтенію въ своемъ кабинетѣ, главная роскошь котораго были книги. Какъ мужъ, онъ былъ образцовый — всегда дома, и никуда его не тянуло; ни тѣни ухаживанія за кѣмъ-нибудь изъ хорошенькихъ знакомыхъ дамъ, бывавшихъ у нихъ, всегда ровный и спокойный. И, ревнивая по натурѣ, Ксенія ни разу не испытывала за эти четыре года мукъ ревности. Она ревновала его только къ «службѣ» и находила, что онъ ужъ черезчуръ много работаетъ и проводитъ съ ней меньше времени, чѣмъ бы ей хотѣлось… По крайней мѣрѣ они рѣдко читаютъ вмѣстѣ, не такъ часто разговариваютъ, какъ тогда, какъ онъ былъ женихомъ. Несмотря на четыре года супружества, многое въ Маркѣ оставалось для Ксеніи неяснымъ и непонятнымъ, но она восполняла это непонятное воображеніемъ любящей женщины, объясняла себѣ его увлеченіе работой непомѣрнымъ честолюбіемъ выдающагося человѣка и довольствовалась рѣдкими часами бесѣдъ, вознагражденная увѣренностью въ его серьезной привязанности и счастливая его горячими ласками мулса. Трехлѣтній сынъ и крошка дѣвочка дополняли ея счастье, и прежняя безпокойная, ищущая интересныхъ людей, Ксенія, пополнѣвшая и расцвѣтшая, сдѣлалась одною изъ тѣхъ женщинъ, для которыхъ сосредоточивался весь интересъ жизни въ дѣтяхъ и мужѣ.
Для Марка она необыкновенно заботилась теперь о своихъ туалетахъ, о прическѣ, стараясь быть всегда одѣтой къ лицу и сохранить подолѣе свѣжесть, красоту и привлекательность. Съ этой цѣлью она берегла и холила свое тѣло, брала какія-то особенныя ванны, заказывала роскошные капоты и съ инстинктомъ умной женщины, понимающей животное въ человѣкѣ, хотѣла быть не только преданною и любящею женой, но и желанною любовницей, не надоѣдающею мужу, особенно такому молодому и красивому, какъ Маркъ.
И надо отдать справедливость Ксеніи. Она нравилась Марку, и семейная ихъ жизнь не омрачалась никакими бурями.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ, во время которыхъ смущеніе Василія Захаровича все болѣе увеличивалось и въ сердцѣ Ксеніи росло все большее безпокойство, она, наконецъ, рѣшилась спросить:
— Папочка, родной… Что съ тобой? Ты, кажется, чѣмъ-то взволнованъ.
— Я?.. Ничего особеннаго, Ксюша… Такъ, разныя непріятности.
И старикъ попробовалъ, было, улыбнуться, но вмѣсто улыбки на лицѣ его появилась гримаса. Губы какъ-то перекосились и скулы судорожно задвигались.
— Какія непріятности, родной? Скажи, тебѣ легче будетъ, — произнесла Ксенія дрогнувшимъ голосомъ и, какъ бывало прежде, обвила его шею и крѣпко поцѣловала отца въ щеку.
Старикъ былъ тронутъ этой лаской и съ губъ его готово уже было вырваться признаніе, но что-то его удержало, и онъ проговорилъ, поднимаясь съ мѣста:
— Ничего особеннаго. Съ завода непріятныя извѣстія. Ну, я, по обыкновенію, слишкомъ близко принялъ къ сердцу… Старъ становлюсь… Однако, прощай, Сюша… Кланяйся мужу…
Трифоновъ хотѣлъ уходить.
— Папочка, куда жъ ты? Голубчикъ, не уходи… Я вижу, что тебя что-то мучаетъ… Я давно это вижу… Не однѣ вѣсти съ завода… Ужели ты не хочешь подѣлиться съ своей Ксюшей заботами… Скажи же мнѣ, что случилось?
Старикъ грустно взглянулъ на свою любимицу и, казалось, все еще колебался. А между тѣмъ, вѣдь онъ ѣхалъ къ дочери именно за тѣмъ, чтобы ей все разсказать.
— Садись, папочка… Вѣдь я вижу по твоему лицу, что есть что-то очень серьезное… Не правда ли? — чуть слышно прибавила Ксенія.
— Правда! — глухо и словно бы съ усиліемъ промолвилъ онъ и опустился въ кресло.
Прошло нѣсколько секундъ въ молчаніи. Наконецъ, старикъ поднялъ опущенную сѣдую голову и рѣшительно проговорилъ:
— Я наканунѣ разоренія, Ксюша…
— Ты?
— Да, я… Такъ сложились дѣла… Заводъ меня доканалъ… И я пріѣхалъ къ тебѣ, чтобы просить твоей помощи… Твой милліонъ меня можетъ спасти… Еще не поздно!
V.
правитьХорошо знавшая самолюбивую натуру отца, Ксенія поняла, какъ тяжело было для его гордости сдѣлать подобное признаніе даже ей, его любимицѣ-дочери, и обратиться къ ней за деньгами. Она читала это и въ смущенномъ, полномъ страданія, выраженіи его лица съ подергивавшимися скулами, и въ растерянномъ взглядѣ, и въ тонѣ его упавшаго, вздрагивавшаго голоса. Ей теперь стало понятнымъ все: и то, что онъ вдругъ осунулся и постарѣлъ, и его раздражительность послѣдняго времени, и напускная веселость при гостяхъ.
«Бѣдный отецъ! Онъ страдалъ молча, ни съ кѣмъ не дѣлясь своими заботами, и колебался даже мнѣ сказать. Хотѣлъ уйти, не заикнувшись о деньгахъ, точно боялся, что я могу ихъ пожалѣть!»
И полная безконечной любви къ отцу и въ то же время обиженная, она съ упрекомъ сказала ему:
— И ты, папа, раньше мнѣ ничего не сказалъ? Ты даже вотъ сейчасъ хотѣлъ уходить, оставивъ меня въ недоумѣнія?.. Да развѣ ты смѣлъ думать, что деньги, которыя ты мнѣ далъ, не твои? Развѣ я могла бы хоть на минуту задуматься снять послѣднее свое платье для тебя? О, папочка, папочка! Зачѣмъ ты обижаешь свою дочь! — взволнованно, со слезами на глазахъ ррибавила Ксенія.
Растроганный старикъ нѣжно цѣловалъ дочь и увѣрялъ, что онъ никогда не сомнѣвался въ своей Ксюшѣ… Развѣ онъ не знаетъ своей голубушки?..
— Но вѣдь ты не одна, Ксюша, — прибавилъ Василій Захаровичъ.
— Ты что же?.. Ты думаешь, что Маркъ можетъ быть этимъ недоволенъ? — воскликнула Ксенія, краснѣя отъ охватившаго ее негодованія.
— Я ничего, родная, не думаю, но во всякомъ случаѣ надо его спросить.
— И спрашивать нечего. Онъ обрадуется, что эти деньги тебѣ пригодятся… Бери сейчасъ же билеты, папочка, они у меня. Маркъ, слава Богу, еще не успѣлъ осуществить своего предположенія. У него, видишь ли, была одна комбинація…
Старикъ на-отрѣзъ отказался взять билеты безъ согласія Марка и любопытно спросилъ:
— А какая у Марка была комбинація?
— Положить эти деньги въ государственный банкъ вкладомъ на долгій срокъ…
— Онъ собирался это сдѣлать! — переспросилъ Трифоновъ, видимо заинтересованный.
— Да. Завтра хотѣлъ. Говорилъ, что такъ лучше.
— Гмм… лучше? Почему же именно лучше? Вы бы получали менѣе дохода.
— Онъ говорилъ, что зато меньше соблазна затратить ихъ на какое-нибудь дѣло, напримѣръ на покупку имѣнія…
— И давно у него явилась такая блестящая мысль?
— На-дняхъ. Да ты что, папочка, разспрашиваешь?.. Маркъ, разумѣется, будетъ радъ, что не положилъ денегъ. Вѣдь мы не знали, что они могутъ тебѣ понадобиться… Ты скрывалъ отъ насъ, что дѣла твои плохи… Ни я, ни Маркъ не догадывались объ этомъ…
Старикъ вдругъ сдѣлался серьезенъ, и мрачная тѣнь пробѣжала по его лицу. Слова дочери, казалось, далеко не убѣдили его. Напротивъ! Они только заставили его догадаться о причинахъ этой внезапной «комбинаціи», придуманной Маркомъ, и съ грустью взглянуть на Ксенію.
Нѣсколько мгновеній онъ молчалъ.
— Слушай, Ксюша, что я тебѣ скажу, — проговорилъ онъ наконецъ рѣшительнымъ и властнымъ тономъ, напомнившимъ Ксеніи прежняго отца: — я тебѣ очень благодаренъ за готовность мнѣ помочь, въ ней я, конечно, никогда и не сомнѣвался, но если твой мужъ выразитъ какое-нибудь сомнѣніе, то я не возьму твоихъ денегъ и постараюсь достать гдѣ-нибудь хотя бы за большіе проценты… Знай это. Маркъ дѣловой и умный человѣкъ и, разумѣется, понимаетъ, что вы рискуете, отдавая мнѣ деньги… Я, положимъ, выдамъ тебѣ вексель и буду платить проценты, но если, не дай Богъ, я разорюсь…
— Папа, замолчи! — перебила его Ксенія. — Какъ тебѣ не стыдно говорить такія вещи! Развѣ эти деньги Марка? Развѣ онъ женился на мнѣ ради богатства? Если ты не хочешь взять сейчасъ билеты. Маркъ тебѣ ихъ привезетъ самъ…
Ксенія была взволнована, а старикъ, знавшій, какъ она боготворитъ своего Марка и не желавшій омрачить счастія своей любимицы, торопливо и нѣжно проговорилъ:
— Да ты чего кипятишься, Ксюша?
— Какъ не кипятиться!? Ты предполагаешь, что Маркъ можетъ колебаться… Вѣдь это было бы… нечестно и неблагодарно съ его стороны… Маркъ на это не способенъ! — горячо воскликнула Ксенія, гордая и увѣренная въ благородствѣ своего Марка.
Снова Василій Захаровичъ подумалъ о будущемъ счастіи Ксеніи и, почти увѣренный, что изъ-за этихъ денегъ можетъ выйти серьезная размолвка дочери съ мужемъ, сказалъ:
— Ничего нечестнаго и неблагодарнаго не было бы. Ты, Ксюша, напрасно такія слова говоришь… Ей-Богу, напрасно… И я нисколько бы не былъ въ претензіи на Марка, если бы онъ поступилъ не такъ, какъ ты разсчитываешь… Онъ можетъ не думать о себѣ, но, какъ благоразумный человѣкъ, долженъ подумать о будущности твоей и вашихъ дѣтей… То-то онъ и хотѣлъ положить деньги вкладомъ… Это доказываемъ его заботливость… и любовь къ семьѣ… Каждый, Ксюша, за себя, а Богъ за всѣхъ!
И старикъ хотѣлъ было улыбнуться, по улыбка вышла какая-то грустная.
Онъ заторопился домой, несмотря на просьбы дочери посидѣть. Онъ съ какою-то особенною ласковостью простился съ дочерью и проговорилъ:
— Смотри же, Ксюша, помни, что я сказалъ, и не ссорься съ Маркомъ изъ-за этихъ денегъ. Я гдѣ-нибудь достану…
— Поссориться съ Маркомъ изъ-за денегъ!? Ты, папа, совсѣмъ его не знаешь!..
«Умную „комбинацію“ придумалъ этотъ Маркъ. Предусмотрительный молодой человѣкъ»! — размышлялъ, грустно усмѣхаясь, старикъ Трифоновъ въ то время, какъ рысакъ, несъ этого полуразорившагося милліонера въ банкъ.
И Василій Захаровичъ, поближе приглядѣвшійся за эти четыре года къ своему зятю, припомнилъ теперь его разсужденія и взгляды и почему-то пожалѣлъ свою Ксюшу.
«Она и не догадывается, какой онъ жесткій человѣкъ!» — подумалъ онъ и вслухъ проговорилъ:
— Предусмотрительная комбинація!
Хотя Ксенія и возмущалась противъ отца, осмѣлившагося усомниться въ радостной готовности Марка отдать милліонъ, и была увѣрена въ благородствѣ своего мужа особенно въ денежныхъ дѣлахъ, тѣмъ не менѣе слова отца и эта комбинація Марка нѣсколько смутили ее, и она съ какой то непонятною для нея тревогой ждала возвращенія Марка, взволнованная и испуганная…
Она корила себя, корила отца за то, что у нея минутами закрадывалось сомнѣніе. Господи! Какъ ей не стыдно? Развѣ для нея не ясенъ этотъ сильный и благородный характеръ? Возможны ли какія-нибудь сомнѣнія?..
А между тѣмъ, ей что-то говорило, что многое въ человѣкѣ, котораго она боготворитъ, облечено въ какую-то таинственность. Въ немъ чувствуется твердый характеръ, но иногда его спокойныя и холодныя опредѣленія рѣзали ее какою-то страшною безучастностью…
Слова отца заставили ее серьезно размышлять о Маркѣ, кажется, въ первый разъ со времени ихъ супружества, и напрасно старалась она теперь увѣрить себя, что знаетъ Марка.
Нѣтъ, она его не знаетъ!
Она безгранично любитъ его, но не знаетъ!
Продолжая думать о немъ, Ксенія припомнила, какъ онъ рѣдко съ ней говоритъ и какъ онъ безстрастенъ въ своихъ сужденіяхъ. Онъ точно все классифицируетъ и самъ остается въ сторонѣ, спокойный. Во что онъ вѣритъ? Чему сочувствуетъ? Къ чему стемится?..
И Ксенія не безъ горькаго чувства должна была сознаться, что душевная жизнь Марка для нея не совсѣмъ открыта. Она знаетъ только, что онъ честолюбивъ, необыкновенно уважаетъ въ людяхъ силу и умъ… Она знаетъ, что онъ идеальный мужъ, но такъ ли онъ близокъ ей духовно, какъ и физически?..
И ей вдругъ становилось жутко при мысли о предстоявшемъ объясненіи.
«А что, если отецъ правъ?»
И Ксенія гнала отъ себя эти мысли, чувствуя себя безспорно виноватой уже за то, что въ помыслахъ могла усомниться въ любимомъ человѣкѣ. Въ такія минуты чувство любящей женщины брало верхъ надъ анализомъ, и Маркъ снова являлся въ ея глазахъ въ блестящемъ ореолѣ благородства и силы. И снова она была увѣрена, что знаетъ своего Марка, и нетерпѣливо ждала его пріѣзда, чтобы скорѣй доказать отцу, какъ онъ заблуждается.
Наконецъ раздался звонокъ, его звонокъ. Въ гостиной послышались увѣренные твердые шаги Марка, и Ксенія бросилась къ нему на встрѣчу радостная и веселая. При видѣ Марка всѣ сомнѣнія показались Ксеніи какимъ-то святотатствомъ, и она воскликнула:
— Мнѣ надо съ тобой поговорить, Маркъ… Сейчасъ былъ папа… Ты знаешь ли, его дѣла совсѣмъ разстроены?
— Разстроены? — переспросилъ Маркъ.
Голосъ его, по обыкновенію, былъ тихъ и спокоенъ. Это кольнуло Ксенію, и она бросила упрекъ:
— Какъ ты спокойно принимаешь такое печальное извѣстіе, Маркъ?
Маркъ взглянулъ на жену слегка удивленными глазами.
— Развѣ тебя это не трогаетъ?
— Ну, положимъ, и трогаетъ, но развѣ непремѣнно надо волноваться?.. Въ самомъ дѣлѣ, дѣла его такъ плохи? — нѣсколько мягче проговорилъ Маркъ и въ душѣ обругалъ себя болваномъ, что не исполнилъ своего намѣренія относительно жениныхъ денегъ… — Что тебѣ говорилъ твой отецъ? Можетъ быть, ему нужна помощь?
— Необходима…
Ксенія жадно ждала, что онъ скажетъ объ ея деньгахъ, но Маркъ вмѣсто того проговорилъ:
— Такъ это легко устроить. Я скажу Павлищеву, и твоему отцу можно устроить ссуду на льготныхъ условіяхъ…
— Но прежде я отдамъ отцу свой милліонъ! — промолвила Ксенія и, блѣдная, смотрѣла въ упоръ на Марка. — Ты, конечно, согласенъ? — прибавила она.
VI.
правитьКазалось, слова Ксеніи не произвели на Марка впечатлѣнія. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ его лицѣ.
А между тѣмъ, злоба кипѣла въ немъ. Злоба и на свою непредусмотрительность, и на эту «сантиментальную дуру», которая ставитъ на карту будущность и его, и дѣтей. Благодаря этому, онъ лишится богатства, а вмѣстѣ съ тѣмъ и независимости, и карьера его можетъ померкнуть. А вѣдь легко было устроить женины деньги такъ, чтобы не выпустить ихъ изъ рукъ…
Въ эту минуту онъ смотрѣлъ на обожавшую его женщину, какъ на врага, и, несмотря на умѣнье владѣть собой, въ глазахъ его сверкнула злая, жесткая улыбка, когда онъ отвѣтилъ:
— При чемъ мое согласіе? Ты уже рѣшила.
— Но, Маркъ, развѣ ты не понимаешь?
— Чего не понимаю?
— Мнѣ необходимо, чтобы ты одобрилъ мое рѣшеніе. Безъ твоего согласія и папа не желаетъ брать деньги… Но, главное, для меня твое согласіе важно. Необыкновенно важно, Маркъ! — значительно и съ какою-то внушительною торжественностью говорила Ксенія, заглядывая въ лицо Марка съ выраженіемъ страха и мольбы… — Видишь ли, Маркъ… Ты прости, мнѣ показалось, будто ты недоволенъ моимъ рѣшеніемъ. Вѣдь я ошиблась? Не правда ли? Ты просто пріѣхалъ со службы раздраженный и не вникъ хорошо въ мои слова… Говори же скорѣй, прошу тебя. Предположимъ даже, что этотъ милліонъ мы потеряемъ, но нашъ долгъ помочь папѣ, и ты, разумѣется, не пожалѣешь о деньгахъ? У насъ, наконецъ, останутся еще триста тысячъ, которыя папа тебѣ далъ. Мы можемъ жить скромнѣй… Къ чему намъ такое богатство?.. Отвѣчай же, Маркъ!
О, съ какою тревогою нетерпѣнія она ждала теперь отвѣта. Ей было жутко, словно человѣку надъ пропастью, и она почему-то думала, что съ этимъ отвѣтомъ связана вся ея дальнѣйшая судьба.
Что жъ онъ молчитъ!? Скорѣй, скорѣй скажи онъ два-три жданныхъ слова, и она бросится къ нему на шею, моля о прощеніи… Ужели онъ ихъ не скажетъ? Ужели Маркъ не тотъ, какимъ она его считаетъ?
Ксенія хотѣла прочесть отвѣтъ въ его лицѣ. Но сердце ея упало, и какое-то совсѣмъ новое чувство — чувство недовѣрія, страха и разочарованія въ любимомъ человѣкѣ — закрадывалось невольно въ ея душу, — до того холодно и жестко-спокойно было это свѣжее, румяное и красивое лицо.
Въ эти краткія мгновенія Ксенія вдругъ вспомнила его мнѣнія и взгляды, полные безпощаднаго скептицизма, его рѣчи, холодныя и безстрастныя, его честолюбіе и неразборчивость средствъ, вспомнила, наконецъ, отношеніе къ ней… Одна физическая близость и никаго духовнаго общенія!.. Она почти его не видитъ, и всегда одна…
Прежнія чары словно бы исчезали. Съ глазъ влюбленной женщины спадала пелена. Она начала прозрѣвать, и мысль о томъ, что Маркъ никогда ее не любилъ и женился на ней ради богатства, воспользовавшись ее страстью къ нему, словно молнія, озарила ея голову и жестоко оскорбила въ ней гордость женщины… Ужели она ничего этого не понимала?… Ужели страсть такъ ослѣпила ее?..
И въ глазахъ Ксеніи блеснулъ злой огонекъ, и въ голосѣ ея зазвучала раздражительная властная нотка, когда она воскликнула:
— Что жъ ты молчишь? Отвѣчай: одобряешь ли ты мое рѣшеніе помочь отцу?
— Разумѣется, не одобряю! — твердо проговорилъ Маркъ и слегка поблѣднѣлъ.
Еще секунду тому назадъ Ксенія предчувствовала этотъ отвѣтъ. И все-таки онъ поразилъ ее, какъ нѣчто чудовищное. Она, казалось, не вѣрила своимъ ушамъ и, изумленная, съ широко открытыми глазами, смотрѣла на мужа.
А Маркъ между тѣмъ продолжалъ:
— Присядемъ-ка лучше, Ксенія, и поговоримъ спокойно…
Съ этими словами онъ опустился въ кресло. Сѣла и Ксенія, подавленная, ждавшая чего-то тяжелаго и ужаснаго.
— И, главное, не будемъ раздражаться, — продолжалъ Маркъ, бросая взглядъ на Ксенію, — раздраженіе только мѣшаетъ зрѣло обсудить… Я вижу: ты удивлена, но когда выслушаешь меня…
— Я слушаю, — перебила Ксенія.
— Видишь ли. Ксенія, я понимаю твой порывъ спасти отца. Это — совершенно естественный порывъ и съ извѣстной точки зрѣнія вполнѣ великодушный и благородный…
— Съ извѣстной точки зрѣнія? А развѣ есть другая точка зрѣнія?..
— Конечно, есть, ты это сейчасъ поймешь… Въ данномъ случаѣ, возникаетъ вопросъ: можно ли милліономъ, который ты дашь отцу, поправить его дѣла?.. Я имѣю нѣкоторое понятіе о дѣлахъ Василія Захаровича и рѣшительно говорю, что твои деньги его не спасутъ… Онъ все-таки будетъ разоренъ и, слѣдовательно, помощи ты ему, дѣйствительной помощи, никакой не окажешь, а развѣ только дашь ему маленькую отсрочку. Вмѣсто того, чтобы объявить себя несостоятельнымъ теперь, онъ сдѣлается имъ черезъ шесть мѣсяцевъ или черезъ годъ…
— Ты, значитъ, зналъ, что дѣла папы плохи?…
— Зналъ.
— И потому недавно предлагалъ положить деньги вкладомъ въ банкъ? — спрашивала Ксенія, повидимому, спокойно.
— Да, я хотѣлъ спасти твои деньги. И, признаюсь, очень жалѣю, что опоздалъ… Но я все-таки не теряю надежды убѣдить тебя — не отдавать денегъ. Повторяю: отца ты не спасешь, а дѣтей лишишь состоянія… Деньги твои уйдутъ неизвѣстно куда, вмѣсто того, чтобы быть въ рукахъ у людей, которые умѣютъ ими пользоваться… Богатство — сила и большая сила. За что же добровольно лишаться ея?.. Оно нужно и для дѣтей, и для насъ… Оно понадобится и для твоего отца, если онъ разорится… На что онъ потомъ будетъ жить?.. Ты видишь, я о немъ же забочусь, Ксенія, — подумай объ этомъ спокойно и позволь мнѣ съѣздить къ отцу и переговорить съ нимъ… Онъ навѣрное пойметъ меня… И, наконецъ, можно устроить ему ссуду изъ казны, это будетъ гораздо лучше… Быть можетъ, ему дадутъ милліона два и окажутъ дѣйствительную помощь и, такимъ образомъ, мы не лишимся состоянія изъ-за ложно понятаго чувства любви… Ты согласна, Ксенія, чтобы я переговорилъ съ отцомъ? — прибавилъ Маркъ мягкимъ и нѣжнымъ тономъ.
Ксенія не поднимала опущенной головы, и Маркъ уже думалъ, что его доводы подѣйствовали. Вѣдь, она такъ его любитъ, своего Марка, и не захочетъ итти противъ его желанія.
Но когда, черезъ нѣсколько секундъ, Ксенія подняла голову, и Маркъ увидалъ лицо жены, онъ понялъ, что между ними теперь все кончено.
Передъ нимъ была не прежняя влюбленная, покорная его волѣ женщина, а совсѣмъ другая — словно чужая.
Блѣдная, какъ сама смерть, съ надменно приподнятою головой и страдальческимъ лицомъ, она смотрѣла на Марка съ какимъ-то спокойнымъ и холоднымъ вниманіемъ, точно разглядывая нѣчто любопытное и вмѣстѣ съ тѣмъ чудовищное, и презрительная, уничтожающая улыбка стояла въ ея прищуренныхъ глазахъ и нервно подергивала ея губы.
И Маркъ не опустилъ передъ ней глазъ и вызывающе, смотрѣлъ на жену, которую въ это время ненавидѣлъ за то, что она разгадала его, своего бывшаго идола, и глядитъ на него съ такимъ презрѣніемъ.
Нѣсколько секундъ прошло въ жуткомъ молчаніи.
И, наконецъ, Ксенія проговорила тихо, съ отчетливою медленностью:
— Папа былъ правъ, сомнѣваясь въ вашемъ согласіи… А я… я только теперь узнала, какой вы… подлецъ… Видно, купеческая порода въ васъ сказалась!
Несмотря на самообладаніе Марка, его всего передернула отъ этого оскорбленія, нанесеннаго женщиной, которая еще часъ тому назадъ молилась на него. Злоба душила его, та безсильная злоба, которая и сдержанныхъ людей приводитъ въ бѣшенство. Кровь отлила отъ его щекъ, и онъ поблѣднѣлъ. Ему стоило большихъ усилій, чтобъ сдержаться.
— Очень жаль, — проговорилъ онъ съ холодной усмѣшкой и глядя на Ксенію злыми глазами, — что такъ поздно узнали… И я, признаюсь, считалъ васъ умнѣе и не думалъ, что вы предусмотрительность считаете подлостью…
— Вы, вѣроятно, и женились на мнѣ, предусмотрительно разсчитывая на мое богатство, чтобъ легче сдѣлать карьеру, — проговорила Ксенія съ насмѣшливымъ спокойствіемъ.
— Не скрою, имѣлъ его въ виду, когда увидѣлъ, что вы влюбились въ меня и предпочли Павлищеву…
— И безъ моего милліона не женились бы на мнѣ?
— Догадаться, я думаю, не трудно! — съ циничной откровенностью отвѣтилъ Маркъ.
— Благодарю… Вы, по крайней мѣрѣ, откровенный… Сегодня же я уѣзжаю съ дѣтьми къ папѣ, а адвокатъ переговоритъ съ вами о разводѣ. Надѣюсь, вы ничего не имѣете противъ развода?.. Вамъ заплатятъ за него! — прибавила Ксенія и вышла изъ комнаты.
Въ тотъ же день Ксенія пріѣхала съ дѣтьми къ отцу и объявила ему, что разсталась съ мужемъ.
Старикъ былъ въ отчаяніи. Онъ понялъ причину разрыва и пробовалъ, было, оправдать Марка. Онъ ради любви къ женѣ и дѣтямъ не соглашался рисковать состояніемъ. Онъ правъ.
И старикъ умолялъ дочь примириться съ мужемъ. Онъ ни за что не возьметъ этихъ проклятыхъ денегъ.
— Ты ихъ возьмешь, папа. А о немъ ни слова, слышишь ли, никогда ни слова! — проговорила Ксенія съ порывистостью и со злостью въ голосѣ.
— Но, вѣдь, ты такъ любишь Марка, моя родная?
— Любила! — прошептала Ксенія.
— А теперь?..
— Презираю и стыжусь, что любила такого подлеца… Еслибъ ты только зналъ…
И Ксенія зарыдала.
Когда дня черезъ два одинъ извѣстный адвокатъ явился къ Марку для переговоровъ, Маркъ объявилъ, что согласенъ на разводъ и готовъ взять всю вину на себя.
— А какія вамъ угодно назначить условія? — спросилъ адвокатъ, разсчитывая, что мужъ, котораго бросила жена съ милліономъ, потребуетъ крупнаго вознагражденія.
— Никакихъ!
— То-есть, какъ никакихъ?.. Вы, вѣроятно, не изволили понять меня, Маркъ Евграфовичъ, я хотѣлъ сказать…
— Просто никакихъ. Кажется, понятно? — рѣзко промолвилъ Маркъ и насмѣшливо посмотрѣлъ на удивленнаго адвоката.
Еще болѣе удивился адвокатъ, когда Маркъ вручилъ ему сохранныя росписки на 300,000 и просилъ ихъ передать Трифонову.
— Потрудитесь выдать въ полученіи этихъ денегъ росписку! — проговорилъ Маркъ, и когда росписка была выдана, распростился съ адвокатомъ, прибавивъ, что онъ всегда къ его услугамъ, съ девяти до одиннадцати, по дѣлу развода.
Черезъ недѣлю вся обстановка богатой квартиры Марка, экипажи и лошади были отосланы въ домъ Трифоновыхъ, и самъ Маркъ перебрался въ маленькую, очень скромную квартиру, взявъ съ собой лишь свою громадную библіотеку.
VII.
правитьУ Аркадія Николаевича Иволгина тревожно забилось-таки сердце, когда, дней черезъ пять послѣ свиданія съ Павлищевымъ, рано утромъ курьеръ доставилъ ему коротенькую оффиціальную записку, въ которой было сказано, что «его превосходительство Степанъ Ильичъ Павлищевъ покорнѣйше проситъ его превосходительство Аркадія Николаевича Иволгина пожаловать къ нему въ министерство сегодня, пятаго декабря, въ 12 часовъ утра».
До сихъ поръ Иволгинъ не могъ ни отъ кого узнать, въ какомъ направленіи былъ составленъ докладъ по ходатайству банка о ссудѣ. Чиновники рѣшительно ничего не знали и не могли даже указать на писаря, переписывавшаго докладъ, такъ какъ онъ переписывался на дому у осторожнаго Марка. Павлищева эти дни никакъ не удавалось повидать, хотя Иволгинъ и заѣзжалъ въ министерство по нѣсколько разъ въ день. Его превосходительство былъ такъ занятъ, что положительно разрывался и никого изъ частныхъ лицъ не принималъ, исключая какъ въ пріемный день. Нѣсколько спѣшныхъ комиссій, въ которыхъ онъ предсѣдательствовалъ, разныя спѣшныя дѣла заставляли Степана Ильича, такъ сказать, всего себя приносить на алтарь отечества, тѣмъ болѣе, что ходили слухи, будто министръ усталъ и хочетъ отдохнуть и возложилъ всю обузу на своего любимца, какъ бы приготовляя себѣ преемника. Маркъ, который бы могъ дать самыя точныя свѣдѣнія, какъ нарочно, не приходилъ въ министерство, и почему онъ не приходитъ, никто не могъ сообщить.
Обуреваемый понятнымъ нетерпѣніемъ, Аркадій Николаевичъ рѣшился поѣхать къ Борщову на квартиру и былъ не мало изумленъ, когда, остановившись у подъѣзда роскошнаго особняка, увидалъ носильщиковъ, выносившихъ мебель и другія вещи и нагружавшихъ фуры.
— Борщовы съѣзжаютъ? — спросилъ онъ швейцара, подбѣжавшаго къ дверцѣ кареты.
— Точно такъ, ваше превосходительство! Уже съѣхали! — отвѣтилъ швейцаръ.
— Куда? — удивился Иволгинъ.
— Барыня съ дѣтьми изволили переѣхать къ родителямъ, а баринъ… Исторія вышла-съ…
Швейцаръ не окончилъ и замялся.
Аркадій Николаевичъ, охотникъ до «всякихъ исторій» и умѣвшій ихъ узнавать, догадался сунуть швейцару бумажку, и спросилъ:
— Какая исторія? Разскажи-ка!..
Швейцаръ объяснилъ, что господа разсорились и разъѣхались.
— Разводиться, слышно, будутъ, ваше превосходительство.
— А не знаешь, изъ-за чего вышла исторія, братецъ?
— Не могу знать. Горничная сказывала, изъ-за денегъ быдто…
Узнавши новый адресъ Борщова, Иволгинъ отправился къ нему и былъ окончательно изумленъ, когда дворникъ указалъ ему на подъѣздъ во дворѣ и сказалъ, что г. Борщовъ живетъ въ четвертомъ этажѣ, двадцать четвертый нумеръ.
«Однако же, большимъ дуракомъ оказался этотъ Борщовъ, а говорили, что умный человѣкъ! Расходится съ женой милліонершей и забирается въ четвертый этажъ! Неужели онъ не съумѣлъ обезпечить себя?» размышлялъ Аркадій Николаевичъ, поднимаясь по лѣстницѣ.
— Можно видѣть Марка Евграфыча? — спросилъ онъ у отворившаго ему двери пожилого лакея довольно мрачнаго вида.
— Маркъ Евграфычъ не принимаютъ.
— Мнѣ, братецъ, на одну минутку… По самому важному дѣлу. Пожалуйста, доложите и передайте карточку, а вотъ эту бумажку возьмите себѣ! — прибавилъ Иволгинъ, протягивая трехрублевую бумажку.
Къ удивленію Иволгина, давно уже непонимавшаго, какъ можно отказываться отъ денегъ, когда ихъ даютъ, мрачный лакей бумажки не взялъ и сказалъ:
— Я и такъ доложу, но только врядъ ли приметъ.
И дѣйствительно, черезъ минуту лакей вернулся и объяснилъ, что баринъ извиняется, но принять не можетъ, такъ какъ занятъ.
«Скотина — чинодралъ!» чуть, было, вслухъ не проговорилъ оскорбленный и взбѣшенный Иволгинъ и ушелъ, сильно упавши духомъ.
"Вѣрно этотъ выскочка хочетъ отличиться и написалъ докладъ не въ нашу пользу! « думалъ онъ, спускаясь по лѣстницѣ.
На слѣдующій день, ровно въ двѣнадцать часовъ, маленькая карета Иволгина остановилась у министерства. Онъ поднялся въ пріемную и просилъ представительнаго старика-курьера Сидоренко доложить о себѣ Павлищеву, но оказалось, что его превосходительство еще не возвратился съ доклада и Иволгину пришлось ожидать.
Эти десять минутъ ожиданія были долгими и тяжелыми минутами для Аркадія Николаевича, во время которыхъ онъ давалъ себѣ обѣщаніе быть впередъ осторожнѣе, если только дѣло выгоритъ, и не рисковать такъ, какъ рисковалъ до сихъ поръ, надѣясь на свой умъ и изворотливость… Онъ нервными, быстрыми шагами, словно звѣрь въ клѣткѣ, ходилъ по пріемной, и надежда смѣнялась уныніемъ, уныніе надеждой… Дадутъ или не дадутъ?.. Спасутъ ли банкъ и его вмѣстѣ съ банкомъ, или его репутація необыкновенно умнаго и даровитаго дѣльца рухнетъ, а вмѣстѣ съ репутаціей рухнетъ и положеніе… И въ живомъ воображеніи его уже проносилась картина торжественной обстановки суда послѣ тѣхъ долгихъ дней слѣдствія и тѣхъ газетныхъ нападокъ, которыя, разумѣется, обрушатся на него, какъ только узнаютъ о крахѣ банка… Эти газетчики рады случаю… Мерзавцы!
Но умные люди не должны допустить этого. Они не могутъ не дать ссуды… не могутъ… Иначе, вѣдь, обнаружатся на судѣ имена безнадежныхъ заемщиковъ, и какія имена?… Умно ли будетъ допустить скандалъ? Въ интересахъ ли благоразумія показывать передъ большою публикой то, что можно скрыть!?..
„А я вѣдь тогда никого не пощажу… Всѣ векселя отдамъ слѣдователю!“ мысленно угрожалъ Иволгинъ, полный злобы на тѣхъ самыхъ людей, которымъ онъ самъ же широко открывалъ въ банкѣ кредитъ ради своихъ цѣлей…
— Пожалуйте къ генералу! — доложилъ Сидоренко, давно уже понявшій, какъ хорошій физіономистъ, что для Иволгина это свиданіе крайне важно и что, слѣдовательно, отъ этого просителя можетъ перепасть хорошая получка, если свиданіе окончится благополучно.
И старикъ отъ души пожелалъ успѣха Аркадію Николаевичу, отворяя ему двери кабинета.
Радостная улыбка блеснула въ маленькихъ черныхъ глазкахъ Иволгина и съ души его точно скатилось тяжелое бремя, какъ только онъ вошелъ въ кабинетъ и увидѣлъ веселое и привѣтливое, свѣжее и выхоленное лицо Павлищева, приподнявшагося съ кресла въ своемъ кургузомъ вестонѣ и любезно протягивавшаго руку Иволгину.
— Очень радъ, Аркадій Николаевичъ, что могу порадовать васъ пріятнымъ извѣстіемъ… Вашему банку милліонъ даютъ… Милости просимъ. Садитесь…
Иволгинъ облегченно вздохнулъ и сталъ разсыпаться въ благодарностяхъ. Онъ знаетъ, что банкъ обязанъ поддержкой исключительно Степану Ильичу, его государственному уму и мудрой прозорливости…
— Пожалуй, отчасти и мнѣ, Аркадій Николаевичъ, — смѣясь, отвѣчалъ Павлищевъ. — Я сильно настаивалъ передъ министромъ о необходимости поддержать банкъ, обѣщая ему, что впредь правленіе будетъ осторожнѣе… Отчеты ваши, знаете ли, оставляютъ многаго желать, и до министра дошли слухи объ этихъ общихъ собраніяхъ съ дутыми акціонерами. Знаю, знаю, вездѣ это практикуется, но этому пора положить предѣлъ, и мы вырабатываемъ теперь новый проектъ, — говорилъ Павлищевъ, приписывая себѣ заслугу, которой собственно не имѣлъ, такъ какъ ему вовсе и не приходилось убѣждать кого-нибудь въ этомъ дѣлѣ.
— Не отчасти, а вполнѣ вамъ, Степанъ Ильичъ.
— Не преувеличивайте моего содѣйствія въ этомъ дѣлѣ, Аркадій Николаевичъ, а оставьте кое-что на долю именъ кое-какихъ кліентовъ вашего банка и на долю Анны Аполлоновны Рогальской! — засмѣялся Павлищевъ и лукаво подмигнулъ глазомъ. — Надѣюсь, это не секретъ, сколько вы дали ей за то, что она заставила графа третьей молодости написать письмо?
— Отъ васъ нѣтъ секретовъ! — скромно отвѣчалъ Иволгинъ. — Десять тысячъ!
— Довольно еще снисходительно!
— Но эти деньги брошены совершенно напрасно, Степанъ Ильичъ, и я въ этомъ дѣлѣ только исполнилъ волю товарищей… Я былъ увѣренъ, что вы поможете… Вѣдь отъ краха банка пострадали бы серьезно интересы торговли… Разорились бы многіе купцы и…
— Все это мы имѣли въ виду, Аркадій Николаевичъ, — иронически усмѣхнувшись, перебилъ Павлищевъ. И быстрый, лукавый его взглядъ точно говорилъ:
„Къ чему ты разводишь всѣ эти глупости?“
И Иволгинъ тотчасъ же сообразилъ, что надо оставить эти „глупости“, и спросилъ:
— Когда возможно получить деньги?
— Завтра… Я сдѣлаю распоряженіе, чтобы поторопились, а то, того и гляди, появится какая-нибудь газетная статейка, какъ нѣсколько дней тому назадъ.
— Больше не появится! — увѣренно замѣтилъ Иволгинъ.
— Ну, и слава Богу!.. Эти газеты, вѣдь, такъ рады напасть на каждаго виднаго человѣка… Вотъ только не всегда имъ можно…
— И это счастье для Россіи! — воскликнулъ Иволгинъ.
— И особенно для насъ, общественныхъ дѣятелей, — засмѣялся Павлищевъ. — По крайней мѣрѣ, меньше крови портится… Ну, очень радъ, очень радъ, что все это такъ хорошо устроилось! еще разъ повторилъ Павлищевъ, когда Иволгинъ поднялся и, пожимая ему руку, прибавилъ: — надѣюсь, вы не скажете, что мы, чиновники, долго тянули ваше дѣло?.. Кажется, скоро его покончили, а?
— Поразительно скоро.
— То-то. Этимъ вы обязаны Борщову… Онъ быстро докладъ написалъ.
— Но Маркъ Евграфычъ, кажется, былъ противъ…
— Я его убѣдилъ, Марка Евграфыча… Онъ, вѣдь, умница и понимаетъ свои заблужденія…
— Я былъ у него вчера и страшно удивился… Вамъ, вѣроятно, ужъ извѣстно…
— Что извѣстно?
— Что Бортовъ разошелся съ женой?
— Какъ разошелся? Что вы? — воскликнулъ пораженный Павлищевъ. — Я ничего не знаю.
И, позабывъ, что его ждетъ еще одна комиссія и нѣсколько докладовъ, онъ заставилъ Иволгина разсказать то, что онъ. зналъ.
— Странный человѣкъ! — промолвилъ Павлищевъ, выслушавъ разсказъ.
— Очень странный, ваше превосходительство! И, главное, расходится съ женой-милліонершей и въ четвертый этажъ…
Черезъ пять минутъ Иволгинъ, радостный и счастливый, не забывъ ни курьера, ни швейцара, уѣхалъ изъ министерства.
VIII.
правитьКогда присяжный повѣренный Иванъ Андреевичъ Уржумцевъ, видный брюнетъ лѣтъ за тридцать, элегантно одѣтый, свѣжій и слегка надушенный, вошелъ въ кабинетъ Трифонова и съ любезною и значительною улыбкой человѣка, готоваго обрадовать кліента, вынулъ изъ щегольского адвокатскаго портфельчика и вручилъ Трифонову на триста тысячъ сохранныхъ росписокъ государственнаго банка съ передаточными надписями на его имя, Василій Захаровичъ былъ не столько обрадованъ, сколько озадаченъ.
— Удивлены, Василій Захарычъ, людской добродѣтелью? — воскликнулъ, смѣясь, адвокатъ, усаживаясь въ кресло противъ старика и закуривая папироску.
— Но вѣдь эти деньги я ему отдалъ безъ всякой росписки! Онъ вправѣ былъ считать ихъ своими и дѣлать съ ними что угодно! — проговорилъ изумленный старикъ.
— Совершенно вѣрно-съ, Василій Захарычъ… Вы могли. записать эти деньги въ счетъ „непредвидѣнныхъ расходовъ“. У дѣловыхъ людей есть такая рубрика… Признаюсь, и я былъ удивленъ чуть ли не въ первый разъ въ моей практикѣ… Вѣдь триста тысячъ не такія деньги, съ которыми люди легко разстаются… И, наконецъ, онъ могъ бы ихъ удержать какъ бы въ вознагражденіе за разводъ…
— Но вы, Иванъ Андреичъ, быть можетъ, говорили ему объ этихъ деньгахъ?
— И не думалъ, да и не могъ говорить, такъ какъ не имѣлъ о нихъ ни малѣйшаго понятія… Покончивъ въ двухъ словахъ о разводѣ, — надо сознаться, Маркъ Евграфычъ не любитъ много болтать! — онъ открылъ письменный столъ, вынулъ вотъ эти самыя бумажки и передалъ мнѣ такъ же просто, какъ даютъ человѣку папироску… И глазомъ не моргнулъ… Только попросилъ, знаете ли, выдать ему для памяти росписку… Человѣкъ, сейчасъ видно, дѣловой, даже и адвокату не вѣритъ — улыбнулся адвокатъ. — Да, почтеннѣйшій Василій Захарычъ, я по своей профессіи привыкъ-таки наблюдать человѣческую породу и почти всегда замѣчалъ, что большая часть представителей сей породы весьма не любитъ разставаться съ кредитными знаками… Какое-то меланхолическое раздумье, знаете ли, нападаетъ на однихъ… А другіе, напротивъ, дѣлаются злы и на лицахъ у нихъ такое же выраженіе, какъ у собаки, которая гложетъ кость, и къ ней вдругъ подходитъ другая собака… А господинъ Борщовъ, разставаясь съ этими денежками, былъ спокоенъ, какъ человѣкъ, вовсе ими не интересующійся… Я зорко наблюдалъ за нимъ…
— Странный человѣкъ! — промолвилъ Трифоновъ.
— Любопытный субъектъ! — подтвердилъ и адвокатъ. — Такого вижу въ первый разъ…
— И онъ сейчасъ же согласился на разводъ? — спрашивалъ Трифоновъ.
— Съ первыхъ же словъ… Вину принимаетъ на себя, и когда я намекнулъ ему объ условіяхъ, предполагая, что онъ потребуетъ, такъ сказать, компенсаціи…
— Что жъ онъ?
— Рѣзко перебилъ меня, что никакихъ условій не требуетъ… Однимъ словомъ, въ десять минутъ все было кончено… Пріятно имѣть съ такими людьми дѣло… Такъ передайте моей уважаемой кліенткѣ, что мѣсяца черезъ четыре все это дѣло будетъ покончено… Порадуйте Ксенію Васильевну… Да вотъ и она, легка на поминѣ!..
И онъ поднялся съ кресла и, почтительно кланяясь, поцѣловалъ у нея руку.
Ксенія была блѣдна и серьезна, но вовсе не имѣла вида „жертвы“, переживая свое горе втайнѣ, съ мужествомъ сильнаго характера, способнаго безповоротно принимать рѣшенія и разрывать съ прошлымъ безъ колебаній.
При воспоминаніи о поруганной любви и о страшномъ разочарованіи въ человѣкѣ, въ котораго безгранично вѣрила и на котораго молилась, ей, самолюбивой и гордой натурѣ, было унизительно и стыдно за свою любовь и за свое ослѣпленіе. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, она раньше не могла понять этого человѣка?.. Ужели же въ ней разсудокъ и наблюдательность совершенно притупились подъ вліяніемъ страсти, подъ обаяніемъ грубыхъ, чувственныхъ ласкъ, которыя теперь казались ей омерзительными. Ужели и въ ней былъ этотъ „звѣрь“, совсѣмъ отуманившій ее?.. И Ксенія плакала отъ оскорбленія и злого чувства. Ей казалось, что она презираетъ его за то, что онъ негодяй, а между тѣмъ, въ ней, главнымъ образомъ, страдала гордость женщины, которой прямо сказали, что женились на ней единственно потому, что у нея милліонъ. Этого она простить не могла Марку.
И порой, въ самолюбивомъ ослѣпленіи женщины, еще недавно такъ близкой къ человѣку, который вдругъ сталъ чужимъ, она пыталась увѣрить себя, что хотя Маркъ и безсовѣстный проходимецъ и жесткій, безпринципный человѣкъ, но что онъ бросилъ ей въ лицо эти слова, которыя при каждомъ воспоминаніи заставляютъ ее вздрагивать, въ отвѣтъ на ея оскорбленіе, въ отместку за ея рѣшеніе оставить его… Неужто онъ не любилъ ея и только относился какъ грубое животное?.. Неужели онъ нисколько не уважалъ и не цѣнилъ въ ней человѣка? Онъ это смѣлъ?..
Припоминая въ спокойныя минуты его отношенія къ ней, Ксенія чувствовала, что это такъ и было, и что ничего и не могло быть другого у этого безпринципнаго скептика съ развращеннымъ умомъ… О, она начинала теперь понимать его, когда уже было поздно… Да, она прозрѣла: какой эгоизмъ и какая черствость у этого человѣка… Никогда движенія сердца… Одинъ разсудокъ, всегда разсудокъ, анализъ и упрямая воля пробившагося ничтожества и безграничнаго честолюбца.
Когда отецъ сообщилъ Ксеніи, что Маркъ возвратилъ деньги, она нисколько этому не удивилась.
„Онъ слишкомъ уменъ, чтобъ дѣлать маленькія подлости, и не даромъ считаетъ людей, рискующихъ положеніемъ изъ за денегъ, большими глупцами. И къ чему ему эти деньги?“ подумала Ксенія.
— А на разводъ онъ согласился? — съ любопытнымъ нетерпѣніемъ въ голосѣ спросила она, обращаясь къ адвокату.
И джентльменъ присяжный повѣренный, разсчитывая обрадовать эту изящную и хорошенькую блондинку, безукоризненно одѣтую и похожую на англичанку, и похвастать въ то же время своимъ адвокатскимъ умѣньемъ обдѣлывать скоро дѣла, — проговорилъ, подвигая ей кресло:
— Въ минуту все было кончено, Ксенія Васильевна, въ одну минуту… Ни малѣйшаго колебанія… И вину беретъ на себя…
Но вмѣсто выраженія радости, Ксенія мгновенно сдѣлалась еще болѣе серьезною… Она какъ-то сморщилась, точно отъ боли и, пересиливая ее, торопливо проговорила:
— И отлично… Значитъ, скоро все устроится?..
— Надѣюсь, въ четыре мѣсяца…
— И никакихъ условій не предписывалъ, Ксюша! — вставилъ отецъ.
— Еще бы! — усмѣхнулась Ксенія.
— А вѣдь могъ бы, Ксенія Васильевна! — проговорилъ адвокатъ…
— Какія же?
— Выговорить, напримѣръ, отступного… Безъ этого рѣдки разводы, если у одной стороны есть состояніе, Ксенія Васильевна! — засмѣялся адвокатъ.
Въ отвѣтъ на эти слова, Ксенія надменно вскинула головой, точно обиженная, что возможно было предположить, чтобы человѣкъ, бывшій ея мужемъ, могъ брать за согласіе деньги… Это ужъ было бы слишкомъ мелко и позорно.
И, забывая, что сама, при разставаніи, сказала Марку, что ему за разводъ будетъ заплачено, Ксенія довольно рѣзко кинула адвокату:
— Вы, значитъ, мало наблюдательны, если рѣшались предлагать ему деньги…
— Боже сохрани, я не предлагалъ, Ксенія Васильевна… За кого вы меня принимаете? Я только слегка намекнулъ, Ксенія Васильевна! — виновато проговорилъ адвокатъ.
Онъ совсѣмъ былъ сбитъ съ толку. Обыкновенно вѣдь жены при разводахъ приписываютъ своимъ мужьямъ всевозможные пороки и гнусности, какіе только можетъ себѣ представить воображеніе разгнѣванной женщины, а эта, напротивъ, защищаетъ мужа, да и притомъ за такую, собственно говоря, обыкновенную вещь, какъ возможность вознагражденія… И извѣстіе о томъ, что мужъ такъ скоро далъ свое согласіе на разводъ, не особенно, кажется, ее обрадовало… „Ужъ не жалѣетъ ли она о разводѣ? И изъ-за чего, собственно говоря, эти супруги разводятся?“ подумалъ адвокатъ, не посвященный, къ своему сожалѣнію, ни въ какія подробности. Ни отецъ, ни эта „корректная англичанка“, какъ окрестилъ Ксенію присяжный повѣренный, ни тѣмъ болѣе „диковинный супругъ“ не сообщили ему о причинахъ. Просто хотимъ развестись, и кончено.
А господинъ Уржумцевъ въ качествѣ адвоката, да еще человѣка любящаго, какъ онъ говорилъ, „изучать“ человѣческую породу, былъ любопытенъ и крайне интересовался во всякихъ дѣлахъ интимной ихъ стороной. Своимъ мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ, добродушной, веселой улыбкой и всепрощающею терпимостью онъ умѣлъ такъ „заводить“ своихъ кліентовъ „въ интересахъ разъясненія дѣла“, что они обыкновенно выкладывали ему свои души и, случалось, разсказывали про себя такія мерзости, что коробили, подчасъ, и „изучающаго“ адвоката, возмущая даже и его безпредѣльную терпимость.
Но въ этомъ бракоразводномъ дѣлѣ (десять тысячъ при окончаніи дѣла миромъ и двадцать — если придется судиться) онъ бродилъ въ потемкахъ, и всѣ его попытки узнать, въ чемъ тутъ „гвоздь“, — оставались тщетными. А главное и впереди не предстояло никакой возможности получить пикантныя разъясненія. Разводъ становился до крайности простъ.
Вотъ почему господинъ Уржумцевъ какъ-то особенно внимательно посматривалъ теперь на „англичанку“ и рѣшилъ, что было бы очень пріятно познакомиться съ ней поближе и „изучить“ ее. И это казалось ему не особенно труднымъ въ ея положеніи. „Она, въ самомъ дѣлѣ, не дурна, чортъ возьми!“ подумалъ Уржумцевъ, имѣвшій среди адвокатовъ репутацію неотразимаго. По крайней мѣрѣ, самъ онъ часто говорилъ о своихъ побѣдахъ.
— Еще вопросъ… — проговорила Ксенія.
— Къ вашимъ услугамъ…
— Господинъ Борщовъ ничего не говорилъ о дѣтяхъ?..
— Онъ на нихъ никакой претензіи не имѣетъ…
— Можно это оформить?
— Возможно.
— А о томъ, чтобы видѣться съ ними, онъ не говорилъ?
— Ни слова…
— Благодарю васъ, — сказала Ксенія и, протянувъ руку адвокату, вышла изъ кабинета.
„Онъ никогда меня не любилъ! Не любитъ и дѣтей!“ думала она и, чувствуя острую горечь нанесеннаго ей оскорбленія, мрачная и озлобленная, заходила по своей комнатѣ.
И не съ кѣмъ было ей поговорить! Некому было излить своей глубокой обиды. Мать ничего не пойметъ. Братъ и того менѣе, а угнетеннаго дѣлами отца она не хочетъ огорчать…
Когда черезъ недѣлю изъ прежней квартиры были присланы всѣ ея вещи и она стала ихъ разбирать, ей на глаза попалась тетрадь, исписанная рукою Марка. Оказалось, что это былъ его старый дневникъ, какъ-то попавшій среди ея книгъ.
„Какая неосторожность съ его стороны“, подумала она, брезгливо отодвигая отъ себя тетрадку, и хотѣла, было, тотчасъ же отправить ее обратно, но любопытство, неудержимое любопытство оскорбленной женщины удержало ее… Она жадно схватила тоненькую тетрадку и стала глотать страницу за страницей дневникъ, который Маркъ велъ въ ту пору, когда „охотился“ за Ксеніей и описывалъ эту охоту съ полною откровенностью.
Наконецъ, она дошла до той страницы, гдѣ торжествующій Маркъ описывалъ свою побѣду.
И, блѣдная, съ негодующимъ лицомъ, она читала:
„Барышня физіологически на точкѣ каленія. Милліонъ несомнѣнно мой, и она сдѣлаетъ глупость — выйдетъ замужъ за мальчишку“.
И еще:
„Я, конечно, не влюбленъ въ эту барышню, но она мнѣ нравится и я буду хорошимъ мужемъ. Любовь просто физіологическое чувство“.
И дальше:
„А интересно вести эту игру и наблюдать, какъ барышня съ милліономъ сама лѣзетъ тебѣ въ ротъ — бери, только не сразу, а осторожно, чтобъ не вспугнуть и не возбудить подозрѣнія. Глупыя эти влюбленныя зрѣлыя дѣвы и совсѣмъ, теряютъ голову“…
— О, какой же онъ подлецъ! — воскликнула Ксенія и, полная ненависти и злобы, отбросила далеко эту тетрадку и не выдержала — зарыдала.
IX.
правитьСлухи о разводѣ Марка и о томъ, что онъ поступилъ такъ благородно, не воспользовавшись ни грошемъ изъ громаднаго состоянія жены, и даже возвратилъ триста тысячъ, которыхъ отъ него и не требовали, быстро распространились въ министерствѣ и возбудили множество толковъ, самыхъ разнообразныхъ. Многіе, конечно, удивлялись и многіе просто-таки не вѣрили, чтобы такой умный и основательный человѣкъ, какъ Маркъ, поступилъ столь опрометчиво по нынѣшнимъ временамъ. Вѣрно сорвалъ-таки кушъ, поприпряталъ и нарочно поселился въ маленькой квартиркѣ, разыгрывая изъ себя героя благородства. Но такъ или иначе, а почти всѣ злорадствовали. Еще бы! Не даромъ же онъ возбуждалъ столько зависти, этотъ откуда-то появившійся молодой человѣкъ безъ имени, безъ связей, безъ протекціи, который вдругъ выдвинулся и такъ блестяще женился!… Теперь богатство улыбнулось… Говорили: умный, умный, а проморгалъ милліонъ. Ищи его теперь!?
Марка въ министерствѣ не любили. Особенно не любили его тѣ изъ сослуживцевъ-карьеристовъ, которые видѣли въ немъ счастливаго соперника. Въ самомъ дѣлѣ, уже слишкомъ быстро онъ выдвигался и многимъ садился на головы. Этого Марку простить не могли. Несомнѣнно, онъ способный человѣкъ, но не одинъ же онъ такой въ министерствѣ фениксъ, чтобы его такъ отличать. Всѣ мало-мальски выдающіяся работы поручаютъ ему. Министръ къ нему благоволитъ, а о Павлищевѣ и говорить нечего.
Борщовъ, отбившій отъ него невѣсту, все-таки его любимое дѣтище и правая рука. Всѣ эти проекты, на которыхъ выѣзжаетъ Павлищевъ, пишетъ онъ. Эка большая мудрость? Всякій не хуже бы написалъ!
Не любили Марка и за то, что онъ рѣшительно ни съ кѣмъ не сближался и держалъ себя особнякомъ, отъ всѣхъ далеко и домами не былъ знакомъ ни съ однимъ изъ чиновниковъ-сослуживцевъ. Въ его отношеніяхъ было что-то холодное, жестковатое и внутренне импонирующее. Чувствовалось, что въ душѣ онъ не то подсмѣивается, не то презираетъ, и нельзя къ нему придраться. Нѣсколько подчиненныхъ ему чиновниковъ, впрочемъ, жаловаться на него не могли. Онъ съ ними былъ всегда одинаково-ровенъ, никогда не распекалъ, не наваливалъ безъ толку работы и умѣлъ давать именно такую работу, на которую каждый былъ способенъ, — тѣмъ не менѣе Борщова побаивались и расположены къ нему не были.
Разумѣется, Маркъ зналъ обо всѣмъ слухахъ, которые вызвалъ его разводъ. Онъ догадывался о нихъ по злораднымъ взглядамъ въ министерствѣ, чувствовалъ ихъ въ усиленно-любезныхъ пожатіяхъ и привѣтствіяхъ и злилъ еще болѣе всѣхъ своимъ невозмутимымъ спокойствіемъ — точно ничего съ нимъ особеннаго не произошло.
Такъ прошло два мѣсяца.
Маркъ все это время былъ поглощенъ серьезной работой, лично порученной ему министромъ. Это былъ одинъ изъ проектовъ возможно скоро осчастливить Россію, которымъ министръ хотѣлъ закончить свое десятилѣтнее управленіе министерствомъ и затѣмъ опочить отъ дѣлъ, т.-е. выйти въ отставку, на этотъ разъ серьезно. Дѣйствительно, старикъ утомился и отъ работы, и отъ интригъ, и отъ этого постояннаго напряженія нервовъ въ борьбѣ за вліяніе, въ лавировкѣ между теченіями, въ погонѣ за всѣмъ тѣмъ, что щекотало его тщеславіе. А главное, здоровье его дѣйствительно замѣтно разстраивалось, и старикъ, на закатѣ лѣтъ, пресыщенный властью и даже разочарованный въ ея значеніи, захотѣлъ просто „жить“ и болѣе ничего. Казалось, только теперь, когда могила была близка, онъ испугался ея близости и почувствовалъ жажду жизни, сознавъ тщету и своего честолюбія, и всей этой борьбы, въ которой онъ ухлопалъ себя. Но уйти просто онъ все-таки не могъ. Онъ хотѣлъ удалиться, оставивъ по себѣ, по выраженію гг. газетчиковъ, провожающихъ сочувственнымъ напутствіемъ закатывающіяся свѣтила, „историческій слѣдъ“.
Въ виду многихъ въ описываемыя мною времена проектовъ, имѣвшихъ въ виду осчастливить Россію въ возможно короткое время и притомъ, разумѣется, нисколько не нарушая принципа бюрократизма, а, напротивъ, усиливая его ко благу гражданъ, я не стану знакомить читателя съ подробностями этого проекта. Замѣчу только, что онъ былъ не лишенъ грандіозности и имѣлъ въ виду оживить рѣшительно все: и земледѣліе, и торговлю, и промышленность, и мореплаваніе, и просвѣщеніе, и притомъ безъ отягченія платежныхъ единицъ новыми налогами, а единственно лишь назначеніемъ во всѣ учрежденія и на всякіе посты лицъ благонамѣренныхъ, твердыхъ и честныхъ, упразднивъ всякія выборныя должности.
Маркъ долженъ былъ облечь этотъ, нѣсколько туманный проектъ, долженствующій быть прощальною пѣснью административнаго лебедя, въ литературную форму, снабдивъ его вѣскими цифрами, ссылками и цитатами изъ сочиненій и рѣчей разныхъ великихъ администраторовъ и законодателей, какъ иностранныхъ, такъ и отечественныхъ.
Работа была не легкая даже и для такого умницы, какъ Маркъ.
Въ самомъ дѣлѣ представлялось нѣсколько затруднительнымъ обосновать это „оживленіе“ и связать несомнѣнное благоденствіе населенія съ такимъ труднымъ дѣломъ, какъ выборъ и назначеніе благонамѣренныхъ и добродѣтельныхъ лицъ. Вся система рушилась, если въ числѣ благонамѣренныхъ попадался хоть одинъ такой администраторъ, на котораго бы пришлось жаловаться первому департаменту сената!
Но Маркъ очень хорошо понималъ, что эта работа была для него, такъ сказать, диссертаціей на должность директора канцеляріи, и употребилъ не мало усилій, чтобы создать нѣчто вразумительное и стройное. Онъ, разумѣется, хорошо зналъ, что старика только похвалятъ за лебединую пѣснь, но что проектъ нигдѣ не пройдетъ, какъ слишкомъ рѣшительный и для приложенія на практикѣ очень трудный, — но надо же было выдержать экзаменъ. Не все-ли равно, что писать, если за это подвинешься поближе къ такому положенію, когда можно будетъ писать не то, что приказываютъ, а то, что самъ хочешь?
Въ это майское теплое утро Маркъ сидѣлъ въ своемъ маленькомъ кабинетѣ и просматривалъ только-что оконченную записку. Но временамъ по его лицу пробѣгала усмѣшка, точно онъ самъ смѣялся надъ тѣмъ, что написалъ. Наконецъ онъ окончилъ и удовлетворенно прошепталъ:
— Чепуха вышла довольно стройная! Кажется, старику понравится!
Маркъ отодвинулъ объемистую записку и собирался, было, отправляться въ департаментъ, какъ его мрачный лакей подалъ ему конвертъ.
— Посыльный принесъ, — доложилъ онъ.
Маркъ пробѣжалъ записку и торопливо вышелъ изъ квартиры.
Записка была отъ сестры Марьи Евграфовны, которая извѣщала, что вчера пріѣхала и звала брата немедленно, сейчасъ — Вася очень боленъ.
О, какъ измѣнилась Марья Евграфовна! Блѣдная, осунувшаяся, со страхомъ смотрѣла она на курчаваго бѣлокураго пожилого врача, который выслушивалъ впавшую, худую грудь блѣднолицаго мальчика съ большими, вдумчивыми и серьезными глазами, какіе бываютъ у чахоточныхъ больныхъ. Она избѣгала этого взгляда и, стоя у окна въ большой комнатѣ гостиницы, слѣдила за выраженіемъ лица доктора… Это былъ извѣстный врачъ, ради котораго она пріѣхала въ Петербургъ, собравшись въ одинъ день послѣ того, какъ ея ненаглядный, ея жизнь, Вася, схватилъ воспаленіе легкаго и въ два мѣсяца захирѣлъ до того, что сталъ худъ, какъ спичка, и видомъ походилъ на мертвеца. Тамъ, въ Харьковѣ, доктора утѣшали ее, а между тѣмъ Вася все худѣлъ, да худѣлъ, лихорадка не прекращалась, и, обезумѣвшая отъ ужаса и горя, мать рѣшилась, наконецъ, ѣхать въ Петербургъ… Тамъ знаменитые врачи… Такъ, быть можетъ, Васю спасутъ.
Она вчера пріѣхала и тотчасъ же написала раздирающее душу письмо къ извѣстному врачу, умоляя его пріѣхать.
Онъ ни къ кому, кромѣ бѣдняковъ, не ѣздилъ на домъ, этотъ извѣстный профессоръ, не гонявшійся за практикой, и принималъ больныхъ только у себя на дому, но этотъ умоляющій зовъ тронулъ профессора, и онъ пріѣхалъ.
Молодой женщинѣ, съ такимъ нетерпѣніемъ и съ такою надеждой ожидавшей пріѣзда доктора, теперь сдѣлалось невыразимо жутко и страшно. И она жаднѣе впивается своими скорбными глазами въ это доброе и мягкое лицо и ее пугаетъ значительное и серьезное его выраженіе. Ахъ, какъ долго, какъ безконечно долго и какъ внимательно выслушиваетъ онъ дыханіе мальчика, приложивъ ухо къ этой бѣлой, мертвенно бѣлой спинѣ, на которой неуклюже торчатъ заострившіяся лопатки, и къ этой бѣдной впалой груди съ выдающимися ребрами. Наконецъ, онъ окончилъ, ласково и нѣжно потрепалъ мальчика по поблекшей щекѣ и проговорилъ нѣсколько веселыхъ, ободрящихъ словъ…
— Бѣды большой нѣтъ… Онъ скоро поправится.
И Марья Евграфовна вся встрепенулась… Надежда закралась въ ея измученное сердце. О, какими благодарными глазами глядитъ она теперь на профессора!
Но онъ какъ будто избѣгаетъ ея взгляда, прописываетъ рецептъ и обѣщаетъ завтра заѣхать…
— Вотъ… пожалуйста! — лепечетъ она, протягивая пакетикъ.
Но профессоръ конфузится и не беретъ денегъ… Она, вѣдь, въ нѣкоторомъ родѣ, коллега… Акушерка, живетъ своимъ трудомъ…
— До свиданія…
Она идетъ за нимъ въ корридоръ и голосомъ, полнымъ трепета, едва слышнымъ голосомъ спрашиваетъ, чувствуя, какъ сжимается горло:
— Профессоръ… что… у него, у моего мальчика?
Профессоръ не сразу отвѣтилъ на ея вопросъ. По его взгляду, серьезному и грустному, безконечно грустному, Марья Евграфовна почувствовала отвѣтъ и теперь испугалась и пожалѣла, зачѣмъ спрашивала. Сердце ея вдругъ упало. Ноги подкашивались. Кровь совсѣмъ отлила отъ ея красиваго моложаваго лица.
— Послушайте… Къ чему отчаиваться! — порывисто и ласково сказалъ профессоръ, крѣпко сжимая ея руки. — Конечно, положеніе серьезно, но не безнадежное… Бываютъ случаи выздоровленія и довольно часто…
— Бываютъ?.. Выздоравливаютъ?
— Конечно… Процессъ останавливается… Зарубцовка ткани…
— Зарубцовка ткани… Да, да… Я знаю такіе случаи….
И надежда опять оживила ее. Ей такъ необходимо было вѣрить. Иначе развѣ мыслимо было ухаживать вотъ два мѣсяца за этимъ дорогимъ, единственнымъ въ мірѣ близкимъ существомъ, скрывать отъ него свою гнетущую скорбь, стараться быть веселой при мальчикѣ, когда хотѣлось рыдать, и только по ночамъ, когда ребенокъ спалъ, давать волю своей безпредѣльной скорби, рыдать, уткнувшись въ подушку и снова глядѣть при томномъ свѣтѣ лампады на мертвенное, осунувшееся лицо съ заострившимися чертами, прислушиваться, нагнувшись къ постели, къ дыханію, похожему на какое-то странное хриплое бульканіе, вырывающееся изъ груди, снова терять надежду и снова обманывать себя надеждой.
— Я, профессоръ, хочу его увезти и какъ можно скорѣй за-границу… въ Швейцарію… Вы совѣтуете?..
— Что жъ… отлично…
Профессоръ еще разъ какъ-то особенно ласково пожалъ ей руку и ушелъ, обѣщая быть завтра утромъ.
— Мама! — позвалъ мальчикъ.
— Что, голубчикъ?
— Мама… что сказалъ этотъ добрый докторъ? Ты смотри, всю правду скажи… не скрывай отъ меня…
И больной мальчикъ, опираясь тонкими рученками, приподнялся на подушкѣ и пытливо заглянулъ въ лицо матери.
Она сперва храбро перенесла этотъ взглядъ широко-открытыхъ глазъ, взглядъ, полный мольбы о жизни, но черезъ нѣсколько мгновеній отвернулась.
— Ты зачѣмъ отвернулась, мама? Боишься, что по твоему лицу я узнаю правду? — подозрительно спросилъ мальчикъ.
— Да что ты, милый мои… что ты, Вася… Съ ума сошелъ! Вовсе я и не думала отворачиваться! — съ напускною веселостью поспѣшила отвѣтить мать и, улыбаясь, прямо смотрѣла въ лицо сына. — Докторъ сказалъ, что ничего серьезнаго нѣтъ… Конечно, болѣзнь можетъ затянуться, я не стану этого скрывать, но опасности никакой нѣтъ…
— Но, все-таки… у меня, мама, чахотка?.. — проговорилъ Вася, слышавшій въ Харьковѣ, какъ врачи говорили о чахоткѣ.
— Вотъ, глупый, вотъ мнительный… Вѣдь выдумалъ же: чахотка! Никакой чахотки нѣтъ… просто простуда… Плевритъ…
И она имѣла храбрость — храбрость матери — засмѣяться и такъ весело, что мальчикъ повѣрилъ ей.
И лицо его засіяло тѣмъ выраженіемъ эгоистическаго довольства, которымъ отличаются лица опасно-больныхъ.
— Я такъ и думалъ, что у меня не чахотка… Я умирать не хочу, мама… Вотъ уѣдемъ въ Швейцарію… я поправлюсь… Не правда ли?
Въ дверь постучали.
— Войдите.
Явился Маркъ. Марья Евграфовна бросилась къ нему на шею и, растроганная словами ребенка, нервно всхлипывала.
X.
правитьВъ первое мгновеніе Маркъ не сообразилъ причины этихъ внезапныхъ слезъ и этой порывисто-нѣжной встрѣчи сестры. Въ ихъ отношеніяхъ никогда не было особенныхъ нѣжностей. Маркъ къ нимъ не располагалъ.
Онъ осторожно освободился изъ ея объятій и, глядя на измученную и взволнованную женщину съ тѣмъ ласковымъ, слегка высокомѣрнымъ снисхожденіемъ, съ какимъ всегда относился къ сестрѣ, спросилъ съ едва замѣтной тревогой въ голосѣ:
— Да что съ тобой, Маша? Отчего ты такъ…
Марья Евграфовна не дала договорить, сдѣлавъ умоляющій жестъ.
— Очень рада видѣть тебя, Маркъ… Очень рада, — громко произнесла она, поспѣшно утирая слезы и стараясь принять спокойный видъ. — Вася тоже, вѣрно, радъ, что дядя Маркъ пришелъ. А мы, дядя, вздумали расхвораться и собираемся ѣхать въ Швейцарію. Ты намъ поможешь достать паспорты? — прибавила Марья Евграфовна искусственно небрежнымъ тономъ.
— Съ удовольствіемъ, все, что нужно.
Когда Маркъ подошелъ къ дивану и увидалъ исхудалое мертвенное лицо племянника, онъ понялъ слезы сестры и вспомнилъ своихъ дѣтей. Вспомнилъ и сильнѣе почувствовалъ то щемящее чувство осиротѣлости, какое онъ не разъ испытывалъ послѣ разлуки съ дѣтьми.
О Ксеніи Маркъ рѣдко вспоминалъ, а если и вспоминалъ, то съ холоднымъ озлобленіемъ человѣка, разгаданнаго и презираемаго женой, бывшей у его ногъ. Оказывалось, что есть женщины, расходящіяся съ мужьями и изъ-за взглядовъ. Къ этому озлобленію по-временамъ присоединялось еще и недовольство молодого и здороваго животнаго, лишеннаго удобства безъ хлопотъ, безъ потери времени и безъ игры въ „влюбленность“, пользоваться ласками красивой, опрятной и нравящейся ему женщины.
О дѣтяхъ же Маркъ вспоминалъ часто. Ему хотѣлось ихъ увидать, ихъ приласкать, и онъ приказывалъ своему лакею узнавать черезъ швейцара объ ихъ здоровьѣ.
По обыкновенію своему объясняя это чувство, онъ квалифицировалъ его „эгоистическимъ чувствомъ производителя, любящаго себя въ своихъ дѣтяхъ“ и разсчитывалъ, что оно co-временемъ пройдетъ и безпокоить его не будетъ. Мало ли отцовъ не знаютъ своихъ дѣтей. Хотя бы Павлищевъ? Какое ему дѣло до этого умирающаго мальчика? Это дѣло матерей, а не отцовъ.
Съ какою-то необычною въ Маркѣ ласковостью, онъ нѣжно и осторожно пожалъ эту тонкую, словно восковую руку мальчика и, нагнувшись, поцѣловалъ его въ обѣ щеки. Прежде онъ не цѣловалъ племянника.
Эта ласка тронула Васю. Онъ привѣтливо улыбнулся и неожиданно спросилъ:
— Очень я похудѣлъ, дядя Маркъ?
— Ты? Похудѣлъ, но не особенно. Къ чему ты спросилъ объ этомъ?
— Чтобъ знать правду. Мама говоритъ, что я мало похудѣлъ… А ты, дядя, посмотрѣлъ бы на грудь… Всѣ ребра видны! — точно укоряя кого-то, говорилъ больной.
— Это не бѣда… Это часто бываетъ. Во время болѣзни худѣютъ, а потомъ полнѣютъ! — значительно и авторитетно проговорилъ Маркъ и подумалъ: „онъ скоро умретъ“!
Въ немъ росло чувство жалости къ мальчику и въ то же время въ головѣ пронеслась пріятная мысль, что его дѣти здоровы.
Онъ поймалъ себя на этой мысли и улыбнулся.
„Какіе, однако, мы еще звѣри!“ мысленно сдѣлалъ онъ опредѣленіе.
— Вотъ и докторъ сейчасъ былъ и сказалъ, что эта худоба пройдетъ, — заговорила Марья Евграфовна, понявшая чуткимъ своимъ сердцемъ, что видъ больного мальчика произвелъ на брата сильное впечатлѣніе…
Правда, на его лицѣ ничего не видно… Маркъ умѣетъ владѣть собой, но эта его особенная нѣжность…
— Какой докторъ былъ? — освѣдомился Маркъ.
— Профессоръ Аксеновъ…
— А… Какъ это онъ къ тебѣ пріѣхалъ? Онъ ни къ кому не ѣздитъ, этотъ сѣдой ребенокъ! — прибавилъ насмѣшливо Маркъ.
— Написала письмо и пріѣхалъ… Такой ласковый, добрый…
— И денегъ, конечно, не взялъ?
— Не взялъ… А отчего ты его назвалъ ребенкомъ, Маркъ?
— Оттого, что онъ до старости лѣтъ вѣритъ еще въ людей и ждетъ царства правды.
— А ты?.. Развѣ такъ и не вѣришь?..
— Мало… Ну да не объ этомъ теперь рѣчь… Когда ты хочешь ѣхать за-границу?
— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
— Такъ я тебѣ заграничные паспорты завтра же доставлю. Давай свой видъ на жительство…
Марья Евграфовна подала ему свой видъ. Маркъ пробѣжалъ его глазами и словно бы въ раздумьѣ замѣтилъ:
— Тебѣ тридцать четыре года?
— Да. А что?
— Ничего особеннаго… Я только подумалъ, что годы тебя не умудряютъ… Ты все такая же, какъ и была…
— Какая?..
— Вся — жертва. Вѣчно жила для другихъ и будешь жить для другихъ…
— И ты, надѣюсь, не для одного себя живешь?
— Не надѣйся, Маша. Исключительно для собственной своей персоны. Такъ спокойнѣй.
— Полно, Маркъ, не лги на себя. Что это за манеры нынче у молодыхъ людей казаться непремѣнно хуже, чѣмъ они есть.
— Это не манера, Маша… Это просто откровенность…
— И ты вотъ то же… Точно я не знаю тебя…
— Совсѣмъ не знаешь! — промолвилъ Маркъ.
— А развѣ ты не живешь для своей жены, для своихъ дѣтей?.. Развѣ не работаешь для полезнаго дѣла?.. Прости, Маркъ… Я и не спросила: какъ поживаетъ Ксенія Васильевна? Что твои дѣти? Какъ бы мнѣ хотѣлось ихъ повидать. Я заочно такъ полюбила твою жену. Она такая милая, умная, хорошая…
— Отчего жъ непремѣнно: милая, умная, хорошая! — усмѣхнулся Маркъ. — Вѣдь ты ее никогда не видѣла?
— Я знаю ее по письмамъ… Только хорошіе люди могутъ писать такія письма…
— Ну, будь по твоему… Но дѣло только въ томъ, что я ужъ два мѣсяца, какъ разошелся съ женой и не вижу дѣтей…
— Разошелся? Не видишь дѣтей? А я ничего не знала! Да мнѣ не до того было… я никому не писала… Бѣдный Маркъ! — прибавила Марья Евграфовна, съ сочувствіемъ взглядывая на брата.
Маркъ ждалъ, что она, частью изъ сочувствія, а частью изъ любопытства, станетъ разспрашивать о причинахъ, но она деликатно молчала, изумленная и искренно опечаленная.
„И своего-то горя у нея много, а она и за меня сокрушается, эта наивно-добрая душа. Впрочемъ, это ея призваніе!“ подумалъ Маркъ.
— А мы не мѣшаемъ ли тебѣ, Вася, своимъ разговоромъ?
— Нѣтъ, дядя… Да вы идите съ мамой и говорите, а я посплю! — проговорилъ Вася и ласково улыбнулся.
Сестра и братъ сѣли на диванъ и оба молчали. Маркъ почему-то не хотѣлъ разсказывать этой „наивной душѣ“, единственной, кажется, на свѣтѣ, которую онъ любилъ, о причинахъ развода. Она ужаснется, если узнаетъ всю правду, какъ онъ женился, изъ-за чего его бросила жена, — однимъ словомъ, если узнаетъ его самого, такого, какъ онъ есть. Ужаснется потому, что не пойметъ ни его отчаяннаго скептицизма, ни его полнаго презрѣнія и къ людямъ, и къ самому себѣ, ни его безпощадной философіи о томъ, что все возможно для сильнаго человѣка и что нравственность вещь условная, которая нисколько его не трогаетъ. Развѣ можетъ понять она, эта глупенькая, славная Маша, всю прелесть этой свободы отъ людскихъ предразсудковъ и этого полнаго умственнаго эпикурейства — признающаго единственнымъ стимуломъ жизни свое „я“, безконтрольное, всевластное „я“. Наслаждайся, кто какъ хочетъ и чѣмъ хочетъ, и не бойся никакой нравственной отвѣтственности. Это ли не единственно возможное счастье на землѣ для человѣка, сколько-нибудь сильнаго и умнаго, понявшаго, что всѣ когда-то торжествовавшіе идеалы давно сданы въ архивъ и никому не нужны?
„Зачѣмъ же смущать это бѣдное созданіе?“ подумалъ Маркъ и проговорилъ:
— Да, Маша, разошлись, и я живу одинъ въ маленькой квартирѣ… Ты понимаешь, я ни гроша не взялъ изъ ея состоянія!
— Еще бы! Но какъ же дѣти? Неужели ты ихъ не видишь?
— Не вижу, пока… Послѣ, co-временемъ можно устроить свиданіе…
— Разводъ настоящій?
— Настоящій.
— А примиреніе развѣ невозможно?
— Невозможно.
— И ты ее считаешь виноватой въ этомъ разрывѣ?
— Нисколько.
— Значитъ, ты виноватъ?
— Никто не виноватъ, Маша. Такъ сложились обстоятельства… А главное…
— Въ чемъ?
— Въ томъ, что я никогда ее не любилъ…
— И женился?
— И женился.
— Тогда, конечно, жить нельзя, — проронила Марья Евграфовна.
„А вѣдь жили отлично!“ подумалъ Маркъ и сказалъ:
— Оказывается, что такъ… Ну, да что объ этомъ говорить, Маша. Поговоримъ о тебѣ. Нужны деньги? Не стѣсняйся. Я получаю хорошее содержаніе, а привычки мои, знаешь, скромныя…
— Мнѣ не нужно денегъ… У меня цѣлы деньги, которыя ты далъ, и, наконецъ, тѣ полтораста рублей, что ты даешь ежемѣсячно…
— Капитала не тронь. Пригодится… А я тебѣ завтра же привезу двѣ тысячи. Этого будетъ довольно… Не благодари, прошу тебя… Ну, до свиданія, не падай духомъ… Вася не такъ плохъ… Поправится…
— Постой, Маркъ, не уходи… Я хочу у тебя спросить совѣта…
— Спрашивай…
— Какъ ты думаешь, — проговорила, краснѣя, Марья Евграфовна, выходя въ корридоръ, — не дать ли знать Степану Ильичу о болѣзни Васи?.. Быть можетъ, онъ захочетъ его повидать… Вѣдь онъ писалъ мнѣ изрѣдка, справлялся о немъ, предлагалъ снова денегъ… Какъ ни говори, а отецъ…
— Ты до сихъ поръ любишь Павлищева, Маша?
— Что ты, Маркъ? — совсѣмъ смущенная, отвѣчала Марья Евграфовна. — Мнѣ просто жаль его… Одинъ, какъ перстъ… И сынъ даже не съ нимъ… А онъ тогда, когда я была здѣсь, былъ такъ ласковъ съ нимъ… Я дамъ ему знать! — прибавила Марья Евграфовна рѣшительно.
— Что жъ, зови его… Только зачѣмъ ты совѣта спрашиваешь, когда уже рѣшила позвать… Ты все та же, Маша! — промолвилъ, усмѣхнувшись, Маркъ и, крѣпко пожавъ сестрѣ руку, ушелъ.
Въ головѣ его пронеслась сцена свиданія Павлищева съ сестрой у кровати умирающаго ребенка.
„Пожалуй, его превосходительство размякнетъ и выйдетъ трогательная картина!“ усмѣхнулся Маркъ.
Изъ гостинницы онъ прямо поѣхалъ къ профессору Аксенову и просилъ того сообщить ему о положеніи Васи.
— Безнадежное. Распадъ легкихъ… Скоротечная форма.
— И Швейцарія ему не поможетъ?
— Можетъ быть, затянетъ смерть мѣсяца на два, на три…
„Бѣдняга Маша!“ подумалъ Маркъ, выходя отъ профессора, и отправился въ министерство, полный надеждъ, что сегодня, благодаря составленной имъ запискѣ, онъ выйдетъ отъ министра директоромъ его канцеляріи.
А тамъ?
И честолюбивыя опьяняющія мечты занесли Марка на ту высоту, гдѣ онъ, властный и сильный, пользуясь большимъ вліяніемъ, покажетъ, что можетъ сдѣлать сильный человѣкъ.
Въ то самое время, какъ Маркъ входилъ въ кабинетъ министра, Степанъ Ильичъ Павлищевъ тихо стучался въ дверь нумера Марьи Евграфовны, смущенный и нѣсколько разстроенный извѣстіемъ объ опасной болѣзни своего сына.
XI.
правитьСтепанъ Ильичъ Павлищевъ едва ли ожидалъ, когда входилъ въ нумеръ, занимаемый Марьей Евграфовной, что видъ этого спящаго и прерывисто дышащаго ребенка, похожаго скорѣй на мертвеца, чѣмъ на живого, произведетъ на него невообразимо тяжелое впечатлѣніе и заставитъ мгновенно забыть и о карьерѣ, и о дѣлахъ, и вообще о всей той сутолокѣ жизни, которая его охватила со всѣхъ сторонъ и мѣшала ему когда-нибудь призадуматься и дать себѣ отчетъ: ради чего онъ хлопочетъ и дѣйствительно ли счастливъ онъ?
Въ самомъ дѣлѣ, объ этомъ некогда было и подумать: время его все было распредѣлено, и его даже не хватало на тѣ обычныя дѣла, которыя онъ, въ качествѣ виднаго общественнаго дѣятеля и кандидата въ министры, долженъ былъ ежедневно продѣлывать. Утромъ работа дома, затѣмъ — въ министерствѣ, потомъ обѣдъ у знакомыхъ или у Донона, иногда театръ, иногда ужинъ въ отдѣльномъ кабинетѣ съ женщиной, которая казалась ему, пресыщенному виверу, пикантной, и опять дѣла дома въ комфортабельномъ кабинетѣ до поздней ночи. И такъ каждый день. Но Павлищевъ считалъ себя счастливымъ. Ему завидовали, ему льстили, онъ былъ на виду и впереди у него была цѣль — болѣе высокое положеніе, достигнуть котораго было предметомъ его желаній. Ради всего этого онъ и работалъ, и лгалъ, и интриговалъ, писалъ записки, приказывалъ другимъ ихъ писать и былъ, разумѣется, увѣренъ, что всѣ эти записки, всѣ эти комиссіи, въ которыхъ онъ предсѣдательствовалъ и въ которыхъ регламентировалась живая жизнь и людскія отношенія, не поддающіяся никакой регламентаціи и дѣйствующія помимо и даже вопреки всякимъ кабинетнымъ измышленіямъ, — составляютъ именно то государственное дѣло, къ которому онъ призванъ и которое въ его рукахъ должно итти лучше и плодотворнѣе, чѣмъ въ рукахъ другихъ. Не даромъ же его называютъ „человѣкомъ жизни“, и многія газеты пишутъ о немъ диѳирамбы. Не даромъ же онъ „вѣчно занятъ“ и его рвутъ на части. Но, какъ ни полезна его дѣятельность, онъ все-таки пока подчиненный человѣкъ и нерѣдко долженъ дѣлать то, что приказываетъ его патронъ, человѣкъ, конечно, умный, но уже переутомившійся, а вотъ когда онъ самъ будетъ министромъ, о… тогда…
И Степанъ Ильичъ нерѣдко мечталъ, какъ тогда, занявъ громадную министерскую квартиру, онъ придумаетъ новый планъ, совершенно не похожій на планъ своего предмѣстника и покровителя, осчастливить Россію и окружитъ себя новыми людьми, назначивъ вмѣсто Ивана Ивановича Степана Петровича и вмѣсто Петра Петровича Николая Васильевича. Въ этихъ комбинаціяхъ фютюръ-министра видную роль игралъ, разумѣется, и Маркъ.
„Это необыкновенно умная и способная молодая каналья!“ мысленно прибавлялъ про себя почти всегда Павлищевъ, думая о Маркѣ.
И о немъ, о Степанѣ Ильичѣ, заговорятъ еще болѣе. Газеты возвѣстятъ новую „эру“ и напечатаютъ его біографію, въ которой подчеркнутъ, что онъ „человѣкъ жизни“ и прошелъ служебную лямку на всѣхъ ступеняхъ. „Такіе-то люди и нужны!“ прибавитъ публицистъ. Въ иллюстраціяхъ появятся портреты. Иностранные корреспонденты будутъ просить свиданій и разнесутъ славу Степана Ильича по всей Европѣ. Завистники будутъ называть его, конечно, проходимцемъ, но что ему до этого? Эти же самыя „сливки высшаго общества“, которыя косо и подозрительно смотрятъ на него, тогда будутъ заискивать у этого самаго „проходимца“, выпрашивая мѣстъ и назначеній для своихъ обнищавшихъ сынковъ.
Сдѣлавшись министромъ, Степанъ Ильичъ расплатится съ долгами (есть-таки они у него!) и, пожалуй, женится… Министру какъ-то не идетъ быть холостымъ, — объ этомъ и „старикъ“ ему не разъ намекалъ.
— Министръ, какъ и жена Цезаря, долженъ быть выше всякихъ подозрѣній. Семейныя добродѣтели служатъ въ нѣкоторомъ родѣ рекомендаціей, — говорилъ „старикъ“, который, однако, самъ, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ и репутацію прекраснаго семьянина, ѣздилъ по секрету къ одной молодой вдовѣ, и, какъ кажется, сталъ испытывать переутомленіе отъ государственныхъ занятій именно вслѣдствіе того, что на склонѣ лѣтъ почувствовалъ „вторую молодость“ и влюбился въ тридцатилѣтнюю хорошенькую вдовушку.
Степанъ Ильичъ, въ отвѣтъ на совѣты начальника, обѣщалъ подумать, но до сихъ поръ такъ и не собрался. Какъ-то было некогда, да и неудача съ Ксеніей не особенно располагала его торопиться. Время еще есть. Онъ далеко не старъ. Ему всего сорокъ девять лѣтъ и глядитъ онъ молодцомъ. А званіе министра заставитъ его помолодѣть еще лѣтъ на десять, по крайней мѣрѣ…
Такія мечты отвлекали иногда Степана Ильича отъ дѣлъ, доставляя ему развлеченіе…
И вдругъ теперь, здѣсь, передъ спящимъ больнымъ ребенкомъ, онъ забылъ обо всемъ, что наполняло его жизнь, и, разстроенный, полный скорби, жалости и раскаянія, чувствуетъ, что его связываетъ что-то крѣпкое съ этимъ маленькимъ, брошеннымъ имъ существомъ, и что онъ виноватъ, безмѣрно виноватъ и передъ нимъ, и передъ этой истомленной, убитой женщиной…
Ему невыразимо стало жаль мальчика, и его охватилъ страхъ при мысли, что онъ умретъ.
Голосъ его дрожалъ и въ глазахъ блеснули слезы, когда, онъ прошепталъ:
— Бѣдный мальчикъ!
Онъ почтительно, съ какою-то особенною ласковостью поцѣловалъ руку Марьи Евграфовны, умиленной и растроганной слезами отца, и нѣсколько времени держалъ эту руку въ своихъ рукахъ, взглядывая на Марью Евграфовпу мягкимъ взоромъ.
„Какъ она еще сохранилась!“ подумалъ онъ, и его взглядъ невольно скользнулъ по красивому стану молодой женщины, заставивъ ее покраснѣть.
— Разскажите мнѣ, Марья Евграфовна, какъ все это случилось. Когда Вася заболѣлъ?.. Что говорятъ доктора?
Они отошли на другой конецъ нумера и усѣлись рядомъ.
Марья Евграфовна съ грустно-покорнымъ видомъ, точно виноватая въ недугѣ сына и искавшая оправданія, разсказывала, какъ она всегда берегла Васю, какой онъ былъ крѣпкій и здоровый мальчикъ, пока не заболѣлъ совершенно неожиданно… воспаленіемъ легкихъ.
— Доктора обнадеживали… такъ прошло два мѣсяца, а теперь… Вы видите, на что онъ похожъ, — прибавила Марья Евграфовна, и слезы тихо закапали изъ ея прелестныхъ черныхъ бархатныхъ глазъ.
Степанъ Ильичъ снова взялъ ея руку и, поцѣловавъ, оставилъ ее въ своей рукѣ. Она не отнимала. А Павлищевъ ее успокаивалъ, стараясь успокоить и самого себя. Быть можетъ, Вася не опасенъ и поправится. Онъ сейчасъ же самъ поѣдетъ за лучшимъ докторомъ.
— Сейчасъ былъ Аксеновъ!
— И что сказалъ?
— Обнадеживаетъ… Да развѣ онъ скажетъ правду да еще матери! Мы ѣдемъ въ Швейцарію! Вы, разумѣется, ничего противъ этого не имѣете? — прибавила Марья Евграфовна, совсѣмъ примиренная съ этимъ обидѣвшимъ ее человѣкомъ, который такъ заботливо и тревожно разспрашивалъ о Васѣ.
„Онъ любитъ его!“ подумала она, и подняла на Павлищева благодарный взглядъ, отуманенный слезами.
А Степанъ Ильичъ еще болѣе былъ растроганъ и еще болѣе чувствовалъ себя виноватымъ въ эту минуту.
— Что же я могу имѣть противъ этого, мой другъ?.. Я очень радъ, если Вася тамъ поправится… Климатъ имѣетъ громадное значеніе… Я знаю случаи… Поѣзжайте, поѣзжайте…
И совершенно неожиданно прибавилъ:
— Марья Евграфовна!.. Простили ли вы меня?
— Давно простила. Развѣ вы не видите?.. Вѣдь, вы любите Васю?
— Люблю! — проговорилъ Степанъ Ильичъ и отвернулся, чтобы скрыть навернувшіяся слезы. — И мы его спасемъ, непремѣнно спасемъ… Вы не жалѣйте денегъ… Я дамъ…
— У меня есть… И Маркъ будетъ посылать…
— И я тоже… Пригласите лучшихъ врачей… Устройте самую лучшую обстановку… Во что бы ни стало спасите мнѣ сына! — прошепталъ онъ, снова охваченный боязнью, что мальчикъ умретъ. — И я самъ пріѣду къ нему…
— Вы?.. А служба?
— Служба!?. — повторялъ Степанъ Ильичъ. — Охъ, Богъ съ ней, со службой… Я возьму отпускъ и буду около васъ…
Онъ проговорилъ эти слова и даже не удивился, что ихъ проговорилъ.
Марья Евграфовна, умиленная и благодарная, въ свою очередь тихо пожала ему руку и вспомнила о прежнемъ Павлищевѣ.
Павлищевъ не торопился уходить, ожидая когда проснется Вася, и все разспрашивалъ о немъ и жадно слушалъ разсказы матери о замѣчательномъ умѣ. о добротѣ и о чудномъ характерѣ мальчика. Слушалъ и рѣшительно забылъ, что его ждетъ комиссія, въ которой онъ долженъ предсѣдательствовать.
Наконецъ, когда больной проснулся, Степанъ Ильичъ бросился къ нему и такъ нѣжно сталъ его цѣловать, что мальчикъ смотрѣлъ недоумѣвающими глазами.
— Ты, вѣдь, узналъ добраго дядю… Степана Ильича? — спрашивала Марья Евграфовна, охваченная волненіемъ…
— Узналъ… Вы пріѣзжали къ намъ, когда мы были въ Петербургѣ…
— Ну, какъ тебѣ, лучше, Вася?.. Вѣдь, лучше? — спрашивалъ Павлищевъ, стараясь скрыть свое чувство жалости подъ маской веселости.
— Нѣтъ… не лучше… Мама! Родная мама! Опять лихорадка! — вдругъ проговорилъ онъ съ тоскою въ голосѣ и съ какимъ-то отчаяніемъ и вмѣстѣ съ мольбой глядѣлъ на мать широко-раскрытыми глазами, не обращая болѣе никакого вниманія на Павлищева.
Павлищевъ не могъ болѣе выдержать. Разстроенный, едва владѣя собой, онъ поцѣловалъ руку сына и торопливо вышелъ изъ нумера.
Въ это засѣданіе комиссіи Степанъ Ильичъ предсѣдательствовалъ совсѣмъ не съ обычнымъ мастерствомъ и говорилъ рѣчи не столь краснорѣчиво, какъ всегда. Нѣсколько разъ онъ даже, къ удивленію господъ членовъ, путался. И только, спустя нѣкоторое время, онъ овладѣлъ собой, стараясь не думать объ этомъ блѣдномъ, умирающемъ ребенкѣ, который такъ неожиданно перевернулъ все его существованіе и словно-бы напомнилъ ему, что и у него можетъ быть безкорыстная привязанность и что это чувство, вдругъ охватившее его и согрѣвшее, словно вешній лучъ солнца, можетъ заставить хоть на время забыть государственныя соображенія.
Маркъ, бывшій дѣлопроизводителемъ комиссіи и замѣтившій волненіе Павлищева, догадался о причинахъ и, взглядывая на него, свѣжаго и красиваго въ вицмундирѣ съ двумя звѣздами, подумалъ:
„Видно и въ немъ заговорило чувство производителя. Размякъ его превосходительство. Совсѣмъ плохо работаютъ задерживающіе центры!“
И въ головѣ Марка внезапно мелькнула мысль, вызвавшая на угрюмомъ лицѣ его едва замѣтную довольную улыбку.
Тотчасъ же послѣ комиссіи. Степанъ Ильичъ наскоро пообѣдалъ и нагруженный игрушками, вернулся къ Марьѣ Евграфовнѣ и просидѣлъ у нея цѣлый вечеръ. Пришелъ и Маркъ, но оставался у сестры недолго. Онъ сказалъ, что на слѣдующій день доставитъ заграничный паспортъ, и ушелъ, крайне изумленный послѣ того, какъ Павлищевъ сказалъ ему, что и онъ скоро ѣдетъ за-границу.
„Дуракъ! Какъ бы онъ не прозѣвалъ министерства, если, старикъ въ самомъ дѣлѣ уйдетъ!“ — подумалъ Маркъ, направляясь къ себѣ домой…
Онъ былъ сегодня въ озлобленномъ настроеніи. Диссертація на званіе директора канцеляріи, которую сегодня онъ представилъ министру и которую, по его требованію, прочелъ ему, не произвела того эффекта, на который онъ разсчитывалъ.
Дѣло въ томъ что Маркъ и не догадывался, что въ послѣдніе дни „старикъ“, подъ вліяніемъ нѣсколькихъ словъ, сообщенныхъ ему однимъ высокопоставленнымъ лицомъ, вдругъ измѣнилъ свои мнѣнія на счетъ средствъ быстро и скоро осчастливить Россію и собирался уйти въ отставку, не оставивъ никакого историческаго памятника, который, какъ оказывалось, могъ возбудить противъ него неудовольствіе. Вотъ почему онъ, выслушавъ внимательно записку Марка, передававшую въ изящной литературной формѣ то, что его высокопревосходительство частью набросалъ и частью устно сообщилъ Марку, хотя и похвалилъ за точность, ясность и слогъ, но особеннаго удовольствія не выразилъ и проговорилъ:
— Оставьте, я еще разъ просмотрю… Тутъ кое-что надо измѣнить и кое-что дополнить…
— Вы изволите сдѣлать указанія?
— Сдѣлаю… Пока можно повременить…
И съ этими словами, протянувъ руку Марку, простился съ нимъ благосклоннымъ кивкомъ головы, ни словомъ не заикнувшись о мѣстѣ, о которомъ уже раньше намекалъ Марку.
Теперь Маркъ начиналъ уже сомнѣваться, что старикъ уйдетъ. „Видно, въ самомъ дѣлѣ даже и при переутомленіи трудно разставаться съ властью!“ — усмѣхнулся Маркъ, недовольный, что диссертація его провалилась.
А вдобавокъ, и Павлищевъ хочетъ уѣзжать!? Неужели онъ уѣдетъ въ такое горячее время? А если „старикъ“, въ самомъ дѣлѣ, наконецъ рѣшится уйти?
Къ изумленію Марка, Павлищевъ дѣйствительно взялъ отпускъ и черезъ недѣлю послѣ отъѣзда сестры уѣхалъ заграницу.
XII.
правитьБлагодаря милліону Ксеніи, дѣла Трифонова начали поправляться. Во-время уплаченные долги по векселямъ спасли кредитъ Василія Захаровича, и крушеніе миновало. Старикъ ожилъ. Счастье опять къ нему повернулось. Два его завода — желѣзодѣлательный и машиностроительный, долгое время остававшіеся безъ работы и приносившіе огромные убытки, получили большіе заказы, а на строившійся на Уралѣ гигантскій заводъ, на который Трифоновъ истратилъ почти всѣ свои наличныя деньги, заводъ, обѣщавшій въ будущемъ неисчислимыя выгоды, находились покупатели и компаніоны. Представитель одной французской компаніи уже былъ на мѣстѣ и, вернувшись, предлагалъ весьма солидную цѣну. Василій Захаровичъ, почувствовавшій себя снова помолодѣвшимъ и окрѣпшимъ, теперь колебался: продавать ли заводъ совсѣмъ или взять компаніона для того, чтобы окончить это грандіозное сооруженіе и пустить его въ ходъ. Ему теперь жаль было разстаться съ этимъ своимъ „дѣтищемъ“, которое чуть-было не довело его до несостоятельности. Еще годъ, другой и это предпріятіе будетъ приносить громадные барыши…
Съ другой стороны, его нѣсколько смущало то обстоятельство, что заводъ слишкомъ далекъ отъ его глазъ, и ужъ ему, старику, не такъ-то легко разъѣзжать, какъ, бывало, прежде. А безъ его хозяйскаго глаза дѣло могло итти скверно. И то при постройкѣ его порядочно-таки „нагрѣли“: изъ представленныхъ отчетовъ ясно было, что его обкрадываютъ. Онъ смѣнилъ главноуправляющаго и строителя, но не особенно былъ увѣренъ и въ новыхъ, назначенныхъ имъ людяхъ… И Василій Захаровичъ могъ только досадовать, сознавая свое безсиліе. Ему бы слѣдовало самому быть тамъ, на мѣстѣ, но ѣхать было нельзя въ виду запутанности дѣлъ. А раздѣлавшись съ заводомъ, онъ можетъ снова быть вполнѣ спокоенъ за будущее своей семьи. Особенно его озабочивала участь его любимицы Ксюши… Вѣдь, послѣ его смерти некому управлять дѣлами. Сынъ совершенномъ этому неспособенъ, да и не тянетъ его къ этому. Ксюша, положимъ, и могла бы, но за что наваливать на нее подобную обузу, да еще совсѣмъ для нея новую и едва ли пріятную.
Она и теперь добровольно взялась помогать отцу и сдѣлалась его секретаремъ — одна ведетъ всю его дѣловую переписку и исполняетъ это дѣло такъ хорошо и толково, что старикъ просто въ восхищеньи. Но онъ понималъ, что она дѣлаетъ это ради любви къ отцу и чтобъ заполнить чѣмъ-нибудь свое время. Эта работа ее пока занимала и, къ удовольствію старика, еще болѣе сблизила съ нимъ дочь. Они чаще бывали вмѣстѣ.
Такія мысли занимали Василія Захаровича и въ это утро, когда онъ сидѣлъ въ кабинетѣ, у письменнаго стола, и снова перечитывалъ проектъ купчей крѣпости, составленный адвокатомъ Уржумцевымъ. Тутъ же на столѣ лежалъ и французскій переводъ, сдѣланный Ксеніей. Сегодня въ одиннадцать часовъ долженъ былъ пріѣхать французъ-инженеръ за рѣшительнымъ отвѣтомъ, а Василій Захаровичъ все еще колебался. Инстинктъ и самолюбіе дѣльца, не знавшаго до послѣдняго времени неудачъ, заговорили въ немъ, переселивая, казалось, всѣ его благоразумныя соображенія. Ужъ онъ забылъ, въ какомъ отчаянномъ положеніи находился всего нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, и мечталъ теперь о томъ, какъ онъ удивитъ всѣхъ своимъ гигантскимъ предпріятіемъ и возбудитъ зависть въ своихъ недоброжелателяхъ. Думали, что онъ разорится, и вмѣсто того… онъ сдѣлается несравненно богаче, чѣмъ былъ до сихъ поръ. Не самое богатство прельщало его — и послѣ продажи завода онъ останется при тѣхъ капиталахъ, при которыхъ былъ и которые составляютъ громадное состояніе, вполнѣ обезпечивающее семью, — а процессъ достиженія его и тщеславное чувство успѣха.
Въ десятомъ часу Ксенія, по обыкновенію, вошла къ отцу въ кабинетъ и, поздоровавшись, присѣла около и спросила:
— Есть, папа, дѣловыя письма, требующія отвѣта? Давай ихъ мнѣ.
— Подожди, Ксюша… Посиди, побесѣдуемъ, родная! — остановилъ ее Василій Захаровичъ, любуясь своей дочерью.
Она, въ самомъ дѣлѣ, была очень мила, свѣжая, съ легкимъ румянцемъ на поразительно бѣломъ лицѣ, въ своемъ свѣтломъ шерстяномъ платьѣ, обливавшемъ ея стройную изящную фигуру…
Ея лицо было оживленно, даже и весело. Видно было, что она уже пережила прошлое, и только нѣсколько морщинокъ на лбу, да какая-то вдумчивая серьезность выраженія въ глазахъ свидѣтельствовали, что ей не совсѣмъ даромъ прошло крушеніе ея любви.
— Ты знаешь, Ксюша, что сегодня пріѣдетъ французъ за отвѣтомъ?
— Еще бы не знать! Вѣдь я буду вашимъ переводчикомъ… А ты, папа, кажется, все еще колеблешься?
— То-то, Ксюша…
Ксенія улыбнулась.
— Ты что же не одобряешь моей нерѣшительности?
— Еще бы!
— Ты, значитъ, совѣтуешь продать заводъ французамъ?.. Думаешь, я съ нимъ не справлюсь и опять зарвусь?..
— Не то я думаю, папа, вовсе не то, а думаю, что пора тебѣ бросить всякія дѣла и отдохнуть… Ты, вотъ, теперь нѣсколько поправился, а помнишь, какимъ былъ отъ всѣхъ этихъ волненій… Ради чего волноваться опять? Ради чего изводить себя заботами?.. Развѣ ты не довольно будешь богатъ? И, наконецъ, для кого все это богатство?.. Къ чему оно?
— Ты ошибаешься, Ксюша… Не ради корысти я жалѣю заводъ… Я знаю, что, благодаря твоему милліону, наши дѣла спасены, я не банкротъ, и вы будете имѣть состояніе… Но мнѣ не хочется бросать начатаго дѣла.
— У тебя два завода остаются. Дѣло будетъ.
— Какое это дѣло? Эти заводы вполнѣ устроенные, идутъ себѣ заведеннымъ порядкомъ… Признаться, они и мало интересуютъ уже, а этотъ новый… Устроить его, пустить, поставить на ноги… обезпечить сбытъ на новомъ рынкѣ…
— Какая въ тебѣ неугомонная натура, папочка!.. Но ты себя пожалѣй. Отдохни! Слава Богу, довольно-таки поработалъ ..
„А вѣдь Ксюша правду говоритъ. Я все забываю, что мнѣ шестьдесятъ четыре года!“ подумалъ Василій Захаровичъ и сказалъ:
— Такъ по твоему продавать, Ксюша?
— Продавать, папа.
— Пожалуй, и старые заводы тоже продать?
— И отлично.
— А самому на печку и играть съ внуками? — полушутливо, полугрустно продолжалъ Трифоновъ.
— Найдется, папа, и другая работа, коли захочешь. Съ такимъ богатствомъ мало ли добра можно сдѣлать?..
Трифоновъ задумался. Въ самомъ дѣлѣ, всю свою жизнь онъ только и дѣлалъ, что наживалъ, и никакихъ добрыхъ дѣлъ не совершалъ, да какъ-то, за дѣлами, и не думалъ объ этомъ. А вотъ Ксюша деликатно напомнила и, не желая, пристыдила отца. Она, вотъ, нисколько не дорожитъ богатствомъ — не то что сынъ. Тому нуженъ блескъ и наслажденія, а Ксюша выше этого… Вѣчно читаетъ, всегда ищетъ, кому бы помочь, всегда о комъ-то хлопочетъ…
— Будь по твоему, моя разумница! Продаю заводъ! — проговорилъ онъ.
— И вмѣстѣ поѣдемъ въ деревню? Вѣдь давно мы тамъ не были.
— Что жъ, ѣдемъ!.. — весело отвѣчалъ отецъ и рѣшительно прибавилъ: — и старые два завода продамъ… Совсѣмъ ликвидирую дѣла. Ну ихъ. Въ самомъ дѣлѣ, пора и о душѣ подумать, а то все больше о наживѣ думалъ… Такъ жизнь сложилась… Толкнула судьба на этотъ путь… Смекалка была и сноровка… первые успѣхи подзадорили, ну, и втянулся… А вѣдь самъ-то я, Ксюша, ты знаешь, самыхъ скромныхъ привычекъ и всю жизнь такимъ былъ.
— Къ чему же, папа, вся эта роскошь у насъ… Этотъ дворецъ-домъ, эти обѣды, словомъ весь этотъ блескъ… Неужели для мамы?..
— Нѣтъ, Ксюша. И мать твоя никогда за этимъ не гналась.
— Такъ для кого же?
— Для людей. Для положенія… При дѣлахъ это нужно… Ну и, признаюсь, изъ…
Старикъ остановился…
— Изъ тщеславія, папа? — досказала Ксенія и тотчасъ же прибавила: — ты извини, что я прямо говорю…
— Говори, говори… Мнѣ никто прямо не говорилъ никогда, съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ богатъ… Ахъ, Ксюша, богатство портитъ людей… и люди портятъ богатыхъ людей и дѣлаютъ ихъ недовѣрчивыми… Я все это испыталъ на себѣ… Да, ты права… Тщеславіе заставляло меня жить такъ… Ради него я и брата твоего сдѣлалъ блестящимъ трутнемъ вмѣсто того, чтобы сдѣлать его полезнымъ работникомъ… Я всегда удивлялся, какъ это ты не испортилась въ такой обстановкѣ? Сердце доброе, видно, спасло.
— И я, папа, довольно исковеркана, нечего говорить… А развѣ я довѣрчиво смотрю на людей?.. Ты скажешь: со своимъ скептицизмомъ и я сдѣлала ошибку — это мое замужество, — но тутъ виною страсть, слѣпая страсть, за которую я и поплатилась… А помнишь, какъ я собиралась выйти замужъ за Павлищева, нисколько не любя его, чтобы только быть женой министра… Развѣ это не тщеславіе?.. Что, въ самомъ дѣлѣ, онъ будетъ министромъ, папа? — смѣясь, прибавила Ксенія.
— Говорятъ, что будетъ… Онъ уѣхалъ за-границу, надняхъ…
— Слышала. Уржумцевъ разсказывалъ… А знаешь причину его поѣздки?
— Отдыхать ѣдетъ.
— Совсѣмъ нѣтъ… Онъ, оказывается, лучше, чѣмъ я думала… Онъ поѣхалъ вслѣдъ за своимъ умирающимъ ребенкомъ, сыномъ Марьи Евграфовны… Ты, вѣдь, знаешь всю эту плачевную исторію его молодости?..
— Знаю.
— И я удивляюсь одному, какъ Марья Евграфовна простила ему. Впрочемъ, она рѣдкой доброты женщина… Совсѣмъ не похожа на брата.
Ксенія упомянула о Маркѣ совсѣмъ равнодушно.
— И я вѣдь тоже желалъ твоей свадьбы съ Павлищевымъ, Ксюша. Покаюсь тебѣ.
— Не кайся, знаю…
— И вѣдь, тоже изъ-за тщеславія. Жена министра… Но я тогда не зналъ, что онъ имѣетъ на шеѣ такую исторію… Бросить несчастную дѣвушку съ дѣтьми…
Старикъ съ укоромъ покачалъ сѣдою головой и продолжалъ:
— Видно, совѣсть хоть поздно, а заговорила… Да… Очень я хотѣлъ тебя видѣть женой министра, Ксюша, точно это такое счастье… Знаешь ли, милая, въ то время, когда мнѣ грозило банкротство, я о многомъ передумалъ о такомъ, о чемъ не думалъ прежде… И все-таки, хоть и понялъ многое, но чуть дѣла поправились, снова забылъ все и снова хотѣлъ пуститься въ эту игру наживы и тщеславія… Право… Ты, голубка, убѣдила меня не дѣлать этого… Ты, золотое мое сердце и умная головка! — говорилъ старикъ. — Вѣдь изъ-за меня ты и жизнь свою изломала! — растроганно прибавилъ Василій Захаровичъ.
— Слава Богу, что это случилось раньше, а не позже. Конецъ, вѣдь, былъ бы одинъ и тотъ же… Когда-нибудь я прозрѣла бы… Какъ онъ ни скрытенъ, а снялъ бы съ меня слѣпоту… Ну, давай-ка, папа, письма… Примусь за работу и въ одиннадцать часовъ буду у тебя толмачемъ…
Послѣ ухода Ксеніи, Василій Захаровичъ снова погрузился въ думы, и на этотъ разъ колебаній не было. Онъ окончательно ликвидируетъ всѣ свои дѣла.
Въ одиннадцать часовъ явился французъ-инженеръ и въ полчаса, при помощи Ксеніи, все дѣло было окончено. Трифоновъ продалъ огромный участокъ земли и заводъ за два милліона рублей.
Только что ушелъ, любезно раскланявшись французъ, какъ въ кабинетъ влетѣлъ Уржумцевъ, веселый и сіяющій, во фракѣ и съ портфельчикомъ въ рукахъ.
— А я покончилъ, Иванъ Андреевичъ! Вотъ и задатокъ триста тысячъ получилъ! — весело встрѣтилъ его Трифоновъ, показывая чекъ.
— И я покончилъ, Василій Захарычъ… Позвольте поздравить васъ, Ксенія Васильевна! — обратился онъ къ ней, цѣлуя протянутую ему руку. — Отнынѣ вы совершенно свободны и… можете, если вамъ угодно, снова вступить въ бракъ, — прибавилъ онъ шутливымъ тономъ. — Вотъ-съ и документикъ вашей свободы.
И Уржумцевъ вынулъ „документикъ“ и вручилъ его Ксеніи.
— Благодарю васъ, но вступить въ бракъ не собираюсь, — проговорила сухо Ксенія, которой не поправился этотъ шутливый тонъ адвоката, и быстро стала пробѣгать бумагу…
Радостное выраженіе свѣтилось на ея лицѣ.
— Не правда ли, скоро мы обработали дѣло? Для васъ старался, Ксенія Васильевна.
— Будто только для меня? — насмѣшливо спросила Ксенія.
— Клянусь, для васъ… Для другой кліентки еще мѣсяцъ другой бы прошелъ, а васъ я хотѣлъ поскорѣй порадовать… А вы вотъ въ награду за мое усердіе — смѣетесь! Это обидно, Ксенія Васильевна; — шутливо продолжалъ адвокатъ, скрывая досаду избалованнаго Донъ-Жуана, что эта „англичаночка“, которую онъ хотѣлъ „изучить“, не обращаетъ на него ни малѣйшаго вниманія и что всѣ его попытки поговорить съ ней по душѣ потерпѣли рѣшительное фіаско.
— Какъ же теперь Ксюша будетъ называться, Трифоновой по-прежнему? — полюбопытствовалъ Василій Захаровичъ.
— Нѣтъ-съ, Василій Захарычъ, у Ксеніи Васильевны теперь двойная фамилія: Трифонова-Борщова.
— Очень жаль! — промолвила Ксенія.
— Да развѣ не все равно?… — воскликнулъ Уржумцевъ. — Пожалуй, пишите на своихъ карточкахъ: Ксенія Васильевна Трифонова… Я говорю о томъ, какая у васъ, такъ сказать, законная фамилія… Нѣтъ, безъ шутокъ, дѣло вѣдь скоро сдѣлано и въ этомъ случаѣ надо отдать справедливость г. Борщову: онъ испилъ всю чашу бракоразводныхъ непріятностей до дна съ большимъ самоотверясеніемъ.
— А развѣ приходилось испивать чашу? — спросила Ксенія.
— Еще какую! Самаго отвратительнаго напитка… Приходилось слушать увѣщеваніе… Приходилось… ну, да что говорить… У насъ въ Россіи вѣдь разводъ сопряженъ съ большими непріятностями для стороны, признающей себя виноватой. Онъ все это продѣлалъ… Да, чуть было и не позабылъ… Я только-что утромъ получилъ записку отъ г. Борисова съ просьбой къ вамъ, Ксенія Васильевна.
— Ко мнѣ? — произнесла съ изумленіемъ Ксенія.
— Господинъ Борщовъ проситъ вашего позволенія повидаться съ дѣтьми до ихъ отъѣзда.
Ксенія переглянулась съ отцомъ.
— Мѣсто свиданія онъ предоставляетъ вамъ, хотя и находитъ, что у него въ квартирѣ было бы удобнѣе. Что прикажете отвѣтить?
— Я, конечно, согласна. Пусть назначитъ день и часъ, и я пошлю къ нему дѣтей! — промолвила Ксенія и, простившись съ Урясумцевымъ, вышла изъ кабинета.
— Ну, а мы сведемъ пока наши счеты, Иванъ Андреичъ! — заговорилъ Трифоновъ. — Глубокая благодарность — благодарностью, а деньги денежками. Сколько я вамъ долженъ, милѣйшій Иванъ Андреичъ?
— А вотъ вамъ счетецъ, Василій Захарычъ…
Уржумцевъ передалъ исписанный листочекъ почтовой бумаги. Но Трифоновъ его не читалъ, а только взглянулъ на итогъ и, вынувъ чековую книжку, подписалъ чекъ на десять тысячъ пятьсотъ рублей.
XIII.
правитьВъ это воскресное утро Маркъ безъ обычнаго вниманія читалъ книгу, сидя за письменнымъ столомъ. Онъ нѣсколько разъ отводилъ отъ книги глаза и думалъ не о прочитанномъ, а совсѣмъ о другомъ и часто взглядывалъ на часы.
Онъ ждалъ дѣтей.
Наканунѣ онъ получилъ извѣщеніе отъ Уржумцева, что дѣти пріѣдутъ къ нему съ англичанкой бонной въ одиннадцать часовъ, и эта коротенькая, обрадовавшая его записочка настолько взволновала Марка, что онъ долго не могъ заснуть и съ удивленіемъ спрашивалъ себя: что это значитъ?
По своему обыкновенію объяснять все, онъ опредѣлилъ это родительское волненіе долгою привычкой видѣть дѣтей. По всей вѣроятности, эта привычка пройдетъ или, по крайней мѣрѣ, не будетъ причиной безпокойства съ теченіемъ времени. Рѣдкія свиданія съ дѣтьми заставятъ его меньше любить ихъ. Вѣдь извѣстно, что отцы гораздо скорѣе забываютъ дѣтей, чѣмъ матери. То, что для мужчины является иногда результатомъ лишняго стакана вина, для женщины — источникъ мукъ и материнскаго счастья.
Раздумывая о будущихъ отношеніяхъ своихъ къ дѣтямъ, Маркъ отлично понималъ, что отношенія его будутъ, такъ сказать, формальныя. Вліянія онъ на нихъ, конечно, имѣть не будетъ, и, воспитанныя матерью, дѣти, въ свою очередь, не будутъ питать особенно нѣжныхъ чувствъ къ отцу. Онъ охотно исполнилъ бы долгъ отца въ матеріальномъ отношеніи, но и этого не нужно. Они вполнѣ обезпечены и станутъ богаты. Однимъ словомъ, Маркъ одновременно съ женой потерялъ и дѣтей и потерялъ навсегда. Съ этимъ надо примириться.
И онъ, конечно, примирится. Разсудокъ ему увѣренно говоритъ, что это для отцовъ обычное явленіе. Любовь ихъ — только дѣло привычки и любованія собой въ своихъ дѣтяхъ. Та неудовлетворенность, которую онъ испытываетъ, по временамъ, отъ разлуки съ дѣтьми, и то волненіе, выражающееся въ безсонницѣ, что заставляетъ его думать о дѣтяхъ, со временемъ пройдутъ и не испортятъ ему жизни, не помѣшаютъ его занятіямъ и умственному эпикуріизму.
И что за слабая тварь былъ бы сильный и умный человѣкъ, презирающій предразсудки, накопившіеся на человѣчествѣ вѣками, смѣло и безпощадно анализирующій всякое явленіе и не боящійся никакихъ выводовъ, если бъ онъ изъ-за двухъ маленькихъ существъ, которыя со временемъ сдѣлаются, по всей вѣроятности, такими же глупыми скотами, какъ и другіе, только потому, что они его дѣти, — усложнилъ свою жизнь разными волненіями, раскаяніями.
Онъ, слава Богу, не такой.
Это вотъ только такіе бабники и, тряпки, какъ Павлищевъ, свершивъ не мало пакостей въ молодости, послѣ „мякнутъ“' и изображаютъ изъ себя кающихся Магдалинъ!
И вѣдь шельма какая, его превосходительство! Навѣрное онъ „размякъ“ и почувствовалъ внезапно нѣжныя родительскія чувства къ Васѣ, во-первыхъ, оттого, что тотъ разжалобилъ его своимъ видомъ умирающаго, а, главнымъ образомъ, оттого, что сестра еще отлично сохранилась, свѣжа, молода, красива и своими добродѣтелями и цѣломудріемъ возбудила вновь желанія въ такомъ тонкомъ развратникѣ, какъ Степанъ Ильичъ. Ему надоѣли всѣ эти „дамы кабинетовъ“, и онъ теперь, пожалуй, не прочь вкусить отъ брака съ сестрой… Смерть Васи будетъ отличнымъ предлогомъ… Не даромъ же Маша такъ восторженно описываетъ теперь Павлищева! — думалъ Маркъ, и среди тишины ночи въ его спальнѣ раздался тихій смѣхъ.
До Марка, разумѣется, дошли слухи о томъ, что Трифоновъ не только не разорился, но останется богатъ попрежнему, и это извѣстіе нѣсколько раздражило его, какъ человѣка, обманувшагося въ своихъ разсчетахъ.
Если бъ онъ тогда посовѣтовалъ Ксеніи дать милліонъ, разрыва бы не произошло, она сдѣлалась бы еще болѣе преданною женой, и милліонъ все-таки остался. Жизнь не измѣнилась бы такъ круто.
Но кто же зналъ, что Трифоновъ вынырнетъ? Опытные люди, съ которыми Маркъ говорилъ, не сомнѣвались въ его банкротствѣ. И, наконецъ, рано или поздно, а Ксенія поняла бы, что онъ не тотъ „герой“, какимъ она вздумала его вообразить. Главная ошибка его въ томъ, что онъ не познакомилъ ее постепенно съ собой и очень разсчитывалъ на ея страсть, предполагая, что она все проститъ въ обожаемомъ мужѣ.
Да и не погорячился ли онъ тогда, собственно говоря… Не явился ли разрывъ слѣдствіемъ его откровеннаго признанія, почему онъ женился?.. Не скажи онъ тогда этого — еще могло быть примиреніе, да еще какое горячее…
По обыкновенію, Маркъ пристыдилъ себя за всѣ эти разсужденія заднимъ числомъ. Такъ или иначе, а фактъ свершился. Онъ ли виноватъ въ этомъ или не онъ — разсуждать нечего, потому что глупо разсуждать о томъ, чему нельзя помочь.
Проснулся онъ въ это утро ранѣе, чѣмъ всегда, и, по обыкновенію, тотчасъ же всталъ съ постели и сталъ одѣваться.
Пожилой худощавый слуга Артемій, жившій у Марка съ тѣхъ поръ, какъ онъ женился, мрачный на видъ и молчаливый, никогда не разговаривающій со своимъ бариномъ и только лаконически отвѣчавшій на вопросы, аккуратный и исполнительный, любившій въ свободное время почитать книжку, — этотъ лакей-отшельникъ, вѣчно сидѣвшій дома и подходившій по складу своему къ такому барину, какъ Маркъ, только удивленно приподнялъ свои густыя нависшія брови, когда изъ гостиной, которую убиралъ, окончивъ уборку кабинета, услышалъ шаги Марка.
Обыкновенно, неизмѣнный въ своихъ привычкахъ, Маркъ вставалъ въ восемь часовъ и въ половинѣ девятаго пилъ чай, а старая серебряная луковка Артемія показывала только четверть восьмого.
„Видно, занятія!“ — подумалъ Артемій и пошелъ на кухню, чтобы поспѣшить съ самоваромъ.
Этотъ Артемій, мрачный, вслѣдствіе личныхъ несчастій — его бросила жена лѣтъ пять тому назадъ, и онъ судился и былъ оправданъ за покушеніе на ея убійство, — хоть и далеко не былъ привязанъ къ Марку и считалъ его жесткимъ человѣкомъ, у котораго, какъ онъ выражался, была „твердая линія“, тѣмъ не менѣе дорожилъ спокойнымъ мѣстомъ у такого малосообщительнаго, всегда ровнаго человѣка, никогда не гнѣвавшагося и не дѣлавшаго никакихъ замѣчаній и ведшаго отшельническій образъ жизни. Правда, Артемій и не подавалъ повода къ этому, и они такимъ образомъ жили другъ съ другомъ пятый годъ, никогда почти не разговаривая.
И оба были довольны другъ другомъ.
Минутъ черезъ десять Артемій вошелъ въ кабинетъ, неслышно ступая своими тонкими ногами въ байковыхъ туфляхъ, съ подносомъ, на которомъ стоялъ стаканъ крѣпкаго чая съ лимономъ.
Маркъ, одѣтый въ сѣрую лѣтнюю пару, отлично сидѣвшую на немъ, и, несмотря на безсонную ночь, свѣжій, здоровый и румяный, какъ всегда, сидѣлъ у письменнаго стола, погруженный въ чтеніе французской книги.
Артемій молча поставилъ стаканъ около письменнаго стола и пытливо взглянулъ своими глубоко-сидящини, умными и пронзительными темными глазами на Марка, который, оказывается, не занимается по службѣ, а книжку читаетъ.
Онъ рѣшительно ничего не прочелъ на этомъ спокойномъ и красивомъ лицѣ и пошелъ, было, изъ кабинета, когда Маркъ сказалъ:
— Въ одиннадцать часовъ пріѣдутъ дѣти съ бонной. Никого изъ постороннихъ не принимайте, пока дѣти не уѣдутъ.
— Слушаю-съ.
— А сейчасъ поѣзжайте на извозчикѣ къ Конради и возьмите конфектъ два фунта, въ хорошенькихъ коробкахъ. Вотъ деньги…
„Вотъ оно что. И его пробрало!“ подумалъ Артемій, уходя изъ кабинета.
А Маркъ, оставивъ книгу, отворилъ ящикъ въ письменномъ столѣ, досталъ оттуда двѣ большія коробки и, раскрывъ ихъ, посмотрѣлъ на изящную куклу въ платьѣ и на красиваго игрушечнаго бѣлаго пуделя. Эти игрушки были куплены еще нѣсколько дней тому назадъ.
— Понравятся, вѣрно! — проговорилъ вслухъ Маркъ.
Сегодня время для Марка тянулось долго. Особенно долги казались минуты по мѣрѣ того, какъ приближалось время свиданія. Читать уже болѣе Маркъ не могъ и то и дѣло подходилъ къ окну и прислушивался.
Что-то вдругъ вспомнивъ, Маркъ надавилъ пуговку электрическаго звонка.
Явился Артемій прифранченный, въ новой сюртучной парѣ.
Маркъ замѣтилъ этотъ „парадъ“ Артемія, оставленный со времени переѣзда изъ роскошной прежней квартиры въ эту маленькую во дворѣ, и въ душѣ остался доволенъ.
— Быть можетъ, дѣти захотятъ чаю, такъ чтобы былъ самоваръ.
— Поставленъ.
— А молоко… Я и забылъ сказать вамъ, чтобы вы взяли молока. Вѣдь они съ молокомъ пьютъ.
— И молоко взято, и печенье.
— Сообразительный вы человѣкъ, Артемій! — проговорилъ Маркъ.
И — показалось Артемію — въ его обыкновенно безстрастномъ голосѣ, какимъ онъ отдавалъ приказанія, звучала теперь мягкая нотка.
„А ты думалъ какъ!? Тоже вѣдь родныя дѣти… Ты полагалъ, что человѣкъ ровно кобель… Шалишь, братецъ ты мой. Природа окажетъ… даромъ, что ты такой твердый человѣкъ… Не бойсь, теперь и молоко вспомнилъ!“ — философствовалъ Артемій, сидя на кровати въ своей маленькой, педантично убранной комнаткѣ и прислушиваясь къ звонку.
Артемій не зналъ причинъ развода своего барина, но догадывался, что должно быть вышло что-нибудь серьезное, если барыня, такая добрая и хорошая, оставила барина, въ которомъ души не чаяла…
Ровно въ одиннадцать часовъ, какъ было условлено, раздался звонокъ. Маркъ бросился въ прихожую и, не давши дѣтямъ раздѣться и не поздоровавшись съ миловидной, лѣтъ тридцати, строгаго вида бонной, по очереди приподнималъ дѣтей и цѣловалъ то черноглазаго румянаго Маркушу, какъ двѣ капли воды похожаго на Марка, то пухленькую крошку Идочку, напоминавшую чертами и цвѣтомъ волосъ и глазъ Ксенію.
— Ну что, узнали меня, дѣти? Узналъ, Маркуша? Узнала, Идочка?
— Я узналъ.
— И я узнала! — пролепетала едва понятно крошечная дѣвочка.
— Позвольте дѣтямъ прежде раздѣться! — проговорила по-англійски, вся краснѣя, англичанка бонна, повидимому нѣсколько изумленная такимъ „непорядкомъ“. Дѣтей тормошатъ и цѣлуютъ, когда прежде слѣдуетъ снять съ нихъ верхнее платье.
— Въ самомъ дѣлѣ… Здравствуйте, миссъ Эмили… Я, извините, и не поздоровался съ вами! — отвѣчалъ по-англійски Маркъ, произнося слова съ замѣтнымъ русскимъ акцентомъ. — Раздѣвайтесь, дѣти.
Когда, наконецъ, дѣти раздѣлись, Маркъ повелъ ихъ къ себѣ въ кабинетъ.
Бонна осталась въ гостиной и, вынувъ изъ кармана книжку, стала читать, предварительно оглядѣвъ скромную обстановку пріемной.
— Ну садитесь, будьте гости, дѣти… — смѣясь, говорилъ Маркъ, усаживая дѣтей на диванъ.
Онъ чувствовалъ себя какъ-то легко и весело и ему все хотѣлось цѣловать дѣтей.
Ни мальчику, ни дѣвочкѣ не сидѣлось. Они сползли съ дивана и начали все осматривать. Крошка Идочка требовала показывать ей каждую вещь. Повидимому, они не столько были рады видѣть отца, сколько ихъ занимала поѣздка, новая обстановка и то особенное вниманіе и ласки, которыя имъ оказывалъ отецъ.
— А отчего ты не съ нами живешь, папа? — неожиданно спросилъ маленькій Маркуша.
Ни отъ чего не смущавшійся, Маркъ при этомъ вопросѣ смутился.
— Такъ, нельзя.
— Отчего нельзя?
— Мнѣ надо часто уѣзжать изъ Петербурга! — сказалъ Маркъ, первое пришедшее въ голову.
Маркуша протянулъ удовлетвореннымъ голосомъ, словно бы: понимая важность этой причины:
— Нельзя!
И прибавилъ:
— Мы, значитъ, всегда съ одной мамой будемъ жить?
— Всегда…
И Маркъ поторопился достать куклу и пуделя.
Эффектъ былъ поразительный. Дѣти совсѣмъ забыли отца, и отдались игрушкамъ.
Маркъ глядѣлъ на нихъ и, не замѣчая самъ того, чуть-чуть „размякалъ“ по его выраженію.
— Хотите, дѣти, чаю?
Дѣти захотѣли, но миссъ Эмили, понимавшая нѣсколько словъ по-русски, появилась въ дверяхъ и „позволила себѣ напомнить“, что дѣти въ это время не пьютъ чая.
Маркъ, самъ прежде строго требовавшій, чтобы дѣти соблюдали разъ установленный режимъ, сказалъ англичанкѣ, весело ей улыбаясь глазами:
— Ничего, миссъ Эмили, на этотъ разъ отступимъ отъ правилъ. Надѣюсь, и вы выпьете чашку?..
Англичанка вспыхнула и отвѣчала, что она только позволила себѣ высказать свое мнѣніе, но что „какъ будетъ угодно мистеру Bortchoff“.
Она всегда его такъ звала и, втайнѣ влюбленная въ него, очень удивлялась, какъ могла его жена оставить такого красиваго, умнаго и респектабельнаго мужа.
Послѣ чая дѣти полакомились конфектами и были въ восторгѣ, что это утро проводили рѣшительно противъ всякихъ правилъ и миссъ не дѣлала никакихъ замѣчаній.
Полтора часа пробѣжали совсѣмъ незамѣтно. Дѣти весело играли въ кабинетѣ, куда, по приглашенію Марка, перешла и англичанка, и Маркъ не только не чувствовалъ никакого стѣсненія отъ присутствія дѣтей, а, напротивъ, былъ веселъ и ласковъ съ ними, какъ никогда въ то время, когда жилъ вмѣстѣ.
И когда замѣтилъ, что миссъ взглянула на часы, спросилъ ее:
— На сколько времени дѣти отпущены?
— Миссисъ ничего не сказала, но она боялась, чтобъ васъ не стѣсняли дѣти.
— О, за это не безпокойтесь!
Наконецъ, миссъ Эмили нашла, что пора домой, да и дѣти уже начали скучать.
Маркъ горячо простился съ ними, самъ завернулъ для нихъ конфекты и игрушки и, снова цѣлуя ихъ, просилъ опять пріѣзжать.
— Хотите?
Еще бы! Они, конечно, хотѣли. И игрушки, и конфекты… Все это такъ весело.
И Маркъ, крѣпко пожимая руку миссъ Эмили, просилъ передать „ихъ матери“ его покорнѣйшую просьбу прислать дѣтей еще разъ передъ отъѣздомъ въ деревню.
XIV.
правитьМарья Евграфовна ѣхала съ остановками, чтобы не утомить своего дорогого больного, и Павлищевъ нагналъ ихъ во Франкфуртѣ.
Нечего и говорить, какъ была обрадована и тронута несчастная мать. Признаться, она не разсчитывала, что Павлищевъ броситъ дѣла и немедленно пріѣдетъ. Ей думалось, что онъ только такъ, подъ первымъ впечатлѣніемъ, обѣщалъ выѣхать вслѣдъ за ними и освѣдомился объ ея маршрутѣ, давъ ей въ Петербургѣ указанія, въ какихъ гостинницахъ останавливаться. И вотъ онъ здѣсь съ ней. Она теперь, по крайней мѣрѣ, на первое время, не одна на чужбинѣ съ больнымъ ребенкомъ, плохо объясняющаяся на французскомъ языкѣ, а съ отцомъ своего Васи, любящимъ, нѣжнымъ и заботливымъ, который устроитъ ихъ и, главное, поддержитъ въ тяжелыя минуты сомнѣнія и отчаянія. Въ немъ заговорило отцовское чувство, и еще какое! Она не забыла его слезъ въ Петербургѣ при видѣ Васи, и эти слезы вернули къ нему прежнюю привязанность, которую Марья Евграфовна тщательно скрывала, чувствуя, что въ этой привязанности не одно только благодарное чувство матери…
О томъ, чтобы она сама могла сколько-нибудь интересовать Павлищева, Марья Евграфовна, разумѣется, и не думала. Что можетъ она, скромная, незначительная и не молодая женщина, представлять собою для такого избалованнаго побѣдами, блестящаго и важнаго сановника? Развѣ пришелъ бы онъ къ ней, еслибъ не сынъ? Старая любовь у мужчинъ не возвращается…
Такъ, случалось, временами размышляла она, отвлекаясь отъ упорныхъ думъ о Васѣ и, тѣмъ не менѣе, инстинктъ женщины подсказывалъ ей, что Павлищевъ не совсѣмъ безразличенъ и относится къ ней съ добрымъ чувствомъ расположеннаго человѣка. Объ этомъ говорилъ и его почтительный, нѣжный, словно бы виноватый тонъ, говорили и эти ласковые взгляды, напоминавшіе прежніе, которые она случайно перехватывала на себѣ и отъ которыхъ почему-то невольно краснѣла, говорила и необыкновенная заботливость о ней, полная дружеской деликатности.
Отношеніе это она объясняла себѣ чувствомъ раскаянія и жалости къ матери — ничѣмъ болѣе, и ни на минуту не подозрѣвала, что она, красивая еще, хорошо сохранившаяся и свѣжая, казавшаяся гораздо моложе своихъ тридцати четырехъ лѣтъ, снова начинала нравиться Павлищеву, какъ женщина, полная прелести цѣломудренной чистоты и скромности.
Изъ Франкфурта они проѣхали, не останавливаясь, въ Женеву, чтобъ показать Васю извѣстному спеціалисту по груднымъ болѣзнямъ, профессору Цану, и затѣмъ поселиться гдѣ-нибудь въ горахъ, по его указанію.
Въ Женевѣ они заняли двѣ большія комнаты рядомъ въ одномъ изъ лучшихъ отелей. Степанъ Ильичъ самъ понесъ на рукахъ Васю и уложилъ его на диванъ.
— Прикажете открыть внутреннія двери? — спросилъ сопровождавшій ихъ хозяинъ отеля.
Марья Евграфовна поняла вопросъ и смутилась.
— Вы позволите, Марья Евграфовна? — спросилъ Павлищевъ.
— Если хотите…
— Я буду во всякую минуту подъ рукой… ближе къ Васѣ, — чуть слышно прошепталъ онъ и попросилъ открыть двери.
Когда вслѣдъ затѣмъ слуга принесъ книгу и попросилъ Павлищева записать фамиліи пріѣзжихъ, Степанъ Ильичъ рѣшительно написалъ: „Павлищевъ съ женой и сыномъ“.
— Вы простите меня, Марья Евграфовна, — говорилъ онъ молодой женщинѣ, когда Вася уснулъ, — что я назвался вашимъ мужемъ…
— Къ чему это? — проронила, вся вспыхивая, молодая женщина.
— Такъ удобнѣе. Зачѣмъ васъ ставить въ неловкое положеніе… Здѣсь, въ Европѣ, его не прощаютъ…
— Это правда… Въ Берлинѣ я это испытала…
— Такъ, по крайней мѣрѣ, здѣсь не испытывайте…
— А вамъ развѣ удобно?.. Васъ могутъ встрѣтить русскіе и…
— Богъ съ ними… Пусть встрѣчаютъ! — перебилъ Павлищевъ. — Только вы бы на меня не сердились и удѣлили бы нѣсколько дружбы! — какъ-то значительно проговорилъ Павлищевъ, цѣлуя руку молодой женщины.
„Съ чего это онъ постоянно спрашиваетъ: сердится-ли она? Точно она не сказала ему этого еще въ Петербургѣ?“ — подумала Марья Евграфовна и промолвила:
— Вѣдь вы, кажется, видите, что я не сержусь… Къ чему же спрашивать?..
Павлищевъ взглянулъ благодарнымъ взглядомъ, снова крѣпко поцѣловалъ руку Марьи Евграфовны и проговорилъ:
— Ѣду сейчасъ къ Цану, а вы приготовьте Васю. Надоѣли бѣдняжкѣ эти осмотры докторовъ… И дорога его утомила…
— Дастъ Богъ, поправится…
— Вы думаете? Вы не утѣшаете только меня?
— Разумѣется, думаю…
— О, благодарю васъ, Степанъ Ильичъ… Подумайте только… вѣдь одна мысль потерять Васю…
И Марья Евграфовна залилась слезами.
Павлищевъ уоадилъ ее на диванѣ въ своей комнатѣ и тихо пожималъ ея руку, стараясь ее успокоить… Онъ и самъ по временамъ приходилъ въ отчаяніе, что сынъ его умретъ, и самъ иногда надѣялся, что Вася будетъ жить и будетъ около него. И въ такія минуты въ голову его закрадывалась мысль о женитьбѣ на Марьѣ Евграфовнѣ.
И теперь, утѣшая ее, онъ незамѣтно любовался ея лицомъ, ея пышнымъ станомъ и загорался желаніемъ обладать этой женщиной.
Въ тотъ же день былъ профессоръ Цанъ.
Опять долгій и внимательный осмотръ несчастнаго Васи, подозрительно взглядывавшаго своими большими глазами на серьезное лицо доктора, нѣсколько ободряющихъ словъ, сказанныхъ при больномъ, и грустное заявленіе наединѣ Павлищеву, что положеніе больного очень серьезно. Распадъ легкихъ идетъ быстро, и только чудо можетъ спасти его.
— Вы, разумѣется, не скажете этого матери, но вамъ я считаю долгомъ откровенно высказать свой взглядъ, — прибавилъ докторъ,
У Павлищева брызнули слезы.
— Куда его везти, докторъ?
— Куда-нибудь въ горы.
— Но какъ же оставить больного безъ врачебной помощи?
— Поѣзжайте въ Гліонъ, надъ Монтре. Тамъ не жарко, а въ Монтре есть врачи.
Павлищевъ, конечно, не сказалъ Марьѣ Евграфовнѣ всей правды. Однако, предупредилъ, что профессоръ находитъ положеніе Васи очень серьезнымъ.
— Умретъ? — спросила, мгновенно блѣднѣя, Марья Евграфовна.
— Съ чего вы это взяли?.. Ничего подобнаго Цанъ не говорилъ. Онъ не теряетъ надежды… Горный воздухъ…
— Что вы тамъ шепчетесь?.. Мама! Зачѣмъ ты меня оставляешь! — съ раздражительнымъ упрекомъ крикнулъ Вася.
Съ пріѣзда Степана Ильича, Вася, нераздѣльно пользовавшійся каждую минуту лаской и уходомъ матери, сталъ ревновать ее къ нему. Внезапная близость этого посторонняго человѣка, съ которымъ мать такъ внимательна и добра, вызывала въ мальчикѣ подозрительное недоумѣніе и не особенно добрыя чувства къ Степану Ильичу. Несмотря на игрушки, которыя онъ привезъ, несмотря на нѣжность, которую онъ проявлялъ, Вася точно дичился его, былъ съ нимъ сдержанъ и нерѣдко дѣлалъ видъ, что спитъ, когда Павлищевъ подходилъ къ нему.
Это очень огорчало Степана Ильича. О, какъ ему хотѣлось встрѣтить ласковый взглядъ, привѣтливую улыбку на этомъ изможденномъ личикѣ. Онъ не терялъ надежды, что мальчикъ къ нему привыкнетъ, и когда разъ въ вагонѣ Вася улыбнулся ему — онъ былъ несказанно счастливъ.
Все это замѣтила и Марья Евграфовна и не знала, какъ ей быть, что сдѣлать, чтобы расположить сына къ Степану Ильичу. Она часто говорила Васѣ, что папа его умеръ, и какъ теперь сказать ему, что папа тотъ самый человѣкъ, котораго онъ не любитъ?
Этотъ раздражительный окрикъ больного заставилъ Марью Евграфовну вздрогнуть, а Степана Ильича какъ-то безпомощно и грустно взглянуть на молодую женщину.
— Я ѣду нанимать виллу въ Гліонъ… Тамъ я постараюсь какъ можно рѣже показываться ему на глаза! Онъ не выноситъ меня! — прошепталъ онъ.
Марья Евграфовна смущенная, чувствуя себя виноватой передъ мальчикомъ, приблизилась къ дивану, на которомъ лежалъ Вася, и сказала:
— Я здѣсь, мой родной… Я на минутку оставила тебя… Прости, дѣточка…
И она покрыла поцѣлуями его мертвенное личико.
— Мнѣ пора лѣкарство принимать… Скоро эта противная лихорадка придетъ, я чувствую, а ты съ нимъ говоришь…
— И не пора еще… Лѣкарство надо принимать въ три часа, а теперь только половина третьяго… Да, быть можетъ, лихорадка сегодня и не будетъ, радость моя! — говорила Марья Евграфовна, усаживаясь въ кресло противъ Васи.
— Ты каждый день говоришь: не. будетъ, и она каждый день бываетъ! — раздражительно промолвилъ Вася.
— Милый! Да развѣ я виновата, что она бываетъ… Ты знаешь, какъ я хочу, чтобъ ея не было! — воскликнула Марья Евграфовна. — Оттого-то я и думаю, что ея не будетъ, и говорю тебѣ… Не сердись же на свою маму! — умоляющимъ тономъ произнесла мать.
Вася выпросталъ изъ-подъ одѣяла свою тоненькую, восковую ручку и протянулъ ее матери въ знакъ того, что онъ не сердится.
Та прильнула къ ней.
— О чемъ ты съ нимъ говорила, мама? — спросилъ Вася послѣ нѣсколькихъ мгновеній молчанія.
Это: „съ нимъ“ — кольнуло Марью Евграфовну.
— Степанъ Ильичъ былъ такъ добръ, что взялся нанять намъ дачу въ Гліонѣ… Докторъ совѣтуетъ туда ѣхать. Тамъ хорошо… Тамъ тебѣ станетъ гораздо лучше… Завтра мы и поѣдемъ… А безъ Степана Ильича мы не устроились бы такъ скоро… Онъ добрый, Степанъ Ильичъ, и готовъ помочь намъ… Я его давно знаю. Онъ очень расположенъ ко мнѣ и тебя очень любитъ…
— И онъ съ нами будетъ жить?
— А ты развѣ не хочешь, чтобъ онъ съ нами жилъ?
— Не хочу!
— Отчего, родной? — съ затаенною тревогой спросила Марья Евграфовна.
— Я хочу только съ тобой жить и чтобъ больше никого не было, а то ты будешь все съ нимъ говорить и меня оставлять одного… Это нехорошо…
— Да Богъ съ тобой, дѣточка!.. Развѣ не ты единственное существо, которое для меня дороже всего на свѣтѣ… Развѣ я оставляю тебя?
— Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ, оставляешь… И развѣ живутъ посторонніе люди вмѣстѣ… Папы только живутъ, а вѣдь мой папа умеръ… Онъ не папа… Онъ, вѣдь, твой знакомый…
— Да… хорошій, добрый знакомый, — отвѣчала, стараясь скрыть свое волненіе, Марья Евграфовна…
— Такъ пусть живетъ не съ нами! — капризно замѣтилъ мальчикъ. — Слышишь, мама?…
— И заходить къ намъ ему нельзя?
— Пусть заходитъ, если ты хочешь, только не часто. Онъ на тебя все смотритъ и твои руки цѣлуетъ. Я его не люблю! — рѣшительно прибавилъ Вася.
Марья Евграфовна отвернулась, чтобы скрыть охватившее ее смущеніе. Она чувствовала, какъ кровь заливаетъ ея щеки. Эта ревность мальчика взволновала ее, и она считала себя виноватой. Въ самомъ дѣлѣ, въ правѣ ли она была согласиться на пріѣздъ Павлищева? Но, вѣдь, онъ отецъ!
А Вася, между тѣмъ, продолжалъ серьезнымъ тономъ съ. безжалостнымъ эгоизмомъ балованнаго больного:
— Если я, мама, умру, тогда… выходи за него замужъ, я пока я живъ, ты должна быть только моя. Вѣдь и я только твой, милая мамочка! — съ невыразимою нѣжностью прибавилъ мальчикъ.
Скорбный вопль вырвался изъ груди Марьи Евграфовны,
Вся въ слезахъ, она опустилась на колѣни у дивана и, заглядывая въ эти широко-раскрытые, ласково-вдумчивые, проникновенные глаза, воскликнула съ страстною увѣренностью, словно бы стараясь убѣдить и себя:
— Ты вздоръ говоришь, Вася. Ты не умрешь, ты не можешь умереть, мое дитя! Ты поправишься и будешь жить вмѣстѣ съ мамой. И докторъ говоритъ, что ты поправишься… И я буду всегда только твоя, мой мальчикъ. Какъ могъ ты подумать, что я на кого-нибудь тебя промѣняю.
— Поклянись!
— Клянусь!
Мертвенное лицо озарилось радостною улыбкой.
Онъ съ трудомъ приподнялся на подушкахъ и, обвивъ шею матери, прижался къ ея лицу своими холодными щечками.
— Милая, славная, какъ я тебя люблю, мамочка… И когда я буду большой, какъ я буду беречь тебя! — взволнованно говорилъ Вася.
А Марья Евграфовна ласкала эту милую головку, довѣрчиво прижавшуюся къ ней, и глотала рыданія, подступавшія къ горлу.
Черезъ четверть часа жестокая лихорадка начала трепать больного. Термометръ показывалъ 39 градусовъ. Лицо пылало.
— Видишь, мамочка, она не проходитъ. Покрой меня, не отходи отъ меня… Мнѣ страшно, мамочка… Помоги, мамочка, милая мамочка! — жалобно и испуганно говорилъ ребенокъ.
— О, милый, я готова жизнь отдать за тебя! — отвѣчала мать и съ отчаніемъ въ сердцѣ, стараясь сохранить бодрый видъ, ухаживала за своимъ дорогимъ больнымъ.
На другой день Павлищевъ вернулся и, къ удивленію своему, нашелъ, что внутреннія двери заперты на ключъ.
Онъ вышелъ въ корридоръ и тихо постучалъ въ двери комнаты Марьи Евграфовны.
Та вышла въ корридоръ.
— Ну, что Вася?
— Онъ спитъ теперь… Лихорадка все хуже и продолжительнѣе…
— Это вы заперли двери?
— Я… Вася, голубчикъ, ревнуетъ меня къ вамъ и…
— И не хочетъ меня видѣть?
— Да… И я не могла его убѣдить…
И Марья Евграфовна передала разговоръ свой съ Васей, деликатно опустивъ разрѣшеніе Васи выйти замужъ послѣ его смерти.
— Что жъ… Что посѣялъ, то и пожалъ! — грустно проговорилъ Павлищевъ. — Но я все-таки могу оставаться вблизи, Марья Евграфовна? Вы будете жить въ маленькой виллѣ, я ужъ нанялъ ее, а я… въ гостинницѣ… Я хоть буду знать, что у васъ дѣлается, какъ Вася и вы, мой добрый другъ! — прибавилъ онъ и взялъ, было, ея руку, чтобъ поднести къ губамъ, но Марья Евграфовна тихо ее отдернула и смущенно проговорила:
— Не надо, Степанъ Ильичъ… Вася этого не хочетъ… Ему не нравится, что вы цѣлуете мои руки!
Павлищевъ безмолвно наклонилъ голову и ушелъ къ себѣ.
На слѣдующій день въ полдень переѣхали въ Гліонъ, въ хорошенькую виллу, окруженную садомъ, комфортабельно убранную. Горничная и кухарка, молодыя и здоровыя швейцарки, встрѣтили Марью Евграфовну и Васю.
Уютная спальня выходила на югъ. Изъ оконъ виднѣлась красивая панорама горъ, среди которыхъ блестѣла на солнцѣ бѣлоснѣжная макушка Dent de Midi. Голубая лазурь Женевскаго озера разстилалась внизу и казалась маленькимъ зеркаломъ.
— Нравится тебѣ здѣсь, Вася?
— Прелесть, мамочка. О, я здѣсь скоро поправлюсь! — говорилъ онъ, жадно вдыхая остатками легкихъ въ открытое окно прелестный горный воздухъ, полный свѣжести, и любуясь роскошнымъ видомъ. — Ахъ, какъ здѣсь хорошо… Посмотри, какія горы, мамочка… И какъ дышать легко.
И, чувствуя приливъ силъ, онъ поднялся съ кресла и добрелъ до окна.
И Марья Евграфовна, радостная, снова окрыленная надеждой, въ восторгѣ глядѣла на сына.
— Это Степанъ Ильичъ нашелъ для насъ такое славное гнѣздышко! — проговорила она.
— Степанъ Ильичъ? Какой онъ добрый! Гдѣ онъ? Отчего онъ не ѣхалъ съ нами?
— Онъ сидѣлъ въ другомъ вагонѣ, Вася, и остановился въ гостинницѣ. Онъ, вѣрно, скоро уѣдетъ отсюда! — почему-то прибавила Марья Евграфовна.
— Пошли за нимъ, мама. Я поблагодарю его за то, что онъ нашелъ такой чудный домикъ… Пошли, сейчасъ же пошли! Вѣдь, я позволилъ ему приходить къ намъ. Ну, и пусть придетъ! — капризно прибавилъ мальчикъ.
Черезъ пять минутъ Павлищевъ уже былъ въ комнатѣ и въ отвѣтъ на благодарность мальчика такъ нѣжно и порывисто цѣловалъ руку Васи, что тотъ видимо смягчился и, обращаясь къ матери, произнесъ:
— Мама! Пригласи Степана Ильича завтракать съ нами… И что не подаютъ завтрака. Я ѣсть хочу.
XV.
правитьАхъ, какой это былъ ужасный мѣсяцъ для Марьи Евграфовны! Что за мучительные дни и долгія, невыразимо долгія, почти безсонныя ночи у изголовья умирающаго ребенка!
Ни чудный воздухъ Гліона, ни разныя средства, прописываемыя врачемъ, ежедневно посѣщавшимъ маленькую виллу, ни заботливый уходъ не останавливали недуга. Онъ съ страшною быстротой дѣлалъ свое злое, безсовѣстное дѣло, разрушая организмъ ребенка. Лихорадки становились бурнѣе и продолжительнѣе, изнуряя исхудавшее тѣло, и мальчикъ таялъ, слабѣя съ каждымъ днемъ. Онъ не поднимался съ постели, безпомощно метался на ней, и тѣнь смерти уже витала надъ нимъ, ожидая скораго своего торжества.
Даже и у Марьи Евграфовны исчезала всякая надежда, хотя докторъ и не переставалъ говорить ей, что никакой непосредственной опасности нѣтъ и что выздоравливали и не такіе больные. И, несмотря на то, что бѣдная мать чувствовала этотъ обманъ, она все-таки жадно внимала и увѣреннымъ авторитетнымъ словамъ молодого врача, и мягкимъ, успокаивающимъ словамъ Павлищева, — такъ ей хотѣлось вѣрить, такъ ей хотѣлось быть обманутой! Не даромъ же она разъ сказала Павлищеву, чтобы ей не говорили жестокой правды. Пусть лучше обманываютъ, чтобъ не лишить ея возможности ухаживать за дорогимъ созданіемъ и не выказывать передъ нимъ своихъ душевныхъ мукъ…
И она съ истиннымъ мужествомъ матери старалась казаться веселой передъ Васей, шутила съ нимъ, разсказывала ему сказки, разсуждала вмѣстѣ съ нимъ, какъ они проживутъ до осени въ Гліонѣ, а потомъ уѣдутъ въ Италію, въ тепло и затѣмъ, когда Вася поправится, вернутся въ Россію.
И ни одинъ мускулъ лица не выдавалъ ея душевныхъ мукъ. Ни одинъ звукъ голоса не вздрагивалъ отъ волненія. Надо было скрывать свои страданія отъ подозрительнаго и чуткаго больного, и она скрывала ихъ съ тѣмъ героизмомъ, на который только способны матери.
И когда Марья Евграфовна чувствовала, что нервы ея больше не выдерживаютъ, она отпрашивалась у Васи погулять на пять минутъ, выбѣгала въ садъ и тамъ, въ маленькомъ уголкѣ, подъ платанами, безутѣшно рыдала.
Степанъ Ильичъ почти безотлучно дежурилъ въ саду, или въ сосѣдней, съ спальной комнатѣ, готовый бѣжать въ аптеку, если понадобится, въ городъ для исполненія порученій и капризовъ Васи, всегда старавшійся утѣшить несчастную женщину. Но его успокоительныя, мягкія слова не соотвѣтствовали его грустному виду. Онъ какъ-то осунулся и сразу постарѣлъ за это время, зная, что сына ему уже не вернуть никакими силами, и, случалось, плакалъ вмѣстѣ съ Марьей Евграфовной вмѣсто того, чтобы подбодрить ее… Нервы его были совсѣмъ расшатаны. Теперь ужъ онъ даже и не хотѣлъ видѣть Васю… Видъ умирающаго ребенка, котораго онъ такъ безжалостно бросилъ и котораго такъ сильно полюбилъ для того, чтобъ снова потерять, возбуждалъ въ немъ страданія, проснувшейся совѣсти и невыразимую жалость; при взглядѣ на заостренныя черты изможденнаго личика, онъ чувствовалъ, какъ навертываются слезы на глаза, и торопился уйти изъ комнаты, куда призывало его иногда желаніе Васи поблагодарить Степана Ильича за тѣ многочисленныя игрушки, которыя посылалъ ему ежедневно отецъ, желавшій чѣмъ-нибудь скрасить послѣдніе дни умирающаго. И когда Марья Евграфовна сообщала ему, что та или другая игрушка заняла Васю, что онъ улыбался и былъ доволенъ, Степанъ Ильичъ свѣтлѣлъ и опять спускался въ Монтре, чтобъ купить что-нибудь новенькое, и возвращался съ игрушками, фруктами и сластями.
Казалось, Павлищевъ забылъ теперь обо всемъ, что — давно ли? — составляло главнѣйшій интересъ его жизни. Вся эта петербургская служебная атмосфера съ ея интригами, погоней за отличіями, искательствомъ, съ честолюбивыми мечтами о власти — словно бы заволоклась какой-то туманной дымкой и представлялась далекой и неинтересной. Степанъ Ильичъ даже не читалъ газетъ и не зналъ, что дѣлается на родинѣ, поглощенный исключительно мыслями о двухъ существахъ, передъ которыми чувствовалъ себя теперь безконечно виноватымъ. Онъ удивлялся героизму Марьи Евграфовны, боялся, что она не перенесетъ смерти Васи, и считалъ своимъ долгомъ не оставлять ее одну. Мысль о женитьбѣ на ней неотступно преслѣдовала Степана Ильича, и этотъ опытный ухаживатель, этотъ развращенный эпикуреецъ боялся, что она ему откажетъ и что могила Васи окончательно разъединитъ ихъ… И это его пугало. Въ теперешнемъ его настроеніи жизнь съ Марьей Евграфовной казалась ему единственнымъ личнымъ счастьемъ. Эта женщина предстала теперь передъ нимъ во всемъ блескѣ своей нравственной чистоты. Вся ея жизнь — безпрерывный подвигъ… Какъ неизмѣримо она выше его!
Степанъ Ильичъ видѣлся съ Марьей Евграфовной ежедневно, — она выходила въ садъ и сообщала ему всѣ малѣйшія подробности о Васѣ, и эти подробности казались ему самыми важными и значительными дѣлами на свѣтѣ. Какъ Вася провелъ ночь, что онъ ѣлъ, не выражалъ ли онъ какихъ желаній, долго ли была лихорадка, что онъ говорилъ, — вотъ что занимало теперь этого карьериста, этого блестящаго чиновника, будущаго министра… Онъ по нѣскольку разъ въ день спускался въ Монтре и ходилъ по жарѣ, исполняя разныя порученія, бѣгалъ за докторомъ по ночамъ и, случалось, дремалъ, одѣтый, всю ночь въ креслѣ салона виллы, если Васѣ было особенно нехорошо.
Когда Марья Евграфовна передавала ему, что Вася вспоминалъ о немъ, благодарилъ за игрушки и выражалъ желаніе его видѣть, Степанъ Ильичъ умилялся, счастливый, что мальчикъ относится къ нему безъ прежняго озлобленія, и благодарно пожималъ руку Марьи Евграфовны, съ глазами, полными слезъ, тихій, грустный, съ поникшей головой, совсѣмъ не похожій на того свѣжаго, выхоленнаго, блестящаго сановника, съ горделиво приподнятой головой, въ изящно сшитомъ видъ-мундирѣ съ двумя звѣздами на груди и крестомъ на шеѣ, — который въ извѣстные дни, отъ десяти до одиннадцати часовъ утра, принималъ въ своей внушительной пріемной просителей, сопровождаемый дежурнымъ чиновникомъ.
Здѣсь, въ этомъ саду, ютившемся надъ обрывомъ, подъ которымъ сверкало Женевское озеро, сидѣлъ подавленный горемъ человѣкъ, почувствовавшій едва ли не первый разъ на своемъ вѣку, что въ жизни есть кое-что другое, кромѣ карьеры и любовныхъ авантюръ, кромѣ интригъ и честолюбія, и что горе, которое онъ переживаетъ, какъ-то смягчаетъ его сердце и наводитъ на такія мысли о тайнѣ жизни и смерти, о которыхъ онъ раньше никогда и не думалъ.
И когда однажды Марья Евграфовна передала ему письмо Марка, въ которомъ Маркъ сообщалъ, что выходъ въ отставку министра, почти дѣло рѣшеное и черезъ мѣсяцъ отставка будетъ подписана, и просилъ сказать объ этомъ Степану Ильичу, „который, по полученіи этого извѣстія, вѣроятно, поторопится вернуться въ Петербургъ“, — Павлищевъ, возвращая письмо, промолвилъ:
— Я только что третьяго дня писалъ министру и просилъ продлить отпускъ еще на мѣсяцъ.
— Но послушайте, Степанъ Ильичъ, быть можетъ, это повредитъ вашей карьерѣ? — замѣтила Марья Евграфовна, необыкновенно тронутая этой отцовской привязанностью.
— Охъ, Марья Евграфовна! Бываютъ такія полосы въ жизни, когда забываешь и о карьерѣ… Я пожертвовалъ бы всей этой карьерой, которой такъ добивался, лишь бы Вася былъ здоровъ. Нѣтъ, я останусь около васъ и Васи! — рѣшительно прибавилъ онъ.
Въ отвѣтъ Марья Евграфовна крѣпко-крѣпко пожала Павлищеву руку.
И Павлищевъ, деликатно исполняя просьбу Марьи Евграфовны, не поцѣловалъ ея руки, а отвѣтилъ такимъ же пожатіемъ
— Воображаю, какъ вашъ братъ удивится, когда узнаетъ, что я остаюсь здѣсь! — проговорилъ послѣ паузы Павлищевъ.
— Я думаю… Братъ слишкомъ живетъ головой.
— И болѣе честолюбивъ, чѣмъ, я, и болѣе вѣритъ въ себя, и вообще…
Павлищевъ на секунду остановился, словно бы пріискивая выраженіе, не оскорбительное для сестры.
— …И вообще онъ слишкомъ рѣшительный человѣкъ! — добавилъ Степанъ Ильичъ.
— Да, Маркъ странный человѣкъ. Я его люблю, но, признаюсь, не понимаю… Ко мнѣ онъ всегда относился съ нѣжностью, хоть и подсмѣивался надо мной, а къ другимъ людямъ онъ относится съ какимъ-то безпощаднымъ анализомъ, точно онъ озлобленъ противъ людей… Мнѣ жаль Марка… Жаль, что онъ въ такіе молодые годы и такъ мрачно смотритъ на жизнь… Онъ долженъ быть очень несчастливъ, бѣдный Маркъ…
„Какъ не похожи сестра и братъ!“ — невольно подумалъ Павлищевъ.
— И эта его женитьба на милліонеркѣ, и этотъ разводъ…
— Маркъ Евграфовичъ говорилъ вамъ о причинахъ развода?
— Вскользь… Вѣдь онъ женился, не чувствуя любви, изъ-за богатства. А какъ его любила Ксенія Васильевна!.. Ну, разумѣется, она догадалась, онъ имѣлъ порядочность откровенно признаться въ этомъ и… конецъ понятенъ…
„Однако, Маркъ не рѣшился быть нагло-откровеннымъ съ сестрой и скрылъ настоящую причину развода!“ — снова пронеслось въ головѣ Павлищева, и онъ виновато промолвилъ:
— А вы знаете, Марья Евграфовна, что и я былъ женихомъ Ксеніи Васильевны и тоже искалъ милліоновъ?..
— Знаю, мнѣ Маркъ говорилъ… И, слава Богу, что братъ васъ спасъ! Развѣ можно жениться безъ любви?.. Вотъ, Маркъ погнался за богатствомъ, и его потерялъ, и испортилъ и чужую жизнь, и свою… Я увѣрена, что онъ дѣтей любитъ… Онъ писалъ мнѣ о нихъ, и вотъ теперь…
Марья Евграфовна вдругъ оборвала рѣчь и смутилась. Вѣдь эти обвиненія Марка были и обвиненіями Павлищева…
— Говорите, говорите… И я стою упрековъ еще сильнѣйшихъ.
— Я васъ, право, не имѣла въ виду, Степанъ Ильичъ…
— Ахъ, что у васъ за золотое сердце, вы и сами не знаете! — взволнованно проговорилъ Павлищевъ… — Я вѣрю, что вы меня простили и не относитесь ко мнѣ съ презрѣніемъ… Да, нельзя безнаказанно играть съ людьми… Я это понялъ, хотя, къ сожалѣнію, и поздно!
Павлищевъ примолкъ. Молчала и Марья Евграфовна.
— Да, вы правы, вашъ братъ меня спасъ! И еслибъ вы знали, какъ я теперь ему за это благодаренъ! Какъ я радъ, что не женился на милліонахъ! — значительно прибавилъ Павлищевъ
Эти слова заставили сердце молодой женщины забиться сильнѣй отъ радостнаго волненія, и она почувствовала, что этотъ человѣкъ, не смотря на все прошлое, и близокъ, и дорогъ ей.
И, стараясь скрыть свое смущеніе, чувствуя себя словно бы виноватой за это, она поднялась со скамейки и торопливо поднялась на террасу, проговоривъ:
— Вѣрно, Вася проснулся!
По странной психикѣ, довольно обычной у многихъ чахоточныхъ, чѣмъ болѣе слабѣлъ Вася, тѣмъ болѣе надѣялся на выздоровленіе, и о смерти не говорилъ, какъ случалось прежде, и вовсе не думалъ теперь о ней. Напротивъ, высказывалъ матери самыя радужныя предположенія на счетъ будущаго и чувствовалъ себя гораздо лучше. У него ничего не болитъ. Только слабость одна. Но она скоро пройдетъ.
— Не правда ли, мама?.. Черезъ недѣлю мы поѣдемъ кататься?
— Черезъ недѣлю?.. О, конечно, мой милый!
— Ты, кажется, не вѣришь этому, мама?
— Что ты?.. Вѣрю, и докторъ говоритъ! — храбро утѣшала мать, скрывая свой ужасъ при видѣ этого, еле шевелящагося, маленькаго скелета вмѣсто прежняго здороваго, трепетавшаго жизнью Васи.
Съ какимъ-то инстинктомъ самосохраненія, словно бы вырывая у смерти лишній часъ, лишнюю минуту, Вася теперь самъ заботился объ аккуратномъ соблюденіи установленнаго режима. Онъ требовалъ, чтобъ ему давали пунктуально лѣкарство, чтобъ приносили во-время молоко, бульонъ и вино и, когда не находился въ полуснѣ, весь жилъ въ этихъ заботахъ о себѣ. Казалось, для него все сосредоточивалось на этой чашкѣ бульона, которую онъ нетерпѣливо ждалъ и изъ которой еле глоталъ ложечку, на рюмкѣ вина, на принятомъ лѣкарствѣ, на мысли о томъ, что бы ему съѣсть, что не было бы противно, и чѣмъ бы утолить жажду, вызываемую безпрерывной лихорадкой… И онъ раздражался на мать, раздражался на горничную, если что-нибудь не скоро приносили или дѣлали не такъ, какъ онъ требовалъ.
Онъ не отпускалъ отъ себя мать, сердился на нее, что она плохо его укутываетъ, что ему дуетъ въ спину, и послѣ съ трогательною нѣжностью просилъ „мамочку“ не сердиться на него и простить его. Вѣдь, онъ больной. Но скоро, скоро все это пройдетъ… Онъ выздоровѣетъ.
— Ты не бойся, мамочка… Я поправлюсь. Да что жъ ты плачешь, прелесть моя?.. Я тебя огорчилъ?..
О Господи! Что это были за муки для бѣдной матери. Какое горе могло быть ужаснѣй!?..
И Марья Евграфовна, глотая рыданія, припадала къ рукѣ мальчика и клялась, что она ни на секунду не сердилась на своего голубчика, что она заплакала отъ того, что Вася долго боленъ и, присаживаясь около, начинала разсказывать, что она уже просила Луизу заказать на послѣ-завтра коляску, и они вдвоемъ отправятся въ Монтре.
И мальчикъ улыбался и ласково перебиралъ пальцами волосы матери и слабымъ голосомъ шепталъ:
— Какая ты у меня добрая, мама!
На слѣдующее утро лучъ надежды сверкнулъ въ сердцѣ матери.
Вася проснулся и объявилъ, что онъ чувствуетъ себя хорошо и хочетъ чаю. Поставили термометръ, и онъ показалъ 36,2. Мать обрадовалась. Лихорадки нѣтъ.
— Я тебѣ говорилъ, мама… Видишь! — проговорилъ съ большимъ трудомъ и задыхаясь мальчикъ, и радостная улыбка освѣтила его лицо…
Цѣлую чашку чая Вася сегодня выпилъ съ удовольствіемъ и послѣ того объявилъ, что хочетъ сидѣть. Марья Евграфовна приподняла его на подушки, но онъ сидѣть не могъ и какъ-то безпомощно склонилъ голову.
— Я посплю, мамочка… Ты не уходи…
И съ этими словами онъ задремалъ.
Явился докторъ. Марья Евграфовна радостно объявила ему, что лихорадки сегодня не было, но это сообщеніе не произвело, повидимому, на доктора особенно пріятнаго впечатлѣнія. Онъ пощупалъ голову и ноги ребенка, прописалъ морфій и ушелъ, обѣщая быть вечеромъ…
Въ саду онъ нашелъ Павлищева и сказалъ:
— Начинается агонія. Для успокоенія я прописалъ морфій.
Цѣлый день Вася былъ въ забытьѣ, и надежда, закравшаяся было въ сердце матери, давно смѣнилась ужасомъ передъ чѣмъ-то роковымъ, страшнымъ и неизбѣжнымъ. Точно закаменѣвшая сидѣла она у кровати Васи, не спуская съ него пристальнаго взгляда, точно стараясь запомнить эти дорогія черты навѣки. Въ комнатѣ стояла мертвенная тишина. Только слышались хрипы, вылетавшіе изъ груди ребенка. Павлищевъ, съ красными отъ слезъ глазами, то останавливался у дверей, то ходилъ по залѣ, то останавливался у окна и безцѣльно смотрѣлъ на красивую панораму горъ.
И съ губъ его но-временамъ срывались слова:
— За что? За что?
Наступили сумерки. Въ спальнѣ стоялъ полусвѣтъ.
Вдругъ Вася очнулся и чуть слышно произнесъ:
— Мамочка… пить…
Марья Евграфовна поднесла къ губамъ его ложку.
— Приподними…
Она обхватила его за шею и почувствовала почти холодное тѣло.
— Вася, свѣтъ мои, какъ ты себя чувствуешь? — почти крикнула она, вся охваченная ужасомъ и опуская снова мальчика на кровать.
Онъ поднялъ на мать потухающіе кроткіе глаза я прошепталъ:
— Лучше, мам…
И, не докончивъ слова, какъ-то глубоко и тяжело вздохнулъ и вытянулся.
— Вася! Вася! — раздирающимъ голосомъ крикнула мать и припала къ его безжизненному тѣлу, осыпая его лицо поцѣлуями.
Но отвѣта не было. Большіе глаза глядѣли съ какимъ-то удивленнымъ спокойствіемъ, и маленькое восковое личико имѣло выраженіе чего-то значительнаго и строгаго.
Степанъ Ильичъ, обливаясь слезами, стоялъ около Марьи Евграфовны.
XVI.
правитьСвященникъ, вызванный телеграммой изъ Женевы, два раза въ день служилъ панихиды. Дьячекъ читалъ надъ тѣломъ псалтирь. Въ виллѣ пахло ладономъ и духами.
Марья Евграфовна почти не отходила отъ гроба.
Съ выраженіемъ страдальческаго недоумѣнія и ужаса, застывшаго на ея осунувшемся лицѣ, она, вся въ глубокомъ траурѣ, глядѣла широко-раскрытыми неподвижными глазами на дорогія черты покойника по цѣлымъ часамъ и словно была въ столбнякѣ. Муха, садившаяся на лицо Васи, заставляла Марью Евграфовну заботливо обмахивать платкомъ, точно она думала, что ея милый покойникъ можетъ чувствовать.
Съ покорностью автомата двигалась она, когда Степанъ Ильичъ, плакавшій, какъ малый ребенокъ, осторожно бралъ ее за руку и уводилъ въ сосѣднюю комнату или на террасу и, усаживая въ кресло, просилъ не предаваться отчаянью и не губить себя. Надо покориться року, какъ онъ ни ужасенъ… Надо жить…
Марья Евграфовна едва ли понимала, что ей говоритъ Павлищевъ, и едва ли видѣла тревожные, полные ласки, взгляды его. Она въ эти дни почти ничего не ѣла, и только настоянія Степана Ильича заставляли ее съѣсть что-нибудь. Затѣмъ она поднималась съ мѣста и, несмотря на просьбы Павлищева посидѣть и отдохнуть, снова тихо шла въ ту комнату, откуда среди тишины доносился монотонный, слегка гнусавый, голосъ дьячка.
Приблизившись къ гробу, она опять, безмолвная, не роняя ни слезинки, словно закаменѣвшая въ горѣ, смотрѣла на трупъ, смотрѣла долго и не могла оторвать глазъ.
Это молчаливое отчаяніе пугало Степана Ильича. Онъ боялся, какъ бы бѣдная женщина не сошла съ ума, и эта мысль приводила его въ ужасъ, терзая его сердце угрызеніями совѣсти и воспоминаніями о прошломъ. И ему, какъ нарочно, съ поразительной отчетливостью припоминался тотъ день, много лѣтъ тому назадъ, когда онъ прощался съ молодой женщиной и увѣрялъ ее въ любви, обѣщая выписать въ Петербургъ, въ то время, когда въ его душѣ уже созрѣло рѣшеніе бросить эту преданную, любящую женщину съ двумя крошками на рукахъ.
А потомъ? Эти трогательныя ея письма, оставляемыя безъ отвѣта… Эта умышленная забывчивость объ ея судьбѣ. Господи! Неужели онъ могъ быть такимъ подлецомъ!
„Да, и былъ имъ!“ отвѣчалъ самъ себѣ Павлищевъ и не находилъ оправданія. И вѣдь только случайно, благодаря этому Бугаеву, хотѣвшему припугнуть его, узналъ онъ о существованіи Марьи Евграфовны и своего сына.
Одного ужъ нѣтъ… Неужели погибнетъ и она? И онъ будетъ виновникомъ двухъ жертвъ?..
. Степанъ Ильичъ не оставлялъ Марью Евграфовну ни на одну минуту. Поздними вечерами онъ почти силой уводилъ се изъ комнаты, гдѣ лежалъ покойникъ, и умолялъ ее прилечь и отдохнуть. И Марья Евграфовна слушалась съ трогательной покорностью и, не раздѣваясь, ложилась на кровать и забывалась въ короткомъ тяжеломъ снѣ.
Видъ пустой Васиной кроватки въ моментъ пробужденія заставлялъ несчастную мать вздрагивать и снова итти туда, къ нему.
Но Степанъ Ильичъ, дежурившій большую часть у гроба, опять умолялъ ее возвращаться.
— Я только взгляну! — покорно просила она.
И она взглядывала въ потемнѣвшее, начинавшее уже разлагаться лицо, цѣловала его и снова глядѣла, пока Павлищевъ ее не уводилъ и не укладывалъ спать.
Въ раскрытыя окна салона врывалась свѣжая душистая ночь. Миріады звѣздъ меланхолически мигали съ высоты темнаго купола, безучастныя и равнодушныя къ этому людскому горю.
И Павлищевъ, съ припухшими отъ слезъ и безсонницы глазами, часто подходилъ къ окну, вдыхалъ этотъ чудный ночной воздухъ, полный предразсвѣтной остроты, и мысли его становились чище и возвышеннѣе, и вся его прошлая, жизнь казалась ему безцѣльной и преступной въ эти ночи, полныя какого-то жуткаго одиночества, въ комнатѣ, гдѣ спалъ непробуднымъ сномъ его сынъ.
Если бы въ эту минуту Павлищеву сказали, что все это настроеніе исчезнетъ, какъ только онъ снова вернется въ Петербургъ, — онъ, разумѣется, не повѣрилъ бы. Такимъ онъ себя чувствовалъ обновленнымъ, просвѣтленнымъ, виноватымъ и несчастнымъ.
Онъ оставался въ этой комнатѣ, чтобъ не оставить Марью Евграфовну одну съ покойникомъ, до тѣхъ поръ, пока рано утромъ не появлялся выспавшійся, свѣжій и франтоватый дьячекъ. Тогда Степанъ Ильичъ удалялся въ столовую и тамъ засыпалъ въ креслѣ, предварительно попросивъ дьячка немедленно себя разбудить, какъ только появится Марья Евграфовна.
На третій день рано утромъ отслужили послѣднюю панихиду. Когда взялись за гробъ, чтобъ выносить его, Марья Евграфовна словно вышла изъ своего столбняка и съ воплемъ кинулась къ гробу и стала осыпать лицо покойника поцѣлуями. Въ первый разъ послѣ смерти Васи она разразилась рыданіями и слезами, и это значительно обрадовало Степана Ильича. Когда онъ, наконецъ, отвелъ ее отъ гроба, Марья Евграфовна крѣпко пожала руку Павлищева, и, рыдая, промолвила:
— Нѣтъ болѣе нашего ненагляднаго!
Шесть швейцарцевъ въ траурной одеждѣ понесли гробъ на ближайшее, извѣстное своей красотой кладбище въ Кларанѣ, городкѣ рядомъ съ Монтре.
Это былъ скорѣе прелестный садъ, густо заросшій деревьями, залитый солнцемъ и полный прелестныхъ розъ и всевозможныхъ цвѣтовъ. Чистенькія, усыпанныя пескомъ дорожки вились между памятниками и куртинками. Чѣмъ-то поэтическимъ вѣяло отъ этого уединеннаго уголка, и казалось, будто и покойникамъ здѣсь должно быть хорошо и уютно, среди платановъ, кипарисовъ и розъ.
Расположенное на возвышенности, надъ Клараномъ, это кладбище служило любимымъ мѣстомъ прогулокъ и мѣстныхъ жителей, и туристовъ. Тамъ было такъ тихо и хорошо; видъ оттуда былъ такой восхитительный и на разстилавшееся внизу Женевское озеро, и на Савойскій берегъ съ его цѣпью высокихъ горъ, у подножія которыхъ бѣлѣлись маленькіе городки.
Спустившись къ верхней части Монтре, носильщики понесли гробъ по верхней дорогѣ изъ Монтре въ Кларанъ, увѣковѣченной прогулками Жанъ-Жака Руссо въ извѣстной рощицѣ „bosqnet de Julie“, названной въ честь героини романа.
Минутъ черезъ двадцать гробъ внесли въ ограду кладбища и поставили на краю могилы.
Короткая литія священника, дикій вопль матери — и гробъ былъ опущенъ, и скоро свѣжая могила была вся засыпана вѣнками изъ розъ.
Разошлись всѣ: батюшка, дьячекъ и нѣсколько любопытныхъ. Остались только Марья Евграфовна и Степанъ Ильичъ.
Они долго стояли еще у свѣжей могилы, и слезы лились изъ ихъ глазъ.
— Пойдемте, Марья Евграфовна! — промолвилъ Павлищевъ.
— Неужели туда, въ тотъ домъ!?..
— Нѣтъ, я ужъ распорядился… Всѣ наши вещи перевезены въ отель въ Кларанѣ. Мы будемъ ближе къ нему!
Марья Евграфовна благодарно взглянула на Степана Ильича и только теперь замѣтила, что онъ постарѣлъ и осунулся, что сѣдина бросается въ глаза.
Павлищевъ подалъ ей руку, и они молча спустились въ Кларанъ.
— А какой онъ былъ, голубчикъ, добрый, еслибъ вы знали… И какъ въ послѣднее время васъ полюбилъ…
Марья Евграфовна не могла продолжать… Рыданія душили ее.
— Полно, полно… успокойтесь, мой другъ, — говорилъ Павлищевъ, — и чувствовалъ, что слезы льются по его щекамъ.
Прошло двѣ недѣли.
Ежедневно подъ вечеръ они ходили вмѣстѣ на кладбище, клали свѣжія розы на могилу и просиживали тамъ долгіе часы.
Предметъ разговоровъ былъ одинъ и тотъ же: говорили о Васѣ.
Марья Евграфовна разсказывала о немъ, вспоминая его раннее дѣтство, его доброту и умъ… Она припоминала разные эпизоды изъ его короткой жизни, перерывая эти воспоминанія слезами. Но все-таки эта возможность говорить о своемъ Васѣ нѣсколько смягчала ея горе. И Степанъ Ильичъ съ благоговѣйнымъ вниманіемъ слушалъ безутѣшную мать.
Однажды, послѣ одного изъ такихъ разговоровъ на кладбищѣ, Марья Евграфовна сказала:
— И вы, вѣдь, его горячо любили?.. Бѣдный!… Какъ вы измучились… И какъ я вамъ благодарна, Степанъ Ильичъ, за все, что вы сдѣлали для Васи и для меня въ это тяжелое время.
— Что вы, Марья Евграфовна?.. Какъ вамъ не стыдно это говорить?.. Ваши слова только напоминаютъ мнѣ, какъ я виноватъ передъ вами и Васей…
— Если вы и были виноваты, то теперь искупили все! И да пошлетъ вамъ Господь счастья!.. — взволнованно проговорила Марья Евграфовна.
Павлищевъ поднесъ ея руку къ губамъ и только сказалъ:
— О, благодарю за ваши слова.
А Марья Евграфовна продолжала:
— Я знаю, вы ради покойнаго Васи остаетесь около меня. Но теперь я могу остаться и одна… Я пробуду здѣсь еще нѣсколько времени и вернусь въ Харьковъ, а вамъ надо ѣхать скорѣй въ Петербургъ.
— Вы меня гоните? — спросилъ Павлищевъ.
Въ голосѣ его звучалъ испугъ, и лицо его омрачилось.
— Господь съ вами! Но я не хочу и не имѣю никакого права злоупотреблять вашей добротой. Вамъ нужно возвращаться! — говорила Марья Евграфовна и сама почувствовала почему-то смущеніе и страхъ.
— Вы пожелали мнѣ счастьи, Марья Евграфовна… Такъ дайте мнѣ его! — прошепталъ Павлищевъ.
Молодая женщина подняла на него удивленный взглядъ.
— Простите меня совсѣмъ, и если вы меня не презираете…
— Я никогда васъ не презирала за прошлое, — перебила она.
— Такъ окажите мнѣ милость, хотя бы ради погибшаго нашего сына…
— Милость? Что вы говорите?
— Будьте моей женой! — прибавилъ чуть слышно Павлищевъ.
Марья Евграфовна невольно вздрогнула, до того это было неожиданно.
Нѣсколько мгновеній она сидѣла, вся притихшая, пораженная словами Павлищева, и, наконецъ, промолвила:
— Я? Вашей женой, Степанъ Ильичъ?.. Что вы? Зачѣмъ? Благодарю васъ, но я такой жертвы не приму…
— Какая жертва?
— Вы ради Васи хотите жениться на мнѣ, чтобы загладить старое… Но, видитъ Богъ, такой жертвы не надо… Вы давно искупили вину, и я…
— Господи!.. Да развѣ вы не видите, что я люблю васъ? Не оставляйте же меня одного въ жизни… Будьте моимъ ангеломъ-хранителемъ… И пусть эта могила соединитъ насъ навсегда… Молю васъ объ этомъ…
Голосъ его звучалъ глубокою нѣжностью.
Марья Евграфовна чувствовала, какъ бьется ея сердце, и вспомнила разрѣшеніе Васи выйти замужъ.
— Если можете, полюбите меня хоть немножко.
— Я не переставала любить васъ, — чуть слышно проронила молодая женщина.
Черезъ мѣсяцъ Павлищевъ повѣнчался съ Марьей Евграфовной въ Женевѣ. Свадьба была самая скромная. Въ тотъ же день они вернулись въ Кларанъ и посѣтили могилу Васи. Они рѣшили ежегодно пріѣзжать сюда, на эту могилу. Памятникъ былъ заказанъ, и Павлищевъ поручилъ постановку его священнику.
Въ концѣ августа они пріѣхали въ Петербургъ. На вокзалѣ Павлищевыхъ встрѣтилъ Маркъ и объявилъ, что вчера подписана отставка министра. Только послѣ сообщенія этого извѣстія, онъ поздравилъ молодыхъ и въ то же время подумалъ:
„Однако большой дуракъ оказался мой зятекъ… Женился таки на Машѣ и изъ-за того, что разыгрывалъ идиллію въ Швейцаріи, пожалуй, министерство у него проскользнетъ мимо носа!“
XVII.
правитьКакъ только Павлищевъ побывалъ въ министерствѣ въ своемъ обширномъ кабинетѣ и выслушалъ доклады, какъ только онъ цѣлый часъ пробылъ у министра, имѣя съ нимъ долгій и интересный разговоръ, его сразу и совершенно незамѣтно для него самаго снова захватила вся эта, родная ему служебная атмосфера и приняла въ свои мягкія объятія. Всѣ недавнія мысли о тщетѣ служебной карьеры и погони за отличіями, приходившія въ голову Степана Ильича подъ впечатленіемъ тяжелаго испытанія и близкой картины смерти ребенка, исчезли, точно ихъ и не было, и честолюбивыя мечты снова охватили его всего.
Онъ поступилъ честно — женился на Марьѣ Евграфовнѣ, и совѣсть его теперь совершенно спокойна. Вдобавокъ Марья Евграфовна нравилась ему и въ будущемъ сулила тихую, спокойную семейную жизнь. Съ этой стороны женитьба не казалась ему, по крайней мѣрѣ въ настоящее время, великодушнымъ порывомъ, за который ему впослѣдствіи придется раскаиваться. Правда, Марья Евграфовна была далеко не свѣтской женщиной, но во всякомъ случаѣ, не изъ такихъ женщинъ, которыхъ надо прятать. Она не поставитъ его въ смѣшное положеніе и съумѣетъ держать себя, какъ слѣдуетъ, во всякомъ обществѣ. У нея есть врожденный тактъ и какая-то природная порядочность. И, наконецъ, не намѣренъ же онъ вести открытый образъ жизни… Кружокъ знакомыхъ будетъ ограниченный… Пусть говорятъ, что хотятъ, объ его женитьбѣ, и пусть доискиваются о причинахъ такого мезальянса. Самый фактъ женитьбы на женщинѣ, которая была близка ему въ молодости, только подниметъ его въ глазахъ лицъ, требующихъ отъ государственныхъ людей матримоніальныхъ добродѣтелей.
Вступивъ въ отправленіе своихъ обязанностей, Степанъ Ильичъ снова почувствовалъ всю прелесть власти и нравственную удовлетворенность честолюбца, и въ первый же пріемъ, отъ 10 до 11, онъ испытывалъ пріятное сознаніе своей значительности и силы, которая сказывалась и въ этихъ просителяхъ, наполнившихъ пріемную, и въ этомъ почтительно склонившемся дежурномъ чиновникѣ съ заискивающимъ взглядомъ.
Въ эти дни, когда рѣшался, вопросъ о назначеніи новаго министра, обязанности котораго временно исполнялъ старшій его товарищъ (Павлищевъ былъ вторымъ), Степанъ Ильичъ переживалъ частыя минуты волненія. Назначатъ ли его или не назначатъ? Слухи о его назначеніи уже ходили въ городѣ и проникли въ печать съ весьма лестными для него комментаріями. Ужъ къ нему въ министерство заѣзжали разные алчущіе и жаждущіе, уже его поздравляли многіе пріятели, и онъ въ отвѣтъ только пожималъ плечами и говорилъ, что не смѣетъ думать о такомъ высокомъ назначеніи, а между тѣмъ, въ глубинѣ своей души, думалъ и даже говорилъ объ этомъ Марьѣ Евграфовнѣ, возвращаясь, послѣ цѣлаго дня, проведеннаго въ министерствѣ, домой къ 6—7 часамъ въ свою старую, холостую квартиру, въ которой они пока поселились въ ожиданіи устройства новаго помѣщенія.
Марья Евграфовна, серьезная, часто грустившая и проливавшая слезы о своемъ Васѣ, приняла это извѣстіе безъ особенной радости. Ей было рѣшительно все равно: будетъ ли ея мужъ министромъ или нѣтъ. Но чувство любви къ Павлищеву, конечно, не оставляло ее безучастной къ его надеждамъ, и она выслушивала перечисленіе его шансовъ съ деликатною внимательностью любящей натуры, понимающей, какъ волнуетъ Павлищева этотъ вопросъ и какъ хочется ему говорить объ этомъ хотя бы ей, скромной и совсѣмъ не честолюбивой женщинѣ…
Павлищевъ, увлеченный своими надеждами, не торопился искать новую квартиру. Быть можетъ, придется перебраться въ казенное помѣщеніе… Кто знаетъ?..
— Подождемъ еще нѣсколько дней, Маша, — говорилъ онъ взволнованно Марьѣ Евграфовнѣ. — Черезъ нѣсколько дней вопросъ рѣшится…
— Тебя очень огорчитъ, если тебя не назначатъ? — участливо спросила молодая женщина.
— Конечно, я вѣдь имѣю права… права долгой, добросовѣстной работы, знанія дѣла… Правда, я не имѣю связей, но иногда, слава Богу, выбираютъ людей не за связи, не за титулы, а за способности… Нашъ старый министръ не Богъ знаетъ какого происхожденія, и не изъ того аристократически-служебнаго кружка, откуда вербуются государственные люди, а былъ десять, лѣтъ министромъ…
Марья Евграфовна невольно вспомнила о Маркѣ…
„И Маркъ надѣется, конечно, быть со временемъ министромъ!“ подумала она, совсѣмъ не понимая этихъ волненій и тревогъ честолюбія.
Согласившись быть женой Павлищева, тронутая его поведеніемъ въ послѣднее время и нѣсколько удивленная вновь пробудившейся страстью къ ней, искренность и сила которой были несомнѣнны и даже заставляли конфузиться скромную и цѣломудренную молодую женщину своими проявленіями, — Марья Евграфовна, умиленная, благодарная и любящая, дала себѣ слово беречь и лелѣять этого человѣка и отдала ему всю свою душу безраздѣльно, какъ отдала и прежде. Послѣ смерти Васи, память о которомъ жила въ ея сердцѣ, Павлищевъ былъ для Марьи Евграфовны — единственный на свѣтѣ человѣкъ, привязанность котораго могла хоть нѣсколько примирить ее съ потерей любимаго существа. По временамъ она просто не вѣрила, что Павлищевъ снова ее любить, и ей становилось страшно: сумѣетъ-ли она удержать эту привязанность и не заставитъ ли раскаяться Павлищева, что онъ женился на такой неблестящей женщинѣ. Какая она жена министра?!. Не будетъ ли онъ стѣсняться такой женой, бывшей акушеркой?.. И она самоотверженно рѣшила про себя тотчасъ же оставить его, если только замѣтитъ, что лишняя…
— Тебя, Маша, кажется, не особенно занимаетъ, что ты можешь быть женой министра? — говорилъ не разъ Павлищевъ въ эти дни послѣ того, какъ сообщалъ свои надежды Марьѣ Евграфовнѣ.
— Мнѣ довольно, что я твоя жена! — отвѣтила молодая женщина, вся смущенная. — Кто бы ты ни былъ! — прибавила она.
— Ахъ ты, славная моя! — нѣжно замѣчалъ Павлищевъ и уходилъ работать въ свой кабинетъ.
Но эти дни ему не работалось.
Онъ ходилъ по кабинету, и мысли его витали на вопросѣ: „Онъ или не онъ?“
Въ это свиданіе съ министромъ, на другой день послѣ возвращенія изъ-за границы, старикъ, встрѣтившій съ какой-то особенной значительностью своего любимца, объявилъ ему, что онъ, наконецъ, дѣйствительно отдохнетъ и поправитъ разстроенное свое здоровье. Довольно потрудился онъ — пора на его мѣсто болѣе энергичнаго и молодого.
— И я позволилъ себѣ указать на васъ, Степанъ Ильичъ, какъ на преемника, какъ на человѣка энергичнаго, добросовѣстнаго, полнаго силъ…
У Павлищева забилось сердце отъ радостнаго волненія, и онъ горячо благодарилъ старика за лестное о немъ мнѣніе. Онъ, разумѣется, употребитъ всѣ свои силы, чтобы оправдать довѣріе, если только онъ удостоится такой величайшей чести, о которой онъ не смѣлъ и мечтать…
— Я исполнилъ свой долгъ, какъ я его понимаю, я рекомендовалъ васъ, а затѣмъ…
Старикъ не докончилъ и только развелъ руками съ почтительно-серьезнымъ выраженіемъ своего больного, истомленнаго лица.
— Ну, какъ вы съѣздили за-границу. Поправились?.. Не особенно, кажется? — спрашивалъ старикъ, взглядывая на постарѣвшаго Павлищева.
Степанъ Ильичъ откровенно разсказалъ ему, какими обстоятельствами была вызвана его поѣздка, и сообщилъ о своей женитьбѣ на Марьѣ Евграфовнѣ.
Бывшій патронъ совершенно одобрилъ поступокъ Степана Ильича и нашелъ его вполнѣ корректнымъ. Онъ выразилъ сочувствіе въ постигшемъ его горѣ — потерѣ ребенка — и сказалъ!
— Это… это очень трогательно все… И эта ваша женитьба… Я сегодня же разскажу князю Жеребцову… Онъ у меня обѣдаетъ.
Они разстались, и старикъ на прощанье еще разъ обнадежилъ своего любимца.
Весь этотъ разговоръ вспоминалъ теперь Павлищевъ и надѣялся.
Прошла недѣля, прошла другая.
Павлищевъ начиналъ уже сомнѣваться, какъ въ одно утро онъ получилъ записку отъ своего бывшаго начальника.
Онъ пробѣжалъ записку и замеръ въ радостномъ волненіи, не вѣря своимъ глазамъ.
Черезъ два дня во многихъ газетахъ появились дифирамбы новому министру. Говорили о томъ, что онъ началъ свою карьеру мелкимъ чиновникомъ, прошелъ всѣ ступени службы и, слѣдовательно, знаетъ практически весь сложный механизмъ администраціи, и отличается познаніями, добросовѣстностью и энергіей. На него, по обыкновенію, возлагались надежды, что онъ принесетъ пользу Россіи не менѣе своего предшественника, и превозносились его молодость и энергія. Его рѣчь, сказанная чиновникамъ, цитировалась, какъ программа истинно русскаго человѣка здраваго смысла и жизни. Одна газета даже провидѣла новую эру.
Во всѣхъ иллюстраціяхъ красовались портреты Степана Ильича.
И онъ самъ вообразилъ себя великимъ государственнымъ человѣкомъ и торопился доказать это новыми реформами въ своемъ министерствѣ и являлся туда въ 10 часовъ утра.
Дѣятельность закипѣла, и чиновники окончательно изнемогали.
Маркъ былъ назначенъ директоромъ канцеляріи.
XVIII.
правитьПрошелъ годъ со времени назначенія Павлищева, и газеты, почти не переставая, сообщали извѣстія о неустанной, кипучей дѣятельности „молодого и энергичнаго“ министра и его ближайшихъ помощниковъ. Такимъ образомъ, общественное вниманіе невольно было обращено на этого, нежданно обрѣтеннаго „феникса“, какимъ являлся Степанъ Ильичъ Павлищевъ въ глазахъ большинства добродушныхъ читателей. Благодаря частому повторенію его имени, популярность Павлищева росла. О немъ говорили и въ Петербургѣ, и въ провинціи, и непремѣнно къ имени его прибавляли: „молодой и энергичный“.
Въ самомъ дѣлѣ, какъ не говорить о человѣкѣ, который почти не спитъ и не ѣстъ, принося все свое время на алтарь отечества.
Вы, конечно, читали въ „Кукушкѣ“, а если не въ „Кукушкѣ“, то въ другихъ газетахъ, достовѣрный отчетъ о томъ, какъ распредѣлено время у Степана Ильича Павлищева, „нашего молодого и энергичнаго сановника“? Вы обратили вниманіе на то, что его высокопревосходительство встаетъ въ семь часовъ утра и ложится спать въ два, а то и въ три, отдыхая въ теченіе дня лишь четверть часа послѣ обѣда, которому посвящаетъ всего двадцать минутъ — не болѣе. Всѣ остальные часы этотъ неутомимый человѣкъ „бодрствуетъ на своемъ отвѣтственномъ посту“, какъ живописно выразился авторъ статейки: „Какъ работаютъ наши министры“, помѣщенной въ „Кукушкѣ“ въ одномъ изъ номеровъ 1879 года и затѣмъ перепечатанной почти во всѣхъ газетахъ.
Это представлялось чѣмъ-то диковиннымъ, особенно для захолустнаго читателя. Министръ и вдругъ… спитъ всего только четыре часа вмѣсто того, чтобы отсыпаться вволю, благо никто не взыщетъ, если опоздаетъ на службу. Бѣдные сановники! Какъ имъ тяжело! Сколько заботъ и какая энергія! И гдѣ это нашли такое сокровище, какъ Степанъ Ильичъ Павлищевъ!?
Нечего, конечно, и говорить, что всѣ сообщенія о кипучей дѣятельности въ министерствѣ Степана Ильича и всѣ извѣстія о предстоящихъ мѣропріятіяхъ и совершенныхъ уже реформахъ появлялись въ краткомъ, исключительно фактическомъ изложеніи безъ всякихъ комментаріевъ. „Мы слышали изъ источниковъ, заслуживающихъ довѣрія, что по почину С. И. Павлищева образована комиссія для всесторонняго изученія вопроса о томъ: насколько оскудѣли платежныя силы страны“, или: „Намъ сообщаютъ, что, по распоряженію С. И. Павлищева, командируется извѣстный спеціалистъ, профессоръ такой-то, для изученія на мѣстѣ нуждъ населенія и мѣръ къ поднятію его благосостоянія въ связи съ правильнымъ поступленіемъ недоимокъ“, или „Спѣшимъ заявить, что въ вѣдомствѣ, во главѣ коего стоитъ нашъ молодой и энергичный С. И. Павлищевъ, чиновникамъ строжайше предписано являться на службу не позже десяти часовъ“.
Если по поводу того или другого отраднаго извѣстія печатались передовыя статьи, то, разумѣется, въ томъ восторженно-ликующемъ тонѣ, въ какомъ обыкновенно пишутъ добрые журналисты о дѣятельности своихъ, находящихся у дѣлъ, государственныхъ людей, тѣмъ болѣе, что для проявленія циническихъ чувствъ благороднаго негодованія къ услугамъ журналиста всегда находятся иностранные министры. Ихъ можно, не стѣсняясь „раздѣлывать, подъ орѣхъ“ и награждать какими угодно пренебрежительными эпитетами и въ то же время чувствовать себя совершенно спокойно въ своемъ кабинетѣ. Ни отъ Бисмарка, ни отъ Андраши, ни тѣмъ болѣе отъ Гладстона не явится курьеръ съ лаконической повѣсткой: „явиться немедленно“.
Не проходило почти дня, чтобы въ газетахъ не появлялось замѣтки, напоминающей читателямъ о неутомимой дѣятельности Степана Ильича и всѣхъ директоровъ департамента его вѣдомства. И читатель только пріятно изумлялся, прочитывая то рѣчь Степана Ильича — „твердую, полную патріотизма, рѣчь“, по замѣчанію „Кукушки“, — то сообщеніе о двадцать пятой комиссіи, подъ его предсѣдательствомъ, то о внесенномъ проектѣ, то, наконецъ, телеграфныя извѣстія объ экскурсіяхъ Степана Ильича въ разные города для обозрѣнія подвѣдомственныхъ учрежденій, и краткія рѣчи-программы по этому поводу, въ которыхъ неизмѣнно повторялась фраза, возбуждавшая общій восторгъ, что „мы русскіе и все у насъ должно быть русское“. Однимъ словомъ, читатель былъ всегда au courant того, что дѣлалось въ министерствѣ Павлищева. Имъ какъ бы исключительно занималась печать, такъ что наивный читатель могъ бы подумать, судя по газетамъ, что во всѣхъ остальныхъ министерствахъ чиновники бездѣйствуютъ и ходятъ на службу лишь для того, чтобы покурить, напиться чаю и поболтать, и только въ министерствѣ Степана Ильича кипитъ дѣятельность.
Завистники Степана Ильича — а ихъ было, конечно, не мало — не безъ ехидства замѣчали, что Павлищевъ самъ устраиваетъ себѣ рекламы, приказывая сообщать въ „Кукушку“ разныя достовѣрныя свѣдѣнія.
Справедливость требуетъ замѣтить, что нареканія эти были несправедливы.
Степанъ Ильичъ былъ настолько уменъ, что хорошо понималъ дѣйствительное значеніе печати и ея похвалъ. Но онъ былъ „другъ прессы“, какъ онъ выразился однажды, выражая неудовольствіе одному редактору за сообщеніе невѣрныхъ свѣдѣній, — другъ той прессы, которая „помогаетъ, а не противодѣйствуетъ благимъ мѣрамъ и предначертаніямъ“, и потому ничего не имѣлъ противъ, если пресса относилась сочувственно къ его дѣятельности и сообщала о нихъ вѣрныя свѣдѣнія. И какъ ни ничтожно значеніе печати, а все-таки пріятно читать сочувственные отзывы и похвалы газетчиковъ — они вѣдь прочтутся всей Россіей и могутъ быть перепечатаны и за границей. Не мѣшаютъ и вѣрныя сообщенія о дѣятельности того учрежденія, которымъ управляешь. Напротивъ. Гласность, умѣло управляемая, приноситъ большую пользу. Это, къ сожалѣнію, игнорируютъ многіе люди, боящіеся печати. И, наконецъ, какой дѣятель совершенно равнодушенъ къ общественному мнѣнію, хотя бы оно и не имѣло никакого серьезнаго значенія и могло выражаться только въ извѣстной формѣ?..
Такъ разсуждалъ Павлищевъ и, по правдѣ сказать, очень былъ доволенъ, что газеты занимаются имъ и его вѣдомствомъ. Правда, онъ иногда жаловался своимъ коллегамъ, что газеты не оставляютъ его въ покоѣ; но въ этихъ жалобахъ чувствовалось тайное удовлетвореніе человѣка успѣха, на котораго обращено всеобщее вниманіе. Вдобавокъ и всѣ свѣдѣнія, появлявшіяся въ печати, были почти всегда достовѣрными, благодаря тому, что попадали въ газеты прямо изъ канцеляріи. Новый директоръ, Маркъ, любезно сообщалъ все, что находилъ возможнымъ, являвшемуся къ нему ежедневно сотруднику „Кукушки“.
Такимъ образомъ, „невѣрныхъ свѣдѣній“ или „преждевременныхъ извѣстій“, столь нелюбимыхъ общественными дѣятелями, быть и не могло, а если таковыя и попадали изрѣдка на столбцы газетъ и сопровождались не всегда умѣстными разсужденіями, то Маркъ, зорко слѣдившій за газетами, какъ русскими, такъ и иностранными, отмѣчалъ такія статьи и докладывалъ о нихъ Степану Ильичу.
Павлищевъ пробѣгалъ статью, презрительно щурилъ глаза и говорилъ, отбрасывая газету: — вранье и глупости!..
И добродушно прибавлялъ:
— Не стоитъ обращать вниманіе, Маркъ Евграфовичъ.
Но Маркъ, отлично изучившій своего патрона и умѣвшій играть на немъ, какъ на клавикордахъ, почтительно „позволялъ себѣ замѣтить“, что подобныя статьи могутъ возбудить совсѣмъ превратные толки объ его намѣреніяхъ и дѣйствіяхъ.
— Но газета эта не распространенная…
— Точно такъ, но все-таки возможно, что другія газеты перепечатаютъ.
— Пошлите опроверженіе.
— Слушаю-съ…
— Вамъ, кажется, всего этого мало, Маркъ Евграфычъ? — смѣясь, спрашивалъ Павлищевъ.
— Мнѣ кажется, что если разъ оставить безъ вниманія такую выходку, то она можетъ повториться.
И Маркъ продолжалъ ровнымъ безстрастнымъ голосомъ, глядя своими большими и холодными черными глазами на Павлищева.
— Всѣмъ, вѣдь, извѣстно, что вы, Степанъ Ильичъ, и всѣ мы, подъ вашимъ руководствомъ, дѣйствительно работаемъ безъ устали и изо всѣхъ силъ стараемся сдѣлать что-нибудь полезное… И вдругъ какой-нибудь невѣжественный, ничему не учившійся писака…
— Они въ самомъ дѣлѣ воображаютъ, что могутъ учить насъ! — перебивалъ, нѣсколько раздражаясь, Павлищевъ. — Пригласите ко мнѣ редактора!
Популярность Степана Ильича распространялась; росла и его слава, какъ молодого и энергичнаго министра, и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ водится, увеличивался кругъ его недоброжелателей и завистниковъ, утверждавшихъ, что Павлищевъ — зазнавшійся выскочка, пускающій пыль въ глаза, но пока еще ничего путнаго не сдѣлавшій… Въ чиновныхъ кругахъ признавали, что онъ умный человѣкъ, но далеко не тотъ „фениксъ“, о которомъ прокричали. Но главное обвиненіе было въ томъ, что онъ имѣлъ блестящій успѣхъ. Этого простить ему не могли, какъ не могли простить и его умѣнья говорить ясно, толково и съ тѣмъ убѣдительнымъ, нѣсколько наглымъ апломбомъ, который зачастую замѣняетъ знаніе и импонируетъ малосвѣдущихъ людей, и той самоувѣренности, которая особенно сказывалась въ отношеніяхъ съ лицами высокаго положенія.
Успѣхъ кружитъ многія головы и болѣе умныя, чѣмъ голова Павлищева. Не мудрено, что и Степанъ Ильичъ, сдѣлавшій совсѣмъ необычайную карьеру, не избѣгнулъ этой участи. Атмосфера власти и силы, лести и угодничества, искреннихъ и лицемѣрныхъ похвалъ, всѣ эти завистливые толки о немъ служебныхъ недруговъ и злостные пересуды „сливокъ“ общества, еще болѣе подчеркивающіе высоту его фондовъ, эти газетные дифирамбы и интервью съ восхищенными корреспондентами, портреты въ иллюстраціяхъ, всѣ эти лица, внимательно и жадно слушающія его смѣлыя рѣчи, когда онъ говорилъ и о политической экономіи, и о земледѣліи, и о политикѣ, ловко умѣя пользоваться тѣми обрывками знаній, которыя успѣвалъ вычитывать изъ книгъ, талантливо схватывая сущность вопроса, — все это опьяняло Степана Ильича, и онъ въ самомъ дѣлѣ вообразилъ себя крупною звѣздой и въ нѣкоторомъ родѣ, провиденціальнымъ человѣкомъ. Нѣсколько дѣйствительно полезныхъ мѣръ, проведенныхъ имъ, окончательно вскружили ему голову, и онъ, что называется, закусилъ удила и съ дерзкою смѣлостью счастливаго игрока, не знающаго проигрыша, словно бы издѣваясь надъ своими многочисленными недоброжелателями и завистниками, афишировалъ свою силу, импонируя нѣкоторыхъ изъ своихъ наиболѣе недоброжелательныхъ коллегъ.
Разсчитывая на свое, какъ онъ выражался, „честное служеніе“, онъ словно бы забывалъ, что, внѣ исключительной служебной сферы, есть сложная комбинація отношеній, вліяній и интригъ, съ которыми надо считаться и которыя игнорировать нельзя. Но теперь это ему казалось возможнымъ, и онъ, увлеченный своими успѣхами, не всегда былъ уступчивъ тамъ, гдѣ тонкая дипломатія рекомендовала уступить. Для высшихъ сферъ общества, нѣсколько скандализованныхъ и его случайной карьерой, и его темнымъ прошлымъ, Павлищевъ оставался зазнавшимся выскочкой изъ проходимцевъ, который скоро себѣ сломитъ шею, и знакомство съ нимъ ограничивалось оффиціальными визитами и приглашеніями. „Своимъ“ его, разумѣется, не признавали и подсмѣивались и надъ его французскимъ языкомъ, и надъ его позднимъ матримоніальнымъ исправленіемъ „ошибокъ молодости“, и надъ „ея высокопревосходительствомъ изъ акушерокъ“. Всѣ эти глумленія не мѣшали, конечно, разнымъ представителямъ родовъ, древность которыхъ восходила до тасканія предковъ за бороды еще Ярославомъ, выпрашивать у Павлищева разныхъ подачекъ, а представительницамъ — ѣздить къ нему въ министерскую пріемную за мѣстами для сыновей и братьевъ.
Не пользовался Павлищевъ расположеніемъ и въ бюрократическихъ чиновныхъ кругахъ и среди коллегъ. Онъ, подчасъ, слишкомъ нагло и рѣзко давалъ имъ чувствовать свое превосходство, а нѣкоторыхъ изъ нихъ третировалъ, какъ мальчишекъ. Это тѣмъ болѣе раздражало еще потому, что большинство изъ нихъ втайнѣ сознавало, что этотъ внезапно вызскочившій въ люди „нахалъ“ — еще не такъ давно мелкій чиновникъ въ захолустномъ городишкѣ — во всякомъ случаѣ выдается среди нихъ, — и талантливостью, и бойкимъ умомъ, и краснорѣчіемъ, и знаніями, и энергіей, и самолюбивымъ задоромъ сдѣлать что-нибудь. Каковъ бы ни былъ Павлищевъ., шарлатанъ, какъ многіе его считали, или нѣтъ, какъ бы ни поверхностны были у него знанія, но у него они все-таки были, была какая-нибудь программа дѣйствій, извѣстныя идеи, которыя онъ защищалъ. И онъ дѣйствительно казался „орломъ“.
Маркъ, не особенно высоко цѣнившій своего патрона, называлъ его про себя иронически: „жаръ-птицей“ и не даромъ распространялъ черезъ „Кукушку“ его славу. Онъ внимательно изучалъ Павлищева въ его новомъ положеніи, стараясь быть „сѣрой эминенціей“ кардинала Ришелье и разсчитывая воспользоваться имъ для собственной карьеры.
Она ему улыбалась и ему не приходилось жаловаться на непризнаніе талантовъ. Его дѣйствительно неустанная работа и выдающіяся способности умѣлаго человѣка, готоваго работать въ какомъ угодно духѣ и направленіи, не остались невознагражденными. Онъ — дѣйствительный статскій совѣтникъ, директоръ канцеляріи министра и получаетъ десять тысячъ въ годъ. Это, во всякомъ случаѣ, недурно для купеческаго сына, брошеннаго на произволъ судьбы, для несчастнаго бѣдняка, безъ знакомства и безъ связей, пробившаго горбомъ себѣ дорогу…
Но это только ступень той лѣстницы, къ верхушкѣ которой онъ стремился, съ какимъ-то спокойнымъ упрямствомъ маніака, снѣдаемаго жаждой власти и честолюбія… Къ чему? Зачѣмъ? Объ этомъ онъ пока не думалъ, онъ, любившій размышлять о всевозможныхъ предметахъ и находившій какое-то наслажденіе въ самыхъ безотрадныхъ выводахъ, которыхъ не боялся и которыми, напротивъ, словно бы гордился, какъ бы они ни были циничны и смѣлы… Его, скептика-нелюдима, озлобленнаго въ ранней молодости, умственно-развращеннаго и въ то же время сильной натуры человѣка, интересовалъ, главнымъ образомъ процессъ достиженія поставленной имъ цѣли.
Отчего жъ, въ самомъ дѣлѣ, и ему, такому умному и образованному человѣку, свободному отъ тѣхъ предразсудковъ» которые еще стѣсняютъ массу людей, считающихъ себя умными, — не пользоваться властью и силой и не достигнуть того положенія, какого достигаютъ люди, не имѣющіе, по его мнѣнію, на то никакихъ правъ?..
Чѣмъ же онъ хуже людей, портреты которыхъ, однако, украшаютъ иллюстраціи?..
И если Павлищевъ оказался «жаръ-птицей», то какимъ «геніемъ» будетъ онъ, Маркъ Борщовъ!!
Такія мысли не разъ приходили въ голову Марка и, вѣроятно, не одному Марку, а многимъ молодымъ и смѣлымъ интеллигентнымъ безшабашнымъ проходимцамъ того отдаленнаго времени, которые были безъ всякихъ предразсудковъ и, наблюдая блестящіе примѣры торжества безпринципности и безстыдства, мечтали о томъ же, о чемъ мечталъ и Маркъ.
И Маркъ почти не сомнѣвался, что мечты его сбудутся; лишь бы представился случай, а ужъ онъ имъ воспользуется и «съѣстъ» хоть самого своего патрона, если будетъ нужно.
На то и щука въ морѣ, чтобъ карась не дремалъ!
Въ этомъ обширномъ министерскомъ кабинетѣ, нѣсколько мрачномъ отъ темныхъ обоевъ и отъ темной обивки мебели, за громаднымъ письменнымъ столомъ, стоявшимъ посрединѣ комнаты, вмѣсто «стараго и ловкаго старика», какъ называли прежняго министра, сидѣлъ «молодой и энергичный» Степанъ Ильичъ Павлищевъ и, попыхивая душистымъ дымкомъ сигары, весело просматривалъ списокъ просителей, только-что поданный молодымъ, дежурнымъ чиновникомъ.
Онъ былъ не въ обычномъ своемъ вестонѣ, въ какомъ являлся обыкновенно въ министерство, а въ вицъ-мунднрѣ съ двумя звѣздами на груди и Владиміромъ 2-й степени на шеѣ.
Сегодня былъ пріемный день.
Степанъ Ильичъ нѣсколько постарѣлъ и пополнѣлъ за послѣдній годъ. Виски его коротко остриженныхъ волосъ сильно засѣдѣли, и на головѣ и въ остриженной бородкѣ виднѣлись серебристые волосы. Слегка выдавалось и брюшко. Тѣмъ не менѣе, онъ все-таки глядѣлъ представительнымъ молодцомъ, съ блестящими живыми глазами, несмотря на то, что спалъ, если только вѣрить «Кукушкѣ», всего четыре часа въ сутки. Въ его манерахъ и движеніяхъ прибавилось самоувѣренности и апломба, и въ глазахъ появилась та нѣсколько наглая опредѣленность и настойчивость взгляда, которыя бываютъ у людей, избалованныхъ быстрыми успѣхами.
— Попросите редактора сюда, въ кабинетъ! — проговорилъ Павлищевъ, откладывая списокъ и взглядывая на безукоризненные ногти.
Голосъ его оставался попрежнему мягкимъ и сочнымъ, но въ немъ уже звучали повелительныя нотки властнаго лица, не охотно выслушивающаго возраженія.
Чиновникъ безшумно исчезъ за дверьми, не осмѣлившись, какъ собирался, доложить, что княгиня Оболдуй-Тараканова находится въ числѣ просителей. Но Степанъ Ильичъ и самъ это зналъ и все-таки первымъ велѣлъ просить къ себѣ редактора газеты, въ которой были помѣщены невѣрныя свѣдѣнія и передовая статья, которую его высокопревосходительство презрительно назвалъ: «враньемъ и глупостями».
Привычнымъ движеніемъ холеной руки, на безыменномъ пальцѣ которой блистало обручальное кольцо, а на мизинцѣ была крупная бирюза, онъ поправилъ крестъ на шеѣ и принялъ строгій и серьезный видъ человѣка, собирающагося, сдѣлать внушеніе, причемъ въ глазахъ его явилась та юпитеровская застланность взгляда, которая отличаетъ русскихъ чиновниковъ отъ иностранныхъ.
Черезъ минуту въ кабинетъ вошелъ редакторъ во фракѣ, взволнованный и нѣсколько блѣдный. Вся его худощавая, блѣднолицая фигура, съ длинными волосами, представляла собою олицетвореніе недоумѣнія и испуга.
И Павлищевъ, ожидавшій увидать строптиваго газетчика, осмѣливающагося въ нѣкоторомъ родѣ «потрясать основы», котораго слѣдовало припугнуть, — при видѣ этой жалкой и испуганной «прессы», внезапно повеселѣлъ и, поднимаясь съ кресла, проговорилъ скорѣе добродушно-ворчливымъ, чѣмъ строгимъ тономъ;
— Что это вы печатаете у себя въ газетѣ?.. Откуда вы получаете такія ложныя свѣдѣнія?
И Степанъ Ильичъ взялъ со стола нумеръ газеты и указалъ на статью, отмѣченную краснымъ карандашомъ.
— Мнѣ были доставлены эти свѣдѣнія однимъ изъ репортеровъ, ваше высокопревосходительство, и я никакъ не предполагалъ…
— Охотно готовъ вѣрить, что вы не предполагали ложности извѣстія… охотно готовъ вѣрить, — перебилъ Павлищевъ, вполнѣ обезоруженный и почтительнымъ видомъ, и почтительнымъ тономъ представителя «прессы». — Но эта статья… Признаюсь, меня крайне удивило, что редакторъ такой почтенной газеты и печатаетъ такія вздорныя статьи…
Редакторъ «почтенной газеты», которой Павлищевъ никогда не читалъ, проглотилъ этотъ комплиментъ, лично къ нему относящійся. Эту «вздорную» статью писалъ онъ самъ.
— Я, вы знаете, не врагъ прессы и очень цѣню ее, — продолжалъ Павлищевъ, — и конечно охотно готовъ читать всякія благожелательныя замѣчанія… Но этотъ тонъ… Это невѣжественное отношеніе какого-то писаки (редакторъ поморщился) къ проекту, надъ которымъ работали люди, надѣюсь, кое-что знающіе и не глупѣе вашего сотрудника… вотъ что возмутительно, и вотъ на что я хотѣлъ обратить ваше вниманіе… Если хотите вѣрныхъ свѣдѣній, если хотите разъясненій — милости просимъ… У меня секретовъ нѣтъ, и вамъ дадутъ всякія свѣдѣнія и всякія разъясненія…
Редакторъ счелъ долгомъ поблагодарить за такую любезность.
А Степанъ Ильичъ между тѣмъ продолжалъ:
— Вы, господа, должны помогать намъ, а не противодѣйствовать… А то, согласитесь, мы работаемъ на благо отечества, а печать…
Степанъ Ильичъ въ эту минуту вспомнилъ, что въ пріемной въ числѣ просителей его дожидаются два генерала и княгиня Оболдуй-Тараканова, и, вполнѣ увѣренный, что редакторъ вполнѣ проникся его доводами, круто оборвалъ:
— Пожалуйста, исправьте вашу ошибку. Оговорите, чти вы были введены въ заблужденіе невѣрными свѣдѣніями и впредь будьте осторожнѣе… И — повторяю — если вамъ нужны разъясненія, милости просимъ… Мой директоръ канцеляріи всегда ихъ дастъ… Имѣю честь кланяться! Помните, я другъ прессы…
Съ этими словами Степанъ Ильичъ протянулъ руку редактору, и, когда тотъ, довольный, что отдѣлался сравнительно такъ дешево отъ «друга прессы», вышелъ за двери, — Павлищевъ показался въ пріемной.
XIX.
правитьДва старенькіе, видимо нѣсколько взволнованные, штатскіе генерала въ шитыхъ мундирахъ, стоявшіе рядомъ и первыми въ числѣ просителей, наполнявшихъ большую пріемную, при появленіи Павлищева, невольно подтянулись и пріосанились, словно бы и сами хотѣли, не смотря на преклонные годы, казаться «молодыми и энергичными», и замерли въ служебно-почтительныхъ позахъ, съ красными, неестественно серьезными и въ то же время преданными начальству лицами.
Бѣдные старички! Ихъ обоихъ вызвали въ Петербургъ телеграммами («по дѣламъ службы») изъ губерній, въ которыхъ они занимали, и довольно долго, видныя мѣста, и они рѣшительно не знали, для чего ихъ вызвали: для того ли, чтобы похвалить за усердную службу и предложить повышеніе, или, напротивъ, для того, чтобъ найти ихъ негодными и посовѣтовать выйти въ отставку. Кто это знаетъ!?
Прежде, когда нравы чиновниковъ были, такъ сказать, болѣе патріархальны, всегда можно было впередъ узнать въ канцеляріи о настоящей причинѣ вызова и явиться къ министру уже приготовленнымъ къ тому или другому сюрпризу. И они, не имѣя яснаго представленія о новомъ директорѣ канцеляріи, — для другой же день, по пріѣздѣ въ Петербургъ, явились къ Марку въ канцелярію узнать въ чемъ дѣло. Но Маркъ, хотя и принялъ ихъ любезно, однако нисколько ихъ не успокоилъ, объявивъ, что не имѣетъ чести быть посвященнымъ въ намѣренія господина министра и въ данномъ случаѣ исполнилъ лишь его распоряженіе.
Такъ генералы и ушли, попрежнему удрученные, въ полной неизвѣстности объ ожидающей ихъ судьбѣ и окладѣ содержанія. хотя, разумѣется, Маркъ и отлично зналъ, что вызвали ихъ для того, чтобы «сплавить» и позолотить горькую пилюлю личнымъ объясненіемъ о болѣе или менѣе приличномъ устройствѣ ихъ будущаго положенія.
Они были не ко двору, эти почтенные чиновники: и недостаточно «молоды и энергичны», и — главное — просто себѣ служили и дѣлали, по мѣрѣ силъ, свое дѣло, а не умѣли, какъ болѣе сообразительные ихъ товарищи, шумѣть, подавать записки о мѣстныхъ реформахъ, изучать на мѣстѣ вопросы, составлять статистическія данныя, словомъ — быть на высотѣ положенія того учрежденія, въ которомъ, при новомъ министрѣ, всѣ чиновники обязаны были почти не ѣсть, не пить и не спать, а работать исключительно для блага отечества. А эти старички — да проститъ имъ Господь Богъ — отсидѣвъ въ присутствіи узаконенное время и свершивъ всѣ дѣла, какія можно было свершить, — шли домой и, отдохнувъ послѣ обѣда, любили, грѣшнымъ дѣломъ, повинтить вечеркомъ, о чемъ ѣздившій молодой ревизоръ и довелъ до свѣдѣнія начальства.
Привѣтливая улыбка на лицѣ Степана. Ильича, направившагося прямо къ старикамъ, и крѣпкое пожатіе ихъ рукъ наставили генераловъ радостно просіять и почувствовать надежду на сохраненіе мѣстъ. Его высокопревосходительство очень радъ ихъ видѣть… Давно они пріѣхали?.. Третьяго дня?..
— Милости просимъ ко мнѣ завтра въ девять часовъ утра, а сегодня мнѣ некогда съ вами побесѣдовать, какъ слѣдуетъ… И, пожалуйста, не въ мундирахъ, а просто въ сюртукахъ, — любезно прибавилъ Павлищевъ, раскланиваясь и снова пожимая руки по. очереди обоимъ генераламъ…
И Степанъ Ильичъ, минуя другихъ просителей, направился къ княгинѣ Оболдуй-Таракановой, пожилой, полной и видной дамѣ, стоявшей въ другомъ концѣ пріемной.
— Извините, княгиня, что заставляю васъ дожидаться. Вы видите, — и онъ указалъ движеніемъ головы на просителей. — Позвольте покончить съ пріемомъ и тогда я къ вашимъ услугамъ у себя въ кабинетѣ.
— Въ качествѣ просительницы я вѣдь вполнѣ завишу отъ вашего добраго желанія и отъ вашего времени, господинъ министръ! — промолвила почему-то по-французски полная княгиня съ любезно-покорной улыбкой и опустилась въ кресло, едва сдерживая свое негодованіе.
Еще бы! Онъ заставляетъ дожидаться у себя въ пріемной наравнѣ съ разными просителями ее, княгиню Оболдуй-Тараканову, вдову министра, женщину, занимавшую очень видное положеніе въ высшемъ обществѣ. Признаться, она не ожидала, что ей придется вынести столько «униженія», когда она ѣхала, скрѣпя сердце, сюда, по просьбѣ племянника князя Бориса, чтобы просить содѣйствія Павлищева въ выдачѣ ста пятидесяти тысячъ для поправленія его запущенныхъ имѣній… Она вполнѣ была увѣрена, что Павлищевъ приметъ ее немедленно у себя въ кабинетѣ… И вмѣсто того еще ждать!! Какого-то редактора принялъ раньше, къ какимъ-то старымъ «чинушамъ» къ первымъ подошелъ и только тогда обратилъ свое милостивое вниманіе на нее. О, она разскажетъ объ этомъ всѣмъ… Непремѣнно разскажетъ… Пусть знаютъ, какъ нагло обходится онъ съ порядочными людьми… Онъ, разумѣется, нарочно хотѣлъ унизить ее, княгиню Оболдуй-Тараканову, чтобъ показать, какъ онъ относится къ людямъ высокаго положенія… О, она постарается представить Павлищева въ надлежащемъ освѣщеніи, какъ только дѣло Бориса будетъ устроено!.. Павлищевъ, разумѣется, не посмѣетъ отказать въ своемъ содѣйствіи, разъ она проситъ… Онъ долженъ знать ея связи, ея короткое знакомство съ вліятельными лицами…
Тѣмъ временемъ Степанъ Ильичъ обходилъ просителей. Онъ отбиралъ разныя прошенія и записки и передавалъ ихъ сопровождавшему молодому дежурному, обѣщая разсмотрѣть; задавалъ короткіе вопросы и, выслушавъ отвѣты, шелъ далѣе.
— Вы зачѣмъ? — удивленно воскликнулъ Павлищевъ при видѣ того самаго Бугаева, который нѣсколько лѣтъ тому назадъ явился просителемъ, какъ пострадавшій за «патріотическій образъ мыслей» и напомнилъ Павлищеву о существованіи Марьи Евграфовны.
Теперь Бугаевъ, умудренный опытомъ и благополучно служившій въ Сибири, далеко не имѣлъ прежняго своего обтрепаннаго и голоднаго вида человѣка, пострадавшаго за свой патріотическій образъ мыслей. Напротивъ, онъ раздобрѣлъ, сталъ круглѣе и глаже, и въ своемъ новенькомъ мундирѣ, съ трехуголкой въ рукахъ, гладко причесанный, съ подстриженной бородкой, совсѣмъ не напоминалъ прежняго искателя мѣста въ потертомъ фракѣ. Хотя въ лицѣ и во всей фигурѣ Бугаева по-прежнему чувствовался волкъ, но волкъ сытый, а не голодный, которому въ сибирскихъ палестинахъ служить было привольно.
— Вы, кажется, служите въ Сибири? Отчего вы здѣсь? — спрашивалъ Павлищевъ когда-то бывшаго своего сослуживца, и знакомаго, принимая внушительно строгій видъ недосягаемаго Юпитера.
Присутствіе этого «наглеца» въ Петербургѣ было непріятно Степану Ильичу. Того и гляди, онъ осмѣлится явиться къ Марьѣ Евграфовнѣ, какъ къ бывшей своей хорошей знакомой.
Съ напускной аффектаціей служебной восторженности чиновника, имѣвшаго счастье говорить съ министромъ, и глядя на него въ упоръ замирающимъ въ почтительномъ трепетѣ взглядомъ своихъ наглыхъ глазъ, — Бугаевъ объяснилъ, что назначенный по распоряженію его высокопревосходительства, въ бытность его директоромъ департамента, въ Тобольскую губернію, онъ шесть лѣтъ занимаетъ ввѣренный ему постъ.
— Въ настоящее время я пріѣхалъ въ отпускъ и осмѣлился явиться къ вашему высокопревосходительству, чтобы представить записку о положеніи края, долгое знакомство съ которымъ дало мнѣ смѣлость повергнуть на усмотрѣніе начальства свой слабый трудъ и почтительнѣйше просить ваше высокопревосходительство почтить своимъ милостивымъ вниманіемъ мою шестилѣтнюю усердную службу, засвидѣтельствованную непосредственнымъ начальствомъ. Обремененный большимъ семействомъ и получая скудное жалованье…
— Передайте вашу записку директору канцеляріи. Ее разсмотрятъ, — нетерпѣливо перебилъ Павлищевъ Бугаева, видъ котораго, льстивый, приниженный и въ то же время наглый, возбуждалъ въ министрѣ не особенно пріятныя воспоминанія прежняго знакомства и невольное чувство какой-то боязни такого нахала. — А о вашей службѣ я прикажу навести справки и… мы посмотримъ! — прибавилъ онъ обнадеживающимъ тономъ, переходя къ слѣдующему просителю.
Наконецъ пріемъ оконченъ. Большая пріемная опустѣла. Только княгиня Обулдуй-Тараканова сидѣла въ креслѣ, и сдержанная презрительная улыбка скользила на ея губахъ.
— Теперь я въ полномъ вашемъ распоряженіи, княгиня, — проговорилъ Павлищевъ, подходя къ княгинѣ и почтительно наклоняя голову. — Не угодно ли пожаловать въ кабинетъ?
И, пропустивъ княгиню въ двери, Степанъ Ильичъ придвинулъ ей кресло и, усѣвшись къ столу, съ особенною., нѣсколько аффектированною, любезностью спросилъ:
— Чѣмъ могу служить вамъ, княгиня?
Несмотря на эту усиленную любезность, въ тонѣ голоса Павлищева и въ его самоувѣренной улыбкѣ чувствовалось внутреннее торжество. Онъ зналъ, какъ относились къ нему въ высшемъ обществѣ, зналъ, какъ презрительно отзывалась о немъ княгиня Оболдуй-Тараканова, ни разу не пригласившая его на свои знаменитые рауты; зналъ, какъ старались ея друзья «подложить ему свинью» еще недавно, и испытывалъ теперь злорадное чувство, не лишенное пріятности, при видѣ этой надменной княгини у себя въ кабинетѣ въ качествѣ просительницы, и старался удвоить свою любезность.
Чуть-чуть склонивъ на бокъ голову и принявъ необыкновенно серьезное выраженіе, Павлищевъ смотрѣлъ на княгиню пристальнымъ взглядомъ, внимательно и терпѣливо выслушивая дѣло ея племянника, князя Бориса, сущность котораго онъ отлично зналъ раньше. И когда княгиня, покончивъ съ историческою стороной вопроса, съ нѣсколько вызывающей увѣренностью въ тонѣ голоса и во взглядѣ слегка прищуренныхъ, красивыхъ глазъ, выразила надежду, что господинъ министръ, конечно, не откажетъ помочь своимъ содѣйствіемъ дѣлу, въ которомъ принимаютъ участіе такія-то лица (и княгиня, внезапно принимая серьезное почтительное выраженіе, перечислила имена нѣсколькихъ высокопоставленныхъ особъ), то самымъ этимъ приготовила себѣ окончательное пораженіе.
Какъ видно, княгиня плоха была въ психологіи, разсчитывая напугать опьяненнаго успѣхами «молодого и энергичнаго» министра. Ея вызывающія слова, похожія скорѣй на приказаніе, чѣмъ на просьбу, только усилили въ Павлищевѣ доблестныя чувства защитника государственныхъ интересовъ и въ то же время возбудили въ немъ желаніе зазнавшагося человѣка оборвать княгиню и показать ей, что для него ничего не значатъ перечисленныя имена.
И онъ проговорилъ съ едва замѣтною и насмѣшливою улыбкой въ глазахъ:
— Дѣло вашего племянника зависитъ, главнымъ образомъ, не отъ меня, а отъ министра финансовъ… И такъ какъ въ этомъ дѣлѣ принимаютъ участіе такія вліятельныя лица, то, слѣдовательно, вамъ нечего сомнѣваться въ успѣхѣ, княгиня, если министръ финансовъ готовъ помочь вашему племяннику…
— Но спросятъ и вашего мнѣнія, Степанъ Ильичъ! Вы не откажете дать его въ пользу выдачи вспомоществованія для поправленія разореннаго имѣнія стариннаго рода?.. — уже просила княгиня, сломивъ свою гордость и чувствуя въ тонѣ Павлищева что-то враждебное.
— Извините, княгиня. Я буду противъ такой выдачи! — рѣзко и властно проговорилъ Степанъ Ильичъ.
— Но почему? — упавшимъ голосомъ спросила княгиня, изумленная въ то же время такою смѣлостью.
— Потому, княгиня, что считаю безразсуднымъ, скажу даже, преступнымъ, давать изъ казны крупныя суммы на поддержку разоренныхъ имѣній. Деньги эти я считаю брошенными. Имѣнія все-таки не поправятся, а деньги будутъ истрачены. А у насъ, княгиня, есть много болѣе существенныхъ и истинно государственныхъ нуждъ, на удовлетвореніе которыхъ мы не находимъ средствъ! — горячо прибавилъ Павлищевъ.
— Я и не подозрѣвала, господинъ министръ, встрѣтить въ васъ такого озлобленнаго врага дворянства и жалѣю, что пріѣхала безпокоить васъ и имѣла терпѣніе просидѣть такъ долго въ вашей пріемной… Надѣюсь, что дѣло племянника устроится и безъ вашего содѣйствія! — прибавила княгиня съ презрительной усмѣшкой.
И съ этими словами, полная негодованія къ оскорбившему ее такимъ рѣзкимъ отказомъ, поднялась съ дивана и вышла изъ кабинета, едва кивнувъ головой въ отвѣтъ на почтительный поклонъ Павлищева.
Черезъ нѣсколько дней въ извѣстныхъ кружкахъ уже циркулировали слухи о возмутительной наглости Павлищева. Передавали, будто бы онъ заставилъ почтенную княгиню Оболдуй-Тараканову цѣлый часъ дожидаться въ пріемной, былъ съ нею грубъ и позволилъ себѣ отзываться о высокопоставленныхъ лицахъ и о дворянствѣ съ дерзостью, по истинѣ, изумительной въ человѣкѣ, занимающемъ такой отвѣтственный постъ.
Слухи эти разростались и проникли въ публику уже въ совершенно неправдоподобныхъ варіантахъ.
Когда на докладѣ Марка, вскорѣ послѣ пріема княгини, Степанъ Ильичъ, между прочимъ, сообщилъ своему директору канцеляріи о просьбѣ, которую онъ отклонилъ, и сказалъ, что въ случаѣ запроса, онъ самъ напишетъ отвѣтъ, — Маркъ мысленно обозвалъ своего патрона «дуракомъ» и почтительно доложилъ:
— Какъ бы эта княгиня не надѣлала хлопотъ вашему высокопревосходительству!
— И вы нынѣ проповѣдуете осторожность, Маркъ Евграфовичъ? — насмѣшливо спросилъ Павлищевъ.
— Она иногда бываетъ полезна, Степанъ Ильичъ.
— Только не въ данномъ случаѣ… Тутъ она и безполезна и нелѣпа. И я ихъ не боюсь!…-- весело и задорно проговорилъ Павлищевъ и сталъ подписывать бумаги.
«И напрасно!» — подумалъ Маркъ, бросая на патрона ироническій взглядъ.
— Кажется, все! — вымолвилъ Павлищевъ, подавая Марку бумаги… — Да, чуть, было, не забылъ… Сегодня Бугаевъ являлся. Представлялъ какую-то записку… Я его направилъ къ вамъ… Прочтите.
— Слушаю-съ.
— Онъ проситъ о повышеніи… Поговорите съ нимъ… Онъ не глупая каналья и въ ежовыхъ рукахъ можетъ быть полезный чиновникъ… Конечно, только нельзя ему давать волю, а то опять пострадаетъ за свой «патріотическій образъ мыслей», — разсмѣялся Степанъ Ильичъ. — Если онъ порядочно служитъ, можно дать ему движеніе по службѣ, конечно, тамъ, въ Сибири… И пусть убирается отсюда…
— Я ему посовѣтую.
— И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше… Такъ вы думаете, Маркъ Евграфовичъ, что княгиня намъ надѣлаетъ хлопотъ?
— У нея, говорятъ, большія связи…
— И чортъ съ ней! Не стану же я, въ самомъ дѣлѣ, помогать ея племяннику получить казенныя деньги на устройство фестивалей. Дай одному, тогда полѣзутъ всѣ эти обнищавшіе потомки Рюриковичей и Гедиминовичей… Покажи имъ только дорогу къ казенному сундуку!..
Маркъ вышелъ изъ кабинета Павлищева нѣсколько озабоченный
Положительно этотъ «жаръ-птица» вообразилъ себѣ, что онъ несмѣняемъ… Исторія съ княгиней Марку не понравилась. По его мнѣнію, Павлищевъ не долженъ былъ отказывать въ своемъ содѣйствіи и имъ купить благосклонность княгини… Она, вѣдь, не «кто-нибудь», а умная, злая баба, имѣющая связи.
И вообще весь этотъ вызывающій образъ дѣйствій Павлищева казался спокойному и трезвому Марку «глупымъ мальчишествомъ влюбленнаго въ себя Нарциса». Того и гляди, онъ сломитъ себѣ шею!
И Маркъ злился на недальновидность и дурацкую заносчивость своего патрона, которыя могли помѣшать и его карьерѣ, и сталъ серьезно подумывать о томъ, чтобы крахъ Павлищева не засталъ и его врасплохъ.
Павлищевъ между тѣмъ торжествовалъ.
Несмотря на пущенныя въ ходъ связи, несмотря на участіе разныхъ вліятельныхъ лицъ, просьба князя Бориса, благодаря представленной обстоятельной запискѣ Павлищева, провалилась.
Въ тотъ день, когда Павлищевъ узналъ объ этомъ, онъ вернулся домой необыкновенно веселый, и, обнимая, по обыкновенію, Марью Евграфовну, проговорилъ:
— Ну, Маша… поздравь меня съ побѣдой…
И онъ разсказалъ ей, въ чемъ заключалось значеніе побѣды.
— Все было пущено противъ меня… Не гнушались ничѣмъ и… остались съ носомъ!
Марья Евграфовна довольна была радости Степана Ильича, хотя и не вполнѣ понимала, отчего онъ такъ радуется. Вся эта прелесть власти, вліянія и силы, заставлявшая Павлищева волноваться и радоваться, была совсѣмъ чужда ей, и она оставалась все тою же скромною и любящею женщиной, какой и была, и нѣсколько тяготилась тѣмъ положеніемъ, въ которое такъ неожиданно поставила ее судьба, и признаться, сперва скучала въ этихъ большихъ парадныхъ комнатахъ, не зная, куда дѣвать свое время, пока не отдалась всей душой пріюту покинутыхъ дѣтей, бывшему подъ ея попечительствомъ.
— Зато и будутъ же ругать они меня теперь, Маша! — весело говорилъ Павлищевъ, садясь за столъ.
— А это не повредитъ тебѣ?..
— Какъ видишь…
— Не слишкомъ ли ты надѣешься на себя? — осторожно спросила Марья Евграфовна.
— Ужъ не Маркъ ли тебѣ говорилъ объ этомъ, Маша?..
— Да, Маркъ… Онъ боится за твое положеніе…
— А, главное, за свое! — разсмѣялся Степанъ Ильичъ. — А ты ему не вѣрь, моя милая, и ничего не бойся…
— Да я развѣ за себя боюсь?..
— Знаю, знаю, что не за себя…
И Степанъ Ильичъ радостно и благодарно взглянулъ на свою свѣжую, моложавую, къ лицу одѣтую жену.
XX.
правитьНесмотря на видимое торжество Павлищева, Маркъ продолжалъ безпокоиться о будущей своей карьерѣ и находилъ положеніе свое очень не прочнымъ. Всѣ эти «побѣды» своего патрона онъ считалъ побѣдами Пирра и только дивился, какъ не понимаетъ этого Павлищевъ и только дразнитъ гусей. Не изъ гражданской же, въ самомъ дѣлѣ, доблести и не изъ принципа онъ написалъ эту рѣзкую записку о безполезности для государства помогать казенными деньгами крупному землевладѣнію, — не находилъ же онъ страннымъ, когда прежде производились такія же выдачи и дали милліонъ банку, въ которомъ орудовалъ Иволгинъ. Просто Павлищевъ куражится, какъ счастливый игрокъ, не понимая, что самъ роетъ себѣ яму, и тѣшитъ свое самолюбіе, желая подчеркнуть свою силу.
Точно ему, въ самомъ дѣлѣ, не все равно, если бъ племяннику княгини Оболдуй-Таракановой выдали 150,000. Не его же деньги! И будь Павлищевъ умнѣе и дальновиднѣе, онъ не только бы не писалъ этой «несвоевременной» записки, но, напротивъ, далъ бы полное согласіе на такія воспособленія, хотя бы пришлось выкинуть и не одинъ милліонъ… Рѣшительно, Павлищевъ оказался далеко не на высотѣ своего положенія. У него на ней закружилась голова, и ему не сдобровать!
Такъ нерѣдко въ послѣднее время размышлялъ Маркъ и нѣсколько разъ пытался въ деликатной формѣ вразумить своего патрона, но куда! Павлищевъ никого не слушалъ. Онъ бросалъ на Марка насмѣшливый взглядъ, точно говорившій, что его высокопревосходительство отлично понимаетъ истинную причину предостереженій своего директора канцеляріи, и обрывалъ его, восклицая съ какою то торжествующею самоувѣренностью:
— Ничего они не могутъ сдѣлать. Я еще не то покажу этимъ интриганамъ!
И нерѣдко прибавлялъ:
— Кажется, Маркъ Евграфычъ, вы умный человѣкъ и не изъ робкихъ, а трусите какихъ-то Оболдуй-Таракановыхъ… И напрасно вы такъ заботитесь о моемъ положеніи… Вѣдь вы, Маркъ Евграфычъ, во всякомъ случаѣ, и при всякомъ министрѣ будете незамѣнимымъ человѣкомъ! — иронически подчеркивалъ Павлищевъ.
Поневолѣ приходилось умолкать передъ этимъ «упрямымъ Нарцисомъ», вообразившимъ себя несокрушимою силою и растерявшемъ тотъ умишко, какой у него былъ.
Но такое мысленное опредѣленіе своего патрона мало утѣшало Марка. Для него не было ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что онъ, Маркъ, какъ директоръ канцеляріи и, такъ сказать, ближайшій проводникъ взглядовъ и политики своего начальства, первый полетитъ съ мѣста, если Павлищевъ неожиданно почувствуетъ здоровье свое разстроеннымъ. Вѣдь новые начальники всегда на такія мѣста берутъ своихъ людей, чтобы удобнѣе, было проводить новую политику и ею подчеркнуть безполезность или неблагонамѣренность старой. На другихъ, не столь «политическихъ» мѣстахъ еще есть возможность уцѣлѣть при министерскомъ кризисѣ, а ужъ директоръ канцеляріи…
И Маркъ задумалъ теперь же оставить эту должность и перейти на другую, не столь опасную.
Но раньше, чѣмъ сдѣлать рѣшительные шаги въ этомъ направленіи, осторожный Маркъ хотѣлъ провѣрить свои опасенія на счетъ положенія Павлищева и съ этою цѣлью отправился въ одно утро къ его предмѣстнику, тому самому «умному и ловкому» старику, при которомъ онъ долгое время былъ чиновникомъ особыхъ порученій и неизмѣнно пользовался его благосклонностью. Маркъ изрѣдка навѣщалъ его и терпѣливо просиживалъ полчаса, выслушивая саркастическія замѣчанія прежняго министра на счетъ бывшаго своего любимца. Теперь прежній министръ питалъ далеко не дружелюбныя чувства къ Павлищеву, и меланхолически-ядовитыя разсужденія о людской неблагодарности и «змѣяхъ, отогрѣтыхъ на груди» были любимой его темой.
Маркъ являлся пріятнымъ исключеніемъ, и старикъ съ ласковою привѣтливостью пожалъ руку молодому человѣку, который не забывалъ оказывать почтеніе бывшему своему начальнику, сразу всѣми забытому съ тѣхъ поръ, какъ оставилъ свой постъ. Даже и Павлищевъ, обязанный ему своей блестящей карьерой, и тотъ все рѣже и рѣже заглядывалъ къ нему и въ послѣднее время встрѣчался только на засѣданіяхъ совѣта. Но еще болѣе раздражали старика, возбуждая въ немъ чувство злобы и зависти къ бывшему своему птенцу, слава, популярность и сила Павлищева и всѣ эти реформы, словно бы подчеркивавшія, что при старикѣ все дѣлалось не такъ, какъ слѣдовало. Не было для него секретомъ и то, что Степанъ Ильичъ отзывался о немъ съ снисходительнымъ пренебрежніемъ, какъ о старикѣ, пережившемъ свою славу, и даже пытался набросить тѣнь на его безкорыстіе.
— Очень радъ васъ видѣть, Маркъ Евграфовичъ, очень радъ… Спасибо, что не забываете старика, это — вѣдь, такая рѣдкость… Ну, садитесь, разсказывайте, какъ это вы со своимъ министромъ удивляете весь міръ? — съ иронической улыбкой на своемъ покрытомъ морщинами лицѣ говорилъ высокій, худощавый старикъ съ умными и лукавыми небольшими глазами, указывая Марку на кресло у письменнаго стола. — Вотъ только-что прочелъ, какъ вашего министра славословитъ какой-то отечественный корреспондентъ, — брезгливо поморщился старикъ и прибавилъ: — Я вотъ корреспондентовъ газетныхъ при себѣ не имѣлъ.
Онъ пустилъ душистую струйку дыма хорошей сигары и продолжалъ:
— Все еще шумите и никого не боитесь?
— Шумимъ, ваше высокопревосходительство, и никого не боимся! — отвѣтилъ Маркъ, улыбаясь и какъ бы давая понять этой улыбкой, что и онъ осуждаетъ Павлищева.
— И сломите себѣ шею, вѣрьте мнѣ… Павлищевъ слишкомъ зарвался и доходитъ до неприличія… Вотъ хоть эта послѣдняя его записка, въ которой онъ изволитъ критиковать всю прежнюю мою систему… Онъ забылъ, что, бывши моимъ товарищемъ, самъ ее проводилъ и находилъ превосходной… Какое безстыдство!
— Объ этой запискѣ я ему докладывалъ… Говорилъ, что она невозможна, — поспѣшилъ сказать Маркъ, бывшій ея авторомъ.
— И что же?..
— По обыкновенію, на мое представленіе не обратили вниманія.
— Еще бы! Мы, вѣдь, необыкновенно умны и ничьихъ совѣтовъ не слушаемъ… никто ничего не понимаетъ… Только одинъ онъ! — говорилъ, все болѣе и болѣе раздражаясь, старикъ.
— Есть грѣшокъ, ваше высокопревосходительство.
— И какъ подумаешь, Павлищевъ — моя ошибка. Я его создалъ и теперь сожалѣю объ этомъ! — совершенно неожиданно воскликнулъ старикъ. — Но я, вѣдь, никакъ не ожидалъ, — что изъ него выйдетъ такой… Вы извините, молодой человѣкъ, что я такъ говорю о вашемъ родственникѣ…
— Я вполнѣ раздѣляю мнѣніе вашего высокопревосходительства и далеко не поклонникъ Степана Ильича… Однако, положеніе его, кажется, прочно, и онъ не думаетъ, что сломитъ себѣ шею…
— Сломитъ!.. Ему уже не долго! — прибавилъ старикъ съ серьезнымъ и нѣсколько таинственнымъ видомъ авгура, кое-что знающаго.
— И уже намѣченъ преемникъ? — выспрашивалъ Маркъ.
— Кандидаты всегда есть, мой милый!..
И онъ назвалъ, подъ величайшимъ секретомъ, три имени, въ числѣ которыхъ, къ удивленію Марка, былъ и знакомый читателю Аркадій Николаевичъ Иволгинъ, извѣстный всему Петербургу дѣлецъ, городской дѣятель, ораторъ и говорунъ и, вообще, умный, ловкій и обходительный человѣкъ, умѣющій очаровывать людей или, какъ вульгарно выражались коротко знавшіе Иволгина люди, «влѣзать въ душу безъ мыла».
Маркъ еще съ четверть часа слушалъ язвительныя рѣчи оскорбленнаго старика и, наконецъ, откланялся съ твердымъ рѣшеніемъ дѣйствовать немедленно.
И въ тотъ же день въ министерствѣ онъ завелъ интимный разговоръ съ однимъ изъ директоровъ департамента, молодымъ карьеристомъ, пользовавшимся расположеніемъ Павлищева и изнывавшимъ въ усердіи, — о томъ, что ему, Марку, надоѣла его должность. Положимъ, мѣсто директора канцеляріи видное и обѣщаетъ быструю карьеру, особенно при такомъ министрѣ, какъ Степанъ Ильичъ, но онъ, признаться, усталъ… Ему бы хотѣлось болѣе покойной должности…
— Въ родѣ вашей! — прибавилъ Маркъ.
— А я былъ бы счастливъ занять вашу…
Маркъ обѣщалъ позондировать почву.
На слѣдующій же день онъ просилъ Павлищева о перемѣщеніи, ссылаясь на усталость.
— Переутомились, бѣдный Маркъ Евграфычъ?
— Немножко, Степанъ Ильичъ.
Павлищевъ какъ-то особенно пристально посмотрѣлъ на Марка и тотчасъ же согласился.
— Только какъ бы вы не прогадали, милѣйшій Маркъ Евграфычъ? — прибавилъ онъ съ насмѣшливою ноткой въ голосѣ.
— Я надѣюсь и на новой должности заслужить ваше одобреніе.
— О, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Вы знаете, я въ васъ умѣю цѣнить талантливаго и усерднаго помощника… Но все-таки, мнѣ кажется, что ваше положеніе директора канцеляріи насъ болѣе сближало… Впрочемъ, это ваше дѣло! — прибавилъ Павлищевъ и снова насмѣшливо прищурилъ глаза.
Маркъ почтительнымъ безмолвнымъ поклономъ поблагодарилъ Павлищева и вышелъ изъ кабинета, вполнѣ увѣренный, что не прогадаетъ.
А Павлищевъ рѣшилъ теперь «держать въ черномъ тѣлѣ эту неблагодарную каналью».
Когда состоялся приказъ, всѣ въ министерствѣ были увѣрены, что Маркъ попалъ въ немилость къ министру, у котораго до сихъ поръ былъ въ большомъ довѣріи. И Маркъ не только не опровергалъ этого мнѣнія, а напротивъ, подъ рукою самъ его распространялъ и еще рѣже, чѣмъ прежде, бывалъ у Павлищева въ домѣ и словно бы избѣгалъ его, навѣщая сестру въ то время, когда мужа не было дома.
Онъ поспѣшилъ сообщить «старику» о томъ, что оставилъ мѣсто директора канцеляріи въ виду нежеланія быть непосредственнымъ исполнителемъ всѣхъ «капризовъ» Павлищева и писать разныя записки, которыя онъ считалъ «невозможными».
Старикъ вполнѣ одобрилъ Марка и предлагалъ даже перейти въ другое вѣдомство. Онъ охотно будетъ рекомендовать такого способнаго и усерднаго чиновника своему пріятелю-министру.
Однако, Маркъ отклонилъ предложеніе. Онъ такъ свыкся съ вѣдомствомъ, въ которомъ служить…
И горячо поблагодаривъ старика, Маркъ сказалъ, что онъ позволитъ себѣ воспользоваться милостивымъ предложеніемъ только въ томъ случаѣ, если ужъ окажется сверхъ силъ служить съ этимъ «невозможнымъ» человѣкомъ.
— Недолго… недолго ему прыгать… Какой-нибудь козырь въ руки… Безпорядки, упущенія… взятки какого-нибудь мѣстнаго чиновника… и все это раздуютъ его враги… Онъ, вѣдь, всѣхъ возстановилъ противъ себя…
— За такими козырями дѣло не станетъ, ваше высокопревосходительство! — какъ-то загадочно протянулъ Маркъ.
XXI.
правитьОдинъ изъ административныхъ «птенцовъ» Степана Ильича, молодой человѣкъ, подающій большія надежды, посланный въ 1879 году въ Сибирь съ напутствіемъ: произвести строгую ревизію, не утаивая ни малѣйшаго злоупотребленія или нерадѣнія, — добросовѣстно исполнилъ возложенное на него порученіе и, возвратившись въ Петербургъ, представилъ министру подробную и дѣйствительно откровенную записку.
Его высокопревосходительство только ахнулъ, когда въ тотъ же день на сонъ грядущій прочиталъ ее. Много оказалось и упущеній и злоупотребленій, но, такъ сказать, «героемъ» описанія былъ знакомый намъ Бугаевъ. Почти половина доклада была посвящена изложенію длиннѣйшаго ряда вопіющихъ злоупотребленій и самыхъ наглыхъ вымогательствъ, которыя онъ творилъ въ теченіе многихъ лѣтъ и которыя были обнаружены и документально подкрѣплены, благодаря усердію молодого человѣка, подающаго надежды. Это было что-то невѣроятно наглое даже для человѣка, уже пострадавшаго за «слишкомъ патріотическій образъ мыслей». Всѣ въ томъ мѣстѣ знали о подвигахъ Бугаева, но боялись жаловаться, увѣренные, что онъ пользуется особеннымъ расположеніемъ Павлищева, и, разумѣется, Бугаевъ самъ поддерживалъ такое мнѣніе.
И все это творилось въ его образцовомъ вѣдомствѣ!? И вдобавокъ чиновникомъ, недавно получившимъ повышеніе по его же распоряженію?
«Подъ судъ мерзавца!» — было первою мыслью возмущеннаго Павлищева. — «Пусть его покараетъ законъ, какъ онъ того заслуживаетъ!»
Но когда прошелъ первый порывъ возмущенія, соображенія объ огласкѣ, неминуемой при судѣ, причемъ невольно должны будутъ обнаружиться вопіющія злоупотребленія, которыя затѣмъ будутъ вынесены «на улицу» и подхвачены газетами, — эти соображенія заставили Павлищева призадуматься и въ концѣ-концовъ рѣшить замять дѣло.
На другой же день онъ призвалъ «молодого человѣка, подающаго надежды» и, поблагодаривъ его за блестяще исполненное порученіе, сказалъ, что Бугаевъ и другіе будутъ немедленно уволены, но что предавать, какъ бы слѣдовало, ихъ суду не стоитъ, чтобъ изъ-за нѣсколькихъ негодяевъ не компрометировать всего вѣдомства.
— И вы, пожалуйста, будьте скромны и не болтайте объ этомъ никому… а то, того и гляди, все это какъ-нибудь въ газеты… А вѣдь онѣ ради случаю.
«Молодой человѣкъ», конечно, поклялся, что будетъ нѣмъ, какъ рыба. Бугаева и другихъ по телеграммѣ уволили со службы, и вся эта исторія была погребена въ канцелярскихъ тайникахъ, какъ вдругъ, мѣсяца черезъ три, совершенно неожиданно въ «Настоящемъ Патріотѣ» появилось подробное, почти дословное изложеніе доклада о Бугаевскихъ подвигахъ съ ехиднымъ комментаріемъ въ концѣ о томъ, что «г. Бугаевъ, какъ мы слышали, пользовался особымъ расположеніемъ своего высшаго начальства».
Почти всѣ газеты перепечатали это извѣстіе.
Павлищевъ былъ взбѣшенъ и искалъ автора. «Молодой человѣкъ, подающій надежды» клялся, что онъ ничего никому не говорилъ. Новый директоръ канцеляріи докладывалъ, что онъ никому записки не давалъ. Она хранилась у него подъ ключомъ въ числѣ секретныхъ дѣлъ.
— Но какъ же она появилась… Кто-нибудь выкралъ ее?.. Отыскать негодяя…
Увы! «негодяй» такъ и не былъ отысканъ, а имъ былъ маленькій писецъ, съ удовольствіемъ исполнившій порученіе Марка достать ему эту записку на одинъ день и за это переведенный къ нему въ департаментъ помощникомъ столоначальника.
О Бугаевской исторіи заговорили. Ее раздували. Многочисленные враги Павлищева съ злорадствомъ повторяли: «вотъ вамъ образцовое вѣдомство! Вотъ какъ скрываются тамъ „дѣла“. Княгиня Оболдуй-Тараканова цѣлыхъ три дня неутомимо разъѣзжала по великосвѣтскимъ гостинымъ и вездѣ начинала восклицаніемъ:
— Вы слышали, какіе ужасы творятся у Павлищева!?
Въ печати стали появляться новыя дополнительныя свѣдѣнія о Бугаевскихъ злоупотребленіяхъ, и газеты рады были случаю излить свое цивическое негодованіе на неосторожнаго статскаго совѣтника, какъ вдругъ, въ одно прекрасное утро, „Бугаевскій инцидентъ“ исчезъ со страницъ газетъ и болѣе уже не появлялся на нихъ. Какое дальнѣйшее движеніе приняло дѣло о „возмутительныхъ злоупотребленіяхъ, являющихся, конечно, прискорбнымъ единичнымъ явленіемъ въ вѣдомствѣ такого энергичнаго и молодого министра, какъ С. И. Павлищевъ“ (какъ писали тогда въ газетахъ), — такъ и осталось для публики тайною.
Только одному автору извѣстно, что г. Бугаевъ, вскорѣ послѣ выѣзда изъ Сибири, пріобрѣлъ на льготныхъ условіяхъ хорошенькое имѣніе въ Сѣверозападпомъ краѣ, по сосѣдству съ еще лучшимъ и тоже „льготнымъ“ имѣніемъ редактора какого-то журнала, и въ часы досуга, съ истинно-русскимъ направленіемъ, писалъ въ ту же самую газету „Настоящій Патріотъ“, которая первая прославила имя Бугаева, какъ недостойнаго мздоимца, на всю Россію, — довольно рѣшительныя статейки о необходимости поднять русское землевладѣніе въ Западномъ краѣ для болѣе дѣйствительнаго его обрусѣнія. Статейки подписываются псевдонимомъ: „Коренной Русакъ“ и часто цитировались редакторомъ, какъ „вѣское слово благомыслящаго русскаго дворянина и патріота“.
Наступили рождественскіе праздники.
Павлищевъ отдыхалъ и большую часть времени проводилъ дома.
Въ этотъ вечеръ Степанъ Ильичъ, по прежнему веселый и довольный, забывшій о непріятномъ „Бугаевскомъ инцидентѣ“, какъ забыла его и публика, и ожидавшій къ новому году слѣдующей по очереди звѣзды, сидѣлъ по обыкновенію у Марьи Евграфовны въ будуарѣ и читалъ громко какую-то повѣсть, — какъ въ комнату вошелъ его камердинеръ Викентій и, подавая Павлищеву пакетъ, доложилъ, что его привезъ курьеръ.
— Только не нашъ! — прибавилъ Викентій и вышелъ.
Павлищевъ, не спѣша, вскрылъ конвертъ, бросилъ его на. полъ и сталъ читать бумагу…
Вдругъ черты лица его передернулись… Онъ сталъ блѣднѣй полотна, и изъ дрожащей руки его выпала бумага и шлепнулась на коверъ.
— Степанъ Ильичъ… что съ тобой? Тебѣ дурно? Ты боленъ? — испуганно вскрикнула Марья Евграфовна, подбѣгая къ мужу.
— Нѣтъ… ничего, я здоровъ… Вотъ, прочти бумагу! — проговорилъ онъ съ какою-то безпомощною злобой.
„Только-то!“ подумала Мурса Евграфовна, прочитавъ бумагу, и сказала:
— Степанъ Ильичъ, неужели тебя это такъ потрясло?.. Развѣ въ этомъ только счастье… Добрый, хорошій мой, не волнуйся… Довольно ты наработался, довольно ты пережилъ непріятностей… Теперь хоть ты отдохнешь…
— И ужъ навсегда! — съ болѣзненною усмѣшкой отвѣчалъ Павлищевъ и прибавилъ: — а Маркъ былъ правъ! Удивительное чутье у твоего братца… И эта бугаевская исторія… И эта княгиня… Подлые интриганы!..
И, нервно потрясенный, почувствовавшій вдругъ себя несчастнымъ, несправедливо обиженнымъ и оплеваннымъ въ глазахъ всѣхъ и въ то же время, полный безсильной злости, онъ зарыдалъ, какъ безпомощный ребенокъ и, крѣпко сжимая руку жены, сказалъ:
— Только ты одна, Маша, меня любишь. Только ты!
Черезъ два дня, а именно 30 декабря 1879 года, въ „Кукушкѣ“ появилась передовая статья подъ названіемъ: „Новый министръ“.
Статья была восторженная. Газета возлагала большія надежды на Аркадія Николаевича Иволгина, „человѣка тѣхъ лѣтъ, когда зрѣлый умъ соединяется съ зрѣлымъ опытомъ жизни. Это счастливое сочетаніе въ государственномъ человѣкѣ и даетъ намъ увѣренность въ мудромъ, рѣшительномъ и въ то же время осторожномъ управленіи, далекомъ отъ всякихъ поспѣшныхъ и крикливыхъ мѣропріятій, являющихся столь соблазнительными, хотя и не всегда цѣлесообразными, — для слишкомъ молодыхъ и иногда не по разуму энергичныхъ сановниковъ. Молодость, безспорно, хороша, но не на всѣхъ постахъ“. Затѣмъ передовая статья указывала, какъ на весьма „отрадный признакъ“, на то обстоятельство, что А. Н. Иволгинъ никогда не былъ профессіональнымъ чиновникомъ и что въ немъ не вкоренилась, такъ сказать, „бюрократическая предвзятость и чиновная заносчивость“. Онъ человѣкъ практики и потому уже самому привыкшій къ терпимости, благодаря своимъ дѣловымъ сношеніямъ съ людьми разныхъ положеній и профессій. Прежняя разнообразная блестящая дѣятельность на разныхъ частныхъ поприщахъ, — дѣятельность, отличавшаяся необыкновеннымъ успѣхомъ и живучестью каждаго дѣла, за которое бы онъ ни брался, — служитъ полнѣйшимъ ручательствомъ, что въ лицѣ А. Н. Иволгина Россія пріобрѣла опытнаго и прозорливаго государственнаго мужа».
Внизу, подъ передовой статьей, послѣ извѣстія о томъ, что С. И. Павлищевъ назначенъ сенаторомъ, довольно ехидно было прибавлено:
«Нельзя не порадоваться, что выдающіяся способности предмѣстника А. Н. Иволгина не останутся безъ примѣненія, и, такимъ образомъ, однимъ даровитымъ сенаторомъ будетъ у насъ больше».
— Ахъ, подлецы! — промолвилъ, прочитавъ статью «Кукушки», Степанъ Ильичъ.
И невольно вспомнилъ, какъ еще недавно «Кукушка» превозносила нашего «молодого и энергичнаго министра».
— А теперь на смѣну явился: «опытный и прозорливый»!
И Павлищевъ брезгливо пожалъ плечами.
— Знаешь еще новость! — обратился Павлищевъ къ вошедшей женѣ.
И онъ прочелъ ей вслухъ:
«Мы слышали изъ достовѣрныхъ источниковъ, что однимъ изъ товарищей новаго министра назначается дѣйствительный статскій совѣтникъ Борщовъ, одинъ изъ выдающихся по уму, всестороннему образованію и трудолюбію чиновниковъ».
— Маркъ честолюбивъ! — промолвила Марья Евграфовна.
Павлищевъ на минуту задумался и проговорилъ:
— И знаешь, что я тебѣ скажу, Маша. Всѣ мы, россійскіе честолюбцы, по правдѣ говоря, довольно-таки откровенно безпринципные люди, а этотъ молодой Маркъ ужъ совсѣмъ откровенный… Вѣдь эта записка о Бугаевѣ, попавшая въ газеты, дѣло его рукъ… Ее выкрали по его приказанію.
— Не можетъ быть? Такъ отплатить…
— Онъ послѣдовательнѣе насъ и ужъ безъ всякихъ предразсудковъ… Ну, чортъ съ ними со всѣми. Когда мы уѣзжаемъ изъ этого омута, Маша?
— Хоть завтра…
Черезъ недѣлю поѣздъ увозилъ Павлищевыхъ за границу на шесть мѣсяцевъ.
Степанъ Ильичъ начиналъ успокаиваться и, какъ водится, слегка фрондировать.