ОТЖИВАЮЩIЯ
правитьКогда то, — а именно тогда, когда намъ, какъ всякому только-что поднимающему голосъ направленiю, еще
…. были новы
Всѣ впечатлѣнья бытiя
когда выходя на арену словесности россiйской, мы несли въ душѣ множество надеждъ и между прочимъ, надежду на скорое возстановленiе въ ней правильныхъ отношенiй критическаго сознанiя къ явленiямъ литературы, — готовы были даже говорить съ Тютчевымъ:
Жди яснаго назавтра дня
мы завели у себя особую рубрику, хоть и необязательную, не постоянную, но все таки — болѣе или менѣе заявлявшую притязанiе на прочное существованiе — именно рубрику: «незамѣченныхъ нашей критикою явленiй». Выборъ нашъ палъ съ перваго разу на явленiе вовсе не крупное, но во всякомъ случаѣ крайне несправедливо незамѣченное нашей тогдашней критикой — на разсказъ г. Н. Д. «Лѣсъ»; — потомъ на явленiе въ высшей степени важное въ литературѣ, на такое явленiе, которому, хоть и не въ цѣлости его — но въ отдѣльныхъ частяхъ суждено столь же долго, сколько и самой русской литературѣ, на «Псковитянку» покойнаго Мея — и наконецъ на дѣятельность уже безпорно очень крупнаго, перворазряднаго писателя, котораго однако критика наша условилась хвалить какъ-то огульно, не входя въ разборъ его существенныхъ достоинствъ и недостатковъ, мiросозерцанiя и манеры — на дѣятельность Л. Толстаго.
На томъ мы и остановились. Авторъ «Лѣса» написалъ послѣ «Воду» и еще кажется что-то: вещи уже вовсе незамѣчательныя и притомъ отзывавшiяся повторенiемъ «Лѣса» — стало-быть на первомъ шагѣ и остановился. Во всякомъ случаѣ, мы нисколько не раскаявались, что съ большимъ сочувствiемъ отнеслись къ первой его вещи, потому что въ ней были задатки чего-то очень поэтическаго и хорошаго, а по нашему крайнему, какъ тогдашнему такъ равно и теперешнему разумѣнiю, — прямое дѣло литературной критики — спецiальное, единственно даже важное ея дѣло — отмѣчать все хорошее, хотя бы даже въ его задаткахъ. Выйдетъ или нѣтъ изъ этихъ задатковъ что нибудь дальнѣйшее, это ужь не ея забота. Авторъ означенныхъ статей — онъ же былъ и изобрѣтетелемъ рубрики незамѣченныхъ критикою явленiй, — не раскаявается даже и въ томъ, что когда-то высказалъ свое сочувствiе къ сильнымъ задаткамъ лиризма, поразившимъ его въ г. Случевскомъ — ибо до сихъ поръ убѣжденъ — да и не одинъ, а многiе съ нимъ втихомолку — что если были въ комъ дѣйствительные задатки дѣйствительнаго и яркаго лиризма, такъ это въ г. Случевскомъ. Онъ не раскаявается притомъ и въ самомъ азартѣ, съ которымъ высказалъ онъ такое свое сочувствiе, — ибо если г. Случевскiй (о которомъ между прочимъ такъ и замолкъ слухъ въ литературѣ, развѣ только изрѣдко напомнитъ о немъ лай «Абличителей»), талантъ, — то рано или поздно оправдаетъ его ожиданiя; если же онъ миражъ, то все-таки критикъ нисколько не виноватъ въ отношенiи къ его много обѣщавшимъ задаткамъ; если наконецъ даже и ошибся критикъ, то въ видѣ «облегчающихъ вину обстоятельствъ» онъ можетъ указать не на одно изъ своихъ дерзкихъ увлеченiй — вполнѣ оправдавшееся. И наконецъ, изобрѣтатель «допотопныхъ формацiй» и рубрики «незамѣченныхъ критикою явленiй» просто принадлежитъ къ числу нераскаянныхъ грѣшниковъ…
Второе явленiе, подошедшее подъ странную рубрику — было, какъ уже сказано: «Псковитянка» Мея; за дерзость сочувствiя къ ней, и критикъ и журналъ допустившiй такую дерзость, разумѣется, были «воздѣланы» по достоинству въ теоретическомъ лагерѣ — замѣтьте, за дерзость одного только сочувствiя: "стоитъ ли дескать говорить о Псковитянкѣ? — другое вотъ дѣло «Мининъ»… Буквально такъ: тамъ только что при словѣ Мининъ не прибавлено было для ясности дѣла: «потому, молъ, что онъ помѣщенъ у насъ.» — И хорошо что воздѣлавшiй насъ столь крѣпкимъ и энергическимъ образомъ теоретикъ, по всей видимости, не прочелъ «воздѣлываемой» статьи. Вѣдь въ статьѣ — такъ таки нахально и дерзко — третiй актъ «Псковитянки» ставится наравнѣ съ лучшими сценами «Бориса Годунова» т. е. съ капиталами словесности, и еслибъ вышелъ уже тогда «Мининъ» статья не усумнилась бы нисколько поставить третiй и четвертый актъ драмы Мея «въ уровень съ Мининымъ» и съ его лучшими мѣстами… И между тѣмъ, авторъ статьи о «Псковитянкѣ» тоже нисколько не раскаявается въ своей дерзости — ибо за эту его дерзость все, что только читаетъ «въ сурьезъ» — и на литературу смотритъ сурьезно, т. е. какъ на литературу. А вотъ въ чемъ онъ разскаявается, въ чемъ онъ виноватъ передъ памятью дорогого ему покойника, такъ это въ томъ, что до сихъ поръ не написалъ еще обстоятельной статьи о всей дѣятельности Мея….
Ну — въ статьяхъ о графѣ Л. Толстомъ ему кажется тоже раскаяваться нечего. Тутъ на его сторонѣ — даже и та часть читающаго люда, къ которой всякiй «резонный» мыслитель относится съ тайнымъ, а всякiй дерзкiй мыслитель съ явнымъ презрѣнiемъ — т. е. публика (не масса, не sainte populace), а публика, — кругъ читателей всего что пишется, отъ сочиненiй Пушкина до романовъ и фельетоновъ Ѳаддея Булгарина, или, что все равно, до стихотворенiй и фельетоновъ двухъ нашихъ головешекъ: «абличительно» — увеселительной и обскурантно назидательной.
Предстояло еще не мало отмѣтить литературныхъ явленiй, незамѣченныхъ нашею критикой, лѣтъ десять уже ничего иного недѣлающей, какъ только жующей и смакующей пять умныхъ книжекъ, — предстояло бы конечно даже и въ будущемъ много подобныхъ задачъ, ибо есть не малая надежда, что критика будетъ лѣтъ пять жевать и смаковать еще шестую… Передъ многими — сказать къ чести литературы — явленiями за десять лѣтъ, осталась въ долгу смѣло поставленная рубрика журнала, который имѣлъ и имѣетъ самъ тоже дерзкiя притязанiя смотрѣть на литературу сурьезно т. е. какъ на литературу… Но увы:
… бываютъ времена
Совсѣмъ особеннаго свойства,
бываютъ времена, когда какая хотите энергiя утомляется безплодной борьбою, какая хотите вѣра въ положительныя стороны жизни — если не слабѣетъ, то на время перестаетъ побуждать къ дѣятельности… а въ подобныя времена, въ которыя даже капитальныя литературныя силы, въ родѣ напримѣръ хотя бы г. Писемскаго, приносятъ «идоложертвенныя требы» потребностямъ минуты, и наша вѣчная скороспѣлая отзывчивость влечетъ всякiя, и значительныя и незначительныя силы, то въ слѣпую реакцiю то въ не менѣе слѣпыя странствованiя по бѣлымъ Арапiямъ; — въ которыя наконецъ едва на двухъ-трехъ художниковъ, относящихся вполнѣ честно къ своему дѣлу указать можно, — въ такiя напряжонныя времена, что ужъ понапрасну отмѣчать незамѣчаемое!..
Изъ этого никакъ конечно не слѣдуетъ, чтобы мы отрекались отъ нашего убѣжденiя въ значенiи многаго незамѣченнаго и незамѣчаемаго, — а слѣдуетъ то только, что мы откладываемъ толкъ объ этомъ до будущаго времени. Мы по старому вѣримъ что
… благъ Господь: Онъ знаетъ срокъ
И вышлетъ утро на востокъ,
что придетъ это будущее, что оно даже не далеко — по крайней мѣрѣ несравненно ближе того будущаго, о которомъ мечтаютъ «съ заскокомъ» искатели и искательницы «бѣлой Арапiи». Ужь потому самому ближе нами желаемое будущее — что оно вовсе не утопiя и никакого соединенiя луны съ землею не предполагаетъ. Это просто время разъясненiя и сознанiя, время, когда спутавшiяся шашки станутъ на свои мѣста, когда литература будетъ литературой, соцiальная наука соцiальной наукой и т. д. Что это будетъ непремѣнно, въ этомъ едвали кто, кромѣ теоретиковъ, можетъ сомнѣваться, — ну, а очень ли близко или далеко такое время, — зависитъ это отъ порѣшенiя весьма многихъ вопросовъ и въ особенности конечно отъ большаго и большаго, хотя конечно постепеннаго развитiя разумной свободы слова.
Когда этотъ свѣтъ разсѣетъ таинственный нимбъ, за которымъ простодушные адепты и почтеннѣйшая публика подозрѣваютъ и невѣсть какiя важныя истины въ ученiи теоретиковъ — и когда, тоже при этомъ свѣтѣ, окончательно оскандалятся наши «Абличители» — тогда естественнымъ образомъ литература получитъ свое, ей самой, а не постороннимъ обстоятельствамъ присущее значенiе: явленiя ея за неизвѣстную эпоху потребуютъ оцѣнки, за другую переоцѣнки и т. д. Дѣло совершенно простое и ясное.
А пока мы не только что не слѣдили и не слѣдимъ всѣхъ, литературныхъ фактовъ, но даже напримѣръ и насчетъ такихъ крупныхъ фактовъ, какъ «Мининъ» Островскаго — ни pro ни contra не высказались. Потому, мало кого это въ настоящую минуту интересуетъ, т. е. не «Мининъ» или другiя подобныя крупныя явленiя литературы, — для которыхъ на Руси найдется многое множество охотниковъ и читателей, — а толки критики даже и о такихъ большихъ какъ «Мининъ» не то что ужъ о просто-порядочныхъ явленiяхъ, мало кого интересуютъ. Повторяемъ: все это, по убѣжденiю нашему только на время и до времени. Придетъ неминуемо часъ повѣрки и оцѣнки, даже перевѣрки и переоцѣнки литературной. Не нами такъ другими воздастся по заслугамъ всему, за чѣмъ есть какiя либо заслуги: и литературнымъ фактамъ и литературнымъ направленiямъ и литературнымъ дѣятелямъ. Вѣдь читающая масса, — которой мы какъ-то привыкли мало придавать вообще значенiя — читаетъ и читаетъ съ толкомъ и читаетъ не одни наши «абличенiя» или мечты о бѣлыхъ Арапiяхъ. Вѣдь на нашихъ же глазахъ, лѣтъ въ пятнадцать какихъ нибудь, въ ней, въ этой читающей массѣ (опять таки только не въ публикѣ, Бога ради не въ публикѣ) — совершилось немало переворотовъ вкусовъ и мнѣнiй. Вѣдь напримѣръ, вы все таки теперь никого изъ серьозно-читающихъ людей не увѣрите, ни въ тѣхъ нелѣпостяхъ насчотъ славянофильства, которыя пренаивно печатались въ концѣ сороковыхъ и даже въ первой половинѣ пятидесятыхъ годовъ… вѣдь уже теорiи хоть бы родоваго быта что ли, еслибъ они вздумали появиться теперь заднимъ числомъ, встрѣчены были бы общимъ смѣхомъ; — вѣдь тоже — въ области литературы — немыслимы больше скучныя, хоть и талантливыя «полежанiя» Обломова; и тѣмъ менѣе еще мыслимы скучные и уже совершенно безталанные романы г-жи Евгенiи Туръ… Ну, будемъ надѣяться — что черезъ какихъ нибудь пять-шесть лѣтъ, также смѣшны какъ теорiи родоваго быта, какъ возведенiя въ боги пѣтуха, кочерги и ухвата, совершонные нѣкогда во славу все того же родоваго быта г. Аѳанасьевымъ — будутъ фантазiи хохломановъ, отыскивающихъ въ Новгородѣ Малороссiи, вакхическiй бредъ «поморныхъ» историковъ о расколѣ и проч. — будутъ такъ же немыслимы не только повѣсти г. Леона Бранди, но даже и самый прототипъ ихъ — знаменитая эпопея о бѣлой Арапiи.
А покамѣстъ, покамѣстъ — мы займемся работою чисто отрицательною. Отрицанiе ужъ вопервыхъ тѣмъ хорошо и выгодно что съ нимъ всегда всѣ согласны, а во вторыхъ и то, что оно никогда смѣшно быть не можетъ. Надъ первымъ, кто сказалъ напримѣръ, что Гоголь — одинъ изъ величайшихъ художниковъ (это былъ Бѣлинскiй) смѣялись, да еще какъ! Надъ первымъ же, кто произвелъ Пушкина въ поэты «побрякушекъ» — смѣяться не посмѣли. Размышленiе мосекъ Крылова:
Ай, Моська! Знать она сильна
Коль лаетъ на слона.
постоянно руководитъ «публику». Мнѣ замѣтятъ можетъ быть, что не всегда же такъ; — что напримѣръ рецензентомъ хриплаго «Голоса», поставившимъ сухую и довольно-между нами сказать-пошлую компиляцiю г. Галахова, извѣстную подъ именемъ исторiи русской словесности, — на ряду съ исторiей Карамзина — не смѣялись же — что вотъ дескать и похвалить черезъ мѣру («хвать друга камнемъ въ лобъ») можно иногда совершенно безопасно для собственной чести и личности. То-то что иногда, надобно знать это: иногда; — надобно, главное, совѣтъ Тредьяковскаго хорошо помнить:
Держись черни,
А знай штуку.
А штука то вся въ томъ, что достойный рецензентъ «падая до ногъ» передъ компиляцiей г. Галахова — намѣренно игнорировалъ честный трудъ, трудъ цѣлой жизни покойнаго Шевырева и очень хорошо понималъ пользу такого игнорированiя въ настоящее время. Ну, а что тамъ въ будущемъ… Всѣ мѣщане, какъ вамъ извѣстно, говорятъ: aprХs moi le deluge!..
Во всякомъ случаѣ, отрицанiе выгодно и безопасно. Это не подлежитъ никакому сомнѣнiю. Послѣдуемъ же и мы духу времени, займемся отрицанiемъ…
Но прежде чѣмъ примемся за какую либо изъ будущихъ литературныхъ жертвъ такого выгоднаго и безопаснаго занятiя, — авторъ этой статьи долженъ разсказать обстоятельство, подавшее ему первый поводъ къ сомнѣнiю въ назначенiи положительной критической дѣятельности въ наше время.
Послѣднее явленiе, занесенное подъ старую рубрику «явленiй незамѣченныхъ нашею критикою» была дѣятельность одного изъ самыхъ яркихъ и своеобразныхъ талантовъ современной литературы, графа Л. Толстаго. Статьи о немъ не имѣли конечно никакихъ претензiй учить его или указывать ему его литературный путь — претензiй вообще не свойственныхъ органической критикѣ, хотя соблазниться нѣкоторымъ учительствомъ было очень легко. Послѣ «Семейнаго счастiя» Л. Толстой замолкъ довольно надолго какъ художникъ, — ударился даже въ «полезную» педагогическую дѣятельность, которая и выразилась въ изданiи «Ясной Поляны». Этою педагогическою дѣятельностiю могъ онъ обмануть развѣ однихъ теоретиковъ. Для насъ она была только органически необходимымъ исходомъ крайне своеобразнаго и даже капризнаго таланта, который запутался въ анализѣ до психическихъ «чортиковъ» — до «Альберта» и «Трехъ смертей» и «Люцерна», до невѣрiя въ жизнь человѣка въ обществѣ, въ цивилизацiю, и до пантеизма по рефлексiи. Насъ не удивило бы нисколько, если бы Л. Толстой выпустилъ въ свѣтъ нѣчто въ родѣ «Эмиля» Руссо или даже его contrat social; и въ его крайне интересныхъ, оригинально умныхъ и парадоксально капризныхъ статьяхъ въ «Ясной Полянѣ» — намъ чуялось не безъ основанiй только продолженiе психическаго момента, выразившагося въ его послѣднихъ до того времени произведенiяхъ.
Разсмотрѣнiе этого момента завело бы насъ слишкомъ далеко въ сторону — и мы оставимъ его опять таки до будущаго времени. Дѣло въ томъ, что художникъ, т. е. выразитель жизни съ ея стремленiями и типами, въ Л. Толстомъ — какъ въ талантѣ настоящемъ, а не эфемерномъ взялъ все таки верхъ надъ аналитикомъ; и хотя мiросозерцанiе его нисколько не расширилось, но мы вновь имѣли наслажденiе любоваться его мастерствомъ художественнымъ и въ «Казакахъ» и въ «Поликушкѣ». Мастерство все тоже что и въ прежнихъ его произведенiяхъ: тонкость анализа и чутье человѣческой натуры все тѣ же — краски такiя же (припомните — ну, хоть ночь — когда удавленникъ Поликушка смирно и смиренно виситъ себѣ на чердакѣ, а всѣ живые въ домѣ ходятъ подъ какимъ-то зловѣщимъ вѣянiяемъ). Однимъ словомъ — качества таланта все тѣ же что и были. Пожалуй что и движенiя впередъ нѣтъ, — ни въ основномъ мотивѣ творчества, ибо герой «Казаковъ» — близкая родня и Нехлюдову и другимъ лицамъ, съ которыми, какъ съ основными мотивами анализа, привыкли мы встрѣчаться въ литературной дѣятельности писателя, — да ужь за то нѣтъ и шага назадъ. Ну, — да вѣдь двигаются все впередъ и впередъ, осмысливаютъ все яснѣе и яснѣе окружающую жизнь только таланты генiальные, таланты съ такимъ своимъ словомъ, которое вмѣстѣ съ тѣмъ есть и слово цѣлаго перiода, развитiя цѣлаго цикла… Бываетъ притомъ въ другихъ такое насильственное движенiе впередъ, которое хуже всякихъ шаговъ назадъ. Какъ примется иногда непрошенный — то просвѣтитель осмысливать жизнь въ ея напряжонные моменты, хотя напримѣръ Писемскiй въ своемъ «Взбаламученномъ морѣ», — результаты дѣла взятаго не посиламъ человѣкомъ, хоть и въ высшей степени талантливымъ, но не генiальнымъ, окажутся дiаметрально противоположны задачамъ, которыя имѣлись имъ въ виду.
Это чувство дiаметральной противоположности задачъ, поставляемыхъ себѣ писателями, съ результатами, производимыми ихъ продуктами, — испытываешь какъ-то особенно часто въ настоящую минуту. Благодаря опять все тому же, уже названному нами свойству нашей скороспѣлой отзывчивости — мы не даемъ даже и разнымъ «маревамъ» окружающей насъ жизни устояться въ какiе нибудь опредѣленныя — не то что ужь типическiя, а просто опредѣленныя, распознаваемыя очертанiя, — а бухъ ихъ прямо на бумагу, съ безцеремонною беззастѣнчивостью суздальскаго живописанiя… Ну и выходитъ всегда какъ то такъ, что серьезно мыслящiй человѣкъ — читая нашихъ «красныхъ» — становится на сторонѣ реакцiонеровъ, а читая нашихъ реакцiонеровъ — обращается въ совершеннѣйшаго скептика, въ отношенiи какъ къ той, такъ и къ другой сторонѣ. Результаты конечно полезные, — но согласитесь же, что дiаметрально противоположные задачамъ писателей.
И такъ, только порадоваться въ сущности за Толстого можно было, что не дѣлая насильственныхъ шаговъ впередъ, онъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ, — глубокимъ, хоть и капризнымъ, но слишкомъ тонкимъ и вмѣстѣ яркимъ живописцемъ жизни. Притомъ же — такъ нова и свѣтла полоса жизни, изображенная имъ въ «Казакахъ», такъ вѣрна его рука и колоритна кисть въ ея изображенiи, такъ артистически-могущественно схвачены ея типы — что, какъ говорится, читаешь и не начитаешься…
Ну-съ, нашолся однако журналъ и нашолся писатель — оба крайне недовольные творчествомъ художника, даже нѣкоторымъ образомъ обидѣвшiеся на это простое, крѣпкое, безпритязательное творчество.
И притомъ не въ лагерѣ «Теоретиковъ» — нѣтъ! — «Тушинскiй станъ», какъ зоветъ ихъ въ шутку одинъ нашъ прiятель, видящiй въ нашемъ теперешнемъ умственномъ, нравственномъ и литературномъ процесѣ повторенiе старой эпохи, — смолчалъ — потому собственно, что какое ему дѣло до художества?
Журналъ, недовольный творчествомъ Толстого — читатель можетъ быть уже угадалъ. Старая руина сороковыхъ годовъ, храмъ покинутый давно уже духомъ, нѣкогда его одушевлявшимъ, и давно уже живущiй только гальванически, несчастный органъ никому — тѣмъ паче самому ему, невѣдомаго направленiя, — въ послѣднiя времена, онъ сталъ болѣе извѣстенъ подъ именами «старухиныхъ записокъ» или «родительскихъ поминанiй», чѣмъ подъ своимъ собственнымъ именемъ. Увеселялъ онъ себя съ тѣхъ поръ, какъ его покинулъ Бѣлинскiй т. е. съ самаго начала сороковыхъ годовъ, сначала печатанiемъ «капитальныхъ статей» о русской литературѣ г. Галахова и иныхъ дѣятелей, о которыхъ всегда невольно какъ-то повторишь злые стихи Вольтера на счетъ аббата Трюбле:
Au peu d' esprit que le bonhomme avait,
L' esprit d' autrui par complement servait…
Il compilait, compilait, compilait…
Да для того чтобы угодить «духу времени и вкусу» — печатанiемъ «пѣтуховъ» и «очаговъ» г. Аѳанасьева, казавшихся ему, по извѣстному чутью его въ отношенiи къ духу времени, едвали не вêрхомъ человѣческой премудрости. Вообще, — отсутствiе того, что называется чутьемъ и нюхомъ, чрезвычайно замѣчательно и было и есть и должно быть пребудетъ въ достопочтенномъ органѣ: по этому отсутствiю, многiе до послѣдняго времени умозаключали даже объ отсутствiи у него какого либо голоса, кромѣ способнаго издавать не членораздѣленные звуки въ родѣ: ги! ги! и тому подобныхъ — и мы до сихъ поръ еще не знаемъ, насколько появленiе газеты «Голосъ» разубѣдило этихъ многихъ. Во всякомъ случаѣ — тò несомнѣнно, что достопочтенный органъ, если и подымалъ когда голосъ, то крайне не впопадъ.. Сначала пятидесятыхъ годовъ, онъ постоянно занимается, невиннымъ конечно, но вмѣстѣ и крайне скучнымъ дѣломъ: тыкаетъ пальцемъ въ небо. Уставши самъ отъ капитальныхъ статей разныхъ аббатовъ Трюбле и пресытившись «пѣтухами» г. Аѳанасьева — онъ, отъ нечего дѣлать принялся — съ усердiемъ и постоянствомъ достойными поистинѣ лучшей участи, за вражду со всѣми живыми и свѣжими силами литературы, — но увы! кто-то чрезвычайно ловко окрестилъ эту вражду сразу же именемъ «тупой», да тупа она оказалась и дѣйствительно, такъ тупа, что самъ же журналъ ругалъ — ругалъ Писемскаго, да потомъ и платилъ ему же не малыя, по всей вѣроятности деньги, за помѣщенiе его произведенiй… Не зная должно быть: «что дѣлать, что начать?» — онъ, этотъ маститый, но во что бы то ни стало хотѣвшiй и доселѣ хотящiй жить Маѳусаиловы вѣка органъ — принялся за штуки блажной памяти Маяка: началъ сочинять свою литературу, въ пику той, новой и свѣжей, неимѣвшей несказаннаго счастiя ему нравиться; — ну и началъ онъ помѣщать по большей части такiя отребья, которыя всѣми другими журналами были отвергнуты, — что и до сихъ поръ съ успѣхомъ продолжаетъ дѣлать. Въ немъ обрѣли себѣ прiютъ гг. Горевъ, Потѣхинъ junior, Ѳ. Устряловъ, авторы разныхъ драмъ и повѣстей изъ простонароднаго быта подъ названiями: «Горя-доля» «Лихая судьба», и т. д. — которыя горами наносятся въ каждую редакцiю, мало мальски имѣющую порядочное количество подписчиковъ, и которыхъ, какъ содержанiе, такъ и форма — такъ уже казенно-общи, что редакторы и сотрудники, уполномочиваемые редакторами на просмотръ матерiаловъ, нюхаютъ въ нихъ обыкновенно только три страницы: первую, серединную и послѣднюю, — и за тѣмъ съ безжалостнымъ спокойствiемъ пишутъ карандашомъ на заглавномъ листѣ извѣстную формулу: «Возвр.» Но куда жъ имъ послѣ такихъ неблагопристойныхъ поступковъ разныхъ редакцiй, — куда-жъ имъ, «горькимъ долямъ», дѣваться бѣднымъ, какъ не въ великодушно простирающiй къ нимъ свои объятiя прiютъ «Старухиныхъ записокъ»? Органъ хочетъ во что бы то ни стало существовать — и стало быть, долженъ же чѣмъ нибудь наполняться. Иногда впрочемъ, онъ пытался показывать и другiе признаки существованiя, кромѣ однихъ матерiальныхъ. Въ потѣ лица, съ нѣжною материнской заботливостью курицы, высиживающей яйца — высиживалъ онъ глубокомысленые вопросы Кифа Мокiевичъ, вродѣ: "Народный ли поэтъ — Пушкинъ?.. — но самъ же скоро и забывалъ свой вопросъ, принимаясь корить Островскаго за его «Минина» — ненароднымъ Борисомъ Пушкина. Игривость мысли даже нѣкоторую пытался онъ показывать, — но и тутъ какъ то не оставляло его свойственное ему великодушiе: такъ онъ, игривости ради, и помѣстилъ, напримѣръ недавно повѣсть покойнаго Чернышева, въ которой нещадно и остороумно мѣтко продернутъ и за игру и понятiя объ искуствѣ одинъ изъ корифеевъ Россiйской сцены, г. С**, но вслѣдъ затѣмъ великодушный журналъ въ той же книжкѣ воспѣлъ гимны россiйскому Леметру г. Б**, — именно потому вѣроятно, что Леметра даже въ провинцiяхъ не переваривали.
Ну, вотъ этотъ-то самый журналъ и обидѣлся крайне на послѣднее произведенiе графа Л. Толстаго, т. е. напечаталъ статью крайне обидѣвшагося на нихъ писателя.
Но еще смѣшнѣе представится намъ дѣло, когда мы познакомимъ васъ, тоже называя по имени, съ писателемъ, «вломившимся въ амбицiю» на «Казаковъ» или по ихъ поводу.
Скажите прежде всего ради Бога — кому, читая эту мастерскую картину свѣжаго и оригинальнаго быта во всей его непосредственности, силѣ, красотѣ — и почти неизбѣжной съ такими отличительными качествами всего типическаго въ жизни — грубости, — можетъ придти въ голову мысль, что для художника этотъ бытъ, который онъ взялъ какъ художникъ, есть нѣчто въ родѣ общественнаго и нравственнаго идеала, — и кому придетъ въ голову винить художника въ обскурантизмѣ за то, что передъ этимъ органически-сложившимся крѣпкимъ и яркимъ, хоть и грубымъ бытомъ — стушовывается такъ сказать герой изъ другого, совершенно дѣланнаго, искуственнаго, миражнаго быта, случайно пришедшiй съ нимъ, съ этимъ бытомъ въ столкновенiе… Ну, кому? скажите. Вѣдь такъ должно было быть, такъ непремѣнно должно было быть и быть иначе не могло. Никто тутъ невиноватъ, тѣмъ менѣе виноватъ авторъ. Бытъ его поразилъ своей яркостью и особенностью, бытъ самъ ложился подъ кисть и уловляя его типы во всей ихъ простотѣ и мощи, — онъ, какъ художникъ, выполнялъ настоящую, существенную задачу художника…
Ну, вотъ авторъ статейки по поводу «Казаковъ», напечатанной въ «Отечественныхъ запискахъ» — обидѣлся, да еще какъ обидѣлся-то, совсѣмъ по женски, выражаясь цивилизацiоннымъ слогомъ — и на то, что непосредственный и непосредственно изображенный бытъ могучъ въ своей замкнутости и особенности; и на то, что герой Толстаго — весь, какъ вообще его герои, съ одной стороны искалѣченный морально средою пустѣйшей великосвѣтской жизни, а съ другой — подорванный вѣчнымъ безсодержательнымъ анализомъ, — оказался крайне несостоятеленъ въ столкновенiи съ неподорванною жизнiю. И какiя это — авторъ яровитой статейки — краснорѣчiя пустилъ насчотъ того, что онъ принялъ въ Толстомъ за тенденцiи къ невѣжеству и грубости — и какъ это онъ, посему съ здравой точки зрѣнiя неудобному поводу, просвѣщенiе отстаиваетъ — и какъ ужь онъ героя-то за пустоту его каститъ — страхъ просто… Азартъ, просто азартъ и притомъ явно азартъ женскiй, такой же неугомонный, съ какимъ во дни оны наша знаменитая писательница, г-жа Евгенiя Туръ, отстаивала свою независимость и цѣлость отъ злокачественныхъ, ужасныхъ и даже циническихъ покушенiй на эту цѣлость редакторовъ «Русскаго Вѣстника».
Всяко — бываетъ. Пришло же вотъ въ голову автору статейки — опасенiе насчотъ цивилизацiи при чтенiи повѣсти Толстаго, — и такъ какъ цивилизацiя давно уже принята этимъ авторомъ подъ защиту и покровительство, то и понятное, пожалуй, дѣло что онъ такъ и ловитъ случай защищать ее — бѣдную, отъ разныхъ грезящихся ему враговъ. Равно понятно кажется и то, что не имѣя болѣе подъ руками — органа цивилизацiи и «женскаго ума» — покойной Русской Рѣчи, опекунъ цивилизацiи и бросился въ объятiя «Старухиныхъ Записокъ»…
Всяко — бываетъ и удивляться тутъ нечему. Но намъ, читая, яровитую статью и читая ее въ «Отечественныхъ запискахъ», невольно пришло въ голову: что дескать это? Мертвые — которымъ слѣдуетъ «погребсти своя мертвецы» принялись воевать съ живыми? Отжившiй, гальванически продолжающiй существовать органъ, — отжившiй авторъ скучнѣйшихъ и неодолимѣйшихъ, даже въ былую пору романовъ, въ родѣ «Племянницы», которую допечатать у себя всю нехватило терпѣнiя даже у бывалаго, совершенно безцвѣтнаго «Современника», — заявляютъ свои права на жизнь защитою цивилизацiи отъ небывалыхъ ея враговъ и тупой враждой, къ одному изъ самыхъ яркихъ нашихъ талантовъ…
Это показалось намъ въ высшей степени комично…
Но такъ какъ долго и серьозно надъ этимъ фактомъ задумываться было нечего — и такъ какъ вмѣстѣ съ тѣмъ въ мышленiи нѣтъ скачковъ — и мыслятся большею частью съ извѣстнымъ фактомъ или факты однородные, или прямо ему противуположные… то мы невольно остановились на отживающихъ вообще въ литературѣ явленiяхъ…
Мы, признаемся, пришли въ немалое удивленiе, когда начали припоминать множество такихъ явленiй еще доселѣ упорно хотящихъ жить, вопреки законамъ природы и исторiи… и не только явленiя, т. е. факты частные, но цѣлыя группы явленiй, связанныхъ какимъ-то единствомъ т. е. направленiями…
И внезапная мысль озарила автора этой статьи. Хоть и не было у него никакого Ноздрева, который бы сказалъ ему, какъ тотъ Чичикову: «вотъ бы пища для твоего сатирическаго ума» — хоть даже сатирическаго склада не признаетъ онъ въ своемъ умѣ, — но ему невольно припомнились остроумные стихи Адамантова на погребенiе «Русской рѣчи» въ которыхъ онъ — т. е. вашъ покорнѣйшiй слуга
Взоръ вперяя изступленный
Въ сѣроватый небосклонъ
и обуреваемый пиѳическимъ азартомъ служенiя «демоническимъ началамъ», представленъ въ видѣ нѣкоего врана, кидающагося на трупы:
И съ усердiемъ немалымъ
За паденьями слѣжу…
Ну что жъ? — слѣдить за паденьями — такъ слѣдить за паденьями… И то задача.
Задача во всякомъ случаѣ, какъ уже сказано — гораздо болѣе безопасная, чѣмъ стремленiе отмѣчать незамѣченное нашей критикой — и даже, могущая расчитывать на гораздо бòльшее сочувствiе.
Мало ли вокругъ васъ ихъ, этихъ такихъ покойниковъ, по временамъ силящихся: «Vydac znak zycia» по выраженiю поэта — и направленiй, когда-то нужныхъ, но совершившихъ, въ большiй или меньшiй срокъ свое дѣло, и направленiй вовсе никогда не нужныхъ; и талантовъ, сказавшихся разъ и потомъ безплодно повторяющихся — какъ напримѣръ г. Гончаровъ; и талантовъ, которые считались за что то, когда была мода на извѣстный жанръ, ими себѣ присвоенный во владѣнiе и оказавшихся чѣмъ-то весьма малымъ по прошествiи моды, какъ г. Григоровичъ; — и борзописателей или борзописательницъ въ родѣ г-жи Евгенiи Туръ, печатавшихся нѣкогда журналами, потомучто нечего было печатать — а на безрыбьи и ракъ рыба — и умныхъ, весьма честныхъ писателей, вродѣ автора множества романовъ В. Крестовскаго (не поэта), доказывающихъ постоянно своею дѣятельностью, что одного ума и одной честности весьма недостаточно для прочной литературной жизни; и дѣйствительныхъ, но совсѣмъ замершихъ въ маленькой раковинкѣ лириковъ, однообразно тянущихъ одну и ту же, данную имъ природой ноту; и сильныхъ талантовъ уродливыхъ, талантовъ дикихъ, такъ сказать пополамъ съ дичью — какъ напримѣръ г. Дрiанскiй, авторъ «Квартета» «Записокъ Мелкотравчатаго», — въ которомъ фонду несравненно больше, чѣмъ въ хваленыхъ когда-то талантахъ въ родѣ г. Григоровича, — но фондъ этотъ, эта руда — вслѣдствiе обстоятельствъ — такъ и остались въ неразработанномъ видѣ…
Всѣ эти покойники ужасно не хотятъ умереть, и при всякомъ удобномъ случаѣ заявляютъ, хотя тщетно, свои права на жизнь. И нѣкоторые изъ нихъ — какъ лирики, заглохшiе въ своей раковинкѣ — и уродливые таланты, пожалуй и правы… но что жъ дѣлать?
Спящiй въ гробѣ мирно спи!
Жизнью пользуйся живущiй!
Д. В. ГРИГОРОВИЧЬ.
правитьСкажите намъ прежде всего, читатель, какого рода представленiе соединяете вы умственно съ именемъ Д. В. Григоровича, т. е. какого рода и качества писатель является, — говоря словами Гамлета — «передъ очами души вашей», — когда, вы и сами встрѣтите гдѣ нибудь эту подпись и произнесете это имя, или кто нибудь другой произнесетъ имя или прочтетъ передъ вами подпись?.. Ну, вотъ напримѣръ — произнесутъ передъ вами имя Островскаго, и конечно въ умѣ вашемъ пробуждается — или идея о творцѣ русскаго народнаго театра, если вы простой и только здраво читающiй человѣкъ, — или по крайности идеи о «темномъ царствѣ» — если вы нигилистъ; имя Тургенева — и передъ вами возникаетъ, хотя и непластически опредѣленный, но очерчонный достаточнымъ контуромъ обликъ писателя, отражавшаго сочувственно и высоко-поэтически различныя впечатлѣнiя, которыя переживались вами и вашими предшественниками; имя Некрасова — нечего и говорить, что съ этимъ именемъ очерчивается очень оригинальная поэтическая физiономiя… ну какое хотите имя, хоть имя г-жи Евгенiи Туръ — и вамъ рисуется родъ, въ которомъ она — выражаясь тонкимъ языкомъ Осрика «превосходствуетъ» — именно родъ литературнаго толченiя воды въ ступѣ, хоть В. Крестовскаго поэта — и сей часъ вамъ кидаются игривые «испанскiе мотивы» — хоть В. Крестовскаго-романиста — и вамъ напоминаются цѣлые томы весьма удобно читавшагося резонерства. Однимъ словомъ, какая нибудь да есть физiономiя у всякаго писавшаго и пишущаго человѣка, какой нибудь да есть родъ, въ которомъ онъ «превосходствуетъ» — отъ первостепенныхъ талантовъ, которыми мы начали, до порченныхъ талантовъ, золотыхъ посредственностей и бездарностей, которыми…" Но «пусть» какъ говоритъ Гамлетъ, "окончанiе рѣчи явится само собою… Слѣдовательно, мы имѣемъ полное право спросить васъ, какого рода литературное представленiе соединяется у васъ умственно съ именемъ Д. В. Григоровича? И тѣмъ паче имѣемъ мы на это право, что нѣкогда — не болѣе даже лѣтъ восемь-семь тому назадъ, это имя красовалось на оберткѣ «Современника» наряду съ именемъ такого безпорно высокаго художника, какъ Островскiй, такого безспорно-же, яркаго самобытно колоритнаго и сильнаго таланта какъ Л. Толстой — красовалось, такъ сказать, въ исключительную похвальбу нѣкую — что вотъ-де, только у насъ и будетъ такое диво, какъ Д. В. Григоровичь.
Вы можетъ быть ждете послѣ такого вопроса, что мы вдругъ объявимъ Д. В. Григоровича писателемъ безъ опредѣленной физiономiи, безъ рода дѣятельности, въ которомъ бы онъ «превосходствовалъ» — и конечно тотчасъ же вооружитесь на насъ. «Какъ дескать, — скажете вы — безъ физiономiи? Д. В. Григоровичь — писатель изъ народнаго быта, и въ этомъ родѣ дѣятельности превосходствовалъ; Д. В. Григоровичь въ нѣкоторомъ родѣ даже писатель-гражданинъ, писатель-дѣятель, съ заслугами въ великомъ вопросѣ крестьянскаго дѣла!.. Разувѣрьтесь пожалуйста! мы и не думаемъ говорить что Д. В. Григоровичь не имѣетъ литературной физiономiи, чтобы за нимъ не было рода, въ которомъ бы онъ „превосходствовалъ“ — чтобы мы ставили его на одну доску съ абсолютными безцвѣтностями вродѣ.. ну, положимъ хоть г. Гербеля, который вопреки извѣстному литературному соннику, — изрекшему, что „видѣть во снѣ г. Гербеля — ничего не значитъ“ — грезится многимъ и въ томъ числѣ пишущему эту статью по крайности хоть въ видѣ воинственнаго Пиндара, воспѣвающаго пѣснь своимъ погибшимъ, живущимъ и начинающимъ жить сотоварищамъ… Разувѣрьтесь слѣдовательно. Не для того предложили мы вамъ вопросъ о физiономiи г. Григоровича, и не имѣете вы права какъ Лазарь Подхалюзинъ сказать: „вы можетъ быть на счотъ физiономiи сумлѣваетесь?“ Для того напротивъ предложили мы вамъ такой вопросъ, чтобы сейчасъ же вызвать со стороны вашей рѣшительный отвѣтъ, именно такой, какой мы и вложили вамъ въ уста, т. е. что Д. В. Григоровичь писатель изъ народнаго быта и что въ этомъ родѣ литературной дѣятельности онъ……… Ну однако какъ поставить правильно:
1) превосходствовалъ?
2) превосходствуетъ? — или
3) превосходствовалъ и превосходствуетъ?..
Прибѣгая опять къ рекомендуемому Посошковымъ „народосовѣтiю“ — и полагая твердо, что „мiръ“ въ своихъ рѣшенiяхъ всегда справедливъ (хоть Ахиллесъ-Рой г-жи Кохановской и поправляетъ его рѣшенiя своимъ авторитетомъ, ну да на то онъ Рой-Ахиллесъ, богатырь и помѣщикъ), мы съ твердой увѣренностью — изъ трехъ предложенныхъ нами формулъ выбираемъ формулу прошедшаго времени — ибо, не скажете же вы, что теперь, когда писателей, и притомъ чрезвычайно талантливыхъ изъ народнаго быта — расплодилось столь же много, какъ грибовъ въ дождливое время и что рѣшительно становишься втупикъ, которому изъ нихъ отдать предпочтенiе: г. ли Слѣпцову передъ г. Н. Успенскимъ или на оборотъ, — г. ли Н. Успенскому передъ г. Г. Успенскимъ; г. ли Левитову передъ всѣми — не скажете же вы, что Д. В. Григоровичь „превосходствуетъ“ въ этомъ родѣ литературной дѣятельности. Вѣдь вы знаете очень хорошо, такъ же хорошо какъ и мы, насколько далѣе впередъ ушли отъ Д. В. Григоровича всѣ эти, поименованные нами талантливые писатели — и въ знанiи и въ изображенiи быта, и въ полнотѣ этого знанiя и въ свободѣ изображенiя. Стало быть, мы по неволѣ и должны остановиться на формулѣ: Д. В. Григоровичь превосходствовалъ нѣкогда какъ писатель изъ народнаго быта». Это будетъ и вѣрно и правильно и съ мiромъ согласно…
Когда же и долго ли было это — нѣкогда? воспослѣдуетъ сейчасъ съ нашей стороны вторичный вопросъ — и мы опять сами отвѣтимъ на него — за васъ читатели, какъ читавшiе Д. В. Григоровича, такъ и нечитавшiе его…
Это нѣкогда — правду сказать было очень недолго, а именно съ 1847 года, когда начался Современникъ и напечатался въ немъ знаменитый «Антонъ Горемыка» до 1859 года включительно, когда на оберткѣ того же Современника воскрасовалось исключительное участiе Д. В. Григоровича, «яко дива какова». Двѣнадцать лѣтъ и нѣсколько мѣсяцевъ было всего такое «превосходствованiе» Д. В. Григоровича въ родѣ народнаго бытописанiя. Весьма не много — но увы! и изъ этого немногаго надобно вычесть покрайней мѣрѣ лѣтъ шесть, въ которыя Д. В. Григоровичь позналъ себѣ соперниковъ на семъ поприщѣ — лѣтъ шесть, въ которыя слава его жила болѣе прошедшими, чѣмъ настоящими доблестями. Ибо — тоже кажется дѣло уже рѣшонное, что когда явился г. Потѣхинъ (т. е. г. Потѣхинъ А. ибо о г. Потѣхинѣ Н. въ статьяхъ литературныхъ говорить вообще не принято) — Д. В. Григоровичь съ его народнымъ бытописанiемъ, былъ, не говоримъ затемненъ, а просто стушованъ новымъ бытописателемъ — хотя и борзописцемъ, но безспорно даровитымъ борзописцемъ, хотя и грубымъ маляромъ но безпорно маляромъ съ натуры, хотя слѣдовательно не художникомъ, но за то полнымъ хозяиномъ въ томъ быту, въ которомъ Д. В. Григоровичь былъ заѣзжимъ любознательнымъ гостемъ иностранцемъ, — свободнымъ обладателемъ той рѣчи, которую Д. В. Григоровичь видимымъ образомъ записывалъ въ свою livre de voyage… Что же сталось со славою Д. В. Григоровича какъ писателя изъ народнаго быта, когда появились истинно-художественные разсказы въ этомъ родѣ Писемскаго: «Питерщикъ» «плотничья артель?..» Что же сталось потомъ еще съ этою, болѣе чѣмъ сомнительною славою, когда одинъ за другимъ начали появляться писатели молодые, вродѣ выше нами упомянутыхъ…
Д. В. Григоровичь вѣроятно и самъ увидалъ непрочность своей славы — и съ горя принялся за прежнiй родъ свой, въ которомъ онъ вовсе не «превосходствовалъ» особенно, въ которомъ по крайней мѣрѣ не признавался «превосходствующимъ», за родъ фельетонныхъ романовъ и расказовъ изъ петербургской или провинцiальной жизни… Однимъ изъ нихъ, печатавшимся долго въ Отечественныхъ Запискахъ и истощившимъ терпѣнiе читателей до того, что авторъ и журналъ не дали ему даже окончиться, — онъ скандализировался несравненно болѣе, чѣмъ выведенный тамъ какой то провинцiальный авторъ «непризнанной индѣйки»; — затѣмъ Д. В. Григоровичь началъ передавать публикѣ свои путешествiя и вообще послѣ «рыбаковъ» и «переселенцевъ», утомившихъ читателей не менѣе упомянутого романа изъ провинцiальной жизни, — исчезъ окончательно съ поприща народнаго бытописанiя.
Стало быть въ сущности, настоящаго литературнаго житiя его, какъ народнаго бытописателя, — было три года и нѣсколько мѣсяцевъ, отъ напечатанiя повѣсти «Антонъ Горемыка» до появленiя первой повѣсти г. А. Потѣхина.
Теперь мы должны читателямъ, читавшимъ сочиненiя Д. В. Григоровича, сдѣлать другой вопросъ: хватитъ ли въ нихъ силъ, героической рѣшимости, прочесть вторично, не говоримъ уже — «рыбаковъ» или «переселенцевъ» — ибо было-бы крайне безжалостно вызывать на вторичное прочтенiе этихъ длинныхъ и скучныхъ компиляцiй всякой всячины изъ народнаго быта, попавшихъ въ записную книжку туриста, компиляцiй, разбавленныхъ притомъ дешовою и приторною сентиментальностiю — но даже, сравнительно болѣе краткую, но все таки ужасно длинную элегiю объ украденной пѣгой кобылѣ т. е. знаменитаго «Антона Горемыки?»
Едва ли найдутся въ этомъ дѣлѣ много храбрыхъ — а тѣхъ, въ которыхъ станетъ энергiя — мы не поздравляемъ. Перечитывая по обязанности всѣ бытописанiя Д. В. Григоровича, мы лично скучали невыносимо, и притомъ совершенно безплодно.
Въ отношенiи Д. В. Григоровича мы доходили, при перечитыванiи его «сочиненiй» изъ народнаго быта, при поѣркѣ его отличительной физiономiи до того, что чуть не говорили съ Самсономъ Силычемъ Большовымъ — «ну ее физiономiю!» — при оцѣнкѣ его рановременно скончавшейся славы мы доходили до печальнаго убѣжденiя, что слава эта была не что иное какъ пуфъ, порожденный на эфемерное существованiе прихотливою модою… И мы увѣрены, къ сожалѣнiю, что это не наше только личное мнѣнiе а мнѣнiе всякаго, кто задастъ себѣ трудъ повѣрить свои бывалыя впечатлѣнiя — и при томъ мнѣнiе, основанное на необоримыхъ данныхъ…
Найдется ли въ наше время кто нибудь, кто станетъ утверждать что Д. В. Григоровичь воспроизвелъ какiе либо типы изъ народнаго быта?
Найдется ли кто нибудь, кто мозаически-складную рѣчь Д. В. Григоровича, — чуднýю и наборную этимологически и несвободную синтаксически, сочтетъ за народную?
Найдется ли наконецъ кто нибудь, кто наивно повторитъ, что Д. В. Григоровичь серьозно а не по прихоти и не по модѣ удостоивалъ заниматься народнымъ бытомъ?
На всѣ таковые вопросы — можно не колеблясь дать отрицательные отвѣты, изъ чего выходитъ конечно результатъ крайне не утѣшительный — а именно: съ именемъ Д. В. Григоровича, для всякаго читателя соединяется представленiе о писателѣ, «превосходствовавшемъ» въ изображенiяхъ народнаго быта, — а какъ о таковомъ, о немъ — отлагая въ сторону галантерейность обращенiя — говорить въ настоящее время не стоитъ, да и сказать-то, кромѣ сказаннаго, нечего. Не разсказывать же содержанiя почившихъ въ мирѣ его произведенiй, не выписывать же, съ подчоркиванiями разныхъ мѣстъ для доказательства, что онъ не свободный хозяинъ народной рѣчи; все это — будетъ только пересыпаньемъ изъ пустого въ порожнее, уже и потому только, что все это всякому безъ нашихъ указанiй извѣстно.
Но мы смѣло дали отрицательный отвѣтъ и на третiй, поставленный нами вопросъ, вопросъ о серьезности отношенiй Д. В. Григоровича къ народному быту — и на счотъ этого обязаны конечно объясниться нѣсколько поподробнѣе.
Есть писатели, которые не дѣлали народный бытъ (въ такомъ смыслѣ крестьянскаго быта) исключительнымъ предметомъ своей литературной дѣятельности: Пушкинъ, С. Аксаковъ, Островскiй, Ѳ. Достоевскiй, Тургеневъ, Писемскiй, Л. Толстой — въ которыхъ глубокаго сочувствiя какъ къ народу вообще, такъ и къ крестьянству въ особенности — а равно и глубокаго же пониманiя народности, какъ въ обширномъ такъ и въ тѣсномъ смыслѣ — заподозрить нельзя; ибо вездѣ гдѣ они касались типовъ народнаго въ тѣсномъ смыслѣ быта, — они изображали ихъ какъ истинные мастера — въ лѣтописи-ли села Горохина, въ запискахъ-ли Охотника, въ Мертвомъ-ли домѣ, въ Плотничьей-ли артели, въ Севастопольскихъ-ли воспоминанiяхъ. Потому они органически дѣлали органическое дѣло — уловляли типы и выраженiе въ нихъ нацiональной индивидуальности, — не сочиняя въ себѣ сочувствiй вообще и не ограничивая насильственно сочиненныхъ сочувствiй какою либо стороною нацiональнаго быта: они «не брали на откупъ народныхъ слезъ», а съ равною любовью относились ко всему народу и ко всему въ народѣ.
Появились въ наше время и другiе писатели, (это отчасти — такъ названная недавно какъ-то въ Современникѣ — «Новая литература»), которые спецiально обратили свою литературную дѣятельность на народный бытъ въ тѣсномъ смыслѣ, по той простой причинѣ, что только его и знаютъ. И благо имъ; и хорошо они дѣлаютъ, что пишутъ только о томъ, что знаютъ — лишь бы только: 1) въ угоду разнымъ теорiямъ они не гнули хорошо знакомыхъ имъ явленiй этаго быта подъ мѣрку «бѣлой Арапiи». 2) Не дѣлали изъ этого ремесла — ибо такимъ образомъ они всѣ могутъ истощиться, какъ истощился одинъ изъ даровитѣйшихъ у нихъ, г. Н. Успенскiй, доведшiй цѣховую работу до разсказовъ о ни чемъ, 3) не лѣзли бы вопреки своимъ симпатiямъ, въ угоду газетчикамъ и журналистамъ, въ сатирическую и отрицательную манеру, какъ даровитѣйшiй изо всѣхъ этихъ, г. Левитовъ, а равно и не писали бы какъ онъ въ послѣднее время, ради приумноженiя печатныхъ строчекъ. Во всякомъ случаѣ, всѣ эти господа произошли въ литературѣ органически и дѣлаютъ органическое, хотя узко-спецiальное дѣло, и уже сами будутъ виноваты, если погубятъ съ себѣ живыя органическiя начала ради теорiй или ради счота печатныхъ строчекъ. Одна бѣда, которая съ «этой новой литературой», можетъ приключиться — это то, что она скоро набьетъ оскомину.
Есть еще писатели, — не у насъ впрочемъ, а на западѣ, которыхъ или душа страшно наболѣла отъ всякихъ общественныхъ вопросовъ, отъ благъ и язвъ цивилизацiи, ими на себѣ до полнѣйшаго пресыщенiя изношенныхъ (какъ напримѣръ Зандъ и Ламартинъ) — или особенно-идиллически построенные отъ рожденiя, какъ Ауэрбахъ напримѣръ, — которые во что бы то ни стало, хотятъ простоты, «непосредственности» и стародавнiя отраженiя XVIII вѣка, отъ «природы» переносятъ «по духу времени и вкусу на простонародье». Они, обыкновенно въ такомъ случаѣ или губятъ какъ Зандъ, свои высокiя дарованiя въ сочиненiи идеальныхъ «пейзанчиковъ», или изуродованныхъ Пьеровъ Гюгененовъ, — или пишутъ какъ Ламартинъ сантиментально-напыщенную ерундищу, въ родѣ Le tailleur de pierre de saint Point… Что же касается до нѣмца Ауербаха — то онъ, лѣтъ семдесятъ назадъ, по идиллическимъ своимъ наклонностямъ, былъ бы непремѣнно Августомъ фонъ Лафонтеномъ, и написалъ бы «Природу и любовь». Вообще это таже страсть къ «дикимъ» XVIII вѣка, только не та страсть къ нимъ, какъ къ типамъ, какую питалъ художникъ Куперъ. Порѣшаетъ эту тоже «новую литературу» обыкновенно великiй поэтъ въ родѣ Гюго, который создавая великую эпопею о Францiи новой, какъ нѣкогда создалъ — едвали въ художественномъ отношенiи не высшую — эпопею о Францiи средневѣковой, — уловляетъ какъ художникъ типы нацiональности вообще, относясь съ равною художественною и человѣческою любовью и къ гамену Гаврошу и къ старому буржуа, дядюшкѣ Марьюса — равно мастерски изображая эпопею баррикадъ и буржуазныя подробности Марьюсовой свадьбы. Потому, это поэтъ настоящiй, органическiй продуктъ своей нацiи, могучiй носитель всей нацiональной индивидуальности.
Есть наконецъ писатели, одаренные извѣстной, но не особенно яркой степенью наблюдательности и легкой — болѣе обезъянной чѣмъ человѣческой воспрiимчивостью, — которымъ писать хочется потому, что и способность-то нѣкоторая есть, и славы то хочется, да и выгоды не малыя писательство представляетъ, а писать-то нечего. Писать человѣкъ можетъ только о человѣкѣ — а о человѣкѣ у насъ крайне-сбивчивое и мизерное понятiе. Въ области живописи, такiе способные субъекты склонны очень къ ландшафтному роду, да не къ тому, въ которомъ есть мрачная или свѣтлая поэзiя, вносимая въ природу человѣческимъ духомъ, а такъ, просто къ ландшафтному роду, или къ изображенiю сценочекъ съ натурки, — но дѣло въ томъ, что у нихъ идеала нѣтъ и даже смутнаго представленiя объ идеалѣ нѣтъ: въ избранной сценѣ какой нибудь, они видятъ только возможность эффектно расположить фигурки… въ ландшафтахъ они тоже пожалуй человѣческую фигурку влѣпятъ, но тоже ради эффекта и притомъ самаго мизернаго рода. Въ литературѣ — они преимущественно на чуднòе на что нибудь надѣются — и нѣкоторые изъ нихъ съ немалымъ успѣхомъ цѣлую жизнь до старости разные чудные анекдоты разсказываютъ. Отношенiе же ихъ къ этому чудн42;му бываетъ adlibitum, каковъ вѣтеръ подуетъ, симпатическое или отрицательное. Потому — имъ это совершенно все равно. Многiе изъ нихъ изображаютъ — изображаютъ идиллически и «со слезой» — ces bons mougiks напримѣръ, да коли надоѣстъ это публикѣ, готовы, пожалуй, воскликнуть такимъ же голосомъ, «будетъ намъ цвѣтами убирать!»
Мы не говоримъ конечно, чтобы Д. В. Григоровичь прямо принадлежалъ къ этой послѣдней категорiи писателей изъ народнаго быта, — но погрѣшимъ противъ критической совѣсти, если признаемъ органическiя начала за его дѣятельностью на этомъ поприщѣ.
Д. В. Григоровичь началъ свою литературную дѣятельность разсказами въ родѣ шарманщиковъ — до сихъ поръ лучшаго и самаго искренняго изъ всего что написалъ онъ; началъ самымъ меленькимъ жанромъ — жанромъ одинаково мелкимъ съ тѣмъ напримѣръ, которому отдался въ наше время г. Генслеръ — и если и не превосходствовалъ, въ этомъ жанрѣ — ибо у него нѣтъ той оригинальности и колоритности маленькаго таланта, которыя даны г. Генслеру — то все таки былъ бы по сiе время весьма сноснымъ и удобочитаемымъ писателемъ жанристомъ. Обладая извѣстной степенью воспрiимчивости, или лучше сказать переимчивости, свойственной вышеозначенной нами породѣ, онъ могъ бы дагеротипно вѣрно — разумѣется безъ особенной глубины — передавать разныя сценки съ натуры. Разумѣется такъ же, что ему слѣдовало прежде всего избѣгать какой либо претензiи на какую либо серьезную мысль и на какое либо серьезное чувство: — какъ подобная претензiя проглянула разъ въ одномъ изъ первоначальныхъ его разсказовъ въ «Неудавшейся жизни» — такъ и обличила несостоятельность автора по части самобытности; это были въ сущности нѣсколько строкъ Гоголевскаго «портрета», да его же двѣ страницы, о петербургскихъ художникахъ изъ «Невскаго проспекта» разведенныя въ мутной водѣ сантиментализма, да приправленныя паѳосомъ художническихъ драмъ г. Кукольника и нелѣпѣйшими, безгранично узкими взглядами на искуство. Во всякомъ случаѣ, Д. В. Григоровичь и самъ бы, какъ писатель обладающiй отзывчивостью на требованiя минуты — не пошолъ бы далѣе въ этомъ скучномъ родѣ и остановился бы на такъ называемыхъ тогда, и бывшихъ въ ходу, — физiологическихъ очеркахъ разныхъ чудныхъ сторонъ петербургскаго быта; именно на петербургскомъ бытѣ — какъ мы постараемся доказать реактически — и слѣдовало бы ему остановиться; потому что чудныя стороны этого быта доступны поверхностной воспрiимчивости и могутъ быть записываемы въ памятную книжку любознательнаго наблюдателя, не требуя хозяйскаго и свободнаго собою распоряженiя — какъ сами неимѣющiе въ себѣ органически глубокихъ, типически нацiональныхъ свойствъ.
На бѣду случилось вотъ какое обстоятельство. Д. В. Григоровичь началъ свою дѣятельность во второй половинѣ сороковыхъ годовъ, въ эпоху — когда анализъ различныхъ тонкихъ и глубокихъ чувствованiй, создавшихся по иноземнымъ выкройкамъ героевъ и героинь нашего времени, понадоѣлъ уже достаточно; когда уже начинали понемногу сомнѣваться въ томъ, чтобы такъ абсолютно правы были разные Романы Петровичи («Послѣднiй визитъ») и «Чистоплотныя» Наташи (одна изъ героинь бывалыхъ, неудачно-трагическихъ разсказовъ покойнаго, даровитѣйшаго какъ фельетонистъ, Панаева), въ ихъ борьбѣ съ невѣжественною (conditio sine quâ non) и грязною (тоже conditio sine quâ non) тиною уѣздной или губернской дѣйствительности — и даже въ томъ, чтобы дѣйствительность была кругомъ виновата противъ такой развившейся и изящной личности… Пресыщенiе вызывало реакцiю… россiйская отзывчивость не замедлила отвѣтить на вызовъ и съ одной стороны, въ противуположность изображенiю тонко развитыхъ личностей, явились идиллическiя или элегическiя изображенiя простого быта, — а съ другой, въ пику сухому идеализму, дошедшему до своихъ крайнихъ и даже уже смѣшныхъ граней — сухой прозаизмъ — полированный, чистенькiй, съ иголочки утѣшилъ извѣстную часть общества дѣятельностью писателя, который въ «Обыкновенной исторiи» отдалъ ему, этому сухому прозаизму свой яркiй талантъ и остался вѣрнымъ ему по гробъ своей славы въ «Обломовѣ».
Была и другая реакцiя, независимая отъ влiянiя моды, вышедшая изъ несравненно болѣе глубокихъ источниковъ, искренняя и чистая въ своемъ протестѣ за униженныхъ и оскорбленныхъ — реакцiя органическая, хотя на первый разъ еще лишонная самообладанiя и обладанiя жизнiю — реакцiя «сентиментальнаго натурализма», — но о ней говорить здѣсь не мѣсто, ибо дѣятельность писателя, о которомъ мы говоримъ теперь — не была ничѣмъ съ нею связана.
Д. В. Григоровичь, по роду своей воспрiимчивости обозначенной нами — поспѣшилъ отвѣтить на вызовъ духа времени и заблагоразсудилъ избрать себѣ въ предметъ литературныхъ занятiй «простой», «непосредственный» бытъ. За недостаткомъ подъ рукою «дикихъ» — онъ взялъ крестьянъ.
Это далось ему вѣроятно очень легко при его воспрiимчивости: онъ записывалъ чуднòй бытъ и чуднòй языкъ шарманщиковъ, салопницъ, мелкаго чиновничества — съ большимъ успѣхомъ; отчего же не записывать ему и столь же чудныхъ для него, — быта и языка «de ces bons mougiks». Картинки тоже онъ могъ найдти и въ этомъ чуднòмъ быту, картинки даже очень эффектненькiя и въ родѣ жалостномъ и даже пожалуй въ грацiозномъ: особенно если изобразить напримѣръ — ну хотя очагъ курной избы и здоровую крестьянку, освѣщенную огнемъ — или таковую же, пощипывающую передникъ сарафана въ разговорѣ съ милымъ человѣкомъ; оно, — особенно если немножко подкрасить — будетъ и чуднò и мило… а жалостнаго — нечего ужъ и говорить — не оберешься…
И дѣйствительно все сiе не только казалось легко, но и было на первый разъ очень легко… И отношенiе къ изображаемому быту и даже формы — все это было готовое, давалось тотчасъ же потребностями минутъ.
Жоржъ-Зандъ уже въ «Compagnons du tour de France», перемѣнившая — отчасти по капризу огромнаго таланта, — любимыхъ своихъ героевъ тонкаго развитiя, на уврiеровъ философствующихъ «a la Pierre Leroux» какъ ея Гюгененъ, — въ la Marre au Diable перешла уже прямо въ простой, непосредственный бытъ и принялась казнить его идиллическими изображенiями цивилизованное общество. Правда, что великiй талантъ ея и тутъ умѣлъ иногда — крѣпостью силы и жизненности выкупать приторность — правда, что натура могучая и живая, и при томъ одна изъ глубокихъ представительницъ нацiональности — она не имѣла нужды записывать чудн?е и чуднýю рѣчь въ записную книжку, а обнаруживала напротивъ чередою (какъ въ «Maitres sonneurs», напримѣръ) глубочайшее и инстинктивное разумѣнiе своей народности съ ея отливами и мѣстностями — и хоть бы самому Мишле можно было бы признать у нея за свои — удивительныя страницы объ «Hommes de la Plaine» и «Hommes de la montagne» — мѣткiя замѣчанiя о типическихъ особенностяхъ Турени или другихъ областей сложной и тремя революцiями еще не амальгамированной нацiональности; правда тоже что какъ высоко даровитый художникъ, Зандъ всюду искала типовъ и возвышалась въ нихъ нерѣдко до поэзiи… Но у насъ, на первый разъ можно было обойдтися и безъ всего этого. Было бы только съ одной стороны жалостно а съ другой чуднò…
Но правда тоже и то, что въ это же самое время выступалъ съ своими «Записками Охотника» высоко талантливый, симпатичный писатель, которому быть генiальнымъ мѣшалъ только недостатокъ силы и то, можетъ быть, что онъ, послѣднiй представитель тѣхъ «quelques gentilshommes, qui se sont occupês de la letterature en Russie», по словамъ одного Француза, былъ въ сущности — повторенiемъ въ слабыхъ очертанiяхъ натуры Пушкина — точно нацiональной нашей жизненной силѣ жаль было разстаться съ своимъ любимымъ порожденiемъ и захотѣлось попытаться вновь его воспроизвести… "Органическое порожденiе почвы и мѣстности Великорусской Украйны, въ которомъ такъ же по мимо его вѣдома сидѣли и разгулъ Чертопхаева и мистическiй пантеизмъ «Касьяна съ красивой Мечи» — какъ въ Пушкинѣ Бѣлкинъ и Великорусскiй аскетизмъ (выражавшiйся и въ молодую пору стихотворенiями въ родѣ «Монастырь на Казбекѣ» — и въ зрѣлую цѣлымъ рядомъ глубокихъ стихотворенiй), — баричь-охотникъ не имѣлъ нужды отмѣчать въ записной книжкѣ чуднòй бытъ, и чудную рѣчь — потому что ни бытъ ни рѣчь чудны ему не были. И онъ медленно, лѣниво, беззаботно писалъ разсказъ за разсказомъ — удивительную книгу, которая проживетъ столько же какъ сама русская литература — внося въ нее и самого себя, свое моральное разногласiе и сомнѣнiе «Гамлета Щигровскаго уѣзда», свой болѣзненный и вмѣстѣ добродушный юморъ, отъ котораго порою сжимается сердце и у читателя, — изображая человѣка, а не эффектненькiя картинки и самую природу обливая тѣмъ фантастическимъ мерцанiемъ, которое есть у нея тамъ, въ той сторонѣ, и которое такъ доступно человѣку той стороны…
Все это такъ, все это правда, но Д. В. Григоровичь и не имѣлъ вѣроятно большихъ притязанiй, а билъ на успѣхъ и не ошибся.. Ему — главное, нужно было попасть въ тонъ минуты — онъ и попалъ.
Отношенiя къ избранному имъ въ «воздѣлыванiе» предмету опредѣлялись сразу. Не воспроизводить многообразные типы русскаго человѣка, не брать его такимъ, каковъ онъ есть въ этомъ быту — было задачею Д. В. Григоровича. Такая задача потребовала-бы отъ писателя много такого, что натура его дать не могла — прежде же всего потребовала бы рисовки человѣка — а Д. В. Григоровичь умѣлъ только вставлять фигурки, съ виду похожiя на людскiя въ свои ландшафтики — умѣя замѣчать, и стало быть и отмѣчать только три рода вещей: чудныя, миленькiя и жалостливыя.
Минута требовала притомъ непрѣменно симпатическаго отношенiя къ быту «дикихъ» и въ особенности паѳоса противъ неправаго, философски и исторически, положенiя.
Но какъ симпатiя, такъ и паѳос бываютъ разныхъ сортовъ — и въ особенности рѣзко отличаются симпатiя и паѳосъ врожденныя отъ таковыхъ же, сочиненныхъ искуственно.
Любить извѣстный бытъ, хоть бы народный напримѣръ, тоже можно двояко т. е. или можно любить самый бытъ, какимъ его создали жизнь и исторiя — причемъ является непремѣнно любовь къ его типовымъ особенностямъ, кореннымъ чертамъ и пожалуй даже къ самымъ безобразiямъ. Это — широкая любовь, для которой любимое имъ есть святыня, предметъ поученiя а не изученiя. Этою широкою любовью любилъ напримѣръ народъ и его бытъ Пушкинъ, отчего и создалъ онъ лѣтопись села «Горохина», «Пугача» и «Соломоновъ судъ» капитанши въ «Капитанской дочкѣ», кузнеца въ «Дубровскомъ». Этою любовью любитъ народъ въ его многообразныхъ типахъ Островскiй — что и доказываетъ своими многообразными типами. Другаго сорта любовь та, которая все хотѣла вывести изъ дикаго состоянiя «Ces bons et malheureux mougiks russes», — сострадательно относясь къ ихъ «невѣжествамъ», «суевѣрiямъ» и проч. — сострадательно до поры, до времени, — готовая, конечно для ихъ же блага, исправлять таковыя невѣжества, суевѣрiя, закоснѣлости хоть какими угодно мѣрами…
Читали вы напримѣръ наивную исповѣдь одного изъ почтенныхъ собирателей сокровищъ народнаго быта, г. Безсонова, или таковую же и таковаго же, г. П. Рыбникова — помѣщенныя въ «Днѣ», прошлаго года? Труденъ доступъ къ народу и сокровищамъ его души — любителямъ, и боится народъ своихъ любителей.
И вѣдь не безъ основанiя боится, должно сказать правду. Большая часть любителей — особенно въ бывалую пору — любили въ немъ или «пейзанчиковъ», созданныхъ ихъ узенькимъ воображеньицемъ или коммуны и фаланстеры — столько же этому быту свойственные какъ коровѣ сѣдло. На глубь его, на его, религiозную, семейную и нравственную подкладку они смотрѣли (нѣкоторые и до сего дня смотрятъ) съ высоты величiя, развѣ — развѣ что только снисходя къ ней. Съ существенными и коренными основами его, этого, крайне любимаго ими быта, они находились въ разобщенiи и мудрено ли, что они навязывали быту свои идеальчики, — не понимали его органическихъ явленiй, обходили ихъ или растолковывали вкривь и вкось и великодушно желали исправить. Ну что напримѣръ, съ точки зрѣнiя такой любви — слѣпые пѣвцы нищiе, столь любимые г. Безсоновымъ? — Шатуны — по политической экономiи — да еще въ добавокъ вредные распространители всяческихъ суевѣрiй и безобразiй, по ученiю бѣлой Арапiи. — Но мало того что они шатуны и еще вредные, — они въ добавокъ еще воры и мошенники, каковыми являются они у Д. В. Григоровича въ его «Переселенцахъ».
Да что Д. В. Григоровичь. Онъ — въ сущности, по натурѣ своего талантика и по сути своего жанрика, болѣе былъ способенъ уморительно передразнивать, какъ нѣкоторые, смерть мужика напримѣръ, или разсказывать — какъ съ успѣхомъ разсказываютъ другiе — анекдоты о томъ, какъ простой народъ глупъ и какъ бабѣ никакъ нельзя втолковать зачѣмъ «деньги жгутъ, на дворѣ Банка»… Онъ предназначенъ былъ подмѣчать разныя чуднòты и только «по духу времени», а не «по вкусу» занялся — и притомъ, занялся только нарочно, а не взаправду симпатiею и разсказами жалостными о кражѣ пѣгой кобылы… Поэтъ, поэтъ настоящiй, поэтъ котораго стихъ
Ударилъ по сердцамъ невѣдомою силой,
поэтъ, способный возвышаться до великаго и чистаго лиризма въ поэмѣ о Волгѣ, Некрасовъ — и тотъ душегуба какого то взялъ въ представители сборщиковъ на церковное строенiе, — пакостную исторiю какую то привязалъ къ свадьбѣ простаго человѣка съ простою женщиной, — въ великой эпохѣ народной борьбы увидалъ только гнусную рѣзню какъ нѣчто типическое…
И нельзя иначе. Къ этому великому таланту пристало столько петербургской всякой ржавчины, что ее, какъ говорится, въ семи водахъ не отмоешь. Такъ вѣдь это все таки великiй талантъ, который умѣетъ же вставать порою до высоты и чистоты народнаго мiросозерцанiя… ну, а Д. В. Григоровичь… и не падалъ и не вставалъ, а такъ себѣ «стяжалъ мзду свою», — имѣлъ эфемерный успѣхъ и будетъ съ него.
Съ народнымъ «творчествомъ», Д. В. Григоровича мы покончили. Увы! для него въ этомъ отношенiи слишкомъ рано настало потомство!
Но есть, какъ мы сказали уже, другая сторона у Д. В. Григоровича — сторона, въ которой онъ никогда не признавался «превосходствующимъ» — и которая тѣмъ не менѣе, занимаетъ по крайней мѣрѣ треть полнаго собранiя его сочиненiй, — а если бы въ это полное собранiе включенъ еще былъ романъ, тянувшiйся нѣкогда нѣсколько книжекъ въ «Отечественныхъ Запискахъ» — то пожалуй заняла бы съ половину.
Въ этой части своей дѣятельности Д. В. Григоровичь является просто, безъ претензiй на идеи и симпатiи, разсказчикомъ различныхъ петербургскихъ и губернскихъ сплетенъ — и, признаемся можетъ быть къ стыду нашему, что эту полосу его «творчества» пересмотрѣли мы съ несравненно бòльшимъ удовольствiемъ и съ несравненно же меньшимъ утомленiемъ чѣмъ ту, въ которой онъ признавался нѣкогда «превосходствующимъ». Потому мы говоримъ: къ стыду нашему, что удовольствiе доставляемое такимъ времяпрепровожденiемъ, — въ сущности ужасно пустое и праздное удовольствiе. И это конечно не по причинѣ предметовъ избираемыхъ для разсказовъ писателемъ — а по мелочности таланта, недостаточности глубины анализа и поверхностности или даже низменности отношенiя къ предметамъ.
Въ сущности всѣ эти произведенiя — слишкомъ длинныя для фельетона и слишкомъ пустыя для повѣстей и разсказовъ — связаны одною задачею. Вездѣ и всюду Д. В. Григоровичь изображаетъ болѣзнь моральнаго лакейства, свирѣпствующую въ столичномъ или губернскомъ мѣщанствѣ, — тоже что изображалъ покойный И. И. Панаевъ въ фельетонахъ «Новаго поэта» и въ своихъ сатирическихъ разсказахъ; но Панаевъ былъ дѣйствительно замѣчательнымъ наблюдателемъ, вѣрно, живо и не рѣдко даже глубоко захватывавшiй психическiя пружины мелкихъ букашекъ, которыхъ сажалъ на шпильки — и его очерки, въ особенности фельетоны «Новаго поэта» имѣютъ доселѣ свою игру, и — не смотря на свою легкость — будутъ имѣть и послѣ нѣкоторое историческое значенiе. Вѣдь всѣ эти различныя марева петербургской жизни — фешенебельный мiръ и бюрократическiй мiръ чиновничества, особеннаго, почти уже исчезнувшаго — и мiръ камелiй — все это было же — и все это схвачено на лету своей эфемерной жизни талантливымъ фельетонистомъ, который хоть и не богъ знаетъ съ какими глубокими задачами, но все таки вглядывался въ человѣка, уловляя явленiя этого марева… Д. В. Григоровичь просто разсказываетъ похожденiя разныхъ хлыщей, живущихъ въ Петербургѣ, въѣзжающихъ въ него или процвѣтающихъ въ провинцiяхъ, расказываетъ съ сластью и засосомъ, даже съ нѣкоторымъ благоговѣнiемъ къ г. Бондаревскому и восторгомъ отъ Клары Петровны или княжны Зинзивѣевой — внутренне раздѣляя съ господами Бондаревскими ихъ глубокое уничтожающее презрѣнiе къ не комъильфотности Накатовыхъ, Свистулькиныхъ и другихъ несчастныхъ лицъ; казня ихъ несчастныхъ, этихъ парiй осужденныхъ вѣчно стремиться къ эдему высшаго общества и никогда не достигать цѣли, но казня не за пошлость этого стремленiя, а именно за отсутствiе идеальнаго начала комъильфотности. Бондаревскихъ же и Слоначинскихъ конечно не можетъ коснуться ножъ анализа писателя: они расхаживаютъ въ такомъ же недосягаемомъ величiи, какъ разные великосвѣтскiе герои покойныхъ повѣстей графа Сологуба и въ мiрѣ погибшихъ романовъ г-жи Евгенiи Туръ… Въ контрастъ имъ рисуются разные уроды разныхъ мѣщанскихъ сферъ.
Отъ абсолютнаго нечего дѣлать — все это читается. Д. В. Григоровичь — надобно отдать ему справедливость — иногда забавно разсказываетъ.
Но ужъ нисколько не забавенъ эпизодъ изъ романа, который напечатанъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» подъ названiемъ «Два генерала». Положимъ, что онъ тутъ «по духу времени, и надобностямъ журнала» перемѣнилъ тактику, выставилъ хлыща отца, полагающаго всю жизнь въ достодолжномъ прiемѣ какого то важнаго родственника, и, поучающаго родителя, дѣльнаго и умнаго сына — польстивши такимъ образомъ молодому поколѣнiю — и съ другой стороны нигилистку съ прорванными чулками выставилъ — угодивши такимъ образомъ Русскому Вѣстнику — но все это ужасно вяло и скучно, невыносимо вяло и скучно…
Увы! Увы! Увы! Sic transit gloria mundi.