VIII. Отецъ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Отецъ былъ очень похожъ на бабушку. Такого же высокаго роста, съ могучими плечами, также ходившій немного сгорбившись, съ густыми черными волосами и заросшей все лицо огромной темно-рыжей бородой.
Я помню его съ косой въ рукѣ, съ тяжелымъ цѣпомъ, который онъ сдѣлалъ нарочно для себя, помню его въ церкви, помню сидящимъ за столомъ въ ожиданіи обѣда, съ задумчивыми глазами, углубленнымъ въ свои мысли, и всегда на лицѣ его лежало одно и то же выраженіе — забота.
Отецъ былъ дьякономъ, да если бы былъ и священникомъ, не могъ бы жить на доходы съ прихода. Ихъ было мало, этихъ доходовъ. Три рубля за свадьбу, десять копеекъ за годичное поминовеніе усопшихъ, три копейки молебенъ, столько же за панихиду, аналогичная плата за другія требы, — вотъ и всѣ денежные доходы. Остальное собиралось рожью и овсомъ, короваями хлѣба на первой недѣлѣ поста, яйцами на Пасхѣ. А приходы по нашимъ мѣстамъ были маленькіе.
Попробовалъ нашъ священникъ, когда поступилъ въ Крутыя Горы, увеличить плату за требы, но по приходу пошелъ шумъ, и пріѣхавшій благочинный посовѣтовалъ батюшкѣ оставить все, какъ было.
Главный доходъ духовенство получало изъ земли, оттуда же, откуда и крестьяне, а жить ему приходилось не какъ крестьянамъ и не по-крестьянски вести дѣтей. Расходовать нужно было и на расходъ нужны были именно деньги. Подростали дѣти, росли и расходы. Старшій братъ учился въ семинаріи и жилъ на вольной квартирѣ, за которую нужно было платить, въ двери стучалась мода — и кринолины, и барежевыя платья, и полусапожки, и бархотки, и сѣтки на голову. Какъ ни скромно все это дѣлалось, на все это нужны были деньги, и все это нужно было дѣлать, чтобы не отстать отъ другихъ, не осрамить старшую сестру, которая вотъ-вотъ въ невѣсты выйдетъ. Росла и забота. Нужно было думать о приданомъ, безъ котораго въ духовенствѣ не брали невѣстъ, поговаривали объ отправкѣ меня въ духовное училище, а тамъ шли Варька, Даша, Митя и родились еще новыя дѣти…
Нужно было работать не покладая рукъ, самому пахать и косить, пріарендовывать луговъ у помѣщика, чтобы выкормить скотъ и продать осенью; нужно было работать всей семьѣ, чтобы запастись на годъ всѣмъ, что нужно для нашего огромнаго дома.
И вѣчно словно смутное предчувствіе какого-то большого несчастья висѣло надъ отцомъ. Уберемся ли засухо съ сѣномъ, не обсыплются ли рожь и овесъ, пошлетъ ли Богъ дождичекъ для озимей, не объявился бы моръ на скотъ. Выпадетъ жаркое лѣто, пойдетъ гулять красный пѣтухъ по деревнямъ, — и намаявшійся за день отецъ два-три раза въ ночь встаетъ и обходитъ кругомъ дворъ и сарай, посмотрѣть, нѣтъ ли чего подозрительнаго, не пахнетъ ли гдѣ гарью. Моръ пойдетъ между людьми, начнетъ народъ валиться по деревнямъ и все чаще станутъ носить мимо нашихъ оконъ большіе сосновые гробы на темное еловое кладбище, — больше и жарче обыкновеннаго молится отецъ по вечерамъ…
О, не смерти боялся отецъ!.. Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, — Его святая воля, и горе было не тѣмъ, кто уходилъ изъ жизни, а кто оставался жить, шла бѣда, та темная, смутная, страшно звучавшая бѣда, про которую отецъ говорилъ:
— Пришла бѣда, отворяй ворота.
Бѣда!.. Откуда придетъ она? Чѣмъ объявитъ Господь гнѣвъ Свой на людей?
Небо ясное, чистое, солнышко свѣтитъ, всѣ своими дѣлами занимаются, въ саду, въ огородѣ, тиха и мирна деревенская улица.
— Туча идетъ! — кричитъ съ улицы Варька, бѣгущая съ мокрымъ бѣльемъ съ бочага.
— Туча… Туча… — шепчетъ мать, выглядывая за-окно и съ испуганнымъ лицомъ поспѣшно запираетъ окна, закрываетъ трубу въ печкѣ, чтобы не влетѣла молнія. И спрашиваетъ Домну много ли молока на погребицѣ, чтобы было чѣмъ заливать пожаръ, — въ Крутыхъ Горахъ всѣмъ было извѣстно, что вода не тушитъ огонь, зажженный молніей, а только молоко.
— Туча идетъ!.. — говоритъ вбѣгая въ горницу запыхавшійся отецъ, блѣдный, испуганный и торопливо трясущимися руками зажигаетъ свѣчки передъ образами.
— Богу молиться! Богу молиться! — кричитъ онъ.
Пыль вихрями несется по улицѣ, крутятся сорванные листья, обломанные сучья изъ, сорванная съ крыши солома, несутся подхваченныя вихремъ куры съ растопыренными крыльями, бѣгутъ ребята съ крикомъ и ревомъ въ облакахъ пыли… А оттуда изъ-за церкви, изъ-за богоявленскаго лѣса шла туча тяжелая, огромная, изсиня-черная и лохматая, бѣлая бахрома ползла надъ землей и было видно, какъ туча ширилась и становилась все выше и чернѣе и закрыла солнце, и рваная сѣрая мутная бахрома тяжело ползла по землѣ…
Мы стоимъ, большіе и малые, на колѣняхъ передъ зажженными у образовъ свѣчами и жарко молимся и напряженнымъ испуганнымъ шопотомъ читаетъ отецъ молитвы, чтобы пронесъ Господь мимо гнѣвъ Свой. Темно какъ ночью въ горницѣ, изрѣдка голубой свѣтъ наполняетъ горницу и тогда мы перестаемъ дышать и сердца наши перестаютъ биться, пока не прокатится по небу страшный, рвущій, грохочущій ударъ грома. Градъ застучалъ въ стѣны и окна, зазвенѣло стекло сзади и было слышно, какъ ворвался вѣтеръ въ комнату и сыпался градъ на полъ, и отецъ шепталъ:
— Молитесь, молитесь!
Онъ не оборачивался и должно быть не видѣлъ молніи и не слышалъ грома, онъ все шепталъ молитвы и душа его была тамъ предъ темными ликами, чуть свѣтившимися за лампадой.
Сверкала молнія и гремѣлъ громъ, Даша кричала отчаяннымъ изступленнымъ воплемъ и билась на полу… Голубой свѣтъ залилъ комнату и не успѣлъ потухнуть, какъ задрожалъ домъ и зазвенѣли окна и тамъ высоко надъ нами что-то разорвалось, громадное, тяжелое и обрушилось на землю. Мы лежали на полу оглушенные и когда подняли головы красный свѣтъ наполнялъ улицу и огромнымъ пламенемъ горѣлъ овинъ дѣдушки Карпа на другой сторонѣ прямо противъ насъ. Забилъ набатъ. Бѣжали по улицѣ испуганные, безтолково метавшіеся люди, дождь переставалъ, но все рвалъ вѣтеръ и несъ огненные пучки соломы по соломеннымъ крышамъ избъ. Все сверкала молнія и гремѣлъ громъ, но люди не видѣли молніи и не слышали грома, — одна за другой вспыхивали соломенныя крыши избъ и овиновъ, и все шире разливалось море краснаго огня, и всѣ звуки покрывалъ собою этотъ жалкій отчаянный, какъ вопль ужаса и мольбы, звонъ набата.
Не пронесъ мимо Господь гнѣвъ Свой, бѣда пришла въ Крутыя Горы. Сгорѣла вся подвѣтренная сторона улицы, подъ обломками сгорѣвшаго овина оказалось убитыми пять человѣкъ, бѣжавшихъ съ поля и укрывшихся отъ грозы въ овинѣ. Между ними былъ Захаръ, родственникъ Домны, одинъ работникъ въ семьѣ, послѣ него остались сироты, и сироты пошли по міру… А у насъ и у половины села выбило градомъ яровые и вмѣсто овса и гречихи осталась взрытая земля, покрытая грязью.
Такъ много всякихъ тучъ носилось надъ Крутыми Горами, такъ легко было разорить наше большое хозяйство, какъ и всякое безденежное хозяйство, покоившееся на могучихъ, не знавшихъ отдыха мускулахъ отца. Заболѣй онъ, сгори домъ, никогда не страховавшійся, случись падежъ скота — и все рухнетъ и такъ трудно будетъ снова вставать на ноги…
О, не за себя боялся отецъ! Только за насъ, малыхъ, чтобы не остались послѣ него сироты!
Сироты, сироты… Изъ тѣхъ страшныхъ печальныхъ словъ далекаго дѣтства, быть можетъ, это было самое страшное и печальное слово. И когда кто-нибудь умиралъ изъ родныхъ, не о немъ жалѣлъ отецъ, а говорилъ:
— Сироты остались…
Мальчикъ выбьется… На казенный счетъ, голодая, на задворкахъ жизни, выпьетъ онъ полную чашу горя и униженья, но выбьется. Кончитъ курсъ и возьметъ отъ жизни то, что пожелаетъ и сможетъ взять. Страшно было за дѣвочекъ… Безприданница не найдетъ жениха изъ своего сословія, купецъ не возьметъ ее, за крестьянина она сама не пойдетъ и вѣчная дѣвственница тоже въ нѣкоторомъ родѣ пойдетъ по міру и, если не пожелаетъ чернаго монастырскаго клобука, будетъ жить подъ чужой крышей, ѣсть чужой хлѣбъ, няньчиться съ чужими дѣтьми у дяди, у тетки, у брата женатаго, — будетъ доживать вѣкъ заброшенная, одинокая, съ преждевременно увядшимъ унылымъ лицомъ…
Только о насъ денyо и нощно думалъ отецъ, только для насъ несъ онъ, вытягивая жилы, свою тяжелую ношу. И долго спустя, — старшій братъ уже былъ женатъ, Настя замужемъ, мы съ Варей учились въ Москвѣ и не требовали денегъ, — помyю, отецъ ласковый, любуясь на насъ, сказалъ мнѣ:
— Мнѣ только бы съ поля убраться, а тамъ и глаза закрыть можно.
Я не сразу понялъ. Онъ указалъ глазами на Дашу и Митю и добавилъ:
— Два снопа еще не убраны…
И только долго спустя я понялъ и оцѣнилъ всю силу любви его къ намъ и бремя не перестающей заботы, вѣчной думы о нашемъ будущемъ.
Тогда въ дѣтствѣ мы знали угрюмаго человѣка, вѣчно озабоченнаго, съ вѣчными суровыми окликами, съ рѣдкими, скупыми ласковыми словами. Дѣдушкины завѣты не приказывали давать много ласки дѣтямъ, указали въ страхѣ и строгости воспитывать дѣтей…
За все дѣтство я помню только одинъ случай, когда отецъ былъ тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности — самимъ собою, нѣжнымъ отцомъ, — громко смѣялся и шутилъ съ нами, и цѣловалъ насъ не холодными церемонными поцѣлуями прощанья и встрѣчи, а горячими, нѣжными отцовскими поцѣлуями. Только разъ, когда онъ былъ выпивши…
Пиво мірское варилъ, наканунѣ второго Спаса. Былъ тогда еще обычай варить мірское пиво, и два раза въ году передъ храмовыми праздниками огромные котлы и чаны ставились около бочага. На души раскладывался потребный матеріалъ, до душамъ дѣлили сваренное пиво. И пивоваромъ всегда отецъ былъ, такъ какъ искусство это испоконъ вѣку въ нашемъ роду сохранялось.
Пришелъ отецъ съ бочага веселый, съ громкимъ смѣхомъ, съ сіяющими глазами, и назвалъ мать не Надеждой Михайловной, а Наденькой.
— Ну, Наденька, и пиво удалось! Все Антонъ. «Давай, говоритъ, попытаемъ — въ бочку изъ-подъ водки нальемъ».
Онъ принесъ намъ въ ведрѣ пива, густого, сладкаго бабьяго пива и заставлялъ мать и насъ пробовать. Онъ схватилъ на руки Митю и сталъ подбрасывать его къ потолку и оба громко смѣялись, осмѣлились и мы и облѣпили отца, а мать скомандовала «малу кучу» — повалили мы на полъ отца и была веселая мала куча. А потомъ посадилъ насъ къ себѣ на колѣни и обхватилъ своими огромными руками, и все цѣловалъ насъ, и сіяющими глазами смотрѣлъ на мать и повторялъ:
— Наденька, дѣтки-то у насъ какія! Хороши дѣтки-то?
И мать была радостная и все смѣялась, и называла отца «Тимоша»…
А потомъ опять жилъ съ нами большой озабоченный человѣкъ, опять суровые оклики, рѣдкія скупыя ласки. Забота, страхъ…
Все думаетъ отецъ… Думаетъ и вздыхаетъ. Шумно веселятся гости на праздникахъ, разсказываютъ веселыя исторіи, отъ которыхъ смѣхъ стоитъ въ нашей горницѣ, онъ тоже улыбается — и вдругъ глубоко и трудно вздохнетъ, словно думы его Богъ знаетъ гдѣ, и какъ будто именно въ эту минуту и придетъ ему въ голову какая-либо опасливая мысль.
Сидитъ онъ одинъ у себя въ горницѣ, — эти глубокіе трудные вздохи отца доносятся къ намъ въ кухню.
Только праздники еще нѣсколько оживляли его.
— Уморилъ, Илья Леонтьичъ, — разсказываетъ, бывало, отецъ, возвратившись изъ гостей. — И дастъ Богъ человѣку дарованіе, такъ и льется, такъ и льется…
Настроенная скептически мать вставитъ иногда замѣчаніе:
— Просто языкъ безъ костей — и мелетъ. Какъ есть дуракъ Илья Леонтьичъ-то твой…
Если мать представляетъ слишкомъ убѣдительные доводы, отецъ вступается съ другой стороны.
— А достойный человѣкъ, этого уже отнять нельзя. Непьющій…
И отецъ приводитъ свои доводы. Если мать заподозриваетъ и другія достоинства Ильи Леонтьича, отецъ искренно огорчается.
— Какъ это ты, право, Надежда Михайловна… Другихъ-то легко осудить, а надо на себя посмотрѣть, анъ и увидишь…
Я не помню, чтобы отецъ осуждалъ кого-нибудь. Должно быть, онъ все смотрѣлъ на себя и, кажется, искренно находилъ, что тѣ и другіе умнѣе и достойнѣе его…
Такъ мало праздниковъ было въ жизни отца, и суровые будни наполняли его душу вѣчными заботами и предчувствіемъ всякихъ бѣдъ и вѣчнымъ страхомъ предъ темнымъ будущимъ… Разрѣзывавшій яблоко двумя пальцами, какъ ножницами, носившій бревна, которыя съ усиліемъ поднимали два мужика, припрягавшійся къ лошади, когда приходилось въ осеннюю распутицу вытаскивать тяжелый возъ по грязной глинистой горѣ, — этотъ огромный мускулистый человѣкъ всего боялся, былъ робокъ, какъ ребенокъ.
Онъ боялся священника, чтобы не наговорилъ чего благочинному, боялся благочиннаго, чтобы не аттестовалъ какъ-нибудь нехорошо архіерею, боялся училищнаго начальства, чтобъ оно не сдѣлало зла моему брату или мнѣ, и въ особенности боялся этого страшнаго мѣста, которое называется консисторіей, гдѣ безапелляціонно рѣшалась судьба духовныхъ семей и отъ которой въ будущемъ зависѣли его сыновья и дочери.
Я не знаю, кого не боялся онъ. Если генеральша Солтухина присылала за нимъ служить обѣдню въ престольный праздникъ въ ея Богоявленскомъ, онъ робѣлъ и, я увѣренъ, былъ бы радъ отступиться отъ того рубля, который онъ получалъ за службу и который по тѣмъ временамъ представлялъ большую сумму, лишь бы не подвергаться опасности, которую онъ вездѣ видѣлъ.
— Съ владыкой знакома… — говорилъ онъ при этомъ матери. — Скажетъ при случаѣ: крутогорскій, молъ, дьяконъ не благолѣпно служитъ — вотъ и пропалъ…
И въ подтвержденіе приведетъ какой-нибудь случай, гдѣ такъ и пропадали люди изъ-за вздорнаго слова вздорной бабенки.
Я помню, какъ волновался отецъ, когда ожидалъ пріѣзда архіерея и какъ дрожалъ въ церкви его голосъ. Я мучительно ясно помню этотъ пріѣздъ. Архіерей долженъ былъ проходить изъ церкви къ священнику мимо нашего крыльца. Былъ дождь предъ тѣмъ, — мы лежали ничкомъ на землѣ — бабушка, мать и мы, дѣти, — уткнувши голову въ грязь. Такъ билось сердце мое. Что-то потемнѣло надо мной и съ зловѣщимъ шелестомъ прошло мимо, словно темная птица, шурша крыльями, пронеслась надъ моей головой.
А мать разсказывала потомъ — и намъ такъ трудно было вѣрить, — что она помнитъ время, когда отецъ былъ веселымъ, остроумнымъ человѣкомъ, любилъ собирать компанію, былъ первымъ плясуномъ и пѣсенникомъ, что такимъ онъ женился и такимъ онъ былъ, пока не понесъ на своихъ широкихъ плечахъ тяжелую крутогорскую ношу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кончился рабочій день, уснулъ усталый домъ… Отецъ молится. Чуть теплится лампада передъ образами, и въ вспыхивающемъ красноватомъ пламени тускло блестятъ потемнѣвшіе серебряные вѣнчики надъ еле видными лицами старинныхъ иконъ, предъ которыми молилось столько поколѣній… Отецъ кладетъ поясные поклоны, касаясь пола концами пальцевъ, и чуть слышно шепчетъ свои вечернія молитвы, а я слѣжу съ своего войлока, какъ на бѣлой изразцовой печкѣ сгибается широкая тѣнь и снова выпрямляется и, странно перегнувшись, протягивается по потолку. Молитва все разгорается, громче и громче становится шопотъ, отецъ стоитъ на колѣнахъ и, поднявши голову къ образамъ, съ крѣпко прижатыми ко лбу пальцами громко шепчетъ:
— Господи, воззвахъ къ Тебѣ, услыши мя! Услыши мя, Господи!…
Тѣнь сбѣжала съ изразцовой печки, большая темноволосая голова касается пола, и я слышу напряженный шопотъ:
— Спаси, Господи, и помилуй!…
И снова заросшее волосами лицо поднимается къ образамъ и такъ громко и напряженно шепчетъ:
— Помози… Помози…
Удрученный заботами, вѣчно напуганный человѣкъ, съ горячей вѣрой простирается ницъ передъ Спасителемъ и говорить, что его душа не знаетъ покоя и сердце полно страха, и плечи его сгибаются подъ тяжкимъ бременемъ жизни, и все шепчетъ:
— Помози… Номози…