ОТЕЦЪ И СЫНЪ
правитьПредлагаемая хроника составилась случайно. Большинству читателей герои ея, Второвы, едва ли извѣстны; но многимъ книжнымъ, литературнымъ людямъ, мы полагаемъ, еще памятно имя Второва-сына какъ издателя старинныхъ актовъ и автора нѣсколькихъ сочиненія, какъ лица вокругъ котораго въ одномъ изъ нашихъ губернскихъ городовъ образовался въ пятидесятыхъ годахъ литературный кружокъ, какъ дѣятеля въ послѣдней реформѣ по городскому управленію. Авторъ настоящей хроники, самъ нѣкогда принадлежавшій къ названному кружку, лично знавшій Второва и хорошо знакомый съ его дѣятельностью въ провинціи, давно задумалъ составить его біографію. Знакомство съ семейными бумагами Н. И. Второва (дневниками, записками, письмами и т. п.) невольно, независимо отъ автора, вызывало къ литературной жизни другое лицо, уже рѣшительно никому неизвѣстное, точнѣе, давно забытое, Второва-отца. Такимъ образомъ вмѣсто одной задуманной біографіи составились двѣ въ тѣсной связи между собою и изъ коихъ первую, касающуюся Второва-отца, предлагаемъ нынѣ на судъ читателей. Второвъ-отецъ былъ въ свое время, въ концѣ прошлаго и въ первой четверти нынѣшняго вѣка, тоже извѣстность, замѣчательность, хотя и провинціальная. Онъ былъ знакомъ почти со всѣми писателями своего времени; онъ собралъ замѣчательную библіотеку, изъ которой образовалась потомъ Казанская городская библіотека; онъ зналъ почти все Поволжье, гдѣ жилъ и дѣйствовалъ не безплодно. Если де масонъ, то ученикъ масоновъ, онъ былъ для своего времени весьма типичною личностію, по развитію и образованію стоялъ въ числѣ передовыхъ людей, хотя и занималъ самое скромное положеніе, не на вершинахъ общественности" а на одномъ изъ фланговъ общественнаго строя.
При составленіи настоящей хроники мы встрѣтили самое живое содѣйствіе и предупредительную помощь со стороны профоссора Казанскаго университета H. Н. Булича, восполнившаго наше незнакомство съ Поволжьемъ и съ казанскою стариной. Мы обязаны также многими указаніями К. О Александрову-Дольнику, А. Д. Шумахеру и графу В. А. Соллогубу. Цѣль наша будетъ вполнѣ достигнута, если предлагаемый читателю опытъ, при всѣхъ его недостаткахъ, окажется нелишнимъ въ русской литературѣ.
I.
(1773—1793).
править
Второвы ведутъ свой родъ изъ Оренбурга, гдѣ дѣдъ Второва отца, Андрей Прокофьевичъ, служилъ въ царствованіе императрицъ Анны Ивановны и Елисаветы Петровны при оренбургскомъ губернаторѣ Неплюевѣ,[1] правителемъ его канцеляріи, и въ 1756 году былъ произведенъ въ чинъ коллежскаго секретаря. У него было три старшіе брата въ Москвѣ, изъ которыхъ одинъ былъ капитаномъ морской службы, другой содержателемъ типографіи, третій — протоіереемъ. Несомнѣнно что и Андрей Второвъ былъ выходцемъ изъ Москвы, гдѣ его родъ принадлежалъ или къ приказному, или къ духовному сословію, но не къ дворянскому. Дворянство пріобрѣтено уже Иваномъ Алексѣевичемъ Второвымъ за тридцатипятилѣтнюю службу, съ полученіемъ ордена Св. Владиміра 4й степени, въ 1827 году. Объ Андреѣ Прокофьевичѣ Второвѣ долго сохранялось въ Оренбургѣ воспоминаніе какъ объ умномъ и честномъ человѣкѣ. Послѣднее качество въ ту пору составляло въ служиломъ сословіи величайшую рѣдкость, а присутствіе его въ Андреѣ доказывается тѣмъ что онъ не оставилъ своимъ дѣтямъ (четыремъ сыновьямъ и дочери) ровно никакого состоянія. Изъ нихъ второй, Алексѣй, служилъ въ Оренбургѣ, въ почтовомъ правленіи регистраторомъ, и былъ женатъ на самарской дворянкѣ Акулинѣ Ивановнѣ, изъ рода Пяткиныхъ. У нихъ былъ свой домъ въ Оренбургѣ и трое дѣтей: сынъ Иванъ и двѣ дочери, Катерина и Александра. Но кромѣ дома и дворовой дѣвки, женинаго приданаго, Алексѣй Андреевичъ Второвъ, умершій въ 1779 году, въ чинѣ коллежскаго секретаря, также какъ "отецъ его, ничего не оставилъ своимъ наслѣдникамъ. Итакъ, герои нашей хроники принадлежатъ къ младшей линіи Второвыхъ, доселѣ существующей, между тѣмъ какъ была старшая, давно прекратившаяся. Ее составляло потомство Бориса Андреевича, старшаго брата Алексѣя: его сынъ Петръ Борисовичъ и внукъ Андрей Петровичъ; о нихъ будетъ сказано въ своемъ мѣстѣ.
По смерти мужа, Акулина Ивановна Второва переѣхала изъ Петербурга на родину, въ Самарскую «округу», гдѣ у нея было много родни между тамошнимъ дворянствомъ и не мало «милостивцевъ». Но родня эта (Пяткины, Лопатины, Аламліевы, Бушуевы, Бронскіе, Мильковичи и лр.) или сама пребывала въ крайней бѣдности (какъ Пяткины), или не особенно торопилась выраженіемъ своего сочувствія къ положенію бѣдной родственницы, какъ напримѣръ братъ и сестра Бушуевы, изъ которыхъ первый (Алексѣй Михайловичъ) въ началѣ девяностыхъ годовъ прошлаго вѣка служилъ вице-губернаторомъ въ Новгородъ-Сѣверскѣ, а вторая (Настасья Михайловна) жила въ Казани и почему-то играла тамъ значительную родъ. Но, тѣмъ не менѣе, положеніе дворянки и сильный, мужественный характеръ спасли Акулину Ивановну если не отъ голодной смерти, то отъ крайней нищеты. Оставшись вдовой съ тремя дѣтьми и безъ всякихъ средствъ къ жизни, она не потерялась: она сумѣла возбудить къ себѣ сочувствіе въ обществѣ, заботливо относилась къ воспитанію своихъ дѣтей и, какъ увидимъ, держала всѣхъ ихъ въ грозѣ и страхѣ. Она едва ли знала грамотѣ, но дѣтей своихъ выучила читать и писать и, при всей крайней бѣдности, крѣпко держалась за свои дворянскія привилегіи, научая и дѣтей дорожить ими.
Иванъ Алексѣевичъ Второвъ родился Іго іюня 1772 года, въ деревнѣ Ласкаревкѣ, Бузу луцкаго уѣзда, и по смерти отца остался шести лѣтъ отъ роду, но уже былъ обученъ руской грамотѣ, то-есть умѣлъ читать и писать. О бѣдности Второвой можно судить по тому что она принуждена была опредѣлить шестилѣтняго своего сына въ татарскую школу учителемъ русской грамоты, съ жалованьемъ за этотъ трудъ по тридцати рублей въ годъ, такъ говоритъ самъ сынъ, но подробностей объ этомъ оригинальномъ учительствѣ мы не знаемъ. Но въ 1781 году въ судьбѣ Второвыхъ произошла важная перемѣна. Къ нимъ въ это, время пріѣхалъ изъ Самары майоръ Бронскій, двоюродный братъ Второвой, по совѣту котораго маленькаго Второва взяли изъ училища и отправили въ Самару вмѣстѣ съ этимъ родственникомъ; вслѣдъ за сыномъ переѣхала туда и мать. Майоръ хотѣлъ записать его въ гарнизонный баталіонъ, но почему-то раздумалъ и опредѣлилъ въ новооткрытый тогда въ Самарѣ уѣздный судъ, гдѣ Иванъ Алексѣевичъ, съ десятилѣтняго своего возраста, служилъ до 1792 года. Въ этомъ послѣднемъ году, имѣя девятнадцать лѣтъ отъ роду, онъ былъ переведенъ (въ январѣ) въ губернскій городъ Симбирскъ, въ намѣстническое правленіе и былъ назначенъ для письмоводства къ губернскому прокурору Адреяну Семеновичу Лаптеву. Только здѣсь, по его словамъ, онъ началъ сознавать себя человѣкомъ, подавляемый до тѣхъ поръ совершеннымъ ничтожествомъ канцелярскаго служителя-малолѣтка, но и здѣсь, въ жалкомъ положеніи канцеляриста, не замедлила обнаружиться даровитость его натуры. «Склонность моя къ наукамъ (то-есть къ образованію, къ чтенію книгъ), говоритъ онъ, съ десятилѣтняго возраста была непреодолима. Я читалъ съ жадностію всякія книги, какія маѣ тогда ни попадались, и даже самъ собою выучился рисовать». Вотъ что говоритъ въ своихъ запискахъ объ этой лорѣ его жизни сынъ его: "Отецъ мой представляетъ собою для меня рѣдкій, поучительный примѣръ. Въ бѣдности, въ кругу невѣждъ и развратныхъ людей, бывшихъ товарищами его по службѣ, порокъ не коснулся его чистаго, прекраснаго сердца. Онъ бѣгалъ своихъ товарищей и въ одиночествѣ искалъ услажденія въ любимыхъ занятіяхъ — въ чтеніи книгъ, сочиненіяхъ и рисованіи. Но благородные порывы и дома встрѣчали препятствія: мать его, женщина безо всякаго образованія, смотрѣла на занятія ребенка (балованьемъ котораго она пользовалась), какъ на шалости, отнимала у него книги, рвала и Жгла его тетради и рисунки, не давала ему по вечерамъ свѣчъ чтобъ онъ не занимался пустяками и не портилъ глазъ. О какомъ-нибудь протестѣ противъ материнскаго произвола канцеляристъ-мальчикъ, конечно, не посмѣлъ и думать. Но всякаго рода стѣсненія только возбуждали его энергію; едва достигнувъ четырнадцати лѣтъ, Второвъ началъ уже вести журналъ, записывая ежедневно все что съ нимъ случалось. Изъ этихъ записокъ черезъ два года составилась большая книга, которую разсматривая лотомъ черезъ нѣсколько времени онъ бросилъ въ огонь «стыдясь, какъ онъ замѣчаетъ, своихъ глупостей». Но съ 1792 года, по переходѣ въ Симбирскъ, журналъ былъ возобновленъ и продолжался до самой смерти автора. Въ Симбирскѣ, какъ въ городѣ губернскомъ, Второвъ нашелъ и общество пообразованнѣе и средствъ къ самообразованію больше чѣмъ въ Самарѣ. Онъ прежде всего познакомился со всѣми учителями высшаго народнаго училища (въ послѣдствіи — гимназіи), бралъ изъ училищной библіотеки книги и даже слушалъ уроки. Первымъ наставникомъ его и другомъ сдѣлался Николай Матвѣевичъ Веревкинъ,[2] человѣкъ, по словамъ Второва, ученый и занимавшійся литературой. Съ помощію его Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ грамматикой, поэзіей, исторіей, географіей, физикой, геометріей и съ французскимъ языкомъ. Они болѣе года прожили вмѣстѣ, ежедневно видѣлись, вмѣстѣ читали, писали, вмѣстѣ училисъ. Все^то произвела тогдашняя русская литература было прочитано ими съ жадностію, было ими усвоено; по крайней мѣрѣ на Второвѣ это чтеніе отразилось сарымъ рѣшительнымъ образомъ. Пора къ которой принадлежитъ его развитіе была цвѣтущимъ временемъ типографской и литературной дѣятельности Н. И. Новикова. Книгъ выходило очень много; книги продавались не только по губернскимъ городамъ, въ особыхъ лавкахъ, во и по уѣзднымъ, на рукахъ купцовъ, коммиссіонеровъ Типографской Компаніи, бакалейныхъ торговцевъ и краснорядцевъ. Къ этой же порѣ относится начало литературной дѣятельности Карамзина, пріобрѣтшаго тотчасъ же громадную популярность, тѣмъ большую на его родинѣ, гдѣ жилъ юноша Второвъ. Итакъ масонская литература и отчасти родственное ей, сентиментальное направленіе питали Второва и его друзей, кромѣ названнаго уже Веревкина, учителей высшаго народнаго училища: Тихонравова, Цвѣткова, Шутихина и стихотворца Иванова. Окружающая ихъ жизнь представила діаметральную противоположность съ тѣмъ что они вычитывали въ книгахъ, — и вотъ наши юноши стали себя перевоспитывать, передѣлывать, подгонять себя къ тому идеалу нравственнаго совершенствованія который заявлялся масонскими мыслителями. Сами они (по крайней мѣрѣ Второвъ) никогда не принадлежали къ масонскимъ ложамъ, подсмѣивались надъ ихъ ритуаломъ и мистицизмомъ; но идеальныя стремленія масонства положили на нихъ свою неизгладимую печать. Въ борьбѣ духа съ подавляющими и порабощающими его всякаго рода матеріальными инстинктами наши юноши не уступали аскетамъ. Подобно аскетамъ, они молились, налагали на себя посты, бичевали себя раскаяніемъ, правда, выражавшимся главнымъ образомъ потоками фразъ записываемыхъ въ дневники, вести которые сдѣлалось для нихъ нравственною потребностію какъ наилучшее средство къ самоусовершенствованію. Всю эту работу надъ самимъ собою продѣлывалъ и Второвъ, юноша горячаго нрава и пылкой натуры, обуздать которую въ 20 лѣтъ и при недостаточности воспитанія ему было очень трудно. Почти на первой страницѣ своего журнала вотъ что онъ пишетъ: "я желаю чтобы добродѣтель, сія любезная спутница къ благополучію, не оставляла меня; пороки бы не овладѣли мною, и я въ уединеніи забавлялся бы науками. Вся моя веселость въ книгахъ и больше ничего мнѣ не надобно ". Но что же мѣшаетъ достигнуть такой цѣли? Уединенію — бѣдность и семейство; добродѣтели и образованію — «пороки, сіи чудовища, которыя находятъ способы развращать молодыхъ людей» и къ числу которыхъ причислялись лишній часъ отдыха, сна, лишній кусокъ пищи, лишняя рюмка вина и т. п. Второву и его сверстникамъ, почти мальчикамъ, стоящимъ въ низменныхъ рядахъ тогдашняго губернскаго общества, вращавшимся лишь въ приказномъ, канцелярскомъ мірѣ, не легко было жить: они казались странными, надъ ними смѣялись; насмѣшки товарищей доходили до слуха лицъ повыше поставленныхъ, начальствующихъ. Эти послѣдніе, волею-неволею, стали обращать вниманіе на Второва и подобныхъ ему юношей, и не находя въ нихъ (что и естественно) канцелярскаго, служебнаго усердія, пыла (а можетъ-быть и знанія), начали коситься, а лотомъ и распекать, грозитъ удаленіемъ отъ службы, то-есть лишеніемъ куска хлѣба.
По вступленіи на службу И. А. Второва въ Симбирское намѣстническое правленіе, переѣхала къ нему изъ Самары мать съ сестрами, въ началѣ сентября 1792 года. Въ то время такой небольшой путь по Волгѣ, какъ разстояніе отъ Самары до Симбирска, былъ еще не безопасенъ отъ разбойниковъ, которые до чиста ограбили бѣдную вдову. Второвы помѣстились въ домѣ купца Кожина, въ одной комнатѣ. Матъ Второва была, какъ мы видѣли, женщина съ характеромъ, но горячая и капризная; понять сына, его стремленій, она не могла; сестра его, Катерина, гораздо старшая его лѣтами, не далеко ушла отъ матери во всѣхъ отношеніяхъ; во меньшая, Александра, была другаго нрава: она симпатизировала брату и вскорѣ сдѣлалась его любимицей. Семейство Второвыхъ содержалось на скудныя средства Ивана Алексѣевича; но у матери и старшей сестры не было столько деликатности чтобы понять чѣмъ они ему обязаны и какія лишенія онъ изъ-за нихъ терпитъ. Мать точно также и въ Симбирскѣ, какъ это дѣлала она въ Самарѣ, не давала ему заниматься, тушила и отнимала свѣчи, дѣлала сцены которыми разгоняла гостей его; не скупилась на распеканія за то что онъ мало занимается дѣломъ, службою, и считала что сынъ бьетъ баклуши проводя время съ книгами и въ обществѣ учителей. При горячности сына, такія отношенія производили не только бури, шумъ и брань, но не рѣдко и драки. Выписываемъ изъ дневника Второва эти мѣста, не лишенныя интереса для характеристики нравовъ прошлаго столѣтія.
8го декабря 1792 года. «Свѣтаетъ…. Я обуваюсь. Матушка начинаетъ разговоръ о дѣлѣ, обыкновенные разговоры!.. Терзаетъ меня упреками, мучитъ разсужденіями, которыя опровергать мнѣ всего мучительнѣе. Я уже ожесточенъ; рвусь, досадую, мѣшаю въ разговорахъ грубости противъ матери. Сбираюсь скоро чтобы бѣжать въ правленіе. Создатель мой! Ужели Жестокое сіе начало предвѣщаетъ мнѣ несчастіе на весь день? Я иду теперь, въ правленіе, что-то тамъ будетъ? Былъ въ правленіи, былъ и у прокурора. Писалъ, читалъ, ходилъ и пр. Трудился съ лучшимъ прилежаніемъ, однакожь измѣнялось оное; но не болѣе часа во всемъ днѣ были безполезны. Пообѣдалъ только, и больше не ужиналъ; однакожь и въ семъ пунктѣ не безъ погрѣшности: брюхо изрядно было набито, но не противу прежнихъ пресыщеній. День прошелъ. Въ половинѣ 9го часа ночи пришелъ я въ квартиру. Окончаніе здѣсь было такое же, какъ и начало. Я терзался мучительными упреками родительницы; однако оные были не по тому дѣду какъ поутру, да и я, будучи невиненъ, хотя скрывалъ скорбь мою во внутренности и уже бѣшенства не оказывалъ, а былъ потише.»
14га декабря. «Сенгилейская женщина была у насъ въ квартирѣ и черезъ нея узнала матушка о платкѣ, стряпчимъ тамошнимъ мнѣ даренномъ, котораго я не принялъ. Однако сіе было умолчено до вечера, и а, бывъ на базарѣ, пріѣхалъ въ правленіе, гдѣ по невоздержности, нажрался скоромныхъ лакомствъ и къ тому же соблазнилъ двухъ человѣкъ. Но что изъяснять много о своихъ дурачествахъ, — довольно сказать что я былъ въ сей день преступникомъ закона Божія и закона натуральнаго. Былъ наказанъ, и хотя чувствовалъ жестокость сего, наказанія, однако не поправился, но увеличимъ» свои злодѣянія при сей казни. Какая ужасная пыль была за платокъ! Упреки въ «женскомъ разумѣ» терзали меня и вырывали столь грубыя противъ родительницы слова что я былъ битъ; но и побои, кромѣ умноженія злобы моей, ничего не произвели. Приходитъ Андрей Ивановичъ Тихонравовъ, слышатъ нашъ разборъ; мнѣ его жалко; онъ чувствуетъ неудовольствіе. Выходимъ съ нимъ вмѣстѣ. Я привелъ къ нему, а черезъ часъ къ Николаю Матвѣичу (Веревкину). Съ избитою головою хотя, однако упражнялся въ грамматикѣ, какъ у насъ было положено по вторникамъ и пятницамъ (былъ вторникъ).
26го декабря. Проводивъ всѣхъ гостей вечеромъ, Иванъ Алексѣевичъ остался одинъ со стихотворцемъ Степаномъ Ивановичемъ Ивановымъ. Вотъ что произошло: «матушка о пустомъ совсѣмъ, какъ и часто бываетъ, ругала меня. Я, терзаясь симъ, не молчалъ, но оправдывался. Ей казалось грубо, пошла драка. При гостьѣ битъ я стуломъ и руками. Какой стыдъ и какую скорбь я чувствовалъ, не буду пояснять! Должно плакать, находясь въ такихъ обстоятельствахъ; когда участь моя перемѣнится!»
22го января 1793. «Пріѣхала матушка отъ Куроѣдова. (О немъ см. ниже). Пошли вопросы и сужденія, мнѣ мучительные. Я терзался, однако молчалъ: досада моя была сокрыта въ сердцѣ. Мать и сестра (Катерина) казались мнѣ хулительницами. О, злая жизнь моя! Какіе способы помогутъ мнѣ наслаждаться нѣкоторыми минутами спокойно? Книга О познаніи самого себя (Іоанна Массона) представляла мнѣ снести сіе безъ огорченія, а разсмотря характеръ и намѣренія моихъ мучителей, не досадовать на нихъ. Боже мой! Какъ же мнѣ снести: я не каменный! Характеръ ихъ мнѣ давно извѣстенъ, и я бы всегда прощалъ имъ ежели бы заглушали онѣ мои совѣты и вѣрили бы тому что я правильно представляю. Но какъ же можно не мучиться когда онѣ, одерживая верхъ надо мною, повторяютъ мнѣ всѣ мученія, кои я забываю: ругаютъ и рвутъ меня такими наставленіями кои для меня злѣе яда».
Цѣнность ограбленнаго имущества вдовы Второвой была опредѣлена во 150 рублей; отыскались и грабители, крестьяне окрестныхъ селъ. Начался искъ; но сначала земская полиція, а потомъ уѣздный судъ, обирая крестьянъ, тянулъ дѣло. И. А. Второвъ не только хлопоталъ въ судѣ по этому дѣлу, но и ѣздилъ по деревнямъ для разыскиванія пропавшихъ вещей; но матери и сестрѣ Катеринѣ, всего этого казалось мало: медленность дѣда онѣ приписывали неумѣньи молодаго человѣка, нежеланію имъ заняться какъ слѣдуетъ, — новый матеріалъ для брани и вышеописанныхъ сценъ. Наконецъ 27го января Второвъ узналъ что дѣло его въ уѣздномъ судѣ рѣшено и что вмѣсто 150 рублей онъ получитъ только 70 руб. Отчаянію его не было границъ. Мысль что скажутъ его домашнія, мать и сестра, цѣлый день не давала ему покоя. Размышляя объ этомъ, онъ было рѣшился на самое благое дѣло: отослать свое семейство въ Самару, а самому одному жить въ Симбирскѣ, отдавая матери и сестрамъ большую половину своего жалованья; но, къ сожалѣнію, этотъ планъ онъ почему-то не исполнилъ. Между тѣмъ онѣ приходитъ обѣдать и разказываетъ о рѣшеніи суда. Произошла буря, о которой въ журналѣ подъ этимъ числомъ записаны слѣдующія строки: "Пошли укоризны мнѣ. Я рвусь, жестоко рвусь. Въ горести и досадѣ на мучителей моихъ не могъ пообѣдать порядочно. Бѣгу изъ квартиры какъ изъ ада отъ фурій терзающихъ меня. Побѣжалъ онъ въ свое милое пристанище, въ высшее народное училище, къ А. И. Тихонравову. "Здѣсь-то я нѣсколько облегчилъ мои прискорбія. Андрей Ивановичъ показывалъ мнѣ камни и руды, изъ коихъ по кусочку нѣкоторыхъ далъ мнѣ; допустилъ меня къ своей библіотекѣ и далъ мнѣ волю рыться въ ней. Тутъ-то я увеселялъ себя! Забылъ мои горести и пробылъ въ разсматриваніи разныхъ книгъ до самаго вечера, взявъ двѣ книги: Премудрость и Добродѣтель да Галловы Размышленія. За ужиномъ очень терзали меня мои мучительницы, особенно сестра. Меньшая сестра, Александра Алексѣевна, уже принадлежала къ новому тогда поколѣнію женщинъ. Она читала книги, вѣроятно тайкомъ отъ матери, по поводу ихъ разговаривала съ братомъ и однажды даже рѣшилась отправиться съ братомъ въ театръ переодѣтая въ мужское платье, смотрѣть представленіе Мельника Аблесимова и отъ видѣннаго была въ восторгѣ. По поводу ея у брата вырвались однажды слѣдующія мысли: «Александра, моя сестра, читала мнѣ (2го іюня) Московскій журналъ. Я услаждался тѣмъ и наставлялъ ее нѣкоторыми совѣтами и познаніями о жизни человѣческой и нравственности. Въ ней великія способности, особливо склонность къ наукамъ равная со мною. О, еслибы не бѣдность и не состояніе такое наше, да и полъ ея, то можетъ-быть въ семъ человѣкѣ увидѣло бы отечество не посредственнаго гражданина! („Это мои глупыя замѣчанія“, тутъ же, и одновременно добавлено авторомъ въ скобкахъ).» Дѣло о разбойникахъ кончилось итого хуже чѣмъ оно было рѣшено: Второву выдали всего 40 рублей, да росписку на 25 р. на имя засѣдателя. Этотъ новый, чиновничій грабежъ привелъ его въ отчаяніе и негодованіе; но одновременно же другое, повидимому ничтожное, событіе привело его въ восторгъ: 21го февраля, въ томъ же домѣ, онъ занялъ особую комнату! Вотъ что у него по этому поводу записано: «Благодарю Тебя, мой Создатель, что ты исполнилъ одно мое желаніе! Я теперь наслаждаюсь уединеніемъ: есть у меня особая горница! О, мой Творецъ милосердный! дозволь мнѣ нынѣ исполнить мои обѣты. Я всегда ропталъ на то что окруженъ былъ моимъ семействомъ, которое, будучи со мною въ одномъ покоѣ, всегда препятствовало мнѣ наслаждаться спокойствіемъ и любезными мнѣ науками и чрезъ то дѣлало меня неспособнымъ ни къ какимъ упражненіямъ. Всегда былъ я слабъ и не воздерженъ ко всему, поставлялъ себя наравнѣ со скотомъ, чему (причиною) больше полагалъ безпокойство въ квартирѣ, и обѣщался: ежели Создатель наградитъ меня когда особымъ покоемъ, гдѣ бы никто не могъ нарушить моего спокойствія въ уединеніи, — сдѣлать планъ всѣмъ упражненіямъ моимъ, расположивъ часами и частями: сколько чего дѣлать, сколько слать и сколько ѣсть.» Но особая комната однакожь не спасла, или мало спасала отъ семейныхъ непріятностей, какъ это обнаружилось менѣе чѣмъ черезъ мѣсяцъ. Воспользовавшись отдѣльною комнатой, Иванъ Алексѣевичъ немедленно приступилъ къ осуществленію своего плана. Начальническая угроза прокурора, выразившаяся словами: «ты у меня не спи! Я тебя разбужу!» заставила его самымъ усерднымъ образомъ заниматься въ правленіи, въ которомъ, впрочемъ, онъ и безъ того проводилъ большую часть времени, приходя нерѣдко до свѣту, часто по вечерамъ, и всегда послѣ обѣда; но, какъ видно, чтеніе книгъ, писаніе писемъ, журнала, стиховъ, разговоры съ товарищами, больше занимали Второва чѣмъ дѣловыя бумаги. Принудивъ себя посвятить все время сидѣнья въ правленіи имъ однимъ, Второвъ сдѣлалъ еще новое усиліе надъ самимъ собою, по части «умерщвленія чувствій», то-есть чтобы «не переступать во всемъ границъ умѣренности и благоразумія: для этого онъ наложилъ на себя постъ — сталъ ѣсть по одному разу въ день. Все пошло какъ по маслу. Прокуроръ умилосердился и сама прокурорша, ласковая Анна Васильевна, похвалила искусство нашего автора въ чиненіи перьевъ, что доставило ему „неописанное удовольствіе“ и пріятный сонъ въ ночь съ 9го на 10е марта. На другой день, 10го, хотя онъ и однажды поѣлъ, но „столь много что мнѣ тягостно было даже сидѣть, и отъ сего нѣкоторая слабость была видна въ моей дѣятельности“. Но на другой день, 11го, несмотря на двукратную, хотя и умѣренную ѣду, все обстояло благополучно до самаго вечера. Утромъ Второвъ занимался въ правленіи, послѣ обѣда учился географіи и потомъ отправился въ народное училище, прямо въ классы къ А. И. Тихонравову, который былъ въ восторгѣ отъ его прихода и пустилъ его въ училищную библіотеку. По окончаніи классовъ, они пошли въ квартиру Тихонравова. гдѣ занимались чтеніемъ новыхъ газетъ. Отъ Тихонравова Второвъ пошелъ въ правленіе, гдѣ посидѣвъ немного, возвратился домой въ 10мъ часу вечера, располагая еще часа два позаняться. „Но моя родительница“, говоритъ онъ, „на которую всегда я ропталъ за всѣ мои мученія, прекратила теченіе порядка моихъ дѣлъ. Я пришелъ часу въ ІОмъ на квартиру, но она еще не слала. Велѣлъ огня подать, но сего не сдѣлали безъ шума и терзанія моего сердца жестокими укоризнами въ мотовствѣ и убыткѣ на свѣчи; сіи укоризны и ругательства продолжались съ часъ близко. Я не стерпѣлъ уже: сбросилъ огонь со стула и ушелъ въ правленіе. Тамъ-то я жестоко мучился, проклиналъ мое семейство и собственную мою глупость… Возвратился часовъ въ 12 на квартиру, засталъ всѣхъ въ глубокомъ снѣ, да и самъ заснулъ.“
Справедливость, однакожь, требуетъ сказать что не всегда мать была виновницей этихъ семейныхъ дрязгъ: случалось что и сынъ подавалъ къ этому поводы своею горячностью и нѣкоторыми поступками, напримѣръ приходомъ домой навеселѣ, хотя это и случалось рѣдко. Притомъ же бѣдность играла не послѣднюю роль въ этой войнѣ за сальные огарки. Бѣдность и чернорабочій трудъ, конечно, заставляли и сестру Катерину сражаться съ братомъ за бѣлье, платье, чистоту помѣщенія. Необразованныя женщины, не понимая нравственныхъ потребностей юноши, естественно могли опасаться что изъ него выйдетъ дурной, неработящій человѣкъ, плохой кормилецъ. Катерина, по словамъ брата, была дѣвушка набожная, но склонная къ суевѣрію, „коимъ измала она заражена и не уповательно чтобъ открыта была для нея завѣса къ разсмотрѣнію что все то пустыя химеры, ни мало не отличающія человѣка предъ Богомъ“. Между братомъ и сестрой произошла однажды такая сцена. Катерина посылала брата къ обѣднѣ и, когда онъ не хотѣлъ идти, начала колоть ему глаза книгами. Брать вышелъ изъ себя и плюнулъ ей въ лицо, но тотчасъ-же убѣжалъ въ правленіе, стыдясь и раскаиваясь въ своею поступкѣ. Выписываемъ еще слѣдующія строки, написанныя 10го сентября, уже въ Самарѣ: „10й часъ ночи. Сейчасъ растерзано мое сердце крикомъ и препятствіемъ въ упражненіи глупой матери. Мерзкая жадность къ малѣйшей частичкѣ интереса ее къ сему понуждаетъ. Свѣчи мучатъ ее: жаль что горитъ для меня одного и что я читаю за нею книгу. Боже мой! простительна ли мнѣ сія жестокая досада и сіи ругательныя изрѣченія! Я почитаю въ сіи минуты ее хуже скота; дѣйствительно такъ! всякій оправдаетъ меня ежели столько же будетъ знать ея мерзкій нравъ и безпредѣльную глупость въ подобныхъ сему происшествіяхъ.“ При дальнѣйшемъ самовоспитаніи, естественно смягчавшемъ его нравъ, Второвъ былъ уже не способенъ къ подобному цинизму въ выраженіяхъ.
Приведенныхъ выписокъ изъ журнала Второва слишкомъ достаточно для того чтобы составить понятіе объ отношеніяхъ его къ своему семейству, матери и сестрамъ. Эти выписки даютъ также нѣкоторое понятіе и о самомъ авторѣ, о его образѣ жизни, занятіяхъ, о его тогдашнемъ образѣ мыслей, или, выражаясь языкомъ того времени, „умоначертаніи“. Кромѣ книгъ, съ жадностью читаемыхъ, Второвъ имѣлъ предъ своими глазами живой идеалъ человѣческаго совершенства, который имѣлъ на него громадное вліяніе и которому онъ старался подражать даже въ мелочахъ: это былъ выше названный учитель народнаго училища Николай Матвѣевичъ Веревкинъ. Второвъ иначе не называетъ Веревкина, какъ своимъ менторомъ: такимъ онъ и былъ въ занятіяхъ нашего героя риторикой, логикой, стихотворствомъ, французскимъ языкомъ, въ чтеніи и въ литературныхъ работахъ. Замѣтно что въ училищѣ онъ игралъ первую роль, и что авторитетъ его былъ не малъ въ тогдашней симбирской интеллигенціи. Онъ извѣстенъ былъ даже въ Казани, по крайней мѣрѣ между тамошними педагогами, которые навѣщали его въ Симбирскѣ Веревкинъ былъ человѣкъ семейный и имѣлъ дочь; но ни о лѣтахъ ея, ни о ея матери въ журналѣ Второва не говорится. Веревкинъ былъ, кажется, духовнаго званія, какъ объ этомъ можно судить по тому что въ числѣ близкихъ его знакомыхъ былъ какой-то игуменъ, видное лицо въ тогдашней духовной администраціи Симбирска, такъ и по самому роду нѣкоторыхъ его занятій. Онъ любилъ читать духовныя книги, церковныхъ писателей, Псалтирь, Святцы, писалъ на нихъ свои комментаріи и восхищался высотой ихъ мыслей и способомъ выраженія. Писалъ онъ вообще очень много. Подобно Второву, онъ велъ дневникъ, въ которомъ между прочимъ было записано изобрѣтенное имъ средство „къ воздержанію себя отъ нѣкоторыхъ непристойностей“: средства это состояло въ дощечкахъ съ какими-то знаками, изъ которыхъ каждый долженъ былъ напоминать ему отъ какой „непристойности“ слѣдуетъ воздерживаться. Кромѣ этого личнаго журнала, у него былъ планъ другаго, болѣе объективнаго и обширнаго, — для описанія всѣхъ замѣчательныхъ происшествій видимыхъ и слышимыхъ. Ему же принадлежала мысль о журналѣ Провинціальномъ Зрителѣ, кажется сатирическаго направленія, который если и не предполагался къ изданію въ свѣтъ, то задумывался серіозно и кажется составлялся: по крайней мѣрѣ объ одной рубрикѣ его, подъ названіемъ „Невѣжество“, говоритъ Второвъ въ своемъ дневникѣ, замѣчая что Провинціальнаго Зрителя будетъ чѣмъ наполнить. Словомъ, Веревкинъ былъ истымъ словесникомъ и литераторомъ прошлаго столѣтія, въ противоположность натуралисту Тихонравову. Цвѣтковъ и Шутихинъ не обрисовываются въ дневникѣ Второва съ тою же опредѣленностью; о послѣднемъ онъ говоритъ какъ о человѣкѣ добромъ, семейномъ и всѣми любимомъ. Вотъ выдержки изъ дневника Второва о Веревкинѣ.
26го ноября 1792 года. „Въ вечеру сидѣлъ у Николая Матвѣевича, гдѣ видѣлъ многія его сочиненія разныхъ родовъ. Какъ особенно ощущалъ мое удовольствіе при чтеніи нѣкоторыхъ мѣстъ изъ его журнала, который нашелъ я одного плана съ моимъ. Откровенность его и ласки столько плѣнили меня что я отмѣнное отъ всѣхъ чувствую къ нему почтеніе. Полезные и пріятнѣйшіе разговоры его, доставляющіе мнѣ новыя наставленія, останутся всегда начертанными въ душѣ моей.“
29го ноября. „Николай Матвѣевичъ сидѣлъ у меня часу до десятаго ночи. Мы занималась разными разговорами, большею частію относящимися къ учености: для меня нее новыя открытія! Въ разговоры сіи вмѣшаны были и разныя веселыя сказанія, и наконецъ онъ многія мѣста разсматривалъ изъ моего журнала. Какъ не бытъ открыту для такого друга, въ которомъ нахожу и нѣчто выше человѣческаго. Любезный человѣкъ, продолжай изливать свои благосклонности къ искреннему тебя почитателю!“
14го января 1793 года. „Я наслаждался въ сей вечеръ съ моимъ менторомъ пріятнѣйшими разговорами и разсужденіями, изъ которыхъ лучшіе и полезные впечатлѣвалъ въ душѣ моей, восхищающейся счастіемъ знакомства и любви сего достойнаго почтенія человѣка.“
Но несмотря на роль наставника и на складъ своего образованія, Веревкинъ не былъ человѣкомъ угрюмымъ. Напротивъ того, онъ нерѣдко подшучивалъ надъ промахами своего ученика, надъ пылкостью его характера и однажды не совсѣмъ осторожно подтрунилъ надъ отношеніями его къ кухаркѣ Тихонравова, которая воспылавъ страстью къ юному Второву, звала его къ себѣ, но отъ которой какъ отъ чумы бѣжалъ нашъ герой, сообщившій по секрету объ этомъ происшествіи своему ментору. Но всѣ эти шутки не имѣли никакихъ послѣдствій и не уменьшили любви Второва къ Веревкину. Любовь эта доходила до ревности. Когда Веревкину было не по себѣ или онъ былъ чѣмъ-нибудь занятъ, отвлеченъ, вслѣдствіе чего не могъ встрѣтить Ивана Алексѣевича съ обычнымъ своимъ радушіемъ, — горести послѣдняго не было границъ! Такъ случилось въ пріѣздъ казанскихъ гостей педагоговъ. Первое появленіе въ средѣ ихъ Второва, человѣка имъ незнакомаго, естественно, ихъ стѣсняло, могло мѣшать ихъ бесѣдѣ; но когда лотомъ, въ другой разъ, узнавъ отъ Веревкина что за человѣкъ былъ Второвъ, они встрѣтили его съ распростертыми объятіями, поцѣлуями и увѣреніями въ дружбѣ, послѣдній былъ въ неподдѣльномъ восторгѣ. Вотъ что онъ пишетъ по этому поводу подъ 21мъ марта 1793 года: „О, какъ счастливъ! Или, лучше сказать, — несчастливъ, по уваженію моего разума! Обманываются во мнѣ сіи почтенныя особы: я не стою ихъ дружества! Довольно для меня ежели-бъ я принятъ былъ хотя ученикомъ ихъ“. Эти учителя были: Василій Родіоновичъ Бобровскій и Степанъ Васильевичъ Смирновъ. На вечерахъ у Веревкина, Тихонравова и другихъ учителей, кромѣ литературныхъ занятій, чтенія книгъ, разсужденій и т. п., велась живая бесѣда и о другихъ предметахъ, пили чай, пуншъ, играли въ карты, но умѣренно и безъ тѣхъ, доходившихъ до безобразія, излишествъ, сопровождавшихся ссорами и драками, которымъ предавалось тогда чиновное симбирское общество. Дѣтское Чтеніе, Московскій журналъ, С.-Петербургскій Вѣстникъ, Энциклопедія, Духъ Бюффона, сочиненіе Іоанна Массона, Премудрость и Добродѣтель, Галловы Размышленія, философія Гейнекція, Всемірная Исторія Шрекка, Историческій Словарь, Юнговы Ночи, сочиненія Сумарокова и Хераскова, Утренній Свѣтъ, Письма Русскаго Путешественника, Покоящійся Трудолюбецъ — вотъ сочиненія[3] которыя были прочтены Второвымъ въ 1792 и 1793 годахъ, не говоря объ учебникахъ по географіи, логикѣ, грамматикѣ. Іоаннъ Массонъ, какъ мы замѣтили, болѣе другихъ авторовъ произвелъ на него вліяніе. При чтеніи, герой нашъ намѣренъ былъ держаться слѣдующаго плана: „Я располагаю съ сего времени (30го января 93 года) по утрамъ читать Іоанна Массона, Размышленіе Галла и Гейнекціеву философію; въ полдни — повѣсти веселыя, а ввечеру — Дѣтское Чтеніе и Исторію Всемірную. Каждой книги (надобно прочесть) не оставляя надолго, но чтобы каждый день всѣхъ по нѣскольку страницъ и съ замѣчаніями (читать)“. А вотъ и результаты такого чтенія, той ломки себя во имя излюбленнаго идеала, которой подвергали себя русскіе юноши конца прошлаго столѣтія.» Поутру (2го февраля), слыша заутрени, встаю и я и, помолясь немного дома, принимаюсь за Іоанна Массона… Со вниманіемъ и удовольствіемъ читалъ съ 61го по 80й листъ 3й части, особливо IX глава, о упражненіи и навыкѣ въ познаніи самого себя, вселила въ меня прискорбныя мысли для себя и моего журнала. Я читалъ тутъ какъ должно записывать ввечеру случившееся съ собою и разсматривать свои недостатки и пороки, размышлять, также и примѣчать за собою, при разныхъ случаяхъ, кои производятъ въ насъ какую перемѣну. О, ежели бы мой Создатель удержалъ во мнѣ все то что я теперь чувствую, а также бы побуждалъ во мнѣ всѣ склонности къ добродѣтелямъ! То не желалъ бы я больше счастія, ежели только сердце мое меня не обманетъ. Я привелъ теперь на память всѣ дѣла мои и всѣ поступки которые съ двѣ недѣли уже какъ меня окружаютъ (sic): сколько я глупъ былъ, злобенъ и невоздерженъ! Далеко еще мнѣ доходить до познанія самого себя! На прошедшей недѣлѣ, какъ равно и на сей, не было во мнѣ добраго побужденія къ дѣламъ и укрѣпленія себя отъ пороковъ. Я много самъ претерпѣлъ отъ моей глупости, поступая злобно, съ досадою и гнѣвомъ противъ попрековъ и словъ моей родительницы. Самъ я мучился, но слѣпъ былъ и безуменъ разсмотрѣть что отъ себя-то происходило: можно бы умѣрить мнѣ благоразумными, съ размышленіемъ, поступками жестокость укоризнъ и досадъ мнѣ причиненныхъ отъ родительницы и сестры. О, Боже мой! Сердце мое обливается кровію, вспомня о суетности и хлопотахъ въ какихъ мнѣ быть должно, въ разсужденіи состоянія моего и дѣлъ. Я размышляю, читавъ теперь что полезнѣе будетъ записывать худые поступки свои, съ размышленіемъ — что я при томъ чувствовалъ, — и какъ впередъ искоренять ихъ, нежели одну исторію, безъ всякихъ примѣчаній. Сіе открытіе да будетъ мнѣ впередъ правиломъ вести журналъ мой." И журналъ велся по этому правилу, по смыслу напечатанныхъ курсивомъ строкъ, во все время юности нашего автора, пока онъ окончательно не освободился отъ мистико-сентиментальнаго направленія. «Павелъ Михайловичъ г. Мясниковъ,[4] читаемъ подъ 29мъ апрѣля, пересказывалъ сегодня матушкѣ о моемъ развращеніи и безбожіи, будто происходящемъ отъ чтенія книгъ! Я рвался симъ извѣстіемъ, помня что говорилъ съ невѣждой о физикѣ и метеорѣ дождя съ громомъ. Немного успокоиваюсь. Читаю въ Московскомъ журналѣ „День мой“; восхищаюсь! Штиль, мысли, матерія, — все меня плѣняетъ. Благословляю сочинителя; сокрушаюсь завистью: почто не могу и я такъ чувствовать? Сколь еще малъ и далекъ я до сего любезнаго великаго человѣка! Постыдная мысль, куда ты заблуждаешься, зная тупыя и мелкія твои способности!» Молодой человѣкъ котораго невѣжественно близкіе упрекали въ безбожіи, по праздникамъ не пропускалъ не только обѣдни, но и утрени, и рѣдкій день не поминалъ имени Божьяго въ своемъ дневникѣ; но съ духовными лицами не очень ладилъ. Въ одномъ мѣстѣ своихъ записокъ (22го октября) вотъ что говоритъ Второвъ: «въ самый обѣдъ потревоженъ былъ попами, которыхъ я ненавижу по ихъ ханжеству и высокомѣрію». Приводимъ кстати разказъ его довольно рельефно обрисовывающій тогдашніе нравы. Въ послѣднее время пребыванія своего въ Симбирскѣ Второвы квартировали въ домѣ какого-то священника, человѣка еще очень молодаго, но весьма нетрезваго и буйнаго. Онъ преслѣдовалъ мать и сестру Ивана Алексѣевича почти ежедневными ругательствами, и послѣдній, выведенный изъ терпѣнія, по совѣту учителей, пожаловался на него вышеупомянутому игумену, ихъ пріятелю. Этотъ послѣдній велѣлъ привести къ себѣ неугомоннаго попа и приказалъ посадить его на цѣпь. Несмотря на просьбы истца и на раскаяніе отвѣтчика, игуменъ не простилъ, и злополучный іерей такъ и остался на цѣлую ночь прикованнымъ къ стѣнѣ.
Одновременно съ чтеніемъ шло составленіе журналовъ Кромѣ Второва и Веревкина, въ Симбирскѣ въ эту пору и еще нѣкоторыя лица вели такіе же журналы, или на манеръ ихъ, какъ нѣкто Посниковъ, товарищъ Второва по службѣ у прокурора, кажется еще юнѣйшій его. О стихотворствѣ, которое Второвъ называетъ «дражайшимъ искусствомъ» и въ которомъ первенство принадлежало какому-то Степану Ивановичу, мы упоминали выше. Были также охотники составлять автобіографіи, какъ нѣкій Родіоновъ, за что-то содержавшійся на гауптвахтѣ. Всѣ эти невинныя упражненія въ чтеніи и писаніи, товарищескія сходки и вечеринки юныхъ друзей, рѣзко отличавшіяся отъ окружавшаго ихъ общества, возбуждали ядовитыя насмѣшки надъ ними: ихъ просто ругали именемъ «сочинителей», ихъ дразнили, по крайней мѣрѣ такихъ горячихъ людей какъ И. А. Второвъ. Изъ записокъ послѣдняго можно заключить что большинство тогдашняго общества радовалось катастрофѣ недавно постигшей масоновъ: она давала поводъ бранить образованіе и распространяться о вредѣ его, ссылаясь на запрещеніе Тургеневу[5] въѣзда въ столицу. Что представляло собою тогдашнее общество, среди котораго находился Второвъ, объ этомъ можно судить по слѣдующимъ выраженіямъ находящимся въ его дневникѣ и, очевидно, прямо вырвавшимися изъ сердца: «О, Создатель! буду ль я когда пребывать среди лучшаго народа!… Сообщество гдѣ больше пребываю я, состоитъ изъ людей испорченныхъ; какъ же мнѣ можно одному противостоять всѣмъ искушеніямъ! Нѣтъ! Я часто развращаюсь, смотря на нихъ, и часто терзаюсь, претерпѣвая насмѣшки ихъ, ежели не слѣдую ихъ поступкамъ, или оскорбляюсь когда кто разсуждаетъ со мною, умствуя неправильно.» Общество среди котораго вращался Второвъ состояло изъ мелкаго приказнаго люда, который не давалъ ему проходу въ намѣстническомъ правленіи, куда онъ убѣгалъ отъ домашнихъ дрязгъ раннимъ утромъ и позднимъ вечеромъ, точно также какъ мать и сестра Катерина преслѣдовали его дома. Все что было повыше, починовнѣе, хотя изрѣдка и допускало его къ себѣ, но не далѣе передней, и то для праздничныхъ поклоновъ и разныхъ поздравленій; всѣ эти господа, даже удостоившіе его своей ласки, по отношенію къ юному приказному были «милостивцами», а визиты къ нимъ «поклонами», — техническія названія которыя безпрестанно употребляетъ герой нашъ въ своемъ дневникѣ, какъ самыя обыкновенныя. Вотъ что говоритъ самъ Второвъ по поводу посѣщенія имъ нѣкоего Богданова, который даже и не посадилъ его: «Боже мой! Какъ я мучился возвратясь отъ него оскорбленнымъ сего горделивца презрѣніемъ! Я принялъ намѣреніе впередъ не видаться съ нимъ ежели необходимости не будетъ. Итакъ, человѣкъ сколь бы чувствителенъ и честенъ ни былъ, но самыя досады и грубости) а особливо презрѣнія его прежняго милостивца дѣлаютъ (его) неблагодарнымъ. Я при семъ случаѣ забылъ всѣ его одолженія и онъ теперь въ глазахъ моихъ гнуснѣе всякаго чудовища.» Прокуроръ Лаптевъ, человѣкъ не злой и даже расположенный къ Ивану Алексѣевичу, несмотря на ласки жены и знакомство сына; котораго Второвъ училъ рисованію, съ которымъ вмѣстѣ читалъ книги, видимо заискивая его расположенія, обходился съ нашимъ героемъ крайне грубо, особенно когда бывалъ не въ духѣ. Къ счастію же Второва у него въ Симбирскѣ были и другіе знакомые обоего пола, нечиновные, отъ которыхъ онъ не зависѣлъ въ служебномъ отношеніи. Онъ нерѣдко бывалъ у нихъ; но, къ сожалѣнію, изъ его дневника не видно что это были за люди. Здѣсь, въ этого рода знакомствѣ, очень, много помогли ему старыя материнскія дворянскія отношенія, изъ которыхъ самое замѣчательное было къ четѣ Куроѣдовыхъ (мужъ — Михаилъ Максимовичъ, жена — Надежда Ивановна). Чета эта изображена въ Семейной Хроникѣ Аксакова подъ именемъ Куролѣсовыхъ, съ тою лишь разницей что жена Куроѣдова названа не настоящимъ своимъ именемъ, а Прасковьей Ивановной. Въ хроникѣ Аксакова ярко рисуется мрачная сторона характера Михаила Максимовича, — его безчеловѣчная Жестокость къ крѣпостнымъ и его циническій разгулъ; въ нашей онъ выступаетъ только одною свѣтлою стороной, какъ богатый помѣщикъ, родственникъ Суворова, знакомый Державина, какъ вліятельнѣйшее лицо въ Симбирскѣ, гдѣ онъ почасту и подолгу живалъ и одинъ, и съ Надеждой Ивановной, и гдѣ семья Второвыхъ находила себѣ самый радушный пріемъ, особенно юный ея представитель. Куроѣдовъ раньше чѣмъ кто-нибудь другой обратилъ вниманіе на нашего юношу и вполнѣ сочувствовалъ его стремленіямъ. Изъ другихъ обитателей Симбирска почти такое же вниманіе оказывали ему Апраксины и, Баратаевы. Въ это время въ Симбирскѣ жила княгиня Баратаева съ десятилѣтнимъ сыномъ Михаиломъ, ставшимъ потомъ большимъ пріятелемъ героя нашей хроники. Она была вдовой князя Петра Михайловича, бывшаго прежде (1780—1789) симбирскимъ губернаторомъ. Не говоримъ о другихъ знакомыхъ, которыхъ только имена встрѣчаются въ дневникѣ Второва; ихъ было не мало. Вообще вся лучшая, неслужащая часть симбирскаго общества ласкала молодаго человѣка, конечно потому что онъ во всѣхъ отношеніяхъ рѣзко отличался отъ прочей приказной братіи, отъ подъячихъ. Въ юномъ Второвѣ и тѣни не было того что составляло тогда необходимую принадлежность всего служащаго люда, именно поползновенія ко взяточничеству, которымъ онъ гнушался, довольствуясь своими скудными средствами 150 рублей жалованья. Съ увлеченіемъ изобличая себя въ «гнусныхъ порокахъ», Иванъ Алексѣевичъ не преминулъ бы указать на побужденія ко взяточничеству еслибъ оно въ немъ было; между тѣмъ мы находимъ у него подъ 29мъ января 179,3 года слѣдующую, совершенно въ противоположномъ смыслѣ, замѣтку: «Поутру пришелъ къ г. Баумгартену,[6] вчерашнему лѣкарю…. написалъ ему просьбу и получилъ отъ него за работу серебряный рубль. Наблюдая политику и благопристойность, я долго отговаривался принять отъ него сію сумму, представляя ему знакомство его жены, его ласки и малую мою услугу; изъяснилъ ему что я имѣю свойства и душу не подъяческія, и что мнѣ весьма совѣстно принять то. Онъ изъ сего заключилъ что я не принимаю для того что мало, и съ извиненіемъ и великими усиліями втеръ мнѣ въ руки. При семъ случаѣ воображалъ я что онъ самъ имѣетъ свойство корыстолюбивое, и что лѣкарь, также какъ и подъячіе, весьма любятъ взятки.» Постоянно занятыя мысль и руки (кромѣ переписки служебныхъ бумагъ и рисованія, Иванъ Алексѣевичъ успѣшно занимался переплетнымъ мастерствомъ) спасали Второва и друзей его отъ нравственной гибели и выдвигали ихъ изъ темныхъ рядовъ тогдашняго общества, но обойтись безъ уступокъ окружающему быту не было возможности. Если не въ кружкѣ симбирскихъ учителей, то въ кружкѣ Степана Ивановича, симбирскаго стихотворца и друга Второва, вѣроятно изъ чиновниковъ, уступки окружающей жизни, выражавшіяся въ пристрастіи къ вину и картамъ, были замѣтны до такой степени что внушили нашему герою слѣдующій афоризмъ: «ученые люди, сколько бы бѣдны и порочны ни были, но всегда полезнѣе воздержныхъ невѣждъ». Но какъ ни бѣдна была въ интеллектуальномъ отношеніи жизнь Симбирска въ концѣ прошлаго столѣтія, все же она, сравнительно съ уѣздной, съ Самарской или Ставропольской, гдѣ мы вскорѣ увидимъ Второва, казалась земнымъ раемъ. Кромѣ читающихъ кружковъ, въ Симбирскѣ въ эту пору бывали театры и маскарады, которые неукоснительно посѣщалъ Иванъ Алексѣевичъ; ему особенно нравились послѣдніе: «въ маскерадѣ, онъ пишетъ, я гордился будто равенствомъ съ прочими, хотя судьба и не наградила меня еще благородіемъ». Онъ упоминаетъ о двухъ труппахъ актеровъ, Татищевской и Ермолова, отдавая предпочтеніе первой. Труппы эти состояли изъ крѣпостныхъ людей и принадлежали помѣщикамъ. Кромѣ названныхъ здѣсь, въ Поволжьѣ въ концѣ прошлаго и въ первыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія не мало было и другихъ; изъ нихъ замѣчательны: Столыпинская и Есипова. Послѣдняя находилась въ Казани. Старый холостякъ Есиповъ (Петръ Васильевичъ), объ образѣ жизни котораго, объ отношеніяхъ его къ крѣпостнымъ актрисамъ, занимавшимъ пріѣзжавшихъ въ деревню гостей не одною игрою на сценѣ но и вакханаліями всякаго рода, Вигель (II, 133, 137) разказываетъ возмутительныя подробности, тѣмъ не менѣе былъ, согласно свидѣтельству автора Семейной Хроники (стр. 378), истиннымъ основателемъ Казанскаго театра. Страстно любя сценическое искусство, Есиповъ посвятилъ всю свою жизнь и громадныя средства на водвореніе его въ Казани. Русская культура прежде и больше всего распространялась путемъ литературы и театра. Въ первой половинѣ прошлаго вѣка, вскорѣ послѣ великой Петровской реформы, литературно-сценическое движеніе шло къ центру, въ столицы, съюга, изъ Малороссіи; во второй половинѣ оно замѣтно приняло другое движеніе, — пошло съ востока, изъ Поволжья. Вспомнимъ такихъ крупныхъ писателей какъ Державинъ, Дмитріевъ и Карамзинъ; такихъ людей какъ Тургеневы, Панаевы, Аксаковъ; даже всѣхъ этихъ Есиповыхъ, Столыпиныхъ, Ермоловыхъ и tutti quanti, разорявшихся не отъ однихъ картъ или собакъ, — и мы не можемъ отказать Поволжской Руси, едва уцѣлѣвшей отъ Пугачевскаго разгрома, въ значительномъ умственномъ движеніи, конечно, въ тѣхъ видахъ и формахъ какіе тогда были намъ доступны. Но возвращаемся ко Второву. Столь желаемое и столь необходимое въ тотъ вѣкъ благородство не замедлило придти къ нашему герою, въ августѣ, уже предъ отъѣздомъ изъ Симбирска въ Самару, онъ получилъ наконецъ чинъ губернскаго регистратора. Радость его по этому случаю была безпредѣльна и выразилась въ слѣдующихъ словахъ: «Боже мой! Какую принести благодарность Тебѣ! Я уже офицеръ; стою ли сего я? Могу ли еще когда, при нѣкоторыхъ мрачностяхъ, роптать на жребій мой и называться несчастнымъ?»
Производство въ статскіе совѣтники и назначеніе, вслѣдъ за симъ, предсѣдателемъ уголовной палаты сдѣлали прокурора Лаптева особенно благосклоннымъ къ служащимъ у него писцамъ, Второву и Посникову: ему захотѣлось вывести ихъ въ люди, дать имъ чинъ и новыя штатныя мѣста. Еще прежде этого И. А. Второвъ, обремененный семьей, хлопоталъ черезъ своихъ симбирскихъ знакомыхъ объ улучшеніи своего служебнаго и экономическаго положенія. Самое искреннее и горячее участіе въ этомъ дѣлѣ принимало семейство Куроѣдовыхъ, съ особеннымъ радушіемъ относившееся къ молодому человѣку. Куроѣдовъ былъ знакомъ съ Державинымъ[7] и, черезъ посредство знаменитаго поэта, особенно авторитетнаго по всему Поволжью, обѣщался доставить ему мѣсто въ Петербургѣ; находясь же въ хорошихъ отношеніяхъ и съ Лаптевымъ, онъ располагалъ и этого послѣдняго въ его пользу. Повышеніе размягчило прокурорское сердце, — и вотъ онъ однажды призвалъ къ себѣ на квартиру, въ послѣобѣденное, т.-е. неслужебное время, юнаго своего письмоводителя и прямо обратился къ нему съ слѣдующимъ вопросомъ:
— Ты куда, бы желалъ выдти изъ теперешняго мѣста?
Смущенный неожиданностью вопроса, письмоводитель не зналъ что отвѣчать и просто оробѣлъ въ присутствіи суроваго начальника. Вопросъ былъ предложенъ въ той же формѣ и тоже продолжалось молчаніе.
— Ты знаешь, пояснилъ прокуроръ, — я оставляю свою должность, хочу и васъ съ Посниковымъ освободить отъ ней и желаю помочь вамъ.
— Какъ вашей милости будетъ угодно, послѣдовалъ отвѣтъ, слабымъ и невнятнымъ голосомъ.
— Ну? ступай и посовѣтуйся съ товарищемъ.
Однакоже опредѣленіе воспослѣдовало не по желанію Второва; его, назначили въ Самару, секретаремъ съ уѣздный судъ. Первое извѣстіе объ этомъ назначеніи было ему весьма непріятно, и прежде всего потому что въ Самарѣ онъ имѣлъ родныхъ, которые, по его словамъ, «не помогали намъ въ нашей бѣдности и презирали насъ»; одинъ изъ этихъ родственниковъ, Бушуевъ, какъ мы уже сказали, въ это время былъ вице-губернаторомъ въ Новгородъ-Сѣверскѣ.[8] Но, съ другой стороны, большая независимость, большія средства къ жизни (300 руб. въ годъ жалованья), родныя мѣста и дѣтскія воспоминанія мало-по-малу стали примирять его съ Самарой. Въ ожиданіи производства въ чинъ и утвержденія въ должности Сенатомъ, Второвъ отправился въ путешествіе къ Макарью на ярмарку, и въ Казань, гдѣ у него были кромѣ учителей нѣкоторые знакомые (какъ напоимѣръ, Никита Прокофьевичъ Трубицынъ), съ которыми онъ нерѣдко переписывался. Это путешествіе описано въ дневникѣ довольно подробно и послѣдовательно, съ нѣкоторою литературною отдѣлкой.
12го іюля выѣхалъ И. А. Второвъ изъ Симбирска, вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ, юнымъ княземъ Баратаевымъ.[9] Въ часъ пополудни того же числа прибыли они въ деревню Баратаевку, гдѣ ихъ угостили сытнымъ завтракомъ и крѣпкимъ медомъ, отъ котораго спутникъ Второва проспалъ потомъ всю дорогу, словно убитый, до самаго утра. Ночевали въ деревнѣ Анненковой. Иванъ Алексѣевичъ и здѣсь, и въ Баратаевкѣ, ходилъ съ ружьемъ на охоту, но не столько занимался ею, сколько разсматриваніемъ «натуры», то-есть растеній и камней, въ чемъ онъ уже зналъ толкъ, благодаря своимъ естественно-научнымъ свѣдѣніямъ. Постель ему постлали на дворѣ, на свѣжей, скошенной травѣ. Онъ легъ, но не могъ сомкнуть глазъ. Ночь была лунная, теплая; воздухъ дышалъ ароматомъ и нѣгой. Звуки народной пѣсни: «Ты зоря моя, зоря! Зоренька вечерняя!» пріятно поражали слухъ юнаго симбирскаго мечтателя. Въ тотъ же дворъ, около полуночи, пріѣхали знакомые самарскіе купцы, также отправлявшіеся на ярмарку, стали окликать его, но онъ притворился спящимъ. Дворъ гдѣ ночевали наши путники и деревня принадлежали нѣкоему Дмитрію Кузмичу Крашенинникову, Ій гильдіи оренбургскому купцу и именитому гражданину. Наши путешественники увидѣли его раннимъ утромъ прытко бѣгающимъ по берегу пруда и смотрящимъ на ловлю рыбы большимъ бреднемъ; это былъ небольшаго роста худощавый старикъ, одѣтый въ бѣлый, шлафрокъ. Пріѣзжіе купцы скидали предъ нимъ шапки и не накрывались до тѣхъ поръ пока онъ ихъ не замѣчалъ. Надобно думать, таковъ былъ заведенный обычай за даровое и роскошное гостепріимство. По окончаніи ловли старичокъ въ бѣломъ шлафрокѣ пригласилъ всѣхъ пріѣзжихъ къ себѣ во дворъ, а въ числѣ ихъ и Ивана Алексѣевича, который, хотя и съ неудовольствіемъ, долженъ былъ снять предъ нимъ шапку, но котораго Крашенинниковъ тотчасъ же примирилъ съ собою, взявъ его подъ руку. Домъ оригинальнаго старика оказался не только великолѣпнымъ, но даже изящнымъ. Онъ былъ украшенъ множествомъ картинъ, изображавшихъ различные ландшафты и портреты неизвѣстныхъ нашему путешественнику лицъ, изъ которыхъ, впрочемъ, по догадкѣ Второва, нѣкоторые были древнихъ писателей. Къ числу украшеній дома принадлежали и хорошенькія горничныя, изъ которыхъ одна, особенно миловидная дѣвушка, плѣнила юнаго симбирскаго философа. Неудовольствовавшись угощеніемъ своихъ гостей чаемъ, гостепріимный хозяинъ предложилъ имъ роскошный обѣдъ, по срединѣ двора, въ раскинутой палаткѣ, гдѣ сорокъ человѣкъ разнообразнаго проѣзжаго люду, въ томъ числѣ и двѣ керженскія старицы, до отвалу ѣли сытыя домашнія яства и до пьяна пили крѣпкіе меды тароватаго хозяина, который можетъ-быть и потому такъ разщедрился что самъ собирался вмѣстѣ съ гостями къ Макарью. Послѣ обѣда, въ пятомъ часу пополудни, изъ дома Крашенинникова выѣхалъ цѣлый обозъ гостей, вмѣстѣ съ хозяиномъ, въ числѣ двадцати кибитокъ. Въ каждой кибиткѣ было не менѣе какъ по ружью, частью «на всякій случай», въ острастку разбойникамъ, которые еще водились, измельчавъ впрочемъ до воришекъ, частью для охоты, для разогнанія скуки отъ томительно долгой ѣзды и отъ усыпляющихъ кормежекъ. При въѣздѣ въ лѣса, хотя бы и весьма скромныхъ размѣровъ, воздухъ оглашался залпомъ дружныхъ выстрѣловъ этой невинной артиллеріи, пугавшихъ не столько мнимыхъ разбойниковъ, сколько и безъ того трусливыхъ лѣсныхъ птицъ. Какъ бы то ни было, но ѣзда при такой обстановкѣ — въ шумной, многолюдной толпѣ, въ красивой, живописной мѣстности, которыми такъ богато Поволжье, въ лѣтнюю Жаркую пору, подъ обаяніемъ еще свѣжихъ, хотя и начинавшихъ уже блѣднѣть, легендъ о разбойникахъ, — не лишена была привлекательности; по крайней мѣрѣ, Второвъ восхищался ею. 14е, 15е и 16е числа прошли въ поѣздкѣ, — такъ медленно тащились! Въ пути не произошло ничего особеннаго. Тагай и Ардатовъ и тогда были ничтожными городами. Вниманіе Второва остановилось на деревнѣ помѣщика Алѣева, за Ардатовомъ, гдѣ крестьяне, почти поголовно, стояли на дорогахъ и улицахъ и просили милостыни у проѣзжающихъ: «варваръ помѣщикъ!» восклицаетъ въ негодованіи Второвъ. Видъ на село Лысково, на Макарьевъ и на Волгу, покрытую безчисленнымъ множествомъ судовъ, привелъ въ восторгъ Второва. Добравшись до мѣста своей поѣздки и переправившись на другой берегъ Волги, Второвъ тотчасъ же встрѣтился тамъ съ однимъ изъ своихъ знакомыхъ, Борисовымъ, который разказывалъ ему о своей встрѣчѣ съ разбойниками: какъ онъ одного поранилъ саблей и какъ другіе заставили его самого бѣжать въ лѣсъ и тамъ отъ нихъ укрыться. Помѣстившись въ какомъ-то амбарѣ и переодѣвшись, Второвъ тотчасъ же побѣжалъ на ярмарку и прежде всего бросился въ книжныя лавки, которыхъ тогда на ярмаркѣ было четыре. Онъ купилъ «Покоящагося трудолюбца» и какой-то «Театръ». Книги эти онъ оставилъ въ квартирѣ Крашенинникова, съ которымъ сблизился во время пути. На другой день опять покупка книгъ; пріобрѣтены Собесѣдникъ[10] и Московскій журналъ; подъ день выѣзда, 22го, еще куплено разныхъ книгъ на 13 р. 50 к., всего, стало-быть, на громадную для бѣднаго канцеляриста сумму, который на остальныя свои надобности, для покупки платья и пр., употребилъ гораздо меньше и который въ буквальномъ смыслѣ слова голодалъ. Симбирскіе спутники Второва пили чай и ѣли въ складчину; онъ отказался отъ этаго, разчитывая въ видахъ экономіи для книгъ меньше пробыть на ярмаркѣ и меньше издержать; но пробыть пришлось больше, а потому пришлось по утрамъ не пить чаю: «стыдъ и скорбь!» восклицаетъ нашъ юноша. Къ числу ярмарочныхъ удовольствій въ ту пору принадлежали театръ и цехъ шутовъ, потѣшавшій раскутившееся купечество. Второвъ посѣщалъ театръ, гулялъ по ярмаркѣ и за городомъ, а остальное время весь погруженъ былъ въ чтеніе, забывъ обо всемъ въ мірѣ: онъ былъ тогда въ упоеніи отъ чтенія Бѣдной Лизы Карамзина и первыхъ Писемъ Русскаго Путешестсенника. Страннымъ показался онъ своимъ спутникамъ, которые въ глаза ему называли дурачествомъ и такое чтеніе, и покупку такихъ книгъ.
23го іюля, раннимъ и прекраснымъ утромъ, на небольшомъ баркасѣ, поплылъ вашъ симбирскій путешественникъ внизъ по Волгѣ въ Казань. Видъ Макарьева привелъ его въ такое восхищеніе что онъ тутъ же у берега, сидя на лодкѣ, набросалъ карандашомъ его контуръ, приложенный къ дневнику. Всѣхъ пассажировъ, вмѣстѣ съ хозяевами, было на баркасѣ 11 человѣкъ; большая часть ихъ была вооружена ружьями и пистолетами. Въ полдень наши путешественники «видѣли одну лодку съ людьми, на насъ плывущую, и заключили всѣ что это разбойники. Зарядили ружья и пистолеты и ожидали сраженія; однако избавились сей опасности, ибо лодка отворотилась отъ насъ, и, переплывъ на другую сторону Волги, въ виду нашемъ вышли всѣ изъ оной въ кустья.» Ночевали въ Василь-Сурскѣ. На слѣдующіе два дня, 24го и 25го чиселъ, погода перемѣнилась: шелъ дождь и похолодѣло. По неимѣнію при себѣ теплой одежды пришлось Второву согрѣваться работой на веслахъ. Мимо Козмодемьянска, Чебоксаръ и Свіяжска путешественники проѣхали безъ всякихъ особенныхъ приключеній; подъ Чебоксарами осматривали ихъ лодку заставные солдаты и сорвали съ хозяевъ нѣсколько грошей. Въ Казань пріѣхали въ 3мъ часу пополудни, 26го іюля. Городъ, т.-е. строенія и все что было на улицахъ, привелъ въ восторгъ Второва. Въ Казани онъ пробылъ до 1го августа и останавливался на квартирѣ у Н. П. Трубицина. Кромѣ знакомыхъ уже учителей, B. Р. Бобровскаго и С. В. Смирнова, нашлись въ Казанѣ и другіе знакомые, какъ напримѣръ, Настасья Михайловна Бушуева, уже упомянутая нами родственница, и еще какая-то Прасковья Александровна, неназванная по фамиліи, которую Иванъ Алексѣевичъ называетъ также «милой» родственницей и посвящаетъ ей, при прощаніи съ Казанью, нѣсколько сочувственныхъ строкъ; завязались знакомства и новыя. Авторъ путешествія посѣтилъ казанскія святыни и осмотрѣлъ всѣ достопримѣчательности города. Покупка книгъ въ Казани продолжалась (напримѣръ, Собраніе новѣйшихъ сочиненій[11]), вѣроятно, уже на послѣднія деньги, потому что на обратномъ пути въ Симбирскъ юный путешественникъ питался только хлѣбомъ, огурцами и толокномъ. Съ Казанью нашъ авторъ прощался слѣдующими словами: «Разстался я съ Казанью, разстался съ людьми милыми и чувствительными! Блаженная Казань!» Армянинъ, владѣлецъ судна, взялся свезти Второва до Симбирска за рубль. Во время этаго плаванія, продолжавшагося до 3го августа, ничего особеннаго не произошло. Нашъ путешественникъ, кажется, былъ въ самомъ сильномъ пароксизмѣ сентиментальности. Онъ не разлучался съ книгой ни на палубѣ, ни въ каютѣ; онъ находилъ даже удобнымъ писать тамъ свои замѣтки и сочинять тамъ какія-то стихи. Читая въ Московскомъ журналѣ «Плачъ Супруги»,[12] онъ плакалъ самъ, плакалъ, по его словамъ, перебирая въ мысляхъ всю свою жизнь «даже до смерти». Очарованный журналомъ Карамзина, онъ даетъ себѣ обѣщаніе отнынѣ «читать его весь со вниманіемъ, и на особую бумагу выписывать и замѣчать важныя и трогательныя мѣста». Вмѣстѣ съ нимъ находилась на суднѣ молоденькая, четырнадцати лѣтняя, дѣвушка, очень красивая, умная и знавшая грамотѣ. Армяне купили ее на ярмаркѣ у помѣщика Кашкарева, знакомаго и Второву. «Не человѣкъ, но скотъ безъ чувствія!» съ негодованіемъ восклицаетъ этотъ послѣдній.
По возвращеніи изъ Казани удобно было готовиться къ отъѣзду въ Самару, такъ какъ въ Симбирскѣ нечего было дѣлать. Для такихъ бѣдныхъ людей, какъ Второвы, сборы не могли быть продолжительны; но выѣздъ оттянулся за три недѣли: жаль было Ивану Алексѣевичу разстаться съ Симбирскомъ, съ своими друзьями. «Вотъ послѣдній день моего здѣсь пребыванія. Записываетъ онъ подъ день выѣзда въ своемъ журналѣ. Вотъ горесть, вотъ разлука! Отколѣ и куда я удаляюсь?.. Симбирскъ научилъ меня чувствовать, научилъ познавать себя и сердца человѣческія, — и я его оставляю!.. Оставляю друзей, милыхъ, любезныхъ друзей, оставляю ментора, который питалъ мою душу и внушилъ мнѣ все то что теперь я ощущаю!… Поспѣшно одѣвшись обѣгаю я всѣхъ моихъ начальниковъ и милостивцевъ, сказываю объ отъѣздѣ, благодарю за милости и ласки и прошу о неоставленіи впредь… Въ послѣдній уже разъ былъ я въ училищѣ, въ послѣдній разъ взглянулъ на библіотеку опростился!» Прощаніе съ учителями было глубоко трогательно. По нѣскольку разъ прощался Иванъ Алексѣевича съ И. М. Веревкинымъ и Степаномъ Ивановичемъ, каждый разъ обливаясь слезами; они платили ему тѣмъ же, прибѣгали и нему, уже распростившись, еще разъ и мѣшали его сборамъ. Ласково простились съ нимъ и «милостивцы», и во главѣ ихъ Лаптевъ, изъявившій сожалѣніе о разлукѣ своей со Второвымъ, напутствовавшій его пожеланіями и обѣщавшій помочь ему въ переходѣ въ Симбирскъ, въ случаѣ открытія вакантнаго мѣста, хотя прежде и отдававшій предпочтеніе Посникову, что глубоко огорчало Ивана Алексѣевича. Но въ минуту разлуки все прошлое было забыто послѣднимъ, прощаніе съ бывшимъ начальникомъ его очень тронуло: «какъ забыть мнѣ сіи милости», говоритъ онъ въ заключеніи своей дневной записи. Путь отъ Симбирска до Самары Второвы совершила по Волгѣ, въ пять дней. Кромѣ ихъ семейства и крѣпостной служанки Авдотьи, имъ сопутствовали какой-то Осипъ Ивановичъ Поповъ и Татьяна Ивановна, молодая, красивая, но прежде неизвѣстная особа, ставшая героинѣ кратковременнаго дорожнаго романа. Жалкое судно, съ рогожными парусами, плывя по теченію рѣки, едва тащилось. Но, несмотря на горесть разлуки съ друзьями, герой нашъ не обращалъ вниманія на обстановку и, и по обычаю, уходилъ въ свой любимый міръ мечтательности, чтенія и даже писанія: книга и перо почти не выпадали изъ его рукъ. Своя семья ко всему этому давно привыкла; но бурлакамъ и Попову герой нашъ показался страннымъ, «чуднымъ», въ особенности когда сталъ ихъ знакомить съ Московскимъ журналомъ. Это случилось на другой день выѣзда, 24го августа. Второвъ читалъ февральскую книжку Московскаго журнала за 1791, именно стихотвореніе на Новый Годъ[13]. Его особенно плѣнили слѣдующіе стихи, которые онъ поспѣшилъ прочесть своимъ спутникамъ:
Я слышу въ далекѣ
Тамъ рѣзкій трубный зыкъ;
Тамъ бубновъ громъ;
Тамъ стонъ
Волторнъ.
Поповъ, прослушавъ это стихотвореніе, простодушно замѣтилъ: «Чего не напишутъ! Они ужь взяли примѣръ съ Исакія, когда онъ видѣлъ бѣсовъ играющихъ на волторнахъ. Имъ только деньги чѣмъ-нибудь выманивать!» Слушавшій стихотвореніе бурлакъ не сказалъ ничего. Задѣтый за живое, хотя и понявшій странность такого чтенія, Второвъ хотѣлъ отомстить своимъ равнодушнымъ слушателямъ чтеніемъ другихъ стиховъ, Оселъ и Лира,[14] напечатанныхъ въ той же книжкѣ журнала, но ядовитость ихъ, кажется, не была понята его аудиторіей. Погода стояла перемѣнчивая; не разъ поднимался сильный вѣтеръ; надобно было прятаться въ каюту. Но и въ каютѣ, и на палубѣ, Второвъ не покидалъ книжки и тетрадки. Вѣтеръ рвалъ рогожные паруса, а онъ, находясь на падубѣ, умудрялся писать себѣ, едва удерживая бумагу, лежавшую на помостѣ (кралѣ, по-бурлацки) гдѣ стоитъ рулевой. Нашъ авторъ производитъ свою работу стоя. Предъ его глазами красовался ветхій рогожный парусъ, лохмотьями котораго било его прямо въ лицо и голову; тутъ же, у кормы, лежали въ живописномъ безпорядкѣ кормчіе бурлаки, кто на спинѣ, кто на брюхѣ. Но въ тихую погоду наши аргонавты не сходили съ падубы даже ночью, которую напролетъ проводили въ созерцаніи красотъ приволжской природы, въ особенности Жегулевскихъ горъ. Днемъ не разъ садились они въ лодку, причаливали къ берегу и выходили на поиски по окраинамъ лѣсовъ, для собиранія орѣховъ и ягодъ. На третій день плаванія, Иванъ Алексѣевичъ, вмѣстѣ съ сестрой Александрой, отправился на охоту съ ружьемъ. Но только-что они скрылись за кустами, которыми былъ покрытъ берегъ, какъ откуда ни возьмись подступила къ бурлакамъ, которые привезли ихъ, сторожевая команда ставропольскихъ солдатъ, которая строго начала допрашивать послѣднихъ: не высадили ли они гдѣ-нибудь разбойниковъ? Вся эта дорожная обстановка, прогулки, ночныя бдѣнія, восхожденія на палубу и нисхожденія въ каюту, конечно, книги и стихи, воспламенили въ сердцѣ нашего героя любовь къ Татьянѣ Ивановнѣ и расположили послѣднюю къ тому же чувству. Любовники объяснились; «дражайшій поцѣлуй въ уста и лобзаніе рукъ другъ у друга» запечатлѣли ихъ чувство; но прозаическій пріѣздъ въ Самару, гдѣ видѣлся въ перспективѣ противный уѣздный судъ, со скучнымъ судьею, Андреемъ Филатьевичемъ Чекановымъ, и грудами бумагъ, прервалъ этотъ романъ въ самомъ его началѣ.
II.
(1793—1795).
править
Самара, куда въѣзжали наши путешественники, была для Второва роднымъ мѣстомъ, гдѣ протекло время его дѣтства и ранней юности, гдѣ каждая улица, каждый домъ были ему знакомы, да и самые Самаряне были извѣстны ему по именамъ и отчествамъ почти поголовно; въ Самарѣ, наконецъ, и около нея было у Второвыхъ не мало родныхъ, хотя и въ отдаленныхъ степеняхъ родства, но въ ту патріархальную эпоху, тѣмъ не менѣе, весьма почитаемыхъ. И хотя бѣдное семейство, прожившее долго въ этомъ городѣ, кромѣ горя и нужды ничего не испытало и ни съ чьей стороны не находило ни малѣйшей помощи, но въ послѣдствіи времени горечь старыхъ отношеній была забыта, и живя въ Симбирскѣ, юный Второвъ уже благодушно относился къ прежнимъ знакомымъ, служилъ для нихъ исправнымъ коммиссіонеромъ, сообщалъ имъ губернскія вѣсти, преимущественно служебнаго свойства, и, по своей страсти къ писанію, конечно, не скупился на подробности. Два крупныхъ самарскихъ аристократа, городничій, не названный по фамиліи, и судья Чекановъ, до нѣкоторой степени за нимъ даже ухаживали, когда онъ служилъ при прокурорѣ. Теперь, по переѣздѣ въ Самару, эти отношенія должны были измѣниться. Андрей Филатьевичъ Чекановъ былъ масонъ, стало-бытъ, человѣкъ относительно образованный. Онъ принадлежалъ къ ложѣ Св. Іоанна, гдѣ значился ученикомъ, какъ гласила грамота, данная ему за подписью мастера ложи Алексѣя Ильина, начало которой, по словамъ И. А. Второва, было слѣдующее «Велія Слава Всевышнему Строителю вседенныя! Мы, мастеръ съ братіей и учениками ложи Св. Іоанна, просимъ всѣхъ, разсѣянныхъ во вселенной братій ложи Св. Іоанна признавать и почитать нашего любезнѣйшаго брата, Андрея Фидатьевича Чеканова, ученикомъ». Чекановъ что-то такое писалъ или списывалъ, имѣлъ у себя книги, не прочь былъ и почитать ихъ, не прочь былъ и поговорить о разныхъ серіозныхъ, по тогдашнему времени, матеріяхъ, но ни масонство, ни умозрѣнія не мѣшали ему быть человѣкомъ весьма практическимъ, съ твердою волей и крупнымъ характеромъ. Городничій былъ человѣкъ совсѣмъ инаго закала: книгъ онъ никакихъ не читалъ. Карамзина ни во что ставилъ, но любилъ стихи и даже былъ охотникъ ихъ декламировать; любилъ и весело пожить, будучи человѣкомъ весьма общительнымъ. По поводу Карамзина у него съ Второвымъ бывали иногда смѣшныя сцены. Разъ послѣдній, приглашенный на обѣдъ городничимъ, захватилъ съ собою Московскій журналъ и вздумалъ было читать ему Письма Русскаго Путешественника, но городничій прервалъ чтеніе словами: «это пустяки!» приведшими въ «содроганіе» гостя, по его собственному выраженію. Въ другой разъ, посланный судьею къ городничему для объясненія по одному дѣлу, Второвъ имѣлъ неосторожность сказать что ни онъ, ни судья не поняли его записки, присланной къ нимъ по этому же самому дѣлу. «Что жъ дѣлать! возразилъ съ любезною, хотя и ехидною улыбкой городничій; — я не Карамзинъ и лучше писать не умѣю.» Оба эти сановника, судья и городничій, встрѣтили Ивана Алексѣевича весьма радушно, и справедливость требуетъ сказать что послѣдній никогда не измѣнялъ къ нему добрыхъ отношеній. Кромѣ городничаго и Чеканова, у Второва явился въ Самарѣ цѣлый рой знакомыхъ, большею частію служащіе чиновники, частію же дворяне, проживавшіе въ городѣ. Какъ же почувствовалъ себя самъ авторъ дневника въ Самарѣ, въ этомъ новомъ, хотя и знакомомъ уже ему обществѣ?
Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Самару, въ дневникѣ Второва, подъ 2мъ сентября, мы находимъ слѣдующую запись: "Давеча въ полдни, послѣ обѣда, принялся за Московскій журналъ и началъ читать первое Письмо Русскаго Путешественника, разставанье его примѣняя къ себѣ. Чувствовалъ то же и плакалъ, особенно тронули меня слова: «Проведшее есть сонъ и тѣнь. Гдѣ тѣ часы въ которые такъ „хорошо бывало моему сердцу посреди васъ, милые?“ Больше не читалъ, зарыдалъ и упалъ на постелю. Долго билось мое сердце; всхлипывая, наконецъ пересталъ и уже размышлялъ о прошедшихъ дняхъ моей жизни.» Положимъ, слезы у на* шего героя въ эту эпоху были ни почемъ; отъ вліянія тогдашней литературы онъ пріобрѣлъ способность безпрестанно плакать, по крайности такимъ себя выставляетъ, но самарское общество 90хъ годовъ, въ большинствѣ, хоть кого могло привести въ отчаяніе. Карты, попойки всѣхъ родовъ, вечернія и утреннія, званыя и незваныя, сопровождавшіяся всякими безобразіями и нерѣдко драками, при отсутствіи иныхъ развлеченій, какъ театра и даже танцовальныхъ вечеровъ, составляли обычное времяпровожденіе тогдашнихъ Самарянъ. Нравы въ большинствѣ общества также не отличались особенною чистотой. Часто случалось что мѣстные цензоры карали за нарушеніе нравственности даже лицъ высокопоставленныхъ въ уѣздной іерархіи, вымазываніемъ дегтемъ воротъ, ставней и домовъ; кромѣ домашнихъ скандаловъ, разносимыхъ сплетнею по всему городу, случались скандалы крупные, оглашавшіе цѣлый уѣздъ и даже всю губернію. Объ одномъ изъ такихъ скандаловъ повѣствуетъ Второвъ. Онъ касался нѣкоей Алашеевой, его родственницы, помѣщицы бросившей мужа и бѣжавшей съ чужимъ лакеемъ, съ которымъ болѣе трехъ лѣтъ она находилась въ связи. Губернаторъ послалъ за бѣглянкой, погоню; имѣніе ея было отдано подъ опеку. Общественное мнѣніе тѣмъ болѣе было раздражено противъ нея что, бѣжавъ, она и ея сообщники сманили съ собою, неизвѣстно только чѣмъ, цѣлую семью дворовыхъ людей какой-то бѣдной капитанши. Вообще весьма нелестные отзывы мы находимъ въ дневникѣ Второва о самарскомъ обществѣ. «Всѣ мои компаніоны здѣсь, говоритъ онъ вскорѣ по пріѣздѣ, стараются только сократить время, и какъ-нибудь только бы пролетѣло оно тщетно: вездѣ только одно увеселеніе — лить и играть въ карты. Я привыкаю уже къ симъ упражненіямъ; за книгою становится мнѣ скучно; часто бываю въ ихъ бесѣдахъ и подражаю разнымъ тщетамъ.» Но, несмотря на это подражаніе, доказываемое и содержаніемъ дневника, Второвъ вездѣ называетъ вещи настоящимъ ихъ именемъ, вездѣ гнушается сценами разврата и оскорбленіемъ человѣческой природы. Такъ, посѣтивъ, вскорѣ послѣ пріѣзда, одинъ порядочный домъ, Смолькова,[15] послѣ обѣда, онъ замѣчаетъ: «къ вечеру собралось общество развращенныхъ молодыхъ господъ. Я, съ ужасомъ смотря на нихъ, удивлялся и жалѣлъ — какимъ мечтамъ они преданы!» Изъ знакомыхъ Второва рѣзко отличались двое, уже упомянутый лѣкарь Баумгартенъ, и нѣкто Николай Львовичъ Хардинъ, молодой человѣкъ, чѣмъ-то служившій въ уѣздномъ судѣ (кажется помѣщикъ, хотя и не богатый). Баумгартенъ какъ видно обжился въ Россіи; онъ. любилъ вылить и въ хмѣлю былъ не спокоенъ. Книгъ русскихъ не читалъ, но говорить по-русски и писать кое-какъ умѣлъ. Увидѣвъ у Второва цѣлую библіотеку русскихъ книгъ, привезенныхъ изъ Симбирска, онъ обратилъ вниманіе за молодаго человѣка какъ на рѣдкое явленіе въ окружающей его средѣ и охотно съ нимъ бесѣдовалъ о далекой своей родинѣ, о любимыхъ своихъ писателяхъ, изъ которыхъ Гёте и Геллертъ были Второву хорошо извѣстны, первый по Вертеру, которымъ онъ бредилъ въ эту пору, Баумгартенъ полюбилъ юнаго секретаря и при составленіи русскихъ писемъ къ разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ въ Петербургѣ, нерѣдко обращался къ нему за помощью. Николай Львовичъ Хардинъ сдѣлался вскорѣ наперсникомъ Второва, его ученикомъ, тѣмъ же чѣмъ былъ послѣдній по отношенію къ H. М. Веревкину. При самомъ началѣ знакомства, въ Хардинѣ понравилась Второву внѣшняя порядочность и, при отсутствіи образованія, наклонности обличавшія порядочно отъ внутреннюю и острый умъ. Вотъ какъ о немъ выражается Второвъ: "Я замѣтилъ превосходную изящность его мыслей и остроты; удивлялся его дарованію, что безъ наукъ и безъ большаго чтенія успѣлъ онъ образовать свое сердце и научиться тонко различать предметы моральные и физическіе. " Хардинъ жилъ съ матерью, которая впрочемъ умерла въ слѣдующемъ 94 году. Второвъ горячо принялся за образованіе Хардина. Они были почти неразлучны: вмѣстѣ читали, нѣкоторое время вмѣстѣ жили; Хардинъ, по примѣру Второва, завелъ журналъ и началъ писать стихи; подъ вліяніемъ Второва онъ проникнулся обожаніемъ H. М. Карамзина.
Второвъ приводитъ между прочимъ слѣдующій отрывокъ изъ дневника Хардина: «Поутру въ 9 часовъ мы съ пріятелемъ И. А. встали и разговаривали о религіи. Въ сіе время мы имѣли удовольствіе открывать внутренность вашу другъ другу. Въ образецъ же поэтическихъ дарованій моего друга, Второвъ приводитъ слѣдующіе его стихи:
Уже зефиръ играетъ
Въ поляхъ между цвѣтовъ
И нѣжно добываетъ
Листочки у кустовъ.
Пернатые порхаютъ
И въ рощахъ, и въ долкахъ,
Въ эфирѣ воспѣваютъ,
Играютъ на дубкахъ.
Весною утѣшался
Громчѣе соловей;
Насвистывать старался
Въ благодаренье ей.
Тамъ горленка играетъ
Съ любезныимъ дружком,
Съ сука на сукъ летаетъ,
Любуясь деревцомъ.
А здѣсь, съ горы кремнистой,
Шумѣлъ и упадалъ
Источникъ серебристой
И быстро внизъ бѣжалъ;
Віясь между древами,
Въ долинѣ расширялся,
Прозрачными струями,
Какъ будто, любовался.
Николай Львовичъ увлекся романомъ. Онъ влюбился въ одну дѣвицу Ш. (не названа по фамиліи) и на одномъ вечерѣ, послѣ танцевъ, вздумалъ съ нею объясниться. Для этого онъ на лоскуткѣ бумага написалъ слѣдующіе стихи своего сочиненія:
Позволь плѣненному тобой
Сказать нелицемѣрно,
Что я твоею красотой
Страдаю безпримѣрно.
Стихи эти онъ вложилъ въ вѣеръ красавицы, который взялъ у мы изъ рукъ; но, при передачѣ вѣера по принадлежности, коварная бумажка изъ него выпала и тотчасъ же была подхвачена соглядатаями, которые, какъ оказалось, постоянно слѣдили за юною четою и едва ли не болѣе возмущались ихъ невинными отношеніями чѣмъ похожденіями вышеупомянутой Алашеевой съ лакеемъ или исторіями съ дегтемъ. Оскорбленные родные дѣвицы Ш. отказали Хардину отъ дома, несмотря на всѣ его оправданія и извиненія. Николай Львовичъ былъ въ отчаяніи и въ это время ему было конечно не до книгъ и литературныхъ занятій.
Послѣ смерти матери Хардина, отношенія его къ Второву начали измѣняться и окончились обоюдною холодностію; въ маѣ 1794 года Николай Львовичъ оставилъ Самару и переѣхалъ въ Уфу. Намъ еще придется съ нимъ встрѣтиться, по уже при другихъ обстоятельствахъ. Итакъ, симбирскихъ друзей, съ которыми не прерывались сношенія Второва, замѣнить ему въ Самарѣ было некѣмъ.
Несмотря на пустоту и пошлость тогдашней самарской жизни, несмотря на свою бѣдность и низменность общественнаго положенія, на тѣ же неблагопріятныя семейныя отношенія какія были и въ Симбирскѣ, юный Второвъ, которому едва исполнился 21 годъ, не погибъ однако въ этой пустотѣ, не завязъ по уши въ этой тинѣ. Его спасала тогдашняя, еще бѣдная, наша литература, чтеніе, писаніе, веденіе дневника, въ которомъ онъ ежедневно отдавалъ себѣ отчетъ о прожитомъ времени и гдѣ самообличалъ себя безпощаднымъ образомъ; его спасли тѣ идеалы человѣческаго достоинства которые были созданы ученіемъ масоновъ и ихъ пріемниковъ, писателей сентиментальной школы. Кромѣ литературныхъ, привычныхъ занятій, Второвъ началъ учиться въ эту пору игрѣ на флейтѣ; но какъ велики были его музыкальные успѣхи, объ этомъ онъ не сообщаетъ, заставляя поэтому предполагать что были они весьма скромны. Въ Самарѣ уже въ то время, въ 1793 году, была книжная лавка, по крайней мѣрѣ, у купца Пономарева, вѣроятно какого-нибудь бакалейнаго торговца, продавались книги. Эта продажа, конечно, ведетъ свое начало отъ учрежденія (1784 года) знаменитой Типографической Компаніи Новикова и друзей его, московскихъ мартинистовъ; въ предѣлахъ теперешнихъ Симбирской и Самарской губерніи она была распространена тогда многочисленными его приверженцами; въ числѣ этихъ послѣднихъ находились и братья Тургеневы (Иванъ и Петръ Петровичи),[16] помѣщики Самарскаго уѣзда, у которыхъ бывалъ и нашъ Второвъ. Но 98—94 годы, въ которые проживалъ этотъ послѣдній въ Самарѣ, были уже неблагопріятны для литературной и книгопродавческой дѣятельности Новиковскаго кружка. Преслѣдованіе масоновъ не было тайною въ Самарѣ; 2бго января 1794 года тамъ полученъ указъ сенатскій объ отобраніи трагедіи Килжнина Вадимъ Новгородскій. Вотъ что записано въ дневникѣ Второва по этому поводу: „Сегодня читалъ я указъ сенатскій, по секрету, о книгѣ подъ заглавіемъ: трагедія Вадимъ Новгородскій, сочиненіе Килжнина, которымъ велѣно у всѣхъ осмотрѣть оной книги, и ежели кто не объявитъ“ нынѣ, а послѣ окажется у того, то съ тѣмъ поступлено будетъ по законамъ строго. Прописано что въ оной книгѣ помѣщены какія-то дерзкія слова, могущія возмутить спокойствіе гражданское, относительно до правительствъ и царей. Чудно!»[17] Послѣ катастрофы съ мартинистами, Радищевымъ и трагедіей Княжнина, полученіе книгъ въ Самарѣ, черезъ Пономарева, сдѣлалось очень затруднительнымъ: хотя Пономаревъ попрежнему выписывалъ книги, но онѣ не прежде вручались заказчикамъ, какъ по разсмотрѣніи ихъ мѣстною цензурой, свѣтскою и духовною. Въ дневникѣ Второва читаемъ любопытныя подробности объ этомъ просмотрѣ. Бывши однажды (13го января 1794 года) у судьи Чеканова и просматривая присланныя Пономареву книги, вотъ что онъ замѣчаетъ:
"Я пожималъ плечами, услышавъ что здѣшняя инквизиція запретила продавать оныя. Скоро узналъ я что причиною сему было преподлѣйшее корыстолюбіе. Увидясь сначала съ благочиннымъ поломъ, извѣстнымъ уже мнѣ ханжею и зараженнымъ высокимъ о себѣ мнѣніемъ, невѣжею, отцомъ Н., говорилъ ему дружески что напрасно они не дозволяютъ продавать, и что должны бы болѣе пріохочивать людей къ распространенію просвѣщенія, ежели неокажется запрещенныхъ книгъ. Но онъ, съ показывающею глубину его знаній усмѣшкою, отошелъ отъ меня, сказавъ только: — мы-ста имѣемъ предписаніе! И тутъ доказалъ глубину своего невѣжества и подлости въ виду моемъ; отозвавъ мужика (вѣроятно, присланнаго Пономаревымъ), шепталъ ему что-то на ухо, а лотомъ вслухъ оказалъ: — явись къ вамъ непремѣнно. Думать надобно что тайныя слова его были не что иное, какъ подлая просьба мзды, или злословіе на меня, за мое стараніе. Вскорѣ потомъ встрѣчается мнѣ глава духовенства здѣшняго, протопопъ А., и предлагаетъ мнѣ самъ о данномъ уже ему звать что я защищаю книгопродавца. Я отвѣтствую ему то же что и первому ханжѣ. Но сей, извѣстнѣе мнѣ по учености и добродушію противъ перваго, говоритъ мнѣ съ учтивостію и съ солдатскимъ прибавленіемъ титла:
"Ваше благородіе! мы не запрещаемъ ему (Пономареву) продавать, а только требуемъ свидѣтельства, нѣтъ ли противныхъ законамъ книгъ.
"Это можно разсмотрѣть у него, а не такъ чтобъ имъ явился къ вамъ со всѣмъ своимъ товаромъ.
«Онъ открылъ мнѣ, посредствомъ шутокъ, что причина сему есть не иное что, какъ мздоимство. Послѣ, увидѣвшись съ книгопродавцемъ, не велѣлъ я ему ничего имъ давать, а въ противномъ случаѣ чтобъ онъ просилъ городничаго, которымъ уже позволено было продавать ему книги. Наконецъ я узналъ что мои защищенія были для него (Пономарева) не безъ пользы.»
Но эти неудобства къ пріобрѣтенію книгъ въ Самарѣ для Второва не могли быть особенно чувствительны, при его безпрерывныхъ сношеніяхъ съ симбирскими друзьями и, частію, съ казанскими знакомыми. Въ этихъ сношеніяхъ главную роль играла, конечно, переписка, сентиментально-мистическаго свойства. Друзья обмѣнивались не однѣми мыслями, но и выдержками изъ своихъ дневниковъ, сочиненіями, стихами. Все это они заботливо перечитывали, анализовали, писали по поводу этихъ пріятельскихъ упражненій длинныя рецензіи; такъ, по крайней мѣрѣ, дѣлалъ И. А. Второвъ со стихотвореніями симбирскаго поэта Степана Ивановича. Но послѣ писаній всякаго рода, пересылка книгъ занимала самое видное мѣсто въ этой дружеской корреспонденціи. Нельзя не удивиться что назадъ тому 80 лѣтъ, въ глухой, повидимому, мѣстности, было такое сильное умственное движеніе въ молодежи; но дѣло въ томъ что мѣстность о которой идетъ рѣчь, Поволжье, вовсе не была глухою въ ту пору, особенно въ литературномъ смыслѣ: вспомнимъ Державина-Казанца, Дмитріева и Карамзина-Симбиряковъ, П. А. Татищева, Тургеневыхъ и другихъ мартинистовъ-поволжанъ.
Исторія русскаго провинціальнаго масонства вообще очень мало извѣстна; несомнѣнно одно, что оно въ губерніяхъ лежащихъ по Волгѣ было болѣе распространено, чѣмъ гдѣ-либо. Такъ, въ Казани, еще въ 1776 году существовала ложа «Восходящаго солнца» (системы Елагина); въ 1784 году была основана И. П. Тургеневымъ ложа въ Симбирскѣ (системы «Розоваго Креста», сдѣлавшейся у насъ господствующею)[18]. Татищевъ (Петръ Алексѣевичъ), префектъ Московской ложи «Коронованнаго Знамени», другъ Шварца и дѣятельнѣйшій членъ «Дружескаго Общества» и Типографической Компаніи, былъ богатымъ казанскимъ помѣщикомъ и, живя въ Москвѣ, не прерывалъ сношеній съ Казанью. Въ этомъ городѣ, подготовленномъ, благодаря существованію гимназіи (съ 1768) и дѣятельности такихъ директоровъ какъ Веревкинъ и фонъ-Каницъ, болѣе другихъ ко всякому умственному движенію, если масонство послѣдней формаціи не имѣло особой, правильно организованной ложи, то имѣло многихъ и притомъ очень даровитыхъ послѣдователей, находившихся въ тѣсной связи съ Москвою[19]. Назовемъ такихъ лицъ какъ Москотильниковъ (Савва Андр.), другъ Новикова и Лабзина, переводчикъ Тассова Освобожденнаго Іерусалима, Каменевъ (Гавріилъ Петров.), авторъ Громвала, и Полянскій (Василій Ипатовичъ). Объ этихъ личностяхъ скажемъ еще нѣсколько словъ ниже[20]. Умственное движеніе возбужденное русскимъ масонствомъ находится въ связи съ литературно-общественною дѣятельностію Карамзина, для которой оно было подготовкой. Масонскія ложи были закрыты и подвергнулись преслѣдованію; но ихъ просвѣтительныя и либеральныя стремленія остались, лишь облекшись въ сентиментальную оболочку и утративъ свою мистико-теософическую окраску.
О громадномъ вліяніи Карамзина на современную ему молодежь 80—90хъ годовъ прошлаго вѣка едва ли не болѣе всего свидѣтельствуютъ записки Второва. Мы уже видѣли какимъ горячимъ карамзинистомъ былъ герой нашъ и въ какое неловкое положеніе онъ себя ставилъ, желая распространитъ кругъ читателей обожаемаго имъ автора. Къ сказанному, для полноты подробностей о великомъ писателѣ, считаемъ не лишнимъ прибавитъ нѣсколько фактовъ. Въ октябрѣ 93го года Второвъ отправился въ деревню Алексѣевку, недалеко отъ Самары, къ своимъ знакомымъ Молоствовымъ[21]. Семейство это, какъ кажется, интересовалось литературой; по крайней мѣрѣ, въ домѣ была библіотека. Въ числѣ гостей съѣхавшихся къ Молоствовымъ находились и симбирскіе знакомые Второва, мужъ и жена Куроѣдовы, встрѣтившіе его весьма ласково. Самъ Куроѣдовъ также горячо, какъ и прежде, принялъ участіе въ служебномъ и семейномъ положеніи Ивана Алексѣевича и обѣщалъ достать ему мѣсто въ канцеляріи Суворова; но Надежда Ивановна огорчила его до глубины души. Разъ за обѣдомъ, герой нашъ не вытерпѣлъ и началъ расхваливать Московскій журналъ своему сосѣду; этотъ послѣдній обратился къ Куроѣдовой и сталъ спрашивать ея мнѣнія. Недолго думая, надежда Ивановна[22] начала ругать Карамзина, называя его дуракомъ и утверждая что онъ пишетъ «только пустошь», въ родѣ того, какъ онъ ѣхалъ дорогою и забрызгался грязью, и что она, изъ презрѣнія, бросила книгу и не дочитала ее до конца. «Боже мой! тоскливо восклицаетъ нашъ герой, какъ мучительно слушать такія глупыя сужденія отъ невѣждъ о вещахъ коимъ не знаютъ цѣны!» Въ другой разъ, у себя въ Самарѣ, когда одинъ изъ гостей Второва, слушая Бѣдную Лизу, плѣнился красотою слога и хвалилъ сочинителя; «и я доволенъ былъ сею похвалою, замѣчаетъ хозяинъ, для того что я больше всѣхъ почитаю любезнаго сочинителя г. Карамзина.» Подучивъ въ концѣ 1793 года отъ своихъ симбирскихъ пріятелей извѣстіе о Карамзинѣ такого рода, «что онъ несчастливъ и только что живъ, а больше ничего.»[23] Иванъ Алексѣевичъ, по этому поводу, пишетъ: «мое сердце облилось кровію, какъ о родномъ моемъ братѣ, какъ о любезномъ моемъ другѣ; такъ я его почитаю!»
Но не одного Карамзина читалъ Второвъ и не имъ однимъ восхищался; въ это время своей самарской жизни онъ былъ подъ преобладающимъ вліяніемъ Вертера Гёте, котораго, кажется, никогда не выпускалъ изъ рукъ и къ которому особенно часто прибѣгалъ въ минуты душевнаго разстройства, какихъ у него бывало не мало; читалъ онъ много и другихъ книгъ, конечно, только на русскомъ языкѣ, а нѣкоторыя, какъ исторія Шрекка и Роллена, онъ изучалъ самымъ старательнымъ образомъ. Какъ кажется, секретарская должность не улучшила экономическаго положенія молодаго человѣка: Второвы занимали въ Самарѣ маленькую квартиру и жили попрежнему очень бѣдно; попрежнему, т.-е. почти также какъ и въ Симбирскѣ, чтеніе казалось матери и старшей сестрѣ Второва занятіемъ не только безполезнымъ, но и убыточнымъ: на него выходило столько сальныхъ свѣчъ! Попрежнему, какъ и въ Симбирскѣ, избѣгая домашнихъ бурь, Второвъ нерѣдко уходилъ изъ дому ночью, за часъ и за два до разсвѣта, въ уѣздный судъ, подъ предлогомъ занятія дѣлами, а на самомъ дѣлѣ чтобы наслаждаться въ тишинѣ чтеніемъ любимой книжки. Поистинѣ, было много трогательнаго и поэтическаго въ этихъ утреннихъ бдѣніяхъ, въ этихъ юношескихъ восторгахъ, забывавшихъ все на свѣтѣ, — и печальную прозаическую жизнь, и жалкую обстановку канцеляріи уѣзднаго суда! «Какая тишина! Какое спокойствіе! Какая свѣжесть въ мысляхъ моихъ!» восклицаетъ восторженный юноша въ одну изъ такихъ минутъ. Но такія минуты полнаго спокойствія и довольства были рѣдки. Умственныя занятія Второва, его самоусовершенствованіе и самообразованіе встрѣчали въ это время въ Самарѣ препятствія почти неодолимыя и во всякомъ случаѣ мѣшавшія правильному ходу дѣла. Препятствія эти лежали въ нею самомъ, въ его незрѣлости и въ неокрѣплости его характера, въ пустотѣ и пошлости окружающей жизни, въ отношеніяхъ къ семейству и въ служебныхъ занятіяхъ. Какъ прежде, въ Симбирскѣ, такъ и теперь, въ Самарѣ, даже едва не болѣе, приказная служба не шла на умъ молодому человѣку; служебныя дѣла его плохо клеились. Такое положеніе, въ связи съ занятіями неслужебными, чтеніемъ и писаніемъ, въ особенности по ночамъ, съ образомъ жизни не всегда безукоризненно-правильнымъ, съ характеромъ увлекающимся и поддающимся первымъ впечатлѣніямъ, не могло нравиться матери Второва, женщинѣ необразованной, но весьма практической и съ твердымъ характеромъ. Отношенія между матерью и сыномъ нисколько не улучшились: она попрежнему за все и про все его журила, — и за сожигаемыя понапрасну свѣчи, и за игру на флейтѣ, и за нерадѣніе по службѣ; сынъ попрежнему бранилъ ее, осыпалъ ее самыми ѣдкими укоризнами въ своихъ запискахъ, обращики которыхъ мы видѣли выше. Но когда проходили эти бури, когда мать выражала свое неудовольствіе на сына молчаливыми слезами, послѣдній искренно и горячо раскаивался въ своихъ ошибкахъ и умышленныхъ или неумышленныхъ оскорбленіяхъ ей причиненныхъ. Кроткая, спокойная укоризна матери совершенно его обезоруживала: предъ нею исчезалъ «весь куражъ» его, хотя этого «куража», какъ увидимъ, было у него немного. Въ одну изъ такихъ благихъ минутъ, послѣ перваго урока на флейтѣ, подавшаго поводъ къ упрекамъ матери въ непостоянствѣ занятій и въ отлыниваніи отъ службы, герой нашъ въ первый разъ высказываетъ свои задушевныя цѣли. «Я человѣкъ, говорилъ онъ, и одаренъ свободою не менѣе другихъ: та же душа и сердце, слѣдовательно, и наклонности должны у меня равняться съ подобными мнѣ людьми.» … "Если судья, продолжаетъ онъ, порицающій меня за нерадѣніе къ службѣ, имѣетъ похвальную склонность заниматься ею и размышлять только о дѣлахъ канцелярскихъ; если инымъ нравится быть экономами, математиками, ухаживать за женщинами, играть въ карты и пр.; то и я, занимаясь разными упражненіями, имѣю господствующую склонность къ изящнымъ знаніямъ. Итакъ, должно ли переламывать себя, когда уже зажженная къ сему искра возгорѣлась болѣе другихъ? Пусть буду я презренъ по службѣ юридической; но я найду себѣ подобныхъ въ моей склонности, — найду, и буду посреди ихъ спокоенъ. Духъ мой и сердце будутъ восхищаться изящными чувствованіями, а особливо естли удастся достигнуть мнѣ моей цѣли, — хотя посредственннымъ быть поэтомъ. Тогда уже ничто не можетъ сравниться съ моимъ блаженствомъ: я буду въ тишинѣ утѣшать себя сею усладительницею жизни (то-есть поэзіей). Здѣсь кстати привести обращикъ тогдашнихъ поэтическихъ упражненій Второва.
Когда въ темницѣ засыпаетъ
Невольникъ, страждущій въ цѣпяхъ,
Свое злосчастье забываетъ,
Всѣ скорби, горести и страхъ;
Когда смежитъ ему зѣницы
Мгновенный утѣшитель-сонъ,
То и средь мрачныя темницы
Отраду ощущаетъ онъ.
Крылаты мысли лишь затмятся
Забвенья облакомъ густымъ, а
Лишь скорби въ чувствахъ укротятся,
"Терпимыя въ неволѣ имъ;
Тогда мечты ему представятъ
Счастливые прошедши дни,
Свободу прежнюю доставятъ
И восхитятъ его они.
и т. д.
Хотя, по служебнымъ отношеніямъ, Второвъ гораздо ближе стоялъ къ Андрею Филатьевичу Чеканову, самарскому судьѣ, чѣмъ къ прежнему своему начальнику Лаптеву, симбирскому прокурору, въ нѣкоторомъ родѣ аристократу, однакоже эта близость отношеній не принесла ни малѣйшей пользы нашему юношѣ-литератору; въ концѣ концовъ въ Лаптевѣ онъ нашелъ себѣ покровителя, въ Чекановѣ — врага. Сначала и долго лотомъ они были неразлучны. Чекановъ запросто приходилъ къ Второву; Второвъ ежедневно бывалъ у Чеканова и вмѣстѣ съ нимъ путешествовалъ по самарскимъ вечеринкамъ, обѣдамъ и званымъ и не званымъ пирогамъ. Судья биралъ изъ библіотеки своего секретаря книга и атласы, но, кажется, больше «баловался ими», чѣмъ читалъ. Но скоро отношенія измѣнились. Второвъ навлекъ на себя преслѣдованіе судьи за его нерадивое отношеніе къ службѣ. Герой нашъ во многомъ былъ неправъ; онъ самъ, и не разъ, сознается въ своей лѣности и въ своемъ служебномъ нерадѣніи. Повидимому, впрочемъ, не одно служебное нерадѣніе было причиною преслѣдованія Чеканова, а что-то еще личное, хотя намъ и неизвѣстное. Неудовольствія судьи начались съ половины ноября 1793 года, за то что Второвъ забылъ дать приказнымъ свѣчей для вечернихъ занятій и не заперъ ящика въ которомъ находились печать и другія, какія-то, секретныя вещи; за эту оплошность она получилъ выговоръ. Въ слѣдующемъ году эти выговоры стали учащаться, по мѣрѣ того какъ возрастала апатія Второва къ канцелярской работѣ, выражавшаяся, между прочимъ, тѣмъ что онъ не всегда бывалъ на вечернихъ занятіяхъ: за эти отлучки Второвъ долженъ былъ выслушать, (въ февралѣ) отъ судьи жестокое распеканье, въ которомъ ничего не было забыто, ни укоризны въ «неуваженіи къ начальству», ни угрозы аттестовать «неспособнымъ и безпечнымъ6 въ формулярѣ, или представить таковымъ высшему начальству, ни справедливость, во имя которой, по словамъ разгнѣваннаго начальника, онъ не спустилъ бы и отцу родному. Распеканье въ этомъ родѣ, по словамъ нашего героя, продолжалось съ добрую вечерню. Второвъ не могъ ни слова сказать въ свое оправданіе и „слушалъ едва удерживая слезы“. „Для столь мягкосердечнаго, для такого малодушнаго и робкаго, каковъ я (говорилъ онъ далѣе), сколько чувствительно должно быть такое наказаніе!“ Перенести его спокойно не хватило „куражу“, и вотъ нашъ герой въ тотъ же день послѣ обѣда, вмѣсто того чтобы пойти въ судъ, завалился на постель съ Вертеромъ въ рукахъ и началъ читать этотъ романъ, выбирая изъ него самыя патетическія страницы и вымучивая для собственнаго вящаго страданія изъ глазъ своихъ послушныя слезы. „Рыдалъ, повѣствуетъ онъ, неутѣшно и нѣсколько капель скатившихся по лицу моему оросили подушку поддерживающую печальную мою голову“. Однако слезы и Вертеръ плохо помогали. Чекановъ одѣлялся неумолимъ и сталъ придираться къ пустякамъ, не обращая вниманія на то что Второвъ, послѣ каждой распеканціи, которыя участились, становился внимательнѣе къ своей секретарской должности. Дѣло дошло наконецъ до того что онъ представилъ нашего героя къ увольненію за нерадѣніе и лѣность, и хотя потомъ велѣлъ уничтожить это представленіе, но молва о немъ разнеслась по всему городу, а въ мірѣ чиновномъ неспособность къ чиновничеству, засвидѣтельствованная компетентнымъ начальникомъ, признавалась если не преступленіемъ, то свидѣтельствомъ совершенной негодности Человѣка. Второву многіе перестали кланяться, нѣкоторые просто отворачивались; положеніе его было невыносимо; онъ началъ думать о выходѣ въ отставку и задумалъ промѣнять. Самару на Казань, Москву или Петербургъ; одно лишь останавливало его поискать счастія въ другомъ мѣстѣ: „ужасная, какъ онъ говоритъ, бѣдность моя а не состояніе чѣмъ содержать мое семейство“. О семействѣ въ эту критическую пору его жизни мы ничего не узнаемъ изъ дневника; неоспоримо что оно по крайней мѣрѣ не присоединилось къ толпѣ недоброжелателей нашего героя. Между тѣмъ Чекановъ продолжалъ свои наладки, съ каждымъ разомъ выражая ихъ все въ болѣе грубой формѣ ругни та брани. Второвъ, чтобъ умилостивить свою злосчастную судьбу въ образѣ судьи-мучителя, налагаетъ на себя странную эпитимію: не ѣсть ничего кромѣ хлѣба та воды въ продолженіи трехъ дней, и въ первый обѣдъ (18го мая 1794 года) добросовѣстно ее исполняетъ, отказавшись отъ прекрасной уха приготовленной изъ свѣжей волжской рыбы, но въ вечеру того же дня онъ для успокоенія себя прибѣгнулъ къ совершенно противоположному. средству, къ крѣпкимъ напиткамъ, которые дѣйствительно помогли ему на нѣкоторое время забыться. Но „злобный мучитель“ его (такъ сталъ онъ называть Чеканова) готовилъ ему впереди та изъ-подтишка бѣды еще горшія, — изъ-подтишка говоримъ потому что, онъ продолжалъ быть любезнымъ съ Второвымъ, ласково съ нимъ разговаривалъ при другихъ и даже принималъ его у себя. 12го іюня, въ присутствіи всѣхъ членовъ и канцеляристовъ уѣзднаго суда, при открытыхъ дверяхъ въ помѣщеніи занимаемомъ тутъ же судомъ земскимъ, Андрей Фолатьевичъ разбранилъ въ пухъ Второва. Герой вашъ молчалъ „и неутѣшно рыдалъ“, испытывая такой незаслуженный и безпощадный позоръ. Вечеромъ съ Вертеромъ въ рукахъ онъ пошелъ бродить по городскому кладбищу. Но страданія Вертера, вызывавшія у него потоки слезъ, и печальный пріютъ самарскихъ праотцевъ не облегчили гнетущаго его горя, публично испытаннаго позора. Къ счастію, подоспѣвшій къ этому времени двадцативосьмидневный отпускъ, о которомъ еще прежде просилъ онъ, далъ ему возможность покинуть Самару, что послѣдовало 27го іюня 1794 года.
Изъ отдѣльныхъ, сколько-нибудь замѣчательныхъ фактовъ относящихся ко времени пребыванія въ Самарѣ Второва, почти не на что указать. Самарская жизнь его разнообразилась только поѣздками, которыя, при отношеніяхъ съ Чекановымъ, не могли быть часты. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ (въ началѣ октября 1793 года), въ село Алексѣевское къ Молоствовымъ, остановившись въ о Жаданіи смѣны лошадей, Второвъ читалъ какую-то тетрадь о путешествіи Петра Великаго, по его словамъ написанную неправильно и дурнымъ слогомъ, но очень любопытную. На рождественскія святки онъ ѣздилъ въ Симбирскъ, гдѣ пробылъ до Это января 1794 года, въ обществѣ своихъ друзей. Долгая его отлучка подала поводъ уѣздной молвѣ распространить слухъ что Второвъ остается въ Симбирскѣ секретаремъ у губернатора; „какіе скверные здѣсь жители!“ замѣчаетъ по поводу этой молвы недовольный ею нашъ авторъ. Въ мартѣ 94го года одна изъ тетокъ Второва по матери, Лизавета Леонтьевна Пяткина, бѣднѣйшая дворянка, проживавшая по домамъ помѣщиковъ, привезла и отдала ему на руки своего сына для опредѣленія его на службу; авторъ дневника замѣчаетъ что чрезъ это для него прибавились новыя заботы; этотъ сынъ, какъ увидимъ, игралъ важную роль въ жизни героя нашей хроники. Въ томъ же мѣсяцѣ монотонная самарская жизнь Второва оживилась пріѣздомъ съ Кавказа его двоюроднаго брата, также Второва (Петръ Борисов.), служившаго въ Воронежскомъ мушкетерскомъ полку и отправлявшагося для свиданія съ матерью въ Оренбургъ».
Кажется, въ этомъ городѣ находились и другіе члены старшей линіи Второвыхъ. Два-три раза лѣтомъ 1794 года Иванъ Алексѣевичъ ѣздилъ въ ближайшія къ городу деревни, къ окрестнымъ помѣщикамъ, которые замѣтно ласкали молодаго человѣка, рѣзко отличавшагося отъ всей приказной братіи. Съ этой поры начинаются его сближенія съ братьями Тургеневыми, Углицкими (Василій и Андрей Андреев.), Молоствовыми, Микулиными (Павелъ и Порфирій Петровичи), Смольковыми и др. Въ дневникѣ записаны два случая свидѣтельствующіе о тогдашней общественной безопасности; первый, нападеніе Калмыковъ на конскіе табуны въ Самарѣ и отогнаніе этихъ послѣднихъ; второй, открытый денной грабежъ на Волгѣ, съ оружіемъ въ рукахъ. Разбойники напали на купца плывшаго на своемъ суднѣ въ Астрахань, ограбили его до нитки, избили и изранили картечными пулями до полусмерти; въ суднѣ по обрубили всѣ снасти и пустили его по теченію рѣки. Къ счастію, одинъ добрый человѣкъ, судопромышленникъ, встрѣтивъ судно, остановилъ его и, найдя на немъ лежащаго безъ сознанія хозяина, привезъ его въ Самару, заявилъ о происшествіи, а умирающаго купца отдалъ на попеченіе лѣкаря Баумгартена.
Одновременно съ отпускомъ, Второвъ просилъ и объ отставкѣ, которая и прислана ему была въ началѣ октября 1794 года, по возвращеніи изъ Симбирска. Изъ Симбирска Второвъ ѣздилъ въ Казань; тамошніе пріятели звали его, по выходѣ въ отставку, переселиться совсѣмъ въ этотъ городъ, обѣщая ему свое содѣйствіе при опредѣленіи на службу. Къ сожалѣнію Второвъ не сообщаетъ подробностей о своемъ путешествіи въ эти два города, между тѣмъ какъ оно (по крайней мѣрѣ поѣздка въ Казань) не лишено было значенія и не осталось безъ вліянія. Въ Казани онъ сошелся съ главою тамошнихъ масоновъ, С. А. Москотильниковымъ. При первой встрѣчѣ, нѣсколько суровый на видъ Москотильниковъ не понравился Второву; но разстались они по пріятельски. Москотильниковъ, какъ видно, былъ очень близокъ съ вышеупомянутымъ Бобровскимъ и Орловымъ (Кондрат. Сергѣев.), префектомъ Казанской семинаріи. Въ домахъ Бобровскаго, Орлова и Moскотильникова бывали (можетъ-быть по случаю самарскаго гостя) частыя собранія, днемъ (обѣды) и вечерами. Второву болѣе всего понравились вечеринки у Москотильникова, гдѣ слухъ его услаждался игрою на скрипкѣ и флейтѣ и гдѣ хозяинъ находилъ возможность говорить съ нимъ «объ упражненіяхъ въ познаніи самого себя». Бывалъ ли на этихъ вечеринкахъ другъ Саввы Андреевича, Каменевъ, изъ дневника Второва невидно. «Савва Андреевичъ и Василій Родіоновичъ (Бобровскій) принудили меня», говоритъ авторъ дневника, «предъ отъѣздомъ дать имъ слово чтобы непремѣнно, по возвращеніи въ Самару, проситься въ отставку и пріѣзжать къ нимъ въ Казань, гдѣ обѣщали къ опредѣленію меня сдѣлать всякое пособіе.» Совѣтъ этотъ пришелся какъ нельзя болѣе кстати. Еще болѣе скупымъ на извѣстія дѣлается Второвъ по возвращеніи въ Самару, выйдя въ отставку: по нѣскольку дней и недѣль онъ ровно ничего не записываетъ, а что и записываетъ, то уке черезчуръ лаконически. Послѣдняя запись въ журналѣ за 1794 годъ была сдѣлана имъ 15го декабря. Въ этотъ день онъ не выходилъ изъ дому и съ пяти часовъ утра до шести часовъ вечера, почти не вставая съ мѣста, все занимался чтеніемъ; на душѣ у него было свѣтло и покойно. «Создатель мой», читаемъ въ записи, «еслибы всегда такая благодать небесная посѣщала меня! Еслибы всѣ праздные часы, коихъ бываетъ несравненно больше, употреблены были съ пользою на подобныя сему упражненія, я былъ бы счастливъ, былъ бы спокоенъ, несмотря на состояніе моей жизни!… Читая Невтонову оптику, воображалъ я Эйлера, его физическія письма, его жилище (пребываніе) въ Россіи, вдругъ мысленно перелетѣлъ и самъ въ Москву, познакомился съ нѣкоторыми учеными, которыхъ мнѣ фантазія изображаетъ однѣ тѣни. Между тѣмъ посѣщаю типографію; сочиненія Саввы Андреевича[24] у меня въ рукахъ; я сочиняю самъ къ нимъ предисловіе, сочиняю письмо къ Николаю Львовичу (переписка съ которымъ въ послѣднее время возобновилась) и посвящаю ему сіе собраніе. Издаю въ печать. Главная цѣлъ сего изданія не интересъ и не ласкательство, но единая жертва благодарности и усердія моему чувствительному другу, чтобы симъ возбудить въ немъ склонность, мнѣ извѣстную, къ наукамъ, или, по крайней мѣрѣ, къ упражненію-въ чтеніи и писаніи. Потомъ разсылаю сіи книжки ко всѣмъ моимъ друзьямъ и пріятелямъ»…. Таковы были наивныя мечтанія двадцати двухлѣтняго юноши обнаруживавшаго несомнѣнную склонность къ литературнымъ занятіямъ. Тогдашняя русская литература, при всей своей незрѣлости, сдѣлала свое дѣло: она порвала всякую моральную связь между молодымъ человѣкомъ и окружающею его дѣйствительностію, — канцелярскимъ, приказнымъ міромъ; она загнала этого юношу въ самого себя, въ міръ мечтательности, отвлеченій, и заставила его стремиться куда-то, но куда именно, онъ самъ еще не могъ отдать себѣ отчета. Иванъ Алексѣевичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ самоучекъ, которые, къ счастію, никогда не переводились на Руси со временъ Ломоносова. Ихъ нравственный обликъ тѣмъ любопытнѣе, чѣмъ большимъ пространствомъ времени они отъ насъ отдѣляются. Но будущій литераторъ, какимъ мы готовы признать Второва, съ той поры какъ онъ оставилъ секретарскую должность въ Самарскомъ уѣздномъ судѣ, вмѣсто того чтобы развернуться, расписаться, сдѣлаться говорливѣе, хотя бы въ томъ же сентиментальномъ направленіи, вдругъ почти умолкаетъ на цѣлыхъ шесть лѣтъ! Что же это значитъ? Самарскія свои записки авторъ оканчиваетъ слѣдующею шуткой: «Самарская муза пресѣкла гласъ свой на семъ мѣстѣ и будетъ отдыхать до времени когда опять настроитъ кобузъ свой, у котораго крючекъ уже началъ брянчать. Не дивитесь! Здѣшніе жители, будучи въ сосѣдствѣ съ Азіятцами, весьма часто утѣшаютъ себя ихъ музыкою.» Но на самомъ дѣлѣ автору дневника было не до шутокъ.
Съ 16го декабря 1794 по 10е апрѣля 1795 года въ журналѣ Второва не написано ни одной строчки. Но подъ это послѣднее число вотъ что читаемъ:
«Съ 15го числа декабря по 10е сіе апрѣля происходили со мною ужасныя перемѣны; но я, въ разсѣянности моей отъ овыхъ, ничего не записалъ въ моемъ журналѣ. Все оставлено, все забыто! Сіи записки (1792—1794) прекращаются. Я начну новаго рода мои записки съ начала 795 года, гдѣ запишу что упомню о происшествіяхъ по сіе число со мною послѣдовавшихъ; и сколько оный (новый журналъ) продолжаться будетъ, не знаю.»
Но данное самому себѣ обѣщаніе не было исполнено: журналъ на два года прекратился совсѣмъ, и хотя возобновился съ 1797 года, но велся весьма небрежно и отрывочно, такъ что въ продолженіе четырехъ лѣтъ, до 1801 года, авторомъ не исписано и десяти листовъ.
Что же означала такая перемѣна съ нашимъ будущемъ литераторомъ? Объ этомъ въ слѣдующей главѣ.
III.
(1795—1801)
править
Читая самарскія записки И. А. Второва, мы часто встрѣчаемъ въ нихъ выраженія недовольства собою, въ родѣ слѣдующихъ; «я совсѣмъ почти испортился; потухаетъ моя стремительность къ наукамъ и я всѣмъ скучаю. Сколько было предпріятій, сколько плановъ! Всѣ остаются безъ дѣйствія;» «Что я здѣсь пресмыкаюсь?.. Я самъ себѣ удивляюсь; самъ себя не понимаю и пребываю совершеннымъ скотомъ, совершеннымъ тунеядцемъ: ни (по) должности, опредѣленной мнѣ судьбою, ни по склонности моей, предпринимаемаго ничего почти не дѣлаю. И оттого самъ терзаюсь; но самъ же себя не могу преодолѣть… Что это такое? Создатель мой! къ чему Ты меня приводишь?» и пр. Въ числѣ самообличительныхъ фразъ, на которыя не скупился нашъ герой, разъ пять, шесть встрѣчаются и такія: «былъ пьянъ», «былъ погруженъ въ гнусныя мерзости» и т. п. Повидимому тина глухой самарской жизни не разъ грозила втянуть въ себя юнаго Второва, который уже по одному своему экономическому положенію, по крайней своей бѣдности и безпомощности, менѣе чѣмъ кто-либо изъ людей ему подобныхъ (какъ Болотовъ, Добрынинъ), имѣлъ возможность сопротивляться напору житейскихъ невзгодъ. Это, впрочемъ, не объясняетъ еще шестилѣтняго періода въ жизни Второва, времени съ 1795 по 1801 годъ. Самъ онъ, уже въ позднѣйшую пору своей жизни (въ 1818 году), вотъ что говоритъ объ этомъ періодѣ:
«Волнуемый страстями, свойственными сему возрасту, пріобрѣтя болѣе знакомствъ и кружась въ вихрѣ свѣтской жизни, мало-по-малу я оставилъ свои занятія въ наукахъ. Уединеніе стало тяготить меня; я былъ разсѣянъ и рѣдко принимался за журналъ свой. Я сдѣлалъ ужасный переломъ одной страсти, которая была для меня раемъ и адомъ. Сего перелома требовалъ разсудокъ и таковы были обстоятельства. Я оставилъ службу и рѣшился оставить тѣ мѣста гдѣ провелъ юность свою. Я желалъ видѣть обѣ столицы и людей и поѣхалъ въ Москву.»
Мы уже видѣли что самарская жизнь Второва не представляла ему тѣхъ средствъ къ самообразованію, какія давала симбирская. Тогдашнюю русскую литературу, то-есть все написанное отъ Ломоносова до Карамзина, онъ поглотилъ; литература текущая въ послѣднее десятилѣтіе прошлаго вѣка была въ крайнемъ оскудѣніи; стало-быть, питаніе ею могло и не удовлетворять человѣка, даже съ такимъ развитіемъ какое имѣлъ тогда Второвъ; ему могло надоѣсть чтеніе, которое онъ называетъ «занятіемъ въ наукахъ». Этотъ перерывъ нельзя впрочемъ назвать бѣдою, великимъ несчастіемъ для нашего героя, какъ онъ самъ называетъ, такъ какъ изъ своихъ литературныхъ занятій извлекалъ онъ, между прочимъ, и тѣ разслабляющіе соки сентиментальности, которыми, какъ мы видѣли, онъ питался чрезъ мѣру. Самая исторія съ Чекановымъ, то моральное униженіе которое испыталъ Второвъ отъ самарскаго судьи, не могли не содѣйствовать нравственному перелому въ. Жизни молодаго Второва. Изъ приведенныхъ выше словъ видно что исходъ перелома былъ ко благу и притомъ исходъ мужественный, уже обличавшій сформировавшуюся волю: вырваться изъ провинціальной жизни и бѣжать въ столицы, въ ту пору, для человѣка въ положеніи Второва, было крайне смѣло. Такому благопріятному исходу, хотя и косвенно, какъ возбуждающее къ энергіи средство, помогла любовь къ двумъ женщинамъ, которыхъ именъ герой нашъ, съ сожалѣнію, не называетъ и подробностей о которой въ своихъ краткихъ запискахъ, относящихся къ этой порѣ, никакихъ не сообщаетъ.
Выйдя въ отставку Иванъ Алексѣевичъ надѣялся, какъ мы видѣли, получить мѣсто въ Казани; туда особенно звалъ его Савва Андреевичъ Москотильниковъ, предлагавшій ему гдѣ-то мѣсто секретаря, съ жалованьемъ трехсотъ рублей въ годъ. Полагаясь на это обѣщаніе, Второвъ поѣхалъ въ Казань, оставивъ свое семейство въ Самарѣ; на пути онъ заѣхалъ въ Симбирскъ. Въ этомъ городѣ былъ тогда прокуроромъ И. Д. Апраксинъ, старинный хорошій его знакомый, который уговорилъ его остаться на службѣ въ Симбирскомъ намѣстничествѣ, предложивъ ему два стряпческихъ мѣста. Второвъ выбралъ городъ Ставрополь, куда и переѣхалъ въ маѣ 1795 года. Здѣсь пробылъ онъ два года. Въ одной изъ позднѣйшихъ своихъ замѣтокъ Второвъ называетъ свою ставропольскою жизнь «самою лучшею и пріятнѣйшею»; мы не знаемъ почему именно она была такою. Ставропольское общество приняло его очень радушно. Онъ завязалъ здѣсь множество знакомствъ, обратившихся потомъ въ прочныя дружескія отношенія; ближе всѣхъ онъ сошелся здѣсь съ семействами Наумовыхъ, Цызыревыхъ, Пановыхъ и Мильковича, какого-то дальняго своего родственника. Наумовыхъ было четыре брата: Алексѣй, Николай, Павелъ и Михаилъ Михайловичи. Николай былъ владѣльцемъ села Архангельскаго, Павелъ — Юркулей, Михаилъ — Вознесенскаго или Головкина. Объ мнѣніяхъ Цызыревыхъ намъ неизвѣстно. О Пановыхъ и Мульковичахъ будетъ сказано ниже. Никакихъ подробностей о двухгодичной жизни въ Ставрополѣ въ дневникѣ Второва нѣтъ. Дневникъ возобновляется только 1го января 1797 года, слѣдующими словами:
"Два года уже пролетѣли въ вѣчность какъ я опомнился отъ забвенія, праздностію и разсѣяніемъ «духа моего сопровождаемаго. Сердце мое заражено еще. Молю Всемогущаго Отца: да подастъ съ сего утра обновленіе душевныхъ силъ моихъ, да очиститъ сердце, суетами свѣта зараженное!»
Журналъ, по обыкновенію, начинается тоскливою нотой, предчувствіемъ какого-то несчастія, даже скорой смерти, хотя выше говорилось о празности духа и суетности сердца, и тутъ же прибавлено: «Я во всемъ счастливъ; я любимъ; я не имѣю у себя враговъ; я не сдѣлалъ ничего что бы меня страшило, рано или поздно, возмездіемъ.» Смерти не послѣдовало; но 27го февраля читаемъ слѣдующую запись:
«Я отъигралъ свою родъ въ Ставрополѣ. Богъ знаетъ, найду ли еще столько пріятностей въ моей жизни, какими я здѣсь наслаждался. Властію царя нашего упразднено мое мѣсто, а властію судьбы я раалучаюсь съ любезнымъ мнѣ сердцемъ, которое, чрезъ частое свиданіе, чрезъ частое изліяніе взаимныхъ чувствъ нашихъ, столь привязано ко мнѣ что Богъ знаетъ чего будетъ стоить обоимъ намъ разорвать этотъ союзъ! Прости, мой ангелъ!» и пр.
Эти слова не были однѣми сентиментальными фразами. Разлука съ нею была очень тяжела: въ продолженіи всего 1797 года Второвъ только и занятъ былъ мыслію о ней, перепискою съ ней, обмѣнами сюрпризовъ и подарковъ и т. п. Съ упраздненіемъ стряпческой должности, Второва не оставили безъ мѣста: его назначили опять въ ту же Самару, засѣдателемъ нижняго земскаго суда, нѣкоторымъ образомъ товарищемъ исправника. Въ Самару онъ прибылъ въ концѣ марта. Новою своею должностью, на первыхъ порахъ, онъ былъ очень доволенъ. Она требовала безпрестанныхъ разъѣздовъ по уѣзду, участія его въ такъ-называемыхъ «временныхъ отдѣленіяхъ». Эти поѣздки, продолжавшіяся не рѣдко по нѣскольку недѣль къ ряду, были во всякомъ случаѣ для него полезны, расширяя кругъ его знакомствъ и приводя его въ непосредственное соприкосновеніе съ живою дѣйствительностію. Великимъ благомъ для Второва было то что онъ вырвался изъ душной канцелярской атмосферы, что онъ не сдѣлался «уѣзднымъ приказнымъ». Онъ былъ обязанъ этимъ, конечно, литературѣ, которая ввела его въ кругъ болѣе развитыхъ людей и окрестныхъ помѣщиковъ; во и обществу послѣднихъ, привѣтливо его встрѣтившему, онъ былъ не мало обязанъ своимъ спасеніемъ отъ приказной проказы. Въ обществѣ самарскихъ и ставропольскихъ помѣщиковъ, между которыми, какъ уже замѣчено, были и родные по матери, Втотивъ сталъ находить теперь себѣ друзей и лучшее препровожденіе времени, начиналъ становиться своимъ человѣкомъ. Въ эту же пору уладились и его семейныя отношенія: никакихъ бурь уже не было. Но городская самарская жизнь оставалась тою же самою; пребывалъ въ ней тотъ же А. Ф. Чекановъ, котораго одно присутствіе уже волновало Второва; очутившись въ Самарѣ, послѣдній сталъ пристращаться къ картамъ и началъ было проигрывать значительные куши. Семейство Второва, какъ можно догадываться по нѣкоторымъ мѣстамъ записокъ, оставалось въ Ставрополѣ. Въ первыхъ строкахъ этихъ записокъ за 1798 годъ говорится о новой страсти нашего героя, — къ кому, опять неизвѣстно. Предметъ первой страсти его, кажетел, уѣхалъ въ Петербургъ. Предметъ второй пребывалъ гдѣ-то въ Самарской «округѣ» (такъ Второвъ постоянно называетъ уѣздъ), потому что герой нашъ, во время своихъ безпрестанныхъ отлучекъ изъ города, не разъ съ нею видѣлся. Занятый только собою, своими чувствами и страданіями, юный Второвъ не обращалъ вниманія на окружающую его жизнь; поэтому, между прочимъ, такъ пусты его замѣтки относящіяся къ этимъ годамъ. Но изъ нихъ, между прочимъ, видно что въ ту пору въ Самарскомъ уѣздѣ былъ еще великъ калмыцкій элементъ и встрѣчались еще случаи окалмыченія Русскихъ. Частію Второвъ былъ доволенъ такою непосѣдною, деревенскою жизнію, въ особенности весною и лѣтомъ среди волжской природы, которой онъ былъ поклонникъ. «Боже милосердый (пишетъ онъ 13го мая 1798 года), чего еще желать мнѣ! Я чувствую Твои благости ко мнѣ. Въ такихъ лѣтахъ (ему было 26 лѣтъ), въ такомъ бѣдномъ состояніи, я вижу вездѣ уваженіе къ себѣ, а особливо въ сихъ бѣдныхъ деревняхъ: (здѣсь) вездѣ готовы къ исполненію всѣхъ приказаній моихъ. Однакожь я желалъ бы хотя посмотрѣть большіе города и ихъ жителей.» Въ городѣ, съ его городничимъ и картами, Второвъ чувствовалъ невыразимую тоску и скуку, жалобами на которыя переполнены краткія записки его за 1798—1800 годы.
Новое столѣтіе нашъ герой встрѣтилъ слѣдующею замѣткой:
«Новое столѣтіе! И такъ дни жизни моей назначены въ двухъ вѣкахъ человѣческаго лѣтосчисленія. Сколько времени протекло какъ я кружусь въ хаосѣ заблужденій, оставилъ все чѣмъ пламенно занимался я въ молодости! Слишкомъ жертвую я праздности. Богъ меня оставилъ, какъ преступника, достойнаго презрѣнія. Тяжки грѣхи мои, Творецъ милосердый, я чувствую и т. д.»
Подъ день Свѣтлаго праздника того же года, вотъ что записано:
"Ангелъ небесный! другъ мой безцѣнный! Ни минуты не выходишь ты у меня изъ мыслей. Думаешь ли ты обо маѣ? Какъ проведешь ты сію наступающую недѣлю? Мы прежде вмѣстѣ были, а теперь розно. Отъ часу становится труднѣе наше свиданіе. Можетъ будетъ и такое время, когда совсѣмъ не возможно будетъ видѣться. "
Это время наступило 25го октября, — день въ который совершилась вѣчная разлука Второва со вторымъ предметомъ его страсти. 11го ноября 1800 года Второвъ оставилъ Самару и отправился въ свое путешествіе въ Москву и Петербургъ. На какія средства онъ его дѣлалъ, чѣмъ жилъ два года въ нашихъ столицахъ, это мы увидимъ изъ его записокъ, изъ образа жизни его въ обѣихъ столицахъ. Тогдашнее гостепріимство и общительность Второва, развившаяся въ немъ за послѣдніе годы, дѣлали возможнымъ такое путешествіе безъ особенныхъ денежныхъ запасовъ. Легче было теперь Второву, чѣмъ прежде, оставить и свое семейство: одна изъ сестеръ его, кажется, старшая, зачѣмъ-то очутилась въ Москвѣ, другая жила съ матерью въ Ставрополѣ; мать крѣпко постарѣла и вскорѣ умерла, въ маѣ 1800 года. Иванъ Алексѣевичъ сталъ, какъ говорится, вольнымъ казакомъ.
Слѣдующее ниже повѣствованіе о путешествіи въ столицы, подвергнувшееся (въ 1818 году) тщательной обработкѣ автора, приводится его. собственными словами о пребываніи въ Москвѣ и въ извлеченіи о его петербургской жизни.
Путешествіе въ Москву.
править"Въ декабрѣ мѣсяцѣ 1800 года, простясь съ родными, выѣхалъ я изъ Ставрополя. Былъ въ деревняхъ у Н. А. Дурасова,[25] у П. П. Тургенева, у друзей моихъ гг. Наумовыхъ, въ Симбирскѣ, а 26го декабря отправился въ дальній путь съ любезнымъ Алексѣемъ Михайловичемъ (Наумовымъ), его супругою, Анною Ѳедоровною, и дѣвицею Катериной Дмитріевною Спичинскою. Два дня мы прогостили въ деревнѣ H. С. Кроткаго.
"Января 1го 1801 года пріѣхали въ Алатырь, лучшій городъ нашей губерніи. Здѣсь увидѣлся я съ добрымъ другомъ моимъ К. М. Сербудатовымъ. Арзамасъ показался мнѣ прекрасныхъ городомъ по многимъ красивымъ домамъ, церквамъ и монастырямъ, особливо когда подъѣзжаешь къ нему жъ нѣкоторомъ разстояніи. Мы, не останавливаясь въ немъ, проѣхали улицей мимо торговой площади и монастыря въ находившуюся близь него большую слободу, называемую Выѣздной.
"Января 6го числа, въ субботу, поутру пріѣхали въ Муромъ; были у обѣдни, поклонились гробницѣ Свв. Петра и Февроніи. Сей городъ еще лучше Арзамаса. Подъѣзжая къ нему съ Оки, древность церквей привлекала мое зрѣніе, а при въѣздѣ въ него глубокія ямы, въ коихъ видно строеніе, представили пріятный контрастъ: надобно было поднимать голову вверхъ чтобы видѣть построенные на холмахъ домы, старинныя церкви и садики по скату холмовъ, потомъ наклоняться внизъ чтобы смотрѣть на строеніе цѣлыхъ улицъ въ глубокихъ оврагахъ. Здѣсь видѣлъ я старинную церковь построенную царемъ Иваномъ Васильевичемъ Грозна возвышенномъ пригоркѣ Оки, готической архитектуры. Примѣчанія достойны были здоровыя и привлекательныя лица здѣшнихъ посадскихъ женщинъ, ихъ красивые русскіе наряды и головныя высокія повязки. Разсматривая пригожія ихъ лица, я находилъ много пріятности для глазъ, а для сердца?…. Оно уже окаменѣло. Муромскій лѣсъ, по слухамъ о немъ, ничего не представлялъ мнѣ чрезвычайнаго.
"Въ понедѣльникъ утромъ, 8го числа января, пріѣхали въ Суздаль. По множеству церквей и каменнаго строенія издали заключилъ и о немъ лучше нежели о Муромѣ; но или по непріятности квартиры нашей въ тѣсной улицѣ, или по ненастному времени, онъ Показался мнѣ хуже. Мы были у обѣдни, въ дѣвичьемъ монастырѣ, и прикладывались къ закрытымъ мощамъ Св. Евфросиніи. Богослуженіе совершаемое женщинами и самыя сіи богослужительницы, старицы и бѣлицы, оставили въ головѣ моей много странныхъ мыслей. Надобно сказать что я видѣлъ здѣсь баснословнаго оракула, извѣстную во всей окрестности здѣшней и даже въ нашихъ мѣстахъ юродливую женщину Марѳу, которая прослыла святою и у которой при мнѣ набожныя женщины просили благословенія! Увидѣлъ и скорбѣлъ душевно о ней, а болѣе о жалкомъ заблужденіи бѣдныхъ невѣждъ. Близъ дѣвичьяго монастыря, въ Лѣсномъ домикѣ, поразила взоры мои сидѣвшая на печи гнусная каррикатура, самый уродливый скелетъ, у котораго къ безобразному длинному лицу присохла сморщенная кожа, а наросты краснаго мяса на гноючихъ глазахъ дѣлали видъ ея отвратительнымъ и страшнымъ. Синій пестрядиный лоскутъ нѣкогда бывшей рубашки прикрывалъ ея остовъ. На вопросы наши отвѣчала она несвязными отрывками словъ, просила вина, просила сѣсть возлѣ нея, упоминала дьяволовъ, говорила: «умретъ, плакать будутъ», и пр. Женщина живущая съ нею называлась ея родственницею и говорила что сей несчастной около 80ти лѣтъ, что она помѣшалась въ умѣ, будучи 20ти лѣтъ отъ роду, ходила нагая и босикомъ даже зимою по улицамъ и теперь уже года три какъ не выходитъ изъ избы. Послѣ того изъяснила намъ значеніе нѣкоторыхъ словъ сей новой Сивиллы. Мы должны были заплатить нѣсколько денегъ за зрѣлище лжесвятой каррикатуры и за объясненіе ея предсказаній; пошутили кому изъ насъ должно умирать по ея пророчеству и вышли отъ нея. Мнѣ разказывали что сія безумная несвязными своими изреченіями предузнавала будущее приходящимъ къ ней людямъ. У нея часто бываютъ посѣтители, особливо женщины. Многія почтенныя дамы съ набожнымъ чувствованіемъ вопрошаютъ ее о судьбѣ своей, а надзирательница изъясняетъ имъ значеніе словъ ея, за что собираетъ пошлину со смиреннымъ благочестіемъ. Многіе съ благоговѣніемъ произносятъ ея имя и отъ чистаго сердца называютъ ее святою. Какъ оскорбительно унижаютъ они величіе Божества, умышленно (ежели догадка моя справедлива) унижая бѣдное человѣчество, природою обезображенное. Я заключаю что несчастный скелетъ сей содержится такъ тирански, безъ покрова и на голыхъ кирпичахъ, нарочно для привлеченія суесвятовъ приносящихъ жертву обману. Духовные отцы смотрятъ равнодушно на сіе униженіе человѣческаго разума и святыни, ибо пророчица живетъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ монастыря. Пріѣхавъ въ Суздаль, едва успѣли мы остановиться на квартирѣ, какъ начали приходить разные сборщики денегъ. Одинъ сѣдобородый старикъ, держа въ рукѣ блюдечко, требовалъ нараспѣвъ: «Лазарю праведному, другу Божію, Антипію преподобному, зубному исцѣлителю», на украшеніе церквей Божіихъ отъ усердія мзды, называя насъ «высокопочтенными господами». Получа мзду, лишь успѣлъ выдти, какъ явился другой, съ такимъ же блюдечкомъ и съ рыжимъ на затылкѣ пучкомъ волосъ церковникъ. Онъ также съ pacпѣвомъ: «Николаю, скорому помощнику и заступнику, на церковь». Мы скоро пошли въ монастырь, а потому и избавились отъ другихъ сборщиковъ.
"Проѣзжая мимо древняго монастыря (Спасо-Евеиміевскаго), смотрѣлъ я на высокія каменныя стѣны его, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ уже поврежденныя, и на высокія башни. Тутъ содержались прежде и нынѣ содержатся несчастныя жертвы преступленія или несчастія. Въ семъ монастырѣ жила первая супруга нашего императора Петра Іго. Несчастная слабость ея довела до ужасной, мучительной казни генерала Глѣбова и другихъ участниковъ его преступленія и злополучія.
"Верстъ 35 отъ Суздаля село Нельша есть владѣніе моего друга, Алексѣя Михайловича (Наумова). Я прогостилъ у него около трехъ недѣль и время провелъ весьма пріятно. Мы ѣздили съ нимъ по гостямъ въ сосѣдственыя деревни, къ знакомымъ ему помѣщикамъ, съ коими и я познакомился. Были у А. Н. Бутурлина, гг. Возницыныхъ, Каблукова, Трегубова, гр. М. С. Шереметева и пр.
"26го числа января, въ пятницу, простившись съ моими сопутниками, выѣхалъ я изъ Пельши въ Москву. Проѣзжалъ чрезъ города: Юрьевъ, Киржачъ и большую слободу, прекрасную по многимъ каменнымъ домамъ и церквамъ, называемую Гавриловскій посадъ. Въ воскресенье поутру, 28го января, въѣхалъ я въ огромную Москву. Проѣзжая улицами, смотрѣлъ на строенія и на толпы людей идущихъ и ѣдущихъ. Вотъ, думалъ я, городъ о которомъ мечталъ такъ много и который ограничивалъ всѣ мои желанія! Здѣсь никто меня не знаетъ. Позволитъ ли мое состояніе завести знакомство? Можетъ-быть никто не удостоитъ меня и своего вниманія.
"Остановился на Тверской улицѣ, въ Царьградскомъ трактирѣ. На заставѣ взяли у меня отставной указъ мой и велѣли получить его обратно отъ здѣшняго коменданта. Я послалъ моего человѣка за симъ указомъ; но онъ возвратясь сказалъ мнѣ что должно требовать его не отъ коменданта, а отъ оберъ-полицеймейстера, къ которому надобно явиться лично. Итакъ, нарядившись въ мундиръ, поѣхалъ я къ оберъ-полицеймейетеру Ѳ. Ѳ. Эртелю. Дождавшись въ его канцеляріи, видѣлъ я какъ изъ внутреннихъ покоевъ полицейскіе офицеры провели какихъ-то двухъ дамъ, подъ черными капорами, съ заплаканными глазами. Наконецъ вышелъ г. Эртель, спросилъ мой паспортъ, прочиталъ его, спросилъ меня долго ли я пробуду въ Москвѣ и учтивымъ образомъ возвратилъ мнѣ его, сказавъ чтобъ я изволилъ расписаться.[26] Дѣло кончено! Я поѣхалъ знакомиться съ извѣстными мнѣ людьми. Былъ у Павла Ивановича Комарова, гдѣ и обѣдалъ, потомъ у г. Тургенева, Ивана Петровича, директора университета. Знакомство его и дѣтей его, Андрея и Александра Ивановичей, для меня весьма интересно.[27] Былъ у гг. Дурасова Николая Алексѣевича и Мельгунова Степана Григорьевича. Въ трактирѣ ночевалъ я только одну ночь, а потомъ, по ласкамъ ко мнѣ Павла Ивановича (Комарова) и приглашенію его, переѣхалъ къ нему въ домъ, состоящій близь Сухаревой Башни, въ приходѣ Троицы, въ Троицкой улицѣ.
"Пріѣздъ мой въ Москву былъ въ самомъ началѣ Сырной велѣли. Всѣ публичныя увеселенія были открыты; театры, собранія и маскарады наполнены людьми; мнѣ удалось видѣть почти всѣхъ жителей московскихъ и увеселенія ихъ. Въ первый день пріѣзда моего, весь вечеръ провелъ я въ домѣ И. П. Тургенева въ самомъ пріятномъ сообществѣ. Хозяинъ почти не вставалъ съ постели отъ болѣзни. У него видѣлъ я друга бѣдныхъ, Ивана Владиміровича Лопухина, и лучшаго баснописца нашего И. И. Дмитріева, а въ комнатахъ дѣтей его многихъ молодыхъ писателей, извѣстныхъ по сочиненіямъ въ издаваемыхъ тогда журналахъ, изъ коихъ помню только гг. Жуковскаго Василія Андреевича, кн. Козловскаго и пожилаго уже Невзорова Максима Ивановича.[28] Меня пригласили въ театръ Университетскаго Благороднаго Пансіона и я поѣхалъ вмѣстѣ съ дѣтьми г. Тургенева. Играли драму, помнится, Добрый Сынъ, переведенную питомцами изъ Беркенева L’ami des Enfants — и прекрасно. Актеры и музыканты въ оркестрѣ были всѣ изъ питомцевъ сего Пансіона. Зрители были по большей части родители воспитывающихся въ Пансіонѣ дѣтей и почетные люди, родственники ихъ и знакомые. Я былъ чрезвычайно доволенъ симъ первымъ днемъ.
"29го января, во вторникъ, отъ С. Г. Мельгунова присланъ мнѣ визитерный билетъ въ Благородное Собраніе, Въ 8 часовъ вечера мы поѣхали туда съ П. И. Комаровымъ, Елизаветой Матвѣевной Ратьковой и ея дочерью Елизаветой Михайловной въ каретѣ. Входъ въ освѣщенныя комнаты, особливо въ огромнѣйшій длинный залъ, наполненныя лучшимъ дворянствомъ обоего пола, былъ поразителенъ. До четырехъ тысячъ персонъ собранныхъ въ одномъ мѣстѣ, одѣтыхъ въ лучшее платье, особливо дамы и дѣвицы, украшенныя брилліантами и жемчугомъ, составляли для меня восхитительное зрѣлище какимъ я никогда не наслаждался.[29] Здѣсь видѣлъ я всѣхъ красавицъ московскихъ, всѣхъ знатнѣйшихъ и почетнѣйшихъ людей вѣка Екатерины Великой и даже Елисаветы императрицы, каковы напримѣръ два брата Ѳедоръ Андреевичъ и Иванъ Андреевичъ графы Остерманы и др. Кавалеры всѣ безъ исключенія (кромѣ одного старика Остермана) въ башмакахъ и въ мундирахъ со шпагами. Какая вѣжливость, учтивость и благопристойность! Ежели потѣсните вы кого, или васъ кто заденетъ нечаянно, то всегда съ пріятною миною и уклончивостію извиняются; жаль только что по большей части на французскомъ языкѣ: Pardon, monsieur! или je vous demande pardon. Русскій языкъ слышенъ весьма рѣдко. Въ такомъ множествѣ людей нѣтъ грубаго шума, какой слышенъ въ маскарадахъ, или въ другихъ общихъ собраніяхъ, но какой-то пріятный гулъ и шорохъ отъ движущихся массъ народа. Задъ, великолѣпный и обширнѣйшій, освѣщенъ множествомъ люстръ и разноцвѣтныхъ огней. На вутреннихъ верхнихъ балконахъ вокругъ всего зада, поддерживаемыхъ множествомъ колоннъ, возлѣ стѣнъ, сдѣлано возвышеніе о двухъ ступеняхъ, окруженное перилами. По обѣихъ сторонамъ сего возвышенія, у стѣнъ и у краевъ, мягкіе диваны для сидящихъ зрителей; вверху — два оркестра, одинъ инструментальной, а другой роговой музыки. Посреди зады въ нѣсколько круговъ танцуютъ, а по возвышенныхъ переходамъ, между сидящихъ по диванамъ, какъ равно и до залу, прогуливаются. Въ концѣ зады, на противной сторонѣ буфета, на высокомъ пьедесталѣ поставленъ мраморный бюстъ Екатерины И, который, по вступленіи на престолъ Александра I, былъ всегда освѣщаемъ. Конфеты, мороженое, лимонадъ и аршадъ, во всѣхъ мѣстахъ и во всѣхъ комнатахъ разносятъ богато одѣтые лакеи; цѣна умѣренная и штатъ мелкимъ серебромъ. Здѣсь можно видѣть всѣ ордена кавалерскіе, военные, придворные и штатскіе мундиры, всѣхъ полковъ и всѣхъ губерній, и тѣ и другіе не только своего отечества, но и другихъ государствъ. Въ густой блестящей толпѣ вдругъ встрѣтился я съ знакомыми лицами; узнали другъ друга, обрадовались какъ ближніе родные и не разлучались до самаго разъѣзда изъ Собранія; это были: Василій Николаевичъ и Анна Васильевна Пановы, Ѳедоръ Михайловичъ, Капитолина и Марья Ѳедоровны Тимашевы.[30] Любезная Анна Васильевна записала мнѣ приходъ и уродище дома своей квартиры. Всякій день, послѣ того, я видѣлся съ сею почтенною женщиной. Она имѣетъ въ Москвѣ много знакомыхъ и родныхъ; мы часто ѣздили съ нею къ симъ знакомцамъ ея на обѣды и вечера. Черезъ нея познакомился я довольно коротко съ тремя домами: гг. Ладыженскихъ, Дмитрія и Андрея Ѳедоровичей, тетки ея, любезной Анны Петровны Кротковой, урожденной княжны Волконской, и Григорія Борисовича Кошелева, у которыхъ и послѣ отъѣзда изъ Москвы Анны Васильевны бывалъ очень часто.
"Въ послѣднее воскресенье, въ маскарадныхъ залахъ Петровскаго театра, съ 11 часовъ утра начинается денной маскарадъ, а съ 8 часовъ вечера — ночной; многіе остаются въ обоихъ, обѣдаютъ или завтракаютъ въ семъ домѣ. Денной маскарадъ для меня былъ занимательнѣе ночнаго потому что въ немъ можно видѣть день и ночь вмѣстѣ. Первая зала съ прихода, длинная и большая, освѣщена солнечнымъ свѣтомъ. Изъ нея входишь въ круглую огромную залу называемую ротондой; въ ней нѣтъ ни одного окна. Она окружена колоннадой съ переходами; между каждою колонной виситъ люстра, коихъ много повѣшено и въ срединѣ комнаты, съ потолка сдѣланнаго куполомъ. Множество возженныхъ восковыхъ свѣчъ въ люстрахъ ярко освѣщаютъ всю ротонду, и слѣдственно, представляютъ ночь среди дня. Людей обоихъ половъ наполнено въ обѣихъ залахъ чрезвычайное множество, разныхъ состояній, купечества и дворянства, одѣтыхъ въ разныя маскарадныя платья и съ разными каррикатурными масками. Въ обѣихъ залахъ танцуютъ въ нѣсколько круговъ; по переходамъ и въ боковыхъ комнатахъ играютъ въ карты. Въ 12 часовъ ночи заиграютъ на трубахъ и всѣ танцы прекращаются. Тутъ начинается разъѣздъ и оканчивается уже часовъ въ 6 поутру; по сему можно заключить какое бываетъ многочисленное собраніе людей и экипажей.
"Въ Великій Постъ, въ Благородномъ Собраніи съѣзжаются обыкновенно, какъ и прежде, по два раза въ недѣлю (кромѣ первой и страстной), во вторникъ и четвертокъ, но только уже танцевъ не бываетъ. Сіи великопостныя собранія называются консертомъ. Тутъ играетъ музыка, а члены и визитеры сидятъ, ходятъ, разговариваютъ и играютъ въ карты. При жизни царствовавшаго тогда императора Павла запрещены были и названія клубовъ; вмѣсто того, при мнѣ, было два клуба подъ названіями академій, — музыкальной и танцовальной. Первая была въ домѣ генерала Г. Ал. Хомутова, для благородныхъ людей, гдѣ читаютъ газеты, журналы, играютъ въ карты и на билліардѣ, обѣдаютъ и ужинаютъ; во второй то же дѣлаютъ иностранцы и купечество, сверхъ того, и танцуютъ; здѣсь много членовъ и изъ благородныхъ. Я былъ въ обѣихъ академіяхъ визитеромъ. Въ музыкальной старшинами и членами лучшіе люди изъ московскаго дворянства. Тутъ видѣлъ я многихъ извѣстныхъ писателей, изъ коихъ часто бывалъ Владиміръ Васильевичъ Измайловъ; онъ небольшаго роста, физіономія невзрачная, но умная и добрая.[31] Николай Михайловичъ Карамзинъ былъ старшиною. Но я, бывши три раза въ сей академіи, не видалъ его и — что еще удивительнѣе! — ни въ одномъ публичномъ собраніи, но въ спектакляхъ, ни гдѣ не случилось видѣть сего любимаго моего писателя. Онъ выѣзжалъ только въ знакомые ему частные дома. Два раза случалось что я нѣсколькими минутами не заставалъ его въ домѣ И. И Тургенева. Сынъ его, Андрей Ивановичъ, оказалъ ему о желаніи моемъ познакомиться съ нимъ и обѣщалъ вмѣстѣ со мною ѣхать къ нему; однакожь, за разными отвлеченіями, сего не случилось до тѣхъ поръ, когда я пріѣхалъ къ нему одинъ. Я часто бывалъ въ домахъ С. Г. Мельгунова, Н. А. Дурасова, А. Д. Карлова, бывшаго губернатора нашего; часто обѣдалъ у нихъ и имѣлъ случай узнать многихъ богатыхъ и знатныхъ жителей московскихъ, наконецъ увидѣлъ и любезнаго автора, H. М. Карамзина.
"Февраля 14го числа, въ четвертокъ, объявлено было что въ первый разъ еще въ Россіи будутъ давать концертъ славную ораторію г. Гайдена Твореніе Свѣта. Въ большой круглой залѣ Петровскаго театра собрано было около трехсотъ лучшихъ музыкантовъ и пѣвцовъ, коими дирижировали гт. Денглеръ и Керцелли. Кантаты и речитативы переведены были съ нѣмецкаго Николаемъ Михайловичемъ Карамзинымъ. Купивши билетъ для входа за пять рублей, приѣхалъ я въ пять часовъ вечеромъ съ Андреемъ и Александромъ Ивановичами Тургеневыми и нашелъ въ залѣ большое собраніе слушателей изъ лучшей московской публики, кавалеровъ и дамъ. Консертъ еще не начинался. Мы ходили по задѣ, встрѣчались съ знакомыми и разговаривала; вдругъ подходитъ ко мнѣ Андрей Ивановичъ и говоритъ, хочу ли я видѣть Николая Михайловича? Онъ подвелъ меня къ переходамъ и указалъ на человѣка стоящаго возлѣ колонны въ медвѣжьей шубѣ, крытой темнозеленымъ казиміромъ. Физіономія его показалась мнѣ болѣе доброю, нежели остроумною. Я долго смотрѣлъ на него, воображая всѣ его творенія, какія читалъ а съ удовольствіемъ; представилъ себѣ и то, какъ сіе доброе, милое лицо улыбалось съ непріятнымъ ощущеніемъ, читая язвительную на него критику въ одѣ Въ честь моего друга. Андрей Ивановичъ хотѣлъ меня тутъ познакомить съ нимъ, но я, почтя за неприличное, отклонилъ его, условясь ѣхать съ нимъ вмѣстѣ къ нему на другой или на третій день. Начался концертъ. Все собраніе слушателей, коихъ было до трехъ тысячъ, кто гдѣ ходилъ, стоялъ или сидѣлъ, — тутъ всякій и остановился; шумъ отъ шарканья и разговоровъ утихъ; всѣ устремились на оркестръ, восхищались музыкою и пѣніемъ.
"Ни на другой, ни на третій день не удалось мнѣ быть съ Андреемъ Ивановичемъ у H. М. Карамзина, а былъ я у него одинъ 23го февраля, въ субботу. Онъ стоялъ на квартирѣ на Никольской улицѣ, въ каменномъ домѣ портнаго Шмидта.[32] Я пріѣхалъ къ нему поутру и нашелъ его только лишь возвратившагося съ утренней прогулки, которую дѣлать обыкновеніе имѣетъ онъ всякій день. Въ задѣ, на окошкахъ и на полу, лежали большія книги. Онъ встрѣтилъ меня ласково и когда я сказалъ свое имя, то онъ отвѣчалъ мнѣ что уже меня знаетъ по словамъ Андрея Ивановича Тургенева и читалъ мои сочиненія напечатанныя въ двухъ журналахъ.[33] Мы сидѣли съ нимъ въ гостиной, или диванной его комнатѣ, пили кофе и говорили о разныхъ предметахъ. Я сказалъ ему что не зная его лично давно уже почиталъ и любилъ по его сочиненіямъ. Онъ спрашивалъ меня гдѣ я учился. Какъ старшина Музыкальной Академіи предлагалъ мнѣ записаться членомъ оной. На столѣ лежали запечатанные листы Московскаго журнала издаваемаго имъ въ 1791 и 1792 годахъ. Его перепечатывали вновь съ его позволенія, и онъ самъ разсматривалъ корректуру. Вдругъ вошелъ къ намъ въ комнату какой-то французскій графъ, среднихъ лѣтъ, эмигрантъ, который пріѣхалъ тогда въ Москву, кажется, познакомившійся съ нимъ прежде, во время его путешествія по Европѣ. Онъ началъ говорить съ нимъ пофранцузски, а я, побывъ нѣсколько, раскланялся и вышелъ удостоясь его привѣтствія чтобы посѣщать его чаще. На сей разъ его физіономія и острота показались мнѣ гораздо значительнѣе нежели прежде, а въ обращеніи его замѣтилъ а меньше философіи нежели въ его сочиненіяхъ. Въ другой разъ посѣщеніе мое къ нему было кратковременно и неудачно. Недѣли чрезъ двѣ послѣ того вошедъ я къ нему въ ту же комнату. На лѣвой сторонѣ у окна, гдѣ прежде сидѣли мы съ нимъ, сидѣлъ Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ, а напротивъ его, въ правой сторонѣ отъ дверей, сидѣлъ хозяинъ, обвязанный платками, съ болѣзненнымъ лицомъ. Возлѣ него стояли два лѣкаря и готовились выдергивать больные зубы. Онъ встрѣтилъ меня сими словами: "извините меня, милостивый государь! Вы видите, въ какомъ я положеніи; прошу васъ въ другое время? Такой пріемъ огорчилъ меня и заставилъ, извинясь взаимно, выйти. За дверью слышалъ я что г. Дмитріевъ спрашивалъ обо мнѣ: не Урусовъ ли я? какъ видно, принимая меня за молодаго автора сего имени, сочинившаго книгу подъ титуломъ Оттѣнки Моего Сердца.[34] Не успѣлъ я перейти еще чрезъ залъ, какъ хозяинъ выбѣжалъ за мною и назвавъ меня по имени, извинялся что онъ не узналъ меня, говорилъ что дня черезъ четыре онъ будетъ здоровъ и просилъ тогда къ себѣ, что онъ всегда будетъ радъ моему посѣщенію. Я изъявилъ ему сожалѣніе о его болѣзни и о безвременномъ моемъ посѣщеніи и уѣхалъ будучи довольнѣе собою. Послѣ того, во все время моего пребыванія въ Москвѣ, я не бывалъ у него и нигдѣ не видался съ нимъ; ибо весной жилъ онъ на дачѣ, а потомъ женился на первой супругѣ своей, урожденной Протасовой.[35]
«Московская жизнь моя въ первые дни доставляла мнѣ много пріятностей въ разсужденіи новыхъ предметовъ, новыхъ знакомствъ; но для чувствительнаго сердца существующаго безъ цѣли, безъ плановъ и надежды была отравою мысль о будущей безызвѣстности и о бѣднѣйшемъ положеніи моего состоянія въ свѣтскихъ пышностяхъ. Позволить ли достатокъ мой быть часто въ тѣхъ домахъ коими я здѣсь такъ много обласканъ? Одни переѣзды по отдаленнымъ разстояніямъ обширнаго города составляютъ уже для меня ощутительныя издержки, впрочемъ гостепріимные хозяева вездѣ почитаютъ за одолженіе когда пріѣдешь къ нимъ на обѣдъ или на вечеръ. Сверхъ того, я часто съ знакомцами моими обѣдывалъ или въ русскихъ трактирахъ, или у ресторатеровъ, а чаще у Поляка Ивана Васильва (?), содержащаго ресторацію на Никольской улицѣ, за умѣренную цѣну. Часто бывалъ въ спектакляхъ, маскарадахъ и почти ни одного Благороднаго Собранія не пропускалъ по визитернымъ билетамъ, всегда легко доставляемымъ мнѣ отъ почтенныхъ членовъ онаго, особливо посредствомъ С. Г. Мельгунова и любезной А. П. Кроткой. Въ семъ собраніи, какъ я сказалъ прежде, бываетъ лучшее и блестящее общество и наблюдается болѣе нежели гдѣ-нибудь благопристойности и вѣжливости. Здѣсь между знакомыхъ и незнакомыхъ наблюдательный философъ можетъ съ любопытствомъ разсматривать разныя физіономій и характеры, вслушиваться въ разговоры смѣтные и занимательные. Молодые люди, избалованные счастьемъ и богатствомъ, гордясь купленными мальтійскими орденами, выказывали свою модную прическу, жабо и высокіе воротники не мундирахъ; большая часть ихъ въ очкахъ, не для пособіи своему зрѣнію, а для моды. Нѣкто г. Чебышовъ, кажется штабсъ-капитанъ, имѣя иностранный орденъ, довольно сходны съ нашимъ Андреевскимъ, съ голубою лентой по камзолу и съ мишурною звѣздою, расхаживалъ по Собранію какъ Діогенъ, нагнувъ свой корпусъ и повертывая головою какъ будто искалъ людей, только вмѣсто фонаря имѣлъ на носу очки. Въ толпѣ молодыхъ щеголей я рѣдко слыхалъ умные разговоры, но по большей части смѣшные; вотъ напримѣръ какіе. Изъ числа трехъ модниковъ, сидѣвшихъ подъ оркестромъ, одинъ, лѣтъ двадцати, говорилъ другому: „Я бы теперь ужь былъ полковникомъ, ежели бы батюшка мой не упустилъ случая попросить N; а онъ съ нимъ очень знакомъ“. Въ ту минуту проходитъ мимо ихъ молодой блѣднолицый мальтійскій кавалеръ. Мечтающій полковникъ вскакиваетъ съ мѣста и почтительно кланяется ему, называя „вашимъ сіятельствомъ“; а сей сіятельный едва удостоилъ его кивнуть головой и прошелъ мимо. Въ другой разъ сѣлъ я возлѣ своего знакомаго, Александра Николаевича Волкова. Близь него сидѣлъ модный щеголь съ превеликимъ Жабомъ, причесанный и одѣтый довольно каррикатурно. Я вслушался въ разговоръ его. Онъ ропталъ, для чего долго не умираетъ отецъ его: онъ могъ бы располагать имѣніемъ, жить веселѣе и ѣхать въ чужіе края. Разказывалъ какъ онъ былъ недавно въ Казани въ тамошнемъ Собраніи, гдѣ онъ нашелъ только четырехъ человѣкъ, да и тѣ влезали на хоры смотрѣть его. Это былъ, конечно, фарсъ, но весьма глупый. Въ большемъ количествѣ людей, конечно, больше глупцовъ и умныхъ чѣмъ въ маломъ.»
"Марта 14го числа, въ четвертокъ, послѣ обѣда, дошелъ первый слухъ о смерти императора Павла I. Во всемъ городѣ сдѣлалось необыкновенное движеніе. Сначала шептали и боялись говорить открыто; потомъ увидѣли какъ всѣ полки стоящіе въ Москвѣ повели въ Кремль присягать новому императору Александру I. Я поѣхалъ въ Кремль узнать достовѣрнѣе, и на Никольской улицѣ, въ книжныхъ лавкахъ, встрѣтился съ симбирскимъ моимъ знакомцемъ Н. А. Дудинымъ; вмѣстѣ съ нимъ поѣхали мы на его квартиру. Тамъ читалъ я и манифестъ о восшествіи на престолъ государя Александра Павловича. Онъ разказывалъ какъ при немъ, когда онъ былъ у Д. А. Гурьева, вошелъ пріѣхавшій изъ Петербурга курьеромъ князь Долгоруковъ и сказалъ ему: «Empereur est mort!» Весь день и вечеръ говорили о сей перемѣнѣ въ цѣломъ городѣ. Куда ни пріѣдешь вездѣ только и разговоровъ было о смерти государя. Сначала шептали, а потомъ уже говорили вслухъ о всѣхъ подробностяхъ смерти его. На другой день, 15го марта, было гулянье въ Кремлѣ — множество каретъ, саней, пѣшихъ и конныхъ. Это гулянье издавна въ обыкновеніи и принято оттого что прежде ходили покупать вербу для будущаго воскресенья. Москву можно уподобить республикѣ по образу жизни, мнѣніямъ и свободѣ. Чрезвычайно любопытнымъ и страннымъ показалось что многіе изъ молодыхъ щеголей были уже на семъ гуляньи въ круглыхъ шляпахъ, о чемъ прежде боялись и думать. Полиція смотрѣла равнодушно на сей запрещенный нарядъ. Надобно сказать что вмѣстѣ съ курьеромъ привезшимъ извѣстіе о смерти государя, пріѣхалъ и новый оберъ-полицеймейстеръ въ Москву, г. Каверинъ, и тотчасъ смѣнилъ прежняго г. Эртеля, котораго всѣ боялись какъ строгаго блюстителя строгихъ повелѣній покойнаго государя. Другой предметъ разговоровъ, тайныхъ и явныхъ, для московскихъ жителей былъ о смѣнѣ господъ полицеймейстеровъ. Вотъ анекдотъ разказываемый почти во всѣхъ домахъ. Каверинъ, принимая должность отъ Эртеля, требовалъ отчета въ денежной суммѣ; сей не хотѣлъ дать ему, а говорила что ему было ввѣрено отъ государя императора, а потому и долженъ онъ дать отчетъ лично новому государю. Каверинъ прибѣгнулъ съ жалобою къ главнокомандующему въ Москвѣ, графу Ивану Петровичу Салтыкову, которому г. Эртель хотя и отзывался тѣмъ же, но былъ принужденъ прочитать свой отчетъ; но въ самомъ началѣ чтенія былъ остановленъ имъ, ибо въ первыхъ строкахъ расхода суммы открылись лица самыя почтенныя и близкія къ графу Салтыкову, которые получали жалованье за свое шпіонство….
"24го марта былъ день Св. Пасхи. Мы были у заутрени въ приходской церкви Троицкой. При концѣ службы, отъ множества народа и стѣсненнаго воздуха, со мною сдѣлался обморокъ, и я не помню какъ вынесли меня изъ церкви. Во время заутрени — пріятное зрѣлище по всей Москвѣ. Всѣ церкви (а ихъ величайшее множество) въ семъ городѣ освѣщены снаружи плошками и разноцвѣтными фонарями; особенно глава и крестъ Ивана Великаго казались украшенными брилліантами, яхонтами и изумрудами. Во всю недѣлю Пасхи бываетъ здѣсь гулянье подъ Новинскимъ. Множество каретъ и колясокъ туда съѣзжаются, множество лѣшихъ и коааыхъ. Тутъ простой народъ качается на качеляхъ и смотритъ разныя увеселенія. Ташеншлиллеры удивляютъ зрителей, представляя имъ фокусъ-покусы, ходятъ по канату, балансируютъ и пр.
"Сюда пріѣхали весновать изъ симбирскихъ моихъ друзей Михаилъ Михайловичъ Наумовъ, съ Катериною Николаевною и маленькою дочерью, Анной Михайловной; первый и послѣдняя — болѣе для излѣченія болѣзни. Къ нимъ ѣздилъ докторъ Политковскій.[36] Я часто бывалъ у нихъ и проводилъ время пріятно. Наступившая весна доставила мнѣ много пріятности и удовольствій въ прогулкахъ. Я пользовался тогда здоровьемъ и молодостью, имѣлъ хорошее знакомство, не было большой нужды въ деньгахъ, потому что игралъ въ коммерческія игры довольно счастливо. Коротко знакомые были у меня въ домѣ, а любезный хозяинъ мой, Павелъ Ивановичъ, держалъ всегда мнѣ половину; слѣдовательно, я игралъ иногда въ бостонъ по рублю призъ, и въ пикетъ по 50 копѣекъ поэнь. По такимъ достоинствамъ молодые люди и здѣсь принимаются лучше нежели по учености: знатные и лучшіе дома для нихъ всегда открыты. Правда, я бывалъ и въ такихъ гдѣ любятъ болѣе ученость, напримѣръ въ домѣ И. П. Тургенева, Г. Б. Кошелева, Семена Дмитріевича Ситникова, любезнаго и почтеннаго старика, который любилъ меня и у котораго была отборная библіотека. А чаще всѣхъ бесѣдовалъ въ уединеніи съ добрымъ, умнымъ и несчастнымъ слѣпцомъ, Андреемъ Алексѣевичемъ Соколовымъ, который во всю бытность мою въ Москвѣ былъ мнѣ другомъ и съ которымъ, по разлукѣ, болѣе шести лѣтъ мы переписывалось.
"У Симонова монастыря бывалъ я нѣсколько разъ, любовался прекрасными видами, кои описывалъ И. М. Карамзинъ, искалъ хижины въ которой жила его бѣдная Лиза, и видѣлъ только нѣкоторые признаки по буграмъ и ямамъ. Видѣлъ тотъ прудъ, или лучше озеро, осѣненное березами, въ коемъ утопилась Лиза. Смотрѣлъ на многія надписи, начертанныя на деревахъ, русскія и французскія. Трудно прочитать на древесныхъ корахъ, а потому не могъ разобрать тѣхъ стиховъ о коихъ сказывалъ мнѣ Александръ Ивановичъ Тургеневъ:
Погибла въ сихъ струяхъ Эрастова невѣста;
Топитесь, дѣвушки! И вамъ здѣсь много мѣста.
"Бульваръ въ срединѣ города; слѣдовательно, я бывалъ на немъ каждый вечеръ. Отъ Тверскихъ воротъ до Никитскихъ сдѣлана перспектива, около версты длиною, разсаженная по обѣимъ сторонамъ деревьями, укатанная и усыпанная пескомъ. Улицы и площади заставлены каретами, а по проспекту прогуливается знатная московская публика обоихъ половъ. Тутъ всякій вечеръ найдете нѣсколько тысячъ персонъ, а въ праздники до пяти и болѣе тысячъ; можно видѣться съ знакомыми, ходить, сидѣть и разговаривать, а въ галлереѣ, построенной на бульварѣ, лить чай, лимонадъ и аршадъ, лакомиться конфетами, мороженымъ и пр.
"Въ воскресенье, апрѣля 21го, пользуясь прекрасною весеннею погодой, поѣхали мы съ семействомъ Елизаветы Матвѣевны въ поле, за Тверскую заставу, къ Петровскому подъѣздному дворцу. Это — огромный замокъ, стоящій на дорогѣ, верстахъ въ трехъ отъ Москвы, окруженный стѣнами и башнями, въ азіятскомъ вкусѣ. Дворецъ выкрашенъ кирпичнымъ цвѣтомъ, съ пробѣлами. Придворный лакей, въ аломъ сюртукѣ съ позументами, показывалъ намъ всѣ внутреннія комнаты дворца. Я не считалъ сколько перешли мы всѣхъ покоевъ; скажу только что около часа безпрестанно переходили мы изъ комнаты въ комнату. Тутъ нѣтъ никакихъ пышныхъ украшеній. Огромный круглый залъ, простиравшійся во всю высоту дворца, съ куполомъ лѣпной работы, украшенъ барельефами всѣхъ россійскихъ князей, царей и императоровъ, отъ Рюрика до Александра I.
"Близь Тверской заставы, въ полѣ, по воскресеньямъ, бываетъ чрезвычайное множество народа разныхъ состояній. Тутъ дѣлаютъ такъ-называемые садки, то-есть сажаютъ пойманныхъ зайцевъ и пускаютъ собакъ, коихъ приводятъ большими стаями. Охотники спорятъ здѣсь о своихъ псахъ и доходятъ иногда до драки. Для меня любопытно было смотрѣть на толпу народа, какъ она, у стремя взоры на зайцевъ и собакъ, бѣгущихъ за ними, колеблется во всѣ тѣ стороны куда стремятся зайцы и собаки. Раздается ужасный шумъ и восклицанія. Тутъ глупыя дѣти разныхъ возрастовъ, отъ 15 и до 80 лѣтъ, составляютъ, такъ-сказать, одну душу въ тиранскомъ удовольствіи смотрѣть какъ бѣдный заяцъ старается избѣгнуть мучительной смерти, какъ его схватываютъ собаки и терзаютъ и какъ иногда онъ вырываемся, оставляя кровавые куски плоти своей; его опять настигаютъ и оканчиваютъ страданія его возкомъ. Какое кровопійствевное зрѣлище! И это люди одаренные умомъ, невѣжды и просвѣщенные!![37]
"Мая Іго числа, послѣ обѣда, хозяинъ мой далъ мнѣ свою карету, и я поѣхалъ въ ней на гулянье въ Нѣмецкіе Станы. Тамъ было до четырехъ тысячъ каретъ и болѣе ста тысячъ народа. Мѣстоположеніе сихъ Становъ прекрасное; по рощамъ и долинамъ вездѣ палатки, галлереи, и разныя увеселенія для черни. Но всего лучше надобно гулять тамъ пѣшкомъ или верхомъ, а сидящіе въ каретахъ похожи на заключенныхъ въ клѣткахъ невольниковъ. Надобно глотать пыль и ѣхать поневолѣ гдѣ тихо, гдѣ прытко; и притомъ никто не властенъ остановиться или выѣхать изъ цѣпи каретъ, тянувшейся на нѣсколько верстъ: полицейскіе драгуны не пускаютъ и бьютъ кучеровъ которые отважатся своротить въ сторону.
«Мая 2го числа, четвертокъ; праздникъ Вознесенія Господня. У обѣдни былъ я въ церкви Никиты Мученика, въ Басманной улицѣ, гдѣ славятся лучшіе въ Москвѣ пѣвчіе г. Колокольникова и гдѣ каждое воскресенье бываетъ съѣздъ лучшей московской публики, не для моленія, но болѣе для слушанія пѣвчихъ и свиданія.[38] Церковь огромная. Во время чтенія или службы священника большая часть знатной публики разговариваетъ и даже переходитъ съ мѣста на мѣсто, для свиданія съ другими; но какъ скоро запоютъ пѣвчіе, то всѣ умолкаютъ и слушаютъ. Въ самомъ дѣлѣ, ангельскіе голоса и искусство управлять оными приводятъ въ восхищеніе слушателей. Я слышалъ въ Москвѣ и другихъ пѣвчихъ, напримѣръ Университетскихъ, Бекетовскихъ, Чашникова и пр., но никакіе не могутъ сравниться съ Колокольниковскими. Во время коронаціи государя, когда весь Дворъ былъ въ Москвѣ, то всегда церковь Никиты Мученика наполнена была знатнѣйшими людьми, и всѣ петербургскіе жители отдавали преимущество пѣвчимъ Колокольникова предъ пѣвчими петербургскими. Надобно знать что сіи пѣвчіе -поди свободные, изъ купцовъ. Богатый купецъ Колокольниковъ, которымъ построена и церковь Никиты Мученика, посылалъ на свой счетъ нѣсколько мальчиковъ, изъ купеческихъ дѣтей, имѣющихъ лучшіе голоса, въ Италію, учиться пѣнію, и вотъ основанія Колокольниковскихъ пѣвчихъ! Въ сей день бываетъ гулянье въ прекрасномъ саду Слободскаго дворца. Я обѣдалъ у бывшаго симбирскаго губернатора, Александра Дмитріевича Карпова, а послѣ обѣда поѣхали на гулянье въ Дворцовый Садъ. Кажется, не одно столѣтіе потребно было на усовершенствованіе сего сада. Это доказываютъ искусственныя пирамиды изъ выросшихъ елей, величиною съ колокольни; другія ели представляетъ степные стога, подстриженныя гладко. Прекрасная аллея простирается во весь садъ отъ самыхъ воротъ, гладко укатанная и усыпанная пескомъ; пруды, мостики и фонтаны составляютъ пріятное зрѣлище для гуляющихъ. Здѣсь всѣ ходятъ по аллеямъ съ открытыми головами, точно такъ какъ въ комната»!; благопристойность и вѣжливость подобны Благородному Собранію. Купечества и дворянства въ саду болѣе, пяти тысячъ человѣкъ обоего пола. Пожаръ, случившійся въ сей день за Москвою-рѣкою, не сдѣлалъ большой тревоги гуляющимъ.
"Въ воскресенье, мая 5го числа, былъ я также на гуляньѣ въ саду Инвалиднаго Дома, куда съѣзжаются всякое воскресенье и гдѣ можно свободно гулять во всякое время. Густыя липовыя аллеи, еловыя пирамиды, прекрасный большой прудъ, бесѣдки, холмики и пр. привлекаютъ сюда большое число людей. Многихъ найдешь тутъ или въ бесѣдкѣ, или въ углу Уединенной дорожки, или на берегу Пруда, сидящихъ съ книгами въ рукахъ. Сей садъ и домъ, гдѣ покоятся теперь инвалидные офицеры, принадлежалъ прежде предкамъ главнокомандующаго нынѣ въ Москвѣ, фельдмаршала, графа Ивана Петровича Салтыкова. Отъ сада сего отдѣляется одною рѣшеткой домъ сумашедшихъ, изъ коихъ смирные прогуливаются по двору въ пестрыхъ халатахъ и колпакахъ. Съ величайшимъ любопытствомъ желалъ я видѣть сей ужасный феноменъ моральной болѣзни человѣка. Сквозь рѣшетку, разговаривалъ я съ однимъ изъ сихъ несчастныхъ; мнѣ сказали что онъ студентъ Московскаго университета, Иванъ Андреевичъ Дьяконовъ. Я назвалъ его по имени. Онъ подошелъ къ рѣшеткѣ, снялъ свой колпакъ, учтиво поклонился и спросилъ меня, почему я его знаю. Принимая его за безумнаго, сказалъ я что, учась съ нимъ въ университетѣ, зналъ его. Онъ вошелъ въ подробные разспросы, — когда я учился, когда кончилъ науки и какъ я прозываюсь? Сказавъ ему, какъ мнѣ вздумалось, о времени и о фамиліи, какой можетъ-быть и не было, устыдился предъ нимъ, замѣтя его замѣчанія совсѣмъ не безумныя. Потомъ сдѣлалъ ему вопросъ: чувствуетъ ли онъ, гдѣ находится? Казалось что я симъ вопросомъ встревожилъ всю его чувствительность: онъ измѣнился въ лицѣ и, помолчавъ, предложилъ мнѣ свой вопросъ: «Бывали ль вы когда несчастны?» И, не дожидаясь отвѣта, сказалъ: «видно нѣтъ, а потому и не можете судить. Надобно спрашивать только тому кто испыталъ бѣдствія, напримѣръ князю Сибирскому, котораго провели по Москвѣ, скованнаго въ желѣзо….» Вдругъ зарыдалъ и, отошедъ далѣе, началъ расхаживать по двору мѣрными шагами, сложа руки и повѣся голову. Я жестоко болѣзновалъ и стыдился что огорчилъ его безъ намѣренія. Со мною были дамы, Лизавета Матвѣевна съ дочерьми; онѣ упросили его опять подойти къ рѣшеткѣ. Тутъ извинился я съ чувствомъ въ неумышленномъ его оскорбленіи. Онъ, сдѣлавшись покойнѣе, разказывалъ намъ свои несчастія: что онъ безвинно посаженъ въ домъ сумашедшихъ, гдѣ въ жестокіе морозы купали его холодною водой, тирански мучили его прикладываньемъ шпанскихъ мухъ и пр.; жаловался на полицеймейстера Эртеля, на директора университетскаго И. П. Тургенева за то что не защитили его, превозносилъ похвалами Андрея Ивановича. И все это говорилъ съ такимъ чувствомъ, съ такимъ разнорѣчіемъ что всѣхъ насъ растрогалъ до слезъ. Ежели онъ поврежденъ въ умѣ, то слишкомъ виденъ умъ и острота. Всѣ заключали что онъ не безумный, но я оставался подъ сомнѣніемъ и послѣ узналъ его исторію отъ А. И. Тургенева. Онъ былъ изъ лучшихъ учениковъ университета и, бывъ учителемъ въ какомъ-то частномъ домѣ, дѣйствительно помѣшался въ умѣ.
"Въ понедѣльникъ, мая его числа, обѣдали мы на дачѣ пріятеля нашего Василія Ивановича Окорокова, на Бутыркахъ. Оттуда, вскорѣ послѣ обѣда, поѣхали, въ числѣ десяти человѣкъ дамъ и кавалеровъ, въ Останкино, — такъ называемое селеніе и домъ графа Шереметева, отстоящее въ пяти или шести верстахъ отъ городской заставы. У насъ былъ билетъ для осмотра сего дома. Одинъ изъ служителей повелъ насъ по всѣмъ комнатамъ. Я видѣлъ тутъ такія сокровища какихъ вѣрно нѣтъ и у индійскаго Могола: вездѣ сіяетъ золото, зеркала, картины, статуи, вазы, драгоцѣнныя ткани. Все это разсматривалъ я мимоходомъ, перебѣгая отъ одного предмета къ другому. Все казалось волшебствомъ: мраморъ одушевленъ, картины съ жизнію. Какая роскошь! Какое великолѣпіе! И все это тщетно, безъ употребленія, безъ пользы! Горестная мысль стѣсняла мое сердце; я почиталъ сіи сокровища какъ бы зарытыми въ землю. Домъ стоитъ въ отдаленіи отъ города, пустой; никто не живетъ въ немъ. Сколько богатства пожираетъ тлѣніе, между тѣмъ какъ въ одной Москвѣ и окрестностяхъ ея тысячи несчастныхъ безъ пристанища, едва поддерживаютъ бѣдную жизнь нужнѣйшимъ пропитаніемъ. У графа Шереметева не одинъ такой домъ съ сокровищами остается пустымъ: въ Кусковѣ, другой деревнѣ его, еще болѣе богатства тлѣетъ въ ничтожествѣ. Садъ въ Останкинѣ великолѣпный. Тутъ видѣлъ я величайшій кедръ, перевезенный, сказываютъ, изъ Сибири. Я сорвалъ нѣсколько иглистыхъ листьевъ его и послалъ въ Ставрополь къ любезнымъ людямъ, вмѣстѣ съ цвѣтами нарванными на дачѣ Окорокова.
"Мая 24го, въ пятницу, пользуясь прекрасною весеннею погодой, поѣхали мы въ славный Троицкій монастырь Св. Сергія, отстоящій отъ Москвы въ шестидесяти верстахъ. Недалеко отъ Троицкой дороги продавалась деревня Горбунова, владѣнія г. Рубецкаго, побочнаго брата кн. И. Н. Трубецкаго.[39] Хозяинъ мой располагался купить ее и хотѣлъ посмотрѣть. Мы нигдѣ не останавливались до первой станціи, селенія Братовщины. Выѣхавъ изъ Москвы, проѣхали мимо села Алексѣевскаго и стараго деревяннаго дворца царя Алексѣя Михайловича, а на четырнадцатой верстѣ отъ города лили чистую воду изъ славнаго колодца, названнаго Громовымъ, потому, какъ говорятъ, что онъ открылся отъ громоваго удара. Отъ сего колодца проведена вода, посредствомъ трубъ, до самаго города Москвы; трубы, по возвышеніямъ мѣстоположенія, скрыты въ землѣ, а чрезъ низкую долину виденъ мостъ, длиною болѣе 50 саженъ, на каменныхъ аркахъ. Минерныя работы, начатыя при императрицѣ Екатеринѣ, продолжались еще въ самомъ городѣ. Вся дорога отъ Москвы до Троицкаго монастыря казалась намъ большою улицей многолюднаго города, наполненною пилигримами, идущими на богомолье и возвращающимися обратно. Бѣдные и богатые, изъ набожности идутъ пѣшкомъ, только за послѣдними тянутся кареты и они совершаютъ своего пути не болѣе десяти верстъ въ день: нѣжныя ноги благочестивыхъ и богатыхъ женщинъ скоро утомляются. Стеченіе народа чрезвычайное. Многіе по обѣщанію ходятъ болѣе нежели за триста верстъ, и сіе путешествіе къ святымъ мѣстамъ облегчаетъ ихъ труды, а частая вѣра исцѣляетъ ихъ болѣзни и утѣшаетъ въ горестяхъ. Въ Братовщинѣ, на постояломъ дворѣ стѣны и окошки исписаны были стихами и прозою, по-русски и по-французски. Тутъ читалъ я написанное какою-то влюбленною женщиной, какъ она сидѣла подъ окномъ и думала о своемъ любезномъ; а подъ строками письма ея какой-то грубіянъ написалъ стихи на счетъ ея, довольно грубые. Послѣ обѣда проѣхали мимо женскаго Хотькова монастыря, отъ котораго около двухъ верстъ была деревня Горбунова, съ красивымъ домомъ и прекрасною рощей. Тутъ мы остановились; вечеромъ прогуливались по рощѣ и по берегу небольшой рѣки.
"На другой день, 25го числа, услыша благовѣстъ въ Хотьковомъ монастырѣ, поѣхали мы туда къ обѣднѣ. По дорогѣ и въ оградѣ монастыря лежали обезображенные люди и, выстави больные и изуродованные члены свои, просили подаянія; иной, казалось, едва могъ двигаться отъ болѣзни. Все это оскорбляло чувства. Церковь была уже наполнена людьми. Во время службы въ первый разъ услышалъ я визги такъ-называемыхъ кликушъ, ихъ разные голоса, подобно лаю собакъ. Во время выхода со Св. Тайнами, ихъ подводи ли и нагибали къ землѣ; тутъ крики усугубились и никто не думалъ о томъ чтобы вывести ихъ изъ ужасной тѣсноты на свѣжій воздухъ. Здѣсь хранятся подъ спудомъ мощи родителей Св. Сергія коимъ служатъ паннихиды. Въ оградѣ сего монастыря погребаютъ умершихъ. Между прочихъ надгробныхъ памятниковъ замѣтилъ я одну каменную пирамиду, на которой вырѣзана весьма не кстати слѣдующая надпись Карамзина:
Ударилъ часъ; друзья, простите!
Иду; куда, — вы знать хотите?
Въ страну покойниковъ; зачѣмъ?
Спросить тамъ: для чего мы здѣсь,
Друзья, живемъ?
Въ самые полдни пріѣхали мы къ Троицкой Лаврѣ. Въ дальнемъ разстояніи еще открылось прекрасное зрѣлище монастыря съ его церквами и зеленью садовъ, особливо высокой колокольни о четырехъ ярусахъ, которая около трехъ саженъ еще выше Ивана Великаго. Монастырь окруженъ глубокимъ рвомъ и каменною стѣной съ башнями; по стѣнѣ поставлены пушки. Какое ужасное стеченіе народа, усердныхъ богомольцевъ и несчастныхъ страдальцевъ, пришедшихъ или исцѣлиться отъ болѣзней, или выпрашивать милостыни! Я видѣлъ обезображенные трупы съ отгнившими носами, съ распухлыми и обнаженными руками или ногами, круги пѣвцовъ слѣпыхъ съ чашечками въ рукахъ и пр. Почти не останавливаясь здѣсь, проѣхали мы далѣе въ Виѳанію, такъ-называемое жилище нашего первосвященника Платона, отстоящую въ трехъ верстахъ отъ Троицкаго монастыря. По дорогѣ, съ лѣвой стороны, около двухъ верстъ идетъ каменная стѣна большаго монастырскаго сада. Подъѣзжая къ Виѳаніи, открывается величественный и огромный прудъ, разлитый предъ домомъ митрополита Платона, семинарія и церковь Преображенія Господня; все это каменное. Въ домѣ его есть комнатная церковь съ иконостасомъ шитымъ золотомъ и шелками. Хозяинъ дома былъ тогда въ Москвѣ; слѣдовательно, мы свободно могли осмотрѣть всѣ его комнаты, даже кабинетъ или спальню его. Къ удивленію, нашли въ немъ зеркальный потолокъ; постель съ великолѣпными китайскими занавѣсами, на коихъ вытканы драконы и разныя чудовища, какъ обыкновенно изображаютъ Китайцы; стѣны украшены похвальными стихами и прозою, подносимыми ему отъ духовныхъ льстецовъ. Осмотря семинарію и домъ митрополита, пошли мы въ церковь Преображенія Господня. При входѣ въ нее, представилась высокая гора, весьма искусно поддѣланная подъ натуру, съ каменными трещинами, а на вершинѣ ея — олтарь, въ который входятъ съ высокихъ хоръ, сдѣланныхъ по сторонамъ всей церкви. При подошвѣ горы, внизу, съ правой и дѣвой стороны, — двѣ пещеры, изъ коихъ въ правой поставленъ гробъ Сергія чудотворца, изъ крѣпкаго затвердѣлаго дуба, какъ примѣтно выкрашенный. Набожные люди отдѣляютъ отъ него частички и съ благоговѣніемъ хранятъ какъ вещь священную. Я откололъ частичку грунтовой краски и послалъ въ свои отдаленныя мѣста набожнымъ родственникамъ. Въ семъ гробѣ были мощи Св. Сергія, хранящіяся нынѣ въ Троицкомъ монастырѣ, а гробъ преосвященнымъ Платономъ перенесенъ въ Виѳанію. Въ другой пещерѣ стоитъ гробъ приготовленный для живущаго еще Платона; возлѣ сей пещеры, внутри церкви, стоитъ найденный въ здѣшнихъ мѣстахъ слоновый зубъ, вѣсомъ въ 2 пуда 17 фунтовъ. Возлѣ дома преосвященнаго поставленъ монументъ, по случаю посѣщенія его покойнымъ императоромъ Павломъ I, съ надписью года, мѣсяца и числа. Возвратясь въ Троицкій монастырь, остановились мы на квартирѣ въ каменномъ домѣ, называемомъ гостиницею, гдѣ не берутъ никакой платы за постой и за квасъ, но приходитъ монахъ съ кружкою и обыкновенно получаетъ гораздо болѣе чего отбитъ квартира. Съ высокой колокольни, на которую влѣзалъ я и былъ даже въ самой главѣ, чрезвычайное зрѣлище на всѣ окрестности монастыря и на движущійся народъ; тогда былъ благовѣстъ, и отъ звона большаго колокола дрожала вся колокольня. Внутри монастыря мы видѣли чудотворный колодезь, изъ коего лили чистую воду. Осматривали разныя гробницы съ мощами, разныя богатства монастырскія; вездѣ виденъ блескъ и несчетныя сокровища, собравши съ древнѣйшихъ временъ и по нынѣ безпрерывно собираемыя. Вмѣсто всякаго благоговѣнія, болѣе стѣснялось мое сердце; ибо въ стѣнахъ и за стѣнами монастыря толпы бѣлѣйшихъ людей просятъ подаянія, и всѣ охотнѣе и щедрѣе прибавляютъ богатства богатому, а не бѣднымъ; самые неимущіе удѣляютъ изъ своей собственности въ жертву суесвятства. Боже мой! Какое разнообразіе человѣческихъ мнѣній! Какая смѣсь богатства и бѣдности, величія и низости. Монахи показываютъ любопытнымъ а набожнымъ разныя священныя вещи, одежды и посуду, употреблявшіяся святымъ пустынникомъ Сергіемъ, служатъ молебны, и за все собираютъ деньги; раздаютъ, также за деньги, образа и писанныя полууставомъ тетрадки, читаютъ ихъ безграмотнымъ и разказываютъ чудеса. Толпы простолюдиновъ слушаютъ со слезами, крестятся и покупаютъ сіи тетрадки. Я читалъ одну и удивился нелѣпости, писанной о Св. Максимѣ, почитая сіе злоупотребленіемъ монаховъ, не позволеннымъ отъ Синода. "Въ воскресенье вечеромъ возвратились мы въ Москву изъ сего путешествія. На обратномъ пути, близь села Пушкина, любовался я прекраснѣйшимъ мѣстоположеніямъ. Здѣсь построенъ двумя братьями, изъ московскихъ купцовъ, мѣдный заводъ; здѣсь природа и искусство привлекательны, по пріятному саду и прудамъ, съ красивыми мостиками.
IV.
(1801—1802)
править
"Въ пятый или шестой день, послѣ извѣстія о вступленіи на престолѣ новаго императора, я присягалъ ему въ Успенскомъ соборѣ, который былъ открытъ ежечасно и болѣе двухъ недѣль былъ наполненъ присягающими людьми. Вмѣстѣ со мною подписалъ присяжный листъ бригадиръ графъ Варѳоломей Толстой[40].
"Надобно сказать о вашемъ любезномъ монархѣ что Милоста и кротость его безпримѣрны. Здѣсь всѣ, какъ вновь одушевленные, чувствуютъ свободу человѣчества, всѣ восхищаются его щедротами и, наслаждаясь весною, забываютъ зимніе ужасы. Всѣ пишутъ, въ похвалу его, стихи и прозу, грамотные и безграмотные, кто какъ умѣетъ: и (чего никогда не бывало) пишутъ то что прежде чувствовали и что нынѣ чувствуютъ. Такъ много надѣются на снисхожденіе любезнаго царя, который, безъ сомнѣнія, мыслитъ по сердцу обожаемой всѣми бабки его Великой Екатерины, говорящей въ стихахъ г. Державина:
Не запрещу я стихотворцамъ
Писать и чепуху, и лесть.
Ода г. Державина на вступленіе государя на престолъ не была еще напечатана, но съ нея у многихъ были списки и читались съ жадностью. Разказывали тогда что государь, принявъ сію оду, сдѣлалъ автору подарокъ стоящій шесть тысячъ рублей и не приказалъ ему печатать оной. Потомъ, будто, въ Сенатѣ, г. Трощинскій[41], отозвавъ г. Державина, говорилъ ему что государь приказалъ ему сказать чтобъ онъ не только не печаталъ свою оду, но и никому не давалъ съ нея списковъ. Г. Державинъ, будто съ огорченіемъ, возразилъ ему что вѣрно государь приказалъ сказать ему о томъ не въ Сенатѣ. «Да», отвѣчалъ г. Трощинскій, — «ежели бы существовала Тайная, тогда бы вамъ сказали тамо; а мнѣ ни времени, ни мѣста не назначено.» Кажется сей анекдотъ подверженъ сумнѣнію, когда послѣ оказалась напечатанною сія ода въ сочиненіяхъ г: Державина. Равнымъ образомъ и сіе невѣроятно, какъ разказывали тогда за несумнѣнное, что сей же авторъ написалъ къ портрету государя слѣдующую надпись:
Се образъ ангельскій любезныя души;
Ахъ, еслибъ вдругъ его всѣ были хороши!
Надпись сія не понравилась окружающимъ его царедворцамъ и кто-то изъ нихъ подъ нею отвѣчалъ ему такъ грубо и нелѣпо:
Конечно! Только бы Державина не надо:
Паршивая овца и все испортитъ стадо. {*}
{* Этотъ разказъ, доставленный Второвымъ-сыномъ напечатанъ академикомъ Я. К. Гротомъ въ его изданіи Державина (т. II, cтр. 368). О князѣ Голицынѣ (Ал--й Ив.), переводчикѣ Вольтерова Эдипа и Генріады, см. примѣчаніе Я. К. Грота во II томѣ сочиненій Державина, стр. 724. При составленіи этого примѣчанія, академикъ Гротъ, не знаемъ почему, былъ введемъ въ заблужденіе: И. А. Второвъ не дѣлалъ никакой приписки къ тексту своего дневника, именно къ тому мѣсту которое приводитъ г. Гротъ на стр. 363й II тома. Дневникъ Второва, какъ уже сказано, былъ обработанъ имъ (по черновому) въ 1818, сплошь весь былъ писанъ его рукою, безъ малѣйшихъ поправокъ, дополненій и оговорокъ.}
"Г. Карамзинъ за свои стихи получилъ перстень въ двѣ тысячи рублей. Много было стихотвореній прекрасныхъ и самыхъ уродливыхъ, каковы напримѣръ князя А. Голицина, а особливо площаднаго стихомарателя Тодорскаго и пр. и пр. Я успѣлъ тогда собрать всѣ вышедшіе на сей случай стихи и прозу. Прекрасную оду сочиненія г. Клушина[42] и понынѣ (1818) не видалъ я напечатанною. Многіе писали, въ подражаніе г. Державину, весьма свободно и напечатали. Я приведу здѣсь въ примѣръ два стихотворенія, на русскомъ и французскомъ языкахъ: первое молодаго человѣка, бывшаго тогда юнкеромъ Иностранной Коллегіи, кн. Якова Козловскаго, а второе профессора французскаго языка Авіата Ватая. Вотъ начальныя строфы ихъ:
1.
правитьНа что хвалить великихъ въ мірѣ?
Дѣла ихъ славны безъ похвалъ….
Сколь часто на прекрасной лирѣ
Піитъ злодѣевъ воспѣвалъ!
Своимъ искусствомъ унижался,
Змѣей предъ трономъ изгибался,
Вѣнокъ отъ лести заслужилъ,
Тирана славилъ совершенство,
Народа бѣднаго блаженство!
Сколь часто Неронъ Титомъ слылъ! и т. д.
2.
правитьА la dure austérité
D’une implacable justice,
Succède le joug propice
D’une douce autorité:
Ainsi la nature passe
Du noir frimât qui la glace,
Aux triomphes du printemps,
Qui, marquaient parle ravage
Leur effroyable passage.
Quittent les plaines des oieux;
Et le soleil radieux
Succède au bruyant orage.
Между тѣмъ въ Москвѣ дѣлались приготовленія къ коронаціи. Съ этою цѣлію была учреждена особая экспедиція, куда принимались разные чиновники и куда приглашали Ивана Алексѣевича Второва; но онъ отказался отъ этого приглашенія, обязательно предложеннаго ему многочисленными московскими знакомыми. Не имѣя въ Москвѣ никакихъ опредѣленныхъ занятій, проводя все время, по собственному сознанію, въ совершенной праздности и карточной игрѣ, Второвъ рѣшился пробыть тамъ все время коронаціи, которое онъ описываетъ довольно подробно въ письмахъ своихъ къ роднымъ.
"Здѣсь въ Москвѣ (пишетъ онъ отъ 4го сентября въ середу) теперь болѣе милліона людей. Всѣ гвардейскіе полки, придворный штатъ и сегодня пріѣхалъ великій князь Константинъ Павловичъ. Государь будетъ въ четвертокъ и остановится въ подъѣздномъ Петровскомъ дворцѣ, а въ субботу мы увидимъ торжественный его въѣздъ въ Москву. Постороннее ваше упражненіе, кромѣ картъ, было то что мы болѣе трехъ недѣль смотрѣли вступающіе церемоніально въ городъ гвардейскіе полки. Они проходили чрезъ день, по одному баталіону. Московская публика неутомима въ любопытствѣ: зрителей всегда было до десяти полковъ на одинъ баталіонъ.
"Но прибытіи государя, онъ пріѣзжалъ изъ Петровскаго дворца въ городъ верхомъ для прогулки. Толпы народа всегда сопутствовали ему во всѣхъ мѣстахъ. Дня за три до торжественнаго вшествія его въ Москву, когда онъ ѣхалъ по Тверской улицѣ съ великимъ княземъ и нѣсколькими изъ его свиты, большія кучи людей разныхъ состояній, по обыкновенію, толпились по обѣимъ сторонамъ улицы безъ шапокъ. Онъ всегда ѣздилъ тихо и кланялся народу на его привѣтствія. Вдругъ изъ густой кучи людей выбѣж^ли два мужика впередъ и растянулись среди улицы на самомъ томъ мѣстѣ гдѣ государь долженъ былъ проѣзжать. Онъ остановился, видя загражденнымъ свой путь, спрашивалъ чего они хотятъ и для чего легли? — «Ничего, надёжа-государь!» говорили мужики, поднявъ головы: «ступай по насъ!» Государь улыбнулся, поворотилъ въ сторону свою лошадь и проѣхалъ мимо. Толпы народа, идущія за нимъ, наполнили сіе мѣсто. Отъ избытка или усердія къ монарху, или отъ нетрезваго состоянія сіи мужики сдѣлали такой фарсъ, не знаю; но видѣлъ и чувствовалъ самъ какое вліяніе можетъ имѣть присутствіе монарха на его подданныхъ. Видѣвъ нѣсколько разъ государя вблизи, я не могъ насытиться зрѣніемъ и считалъ всегда за первое счастіе только видѣть его. Прекрасная наружность и привлекательная физіономія заставляютъ каждаго любить и уважать его, даже тогда когда бы онъ былъ простымъ гражданиномъ; но въ такомъ санѣ, и при такихъ милостяхъ, какую ревность, какое усердіе не могъ бы онъ возродить въ каждомъ изъ своихъ подданныхъ! И какая жертва для него не будетъ пріятна всякому!
"8го сентября, въ воскресенье, былъ торжественный въѣздъ въ Москву государя. Отъ самаго Петровскаго дворца, по всей Тверской улицѣ до Кремля, стояли по обѣимъ сторонамъ въ парадѣ гвардейскіе полки, держа свои ружья у ноги, въ такомъ положеніи какъ отдаютъ честь. Всѣ домы по улицѣ украшены были вывѣшенными нэ^ь оконъ коврами и разными шелковыми матеріями. Возлѣ домовъ, по всей улицѣ, построены были галлереи разныхъ фигуръ, выкрашенныя и завѣшенныя также коврами. Всѣ галлереи наполнены были зрителями обоихъ половъ. Шествіе началось часовъ въ 10 поутру. Сначала ѣхали парадныя кареты цугами, шагомъ, разныхъ первоклассныхъ вельможъ. Впереди каждой кареты шли скороходы, по два и по одному, съ своими булавами, въ легкихъ платьяхъ и башмакахъ, украшенныхъ разноцвѣтными лентами, и въ каскахъ съ перьями; возлѣ каретныхъ дверей гайдуки гигантскаго роста, въ мантіяхъ и киверахъ. Цѣль каретъ тянулась весьма долго, по множеству оныхъ. Потомъ отряды кавалергардовъ и лейбъ-гусаровъ съ трубнымъ звукомъ и литаврами. Когда проѣхали сіи отряды, то въ разныхъ мѣстахъ улицы и у Тверской заставы заревѣли ракеты, пущенныя вверхъ, возвѣщающія шествіе царской фамиліи. Звонъ колоколовъ и громъ пушекъ раздавались по всей Москвѣ. Придворныхъ экипажей было множество. Помнится, въ двухъ или трехъ позлащенныхъ каретахъ, съ изображеніемъ вверху коронъ и съ опущенными стеклами, сидѣли императрицы, вдовствующая Марія Ѳеодоровна и Елисавета Алексѣевна, и кланялись на обѣ стороны зрителямъ. Великія княжны и маленькіе великіе князья также сидѣли въ каретахъ. Государь съ великимъ княземъ Константиномъ Павловичемъ и со многими составляющими свиту его военными чиновниками, въ мундирахъ, ѣхали верхами. Одинъ только государь былъ съ открытою головой и кланялся зрителямъ на обѣ стороны; прочіе всѣ въ шляпахъ.[43] Весь кортежъ заключался отрядомъ конной гвардіи. Покуда проходила сія процессія въ Кремль, мы успѣли переѣхать на Мясницкую улицу, и тамъ на галлереѣ, коихъ также множество было настроено и наполнено людьми, дождались продолженія сего шествія изъ Кремля. По всей Мясницкой улицѣ стояли въ парадѣ армейскіе полки. Шествіе продолжалось до Слободскаго дворца, гдѣ государь остановился. Церемонія сія кончилась уже за полдни, и мы въ 4мъ часу пополудни возвратились на квартиру. Еще до прибытія государя въ Москву, нѣсколько дней продолжалось извѣщеніе о его коронованіи чрезъ герольдовъ. По всѣмъ улицамъ московскимъ, съ отрядомъ драгунъ, ѣздили герольды въ шитыхъ мундирахъ, въ суперверсахъ, въ обложенныхъ позументами шляпахъ съ плюмажами и разноцвѣтными перьями, съ жезлами. Предъ ними трубачи и литаврщикъ возвѣщали шествіе, останавливались въ разныхъ мѣстахъ и читали объявленіе о коронованіи.
"Во вторникъ, 10го сентября, я былъ въ саду Слободскаго дворца и наслаждался зрѣніемъ государя. Тогда было много тамъ прогуливающихся; кажется, всѣ толпились только возлѣ него. Въ субботу, 14го числа, былъ въ Кремлѣ и видѣлъ пріуготовленныя мѣста для зрителей; видѣлъ, какъ всѣ были въ движеніи ожидая важнѣйшей церемоніи. Многіе съ вечера откупили мѣста на колокольнѣ Ивана Великаго или на башняхъ и ночевали тамъ.
"15го сентября, въ воскресенье, часа за два до свѣту, поѣхали мы въ каретѣ, съ Павломъ Ивановичемъ, Елизаветою Матвѣевной, ея дочерью и Елизаветою Степановной Сметковой, въ Кремль. Разстояніе было отъ нашей квартиры не болѣе версты, но мы ѣхали болѣе двухъ часовъ, потому что тянувшаяся цѣпь каретъ едва двигалась и болѣе останавливалась на улицѣ. Изъ четырехъ воротъ ведущихъ въ Кремль, назначены были для въѣзда каретъ одни Боровицкіе, а для выѣзда — Никольскіе; для пѣшихъ — Тайницкіе, а для входа въ Кремль войскамъ — Спасскіе. Мы подъѣхали къ Боровицкимъ воротамъ уже по разсвѣтѣ дня. Не доѣзжая саженъ 50 отъ нихъ и видя что многіе выходятъ изъ каретъ, соскучась медленностью, вышли и мы и пошли пѣшкомъ въ Кремль; но стоящіе у воротъ гренадеры не пропустили лѣшихъ. Видя что кучи дамъ и кавалеровъ пошли къ Никольскимъ воротамъ, принуждены были и мы идти за ними; но встрѣчавшіеся намъ обратно оттолѣ сказали что и тамъ не пропускаютъ, и что не иначе можно лопасть въ Кремль пѣшимъ, какъ чрезъ Тайницкіе ворота, къ коимъ проходить было далеко берегомъ Москвы-рѣки. Кареты же своей въ стѣснившихся рядахъ экипажей и въ густотѣ народа мы не могли найти: вмѣстѣ съ другими она проѣхала чрезъ Кремль весьма спокойно. Что дѣлать? Дамы наши въ отчаяніи: съ одною сдѣлалась истерика. Мы должны были помогать больной и успокоивать отчаянныхъ. По счастію, караульный офицеръ былъ знакомъ Павлу Ивановичу: онъ сжалился на положеніе дамъ и пропустилъ насъ между каретъ въ сіи Боровицкіе ворота. У насъ были билеты[44] на большой амфитеатръ, построенный около Ивана Великаго. Подошедши къ нему, увидѣли что нижнія мѣста всѣ были наполнены зрителями, а въ самомъ верху, вокругъ всей башни, до самыхъ колоколовъ, набито было людей безчисленное множество. Новая бѣда! Дамы наши рѣшительно сказали что онѣ готовы умирать, а не пойдутъ вверхъ. Мы провели ихъ къ другому амфитеатру, построенному между Благовѣщенскимъ и Архангельскимъ соборами. Приставленные къ сему амфитеатру не допускали насъ на мѣсто по нашимъ билетамъ, а отсылали къ большому. Дамы наши рѣшились хотя на ногахъ пробыть все время, но не хотѣли идти никуда болѣе. Чрезъ полчаса кое-какъ могли и мы помѣститься на мѣстахъ сего амфитеатра. Между тѣмъ весь Кремль наполнился людьми, привели войска, и въ 10 часовъ утра началась процессія.
"Отъ Краснаго Крыльца до Успенскаго собора, отъ онаго до Архангельскаго, а отъ сего до Благовѣщенскаго соборовъ, сдѣланы были переходы и покрыты алымъ сукномъ. По Красному Крыльцу стояли лейбъ-гусары съ обнаженными саблями; по обѣимъ сторонамъ — кавалергарды и рейтары конной гвардіи, пѣшіе. Императорскій великолѣпный балдахинъ несенъ былъ первоклассными чиновниками. Подъ симъ балдахиномъ прошли въ Успенскій соборъ вдовствующая императрица, государь и его супруга. Въ семъ Успенскомъ соборѣ, у всѣхъ стѣнъ, были также сдѣланы мѣста, въ видѣ амфитеатра, для иностранныхъ посланниковъ и первоклассныхъ чиновниковъ. Митрополитъ Платонъ совершалъ тамъ извѣстный обрядъ мѵропомазанія и коронованія государя и его супруги. Въ церкви были только чиновники первыхъ пяти классовъ и высшее духовенство, а мы, простые зрители, не могли видѣть сего обряда, но возвѣщаемы были о всемъ залпами изъ ружей стоящихъ въ Кремлѣ гвардейскихъ полковъ, пушечною пальбой и колокольнымъ звономъ. День былъ съ утра пасмурный; но часу въ 12мъ, кажется, въ то время какъ совершился обрядъ коронованія, блеснуло солнце.[45] Первый лучъ его, какъ я помню, игралъ въ брилліантахъ короны вдовствующей императрицы, когда она одна съ своею свитой возвращалась изъ Успенскаго собора и восходила на Красное Крыльцо. Вскорѣ послѣ того государь императоръ съ супругою проходили изъ Успенскаго собора въ Архангельскій, а изъ него въ Благовѣщенскій по переходамъ, крытымъ алымъ сукномъ, подъ балдахиномъ. На немъ былъ мундиръ гвардіи Преображенскаго полка, сверху порфира, на головѣ корона, а въ рукахъ скипетръ и держава; возлѣ него шла императрица, также въ коронѣ и порфирѣ. За ними шли первостепенные вельможи и несли царскія регаліи. Графъ Алексѣй Григорьевичъ Орловъ несъ подушку на которой кладется корона; онъ былъ въ старомъ Екатерининскомъ мундирѣ, съ краснымъ исподнимъ платьемъ, во всѣхъ орденахъ. Тутъ же находились: графъ М. Ѳ. Каменскій, графъ Н. П. Шереметевъ и пр. За вельможами шли депутаты отъ всѣхъ губерній. Отряды кавалергардовъ иконногвардейскихъ рейтаръ, пѣшіе, въ авангардѣ и аріергардѣ, сопровождали всю процессію. Великій князь Константинъ Павловичъ, въ конногвардейскомъ колетѣ и съ обнаженнымъ палашомъ, командовалъ сими отрядами. Пушечная пальба и звонъ колоколовъ гремѣли по всей Москвѣ. Мы не могли видѣть тѣхъ площадей кои простираются отъ Никольскихъ и отъ Спасскихъ воротъ, гдѣ поставлены были войска; въ виду у насъ были только: Кремлевскій дворецъ,Грановитая Палата съ Краснымъ Крыльцомъ, часть Успенскаго собора и двѣ стороны Ивана Великаго. Сей послѣдній, во всю высоту его, до самой колокольни, застроенъ былъ амфитеатромъ для зрителей и представлялъ безчисленное множество людей, сидящихъ одни надъ другими; самая колокольня была наполнена людьми. Всѣ крыши строеній, какія были видны намъ въ Кремлѣ, усыпаны были народомъ. Многіе, взлѣзши на высоту крыши и нашедши какую-нибудь вещь за которую могли привязать кушаки, держались за нихъ и такимъ образомъ висѣли на желѣзныхъ крышахъ во все продолженіе церемоніи; къ нимъ вслалзывали другіе и держались за ноги или за платье. Задняя стѣна нашего амфитеатра, къ сторонѣ Тайницкихъ воротъ, трещала отъ тягости влѣзавшаго на нее народа: другъ друга стаскивали и падали на землю; слышны были стоны, но неизвѣстно — лишился ли при томъ кто жизни. Удивительно, до чего простирается человѣческое любопытство! Не было ни одной впадины гдѣ бы не висѣлъ человѣкъ, съ трудомъ держась за гладкія стѣны или углы. Вся церемонія кончилась часу во 2мъ или въ Змъ. Въ тотъ же день вечеромъ освѣщенъ былъ весь городъ. По всѣмъ улицамъ, предъ домами, были щиты, съ зажженными плошками и разноцвѣтными фонарями, и прозрачныя картины. Всѣ церкви также освѣщены были плошками, а особливо Иванъ Великій, отъ самой подошвы его до вершины креста, представлялъ ослѣпительный блескъ огней въ темную ночь; надъ главою его сдѣлана была корона изъ разноцвѣтныхъ фонарей. Стѣны, башни и зданія всего Кремля были также иллюминованы. Вся Москва представляла зрѣлище необыкновенное, прекрасное! Всѣ улицы были наполнены народомъ, лѣшими, верховыми и густыми рядами каретъ и колясокъ. Долго ѣздили мы по улицамъ, наслаждаясь зрѣлищемъ разныхъ иллюминацій и движеніями людей. Многіе дома, во всю высоту, освѣщены были плошками и фонарями. Домъ Пашкова, съ обоими его флигелями и садомъ, былъ весь въ огнѣ; отъ вершины его бельведера къ вершинамъ флигелей протянуты были огненныя гирлянды. Въ Кремлѣ было безчисленное множество людей обоего пола. Всѣ площади онаго представляли какъ будто освѣщенныя комнаты. Слѣдующія потомъ три ночи продолжались точно такія же иллюминаціи по всему городу и въ Кремлѣ. Въ сіи три ночи были даны для всего дворянства балы въ Грановитой Палатѣ. Я былъ на двухъ и толпился въ тѣснотѣ между блестящаго общества кавалеровъ и дамъ. Кто успѣлъ пріѣхать прежде, тотъ и правъ, а опоздавшіе не могли продраться, кромѣ самыхъ значительныхъ вельможъ. Тутъ была вся императорская фамилія, иностранные посланники и пр.? между прочимъ обращали вниманіе многихъ магометанскій муфтій съ двумя женами своими, покрытыми съ головы до ногъ тонкими прозрачными покрывалами. Величина Грановитой Палаты не соотвѣтствовала многочисленному собранію: едва могли раздвинуть узкую дорожку для польскаго, въ коемъ танцовалъ въ первой парѣ императоръ съ супругою.
"Въ четвергъ, 19го сентября, было для меня самое любопытнѣйшее зрѣлище на данномъ для всего народа праздникѣ. За городомъ, на обширномъ полѣ, въ урочищѣ называемомъ Сокольниками, сдѣланъ былъ городокъ, обведенный дерновымъ валомъ. Вокругъ всего городка построены были довольно высокія галлереи для зрителей, которыя отдавались по пяти и десяти рублей съ персоны, смотря по удобности и выгодности мѣстъ. Среди городка были построены разныя пирамиды, домики, открытыя галлереи для балансеровъ и ташеншпиллеровъ, карусели, качели и пр. Разныя вина и полпиво закрыты были досчатыми домиками, сверху коихъ были спущены жолоба къ большимъ чанамъ, находящимся подъ ними. Дороги для проѣзда царскимъ экипажамъ отдѣлены были натянутыми канатами. Вся внутренняя окружность уставлена была, нарочно сдѣланными на сей случай, столами, въ видѣ высокихъ и широкихъ скамей. По всѣмъ столамъ наставлены были деревянныя и глиняныя тарелки, жареные гуси, утки, индѣйки, части разныхъ мясъ, яйца, пироги и пр., примѣрно, тысячъ на сорокъ персонъ. По краямъ, чрезъ три аршина разстояніемъ, врыты были березки съ вѣтвями и на каждой вѣтви, по всѣмъ сучкамъ, навязаны свѣжія яблоки. Въ разныхъ мѣстахъ видны были высокія мачты, на вершинахъ коихъ укрѣплены призы изъ платковъ, шелковыхъ матерій и разныхъ вещей для искусныхъ охотниковъ. Дожидались императора. Но вскорѣ предъ его пріѣздомъ, когда разъѣзжалъ и осматривалъ всѣ приготовленія оберъ-полицеймейстеръ съ драгунами, вдругъ кому-то изъ народа пришло въ голову что поданъ знакъ къ обѣду. Всѣ толпы съ шумомъ устремились къ столамъ и, несмотря на удерживающихъ драгунъ, въ минуту расхватали все кушанье, сорвали яблоки и поломали не только деревья, но и столы. Многіе говорили тогда что Каверинъ, оберъ-полицеймейстеръ, сдѣлалъ это умышленно до прибытія государя; что, будто, приготовленная пища не соотвѣтствовала той суммѣ какую получилъ онъ на угощеніе. Какъ бы то ни было, ro не осталось ни куска въ одну минуту. Вскорѣ потомъ пущенныя ракеты возвѣстили прибытіе государя. Вдругъ раздался ужасный крикъ: ура! Полетѣли вверхъ шапки. Народа, занимающаго густою толпою пространство болѣе четырехъ квадратныхъ верстъ, было, кажется, около милліона. Государь и великій князь со свитою ѣздили верхами, а фамилія царская и знатные вельможи въ открытыхъ каретахъ. Изъ домиковъ и пирамидъ пущены были по жолобамъ разныя вины и пиво. Народъ устремился къ симъ домикамъ и въ мигъ, какъ муравьи, покрылъ всѣ крыши оныхъ и жолоба; движенія и крики народа изображали шумящую бурю. Въ разныхъ мѣстахъ, близь сихъ домиковъ, поставлены были пожарныя трубы. Вдругъ заревѣла вода въ разныхъ направленіяхъ и полилась сильно на людей, висящихъ по жолобамъ и по крышамъ. Сперва держались они крѣпко; но, когда почувствовали льющуюся стремительно на нихъ воду, начали падать, кто въ чаны наполненные виномъ, кто на землю. Забавное и любопытное зрѣлище! Кто подставляетъ шапку подъ жолобъ; кто ловитъ капли открытымъ ртомъ; кто черпаетъ сапогами или котами или высасываетъ изъ платья купающихся въ винѣ! Потомъ начались разныя увеселенія. Нашлись отважные смѣльчаки; лазили на шесты и доставали призы; качались на качеляхъ и ѣздили на деревянныхъ коняхъ; между тѣмъ балансеры и комедіанты забавляли чернь своими фарсами. Усердныхъ гостей было множество лежащихъ и шатающихся, однакожь полицейскою командой всѣ были прибраны: кто довезенъ до своего жилища, а большая часть ночевали на съѣздахъ и послѣ отпущены по домамъ. Съ 10 часовъ утра и до самаго вечера большая часть гостей пробыла на семъ празднествѣ.
"Московское дворянство давало балъ императору въ своемъ домѣ Собранія. Я съ трудомъ могъ достать тогда визитерный билетъ; потому что, кромѣ членовъ, по множеству собранія, визитеровъ было немного. Въ огромной залѣ сего Собранія, въ концахъ его поставлены были два щита. Они иллюминованы были разноцвѣтными стаканчиками. На одномъ былъ вензель государя, а на другомъ его супруги. Прочее освѣщеніе залы и комнатъ было блестящее. За щитами, какъ горы, навалены были шпаги и шляпы танцующихъ кавалеровъ; но тѣснота была чрезвычайная, отъ многочисленнаго собранія всѣхъ придворныхъ, военныхъ, иностранныхъ и прочихъ посѣтителей. Во всѣхъ залахъ было болѣе 6.000 персонъ. Кромѣ двухъ небольшихъ пространствъ для танцующихъ, всѣ мѣста, всѣ переходы и даже окошки были заняты людьми. Государь нѣсколько разъ танцовалъ польскій; великій князь и послѣ отъѣзда его оставался и танцовалъ контрдансы. На другой день полицейскіе офицеры по всѣмъ благороднымъ домамъ отыскивали шпагу великаго князя которую онъ не нашелъ въ кучѣ; видно кто-нибудь ошибкою взялъ ее вмѣсто своей.
"21го сентября, въ субботу, былъ маскарадъ въ Слободскомъ дворцѣ для дворянства и купечества. Всѣ комнаты сего дворца были открыты; въ собраніи было болѣе 15.000 гостей. Заключаю такъ по ужасной тѣснотѣ во всѣхъ комнатахъ и потому что на моемъ билетѣ былъ No свыше 15.000. Здѣсь видѣлся я со многими изъ моихъ знакомыхъ, пріѣхавшихъ сюда изъ Симбирской и Казанской губерній, напримѣръ, съ И. В. Жадовскимъ и его дочерью, съ графомъ В. А. Толстымъ и его женою,[46] съ К. П. Алашеевою, А. И. Мясниковой, А. И. Толстымъ и проч. Я встрѣчался очень часто и былъ близко къ государю и всей его фамиліи. Я былъ кавалеромъ одной изъ знакомыхъ моихъ, прекрасной дѣвицы, Н. А. Черепановой. На нее устремлялись часто взоры великаго князя, встрѣчающагося съ нами и всегда ходящаго рука въ руку съ г. Боуромъ, гусарскимъ генераломъ. Когда толпы переходили изъ одной комнаты въ другую то тѣснота въ дверяхъ была столь велика что многія изъ дамъ вскрикивали отъ давки.
"Въ теченіе сего времени былъ еще балъ, данный государю графомъ Николаемъ Петровичемъ Шереметевымъ[47] на его дачѣ, въ Останкинѣ, куда приглашены были только знатнѣйшія особы по билетамъ. Прочихъ гостей поручено было угощать въ особомъ домѣ, на той же дачѣ, управляющему. Мы поѣхали туда съ Павломъ Ивановичемъ, Елизаветой Матвѣевной и ея дочерьми. Отъ самой городской заставы до Останкина, на разстояніи четырехъ или пяти верстъ, по обѣимъ сторонамъ дороги, сдѣланы были перила, на подобіе высокихъ скамеекъ. Сіи перила всѣ сплошь уставлены были зажженными плошками. За ними въ нѣкоторомъ отдаленіи, также по обѣимъ сторонамъ дороги и по всему ея пространству, на разстояніи саженъ 10ти, горѣли смоляныя лагуны, а чрезъ 200 саженъ и менѣе поставлены были высокіе щиты, изображающіе тріумфальныя ворота которыя прекрасно освѣщены были плошками и разноцвѣтными фонарями; во всѣ сіи ворота проѣзжали кареты тянувшіяся длинною цѣпью изъ Москвы до Останкина. Вся дорога представляла прекрасно освѣщенную галлерею. Въ самомъ селеніи, улица крестьянскихъ домовъ закрыта была съ обѣихъ сторонъ высокими щитами, освѣщенными плошками и фонарями. Господскій домъ со всѣми строеніями, равно какъ и прекрасный садъ его съ деревьями, иллюминованы были удивительно. Площадь въ саду, предъ окошками, и одна аллея казалась огненною рѣкою. Въ разныхъ мѣстахъ представлялись огненные фонтаны какъ будто изливающіе вверхъ блестящее серебро: такъ поддѣлано было, посредствомъ движущихся машинъ и серебряныхъ тканей. Прибытіе государя и его фамиліи возвѣщено было пущенными ракетами и пальбою. Въ домѣ былъ великолѣпный балъ и театръ, на коемъ играли собственные актеры графа Шереметева. Послѣ ужина пушечные выстрѣлы открыли фейерверкъ за прудомъ, противъ балкона. Это было прекрасное и величественное зрѣлище! Послѣ многихъ перемѣнъ бывшихъ въ фейерверкѣ, поднялись вверхъ, съ ужаснымь ревомъ, около пятидесяти тысячъ ракетъ, со шлагами и звѣздами. Небеса казались отверстыми отъ искусственныхъ огней въ воиномъ мракѣ. Сальный и продолжительный громъ, съ блескомъ молній и блестящихъ звѣздъ, колебалъ воздухъ. Картонный щитъ изъ разноцвѣтныхъ огней, съ императорскими вензелями, горѣлъ долго. Въ томъ домѣ гдѣ насъ угощала аршадомъ, лимонадомъ, конфетами и мороженымъ, также была чрезвычайная тѣснота. Празднество кончилось уже на разсвѣтѣ; но мы, послѣ фейерверка, поѣхали обратно въ Москву.
Празднества по случаю коронаціи императора Александра I закончились маскарадомъ въ Слободскомъ дворцѣ; затѣмъ дворъ оставилъ Москву, въ половинѣ октября. Иванъ Алексѣевичъ Второвъ прожилъ въ Москвѣ до 27го апрѣля 1802 года, по словамъ его, въ праздности, иногда недѣлю и болѣе не принимаясь не только за перо, но и за книгу. Показаніе это, впрочемъ, мы не можемъ принимать буквально, по пристрастію нашего героя къ самообличеніямъ, всегда преувеличеннымъ. Что онъ писалъ въ это время много, доказываетъ его журналъ и дѣятельная переписка съ симбирскими и самарскими друзьями: писаніе вообще было его страстію, которой онъ съ увлеченіемъ предавался во всю свою жизнь. Что онъ читалъ, размышлялъ и что жизнь у его въ Москвѣ была все же содержательнѣе чѣмъ въ провинціи, это доказываетъ обширный кругъ знакомствъ пріобрѣтенныхъ имъ въ древней столицѣ въ высшихъ и образованнѣйшихъ слояхъ тогдашняго общества; это же подтверждаютъ и слѣдующія его слова: «Дня по два иногда въ недѣлю удѣляю на собесѣдованіе съ любезнымъ другомъ моимъ Андреемъ Алексѣевичемъ (Соколовымъ), говоримъ, читаемъ и философствуемъ. Здѣсь (въ Москвѣ) насмотрѣлся я на подобныхъ мнѣ людей, много узналъ такого чего въ тамошнихъ тихихъ кругахъ (то-есть въ Самарѣ) никогда бы не узналъ. Разлука, перемѣнныя мѣста и виды много дѣлаютъ впечатлѣнія на сердце и перемѣняютъ мысли и чувствованія подобнаго мнѣ неопытнаго младенца». О времяпровожденіи своемъ онъ говоритъ: «Обыкновенныя мои упражненіи здѣсь, почти каждый день убивать время за бостономъ, чрезъ недѣлю — смотрѣть пышное и праздное человѣчество въ театрѣ, который доставляетъ мнѣ болѣе удовольствія. Часто выѣзжаю въ знакомые дома на обѣдъ, на вечеръ и во всѣхъ почти домахъ карты бываютъ необходимымъ занятіемъ». «Мысли у меня богатырскія», восклицаетъ въ одномъ письмѣ нашъ юный литераторъ. Съ этими богатырскими мыслями, ничѣмъ впрочемъ не выразившимися, во всякомъ случаѣ ему жилось въ Москвѣ въ ту пору лучше, чѣмъ на Поволожьѣ. Но чѣмъ и на какія средства жилъ тогда въ нашей древней столицѣ бѣдный, отставной провинціальный чиновникъ, пріѣхавшій туда съ нѣсколькими рублями? На этотъ вопросъ отвѣчаетъ частію самъ Второвъ, говоря что онъ не чувствуетъ «никакого ущерба въ кошелькѣ своемъ съ самаго пріѣзда въ Москву» потому, можетъ-быть, что этому «способствуетъ мнѣ небольшая удача въ игрѣ». Извѣстное московское гостепріимство, тогдашняя дешевизна жизни, почти равнявшаяся нулю, такъ какъ общество помѣщиковъ, которое посѣщалъ Второвъ, жило въ столицѣ въ своихъ домахъ, на своемъ деревенскомъ содержаніи, да и сама тогдашняя Москва была на половину колоссальной русской деревней, въ которой жили помѣщики всей, центральной и восточной Россіи, еще лучше чѣмъ удача въ карточной игрѣ, объясняетъ причину почему Второвъ былъ желаннымъ гостемъ въ московскомъ обществѣ, почему жить ему въ столицѣ почти ничего не стоило, почему и самая жизнь, при замѣчаемой имъ пустотѣ и однообразіи, все же въ концѣ концовъ, была ему пріятна. Къ тому же въ самомъ Второвѣ было нѣчто привлекавшее къ нему вниманіе лучшихъ представителей тогдашняго московскаго общества. Эти представители не могли не замѣтить въ пріѣхавшемъ провинціалѣ явленія выходящаго изъ ряда обыкновенныхъ: бѣднякъ, не дворянинъ, канцеляристъ въ отставкѣ, съ жалкимъ чиномъ XIV класса, чѣмъ могъ привлечь къ себѣ вниманіе самарскій гость въ Москвѣ, еслибъ онъ ничѣмъ не отличался отъ людей подобнаго ему общественнаго положенія? Москвичи увидѣли въ немъ явленіе по тому времени диковинное, провинціальнаго литератора, человѣка съ развитіемъ, съ потребностями, съ привычками совсѣмъ иными чѣмъ тѣ которыя преобладали въ тогдашнихъ Фамусовыхъ и Молчалиныхъ. Остаться не замѣченными эти качества не могли, особенно въ оживленную пору первыхъ дней царствованія императора Александра Павловича. Лучшимъ представителямъ тогдашняго московскаго общества пріятно было убѣдиться что въ провинціи уже появлялись люди подобные Второву, что они стали выходить даже изъ темнаго приказнаго міра. Не забудемъ что появленіе Второва, его успѣхи въ Москвѣ, предшествовали преобразовательной дѣятельности Сперанскаго, съ которой начинается появленіе образованныхъ людей въ приказномъ сословіи. Въ 1802 году Ивану Алексѣевичу было тридцать лѣтъ, возрастъ въ которомъ человѣкъ опредѣляется на всю жизнь. Въ эту пору во Второвѣ вполнѣ опредѣлилось литературное направленіе: литераторомъ остался онъ до конца своего поприща, несмотря на то что имя его не занесено въ литературные списки и что провинціальная служба брала у него перевѣсъ надъ литературной производительностью, всѣ его симпатіи принадлежали литературѣ и онъ во всю жизнь остался, вѣренъ перу и книгѣ. Итакъ не одною общительностію и живостію характера, но и тѣми качествами о которыхъ мы сейчасъ говорили, объясняются многочисленныя связи и знакомства которыя завелъ Второвъ въ Москвѣ и въ числѣ которыхъ было не мало и съ людьми жившими постоянно въ Петербургѣ и пріѣзжавшими въ Москву на время коронаціи.
Въ остальное время пребыванія своего въ Москвѣ И. А. Второвъ останавливается только на двухъ предметахъ, за посѣщеніи имъ публичнаго акта въ Университетскомъ Благородномъ Пансіонѣ и на своихъ отношеніяхъ къ семейству Мельгуновыхъ. Актъ происходилъ 22го декабря (1801 года). «Мы пріѣхали туда, говоритъ Второвъ, съ Андреемъ Ивановичемъ Тургеневымъ вечеромъ. Въ огромной залѣ былъ оркестръ и музыканты играли симфоніи. Нѣсколько рядовъ креселъ и стульевъ было разставлено; на нихъ сидѣли отцы, матери и родственники питомцевъ. Возлѣ императорскаго портрета стояла каѳедра, на которой читалъ рѣчь, своего сочиненія, Александръ Ивановичъ Тургеневъ; потомъ читаны были стихотворенія питомцевъ, на русскомъ и французскомъ языкахъ, въ томъ числѣ и прекрасные стихи г. Жуковскаго Къ человѣку.[48] Затѣмъ питомцы бились на рапирахъ и эспадронахъ та, наконецъ, представлено было, въ родѣ театральной піесы, судилища. За столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, сидѣли: президентъ и два ассессора, или судья съ засѣдателями. По обыкновенному порядку наблюдаемому въ судебныхъ мѣстахъ, въ указный часъ вахмистръ доложилъ о просителяхъ, кои были впущены и подали судьѣ свои просьбы. Судья заставилъ секретаря читать и далъ за нихъ резолюціи. Потомъ трактовали одинъ процессъ, собирали голоса съ нижнихъ членовъ и, по случаю несогласія въ рѣшеніи онаго и для отысканія приличныхъ къ тому законовъ, отдали его на заключеніе прокурору. Всѣ сіи судьи, просители, секретарь, прокуроръ и повытчики были изъ молодыхъ питомцевъ пансіона. Прокуроръ, никогда ни занимавшійся юриспруденціею и, какъ видно по словамъ его, недавно вышедшій изъ военной службы, затруднялся разрѣшить сомнѣніе судей: говорилъ не то о чемъ спрашивали, соглашался на то и на другое мнѣніе. Ему принесли большія кучи бумагъ, документовъ, претолстыя книги указовъ и законовъ. Онъ ужасался, смотря на всѣ сіи кучи; говорилъ что не достанетъ человѣческой жизни и прочитать ихъ, не только помнить ихъ и знать. Президентъ прекрасно сыгралъ свою роль, согласилъ мнѣнія и рѣшилъ дѣло согласно съ законами и справедливостію. Такой спектакль, гдѣ были представлены всѣ ябеды и крючки, чѣмъ можно запутывать дѣла, довольно забавенъ, а между тѣмъ и полезенъ для учениковъ, могущихъ быть въ гражданской службѣ. Захаръ Аникѣевичъ Горюшкинъ, будучи профессоромъ юриспруденціи, преподавалъ оную такимъ образомъ. По окончаніи акта, раздавали посѣтителямъ книжки, напечатанныя на сей случай.»[49]
Степанъ Григорьевичъ Мельгуновъ былъ женатъ на Дурасовой (Катеринѣ Алексѣевнѣ). Дурасовы, Мельгуновы и Козицкіе, находившіеся между собою въ родствѣ, слыли тогда, по словамъ Второва, въ Москвѣ подъ прозваніемъ евангельскихъ богачей. Съ ними также находились въ родствѣ князья Бѣлоседьскій, Пашковы, Бекетовы, Бибиковы, графъ Толстой и пр. Всѣ эти фамиліи, которыя нашъ авторъ называетъ богатѣйшими въ Россіи, владѣли тогда громаднѣйшимъ состояніемъ симбирскихъ Крезовъ Мясниковыхъ (Твердышевыхъ), состоящимъ въ мѣдныхъ и желѣзныхъ заводахъ, въ 76.000 душъ крестьянъ и въ денежныхъ капиталахъ. У С. Г. Мельгунова была въ Москвѣ прекрасная картинная галлерея изъ оригинальныхъ произведеній лучшихъ европейскихъ школъ; между прочими здѣсь находилась какая-то картина Рафаедя, за которую Мельгуновъ, по словамъ Второва, заплатилъ 10.000 рублей. У Н. А. Дурасова было великолѣпное подмосковное имѣніе Люблино, мало чѣмъ уступающее Кускову, съ превосходными оранжереями, въ которыхъ зимою, по воскресеньямъ, гастрономъ-хозяинъ имѣлъ обыкновеніе обѣдать съ своими пріятелями. Случайные посѣтители Люблина въ это время также дѣлались гостями хозяина. Кромѣ того, Н. А. Дурасовъ, вмѣстѣ съ В. А. Всеволожскимъ, былъ извѣстенъ въ это время своею любовью къ музыкѣ: у обоихъ были лучшіе оркестры въ столицѣ. Всѣ эти евангельскіе богачи были одновременно самарскими или симбирскими помѣщиками, съ которыми Второвъ началъ сближаться, вѣроятно, на мѣстѣ. Какъ бы то ни было, во герой нашъ чаще другихъ бывалъ у Степана Григорьевича и, случалось, по долгу съ нимъ бесѣдовалъ съ глазу на глазъ. Предметомъ бесѣдъ ихъ были разсужденія объ участи человѣческой, и судьбѣ бѣднаго человѣчества и прочія отвлеченности въ этомъ родѣ. С. Г. Мельгуновъ былъ до нѣкоторой степени философомъ; "но несмотря на то что онъ почитается евангельскимъ богачомъ, едва ли не одинакимъ подверженъ безпокойствамъ съ бѣдными, въ разсужденіи заботъ и желаній это собственныя слова Мельгунова сообщаемыя Второвымъ. «Я согласенъ съ нимъ, прибавляетъ этотъ послѣдній, только въ такомъ случаѣ, когда спокойствіе души замѣняетъ всѣ богатства мірскія; а можетъ ли быть покойна душа при нуждахъ и недостаткахъ!» Общество обыкновенно собиравшееся у Мельгунова состояло изъ представителей тогдашней московской знати, изъ аристократіи родовой, денежной и чиновной. Второвъ бывалъ въ этомъ обществѣ и даже игралъ съ его членами въ бостонъ; но здѣсь онъ чувствовалъ себя несвободнымъ. «Какое разстояніе, говоритъ онъ, я чувствовалъ между собою и каждымъ изъ гостей, по богатству и по чинамъ! Но душою и сердцемъ не со многими бы я промѣнялся….» С. Г. Мельгуновъ былъ близко знакомъ съ графомъ Васильевымъ, тогдашнимъ государственнымъ казначеемъ, покровительство котораго онъ и предлагалъ Ивану Алексѣевичу для опредѣленія послѣдняго на государственную службу; но герой нашъ отказался «отъ всѣхъ обѣщанныхъ рекомендацій, думая по какой-то химерѣ, во всю жизнь наполняющей мою голову, что счастія не должно искать самому; но, ежели судьба благосклонна будетъ человѣку, само счастіе найдетъ его».
Мысли у нашего героя были богатырскія, и вотъ они-то тянули его изъ Москвы въ Петербургъ, куда приглашали его также и новые знакомцы. «Я рѣшился ѣхать въ Петербургъ, говоритъ онъ, не для исканія случаевъ и средствъ къ какимъ-нибудь почестямъ, къ возвышенію: для сего я слиткомъ малъ, а можетъ-быть и слишкомъ гордъ и вовсе неспособенъ ни ползать, ни просить; но для одного любопытства и больше ничего!» Такія рѣчи въ устахъ русскаго человѣка назадъ тому болѣе семидесяти лѣтъ были еще слишкомъ новы. Собираясь въ Петербургъ, Второвъ купилъ себѣ Ручной Дорожникъ[50], въ которомъ описаны были всѣ станціи находящіяся между обѣими столицами.
Путешествіе отъ Москвы до Петербурга описано нашимъ авторомъ весьма подробно на девяти съ половиною листахъ убористаго письма. Оно изложено имъ въ формѣ писемъ къ московскимъ друзьямъ и раздѣлено по станціямъ, на манеръ путешествія Радищева, которому впрочемъ Второвъ, поклонникъ Карамзина, не подражаетъ. Дѣлаемъ краткія извлеченія изъ этого путешествія.
И. А. Второвъ выѣхалъ изъ Москвы 27го апрѣля, за почтовыхъ, и прибылъ въ Петербургъ его мая 1802 года. Эту продолжительную поѣздку ему всячески хотѣлось сдѣлать путешествіемъ въ Карамзинскомъ вкусѣ, то-есть ѣхать и наслаждаться прелестями натуры и счастливою жизнію невинныхъ поселянъ. Но русская сѣверная натура въ это время года была весьма непривлекательна, въ особенности по мѣрѣ приближенія къ Петербургу: шли проливные дожди; грязь, холодъ; дорога были отвратительныя, вымощенныя бревнами. Русскіе поселяне оказались далекими отъ идиллическаго благополучія и отъ аркадской чистоты нравовъ. Съ сентиментальнаго путешественника драли деньги на каждомъ шагу за всякую бездѣлицу; вымаливаніямъ и выпрашиваніямъ самымъ наглымъ не было конца. Не слышалъ онъ почти во всю дорогу и препрославленной «веселой, удалой русской пѣсни», которая, какъ онъ воображалъ, должна раздаваться по всему пространству отъ Москвы до Петербурга: грубымъ, недовѣрчивымъ и мрачнымъ показался ему Русскій народъ, живущій между обѣими столицами. Отъ чего это происходитъ? спрашивалъ самъ себя любознательный путешественникъ, и отвѣтъ на этотъ вопросъ у него отыскался. «Какой ты добрый баринъ!» сказала ему старуха-хозяйка на станціи Черная Грязь: «говоришь съ нами, а къ иному боимся мы и подойти.» «На всѣхъ постоялыхъ дворахъ», замѣчаетъ онъ въ Зимогорьѣ, «гдѣ я останавливался, хозяева, особливо старухи, называютъ меня добрымъ бариномъ; оттого ли что я говорю съ ними ласково, разспрашиваю о подробностяхъ ихъ жизни, не дѣлая ничего имъ непріятнаго, или оттого что многіе изъ проѣзжающихъ досаждаютъ имъ самымъ дерзкимъ образомъ безъ причины? чему и я былъ свидѣтелемъ на одной станціи.» На первой станціи отъ Москвы, въ Черной Грязи, услыхавъ женскіе голоса, раздававшіеся на улицѣ въ хороводной пѣснѣ, Иванъ Алексѣевичъ пришелъ въ восторгъ: «давно у же», говоритъ онъ, «не слыхалъ я сельскихъ утѣшеній! Даже и гулъ шумящей толпы мужиковъ, около повозки моей собравшихся, пріятенъ для моего слуха.» Но на другой же день, въ Пѣшкахъ, пришлось ему разочароваться. По улицѣ проходилъ обозъ. Пьяные лѣшковскіе мужики затѣяли драку съ извощиками. Женщины выбѣжали изъ домовъ и кулаками и сковородами унимали пьяныхъ забіякъ, своихъ мужей и сыновей. «жалкая и смѣшная сцена», восклицаетъ нашъ авторъ: «крестьяне по воскресеньямъ гуляютъ, то-есть наливаются до безумія. Теперь (дѣло было въ понедѣльникъ), поутру, или не проспались еще, или уже опохмѣлились. Пьяный пастухъ ударилъ одного изъ проѣзжающихъ за то что скотина изъ его стада забѣжала въ обозъ и едва не задавлена; его толкнули, а можетъ-быть и ударили самого. Онъ закричалъ, и вотъ вся причина драки! Каково правосудіе пьяныхъ скотовъ! каковы подмосковные мужики!» Въ Кливу случилась такая сцена. На постоялый дворъ, гдѣ остановился Второвъ, приходитъ старикъ съ блюдечкомъ и проситъ на построеніе церкви. «Я вижу», сказалъ ему Второвъ, «ты и самъ бѣденъ.» «Бѣденъ, батюшка!» отвѣчаетъ старикъ. «Возьми же себѣ», про до лакаетъ онъ, «пять копѣекъ, а для Бога есть неистощимое богатство, лучшій, величественный храмъ Его — природа! Онъ не требуетъ нашихъ подаяній, но добрыхъ дѣлъ.» Старикъ отвѣсилъ низкій поклонъ, а пятачокъ положилъ въ карманъ. Но за то Тверью и пребываніемъ въ Твери нашъ путешественникъ остался вполнѣ доволенъ. Онъ отправился пѣшкомъ осматривать городъ, прямо на Милліонную улицу, которую называетъ прекрасной, обстроенной высокими каменными домами, съ лавками внизу и погребами. Останавливается у присутственныхъ мѣстъ, противъ высокой каменной пирамиды, поставленной въ память императрицы Екатерины И, при которой началось построеніе прочной дороги между обѣими столицами. Заходитъ въ соборъ во время литургіи, гдѣ обращаетъ на себя его вниманіе большая картина, написанная на стѣнѣ, изображающая Екатерину во весь ростъ, въ порфирѣ, коронѣ и со скипетромъ; Павелъ и Марія — по сторонамъ ея, а назади — Вѣра, Надежда и Любовь, съ ихъ символами. Изъ собора вашъ путешественникъ прошелъ прямо къ Волгѣ и остановился на высокомъ ея берегу. Видъ родимой рѣки вызвалъ въ немъ слѣдующія чувства:
«Здравствуй, родная рѣка моя! Я привѣтствую тебя какъ милаго друга съ которымъ давно разстался. Сколь часто, царица водъ моего отечества, сиживалъ я на крутыхъ, каменистыхъ берегахъ твоихъ въ ясные дни весны и лѣта! Смотрѣлъ на зеркальную поверхность струй твоихъ, позлащенныхъ вечернимъ солнцемъ, — смотрѣлъ и восхищался! Съ малолѣтства я утѣшался тобою и плавалъ по хребтамъ твоимъ всегда съ удовольствіемъ. Меня не устрашили и бурные валы твои когда ты плещешь ими въ берега съ ужаснымъ шумомъ, обламываешь большія глыбы, разбиваешь суда! Я не видалъ, однакожь, большихъ несчастій и несчастныхъ поглощенныхъ твоими волнами, и потому любилъ во время бури смотрѣть на разгнѣванную стихію.» Подъ вліяніемъ такихъ чувствъ, всѣ Тверитяне показались нашему путешественнику вѣжливыми, ласковыми, «любезными гражданами»: многіе изъ встрѣчавшихся съ нимъ кланялись. Одинъ изъ такихъ гражданъ также стоялъ за берегу Волги. Иванъ Алексѣевичъ подошелъ къ нему и спросилъ:
— Гдѣ вашъ Отрочъ-монастырь? Гдѣ Воксалъ?
— Извольте смотрѣть вправо, отвѣчаетъ вѣжливый гражданинъ, снимая шляпу, — видите на другой сторонѣ, между Волгою и Твердою, на самой стрѣлкѣ? А Воксалъ еще далѣе, на семъ берегу Волги. Ежели угодно вамъ погулять, подите къ Тресвятскому монастырю: тамъ мѣстоположеніе вамъ понравится; тамъ вы увидите и архіерейскій домъ въ рощѣ.
— Какой прекрасный у васъ городъ! Вѣрно, весело вамъ жить здѣсь? спросилъ Второвъ.
— Да, сударь, весело кому есть чѣмъ жить; но бѣдныхъ не утѣшаетъ веселое мѣсто. Бѣдныхъ много и здѣсь.
— Такъ, мой другъ! утѣшалъ гражданина вашъ путешественникъ, — бѣдные осуждены къ такой участи во всѣхъ мѣстахъ; однакожь имѣютъ иногда свои сердечныя утѣшенія и не завидуютъ богачамъ.
Вѣжливый гражданинъ промолчалъ.
Отсюда, съ берега Волги, Второвъ отправился въ Гостиный Дворъ, обошелъ всѣ нижнія и верхнія лавки и заглядѣлся за одну прекрасную Тверитянку, напомнившую ему его, сердечнаго друга" о которомъ онъ не переставалъ вздыхать въ Москвѣ. Нѣсколько разъ встрѣчался вашъ путешественникъ съ этою Тверитянкой въ разныхъ лавкахъ, вмѣстѣ съ нею нарочно торговалъ платки и, наконецъ, добился цѣли: какимъ-то «забавнымъ разчетомъ съ купцомъ» вызвалъ за устахъ ея пріятную улыбку. Послѣ обѣда, несмотря за дурную, дождливую погоду, нашъ путешественникъ снова отправился на прогулку въ Тверской городской садъ или Воксалъ, расположенный за берегу Волги, въ надеждѣ быть-можетъ встрѣтиться опять съ «прекрасною Тверитянкой». Садомъ и мѣстностью онъ былъ очарованъ; по его словамъ, такого прекраснаго мѣста онъ не видалъ и на нижнемъ теченіи родной своей рѣки. Вдали виднѣлся Отрочъ-монастырь; по Волгѣ и Тверцѣ тянулось множество барокъ лошадьми вверхъ по теченію; садъ содержался съ замѣчательною чистотой и даже изяществомъ. Восхищенный всѣмъ видѣннымъ, герой нашъ развернулъ свой дорожникъ и началъ читать, сидя въ одной бесѣдкѣ, напечатанное въ немъ письмо какой-то «любезной Тверитянки»; читая, онъ «восхищался пріятнымъ описаніемъ невинныхъ удовольствій и забавъ блаженныхъ тверскихъ жителей». Цисьмо Тверитянки описывающей Вокзалъ, очевидно, адресованное къ подругѣ, оканчивалось слѣдующею тирадой:
«Такъ, моя милая, и на хладномъ краю сѣвера, и на цвѣтущихъ равнинахъ романической Гишпани, въ огромныхъ палатахъ и въ бѣдной хижинѣ, съ доброю душой, чувствительнымъ сердцемъ, умѣя быть довольною, равно можно наслаждаться благополучіемъ.»
«Чувствительный, нѣжный авторъ! обращаясь къ тверскому, восклицаетъ вашъ самарскій авторъ: можетъ-быть нѣсколько разъ ты сиживала на семъ мѣстѣ гдѣ я сижу теперь. Наслаждайся, милая, всегда достойнымъ тебя благополучіемъ…» Въ Торжкѣ нашъ путешественникъ также гулялъ по городу, былъ въ соборной церкви, въ Борисоглѣбскомъ монастырѣ и въ Гостинномъ Дворѣ, переполненномъ мѣстными издѣліями всякаго рода обуви. Въ Вышнемъ Волочкѣ, куда онъ прибылъ 11го мая, Второвъ подробно осматривалъ Цнинскій каналъ; но вмѣсто «любезной, цвѣтущей» весны, онъ встрѣтилъ здѣсь сквернѣйшую ненастную погоду, а потому и осмотръ и пребываніе въ городѣ были кратковременны. Второвъ замѣтилъ только что онъ ни одного человѣка не видитъ въ нѣмецкомъ платьѣ, а всѣ въ русскихъ кафтанахъ и съ бородами. Остановившись въ домѣ какого-то купца, Второвъ разговорился съ его маленькимъ сыномъ Лёшей (Алексѣемъ), который разказалъ ему что прежде онъ (Лёша) былъ въ народномъ училищѣ, но отецъ его выкупилъ оттуда и отдалъ дьячку который доучиваетъ его Часослову и скоро начнетъ Псалтирь. «Въ народномъ училищѣ, говорилъ Леша, у насъ очень мало учатся: почти всѣ отцы берутъ назадъ своихъ дѣтей, потому что тамъ учатъ грамотѣ не по-нашему». По всѣмъ тогдашнимъ станціямъ, по дорогѣ между обѣими столицами, были устроены дворцы, каменные и деревянные дома для остановокъ лицъ царской фамиліи. Въ Ядровѣ, проѣзжая мимо дворца, нашъ путешественникъ увидѣлъ множество каретъ и колясокъ. Оказалось что это былъ поѣздъ графа И. И. Салтыкова, отправлявшагося въ Петербургъ. Графъ ночевалъ въ Ядровѣ и подъ его экипажи заготовляли только (!) 126 лошадей. «Проѣзжая по Валдайскимъ горамъ, замѣчаетъ Второвъ, попадались намъ нѣсколько лошадиныхъ труповъ и костей, лежащихъ близь дорога. Нѣтъ ли здѣсь волковъ? спросилъ я извощика. Нѣтъ, сударь! Это падали лошади какъ ѣхала царская свита. Скачутъ ни вѣсть какъ, лошади-то и не вы держу тѣ!» Въ Зимогорьѣ путешественнику надоѣдали валдайскими баранками. Сначала щедро надѣлила его ими хозяйка крестьянской избы, въ которой онъ остановился; потомъ явились двѣ старухи и навязывали ему свой товаръ. Герой нашъ ловко отдѣлался отъ новой покупки, подаривъ торговкамъ прежнюю, которую онѣ взяли съ радостію. Бабы разболтались. Одна изъ нихъ разказала что она воспитываетъ подкинутое дитя, прибавивъ: «видно, ваша братія, проѣзжіе, поцѣловали горячо за баранки какую-нибудь дѣвушку!» Выпросивъ у Второва денегъ для своего питомца, старуха хотѣла еще прислать дочерей своихъ съ баранками. «Цѣлуй ихъ какъ хочешь!» сказала она при уходѣ. Баранки преслѣдовали Второва и въ самомъ Валдаѣ, гдѣ въ рядахъ «миловидныя дѣвушки съ улыбкою выманили» у него нѣсколько денегъ. Въ Новгородѣ, для обозрѣнія этого города, нашъ путешественникъ остановился на полсутокъ. Онъ прибылъ туда 4го мая, въ воскресенье. Погода стояла чудесная. Пѣшкамъ онъ обошелъ почти весь городъ. Постоялъ и помечталъ на Волховскомъ мосту, заходилъ въ нѣкоторыя церкви; былъ въ Софійскомъ соборѣ, гдѣ служилъ архіерей и гдѣ было большое стеченіе публики и, между прочими, губернаторъ и много «новгородскихъ красавицъ». Послѣ обѣдни ему захотѣлось осмотрѣть Городище и отыскать признаки существованія «древнѣйшаго города Славянска». Въ это время Городище отдѣлялось отъ города разливомъ Волхова, еще не вошедшаго въ берега. Иванъ Алексѣевичъ отправился на лодкѣ Съ мимъ плыла одна новгородская мѣщанка, старуха Между ними завязался слѣдующій разговоръ:
--Ты здѣсь родилась, бабушка? спросилъ Второвъ.
— Здѣсь, батюшка! отвѣчала старуха. — Родители мои были архіерейскіе служки. Мы жили прежде въ Городищѣ и давно уже переселились въ Новгородъ. А ты, мой батюшка, зачѣмъ ѣдешь въ Городище, не къ Елизару ли Максимовичу?
— Нѣтъ, бабушка. Я тамъ никого не знаю: я проѣзжающій. ѣду погулять, посмотрѣть.
— А я ѣду къ Палагеѣ Григорьевнѣ, продолжала словоохотливая старуха: — она мнѣ племянница, да и Елизаръ-то Максимовичъ мнѣ родственникъ.
— Кто они такіе? спросилъ Второвъ.
— Кожевники, отвѣчала старуха.
— Ты уже давно живешь на свѣтѣ и въ Новгородѣ. Скажи-ка, бабушка, не слыхала ли ты чего о старинѣ здѣшней, о Гостомыслѣ, о Вадимѣ, Марѳѣ Посадницѣ?
— Что это, батюшка, святые что ли были?
— Нѣтъ, это въ старину извѣстные здѣсь были люди, по ихъ знатности и могуществу.
— Нѣтъ, батюшка, я объ нихъ ничего не знаю. А вотъ слышала что на этомъ берегу (старуха показала на Торговую сторону) жилъ Арсеній преподобный, а на томъ Никола Качановъ. Они, мои батюшки, спасались въ своихъ кельяхъ, ѣзжали другъ къ другу въ лодочкахъ, да однажды какъ-то поссорились. Арсеній преподобный погналъ Николу Кочанова съ своего берега. Онъ побѣжалъ черезъ его огороды и ухватился за кочанъ капусты. Арсеній преподобный сказалъ тогда: «Будь ты отнынѣ и до вѣку Никола-Кочанный!» Такъ онъ и понынѣ называется. Какое было мѣсто славное на этомъ берегу! Арсеній преподобный назначилъ самъ себѣ здѣсь могилку — чтобъ его не трогали отсюда, какъ онъ умретъ; однако послѣ перенесли его, батюшку, въ Кирилловъ монастырь.
— Отъ кого это ты слышала, бабушка? спросилъ Второвъ.
— Какъ, батюшка! Здѣсь всѣ малые ребятишки это знаютъ.
Перевощикъ подтвердилъ разказъ старухи. Въ Городищѣ Иванъ Алексѣевичъ нашелъ нѣсколько жалкихъ лачугъ, страшную нечистоту и зловоніе. На возвышеніи стояла каменная церковь, пустая; вокругъ виднѣлось распаханное поле, а по немъ кое-гдѣ торчало нѣсколько засохшихъ и поломанныхъ яблонь, — жалкіе остатки прежняго архіерейскаго сада. Никакихъ слѣдовъ «великаго Славянска», разумѣется, онъ не нашелъ, что однакожь дало ему поводъ помечтать о древнихъ нашихъ предкахъ и о суетности человѣческой жизни. Полюбовавшись прекраснымъ видомъ, открывавшимся съ возвышенія, подлѣ самой церкви, нашъ путешественникъ рѣшился посѣтить Юрьевъ монастырь. Но въ этомъ монастырѣ не нашелъ онъ тогда ничего замѣчательнаго. Старинный садъ былъ въ страшномъ запустѣніи; и только нѣсколько барынь, сидящихъ подъ открытыми окнами въ гостяхъ у эконома, обратили за себя вниманіе недовольнаго путешественника: онѣ любезно отвѣтили на его поклонъ. До берега провожалъ его сѣдой монахъ, не чисто говорившій порусски. Оказалось что онъ былъ Прусакъ, по фамиліи Линтнеръ, взятый въ плѣнъ Русскими, и что онъ живетъ въ Россіи лѣтъ сорокъ. Принявъ православіе, онъ поступилъ въ монашество (подъ именемъ Іосифа), былъ іеромонахомъ на кораблѣ Двѣнадцати Апостоловъ, во время послѣдней войны съ фракціею, въ Голландіи и Англіи, а въ Юрьевъ перешелъ за окончательный покой, который и пожелалъ ему найти здѣсь Второвъ.
По мѣрѣ приближенія къ Петербургу, мечты юнаго провинціала, въ первый разъ въѣзжавшаго въ сѣверную столицу, разгарались; воображеніе работало сильно; но сѣренькое небо, жестокій вѣтеръ и моросившій дождикъ въ состояніи были охладить самое пылкое воображеніе. Непроглядный туманъ висѣлъ надъ Петербургомъ. О близости громаднаго города можно было догадываться только спустившись съ Пулковой горы. Не взирая на дождь и вѣтеръ, отъ самаго Царскаго Седа, большую часть дороги нетерпѣливый путешественникъ шелъ пѣшкомъ. Каждый предметъ останавливалъ его вниманіе, даже верстовые столбы сдѣланные «изъ разноцвѣтныхъ мраморовъ, пирамидальными фигурами». На 10й верстѣ блеснулъ Адмиралтейскій шпицъ; на пятой показались красныя крыши и ярко блистающія главы Николы Морскаго. Вотъ и застава; но ничего кромѣ громады крышъ и нѣсколькихъ церквей, не видно. Гдѣ же великолѣпный городъ, о которомъ мечталось столько времени нашему самарскому литератору, о которомъ разказываютъ всѣ столько чудесъ?… «И такъ меня обманули!' думаетъ озадаченный путешественникъ, приказавшій везти себя въ Семеновскій Полкъ. Ѣдетъ онъ по улицамъ: мостовая скверная, строеніе посредственное, грязь, ничего великолѣпнаго…. Совершенно разочарованнымъ въѣзжаетъ Второвъ въ квартиру своихъ пріятелей, Семеновскихъ офицеровъ, братьевъ Усовыхъ, Петра и Александра Николаевичей, встрѣтившихъ его съ распростертыми объятіями.
V.
(1802—1804).
править
По пріѣздѣ въ Петербургъ, Иванъ Алексѣевичъ Второвъ поспѣшилъ познакомиться съ тѣми домами которымъ онъ былъ отрекомендованъ въ Москвѣ, отыскать прежнихъ знакомыхъ и осмотрѣть слѣдующія петербургскія достопримѣчательности: Зимній Дворецъ, Адмиралтейство, Петропавловскую крѣпость, Кунсткамеру, Готторбскій глобусъ, Таврическій дворецъ, Невскій монастырь, стеклянный и фарфоровый заводы и Эрмитажъ. Въ Зимнемъ Дворцѣ онъ замѣтилъ что кабинетъ императора Павла оставался въ томъ же видѣ въ какомъ былъ и при немъ. При входѣ въ Эрмитажъ вниманіе его остановилось на надписи на доскѣ золотыми буквами; то были: Правила для входящихъ. Вотъ что говоритъ Второвъ по поводу этихъ правилъ:
„Безсмертная, нѣжная мать наша Екатерина, которой великая душа царствуетъ нынѣ въ небесномъ Эрмитажѣ, какъ добрая хозяйка приглашаетъ сюда всѣхъ кто имѣлъ право тогда входить при ней и проситъ оставить за дверьми шпаги, шляпы, чины и мѣстничества, быть всѣмъ равными, обращаться просто, кому какъ угодно, какъ въ собственномъ домѣ своемъ, однакожь безъ шуму и безъ своры. Въ противномъ случаѣ, преступившій правила сіи, долженъ вылить стаканъ воды и прочитать вслухъ страницу Телемахиды Третьяковскаго, а за вторичное преступленіе цѣлую главу.“
Изъ картинъ вниманіе Второва обратила на себя особенно одна, изображавшая покойнаго императора въ своемъ семействѣ и отличавшаяся поразительнымъ сходствомъ. Павелъ I сидитъ въ креслахъ и ласкаетъ Анну Павловну и Николая Павловича, обнимающихъ его колѣни. Михаилъ Павловичъ сидитъ у ногъ его на полу, съ барабаномъ. Императрица Марія Ѳеодоровна разговариваетъ съ Маріей и Екатериной Павловнами, а Александра Павловна и Елена Павловна, обнявшись, „идутъ отъ нихъ съ печальными лицами въ изображенный вдали лѣсъ“. Александръ Павловичъ и Константинъ Павловичъ стоятъ у бюста Петра I, а вдали, подъ кипарисами, поставленъ бюстъ Ольги Павловны». Въ Таврическомъ дворцѣ поразило нашего путешественника тогдашнее его запустѣніе. "На развалины великолѣпнаго Таврическаго дворца, говоритъ онъ, взглянулъ я со вздохомъ. Видѣлъ обломанныя колонны, облупленныя пальмы и теперь еще поддерживающія своды, а въ огромномъ залѣ съ колоннадой украшенной барельефами и живописью, гдѣ прежде царствовали утѣхи, пышность и блескъ, гдѣ отзывались звуки: «Громъ побѣды раздавайся!» Что вы думаете теперь? Дымящійся лошадиный навозъ!… Вмѣсто гармоническихъ звуковъ раздается хлопанье бичей, а вмѣсто танцевъ бѣгаютъ лошади на кордѣ: залъ превращенъ въ манежъ! Романическій садъ понынѣ еще привлекаетъ всѣхъ для прогулки въ немъ. Тутъ поставлена чрезъ одинъ прудъ славная модель Кулибина механическаго моста для Невы. На бесѣдкахъ и храмикахъ стѣны и двери исписаны сквернословными стихами и прозой.[51] Въ Александро-Невской Лаврѣ показывали Второву пустую могилу императора Петра III, тѣло котораго, какъ извѣстно, было перенесено въ Петропавловскій соборъ по приказанію Павла Петровича. На Невскомъ кладбищѣ нашъ самарскій философъ обратилъ вниманіе на надгробные памятники со множествомъ надписей, по его словамъ, трогательныхъ и каррикатурныхъ. «Какой блескъ, какая гордость и надъ прахами, восклицаетъ онъ, — большая часть достоинствъ покойныхъ значится въ ихъ чинахъ, родѣ и орденахъ». Такова была надпись на памятникѣ генерала Турчанинова. «Съ чувствованіемъ почтенія взглянулъ онъ на могилу отца нашей словесности Ломоносова» и остановился съ особеннымъ. вниманіемъ надъ памятникомъ поставленнымъ надъ дочерью Демидова. Памятникъ изображалъ мраморную группу, состоявшую изъ матери и мертваго младенца, лежавшаго во гробѣ. Мать наклонилась къ нему съ печальнымъ лицомъ, на которомъ видны слезы. Скорбь ея выражалась слѣдующими стихами, высѣченными на гробницѣ:
Давно ль я счастлива была?
Давно ли ты, мой другъ, какъ ангелъ улыбалась!
Съ тобой я счастье погребла;
Одна печаль, одна любовь со мной осталась.
Ни покоя, ни усталости не зналъ нашъ путешественникъ въ своихъ странствованіяхъ по Петербургу, томимый желаніемъ все видѣть. Въ квартирѣ Усовыхъ, въ обществѣ Семеновскихъ офицеровъ, онъ наслаждался самымъ пріятнымъ отдыхомъ, о которомъ даетъ понятіе слѣдующая картина, набросанная 22го мая: «Сижу подъ окномъ, противъ коего караулъ Семеновскаго лодка стоитъ во фронтѣ. Любезный Петръ Николаевичъ вытягивается съ своимъ экспонтономъ предъ усатыми гренадерами; я улыбаясь грожу ему пальцемъ. Вдали слышны голоса пѣсенъ, роговая музыка и глухой шумъ отъ каретъ. Двѣ главы Исакіевской церкви[52] видны чрезъ крыши домовъ, въ прямой чертѣ отъ меня. Мимо оконъ нашего дома, по тротуару, проходятъ красавицы подъ флеромъ; на улицѣ кареты поднимаютъ облака пыли. Въ комнатѣ расхаживаетъ милый, чувствительный мой другъ, Александръ Николаевичъ, въ своемъ шлафрокѣ, и разговариваетъ со мною. Я въ самомъ пріятномъ расположеніи духа.»
29го мая Второвъ съ своими хозяевами и П. Л. Флоровымъ отправился, въ открытой коляскѣ, въ Петергофъ. «Прекрасные виды натуры и искусства, говоритъ онъ, утѣшали меня во всю дорогу, особливо отъ Петербурга до Краснаго Кабачка. По обѣимъ сторонамъ гладкой перспективы построены мызы, или загородные дома, лучшей архитектуры, съ англійскими садами и прудами. Живущіе въ сихъ мызахъ казались мнѣ блаженными людьми, царствующими въ райскихъ селеніяхъ.» Выѣхавъ изъ Петербурга въ 8 часовъ вечера, наши путешественники прибыли въ Петергофъ далеко за полночь. Они хотѣли остановиться въ домѣ нѣкоего Чипелева, во какъ хозяева слали, да домъ и безъ того былъ половъ гостей, поэтому они вынуждены были расположиться въ трактирѣ. На другой день они осмотрѣли Верхній Садъ, дворецъ, фонтаны, Марлинъ Домикъ, Березовый Домикъ, Монилезиръ; описаніе всѣхъ этихъ мѣстъ, сдѣланное Второвымъ, ничего не представляетъ любопытнаго для современнаго читателя. У Чилелева Второвъ и его спутники обѣдали и играли въ бостонъ. Но отыгравши партію, они опять пошли къ Монилезиру и до 8 часовъ вечера гуляли по Нижнему Саду. Самарскій степнякъ былъ въ восторгѣ отъ тогдашнихъ петергофскихъ чудесъ. Первыми лицами съ которыми тотчасъ же встрѣтился Второвъ, по пріѣздѣ своемъ въ Петербургъ, были: Григорій Борисовичъ Кошелевъ, московскій его знакомый, и Павелъ Александровичъ Цызаревъ. О послѣднемъ вотъ въ какихъ словахъ выражается Второвъ: «Сей любезный человѣкъ сдѣлался мнѣ сердечнымъ другомъ. Мы часто бесѣдуемъ съ нимъ о суетѣ большаго свѣта, который довольно знакомъ ему, по его чину, воспитанію и связямъ съ первѣйшими особами. Случайные успѣхи счастія не развратили его добраго, чувствительнаго сердца, можетъ-быть потому что онъ не слишкомъ богатъ». 2го іюня Иванъ Алексѣевичъ былъ именинникъ. Этотъ день онъ провелъ у Цызаревъ, который для него никуда не выѣзжалъ и никого къ себѣ не принималъ. Вечеромъ они были въ Лѣтнемъ Саду, гдѣ нашъ путешественникъ встрѣтился съ своимъ стариннымъ знакомымъ, Антономъ Андреевичемъ Платономъ, имѣвшимъ свой домъ въ 14й линіи. Впрочемъ, число знакомыхъ Второва возрастало съ каждымъ днемъ. По воскресеньямъ въ то время на Дворцовой площади бывали царскіе смотры, или, какъ ихъ тогда называли, кейзеръ-парады. Здѣсь собирались всѣ караулы находящихся въ Петербургѣ войскъ и проходили церемоніальнымъ маршемъ мимо дворца, въ присутствіи государя, который въ это время стоялъ безъ шляпы. 13го іюня Ивану Алексѣевичу въ первый разъ пришлось посѣтить Петербургскій театръ. По случаю поправки Большаго Театра, играли тогда въ деревянномъ театрѣ Аничковскаго дворца. Шла комедія Охота сватать и балетъ Александръ Македонскій. Петербургскіе актеры, по мнѣнію Второва, ничѣмъ не отличались отъ москзовскихъ, а Шушеригъ положительно ему не понравился, по своему сиповатому голосу. Тѣснота въ театрѣ была ужасная. Герой нашъ былъ въ партерѣ и все время представленія долженъ былъ простоять на ногахъ; въ началѣ балета съ нимъ сдѣлалось дурно и онъ непремѣнно упалъ бы въ обморокъ, еслибы какой-то «чувствительный» гвардейскій офицеръ не помогъ ему на чемъ-то присѣсть.
Лѣтомъ 1802 года въ Петербургѣ читались публичныя лекціи, по четыре дня въ недѣлю.[53] Въ понедѣльникъ, въ четыре часа пополудни, у Обухова моста, въ домѣ Лепехина, читалъ ботанику адъюнктъ Смѣлковскій. Во вторникъ, поутру, въ Кунсткамерѣ читали профессора: Сѣвергинъ минералогію и Озерецковскій зоологію; въ тотъ же день, послѣ обѣда, въ физическомъ кабинетѣ Академіи Наукъ адъюнктъ Захаровъ читалъ физику и химію. Въ четвергъ утромъ, въ Кунсткамерѣ, читались минералогія и зоологія, а послѣ обѣда, въ Ботаническомъ Саду Лепехина — ботаника. Въ пятницу, послѣ обѣда, въ Академіи Наукъ — физика и химія. Иванъ Алексѣевичъ почти не пропускалъ этихъ лекцій, особенно въ Кунсткамерѣ и въ физическомъ кабинетѣ при Академіи; но слушателей на этихъ лекціяхъ было чрезвычайно мало, не болѣе двадцати человѣкъ; впрочемъ между ними бывали и дамы. Причина такого явленія лежала частію въ неподготовленности публики, частію въ самихъ лекторахъ. Вотъ что говоритъ Второвъ о послѣднихъ: «Мнѣ не понравился г. Озерецковскій потому болѣе что слишкомъ много вмѣшиваетъ латыни въ свои лекціи, излишне повторяетъ и отвлекается отъ настоящей матеріи посторонними сужденіями. Напримѣръ говоря о миссіонерѣ, исцѣлившемся чрезъ вампира, онъ слишкомъ откровенно и свободно изъяснялъ свои мысли о религіи, и на публичныхъ лекціяхъ!» Въ другой разъ тотъ же Озерецковскій, на публичной лекціи, около часа читалъ на латинскомъ языкѣ изъ книги Альдрованди разказы объ ослѣ. О лекціяхъ Смѣлковскаго Второвъ отзывается не лучше: «Забавно было слушать педантическій языкъ безъ привычки. Онъ (лекторъ) часто отвѣчалъ на вопросы слушателей латинскимъ языкомъ, пополамъ съ русскимъ, думая что всѣ могутъ понимать его.» Изъ всѣхъ чтецовъ Второвъ хвалитъ только одного адъюнкта Севастьянова, бывшаго прежде библіотекаремъ у великаго князя Константина Павловича; «въ разговорахъ его, замѣчаетъ онъ, видно болѣе свѣдѣній и учтивости».
21го іюня Второвъ поѣхалъ въ Кронштадтъ съ своими знакомыми, А. И. Коноплинымъ и А. А. Шиловскимъ. Онъ распространяется о своихъ сопутникахъ въ этомъ недалекомъ плаваніи и между прочими объ одномъ Англичанинѣ, графѣ Патенѣ, служившемъ въ нашемъ флотѣ. Этотъ Патенъ, какъ видно человѣкъ бывалый, осматривалъ Геркуланъ и Помпею и разказывалъ ему о тамошнихъ находкахъ. На другой день, въ Кронштадтѣ, въ Англійскомъ трактирѣ, гдѣ остановились петербургскіе пріѣзжіе, Второвъ разговорился съ другимъ иностранцемъ, путешествовавшимъ по Европѣ, съ какимъ-то Швейцарцемъ. Этотъ послѣдній расхваливалъ Петербургъ и дворянство, но былъ пораженъ невѣжествомъ русскаго простаго народа. Въ Кронштадтѣ пробылъ нашъ путешественникъ двое сутокъ и возвратился въ Петербургъ черезъ Ораніенбаумъ и Петергофъ. Третья встрѣча съ замѣчательнымъ иностранцемъ случилась позднѣе, въ домѣ Цызарева. То былъ нѣкто Оливьери, родомъ Венеціанецъ или Албанецъ, подавшій, какъ говорили, первую мысль императору Павлу о завоеваніи Индіи. По словамъ Второва, этотъ господинъ былъ лѣтъ сорока, недуренъ собою, одѣтъ былъ по-турецки, съ бритою головой, въ тибетейкѣ и туфляхъ. Въ этомъ костюмѣ онъ щеголялъ по всей Европѣ, а въ Азіи носилъ европейское платье. Съ хозяиномъ онъ говорилъ по-французски, но зналъ будто бы всѣ европейскіе и азіятскіе языки живые и мертвые.
24е іюня ознаменовалось въ Петербургѣ нѣкоторымъ образомъ литературнымъ событіемъ: давали въ первый разъ драму Ильина (Ник. Ив.), Лиза, или Торжество Благодарности.[54] Піеса была принята съ восторгомъ, автора вызывали. Но такъ какъ онъ не показывался и публика не позволяла продолжать представленія; поэтому директоръ долженъ былъ отправиться разыскивать его и, нашедъ гдѣ-то въ партерѣ, представилъ публикѣ изъ своей ложи. Рукоплесканіямъ не было конца; авторъ піесы былъ растроганъ до слезъ. Послѣ того, по требованію публики, піеса эта была играна нѣсколько дней къ ряду. Государь прислалъ Ильину въ подарокъ драгоцѣнный перстень. Не отрицая достоинствъ піесы, Второвъ замѣчаетъ что Ильинъ обязанъ своимъ успѣхомъ игрѣ актеровъ, «которые разыгрывали ее (Лизу) весьма естественно и съ превосходнымъ искусствомъ». Заговоривъ о литературѣ и литераторахъ, выбираемъ изъ дневника Второва тѣ мѣста которыя непосредственно относятся до этого предмета. Литературная производительность была въ эту пору самая неблестящая: Иванъ Алексѣевичъ говоритъ всего о трехъ-четырехъ новыхъ піесахъ. Вотъ его отзывъ. «Читалъ (11го іюля) книгу Лизы, сочиненную коллежскимъ архиваріусомъ Алексѣемъ Половымъ, читалъ, смѣялся и сожалѣлъ о бѣдномъ авторѣ! А еще болѣе удивлялся, какъ г. Шепелевъ (одинъ изъ знакомыхъ) отъ чистаго сердца хвалилъ такое глупое сочиненіе». 14го іюля, онъ посѣтилъ опять театръ съ новыми своими знакомыми, братьями Чагиными (Алек. и Дан. Ѳед.). Давали: трагедію Безбожный[55] и балетъ Новый Виртеръ. Яковлевъ, по словамъ Ивана Алексѣевича, и Каратыгина играли прекрасно; но Шушеринъ не твердо зналъ свою роль и не у мѣста кричалъ; «словомъ, замѣчаетъ критикъ, я не нашелъ въ немъ того славнаго актера, котораго превозносили въ Москвѣ». Сахаровъ, несмотря на странность своей жестикуляціи, игралъ не хуже Шушерина. Трагедія не удовлетворила вкусу нашего самарскаго литератора: «монологи предлинные, говоритъ онъ, а штиль и неупотребительныя слова противны слуху. Сколько педантизма, славянщины, восклицаній — увы!… Сіе, оное, мню, престань, колику и пр., и пр.!» Авторъ балета Новый Вертеръ на афишѣ значился Вадьдбергомъ, а на самомъ дѣлѣ былъ Лѣсогоровымъ.[56] Сказавши объ этомъ, Иванъ Алексѣевичъ ставитъ слово преглдоо съ точками, неизвѣстно, относя ли свою аттестацію къ такому переводу фамиліи или къ содержанію балета, котораго онъ не одобряетъ. Во французскомъ театрѣ Второвъ былъ всего одинъ разъ, кажется, по недостаточному знанію имъ французскаго языка. Давали какую-то комедію и балетъ Геркулесъ. Въ комедіи отличался Ла-Рошъ, въ балетѣ — Пикъ, чета Дидло, Розъ-Колонетъ и Констанція. Объ игрѣ французскихъ актеровъ Иванъ Алексѣевичъ приводитъ мнѣніе Петербуржца (Цызарева), назвавшаго ихъ господами, по отношенію къ русскимъ актерамъ, которые не болѣе какъ слуги. 26го іюля, Второвъ прочиталъ вновь вышедшую книгу: Не всѣмъ на вкусъ рѣдкая чета.[57] «Мнѣ приходила, говоритъ онъ, сильная охота написать рецензію; но подумалъ что такой трудъ безполезенъ: книга не стоитъ даже вниманія; и оставилъ.» Въ числѣ петербургскихъ знакомыхъ Второва былъ нѣкто Николай Петровичъ Авдѣевъ, жившій гдѣ-то на Васильевскомъ Островѣ, у котораго Иванъ Алексѣевичъ бывалъ очень часто. Семейство Авдѣевыхъ, кажется, было литературное, по крайней мѣрѣ, здѣсь велись литературные разговоры, а сынъ хозяина, Сергѣй Николаевичъ, писалъ стихи. Въ домѣ Авдѣевыхъ Второвъ познакомился съ извѣстнымъ въ послѣдствіи баснописцемъ, Александромъ Ефимовичемъ Измайловымъ.[58] «Измайловъ, говоритъ Второвъ, будучи тогда однихъ лѣтъ со мною или годомъ моложе, былъ извѣстенъ только однимъ романомъ, Иванъ Лукичъ Негодяевъ, осмѣяннымъ въ Новостяхъ Голубкова,[59] и нѣкоторыми мелкими стихотвореніями;» во по своему самохвальству и непривлекательной физіономіи, по смуглому и суровому лицу, Александръ Ефимовичъ не понравился Второву. Съ Сергѣемъ Николаевичемъ Авдѣевымъ у нашего героя случилась цѣлая исторія, рисующая тогдашніе литературные нравы. Молодой Авдѣевъ, какъ мы сказали, писалъ стихи, которые онъ не рѣдко показывалъ Второву; этотъ послѣдній поправлялъ ему ошибки. Но разъ случилось что Сергѣй Авдѣевъ, вмѣсто своихъ, показалъ ему стихи чужіе, но выдавалъ ихъ за свои. Второвъ уличилъ его въ этомъ подлогѣ и, какъ другъ семейства, прочелъ ему наставленіе о скромности и о неприличіи самохвальства Отецъ, слышавшій это наставленіе изъ другой комнаты, въ которую дверь была затворена, бросился на шею къ Ивану Алексѣевичу и началъ его благодарить за любовь къ сыну. «Сія минута, говоритъ Второвъ, была для меня восхитительна и неожидаема: мы всѣ трое плакали». О поползновеніи къ литературнымъ подлогамъ Второвъ разказываетъ еще въ одномъ письмѣ изъ Москвы. Разъ онъ зашелъ въ Университетскую книжную лавку для покупки книгъ. Здѣсь онъ нашелъ какого-то молодаго человѣка (Кунина,[60] какъ оказалось потомъ), который разспрашивалъ кто издалъ недавно напечатанную книгу, въ стихахъ, Юлія, письмо къ другу, утверждая что эта Юлія его переводъ съ французскаго, напечатанный имъ прежде особою книжкой, вмѣстѣ съ другою піесой, подъ названіемъ Жестокая Истина. Юлія лежала на прилавкѣ. Второвъ, взявъ книжку въ руки и прочитавъ нѣсколько стиховъ, нашелъ что они ему знакомы и что онъ читалъ ихъ прежде, въ рукописи. Стихи приписывались московскому литератору, князю Прокопію Васильевичу Мещерскому. Мнимые авторы или переводчики, конечно, воспользовались бывшимъ тогда въ обычаѣ рукописнымъ распространеніемъ литературнаго товара. Юный литераторъ сконфузился отъ обличенія Второва и началъ увѣрять что піеса Мещерскаго называется Элилой, а эта Юлія — его переводъ. «Я подивился, говоритъ Второвъ, страшному шарлатанству такихъ авторовъ, которые присвоиваютъ себѣ чужіе таланты и труды.»
Въ концѣ іюня въ Академіи Художествъ открылась годичная выставка. Иванъ Алексѣевичъ довольно подробно описываетъ какъ самую Академію, такъ и эту выставку. Въ одной изъ залъ остановилъ его вниманіе портретъ императора Павла, во весь ростъ, въ порфирѣ и коронѣ, работы Боровиковскаго, отличавшійся поразительнымъ сходствомъ.[61] «Многіе служившіе при немъ, замѣчаетъ Второвъ, и часто видѣвшіе его, останавливаются съ какою-то робостію, взглянувъ нечаянно на сію картину.» Изъ картинъ-находящихся въ Академіи публика обращала тогда особенное вниманіе на произведенія Угрюмова, — на его три картины: Избраніе на престолъ Михаила и Покореніе Казани, написанныя по заказу императора Павла и хранящіяся нынѣ въ Эрмитазкѣ, и Испытаніе силъ Усмаря, принадлежащую Академіи.[62]
Фланируя по Петербургу по дѣлу и отъ бездѣлья, Второвъ не оставлялъ безъ вниманія ничего. Онъ ходилъ по Гостиному Двору, бывалъ на биржѣ, чаще всего посѣщалъ книжныя лавки, гдѣ, разумѣется, покупалъ и книги, навѣщалъ и трактиры, и «рестораціи». Изъ послѣднихъ онъ съ особенною похвалой отзывается о находившейся на Васильевскомъ Островѣ и содержимой нѣкою Нѣмкой, мадамъ Рейслеръ. Къ ней онъ заходилъ нерѣдко обѣдать послѣ публичныхъ лекцій въ Кунсткамерѣ. Ресторація обозначалась вывѣскою «Здѣсь кушаютъ и привлекала къ себѣ публику дешевою, по тогдашнему времени, цѣною: за 55 копѣекъ Mme Рейслеръ отпускала три вкусныхъ блюда, кислыя щи со льдомъ, чашку кофе и трубку табаку. Любилъ нашъ герой и „воинственную живость красивыхъ Марсовыхъ полей“, разные парады и ученья, очень часто происходившіе за Царицыномъ Лугу, въ присутствіи государя, съ пальбою ружейною и пушечною. Отъ этой пальбы трещали и летѣли стекла въ сосѣднихъ домахъ. Царицынъ Лугъ былъ тогда плохо выровненъ: послѣ дождей долго стояли непросыхаемыя дужи, по которымъ солдаты маршировали чуть не по колѣна. Разказывая объ ученьи солдатъ Кегсгольмскаго полка, происходившемъ въ лагеряхъ, за 14ю линіей, въ присутствіи многочисленной публики, въ томъ числѣ и дамъ, Иванъ Алексѣевичъ сообщаетъ что тутъ же выводили изъ фронта солдатъ, отмѣченныхъ мѣломъ на слинѣ, и наказывали палками. „Это было оскорбительное зрѣлище, говоритъ онъ: я жалѣлъ о солдатской участи“. Лагерь Кегсгольмскаго полка былъ разбитъ на низменномъ мѣстѣ; въ палаткахъ была грязь и вода; въ каждой палаткѣ помѣщалось по десяти человѣкъ. Любовался нашъ путешественникъ и тогдашними кадетами. Съ А. Н. Усовымъ онъ посѣтилъ Сухопутный Кадетскій Корпусъ, гдѣ воспитывались два брата перваго, Алексѣй и Дмитрій. У воротъ стояла караульная будка; ружья были поставлены въ сошкахъ. Кадетикъ стоявшій на часахъ, увидя офицера въ гвардейскомъ мундирѣ, сталъ во фронтъ, ружье на плечо, и вызвалъ караулъ; взводъ этихъ маленькихъ солдатиковъ отдалъ Усову такую же честь. „Пріятно смотрѣть, замѣчаетъ на это Второвъ, какъ дѣти, вмѣсто игры, пріучаются къ дисциплинѣ и ко всѣмъ экзерциціямъ военной службы!“ Садъ Сухопутнаго Кадетскаго Корпуса, имѣя прекрасные пруды, аллеи и бесѣдки, по воскресеньямъ привлекалъ къ себѣ цѣлыя толпы гуляющихъ мущинъ и женщинъ, большею частію кадетскихъ родственниковъ. Чаще всѣхъ петербургскихъ гульбищъ нашъ путешественникъ посѣщалъ Лѣтній Садъ, въ которомъ ежедневно толпился весь петербургскій „бомондъ“. Тогдашними львицами и первыми красавицами столицы были двѣ графини Шувалова и Зубова, вокругъ которыхъ толпился цѣлой рой поклонниковъ; Второвъ отдавалъ предпочтеніе первой. Моднымъ львомъ въ то время былъ князь Щербатовъ, только-что возвратившійся изъ-за границы, гдѣ онъ убилъ да поединкѣ принца Де-Сакса. Объ этой дуэли, надѣлавшей въ свое время столько шума, И. А. Второвъ разказываетъ слѣдующія подробности. Въ послѣдній годъ царствованія Екатерины И, принцъ Де-Саксъ находился въ Петербургѣ и былъ знакомъ съ первѣйшими аристократическими фамиліями, въ томъ числѣ и со Щербатовымъ. Однажды, прогуливаясь пѣшкомъ, принцъ встрѣтился со Щербатовымъ, ѣдущимъ верхомъ. На извѣстное французское привѣтствіе принца „какъ вы доживаете (portez-vous, носитесь)“, Щербатовъ отвѣчалъ ему каламбуромъ: „Меня носитъ моя лошадь“. Принцъ обидѣлся и, при встрѣчѣ со Щербатовымъ въ театрѣ, далъ ему пощечину. Щербатовъ, гвардейскій офицеръ, по обычаю тогдашняго времени, былъ въ цивильномъ платьѣ, съ тростью въ рукѣ. Этою тростью онъ началъ бить по головѣ Де-Сакса. Обоихъ драчуновъ арестовали. Въ этой исторіи императрица приняла сторону Щербатова, которому покровительствовалъ фаворитъ, князь П. А. Зубовъ. Де-Сакса выслали за границу, съ запрещеніемъ въѣзда въ Россію; Щербатова отослали къ родителямъ для исправленія. Де-Саксъ, по выѣздѣ изъ Россіи, всю вину своего оскорбленія сталъ приписывать Зубову, котораго черезъ письма вызывалъ на дуэль, за границу. При Екатеринѣ на этотъ вызовъ не обратили вниманія; при Павлѣ, частію по строгости императора, частію по причинѣ удаленія Зубова отъ двора, принцъ молчалъ. Но, при вступленіи на престолъ Александра, когда князь Зубовъ опять появился при дворѣ, принцъ Де-Саксъ возобновилъ свою претензію и напечаталъ свой вызовъ въ иностранныхъ газетахъ, назначивъ Зубову мѣсто свиданія и поединка. Зубовъ принялъ вызовъ и поѣхалъ. Говорятъ „проѣзжая Варшаву“ онъ подверженъ былъ оскорбленію Поляковъ и даже опасности, за вліяніе его на послѣдній раздѣлъ Польши». Князь Щербатовъ, узнавши о вызовѣ Зубова, поспѣшилъ его предупредить, чтобы самому драться съ принцемъ. Это ему удалось: дуэль состоялась близь Ауссиха, на границѣ Богеміи; Де-Саксъ, первый дуэлистъ въ Европѣ, былъ убитъ. Карамзинъ въ послѣдней книжкѣ издаваемаго имъ тогда журнала Вѣстникъ Европы (іюль, стр. 163), напечатавъ извѣстіе объ этомъ поединкѣ, слѣдующими словами высказалъ свое мнѣніе о дуэли вообще: «Законодатели стращаютъ, философы доказываютъ, но ложное мнѣніе торжествуетъ, къ стыду разума и къ горести многихъ семействъ». Но мнѣніе знаменитаго писателя только не многими раздѣлялось въ ту эпоху; къ числу ихъ принадлежалъ и нашъ герой. Большинство было въ пользу дуэли, а потому и князь Щербатовъ былъ самымъ моднымъ въ ту пору человѣкомъ во всемъ Петербургѣ. Семеновскій полкъ, пріобрѣтшій въ послѣдствіи такую знаменитость для Второва, по его отношеніямъ къ Усовымъ, сталъ почти своимъ: въ обществѣ Семеновскихъ офицеровъ онъ сдѣлался своимъ человѣкомъ, для котораго не было тайнъ. Семеновцы особенно горячились по поводу этой дуэли, защищая дуэль вообще. Наибольшимъ краснорѣчіемъ въ пользу дуэли отличался нѣкто Власовъ (Александръ Серг.), капитанъ. Онъ называлъ дуэль «самымъ благороднымъ поступкомъ, благороднымъ мщеніемъ за обиженную честь. Прибѣгать къ защитѣ законовъ значитъ, по его словамъ, ябедничество и подлость; и тотъ кто не отомщаетъ за честь свою оружіемъ, подвергая опасности жизнь, не имѣетъ понятія о чести». Изъ числа новыхъ знакомыхъ И. А Второва едва ли не самымъ замѣчательнымъ былъ Василій Николаевичъ Антоновскій, курскій помѣщикъ, отличный хозяинъ, пріѣхавшій въ Петербургъ со спеціальною цѣлью изучить фабричное и заводское дѣло, которое онъ, какъ замѣтно, и безъ того хорошо понималъ. Антоновскій жилъ въ квартирѣ Анненкова, семеновскаго офицера, сошелся со Второвымъ и таскалъ его съ собою повсюду при обозрѣніи петербургскихъ фабрикъ и заводовъ, принадлежавшихъ тогда большею частію иностранцамъ, читая ему цѣлыя лекціи о незавидномъ у насъ состояніи этого дѣла. Такъ они осмотрѣли: стеклянный и фарфоровый заводы; сахарный заводъ Володимірова, извѣстнаго богача при Екатеринѣ, но теперь принадлежавшій его «глупому и безпечному» сыну, вышедшему въ дворяне; чугунный заводъ Англичанина Берда: пороховые заводы и пр. Во всѣхъ этихъ мѣстахъ Антоновскій снималъ копіи съ моделей и разныхъ машинъ.
Острова, окрестности Петербурга, дачи ближнія и дальнія были не разъ посѣщаемы нашимъ путешественникомъ въ его уединенныхъ прогулкахъ и съ своими пріятелями, пѣшкомъ и въ экипажахъ. Въ одну изъ такихъ прогулокъ на Каменномъ Островѣ ему пришлось видѣть императора Александра Павловича. Объ этой встрѣчѣ (13го іюля) онъ разказываетъ слѣдующія подробности." Тутъ (у дворца), во время присутствія государя, надобно было снять шляпу. Я поворотилъ влѣво къ берегу и, проходя мимо дворца, нечаянно обернулся а увидѣлъ близь себя императора, въ Преображенскомъ мундирѣ, стоящаго безъ шляпы, возлѣ перилъ, и смотрящаго на заливъ. Такое неожиданное и близкое отъ меня присутствіе государя меня встревожило. Я прошелъ мимо его къ другому мосту, который соединяетъ Аптекарскій Островъ съ Каменнымъ. Тамъ нанялъ ботикъ и поѣхалъ на одну изъ трехъ яхтъ стоящихъ противъ дворца, на которой былъ пріятель мой лейтенантъ А. А. Шатенъ. Въ сіе время государь стоялъ на берегу уже съ графомъ Толстымъ, который былъ во фракѣ, и смотрѣлъ на лавирующіе по заливу катеры. Я проѣхалъ мимо его, разстояніемъ не болѣе двухъ саженъ. Мы пристали къ яхтѣ. Тутъ я увидался съ Шатеномъ, который встрѣтивъ меня рекомендовалъ капитану сей яхты Гамильтону, изъ Англичанъ. Мнѣ показали всѣ каюты и комнату государя: онѣ убраны и меблированы прекрасно. Вышедши на палубу, мы смотрѣли какъ по приказанію государя подъѣхалъ къ берегу одинъ изъ лавирующихъ катеровъ. Государь сѣлъ на него одинъ, бекъ шляпы, и около часа плавалъ подъ парусами по заливу; присталъ къ тому же мѣсту и вышелъ на берегъ. Катеръ подъ парусами плылъ быстро къ берегу, и мы на яхтѣ слышали трескъ у самыхъ мостковъ пристани: это было отъ того что стоящій на носу матросъ при быстромъ приближеніи катера упершись къ мосткамъ переломилъ багоръ приставленный къ груди. Сіе разказывалъ вамъ пріѣхавшій на яхту морской офицеръ Гамалія. Вдругъ сдѣлалась тревога на нашей яхтѣ. Матросы и вага быстро взлѣзали на всѣ мачты, начали дѣйствовать парусами по сигналу принимаемому съ другой яхты, бѣгали, суетились, кричали, передергивали спасти. Мой пріятель Платенъ, съ рупоромъ въ рукахъ, смотрѣлъ на сигналы другой яхты, бросался къ мачтамъ и кричалъ что-то дѣйствующимъ на верху матросамъ. Гамильтонъ прыгалъ отъ досады что не скоро дѣйствуютъ, и бранился дурнымъ русскимъ языкомъ. Когда кончилась сія тревога, все успокоилось, и государь ушелъ съ берега во дворецъ." Посѣтилъ нашъ путешественникъ и Михайловскій Замокъ, описаніе котораго, сдѣланное Коцебу, онъ находилъ весьма сходнымъ; въ замкѣ онъ нашелъ величайшую смѣсь великолѣпнаго, поразительнаго со «страннымъ и уродливымъ».
Живя въ Петербургѣ лѣтомъ, безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій, Второвъ началъ скучать и помышлять о возвращеніи въ Москву. Сначала у него былъ планъ ѣхать изъ Петербурга водою вмѣстѣ съ Г. Б. Кошелевымъ, на купленномъ этимъ послѣднемъ суднѣ, до Костромы или до Ярославля, по близости которыхъ находилась деревня Кошелева, а оттуда сухимъ путемъ въ Москву; но планъ этотъ не могъ быть исполненъ по невозможности для Кошелева оставить Петербургъ. Послѣ этого Второвъ торопился уѣхать одинъ, но Цызаревъ соблазнилъ его Петергофскимъ праздникомъ, который въ 1801 году былъ 30го іюля, по случаю работъ въ садахъ и дворцѣ. Второвъ остался посмотрѣть лраздникъ, который онъ описываетъ слѣдующими словами:
"Поутру (30го іюля) пришелъ я къ П. А Цызареву. Онъ уже совсѣмъ собрался. Мы съ нимъ позавтракали и поѣхали въ его каретѣ во дворецъ; взяли тамъ билеты на петергофскій маскарадъ; заѣхали къ Mme де-Моде, взяли венеціаны и — въ Петергофъ! Дорога отъ города до самаго Петергофа, на 32 версты, вся наполнена была экипажами, которые тянулись туда въ два ряда. Сколько ѣхало и шло народу! Не считая тѣхъ которые плыли туда водою на катерахъ и элботахъ, едва ли не болѣе было сухопутныхъ.[63] На встрѣчу намъ ѣхали изъ Петергофа только три экипажа, и то пустые, придворные. Въ Петергофѣ мы остановились въ Англійскомъ трактирѣ; одна комната стоитъ 25 рублей въ сутки. Мы одѣлись и пошли въ садъ. Верхній и Нижній сады были уже наполнены народомъ. Государь былъ тогда на балконѣ дворца съ англійскимъ принцемъ Глочестеромъ, который былъ о лѣтъ въ алый мундиръ, въ орденской синей лентѣ черезъ плечо. Мы гуляли по вечера, а вечеромъ пріѣхали въ каретѣ и вошли во дворецъ. Съ нами вмѣстѣ пріѣхалъ Павла Александровича дядька, Никитушка, добрый, почтенный старикъ, котораго онъ любилъ и уважалъ какъ своего родственника; и когда бывалъ одинъ дома, то сажалъ его во время обѣда съ собою за столъ и часто дарилъ его деньгами, когда былъ въ выигрышѣ. За то и дядька Никитушка любилъ своего барина больше нежели роднаго сына; оберегалъ его во всѣхъ случаяхъ. Вотъ анекдотъ о семъ Никитушкѣ. Господинъ его былъ игрокъ, игралъ на большія суммы, расточителенъ, щедръ и столько добръ что однажды при мнѣ бѣдному офицеру, совсѣмъ незнакомому ему, просящему его помощи, отдалъ всѣ деньги сколько было въ его книжкѣ, кажется до тысячи рублей. Никитушка часто журилъ его за расточительность, и когда ничего не оставалось у него денегъ, помогалъ ему своими, полученными отъ него въ подарокъ. Во время войны 1812 года, Павелъ Александровичъ, будучи въ арміи дежурнымъ генераломъ, былъ въ большомъ выигрышѣ, до милліона, потомъ опять все проигралъ и, вышедъ въ отставку, жилъ въ Кіевѣ въ совершенной бѣдности. Никитушка накопилъ и сберегъ изъ даренныхъ ему бариномъ денегъ двадцать тысячъ рублей и предъ своею смертью всѣ эти деньги положилъ въ Сохранную Казну на имя своего барина, съ тѣмъ чтобы всѣхъ денегъ ему не выдавать, а только бы одни проценты. Это разказывали мнѣ потомъ всѣ знающіе г. Цызарева, который будто бы только и пользовался Никитушкиными процентами.
«Всѣ залы дворца наполнены были публикой. Мущины всѣ въ шляпахъ и домино, или венеціанахъ, но безъ масокъ. Тутъ была и вся царская фамилія. Императрица Марія Ѳедоровна какъ еще прелестна въ такихъ лѣтахъ. Тѣснота была ужасная; въ нѣсколькихъ комнатахъ танцовали. Никитушкѣ баринъ приказалъ еще прежде чтобъ онъ отнюдъ не скидалъ шляпы, ни предъ царскою фамиліей, особливо, забывшись, предъ бариномъ. Мы вышли на балконъ. Освѣщеніе сада, игра фонтановъ, въ разныхъ направленіяхъ, были восхитительны! Въ концѣ сада, на морѣ темнота. Противъ дворца стояли три царскія яхты. На средней яхтѣ, отъ самаго верха мачтъ до палубы, была одна большая огненная буква М. По водному проспекту, идущему отъ горы, на которой стоитъ дворецъ, берега были иллюминованы, а фонтаны, по нимъ расположенные, образовали одну сплошную водяную арку. Самсоновъ фонтанъ изъ челюстей льва билъ перпендикулярно вверхъ, наравнѣ съ балкономъ, гдѣ мы стояли, такъ что предъ вами образовался водяной шаръ. Марлинъ Домикъ и прудъ, за которомъ плавали разныя огненныя штуки, были превосходно иллюминованы. Музыка въ разныхъ мѣстахъ сада услаждала слухъ, а гуляющіе по саду толпы народа и красота освѣщенныхъ предметовъ восхищали зрѣніе. Въ Верхнемъ и Нижнемъ садахъ разставлено было множество палатокъ для угощенія публики. Въ нижнемъ этажѣ дворца накрытъ былъ длинный столъ. Мы съ Павломъ Александровичемъ сѣли за этотъ столъ и ужинали со многими неизвѣстными мнѣ людьми лучшаго общества. Дамъ не замѣтили ни одной; Никитушки также съ нами не было, Угощеніе было царское! Разныя вина, кромѣ шампанскаго, были разносимы. Моему товарищу знакомы были всѣ придворные служители. Онъ спросилъ шампанскаго, и тотчасъ подали бутылку, которою онъ подчивалъ своихъ сосѣдей; остальное долили сами. Мы ночевали въ каретѣ.»
31го іюля Второвъ съ Цызаревымъ отправились въ Стрѣльну. Съ ними встрѣтился великій князь Константинъ Павловичъ, ѣхавшій въ Петергофъ; Цызаревъ, желая съ нимъ видѣться, вернулся туда же, а Второвъ остался въ Стрѣльнѣ у своихъ знакомыхъ, конногвардейскихъ офицеровъ Коноплина (Павла Михайловича) и князя Вяземскаго. По возвращеніи Цызарева изъ Петергофа, Второвъ, вмѣстѣ съ нимъ, ѣздилъ въ Сергіевскую пустынь, а оттуда отправился за дачу къ старинному своему знакомому еще по Самарѣ, къ генералъ-лейтенанту Николаю Петровичу Кожину. Будучи шефомъ Баденскаго лодка, Кожинъ въ 1797 году проходилъ черезъ Самару, гдѣ и познакомился съ нашимъ героемъ. Онъ тотчасъ же узналъ его, представилъ своей женѣ (Аннѣ Ивановнѣ) и принялъ его весьма радушно. У Кожина на дачѣ Второвъ пробылъ до вечера слѣдующаго дня, то-есть 1го августа. Въ этотъ день утромъ Цызаревъ опять ѣздилъ къ великому князю въ Стрѣльну, откуда возвратился послѣ обѣда. Въ отсутствіе его, генералъ Кожинъ вдался въ философію, въ разсужденія объ уравненіи богатыхъ съ бѣдными, о необходимости безсмертнаго легіона. При имени послѣдняго Иванъ Алексѣевичъ замѣчаетъ въ скобкахъ: «эта послѣдняя мыслъ, кажется, осуществилась послѣ, проектомъ графа Аракчеева о военныхъ поселеніяхъ». Возвращаясь въ Петербургъ, наши путешественники останавливались у Краснаго Кабачка, гдѣ ѣли знаменитыя тогда вафли и пили медъ.
Изъ петербургскихъ нравовъ обратило на себя вниманіе нашего самарскаго путешественника развитіе проституціи между дѣвочками отъ одиннадцати до четырнадцати лѣтъ, о чехъ онъ говорилъ съ ужасомъ.
И. А. Второвъ покинулъ сѣверную столицу 4го августа, а 9го прибылъ въ Москву. На обратномъ пути онъ подробно осмотрѣлъ Царское Село со всѣми его достопримѣчательностями, дворцомъ и паркомъ. Въ Москвѣ вашъ путешественникъ остановился на прежней своей квартирѣ, у Павла Иванрвича Комарова; но хозяина не было дома: въ пустыхъ комнатахъ прохаживался давнишній жилецъ его и родственникъ, Андрей Алексѣевичъ Соколовъ, съ которымъ, какъ мы видѣли, подружился Второвъ; и о которомъ онъ разказываетъ слѣдующую исторію. Соколовъ служилъ при Павлѣ въ гвардіи, и въ 1797 году женился на Комаровой (Марья Ив.), сестрѣ Павла Ивановича. Женившись, онъ килъ въ Москвѣ, въ собственномъ домѣ, на Мѣщанской, и состоялъ на службѣ въ Межевой канцеляріи. Еще не прошло года послѣ свадьбы, какъ вздумалось ему праздновать свои или женины именины. Много было гостей, и праздникъ окончился уже далеко за полночь. Едва гости разъѣхались, какъ хозяева почувствовали сильный залахъ дыма. Андрей Алексѣевичъ выбѣжалъ въ сѣни; но дымъ валилъ изъ нихъ столбомъ, а пламя чрезъ растворенныя двери тотчасъ же бросилось въ покои. Весь домъ въ одно мгновеніе былъ обхваченъ огнемъ. Едва не задохнувшійся отъ дыма, въ ужасѣ за участь нѣжно любимой жены, молодой хозяинъ (ему было лѣтъ 26) бросился ее спасать и, найдя въ отдаленныхъ комнатахъ, схватилъ ее на руки и побѣжалъ къ дверямъ, охваченнымъ огнемъ. Ему удалось вынести свою дорогую ношу на крыльцо; но тутъ силы его оставили и онъ, вмѣстѣ съ нею, упалъ безъ чувствъ. Пока сбѣжался народъ и пріѣхала пожарная команда, весь домъ Соколовыхъ уже обратился въ пепелъ. Несчастныхъ супруговъ нашли обгорѣлыхъ, Марью Иванову безъ признаковъ жизни, Андрея Алексѣевича удалось спасти. Но онъ не имѣлъ и подобія человѣческаго: глаза у него лопнули, волосы, лицо и руки обгорѣли. Три дня онъ былъ безъ чувствъ и уже дѣлались приготовленія къ его погребенію: желая похоронить его вмѣстѣ съ женою, три дня не засылали совсѣмъ могилы этой послѣдней. Но искусный докторъ Фрезъ черезъ двѣ недѣли возвратилъ его къ страдальческой жизни. Иванъ Алексѣевичъ, узнавшій Соколова по прошествіи пяти лѣтъ послѣ этого несчастія, нашелъ его, нѣкогда красавца собою, все въ томъ же безобразномъ видѣ. Лица его, кромѣ слуги, никто не видѣлъ: онъ закрывалъ его длиннымъ зеленымъ зонтикомъ, доходившимъ до нижней губы. На бородѣ его не росло волосъ, а виднѣлась тонкая, съ легкимъ румянцемъ, бѣлая кожица; руки имѣли такой же видъ, но на нихъ и вокругъ глазъ еще не зажили раны, происшедшія отъ обжога. Второвъ изображаетъ несчастнаго слѣпца, прожившаго до глубокой старости, человѣкомъ образованнымъ и съ большими свѣдѣніями. Наемный писецъ былъ у него секретаремъ и чтецомъ. Въ его разговорахъ и письмахъ еще болѣе было замѣтно то тоскливое, сентиментальное направленіе, которое было въ характерѣ эпохи, но которое въ немъ было вполнѣ искренно. Когда онъ говорилъ о своемъ прошломъ, то всегда употреблялъ выраженіе: «тогда я былъ еще живъ». Его симпатичный голосъ и умная рѣчь заставляли собесѣдниковъ забывать о его безобразіи. Второвъ очень съ нимъ подружился и, живя въ Петербургѣ, обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими письмами. Мы увидимъ что и долго спустя онъ не забывалъ своего слѣпаго друга.
Итакъ, Второвъ очутился въ Москвѣ въ обществѣ Комарова, Ратькова (Петръ Мих.) и Серафимовича (Ром. Гавр.), проводя время на обѣдахъ, вечерахъ, за картами и за разными «пустяками» и ничего не замѣчая «полезнаго для ума и сердца». 2го сентября онъ ѣздилъ съ родственникомъ Комарова Акимовымъ (Сем. Куз.) въ село Дубно, принадлежавшее женѣ его, Катеринѣ Ивановнѣ, сестрѣ П. И. Комарова, бывшей прежде въ замужствѣ за ставропольскимъ комендантомъ Цызаревымъ (Алексѣй Ил.), дядею вышеупомянутаго. По дорогѣ они заѣхали въ деревню къ помѣщику Кроткову (Степ. Егоров.), извѣстному въ то время во всей Россіи хозяину, который въ продолженіе 40 лѣтъ умѣлъ нажить 10 тысячъ душъ крестьянъ, имѣя родовыхъ только 300, и котораго Екатерина II выставляла въ образецъ всѣмъ русскимъ помѣщикамъ. Кроткову въ это время было уже за 70 лѣтъ. Сѣдыя густыя брови его почти совсѣмъ закрывали глава; во зоркое око еще пристально слѣдило за движеніемъ хозяйственной машины. По словамъ Жихарева, автора Дневное Студента, Кротковъ былъ обязанъ своимъ богатствомъ Пугачеву, который, сдѣлавъ его Симбирскую деревню своей резиденціей, подѣлалъ тамъ склады для храненія всего награбленнаго, имъ имущества. Когда отряды царскихъ войскъ выгнали самозванца изъ этого убѣжища, Кротковъ, слѣдовавшій за ними, водворился въ своей деревнѣ и воспользовался брошенными сокровищами.[64] Онъ началъ скупать деревни и, будучи отличнымъ хозяиномъ, зажилъ на славу. Онъ былъ вдовецъ и имѣлъ сыновей, служившихъ въ Петербургѣ и кутившихъ напропалую. Одинъ изъ нихъ выкинулъ такую штуку: продавъ родовое отцовское имѣніе, онъ въ числѣ крестьянъ помѣстилъ и своего родителя, подъ скромнымъ именемъ бурмистра Степана Кроткова. Гораздо позже, вѣроятно, въ наказаніе дѣтей, Кротковъ женился на бѣдной молодой дѣвушкѣ, которой укрѣпилъ свое подмосковное село Молоди. Второвъ встрѣтился съ нимъ, кажется, ранѣе ссоры съ дѣтьми. Кротковы, о которыхъ будетъ упоминаться въ дальнѣйшемъ разказѣ, были его дѣти, а тетка Пановой, о которой говорилось выше, кажется, была за однимъ изъ нихъ. Незванные гости встрѣтили старика Кроткова за дѣломъ, бодро наблюдающаго какъ крестьяне рыли затѣйливые пруды. 14го октября, въ полдень, случилось въ Москвѣ землетрясеніе, описанное Карамзинымъ въ ноябрьской книжкѣ Вѣстника Европы. Въ тотъ же день квартальные надзиратели и частные пристава ходили по домамъ собирали всякаго рода свѣдѣнія объ этомъ происшествія. Въ Москвѣ прожилъ Второвъ до 22го ноября, какъ замѣтно уже скучая и помышляя о возвращеніи на родину. Этотъ обратный путь онъ держалъ съ извѣстными московскими «евангельскими богачами», С. Г. Мельгуновымъ и Василіемъ Александровичемъ Пашковымъ (потомъ оберъ-шталмейстеръ, тесть Д. В. Дашкова), отправившимися въ Симбирскъ, въ свои деревни. Нашъ скромный путешественникъ готовился ѣхать въ рогожной кибиткѣ; «евангельскіе богачи» отправлялись въ теплыхъ возкахъ, обитыхъ медвѣжьимъ мѣхомъ. Они взяли съ собою изъ московскаго почтамта почтальйона который долженъ былъ заботиться о заготовленіи лошадей подъ ихъ экипажи на всемъ пути отъ Москвы до Симбирска. Мельгуновъ взялъ къ себѣ въ возокъ Второва; вѣрный слуга послѣдняго, Филиппъ, ѣхалъ въ кибиткѣ, нагруженной разною поклажей. Наши путники выѣхали изъ Москвы уже ночью; но ѣхать было не скучно, потому что возки освѣщались восковыми свѣчами. Иванъ Алексѣевичъ захватилъ съ собою на дорогу недавно вышедшую книгу, романъ Коцебу Страданія Ортенберговой фамиліи.[65] Въ длинныя ноябрьскія ночи, во все время пути, читалъ онъ въ возкѣ вслухъ эту книгу; изъ числа героевъ романа, сопутнику его Мельгунову особенно понравился добрый капитанъ Штурмъ, о которомъ Степанъ Григорьевичъ долго потомъ вспоминалъ, при всякомъ свиданіи со Второвымъ и даже въ своихъ къ нему письмахъ. Съ В. А. Пашковымъ они сходились и бесѣдовали на каждой станціи; сверхъ того они пробыли болѣе сутокъ вмѣстѣ съ нимъ въ деревнѣ его брата Ивана Александровича, Ветошинѣ.
Въ Симбирскѣ наши московскіе путешественники пробыли до первыхъ чиселъ декабря. Зиму 1803 года Симбирскъ былъ особенно оживленъ. Губернаторомъ въ это время былъ тамъ князь Сергѣй Николаевичъ Хованскій, человѣкъ, по словамъ Второва, умный, благонамѣренный и дипломатъ. «Все дворянство его любило и уважало. Старожилые дворяне, богатые и значительные по губерніи, кромѣ должностныхъ, съѣзжались на зиму изъ деревень въ городъ. Каждый день были обѣды, вечера, балы, два раза въ недѣлю благородное собраніе и театръ. Такъ пріятно и весело было въ Симбирскѣ что многіе пріѣзжали изъ Москвы и Казани, а одинъ Москвичъ, М. И. Раевскій, остался даже на житье въ Симбирскѣ.» 4го декабря Второвъ поѣхалъ съ Мельгуновымъ въ село Никольское, въ 50 верстахъ отъ Симбирска, принадлежавшее Николаю Алексѣевичу Дурасову. Никольское славилось гостепріимствомъ хозяина и разными барскими затѣями, на самую широкую ногу. Въ немъ были: театръ и оркестръ, состоящіе изъ крѣпостныхъ артистовъ, и содержался какимъ-то Французомъ пансіонъ для дворянскихъ дѣтей. Въ Никольскомъ гостилъ въ это время пріѣхавшій изъ Москвы зять хозяина, тоже Дурасовъ, генералъ-лейтенантъ, его декабря хозяинъ Никольскаго былъ именинникъ, и вотъ къ нему съѣхалось множество гостей, не только изъ окрестныхъ деревень, но и изъ Симбирска и Ставрополя, за 70 верстъ. Между этими послѣдними находился и ставропольскій предводитель дворянства, Василій Сергѣевичъ Мильковичъ, какъ уже сказано, дальній родственникъ Второва, у котораго жила въ это время меньшая сестра его, Александра Алексѣевна; старшій сынъ Мильковича воспитывался тогда въ Никольскомъ пансіонѣ. Завтраки, обѣды, ужины, танцы, музыка, театръ, карты и пр. предлагались многочисленнымъ гостямъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней.[66] Но Иванъ Алексѣевичъ воспользовался такимъ гостепріимствомъ только по 3е декабря: въ этотъ день онъ уѣхалъ съ Мильковичемъ въ Ставрополь. Семейство Мильковичей состояло изъ жены его, Катерины Ѳедотовны, четырехъ дочерей, Марьи, Фіоны, Дарьи и Натальи, и двухъ маленькихъ сыновей, Сергѣя и Николая. Вся семья очень любила нашего героя «словно ближайшаго роднаго»; но о степени ихъ дѣйствительнаго родства онъ нигдѣ не говоритъ. Второвъ привезъ съ собою изъ столицъ множество книгъ, которыя и читалъ по вечерамъ любопытнымъ барышнямъ и сестрѣ. Здѣсь въ домѣ Мильковичей, Иванъ Алексѣевичъ встрѣтилъ новый 1803 годъ.
Изъ Ставрополя Второвъ ѣздилъ съ В. С. Мильковичемъ въ село Новый Буянъ, къ своему спутнику С. Г. Мельгунову, и въ деревню Екатериновку, въ 52 верстахъ отъ Самары, принадлежавшую Мильковичу. Изъ Екатериновки, которая будетъ часто упоминаться въ нашемъ дальнѣйшемъ разказѣ, Второвъ поѣхалъ одинъ въ Самару, гдѣ и пробылъ до его февраля, странствуя, впрочемъ, изъ Самары въ деревню Богдановку, къ другу своей юности, Моисею Александровичу Богданову, и въ другія мѣста. Въ Богдановѣ онъ нашелъ своего двоюроднаго брата, Петра Борисовича Второва, вышедшаго въ отставку. Возвратившись въ Ставрополь, Иванъ Алексѣевичъ былъ на свадьбѣ у любимой сестры своей, Александры Алексѣевны, вышедшей замужъ за нѣкоего Ефебовскаго (Василья Ѳедоровича). Другая сестра его, Катерина, вышла замужъ за Ганецкаго и такіе жила въ Ставрополѣ; но когда и при какихъ обстоятельствахъ случился этотъ бракъ, онъ ничегр не говорить въ своихъ запискахъ. Послѣ свадьбы Ефебовскіе отправились на жительство въ Сенгилей. Второвъ сначала былъ противъ этой свадьбы; но, видя желаніе сестры, благословилъ ее, какъ старшій въ родѣ. Весь 1803 годъ герой нашъ провелъ въ странствованіяхъ изъ Ставрополя въ Самару, въ Симбирскъ, въ деревню H. М. Наумова, село Архангельское, въ Корсунь, на ярмарку и въ Екатериновку къ Милькевичамъ. Бездѣлье начало его томить; онъ почувствовалъ сильную скуку и почти бросилъ свой журналъ. Въ рѣдкія минуты, когда онъ къ нему обращался, оставшись лицомъ къ лицу съ самимъ собою, онъ, по обыкновенію, нылъ отъ тоски и во всемъ обвинялъ людей, носясь съ чувствительностію сердца и съ добротою своей души, какъ съ такими качествами которыя, будто бы, непремѣнно дѣлаютъ человѣка несчастнымъ. Если въ ту дешевую и сытую пору нечему удивляться что въ средѣ помѣщичьяго быта, гдѣ жизнь текла какъ по маслу, молодой, образованный человѣкъ, не будучи паразитомъ и прихлебателемъ, какихъ тогда было множество, могъ жить спокойно и беззаботно, могъ даже имѣть небольшія деньги, благодаря нѣкоторой ловкости въ карточной игрѣ; то все же остается непонятнымъ на какія средства пріобрѣлъ себѣ Второвъ домъ въ Ставрополѣ, на Солдатской улицѣ, близь берега Волошки. Въ послѣдствіи отъ этого дома не осталось даже и слѣда: ежегодные обрывы береговъ этой рѣчки въ весеннюю пору сорвали болѣе двухъ улицъ.
1804 годъ герой нашъ провелъ точно также, то-есть въ скукѣ и тоскливости въ тѣ рѣдкія минуты когда онъ оставался одинъ съ самимъ собою, и въ суетахъ совершенно праздной и шумной жизни. Весь этотъ годъ онъ собирался въ Москву, куда звали его пріятели, уже распрощался было съ своими симбирскими, самарскими и ставропольскими друзьями, уже все приготовилъ къ отъѣзду и сдалъ домъ подъ постой, но поѣхать ему не удалось: на дворянскихъ выборахъ происходившихъ въ декабрѣ этого года въ Симбирскѣ, его выбрали уѣзднымъ судьею въ городъ Самару. Изъ событій этого года Иванъ Алексѣевичъ останавливается съ особенною подробностью на такъ-называемомъ благородномъ спектаклѣ, происходившемъ въ концѣ января или въ началѣ февраля въ Симбирскѣ. Въ этомъ шумномъ городѣ, какъ оказывается, кромѣ публичнаго, были еще домашніе театры; по крайней мѣрѣ, такой былъ у Ивана Васильевича Жадовскаго.[67] Семейство Жадовскихъ состояло изъ театраловъ: самъ онъ былъ большой любитель и хорошій актеръ, а дочь его, Аграфена Ивановна, дѣвица, не только отличною актрисой, лучше которой, по словамъ Второва, не было въ Москвѣ и Петербургѣ, но и писательницей. Она перевела съ французскаго драму Англійскій купецъ Ботъ,[68] которую Жадовскіе и рѣшились поставить на домашнемъ спектаклѣ; она же упросила Второва участвовать въ этомъ спектаклѣ. Самъ Жадовскій взялъ роль Бота, Иванъ Алексѣевичъ — Донъ Альзона, Неллюевъ (Алексѣй Александру — Клоранса, его друга. Другіе актеры были: Буткевичъ (Ѳед. Филип.), пензенскій помѣщикъ Булыгинъ и Плотниковъ (Левъ Борис.); изъ актрисъ участвовали въ спектаклѣ дѣвицы: Блюммъ (Анна Петр.), Еналеева (Праск. Авдр.), дочь совѣтника, и Насакина (Анна Сидор.). Сама Аграфена Ивановна, какъ переводчица, не взяла себѣ никакой роли. «Когда весело было на душѣ, говоритъ Второвъ, въ молодости я весьма удачно копировалъ нѣкоторыхъ людей со странными привычками, подражая голосу и походкѣ копируемаго лица. На репетиціяхъ такое лицедѣйство имѣло эффектъ, тѣмъ болѣе что одинъ изъ играющихъ (Буткевичъ) былъ предметомъ копировки.» Участвующіе въ спектаклѣ забавлялись этими шутками и были вполнѣ увѣрены въ успѣхѣ нашего героя; но вышло напротивъ. Уже все было готово къ представленію, какъ наканунѣ губернаторъ князь Хованскій[69] (Сергѣй Николаев.) просилъ участвующихъ въ спектаклѣ сыграть его на городскомъ театрѣ, потому что, объяснялъ онъ, по случаю множества пріѣзжихъ изъ Москвы и Казани, и половина «благородныхъ зрителей» не монетъ помѣститься на домашнемъ театрѣ Жадовскаго. Всѣ согласились на это предложеніе. "Я уже заранѣе струсилъ при семъ предложеніи, говоритъ Второвъ, просилъ увольненія и передавалъ роль свою другому; но, въ угодность Аграфенѣ Ивановнѣ и по просьбѣ другихъ, остался. Мы пріѣхали въ театръ за полчаса до представленія; публика съѣхалась и заняла всѣ мѣста. Ложи была въ два яруса; партеръ и раекъ наполнены зрителями. Я сидѣлъ въ ложѣ А. М. Наумова, когда играли первую комедію; наконецъ дошла и до меня очередь. Послѣ антракта, мнѣ надлежало выйти на сцену первому, съ другомъ Клорансомъ. Дрожь пробѣжала по мнѣ. Я, какъ осужденный преступникъ, стоялъ на эшафотѣ, особливо когда поднялся занавѣсъ и тысячи глазъ устремились на меня. Мы вдвоемъ должны были выйти на самый край сцены. Клорансъ мой началъ читать какъ дьячокъ свою роль, а у меня едва языкъ ворочался. Я говорилъ тихо и робко, безъ всякихъ Жестовъ и декламаціи, готовъ былъ извиниться и раскланяться съ публикой. Аграфена Ивановна изъ-за кулисъ ободряла меня: «Courage, monsieur, courage!» но ничто не помогало. Я чувствовалъ себя шутомъ и смѣшнымъ дуракомъ, который рѣшился кривляться и болтать вытверженный вздоръ предъ публикою; однакожь продолжалъ дурачиться немного посмѣлѣе, въ другой сценѣ съ своею дочерью (Блюммъ) получше, а съ Ботомъ-Жадовскимъ, какъ съ опытнымъ и искуснымъ актеромъ, уже гораздо лучше. Но все скверно! И слава Богу что выдержалъ всю роль свою до конца и не ушелъ со сцены. Намъ аплодировали, однакожь не мнѣ и не Клорансу, который игралъ хотя смѣлѣе меня, но едва ли еще не хуже. По окончаніи спектакля, пришелъ къ намъ губернаторъ и благодарилъ всѣхъ за доставленное удовольствіе публикѣ, и хвалилъ гжу Блюммъ. Къ этому я сказалъ что отецъ ея, Донъ-Альзовъ, худо исполнилъ свою роль.
— Ну, что жь! замѣтилъ князь Хованскій, вы хорошо играли, только замѣтно было что сначала сконфузились.
— Нѣтъ, ваше сіятельство! я самъ чувствую что это не мое ремесло.
Итакъ Второвъ не поѣхалъ въ Москву, а остался въ своей «Азіи», какъ называлъ родныя мѣста его С. Г. Мельгуновъ, манившій его въ древнюю столицу. Но «Азія» начинала втягивать въ себя, начинала привлекать къ себѣ вашего героя. "Здѣсь я какъ птичка перелетаю съ мѣста намѣсто, " писалъ онъ московскому пріятелю, въ отвѣтъ на призывъ послѣдняго: «утѣшаюсь иногда, какъ младенецъ, разными игрушками, и тогда только грущу, какъ разстаюсь съ любезными для сердца моего и съ любящими меня людьми. Но за то и живу какъ птицы небесныя, только безъ гнѣзда и безъ цѣди. Такова моя участь! Можетъ-быть, съ юностью вмѣстѣ пройдетъ этотъ зефирный образъ жизни.» Не имѣя ничего противъ «зефирнаго образа жизни», Мельгуновъ только замѣтилъ: «неужели пространныя стели воздушнымъ птичкамъ придаютъ лучшую силу въ полетахъ?» Но герой нашъ леталъ не въ пространныхъ степяхъ, а кружился въ довольно тѣсномъ пространствѣ, между Симбирскомъ, Ставрополемъ и Самарою, въ этихъ городахъ и въ нѣкоторыхъ деревняхъ, въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ тогдашняго помѣщичьяго сословія, преимущественно же въ домахъ: П. П. Микулиня, Мильковичей, Наумовыхъ, Пановыхъ, графа В. А. Толстаго и князя С. Н. Хованскаго. Литературныя занятія, относительно долгое пребываніе въ столицахъ и тамошнія связи и отношенія придавали ему значительную долю обаянія во мнѣніи обитателей «пространныхъ степей». Въ «пространныхъ степяхъ» рѣшалась участь Второва: здѣсь установились отношенія которыми онъ дорожилъ всю жизнь; здѣсь онъ нашелъ себѣ подругу и то общественное положеніе, «гнѣздо и цѣль жизни» (по его выраженію), о недостаткѣ котораго онъ горько сѣтовалъ.
Изъ безчисленнаго множества знакомыхъ, перечень которыхъ занялъ бы не одну страницу, братья Наумовы начинаютъ играть очень важную роль въ житейскихъ отношеніяхъ героя вашей хроники, который, какъ мы видѣли, прямо называетъ ихъ своими друзьями. Трудно сказать, кто изъ четырехъ братьевъ Наумовыхъ ближе къ Второву; во въ ту пору о которой мы говоримъ, ближе всѣхъ къ нему былъ Николай Михайловичъ Наумовъ, владѣлецъ ближайшаго къ тремъ вышеназваннымъ городамъ помѣстья Архангельскаго. Благодаря такой близости и радушію хозяевъ, Архангельское очень часто видѣло у себя громадные съѣзды гостей, не только изъ окрестныхъ деревень, но изъ Симбирска, Ставрополя и Самары. Кажется, въ этомъ, селѣ была усадьба не одного Николая Михайловича, но и другихъ его родственниковъ; объ этомъ можно догадываться по обширности помѣщенія предлагавшагося гостямъ: гости-мущины занимали одинъ домъ, дамы помѣщались также въ особомъ домѣ. Съѣзды въ Архангельское особенно стали многолюдны съ той поры когда поселилась тамъ одна знатная особа, племянница главнаго владѣльца (дочь вѣроятно умершаго брата), вдова бывшаго казанскаго губернатора Александра Андреевича Аллечеева (ум. 1802), Катерина Александровна, съ маленькою дочкой. Въ числѣ лицъ заинтересованныхъ молодою вдовою, находился и симбирскій губернаторъ князь С. Н. Хованскій, вступившій съ нею въ бракъ въ 1805 году. За годъ до этого, въ маѣ 1804 года, былъ, по словамъ Второва, особенно великъ съѣздъ гостей въ село Архангельское. Сюда привлекла нашего героя особа игравшая въ жизни его очень важную роль; особа эта была Анна Васильевна Панова. Анна Васильевна была дочь богатаго казанскаго помѣщика, Василія Ивановича Чемезова, отличалась бойкимъ умомъ и красотою и принесла мужу своему Василію Николаевичу (кажется, сыну симбирскаго воеводы), человѣку доброму, но весьма не далекому, громадное приданое (болѣе тысячи душъ), состоявшее въ двухъ деревняхъ: Кротовкѣ и Александровкѣ, Самарскаго уѣзда. По количеству этого приданаго можно судить о богатствѣ отца ея, проживавшаго въ Казани, у котораго былъ еще сынъ Николай и дочь Авдотья, вышедшая (кажется гораздо позже) за Купріянова. Анна Васильевна отличалать способностью вокругъ себя сплотить и оживить общество; будучи хороша собой и обладая значительною долею кокетливости, она умѣла особенно нравиться мущинамъ. И. А. Второвъ былъ всегда великимъ ея почитателемъ и панегиристомъ.
Итакъ, на майскій съѣздъ происходившій въ селѣ Архангельскомъ, Второвъ отправился вмѣстѣ съ Пановыми, гдѣ Анна Васильевна блистательно выдержала соперничество бывшей казанской губернаторши, К. А. Аллечеевой. Пробывши пять дней въ Архангельскомъ, она увлекла за собою цѣлую толпу гостей, съ которыми сдѣлала наѣздъ на одинокое жилище нашего героя въ Ставрополѣ, проживъ у него двое сутокъ. Изъ Ставрополя, опять вмѣстѣ со Второвымъ, она отправилась въ Самару, «городъ лучшій и многолюднѣйшій», гдѣ пробыла двѣ недѣли. Веселостямъ и праздникамъ не было конца. Героинею этихъ празднествъ была Анна Васильевна, «женщина любезная, умная, ласковая и добрая», какъ выражается Второвъ: предъ «почтенною гостьей», по его словамъ, всѣ преклонялись: мущины и женщины.
VI.
(1805—1807).
править
Въ 1805 году Второву исполнилось 32 года изъ жизни его произошли важныя перемѣны. Мы уже видѣли что дворянское сословіе весьма любовно приняло его, не дворянина, въ среду свою, приняло какъ человѣка замѣчательнаго по своему образованію; поэтому нечего удивляться что дворянство удостоило его избраніемъ на должность судьи. Этотъ выборъ однакоже тѣмъ замѣчателенъ что Второвъ не былъ помѣщикомъ и что его, молодаго человѣка, предпочли старику Чеканову, еще недавнему его гонителю. Въ эпохѣ судейства всѣ душевныя тревоги Второва улеглись; судейство окончательно его успокоило, установило его духовное существованіе, до тѣхъ поръ тревожное и колебавшееся.
Судейство заставляетъ его усѣться на одномъ мѣстѣ и приняться за живое дѣло тѣмъ съ большимъ одушевленіемъ что въ область крючкотоворства и взятокъ ему удается ввести много здраваго и честнаго. На первыхъ порахъ онъ былъ очень доволенъ своею дѣятельностью. Объ образѣ жизни его въ Самарѣ можно судить по слѣдующему отрывку изъ письма къ одному изъ симбирскихъ пріятелей, Колюбакину (Серг. Ив.).
"Мало ли было у меня плановъ, замысловъ и предположеній! Я все откладывалъ до завтра, а завтра — развѣяніе, послѣзавтра — другое препятствіе, потомъ новый планъ. Авось, успѣю: я еще молодъ! Наконецъ оглянулся и вспомнилъ что мнѣ уже стукнуло за 30 лѣтъ… Мудрено ли пролетѣть и остатку назначеннаго времени жизни между подобныхъ мечтаній безъ исполненія! Вы спрашиваете, получаю ли я и читаю ли я Вѣстникъ Европы. Да на нынѣшній годъ я получаю газеты, два вѣстника, Европы и Сѣверный, Московскій Курьеръ и Новости Литературы. Должно сказать тебѣ[70] о моихъ занятіяхъ: Утренніе и вечерніе часы посвящены у меня исполненію должности по службѣ которою нынѣ обремененъ я: рыться въ юридическихъ бумагахъ, разсматривать и читать подъяческіе крючки, развязывать узлы (правда и Гордіевы), порожденные ябѣдою, или опредѣлять судьбу подобныхъ мнѣ людей. Казалось бы это не по склонности моей, но я уже нѣсколько привыкъ къ тому поневолѣ. Со вступленія моего въ должность, я успѣлъ рѣшить ((въ три мѣсяца) около 30 дѣлъ, а впереди еще ужасныя горы: у насъ есть дѣла такія жирныя что производясь болѣе 10 лѣтъ растолстѣли въ поларшина. Не знаю, могу ли я выдержать трехлѣтній срокъ здѣшняго заключенія, особливо если встрѣтятся непріятности отъ начальства за несоблюденіе какихъ-нибудь канцелярскихъ обрядовъ. Вы знаете каково переносить невинному, который основываетъ дѣла свои на чистой совѣсти!.. Отъ головоломныхъ дѣлъ есть у меня и свободныя минуты въ будни, а праздники всѣ мои. Я читаю журналы, книги и между тѣмъ перевожу извѣстную вамъ книгу сочиненія г. Коцебу, L’Année la plue remarquable de ma vie, но только для себя, Сверхъ того у меня есть питомецъ, бѣдный сирота, сынъ умершаго виннаго пристава Енульева (Григ. Ив.), Иванъ. Я развиваю юныя чувства его, замѣчаю нравственность и пріучаю къ наукамъ.[71] Вотъ мои занятія въ здѣшней пустынѣ! На три года я простился съ картами и со всѣми удовольствіями большаго свѣта; желаю вамъ утѣшаться ими. Впрочемъ, я въ совершенномъ почти уединеніи; лучшіе собесѣдники мои книги. Наступающая весна обѣщаетъ мнѣ пріятныя прогулки въ прекрасныхъ окрестностяхъ города, расположеннаго между двухъ рѣкъ?
Первое время своего судейства И. А. Второвъ, со свойственною ему горячностью, взялся за слѣдующее дѣло. Въ Самарѣ проживалъ нѣкто Стромиловъ (Филиппъ Ивановичъ) мелкопомѣстный помѣщикъ. Одъ былъ холостякъ и имѣлъ любовницу съ которою прижилъ дочь Елизавету. Желая предоставить законныя права дочери онъ женился на ея матери, но почему-то медлилъ въ исполненіи своего намѣренія; между тѣмъ жена его умерла, а вскорѣ и самъ онъ скончался скоропостижно. Елизавета осталась послѣ отца 9 лѣтъ, безъ всякихъ правъ и нравственной поддержки. Покойный Стромиловъ воспитывалъ ее какъ родную дочь, слѣдовательно дѣвочка была подготовлена не къ той жизни какая ожидала ее какъ незаконную. У Стремилова было 20 душъ крестьянъ въ Самарскомъ уѣздѣ, наличныя деньги и векселя. Все это имущество было благопріобрѣтеняое, но покойный духовнаго завѣщанія не оставилъ, а потому законными наслѣдниками явились послѣ его смерти родной его братъ и племянница, дочь другаго брата. Судьба миловидной дѣвочки-сироты возбудила тѣмъ большее сочувствіе во всемъ самарскомъ обществѣ что братъ умершаго былъ человѣкъ весьма незавидной репутаціи, а племянница имѣла свое состояніе, доставшееся ей отъ отца. Иванъ Алексѣевичъ горячо вступился за Елизавету и убѣдилъ духовника Стромилова и двухъ дворянъ подать объявленіе въ Дворянскую Опеку о смерти Стромилова и объ отставшей ея послѣ него безъ призрѣнія малолѣтней его дочери. Опека назначила опекуна, которому поручала сдѣлать на законномъ основаніи опись всему Стромиловскому имѣнію и взять его подъ свой присмотръ. Независимо отъ этого Второвъ садится и пишетъ отъ имена неизвѣстнаго письмо къ тогдашнему министру юстиціи, князю П. В. Лопухину, разказавъ ему подробно исторію Елизаветы и обращаясь къ человѣколюбію князя и самого императора Александра. «У насъ нѣтъ еще, говоритъ между прочимъ Второвъ въ этомъ письмѣ, особливаго класса людей адвокатами называемыхъ. Одинъ неизвѣстный который не имѣетъ никакой связи ни съ покойными родителями несчастной ни съ живыми ея родственниками, и даже неизвѣстенъ будучи самой ей, по одному только соболѣзнованію рѣшился писать къ вашей свѣтлости и просить милостиваго заступленія у государя человѣколюбиваго, — даровать ей право законной дочери и наслѣдства.» Между тѣмъ Алексѣй Стромиловъ, братъ умершаго, не допустилъ опекуна до описи и взялъ къ себѣ ключи отъ всѣхъ сундуковъ и ящиковъ. Опека отославъ къ полиціи и потребовала чтобъ она отобрала ключи отъ Стромилова брата, внушивъ послѣднему что опись имѣнія дѣлается въ интересѣ того кому ово достанется по закону, но Алексѣй Отромиловъ этихъ внушеній не послушался и ключей не отдалъ. Тогда опека прибѣгнула къ силѣ, приказавъ снять замки и приступить къ описи, что и было сдѣлано. Наслѣдники начали дѣло. Алексѣй требовалъ себѣ сполна все имѣніе покойнаго своего брата; племянница только половины. Начались разныя справки и безконечная переписка. Между тѣмъ получается за имя губернатора отвѣтъ князя Лопухина за письмо неизвѣстнаго: министръ предлагаетъ употребить содѣйствіе къ склоненію родственниковъ Стромилова о неоставленіи дочери его безъ пропитанія и о соглашеніи ихъ уступить ей хотя часть отцовскаго имѣнія. Но родственники стояли на своемъ: Алексѣй ничего не хотѣлъ дать, а племянница предлагала только одну семью людей. Дѣло затянулось; имѣніе состояло подъ опекой; Елизавету взяла къ себѣ въ домъ жена уже извѣстнаго намъ самарскаго лѣкаря Баумгартена. Алексѣя Стромилова, служившаго тогда въ нижнемъ земскомъ судѣ, взялъ подъ свое покровительство исправникъ Харитономъ, извѣстный взяточникъ и негодяй, побывавшій потомъ не разъ въ острогахъ за разныя уголовныя преступленія и, между прочимъ, за присвоеніе себѣ непринадлежащихъ ему титуловъ. Обобравъ Алексѣя Стромилова, Харитоновъ подговаривалъ его къ продолженію процесса и къ перенесенію дѣла въ Петербургъ, въ формѣ жалобы министру на Дворянскую Опеку. Иванъ Алексѣевичъ также не дремалъ и написалъ отъ имени Елизаветы Стромиловой письмо къ князю Лопухину. Прошло болѣе года. Дѣло это доходило до самого государя; но по недостаточности свидѣтельскихъ показаній что Елизавета дѣйствительно рождена женой Стромилова внѣ брака и что родители не просили о ея усыновленіи, оно было проиграно. Все имѣніе Филиппа Стромилова досталось его брату, который менѣе чѣмъ въ два года его размоталъ и пролилъ. Алексѣй Стромиловъ кончилъ жизнь свою шляясь по кабакамъ въ грязномъ рубищѣ и проживая ради Христа у братнина отпущенника. По окончаніи этого дѣла, симбирскій губернаторъ князь Хованскій, ревизуя въ Самарѣ присутственныя мѣста и вѣроятно предупрежденный Второвымъ, пожелалъ видѣть Елизавету. Она предстала предъ нимъ обливаясь слезами и упала ему въ ноги. Ласково поднявъ дѣвочку, добродушный губернаторъ сказалъ ей: «Что дѣлать, мой другъ! Я не въ силахъ ничего тебѣ сдѣлать». Затѣмъ, обратившись ко Второву, онъ сказалъ: «Напрасно вы письмо свое о ней послали къ Лопухину, а не прямо къ государю императору». Недѣлю спустя послѣ губернаторской ревизіи пріѣзжаетъ въ Самару, прямо въ городническую квартиру, коляска съ пожилою женщиной и лакеемъ. Оказывается что этотъ экипажъ былъ посланъ губернаторомъ за Елизаветой. Князь Хованскій въ это время былъ уже женатъ на К. А. Алисчеевой, великодушіе которой спасло несчастную сироту. И такъ Елизавета Стромилова поступила въ домъ симбирскаго губернатора, гдѣ и жила въ положеніи его родственницы до перевода князя Хованскаго въ Минскъ, на ту же должность, что послѣдовало въ концѣ мая 1805 года.[72] При отъѣздѣ, Хованскіе поручили Елизавету попеченію Анны Александровны Наумовой, родной сестры княгини Хованской. Въ послѣдствіи времени «интересная» сирота вышла замужъ за какого-то землемѣра, и нашему герою пришлось еще разъ съ нею встрѣтиться. Исторія Елизаветы Стромид овой послу кеда, двадцать лѣтъ спустя, сюжетомъ повѣсти, правда не напечатанной, но весьма распространенной по Поволжью. Авторомъ повѣсти былъ нѣкто Шмаковъ (Алексѣй Ивам.) одинъ изъ пріятелей нашего героя, посвятившій ему свое произведеніе, Отличавшееся, по словамъ Ивана Алексѣевичу излишнею плодовитостью и отвлеченностью.
Отъѣзжая въ Минскъ, князь Хованскій заѣзжалъ въ Самару, гдѣ пробылъ сутки, радушно встрѣченный и провожаемый всѣмъ самарскимъ обществомъ, служащими и неслужащими. Съ нимъ ѣхалъ нѣкто Киндяковъ (Павелъ Васил.), сосланный при Павлѣ въ Сибирь, гдѣ онъ познакомился съ извѣстнымъ писателемъ Коцебу, проживавшимъ въ Тобольскѣ. Второвъ, непреминувшій познакомиться съ Кондаковымъ, называетъ его «умнымъ и прекраснымъ человѣкомъ».
Перехожу къ исторіи женитьбы Второва.
Въ небольшомъ городѣ Ставрополѣ первый домъ по богатству и значенію былъ Мильковичей,[73] состоявшій, какъ мы видѣли, изъ мужа, жены, четырехъ дочерей и двухъ сыновей. Неизвѣстно какъ велико было состояніе Мильковичей, но они жили весьма открыто, имѣли свою капеллу, часто давали балы я вечера. Сосѣдніе помѣщики какъ пчелы слетались каждую зиму въ развеселый городокъ, въ надеждѣ на радушіе и гостепріимство Мильковичей; домъ Благороднаго Собранія, существовавшій также въ Ставрополѣ, занималъ послѣ дома Мильковичей уже второе мѣсто, и въ дѣйствительности, и въ воображеніи тогдашняго дворянскаго общества, любившаго пожить на широкую ногу. Благодаря близости къ Самарѣ, фамилія Мильковичей пользовалась большою извѣстностью и въ этомъ послѣднемъ городѣ. Съ Василіемъ Сергѣевичемъ Мильковичемъ мы встрѣтились въ 1802 году, когда онъ былъ ставропольскимъ предводителемъ дворянства. Къ тому времени о которомъ мы ведемъ рѣчь, то-есть въ 1805 году, вторая дочь его Фіона уже была замужемъ за Плотниковымъ (Владиміромъ Борисовичемъ); старшій сынъ Сергѣй уже подросъ. Читатель замѣтилъ, конечно, что нашъ герой, говора о людяхъ, не скупился на названія «умный и добрый»; поэтому изъ его характеристикъ трудно составить опредѣленное понятіе о Мильковичахъ, мужѣ и женѣ. Но несомнѣнно одно Что Сергѣй Васильевичъ былъ что называется добрякъ и находился подъ башмакомъ своей супруги. Всѣмъ домомъ и мужемъ управляла Катерина Ѳедотовна, урожденная Чирикова, типъ дворянки прошлаго вѣка, ревниво относящейся къ породѣ, чину и богатству. Находясь въ какомъ-то дальнемъ родствѣ со Второвыми, Мильковичи, какъ мы видѣли, ласкали это семейство и особенно любили Ивана Алексѣевича; тщеславію Катерины Ѳедотовны несомнѣнно льстило это въ густой фалангѣ родныхъ, которая въ доброе старое время простиралась у насъ до безконечныхъ степеней «кумовства и сватовства», находился такой недюжинный, такой образованный человѣкъ какъ Иванъ Алексѣевичъ Второвъ; бесѣда съ нимъ, какъ съ человѣкомъ бывалымъ и начитаннымъ, была пріятна не только старикамъ, но и молодому поколѣнію Мильковичей, дѣвицамъ, — качество «пріятнаго собсѣдника» всегда было отличительнымъ свойствомъ Второва. Мильковичи очень ласкали Второва и не стѣснялись говорить что любятъ его больше дѣтей своихъ. Обзаведясь своимъ гнѣздомъ въ Ставрополѣ, Второвъ почти безвыходно жилъ у Мильковичей въ городѣ и въ деревнѣ Катериновкѣ. Онъ узналъ короче старшую дочь ихъ Марью Васильевну, вторая, по его словамъ, была «скромнѣе и умнѣе» своихъ сестеръ и которая ему очень понравилась; дѣвушка питала къ нему болѣе горячее чувство. Когда они объяснились, Марья Васильевна тотчасъ же призналась своимъ родителамъ, сказала что она ни за кого не пойдетъ замужъ и, дѣйствительно, начала отказывать женихамъ. Родители не на шутку разсердились, начали преслѣдовать дочь и стали принимать Второва съ убійственною холодностью. Василій Сергѣевичъ еще былъ не прочь отъ брака дочери съ Иваномъ Алексѣевичемъ, но гордая и тщеславная Катерина Ѳедотовна не хотѣла и слышать объ этомъ, не допускала и мысли о томъ чтобы старшую свою дочь отдать замужъ за человѣка бѣднаго, незнатнаго, не чиновнаго, да еще «родню», не шутя считая нарушеніе послѣдняго препятствія грѣхомъ, хотя со стороны церкви не было ровно никакихъ препятствій къ этому брачному союзу. Словомъ, начался романъ, продолжавшійся болѣе двухъ лѣтъ, романъ со всѣми затѣями старинныхъ повѣствованій этого рода и хорошо рисующій тогдашніе нравы. Тутъ было все, и «жестокосердые родители», и слезы, и страданія, и дневники съ письмами, и неизмѣнные друзья, и бѣгство изъ родительскаго дома, и испрашиваніе прощенья на колѣняхъ.
Трудно опредѣлить степень чувства которое питалъ Иванъ Алексѣевичъ къ Марьѣ Васильевнѣ. Была ли то дѣйствительно сильная страсть, или на самомъ дѣлѣ болѣе спокойное чувство, подогрѣваемое лишь припадками сентиментальной романтичности, — рѣшить трудно; но, кажется, послѣднее вѣрнѣе. По крайней мѣрѣ, прежняя рана еще не затянулась, еще не изгладились изъ памяти его прежнія отношенія къ двумъ женщинамъ, страстно имъ любимымъ. Кто была первая, неизвѣсто. Иванъ Алексѣевичъ скрываетъ ея имя подъ буквами М. И., и притомъ не въ журналѣ, а на особомъ лоскуткѣ бумаги. Можно догадываться что дѣвица эта была довольно образованная: она любила читать книги и вела журналъ. Она жила въ Ставрополѣ, въ домѣ Цызаревыхъ, въ качествѣ лица чѣмъ-то облагодѣтельствованнаго ими. У ней гдѣ-то былъ отецъ и, почему-то, находилась въ Ставрополѣ сестра. "Любовь Второва къ М. И. началась въ концѣ ноября 1796 страшными клятвами: любовники клялись въ вѣчной вѣрности предъ образомъ, потомъ разрѣзывали пальцы на лѣвой рукѣ и пили кровь другъ у друга. Но отъ этихъ ужасовъ они перешли вскорѣ къ болѣе мирнымъ отношеніямъ. Иванъ Алексѣевичъ не говоритъ о результатахъ этой, какъ онъ выражается, «связи». Извѣсто только что онъ писалъ къ ея отцу, вѣроятно, прося ея руки, и что она въ февралѣ 1797 оставила домъ Цызаревыхъ и потомъ, вѣроятно, вмѣстѣ съ отцомъ, очутилась гдѣ-то за тысячу верстъ. Мы уже говорили о второй его страсти въ 1798. Она-то кажется была болѣе сильнымъ и глубокимъ чувствомъ. Иванъ Алексѣевичъ называетъ эту вторую «страсть» также «связью», не давая точнаго опредѣленія этому слову и тщательно скрывая не только имя своей возлюбленной, но даже мѣста гдѣ они встрѣчались, страдали и были счастливы. Связь почему-то была порвана; но въ продолженіи цѣлыхъ пяти лѣтъ, въ шумѣ жизни разсѣянной и праздной, въ столицахъ и провинціи, оставаясь самъ съ собою, герой нашъ почасту и подолгу вспоминалъ о ней. уже одинъ способъ выраженія этихъ воспоминаній, краткій и чуждый аффектаціи, свидѣтельствуетъ о глубинѣ чувства. Воспоминаніе о ней было еще живо и тогда когда начался, продолжался и оканчивался романъ Ивана Алексѣевича съ Марьей Васильевной. Это воспоминаніе усугубляло страданія нашего несчастнаго любовника, производимыя «жестокосердыми» родителями его новой возлюбленной; къ воспоминанію, можетъ-быть, примѣшивалось какое-нибудь тревожное чувство по отношенію къ прежней привязанности, въ родѣ чего-нибудь укоряющаго. Могли, напримѣръ, служить безмолвнымъ укоромъ порванной связи тщательно сберегаемыя ея письма. Иванъ Алексѣевичъ въ патетическую минуту своего романа, что конечно случилось къ концу его, собирался умирать и воображая что подобный финалъ дѣйствительно воспослѣдуетъ, собралъ всѣ эти письма и запечаталъ ихъ при своемъ письмѣ въ пакетъ, адресовавъ его на имя сестры своей А. А. Ефебовской. Когда же ро: манъ окончился благополучно, онъ сжегъ всѣ письми К. (подъ этою буквою онъ скрывалъ свой второй предметъ), вырѣзалъ только тѣ мѣста которыя были залиты слезами. Эти вырѣзки сохранялись въ томъ же пакетѣ который предназначался для Александры Алексѣевны. Изъ этихъ вырѣзанныхъ лоскутковъ, омоченныхъ слезами бѣдной женщины, теперь ничего нельзя понять; только изъ одной сохранившейся приписки къ какимъ-то стихамъ на разлуку видно желаніе ея идти въ монастырь. Если Иванъ Алексѣевичъ съ Марьей Васильевной не переживалъ (трудно допустить это, при возможности такихъ горячихъ воспоминаній о ней), а только продѣлывалъ романъ, по готовымъ идеаламъ, вычитаннымъ изъ книгъ, то несомнѣнно что тотъ же Иванъ Алексѣевичъ съ К. пережилъ романъ дѣйствительный, чувство глубокое и сильное; вотъ почему безграмотныя каракульки, писанныя въ концѣ прошлаго вѣка любящею женщиной, выцвѣтшія отъ времени и слезъ, не возбуждаютъ улыбки, между тѣмъ какъ приведенныя ниже письма, вѣроятно, не разъ заставятъ улыбнуться современнаго читателя. Вотъ письмо Ивана Алексѣевича къ сестрѣ, писанное Іго февраля 1805, когда онъ готовился умереть:
"Я сдѣлался скелетомъ отъ тайныхъ сердечныхъ горестей. Много страдалъ отъ несчастной чувствительности, сталъ ужаснымъ меланхоликомъ: мудрено ли что одна минута монетъ разорвать всѣ связи съ любезными мнѣ людьми и цѣлымъ свѣтомъ. Я боюсь чтобы не пострадалъ кто изъ любившихъ меня людей и не сталъ проклинать моей памяти.
"Вотъ памятникъ сердечной слабости моей, памятникъ блаженнѣйшихъ минутъ въ моей жизни и самыхъ лютѣйшихъ! Тебѣ поручаю я, милый, единственный мой другъ, послѣ смерти моей, не открывая сжечь.
«Возможно ли…. Сколь священны для меня сіи бумаги, которыя поручаю тебѣ, — что я не смѣю дерзнуть, покуда живъ, истребить ихъ своими руками. Блаженныя, небесныя минуты!… я не забуду васъ при послѣднемъ издыханіи! Прости! исполни мое завѣщаніе. Я теперь здоровъ, а завтра не знаю что со мной случится: кто можетъ предвидѣть будущее!»
Но не пришлось не только умереть, но даже уѣхать въ Москву; а потому и письмо не дошло по адресу. Чрезъ полтора года, то-есть послѣ уже женитьбы, на немъ сдѣлана была слѣдующая приписка: «Боже мой! я рѣшился самъ истребить драгоцѣнный памятникъ. Но могъ ли я не сохранить тѣ слезы которыя были пролиты любезнѣйшимъ моему сердцу человѣкомъ! Я сжегъ всѣ письма, вырѣзавъ только тѣ мѣста которыя закапаны были слезами.» Марья Васильевна посвящена была въ тайну стараго романа, писемъ однако же не читала. Но мы покинули нить романа, новаго.
Романъ съ Марьей Васильевной шелъ и развивался своимъ порядкомъ. «Жестокіе родители», какъ мы сказали, начали преслѣдовать дочь, холодно принимали ея влюбленнаго, но отъ дому ему не отказывали, собирались съ нимъ говорить серіозно, но такъ и не собрались. Марья Васильевна, просто, но страстно полюбившая, была въ постоянной горести и слезахъ; Иванъ Алексѣевичъ въ отчаяніи, обращики котораго едва ли будетъ нужно приводить; но хранилъ упорное молчаніе предъ родителями своей возлюбленной, «боясь ихъ прогнѣвить». Любовь ихъ не была тайной въ Ставрополѣ, гдѣ, по словамъ Второва, не только все «благородное» общество, но даже дворовые люди о ней знали и желали соединенія любящихся сердецъ; младшіе члены семейства Мильковичей были положительно на ихъ сторонѣ. Въ Самарѣ ихъ тайна была открыта только тремъ, но надежнымъ лицамъ: старинному другу Богданову (Моисею Александровичу), уѣздному предводителю, самарскому городничему Лукину (Алексѣю Акимовичу) и родственнику П. И. Вронскому, служившему въ земскомъ судѣ засѣдателемъ. Романъ продолжавшійся два года породилъ обширную переписку между любовниками, большая часть которой утратилась; но нашъ автобіографъ сохранилъ для потомства семь своихъ и девять писемъ своей возлюбленной. Настоящею героиней романа была Марья Васильевна. Она прямѣе и проще смотрѣла на дѣло; она давала ему направленіе; чувство ея было сильнѣе и глубже; герой нашъ только безпричинно изнывалъ и не умѣлъ или не хотѣлъ смѣлѣе относится къ фактамъ. Марья Васильевна, какъ мы видѣли, тотчасъ же объявила родителямъ о своемъ чувствѣ; Иванъ Алексѣевичъ молчалъ о немъ два года. Родители на первыхъ порахъ встрѣтили ея признаніе съ большимъ неудовольствіемъ и угрожали ей какимъ-то «страшнымъ» наказаніемъ; вслѣдствіе такихъ угрозъ она рекомендуетъ своему возлюбленному осторожность и предлагаетъ на время разлучиться. Но Иванъ Алексѣевичъ оскорбляется такимъ предложеніемъ, не безъ ироніи выражаясь въ отвѣтномъ письмѣ своемъ слѣдующимъ образомъ: «Я уѣду. Забудьте меня! Вы, конечно, въ силахъ это сдѣлать; но я не свыше человѣка! Судьбѣ угодно было наказать меня злосчастнымъ сердцемъ: оно слишкомъ чувствительно и слабо!» Приводимъ цѣликомъ слѣдующее письмо Марьи Васильевны:
«На что терзаешь растерянное сердце! Что тебя, мой милый, заставило такъ обидно мыслить обо мнѣ? Или думаешь что родительскій гнѣвъ истребилъ это чувство! Нѣтъ, никакія адскія муки не истребятъ его: оно для меня священно. Ахъ, еслибы зналъ сколько я люблю тебя, безцѣнный другъ, и какъ о тебѣ страдаю! Одинъ Богъ тому свидѣтель; но что дѣлать! Научи меня, скажи, какія средства предпринять? Я тебѣ пожертвовать рада моею жизнію. Прошу, научи меня, милый другъ, а я всю надежду потеряла. Жестокія сердца, пагубные предразсудки насъ терзаютъ. Имъ нужны богатство, высокія степени, знатное родство; но меня, мой другъ, привязали твой умъ и твое доброе сердце. Боже мой! Еслибы зависѣло отъ меня, мы были бы счастливы. Люби и не забудь меня, а я, клянусь вамъ что обожаю, и что одна смерть истребитъ мою любовь къ тебѣ. Ты хочешь, мой драгоцѣнный другъ, узнать мысли батюшки и маменьки? Они клянутъ и обѣщаютъ что со мною примѣрно поступятъ и просятъ Бога чтобы лучше я умерла, чѣмъ нанесу срамъ имъ и всей ихъ почтенной фамиліи. Говорить и писать къ нимъ тебѣ не совѣтую: лучше не сдѣлаешь, а только они тебя оскорбятъ. Побереги свое чувствительное сердце отъ ихъ дерзости, потерли; можетъ-быть, время перемѣнитъ ихъ жестокость. Надѣйся и проси Бога; Онъ одинъ наша надежда. Я просилй тебя удалиться; ужели чтобъ тебя забыть! Нѣтъ! Богъ меня накажетъ. Я боюсь чтобъ они тебя не огорчили. Ужь было говорено — отказать тебѣ отъ дому. Твои горести и страданія болѣе терзаютъ мое сердце нежели мои собственныя. Они замѣчаютъ невольно вылетавшіе наши вздохи и взгляды и за это меня и тебя ругаютъ. Ты видѣлъ въ Новый Годъ какъ маменька разсердилась; — и вотъ уже третій день слушаю ихъ ругательныя проповѣди и боюсь чтобы тебя когда-нибудь не огорчили. Знаю, тебѣ это будетъ больно, да ты и самъ говорилъ что этого не перенесешь. Вотъ для чего я просила тебя уѣхать; но ты можешь здѣсь остаться, только кажись покойнымъ: побереги меня и себя. Прости, мой безцѣнный другъ, будь покоенъ: можетъ быть, Богу угодно испытать насъ. Еще свидѣтельствуюсь тебѣ Богомъ что сердце мое не истребитъ къ тебѣ любви».
Но Иванъ Алексѣевичъ и безъ просьбъ берегъ свое «чувствительное и злосчастное» сердце; совѣтъ Марьи Васильевны, тѣмъ не менѣе, пришелся ему по вкусу. Успокоившись на ея счетъ, онъ въ одномъизъ своихъ писемъ къ ней вдается въ философію. Идя отъ мысли что душа наша безсмертна, онъ доказываетъ что и страсть его къ Марьѣ Васильевнѣ тоже безсмертна и что, стало-быть, и она на его счетъ также должна быть покойна. Отъ этого силлогизма онъ переходитъ къ новому, — къ неизбѣжной для него необходимости удалиться на время, а можетъ-быть и на долго, съ цѣлью «подкрѣпитъ себя разсѣяніемъ», забывая что назадъ тому нѣсколько мѣсяцевъ самъ же возмущался при одномъ словѣ разлука, въ пользу которой теперь ораторствуетъ и на случай которой даже предлагаетъ рецепты. Къ счастію, Марья Васильевна не обратила вниманія на эти противорѣчія, да едва ли и понимала такого рода умствованія: она продолжала дѣйствовать въ простотѣ сердца, по крайнему своему разумѣнію. «Жестокія сердца», при всей грубости отказа на просьбы дочери, кажется были болѣе наивны или, по пословицѣ, себѣ на умѣ, чѣмъ жестоки. "Ну, пиши ему, " говорили они, конечно, устами Катерины Ѳедотовны, «чтобъ онъ пріѣхалъ, взялъ бы тебя, какъ недостойную нашихъ милостей и благословенія дочь, и повѣнчался бы съ тобою въ ближней деревнѣ.» На этотъ совѣтъ Марья Васильевна просила у родителей послѣдней милости, — пусть отецъ напишетъ ко Второву, какъ къ другу, и попроситъ его избѣгать свиданія съ нею; «но сердце мое, говоритъ она, не было согласно съ словами»; но отецъ не внималъ ея просьбамъ, то/ке, вѣроятно, боясь огорчить влюбленнаго родственника. Романъ затягивался и угрожалъ убійственнымъ однообразіемъ, еслибы сама Марья Васильевна не ускорила развязки. Сестра ея Noіона и женихъ ея, а потомъ вскорѣ и мужъ, Плотниковъ (Владиміръ Борисовичъ), держали сторону старшей сестры и къ ея просьбамъ присоединяли свои; но родители были непреклонны. Марья Васильевна, убѣдившись что «предразсудки ихъ (родителей) такъ сильны что нужно множество вѣковъ побѣждать ихъ», ловитъ слово, еще прежде и можетъ-быть не безъ намѣренія вырвавшееся изъ родительскихъ устъ, размышляетъ надъ нимъ и — рѣшается бѣжать! Комизмъ романа увеличивается тѣмъ болѣе что на это бѣгство поспѣшили натолкнуть ее сами родители. «Если уже она его такъ любитъ, говорили они Плотниковымъ, мы дадимъ ей кибитку и тройку лошадей въ приданое, — пусть къ нему ѣдетъ!» Но рѣшившись бѣжать, Марья Васильевна начинаетъ убѣждать своего возлюбленнаго въ необходимости такого рѣшенія, проситъ его съ нею согласиться; но ей приходитъ въ голову мысль что эта просьба не будетъ исполнена. «Я думаю, говоритъ она, ты скажешь: „безсовѣстно оскорбить родителей“. Но скажи, совѣстно ли уморить ту которая, полюбя тебя, отказала себѣ во всемъ. Скажи другъ мой: „Я согласенъ увезти тебя“, и ты возвратишь мнѣ жизнь. Твердо рѣшившись бѣжать, Марья Васильевна все-таки сильно тревожится: она говоритъ что начинаетъ бояться стѣнъ, что какъ будто и онѣ за нею присматриваютъ; сверхъ того, ей жалко оставить родителей. „Еслибы ты ихъ видѣлъ, пишетъ она Второву, они сами жалки. Какъ они меня любятъ! Я, другъ мой, люблю ихъ также много, но тебя несравненно“ и т. д. Марья Васильевна сама назначаетъ день побѣга, проситъ пріискать священника, а если, говоритъ, такого не знаешь, то мы здѣсь поищемъ.» Но мысль о похищеніи невѣсты очень понравилась Ивану Алексѣевичу. Приводимъ въ извлеченіи одно изъ его писемъ къ Марьѣ Васильевнѣ:
«Безцѣнный мой другъ! Была глубокая ночь какъ я получилъ драгоцѣнныя ваши строки. Сонъ удалился отъ меня; можетъ ли что постороннее занимать теперь мои чувства, мою душу? Нѣтъ! Я одинъ въ безмолвной тишинѣ хожу взадъ и впередъ по моей комнатѣ, думаю, — и разныя мечты представляютъ мнѣ жизнь и смерть. Эти слова много значатъ. Могу ли я не рѣшиться на что бы ни было, когда вы („такъ не говорятъ друзья — вмѣсто ты — вы“, замѣчаетъ Марья Васильевна въ своемъ отвѣтѣ на это письмо) мнѣ приказываете! Такъ я рѣшился и, расположа время, мѣсто и пособія, ѣду къ исполненію. Если случится какая неожиданная измѣна (?), какое важное препятствіе къ исполненію намѣреній нашихъ… Боже мой! Одна секунда превратитъ меня въ бездушный трупъ. Могу ли я послѣ того жить еще на свѣтѣ! Такъ это намѣреніе твердо. Ваша правда что не вѣкъ страдать: надобно положить какой-нибудь конецъ сему страданію. Такъ, мой другъ! Въ другое время, съ холоднымъ разсудкомъ, я бы могъ отвергнуть ваше предложеніе. Могъ бы представить вамъ картину послѣдствій, горесть вашихъ родителей и пр. Но теперь, когда уже всѣ средства испытаны безполезно и когда вѣчные предразсудки ихъ будутъ всегдашнимъ препятствіемъ, то какой разсудокъ, какая философія можетъ заставить отчаянно страдать навсегда, не испытавши рѣшительнаго конца? Да и кто со здравымъ разсудкомъ и съ добрымъ сердцемъ можетъ винить насъ за то, зная все происходившее, въ разсужденіи варварскихъ (?!) поступковъ съ вами родителей? Нѣтъ, мой другъ! Всякій по чистой совѣсти присовѣтуетъ то сдѣлать и всякій возьмется помогать намъ. Но чѣмъ медленнѣе, тѣмъ хуже; надобно скорѣе рѣшиться» и т. д….
Но Марья Васильевна, рѣшившись на бѣгство и назначивъ срокъ, два раза его откладывала, по причинѣ тяжкой болѣзни матери, которую ей жалко было оставить въ такомъ положеніи; Иванъ Алексѣевичъ началъ дуться и считалъ эту отсрочку «измѣной». Пришлось успокоивать капризнаго романтика и назначить послѣдній срокъ, его января 1806 года, когда Катерина Ѳедотовна уже выздоровѣла. Но, желая еще разъ для очистки совѣсти «поискать счастья не въ крайнихъ обстоятельствахъ», она совѣтуетъ своему возлюбленному написать къ ея отцу письмо, справедливо замѣчая что ея родители «иногда говорятъ что еще отъ тебя ничего не слыхали». Она диктуетъ даже что писать. «Ты можешь сказать что не смѣлъ имъ объясниться, привыкши ихъ почитать; боялся оскорбить, зная неравенство твоего состоянія съ ними; но уже не въ состояніи переносить своихъ страданій, — просить ихъ.» Послушный и этому совѣту, Иванъ Алексѣевичъ пишетъ, 28го ноября 1805 года, къ Василію Сергѣевичу слѣдующее письмо:
"Чистосердечіе всегда управляло моими поступками, въ какихъ бы обстоятельствахъ они ни были. Я не зналъ притворства ни въ образѣ мыслей, ни въ дѣлахъ моихъ; можетъ-быть оттого и испыталъ я разныя невыгоды въ жизни. Могу ли я и теперь не быть чистосердечнымъ противъ моихъ благодѣтелей?
«Бываетъ всему конецъ. Надобно чѣмъ-нибудь кончить несчастную исторію которой обстоятельства вамъ извѣстны и которую до сихъ поръ скрывалъ я въ бѣдномъ сердцѣ моемъ и не смѣлъ открыть вамъ только для того что боялся оскорбить лучшихъ моихъ благодѣтелей. Но продолжительныя мои страданія наконецъ принудили меня рѣшиться на сіе открытіе. Мои чувствованія и поступки противъ васъ были всегда одинаковы. Почти съ малолѣтства будучи привязанъ ко всему почтенному семейству вашему привыкъ я издавна любить и почитать васъ за лучшихъ моихъ родственниковъ, каковымъ не гнушались считать меня и вы. Я помню всѣ ласки, всѣ благодѣянія ваши которыми нѣкогда пользовался и вѣчно буду помнить. Сіи счастливыя времена составили мнѣ несчастіе можетъ-быть на цѣлую жизнь, — несчастіе которое долженъ я омыть моею кровью если оскорбленныя противъ меня ваши чувствованія не перемѣнятся. Такъ, мнѣ все извѣстно сколь жестоко пострадали добрые родители, видя непреклонность любимой дочери на ихъ волю; извѣстно и то какимъ злодѣемъ почитался я въ глазахъ вашихъ. Не говорю ни слова о моемъ страданіи, о моихъ мученіяхъ какія перенесъ я оттого, видя перемѣну расположенія вашего ко мнѣ. Отдаю на собственный вашъ судъ когда не будетъ въ немъ постороннихъ предразсудковъ; судите по-человѣчески и, если угодно, по-божески. Вотъ все мое злодѣйство, все преступленіе предъ вами. Привязанность, почтеніе и любовь моя были равны ко всѣмъ дѣтямъ вашимъ; но одну изъ дочерей вашихъ предпочиталъ я по превосходнымъ качествамъ ея ума и сердца. Сіе предпочтеніе родило въ обоихъ насъ дружбу, превратившуюся лотомъ въ сильную страсть. Сколько доставало разсудка и силъ моихъ старался я преодолѣть эту страсть, зная неравенство состояній нашихъ, зная важнѣйшее препятствіе, что ни богатствомъ, ни чинами не могу я блистать въ большомъ свѣтѣ; но любезная ваша дочь, имѣя совершенныя лѣта и разсудокъ не дѣтскаго легкомыслія, почитаетъ блескъ большаго свѣта за пустую мечту, не составляющую благополучія въ жизни. Вы сами, почтеннѣйшій благодѣтель мой, давно рѣшили это въ собственномъ сердцѣ своемъ, которое меньше подвержено предразсудкамъ другихъ людей. Вамъ извѣстенъ душевный характеръ мой, мое поведеніе: могу ли я имѣть противъ васъ какія преступныя мысли? Мои намѣренія и чувствованія были всегда самыя священныя; но я не въ силахъ бороться съ судьбой которая не всѣмъ равно раздѣляетъ дары свои. Итакъ, осмѣливаюсь въ послѣдній разъ испытать мое счастіе чрезъ сіе письмо. Теперь отъ васъ зависитъ моя участь: одно слово ваше или повергнетъ меня къ ногамъ вашимъ, или навсегда лишитъ вашихъ милостей.»
На это письмо послѣдовалъ изъ Ставрополя, отъ 30го ноября 1805 года, слѣдующій отвѣтъ:
"На письмо ваше отвѣчать поспѣшаю. Не покорять волю разуму не есть дѣло философа. Я родился и живу подъ закономъ. Въ настоящемъ письмѣ вашемъ сами изъясняете что вы лріобыкли почитать насъ за лучшихъ родственниковъ (что вы и есть); слѣдовательно не предразсудокъ, а собственное ваше изреченіе и законъ не позволяютъ намъ согласиться на нелозволенную страсть вашу. Быть въ законѣ необходимо должно и волю нашу покорять его уставамъ. Я увѣренъ что сія истина перемѣнитъ ваши мысли и заставитъ васъ посовѣтоваться съ разсудкомъ, только не пристрастнымъ. А за симъ не стыжусь отъ чистаго сердца васъ увѣрить что исключая сего пункта, расположеніе мое къ вамъ не перемѣнилось. Есть и будетъ съ истиннымъ почтеніемъ навсегда вамъ, м. г., вѣрно покорнѣйшимъ слугою.
На это письмо Иванъ Алексѣевичъ отвѣчалъ въ полемическомъ тонѣ что законы онъ знаетъ самъ, что родство его съ Марьей Васильевной въ такой дальней степени что для брака ихъ даже не потребуется архіерейскаго разрѣшенія, а что неравенство состояній легко уничтожить, стоитъ только родителямъ Марьи Васильевны ничего ей не давать, кромѣ своего благословенія. Но на эту полемику не послѣдовало отвѣта. Родители, хранили упорное молчаніе, а потому Марья Васильевна продолжала готовиться къ побѣгу. На Святкахъ Вронскій отправился въ Ставрополь и, въ качествѣ родственника, былъ принимаемъ въ домѣ Мильковичей, хотя не безъ нѣкоторой подозрительности: на самомъ дѣлѣ онъ былъ посредникомъ между влюбленными. Кромѣ трехъ выше названныхъ лицъ Иванъ Алексѣевичъ нашелъ себѣ въ Самарѣ еще четвертаго помощника, — Кузьму Ивановича Зеленева, почтмейстера. Между тѣмъ 5го января 1806 года, Второвъ получаетъ отъ Вронскаго слѣдующую рѣшительную записку: «Сейчасъ посылаю нарочно. Вы съ Кузьмой Ивановичемъ пріѣзжайте въ Жигули (село въ 8ми верстахъ отъ Ставрополя и въ 65 отъ Самары) его числа поутру и тамъ дожидайтесь, да привезите маленькія санки. Будьте готовы совсѣмъ, но осторожно. Остановитесь въ крайнемъ дворѣ, на правой рукѣ, а повозку и сани оставьте въ другой квартирѣ или на почтовомъ дворѣ.» На Крещенье послѣ обѣдни, Иванъ Алексѣевичъ отправился на почтовыхъ, съ «надежнымъ и сильнымъ» человѣкомъ Матвѣемъ, крѣпостнымъ Богданова, въ Жигули. Зеленевъ поѣхалъ въ своемъ экипажѣ. Они остановились въ назначенныхъ мѣстахъ. Въ 3 часа за полночь, во дворъ занимаемый нашими похитителями въѣхала повозка; въ ней сидѣла Марья Васильевна, а на облучкѣ И. И. Вронскій. Этотъ послѣдній съ почтмейстеромъ поскакали впередъ, для заготовленія почтовыхъ лошадей; влюбленная чета отправилась вслѣдъ за ними. Въ Самару пріѣхали еще раннимъ утромъ, прямо на квартиру Второва. Онъ послалъ просить къ себѣ знакомую даму, Елизавету Андреевну Алашееву, исправницу, мужа которой не было тогда въ городѣ; она предназначалась быть посаженою матерью. Гжа Алашеева явилась и удивилась романтической обстановкѣ, увидя въ квартирѣ холостяка незнакомую дѣвицу; но загадка тотчасъ же, разумѣется, разъяснилась. Отцомъ посаженымъ былъ назначенъ Моисей Алекс. Богдановъ, — обстоятельство давшее поводъ родителямъ Марьи Васильевны называть ее нѣкоторое время иронически Марьей Моисевной. Во время обѣдни всѣ отправились въ церковь Спаса-Преображенія, гдѣ послѣ богослуженія совершено было вѣнчаніе, къ изумленію присутствовавшихъ въ церкви, ничего подобнаго не ожидавшихъ. Марья Васильевна выходила замужъ 30 лѣтъ отъ роду; Ивану Алексѣевичу было 34 года. На другой день утромъ молодые дѣлали всѣмъ визиты, а къ обѣду и вечеромъ принимали у себя гостей. Вечеромъ при гостяхъ явился гонецъ изъ Ставрополя и громко, именемъ Василія Сергѣевича и Катерины Ѳедотовны, спросилъ въ какомъ положеніи находятся молодые люди и «не въ наложницахъ ли у Ивана Алексѣевича дочь ихъ?» Гонецъ былъ отправленъ обратно на другой день (8го) съ письмами отъ обоихъ супруговъ. Приводимъ письмо Марьи Васильевны, отличающееся, какъ всѣ ея письма, глубокою искренностію:
«Я слишкомъ чувствую сколько васъ огорчила, неблагодарная и непослушная дочь ваша. Ежели бы знали вы мои мученія и скорбь мою, когда я боролась съ собою и думала: на что мнѣ рѣшиться изъ двухъ средствъ? Прекратить мои страданія смертію, или поступкомъ который я теперь противъ васъ сдѣлала? Я знала что первое средство не легче бы вы могли перенести теперешняго; итакъ я рѣшилась на послѣднее. Хотя я жива теперь и счастлива, исполнивши свою волю, но счастіе мое отравляетъ ужасная скорбь о васъ, мои дражайшіе родители. Воображаю весь гнѣвъ вашъ. Знаю сколько вы много любили меня; знаете и вы какъ я любила васъ. Не могу и теперь вспомнить безъ слезъ ласки моей милой маменьки, которыя и тогда меня терзали болѣе потому что я чувствовала сколько недостойна была ихъ. Я любила противъ воли вашей, и любовь эта довела меня до сей крайности. Знаю сама что недостойна вашего прощенія, недостойна вашихъ милостей; но я надѣюсь на ваши добрыя, чувствительныя сердца, надѣюсь что вы не станете проклинать несчастную дочь вашу. Одинъ слухъ о васъ что вы успокоитесь и не будете печалиться обо мнѣ, какъ о преступницѣ вашей воли, почту я за счастіе и буду надѣяться что я моимъ терпѣніемъ, моими молитвами о васъ удостоюсь когда-нибудь вашего благословенія.»
Иванъ Алексѣевичъ на этотъ разъ писалъ краткое письмо и почти безъ фразъ. Отвѣта не было; но въ тотъ же день писала изъ Ставрополя Ѳіона Васильевна, между прочимъ, слѣдующее: «Положеніе батюшки и маменьки не такъ ужасно какъ мы думали. Батюшка сохранилъ все присутствіе разсудка: онъ чувствуетъ что сами они виною твоего поступка; но маменька… ты знаешь ея характеръ! И она мало на тебя сердится, а все обращено на И. А. Батюшка готовъ простить тебя и твоего друга, я надѣюсь, скоро. Совѣтую тебѣ самой пріѣхать и какъ можно скорѣе. Въѣзжай къ намъ; но, Бога ради, одна: въ первомъ жару они не могутъ видѣть И. А. Мы скоро, я думаю, будемъ у васъ. Всѣ люди о тебѣ плачутъ и весь городъ обвиняетъ не тебя. Мнѣ прискорбно, другъ мой, что тебѣ чужіе люди дали рубашку: это разрываетъ мое сердце. Добрый мой Воля — ты его знаешь — онъ заплакалъ, услыхавши о томъ. Я посылаю тебѣ три рубашки, дульетъ, юпку, чулки и платье, носовой платокъ, шесть мотковъ нитокъ, косынку съ кружевами…. Сидя въ кучкѣ, плачемъ о тебѣ, добрый другъ нашъ.» Дня черезъ два, пріѣхали ко Второвымъ изъ Ставрополя брать Марьи Васильевны Сергѣй и Плотниковъ. Они привезли извѣстіе что огорченные родители теперь стали спокойнѣе и желаютъ видѣть дочь. Пробывъ у молодыхъ двое сутокъ, гости хотѣли хозяйку-сестру взять съ собою; но Иванъ Алексѣевичъ одну ее не отпустилъ. Вслѣдъ за ними онъ самъ поѣхалъ съ нею въ Ставрополь, гдѣ они остановились въ домѣ Плотникова, давъ тотчасъ знать кому слѣдуетъ о пріѣздѣ одной Марьи Васильевны. Является Василій Сергѣевичъ, и пробывъ съ четверть часа, увозитъ съ собою дочь; Иванъ Алексѣевичъ, по совѣту родныхъ, не показывался на глаза тестю. Марья Васильевна пробыла у родителей до вечера, обѣдала у нихъ и получила прощеніе. Но «комедія еще не кончилась», говоритъ Иванъ Алексѣевичъ въ свеихъ запискахъ: его не пожелали видѣть, а потому молодые за другой день оставили Ставрополь. Комедія кончилась черезъ двѣ или три недѣли, когда володые получили извѣстіе что родители желаютъ видѣть ахъ обоихъ. «Мы пріѣхали, говоритъ Второвъ, уже прямо къ немъ въ домъ. Встрѣчи не было. Отецъ и мать находилась въ особой комнатѣ. Мы вошли къ нимъ. Батюшка даже не далъ мнѣ стать на колѣни, обнялъ и расцѣловалъ меня, а матушка, рыдая, начала было дѣлать упреки. Но батюшка прервалъ ее: „Перестань, Катя! говорилъ онъ, забудемъ все прошедшее.“ Всѣ четверо мы плакали и не говорили ничего, кромѣ постороннихъ предметовъ. И такъ мы прожили въ Ставрополѣ болѣе двухъ недѣль пріятно и весело. Почти каждый день были у насъ гости, обѣдали и проводили вечера съ гостями или сами въ гостяхъ у нашихъ знакомыхъ.»
Такъ переживался романъ, довольно затѣйливаго содержанія. Къ продолженію и окончанію его мы возвратимся въ другомъ мѣстѣ; здѣсь же представимъ картину семейнаго счастія, нарисованную нашимъ героемъ, 35 лѣтъ спустя послѣ 7го января 1806 года, на изображеніе которой онъ не пожалѣлъ яркихъ красокъ. Нѣсколько лѣтъ, онъ говорятъ, прошли для него медовыми мѣсяцами, «въ совершенномъ счастіи, какого желалъ я и — достигнулъ, такъ что ничего даже не записывалъ въ свой журналъ. Родители моей жены совершенно примирились съ нами и полюбили меня попрежнему, если еще не болѣе. Они пріѣзжали къ намъ въ Самару взглянуть на наше житье-бытье, а свояченицы, особливо дѣвицы, гащивали у насъ по мѣсяцу. Семейная жизнь была самая пріятная вначалѣ, исключая нѣкоторыхъ хлопотъ по заведенію хозяйства. Мы любили другъ друга искренно, наслаждались счастіемъ. Иногда набѣгали и мрачныя тучка и горизонтъ нашего счастія, но безъ бури. Бывали небольшія ссоры, но непродолжительныя: въ тотъ же день мы мирились и забывали всѣ непріятности.» Марья Васильевна получила отъ родителей 25 душъ крестьянъ съ отвѣтствующимъ количествомъ десятинъ земли, въ дачахъ той же Катериновки.
Возвращаемся къ судейской дѣятельности Второва, продолжавшейся 11 лѣтъ. Если онъ, какъ герой романа, является предъ читателями не совсѣмъ въ выгодномъ свѣтѣ, и то въ его общественной дѣятельности, мы надѣемся, читатель увидитъ много хорошаго. Человѣкъ образованный, побывавшій въ столицахъ, литераторъ на дѣлѣ и по натурѣ, онъ внесъ много добра и свѣта въ мрачныя катакомбы тогдашняго провинціальнаго правосудія и лихоимства. Женившись угомонившись, какъ говорится, онъ тѣмъ съ большею энергіей предался практической дѣятельности, которая совсѣмъ не оставляла мѣста и времени для одолѣвавшихъ его прежде пароксизмовъ сентиментальной романтичности. Самая его склонность къ литературнымъ занятіямъ нашла себѣ практическое примѣненіе, въ составленіи разнаго рода дѣловыхъ бумагъ, правильность изложенія которыхъ въ ту пору составляла большую рѣдкость не въ одной провинціи. Въ дополненіе къ сказанному прежде о его образѣ жизни въ Самарѣ, проводимъ, его же словами, слѣдующую картину, которая, надѣемся, убѣдитъ читателя что И. А. Второвъ, для своего времени, явленіе весьма замѣчательное, прошедшее не безслѣдно.
"Домашнія заботы по хозяйству, занятія по склонности, знакомства, гости и угощенія у себя въ домѣ и взаимно у другихъ шли своимъ порядкомъ. Но занятія по службѣ были почти единственнымъ моимъ упражненіемъ и заботою. Бывши на свободѣ, любимымъ занятіемъ моимъ было чтеніе книгъ, собранныхъ мною отъ самой юности (до двухъ тысячъ), по которымъ я со страстію учился и пріобрѣталъ свѣдѣнія во всѣхъ почти родахъ наукъ, особливо по части литературной. Сочинялъ разныя брошюрка, изъ которыхъ напечатано въ двухъ московскихъ журналахъ подъ названіемъ: Пріятное и Полезное Препровожденіе Времени (ч. 19, стр. 123) и Иппокрена или Утѣхи Любословія (ч. III, стр. 97, 105 и 110, ч. VI., стр. 545 и 550), стихами и прозою.[74] Кромѣ того переводилъ съ французскаго языка на русскій. Теперь же, сперва по принужденію, а потомъ по необходимости, началъ читать законы и сочинять юридическія бумаги. Въ теченіи 11 лѣтъ моей судейской должности сколько было случаевъ открывать въ запутанныхъ процессахъ невинность подсудимыхъ лицъ, или виновныхъ, скрывающихся во мракѣ ябедническихъ крючковъ, изъ корыстолюбія и подлости производившихъ слѣдствія! Всякая несправедливость приводила меня въ отчаяніе, а правое дѣло и рѣшеніе справедливое радовали какъ ребенка. Много перенесъ я во всю мою слуібу непріятностей и огорченій за защиту правды и за открытіе вины въ рѣшеніи дѣлъ. Тогда не было еще Свода Законовъ. Мы руководствовались уложеніемъ, учрежденіемъ, уставами и собраніемъ указовъ, а болѣе здравымъ разсудкомъ, чистою совѣстью и безпристрастіемъ.»
Словомъ, судейство было лучшимъ временемъ въ жизни Второва. Въ своихъ запискахъ онъ приводитъ нѣсколько процессовъ, любопытныхъ какъ въ юридическомъ, такъ а еще болѣе въ нравоописательномъ отношеніи.
У Мильковича, въ деревнѣ его Катериновкѣ, на рѣкѣ Кундурчѣ, была построена мельница, существовавшая болѣе 50 лѣтъ безъ всякаго спора со стороны сосѣдей, даже при генеральномъ размежеваніи. Мельница эта сгорѣла; Мильковичъ началъ строить новую на томъ же самомъ мѣстѣ. Ближайшій сосѣдъ его, надворный совѣтникъ Иванъ Гавриловичъ Дмитріевъ, отецъ тогдашняго министра юстиціи и извѣстнаго поэта и баснописца, человѣкъ богатый и значительный въ губерніи, просилъ судъ запретить эту постройку, на томъ основаніи что отъ этой мельницы и прежде затопляло въ его дачахъ нѣсколько луговъ и лѣсу. Уѣздный судъ произвелъ дознаніе, по которому оказалось что затоплялась только часть песчанаго берега да мелкій кустарникъ. До вступленія въ должность Второва члены суда боялись тронуть это дѣло; но Иванъ Алексѣевичъ, не бывшій еще въ то время зятемъ Мильковича, разсмотрѣлъ дѣло и отказалъ въ просьбѣ Дмитріеву. Является повѣренный этого послѣдняго, беретъ копію съ рѣшенія уѣзднаго суда, но неудовольствія на это рѣшеніе не объявляетъ. Чрезъ мѣсяцъ онъ снова является въ судъ, проситъ о дозволеніи подписать свое неудовольствіе и перенести дѣло на аппелляцію; но такъ какъ повѣренный пропустилъ узаконенный срокъ, то уѣздный судъ отказалъ ему въ этой просьбѣ. Закипѣло дѣло. Дмитріевъ сталъ бомбардировать губернское правленіе жалобами, а это послѣднее посылать указы въ уѣздный судъ о допущеніи его повѣреннаго къ подпискѣ неудовольствія; но самарскій судъ мужественно стоялъ на своемъ до тѣхъ поръ пока не пригрозили ему оштрафованіемъ всѣхъ членовъ. Но и тогда, видя невозможность дальнѣйшаго сопротивленія, судъ опредѣлилъ, «изъ единаго повиновенія начальству», допустить повѣреннаго Дмитріева къ подпискѣ, принять отъ него аппелляціонныя деньги, а все дѣло отправить въ Симбирскую палату гражданскаго суда. Донесеніе уѣзднаго суда въ этомъ родѣ губернское правленіе сочло дерзостью противъ начальства и объявило уѣздному судьѣ Второву строжайшій выговоръ. Иванъ Алексѣевичъ уже написалъ возраженіе, требуя надъ собой строжайшаго суда, но пріѣхавшій изъ Симбирска городничій Лукинъ своимъ извѣстіемъ что губернаторъ князь Хованскій на него чрезвычайно озлобленъ, привелъ въ смущеніе нашего героя, позабывшаго что резолюціи губернскаго правленія полагаетъ самъ губернаторъ. «Тутъ только я одумался и оробѣлъ», добродушно сознается Второвъ. Будучи частымъ гостемъ въ Симбирскѣ, знакомый со всею тамошнею служебною и неслужебною аристократіей, Иванъ Алексѣевичъ не хотѣлъ знать секретарей и повытчиковъ, которые на самомъ дѣлѣ всѣмъ управляли и всѣ губернскія власти водили за носъ: онъ не бывалъ у нихъ съ визитами, не давалъ имъ денегъ или подарковъ, за что они, разумѣется, платили ему полною ненавистью. Такъ и секретарь губернскаго правленія, воспользовавшись тѣмъ временемъ когда губернаторъ былъ не въ духѣ, доложилъ ему послѣдній рапортъ Самарскаго суда по дѣлу Дмитріева и «добрѣйшій» князь Хованскій вышелъ изъ себя отъ такой дерзости и уже велѣлъ было отдать подъ судъ всѣхъ членовъ, но къ счастію заступничество Наумовыхъ спасло самарскихъ судей отъ такой напасти. Узнавъ эти подробности, Иванъ Алексѣевичъ разорвалъ приготовленный имъ протестъ и поскакалъ въ Симбирскъ «съ повинною головой». Онъ остановился въ домѣ М. М. Наумова и не успѣлъ еще переодѣться какъ въ комнату, въ которой онъ разговаривалъ, входитъ князь Хованскій съ женой, племянницей хозяина. На поклонъ Второва князь отвѣтилъ кивкомъ, послѣ котораго герой нашъ исчезъ. На другой день утромъ онъ явился къ князю, "выслушалъ всѣ его упреки за мои глупости, которыя я самъ глубоко чувствовалъ и сокрушался что могъ огорчить такого добраго начальника…. Его отеческія увѣщанія и наставленія довели меня до слезъ. Послѣднія слова его были: «Забудемъ! Будьте увѣрены что у меня на сердцѣ противъ васъ ничего не осталось». Этотъ урокъ въ послѣдствіи послужилъ мнѣ въ пользу къ осторожности. « Такъ неудачно окончился протестъ Второва по дѣлу Мильковича, когда онъ уже былъ его зятемъ; такъ сокрушилось гражданское мужество нашего героя предъ силою начальническаго неодобренія! Гораздо любопытнѣе слѣдующее дѣло.
Въ Самарскомъ городскомъ правленіи служилъ канцеляристомъ нѣкто Дмитріевъ, человѣкъ около 40 лѣтъ, по словамъ Второва, „невѣжда въ полномъ смыслѣ, пьяный и подлѣйшій“. Городничій Лукинъ, „добрый и простой человѣкъ, ввѣрилъ ему все производство дѣлъ по полиціи, какъ человѣку дѣловому, по навыку, и дозволилъ даже пользоваться мелочными доходами, какъ они называли взятки, доставилъ ему чинъ коллежскаго регистратора и сдѣлалъ его квартальнымъ надзирателемъ“. Получивъ эту должность, Дмитріевъ началъ пить до безобразія, кляузничать и обирать жителей. Городничій смотрѣлъ на эти продѣлки сквозь пальцы и только „иногда подчивалъ его пощечинами и сажалъ подъ арестъ“. Вотъ какую штуку сочинилъ этотъ Дмитріевъ. Въ трехъ верстахъ отъ Самары, на берегу Волги, находился поташный заводъ купца Салтыкова. Мѣстность на которой расположенъ этотъ заводъ была въ ту пору любимымъ гульбищемъ Самарянъ и Самарянокъ, куда они каждое воскресенье и праздники являлись толпами, многіе съ самоварами и закусками. Это народное гулянье оживлялось пѣснями и плясками посадскихъ дѣвушекъ, водившихъ тутъ хороводы. Не разъ квартальный Дмитріевъ, въ качествѣ блюстителя порядка, присутствовалъ на „заводѣ“ съ полицейскими солдатами и десятскими, но слѣдующую сцену онъ сдѣлалъ вѣроятно подъ вліяніемъ особеннаго вдохновенія. Замѣтивъ что три посадскія дѣвушки („дѣвки“ на тогдашнемъ языкѣ) и одна женщина пошли съ гулянья на заводъ и тамъ стали разговаривать съ сыномъ купца Салтыкова, Дмитріевъ съ своею командою ударился вслѣдъ за ними и началъ приставать къ Салтыкову съ вопросомъ: „зачѣмъ у него очутились дѣвки?“ и требовать съ него денегъ. Салтыковъ денегъ не далъ. Тогда Дмитріевъ приказалъ „дѣвокъ“ и женщину связать кнутьями, рука съ рукой, подъ мышки, и коса съ косой, а купеческаго сына Салтыкова раздѣть и оставить въ одной рубахѣ. Въ такомъ видѣ несчастныхъ, при большомъ стеченіи народа, гнали кнутьями какъ скотовъ по городу чрезъ Нижній Базаръ, Большую Улицу и торговую площадь до городническаго правленія, гдѣ продержали ихъ трое сутокъ подъ арестомъ. По произведенному слѣдствію оказалось что обвиненные во взводимомъ на нихъ Дмитріевымъ преступленіи (прелюбодѣйствѣ) были неповинны. 1го іюня 1806 года это слѣдствіе поступило въ уѣздный судъ. Такъ началось дѣло, въ которомъ городничій Лукинъ, къ чести своей, нисколько не поддерживалъ негодяя квартальнаго. Судъ освободилъ изъ заключенія арестованныхъ, обвинилъ Дмитріева и представилъ все дѣло въ палату уголовнаго суда. Домъ Дмитріева и имѣніе отданы были подъ присмотръ до рѣшенія дѣла. Палата утвердила этотъ приговоръ и опредѣлила: десятскихъ наказать плетьми, а солдатъ палками при полиціи, о квартальномъ же Дмитріевѣ представила губернскому правленію чтобъ отдать его подъ судъ; обиженнымъ предоставлено было право просить на Дмитріева особо. Экзекуція надъ десятскими и сотскими была исполнена; но квартальный Дмитріевъ продолжалъ себѣ служить и безобразничать. Несчастныя „дѣвки“ и женщина остались ни причемъ; правомъ иска воспользовался только одинъ купеческій сынъ Салтыковъ, который просилъ уѣздный судъ взыскать съ Дмитріева за безчестье и за убытки происшедшіе по случаю его арестованія, цѣною во 100 руб.» Судъ потребовалъ къ отвѣту квартальнаго, но тотъ, отговариваясь болѣзнью, не явился. Ему послали на домъ вопросные пункты, сдѣлавъ слѣдующую ошибку противъ формы: не обозначили кому и отъ кого они посылаются, хотя подъ ними и подписались засѣдатель и секретарь земскаго суда. «Что маѣ дѣлать съ пьянымъ скотомъ! спрашивалъ городничій, встрѣтившись чрезъ нѣсколько дней съ судьею: вѣдь онъ измаралъ вашъ листъ и не написалъ того чего вы требуете!» Возвратите намъ вопросы, какъ они есть, съ его мараньемъ, отвѣчалъ Второвъ. Что же оказалось? Дмитріевъ вмѣсто отвѣтовъ написалъ слѣдующее:
"Сіи вопросные пункты хороши и я ихъ читалъ. Неизвѣстный.
"Отъ кого жь и по какому закону даются, не знаю.
«Но знай же, Никогнитная особа,[75] что законами не шутятъ. Впрочемъ, предаю себя на разсмотрѣніе высшему начальству.»
Судъ, конечно, счелъ такія изреченія за дерзость, опредѣлилъ взыскать съ Дмитріева истцовъ искъ и за негербовую бумагу, а за оскорбленіе имъ присутственнаго мѣста предать его суду уголовной палаты. Къ выслушанію рѣшенія Дмитріевъ опять не явился, а на сообщеніи объ этомъ написалъ, слѣдующее:
«Оное сообщеніе слышалъ. Но какъ, безъ отобранія отъ отвѣтчиковъ отвѣтовъ, рѣшенія быть не можетъ; то и къ выслушанію рѣшительнаго опредѣленія явиться не для чего. А по выздоровленіи, ежели, по отобраніи отвѣта, дѣло рѣшено будетъ на законномъ основаніи, тогда явлюсь.»
Черезъ два мѣсяца палата уголовнаго суда вызвала Дмитріева къ отвѣту въ Симбирскъ, гдѣ онъ успѣлъ обработать дѣло въ свою пользу и самолично привезъ въ Самару указъ на имя городничаго, повелѣвавшій взыскать съ членовъ уѣзднаго суда за негербовую бумагу и освободить изъ-подъ присмотра домъ и имѣніе квартальнаго Дмитріева. Само собою разумѣется, такое торжество не обошлось Дмитріеву даромъ; частью награбленной и еще не пропитой добычи онъ подѣлился съ палатскимъ секретаремъ Кисловскимъ. Такой оборотъ дѣла до глубины души возмутилъ Второва, тѣмъ болѣе что персоналъ Симбирской уголовной палаты былъ ему коротко знакомъ. Предсѣдателемъ палаты былъ уже упомянутый прежде графъ Василій Андреевичъ Толстой. Второвъ называлъ его почтеннымъ человѣкомъ, добрѣйшаго сердца, съ прекрасными свѣдѣніями и умомъ, но мягкаго и добраго характера; всѣ эти качества онъ могъ имѣть, но кромѣ свѣдѣній и ума, которыя ни въ чемъ незамѣтны. Еще будучи холостымъ, во время пребыванія своего въ Симбирскѣ, Второвъ почти ежедневно бывалъ въ домѣ Толстыхъ, гдѣ, по его словамъ, былъ принятъ какъ родной самимъ графомъ и графиней Катериной Яковлевной (урожденной Трегубовой). Графъ любилъ пофилософствовать о суетѣ мірской вообще и о правосудіи въ особенности, хотя въ дѣлахъ непосредственно относящихся до его должности ровно ничего не понималъ и былъ въ полной власти секретаря Кисловскаго и засѣдателя Трегубова. Но Иванъ Алексѣевичъ почему-то имѣлъ высокое понятіе о значеніи графа Толстаго, называлъ его своимъ «благодѣтелемъ» и имѣлъ несчастіе въ дѣлѣ Дмитріева положиться на его авторитетъ, вмѣсто того чтобъ искать содѣйствія у Жадовскаго, уже извѣстнаго намъ театрала, но кажется, самаго дѣльнаго человѣка въ палатѣ, въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Графъ В. А. Толстой въ сношеніяхъ своихъ со Второвымъ вполнѣ рисуется. Вотъ что онъ между прочимъ отвѣчаетъ на упрекъ послѣдняго о взысканіи палатою штрафа за бумагу:
«Я есмь человѣкъ; легко могу попасться въ сѣти коварнаго. Но чтобы быть осторожнѣе готовъ принять строгій выговоръ отъ внѣшняго начальства и тѣмъ самымъ вамъ доказать что мнѣ легче самому вытерпѣть гнѣвъ отъ него, нежели видѣть подначальствующихъ невинно терпящихъ по моей неосторожности… Въ тотъ часъ какъ я получилъ отъ васъ письмо, я писалъ точно такого жь сюжета письмо къ одному изъ моихъ благодѣтелей, сенатору его департамента. Сей департаментъ столько къ намъ неблагосклоненъ что другой разъ, безъ суда и отвѣта, штрафуетъ мѣсячнымъ жалованьемъ, и, истинно, безвинно. Мы взяли смѣлость объяснить свою невинность. Что будетъ, не знаю!» и пр. Къ удивленію это письмо утѣшило Второва. Но на другой день палата прислала, при указѣ, все дѣло, указавъ на разныя неисправности (формальныя) суда въ его рѣшеніи и выражаясь что «хотя проясненіе Дмитріева дерзновенно, однакожь отобраннымъ въ палатѣ показаніемъ (онъ) оправдываетъ себя что оное учинилъ въ то время когда былъ, по болѣзни, въ безпамятствѣ». Второвъ, написавъ возраженіе на всѣ замѣчанія уголовной палаты, поскакалъ въ Симбирскъ, взявъ съ собою все дѣло, и прямо явился къ своему «благодѣтелю». «Чего вы хотите?» спросилъ у него графъ Василій Андреевичъ. Тотъ отвѣчалъ, пусть палата приметъ обратно дѣло, разсмотритъ его и сниметъ положенный штрафъ. «Все это сдѣлалъ бы я, скажу чистосердечно, говорилъ графъ Толстой, еслибъ я былъ одинъ; но у меня совѣтники, изъ коихъ болѣе всѣхъ не согласится Трегубовъ, а Жадовскаго теперь нѣтъ, онъ въ отпуску». Второвъ соглашался заплатить и штрафъ, но только просилъ предсѣдателя принять дѣло и рѣшить его по своему. «Не знаю, какъ согласятся другіе, отвѣчалъ ему графъ Толстой, а между тѣмъ не подъѣдетъ ли Жадовскій, подождите». Но Жадовскій не подъѣзжалъ, а палата, разсмотрѣвъ донесеніе при которомъ Второвъ препроводилъ дѣло, снова опредѣлила — возвратить его въ уѣздный судъ. Графъ Толстой пѣлъ все ту же пѣсню: «Что дѣлать! Я вамъ говорилъ что я не одинъ, а товарищи мои иначе не соглашаются. Подождите: я ожидаю И. В. Жадовскаго.» Выведенный изъ терпѣнія, Второвъ пожаловался губернатору, князю Хованскому. Князь приказалъ ему представить записку объ этомъ дѣлѣ, которую обѣщалъ послать въ Сенатъ. Записка была представлена, но обѣщаніе не было исполнено. Протестъ прокурору также остался безъ послѣдствій. Члены уѣзднаго суда принуждены были заплатить штрафъ, но производить далѣе дѣла, какъ операціи крайне для себя обидной, не пожелали, несмотря на жалобы палаты губернскому правленію и, въ свою очередь, принесли жалобу на послѣднюю въ 6й департаментъ Сената; уголовная палата, съ своей стороны, также принесла жалобу на уѣздный судъ. Въ это время въ Сенатѣ служилъ повытчикомъ или секретаремъ нѣкто Пещуровъ,[76] родной племянникъ Кисловскаго, черезъ посредство котораго этотъ послѣдній совершалъ удивительныя продѣлки. Черезъ 10 мѣсяцевъ полученъ былъ въ Самарѣ сенатскій указъ слѣдующаго содержанія: 1) оштрафовать присутствующихъ и секретаря уѣзднаго суда третнымъ жалованьемъ, въ пользу Приказа Общественнаго Призрѣнія и опубликовать объ этомъ печатными указами; 2) отрѣшить Дмитріева отъ должности и «предать вновь сужденію по законамъ»; 3) палатѣ же уголовнаго суда, за явную къ нему поноровку, «учинить строгій выговоръ». Но Дмитріевъ, еще до сенатскаго рѣшенія, куда-то исчезъ изъ Самары, продавши свой домъ. Кисловскій пошелъ въ гору и въ непродолжительномъ времени получилъ мѣсто прокурора въ Казани.
Третье дѣло о которомъ разказываетъ Второвъ въ своихъ запискахъ случилось при новомъ губернаторѣ, князѣ Долгоруковѣ (Алексѣй Алексѣевичъ).[77] Князь Долгоруковъ, при назначеніи въ губернаторы, былъ переименованъ въ гражданскій чинъ, но штатскихъ не любилъ, былъ вспыльчивъ до такой степени что, какъ разказывали, на одномъ пожарѣ билъ палкою частнаго пристава Реймана, находившагося въ штабъ-офицерскомъ чинѣ; но лотомъ стали говорить о немъ «какъ о наилучшемъ, умномъ и добромъ начальникѣ», горѣвшемъ желаніемъ истребить зло. Въ селѣ Елшанкѣ у крестьянина Тимашева украли разныя вещи и деньги трое изъ его же односельчанъ и одна женщина. Женщина и двое крестьянъ, во время слѣдствія, сознались въ своемъ преступленіи, но третій запирался, отговариваясь тѣмъ что его въ это время не было дома. Но, посидѣвъ три дня въ острогѣ, женщина и двое сознавшихся воровъ объявили что они показали ложно, «отъ устращиванія обывателей». Уѣздный судъ, разсматривавшій это дѣло, видя изъ слѣдствія явныя улики на подсудимыхъ, которые при повальномъ обыскѣ были не одобрены своимъ обществомъ и даже не принимались на жительство, опредѣлилъ: троихъ изъ подсудимыхъ, наказавъ, сослать на поселеніе, а четвертаго, оставя въ сильномъ подозрѣніи, отдать подъ присмотръ односельчанъ. Дѣло поступило на ревизію въ уголовную палату, которая опредѣлила: "По силѣ воинскихъ процессовъ, лучше десять виновныхъ освободить, нежели одного невиннаго наказать, оставить всѣхъ воровъ въ подозрѣніи, возвративъ ихъ на мѣсто жительства, а съ членовъ суда и секретаря, за неправильное рѣшеніе, взыскать штрафъ 10 р., въ пользу Приказа Общественнаго Призрѣнія. Счастливый случай открылъ Второву причину такой кассаціи. Перехвачена была переписка двухъ родныхъ братьевъ-канцеляристовъ, изъ которыхъ одинъ служилъ въ Самарскомъ уѣздномъ судѣ, а другой, младшій, въ Симбирской уголовной палатѣ. Старшій взялъ взятку съ преступниковъ и, при посредствѣ брата, подѣлился ею съ палатскимъ повытчикомъ, который самъ собою, безъ участія даже секретаря, и перерѣшилъ дѣло. «Здѣсь, братецъ, писалъ меньшой братъ старшему, въ палатѣ уголовной такъ можно обрабатывать дѣла, и за малость согласятся (на) то что угодно подсудимымъ». Эта «малость», опредѣляемая, конечно, состояніемъ подсудимыхъ и важностію дѣла, предоставлялась, какъ видно, повытчикамъ и мелкой канцелярской братіи. Преступный самарскій повытчикъ былъ тотчасъ же изгнанъ изъ суда; но судья Второвъ, написавъ записку о дѣлѣ, съ приложеніемъ къ ней переписки названныхъ братьевъ (Рудаковыхъ), не зналъ что съ нею дѣлать и какъ вручить ее губернатору, утвердившему палатскій приговоръ, человѣку еще лично ему незнакомому. Къ счастію въ Симбирскъ отправлялся въ это время самарскій предводитель Богдановъ, который вызвался доставить записку губернатору, что онъ и исполнилъ. Князь Долгоруковъ прочелъ и принялъ записку весьма благосклонно. «Объявите вашему судьѣ, сказалъ онъ Богданову, я много слышалъ о немъ хорошаго, чтобъ онъ извинилъ меня что я, по новости, утвердилъ несправедливое рѣшеніе палаты, не вникнувъ въ настоящее дѣло. Впередъ буду внимательнѣе разсматривать рѣшенія уѣзднаго суда.» Услышавъ этотъ лестный отвѣтъ, Иванъ Алексѣевичъ поѣхалъ въ Симбирскъ чтобы лично познакомиться съ губернаторомъ. Князь Долгоруковъ принялъ его, окруженный толпою чиновниковъ, привѣтливо пожалъ ему руку, сказавъ что ему пріятно служить «съ такими чиновниками» и пригласилъ его къ обѣду.
Всѣ эти разказанныя нами событія происходили во времена между годами 1806—12. Но независимо отъ посильной и возможной борьбы съ тогдашними неправосудіемъ и крючкотворствомъ, Второвъ много употребилъ времени и труда на то чтобы раскрыть предъ начальствомъ жалкое состояніе низшихъ судебныхъ учрежденій и бѣдственное положеніе чиновниковъ, получавшихъ нищенское жалованье; при такомъ порядкѣ который существовалъ тогда лихоимство было, дѣйствительно, зломъ неизбѣжнымъ, ибо безъ него судьи были бы лишены возможности имѣть помѣщеніе, дрова, письменные матеріалы, прислугу, уже не говоря о чиновникахъ, содержаніе которыхъ было гораздо ниже послѣдняго поденщика. Въ этомъ смыслѣ Второвъ писалъ цѣлые трактаты, которые прочитывались губернаторомъ и губернскимъ правленіемъ, частію посылались для вѣчнаго покоя въ Сенатъ, частію же обрѣтали такой въ Симбирскихъ архивахъ. Не забудемъ что литераторъ-судья не могъ смотрѣть равнодушно на безграмотность и невѣжество подвѣдомственныхъ ему чиновниковъ, большею частію людей нетрезвыхъ; все это должно было болѣе чѣмъ удвоивать его труды.
VII.
(1807—1814).
править
Между тѣмъ событія обыденной жизни шли своимъ чередомъ. Они были не замѣчательны и только весьма немногими, блѣдными чертами отразились въ ежедневныхъ запискахъ нашего героя. [Самыя записки эти порою до такой степени кратки и безсодержательны что изъ нихъ рѣшительно нечего выбрать; не разъ случалось что за цѣлый годъ записано только нѣсколько ничего не значащихъ строкъ.
Въ концѣ октября 1806 года Марья Васильевна родила дочь Катерину. Чрезъ годъ въ тѣ же числа Иванъ Алексѣевичъ отпускаетъ на оброкъ стараго слугу своего Гаврилу, что заноситъ, какъ событіе важное, въ свои записки, со слѣдующею замѣткой: «Онъ уже перешелъ на квартиру. Привычка къ человѣку бываетъ болѣе, нежели къ кафтану, или какой вещи. Больно мнѣ, но дѣлать нечего!» Въ 1808 году его избираютъ судьею на новое трехлѣтіе. Къ 1809 году относится его сближеніе съ Пановыми, пріѣзжавшими каждое лѣто въ свою Кротовку; но сближеніе, т.-е. тѣсная дружба, была не съ самимъ Пановымъ, а съ его женою, Анной Васильезной, которую герой нашъ называетъ «великимъ изъ женщинъ человѣкомъ, ангеломъ для всѣхъ». Съ этимъ «ангеломъ» каждое лѣто Второвы проводили по нѣскольку дней и даже недѣль, вмѣстѣ ѣздили по гостямъ, на воды и пр.; гащивали и Пановы у Второвыхъ въ Самарѣ. Года чрезъ три Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ отцомъ Пановой, Василіемъ Ивановичемъ Чемезовымъ, котораго онъ очень расхваливаетъ. Пановы причисляли себя также къ казанской аристократіи; домъ ихъ былъ изъ первыхъ въ городѣ; Пановъ имѣлъ какой-то крупный чинъ. Въ 1810 году скончалась въ Ставрополѣ старшая сестра Второва, Катерина Алексѣевна. Жизнь ея прошла совершенно незамѣтною. Оплакивая ея смерть, братъ замѣчаетъ только: «Горестно было вспомнить ея непріятную жизнь и невинныя страданія отъ гордости.» Умирая, она передала брату какую-то тайну ихъ матери. Въ іюлѣ того же года въ первый разъ ѣздилъ Второвъ на Сергіевскія сѣрныя воды. Съѣздъ былъ довольно большой, до 120 семействъ. Пріѣзжіе размѣщались лагеремъ, въ палаткахъ, кибиткахъ и балаганахъ; вокругъ этого лагеря паслось до двухъ тысячъ лошадей. Сѣрные ключи, вытекая изъ отлогой горы, съ шумомъ низвергаются въ прудъ и издаютъ отвратительный, далеко распространяющійся залахъ. Въ числѣ посѣтителей водъ находился профессоръ Казанскаго Университета Фуксъ (Карлъ Ѳедор.), съ которымъ не преминулъ познакомиться Второвъ, и старинные симбирскіе знакомцы его, братья Микулины (Пав. и Порф. Петровичи). Сергіевскія сѣрныя воды пользовались на востокѣ Россіи такою же славою какъ Липецкія на югѣ, съ тою однакоже разницей что жизнь на лихъ не представляла тѣхъ удобствъ какъ въ Липецкѣ, красивомъ и живописномъ городкѣ Тамбовской губерніи. Въ послѣдствіи, въ 20—30 годахъ, число посѣтителей сѣрныхъ водъ значительно увеличилось и помѣщеніе на нихъ представляло уже менѣе азіятскую картину, чѣмъ въ десятыхъ годахъ. Но и тогда, по словамъ очевидца (одного изъ пріятелей Второва, описывавшаго ему воды), помѣщеніе для пріѣзжихъ было весьма жалкое. Кромѣ большихъ домовъ, принадлежавшихъ Тургеневымъ, Шалашникову и другимъ окрестнымъ богачамъ, и лазарета, всѣ постройки на водахъ состояли не болѣе какъ изъ 30 жалкихъ лачужекъ, сырыхъ и холодныхъ. За исключеніемъ лазарета, построеннаго Шалашниковымъ, каменнаго зданія не было ни одного, несмотря на обиліе глины, извести, гипса и хорошаго строеваго лѣса. Частную предпріимчивость убивалъ натуральный постой, который должны были отбывать владѣльцы убогихъ хижинъ, давая у себя безмездный пріютъ разнымъ чинамъ и чиновникамъ. При такихъ условіяхъ жизнь на водахъ была очень дорога: одинокіе люди платили за квартиру по 50 руб. на сезонъ; ванна стоила 1½ руб.; пудъ илу или сѣрной грязи — 2 р. Но неудобства и дороговизна не мѣшали съѣздамъ, увеличивавшимся съ каждымъ годомъ: съѣзжались не только со всего Поволжья, но изъ Москвы и другихъ отдаленныхъ мѣстъ. Сѣрныя воды и для нашего героя были всегда любимымъ мѣстомъ остановки во время его лѣтнихъ странствованій. Святки 1811—12 года Иванъ Алексѣевичъ провелъ въ Казани, гдѣ останавливался у Пановыхъ, на Ляцкой улицѣ. Это посѣщеніе столицы русскаго востока оставило въ воспоминаніяхъ нашего героя слѣды болѣе глубокіе, чѣмъ предыдущее, когда онъ познакомился съ казанскими масонами; въ эту пору о какихъ-нибудь масонскихъ отношеніяхъ и знакомствахъ не могло быть и рѣчи. До знаменитаго пожара 1815 года, испепелившаго Казань, городъ этотъ, послѣ столицъ, былъ рѣшительно первымъ въ Россіи, лучшимъ, чѣмъ «нѣмецкая Рига, польская Вильна и вавилонская Одесса», по выраженію Вигеля. Послѣдній, состоя при свитѣ графа Головкина, отправлявшагося посломъ въ Китай, посѣтилъ Казань въ 1805 году и оставилъ намъ въ своихъ воспоминаніяхъ нѣсколько бойкихъ, хотя, вѣроятно, не вполнѣ вѣрныхъ очерковъ казанской жизни (Воспом., Вигеля Ч. II, стр. 125—138). Замѣчательно то что ни Вигель, ни Второвъ ничего не говорятъ о только-что возникшемъ тоже Казанскомъ Университетѣ. Казанскимъ губернаторомъ былъ въ эту пору Борисъ Александровичъ Мансуровъ (1804—1814). Онъ былъ женатъ на прирожденной Казанкѣ, на княжнѣ Елисаветѣ Семеновнѣ Баратаевой, старшей дочери бывшаго казанскаго губернатора (1789—1796), князя Семена Михайловича, роднаго брата уже упомянутаго симбирскаго губернатора; другая сестра ея (Александра Семен.) была потомъ замужемъ за Мусинымъ-Пушкинымъ (Мих. Никол.), въ послѣдствіи попечителемъ Казанскаго Университета. Домъ княгини Баратаевой и ея четырехъ дочерей-красавицъ былъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ въ Казани; въ пріѣздъ Вигеля Мансуровъ былъ уже вдовцомъ. Второе, послѣ Баратаевыхъ, мѣсто въ тогдашнемъ казанскомъ обществѣ принадлежало Юшковымъ (Иванъ Осиповичъ и Наталья Илатовна), имѣвшимъ множество дѣтей, изъ которыхъ оставалось въ живыхъ пять сыновей и столько же дочерей. "Домъ Юшковыхъ, говоритъ Вигель, «почитался и былъ дѣйствительно однихъ изъ самыхъ веселыхъ въ Казани». Наталья Илатовна Юшкова была родная сестра знаменитаго Василія Илатовича Полянскаго, о которомъ мы скажемъ ниже. Вигель восхваляетъ только многочадіе этой четы; но мать и дочери, кажется, отличались и умомъ. Не малочисленна была въ Казани и фамилія Булыгиныхъ. Ихъ было, кажется, два дома: Катерины Александровны, вдовы и обладательницы нѣсколькихъ дочерей, и Дмитрія Александровича, ея сына. Первая, крестница императрицы Екатерины II, женщина очень умная и образованная, была въ это время уже древнею старухой. Домъ Геркенъ, или Теркиныхъ, Ѳедора Петровича а Катерины Петровны, также славился, подобно Юшковымъ и Булыгинымъ, многочадіемъ, — нѣсколькими дочерьми. Затѣмъ, послѣ Пановыхъ и Чемезовыхъ, слѣдуетъ упомянуть о слѣдующихъ фамиліяхъ: Мусиныхъ-Пушкиныхъ (Николай Михайловичъ и Авдотья Сергѣевна) и Желтухиныхъ (Ѳедоръ Ѳедоровичъ и Анна Николаевна), съ которыми герой нашъ также сблизился, какъ и со всей казанскою аристократіей. Вигель, хорошо принятый въ Казани, былъ невысокаго мнѣнія о тамошнемъ обществѣ и сожалѣлъ даже что въ немъ не была ни пересудовъ и злословія, ни толковъ о собакахъ и урожаяхъ, а царствовало, какъ онъ выражается, "какое-то веселое, безвинное пустословіе* (И, 131). Но въ короткое время пребыванія своего въ Казани Вигель, естественно, не могъ вполнѣ ознакомиться со всѣмъ казанскимъ обществомъ. Но почти въ ту же пору, и за долго до пріѣзда своего въ Казань, Второвъ находился въ перепискѣ съ Н. И. Юшковой, сестрою Полянскаго, и двумя дѣвицами Булыгиными; къ сожалѣнію, отъ этой переписки не осталось никакихъ слѣдовъ. Лажечниковъ, узнавшій Н. П. Геркенъ и ея дочерей въ двадцатыхъ годахъ, съ восторгомъ отзывается объ этомъ семействѣ, называя послѣднихъ «милыми, умными, образованными» (Русск. Вѣстн. 1866. T. LXI, стр. 141). Какъ бы то ни было, но со всѣми названными семействами Второвъ завязалъ такія прочныя отношенія, которыя порвались только со смертью представителей стараго поколѣнія. Казанскій театръ (Есипова) ему очень понравился, но такъ-называемое Благородное Собраніе оказалось хуже Симбирскаго. На этотъ разъ, вѣроятно, увлеченный казанскимъ большимъ свѣтомъ, Второвъ не обратилъ должнаго вниманія на юный Казанскій Университетъ; но однако же познакомился съ однимъ представителемъ его, профессоромъ Городчавинонымъ, плодовитымъ казанскимъ литераторомъ, который приглашалъ его вступить въ Общество Любителей Россійской Словесности. Въ маѣ того же года родилась у Второвыхъ другая дочь, Анна, а въ ноябрѣ скончался тесть Ивана Алексѣевича, В. С. Мильковичъ. Со второй половины 1812 до второй половины 1814 года Второвъ правилъ городническую должность, сверхъ своей; приходилось ему въ это же время, кромѣ этихъ двухъ, исправлять и третью должность, уѣзднаго предводителя дворянства. Недостатокъ въ людяхъ, объясняемый важными событіями того времени, былъ причиною такого страннаго явленія. Великія событія Отечественной Войны задѣли и тотъ отдаленный, тихій край средняго Поволжья, гдѣ жилъ и дѣйствовалъ нашъ герой. Только 9го сентября, находясь въ Ставрополѣ, узналъ онъ о вторженіи Наполеона въ предѣлы Россіи. Вотъ что онъ записалъ о 1812 годѣ:
"Наступилъ несчастный 1812 годъ. Въ началѣ его каждую ночь мы любовались прекрасною звѣздой съ длиннымъ хвостомъ. Почти всѣ жители Самары предвѣщали какое-то общее несчастіе, какъ обыкновенно всегда съ самой древности пугали людей появляющіяся кометы; и когда исполнялись ихъ предвѣщанія, то вѣрили, такъ и теперь случилось.
«Не болѣе полугода прошло какъ мнѣ поручили еще городническую должность, а самарскаго городничаго перевели въ другой городъ; итакъ, мнѣ прибавилось заботы и трудовъ невыносимыхъ. При полиціи прежде была въ вѣдѣніи городничаго инвалидная команда, которая послѣ того причислена ко внутренней стражѣ и управлялась гарнизоннымъ офицеромъ, ни мало не завися отъ городничаго. Квартальнаго надзирателя не было, а десятскихъ, человѣкъ восемь изъ стариковъ или мальчиковъ, по очереди присылала городская дума и тѣ жили по своимъ домамъ или квартирамъ. Въ городѣ не было ни одной будки. Въ городническомъ правленіи находилось только двое писцовъ: одинъ горькій пьяница, другой потрезвѣе; изъ нихъ первый, вскорѣ по вступленіи моемъ въ городническую должность, опился и найденъ близъ кабака мертвымъ. Мнѣ же досталось одному съ лѣкаремъ производить слѣдствіе о скоропостижной его смерти. Другой, по прозванію Жевскій, въ чинѣ коллежскаго регистратора, умѣлъ только переписывать набѣло. Въ городѣ, по многолюдству жителей, особливо по множеству бурлаковъ пристающихъ къ нему на плывущихъ вверхъ и внизъ по Волгѣ судахъ и лодкахъ, случались ежедневно разныя происшествія: драки, ссоры, воровство, которыя долженъ я былъ разбирать словесно или производить слѣдствія, а между тѣмъ безпрерывно встрѣчать и провожать идущіе чрезъ городъ лѣшіе и конные лодки изъ Оренбургскаго корпуса къ арміи. Исправляя должности судейскую, городническую, дворянскаго предводителя за его болѣзнію, я почти все время не имѣлъ свободнаго часу для отдыха ни днемъ, и ночью. Письменною частію по полиціи занимался самъ, а писца Жевскаго сдѣлалъ квартальнымъ надзирателемъ, далъ ему свою лошадь чтобъ онъ съ десятскими объѣзжалъ городъ ночью и днемъ, что дѣлалъ и самъ, и обо всемъ доносилъ губернатору и губернскому правленію, прося при томъ прислать мнѣ кого-нибудь въ помощники. И какъ никого не присылали, то просился въ учреждающееся тогда ополченіе, и на это также промолчали. По крайней мѣрѣ добрый нашъ губернаторъ (А. А. Долгоруковъ) лестными отзывами о моей дѣятельности утѣшалъ меня надеждою что скоро будетъ опредѣленъ настоящій городничій.»
Лестные отзывы Иванъ Алексѣевичъ вполнѣ заслужилъ; но «настоящій» городничій не появлялся въ Самарѣ до второй половины 1814 года, а между тѣмъ этотъ городъ въ 1812 году, когда непріятель еще находился въ предѣлахъ Россіи, едва не сдѣлался ареною башкирскаго бунта. Дѣло происходило такимъ образомъ. Въ половинѣ октября явился въ Самару квартирмейстеръ отъ идущаго позади его башкирскаго отряда, состоявшаго изъ пяти полковъ, по 500 людей и по 1.000 лошадей въ каждомъ. Этимъ полкамъ назначено было пробыть въ Самарѣ двое сутокъ, по случаю переправы чрезъ Волгу. Такъ какъ всѣхъ полковъ нельзя было размѣстить въ Самарѣ, то Второвъ просилъ исправника Алашеева чтобъ онъ поспѣшилъ назначить имъ квартиры въ ближайшихъ къ городу селеніяхъ. Алашеевъ поскакалъ за встрѣчу отряду, а между тѣмъ два полка уже вступили въ городъ. Ихъ пришлось размѣстить частію въ Самарѣ, частію въ пригородной слободѣ, населенной Татарами; остальные три полка успѣли разставить по селеніямъ. Несмотря на октябрь, въ Самарѣ уже начиналась большая стужа. Волга, хотя еще и не стала, но уже была покрыта громадными льдинами, препятствовавшими переправѣ чрезъ нее даже въ мелкихъ лодкахъ; сверхъ того, даже при возможности переправы, въ Самарѣ въ ту пору рѣшительно не было никакихъ перевозочныхъ средствъ, кромѣ одной завозки, и достать ихъ было не откуда. Второвъ донесъ объ этомъ губернатору и просилъ у него разрѣшенія отправить полки въ Симбирскъ, куда имъ слѣдовало и по маршруту, именно по лѣвому берегу Волги, по которому шла хотя и небольшая, но ровная и кратчайшая дорога. Но отвѣта не было, и поэтому Башкирцы простояли въ Самарѣ цѣлый мѣсяцъ. Отъ новыхъ гостей, состоящихъ, кромѣ Башкирцевъ, изъ Тептярей, Киргизовъ и Татаръ, начались между тѣмъ разные безпорядки, какъ воровство, ссоры и драки съ жителями. Ни командиры ихъ, русскіе офицеры, ни городничій не могли унять буяновъ; обо всемъ этомъ Второвъ съ каждою почтой доносилъ князю Долгорукову. Между тѣмъ случилось слѣдующее происшествіе: 18го ноября, за два часа до разсвѣта, вбѣжалъ въ квартиру Второва командиръ 8го Башкирскаго полка, капиталъ Плѣшивцовъ, блѣдный и трепещущій. «Спасите меня, говорилъ онъ: полкъ мой взбунтовался! Нынѣшнею ночью, болѣе 300 человѣкъ рядовыхъ, въ полномъ вооруженіи, ушли самовольно по Оренбургской дорогѣ.» Второвъ тотчасъ же послалъ исправника въ тѣ селенія гдѣ стояли Башкирцы, чтобы предупредить полковыхъ командировъ о самарскомъ происшествіи, а самъ зашелъ посовѣтываться что именно дѣлать въ этомъ случаѣ, къ своему пріятелю, проживавшему тогда въ Самарѣ свитскому полковнику по квартирмейстерской части, Струкову (Григ. Никанор.), состоявшему прежде правителемъ дѣлъ у командовавшаго тогда Оренбургскимъ корпусомъ и военнаго губернатора, князя Волконскаго (Григор. Семенов.).[78] Струковъ прежде служилъ въ корпусѣ Германа въ Голландіи, вмѣстѣ съ нимъ былъ взятъ въ плѣнъ Французами и болѣе года прожилъ въ Лилѣ. Онъ пріѣхалъ въ Оренбургъ вмѣстѣ съ княземъ Волконскимъ, но болѣе двухъ лѣтъ не могъ переносить странностей и капризовъ своего начальника, поссорился съ нимъ и перешелъ къ другой дѣятельности. Ему поручено было сдѣлать первый опытъ перевозки каменной соли изъ Илецкой Защиты прямо до Самары; вотъ почему онъ проживалъ въ этомъ послѣднею городѣ, съ состоящими при немъ чиновниками, Фурманомъ (Александ. Ѳедор.)[79] и Кинешенцовымъ (Владим. Иванов.) живя два года въ Оренбургѣ, Струковъ могъ считаться спеціалистомъ тамошнихъ азіятскихъ дѣлъ, тѣмъ болѣе что онъ пользовался особенною популярностью между Башкирцами которые обращались къ нему за совѣтами во всѣхъ важныхъ случаяхъ. Второвъ, по легкости тогдашнихъ отношеній, тотчасъ же подружился съ оренбургскими пріѣзжими, а потому и естественно что онъ нуждался въ совѣтѣ Струкова, человѣка очень умнаго и смѣлаго. Но въ связи съ самарская происшествіями была и личность оренбургскаго военнаго губернатора, о которой, поэтому, приходится сказать нѣсколько словъ. Князь Григорій Семеновичъ Волконскій былъ самодуръ въ полномъ смыслѣ этого слова. «Разказываютъ, пишетъ Второвъ, что онъ часто представлялъ собою Суворова, дѣлалъ такія же штуки, зимою и лѣтомъ ежедневно обливался холодною водой, ходилъ часто по улицамъ безъверхвлго платья и говаривалъ: Суворовъ не умеръ; онъ во мнѣ! Кажется, не мудренъ былъ и прежде, а въ Оренбургѣ дошелъ до того что далъ предписаніе подчиненнымъ мѣстамъ чтобъ повелѣній его не исполняли, если не будетъ на нихъ подписи Ермолаева. Этотъ Ермолаевъ, Алексѣй Терентьевичъ, былъ оберъ-аудиторомъ по должности, но на самомъ дѣлѣ управлялъ цѣлымъ Оренбургскимъ краемъ и, вѣроятно, не отечески, ибо иначе не назывался какъ Терентьичемъ. А вотъ другое обличительное слово противъ князя Волконскаго, изъ письма Марьи Васильевны Второвой къ ея родителямъ, писаннаго въ октябрѣ 1812 года: „Господи, сохрани насъ при такихъ начальникахъ, какъ нашъ оренбургскій! Ни о чемъ не думаетъ, всему радуется. А что дѣлать! всѣ видятъ и молчатъ. Онъ даже, говорятъ, порадовался что Бертье, его знакомецъ, начальникомъ Москвы, даже перекрестился этому: вотъ до какого дожилъ безумія! Если это правда, то Оренбургъ намъ опаснѣе пришествія Французовъ. Тамъ всякая всячина ссыльныхъ, Киргизы, Башкирцы; все это благодаря ему возстановлено. Конецъ моему геройству: что-то сердце у меня замираетъ!“
Услышавъ разказъ Второва о бунтѣ, Струковъ ужаснулся и воскликнулъ: „Быть бѣдѣ! Французы теперь въ Москвѣ, и Башкирцы навѣрно затѣваютъ бунтъ; надобно ихъ предупредить“. Онъ велѣлъ заложить тройку своихъ лошадей въ открытые сани, вооружился парою пистолетовъ, взялъ съ собою башкирскаго муллу и поскакалъ въ погоню за бѣглецами А между тѣмъ Второвъ, простившись со Струковымъ, поѣхалъ въ Татарскую слободу для производства дознанія, такъ какъ въ городѣ, отъ русскихъ домовладѣльцевъ, по незнанію ими башкирскаго языка, естественно, нельзя было ничего узнать. Въ слободѣ нашъ городничій остановился у лакомаго Татарина, отъ котораго онъ узналъ слѣдующія подробности. Въ ночь подъ 1ое ноября, въ полверстѣ отъ Лободы и по Оренбургской дорогѣ, у Башкирцевъ было сборище, куда они валили толпами изъ города и слободы. Двое изъ ихъ старшинъ, какъ замѣтно, ихъ въ чемъ-то уговаривали, но безуспѣшно, а потому принуждены были уйти отъ нихъ скорымъ шагомъ, по направленію къ городу; бунтовщики погнались вслѣдъ за ними и одного едва не заколи, а по другому стрѣляли изъ лука; но бѣглецы спаслись, благодаря быстротѣ своихъ коней. Еще недѣли за двѣ до этого происшествія, по разказамъ Татарина, пріѣзжали въ слободу изъ города и деревень депутаты изъ другихъ башкирскихъ полковъ, кромѣ, впрочемъ, 9го (капитана Попова). Они собирались въ круги и о чемъ-то долго и горячо толковали, отстраняя отъ участія въ этихъ собраніяхъ мѣстныхъ Татаръ. Но послѣ этихъ сходокъ многіе изъ нихъ часто плакали. О чемъ вы плачете? спрашивали Башкирцевъ хозяева Татары. „Насъ посылаютъ на войну, отвѣчая постояльцы, не царь, а Терентьичъ. Къ намъ дошли слухи что безъ насъ напали Киргизцы и всѣхъ женъ и дѣтей нашихъ порѣзали.“ Вотъ что узналъ Второвъ. Кромѣ Струкова, погнался за бѣглецами и командиръ взбунтовавшагося полка Плѣшивцовъ; но ни онъ, ни исправникъ не успѣли ничего сдѣлать: VIII Башкирскій полкъ ушелъ въ цѣломъ составѣ, захвативъ съ собою не мало людей и изъ другихъ полковъ. Бѣглецы уже раздѣлились на партіи и поспѣшно бѣжали по направленію къ Оренбургу; но неутомимый Струковъ нагналъ ихъ и успѣлъ перерѣзать дорогу одной изъ партій. При посредствѣ муллы и своимъ авторитетомъ онъ успокоилъ бѣглецовъ и убѣдилъ ихъ возвратиться къ долгу службы. Между Башкирцами, какъ узналъ здѣсь Струковъ, существовалъ заговоръ, чрезвычайно оригинальный, такъ какъ теперь (по ихъ мнѣнію) въ Москвѣ царствуетъ новый царь, Пугачъ; поэтому настала самая пора взбунтовать всю Башкирію, идти на Оренбургъ и другія мѣста до самой Москвы, жечь города и убивать жителей.» Услышавъ это странныя вѣсти, Струковъ стремглавъ поскакалъ въ Оренбургъ. Въ жестокую стужу, легко одѣтый, скача по проселкамъ и лѣсамъ, гдѣ скрывались бѣглецы, на третій день не устрашимый, но измерзшій полковникъ былъ уже въ этомъ городѣ и прямо явился въ домъ новаго Суворова. Увидѣвъ личнаго своего недоброжелателя вооруженнымъ и встревоженнымъ, князь Григорій Семеновичъ струсилъ.
— Извините, князь, мой костюмъ, сказалъ Струковъ, — имѣю объявить вамъ важную тайну. Прикажите людямъ вашимъ выдти или пойдемте въ особую комнату.
— Нѣтъ, не выходите, обращаясь къ людямъ, вскричалъ поблѣднѣвшій Волконскій, — пошлите еще кого-нибудь…. А гдѣ мои адъютанты?…
— Не бойтесь, князь, успокоивалъ его Струковъ, — я не имѣю противъ васъ никакого злаго умысла, и тайна моя касается службы.
Они вышли въ другую комнату, гдѣ Струковъ разказалъ ему всѣ приведенныя выше подробности.
— А, батюшка!… воскликнулъ князь Волконскій своею любимою поговоркой, — я ихъ всѣхъ пересѣку кнутомъ.
— Сперва надобно поймать кого сѣчь, внушительно замѣтилъ Струковъ. — Поспѣшите, князь, послать надежныхъ людей въ Башкирію и навстрѣчу бунтовщикамъ, надобно сейчасъ предупредить ихъ чтобъ они не могли исполнить своего заговора.
— А, батюшка!… Подите и перескажите все это Алексѣю Терентьичу и дѣлайте какъ надобно, сказалъ губернаторъ.
— Помилуйте, князь! возразилъ не церемонившійся съ нимъ Струковъ, — куда и зачѣмъ мнѣ ходить? Прикажите послать за кѣмъ вамъ угодно и призовите сюда; надобно сейчасъ дѣйствовать.
Струковъ настоялъ на своемъ. Собранъ былъ совѣтъ, въ которомъ участвовалъ и неизбѣжный Терентьичъ. Положили: генералу Герценбергу и адъютанту Кочкину отправиться въ Башкирію и на встрѣчу бѣглецамъ. Эти послѣдніе были переловлены частію на дорогѣ, частію въ самой Башкиріи. Возмущеніе не вспыхнуло; но замыселъ идти на Москву, къ Пугачу, какъ оказалось по слѣдствію, существовалъ дѣйствительно. Главные зачинщики были наказаны кнутомъ и сосланы въ Сибирь. Второвъ справедливо приписываетъ всю заслугу прекращенія этихъ безпорядковъ, грозившихъ большою бѣдою, энергіи и отважности Струкова, сѣтуя только что этотъ подвигъ остался даже неизвѣстнымъ правительству и прошелъ безслѣдно. Окончивъ дѣла въ стели, Герценбергъ прибылъ въ Самару для присутствованія при переправѣ черезъ Волгу башкирскихъ полковъ. Въ это время" Волга только-что покрылась льдомъ, поэтому переправа черезъ нея была еще небезопасна. Иванъ Алексѣевичъ, въ качествѣ городничаго, долженъ былъ приготовить всѣ необходимыя средства, на случай несчастія. Это онъ и сдѣлалъ; но, занятый отправкою почты по суду и полиціи, самъ онъ не могъ присутствовать при переправѣ, а поручилъ заняться этимъ квартальному Жевскому. Но генералъ Герценбергъ, увидѣвъ злополучнаго квартальнаго, воспылалъ жестокимъ гнѣвомъ за такое неуваженіе къ его сану со стороны городничаго. Онъ прогналъ съ перевоза квартальнаго и потребовалъ къ себѣ Второва. Иванъ Алексѣевичъ явился и долженъ былъ выслушать цѣлую бурю генеральскихъ угрозъ, отъ обычнаго «какъ вы смѣете» до «я представлю васъ къ отрѣшенію отъ должности». Выслушавъ терпѣливо эти окрики, герой нашъ сказалъ сердитому генералу: «ваше превосходительство сдѣлали бы мнѣ величайшее благодѣяніе, еслибы, по вашему представленію, меня отрѣшили». Спѣшимъ прибавить что Герценбергъ совсѣмъ смягчился когда узналъ подробности о многочисленныхъ занятіяхъ и должностяхъ Второва. Онъ извинился предъ нимъ, отпустилъ его съ переправы и въ остальное время пребыванія своего въ Самарѣ почти подружился съ нимъ, оказывая ему «особенныя ласки и вниманіе».
Грозный, но «славный памятью» Двѣнадцатый годъ задѣлъ крыломъ своимъ и отдаленную Самару. «Сердце замирало» не у одной Марьи Васильевны. Не было почти дома гдѣ бы какой-нибудь членъ семьи, отецъ, братъ, сынъ или другой ближній родственникъ, не служилъ въ арміи или въ ополченіи. Газетъ не выходило; всѣ сношенія съ Москвою были прерваны; распространялись одни противорѣчивые слухи: говорили то о побѣдахъ, то о пораженіяхъ. Извѣстіе о занятіи Москвы Французами было получено въ октябрѣ, то-есть одновременно со слухами распространившимися въ степи о появленіи Пугача и о Башкирскомъ движеніи. Понятно, какъ должно было "замирать сердце* у мирныхъ обитателей средняго Поволжья въ подобную пору, при внутреннемъ хаосѣ, когда цѣлый край грозившій возмущеніемъ управлялся сумазбродомъ. Что касается до нашего героя, то ему въ исторіи Самары несомнѣнно принадлежитъ почетное, хотя и скромное мѣсто. «Примите, приписываетъ Второвъ къ тестю и тещѣ въ письмѣ жены отъ 4го октября, только мой поклонъ; а писать много нѣкогда. Я сижу то въ судѣ, то въ полиціи. Почта ужасная! лишу самъ, а писаря мои всѣ пьяны. Больше ста бумагъ надобно послать. Замучился до смерти; хочу проситься лучше на службу (военную). Пугливую жену мою не слушайте… Французы вошли безъ выстрѣла въ Москву съ барабаннымъ боемъ, но потомъ опять вышли, награбивъ нѣсколько вещей и серебра, конечно, церковнаго, на 450 повозкахъ; но подъ Черною Грязью разбиты и обозъ сей отбитъ. Они уже потянулись назадъ.» «26го августа, пишетъ Марья Васильевна къ родителямъ, было подъ Москвою такое кровопролитіе, что никакое перо и даже воображеніе представить не можетъ. Вездѣ звѣрствомъ отличаются Поляки. Изъ Москвы раненые всѣ перевезены во Владиміръ. Въ здѣшнюю губернію ведутъ плѣнныхъ Французовъ. Говорятъ, въ Бугульмѣ они сдѣлали дебошъ и зажгли было городъ. При такихъ занятіяхъ мужа, при такихъ страхахъ и ужасахъ, бѣдной Марьѣ Васильевнѣ, на которой лежала вся тяжесть домашнихъ заботъ, нѣкогда было вздохнуть свободно и она принуждена была отказываться отъ развлеченій, необходимыхъ и даже пріятныхъ. Въ это время проживало въ Самарѣ два знатныхъ семейства, бѣжавшія изъ Москвы отъ Французовъ, графиня Толстая (Александра Николаевна), съ тремя сыновьями и четырьмя дочерьми, и графъ Салтыковъ (Григорій Сергѣевичъ),[80] ея зять, женатый на ея дочери (Елизаветѣ Степановнѣ), съ своею матерью, двумя сестрами и двумя маленькими дѣтьми; большой запасъ гувернантокъ и компаньйонокъ увеличивалъ и безъ того не маленькія семейства. Графъ Григорій Сергѣевичъ былъ литераторъ и даже поэтъ и, по увѣренію Второва, зналъ въ совершенствѣ всѣ европейскіе языки. Онъ сбизился съ Иваномъ Алексѣевичемъ и долго потомъ находился съ нимъ въ постоянной перепискѣ. Онъ каждодневно бывалъ у Второвыхъ и просиживалъ у нихъ далеко за полночь; очень часто хаживали и братья Толстые (Степанъ, Михаилъ и Петръ Степановичи). „Я еще не знакома съ графинями, говоритъ Марья Васильевна въ вышеприведенномъ письмѣ, да не знаю буду ли знакомиться: вы знаете всѣ мои должности (дѣла) и много ли я имѣю времени. Правда Иванъ Алексѣевичъ при всей охотѣ къ знакомству отказывался отъ частыхъ свиданій; но благосклонности такъ велики, что нѣтъ возможности отказаться. Сегодня (4го октября) у Салтыкова Ваня будетъ обѣдать и т. д.“ И дѣйствительно, потомъ, отказаться отъ знакомства не было никакой возможности: графини оказались любезными женщинами, и оба пріѣзжія семейства стали жить въ большой дружбѣ съ семьей самарскаго городничаго и судьи, дружбѣ не прекращавшейся во всю ихъ жизнь.
Въ началѣ 1813 года и весь этотъ годъ, продолжаетъ Второвъ, мои хлопоты и мучительныя заботы по должностямъ, особливо по городу, умножились болѣе прежняго. Я долженъ былъ безпрестанно встрѣчать и провожать толпы плѣнныхъ Французской арміи, разныхъ націй: Французовъ, Нѣмцевъ, Поляковъ, Италіянцевъ и Гишпанцевъ, которыхъ сопровождали русскіе офицеры, съ командами ратниковъ и регулярныхъ солдатъ въ Сибирь и въ Оренбургскую губернію. Раненыхъ и больныхъ везли на подводахъ, а которые въ силахъ были идти пѣшкомъ, тѣхъ гнали, какъ свиней, палками. Тогда всѣ состоянія, особливо чернь, озлоблены были да неистовства противъ враговъ нашего отечества. Вмѣсто квартиръ, запирали ихъ кучами въ пустыхъ сараяхъ и амбарахъ. Равнодушно нельзя было смотрѣть на несчастныя жертвы властолюбія Наполеона.»
Первая партія плѣнныхъ прибыла въ Самару въ концѣ сентября 1812 года, уже въ глубокую осень. Эту партію, въ числѣ 1.700 человѣкъ, велъ Владимірскаго ополченія полковникъ Языковъ,|конвоировавшій ее полнымъ батальйономъ ратникомъ. За день до прихода въ городъ, онъ далъ знать городничему о своемъ прибытіи, просилъ отвести для него, офицеровъ и команды квартиры, а для плѣнныхъ приготовить пустые амбары или сараи, а равнымъ образомъ озаботиться доставленіемъ необходимыхъ средствъ для переправы черезъ Волгу. Все это было приготовлено. Языковъ и нѣсколько офицеровъ въѣхали въ городъ первыми и расположились тотчасъ же въ отведенныхъ имъ квартирахъ. Второвъ съ графомъ Салтыковымъ отправились на переправу, въ двухъ верстахъ отъ Самары. Они были поражены увидѣнною ими картиною. «Положеніе плѣнныхъ было самое ужасное: кто въ силахъ былъ, шли пѣшкомъ; дрожали отъ холода, въ однихъ мундирахъ своихъ, безъ всякаго зимняго платья, худые, изнуренные; многіе падали дорогою, и тѣхъ клали на телѣги. За ними тянулись на подводахъ больные, лежащіе человѣкъ по пяти на одной телѣгѣ. На перевозѣ въ нѣсколькихъ лодкахъ приставали къ берегу, также дрожащіе отъ стужи, блѣдные, изнуренные люди; больныхъ вытаскивали изъ лодокъ и клали на телѣги. Ихъ стонъ и жалобы на безчеловѣчные съ ними поступки раздирали сердце. Зрѣлище ужасное и оскорбительное! Мы не могли долго видѣть такого бѣдствія несчастныхъ и возвратились въ городъ.» Графъ Салтыковъ, воспользовавшись своимъ знаніемъ языковъ, разговаривалъ съ плѣнными Французами, Нѣмцами, Италіянцами и Испанцами, разспрашивая ихъ о родинѣ и о тѣхъ битвахъ, гдѣ пришлось имъ пострадать.
Прямо съ перевоза нашъ пылкій городничій бросился въ квартиру полковника Языкова и разказалъ ему свои впечатлѣнія отъ видѣнной сцены, изъявляя, при этомъ, свое негодованіе на обращеніе ратниковъ съ плѣнными, которые «упавшихъ отъ безсилія бьютъ палками, а медленно идущихъ также погоняютъ палками, какъ скотовъ». Языковъ, разказываетъ Второвъ, съ суровостію;ъозразилъ мнѣ:
— Какъ вамъ не стыдно, сударь, жалѣть злодѣевъ, которые надѣлали столько бѣдъ нашему отечеству.
— Они были злодѣями тогда когда имѣли ружье и дрались, а теперь обезоружены, изранены и убиты несчастіемъ. Надобно жалѣть по человѣчеству, а не угнетать ихъ. Но моя философія не произвела на него никакого дѣйствія: онъ все говорилъ свое. Отъ него пріѣзжаю къ графу Салтыкову и разказываю ему о человѣколюбивыхъ сужденіяхъ г. Языкова. Въ ту самую минуту, противъ самыхъ оконъ его квартиры, провезли плѣнныхъ больныхъ. Двѣ сестры Салтыкова, графини Пелагея и Аграфена Сергѣевны, просили меня проводить ихъ къ больнымъ чтобы посмотрѣть и поговорить съ ними. Мы взошли на дворъ, гдѣ снимали больныхъ съ телѣги. Ихъ было пять человѣкъ, Французы. Верхнихъ трехъ сняли, а лежащіе внизу двое были уже мертвые. Графини начали говорить съ живыми по-французски, но они ничего не могли отвѣчать и только стонали. Хозяйка того дома принесла имъ по небольшой лепешкѣ и положила имъ на руки. Одинъ ничего уже не могъ ѣсть, а другіе двое, вмѣсто лепешекъ, грызли свои руки до крови. Видно было что они очень голодны, или въ безпамятствѣ. Графини со слезами на глазахъ возвратились къ себѣ на квартиру.
Эту партію плѣнныхъ Языковъ на другой день повелъ въ Оренбургскую губернію; но, пройдя верстъ 150 отъ Самары, онъ былъ остановленъ. Изъ Оренбурга присланы были медики для освидѣтельствованія больныхъ, потому что по пути Языкова шла эпидемически гнилая горячка. Изъ 1.700 человѣкъ плѣнныхъ, вышедшихъ изъ Владиміра, Языковъ привелъ въ Оренбургскую губернію не болѣе 300 человѣкъ, а изъ ратниковъ только половину; остальные люди были зарыты на скорую руку въ землѣ въ разныхъ мѣстахъ, по которымъ проходили. Въ послѣдствіи обнаружилось что въ самой Самарѣ, во время переправы черезъ Волгу, на правомъ берегу этой рѣки, было зарыто въ пескѣ до сорока еще не остывшихъ труповъ. «Слышно было, говоритъ Второвъ, что полковникъ Языковъ отданъ былъ подъ военный судъ за свое варварство»; но не извѣстно оправдался ли этотъ слухъ и чѣмъ кончился судъ, если слухъ былъ вѣренъ.
На постоянное житье въ Самарѣ плѣнные Великой Арміи изъ разныхъ національностей явились только черезъ годъ, въ сентябрѣ 1813 года, въ числѣ 16 офицеровъ и 42 рядовыхъ. Офицерамъ выдавалось по 50 к., а рядовымъ по 5 к. въ день на человѣка, и сверхъ того солдатскій провіантъ. Городничему велѣно было смотрѣть за ихъ поведеніемъ и наблюдать «чтобы не было имъ чинимо никакого притѣсненія». «Всѣ плѣнные офицеры и рядовые, доносилъ Второвъ губернатору, имѣютъ на себѣ весьма худое платье, такъ что многіе босы, нѣтъ даже рубашекъ, кромѣ ветхихъ мундировъ или изорванныхъ сюртуковъ и капотовъ; а шубы или тулупа нѣтъ ни у кого. Всѣ они, кромѣ двѣнадцати человѣкъ, изранены или имѣютъ ознобленные на рукахъ или ногахъ пальцы. Молодость не спасаетъ ихъ отъ болѣзни, а страданія отъ наступившаго холода.» И. А. Второвъ явился горячимъ защитникомъ интереса плѣнныхъ и не давалъ по этому случаю покоя губернатору. Мы уже нѣсколько знакомы съ тогдашнимъ симбирскимъ губернаторомъ княземъ А. А. Долгоруковымъ, человѣкомъ дѣйствительно умнымъ, который очень любилъ Второва, «но и онъ, по словамъ послѣдняго, по тогдашнему ожесточенію всѣхъ сословій противъ Французовъ, имѣлъ, какъ и другіе, политическій фанатизмъ и ни мало не входилъ въ бѣдственное положеніе плѣнниковъ. Часто онъ досадовалъ на меня за защиту ихъ и называлъ меня Французолюбцемъ.» Главная забота Второва состояла въ томъ чтобъ одѣть и прокормить плѣнныхъ, не дать имъ умирать съ голоду и холоду и отъ болѣзней. Тогда былъ неурожайный годъ и цѣна въ Самарѣ на съѣстные припасы болѣе чѣмъ удвоилась, такъ что отпускаемыхъ денегъ не хватало даже на содержаніе рядовыхъ. Отпуская этимъ послѣднимъ по 5 к. и солдатскій порціонъ, правительство разчитывало на ихъ заработокъ, а потому и отказывало въ снабженіи одеждой тѣхъ изъ нихъ которые были совершенно здоровы и способны къ работѣ; но разчетъ этотъ оказался ошибочнымъ, такъ какъ плѣнные при тогдашнихъ отношеніяхъ къ Русскому народу и помышлять не могли ни о какихъ заработкахъ, по крайней мѣрѣ въ Самарѣ. По поюженію, составленному тогдашнимъ министерствомъ полиціи, отпускались для зимняго времени нижнимъ чинамъ изъ плѣнныхъ слѣдующія вещи: шапка изъ простаго сермяжнаго сукна, овчинный полушубокъ, сермяжный кафтанъ, такіе же штаны и онучи, рубашка, рукавицы съ варьгами и лапти. Штабъи оберъ-офицеры вмѣсто полушубковъ получали овчинные тулупы, а вмѣсто кафтановъ сермяжныя шинели; въ случаѣ неимѣнія никакой одежды имъ давали то же самое что назначалось для нижнихъ чиновъ; но лотомъ имъ стали давать на одежду по 100 р. на человѣка. Но на заготовленіе всѣхъ необходимыхъ вещей обозначенныхъ въ положеніи, въ которыхъ нуждались плѣнные, деньги и ассигновки высылались изъ Симбирска самымъ безпорядочнымъ образомъ: на лапти и онучи вышлютъ, а про полушубки и армяки позабудутъ, или наоборотъ! Между тѣмъ ранніе осенніе холода, обыкновенно бывающіе въ Симбирскѣ и Самарѣ, и стоящіе доброй зимы болѣе южныхъ и западныхъ губерній, уже давали себя чувствовать. Появились болѣзни, а въ городѣ всего на всего былъ одинъ лѣкарь (Калиновскій), да и тотъ никого не лѣчилъ, будучи и самъ одержимъ какимъ-то недугомъ. Но добрая воля и энергія чего не преодолѣваютъ! Такъ и Второвъ преодолѣлъ всѣ препятствія и сдѣлалъ положеніе плѣнныхъ весьма сноснымъ: они не нуждались болѣе въ пищѣ и одеждѣ; для нихъ былъ присланъ лѣкарь, изъ плѣнныхъ же, живущихъ въ Ставрополѣ. Нѣкоторое вліяніе на улучшеніе положенія плѣнныхъ могъ имѣть слѣдующій ихъ адресъ къ князю Долгорукову, отправленный Второвымъ уже въ концѣ декабря и, вѣроятно, по его мысли составленный:
L'état déplorable dans lequel nous sommes, nous а engagé à Vous exposer nos pressans bésoins et à solliciter vos bontés.
Il y a déjà longtemps que nous sommes prisonniers, nous n’avons plus ni vêtement, ni linge, et ne pouvons suppléer au besoin par le fruit du travail ayant la plupart les pieds et les maines gélées. Nous sommes couverts de blessures qui nous ont affaiblies etlprivées de nos facultés, quelques uns même ont de membres de moins. Un partie de nous а reèu des pélisses ret l’autre des demi-pélisses, mais la saison estjrigoureuse, et Vôtre Excellence sait, que cette couverture est insuffisante. Nous faisons donc des voeux pour qu’elle daigne se disposer favorablement pour nous et pour qu’elle ordonne qu’il у soit ajouté quelque chose. Nous vous supplions, Monsegnieur, de fixér un instant vôtre attentions sur nous et d’accueillir nôtre prière avec cette bonté qui Vous caractérise.
Nous sommes avec le plus profond réspect etc.
Въ началѣ 1814 года прибыла въ Самару новая партія плѣнныхъ, такъ что всего составилось 18 офицеровъ и 101 рядовой. Плѣнные размѣщены были по квартирамъ, на каждой по два человѣка; офицеры въ особыхъ комнатахъ, а рядовые вмѣстѣ съ хозяевами. Нѣкоторые хозяева въ офицерскихъ квартирахъ испортили печи, или выставили окна, другіе не давали дровъ для топки. Хозяева солдатскихъ квартиръ не давали своимъ постояльцамъ не только посуды и воды, но даже сѣна и соломы, оправдываясь тѣмъ что Французы опоганятъ посуду, ибо они ѣдятъ зайцевъ и никогда не крестятся. Унтеръ-офицеръ и двое солдатъ должны были ежедневно обходить квартиры плѣнныхъ. Самъ Второвъ часто посѣщалъ квартиры офицеровъ, а иногда и нижнихъ чиновъ. Каждое воскресенье приводили ихъ къ городничему, выстраивали въ одну линію предъ окнами его дома и дѣлали имъ перекличку. Плѣнные вели себя скромно; но до губернатора дошли слухи о противномъ, и вотъ онъ рекомендуетъ Второву усилить надъ ними надзоръ, «который бы удерживалъ ихъ отъ всякихъ своевольныхъ поступковъ». Иванъ Алексѣевичъ является опять горячимъ защитникомъ плѣнныхъ и вотъ что, между прочимъ, доноситъ о нихъ своему начальнику:
«Съ самаго начала нахожденія ихъ въ городѣ не могъ я замѣтить вообще никакого своевольства отъ нихъ. Во все сіе время одинъ только рядовой, за грубость хозяину, наказанъ былъ мною тюремнымъ содержаніемъ; впрочемъ, всѣ они, какъ офицеры, такъ и нижніе чины, ведутъ себя наилучшимъ образомъ среди людей естественно чувствующихъ къ нимъ, какъ къ врагамъ и иностранцамъ, ненависть. И тѣмъ (для нихъ) похвальнѣе что во все время нахожденія ихъ здѣсь ни одинъ плѣнный никогда и никѣмъ не былъ замѣченъ въ пьянствѣ и даже въ начатіи ссоры, несмотря на то что ежедневно озлобляются они жителями названіемъ собакъ, свиней и, выдуманнымъ чрезъ какого-то цѣловальника, словомъ — Парижъ-пардонъ. Не было прохода ни одному Французу по улицѣ, чтобъ его толпы ребятъ и даже взрослыхъ и старыхъ людей не дразнили, какъ собаку, несмотря на запрещеніе отъ меня чрезъ полицейскихъ служителей и солдатъ, къ нимъ приставленныхъ. Дабы не случилось важнѣйшей между ними ссоры и драки, я принужденъ былъ нѣкоторыхъ буяновъ брать подъ караулъ и тѣмъ нѣсколько уменьшилъ озлобленіе противу плѣнныхъ. Однакожь и понынѣ еще сіе продолжается, такъ какъ недавно случилось что четверо пьяныхъ людей избили жестоко одного Француза. Почти всегда отъ плѣнныхъ и отъ приставленныхъ къ нимъ солдатъ доходятъ ко мнѣ жалобы на сіи озлобленія и на разныя притѣсненія ихъ отъ хозяевъ квартиръ, и по разбирательству, я всегда находилъ невинными плѣнныхъ. Осмѣливаюсь просить ваше сіятельство предписать здѣшнему магистрату и думѣ, чтобъ они подтвердили гражданамъ своего вѣдомства не озлоблять военноплѣнныхъ Французовъ, для избѣжанія ссоры и драки; ибо многіе изъ порядочныхъ гражданъ, по невѣжеству своему, одобряютъ такіе непристойные поступки съ плѣнными и недовольны моимъ защищеніемъ ихъ. Ежели и дошли до вашего сіятельства о своевольствѣ плѣнныхъ какіе слухи, то не иначе можно почитать какъ клеветою.»
Между губернаторомъ и городничимъ судьею возникла рѣшительная полемика по поводу плѣнныхъ. Вотъ что отвѣчалъ князь Долгоруковъ на донесеніе Второва: «На рапортъ вашъ симъ даю знать что я не нахожу ни мало со стороны жителей для военноплѣнныхъ озлобленій, ежели они говорятъ имъ что Парижъ-пардонъ. И сіи слова ходить имъ по улицамъ преграды дѣлать не могутъ; тѣмъ болѣе сіе подтверждается, если Французы такъ добронравны, какъ вы ихъ описываете». Въ доказательство озлобленія жителей Второвъ разказываетъ слѣдующій забавный анекдотъ:
"Въ послѣдніе дни Масляницы, во время катанья, разставилъ я въ разныхъ мѣстахъ по улицамъ лѣшихъ казаковъ и строго приказалъ имъ смотрѣть, унимать и даже брать подъ караулъ тѣхъ кто будетъ дразнить Французовъ и ругать ихъ. Вечеромъ пошелъ я одинъ на Большую Улицу. На мнѣ былъ байковый капотъ. Доходя до одного мѣста, гдѣ стоялъ караульный казакъ, слышу: «Собака-Французъ! Парижъ-пардонъ». Подходу ближе. Казакъ идетъ прямо ко мнѣ съ кулаками и продолжаетъ ругать свиньею и собакою; ro, узнавъ меня, скинулъ шапку и вытянулся. Такъ-то ты исполняешь приказаніе? говорю ему. «Виноватъ, ваше благородіе! Я думалъ что это Французъ».
Озлобленіе дѣйствительно было; но отъ офиціальной полемики оно не унялось. По свидѣтельству Второва, жители Самары, видя молчаніе Французовъ на задирательныя фразы, стали бросаться на нихъ съ ругательствомъ, бить, толкать въ снѣгъ, бросать въ нихъ мерзлою грязью и пр. Но и плѣнные далеко не были такими агнцами, какими ихъ рисуетъ Второвъ. Въ Курмышѣ, во время Масляницы того же 1814 года, они надѣлали разныя безпокойства и поразбѣжались; даже между самарскими плѣнными, даже между офицерами, изъ которыхъ нѣкоторые «имѣли входъ въ три благородные дома», не все было ладно. Явились буяны, которыхъ надобно было усмирять, подвергать взысканіямъ, строгому выговору и аресту и, что всего непріятнѣе, доносить объ этихъ происшествіяхъ полемизирующему губернатору. Князь Долгоруковъ, дѣйствительно, ловко воспользовался такимъ донесеніемъ. «Не могу не присовокупить моего удивленія что Французы такъ худо оправдываютъ вашу рекомендацію, прежде вами мнѣ обо всѣхъ ихъ сдѣланную, и что, какъ я съ прискорбіемъ замѣчаю изъ рапорта вашего, благородные Русскіе могутъ водитъ компанію съ врагами ихъ отечества!.. Желалъ бы чтобы всякій остался при тѣхъ чувствованіяхъ что къ безсильному уже непріятелю должно имѣть одно только состраданіе и не вредить ему; но отнюдь не водить компаніи, а тѣмъ паче еще имѣть короткое обращеніе. Ибо сіи двѣ вещи весьма различны; и каждый истинный сынъ отечества увидитъ что первая изъ нихъ похвальна, а послѣдняя предосудительна и мараетъ честь Россіянина.» Это назиданіе не осталось безотвѣтнымъ со стороны нашего героя. «Ежели изъ нихъ (плѣнныхъ офицеровъ), говоритъ онъ, человѣкъ пять и имѣли прежде входъ въ нѣкоторые благородные домы, то принимались они совсѣмъ не для компаніи, а дѣйствительно изъ одного состраданія только, по человѣчеству, и даже многіе изъ нихъ, по бѣдности, какъ несчастные, награждаемы были бѣльемъ, или подобными вещами. Короткаго жь обращенія никто съ ними имѣть не можетъ, потому болѣе что они не знаютъ русскаго языка, а на ихъ языкѣ здѣсь не болѣе трехъ человѣкъ могутъ съ ними объясняться». Въ примѣчаніи къ этому мѣсту Иванъ Алексѣевичъ указываетъ въ своемъ журналѣ этихъ знатоковъ французскаго языка; то были: дѣвица Анфимова, гжа Ростовская[81] и онъ самъ. О себѣ онъ замѣчаетъ: «Я зналъ французскій языкъ только глазами, но чрезъ недѣлю такъ напрактиковался съ плѣнными что могъ свободно объясняться». Толстые и Салтыковы уже не жили въ Самарѣ въ то время. Во время этой полемики, въ одномъ мѣстѣ своего журнала, Второвъ пишетъ: «Несчастный, обезоруженный, изувѣченный и нуждающійся во всемъ плѣнникъ долженъ быть трактованъ хуже скота! Его должно озлоблять еще и притѣснять. Какой позоръ для человѣчества, особливо для націи и даже правительства! Но сіе послѣднее совсѣмъ не такъ думаетъ, судя по его попеченію о пищѣ и одеждѣ.» Но полемика съ губернаторомъ этимъ не кончилась: случай происшедшій въ Ставрополѣ снова возбудилъ ее. По словамъ Второва, этотъ случай происходилъ такимъ образомъ. Въ Ставрополѣ проживалъ нѣкто Ш., разбогатѣвшій приказный, изъ отпущенниковъ, круглый невѣжда, котораго не принимали нигдѣ въ порядочныхъ домахъ, чего онъ сильно добивался. Онъ возненавидѣлъ Французовъ за то что ихъ принимаютъ и рѣшился имъ отомстить за это предпочтеніе, воспользовавшись исторіей курмышскаго буйства, за которое всѣ участники изъ плѣнныхъ были посланы въ Сибирь. Ш. сочинилъ такую штуку. Разъ онъ зазвалъ къ себѣ городскаго голову, напоилъ его до безчувствія пьянымъ и, когда уже смерклось, послалъ проводить его до дому подкупленнаго имъ инвалиднаго солдата. Еле-двигаясь и поддерживаемый подъ руку солдатомъ, тащится голова по опустѣвшей улицѣ и подходитъ къ одному дому, въ которомъ плѣнный Французъ, высланный своими хозяевами, закрывалъ ставни. Въ это время инвалидъ-менторъ вынулъ ножъ и слегка пырнулъ имъ въ заднія мягкія части опьянѣвшаго ставропольскаго мера, закричавъ во все горло: караулъ! Сбѣжался народъ. Инвалидъ указалъ вы плѣннаго Француза, который, будто бы, хотѣлъ заколоть городскаго голову. Француза схватили и отвели въ тюрьму. Началось слѣдствіе; Ш. не жалѣлъ денегъ; ставропольскій уѣздный судъ приговорилъ: высѣчь кнутомъ несчастнаго Француза и сослать въ каторгу![82] Рана головы оказалась, конечно, ничтожною. Это происшествіе дало новый поводъ князю Долгорукову предписать городничимъ своей губерніи усилить надзоръ надъ плѣнными. Выражая свою увѣренность въ этомъ, князь Долгоруковъ замѣчаетъ: «Я увѣренъ что господа городничіе не допустятъ жителей, какъ то и нѣкоторыхъ городахъ случилось, до фамиліарнаго съ ними (плѣнными) обращенія; ибо сострадать и быть доброхотку есть совсѣмъ не то что водить съ врагами отечества компанію». Второвъ, при всѣхъ добрыхъ отношеніяхъ къ нему губернатора, не могъ не тревожиться своею съ нимъ полемикой, хотя тревога эта въ послѣдствіи оказалась совершенно напрасною: полемика съ княземъ не имѣла никакихъ дурныхъ послѣдствій.
Какъ всему бываетъ конецъ, такъ наступилъ конецъ и пребыванію военноплѣнныхъ въ Самарѣ. Въ началѣ іюня 1814 года велѣно было отправить Французовъ въ Бѣлостокъ, а военноплѣнныхъ другихъ національностей въ Радзивиловъ. Радость плѣнныхъ, при этомъ извѣстіи, была безпредѣльна. Приготовивъ все для ихъ отправленія на 7е число, въ воскресенье, Второвъ не побоялся устроить для нихъ проводы, до нѣкоторой степени торжественные, подробности которыхъ передаемъ его же словами:
«Въ полдни собралось ко мнѣ много изъ здѣшнихъ господъ дворянъ и чиновниковъ съ тѣмъ чтобъ ѣхать вмѣстѣ въ Дуброву: такъ называется на берегу Волги мѣсто гулянья здѣшнихъ жителей, куда они собираются по воскресеньямъ и привозятъ съ собою чайники, самовары, разныя закуски. Тутъ же, въ двухъ верстахъ отъ города, находится и перевозъ черезъ Волгу. Мы поѣхали туда. Барыни взяли съ собою приготовленные для закуски пироги, жаркое и пр. Туда же привели и всѣхъ плѣнныхъ. На полянѣ, близь берега, между кустовъ, разставили столики, разостлали ковры на травѣ и разложили завтракъ для отправляющихся въ путь гостей. День былъ прекрасный и тихій. Нижніе чины были выстроены въ линію на самомъ берегу, близь перевозныхъ лодокъ, а офицеры приглашены были въ нашъ кружокъ, на возвышеніе. Повѣренный литейными сборами привезъ солдатамъ нѣсколько ведеръ вина и сотни двѣ калачей. Офицеровъ подчивали мы. Только Тевененъ (арестованный буянъ) съ своимъ однополчаниномъ, Горсомъ, гнѣваясь на другихъ, не подходили къ намъ и прогуливались въ сторонѣ. Я послалъ сказать солдатамъ чтобъ они лили за здоровье нашего Государя. Имъ поднесли по стакану вина, — и вдругъ увидали мы бросаемыя вверхъ шапки и услышали крикъ, нѣсколько разъ повторяемый: „Vive l’empereur! Vive l’empereur!“ Мнѣ шепнула Анна Ефимовна (Алфимова) что нѣкоторые кричатъ: Vive les empereures! Но я не замѣтилъ. Офицеры были довольны нашимъ угощеніемъ, благодарили насъ и распрощались. Посадили ихъ (плѣнныхъ) въ нѣсколько лодокъ, и лишь отстали отъ берега, какъ на всѣхъ лодкахъ полетѣли опять шапки вверхъ и раздались крики, нѣсколько разъ повторяемые: „Vive le commandant de Samara!“
Иванъ Алексѣевичъ не говорилъ, но, безъ сомнѣнія, эта минута была для него великимъ утѣшеніемъ, наградой за все тяжелое время 12—14 годовъ, когда имъ однимъ держался большой городъ. Особенно его мучило городничество, исполненіе несродныхъ ему полицейскихъ обязанностей, да еще въ такую пору. Бѣдность въ людяхъ, поглощаемыхъ арміей, была изумительна. Уѣздный судъ почти бездѣйствовалъ, по болѣзни секретаря и по причинѣ поголовнаго пьянства канцелярскихъ служителей; о городническомъ правленіи уже и говорить нечего: тамъ канцеляристы пребывали въ пьянствѣ безчувственномъ» и непробудномъ. Какъ милости, просилъ Второвъ князя Долгорукова объ освобожденіи его отъ городническихъ обязанностей; но что могъ сдѣлать князь когда не только на городническую, но и на должность квартальнаго надзирателя некого было найти, а если и являлись, томъ родъ уже никуда негодный. Трезвость и порядочность были такими рѣдкими явленіями въ этомъ сортѣ людей что считались положительнымъ достоинствомъ, даже при дурковатости и безграмотности; по крайней мѣрѣ такими отрицательными добродѣтелями отличался новый помощникъ Второва, поручикъ Елузинъ (Никифоръ Матвѣевичъ), занявшій должность квартальнаго надзирателя, человѣкъ безграмотный и «немножко глуповатый». Второвъ рѣшительно изнемогалъ не тонко отъ непосильныхъ письменныхъ занятій, но отъ хлопоты тревогъ всякаго рода. Почти одному, въ большомъ городѣ, съ населеніемъ сброднымъ и подвижнымъ, мудрено было управиться. По городнической должности случались часто и скандалы; объ одномъ изъ нихъ Второвъ разказываеть любопытныя подробности. Въ Самарѣ проживалъ нѣкто Ждановъ (Алексѣй Степановичъ), отставной казачій офицеръ, торговавшій хлѣбомъ. Онъ подрядилъ крестьянина Самарскаго уѣзда, деревни Березоваго-Гая, Григорія Иванова, поставить ему 50 пуд. пшеницы по 95 к. за пудъ, и далъ ему въ задатокъ 25 р. Крестьянинъ Ивановъ привезъ ему возъ пшеницы, вѣсомъ въ 23 пуда; но Ждановъ, принявъ пшеницу, отпѣлъ у крестьянина лошадь съ возомъ и вытолкалъ его вонъ со двора, требуя полной доставки заподряженнаго хлѣба. Ивановъ пожаловался городничему. Второвъ постъ съ крестьяниномъ Елузина требовать отъ Жданова возвращенія отнятыхъ вещей; но этотъ послѣдній не отдалъ, отговариваясь тѣмъ что крестьянинъ Ивановъ взялъ у него не 25, а 50 руб. Когда же Ивановъ сталъ увѣрять въ проливомъ, Ждановъ замѣтилъ: «Не помню что-то. Надобно справиться по книгѣ.» Второвъ въ другой разъ послалъ къ нему квартальнаго, требуя возвращенія отнятыхъ вещей и выставляя ему на видъ что крестьянину Иванову, у котораго была единственная лошадь, не ни чѣмъ будетъ привезти къ вену хлѣба; но это убѣжденіе, какъ и совѣтъ разчесться съ Ивановымъ по тогдашней цѣнѣ на пшеницу (1 р. 50 к. за пудъ), остались безъ послѣдствій. Тогда Второвъ въ третій разъ послалъ квартальнаго, но уже съ солдатомъ, приказавъ ему взять силой со двора Жданова лошадь и возвратить ее хозяину. Но Жданова посланныя городничимъ лица не засталъ дома: онъ уѣхалъ на свой хуторъ, взявъ съ собою лошадь крестьянина. На другой день повторилось то же самое: безполезность увѣщаній и отказъ отдать лошадь бѣдному крестьянину. Разжирѣвшій подрядчикъ, женатый на дочери богатаго сызранскаго купца, видимо глумился надъ полиціей. Когда квартальный хотѣлъ взять лошадь для передачи Иванову, Ждановъ схватилъ его за воротъ и хотѣлъ бить. «Пускай придетъ городничій! Я посмотрю какъ онъ возьметъ у меня лошадь!» вскричалъ разсвирѣпѣвшій нахалъ. Второвъ вытребовалъ отъ инвалиднаго офицера 51 человѣка солдатъ, съ которыми, въ сопровожденіи Елузина и Иванова, и отправился въ домъ Жданова. Этотъ послѣдній встрѣтилъ его на крыльцѣ, но видимо струсилъ. Такъ какъ лошадь Иванова была уже спроважена на хуторъ, будто бы по дозволенію исправника, то Второвъ приказалъ просителю взять одну изъ лошадей Жданова и вести ее въ полицію. «Возьми хоть всѣхъ!» вскричалъ послѣдній съ досадой. Второвъ просилъ его идти вмѣстѣ съ собою въ полицію. Ждановъ согласился было, но увидѣвъ что крестьянинъ Ивановъ уже свелъ со двора его лошадь, отказался наотрѣзъ. Никакія увѣщанія городничаго исполнить это приказаніе не подѣйствовали на Жданова, такъ что принуждены были почти насильно притащить его за что онъ, впрочемъ, самъ вызывался, растянувшись на полу своей комнаты и крича: «Пускай тащатъ меня!» Привезенный въ полицію, онъ сѣлъ въ передней комнатѣ и не готовъ войти въ присутствіе для дачи отвѣтовъ, говоря что у него болятъ ноги, и что онъ ни стоять ни отвѣчать не можетъ. Второвъ приказалъ посадить его подъ арестъ въ гордегардіи, а о буйныхъ его поступкахъ сообщить въ уѣздный судъ. Когда Ждановъ былъ освобожденъ изъ-подъ ареста, то объявилъ что городничій, при арестованіи, отнялъ у него 2.800 р. ассигн. Князь Долгоруковъ принялъ сторону Норова и предписалъ суду поступить со Ждановымъ по всей строгости законовъ; судъ приговорилъ его къ лишенію чиновъ и послалъ свое рѣшеніе въ уголовную палату. Нѣсколько тысячъ потратилъ тамъ Ждановъ; но милостивый манифестъ прекратилъ это дѣло и спасъ его. Ему только нужно было размѣняться лошадьми съ крестьяниномъ Ивановымъ, что онъ и сдѣлалъ, но своей лошади отъ Иванова не взялъ, отговариваясь ея изнуренностію и негодностію. Лошадь была продана съ аукціона въ пользу Приказа Общественнаго Призрѣнія.
Въ продолженіи одиннадцатилѣтняго судейства черезъ руки Второва прошло болѣе двухсотъ замѣчательныхъ процессовъ. Всѣхъ ихъ онъ, конечно, не помнилъ, но во всѣхъ ихъ онъ былъ горячимъ поборникомъ правды. Кромѣ приведенныхъ выше, онъ разказываетъ еще объ одномъ, продолжавшемся четыре года и доставившемъ ему много огорченій съ одной стороны и не мало пріятныхъ впечатлѣній для его сердца и совѣсти съ другой, когда удалось ему открыть истину и обнаружить зло. Частію мистикъ, вполнѣ романтикъ, всегда идеалистъ, Второвъ восторженно относился къ добру и правдѣ; но, несмотря на свою общительность, мало зналъ людей. Не по одному благодушному настроенію, характеризующему эпоху, но и по личному своему характеру, мягкому и довѣрчивому, почти всѣ они казались ему «добрыми, умными» и честными. Разочаровываться приходилось ему на каждомъ шагу; разочарованіе дѣйствовало на него болѣзненно, но не научало его Житейской мудрости. Оно его раздражало, и въ такомъ случаѣ онъ повѣрялъ бумагѣ вопли своего отчаянія. Вотъ что онъ записалъ въ одну изъ такихъ тяжелыхъ минутъ въ своемъ журналѣ: «На что ни посмотришь, и какъ ни подумаешь, все заставляетъ меня оставить сію мерзкую и гнусную службу. Несправедливости, развратъ отъ большаго до малаго, невниманіе правительства сдѣлали презрительными всѣ сіи должности, которыя я занимаю. Еслибы дозволено было поступать по разсудку и человѣчеству, еслибы были помощники лучшіе и награда за честность и правду, то за счастіе можно бы почесть быть при такихъ должностяхъ!» Какъ бы то ни было, но и раздраженіе, и способность къ подобнымъ протестамъ дѣйствовали на нашего героя освѣжающимъ образомъ: въ 42 года онъ былъ еще свѣжъ и бодръ душой, и еще оставался вѣренъ своимъ идеаламъ. Но возвращаемся къ замѣчательному судебному процессу продолжавшемуся четыре года.
Еще въ 1808 году изъ земскаго поступило въ Самарскій уѣздный судъ дѣло объ убійствѣ трехъ разнощиковъ четырьмя государственными крестьянами деревни Мамыковой; при дѣлѣ представлены были и убійцы съ поличнымъ, то-есть съ вещами которыми обыкновенно торгуютъ разъѣзжающіе по деревнямъ продавцы. По показанію свидѣтелей, убійство это совершилось слѣдующимъ образомъ, Въѣхавъ въ деревню Мамыкову, разнощики остановились у кабака, гдѣ цѣловальничалъ крестьянинъ Накрайниковъ. Двое изъ нихъ вошли въ кабакъ, а мальчика, бывшаго съ ними, оставили на возу. Убійство началось въ самомъ кабакѣ, гдѣ былъ умерщвленъ одинъ изъ разнощиковъ; другаго, полуживаго, вытащили въ сѣни и тамъ удушили; также поступили и съ мальчикомъ, караулившимъ возъ. Всѣ три трупа убійцы оттащили къ рѣкѣ и спустили въ прорубь. Все это видѣлъ одинъ изъ свидѣтелей, который во время убійства находился на своей повѣти, гдѣ бралъ сѣно, а повѣть стоитъ какъ разъ подлѣ самаго кабака, у сѣней котораго въ это время двери стояли настежь; этотъ свидѣтель не объявилъ тотчасъ же о происшествіи изъ боязни чтобъ убійцы не сдѣлали и ему какого-нибудь зла. Двое другихъ свидѣтелей показали что они видѣли по веснѣ плывущія по рѣкѣ три мертвыя тѣла. У жены Накрайникова найдено было поличное, и всѣ убійцы сознались въ преступленіи. Но когда скованные преступники были приведены въ присутствіе уѣзднаго суда и когда имъ было прочитано дѣло и сдѣланы вопросы, при увѣщаніи священника, тогда они всѣ упали на колѣни и со слезами увѣряли что не только не убивали разнощиковъ, но и не видали ихъ, что ихъ мучили тирански, подвѣшивая за связанныя руки къ потолку за матицу, и что они не могутъ владѣть руками, распухшими отъ веревокъ. Судъ назначилъ новое слѣдствіе и сдѣлалъ справки по всѣмъ губерніямъ, не пропадалъ ли кто изъ крестьянъ торгующихъ краснымъ товаромъ, согласно примѣтамъ значившимся въ первомъ слѣдствіи. Отвѣтъ получился отрицательный; переслѣдованіе ни къ чему не привело положительному и только болѣе запутывало дѣло. Такъ жена Накрайникова показала что поличное, то-есть платки, ситецъ и холстинку, она покупала даже не у разнощика, а у разъѣзднаго повѣреннаго по винной части, торгующаго этими вещами, нѣкоего Апарина. Между тѣмъ прошло около года, и одинъ изъ подсудимыхъ успѣлъ умереть въ острогѣ; умирая, несчастный передалъ священнику что онъ страдаетъ невинно. Не забудемъ что первый слѣдователь по этому дѣлу служилъ засѣдателемъ въ земскомъ судѣ, былъ человѣкъ не бѣдный и имѣлъ много знакомыхъ и друзей, которые увидя бѣду крѣпко его поддерживали; не забудемъ что земскій судъ со всѣми его членами были для Второва почти своими людьми, короткими знакомыми, пріятелями; только вспомнивъ все это, мы должны будемъ признать что въ рѣшеніи Второва по этому дѣлу, героемъ нашего разказа обнаружено немало нравственнаго мужества. Судъ освободилъ мнимыхъ убійцъ и возвратилъ ихъ на мѣсто жительства, приговоривъ къ наказанію только лжесвидѣтеля, будто видѣвшаго совершеніе убійства, но не донесшаго о немъ; о первомъ слѣдователѣ, какъ о чиновникѣ, судъ опредѣлилъ представить свое заключеніе уголовной палатѣ, куда и все дѣло было отправлено на ревизію. Неизвѣстно, былъ ли въ то время предсѣдателемъ палаты простоватый графъ Толстой, но секретарь Кисловскій еще пребывалъ. Засѣдатель земскаго суда, конечно, не жалѣлъ денегъ, и дѣло пролежало въ палатѣ три года и пролежало бы больше, еслибы не возобновилъ его новый совѣтникъ, должно-быть человѣкъ честный и энергическій, Андреевъ (Ефимъ Ѳедор.). Онъ самъ поѣхалъ на слѣдствіе въ деревню Мамыкову и открылъ ужасающія вещи. Собранныя имъ лица, прикосновенныя къ дѣлу, не только отреклись отъ прежнихъ своихъ показаній, но многіе изъ стариковъ говорили что они еще помнятъ Пугачевскій бунтъ, но и тогда такого ужаса не было, какъ въ ту пору когда пріѣзжалъ въ ихъ деревню засѣдатель съ солдатами и разсыльными, который подвергалъ пыткѣ какъ мнимыхъ убійцъ, заставляя ихъ сознаться въ небываломъ преступленіи, такъ и свидѣтелей, вынуждая этихъ послѣднихъ дѣлать ложныя показанія. Какой-то крестьянинъ, личный врагъ Накрайникова, желая отомстить ему, выдумалъ убійство и донесъ на него засѣдателю; этотъ послѣдній, конечно, имѣлъ въ виду одну поживу. Сверхъ того спрошенныя Андреевымъ лица объявили что свидѣтелей для засѣдателя они должны были выбирать по жеребью. Показаніе жены Накрайникова также оправдалось. Разказывая объ этомъ дѣлѣ, Иванъ Алексѣевичъ сознается что подробности его онъ забылъ, и что никакихъ черновыхъ бумагъ къ нему относящихся у него не сохранилось; по этой причинѣ, конечно, остается не все яснымъ какъ съ подробностяхъ мнимаго убійства, такъ и въ слѣдствіи Андреева. Мы не называли до сихъ поръ имени засѣдателя Самарскаго земскаго суда, котораго вывелъ на свѣжую воду Второвъ: засѣдатель этотъ былъ уже упомянутый нами Вронскій, его родственникъ, "другъ юности, игравшій такую видную роль въ похищеніи Марьи Васильевны. Читатель, конечно, тѣмъ съ большимъ уваженіемъ отнесется къ нашему герою.
Выписываемъ изъ дневника его слѣдующія строки:
«Этотъ Вронскій былъ мнѣ родственникъ и способствовалъ моей женитьбѣ. Имѣя дурную нравственность, воспитанный въ невѣжествѣ, онъ клеветалъ на меня и вооружилъ противъ меня стараго друга моего М. А. Богданова и другихъ, вѣрившихъ ему, людей. У меня были жаркіе споры съ г. Богдановымъ, который укорялъ меня что я промѣнялъ своего брата-дворянина на мужиковъ: для чего по первымъ допросамъ подсудимыхъ не рѣшилъ дѣла и не приговорилъ ихъ къ кнуту и къ ссылкѣ?! Гдѣ справедливость? Гдѣ человѣчество?… Я спорилъ не равнодушно, наговорилъ ему много дерзостей, и съ тѣхъ поръ охладѣли его дружба и любовь ко мнѣ.»
Но въ рѣдкія минуты отдыха, въ ту же тревожную пору 1812—1814 годовъ, о которой идетъ рѣчь, оставаясь одинъ съ самимъ собою, герой нашъ приходилъ въ отчаяніе отъ тоски и скуки. «Какая здѣсь скука, восклицаетъ онъ въ одномъ мѣстѣ: нѣтъ человѣка съ кѣмъ бы можно было не только посовѣтоваться и поговорить, но хотя раздѣлить время какъ бы нибудь!» Почему же нѣтъ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ находимъ почти тутъ же: «Товарищество непріятное: всѣ почти любятъ болѣе пить, чѣмъ лучшій способъ препровожденія времени». Въ половинѣ 1814 года пріѣхалъ въ Самару новый городничій, стало-быть часть заботъ слала, становилось легче; но герой нашъ былъ недоволенъ этимъ облегченіемъ: «Какая бездѣйственность и скука!» восклицаетъ онъ опять. Идеалъ который носилъ въ душѣ своей Второвъ былъ выше и свѣтлѣе окружающей его дѣйствительности и онъ начиналъ понимать свое безсиліе воплотить его въ самомъ себѣ. Разладъ этотъ былъ непріятенъ, тревоженъ; но, по романтическому складу міросозерцанія, онъ доставлялъ Второву нѣкоторое утѣшеніе уже самою своею тревогой и назывался на языкѣ его философіей. «Мнѣ бы, говоритъ онъ, надобно родиться или гораздо прежде или гораздо послѣ, нежели я произошелъ на свѣтъ. Да. Тогда бы можетъ-быть я не чувствовалъ сей грусти. Болѣе двадцати лѣтъ ядовитый червь гложетъ мое сердце. Можно бы залѣчить его раны, но я не вижу впереди никакой надежды. Такъ и быть! Терпѣть и утѣшаться тѣмъ что въ громадѣ міра, конечно, есть много подобныхъ мнѣ и можетъ-быть добродѣтельнѣе, чувствительнѣе и — несчастнѣе!» Несчастнѣе? спроситъ читатель: но куда же дѣвалось недавнее семейное счастіе? О семейномъ счастіи нашего героя мы побесѣдуемъ особо, ниже; здѣсь же замѣтимъ что грустный тонъ приведенной тирады имѣлъ вполнѣ реальное основаніе и отнюдь не былъ капризною выходкой мечтающаго романтизма. «Читая исторію, говоритъ онъ, въ то же время мнѣ пришла на умъ слѣдующая мысль: ежели буду я свободенъ, написать замѣчаніе на исторію о всѣхъ убійствахъ и варварствахъ надъ родомъ человѣческимъ, произведенныхъ фанатизмомъ въ политикѣ, войнѣ, судахъ, въ религіи и наукахъ. Но когда это исполнится? Сколько предпріятій и, между тѣмъ, отвлеченій!»
Освободившись отъ городнической должности, Иванъ Алексѣевичъ тѣмъ не менѣе съ радостію бросился въ такъ-называемую имъ «тину» жизни, въ вихорь «отвлеченій». Былъ конецъ 1814 года, конецъ великой народной войны, когда отечественные герои, украшенные свѣжими лаврами и «еще покрытые парижскою пылью», возвращались къ домашнимъ своимъ очагамъ. Появился и въ Самарѣ одинъ близкій родственникъ Второва, которому принадлежитъ видная роль въ послѣдующемъ нашемъ разказѣ: это былъ Василій Гавриловичъ Пяткинъ, сынъ родной тетки Второва по матери, Лизаветы Леонтьевны, бѣдной, бездомной дворянки, проживавшей по разнымъ помѣщикамъ, то у Микулиныхъ, то у Мильковичей, Кристовъ (или Христовъ) и т. д. Пріѣзжій гость былъ тотъ самый мальчикъ котораго Лизавета Леонтьевна ввѣрила попеченію племянника еще въ 1794 году (см. гл. II.). Прежній Вася, теперь Василій Гавриловичъ Пяткинъ, явился въ Самару къ проживавшей тамъ матери и къ благодѣтелю, двоюродному брату, въ чинѣ полковника лейбъ-гвардіи Павловскаго полка, раненый и увѣшенный орденами. Василій Гавриловичъ поступилъ въ военную службу въ 1798 году юнкеромъ въ гарнизонный полковника Кондратьева полкъ. Въ 1807 году, находясь въ 26мъ Егерскомъ полку, въ чинѣ штабсъ-капитана, онъ участвовалъ въ войнѣ противъ Французовъ въ Пруссіи, затѣмъ въ Финляндской войнѣ, гдѣ прославился личною храбростію и обратилъ на себя вниманіе графа Каменскаго 2го, при которомъ состоялъ въ 1809 году бригадъ-майоромъ. Въ 1810 году, состоя дивизіоннымъ адъютантомъ при генералъ-лейтенантѣ Раевскомъ, онъ участвовалъ въ войнѣ противъ Турокъ въ Молдавіи и Валахіи. Состоя при томъ же генералѣ, командовавшемъ корпусомъ, онъ особенно прославился въ сраженіи при селѣ Султановкѣ. По соединеніи нашихъ армій, будучи дежурнымъ штабъ-офицеромъ VIIго и Гренадерскаго корпусовъ, Пяткинъ участвовалъ почти во всѣхъ знаменитыхъ битвахъ Отечественной войны, подъ Смоленскомъ, Бородинымъ, Тарутиномъ, Маломъ-Ярославцѣ и подъ Краснымъ. Въ битвѣ при Маломъ-Ярославцѣ, гдѣ онъ былъ тяжело раненъ, Пяткинъ, въ присутствіи извѣстнѣйшихъ генераловъ того времени, Уварова и Ермолова, былъ однимъ изъ первыхъ героевъ того дня, разбивъ и прогнавъ подъ прикрытіе ихъ батарей непріятельскихъ стрѣлковъ. Въ битвахъ подъ Лейпцигомъ онъ снова былъ тяжело раненъ, произведенъ за отличіе въ подполковники и переведенъ въ гвардію; въ битвѣ при Арси, во Франціи, онъ снова прославился храбростію, выходящею изъ ряда обыкновенныхъ, за что и произведенъ въ полковники. Боевая жизнь и двухлѣтнее пребываніе за границей не прошли безслѣдно и для Паткина, какъ и для большинства лучшихъ изъ его современниковъ. Человѣкъ военный, боевой, онъ не походилъ на тѣхъ Скалозубовъ и бурбоновъ, которыхъ развелось въ послѣдствіи такое множество. Замѣчательна была его мягкость во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ. Къ бѣдной старушкѣ-матери онъ питалъ самое нѣжное сыновнее чувство: онъ часто писалъ къ ней письма, присылалъ деньги и для нея пріѣхалъ въ Самару, съ кучею подарковъ, купленныхъ имъ въ лучшихъ парижскихъ магазинахъ. Съ И. А. Второвымъ, въ продолженіе всей его жизни, при значительно измѣнившемся ихъ общественномъ положеніи, когда Пяткинъ былъ уже генераломъ и губернаторомъ, Василій Гавриловичъ сохранилъ болѣе чѣмъ родственныя отношенія. Думаемъ что не одно общественное положеніе, не одинъ чинъ, такъ важный въ ту пору, заставляютъ отнынѣ нашего героя считать «брата Василія Гавриловича» авторитетомъ, къ которому онъ начинаетъ относиться съ уваженіемъ и во всѣхъ важныхъ случаяхъ своей жизни обращается за совѣтомъ и по мощью; помимо всего, добродушіе, откровенность и прямой взглядъ на вещи были, кажется, тому причиною.
Пріѣздъ Пяткина далъ поводъ Второву предаться любимому своему развлеченію, поѣздкамъ. Василій Гавриловичъ звалъ его съ собою въ Оренбургъ, куда онъ съ удовольствіемъ и отправился. Въ этомъ городѣ каждый предметъ, каждая улица занимали нашего героя, по дорогимъ воспоминаніямъ его дѣтства. Онъ былъ у князя Волконскаго, Герценбера, Германна; видѣлъ въ служеніи оренбургскаго архіерея Августина,[83] котораго называетъ «хорошимъ актеромъ» и о которомъ разказываетъ что онъ былъ такъ раздражителенъ, что одному священнику въ Бузулукѣ разбилъ зубы. Иванъ Алексѣевичъ обѣгалъ весь городъ, осмотрѣлъ всѣ достопримѣчательности Оренбурга, побывалъ на всѣхъ званыхъ обѣдахъ, простыхъ и офиціальныхъ, съ пушечною пальбой, и вообще былъ очень доволенъ своею поѣздкой.
VIII.
(1815—1822)
править
Первый мѣсяцъ 1815 года Иванъ Алексѣевичъ Второвъ провелъ въ разъѣздахъ: онъ ѣздилъ въ Ставрополь, Симбирскъ и Казань. Въ Казани онъ жилъ въ домѣ своей «благодѣтельницы и друга», такъ онъ называетъ уѣе извѣстную намъ Анну Васильевну Панову. Какъ въ этихъ городахъ, такъ и при посѣщеніи другихъ мѣстъ, онъ упоминаетъ о встрѣчахъ со старыми знакомыми, о связяхъ и отношеніяхъ существовавшихъ до поѣздки въ Петербургъ и Москву; но эти упоминанія дѣлаются вскользь: очевидно, прежнія знакомства и отношенія отошли за второй планъ; о товарищахъ юности, объ учителяхъ Симбирскаго училища, о казанскихъ школахъ, совсѣмъ не упоминается послѣ этого путешествія. Теперь, послѣ поѣздки въ Москву, при невозможности новой поѣздки въ древнюю столицу, бывшая татарская столица, Казань, начинаетъ привлекать къ себѣ вниманіе нашего героя, именно университетъ, его профессоры и А. В. Панова, предъ которою онъ преклонялся. Тогдашняя университетская интеллигенція, естественно, интересовалась знакомствомъ съ человѣкомъ уже заявившимъ о себѣ въ печати. Такой человѣкъ въ ту пору, когда каждая печатная строчка сама по себѣ высоко цѣнилась, былъ дивомъ. Несмотря за существованіе въ Казани литературнаго общества (съ 1814) дѣятельность его и число его членовъ были весьма скромныхъ размѣровъ; литераторъ самарскій былъ, во всякомъ случаѣ, не лишнимъ. Во время этого пребывали въ Казани Второвъ былъ въ университетской библіотекѣ, слушалъ лекціи нѣкоторыхъ профессоровъ и познакомился съ Перевощиковымъ и Кондыревымъ (Петръ Сергѣевичъ) Ему снова предлагали сдѣлаться членомъ Общества Любителей Словесности; но онъ почему-то опять не принялъ этого предложенія. По лѣту нашъ герой дѣлалъ обычныя и нерѣдкія поѣздки въ Катериновку и Кротовку, одинъ и съ братомъ, В. Г. Пяткинымъ; послѣдній уѣхалъ въ армію въ началѣ іюля. Судя по возможности такихъ частыхъ и продолжительныхъ отлучекъ изъ мѣста служенія, надобно думать что судейство не очень много отнимало времени у Егорова, по крайней мѣрѣ въ этотъ годъ: 1815 годъ былъ послѣднимъ годомъ выборной службы; въ концѣ его происходили новые выборы по уѣздамъ. Второвъ чувствовалъ себя утомленнымъ; онъ желалъ и не желалъ служить. Кромѣ женина имѣнія, у него ничего не было; прожить безъ службы ему было трудно и скучно; служить… но его началъ глодать червь самолюбія, его томило совершенно справедливое недовольство. Другіе чиновники и служащіе по выборамъ пользуются почетомъ, получаютъ награды, наживаются; онъ — ровно ничего, попрежнему остается бѣднякомъ и въ какомъ, какъ онъ выражается, «презрѣніи». Удивляться этому нечего, если вспомнимъ что въ ту пору такъ-называемая «ученость», то-есть стремленіе къ самообразованію, для большинства общества казалась скорѣе какимъ-то не безопаснымъ чудачествомъ, чѣмъ положительною заслугой. Второвъ былъ человѣкомъ неподкупной честности; въ этомъ убѣждаетъ откровенный до наивности его дневникъ, въ которомъ онъ непремѣнно проговорился бы, еслибы бралъ взятки; и этомъ убѣждаютъ также его горячія филиппики противъ «подлой корысти», его споры съ апологистами взятокъ, доходившіе до комической раздражительности. Пылкій по натурѣ, Второвъ не могъ оставаться хладнокровнымъ къ своему положенію, не могъ не тревожиться исходомъ уѣздныхъ выборовъ: отсюда явилось въ немъ раздраженіе и можетъ быть черезчуръ мрачный взглядъ на вещи. По крайней мѣрѣ въ своихъ сѣтованіяхъ онъ очевидно доходитъ до крайности. Такъ, наскучивъ новымъ исправленіемъ городнической должности, по случаю отпуска городничаго, онъ восклицаетъ, забывая частыя свои отлучки изъ Самары: «Такъ почти не пекутся о своихъ служебныхъ должностяхъ, и всѣ сіи люди получаютъ награды отъ правительства!» По тому же поводу онъ пишетъ: «Всевышнее Существо! ежели Ты имѣешь участіе въ дѣлахъ Твоихъ созданій, то на что терпишь Ты такія несправедливости? Одни только злые, лѣнивцы, безпечные грабители отличаются почестями, а добрые, попечительные и сострадательные люди въ презрѣніи. Богатство, или подлая лесть, или нахальство получаютъ чины, кресты и важныя мѣста для хищеній.» Но, имѣя всѣ права на служебное недовольство, герой нашъ, однакоже, не замѣчалъ того какъ онъ самъ мало-по-малу втягивался въ мелкіе интересы чиновничества и какъ нѣкоторыя его обличенія легко можно примѣнить и къ нему самому! Будь вѣрная надежда на продолженіе судейства, герой нашъ несомнѣнно благосклоннѣе отозвался бы о дворянскихъ выборахъ, къ которымъ онъ относится желчно. Объ уѣздныхъ выборахъ вотъ что записано у него въ ноябрѣ: «Чрезъ полтора мѣсяца, думаю, кончатся наши выборы. Теперь идутъ подлыя совѣщанія и заговоры — кому быть на какомъ мѣстѣ. Люди всѣ на перечетѣ, и люди по фигурѣ только отличные отъ скотовъ!» Подъ 30мъ ноября читаемъ: «О, Боже мой! избавь скорѣе меня отъ сихъ проклятыхъ оковъ по должности. Забуду все, буду жить въ уединеніи… Еще узналъ я прекрасный подборъ должностныхъ лицъ: подлецы и даже воры назначены судьями; тѣмъ лучше для прекраснаго правленія!» Время уѣздныхъ выборовъ принесло вашему герою и другое огорченіе: онъ убѣдился въ нравственной перемѣнѣ къ худшему въ одномъ изъ прежнихъ друзей своихъ (имени котораго онъ, къ сожалѣнію, не называетъ). «Боже мой! восклицаетъ онъ, какъ люди перемѣняются, или я самъ перемѣнился! Какія правила! Какой образъ мыслей!.. Много узналъ и услышалъ я оскорбительнаго для друзей человѣчества, много глупости, подлости и даже плутовства! Невѣжды и подлецы подъ протекціею его. Какъ деспотъ, раздаетъ онъ мѣста и должности, и кому же!!..»
Располагая значительнымъ досугомъ, собираясь жить въ уединеніи и въ 42 года начиная уже поговаривать о приближеніи старости, Иванъ Алексѣевичъ не разъ обращался въ своихъ мысляхъ къ литературнымъ занятіямъ, къ оставленнымъ имъ литературнымъ предпріятіямъ; но и здѣсь онъ почувствовалъ недовольство собою, разочарованіе, упадокъ силъ. «Кажется, съ лѣтами и разсѣяніемъ, говоритъ онъ, я лишился дара писать мысли (?), и соображенія мои очень запутанны.» Его занимала мысль описать свое путешествіе въ столицы; но въ тревожную пору 1815 года, когда рѣшалась сто служебная карьера, онъ къ этому труду приступить еще не могъ; самые переводы имъ были тогда оставлены. Впрочемъ, литературныя занятія не прекращались, и Второвъ продолжалъ писать не только прозаическія статейки, но даже стихи[84]. Одно изъ написанныхъ имъ стихотвореній надѣлало ему много тревогъ. Въ Самарѣ жилъ въ это время нѣкто Ветровъ (Дмит. Иван.), пріѣхавшій изъ Петербурга на службу къ Струкову, по соляной части. Господинъ этотъ былъ уже не первой молодости, и отличался, по словамъ Второва, скромностію и познаніями. Эти качества привлекли къ нему вниманіе Второва, который до такой степени сблизился съ нимъ что давалъ ему читать тетрадки своихъ сочиненій и переводовъ, въ прозѣ и стихахъ. Въ одной изъ такихъ тетрадокъ находился листокъ бумаги на которомъ было написало начало слѣдующаго стихотворенія Второва, набросаннаго еще въ 1812 году, послѣ одного разговора съ гр. С. Г. Салтыковымъ:
Какъ жалокъ человѣкъ, какой подверженъ тьмѣ, —
Не знаетъ языковъ,
Не пишетъ онъ стиховъ
И даже, не слыхалъ что значитъ Буриме.
Такую неучъ я и въ людяхъ не считаю,
А вотъ какъ разсуждаю:
Онъ равенъ со скотомъ, глупѣе всѣхъ ословъ,
А хуже и того, когда…
Только и было написано. Эти вирши Петровъ, почему-то, принялъ на свой счетъ, и никакія увѣренія автора стихотворенія не могли убѣдить его въ противномъ. Онъ прервалъ всякія сношенія со Второвымъ, кричалъ всѣмъ и каждому что случись это въ Петербургѣ, за подобные стихи автора позвали бы въ тайную. Гнѣвъ его доходилъ до смѣшнаго, даже въ глазахъ тогдашняго самарскаго общества: хвалясь своими связями въ Петербургѣ, онъ грозилъ сдѣлать несчастными тѣхъ изъ своихъ близкихъ знакомыхъ которые продолжали прежнія отношенія ко Второву, несмотря на ихъ ссору. Справедливость требуетъ, впрочемъ, сказать что Петровъ былъ чѣмъ-то въ родѣ ипохондрика; тогдашнее общество, съ своей стороны, было отчасти право видѣть чудачество въ подобныхъ литературныхъ упражненіяхъ и исторіяхъ. Три года Петровъ дулся на Второва и окончательно примирился съ нимъ только предъ отъѣздомъ своимъ въ Петербургъ, и то во время проводовъ, когда развязался языкъ подъ вліяніемъ лишняго бокала шампанскаго.
Въ началѣ декабря 1815 года Иванъ Алексѣевичъ получилъ офиціальное предложеніе отъ губернатора, прибыть въ Симбирскъ, для присутствованія на выборахъ. Это предложеніе было для него совершенною неожиданностію. Онъ не торопился выѣздомъ; но послѣдовалъ новый вызовъ, заставившій его отправиться въ губернскій городъ, куда онъ прибылъ 20го числа. Новый симбирскій губернаторъ, Дубенскій (Никол. Порфир.),[85] принялъ его съ особенною любезностію, и, узнавъ что Второвъ уже подалъ отзывъ о нежеланіи своемъ служить по выборамъ, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ убѣждалъ его отказаться отъ^ этой мысли, соблазняя его возможностію быть уѣзднымъ предводителемъ. И при пріемѣ, и на пышномъ обѣдѣ въ тотъ же день у Кроткова (Ив. Степ.), куда собралась вся губернская знать, начальникъ губерніи не переставалъ убѣждать Второва служить по выборамъ; но послѣдній оставался твердъ въ своемъ рѣшеніи.
— Сколько за вами душъ? опросилъ его губернаторъ.
— За мною три, да за женою двадцать пять, отвѣчалъ Второвъ.
— Только-то! И вы не хотите служить! воскликнулъ изумленный губернаторъ.
— Потому и не хочу что я бѣденъ. Я получалъ жалованья только 300 руб., а теперь всякій плотникъ получитъ болѣе. Гораздо лучше быть въ партикулярной службѣ.
— Правда, сказалъ Дубенскій. — Вотъ этотъ, продолжалъ онъ, указывая на барона Криднера, сидѣвшаго за столомъ, — получаетъ 5.000 руб., а другой мѣсяцъ здѣсь играетъ въ карты.
Этотъ разговоръ происходилъ въ домѣ Кроткова, послѣ обѣда. Предъ этимъ обѣдомъ Иванъ Алексѣевичъ, вмѣстѣ съ Хардинымъ, другомъ своей юности, опять жившимъ въ Симбирскѣ, посѣтилъ открывшіеся въ этотъ день губернскіе выборы; но пробылъ въ собраніи очень не долго, озадаченный холоднымъ пріемомъ губернскаго предводителя дворянства, Ермолова (Алекс. Ѳедор.), внушительно замѣтившаго ему о позднемъ прибытіи. Такой пріемъ имѣлъ, безъ сомнѣнія, вліяніе на послѣобѣденный разговоръ Второва съ Н. П. Дубенскимъ, но не помѣшалъ первому на другой же день сдѣлать визитъ Ермолову и присутствовать въ собраніи на выборахъ, въ качествѣ простаго зрителя. Сверхъ ожиданія, Второвъ сдѣлался героемъ этого дня. Одинъ изъ значительныхъ въ губерніи дворянъ, Александръ Алексѣевичъ Столыпинъ,[86] замѣтивъ Второва, подбѣжалъ къ нему, схватилъ его за руку, подвелъ его къ одному столу и обратился къ нашему герою съ слѣдующею рѣчью, сопровождаемою чуть не земными поклонами:
— Отецъ! воскликнулъ ораторъ, — выручи насъ, согласись бытъ дворянскимъ секретаремъ и казначеемъ. Эта должность не унижаетъ васъ: вы будете равны со всѣми. Вся губернія проситъ васъ, зная достоинство и честь вашу.
Эта рѣчь была прервана гуломъ просящихъ голосовъ.
— Мое состояніе и мои обстоятельства, сказалъ, кланяясь, Второвъ, — не позволяютъ мнѣ Лить въ Симбирскѣ. У меня семейство и маленькое хозяйство: съ переѣздомъ сюда, я долженъ разстроиться.
— Вы будете получать жалованья тысячу рублей, гремѣлъ Столыпинъ. — Ежели мало, полторы, дадимъ и двѣ, только сдѣлай милость согласись: поможемъ во всемъ!
Второвъ просилъ позволенія подумать, между тѣмъ оказалось что краснорѣчіе Столыпина имѣло въ виду не столько достоинства его, сколько желаніе свергнуть прежняго секретаря, любимца Ермолова. Вечеромъ опять было собраніе, на которомъ также присутствовалъ Второвъ. Столыпинъ съ своею партіей снова атаковалъ его, предлагалъ ему полторы тысячи жалованья и 300 р. квартирныхъ. Герой нашъ еще колебался, какъ неугомонный ораторъ притащилъ его къ губернскому столу и провозгласилъ что Второвъ согласенъ принять должность секретаря. Тутъ, къ удивленію послѣдняго, самъ Ермоловъ бросился обнимать его, сулилъ ему всевозможныя льготы и продолжительные отпуски, лишь бы только онъ согласился. Второвъ только сказалъ что у него не достаетъ словъ говорить болѣе и что онъ отдаетъ себя «на волю почтеннаго дворянства». Многіе изъ присутствующихъ, принявъ эти слова за согласіе, начали обнимать его. Столыпинъ дѣлалъ это съ нѣкоторымъ энтузіазмомъ и клялся женою и дѣтьми что дворянство и еще поможетъ Второву, ежели онъ будетъ жить въ Симбирскѣ. Приступили къ выборамъ, и огромнымъ большинствомъ герой нашъ на самомъ дѣлѣ былъ избранъ секретаремъ Симбирскаго дворянства. Но это избраніе не привело его, однакоже, въ восторгъ: оно, напротивъ того, заставило его провести безсонную ночь. «Мнѣ представился, замѣчаетъ онъ въ дневникѣ, переѣздъ мой въ Симбирскъ въ самомъ непріятномъ видѣ. Я воображалъ плачущую жену и всѣ невыгоды городской роскошной жизни. Ежели отказаться, то боялся чтобы не оскорбить кого изъ почтенныхъ дворянъ, ибо цѣлая губернія баллотировала: этимъ нельзя шутить! Что оставалось мнѣ дѣлать? Я вздумалъ еще попытаться просить дворянъ объ отсрочкѣ на годъ.» Вздумано, сдѣлано: и вотъ Иванъ Алексѣевичъ пишетъ прошеніе на имя всего собранія Симбирскихъ дворянъ, въ которомъ проситъ уволить его за годъ, для поправленія своихъ домашнихъ обстоятельствъ, предлагая потомъ служить за жалованье положенное по штату. «Я не смѣю думать объ умышленномъ удаленіи себя отъ избранія къ должности, какая бы ни была мнѣ назначена»…. говорится въ прошеніи; «ежели будетъ не уважена просьба сія, то повинуюсь безмолвно, также какъ повиновался я и при благосклонномъ вашемъ предложеніи, какой бы жертвы мнѣ ни стоило». Второвъ не ограничился этимъ. Написавъ прошеніе, онъ поскакалъ рано утромъ къ Столыпину, но не засталъ уже его дома: сказали что онъ поѣхалъ къ Ермолову. Второвъ отправился къ этому послѣднему, во и у него Столыпина не «оказалось. Убѣдившись въ „горести“ вашего героя, Ермоловъ согласился принять его сторону, во предварительно считалъ необходимымъ съѣздитъ къ губернатору, котораго дворянскіе выборы интересовали и по личнымъ отношеніямъ, и въ интересахъ земской полиціи, именно по количеству кандидатовъ въ исправники, такъ какъ большее число ихъ облегчало начальника губерніи при частой ихъ перемѣнѣ. У Дубенскаго Второвъ „неравнодушно“ и съ, смущеніемъ души» продѣлалъ ту же исторію, съ изложеніемъ причинъ своего отказа. Губернаторъ еще не дочиталъ его прошенія, какъ является Ермоловъ и заводитъ рѣчь о томъ что вотъ де человѣкъ «просится назадъ, но этого нельзя сдѣлать». Произошла новая сцена, окончившаяся трагикомически. «Я началъ говорить, пишетъ Второвъ, и не выговорилъ!.. Слезы покатились у меня изъ глазъ. Я не могъ удержать ихъ и со стыдомъ и всхлипываніемъ сказалъ только; вы видите, въ какомъ я положеніи; сжальтесь надо мною!»
— Ну, чтоже дѣлать, Александръ Ѳедоровичъ! воскликнулъ губернаторъ: — мнѣ очень жаль, что онъ не остается. Увольте во, ежели можно.
— Хорошо, я предложу дворянству, отвѣтилъ Ермоловъ. — Поѣдемъ вмѣстѣ, сказалъ онъ, обращаясь ко Второву.
Поѣхала въ экипажѣ Ермолова. По пріѣздѣ въ собраніе, губернскій предводитель занялъ свое мѣсто и вызвалъ просителя; тотъ подалъ просьбу, которую заставили его прочитать; но, «чувствуя сильное волненіе», то-есть новый приливъ послушныхъ слезъ, герой нашъ читать не могъ. Вмѣсто него прочиталъ Василій Михайловичъ Карамзинъ, братъ исторіографа. Просьба Второва была уважена: его уволили на три года, съ тѣмъ чтобы на слѣдующее трехлѣтіе онъ непремѣнно служилъ въ должности секретаря дворянскаго депутатскаго собранія. Друзья Второва радовались что онъ отдѣлался «такимъ прекраснымъ образомъ», но симбирскіе пріятели огорчались тѣмъ что онъ не будетъ жить съ ними. Столыпинъ съ тою же горячностію обнималъ его теперь, какъ и наканунѣ, когда былъ увѣренъ что Иванъ Алексѣевичъ принимаетъ его предложеніе. Во все время пребыванія своего въ Симбирскѣ Второвъ пользовался особеннымъ вниманіемъ губернатора. Н. П. Дубенскій воспользовался и литературными способностями нашего автора, хотя и самъ, по удостовѣренію послѣдняго, писалъ остро и бойко. По просьбѣ Дубенскаго, Второвъ написалъ двѣ бумаги, для предложенія отъ начальника губерніи дворянству: одну о возобновленіи Симбирскаго собора, другую о пансіонѣ при гимназіи. Отставку отъ судейства Второвъ получилъ 5го января 1816 года.
Но гражданскою свободою, которой онъ такъ добивался, Второвъ пользовался не долго, всего съ полгода. Вопервыхъ, безъ службы у него недоставало средствъ къ жизни; вовторыхъ (и это важнѣе всего), онъ втянулся въ службу, пристрастился, не сознавая того, къ самымъ мелочамъ чиновнаго быта, и не имѣя никакихъ опредѣленныхъ занятій, скучалъ безъ дѣла; дома же, въ Самарѣ и деревнѣ, будучи, какъ увидимъ, плохимъ хозяиномъ, дѣла не находилъ. Въ первыя же минуты своей отставки онъ выражаетъ сожалѣніе что не воспользовался предложеніемъ дворянства. «Какой-то червякъ, онъ говоритъ, грызетъ честолюбіе. Я уже успѣлъ замѣтить людей которые больше уважали должность, нежели собственно человѣка.» Щекотливость честолюбія доходила у нашего героя до мелочей. Не мало огорченія причинило ему то что ему пришлось позже другихъ получить медаль за Отечественную войну. Но благодѣтельный геній, въ лицѣ губернатора, не забывалъ его. Губернаторъ предложилъ ему мѣсто солянаго пристава въ Самарѣ, съ жалованьемъ 600 руб. въ годъ. Начальникомъ Солянаго Правленія (или «Защиты») былъ въ это время уже извѣстный намъ Г. Н. Струковъ, давнишній пріятель Второва, оставившій военную службу. Предложеніе это было непріятно Струкову, который прочилъ на это мѣсто своего кандидата; но дѣлать было нечего, и въ началѣ іюня Второвъ уже занялъ это мѣсто. Новая должность давала ему много досуга: по крайней мѣрѣ, все лѣто 1816 онъ провелъ въ разъѣздахъ. Онъ не разъ былъ въ Катериновкѣ и Кротовкѣ и ѣздилъ на Сергіевскія сѣрныя воды. Эта поѣздка доставила ему новыя знакомства, напримѣръ, съ барономъ Криднеромъ, владѣльцемъ Царевщины, симбирскимъ помѣщикомъ, Георгіевскимъ (Иван. Вас.), докторомъ медицины изъ Москвы, Бергомъ и Мейснеромъ, племянниками Криднера, дерлтскими студентами, перешедшими въ Казанскій университетъ, для усовершенствованія себя въ русскомъ языкѣ; въ это же время онъ увидѣлся и со старыми пріятелями, симбирскими, казанскими и даже московскими: Пановыми, Чемезовыми (отцомъ и братомъ А. В. Пановой), Мельгуновыми. Бывшій старый пріятель, Г. Н. Струковъ, сдѣлавшись ближайшимъ начальникомъ, тотчасъ началъ «отталкивать» отъ себя нашего героя, будто бы, «надменностію начальническаго тона»; впрочемъ, отношенія ихъ никогда не доходили до разрыва и всегда оставались пріязненными. Струковъ, Трубниковъ (Яковъ Ульян.), Тамаринъ, Племянниковъ, Гусевъ и Шмаковъ составляли кружокъ съ которымъ дѣлилъ свои досуги Второвъ; всѣ эти лица были его сослуживцами. Но соляная служба, по роду дѣятельности, менѣе всего могла занимать Второва, по крайней мѣрѣ, онъ сталъ хандрить больше прежняго. Такія вещи какъ малый чинъ и неполученіе медали приводили его въ отчаяніе. «Для чего честность и состраданіе? спрашиваетъ онъ: я былъ судьею, городничимъ, имѣлъ случаи обогатиться и купить чины. Теперь меня же называютъ дуракомъ, пренебрегаютъ малый чинъ мой, и правительство поддерживаетъ сіе мнѣніе…. Натура безмолвствуетъ! Богъ…. сіе непостижимое существо, съ коего берутъ примѣръ цари и правители, ужели Онъ соглашается съ мнѣніемъ людей и правительства? Нѣтъ, Онъ справедливъ, хотя на землѣ царствуетъ несправедливость.» Но такія тирады, какъ мы видѣли, вырывались у Второва лишь въ минуту размышленій, когда онъ предавался своей философіи; свою хандру герой нашъ попрежнему разгонялъ поѣздками, въ особенности занимательными для него путешествіями въ Симбирскъ и Казань. Въ послѣдній городъ онъ ѣздилъ и въ 1817 году, гдѣ къ прежнимъ присоединилъ новыя знакомства, какъ-то: архіерея Амвросія, губернатора графа Толстаго и коменданта барона Пирха (Альбертъ Карловичъ).[87] Сообщество Анны Васильевны Пановой, попрежнему, доставляло ему душевную отраду. Тяжкая болѣзнь посѣтила его въ концѣ этого года, онъ былъ близокъ къ смерти. Для Симбирской губерніи 1817 годъ ознаменовался важнымъ событіемъ: вмѣсто Дубенскаго, назначенъ былъ въ эту губернію новый губернаторъ, знаменитый Магницкій (Михаилъ Леонтьевичъ), переведенный изъ Воронежа, гдѣ онъ былъ вице-губернаторомъ. Слухи о новомъ губернаторѣ, на первыхъ порахъ его дѣятельности, были самые противорѣчивые; одни его бранили, другіе не скупились на похвалы. Въ то время извѣстность Магницкаго была еще безъ пятенъ, а во мнѣніи нѣкоторыхъ, къ числу которыхъ принадлежалъ и Второвъ, онъ, какъ другъ Сперанскаго, какъ жертва клеветы, еще много выигрывалъ. На первыхъ порахъ онъ обнаружилъ свою дѣятельность нѣкоторыми либеральными выходками въ пользу помѣщичьихъ крестьянъ (напримѣръ въ деревнѣ Головкиной, у М. М. Наумова, гдѣ, по словамъ его, онъ нашелъ желѣзную шапку «для истязанія» въ 16 фунтовъ, или, какъ утверждали очевидцы, старыя заброшенныя орудія пытокъ, валявшіяся въ подвалахъ). Потомъ онъ круто повернулъ въ противоположную сторону; сталъ ухаживать за святошами и юродивыми и началъ распространять по губерніи комитеты Библейскаго Общества, въ чемъ онъ обнаружилъ особенную ревность. Отношенія Второва къ Магницкому завязались по поводу исторіи о злополучной медали, которую не давали нашему герою, за нахожденіе его подъ судомъ по какому-то неважному дѣлу. Свиданіе ихъ происходило въ мартѣ 1818 года въ Симбирскѣ, а знакомство состоялось при посредствѣ симбирскаго полицеймейстера Андреева (Еф. Ѳед.). Принадлежность Второва къ Библейскому Обществу очень много помогла ему въ сближеніи съ губернаторомъ, хотя эта принадлежность была импровизованная, состоявшаяся лишь наканунѣ свиданія. Въ Общество привлекъ Второва полицеймейстеръ Андреевъ, ревностный агентъ его ex-officio, кажется тотъ самый который служилъ прежде въ уголовной палатѣ. Какая же цѣль этого Общества? спросилъ Второвъ Андреева. «Можно ли Ивану Алексѣевичу спрашивать у меня объ этомъ!» воскликнулъ пропагандистъ-полицеймейстеръ: «я бы долженъ спросить его.» Но, несмотря на эту оговорку, онъ началъ съ Жаромъ говорить о пользѣ Общества, превозносилъ похвалами губернатора, какъ христіанина и ревностнаго его члена, и показывалъ Второву переводъ Магницкаго Флери и какое-то его сочиненіе въ рукописи. Второвъ подписалъ единовременно 10 руб. и такимъ образомъ сталъ «благотворителемъ» Общества. Магницкій принялъ его очень любезно и обѣщалъ исполнить его прсьбу, сказавъ: «Будьте увѣрены что библейскіе члены всегда будутъ помогать другъ другу». Просьба (о медали), дѣйствительно, была исполнена въ концѣ апрѣля. Но членомъ Библейскаго Общества Второвъ былъ плохимъ и краснорѣчіе полицеймейстера мало на него подѣйствовало, хотя въ докладной запискѣ къ Магницкому онъ воспользовался терминологіей Общества, называя губернатора «человѣкомъ просвѣщеннымъ и христіаниномъ», который, какъ таковой, долженъ оказать «всю справедливость подобному себѣ человѣку и христіанину». Болѣе искреннимъ образомъ, чѣмъ полицеймейстеръ, трудился надъ обращеніемъ Второва уже извѣстный намъ графъ В. А. Толстой. По словамъ Второва, у нихъ были долгіе и оживленные споры, о Библейскомъ Обществѣ и христіанствѣ, за и противъ (pour et contre)". Андреевъ и Толстой надѣлили Второва изданіями Общества и убѣдили его сдѣлаться постояннымъ членомъ, съ ежегоднымъ взносомъ по пяти рублей. Не безъ вліянія, конечно, Магницкаго, въ концѣ апрѣля 1818 года былъ открытъ въ Самарѣ Комитетъ Сотоварищества Симбирскаго Отдѣла, въ которомъ предсѣдателемъ былъ избранъ Г. Н. Струковъ, а секретаремъ И. А. Второвъ; но послѣдній менѣе чѣмъ черезъ годъ сложилъ съ себя эту должность. Изъ членовъ Самарскаго отдѣла Иванъ Алексѣевичъ упоминаетъ еще о баронѣ Крюднерѣ, писавшемъ для засѣданій рѣчи на нѣмецкомъ языкѣ. Повторяемъ, Второвъ былъ самымъ индифферентнымъ членомъ Библейскаго Общества, и тѣмъ болѣе охладѣвалъ къ нему, чѣмъ болѣе сталъ замѣчать обскурантныя стремленія. Ненависть свою къ обскурантизму герой нашъ заявляетъ самымъ рѣшительнымъ образомъ въ слѣдующей замѣткѣ, 12го мая 1818 года:
«Удивительную статью читалъ я въ московскихъ газетахъ одного изъ симбирскихъ членовъ Библейскаго Общества, злаго фанатика, о Истребленіи книгъ несообразныхъ съ Св. Писаніемъ и прекрасный отвѣтъ на сіе министра князя Голицына. Много судили мы о семъ новомъ явленіи. Предвѣщали инквизицію и крестовые походы… но Богъ милостивъ! Какія книги сожжены симъ фанатикомъ! На разрушеніе Лиссабона, Естественный Законъ, Принцесса Вавилонская, Задигъ, Кандидъ, Человѣкъ въ 40 талеровъ, Посланіе къ слугамъ моимъ Ванькѣ и Петрушкѣ, О неравенствѣ людей, Исповѣдь Савоярда, Мудрецъ, именуемый Энни и пр.[88]
Въ 1818 году въ семьѣ Второвыхъ и въ кругу ихъ родныхъ произошли важныя перемѣны. Въ этомъ году родился у нихъ сынъ Николай, герой второй части нашей хроники; старшая ихъ дочь, Катенька, уже озабочивала своихъ родителей необходимостію обученія. Старушка Пяткина (Лизавета Леонтьевна) умерла въ концѣ января; сынъ ея, Василій Гавриловичъ, наградилъ деньгами и вещами ея прислугу, а нѣкоторыхъ отпустилъ на волю. Въ семействѣ Мильковичей также произошли большія перемѣны. Одна сестра Марьи Васильевны, Ф. В. Плотникова, въ это время умерла; Дарья вышла замужъ за Дзичканца (Венедикта Андреевича), Наталья — за лѣкаря Смирнитскаго (Ивана Ивановича). Старое старилось, молодое росло: состарилась и смирилась неугомонная Катерина Ѳедотовна; возмужали и ея сыновья, Сергѣй и Николай Васильевичи, Послѣдній учился (1813—1815) въ Казанскомъ университетѣ и по окончаніи курса отправился съ Пяткинымъ въ армію, но прослужилъ всего три года и въ это время уже возвратился къ домашнимъ пенатамъ. Можно предполагать что экономическое положеніе Мильковичей было далеко не блестяще. Братья, при посредствѣ Второва, полюбовно раздѣлились, но между сестрами по этому поводу произошелъ разладъ, не имѣвшій, впрочемъ, никакихъ дурныхъ послѣдствій. Второвы въ кругу этого обширнаго родства начинаютъ теперь играть первую роль. Иванъ Алексѣевичъ становится теперь старшимъ въ родѣ: въ его совѣтѣ нуждаются всѣ, а потому-то всѣ члены рода, не исключая и Катерины Ѳедотовны, къ нему часто обращаются; но, кажется, самыя дружелюбныя отношенія онъ сохранялъ съ братьями Марьи Васильевны, которые почти безпрестанно бывали въ домѣ Второвыхъ. Въ 1818 году Иванъ Алексѣевичъ принялся за литературную обработку своего путешествія въ Москву и Петербургъ, мысль о которой занимала его очень долго; къ сожалѣнію онъ отдѣлалъ только одну половину (путешествіе въ Москву), съ которою уже познакомились читатели нашей хроники, изъ III и IV главъ этой части. Въ томъ же году Второву предстояла новая перемѣна службы, такъ какъ Соляное Правленіе переводилось въ Илецкую Защиту. Послѣднее распоряженіе болѣе всего сокрушало Струкова. Онъ обжился въ Самарѣ и игралъ въ ней первую роль, какъ крупный чиновникъ и откупщикъ, къ которому почтительно относились сами губернаторы, но дѣла котораго были запутаны отъ неудачъ по винному откупу и отъ долговъ. Обширный кругъ знакомствъ Второва, распространявшійся съ каждымъ годомъ, въ 1818 году увеличился новыми лицами, какъ: князь Баратаевъ (Мих. Петр.), Обуховъ (Евг. Львов.), Лопатинъ (Григ. Никит.), Энгель (Ѳед. Ив.) и нѣкоторые другіе, которыхъ онъ зналъ прежде, но съ которыми пришлось ему ближе сойтись теперь. Почти всѣ они, на первыхъ порахъ, до перваго столкновенія на дѣлѣ, оказывались „людьми прекрасными, добрыми, умными и чувствительными“.
Дѣти составляли главный предметъ размышленій Ивана Алексѣевича. Ихъ будущность его тревожила; изъ-за нихъ онъ волновался отъ своихъ служебныхъ неудачъ. Рожденіе сына увеличивало если не заботы, то размышленія, или тоскливость; но дочь, Катенька, требовала уже заботъ дѣйствительныхъ: пришла пора ее учить. Какъ человѣкъ, по своему времени, просвѣщенный, Второвъ хотѣлъ дать своимъ дѣтямъ лучшее образованіе, чѣмъ то которое онъ пріобрѣлъ самъ. Въ Самарѣ открылся было какой-то пансіонъ, устроенный двумя Француженками, „мадамой“ и „мамзелью“. Въ этотъ пансіонъ поступила Катенька; но пансіонъ почему-то разстроился. Тогда Второвъ рѣшился отвезти дѣвочку въ свою любимую Казань, побывать въ которой онъ всегда былъ не прочь. Онъ отправился въ путь 2го мая 1819 года, а прибылъ въ Казань только 8го числа. Обиліе досуга, несмотря на то что Струковъ уѣхалъ въ Петербургъ, давало Второву полную возможность прохлаждаться какъ въ продолженіе пути, такъ и во время пребыванія своего въ столицѣ русскаго востока. Здѣсь кстати сказать объ образѣ его путешествія, которому онъ оставался всегда вѣренъ. Поѣхалъ онъ на Катериновку, гдѣ провелъ сутки. Катериновка была теперь резиденціей старшаго Мильковича, куда обыкновенно съѣзжались всѣ родные. Изъ Катериновки вплоть до самой Казани Второвъ колесилъ справа налѣво и обратно, по разнымъ селамъ и деревнямъ, не миновалъ ни одного помѣщика, знакомаго и незнакомаго, которые съ охотою и радушіемъ предлагали нашимъ путникамъ щедрое угощеніе. Такъ, по выѣздѣ изъ Самары, они заѣхали къ Балахонцеву, сына котораго, обучавшагося въ Казани, взяли съ собою. Изъ Катериновки они заѣзжали въ деревню Кобельму, къ Борисову (Ѳед. Давид.), а оттуда въ село Мошинки, къ Аверкіеву и Мошинскому. Отъ нихъ ѣхали всю ночь, а утромъ (5го мая) остановились въ Мелекенскомъ заводѣ у управляющаго Хлуднева (Ивана Гурьев.), человѣка совсѣмъ незнакомаго. Тутъ они обѣдали въ обществѣ такихъ же незнакомцевъ, князя Волховскаго (Якова Ник.) и Батурина (Ивана Осил.). Пробыли здѣсь до вечера, ночью опять ѣхали до села Никольскаго, куда прибыли на другой день рано утромъ. Въ Никольскомъ они пробыли цѣлый день у Хвостовыхъ (Ѳед. Ив. и Тат. Андр.) и Чуфаровскихъ (Христ. и Пав. Васильевичи), проводя время въ прогулкахъ, бесѣдахъ и въ карточной игрѣ, въ вистъ и бостонъ. Въ эту пору своей жизни Второвъ много игралъ въ карты и проигрывалъ большіе куши. Изъ Никольскаго, вмѣстѣ съ Хвостовымъ, утромъ 7го мая наши самарскіе путешественники отправились въ Юркули, къ Наумову (Пав. Мих.). Этого послѣдняго они не застали дома, что однакоже не помѣшало имъ пообѣдать въ его домѣ. Изъ Юркулей они поѣхали въ другое Никольское, имѣніе Молоствова (Христоф. Льв.), у котораго нашли чуть не весь его родъ-племя и который продержалъ ихъ до полуночи, Богъ знаетъ какъ обрадовавшись пріѣзду неожиданныхъ гостей. Онъ не только накормилъ ихъ до отвалу, но и отправилъ на своихъ лошадяхъ до слѣдующей по пути своей же деревни Измери, или Христофоровки.[89] Въ суровомъ климатѣ русскаго востока май рѣдко бываетъ „улыбающимся“ весеннимъ мѣсяцемъ; по крайней мѣрѣ теперь, когда нашъ самарскій философъ странствовалъ съ своею маленькою дочкой, дождь пойти не переставалъ и дорога обращалась въ море грязи, въ которой тонули лошади и ломался экипажъ, русская классическая бричка. Бѣдная дѣвочка должна была набраться не малыхъ страховъ во время такихъ ночныхъ переѣздовъ, какъ до Измери и отъ этого села до перевоза на Камѣ, когда не разъ опрокидывался и ломался экипажъ, получали ушибы и ломали члены „люди“, а „господа“, въ обжиданіи помощи, стояли по колѣно въ грязи на одномъ мѣстѣ и дрожали, продуваемые холоднымъ вѣтромъ! Разливами Камы, на дощаникѣ, ѣхали они 20 верстъ, до села Епанчина, гдѣ какой-то добродѣтельный Татаринъ, Махмудъ Максютовъ, угощалъ ихъ чаемъ и досталъ имъ двѣ пары лошадей, на которыхъ они и прибрели къ вечеру 8го мая въ Казань. Такъ-то назадъ тому пятьдесятъ лѣтъ путешествовалъ русскій человѣкъ по своей родинѣ.
Въ Казани пробылъ Второвъ три недѣли и жилъ все это время на квартирѣ сестры своей А. А. Ефебовской. Въ Казани нашъ герой оживалъ и молодѣлъ: здѣсь былъ университетъ, обширный кругъ знакомства, старинныя дорогія для него связи и отношенія; здѣсь жила Анна Васильевна На» нова, предметъ его восторженныхъ удивленій; здѣсь жили ея отецъ, Василій Ивановичъ, и братъ Николай Васильевичъ, уже семейный, особыми домами. Здѣсь онъ опять очутился въ кругу Юшковыхъ, Булыгиныхъ, Геркеныхъ, Мусина-Пушкина, гр. И. А. Толстаго и Салтыкова (Мих. Александ.), попечителя учебнаго округа, съ которымъ познакомился, кажется, раньше. Дома Чемезовыхъ и Пановыхъ принадлежали къ первымъ въ Казани по богатству и роскоши: въ нѣкоторомъ родѣ это были дворцы, окруженные обширными садами, украшенные статуями, гротами и затѣйливыми бесѣдками. Большой шумный городъ съ такими чудесами и съ оригинальною, полу-татарскою, полу-московскою физіономіей пріятно поразилъ дѣтскую фантазію Катеньки; отецъ и тетка не жалѣли времени на то чтобы познакомить ее съ казанскими достопримѣчательностями, начиная отъ Кремля и Сюнбековой башни до Арскаго Поля и Швейцаріи. Для всего низоваго Поволжья Казань была въ ту пору истинною столицей, по крайней мѣрѣ въ образовательномъ отношеніи. Кромѣ университета и гимназіи, здѣсь были пансіоны, мужскіе и женскіе; по крайней мѣрѣ, объ одномъ мужскомъ (Лейтера), въ которомъ учились дѣти Н. Л. Хардина, упоминаетъ Второвъ въ своихъ запискахъ.[90] женскихъ пансіоновъ было два: «мадамы» Пото и «мадамы» Юнгвалѣдъ. Между ними надобно было сдѣлать выборъ, чѣмъ и занялся отецъ Катеньки. Пото, женщина за 50 лѣтъ, была бойкая и наглая Француженка, ненавидѣвшая свою соперницу и распускавшая о ней по городу самые нелѣпые и оскорбительные слухи. Благодаря ли такому злословію, или чему другому, высшее казанское общество предпочитало ея пансіонъ и съ охотою отдавало въ него своихъ дочерей, что давало поводъ тщеславной Француженкѣ говорить что у Юнгвальдъ учатся дѣти только «низкихъ» людей. Эта послѣдняя была еще молодая, лѣтъ 30, особа, должно-быть нѣмецкаго происхожденія, съ кроткою и привлекательною физіономіей. Добродушіе ея простиралось до того что на вопросы о злословившей ея соперницѣ она отвѣчала незнаніемъ и незнакомствомъ съ нею. Иванъ Алексѣевичъ былъ пораженъ такою порядочностью этой женщины, а потому и рѣшился, вопреки общему мнѣнію своихъ казанскихъ знакомыхъ, отдать ей на воспитаніе свою дочь. Одна Анна Васильевна была не противъ такого рѣшенія. Итакъ, Катенька поступила въ пансіонъ гжи Юнгвальдъ, и обстоятельства при которыхъ это случилось, то-есть разоблаченіе Второвымъ и Пановою продѣлокъ Пото, высоко подняли ея кредитъ въ ущербъ ея соперницѣ.
Въ это пребываніе въ Казани Второву пришлось присутствовать въ засѣданіи Библейскаго Общества, бывшемъ въ Дворянскомъ Собраніи. Здѣсь были: архіерей Амвросій, какой-то архимандритъ, протоіерей Герасимовъ, губернаторъ, Перелешинъ, Трескинъ, Фуксъ, Лебедевъ, Киселевъ и нѣкоторые другіе. Не разъ онъ былъ изъ университетѣ, для обозрѣнія и для слушанія лекцій. 12го мая осматривалъ Казанскій университетъ знаменитый Сперанскій, сопутствуемый Пейеромъ (Францъ Иван.) и нѣсколькими молодыми людьми.[91] Его провожали профессора: Солнцевъ, Фуксъ, Кондыревъ, баронъ Врангель и Лобачевскій. Не мало было и любопытныхъ, въ числѣ которыхъ находился Второвъ съ своимъ зятемъ Ефебовскимъ. Болѣе трехъ часовъ употребилъ Сперанскій на обозрѣніе университета и всѣхъ очаровалъ своею любезностью и «пріятною рѣчью». Изъ профессорскихъ лекцій Второвъ слушалъ: у Кондырева, о коммерціи въ Россіи, и у Срезневскаго, о философіи; послѣдній опровергалъ Кондильяка[92]. Кондыревъ былъ университетскимъ библіотекаремъ; это обстоятельство сблизило его со Второвымъ, тѣмъ болѣе что тогда въ университетскихъ библіотекахъ продавались книги. Герой нашъ не оставилъ безъ вниманія и Казанской гимназіи, одной изъ древнѣйшихъ въ Россіи: онъ былъ тамъ на урокахъ и на экзаменѣ по французскому языку. На этотъ разъ Второву пришлось видѣть и казанскія подземныя древности, раскопанныя могилы, цѣлые и распавшіеся гробы съ человѣческими костями. Эти раскопки находились посрединѣ самаго города и были дѣломъ простаго случая, при постройкѣ памятника на могилѣ воиновъ павшихъ при взятіи Казани, и при переносѣ колокольни на Воскресенской улицѣ, выдавшейся изъ-за линіи домовъ. Всякій разъ Казань возбуждала въ нашемъ героѣ историческія воспоминанія, и мрачная фигура Іоанна Грознаго живо представлялась его воображенію. Посѣтилъ онъ и окрестности Казани, какъ напримѣръ, Зилантьевъ монастырь, откуда любовался прелестною панорамой города. Но живое человѣческое общество болѣе всякихъ архаическихъ и ландшафтныхъ рѣдкостей его занимало. Число казанскихъ знакомыхъ Второва было почти несчетно; каждый разъ къ старымъ прибавлялись новые. Чаще другихъ онъ бывалъ, кромѣ Чемезовыхъ и Пановыхъ, у Фукса, Чернышева, Пустобоярова (Александра Дмитріевича), Балохонцевой (Мар. Захар.), у Булыгиной (Варв. Алекс.), Лазарева (Вас. Петр.), у Реслейна[93]. Простившись съ сестрой и дочерью, обливавшимися слезами и раздиравшими его сердце рыданіями, Иванъ Алексѣевичъ выѣдалъ изъ Казани 29го мая и совершалъ свой обратный путь до Самары цѣлыхъ десять дней. Онъ ѣхалъ на Ставрополь и Катериновку. Способъ путешествія былъ тотъ же, тѣ же остановки и угощенія, та же страсть къ новымъ знакомствамъ.
По возвращеніи въ Самару Второвъ погрузился въ прежнее бездѣлье и въ прежнія меланхолическія размышленія. Возня съ солью и переписка по этой части, естественно, не могли его занимать; кромѣ картъ, другихъ развлеченій не было; читалъ онъ попрежнему съ большою охотой и даже имѣлъ сотоварища себѣ въ этого рода занятіяхъ, Шмакова (Алек. Иван.), но послѣдній, подобно Хардину, Постникову и другимъ, обнаруживавшимъ когда-то и какія-то стремленія къ умственной дѣятельности, на самомъ дѣлѣ ничѣмъ не отличался отъ заурядныхъ людей. Самъ Второвъ богатъ былъ только замыслами, но не исполненіемъ. Онъ собирался въ это время писать исторію своей жизни, въ поученіе сыну, и хотѣлъ собрать матеріалы нужные для подобнаго труда, никогда впрочемъ не увидавшаго свѣта. Главнымъ побужденіемъ къ этой работѣ были недовольство, неудовлетворенность жизнію и нѣкоторый родъ озлобленія на неудачи. На порогѣ старости, недовольный людьми, при всей своей общительности, при снисходительности своей критики, досадуя на перемѣны которыя онъ замѣчалъ въ нихъ съ лѣтами, досадуя за себя самого за то что въ нихъ ошибался, онъ началъ признаваться что у него теперь нѣтъ друзей кромѣ женщинъ. Признаніе въ устахъ почти пяти десятилѣтняго человѣка говорящее въ пользу тогдашняго женскаго поколѣнія. Такія мысли, безъ сомнѣнія, навѣяло на Второва пребываніе въ Самарѣ Анны Васильевны, прогостившей у него въ домѣ двѣ недѣли, по лѣту 1819. Пріѣздъ ея привлекъ въ домъ Второвыхъ толпы гостей, старыхъ и новыхъ знакомцевъ; къ числу послѣднихъ принадлежали два генерала: Жемчужниковъ (Аппол. Степ.) и Головнинъ (Вас. Дан.), оренбургскій комендантъ. По осени этого года Марья Васильевна ѣздила въ Казань съ сыномъ и дочерью, провѣдать Катеньку.
Долетали до самарской глуши темные слухи и о событіяхъ случавшихся въ это время въ противоположныхъ концахъ Россіи; такъ, въ половинѣ сентября, здѣсь сдѣлалась извѣстною Чугуевская исторія, случившаяся въ тамошнихъ военныхъ поселеніяхъ. Черезъ Самару прогоняли въ Сибирь десять уланъ, по словамъ которыхъ, виновниками всего происшествія были генералы Александровъ и Лисаневичъ. По ихъ словамъ, поселенскимъ солдатамъ за шесть лѣтъ не давали жалованья, отнимали у нихъ лошадей и вообще разоряли ихъ въ конецъ. Когда вспыхнуло возстаніе, то, при усмиреніи его, болѣе 800 человѣкъ заперли въ острогъ и болѣе 90 человѣкъ прогнали сквозь строй; изъ числа послѣднихъ умерло де 36 человѣкъ. Подобные же ужасы передавалъ въ Самарѣ сосланный въ Сибирь поручикъ Щербина, харьковскій помѣщикъ; его сослали, даже не дозволивъ проститься съ женою и дѣтьми. Заподозренныхъ въ возмущеніи наказывали безо всякаго суда и даже допроса. У бѣдныхъ помѣщиковъ насильно брали земли, выдавая за нихъ деньги по крѣпостямъ.[94] Семеновская исторія прошла по Самарѣ глухо, подробности ея остались неизвѣстны; но въ общемъ положеніе тогдашнихъ нашихъ дѣлъ было хорошо извѣстно и въ самарской глуши, по крайней мѣрѣ людямъ подобнымъ Второву. Вотъ что у послѣдняго записано подъ 5мъ октября 1820 года: «Третьяго дня, возвращаясь изъ Петербурга, Андрей Габриловичъ Ждановъ разказывалъ о грабительствѣ и несправедливостяхъ министровъ и подминистровъ. Боже мой! Къ чему все это идетъ? Никакого вниманія не обращаютъ на гражданскую часть. Неужели всей Имперіи надобно только стоять во фронтѣ съ ружьемъ и маршировать! Кровью обливается сердце, видя ужасный развратъ и несправедливость гражданскаго управленія. Кто же управляетъ? Невѣжды, грабители и эгоисты. На что ни посмотришь, всѣ выдумываютъ только какъ бы отнять у бѣдныхъ крестьянъ плоды трудовъ ихъ! Въ какомъ состояніи теперь выборы! Кто судитъ и рядитъ!.. Ежели есть еще у кого-нибудь и сколько-нибудь патріотизма, съ какою горестію долженъ тотъ видѣть, страдать и — терпѣть! Достоинство только въ богатствѣ и въ умѣньи маршировать.»
Въ концѣ 1822 года въ жизни И. А. Второва случилось довольно крупное событіе, вторая поѣздка его въ Москву и Петербургъ. Она вызвана была причинами о которыхъ скажемъ ниже, а между тѣмъ самарская его жизнь за послѣдніе три года (1820—1822) была пуста и безцвѣтна. Служебная его дѣятельность, какъ мы уже и замѣтила, ничѣмъ особеннымъ не проявлялась. Струковъ возвратился изъ Петербурга; но дѣда его нисколько не поправились: онъ былъ въ неоплатныхъ долгахъ; по этой, вѣроятно, причинѣ, отношенія его къ Ивану Алексѣевичу стали весьма неровны. Онъ-то былъ, попрежнему, добрымъ и любезнымъ начальникомъ, то «какъ злодѣй», хотя вина такой перемѣны заключалась не въ одномъ Струковѣ, но несомнѣнно и въ самомъ подчиненномъ, въ его непрактичности, можетъ-быть, въ неспособности къ подобнымъ занятіямъ. Изрѣдка и вскользь упоминаетъ Второвъ въ своихъ запискахъ о нѣкоторыхъ безпорядкахъ по соляному управленію, но не объясняетъ причинъ отъ кого они происходили, отъ начальника или же отъ его помощниковъ. Итакъ, служба тла кое-какъ, время убивалось на пустыя занятія и карты; но не рѣдко долгіе вечера и безсонныя напролетъ ночи проводилъ Второвъ самъ съ собою, въ тоскѣ и скукѣ, въ мучительномъ сознаніи неудачно протекшей жизни. Привычка усвоенная съ юности, раздвоиться, жить такъ-сказать двумя жизнями, увлекаться пустотою одной и вздыхать искренно и глубоко по другой, противоположной, росла и крѣпла въ немъ съ годами. Въ этомъ живомъ, общительномъ человѣкѣ, котораго зналъ почти цѣлый край (а не одна губернія), жилъ другой человѣкъ, никому неизвѣстный, недовольный, размышляющій, все критикующій". Въ двадцатыхъ годахъ текущаго столѣтія люди недовольные, люди отрицатели тогдашней русской дѣйствительности, какъ извѣстно, уже появились. Второвъ не принадлежалъ къ ихъ числу: онъ былъ представителемъ стараго поколѣнія людей первыхъ годовъ вѣка, въ которомъ впрочемъ уже таился зародышъ этого недовольства. Какъ увидимъ, были дѣйствительныя причины, а не одна праздная мечтательность, по которымъ герой нашъ имѣлъ основаніе считать себя несчастнымъ и мрачно смотрѣть на жизнь. Въ глазахъ людей онъ не рисовался подобнымъ воззрѣніемъ; его мизантропія проявлялась въ его внутренней, психической жизни, и была искренна, по крайней мѣрѣ въ особенно важные моменты его жизни. Къ числу послѣднихъ принадлежитъ рожденіе младшаго сына (въ августѣ 1821 года), прожившаго всего 9 мѣсяцевъ. Вотъ что у него записано въ дневникѣ по этому поводу: «Къ чему еще судьба произвела новое животное? Всемогущій Творецъ! Избавь дѣтей моихъ отъ подобныхъ чувствованій и моральныхъ скорбей какія испыталъ и испытываетъ отецъ ихъ, особливо при прекрасномъ нашемъ, управленіи, гдѣ столъ явно угнетаются добрые и честные, а торжествуютъ одни подлецы и злодѣи.»
Если что и было занимательнаго въ послѣдніе три года жизни нашего героя, предъ его вторичною поѣздкой въ столицы, такъ это обычныя его странствованія въ Ставрополь, Симбирскъ и Казань и его новыя знакомства. Конецъ двадцатаго и начало двадцать перваго года провелъ онъ опять въ Симбирскѣ и Казани; въ этотъ послѣдній городъ влекло его, независимо отъ указанныхъ причинъ, пребываніе дочери. Въ Казани онъ остановился сначала въ домѣ сестры, Ефебовской, но потомъ переѣхалъ къ Пановой, жившей въ домѣ отца на Арскомъ Полѣ. На другой день послѣ этого переѣзда онъ до глубины души былъ обрадованъ сценою, окончившею романъ, начатый четырнадцать лѣтъ тому назадъ. «Утромъ часу въ двѣнадцатомъ, говорилъ онъ, сказываютъ мнѣ что въ залѣ какой-то господинъ съ дамою спрашиваютъ меня и желаютъ видѣться. Я выхожу къ нимъ; вижу прекрасную женщину и среднихъ лѣтъ мущину мнѣ незнакомыхъ. Это была Елизавета Филипповна, она выросла и похорошѣла; а мущина — ея мужъ, Яковъ Петровичъ Песковъ, который въ Казани исправлялъ должность губернскаго землемѣра. Они оба пришли благодарить меня за участіе въ несчастномъ ея дѣтствѣ и ходатайства объ улучшеніи судьбы ея. Всѣ мы трое плакали, и эти слезы, непритворныя, отъ искренняго чувства происходящія, были для меня лучшею наградой за доброе дѣло.» Въ эту поѣздку Второвъ сблизился съ проживавшею тогда въ Казани поэтессою Наумовой (Анна Александровна), сестрою кн. Хованской, съ которою онъ, вѣроятно, былъ знакомъ раньше и которая была уже извѣстна своею книжкою стихотвореній подъ названіемъ: Уединенная Муза Закамскихъ Бреговъ (Москва, 1819). Въ эту пору въ Казани издавался Казанскій Вѣстникъ (1821—1824 годовъ, 9 книгъ), который, казалось бы, долженъ былъ оживить мѣстную литературу; но Казанскій университетъ и учебный округъ уже были въ это время подъ тяжелымъ гнетомъ Магницкаго (1819—1826). Этотъ фанатикъ, разгромившій университетъ и создавшій систему преподаванія на «началахъ Священнаго Союза», обратилъ Вѣстникъ въ духовный журналъ съ ультрамонтанскимъ направленіемъ и безпощадно преслѣдовалъ малѣйшее проявленіе свободной мысли. Но все это нисколько не мѣшало обычному теченію жизни, поэтому Святки 1820—1821 годовъ въ Казани проходили очень весело: баламъ и вечерамъ не было конца. Пребываніе въ Казани сенаторовъ, графа Санти и Кушнокова, способствовало къ такому оживленію. Второвъ бывалъ вездѣ, гдѣ успѣвалъ, возилъ съ собою и дочь, такъ какъ въ казанскомъ обществѣ и дѣти принимали участіе въ вечернихъ собраніяхъ. Изъ казанскихъ собраній этого года замѣчательны: балъ у Геркеныхъ и маскарадъ въ Дворянскомъ Собраніи, гдѣ публики собралось болѣе восьмисотъ человѣкъ. У Геркеныхъ былъ также маскарадъ, но дѣтскій. Оригинальны были танцы. Нѣкто дѣвица Штейнъ восхищала публику какимъ-то танцемъ съ шалью; одинъ мальчикъ, сынъ какого-то учителя, плясалъ по-цыгански; хозяйскія дочери дѣлали то же подъ звуки пѣсни: «По улицѣ мостовой», послѣ ужина танцовали гроссъ-фатеръ «всѣ старики, говоритъ Второвъ, бѣсились въ танцахъ». Въ слѣдующую поѣздку въ Казань, въ маѣ 1821 года, Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ казанскимъ губернаторомъ Ниловымъ (Петръ Андреевичъ)[95] и его женой Прасковьей Михайловной, урожденной Бакуниной. Ниловъ стоялъ въ домѣ В. И. Чемезова; Анна Васильевна въ это время жила въ Петербургѣ, братъ ея Николай Васильевичъ въ домѣ отца. Второвъ явился къ Чемезовымъ въ день Троицы и нашелъ въ ихъ великолѣпномъ саду необычайное зрѣлище, толпы гостей, почти все дворянство и звать, приглашенныя губернаторомъ по случаю дня его рожденія. Прасковья Михайловна Нилова занималась литературой, то-есть писала стихи, по словамъ Второва это была необыкновенная женщина, «по ловкости, уму, свѣдѣніямъ и учености», и къ тому же очень остроумная и большая насмѣшница: отъ нея особенно доставалось профессору Фуксу, надъ которымъ она Жестоко трунила по поводу его свадьбы. Устройство праздника въ саду было дѣломъ Прасковьи Михайловны. Въ большой аллеѣ сада предъ китайскою бесѣдкой была раскинута палатка съ надписью трактиръ. Предъ палаткой настланъ былъ большой досчатый помостъ для танцевъ. Нѣсколько молодыхъ женщинъ были одѣты крестьянскими дѣвушками, нѣсколько кавалеровъ кондитерами и половыми. Эти замаскированные слуги разносили остальнымъ гостямъ чай, мороженое, аршадъ, лимонадъ, апельсины и разныя сласти. Съ одной стороны помоста стояли музыканты, съ другой, пѣсенники. Послѣдніе пѣли стихи сочиненные хозяйкою праздника въ честь своего супруга. Тайны открыла тогдашняя львица казанскаго общества, красавица собой, полицеймейстерта и полковница Станъ, урожденная Анненская;онъ привела въ восторгъ всю публику своею пляской подъ звука русской пѣсни: «Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту». Танцы продолжались до глубокой ночи. Садъ былъ иллюминованъ плошками и фонарями, праздникъ завершился фейерверкомъ Второвъ нѣсколько разъ встрѣчался съ Ниловой у Чемезовыхъ, встрѣчался и съ ея мужемъ, но этими встрѣчами и ограничилось ихъ знакомство. Въ своихъ позднѣйшихъ воспоминаніяхъ о Казани герой нашъ совсѣмъ забылъ о Ниловыхъ, но мы не можемъ ограничиться одною выше приведенною сценой изъ его разказовъ, потому что Прасковья Михайловна принадлежала къ числу замѣчательныхъ женщинъ своей эпохи. Ниловы были тамбовскіе помѣщики, знакомые Державину, бывшему, какъ извѣстно, губернаторомъ въ Тамбовѣ. Мать Петра Андреевича, Елизавета Корниловна, занималась литературой и была извѣстная въ свое время переводчица. До назначенія въ Казань, Петръ Андреевичъ былъ губернаторомъ въ Тамбовѣ и находился тамъ во время достопамятнаго 1812 года, отличаясь такимъ же отношеніемъ къ плѣннымъ Наполеоновской арміи, какъ и герой нашей хроники, съ тою лишь разницей что тамбовскій губернаторъ, къ тому же и родственникъ фельдмаршала Кутузова, не имѣлъ причинъ ими стѣсняться, и ради ихъ ни съ кѣмъ не полемизировалъ. Прасковья Михайловна, какъ сказано, урожденная Бакунина, была двоюродною Пестрой Дарья Алексѣевны Дьяковой, второй жены Державина, въ домѣ котораго она жила до замужества и нѣкоторое время по выходѣ замужъ. Знаменитый поэтъ посвятилъ ей стихотвореніе подъ названіемъ: Парашѣ, написанное въ 1798 году, за годъ до свадьбы, и начинающееся слѣдующимъ куплетомъ:
Бѣлокурая Параша,
Сребророзова лицомъ,
Коей мало въ свѣтѣ краше
Взоромъ, сердцемъ и умомъ! (*)
(*) Сочиненія Державина, Я. К. Грота. T. II, стр. 184—186.
представляющимъ весьма правдивую ея характеристику. Поэтъ Батюшковъ, коротко знакомый съ Ниловыми, увлекался Прасковьей Михайловной и вотъ въ какихъ выраженіяхъ отзывался о ней въ одномъ изъ своихъ писемъ: «Нилова…. которая, которую… ее опасно видѣть!»[96] Но Батюшкова и его современниковъ привлекало къ Ниловой не одно ея «сребророзовое лицо», мѣнявшееся и увядавшее съ годами, но ея высокій умъ и сильный характеръ, соединенный съ необыкновенною добротой сердца. Намъ неизвѣстно гдѣ жили Ниловы по выѣздѣ изъ Казани. Кажется въ этомъ городѣ окончилось служебное поприще Петра Андреевича, но самостоятельная и притомъ весьма крупная общественная дѣятельность его супруги началась гораздо позже, въ концѣ тридцатыхъ годовъ, въ Кіевѣ, въ званіи первой директриссы и основательницы тамошняго Института Благородныхъ Дѣвицъ. Въ этомъ званіи она находилась шестнадцать лѣтъ, почти до самой смерти своей, воспослѣдовавшей въ Москвѣ въ 1853 году. По разказамъ лицъ коротко ее знавшихъ, всѣ поступки и дѣйствія Ниловой обнаруживали прямоту ея души и теплое, любящее сердце, привлекавшіе къ ней всѣхъ ея воспитанницъ. "Это былъ самый открытый и благородный характеръ, всегда и во всемъ соблюдающій самую строгую правду и дѣйствующій неуклонно и послѣдовательно, направляя всѣхъ и каждаго къ добру и благу ввѣреннаго ей заведенія. "Ниловой пришлось дѣйствовать въ Кіевѣ одновременно съ Дмитріемъ Гавриловичемъ Бибиковымъ, генералъ-губернаторомъ юго-западнаго края, облеченнымъ почти неограниченною властью отъ покойнаго государя. Предъ этимъ энергическимъ человѣкомъ все преклонялось и всѣ его трепетали, кромѣ Ниловой, дѣйствовавшей самостоятельно и смѣло на глазахъ тяготѣвшей надъ нею всесильной власти. Однажды при посѣщеніи Бибиковымъ Института, между нимъ и директриссой произошелъ слѣдующій разговоръ (владѣя въ совершенствѣ языками французскимъ и англійскимъ, Нилова иначе не говорила въ Кіевѣ какъ по-русски).
— Странное дѣло, сказалъ Бибиковъ, — всѣ три губерніи привыкли повиноваться моей волѣ и всѣ, какъ мнѣ кажется, меня слушаютъ и многіе боятся. Одна Mme Нилова дѣлаетъ исключеніе и, кажется, вовсе меня не боится. Не правда ли, Прасковья Михайловна, — прибавилъ онъ со свойственною ему любезностью: — вѣдь вы вовсе меня не боитесь?…
— Нисколько, генералъ, отвѣчала Нилова очень твердо. — Да и чего мнѣ васъ бояться? — продолжала она. — вѣдь я не чиновникъ и даже не мущина. Ну а что вы сдѣлаете со старою бабой, да и охота ли вамъ съ нею возиться! У васъ вѣдь много дѣлъ ловажнѣе этого.
Къ характеристикѣ Ниловой можно прибавить еще слѣдующую черту. Въ послѣднія пять лѣтъ пребыванія своего въ Кіевѣ она страдала ракомъ въ груди. Несмотря на то что ее окружали врачебныя знаменитости университетскаго города, никто не зналъ о ея страшномъ недугѣ. Выраженіе лица ея было всегда веселое и спокойное; дѣло объяснилось только по переѣздѣ въ Москву, гдѣ она вскорѣ и умерла отъ рака.[97]
Въ эту поѣздку въ Казань Второвъ взялъ изъ пансіона Юнгвальдъ свою старшую дочь; но несмотря на достоинствъ «мадамы», дѣвочка, какъ увидимъ ниже, ничего не вынесла изъ этой школы, кромѣ поверхностнаго знанія французскаго языка. Не говоримъ о новыхъ знакомыхъ Второва, казанскихъ и симбирскихъ, такъ какъ онъ заносилъ въ свой дневникъ почти одни имена; но кажется и знакомиться ему было болѣе уже не съ кѣмъ: чиновная и земельная аристократія двухъ губернскихъ городовъ и университетская корпорація уже давно считали его своимъ человѣкомъ. Однакоже пора о которой идетъ рѣчь была переходною въ жизни нашего героя: отсюда начинаетъ онъ спускаться къ своему закату; отсюда начинается долгій старческій періодъ его жизни. Въ Симбирскѣ, съ конца 1822 года, на мѣсто Магницкаго былъ назначенъ новый губернаторъ, Лукьяновичъ (Андрей Ѳедор.), съ которымъ Второвъ поспѣшилъ познакомиться и котораго онъ очень хвалитъ. Охотно знакомился онъ и съ другими не такъ высоко поставленными лицами; но кажется побужденіями къ знакомствамъ теперь начинаетъ являться простое желаніе какъ-нибудь убить время, а не тревоги работающей мысли, какъ въ былое время. Если Казанскій университетъ, подъ управленіемъ Магницкаго, не проявлялъ никакой умственной дѣятельности, то никакъ нельзя сказать чтобы въ тогдашнемъ провинціальномъ обществѣ царствовалъ непробудный сонъ. Вспомнимъ что въ это время уже дѣйствовали возобновленныя масонскія лотки, у Второва почти подъ бокомъ была своя, Симбирская лотка, «Ключъ къ Добродѣтели» (La Clef de la Vertu), въ которой «мастеромъ стула» былъ князь Михаилъ Петровичъ Баратаевъ, человѣкъ котораго зналъ Второвъ еще мальчикомъ. Мы ничего не знаемъ о дѣятельности казанскихъ масоновъ; но тамъ еще процвѣталъ одинъ изъ ревностнѣйшихъ послѣдователей Новикова, С. А. Москотильниковъ, окончившій свое служебное поприще совѣтникомъ губернскаго правленія. Но Второвъ не принималъ никакого участія въ новомъ масонскомъ движеніи, а съ Москотильниковымъ, кажется, прекратилъ всякія сношенія. Онъ равнодушно сталъ встрѣчаться съ людьми отъ которыхъ прежде приходилъ въ неподдѣльный восторгъ: это, напримѣръ, обнаружилось при встрѣчѣ его по зимѣ 1821 года въ Симбирскѣ съ Николаемъ Ивановичемъ Тургеневымъ, котораго онъ зналъ съ дѣтства и который въ это время былъ уже авторомъ очень извѣстнаго тогда сочиненія, Опытъ Теоріи Налоговъ, въ короткое время выдержавшаго два изданія. По поводу этой встрѣчи Второвъ замѣчаетъ только что Николай Тургеневъ очень похожъ на своего брата Александра. Впрочемъ, съ княземъ Баратаевымъ Второвъ постоянно находился въ самымъ добрыхъ отношеніяхъ. Когда открывалось въ Самарѣ уѣздное училище, князь, какъ губернскій предводитель дворянства, предложилъ Ивану Алексѣевичу принять должность почетнаго смотрителя, въ уваженіе, какъ сказано въ любезномъ письмѣ, «его способности къ наукамъ»; но Второвъ почему-то отклонилъ отъ себя эту честь. Героя нашего крѣпко стала уже угнетать «злоба дня*: домашніе, служебные и экономическіе интересы стали ему теперь дороже всякихъ иныхъ, — точнѣе, они не давали ему покоя и давно разрушили ту идиллическую обстановку которою онъ хвалился, тотчасъ послѣ женитьбы, въ письмѣ къ другу.
Проживъ полстолѣтія, Второвъ какъ нельзя серіознѣе считалъ себя глубоко несчастнымъ: онъ безпрестанно вздыхалъ, безпричинно тосковалъ, призывалъ смерть и былъ увѣренъ что она сидитъ у него за плечами, хотя очень долго пришлось ему ожидать этой непріятной гостьи. Мы говоримъ о Второвѣ размышляющемъ, а не о томъ котораго зналъ почти весь Поволжскій край, который вездѣ бывалъ, шутилъ и веселился, нравился женщинамъ, игралъ въ карты и проигрывалъ большіе куши. Что же за причины были страданій этого другаго, внутренняго Второва? Мы уже замѣтили что въ эту пору его жизни онѣ были очень реальны; ихъ во всякомъ случаѣ нельзя смѣшивать съ сентиментальными изнываніями. Второвъ страдалъ отъ того что онъ былъ не дворянинъ, что онъ былъ въ маленькомъ чинѣ. Онъ раздражался и выходилъ изъ себя за то что, служа чуть не 40 лѣтъ, онъ достигъ только до коллежскаго секретаря, что, прослужа нѣсколько сроковъ по выборамъ, онъ не получилъ Владиміра 4й степени, дающаго дворянство. Итакъ, или чинъ коллежскаго ассессора или орденъ дающій дворянство были предметомъ вожделѣній нашего героя. Была еще слабая надежда получить дворянство — служба его дѣда, то-есть чинъ коллежскаго секретаря полученный послѣднимъ еще въ ту пору когда чинъ соотвѣтствовалъ должности, когда секретарскія мѣста давались только дворянамъ и когда самый этотъ чинъ возводилъ въ дворянство человѣка происходившаго изъ „подлости“. Словомъ, на полученіе дворянства Второвъ имѣлъ всѣ права по теоріи, не имѣя только на практикѣ необходимыхъ для сего условій; чтобы пріобрѣсти ихъ, нужно было, по его словамъ, хлопотать, кланяться, подличать. Безъ исканій, низкопоклонства и всякого рода подлости, увѣряетъ Второвъ, интересные чины и ордена тогда не давались, а онъ ни кланяться, ни подличать не былъ способенъ. Отсюда, изъ этого источника, проистекали всѣ его страданія. Страдать, считать себя жертвой, было вообще въ характерѣ людей сентиментальнаго закала; но Иванъ Алексѣевичъ страдалъ искренно, что доказываетъ его желчь, его озлобленіе противъ существовавшихъ въ его эпоху порядковъ, отъ которыхъ de facto онъ не всегда отходилъ далеко. Жена — дворянка, помѣщица; всѣ ея родные — дворяне и помѣщики, хотя небогатые, но знатные. Самъ же онъ, Второвъ, не дворянинъ, а мелкій чиновникъ, дѣти его — не дворяне, а несчастные, такъ-называемые, оберъ-офицерскіе дѣти…. Авторство, само по себѣ, не стоило мѣднаго гроша: оно цѣнилось еще немногими, въ какомъ-нибудь профессорскомъ или учительскомъ кружкѣ, гдѣ-нибудь въ Казани; притомъ авторству герой нашъ измѣнилъ, и литераторомъ, въ истинномъ смыслѣ этого слова, онъ не сдѣлался; и наконецъ, какъ человѣкъ умный и постоянно читающій, Второвъ не могъ не замѣтить что и для авторскаго дѣла онъ не годится, что онъ отсталъ, устарѣлъ…. Честность служебная ничего не дала ему, кромѣ бѣдности; а бѣдность и нѣкоторый родъ экономической зависимости отъ жены не могли поставить его на такое мѣсто въ обществѣ на какое онъ, по своему уму и развитію, имѣлъ полное право. Онъ замѣчалъ что въ обществѣ его только терпятъ, что къ нему относятся съ обидною снисходительностью, это только такъ казаться, я не быть; но такого рода подозрѣніе, само по себѣ, доказываетъ что герой нашъ былъ въ вѣчной тревогѣ, что счастливымъ онъ не былъ. „Будь я одинъ и холостъ, я былъ бы доволенъ; но предразсудки, освященные обычаями и самымъ закономъ, — тираны“, говоритъ Второвъ въ одномъ мѣстѣ своего дневника. Предразсудками этими онъ называетъ исканіе чиновъ и орденовъ, полученіе которыхъ „надобно просить, и для чего? для того что это необходимо для счастія дѣтей: таковъ удѣлъ нашей Имперіи и едва ли не всѣхъ правленій!“ Безъ принадлежности къ „благородному“, привилегированному сословію, въ эту эпоху жилось плохо; поэтому вполнѣ понятно что Второвъ вопросъ о дворянствѣ сдѣлалъ теперь своимъ жизненнымъ вопросомъ, такъ какъ съ нимъ связывалась будущая судьба его дѣтей. „Безпокойныя мысли не даютъ мнѣ слать“, пишетъ онъ въ одну, проведенную безъ сна, ночь. „Все прошедшее представляется мнѣ и я терзаюсь что былъ прежде столько неискателенъ, не просилъ, не пресмыкался. Не было, и нынѣ (въ 1819 году) не достаетъ духа просить о себѣ“. Но въ 1822 году онъ рѣшается искать и просить: совѣты Струкова и А. В. Пановой, переѣхавшей въ Петербургъ, убѣждаютъ его отправиться въ сѣверную столицу, куда и безъ того влекло его собственное душевное расположеніе, желаніе отдохнуть, освѣжиться отъ провинціальной атмосферы, въ которой онъ былъ двадцать лѣтъ закупоренъ.
Какъ „философъ“ (этимъ именемъ назывались тогда люди подобные Второву), Иванъ Алексѣевичъ не разъ чувствовалъ всю тягость нравственнаго противорѣчія съ самимъ собою. Искренно жалѣя крѣпостныхъ людей, подвергающихся позорному наказанію, онъ считалъ себя вынужденнымъ самъ ихъ наказывать, даже при помощи полиціи, какъ это видно изъ слѣдующихъ его словъ, сказанныхъ по поводу какого-то романа изъ быта собственной его прислуги: „5го и его числа, сего мѣсяца (іюнь 181°) я былъ точный страдалецъ въ аду: не спалъ и не ѣлъ болѣе сутокъ; отъ чего же? Отъ проступка моихъ людей, которыхъ долженъ я былъ наказывать, и не самъ, а чрезъ полицію! Проступокъ весьма естественный, но развратный и нетерпимый въ семействѣ. Мнѣ болѣе всѣхъ жалко Софью. Я не ожидалъ чтобы рабство могло до такой степени унизить человѣка!“ Къ сказанному прибавимъ что Второвъ былъ несчастенъ въ своей семейной жизни: дальнѣйшія страницы его романа далеко не имѣютъ того идиллическаго характера, какъ тѣ на которыхъ мы остановились въ VI главѣ. Семейныя обстоятельства были таковы что могли только увеличить его желаніе оставить Самару и уѣхать въ Петербургъ, хотя на время. Все сказанное нами до сихъ поръ, независимо отъ бремени 50 лѣтъ, измѣняло, конечно, къ худшему нравственную личность нашего героя, въ чемъ и самъ онъ откровенно сознается. ли бы ужился со всѣми, но пылкость и страсти только тиранятъ меня, больше никого! Я вреденъ только себѣ; я добръ душою и сердцемъ»… «Иногда, говорится въ другомъ мѣстѣ, ничтожная бездѣлица можетъ меня безпокоить, напримѣръ, для чего сшили мнѣ теплый капотъ изъ немоченаго казиміра!»
Но прежде чѣмъ продолжать разказъ нашъ о вторичномъ путешествіи въ столицы нашего героя, для полноты его характеристики, обращаемся къ прерванному нами его роману, къ его супружескимъ отношеніямъ съ Марьей Васильевной.
IX.
правитьИвану Алексѣевичу Второву, въ эпоху его молодости, приходилось не разъ имѣть вліяніе на женщинъ. Почва для развитія идей болѣе благодарная, чѣмъ мужская половина его современниковъ, провинціальные чиновники и помѣщики. Прежде всего онъ старался дѣйствовать на чувства, развить болѣзненную, сентиментальную чувствительность, которою самъ онъ хотя и не былъ вполнѣ проникнутъ, но которая постоянно была у него на языкѣ; быть человѣкомъ прежде всего «чувствительнымъ», Эрастомъ Карамзина, стало для него путеводнымъ жизненнымъ идеаломъ. Затѣмъ уже, послѣ сентиментальнаго воспитанія, онъ старался вліять на интеллектуальную сторону женщинъ; но чѣмъ и какъ? Онъ пріучалъ ихъ къ веденію дневниковъ, пріохочивалъ къ чтенію «книжекъ» повѣствовательнаго содержанія, стиховъ и, можетъ-быть, къ писанію этихъ послѣднихъ; но прочитанныя «книжки» давали скудный матеріалъ для бесѣдъ и назиданія и почти ничего для развитія и самообразованія. Такъ онъ поступалъ съ своею любимою сестрой Александрой Алексѣевной, въ которой когда-то находилъ богатые задатки; такъ онъ поступалъ съ «барышнями» Мильковичъ, ея подругами, изъ которыхъ одна сдѣлалась его женою, и съ тѣми неизвѣстными намъ особами которыхъ онъ страстно любилъ. Кодексомъ его морали, энциклопедіей его философіи и всякаго рода свѣдѣній (историческихъ, географическихъ и пр.) были произведенія масонской и сентиментальной литературы, преимущественно Письма Русскаго Путешественника и вообще сочиненія «любезнаго» Карамзина, полюбить котораго онъ заставлялъ сестру и «барышень». Послѣдняя цѣль, вѣроятно, была достигнута; но сестра и «барышни» остались на всю жизнь женщинами почти необразованными, натурами невоздѣланными; по крайней мѣрѣ сколько-нибудь грамотно онѣ не умѣли писать. Впрочемъ, грамотное писаніе между женщинами современницами Второва было развѣ рѣдкимъ исключеніемъ, и сама Анна Васильевна Панова, «великій человѣкъ» между ними, писала такими же каракульками и также безграмотно, какъ жена и сестра Второва. Чтеніе «книжекъ» не было уже рѣдкостью; читала «книжки» даже Катерина Ѳедотовна Мильковичъ; но «книжки» читались для препровожденія времени и мало вліяли на современницъ нашего героя: мы не знаемъ ни одной изъ женщинъ близкихъ къ нему которая равнялась бы съ нимъ въ умственномъ развитіи, за исключеніемъ можетъ-быть одной Пановой, образъ которой, къ сожалѣнію, рисуется имъ лишь общими, неясными чертами.
Марья Васильевна Второва не только не подчинилась умственному вліянію своего мужа, но даже пошла наперекоръ ему, сдѣлалась горячею его обличительницей. Отсюда возникъ между ними разладъ; разладу помогло несходство характеровъ, совершенная противоположность ихъ натуръ, разница во взглядѣ на ихъ взаимныя супружескія отношенія. Марья Васильевна осталась тѣмъ чѣмъ она была, «барышней», полуобразованнымъ, но совершенно цѣльнымъ, непосредственнымъ, какъ говорится, созданіемъ; Иванъ Алексѣевичъ, какъ мы знаемъ, былъ олицетворенною рефлексіей, полнѣйшимъ раздвоеніемъ нравственной человѣческой природы. Въ исторіи его женитьбы, обставленной безъ особенной надобности всѣми романическими затѣями, мы уже видѣли что настоящею героиней является Марья Васильевна: ею руководитъ сильное чувство, если не страсть; она распоряжается событіями. Второвъ, какъ мы видѣли, только нылъ, и если увлекался, то развѣ романическою стороною этихъ событій. По выходѣ замужъ, послѣ частыхъ и нерѣдко продолжительныхъ ссоръ, во время такихъ же отлучекъ изъ дому одного изъ супруговъ, въ ней съ тою же силою вспыхиваетъ прежнее чувство, горячая привязанность къ мужу, къ своему милому Ванѣ, или «Ванюшкѣ». Иванъ Алексѣевичъ несомнѣнно любилъ жену, но менѣе сильно: чувство его къ ней было больше въ головѣ, въ воображеніи, чѣмъ въ сердцѣ. Въ первые годы женитьбы онъ до нѣкоторой степени увлекался другими женщинами, но только до нѣкоторой. Полнаго увлеченія не было; его онъ боялся, вѣроятно изъ боязни жены; еслибъ оно было, то непремѣнно возбудило бы въ Марьѣ Васильевнѣ сильную ревность, которой въ ней и признака никогда не было. Въ дневникѣ, открытомъ для жены, Второвъ записалъ, и то пофранцузски, то-есть на языкѣ незнакомомъ для жены, всего два случая такого увлеченія и притомъ только намеками; такихъ случаевъ могло быть больше. Одинъ изъ этихъ случаевъ даетъ разумѣть что предметомъ увлеченія была Анна Васильевна Панова, но при другомъ прямо говорится что она и жена были забыты. Въ Аннѣ Васильевнѣ было дѣйствительно что-то увлекающее и манящее, красота, кокетство и вообще любезность свѣтской, богатой женщины, очень не глупой и относительно образованной. Явное предпочтеніе оказываемое ею нашему герою, могло сначало увлечь его; заставить самообольщаться на счетъ ея чувствъ; но потомъ она стала для него только другомъ, а еще позднѣе, при неравенствѣ ихъ общественнаго положенія, другомъ и «благодѣтельницей». Дальше любезностей, можетъ-быть неяснаго объясненія (кажется въ 1809 году) у нихъ не заходило дѣло; Второвъ по крайней мѣрѣ не рѣшился на дальнѣйшій шагъ. Черезъ десять лѣтъ, въ 1819 году, вотъ что онъ между прочимъ къ ней пишетъ: «Я всегда почиталъ и нынѣ почитаю моего друга и благодѣтельницу не только необыкновенною женщиной, но и необыкновеннымъ человѣкомъ». Такимъ языкомъ влюбленные не говорятъ. Оловомъ, къ Аннѣ Васильевнѣ Пановой Второвъ не питалъ «нѣжнаго чувства»; это всего лучше доказывается отношеніями къ ней Марьи Васильевны, также очень дружественными и почтительными. Въ письмахъ своихъ Марья Васильевна называетъ Панову «благодѣтельницей», «матушкой-благодѣтельницей» и вообще относиться къ ней съ крайнею почтительностію, какъ это водилось въ ту пору въ отношеніяхъ людей болѣе низменнаго общественнаго положенія къ выше ихъ стоящимъ. Панова была крестною матерью второй дочери Второвыхъ, Анны, и пользовалась великимъ авторитетомъ въ ихъ семьѣ; ея совѣта слушались какъ въ дѣлѣ нарядовъ, такъ и въ дѣлѣ воспитанія. Всю семью Второвыхъ она очень любила и въ особенности ласкала Катеньку, когда она была въ пансіонѣ у Юнгвальдъ и дѣлала ей богатые подарки. Можетъ-быть, воспоминаніе о вспыхнувшемъ въ ней когда-то нѣжномъ чувствѣ къ нашему герою было причиною ея симпатичныхъ отношеній ко Второвымъ; но объ этомъ чувствѣ, если oro только дѣйствительно было, Марья Васильевна не могла догадываться. Словомъ, со стороны сердечной, по отношенію къ другимъ женщинамъ, Иванъ Алексѣевичъ былъ безупреченъ, но страстной и любящей Марьѣ Васильевнѣ онъ не нравился именно недостаткомъ въ немъ дѣйствительной страсти, отсутствіемъ горячей любви къ ней. Марья Васильевна поняла что она для мужа не составляетъ «перваго блага въ жизни», какъ онъ для нея; что это благо для него — книги и литературныя занятія. Это открытіе тѣмъ болѣе оскорбляло и раздражало ее когда она убѣдилась что мужъ ея не былъ холоднымъ флегматикомъ, что, напротивъ, натура его была живая и не менѣе чѣмъ она сама страстная и увлекающаяся. Оскорбленіе и раздраженіе не могли привести ни къ чему хорошему. Понявъ мужа, Марья Васильевна не сумѣла и не захотѣла приладиться къ нему; вмѣсто того чтобъ, имѣя подъ руками цѣлую библіотеку, имѣя образованнаго мужа, подумать о собственномъ образованіи, она возненавидѣла книги; словомъ, она объявила войну своему Ванѣ, и не безъ умысла, кажется, сама начала оскорблять и раздражать его. Начались ссоры, безпрестанныя сцены, переходившія черту приличія въ супружескихъ отношеніяхъ; Марья Васильевна нерѣдко бросала Самару и по цѣлымъ недѣлямъ живала въ Катериновкѣ у матери и брата. Проходила досада, супруги начинали переписываться, — привычка къ сожитію, дѣти и общіе интересы снова влекли ихъ другъ къ другу. Несмотря на тогдашнее общественное благодушіе, на легкость установленія отношеній общественныхъ и личныхъ, а можетъ-быть и по причинѣ этого, между многочисленными друзьями Второвыхъ не нашлось никого кто бы попробовалъ водворить миръ и тишину въ этомъ семействѣ, для счастія котораго, повидимому, немногаго недоставало; но за легкостью, если не за пустотою общественной жизни, семейная драма не могла быть замѣтна, да и Второвы тщательно ее скрывали даже отъ своей «благодѣтельницы». Итакъ, супруги не были счастливы; но Марья Васильевна была гораздо несчастнѣе своего мужа. Внѣ семейнаго счастія, Второва не находила и не могла найти другихъ интересовъ, и вотъ она вся погрузилась въ заботы о дѣтяхъ, въ хлопоты по хозяйству, въ скопидомство; все это ее мучило, терзало. Крѣпкое здоровье ея надломилось; съ ней сдѣлалась злая чахотка, и тогда-то, на самомъ дѣлѣ, раздражительность ея дошла до крайнихъ предѣловъ. Самому Второву жилось легче: помимо семьи, у него были другіе интересы, были идеалы; одною половиной своей психической природы онъ жилъ въ другомъ, мечтательномъ мірѣ; онъ совершенно отстранилъ отъ себя всѣ прозаическія домашнія заботы, взваливъ ихъ на плечи жены. Иванъ Алексѣевичъ былъ плохой практикъ вообще; плохой онъ былъ и хозяинъ; плохимъ оказывался и служакой, когда служба не занимала его и требовала практической дѣятельности, къ которой онъ былъ мало способенъ, а такова была послѣдняя его служба по соляной части. Службой и доходами съ имѣнія, принадлежащаго Марьѣ Васильевнѣ, Второвы жили. Но имѣніе, доставшееся ей въ приданое, до послѣдняго времени оставалось невыдѣленнымъ, а поэтому и доходъ съ него, съ 25 душъ, былъ самый ничтожный; даже по выдѣлѣ, его далеко не хватало на содержаніе семьи. Извлеченіе этого дохода лежало на обязанности Второвой и было одною изъ причинъ ея частыхъ отлучекъ въ Катериновку. Тогдашнія потребности людей находящихся въ положеніи Второвыхъ были не велики; содержаніе, въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, было ни почемъ; но все чего не производила русская деревня, всѣ мануфактурныя произведенія и иностранные товары, сдѣлавшіеся насущною потребностью, продавались по баснословной цѣнѣ: чай продавался по 7—8 р. за фунтъ, сахаръ по 1½ и до 2 руб., кофе по 2 р. 50 кол., миндаль по 1 руб.; сукно и шелковыя матеріи были доступны только немногимъ богачамъ: приходилось рядиться въ ситецъ, каленкоръ, казинетъ и нанку. Потребности Второвыхъ были несравненно выше чѣмъ людей равнаго съ ними экономическаго положенія. Сверхъ того, Иванъ Алексѣевичъ покупалъ книги, выписывалъ журналы, игралъ въ карты и, кажется, чаще проигрывалъ; очевидно, 600 руб. Жалованья и деревенскихъ доходовъ для удовлетворенія семейныхъ нуждъ едва ли бы достало, а между тѣмъ эти нужды не только удовлетворялись, но довольно значительная по тогдашнему времени сумма денегъ (кажется отъ 3 до 5 тысячъ) ходила по долгамъ: въ числѣ должниковъ былъ Струковъ и нѣкоторые сослуживцы Второва. Очевидно что должность солянаго пристава доставляла послѣднему нѣкоторый, и притомъ не малый, такъ-называемый «безгрѣшный доходъ», пользованіе которымъ узаконялось тогдашнею служебною практикой. Но и собираніемъ этого дохода Иванъ Алексѣевичъ не занимался какъ слѣдуетъ: и здѣсь ему содѣйствіе Марьи Васильевны, умной, расторопной, мѣтко и быстро оцѣнивавшей людей, оказалось положительно необходимымъ. Не безъ основанія, поэтому, она обличала его въ одномъ изъ писемъ къ матери (письмо безъ даты; орѳографія возстановляется), представляющемъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, любопытную характеристику мужа.
«Онъ (мужъ) лѣнивъ, и вы знаете его не совсѣмъ. Скажу вамъ что онъ деспотъ и философъ; но Богу извѣстно, какой секты. Онъ и свѣтскій человѣкъ, смѣсь всего, а я — небольшая фигура, человѣкъ съ завязанными руками и глазами. На всякомъ шагу онъ меня останавливаетъ: Оставь это! Я больше тебя знаю, опытнѣе. Привыкай къ нуждѣ, береги деньги. Словомъ, чтобы только имѣть (то) что требуетъ натура человѣка, (надобно) согласиться съ Діогеномъ что человѣкъ для того имѣетъ руки чтобъ употреблять ихъ и вмѣсто ковша, и вмѣсто гребня, и жить въ бочкѣ. Словомъ, что у людей называютъ порядкомъ, у насъ — прихоти! Но это не всегда (такъ): по утру — Діогенъ, послѣ обѣда — свѣтскій человѣкъ: зоветъ ѣхать въ гости, къ себѣ зоветъ гостей Домъ нашъ похожъ на философскую бочку: двери скрипятъ, однѣ не отворяются, другія не створяются, полы трясутся, печи забиты, нельзя топить, мы терпимъ холодъ и тѣснимся въ двухъ комнатахъ, Вотъ, матушка, наша жизнь какая! Цѣлое семейство терпитъ нужду отъ того что онъ лѣнивъ. Жалуюсь вамъ на него въ надеждѣ что вы его ложурите. Письмо мое безпорядочно, но лишу отъ полноты сердца. Смертельно горько жить безъ цѣли и надежды, имѣвши обязанности, — двое дѣтей: что мы доставимъ (имъ) и какое дадимъ воспитаніе! Старшей (дочери) 10 лѣтъ; она умѣетъ только читать, а пишетъ худо. Отецъ любитъ ученость, но не хочетъ ею заняться: все недосуги! Зимой читаетъ книги и переводитъ, лѣто занятъ должностью; не знаетъ когда будетъ свободенъ.»
Въ счастливыя минуты согласія вотъ что Марья Васильевна писала къ своему мужу: «Дай Богъ чтобы мы поумнѣли съ тобой подъ старость и узнали цѣну семейственной жизни. Признаюсь тебѣ, какъ другу, что это одна мечта, и я не жду лучшаго. Твой характеръ таковъ что ничего не стоитъ огорчить меня. Ты великій деспотъ и эгоистъ, но только противъ меня, и хочешь до гробовой доски пріучать меня къ нуждамъ и терпѣнію. Но оставимъ это! Мнѣ стало грустно; я плачу; Богъ милостивъ! Можетъ, Онъ сжалится надъ моимъ терпѣніемъ, откроетъ тебѣ глаза, и ты позволишь мнѣ человѣческія чувства и самолюбіе и снимешь (съ меня) иго рабства многихъ деспотовъ.»
А вотъ отрывокъ изъ письма писаннаго въ мрачномъ расположеніи ея духа:
«По письму твоему вижу что ты сердишься на меня. Скажу тебѣ что стыдно и грѣшно тебѣ. Ты знаешь что я и такъ много страдаю отъ истерики; такъ тебѣ кажется что еще мало: ты хочешь еще быть другимъ моимъ тираномъ; Богъ тебя накажетъ за меня! Я ужь давно тебѣ сказывала что я близка къ сумашествію; такъ ты хочешь ускорить или чтобы задушила меня истерика. Но, еслибы случилось послѣднее, — клянусь тебѣ что я того желаю. Болѣзнь моя сдѣлала мнѣ жизнь несносною, но боюсь сумашествія: я знаю что я тогда буду тяготить тебя, или моихъ родныхъ: такъ сжалься для Бога и для бѣдныхъ дѣтей! Ты будешь имѣть жену, но дѣти матери — никогда! Еще тебѣ скажу, если ты забылъ что я другой мѣсяцъ брюхата; и я въ это время болѣе подвержена истерикѣ: такъ хотя для этого невиннаго пожалѣй меня и не лишай его, при самомъ рожденіи, матери. Ежели, для твоего спокойствія, нужно знать причину моихъ слезъ, то вотъ (она): Этотъ день я была расположена къ истерикѣ, а въ это время Богъ знаетъ о чемъ я не думаю! Мнѣ пришли на умъ всѣ мои дѣла и заботы и что ты принимаешь въ нихъ участіе; но когда мнѣ нужно было переговорить, ты не вышелъ ко мнѣ. Я сочла всѣ твои пріѣзды въ Катериновку: ты не участвовалъ въ моихъ дѣлахъ и не удостоивалъ своими совѣтами. Вина, конечно, велика что я тебѣ не сказала, когда ты спрашивалъ меня; но ты знаешь, когда я въ истерикѣ, то я не могу говорить, а вечеромъ ты былъ сердитъ и бѣгалъ меня. Но теперь, ежели повѣришь мнѣ, въ моемъ сердцѣ не было ничего болѣе» и т. д.
А вотъ еще замѣтка въ болѣе рѣзкихъ выраженіяхъ, писанная вскорѣ послѣ крупнаго разлада, въ концѣ апрѣля 1821 года, о которомъ будетъ сказано ниже:
«Что со мною дѣлается? Весь день я лежу, но у меня ничего не болитъ, только чувствую слабость и біеніе сердца. Ужасная пустота занимаетъ мое сердце. Мужъ уѣхалъ; я, кажется, довольна: я его болѣе не люблю; всегдашнія обиды отвратили меня (отъ него). Боже мой, какъ онъ язвительно ругаетъ! Я — злая, мстительная, упрямая, словомъ, фурія! Но я же должна хозяйничать, распоряжаться всѣмъ. Никто меня не уважаетъ. Я должна быть бережлива, хранить всякую крошку, потому что мужъ наживаетъ. Мнѣ нельзя взыскать, а взыщу, бѣда! Я была нѣсколько разъ обругана, за что же? что на копѣйку купила рубль. Много бы было исчислять всѣхъ случаевъ скаредства и ужасныхъ мнѣ обидъ отъ его добродѣтели. Короче сказать, когда я носила послѣднюю беременность * и была въ такомъ состояніи что
Вторымъ, вскорѣ умершимъ, сыномъ, не могла сидѣть и обѣдала на ногахъ, была ужасно разругана (за то) что положенъ былъ лукъ въ щи. Ни увѣренія мои что я не приказывала, ни молчаніе, ни шутки, ни что не остановило! Во все время обѣда продолжались ругательства, чему была свидѣтельница Жедринская, она даже плакала…. Писать не могу, кружится голова. Я одна, дѣтей выслала, и кажется, какъ будто не имѣю никакихъ обязанностей. Боже мой! я и этого счастія лишена; дѣти не утѣшаютъ меня, а тяготятъ меня. Катю отослала къ Авдотьѣ Петровнѣ, Аннушку въ огородъ, Николай всегда на дворѣ, маленькій едва дышетъ отъ болѣзни, и того отсылаю! Боже, какъ я несчастна!»
Выслушавъ одну сторону, слабѣйшую и обвиняемую, мы обязаны прослушать и показанія обвинителя, замѣтивъ пока что онъ въ скаредничествѣ и скопидомствѣ былъ всего менѣе повиненъ, они просто не были въ основѣ его характера. Мы имѣемъ основаніе предполагать что ворчливость Второва, по поводу денежныхъ тратъ, имѣла лучшій источникъ, желаніе ограничить свои «безгрѣшные доходы», которые не могли его не тревожить, хотя, съ другой стороны, частые и значительные проигрыши въ карты уменьшаютъ вѣроятность такого предположенія. Пока просимъ судью-читателя не забывать что подсудимая — умная помѣщица, барыня, а подсудимый — человѣкъ образованный, литераторъ, но скорѣе чиновнаго, чѣмъ помѣщичьяго, закала.
«Вся жизнь моя, пишетъ Иванъ Алексѣевичъ, его іюня 1822 года, была какъ невольника; но никогда еще не былъ я подъ такимъ тяжкимъ деспотизмомъ, какъ нынѣ. Много было случаевъ что у самыхъ жестокихъ людей выпрашивалъ себѣ помилованіе; но нынѣ ни просьбы, ни слезы, ни ужасныя страданія мои, ничто не преклоняетъ къ спасенію жизни моей. И отъ кого же такая жестокость и непреклонность! Отъ моего друга, для котораго жертвовалъ я не только спокойствіемъ (въ неизвѣстности), но и самою жизнію, друга котораго люблю еще и жалѣю, тѣмъ болѣе что онъ самъ не легко и едвали въ силахъ будетъ перенести смерть мою; кромѣ того, до смерти еще, молва, сужденія людей, а можетъ-быть и презрѣніе, убійственны будутъ для насъ обоихъ. А дѣти…. Несчастныя дѣти! вы, кромѣ ужасныхъ примѣровъ нашей жизни, останетесь безъ помощи, можетъ-быть безъ пріюта, безъ воспитанія! Будущая участь ваша болѣе всего терзаетъ мое сердце, ежели вы получите такой же несчастный нравъ или такую же несчастную чувствительность, какъ ваши родители.»
Въ этихъ изнывающихъ ламентаціяхъ Иванъ Алексѣевичъ весь: онъ невольникъ, жертва чрезмѣрной чувствительности, которую всѣ обижаютъ, — теперь жена, а прежде мать, сестра, Чекановъ, литераторъ Петровъ, Струковъ и т. д. Внутреннему, интеллектуальному Второву, именно сентиментальной сторонѣ его природы, нуженъ былъ какой-нибудь матеріалъ для того чтобъ изнывать въ тоскѣ, плакать, призывать смерть. Второвъ собирался умирать чуть не съ дѣтства. Тутъ же, послѣ приведенныхъ выше словъ, мы у него читаемъ: «Предвѣстіе близкаго конца моей жизни началось въ самый день моего рожденія (1го іюня); въ день именинъ (2го іюня) еще было мнѣ прискорбнѣе, а теперь, кажется, все совершилось!..» Сравнивая эти сентиментальныя фразы съ дѣйствительною скорбію Марьи Васильевны, читатель несомнѣнно приметъ ея сторону и готовъ безусловно осудить нашего героя. Но мы просимъ читателя пообождать своимъ приговоромъ, ибо еще разбирательство не кончено. Сентиментальныя фразы, заѣдавшія Второва и переполнявшія рѣчь его, были выраженіемъ лишь одной стороны его психической природы; наконецъ, эти фразы не были его измышленіемъ, а общею манерою людей его развитія и эпохи. Но у него была другая сторона, мыслящая, творящая идеи и вносящая ихъ въ жизнь; эта сторона была совершенно чужда Марьѣ Васильевнѣ. Этою другою стороной, дѣйствовавшею на сентиментальной подкладкѣ, Иванъ Алексѣевичъ имѣлъ въ своемъ кругу не малое общественное значеніе. Но женщины подобныя Марьѣ Васильевнѣ не годятся въ помощницы подобнымъ людямъ.
Уже на другой годъ послѣ своей женитьбы, Иванъ Алексѣевичъ начинаетъ жаловаться на свои домашнія обстоятельства, говоря что они жестоко его оскорбляютъ. Конечно, неумышленно и не сознавая, но Марья Васильевна, дѣйствительно, нанесла ему тяжкое оскорбленіе, когда, не возлюбивъ почему-то стараго слугу его Гаврилу, вмѣстѣ съ нимъ путешествовавшаго въ столицы, заставила мужа удалить его изъ дому и отпустить на оброкъ. Мужу было больно смотрѣть, когда, по капризамъ жены, перебирался старый слуга изъ насиженнаго гнѣзда. Послѣ этого происшествія, жалобы на «несчастный, сварливый, вспыльчивый, злобный нравъ» Марьи Васильевны не прерываются: ими переполненъ дневникъ Второва. Упоминаются въ немъ и ссоры, хотя какъ бы мимоходомъ; впрочемъ, въ одномъ мѣстѣ авторъ дневника сознается что едва удержался чтобы не «проучить» жены" жалуется онъ и на ея роскошь и какіе-то «церемоніалы», по случаю долгаго гощенія у нихъ въ Самарѣ кучи родныхъ;, всѣ эти жалобы высказывались (въ журналѣ) въ формѣ мягкой, съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ къ характеру жены. Крупный разладъ произошелъ въ мартѣ 1821 года, и также по. поводу слуги, но уже другаго, молодаго парня, «Митьки», кажется, того самаго который соблазнилъ горничную Софью. За это, или за что иное, но только Марья Васильевна его не взлюбила и начала преслѣдовать. Разъ этотъ «Митька», съ позволенія барина, купилъ себѣ мерлушекъ. Увидѣвши это, Марья Васильевна вышла изъ себя и потребовала чтобы его посадить въ тюрьму. Несчастный упалъ на колѣни и со слезами просилъ пощады; но грозная барыня была неумолима. Иванъ Алексѣевичъ вступился, и сталъ дымъ коромысломъ! Марья Васильевна объявила что она не прочь разстаться съ мужемъ на вѣки. Иванъ Алексѣевичъ, признавая невозможность личныхъ объясненій, пишетъ къ ней длинное письмо, которое въ извлеченіи приводится ниже:
«…Я не помню ни одного случая когда бы могла ты меня выслушать хладнокровно и хотя чрезъ годъ послѣ того, или болѣе, когда уже успокоится сердце, могла признаться что поступки твои были несправедливы. Бываютъ такіе несчастные нравы; но когда пройдетъ первый пылъ и утолится гнѣвъ, тогда заглаживаютъ сами прошедшую несправедливость и признаются…. Ты могла видѣть какъ легко я переносилъ всегда несчастныя минуты твоего изступленія и послѣ того всегда старался, сколько могъ, кротостію и угожденіемъ щадить и утишать твою раздражительность; напротивъ того, никогда не видалъ чтобы хотя единожды ты меня пощадила… Будемъ говорить о вчерашнемъ происшествіи. Какая вина человѣка, съ позволенія моего купить мерлушекъ и, не дообѣдавши, не скоро убрать ихъ? Вотъ все преступленіе! Можно ли за это посылать въ тюрьму, и тогда, когда, по вѣрности и усердію его, возложена на него продажа соли, когда не достаетъ рукъ и для другихъ дѣлъ около дома! Я испыталъ съ малолѣтства его нравственность; были и есть проступки его, приличные молодости, но подлыхъ и гнусныхъ никогда! Усердіе его, способности, вѣрность и трезвость ничѣмъ неоцѣнимы въ человѣкѣ его состоянія, особливо при нашемъ безлюдьи. Я самъ замѣтилъ что въ теченіи трехъ или четырехъ мѣсяцевъ, послѣ послѣдняго, довольно строгаго наказанія, онъ расторопностью, усердіемъ, послушаніемъ могъ бы загладить и важнѣйшее преступленіе, особливо во время поѣздки моей въ Симбирскъ, сберегши меня, самъ подвергался опасности. Но ты съ тѣхъ поръ не удостоила его не только ни однимъ ласковымъ словомъ, даже взглядомъ, и точно смотришь всегда какъ на злодѣя. Давно ли было что за честный отказъ отъ предполагаемыхъ ему на сапоги двадцати рублей было ужасное ругательство и потомъ какъ будто подыски и придирки находить его виноватымъ. Въ отсутствіе твое въ Казань, онъ со слезами объяснилъ мнѣ это, а вчерась, стоя на колѣняхъ, не могъ промолвить слова отъ рыданія: за что на него такой гнѣвъ! — и проситъ для успокоенія тебя продать его. Я прошу тебя именемъ дружбы, именемъ дѣтей нашихъ и Бога: разсмотри съ холоднымъ духомъ все прошедшее, разсуди и о томъ, гдѣ мы найдемъ слугу — ангела непогрѣшимаго, и много ли такихъ въ другихъ домахъ? Ты имѣешь столько разсудка видѣть что человѣка можно довести до крайности безпрерывнымъ гнѣвомъ и взысканіями и отнять отъ него усердіе и привязанность къ господамъ. Прошу тебя, ежели не можешь въ несчастныя минуты укротить своего гнѣва; то, не огорчая себя, скажи мнѣ: неужели я когда настоящую вину пропускалъ безъ взысканія?… Вспомни еще и то, каковы нынѣшнія обстоятельства въ цѣломъ свѣтѣ…. Ты знаешь что у насъ скоро прорвется рабство,[98] по многимъ тиранствамъ господъ…. Пощади меня, милый другъ! У меня давно гнѣздятся въ душѣ тайныя скорби. Можетъ-быть не болѣе пяти лѣтъ продолжится мое существованіе; я это чувствую по припадкамъ душевной и тѣлесной болѣзни. Для Бога, для нашей дружбы и любви и для бѣдныхъ дѣтей, прошу тебя: не ускоряй смерти моей такимъ несогласіемъ и раздоромъ и т. д.»
На эти строки, на оборотѣ того же письма, черезъ мѣсяцъ, Марья Васильевна отвѣчала приведенною выше патетическою замѣткой, въ которой она съ такою искренностію говоритъ о своемъ несчастій. По словамъ Ивана Алексѣевича, преслѣдованія слуги, о которомъ шла рѣчь и который сопровождалъ его теперь въ столицы, не прекращались до самаго отъѣзда. Исторія съ «Митькой» послужила поводомъ къ нескончаемому ряду сценъ; если вѣрить Второву, сцены переходили даже за черту «пристойности». Послѣдній предъ отъѣздомъ въ столицу разладъ, несомнѣнно ускорившій и самую поѣздку Второва, произошелъ изъ-за одного Нѣмца, нѣкоего Каптера (Александръ Самойловичъ), торговавшаго модными товарами. Благодаря сво’ему нѣмецкому происхожденію и страстишкѣ къ бостону, онъ былъ принятъ въ лучшихъ самарскихъ домахъ, но страшно проигрывался и часто расплачивался разными женскими нарядами, чепцами, лентами, бахромой и т. п. Бывалъ онъ и у Второвыхъ, и Марья Васильевна сначала къ нему благоволила; но потомъ этотъ чудакъ надоѣлъ ей, можетъ-быть потому что товары его по залежались. Ничѣмъ не стѣсняясь, она высказывала ему свое нерасположеніе, а по ея примѣру, дѣти и даже горничныя «дѣвки», къ немалому конфузу хозяина, прямо въ глаза говорили Кантеру: «Вы намъ надоѣли, Александръ Самойловичъ!» Наконецъ Кантеру отказываютъ отъ дому. Не чувствуя за собою вины, Нѣмецъ является ко Второву и требуетъ у него объясненія. Этотъ послѣдній началъ было распекать прислугу за отказъ, какъ вдругъ вбѣгаетъ въ комнату, гдѣ происходило объясненіе, Марья Васильевна и прерываетъ его слѣдующими словами, сказанными въ изступленіи гнѣва: «Я приказала не пускать сюда трактирщика!» Исторія съ Нѣмцемъ тянулась нѣсколько дней, сопровождаясь разными сценами. Послѣдняя, т.-е. самоличное изгнаніе Нѣмца, окончательно поразила Ивана Алексѣевича. Онъ счелъ жену сумашедшей и закончилъ свой разказъ объ этомъ слѣдующимъ восклицаніемъ: «Можно ли еще послѣ сего жить вмѣстѣ!»
Для того чтобы дать полную возможность судьѣ-читателю произнести окончательный приговоръ о подсудимыхъ, мужѣ и женѣ Второвыхъ, приводимъ еще свидѣтельское показаніе ихъ сына, знавшаго впрочемъ мать свою лишь по дѣтскимъ воспоминаніямъ: «….Я могу указать въ немъ (отцѣ), говоритъ Второвъ-сынъ, только на одинъ недостатокъ, который впрочемъ слѣдуетъ назвать скорѣе особеннымъ свойствомъ его характера. Онъ былъ дурной семьянинъ въ томъ отношеніи что не умѣлъ удержать за собою власти, которая ему принадлежала какъ главѣ семейства, и былъ какъ бы совершенно къ ней равнодушенъ. Въ свободное время отъ службы, будучи дома, онъ почти постоянно сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, читалъ или писалъ и вовсе не вступался ни въ хозяйство, ни вообще въ домашнія распоряженія. Жена и дѣти рѣдко видали его и еще рѣже пользовались его ласками. Но въ обществахъ онъ любилъ бывать и даже искалъ ихъ. Мало найдется, я думаю, людей которые имѣли бы такое множество знакомыхъ, какъ отецъ мой. При всемъ видимомъ равнодушіи къ семейству, едва ли кто болѣе заботился о дѣтяхъ своихъ, какъ отецъ мой заботился обо мнѣ и сестрахъ, а обо мнѣ особенно: только теперь я могу вполнѣ оцѣнить это… Послѣдніе годы жизни маменьки, памятные мнѣ, протекли въ болѣзни. Нѣсколько лѣтъ до кончины своей она страдала чахоткой, и, какъ почти всѣ больные этого рода, была чрезвычайно раздражительнаго характера. Не проходило почти дня въ который бы она не ссорилась съ отцомъ моимъ; сестры мои и я нерѣдко бывали свидѣтелями этихъ непріятныхъ сценъ. Главною причиной этихъ ссоръ была безпечность его въ семейственныхъ дѣлахъ; всего же болѣе раздражало мать мою его чрезмѣрное потворство прислугѣ и особенно одному любимому его человѣку, который былъ довольно разгульнаго поведенія.»
Итакъ, въ дѣйствительности не было той идилліи супружескаго счастія которую нѣкогда рисовалъ Иванъ Алексѣевичъ и которую мы представили въ главѣ VI; была не идиллія, а драма весьма серіозная, хотя и безъ трагическихъ ужасовъ, до которыхъ не могли, еслибъ и желали, дойти враждующіе супруги. Чувство привязанности въ нихъ другъ къ другу было сильнѣе неудовольствія, досады и даже зародыша вражды. Послѣдняя не разгоралась, а скорѣе потухала въ разлукѣ и при воспоминаніи о прожитыхъ годахъ и о дѣтяхъ. Марья Васильевна въ этомъ случаѣ первая сдавалась на миръ, отъ котораго тѣмъ болѣе былъ не прочь ея супругъ, съ сорока лѣтъ начинавшій считать себя старикомъ и убѣжденный что ему не долго жить на свѣтѣ. Живя вмѣстѣ, супруги ежедневно почти ссорились, а разлучившись, начинали тосковать другъ о другѣ. Чѣмъ продолжительнѣе была разлука, тѣмъ она была для нихъ полезнѣе: то же случилось и съ поѣздкой въ столицы, на которую, конечно, не безъ страха взирала Марья Васильевна, такъ какъ она была рѣшена тотчасъ же послѣ крупной ссоры изъ-за слуги. Какъ женщина умная и практическая, какъ родовитая дворянка, она не могла не понимать необходимости этой поѣздки: Владимірскій крестъ для нея былъ едва ли не болѣе нуженъ, чѣмъ для ея мужа; но возвращеніе послѣдняго было дороже ей Владимірскаго креста. «Когда ты, мой миленькій, ко мнѣ пріѣдешь?» «Когда мы будемъ вмѣстѣ? кажется, я не дождуся, милый другъ! Даже не умѣю и представить себѣ этой радости.» «Если не получу твоего письма, право, я умру.» «Пріѣзжай скорѣе, милый другъ Ванюшка! Прежде мнѣ была сносна разлука, но теперь въ письмахъ твои ласки возбудили всю мою нѣжность и даже страсть, какъ за 17 лѣтъ тому назадъ. Хочу тебя видѣть; пріѣзжай, ради Бога!» Вотъ какія нѣжныя фразы писала Марья Васильевна къ своему мужу. При всей веселости самарской жизни, окруженная дѣтьми и кучею родныхъ и знакомыхъ, Марья Васильевна сильно скучала и во все время разлуки находилась въ какомъ-то меланхолическомъ настроеніи. Этому, впрочемъ, способствовала ея послѣдняя беременность, очень тяжелая, почти лишавшая ее свободы движенія. Она не шутя и безъ фразъ стала думать о смерти, что и высказывала въ первыхъ своихъ письмахъ къ мужу; но содержаніе писемъ послѣдняго и дружественный тонъ ихъ совершенно ее успокоили, до такой степени что она совѣтуетъ Ивану Алексѣевичу терпѣливо ждать, терпѣливо хлопотать о томъ для чего онъ поѣхалъ въ Петербургъ: «какъ быть, она говоритъ, поживемъ и въ разлукѣ, за то свиданіе будетъ пріятнѣе». Но несмотря на скуку по мужѣ, Марьѣ Васильевнѣ жилось не дурно и въ его отсутствіи: она стала спокойнѣе. Она жила, уже никѣмъ не стѣсняемая, въ той сферѣ къ которой привыкла и лучше которой не знала; свободѣ въ ея дѣятельности не было теперь помѣхи ни съ чьей стороны. Прежде всего, конечно, ея заботы сосредоточились на дѣтяхъ. Дѣти росли. Въ это время старшей дочери, Катенькѣ, было уже шестнадцать лѣтъ, Аннѣ, или «Аннушкѣ» — десять, Николаю — четыре года. Катя была уже невѣстой. Пора было думать о приданомъ для нея, о нарядахъ; пора было и вывозить ее въ свѣтъ. Надобно было, сверхъ того, показать всѣмъ и каждому что Катя хотя дѣвушка бѣдная, но воспитанная, что не даромъ она училась въ Казанскомъ пансіонѣ у «мадамы». Катя охотно предавалась веселостямъ самарской жизни. Молодая дѣвушка любила и принарядиться, и потанцовать; но проявить свою благовоспитанность она почему-то не желала; вслѣдствіе этого нежеланія, между ею и матерью пробѣжала тѣнь неудовольствія. Мать требовала чтобы Катя говорила по-французски, сначала съ сестрою Аннушкой, потомъ съ «большими», преимущественно съ мущинами; но Катя не слушалась матери. Второвы, му жъ и жена, при воспитаніи своихъ дѣтей, никогда не прибѣгали къ насильственнымъ мѣрамъ, стараясь дѣйствовать на нихъ ласкою и совѣтомъ. Совѣты Марьи Васильевны не повліяли на дочь, — и вотъ она обращается за помощью къ авторитету сильнѣйшему, предъ которымъ преклонялась вся Самара и даже Симбирскъ, къ А. В. Пановой. «Благодѣтельница» пишетъ къ Катѣ какое-то письмо, къ сожалѣнію не сохранившееся. Письмо производитъ чудеса: Катя заговорила по-французски. «Катя, пишетъ Марья Васильевна мужу, отъ 2го января 1823 года, вчерась же громко заговорила по-французски. Письмо нашей благодѣтельницы много подѣйствовало на нее. Я читала со слезами его и, по секрету отъ Анны, отдала Катеринѣ и видѣла что (она, т.-е. дочь) приняла съ чувствомъ ея наставленія. Услыши, Господи, мою горесть, исправь ее! Но ты не думай чтобъ я жестоко съ ней обходилась; ужели думаешь что не люблю ее?..» "Милости, (читаемъ въ письмѣ отъ 21го февраля того же года), попеченіе и любовь къ намъ нашей благодѣтельницы столько велики что уже нѣтъ словъ благодарить ее, но остается чувствовать. Письмо ея много подѣйствовало на упрямство Катерины: съ Анной говоритъ всегда по-французски и даже съ Лизанькой (Хардиной), а что всего чудеснѣе — съ мущинами! Практикантъ Мейеръ говоритъ (по-французски?) съ нею. Вотъ видишь что сдѣлала наша мать (т.-е. А. В. Панова)! И противъ меня не пищитъ, а ласковѣе прежняго. Анна — что за дѣвочка! Ласкова, послушна, не отходитъ отъ меня. Сидитъ вечера со мной, читаетъ книги мнѣ изряднехонько и рѣдко выѣзжаетъ съ Катей, говоря: «я съ маменькою буду дома.» Вообще отъ маленькихъ своихъ дѣтей Марья Васильевна была въ восторгѣ. Иванъ Алексѣевичъ былъ заваленъ всякаго рода порученіями; но большею частью они относились до нарядовъ. Хотя Марья Васильевна, въ припадкѣ супружеской откровенности и писала: «Не смѣйся, по жалу ста, надо мной, а, право, мнѣ хочется брюхомъ пощеголять. Купи хорошенькой матеріи на капотъ и пришли къ Масляной. Можетъ, это послѣдній будетъ убытокъ. Ежели умру, велю въ немъ положить себя. Если откажешь, то совѣсть тебя упрекнетъ.» Но главные заказы и порученія дѣлались для Кати, для ея приданаго, и капотъ, кажется, не былъ купленъ. Для себя Иванъ Алексѣевичъ купилъ какое-то старое платье, но на книги издержалъ 100 руб. При исполненіи порученій относящихся до нарядовъ, самое дѣятельное участіе принимала Анна Васильевна Панова. Она подарила Катѣ на фермуаръ богатый перстень, подаренный ей однимъ изъ великихъ князей; она выбирала вещи и предлагала Второву свой кредитъ. Здѣсь, при этомъ случаѣ, выясняются отношенія Пановыхъ ко Второвымъ. Пановы, какъ видно, и въ Петербургѣ играли нѣкоторую роль; но какую, неизвѣстно. Жили они очень открыто, на Большомъ Владимірскомъ проспектѣ, въ домѣ купца Тычинкина, № 766. Но роль собственно играла Анна Васильевна, а не супругъ ея, Василій Николаевичъ, по крайней мѣрѣ, въ отношеніяхъ къ семьѣ Второвыхъ: она и «мать», и «благодѣтельница», онъ — просто Василій Николаевичъ; о немъ мы знаемъ только по краткимъ его припискамъ къ Марьѣ Васильевнѣ, писаннымъ почеркомъ прошлаго вѣка. Очевидно, человѣкъ онъ былъ уже старый, да и Анна Васильевна въ это время была уже особой немолодою: у ней было двое дѣтей; старшій сынъ ея былъ уже офицеромъ. Чтобы покончить съ ея отношеніями ко Второвымъ, приводимъ слѣдующія письма:
"Почтенная моя благодѣтельница, матушка Анна Васильевна! Нѣтъ словъ выразить мою благодарность за всѣ ваши материнскія попеченія. Я читала ваше письмо со слезами, видя, сколько вы насъ любите; Богъ вамъ воздастъ и утѣшитъ вашими дѣтьми за вашу добродѣтель Уже вижу начало вашихъ благодѣтельныхъ совѣтовъ: Катерина вчерась уже говорила громко по-французски и я могла слышать это еще въ первый разъ, а что будетъ далѣе, напишу еще къ вамъ. Мой старикъ, видно, насказалъ не то что бы вы сами увидѣли, о нарядахъ Кати. Она, кромѣ бѣлыхъ шитыхъ и простыхъ каленкоровыхъ и кисейныхъ платьевъ, не имѣетъ; одно дымковое у нея платье. Вотъ онъ дома великій кропотунъ: ему все кажется, я мотовка. Вѣдь нельзя, матушка, съ дѣтьми безъ покупокъ; надо что и носить! Вѣдь я самъ-четвертъ: по лоскуту, такъ и много денегъ! У Анны нарядное изъ платьевъ — уже негодное Катеринѣ, а домашнее надо новое, а старыя идутъ на подкладку. Не вѣрьте, матушка! Вы видѣли сколько я богата гардеробомъ, и теперь то же. Признаюсь что бываетъ и стыдно: вѣдь теперь самарская публика умножилась и всѣ рядятся. Часто шутятъ надо мной что я скула. Молчу что муженекъ не даетъ мнѣ денегъ и самъ ими распоряжаетъ, а я не имѣю его довѣрія.
Письма Анны Васильевны очень лаконичны, въ родѣ слѣдующихъ:
1) «Милая моя кумушка, Марья Васильевна! Обнимаю васъ и съ дѣтушками цѣлую. Старичокъ вашъ худо успѣваетъ въ дѣлахъ своихъ и рвется къ вамъ, но я его не пускаю: неблагоразумно! Заѣхавъ сюда, надобно все попробовать, чтобы послѣ себя не упрекать, что вотъ это пропустилъ. Милая Катенька! очень благодарна за письмо твое, а еще больше за то что обѣщаешься совѣту моему слѣдовать. Простите, писать некогда, на вѣкъ вашъ другъ Панова.»
2) «Милый другъ, кумушка! Очень благодарна, мой другъ, за приписку. Твой старикъ никуда не годится: груститъ о тебѣ, плачетъ; а ты, мой другъ, его еще огорчаешь, воображая о смерти: развѣ это ему легко! Вѣрь Богу что я насилу его уняла отъ слезъ. Какъ получилъ твое письмо и читалъ, сталъ съ тѣхъ поръ хандрить, да и только! Ну, прости, моя любезная! Стыдно: умная женщина обезкураживается и воображаетъ смерть! Когда-нибудь и всѣ помремъ. Дѣтей цѣлую. Твой другъ Панова.»
Катенька относилась къ «благо дѣтельницѣ» своихъ родителей уже гораздо свободнѣе: въ письмахъ своихъ она называла ее «милостивою государыней». Здѣсь кстати замѣтить что обѣ дочери Ивана Алексѣевича писали несравненно грамотнѣе своей матери и «матушки-благодѣтельницы». Несмотря на это, Марья Васильевна чувствовала необходимость въ образованіи для своей десятилѣтней «Аннушки», и вотъ, вмѣстѣ съ другими заказами, она поручаетъ мужу пріискать въ Петербургѣ институтку. Не по одному инстинкту она была недовольна пансіонскимъ воспитаніемъ: ее огорчало что Катя была не способна заняться не только маленькимъ братомъ, но и сестрою. Но петербургскія институтки въ эту пору не охотно ѣхали въ провинціальную глушь, а если и соглашались, то брали непомѣрныя цѣны; поэтому Самарянки рѣшились выписать этотъ товаръ въ складчину, даже соглашались, въ случаѣ неудачи, ограничиться привознымъ столичнымъ учителемъ. Добывъ шляпки и чепчики, Иванъ Алексѣевичъ не могъ, однакоже, достать ни институтки, ни учителя, ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ: и за пять тысячъ рублей никто не соглашался ѣхать въ такую даль, увѣрялъ онъ жену.
Домоводствомъ Марья Васильевна занималась усердно. Въ послѣднее время Иванъ Алексѣевичъ выстроилъ себѣ въ Самарѣ новый домъ, но онъ оказался не лучше стараго: печи дымились, полы прыгали, съ потолковъ сыпалась земля, отовсюду дуло; крысы и мыши производили страшныя опустошенія. Семья спасалась отъ холоду снѣжными завалинами и ограниченіемъ себя болѣе необходимыми покоями, — мѣра стѣснительная даже и при тогдашнихъ понятіяхъ о комфортѣ, такъ какъ для Ивана Алексѣевича, для его письменныхъ занятій и для библіотеки, былъ необходимъ настоящій кабинетъ. Отпуская дѣтей на цѣлые дни веселиться къ барышнямъ-подругамъ или къ своимъ пріятельницамъ, Марья Васильевна почти все свое время «домовничала», то-есть жила дома и хозяйничала по программѣ тогдашняго Долгостроя; независимо отъ этого, она исправляла должность домашняго врача не для однихъ своихъ дѣтей, но и для слугъ и даже вахтеровъ, приставленныхъ къ солянымъ амбарамъ. Зоркій, практическій взглядъ ея не оставлялъ безъ вниманія и мужнинаго казеннаго хозяйства; поэтому она была въ безпрестанныхъ сношеніяхъ со Струковымъ, Энгельке и Турбинымъ, лицами стоящими выше ея мужа въ соляной іерархіи; она не гнушалась и вахтерами. Сношенія эти были дружественныя и враждебныя, смотря по обстоятельствамъ, по количеству отпускаемой на долю Второва соли и по ея качеству, то-есть была ли она «комовая», или же мелкая, менѣе цѣнная; изъ этихъ долей, какъ мы видѣли, образовался тотъ «безгрѣшный доходъ» которымъ всѣ пользовались и безъ котораго Второвымъ не достало бы денегъ на пищу, такъ какъ они въ это время покупали всѣ съѣстные припасы и даже ржаную муку; часть Марьи Васильевны изъ Катерининской дачи была въ это время, кажется, продана ея брату Сергѣю Васильевичу. Но всѣ эти заботы и тревоги не отягощали Марьи Васильевны. Она была положительно всѣми довольна, что и высказывала почти въ каждомъ письмѣ къ отсутствующему мужу: «Я покойна (говорится въ одномъ изъ нихъ), какъ давно не была. Прислуга моя въ повиновеніи; всѣ исполняютъ мои приказанія, даже Василій не былъ пьянъ. Знакомые ко мнѣ также хороши. Не только презрѣнія я не видала, но всѣ очень ласковы болѣе обыкновеннаго.» Этихъ знакомыхъ Иванъ Алексѣевичъ, конечно, не чуждался; но занятый своими «страданіями», сѣтованіями о своихъ служебныхъ неудачахъ, онъ почти совсѣмъ не упоминаетъ о нихъ на послѣднихъ страницахъ своихъ записокъ, кажется, черезчуръ уже заподозривъ ихъ въ чиноманіи. Какъ бы то ни было, но эти знакомые не только не отвернулись отъ его скучающей подруги, но можно сказать, не давали ей покоя своими любезностями. Это происходило частію отъ того что поѣздка пріятеля въ столицы давала имъ матеріалъ для бесѣдъ и разказовъ и удобный способъ для заказа разнаго рода порученій въ столицы, частію же потому что въ домѣ Второвыхъ теперь была взрослая дѣвушка «барышня», выѣзжающая въ собраніе, танцующая и говорящая по-французски. По словамъ Марьи Васильевны, зимой 1822—1823 годовъ въ Самарѣ было «веселье безконечное», Самара «шумѣла», а Самаряне совсѣмъ закружились въ вихрѣ всякаго рода увесеній. Этому отчасти способствовали дворянскіе выборы, то-есть новыя лица избранныя на должности исключительно предоставленныя дворянству; частію же возбуждалъ общее веселье посторонній гость, братъ Второвой, Николай Васильевичъ Милькевичъ, женившійся въ концѣ 1822 года на дочери генерала Харитонова, Аннѣ Александровнѣ. Молодые пріѣхали въ Самару, перезнакомились почти со всѣмъ городомъ, и почти весь городъ дѣлалъ для нихъ вечеринки, дѣлала ихъ и Марья Васильевна, какъ это ни тяжело было въ ея положеніи, при ея тяжелой беременности. Анна Александровна очаровала всѣхъ своею любезностію и ловкостію въ танцахъ. Имя «генеральской дочери» придавало ей немалую важность; имя «генеральскаго зятя» возвышало въ глазахъ Самарянъ и значеніе Николая Васильевича: онъ какъ-то выросталъ предъ ними вдругъ и они почему-то прониклись къ нему небывалымъ уваженіемъ, Марья Васильевна была въ восторгѣ и вотъ что писала мужу: «Николай братъ заслужилъ особенное уваженіе. Какъ меня радуетъ что его не только любятъ, но и уважаютъ!»1 Второва тѣмъ болѣе радовалась этому браку что старшій братъ ея, Сергѣй Васильевичъ, былъ женатъ на побочной дочери помѣщика И. М. Микулина. Пріѣздъ молодыхъ поддерживалъ въ ней доброе настроеніе духа и располагалъ ее къ пріязненнымъ отношеніямъ; но она не увлекалась въ крайности, въ которыя впадалъ ея мужъ, напримѣръ, сентиментальность, надъ которою она положительно смѣялась. Добрыя и пріязненныя отношенія не мѣшали ей рѣзко и, можетъ-быть, справедливо отзываться о людяхъ: по крайней мѣрѣ она не скупится на названія шутъ и дуракъ, которыхъ совсѣмъ не было въ лексиконѣ ея мужа. Въ самыхъ пріязненныхъ отношеніяхъ она находилась съ семействами Хардина, Христа и Путиловой (Катерины Александровны). Христъ не пользовался ея уваженіемъ, но жена его, Варвара Николаевна, какая-то родственница Ивана Алексѣевича, была большою ея пріятельницей; въ такихъ же отношеніяхъ находилась она и съ Путиловой. У Христовъ и Хардиныхъ были взрослыя дочери, сверстницы Катеньки, ея подруги. Николай Львовичъ въ это время страдалъ водяною и все сидѣлъ дома, по словамъ Марьи Васильевны, «словно медвѣдь въ берлогѣ»; но дружба молодыхъ дѣвушекъ поддерживала старую пріязнь ихъ родителей. Изъ новыхъ лицъ, вступившихъ въ это время въ самарское общество, слѣдуетъ упомянуть: Данненберга (Андрея Андреевича), предводителя, Племянникова (Василія Абрамовича), судью, Аристова (Василія Васильевича), исправника, Мордвинова, Скобельцына и Скрябина, засѣдателей. Марья Васильевна какъ-то умѣла со всѣми ими ладить; даже Г. Н. Струковъ, непосредственный и главный начальникъ ея мужа, запутавшійся въ это время въ долгахъ, но не потерявшій присутствія духа (а главное, должности), являлся ея покорнѣйшимъ слугою и оказывалъ ей всевозможныя любезности. Въ послѣднее время Г. Н. Струковъ большею частію проживалъ въ Илецкой Защитѣ, являясь гостемъ въ Самару. Будучи человѣкомъ образованнымъ, Струковъ любилъ и окружать себя людьми не только образованными, но и литературными. Кромѣ уже названнаго Фурмана, при немъ находился нѣкто Литвиновъ (Никаноръ Алексѣевичъ), натуралистъ, философъ и поэтъ, большой пріятель И. А. Второва, очень бойко владѣвшій перомъ. Онъ разводилъ въ Илецкой Защитѣ виноградъ, проектировалъ учредить тамъ экономическое общество, для распространенія хлѣбопашества и садоводства, ботанизировалъ, заводилъ ланкастерскія школы, дѣлалъ сельско-хозяйственныя машины, мечталъ разбогатѣть, и въ то же самое время разсуждалъ о происхожденіи матеріи и объ отношеніи ея къ духу, осуждалъ философію Канта и писалъ сентиментальныя письма и стихи.
Итакъ, повидимому, пятимѣсячная разлука съ мужемъ сулила Марьѣ Васильевнѣ счастіе. Не ладившіе супруги имѣли время одуматься, понять необходимость покоя въ годы приближающейся старости. Все это они сдѣлали и ничего такъ искренно не желали какъ покоя. Во имя его они рвались къ свиданію съ пыломъ почти юношескимъ; по крайней мѣрѣ Иванъ Алексѣевичъ съ болѣе сильнымъ чувствомъ спѣшилъ изъ столицъ къ своей подругѣ, чѣмъ назадъ тому семнадцать лѣтъ, когда онъ похищалъ ее. Но… ихъ надежды не сбылись: счастіе, его условія, были поломаны, а потому и желанный покой не являлся. За мѣсяцъ до возвращенія мужа, Марья Васильевна разрѣшилась отъ своего тяжелаго бремени рожденіемъ дочери Юліи. Послѣ этихъ родовъ, здоровье ея стало еще хуже. Она видимо разрушалась и сдѣлалась еще раздражительнѣе чѣмъ прежде. Прежнія сцены возобновились и еще въ большей степени.
ГЛАВА X.
(1822—1827)
править
20го декабря 1822 года, въ Жестокіе морозы, выѣхалъ Второвъ изъ Симбирска, съ любимымъ слугой своимъ Дмитріемъ, въ Москву. Путь его лежалъ черезъ тѣ же мѣстности по которымъ онъ проѣзжалъ назадъ тому двадцать два года. Все прежнее, знакомое было ему на этомъ пути; но самъ онъ былъ, увы! уже не тотъ. Но тѣмъ не менѣе домашнія дрязги были позабыты: одиночество, просторъ полей, перемѣна мѣстъ и частыя встрѣчи съ проѣзжающими подѣйетвовали на него благотворно: ему дышалось легко, на него пахнуло воспоминаніями далекаго прошлаго, рисовавшагося ему теперь въ самомъ привлекательномъ свѣтѣ. Подъ вліяніемъ такого настроенія онъ заѣхалъ въ Алатырь, гдѣ пробылъ сутки въ семействѣ Ивановыхъ (Николай Ивановичъ и Варвара Александровна) Здѣсь онъ встрѣтился со старою знакомой, Анною Ефимовною Алфимовой, переводчицей проповѣдей Массильйона,[99] женщиной весьма умною и пріятною. Она жила въ это время въ монастырѣ и готовилась принять постриженіе; но это нисколько не помѣшало радости и задушевности ихъ свиданія. «Она, кажется, писалъ къ женѣ Второвъ, стала добрѣе, любезнѣе и святѣе. Она надавала мнѣ нѣсколько тетрадей своего перевода Массильйоновыхъ проповѣдей. Всѣхъ помнитъ, любитъ и прощаетъ за огорченіе; молится о всѣхъ, особливо, говоритъ, за меня, чтобъ обратить меня; также весела и даже шутлива.» Въ Москву нашъ герой въѣхалъ утромъ въ праздникъ Рождества Христова. Настроеніе его духа было также самое праздничное, подъ вліяніемъ старыхъ воспоминаній; но оно вскорѣ смѣнилось тоскливымъ и, на этотъ разъ, глубоко искреннимъ чувствомъ. «Я пріѣхалъ сюда, говоритъ онъ, съ прежними чувствами, какія были за двадцать лѣтъ предъ симъ, но нашелъ здѣсь могилу и прежняго города, и прежнихъ жителей! Городъ не тотъ: уже онъ помолодѣлъ и перемѣнился въ лучшій видъ, а люди… или устарѣли; или умерли, совсѣмъ новое и мнѣ не знакомое поколѣніе! Видѣлъ одну только женщину, Дарью Борисовну Кошелеву (у которой и стою въ домѣ), но едва примѣтно прежнее сходство: совсѣмъ стала старухой! Людей прежде близкихъ моему сердцу никто даже не знаетъ и только по слуху говорятъ что многіе уже давно померли!» Въ Москвѣ пробылъ Второвъ всего пять дней, которые показались ему за нѣсколько часовъ, такъ какъ онъ нашелъ еще въ живыхъ нѣкоторыхъ изъ старыхъ друзей своихъ и знакомыхъ. «Я былъ, говоритъ онъ, точно также доволенъ, веселъ, здоровъ и молодъ какъ за двадцать лѣтъ. Какія были пріятнѣйшія свиданія со старыми моими московскими друзьями, съ Павломъ Ивановичемъ Комаровымъ и его семействомъ, съ Ал. Ник. Усовымъ, съ семействомъ Ратьковыхъ! У Комарова двѣ дочери и сынъ, во старше нашихъ дѣтей; Усовъ недавно женился. Они какъ родные не хотѣли разстаться со мною. Въ домѣ Катерины Алексѣевны Мельгуновой и зятя ея Константича Алексѣевича Левашева я былъ принятъ какъ родной.[100] Былъ въ Благородномъ Собраніи. Публика блестящая, но какая разница въ многолюдствѣ противу прежняго! Тогда бывало по три и четыре тысячи, а нынѣ не болѣе осьмисотъ дамъ и кавалеровъ; тогда были всѣ въ мундирахъ и башмакахъ, а нынѣ, кромѣ военнослужащихъ, во фракахъ; за то дамы въ брилліантахъ и самыхъ модныхъ нарядахъ.» Иванъ Алексѣевичъ навѣстилъ въ Москвѣ бывшаго своего начальника, тогда, кажется, сенатора, князя А. А. Долгорукова, который принялъ его очень любезно и снабдилъ рекомендательнымъ письмомъ въ Петербургъ къ Дубенскому, также бывшему симбирскому губернатору. Успѣлъ посѣтить герой нашъ и театръ, былъ на бенефисѣ актера Зубова; давали; Сульеты,[101] Жидъ въ бочкѣ и балетъ Русскія качели на Рейнѣ; будетъ показался нашему путешественнику лучше прежняго, игрой актеровъ онъ остался очень доволенъ. Въ Твери задержалъ Второва на нѣсколько дней его двоюродный братъ, В. Г. Пяткинъ, бывшій въ это время уже окружнымъ генераломъ внутренней стражи VI округа и имѣвшій свое Мѣстопребываніе въ этомъ городѣ. Въ Петербургъ герой нашъ прибылъ 4го января 1823 года и остановился у Пановыхъ; отецъ Анны Васильевны, В. И. Чемезовъ, также жилъ эту зиму въ сѣверной столицѣ. Цѣлъ поѣздки Ивана Алексѣевича въ Петербургъ, какъ мы видѣли, состояла въ полученіи Владимірскаго креста, на который онъ имѣлъ право; но предвидѣлись и предстали большія хлопоты, и теперь вся задача состояла въ томъ чтобъ ихъ по возможности сократить. Второвъ разчитывалъ что ему удастся это сдѣлать при посредствѣ Пановыхъ и Чемезовыхъ, съ помощію ихъ обширныхъ связей, при посредствѣ и своихъ отношеній, старыхъ и новыхъ; въ особенности онъ разчитывалъ на Тургеневыхъ, Александра и Николая Ивановичей, игравшихъ уже въ то время значительную роль въ петербургскомъ обществѣ и посѣщавшихъ дома казанскихъ его друзей. Въ содѣйстіи и помощи своихъ друзей и пріятелей онъ не обманулся; но дѣло его затянулось на четыре слишкомъ мѣсяца, которые онъ безвыѣздно прожилъ въ Петербургѣ. Зависѣло оно главнымъ образомъ отъ директора Департамента Горныхъ и Соляныхъ Дѣлъ и Горнаго Корпуса, Мечникова, но послѣдній въ это время былъ очень боленъ, и Иванъ Алексѣевичъ едва добился съ нимъ свиданія только въ концѣ февраля. Другое офиціальное лицо необходимое для его дѣла былъ Дубенскій (Никол. Порф.), бывшій симбирскій губернаторъ, тогда директоръ какого-то департамента Министерства Внутреннихъ Дѣлъ;[102] но этотъ послѣдній никого не принималъ на дому. Второву едва черезъ мѣсяцъ пришлось поймать его въ департаментѣ. Дубенскій очень ласково принялъ прежняго своего сослуживца, насулилъ ему кучу обѣщаній, и между прочими предлагалъ какое-то мѣсто по управленію государственными крестьянами; но, разговаривая съ нимъ, не посадилъ его, а потомъ видимо началъ избѣгать и свиданій. Но несмотря на содѣйствіе друзей, безпрестанныя путешествія въ Горный Корпусъ, гдѣ жилъ Мечниковъ, и въ департаментъ которымъ управлялъ Дубенскій, страшно надоѣли нашему герою и приводили его въ отчаяніе: два мѣсяца онъ прожилъ въ Петербургѣ совершенно даромъ. Вотъ что онъ писалъ по поводу своихъ неудачъ:
«Здѣсь, кажется, всѣ живутъ только для себя и забываютъ о другихъ. Эгоизмъ царствуетъ во всей силѣ Поживу еще недѣли двѣ, и если увижу что будутъ только одни обѣщанія за словахъ, а дѣла никакого, то брошу все и уѣду: Богъ съ ними!.. Мнѣ столько омерзѣли всѣ обѣщанія, пустыя и невѣрныя, что я бросилъ бы все и уѣхалъ бы опять въ Самару… Вельможи и богатые чиновники, кажется, всѣ безчувственные эгоисты; мелкіе чиновники — также. Всякій думаетъ о себѣ. Какая нужда имъ заботиться о другихъ!.. Избави Боже кто пріѣзжаетъ сюда за дѣлами! Никто не думаетъ о другомъ, о нуждахъ его и крайности; всякій живетъ для себя. Обѣщаютъ много, но ничего не выполняютъ. Когда Богъ приведетъ меня выдраться отселѣ, хоть бы ни съ чѣмъ! Все лучше, лишь бы донесъ Богъ обратно.»
Вотъ какъ описываетъ Второвъ свиданіе съ Мечниковымъ: «Наконецъ я удостоился видѣть г. директора. И хотя принялъ онъ меня довольно ласково, но, несмотря на данное имъ Николаю Александровичу Астафьеву обѣщаніе сдѣлать все что мнѣ угодно, лично мнѣ почти начисто отказалъ, говоря что не его дѣло до старой службы моей (по дворянскимъ выборамъ), а по нынѣшней обѣщалъ представить въ свое время, то-есть въ сентябрѣ мѣсяцѣ, съ тѣмъ и откланялся со мною.» Потерпѣвъ съ этой стороны неудачу, Иванъ Алексѣевичъ не зналъ что ему дѣлать. Онъ составилъ записку о своей службѣ и о своихъ правахъ на орденъ. Друзья его возили эту записку въ Сенатъ и въ Министерство Внутреннихъ Дѣлъ; но вездѣ получался тотъ же самый отвѣтъ который далъ ему Мечниковъ. Наконецъ отыскался добрый человѣкъ, нѣкто Дружининъ (Яковъ Александрѣ, который взялъ эту записку и хотѣлъ попробовать нельзя ли убѣдить Мечникова дѣйствовать въ ея смыслѣ. Къ счастію, попытка эта увѣнчалась успѣхомъ, хотя не ранѣе конца марта, когда зимній путь началъ уже портиться. Предвидя затяжку дѣла, Иванъ Алексѣевичъ выпросилъ у Струкова отсрочку и порученіе пріобрѣсти и отправить водой, по лѣтнему пути, какіе-то химическіе инструменты идругіа вещи, потребныя для солянаго дѣла; всё это, конечно, было исполнено. Благодаря участію Дружинина, Мечниковъ сдѣлалъ, наконецъ, то что и слѣдовало, отнесся къ министру внутреннихъ дѣлъ, прося его ходатайства о Второвѣ. Дѣло, казалось, пошло по прямому пути; но потребовалось еще такое же отношеніе министра юстиціи и особенное расположеніе въ пользу вашего героя директора канцеляріи министра внутреннихъ дѣлъ и директора того департамента къ которому относилось его дѣло, такъ какъ послѣднее можно было направить или въ Сенатъ, или прямо въ Кавалерственную Думу, что было не одно и то же. Пройти по всѣмъ этимъ мытарствамъ, для полученія Владиміра 4й степени, помогли Второву Дубенскій, вышедшій изъ своей неподвижности и, очевидно, напускной холодности, и Александръ Ивановичъ Тургеневъ[103]. Они расположили въ министерствѣ въ пользу Второва всѣхъ кого нужно; но ускорить представленіемъ его къ ордену со стороны министра, раньше августа, не было никакой возможности, поэтому и Ивану Алексѣевичу ничего не оставалось какъ питаться надеждой и убираться восвояси, куда онъ спѣшилъ самымъ искреннимъ образомъ; только распутица, отправка казенныхъ вещей, купленныхъ по порученію Струкова, и болѣзнь вѣрнаго слуги его Дмитрія (кажется чахотка) задержали его въ Петербургѣ до 8го мая.
Всѣ эти передряги наводили тоску на нашего героя, такъ какъ въ концѣ концовъ поѣздка его оказывалась безполезною; долгая разлука съ семьей увеличивала тоскливое расположеніе его духа; самарскія картины начали рисоваться ему въ иномъ видѣ, и самыя отношенія къ Марьѣ Васильевнѣ окрасились въ другой цвѣтъ. Но и за всѣмъ тѣмъ пребываніе въ Петербургѣ оовѣжило его; столичная жизнь напомнила ему прежнее молодое время. Бывали долгіе часы въ которые онъ забывалъ и о Самарѣ, и о своихъ ссорахъ съ Марьей Васильевной, и о всемъ на свѣтѣ, когда онъ былъ вполнѣ счастливъ и чувствовалъ въ себѣ ту полноту жизни, которая дается человѣку только въ молодости. Въ такія минуты онъ приходилъ въ восторгъ даже отъ уличнаго шума сѣверной столицы и отъ невиданнаго имъ прежде зрѣлища, освѣщенія улицъ газомъ. «12 часовъ, 10 минутъ, пишетъ онъ 1го марта 1823 года. Ночь претемная. Сію минуту пришелъ я изъ гостей. Около трехъ верстъ шелъ я пѣшкомъ, но путь самый пріятнѣйшій. Длинныя цѣли огней по улицамъ освѣщаютъ дорогу, особливо на Невскомъ Проспектѣ — милліоны огней неподвижныхъ и летающихъ съ каретами и колясками. Въ тѣхъ мѣстахъ гдѣ освѣщено газомъ, свѣтъ самый разительный, за который трудно глядѣть. И теперь еще шумитъ у меня въ ушахъ отъ ужаснаго грома производимаго, вдали и вблизи скачущими каретами, колясками и дрожками по кремнистымъ голышамъ мощеныхъ улицъ. Искры огня отъ копытъ и колесъ, вмѣстѣ съ летающими горизонтально туда и сюда фонарями, составляютъ прекрасный фейерверкъ. Какая картина для пѣшеходовъ, идущихъ покойно и безопасно по гладкимъ тротуарамъ. Три версты покажутся за 30 шаговъ; вотъ каково и ночью ходить здѣсь! А днемъ, при солнечномъ свѣтѣ, всѣ тротуары наполнены толпами франтовъ и красавицъ, въ лучшихъ нарядныхъ платьяхъ, съ веселыми лицами гуляющихъ по проспектамъ. Здѣсь уже около двухъ недѣль совершенная весна; снѣгу ни клока на большихъ проспектахъ; чистота удивительная! Каждый день по два раза метутъ и чистятъ». «Здѣсь очень весело, писалъ онъ еще ранѣе. Почти всякій день то за вечерахъ, то въ театрахъ, въ Эрмитажѣ, въ Кунсткамерѣ, горномъ музеумѣ и пр. и пр. Для любопытства и удовольствій много пищи». Въ эту поѣздку кругъ его знакомыхъ увеличился до обширныхъ размѣровъ, чему способствовала, кромѣ его общительности, и охота, если не страсть къ картежной игрѣ, которой онъ предавался съ увлеченіемъ и которая повсюду отворяла ему двери. Но не однѣ карты, не одни служебные, чиновничьи, но и другіе, высшіе, умственные, литературные интересы занимали нашего лятидеситилѣтняго героя. Онъ, человѣкъ стараго поколѣнія, питомецъ XVIII вѣка, вошелъ въ кругъ тогдашней современной русской интеллигенціи, среди которой ему дышалось легче. По прирожденному благодушію и воспріимчивости своей природы Второвъ былъ не способенъ относиться не только враждебно, но и антипатично къ явленіямъ новой жизни, смыслу которыхъ былъ ему не всегда ясенъ. «Я чаще всѣхъ вижусь и бываю, писалъ онъ вскорѣ по пріѣздѣ въ Петербургъ, въ домахъ Чемезова, Булыгиныхъ, Молоствова, Бардняскаго, Кованьки и нашего земляка, Николая Ильича Татаринова, съ которымъ завтра ѣду къ Ѳедорову, бывшему самарскому прокурору»…. Татариновы были очень умные и образованные люди, въ домѣ которыхъ собирались тогдашніе петербургскіе литераторы. Второвъ былъ знакомъ съ ихъ дядей Аржевитиновымъ (Семенъ Васильевичъ), также симбирскимъ помѣщикомъ, старымъ масономъ, путешествовавшимъ по Европѣ и собравшимъ большую библіотеку. «Но пріятнѣе всего (пишется мѣсяцемъ позднѣе) я провожу время въ бесѣдахъ здѣшнихъ литераторовъ. Недавно познакомился я съ Николаемъ Ивановичемъ Гречемъ, издателемъ Сына Отечества. Онъ прекрасный и прелюбезный изо всѣхъ коихъ я здѣсь знаю: вѣжливъ, ласковъ и милъ въ обращеніи. У него бываютъ по четвергамъ всѣ авторы.[104] По приглашенію его, вчера (22го марта) я былъ у него въ первый разъ. Какъ президентъ Общества Словесности, онъ обѣщалъ мнѣ билетъ на входъ въ публичныя чтенія, бывающія въ домѣ Державиной.» Въ первый разъ у Греча былъ Иванъ Алексѣевичъ 20го марта, во вторникъ. Разговоръ шелъ о русской грамматикѣ. Хозяинъ пригласилъ гостя на свои четверги и представилъ ему бывшаго у него тогда Булгарина, который также очень понравился нашему провинціальному автору. Въ первый четвергъ, о которомъ упомянуто выше, Второвъ посѣтилъ Греча вмѣстѣ съ Ѳедоровымъ и нашелъ у него небольшое собраніе, состоящее только изъ Бестужева (какого, неизвѣстно), Кутозова и какихъ-то четырехъ офицеровъ. Во второй разъ Второвъ посѣтилъ Греча въ слѣдующій четвергъ, 29го числа, и нашелъ у него большое собраніе. Въ числѣ другихъ были: князь Цертелевъ (Николай Андреевичъ), Бестужевъ, Сомовъ, Булгаринъ, Кутузовъ и Княжевичъ. На этомъ вечерѣ Гречъ читалъ записки Казановы, по нѣмецкой книгѣ, переводя очень скоро и совершенно свободно текстъ ея на русскій языкъ. Затѣмъ рѣчь была о тогдашней литературѣ, партіяхъ, и особенно долго остановились на Воейковѣ (Александръ Ѳедоровичъ), на его ссорѣ съ Булгаринымъ, причемъ послѣдній прочиталъ письмо свое къ Воейкову и рѣзкій отвѣтъ этого журналиста. «По мнѣнію присутствующихъ, говоритъ Второвъ, Воейковъ имѣлъ дурной нравъ и дурное сердце.» Третье посѣщеніе было на первый день Свѣтлаго праздника, 21го апрѣля. Гречъ былъ одинъ и очень ласково принялъ своего гостя, которому подарилъ первую тетрадь своей грамматики. Онъ, между прочимъ, разказывалъ ему анекдотъ случившійся съ Нарышкинымъ (Алекс. Льв.). Министръ финансовъ Гурьевъ согласился было выдать Нарышкину, для путешествія, 700 тысячъ руб., подъ залогъ его дачи; но противъ этого возсталъ баронъ Кампенгаузенъ, указавъ на то что, по недостатку средствъ, было отказано въ помощи крестьянамъ двухъ бѣлорусскихъ губерній, находившихся въ самомъ бѣдственномъ положеніи. Мнѣніе барона поддержалъ Мордвиновъ, который написалъ энергическую записку въ пользу крестьянъ. Государь, прочтя эту записку, пришелъ въ негодованіе отъ поступка Гурьева, отказалъ Нарышкину въ займѣ, приказавъ просимую имъ сумму раздать Бѣлоруссамъ, которымъ, сверхъ того, простилъ всѣ недоимки и отсрочилъ взносъ податей на десять лѣтъ.[105] Четвертое посѣщеніе Греча не сопровождалось ничѣмъ особеннымъ: это былъ прощальный визитъ. Другія литературныя знакомства завязалъ Второвъ въ Англійскомъ Клубѣ, у Татариновыхъ (Ник. Ил. и Анна Семен.) и у книгопродавцевъ Косицкаго (Ефимъ Васил.), Оленина и Плюшара и у Измайлова. Въ Англійскомъ Клубѣ онъ познакомился (21го февраля) съ Иваномъ Андревичемъ Крыловымъ, тогда уже извѣстнымъ баснописцемъ. При второмъ посѣщеніи клуба, Зго марта, во время обѣда, Второвъ уже садится подлѣ Крылова и разговариваетъ и шутитъ съ нимъ какъ со старымъ знакомымъ. Это второе посѣщеніе Англійскаго Клуба совпало со днемъ годичнаго собранія его членовъ. Изъ литераторовъ, кромѣ Крылова, здѣсь находились: адмиралъ Шишковъ, князь Шаховскій, Свинъинъ (Павелъ Петровичъ), Александръ, Сергѣй и Борисъ Тургеневы[106] и Гнѣдичъ. Во время обѣда играла музыка и пѣли пѣвчіе Измайловскаго лодка. Послѣ тоста за здоровье государя, возвратившагося въ Петербургъ съ Веронскаго конгресса, 21го января, одинъ изъ пѣвчихъ, красавецъ собою, пѣлъ сочиненный на этотъ случай гимнъ: «Ты возвратился, благодатный!» Въ домахъ Пановыхъ и Татариновыхъ, особенно же у послѣднихъ, чаще другихъ бывали братья Тургеневы; здѣсь Второвъ познакомился съ знаменитымъ графомъ Хвостовымъ. Въ домѣ В. В. Измайлова, съ которымъ Второвъ въ эту поѣздку близко сошелся и котораго онъ посѣщалъ не разъ, онъ познакомился съ Панаевымъ (Владим. Ив.), Бестужевымъ (Никол. Ѳед.), Рылѣевымъ (Кондр. Ѳед.), съ Княжевичами, тремя братьями, издателями Прибавленій къ Сыну Отечества, Остолоповымъ (Никол. Ѳед.),[107] Сомовымъ (Орестомъ Михайл.), Спасскимъ (Григ. Ив.) издателемъ Сибирскаго Вѣстника. Не меньшую, если не большую охоту имѣлъ Второвъ къ знакомству съ книгопродавцами; изъ нихъ онъ сблизился и, можно сказать, подружился съ Косицкимъ, у котораго не рѣдко бывалъ и въ домѣ и который также навѣщалъ его на квартирѣ. Косицкій былъ не просто книгопродавецъ, но и библіофилъ. Онъ былъ автодидактъ, занимался химіей, собиралъ рѣдкости и дѣлалъ значительныя пожертвованія въ пользу образованія, напримѣръ, для училища глухонѣмыхъ. Косицкій познакомилъ Второва съ своимъ пріятелемъ, книгопродавцемъ Ильинымъ. У книгопродавца Сленина Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ Воейковымъ (Александръ Ѳедор.)[108], Плетневымъ (Петр. Алекс.) и Туманскимъ (Ив. Осип.), а Плюшара, библіотеку котораго онъ расхваливаетъ, съ барономъ Дельвигомъ (Антономъ Антонов.), котораго называете «умнымъ и прекраснымъ молодымъ человѣкомъ». Герой надо не брезговалъ и безвѣстными торговцами книжнаго товара букинистами; такъ онъ посѣтилъ на Гребецкой улицѣ одного изъ такихъ торговцевъ, у котораго купилъ нѣсколько книгъ; вообще книжнаго товара въ этотъ разъ онъ не мало вывезъ изъ Петербурга. Кромѣ Греча и Измайлова, Иванъ Алексѣевичъ чаще другихъ бывалъ у двухъ тогдашнихъ литераторовъ, Страхова, Николая Ивановича, автора книги о Калмыкахъ,[109] и Кованька, Ивана Аѳанасьевича, писавшаго стихи, съ которымъ Второвъ сошелся ближе всѣхъ и у котораго бывалъ почти ежедневно. Съ ними-то, со Страховымъ и Кованькой, особенно съ послѣднимъ, велись тѣ интимныя бесѣды о которыхъ распространяться нашъ герой находилъ неудобнымъ даже въ своемъ журналѣ. Говорили о прошломъ, о послѣднихъ дняхъ царствованія императора Павла, объ исторіи Сперанскаго, о Семеновской исторіи, о Татариновой, о какихъ-то ея «дочкахъ», бывшихъ въ замужествѣ за Панинымъ и Чернышевымъ; говорили о настоящемъ, о послѣднихъ годахъ царствованія императора Александра I, временахъ реакціи и Аракчеевщины, объ общественной распущенности. Герой нашъ не принадлежалъ ни къ какимъ тайнымъ обществамъ; человѣкъ стараго поколѣнія, онъ не имѣлъ ничего общаго съ декабристами и не былъ посвященъ въ ихъ планы; его знакомство съ ними не могло быть близкимъ, но онъ понималъ болѣзни времени. Кованько гдѣ-то служилъ и имѣлъ большую семью, восемь сыновей и двѣ дочери. Былъ онъ человѣкъ очень общительный, но, кажется, принималъ большею частію своихъ земляковъ, Малороссовъ, какъ напримѣръ, Ковалевскаго, Любарскаго и др. Но ни семьей, ни обществомъ своихъ гостей онъ не стѣснялся и давалъ полный просторъ своему языку. Имѣлъ ключъ ко всѣмъ тогдашнимъ новостямъ, слухамъ и къ современной, довольно обширной рукописной литературѣ. Всѣмъ этимъ онъ дружески дѣлился со Второвымъ, который любилъ не только послушать и почитать, но и переписать запрещенную вещь. Императоръ Александръ, какъ извѣстно, почасту и подолгу оставлялъ Петербургъ. Возвращеніе его съ Веронскаго конгресса на этотъ разъ оживило сѣверную столицу, въ которой въ это время находился также и намѣстникъ Царства Польскаго, цесаревичъ Константинъ Павловичъ. Парадамъ и ученьямъ не было конца. Общественное настроеніе въ эту пору (1818—1825), какъ въ провинціяхъ, такъ и въ столицахъ, было весьма не блестяще: всѣ были недовольны; возникли и распространялись тайныя общества съ политическою цѣлію.[110] Но личность императора Александра I никогда не теряла своего обаятельнаго вліянія. Съ появленіемъ его въ Петербургѣ, воскресали надежды, и, хотя временно, оживлялось общество. Особенное оживленіе замѣтно было въ Петербургѣ на Святой Недѣлѣ, когда произошли важныя перемѣны въ составѣ высшей администраціи, когда, вмѣсто Гурьева, назначенъ былъ министромъ Канкринъ, вмѣсто Лобанова-Ростовскаго — князь Алексѣй Куракинъ. Рукописная литература не замедлила отозваться на эти перемѣны тучей стиховъ, которые тщательно собиралъ Кованько и которые не лѣнился переписывать нашъ самарскій литераторъ; къ сожалѣнію, въ бумагахъ послѣдняго они не сохранились. Не всѣ эти стихи были хороши и остроумны, не мало было и грубыхъ виршей; но всѣ они любопытны, какъ выраженіе духа времени. Для примѣра указываемъ на одно плохое сатирическое стихотвореніе, сохранившееся въ бумагахъ Второва и относящееся къ нѣсколько раньшему времени. Піеcа называется Рождество Христово. Неизвѣстный авторъ представляетъ Спасителя сидящимъ на колѣнахъ у Пресвятой Дѣвы. Къ Нему является съ поздравленіемъ и подарками множество народа, «всякій сбродъ: монахи, риѳмачи, вельможи». Вотъ —
Христу на новоселье
Несетъ министръ * овецъ,
Россійское издѣлье, —
Суконный образецъ.
"Я знаю, говоритъ, сукно мое дрянное,
"Но Ты носи, любя меня,
"И въ Сѣверной о другѣ я
«Скажу словцо, другое.»
Нашъ Неккеръ ** задыхаясь,
Спасителю, сквозь слезъ,
У ногъ Его валяясь,
Молитву произнесъ:
"Мой Богъ! Содѣлай въ нашу пользу чудо,
"А безъ того, боюсь, у насъ
"Финансамъ будетъ худо.
- Козодавлевъ (Осипъ Петров.), министръ внутреннихъ дѣлъ, ум. 1819 года.
- Гурьевъ, графъ Дмитр. Александра министръ финансовъ, ум. 1825.
"Склонись на просьбу нашу, —
"Рука Твоя легка!
"А для Тебя я кашу
"Начну варить пока.
"О мастерствѣ моемъ ужь каждый свѣдалъ:
"Я кашу лучше всѣхъ варю,
"И съ той поры какъ взятъ къ царю,
«Я только то и дѣлалъ.»
Сподвижникъ знаменитый
Его достойныхъ дѣлъ,
Румянами покрытый, *
Къ Маріи вдругъ подсѣлъ.
И говоритъ: "Себѣ подобнаго не знаю!
"Военнымъ былъ средь мирныхъ лѣтъ;
"Теперь, когда торговли нѣтъ,
«Торговлей управляю.»
- Обрѣзковъ, Mиx. Алексѣев., генералъ-лейтенантъ, директоръ департамента внѣшней торговли.
Вдругъ слышенъ шумъ у входа.
Березинскій герой *
Кричитъ толпѣ народа:
«Раздвиньтесь предо мной!»
Пропустимте его, тутъ каждый повторяетъ,
Держать его грѣшно бы намъ:
Мы знаемъ, онъ другихъ и самъ
- Чичаговъ.
Охотно пропускаетъ. *
Украшенный вѣнками,
Приходитъ Витгенштейнъ;
Герою риѳмачами
Давно приписанъ Рейнъ.
Онъ говоритъ: "Богъ вѣсть какъ съ вами очутился!
"Летѣлъ я къ славѣ налегкѣ,
"Летѣлъ-лѣтѣлъ, съ мечомъ въ рукѣ;
«Но съ Люцена я сбился!»
- Послѣдніе два куплета, какъ отдѣльное осьмистишіе, напечатаны во 2й книгѣ XIX Вѣка Бартенева, стр. 296.
Пронырливый отъ вѣка,
Сибирскій Лиллилутъ,
Обращикъ человѣка,
Явился Пестель тутъ.
"Что правитъ Богъ съ небесъ землей, — ни въ грошъ не ставлю;
"Диви, пожалуй, онъ глупцовъ!
"Сибирью самъ съ Невы бреговъ
«И правлю я, и граблю.»
Трактатъ о воспитаньи
Приноситъ новый Локкъ. *
"Въ малюткѣ, при стараньи,
"Повѣрьте будетъ прокъ.
"Отдайте мнѣ его! Могу на Нижній смѣло
"Сослаться объ умѣ своемъ;
"Въ Гишланьи — не таюсь грѣховъ —
"Совсѣмъ другое дѣло.
- Муравьевъ-Апостолъ, И. М., умершій въ 1851 году. Онъ былъ членомъ Бесѣды, получилъ основательное классическое образованіе, переводилъ Горація и писалъ «Письма изъ Сожженной Москвы въ Нижній-Новгородъ, къ другу» (числомъ 15), печатавшіяся въ Сынѣ Отечества, въ 1813—1815 годахъ, трактующія о воспитаніи и направленныя главнымъ образомъ противъ галломаніи и поверхностнаго образованія. И. М. Муравьевъ-Алостолъ былъ прежде нашимъ посланникомъ въ Испаніи. Авторъ приводимаго стихотворенія, очевидно, принадлежавшій къ противникамъ Бесѣды, не могъ понять значенія и достоинства Муравьева, одного изъ серіознѣйшихъ писателей своего времени. То же пристрастіе видно въ отзывѣ о такихъ писателяхъ, какима были князь Шаховской и братья (двоюродные) Львовы, друзья Державина, люди очень даровитые, въ особенности старшій, Николай Александровичъ (ум. 1803). Ширпискій-Шихматовъ, Кикинъ, Захаровъ и Языковъ были крайніе шишковисты. Первый называется въ стихотвореніи «кликушей», второй — "онъ въ арміи Бесѣды членъ, онъ — генералъ въ Бесѣдѣ*; Языковъ — «еровъ злодѣй присяжный»; Захаровъ, авторъ сочиненія Похвала женамъ, —
…. пресловутый
Присяжный Славянинъ,
Ораторъ женъ надутый,
Бесѣды исполинъ.
Хвостовыхъ было двое: одинъ извѣстный графъ, бездарный стихотворецъ; другой — славился (или имѣлъ претензію) своимъ остроуміемъ.
"Горація на шею
"Себѣ я навязалъ;
"Хоть мало разумѣю,
"Но много прочиталъ.
"Малютку радъ учить всѣмъ лексиконамъ въ мірѣ;
"Но математикѣ — никакъ!
"Боюсь, докажетъ — я дуракъ,
«Какъ дважды два четыре!»
Далѣе являются къ Спасителю тогдашніе литераторы: Кикинъ, Хвостовы, братья Львовы, князь Ширинскій-Шихматовъ, Карабановъ, князь Шаховской, Языковъ и Захаровъ; нѣкоторые изъ нихъ изображаются чертами сатиры Воейкова Домъ Сумашедшихъ.
Замѣчательно что Второвъ въ эту поѣздку въ Петербургъ не только ни разу не былъ у Карамзина, но и совсѣмъ о немъ не упоминаетъ въ своемъ журналѣ. Вообще имя этого писателя, которому онъ такъ много обязанъ своимъ развитіемъ, послѣ 1803 года встрѣчается у него не болѣе двухъ, трехъ разъ, и притомъ безъ прежняго восторженнаго отношенія; оно упоминается только при названіи его исторіи, которую нашъ герой прочитывалъ по мѣрѣ ея выхода. Находясь въ Петербургѣ, Второвъ самымъ тщательнымъ образомъ переписываетъ (вѣроятно у Кованьки) сатиру на Карамзина, подъ названіемъ Бракосочетаніе г. Карамзина,
Такъ какъ эта піеса еще не была нигдѣ напечатана, то приводимъ ее въ редакціи записанной Второвымъ.
- H. М. Карамзинъ въ первый разъ былъ женатъ (1801 года) на Елизаветѣ Ивановнѣ Протасовой, во второй (1804 года) — на княжнѣ Екатеринѣ Андреевнѣ Вяземской. Кажется, приводимая сатира относится ко второй женитьбѣ.
"Кажется, вся природа брала участіе въ свадьбѣ г. Карамзина; поэтому и церемоніалъ ея заслуживаетъ особеннаго вниманія. Заря утренняя начала уже красить восточное небо, и розовый цвѣтъ ея сыпался на бѣлые граниты; но солнце не выказывало еще лица своего, когда начался благовѣстъ вздохами чувствительныхъ сердецъ. Онъ продолжался до тѣхъ поръ пока
Солнце красное явилося
На лазури неба чистаго,
И лучами злата яркаго
Освѣтило рощу тихую.
Въ сію минуту стѣнанія престали, потому что она (роща) назначена была для бракосочетанія. Здѣсь опишу я мѣсто на которомъ должно было ему совершиться. Въ тѣни липовой рощи возвышается небольшой холмикъ, размаринами увѣнчанный. Внизу разстилаются тучные, густозеленые, бѣлыми, синими и красными цвѣточками распещренные луга, за которыми по желтымъ пескамъ Журчитъ кристальный ручеекъ; далѣе пасутся многочисленныя стада; тамъ молодые пастухи, сидя подъ тѣнію деревъ, поютъ простыя пѣсни и тѣмъ сокращаютъ лѣтніе дни. На верху холмика стоитъ миртовая бесѣдка съ надписью: Храмъ Любви. Въ ней все просто, но все дышетъ любовью. Простой дерновый жертвенникъ, украшенный ландышами и васильками, сооруженъ посреди ея; на жертвенникѣ статуя божества, которому посвященъ храмъ сей. По стѣнамъ видны изображенія: 1) Геркулеса сгарающаго отъ любви къ Омфалѣ; 2) Венеры пылающей въ объятіяхъ Марса; 3) Пенелопы съ ея безконечнымъ ковромъ и пр. Входъ стерегутъ два купидона съ язвительными своими стрѣлами. Здѣсь-то долженъ былъ Карамзинъ получить руку своей любезной. Минута соединенія ихъ наступила, и….
Улыбнулось все твореніе.
Воды съ блескомъ заструилися,
Травки ночью освѣженныя
И цвѣточки благовонные
Растворили воздухъ утренній
Сладкимъ духомъ ароматами.
Всѣ кусточки оживалися,
И пернатыя малюточки,
Конопляночка съ малиновкой,
Въ нѣжныхъ пѣсняхъ славить начали
День, безпечность и спокойствіе.
Однимъ словомъ, —
Никогда въ Россійской области
Не бывало утро лѣтнее
Веселѣе и прекраснѣе.
Страстные любовники вышли изъ миртовыхъ своихъ шалашей чтобъ идти ко храму. Самые жители Олимпа осчастливили своимъ присутствіемъ чувствительныхъ любовниковъ: вотъ порядокъ ихъ шествія:
1) Впереди Аполлонъ; за нимъ:
2) Девять Музъ съ своими аттрибутами;
3) Невзнузданный Пегасъ;
4) Три граціи;
5) Игры, Смѣхи и Веселости съ корзинками фіалокъ и незабудочекъ, которыми они усыпаютъ путь любовниковъ;
6) Новобрачные въ бѣлыхъ одеждахъ, съ распущенными по плечамъ волосами и препоясанные розовыми гирляндами;
7) Вторая половина Игръ и Смѣховъ;
8) Три купидона, навьюченные твореніями жениха;
9) Шествіе заключается толпой чувствительныхъ писателей разныхъ лѣтъ и состояній, съ заплаканными глазами, съ воздымающеюся отъ вздоховъ грудью и съ бѣлыми платками въ рукахъ.
Въ такомъ порядкѣ пришла процессія въ храмъ, гдѣ жрецъ природы, въ одеждѣ небеснаго цвѣта, ожидалъ ихъ. На правомъ клиросѣ пѣли соловьи, а на лѣвомъ желтобокіе чижечки.
Новобрачные имѣли въ рукахъ по букету ландышей. Жрецъ природы предшествуя имъ пѣлъ съ обоими ликами слѣдующій псаломъ съ припѣвомъ:
Лишась способности грѣшить,
И другу, недругу закажемъ
Кого-нибудь въ соблазнъ вводить,
Лишась способности грѣшить.
Прямымъ раскаяньемъ докажемъ
Что можемъ праведными быть,
Лишась способности грѣшить.
Отнынѣ будетъ все иное:
Чтобъ строгимъ людямъ угодить,
Мужей оставимъ мы въ покоѣ,
А женъ начнемъ добру учить,
Лишась способности грѣшить.
Среди собраній свѣтскихъ будемъ
Ругать, какъ можно больше, свѣтъ,
Лишась способности грѣшить.
Послѣ сего жрецъ говорилъ краткое поучительное слово слѣдующаго содержанія: «Именемъ природы заклинаю васъ любить другъ друга; именемъ той которая велика въ трескѣ громовъ и бурь, въ дыханіи Зефира и въ ревѣ Борея… (въ сіе время сильно подулъ вѣтеръ).» По окончаніи же слова, жрецъ вопросилъ: «Кроткій юноша! Хочешь ли ты соединить судьбу свою съ судьбой этой прекрасной дѣвицы?» На что Карамзинъ отвѣчалъ:
Чиномъ я не генералъ
И богатства не имѣю.
Но любить ее умѣю.
Потомъ Жрецъ вопрошаетъ о томъ невѣсту:
Тутъ прекрасная вздохнула,
На любезнаго взглянула
И сказала: я твоя!
Послѣ того Жрецъ читалъ слѣдующее воззваніе къ природѣ:
Жрецъ. Воззовемъ къ природѣ!
Ликъ. Мать любезная природа! Улыбнись!
Жрецъ. Очарованъ онъ тобою.
Богъ, играющій судьбою,
Богъ, коварный Купидонъ!
Ядовитою стрѣлою
Ты лишилъ его покою.
Какъ ужасенъ твой законъ!
Мудрыхъ мудрости лишаетъ.
И паки другое воззваніе къ природѣ:
Жрецъ. Воззовемъ къ природѣ!
Ликъ. Мать любезная природа! Улыбнись!
Жрецъ. Священная природа!
Твой нѣжный другъ и сынъ
Невиненъ предъ тобою.
Ты сердце мнѣ дала.
Твои дары благіе
Украсили ее.
Природа! Ты хотѣла
Чтобъ я ее любилъ.
По окончаніи воззваній, двѣ горлицы принесли вѣнки для новобрачныхъ, которые Жрецъ принялъ и возложилъ на нихъ, говоря:
Сплетенный вамъ вѣнокъ изъ бѣлыхъ туберозъ,
Изъ свѣжихъ ландышей, изъ юныхъ алыхъ розъ,
Для васъ однихъ сплетенъ онъ чистою рукою.
Прокименъ, гласъ в:
Простите, скромные диваны,
Свидѣтели нескромныхъ дѣлъ!
Стихъ кд:
Простите, хитрости, обманы.
Бѣда мужей, забава женъ!
Чтеніе вмѣсто Апостола:
«Къ другу моего сердца, единственному, безцѣнному посланія чтеніе:
„Мы живемъ въ печальномъ мірѣ. Но кто имѣетъ друга, тотъ пади на колѣна и благодари Вездѣсущаго! Мы живемъ въ печальномъ мірѣ, гдѣ часто страдаетъ невинность и гибнетъ добродѣтель; но человѣкъ имѣетъ утѣшеніе — любить! Сладкое утѣшеніе: любить друга, любить добродѣтель! Любить и чувствовать что мы любимъ!.. Любе