ОТЕЦЪ И СЫНЪ
правитьПредлагаемая хроника составилась случайно. Большинству читателей герои ея, Второвы, едва ли извѣстны; но многимъ книжнымъ, литературнымъ людямъ, мы полагаемъ, еще памятно имя Второва-сына какъ издателя старинныхъ актовъ и автора нѣсколькихъ сочиненія, какъ лица вокругъ котораго въ одномъ изъ нашихъ губернскихъ городовъ образовался въ пятидесятыхъ годахъ литературный кружокъ, какъ дѣятеля въ послѣдней реформѣ по городскому управленію. Авторъ настоящей хроники, самъ нѣкогда принадлежавшій къ названному кружку, лично знавшій Второва и хорошо знакомый съ его дѣятельностью въ провинціи, давно задумалъ составить его біографію. Знакомство съ семейными бумагами Н. И. Второва (дневниками, записками, письмами и т. п.) невольно, независимо отъ автора, вызывало къ литературной жизни другое лицо, уже рѣшительно никому неизвѣстное, точнѣе, давно забытое, Второва-отца. Такимъ образомъ вмѣсто одной задуманной біографіи составились двѣ въ тѣсной связи между собою и изъ коихъ первую, касающуюся Второва-отца, предлагаемъ нынѣ на судъ читателей. Второвъ-отецъ былъ въ свое время, въ концѣ прошлаго и въ первой четверти нынѣшняго вѣка, тоже извѣстность, замѣчательность, хотя и провинціальная. Онъ былъ знакомъ почти со всѣми писателями своего времени; онъ собралъ замѣчательную библіотеку, изъ которой образовалась потомъ Казанская городская библіотека; онъ зналъ почти все Поволжье, гдѣ жилъ и дѣйствовалъ не безплодно. Если де масонъ, то ученикъ масоновъ, онъ былъ для своего времени весьма типичною личностію, по развитію и образованію стоялъ въ числѣ передовыхъ людей, хотя и занималъ самое скромное положеніе, не на вершинахъ общественности" а на одномъ изъ фланговъ общественнаго строя.
При составленіи настоящей хроники мы встрѣтили самое живое содѣйствіе и предупредительную помощь со стороны профоссора Казанскаго университета H. Н. Булича, восполнившаго наше незнакомство съ Поволжьемъ и съ казанскою стариной. Мы обязаны также многими указаніями К. О Александрову-Дольнику, А. Д. Шумахеру и графу В. А. Соллогубу. Цѣль наша будетъ вполнѣ достигнута, если предлагаемый читателю опытъ, при всѣхъ его недостаткахъ, окажется нелишнимъ въ русской литературѣ.
I.
(1773—1793).
править
Второвы ведутъ свой родъ изъ Оренбурга, гдѣ дѣдъ Второва отца, Андрей Прокофьевичъ, служилъ въ царствованіе императрицъ Анны Ивановны и Елисаветы Петровны при оренбургскомъ губернаторѣ Неплюевѣ,[1] правителемъ его канцеляріи, и въ 1756 году былъ произведенъ въ чинъ коллежскаго секретаря. У него было три старшіе брата въ Москвѣ, изъ которыхъ одинъ былъ капитаномъ морской службы, другой содержателемъ типографіи, третій — протоіереемъ. Несомнѣнно что и Андрей Второвъ былъ выходцемъ изъ Москвы, гдѣ его родъ принадлежалъ или къ приказному, или къ духовному сословію, но не къ дворянскому. Дворянство пріобрѣтено уже Иваномъ Алексѣевичемъ Второвымъ за тридцатипятилѣтнюю службу, съ полученіемъ ордена Св. Владиміра 4й степени, въ 1827 году. Объ Андреѣ Прокофьевичѣ Второвѣ долго сохранялось въ Оренбургѣ воспоминаніе какъ объ умномъ и честномъ человѣкѣ. Послѣднее качество въ ту пору составляло въ служиломъ сословіи величайшую рѣдкость, а присутствіе его въ Андреѣ доказывается тѣмъ что онъ не оставилъ своимъ дѣтямъ (четыремъ сыновьямъ и дочери) ровно никакого состоянія. Изъ нихъ второй, Алексѣй, служилъ въ Оренбургѣ, въ почтовомъ правленіи регистраторомъ, и былъ женатъ на самарской дворянкѣ Акулинѣ Ивановнѣ, изъ рода Пяткиныхъ. У нихъ былъ свой домъ въ Оренбургѣ и трое дѣтей: сынъ Иванъ и двѣ дочери, Катерина и Александра. Но кромѣ дома и дворовой дѣвки, женинаго приданаго, Алексѣй Андреевичъ Второвъ, умершій въ 1779 году, въ чинѣ коллежскаго секретаря, также какъ "отецъ его, ничего не оставилъ своимъ наслѣдникамъ. Итакъ, герои нашей хроники принадлежатъ къ младшей линіи Второвыхъ, доселѣ существующей, между тѣмъ какъ была старшая, давно прекратившаяся. Ее составляло потомство Бориса Андреевича, старшаго брата Алексѣя: его сынъ Петръ Борисовичъ и внукъ Андрей Петровичъ; о нихъ будетъ сказано въ своемъ мѣстѣ.
По смерти мужа, Акулина Ивановна Второва переѣхала изъ Петербурга на родину, въ Самарскую «округу», гдѣ у нея было много родни между тамошнимъ дворянствомъ и не мало «милостивцевъ». Но родня эта (Пяткины, Лопатины, Аламліевы, Бушуевы, Бронскіе, Мильковичи и лр.) или сама пребывала въ крайней бѣдности (какъ Пяткины), или не особенно торопилась выраженіемъ своего сочувствія къ положенію бѣдной родственницы, какъ напримѣръ братъ и сестра Бушуевы, изъ которыхъ первый (Алексѣй Михайловичъ) въ началѣ девяностыхъ годовъ прошлаго вѣка служилъ вице-губернаторомъ въ Новгородъ-Сѣверскѣ, а вторая (Настасья Михайловна) жила въ Казани и почему-то играла тамъ значительную родъ. Но, тѣмъ не менѣе, положеніе дворянки и сильный, мужественный характеръ спасли Акулину Ивановну если не отъ голодной смерти, то отъ крайней нищеты. Оставшись вдовой съ тремя дѣтьми и безъ всякихъ средствъ къ жизни, она не потерялась: она сумѣла возбудить къ себѣ сочувствіе въ обществѣ, заботливо относилась къ воспитанію своихъ дѣтей и, какъ увидимъ, держала всѣхъ ихъ въ грозѣ и страхѣ. Она едва ли знала грамотѣ, но дѣтей своихъ выучила читать и писать и, при всей крайней бѣдности, крѣпко держалась за свои дворянскія привилегіи, научая и дѣтей дорожить ими.
Иванъ Алексѣевичъ Второвъ родился Іго іюня 1772 года, въ деревнѣ Ласкаревкѣ, Бузу луцкаго уѣзда, и по смерти отца остался шести лѣтъ отъ роду, но уже былъ обученъ руской грамотѣ, то-есть умѣлъ читать и писать. О бѣдности Второвой можно судить по тому что она принуждена была опредѣлить шестилѣтняго своего сына въ татарскую школу учителемъ русской грамоты, съ жалованьемъ за этотъ трудъ по тридцати рублей въ годъ, такъ говоритъ самъ сынъ, но подробностей объ этомъ оригинальномъ учительствѣ мы не знаемъ. Но въ 1781 году въ судьбѣ Второвыхъ произошла важная перемѣна. Къ нимъ въ это, время пріѣхалъ изъ Самары майоръ Бронскій, двоюродный братъ Второвой, по совѣту котораго маленькаго Второва взяли изъ училища и отправили въ Самару вмѣстѣ съ этимъ родственникомъ; вслѣдъ за сыномъ переѣхала туда и мать. Майоръ хотѣлъ записать его въ гарнизонный баталіонъ, но почему-то раздумалъ и опредѣлилъ въ новооткрытый тогда въ Самарѣ уѣздный судъ, гдѣ Иванъ Алексѣевичъ, съ десятилѣтняго своего возраста, служилъ до 1792 года. Въ этомъ послѣднемъ году, имѣя девятнадцать лѣтъ отъ роду, онъ былъ переведенъ (въ январѣ) въ губернскій городъ Симбирскъ, въ намѣстническое правленіе и былъ назначенъ для письмоводства къ губернскому прокурору Адреяну Семеновичу Лаптеву. Только здѣсь, по его словамъ, онъ началъ сознавать себя человѣкомъ, подавляемый до тѣхъ поръ совершеннымъ ничтожествомъ канцелярскаго служителя-малолѣтка, но и здѣсь, въ жалкомъ положеніи канцеляриста, не замедлила обнаружиться даровитость его натуры. «Склонность моя къ наукамъ (то-есть къ образованію, къ чтенію книгъ), говоритъ онъ, съ десятилѣтняго возраста была непреодолима. Я читалъ съ жадностію всякія книги, какія маѣ тогда ни попадались, и даже самъ собою выучился рисовать». Вотъ что говоритъ въ своихъ запискахъ объ этой лорѣ его жизни сынъ его: "Отецъ мой представляетъ собою для меня рѣдкій, поучительный примѣръ. Въ бѣдности, въ кругу невѣждъ и развратныхъ людей, бывшихъ товарищами его по службѣ, порокъ не коснулся его чистаго, прекраснаго сердца. Онъ бѣгалъ своихъ товарищей и въ одиночествѣ искалъ услажденія въ любимыхъ занятіяхъ — въ чтеніи книгъ, сочиненіяхъ и рисованіи. Но благородные порывы и дома встрѣчали препятствія: мать его, женщина безо всякаго образованія, смотрѣла на занятія ребенка (балованьемъ котораго она пользовалась), какъ на шалости, отнимала у него книги, рвала и Жгла его тетради и рисунки, не давала ему по вечерамъ свѣчъ чтобъ онъ не занимался пустяками и не портилъ глазъ. О какомъ-нибудь протестѣ противъ материнскаго произвола канцеляристъ-мальчикъ, конечно, не посмѣлъ и думать. Но всякаго рода стѣсненія только возбуждали его энергію; едва достигнувъ четырнадцати лѣтъ, Второвъ началъ уже вести журналъ, записывая ежедневно все что съ нимъ случалось. Изъ этихъ записокъ черезъ два года составилась большая книга, которую разсматривая лотомъ черезъ нѣсколько времени онъ бросилъ въ огонь «стыдясь, какъ онъ замѣчаетъ, своихъ глупостей». Но съ 1792 года, по переходѣ въ Симбирскъ, журналъ былъ возобновленъ и продолжался до самой смерти автора. Въ Симбирскѣ, какъ въ городѣ губернскомъ, Второвъ нашелъ и общество пообразованнѣе и средствъ къ самообразованію больше чѣмъ въ Самарѣ. Онъ прежде всего познакомился со всѣми учителями высшаго народнаго училища (въ послѣдствіи — гимназіи), бралъ изъ училищной библіотеки книги и даже слушалъ уроки. Первымъ наставникомъ его и другомъ сдѣлался Николай Матвѣевичъ Веревкинъ,[2] человѣкъ, по словамъ Второва, ученый и занимавшійся литературой. Съ помощію его Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ грамматикой, поэзіей, исторіей, географіей, физикой, геометріей и съ французскимъ языкомъ. Они болѣе года прожили вмѣстѣ, ежедневно видѣлись, вмѣстѣ читали, писали, вмѣстѣ училисъ. Все^то произвела тогдашняя русская литература было прочитано ими съ жадностію, было ими усвоено; по крайней мѣрѣ на Второвѣ это чтеніе отразилось сарымъ рѣшительнымъ образомъ. Пора къ которой принадлежитъ его развитіе была цвѣтущимъ временемъ типографской и литературной дѣятельности Н. И. Новикова. Книгъ выходило очень много; книги продавались не только по губернскимъ городамъ, въ особыхъ лавкахъ, во и по уѣзднымъ, на рукахъ купцовъ, коммиссіонеровъ Типографской Компаніи, бакалейныхъ торговцевъ и краснорядцевъ. Къ этой же порѣ относится начало литературной дѣятельности Карамзина, пріобрѣтшаго тотчасъ же громадную популярность, тѣмъ большую на его родинѣ, гдѣ жилъ юноша Второвъ. Итакъ масонская литература и отчасти родственное ей, сентиментальное направленіе питали Второва и его друзей, кромѣ названнаго уже Веревкина, учителей высшаго народнаго училища: Тихонравова, Цвѣткова, Шутихина и стихотворца Иванова. Окружающая ихъ жизнь представила діаметральную противоположность съ тѣмъ что они вычитывали въ книгахъ, — и вотъ наши юноши стали себя перевоспитывать, передѣлывать, подгонять себя къ тому идеалу нравственнаго совершенствованія который заявлялся масонскими мыслителями. Сами они (по крайней мѣрѣ Второвъ) никогда не принадлежали къ масонскимъ ложамъ, подсмѣивались надъ ихъ ритуаломъ и мистицизмомъ; но идеальныя стремленія масонства положили на нихъ свою неизгладимую печать. Въ борьбѣ духа съ подавляющими и порабощающими его всякаго рода матеріальными инстинктами наши юноши не уступали аскетамъ. Подобно аскетамъ, они молились, налагали на себя посты, бичевали себя раскаяніемъ, правда, выражавшимся главнымъ образомъ потоками фразъ записываемыхъ въ дневники, вести которые сдѣлалось для нихъ нравственною потребностію какъ наилучшее средство къ самоусовершенствованію. Всю эту работу надъ самимъ собою продѣлывалъ и Второвъ, юноша горячаго нрава и пылкой натуры, обуздать которую въ 20 лѣтъ и при недостаточности воспитанія ему было очень трудно. Почти на первой страницѣ своего журнала вотъ что онъ пишетъ: "я желаю чтобы добродѣтель, сія любезная спутница къ благополучію, не оставляла меня; пороки бы не овладѣли мною, и я въ уединеніи забавлялся бы науками. Вся моя веселость въ книгахъ и больше ничего мнѣ не надобно ". Но что же мѣшаетъ достигнуть такой цѣли? Уединенію — бѣдность и семейство; добродѣтели и образованію — «пороки, сіи чудовища, которыя находятъ способы развращать молодыхъ людей» и къ числу которыхъ причислялись лишній часъ отдыха, сна, лишній кусокъ пищи, лишняя рюмка вина и т. п. Второву и его сверстникамъ, почти мальчикамъ, стоящимъ въ низменныхъ рядахъ тогдашняго губернскаго общества, вращавшимся лишь въ приказномъ, канцелярскомъ мірѣ, не легко было жить: они казались странными, надъ ними смѣялись; насмѣшки товарищей доходили до слуха лицъ повыше поставленныхъ, начальствующихъ. Эти послѣдніе, волею-неволею, стали обращать вниманіе на Второва и подобныхъ ему юношей, и не находя въ нихъ (что и естественно) канцелярскаго, служебнаго усердія, пыла (а можетъ-быть и знанія), начали коситься, а лотомъ и распекать, грозитъ удаленіемъ отъ службы, то-есть лишеніемъ куска хлѣба.
По вступленіи на службу И. А. Второва въ Симбирское намѣстническое правленіе, переѣхала къ нему изъ Самары мать съ сестрами, въ началѣ сентября 1792 года. Въ то время такой небольшой путь по Волгѣ, какъ разстояніе отъ Самары до Симбирска, былъ еще не безопасенъ отъ разбойниковъ, которые до чиста ограбили бѣдную вдову. Второвы помѣстились въ домѣ купца Кожина, въ одной комнатѣ. Матъ Второва была, какъ мы видѣли, женщина съ характеромъ, но горячая и капризная; понять сына, его стремленій, она не могла; сестра его, Катерина, гораздо старшая его лѣтами, не далеко ушла отъ матери во всѣхъ отношеніяхъ; во меньшая, Александра, была другаго нрава: она симпатизировала брату и вскорѣ сдѣлалась его любимицей. Семейство Второвыхъ содержалось на скудныя средства Ивана Алексѣевича; но у матери и старшей сестры не было столько деликатности чтобы понять чѣмъ они ему обязаны и какія лишенія онъ изъ-за нихъ терпитъ. Мать точно также и въ Симбирскѣ, какъ это дѣлала она въ Самарѣ, не давала ему заниматься, тушила и отнимала свѣчи, дѣлала сцены которыми разгоняла гостей его; не скупилась на распеканія за то что онъ мало занимается дѣломъ, службою, и считала что сынъ бьетъ баклуши проводя время съ книгами и въ обществѣ учителей. При горячности сына, такія отношенія производили не только бури, шумъ и брань, но не рѣдко и драки. Выписываемъ изъ дневника Второва эти мѣста, не лишенныя интереса для характеристики нравовъ прошлаго столѣтія.
8го декабря 1792 года. «Свѣтаетъ…. Я обуваюсь. Матушка начинаетъ разговоръ о дѣлѣ, обыкновенные разговоры!.. Терзаетъ меня упреками, мучитъ разсужденіями, которыя опровергать мнѣ всего мучительнѣе. Я уже ожесточенъ; рвусь, досадую, мѣшаю въ разговорахъ грубости противъ матери. Сбираюсь скоро чтобы бѣжать въ правленіе. Создатель мой! Ужели Жестокое сіе начало предвѣщаетъ мнѣ несчастіе на весь день? Я иду теперь, въ правленіе, что-то тамъ будетъ? Былъ въ правленіи, былъ и у прокурора. Писалъ, читалъ, ходилъ и пр. Трудился съ лучшимъ прилежаніемъ, однакожь измѣнялось оное; но не болѣе часа во всемъ днѣ были безполезны. Пообѣдалъ только, и больше не ужиналъ; однакожь и въ семъ пунктѣ не безъ погрѣшности: брюхо изрядно было набито, но не противу прежнихъ пресыщеній. День прошелъ. Въ половинѣ 9го часа ночи пришелъ я въ квартиру. Окончаніе здѣсь было такое же, какъ и начало. Я терзался мучительными упреками родительницы; однако оные были не по тому дѣду какъ поутру, да и я, будучи невиненъ, хотя скрывалъ скорбь мою во внутренности и уже бѣшенства не оказывалъ, а былъ потише.»
14га декабря. «Сенгилейская женщина была у насъ въ квартирѣ и черезъ нея узнала матушка о платкѣ, стряпчимъ тамошнимъ мнѣ даренномъ, котораго я не принялъ. Однако сіе было умолчено до вечера, и а, бывъ на базарѣ, пріѣхалъ въ правленіе, гдѣ по невоздержности, нажрался скоромныхъ лакомствъ и къ тому же соблазнилъ двухъ человѣкъ. Но что изъяснять много о своихъ дурачествахъ, — довольно сказать что я былъ въ сей день преступникомъ закона Божія и закона натуральнаго. Былъ наказанъ, и хотя чувствовалъ жестокость сего, наказанія, однако не поправился, но увеличимъ» свои злодѣянія при сей казни. Какая ужасная пыль была за платокъ! Упреки въ «женскомъ разумѣ» терзали меня и вырывали столь грубыя противъ родительницы слова что я былъ битъ; но и побои, кромѣ умноженія злобы моей, ничего не произвели. Приходитъ Андрей Ивановичъ Тихонравовъ, слышатъ нашъ разборъ; мнѣ его жалко; онъ чувствуетъ неудовольствіе. Выходимъ съ нимъ вмѣстѣ. Я привелъ къ нему, а черезъ часъ къ Николаю Матвѣичу (Веревкину). Съ избитою головою хотя, однако упражнялся въ грамматикѣ, какъ у насъ было положено по вторникамъ и пятницамъ (былъ вторникъ).
26го декабря. Проводивъ всѣхъ гостей вечеромъ, Иванъ Алексѣевичъ остался одинъ со стихотворцемъ Степаномъ Ивановичемъ Ивановымъ. Вотъ что произошло: «матушка о пустомъ совсѣмъ, какъ и часто бываетъ, ругала меня. Я, терзаясь симъ, не молчалъ, но оправдывался. Ей казалось грубо, пошла драка. При гостьѣ битъ я стуломъ и руками. Какой стыдъ и какую скорбь я чувствовалъ, не буду пояснять! Должно плакать, находясь въ такихъ обстоятельствахъ; когда участь моя перемѣнится!»
22го января 1793. «Пріѣхала матушка отъ Куроѣдова. (О немъ см. ниже). Пошли вопросы и сужденія, мнѣ мучительные. Я терзался, однако молчалъ: досада моя была сокрыта въ сердцѣ. Мать и сестра (Катерина) казались мнѣ хулительницами. О, злая жизнь моя! Какіе способы помогутъ мнѣ наслаждаться нѣкоторыми минутами спокойно? Книга О познаніи самого себя (Іоанна Массона) представляла мнѣ снести сіе безъ огорченія, а разсмотря характеръ и намѣренія моихъ мучителей, не досадовать на нихъ. Боже мой! Какъ же мнѣ снести: я не каменный! Характеръ ихъ мнѣ давно извѣстенъ, и я бы всегда прощалъ имъ ежели бы заглушали онѣ мои совѣты и вѣрили бы тому что я правильно представляю. Но какъ же можно не мучиться когда онѣ, одерживая верхъ надо мною, повторяютъ мнѣ всѣ мученія, кои я забываю: ругаютъ и рвутъ меня такими наставленіями кои для меня злѣе яда».
Цѣнность ограбленнаго имущества вдовы Второвой была опредѣлена во 150 рублей; отыскались и грабители, крестьяне окрестныхъ селъ. Начался искъ; но сначала земская полиція, а потомъ уѣздный судъ, обирая крестьянъ, тянулъ дѣло. И. А. Второвъ не только хлопоталъ въ судѣ по этому дѣлу, но и ѣздилъ по деревнямъ для разыскиванія пропавшихъ вещей; но матери и сестрѣ Катеринѣ, всего этого казалось мало: медленность дѣда онѣ приписывали неумѣньи молодаго человѣка, нежеланію имъ заняться какъ слѣдуетъ, — новый матеріалъ для брани и вышеописанныхъ сценъ. Наконецъ 27го января Второвъ узналъ что дѣло его въ уѣздномъ судѣ рѣшено и что вмѣсто 150 рублей онъ получитъ только 70 руб. Отчаянію его не было границъ. Мысль что скажутъ его домашнія, мать и сестра, цѣлый день не давала ему покоя. Размышляя объ этомъ, онъ было рѣшился на самое благое дѣло: отослать свое семейство въ Самару, а самому одному жить въ Симбирскѣ, отдавая матери и сестрамъ большую половину своего жалованья; но, къ сожалѣнію, этотъ планъ онъ почему-то не исполнилъ. Между тѣмъ онѣ приходитъ обѣдать и разказываетъ о рѣшеніи суда. Произошла буря, о которой въ журналѣ подъ этимъ числомъ записаны слѣдующія строки: "Пошли укоризны мнѣ. Я рвусь, жестоко рвусь. Въ горести и досадѣ на мучителей моихъ не могъ пообѣдать порядочно. Бѣгу изъ квартиры какъ изъ ада отъ фурій терзающихъ меня. Побѣжалъ онъ въ свое милое пристанище, въ высшее народное училище, къ А. И. Тихонравову. "Здѣсь-то я нѣсколько облегчилъ мои прискорбія. Андрей Ивановичъ показывалъ мнѣ камни и руды, изъ коихъ по кусочку нѣкоторыхъ далъ мнѣ; допустилъ меня къ своей библіотекѣ и далъ мнѣ волю рыться въ ней. Тутъ-то я увеселялъ себя! Забылъ мои горести и пробылъ въ разсматриваніи разныхъ книгъ до самаго вечера, взявъ двѣ книги: Премудрость и Добродѣтель да Галловы Размышленія. За ужиномъ очень терзали меня мои мучительницы, особенно сестра. Меньшая сестра, Александра Алексѣевна, уже принадлежала къ новому тогда поколѣнію женщинъ. Она читала книги, вѣроятно тайкомъ отъ матери, по поводу ихъ разговаривала съ братомъ и однажды даже рѣшилась отправиться съ братомъ въ театръ переодѣтая въ мужское платье, смотрѣть представленіе Мельника Аблесимова и отъ видѣннаго была въ восторгѣ. По поводу ея у брата вырвались однажды слѣдующія мысли: «Александра, моя сестра, читала мнѣ (2го іюня) Московскій журналъ. Я услаждался тѣмъ и наставлялъ ее нѣкоторыми совѣтами и познаніями о жизни человѣческой и нравственности. Въ ней великія способности, особливо склонность къ наукамъ равная со мною. О, еслибы не бѣдность и не состояніе такое наше, да и полъ ея, то можетъ-быть въ семъ человѣкѣ увидѣло бы отечество не посредственнаго гражданина! („Это мои глупыя замѣчанія“, тутъ же, и одновременно добавлено авторомъ въ скобкахъ).» Дѣло о разбойникахъ кончилось итого хуже чѣмъ оно было рѣшено: Второву выдали всего 40 рублей, да росписку на 25 р. на имя засѣдателя. Этотъ новый, чиновничій грабежъ привелъ его въ отчаяніе и негодованіе; но одновременно же другое, повидимому ничтожное, событіе привело его въ восторгъ: 21го февраля, въ томъ же домѣ, онъ занялъ особую комнату! Вотъ что у него по этому поводу записано: «Благодарю Тебя, мой Создатель, что ты исполнилъ одно мое желаніе! Я теперь наслаждаюсь уединеніемъ: есть у меня особая горница! О, мой Творецъ милосердный! дозволь мнѣ нынѣ исполнить мои обѣты. Я всегда ропталъ на то что окруженъ былъ моимъ семействомъ, которое, будучи со мною въ одномъ покоѣ, всегда препятствовало мнѣ наслаждаться спокойствіемъ и любезными мнѣ науками и чрезъ то дѣлало меня неспособнымъ ни къ какимъ упражненіямъ. Всегда былъ я слабъ и не воздерженъ ко всему, поставлялъ себя наравнѣ со скотомъ, чему (причиною) больше полагалъ безпокойство въ квартирѣ, и обѣщался: ежели Создатель наградитъ меня когда особымъ покоемъ, гдѣ бы никто не могъ нарушить моего спокойствія въ уединеніи, — сдѣлать планъ всѣмъ упражненіямъ моимъ, расположивъ часами и частями: сколько чего дѣлать, сколько слать и сколько ѣсть.» Но особая комната однакожь не спасла, или мало спасала отъ семейныхъ непріятностей, какъ это обнаружилось менѣе чѣмъ черезъ мѣсяцъ. Воспользовавшись отдѣльною комнатой, Иванъ Алексѣевичъ немедленно приступилъ къ осуществленію своего плана. Начальническая угроза прокурора, выразившаяся словами: «ты у меня не спи! Я тебя разбужу!» заставила его самымъ усерднымъ образомъ заниматься въ правленіи, въ которомъ, впрочемъ, онъ и безъ того проводилъ большую часть времени, приходя нерѣдко до свѣту, часто по вечерамъ, и всегда послѣ обѣда; но, какъ видно, чтеніе книгъ, писаніе писемъ, журнала, стиховъ, разговоры съ товарищами, больше занимали Второва чѣмъ дѣловыя бумаги. Принудивъ себя посвятить все время сидѣнья въ правленіи имъ однимъ, Второвъ сдѣлалъ еще новое усиліе надъ самимъ собою, по части «умерщвленія чувствій», то-есть чтобы «не переступать во всемъ границъ умѣренности и благоразумія: для этого онъ наложилъ на себя постъ — сталъ ѣсть по одному разу въ день. Все пошло какъ по маслу. Прокуроръ умилосердился и сама прокурорша, ласковая Анна Васильевна, похвалила искусство нашего автора въ чиненіи перьевъ, что доставило ему „неописанное удовольствіе“ и пріятный сонъ въ ночь съ 9го на 10е марта. На другой день, 10го, хотя онъ и однажды поѣлъ, но „столь много что мнѣ тягостно было даже сидѣть, и отъ сего нѣкоторая слабость была видна въ моей дѣятельности“. Но на другой день, 11го, несмотря на двукратную, хотя и умѣренную ѣду, все обстояло благополучно до самаго вечера. Утромъ Второвъ занимался въ правленіи, послѣ обѣда учился географіи и потомъ отправился въ народное училище, прямо въ классы къ А. И. Тихонравову, который былъ въ восторгѣ отъ его прихода и пустилъ его въ училищную библіотеку. По окончаніи классовъ, они пошли въ квартиру Тихонравова. гдѣ занимались чтеніемъ новыхъ газетъ. Отъ Тихонравова Второвъ пошелъ въ правленіе, гдѣ посидѣвъ немного, возвратился домой въ 10мъ часу вечера, располагая еще часа два позаняться. „Но моя родительница“, говоритъ онъ, „на которую всегда я ропталъ за всѣ мои мученія, прекратила теченіе порядка моихъ дѣлъ. Я пришелъ часу въ ІОмъ на квартиру, но она еще не слала. Велѣлъ огня подать, но сего не сдѣлали безъ шума и терзанія моего сердца жестокими укоризнами въ мотовствѣ и убыткѣ на свѣчи; сіи укоризны и ругательства продолжались съ часъ близко. Я не стерпѣлъ уже: сбросилъ огонь со стула и ушелъ въ правленіе. Тамъ-то я жестоко мучился, проклиналъ мое семейство и собственную мою глупость… Возвратился часовъ въ 12 на квартиру, засталъ всѣхъ въ глубокомъ снѣ, да и самъ заснулъ.“
Справедливость, однакожь, требуетъ сказать что не всегда мать была виновницей этихъ семейныхъ дрязгъ: случалось что и сынъ подавалъ къ этому поводы своею горячностью и нѣкоторыми поступками, напримѣръ приходомъ домой навеселѣ, хотя это и случалось рѣдко. Притомъ же бѣдность играла не послѣднюю роль въ этой войнѣ за сальные огарки. Бѣдность и чернорабочій трудъ, конечно, заставляли и сестру Катерину сражаться съ братомъ за бѣлье, платье, чистоту помѣщенія. Необразованныя женщины, не понимая нравственныхъ потребностей юноши, естественно могли опасаться что изъ него выйдетъ дурной, неработящій человѣкъ, плохой кормилецъ. Катерина, по словамъ брата, была дѣвушка набожная, но склонная къ суевѣрію, „коимъ измала она заражена и не уповательно чтобъ открыта была для нея завѣса къ разсмотрѣнію что все то пустыя химеры, ни мало не отличающія человѣка предъ Богомъ“. Между братомъ и сестрой произошла однажды такая сцена. Катерина посылала брата къ обѣднѣ и, когда онъ не хотѣлъ идти, начала колоть ему глаза книгами. Брать вышелъ изъ себя и плюнулъ ей въ лицо, но тотчасъ-же убѣжалъ въ правленіе, стыдясь и раскаиваясь въ своею поступкѣ. Выписываемъ еще слѣдующія строки, написанныя 10го сентября, уже въ Самарѣ: „10й часъ ночи. Сейчасъ растерзано мое сердце крикомъ и препятствіемъ въ упражненіи глупой матери. Мерзкая жадность къ малѣйшей частичкѣ интереса ее къ сему понуждаетъ. Свѣчи мучатъ ее: жаль что горитъ для меня одного и что я читаю за нею книгу. Боже мой! простительна ли мнѣ сія жестокая досада и сіи ругательныя изрѣченія! Я почитаю въ сіи минуты ее хуже скота; дѣйствительно такъ! всякій оправдаетъ меня ежели столько же будетъ знать ея мерзкій нравъ и безпредѣльную глупость въ подобныхъ сему происшествіяхъ.“ При дальнѣйшемъ самовоспитаніи, естественно смягчавшемъ его нравъ, Второвъ былъ уже не способенъ къ подобному цинизму въ выраженіяхъ.
Приведенныхъ выписокъ изъ журнала Второва слишкомъ достаточно для того чтобы составить понятіе объ отношеніяхъ его къ своему семейству, матери и сестрамъ. Эти выписки даютъ также нѣкоторое понятіе и о самомъ авторѣ, о его образѣ жизни, занятіяхъ, о его тогдашнемъ образѣ мыслей, или, выражаясь языкомъ того времени, „умоначертаніи“. Кромѣ книгъ, съ жадностью читаемыхъ, Второвъ имѣлъ предъ своими глазами живой идеалъ человѣческаго совершенства, который имѣлъ на него громадное вліяніе и которому онъ старался подражать даже въ мелочахъ: это былъ выше названный учитель народнаго училища Николай Матвѣевичъ Веревкинъ. Второвъ иначе не называетъ Веревкина, какъ своимъ менторомъ: такимъ онъ и былъ въ занятіяхъ нашего героя риторикой, логикой, стихотворствомъ, французскимъ языкомъ, въ чтеніи и въ литературныхъ работахъ. Замѣтно что въ училищѣ онъ игралъ первую роль, и что авторитетъ его былъ не малъ въ тогдашней симбирской интеллигенціи. Онъ извѣстенъ былъ даже въ Казани, по крайней мѣрѣ между тамошними педагогами, которые навѣщали его въ Симбирскѣ Веревкинъ былъ человѣкъ семейный и имѣлъ дочь; но ни о лѣтахъ ея, ни о ея матери въ журналѣ Второва не говорится. Веревкинъ былъ, кажется, духовнаго званія, какъ объ этомъ можно судить по тому что въ числѣ близкихъ его знакомыхъ былъ какой-то игуменъ, видное лицо въ тогдашней духовной администраціи Симбирска, такъ и по самому роду нѣкоторыхъ его занятій. Онъ любилъ читать духовныя книги, церковныхъ писателей, Псалтирь, Святцы, писалъ на нихъ свои комментаріи и восхищался высотой ихъ мыслей и способомъ выраженія. Писалъ онъ вообще очень много. Подобно Второву, онъ велъ дневникъ, въ которомъ между прочимъ было записано изобрѣтенное имъ средство „къ воздержанію себя отъ нѣкоторыхъ непристойностей“: средства это состояло въ дощечкахъ съ какими-то знаками, изъ которыхъ каждый долженъ былъ напоминать ему отъ какой „непристойности“ слѣдуетъ воздерживаться. Кромѣ этого личнаго журнала, у него былъ планъ другаго, болѣе объективнаго и обширнаго, — для описанія всѣхъ замѣчательныхъ происшествій видимыхъ и слышимыхъ. Ему же принадлежала мысль о журналѣ Провинціальномъ Зрителѣ, кажется сатирическаго направленія, который если и не предполагался къ изданію въ свѣтъ, то задумывался серіозно и кажется составлялся: по крайней мѣрѣ объ одной рубрикѣ его, подъ названіемъ „Невѣжество“, говоритъ Второвъ въ своемъ дневникѣ, замѣчая что Провинціальнаго Зрителя будетъ чѣмъ наполнить. Словомъ, Веревкинъ былъ истымъ словесникомъ и литераторомъ прошлаго столѣтія, въ противоположность натуралисту Тихонравову. Цвѣтковъ и Шутихинъ не обрисовываются въ дневникѣ Второва съ тою же опредѣленностью; о послѣднемъ онъ говоритъ какъ о человѣкѣ добромъ, семейномъ и всѣми любимомъ. Вотъ выдержки изъ дневника Второва о Веревкинѣ.
26го ноября 1792 года. „Въ вечеру сидѣлъ у Николая Матвѣевича, гдѣ видѣлъ многія его сочиненія разныхъ родовъ. Какъ особенно ощущалъ мое удовольствіе при чтеніи нѣкоторыхъ мѣстъ изъ его журнала, который нашелъ я одного плана съ моимъ. Откровенность его и ласки столько плѣнили меня что я отмѣнное отъ всѣхъ чувствую къ нему почтеніе. Полезные и пріятнѣйшіе разговоры его, доставляющіе мнѣ новыя наставленія, останутся всегда начертанными въ душѣ моей.“
29го ноября. „Николай Матвѣевичъ сидѣлъ у меня часу до десятаго ночи. Мы занималась разными разговорами, большею частію относящимися къ учености: для меня нее новыя открытія! Въ разговоры сіи вмѣшаны были и разныя веселыя сказанія, и наконецъ онъ многія мѣста разсматривалъ изъ моего журнала. Какъ не бытъ открыту для такого друга, въ которомъ нахожу и нѣчто выше человѣческаго. Любезный человѣкъ, продолжай изливать свои благосклонности къ искреннему тебя почитателю!“
14го января 1793 года. „Я наслаждался въ сей вечеръ съ моимъ менторомъ пріятнѣйшими разговорами и разсужденіями, изъ которыхъ лучшіе и полезные впечатлѣвалъ въ душѣ моей, восхищающейся счастіемъ знакомства и любви сего достойнаго почтенія человѣка.“
Но несмотря на роль наставника и на складъ своего образованія, Веревкинъ не былъ человѣкомъ угрюмымъ. Напротивъ того, онъ нерѣдко подшучивалъ надъ промахами своего ученика, надъ пылкостью его характера и однажды не совсѣмъ осторожно подтрунилъ надъ отношеніями его къ кухаркѣ Тихонравова, которая воспылавъ страстью къ юному Второву, звала его къ себѣ, но отъ которой какъ отъ чумы бѣжалъ нашъ герой, сообщившій по секрету объ этомъ происшествіи своему ментору. Но всѣ эти шутки не имѣли никакихъ послѣдствій и не уменьшили любви Второва къ Веревкину. Любовь эта доходила до ревности. Когда Веревкину было не по себѣ или онъ былъ чѣмъ-нибудь занятъ, отвлеченъ, вслѣдствіе чего не могъ встрѣтить Ивана Алексѣевича съ обычнымъ своимъ радушіемъ, — горести послѣдняго не было границъ! Такъ случилось въ пріѣздъ казанскихъ гостей педагоговъ. Первое появленіе въ средѣ ихъ Второва, человѣка имъ незнакомаго, естественно, ихъ стѣсняло, могло мѣшать ихъ бесѣдѣ; но когда лотомъ, въ другой разъ, узнавъ отъ Веревкина что за человѣкъ былъ Второвъ, они встрѣтили его съ распростертыми объятіями, поцѣлуями и увѣреніями въ дружбѣ, послѣдній былъ въ неподдѣльномъ восторгѣ. Вотъ что онъ пишетъ по этому поводу подъ 21мъ марта 1793 года: „О, какъ счастливъ! Или, лучше сказать, — несчастливъ, по уваженію моего разума! Обманываются во мнѣ сіи почтенныя особы: я не стою ихъ дружества! Довольно для меня ежели-бъ я принятъ былъ хотя ученикомъ ихъ“. Эти учителя были: Василій Родіоновичъ Бобровскій и Степанъ Васильевичъ Смирновъ. На вечерахъ у Веревкина, Тихонравова и другихъ учителей, кромѣ литературныхъ занятій, чтенія книгъ, разсужденій и т. п., велась живая бесѣда и о другихъ предметахъ, пили чай, пуншъ, играли въ карты, но умѣренно и безъ тѣхъ, доходившихъ до безобразія, излишествъ, сопровождавшихся ссорами и драками, которымъ предавалось тогда чиновное симбирское общество. Дѣтское Чтеніе, Московскій журналъ, С.-Петербургскій Вѣстникъ, Энциклопедія, Духъ Бюффона, сочиненіе Іоанна Массона, Премудрость и Добродѣтель, Галловы Размышленія, философія Гейнекція, Всемірная Исторія Шрекка, Историческій Словарь, Юнговы Ночи, сочиненія Сумарокова и Хераскова, Утренній Свѣтъ, Письма Русскаго Путешественника, Покоящійся Трудолюбецъ — вотъ сочиненія[3] которыя были прочтены Второвымъ въ 1792 и 1793 годахъ, не говоря объ учебникахъ по географіи, логикѣ, грамматикѣ. Іоаннъ Массонъ, какъ мы замѣтили, болѣе другихъ авторовъ произвелъ на него вліяніе. При чтеніи, герой нашъ намѣренъ былъ держаться слѣдующаго плана: „Я располагаю съ сего времени (30го января 93 года) по утрамъ читать Іоанна Массона, Размышленіе Галла и Гейнекціеву философію; въ полдни — повѣсти веселыя, а ввечеру — Дѣтское Чтеніе и Исторію Всемірную. Каждой книги (надобно прочесть) не оставляя надолго, но чтобы каждый день всѣхъ по нѣскольку страницъ и съ замѣчаніями (читать)“. А вотъ и результаты такого чтенія, той ломки себя во имя излюбленнаго идеала, которой подвергали себя русскіе юноши конца прошлаго столѣтія.» Поутру (2го февраля), слыша заутрени, встаю и я и, помолясь немного дома, принимаюсь за Іоанна Массона… Со вниманіемъ и удовольствіемъ читалъ съ 61го по 80й листъ 3й части, особливо IX глава, о упражненіи и навыкѣ въ познаніи самого себя, вселила въ меня прискорбныя мысли для себя и моего журнала. Я читалъ тутъ какъ должно записывать ввечеру случившееся съ собою и разсматривать свои недостатки и пороки, размышлять, также и примѣчать за собою, при разныхъ случаяхъ, кои производятъ въ насъ какую перемѣну. О, ежели бы мой Создатель удержалъ во мнѣ все то что я теперь чувствую, а также бы побуждалъ во мнѣ всѣ склонности къ добродѣтелямъ! То не желалъ бы я больше счастія, ежели только сердце мое меня не обманетъ. Я привелъ теперь на память всѣ дѣла мои и всѣ поступки которые съ двѣ недѣли уже какъ меня окружаютъ (sic): сколько я глупъ былъ, злобенъ и невоздерженъ! Далеко еще мнѣ доходить до познанія самого себя! На прошедшей недѣлѣ, какъ равно и на сей, не было во мнѣ добраго побужденія къ дѣламъ и укрѣпленія себя отъ пороковъ. Я много самъ претерпѣлъ отъ моей глупости, поступая злобно, съ досадою и гнѣвомъ противъ попрековъ и словъ моей родительницы. Самъ я мучился, но слѣпъ былъ и безуменъ разсмотрѣть что отъ себя-то происходило: можно бы умѣрить мнѣ благоразумными, съ размышленіемъ, поступками жестокость укоризнъ и досадъ мнѣ причиненныхъ отъ родительницы и сестры. О, Боже мой! Сердце мое обливается кровію, вспомня о суетности и хлопотахъ въ какихъ мнѣ быть должно, въ разсужденіи состоянія моего и дѣлъ. Я размышляю, читавъ теперь что полезнѣе будетъ записывать худые поступки свои, съ размышленіемъ — что я при томъ чувствовалъ, — и какъ впередъ искоренять ихъ, нежели одну исторію, безъ всякихъ примѣчаній. Сіе открытіе да будетъ мнѣ впередъ правиломъ вести журналъ мой." И журналъ велся по этому правилу, по смыслу напечатанныхъ курсивомъ строкъ, во все время юности нашего автора, пока онъ окончательно не освободился отъ мистико-сентиментальнаго направленія. «Павелъ Михайловичъ г. Мясниковъ,[4] читаемъ подъ 29мъ апрѣля, пересказывалъ сегодня матушкѣ о моемъ развращеніи и безбожіи, будто происходящемъ отъ чтенія книгъ! Я рвался симъ извѣстіемъ, помня что говорилъ съ невѣждой о физикѣ и метеорѣ дождя съ громомъ. Немного успокоиваюсь. Читаю въ Московскомъ журналѣ „День мой“; восхищаюсь! Штиль, мысли, матерія, — все меня плѣняетъ. Благословляю сочинителя; сокрушаюсь завистью: почто не могу и я такъ чувствовать? Сколь еще малъ и далекъ я до сего любезнаго великаго человѣка! Постыдная мысль, куда ты заблуждаешься, зная тупыя и мелкія твои способности!» Молодой человѣкъ котораго невѣжественно близкіе упрекали въ безбожіи, по праздникамъ не пропускалъ не только обѣдни, но и утрени, и рѣдкій день не поминалъ имени Божьяго въ своемъ дневникѣ; но съ духовными лицами не очень ладилъ. Въ одномъ мѣстѣ своихъ записокъ (22го октября) вотъ что говоритъ Второвъ: «въ самый обѣдъ потревоженъ былъ попами, которыхъ я ненавижу по ихъ ханжеству и высокомѣрію». Приводимъ кстати разказъ его довольно рельефно обрисовывающій тогдашніе нравы. Въ послѣднее время пребыванія своего въ Симбирскѣ Второвы квартировали въ домѣ какого-то священника, человѣка еще очень молодаго, но весьма нетрезваго и буйнаго. Онъ преслѣдовалъ мать и сестру Ивана Алексѣевича почти ежедневными ругательствами, и послѣдній, выведенный изъ терпѣнія, по совѣту учителей, пожаловался на него вышеупомянутому игумену, ихъ пріятелю. Этотъ послѣдній велѣлъ привести къ себѣ неугомоннаго попа и приказалъ посадить его на цѣпь. Несмотря на просьбы истца и на раскаяніе отвѣтчика, игуменъ не простилъ, и злополучный іерей такъ и остался на цѣлую ночь прикованнымъ къ стѣнѣ.
Одновременно съ чтеніемъ шло составленіе журналовъ Кромѣ Второва и Веревкина, въ Симбирскѣ въ эту пору и еще нѣкоторыя лица вели такіе же журналы, или на манеръ ихъ, какъ нѣкто Посниковъ, товарищъ Второва по службѣ у прокурора, кажется еще юнѣйшій его. О стихотворствѣ, которое Второвъ называетъ «дражайшимъ искусствомъ» и въ которомъ первенство принадлежало какому-то Степану Ивановичу, мы упоминали выше. Были также охотники составлять автобіографіи, какъ нѣкій Родіоновъ, за что-то содержавшійся на гауптвахтѣ. Всѣ эти невинныя упражненія въ чтеніи и писаніи, товарищескія сходки и вечеринки юныхъ друзей, рѣзко отличавшіяся отъ окружавшаго ихъ общества, возбуждали ядовитыя насмѣшки надъ ними: ихъ просто ругали именемъ «сочинителей», ихъ дразнили, по крайней мѣрѣ такихъ горячихъ людей какъ И. А. Второвъ. Изъ записокъ послѣдняго можно заключить что большинство тогдашняго общества радовалось катастрофѣ недавно постигшей масоновъ: она давала поводъ бранить образованіе и распространяться о вредѣ его, ссылаясь на запрещеніе Тургеневу[5] въѣзда въ столицу. Что представляло собою тогдашнее общество, среди котораго находился Второвъ, объ этомъ можно судить по слѣдующимъ выраженіямъ находящимся въ его дневникѣ и, очевидно, прямо вырвавшимися изъ сердца: «О, Создатель! буду ль я когда пребывать среди лучшаго народа!… Сообщество гдѣ больше пребываю я, состоитъ изъ людей испорченныхъ; какъ же мнѣ можно одному противостоять всѣмъ искушеніямъ! Нѣтъ! Я часто развращаюсь, смотря на нихъ, и часто терзаюсь, претерпѣвая насмѣшки ихъ, ежели не слѣдую ихъ поступкамъ, или оскорбляюсь когда кто разсуждаетъ со мною, умствуя неправильно.» Общество среди котораго вращался Второвъ состояло изъ мелкаго приказнаго люда, который не давалъ ему проходу въ намѣстническомъ правленіи, куда онъ убѣгалъ отъ домашнихъ дрязгъ раннимъ утромъ и позднимъ вечеромъ, точно также какъ мать и сестра Катерина преслѣдовали его дома. Все что было повыше, починовнѣе, хотя изрѣдка и допускало его къ себѣ, но не далѣе передней, и то для праздничныхъ поклоновъ и разныхъ поздравленій; всѣ эти господа, даже удостоившіе его своей ласки, по отношенію къ юному приказному были «милостивцами», а визиты къ нимъ «поклонами», — техническія названія которыя безпрестанно употребляетъ герой нашъ въ своемъ дневникѣ, какъ самыя обыкновенныя. Вотъ что говоритъ самъ Второвъ по поводу посѣщенія имъ нѣкоего Богданова, который даже и не посадилъ его: «Боже мой! Какъ я мучился возвратясь отъ него оскорбленнымъ сего горделивца презрѣніемъ! Я принялъ намѣреніе впередъ не видаться съ нимъ ежели необходимости не будетъ. Итакъ, человѣкъ сколь бы чувствителенъ и честенъ ни былъ, но самыя досады и грубости) а особливо презрѣнія его прежняго милостивца дѣлаютъ (его) неблагодарнымъ. Я при семъ случаѣ забылъ всѣ его одолженія и онъ теперь въ глазахъ моихъ гнуснѣе всякаго чудовища.» Прокуроръ Лаптевъ, человѣкъ не злой и даже расположенный къ Ивану Алексѣевичу, несмотря на ласки жены и знакомство сына; котораго Второвъ училъ рисованію, съ которымъ вмѣстѣ читалъ книги, видимо заискивая его расположенія, обходился съ нашимъ героемъ крайне грубо, особенно когда бывалъ не въ духѣ. Къ счастію же Второва у него въ Симбирскѣ были и другіе знакомые обоего пола, нечиновные, отъ которыхъ онъ не зависѣлъ въ служебномъ отношеніи. Онъ нерѣдко бывалъ у нихъ; но, къ сожалѣнію, изъ его дневника не видно что это были за люди. Здѣсь, въ этого рода знакомствѣ, очень, много помогли ему старыя материнскія дворянскія отношенія, изъ которыхъ самое замѣчательное было къ четѣ Куроѣдовыхъ (мужъ — Михаилъ Максимовичъ, жена — Надежда Ивановна). Чета эта изображена въ Семейной Хроникѣ Аксакова подъ именемъ Куролѣсовыхъ, съ тою лишь разницей что жена Куроѣдова названа не настоящимъ своимъ именемъ, а Прасковьей Ивановной. Въ хроникѣ Аксакова ярко рисуется мрачная сторона характера Михаила Максимовича, — его безчеловѣчная Жестокость къ крѣпостнымъ и его циническій разгулъ; въ нашей онъ выступаетъ только одною свѣтлою стороной, какъ богатый помѣщикъ, родственникъ Суворова, знакомый Державина, какъ вліятельнѣйшее лицо въ Симбирскѣ, гдѣ онъ почасту и подолгу живалъ и одинъ, и съ Надеждой Ивановной, и гдѣ семья Второвыхъ находила себѣ самый радушный пріемъ, особенно юный ея представитель. Куроѣдовъ раньше чѣмъ кто-нибудь другой обратилъ вниманіе на нашего юношу и вполнѣ сочувствовалъ его стремленіямъ. Изъ другихъ обитателей Симбирска почти такое же вниманіе оказывали ему Апраксины и, Баратаевы. Въ это время въ Симбирскѣ жила княгиня Баратаева съ десятилѣтнимъ сыномъ Михаиломъ, ставшимъ потомъ большимъ пріятелемъ героя нашей хроники. Она была вдовой князя Петра Михайловича, бывшаго прежде (1780—1789) симбирскимъ губернаторомъ. Не говоримъ о другихъ знакомыхъ, которыхъ только имена встрѣчаются въ дневникѣ Второва; ихъ было не мало. Вообще вся лучшая, неслужащая часть симбирскаго общества ласкала молодаго человѣка, конечно потому что онъ во всѣхъ отношеніяхъ рѣзко отличался отъ прочей приказной братіи, отъ подъячихъ. Въ юномъ Второвѣ и тѣни не было того что составляло тогда необходимую принадлежность всего служащаго люда, именно поползновенія ко взяточничеству, которымъ онъ гнушался, довольствуясь своими скудными средствами 150 рублей жалованья. Съ увлеченіемъ изобличая себя въ «гнусныхъ порокахъ», Иванъ Алексѣевичъ не преминулъ бы указать на побужденія ко взяточничеству еслибъ оно въ немъ было; между тѣмъ мы находимъ у него подъ 29мъ января 179,3 года слѣдующую, совершенно въ противоположномъ смыслѣ, замѣтку: «Поутру пришелъ къ г. Баумгартену,[6] вчерашнему лѣкарю…. написалъ ему просьбу и получилъ отъ него за работу серебряный рубль. Наблюдая политику и благопристойность, я долго отговаривался принять отъ него сію сумму, представляя ему знакомство его жены, его ласки и малую мою услугу; изъяснилъ ему что я имѣю свойства и душу не подъяческія, и что мнѣ весьма совѣстно принять то. Онъ изъ сего заключилъ что я не принимаю для того что мало, и съ извиненіемъ и великими усиліями втеръ мнѣ въ руки. При семъ случаѣ воображалъ я что онъ самъ имѣетъ свойство корыстолюбивое, и что лѣкарь, также какъ и подъячіе, весьма любятъ взятки.» Постоянно занятыя мысль и руки (кромѣ переписки служебныхъ бумагъ и рисованія, Иванъ Алексѣевичъ успѣшно занимался переплетнымъ мастерствомъ) спасали Второва и друзей его отъ нравственной гибели и выдвигали ихъ изъ темныхъ рядовъ тогдашняго общества, но обойтись безъ уступокъ окружающему быту не было возможности. Если не въ кружкѣ симбирскихъ учителей, то въ кружкѣ Степана Ивановича, симбирскаго стихотворца и друга Второва, вѣроятно изъ чиновниковъ, уступки окружающей жизни, выражавшіяся въ пристрастіи къ вину и картамъ, были замѣтны до такой степени что внушили нашему герою слѣдующій афоризмъ: «ученые люди, сколько бы бѣдны и порочны ни были, но всегда полезнѣе воздержныхъ невѣждъ». Но какъ ни бѣдна была въ интеллектуальномъ отношеніи жизнь Симбирска въ концѣ прошлаго столѣтія, все же она, сравнительно съ уѣздной, съ Самарской или Ставропольской, гдѣ мы вскорѣ увидимъ Второва, казалась земнымъ раемъ. Кромѣ читающихъ кружковъ, въ Симбирскѣ въ эту пору бывали театры и маскарады, которые неукоснительно посѣщалъ Иванъ Алексѣевичъ; ему особенно нравились послѣдніе: «въ маскерадѣ, онъ пишетъ, я гордился будто равенствомъ съ прочими, хотя судьба и не наградила меня еще благородіемъ». Онъ упоминаетъ о двухъ труппахъ актеровъ, Татищевской и Ермолова, отдавая предпочтеніе первой. Труппы эти состояли изъ крѣпостныхъ людей и принадлежали помѣщикамъ. Кромѣ названныхъ здѣсь, въ Поволжьѣ въ концѣ прошлаго и въ первыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія не мало было и другихъ; изъ нихъ замѣчательны: Столыпинская и Есипова. Послѣдняя находилась въ Казани. Старый холостякъ Есиповъ (Петръ Васильевичъ), объ образѣ жизни котораго, объ отношеніяхъ его къ крѣпостнымъ актрисамъ, занимавшимъ пріѣзжавшихъ въ деревню гостей не одною игрою на сценѣ но и вакханаліями всякаго рода, Вигель (II, 133, 137) разказываетъ возмутительныя подробности, тѣмъ не менѣе былъ, согласно свидѣтельству автора Семейной Хроники (стр. 378), истиннымъ основателемъ Казанскаго театра. Страстно любя сценическое искусство, Есиповъ посвятилъ всю свою жизнь и громадныя средства на водвореніе его въ Казани. Русская культура прежде и больше всего распространялась путемъ литературы и театра. Въ первой половинѣ прошлаго вѣка, вскорѣ послѣ великой Петровской реформы, литературно-сценическое движеніе шло къ центру, въ столицы, съюга, изъ Малороссіи; во второй половинѣ оно замѣтно приняло другое движеніе, — пошло съ востока, изъ Поволжья. Вспомнимъ такихъ крупныхъ писателей какъ Державинъ, Дмитріевъ и Карамзинъ; такихъ людей какъ Тургеневы, Панаевы, Аксаковъ; даже всѣхъ этихъ Есиповыхъ, Столыпиныхъ, Ермоловыхъ и tutti quanti, разорявшихся не отъ однихъ картъ или собакъ, — и мы не можемъ отказать Поволжской Руси, едва уцѣлѣвшей отъ Пугачевскаго разгрома, въ значительномъ умственномъ движеніи, конечно, въ тѣхъ видахъ и формахъ какіе тогда были намъ доступны. Но возвращаемся ко Второву. Столь желаемое и столь необходимое въ тотъ вѣкъ благородство не замедлило придти къ нашему герою, въ августѣ, уже предъ отъѣздомъ изъ Симбирска въ Самару, онъ получилъ наконецъ чинъ губернскаго регистратора. Радость его по этому случаю была безпредѣльна и выразилась въ слѣдующихъ словахъ: «Боже мой! Какую принести благодарность Тебѣ! Я уже офицеръ; стою ли сего я? Могу ли еще когда, при нѣкоторыхъ мрачностяхъ, роптать на жребій мой и называться несчастнымъ?»
Производство въ статскіе совѣтники и назначеніе, вслѣдъ за симъ, предсѣдателемъ уголовной палаты сдѣлали прокурора Лаптева особенно благосклоннымъ къ служащимъ у него писцамъ, Второву и Посникову: ему захотѣлось вывести ихъ въ люди, дать имъ чинъ и новыя штатныя мѣста. Еще прежде этого И. А. Второвъ, обремененный семьей, хлопоталъ черезъ своихъ симбирскихъ знакомыхъ объ улучшеніи своего служебнаго и экономическаго положенія. Самое искреннее и горячее участіе въ этомъ дѣлѣ принимало семейство Куроѣдовыхъ, съ особеннымъ радушіемъ относившееся къ молодому человѣку. Куроѣдовъ былъ знакомъ съ Державинымъ[7] и, черезъ посредство знаменитаго поэта, особенно авторитетнаго по всему Поволжью, обѣщался доставить ему мѣсто въ Петербургѣ; находясь же въ хорошихъ отношеніяхъ и съ Лаптевымъ, онъ располагалъ и этого послѣдняго въ его пользу. Повышеніе размягчило прокурорское сердце, — и вотъ онъ однажды призвалъ къ себѣ на квартиру, въ послѣобѣденное, т.-е. неслужебное время, юнаго своего письмоводителя и прямо обратился къ нему съ слѣдующимъ вопросомъ:
— Ты куда, бы желалъ выдти изъ теперешняго мѣста?
Смущенный неожиданностью вопроса, письмоводитель не зналъ что отвѣчать и просто оробѣлъ въ присутствіи суроваго начальника. Вопросъ былъ предложенъ въ той же формѣ и тоже продолжалось молчаніе.
— Ты знаешь, пояснилъ прокуроръ, — я оставляю свою должность, хочу и васъ съ Посниковымъ освободить отъ ней и желаю помочь вамъ.
— Какъ вашей милости будетъ угодно, послѣдовалъ отвѣтъ, слабымъ и невнятнымъ голосомъ.
— Ну? ступай и посовѣтуйся съ товарищемъ.
Однакоже опредѣленіе воспослѣдовало не по желанію Второва; его, назначили въ Самару, секретаремъ съ уѣздный судъ. Первое извѣстіе объ этомъ назначеніи было ему весьма непріятно, и прежде всего потому что въ Самарѣ онъ имѣлъ родныхъ, которые, по его словамъ, «не помогали намъ въ нашей бѣдности и презирали насъ»; одинъ изъ этихъ родственниковъ, Бушуевъ, какъ мы уже сказали, въ это время былъ вице-губернаторомъ въ Новгородъ-Сѣверскѣ.[8] Но, съ другой стороны, большая независимость, большія средства къ жизни (300 руб. въ годъ жалованья), родныя мѣста и дѣтскія воспоминанія мало-по-малу стали примирять его съ Самарой. Въ ожиданіи производства въ чинъ и утвержденія въ должности Сенатомъ, Второвъ отправился въ путешествіе къ Макарью на ярмарку, и въ Казань, гдѣ у него были кромѣ учителей нѣкоторые знакомые (какъ напоимѣръ, Никита Прокофьевичъ Трубицынъ), съ которыми онъ нерѣдко переписывался. Это путешествіе описано въ дневникѣ довольно подробно и послѣдовательно, съ нѣкоторою литературною отдѣлкой.
12го іюля выѣхалъ И. А. Второвъ изъ Симбирска, вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ, юнымъ княземъ Баратаевымъ.[9] Въ часъ пополудни того же числа прибыли они въ деревню Баратаевку, гдѣ ихъ угостили сытнымъ завтракомъ и крѣпкимъ медомъ, отъ котораго спутникъ Второва проспалъ потомъ всю дорогу, словно убитый, до самаго утра. Ночевали въ деревнѣ Анненковой. Иванъ Алексѣевичъ и здѣсь, и въ Баратаевкѣ, ходилъ съ ружьемъ на охоту, но не столько занимался ею, сколько разсматриваніемъ «натуры», то-есть растеній и камней, въ чемъ онъ уже зналъ толкъ, благодаря своимъ естественно-научнымъ свѣдѣніямъ. Постель ему постлали на дворѣ, на свѣжей, скошенной травѣ. Онъ легъ, но не могъ сомкнуть глазъ. Ночь была лунная, теплая; воздухъ дышалъ ароматомъ и нѣгой. Звуки народной пѣсни: «Ты зоря моя, зоря! Зоренька вечерняя!» пріятно поражали слухъ юнаго симбирскаго мечтателя. Въ тотъ же дворъ, около полуночи, пріѣхали знакомые самарскіе купцы, также отправлявшіеся на ярмарку, стали окликать его, но онъ притворился спящимъ. Дворъ гдѣ ночевали наши путники и деревня принадлежали нѣкоему Дмитрію Кузмичу Крашенинникову, Ій гильдіи оренбургскому купцу и именитому гражданину. Наши путешественники увидѣли его раннимъ утромъ прытко бѣгающимъ по берегу пруда и смотрящимъ на ловлю рыбы большимъ бреднемъ; это былъ небольшаго роста худощавый старикъ, одѣтый въ бѣлый, шлафрокъ. Пріѣзжіе купцы скидали предъ нимъ шапки и не накрывались до тѣхъ поръ пока онъ ихъ не замѣчалъ. Надобно думать, таковъ былъ заведенный обычай за даровое и роскошное гостепріимство. По окончаніи ловли старичокъ въ бѣломъ шлафрокѣ пригласилъ всѣхъ пріѣзжихъ къ себѣ во дворъ, а въ числѣ ихъ и Ивана Алексѣевича, который, хотя и съ неудовольствіемъ, долженъ былъ снять предъ нимъ шапку, но котораго Крашенинниковъ тотчасъ же примирилъ съ собою, взявъ его подъ руку. Домъ оригинальнаго старика оказался не только великолѣпнымъ, но даже изящнымъ. Онъ былъ украшенъ множествомъ картинъ, изображавшихъ различные ландшафты и портреты неизвѣстныхъ нашему путешественнику лицъ, изъ которыхъ, впрочемъ, по догадкѣ Второва, нѣкоторые были древнихъ писателей. Къ числу украшеній дома принадлежали и хорошенькія горничныя, изъ которыхъ одна, особенно миловидная дѣвушка, плѣнила юнаго симбирскаго философа. Неудовольствовавшись угощеніемъ своихъ гостей чаемъ, гостепріимный хозяинъ предложилъ имъ роскошный обѣдъ, по срединѣ двора, въ раскинутой палаткѣ, гдѣ сорокъ человѣкъ разнообразнаго проѣзжаго люду, въ томъ числѣ и двѣ керженскія старицы, до отвалу ѣли сытыя домашнія яства и до пьяна пили крѣпкіе меды тароватаго хозяина, который можетъ-быть и потому такъ разщедрился что самъ собирался вмѣстѣ съ гостями къ Макарью. Послѣ обѣда, въ пятомъ часу пополудни, изъ дома Крашенинникова выѣхалъ цѣлый обозъ гостей, вмѣстѣ съ хозяиномъ, въ числѣ двадцати кибитокъ. Въ каждой кибиткѣ было не менѣе какъ по ружью, частью «на всякій случай», въ острастку разбойникамъ, которые еще водились, измельчавъ впрочемъ до воришекъ, частью для охоты, для разогнанія скуки отъ томительно долгой ѣзды и отъ усыпляющихъ кормежекъ. При въѣздѣ въ лѣса, хотя бы и весьма скромныхъ размѣровъ, воздухъ оглашался залпомъ дружныхъ выстрѣловъ этой невинной артиллеріи, пугавшихъ не столько мнимыхъ разбойниковъ, сколько и безъ того трусливыхъ лѣсныхъ птицъ. Какъ бы то ни было, но ѣзда при такой обстановкѣ — въ шумной, многолюдной толпѣ, въ красивой, живописной мѣстности, которыми такъ богато Поволжье, въ лѣтнюю Жаркую пору, подъ обаяніемъ еще свѣжихъ, хотя и начинавшихъ уже блѣднѣть, легендъ о разбойникахъ, — не лишена была привлекательности; по крайней мѣрѣ, Второвъ восхищался ею. 14е, 15е и 16е числа прошли въ поѣздкѣ, — такъ медленно тащились! Въ пути не произошло ничего особеннаго. Тагай и Ардатовъ и тогда были ничтожными городами. Вниманіе Второва остановилось на деревнѣ помѣщика Алѣева, за Ардатовомъ, гдѣ крестьяне, почти поголовно, стояли на дорогахъ и улицахъ и просили милостыни у проѣзжающихъ: «варваръ помѣщикъ!» восклицаетъ въ негодованіи Второвъ. Видъ на село Лысково, на Макарьевъ и на Волгу, покрытую безчисленнымъ множествомъ судовъ, привелъ въ восторгъ Второва. Добравшись до мѣста своей поѣздки и переправившись на другой берегъ Волги, Второвъ тотчасъ же встрѣтился тамъ съ однимъ изъ своихъ знакомыхъ, Борисовымъ, который разказывалъ ему о своей встрѣчѣ съ разбойниками: какъ онъ одного поранилъ саблей и какъ другіе заставили его самого бѣжать въ лѣсъ и тамъ отъ нихъ укрыться. Помѣстившись въ какомъ-то амбарѣ и переодѣвшись, Второвъ тотчасъ же побѣжалъ на ярмарку и прежде всего бросился въ книжныя лавки, которыхъ тогда на ярмаркѣ было четыре. Онъ купилъ «Покоящагося трудолюбца» и какой-то «Театръ». Книги эти онъ оставилъ въ квартирѣ Крашенинникова, съ которымъ сблизился во время пути. На другой день опять покупка книгъ; пріобрѣтены Собесѣдникъ[10] и Московскій журналъ; подъ день выѣзда, 22го, еще куплено разныхъ книгъ на 13 р. 50 к., всего, стало-быть, на громадную для бѣднаго канцеляриста сумму, который на остальныя свои надобности, для покупки платья и пр., употребилъ гораздо меньше и который въ буквальномъ смыслѣ слова голодалъ. Симбирскіе спутники Второва пили чай и ѣли въ складчину; онъ отказался отъ этаго, разчитывая въ видахъ экономіи для книгъ меньше пробыть на ярмаркѣ и меньше издержать; но пробыть пришлось больше, а потому пришлось по утрамъ не пить чаю: «стыдъ и скорбь!» восклицаетъ нашъ юноша. Къ числу ярмарочныхъ удовольствій въ ту пору принадлежали театръ и цехъ шутовъ, потѣшавшій раскутившееся купечество. Второвъ посѣщалъ театръ, гулялъ по ярмаркѣ и за городомъ, а остальное время весь погруженъ былъ въ чтеніе, забывъ обо всемъ въ мірѣ: онъ былъ тогда въ упоеніи отъ чтенія Бѣдной Лизы Карамзина и первыхъ Писемъ Русскаго Путешестсенника. Страннымъ показался онъ своимъ спутникамъ, которые въ глаза ему называли дурачествомъ и такое чтеніе, и покупку такихъ книгъ.
23го іюля, раннимъ и прекраснымъ утромъ, на небольшомъ баркасѣ, поплылъ вашъ симбирскій путешественникъ внизъ по Волгѣ въ Казань. Видъ Макарьева привелъ его въ такое восхищеніе что онъ тутъ же у берега, сидя на лодкѣ, набросалъ карандашомъ его контуръ, приложенный къ дневнику. Всѣхъ пассажировъ, вмѣстѣ съ хозяевами, было на баркасѣ 11 человѣкъ; большая часть ихъ была вооружена ружьями и пистолетами. Въ полдень наши путешественники «видѣли одну лодку съ людьми, на насъ плывущую, и заключили всѣ что это разбойники. Зарядили ружья и пистолеты и ожидали сраженія; однако избавились сей опасности, ибо лодка отворотилась отъ насъ, и, переплывъ на другую сторону Волги, въ виду нашемъ вышли всѣ изъ оной въ кустья.» Ночевали въ Василь-Сурскѣ. На слѣдующіе два дня, 24го и 25го чиселъ, погода перемѣнилась: шелъ дождь и похолодѣло. По неимѣнію при себѣ теплой одежды пришлось Второву согрѣваться работой на веслахъ. Мимо Козмодемьянска, Чебоксаръ и Свіяжска путешественники проѣхали безъ всякихъ особенныхъ приключеній; подъ Чебоксарами осматривали ихъ лодку заставные солдаты и сорвали съ хозяевъ нѣсколько грошей. Въ Казань пріѣхали въ 3мъ часу пополудни, 26го іюля. Городъ, т.-е. строенія и все что было на улицахъ, привелъ въ восторгъ Второва. Въ Казани онъ пробылъ до 1го августа и останавливался на квартирѣ у Н. П. Трубицина. Кромѣ знакомыхъ уже учителей, B. Р. Бобровскаго и С. В. Смирнова, нашлись въ Казанѣ и другіе знакомые, какъ напримѣръ, Настасья Михайловна Бушуева, уже упомянутая нами родственница, и еще какая-то Прасковья Александровна, неназванная по фамиліи, которую Иванъ Алексѣевичъ называетъ также «милой» родственницей и посвящаетъ ей, при прощаніи съ Казанью, нѣсколько сочувственныхъ строкъ; завязались знакомства и новыя. Авторъ путешествія посѣтилъ казанскія святыни и осмотрѣлъ всѣ достопримѣчательности города. Покупка книгъ въ Казани продолжалась (напримѣръ, Собраніе новѣйшихъ сочиненій[11]), вѣроятно, уже на послѣднія деньги, потому что на обратномъ пути въ Симбирскъ юный путешественникъ питался только хлѣбомъ, огурцами и толокномъ. Съ Казанью нашъ авторъ прощался слѣдующими словами: «Разстался я съ Казанью, разстался съ людьми милыми и чувствительными! Блаженная Казань!» Армянинъ, владѣлецъ судна, взялся свезти Второва до Симбирска за рубль. Во время этаго плаванія, продолжавшагося до 3го августа, ничего особеннаго не произошло. Нашъ путешественникъ, кажется, былъ въ самомъ сильномъ пароксизмѣ сентиментальности. Онъ не разлучался съ книгой ни на палубѣ, ни въ каютѣ; онъ находилъ даже удобнымъ писать тамъ свои замѣтки и сочинять тамъ какія-то стихи. Читая въ Московскомъ журналѣ «Плачъ Супруги»,[12] онъ плакалъ самъ, плакалъ, по его словамъ, перебирая въ мысляхъ всю свою жизнь «даже до смерти». Очарованный журналомъ Карамзина, онъ даетъ себѣ обѣщаніе отнынѣ «читать его весь со вниманіемъ, и на особую бумагу выписывать и замѣчать важныя и трогательныя мѣста». Вмѣстѣ съ нимъ находилась на суднѣ молоденькая, четырнадцати лѣтняя, дѣвушка, очень красивая, умная и знавшая грамотѣ. Армяне купили ее на ярмаркѣ у помѣщика Кашкарева, знакомаго и Второву. «Не человѣкъ, но скотъ безъ чувствія!» съ негодованіемъ восклицаетъ этотъ послѣдній.
По возвращеніи изъ Казани удобно было готовиться къ отъѣзду въ Самару, такъ какъ въ Симбирскѣ нечего было дѣлать. Для такихъ бѣдныхъ людей, какъ Второвы, сборы не могли быть продолжительны; но выѣздъ оттянулся за три недѣли: жаль было Ивану Алексѣевичу разстаться съ Симбирскомъ, съ своими друзьями. «Вотъ послѣдній день моего здѣсь пребыванія. Записываетъ онъ подъ день выѣзда въ своемъ журналѣ. Вотъ горесть, вотъ разлука! Отколѣ и куда я удаляюсь?.. Симбирскъ научилъ меня чувствовать, научилъ познавать себя и сердца человѣческія, — и я его оставляю!.. Оставляю друзей, милыхъ, любезныхъ друзей, оставляю ментора, который питалъ мою душу и внушилъ мнѣ все то что теперь я ощущаю!… Поспѣшно одѣвшись обѣгаю я всѣхъ моихъ начальниковъ и милостивцевъ, сказываю объ отъѣздѣ, благодарю за милости и ласки и прошу о неоставленіи впредь… Въ послѣдній уже разъ былъ я въ училищѣ, въ послѣдній разъ взглянулъ на библіотеку опростился!» Прощаніе съ учителями было глубоко трогательно. По нѣскольку разъ прощался Иванъ Алексѣевича съ И. М. Веревкинымъ и Степаномъ Ивановичемъ, каждый разъ обливаясь слезами; они платили ему тѣмъ же, прибѣгали и нему, уже распростившись, еще разъ и мѣшали его сборамъ. Ласково простились съ нимъ и «милостивцы», и во главѣ ихъ Лаптевъ, изъявившій сожалѣніе о разлукѣ своей со Второвымъ, напутствовавшій его пожеланіями и обѣщавшій помочь ему въ переходѣ въ Симбирскъ, въ случаѣ открытія вакантнаго мѣста, хотя прежде и отдававшій предпочтеніе Посникову, что глубоко огорчало Ивана Алексѣевича. Но въ минуту разлуки все прошлое было забыто послѣднимъ, прощаніе съ бывшимъ начальникомъ его очень тронуло: «какъ забыть мнѣ сіи милости», говоритъ онъ въ заключеніи своей дневной записи. Путь отъ Симбирска до Самары Второвы совершила по Волгѣ, въ пять дней. Кромѣ ихъ семейства и крѣпостной служанки Авдотьи, имъ сопутствовали какой-то Осипъ Ивановичъ Поповъ и Татьяна Ивановна, молодая, красивая, но прежде неизвѣстная особа, ставшая героинѣ кратковременнаго дорожнаго романа. Жалкое судно, съ рогожными парусами, плывя по теченію рѣки, едва тащилось. Но, несмотря на горесть разлуки съ друзьями, герой нашъ не обращалъ вниманія на обстановку и, и по обычаю, уходилъ въ свой любимый міръ мечтательности, чтенія и даже писанія: книга и перо почти не выпадали изъ его рукъ. Своя семья ко всему этому давно привыкла; но бурлакамъ и Попову герой нашъ показался страннымъ, «чуднымъ», въ особенности когда сталъ ихъ знакомить съ Московскимъ журналомъ. Это случилось на другой день выѣзда, 24го августа. Второвъ читалъ февральскую книжку Московскаго журнала за 1791, именно стихотвореніе на Новый Годъ[13]. Его особенно плѣнили слѣдующіе стихи, которые онъ поспѣшилъ прочесть своимъ спутникамъ:
Я слышу въ далекѣ
Тамъ рѣзкій трубный зыкъ;
Тамъ бубновъ громъ;
Тамъ стонъ
Волторнъ.
Поповъ, прослушавъ это стихотвореніе, простодушно замѣтилъ: «Чего не напишутъ! Они ужь взяли примѣръ съ Исакія, когда онъ видѣлъ бѣсовъ играющихъ на волторнахъ. Имъ только деньги чѣмъ-нибудь выманивать!» Слушавшій стихотвореніе бурлакъ не сказалъ ничего. Задѣтый за живое, хотя и понявшій странность такого чтенія, Второвъ хотѣлъ отомстить своимъ равнодушнымъ слушателямъ чтеніемъ другихъ стиховъ, Оселъ и Лира,[14] напечатанныхъ въ той же книжкѣ журнала, но ядовитость ихъ, кажется, не была понята его аудиторіей. Погода стояла перемѣнчивая; не разъ поднимался сильный вѣтеръ; надобно было прятаться въ каюту. Но и въ каютѣ, и на палубѣ, Второвъ не покидалъ книжки и тетрадки. Вѣтеръ рвалъ рогожные паруса, а онъ, находясь на падубѣ, умудрялся писать себѣ, едва удерживая бумагу, лежавшую на помостѣ (кралѣ, по-бурлацки) гдѣ стоитъ рулевой. Нашъ авторъ производитъ свою работу стоя. Предъ его глазами красовался ветхій рогожный парусъ, лохмотьями котораго било его прямо въ лицо и голову; тутъ же, у кормы, лежали въ живописномъ безпорядкѣ кормчіе бурлаки, кто на спинѣ, кто на брюхѣ. Но въ тихую погоду наши аргонавты не сходили съ падубы даже ночью, которую напролетъ проводили въ созерцаніи красотъ приволжской природы, въ особенности Жегулевскихъ горъ. Днемъ не разъ садились они въ лодку, причаливали къ берегу и выходили на поиски по окраинамъ лѣсовъ, для собиранія орѣховъ и ягодъ. На третій день плаванія, Иванъ Алексѣевичъ, вмѣстѣ съ сестрой Александрой, отправился на охоту съ ружьемъ. Но только-что они скрылись за кустами, которыми былъ покрытъ берегъ, какъ откуда ни возьмись подступила къ бурлакамъ, которые привезли ихъ, сторожевая команда ставропольскихъ солдатъ, которая строго начала допрашивать послѣднихъ: не высадили ли они гдѣ-нибудь разбойниковъ? Вся эта дорожная обстановка, прогулки, ночныя бдѣнія, восхожденія на палубу и нисхожденія въ каюту, конечно, книги и стихи, воспламенили въ сердцѣ нашего героя любовь къ Татьянѣ Ивановнѣ и расположили послѣднюю къ тому же чувству. Любовники объяснились; «дражайшій поцѣлуй въ уста и лобзаніе рукъ другъ у друга» запечатлѣли ихъ чувство; но прозаическій пріѣздъ въ Самару, гдѣ видѣлся въ перспективѣ противный уѣздный судъ, со скучнымъ судьею, Андреемъ Филатьевичемъ Чекановымъ, и грудами бумагъ, прервалъ этотъ романъ въ самомъ его началѣ.
II.
(1793—1795).
править
Самара, куда въѣзжали наши путешественники, была для Второва роднымъ мѣстомъ, гдѣ протекло время его дѣтства и ранней юности, гдѣ каждая улица, каждый домъ были ему знакомы, да и самые Самаряне были извѣстны ему по именамъ и отчествамъ почти поголовно; въ Самарѣ, наконецъ, и около нея было у Второвыхъ не мало родныхъ, хотя и въ отдаленныхъ степеняхъ родства, но въ ту патріархальную эпоху, тѣмъ не менѣе, весьма почитаемыхъ. И хотя бѣдное семейство, прожившее долго въ этомъ городѣ, кромѣ горя и нужды ничего не испытало и ни съ чьей стороны не находило ни малѣйшей помощи, но въ послѣдствіи времени горечь старыхъ отношеній была забыта, и живя въ Симбирскѣ, юный Второвъ уже благодушно относился къ прежнимъ знакомымъ, служилъ для нихъ исправнымъ коммиссіонеромъ, сообщалъ имъ губернскія вѣсти, преимущественно служебнаго свойства, и, по своей страсти къ писанію, конечно, не скупился на подробности. Два крупныхъ самарскихъ аристократа, городничій, не названный по фамиліи, и судья Чекановъ, до нѣкоторой степени за нимъ даже ухаживали, когда онъ служилъ при прокурорѣ. Теперь, по переѣздѣ въ Самару, эти отношенія должны были измѣниться. Андрей Филатьевичъ Чекановъ былъ масонъ, стало-бытъ, человѣкъ относительно образованный. Онъ принадлежалъ къ ложѣ Св. Іоанна, гдѣ значился ученикомъ, какъ гласила грамота, данная ему за подписью мастера ложи Алексѣя Ильина, начало которой, по словамъ И. А. Второва, было слѣдующее «Велія Слава Всевышнему Строителю вседенныя! Мы, мастеръ съ братіей и учениками ложи Св. Іоанна, просимъ всѣхъ, разсѣянныхъ во вселенной братій ложи Св. Іоанна признавать и почитать нашего любезнѣйшаго брата, Андрея Фидатьевича Чеканова, ученикомъ». Чекановъ что-то такое писалъ или списывалъ, имѣлъ у себя книги, не прочь былъ и почитать ихъ, не прочь былъ и поговорить о разныхъ серіозныхъ, по тогдашнему времени, матеріяхъ, но ни масонство, ни умозрѣнія не мѣшали ему быть человѣкомъ весьма практическимъ, съ твердою волей и крупнымъ характеромъ. Городничій былъ человѣкъ совсѣмъ инаго закала: книгъ онъ никакихъ не читалъ. Карамзина ни во что ставилъ, но любилъ стихи и даже былъ охотникъ ихъ декламировать; любилъ и весело пожить, будучи человѣкомъ весьма общительнымъ. По поводу Карамзина у него съ Второвымъ бывали иногда смѣшныя сцены. Разъ послѣдній, приглашенный на обѣдъ городничимъ, захватилъ съ собою Московскій журналъ и вздумалъ было читать ему Письма Русскаго Путешественника, но городничій прервалъ чтеніе словами: «это пустяки!» приведшими въ «содроганіе» гостя, по его собственному выраженію. Въ другой разъ, посланный судьею къ городничему для объясненія по одному дѣлу, Второвъ имѣлъ неосторожность сказать что ни онъ, ни судья не поняли его записки, присланной къ нимъ по этому же самому дѣлу. «Что жъ дѣлать! возразилъ съ любезною, хотя и ехидною улыбкой городничій; — я не Карамзинъ и лучше писать не умѣю.» Оба эти сановника, судья и городничій, встрѣтили Ивана Алексѣевича весьма радушно, и справедливость требуетъ сказать что послѣдній никогда не измѣнялъ къ нему добрыхъ отношеній. Кромѣ городничаго и Чеканова, у Второва явился въ Самарѣ цѣлый рой знакомыхъ, большею частію служащіе чиновники, частію же дворяне, проживавшіе въ городѣ. Какъ же почувствовалъ себя самъ авторъ дневника въ Самарѣ, въ этомъ новомъ, хотя и знакомомъ уже ему обществѣ?
Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Самару, въ дневникѣ Второва, подъ 2мъ сентября, мы находимъ слѣдующую запись: "Давеча въ полдни, послѣ обѣда, принялся за Московскій журналъ и началъ читать первое Письмо Русскаго Путешественника, разставанье его примѣняя къ себѣ. Чувствовалъ то же и плакалъ, особенно тронули меня слова: «Проведшее есть сонъ и тѣнь. Гдѣ тѣ часы въ которые такъ „хорошо бывало моему сердцу посреди васъ, милые?“ Больше не читалъ, зарыдалъ и упалъ на постелю. Долго билось мое сердце; всхлипывая, наконецъ пересталъ и уже размышлялъ о прошедшихъ дняхъ моей жизни.» Положимъ, слезы у на* шего героя въ эту эпоху были ни почемъ; отъ вліянія тогдашней литературы онъ пріобрѣлъ способность безпрестанно плакать, по крайности такимъ себя выставляетъ, но самарское общество 90хъ годовъ, въ большинствѣ, хоть кого могло привести въ отчаяніе. Карты, попойки всѣхъ родовъ, вечернія и утреннія, званыя и незваныя, сопровождавшіяся всякими безобразіями и нерѣдко драками, при отсутствіи иныхъ развлеченій, какъ театра и даже танцовальныхъ вечеровъ, составляли обычное времяпровожденіе тогдашнихъ Самарянъ. Нравы въ большинствѣ общества также не отличались особенною чистотой. Часто случалось что мѣстные цензоры карали за нарушеніе нравственности даже лицъ высокопоставленныхъ въ уѣздной іерархіи, вымазываніемъ дегтемъ воротъ, ставней и домовъ; кромѣ домашнихъ скандаловъ, разносимыхъ сплетнею по всему городу, случались скандалы крупные, оглашавшіе цѣлый уѣздъ и даже всю губернію. Объ одномъ изъ такихъ скандаловъ повѣствуетъ Второвъ. Онъ касался нѣкоей Алашеевой, его родственницы, помѣщицы бросившей мужа и бѣжавшей съ чужимъ лакеемъ, съ которымъ болѣе трехъ лѣтъ она находилась въ связи. Губернаторъ послалъ за бѣглянкой, погоню; имѣніе ея было отдано подъ опеку. Общественное мнѣніе тѣмъ болѣе было раздражено противъ нея что, бѣжавъ, она и ея сообщники сманили съ собою, неизвѣстно только чѣмъ, цѣлую семью дворовыхъ людей какой-то бѣдной капитанши. Вообще весьма нелестные отзывы мы находимъ въ дневникѣ Второва о самарскомъ обществѣ. «Всѣ мои компаніоны здѣсь, говоритъ онъ вскорѣ по пріѣздѣ, стараются только сократить время, и какъ-нибудь только бы пролетѣло оно тщетно: вездѣ только одно увеселеніе — лить и играть въ карты. Я привыкаю уже къ симъ упражненіямъ; за книгою становится мнѣ скучно; часто бываю въ ихъ бесѣдахъ и подражаю разнымъ тщетамъ.» Но, несмотря на это подражаніе, доказываемое и содержаніемъ дневника, Второвъ вездѣ называетъ вещи настоящимъ ихъ именемъ, вездѣ гнушается сценами разврата и оскорбленіемъ человѣческой природы. Такъ, посѣтивъ, вскорѣ послѣ пріѣзда, одинъ порядочный домъ, Смолькова,[15] послѣ обѣда, онъ замѣчаетъ: «къ вечеру собралось общество развращенныхъ молодыхъ господъ. Я, съ ужасомъ смотря на нихъ, удивлялся и жалѣлъ — какимъ мечтамъ они преданы!» Изъ знакомыхъ Второва рѣзко отличались двое, уже упомянутый лѣкарь Баумгартенъ, и нѣкто Николай Львовичъ Хардинъ, молодой человѣкъ, чѣмъ-то служившій въ уѣздномъ судѣ (кажется помѣщикъ, хотя и не богатый). Баумгартенъ какъ видно обжился въ Россіи; онъ. любилъ вылить и въ хмѣлю былъ не спокоенъ. Книгъ русскихъ не читалъ, но говорить по-русски и писать кое-какъ умѣлъ. Увидѣвъ у Второва цѣлую библіотеку русскихъ книгъ, привезенныхъ изъ Симбирска, онъ обратилъ вниманіе за молодаго человѣка какъ на рѣдкое явленіе въ окружающей его средѣ и охотно съ нимъ бесѣдовалъ о далекой своей родинѣ, о любимыхъ своихъ писателяхъ, изъ которыхъ Гёте и Геллертъ были Второву хорошо извѣстны, первый по Вертеру, которымъ онъ бредилъ въ эту пору, Баумгартенъ полюбилъ юнаго секретаря и при составленіи русскихъ писемъ къ разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ въ Петербургѣ, нерѣдко обращался къ нему за помощью. Николай Львовичъ Хардинъ сдѣлался вскорѣ наперсникомъ Второва, его ученикомъ, тѣмъ же чѣмъ былъ послѣдній по отношенію къ H. М. Веревкину. При самомъ началѣ знакомства, въ Хардинѣ понравилась Второву внѣшняя порядочность и, при отсутствіи образованія, наклонности обличавшія порядочно отъ внутреннюю и острый умъ. Вотъ какъ о немъ выражается Второвъ: "Я замѣтилъ превосходную изящность его мыслей и остроты; удивлялся его дарованію, что безъ наукъ и безъ большаго чтенія успѣлъ онъ образовать свое сердце и научиться тонко различать предметы моральные и физическіе. " Хардинъ жилъ съ матерью, которая впрочемъ умерла въ слѣдующемъ 94 году. Второвъ горячо принялся за образованіе Хардина. Они были почти неразлучны: вмѣстѣ читали, нѣкоторое время вмѣстѣ жили; Хардинъ, по примѣру Второва, завелъ журналъ и началъ писать стихи; подъ вліяніемъ Второва онъ проникнулся обожаніемъ H. М. Карамзина.
Второвъ приводитъ между прочимъ слѣдующій отрывокъ изъ дневника Хардина: «Поутру въ 9 часовъ мы съ пріятелемъ И. А. встали и разговаривали о религіи. Въ сіе время мы имѣли удовольствіе открывать внутренность вашу другъ другу. Въ образецъ же поэтическихъ дарованій моего друга, Второвъ приводитъ слѣдующіе его стихи:
Уже зефиръ играетъ
Въ поляхъ между цвѣтовъ
И нѣжно добываетъ
Листочки у кустовъ.
Пернатые порхаютъ
И въ рощахъ, и въ долкахъ,
Въ эфирѣ воспѣваютъ,
Играютъ на дубкахъ.
Весною утѣшался
Громчѣе соловей;
Насвистывать старался
Въ благодаренье ей.
Тамъ горленка играетъ
Съ любезныимъ дружком,
Съ сука на сукъ летаетъ,
Любуясь деревцомъ.
А здѣсь, съ горы кремнистой,
Шумѣлъ и упадалъ
Источникъ серебристой
И быстро внизъ бѣжалъ;
Віясь между древами,
Въ долинѣ расширялся,
Прозрачными струями,
Какъ будто, любовался.
Николай Львовичъ увлекся романомъ. Онъ влюбился въ одну дѣвицу Ш. (не названа по фамиліи) и на одномъ вечерѣ, послѣ танцевъ, вздумалъ съ нею объясниться. Для этого онъ на лоскуткѣ бумага написалъ слѣдующіе стихи своего сочиненія:
Позволь плѣненному тобой
Сказать нелицемѣрно,
Что я твоею красотой
Страдаю безпримѣрно.
Стихи эти онъ вложилъ въ вѣеръ красавицы, который взялъ у мы изъ рукъ; но, при передачѣ вѣера по принадлежности, коварная бумажка изъ него выпала и тотчасъ же была подхвачена соглядатаями, которые, какъ оказалось, постоянно слѣдили за юною четою и едва ли не болѣе возмущались ихъ невинными отношеніями чѣмъ похожденіями вышеупомянутой Алашеевой съ лакеемъ или исторіями съ дегтемъ. Оскорбленные родные дѣвицы Ш. отказали Хардину отъ дома, несмотря на всѣ его оправданія и извиненія. Николай Львовичъ былъ въ отчаяніи и въ это время ему было конечно не до книгъ и литературныхъ занятій.
Послѣ смерти матери Хардина, отношенія его къ Второву начали измѣняться и окончились обоюдною холодностію; въ маѣ 1794 года Николай Львовичъ оставилъ Самару и переѣхалъ въ Уфу. Намъ еще придется съ нимъ встрѣтиться, по уже при другихъ обстоятельствахъ. Итакъ, симбирскихъ друзей, съ которыми не прерывались сношенія Второва, замѣнить ему въ Самарѣ было некѣмъ.
Несмотря на пустоту и пошлость тогдашней самарской жизни, несмотря на свою бѣдность и низменность общественнаго положенія, на тѣ же неблагопріятныя семейныя отношенія какія были и въ Симбирскѣ, юный Второвъ, которому едва исполнился 21 годъ, не погибъ однако въ этой пустотѣ, не завязъ по уши въ этой тинѣ. Его спасала тогдашняя, еще бѣдная, наша литература, чтеніе, писаніе, веденіе дневника, въ которомъ онъ ежедневно отдавалъ себѣ отчетъ о прожитомъ времени и гдѣ самообличалъ себя безпощаднымъ образомъ; его спасли тѣ идеалы человѣческаго достоинства которые были созданы ученіемъ масоновъ и ихъ пріемниковъ, писателей сентиментальной школы. Кромѣ литературныхъ, привычныхъ занятій, Второвъ началъ учиться въ эту пору игрѣ на флейтѣ; но какъ велики были его музыкальные успѣхи, объ этомъ онъ не сообщаетъ, заставляя поэтому предполагать что были они весьма скромны. Въ Самарѣ уже въ то время, въ 1793 году, была книжная лавка, по крайней мѣрѣ, у купца Пономарева, вѣроятно какого-нибудь бакалейнаго торговца, продавались книги. Эта продажа, конечно, ведетъ свое начало отъ учрежденія (1784 года) знаменитой Типографической Компаніи Новикова и друзей его, московскихъ мартинистовъ; въ предѣлахъ теперешнихъ Симбирской и Самарской губерніи она была распространена тогда многочисленными его приверженцами; въ числѣ этихъ послѣднихъ находились и братья Тургеневы (Иванъ и Петръ Петровичи),[16] помѣщики Самарскаго уѣзда, у которыхъ бывалъ и нашъ Второвъ. Но 98—94 годы, въ которые проживалъ этотъ послѣдній въ Самарѣ, были уже неблагопріятны для литературной и книгопродавческой дѣятельности Новиковскаго кружка. Преслѣдованіе масоновъ не было тайною въ Самарѣ; 2бго января 1794 года тамъ полученъ указъ сенатскій объ отобраніи трагедіи Килжнина Вадимъ Новгородскій. Вотъ что записано въ дневникѣ Второва по этому поводу: „Сегодня читалъ я указъ сенатскій, по секрету, о книгѣ подъ заглавіемъ: трагедія Вадимъ Новгородскій, сочиненіе Килжнина, которымъ велѣно у всѣхъ осмотрѣть оной книги, и ежели кто не объявитъ“ нынѣ, а послѣ окажется у того, то съ тѣмъ поступлено будетъ по законамъ строго. Прописано что въ оной книгѣ помѣщены какія-то дерзкія слова, могущія возмутить спокойствіе гражданское, относительно до правительствъ и царей. Чудно!»[17] Послѣ катастрофы съ мартинистами, Радищевымъ и трагедіей Княжнина, полученіе книгъ въ Самарѣ, черезъ Пономарева, сдѣлалось очень затруднительнымъ: хотя Пономаревъ попрежнему выписывалъ книги, но онѣ не прежде вручались заказчикамъ, какъ по разсмотрѣніи ихъ мѣстною цензурой, свѣтскою и духовною. Въ дневникѣ Второва читаемъ любопытныя подробности объ этомъ просмотрѣ. Бывши однажды (13го января 1794 года) у судьи Чеканова и просматривая присланныя Пономареву книги, вотъ что онъ замѣчаетъ:
"Я пожималъ плечами, услышавъ что здѣшняя инквизиція запретила продавать оныя. Скоро узналъ я что причиною сему было преподлѣйшее корыстолюбіе. Увидясь сначала съ благочиннымъ поломъ, извѣстнымъ уже мнѣ ханжею и зараженнымъ высокимъ о себѣ мнѣніемъ, невѣжею, отцомъ Н., говорилъ ему дружески что напрасно они не дозволяютъ продавать, и что должны бы болѣе пріохочивать людей къ распространенію просвѣщенія, ежели неокажется запрещенныхъ книгъ. Но онъ, съ показывающею глубину его знаній усмѣшкою, отошелъ отъ меня, сказавъ только: — мы-ста имѣемъ предписаніе! И тутъ доказалъ глубину своего невѣжества и подлости въ виду моемъ; отозвавъ мужика (вѣроятно, присланнаго Пономаревымъ), шепталъ ему что-то на ухо, а лотомъ вслухъ оказалъ: — явись къ вамъ непремѣнно. Думать надобно что тайныя слова его были не что иное, какъ подлая просьба мзды, или злословіе на меня, за мое стараніе. Вскорѣ потомъ встрѣчается мнѣ глава духовенства здѣшняго, протопопъ А., и предлагаетъ мнѣ самъ о данномъ уже ему звать что я защищаю книгопродавца. Я отвѣтствую ему то же что и первому ханжѣ. Но сей, извѣстнѣе мнѣ по учености и добродушію противъ перваго, говоритъ мнѣ съ учтивостію и съ солдатскимъ прибавленіемъ титла:
"Ваше благородіе! мы не запрещаемъ ему (Пономареву) продавать, а только требуемъ свидѣтельства, нѣтъ ли противныхъ законамъ книгъ.
"Это можно разсмотрѣть у него, а не такъ чтобъ имъ явился къ вамъ со всѣмъ своимъ товаромъ.
«Онъ открылъ мнѣ, посредствомъ шутокъ, что причина сему есть не иное что, какъ мздоимство. Послѣ, увидѣвшись съ книгопродавцемъ, не велѣлъ я ему ничего имъ давать, а въ противномъ случаѣ чтобъ онъ просилъ городничаго, которымъ уже позволено было продавать ему книги. Наконецъ я узналъ что мои защищенія были для него (Пономарева) не безъ пользы.»
Но эти неудобства къ пріобрѣтенію книгъ въ Самарѣ для Второва не могли быть особенно чувствительны, при его безпрерывныхъ сношеніяхъ съ симбирскими друзьями и, частію, съ казанскими знакомыми. Въ этихъ сношеніяхъ главную роль играла, конечно, переписка, сентиментально-мистическаго свойства. Друзья обмѣнивались не однѣми мыслями, но и выдержками изъ своихъ дневниковъ, сочиненіями, стихами. Все это они заботливо перечитывали, анализовали, писали по поводу этихъ пріятельскихъ упражненій длинныя рецензіи; такъ, по крайней мѣрѣ, дѣлалъ И. А. Второвъ со стихотвореніями симбирскаго поэта Степана Ивановича. Но послѣ писаній всякаго рода, пересылка книгъ занимала самое видное мѣсто въ этой дружеской корреспонденціи. Нельзя не удивиться что назадъ тому 80 лѣтъ, въ глухой, повидимому, мѣстности, было такое сильное умственное движеніе въ молодежи; но дѣло въ томъ что мѣстность о которой идетъ рѣчь, Поволжье, вовсе не была глухою въ ту пору, особенно въ литературномъ смыслѣ: вспомнимъ Державина-Казанца, Дмитріева и Карамзина-Симбиряковъ, П. А. Татищева, Тургеневыхъ и другихъ мартинистовъ-поволжанъ.
Исторія русскаго провинціальнаго масонства вообще очень мало извѣстна; несомнѣнно одно, что оно въ губерніяхъ лежащихъ по Волгѣ было болѣе распространено, чѣмъ гдѣ-либо. Такъ, въ Казани, еще въ 1776 году существовала ложа «Восходящаго солнца» (системы Елагина); въ 1784 году была основана И. П. Тургеневымъ ложа въ Симбирскѣ (системы «Розоваго Креста», сдѣлавшейся у насъ господствующею)[18]. Татищевъ (Петръ Алексѣевичъ), префектъ Московской ложи «Коронованнаго Знамени», другъ Шварца и дѣятельнѣйшій членъ «Дружескаго Общества» и Типографической Компаніи, былъ богатымъ казанскимъ помѣщикомъ и, живя въ Москвѣ, не прерывалъ сношеній съ Казанью. Въ этомъ городѣ, подготовленномъ, благодаря существованію гимназіи (съ 1768) и дѣятельности такихъ директоровъ какъ Веревкинъ и фонъ-Каницъ, болѣе другихъ ко всякому умственному движенію, если масонство послѣдней формаціи не имѣло особой, правильно организованной ложи, то имѣло многихъ и притомъ очень даровитыхъ послѣдователей, находившихся въ тѣсной связи съ Москвою[19]. Назовемъ такихъ лицъ какъ Москотильниковъ (Савва Андр.), другъ Новикова и Лабзина, переводчикъ Тассова Освобожденнаго Іерусалима, Каменевъ (Гавріилъ Петров.), авторъ Громвала, и Полянскій (Василій Ипатовичъ). Объ этихъ личностяхъ скажемъ еще нѣсколько словъ ниже[20]. Умственное движеніе возбужденное русскимъ масонствомъ находится въ связи съ литературно-общественною дѣятельностію Карамзина, для которой оно было подготовкой. Масонскія ложи были закрыты и подвергнулись преслѣдованію; но ихъ просвѣтительныя и либеральныя стремленія остались, лишь облекшись въ сентиментальную оболочку и утративъ свою мистико-теософическую окраску.
О громадномъ вліяніи Карамзина на современную ему молодежь 80—90хъ годовъ прошлаго вѣка едва ли не болѣе всего свидѣтельствуютъ записки Второва. Мы уже видѣли какимъ горячимъ карамзинистомъ былъ герой нашъ и въ какое неловкое положеніе онъ себя ставилъ, желая распространитъ кругъ читателей обожаемаго имъ автора. Къ сказанному, для полноты подробностей о великомъ писателѣ, считаемъ не лишнимъ прибавитъ нѣсколько фактовъ. Въ октябрѣ 93го года Второвъ отправился въ деревню Алексѣевку, недалеко отъ Самары, къ своимъ знакомымъ Молоствовымъ[21]. Семейство это, какъ кажется, интересовалось литературой; по крайней мѣрѣ, въ домѣ была библіотека. Въ числѣ гостей съѣхавшихся къ Молоствовымъ находились и симбирскіе знакомые Второва, мужъ и жена Куроѣдовы, встрѣтившіе его весьма ласково. Самъ Куроѣдовъ также горячо, какъ и прежде, принялъ участіе въ служебномъ и семейномъ положеніи Ивана Алексѣевича и обѣщалъ достать ему мѣсто въ канцеляріи Суворова; но Надежда Ивановна огорчила его до глубины души. Разъ за обѣдомъ, герой нашъ не вытерпѣлъ и началъ расхваливать Московскій журналъ своему сосѣду; этотъ послѣдній обратился къ Куроѣдовой и сталъ спрашивать ея мнѣнія. Недолго думая, надежда Ивановна[22] начала ругать Карамзина, называя его дуракомъ и утверждая что онъ пишетъ «только пустошь», въ родѣ того, какъ онъ ѣхалъ дорогою и забрызгался грязью, и что она, изъ презрѣнія, бросила книгу и не дочитала ее до конца. «Боже мой! тоскливо восклицаетъ нашъ герой, какъ мучительно слушать такія глупыя сужденія отъ невѣждъ о вещахъ коимъ не знаютъ цѣны!» Въ другой разъ, у себя въ Самарѣ, когда одинъ изъ гостей Второва, слушая Бѣдную Лизу, плѣнился красотою слога и хвалилъ сочинителя; «и я доволенъ былъ сею похвалою, замѣчаетъ хозяинъ, для того что я больше всѣхъ почитаю любезнаго сочинителя г. Карамзина.» Подучивъ въ концѣ 1793 года отъ своихъ симбирскихъ пріятелей извѣстіе о Карамзинѣ такого рода, «что онъ несчастливъ и только что живъ, а больше ничего.»[23] Иванъ Алексѣевичъ, по этому поводу, пишетъ: «мое сердце облилось кровію, какъ о родномъ моемъ братѣ, какъ о любезномъ моемъ другѣ; такъ я его почитаю!»
Но не одного Карамзина читалъ Второвъ и не имъ однимъ восхищался; въ это время своей самарской жизни онъ былъ подъ преобладающимъ вліяніемъ Вертера Гёте, котораго, кажется, никогда не выпускалъ изъ рукъ и къ которому особенно часто прибѣгалъ въ минуты душевнаго разстройства, какихъ у него бывало не мало; читалъ онъ много и другихъ книгъ, конечно, только на русскомъ языкѣ, а нѣкоторыя, какъ исторія Шрекка и Роллена, онъ изучалъ самымъ старательнымъ образомъ. Какъ кажется, секретарская должность не улучшила экономическаго положенія молодаго человѣка: Второвы занимали въ Самарѣ маленькую квартиру и жили попрежнему очень бѣдно; попрежнему, т.-е. почти также какъ и въ Симбирскѣ, чтеніе казалось матери и старшей сестрѣ Второва занятіемъ не только безполезнымъ, но и убыточнымъ: на него выходило столько сальныхъ свѣчъ! Попрежнему, какъ и въ Симбирскѣ, избѣгая домашнихъ бурь, Второвъ нерѣдко уходилъ изъ дому ночью, за часъ и за два до разсвѣта, въ уѣздный судъ, подъ предлогомъ занятія дѣлами, а на самомъ дѣлѣ чтобы наслаждаться въ тишинѣ чтеніемъ любимой книжки. Поистинѣ, было много трогательнаго и поэтическаго въ этихъ утреннихъ бдѣніяхъ, въ этихъ юношескихъ восторгахъ, забывавшихъ все на свѣтѣ, — и печальную прозаическую жизнь, и жалкую обстановку канцеляріи уѣзднаго суда! «Какая тишина! Какое спокойствіе! Какая свѣжесть въ мысляхъ моихъ!» восклицаетъ восторженный юноша въ одну изъ такихъ минутъ. Но такія минуты полнаго спокойствія и довольства были рѣдки. Умственныя занятія Второва, его самоусовершенствованіе и самообразованіе встрѣчали въ это время въ Самарѣ препятствія почти неодолимыя и во всякомъ случаѣ мѣшавшія правильному ходу дѣла. Препятствія эти лежали въ нею самомъ, въ его незрѣлости и въ неокрѣплости его характера, въ пустотѣ и пошлости окружающей жизни, въ отношеніяхъ къ семейству и въ служебныхъ занятіяхъ. Какъ прежде, въ Симбирскѣ, такъ и теперь, въ Самарѣ, даже едва не болѣе, приказная служба не шла на умъ молодому человѣку; служебныя дѣла его плохо клеились. Такое положеніе, въ связи съ занятіями неслужебными, чтеніемъ и писаніемъ, въ особенности по ночамъ, съ образомъ жизни не всегда безукоризненно-правильнымъ, съ характеромъ увлекающимся и поддающимся первымъ впечатлѣніямъ, не могло нравиться матери Второва, женщинѣ необразованной, но весьма практической и съ твердымъ характеромъ. Отношенія между матерью и сыномъ нисколько не улучшились: она попрежнему за все и про все его журила, — и за сожигаемыя понапрасну свѣчи, и за игру на флейтѣ, и за нерадѣніе по службѣ; сынъ попрежнему бранилъ ее, осыпалъ ее самыми ѣдкими укоризнами въ своихъ запискахъ, обращики которыхъ мы видѣли выше. Но когда проходили эти бури, когда мать выражала свое неудовольствіе на сына молчаливыми слезами, послѣдній искренно и горячо раскаивался въ своихъ ошибкахъ и умышленныхъ или неумышленныхъ оскорбленіяхъ ей причиненныхъ. Кроткая, спокойная укоризна матери совершенно его обезоруживала: предъ нею исчезалъ «весь куражъ» его, хотя этого «куража», какъ увидимъ, было у него немного. Въ одну изъ такихъ благихъ минутъ, послѣ перваго урока на флейтѣ, подавшаго поводъ къ упрекамъ матери въ непостоянствѣ занятій и въ отлыниваніи отъ службы, герой нашъ въ первый разъ высказываетъ свои задушевныя цѣли. «Я человѣкъ, говорилъ онъ, и одаренъ свободою не менѣе другихъ: та же душа и сердце, слѣдовательно, и наклонности должны у меня равняться съ подобными мнѣ людьми.» … "Если судья, продолжаетъ онъ, порицающій меня за нерадѣніе къ службѣ, имѣетъ похвальную склонность заниматься ею и размышлять только о дѣлахъ канцелярскихъ; если инымъ нравится быть экономами, математиками, ухаживать за женщинами, играть въ карты и пр.; то и я, занимаясь разными упражненіями, имѣю господствующую склонность къ изящнымъ знаніямъ. Итакъ, должно ли переламывать себя, когда уже зажженная къ сему искра возгорѣлась болѣе другихъ? Пусть буду я презренъ по службѣ юридической; но я найду себѣ подобныхъ въ моей склонности, — найду, и буду посреди ихъ спокоенъ. Духъ мой и сердце будутъ восхищаться изящными чувствованіями, а особливо естли удастся достигнуть мнѣ моей цѣли, — хотя посредственннымъ быть поэтомъ. Тогда уже ничто не можетъ сравниться съ моимъ блаженствомъ: я буду въ тишинѣ утѣшать себя сею усладительницею жизни (то-есть поэзіей). Здѣсь кстати привести обращикъ тогдашнихъ поэтическихъ упражненій Второва.
Когда въ темницѣ засыпаетъ
Невольникъ, страждущій въ цѣпяхъ,
Свое злосчастье забываетъ,
Всѣ скорби, горести и страхъ;
Когда смежитъ ему зѣницы
Мгновенный утѣшитель-сонъ,
То и средь мрачныя темницы
Отраду ощущаетъ онъ.
Крылаты мысли лишь затмятся
Забвенья облакомъ густымъ, а
Лишь скорби въ чувствахъ укротятся,
"Терпимыя въ неволѣ имъ;
Тогда мечты ему представятъ
Счастливые прошедши дни,
Свободу прежнюю доставятъ
И восхитятъ его они.
и т. д.
Хотя, по служебнымъ отношеніямъ, Второвъ гораздо ближе стоялъ къ Андрею Филатьевичу Чеканову, самарскому судьѣ, чѣмъ къ прежнему своему начальнику Лаптеву, симбирскому прокурору, въ нѣкоторомъ родѣ аристократу, однакоже эта близость отношеній не принесла ни малѣйшей пользы нашему юношѣ-литератору; въ концѣ концовъ въ Лаптевѣ онъ нашелъ себѣ покровителя, въ Чекановѣ — врага. Сначала и долго лотомъ они были неразлучны. Чекановъ запросто приходилъ къ Второву; Второвъ ежедневно бывалъ у Чеканова и вмѣстѣ съ нимъ путешествовалъ по самарскимъ вечеринкамъ, обѣдамъ и званымъ и не званымъ пирогамъ. Судья биралъ изъ библіотеки своего секретаря книга и атласы, но, кажется, больше «баловался ими», чѣмъ читалъ. Но скоро отношенія измѣнились. Второвъ навлекъ на себя преслѣдованіе судьи за его нерадивое отношеніе къ службѣ. Герой нашъ во многомъ былъ неправъ; онъ самъ, и не разъ, сознается въ своей лѣности и въ своемъ служебномъ нерадѣніи. Повидимому, впрочемъ, не одно служебное нерадѣніе было причиною преслѣдованія Чеканова, а что-то еще личное, хотя намъ и неизвѣстное. Неудовольствія судьи начались съ половины ноября 1793 года, за то что Второвъ забылъ дать приказнымъ свѣчей для вечернихъ занятій и не заперъ ящика въ которомъ находились печать и другія, какія-то, секретныя вещи; за эту оплошность она получилъ выговоръ. Въ слѣдующемъ году эти выговоры стали учащаться, по мѣрѣ того какъ возрастала апатія Второва къ канцелярской работѣ, выражавшаяся, между прочимъ, тѣмъ что онъ не всегда бывалъ на вечернихъ занятіяхъ: за эти отлучки Второвъ долженъ былъ выслушать, (въ февралѣ) отъ судьи жестокое распеканье, въ которомъ ничего не было забыто, ни укоризны въ «неуваженіи къ начальству», ни угрозы аттестовать «неспособнымъ и безпечнымъ6 въ формулярѣ, или представить таковымъ высшему начальству, ни справедливость, во имя которой, по словамъ разгнѣваннаго начальника, онъ не спустилъ бы и отцу родному. Распеканье въ этомъ родѣ, по словамъ нашего героя, продолжалось съ добрую вечерню. Второвъ не могъ ни слова сказать въ свое оправданіе и „слушалъ едва удерживая слезы“. „Для столь мягкосердечнаго, для такого малодушнаго и робкаго, каковъ я (говорилъ онъ далѣе), сколько чувствительно должно быть такое наказаніе!“ Перенести его спокойно не хватило „куражу“, и вотъ нашъ герой въ тотъ же день послѣ обѣда, вмѣсто того чтобы пойти въ судъ, завалился на постель съ Вертеромъ въ рукахъ и началъ читать этотъ романъ, выбирая изъ него самыя патетическія страницы и вымучивая для собственнаго вящаго страданія изъ глазъ своихъ послушныя слезы. „Рыдалъ, повѣствуетъ онъ, неутѣшно и нѣсколько капель скатившихся по лицу моему оросили подушку поддерживающую печальную мою голову“. Однако слезы и Вертеръ плохо помогали. Чекановъ одѣлялся неумолимъ и сталъ придираться къ пустякамъ, не обращая вниманія на то что Второвъ, послѣ каждой распеканціи, которыя участились, становился внимательнѣе къ своей секретарской должности. Дѣло дошло наконецъ до того что онъ представилъ нашего героя къ увольненію за нерадѣніе и лѣность, и хотя потомъ велѣлъ уничтожить это представленіе, но молва о немъ разнеслась по всему городу, а въ мірѣ чиновномъ неспособность къ чиновничеству, засвидѣтельствованная компетентнымъ начальникомъ, признавалась если не преступленіемъ, то свидѣтельствомъ совершенной негодности Человѣка. Второву многіе перестали кланяться, нѣкоторые просто отворачивались; положеніе его было невыносимо; онъ началъ думать о выходѣ въ отставку и задумалъ промѣнять. Самару на Казань, Москву или Петербургъ; одно лишь останавливало его поискать счастія въ другомъ мѣстѣ: „ужасная, какъ онъ говоритъ, бѣдность моя а не состояніе чѣмъ содержать мое семейство“. О семействѣ въ эту критическую пору его жизни мы ничего не узнаемъ изъ дневника; неоспоримо что оно по крайней мѣрѣ не присоединилось къ толпѣ недоброжелателей нашего героя. Между тѣмъ Чекановъ продолжалъ свои наладки, съ каждымъ разомъ выражая ихъ все въ болѣе грубой формѣ ругни та брани. Второвъ, чтобъ умилостивить свою злосчастную судьбу въ образѣ судьи-мучителя, налагаетъ на себя странную эпитимію: не ѣсть ничего кромѣ хлѣба та воды въ продолженіи трехъ дней, и въ первый обѣдъ (18го мая 1794 года) добросовѣстно ее исполняетъ, отказавшись отъ прекрасной уха приготовленной изъ свѣжей волжской рыбы, но въ вечеру того же дня онъ для успокоенія себя прибѣгнулъ къ совершенно противоположному. средству, къ крѣпкимъ напиткамъ, которые дѣйствительно помогли ему на нѣкоторое время забыться. Но „злобный мучитель“ его (такъ сталъ онъ называть Чеканова) готовилъ ему впереди та изъ-подтишка бѣды еще горшія, — изъ-подтишка говоримъ потому что, онъ продолжалъ быть любезнымъ съ Второвымъ, ласково съ нимъ разговаривалъ при другихъ и даже принималъ его у себя. 12го іюня, въ присутствіи всѣхъ членовъ и канцеляристовъ уѣзднаго суда, при открытыхъ дверяхъ въ помѣщеніи занимаемомъ тутъ же судомъ земскимъ, Андрей Фолатьевичъ разбранилъ въ пухъ Второва. Герой вашъ молчалъ „и неутѣшно рыдалъ“, испытывая такой незаслуженный и безпощадный позоръ. Вечеромъ съ Вертеромъ въ рукахъ онъ пошелъ бродить по городскому кладбищу. Но страданія Вертера, вызывавшія у него потоки слезъ, и печальный пріютъ самарскихъ праотцевъ не облегчили гнетущаго его горя, публично испытаннаго позора. Къ счастію, подоспѣвшій къ этому времени двадцативосьмидневный отпускъ, о которомъ еще прежде просилъ онъ, далъ ему возможность покинуть Самару, что послѣдовало 27го іюня 1794 года.
Изъ отдѣльныхъ, сколько-нибудь замѣчательныхъ фактовъ относящихся ко времени пребыванія въ Самарѣ Второва, почти не на что указать. Самарская жизнь его разнообразилась только поѣздками, которыя, при отношеніяхъ съ Чекановымъ, не могли быть часты. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ (въ началѣ октября 1793 года), въ село Алексѣевское къ Молоствовымъ, остановившись въ о Жаданіи смѣны лошадей, Второвъ читалъ какую-то тетрадь о путешествіи Петра Великаго, по его словамъ написанную неправильно и дурнымъ слогомъ, но очень любопытную. На рождественскія святки онъ ѣздилъ въ Симбирскъ, гдѣ пробылъ до Это января 1794 года, въ обществѣ своихъ друзей. Долгая его отлучка подала поводъ уѣздной молвѣ распространить слухъ что Второвъ остается въ Симбирскѣ секретаремъ у губернатора; „какіе скверные здѣсь жители!“ замѣчаетъ по поводу этой молвы недовольный ею нашъ авторъ. Въ мартѣ 94го года одна изъ тетокъ Второва по матери, Лизавета Леонтьевна Пяткина, бѣднѣйшая дворянка, проживавшая по домамъ помѣщиковъ, привезла и отдала ему на руки своего сына для опредѣленія его на службу; авторъ дневника замѣчаетъ что чрезъ это для него прибавились новыя заботы; этотъ сынъ, какъ увидимъ, игралъ важную роль въ жизни героя нашей хроники. Въ томъ же мѣсяцѣ монотонная самарская жизнь Второва оживилась пріѣздомъ съ Кавказа его двоюроднаго брата, также Второва (Петръ Борисов.), служившаго въ Воронежскомъ мушкетерскомъ полку и отправлявшагося для свиданія съ матерью въ Оренбургъ».
Кажется, въ этомъ городѣ находились и другіе члены старшей линіи Второвыхъ. Два-три раза лѣтомъ 1794 года Иванъ Алексѣевичъ ѣздилъ въ ближайшія къ городу деревни, къ окрестнымъ помѣщикамъ, которые замѣтно ласкали молодаго человѣка, рѣзко отличавшагося отъ всей приказной братіи. Съ этой поры начинаются его сближенія съ братьями Тургеневыми, Углицкими (Василій и Андрей Андреев.), Молоствовыми, Микулиными (Павелъ и Порфирій Петровичи), Смольковыми и др. Въ дневникѣ записаны два случая свидѣтельствующіе о тогдашней общественной безопасности; первый, нападеніе Калмыковъ на конскіе табуны въ Самарѣ и отогнаніе этихъ послѣднихъ; второй, открытый денной грабежъ на Волгѣ, съ оружіемъ въ рукахъ. Разбойники напали на купца плывшаго на своемъ суднѣ въ Астрахань, ограбили его до нитки, избили и изранили картечными пулями до полусмерти; въ суднѣ по обрубили всѣ снасти и пустили его по теченію рѣки. Къ счастію, одинъ добрый человѣкъ, судопромышленникъ, встрѣтивъ судно, остановилъ его и, найдя на немъ лежащаго безъ сознанія хозяина, привезъ его въ Самару, заявилъ о происшествіи, а умирающаго купца отдалъ на попеченіе лѣкаря Баумгартена.
Одновременно съ отпускомъ, Второвъ просилъ и объ отставкѣ, которая и прислана ему была въ началѣ октября 1794 года, по возвращеніи изъ Симбирска. Изъ Симбирска Второвъ ѣздилъ въ Казань; тамошніе пріятели звали его, по выходѣ въ отставку, переселиться совсѣмъ въ этотъ городъ, обѣщая ему свое содѣйствіе при опредѣленіи на службу. Къ сожалѣнію Второвъ не сообщаетъ подробностей о своемъ путешествіи въ эти два города, между тѣмъ какъ оно (по крайней мѣрѣ поѣздка въ Казань) не лишено было значенія и не осталось безъ вліянія. Въ Казани онъ сошелся съ главою тамошнихъ масоновъ, С. А. Москотильниковымъ. При первой встрѣчѣ, нѣсколько суровый на видъ Москотильниковъ не понравился Второву; но разстались они по пріятельски. Москотильниковъ, какъ видно, былъ очень близокъ съ вышеупомянутымъ Бобровскимъ и Орловымъ (Кондрат. Сергѣев.), префектомъ Казанской семинаріи. Въ домахъ Бобровскаго, Орлова и Moскотильникова бывали (можетъ-быть по случаю самарскаго гостя) частыя собранія, днемъ (обѣды) и вечерами. Второву болѣе всего понравились вечеринки у Москотильникова, гдѣ слухъ его услаждался игрою на скрипкѣ и флейтѣ и гдѣ хозяинъ находилъ возможность говорить съ нимъ «объ упражненіяхъ въ познаніи самого себя». Бывалъ ли на этихъ вечеринкахъ другъ Саввы Андреевича, Каменевъ, изъ дневника Второва невидно. «Савва Андреевичъ и Василій Родіоновичъ (Бобровскій) принудили меня», говоритъ авторъ дневника, «предъ отъѣздомъ дать имъ слово чтобы непремѣнно, по возвращеніи въ Самару, проситься въ отставку и пріѣзжать къ нимъ въ Казань, гдѣ обѣщали къ опредѣленію меня сдѣлать всякое пособіе.» Совѣтъ этотъ пришелся какъ нельзя болѣе кстати. Еще болѣе скупымъ на извѣстія дѣлается Второвъ по возвращеніи въ Самару, выйдя въ отставку: по нѣскольку дней и недѣль онъ ровно ничего не записываетъ, а что и записываетъ, то уке черезчуръ лаконически. Послѣдняя запись въ журналѣ за 1794 годъ была сдѣлана имъ 15го декабря. Въ этотъ день онъ не выходилъ изъ дому и съ пяти часовъ утра до шести часовъ вечера, почти не вставая съ мѣста, все занимался чтеніемъ; на душѣ у него было свѣтло и покойно. «Создатель мой», читаемъ въ записи, «еслибы всегда такая благодать небесная посѣщала меня! Еслибы всѣ праздные часы, коихъ бываетъ несравненно больше, употреблены были съ пользою на подобныя сему упражненія, я былъ бы счастливъ, былъ бы спокоенъ, несмотря на состояніе моей жизни!… Читая Невтонову оптику, воображалъ я Эйлера, его физическія письма, его жилище (пребываніе) въ Россіи, вдругъ мысленно перелетѣлъ и самъ въ Москву, познакомился съ нѣкоторыми учеными, которыхъ мнѣ фантазія изображаетъ однѣ тѣни. Между тѣмъ посѣщаю типографію; сочиненія Саввы Андреевича[24] у меня въ рукахъ; я сочиняю самъ къ нимъ предисловіе, сочиняю письмо къ Николаю Львовичу (переписка съ которымъ въ послѣднее время возобновилась) и посвящаю ему сіе собраніе. Издаю въ печать. Главная цѣлъ сего изданія не интересъ и не ласкательство, но единая жертва благодарности и усердія моему чувствительному другу, чтобы симъ возбудить въ немъ склонность, мнѣ извѣстную, къ наукамъ, или, по крайней мѣрѣ, къ упражненію-въ чтеніи и писаніи. Потомъ разсылаю сіи книжки ко всѣмъ моимъ друзьямъ и пріятелямъ»…. Таковы были наивныя мечтанія двадцати двухлѣтняго юноши обнаруживавшаго несомнѣнную склонность къ литературнымъ занятіямъ. Тогдашняя русская литература, при всей своей незрѣлости, сдѣлала свое дѣло: она порвала всякую моральную связь между молодымъ человѣкомъ и окружающею его дѣйствительностію, — канцелярскимъ, приказнымъ міромъ; она загнала этого юношу въ самого себя, въ міръ мечтательности, отвлеченій, и заставила его стремиться куда-то, но куда именно, онъ самъ еще не могъ отдать себѣ отчета. Иванъ Алексѣевичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ самоучекъ, которые, къ счастію, никогда не переводились на Руси со временъ Ломоносова. Ихъ нравственный обликъ тѣмъ любопытнѣе, чѣмъ большимъ пространствомъ времени они отъ насъ отдѣляются. Но будущій литераторъ, какимъ мы готовы признать Второва, съ той поры какъ онъ оставилъ секретарскую должность въ Самарскомъ уѣздномъ судѣ, вмѣсто того чтобы развернуться, расписаться, сдѣлаться говорливѣе, хотя бы въ томъ же сентиментальномъ направленіи, вдругъ почти умолкаетъ на цѣлыхъ шесть лѣтъ! Что же это значитъ? Самарскія свои записки авторъ оканчиваетъ слѣдующею шуткой: «Самарская муза пресѣкла гласъ свой на семъ мѣстѣ и будетъ отдыхать до времени когда опять настроитъ кобузъ свой, у котораго крючекъ уже началъ брянчать. Не дивитесь! Здѣшніе жители, будучи въ сосѣдствѣ съ Азіятцами, весьма часто утѣшаютъ себя ихъ музыкою.» Но на самомъ дѣлѣ автору дневника было не до шутокъ.
Съ 16го декабря 1794 по 10е апрѣля 1795 года въ журналѣ Второва не написано ни одной строчки. Но подъ это послѣднее число вотъ что читаемъ:
«Съ 15го числа декабря по 10е сіе апрѣля происходили со мною ужасныя перемѣны; но я, въ разсѣянности моей отъ овыхъ, ничего не записалъ въ моемъ журналѣ. Все оставлено, все забыто! Сіи записки (1792—1794) прекращаются. Я начну новаго рода мои записки съ начала 795 года, гдѣ запишу что упомню о происшествіяхъ по сіе число со мною послѣдовавшихъ; и сколько оный (новый журналъ) продолжаться будетъ, не знаю.»
Но данное самому себѣ обѣщаніе не было исполнено: журналъ на два года прекратился совсѣмъ, и хотя возобновился съ 1797 года, но велся весьма небрежно и отрывочно, такъ что въ продолженіе четырехъ лѣтъ, до 1801 года, авторомъ не исписано и десяти листовъ.
Что же означала такая перемѣна съ нашимъ будущемъ литераторомъ? Объ этомъ въ слѣдующей главѣ.
III.
(1795—1801)
править
Читая самарскія записки И. А. Второва, мы часто встрѣчаемъ въ нихъ выраженія недовольства собою, въ родѣ слѣдующихъ; «я совсѣмъ почти испортился; потухаетъ моя стремительность къ наукамъ и я всѣмъ скучаю. Сколько было предпріятій, сколько плановъ! Всѣ остаются безъ дѣйствія;» «Что я здѣсь пресмыкаюсь?.. Я самъ себѣ удивляюсь; самъ себя не понимаю и пребываю совершеннымъ скотомъ, совершеннымъ тунеядцемъ: ни (по) должности, опредѣленной мнѣ судьбою, ни по склонности моей, предпринимаемаго ничего почти не дѣлаю. И оттого самъ терзаюсь; но самъ же себя не могу преодолѣть… Что это такое? Создатель мой! къ чему Ты меня приводишь?» и пр. Въ числѣ самообличительныхъ фразъ, на которыя не скупился нашъ герой, разъ пять, шесть встрѣчаются и такія: «былъ пьянъ», «былъ погруженъ въ гнусныя мерзости» и т. п. Повидимому тина глухой самарской жизни не разъ грозила втянуть въ себя юнаго Второва, который уже по одному своему экономическому положенію, по крайней своей бѣдности и безпомощности, менѣе чѣмъ кто-либо изъ людей ему подобныхъ (какъ Болотовъ, Добрынинъ), имѣлъ возможность сопротивляться напору житейскихъ невзгодъ. Это, впрочемъ, не объясняетъ еще шестилѣтняго періода въ жизни Второва, времени съ 1795 по 1801 годъ. Самъ онъ, уже въ позднѣйшую пору своей жизни (въ 1818 году), вотъ что говоритъ объ этомъ періодѣ:
«Волнуемый страстями, свойственными сему возрасту, пріобрѣтя болѣе знакомствъ и кружась въ вихрѣ свѣтской жизни, мало-по-малу я оставилъ свои занятія въ наукахъ. Уединеніе стало тяготить меня; я былъ разсѣянъ и рѣдко принимался за журналъ свой. Я сдѣлалъ ужасный переломъ одной страсти, которая была для меня раемъ и адомъ. Сего перелома требовалъ разсудокъ и таковы были обстоятельства. Я оставилъ службу и рѣшился оставить тѣ мѣста гдѣ провелъ юность свою. Я желалъ видѣть обѣ столицы и людей и поѣхалъ въ Москву.»
Мы уже видѣли что самарская жизнь Второва не представляла ему тѣхъ средствъ къ самообразованію, какія давала симбирская. Тогдашнюю русскую литературу, то-есть все написанное отъ Ломоносова до Карамзина, онъ поглотилъ; литература текущая въ послѣднее десятилѣтіе прошлаго вѣка была въ крайнемъ оскудѣніи; стало-быть, питаніе ею могло и не удовлетворять человѣка, даже съ такимъ развитіемъ какое имѣлъ тогда Второвъ; ему могло надоѣсть чтеніе, которое онъ называетъ «занятіемъ въ наукахъ». Этотъ перерывъ нельзя впрочемъ назвать бѣдою, великимъ несчастіемъ для нашего героя, какъ онъ самъ называетъ, такъ какъ изъ своихъ литературныхъ занятій извлекалъ онъ, между прочимъ, и тѣ разслабляющіе соки сентиментальности, которыми, какъ мы видѣли, онъ питался чрезъ мѣру. Самая исторія съ Чекановымъ, то моральное униженіе которое испыталъ Второвъ отъ самарскаго судьи, не могли не содѣйствовать нравственному перелому въ. Жизни молодаго Второва. Изъ приведенныхъ выше словъ видно что исходъ перелома былъ ко благу и притомъ исходъ мужественный, уже обличавшій сформировавшуюся волю: вырваться изъ провинціальной жизни и бѣжать въ столицы, въ ту пору, для человѣка въ положеніи Второва, было крайне смѣло. Такому благопріятному исходу, хотя и косвенно, какъ возбуждающее къ энергіи средство, помогла любовь къ двумъ женщинамъ, которыхъ именъ герой нашъ, съ сожалѣнію, не называетъ и подробностей о которой въ своихъ краткихъ запискахъ, относящихся къ этой порѣ, никакихъ не сообщаетъ.
Выйдя въ отставку Иванъ Алексѣевичъ надѣялся, какъ мы видѣли, получить мѣсто въ Казани; туда особенно звалъ его Савва Андреевичъ Москотильниковъ, предлагавшій ему гдѣ-то мѣсто секретаря, съ жалованьемъ трехсотъ рублей въ годъ. Полагаясь на это обѣщаніе, Второвъ поѣхалъ въ Казань, оставивъ свое семейство въ Самарѣ; на пути онъ заѣхалъ въ Симбирскъ. Въ этомъ городѣ былъ тогда прокуроромъ И. Д. Апраксинъ, старинный хорошій его знакомый, который уговорилъ его остаться на службѣ въ Симбирскомъ намѣстничествѣ, предложивъ ему два стряпческихъ мѣста. Второвъ выбралъ городъ Ставрополь, куда и переѣхалъ въ маѣ 1795 года. Здѣсь пробылъ онъ два года. Въ одной изъ позднѣйшихъ своихъ замѣтокъ Второвъ называетъ свою ставропольскою жизнь «самою лучшею и пріятнѣйшею»; мы не знаемъ почему именно она была такою. Ставропольское общество приняло его очень радушно. Онъ завязалъ здѣсь множество знакомствъ, обратившихся потомъ въ прочныя дружескія отношенія; ближе всѣхъ онъ сошелся здѣсь съ семействами Наумовыхъ, Цызыревыхъ, Пановыхъ и Мильковича, какого-то дальняго своего родственника. Наумовыхъ было четыре брата: Алексѣй, Николай, Павелъ и Михаилъ Михайловичи. Николай былъ владѣльцемъ села Архангельскаго, Павелъ — Юркулей, Михаилъ — Вознесенскаго или Головкина. Объ мнѣніяхъ Цызыревыхъ намъ неизвѣстно. О Пановыхъ и Мульковичахъ будетъ сказано ниже. Никакихъ подробностей о двухгодичной жизни въ Ставрополѣ въ дневникѣ Второва нѣтъ. Дневникъ возобновляется только 1го января 1797 года, слѣдующими словами:
"Два года уже пролетѣли въ вѣчность какъ я опомнился отъ забвенія, праздностію и разсѣяніемъ «духа моего сопровождаемаго. Сердце мое заражено еще. Молю Всемогущаго Отца: да подастъ съ сего утра обновленіе душевныхъ силъ моихъ, да очиститъ сердце, суетами свѣта зараженное!»
Журналъ, по обыкновенію, начинается тоскливою нотой, предчувствіемъ какого-то несчастія, даже скорой смерти, хотя выше говорилось о празности духа и суетности сердца, и тутъ же прибавлено: «Я во всемъ счастливъ; я любимъ; я не имѣю у себя враговъ; я не сдѣлалъ ничего что бы меня страшило, рано или поздно, возмездіемъ.» Смерти не послѣдовало; но 27го февраля читаемъ слѣдующую запись:
«Я отъигралъ свою родъ въ Ставрополѣ. Богъ знаетъ, найду ли еще столько пріятностей въ моей жизни, какими я здѣсь наслаждался. Властію царя нашего упразднено мое мѣсто, а властію судьбы я раалучаюсь съ любезнымъ мнѣ сердцемъ, которое, чрезъ частое свиданіе, чрезъ частое изліяніе взаимныхъ чувствъ нашихъ, столь привязано ко мнѣ что Богъ знаетъ чего будетъ стоить обоимъ намъ разорвать этотъ союзъ! Прости, мой ангелъ!» и пр.
Эти слова не были однѣми сентиментальными фразами. Разлука съ нею была очень тяжела: въ продолженіи всего 1797 года Второвъ только и занятъ былъ мыслію о ней, перепискою съ ней, обмѣнами сюрпризовъ и подарковъ и т. п. Съ упраздненіемъ стряпческой должности, Второва не оставили безъ мѣста: его назначили опять въ ту же Самару, засѣдателемъ нижняго земскаго суда, нѣкоторымъ образомъ товарищемъ исправника. Въ Самару онъ прибылъ въ концѣ марта. Новою своею должностью, на первыхъ порахъ, онъ былъ очень доволенъ. Она требовала безпрестанныхъ разъѣздовъ по уѣзду, участія его въ такъ-называемыхъ «временныхъ отдѣленіяхъ». Эти поѣздки, продолжавшіяся не рѣдко по нѣскольку недѣль къ ряду, были во всякомъ случаѣ для него полезны, расширяя кругъ его знакомствъ и приводя его въ непосредственное соприкосновеніе съ живою дѣйствительностію. Великимъ благомъ для Второва было то что онъ вырвался изъ душной канцелярской атмосферы, что онъ не сдѣлался «уѣзднымъ приказнымъ». Онъ былъ обязанъ этимъ, конечно, литературѣ, которая ввела его въ кругъ болѣе развитыхъ людей и окрестныхъ помѣщиковъ; во и обществу послѣднихъ, привѣтливо его встрѣтившему, онъ былъ не мало обязанъ своимъ спасеніемъ отъ приказной проказы. Въ обществѣ самарскихъ и ставропольскихъ помѣщиковъ, между которыми, какъ уже замѣчено, были и родные по матери, Втотивъ сталъ находить теперь себѣ друзей и лучшее препровожденіе времени, начиналъ становиться своимъ человѣкомъ. Въ эту же пору уладились и его семейныя отношенія: никакихъ бурь уже не было. Но городская самарская жизнь оставалась тою же самою; пребывалъ въ ней тотъ же А. Ф. Чекановъ, котораго одно присутствіе уже волновало Второва; очутившись въ Самарѣ, послѣдній сталъ пристращаться къ картамъ и началъ было проигрывать значительные куши. Семейство Второва, какъ можно догадываться по нѣкоторымъ мѣстамъ записокъ, оставалось въ Ставрополѣ. Въ первыхъ строкахъ этихъ записокъ за 1798 годъ говорится о новой страсти нашего героя, — къ кому, опять неизвѣстно. Предметъ первой страсти его, кажетел, уѣхалъ въ Петербургъ. Предметъ второй пребывалъ гдѣ-то въ Самарской «округѣ» (такъ Второвъ постоянно называетъ уѣздъ), потому что герой нашъ, во время своихъ безпрестанныхъ отлучекъ изъ города, не разъ съ нею видѣлся. Занятый только собою, своими чувствами и страданіями, юный Второвъ не обращалъ вниманія на окружающую его жизнь; поэтому, между прочимъ, такъ пусты его замѣтки относящіяся къ этимъ годамъ. Но изъ нихъ, между прочимъ, видно что въ ту пору въ Самарскомъ уѣздѣ былъ еще великъ калмыцкій элементъ и встрѣчались еще случаи окалмыченія Русскихъ. Частію Второвъ былъ доволенъ такою непосѣдною, деревенскою жизнію, въ особенности весною и лѣтомъ среди волжской природы, которой онъ былъ поклонникъ. «Боже милосердый (пишетъ онъ 13го мая 1798 года), чего еще желать мнѣ! Я чувствую Твои благости ко мнѣ. Въ такихъ лѣтахъ (ему было 26 лѣтъ), въ такомъ бѣдномъ состояніи, я вижу вездѣ уваженіе къ себѣ, а особливо въ сихъ бѣдныхъ деревняхъ: (здѣсь) вездѣ готовы къ исполненію всѣхъ приказаній моихъ. Однакожь я желалъ бы хотя посмотрѣть большіе города и ихъ жителей.» Въ городѣ, съ его городничимъ и картами, Второвъ чувствовалъ невыразимую тоску и скуку, жалобами на которыя переполнены краткія записки его за 1798—1800 годы.
Новое столѣтіе нашъ герой встрѣтилъ слѣдующею замѣткой:
«Новое столѣтіе! И такъ дни жизни моей назначены въ двухъ вѣкахъ человѣческаго лѣтосчисленія. Сколько времени протекло какъ я кружусь въ хаосѣ заблужденій, оставилъ все чѣмъ пламенно занимался я въ молодости! Слишкомъ жертвую я праздности. Богъ меня оставилъ, какъ преступника, достойнаго презрѣнія. Тяжки грѣхи мои, Творецъ милосердый, я чувствую и т. д.»
Подъ день Свѣтлаго праздника того же года, вотъ что записано:
"Ангелъ небесный! другъ мой безцѣнный! Ни минуты не выходишь ты у меня изъ мыслей. Думаешь ли ты обо маѣ? Какъ проведешь ты сію наступающую недѣлю? Мы прежде вмѣстѣ были, а теперь розно. Отъ часу становится труднѣе наше свиданіе. Можетъ будетъ и такое время, когда совсѣмъ не возможно будетъ видѣться. "
Это время наступило 25го октября, — день въ который совершилась вѣчная разлука Второва со вторымъ предметомъ его страсти. 11го ноября 1800 года Второвъ оставилъ Самару и отправился въ свое путешествіе въ Москву и Петербургъ. На какія средства онъ его дѣлалъ, чѣмъ жилъ два года въ нашихъ столицахъ, это мы увидимъ изъ его записокъ, изъ образа жизни его въ обѣихъ столицахъ. Тогдашнее гостепріимство и общительность Второва, развившаяся въ немъ за послѣдніе годы, дѣлали возможнымъ такое путешествіе безъ особенныхъ денежныхъ запасовъ. Легче было теперь Второву, чѣмъ прежде, оставить и свое семейство: одна изъ сестеръ его, кажется, старшая, зачѣмъ-то очутилась въ Москвѣ, другая жила съ матерью въ Ставрополѣ; мать крѣпко постарѣла и вскорѣ умерла, въ маѣ 1800 года. Иванъ Алексѣевичъ сталъ, какъ говорится, вольнымъ казакомъ.
Слѣдующее ниже повѣствованіе о путешествіи въ столицы, подвергнувшееся (въ 1818 году) тщательной обработкѣ автора, приводится его. собственными словами о пребываніи въ Москвѣ и въ извлеченіи о его петербургской жизни.
Путешествіе въ Москву.
править"Въ декабрѣ мѣсяцѣ 1800 года, простясь съ родными, выѣхалъ я изъ Ставрополя. Былъ въ деревняхъ у Н. А. Дурасова,[25] у П. П. Тургенева, у друзей моихъ гг. Наумовыхъ, въ Симбирскѣ, а 26го декабря отправился въ дальній путь съ любезнымъ Алексѣемъ Михайловичемъ (Наумовымъ), его супругою, Анною Ѳедоровною, и дѣвицею Катериной Дмитріевною Спичинскою. Два дня мы прогостили въ деревнѣ H. С. Кроткаго.
"Января 1го 1801 года пріѣхали въ Алатырь, лучшій городъ нашей губерніи. Здѣсь увидѣлся я съ добрымъ другомъ моимъ К. М. Сербудатовымъ. Арзамасъ показался мнѣ прекрасныхъ городомъ по многимъ красивымъ домамъ, церквамъ и монастырямъ, особливо когда подъѣзжаешь къ нему жъ нѣкоторомъ разстояніи. Мы, не останавливаясь въ немъ, проѣхали улицей мимо торговой площади и монастыря въ находившуюся близь него большую слободу, называемую Выѣздной.
"Января 6го числа, въ субботу, поутру пріѣхали въ Муромъ; были у обѣдни, поклонились гробницѣ Свв. Петра и Февроніи. Сей городъ еще лучше Арзамаса. Подъѣзжая къ нему съ Оки, древность церквей привлекала мое зрѣніе, а при въѣздѣ въ него глубокія ямы, въ коихъ видно строеніе, представили пріятный контрастъ: надобно было поднимать голову вверхъ чтобы видѣть построенные на холмахъ домы, старинныя церкви и садики по скату холмовъ, потомъ наклоняться внизъ чтобы смотрѣть на строеніе цѣлыхъ улицъ въ глубокихъ оврагахъ. Здѣсь видѣлъ я старинную церковь построенную царемъ Иваномъ Васильевичемъ Грозна возвышенномъ пригоркѣ Оки, готической архитектуры. Примѣчанія достойны были здоровыя и привлекательныя лица здѣшнихъ посадскихъ женщинъ, ихъ красивые русскіе наряды и головныя высокія повязки. Разсматривая пригожія ихъ лица, я находилъ много пріятности для глазъ, а для сердца?…. Оно уже окаменѣло. Муромскій лѣсъ, по слухамъ о немъ, ничего не представлялъ мнѣ чрезвычайнаго.
"Въ понедѣльникъ утромъ, 8го числа января, пріѣхали въ Суздаль. По множеству церквей и каменнаго строенія издали заключилъ и о немъ лучше нежели о Муромѣ; но или по непріятности квартиры нашей въ тѣсной улицѣ, или по ненастному времени, онъ Показался мнѣ хуже. Мы были у обѣдни, въ дѣвичьемъ монастырѣ, и прикладывались къ закрытымъ мощамъ Св. Евфросиніи. Богослуженіе совершаемое женщинами и самыя сіи богослужительницы, старицы и бѣлицы, оставили въ головѣ моей много странныхъ мыслей. Надобно сказать что я видѣлъ здѣсь баснословнаго оракула, извѣстную во всей окрестности здѣшней и даже въ нашихъ мѣстахъ юродливую женщину Марѳу, которая прослыла святою и у которой при мнѣ набожныя женщины просили благословенія! Увидѣлъ и скорбѣлъ душевно о ней, а болѣе о жалкомъ заблужденіи бѣдныхъ невѣждъ. Близъ дѣвичьяго монастыря, въ Лѣсномъ домикѣ, поразила взоры мои сидѣвшая на печи гнусная каррикатура, самый уродливый скелетъ, у котораго къ безобразному длинному лицу присохла сморщенная кожа, а наросты краснаго мяса на гноючихъ глазахъ дѣлали видъ ея отвратительнымъ и страшнымъ. Синій пестрядиный лоскутъ нѣкогда бывшей рубашки прикрывалъ ея остовъ. На вопросы наши отвѣчала она несвязными отрывками словъ, просила вина, просила сѣсть возлѣ нея, упоминала дьяволовъ, говорила: «умретъ, плакать будутъ», и пр. Женщина живущая съ нею называлась ея родственницею и говорила что сей несчастной около 80ти лѣтъ, что она помѣшалась въ умѣ, будучи 20ти лѣтъ отъ роду, ходила нагая и босикомъ даже зимою по улицамъ и теперь уже года три какъ не выходитъ изъ избы. Послѣ того изъяснила намъ значеніе нѣкоторыхъ словъ сей новой Сивиллы. Мы должны были заплатить нѣсколько денегъ за зрѣлище лжесвятой каррикатуры и за объясненіе ея предсказаній; пошутили кому изъ насъ должно умирать по ея пророчеству и вышли отъ нея. Мнѣ разказывали что сія безумная несвязными своими изреченіями предузнавала будущее приходящимъ къ ней людямъ. У нея часто бываютъ посѣтители, особливо женщины. Многія почтенныя дамы съ набожнымъ чувствованіемъ вопрошаютъ ее о судьбѣ своей, а надзирательница изъясняетъ имъ значеніе словъ ея, за что собираетъ пошлину со смиреннымъ благочестіемъ. Многіе съ благоговѣніемъ произносятъ ея имя и отъ чистаго сердца называютъ ее святою. Какъ оскорбительно унижаютъ они величіе Божества, умышленно (ежели догадка моя справедлива) унижая бѣдное человѣчество, природою обезображенное. Я заключаю что несчастный скелетъ сей содержится такъ тирански, безъ покрова и на голыхъ кирпичахъ, нарочно для привлеченія суесвятовъ приносящихъ жертву обману. Духовные отцы смотрятъ равнодушно на сіе униженіе человѣческаго разума и святыни, ибо пророчица живетъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ монастыря. Пріѣхавъ въ Суздаль, едва успѣли мы остановиться на квартирѣ, какъ начали приходить разные сборщики денегъ. Одинъ сѣдобородый старикъ, держа въ рукѣ блюдечко, требовалъ нараспѣвъ: «Лазарю праведному, другу Божію, Антипію преподобному, зубному исцѣлителю», на украшеніе церквей Божіихъ отъ усердія мзды, называя насъ «высокопочтенными господами». Получа мзду, лишь успѣлъ выдти, какъ явился другой, съ такимъ же блюдечкомъ и съ рыжимъ на затылкѣ пучкомъ волосъ церковникъ. Онъ также съ pacпѣвомъ: «Николаю, скорому помощнику и заступнику, на церковь». Мы скоро пошли въ монастырь, а потому и избавились отъ другихъ сборщиковъ.
"Проѣзжая мимо древняго монастыря (Спасо-Евеиміевскаго), смотрѣлъ я на высокія каменныя стѣны его, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ уже поврежденныя, и на высокія башни. Тутъ содержались прежде и нынѣ содержатся несчастныя жертвы преступленія или несчастія. Въ семъ монастырѣ жила первая супруга нашего императора Петра Іго. Несчастная слабость ея довела до ужасной, мучительной казни генерала Глѣбова и другихъ участниковъ его преступленія и злополучія.
"Верстъ 35 отъ Суздаля село Нельша есть владѣніе моего друга, Алексѣя Михайловича (Наумова). Я прогостилъ у него около трехъ недѣль и время провелъ весьма пріятно. Мы ѣздили съ нимъ по гостямъ въ сосѣдственыя деревни, къ знакомымъ ему помѣщикамъ, съ коими и я познакомился. Были у А. Н. Бутурлина, гг. Возницыныхъ, Каблукова, Трегубова, гр. М. С. Шереметева и пр.
"26го числа января, въ пятницу, простившись съ моими сопутниками, выѣхалъ я изъ Пельши въ Москву. Проѣзжалъ чрезъ города: Юрьевъ, Киржачъ и большую слободу, прекрасную по многимъ каменнымъ домамъ и церквамъ, называемую Гавриловскій посадъ. Въ воскресенье поутру, 28го января, въѣхалъ я въ огромную Москву. Проѣзжая улицами, смотрѣлъ на строенія и на толпы людей идущихъ и ѣдущихъ. Вотъ, думалъ я, городъ о которомъ мечталъ такъ много и который ограничивалъ всѣ мои желанія! Здѣсь никто меня не знаетъ. Позволитъ ли мое состояніе завести знакомство? Можетъ-быть никто не удостоитъ меня и своего вниманія.
"Остановился на Тверской улицѣ, въ Царьградскомъ трактирѣ. На заставѣ взяли у меня отставной указъ мой и велѣли получить его обратно отъ здѣшняго коменданта. Я послалъ моего человѣка за симъ указомъ; но онъ возвратясь сказалъ мнѣ что должно требовать его не отъ коменданта, а отъ оберъ-полицеймейстера, къ которому надобно явиться лично. Итакъ, нарядившись въ мундиръ, поѣхалъ я къ оберъ-полицеймейетеру Ѳ. Ѳ. Эртелю. Дождавшись въ его канцеляріи, видѣлъ я какъ изъ внутреннихъ покоевъ полицейскіе офицеры провели какихъ-то двухъ дамъ, подъ черными капорами, съ заплаканными глазами. Наконецъ вышелъ г. Эртель, спросилъ мой паспортъ, прочиталъ его, спросилъ меня долго ли я пробуду въ Москвѣ и учтивымъ образомъ возвратилъ мнѣ его, сказавъ чтобъ я изволилъ расписаться.[26] Дѣло кончено! Я поѣхалъ знакомиться съ извѣстными мнѣ людьми. Былъ у Павла Ивановича Комарова, гдѣ и обѣдалъ, потомъ у г. Тургенева, Ивана Петровича, директора университета. Знакомство его и дѣтей его, Андрея и Александра Ивановичей, для меня весьма интересно.[27] Былъ у гг. Дурасова Николая Алексѣевича и Мельгунова Степана Григорьевича. Въ трактирѣ ночевалъ я только одну ночь, а потомъ, по ласкамъ ко мнѣ Павла Ивановича (Комарова) и приглашенію его, переѣхалъ къ нему въ домъ, состоящій близь Сухаревой Башни, въ приходѣ Троицы, въ Троицкой улицѣ.
"Пріѣздъ мой въ Москву былъ въ самомъ началѣ Сырной велѣли. Всѣ публичныя увеселенія были открыты; театры, собранія и маскарады наполнены людьми; мнѣ удалось видѣть почти всѣхъ жителей московскихъ и увеселенія ихъ. Въ первый день пріѣзда моего, весь вечеръ провелъ я въ домѣ И. П. Тургенева въ самомъ пріятномъ сообществѣ. Хозяинъ почти не вставалъ съ постели отъ болѣзни. У него видѣлъ я друга бѣдныхъ, Ивана Владиміровича Лопухина, и лучшаго баснописца нашего И. И. Дмитріева, а въ комнатахъ дѣтей его многихъ молодыхъ писателей, извѣстныхъ по сочиненіямъ въ издаваемыхъ тогда журналахъ, изъ коихъ помню только гг. Жуковскаго Василія Андреевича, кн. Козловскаго и пожилаго уже Невзорова Максима Ивановича.[28] Меня пригласили въ театръ Университетскаго Благороднаго Пансіона и я поѣхалъ вмѣстѣ съ дѣтьми г. Тургенева. Играли драму, помнится, Добрый Сынъ, переведенную питомцами изъ Беркенева L’ami des Enfants — и прекрасно. Актеры и музыканты въ оркестрѣ были всѣ изъ питомцевъ сего Пансіона. Зрители были по большей части родители воспитывающихся въ Пансіонѣ дѣтей и почетные люди, родственники ихъ и знакомые. Я былъ чрезвычайно доволенъ симъ первымъ днемъ.
"29го января, во вторникъ, отъ С. Г. Мельгунова присланъ мнѣ визитерный билетъ въ Благородное Собраніе, Въ 8 часовъ вечера мы поѣхали туда съ П. И. Комаровымъ, Елизаветой Матвѣевной Ратьковой и ея дочерью Елизаветой Михайловной въ каретѣ. Входъ въ освѣщенныя комнаты, особливо въ огромнѣйшій длинный залъ, наполненныя лучшимъ дворянствомъ обоего пола, былъ поразителенъ. До четырехъ тысячъ персонъ собранныхъ въ одномъ мѣстѣ, одѣтыхъ въ лучшее платье, особливо дамы и дѣвицы, украшенныя брилліантами и жемчугомъ, составляли для меня восхитительное зрѣлище какимъ я никогда не наслаждался.[29] Здѣсь видѣлъ я всѣхъ красавицъ московскихъ, всѣхъ знатнѣйшихъ и почетнѣйшихъ людей вѣка Екатерины Великой и даже Елисаветы императрицы, каковы напримѣръ два брата Ѳедоръ Андреевичъ и Иванъ Андреевичъ графы Остерманы и др. Кавалеры всѣ безъ исключенія (кромѣ одного старика Остермана) въ башмакахъ и въ мундирахъ со шпагами. Какая вѣжливость, учтивость и благопристойность! Ежели потѣсните вы кого, или васъ кто заденетъ нечаянно, то всегда съ пріятною миною и уклончивостію извиняются; жаль только что по большей части на французскомъ языкѣ: Pardon, monsieur! или je vous demande pardon. Русскій языкъ слышенъ весьма рѣдко. Въ такомъ множествѣ людей нѣтъ грубаго шума, какой слышенъ въ маскарадахъ, или въ другихъ общихъ собраніяхъ, но какой-то пріятный гулъ и шорохъ отъ движущихся массъ народа. Задъ, великолѣпный и обширнѣйшій, освѣщенъ множествомъ люстръ и разноцвѣтныхъ огней. На вутреннихъ верхнихъ балконахъ вокругъ всего зада, поддерживаемыхъ множествомъ колоннъ, возлѣ стѣнъ, сдѣлано возвышеніе о двухъ ступеняхъ, окруженное перилами. По обѣихъ сторонамъ сего возвышенія, у стѣнъ и у краевъ, мягкіе диваны для сидящихъ зрителей; вверху — два оркестра, одинъ инструментальной, а другой роговой музыки. Посреди зады въ нѣсколько круговъ танцуютъ, а по возвышенныхъ переходамъ, между сидящихъ по диванамъ, какъ равно и до залу, прогуливаются. Въ концѣ зады, на противной сторонѣ буфета, на высокомъ пьедесталѣ поставленъ мраморный бюстъ Екатерины И, который, по вступленіи на престолъ Александра I, былъ всегда освѣщаемъ. Конфеты, мороженое, лимонадъ и аршадъ, во всѣхъ мѣстахъ и во всѣхъ комнатахъ разносятъ богато одѣтые лакеи; цѣна умѣренная и штатъ мелкимъ серебромъ. Здѣсь можно видѣть всѣ ордена кавалерскіе, военные, придворные и штатскіе мундиры, всѣхъ полковъ и всѣхъ губерній, и тѣ и другіе не только своего отечества, но и другихъ государствъ. Въ густой блестящей толпѣ вдругъ встрѣтился я съ знакомыми лицами; узнали другъ друга, обрадовались какъ ближніе родные и не разлучались до самаго разъѣзда изъ Собранія; это были: Василій Николаевичъ и Анна Васильевна Пановы, Ѳедоръ Михайловичъ, Капитолина и Марья Ѳедоровны Тимашевы.[30] Любезная Анна Васильевна записала мнѣ приходъ и уродище дома своей квартиры. Всякій день, послѣ того, я видѣлся съ сею почтенною женщиной. Она имѣетъ въ Москвѣ много знакомыхъ и родныхъ; мы часто ѣздили съ нею къ симъ знакомцамъ ея на обѣды и вечера. Черезъ нея познакомился я довольно коротко съ тремя домами: гг. Ладыженскихъ, Дмитрія и Андрея Ѳедоровичей, тетки ея, любезной Анны Петровны Кротковой, урожденной княжны Волконской, и Григорія Борисовича Кошелева, у которыхъ и послѣ отъѣзда изъ Москвы Анны Васильевны бывалъ очень часто.
"Въ послѣднее воскресенье, въ маскарадныхъ залахъ Петровскаго театра, съ 11 часовъ утра начинается денной маскарадъ, а съ 8 часовъ вечера — ночной; многіе остаются въ обоихъ, обѣдаютъ или завтракаютъ въ семъ домѣ. Денной маскарадъ для меня былъ занимательнѣе ночнаго потому что въ немъ можно видѣть день и ночь вмѣстѣ. Первая зала съ прихода, длинная и большая, освѣщена солнечнымъ свѣтомъ. Изъ нея входишь въ круглую огромную залу называемую ротондой; въ ней нѣтъ ни одного окна. Она окружена колоннадой съ переходами; между каждою колонной виситъ люстра, коихъ много повѣшено и въ срединѣ комнаты, съ потолка сдѣланнаго куполомъ. Множество возженныхъ восковыхъ свѣчъ въ люстрахъ ярко освѣщаютъ всю ротонду, и слѣдственно, представляютъ ночь среди дня. Людей обоихъ половъ наполнено въ обѣихъ залахъ чрезвычайное множество, разныхъ состояній, купечества и дворянства, одѣтыхъ въ разныя маскарадныя платья и съ разными каррикатурными масками. Въ обѣихъ залахъ танцуютъ въ нѣсколько круговъ; по переходамъ и въ боковыхъ комнатахъ играютъ въ карты. Въ 12 часовъ ночи заиграютъ на трубахъ и всѣ танцы прекращаются. Тутъ начинается разъѣздъ и оканчивается уже часовъ въ 6 поутру; по сему можно заключить какое бываетъ многочисленное собраніе людей и экипажей.
"Въ Великій Постъ, въ Благородномъ Собраніи съѣзжаются обыкновенно, какъ и прежде, по два раза въ недѣлю (кромѣ первой и страстной), во вторникъ и четвертокъ, но только уже танцевъ не бываетъ. Сіи великопостныя собранія называются консертомъ. Тутъ играетъ музыка, а члены и визитеры сидятъ, ходятъ, разговариваютъ и играютъ въ карты. При жизни царствовавшаго тогда императора Павла запрещены были и названія клубовъ; вмѣсто того, при мнѣ, было два клуба подъ названіями академій, — музыкальной и танцовальной. Первая была въ домѣ генерала Г. Ал. Хомутова, для благородныхъ людей, гдѣ читаютъ газеты, журналы, играютъ въ карты и на билліардѣ, обѣдаютъ и ужинаютъ; во второй то же дѣлаютъ иностранцы и купечество, сверхъ того, и танцуютъ; здѣсь много членовъ и изъ благородныхъ. Я былъ въ обѣихъ академіяхъ визитеромъ. Въ музыкальной старшинами и членами лучшіе люди изъ московскаго дворянства. Тутъ видѣлъ я многихъ извѣстныхъ писателей, изъ коихъ часто бывалъ Владиміръ Васильевичъ Измайловъ; онъ небольшаго роста, физіономія невзрачная, но умная и добрая.[31] Николай Михайловичъ Карамзинъ былъ старшиною. Но я, бывши три раза въ сей академіи, не видалъ его и — что еще удивительнѣе! — ни въ одномъ публичномъ собраніи, но въ спектакляхъ, ни гдѣ не случилось видѣть сего любимаго моего писателя. Онъ выѣзжалъ только въ знакомые ему частные дома. Два раза случалось что я нѣсколькими минутами не заставалъ его въ домѣ И. И Тургенева. Сынъ его, Андрей Ивановичъ, оказалъ ему о желаніи моемъ познакомиться съ нимъ и обѣщалъ вмѣстѣ со мною ѣхать къ нему; однакожь, за разными отвлеченіями, сего не случилось до тѣхъ поръ, когда я пріѣхалъ къ нему одинъ. Я часто бывалъ въ домахъ С. Г. Мельгунова, Н. А. Дурасова, А. Д. Карлова, бывшаго губернатора нашего; часто обѣдалъ у нихъ и имѣлъ случай узнать многихъ богатыхъ и знатныхъ жителей московскихъ, наконецъ увидѣлъ и любезнаго автора, H. М. Карамзина.
"Февраля 14го числа, въ четвертокъ, объявлено было что въ первый разъ еще въ Россіи будутъ давать концертъ славную ораторію г. Гайдена Твореніе Свѣта. Въ большой круглой залѣ Петровскаго театра собрано было около трехсотъ лучшихъ музыкантовъ и пѣвцовъ, коими дирижировали гт. Денглеръ и Керцелли. Кантаты и речитативы переведены были съ нѣмецкаго Николаемъ Михайловичемъ Карамзинымъ. Купивши билетъ для входа за пять рублей, приѣхалъ я въ пять часовъ вечеромъ съ Андреемъ и Александромъ Ивановичами Тургеневыми и нашелъ въ залѣ большое собраніе слушателей изъ лучшей московской публики, кавалеровъ и дамъ. Консертъ еще не начинался. Мы ходили по задѣ, встрѣчались съ знакомыми и разговаривала; вдругъ подходитъ ко мнѣ Андрей Ивановичъ и говоритъ, хочу ли я видѣть Николая Михайловича? Онъ подвелъ меня къ переходамъ и указалъ на человѣка стоящаго возлѣ колонны въ медвѣжьей шубѣ, крытой темнозеленымъ казиміромъ. Физіономія его показалась мнѣ болѣе доброю, нежели остроумною. Я долго смотрѣлъ на него, воображая всѣ его творенія, какія читалъ а съ удовольствіемъ; представилъ себѣ и то, какъ сіе доброе, милое лицо улыбалось съ непріятнымъ ощущеніемъ, читая язвительную на него критику въ одѣ Въ честь моего друга. Андрей Ивановичъ хотѣлъ меня тутъ познакомить съ нимъ, но я, почтя за неприличное, отклонилъ его, условясь ѣхать съ нимъ вмѣстѣ къ нему на другой или на третій день. Начался концертъ. Все собраніе слушателей, коихъ было до трехъ тысячъ, кто гдѣ ходилъ, стоялъ или сидѣлъ, — тутъ всякій и остановился; шумъ отъ шарканья и разговоровъ утихъ; всѣ устремились на оркестръ, восхищались музыкою и пѣніемъ.
"Ни на другой, ни на третій день не удалось мнѣ быть съ Андреемъ Ивановичемъ у H. М. Карамзина, а былъ я у него одинъ 23го февраля, въ субботу. Онъ стоялъ на квартирѣ на Никольской улицѣ, въ каменномъ домѣ портнаго Шмидта.[32] Я пріѣхалъ къ нему поутру и нашелъ его только лишь возвратившагося съ утренней прогулки, которую дѣлать обыкновеніе имѣетъ онъ всякій день. Въ задѣ, на окошкахъ и на полу, лежали большія книги. Онъ встрѣтилъ меня ласково и когда я сказалъ свое имя, то онъ отвѣчалъ мнѣ что уже меня знаетъ по словамъ Андрея Ивановича Тургенева и читалъ мои сочиненія напечатанныя въ двухъ журналахъ.[33] Мы сидѣли съ нимъ въ гостиной, или диванной его комнатѣ, пили кофе и говорили о разныхъ предметахъ. Я сказалъ ему что не зная его лично давно уже почиталъ и любилъ по его сочиненіямъ. Онъ спрашивалъ меня гдѣ я учился. Какъ старшина Музыкальной Академіи предлагалъ мнѣ записаться членомъ оной. На столѣ лежали запечатанные листы Московскаго журнала издаваемаго имъ въ 1791 и 1792 годахъ. Его перепечатывали вновь съ его позволенія, и онъ самъ разсматривалъ корректуру. Вдругъ вошелъ къ намъ въ комнату какой-то французскій графъ, среднихъ лѣтъ, эмигрантъ, который пріѣхалъ тогда въ Москву, кажется, познакомившійся съ нимъ прежде, во время его путешествія по Европѣ. Онъ началъ говорить съ нимъ пофранцузски, а я, побывъ нѣсколько, раскланялся и вышелъ удостоясь его привѣтствія чтобы посѣщать его чаще. На сей разъ его физіономія и острота показались мнѣ гораздо значительнѣе нежели прежде, а въ обращеніи его замѣтилъ а меньше философіи нежели въ его сочиненіяхъ. Въ другой разъ посѣщеніе мое къ нему было кратковременно и неудачно. Недѣли чрезъ двѣ послѣ того вошедъ я къ нему въ ту же комнату. На лѣвой сторонѣ у окна, гдѣ прежде сидѣли мы съ нимъ, сидѣлъ Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ, а напротивъ его, въ правой сторонѣ отъ дверей, сидѣлъ хозяинъ, обвязанный платками, съ болѣзненнымъ лицомъ. Возлѣ него стояли два лѣкаря и готовились выдергивать больные зубы. Онъ встрѣтилъ меня сими словами: "извините меня, милостивый государь! Вы видите, въ какомъ я положеніи; прошу васъ въ другое время? Такой пріемъ огорчилъ меня и заставилъ, извинясь взаимно, выйти. За дверью слышалъ я что г. Дмитріевъ спрашивалъ обо мнѣ: не Урусовъ ли я? какъ видно, принимая меня за молодаго автора сего имени, сочинившаго книгу подъ титуломъ Оттѣнки Моего Сердца.[34] Не успѣлъ я перейти еще чрезъ залъ, какъ хозяинъ выбѣжалъ за мною и назвавъ меня по имени, извинялся что онъ не узналъ меня, говорилъ что дня черезъ четыре онъ будетъ здоровъ и просилъ тогда къ себѣ, что онъ всегда будетъ радъ моему посѣщенію. Я изъявилъ ему сожалѣніе о его болѣзни и о безвременномъ моемъ посѣщеніи и уѣхалъ будучи довольнѣе собою. Послѣ того, во все время моего пребыванія въ Москвѣ, я не бывалъ у него и нигдѣ не видался съ нимъ; ибо весной жилъ онъ на дачѣ, а потомъ женился на первой супругѣ своей, урожденной Протасовой.[35]
«Московская жизнь моя въ первые дни доставляла мнѣ много пріятностей въ разсужденіи новыхъ предметовъ, новыхъ знакомствъ; но для чувствительнаго сердца существующаго безъ цѣли, безъ плановъ и надежды была отравою мысль о будущей безызвѣстности и о бѣднѣйшемъ положеніи моего состоянія въ свѣтскихъ пышностяхъ. Позволить ли достатокъ мой быть часто въ тѣхъ домахъ коими я здѣсь такъ много обласканъ? Одни переѣзды по отдаленнымъ разстояніямъ обширнаго города составляютъ уже для меня ощутительныя издержки, впрочемъ гостепріимные хозяева вездѣ почитаютъ за одолженіе когда пріѣдешь къ нимъ на обѣдъ или на вечеръ. Сверхъ того, я часто съ знакомцами моими обѣдывалъ или въ русскихъ трактирахъ, или у ресторатеровъ, а чаще у Поляка Ивана Васильва (?), содержащаго ресторацію на Никольской улицѣ, за умѣренную цѣну. Часто бывалъ въ спектакляхъ, маскарадахъ и почти ни одного Благороднаго Собранія не пропускалъ по визитернымъ билетамъ, всегда легко доставляемымъ мнѣ отъ почтенныхъ членовъ онаго, особливо посредствомъ С. Г. Мельгунова и любезной А. П. Кроткой. Въ семъ собраніи, какъ я сказалъ прежде, бываетъ лучшее и блестящее общество и наблюдается болѣе нежели гдѣ-нибудь благопристойности и вѣжливости. Здѣсь между знакомыхъ и незнакомыхъ наблюдательный философъ можетъ съ любопытствомъ разсматривать разныя физіономій и характеры, вслушиваться въ разговоры смѣтные и занимательные. Молодые люди, избалованные счастьемъ и богатствомъ, гордясь купленными мальтійскими орденами, выказывали свою модную прическу, жабо и высокіе воротники не мундирахъ; большая часть ихъ въ очкахъ, не для пособіи своему зрѣнію, а для моды. Нѣкто г. Чебышовъ, кажется штабсъ-капитанъ, имѣя иностранный орденъ, довольно сходны съ нашимъ Андреевскимъ, съ голубою лентой по камзолу и съ мишурною звѣздою, расхаживалъ по Собранію какъ Діогенъ, нагнувъ свой корпусъ и повертывая головою какъ будто искалъ людей, только вмѣсто фонаря имѣлъ на носу очки. Въ толпѣ молодыхъ щеголей я рѣдко слыхалъ умные разговоры, но по большей части смѣшные; вотъ напримѣръ какіе. Изъ числа трехъ модниковъ, сидѣвшихъ подъ оркестромъ, одинъ, лѣтъ двадцати, говорилъ другому: „Я бы теперь ужь былъ полковникомъ, ежели бы батюшка мой не упустилъ случая попросить N; а онъ съ нимъ очень знакомъ“. Въ ту минуту проходитъ мимо ихъ молодой блѣднолицый мальтійскій кавалеръ. Мечтающій полковникъ вскакиваетъ съ мѣста и почтительно кланяется ему, называя „вашимъ сіятельствомъ“; а сей сіятельный едва удостоилъ его кивнуть головой и прошелъ мимо. Въ другой разъ сѣлъ я возлѣ своего знакомаго, Александра Николаевича Волкова. Близь него сидѣлъ модный щеголь съ превеликимъ Жабомъ, причесанный и одѣтый довольно каррикатурно. Я вслушался въ разговоръ его. Онъ ропталъ, для чего долго не умираетъ отецъ его: онъ могъ бы располагать имѣніемъ, жить веселѣе и ѣхать въ чужіе края. Разказывалъ какъ онъ былъ недавно въ Казани въ тамошнемъ Собраніи, гдѣ онъ нашелъ только четырехъ человѣкъ, да и тѣ влезали на хоры смотрѣть его. Это былъ, конечно, фарсъ, но весьма глупый. Въ большемъ количествѣ людей, конечно, больше глупцовъ и умныхъ чѣмъ въ маломъ.»
"Марта 14го числа, въ четвертокъ, послѣ обѣда, дошелъ первый слухъ о смерти императора Павла I. Во всемъ городѣ сдѣлалось необыкновенное движеніе. Сначала шептали и боялись говорить открыто; потомъ увидѣли какъ всѣ полки стоящіе въ Москвѣ повели въ Кремль присягать новому императору Александру I. Я поѣхалъ въ Кремль узнать достовѣрнѣе, и на Никольской улицѣ, въ книжныхъ лавкахъ, встрѣтился съ симбирскимъ моимъ знакомцемъ Н. А. Дудинымъ; вмѣстѣ съ нимъ поѣхали мы на его квартиру. Тамъ читалъ я и манифестъ о восшествіи на престолъ государя Александра Павловича. Онъ разказывалъ какъ при немъ, когда онъ былъ у Д. А. Гурьева, вошелъ пріѣхавшій изъ Петербурга курьеромъ князь Долгоруковъ и сказалъ ему: «Empereur est mort!» Весь день и вечеръ говорили о сей перемѣнѣ въ цѣломъ городѣ. Куда ни пріѣдешь вездѣ только и разговоровъ было о смерти государя. Сначала шептали, а потомъ уже говорили вслухъ о всѣхъ подробностяхъ смерти его. На другой день, 15го марта, было гулянье въ Кремлѣ — множество каретъ, саней, пѣшихъ и конныхъ. Это гулянье издавна въ обыкновеніи и принято оттого что прежде ходили покупать вербу для будущаго воскресенья. Москву можно уподобить республикѣ по образу жизни, мнѣніямъ и свободѣ. Чрезвычайно любопытнымъ и страннымъ показалось что многіе изъ молодыхъ щеголей были уже на семъ гуляньи въ круглыхъ шляпахъ, о чемъ прежде боялись и думать. Полиція смотрѣла равнодушно на сей запрещенный нарядъ. Надобно сказать что вмѣстѣ съ курьеромъ привезшимъ извѣстіе о смерти государя, пріѣхалъ и новый оберъ-полицеймейстеръ въ Москву, г. Каверинъ, и тотчасъ смѣнилъ прежняго г. Эртеля, котораго всѣ боялись какъ строгаго блюстителя строгихъ повелѣній покойнаго государя. Другой предметъ разговоровъ, тайныхъ и явныхъ, для московскихъ жителей былъ о смѣнѣ господъ полицеймейстеровъ. Вотъ анекдотъ разказываемый почти во всѣхъ домахъ. Каверинъ, принимая должность отъ Эртеля, требовалъ отчета въ денежной суммѣ; сей не хотѣлъ дать ему, а говорила что ему было ввѣрено отъ государя императора, а потому и долженъ онъ дать отчетъ лично новому государю. Каверинъ прибѣгнулъ съ жалобою къ главнокомандующему въ Москвѣ, графу Ивану Петровичу Салтыкову, которому г. Эртель хотя и отзывался тѣмъ же, но былъ принужденъ прочитать свой отчетъ; но въ самомъ началѣ чтенія былъ остановленъ имъ, ибо въ первыхъ строкахъ расхода суммы открылись лица самыя почтенныя и близкія къ графу Салтыкову, которые получали жалованье за свое шпіонство….
"24го марта былъ день Св. Пасхи. Мы были у заутрени въ приходской церкви Троицкой. При концѣ службы, отъ множества народа и стѣсненнаго воздуха, со мною сдѣлался обморокъ, и я не помню какъ вынесли меня изъ церкви. Во время заутрени — пріятное зрѣлище по всей Москвѣ. Всѣ церкви (а ихъ величайшее множество) въ семъ городѣ освѣщены снаружи плошками и разноцвѣтными фонарями; особенно глава и крестъ Ивана Великаго казались украшенными брилліантами, яхонтами и изумрудами. Во всю недѣлю Пасхи бываетъ здѣсь гулянье подъ Новинскимъ. Множество каретъ и колясокъ туда съѣзжаются, множество лѣшихъ и коааыхъ. Тутъ простой народъ качается на качеляхъ и смотритъ разныя увеселенія. Ташеншлиллеры удивляютъ зрителей, представляя имъ фокусъ-покусы, ходятъ по канату, балансируютъ и пр.
"Сюда пріѣхали весновать изъ симбирскихъ моихъ друзей Михаилъ Михайловичъ Наумовъ, съ Катериною Николаевною и маленькою дочерью, Анной Михайловной; первый и послѣдняя — болѣе для излѣченія болѣзни. Къ нимъ ѣздилъ докторъ Политковскій.[36] Я часто бывалъ у нихъ и проводилъ время пріятно. Наступившая весна доставила мнѣ много пріятности и удовольствій въ прогулкахъ. Я пользовался тогда здоровьемъ и молодостью, имѣлъ хорошее знакомство, не было большой нужды въ деньгахъ, потому что игралъ въ коммерческія игры довольно счастливо. Коротко знакомые были у меня въ домѣ, а любезный хозяинъ мой, Павелъ Ивановичъ, держалъ всегда мнѣ половину; слѣдовательно, я игралъ иногда въ бостонъ по рублю призъ, и въ пикетъ по 50 копѣекъ поэнь. По такимъ достоинствамъ молодые люди и здѣсь принимаются лучше нежели по учености: знатные и лучшіе дома для нихъ всегда открыты. Правда, я бывалъ и въ такихъ гдѣ любятъ болѣе ученость, напримѣръ въ домѣ И. П. Тургенева, Г. Б. Кошелева, Семена Дмитріевича Ситникова, любезнаго и почтеннаго старика, который любилъ меня и у котораго была отборная библіотека. А чаще всѣхъ бесѣдовалъ въ уединеніи съ добрымъ, умнымъ и несчастнымъ слѣпцомъ, Андреемъ Алексѣевичемъ Соколовымъ, который во всю бытность мою въ Москвѣ былъ мнѣ другомъ и съ которымъ, по разлукѣ, болѣе шести лѣтъ мы переписывалось.
"У Симонова монастыря бывалъ я нѣсколько разъ, любовался прекрасными видами, кои описывалъ И. М. Карамзинъ, искалъ хижины въ которой жила его бѣдная Лиза, и видѣлъ только нѣкоторые признаки по буграмъ и ямамъ. Видѣлъ тотъ прудъ, или лучше озеро, осѣненное березами, въ коемъ утопилась Лиза. Смотрѣлъ на многія надписи, начертанныя на деревахъ, русскія и французскія. Трудно прочитать на древесныхъ корахъ, а потому не могъ разобрать тѣхъ стиховъ о коихъ сказывалъ мнѣ Александръ Ивановичъ Тургеневъ:
Погибла въ сихъ струяхъ Эрастова невѣста;
Топитесь, дѣвушки! И вамъ здѣсь много мѣста.
"Бульваръ въ срединѣ города; слѣдовательно, я бывалъ на немъ каждый вечеръ. Отъ Тверскихъ воротъ до Никитскихъ сдѣлана перспектива, около версты длиною, разсаженная по обѣимъ сторонамъ деревьями, укатанная и усыпанная пескомъ. Улицы и площади заставлены каретами, а по проспекту прогуливается знатная московская публика обоихъ половъ. Тутъ всякій вечеръ найдете нѣсколько тысячъ персонъ, а въ праздники до пяти и болѣе тысячъ; можно видѣться съ знакомыми, ходить, сидѣть и разговаривать, а въ галлереѣ, построенной на бульварѣ, лить чай, лимонадъ и аршадъ, лакомиться конфетами, мороженымъ и пр.
"Въ воскресенье, апрѣля 21го, пользуясь прекрасною весеннею погодой, поѣхали мы съ семействомъ Елизаветы Матвѣевны въ поле, за Тверскую заставу, къ Петровскому подъѣздному дворцу. Это — огромный замокъ, стоящій на дорогѣ, верстахъ въ трехъ отъ Москвы, окруженный стѣнами и башнями, въ азіятскомъ вкусѣ. Дворецъ выкрашенъ кирпичнымъ цвѣтомъ, съ пробѣлами. Придворный лакей, въ аломъ сюртукѣ съ позументами, показывалъ намъ всѣ внутреннія комнаты дворца. Я не считалъ сколько перешли мы всѣхъ покоевъ; скажу только что около часа безпрестанно переходили мы изъ комнаты въ комнату. Тутъ нѣтъ никакихъ пышныхъ украшеній. Огромный круглый залъ, простиравшійся во всю высоту дворца, съ куполомъ лѣпной работы, украшенъ барельефами всѣхъ россійскихъ князей, царей и императоровъ, отъ Рюрика до Александра I.
"Близь Тверской заставы, въ полѣ, по воскресеньямъ, бываетъ чрезвычайное множество народа разныхъ состояній. Тутъ дѣлаютъ такъ-называемые садки, то-есть сажаютъ пойманныхъ зайцевъ и пускаютъ собакъ, коихъ приводятъ большими стаями. Охотники спорятъ здѣсь о своихъ псахъ и доходятъ иногда до драки. Для меня любопытно было смотрѣть на толпу народа, какъ она, у стремя взоры на зайцевъ и собакъ, бѣгущихъ за ними, колеблется во всѣ тѣ стороны куда стремятся зайцы и собаки. Раздается ужасный шумъ и восклицанія. Тутъ глупыя дѣти разныхъ возрастовъ, отъ 15 и до 80 лѣтъ, составляютъ, такъ-сказать, одну душу въ тиранскомъ удовольствіи смотрѣть какъ бѣдный заяцъ старается избѣгнуть мучительной смерти, какъ его схватываютъ собаки и терзаютъ и какъ иногда онъ вырываемся, оставляя кровавые куски плоти своей; его опять настигаютъ и оканчиваютъ страданія его возкомъ. Какое кровопійствевное зрѣлище! И это люди одаренные умомъ, невѣжды и просвѣщенные!![37]
"Мая Іго числа, послѣ обѣда, хозяинъ мой далъ мнѣ свою карету, и я поѣхалъ въ ней на гулянье въ Нѣмецкіе Станы. Тамъ было до четырехъ тысячъ каретъ и болѣе ста тысячъ народа. Мѣстоположеніе сихъ Становъ прекрасное; по рощамъ и долинамъ вездѣ палатки, галлереи, и разныя увеселенія для черни. Но всего лучше надобно гулять тамъ пѣшкомъ или верхомъ, а сидящіе въ каретахъ похожи на заключенныхъ въ клѣткахъ невольниковъ. Надобно глотать пыль и ѣхать поневолѣ гдѣ тихо, гдѣ прытко; и притомъ никто не властенъ остановиться или выѣхать изъ цѣпи каретъ, тянувшейся на нѣсколько верстъ: полицейскіе драгуны не пускаютъ и бьютъ кучеровъ которые отважатся своротить въ сторону.
«Мая 2го числа, четвертокъ; праздникъ Вознесенія Господня. У обѣдни былъ я въ церкви Никиты Мученика, въ Басманной улицѣ, гдѣ славятся лучшіе въ Москвѣ пѣвчіе г. Колокольникова и гдѣ каждое воскресенье бываетъ съѣздъ лучшей московской публики, не для моленія, но болѣе для слушанія пѣвчихъ и свиданія.[38] Церковь огромная. Во время чтенія или службы священника большая часть знатной публики разговариваетъ и даже переходитъ съ мѣста на мѣсто, для свиданія съ другими; но какъ скоро запоютъ пѣвчіе, то всѣ умолкаютъ и слушаютъ. Въ самомъ дѣлѣ, ангельскіе голоса и искусство управлять оными приводятъ въ восхищеніе слушателей. Я слышалъ въ Москвѣ и другихъ пѣвчихъ, напримѣръ Университетскихъ, Бекетовскихъ, Чашникова и пр., но никакіе не могутъ сравниться съ Колокольниковскими. Во время коронаціи государя, когда весь Дворъ былъ въ Москвѣ, то всегда церковь Никиты Мученика наполнена была знатнѣйшими людьми, и всѣ петербургскіе жители отдавали преимущество пѣвчимъ Колокольникова предъ пѣвчими петербургскими. Надобно знать что сіи пѣвчіе -поди свободные, изъ купцовъ. Богатый купецъ Колокольниковъ, которымъ построена и церковь Никиты Мученика, посылалъ на свой счетъ нѣсколько мальчиковъ, изъ купеческихъ дѣтей, имѣющихъ лучшіе голоса, въ Италію, учиться пѣнію, и вотъ основанія Колокольниковскихъ пѣвчихъ! Въ сей день бываетъ гулянье въ прекрасномъ саду Слободскаго дворца. Я обѣдалъ у бывшаго симбирскаго губернатора, Александра Дмитріевича Карпова, а послѣ обѣда поѣхали на гулянье въ Дворцовый Садъ. Кажется, не одно столѣтіе потребно было на усовершенствованіе сего сада. Это доказываютъ искусственныя пирамиды изъ выросшихъ елей, величиною съ колокольни; другія ели представляетъ степные стога, подстриженныя гладко. Прекрасная аллея простирается во весь садъ отъ самыхъ воротъ, гладко укатанная и усыпанная пескомъ; пруды, мостики и фонтаны составляютъ пріятное зрѣлище для гуляющихъ. Здѣсь всѣ ходятъ по аллеямъ съ открытыми головами, точно такъ какъ въ комната»!; благопристойность и вѣжливость подобны Благородному Собранію. Купечества и дворянства въ саду болѣе, пяти тысячъ человѣкъ обоего пола. Пожаръ, случившійся въ сей день за Москвою-рѣкою, не сдѣлалъ большой тревоги гуляющимъ.
"Въ воскресенье, мая 5го числа, былъ я также на гуляньѣ въ саду Инвалиднаго Дома, куда съѣзжаются всякое воскресенье и гдѣ можно свободно гулять во всякое время. Густыя липовыя аллеи, еловыя пирамиды, прекрасный большой прудъ, бесѣдки, холмики и пр. привлекаютъ сюда большое число людей. Многихъ найдешь тутъ или въ бесѣдкѣ, или въ углу Уединенной дорожки, или на берегу Пруда, сидящихъ съ книгами въ рукахъ. Сей садъ и домъ, гдѣ покоятся теперь инвалидные офицеры, принадлежалъ прежде предкамъ главнокомандующаго нынѣ въ Москвѣ, фельдмаршала, графа Ивана Петровича Салтыкова. Отъ сада сего отдѣляется одною рѣшеткой домъ сумашедшихъ, изъ коихъ смирные прогуливаются по двору въ пестрыхъ халатахъ и колпакахъ. Съ величайшимъ любопытствомъ желалъ я видѣть сей ужасный феноменъ моральной болѣзни человѣка. Сквозь рѣшетку, разговаривалъ я съ однимъ изъ сихъ несчастныхъ; мнѣ сказали что онъ студентъ Московскаго университета, Иванъ Андреевичъ Дьяконовъ. Я назвалъ его по имени. Онъ подошелъ къ рѣшеткѣ, снялъ свой колпакъ, учтиво поклонился и спросилъ меня, почему я его знаю. Принимая его за безумнаго, сказалъ я что, учась съ нимъ въ университетѣ, зналъ его. Онъ вошелъ въ подробные разспросы, — когда я учился, когда кончилъ науки и какъ я прозываюсь? Сказавъ ему, какъ мнѣ вздумалось, о времени и о фамиліи, какой можетъ-быть и не было, устыдился предъ нимъ, замѣтя его замѣчанія совсѣмъ не безумныя. Потомъ сдѣлалъ ему вопросъ: чувствуетъ ли онъ, гдѣ находится? Казалось что я симъ вопросомъ встревожилъ всю его чувствительность: онъ измѣнился въ лицѣ и, помолчавъ, предложилъ мнѣ свой вопросъ: «Бывали ль вы когда несчастны?» И, не дожидаясь отвѣта, сказалъ: «видно нѣтъ, а потому и не можете судить. Надобно спрашивать только тому кто испыталъ бѣдствія, напримѣръ князю Сибирскому, котораго провели по Москвѣ, скованнаго въ желѣзо….» Вдругъ зарыдалъ и, отошедъ далѣе, началъ расхаживать по двору мѣрными шагами, сложа руки и повѣся голову. Я жестоко болѣзновалъ и стыдился что огорчилъ его безъ намѣренія. Со мною были дамы, Лизавета Матвѣевна съ дочерьми; онѣ упросили его опять подойти къ рѣшеткѣ. Тутъ извинился я съ чувствомъ въ неумышленномъ его оскорбленіи. Онъ, сдѣлавшись покойнѣе, разказывалъ намъ свои несчастія: что онъ безвинно посаженъ въ домъ сумашедшихъ, гдѣ въ жестокіе морозы купали его холодною водой, тирански мучили его прикладываньемъ шпанскихъ мухъ и пр.; жаловался на полицеймейстера Эртеля, на директора университетскаго И. П. Тургенева за то что не защитили его, превозносилъ похвалами Андрея Ивановича. И все это говорилъ съ такимъ чувствомъ, съ такимъ разнорѣчіемъ что всѣхъ насъ растрогалъ до слезъ. Ежели онъ поврежденъ въ умѣ, то слишкомъ виденъ умъ и острота. Всѣ заключали что онъ не безумный, но я оставался подъ сомнѣніемъ и послѣ узналъ его исторію отъ А. И. Тургенева. Онъ былъ изъ лучшихъ учениковъ университета и, бывъ учителемъ въ какомъ-то частномъ домѣ, дѣйствительно помѣшался въ умѣ.
"Въ понедѣльникъ, мая его числа, обѣдали мы на дачѣ пріятеля нашего Василія Ивановича Окорокова, на Бутыркахъ. Оттуда, вскорѣ послѣ обѣда, поѣхали, въ числѣ десяти человѣкъ дамъ и кавалеровъ, въ Останкино, — такъ называемое селеніе и домъ графа Шереметева, отстоящее въ пяти или шести верстахъ отъ городской заставы. У насъ былъ билетъ для осмотра сего дома. Одинъ изъ служителей повелъ насъ по всѣмъ комнатамъ. Я видѣлъ тутъ такія сокровища какихъ вѣрно нѣтъ и у индійскаго Могола: вездѣ сіяетъ золото, зеркала, картины, статуи, вазы, драгоцѣнныя ткани. Все это разсматривалъ я мимоходомъ, перебѣгая отъ одного предмета къ другому. Все казалось волшебствомъ: мраморъ одушевленъ, картины съ жизнію. Какая роскошь! Какое великолѣпіе! И все это тщетно, безъ употребленія, безъ пользы! Горестная мысль стѣсняла мое сердце; я почиталъ сіи сокровища какъ бы зарытыми въ землю. Домъ стоитъ въ отдаленіи отъ города, пустой; никто не живетъ въ немъ. Сколько богатства пожираетъ тлѣніе, между тѣмъ какъ въ одной Москвѣ и окрестностяхъ ея тысячи несчастныхъ безъ пристанища, едва поддерживаютъ бѣдную жизнь нужнѣйшимъ пропитаніемъ. У графа Шереметева не одинъ такой домъ съ сокровищами остается пустымъ: въ Кусковѣ, другой деревнѣ его, еще болѣе богатства тлѣетъ въ ничтожествѣ. Садъ въ Останкинѣ великолѣпный. Тутъ видѣлъ я величайшій кедръ, перевезенный, сказываютъ, изъ Сибири. Я сорвалъ нѣсколько иглистыхъ листьевъ его и послалъ въ Ставрополь къ любезнымъ людямъ, вмѣстѣ съ цвѣтами нарванными на дачѣ Окорокова.
"Мая 24го, въ пятницу, пользуясь прекрасною весеннею погодой, поѣхали мы въ славный Троицкій монастырь Св. Сергія, отстоящій отъ Москвы въ шестидесяти верстахъ. Недалеко отъ Троицкой дороги продавалась деревня Горбунова, владѣнія г. Рубецкаго, побочнаго брата кн. И. Н. Трубецкаго.[39] Хозяинъ мой располагался купить ее и хотѣлъ посмотрѣть. Мы нигдѣ не останавливались до первой станціи, селенія Братовщины. Выѣхавъ изъ Москвы, проѣхали мимо села Алексѣевскаго и стараго деревяннаго дворца царя Алексѣя Михайловича, а на четырнадцатой верстѣ отъ города лили чистую воду изъ славнаго колодца, названнаго Громовымъ, потому, какъ говорятъ, что онъ открылся отъ громоваго удара. Отъ сего колодца проведена вода, посредствомъ трубъ, до самаго города Москвы; трубы, по возвышеніямъ мѣстоположенія, скрыты въ землѣ, а чрезъ низкую долину виденъ мостъ, длиною болѣе 50 саженъ, на каменныхъ аркахъ. Минерныя работы, начатыя при императрицѣ Екатеринѣ, продолжались еще въ самомъ городѣ. Вся дорога отъ Москвы до Троицкаго монастыря казалась намъ большою улицей многолюднаго города, наполненною пилигримами, идущими на богомолье и возвращающимися обратно. Бѣдные и богатые, изъ набожности идутъ пѣшкомъ, только за послѣдними тянутся кареты и они совершаютъ своего пути не болѣе десяти верстъ въ день: нѣжныя ноги благочестивыхъ и богатыхъ женщинъ скоро утомляются. Стеченіе народа чрезвычайное. Многіе по обѣщанію ходятъ болѣе нежели за триста верстъ, и сіе путешествіе къ святымъ мѣстамъ облегчаетъ ихъ труды, а частая вѣра исцѣляетъ ихъ болѣзни и утѣшаетъ въ горестяхъ. Въ Братовщинѣ, на постояломъ дворѣ стѣны и окошки исписаны были стихами и прозою, по-русски и по-французски. Тутъ читалъ я написанное какою-то влюбленною женщиной, какъ она сидѣла подъ окномъ и думала о своемъ любезномъ; а подъ строками письма ея какой-то грубіянъ написалъ стихи на счетъ ея, довольно грубые. Послѣ обѣда проѣхали мимо женскаго Хотькова монастыря, отъ котораго около двухъ верстъ была деревня Горбунова, съ красивымъ домомъ и прекрасною рощей. Тутъ мы остановились; вечеромъ прогуливались по рощѣ и по берегу небольшой рѣки.
"На другой день, 25го числа, услыша благовѣстъ въ Хотьковомъ монастырѣ, поѣхали мы туда къ обѣднѣ. По дорогѣ и въ оградѣ монастыря лежали обезображенные люди и, выстави больные и изуродованные члены свои, просили подаянія; иной, казалось, едва могъ двигаться отъ болѣзни. Все это оскорбляло чувства. Церковь была уже наполнена людьми. Во время службы въ первый разъ услышалъ я визги такъ-называемыхъ кликушъ, ихъ разные голоса, подобно лаю собакъ. Во время выхода со Св. Тайнами, ихъ подводи ли и нагибали къ землѣ; тутъ крики усугубились и никто не думалъ о томъ чтобы вывести ихъ изъ ужасной тѣсноты на свѣжій воздухъ. Здѣсь хранятся подъ спудомъ мощи родителей Св. Сергія коимъ служатъ паннихиды. Въ оградѣ сего монастыря погребаютъ умершихъ. Между прочихъ надгробныхъ памятниковъ замѣтилъ я одну каменную пирамиду, на которой вырѣзана весьма не кстати слѣдующая надпись Карамзина:
Ударилъ часъ; друзья, простите!
Иду; куда, — вы знать хотите?
Въ страну покойниковъ; зачѣмъ?
Спросить тамъ: для чего мы здѣсь,
Друзья, живемъ?
Въ самые полдни пріѣхали мы къ Троицкой Лаврѣ. Въ дальнемъ разстояніи еще открылось прекрасное зрѣлище монастыря съ его церквами и зеленью садовъ, особливо высокой колокольни о четырехъ ярусахъ, которая около трехъ саженъ еще выше Ивана Великаго. Монастырь окруженъ глубокимъ рвомъ и каменною стѣной съ башнями; по стѣнѣ поставлены пушки. Какое ужасное стеченіе народа, усердныхъ богомольцевъ и несчастныхъ страдальцевъ, пришедшихъ или исцѣлиться отъ болѣзней, или выпрашивать милостыни! Я видѣлъ обезображенные трупы съ отгнившими носами, съ распухлыми и обнаженными руками или ногами, круги пѣвцовъ слѣпыхъ съ чашечками въ рукахъ и пр. Почти не останавливаясь здѣсь, проѣхали мы далѣе въ Виѳанію, такъ-называемое жилище нашего первосвященника Платона, отстоящую въ трехъ верстахъ отъ Троицкаго монастыря. По дорогѣ, съ лѣвой стороны, около двухъ верстъ идетъ каменная стѣна большаго монастырскаго сада. Подъѣзжая къ Виѳаніи, открывается величественный и огромный прудъ, разлитый предъ домомъ митрополита Платона, семинарія и церковь Преображенія Господня; все это каменное. Въ домѣ его есть комнатная церковь съ иконостасомъ шитымъ золотомъ и шелками. Хозяинъ дома былъ тогда въ Москвѣ; слѣдовательно, мы свободно могли осмотрѣть всѣ его комнаты, даже кабинетъ или спальню его. Къ удивленію, нашли въ немъ зеркальный потолокъ; постель съ великолѣпными китайскими занавѣсами, на коихъ вытканы драконы и разныя чудовища, какъ обыкновенно изображаютъ Китайцы; стѣны украшены похвальными стихами и прозою, подносимыми ему отъ духовныхъ льстецовъ. Осмотря семинарію и домъ митрополита, пошли мы въ церковь Преображенія Господня. При входѣ въ нее, представилась высокая гора, весьма искусно поддѣланная подъ натуру, съ каменными трещинами, а на вершинѣ ея — олтарь, въ который входятъ съ высокихъ хоръ, сдѣланныхъ по сторонамъ всей церкви. При подошвѣ горы, внизу, съ правой и дѣвой стороны, — двѣ пещеры, изъ коихъ въ правой поставленъ гробъ Сергія чудотворца, изъ крѣпкаго затвердѣлаго дуба, какъ примѣтно выкрашенный. Набожные люди отдѣляютъ отъ него частички и съ благоговѣніемъ хранятъ какъ вещь священную. Я откололъ частичку грунтовой краски и послалъ въ свои отдаленныя мѣста набожнымъ родственникамъ. Въ семъ гробѣ были мощи Св. Сергія, хранящіяся нынѣ въ Троицкомъ монастырѣ, а гробъ преосвященнымъ Платономъ перенесенъ въ Виѳанію. Въ другой пещерѣ стоитъ гробъ приготовленный для живущаго еще Платона; возлѣ сей пещеры, внутри церкви, стоитъ найденный въ здѣшнихъ мѣстахъ слоновый зубъ, вѣсомъ въ 2 пуда 17 фунтовъ. Возлѣ дома преосвященнаго поставленъ монументъ, по случаю посѣщенія его покойнымъ императоромъ Павломъ I, съ надписью года, мѣсяца и числа. Возвратясь въ Троицкій монастырь, остановились мы на квартирѣ въ каменномъ домѣ, называемомъ гостиницею, гдѣ не берутъ никакой платы за постой и за квасъ, но приходитъ монахъ съ кружкою и обыкновенно получаетъ гораздо болѣе чего отбитъ квартира. Съ высокой колокольни, на которую влѣзалъ я и былъ даже въ самой главѣ, чрезвычайное зрѣлище на всѣ окрестности монастыря и на движущійся народъ; тогда былъ благовѣстъ, и отъ звона большаго колокола дрожала вся колокольня. Внутри монастыря мы видѣли чудотворный колодезь, изъ коего лили чистую воду. Осматривали разныя гробницы съ мощами, разныя богатства монастырскія; вездѣ виденъ блескъ и несчетныя сокровища, собравши съ древнѣйшихъ временъ и по нынѣ безпрерывно собираемыя. Вмѣсто всякаго благоговѣнія, болѣе стѣснялось мое сердце; ибо въ стѣнахъ и за стѣнами монастыря толпы бѣлѣйшихъ людей просятъ подаянія, и всѣ охотнѣе и щедрѣе прибавляютъ богатства богатому, а не бѣднымъ; самые неимущіе удѣляютъ изъ своей собственности въ жертву суесвятства. Боже мой! Какое разнообразіе человѣческихъ мнѣній! Какая смѣсь богатства и бѣдности, величія и низости. Монахи показываютъ любопытнымъ а набожнымъ разныя священныя вещи, одежды и посуду, употреблявшіяся святымъ пустынникомъ Сергіемъ, служатъ молебны, и за все собираютъ деньги; раздаютъ, также за деньги, образа и писанныя полууставомъ тетрадки, читаютъ ихъ безграмотнымъ и разказываютъ чудеса. Толпы простолюдиновъ слушаютъ со слезами, крестятся и покупаютъ сіи тетрадки. Я читалъ одну и удивился нелѣпости, писанной о Св. Максимѣ, почитая сіе злоупотребленіемъ монаховъ, не позволеннымъ отъ Синода. "Въ воскресенье вечеромъ возвратились мы въ Москву изъ сего путешествія. На обратномъ пути, близь села Пушкина, любовался я прекраснѣйшимъ мѣстоположеніямъ. Здѣсь построенъ двумя братьями, изъ московскихъ купцовъ, мѣдный заводъ; здѣсь природа и искусство привлекательны, по пріятному саду и прудамъ, съ красивыми мостиками.
IV.
(1801—1802)
править
"Въ пятый или шестой день, послѣ извѣстія о вступленіи на престолѣ новаго императора, я присягалъ ему въ Успенскомъ соборѣ, который былъ открытъ ежечасно и болѣе двухъ недѣль былъ наполненъ присягающими людьми. Вмѣстѣ со мною подписалъ присяжный листъ бригадиръ графъ Варѳоломей Толстой[40].
"Надобно сказать о вашемъ любезномъ монархѣ что Милоста и кротость его безпримѣрны. Здѣсь всѣ, какъ вновь одушевленные, чувствуютъ свободу человѣчества, всѣ восхищаются его щедротами и, наслаждаясь весною, забываютъ зимніе ужасы. Всѣ пишутъ, въ похвалу его, стихи и прозу, грамотные и безграмотные, кто какъ умѣетъ: и (чего никогда не бывало) пишутъ то что прежде чувствовали и что нынѣ чувствуютъ. Такъ много надѣются на снисхожденіе любезнаго царя, который, безъ сомнѣнія, мыслитъ по сердцу обожаемой всѣми бабки его Великой Екатерины, говорящей въ стихахъ г. Державина:
Не запрещу я стихотворцамъ
Писать и чепуху, и лесть.
Ода г. Державина на вступленіе государя на престолъ не была еще напечатана, но съ нея у многихъ были списки и читались съ жадностью. Разказывали тогда что государь, принявъ сію оду, сдѣлалъ автору подарокъ стоящій шесть тысячъ рублей и не приказалъ ему печатать оной. Потомъ, будто, въ Сенатѣ, г. Трощинскій[41], отозвавъ г. Державина, говорилъ ему что государь приказалъ ему сказать чтобъ онъ не только не печаталъ свою оду, но и никому не давалъ съ нея списковъ. Г. Державинъ, будто съ огорченіемъ, возразилъ ему что вѣрно государь приказалъ сказать ему о томъ не въ Сенатѣ. «Да», отвѣчалъ г. Трощинскій, — «ежели бы существовала Тайная, тогда бы вамъ сказали тамо; а мнѣ ни времени, ни мѣста не назначено.» Кажется сей анекдотъ подверженъ сумнѣнію, когда послѣ оказалась напечатанною сія ода въ сочиненіяхъ г: Державина. Равнымъ образомъ и сіе невѣроятно, какъ разказывали тогда за несумнѣнное, что сей же авторъ написалъ къ портрету государя слѣдующую надпись:
Се образъ ангельскій любезныя души;
Ахъ, еслибъ вдругъ его всѣ были хороши!
Надпись сія не понравилась окружающимъ его царедворцамъ и кто-то изъ нихъ подъ нею отвѣчалъ ему такъ грубо и нелѣпо:
Конечно! Только бы Державина не надо:
Паршивая овца и все испортитъ стадо. {*}
{* Этотъ разказъ, доставленный Второвымъ-сыномъ напечатанъ академикомъ Я. К. Гротомъ въ его изданіи Державина (т. II, cтр. 368). О князѣ Голицынѣ (Ал--й Ив.), переводчикѣ Вольтерова Эдипа и Генріады, см. примѣчаніе Я. К. Грота во II томѣ сочиненій Державина, стр. 724. При составленіи этого примѣчанія, академикъ Гротъ, не знаемъ почему, былъ введемъ въ заблужденіе: И. А. Второвъ не дѣлалъ никакой приписки къ тексту своего дневника, именно къ тому мѣсту которое приводитъ г. Гротъ на стр. 363й II тома. Дневникъ Второва, какъ уже сказано, былъ обработанъ имъ (по черновому) въ 1818, сплошь весь былъ писанъ его рукою, безъ малѣйшихъ поправокъ, дополненій и оговорокъ.}
"Г. Карамзинъ за свои стихи получилъ перстень въ двѣ тысячи рублей. Много было стихотвореній прекрасныхъ и самыхъ уродливыхъ, каковы напримѣръ князя А. Голицина, а особливо площаднаго стихомарателя Тодорскаго и пр. и пр. Я успѣлъ тогда собрать всѣ вышедшіе на сей случай стихи и прозу. Прекрасную оду сочиненія г. Клушина[42] и понынѣ (1818) не видалъ я напечатанною. Многіе писали, въ подражаніе г. Державину, весьма свободно и напечатали. Я приведу здѣсь въ примѣръ два стихотворенія, на русскомъ и французскомъ языкахъ: первое молодаго человѣка, бывшаго тогда юнкеромъ Иностранной Коллегіи, кн. Якова Козловскаго, а второе профессора французскаго языка Авіата Ватая. Вотъ начальныя строфы ихъ:
1.
правитьНа что хвалить великихъ въ мірѣ?
Дѣла ихъ славны безъ похвалъ….
Сколь часто на прекрасной лирѣ
Піитъ злодѣевъ воспѣвалъ!
Своимъ искусствомъ унижался,
Змѣей предъ трономъ изгибался,
Вѣнокъ отъ лести заслужилъ,
Тирана славилъ совершенство,
Народа бѣднаго блаженство!
Сколь часто Неронъ Титомъ слылъ! и т. д.
2.
правитьА la dure austérité
D’une implacable justice,
Succède le joug propice
D’une douce autorité:
Ainsi la nature passe
Du noir frimât qui la glace,
Aux triomphes du printemps,
Qui, marquaient parle ravage
Leur effroyable passage.
Quittent les plaines des oieux;
Et le soleil radieux
Succède au bruyant orage.
Между тѣмъ въ Москвѣ дѣлались приготовленія къ коронаціи. Съ этою цѣлію была учреждена особая экспедиція, куда принимались разные чиновники и куда приглашали Ивана Алексѣевича Второва; но онъ отказался отъ этого приглашенія, обязательно предложеннаго ему многочисленными московскими знакомыми. Не имѣя въ Москвѣ никакихъ опредѣленныхъ занятій, проводя все время, по собственному сознанію, въ совершенной праздности и карточной игрѣ, Второвъ рѣшился пробыть тамъ все время коронаціи, которое онъ описываетъ довольно подробно въ письмахъ своихъ къ роднымъ.
"Здѣсь въ Москвѣ (пишетъ онъ отъ 4го сентября въ середу) теперь болѣе милліона людей. Всѣ гвардейскіе полки, придворный штатъ и сегодня пріѣхалъ великій князь Константинъ Павловичъ. Государь будетъ въ четвертокъ и остановится въ подъѣздномъ Петровскомъ дворцѣ, а въ субботу мы увидимъ торжественный его въѣздъ въ Москву. Постороннее ваше упражненіе, кромѣ картъ, было то что мы болѣе трехъ недѣль смотрѣли вступающіе церемоніально въ городъ гвардейскіе полки. Они проходили чрезъ день, по одному баталіону. Московская публика неутомима въ любопытствѣ: зрителей всегда было до десяти полковъ на одинъ баталіонъ.
"Но прибытіи государя, онъ пріѣзжалъ изъ Петровскаго дворца въ городъ верхомъ для прогулки. Толпы народа всегда сопутствовали ему во всѣхъ мѣстахъ. Дня за три до торжественнаго вшествія его въ Москву, когда онъ ѣхалъ по Тверской улицѣ съ великимъ княземъ и нѣсколькими изъ его свиты, большія кучи людей разныхъ состояній, по обыкновенію, толпились по обѣимъ сторонамъ улицы безъ шапокъ. Онъ всегда ѣздилъ тихо и кланялся народу на его привѣтствія. Вдругъ изъ густой кучи людей выбѣж^ли два мужика впередъ и растянулись среди улицы на самомъ томъ мѣстѣ гдѣ государь долженъ былъ проѣзжать. Онъ остановился, видя загражденнымъ свой путь, спрашивалъ чего они хотятъ и для чего легли? — «Ничего, надёжа-государь!» говорили мужики, поднявъ головы: «ступай по насъ!» Государь улыбнулся, поворотилъ въ сторону свою лошадь и проѣхалъ мимо. Толпы народа, идущія за нимъ, наполнили сіе мѣсто. Отъ избытка или усердія къ монарху, или отъ нетрезваго состоянія сіи мужики сдѣлали такой фарсъ, не знаю; но видѣлъ и чувствовалъ самъ какое вліяніе можетъ имѣть присутствіе монарха на его подданныхъ. Видѣвъ нѣсколько разъ государя вблизи, я не могъ насытиться зрѣніемъ и считалъ всегда за первое счастіе только видѣть его. Прекрасная наружность и привлекательная физіономія заставляютъ каждаго любить и уважать его, даже тогда когда бы онъ былъ простымъ гражданиномъ; но въ такомъ санѣ, и при такихъ милостяхъ, какую ревность, какое усердіе не могъ бы онъ возродить въ каждомъ изъ своихъ подданныхъ! И какая жертва для него не будетъ пріятна всякому!
"8го сентября, въ воскресенье, былъ торжественный въѣздъ въ Москву государя. Отъ самаго Петровскаго дворца, по всей Тверской улицѣ до Кремля, стояли по обѣимъ сторонамъ въ парадѣ гвардейскіе полки, держа свои ружья у ноги, въ такомъ положеніи какъ отдаютъ честь. Всѣ домы по улицѣ украшены были вывѣшенными нэ^ь оконъ коврами и разными шелковыми матеріями. Возлѣ домовъ, по всей улицѣ, построены были галлереи разныхъ фигуръ, выкрашенныя и завѣшенныя также коврами. Всѣ галлереи наполнены были зрителями обоихъ половъ. Шествіе началось часовъ въ 10 поутру. Сначала ѣхали парадныя кареты цугами, шагомъ, разныхъ первоклассныхъ вельможъ. Впереди каждой кареты шли скороходы, по два и по одному, съ своими булавами, въ легкихъ платьяхъ и башмакахъ, украшенныхъ разноцвѣтными лентами, и въ каскахъ съ перьями; возлѣ каретныхъ дверей гайдуки гигантскаго роста, въ мантіяхъ и киверахъ. Цѣль каретъ тянулась весьма долго, по множеству оныхъ. Потомъ отряды кавалергардовъ и лейбъ-гусаровъ съ трубнымъ звукомъ и литаврами. Когда проѣхали сіи отряды, то въ разныхъ мѣстахъ улицы и у Тверской заставы заревѣли ракеты, пущенныя вверхъ, возвѣщающія шествіе царской фамиліи. Звонъ колоколовъ и громъ пушекъ раздавались по всей Москвѣ. Придворныхъ экипажей было множество. Помнится, въ двухъ или трехъ позлащенныхъ каретахъ, съ изображеніемъ вверху коронъ и съ опущенными стеклами, сидѣли императрицы, вдовствующая Марія Ѳеодоровна и Елисавета Алексѣевна, и кланялись на обѣ стороны зрителямъ. Великія княжны и маленькіе великіе князья также сидѣли въ каретахъ. Государь съ великимъ княземъ Константиномъ Павловичемъ и со многими составляющими свиту его военными чиновниками, въ мундирахъ, ѣхали верхами. Одинъ только государь былъ съ открытою головой и кланялся зрителямъ на обѣ стороны; прочіе всѣ въ шляпахъ.[43] Весь кортежъ заключался отрядомъ конной гвардіи. Покуда проходила сія процессія въ Кремль, мы успѣли переѣхать на Мясницкую улицу, и тамъ на галлереѣ, коихъ также множество было настроено и наполнено людьми, дождались продолженія сего шествія изъ Кремля. По всей Мясницкой улицѣ стояли въ парадѣ армейскіе полки. Шествіе продолжалось до Слободскаго дворца, гдѣ государь остановился. Церемонія сія кончилась уже за полдни, и мы въ 4мъ часу пополудни возвратились на квартиру. Еще до прибытія государя въ Москву, нѣсколько дней продолжалось извѣщеніе о его коронованіи чрезъ герольдовъ. По всѣмъ улицамъ московскимъ, съ отрядомъ драгунъ, ѣздили герольды въ шитыхъ мундирахъ, въ суперверсахъ, въ обложенныхъ позументами шляпахъ съ плюмажами и разноцвѣтными перьями, съ жезлами. Предъ ними трубачи и литаврщикъ возвѣщали шествіе, останавливались въ разныхъ мѣстахъ и читали объявленіе о коронованіи.
"Во вторникъ, 10го сентября, я былъ въ саду Слободскаго дворца и наслаждался зрѣніемъ государя. Тогда было много тамъ прогуливающихся; кажется, всѣ толпились только возлѣ него. Въ субботу, 14го числа, былъ въ Кремлѣ и видѣлъ пріуготовленныя мѣста для зрителей; видѣлъ, какъ всѣ были въ движеніи ожидая важнѣйшей церемоніи. Многіе съ вечера откупили мѣста на колокольнѣ Ивана Великаго или на башняхъ и ночевали тамъ.
"15го сентября, въ воскресенье, часа за два до свѣту, поѣхали мы въ каретѣ, съ Павломъ Ивановичемъ, Елизаветою Матвѣевной, ея дочерью и Елизаветою Степановной Сметковой, въ Кремль. Разстояніе было отъ нашей квартиры не болѣе версты, но мы ѣхали болѣе двухъ часовъ, потому что тянувшаяся цѣпь каретъ едва двигалась и болѣе останавливалась на улицѣ. Изъ четырехъ воротъ ведущихъ въ Кремль, назначены были для въѣзда каретъ одни Боровицкіе, а для выѣзда — Никольскіе; для пѣшихъ — Тайницкіе, а для входа въ Кремль войскамъ — Спасскіе. Мы подъѣхали къ Боровицкимъ воротамъ уже по разсвѣтѣ дня. Не доѣзжая саженъ 50 отъ нихъ и видя что многіе выходятъ изъ каретъ, соскучась медленностью, вышли и мы и пошли пѣшкомъ въ Кремль; но стоящіе у воротъ гренадеры не пропустили лѣшихъ. Видя что кучи дамъ и кавалеровъ пошли къ Никольскимъ воротамъ, принуждены были и мы идти за ними; но встрѣчавшіеся намъ обратно оттолѣ сказали что и тамъ не пропускаютъ, и что не иначе можно лопасть въ Кремль пѣшимъ, какъ чрезъ Тайницкіе ворота, къ коимъ проходить было далеко берегомъ Москвы-рѣки. Кареты же своей въ стѣснившихся рядахъ экипажей и въ густотѣ народа мы не могли найти: вмѣстѣ съ другими она проѣхала чрезъ Кремль весьма спокойно. Что дѣлать? Дамы наши въ отчаяніи: съ одною сдѣлалась истерика. Мы должны были помогать больной и успокоивать отчаянныхъ. По счастію, караульный офицеръ былъ знакомъ Павлу Ивановичу: онъ сжалился на положеніе дамъ и пропустилъ насъ между каретъ въ сіи Боровицкіе ворота. У насъ были билеты[44] на большой амфитеатръ, построенный около Ивана Великаго. Подошедши къ нему, увидѣли что нижнія мѣста всѣ были наполнены зрителями, а въ самомъ верху, вокругъ всей башни, до самыхъ колоколовъ, набито было людей безчисленное множество. Новая бѣда! Дамы наши рѣшительно сказали что онѣ готовы умирать, а не пойдутъ вверхъ. Мы провели ихъ къ другому амфитеатру, построенному между Благовѣщенскимъ и Архангельскимъ соборами. Приставленные къ сему амфитеатру не допускали насъ на мѣсто по нашимъ билетамъ, а отсылали къ большому. Дамы наши рѣшились хотя на ногахъ пробыть все время, но не хотѣли идти никуда болѣе. Чрезъ полчаса кое-какъ могли и мы помѣститься на мѣстахъ сего амфитеатра. Между тѣмъ весь Кремль наполнился людьми, привели войска, и въ 10 часовъ утра началась процессія.
"Отъ Краснаго Крыльца до Успенскаго собора, отъ онаго до Архангельскаго, а отъ сего до Благовѣщенскаго соборовъ, сдѣланы были переходы и покрыты алымъ сукномъ. По Красному Крыльцу стояли лейбъ-гусары съ обнаженными саблями; по обѣимъ сторонамъ — кавалергарды и рейтары конной гвардіи, пѣшіе. Императорскій великолѣпный балдахинъ несенъ былъ первоклассными чиновниками. Подъ симъ балдахиномъ прошли въ Успенскій соборъ вдовствующая императрица, государь и его супруга. Въ семъ Успенскомъ соборѣ, у всѣхъ стѣнъ, были также сдѣланы мѣста, въ видѣ амфитеатра, для иностранныхъ посланниковъ и первоклассныхъ чиновниковъ. Митрополитъ Платонъ совершалъ тамъ извѣстный обрядъ мѵропомазанія и коронованія государя и его супруги. Въ церкви были только чиновники первыхъ пяти классовъ и высшее духовенство, а мы, простые зрители, не могли видѣть сего обряда, но возвѣщаемы были о всемъ залпами изъ ружей стоящихъ въ Кремлѣ гвардейскихъ полковъ, пушечною пальбой и колокольнымъ звономъ. День былъ съ утра пасмурный; но часу въ 12мъ, кажется, въ то время какъ совершился обрядъ коронованія, блеснуло солнце.[45] Первый лучъ его, какъ я помню, игралъ въ брилліантахъ короны вдовствующей императрицы, когда она одна съ своею свитой возвращалась изъ Успенскаго собора и восходила на Красное Крыльцо. Вскорѣ послѣ того государь императоръ съ супругою проходили изъ Успенскаго собора въ Архангельскій, а изъ него въ Благовѣщенскій по переходамъ, крытымъ алымъ сукномъ, подъ балдахиномъ. На немъ былъ мундиръ гвардіи Преображенскаго полка, сверху порфира, на головѣ корона, а въ рукахъ скипетръ и держава; возлѣ него шла императрица, также въ коронѣ и порфирѣ. За ними шли первостепенные вельможи и несли царскія регаліи. Графъ Алексѣй Григорьевичъ Орловъ несъ подушку на которой кладется корона; онъ былъ въ старомъ Екатерининскомъ мундирѣ, съ краснымъ исподнимъ платьемъ, во всѣхъ орденахъ. Тутъ же находились: графъ М. Ѳ. Каменскій, графъ Н. П. Шереметевъ и пр. За вельможами шли депутаты отъ всѣхъ губерній. Отряды кавалергардовъ иконногвардейскихъ рейтаръ, пѣшіе, въ авангардѣ и аріергардѣ, сопровождали всю процессію. Великій князь Константинъ Павловичъ, въ конногвардейскомъ колетѣ и съ обнаженнымъ палашомъ, командовалъ сими отрядами. Пушечная пальба и звонъ колоколовъ гремѣли по всей Москвѣ. Мы не могли видѣть тѣхъ площадей кои простираются отъ Никольскихъ и отъ Спасскихъ воротъ, гдѣ поставлены были войска; въ виду у насъ были только: Кремлевскій дворецъ,Грановитая Палата съ Краснымъ Крыльцомъ, часть Успенскаго собора и двѣ стороны Ивана Великаго. Сей послѣдній, во всю высоту его, до самой колокольни, застроенъ былъ амфитеатромъ для зрителей и представлялъ безчисленное множество людей, сидящихъ одни надъ другими; самая колокольня была наполнена людьми. Всѣ крыши строеній, какія были видны намъ въ Кремлѣ, усыпаны были народомъ. Многіе, взлѣзши на высоту крыши и нашедши какую-нибудь вещь за которую могли привязать кушаки, держались за нихъ и такимъ образомъ висѣли на желѣзныхъ крышахъ во все продолженіе церемоніи; къ нимъ вслалзывали другіе и держались за ноги или за платье. Задняя стѣна нашего амфитеатра, къ сторонѣ Тайницкихъ воротъ, трещала отъ тягости влѣзавшаго на нее народа: другъ друга стаскивали и падали на землю; слышны были стоны, но неизвѣстно — лишился ли при томъ кто жизни. Удивительно, до чего простирается человѣческое любопытство! Не было ни одной впадины гдѣ бы не висѣлъ человѣкъ, съ трудомъ держась за гладкія стѣны или углы. Вся церемонія кончилась часу во 2мъ или въ Змъ. Въ тотъ же день вечеромъ освѣщенъ былъ весь городъ. По всѣмъ улицамъ, предъ домами, были щиты, съ зажженными плошками и разноцвѣтными фонарями, и прозрачныя картины. Всѣ церкви также освѣщены были плошками, а особливо Иванъ Великій, отъ самой подошвы его до вершины креста, представлялъ ослѣпительный блескъ огней въ темную ночь; надъ главою его сдѣлана была корона изъ разноцвѣтныхъ фонарей. Стѣны, башни и зданія всего Кремля были также иллюминованы. Вся Москва представляла зрѣлище необыкновенное, прекрасное! Всѣ улицы были наполнены народомъ, лѣшими, верховыми и густыми рядами каретъ и колясокъ. Долго ѣздили мы по улицамъ, наслаждаясь зрѣлищемъ разныхъ иллюминацій и движеніями людей. Многіе дома, во всю высоту, освѣщены были плошками и фонарями. Домъ Пашкова, съ обоими его флигелями и садомъ, былъ весь въ огнѣ; отъ вершины его бельведера къ вершинамъ флигелей протянуты были огненныя гирлянды. Въ Кремлѣ было безчисленное множество людей обоего пола. Всѣ площади онаго представляли какъ будто освѣщенныя комнаты. Слѣдующія потомъ три ночи продолжались точно такія же иллюминаціи по всему городу и въ Кремлѣ. Въ сіи три ночи были даны для всего дворянства балы въ Грановитой Палатѣ. Я былъ на двухъ и толпился въ тѣснотѣ между блестящаго общества кавалеровъ и дамъ. Кто успѣлъ пріѣхать прежде, тотъ и правъ, а опоздавшіе не могли продраться, кромѣ самыхъ значительныхъ вельможъ. Тутъ была вся императорская фамилія, иностранные посланники и пр.? между прочимъ обращали вниманіе многихъ магометанскій муфтій съ двумя женами своими, покрытыми съ головы до ногъ тонкими прозрачными покрывалами. Величина Грановитой Палаты не соотвѣтствовала многочисленному собранію: едва могли раздвинуть узкую дорожку для польскаго, въ коемъ танцовалъ въ первой парѣ императоръ съ супругою.
"Въ четвергъ, 19го сентября, было для меня самое любопытнѣйшее зрѣлище на данномъ для всего народа праздникѣ. За городомъ, на обширномъ полѣ, въ урочищѣ называемомъ Сокольниками, сдѣланъ былъ городокъ, обведенный дерновымъ валомъ. Вокругъ всего городка построены были довольно высокія галлереи для зрителей, которыя отдавались по пяти и десяти рублей съ персоны, смотря по удобности и выгодности мѣстъ. Среди городка были построены разныя пирамиды, домики, открытыя галлереи для балансеровъ и ташеншпиллеровъ, карусели, качели и пр. Разныя вина и полпиво закрыты были досчатыми домиками, сверху коихъ были спущены жолоба къ большимъ чанамъ, находящимся подъ ними. Дороги для проѣзда царскимъ экипажамъ отдѣлены были натянутыми канатами. Вся внутренняя окружность уставлена была, нарочно сдѣланными на сей случай, столами, въ видѣ высокихъ и широкихъ скамей. По всѣмъ столамъ наставлены были деревянныя и глиняныя тарелки, жареные гуси, утки, индѣйки, части разныхъ мясъ, яйца, пироги и пр., примѣрно, тысячъ на сорокъ персонъ. По краямъ, чрезъ три аршина разстояніемъ, врыты были березки съ вѣтвями и на каждой вѣтви, по всѣмъ сучкамъ, навязаны свѣжія яблоки. Въ разныхъ мѣстахъ видны были высокія мачты, на вершинахъ коихъ укрѣплены призы изъ платковъ, шелковыхъ матерій и разныхъ вещей для искусныхъ охотниковъ. Дожидались императора. Но вскорѣ предъ его пріѣздомъ, когда разъѣзжалъ и осматривалъ всѣ приготовленія оберъ-полицеймейстеръ съ драгунами, вдругъ кому-то изъ народа пришло въ голову что поданъ знакъ къ обѣду. Всѣ толпы съ шумомъ устремились къ столамъ и, несмотря на удерживающихъ драгунъ, въ минуту расхватали все кушанье, сорвали яблоки и поломали не только деревья, но и столы. Многіе говорили тогда что Каверинъ, оберъ-полицеймейстеръ, сдѣлалъ это умышленно до прибытія государя; что, будто, приготовленная пища не соотвѣтствовала той суммѣ какую получилъ онъ на угощеніе. Какъ бы то ни было, ro не осталось ни куска въ одну минуту. Вскорѣ потомъ пущенныя ракеты возвѣстили прибытіе государя. Вдругъ раздался ужасный крикъ: ура! Полетѣли вверхъ шапки. Народа, занимающаго густою толпою пространство болѣе четырехъ квадратныхъ верстъ, было, кажется, около милліона. Государь и великій князь со свитою ѣздили верхами, а фамилія царская и знатные вельможи въ открытыхъ каретахъ. Изъ домиковъ и пирамидъ пущены были по жолобамъ разныя вины и пиво. Народъ устремился къ симъ домикамъ и въ мигъ, какъ муравьи, покрылъ всѣ крыши оныхъ и жолоба; движенія и крики народа изображали шумящую бурю. Въ разныхъ мѣстахъ, близь сихъ домиковъ, поставлены были пожарныя трубы. Вдругъ заревѣла вода въ разныхъ направленіяхъ и полилась сильно на людей, висящихъ по жолобамъ и по крышамъ. Сперва держались они крѣпко; но, когда почувствовали льющуюся стремительно на нихъ воду, начали падать, кто въ чаны наполненные виномъ, кто на землю. Забавное и любопытное зрѣлище! Кто подставляетъ шапку подъ жолобъ; кто ловитъ капли открытымъ ртомъ; кто черпаетъ сапогами или котами или высасываетъ изъ платья купающихся въ винѣ! Потомъ начались разныя увеселенія. Нашлись отважные смѣльчаки; лазили на шесты и доставали призы; качались на качеляхъ и ѣздили на деревянныхъ коняхъ; между тѣмъ балансеры и комедіанты забавляли чернь своими фарсами. Усердныхъ гостей было множество лежащихъ и шатающихся, однакожь полицейскою командой всѣ были прибраны: кто довезенъ до своего жилища, а большая часть ночевали на съѣздахъ и послѣ отпущены по домамъ. Съ 10 часовъ утра и до самаго вечера большая часть гостей пробыла на семъ празднествѣ.
"Московское дворянство давало балъ императору въ своемъ домѣ Собранія. Я съ трудомъ могъ достать тогда визитерный билетъ; потому что, кромѣ членовъ, по множеству собранія, визитеровъ было немного. Въ огромной залѣ сего Собранія, въ концахъ его поставлены были два щита. Они иллюминованы были разноцвѣтными стаканчиками. На одномъ былъ вензель государя, а на другомъ его супруги. Прочее освѣщеніе залы и комнатъ было блестящее. За щитами, какъ горы, навалены были шпаги и шляпы танцующихъ кавалеровъ; но тѣснота была чрезвычайная, отъ многочисленнаго собранія всѣхъ придворныхъ, военныхъ, иностранныхъ и прочихъ посѣтителей. Во всѣхъ залахъ было болѣе 6.000 персонъ. Кромѣ двухъ небольшихъ пространствъ для танцующихъ, всѣ мѣста, всѣ переходы и даже окошки были заняты людьми. Государь нѣсколько разъ танцовалъ польскій; великій князь и послѣ отъѣзда его оставался и танцовалъ контрдансы. На другой день полицейскіе офицеры по всѣмъ благороднымъ домамъ отыскивали шпагу великаго князя которую онъ не нашелъ въ кучѣ; видно кто-нибудь ошибкою взялъ ее вмѣсто своей.
"21го сентября, въ субботу, былъ маскарадъ въ Слободскомъ дворцѣ для дворянства и купечества. Всѣ комнаты сего дворца были открыты; въ собраніи было болѣе 15.000 гостей. Заключаю такъ по ужасной тѣснотѣ во всѣхъ комнатахъ и потому что на моемъ билетѣ былъ No свыше 15.000. Здѣсь видѣлся я со многими изъ моихъ знакомыхъ, пріѣхавшихъ сюда изъ Симбирской и Казанской губерній, напримѣръ, съ И. В. Жадовскимъ и его дочерью, съ графомъ В. А. Толстымъ и его женою,[46] съ К. П. Алашеевою, А. И. Мясниковой, А. И. Толстымъ и проч. Я встрѣчался очень часто и былъ близко къ государю и всей его фамиліи. Я былъ кавалеромъ одной изъ знакомыхъ моихъ, прекрасной дѣвицы, Н. А. Черепановой. На нее устремлялись часто взоры великаго князя, встрѣчающагося съ нами и всегда ходящаго рука въ руку съ г. Боуромъ, гусарскимъ генераломъ. Когда толпы переходили изъ одной комнаты въ другую то тѣснота въ дверяхъ была столь велика что многія изъ дамъ вскрикивали отъ давки.
"Въ теченіе сего времени былъ еще балъ, данный государю графомъ Николаемъ Петровичемъ Шереметевымъ[47] на его дачѣ, въ Останкинѣ, куда приглашены были только знатнѣйшія особы по билетамъ. Прочихъ гостей поручено было угощать въ особомъ домѣ, на той же дачѣ, управляющему. Мы поѣхали туда съ Павломъ Ивановичемъ, Елизаветой Матвѣевной и ея дочерьми. Отъ самой городской заставы до Останкина, на разстояніи четырехъ или пяти верстъ, по обѣимъ сторонамъ дороги, сдѣланы были перила, на подобіе высокихъ скамеекъ. Сіи перила всѣ сплошь уставлены были зажженными плошками. За ними въ нѣкоторомъ отдаленіи, также по обѣимъ сторонамъ дороги и по всему ея пространству, на разстояніи саженъ 10ти, горѣли смоляныя лагуны, а чрезъ 200 саженъ и менѣе поставлены были высокіе щиты, изображающіе тріумфальныя ворота которыя прекрасно освѣщены были плошками и разноцвѣтными фонарями; во всѣ сіи ворота проѣзжали кареты тянувшіяся длинною цѣпью изъ Москвы до Останкина. Вся дорога представляла прекрасно освѣщенную галлерею. Въ самомъ селеніи, улица крестьянскихъ домовъ закрыта была съ обѣихъ сторонъ высокими щитами, освѣщенными плошками и фонарями. Господскій домъ со всѣми строеніями, равно какъ и прекрасный садъ его съ деревьями, иллюминованы были удивительно. Площадь въ саду, предъ окошками, и одна аллея казалась огненною рѣкою. Въ разныхъ мѣстахъ представлялись огненные фонтаны какъ будто изливающіе вверхъ блестящее серебро: такъ поддѣлано было, посредствомъ движущихся машинъ и серебряныхъ тканей. Прибытіе государя и его фамиліи возвѣщено было пущенными ракетами и пальбою. Въ домѣ былъ великолѣпный балъ и театръ, на коемъ играли собственные актеры графа Шереметева. Послѣ ужина пушечные выстрѣлы открыли фейерверкъ за прудомъ, противъ балкона. Это было прекрасное и величественное зрѣлище! Послѣ многихъ перемѣнъ бывшихъ въ фейерверкѣ, поднялись вверхъ, съ ужаснымь ревомъ, около пятидесяти тысячъ ракетъ, со шлагами и звѣздами. Небеса казались отверстыми отъ искусственныхъ огней въ воиномъ мракѣ. Сальный и продолжительный громъ, съ блескомъ молній и блестящихъ звѣздъ, колебалъ воздухъ. Картонный щитъ изъ разноцвѣтныхъ огней, съ императорскими вензелями, горѣлъ долго. Въ томъ домѣ гдѣ насъ угощала аршадомъ, лимонадомъ, конфетами и мороженымъ, также была чрезвычайная тѣснота. Празднество кончилось уже на разсвѣтѣ; но мы, послѣ фейерверка, поѣхали обратно въ Москву.
Празднества по случаю коронаціи императора Александра I закончились маскарадомъ въ Слободскомъ дворцѣ; затѣмъ дворъ оставилъ Москву, въ половинѣ октября. Иванъ Алексѣевичъ Второвъ прожилъ въ Москвѣ до 27го апрѣля 1802 года, по словамъ его, въ праздности, иногда недѣлю и болѣе не принимаясь не только за перо, но и за книгу. Показаніе это, впрочемъ, мы не можемъ принимать буквально, по пристрастію нашего героя къ самообличеніямъ, всегда преувеличеннымъ. Что онъ писалъ въ это время много, доказываетъ его журналъ и дѣятельная переписка съ симбирскими и самарскими друзьями: писаніе вообще было его страстію, которой онъ съ увлеченіемъ предавался во всю свою жизнь. Что онъ читалъ, размышлялъ и что жизнь у его въ Москвѣ была все же содержательнѣе чѣмъ въ провинціи, это доказываетъ обширный кругъ знакомствъ пріобрѣтенныхъ имъ въ древней столицѣ въ высшихъ и образованнѣйшихъ слояхъ тогдашняго общества; это же подтверждаютъ и слѣдующія его слова: «Дня по два иногда въ недѣлю удѣляю на собесѣдованіе съ любезнымъ другомъ моимъ Андреемъ Алексѣевичемъ (Соколовымъ), говоримъ, читаемъ и философствуемъ. Здѣсь (въ Москвѣ) насмотрѣлся я на подобныхъ мнѣ людей, много узналъ такого чего въ тамошнихъ тихихъ кругахъ (то-есть въ Самарѣ) никогда бы не узналъ. Разлука, перемѣнныя мѣста и виды много дѣлаютъ впечатлѣнія на сердце и перемѣняютъ мысли и чувствованія подобнаго мнѣ неопытнаго младенца». О времяпровожденіи своемъ онъ говоритъ: «Обыкновенныя мои упражненіи здѣсь, почти каждый день убивать время за бостономъ, чрезъ недѣлю — смотрѣть пышное и праздное человѣчество въ театрѣ, который доставляетъ мнѣ болѣе удовольствія. Часто выѣзжаю въ знакомые дома на обѣдъ, на вечеръ и во всѣхъ почти домахъ карты бываютъ необходимымъ занятіемъ». «Мысли у меня богатырскія», восклицаетъ въ одномъ письмѣ нашъ юный литераторъ. Съ этими богатырскими мыслями, ничѣмъ впрочемъ не выразившимися, во всякомъ случаѣ ему жилось въ Москвѣ въ ту пору лучше, чѣмъ на Поволожьѣ. Но чѣмъ и на какія средства жилъ тогда въ нашей древней столицѣ бѣдный, отставной провинціальный чиновникъ, пріѣхавшій туда съ нѣсколькими рублями? На этотъ вопросъ отвѣчаетъ частію самъ Второвъ, говоря что онъ не чувствуетъ «никакого ущерба въ кошелькѣ своемъ съ самаго пріѣзда въ Москву» потому, можетъ-быть, что этому «способствуетъ мнѣ небольшая удача въ игрѣ». Извѣстное московское гостепріимство, тогдашняя дешевизна жизни, почти равнявшаяся нулю, такъ какъ общество помѣщиковъ, которое посѣщалъ Второвъ, жило въ столицѣ въ своихъ домахъ, на своемъ деревенскомъ содержаніи, да и сама тогдашняя Москва была на половину колоссальной русской деревней, въ которой жили помѣщики всей, центральной и восточной Россіи, еще лучше чѣмъ удача въ карточной игрѣ, объясняетъ причину почему Второвъ былъ желаннымъ гостемъ въ московскомъ обществѣ, почему жить ему въ столицѣ почти ничего не стоило, почему и самая жизнь, при замѣчаемой имъ пустотѣ и однообразіи, все же въ концѣ концовъ, была ему пріятна. Къ тому же въ самомъ Второвѣ было нѣчто привлекавшее къ нему вниманіе лучшихъ представителей тогдашняго московскаго общества. Эти представители не могли не замѣтить въ пріѣхавшемъ провинціалѣ явленія выходящаго изъ ряда обыкновенныхъ: бѣднякъ, не дворянинъ, канцеляристъ въ отставкѣ, съ жалкимъ чиномъ XIV класса, чѣмъ могъ привлечь къ себѣ вниманіе самарскій гость въ Москвѣ, еслибъ онъ ничѣмъ не отличался отъ людей подобнаго ему общественнаго положенія? Москвичи увидѣли въ немъ явленіе по тому времени диковинное, провинціальнаго литератора, человѣка съ развитіемъ, съ потребностями, съ привычками совсѣмъ иными чѣмъ тѣ которыя преобладали въ тогдашнихъ Фамусовыхъ и Молчалиныхъ. Остаться не замѣченными эти качества не могли, особенно въ оживленную пору первыхъ дней царствованія императора Александра Павловича. Лучшимъ представителямъ тогдашняго московскаго общества пріятно было убѣдиться что въ провинціи уже появлялись люди подобные Второву, что они стали выходить даже изъ темнаго приказнаго міра. Не забудемъ что появленіе Второва, его успѣхи въ Москвѣ, предшествовали преобразовательной дѣятельности Сперанскаго, съ которой начинается появленіе образованныхъ людей въ приказномъ сословіи. Въ 1802 году Ивану Алексѣевичу было тридцать лѣтъ, возрастъ въ которомъ человѣкъ опредѣляется на всю жизнь. Въ эту пору во Второвѣ вполнѣ опредѣлилось литературное направленіе: литераторомъ остался онъ до конца своего поприща, несмотря на то что имя его не занесено въ литературные списки и что провинціальная служба брала у него перевѣсъ надъ литературной производительностью, всѣ его симпатіи принадлежали литературѣ и онъ во всю жизнь остался, вѣренъ перу и книгѣ. Итакъ не одною общительностію и живостію характера, но и тѣми качествами о которыхъ мы сейчасъ говорили, объясняются многочисленныя связи и знакомства которыя завелъ Второвъ въ Москвѣ и въ числѣ которыхъ было не мало и съ людьми жившими постоянно въ Петербургѣ и пріѣзжавшими въ Москву на время коронаціи.
Въ остальное время пребыванія своего въ Москвѣ И. А. Второвъ останавливается только на двухъ предметахъ, за посѣщеніи имъ публичнаго акта въ Университетскомъ Благородномъ Пансіонѣ и на своихъ отношеніяхъ къ семейству Мельгуновыхъ. Актъ происходилъ 22го декабря (1801 года). «Мы пріѣхали туда, говоритъ Второвъ, съ Андреемъ Ивановичемъ Тургеневымъ вечеромъ. Въ огромной залѣ былъ оркестръ и музыканты играли симфоніи. Нѣсколько рядовъ креселъ и стульевъ было разставлено; на нихъ сидѣли отцы, матери и родственники питомцевъ. Возлѣ императорскаго портрета стояла каѳедра, на которой читалъ рѣчь, своего сочиненія, Александръ Ивановичъ Тургеневъ; потомъ читаны были стихотворенія питомцевъ, на русскомъ и французскомъ языкахъ, въ томъ числѣ и прекрасные стихи г. Жуковскаго Къ человѣку.[48] Затѣмъ питомцы бились на рапирахъ и эспадронахъ та, наконецъ, представлено было, въ родѣ театральной піесы, судилища. За столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, сидѣли: президентъ и два ассессора, или судья съ засѣдателями. По обыкновенному порядку наблюдаемому въ судебныхъ мѣстахъ, въ указный часъ вахмистръ доложилъ о просителяхъ, кои были впущены и подали судьѣ свои просьбы. Судья заставилъ секретаря читать и далъ за нихъ резолюціи. Потомъ трактовали одинъ процессъ, собирали голоса съ нижнихъ членовъ и, по случаю несогласія въ рѣшеніи онаго и для отысканія приличныхъ къ тому законовъ, отдали его на заключеніе прокурору. Всѣ сіи судьи, просители, секретарь, прокуроръ и повытчики были изъ молодыхъ питомцевъ пансіона. Прокуроръ, никогда ни занимавшійся юриспруденціею и, какъ видно по словамъ его, недавно вышедшій изъ военной службы, затруднялся разрѣшить сомнѣніе судей: говорилъ не то о чемъ спрашивали, соглашался на то и на другое мнѣніе. Ему принесли большія кучи бумагъ, документовъ, претолстыя книги указовъ и законовъ. Онъ ужасался, смотря на всѣ сіи кучи; говорилъ что не достанетъ человѣческой жизни и прочитать ихъ, не только помнить ихъ и знать. Президентъ прекрасно сыгралъ свою роль, согласилъ мнѣнія и рѣшилъ дѣло согласно съ законами и справедливостію. Такой спектакль, гдѣ были представлены всѣ ябеды и крючки, чѣмъ можно запутывать дѣла, довольно забавенъ, а между тѣмъ и полезенъ для учениковъ, могущихъ быть въ гражданской службѣ. Захаръ Аникѣевичъ Горюшкинъ, будучи профессоромъ юриспруденціи, преподавалъ оную такимъ образомъ. По окончаніи акта, раздавали посѣтителямъ книжки, напечатанныя на сей случай.»[49]
Степанъ Григорьевичъ Мельгуновъ былъ женатъ на Дурасовой (Катеринѣ Алексѣевнѣ). Дурасовы, Мельгуновы и Козицкіе, находившіеся между собою въ родствѣ, слыли тогда, по словамъ Второва, въ Москвѣ подъ прозваніемъ евангельскихъ богачей. Съ ними также находились въ родствѣ князья Бѣлоседьскій, Пашковы, Бекетовы, Бибиковы, графъ Толстой и пр. Всѣ эти фамиліи, которыя нашъ авторъ называетъ богатѣйшими въ Россіи, владѣли тогда громаднѣйшимъ состояніемъ симбирскихъ Крезовъ Мясниковыхъ (Твердышевыхъ), состоящимъ въ мѣдныхъ и желѣзныхъ заводахъ, въ 76.000 душъ крестьянъ и въ денежныхъ капиталахъ. У С. Г. Мельгунова была въ Москвѣ прекрасная картинная галлерея изъ оригинальныхъ произведеній лучшихъ европейскихъ школъ; между прочими здѣсь находилась какая-то картина Рафаедя, за которую Мельгуновъ, по словамъ Второва, заплатилъ 10.000 рублей. У Н. А. Дурасова было великолѣпное подмосковное имѣніе Люблино, мало чѣмъ уступающее Кускову, съ превосходными оранжереями, въ которыхъ зимою, по воскресеньямъ, гастрономъ-хозяинъ имѣлъ обыкновеніе обѣдать съ своими пріятелями. Случайные посѣтители Люблина въ это время также дѣлались гостями хозяина. Кромѣ того, Н. А. Дурасовъ, вмѣстѣ съ В. А. Всеволожскимъ, былъ извѣстенъ въ это время своею любовью къ музыкѣ: у обоихъ были лучшіе оркестры въ столицѣ. Всѣ эти евангельскіе богачи были одновременно самарскими или симбирскими помѣщиками, съ которыми Второвъ началъ сближаться, вѣроятно, на мѣстѣ. Какъ бы то ни было, во герой нашъ чаще другихъ бывалъ у Степана Григорьевича и, случалось, по долгу съ нимъ бесѣдовалъ съ глазу на глазъ. Предметомъ бесѣдъ ихъ были разсужденія объ участи человѣческой, и судьбѣ бѣднаго человѣчества и прочія отвлеченности въ этомъ родѣ. С. Г. Мельгуновъ былъ до нѣкоторой степени философомъ; "но несмотря на то что онъ почитается евангельскимъ богачомъ, едва ли не одинакимъ подверженъ безпокойствамъ съ бѣдными, въ разсужденіи заботъ и желаній это собственныя слова Мельгунова сообщаемыя Второвымъ. «Я согласенъ съ нимъ, прибавляетъ этотъ послѣдній, только въ такомъ случаѣ, когда спокойствіе души замѣняетъ всѣ богатства мірскія; а можетъ ли быть покойна душа при нуждахъ и недостаткахъ!» Общество обыкновенно собиравшееся у Мельгунова состояло изъ представителей тогдашней московской знати, изъ аристократіи родовой, денежной и чиновной. Второвъ бывалъ въ этомъ обществѣ и даже игралъ съ его членами въ бостонъ; но здѣсь онъ чувствовалъ себя несвободнымъ. «Какое разстояніе, говоритъ онъ, я чувствовалъ между собою и каждымъ изъ гостей, по богатству и по чинамъ! Но душою и сердцемъ не со многими бы я промѣнялся….» С. Г. Мельгуновъ былъ близко знакомъ съ графомъ Васильевымъ, тогдашнимъ государственнымъ казначеемъ, покровительство котораго онъ и предлагалъ Ивану Алексѣевичу для опредѣленія послѣдняго на государственную службу; но герой нашъ отказался «отъ всѣхъ обѣщанныхъ рекомендацій, думая по какой-то химерѣ, во всю жизнь наполняющей мою голову, что счастія не должно искать самому; но, ежели судьба благосклонна будетъ человѣку, само счастіе найдетъ его».
Мысли у нашего героя были богатырскія, и вотъ они-то тянули его изъ Москвы въ Петербургъ, куда приглашали его также и новые знакомцы. «Я рѣшился ѣхать въ Петербургъ, говоритъ онъ, не для исканія случаевъ и средствъ къ какимъ-нибудь почестямъ, къ возвышенію: для сего я слиткомъ малъ, а можетъ-быть и слишкомъ гордъ и вовсе неспособенъ ни ползать, ни просить; но для одного любопытства и больше ничего!» Такія рѣчи въ устахъ русскаго человѣка назадъ тому болѣе семидесяти лѣтъ были еще слишкомъ новы. Собираясь въ Петербургъ, Второвъ купилъ себѣ Ручной Дорожникъ[50], въ которомъ описаны были всѣ станціи находящіяся между обѣими столицами.
Путешествіе отъ Москвы до Петербурга описано нашимъ авторомъ весьма подробно на девяти съ половиною листахъ убористаго письма. Оно изложено имъ въ формѣ писемъ къ московскимъ друзьямъ и раздѣлено по станціямъ, на манеръ путешествія Радищева, которому впрочемъ Второвъ, поклонникъ Карамзина, не подражаетъ. Дѣлаемъ краткія извлеченія изъ этого путешествія.
И. А. Второвъ выѣхалъ изъ Москвы 27го апрѣля, за почтовыхъ, и прибылъ въ Петербургъ его мая 1802 года. Эту продолжительную поѣздку ему всячески хотѣлось сдѣлать путешествіемъ въ Карамзинскомъ вкусѣ, то-есть ѣхать и наслаждаться прелестями натуры и счастливою жизнію невинныхъ поселянъ. Но русская сѣверная натура въ это время года была весьма непривлекательна, въ особенности по мѣрѣ приближенія къ Петербургу: шли проливные дожди; грязь, холодъ; дорога были отвратительныя, вымощенныя бревнами. Русскіе поселяне оказались далекими отъ идиллическаго благополучія и отъ аркадской чистоты нравовъ. Съ сентиментальнаго путешественника драли деньги на каждомъ шагу за всякую бездѣлицу; вымаливаніямъ и выпрашиваніямъ самымъ наглымъ не было конца. Не слышалъ онъ почти во всю дорогу и препрославленной «веселой, удалой русской пѣсни», которая, какъ онъ воображалъ, должна раздаваться по всему пространству отъ Москвы до Петербурга: грубымъ, недовѣрчивымъ и мрачнымъ показался ему Русскій народъ, живущій между обѣими столицами. Отъ чего это происходитъ? спрашивалъ самъ себя любознательный путешественникъ, и отвѣтъ на этотъ вопросъ у него отыскался. «Какой ты добрый баринъ!» сказала ему старуха-хозяйка на станціи Черная Грязь: «говоришь съ нами, а къ иному боимся мы и подойти.» «На всѣхъ постоялыхъ дворахъ», замѣчаетъ онъ въ Зимогорьѣ, «гдѣ я останавливался, хозяева, особливо старухи, называютъ меня добрымъ бариномъ; оттого ли что я говорю съ ними ласково, разспрашиваю о подробностяхъ ихъ жизни, не дѣлая ничего имъ непріятнаго, или оттого что многіе изъ проѣзжающихъ досаждаютъ имъ самымъ дерзкимъ образомъ безъ причины? чему и я былъ свидѣтелемъ на одной станціи.» На первой станціи отъ Москвы, въ Черной Грязи, услыхавъ женскіе голоса, раздававшіеся на улицѣ въ хороводной пѣснѣ, Иванъ Алексѣевичъ пришелъ въ восторгъ: «давно у же», говоритъ онъ, «не слыхалъ я сельскихъ утѣшеній! Даже и гулъ шумящей толпы мужиковъ, около повозки моей собравшихся, пріятенъ для моего слуха.» Но на другой же день, въ Пѣшкахъ, пришлось ему разочароваться. По улицѣ проходилъ обозъ. Пьяные лѣшковскіе мужики затѣяли драку съ извощиками. Женщины выбѣжали изъ домовъ и кулаками и сковородами унимали пьяныхъ забіякъ, своихъ мужей и сыновей. «жалкая и смѣшная сцена», восклицаетъ нашъ авторъ: «крестьяне по воскресеньямъ гуляютъ, то-есть наливаются до безумія. Теперь (дѣло было въ понедѣльникъ), поутру, или не проспались еще, или уже опохмѣлились. Пьяный пастухъ ударилъ одного изъ проѣзжающихъ за то что скотина изъ его стада забѣжала въ обозъ и едва не задавлена; его толкнули, а можетъ-быть и ударили самого. Онъ закричалъ, и вотъ вся причина драки! Каково правосудіе пьяныхъ скотовъ! каковы подмосковные мужики!» Въ Кливу случилась такая сцена. На постоялый дворъ, гдѣ остановился Второвъ, приходитъ старикъ съ блюдечкомъ и проситъ на построеніе церкви. «Я вижу», сказалъ ему Второвъ, «ты и самъ бѣденъ.» «Бѣденъ, батюшка!» отвѣчаетъ старикъ. «Возьми же себѣ», про до лакаетъ онъ, «пять копѣекъ, а для Бога есть неистощимое богатство, лучшій, величественный храмъ Его — природа! Онъ не требуетъ нашихъ подаяній, но добрыхъ дѣлъ.» Старикъ отвѣсилъ низкій поклонъ, а пятачокъ положилъ въ карманъ. Но за то Тверью и пребываніемъ въ Твери нашъ путешественникъ остался вполнѣ доволенъ. Онъ отправился пѣшкомъ осматривать городъ, прямо на Милліонную улицу, которую называетъ прекрасной, обстроенной высокими каменными домами, съ лавками внизу и погребами. Останавливается у присутственныхъ мѣстъ, противъ высокой каменной пирамиды, поставленной въ память императрицы Екатерины И, при которой началось построеніе прочной дороги между обѣими столицами. Заходитъ въ соборъ во время литургіи, гдѣ обращаетъ на себя его вниманіе большая картина, написанная на стѣнѣ, изображающая Екатерину во весь ростъ, въ порфирѣ, коронѣ и со скипетромъ; Павелъ и Марія — по сторонамъ ея, а назади — Вѣра, Надежда и Любовь, съ ихъ символами. Изъ собора вашъ путешественникъ прошелъ прямо къ Волгѣ и остановился на высокомъ ея берегу. Видъ родимой рѣки вызвалъ въ немъ слѣдующія чувства:
«Здравствуй, родная рѣка моя! Я привѣтствую тебя какъ милаго друга съ которымъ давно разстался. Сколь часто, царица водъ моего отечества, сиживалъ я на крутыхъ, каменистыхъ берегахъ твоихъ въ ясные дни весны и лѣта! Смотрѣлъ на зеркальную поверхность струй твоихъ, позлащенныхъ вечернимъ солнцемъ, — смотрѣлъ и восхищался! Съ малолѣтства я утѣшался тобою и плавалъ по хребтамъ твоимъ всегда съ удовольствіемъ. Меня не устрашили и бурные валы твои когда ты плещешь ими въ берега съ ужаснымъ шумомъ, обламываешь большія глыбы, разбиваешь суда! Я не видалъ, однакожь, большихъ несчастій и несчастныхъ поглощенныхъ твоими волнами, и потому любилъ во время бури смотрѣть на разгнѣванную стихію.» Подъ вліяніемъ такихъ чувствъ, всѣ Тверитяне показались нашему путешественнику вѣжливыми, ласковыми, «любезными гражданами»: многіе изъ встрѣчавшихся съ нимъ кланялись. Одинъ изъ такихъ гражданъ также стоялъ за берегу Волги. Иванъ Алексѣевичъ подошелъ къ нему и спросилъ:
— Гдѣ вашъ Отрочъ-монастырь? Гдѣ Воксалъ?
— Извольте смотрѣть вправо, отвѣчаетъ вѣжливый гражданинъ, снимая шляпу, — видите на другой сторонѣ, между Волгою и Твердою, на самой стрѣлкѣ? А Воксалъ еще далѣе, на семъ берегу Волги. Ежели угодно вамъ погулять, подите къ Тресвятскому монастырю: тамъ мѣстоположеніе вамъ понравится; тамъ вы увидите и архіерейскій домъ въ рощѣ.
— Какой прекрасный у васъ городъ! Вѣрно, весело вамъ жить здѣсь? спросилъ Второвъ.
— Да, сударь, весело кому есть чѣмъ жить; но бѣдныхъ не утѣшаетъ веселое мѣсто. Бѣдныхъ много и здѣсь.
— Такъ, мой другъ! утѣшалъ гражданина вашъ путешественникъ, — бѣдные осуждены къ такой участи во всѣхъ мѣстахъ; однакожь имѣютъ иногда свои сердечныя утѣшенія и не завидуютъ богачамъ.
Вѣжливый гражданинъ промолчалъ.
Отсюда, съ берега Волги, Второвъ отправился въ Гостиный Дворъ, обошелъ всѣ нижнія и верхнія лавки и заглядѣлся за одну прекрасную Тверитянку, напомнившую ему его, сердечнаго друга" о которомъ онъ не переставалъ вздыхать въ Москвѣ. Нѣсколько разъ встрѣчался вашъ путешественникъ съ этою Тверитянкой въ разныхъ лавкахъ, вмѣстѣ съ нею нарочно торговалъ платки и, наконецъ, добился цѣли: какимъ-то «забавнымъ разчетомъ съ купцомъ» вызвалъ за устахъ ея пріятную улыбку. Послѣ обѣда, несмотря за дурную, дождливую погоду, нашъ путешественникъ снова отправился на прогулку въ Тверской городской садъ или Воксалъ, расположенный за берегу Волги, въ надеждѣ быть-можетъ встрѣтиться опять съ «прекрасною Тверитянкой». Садомъ и мѣстностью онъ былъ очарованъ; по его словамъ, такого прекраснаго мѣста онъ не видалъ и на нижнемъ теченіи родной своей рѣки. Вдали виднѣлся Отрочъ-монастырь; по Волгѣ и Тверцѣ тянулось множество барокъ лошадьми вверхъ по теченію; садъ содержался съ замѣчательною чистотой и даже изяществомъ. Восхищенный всѣмъ видѣннымъ, герой нашъ развернулъ свой дорожникъ и началъ читать, сидя въ одной бесѣдкѣ, напечатанное въ немъ письмо какой-то «любезной Тверитянки»; читая, онъ «восхищался пріятнымъ описаніемъ невинныхъ удовольствій и забавъ блаженныхъ тверскихъ жителей». Цисьмо Тверитянки описывающей Вокзалъ, очевидно, адресованное къ подругѣ, оканчивалось слѣдующею тирадой:
«Такъ, моя милая, и на хладномъ краю сѣвера, и на цвѣтущихъ равнинахъ романической Гишпани, въ огромныхъ палатахъ и въ бѣдной хижинѣ, съ доброю душой, чувствительнымъ сердцемъ, умѣя быть довольною, равно можно наслаждаться благополучіемъ.»
«Чувствительный, нѣжный авторъ! обращаясь къ тверскому, восклицаетъ вашъ самарскій авторъ: можетъ-быть нѣсколько разъ ты сиживала на семъ мѣстѣ гдѣ я сижу теперь. Наслаждайся, милая, всегда достойнымъ тебя благополучіемъ…» Въ Торжкѣ нашъ путешественникъ также гулялъ по городу, былъ въ соборной церкви, въ Борисоглѣбскомъ монастырѣ и въ Гостинномъ Дворѣ, переполненномъ мѣстными издѣліями всякаго рода обуви. Въ Вышнемъ Волочкѣ, куда онъ прибылъ 11го мая, Второвъ подробно осматривалъ Цнинскій каналъ; но вмѣсто «любезной, цвѣтущей» весны, онъ встрѣтилъ здѣсь сквернѣйшую ненастную погоду, а потому и осмотръ и пребываніе въ городѣ были кратковременны. Второвъ замѣтилъ только что онъ ни одного человѣка не видитъ въ нѣмецкомъ платьѣ, а всѣ въ русскихъ кафтанахъ и съ бородами. Остановившись въ домѣ какого-то купца, Второвъ разговорился съ его маленькимъ сыномъ Лёшей (Алексѣемъ), который разказалъ ему что прежде онъ (Лёша) былъ въ народномъ училищѣ, но отецъ его выкупилъ оттуда и отдалъ дьячку который доучиваетъ его Часослову и скоро начнетъ Псалтирь. «Въ народномъ училищѣ, говорилъ Леша, у насъ очень мало учатся: почти всѣ отцы берутъ назадъ своихъ дѣтей, потому что тамъ учатъ грамотѣ не по-нашему». По всѣмъ тогдашнимъ станціямъ, по дорогѣ между обѣими столицами, были устроены дворцы, каменные и деревянные дома для остановокъ лицъ царской фамиліи. Въ Ядровѣ, проѣзжая мимо дворца, нашъ путешественникъ увидѣлъ множество каретъ и колясокъ. Оказалось что это былъ поѣздъ графа И. И. Салтыкова, отправлявшагося въ Петербургъ. Графъ ночевалъ въ Ядровѣ и подъ его экипажи заготовляли только (!) 126 лошадей. «Проѣзжая по Валдайскимъ горамъ, замѣчаетъ Второвъ, попадались намъ нѣсколько лошадиныхъ труповъ и костей, лежащихъ близь дорога. Нѣтъ ли здѣсь волковъ? спросилъ я извощика. Нѣтъ, сударь! Это падали лошади какъ ѣхала царская свита. Скачутъ ни вѣсть какъ, лошади-то и не вы держу тѣ!» Въ Зимогорьѣ путешественнику надоѣдали валдайскими баранками. Сначала щедро надѣлила его ими хозяйка крестьянской избы, въ которой онъ остановился; потомъ явились двѣ старухи и навязывали ему свой товаръ. Герой нашъ ловко отдѣлался отъ новой покупки, подаривъ торговкамъ прежнюю, которую онѣ взяли съ радостію. Бабы разболтались. Одна изъ нихъ разказала что она воспитываетъ подкинутое дитя, прибавивъ: «видно, ваша братія, проѣзжіе, поцѣловали горячо за баранки какую-нибудь дѣвушку!» Выпросивъ у Второва денегъ для своего питомца, старуха хотѣла еще прислать дочерей своихъ съ баранками. «Цѣлуй ихъ какъ хочешь!» сказала она при уходѣ. Баранки преслѣдовали Второва и въ самомъ Валдаѣ, гдѣ въ рядахъ «миловидныя дѣвушки съ улыбкою выманили» у него нѣсколько денегъ. Въ Новгородѣ, для обозрѣнія этого города, нашъ путешественникъ остановился на полсутокъ. Онъ прибылъ туда 4го мая, въ воскресенье. Погода стояла чудесная. Пѣшкамъ онъ обошелъ почти весь городъ. Постоялъ и помечталъ на Волховскомъ мосту, заходилъ въ нѣкоторыя церкви; былъ въ Софійскомъ соборѣ, гдѣ служилъ архіерей и гдѣ было большое стеченіе публики и, между прочими, губернаторъ и много «новгородскихъ красавицъ». Послѣ обѣдни ему захотѣлось осмотрѣть Городище и отыскать признаки существованія «древнѣйшаго города Славянска». Въ это время Городище отдѣлялось отъ города разливомъ Волхова, еще не вошедшаго въ берега. Иванъ Алексѣевичъ отправился на лодкѣ Съ мимъ плыла одна новгородская мѣщанка, старуха Между ними завязался слѣдующій разговоръ:
--Ты здѣсь родилась, бабушка? спросилъ Второвъ.
— Здѣсь, батюшка! отвѣчала старуха. — Родители мои были архіерейскіе служки. Мы жили прежде въ Городищѣ и давно уже переселились въ Новгородъ. А ты, мой батюшка, зачѣмъ ѣдешь въ Городище, не къ Елизару ли Максимовичу?
— Нѣтъ, бабушка. Я тамъ никого не знаю: я проѣзжающій. ѣду погулять, посмотрѣть.
— А я ѣду къ Палагеѣ Григорьевнѣ, продолжала словоохотливая старуха: — она мнѣ племянница, да и Елизаръ-то Максимовичъ мнѣ родственникъ.
— Кто они такіе? спросилъ Второвъ.
— Кожевники, отвѣчала старуха.
— Ты уже давно живешь на свѣтѣ и въ Новгородѣ. Скажи-ка, бабушка, не слыхала ли ты чего о старинѣ здѣшней, о Гостомыслѣ, о Вадимѣ, Марѳѣ Посадницѣ?
— Что это, батюшка, святые что ли были?
— Нѣтъ, это въ старину извѣстные здѣсь были люди, по ихъ знатности и могуществу.
— Нѣтъ, батюшка, я объ нихъ ничего не знаю. А вотъ слышала что на этомъ берегу (старуха показала на Торговую сторону) жилъ Арсеній преподобный, а на томъ Никола Качановъ. Они, мои батюшки, спасались въ своихъ кельяхъ, ѣзжали другъ къ другу въ лодочкахъ, да однажды какъ-то поссорились. Арсеній преподобный погналъ Николу Кочанова съ своего берега. Онъ побѣжалъ черезъ его огороды и ухватился за кочанъ капусты. Арсеній преподобный сказалъ тогда: «Будь ты отнынѣ и до вѣку Никола-Кочанный!» Такъ онъ и понынѣ называется. Какое было мѣсто славное на этомъ берегу! Арсеній преподобный назначилъ самъ себѣ здѣсь могилку — чтобъ его не трогали отсюда, какъ онъ умретъ; однако послѣ перенесли его, батюшку, въ Кирилловъ монастырь.
— Отъ кого это ты слышала, бабушка? спросилъ Второвъ.
— Какъ, батюшка! Здѣсь всѣ малые ребятишки это знаютъ.
Перевощикъ подтвердилъ разказъ старухи. Въ Городищѣ Иванъ Алексѣевичъ нашелъ нѣсколько жалкихъ лачугъ, страшную нечистоту и зловоніе. На возвышеніи стояла каменная церковь, пустая; вокругъ виднѣлось распаханное поле, а по немъ кое-гдѣ торчало нѣсколько засохшихъ и поломанныхъ яблонь, — жалкіе остатки прежняго архіерейскаго сада. Никакихъ слѣдовъ «великаго Славянска», разумѣется, онъ не нашелъ, что однакожь дало ему поводъ помечтать о древнихъ нашихъ предкахъ и о суетности человѣческой жизни. Полюбовавшись прекраснымъ видомъ, открывавшимся съ возвышенія, подлѣ самой церкви, нашъ путешественникъ рѣшился посѣтить Юрьевъ монастырь. Но въ этомъ монастырѣ не нашелъ онъ тогда ничего замѣчательнаго. Старинный садъ былъ въ страшномъ запустѣніи; и только нѣсколько барынь, сидящихъ подъ открытыми окнами въ гостяхъ у эконома, обратили за себя вниманіе недовольнаго путешественника: онѣ любезно отвѣтили на его поклонъ. До берега провожалъ его сѣдой монахъ, не чисто говорившій порусски. Оказалось что онъ былъ Прусакъ, по фамиліи Линтнеръ, взятый въ плѣнъ Русскими, и что онъ живетъ въ Россіи лѣтъ сорокъ. Принявъ православіе, онъ поступилъ въ монашество (подъ именемъ Іосифа), былъ іеромонахомъ на кораблѣ Двѣнадцати Апостоловъ, во время послѣдней войны съ фракціею, въ Голландіи и Англіи, а въ Юрьевъ перешелъ за окончательный покой, который и пожелалъ ему найти здѣсь Второвъ.
По мѣрѣ приближенія къ Петербургу, мечты юнаго провинціала, въ первый разъ въѣзжавшаго въ сѣверную столицу, разгарались; воображеніе работало сильно; но сѣренькое небо, жестокій вѣтеръ и моросившій дождикъ въ состояніи были охладить самое пылкое воображеніе. Непроглядный туманъ висѣлъ надъ Петербургомъ. О близости громаднаго города можно было догадываться только спустившись съ Пулковой горы. Не взирая на дождь и вѣтеръ, отъ самаго Царскаго Седа, большую часть дороги нетерпѣливый путешественникъ шелъ пѣшкомъ. Каждый предметъ останавливалъ его вниманіе, даже верстовые столбы сдѣланные «изъ разноцвѣтныхъ мраморовъ, пирамидальными фигурами». На 10й верстѣ блеснулъ Адмиралтейскій шпицъ; на пятой показались красныя крыши и ярко блистающія главы Николы Морскаго. Вотъ и застава; но ничего кромѣ громады крышъ и нѣсколькихъ церквей, не видно. Гдѣ же великолѣпный городъ, о которомъ мечталось столько времени нашему самарскому литератору, о которомъ разказываютъ всѣ столько чудесъ?… «И такъ меня обманули!' думаетъ озадаченный путешественникъ, приказавшій везти себя въ Семеновскій Полкъ. Ѣдетъ онъ по улицамъ: мостовая скверная, строеніе посредственное, грязь, ничего великолѣпнаго…. Совершенно разочарованнымъ въѣзжаетъ Второвъ въ квартиру своихъ пріятелей, Семеновскихъ офицеровъ, братьевъ Усовыхъ, Петра и Александра Николаевичей, встрѣтившихъ его съ распростертыми объятіями.
V.
(1802—1804).
править
По пріѣздѣ въ Петербургъ, Иванъ Алексѣевичъ Второвъ поспѣшилъ познакомиться съ тѣми домами которымъ онъ былъ отрекомендованъ въ Москвѣ, отыскать прежнихъ знакомыхъ и осмотрѣть слѣдующія петербургскія достопримѣчательности: Зимній Дворецъ, Адмиралтейство, Петропавловскую крѣпость, Кунсткамеру, Готторбскій глобусъ, Таврическій дворецъ, Невскій монастырь, стеклянный и фарфоровый заводы и Эрмитажъ. Въ Зимнемъ Дворцѣ онъ замѣтилъ что кабинетъ императора Павла оставался въ томъ же видѣ въ какомъ былъ и при немъ. При входѣ въ Эрмитажъ вниманіе его остановилось на надписи на доскѣ золотыми буквами; то были: Правила для входящихъ. Вотъ что говоритъ Второвъ по поводу этихъ правилъ:
„Безсмертная, нѣжная мать наша Екатерина, которой великая душа царствуетъ нынѣ въ небесномъ Эрмитажѣ, какъ добрая хозяйка приглашаетъ сюда всѣхъ кто имѣлъ право тогда входить при ней и проситъ оставить за дверьми шпаги, шляпы, чины и мѣстничества, быть всѣмъ равными, обращаться просто, кому какъ угодно, какъ въ собственномъ домѣ своемъ, однакожь безъ шуму и безъ своры. Въ противномъ случаѣ, преступившій правила сіи, долженъ вылить стаканъ воды и прочитать вслухъ страницу Телемахиды Третьяковскаго, а за вторичное преступленіе цѣлую главу.“
Изъ картинъ вниманіе Второва обратила на себя особенно одна, изображавшая покойнаго императора въ своемъ семействѣ и отличавшаяся поразительнымъ сходствомъ. Павелъ I сидитъ въ креслахъ и ласкаетъ Анну Павловну и Николая Павловича, обнимающихъ его колѣни. Михаилъ Павловичъ сидитъ у ногъ его на полу, съ барабаномъ. Императрица Марія Ѳеодоровна разговариваетъ съ Маріей и Екатериной Павловнами, а Александра Павловна и Елена Павловна, обнявшись, „идутъ отъ нихъ съ печальными лицами въ изображенный вдали лѣсъ“. Александръ Павловичъ и Константинъ Павловичъ стоятъ у бюста Петра I, а вдали, подъ кипарисами, поставленъ бюстъ Ольги Павловны». Въ Таврическомъ дворцѣ поразило нашего путешественника тогдашнее его запустѣніе. "На развалины великолѣпнаго Таврическаго дворца, говоритъ онъ, взглянулъ я со вздохомъ. Видѣлъ обломанныя колонны, облупленныя пальмы и теперь еще поддерживающія своды, а въ огромномъ залѣ съ колоннадой украшенной барельефами и живописью, гдѣ прежде царствовали утѣхи, пышность и блескъ, гдѣ отзывались звуки: «Громъ побѣды раздавайся!» Что вы думаете теперь? Дымящійся лошадиный навозъ!… Вмѣсто гармоническихъ звуковъ раздается хлопанье бичей, а вмѣсто танцевъ бѣгаютъ лошади на кордѣ: залъ превращенъ въ манежъ! Романическій садъ понынѣ еще привлекаетъ всѣхъ для прогулки въ немъ. Тутъ поставлена чрезъ одинъ прудъ славная модель Кулибина механическаго моста для Невы. На бесѣдкахъ и храмикахъ стѣны и двери исписаны сквернословными стихами и прозой.[51] Въ Александро-Невской Лаврѣ показывали Второву пустую могилу императора Петра III, тѣло котораго, какъ извѣстно, было перенесено въ Петропавловскій соборъ по приказанію Павла Петровича. На Невскомъ кладбищѣ нашъ самарскій философъ обратилъ вниманіе на надгробные памятники со множествомъ надписей, по его словамъ, трогательныхъ и каррикатурныхъ. «Какой блескъ, какая гордость и надъ прахами, восклицаетъ онъ, — большая часть достоинствъ покойныхъ значится въ ихъ чинахъ, родѣ и орденахъ». Такова была надпись на памятникѣ генерала Турчанинова. «Съ чувствованіемъ почтенія взглянулъ онъ на могилу отца нашей словесности Ломоносова» и остановился съ особеннымъ. вниманіемъ надъ памятникомъ поставленнымъ надъ дочерью Демидова. Памятникъ изображалъ мраморную группу, состоявшую изъ матери и мертваго младенца, лежавшаго во гробѣ. Мать наклонилась къ нему съ печальнымъ лицомъ, на которомъ видны слезы. Скорбь ея выражалась слѣдующими стихами, высѣченными на гробницѣ:
Давно ль я счастлива была?
Давно ли ты, мой другъ, какъ ангелъ улыбалась!
Съ тобой я счастье погребла;
Одна печаль, одна любовь со мной осталась.
Ни покоя, ни усталости не зналъ нашъ путешественникъ въ своихъ странствованіяхъ по Петербургу, томимый желаніемъ все видѣть. Въ квартирѣ Усовыхъ, въ обществѣ Семеновскихъ офицеровъ, онъ наслаждался самымъ пріятнымъ отдыхомъ, о которомъ даетъ понятіе слѣдующая картина, набросанная 22го мая: «Сижу подъ окномъ, противъ коего караулъ Семеновскаго лодка стоитъ во фронтѣ. Любезный Петръ Николаевичъ вытягивается съ своимъ экспонтономъ предъ усатыми гренадерами; я улыбаясь грожу ему пальцемъ. Вдали слышны голоса пѣсенъ, роговая музыка и глухой шумъ отъ каретъ. Двѣ главы Исакіевской церкви[52] видны чрезъ крыши домовъ, въ прямой чертѣ отъ меня. Мимо оконъ нашего дома, по тротуару, проходятъ красавицы подъ флеромъ; на улицѣ кареты поднимаютъ облака пыли. Въ комнатѣ расхаживаетъ милый, чувствительный мой другъ, Александръ Николаевичъ, въ своемъ шлафрокѣ, и разговариваетъ со мною. Я въ самомъ пріятномъ расположеніи духа.»
29го мая Второвъ съ своими хозяевами и П. Л. Флоровымъ отправился, въ открытой коляскѣ, въ Петергофъ. «Прекрасные виды натуры и искусства, говоритъ онъ, утѣшали меня во всю дорогу, особливо отъ Петербурга до Краснаго Кабачка. По обѣимъ сторонамъ гладкой перспективы построены мызы, или загородные дома, лучшей архитектуры, съ англійскими садами и прудами. Живущіе въ сихъ мызахъ казались мнѣ блаженными людьми, царствующими въ райскихъ селеніяхъ.» Выѣхавъ изъ Петербурга въ 8 часовъ вечера, наши путешественники прибыли въ Петергофъ далеко за полночь. Они хотѣли остановиться въ домѣ нѣкоего Чипелева, во какъ хозяева слали, да домъ и безъ того былъ половъ гостей, поэтому они вынуждены были расположиться въ трактирѣ. На другой день они осмотрѣли Верхній Садъ, дворецъ, фонтаны, Марлинъ Домикъ, Березовый Домикъ, Монилезиръ; описаніе всѣхъ этихъ мѣстъ, сдѣланное Второвымъ, ничего не представляетъ любопытнаго для современнаго читателя. У Чилелева Второвъ и его спутники обѣдали и играли въ бостонъ. Но отыгравши партію, они опять пошли къ Монилезиру и до 8 часовъ вечера гуляли по Нижнему Саду. Самарскій степнякъ былъ въ восторгѣ отъ тогдашнихъ петергофскихъ чудесъ. Первыми лицами съ которыми тотчасъ же встрѣтился Второвъ, по пріѣздѣ своемъ въ Петербургъ, были: Григорій Борисовичъ Кошелевъ, московскій его знакомый, и Павелъ Александровичъ Цызаревъ. О послѣднемъ вотъ въ какихъ словахъ выражается Второвъ: «Сей любезный человѣкъ сдѣлался мнѣ сердечнымъ другомъ. Мы часто бесѣдуемъ съ нимъ о суетѣ большаго свѣта, который довольно знакомъ ему, по его чину, воспитанію и связямъ съ первѣйшими особами. Случайные успѣхи счастія не развратили его добраго, чувствительнаго сердца, можетъ-быть потому что онъ не слишкомъ богатъ». 2го іюня Иванъ Алексѣевичъ былъ именинникъ. Этотъ день онъ провелъ у Цызаревъ, который для него никуда не выѣзжалъ и никого къ себѣ не принималъ. Вечеромъ они были въ Лѣтнемъ Саду, гдѣ нашъ путешественникъ встрѣтился съ своимъ стариннымъ знакомымъ, Антономъ Андреевичемъ Платономъ, имѣвшимъ свой домъ въ 14й линіи. Впрочемъ, число знакомыхъ Второва возрастало съ каждымъ днемъ. По воскресеньямъ въ то время на Дворцовой площади бывали царскіе смотры, или, какъ ихъ тогда называли, кейзеръ-парады. Здѣсь собирались всѣ караулы находящихся въ Петербургѣ войскъ и проходили церемоніальнымъ маршемъ мимо дворца, въ присутствіи государя, который въ это время стоялъ безъ шляпы. 13го іюня Ивану Алексѣевичу въ первый разъ пришлось посѣтить Петербургскій театръ. По случаю поправки Большаго Театра, играли тогда въ деревянномъ театрѣ Аничковскаго дворца. Шла комедія Охота сватать и балетъ Александръ Македонскій. Петербургскіе актеры, по мнѣнію Второва, ничѣмъ не отличались отъ москзовскихъ, а Шушеригъ положительно ему не понравился, по своему сиповатому голосу. Тѣснота въ театрѣ была ужасная. Герой нашъ былъ въ партерѣ и все время представленія долженъ былъ простоять на ногахъ; въ началѣ балета съ нимъ сдѣлалось дурно и онъ непремѣнно упалъ бы въ обморокъ, еслибы какой-то «чувствительный» гвардейскій офицеръ не помогъ ему на чемъ-то присѣсть.
Лѣтомъ 1802 года въ Петербургѣ читались публичныя лекціи, по четыре дня въ недѣлю.[53] Въ понедѣльникъ, въ четыре часа пополудни, у Обухова моста, въ домѣ Лепехина, читалъ ботанику адъюнктъ Смѣлковскій. Во вторникъ, поутру, въ Кунсткамерѣ читали профессора: Сѣвергинъ минералогію и Озерецковскій зоологію; въ тотъ же день, послѣ обѣда, въ физическомъ кабинетѣ Академіи Наукъ адъюнктъ Захаровъ читалъ физику и химію. Въ четвергъ утромъ, въ Кунсткамерѣ, читались минералогія и зоологія, а послѣ обѣда, въ Ботаническомъ Саду Лепехина — ботаника. Въ пятницу, послѣ обѣда, въ Академіи Наукъ — физика и химія. Иванъ Алексѣевичъ почти не пропускалъ этихъ лекцій, особенно въ Кунсткамерѣ и въ физическомъ кабинетѣ при Академіи; но слушателей на этихъ лекціяхъ было чрезвычайно мало, не болѣе двадцати человѣкъ; впрочемъ между ними бывали и дамы. Причина такого явленія лежала частію въ неподготовленности публики, частію въ самихъ лекторахъ. Вотъ что говоритъ Второвъ о послѣднихъ: «Мнѣ не понравился г. Озерецковскій потому болѣе что слишкомъ много вмѣшиваетъ латыни въ свои лекціи, излишне повторяетъ и отвлекается отъ настоящей матеріи посторонними сужденіями. Напримѣръ говоря о миссіонерѣ, исцѣлившемся чрезъ вампира, онъ слишкомъ откровенно и свободно изъяснялъ свои мысли о религіи, и на публичныхъ лекціяхъ!» Въ другой разъ тотъ же Озерецковскій, на публичной лекціи, около часа читалъ на латинскомъ языкѣ изъ книги Альдрованди разказы объ ослѣ. О лекціяхъ Смѣлковскаго Второвъ отзывается не лучше: «Забавно было слушать педантическій языкъ безъ привычки. Онъ (лекторъ) часто отвѣчалъ на вопросы слушателей латинскимъ языкомъ, пополамъ съ русскимъ, думая что всѣ могутъ понимать его.» Изъ всѣхъ чтецовъ Второвъ хвалитъ только одного адъюнкта Севастьянова, бывшаго прежде библіотекаремъ у великаго князя Константина Павловича; «въ разговорахъ его, замѣчаетъ онъ, видно болѣе свѣдѣній и учтивости».
21го іюня Второвъ поѣхалъ въ Кронштадтъ съ своими знакомыми, А. И. Коноплинымъ и А. А. Шиловскимъ. Онъ распространяется о своихъ сопутникахъ въ этомъ недалекомъ плаваніи и между прочими объ одномъ Англичанинѣ, графѣ Патенѣ, служившемъ въ нашемъ флотѣ. Этотъ Патенъ, какъ видно человѣкъ бывалый, осматривалъ Геркуланъ и Помпею и разказывалъ ему о тамошнихъ находкахъ. На другой день, въ Кронштадтѣ, въ Англійскомъ трактирѣ, гдѣ остановились петербургскіе пріѣзжіе, Второвъ разговорился съ другимъ иностранцемъ, путешествовавшимъ по Европѣ, съ какимъ-то Швейцарцемъ. Этотъ послѣдній расхваливалъ Петербургъ и дворянство, но былъ пораженъ невѣжествомъ русскаго простаго народа. Въ Кронштадтѣ пробылъ нашъ путешественникъ двое сутокъ и возвратился въ Петербургъ черезъ Ораніенбаумъ и Петергофъ. Третья встрѣча съ замѣчательнымъ иностранцемъ случилась позднѣе, въ домѣ Цызарева. То былъ нѣкто Оливьери, родомъ Венеціанецъ или Албанецъ, подавшій, какъ говорили, первую мысль императору Павлу о завоеваніи Индіи. По словамъ Второва, этотъ господинъ былъ лѣтъ сорока, недуренъ собою, одѣтъ былъ по-турецки, съ бритою головой, въ тибетейкѣ и туфляхъ. Въ этомъ костюмѣ онъ щеголялъ по всей Европѣ, а въ Азіи носилъ европейское платье. Съ хозяиномъ онъ говорилъ по-французски, но зналъ будто бы всѣ европейскіе и азіятскіе языки живые и мертвые.
24е іюня ознаменовалось въ Петербургѣ нѣкоторымъ образомъ литературнымъ событіемъ: давали въ первый разъ драму Ильина (Ник. Ив.), Лиза, или Торжество Благодарности.[54] Піеса была принята съ восторгомъ, автора вызывали. Но такъ какъ онъ не показывался и публика не позволяла продолжать представленія; поэтому директоръ долженъ былъ отправиться разыскивать его и, нашедъ гдѣ-то въ партерѣ, представилъ публикѣ изъ своей ложи. Рукоплесканіямъ не было конца; авторъ піесы былъ растроганъ до слезъ. Послѣ того, по требованію публики, піеса эта была играна нѣсколько дней къ ряду. Государь прислалъ Ильину въ подарокъ драгоцѣнный перстень. Не отрицая достоинствъ піесы, Второвъ замѣчаетъ что Ильинъ обязанъ своимъ успѣхомъ игрѣ актеровъ, «которые разыгрывали ее (Лизу) весьма естественно и съ превосходнымъ искусствомъ». Заговоривъ о литературѣ и литераторахъ, выбираемъ изъ дневника Второва тѣ мѣста которыя непосредственно относятся до этого предмета. Литературная производительность была въ эту пору самая неблестящая: Иванъ Алексѣевичъ говоритъ всего о трехъ-четырехъ новыхъ піесахъ. Вотъ его отзывъ. «Читалъ (11го іюля) книгу Лизы, сочиненную коллежскимъ архиваріусомъ Алексѣемъ Половымъ, читалъ, смѣялся и сожалѣлъ о бѣдномъ авторѣ! А еще болѣе удивлялся, какъ г. Шепелевъ (одинъ изъ знакомыхъ) отъ чистаго сердца хвалилъ такое глупое сочиненіе». 14го іюля, онъ посѣтилъ опять театръ съ новыми своими знакомыми, братьями Чагиными (Алек. и Дан. Ѳед.). Давали: трагедію Безбожный[55] и балетъ Новый Виртеръ. Яковлевъ, по словамъ Ивана Алексѣевича, и Каратыгина играли прекрасно; но Шушеринъ не твердо зналъ свою роль и не у мѣста кричалъ; «словомъ, замѣчаетъ критикъ, я не нашелъ въ немъ того славнаго актера, котораго превозносили въ Москвѣ». Сахаровъ, несмотря на странность своей жестикуляціи, игралъ не хуже Шушерина. Трагедія не удовлетворила вкусу нашего самарскаго литератора: «монологи предлинные, говоритъ онъ, а штиль и неупотребительныя слова противны слуху. Сколько педантизма, славянщины, восклицаній — увы!… Сіе, оное, мню, престань, колику и пр., и пр.!» Авторъ балета Новый Вертеръ на афишѣ значился Вадьдбергомъ, а на самомъ дѣлѣ былъ Лѣсогоровымъ.[56] Сказавши объ этомъ, Иванъ Алексѣевичъ ставитъ слово преглдоо съ точками, неизвѣстно, относя ли свою аттестацію къ такому переводу фамиліи или къ содержанію балета, котораго онъ не одобряетъ. Во французскомъ театрѣ Второвъ былъ всего одинъ разъ, кажется, по недостаточному знанію имъ французскаго языка. Давали какую-то комедію и балетъ Геркулесъ. Въ комедіи отличался Ла-Рошъ, въ балетѣ — Пикъ, чета Дидло, Розъ-Колонетъ и Констанція. Объ игрѣ французскихъ актеровъ Иванъ Алексѣевичъ приводитъ мнѣніе Петербуржца (Цызарева), назвавшаго ихъ господами, по отношенію къ русскимъ актерамъ, которые не болѣе какъ слуги. 26го іюля, Второвъ прочиталъ вновь вышедшую книгу: Не всѣмъ на вкусъ рѣдкая чета.[57] «Мнѣ приходила, говоритъ онъ, сильная охота написать рецензію; но подумалъ что такой трудъ безполезенъ: книга не стоитъ даже вниманія; и оставилъ.» Въ числѣ петербургскихъ знакомыхъ Второва былъ нѣкто Николай Петровичъ Авдѣевъ, жившій гдѣ-то на Васильевскомъ Островѣ, у котораго Иванъ Алексѣевичъ бывалъ очень часто. Семейство Авдѣевыхъ, кажется, было литературное, по крайней мѣрѣ, здѣсь велись литературные разговоры, а сынъ хозяина, Сергѣй Николаевичъ, писалъ стихи. Въ домѣ Авдѣевыхъ Второвъ познакомился съ извѣстнымъ въ послѣдствіи баснописцемъ, Александромъ Ефимовичемъ Измайловымъ.[58] «Измайловъ, говоритъ Второвъ, будучи тогда однихъ лѣтъ со мною или годомъ моложе, былъ извѣстенъ только однимъ романомъ, Иванъ Лукичъ Негодяевъ, осмѣяннымъ въ Новостяхъ Голубкова,[59] и нѣкоторыми мелкими стихотвореніями;» во по своему самохвальству и непривлекательной физіономіи, по смуглому и суровому лицу, Александръ Ефимовичъ не понравился Второву. Съ Сергѣемъ Николаевичемъ Авдѣевымъ у нашего героя случилась цѣлая исторія, рисующая тогдашніе литературные нравы. Молодой Авдѣевъ, какъ мы сказали, писалъ стихи, которые онъ не рѣдко показывалъ Второву; этотъ послѣдній поправлялъ ему ошибки. Но разъ случилось что Сергѣй Авдѣевъ, вмѣсто своихъ, показалъ ему стихи чужіе, но выдавалъ ихъ за свои. Второвъ уличилъ его въ этомъ подлогѣ и, какъ другъ семейства, прочелъ ему наставленіе о скромности и о неприличіи самохвальства Отецъ, слышавшій это наставленіе изъ другой комнаты, въ которую дверь была затворена, бросился на шею къ Ивану Алексѣевичу и началъ его благодарить за любовь къ сыну. «Сія минута, говоритъ Второвъ, была для меня восхитительна и неожидаема: мы всѣ трое плакали». О поползновеніи къ литературнымъ подлогамъ Второвъ разказываетъ еще въ одномъ письмѣ изъ Москвы. Разъ онъ зашелъ въ Университетскую книжную лавку для покупки книгъ. Здѣсь онъ нашелъ какого-то молодаго человѣка (Кунина,[60] какъ оказалось потомъ), который разспрашивалъ кто издалъ недавно напечатанную книгу, въ стихахъ, Юлія, письмо къ другу, утверждая что эта Юлія его переводъ съ французскаго, напечатанный имъ прежде особою книжкой, вмѣстѣ съ другою піесой, подъ названіемъ Жестокая Истина. Юлія лежала на прилавкѣ. Второвъ, взявъ книжку въ руки и прочитавъ нѣсколько стиховъ, нашелъ что они ему знакомы и что онъ читалъ ихъ прежде, въ рукописи. Стихи приписывались московскому литератору, князю Прокопію Васильевичу Мещерскому. Мнимые авторы или переводчики, конечно, воспользовались бывшимъ тогда въ обычаѣ рукописнымъ распространеніемъ литературнаго товара. Юный литераторъ сконфузился отъ обличенія Второва и началъ увѣрять что піеса Мещерскаго называется Элилой, а эта Юлія — его переводъ. «Я подивился, говоритъ Второвъ, страшному шарлатанству такихъ авторовъ, которые присвоиваютъ себѣ чужіе таланты и труды.»
Въ концѣ іюня въ Академіи Художествъ открылась годичная выставка. Иванъ Алексѣевичъ довольно подробно описываетъ какъ самую Академію, такъ и эту выставку. Въ одной изъ залъ остановилъ его вниманіе портретъ императора Павла, во весь ростъ, въ порфирѣ и коронѣ, работы Боровиковскаго, отличавшійся поразительнымъ сходствомъ.[61] «Многіе служившіе при немъ, замѣчаетъ Второвъ, и часто видѣвшіе его, останавливаются съ какою-то робостію, взглянувъ нечаянно на сію картину.» Изъ картинъ-находящихся въ Академіи публика обращала тогда особенное вниманіе на произведенія Угрюмова, — на его три картины: Избраніе на престолъ Михаила и Покореніе Казани, написанныя по заказу императора Павла и хранящіяся нынѣ въ Эрмитазкѣ, и Испытаніе силъ Усмаря, принадлежащую Академіи.[62]
Фланируя по Петербургу по дѣлу и отъ бездѣлья, Второвъ не оставлялъ безъ вниманія ничего. Онъ ходилъ по Гостиному Двору, бывалъ на биржѣ, чаще всего посѣщалъ книжныя лавки, гдѣ, разумѣется, покупалъ и книги, навѣщалъ и трактиры, и «рестораціи». Изъ послѣднихъ онъ съ особенною похвалой отзывается о находившейся на Васильевскомъ Островѣ и содержимой нѣкою Нѣмкой, мадамъ Рейслеръ. Къ ней онъ заходилъ нерѣдко обѣдать послѣ публичныхъ лекцій въ Кунсткамерѣ. Ресторація обозначалась вывѣскою «Здѣсь кушаютъ и привлекала къ себѣ публику дешевою, по тогдашнему времени, цѣною: за 55 копѣекъ Mme Рейслеръ отпускала три вкусныхъ блюда, кислыя щи со льдомъ, чашку кофе и трубку табаку. Любилъ нашъ герой и „воинственную живость красивыхъ Марсовыхъ полей“, разные парады и ученья, очень часто происходившіе за Царицыномъ Лугу, въ присутствіи государя, съ пальбою ружейною и пушечною. Отъ этой пальбы трещали и летѣли стекла въ сосѣднихъ домахъ. Царицынъ Лугъ былъ тогда плохо выровненъ: послѣ дождей долго стояли непросыхаемыя дужи, по которымъ солдаты маршировали чуть не по колѣна. Разказывая объ ученьи солдатъ Кегсгольмскаго полка, происходившемъ въ лагеряхъ, за 14ю линіей, въ присутствіи многочисленной публики, въ томъ числѣ и дамъ, Иванъ Алексѣевичъ сообщаетъ что тутъ же выводили изъ фронта солдатъ, отмѣченныхъ мѣломъ на слинѣ, и наказывали палками. „Это было оскорбительное зрѣлище, говоритъ онъ: я жалѣлъ о солдатской участи“. Лагерь Кегсгольмскаго полка былъ разбитъ на низменномъ мѣстѣ; въ палаткахъ была грязь и вода; въ каждой палаткѣ помѣщалось по десяти человѣкъ. Любовался нашъ путешественникъ и тогдашними кадетами. Съ А. Н. Усовымъ онъ посѣтилъ Сухопутный Кадетскій Корпусъ, гдѣ воспитывались два брата перваго, Алексѣй и Дмитрій. У воротъ стояла караульная будка; ружья были поставлены въ сошкахъ. Кадетикъ стоявшій на часахъ, увидя офицера въ гвардейскомъ мундирѣ, сталъ во фронтъ, ружье на плечо, и вызвалъ караулъ; взводъ этихъ маленькихъ солдатиковъ отдалъ Усову такую же честь. „Пріятно смотрѣть, замѣчаетъ на это Второвъ, какъ дѣти, вмѣсто игры, пріучаются къ дисциплинѣ и ко всѣмъ экзерциціямъ военной службы!“ Садъ Сухопутнаго Кадетскаго Корпуса, имѣя прекрасные пруды, аллеи и бесѣдки, по воскресеньямъ привлекалъ къ себѣ цѣлыя толпы гуляющихъ мущинъ и женщинъ, большею частію кадетскихъ родственниковъ. Чаще всѣхъ петербургскихъ гульбищъ нашъ путешественникъ посѣщалъ Лѣтній Садъ, въ которомъ ежедневно толпился весь петербургскій „бомондъ“. Тогдашними львицами и первыми красавицами столицы были двѣ графини Шувалова и Зубова, вокругъ которыхъ толпился цѣлой рой поклонниковъ; Второвъ отдавалъ предпочтеніе первой. Моднымъ львомъ въ то время былъ князь Щербатовъ, только-что возвратившійся изъ-за границы, гдѣ онъ убилъ да поединкѣ принца Де-Сакса. Объ этой дуэли, надѣлавшей въ свое время столько шума, И. А. Второвъ разказываетъ слѣдующія подробности. Въ послѣдній годъ царствованія Екатерины И, принцъ Де-Саксъ находился въ Петербургѣ и былъ знакомъ съ первѣйшими аристократическими фамиліями, въ томъ числѣ и со Щербатовымъ. Однажды, прогуливаясь пѣшкомъ, принцъ встрѣтился со Щербатовымъ, ѣдущимъ верхомъ. На извѣстное французское привѣтствіе принца „какъ вы доживаете (portez-vous, носитесь)“, Щербатовъ отвѣчалъ ему каламбуромъ: „Меня носитъ моя лошадь“. Принцъ обидѣлся и, при встрѣчѣ со Щербатовымъ въ театрѣ, далъ ему пощечину. Щербатовъ, гвардейскій офицеръ, по обычаю тогдашняго времени, былъ въ цивильномъ платьѣ, съ тростью въ рукѣ. Этою тростью онъ началъ бить по головѣ Де-Сакса. Обоихъ драчуновъ арестовали. Въ этой исторіи императрица приняла сторону Щербатова, которому покровительствовалъ фаворитъ, князь П. А. Зубовъ. Де-Сакса выслали за границу, съ запрещеніемъ въѣзда въ Россію; Щербатова отослали къ родителямъ для исправленія. Де-Саксъ, по выѣздѣ изъ Россіи, всю вину своего оскорбленія сталъ приписывать Зубову, котораго черезъ письма вызывалъ на дуэль, за границу. При Екатеринѣ на этотъ вызовъ не обратили вниманія; при Павлѣ, частію по строгости императора, частію по причинѣ удаленія Зубова отъ двора, принцъ молчалъ. Но, при вступленіи на престолъ Александра, когда князь Зубовъ опять появился при дворѣ, принцъ Де-Саксъ возобновилъ свою претензію и напечаталъ свой вызовъ въ иностранныхъ газетахъ, назначивъ Зубову мѣсто свиданія и поединка. Зубовъ принялъ вызовъ и поѣхалъ. Говорятъ „проѣзжая Варшаву“ онъ подверженъ былъ оскорбленію Поляковъ и даже опасности, за вліяніе его на послѣдній раздѣлъ Польши». Князь Щербатовъ, узнавши о вызовѣ Зубова, поспѣшилъ его предупредить, чтобы самому драться съ принцемъ. Это ему удалось: дуэль состоялась близь Ауссиха, на границѣ Богеміи; Де-Саксъ, первый дуэлистъ въ Европѣ, былъ убитъ. Карамзинъ въ послѣдней книжкѣ издаваемаго имъ тогда журнала Вѣстникъ Европы (іюль, стр. 163), напечатавъ извѣстіе объ этомъ поединкѣ, слѣдующими словами высказалъ свое мнѣніе о дуэли вообще: «Законодатели стращаютъ, философы доказываютъ, но ложное мнѣніе торжествуетъ, къ стыду разума и къ горести многихъ семействъ». Но мнѣніе знаменитаго писателя только не многими раздѣлялось въ ту эпоху; къ числу ихъ принадлежалъ и нашъ герой. Большинство было въ пользу дуэли, а потому и князь Щербатовъ былъ самымъ моднымъ въ ту пору человѣкомъ во всемъ Петербургѣ. Семеновскій полкъ, пріобрѣтшій въ послѣдствіи такую знаменитость для Второва, по его отношеніямъ къ Усовымъ, сталъ почти своимъ: въ обществѣ Семеновскихъ офицеровъ онъ сдѣлался своимъ человѣкомъ, для котораго не было тайнъ. Семеновцы особенно горячились по поводу этой дуэли, защищая дуэль вообще. Наибольшимъ краснорѣчіемъ въ пользу дуэли отличался нѣкто Власовъ (Александръ Серг.), капитанъ. Онъ называлъ дуэль «самымъ благороднымъ поступкомъ, благороднымъ мщеніемъ за обиженную честь. Прибѣгать къ защитѣ законовъ значитъ, по его словамъ, ябедничество и подлость; и тотъ кто не отомщаетъ за честь свою оружіемъ, подвергая опасности жизнь, не имѣетъ понятія о чести». Изъ числа новыхъ знакомыхъ И. А Второва едва ли не самымъ замѣчательнымъ былъ Василій Николаевичъ Антоновскій, курскій помѣщикъ, отличный хозяинъ, пріѣхавшій въ Петербургъ со спеціальною цѣлью изучить фабричное и заводское дѣло, которое онъ, какъ замѣтно, и безъ того хорошо понималъ. Антоновскій жилъ въ квартирѣ Анненкова, семеновскаго офицера, сошелся со Второвымъ и таскалъ его съ собою повсюду при обозрѣніи петербургскихъ фабрикъ и заводовъ, принадлежавшихъ тогда большею частію иностранцамъ, читая ему цѣлыя лекціи о незавидномъ у насъ состояніи этого дѣла. Такъ они осмотрѣли: стеклянный и фарфоровый заводы; сахарный заводъ Володимірова, извѣстнаго богача при Екатеринѣ, но теперь принадлежавшій его «глупому и безпечному» сыну, вышедшему въ дворяне; чугунный заводъ Англичанина Берда: пороховые заводы и пр. Во всѣхъ этихъ мѣстахъ Антоновскій снималъ копіи съ моделей и разныхъ машинъ.
Острова, окрестности Петербурга, дачи ближнія и дальнія были не разъ посѣщаемы нашимъ путешественникомъ въ его уединенныхъ прогулкахъ и съ своими пріятелями, пѣшкомъ и въ экипажахъ. Въ одну изъ такихъ прогулокъ на Каменномъ Островѣ ему пришлось видѣть императора Александра Павловича. Объ этой встрѣчѣ (13го іюля) онъ разказываетъ слѣдующія подробности." Тутъ (у дворца), во время присутствія государя, надобно было снять шляпу. Я поворотилъ влѣво къ берегу и, проходя мимо дворца, нечаянно обернулся а увидѣлъ близь себя императора, въ Преображенскомъ мундирѣ, стоящаго безъ шляпы, возлѣ перилъ, и смотрящаго на заливъ. Такое неожиданное и близкое отъ меня присутствіе государя меня встревожило. Я прошелъ мимо его къ другому мосту, который соединяетъ Аптекарскій Островъ съ Каменнымъ. Тамъ нанялъ ботикъ и поѣхалъ на одну изъ трехъ яхтъ стоящихъ противъ дворца, на которой былъ пріятель мой лейтенантъ А. А. Шатенъ. Въ сіе время государь стоялъ на берегу уже съ графомъ Толстымъ, который былъ во фракѣ, и смотрѣлъ на лавирующіе по заливу катеры. Я проѣхалъ мимо его, разстояніемъ не болѣе двухъ саженъ. Мы пристали къ яхтѣ. Тутъ я увидался съ Шатеномъ, который встрѣтивъ меня рекомендовалъ капитану сей яхты Гамильтону, изъ Англичанъ. Мнѣ показали всѣ каюты и комнату государя: онѣ убраны и меблированы прекрасно. Вышедши на палубу, мы смотрѣли какъ по приказанію государя подъѣхалъ къ берегу одинъ изъ лавирующихъ катеровъ. Государь сѣлъ на него одинъ, бекъ шляпы, и около часа плавалъ подъ парусами по заливу; присталъ къ тому же мѣсту и вышелъ на берегъ. Катеръ подъ парусами плылъ быстро къ берегу, и мы на яхтѣ слышали трескъ у самыхъ мостковъ пристани: это было отъ того что стоящій на носу матросъ при быстромъ приближеніи катера упершись къ мосткамъ переломилъ багоръ приставленный къ груди. Сіе разказывалъ вамъ пріѣхавшій на яхту морской офицеръ Гамалія. Вдругъ сдѣлалась тревога на нашей яхтѣ. Матросы и вага быстро взлѣзали на всѣ мачты, начали дѣйствовать парусами по сигналу принимаемому съ другой яхты, бѣгали, суетились, кричали, передергивали спасти. Мой пріятель Платенъ, съ рупоромъ въ рукахъ, смотрѣлъ на сигналы другой яхты, бросался къ мачтамъ и кричалъ что-то дѣйствующимъ на верху матросамъ. Гамильтонъ прыгалъ отъ досады что не скоро дѣйствуютъ, и бранился дурнымъ русскимъ языкомъ. Когда кончилась сія тревога, все успокоилось, и государь ушелъ съ берега во дворецъ." Посѣтилъ нашъ путешественникъ и Михайловскій Замокъ, описаніе котораго, сдѣланное Коцебу, онъ находилъ весьма сходнымъ; въ замкѣ онъ нашелъ величайшую смѣсь великолѣпнаго, поразительнаго со «страннымъ и уродливымъ».
Живя въ Петербургѣ лѣтомъ, безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій, Второвъ началъ скучать и помышлять о возвращеніи въ Москву. Сначала у него былъ планъ ѣхать изъ Петербурга водою вмѣстѣ съ Г. Б. Кошелевымъ, на купленномъ этимъ послѣднемъ суднѣ, до Костромы или до Ярославля, по близости которыхъ находилась деревня Кошелева, а оттуда сухимъ путемъ въ Москву; но планъ этотъ не могъ быть исполненъ по невозможности для Кошелева оставить Петербургъ. Послѣ этого Второвъ торопился уѣхать одинъ, но Цызаревъ соблазнилъ его Петергофскимъ праздникомъ, который въ 1801 году былъ 30го іюля, по случаю работъ въ садахъ и дворцѣ. Второвъ остался посмотрѣть лраздникъ, который онъ описываетъ слѣдующими словами:
"Поутру (30го іюля) пришелъ я къ П. А Цызареву. Онъ уже совсѣмъ собрался. Мы съ нимъ позавтракали и поѣхали въ его каретѣ во дворецъ; взяли тамъ билеты на петергофскій маскарадъ; заѣхали къ Mme де-Моде, взяли венеціаны и — въ Петергофъ! Дорога отъ города до самаго Петергофа, на 32 версты, вся наполнена была экипажами, которые тянулись туда въ два ряда. Сколько ѣхало и шло народу! Не считая тѣхъ которые плыли туда водою на катерахъ и элботахъ, едва ли не болѣе было сухопутныхъ.[63] На встрѣчу намъ ѣхали изъ Петергофа только три экипажа, и то пустые, придворные. Въ Петергофѣ мы остановились въ Англійскомъ трактирѣ; одна комната стоитъ 25 рублей въ сутки. Мы одѣлись и пошли въ садъ. Верхній и Нижній сады были уже наполнены народомъ. Государь былъ тогда на балконѣ дворца съ англійскимъ принцемъ Глочестеромъ, который былъ о лѣтъ въ алый мундиръ, въ орденской синей лентѣ черезъ плечо. Мы гуляли по вечера, а вечеромъ пріѣхали въ каретѣ и вошли во дворецъ. Съ нами вмѣстѣ пріѣхалъ Павла Александровича дядька, Никитушка, добрый, почтенный старикъ, котораго онъ любилъ и уважалъ какъ своего родственника; и когда бывалъ одинъ дома, то сажалъ его во время обѣда съ собою за столъ и часто дарилъ его деньгами, когда былъ въ выигрышѣ. За то и дядька Никитушка любилъ своего барина больше нежели роднаго сына; оберегалъ его во всѣхъ случаяхъ. Вотъ анекдотъ о семъ Никитушкѣ. Господинъ его былъ игрокъ, игралъ на большія суммы, расточителенъ, щедръ и столько добръ что однажды при мнѣ бѣдному офицеру, совсѣмъ незнакомому ему, просящему его помощи, отдалъ всѣ деньги сколько было въ его книжкѣ, кажется до тысячи рублей. Никитушка часто журилъ его за расточительность, и когда ничего не оставалось у него денегъ, помогалъ ему своими, полученными отъ него въ подарокъ. Во время войны 1812 года, Павелъ Александровичъ, будучи въ арміи дежурнымъ генераломъ, былъ въ большомъ выигрышѣ, до милліона, потомъ опять все проигралъ и, вышедъ въ отставку, жилъ въ Кіевѣ въ совершенной бѣдности. Никитушка накопилъ и сберегъ изъ даренныхъ ему бариномъ денегъ двадцать тысячъ рублей и предъ своею смертью всѣ эти деньги положилъ въ Сохранную Казну на имя своего барина, съ тѣмъ чтобы всѣхъ денегъ ему не выдавать, а только бы одни проценты. Это разказывали мнѣ потомъ всѣ знающіе г. Цызарева, который будто бы только и пользовался Никитушкиными процентами.
«Всѣ залы дворца наполнены были публикой. Мущины всѣ въ шляпахъ и домино, или венеціанахъ, но безъ масокъ. Тутъ была и вся царская фамилія. Императрица Марія Ѳедоровна какъ еще прелестна въ такихъ лѣтахъ. Тѣснота была ужасная; въ нѣсколькихъ комнатахъ танцовали. Никитушкѣ баринъ приказалъ еще прежде чтобъ онъ отнюдъ не скидалъ шляпы, ни предъ царскою фамиліей, особливо, забывшись, предъ бариномъ. Мы вышли на балконъ. Освѣщеніе сада, игра фонтановъ, въ разныхъ направленіяхъ, были восхитительны! Въ концѣ сада, на морѣ темнота. Противъ дворца стояли три царскія яхты. На средней яхтѣ, отъ самаго верха мачтъ до палубы, была одна большая огненная буква М. По водному проспекту, идущему отъ горы, на которой стоитъ дворецъ, берега были иллюминованы, а фонтаны, по нимъ расположенные, образовали одну сплошную водяную арку. Самсоновъ фонтанъ изъ челюстей льва билъ перпендикулярно вверхъ, наравнѣ съ балкономъ, гдѣ мы стояли, такъ что предъ вами образовался водяной шаръ. Марлинъ Домикъ и прудъ, за которомъ плавали разныя огненныя штуки, были превосходно иллюминованы. Музыка въ разныхъ мѣстахъ сада услаждала слухъ, а гуляющіе по саду толпы народа и красота освѣщенныхъ предметовъ восхищали зрѣніе. Въ Верхнемъ и Нижнемъ садахъ разставлено было множество палатокъ для угощенія публики. Въ нижнемъ этажѣ дворца накрытъ былъ длинный столъ. Мы съ Павломъ Александровичемъ сѣли за этотъ столъ и ужинали со многими неизвѣстными мнѣ людьми лучшаго общества. Дамъ не замѣтили ни одной; Никитушки также съ нами не было, Угощеніе было царское! Разныя вина, кромѣ шампанскаго, были разносимы. Моему товарищу знакомы были всѣ придворные служители. Онъ спросилъ шампанскаго, и тотчасъ подали бутылку, которою онъ подчивалъ своихъ сосѣдей; остальное долили сами. Мы ночевали въ каретѣ.»
31го іюля Второвъ съ Цызаревымъ отправились въ Стрѣльну. Съ ними встрѣтился великій князь Константинъ Павловичъ, ѣхавшій въ Петергофъ; Цызаревъ, желая съ нимъ видѣться, вернулся туда же, а Второвъ остался въ Стрѣльнѣ у своихъ знакомыхъ, конногвардейскихъ офицеровъ Коноплина (Павла Михайловича) и князя Вяземскаго. По возвращеніи Цызарева изъ Петергофа, Второвъ, вмѣстѣ съ нимъ, ѣздилъ въ Сергіевскую пустынь, а оттуда отправился за дачу къ старинному своему знакомому еще по Самарѣ, къ генералъ-лейтенанту Николаю Петровичу Кожину. Будучи шефомъ Баденскаго лодка, Кожинъ въ 1797 году проходилъ черезъ Самару, гдѣ и познакомился съ нашимъ героемъ. Онъ тотчасъ же узналъ его, представилъ своей женѣ (Аннѣ Ивановнѣ) и принялъ его весьма радушно. У Кожина на дачѣ Второвъ пробылъ до вечера слѣдующаго дня, то-есть 1го августа. Въ этотъ день утромъ Цызаревъ опять ѣздилъ къ великому князю въ Стрѣльну, откуда возвратился послѣ обѣда. Въ отсутствіе его, генералъ Кожинъ вдался въ философію, въ разсужденія объ уравненіи богатыхъ съ бѣдными, о необходимости безсмертнаго легіона. При имени послѣдняго Иванъ Алексѣевичъ замѣчаетъ въ скобкахъ: «эта послѣдняя мыслъ, кажется, осуществилась послѣ, проектомъ графа Аракчеева о военныхъ поселеніяхъ». Возвращаясь въ Петербургъ, наши путешественники останавливались у Краснаго Кабачка, гдѣ ѣли знаменитыя тогда вафли и пили медъ.
Изъ петербургскихъ нравовъ обратило на себя вниманіе нашего самарскаго путешественника развитіе проституціи между дѣвочками отъ одиннадцати до четырнадцати лѣтъ, о чехъ онъ говорилъ съ ужасомъ.
И. А. Второвъ покинулъ сѣверную столицу 4го августа, а 9го прибылъ въ Москву. На обратномъ пути онъ подробно осмотрѣлъ Царское Село со всѣми его достопримѣчательностями, дворцомъ и паркомъ. Въ Москвѣ вашъ путешественникъ остановился на прежней своей квартирѣ, у Павла Иванрвича Комарова; но хозяина не было дома: въ пустыхъ комнатахъ прохаживался давнишній жилецъ его и родственникъ, Андрей Алексѣевичъ Соколовъ, съ которымъ, какъ мы видѣли, подружился Второвъ; и о которомъ онъ разказываетъ слѣдующую исторію. Соколовъ служилъ при Павлѣ въ гвардіи, и въ 1797 году женился на Комаровой (Марья Ив.), сестрѣ Павла Ивановича. Женившись, онъ килъ въ Москвѣ, въ собственномъ домѣ, на Мѣщанской, и состоялъ на службѣ въ Межевой канцеляріи. Еще не прошло года послѣ свадьбы, какъ вздумалось ему праздновать свои или женины именины. Много было гостей, и праздникъ окончился уже далеко за полночь. Едва гости разъѣхались, какъ хозяева почувствовали сильный залахъ дыма. Андрей Алексѣевичъ выбѣжалъ въ сѣни; но дымъ валилъ изъ нихъ столбомъ, а пламя чрезъ растворенныя двери тотчасъ же бросилось въ покои. Весь домъ въ одно мгновеніе былъ обхваченъ огнемъ. Едва не задохнувшійся отъ дыма, въ ужасѣ за участь нѣжно любимой жены, молодой хозяинъ (ему было лѣтъ 26) бросился ее спасать и, найдя въ отдаленныхъ комнатахъ, схватилъ ее на руки и побѣжалъ къ дверямъ, охваченнымъ огнемъ. Ему удалось вынести свою дорогую ношу на крыльцо; но тутъ силы его оставили и онъ, вмѣстѣ съ нею, упалъ безъ чувствъ. Пока сбѣжался народъ и пріѣхала пожарная команда, весь домъ Соколовыхъ уже обратился въ пепелъ. Несчастныхъ супруговъ нашли обгорѣлыхъ, Марью Иванову безъ признаковъ жизни, Андрея Алексѣевича удалось спасти. Но онъ не имѣлъ и подобія человѣческаго: глаза у него лопнули, волосы, лицо и руки обгорѣли. Три дня онъ былъ безъ чувствъ и уже дѣлались приготовленія къ его погребенію: желая похоронить его вмѣстѣ съ женою, три дня не засылали совсѣмъ могилы этой послѣдней. Но искусный докторъ Фрезъ черезъ двѣ недѣли возвратилъ его къ страдальческой жизни. Иванъ Алексѣевичъ, узнавшій Соколова по прошествіи пяти лѣтъ послѣ этого несчастія, нашелъ его, нѣкогда красавца собою, все въ томъ же безобразномъ видѣ. Лица его, кромѣ слуги, никто не видѣлъ: онъ закрывалъ его длиннымъ зеленымъ зонтикомъ, доходившимъ до нижней губы. На бородѣ его не росло волосъ, а виднѣлась тонкая, съ легкимъ румянцемъ, бѣлая кожица; руки имѣли такой же видъ, но на нихъ и вокругъ глазъ еще не зажили раны, происшедшія отъ обжога. Второвъ изображаетъ несчастнаго слѣпца, прожившаго до глубокой старости, человѣкомъ образованнымъ и съ большими свѣдѣніями. Наемный писецъ былъ у него секретаремъ и чтецомъ. Въ его разговорахъ и письмахъ еще болѣе было замѣтно то тоскливое, сентиментальное направленіе, которое было въ характерѣ эпохи, но которое въ немъ было вполнѣ искренно. Когда онъ говорилъ о своемъ прошломъ, то всегда употреблялъ выраженіе: «тогда я былъ еще живъ». Его симпатичный голосъ и умная рѣчь заставляли собесѣдниковъ забывать о его безобразіи. Второвъ очень съ нимъ подружился и, живя въ Петербургѣ, обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими письмами. Мы увидимъ что и долго спустя онъ не забывалъ своего слѣпаго друга.
Итакъ, Второвъ очутился въ Москвѣ въ обществѣ Комарова, Ратькова (Петръ Мих.) и Серафимовича (Ром. Гавр.), проводя время на обѣдахъ, вечерахъ, за картами и за разными «пустяками» и ничего не замѣчая «полезнаго для ума и сердца». 2го сентября онъ ѣздилъ съ родственникомъ Комарова Акимовымъ (Сем. Куз.) въ село Дубно, принадлежавшее женѣ его, Катеринѣ Ивановнѣ, сестрѣ П. И. Комарова, бывшей прежде въ замужствѣ за ставропольскимъ комендантомъ Цызаревымъ (Алексѣй Ил.), дядею вышеупомянутаго. По дорогѣ они заѣхали въ деревню къ помѣщику Кроткову (Степ. Егоров.), извѣстному въ то время во всей Россіи хозяину, который въ продолженіе 40 лѣтъ умѣлъ нажить 10 тысячъ душъ крестьянъ, имѣя родовыхъ только 300, и котораго Екатерина II выставляла въ образецъ всѣмъ русскимъ помѣщикамъ. Кроткову въ это время было уже за 70 лѣтъ. Сѣдыя густыя брови его почти совсѣмъ закрывали глава; во зоркое око еще пристально слѣдило за движеніемъ хозяйственной машины. По словамъ Жихарева, автора Дневное Студента, Кротковъ былъ обязанъ своимъ богатствомъ Пугачеву, который, сдѣлавъ его Симбирскую деревню своей резиденціей, подѣлалъ тамъ склады для храненія всего награбленнаго, имъ имущества. Когда отряды царскихъ войскъ выгнали самозванца изъ этого убѣжища, Кротковъ, слѣдовавшій за ними, водворился въ своей деревнѣ и воспользовался брошенными сокровищами.[64] Онъ началъ скупать деревни и, будучи отличнымъ хозяиномъ, зажилъ на славу. Онъ былъ вдовецъ и имѣлъ сыновей, служившихъ въ Петербургѣ и кутившихъ напропалую. Одинъ изъ нихъ выкинулъ такую штуку: продавъ родовое отцовское имѣніе, онъ въ числѣ крестьянъ помѣстилъ и своего родителя, подъ скромнымъ именемъ бурмистра Степана Кроткова. Гораздо позже, вѣроятно, въ наказаніе дѣтей, Кротковъ женился на бѣдной молодой дѣвушкѣ, которой укрѣпилъ свое подмосковное село Молоди. Второвъ встрѣтился съ нимъ, кажется, ранѣе ссоры съ дѣтьми. Кротковы, о которыхъ будетъ упоминаться въ дальнѣйшемъ разказѣ, были его дѣти, а тетка Пановой, о которой говорилось выше, кажется, была за однимъ изъ нихъ. Незванные гости встрѣтили старика Кроткова за дѣломъ, бодро наблюдающаго какъ крестьяне рыли затѣйливые пруды. 14го октября, въ полдень, случилось въ Москвѣ землетрясеніе, описанное Карамзинымъ въ ноябрьской книжкѣ Вѣстника Европы. Въ тотъ же день квартальные надзиратели и частные пристава ходили по домамъ собирали всякаго рода свѣдѣнія объ этомъ происшествія. Въ Москвѣ прожилъ Второвъ до 22го ноября, какъ замѣтно уже скучая и помышляя о возвращеніи на родину. Этотъ обратный путь онъ держалъ съ извѣстными московскими «евангельскими богачами», С. Г. Мельгуновымъ и Василіемъ Александровичемъ Пашковымъ (потомъ оберъ-шталмейстеръ, тесть Д. В. Дашкова), отправившимися въ Симбирскъ, въ свои деревни. Нашъ скромный путешественникъ готовился ѣхать въ рогожной кибиткѣ; «евангельскіе богачи» отправлялись въ теплыхъ возкахъ, обитыхъ медвѣжьимъ мѣхомъ. Они взяли съ собою изъ московскаго почтамта почтальйона который долженъ былъ заботиться о заготовленіи лошадей подъ ихъ экипажи на всемъ пути отъ Москвы до Симбирска. Мельгуновъ взялъ къ себѣ въ возокъ Второва; вѣрный слуга послѣдняго, Филиппъ, ѣхалъ въ кибиткѣ, нагруженной разною поклажей. Наши путники выѣхали изъ Москвы уже ночью; но ѣхать было не скучно, потому что возки освѣщались восковыми свѣчами. Иванъ Алексѣевичъ захватилъ съ собою на дорогу недавно вышедшую книгу, романъ Коцебу Страданія Ортенберговой фамиліи.[65] Въ длинныя ноябрьскія ночи, во все время пути, читалъ онъ въ возкѣ вслухъ эту книгу; изъ числа героевъ романа, сопутнику его Мельгунову особенно понравился добрый капитанъ Штурмъ, о которомъ Степанъ Григорьевичъ долго потомъ вспоминалъ, при всякомъ свиданіи со Второвымъ и даже въ своихъ къ нему письмахъ. Съ В. А. Пашковымъ они сходились и бесѣдовали на каждой станціи; сверхъ того они пробыли болѣе сутокъ вмѣстѣ съ нимъ въ деревнѣ его брата Ивана Александровича, Ветошинѣ.
Въ Симбирскѣ наши московскіе путешественники пробыли до первыхъ чиселъ декабря. Зиму 1803 года Симбирскъ былъ особенно оживленъ. Губернаторомъ въ это время былъ тамъ князь Сергѣй Николаевичъ Хованскій, человѣкъ, по словамъ Второва, умный, благонамѣренный и дипломатъ. «Все дворянство его любило и уважало. Старожилые дворяне, богатые и значительные по губерніи, кромѣ должностныхъ, съѣзжались на зиму изъ деревень въ городъ. Каждый день были обѣды, вечера, балы, два раза въ недѣлю благородное собраніе и театръ. Такъ пріятно и весело было въ Симбирскѣ что многіе пріѣзжали изъ Москвы и Казани, а одинъ Москвичъ, М. И. Раевскій, остался даже на житье въ Симбирскѣ.» 4го декабря Второвъ поѣхалъ съ Мельгуновымъ въ село Никольское, въ 50 верстахъ отъ Симбирска, принадлежавшее Николаю Алексѣевичу Дурасову. Никольское славилось гостепріимствомъ хозяина и разными барскими затѣями, на самую широкую ногу. Въ немъ были: театръ и оркестръ, состоящіе изъ крѣпостныхъ артистовъ, и содержался какимъ-то Французомъ пансіонъ для дворянскихъ дѣтей. Въ Никольскомъ гостилъ въ это время пріѣхавшій изъ Москвы зять хозяина, тоже Дурасовъ, генералъ-лейтенантъ, его декабря хозяинъ Никольскаго былъ именинникъ, и вотъ къ нему съѣхалось множество гостей, не только изъ окрестныхъ деревень, но и изъ Симбирска и Ставрополя, за 70 верстъ. Между этими послѣдними находился и ставропольскій предводитель дворянства, Василій Сергѣевичъ Мильковичъ, какъ уже сказано, дальній родственникъ Второва, у котораго жила въ это время меньшая сестра его, Александра Алексѣевна; старшій сынъ Мильковича воспитывался тогда въ Никольскомъ пансіонѣ. Завтраки, обѣды, ужины, танцы, музыка, театръ, карты и пр. предлагались многочисленнымъ гостямъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней.[66] Но Иванъ Алексѣевичъ воспользовался такимъ гостепріимствомъ только по 3е декабря: въ этотъ день онъ уѣхалъ съ Мильковичемъ въ Ставрополь. Семейство Мильковичей состояло изъ жены его, Катерины Ѳедотовны, четырехъ дочерей, Марьи, Фіоны, Дарьи и Натальи, и двухъ маленькихъ сыновей, Сергѣя и Николая. Вся семья очень любила нашего героя «словно ближайшаго роднаго»; но о степени ихъ дѣйствительнаго родства онъ нигдѣ не говоритъ. Второвъ привезъ съ собою изъ столицъ множество книгъ, которыя и читалъ по вечерамъ любопытнымъ барышнямъ и сестрѣ. Здѣсь въ домѣ Мильковичей, Иванъ Алексѣевичъ встрѣтилъ новый 1803 годъ.
Изъ Ставрополя Второвъ ѣздилъ съ В. С. Мильковичемъ въ село Новый Буянъ, къ своему спутнику С. Г. Мельгунову, и въ деревню Екатериновку, въ 52 верстахъ отъ Самары, принадлежавшую Мильковичу. Изъ Екатериновки, которая будетъ часто упоминаться въ нашемъ дальнѣйшемъ разказѣ, Второвъ поѣхалъ одинъ въ Самару, гдѣ и пробылъ до его февраля, странствуя, впрочемъ, изъ Самары въ деревню Богдановку, къ другу своей юности, Моисею Александровичу Богданову, и въ другія мѣста. Въ Богдановѣ онъ нашелъ своего двоюроднаго брата, Петра Борисовича Второва, вышедшаго въ отставку. Возвратившись въ Ставрополь, Иванъ Алексѣевичъ былъ на свадьбѣ у любимой сестры своей, Александры Алексѣевны, вышедшей замужъ за нѣкоего Ефебовскаго (Василья Ѳедоровича). Другая сестра его, Катерина, вышла замужъ за Ганецкаго и такіе жила въ Ставрополѣ; но когда и при какихъ обстоятельствахъ случился этотъ бракъ, онъ ничегр не говорить въ своихъ запискахъ. Послѣ свадьбы Ефебовскіе отправились на жительство въ Сенгилей. Второвъ сначала былъ противъ этой свадьбы; но, видя желаніе сестры, благословилъ ее, какъ старшій въ родѣ. Весь 1803 годъ герой нашъ провелъ въ странствованіяхъ изъ Ставрополя въ Самару, въ Симбирскъ, въ деревню H. М. Наумова, село Архангельское, въ Корсунь, на ярмарку и въ Екатериновку къ Милькевичамъ. Бездѣлье начало его томить; онъ почувствовалъ сильную скуку и почти бросилъ свой журналъ. Въ рѣдкія минуты, когда онъ къ нему обращался, оставшись лицомъ къ лицу съ самимъ собою, онъ, по обыкновенію, нылъ отъ тоски и во всемъ обвинялъ людей, носясь съ чувствительностію сердца и съ добротою своей души, какъ съ такими качествами которыя, будто бы, непремѣнно дѣлаютъ человѣка несчастнымъ. Если въ ту дешевую и сытую пору нечему удивляться что въ средѣ помѣщичьяго быта, гдѣ жизнь текла какъ по маслу, молодой, образованный человѣкъ, не будучи паразитомъ и прихлебателемъ, какихъ тогда было множество, могъ жить спокойно и беззаботно, могъ даже имѣть небольшія деньги, благодаря нѣкоторой ловкости въ карточной игрѣ; то все же остается непонятнымъ на какія средства пріобрѣлъ себѣ Второвъ домъ въ Ставрополѣ, на Солдатской улицѣ, близь берега Волошки. Въ послѣдствіи отъ этого дома не осталось даже и слѣда: ежегодные обрывы береговъ этой рѣчки въ весеннюю пору сорвали болѣе двухъ улицъ.
1804 годъ герой нашъ провелъ точно также, то-есть въ скукѣ и тоскливости въ тѣ рѣдкія минуты когда онъ оставался одинъ съ самимъ собою, и въ суетахъ совершенно праздной и шумной жизни. Весь этотъ годъ онъ собирался въ Москву, куда звали его пріятели, уже распрощался было съ своими симбирскими, самарскими и ставропольскими друзьями, уже все приготовилъ къ отъѣзду и сдалъ домъ подъ постой, но поѣхать ему не удалось: на дворянскихъ выборахъ происходившихъ въ декабрѣ этого года въ Симбирскѣ, его выбрали уѣзднымъ судьею въ городъ Самару. Изъ событій этого года Иванъ Алексѣевичъ останавливается съ особенною подробностью на такъ-называемомъ благородномъ спектаклѣ, происходившемъ въ концѣ января или въ началѣ февраля въ Симбирскѣ. Въ этомъ шумномъ городѣ, какъ оказывается, кромѣ публичнаго, были еще домашніе театры; по крайней мѣрѣ, такой былъ у Ивана Васильевича Жадовскаго.[67] Семейство Жадовскихъ состояло изъ театраловъ: самъ онъ былъ большой любитель и хорошій актеръ, а дочь его, Аграфена Ивановна, дѣвица, не только отличною актрисой, лучше которой, по словамъ Второва, не было въ Москвѣ и Петербургѣ, но и писательницей. Она перевела съ французскаго драму Англійскій купецъ Ботъ,[68] которую Жадовскіе и рѣшились поставить на домашнемъ спектаклѣ; она же упросила Второва участвовать въ этомъ спектаклѣ. Самъ Жадовскій взялъ роль Бота, Иванъ Алексѣевичъ — Донъ Альзона, Неллюевъ (Алексѣй Александру — Клоранса, его друга. Другіе актеры были: Буткевичъ (Ѳед. Филип.), пензенскій помѣщикъ Булыгинъ и Плотниковъ (Левъ Борис.); изъ актрисъ участвовали въ спектаклѣ дѣвицы: Блюммъ (Анна Петр.), Еналеева (Праск. Авдр.), дочь совѣтника, и Насакина (Анна Сидор.). Сама Аграфена Ивановна, какъ переводчица, не взяла себѣ никакой роли. «Когда весело было на душѣ, говоритъ Второвъ, въ молодости я весьма удачно копировалъ нѣкоторыхъ людей со странными привычками, подражая голосу и походкѣ копируемаго лица. На репетиціяхъ такое лицедѣйство имѣло эффектъ, тѣмъ болѣе что одинъ изъ играющихъ (Буткевичъ) былъ предметомъ копировки.» Участвующіе въ спектаклѣ забавлялись этими шутками и были вполнѣ увѣрены въ успѣхѣ нашего героя; но вышло напротивъ. Уже все было готово къ представленію, какъ наканунѣ губернаторъ князь Хованскій[69] (Сергѣй Николаев.) просилъ участвующихъ въ спектаклѣ сыграть его на городскомъ театрѣ, потому что, объяснялъ онъ, по случаю множества пріѣзжихъ изъ Москвы и Казани, и половина «благородныхъ зрителей» не монетъ помѣститься на домашнемъ театрѣ Жадовскаго. Всѣ согласились на это предложеніе. "Я уже заранѣе струсилъ при семъ предложеніи, говоритъ Второвъ, просилъ увольненія и передавалъ роль свою другому; но, въ угодность Аграфенѣ Ивановнѣ и по просьбѣ другихъ, остался. Мы пріѣхали въ театръ за полчаса до представленія; публика съѣхалась и заняла всѣ мѣста. Ложи была въ два яруса; партеръ и раекъ наполнены зрителями. Я сидѣлъ въ ложѣ А. М. Наумова, когда играли первую комедію; наконецъ дошла и до меня очередь. Послѣ антракта, мнѣ надлежало выйти на сцену первому, съ другомъ Клорансомъ. Дрожь пробѣжала по мнѣ. Я, какъ осужденный преступникъ, стоялъ на эшафотѣ, особливо когда поднялся занавѣсъ и тысячи глазъ устремились на меня. Мы вдвоемъ должны были выйти на самый край сцены. Клорансъ мой началъ читать какъ дьячокъ свою роль, а у меня едва языкъ ворочался. Я говорилъ тихо и робко, безъ всякихъ Жестовъ и декламаціи, готовъ былъ извиниться и раскланяться съ публикой. Аграфена Ивановна изъ-за кулисъ ободряла меня: «Courage, monsieur, courage!» но ничто не помогало. Я чувствовалъ себя шутомъ и смѣшнымъ дуракомъ, который рѣшился кривляться и болтать вытверженный вздоръ предъ публикою; однакожь продолжалъ дурачиться немного посмѣлѣе, въ другой сценѣ съ своею дочерью (Блюммъ) получше, а съ Ботомъ-Жадовскимъ, какъ съ опытнымъ и искуснымъ актеромъ, уже гораздо лучше. Но все скверно! И слава Богу что выдержалъ всю роль свою до конца и не ушелъ со сцены. Намъ аплодировали, однакожь не мнѣ и не Клорансу, который игралъ хотя смѣлѣе меня, но едва ли еще не хуже. По окончаніи спектакля, пришелъ къ намъ губернаторъ и благодарилъ всѣхъ за доставленное удовольствіе публикѣ, и хвалилъ гжу Блюммъ. Къ этому я сказалъ что отецъ ея, Донъ-Альзовъ, худо исполнилъ свою роль.
— Ну, что жь! замѣтилъ князь Хованскій, вы хорошо играли, только замѣтно было что сначала сконфузились.
— Нѣтъ, ваше сіятельство! я самъ чувствую что это не мое ремесло.
Итакъ Второвъ не поѣхалъ въ Москву, а остался въ своей «Азіи», какъ называлъ родныя мѣста его С. Г. Мельгуновъ, манившій его въ древнюю столицу. Но «Азія» начинала втягивать въ себя, начинала привлекать къ себѣ вашего героя. "Здѣсь я какъ птичка перелетаю съ мѣста намѣсто, " писалъ онъ московскому пріятелю, въ отвѣтъ на призывъ послѣдняго: «утѣшаюсь иногда, какъ младенецъ, разными игрушками, и тогда только грущу, какъ разстаюсь съ любезными для сердца моего и съ любящими меня людьми. Но за то и живу какъ птицы небесныя, только безъ гнѣзда и безъ цѣди. Такова моя участь! Можетъ-быть, съ юностью вмѣстѣ пройдетъ этотъ зефирный образъ жизни.» Не имѣя ничего противъ «зефирнаго образа жизни», Мельгуновъ только замѣтилъ: «неужели пространныя стели воздушнымъ птичкамъ придаютъ лучшую силу въ полетахъ?» Но герой нашъ леталъ не въ пространныхъ степяхъ, а кружился въ довольно тѣсномъ пространствѣ, между Симбирскомъ, Ставрополемъ и Самарою, въ этихъ городахъ и въ нѣкоторыхъ деревняхъ, въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ тогдашняго помѣщичьяго сословія, преимущественно же въ домахъ: П. П. Микулиня, Мильковичей, Наумовыхъ, Пановыхъ, графа В. А. Толстаго и князя С. Н. Хованскаго. Литературныя занятія, относительно долгое пребываніе въ столицахъ и тамошнія связи и отношенія придавали ему значительную долю обаянія во мнѣніи обитателей «пространныхъ степей». Въ «пространныхъ степяхъ» рѣшалась участь Второва: здѣсь установились отношенія которыми онъ дорожилъ всю жизнь; здѣсь онъ нашелъ себѣ подругу и то общественное положеніе, «гнѣздо и цѣль жизни» (по его выраженію), о недостаткѣ котораго онъ горько сѣтовалъ.
Изъ безчисленнаго множества знакомыхъ, перечень которыхъ занялъ бы не одну страницу, братья Наумовы начинаютъ играть очень важную роль въ житейскихъ отношеніяхъ героя вашей хроники, который, какъ мы видѣли, прямо называетъ ихъ своими друзьями. Трудно сказать, кто изъ четырехъ братьевъ Наумовыхъ ближе къ Второву; во въ ту пору о которой мы говоримъ, ближе всѣхъ къ нему былъ Николай Михайловичъ Наумовъ, владѣлецъ ближайшаго къ тремъ вышеназваннымъ городамъ помѣстья Архангельскаго. Благодаря такой близости и радушію хозяевъ, Архангельское очень часто видѣло у себя громадные съѣзды гостей, не только изъ окрестныхъ деревень, но изъ Симбирска, Ставрополя и Самары. Кажется, въ этомъ, селѣ была усадьба не одного Николая Михайловича, но и другихъ его родственниковъ; объ этомъ можно догадываться по обширности помѣщенія предлагавшагося гостямъ: гости-мущины занимали одинъ домъ, дамы помѣщались также въ особомъ домѣ. Съѣзды въ Архангельское особенно стали многолюдны съ той поры когда поселилась тамъ одна знатная особа, племянница главнаго владѣльца (дочь вѣроятно умершаго брата), вдова бывшаго казанскаго губернатора Александра Андреевича Аллечеева (ум. 1802), Катерина Александровна, съ маленькою дочкой. Въ числѣ лицъ заинтересованныхъ молодою вдовою, находился и симбирскій губернаторъ князь С. Н. Хованскій, вступившій съ нею въ бракъ въ 1805 году. За годъ до этого, въ маѣ 1804 года, былъ, по словамъ Второва, особенно великъ съѣздъ гостей въ село Архангельское. Сюда привлекла нашего героя особа игравшая въ жизни его очень важную роль; особа эта была Анна Васильевна Панова. Анна Васильевна была дочь богатаго казанскаго помѣщика, Василія Ивановича Чемезова, отличалась бойкимъ умомъ и красотою и принесла мужу своему Василію Николаевичу (кажется, сыну симбирскаго воеводы), человѣку доброму, но весьма не далекому, громадное приданое (болѣе тысячи душъ), состоявшее въ двухъ деревняхъ: Кротовкѣ и Александровкѣ, Самарскаго уѣзда. По количеству этого приданаго можно судить о богатствѣ отца ея, проживавшаго въ Казани, у котораго былъ еще сынъ Николай и дочь Авдотья, вышедшая (кажется гораздо позже) за Купріянова. Анна Васильевна отличалать способностью вокругъ себя сплотить и оживить общество; будучи хороша собой и обладая значительною долею кокетливости, она умѣла особенно нравиться мущинамъ. И. А. Второвъ былъ всегда великимъ ея почитателемъ и панегиристомъ.
Итакъ, на майскій съѣздъ происходившій въ селѣ Архангельскомъ, Второвъ отправился вмѣстѣ съ Пановыми, гдѣ Анна Васильевна блистательно выдержала соперничество бывшей казанской губернаторши, К. А. Аллечеевой. Пробывши пять дней въ Архангельскомъ, она увлекла за собою цѣлую толпу гостей, съ которыми сдѣлала наѣздъ на одинокое жилище нашего героя въ Ставрополѣ, проживъ у него двое сутокъ. Изъ Ставрополя, опять вмѣстѣ со Второвымъ, она отправилась въ Самару, «городъ лучшій и многолюднѣйшій», гдѣ пробыла двѣ недѣли. Веселостямъ и праздникамъ не было конца. Героинею этихъ празднествъ была Анна Васильевна, «женщина любезная, умная, ласковая и добрая», какъ выражается Второвъ: предъ «почтенною гостьей», по его словамъ, всѣ преклонялись: мущины и женщины.
VI.
(1805—1807).
править
Въ 1805 году Второву исполнилось 32 года изъ жизни его произошли важныя перемѣны. Мы уже видѣли что дворянское сословіе весьма любовно приняло его, не дворянина, въ среду свою, приняло какъ человѣка замѣчательнаго по своему образованію; поэтому нечего удивляться что дворянство удостоило его избраніемъ на должность судьи. Этотъ выборъ однакоже тѣмъ замѣчателенъ что Второвъ не былъ помѣщикомъ и что его, молодаго человѣка, предпочли старику Чеканову, еще недавнему его гонителю. Въ эпохѣ судейства всѣ душевныя тревоги Второва улеглись; судейство окончательно его успокоило, установило его духовное существованіе, до тѣхъ поръ тревожное и колебавшееся.
Судейство заставляетъ его усѣться на одномъ мѣстѣ и приняться за живое дѣло тѣмъ съ большимъ одушевленіемъ что въ область крючкотоворства и взятокъ ему удается ввести много здраваго и честнаго. На первыхъ порахъ онъ былъ очень доволенъ своею дѣятельностью. Объ образѣ жизни его въ Самарѣ можно судить по слѣдующему отрывку изъ письма къ одному изъ симбирскихъ пріятелей, Колюбакину (Серг. Ив.).
"Мало ли было у меня плановъ, замысловъ и предположеній! Я все откладывалъ до завтра, а завтра — развѣяніе, послѣзавтра — другое препятствіе, потомъ новый планъ. Авось, успѣю: я еще молодъ! Наконецъ оглянулся и вспомнилъ что мнѣ уже стукнуло за 30 лѣтъ… Мудрено ли пролетѣть и остатку назначеннаго времени жизни между подобныхъ мечтаній безъ исполненія! Вы спрашиваете, получаю ли я и читаю ли я Вѣстникъ Европы. Да на нынѣшній годъ я получаю газеты, два вѣстника, Европы и Сѣверный, Московскій Курьеръ и Новости Литературы. Должно сказать тебѣ[70] о моихъ занятіяхъ: Утренніе и вечерніе часы посвящены у меня исполненію должности по службѣ которою нынѣ обремененъ я: рыться въ юридическихъ бумагахъ, разсматривать и читать подъяческіе крючки, развязывать узлы (правда и Гордіевы), порожденные ябѣдою, или опредѣлять судьбу подобныхъ мнѣ людей. Казалось бы это не по склонности моей, но я уже нѣсколько привыкъ къ тому поневолѣ. Со вступленія моего въ должность, я успѣлъ рѣшить ((въ три мѣсяца) около 30 дѣлъ, а впереди еще ужасныя горы: у насъ есть дѣла такія жирныя что производясь болѣе 10 лѣтъ растолстѣли въ поларшина. Не знаю, могу ли я выдержать трехлѣтній срокъ здѣшняго заключенія, особливо если встрѣтятся непріятности отъ начальства за несоблюденіе какихъ-нибудь канцелярскихъ обрядовъ. Вы знаете каково переносить невинному, который основываетъ дѣла свои на чистой совѣсти!.. Отъ головоломныхъ дѣлъ есть у меня и свободныя минуты въ будни, а праздники всѣ мои. Я читаю журналы, книги и между тѣмъ перевожу извѣстную вамъ книгу сочиненія г. Коцебу, L’Année la plue remarquable de ma vie, но только для себя, Сверхъ того у меня есть питомецъ, бѣдный сирота, сынъ умершаго виннаго пристава Енульева (Григ. Ив.), Иванъ. Я развиваю юныя чувства его, замѣчаю нравственность и пріучаю къ наукамъ.[71] Вотъ мои занятія въ здѣшней пустынѣ! На три года я простился съ картами и со всѣми удовольствіями большаго свѣта; желаю вамъ утѣшаться ими. Впрочемъ, я въ совершенномъ почти уединеніи; лучшіе собесѣдники мои книги. Наступающая весна обѣщаетъ мнѣ пріятныя прогулки въ прекрасныхъ окрестностяхъ города, расположеннаго между двухъ рѣкъ?
Первое время своего судейства И. А. Второвъ, со свойственною ему горячностью, взялся за слѣдующее дѣло. Въ Самарѣ проживалъ нѣкто Стромиловъ (Филиппъ Ивановичъ) мелкопомѣстный помѣщикъ. Одъ былъ холостякъ и имѣлъ любовницу съ которою прижилъ дочь Елизавету. Желая предоставить законныя права дочери онъ женился на ея матери, но почему-то медлилъ въ исполненіи своего намѣренія; между тѣмъ жена его умерла, а вскорѣ и самъ онъ скончался скоропостижно. Елизавета осталась послѣ отца 9 лѣтъ, безъ всякихъ правъ и нравственной поддержки. Покойный Стромиловъ воспитывалъ ее какъ родную дочь, слѣдовательно дѣвочка была подготовлена не къ той жизни какая ожидала ее какъ незаконную. У Стремилова было 20 душъ крестьянъ въ Самарскомъ уѣздѣ, наличныя деньги и векселя. Все это имущество было благопріобрѣтеняое, но покойный духовнаго завѣщанія не оставилъ, а потому законными наслѣдниками явились послѣ его смерти родной его братъ и племянница, дочь другаго брата. Судьба миловидной дѣвочки-сироты возбудила тѣмъ большее сочувствіе во всемъ самарскомъ обществѣ что братъ умершаго былъ человѣкъ весьма незавидной репутаціи, а племянница имѣла свое состояніе, доставшееся ей отъ отца. Иванъ Алексѣевичъ горячо вступился за Елизавету и убѣдилъ духовника Стромилова и двухъ дворянъ подать объявленіе въ Дворянскую Опеку о смерти Стромилова и объ отставшей ея послѣ него безъ призрѣнія малолѣтней его дочери. Опека назначила опекуна, которому поручала сдѣлать на законномъ основаніи опись всему Стромиловскому имѣнію и взять его подъ свой присмотръ. Независимо отъ этого Второвъ садится и пишетъ отъ имена неизвѣстнаго письмо къ тогдашнему министру юстиціи, князю П. В. Лопухину, разказавъ ему подробно исторію Елизаветы и обращаясь къ человѣколюбію князя и самого императора Александра. «У насъ нѣтъ еще, говоритъ между прочимъ Второвъ въ этомъ письмѣ, особливаго класса людей адвокатами называемыхъ. Одинъ неизвѣстный который не имѣетъ никакой связи ни съ покойными родителями несчастной ни съ живыми ея родственниками, и даже неизвѣстенъ будучи самой ей, по одному только соболѣзнованію рѣшился писать къ вашей свѣтлости и просить милостиваго заступленія у государя человѣколюбиваго, — даровать ей право законной дочери и наслѣдства.» Между тѣмъ Алексѣй Стромиловъ, братъ умершаго, не допустилъ опекуна до описи и взялъ къ себѣ ключи отъ всѣхъ сундуковъ и ящиковъ. Опека отославъ къ полиціи и потребовала чтобъ она отобрала ключи отъ Стромилова брата, внушивъ послѣднему что опись имѣнія дѣлается въ интересѣ того кому ово достанется по закону, но Алексѣй Отромиловъ этихъ внушеній не послушался и ключей не отдалъ. Тогда опека прибѣгнула къ силѣ, приказавъ снять замки и приступить къ описи, что и было сдѣлано. Наслѣдники начали дѣло. Алексѣй требовалъ себѣ сполна все имѣніе покойнаго своего брата; племянница только половины. Начались разныя справки и безконечная переписка. Между тѣмъ получается за имя губернатора отвѣтъ князя Лопухина за письмо неизвѣстнаго: министръ предлагаетъ употребить содѣйствіе къ склоненію родственниковъ Стромилова о неоставленіи дочери его безъ пропитанія и о соглашеніи ихъ уступить ей хотя часть отцовскаго имѣнія. Но родственники стояли на своемъ: Алексѣй ничего не хотѣлъ дать, а племянница предлагала только одну семью людей. Дѣло затянулось; имѣніе состояло подъ опекой; Елизавету взяла къ себѣ въ домъ жена уже извѣстнаго намъ самарскаго лѣкаря Баумгартена. Алексѣя Стромилова, служившаго тогда въ нижнемъ земскомъ судѣ, взялъ подъ свое покровительство исправникъ Харитономъ, извѣстный взяточникъ и негодяй, побывавшій потомъ не разъ въ острогахъ за разныя уголовныя преступленія и, между прочимъ, за присвоеніе себѣ непринадлежащихъ ему титуловъ. Обобравъ Алексѣя Стромилова, Харитоновъ подговаривалъ его къ продолженію процесса и къ перенесенію дѣла въ Петербургъ, въ формѣ жалобы министру на Дворянскую Опеку. Иванъ Алексѣевичъ также не дремалъ и написалъ отъ имени Елизаветы Стромиловой письмо къ князю Лопухину. Прошло болѣе года. Дѣло это доходило до самого государя; но по недостаточности свидѣтельскихъ показаній что Елизавета дѣйствительно рождена женой Стромилова внѣ брака и что родители не просили о ея усыновленіи, оно было проиграно. Все имѣніе Филиппа Стромилова досталось его брату, который менѣе чѣмъ въ два года его размоталъ и пролилъ. Алексѣй Стромиловъ кончилъ жизнь свою шляясь по кабакамъ въ грязномъ рубищѣ и проживая ради Христа у братнина отпущенника. По окончаніи этого дѣла, симбирскій губернаторъ князь Хованскій, ревизуя въ Самарѣ присутственныя мѣста и вѣроятно предупрежденный Второвымъ, пожелалъ видѣть Елизавету. Она предстала предъ нимъ обливаясь слезами и упала ему въ ноги. Ласково поднявъ дѣвочку, добродушный губернаторъ сказалъ ей: «Что дѣлать, мой другъ! Я не въ силахъ ничего тебѣ сдѣлать». Затѣмъ, обратившись ко Второву, онъ сказалъ: «Напрасно вы письмо свое о ней послали къ Лопухину, а не прямо къ государю императору». Недѣлю спустя послѣ губернаторской ревизіи пріѣзжаетъ въ Самару, прямо въ городническую квартиру, коляска съ пожилою женщиной и лакеемъ. Оказывается что этотъ экипажъ былъ посланъ губернаторомъ за Елизаветой. Князь Хованскій въ это время былъ уже женатъ на К. А. Алисчеевой, великодушіе которой спасло несчастную сироту. И такъ Елизавета Стромилова поступила въ домъ симбирскаго губернатора, гдѣ и жила въ положеніи его родственницы до перевода князя Хованскаго въ Минскъ, на ту же должность, что послѣдовало въ концѣ мая 1805 года.[72] При отъѣздѣ, Хованскіе поручили Елизавету попеченію Анны Александровны Наумовой, родной сестры княгини Хованской. Въ послѣдствіи времени «интересная» сирота вышла замужъ за какого-то землемѣра, и нашему герою пришлось еще разъ съ нею встрѣтиться. Исторія Елизаветы Стромид овой послу кеда, двадцать лѣтъ спустя, сюжетомъ повѣсти, правда не напечатанной, но весьма распространенной по Поволжью. Авторомъ повѣсти былъ нѣкто Шмаковъ (Алексѣй Ивам.) одинъ изъ пріятелей нашего героя, посвятившій ему свое произведеніе, Отличавшееся, по словамъ Ивана Алексѣевичу излишнею плодовитостью и отвлеченностью.
Отъѣзжая въ Минскъ, князь Хованскій заѣзжалъ въ Самару, гдѣ пробылъ сутки, радушно встрѣченный и провожаемый всѣмъ самарскимъ обществомъ, служащими и неслужащими. Съ нимъ ѣхалъ нѣкто Киндяковъ (Павелъ Васил.), сосланный при Павлѣ въ Сибирь, гдѣ онъ познакомился съ извѣстнымъ писателемъ Коцебу, проживавшимъ въ Тобольскѣ. Второвъ, непреминувшій познакомиться съ Кондаковымъ, называетъ его «умнымъ и прекраснымъ человѣкомъ».
Перехожу къ исторіи женитьбы Второва.
Въ небольшомъ городѣ Ставрополѣ первый домъ по богатству и значенію былъ Мильковичей,[73] состоявшій, какъ мы видѣли, изъ мужа, жены, четырехъ дочерей и двухъ сыновей. Неизвѣстно какъ велико было состояніе Мильковичей, но они жили весьма открыто, имѣли свою капеллу, часто давали балы я вечера. Сосѣдніе помѣщики какъ пчелы слетались каждую зиму въ развеселый городокъ, въ надеждѣ на радушіе и гостепріимство Мильковичей; домъ Благороднаго Собранія, существовавшій также въ Ставрополѣ, занималъ послѣ дома Мильковичей уже второе мѣсто, и въ дѣйствительности, и въ воображеніи тогдашняго дворянскаго общества, любившаго пожить на широкую ногу. Благодаря близости къ Самарѣ, фамилія Мильковичей пользовалась большою извѣстностью и въ этомъ послѣднемъ городѣ. Съ Василіемъ Сергѣевичемъ Мильковичемъ мы встрѣтились въ 1802 году, когда онъ былъ ставропольскимъ предводителемъ дворянства. Къ тому времени о которомъ мы ведемъ рѣчь, то-есть въ 1805 году, вторая дочь его Фіона уже была замужемъ за Плотниковымъ (Владиміромъ Борисовичемъ); старшій сынъ Сергѣй уже подросъ. Читатель замѣтилъ, конечно, что нашъ герой, говора о людяхъ, не скупился на названія «умный и добрый»; поэтому изъ его характеристикъ трудно составить опредѣленное понятіе о Мильковичахъ, мужѣ и женѣ. Но несомнѣнно одно Что Сергѣй Васильевичъ былъ что называется добрякъ и находился подъ башмакомъ своей супруги. Всѣмъ домомъ и мужемъ управляла Катерина Ѳедотовна, урожденная Чирикова, типъ дворянки прошлаго вѣка, ревниво относящейся къ породѣ, чину и богатству. Находясь въ какомъ-то дальнемъ родствѣ со Второвыми, Мильковичи, какъ мы видѣли, ласкали это семейство и особенно любили Ивана Алексѣевича; тщеславію Катерины Ѳедотовны несомнѣнно льстило это въ густой фалангѣ родныхъ, которая въ доброе старое время простиралась у насъ до безконечныхъ степеней «кумовства и сватовства», находился такой недюжинный, такой образованный человѣкъ какъ Иванъ Алексѣевичъ Второвъ; бесѣда съ нимъ, какъ съ человѣкомъ бывалымъ и начитаннымъ, была пріятна не только старикамъ, но и молодому поколѣнію Мильковичей, дѣвицамъ, — качество «пріятнаго собсѣдника» всегда было отличительнымъ свойствомъ Второва. Мильковичи очень ласкали Второва и не стѣснялись говорить что любятъ его больше дѣтей своихъ. Обзаведясь своимъ гнѣздомъ въ Ставрополѣ, Второвъ почти безвыходно жилъ у Мильковичей въ городѣ и въ деревнѣ Катериновкѣ. Онъ узналъ короче старшую дочь ихъ Марью Васильевну, вторая, по его словамъ, была «скромнѣе и умнѣе» своихъ сестеръ и которая ему очень понравилась; дѣвушка питала къ нему болѣе горячее чувство. Когда они объяснились, Марья Васильевна тотчасъ же призналась своимъ родителамъ, сказала что она ни за кого не пойдетъ замужъ и, дѣйствительно, начала отказывать женихамъ. Родители не на шутку разсердились, начали преслѣдовать дочь и стали принимать Второва съ убійственною холодностью. Василій Сергѣевичъ еще былъ не прочь отъ брака дочери съ Иваномъ Алексѣевичемъ, но гордая и тщеславная Катерина Ѳедотовна не хотѣла и слышать объ этомъ, не допускала и мысли о томъ чтобы старшую свою дочь отдать замужъ за человѣка бѣднаго, незнатнаго, не чиновнаго, да еще «родню», не шутя считая нарушеніе послѣдняго препятствія грѣхомъ, хотя со стороны церкви не было ровно никакихъ препятствій къ этому брачному союзу. Словомъ, начался романъ, продолжавшійся болѣе двухъ лѣтъ, романъ со всѣми затѣями старинныхъ повѣствованій этого рода и хорошо рисующій тогдашніе нравы. Тутъ было все, и «жестокосердые родители», и слезы, и страданія, и дневники съ письмами, и неизмѣнные друзья, и бѣгство изъ родительскаго дома, и испрашиваніе прощенья на колѣняхъ.
Трудно опредѣлить степень чувства которое питалъ Иванъ Алексѣевичъ къ Марьѣ Васильевнѣ. Была ли то дѣйствительно сильная страсть, или на самомъ дѣлѣ болѣе спокойное чувство, подогрѣваемое лишь припадками сентиментальной романтичности, — рѣшить трудно; но, кажется, послѣднее вѣрнѣе. По крайней мѣрѣ, прежняя рана еще не затянулась, еще не изгладились изъ памяти его прежнія отношенія къ двумъ женщинамъ, страстно имъ любимымъ. Кто была первая, неизвѣсто. Иванъ Алексѣевичъ скрываетъ ея имя подъ буквами М. И., и притомъ не въ журналѣ, а на особомъ лоскуткѣ бумаги. Можно догадываться что дѣвица эта была довольно образованная: она любила читать книги и вела журналъ. Она жила въ Ставрополѣ, въ домѣ Цызаревыхъ, въ качествѣ лица чѣмъ-то облагодѣтельствованнаго ими. У ней гдѣ-то былъ отецъ и, почему-то, находилась въ Ставрополѣ сестра. "Любовь Второва къ М. И. началась въ концѣ ноября 1796 страшными клятвами: любовники клялись въ вѣчной вѣрности предъ образомъ, потомъ разрѣзывали пальцы на лѣвой рукѣ и пили кровь другъ у друга. Но отъ этихъ ужасовъ они перешли вскорѣ къ болѣе мирнымъ отношеніямъ. Иванъ Алексѣевичъ не говоритъ о результатахъ этой, какъ онъ выражается, «связи». Извѣсто только что онъ писалъ къ ея отцу, вѣроятно, прося ея руки, и что она въ февралѣ 1797 оставила домъ Цызаревыхъ и потомъ, вѣроятно, вмѣстѣ съ отцомъ, очутилась гдѣ-то за тысячу верстъ. Мы уже говорили о второй его страсти въ 1798. Она-то кажется была болѣе сильнымъ и глубокимъ чувствомъ. Иванъ Алексѣевичъ называетъ эту вторую «страсть» также «связью», не давая точнаго опредѣленія этому слову и тщательно скрывая не только имя своей возлюбленной, но даже мѣста гдѣ они встрѣчались, страдали и были счастливы. Связь почему-то была порвана; но въ продолженіи цѣлыхъ пяти лѣтъ, въ шумѣ жизни разсѣянной и праздной, въ столицахъ и провинціи, оставаясь самъ съ собою, герой нашъ почасту и подолгу вспоминалъ о ней. уже одинъ способъ выраженія этихъ воспоминаній, краткій и чуждый аффектаціи, свидѣтельствуетъ о глубинѣ чувства. Воспоминаніе о ней было еще живо и тогда когда начался, продолжался и оканчивался романъ Ивана Алексѣевича съ Марьей Васильевной. Это воспоминаніе усугубляло страданія нашего несчастнаго любовника, производимыя «жестокосердыми» родителями его новой возлюбленной; къ воспоминанію, можетъ-быть, примѣшивалось какое-нибудь тревожное чувство по отношенію къ прежней привязанности, въ родѣ чего-нибудь укоряющаго. Могли, напримѣръ, служить безмолвнымъ укоромъ порванной связи тщательно сберегаемыя ея письма. Иванъ Алексѣевичъ въ патетическую минуту своего романа, что конечно случилось къ концу его, собирался умирать и воображая что подобный финалъ дѣйствительно воспослѣдуетъ, собралъ всѣ эти письма и запечаталъ ихъ при своемъ письмѣ въ пакетъ, адресовавъ его на имя сестры своей А. А. Ефебовской. Когда же ро: манъ окончился благополучно, онъ сжегъ всѣ письми К. (подъ этою буквою онъ скрывалъ свой второй предметъ), вырѣзалъ только тѣ мѣста которыя были залиты слезами. Эти вырѣзки сохранялись въ томъ же пакетѣ который предназначался для Александры Алексѣевны. Изъ этихъ вырѣзанныхъ лоскутковъ, омоченныхъ слезами бѣдной женщины, теперь ничего нельзя понять; только изъ одной сохранившейся приписки къ какимъ-то стихамъ на разлуку видно желаніе ея идти въ монастырь. Если Иванъ Алексѣевичъ съ Марьей Васильевной не переживалъ (трудно допустить это, при возможности такихъ горячихъ воспоминаній о ней), а только продѣлывалъ романъ, по готовымъ идеаламъ, вычитаннымъ изъ книгъ, то несомнѣнно что тотъ же Иванъ Алексѣевичъ съ К. пережилъ романъ дѣйствительный, чувство глубокое и сильное; вотъ почему безграмотныя каракульки, писанныя въ концѣ прошлаго вѣка любящею женщиной, выцвѣтшія отъ времени и слезъ, не возбуждаютъ улыбки, между тѣмъ какъ приведенныя ниже письма, вѣроятно, не разъ заставятъ улыбнуться современнаго читателя. Вотъ письмо Ивана Алексѣевича къ сестрѣ, писанное Іго февраля 1805, когда онъ готовился умереть:
"Я сдѣлался скелетомъ отъ тайныхъ сердечныхъ горестей. Много страдалъ отъ несчастной чувствительности, сталъ ужаснымъ меланхоликомъ: мудрено ли что одна минута монетъ разорвать всѣ связи съ любезными мнѣ людьми и цѣлымъ свѣтомъ. Я боюсь чтобы не пострадалъ кто изъ любившихъ меня людей и не сталъ проклинать моей памяти.
"Вотъ памятникъ сердечной слабости моей, памятникъ блаженнѣйшихъ минутъ въ моей жизни и самыхъ лютѣйшихъ! Тебѣ поручаю я, милый, единственный мой другъ, послѣ смерти моей, не открывая сжечь.
«Возможно ли…. Сколь священны для меня сіи бумаги, которыя поручаю тебѣ, — что я не смѣю дерзнуть, покуда живъ, истребить ихъ своими руками. Блаженныя, небесныя минуты!… я не забуду васъ при послѣднемъ издыханіи! Прости! исполни мое завѣщаніе. Я теперь здоровъ, а завтра не знаю что со мной случится: кто можетъ предвидѣть будущее!»
Но не пришлось не только умереть, но даже уѣхать въ Москву; а потому и письмо не дошло по адресу. Чрезъ полтора года, то-есть послѣ уже женитьбы, на немъ сдѣлана была слѣдующая приписка: «Боже мой! я рѣшился самъ истребить драгоцѣнный памятникъ. Но могъ ли я не сохранить тѣ слезы которыя были пролиты любезнѣйшимъ моему сердцу человѣкомъ! Я сжегъ всѣ письма, вырѣзавъ только тѣ мѣста которыя закапаны были слезами.» Марья Васильевна посвящена была въ тайну стараго романа, писемъ однако же не читала. Но мы покинули нить романа, новаго.
Романъ съ Марьей Васильевной шелъ и развивался своимъ порядкомъ. «Жестокіе родители», какъ мы сказали, начали преслѣдовать дочь, холодно принимали ея влюбленнаго, но отъ дому ему не отказывали, собирались съ нимъ говорить серіозно, но такъ и не собрались. Марья Васильевна, просто, но страстно полюбившая, была въ постоянной горести и слезахъ; Иванъ Алексѣевичъ въ отчаяніи, обращики котораго едва ли будетъ нужно приводить; но хранилъ упорное молчаніе предъ родителями своей возлюбленной, «боясь ихъ прогнѣвить». Любовь ихъ не была тайной въ Ставрополѣ, гдѣ, по словамъ Второва, не только все «благородное» общество, но даже дворовые люди о ней знали и желали соединенія любящихся сердецъ; младшіе члены семейства Мильковичей были положительно на ихъ сторонѣ. Въ Самарѣ ихъ тайна была открыта только тремъ, но надежнымъ лицамъ: старинному другу Богданову (Моисею Александровичу), уѣздному предводителю, самарскому городничему Лукину (Алексѣю Акимовичу) и родственнику П. И. Вронскому, служившему въ земскомъ судѣ засѣдателемъ. Романъ продолжавшійся два года породилъ обширную переписку между любовниками, большая часть которой утратилась; но нашъ автобіографъ сохранилъ для потомства семь своихъ и девять писемъ своей возлюбленной. Настоящею героиней романа была Марья Васильевна. Она прямѣе и проще смотрѣла на дѣло; она давала ему направленіе; чувство ея было сильнѣе и глубже; герой нашъ только безпричинно изнывалъ и не умѣлъ или не хотѣлъ смѣлѣе относится къ фактамъ. Марья Васильевна, какъ мы видѣли, тотчасъ же объявила родителямъ о своемъ чувствѣ; Иванъ Алексѣевичъ молчалъ о немъ два года. Родители на первыхъ порахъ встрѣтили ея признаніе съ большимъ неудовольствіемъ и угрожали ей какимъ-то «страшнымъ» наказаніемъ; вслѣдствіе такихъ угрозъ она рекомендуетъ своему возлюбленному осторожность и предлагаетъ на время разлучиться. Но Иванъ Алексѣевичъ оскорбляется такимъ предложеніемъ, не безъ ироніи выражаясь въ отвѣтномъ письмѣ своемъ слѣдующимъ образомъ: «Я уѣду. Забудьте меня! Вы, конечно, въ силахъ это сдѣлать; но я не свыше человѣка! Судьбѣ угодно было наказать меня злосчастнымъ сердцемъ: оно слишкомъ чувствительно и слабо!» Приводимъ цѣликомъ слѣдующее письмо Марьи Васильевны:
«На что терзаешь растерянное сердце! Что тебя, мой милый, заставило такъ обидно мыслить обо мнѣ? Или думаешь что родительскій гнѣвъ истребилъ это чувство! Нѣтъ, никакія адскія муки не истребятъ его: оно для меня священно. Ахъ, еслибы зналъ сколько я люблю тебя, безцѣнный другъ, и какъ о тебѣ страдаю! Одинъ Богъ тому свидѣтель; но что дѣлать! Научи меня, скажи, какія средства предпринять? Я тебѣ пожертвовать рада моею жизнію. Прошу, научи меня, милый другъ, а я всю надежду потеряла. Жестокія сердца, пагубные предразсудки насъ терзаютъ. Имъ нужны богатство, высокія степени, знатное родство; но меня, мой другъ, привязали твой умъ и твое доброе сердце. Боже мой! Еслибы зависѣло отъ меня, мы были бы счастливы. Люби и не забудь меня, а я, клянусь вамъ что обожаю, и что одна смерть истребитъ мою любовь къ тебѣ. Ты хочешь, мой драгоцѣнный другъ, узнать мысли батюшки и маменьки? Они клянутъ и обѣщаютъ что со мною примѣрно поступятъ и просятъ Бога чтобы лучше я умерла, чѣмъ нанесу срамъ имъ и всей ихъ почтенной фамиліи. Говорить и писать къ нимъ тебѣ не совѣтую: лучше не сдѣлаешь, а только они тебя оскорбятъ. Побереги свое чувствительное сердце отъ ихъ дерзости, потерли; можетъ-быть, время перемѣнитъ ихъ жестокость. Надѣйся и проси Бога; Онъ одинъ наша надежда. Я просилй тебя удалиться; ужели чтобъ тебя забыть! Нѣтъ! Богъ меня накажетъ. Я боюсь чтобъ они тебя не огорчили. Ужь было говорено — отказать тебѣ отъ дому. Твои горести и страданія болѣе терзаютъ мое сердце нежели мои собственныя. Они замѣчаютъ невольно вылетавшіе наши вздохи и взгляды и за это меня и тебя ругаютъ. Ты видѣлъ въ Новый Годъ какъ маменька разсердилась; — и вотъ уже третій день слушаю ихъ ругательныя проповѣди и боюсь чтобы тебя когда-нибудь не огорчили. Знаю, тебѣ это будетъ больно, да ты и самъ говорилъ что этого не перенесешь. Вотъ для чего я просила тебя уѣхать; но ты можешь здѣсь остаться, только кажись покойнымъ: побереги меня и себя. Прости, мой безцѣнный другъ, будь покоенъ: можетъ быть, Богу угодно испытать насъ. Еще свидѣтельствуюсь тебѣ Богомъ что сердце мое не истребитъ къ тебѣ любви».
Но Иванъ Алексѣевичъ и безъ просьбъ берегъ свое «чувствительное и злосчастное» сердце; совѣтъ Марьи Васильевны, тѣмъ не менѣе, пришелся ему по вкусу. Успокоившись на ея счетъ, онъ въ одномъизъ своихъ писемъ къ ней вдается въ философію. Идя отъ мысли что душа наша безсмертна, онъ доказываетъ что и страсть его къ Марьѣ Васильевнѣ тоже безсмертна и что, стало-быть, и она на его счетъ также должна быть покойна. Отъ этого силлогизма онъ переходитъ къ новому, — къ неизбѣжной для него необходимости удалиться на время, а можетъ-быть и на долго, съ цѣлью «подкрѣпитъ себя разсѣяніемъ», забывая что назадъ тому нѣсколько мѣсяцевъ самъ же возмущался при одномъ словѣ разлука, въ пользу которой теперь ораторствуетъ и на случай которой даже предлагаетъ рецепты. Къ счастію, Марья Васильевна не обратила вниманія на эти противорѣчія, да едва ли и понимала такого рода умствованія: она продолжала дѣйствовать въ простотѣ сердца, по крайнему своему разумѣнію. «Жестокія сердца», при всей грубости отказа на просьбы дочери, кажется были болѣе наивны или, по пословицѣ, себѣ на умѣ, чѣмъ жестоки. "Ну, пиши ему, " говорили они, конечно, устами Катерины Ѳедотовны, «чтобъ онъ пріѣхалъ, взялъ бы тебя, какъ недостойную нашихъ милостей и благословенія дочь, и повѣнчался бы съ тобою въ ближней деревнѣ.» На этотъ совѣтъ Марья Васильевна просила у родителей послѣдней милости, — пусть отецъ напишетъ ко Второву, какъ къ другу, и попроситъ его избѣгать свиданія съ нею; «но сердце мое, говоритъ она, не было согласно съ словами»; но отецъ не внималъ ея просьбамъ, то/ке, вѣроятно, боясь огорчить влюбленнаго родственника. Романъ затягивался и угрожалъ убійственнымъ однообразіемъ, еслибы сама Марья Васильевна не ускорила развязки. Сестра ея Noіона и женихъ ея, а потомъ вскорѣ и мужъ, Плотниковъ (Владиміръ Борисовичъ), держали сторону старшей сестры и къ ея просьбамъ присоединяли свои; но родители были непреклонны. Марья Васильевна, убѣдившись что «предразсудки ихъ (родителей) такъ сильны что нужно множество вѣковъ побѣждать ихъ», ловитъ слово, еще прежде и можетъ-быть не безъ намѣренія вырвавшееся изъ родительскихъ устъ, размышляетъ надъ нимъ и — рѣшается бѣжать! Комизмъ романа увеличивается тѣмъ болѣе что на это бѣгство поспѣшили натолкнуть ее сами родители. «Если уже она его такъ любитъ, говорили они Плотниковымъ, мы дадимъ ей кибитку и тройку лошадей въ приданое, — пусть къ нему ѣдетъ!» Но рѣшившись бѣжать, Марья Васильевна начинаетъ убѣждать своего возлюбленнаго въ необходимости такого рѣшенія, проситъ его съ нею согласиться; но ей приходитъ въ голову мысль что эта просьба не будетъ исполнена. «Я думаю, говоритъ она, ты скажешь: „безсовѣстно оскорбить родителей“. Но скажи, совѣстно ли уморить ту которая, полюбя тебя, отказала себѣ во всемъ. Скажи другъ мой: „Я согласенъ увезти тебя“, и ты возвратишь мнѣ жизнь. Твердо рѣшившись бѣжать, Марья Васильевна все-таки сильно тревожится: она говоритъ что начинаетъ бояться стѣнъ, что какъ будто и онѣ за нею присматриваютъ; сверхъ того, ей жалко оставить родителей. „Еслибы ты ихъ видѣлъ, пишетъ она Второву, они сами жалки. Какъ они меня любятъ! Я, другъ мой, люблю ихъ также много, но тебя несравненно“ и т. д. Марья Васильевна сама назначаетъ день побѣга, проситъ пріискать священника, а если, говоритъ, такого не знаешь, то мы здѣсь поищемъ.» Но мысль о похищеніи невѣсты очень понравилась Ивану Алексѣевичу. Приводимъ въ извлеченіи одно изъ его писемъ къ Марьѣ Васильевнѣ:
«Безцѣнный мой другъ! Была глубокая ночь какъ я получилъ драгоцѣнныя ваши строки. Сонъ удалился отъ меня; можетъ ли что постороннее занимать теперь мои чувства, мою душу? Нѣтъ! Я одинъ въ безмолвной тишинѣ хожу взадъ и впередъ по моей комнатѣ, думаю, — и разныя мечты представляютъ мнѣ жизнь и смерть. Эти слова много значатъ. Могу ли я не рѣшиться на что бы ни было, когда вы („такъ не говорятъ друзья — вмѣсто ты — вы“, замѣчаетъ Марья Васильевна въ своемъ отвѣтѣ на это письмо) мнѣ приказываете! Такъ я рѣшился и, расположа время, мѣсто и пособія, ѣду къ исполненію. Если случится какая неожиданная измѣна (?), какое важное препятствіе къ исполненію намѣреній нашихъ… Боже мой! Одна секунда превратитъ меня въ бездушный трупъ. Могу ли я послѣ того жить еще на свѣтѣ! Такъ это намѣреніе твердо. Ваша правда что не вѣкъ страдать: надобно положить какой-нибудь конецъ сему страданію. Такъ, мой другъ! Въ другое время, съ холоднымъ разсудкомъ, я бы могъ отвергнуть ваше предложеніе. Могъ бы представить вамъ картину послѣдствій, горесть вашихъ родителей и пр. Но теперь, когда уже всѣ средства испытаны безполезно и когда вѣчные предразсудки ихъ будутъ всегдашнимъ препятствіемъ, то какой разсудокъ, какая философія можетъ заставить отчаянно страдать навсегда, не испытавши рѣшительнаго конца? Да и кто со здравымъ разсудкомъ и съ добрымъ сердцемъ можетъ винить насъ за то, зная все происходившее, въ разсужденіи варварскихъ (?!) поступковъ съ вами родителей? Нѣтъ, мой другъ! Всякій по чистой совѣсти присовѣтуетъ то сдѣлать и всякій возьмется помогать намъ. Но чѣмъ медленнѣе, тѣмъ хуже; надобно скорѣе рѣшиться» и т. д….
Но Марья Васильевна, рѣшившись на бѣгство и назначивъ срокъ, два раза его откладывала, по причинѣ тяжкой болѣзни матери, которую ей жалко было оставить въ такомъ положеніи; Иванъ Алексѣевичъ началъ дуться и считалъ эту отсрочку «измѣной». Пришлось успокоивать капризнаго романтика и назначить послѣдній срокъ, его января 1806 года, когда Катерина Ѳедотовна уже выздоровѣла. Но, желая еще разъ для очистки совѣсти «поискать счастья не въ крайнихъ обстоятельствахъ», она совѣтуетъ своему возлюбленному написать къ ея отцу письмо, справедливо замѣчая что ея родители «иногда говорятъ что еще отъ тебя ничего не слыхали». Она диктуетъ даже что писать. «Ты можешь сказать что не смѣлъ имъ объясниться, привыкши ихъ почитать; боялся оскорбить, зная неравенство твоего состоянія съ ними; но уже не въ состояніи переносить своихъ страданій, — просить ихъ.» Послушный и этому совѣту, Иванъ Алексѣевичъ пишетъ, 28го ноября 1805 года, къ Василію Сергѣевичу слѣдующее письмо:
"Чистосердечіе всегда управляло моими поступками, въ какихъ бы обстоятельствахъ они ни были. Я не зналъ притворства ни въ образѣ мыслей, ни въ дѣлахъ моихъ; можетъ-быть оттого и испыталъ я разныя невыгоды въ жизни. Могу ли я и теперь не быть чистосердечнымъ противъ моихъ благодѣтелей?
«Бываетъ всему конецъ. Надобно чѣмъ-нибудь кончить несчастную исторію которой обстоятельства вамъ извѣстны и которую до сихъ поръ скрывалъ я въ бѣдномъ сердцѣ моемъ и не смѣлъ открыть вамъ только для того что боялся оскорбить лучшихъ моихъ благодѣтелей. Но продолжительныя мои страданія наконецъ принудили меня рѣшиться на сіе открытіе. Мои чувствованія и поступки противъ васъ были всегда одинаковы. Почти съ малолѣтства будучи привязанъ ко всему почтенному семейству вашему привыкъ я издавна любить и почитать васъ за лучшихъ моихъ родственниковъ, каковымъ не гнушались считать меня и вы. Я помню всѣ ласки, всѣ благодѣянія ваши которыми нѣкогда пользовался и вѣчно буду помнить. Сіи счастливыя времена составили мнѣ несчастіе можетъ-быть на цѣлую жизнь, — несчастіе которое долженъ я омыть моею кровью если оскорбленныя противъ меня ваши чувствованія не перемѣнятся. Такъ, мнѣ все извѣстно сколь жестоко пострадали добрые родители, видя непреклонность любимой дочери на ихъ волю; извѣстно и то какимъ злодѣемъ почитался я въ глазахъ вашихъ. Не говорю ни слова о моемъ страданіи, о моихъ мученіяхъ какія перенесъ я оттого, видя перемѣну расположенія вашего ко мнѣ. Отдаю на собственный вашъ судъ когда не будетъ въ немъ постороннихъ предразсудковъ; судите по-человѣчески и, если угодно, по-божески. Вотъ все мое злодѣйство, все преступленіе предъ вами. Привязанность, почтеніе и любовь моя были равны ко всѣмъ дѣтямъ вашимъ; но одну изъ дочерей вашихъ предпочиталъ я по превосходнымъ качествамъ ея ума и сердца. Сіе предпочтеніе родило въ обоихъ насъ дружбу, превратившуюся лотомъ въ сильную страсть. Сколько доставало разсудка и силъ моихъ старался я преодолѣть эту страсть, зная неравенство состояній нашихъ, зная важнѣйшее препятствіе, что ни богатствомъ, ни чинами не могу я блистать въ большомъ свѣтѣ; но любезная ваша дочь, имѣя совершенныя лѣта и разсудокъ не дѣтскаго легкомыслія, почитаетъ блескъ большаго свѣта за пустую мечту, не составляющую благополучія въ жизни. Вы сами, почтеннѣйшій благодѣтель мой, давно рѣшили это въ собственномъ сердцѣ своемъ, которое меньше подвержено предразсудкамъ другихъ людей. Вамъ извѣстенъ душевный характеръ мой, мое поведеніе: могу ли я имѣть противъ васъ какія преступныя мысли? Мои намѣренія и чувствованія были всегда самыя священныя; но я не въ силахъ бороться съ судьбой которая не всѣмъ равно раздѣляетъ дары свои. Итакъ, осмѣливаюсь въ послѣдній разъ испытать мое счастіе чрезъ сіе письмо. Теперь отъ васъ зависитъ моя участь: одно слово ваше или повергнетъ меня къ ногамъ вашимъ, или навсегда лишитъ вашихъ милостей.»
На это письмо послѣдовалъ изъ Ставрополя, отъ 30го ноября 1805 года, слѣдующій отвѣтъ:
"На письмо ваше отвѣчать поспѣшаю. Не покорять волю разуму не есть дѣло философа. Я родился и живу подъ закономъ. Въ настоящемъ письмѣ вашемъ сами изъясняете что вы лріобыкли почитать насъ за лучшихъ родственниковъ (что вы и есть); слѣдовательно не предразсудокъ, а собственное ваше изреченіе и законъ не позволяютъ намъ согласиться на нелозволенную страсть вашу. Быть въ законѣ необходимо должно и волю нашу покорять его уставамъ. Я увѣренъ что сія истина перемѣнитъ ваши мысли и заставитъ васъ посовѣтоваться съ разсудкомъ, только не пристрастнымъ. А за симъ не стыжусь отъ чистаго сердца васъ увѣрить что исключая сего пункта, расположеніе мое къ вамъ не перемѣнилось. Есть и будетъ съ истиннымъ почтеніемъ навсегда вамъ, м. г., вѣрно покорнѣйшимъ слугою.
На это письмо Иванъ Алексѣевичъ отвѣчалъ въ полемическомъ тонѣ что законы онъ знаетъ самъ, что родство его съ Марьей Васильевной въ такой дальней степени что для брака ихъ даже не потребуется архіерейскаго разрѣшенія, а что неравенство состояній легко уничтожить, стоитъ только родителямъ Марьи Васильевны ничего ей не давать, кромѣ своего благословенія. Но на эту полемику не послѣдовало отвѣта. Родители, хранили упорное молчаніе, а потому Марья Васильевна продолжала готовиться къ побѣгу. На Святкахъ Вронскій отправился въ Ставрополь и, въ качествѣ родственника, былъ принимаемъ въ домѣ Мильковичей, хотя не безъ нѣкоторой подозрительности: на самомъ дѣлѣ онъ былъ посредникомъ между влюбленными. Кромѣ трехъ выше названныхъ лицъ Иванъ Алексѣевичъ нашелъ себѣ въ Самарѣ еще четвертаго помощника, — Кузьму Ивановича Зеленева, почтмейстера. Между тѣмъ 5го января 1806 года, Второвъ получаетъ отъ Вронскаго слѣдующую рѣшительную записку: «Сейчасъ посылаю нарочно. Вы съ Кузьмой Ивановичемъ пріѣзжайте въ Жигули (село въ 8ми верстахъ отъ Ставрополя и въ 65 отъ Самары) его числа поутру и тамъ дожидайтесь, да привезите маленькія санки. Будьте готовы совсѣмъ, но осторожно. Остановитесь въ крайнемъ дворѣ, на правой рукѣ, а повозку и сани оставьте въ другой квартирѣ или на почтовомъ дворѣ.» На Крещенье послѣ обѣдни, Иванъ Алексѣевичъ отправился на почтовыхъ, съ «надежнымъ и сильнымъ» человѣкомъ Матвѣемъ, крѣпостнымъ Богданова, въ Жигули. Зеленевъ поѣхалъ въ своемъ экипажѣ. Они остановились въ назначенныхъ мѣстахъ. Въ 3 часа за полночь, во дворъ занимаемый нашими похитителями въѣхала повозка; въ ней сидѣла Марья Васильевна, а на облучкѣ И. И. Вронскій. Этотъ послѣдній съ почтмейстеромъ поскакали впередъ, для заготовленія почтовыхъ лошадей; влюбленная чета отправилась вслѣдъ за ними. Въ Самару пріѣхали еще раннимъ утромъ, прямо на квартиру Второва. Онъ послалъ просить къ себѣ знакомую даму, Елизавету Андреевну Алашееву, исправницу, мужа которой не было тогда въ городѣ; она предназначалась быть посаженою матерью. Гжа Алашеева явилась и удивилась романтической обстановкѣ, увидя въ квартирѣ холостяка незнакомую дѣвицу; но загадка тотчасъ же, разумѣется, разъяснилась. Отцомъ посаженымъ былъ назначенъ Моисей Алекс. Богдановъ, — обстоятельство давшее поводъ родителямъ Марьи Васильевны называть ее нѣкоторое время иронически Марьей Моисевной. Во время обѣдни всѣ отправились въ церковь Спаса-Преображенія, гдѣ послѣ богослуженія совершено было вѣнчаніе, къ изумленію присутствовавшихъ въ церкви, ничего подобнаго не ожидавшихъ. Марья Васильевна выходила замужъ 30 лѣтъ отъ роду; Ивану Алексѣевичу было 34 года. На другой день утромъ молодые дѣлали всѣмъ визиты, а къ обѣду и вечеромъ принимали у себя гостей. Вечеромъ при гостяхъ явился гонецъ изъ Ставрополя и громко, именемъ Василія Сергѣевича и Катерины Ѳедотовны, спросилъ въ какомъ положеніи находятся молодые люди и «не въ наложницахъ ли у Ивана Алексѣевича дочь ихъ?» Гонецъ былъ отправленъ обратно на другой день (8го) съ письмами отъ обоихъ супруговъ. Приводимъ письмо Марьи Васильевны, отличающееся, какъ всѣ ея письма, глубокою искренностію:
«Я слишкомъ чувствую сколько васъ огорчила, неблагодарная и непослушная дочь ваша. Ежели бы знали вы мои мученія и скорбь мою, когда я боролась съ собою и думала: на что мнѣ рѣшиться изъ двухъ средствъ? Прекратить мои страданія смертію, или поступкомъ который я теперь противъ васъ сдѣлала? Я знала что первое средство не легче бы вы могли перенести теперешняго; итакъ я рѣшилась на послѣднее. Хотя я жива теперь и счастлива, исполнивши свою волю, но счастіе мое отравляетъ ужасная скорбь о васъ, мои дражайшіе родители. Воображаю весь гнѣвъ вашъ. Знаю сколько вы много любили меня; знаете и вы какъ я любила васъ. Не могу и теперь вспомнить безъ слезъ ласки моей милой маменьки, которыя и тогда меня терзали болѣе потому что я чувствовала сколько недостойна была ихъ. Я любила противъ воли вашей, и любовь эта довела меня до сей крайности. Знаю сама что недостойна вашего прощенія, недостойна вашихъ милостей; но я надѣюсь на ваши добрыя, чувствительныя сердца, надѣюсь что вы не станете проклинать несчастную дочь вашу. Одинъ слухъ о васъ что вы успокоитесь и не будете печалиться обо мнѣ, какъ о преступницѣ вашей воли, почту я за счастіе и буду надѣяться что я моимъ терпѣніемъ, моими молитвами о васъ удостоюсь когда-нибудь вашего благословенія.»
Иванъ Алексѣевичъ на этотъ разъ писалъ краткое письмо и почти безъ фразъ. Отвѣта не было; но въ тотъ же день писала изъ Ставрополя Ѳіона Васильевна, между прочимъ, слѣдующее: «Положеніе батюшки и маменьки не такъ ужасно какъ мы думали. Батюшка сохранилъ все присутствіе разсудка: онъ чувствуетъ что сами они виною твоего поступка; но маменька… ты знаешь ея характеръ! И она мало на тебя сердится, а все обращено на И. А. Батюшка готовъ простить тебя и твоего друга, я надѣюсь, скоро. Совѣтую тебѣ самой пріѣхать и какъ можно скорѣе. Въѣзжай къ намъ; но, Бога ради, одна: въ первомъ жару они не могутъ видѣть И. А. Мы скоро, я думаю, будемъ у васъ. Всѣ люди о тебѣ плачутъ и весь городъ обвиняетъ не тебя. Мнѣ прискорбно, другъ мой, что тебѣ чужіе люди дали рубашку: это разрываетъ мое сердце. Добрый мой Воля — ты его знаешь — онъ заплакалъ, услыхавши о томъ. Я посылаю тебѣ три рубашки, дульетъ, юпку, чулки и платье, носовой платокъ, шесть мотковъ нитокъ, косынку съ кружевами…. Сидя въ кучкѣ, плачемъ о тебѣ, добрый другъ нашъ.» Дня черезъ два, пріѣхали ко Второвымъ изъ Ставрополя брать Марьи Васильевны Сергѣй и Плотниковъ. Они привезли извѣстіе что огорченные родители теперь стали спокойнѣе и желаютъ видѣть дочь. Пробывъ у молодыхъ двое сутокъ, гости хотѣли хозяйку-сестру взять съ собою; но Иванъ Алексѣевичъ одну ее не отпустилъ. Вслѣдъ за ними онъ самъ поѣхалъ съ нею въ Ставрополь, гдѣ они остановились въ домѣ Плотникова, давъ тотчасъ знать кому слѣдуетъ о пріѣздѣ одной Марьи Васильевны. Является Василій Сергѣевичъ, и пробывъ съ четверть часа, увозитъ съ собою дочь; Иванъ Алексѣевичъ, по совѣту родныхъ, не показывался на глаза тестю. Марья Васильевна пробыла у родителей до вечера, обѣдала у нихъ и получила прощеніе. Но «комедія еще не кончилась», говоритъ Иванъ Алексѣевичъ въ свеихъ запискахъ: его не пожелали видѣть, а потому молодые за другой день оставили Ставрополь. Комедія кончилась черезъ двѣ или три недѣли, когда володые получили извѣстіе что родители желаютъ видѣть ахъ обоихъ. «Мы пріѣхали, говоритъ Второвъ, уже прямо къ немъ въ домъ. Встрѣчи не было. Отецъ и мать находилась въ особой комнатѣ. Мы вошли къ нимъ. Батюшка даже не далъ мнѣ стать на колѣни, обнялъ и расцѣловалъ меня, а матушка, рыдая, начала было дѣлать упреки. Но батюшка прервалъ ее: „Перестань, Катя! говорилъ онъ, забудемъ все прошедшее.“ Всѣ четверо мы плакали и не говорили ничего, кромѣ постороннихъ предметовъ. И такъ мы прожили въ Ставрополѣ болѣе двухъ недѣль пріятно и весело. Почти каждый день были у насъ гости, обѣдали и проводили вечера съ гостями или сами въ гостяхъ у нашихъ знакомыхъ.»
Такъ переживался романъ, довольно затѣйливаго содержанія. Къ продолженію и окончанію его мы возвратимся въ другомъ мѣстѣ; здѣсь же представимъ картину семейнаго счастія, нарисованную нашимъ героемъ, 35 лѣтъ спустя послѣ 7го января 1806 года, на изображеніе которой онъ не пожалѣлъ яркихъ красокъ. Нѣсколько лѣтъ, онъ говорятъ, прошли для него медовыми мѣсяцами, «въ совершенномъ счастіи, какого желалъ я и — достигнулъ, такъ что ничего даже не записывалъ въ свой журналъ. Родители моей жены совершенно примирились съ нами и полюбили меня попрежнему, если еще не болѣе. Они пріѣзжали къ намъ въ Самару взглянуть на наше житье-бытье, а свояченицы, особливо дѣвицы, гащивали у насъ по мѣсяцу. Семейная жизнь была самая пріятная вначалѣ, исключая нѣкоторыхъ хлопотъ по заведенію хозяйства. Мы любили другъ друга искренно, наслаждались счастіемъ. Иногда набѣгали и мрачныя тучка и горизонтъ нашего счастія, но безъ бури. Бывали небольшія ссоры, но непродолжительныя: въ тотъ же день мы мирились и забывали всѣ непріятности.» Марья Васильевна получила отъ родителей 25 душъ крестьянъ съ отвѣтствующимъ количествомъ десятинъ земли, въ дачахъ той же Катериновки.
Возвращаемся къ судейской дѣятельности Второва, продолжавшейся 11 лѣтъ. Если онъ, какъ герой романа, является предъ читателями не совсѣмъ въ выгодномъ свѣтѣ, и то въ его общественной дѣятельности, мы надѣемся, читатель увидитъ много хорошаго. Человѣкъ образованный, побывавшій въ столицахъ, литераторъ на дѣлѣ и по натурѣ, онъ внесъ много добра и свѣта въ мрачныя катакомбы тогдашняго провинціальнаго правосудія и лихоимства. Женившись угомонившись, какъ говорится, онъ тѣмъ съ большею энергіей предался практической дѣятельности, которая совсѣмъ не оставляла мѣста и времени для одолѣвавшихъ его прежде пароксизмовъ сентиментальной романтичности. Самая его склонность къ литературнымъ занятіямъ нашла себѣ практическое примѣненіе, въ составленіи разнаго рода дѣловыхъ бумагъ, правильность изложенія которыхъ въ ту пору составляла большую рѣдкость не въ одной провинціи. Въ дополненіе къ сказанному прежде о его образѣ жизни въ Самарѣ, проводимъ, его же словами, слѣдующую картину, которая, надѣемся, убѣдитъ читателя что И. А. Второвъ, для своего времени, явленіе весьма замѣчательное, прошедшее не безслѣдно.
"Домашнія заботы по хозяйству, занятія по склонности, знакомства, гости и угощенія у себя въ домѣ и взаимно у другихъ шли своимъ порядкомъ. Но занятія по службѣ были почти единственнымъ моимъ упражненіемъ и заботою. Бывши на свободѣ, любимымъ занятіемъ моимъ было чтеніе книгъ, собранныхъ мною отъ самой юности (до двухъ тысячъ), по которымъ я со страстію учился и пріобрѣталъ свѣдѣнія во всѣхъ почти родахъ наукъ, особливо по части литературной. Сочинялъ разныя брошюрка, изъ которыхъ напечатано въ двухъ московскихъ журналахъ подъ названіемъ: Пріятное и Полезное Препровожденіе Времени (ч. 19, стр. 123) и Иппокрена или Утѣхи Любословія (ч. III, стр. 97, 105 и 110, ч. VI., стр. 545 и 550), стихами и прозою.[74] Кромѣ того переводилъ съ французскаго языка на русскій. Теперь же, сперва по принужденію, а потомъ по необходимости, началъ читать законы и сочинять юридическія бумаги. Въ теченіи 11 лѣтъ моей судейской должности сколько было случаевъ открывать въ запутанныхъ процессахъ невинность подсудимыхъ лицъ, или виновныхъ, скрывающихся во мракѣ ябедническихъ крючковъ, изъ корыстолюбія и подлости производившихъ слѣдствія! Всякая несправедливость приводила меня въ отчаяніе, а правое дѣло и рѣшеніе справедливое радовали какъ ребенка. Много перенесъ я во всю мою слуібу непріятностей и огорченій за защиту правды и за открытіе вины въ рѣшеніи дѣлъ. Тогда не было еще Свода Законовъ. Мы руководствовались уложеніемъ, учрежденіемъ, уставами и собраніемъ указовъ, а болѣе здравымъ разсудкомъ, чистою совѣстью и безпристрастіемъ.»
Словомъ, судейство было лучшимъ временемъ въ жизни Второва. Въ своихъ запискахъ онъ приводитъ нѣсколько процессовъ, любопытныхъ какъ въ юридическомъ, такъ а еще болѣе въ нравоописательномъ отношеніи.
У Мильковича, въ деревнѣ его Катериновкѣ, на рѣкѣ Кундурчѣ, была построена мельница, существовавшая болѣе 50 лѣтъ безъ всякаго спора со стороны сосѣдей, даже при генеральномъ размежеваніи. Мельница эта сгорѣла; Мильковичъ началъ строить новую на томъ же самомъ мѣстѣ. Ближайшій сосѣдъ его, надворный совѣтникъ Иванъ Гавриловичъ Дмитріевъ, отецъ тогдашняго министра юстиціи и извѣстнаго поэта и баснописца, человѣкъ богатый и значительный въ губерніи, просилъ судъ запретить эту постройку, на томъ основаніи что отъ этой мельницы и прежде затопляло въ его дачахъ нѣсколько луговъ и лѣсу. Уѣздный судъ произвелъ дознаніе, по которому оказалось что затоплялась только часть песчанаго берега да мелкій кустарникъ. До вступленія въ должность Второва члены суда боялись тронуть это дѣло; но Иванъ Алексѣевичъ, не бывшій еще въ то время зятемъ Мильковича, разсмотрѣлъ дѣло и отказалъ въ просьбѣ Дмитріеву. Является повѣренный этого послѣдняго, беретъ копію съ рѣшенія уѣзднаго суда, но неудовольствія на это рѣшеніе не объявляетъ. Чрезъ мѣсяцъ онъ снова является въ судъ, проситъ о дозволеніи подписать свое неудовольствіе и перенести дѣло на аппелляцію; но такъ какъ повѣренный пропустилъ узаконенный срокъ, то уѣздный судъ отказалъ ему въ этой просьбѣ. Закипѣло дѣло. Дмитріевъ сталъ бомбардировать губернское правленіе жалобами, а это послѣднее посылать указы въ уѣздный судъ о допущеніи его повѣреннаго къ подпискѣ неудовольствія; но самарскій судъ мужественно стоялъ на своемъ до тѣхъ поръ пока не пригрозили ему оштрафованіемъ всѣхъ членовъ. Но и тогда, видя невозможность дальнѣйшаго сопротивленія, судъ опредѣлилъ, «изъ единаго повиновенія начальству», допустить повѣреннаго Дмитріева къ подпискѣ, принять отъ него аппелляціонныя деньги, а все дѣло отправить въ Симбирскую палату гражданскаго суда. Донесеніе уѣзднаго суда въ этомъ родѣ губернское правленіе сочло дерзостью противъ начальства и объявило уѣздному судьѣ Второву строжайшій выговоръ. Иванъ Алексѣевичъ уже написалъ возраженіе, требуя надъ собой строжайшаго суда, но пріѣхавшій изъ Симбирска городничій Лукинъ своимъ извѣстіемъ что губернаторъ князь Хованскій на него чрезвычайно озлобленъ, привелъ въ смущеніе нашего героя, позабывшаго что резолюціи губернскаго правленія полагаетъ самъ губернаторъ. «Тутъ только я одумался и оробѣлъ», добродушно сознается Второвъ. Будучи частымъ гостемъ въ Симбирскѣ, знакомый со всею тамошнею служебною и неслужебною аристократіей, Иванъ Алексѣевичъ не хотѣлъ знать секретарей и повытчиковъ, которые на самомъ дѣлѣ всѣмъ управляли и всѣ губернскія власти водили за носъ: онъ не бывалъ у нихъ съ визитами, не давалъ имъ денегъ или подарковъ, за что они, разумѣется, платили ему полною ненавистью. Такъ и секретарь губернскаго правленія, воспользовавшись тѣмъ временемъ когда губернаторъ былъ не въ духѣ, доложилъ ему послѣдній рапортъ Самарскаго суда по дѣлу Дмитріева и «добрѣйшій» князь Хованскій вышелъ изъ себя отъ такой дерзости и уже велѣлъ было отдать подъ судъ всѣхъ членовъ, но къ счастію заступничество Наумовыхъ спасло самарскихъ судей отъ такой напасти. Узнавъ эти подробности, Иванъ Алексѣевичъ разорвалъ приготовленный имъ протестъ и поскакалъ въ Симбирскъ «съ повинною головой». Онъ остановился въ домѣ М. М. Наумова и не успѣлъ еще переодѣться какъ въ комнату, въ которой онъ разговаривалъ, входитъ князь Хованскій съ женой, племянницей хозяина. На поклонъ Второва князь отвѣтилъ кивкомъ, послѣ котораго герой нашъ исчезъ. На другой день утромъ онъ явился къ князю, "выслушалъ всѣ его упреки за мои глупости, которыя я самъ глубоко чувствовалъ и сокрушался что могъ огорчить такого добраго начальника…. Его отеческія увѣщанія и наставленія довели меня до слезъ. Послѣднія слова его были: «Забудемъ! Будьте увѣрены что у меня на сердцѣ противъ васъ ничего не осталось». Этотъ урокъ въ послѣдствіи послужилъ мнѣ въ пользу къ осторожности. « Такъ неудачно окончился протестъ Второва по дѣлу Мильковича, когда онъ уже былъ его зятемъ; такъ сокрушилось гражданское мужество нашего героя предъ силою начальническаго неодобренія! Гораздо любопытнѣе слѣдующее дѣло.
Въ Самарскомъ городскомъ правленіи служилъ канцеляристомъ нѣкто Дмитріевъ, человѣкъ около 40 лѣтъ, по словамъ Второва, „невѣжда въ полномъ смыслѣ, пьяный и подлѣйшій“. Городничій Лукинъ, „добрый и простой человѣкъ, ввѣрилъ ему все производство дѣлъ по полиціи, какъ человѣку дѣловому, по навыку, и дозволилъ даже пользоваться мелочными доходами, какъ они называли взятки, доставилъ ему чинъ коллежскаго регистратора и сдѣлалъ его квартальнымъ надзирателемъ“. Получивъ эту должность, Дмитріевъ началъ пить до безобразія, кляузничать и обирать жителей. Городничій смотрѣлъ на эти продѣлки сквозь пальцы и только „иногда подчивалъ его пощечинами и сажалъ подъ арестъ“. Вотъ какую штуку сочинилъ этотъ Дмитріевъ. Въ трехъ верстахъ отъ Самары, на берегу Волги, находился поташный заводъ купца Салтыкова. Мѣстность на которой расположенъ этотъ заводъ была въ ту пору любимымъ гульбищемъ Самарянъ и Самарянокъ, куда они каждое воскресенье и праздники являлись толпами, многіе съ самоварами и закусками. Это народное гулянье оживлялось пѣснями и плясками посадскихъ дѣвушекъ, водившихъ тутъ хороводы. Не разъ квартальный Дмитріевъ, въ качествѣ блюстителя порядка, присутствовалъ на „заводѣ“ съ полицейскими солдатами и десятскими, но слѣдующую сцену онъ сдѣлалъ вѣроятно подъ вліяніемъ особеннаго вдохновенія. Замѣтивъ что три посадскія дѣвушки („дѣвки“ на тогдашнемъ языкѣ) и одна женщина пошли съ гулянья на заводъ и тамъ стали разговаривать съ сыномъ купца Салтыкова, Дмитріевъ съ своею командою ударился вслѣдъ за ними и началъ приставать къ Салтыкову съ вопросомъ: „зачѣмъ у него очутились дѣвки?“ и требовать съ него денегъ. Салтыковъ денегъ не далъ. Тогда Дмитріевъ приказалъ „дѣвокъ“ и женщину связать кнутьями, рука съ рукой, подъ мышки, и коса съ косой, а купеческаго сына Салтыкова раздѣть и оставить въ одной рубахѣ. Въ такомъ видѣ несчастныхъ, при большомъ стеченіи народа, гнали кнутьями какъ скотовъ по городу чрезъ Нижній Базаръ, Большую Улицу и торговую площадь до городническаго правленія, гдѣ продержали ихъ трое сутокъ подъ арестомъ. По произведенному слѣдствію оказалось что обвиненные во взводимомъ на нихъ Дмитріевымъ преступленіи (прелюбодѣйствѣ) были неповинны. 1го іюня 1806 года это слѣдствіе поступило въ уѣздный судъ. Такъ началось дѣло, въ которомъ городничій Лукинъ, къ чести своей, нисколько не поддерживалъ негодяя квартальнаго. Судъ освободилъ изъ заключенія арестованныхъ, обвинилъ Дмитріева и представилъ все дѣло въ палату уголовнаго суда. Домъ Дмитріева и имѣніе отданы были подъ присмотръ до рѣшенія дѣла. Палата утвердила этотъ приговоръ и опредѣлила: десятскихъ наказать плетьми, а солдатъ палками при полиціи, о квартальномъ же Дмитріевѣ представила губернскому правленію чтобъ отдать его подъ судъ; обиженнымъ предоставлено было право просить на Дмитріева особо. Экзекуція надъ десятскими и сотскими была исполнена; но квартальный Дмитріевъ продолжалъ себѣ служить и безобразничать. Несчастныя „дѣвки“ и женщина остались ни причемъ; правомъ иска воспользовался только одинъ купеческій сынъ Салтыковъ, который просилъ уѣздный судъ взыскать съ Дмитріева за безчестье и за убытки происшедшіе по случаю его арестованія, цѣною во 100 руб.» Судъ потребовалъ къ отвѣту квартальнаго, но тотъ, отговариваясь болѣзнью, не явился. Ему послали на домъ вопросные пункты, сдѣлавъ слѣдующую ошибку противъ формы: не обозначили кому и отъ кого они посылаются, хотя подъ ними и подписались засѣдатель и секретарь земскаго суда. «Что маѣ дѣлать съ пьянымъ скотомъ! спрашивалъ городничій, встрѣтившись чрезъ нѣсколько дней съ судьею: вѣдь онъ измаралъ вашъ листъ и не написалъ того чего вы требуете!» Возвратите намъ вопросы, какъ они есть, съ его мараньемъ, отвѣчалъ Второвъ. Что же оказалось? Дмитріевъ вмѣсто отвѣтовъ написалъ слѣдующее:
"Сіи вопросные пункты хороши и я ихъ читалъ. Неизвѣстный.
"Отъ кого жь и по какому закону даются, не знаю.
«Но знай же, Никогнитная особа,[75] что законами не шутятъ. Впрочемъ, предаю себя на разсмотрѣніе высшему начальству.»
Судъ, конечно, счелъ такія изреченія за дерзость, опредѣлилъ взыскать съ Дмитріева истцовъ искъ и за негербовую бумагу, а за оскорбленіе имъ присутственнаго мѣста предать его суду уголовной палаты. Къ выслушанію рѣшенія Дмитріевъ опять не явился, а на сообщеніи объ этомъ написалъ, слѣдующее:
«Оное сообщеніе слышалъ. Но какъ, безъ отобранія отъ отвѣтчиковъ отвѣтовъ, рѣшенія быть не можетъ; то и къ выслушанію рѣшительнаго опредѣленія явиться не для чего. А по выздоровленіи, ежели, по отобраніи отвѣта, дѣло рѣшено будетъ на законномъ основаніи, тогда явлюсь.»
Черезъ два мѣсяца палата уголовнаго суда вызвала Дмитріева къ отвѣту въ Симбирскъ, гдѣ онъ успѣлъ обработать дѣло въ свою пользу и самолично привезъ въ Самару указъ на имя городничаго, повелѣвавшій взыскать съ членовъ уѣзднаго суда за негербовую бумагу и освободить изъ-подъ присмотра домъ и имѣніе квартальнаго Дмитріева. Само собою разумѣется, такое торжество не обошлось Дмитріеву даромъ; частью награбленной и еще не пропитой добычи онъ подѣлился съ палатскимъ секретаремъ Кисловскимъ. Такой оборотъ дѣла до глубины души возмутилъ Второва, тѣмъ болѣе что персоналъ Симбирской уголовной палаты былъ ему коротко знакомъ. Предсѣдателемъ палаты былъ уже упомянутый прежде графъ Василій Андреевичъ Толстой. Второвъ называлъ его почтеннымъ человѣкомъ, добрѣйшаго сердца, съ прекрасными свѣдѣніями и умомъ, но мягкаго и добраго характера; всѣ эти качества онъ могъ имѣть, но кромѣ свѣдѣній и ума, которыя ни въ чемъ незамѣтны. Еще будучи холостымъ, во время пребыванія своего въ Симбирскѣ, Второвъ почти ежедневно бывалъ въ домѣ Толстыхъ, гдѣ, по его словамъ, былъ принятъ какъ родной самимъ графомъ и графиней Катериной Яковлевной (урожденной Трегубовой). Графъ любилъ пофилософствовать о суетѣ мірской вообще и о правосудіи въ особенности, хотя въ дѣлахъ непосредственно относящихся до его должности ровно ничего не понималъ и былъ въ полной власти секретаря Кисловскаго и засѣдателя Трегубова. Но Иванъ Алексѣевичъ почему-то имѣлъ высокое понятіе о значеніи графа Толстаго, называлъ его своимъ «благодѣтелемъ» и имѣлъ несчастіе въ дѣлѣ Дмитріева положиться на его авторитетъ, вмѣсто того чтобъ искать содѣйствія у Жадовскаго, уже извѣстнаго намъ театрала, но кажется, самаго дѣльнаго человѣка въ палатѣ, въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Графъ В. А. Толстой въ сношеніяхъ своихъ со Второвымъ вполнѣ рисуется. Вотъ что онъ между прочимъ отвѣчаетъ на упрекъ послѣдняго о взысканіи палатою штрафа за бумагу:
«Я есмь человѣкъ; легко могу попасться въ сѣти коварнаго. Но чтобы быть осторожнѣе готовъ принять строгій выговоръ отъ внѣшняго начальства и тѣмъ самымъ вамъ доказать что мнѣ легче самому вытерпѣть гнѣвъ отъ него, нежели видѣть подначальствующихъ невинно терпящихъ по моей неосторожности… Въ тотъ часъ какъ я получилъ отъ васъ письмо, я писалъ точно такого жь сюжета письмо къ одному изъ моихъ благодѣтелей, сенатору его департамента. Сей департаментъ столько къ намъ неблагосклоненъ что другой разъ, безъ суда и отвѣта, штрафуетъ мѣсячнымъ жалованьемъ, и, истинно, безвинно. Мы взяли смѣлость объяснить свою невинность. Что будетъ, не знаю!» и пр. Къ удивленію это письмо утѣшило Второва. Но на другой день палата прислала, при указѣ, все дѣло, указавъ на разныя неисправности (формальныя) суда въ его рѣшеніи и выражаясь что «хотя проясненіе Дмитріева дерзновенно, однакожь отобраннымъ въ палатѣ показаніемъ (онъ) оправдываетъ себя что оное учинилъ въ то время когда былъ, по болѣзни, въ безпамятствѣ». Второвъ, написавъ возраженіе на всѣ замѣчанія уголовной палаты, поскакалъ въ Симбирскъ, взявъ съ собою все дѣло, и прямо явился къ своему «благодѣтелю». «Чего вы хотите?» спросилъ у него графъ Василій Андреевичъ. Тотъ отвѣчалъ, пусть палата приметъ обратно дѣло, разсмотритъ его и сниметъ положенный штрафъ. «Все это сдѣлалъ бы я, скажу чистосердечно, говорилъ графъ Толстой, еслибъ я былъ одинъ; но у меня совѣтники, изъ коихъ болѣе всѣхъ не согласится Трегубовъ, а Жадовскаго теперь нѣтъ, онъ въ отпуску». Второвъ соглашался заплатить и штрафъ, но только просилъ предсѣдателя принять дѣло и рѣшить его по своему. «Не знаю, какъ согласятся другіе, отвѣчалъ ему графъ Толстой, а между тѣмъ не подъѣдетъ ли Жадовскій, подождите». Но Жадовскій не подъѣзжалъ, а палата, разсмотрѣвъ донесеніе при которомъ Второвъ препроводилъ дѣло, снова опредѣлила — возвратить его въ уѣздный судъ. Графъ Толстой пѣлъ все ту же пѣсню: «Что дѣлать! Я вамъ говорилъ что я не одинъ, а товарищи мои иначе не соглашаются. Подождите: я ожидаю И. В. Жадовскаго.» Выведенный изъ терпѣнія, Второвъ пожаловался губернатору, князю Хованскому. Князь приказалъ ему представить записку объ этомъ дѣлѣ, которую обѣщалъ послать въ Сенатъ. Записка была представлена, но обѣщаніе не было исполнено. Протестъ прокурору также остался безъ послѣдствій. Члены уѣзднаго суда принуждены были заплатить штрафъ, но производить далѣе дѣла, какъ операціи крайне для себя обидной, не пожелали, несмотря на жалобы палаты губернскому правленію и, въ свою очередь, принесли жалобу на послѣднюю въ 6й департаментъ Сената; уголовная палата, съ своей стороны, также принесла жалобу на уѣздный судъ. Въ это время въ Сенатѣ служилъ повытчикомъ или секретаремъ нѣкто Пещуровъ,[76] родной племянникъ Кисловскаго, черезъ посредство котораго этотъ послѣдній совершалъ удивительныя продѣлки. Черезъ 10 мѣсяцевъ полученъ былъ въ Самарѣ сенатскій указъ слѣдующаго содержанія: 1) оштрафовать присутствующихъ и секретаря уѣзднаго суда третнымъ жалованьемъ, въ пользу Приказа Общественнаго Призрѣнія и опубликовать объ этомъ печатными указами; 2) отрѣшить Дмитріева отъ должности и «предать вновь сужденію по законамъ»; 3) палатѣ же уголовнаго суда, за явную къ нему поноровку, «учинить строгій выговоръ». Но Дмитріевъ, еще до сенатскаго рѣшенія, куда-то исчезъ изъ Самары, продавши свой домъ. Кисловскій пошелъ въ гору и въ непродолжительномъ времени получилъ мѣсто прокурора въ Казани.
Третье дѣло о которомъ разказываетъ Второвъ въ своихъ запискахъ случилось при новомъ губернаторѣ, князѣ Долгоруковѣ (Алексѣй Алексѣевичъ).[77] Князь Долгоруковъ, при назначеніи въ губернаторы, былъ переименованъ въ гражданскій чинъ, но штатскихъ не любилъ, былъ вспыльчивъ до такой степени что, какъ разказывали, на одномъ пожарѣ билъ палкою частнаго пристава Реймана, находившагося въ штабъ-офицерскомъ чинѣ; но лотомъ стали говорить о немъ «какъ о наилучшемъ, умномъ и добромъ начальникѣ», горѣвшемъ желаніемъ истребить зло. Въ селѣ Елшанкѣ у крестьянина Тимашева украли разныя вещи и деньги трое изъ его же односельчанъ и одна женщина. Женщина и двое крестьянъ, во время слѣдствія, сознались въ своемъ преступленіи, но третій запирался, отговариваясь тѣмъ что его въ это время не было дома. Но, посидѣвъ три дня въ острогѣ, женщина и двое сознавшихся воровъ объявили что они показали ложно, «отъ устращиванія обывателей». Уѣздный судъ, разсматривавшій это дѣло, видя изъ слѣдствія явныя улики на подсудимыхъ, которые при повальномъ обыскѣ были не одобрены своимъ обществомъ и даже не принимались на жительство, опредѣлилъ: троихъ изъ подсудимыхъ, наказавъ, сослать на поселеніе, а четвертаго, оставя въ сильномъ подозрѣніи, отдать подъ присмотръ односельчанъ. Дѣло поступило на ревизію въ уголовную палату, которая опредѣлила: "По силѣ воинскихъ процессовъ, лучше десять виновныхъ освободить, нежели одного невиннаго наказать, оставить всѣхъ воровъ въ подозрѣніи, возвративъ ихъ на мѣсто жительства, а съ членовъ суда и секретаря, за неправильное рѣшеніе, взыскать штрафъ 10 р., въ пользу Приказа Общественнаго Призрѣнія. Счастливый случай открылъ Второву причину такой кассаціи. Перехвачена была переписка двухъ родныхъ братьевъ-канцеляристовъ, изъ которыхъ одинъ служилъ въ Самарскомъ уѣздномъ судѣ, а другой, младшій, въ Симбирской уголовной палатѣ. Старшій взялъ взятку съ преступниковъ и, при посредствѣ брата, подѣлился ею съ палатскимъ повытчикомъ, который самъ собою, безъ участія даже секретаря, и перерѣшилъ дѣло. «Здѣсь, братецъ, писалъ меньшой братъ старшему, въ палатѣ уголовной такъ можно обрабатывать дѣла, и за малость согласятся (на) то что угодно подсудимымъ». Эта «малость», опредѣляемая, конечно, состояніемъ подсудимыхъ и важностію дѣла, предоставлялась, какъ видно, повытчикамъ и мелкой канцелярской братіи. Преступный самарскій повытчикъ былъ тотчасъ же изгнанъ изъ суда; но судья Второвъ, написавъ записку о дѣлѣ, съ приложеніемъ къ ней переписки названныхъ братьевъ (Рудаковыхъ), не зналъ что съ нею дѣлать и какъ вручить ее губернатору, утвердившему палатскій приговоръ, человѣку еще лично ему незнакомому. Къ счастію въ Симбирскъ отправлялся въ это время самарскій предводитель Богдановъ, который вызвался доставить записку губернатору, что онъ и исполнилъ. Князь Долгоруковъ прочелъ и принялъ записку весьма благосклонно. «Объявите вашему судьѣ, сказалъ онъ Богданову, я много слышалъ о немъ хорошаго, чтобъ онъ извинилъ меня что я, по новости, утвердилъ несправедливое рѣшеніе палаты, не вникнувъ въ настоящее дѣло. Впередъ буду внимательнѣе разсматривать рѣшенія уѣзднаго суда.» Услышавъ этотъ лестный отвѣтъ, Иванъ Алексѣевичъ поѣхалъ въ Симбирскъ чтобы лично познакомиться съ губернаторомъ. Князь Долгоруковъ принялъ его, окруженный толпою чиновниковъ, привѣтливо пожалъ ему руку, сказавъ что ему пріятно служить «съ такими чиновниками» и пригласилъ его къ обѣду.
Всѣ эти разказанныя нами событія происходили во времена между годами 1806—12. Но независимо отъ посильной и возможной борьбы съ тогдашними неправосудіемъ и крючкотворствомъ, Второвъ много употребилъ времени и труда на то чтобы раскрыть предъ начальствомъ жалкое состояніе низшихъ судебныхъ учрежденій и бѣдственное положеніе чиновниковъ, получавшихъ нищенское жалованье; при такомъ порядкѣ который существовалъ тогда лихоимство было, дѣйствительно, зломъ неизбѣжнымъ, ибо безъ него судьи были бы лишены возможности имѣть помѣщеніе, дрова, письменные матеріалы, прислугу, уже не говоря о чиновникахъ, содержаніе которыхъ было гораздо ниже послѣдняго поденщика. Въ этомъ смыслѣ Второвъ писалъ цѣлые трактаты, которые прочитывались губернаторомъ и губернскимъ правленіемъ, частію посылались для вѣчнаго покоя въ Сенатъ, частію же обрѣтали такой въ Симбирскихъ архивахъ. Не забудемъ что литераторъ-судья не могъ смотрѣть равнодушно на безграмотность и невѣжество подвѣдомственныхъ ему чиновниковъ, большею частію людей нетрезвыхъ; все это должно было болѣе чѣмъ удвоивать его труды.
VII.
(1807—1814).
править
Между тѣмъ событія обыденной жизни шли своимъ чередомъ. Они были не замѣчательны и только весьма немногими, блѣдными чертами отразились въ ежедневныхъ запискахъ нашего героя. [Самыя записки эти порою до такой степени кратки и безсодержательны что изъ нихъ рѣшительно нечего выбрать; не разъ случалось что за цѣлый годъ записано только нѣсколько ничего не значащихъ строкъ.
Въ концѣ октября 1806 года Марья Васильевна родила дочь Катерину. Чрезъ годъ въ тѣ же числа Иванъ Алексѣевичъ отпускаетъ на оброкъ стараго слугу своего Гаврилу, что заноситъ, какъ событіе важное, въ свои записки, со слѣдующею замѣткой: «Онъ уже перешелъ на квартиру. Привычка къ человѣку бываетъ болѣе, нежели къ кафтану, или какой вещи. Больно мнѣ, но дѣлать нечего!» Въ 1808 году его избираютъ судьею на новое трехлѣтіе. Къ 1809 году относится его сближеніе съ Пановыми, пріѣзжавшими каждое лѣто въ свою Кротовку; но сближеніе, т.-е. тѣсная дружба, была не съ самимъ Пановымъ, а съ его женою, Анной Васильезной, которую герой нашъ называетъ «великимъ изъ женщинъ человѣкомъ, ангеломъ для всѣхъ». Съ этимъ «ангеломъ» каждое лѣто Второвы проводили по нѣскольку дней и даже недѣль, вмѣстѣ ѣздили по гостямъ, на воды и пр.; гащивали и Пановы у Второвыхъ въ Самарѣ. Года чрезъ три Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ отцомъ Пановой, Василіемъ Ивановичемъ Чемезовымъ, котораго онъ очень расхваливаетъ. Пановы причисляли себя также къ казанской аристократіи; домъ ихъ былъ изъ первыхъ въ городѣ; Пановъ имѣлъ какой-то крупный чинъ. Въ 1810 году скончалась въ Ставрополѣ старшая сестра Второва, Катерина Алексѣевна. Жизнь ея прошла совершенно незамѣтною. Оплакивая ея смерть, братъ замѣчаетъ только: «Горестно было вспомнить ея непріятную жизнь и невинныя страданія отъ гордости.» Умирая, она передала брату какую-то тайну ихъ матери. Въ іюлѣ того же года въ первый разъ ѣздилъ Второвъ на Сергіевскія сѣрныя воды. Съѣздъ былъ довольно большой, до 120 семействъ. Пріѣзжіе размѣщались лагеремъ, въ палаткахъ, кибиткахъ и балаганахъ; вокругъ этого лагеря паслось до двухъ тысячъ лошадей. Сѣрные ключи, вытекая изъ отлогой горы, съ шумомъ низвергаются въ прудъ и издаютъ отвратительный, далеко распространяющійся залахъ. Въ числѣ посѣтителей водъ находился профессоръ Казанскаго Университета Фуксъ (Карлъ Ѳедор.), съ которымъ не преминулъ познакомиться Второвъ, и старинные симбирскіе знакомцы его, братья Микулины (Пав. и Порф. Петровичи). Сергіевскія сѣрныя воды пользовались на востокѣ Россіи такою же славою какъ Липецкія на югѣ, съ тою однакоже разницей что жизнь на лихъ не представляла тѣхъ удобствъ какъ въ Липецкѣ, красивомъ и живописномъ городкѣ Тамбовской губерніи. Въ послѣдствіи, въ 20—30 годахъ, число посѣтителей сѣрныхъ водъ значительно увеличилось и помѣщеніе на нихъ представляло уже менѣе азіятскую картину, чѣмъ въ десятыхъ годахъ. Но и тогда, по словамъ очевидца (одного изъ пріятелей Второва, описывавшаго ему воды), помѣщеніе для пріѣзжихъ было весьма жалкое. Кромѣ большихъ домовъ, принадлежавшихъ Тургеневымъ, Шалашникову и другимъ окрестнымъ богачамъ, и лазарета, всѣ постройки на водахъ состояли не болѣе какъ изъ 30 жалкихъ лачужекъ, сырыхъ и холодныхъ. За исключеніемъ лазарета, построеннаго Шалашниковымъ, каменнаго зданія не было ни одного, несмотря на обиліе глины, извести, гипса и хорошаго строеваго лѣса. Частную предпріимчивость убивалъ натуральный постой, который должны были отбывать владѣльцы убогихъ хижинъ, давая у себя безмездный пріютъ разнымъ чинамъ и чиновникамъ. При такихъ условіяхъ жизнь на водахъ была очень дорога: одинокіе люди платили за квартиру по 50 руб. на сезонъ; ванна стоила 1½ руб.; пудъ илу или сѣрной грязи — 2 р. Но неудобства и дороговизна не мѣшали съѣздамъ, увеличивавшимся съ каждымъ годомъ: съѣзжались не только со всего Поволжья, но изъ Москвы и другихъ отдаленныхъ мѣстъ. Сѣрныя воды и для нашего героя были всегда любимымъ мѣстомъ остановки во время его лѣтнихъ странствованій. Святки 1811—12 года Иванъ Алексѣевичъ провелъ въ Казани, гдѣ останавливался у Пановыхъ, на Ляцкой улицѣ. Это посѣщеніе столицы русскаго востока оставило въ воспоминаніяхъ нашего героя слѣды болѣе глубокіе, чѣмъ предыдущее, когда онъ познакомился съ казанскими масонами; въ эту пору о какихъ-нибудь масонскихъ отношеніяхъ и знакомствахъ не могло быть и рѣчи. До знаменитаго пожара 1815 года, испепелившаго Казань, городъ этотъ, послѣ столицъ, былъ рѣшительно первымъ въ Россіи, лучшимъ, чѣмъ «нѣмецкая Рига, польская Вильна и вавилонская Одесса», по выраженію Вигеля. Послѣдній, состоя при свитѣ графа Головкина, отправлявшагося посломъ въ Китай, посѣтилъ Казань въ 1805 году и оставилъ намъ въ своихъ воспоминаніяхъ нѣсколько бойкихъ, хотя, вѣроятно, не вполнѣ вѣрныхъ очерковъ казанской жизни (Воспом., Вигеля Ч. II, стр. 125—138). Замѣчательно то что ни Вигель, ни Второвъ ничего не говорятъ о только-что возникшемъ тоже Казанскомъ Университетѣ. Казанскимъ губернаторомъ былъ въ эту пору Борисъ Александровичъ Мансуровъ (1804—1814). Онъ былъ женатъ на прирожденной Казанкѣ, на княжнѣ Елисаветѣ Семеновнѣ Баратаевой, старшей дочери бывшаго казанскаго губернатора (1789—1796), князя Семена Михайловича, роднаго брата уже упомянутаго симбирскаго губернатора; другая сестра ея (Александра Семен.) была потомъ замужемъ за Мусинымъ-Пушкинымъ (Мих. Никол.), въ послѣдствіи попечителемъ Казанскаго Университета. Домъ княгини Баратаевой и ея четырехъ дочерей-красавицъ былъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ въ Казани; въ пріѣздъ Вигеля Мансуровъ былъ уже вдовцомъ. Второе, послѣ Баратаевыхъ, мѣсто въ тогдашнемъ казанскомъ обществѣ принадлежало Юшковымъ (Иванъ Осиповичъ и Наталья Илатовна), имѣвшимъ множество дѣтей, изъ которыхъ оставалось въ живыхъ пять сыновей и столько же дочерей. "Домъ Юшковыхъ, говоритъ Вигель, «почитался и былъ дѣйствительно однихъ изъ самыхъ веселыхъ въ Казани». Наталья Илатовна Юшкова была родная сестра знаменитаго Василія Илатовича Полянскаго, о которомъ мы скажемъ ниже. Вигель восхваляетъ только многочадіе этой четы; но мать и дочери, кажется, отличались и умомъ. Не малочисленна была въ Казани и фамилія Булыгиныхъ. Ихъ было, кажется, два дома: Катерины Александровны, вдовы и обладательницы нѣсколькихъ дочерей, и Дмитрія Александровича, ея сына. Первая, крестница императрицы Екатерины II, женщина очень умная и образованная, была въ это время уже древнею старухой. Домъ Геркенъ, или Теркиныхъ, Ѳедора Петровича а Катерины Петровны, также славился, подобно Юшковымъ и Булыгинымъ, многочадіемъ, — нѣсколькими дочерьми. Затѣмъ, послѣ Пановыхъ и Чемезовыхъ, слѣдуетъ упомянуть о слѣдующихъ фамиліяхъ: Мусиныхъ-Пушкиныхъ (Николай Михайловичъ и Авдотья Сергѣевна) и Желтухиныхъ (Ѳедоръ Ѳедоровичъ и Анна Николаевна), съ которыми герой нашъ также сблизился, какъ и со всей казанскою аристократіей. Вигель, хорошо принятый въ Казани, былъ невысокаго мнѣнія о тамошнемъ обществѣ и сожалѣлъ даже что въ немъ не была ни пересудовъ и злословія, ни толковъ о собакахъ и урожаяхъ, а царствовало, какъ онъ выражается, "какое-то веселое, безвинное пустословіе* (И, 131). Но въ короткое время пребыванія своего въ Казани Вигель, естественно, не могъ вполнѣ ознакомиться со всѣмъ казанскимъ обществомъ. Но почти въ ту же пору, и за долго до пріѣзда своего въ Казань, Второвъ находился въ перепискѣ съ Н. И. Юшковой, сестрою Полянскаго, и двумя дѣвицами Булыгиными; къ сожалѣнію, отъ этой переписки не осталось никакихъ слѣдовъ. Лажечниковъ, узнавшій Н. П. Геркенъ и ея дочерей въ двадцатыхъ годахъ, съ восторгомъ отзывается объ этомъ семействѣ, называя послѣднихъ «милыми, умными, образованными» (Русск. Вѣстн. 1866. T. LXI, стр. 141). Какъ бы то ни было, но со всѣми названными семействами Второвъ завязалъ такія прочныя отношенія, которыя порвались только со смертью представителей стараго поколѣнія. Казанскій театръ (Есипова) ему очень понравился, но такъ-называемое Благородное Собраніе оказалось хуже Симбирскаго. На этотъ разъ, вѣроятно, увлеченный казанскимъ большимъ свѣтомъ, Второвъ не обратилъ должнаго вниманія на юный Казанскій Университетъ; но однако же познакомился съ однимъ представителемъ его, профессоромъ Городчавинонымъ, плодовитымъ казанскимъ литераторомъ, который приглашалъ его вступить въ Общество Любителей Россійской Словесности. Въ маѣ того же года родилась у Второвыхъ другая дочь, Анна, а въ ноябрѣ скончался тесть Ивана Алексѣевича, В. С. Мильковичъ. Со второй половины 1812 до второй половины 1814 года Второвъ правилъ городническую должность, сверхъ своей; приходилось ему въ это же время, кромѣ этихъ двухъ, исправлять и третью должность, уѣзднаго предводителя дворянства. Недостатокъ въ людяхъ, объясняемый важными событіями того времени, былъ причиною такого страннаго явленія. Великія событія Отечественной Войны задѣли и тотъ отдаленный, тихій край средняго Поволжья, гдѣ жилъ и дѣйствовалъ нашъ герой. Только 9го сентября, находясь въ Ставрополѣ, узналъ онъ о вторженіи Наполеона въ предѣлы Россіи. Вотъ что онъ записалъ о 1812 годѣ:
"Наступилъ несчастный 1812 годъ. Въ началѣ его каждую ночь мы любовались прекрасною звѣздой съ длиннымъ хвостомъ. Почти всѣ жители Самары предвѣщали какое-то общее несчастіе, какъ обыкновенно всегда съ самой древности пугали людей появляющіяся кометы; и когда исполнялись ихъ предвѣщанія, то вѣрили, такъ и теперь случилось.
«Не болѣе полугода прошло какъ мнѣ поручили еще городническую должность, а самарскаго городничаго перевели въ другой городъ; итакъ, мнѣ прибавилось заботы и трудовъ невыносимыхъ. При полиціи прежде была въ вѣдѣніи городничаго инвалидная команда, которая послѣ того причислена ко внутренней стражѣ и управлялась гарнизоннымъ офицеромъ, ни мало не завися отъ городничаго. Квартальнаго надзирателя не было, а десятскихъ, человѣкъ восемь изъ стариковъ или мальчиковъ, по очереди присылала городская дума и тѣ жили по своимъ домамъ или квартирамъ. Въ городѣ не было ни одной будки. Въ городническомъ правленіи находилось только двое писцовъ: одинъ горькій пьяница, другой потрезвѣе; изъ нихъ первый, вскорѣ по вступленіи моемъ въ городническую должность, опился и найденъ близъ кабака мертвымъ. Мнѣ же досталось одному съ лѣкаремъ производить слѣдствіе о скоропостижной его смерти. Другой, по прозванію Жевскій, въ чинѣ коллежскаго регистратора, умѣлъ только переписывать набѣло. Въ городѣ, по многолюдству жителей, особливо по множеству бурлаковъ пристающихъ къ нему на плывущихъ вверхъ и внизъ по Волгѣ судахъ и лодкахъ, случались ежедневно разныя происшествія: драки, ссоры, воровство, которыя долженъ я былъ разбирать словесно или производить слѣдствія, а между тѣмъ безпрерывно встрѣчать и провожать идущіе чрезъ городъ лѣшіе и конные лодки изъ Оренбургскаго корпуса къ арміи. Исправляя должности судейскую, городническую, дворянскаго предводителя за его болѣзнію, я почти все время не имѣлъ свободнаго часу для отдыха ни днемъ, и ночью. Письменною частію по полиціи занимался самъ, а писца Жевскаго сдѣлалъ квартальнымъ надзирателемъ, далъ ему свою лошадь чтобъ онъ съ десятскими объѣзжалъ городъ ночью и днемъ, что дѣлалъ и самъ, и обо всемъ доносилъ губернатору и губернскому правленію, прося при томъ прислать мнѣ кого-нибудь въ помощники. И какъ никого не присылали, то просился въ учреждающееся тогда ополченіе, и на это также промолчали. По крайней мѣрѣ добрый нашъ губернаторъ (А. А. Долгоруковъ) лестными отзывами о моей дѣятельности утѣшалъ меня надеждою что скоро будетъ опредѣленъ настоящій городничій.»
Лестные отзывы Иванъ Алексѣевичъ вполнѣ заслужилъ; но «настоящій» городничій не появлялся въ Самарѣ до второй половины 1814 года, а между тѣмъ этотъ городъ въ 1812 году, когда непріятель еще находился въ предѣлахъ Россіи, едва не сдѣлался ареною башкирскаго бунта. Дѣло происходило такимъ образомъ. Въ половинѣ октября явился въ Самару квартирмейстеръ отъ идущаго позади его башкирскаго отряда, состоявшаго изъ пяти полковъ, по 500 людей и по 1.000 лошадей въ каждомъ. Этимъ полкамъ назначено было пробыть въ Самарѣ двое сутокъ, по случаю переправы чрезъ Волгу. Такъ какъ всѣхъ полковъ нельзя было размѣстить въ Самарѣ, то Второвъ просилъ исправника Алашеева чтобъ онъ поспѣшилъ назначить имъ квартиры въ ближайшихъ къ городу селеніяхъ. Алашеевъ поскакалъ за встрѣчу отряду, а между тѣмъ два полка уже вступили въ городъ. Ихъ пришлось размѣстить частію въ Самарѣ, частію въ пригородной слободѣ, населенной Татарами; остальные три полка успѣли разставить по селеніямъ. Несмотря на октябрь, въ Самарѣ уже начиналась большая стужа. Волга, хотя еще и не стала, но уже была покрыта громадными льдинами, препятствовавшими переправѣ чрезъ нее даже въ мелкихъ лодкахъ; сверхъ того, даже при возможности переправы, въ Самарѣ въ ту пору рѣшительно не было никакихъ перевозочныхъ средствъ, кромѣ одной завозки, и достать ихъ было не откуда. Второвъ донесъ объ этомъ губернатору и просилъ у него разрѣшенія отправить полки въ Симбирскъ, куда имъ слѣдовало и по маршруту, именно по лѣвому берегу Волги, по которому шла хотя и небольшая, но ровная и кратчайшая дорога. Но отвѣта не было, и поэтому Башкирцы простояли въ Самарѣ цѣлый мѣсяцъ. Отъ новыхъ гостей, состоящихъ, кромѣ Башкирцевъ, изъ Тептярей, Киргизовъ и Татаръ, начались между тѣмъ разные безпорядки, какъ воровство, ссоры и драки съ жителями. Ни командиры ихъ, русскіе офицеры, ни городничій не могли унять буяновъ; обо всемъ этомъ Второвъ съ каждою почтой доносилъ князю Долгорукову. Между тѣмъ случилось слѣдующее происшествіе: 18го ноября, за два часа до разсвѣта, вбѣжалъ въ квартиру Второва командиръ 8го Башкирскаго полка, капиталъ Плѣшивцовъ, блѣдный и трепещущій. «Спасите меня, говорилъ онъ: полкъ мой взбунтовался! Нынѣшнею ночью, болѣе 300 человѣкъ рядовыхъ, въ полномъ вооруженіи, ушли самовольно по Оренбургской дорогѣ.» Второвъ тотчасъ же послалъ исправника въ тѣ селенія гдѣ стояли Башкирцы, чтобы предупредить полковыхъ командировъ о самарскомъ происшествіи, а самъ зашелъ посовѣтываться что именно дѣлать въ этомъ случаѣ, къ своему пріятелю, проживавшему тогда въ Самарѣ свитскому полковнику по квартирмейстерской части, Струкову (Григ. Никанор.), состоявшему прежде правителемъ дѣлъ у командовавшаго тогда Оренбургскимъ корпусомъ и военнаго губернатора, князя Волконскаго (Григор. Семенов.).[78] Струковъ прежде служилъ въ корпусѣ Германа въ Голландіи, вмѣстѣ съ нимъ былъ взятъ въ плѣнъ Французами и болѣе года прожилъ въ Лилѣ. Онъ пріѣхалъ въ Оренбургъ вмѣстѣ съ княземъ Волконскимъ, но болѣе двухъ лѣтъ не могъ переносить странностей и капризовъ своего начальника, поссорился съ нимъ и перешелъ къ другой дѣятельности. Ему поручено было сдѣлать первый опытъ перевозки каменной соли изъ Илецкой Защиты прямо до Самары; вотъ почему онъ проживалъ въ этомъ послѣднею городѣ, съ состоящими при немъ чиновниками, Фурманомъ (Александ. Ѳедор.)[79] и Кинешенцовымъ (Владим. Иванов.) живя два года въ Оренбургѣ, Струковъ могъ считаться спеціалистомъ тамошнихъ азіятскихъ дѣлъ, тѣмъ болѣе что онъ пользовался особенною популярностью между Башкирцами которые обращались къ нему за совѣтами во всѣхъ важныхъ случаяхъ. Второвъ, по легкости тогдашнихъ отношеній, тотчасъ же подружился съ оренбургскими пріѣзжими, а потому и естественно что онъ нуждался въ совѣтѣ Струкова, человѣка очень умнаго и смѣлаго. Но въ связи съ самарская происшествіями была и личность оренбургскаго военнаго губернатора, о которой, поэтому, приходится сказать нѣсколько словъ. Князь Григорій Семеновичъ Волконскій былъ самодуръ въ полномъ смыслѣ этого слова. «Разказываютъ, пишетъ Второвъ, что онъ часто представлялъ собою Суворова, дѣлалъ такія же штуки, зимою и лѣтомъ ежедневно обливался холодною водой, ходилъ часто по улицамъ безъверхвлго платья и говаривалъ: Суворовъ не умеръ; онъ во мнѣ! Кажется, не мудренъ былъ и прежде, а въ Оренбургѣ дошелъ до того что далъ предписаніе подчиненнымъ мѣстамъ чтобъ повелѣній его не исполняли, если не будетъ на нихъ подписи Ермолаева. Этотъ Ермолаевъ, Алексѣй Терентьевичъ, былъ оберъ-аудиторомъ по должности, но на самомъ дѣлѣ управлялъ цѣлымъ Оренбургскимъ краемъ и, вѣроятно, не отечески, ибо иначе не назывался какъ Терентьичемъ. А вотъ другое обличительное слово противъ князя Волконскаго, изъ письма Марьи Васильевны Второвой къ ея родителямъ, писаннаго въ октябрѣ 1812 года: „Господи, сохрани насъ при такихъ начальникахъ, какъ нашъ оренбургскій! Ни о чемъ не думаетъ, всему радуется. А что дѣлать! всѣ видятъ и молчатъ. Онъ даже, говорятъ, порадовался что Бертье, его знакомецъ, начальникомъ Москвы, даже перекрестился этому: вотъ до какого дожилъ безумія! Если это правда, то Оренбургъ намъ опаснѣе пришествія Французовъ. Тамъ всякая всячина ссыльныхъ, Киргизы, Башкирцы; все это благодаря ему возстановлено. Конецъ моему геройству: что-то сердце у меня замираетъ!“
Услышавъ разказъ Второва о бунтѣ, Струковъ ужаснулся и воскликнулъ: „Быть бѣдѣ! Французы теперь въ Москвѣ, и Башкирцы навѣрно затѣваютъ бунтъ; надобно ихъ предупредить“. Онъ велѣлъ заложить тройку своихъ лошадей въ открытые сани, вооружился парою пистолетовъ, взялъ съ собою башкирскаго муллу и поскакалъ въ погоню за бѣглецами А между тѣмъ Второвъ, простившись со Струковымъ, поѣхалъ въ Татарскую слободу для производства дознанія, такъ какъ въ городѣ, отъ русскихъ домовладѣльцевъ, по незнанію ими башкирскаго языка, естественно, нельзя было ничего узнать. Въ слободѣ нашъ городничій остановился у лакомаго Татарина, отъ котораго онъ узналъ слѣдующія подробности. Въ ночь подъ 1ое ноября, въ полверстѣ отъ Лободы и по Оренбургской дорогѣ, у Башкирцевъ было сборище, куда они валили толпами изъ города и слободы. Двое изъ ихъ старшинъ, какъ замѣтно, ихъ въ чемъ-то уговаривали, но безуспѣшно, а потому принуждены были уйти отъ нихъ скорымъ шагомъ, по направленію къ городу; бунтовщики погнались вслѣдъ за ними и одного едва не заколи, а по другому стрѣляли изъ лука; но бѣглецы спаслись, благодаря быстротѣ своихъ коней. Еще недѣли за двѣ до этого происшествія, по разказамъ Татарина, пріѣзжали въ слободу изъ города и деревень депутаты изъ другихъ башкирскихъ полковъ, кромѣ, впрочемъ, 9го (капитана Попова). Они собирались въ круги и о чемъ-то долго и горячо толковали, отстраняя отъ участія въ этихъ собраніяхъ мѣстныхъ Татаръ. Но послѣ этихъ сходокъ многіе изъ нихъ часто плакали. О чемъ вы плачете? спрашивали Башкирцевъ хозяева Татары. „Насъ посылаютъ на войну, отвѣчая постояльцы, не царь, а Терентьичъ. Къ намъ дошли слухи что безъ насъ напали Киргизцы и всѣхъ женъ и дѣтей нашихъ порѣзали.“ Вотъ что узналъ Второвъ. Кромѣ Струкова, погнался за бѣглецами и командиръ взбунтовавшагося полка Плѣшивцовъ; но ни онъ, ни исправникъ не успѣли ничего сдѣлать: VIII Башкирскій полкъ ушелъ въ цѣломъ составѣ, захвативъ съ собою не мало людей и изъ другихъ полковъ. Бѣглецы уже раздѣлились на партіи и поспѣшно бѣжали по направленію къ Оренбургу; но неутомимый Струковъ нагналъ ихъ и успѣлъ перерѣзать дорогу одной изъ партій. При посредствѣ муллы и своимъ авторитетомъ онъ успокоилъ бѣглецовъ и убѣдилъ ихъ возвратиться къ долгу службы. Между Башкирцами, какъ узналъ здѣсь Струковъ, существовалъ заговоръ, чрезвычайно оригинальный, такъ какъ теперь (по ихъ мнѣнію) въ Москвѣ царствуетъ новый царь, Пугачъ; поэтому настала самая пора взбунтовать всю Башкирію, идти на Оренбургъ и другія мѣста до самой Москвы, жечь города и убивать жителей.» Услышавъ это странныя вѣсти, Струковъ стремглавъ поскакалъ въ Оренбургъ. Въ жестокую стужу, легко одѣтый, скача по проселкамъ и лѣсамъ, гдѣ скрывались бѣглецы, на третій день не устрашимый, но измерзшій полковникъ былъ уже въ этомъ городѣ и прямо явился въ домъ новаго Суворова. Увидѣвъ личнаго своего недоброжелателя вооруженнымъ и встревоженнымъ, князь Григорій Семеновичъ струсилъ.
— Извините, князь, мой костюмъ, сказалъ Струковъ, — имѣю объявить вамъ важную тайну. Прикажите людямъ вашимъ выдти или пойдемте въ особую комнату.
— Нѣтъ, не выходите, обращаясь къ людямъ, вскричалъ поблѣднѣвшій Волконскій, — пошлите еще кого-нибудь…. А гдѣ мои адъютанты?…
— Не бойтесь, князь, успокоивалъ его Струковъ, — я не имѣю противъ васъ никакого злаго умысла, и тайна моя касается службы.
Они вышли въ другую комнату, гдѣ Струковъ разказалъ ему всѣ приведенныя выше подробности.
— А, батюшка!… воскликнулъ князь Волконскій своею любимою поговоркой, — я ихъ всѣхъ пересѣку кнутомъ.
— Сперва надобно поймать кого сѣчь, внушительно замѣтилъ Струковъ. — Поспѣшите, князь, послать надежныхъ людей въ Башкирію и навстрѣчу бунтовщикамъ, надобно сейчасъ предупредить ихъ чтобъ они не могли исполнить своего заговора.
— А, батюшка!… Подите и перескажите все это Алексѣю Терентьичу и дѣлайте какъ надобно, сказалъ губернаторъ.
— Помилуйте, князь! возразилъ не церемонившійся съ нимъ Струковъ, — куда и зачѣмъ мнѣ ходить? Прикажите послать за кѣмъ вамъ угодно и призовите сюда; надобно сейчасъ дѣйствовать.
Струковъ настоялъ на своемъ. Собранъ былъ совѣтъ, въ которомъ участвовалъ и неизбѣжный Терентьичъ. Положили: генералу Герценбергу и адъютанту Кочкину отправиться въ Башкирію и на встрѣчу бѣглецамъ. Эти послѣдніе были переловлены частію на дорогѣ, частію въ самой Башкиріи. Возмущеніе не вспыхнуло; но замыселъ идти на Москву, къ Пугачу, какъ оказалось по слѣдствію, существовалъ дѣйствительно. Главные зачинщики были наказаны кнутомъ и сосланы въ Сибирь. Второвъ справедливо приписываетъ всю заслугу прекращенія этихъ безпорядковъ, грозившихъ большою бѣдою, энергіи и отважности Струкова, сѣтуя только что этотъ подвигъ остался даже неизвѣстнымъ правительству и прошелъ безслѣдно. Окончивъ дѣла въ стели, Герценбергъ прибылъ въ Самару для присутствованія при переправѣ черезъ Волгу башкирскихъ полковъ. Въ это время" Волга только-что покрылась льдомъ, поэтому переправа черезъ нея была еще небезопасна. Иванъ Алексѣевичъ, въ качествѣ городничаго, долженъ былъ приготовить всѣ необходимыя средства, на случай несчастія. Это онъ и сдѣлалъ; но, занятый отправкою почты по суду и полиціи, самъ онъ не могъ присутствовать при переправѣ, а поручилъ заняться этимъ квартальному Жевскому. Но генералъ Герценбергъ, увидѣвъ злополучнаго квартальнаго, воспылалъ жестокимъ гнѣвомъ за такое неуваженіе къ его сану со стороны городничаго. Онъ прогналъ съ перевоза квартальнаго и потребовалъ къ себѣ Второва. Иванъ Алексѣевичъ явился и долженъ былъ выслушать цѣлую бурю генеральскихъ угрозъ, отъ обычнаго «какъ вы смѣете» до «я представлю васъ къ отрѣшенію отъ должности». Выслушавъ терпѣливо эти окрики, герой нашъ сказалъ сердитому генералу: «ваше превосходительство сдѣлали бы мнѣ величайшее благодѣяніе, еслибы, по вашему представленію, меня отрѣшили». Спѣшимъ прибавить что Герценбергъ совсѣмъ смягчился когда узналъ подробности о многочисленныхъ занятіяхъ и должностяхъ Второва. Онъ извинился предъ нимъ, отпустилъ его съ переправы и въ остальное время пребыванія своего въ Самарѣ почти подружился съ нимъ, оказывая ему «особенныя ласки и вниманіе».
Грозный, но «славный памятью» Двѣнадцатый годъ задѣлъ крыломъ своимъ и отдаленную Самару. «Сердце замирало» не у одной Марьи Васильевны. Не было почти дома гдѣ бы какой-нибудь членъ семьи, отецъ, братъ, сынъ или другой ближній родственникъ, не служилъ въ арміи или въ ополченіи. Газетъ не выходило; всѣ сношенія съ Москвою были прерваны; распространялись одни противорѣчивые слухи: говорили то о побѣдахъ, то о пораженіяхъ. Извѣстіе о занятіи Москвы Французами было получено въ октябрѣ, то-есть одновременно со слухами распространившимися въ степи о появленіи Пугача и о Башкирскомъ движеніи. Понятно, какъ должно было "замирать сердце* у мирныхъ обитателей средняго Поволжья въ подобную пору, при внутреннемъ хаосѣ, когда цѣлый край грозившій возмущеніемъ управлялся сумазбродомъ. Что касается до нашего героя, то ему въ исторіи Самары несомнѣнно принадлежитъ почетное, хотя и скромное мѣсто. «Примите, приписываетъ Второвъ къ тестю и тещѣ въ письмѣ жены отъ 4го октября, только мой поклонъ; а писать много нѣкогда. Я сижу то въ судѣ, то въ полиціи. Почта ужасная! лишу самъ, а писаря мои всѣ пьяны. Больше ста бумагъ надобно послать. Замучился до смерти; хочу проситься лучше на службу (военную). Пугливую жену мою не слушайте… Французы вошли безъ выстрѣла въ Москву съ барабаннымъ боемъ, но потомъ опять вышли, награбивъ нѣсколько вещей и серебра, конечно, церковнаго, на 450 повозкахъ; но подъ Черною Грязью разбиты и обозъ сей отбитъ. Они уже потянулись назадъ.» «26го августа, пишетъ Марья Васильевна къ родителямъ, было подъ Москвою такое кровопролитіе, что никакое перо и даже воображеніе представить не можетъ. Вездѣ звѣрствомъ отличаются Поляки. Изъ Москвы раненые всѣ перевезены во Владиміръ. Въ здѣшнюю губернію ведутъ плѣнныхъ Французовъ. Говорятъ, въ Бугульмѣ они сдѣлали дебошъ и зажгли было городъ. При такихъ занятіяхъ мужа, при такихъ страхахъ и ужасахъ, бѣдной Марьѣ Васильевнѣ, на которой лежала вся тяжесть домашнихъ заботъ, нѣкогда было вздохнуть свободно и она принуждена была отказываться отъ развлеченій, необходимыхъ и даже пріятныхъ. Въ это время проживало въ Самарѣ два знатныхъ семейства, бѣжавшія изъ Москвы отъ Французовъ, графиня Толстая (Александра Николаевна), съ тремя сыновьями и четырьмя дочерьми, и графъ Салтыковъ (Григорій Сергѣевичъ),[80] ея зять, женатый на ея дочери (Елизаветѣ Степановнѣ), съ своею матерью, двумя сестрами и двумя маленькими дѣтьми; большой запасъ гувернантокъ и компаньйонокъ увеличивалъ и безъ того не маленькія семейства. Графъ Григорій Сергѣевичъ былъ литераторъ и даже поэтъ и, по увѣренію Второва, зналъ въ совершенствѣ всѣ европейскіе языки. Онъ сбизился съ Иваномъ Алексѣевичемъ и долго потомъ находился съ нимъ въ постоянной перепискѣ. Онъ каждодневно бывалъ у Второвыхъ и просиживалъ у нихъ далеко за полночь; очень часто хаживали и братья Толстые (Степанъ, Михаилъ и Петръ Степановичи). „Я еще не знакома съ графинями, говоритъ Марья Васильевна въ вышеприведенномъ письмѣ, да не знаю буду ли знакомиться: вы знаете всѣ мои должности (дѣла) и много ли я имѣю времени. Правда Иванъ Алексѣевичъ при всей охотѣ къ знакомству отказывался отъ частыхъ свиданій; но благосклонности такъ велики, что нѣтъ возможности отказаться. Сегодня (4го октября) у Салтыкова Ваня будетъ обѣдать и т. д.“ И дѣйствительно, потомъ, отказаться отъ знакомства не было никакой возможности: графини оказались любезными женщинами, и оба пріѣзжія семейства стали жить въ большой дружбѣ съ семьей самарскаго городничаго и судьи, дружбѣ не прекращавшейся во всю ихъ жизнь.
Въ началѣ 1813 года и весь этотъ годъ, продолжаетъ Второвъ, мои хлопоты и мучительныя заботы по должностямъ, особливо по городу, умножились болѣе прежняго. Я долженъ былъ безпрестанно встрѣчать и провожать толпы плѣнныхъ Французской арміи, разныхъ націй: Французовъ, Нѣмцевъ, Поляковъ, Италіянцевъ и Гишпанцевъ, которыхъ сопровождали русскіе офицеры, съ командами ратниковъ и регулярныхъ солдатъ въ Сибирь и въ Оренбургскую губернію. Раненыхъ и больныхъ везли на подводахъ, а которые въ силахъ были идти пѣшкомъ, тѣхъ гнали, какъ свиней, палками. Тогда всѣ состоянія, особливо чернь, озлоблены были да неистовства противъ враговъ нашего отечества. Вмѣсто квартиръ, запирали ихъ кучами въ пустыхъ сараяхъ и амбарахъ. Равнодушно нельзя было смотрѣть на несчастныя жертвы властолюбія Наполеона.»
Первая партія плѣнныхъ прибыла въ Самару въ концѣ сентября 1812 года, уже въ глубокую осень. Эту партію, въ числѣ 1.700 человѣкъ, велъ Владимірскаго ополченія полковникъ Языковъ,|конвоировавшій ее полнымъ батальйономъ ратникомъ. За день до прихода въ городъ, онъ далъ знать городничему о своемъ прибытіи, просилъ отвести для него, офицеровъ и команды квартиры, а для плѣнныхъ приготовить пустые амбары или сараи, а равнымъ образомъ озаботиться доставленіемъ необходимыхъ средствъ для переправы черезъ Волгу. Все это было приготовлено. Языковъ и нѣсколько офицеровъ въѣхали въ городъ первыми и расположились тотчасъ же въ отведенныхъ имъ квартирахъ. Второвъ съ графомъ Салтыковымъ отправились на переправу, въ двухъ верстахъ отъ Самары. Они были поражены увидѣнною ими картиною. «Положеніе плѣнныхъ было самое ужасное: кто въ силахъ былъ, шли пѣшкомъ; дрожали отъ холода, въ однихъ мундирахъ своихъ, безъ всякаго зимняго платья, худые, изнуренные; многіе падали дорогою, и тѣхъ клали на телѣги. За ними тянулись на подводахъ больные, лежащіе человѣкъ по пяти на одной телѣгѣ. На перевозѣ въ нѣсколькихъ лодкахъ приставали къ берегу, также дрожащіе отъ стужи, блѣдные, изнуренные люди; больныхъ вытаскивали изъ лодокъ и клали на телѣги. Ихъ стонъ и жалобы на безчеловѣчные съ ними поступки раздирали сердце. Зрѣлище ужасное и оскорбительное! Мы не могли долго видѣть такого бѣдствія несчастныхъ и возвратились въ городъ.» Графъ Салтыковъ, воспользовавшись своимъ знаніемъ языковъ, разговаривалъ съ плѣнными Французами, Нѣмцами, Италіянцами и Испанцами, разспрашивая ихъ о родинѣ и о тѣхъ битвахъ, гдѣ пришлось имъ пострадать.
Прямо съ перевоза нашъ пылкій городничій бросился въ квартиру полковника Языкова и разказалъ ему свои впечатлѣнія отъ видѣнной сцены, изъявляя, при этомъ, свое негодованіе на обращеніе ратниковъ съ плѣнными, которые «упавшихъ отъ безсилія бьютъ палками, а медленно идущихъ также погоняютъ палками, какъ скотовъ». Языковъ, разказываетъ Второвъ, съ суровостію;ъозразилъ мнѣ:
— Какъ вамъ не стыдно, сударь, жалѣть злодѣевъ, которые надѣлали столько бѣдъ нашему отечеству.
— Они были злодѣями тогда когда имѣли ружье и дрались, а теперь обезоружены, изранены и убиты несчастіемъ. Надобно жалѣть по человѣчеству, а не угнетать ихъ. Но моя философія не произвела на него никакого дѣйствія: онъ все говорилъ свое. Отъ него пріѣзжаю къ графу Салтыкову и разказываю ему о человѣколюбивыхъ сужденіяхъ г. Языкова. Въ ту самую минуту, противъ самыхъ оконъ его квартиры, провезли плѣнныхъ больныхъ. Двѣ сестры Салтыкова, графини Пелагея и Аграфена Сергѣевны, просили меня проводить ихъ къ больнымъ чтобы посмотрѣть и поговорить съ ними. Мы взошли на дворъ, гдѣ снимали больныхъ съ телѣги. Ихъ было пять человѣкъ, Французы. Верхнихъ трехъ сняли, а лежащіе внизу двое были уже мертвые. Графини начали говорить съ живыми по-французски, но они ничего не могли отвѣчать и только стонали. Хозяйка того дома принесла имъ по небольшой лепешкѣ и положила имъ на руки. Одинъ ничего уже не могъ ѣсть, а другіе двое, вмѣсто лепешекъ, грызли свои руки до крови. Видно было что они очень голодны, или въ безпамятствѣ. Графини со слезами на глазахъ возвратились къ себѣ на квартиру.
Эту партію плѣнныхъ Языковъ на другой день повелъ въ Оренбургскую губернію; но, пройдя верстъ 150 отъ Самары, онъ былъ остановленъ. Изъ Оренбурга присланы были медики для освидѣтельствованія больныхъ, потому что по пути Языкова шла эпидемически гнилая горячка. Изъ 1.700 человѣкъ плѣнныхъ, вышедшихъ изъ Владиміра, Языковъ привелъ въ Оренбургскую губернію не болѣе 300 человѣкъ, а изъ ратниковъ только половину; остальные люди были зарыты на скорую руку въ землѣ въ разныхъ мѣстахъ, по которымъ проходили. Въ послѣдствіи обнаружилось что въ самой Самарѣ, во время переправы черезъ Волгу, на правомъ берегу этой рѣки, было зарыто въ пескѣ до сорока еще не остывшихъ труповъ. «Слышно было, говоритъ Второвъ, что полковникъ Языковъ отданъ былъ подъ военный судъ за свое варварство»; но не извѣстно оправдался ли этотъ слухъ и чѣмъ кончился судъ, если слухъ былъ вѣренъ.
На постоянное житье въ Самарѣ плѣнные Великой Арміи изъ разныхъ національностей явились только черезъ годъ, въ сентябрѣ 1813 года, въ числѣ 16 офицеровъ и 42 рядовыхъ. Офицерамъ выдавалось по 50 к., а рядовымъ по 5 к. въ день на человѣка, и сверхъ того солдатскій провіантъ. Городничему велѣно было смотрѣть за ихъ поведеніемъ и наблюдать «чтобы не было имъ чинимо никакого притѣсненія». «Всѣ плѣнные офицеры и рядовые, доносилъ Второвъ губернатору, имѣютъ на себѣ весьма худое платье, такъ что многіе босы, нѣтъ даже рубашекъ, кромѣ ветхихъ мундировъ или изорванныхъ сюртуковъ и капотовъ; а шубы или тулупа нѣтъ ни у кого. Всѣ они, кромѣ двѣнадцати человѣкъ, изранены или имѣютъ ознобленные на рукахъ или ногахъ пальцы. Молодость не спасаетъ ихъ отъ болѣзни, а страданія отъ наступившаго холода.» И. А. Второвъ явился горячимъ защитникомъ интереса плѣнныхъ и не давалъ по этому случаю покоя губернатору. Мы уже нѣсколько знакомы съ тогдашнимъ симбирскимъ губернаторомъ княземъ А. А. Долгоруковымъ, человѣкомъ дѣйствительно умнымъ, который очень любилъ Второва, «но и онъ, по словамъ послѣдняго, по тогдашнему ожесточенію всѣхъ сословій противъ Французовъ, имѣлъ, какъ и другіе, политическій фанатизмъ и ни мало не входилъ въ бѣдственное положеніе плѣнниковъ. Часто онъ досадовалъ на меня за защиту ихъ и называлъ меня Французолюбцемъ.» Главная забота Второва состояла въ томъ чтобъ одѣть и прокормить плѣнныхъ, не дать имъ умирать съ голоду и холоду и отъ болѣзней. Тогда былъ неурожайный годъ и цѣна въ Самарѣ на съѣстные припасы болѣе чѣмъ удвоилась, такъ что отпускаемыхъ денегъ не хватало даже на содержаніе рядовыхъ. Отпуская этимъ послѣднимъ по 5 к. и солдатскій порціонъ, правительство разчитывало на ихъ заработокъ, а потому и отказывало въ снабженіи одеждой тѣхъ изъ нихъ которые были совершенно здоровы и способны къ работѣ; но разчетъ этотъ оказался ошибочнымъ, такъ какъ плѣнные при тогдашнихъ отношеніяхъ къ Русскому народу и помышлять не могли ни о какихъ заработкахъ, по крайней мѣрѣ въ Самарѣ. По поюженію, составленному тогдашнимъ министерствомъ полиціи, отпускались для зимняго времени нижнимъ чинамъ изъ плѣнныхъ слѣдующія вещи: шапка изъ простаго сермяжнаго сукна, овчинный полушубокъ, сермяжный кафтанъ, такіе же штаны и онучи, рубашка, рукавицы съ варьгами и лапти. Штабъи оберъ-офицеры вмѣсто полушубковъ получали овчинные тулупы, а вмѣсто кафтановъ сермяжныя шинели; въ случаѣ неимѣнія никакой одежды имъ давали то же самое что назначалось для нижнихъ чиновъ; но лотомъ имъ стали давать на одежду по 100 р. на человѣка. Но на заготовленіе всѣхъ необходимыхъ вещей обозначенныхъ въ положеніи, въ которыхъ нуждались плѣнные, деньги и ассигновки высылались изъ Симбирска самымъ безпорядочнымъ образомъ: на лапти и онучи вышлютъ, а про полушубки и армяки позабудутъ, или наоборотъ! Между тѣмъ ранніе осенніе холода, обыкновенно бывающіе въ Симбирскѣ и Самарѣ, и стоящіе доброй зимы болѣе южныхъ и западныхъ губерній, уже давали себя чувствовать. Появились болѣзни, а въ городѣ всего на всего былъ одинъ лѣкарь (Калиновскій), да и тотъ никого не лѣчилъ, будучи и самъ одержимъ какимъ-то недугомъ. Но добрая воля и энергія чего не преодолѣваютъ! Такъ и Второвъ преодолѣлъ всѣ препятствія и сдѣлалъ положеніе плѣнныхъ весьма сноснымъ: они не нуждались болѣе въ пищѣ и одеждѣ; для нихъ былъ присланъ лѣкарь, изъ плѣнныхъ же, живущихъ въ Ставрополѣ. Нѣкоторое вліяніе на улучшеніе положенія плѣнныхъ могъ имѣть слѣдующій ихъ адресъ къ князю Долгорукову, отправленный Второвымъ уже въ концѣ декабря и, вѣроятно, по его мысли составленный:
L'état déplorable dans lequel nous sommes, nous а engagé à Vous exposer nos pressans bésoins et à solliciter vos bontés.
Il y a déjà longtemps que nous sommes prisonniers, nous n’avons plus ni vêtement, ni linge, et ne pouvons suppléer au besoin par le fruit du travail ayant la plupart les pieds et les maines gélées. Nous sommes couverts de blessures qui nous ont affaiblies etlprivées de nos facultés, quelques uns même ont de membres de moins. Un partie de nous а reèu des pélisses ret l’autre des demi-pélisses, mais la saison estjrigoureuse, et Vôtre Excellence sait, que cette couverture est insuffisante. Nous faisons donc des voeux pour qu’elle daigne se disposer favorablement pour nous et pour qu’elle ordonne qu’il у soit ajouté quelque chose. Nous vous supplions, Monsegnieur, de fixér un instant vôtre attentions sur nous et d’accueillir nôtre prière avec cette bonté qui Vous caractérise.
Nous sommes avec le plus profond réspect etc.
Въ началѣ 1814 года прибыла въ Самару новая партія плѣнныхъ, такъ что всего составилось 18 офицеровъ и 101 рядовой. Плѣнные размѣщены были по квартирамъ, на каждой по два человѣка; офицеры въ особыхъ комнатахъ, а рядовые вмѣстѣ съ хозяевами. Нѣкоторые хозяева въ офицерскихъ квартирахъ испортили печи, или выставили окна, другіе не давали дровъ для топки. Хозяева солдатскихъ квартиръ не давали своимъ постояльцамъ не только посуды и воды, но даже сѣна и соломы, оправдываясь тѣмъ что Французы опоганятъ посуду, ибо они ѣдятъ зайцевъ и никогда не крестятся. Унтеръ-офицеръ и двое солдатъ должны были ежедневно обходить квартиры плѣнныхъ. Самъ Второвъ часто посѣщалъ квартиры офицеровъ, а иногда и нижнихъ чиновъ. Каждое воскресенье приводили ихъ къ городничему, выстраивали въ одну линію предъ окнами его дома и дѣлали имъ перекличку. Плѣнные вели себя скромно; но до губернатора дошли слухи о противномъ, и вотъ онъ рекомендуетъ Второву усилить надъ ними надзоръ, «который бы удерживалъ ихъ отъ всякихъ своевольныхъ поступковъ». Иванъ Алексѣевичъ является опять горячимъ защитникомъ плѣнныхъ и вотъ что, между прочимъ, доноситъ о нихъ своему начальнику:
«Съ самаго начала нахожденія ихъ въ городѣ не могъ я замѣтить вообще никакого своевольства отъ нихъ. Во все сіе время одинъ только рядовой, за грубость хозяину, наказанъ былъ мною тюремнымъ содержаніемъ; впрочемъ, всѣ они, какъ офицеры, такъ и нижніе чины, ведутъ себя наилучшимъ образомъ среди людей естественно чувствующихъ къ нимъ, какъ къ врагамъ и иностранцамъ, ненависть. И тѣмъ (для нихъ) похвальнѣе что во все время нахожденія ихъ здѣсь ни одинъ плѣнный никогда и никѣмъ не былъ замѣченъ въ пьянствѣ и даже въ начатіи ссоры, несмотря на то что ежедневно озлобляются они жителями названіемъ собакъ, свиней и, выдуманнымъ чрезъ какого-то цѣловальника, словомъ — Парижъ-пардонъ. Не было прохода ни одному Французу по улицѣ, чтобъ его толпы ребятъ и даже взрослыхъ и старыхъ людей не дразнили, какъ собаку, несмотря на запрещеніе отъ меня чрезъ полицейскихъ служителей и солдатъ, къ нимъ приставленныхъ. Дабы не случилось важнѣйшей между ними ссоры и драки, я принужденъ былъ нѣкоторыхъ буяновъ брать подъ караулъ и тѣмъ нѣсколько уменьшилъ озлобленіе противу плѣнныхъ. Однакожь и понынѣ еще сіе продолжается, такъ какъ недавно случилось что четверо пьяныхъ людей избили жестоко одного Француза. Почти всегда отъ плѣнныхъ и отъ приставленныхъ къ нимъ солдатъ доходятъ ко мнѣ жалобы на сіи озлобленія и на разныя притѣсненія ихъ отъ хозяевъ квартиръ, и по разбирательству, я всегда находилъ невинными плѣнныхъ. Осмѣливаюсь просить ваше сіятельство предписать здѣшнему магистрату и думѣ, чтобъ они подтвердили гражданамъ своего вѣдомства не озлоблять военноплѣнныхъ Французовъ, для избѣжанія ссоры и драки; ибо многіе изъ порядочныхъ гражданъ, по невѣжеству своему, одобряютъ такіе непристойные поступки съ плѣнными и недовольны моимъ защищеніемъ ихъ. Ежели и дошли до вашего сіятельства о своевольствѣ плѣнныхъ какіе слухи, то не иначе можно почитать какъ клеветою.»
Между губернаторомъ и городничимъ судьею возникла рѣшительная полемика по поводу плѣнныхъ. Вотъ что отвѣчалъ князь Долгоруковъ на донесеніе Второва: «На рапортъ вашъ симъ даю знать что я не нахожу ни мало со стороны жителей для военноплѣнныхъ озлобленій, ежели они говорятъ имъ что Парижъ-пардонъ. И сіи слова ходить имъ по улицамъ преграды дѣлать не могутъ; тѣмъ болѣе сіе подтверждается, если Французы такъ добронравны, какъ вы ихъ описываете». Въ доказательство озлобленія жителей Второвъ разказываетъ слѣдующій забавный анекдотъ:
"Въ послѣдніе дни Масляницы, во время катанья, разставилъ я въ разныхъ мѣстахъ по улицамъ лѣшихъ казаковъ и строго приказалъ имъ смотрѣть, унимать и даже брать подъ караулъ тѣхъ кто будетъ дразнить Французовъ и ругать ихъ. Вечеромъ пошелъ я одинъ на Большую Улицу. На мнѣ былъ байковый капотъ. Доходя до одного мѣста, гдѣ стоялъ караульный казакъ, слышу: «Собака-Французъ! Парижъ-пардонъ». Подходу ближе. Казакъ идетъ прямо ко мнѣ съ кулаками и продолжаетъ ругать свиньею и собакою; ro, узнавъ меня, скинулъ шапку и вытянулся. Такъ-то ты исполняешь приказаніе? говорю ему. «Виноватъ, ваше благородіе! Я думалъ что это Французъ».
Озлобленіе дѣйствительно было; но отъ офиціальной полемики оно не унялось. По свидѣтельству Второва, жители Самары, видя молчаніе Французовъ на задирательныя фразы, стали бросаться на нихъ съ ругательствомъ, бить, толкать въ снѣгъ, бросать въ нихъ мерзлою грязью и пр. Но и плѣнные далеко не были такими агнцами, какими ихъ рисуетъ Второвъ. Въ Курмышѣ, во время Масляницы того же 1814 года, они надѣлали разныя безпокойства и поразбѣжались; даже между самарскими плѣнными, даже между офицерами, изъ которыхъ нѣкоторые «имѣли входъ въ три благородные дома», не все было ладно. Явились буяны, которыхъ надобно было усмирять, подвергать взысканіямъ, строгому выговору и аресту и, что всего непріятнѣе, доносить объ этихъ происшествіяхъ полемизирующему губернатору. Князь Долгоруковъ, дѣйствительно, ловко воспользовался такимъ донесеніемъ. «Не могу не присовокупить моего удивленія что Французы такъ худо оправдываютъ вашу рекомендацію, прежде вами мнѣ обо всѣхъ ихъ сдѣланную, и что, какъ я съ прискорбіемъ замѣчаю изъ рапорта вашего, благородные Русскіе могутъ водитъ компанію съ врагами ихъ отечества!.. Желалъ бы чтобы всякій остался при тѣхъ чувствованіяхъ что къ безсильному уже непріятелю должно имѣть одно только состраданіе и не вредить ему; но отнюдь не водить компаніи, а тѣмъ паче еще имѣть короткое обращеніе. Ибо сіи двѣ вещи весьма различны; и каждый истинный сынъ отечества увидитъ что первая изъ нихъ похвальна, а послѣдняя предосудительна и мараетъ честь Россіянина.» Это назиданіе не осталось безотвѣтнымъ со стороны нашего героя. «Ежели изъ нихъ (плѣнныхъ офицеровъ), говоритъ онъ, человѣкъ пять и имѣли прежде входъ въ нѣкоторые благородные домы, то принимались они совсѣмъ не для компаніи, а дѣйствительно изъ одного состраданія только, по человѣчеству, и даже многіе изъ нихъ, по бѣдности, какъ несчастные, награждаемы были бѣльемъ, или подобными вещами. Короткаго жь обращенія никто съ ними имѣть не можетъ, потому болѣе что они не знаютъ русскаго языка, а на ихъ языкѣ здѣсь не болѣе трехъ человѣкъ могутъ съ ними объясняться». Въ примѣчаніи къ этому мѣсту Иванъ Алексѣевичъ указываетъ въ своемъ журналѣ этихъ знатоковъ французскаго языка; то были: дѣвица Анфимова, гжа Ростовская[81] и онъ самъ. О себѣ онъ замѣчаетъ: «Я зналъ французскій языкъ только глазами, но чрезъ недѣлю такъ напрактиковался съ плѣнными что могъ свободно объясняться». Толстые и Салтыковы уже не жили въ Самарѣ въ то время. Во время этой полемики, въ одномъ мѣстѣ своего журнала, Второвъ пишетъ: «Несчастный, обезоруженный, изувѣченный и нуждающійся во всемъ плѣнникъ долженъ быть трактованъ хуже скота! Его должно озлоблять еще и притѣснять. Какой позоръ для человѣчества, особливо для націи и даже правительства! Но сіе послѣднее совсѣмъ не такъ думаетъ, судя по его попеченію о пищѣ и одеждѣ.» Но полемика съ губернаторомъ этимъ не кончилась: случай происшедшій въ Ставрополѣ снова возбудилъ ее. По словамъ Второва, этотъ случай происходилъ такимъ образомъ. Въ Ставрополѣ проживалъ нѣкто Ш., разбогатѣвшій приказный, изъ отпущенниковъ, круглый невѣжда, котораго не принимали нигдѣ въ порядочныхъ домахъ, чего онъ сильно добивался. Онъ возненавидѣлъ Французовъ за то что ихъ принимаютъ и рѣшился имъ отомстить за это предпочтеніе, воспользовавшись исторіей курмышскаго буйства, за которое всѣ участники изъ плѣнныхъ были посланы въ Сибирь. Ш. сочинилъ такую штуку. Разъ онъ зазвалъ къ себѣ городскаго голову, напоилъ его до безчувствія пьянымъ и, когда уже смерклось, послалъ проводить его до дому подкупленнаго имъ инвалиднаго солдата. Еле-двигаясь и поддерживаемый подъ руку солдатомъ, тащится голова по опустѣвшей улицѣ и подходитъ къ одному дому, въ которомъ плѣнный Французъ, высланный своими хозяевами, закрывалъ ставни. Въ это время инвалидъ-менторъ вынулъ ножъ и слегка пырнулъ имъ въ заднія мягкія части опьянѣвшаго ставропольскаго мера, закричавъ во все горло: караулъ! Сбѣжался народъ. Инвалидъ указалъ вы плѣннаго Француза, который, будто бы, хотѣлъ заколоть городскаго голову. Француза схватили и отвели въ тюрьму. Началось слѣдствіе; Ш. не жалѣлъ денегъ; ставропольскій уѣздный судъ приговорилъ: высѣчь кнутомъ несчастнаго Француза и сослать въ каторгу![82] Рана головы оказалась, конечно, ничтожною. Это происшествіе дало новый поводъ князю Долгорукову предписать городничимъ своей губерніи усилить надзоръ надъ плѣнными. Выражая свою увѣренность въ этомъ, князь Долгоруковъ замѣчаетъ: «Я увѣренъ что господа городничіе не допустятъ жителей, какъ то и нѣкоторыхъ городахъ случилось, до фамиліарнаго съ ними (плѣнными) обращенія; ибо сострадать и быть доброхотку есть совсѣмъ не то что водить съ врагами отечества компанію». Второвъ, при всѣхъ добрыхъ отношеніяхъ къ нему губернатора, не могъ не тревожиться своею съ нимъ полемикой, хотя тревога эта въ послѣдствіи оказалась совершенно напрасною: полемика съ княземъ не имѣла никакихъ дурныхъ послѣдствій.
Какъ всему бываетъ конецъ, такъ наступилъ конецъ и пребыванію военноплѣнныхъ въ Самарѣ. Въ началѣ іюня 1814 года велѣно было отправить Французовъ въ Бѣлостокъ, а военноплѣнныхъ другихъ національностей въ Радзивиловъ. Радость плѣнныхъ, при этомъ извѣстіи, была безпредѣльна. Приготовивъ все для ихъ отправленія на 7е число, въ воскресенье, Второвъ не побоялся устроить для нихъ проводы, до нѣкоторой степени торжественные, подробности которыхъ передаемъ его же словами:
«Въ полдни собралось ко мнѣ много изъ здѣшнихъ господъ дворянъ и чиновниковъ съ тѣмъ чтобъ ѣхать вмѣстѣ въ Дуброву: такъ называется на берегу Волги мѣсто гулянья здѣшнихъ жителей, куда они собираются по воскресеньямъ и привозятъ съ собою чайники, самовары, разныя закуски. Тутъ же, въ двухъ верстахъ отъ города, находится и перевозъ черезъ Волгу. Мы поѣхали туда. Барыни взяли съ собою приготовленные для закуски пироги, жаркое и пр. Туда же привели и всѣхъ плѣнныхъ. На полянѣ, близь берега, между кустовъ, разставили столики, разостлали ковры на травѣ и разложили завтракъ для отправляющихся въ путь гостей. День былъ прекрасный и тихій. Нижніе чины были выстроены въ линію на самомъ берегу, близь перевозныхъ лодокъ, а офицеры приглашены были въ нашъ кружокъ, на возвышеніе. Повѣренный литейными сборами привезъ солдатамъ нѣсколько ведеръ вина и сотни двѣ калачей. Офицеровъ подчивали мы. Только Тевененъ (арестованный буянъ) съ своимъ однополчаниномъ, Горсомъ, гнѣваясь на другихъ, не подходили къ намъ и прогуливались въ сторонѣ. Я послалъ сказать солдатамъ чтобъ они лили за здоровье нашего Государя. Имъ поднесли по стакану вина, — и вдругъ увидали мы бросаемыя вверхъ шапки и услышали крикъ, нѣсколько разъ повторяемый: „Vive l’empereur! Vive l’empereur!“ Мнѣ шепнула Анна Ефимовна (Алфимова) что нѣкоторые кричатъ: Vive les empereures! Но я не замѣтилъ. Офицеры были довольны нашимъ угощеніемъ, благодарили насъ и распрощались. Посадили ихъ (плѣнныхъ) въ нѣсколько лодокъ, и лишь отстали отъ берега, какъ на всѣхъ лодкахъ полетѣли опять шапки вверхъ и раздались крики, нѣсколько разъ повторяемые: „Vive le commandant de Samara!“
Иванъ Алексѣевичъ не говорилъ, но, безъ сомнѣнія, эта минута была для него великимъ утѣшеніемъ, наградой за все тяжелое время 12—14 годовъ, когда имъ однимъ держался большой городъ. Особенно его мучило городничество, исполненіе несродныхъ ему полицейскихъ обязанностей, да еще въ такую пору. Бѣдность въ людяхъ, поглощаемыхъ арміей, была изумительна. Уѣздный судъ почти бездѣйствовалъ, по болѣзни секретаря и по причинѣ поголовнаго пьянства канцелярскихъ служителей; о городническомъ правленіи уже и говорить нечего: тамъ канцеляристы пребывали въ пьянствѣ безчувственномъ» и непробудномъ. Какъ милости, просилъ Второвъ князя Долгорукова объ освобожденіи его отъ городническихъ обязанностей; но что могъ сдѣлать князь когда не только на городническую, но и на должность квартальнаго надзирателя некого было найти, а если и являлись, томъ родъ уже никуда негодный. Трезвость и порядочность были такими рѣдкими явленіями въ этомъ сортѣ людей что считались положительнымъ достоинствомъ, даже при дурковатости и безграмотности; по крайней мѣрѣ такими отрицательными добродѣтелями отличался новый помощникъ Второва, поручикъ Елузинъ (Никифоръ Матвѣевичъ), занявшій должность квартальнаго надзирателя, человѣкъ безграмотный и «немножко глуповатый». Второвъ рѣшительно изнемогалъ не тонко отъ непосильныхъ письменныхъ занятій, но отъ хлопоты тревогъ всякаго рода. Почти одному, въ большомъ городѣ, съ населеніемъ сброднымъ и подвижнымъ, мудрено было управиться. По городнической должности случались часто и скандалы; объ одномъ изъ нихъ Второвъ разказываеть любопытныя подробности. Въ Самарѣ проживалъ нѣкто Ждановъ (Алексѣй Степановичъ), отставной казачій офицеръ, торговавшій хлѣбомъ. Онъ подрядилъ крестьянина Самарскаго уѣзда, деревни Березоваго-Гая, Григорія Иванова, поставить ему 50 пуд. пшеницы по 95 к. за пудъ, и далъ ему въ задатокъ 25 р. Крестьянинъ Ивановъ привезъ ему возъ пшеницы, вѣсомъ въ 23 пуда; но Ждановъ, принявъ пшеницу, отпѣлъ у крестьянина лошадь съ возомъ и вытолкалъ его вонъ со двора, требуя полной доставки заподряженнаго хлѣба. Ивановъ пожаловался городничему. Второвъ постъ съ крестьяниномъ Елузина требовать отъ Жданова возвращенія отнятыхъ вещей; но этотъ послѣдній не отдалъ, отговариваясь тѣмъ что крестьянинъ Ивановъ взялъ у него не 25, а 50 руб. Когда же Ивановъ сталъ увѣрять въ проливомъ, Ждановъ замѣтилъ: «Не помню что-то. Надобно справиться по книгѣ.» Второвъ въ другой разъ послалъ къ нему квартальнаго, требуя возвращенія отнятыхъ вещей и выставляя ему на видъ что крестьянину Иванову, у котораго была единственная лошадь, не ни чѣмъ будетъ привезти къ вену хлѣба; но это убѣжденіе, какъ и совѣтъ разчесться съ Ивановымъ по тогдашней цѣнѣ на пшеницу (1 р. 50 к. за пудъ), остались безъ послѣдствій. Тогда Второвъ въ третій разъ послалъ квартальнаго, но уже съ солдатомъ, приказавъ ему взять силой со двора Жданова лошадь и возвратить ее хозяину. Но Жданова посланныя городничимъ лица не засталъ дома: онъ уѣхалъ на свой хуторъ, взявъ съ собою лошадь крестьянина. На другой день повторилось то же самое: безполезность увѣщаній и отказъ отдать лошадь бѣдному крестьянину. Разжирѣвшій подрядчикъ, женатый на дочери богатаго сызранскаго купца, видимо глумился надъ полиціей. Когда квартальный хотѣлъ взять лошадь для передачи Иванову, Ждановъ схватилъ его за воротъ и хотѣлъ бить. «Пускай придетъ городничій! Я посмотрю какъ онъ возьметъ у меня лошадь!» вскричалъ разсвирѣпѣвшій нахалъ. Второвъ вытребовалъ отъ инвалиднаго офицера 51 человѣка солдатъ, съ которыми, въ сопровожденіи Елузина и Иванова, и отправился въ домъ Жданова. Этотъ послѣдній встрѣтилъ его на крыльцѣ, но видимо струсилъ. Такъ какъ лошадь Иванова была уже спроважена на хуторъ, будто бы по дозволенію исправника, то Второвъ приказалъ просителю взять одну изъ лошадей Жданова и вести ее въ полицію. «Возьми хоть всѣхъ!» вскричалъ послѣдній съ досадой. Второвъ просилъ его идти вмѣстѣ съ собою въ полицію. Ждановъ согласился было, но увидѣвъ что крестьянинъ Ивановъ уже свелъ со двора его лошадь, отказался наотрѣзъ. Никакія увѣщанія городничаго исполнить это приказаніе не подѣйствовали на Жданова, такъ что принуждены были почти насильно притащить его за что онъ, впрочемъ, самъ вызывался, растянувшись на полу своей комнаты и крича: «Пускай тащатъ меня!» Привезенный въ полицію, онъ сѣлъ въ передней комнатѣ и не готовъ войти въ присутствіе для дачи отвѣтовъ, говоря что у него болятъ ноги, и что онъ ни стоять ни отвѣчать не можетъ. Второвъ приказалъ посадить его подъ арестъ въ гордегардіи, а о буйныхъ его поступкахъ сообщить въ уѣздный судъ. Когда Ждановъ былъ освобожденъ изъ-подъ ареста, то объявилъ что городничій, при арестованіи, отнялъ у него 2.800 р. ассигн. Князь Долгоруковъ принялъ сторону Норова и предписалъ суду поступить со Ждановымъ по всей строгости законовъ; судъ приговорилъ его къ лишенію чиновъ и послалъ свое рѣшеніе въ уголовную палату. Нѣсколько тысячъ потратилъ тамъ Ждановъ; но милостивый манифестъ прекратилъ это дѣло и спасъ его. Ему только нужно было размѣняться лошадьми съ крестьяниномъ Ивановымъ, что онъ и сдѣлалъ, но своей лошади отъ Иванова не взялъ, отговариваясь ея изнуренностію и негодностію. Лошадь была продана съ аукціона въ пользу Приказа Общественнаго Призрѣнія.
Въ продолженіи одиннадцатилѣтняго судейства черезъ руки Второва прошло болѣе двухсотъ замѣчательныхъ процессовъ. Всѣхъ ихъ онъ, конечно, не помнилъ, но во всѣхъ ихъ онъ былъ горячимъ поборникомъ правды. Кромѣ приведенныхъ выше, онъ разказываетъ еще объ одномъ, продолжавшемся четыре года и доставившемъ ему много огорченій съ одной стороны и не мало пріятныхъ впечатлѣній для его сердца и совѣсти съ другой, когда удалось ему открыть истину и обнаружить зло. Частію мистикъ, вполнѣ романтикъ, всегда идеалистъ, Второвъ восторженно относился къ добру и правдѣ; но, несмотря на свою общительность, мало зналъ людей. Не по одному благодушному настроенію, характеризующему эпоху, но и по личному своему характеру, мягкому и довѣрчивому, почти всѣ они казались ему «добрыми, умными» и честными. Разочаровываться приходилось ему на каждомъ шагу; разочарованіе дѣйствовало на него болѣзненно, но не научало его Житейской мудрости. Оно его раздражало, и въ такомъ случаѣ онъ повѣрялъ бумагѣ вопли своего отчаянія. Вотъ что онъ записалъ въ одну изъ такихъ тяжелыхъ минутъ въ своемъ журналѣ: «На что ни посмотришь, и какъ ни подумаешь, все заставляетъ меня оставить сію мерзкую и гнусную службу. Несправедливости, развратъ отъ большаго до малаго, невниманіе правительства сдѣлали презрительными всѣ сіи должности, которыя я занимаю. Еслибы дозволено было поступать по разсудку и человѣчеству, еслибы были помощники лучшіе и награда за честность и правду, то за счастіе можно бы почесть быть при такихъ должностяхъ!» Какъ бы то ни было, но и раздраженіе, и способность къ подобнымъ протестамъ дѣйствовали на нашего героя освѣжающимъ образомъ: въ 42 года онъ былъ еще свѣжъ и бодръ душой, и еще оставался вѣренъ своимъ идеаламъ. Но возвращаемся къ замѣчательному судебному процессу продолжавшемуся четыре года.
Еще въ 1808 году изъ земскаго поступило въ Самарскій уѣздный судъ дѣло объ убійствѣ трехъ разнощиковъ четырьмя государственными крестьянами деревни Мамыковой; при дѣлѣ представлены были и убійцы съ поличнымъ, то-есть съ вещами которыми обыкновенно торгуютъ разъѣзжающіе по деревнямъ продавцы. По показанію свидѣтелей, убійство это совершилось слѣдующимъ образомъ, Въѣхавъ въ деревню Мамыкову, разнощики остановились у кабака, гдѣ цѣловальничалъ крестьянинъ Накрайниковъ. Двое изъ нихъ вошли въ кабакъ, а мальчика, бывшаго съ ними, оставили на возу. Убійство началось въ самомъ кабакѣ, гдѣ былъ умерщвленъ одинъ изъ разнощиковъ; другаго, полуживаго, вытащили въ сѣни и тамъ удушили; также поступили и съ мальчикомъ, караулившимъ возъ. Всѣ три трупа убійцы оттащили къ рѣкѣ и спустили въ прорубь. Все это видѣлъ одинъ изъ свидѣтелей, который во время убійства находился на своей повѣти, гдѣ бралъ сѣно, а повѣть стоитъ какъ разъ подлѣ самаго кабака, у сѣней котораго въ это время двери стояли настежь; этотъ свидѣтель не объявилъ тотчасъ же о происшествіи изъ боязни чтобъ убійцы не сдѣлали и ему какого-нибудь зла. Двое другихъ свидѣтелей показали что они видѣли по веснѣ плывущія по рѣкѣ три мертвыя тѣла. У жены Накрайникова найдено было поличное, и всѣ убійцы сознались въ преступленіи. Но когда скованные преступники были приведены въ присутствіе уѣзднаго суда и когда имъ было прочитано дѣло и сдѣланы вопросы, при увѣщаніи священника, тогда они всѣ упали на колѣни и со слезами увѣряли что не только не убивали разнощиковъ, но и не видали ихъ, что ихъ мучили тирански, подвѣшивая за связанныя руки къ потолку за матицу, и что они не могутъ владѣть руками, распухшими отъ веревокъ. Судъ назначилъ новое слѣдствіе и сдѣлалъ справки по всѣмъ губерніямъ, не пропадалъ ли кто изъ крестьянъ торгующихъ краснымъ товаромъ, согласно примѣтамъ значившимся въ первомъ слѣдствіи. Отвѣтъ получился отрицательный; переслѣдованіе ни къ чему не привело положительному и только болѣе запутывало дѣло. Такъ жена Накрайникова показала что поличное, то-есть платки, ситецъ и холстинку, она покупала даже не у разнощика, а у разъѣзднаго повѣреннаго по винной части, торгующаго этими вещами, нѣкоего Апарина. Между тѣмъ прошло около года, и одинъ изъ подсудимыхъ успѣлъ умереть въ острогѣ; умирая, несчастный передалъ священнику что онъ страдаетъ невинно. Не забудемъ что первый слѣдователь по этому дѣлу служилъ засѣдателемъ въ земскомъ судѣ, былъ человѣкъ не бѣдный и имѣлъ много знакомыхъ и друзей, которые увидя бѣду крѣпко его поддерживали; не забудемъ что земскій судъ со всѣми его членами были для Второва почти своими людьми, короткими знакомыми, пріятелями; только вспомнивъ все это, мы должны будемъ признать что въ рѣшеніи Второва по этому дѣлу, героемъ нашего разказа обнаружено немало нравственнаго мужества. Судъ освободилъ мнимыхъ убійцъ и возвратилъ ихъ на мѣсто жительства, приговоривъ къ наказанію только лжесвидѣтеля, будто видѣвшаго совершеніе убійства, но не донесшаго о немъ; о первомъ слѣдователѣ, какъ о чиновникѣ, судъ опредѣлилъ представить свое заключеніе уголовной палатѣ, куда и все дѣло было отправлено на ревизію. Неизвѣстно, былъ ли въ то время предсѣдателемъ палаты простоватый графъ Толстой, но секретарь Кисловскій еще пребывалъ. Засѣдатель земскаго суда, конечно, не жалѣлъ денегъ, и дѣло пролежало въ палатѣ три года и пролежало бы больше, еслибы не возобновилъ его новый совѣтникъ, должно-быть человѣкъ честный и энергическій, Андреевъ (Ефимъ Ѳедор.). Онъ самъ поѣхалъ на слѣдствіе въ деревню Мамыкову и открылъ ужасающія вещи. Собранныя имъ лица, прикосновенныя къ дѣлу, не только отреклись отъ прежнихъ своихъ показаній, но многіе изъ стариковъ говорили что они еще помнятъ Пугачевскій бунтъ, но и тогда такого ужаса не было, какъ въ ту пору когда пріѣзжалъ въ ихъ деревню засѣдатель съ солдатами и разсыльными, который подвергалъ пыткѣ какъ мнимыхъ убійцъ, заставляя ихъ сознаться въ небываломъ преступленіи, такъ и свидѣтелей, вынуждая этихъ послѣднихъ дѣлать ложныя показанія. Какой-то крестьянинъ, личный врагъ Накрайникова, желая отомстить ему, выдумалъ убійство и донесъ на него засѣдателю; этотъ послѣдній, конечно, имѣлъ въ виду одну поживу. Сверхъ того спрошенныя Андреевымъ лица объявили что свидѣтелей для засѣдателя они должны были выбирать по жеребью. Показаніе жены Накрайникова также оправдалось. Разказывая объ этомъ дѣлѣ, Иванъ Алексѣевичъ сознается что подробности его онъ забылъ, и что никакихъ черновыхъ бумагъ къ нему относящихся у него не сохранилось; по этой причинѣ, конечно, остается не все яснымъ какъ съ подробностяхъ мнимаго убійства, такъ и въ слѣдствіи Андреева. Мы не называли до сихъ поръ имени засѣдателя Самарскаго земскаго суда, котораго вывелъ на свѣжую воду Второвъ: засѣдатель этотъ былъ уже упомянутый нами Вронскій, его родственникъ, "другъ юности, игравшій такую видную роль въ похищеніи Марьи Васильевны. Читатель, конечно, тѣмъ съ большимъ уваженіемъ отнесется къ нашему герою.
Выписываемъ изъ дневника его слѣдующія строки:
«Этотъ Вронскій былъ мнѣ родственникъ и способствовалъ моей женитьбѣ. Имѣя дурную нравственность, воспитанный въ невѣжествѣ, онъ клеветалъ на меня и вооружилъ противъ меня стараго друга моего М. А. Богданова и другихъ, вѣрившихъ ему, людей. У меня были жаркіе споры съ г. Богдановымъ, который укорялъ меня что я промѣнялъ своего брата-дворянина на мужиковъ: для чего по первымъ допросамъ подсудимыхъ не рѣшилъ дѣла и не приговорилъ ихъ къ кнуту и къ ссылкѣ?! Гдѣ справедливость? Гдѣ человѣчество?… Я спорилъ не равнодушно, наговорилъ ему много дерзостей, и съ тѣхъ поръ охладѣли его дружба и любовь ко мнѣ.»
Но въ рѣдкія минуты отдыха, въ ту же тревожную пору 1812—1814 годовъ, о которой идетъ рѣчь, оставаясь одинъ съ самимъ собою, герой нашъ приходилъ въ отчаяніе отъ тоски и скуки. «Какая здѣсь скука, восклицаетъ онъ въ одномъ мѣстѣ: нѣтъ человѣка съ кѣмъ бы можно было не только посовѣтоваться и поговорить, но хотя раздѣлить время какъ бы нибудь!» Почему же нѣтъ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ находимъ почти тутъ же: «Товарищество непріятное: всѣ почти любятъ болѣе пить, чѣмъ лучшій способъ препровожденія времени». Въ половинѣ 1814 года пріѣхалъ въ Самару новый городничій, стало-быть часть заботъ слала, становилось легче; но герой нашъ былъ недоволенъ этимъ облегченіемъ: «Какая бездѣйственность и скука!» восклицаетъ онъ опять. Идеалъ который носилъ въ душѣ своей Второвъ былъ выше и свѣтлѣе окружающей его дѣйствительности и онъ начиналъ понимать свое безсиліе воплотить его въ самомъ себѣ. Разладъ этотъ былъ непріятенъ, тревоженъ; но, по романтическому складу міросозерцанія, онъ доставлялъ Второву нѣкоторое утѣшеніе уже самою своею тревогой и назывался на языкѣ его философіей. «Мнѣ бы, говоритъ онъ, надобно родиться или гораздо прежде или гораздо послѣ, нежели я произошелъ на свѣтъ. Да. Тогда бы можетъ-быть я не чувствовалъ сей грусти. Болѣе двадцати лѣтъ ядовитый червь гложетъ мое сердце. Можно бы залѣчить его раны, но я не вижу впереди никакой надежды. Такъ и быть! Терпѣть и утѣшаться тѣмъ что въ громадѣ міра, конечно, есть много подобныхъ мнѣ и можетъ-быть добродѣтельнѣе, чувствительнѣе и — несчастнѣе!» Несчастнѣе? спроситъ читатель: но куда же дѣвалось недавнее семейное счастіе? О семейномъ счастіи нашего героя мы побесѣдуемъ особо, ниже; здѣсь же замѣтимъ что грустный тонъ приведенной тирады имѣлъ вполнѣ реальное основаніе и отнюдь не былъ капризною выходкой мечтающаго романтизма. «Читая исторію, говоритъ онъ, въ то же время мнѣ пришла на умъ слѣдующая мысль: ежели буду я свободенъ, написать замѣчаніе на исторію о всѣхъ убійствахъ и варварствахъ надъ родомъ человѣческимъ, произведенныхъ фанатизмомъ въ политикѣ, войнѣ, судахъ, въ религіи и наукахъ. Но когда это исполнится? Сколько предпріятій и, между тѣмъ, отвлеченій!»
Освободившись отъ городнической должности, Иванъ Алексѣевичъ тѣмъ не менѣе съ радостію бросился въ такъ-называемую имъ «тину» жизни, въ вихорь «отвлеченій». Былъ конецъ 1814 года, конецъ великой народной войны, когда отечественные герои, украшенные свѣжими лаврами и «еще покрытые парижскою пылью», возвращались къ домашнимъ своимъ очагамъ. Появился и въ Самарѣ одинъ близкій родственникъ Второва, которому принадлежитъ видная роль въ послѣдующемъ нашемъ разказѣ: это былъ Василій Гавриловичъ Пяткинъ, сынъ родной тетки Второва по матери, Лизаветы Леонтьевны, бѣдной, бездомной дворянки, проживавшей по разнымъ помѣщикамъ, то у Микулиныхъ, то у Мильковичей, Кристовъ (или Христовъ) и т. д. Пріѣзжій гость былъ тотъ самый мальчикъ котораго Лизавета Леонтьевна ввѣрила попеченію племянника еще въ 1794 году (см. гл. II.). Прежній Вася, теперь Василій Гавриловичъ Пяткинъ, явился въ Самару къ проживавшей тамъ матери и къ благодѣтелю, двоюродному брату, въ чинѣ полковника лейбъ-гвардіи Павловскаго полка, раненый и увѣшенный орденами. Василій Гавриловичъ поступилъ въ военную службу въ 1798 году юнкеромъ въ гарнизонный полковника Кондратьева полкъ. Въ 1807 году, находясь въ 26мъ Егерскомъ полку, въ чинѣ штабсъ-капитана, онъ участвовалъ въ войнѣ противъ Французовъ въ Пруссіи, затѣмъ въ Финляндской войнѣ, гдѣ прославился личною храбростію и обратилъ на себя вниманіе графа Каменскаго 2го, при которомъ состоялъ въ 1809 году бригадъ-майоромъ. Въ 1810 году, состоя дивизіоннымъ адъютантомъ при генералъ-лейтенантѣ Раевскомъ, онъ участвовалъ въ войнѣ противъ Турокъ въ Молдавіи и Валахіи. Состоя при томъ же генералѣ, командовавшемъ корпусомъ, онъ особенно прославился въ сраженіи при селѣ Султановкѣ. По соединеніи нашихъ армій, будучи дежурнымъ штабъ-офицеромъ VIIго и Гренадерскаго корпусовъ, Пяткинъ участвовалъ почти во всѣхъ знаменитыхъ битвахъ Отечественной войны, подъ Смоленскомъ, Бородинымъ, Тарутиномъ, Маломъ-Ярославцѣ и подъ Краснымъ. Въ битвѣ при Маломъ-Ярославцѣ, гдѣ онъ былъ тяжело раненъ, Пяткинъ, въ присутствіи извѣстнѣйшихъ генераловъ того времени, Уварова и Ермолова, былъ однимъ изъ первыхъ героевъ того дня, разбивъ и прогнавъ подъ прикрытіе ихъ батарей непріятельскихъ стрѣлковъ. Въ битвахъ подъ Лейпцигомъ онъ снова былъ тяжело раненъ, произведенъ за отличіе въ подполковники и переведенъ въ гвардію; въ битвѣ при Арси, во Франціи, онъ снова прославился храбростію, выходящею изъ ряда обыкновенныхъ, за что и произведенъ въ полковники. Боевая жизнь и двухлѣтнее пребываніе за границей не прошли безслѣдно и для Паткина, какъ и для большинства лучшихъ изъ его современниковъ. Человѣкъ военный, боевой, онъ не походилъ на тѣхъ Скалозубовъ и бурбоновъ, которыхъ развелось въ послѣдствіи такое множество. Замѣчательна была его мягкость во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ. Къ бѣдной старушкѣ-матери онъ питалъ самое нѣжное сыновнее чувство: онъ часто писалъ къ ней письма, присылалъ деньги и для нея пріѣхалъ въ Самару, съ кучею подарковъ, купленныхъ имъ въ лучшихъ парижскихъ магазинахъ. Съ И. А. Второвымъ, въ продолженіе всей его жизни, при значительно измѣнившемся ихъ общественномъ положеніи, когда Пяткинъ былъ уже генераломъ и губернаторомъ, Василій Гавриловичъ сохранилъ болѣе чѣмъ родственныя отношенія. Думаемъ что не одно общественное положеніе, не одинъ чинъ, такъ важный въ ту пору, заставляютъ отнынѣ нашего героя считать «брата Василія Гавриловича» авторитетомъ, къ которому онъ начинаетъ относиться съ уваженіемъ и во всѣхъ важныхъ случаяхъ своей жизни обращается за совѣтомъ и по мощью; помимо всего, добродушіе, откровенность и прямой взглядъ на вещи были, кажется, тому причиною.
Пріѣздъ Пяткина далъ поводъ Второву предаться любимому своему развлеченію, поѣздкамъ. Василій Гавриловичъ звалъ его съ собою въ Оренбургъ, куда онъ съ удовольствіемъ и отправился. Въ этомъ городѣ каждый предметъ, каждая улица занимали нашего героя, по дорогимъ воспоминаніямъ его дѣтства. Онъ былъ у князя Волконскаго, Герценбера, Германна; видѣлъ въ служеніи оренбургскаго архіерея Августина,[83] котораго называетъ «хорошимъ актеромъ» и о которомъ разказываетъ что онъ былъ такъ раздражителенъ, что одному священнику въ Бузулукѣ разбилъ зубы. Иванъ Алексѣевичъ обѣгалъ весь городъ, осмотрѣлъ всѣ достопримѣчательности Оренбурга, побывалъ на всѣхъ званыхъ обѣдахъ, простыхъ и офиціальныхъ, съ пушечною пальбой, и вообще былъ очень доволенъ своею поѣздкой.
VIII.
(1815—1822)
править
Первый мѣсяцъ 1815 года Иванъ Алексѣевичъ Второвъ провелъ въ разъѣздахъ: онъ ѣздилъ въ Ставрополь, Симбирскъ и Казань. Въ Казани онъ жилъ въ домѣ своей «благодѣтельницы и друга», такъ онъ называетъ уѣе извѣстную намъ Анну Васильевну Панову. Какъ въ этихъ городахъ, такъ и при посѣщеніи другихъ мѣстъ, онъ упоминаетъ о встрѣчахъ со старыми знакомыми, о связяхъ и отношеніяхъ существовавшихъ до поѣздки въ Петербургъ и Москву; но эти упоминанія дѣлаются вскользь: очевидно, прежнія знакомства и отношенія отошли за второй планъ; о товарищахъ юности, объ учителяхъ Симбирскаго училища, о казанскихъ школахъ, совсѣмъ не упоминается послѣ этого путешествія. Теперь, послѣ поѣздки въ Москву, при невозможности новой поѣздки въ древнюю столицу, бывшая татарская столица, Казань, начинаетъ привлекать къ себѣ вниманіе нашего героя, именно университетъ, его профессоры и А. В. Панова, предъ которою онъ преклонялся. Тогдашняя университетская интеллигенція, естественно, интересовалась знакомствомъ съ человѣкомъ уже заявившимъ о себѣ въ печати. Такой человѣкъ въ ту пору, когда каждая печатная строчка сама по себѣ высоко цѣнилась, былъ дивомъ. Несмотря за существованіе въ Казани литературнаго общества (съ 1814) дѣятельность его и число его членовъ были весьма скромныхъ размѣровъ; литераторъ самарскій былъ, во всякомъ случаѣ, не лишнимъ. Во время этого пребывали въ Казани Второвъ былъ въ университетской библіотекѣ, слушалъ лекціи нѣкоторыхъ профессоровъ и познакомился съ Перевощиковымъ и Кондыревымъ (Петръ Сергѣевичъ) Ему снова предлагали сдѣлаться членомъ Общества Любителей Словесности; но онъ почему-то опять не принялъ этого предложенія. По лѣту нашъ герой дѣлалъ обычныя и нерѣдкія поѣздки въ Катериновку и Кротовку, одинъ и съ братомъ, В. Г. Пяткинымъ; послѣдній уѣхалъ въ армію въ началѣ іюля. Судя по возможности такихъ частыхъ и продолжительныхъ отлучекъ изъ мѣста служенія, надобно думать что судейство не очень много отнимало времени у Егорова, по крайней мѣрѣ въ этотъ годъ: 1815 годъ былъ послѣднимъ годомъ выборной службы; въ концѣ его происходили новые выборы по уѣздамъ. Второвъ чувствовалъ себя утомленнымъ; онъ желалъ и не желалъ служить. Кромѣ женина имѣнія, у него ничего не было; прожить безъ службы ему было трудно и скучно; служить… но его началъ глодать червь самолюбія, его томило совершенно справедливое недовольство. Другіе чиновники и служащіе по выборамъ пользуются почетомъ, получаютъ награды, наживаются; онъ — ровно ничего, попрежнему остается бѣднякомъ и въ какомъ, какъ онъ выражается, «презрѣніи». Удивляться этому нечего, если вспомнимъ что въ ту пору такъ-называемая «ученость», то-есть стремленіе къ самообразованію, для большинства общества казалась скорѣе какимъ-то не безопаснымъ чудачествомъ, чѣмъ положительною заслугой. Второвъ былъ человѣкомъ неподкупной честности; въ этомъ убѣждаетъ откровенный до наивности его дневникъ, въ которомъ онъ непремѣнно проговорился бы, еслибы бралъ взятки; и этомъ убѣждаютъ также его горячія филиппики противъ «подлой корысти», его споры съ апологистами взятокъ, доходившіе до комической раздражительности. Пылкій по натурѣ, Второвъ не могъ оставаться хладнокровнымъ къ своему положенію, не могъ не тревожиться исходомъ уѣздныхъ выборовъ: отсюда явилось въ немъ раздраженіе и можетъ быть черезчуръ мрачный взглядъ на вещи. По крайней мѣрѣ въ своихъ сѣтованіяхъ онъ очевидно доходитъ до крайности. Такъ, наскучивъ новымъ исправленіемъ городнической должности, по случаю отпуска городничаго, онъ восклицаетъ, забывая частыя свои отлучки изъ Самары: «Такъ почти не пекутся о своихъ служебныхъ должностяхъ, и всѣ сіи люди получаютъ награды отъ правительства!» По тому же поводу онъ пишетъ: «Всевышнее Существо! ежели Ты имѣешь участіе въ дѣлахъ Твоихъ созданій, то на что терпишь Ты такія несправедливости? Одни только злые, лѣнивцы, безпечные грабители отличаются почестями, а добрые, попечительные и сострадательные люди въ презрѣніи. Богатство, или подлая лесть, или нахальство получаютъ чины, кресты и важныя мѣста для хищеній.» Но, имѣя всѣ права на служебное недовольство, герой нашъ, однакоже, не замѣчалъ того какъ онъ самъ мало-по-малу втягивался въ мелкіе интересы чиновничества и какъ нѣкоторыя его обличенія легко можно примѣнить и къ нему самому! Будь вѣрная надежда на продолженіе судейства, герой нашъ несомнѣнно благосклоннѣе отозвался бы о дворянскихъ выборахъ, къ которымъ онъ относится желчно. Объ уѣздныхъ выборахъ вотъ что записано у него въ ноябрѣ: «Чрезъ полтора мѣсяца, думаю, кончатся наши выборы. Теперь идутъ подлыя совѣщанія и заговоры — кому быть на какомъ мѣстѣ. Люди всѣ на перечетѣ, и люди по фигурѣ только отличные отъ скотовъ!» Подъ 30мъ ноября читаемъ: «О, Боже мой! избавь скорѣе меня отъ сихъ проклятыхъ оковъ по должности. Забуду все, буду жить въ уединеніи… Еще узналъ я прекрасный подборъ должностныхъ лицъ: подлецы и даже воры назначены судьями; тѣмъ лучше для прекраснаго правленія!» Время уѣздныхъ выборовъ принесло вашему герою и другое огорченіе: онъ убѣдился въ нравственной перемѣнѣ къ худшему въ одномъ изъ прежнихъ друзей своихъ (имени котораго онъ, къ сожалѣнію, не называетъ). «Боже мой! восклицаетъ онъ, какъ люди перемѣняются, или я самъ перемѣнился! Какія правила! Какой образъ мыслей!.. Много узналъ и услышалъ я оскорбительнаго для друзей человѣчества, много глупости, подлости и даже плутовства! Невѣжды и подлецы подъ протекціею его. Какъ деспотъ, раздаетъ онъ мѣста и должности, и кому же!!..»
Располагая значительнымъ досугомъ, собираясь жить въ уединеніи и въ 42 года начиная уже поговаривать о приближеніи старости, Иванъ Алексѣевичъ не разъ обращался въ своихъ мысляхъ къ литературнымъ занятіямъ, къ оставленнымъ имъ литературнымъ предпріятіямъ; но и здѣсь онъ почувствовалъ недовольство собою, разочарованіе, упадокъ силъ. «Кажется, съ лѣтами и разсѣяніемъ, говоритъ онъ, я лишился дара писать мысли (?), и соображенія мои очень запутанны.» Его занимала мысль описать свое путешествіе въ столицы; но въ тревожную пору 1815 года, когда рѣшалась сто служебная карьера, онъ къ этому труду приступить еще не могъ; самые переводы имъ были тогда оставлены. Впрочемъ, литературныя занятія не прекращались, и Второвъ продолжалъ писать не только прозаическія статейки, но даже стихи[84]. Одно изъ написанныхъ имъ стихотвореній надѣлало ему много тревогъ. Въ Самарѣ жилъ въ это время нѣкто Ветровъ (Дмит. Иван.), пріѣхавшій изъ Петербурга на службу къ Струкову, по соляной части. Господинъ этотъ былъ уже не первой молодости, и отличался, по словамъ Второва, скромностію и познаніями. Эти качества привлекли къ нему вниманіе Второва, который до такой степени сблизился съ нимъ что давалъ ему читать тетрадки своихъ сочиненій и переводовъ, въ прозѣ и стихахъ. Въ одной изъ такихъ тетрадокъ находился листокъ бумаги на которомъ было написало начало слѣдующаго стихотворенія Второва, набросаннаго еще въ 1812 году, послѣ одного разговора съ гр. С. Г. Салтыковымъ:
Какъ жалокъ человѣкъ, какой подверженъ тьмѣ, —
Не знаетъ языковъ,
Не пишетъ онъ стиховъ
И даже, не слыхалъ что значитъ Буриме.
Такую неучъ я и въ людяхъ не считаю,
А вотъ какъ разсуждаю:
Онъ равенъ со скотомъ, глупѣе всѣхъ ословъ,
А хуже и того, когда…
Только и было написано. Эти вирши Петровъ, почему-то, принялъ на свой счетъ, и никакія увѣренія автора стихотворенія не могли убѣдить его въ противномъ. Онъ прервалъ всякія сношенія со Второвымъ, кричалъ всѣмъ и каждому что случись это въ Петербургѣ, за подобные стихи автора позвали бы въ тайную. Гнѣвъ его доходилъ до смѣшнаго, даже въ глазахъ тогдашняго самарскаго общества: хвалясь своими связями въ Петербургѣ, онъ грозилъ сдѣлать несчастными тѣхъ изъ своихъ близкихъ знакомыхъ которые продолжали прежнія отношенія ко Второву, несмотря на ихъ ссору. Справедливость требуетъ, впрочемъ, сказать что Петровъ былъ чѣмъ-то въ родѣ ипохондрика; тогдашнее общество, съ своей стороны, было отчасти право видѣть чудачество въ подобныхъ литературныхъ упражненіяхъ и исторіяхъ. Три года Петровъ дулся на Второва и окончательно примирился съ нимъ только предъ отъѣздомъ своимъ въ Петербургъ, и то во время проводовъ, когда развязался языкъ подъ вліяніемъ лишняго бокала шампанскаго.
Въ началѣ декабря 1815 года Иванъ Алексѣевичъ получилъ офиціальное предложеніе отъ губернатора, прибыть въ Симбирскъ, для присутствованія на выборахъ. Это предложеніе было для него совершенною неожиданностію. Онъ не торопился выѣздомъ; но послѣдовалъ новый вызовъ, заставившій его отправиться въ губернскій городъ, куда онъ прибылъ 20го числа. Новый симбирскій губернаторъ, Дубенскій (Никол. Порфир.),[85] принялъ его съ особенною любезностію, и, узнавъ что Второвъ уже подалъ отзывъ о нежеланіи своемъ служить по выборамъ, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ убѣждалъ его отказаться отъ^ этой мысли, соблазняя его возможностію быть уѣзднымъ предводителемъ. И при пріемѣ, и на пышномъ обѣдѣ въ тотъ же день у Кроткова (Ив. Степ.), куда собралась вся губернская знать, начальникъ губерніи не переставалъ убѣждать Второва служить по выборамъ; но послѣдній оставался твердъ въ своемъ рѣшеніи.
— Сколько за вами душъ? опросилъ его губернаторъ.
— За мною три, да за женою двадцать пять, отвѣчалъ Второвъ.
— Только-то! И вы не хотите служить! воскликнулъ изумленный губернаторъ.
— Потому и не хочу что я бѣденъ. Я получалъ жалованья только 300 руб., а теперь всякій плотникъ получитъ болѣе. Гораздо лучше быть въ партикулярной службѣ.
— Правда, сказалъ Дубенскій. — Вотъ этотъ, продолжалъ онъ, указывая на барона Криднера, сидѣвшаго за столомъ, — получаетъ 5.000 руб., а другой мѣсяцъ здѣсь играетъ въ карты.
Этотъ разговоръ происходилъ въ домѣ Кроткова, послѣ обѣда. Предъ этимъ обѣдомъ Иванъ Алексѣевичъ, вмѣстѣ съ Хардинымъ, другомъ своей юности, опять жившимъ въ Симбирскѣ, посѣтилъ открывшіеся въ этотъ день губернскіе выборы; но пробылъ въ собраніи очень не долго, озадаченный холоднымъ пріемомъ губернскаго предводителя дворянства, Ермолова (Алекс. Ѳедор.), внушительно замѣтившаго ему о позднемъ прибытіи. Такой пріемъ имѣлъ, безъ сомнѣнія, вліяніе на послѣобѣденный разговоръ Второва съ Н. П. Дубенскимъ, но не помѣшалъ первому на другой же день сдѣлать визитъ Ермолову и присутствовать въ собраніи на выборахъ, въ качествѣ простаго зрителя. Сверхъ ожиданія, Второвъ сдѣлался героемъ этого дня. Одинъ изъ значительныхъ въ губерніи дворянъ, Александръ Алексѣевичъ Столыпинъ,[86] замѣтивъ Второва, подбѣжалъ къ нему, схватилъ его за руку, подвелъ его къ одному столу и обратился къ нашему герою съ слѣдующею рѣчью, сопровождаемою чуть не земными поклонами:
— Отецъ! воскликнулъ ораторъ, — выручи насъ, согласись бытъ дворянскимъ секретаремъ и казначеемъ. Эта должность не унижаетъ васъ: вы будете равны со всѣми. Вся губернія проситъ васъ, зная достоинство и честь вашу.
Эта рѣчь была прервана гуломъ просящихъ голосовъ.
— Мое состояніе и мои обстоятельства, сказалъ, кланяясь, Второвъ, — не позволяютъ мнѣ Лить въ Симбирскѣ. У меня семейство и маленькое хозяйство: съ переѣздомъ сюда, я долженъ разстроиться.
— Вы будете получать жалованья тысячу рублей, гремѣлъ Столыпинъ. — Ежели мало, полторы, дадимъ и двѣ, только сдѣлай милость согласись: поможемъ во всемъ!
Второвъ просилъ позволенія подумать, между тѣмъ оказалось что краснорѣчіе Столыпина имѣло въ виду не столько достоинства его, сколько желаніе свергнуть прежняго секретаря, любимца Ермолова. Вечеромъ опять было собраніе, на которомъ также присутствовалъ Второвъ. Столыпинъ съ своею партіей снова атаковалъ его, предлагалъ ему полторы тысячи жалованья и 300 р. квартирныхъ. Герой нашъ еще колебался, какъ неугомонный ораторъ притащилъ его къ губернскому столу и провозгласилъ что Второвъ согласенъ принять должность секретаря. Тутъ, къ удивленію послѣдняго, самъ Ермоловъ бросился обнимать его, сулилъ ему всевозможныя льготы и продолжительные отпуски, лишь бы только онъ согласился. Второвъ только сказалъ что у него не достаетъ словъ говорить болѣе и что онъ отдаетъ себя «на волю почтеннаго дворянства». Многіе изъ присутствующихъ, принявъ эти слова за согласіе, начали обнимать его. Столыпинъ дѣлалъ это съ нѣкоторымъ энтузіазмомъ и клялся женою и дѣтьми что дворянство и еще поможетъ Второву, ежели онъ будетъ жить въ Симбирскѣ. Приступили къ выборамъ, и огромнымъ большинствомъ герой нашъ на самомъ дѣлѣ былъ избранъ секретаремъ Симбирскаго дворянства. Но это избраніе не привело его, однакоже, въ восторгъ: оно, напротивъ того, заставило его провести безсонную ночь. «Мнѣ представился, замѣчаетъ онъ въ дневникѣ, переѣздъ мой въ Симбирскъ въ самомъ непріятномъ видѣ. Я воображалъ плачущую жену и всѣ невыгоды городской роскошной жизни. Ежели отказаться, то боялся чтобы не оскорбить кого изъ почтенныхъ дворянъ, ибо цѣлая губернія баллотировала: этимъ нельзя шутить! Что оставалось мнѣ дѣлать? Я вздумалъ еще попытаться просить дворянъ объ отсрочкѣ на годъ.» Вздумано, сдѣлано: и вотъ Иванъ Алексѣевичъ пишетъ прошеніе на имя всего собранія Симбирскихъ дворянъ, въ которомъ проситъ уволить его за годъ, для поправленія своихъ домашнихъ обстоятельствъ, предлагая потомъ служить за жалованье положенное по штату. «Я не смѣю думать объ умышленномъ удаленіи себя отъ избранія къ должности, какая бы ни была мнѣ назначена»…. говорится въ прошеніи; «ежели будетъ не уважена просьба сія, то повинуюсь безмолвно, также какъ повиновался я и при благосклонномъ вашемъ предложеніи, какой бы жертвы мнѣ ни стоило». Второвъ не ограничился этимъ. Написавъ прошеніе, онъ поскакалъ рано утромъ къ Столыпину, но не засталъ уже его дома: сказали что онъ поѣхалъ къ Ермолову. Второвъ отправился къ этому послѣднему, во и у него Столыпина не «оказалось. Убѣдившись въ „горести“ вашего героя, Ермоловъ согласился принять его сторону, во предварительно считалъ необходимымъ съѣздитъ къ губернатору, котораго дворянскіе выборы интересовали и по личнымъ отношеніямъ, и въ интересахъ земской полиціи, именно по количеству кандидатовъ въ исправники, такъ какъ большее число ихъ облегчало начальника губерніи при частой ихъ перемѣнѣ. У Дубенскаго Второвъ „неравнодушно“ и съ, смущеніемъ души» продѣлалъ ту же исторію, съ изложеніемъ причинъ своего отказа. Губернаторъ еще не дочиталъ его прошенія, какъ является Ермоловъ и заводитъ рѣчь о томъ что вотъ де человѣкъ «просится назадъ, но этого нельзя сдѣлать». Произошла новая сцена, окончившаяся трагикомически. «Я началъ говорить, пишетъ Второвъ, и не выговорилъ!.. Слезы покатились у меня изъ глазъ. Я не могъ удержать ихъ и со стыдомъ и всхлипываніемъ сказалъ только; вы видите, въ какомъ я положеніи; сжальтесь надо мною!»
— Ну, чтоже дѣлать, Александръ Ѳедоровичъ! воскликнулъ губернаторъ: — мнѣ очень жаль, что онъ не остается. Увольте во, ежели можно.
— Хорошо, я предложу дворянству, отвѣтилъ Ермоловъ. — Поѣдемъ вмѣстѣ, сказалъ онъ, обращаясь ко Второву.
Поѣхала въ экипажѣ Ермолова. По пріѣздѣ въ собраніе, губернскій предводитель занялъ свое мѣсто и вызвалъ просителя; тотъ подалъ просьбу, которую заставили его прочитать; но, «чувствуя сильное волненіе», то-есть новый приливъ послушныхъ слезъ, герой нашъ читать не могъ. Вмѣсто него прочиталъ Василій Михайловичъ Карамзинъ, братъ исторіографа. Просьба Второва была уважена: его уволили на три года, съ тѣмъ чтобы на слѣдующее трехлѣтіе онъ непремѣнно служилъ въ должности секретаря дворянскаго депутатскаго собранія. Друзья Второва радовались что онъ отдѣлался «такимъ прекраснымъ образомъ», но симбирскіе пріятели огорчались тѣмъ что онъ не будетъ жить съ ними. Столыпинъ съ тою же горячностію обнималъ его теперь, какъ и наканунѣ, когда былъ увѣренъ что Иванъ Алексѣевичъ принимаетъ его предложеніе. Во все время пребыванія своего въ Симбирскѣ Второвъ пользовался особеннымъ вниманіемъ губернатора. Н. П. Дубенскій воспользовался и литературными способностями нашего автора, хотя и самъ, по удостовѣренію послѣдняго, писалъ остро и бойко. По просьбѣ Дубенскаго, Второвъ написалъ двѣ бумаги, для предложенія отъ начальника губерніи дворянству: одну о возобновленіи Симбирскаго собора, другую о пансіонѣ при гимназіи. Отставку отъ судейства Второвъ получилъ 5го января 1816 года.
Но гражданскою свободою, которой онъ такъ добивался, Второвъ пользовался не долго, всего съ полгода. Вопервыхъ, безъ службы у него недоставало средствъ къ жизни; вовторыхъ (и это важнѣе всего), онъ втянулся въ службу, пристрастился, не сознавая того, къ самымъ мелочамъ чиновнаго быта, и не имѣя никакихъ опредѣленныхъ занятій, скучалъ безъ дѣла; дома же, въ Самарѣ и деревнѣ, будучи, какъ увидимъ, плохимъ хозяиномъ, дѣла не находилъ. Въ первыя же минуты своей отставки онъ выражаетъ сожалѣніе что не воспользовался предложеніемъ дворянства. «Какой-то червякъ, онъ говоритъ, грызетъ честолюбіе. Я уже успѣлъ замѣтить людей которые больше уважали должность, нежели собственно человѣка.» Щекотливость честолюбія доходила у нашего героя до мелочей. Не мало огорченія причинило ему то что ему пришлось позже другихъ получить медаль за Отечественную войну. Но благодѣтельный геній, въ лицѣ губернатора, не забывалъ его. Губернаторъ предложилъ ему мѣсто солянаго пристава въ Самарѣ, съ жалованьемъ 600 руб. въ годъ. Начальникомъ Солянаго Правленія (или «Защиты») былъ въ это время уже извѣстный намъ Г. Н. Струковъ, давнишній пріятель Второва, оставившій военную службу. Предложеніе это было непріятно Струкову, который прочилъ на это мѣсто своего кандидата; но дѣлать было нечего, и въ началѣ іюня Второвъ уже занялъ это мѣсто. Новая должность давала ему много досуга: по крайней мѣрѣ, все лѣто 1816 онъ провелъ въ разъѣздахъ. Онъ не разъ былъ въ Катериновкѣ и Кротовкѣ и ѣздилъ на Сергіевскія сѣрныя воды. Эта поѣздка доставила ему новыя знакомства, напримѣръ, съ барономъ Криднеромъ, владѣльцемъ Царевщины, симбирскимъ помѣщикомъ, Георгіевскимъ (Иван. Вас.), докторомъ медицины изъ Москвы, Бергомъ и Мейснеромъ, племянниками Криднера, дерлтскими студентами, перешедшими въ Казанскій университетъ, для усовершенствованія себя въ русскомъ языкѣ; въ это же время онъ увидѣлся и со старыми пріятелями, симбирскими, казанскими и даже московскими: Пановыми, Чемезовыми (отцомъ и братомъ А. В. Пановой), Мельгуновыми. Бывшій старый пріятель, Г. Н. Струковъ, сдѣлавшись ближайшимъ начальникомъ, тотчасъ началъ «отталкивать» отъ себя нашего героя, будто бы, «надменностію начальническаго тона»; впрочемъ, отношенія ихъ никогда не доходили до разрыва и всегда оставались пріязненными. Струковъ, Трубниковъ (Яковъ Ульян.), Тамаринъ, Племянниковъ, Гусевъ и Шмаковъ составляли кружокъ съ которымъ дѣлилъ свои досуги Второвъ; всѣ эти лица были его сослуживцами. Но соляная служба, по роду дѣятельности, менѣе всего могла занимать Второва, по крайней мѣрѣ, онъ сталъ хандрить больше прежняго. Такія вещи какъ малый чинъ и неполученіе медали приводили его въ отчаяніе. «Для чего честность и состраданіе? спрашиваетъ онъ: я былъ судьею, городничимъ, имѣлъ случаи обогатиться и купить чины. Теперь меня же называютъ дуракомъ, пренебрегаютъ малый чинъ мой, и правительство поддерживаетъ сіе мнѣніе…. Натура безмолвствуетъ! Богъ…. сіе непостижимое существо, съ коего берутъ примѣръ цари и правители, ужели Онъ соглашается съ мнѣніемъ людей и правительства? Нѣтъ, Онъ справедливъ, хотя на землѣ царствуетъ несправедливость.» Но такія тирады, какъ мы видѣли, вырывались у Второва лишь въ минуту размышленій, когда онъ предавался своей философіи; свою хандру герой нашъ попрежнему разгонялъ поѣздками, въ особенности занимательными для него путешествіями въ Симбирскъ и Казань. Въ послѣдній городъ онъ ѣздилъ и въ 1817 году, гдѣ къ прежнимъ присоединилъ новыя знакомства, какъ-то: архіерея Амвросія, губернатора графа Толстаго и коменданта барона Пирха (Альбертъ Карловичъ).[87] Сообщество Анны Васильевны Пановой, попрежнему, доставляло ему душевную отраду. Тяжкая болѣзнь посѣтила его въ концѣ этого года, онъ былъ близокъ къ смерти. Для Симбирской губерніи 1817 годъ ознаменовался важнымъ событіемъ: вмѣсто Дубенскаго, назначенъ былъ въ эту губернію новый губернаторъ, знаменитый Магницкій (Михаилъ Леонтьевичъ), переведенный изъ Воронежа, гдѣ онъ былъ вице-губернаторомъ. Слухи о новомъ губернаторѣ, на первыхъ порахъ его дѣятельности, были самые противорѣчивые; одни его бранили, другіе не скупились на похвалы. Въ то время извѣстность Магницкаго была еще безъ пятенъ, а во мнѣніи нѣкоторыхъ, къ числу которыхъ принадлежалъ и Второвъ, онъ, какъ другъ Сперанскаго, какъ жертва клеветы, еще много выигрывалъ. На первыхъ порахъ онъ обнаружилъ свою дѣятельность нѣкоторыми либеральными выходками въ пользу помѣщичьихъ крестьянъ (напримѣръ въ деревнѣ Головкиной, у М. М. Наумова, гдѣ, по словамъ его, онъ нашелъ желѣзную шапку «для истязанія» въ 16 фунтовъ, или, какъ утверждали очевидцы, старыя заброшенныя орудія пытокъ, валявшіяся въ подвалахъ). Потомъ онъ круто повернулъ въ противоположную сторону; сталъ ухаживать за святошами и юродивыми и началъ распространять по губерніи комитеты Библейскаго Общества, въ чемъ онъ обнаружилъ особенную ревность. Отношенія Второва къ Магницкому завязались по поводу исторіи о злополучной медали, которую не давали нашему герою, за нахожденіе его подъ судомъ по какому-то неважному дѣлу. Свиданіе ихъ происходило въ мартѣ 1818 года въ Симбирскѣ, а знакомство состоялось при посредствѣ симбирскаго полицеймейстера Андреева (Еф. Ѳед.). Принадлежность Второва къ Библейскому Обществу очень много помогла ему въ сближеніи съ губернаторомъ, хотя эта принадлежность была импровизованная, состоявшаяся лишь наканунѣ свиданія. Въ Общество привлекъ Второва полицеймейстеръ Андреевъ, ревностный агентъ его ex-officio, кажется тотъ самый который служилъ прежде въ уголовной палатѣ. Какая же цѣль этого Общества? спросилъ Второвъ Андреева. «Можно ли Ивану Алексѣевичу спрашивать у меня объ этомъ!» воскликнулъ пропагандистъ-полицеймейстеръ: «я бы долженъ спросить его.» Но, несмотря на эту оговорку, онъ началъ съ Жаромъ говорить о пользѣ Общества, превозносилъ похвалами губернатора, какъ христіанина и ревностнаго его члена, и показывалъ Второву переводъ Магницкаго Флери и какое-то его сочиненіе въ рукописи. Второвъ подписалъ единовременно 10 руб. и такимъ образомъ сталъ «благотворителемъ» Общества. Магницкій принялъ его очень любезно и обѣщалъ исполнить его прсьбу, сказавъ: «Будьте увѣрены что библейскіе члены всегда будутъ помогать другъ другу». Просьба (о медали), дѣйствительно, была исполнена въ концѣ апрѣля. Но членомъ Библейскаго Общества Второвъ былъ плохимъ и краснорѣчіе полицеймейстера мало на него подѣйствовало, хотя въ докладной запискѣ къ Магницкому онъ воспользовался терминологіей Общества, называя губернатора «человѣкомъ просвѣщеннымъ и христіаниномъ», который, какъ таковой, долженъ оказать «всю справедливость подобному себѣ человѣку и христіанину». Болѣе искреннимъ образомъ, чѣмъ полицеймейстеръ, трудился надъ обращеніемъ Второва уже извѣстный намъ графъ В. А. Толстой. По словамъ Второва, у нихъ были долгіе и оживленные споры, о Библейскомъ Обществѣ и христіанствѣ, за и противъ (pour et contre)". Андреевъ и Толстой надѣлили Второва изданіями Общества и убѣдили его сдѣлаться постояннымъ членомъ, съ ежегоднымъ взносомъ по пяти рублей. Не безъ вліянія, конечно, Магницкаго, въ концѣ апрѣля 1818 года былъ открытъ въ Самарѣ Комитетъ Сотоварищества Симбирскаго Отдѣла, въ которомъ предсѣдателемъ былъ избранъ Г. Н. Струковъ, а секретаремъ И. А. Второвъ; но послѣдній менѣе чѣмъ черезъ годъ сложилъ съ себя эту должность. Изъ членовъ Самарскаго отдѣла Иванъ Алексѣевичъ упоминаетъ еще о баронѣ Крюднерѣ, писавшемъ для засѣданій рѣчи на нѣмецкомъ языкѣ. Повторяемъ, Второвъ былъ самымъ индифферентнымъ членомъ Библейскаго Общества, и тѣмъ болѣе охладѣвалъ къ нему, чѣмъ болѣе сталъ замѣчать обскурантныя стремленія. Ненависть свою къ обскурантизму герой нашъ заявляетъ самымъ рѣшительнымъ образомъ въ слѣдующей замѣткѣ, 12го мая 1818 года:
«Удивительную статью читалъ я въ московскихъ газетахъ одного изъ симбирскихъ членовъ Библейскаго Общества, злаго фанатика, о Истребленіи книгъ несообразныхъ съ Св. Писаніемъ и прекрасный отвѣтъ на сіе министра князя Голицына. Много судили мы о семъ новомъ явленіи. Предвѣщали инквизицію и крестовые походы… но Богъ милостивъ! Какія книги сожжены симъ фанатикомъ! На разрушеніе Лиссабона, Естественный Законъ, Принцесса Вавилонская, Задигъ, Кандидъ, Человѣкъ въ 40 талеровъ, Посланіе къ слугамъ моимъ Ванькѣ и Петрушкѣ, О неравенствѣ людей, Исповѣдь Савоярда, Мудрецъ, именуемый Энни и пр.[88]
Въ 1818 году въ семьѣ Второвыхъ и въ кругу ихъ родныхъ произошли важныя перемѣны. Въ этомъ году родился у нихъ сынъ Николай, герой второй части нашей хроники; старшая ихъ дочь, Катенька, уже озабочивала своихъ родителей необходимостію обученія. Старушка Пяткина (Лизавета Леонтьевна) умерла въ концѣ января; сынъ ея, Василій Гавриловичъ, наградилъ деньгами и вещами ея прислугу, а нѣкоторыхъ отпустилъ на волю. Въ семействѣ Мильковичей также произошли большія перемѣны. Одна сестра Марьи Васильевны, Ф. В. Плотникова, въ это время умерла; Дарья вышла замужъ за Дзичканца (Венедикта Андреевича), Наталья — за лѣкаря Смирнитскаго (Ивана Ивановича). Старое старилось, молодое росло: состарилась и смирилась неугомонная Катерина Ѳедотовна; возмужали и ея сыновья, Сергѣй и Николай Васильевичи, Послѣдній учился (1813—1815) въ Казанскомъ университетѣ и по окончаніи курса отправился съ Пяткинымъ въ армію, но прослужилъ всего три года и въ это время уже возвратился къ домашнимъ пенатамъ. Можно предполагать что экономическое положеніе Мильковичей было далеко не блестяще. Братья, при посредствѣ Второва, полюбовно раздѣлились, но между сестрами по этому поводу произошелъ разладъ, не имѣвшій, впрочемъ, никакихъ дурныхъ послѣдствій. Второвы въ кругу этого обширнаго родства начинаютъ теперь играть первую роль. Иванъ Алексѣевичъ становится теперь старшимъ въ родѣ: въ его совѣтѣ нуждаются всѣ, а потому-то всѣ члены рода, не исключая и Катерины Ѳедотовны, къ нему часто обращаются; но, кажется, самыя дружелюбныя отношенія онъ сохранялъ съ братьями Марьи Васильевны, которые почти безпрестанно бывали въ домѣ Второвыхъ. Въ 1818 году Иванъ Алексѣевичъ принялся за литературную обработку своего путешествія въ Москву и Петербургъ, мысль о которой занимала его очень долго; къ сожалѣнію онъ отдѣлалъ только одну половину (путешествіе въ Москву), съ которою уже познакомились читатели нашей хроники, изъ III и IV главъ этой части. Въ томъ же году Второву предстояла новая перемѣна службы, такъ какъ Соляное Правленіе переводилось въ Илецкую Защиту. Послѣднее распоряженіе болѣе всего сокрушало Струкова. Онъ обжился въ Самарѣ и игралъ въ ней первую роль, какъ крупный чиновникъ и откупщикъ, къ которому почтительно относились сами губернаторы, но дѣла котораго были запутаны отъ неудачъ по винному откупу и отъ долговъ. Обширный кругъ знакомствъ Второва, распространявшійся съ каждымъ годомъ, въ 1818 году увеличился новыми лицами, какъ: князь Баратаевъ (Мих. Петр.), Обуховъ (Евг. Львов.), Лопатинъ (Григ. Никит.), Энгель (Ѳед. Ив.) и нѣкоторые другіе, которыхъ онъ зналъ прежде, но съ которыми пришлось ему ближе сойтись теперь. Почти всѣ они, на первыхъ порахъ, до перваго столкновенія на дѣлѣ, оказывались „людьми прекрасными, добрыми, умными и чувствительными“.
Дѣти составляли главный предметъ размышленій Ивана Алексѣевича. Ихъ будущность его тревожила; изъ-за нихъ онъ волновался отъ своихъ служебныхъ неудачъ. Рожденіе сына увеличивало если не заботы, то размышленія, или тоскливость; но дочь, Катенька, требовала уже заботъ дѣйствительныхъ: пришла пора ее учить. Какъ человѣкъ, по своему времени, просвѣщенный, Второвъ хотѣлъ дать своимъ дѣтямъ лучшее образованіе, чѣмъ то которое онъ пріобрѣлъ самъ. Въ Самарѣ открылся было какой-то пансіонъ, устроенный двумя Француженками, „мадамой“ и „мамзелью“. Въ этотъ пансіонъ поступила Катенька; но пансіонъ почему-то разстроился. Тогда Второвъ рѣшился отвезти дѣвочку въ свою любимую Казань, побывать въ которой онъ всегда былъ не прочь. Онъ отправился въ путь 2го мая 1819 года, а прибылъ въ Казань только 8го числа. Обиліе досуга, несмотря на то что Струковъ уѣхалъ въ Петербургъ, давало Второву полную возможность прохлаждаться какъ въ продолженіе пути, такъ и во время пребыванія своего въ столицѣ русскаго востока. Здѣсь кстати сказать объ образѣ его путешествія, которому онъ оставался всегда вѣренъ. Поѣхалъ онъ на Катериновку, гдѣ провелъ сутки. Катериновка была теперь резиденціей старшаго Мильковича, куда обыкновенно съѣзжались всѣ родные. Изъ Катериновки вплоть до самой Казани Второвъ колесилъ справа налѣво и обратно, по разнымъ селамъ и деревнямъ, не миновалъ ни одного помѣщика, знакомаго и незнакомаго, которые съ охотою и радушіемъ предлагали нашимъ путникамъ щедрое угощеніе. Такъ, по выѣздѣ изъ Самары, они заѣхали къ Балахонцеву, сына котораго, обучавшагося въ Казани, взяли съ собою. Изъ Катериновки они заѣзжали въ деревню Кобельму, къ Борисову (Ѳед. Давид.), а оттуда въ село Мошинки, къ Аверкіеву и Мошинскому. Отъ нихъ ѣхали всю ночь, а утромъ (5го мая) остановились въ Мелекенскомъ заводѣ у управляющаго Хлуднева (Ивана Гурьев.), человѣка совсѣмъ незнакомаго. Тутъ они обѣдали въ обществѣ такихъ же незнакомцевъ, князя Волховскаго (Якова Ник.) и Батурина (Ивана Осил.). Пробыли здѣсь до вечера, ночью опять ѣхали до села Никольскаго, куда прибыли на другой день рано утромъ. Въ Никольскомъ они пробыли цѣлый день у Хвостовыхъ (Ѳед. Ив. и Тат. Андр.) и Чуфаровскихъ (Христ. и Пав. Васильевичи), проводя время въ прогулкахъ, бесѣдахъ и въ карточной игрѣ, въ вистъ и бостонъ. Въ эту пору своей жизни Второвъ много игралъ въ карты и проигрывалъ большіе куши. Изъ Никольскаго, вмѣстѣ съ Хвостовымъ, утромъ 7го мая наши самарскіе путешественники отправились въ Юркули, къ Наумову (Пав. Мих.). Этого послѣдняго они не застали дома, что однакоже не помѣшало имъ пообѣдать въ его домѣ. Изъ Юркулей они поѣхали въ другое Никольское, имѣніе Молоствова (Христоф. Льв.), у котораго нашли чуть не весь его родъ-племя и который продержалъ ихъ до полуночи, Богъ знаетъ какъ обрадовавшись пріѣзду неожиданныхъ гостей. Онъ не только накормилъ ихъ до отвалу, но и отправилъ на своихъ лошадяхъ до слѣдующей по пути своей же деревни Измери, или Христофоровки.[89] Въ суровомъ климатѣ русскаго востока май рѣдко бываетъ „улыбающимся“ весеннимъ мѣсяцемъ; по крайней мѣрѣ теперь, когда нашъ самарскій философъ странствовалъ съ своею маленькою дочкой, дождь пойти не переставалъ и дорога обращалась въ море грязи, въ которой тонули лошади и ломался экипажъ, русская классическая бричка. Бѣдная дѣвочка должна была набраться не малыхъ страховъ во время такихъ ночныхъ переѣздовъ, какъ до Измери и отъ этого села до перевоза на Камѣ, когда не разъ опрокидывался и ломался экипажъ, получали ушибы и ломали члены „люди“, а „господа“, въ обжиданіи помощи, стояли по колѣно въ грязи на одномъ мѣстѣ и дрожали, продуваемые холоднымъ вѣтромъ! Разливами Камы, на дощаникѣ, ѣхали они 20 верстъ, до села Епанчина, гдѣ какой-то добродѣтельный Татаринъ, Махмудъ Максютовъ, угощалъ ихъ чаемъ и досталъ имъ двѣ пары лошадей, на которыхъ они и прибрели къ вечеру 8го мая въ Казань. Такъ-то назадъ тому пятьдесятъ лѣтъ путешествовалъ русскій человѣкъ по своей родинѣ.
Въ Казани пробылъ Второвъ три недѣли и жилъ все это время на квартирѣ сестры своей А. А. Ефебовской. Въ Казани нашъ герой оживалъ и молодѣлъ: здѣсь былъ университетъ, обширный кругъ знакомства, старинныя дорогія для него связи и отношенія; здѣсь жила Анна Васильевна На» нова, предметъ его восторженныхъ удивленій; здѣсь жили ея отецъ, Василій Ивановичъ, и братъ Николай Васильевичъ, уже семейный, особыми домами. Здѣсь онъ опять очутился въ кругу Юшковыхъ, Булыгиныхъ, Геркеныхъ, Мусина-Пушкина, гр. И. А. Толстаго и Салтыкова (Мих. Александ.), попечителя учебнаго округа, съ которымъ познакомился, кажется, раньше. Дома Чемезовыхъ и Пановыхъ принадлежали къ первымъ въ Казани по богатству и роскоши: въ нѣкоторомъ родѣ это были дворцы, окруженные обширными садами, украшенные статуями, гротами и затѣйливыми бесѣдками. Большой шумный городъ съ такими чудесами и съ оригинальною, полу-татарскою, полу-московскою физіономіей пріятно поразилъ дѣтскую фантазію Катеньки; отецъ и тетка не жалѣли времени на то чтобы познакомить ее съ казанскими достопримѣчательностями, начиная отъ Кремля и Сюнбековой башни до Арскаго Поля и Швейцаріи. Для всего низоваго Поволжья Казань была въ ту пору истинною столицей, по крайней мѣрѣ въ образовательномъ отношеніи. Кромѣ университета и гимназіи, здѣсь были пансіоны, мужскіе и женскіе; по крайней мѣрѣ, объ одномъ мужскомъ (Лейтера), въ которомъ учились дѣти Н. Л. Хардина, упоминаетъ Второвъ въ своихъ запискахъ.[90] женскихъ пансіоновъ было два: «мадамы» Пото и «мадамы» Юнгвалѣдъ. Между ними надобно было сдѣлать выборъ, чѣмъ и занялся отецъ Катеньки. Пото, женщина за 50 лѣтъ, была бойкая и наглая Француженка, ненавидѣвшая свою соперницу и распускавшая о ней по городу самые нелѣпые и оскорбительные слухи. Благодаря ли такому злословію, или чему другому, высшее казанское общество предпочитало ея пансіонъ и съ охотою отдавало въ него своихъ дочерей, что давало поводъ тщеславной Француженкѣ говорить что у Юнгвальдъ учатся дѣти только «низкихъ» людей. Эта послѣдняя была еще молодая, лѣтъ 30, особа, должно-быть нѣмецкаго происхожденія, съ кроткою и привлекательною физіономіей. Добродушіе ея простиралось до того что на вопросы о злословившей ея соперницѣ она отвѣчала незнаніемъ и незнакомствомъ съ нею. Иванъ Алексѣевичъ былъ пораженъ такою порядочностью этой женщины, а потому и рѣшился, вопреки общему мнѣнію своихъ казанскихъ знакомыхъ, отдать ей на воспитаніе свою дочь. Одна Анна Васильевна была не противъ такого рѣшенія. Итакъ, Катенька поступила въ пансіонъ гжи Юнгвальдъ, и обстоятельства при которыхъ это случилось, то-есть разоблаченіе Второвымъ и Пановою продѣлокъ Пото, высоко подняли ея кредитъ въ ущербъ ея соперницѣ.
Въ это пребываніе въ Казани Второву пришлось присутствовать въ засѣданіи Библейскаго Общества, бывшемъ въ Дворянскомъ Собраніи. Здѣсь были: архіерей Амвросій, какой-то архимандритъ, протоіерей Герасимовъ, губернаторъ, Перелешинъ, Трескинъ, Фуксъ, Лебедевъ, Киселевъ и нѣкоторые другіе. Не разъ онъ былъ изъ университетѣ, для обозрѣнія и для слушанія лекцій. 12го мая осматривалъ Казанскій университетъ знаменитый Сперанскій, сопутствуемый Пейеромъ (Францъ Иван.) и нѣсколькими молодыми людьми.[91] Его провожали профессора: Солнцевъ, Фуксъ, Кондыревъ, баронъ Врангель и Лобачевскій. Не мало было и любопытныхъ, въ числѣ которыхъ находился Второвъ съ своимъ зятемъ Ефебовскимъ. Болѣе трехъ часовъ употребилъ Сперанскій на обозрѣніе университета и всѣхъ очаровалъ своею любезностью и «пріятною рѣчью». Изъ профессорскихъ лекцій Второвъ слушалъ: у Кондырева, о коммерціи въ Россіи, и у Срезневскаго, о философіи; послѣдній опровергалъ Кондильяка[92]. Кондыревъ былъ университетскимъ библіотекаремъ; это обстоятельство сблизило его со Второвымъ, тѣмъ болѣе что тогда въ университетскихъ библіотекахъ продавались книги. Герой нашъ не оставилъ безъ вниманія и Казанской гимназіи, одной изъ древнѣйшихъ въ Россіи: онъ былъ тамъ на урокахъ и на экзаменѣ по французскому языку. На этотъ разъ Второву пришлось видѣть и казанскія подземныя древности, раскопанныя могилы, цѣлые и распавшіеся гробы съ человѣческими костями. Эти раскопки находились посрединѣ самаго города и были дѣломъ простаго случая, при постройкѣ памятника на могилѣ воиновъ павшихъ при взятіи Казани, и при переносѣ колокольни на Воскресенской улицѣ, выдавшейся изъ-за линіи домовъ. Всякій разъ Казань возбуждала въ нашемъ героѣ историческія воспоминанія, и мрачная фигура Іоанна Грознаго живо представлялась его воображенію. Посѣтилъ онъ и окрестности Казани, какъ напримѣръ, Зилантьевъ монастырь, откуда любовался прелестною панорамой города. Но живое человѣческое общество болѣе всякихъ архаическихъ и ландшафтныхъ рѣдкостей его занимало. Число казанскихъ знакомыхъ Второва было почти несчетно; каждый разъ къ старымъ прибавлялись новые. Чаще другихъ онъ бывалъ, кромѣ Чемезовыхъ и Пановыхъ, у Фукса, Чернышева, Пустобоярова (Александра Дмитріевича), Балохонцевой (Мар. Захар.), у Булыгиной (Варв. Алекс.), Лазарева (Вас. Петр.), у Реслейна[93]. Простившись съ сестрой и дочерью, обливавшимися слезами и раздиравшими его сердце рыданіями, Иванъ Алексѣевичъ выѣдалъ изъ Казани 29го мая и совершалъ свой обратный путь до Самары цѣлыхъ десять дней. Онъ ѣхалъ на Ставрополь и Катериновку. Способъ путешествія былъ тотъ же, тѣ же остановки и угощенія, та же страсть къ новымъ знакомствамъ.
По возвращеніи въ Самару Второвъ погрузился въ прежнее бездѣлье и въ прежнія меланхолическія размышленія. Возня съ солью и переписка по этой части, естественно, не могли его занимать; кромѣ картъ, другихъ развлеченій не было; читалъ онъ попрежнему съ большою охотой и даже имѣлъ сотоварища себѣ въ этого рода занятіяхъ, Шмакова (Алек. Иван.), но послѣдній, подобно Хардину, Постникову и другимъ, обнаруживавшимъ когда-то и какія-то стремленія къ умственной дѣятельности, на самомъ дѣлѣ ничѣмъ не отличался отъ заурядныхъ людей. Самъ Второвъ богатъ былъ только замыслами, но не исполненіемъ. Онъ собирался въ это время писать исторію своей жизни, въ поученіе сыну, и хотѣлъ собрать матеріалы нужные для подобнаго труда, никогда впрочемъ не увидавшаго свѣта. Главнымъ побужденіемъ къ этой работѣ были недовольство, неудовлетворенность жизнію и нѣкоторый родъ озлобленія на неудачи. На порогѣ старости, недовольный людьми, при всей своей общительности, при снисходительности своей критики, досадуя на перемѣны которыя онъ замѣчалъ въ нихъ съ лѣтами, досадуя за себя самого за то что въ нихъ ошибался, онъ началъ признаваться что у него теперь нѣтъ друзей кромѣ женщинъ. Признаніе въ устахъ почти пяти десятилѣтняго человѣка говорящее въ пользу тогдашняго женскаго поколѣнія. Такія мысли, безъ сомнѣнія, навѣяло на Второва пребываніе въ Самарѣ Анны Васильевны, прогостившей у него въ домѣ двѣ недѣли, по лѣту 1819. Пріѣздъ ея привлекъ въ домъ Второвыхъ толпы гостей, старыхъ и новыхъ знакомцевъ; къ числу послѣднихъ принадлежали два генерала: Жемчужниковъ (Аппол. Степ.) и Головнинъ (Вас. Дан.), оренбургскій комендантъ. По осени этого года Марья Васильевна ѣздила въ Казань съ сыномъ и дочерью, провѣдать Катеньку.
Долетали до самарской глуши темные слухи и о событіяхъ случавшихся въ это время въ противоположныхъ концахъ Россіи; такъ, въ половинѣ сентября, здѣсь сдѣлалась извѣстною Чугуевская исторія, случившаяся въ тамошнихъ военныхъ поселеніяхъ. Черезъ Самару прогоняли въ Сибирь десять уланъ, по словамъ которыхъ, виновниками всего происшествія были генералы Александровъ и Лисаневичъ. По ихъ словамъ, поселенскимъ солдатамъ за шесть лѣтъ не давали жалованья, отнимали у нихъ лошадей и вообще разоряли ихъ въ конецъ. Когда вспыхнуло возстаніе, то, при усмиреніи его, болѣе 800 человѣкъ заперли въ острогъ и болѣе 90 человѣкъ прогнали сквозь строй; изъ числа послѣднихъ умерло де 36 человѣкъ. Подобные же ужасы передавалъ въ Самарѣ сосланный въ Сибирь поручикъ Щербина, харьковскій помѣщикъ; его сослали, даже не дозволивъ проститься съ женою и дѣтьми. Заподозренныхъ въ возмущеніи наказывали безо всякаго суда и даже допроса. У бѣдныхъ помѣщиковъ насильно брали земли, выдавая за нихъ деньги по крѣпостямъ.[94] Семеновская исторія прошла по Самарѣ глухо, подробности ея остались неизвѣстны; но въ общемъ положеніе тогдашнихъ нашихъ дѣлъ было хорошо извѣстно и въ самарской глуши, по крайней мѣрѣ людямъ подобнымъ Второву. Вотъ что у послѣдняго записано подъ 5мъ октября 1820 года: «Третьяго дня, возвращаясь изъ Петербурга, Андрей Габриловичъ Ждановъ разказывалъ о грабительствѣ и несправедливостяхъ министровъ и подминистровъ. Боже мой! Къ чему все это идетъ? Никакого вниманія не обращаютъ на гражданскую часть. Неужели всей Имперіи надобно только стоять во фронтѣ съ ружьемъ и маршировать! Кровью обливается сердце, видя ужасный развратъ и несправедливость гражданскаго управленія. Кто же управляетъ? Невѣжды, грабители и эгоисты. На что ни посмотришь, всѣ выдумываютъ только какъ бы отнять у бѣдныхъ крестьянъ плоды трудовъ ихъ! Въ какомъ состояніи теперь выборы! Кто судитъ и рядитъ!.. Ежели есть еще у кого-нибудь и сколько-нибудь патріотизма, съ какою горестію долженъ тотъ видѣть, страдать и — терпѣть! Достоинство только въ богатствѣ и въ умѣньи маршировать.»
Въ концѣ 1822 года въ жизни И. А. Второва случилось довольно крупное событіе, вторая поѣздка его въ Москву и Петербургъ. Она вызвана была причинами о которыхъ скажемъ ниже, а между тѣмъ самарская его жизнь за послѣдніе три года (1820—1822) была пуста и безцвѣтна. Служебная его дѣятельность, какъ мы уже и замѣтила, ничѣмъ особеннымъ не проявлялась. Струковъ возвратился изъ Петербурга; но дѣда его нисколько не поправились: онъ былъ въ неоплатныхъ долгахъ; по этой, вѣроятно, причинѣ, отношенія его къ Ивану Алексѣевичу стали весьма неровны. Онъ-то былъ, попрежнему, добрымъ и любезнымъ начальникомъ, то «какъ злодѣй», хотя вина такой перемѣны заключалась не въ одномъ Струковѣ, но несомнѣнно и въ самомъ подчиненномъ, въ его непрактичности, можетъ-быть, въ неспособности къ подобнымъ занятіямъ. Изрѣдка и вскользь упоминаетъ Второвъ въ своихъ запискахъ о нѣкоторыхъ безпорядкахъ по соляному управленію, но не объясняетъ причинъ отъ кого они происходили, отъ начальника или же отъ его помощниковъ. Итакъ, служба тла кое-какъ, время убивалось на пустыя занятія и карты; но не рѣдко долгіе вечера и безсонныя напролетъ ночи проводилъ Второвъ самъ съ собою, въ тоскѣ и скукѣ, въ мучительномъ сознаніи неудачно протекшей жизни. Привычка усвоенная съ юности, раздвоиться, жить такъ-сказать двумя жизнями, увлекаться пустотою одной и вздыхать искренно и глубоко по другой, противоположной, росла и крѣпла въ немъ съ годами. Въ этомъ живомъ, общительномъ человѣкѣ, котораго зналъ почти цѣлый край (а не одна губернія), жилъ другой человѣкъ, никому неизвѣстный, недовольный, размышляющій, все критикующій". Въ двадцатыхъ годахъ текущаго столѣтія люди недовольные, люди отрицатели тогдашней русской дѣйствительности, какъ извѣстно, уже появились. Второвъ не принадлежалъ къ ихъ числу: онъ былъ представителемъ стараго поколѣнія людей первыхъ годовъ вѣка, въ которомъ впрочемъ уже таился зародышъ этого недовольства. Какъ увидимъ, были дѣйствительныя причины, а не одна праздная мечтательность, по которымъ герой нашъ имѣлъ основаніе считать себя несчастнымъ и мрачно смотрѣть на жизнь. Въ глазахъ людей онъ не рисовался подобнымъ воззрѣніемъ; его мизантропія проявлялась въ его внутренней, психической жизни, и была искренна, по крайней мѣрѣ въ особенно важные моменты его жизни. Къ числу послѣднихъ принадлежитъ рожденіе младшаго сына (въ августѣ 1821 года), прожившаго всего 9 мѣсяцевъ. Вотъ что у него записано въ дневникѣ по этому поводу: «Къ чему еще судьба произвела новое животное? Всемогущій Творецъ! Избавь дѣтей моихъ отъ подобныхъ чувствованій и моральныхъ скорбей какія испыталъ и испытываетъ отецъ ихъ, особливо при прекрасномъ нашемъ, управленіи, гдѣ столъ явно угнетаются добрые и честные, а торжествуютъ одни подлецы и злодѣи.»
Если что и было занимательнаго въ послѣдніе три года жизни нашего героя, предъ его вторичною поѣздкой въ столицы, такъ это обычныя его странствованія въ Ставрополь, Симбирскъ и Казань и его новыя знакомства. Конецъ двадцатаго и начало двадцать перваго года провелъ онъ опять въ Симбирскѣ и Казани; въ этотъ послѣдній городъ влекло его, независимо отъ указанныхъ причинъ, пребываніе дочери. Въ Казани онъ остановился сначала въ домѣ сестры, Ефебовской, но потомъ переѣхалъ къ Пановой, жившей въ домѣ отца на Арскомъ Полѣ. На другой день послѣ этого переѣзда онъ до глубины души былъ обрадованъ сценою, окончившею романъ, начатый четырнадцать лѣтъ тому назадъ. «Утромъ часу въ двѣнадцатомъ, говорилъ онъ, сказываютъ мнѣ что въ залѣ какой-то господинъ съ дамою спрашиваютъ меня и желаютъ видѣться. Я выхожу къ нимъ; вижу прекрасную женщину и среднихъ лѣтъ мущину мнѣ незнакомыхъ. Это была Елизавета Филипповна, она выросла и похорошѣла; а мущина — ея мужъ, Яковъ Петровичъ Песковъ, который въ Казани исправлялъ должность губернскаго землемѣра. Они оба пришли благодарить меня за участіе въ несчастномъ ея дѣтствѣ и ходатайства объ улучшеніи судьбы ея. Всѣ мы трое плакали, и эти слезы, непритворныя, отъ искренняго чувства происходящія, были для меня лучшею наградой за доброе дѣло.» Въ эту поѣздку Второвъ сблизился съ проживавшею тогда въ Казани поэтессою Наумовой (Анна Александровна), сестрою кн. Хованской, съ которою онъ, вѣроятно, былъ знакомъ раньше и которая была уже извѣстна своею книжкою стихотвореній подъ названіемъ: Уединенная Муза Закамскихъ Бреговъ (Москва, 1819). Въ эту пору въ Казани издавался Казанскій Вѣстникъ (1821—1824 годовъ, 9 книгъ), который, казалось бы, долженъ былъ оживить мѣстную литературу; но Казанскій университетъ и учебный округъ уже были въ это время подъ тяжелымъ гнетомъ Магницкаго (1819—1826). Этотъ фанатикъ, разгромившій университетъ и создавшій систему преподаванія на «началахъ Священнаго Союза», обратилъ Вѣстникъ въ духовный журналъ съ ультрамонтанскимъ направленіемъ и безпощадно преслѣдовалъ малѣйшее проявленіе свободной мысли. Но все это нисколько не мѣшало обычному теченію жизни, поэтому Святки 1820—1821 годовъ въ Казани проходили очень весело: баламъ и вечерамъ не было конца. Пребываніе въ Казани сенаторовъ, графа Санти и Кушнокова, способствовало къ такому оживленію. Второвъ бывалъ вездѣ, гдѣ успѣвалъ, возилъ съ собою и дочь, такъ какъ въ казанскомъ обществѣ и дѣти принимали участіе въ вечернихъ собраніяхъ. Изъ казанскихъ собраній этого года замѣчательны: балъ у Геркеныхъ и маскарадъ въ Дворянскомъ Собраніи, гдѣ публики собралось болѣе восьмисотъ человѣкъ. У Геркеныхъ былъ также маскарадъ, но дѣтскій. Оригинальны были танцы. Нѣкто дѣвица Штейнъ восхищала публику какимъ-то танцемъ съ шалью; одинъ мальчикъ, сынъ какого-то учителя, плясалъ по-цыгански; хозяйскія дочери дѣлали то же подъ звуки пѣсни: «По улицѣ мостовой», послѣ ужина танцовали гроссъ-фатеръ «всѣ старики, говоритъ Второвъ, бѣсились въ танцахъ». Въ слѣдующую поѣздку въ Казань, въ маѣ 1821 года, Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ казанскимъ губернаторомъ Ниловымъ (Петръ Андреевичъ)[95] и его женой Прасковьей Михайловной, урожденной Бакуниной. Ниловъ стоялъ въ домѣ В. И. Чемезова; Анна Васильевна въ это время жила въ Петербургѣ, братъ ея Николай Васильевичъ въ домѣ отца. Второвъ явился къ Чемезовымъ въ день Троицы и нашелъ въ ихъ великолѣпномъ саду необычайное зрѣлище, толпы гостей, почти все дворянство и звать, приглашенныя губернаторомъ по случаю дня его рожденія. Прасковья Михайловна Нилова занималась литературой, то-есть писала стихи, по словамъ Второва это была необыкновенная женщина, «по ловкости, уму, свѣдѣніямъ и учености», и къ тому же очень остроумная и большая насмѣшница: отъ нея особенно доставалось профессору Фуксу, надъ которымъ она Жестоко трунила по поводу его свадьбы. Устройство праздника въ саду было дѣломъ Прасковьи Михайловны. Въ большой аллеѣ сада предъ китайскою бесѣдкой была раскинута палатка съ надписью трактиръ. Предъ палаткой настланъ былъ большой досчатый помостъ для танцевъ. Нѣсколько молодыхъ женщинъ были одѣты крестьянскими дѣвушками, нѣсколько кавалеровъ кондитерами и половыми. Эти замаскированные слуги разносили остальнымъ гостямъ чай, мороженое, аршадъ, лимонадъ, апельсины и разныя сласти. Съ одной стороны помоста стояли музыканты, съ другой, пѣсенники. Послѣдніе пѣли стихи сочиненные хозяйкою праздника въ честь своего супруга. Тайны открыла тогдашняя львица казанскаго общества, красавица собой, полицеймейстерта и полковница Станъ, урожденная Анненская;онъ привела въ восторгъ всю публику своею пляской подъ звука русской пѣсни: «Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту». Танцы продолжались до глубокой ночи. Садъ былъ иллюминованъ плошками и фонарями, праздникъ завершился фейерверкомъ Второвъ нѣсколько разъ встрѣчался съ Ниловой у Чемезовыхъ, встрѣчался и съ ея мужемъ, но этими встрѣчами и ограничилось ихъ знакомство. Въ своихъ позднѣйшихъ воспоминаніяхъ о Казани герой нашъ совсѣмъ забылъ о Ниловыхъ, но мы не можемъ ограничиться одною выше приведенною сценой изъ его разказовъ, потому что Прасковья Михайловна принадлежала къ числу замѣчательныхъ женщинъ своей эпохи. Ниловы были тамбовскіе помѣщики, знакомые Державину, бывшему, какъ извѣстно, губернаторомъ въ Тамбовѣ. Мать Петра Андреевича, Елизавета Корниловна, занималась литературой и была извѣстная въ свое время переводчица. До назначенія въ Казань, Петръ Андреевичъ былъ губернаторомъ въ Тамбовѣ и находился тамъ во время достопамятнаго 1812 года, отличаясь такимъ же отношеніемъ къ плѣннымъ Наполеоновской арміи, какъ и герой нашей хроники, съ тою лишь разницей что тамбовскій губернаторъ, къ тому же и родственникъ фельдмаршала Кутузова, не имѣлъ причинъ ими стѣсняться, и ради ихъ ни съ кѣмъ не полемизировалъ. Прасковья Михайловна, какъ сказано, урожденная Бакунина, была двоюродною Пестрой Дарья Алексѣевны Дьяковой, второй жены Державина, въ домѣ котораго она жила до замужества и нѣкоторое время по выходѣ замужъ. Знаменитый поэтъ посвятилъ ей стихотвореніе подъ названіемъ: Парашѣ, написанное въ 1798 году, за годъ до свадьбы, и начинающееся слѣдующимъ куплетомъ:
Бѣлокурая Параша,
Сребророзова лицомъ,
Коей мало въ свѣтѣ краше
Взоромъ, сердцемъ и умомъ! (*)
(*) Сочиненія Державина, Я. К. Грота. T. II, стр. 184—186.
представляющимъ весьма правдивую ея характеристику. Поэтъ Батюшковъ, коротко знакомый съ Ниловыми, увлекался Прасковьей Михайловной и вотъ въ какихъ выраженіяхъ отзывался о ней въ одномъ изъ своихъ писемъ: «Нилова…. которая, которую… ее опасно видѣть!»[96] Но Батюшкова и его современниковъ привлекало къ Ниловой не одно ея «сребророзовое лицо», мѣнявшееся и увядавшее съ годами, но ея высокій умъ и сильный характеръ, соединенный съ необыкновенною добротой сердца. Намъ неизвѣстно гдѣ жили Ниловы по выѣздѣ изъ Казани. Кажется въ этомъ городѣ окончилось служебное поприще Петра Андреевича, но самостоятельная и притомъ весьма крупная общественная дѣятельность его супруги началась гораздо позже, въ концѣ тридцатыхъ годовъ, въ Кіевѣ, въ званіи первой директриссы и основательницы тамошняго Института Благородныхъ Дѣвицъ. Въ этомъ званіи она находилась шестнадцать лѣтъ, почти до самой смерти своей, воспослѣдовавшей въ Москвѣ въ 1853 году. По разказамъ лицъ коротко ее знавшихъ, всѣ поступки и дѣйствія Ниловой обнаруживали прямоту ея души и теплое, любящее сердце, привлекавшіе къ ней всѣхъ ея воспитанницъ. "Это былъ самый открытый и благородный характеръ, всегда и во всемъ соблюдающій самую строгую правду и дѣйствующій неуклонно и послѣдовательно, направляя всѣхъ и каждаго къ добру и благу ввѣреннаго ей заведенія. "Ниловой пришлось дѣйствовать въ Кіевѣ одновременно съ Дмитріемъ Гавриловичемъ Бибиковымъ, генералъ-губернаторомъ юго-западнаго края, облеченнымъ почти неограниченною властью отъ покойнаго государя. Предъ этимъ энергическимъ человѣкомъ все преклонялось и всѣ его трепетали, кромѣ Ниловой, дѣйствовавшей самостоятельно и смѣло на глазахъ тяготѣвшей надъ нею всесильной власти. Однажды при посѣщеніи Бибиковымъ Института, между нимъ и директриссой произошелъ слѣдующій разговоръ (владѣя въ совершенствѣ языками французскимъ и англійскимъ, Нилова иначе не говорила въ Кіевѣ какъ по-русски).
— Странное дѣло, сказалъ Бибиковъ, — всѣ три губерніи привыкли повиноваться моей волѣ и всѣ, какъ мнѣ кажется, меня слушаютъ и многіе боятся. Одна Mme Нилова дѣлаетъ исключеніе и, кажется, вовсе меня не боится. Не правда ли, Прасковья Михайловна, — прибавилъ онъ со свойственною ему любезностью: — вѣдь вы вовсе меня не боитесь?…
— Нисколько, генералъ, отвѣчала Нилова очень твердо. — Да и чего мнѣ васъ бояться? — продолжала она. — вѣдь я не чиновникъ и даже не мущина. Ну а что вы сдѣлаете со старою бабой, да и охота ли вамъ съ нею возиться! У васъ вѣдь много дѣлъ ловажнѣе этого.
Къ характеристикѣ Ниловой можно прибавить еще слѣдующую черту. Въ послѣднія пять лѣтъ пребыванія своего въ Кіевѣ она страдала ракомъ въ груди. Несмотря на то что ее окружали врачебныя знаменитости университетскаго города, никто не зналъ о ея страшномъ недугѣ. Выраженіе лица ея было всегда веселое и спокойное; дѣло объяснилось только по переѣздѣ въ Москву, гдѣ она вскорѣ и умерла отъ рака.[97]
Въ эту поѣздку въ Казань Второвъ взялъ изъ пансіона Юнгвальдъ свою старшую дочь; но несмотря на достоинствъ «мадамы», дѣвочка, какъ увидимъ ниже, ничего не вынесла изъ этой школы, кромѣ поверхностнаго знанія французскаго языка. Не говоримъ о новыхъ знакомыхъ Второва, казанскихъ и симбирскихъ, такъ какъ онъ заносилъ въ свой дневникъ почти одни имена; но кажется и знакомиться ему было болѣе уже не съ кѣмъ: чиновная и земельная аристократія двухъ губернскихъ городовъ и университетская корпорація уже давно считали его своимъ человѣкомъ. Однакоже пора о которой идетъ рѣчь была переходною въ жизни нашего героя: отсюда начинаетъ онъ спускаться къ своему закату; отсюда начинается долгій старческій періодъ его жизни. Въ Симбирскѣ, съ конца 1822 года, на мѣсто Магницкаго былъ назначенъ новый губернаторъ, Лукьяновичъ (Андрей Ѳедор.), съ которымъ Второвъ поспѣшилъ познакомиться и котораго онъ очень хвалитъ. Охотно знакомился онъ и съ другими не такъ высоко поставленными лицами; но кажется побужденіями къ знакомствамъ теперь начинаетъ являться простое желаніе какъ-нибудь убить время, а не тревоги работающей мысли, какъ въ былое время. Если Казанскій университетъ, подъ управленіемъ Магницкаго, не проявлялъ никакой умственной дѣятельности, то никакъ нельзя сказать чтобы въ тогдашнемъ провинціальномъ обществѣ царствовалъ непробудный сонъ. Вспомнимъ что въ это время уже дѣйствовали возобновленныя масонскія лотки, у Второва почти подъ бокомъ была своя, Симбирская лотка, «Ключъ къ Добродѣтели» (La Clef de la Vertu), въ которой «мастеромъ стула» былъ князь Михаилъ Петровичъ Баратаевъ, человѣкъ котораго зналъ Второвъ еще мальчикомъ. Мы ничего не знаемъ о дѣятельности казанскихъ масоновъ; но тамъ еще процвѣталъ одинъ изъ ревностнѣйшихъ послѣдователей Новикова, С. А. Москотильниковъ, окончившій свое служебное поприще совѣтникомъ губернскаго правленія. Но Второвъ не принималъ никакого участія въ новомъ масонскомъ движеніи, а съ Москотильниковымъ, кажется, прекратилъ всякія сношенія. Онъ равнодушно сталъ встрѣчаться съ людьми отъ которыхъ прежде приходилъ въ неподдѣльный восторгъ: это, напримѣръ, обнаружилось при встрѣчѣ его по зимѣ 1821 года въ Симбирскѣ съ Николаемъ Ивановичемъ Тургеневымъ, котораго онъ зналъ съ дѣтства и который въ это время былъ уже авторомъ очень извѣстнаго тогда сочиненія, Опытъ Теоріи Налоговъ, въ короткое время выдержавшаго два изданія. По поводу этой встрѣчи Второвъ замѣчаетъ только что Николай Тургеневъ очень похожъ на своего брата Александра. Впрочемъ, съ княземъ Баратаевымъ Второвъ постоянно находился въ самымъ добрыхъ отношеніяхъ. Когда открывалось въ Самарѣ уѣздное училище, князь, какъ губернскій предводитель дворянства, предложилъ Ивану Алексѣевичу принять должность почетнаго смотрителя, въ уваженіе, какъ сказано въ любезномъ письмѣ, «его способности къ наукамъ»; но Второвъ почему-то отклонилъ отъ себя эту честь. Героя нашего крѣпко стала уже угнетать «злоба дня*: домашніе, служебные и экономическіе интересы стали ему теперь дороже всякихъ иныхъ, — точнѣе, они не давали ему покоя и давно разрушили ту идиллическую обстановку которою онъ хвалился, тотчасъ послѣ женитьбы, въ письмѣ къ другу.
Проживъ полстолѣтія, Второвъ какъ нельзя серіознѣе считалъ себя глубоко несчастнымъ: онъ безпрестанно вздыхалъ, безпричинно тосковалъ, призывалъ смерть и былъ увѣренъ что она сидитъ у него за плечами, хотя очень долго пришлось ему ожидать этой непріятной гостьи. Мы говоримъ о Второвѣ размышляющемъ, а не о томъ котораго зналъ почти весь Поволжскій край, который вездѣ бывалъ, шутилъ и веселился, нравился женщинамъ, игралъ въ карты и проигрывалъ большіе куши. Что же за причины были страданій этого другаго, внутренняго Второва? Мы уже замѣтили что въ эту пору его жизни онѣ были очень реальны; ихъ во всякомъ случаѣ нельзя смѣшивать съ сентиментальными изнываніями. Второвъ страдалъ отъ того что онъ былъ не дворянинъ, что онъ былъ въ маленькомъ чинѣ. Онъ раздражался и выходилъ изъ себя за то что, служа чуть не 40 лѣтъ, онъ достигъ только до коллежскаго секретаря, что, прослужа нѣсколько сроковъ по выборамъ, онъ не получилъ Владиміра 4й степени, дающаго дворянство. Итакъ, или чинъ коллежскаго ассессора или орденъ дающій дворянство были предметомъ вожделѣній нашего героя. Была еще слабая надежда получить дворянство — служба его дѣда, то-есть чинъ коллежскаго секретаря полученный послѣднимъ еще въ ту пору когда чинъ соотвѣтствовалъ должности, когда секретарскія мѣста давались только дворянамъ и когда самый этотъ чинъ возводилъ въ дворянство человѣка происходившаго изъ „подлости“. Словомъ, на полученіе дворянства Второвъ имѣлъ всѣ права по теоріи, не имѣя только на практикѣ необходимыхъ для сего условій; чтобы пріобрѣсти ихъ, нужно было, по его словамъ, хлопотать, кланяться, подличать. Безъ исканій, низкопоклонства и всякого рода подлости, увѣряетъ Второвъ, интересные чины и ордена тогда не давались, а онъ ни кланяться, ни подличать не былъ способенъ. Отсюда, изъ этого источника, проистекали всѣ его страданія. Страдать, считать себя жертвой, было вообще въ характерѣ людей сентиментальнаго закала; но Иванъ Алексѣевичъ страдалъ искренно, что доказываетъ его желчь, его озлобленіе противъ существовавшихъ въ его эпоху порядковъ, отъ которыхъ de facto онъ не всегда отходилъ далеко. Жена — дворянка, помѣщица; всѣ ея родные — дворяне и помѣщики, хотя небогатые, но знатные. Самъ же онъ, Второвъ, не дворянинъ, а мелкій чиновникъ, дѣти его — не дворяне, а несчастные, такъ-называемые, оберъ-офицерскіе дѣти…. Авторство, само по себѣ, не стоило мѣднаго гроша: оно цѣнилось еще немногими, въ какомъ-нибудь профессорскомъ или учительскомъ кружкѣ, гдѣ-нибудь въ Казани; притомъ авторству герой нашъ измѣнилъ, и литераторомъ, въ истинномъ смыслѣ этого слова, онъ не сдѣлался; и наконецъ, какъ человѣкъ умный и постоянно читающій, Второвъ не могъ не замѣтить что и для авторскаго дѣла онъ не годится, что онъ отсталъ, устарѣлъ…. Честность служебная ничего не дала ему, кромѣ бѣдности; а бѣдность и нѣкоторый родъ экономической зависимости отъ жены не могли поставить его на такое мѣсто въ обществѣ на какое онъ, по своему уму и развитію, имѣлъ полное право. Онъ замѣчалъ что въ обществѣ его только терпятъ, что къ нему относятся съ обидною снисходительностью, это только такъ казаться, я не быть; но такого рода подозрѣніе, само по себѣ, доказываетъ что герой нашъ былъ въ вѣчной тревогѣ, что счастливымъ онъ не былъ. „Будь я одинъ и холостъ, я былъ бы доволенъ; но предразсудки, освященные обычаями и самымъ закономъ, — тираны“, говоритъ Второвъ въ одномъ мѣстѣ своего дневника. Предразсудками этими онъ называетъ исканіе чиновъ и орденовъ, полученіе которыхъ „надобно просить, и для чего? для того что это необходимо для счастія дѣтей: таковъ удѣлъ нашей Имперіи и едва ли не всѣхъ правленій!“ Безъ принадлежности къ „благородному“, привилегированному сословію, въ эту эпоху жилось плохо; поэтому вполнѣ понятно что Второвъ вопросъ о дворянствѣ сдѣлалъ теперь своимъ жизненнымъ вопросомъ, такъ какъ съ нимъ связывалась будущая судьба его дѣтей. „Безпокойныя мысли не даютъ мнѣ слать“, пишетъ онъ въ одну, проведенную безъ сна, ночь. „Все прошедшее представляется мнѣ и я терзаюсь что былъ прежде столько неискателенъ, не просилъ, не пресмыкался. Не было, и нынѣ (въ 1819 году) не достаетъ духа просить о себѣ“. Но въ 1822 году онъ рѣшается искать и просить: совѣты Струкова и А. В. Пановой, переѣхавшей въ Петербургъ, убѣждаютъ его отправиться въ сѣверную столицу, куда и безъ того влекло его собственное душевное расположеніе, желаніе отдохнуть, освѣжиться отъ провинціальной атмосферы, въ которой онъ былъ двадцать лѣтъ закупоренъ.
Какъ „философъ“ (этимъ именемъ назывались тогда люди подобные Второву), Иванъ Алексѣевичъ не разъ чувствовалъ всю тягость нравственнаго противорѣчія съ самимъ собою. Искренно жалѣя крѣпостныхъ людей, подвергающихся позорному наказанію, онъ считалъ себя вынужденнымъ самъ ихъ наказывать, даже при помощи полиціи, какъ это видно изъ слѣдующихъ его словъ, сказанныхъ по поводу какого-то романа изъ быта собственной его прислуги: „5го и его числа, сего мѣсяца (іюнь 181°) я былъ точный страдалецъ въ аду: не спалъ и не ѣлъ болѣе сутокъ; отъ чего же? Отъ проступка моихъ людей, которыхъ долженъ я былъ наказывать, и не самъ, а чрезъ полицію! Проступокъ весьма естественный, но развратный и нетерпимый въ семействѣ. Мнѣ болѣе всѣхъ жалко Софью. Я не ожидалъ чтобы рабство могло до такой степени унизить человѣка!“ Къ сказанному прибавимъ что Второвъ былъ несчастенъ въ своей семейной жизни: дальнѣйшія страницы его романа далеко не имѣютъ того идиллическаго характера, какъ тѣ на которыхъ мы остановились въ VI главѣ. Семейныя обстоятельства были таковы что могли только увеличить его желаніе оставить Самару и уѣхать въ Петербургъ, хотя на время. Все сказанное нами до сихъ поръ, независимо отъ бремени 50 лѣтъ, измѣняло, конечно, къ худшему нравственную личность нашего героя, въ чемъ и самъ онъ откровенно сознается. ли бы ужился со всѣми, но пылкость и страсти только тиранятъ меня, больше никого! Я вреденъ только себѣ; я добръ душою и сердцемъ»… «Иногда, говорится въ другомъ мѣстѣ, ничтожная бездѣлица можетъ меня безпокоить, напримѣръ, для чего сшили мнѣ теплый капотъ изъ немоченаго казиміра!»
Но прежде чѣмъ продолжать разказъ нашъ о вторичномъ путешествіи въ столицы нашего героя, для полноты его характеристики, обращаемся къ прерванному нами его роману, къ его супружескимъ отношеніямъ съ Марьей Васильевной.
IX.
правитьИвану Алексѣевичу Второву, въ эпоху его молодости, приходилось не разъ имѣть вліяніе на женщинъ. Почва для развитія идей болѣе благодарная, чѣмъ мужская половина его современниковъ, провинціальные чиновники и помѣщики. Прежде всего онъ старался дѣйствовать на чувства, развить болѣзненную, сентиментальную чувствительность, которою самъ онъ хотя и не былъ вполнѣ проникнутъ, но которая постоянно была у него на языкѣ; быть человѣкомъ прежде всего «чувствительнымъ», Эрастомъ Карамзина, стало для него путеводнымъ жизненнымъ идеаломъ. Затѣмъ уже, послѣ сентиментальнаго воспитанія, онъ старался вліять на интеллектуальную сторону женщинъ; но чѣмъ и какъ? Онъ пріучалъ ихъ къ веденію дневниковъ, пріохочивалъ къ чтенію «книжекъ» повѣствовательнаго содержанія, стиховъ и, можетъ-быть, къ писанію этихъ послѣднихъ; но прочитанныя «книжки» давали скудный матеріалъ для бесѣдъ и назиданія и почти ничего для развитія и самообразованія. Такъ онъ поступалъ съ своею любимою сестрой Александрой Алексѣевной, въ которой когда-то находилъ богатые задатки; такъ онъ поступалъ съ «барышнями» Мильковичъ, ея подругами, изъ которыхъ одна сдѣлалась его женою, и съ тѣми неизвѣстными намъ особами которыхъ онъ страстно любилъ. Кодексомъ его морали, энциклопедіей его философіи и всякаго рода свѣдѣній (историческихъ, географическихъ и пр.) были произведенія масонской и сентиментальной литературы, преимущественно Письма Русскаго Путешественника и вообще сочиненія «любезнаго» Карамзина, полюбить котораго онъ заставлялъ сестру и «барышень». Послѣдняя цѣль, вѣроятно, была достигнута; но сестра и «барышни» остались на всю жизнь женщинами почти необразованными, натурами невоздѣланными; по крайней мѣрѣ сколько-нибудь грамотно онѣ не умѣли писать. Впрочемъ, грамотное писаніе между женщинами современницами Второва было развѣ рѣдкимъ исключеніемъ, и сама Анна Васильевна Панова, «великій человѣкъ» между ними, писала такими же каракульками и также безграмотно, какъ жена и сестра Второва. Чтеніе «книжекъ» не было уже рѣдкостью; читала «книжки» даже Катерина Ѳедотовна Мильковичъ; но «книжки» читались для препровожденія времени и мало вліяли на современницъ нашего героя: мы не знаемъ ни одной изъ женщинъ близкихъ къ нему которая равнялась бы съ нимъ въ умственномъ развитіи, за исключеніемъ можетъ-быть одной Пановой, образъ которой, къ сожалѣнію, рисуется имъ лишь общими, неясными чертами.
Марья Васильевна Второва не только не подчинилась умственному вліянію своего мужа, но даже пошла наперекоръ ему, сдѣлалась горячею его обличительницей. Отсюда возникъ между ними разладъ; разладу помогло несходство характеровъ, совершенная противоположность ихъ натуръ, разница во взглядѣ на ихъ взаимныя супружескія отношенія. Марья Васильевна осталась тѣмъ чѣмъ она была, «барышней», полуобразованнымъ, но совершенно цѣльнымъ, непосредственнымъ, какъ говорится, созданіемъ; Иванъ Алексѣевичъ, какъ мы знаемъ, былъ олицетворенною рефлексіей, полнѣйшимъ раздвоеніемъ нравственной человѣческой природы. Въ исторіи его женитьбы, обставленной безъ особенной надобности всѣми романическими затѣями, мы уже видѣли что настоящею героиней является Марья Васильевна: ею руководитъ сильное чувство, если не страсть; она распоряжается событіями. Второвъ, какъ мы видѣли, только нылъ, и если увлекался, то развѣ романическою стороною этихъ событій. По выходѣ замужъ, послѣ частыхъ и нерѣдко продолжительныхъ ссоръ, во время такихъ же отлучекъ изъ дому одного изъ супруговъ, въ ней съ тою же силою вспыхиваетъ прежнее чувство, горячая привязанность къ мужу, къ своему милому Ванѣ, или «Ванюшкѣ». Иванъ Алексѣевичъ несомнѣнно любилъ жену, но менѣе сильно: чувство его къ ней было больше въ головѣ, въ воображеніи, чѣмъ въ сердцѣ. Въ первые годы женитьбы онъ до нѣкоторой степени увлекался другими женщинами, но только до нѣкоторой. Полнаго увлеченія не было; его онъ боялся, вѣроятно изъ боязни жены; еслибъ оно было, то непремѣнно возбудило бы въ Марьѣ Васильевнѣ сильную ревность, которой въ ней и признака никогда не было. Въ дневникѣ, открытомъ для жены, Второвъ записалъ, и то пофранцузски, то-есть на языкѣ незнакомомъ для жены, всего два случая такого увлеченія и притомъ только намеками; такихъ случаевъ могло быть больше. Одинъ изъ этихъ случаевъ даетъ разумѣть что предметомъ увлеченія была Анна Васильевна Панова, но при другомъ прямо говорится что она и жена были забыты. Въ Аннѣ Васильевнѣ было дѣйствительно что-то увлекающее и манящее, красота, кокетство и вообще любезность свѣтской, богатой женщины, очень не глупой и относительно образованной. Явное предпочтеніе оказываемое ею нашему герою, могло сначало увлечь его; заставить самообольщаться на счетъ ея чувствъ; но потомъ она стала для него только другомъ, а еще позднѣе, при неравенствѣ ихъ общественнаго положенія, другомъ и «благодѣтельницей». Дальше любезностей, можетъ-быть неяснаго объясненія (кажется въ 1809 году) у нихъ не заходило дѣло; Второвъ по крайней мѣрѣ не рѣшился на дальнѣйшій шагъ. Черезъ десять лѣтъ, въ 1819 году, вотъ что онъ между прочимъ къ ней пишетъ: «Я всегда почиталъ и нынѣ почитаю моего друга и благодѣтельницу не только необыкновенною женщиной, но и необыкновеннымъ человѣкомъ». Такимъ языкомъ влюбленные не говорятъ. Оловомъ, къ Аннѣ Васильевнѣ Пановой Второвъ не питалъ «нѣжнаго чувства»; это всего лучше доказывается отношеніями къ ней Марьи Васильевны, также очень дружественными и почтительными. Въ письмахъ своихъ Марья Васильевна называетъ Панову «благодѣтельницей», «матушкой-благодѣтельницей» и вообще относиться къ ней съ крайнею почтительностію, какъ это водилось въ ту пору въ отношеніяхъ людей болѣе низменнаго общественнаго положенія къ выше ихъ стоящимъ. Панова была крестною матерью второй дочери Второвыхъ, Анны, и пользовалась великимъ авторитетомъ въ ихъ семьѣ; ея совѣта слушались какъ въ дѣлѣ нарядовъ, такъ и въ дѣлѣ воспитанія. Всю семью Второвыхъ она очень любила и въ особенности ласкала Катеньку, когда она была въ пансіонѣ у Юнгвальдъ и дѣлала ей богатые подарки. Можетъ-быть, воспоминаніе о вспыхнувшемъ въ ней когда-то нѣжномъ чувствѣ къ нашему герою было причиною ея симпатичныхъ отношеній ко Второвымъ; но объ этомъ чувствѣ, если oro только дѣйствительно было, Марья Васильевна не могла догадываться. Словомъ, со стороны сердечной, по отношенію къ другимъ женщинамъ, Иванъ Алексѣевичъ былъ безупреченъ, но страстной и любящей Марьѣ Васильевнѣ онъ не нравился именно недостаткомъ въ немъ дѣйствительной страсти, отсутствіемъ горячей любви къ ней. Марья Васильевна поняла что она для мужа не составляетъ «перваго блага въ жизни», какъ онъ для нея; что это благо для него — книги и литературныя занятія. Это открытіе тѣмъ болѣе оскорбляло и раздражало ее когда она убѣдилась что мужъ ея не былъ холоднымъ флегматикомъ, что, напротивъ, натура его была живая и не менѣе чѣмъ она сама страстная и увлекающаяся. Оскорбленіе и раздраженіе не могли привести ни къ чему хорошему. Понявъ мужа, Марья Васильевна не сумѣла и не захотѣла приладиться къ нему; вмѣсто того чтобъ, имѣя подъ руками цѣлую библіотеку, имѣя образованнаго мужа, подумать о собственномъ образованіи, она возненавидѣла книги; словомъ, она объявила войну своему Ванѣ, и не безъ умысла, кажется, сама начала оскорблять и раздражать его. Начались ссоры, безпрестанныя сцены, переходившія черту приличія въ супружескихъ отношеніяхъ; Марья Васильевна нерѣдко бросала Самару и по цѣлымъ недѣлямъ живала въ Катериновкѣ у матери и брата. Проходила досада, супруги начинали переписываться, — привычка къ сожитію, дѣти и общіе интересы снова влекли ихъ другъ къ другу. Несмотря на тогдашнее общественное благодушіе, на легкость установленія отношеній общественныхъ и личныхъ, а можетъ-быть и по причинѣ этого, между многочисленными друзьями Второвыхъ не нашлось никого кто бы попробовалъ водворить миръ и тишину въ этомъ семействѣ, для счастія котораго, повидимому, немногаго недоставало; но за легкостью, если не за пустотою общественной жизни, семейная драма не могла быть замѣтна, да и Второвы тщательно ее скрывали даже отъ своей «благодѣтельницы». Итакъ, супруги не были счастливы; но Марья Васильевна была гораздо несчастнѣе своего мужа. Внѣ семейнаго счастія, Второва не находила и не могла найти другихъ интересовъ, и вотъ она вся погрузилась въ заботы о дѣтяхъ, въ хлопоты по хозяйству, въ скопидомство; все это ее мучило, терзало. Крѣпкое здоровье ея надломилось; съ ней сдѣлалась злая чахотка, и тогда-то, на самомъ дѣлѣ, раздражительность ея дошла до крайнихъ предѣловъ. Самому Второву жилось легче: помимо семьи, у него были другіе интересы, были идеалы; одною половиной своей психической природы онъ жилъ въ другомъ, мечтательномъ мірѣ; онъ совершенно отстранилъ отъ себя всѣ прозаическія домашнія заботы, взваливъ ихъ на плечи жены. Иванъ Алексѣевичъ былъ плохой практикъ вообще; плохой онъ былъ и хозяинъ; плохимъ оказывался и служакой, когда служба не занимала его и требовала практической дѣятельности, къ которой онъ былъ мало способенъ, а такова была послѣдняя его служба по соляной части. Службой и доходами съ имѣнія, принадлежащаго Марьѣ Васильевнѣ, Второвы жили. Но имѣніе, доставшееся ей въ приданое, до послѣдняго времени оставалось невыдѣленнымъ, а поэтому и доходъ съ него, съ 25 душъ, былъ самый ничтожный; даже по выдѣлѣ, его далеко не хватало на содержаніе семьи. Извлеченіе этого дохода лежало на обязанности Второвой и было одною изъ причинъ ея частыхъ отлучекъ въ Катериновку. Тогдашнія потребности людей находящихся въ положеніи Второвыхъ были не велики; содержаніе, въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, было ни почемъ; но все чего не производила русская деревня, всѣ мануфактурныя произведенія и иностранные товары, сдѣлавшіеся насущною потребностью, продавались по баснословной цѣнѣ: чай продавался по 7—8 р. за фунтъ, сахаръ по 1½ и до 2 руб., кофе по 2 р. 50 кол., миндаль по 1 руб.; сукно и шелковыя матеріи были доступны только немногимъ богачамъ: приходилось рядиться въ ситецъ, каленкоръ, казинетъ и нанку. Потребности Второвыхъ были несравненно выше чѣмъ людей равнаго съ ними экономическаго положенія. Сверхъ того, Иванъ Алексѣевичъ покупалъ книги, выписывалъ журналы, игралъ въ карты и, кажется, чаще проигрывалъ; очевидно, 600 руб. Жалованья и деревенскихъ доходовъ для удовлетворенія семейныхъ нуждъ едва ли бы достало, а между тѣмъ эти нужды не только удовлетворялись, но довольно значительная по тогдашнему времени сумма денегъ (кажется отъ 3 до 5 тысячъ) ходила по долгамъ: въ числѣ должниковъ былъ Струковъ и нѣкоторые сослуживцы Второва. Очевидно что должность солянаго пристава доставляла послѣднему нѣкоторый, и притомъ не малый, такъ-называемый «безгрѣшный доходъ», пользованіе которымъ узаконялось тогдашнею служебною практикой. Но и собираніемъ этого дохода Иванъ Алексѣевичъ не занимался какъ слѣдуетъ: и здѣсь ему содѣйствіе Марьи Васильевны, умной, расторопной, мѣтко и быстро оцѣнивавшей людей, оказалось положительно необходимымъ. Не безъ основанія, поэтому, она обличала его въ одномъ изъ писемъ къ матери (письмо безъ даты; орѳографія возстановляется), представляющемъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, любопытную характеристику мужа.
«Онъ (мужъ) лѣнивъ, и вы знаете его не совсѣмъ. Скажу вамъ что онъ деспотъ и философъ; но Богу извѣстно, какой секты. Онъ и свѣтскій человѣкъ, смѣсь всего, а я — небольшая фигура, человѣкъ съ завязанными руками и глазами. На всякомъ шагу онъ меня останавливаетъ: Оставь это! Я больше тебя знаю, опытнѣе. Привыкай къ нуждѣ, береги деньги. Словомъ, чтобы только имѣть (то) что требуетъ натура человѣка, (надобно) согласиться съ Діогеномъ что человѣкъ для того имѣетъ руки чтобъ употреблять ихъ и вмѣсто ковша, и вмѣсто гребня, и жить въ бочкѣ. Словомъ, что у людей называютъ порядкомъ, у насъ — прихоти! Но это не всегда (такъ): по утру — Діогенъ, послѣ обѣда — свѣтскій человѣкъ: зоветъ ѣхать въ гости, къ себѣ зоветъ гостей Домъ нашъ похожъ на философскую бочку: двери скрипятъ, однѣ не отворяются, другія не створяются, полы трясутся, печи забиты, нельзя топить, мы терпимъ холодъ и тѣснимся въ двухъ комнатахъ, Вотъ, матушка, наша жизнь какая! Цѣлое семейство терпитъ нужду отъ того что онъ лѣнивъ. Жалуюсь вамъ на него въ надеждѣ что вы его ложурите. Письмо мое безпорядочно, но лишу отъ полноты сердца. Смертельно горько жить безъ цѣли и надежды, имѣвши обязанности, — двое дѣтей: что мы доставимъ (имъ) и какое дадимъ воспитаніе! Старшей (дочери) 10 лѣтъ; она умѣетъ только читать, а пишетъ худо. Отецъ любитъ ученость, но не хочетъ ею заняться: все недосуги! Зимой читаетъ книги и переводитъ, лѣто занятъ должностью; не знаетъ когда будетъ свободенъ.»
Въ счастливыя минуты согласія вотъ что Марья Васильевна писала къ своему мужу: «Дай Богъ чтобы мы поумнѣли съ тобой подъ старость и узнали цѣну семейственной жизни. Признаюсь тебѣ, какъ другу, что это одна мечта, и я не жду лучшаго. Твой характеръ таковъ что ничего не стоитъ огорчить меня. Ты великій деспотъ и эгоистъ, но только противъ меня, и хочешь до гробовой доски пріучать меня къ нуждамъ и терпѣнію. Но оставимъ это! Мнѣ стало грустно; я плачу; Богъ милостивъ! Можетъ, Онъ сжалится надъ моимъ терпѣніемъ, откроетъ тебѣ глаза, и ты позволишь мнѣ человѣческія чувства и самолюбіе и снимешь (съ меня) иго рабства многихъ деспотовъ.»
А вотъ отрывокъ изъ письма писаннаго въ мрачномъ расположеніи ея духа:
«По письму твоему вижу что ты сердишься на меня. Скажу тебѣ что стыдно и грѣшно тебѣ. Ты знаешь что я и такъ много страдаю отъ истерики; такъ тебѣ кажется что еще мало: ты хочешь еще быть другимъ моимъ тираномъ; Богъ тебя накажетъ за меня! Я ужь давно тебѣ сказывала что я близка къ сумашествію; такъ ты хочешь ускорить или чтобы задушила меня истерика. Но, еслибы случилось послѣднее, — клянусь тебѣ что я того желаю. Болѣзнь моя сдѣлала мнѣ жизнь несносною, но боюсь сумашествія: я знаю что я тогда буду тяготить тебя, или моихъ родныхъ: такъ сжалься для Бога и для бѣдныхъ дѣтей! Ты будешь имѣть жену, но дѣти матери — никогда! Еще тебѣ скажу, если ты забылъ что я другой мѣсяцъ брюхата; и я въ это время болѣе подвержена истерикѣ: такъ хотя для этого невиннаго пожалѣй меня и не лишай его, при самомъ рожденіи, матери. Ежели, для твоего спокойствія, нужно знать причину моихъ слезъ, то вотъ (она): Этотъ день я была расположена къ истерикѣ, а въ это время Богъ знаетъ о чемъ я не думаю! Мнѣ пришли на умъ всѣ мои дѣла и заботы и что ты принимаешь въ нихъ участіе; но когда мнѣ нужно было переговорить, ты не вышелъ ко мнѣ. Я сочла всѣ твои пріѣзды въ Катериновку: ты не участвовалъ въ моихъ дѣлахъ и не удостоивалъ своими совѣтами. Вина, конечно, велика что я тебѣ не сказала, когда ты спрашивалъ меня; но ты знаешь, когда я въ истерикѣ, то я не могу говорить, а вечеромъ ты былъ сердитъ и бѣгалъ меня. Но теперь, ежели повѣришь мнѣ, въ моемъ сердцѣ не было ничего болѣе» и т. д.
А вотъ еще замѣтка въ болѣе рѣзкихъ выраженіяхъ, писанная вскорѣ послѣ крупнаго разлада, въ концѣ апрѣля 1821 года, о которомъ будетъ сказано ниже:
«Что со мною дѣлается? Весь день я лежу, но у меня ничего не болитъ, только чувствую слабость и біеніе сердца. Ужасная пустота занимаетъ мое сердце. Мужъ уѣхалъ; я, кажется, довольна: я его болѣе не люблю; всегдашнія обиды отвратили меня (отъ него). Боже мой, какъ онъ язвительно ругаетъ! Я — злая, мстительная, упрямая, словомъ, фурія! Но я же должна хозяйничать, распоряжаться всѣмъ. Никто меня не уважаетъ. Я должна быть бережлива, хранить всякую крошку, потому что мужъ наживаетъ. Мнѣ нельзя взыскать, а взыщу, бѣда! Я была нѣсколько разъ обругана, за что же? что на копѣйку купила рубль. Много бы было исчислять всѣхъ случаевъ скаредства и ужасныхъ мнѣ обидъ отъ его добродѣтели. Короче сказать, когда я носила послѣднюю беременность * и была въ такомъ состояніи что
Вторымъ, вскорѣ умершимъ, сыномъ, не могла сидѣть и обѣдала на ногахъ, была ужасно разругана (за то) что положенъ былъ лукъ въ щи. Ни увѣренія мои что я не приказывала, ни молчаніе, ни шутки, ни что не остановило! Во все время обѣда продолжались ругательства, чему была свидѣтельница Жедринская, она даже плакала…. Писать не могу, кружится голова. Я одна, дѣтей выслала, и кажется, какъ будто не имѣю никакихъ обязанностей. Боже мой! я и этого счастія лишена; дѣти не утѣшаютъ меня, а тяготятъ меня. Катю отослала къ Авдотьѣ Петровнѣ, Аннушку въ огородъ, Николай всегда на дворѣ, маленькій едва дышетъ отъ болѣзни, и того отсылаю! Боже, какъ я несчастна!»
Выслушавъ одну сторону, слабѣйшую и обвиняемую, мы обязаны прослушать и показанія обвинителя, замѣтивъ пока что онъ въ скаредничествѣ и скопидомствѣ былъ всего менѣе повиненъ, они просто не были въ основѣ его характера. Мы имѣемъ основаніе предполагать что ворчливость Второва, по поводу денежныхъ тратъ, имѣла лучшій источникъ, желаніе ограничить свои «безгрѣшные доходы», которые не могли его не тревожить, хотя, съ другой стороны, частые и значительные проигрыши въ карты уменьшаютъ вѣроятность такого предположенія. Пока просимъ судью-читателя не забывать что подсудимая — умная помѣщица, барыня, а подсудимый — человѣкъ образованный, литераторъ, но скорѣе чиновнаго, чѣмъ помѣщичьяго, закала.
«Вся жизнь моя, пишетъ Иванъ Алексѣевичъ, его іюня 1822 года, была какъ невольника; но никогда еще не былъ я подъ такимъ тяжкимъ деспотизмомъ, какъ нынѣ. Много было случаевъ что у самыхъ жестокихъ людей выпрашивалъ себѣ помилованіе; но нынѣ ни просьбы, ни слезы, ни ужасныя страданія мои, ничто не преклоняетъ къ спасенію жизни моей. И отъ кого же такая жестокость и непреклонность! Отъ моего друга, для котораго жертвовалъ я не только спокойствіемъ (въ неизвѣстности), но и самою жизнію, друга котораго люблю еще и жалѣю, тѣмъ болѣе что онъ самъ не легко и едвали въ силахъ будетъ перенести смерть мою; кромѣ того, до смерти еще, молва, сужденія людей, а можетъ-быть и презрѣніе, убійственны будутъ для насъ обоихъ. А дѣти…. Несчастныя дѣти! вы, кромѣ ужасныхъ примѣровъ нашей жизни, останетесь безъ помощи, можетъ-быть безъ пріюта, безъ воспитанія! Будущая участь ваша болѣе всего терзаетъ мое сердце, ежели вы получите такой же несчастный нравъ или такую же несчастную чувствительность, какъ ваши родители.»
Въ этихъ изнывающихъ ламентаціяхъ Иванъ Алексѣевичъ весь: онъ невольникъ, жертва чрезмѣрной чувствительности, которую всѣ обижаютъ, — теперь жена, а прежде мать, сестра, Чекановъ, литераторъ Петровъ, Струковъ и т. д. Внутреннему, интеллектуальному Второву, именно сентиментальной сторонѣ его природы, нуженъ былъ какой-нибудь матеріалъ для того чтобъ изнывать въ тоскѣ, плакать, призывать смерть. Второвъ собирался умирать чуть не съ дѣтства. Тутъ же, послѣ приведенныхъ выше словъ, мы у него читаемъ: «Предвѣстіе близкаго конца моей жизни началось въ самый день моего рожденія (1го іюня); въ день именинъ (2го іюня) еще было мнѣ прискорбнѣе, а теперь, кажется, все совершилось!..» Сравнивая эти сентиментальныя фразы съ дѣйствительною скорбію Марьи Васильевны, читатель несомнѣнно приметъ ея сторону и готовъ безусловно осудить нашего героя. Но мы просимъ читателя пообождать своимъ приговоромъ, ибо еще разбирательство не кончено. Сентиментальныя фразы, заѣдавшія Второва и переполнявшія рѣчь его, были выраженіемъ лишь одной стороны его психической природы; наконецъ, эти фразы не были его измышленіемъ, а общею манерою людей его развитія и эпохи. Но у него была другая сторона, мыслящая, творящая идеи и вносящая ихъ въ жизнь; эта сторона была совершенно чужда Марьѣ Васильевнѣ. Этою другою стороной, дѣйствовавшею на сентиментальной подкладкѣ, Иванъ Алексѣевичъ имѣлъ въ своемъ кругу не малое общественное значеніе. Но женщины подобныя Марьѣ Васильевнѣ не годятся въ помощницы подобнымъ людямъ.
Уже на другой годъ послѣ своей женитьбы, Иванъ Алексѣевичъ начинаетъ жаловаться на свои домашнія обстоятельства, говоря что они жестоко его оскорбляютъ. Конечно, неумышленно и не сознавая, но Марья Васильевна, дѣйствительно, нанесла ему тяжкое оскорбленіе, когда, не возлюбивъ почему-то стараго слугу его Гаврилу, вмѣстѣ съ нимъ путешествовавшаго въ столицы, заставила мужа удалить его изъ дому и отпустить на оброкъ. Мужу было больно смотрѣть, когда, по капризамъ жены, перебирался старый слуга изъ насиженнаго гнѣзда. Послѣ этого происшествія, жалобы на «несчастный, сварливый, вспыльчивый, злобный нравъ» Марьи Васильевны не прерываются: ими переполненъ дневникъ Второва. Упоминаются въ немъ и ссоры, хотя какъ бы мимоходомъ; впрочемъ, въ одномъ мѣстѣ авторъ дневника сознается что едва удержался чтобы не «проучить» жены" жалуется онъ и на ея роскошь и какіе-то «церемоніалы», по случаю долгаго гощенія у нихъ въ Самарѣ кучи родныхъ;, всѣ эти жалобы высказывались (въ журналѣ) въ формѣ мягкой, съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ къ характеру жены. Крупный разладъ произошелъ въ мартѣ 1821 года, и также по. поводу слуги, но уже другаго, молодаго парня, «Митьки», кажется, того самаго который соблазнилъ горничную Софью. За это, или за что иное, но только Марья Васильевна его не взлюбила и начала преслѣдовать. Разъ этотъ «Митька», съ позволенія барина, купилъ себѣ мерлушекъ. Увидѣвши это, Марья Васильевна вышла изъ себя и потребовала чтобы его посадить въ тюрьму. Несчастный упалъ на колѣни и со слезами просилъ пощады; но грозная барыня была неумолима. Иванъ Алексѣевичъ вступился, и сталъ дымъ коромысломъ! Марья Васильевна объявила что она не прочь разстаться съ мужемъ на вѣки. Иванъ Алексѣевичъ, признавая невозможность личныхъ объясненій, пишетъ къ ней длинное письмо, которое въ извлеченіи приводится ниже:
«…Я не помню ни одного случая когда бы могла ты меня выслушать хладнокровно и хотя чрезъ годъ послѣ того, или болѣе, когда уже успокоится сердце, могла признаться что поступки твои были несправедливы. Бываютъ такіе несчастные нравы; но когда пройдетъ первый пылъ и утолится гнѣвъ, тогда заглаживаютъ сами прошедшую несправедливость и признаются…. Ты могла видѣть какъ легко я переносилъ всегда несчастныя минуты твоего изступленія и послѣ того всегда старался, сколько могъ, кротостію и угожденіемъ щадить и утишать твою раздражительность; напротивъ того, никогда не видалъ чтобы хотя единожды ты меня пощадила… Будемъ говорить о вчерашнемъ происшествіи. Какая вина человѣка, съ позволенія моего купить мерлушекъ и, не дообѣдавши, не скоро убрать ихъ? Вотъ все преступленіе! Можно ли за это посылать въ тюрьму, и тогда, когда, по вѣрности и усердію его, возложена на него продажа соли, когда не достаетъ рукъ и для другихъ дѣлъ около дома! Я испыталъ съ малолѣтства его нравственность; были и есть проступки его, приличные молодости, но подлыхъ и гнусныхъ никогда! Усердіе его, способности, вѣрность и трезвость ничѣмъ неоцѣнимы въ человѣкѣ его состоянія, особливо при нашемъ безлюдьи. Я самъ замѣтилъ что въ теченіи трехъ или четырехъ мѣсяцевъ, послѣ послѣдняго, довольно строгаго наказанія, онъ расторопностью, усердіемъ, послушаніемъ могъ бы загладить и важнѣйшее преступленіе, особливо во время поѣздки моей въ Симбирскъ, сберегши меня, самъ подвергался опасности. Но ты съ тѣхъ поръ не удостоила его не только ни однимъ ласковымъ словомъ, даже взглядомъ, и точно смотришь всегда какъ на злодѣя. Давно ли было что за честный отказъ отъ предполагаемыхъ ему на сапоги двадцати рублей было ужасное ругательство и потомъ какъ будто подыски и придирки находить его виноватымъ. Въ отсутствіе твое въ Казань, онъ со слезами объяснилъ мнѣ это, а вчерась, стоя на колѣняхъ, не могъ промолвить слова отъ рыданія: за что на него такой гнѣвъ! — и проситъ для успокоенія тебя продать его. Я прошу тебя именемъ дружбы, именемъ дѣтей нашихъ и Бога: разсмотри съ холоднымъ духомъ все прошедшее, разсуди и о томъ, гдѣ мы найдемъ слугу — ангела непогрѣшимаго, и много ли такихъ въ другихъ домахъ? Ты имѣешь столько разсудка видѣть что человѣка можно довести до крайности безпрерывнымъ гнѣвомъ и взысканіями и отнять отъ него усердіе и привязанность къ господамъ. Прошу тебя, ежели не можешь въ несчастныя минуты укротить своего гнѣва; то, не огорчая себя, скажи мнѣ: неужели я когда настоящую вину пропускалъ безъ взысканія?… Вспомни еще и то, каковы нынѣшнія обстоятельства въ цѣломъ свѣтѣ…. Ты знаешь что у насъ скоро прорвется рабство,[98] по многимъ тиранствамъ господъ…. Пощади меня, милый другъ! У меня давно гнѣздятся въ душѣ тайныя скорби. Можетъ-быть не болѣе пяти лѣтъ продолжится мое существованіе; я это чувствую по припадкамъ душевной и тѣлесной болѣзни. Для Бога, для нашей дружбы и любви и для бѣдныхъ дѣтей, прошу тебя: не ускоряй смерти моей такимъ несогласіемъ и раздоромъ и т. д.»
На эти строки, на оборотѣ того же письма, черезъ мѣсяцъ, Марья Васильевна отвѣчала приведенною выше патетическою замѣткой, въ которой она съ такою искренностію говоритъ о своемъ несчастій. По словамъ Ивана Алексѣевича, преслѣдованія слуги, о которомъ шла рѣчь и который сопровождалъ его теперь въ столицы, не прекращались до самаго отъѣзда. Исторія съ «Митькой» послужила поводомъ къ нескончаемому ряду сценъ; если вѣрить Второву, сцены переходили даже за черту «пристойности». Послѣдній предъ отъѣздомъ въ столицу разладъ, несомнѣнно ускорившій и самую поѣздку Второва, произошелъ изъ-за одного Нѣмца, нѣкоего Каптера (Александръ Самойловичъ), торговавшаго модными товарами. Благодаря сво’ему нѣмецкому происхожденію и страстишкѣ къ бостону, онъ былъ принятъ въ лучшихъ самарскихъ домахъ, но страшно проигрывался и часто расплачивался разными женскими нарядами, чепцами, лентами, бахромой и т. п. Бывалъ онъ и у Второвыхъ, и Марья Васильевна сначала къ нему благоволила; но потомъ этотъ чудакъ надоѣлъ ей, можетъ-быть потому что товары его по залежались. Ничѣмъ не стѣсняясь, она высказывала ему свое нерасположеніе, а по ея примѣру, дѣти и даже горничныя «дѣвки», къ немалому конфузу хозяина, прямо въ глаза говорили Кантеру: «Вы намъ надоѣли, Александръ Самойловичъ!» Наконецъ Кантеру отказываютъ отъ дому. Не чувствуя за собою вины, Нѣмецъ является ко Второву и требуетъ у него объясненія. Этотъ послѣдній началъ было распекать прислугу за отказъ, какъ вдругъ вбѣгаетъ въ комнату, гдѣ происходило объясненіе, Марья Васильевна и прерываетъ его слѣдующими словами, сказанными въ изступленіи гнѣва: «Я приказала не пускать сюда трактирщика!» Исторія съ Нѣмцемъ тянулась нѣсколько дней, сопровождаясь разными сценами. Послѣдняя, т.-е. самоличное изгнаніе Нѣмца, окончательно поразила Ивана Алексѣевича. Онъ счелъ жену сумашедшей и закончилъ свой разказъ объ этомъ слѣдующимъ восклицаніемъ: «Можно ли еще послѣ сего жить вмѣстѣ!»
Для того чтобы дать полную возможность судьѣ-читателю произнести окончательный приговоръ о подсудимыхъ, мужѣ и женѣ Второвыхъ, приводимъ еще свидѣтельское показаніе ихъ сына, знавшаго впрочемъ мать свою лишь по дѣтскимъ воспоминаніямъ: «….Я могу указать въ немъ (отцѣ), говоритъ Второвъ-сынъ, только на одинъ недостатокъ, который впрочемъ слѣдуетъ назвать скорѣе особеннымъ свойствомъ его характера. Онъ былъ дурной семьянинъ въ томъ отношеніи что не умѣлъ удержать за собою власти, которая ему принадлежала какъ главѣ семейства, и былъ какъ бы совершенно къ ней равнодушенъ. Въ свободное время отъ службы, будучи дома, онъ почти постоянно сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, читалъ или писалъ и вовсе не вступался ни въ хозяйство, ни вообще въ домашнія распоряженія. Жена и дѣти рѣдко видали его и еще рѣже пользовались его ласками. Но въ обществахъ онъ любилъ бывать и даже искалъ ихъ. Мало найдется, я думаю, людей которые имѣли бы такое множество знакомыхъ, какъ отецъ мой. При всемъ видимомъ равнодушіи къ семейству, едва ли кто болѣе заботился о дѣтяхъ своихъ, какъ отецъ мой заботился обо мнѣ и сестрахъ, а обо мнѣ особенно: только теперь я могу вполнѣ оцѣнить это… Послѣдніе годы жизни маменьки, памятные мнѣ, протекли въ болѣзни. Нѣсколько лѣтъ до кончины своей она страдала чахоткой, и, какъ почти всѣ больные этого рода, была чрезвычайно раздражительнаго характера. Не проходило почти дня въ который бы она не ссорилась съ отцомъ моимъ; сестры мои и я нерѣдко бывали свидѣтелями этихъ непріятныхъ сценъ. Главною причиной этихъ ссоръ была безпечность его въ семейственныхъ дѣлахъ; всего же болѣе раздражало мать мою его чрезмѣрное потворство прислугѣ и особенно одному любимому его человѣку, который былъ довольно разгульнаго поведенія.»
Итакъ, въ дѣйствительности не было той идилліи супружескаго счастія которую нѣкогда рисовалъ Иванъ Алексѣевичъ и которую мы представили въ главѣ VI; была не идиллія, а драма весьма серіозная, хотя и безъ трагическихъ ужасовъ, до которыхъ не могли, еслибъ и желали, дойти враждующіе супруги. Чувство привязанности въ нихъ другъ къ другу было сильнѣе неудовольствія, досады и даже зародыша вражды. Послѣдняя не разгоралась, а скорѣе потухала въ разлукѣ и при воспоминаніи о прожитыхъ годахъ и о дѣтяхъ. Марья Васильевна въ этомъ случаѣ первая сдавалась на миръ, отъ котораго тѣмъ болѣе былъ не прочь ея супругъ, съ сорока лѣтъ начинавшій считать себя старикомъ и убѣжденный что ему не долго жить на свѣтѣ. Живя вмѣстѣ, супруги ежедневно почти ссорились, а разлучившись, начинали тосковать другъ о другѣ. Чѣмъ продолжительнѣе была разлука, тѣмъ она была для нихъ полезнѣе: то же случилось и съ поѣздкой въ столицы, на которую, конечно, не безъ страха взирала Марья Васильевна, такъ какъ она была рѣшена тотчасъ же послѣ крупной ссоры изъ-за слуги. Какъ женщина умная и практическая, какъ родовитая дворянка, она не могла не понимать необходимости этой поѣздки: Владимірскій крестъ для нея былъ едва ли не болѣе нуженъ, чѣмъ для ея мужа; но возвращеніе послѣдняго было дороже ей Владимірскаго креста. «Когда ты, мой миленькій, ко мнѣ пріѣдешь?» «Когда мы будемъ вмѣстѣ? кажется, я не дождуся, милый другъ! Даже не умѣю и представить себѣ этой радости.» «Если не получу твоего письма, право, я умру.» «Пріѣзжай скорѣе, милый другъ Ванюшка! Прежде мнѣ была сносна разлука, но теперь въ письмахъ твои ласки возбудили всю мою нѣжность и даже страсть, какъ за 17 лѣтъ тому назадъ. Хочу тебя видѣть; пріѣзжай, ради Бога!» Вотъ какія нѣжныя фразы писала Марья Васильевна къ своему мужу. При всей веселости самарской жизни, окруженная дѣтьми и кучею родныхъ и знакомыхъ, Марья Васильевна сильно скучала и во все время разлуки находилась въ какомъ-то меланхолическомъ настроеніи. Этому, впрочемъ, способствовала ея послѣдняя беременность, очень тяжелая, почти лишавшая ее свободы движенія. Она не шутя и безъ фразъ стала думать о смерти, что и высказывала въ первыхъ своихъ письмахъ къ мужу; но содержаніе писемъ послѣдняго и дружественный тонъ ихъ совершенно ее успокоили, до такой степени что она совѣтуетъ Ивану Алексѣевичу терпѣливо ждать, терпѣливо хлопотать о томъ для чего онъ поѣхалъ въ Петербургъ: «какъ быть, она говоритъ, поживемъ и въ разлукѣ, за то свиданіе будетъ пріятнѣе». Но несмотря на скуку по мужѣ, Марьѣ Васильевнѣ жилось не дурно и въ его отсутствіи: она стала спокойнѣе. Она жила, уже никѣмъ не стѣсняемая, въ той сферѣ къ которой привыкла и лучше которой не знала; свободѣ въ ея дѣятельности не было теперь помѣхи ни съ чьей стороны. Прежде всего, конечно, ея заботы сосредоточились на дѣтяхъ. Дѣти росли. Въ это время старшей дочери, Катенькѣ, было уже шестнадцать лѣтъ, Аннѣ, или «Аннушкѣ» — десять, Николаю — четыре года. Катя была уже невѣстой. Пора было думать о приданомъ для нея, о нарядахъ; пора было и вывозить ее въ свѣтъ. Надобно было, сверхъ того, показать всѣмъ и каждому что Катя хотя дѣвушка бѣдная, но воспитанная, что не даромъ она училась въ Казанскомъ пансіонѣ у «мадамы». Катя охотно предавалась веселостямъ самарской жизни. Молодая дѣвушка любила и принарядиться, и потанцовать; но проявить свою благовоспитанность она почему-то не желала; вслѣдствіе этого нежеланія, между ею и матерью пробѣжала тѣнь неудовольствія. Мать требовала чтобы Катя говорила по-французски, сначала съ сестрою Аннушкой, потомъ съ «большими», преимущественно съ мущинами; но Катя не слушалась матери. Второвы, му жъ и жена, при воспитаніи своихъ дѣтей, никогда не прибѣгали къ насильственнымъ мѣрамъ, стараясь дѣйствовать на нихъ ласкою и совѣтомъ. Совѣты Марьи Васильевны не повліяли на дочь, — и вотъ она обращается за помощью къ авторитету сильнѣйшему, предъ которымъ преклонялась вся Самара и даже Симбирскъ, къ А. В. Пановой. «Благодѣтельница» пишетъ къ Катѣ какое-то письмо, къ сожалѣнію не сохранившееся. Письмо производитъ чудеса: Катя заговорила по-французски. «Катя, пишетъ Марья Васильевна мужу, отъ 2го января 1823 года, вчерась же громко заговорила по-французски. Письмо нашей благодѣтельницы много подѣйствовало на нее. Я читала со слезами его и, по секрету отъ Анны, отдала Катеринѣ и видѣла что (она, т.-е. дочь) приняла съ чувствомъ ея наставленія. Услыши, Господи, мою горесть, исправь ее! Но ты не думай чтобъ я жестоко съ ней обходилась; ужели думаешь что не люблю ее?..» "Милости, (читаемъ въ письмѣ отъ 21го февраля того же года), попеченіе и любовь къ намъ нашей благодѣтельницы столько велики что уже нѣтъ словъ благодарить ее, но остается чувствовать. Письмо ея много подѣйствовало на упрямство Катерины: съ Анной говоритъ всегда по-французски и даже съ Лизанькой (Хардиной), а что всего чудеснѣе — съ мущинами! Практикантъ Мейеръ говоритъ (по-французски?) съ нею. Вотъ видишь что сдѣлала наша мать (т.-е. А. В. Панова)! И противъ меня не пищитъ, а ласковѣе прежняго. Анна — что за дѣвочка! Ласкова, послушна, не отходитъ отъ меня. Сидитъ вечера со мной, читаетъ книги мнѣ изряднехонько и рѣдко выѣзжаетъ съ Катей, говоря: «я съ маменькою буду дома.» Вообще отъ маленькихъ своихъ дѣтей Марья Васильевна была въ восторгѣ. Иванъ Алексѣевичъ былъ заваленъ всякаго рода порученіями; но большею частью они относились до нарядовъ. Хотя Марья Васильевна, въ припадкѣ супружеской откровенности и писала: «Не смѣйся, по жалу ста, надо мной, а, право, мнѣ хочется брюхомъ пощеголять. Купи хорошенькой матеріи на капотъ и пришли къ Масляной. Можетъ, это послѣдній будетъ убытокъ. Ежели умру, велю въ немъ положить себя. Если откажешь, то совѣсть тебя упрекнетъ.» Но главные заказы и порученія дѣлались для Кати, для ея приданаго, и капотъ, кажется, не былъ купленъ. Для себя Иванъ Алексѣевичъ купилъ какое-то старое платье, но на книги издержалъ 100 руб. При исполненіи порученій относящихся до нарядовъ, самое дѣятельное участіе принимала Анна Васильевна Панова. Она подарила Катѣ на фермуаръ богатый перстень, подаренный ей однимъ изъ великихъ князей; она выбирала вещи и предлагала Второву свой кредитъ. Здѣсь, при этомъ случаѣ, выясняются отношенія Пановыхъ ко Второвымъ. Пановы, какъ видно, и въ Петербургѣ играли нѣкоторую роль; но какую, неизвѣстно. Жили они очень открыто, на Большомъ Владимірскомъ проспектѣ, въ домѣ купца Тычинкина, № 766. Но роль собственно играла Анна Васильевна, а не супругъ ея, Василій Николаевичъ, по крайней мѣрѣ, въ отношеніяхъ къ семьѣ Второвыхъ: она и «мать», и «благодѣтельница», онъ — просто Василій Николаевичъ; о немъ мы знаемъ только по краткимъ его припискамъ къ Марьѣ Васильевнѣ, писаннымъ почеркомъ прошлаго вѣка. Очевидно, человѣкъ онъ былъ уже старый, да и Анна Васильевна въ это время была уже особой немолодою: у ней было двое дѣтей; старшій сынъ ея былъ уже офицеромъ. Чтобы покончить съ ея отношеніями ко Второвымъ, приводимъ слѣдующія письма:
"Почтенная моя благодѣтельница, матушка Анна Васильевна! Нѣтъ словъ выразить мою благодарность за всѣ ваши материнскія попеченія. Я читала ваше письмо со слезами, видя, сколько вы насъ любите; Богъ вамъ воздастъ и утѣшитъ вашими дѣтьми за вашу добродѣтель Уже вижу начало вашихъ благодѣтельныхъ совѣтовъ: Катерина вчерась уже говорила громко по-французски и я могла слышать это еще въ первый разъ, а что будетъ далѣе, напишу еще къ вамъ. Мой старикъ, видно, насказалъ не то что бы вы сами увидѣли, о нарядахъ Кати. Она, кромѣ бѣлыхъ шитыхъ и простыхъ каленкоровыхъ и кисейныхъ платьевъ, не имѣетъ; одно дымковое у нея платье. Вотъ онъ дома великій кропотунъ: ему все кажется, я мотовка. Вѣдь нельзя, матушка, съ дѣтьми безъ покупокъ; надо что и носить! Вѣдь я самъ-четвертъ: по лоскуту, такъ и много денегъ! У Анны нарядное изъ платьевъ — уже негодное Катеринѣ, а домашнее надо новое, а старыя идутъ на подкладку. Не вѣрьте, матушка! Вы видѣли сколько я богата гардеробомъ, и теперь то же. Признаюсь что бываетъ и стыдно: вѣдь теперь самарская публика умножилась и всѣ рядятся. Часто шутятъ надо мной что я скула. Молчу что муженекъ не даетъ мнѣ денегъ и самъ ими распоряжаетъ, а я не имѣю его довѣрія.
Письма Анны Васильевны очень лаконичны, въ родѣ слѣдующихъ:
1) «Милая моя кумушка, Марья Васильевна! Обнимаю васъ и съ дѣтушками цѣлую. Старичокъ вашъ худо успѣваетъ въ дѣлахъ своихъ и рвется къ вамъ, но я его не пускаю: неблагоразумно! Заѣхавъ сюда, надобно все попробовать, чтобы послѣ себя не упрекать, что вотъ это пропустилъ. Милая Катенька! очень благодарна за письмо твое, а еще больше за то что обѣщаешься совѣту моему слѣдовать. Простите, писать некогда, на вѣкъ вашъ другъ Панова.»
2) «Милый другъ, кумушка! Очень благодарна, мой другъ, за приписку. Твой старикъ никуда не годится: груститъ о тебѣ, плачетъ; а ты, мой другъ, его еще огорчаешь, воображая о смерти: развѣ это ему легко! Вѣрь Богу что я насилу его уняла отъ слезъ. Какъ получилъ твое письмо и читалъ, сталъ съ тѣхъ поръ хандрить, да и только! Ну, прости, моя любезная! Стыдно: умная женщина обезкураживается и воображаетъ смерть! Когда-нибудь и всѣ помремъ. Дѣтей цѣлую. Твой другъ Панова.»
Катенька относилась къ «благо дѣтельницѣ» своихъ родителей уже гораздо свободнѣе: въ письмахъ своихъ она называла ее «милостивою государыней». Здѣсь кстати замѣтить что обѣ дочери Ивана Алексѣевича писали несравненно грамотнѣе своей матери и «матушки-благодѣтельницы». Несмотря на это, Марья Васильевна чувствовала необходимость въ образованіи для своей десятилѣтней «Аннушки», и вотъ, вмѣстѣ съ другими заказами, она поручаетъ мужу пріискать въ Петербургѣ институтку. Не по одному инстинкту она была недовольна пансіонскимъ воспитаніемъ: ее огорчало что Катя была не способна заняться не только маленькимъ братомъ, но и сестрою. Но петербургскія институтки въ эту пору не охотно ѣхали въ провинціальную глушь, а если и соглашались, то брали непомѣрныя цѣны; поэтому Самарянки рѣшились выписать этотъ товаръ въ складчину, даже соглашались, въ случаѣ неудачи, ограничиться привознымъ столичнымъ учителемъ. Добывъ шляпки и чепчики, Иванъ Алексѣевичъ не могъ, однакоже, достать ни институтки, ни учителя, ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ: и за пять тысячъ рублей никто не соглашался ѣхать въ такую даль, увѣрялъ онъ жену.
Домоводствомъ Марья Васильевна занималась усердно. Въ послѣднее время Иванъ Алексѣевичъ выстроилъ себѣ въ Самарѣ новый домъ, но онъ оказался не лучше стараго: печи дымились, полы прыгали, съ потолковъ сыпалась земля, отовсюду дуло; крысы и мыши производили страшныя опустошенія. Семья спасалась отъ холоду снѣжными завалинами и ограниченіемъ себя болѣе необходимыми покоями, — мѣра стѣснительная даже и при тогдашнихъ понятіяхъ о комфортѣ, такъ какъ для Ивана Алексѣевича, для его письменныхъ занятій и для библіотеки, былъ необходимъ настоящій кабинетъ. Отпуская дѣтей на цѣлые дни веселиться къ барышнямъ-подругамъ или къ своимъ пріятельницамъ, Марья Васильевна почти все свое время «домовничала», то-есть жила дома и хозяйничала по программѣ тогдашняго Долгостроя; независимо отъ этого, она исправляла должность домашняго врача не для однихъ своихъ дѣтей, но и для слугъ и даже вахтеровъ, приставленныхъ къ солянымъ амбарамъ. Зоркій, практическій взглядъ ея не оставлялъ безъ вниманія и мужнинаго казеннаго хозяйства; поэтому она была въ безпрестанныхъ сношеніяхъ со Струковымъ, Энгельке и Турбинымъ, лицами стоящими выше ея мужа въ соляной іерархіи; она не гнушалась и вахтерами. Сношенія эти были дружественныя и враждебныя, смотря по обстоятельствамъ, по количеству отпускаемой на долю Второва соли и по ея качеству, то-есть была ли она «комовая», или же мелкая, менѣе цѣнная; изъ этихъ долей, какъ мы видѣли, образовался тотъ «безгрѣшный доходъ» которымъ всѣ пользовались и безъ котораго Второвымъ не достало бы денегъ на пищу, такъ какъ они въ это время покупали всѣ съѣстные припасы и даже ржаную муку; часть Марьи Васильевны изъ Катерининской дачи была въ это время, кажется, продана ея брату Сергѣю Васильевичу. Но всѣ эти заботы и тревоги не отягощали Марьи Васильевны. Она была положительно всѣми довольна, что и высказывала почти въ каждомъ письмѣ къ отсутствующему мужу: «Я покойна (говорится въ одномъ изъ нихъ), какъ давно не была. Прислуга моя въ повиновеніи; всѣ исполняютъ мои приказанія, даже Василій не былъ пьянъ. Знакомые ко мнѣ также хороши. Не только презрѣнія я не видала, но всѣ очень ласковы болѣе обыкновеннаго.» Этихъ знакомыхъ Иванъ Алексѣевичъ, конечно, не чуждался; но занятый своими «страданіями», сѣтованіями о своихъ служебныхъ неудачахъ, онъ почти совсѣмъ не упоминаетъ о нихъ на послѣднихъ страницахъ своихъ записокъ, кажется, черезчуръ уже заподозривъ ихъ въ чиноманіи. Какъ бы то ни было, но эти знакомые не только не отвернулись отъ его скучающей подруги, но можно сказать, не давали ей покоя своими любезностями. Это происходило частію отъ того что поѣздка пріятеля въ столицы давала имъ матеріалъ для бесѣдъ и разказовъ и удобный способъ для заказа разнаго рода порученій въ столицы, частію же потому что въ домѣ Второвыхъ теперь была взрослая дѣвушка «барышня», выѣзжающая въ собраніе, танцующая и говорящая по-французски. По словамъ Марьи Васильевны, зимой 1822—1823 годовъ въ Самарѣ было «веселье безконечное», Самара «шумѣла», а Самаряне совсѣмъ закружились въ вихрѣ всякаго рода увесеній. Этому отчасти способствовали дворянскіе выборы, то-есть новыя лица избранныя на должности исключительно предоставленныя дворянству; частію же возбуждалъ общее веселье посторонній гость, братъ Второвой, Николай Васильевичъ Милькевичъ, женившійся въ концѣ 1822 года на дочери генерала Харитонова, Аннѣ Александровнѣ. Молодые пріѣхали въ Самару, перезнакомились почти со всѣмъ городомъ, и почти весь городъ дѣлалъ для нихъ вечеринки, дѣлала ихъ и Марья Васильевна, какъ это ни тяжело было въ ея положеніи, при ея тяжелой беременности. Анна Александровна очаровала всѣхъ своею любезностію и ловкостію въ танцахъ. Имя «генеральской дочери» придавало ей немалую важность; имя «генеральскаго зятя» возвышало въ глазахъ Самарянъ и значеніе Николая Васильевича: онъ какъ-то выросталъ предъ ними вдругъ и они почему-то прониклись къ нему небывалымъ уваженіемъ, Марья Васильевна была въ восторгѣ и вотъ что писала мужу: «Николай братъ заслужилъ особенное уваженіе. Какъ меня радуетъ что его не только любятъ, но и уважаютъ!»1 Второва тѣмъ болѣе радовалась этому браку что старшій братъ ея, Сергѣй Васильевичъ, былъ женатъ на побочной дочери помѣщика И. М. Микулина. Пріѣздъ молодыхъ поддерживалъ въ ней доброе настроеніе духа и располагалъ ее къ пріязненнымъ отношеніямъ; но она не увлекалась въ крайности, въ которыя впадалъ ея мужъ, напримѣръ, сентиментальность, надъ которою она положительно смѣялась. Добрыя и пріязненныя отношенія не мѣшали ей рѣзко и, можетъ-быть, справедливо отзываться о людяхъ: по крайней мѣрѣ она не скупится на названія шутъ и дуракъ, которыхъ совсѣмъ не было въ лексиконѣ ея мужа. Въ самыхъ пріязненныхъ отношеніяхъ она находилась съ семействами Хардина, Христа и Путиловой (Катерины Александровны). Христъ не пользовался ея уваженіемъ, но жена его, Варвара Николаевна, какая-то родственница Ивана Алексѣевича, была большою ея пріятельницей; въ такихъ же отношеніяхъ находилась она и съ Путиловой. У Христовъ и Хардиныхъ были взрослыя дочери, сверстницы Катеньки, ея подруги. Николай Львовичъ въ это время страдалъ водяною и все сидѣлъ дома, по словамъ Марьи Васильевны, «словно медвѣдь въ берлогѣ»; но дружба молодыхъ дѣвушекъ поддерживала старую пріязнь ихъ родителей. Изъ новыхъ лицъ, вступившихъ въ это время въ самарское общество, слѣдуетъ упомянуть: Данненберга (Андрея Андреевича), предводителя, Племянникова (Василія Абрамовича), судью, Аристова (Василія Васильевича), исправника, Мордвинова, Скобельцына и Скрябина, засѣдателей. Марья Васильевна какъ-то умѣла со всѣми ими ладить; даже Г. Н. Струковъ, непосредственный и главный начальникъ ея мужа, запутавшійся въ это время въ долгахъ, но не потерявшій присутствія духа (а главное, должности), являлся ея покорнѣйшимъ слугою и оказывалъ ей всевозможныя любезности. Въ послѣднее время Г. Н. Струковъ большею частію проживалъ въ Илецкой Защитѣ, являясь гостемъ въ Самару. Будучи человѣкомъ образованнымъ, Струковъ любилъ и окружать себя людьми не только образованными, но и литературными. Кромѣ уже названнаго Фурмана, при немъ находился нѣкто Литвиновъ (Никаноръ Алексѣевичъ), натуралистъ, философъ и поэтъ, большой пріятель И. А. Второва, очень бойко владѣвшій перомъ. Онъ разводилъ въ Илецкой Защитѣ виноградъ, проектировалъ учредить тамъ экономическое общество, для распространенія хлѣбопашества и садоводства, ботанизировалъ, заводилъ ланкастерскія школы, дѣлалъ сельско-хозяйственныя машины, мечталъ разбогатѣть, и въ то же самое время разсуждалъ о происхожденіи матеріи и объ отношеніи ея къ духу, осуждалъ философію Канта и писалъ сентиментальныя письма и стихи.
Итакъ, повидимому, пятимѣсячная разлука съ мужемъ сулила Марьѣ Васильевнѣ счастіе. Не ладившіе супруги имѣли время одуматься, понять необходимость покоя въ годы приближающейся старости. Все это они сдѣлали и ничего такъ искренно не желали какъ покоя. Во имя его они рвались къ свиданію съ пыломъ почти юношескимъ; по крайней мѣрѣ Иванъ Алексѣевичъ съ болѣе сильнымъ чувствомъ спѣшилъ изъ столицъ къ своей подругѣ, чѣмъ назадъ тому семнадцать лѣтъ, когда онъ похищалъ ее. Но… ихъ надежды не сбылись: счастіе, его условія, были поломаны, а потому и желанный покой не являлся. За мѣсяцъ до возвращенія мужа, Марья Васильевна разрѣшилась отъ своего тяжелаго бремени рожденіемъ дочери Юліи. Послѣ этихъ родовъ, здоровье ея стало еще хуже. Она видимо разрушалась и сдѣлалась еще раздражительнѣе чѣмъ прежде. Прежнія сцены возобновились и еще въ большей степени.
ГЛАВА X.
(1822—1827)
править
20го декабря 1822 года, въ Жестокіе морозы, выѣхалъ Второвъ изъ Симбирска, съ любимымъ слугой своимъ Дмитріемъ, въ Москву. Путь его лежалъ черезъ тѣ же мѣстности по которымъ онъ проѣзжалъ назадъ тому двадцать два года. Все прежнее, знакомое было ему на этомъ пути; но самъ онъ былъ, увы! уже не тотъ. Но тѣмъ не менѣе домашнія дрязги были позабыты: одиночество, просторъ полей, перемѣна мѣстъ и частыя встрѣчи съ проѣзжающими подѣйетвовали на него благотворно: ему дышалось легко, на него пахнуло воспоминаніями далекаго прошлаго, рисовавшагося ему теперь въ самомъ привлекательномъ свѣтѣ. Подъ вліяніемъ такого настроенія онъ заѣхалъ въ Алатырь, гдѣ пробылъ сутки въ семействѣ Ивановыхъ (Николай Ивановичъ и Варвара Александровна) Здѣсь онъ встрѣтился со старою знакомой, Анною Ефимовною Алфимовой, переводчицей проповѣдей Массильйона,[99] женщиной весьма умною и пріятною. Она жила въ это время въ монастырѣ и готовилась принять постриженіе; но это нисколько не помѣшало радости и задушевности ихъ свиданія. «Она, кажется, писалъ къ женѣ Второвъ, стала добрѣе, любезнѣе и святѣе. Она надавала мнѣ нѣсколько тетрадей своего перевода Массильйоновыхъ проповѣдей. Всѣхъ помнитъ, любитъ и прощаетъ за огорченіе; молится о всѣхъ, особливо, говоритъ, за меня, чтобъ обратить меня; также весела и даже шутлива.» Въ Москву нашъ герой въѣхалъ утромъ въ праздникъ Рождества Христова. Настроеніе его духа было также самое праздничное, подъ вліяніемъ старыхъ воспоминаній; но оно вскорѣ смѣнилось тоскливымъ и, на этотъ разъ, глубоко искреннимъ чувствомъ. «Я пріѣхалъ сюда, говоритъ онъ, съ прежними чувствами, какія были за двадцать лѣтъ предъ симъ, но нашелъ здѣсь могилу и прежняго города, и прежнихъ жителей! Городъ не тотъ: уже онъ помолодѣлъ и перемѣнился въ лучшій видъ, а люди… или устарѣли; или умерли, совсѣмъ новое и мнѣ не знакомое поколѣніе! Видѣлъ одну только женщину, Дарью Борисовну Кошелеву (у которой и стою въ домѣ), но едва примѣтно прежнее сходство: совсѣмъ стала старухой! Людей прежде близкихъ моему сердцу никто даже не знаетъ и только по слуху говорятъ что многіе уже давно померли!» Въ Москвѣ пробылъ Второвъ всего пять дней, которые показались ему за нѣсколько часовъ, такъ какъ онъ нашелъ еще въ живыхъ нѣкоторыхъ изъ старыхъ друзей своихъ и знакомыхъ. «Я былъ, говоритъ онъ, точно также доволенъ, веселъ, здоровъ и молодъ какъ за двадцать лѣтъ. Какія были пріятнѣйшія свиданія со старыми моими московскими друзьями, съ Павломъ Ивановичемъ Комаровымъ и его семействомъ, съ Ал. Ник. Усовымъ, съ семействомъ Ратьковыхъ! У Комарова двѣ дочери и сынъ, во старше нашихъ дѣтей; Усовъ недавно женился. Они какъ родные не хотѣли разстаться со мною. Въ домѣ Катерины Алексѣевны Мельгуновой и зятя ея Константича Алексѣевича Левашева я былъ принятъ какъ родной.[100] Былъ въ Благородномъ Собраніи. Публика блестящая, но какая разница въ многолюдствѣ противу прежняго! Тогда бывало по три и четыре тысячи, а нынѣ не болѣе осьмисотъ дамъ и кавалеровъ; тогда были всѣ въ мундирахъ и башмакахъ, а нынѣ, кромѣ военнослужащихъ, во фракахъ; за то дамы въ брилліантахъ и самыхъ модныхъ нарядахъ.» Иванъ Алексѣевичъ навѣстилъ въ Москвѣ бывшаго своего начальника, тогда, кажется, сенатора, князя А. А. Долгорукова, который принялъ его очень любезно и снабдилъ рекомендательнымъ письмомъ въ Петербургъ къ Дубенскому, также бывшему симбирскому губернатору. Успѣлъ посѣтить герой нашъ и театръ, былъ на бенефисѣ актера Зубова; давали; Сульеты,[101] Жидъ въ бочкѣ и балетъ Русскія качели на Рейнѣ; будетъ показался нашему путешественнику лучше прежняго, игрой актеровъ онъ остался очень доволенъ. Въ Твери задержалъ Второва на нѣсколько дней его двоюродный братъ, В. Г. Пяткинъ, бывшій въ это время уже окружнымъ генераломъ внутренней стражи VI округа и имѣвшій свое Мѣстопребываніе въ этомъ городѣ. Въ Петербургъ герой нашъ прибылъ 4го января 1823 года и остановился у Пановыхъ; отецъ Анны Васильевны, В. И. Чемезовъ, также жилъ эту зиму въ сѣверной столицѣ. Цѣлъ поѣздки Ивана Алексѣевича въ Петербургъ, какъ мы видѣли, состояла въ полученіи Владимірскаго креста, на который онъ имѣлъ право; но предвидѣлись и предстали большія хлопоты, и теперь вся задача состояла въ томъ чтобъ ихъ по возможности сократить. Второвъ разчитывалъ что ему удастся это сдѣлать при посредствѣ Пановыхъ и Чемезовыхъ, съ помощію ихъ обширныхъ связей, при посредствѣ и своихъ отношеній, старыхъ и новыхъ; въ особенности онъ разчитывалъ на Тургеневыхъ, Александра и Николая Ивановичей, игравшихъ уже въ то время значительную роль въ петербургскомъ обществѣ и посѣщавшихъ дома казанскихъ его друзей. Въ содѣйстіи и помощи своихъ друзей и пріятелей онъ не обманулся; но дѣло его затянулось на четыре слишкомъ мѣсяца, которые онъ безвыѣздно прожилъ въ Петербургѣ. Зависѣло оно главнымъ образомъ отъ директора Департамента Горныхъ и Соляныхъ Дѣлъ и Горнаго Корпуса, Мечникова, но послѣдній въ это время былъ очень боленъ, и Иванъ Алексѣевичъ едва добился съ нимъ свиданія только въ концѣ февраля. Другое офиціальное лицо необходимое для его дѣла былъ Дубенскій (Никол. Порф.), бывшій симбирскій губернаторъ, тогда директоръ какого-то департамента Министерства Внутреннихъ Дѣлъ;[102] но этотъ послѣдній никого не принималъ на дому. Второву едва черезъ мѣсяцъ пришлось поймать его въ департаментѣ. Дубенскій очень ласково принялъ прежняго своего сослуживца, насулилъ ему кучу обѣщаній, и между прочими предлагалъ какое-то мѣсто по управленію государственными крестьянами; но, разговаривая съ нимъ, не посадилъ его, а потомъ видимо началъ избѣгать и свиданій. Но несмотря на содѣйствіе друзей, безпрестанныя путешествія въ Горный Корпусъ, гдѣ жилъ Мечниковъ, и въ департаментъ которымъ управлялъ Дубенскій, страшно надоѣли нашему герою и приводили его въ отчаяніе: два мѣсяца онъ прожилъ въ Петербургѣ совершенно даромъ. Вотъ что онъ писалъ по поводу своихъ неудачъ:
«Здѣсь, кажется, всѣ живутъ только для себя и забываютъ о другихъ. Эгоизмъ царствуетъ во всей силѣ Поживу еще недѣли двѣ, и если увижу что будутъ только одни обѣщанія за словахъ, а дѣла никакого, то брошу все и уѣду: Богъ съ ними!.. Мнѣ столько омерзѣли всѣ обѣщанія, пустыя и невѣрныя, что я бросилъ бы все и уѣхалъ бы опять въ Самару… Вельможи и богатые чиновники, кажется, всѣ безчувственные эгоисты; мелкіе чиновники — также. Всякій думаетъ о себѣ. Какая нужда имъ заботиться о другихъ!.. Избави Боже кто пріѣзжаетъ сюда за дѣлами! Никто не думаетъ о другомъ, о нуждахъ его и крайности; всякій живетъ для себя. Обѣщаютъ много, но ничего не выполняютъ. Когда Богъ приведетъ меня выдраться отселѣ, хоть бы ни съ чѣмъ! Все лучше, лишь бы донесъ Богъ обратно.»
Вотъ какъ описываетъ Второвъ свиданіе съ Мечниковымъ: «Наконецъ я удостоился видѣть г. директора. И хотя принялъ онъ меня довольно ласково, но, несмотря на данное имъ Николаю Александровичу Астафьеву обѣщаніе сдѣлать все что мнѣ угодно, лично мнѣ почти начисто отказалъ, говоря что не его дѣло до старой службы моей (по дворянскимъ выборамъ), а по нынѣшней обѣщалъ представить въ свое время, то-есть въ сентябрѣ мѣсяцѣ, съ тѣмъ и откланялся со мною.» Потерпѣвъ съ этой стороны неудачу, Иванъ Алексѣевичъ не зналъ что ему дѣлать. Онъ составилъ записку о своей службѣ и о своихъ правахъ на орденъ. Друзья его возили эту записку въ Сенатъ и въ Министерство Внутреннихъ Дѣлъ; но вездѣ получался тотъ же самый отвѣтъ который далъ ему Мечниковъ. Наконецъ отыскался добрый человѣкъ, нѣкто Дружининъ (Яковъ Александрѣ, который взялъ эту записку и хотѣлъ попробовать нельзя ли убѣдить Мечникова дѣйствовать въ ея смыслѣ. Къ счастію, попытка эта увѣнчалась успѣхомъ, хотя не ранѣе конца марта, когда зимній путь началъ уже портиться. Предвидя затяжку дѣла, Иванъ Алексѣевичъ выпросилъ у Струкова отсрочку и порученіе пріобрѣсти и отправить водой, по лѣтнему пути, какіе-то химическіе инструменты идругіа вещи, потребныя для солянаго дѣла; всё это, конечно, было исполнено. Благодаря участію Дружинина, Мечниковъ сдѣлалъ, наконецъ, то что и слѣдовало, отнесся къ министру внутреннихъ дѣлъ, прося его ходатайства о Второвѣ. Дѣло, казалось, пошло по прямому пути; но потребовалось еще такое же отношеніе министра юстиціи и особенное расположеніе въ пользу вашего героя директора канцеляріи министра внутреннихъ дѣлъ и директора того департамента къ которому относилось его дѣло, такъ какъ послѣднее можно было направить или въ Сенатъ, или прямо въ Кавалерственную Думу, что было не одно и то же. Пройти по всѣмъ этимъ мытарствамъ, для полученія Владиміра 4й степени, помогли Второву Дубенскій, вышедшій изъ своей неподвижности и, очевидно, напускной холодности, и Александръ Ивановичъ Тургеневъ[103]. Они расположили въ министерствѣ въ пользу Второва всѣхъ кого нужно; но ускорить представленіемъ его къ ордену со стороны министра, раньше августа, не было никакой возможности, поэтому и Ивану Алексѣевичу ничего не оставалось какъ питаться надеждой и убираться восвояси, куда онъ спѣшилъ самымъ искреннимъ образомъ; только распутица, отправка казенныхъ вещей, купленныхъ по порученію Струкова, и болѣзнь вѣрнаго слуги его Дмитрія (кажется чахотка) задержали его въ Петербургѣ до 8го мая.
Всѣ эти передряги наводили тоску на нашего героя, такъ какъ въ концѣ концовъ поѣздка его оказывалась безполезною; долгая разлука съ семьей увеличивала тоскливое расположеніе его духа; самарскія картины начали рисоваться ему въ иномъ видѣ, и самыя отношенія къ Марьѣ Васильевнѣ окрасились въ другой цвѣтъ. Но и за всѣмъ тѣмъ пребываніе въ Петербургѣ оовѣжило его; столичная жизнь напомнила ему прежнее молодое время. Бывали долгіе часы въ которые онъ забывалъ и о Самарѣ, и о своихъ ссорахъ съ Марьей Васильевной, и о всемъ на свѣтѣ, когда онъ былъ вполнѣ счастливъ и чувствовалъ въ себѣ ту полноту жизни, которая дается человѣку только въ молодости. Въ такія минуты онъ приходилъ въ восторгъ даже отъ уличнаго шума сѣверной столицы и отъ невиданнаго имъ прежде зрѣлища, освѣщенія улицъ газомъ. «12 часовъ, 10 минутъ, пишетъ онъ 1го марта 1823 года. Ночь претемная. Сію минуту пришелъ я изъ гостей. Около трехъ верстъ шелъ я пѣшкомъ, но путь самый пріятнѣйшій. Длинныя цѣли огней по улицамъ освѣщаютъ дорогу, особливо на Невскомъ Проспектѣ — милліоны огней неподвижныхъ и летающихъ съ каретами и колясками. Въ тѣхъ мѣстахъ гдѣ освѣщено газомъ, свѣтъ самый разительный, за который трудно глядѣть. И теперь еще шумитъ у меня въ ушахъ отъ ужаснаго грома производимаго, вдали и вблизи скачущими каретами, колясками и дрожками по кремнистымъ голышамъ мощеныхъ улицъ. Искры огня отъ копытъ и колесъ, вмѣстѣ съ летающими горизонтально туда и сюда фонарями, составляютъ прекрасный фейерверкъ. Какая картина для пѣшеходовъ, идущихъ покойно и безопасно по гладкимъ тротуарамъ. Три версты покажутся за 30 шаговъ; вотъ каково и ночью ходить здѣсь! А днемъ, при солнечномъ свѣтѣ, всѣ тротуары наполнены толпами франтовъ и красавицъ, въ лучшихъ нарядныхъ платьяхъ, съ веселыми лицами гуляющихъ по проспектамъ. Здѣсь уже около двухъ недѣль совершенная весна; снѣгу ни клока на большихъ проспектахъ; чистота удивительная! Каждый день по два раза метутъ и чистятъ». «Здѣсь очень весело, писалъ онъ еще ранѣе. Почти всякій день то за вечерахъ, то въ театрахъ, въ Эрмитажѣ, въ Кунсткамерѣ, горномъ музеумѣ и пр. и пр. Для любопытства и удовольствій много пищи». Въ эту поѣздку кругъ его знакомыхъ увеличился до обширныхъ размѣровъ, чему способствовала, кромѣ его общительности, и охота, если не страсть къ картежной игрѣ, которой онъ предавался съ увлеченіемъ и которая повсюду отворяла ему двери. Но не однѣ карты, не одни служебные, чиновничьи, но и другіе, высшіе, умственные, литературные интересы занимали нашего лятидеситилѣтняго героя. Онъ, человѣкъ стараго поколѣнія, питомецъ XVIII вѣка, вошелъ въ кругъ тогдашней современной русской интеллигенціи, среди которой ему дышалось легче. По прирожденному благодушію и воспріимчивости своей природы Второвъ былъ не способенъ относиться не только враждебно, но и антипатично къ явленіямъ новой жизни, смыслу которыхъ былъ ему не всегда ясенъ. «Я чаще всѣхъ вижусь и бываю, писалъ онъ вскорѣ по пріѣздѣ въ Петербургъ, въ домахъ Чемезова, Булыгиныхъ, Молоствова, Бардняскаго, Кованьки и нашего земляка, Николая Ильича Татаринова, съ которымъ завтра ѣду къ Ѳедорову, бывшему самарскому прокурору»…. Татариновы были очень умные и образованные люди, въ домѣ которыхъ собирались тогдашніе петербургскіе литераторы. Второвъ былъ знакомъ съ ихъ дядей Аржевитиновымъ (Семенъ Васильевичъ), также симбирскимъ помѣщикомъ, старымъ масономъ, путешествовавшимъ по Европѣ и собравшимъ большую библіотеку. «Но пріятнѣе всего (пишется мѣсяцемъ позднѣе) я провожу время въ бесѣдахъ здѣшнихъ литераторовъ. Недавно познакомился я съ Николаемъ Ивановичемъ Гречемъ, издателемъ Сына Отечества. Онъ прекрасный и прелюбезный изо всѣхъ коихъ я здѣсь знаю: вѣжливъ, ласковъ и милъ въ обращеніи. У него бываютъ по четвергамъ всѣ авторы.[104] По приглашенію его, вчера (22го марта) я былъ у него въ первый разъ. Какъ президентъ Общества Словесности, онъ обѣщалъ мнѣ билетъ на входъ въ публичныя чтенія, бывающія въ домѣ Державиной.» Въ первый разъ у Греча былъ Иванъ Алексѣевичъ 20го марта, во вторникъ. Разговоръ шелъ о русской грамматикѣ. Хозяинъ пригласилъ гостя на свои четверги и представилъ ему бывшаго у него тогда Булгарина, который также очень понравился нашему провинціальному автору. Въ первый четвергъ, о которомъ упомянуто выше, Второвъ посѣтилъ Греча вмѣстѣ съ Ѳедоровымъ и нашелъ у него небольшое собраніе, состоящее только изъ Бестужева (какого, неизвѣстно), Кутозова и какихъ-то четырехъ офицеровъ. Во второй разъ Второвъ посѣтилъ Греча въ слѣдующій четвергъ, 29го числа, и нашелъ у него большое собраніе. Въ числѣ другихъ были: князь Цертелевъ (Николай Андреевичъ), Бестужевъ, Сомовъ, Булгаринъ, Кутузовъ и Княжевичъ. На этомъ вечерѣ Гречъ читалъ записки Казановы, по нѣмецкой книгѣ, переводя очень скоро и совершенно свободно текстъ ея на русскій языкъ. Затѣмъ рѣчь была о тогдашней литературѣ, партіяхъ, и особенно долго остановились на Воейковѣ (Александръ Ѳедоровичъ), на его ссорѣ съ Булгаринымъ, причемъ послѣдній прочиталъ письмо свое къ Воейкову и рѣзкій отвѣтъ этого журналиста. «По мнѣнію присутствующихъ, говоритъ Второвъ, Воейковъ имѣлъ дурной нравъ и дурное сердце.» Третье посѣщеніе было на первый день Свѣтлаго праздника, 21го апрѣля. Гречъ былъ одинъ и очень ласково принялъ своего гостя, которому подарилъ первую тетрадь своей грамматики. Онъ, между прочимъ, разказывалъ ему анекдотъ случившійся съ Нарышкинымъ (Алекс. Льв.). Министръ финансовъ Гурьевъ согласился было выдать Нарышкину, для путешествія, 700 тысячъ руб., подъ залогъ его дачи; но противъ этого возсталъ баронъ Кампенгаузенъ, указавъ на то что, по недостатку средствъ, было отказано въ помощи крестьянамъ двухъ бѣлорусскихъ губерній, находившихся въ самомъ бѣдственномъ положеніи. Мнѣніе барона поддержалъ Мордвиновъ, который написалъ энергическую записку въ пользу крестьянъ. Государь, прочтя эту записку, пришелъ въ негодованіе отъ поступка Гурьева, отказалъ Нарышкину въ займѣ, приказавъ просимую имъ сумму раздать Бѣлоруссамъ, которымъ, сверхъ того, простилъ всѣ недоимки и отсрочилъ взносъ податей на десять лѣтъ.[105] Четвертое посѣщеніе Греча не сопровождалось ничѣмъ особеннымъ: это былъ прощальный визитъ. Другія литературныя знакомства завязалъ Второвъ въ Англійскомъ Клубѣ, у Татариновыхъ (Ник. Ил. и Анна Семен.) и у книгопродавцевъ Косицкаго (Ефимъ Васил.), Оленина и Плюшара и у Измайлова. Въ Англійскомъ Клубѣ онъ познакомился (21го февраля) съ Иваномъ Андревичемъ Крыловымъ, тогда уже извѣстнымъ баснописцемъ. При второмъ посѣщеніи клуба, Зго марта, во время обѣда, Второвъ уже садится подлѣ Крылова и разговариваетъ и шутитъ съ нимъ какъ со старымъ знакомымъ. Это второе посѣщеніе Англійскаго Клуба совпало со днемъ годичнаго собранія его членовъ. Изъ литераторовъ, кромѣ Крылова, здѣсь находились: адмиралъ Шишковъ, князь Шаховскій, Свинъинъ (Павелъ Петровичъ), Александръ, Сергѣй и Борисъ Тургеневы[106] и Гнѣдичъ. Во время обѣда играла музыка и пѣли пѣвчіе Измайловскаго лодка. Послѣ тоста за здоровье государя, возвратившагося въ Петербургъ съ Веронскаго конгресса, 21го января, одинъ изъ пѣвчихъ, красавецъ собою, пѣлъ сочиненный на этотъ случай гимнъ: «Ты возвратился, благодатный!» Въ домахъ Пановыхъ и Татариновыхъ, особенно же у послѣднихъ, чаще другихъ бывали братья Тургеневы; здѣсь Второвъ познакомился съ знаменитымъ графомъ Хвостовымъ. Въ домѣ В. В. Измайлова, съ которымъ Второвъ въ эту поѣздку близко сошелся и котораго онъ посѣщалъ не разъ, онъ познакомился съ Панаевымъ (Владим. Ив.), Бестужевымъ (Никол. Ѳед.), Рылѣевымъ (Кондр. Ѳед.), съ Княжевичами, тремя братьями, издателями Прибавленій къ Сыну Отечества, Остолоповымъ (Никол. Ѳед.),[107] Сомовымъ (Орестомъ Михайл.), Спасскимъ (Григ. Ив.) издателемъ Сибирскаго Вѣстника. Не меньшую, если не большую охоту имѣлъ Второвъ къ знакомству съ книгопродавцами; изъ нихъ онъ сблизился и, можно сказать, подружился съ Косицкимъ, у котораго не рѣдко бывалъ и въ домѣ и который также навѣщалъ его на квартирѣ. Косицкій былъ не просто книгопродавецъ, но и библіофилъ. Онъ былъ автодидактъ, занимался химіей, собиралъ рѣдкости и дѣлалъ значительныя пожертвованія въ пользу образованія, напримѣръ, для училища глухонѣмыхъ. Косицкій познакомилъ Второва съ своимъ пріятелемъ, книгопродавцемъ Ильинымъ. У книгопродавца Сленина Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ Воейковымъ (Александръ Ѳедор.)[108], Плетневымъ (Петр. Алекс.) и Туманскимъ (Ив. Осип.), а Плюшара, библіотеку котораго онъ расхваливаетъ, съ барономъ Дельвигомъ (Антономъ Антонов.), котораго называете «умнымъ и прекраснымъ молодымъ человѣкомъ». Герой надо не брезговалъ и безвѣстными торговцами книжнаго товара букинистами; такъ онъ посѣтилъ на Гребецкой улицѣ одного изъ такихъ торговцевъ, у котораго купилъ нѣсколько книгъ; вообще книжнаго товара въ этотъ разъ онъ не мало вывезъ изъ Петербурга. Кромѣ Греча и Измайлова, Иванъ Алексѣевичъ чаще другихъ бывалъ у двухъ тогдашнихъ литераторовъ, Страхова, Николая Ивановича, автора книги о Калмыкахъ,[109] и Кованька, Ивана Аѳанасьевича, писавшаго стихи, съ которымъ Второвъ сошелся ближе всѣхъ и у котораго бывалъ почти ежедневно. Съ ними-то, со Страховымъ и Кованькой, особенно съ послѣднимъ, велись тѣ интимныя бесѣды о которыхъ распространяться нашъ герой находилъ неудобнымъ даже въ своемъ журналѣ. Говорили о прошломъ, о послѣднихъ дняхъ царствованія императора Павла, объ исторіи Сперанскаго, о Семеновской исторіи, о Татариновой, о какихъ-то ея «дочкахъ», бывшихъ въ замужествѣ за Панинымъ и Чернышевымъ; говорили о настоящемъ, о послѣднихъ годахъ царствованія императора Александра I, временахъ реакціи и Аракчеевщины, объ общественной распущенности. Герой нашъ не принадлежалъ ни къ какимъ тайнымъ обществамъ; человѣкъ стараго поколѣнія, онъ не имѣлъ ничего общаго съ декабристами и не былъ посвященъ въ ихъ планы; его знакомство съ ними не могло быть близкимъ, но онъ понималъ болѣзни времени. Кованько гдѣ-то служилъ и имѣлъ большую семью, восемь сыновей и двѣ дочери. Былъ онъ человѣкъ очень общительный, но, кажется, принималъ большею частію своихъ земляковъ, Малороссовъ, какъ напримѣръ, Ковалевскаго, Любарскаго и др. Но ни семьей, ни обществомъ своихъ гостей онъ не стѣснялся и давалъ полный просторъ своему языку. Имѣлъ ключъ ко всѣмъ тогдашнимъ новостямъ, слухамъ и къ современной, довольно обширной рукописной литературѣ. Всѣмъ этимъ онъ дружески дѣлился со Второвымъ, который любилъ не только послушать и почитать, но и переписать запрещенную вещь. Императоръ Александръ, какъ извѣстно, почасту и подолгу оставлялъ Петербургъ. Возвращеніе его съ Веронскаго конгресса на этотъ разъ оживило сѣверную столицу, въ которой въ это время находился также и намѣстникъ Царства Польскаго, цесаревичъ Константинъ Павловичъ. Парадамъ и ученьямъ не было конца. Общественное настроеніе въ эту пору (1818—1825), какъ въ провинціяхъ, такъ и въ столицахъ, было весьма не блестяще: всѣ были недовольны; возникли и распространялись тайныя общества съ политическою цѣлію.[110] Но личность императора Александра I никогда не теряла своего обаятельнаго вліянія. Съ появленіемъ его въ Петербургѣ, воскресали надежды, и, хотя временно, оживлялось общество. Особенное оживленіе замѣтно было въ Петербургѣ на Святой Недѣлѣ, когда произошли важныя перемѣны въ составѣ высшей администраціи, когда, вмѣсто Гурьева, назначенъ былъ министромъ Канкринъ, вмѣсто Лобанова-Ростовскаго — князь Алексѣй Куракинъ. Рукописная литература не замедлила отозваться на эти перемѣны тучей стиховъ, которые тщательно собиралъ Кованько и которые не лѣнился переписывать нашъ самарскій литераторъ; къ сожалѣнію, въ бумагахъ послѣдняго они не сохранились. Не всѣ эти стихи были хороши и остроумны, не мало было и грубыхъ виршей; но всѣ они любопытны, какъ выраженіе духа времени. Для примѣра указываемъ на одно плохое сатирическое стихотвореніе, сохранившееся въ бумагахъ Второва и относящееся къ нѣсколько раньшему времени. Піеcа называется Рождество Христово. Неизвѣстный авторъ представляетъ Спасителя сидящимъ на колѣнахъ у Пресвятой Дѣвы. Къ Нему является съ поздравленіемъ и подарками множество народа, «всякій сбродъ: монахи, риѳмачи, вельможи». Вотъ —
Христу на новоселье
Несетъ министръ * овецъ,
Россійское издѣлье, —
Суконный образецъ.
"Я знаю, говоритъ, сукно мое дрянное,
"Но Ты носи, любя меня,
"И въ Сѣверной о другѣ я
«Скажу словцо, другое.»
Нашъ Неккеръ ** задыхаясь,
Спасителю, сквозь слезъ,
У ногъ Его валяясь,
Молитву произнесъ:
"Мой Богъ! Содѣлай въ нашу пользу чудо,
"А безъ того, боюсь, у насъ
"Финансамъ будетъ худо.
- Козодавлевъ (Осипъ Петров.), министръ внутреннихъ дѣлъ, ум. 1819 года.
- Гурьевъ, графъ Дмитр. Александра министръ финансовъ, ум. 1825.
"Склонись на просьбу нашу, —
"Рука Твоя легка!
"А для Тебя я кашу
"Начну варить пока.
"О мастерствѣ моемъ ужь каждый свѣдалъ:
"Я кашу лучше всѣхъ варю,
"И съ той поры какъ взятъ къ царю,
«Я только то и дѣлалъ.»
Сподвижникъ знаменитый
Его достойныхъ дѣлъ,
Румянами покрытый, *
Къ Маріи вдругъ подсѣлъ.
И говоритъ: "Себѣ подобнаго не знаю!
"Военнымъ былъ средь мирныхъ лѣтъ;
"Теперь, когда торговли нѣтъ,
«Торговлей управляю.»
- Обрѣзковъ, Mиx. Алексѣев., генералъ-лейтенантъ, директоръ департамента внѣшней торговли.
Вдругъ слышенъ шумъ у входа.
Березинскій герой *
Кричитъ толпѣ народа:
«Раздвиньтесь предо мной!»
Пропустимте его, тутъ каждый повторяетъ,
Держать его грѣшно бы намъ:
Мы знаемъ, онъ другихъ и самъ
- Чичаговъ.
Охотно пропускаетъ. *
Украшенный вѣнками,
Приходитъ Витгенштейнъ;
Герою риѳмачами
Давно приписанъ Рейнъ.
Онъ говоритъ: "Богъ вѣсть какъ съ вами очутился!
"Летѣлъ я къ славѣ налегкѣ,
"Летѣлъ-лѣтѣлъ, съ мечомъ въ рукѣ;
«Но съ Люцена я сбился!»
- Послѣдніе два куплета, какъ отдѣльное осьмистишіе, напечатаны во 2й книгѣ XIX Вѣка Бартенева, стр. 296.
Пронырливый отъ вѣка,
Сибирскій Лиллилутъ,
Обращикъ человѣка,
Явился Пестель тутъ.
"Что правитъ Богъ съ небесъ землей, — ни въ грошъ не ставлю;
"Диви, пожалуй, онъ глупцовъ!
"Сибирью самъ съ Невы бреговъ
«И правлю я, и граблю.»
Трактатъ о воспитаньи
Приноситъ новый Локкъ. *
"Въ малюткѣ, при стараньи,
"Повѣрьте будетъ прокъ.
"Отдайте мнѣ его! Могу на Нижній смѣло
"Сослаться объ умѣ своемъ;
"Въ Гишланьи — не таюсь грѣховъ —
"Совсѣмъ другое дѣло.
- Муравьевъ-Апостолъ, И. М., умершій въ 1851 году. Онъ былъ членомъ Бесѣды, получилъ основательное классическое образованіе, переводилъ Горація и писалъ «Письма изъ Сожженной Москвы въ Нижній-Новгородъ, къ другу» (числомъ 15), печатавшіяся въ Сынѣ Отечества, въ 1813—1815 годахъ, трактующія о воспитаніи и направленныя главнымъ образомъ противъ галломаніи и поверхностнаго образованія. И. М. Муравьевъ-Алостолъ былъ прежде нашимъ посланникомъ въ Испаніи. Авторъ приводимаго стихотворенія, очевидно, принадлежавшій къ противникамъ Бесѣды, не могъ понять значенія и достоинства Муравьева, одного изъ серіознѣйшихъ писателей своего времени. То же пристрастіе видно въ отзывѣ о такихъ писателяхъ, какима были князь Шаховской и братья (двоюродные) Львовы, друзья Державина, люди очень даровитые, въ особенности старшій, Николай Александровичъ (ум. 1803). Ширпискій-Шихматовъ, Кикинъ, Захаровъ и Языковъ были крайніе шишковисты. Первый называется въ стихотвореніи «кликушей», второй — "онъ въ арміи Бесѣды членъ, онъ — генералъ въ Бесѣдѣ*; Языковъ — «еровъ злодѣй присяжный»; Захаровъ, авторъ сочиненія Похвала женамъ, —
…. пресловутый
Присяжный Славянинъ,
Ораторъ женъ надутый,
Бесѣды исполинъ.
Хвостовыхъ было двое: одинъ извѣстный графъ, бездарный стихотворецъ; другой — славился (или имѣлъ претензію) своимъ остроуміемъ.
"Горація на шею
"Себѣ я навязалъ;
"Хоть мало разумѣю,
"Но много прочиталъ.
"Малютку радъ учить всѣмъ лексиконамъ въ мірѣ;
"Но математикѣ — никакъ!
"Боюсь, докажетъ — я дуракъ,
«Какъ дважды два четыре!»
Далѣе являются къ Спасителю тогдашніе литераторы: Кикинъ, Хвостовы, братья Львовы, князь Ширинскій-Шихматовъ, Карабановъ, князь Шаховской, Языковъ и Захаровъ; нѣкоторые изъ нихъ изображаются чертами сатиры Воейкова Домъ Сумашедшихъ.
Замѣчательно что Второвъ въ эту поѣздку въ Петербургъ не только ни разу не былъ у Карамзина, но и совсѣмъ о немъ не упоминаетъ въ своемъ журналѣ. Вообще имя этого писателя, которому онъ такъ много обязанъ своимъ развитіемъ, послѣ 1803 года встрѣчается у него не болѣе двухъ, трехъ разъ, и притомъ безъ прежняго восторженнаго отношенія; оно упоминается только при названіи его исторіи, которую нашъ герой прочитывалъ по мѣрѣ ея выхода. Находясь въ Петербургѣ, Второвъ самымъ тщательнымъ образомъ переписываетъ (вѣроятно у Кованьки) сатиру на Карамзина, подъ названіемъ Бракосочетаніе г. Карамзина,
Такъ какъ эта піеса еще не была нигдѣ напечатана, то приводимъ ее въ редакціи записанной Второвымъ.
- H. М. Карамзинъ въ первый разъ былъ женатъ (1801 года) на Елизаветѣ Ивановнѣ Протасовой, во второй (1804 года) — на княжнѣ Екатеринѣ Андреевнѣ Вяземской. Кажется, приводимая сатира относится ко второй женитьбѣ.
"Кажется, вся природа брала участіе въ свадьбѣ г. Карамзина; поэтому и церемоніалъ ея заслуживаетъ особеннаго вниманія. Заря утренняя начала уже красить восточное небо, и розовый цвѣтъ ея сыпался на бѣлые граниты; но солнце не выказывало еще лица своего, когда начался благовѣстъ вздохами чувствительныхъ сердецъ. Онъ продолжался до тѣхъ поръ пока
Солнце красное явилося
На лазури неба чистаго,
И лучами злата яркаго
Освѣтило рощу тихую.
Въ сію минуту стѣнанія престали, потому что она (роща) назначена была для бракосочетанія. Здѣсь опишу я мѣсто на которомъ должно было ему совершиться. Въ тѣни липовой рощи возвышается небольшой холмикъ, размаринами увѣнчанный. Внизу разстилаются тучные, густозеленые, бѣлыми, синими и красными цвѣточками распещренные луга, за которыми по желтымъ пескамъ Журчитъ кристальный ручеекъ; далѣе пасутся многочисленныя стада; тамъ молодые пастухи, сидя подъ тѣнію деревъ, поютъ простыя пѣсни и тѣмъ сокращаютъ лѣтніе дни. На верху холмика стоитъ миртовая бесѣдка съ надписью: Храмъ Любви. Въ ней все просто, но все дышетъ любовью. Простой дерновый жертвенникъ, украшенный ландышами и васильками, сооруженъ посреди ея; на жертвенникѣ статуя божества, которому посвященъ храмъ сей. По стѣнамъ видны изображенія: 1) Геркулеса сгарающаго отъ любви къ Омфалѣ; 2) Венеры пылающей въ объятіяхъ Марса; 3) Пенелопы съ ея безконечнымъ ковромъ и пр. Входъ стерегутъ два купидона съ язвительными своими стрѣлами. Здѣсь-то долженъ былъ Карамзинъ получить руку своей любезной. Минута соединенія ихъ наступила, и….
Улыбнулось все твореніе.
Воды съ блескомъ заструилися,
Травки ночью освѣженныя
И цвѣточки благовонные
Растворили воздухъ утренній
Сладкимъ духомъ ароматами.
Всѣ кусточки оживалися,
И пернатыя малюточки,
Конопляночка съ малиновкой,
Въ нѣжныхъ пѣсняхъ славить начали
День, безпечность и спокойствіе.
Однимъ словомъ, —
Никогда въ Россійской области
Не бывало утро лѣтнее
Веселѣе и прекраснѣе.
Страстные любовники вышли изъ миртовыхъ своихъ шалашей чтобъ идти ко храму. Самые жители Олимпа осчастливили своимъ присутствіемъ чувствительныхъ любовниковъ: вотъ порядокъ ихъ шествія:
1) Впереди Аполлонъ; за нимъ:
2) Девять Музъ съ своими аттрибутами;
3) Невзнузданный Пегасъ;
4) Три граціи;
5) Игры, Смѣхи и Веселости съ корзинками фіалокъ и незабудочекъ, которыми они усыпаютъ путь любовниковъ;
6) Новобрачные въ бѣлыхъ одеждахъ, съ распущенными по плечамъ волосами и препоясанные розовыми гирляндами;
7) Вторая половина Игръ и Смѣховъ;
8) Три купидона, навьюченные твореніями жениха;
9) Шествіе заключается толпой чувствительныхъ писателей разныхъ лѣтъ и состояній, съ заплаканными глазами, съ воздымающеюся отъ вздоховъ грудью и съ бѣлыми платками въ рукахъ.
Въ такомъ порядкѣ пришла процессія въ храмъ, гдѣ жрецъ природы, въ одеждѣ небеснаго цвѣта, ожидалъ ихъ. На правомъ клиросѣ пѣли соловьи, а на лѣвомъ желтобокіе чижечки.
Новобрачные имѣли въ рукахъ по букету ландышей. Жрецъ природы предшествуя имъ пѣлъ съ обоими ликами слѣдующій псаломъ съ припѣвомъ:
Лишась способности грѣшить,
И другу, недругу закажемъ
Кого-нибудь въ соблазнъ вводить,
Лишась способности грѣшить.
Прямымъ раскаяньемъ докажемъ
Что можемъ праведными быть,
Лишась способности грѣшить.
Отнынѣ будетъ все иное:
Чтобъ строгимъ людямъ угодить,
Мужей оставимъ мы въ покоѣ,
А женъ начнемъ добру учить,
Лишась способности грѣшить.
Среди собраній свѣтскихъ будемъ
Ругать, какъ можно больше, свѣтъ,
Лишась способности грѣшить.
Послѣ сего жрецъ говорилъ краткое поучительное слово слѣдующаго содержанія: «Именемъ природы заклинаю васъ любить другъ друга; именемъ той которая велика въ трескѣ громовъ и бурь, въ дыханіи Зефира и въ ревѣ Борея… (въ сіе время сильно подулъ вѣтеръ).» По окончаніи же слова, жрецъ вопросилъ: «Кроткій юноша! Хочешь ли ты соединить судьбу свою съ судьбой этой прекрасной дѣвицы?» На что Карамзинъ отвѣчалъ:
Чиномъ я не генералъ
И богатства не имѣю.
Но любить ее умѣю.
Потомъ Жрецъ вопрошаетъ о томъ невѣсту:
Тутъ прекрасная вздохнула,
На любезнаго взглянула
И сказала: я твоя!
Послѣ того Жрецъ читалъ слѣдующее воззваніе къ природѣ:
Жрецъ. Воззовемъ къ природѣ!
Ликъ. Мать любезная природа! Улыбнись!
Жрецъ. Очарованъ онъ тобою.
Богъ, играющій судьбою,
Богъ, коварный Купидонъ!
Ядовитою стрѣлою
Ты лишилъ его покою.
Какъ ужасенъ твой законъ!
Мудрыхъ мудрости лишаетъ.
И паки другое воззваніе къ природѣ:
Жрецъ. Воззовемъ къ природѣ!
Ликъ. Мать любезная природа! Улыбнись!
Жрецъ. Священная природа!
Твой нѣжный другъ и сынъ
Невиненъ предъ тобою.
Ты сердце мнѣ дала.
Твои дары благіе
Украсили ее.
Природа! Ты хотѣла
Чтобъ я ее любилъ.
По окончаніи воззваній, двѣ горлицы принесли вѣнки для новобрачныхъ, которые Жрецъ принялъ и возложилъ на нихъ, говоря:
Сплетенный вамъ вѣнокъ изъ бѣлыхъ туберозъ,
Изъ свѣжихъ ландышей, изъ юныхъ алыхъ розъ,
Для васъ однихъ сплетенъ онъ чистою рукою.
Прокименъ, гласъ в:
Простите, скромные диваны,
Свидѣтели нескромныхъ дѣлъ!
Стихъ кд:
Простите, хитрости, обманы.
Бѣда мужей, забава женъ!
Чтеніе вмѣсто Апостола:
«Къ другу моего сердца, единственному, безцѣнному посланія чтеніе:
„Мы живемъ въ печальномъ мірѣ. Но кто имѣетъ друга, тотъ пади на колѣна и благодари Вездѣсущаго! Мы живемъ въ печальномъ мірѣ, гдѣ часто страдаетъ невинность и гибнетъ добродѣтель; но человѣкъ имѣетъ утѣшеніе — любить! Сладкое утѣшеніе: любить друга, любить добродѣтель! Любить и чувствовать что мы любимъ!.. Любезная! Сіи двѣ слезы, которыя выкатились изъ глазъ моихъ, тебѣ посвящаю.“
Апостолъ читала Любовь-Малиновка. Затѣмъ аллилуія и чтеніе вмѣсто Евангелія:
„Ты молчишь, прекрасная! Пожимаешь руку мою и слезы блистаютъ въ глазахъ твоихъ. Ахъ! Онѣ каплятъ, каплятъ на мое сердце, подобно перламъ небеснаго дождя, падающимъ сквозь солнце. Бѣлый флеръ поднимается на груди твоей. Сердца наши разумѣютъ другъ друга. И я также могу плакать вмѣстѣ съ тобою! Вотъ слезы мои.“
Абіе малая эктинія. Граціи приносятъ чашу со слезами чувствительности. Жрецъ природы подноситъ ее трижды сперва мужу, потомъ женѣ, въ которую нѣжныя ихъ сердца прибавляютъ еще по нѣскольку капель сего небеснаго дара. Граціи отдаютъ чашу Зефирамъ, которые и относятъ ее во святилище. Посемъ жрецъ ведетъ ихъ вокругъ жертвенника и поетъ слѣдующій тропарь, а за нимъ и оба лика.
Тропарь, гласъ а, вмѣсто: „Исайе! ликуй!…“ и пр.
Пора, друзья, за умъ намъ взяться,
Безпутство кинуть, жить путемъ;
Не вѣкъ за бабочкой гоняться,
Не вѣкъ быть рѣзвымъ мотылькомъ!
Иной тропарь, гласъ н, вмѣсто: „Слава, Тебѣ…“ и пр.
Какой законъ святѣе
Врожденныхъ сердца чувствъ!
Какая власть сильнѣе
Любви и красоты!
Иный тропарь, гласъ и, вмѣсто: „Святіи мученицы, иже“ и проч.:
Я неволенъ,
Но доволенъ
И желаю плѣннымъ быть.
Милы музы
Ваши узы.
Ахъ! не тягостно носить!
Музы сняли съ нихъ вѣнки. Аполлонъ и вся процессія (sic) привѣтствовала ихъ, а жрецъ говорилъ еще краткое поученіе:
Любовь и дружба — вотъ чѣмъ можно
Себя подъ солнцемъ утѣшать.
Искать блаженства намъ не должно,
Но должно менѣе страдать.
Новобрачные, будучи вѣрные послѣдователи своего исповѣданія, читали послѣ сего акаеистъ природѣ съ припѣвомъ: „Мать любезная природа! Улыбнись!“ По окончаніи онаго, Жрецъ благословилъ ихъ и учинилъ обычный отпустъ.
Страстные любовники повторили клятвы въ шалашахъ своихъ и, запечатлѣвъ ихъ пламенными поцѣлуями, наконецъ „небо на землѣ вкусили…“
Эта сатира-пародія отнюдь не можетъ служить доказательствомъ враждебнаго настроенія къ Карамзину молодаго поколѣнія тогдашнихъ литераторовъ. Были насмѣшки, полемика, но ожесточенной вражды не было. Занятый своей Исторіей, Карамзинъ не принималъ непосредственнаго участія въ литературномъ движеніи первыхъ двухъ десятилѣтій этого вѣка; но самое эте движеніе, — дѣятельность и борьба двухъ литературный партій, Бесѣды (1811—16) и Арзамаса (1815—18), — было вызвано знаменитымъ писателемъ. Герой нашъ искалъ литературныхъ знакомствъ безъ различія кружковъ и приходовъ и очень легко находилъ ихъ, такъ какъ тогдашніе литературные кружки были не такъ замкнуты, а тогдашніе литераторы были очень сообщительны.
Иванъ Алексѣевичъ чуть ли не ежедневно бывалъ въ Петербургскомъ театрѣ. Въ тогдашній сезонъ пользовались большимъ успѣхомъ піесы поучительнаго содержанія, носящія названіе уроковъ, — Урокъ Дочкамъ, Урокъ Холостымъ, женатымъ и т. д.; впрочемъ, играли: Отелло, Калифа Багдадскаго, Ябѣду и Иѳигенію въ Авлидѣ. Публику восхощали слѣдующіе актеры и актрисы: Сосницкій, Толченовъ, Брянскій, Семенова и обѣ Сандуновы.[111] Распространившись объ интеллектуальныхъ интересахъ, занимавшихъ нашего героя въ Сѣверной Пальмирѣ, къ числу которыхъ относится также посѣщеніе Эрмитажа, горнаго музея, Кунсткамеры, училища глухонѣмыхъ и пр. Не можемъ умолчать что большая часть его времени уходила на хожденія по канцеляріямъ и департаментамъ, на посѣщенія чиновниковъ, крупныхъ и мелкихъ, нужныхъ и ненужныхъ, на игру въ бостонъ. Карточная игра, по его словамъ, доставляла лучшее знакомство. Въ посѣщеніяхъ своихъ Второвъ не забылъ и Магницкаго. Михаилъ Леотьевичъ принялъ его ласково, разспрашивалъ о Симбирскѣ и распространился о тогдашнемъ нелравосудіи. Между прочимъ, онъ разказывалъ объ одномъ воронежскомъ происшествіи, случившемся во время его вице-губернаторства: какъ богатые, но жестокіе помѣщики, Синявины, мужъ и жена, засѣкшіе до смерти двухъ человѣкъ, были оправданы судомъ, Сенатомъ и Государственнымъ Совѣтомъ, и какъ, однакоже, покарало ихъ Божеское правосудіе, внезапною и мучительною смертію.
Собираясь выѣзжать изъ Петербурга, Второвъ распорядился такимъ образомъ: Дмитрій съ вещами долженъ былъ плыть водой до Нижняго, а самъ онъ, налегкѣ, въ дилижансѣ, отправился въ Тверь, куда призывалъ его Пяткинъ, обѣщавшійся сопутствовать ему до Самары. Прощаясь съ бариномъ, вѣрный слуха горько плакалъ. Бѣдняга все время болѣлъ въ Петербургѣ. Героя нашего очень тревожили жалобы Дмитрія на боли головы и груди и колотье въ боку, хотя онъ и пересылалъ, черезъ Марью Васильевну, женѣ его, „Дунькѣ“, успокоительныя извѣстія. Собственно для Марьи Васильевны, съ которой онъ изъ-за этого „Митьки“ полемизировалъ, даже находясь въ Петербургѣ, прибавляются слѣдующія слова: „Я очень доволенъ его услугами. Онъ сберегалъ меня въ дорогѣ отъ холода, самъ не спавши и сидя на козлахъ во всю дорогу по ночамъ“. Непритворную грусть чувствовалъ Второвъ до самой Твери, сидя въ дилижансѣ, въ обществѣ незнакомыхъ ему лицъ.
Второвъ возвратился въ Самару 24го мая, найдя въ домѣ все благополучно и новорожденную дочь Юлію. Торопясь домой, въ надеждѣ отдохнуть отъ петербургскихъ треволненій, успокоиться отъ Житейскихъ бурь на лонѣ семейнаго счастія, Иванъ Алексѣевичъ, больше чѣмъ когда-нибудь, обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Не только счастія, во и сколько-нибудь сносной, спокойной жизни не нашелъ онъ въ Самарѣ: все его раздражало и волновало до такой степени что онъ не охотно и рѣдко принимался за дневникъ, а если и принимался, то большею частію изливалъ въ немъ свои жалобы на судьбу, службу, жену и людей; онъ замѣтно становился Желчнымъ, сварливымъ и очень часто цѣлыя ночи проводилъ безъ сна. Начинающаяся старость, или переходъ къ ней, могли быть причиною такой перемѣны въ его характерѣ; но могла быть и причина другая, петербургская поѣздка, петербургская жизнь. Скучно и тоскливо ему стало въ Самарѣ. Въ октябрѣ 1823 года умеръ другъ его юности, Николай Львовичъ Хардинъ. „Я пережилъ всѣхъ друзей моихъ! грустно онъ восклицаетъ: чего еще остается Ждать мнѣ!“ Но изъ воспоминаній его давно изгладились ранніе друзья юности, Веревкинъ и симбирскіе педагоги. Что съ ними сталось? не извѣстно. Въ мартѣ слѣдующаго года умерла сестра Марьи Васильевны, Дарья Васильевна Дзычканецъ, оставивъ двухъ малолѣтныхъ дочерей и больнаго мужа. Катерина Ѳедотовна старѣла и хирѣла; Марья Васильевна чахла и становилась нестерпимою по своей раздражительности. Хотя отношенія со Струковымъ были по прежнему не дурны; но Григорій Никаноровичъ большею частію проживалъ теперь въ Илецкой Защитѣ, которая обязана ему своимъ устройствомъ; приходилось имѣть дѣло съ его помощниками, совѣтниками правленія, а сношенія съ ними приводили къ ссорамъ и непріятностямъ всякаго рода. Изъ Петербурга долго не было ни слуху ни духу о дѣлѣ, объ орденѣ и дворянствѣ. Казалось, петербургскіе друзья совсѣмъ забыли нашего героя; но В. Г. Пяткинъ стоялъ на стражѣ его интересовъ. Въ мартѣ 1824 года онъ писалъ что Сенатъ отказалъ министру въ представленіи Второва къ Владимірскому кресту, на томъ основаніи что права за полученіе этого ордена принадлежатъ только дворянамъ прослужившимъ три трехлѣтія, а не дворяне имъ пользоваться не могутъ. „Вотъ какое правленіе! восклицаетъ герой нашъ при этой вѣсти; гдѣ искать правосудія? Можетъ ли быть патріотизмъ къ несправедливому отечеству!“ Но Василій Гавриловичъ, имѣвшій связи въ Петербургѣ, не переставалъ ободрять своего родственника: онъ совѣтовалъ ему бросить службу и переѣхать на жительство въ Петербургъ, мысль нѣкоторое время соблазнявшая все семейство Второвыхъ; но Ивана Алексѣевича начинала уже пугать старость и ослабѣвающее зрѣніе. Но и въ эту невеселую пору два обстоятельства оживили его упадшій духъ. Первое случилось въ іюнѣ 1824 года. Это было кратковременное пребываніе въ Самарѣ Павла Петровича Свиньина, отправлявшагося въ Астрахань, Гурьевъ, Уральскъ, Защиту, Оренбургъ и далѣе въ Сибирь. Онъ разспрашивалъ Второва о достопамятностяхъ Самары: о Царскомъ Курганѣ, о Лысой Горѣ, о какой-то надписи Петра I; обо всемъ этомъ не только разказалъ ему Второвъ, но и составилъ для него записку. Второе событіе было болѣе важное, пріѣздъ въ Самару государя.
Императоръ Александръ прибылъ въ Самару 8го сентября, по Волгѣ,[112] изъ Ставрополя, гдѣ онъ ночевалъ въ домѣ Катерины Ѳедотовны. Съ пристани до коляски онъ шелъ пѣшкомъ, привѣтливо раскланиваясь со множествомъ народа, столпившагося къ этому мѣсту не только изъ города, но и изъ окрестныхъ деревень. Квартира ему была отведена въ домѣ Г. Н. Струкова, до которой онъ ѣхалъ шагомъ, задерживаемый восторженно встрѣчавшимъ его народомъ. Изъ квартиры онъ не разъ выходилъ на крыльцо чтобы раскланяться съ народомъ. Обѣдалъ уже при огнѣ, съ Дибичемъ, Вилье, Соломкой и хозяиномъ дома, Струковымъ. Тотчасъ же послѣ обѣда императоръ пожелалъ чтобъ ему была представлена жена чиновника Второва; можно судить объ изумленіи Ивана Алексѣевича и Марьи Васильевны! Между тѣмъ дѣло объяснилось просто: квартируя въ домѣ Катерины Ѳедотовны, благодушный императоръ разговорился со старушкой о ея семьѣ, обласкалъ всѣхъ ея членовъ жившихъ въ Ставрополѣ, то-есть двухъ сыновей съ ихъ женами, а пріѣхавъ въ Самару вспомнилъ о дочери. Марья Васильевна со старшею дочерью, Катериной Ивановной, были представлены государю Струковымъ. Императоръ Александръ милостиво разговаривалъ съ перепугавшимися отчасти женщинами, разспрашивалъ ихъ о семействѣ, шутилъ съ дѣвицей Второвой и подарилъ ей брилліантовый фермуаръ. Богатые подарки, въ видѣ перстней, часовъ и т. п., онъ разсыпалъ щедрою рукой вездѣ и всюду, за малѣйшее къ нему вниманіе или услугу; то же самое было въ Ставрополѣ и Самарѣ. Кому не давались подарки, какъ напримѣръ людямъ изъ низшаго класса общества, тѣ получали щедрое денежное вознагражденіе. Такъ въ Самарѣ матросы военнаго гардкоута, на которомъ находился императоръ, получили по десяти рублей, унтеръ-офицеры по двадцати рублей на человѣка, а перевощики, перевозившіе царскіе экипажи черезъ Волгу, двѣсти рублей. Но не подарки, не матеріальныя выгоды, а необыкновенная привѣтливость и добродушіе привлекали къ императору умы и сердца. На другой день, при общемъ представленіи, императоръ Александръ обратился ко Второву со слѣдующими словами, сопровождаемыми улыбкой: „Я познакомился въ Ставрополѣ съ вашею тещей.“ Посѣтивъ соборъ и проѣхавъ нѣсколько улицъ, императоръ отправился по тракту на Оренбургъ. Вслѣдъ за нимъ поскакалъ Струковъ, захвативъ съ собою записку по дѣлу Второва, которую онъ надѣялся гдѣ-нибудь, во время пути, вручить Дибичу. Въ офиціальномъ описаніи царскаго пріѣзда въ Самару, которое мы нашли въ бумагахъ Второва и которое, кажется, имъ составлено, говорится что Самара, въ теченіи столѣтія, два раза видѣла русскихъ государей: въ 1722 году Петра I, а въ 1824 году Александра I. Здѣсь кстати будетъ привести разказъ о посѣщеніи Самары императоромъ Александромъ I другаго очевидца, Второвасына:
„Мнѣ только-что исполнилось семь лѣтъ, когда покойный императоръ, путешествуя по Россіи, посѣтилъ нашъ уѣздный городокъ. Онъ пріѣхалъ туда изъ Ставрополя водой, 8го сентября. Толпа народа ждала его у пристани, на берегу Волги. Выстрѣлы съ катера на которомъ ѣхалъ государь возвѣстили его приближеніе. Приставъ къ берегу государь шелъ пѣшкомъ до коляски, которая его ожидала вблизи. Наружности его хорошенько я не помню и едва да могу отдать себѣ отчетъ, кто именно былъ государь, изъ двухъ генераловъ шедшихъ рядомъ впереди царской свиты: съ государемъ шелъ Дибичъ. Народъ, по обыкновенію, привѣтствовалъ государя крикомъ: ура! и бросая вверхъ шапки. Пріѣздъ Александра въ Самару составляетъ для нашего семейства достопамятное событіе. Будучи въ Ставрополѣ, онъ останавливался въ домѣ моей бабушки, Мильковичъ, которую очень обласкалъ, какъ и все ея семейство, и, узнавъ, между прочимъ, что въ Самарѣ дочь ея въ замужествѣ за однимъ изъ тамошнихъ чиновниковъ, немедленно по пріѣздѣ въ вашъ городъ потребовалъ къ себѣ маменьку и старшую сестру мою, Екатерину. Квартира для него отведена была въ домѣ управляющаго солянымъ правленіемъ, Струкова, одномъ изъ лучшихъ въ то время. Можно себѣ представить изумленіе которое произвело требованіе государя въ вашемъ семействѣ, еще ничего не знавшемъ о причинѣ! Маменька болѣе испугалась нежели обрадовалась, и ее большаго труда стоило уговорить ѣхать къ государю. Пріемъ государя былъ какъ нельзя болѣе ласковъ: онъ довольно долго говорилъ съ маменькой, шутилъ съ сестрой и подарилъ ей фермуаръ. Маменька послѣ того почти боготворила Александра, и когда вскорѣ потомъ онъ скончался, она оплакивала потерю его какъ бы ближайшаго сердцу ея человѣка. Папенькѣ онъ сказалъ также нѣсколько привѣтливыхъ словъ при общемъ представленіи къ нему всѣхъ чиновниковъ.“
Но ожиданія возбужденныя въ семьѣ Второвыхъ пріѣздомъ императора не исполнились: Дибичъ отказался принять записку отъ Струкова. Приведенный въ отчаяніе, Второвъ послалъ къ государю письмо; но письмо это, по его выраженію, „валялось“ до конца апрѣля 1825 года, а потомъ, чрезъ министра юстиціи, возвратилось къ главному источнику его горя, въ общее собраніе Сената. „Настоящее ужасно, пишетъ нашъ герой, будущее еще ужаснѣе: вотъ что къ старости! Почти съ самаго пріѣзда изъ Петербурга такія все непріятности!.. Отчего это? Прежде я былъ бѣднѣе; теперь, можетъ-быть, много и лишняго; но утѣшаетъ ли богатство? Богъ знаетъ что я такое: ни рабъ, ни господинъ; но первый меня счастливѣе по чувствамъ. Господи, успокой меня!“ Но покой не приходилъ, а семейные раздоры дошли до того что въ концѣ 1824 года Иванъ Алексѣевичъ откровенно сознается что ему нечего не остается, какъ бѣжать куда глаза глядятъ, оставивъ дѣтей на произволъ судьбы. Но пока онъ размышлялъ объ этомъ, Марья Васильевна, въ концѣ января 1825 года, послѣ крупной ссоры, взявъ съ собою вторую дочь „Аннушку“, уѣхала поспѣшно въ Катериновку, объявивъ мужу что она „оставляетъ его на вѣки“. Яблокомъ раздора между супругами послужилъ все тотъ же злополучный „Митька“. Однажды, разсердившись, Марья Васильевна прогнала его вонъ, объявивъ что отдастъ его въ рекруты. Иванъ Алексѣевичъ вступился за своего любимца и запылала война, продолжавшаяся два мѣсяца, до конца марта, до возвращенія въ Самару Марьи Васильевны. Не должно, впрочемъ, думать что Иванъ Алексѣевичъ баловалъ своего любимца до крайности „до безнаказанности; нѣтъ“; онъ его наказывалъ и разъ даже очень чувствительно, за то что не ночевалъ дома и явился только на другой день пьянымъ. Занося это событіе въ свой журналъ, герой нашъ прибавляетъ слѣдующія строки: „Ахъ, люди! Какіе варвары! Кажется, они меньше мучатся и при самомъ наказаніи, нежели тотъ кому должно ихъ наказывать. Я цѣлый день въ огорченіи“. Но громы семейной войны смолкли не за долго: ода безпрестанно возобновлялись до тѣхъ поръ пока злая чахотка не сложила въ постель бѣдную Марью Васильевну и не свела ее въ могилу, что случилось 27го апрѣля 1826 года. Иванъ Алексѣевичъ искренно оплакивалъ ея потерю. Прежняя горечь отношеній имъ была забыта, и въ его воспоминаніи остался одинъ свѣтлый образъ „друга“ съ которымъ онъ прожилъ двадцать лѣтъ. Конечно, фантазія и сентиментальное настроеніе его мыслей рисовали образъ этого друга далеко не въ дѣйствительномъ свѣтѣ; но, съ другой стороны, мы не имѣемъ права сомнѣваться и въ искренности его чувства, такъ какъ не подлежитъ сомнѣнію что Второвъ любилъ, насколько могъ и былъ способенъ, свою жену. Со дня погребенія, въ продолженіи многихъ лѣтъ, до самой смерти своей, не разъ приходилъ онъ на ея могилу, большею частію въ началѣ мая, грустилъ, мечталъ, плакалъ и срывалъ нѣсколько пучковъ „душистой травы и свѣжихъ цвѣтовъ“. Вѣрный Дмитрій не долго пережилъ свою барыню: онъ умеръ черезъ два мѣсяца и похороненъ на томъ же Самарскомъ кладбищѣ. Иванъ Алексѣевичъ подробно и съ непритворною скорбью разказываетъ о его болѣзни и смерти. Посѣщая могилу жены, онъ иногда заходилъ и къ мѣсту гдѣ покоился прахъ его „добраго слуги“; онъ оставлялъ здѣсь сорванную траву и цвѣты, можетъ-быть, символомъ загробнаго примиренія враждовавшихъ на землѣ покойниковъ. Въ началѣ 1825 года овдовѣла и Анна Васильевна Панова, вѣрный другъ Второва; но смерть Василія Николаевича не измѣнила ни ея образа жизни, ни ея общественнаго положенія.
Извѣстіе о смерти императора Александра I было получено въ Самарѣ 9го декабря 1825 года. Вотъ что записано у Второва объ этомъ происшествіи: „Вчерась послѣ обѣда получено ужасное извѣстіе о кончинѣ государя. Боже мой, до чего еще дожилъ я! Что будетъ въ моемъ любезномъ отечествѣ! Оно осиротѣло. Кажется, Константинъ будетъ его преемникомъ; но будетъ ли онъ такъ добръ, кротокъ и милостивъ? Это въ Твоей святой волѣ.“ Несмотря на достовѣрность извѣстія, въ Самарѣ, 12го декабря, въ день рожденія императора, продолжали молиться о его здоровьѣ, такъ какъ распоряженіе о присягѣ новому императору привезено было уже послѣ молебствія. Въ день Новаго 1826 Года Второвъ пишетъ слѣдующія строки: „Какія событія въ нашемъ политическомъ мірѣ! Мы присягали двумъ новымъ царямъ въ короткое время. Константинъ, по первородству, отказался отъ престола еще прежде кончины Александра. У насъ теперь императоръ Николай I. Какіе ужасные слухи о Петербургѣ! Тамъ было возмущеніе за присягу другому; лилась кровь человѣческая. И что теперь дѣлается, и что будетъ послѣ, извѣстно Богу!“ О судьбѣ декабристовъ Второвъ узналъ изъ газетъ въ половинѣ января 1826 года. „Извѣстіе напечатанное въ Инвалидѣ о заговорщикахъ поразило меня: тутъ есть мои знакомые: два брата Бестужевы, Рылѣевъ, Сомовъ, особливо Николай Алексѣевичъ Пановъ, котораго участь занимала меня во всю дорогу до Ставрополя.“ Декабристъ Пановъ, по всей вѣроятности, родственникъ В. Н. Панову, служилъ поручикомъ въ! лейбъ-гренадерскомъ полку. Вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ, поручикомъ Сутгофомъ, онъ старался взбунтовать этотъ полкъ, но успѣлъ только нѣсколько ротъ его повести на Сенатскую площадь, которыя и присоединилъ къ мятежникамъ. По опредѣленію верховнаго уголовнаго суда, Пановъ (2й) отнесенъ къ первому разряду государственныхъ преступниковъ, присужденныхъ къ смертной казни отсѣченіемъ головы; но наказаніе смягчено и замѣнено каторжною работой. Второвъ еще разъ упоминаетъ о декабристахъ въ августѣ того же года, подъ 15мъ числомъ: „Болѣе мѣсяца общее любопытство занимала участь заговорщиковъ. Вотъ уже 5 человѣкъ изъ нихъ повѣшено, въ томъ числѣ и знакомый мнѣ Рылѣевъ; прочіе сосланы въ каторгу, а иные въ солдаты. Здѣсь чрезъ Самару провезли въ концѣ іюля слѣдующихъ лицъ, въ солдаты: Петра Бестужева, Веденяпина и Кожевникова, а до 9го августа: Мусина-Пушкина, Вишневскаго и Лаппу. Сихъ трехъ послѣднихъ я видѣлъ.“[113] Между тѣмъ въ Симбирскѣ схватили князя Баратаева,[114] въ Самарѣ — Христа (Ив. Ив.); повсюду распространилась паника; въ Казани прошелъ слухъ о самоубійствѣ Второва. Литературныя занятія и знакомства его были поводомъ этого слуха. Разказывали что Иванъ Алексѣевичъ, испугавшись ареста Христа, отвезеннаго въ Москву, и страшась» свои бумаги, самъ себя лишилъ жизни. Этотъ слухъ не только огорчилъ, но и оскорбилъ сестру нашего героя, Александру Алексѣевну Ефебовскую. «Бумаги ваши, пишетъ она брату, я знаю и ваши правила; то не повѣрила бъ ничему. Еслибъ государь имѣлъ къ себѣ поближе и поболѣе такихъ людей, какъ вы; то не нужны бы тѣлохранители. На сей конецъ я была спокойна, хотя клевета преслѣдуетъ всегда добрыхъ; но, вѣрно, вы бы, при своей невинности, не были такъ малодушны. Уже падали подозрѣнія на X. (Христа), не по его ли что затѣямъ? Но я не вѣрю чтобы могъ имѣть подлость… Слава Богу, слава Богу, что клевета клеветой осталась! Не думаю чтобы вы все имѣли еще охоту собирать дурацкія письма и т. п., клевета и это поставитъ въ черномъ видѣ. Истребите, ради Бога, дурацкій архивъ свой. Я не понимаю за что вы имѣете недоброжелателей, при всѣхъ святыхъ вашихъ правилахъ и добромъ сердцѣ!» Но мысль о дурацкомъ архивѣ {«Дурацкій архивъ» (если только онъ не истребленъ авторомъ въ 1825 году) состоитъ изъ разныхъ выписокъ изъ печатныхъ книгъ, русскихъ и французскихъ, изъ статей автора и друзей его (Фурмана, Германа, Литвинова и др.) и изъ произведеній которыя не могли явиться въ печати. Къ числу послѣднимъ относятся: Путешествіе Радищева, стихотворенія на смерть императора Павла, стихотворенія приводимыя нами въ этой части, нѣкоторыя мнѣнія адмирала Мордвинова, переводы статей изъ французскихъ журналовъ о первой польской революціи и т. п. Всѣ эти рукописи переплетены (кажется, самимъ владѣльцемъ) въ три большія книги. Произведенія самого Второва состоятъ изъ дѣловыхъ бумагъ, разныхъ проектовъ по судоустройству и изъ писемъ къ нѣкоторымъ высокопоставленнымъ лицамъ. Изъ запретныхъ стихотвореній обращаетъ на себя вниманіе, кажется, нигдѣ не напечатанное, довольно длинное посланіе Словцова къ Сперанскому, изъ Сибири. Приводимъ изъ него мнѣніе стихотворца о своемъ другѣ:
Къ словесности въ тебѣ вдохнула муза склонность,
А философскій вѣкъ доставилъ мыслямъ вольность.
Къ отважнымъ мнѣніямъ ты также склоненъ былъ.
Чертами смѣлыми, какъ я, блистать любилъ.
Но помни, что тому фортуна измѣняетъ
Кто остроумію, не времени ласкаетъ.
Не начинай играть Вольтеровымъ перомъ;
Читай Вольтера, но… Экзарховымъ умомъ.
Россія хоть давно читаетъ вольнодумовъ,
Но рано ей еще отважить остроумовъ:
Она благодаритъ Монтановъ и Руссовъ;
Но сынъ ея — ей врагъ, когда онъ философъ.
Кто въ сей странѣ злодѣй, въ другой тотъ просвѣтитель.
Одинъ и тотъ же умъ и критикъ, и учитель.
Не то пишу, что бъ ты невольникъ былъ умомъ:
Народу подлому довлѣетъ быть рабомъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . будь смѣлъ,
Да только съ тѣмъ, чтобъ свѣтъ тебя не разумѣлъ. И т. д.} долго еще не даетъ покою простодушной Александрѣ Алексѣевнѣ, несмотря на успокоительныя письма брата и на возвращеніе изъ Москвы Христа.
Поѣздка въ Казань, о которой упомянуто выше, случилось въ январѣ 1826 года, еще до смерти Марьи Васильевны. По обыкновенію, Иванъ Алексѣевичъ, отправляясь въ этотъ городъ, останавливался въ Симбирскѣ и гащивалъ здѣсь по нѣскольку дней. Знакомъ ему былъ весь городъ, начиная отъ тогдашняго губернатора Лукьяновича, съ которымъ онъ особенно сблизился въ Петербургѣ.
Въ Казани пробылъ Второвъ ровно четыре недѣли, въ кругу своихъ старыхъ друзей, А. В. Пановой, барона Пирха, Геркеной (Катер. Петров.) Въ Казани жилъ въ это время знаменитый М. Л. Магницкій, попечитель учебнаго округа. Въ Казани же была въ это время Анна Ефимовна Алфимова, уже извѣстная намъ переводчица Бесѣдъ Массилѣйона, кажется, отказавшаяся отъ иноческой жизни, но не отъ литературной дѣятельности. Она явилась въ Казань прямо изъ Петербурга, гдѣ хлопотала о печатаніи своего перевода, прошедшаго всѣ мытарства духовной цензуры въ концѣ прошлаго царствованія. Второвъ, по обыкновенію, остановился у Пановой, куда Анна Ефимовна сдѣлала ему первый визитъ; потомъ они видѣлись ежедневно. Алфимова старалась повліять на религіозное настроеніе нашего героя, вполнѣ христіанское, но отзывавшееся масонскою теософіей. Она разказывала ему любопытныя, но, къ сожалѣнію, неприводимыя имъ, подробности о своемъ знакомствѣ съ императоромъ Александромъ, императрицами Маріей Ѳеодоровной и Елизаветой Алексѣевной, показывала ихъ подарки и т. п. Можно догадываться только что ея разказы о Фотіи и гр. А. А. Орловой не лишены были комическаго характера, хотя, вскорѣ по отъѣздѣ Второва, Алфимова подружилась съ Магницкимъ, казанскимъ архіепископомъ Амвросіемъ, сласскимъ архимандритомъ, и сокрушалась о томъ что ей не удалось обратить нашего героя; съ Магницкимъ и Геркеной познакомилъ ее Второвъ. Самъ онъ въ эту свою поѣздку познакомился въ Казани съ двумя профессорами, съ Суровцовымъ (Григ. Стел.) и Симоновымъ (Ив. Михайл.), недавно возвратившимся изъ своего заграничнаго путешествія. Этотъ послѣдній сообщалъ ему любопытныя подробности о своемъ пребываніи въ Парижѣ, Вѣнѣ и Италіи, показывалъ письма къ нему Гумбольдта, барона Цаха и другихъ знаменитостей въ тогдашнемъ ученомъ мірѣ.
Въ сентябрѣ 1826 года Второвъ былъ обрадованъ пріѣздомъ двоюроднаго своего брата, В. Г. Пяткина, давно жданнаго гостя. Генералъ Пяткинъ прибылъ въ качествѣ ревизующаго команды внутренней стражи, а потому въ Самарѣ и Симбирскѣ былъ принимаемъ съ большимъ почетомъ. Губернаторъ Лукьяновичъ сдѣлалъ ему первый визитъ и пригласилъ его къ себѣ обѣдать; Второвъ вездѣ сопутствовалъ своему сановному родственнику. Посѣтивъ своихъ самарскихъ знакомыхъ, Василій Гавриловичъ не забылъ навѣстить и могилы своей старушки матери. Могила Марьи Васильевны случайно была рядомъ съ нею. Братья служили паннихиду по дорогимъ покойницамъ и оба горько плакали. Вскорѣ послѣ отъѣзда Пяткина, 23го сентября, Иванъ Алексѣевичъ былъ обрадованъ важною перемѣной въ его семьѣ. Старшей дочери его, Катеринѣ Ивановнѣ, въ это время было безъ малаго двадцать лѣтъ. Она полюбилась нѣкоему Михаилу Григорьевичу Темникову, чѣмъ-то служившему въ соляномъ правленіи, и отвѣчала ему взаимностью. Темниковъ учился (съ 1816 года) въ Казанскомъ университетѣ, гдѣ окончилъ курсъ съ званіемъ дѣйствительнаго студента и уже получилъ на него дипломъ. Но Магницкій, признавъ экзамены и выданные по нимъ въ 1819 году аттестаты неправильными, потребовалъ ко вторичному испытанію всѣхъ молодыхъ людей окончившихъ курсъ въ университетѣ. Явившіеся были утверждены въ ихъ званіяхъ и степеняхъ, а у не явившихся они были отняты по распоряженію Магницкаго. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и М. Г. Темниковъ, происхожденіе котораго намъ неизвѣстно. Темниковъ сдѣлалъ предложеніе, на которое дочь и отецъ изъявили согласіе. Свадьба была 5го февраля 1827 года, въ присутствіи дядей невѣсты, Сергѣя и Николая Васильевичей Мильковичъ, ихъ женъ и немногихъ знакомыхъ. Иванъ Алексѣевичъ какъ-то сталъ жаловаться въ послѣднее время на холодность къ нему знакомыхъ, на ихъ безучастіе къ его положенію. Въ кругу родныхъ онъ былъ теперь самымъ старшимъ: турья уже обзавелись семействами; дочь выходила замужъ; другая, «Аннушка», была также почти невѣстой; у Ефебовскихъ дѣти были еще старше. Молодое поколѣніе росло; старое ложилось въ могилы. Замужество дочери должно было произвести въ семействѣ стараго вдовца опустошеніе и навело на него еще большую тоску. Къ счастію, въ послѣднее время дѣла Ивана Алексѣевича, при содѣйствіи Пяткина, начали какъ будто улучшаться: изъ Департамента Горныхъ и Соляныхъ Дѣлъ присланъ былъ запросъ: какую должность желаетъ занять Второвъ въ этомъ департаментѣ? Но онъ просилъ Пяткина только о томъ чтобъ его вытребовали въ Петербургъ по дѣламъ службы. Всѣ эти житейскія треволненія сильно подѣйствовали на нашего героя: съ нимъ сдѣлалась желчная горячка; онъ былъ близокъ къ смерти и проболѣлъ болѣе мѣсяца. Вовремя болѣзни пришли къ нему разныя вѣсти, прискорбныя и отрадныя. Къ послѣднимъ принадлежатъ письма Пяткина, извѣщавшія о близкомъ полученіи Владимірскаго креста и о вызовѣ въ Петербургъ по дѣламъ службы. Двадцать сенаторовъ уже были за сторонѣ Второва и въ числѣ ихъ его прежній патронъ князь А А. Долгоруковъ, тогдашній товарищъ министра юстиціи. Директоръ Департамента Горныхъ и Соляныхъ Дѣлъ, Карвѣевъ (Егоръ Васил.), также исполнилъ свое обѣщаніе: Второвъ былъ вызванъ въ Петербургъ по дѣламъ службы. Но прежде чѣмъ туда отправиться, онъ рѣшился предпринять путешествіе въ Илецкую Защиту, чтобы навѣстить Г. Н. Струкова, теперь большею частію въ ней жившаго. Темниковы еще раньше отправились въ Уральскъ, гдѣ чѣмъ-то служилъ зять нашего героя. 27го іюля 1827 года отправился Второвъ въ Бузу лукъ, а оттуда въ Оренбургъ, гдѣ у него было уже много знакомыхъ (Кустовская, Германъ, Головнинъ (Вас. Дан.), Рычкова, Углицкій и пр.) и гдѣ вновь познакомился онъ съ Сушковымъ (Петр. Вас.), генераломъ Бекбулатовымъ, Веселицкимъ (Гавр. Петр.) и Жемчужниковымъ (Алолл. Степ.) Изъ этихъ знакомыхъ самый замѣчательный былъ Гермавъ (Ѳед. Ив.), почасту и подолгу проживавшій въ Самарѣ, подобно Фурману и Литвинову, большой пріятель Второва, человѣкъ очень даровитый и литераторъ. Онъ писалъ о пріуральскихъ инородцахъ, о Башкирахъ и Киргизъ-Кайсакахъ, объ экспедиціи въ Хиву и т. п.; намъ извѣстны эти записки въ рукописи, изъ бумагъ Второва. Вообще Оренбургъ въ ту пору былъ не бѣденъ людьми образованными, большими прожектерами и реформаторами, къ числу которыхъ принадлежали и обитатели Защиты, Струковъ со своими спутниками. Въ Защитѣ прожилъ нашъ герой недѣлю, проведя это время очень пріятно и найдя въ этомъ новомъ для него мѣстѣ очень много для себя любопытнаго, именно въ богатствѣ и разнообразіи царства ископаемаго. Здѣсь также отыскались знакомые, что и не удивительно, ибо весь край отъ средняго теченія Волги и до Урала и за Уралъ колонизовался постоянно новыми переселенцами изъ населенныхъ мѣстъ лежащихъ по берегамъ великой русской рѣки; Самара и Симбирскъ принадлежали всегда къ числу мѣстъ наиболѣе населенныхъ; почти вплоть до Оренбурга тянулись помѣстья самарскихъ и симбирскихъ помѣщиковъ. Возвратившись домой и сдавъ свою должность другому, Иванъ Алексѣевичъ отправился въ Петербургъ, 7го сентября 1827 года, въ третій уже разъ.
Мы упомянули о прискорбной вѣсти дошедшей до нашего героя въ то время когда онъ былъ еще боленъ: это было смерть сестры его Александры Алексѣевны Ефебовской, послѣдовавшая въ томъ же году 2го іюня. Стоитъ сказать нѣсколько словъ объ этой женщинѣ, нѣкогда возбуждавшей большія надежды, по крайней мѣрѣ въ братѣ. Но, увы! эти надежды не оправдались, и жизнь заѣла ее совсѣмъ. Александра Алексѣевна вышла замужъ по любви, за нѣкоего Ефебовскаго, Василья Ѳедоровича, вопреки совѣтамъ брата. Ефебовскій, кажется, происходилъ изъ духовнаго званія: догадываемся объ этомъ по его фамиліи и письмамъ, совершенно правильнымъ орѳографически и довольно литературнымъ, что было тогда большою рѣдкостью, и по его бойкому почерку, далеко непохожему на тѣ каракульки которыми писало большинство тогдашнихъ русскихъ людей. Человѣкъ неоспоримо даровитый, страстный, онъ сумѣлъ увлечь такую дѣвушку какъ Александра Алексѣевна, истинная воспитанница своего брата, выросшая подъ вліяніемъ сентиментальной Карамзинской литературы. Она не только имъ «плѣнилась», но выйдя замужъ усыновила его побочнаго сына, Андрюшу, при жизни матери, съ которою отецъ этого мальчика и женившись, кажется, не прерывалъ связи. Первыя семь лѣтъ замужества прошли счастливо, пока Ефебовскіе жили въ Сенгилеѣ, гдѣ Василій Ѳедоровичъ служилъ чѣмъ-то по земской полиціи, кажется, засѣдателемъ земскаго суда, то-есть въ той должности которая потомъ сдѣлалась какъ бы его спеціальностью. Пошли дѣти; ихъ явилось на свѣтъ трое: дочь, Любинька, и два сына, Ѳедя и Паша. Василій Ѳедоровичъ любилъ своихъ законныхъ дѣтей, но болѣе всего на свѣтѣ любилъ онъ Андрюшу. Ревность закралась въ душу Александры Алексѣевны: она стала бояться за судьбу своихъ дѣтей и, будучи слабаго здоровья, опасалась что послѣ ея смерти мужъ женится на матери Андрюши. Она стала преслѣдовать этого мальчика, которому отецъ далъ фамилію Молодцова и какимъ-то образомъ выхлопоталъ ему какія-то гражданскія права, дозволившія ему потомъ вступить въ военную службу и получить чинъ. Удаленіе Андрюши изъ дому, а его матери и бабки изъ города въ которомъ жили Ефебовскіе, стало предметомъ горячихъ настояній Александры Алексѣевны; она достигла своей цѣли, но Василій Ѳедоровичъ Жестоко отплатилъ ей за это. Въ немъ проснулись самыя дикія страсти; бурсакъ и приказный прошлаго вѣка воскресли въ немъ во всемъ своемъ безобразіи. Рыская по уѣзду, онъ началъ предаваться пьянству и самому циническому разврату; онъ мало стѣснялся и городскою жизнью, зная благодушныя отношенія тогдашняго общества ко всякимъ безобразіямъ. По отношенію къ женѣ онъ сталъ звѣремъ, котораго укрощать могъ только одинъ Андрюша, такъ что бѣдная Александра Алексѣевна стала искренно сожалѣть о его удаленіи, не разъ призывала его къ себѣ и задавила въ себѣ всякое непріятное къ нему чувство; ея ближайшіе родные, И. А. Второвъ и В. Г. Пяткинъ, ласкали Молодцова какъ близкаго родственника. Но все это мало облегчало участь бѣдной женщины. Явились нужда, бѣдность; Ефебовскаго стали отрѣшать отъ должности или переводить изъ уѣзда въ уѣздъ: изъ Сенгилея въ Царевококшайскъ, оттуда въ Мамадышъ и затѣмъ въ Казань. Въ то время какъ мужъ кутилѣ въ уѣздѣ, женѣ приходилось жить въ курныхъ избахъ и голодать. Къ счастію, нашлись добрые люди, «благодѣтели», которые взяли Ѳедю въ Москву, гдѣ онъ и учился и откуда отправился въ Петербургъ въ строительное или инженерное училище, гдѣ навѣщалъ его нерѣдко дядя Второвъ, въ 1823 году, во время второй своей поѣздки въ сѣверную столицу. Чѣмъ далѣе, тѣмъ становилось хуже. Ефебовскій возненавидѣлъ жену и, по непостижимому противорѣчію человѣческой природы, въ то же самое время ревновалъ ее самымъ дикимъ, самымъ безумнымъ образомъ. На этомъ пунктѣ онъ рѣшительно помѣшался. Призраки жениныхъ любовниковъ и притомъ самаго низшаго разряда, Татаръ, кучеровъ, дворниковъ и пр., не давали ему покоя; но при этомъ ни проблеска любви или страсти, какой, впрочемъ, никогда онъ и не питалъ къ женѣ. Не разъ терпѣла она отъ него жестокіе побои, не разъ выгоняема была изъ дому. Такая казнь сломила здоровье бѣдной женщины: она преждевременно состарѣлась и получила чахотку. Одно чувство, страстная любовь къ дѣтямъ, поддерживало ея жизненныя силы; оно же было причиною что она не порвала всѣхъ отношеній съ мужемъ, любовь къ которому, впрочемъ, долгое время не оставляла ея разбитаго сердца. Мужа своего она понимала отлично и совершенно справедливо объясняла его поступки съ нею безуміемъ происходившимъ отъ пьянства и разврата. «Скажите, можно ли, говоритъ она въ одномъ изъ писемъ къ брату, переносить равнодушно обиды не заслуженныя даже и помышленіемъ! Да еслибы совершенно развратная женщина, и той весьма бы больно было имѣть отъ мужа такое расположеніе; но Богъ съ нимъ! Можетъ онъ и самъ не радъ сему: мерзавки и Соломона развратили! Да сколько погибло отъ нихъ не только семействъ, даже царствъ, напримѣръ Троя! А вѣдь онъ не Соломонъ и не законодатель.» Къ брату Александра Алексѣевна питала самое теплое и почтительное чувство: въ письмахъ она иначе не называла его какъ «батюшка братецъ», «братъ и отецъ мой». Марью Васильевну и дѣтей ея она также очень любила. Здѣсь кстати будетъ привести въ извлеченіи письмо ея отъ 28го ноября 1824 года:
«Батюшка братецъ и сестрица Марья Васильевна! Вы единственные друзья мои. Братъ и отецъ мой! Тебѣ были извѣстны всѣ правила и чувства мои. Никогда не измѣняла я чести, ни родству, ни дружбѣ. Сердце мое ко всѣмъ ближнимъ моимъ открыто съ любовію, и совѣсть моя ни въ чемъ меня не укоряетъ, окромѣ какъ въ нетерпѣливости обидъ которыхъ я не заслужила. Еслибы вы видѣли и знали Прежнія скорби мои, вы содрогнулись бы отъ ужаса. Я сама не знаю къ чему причислить поступки со мною Василія Ѳедоровича; думаю болѣе что онъ помѣшался на одномъ пунктѣ — ревности, и похудѣлъ ужасно; впрочемъ дѣла дѣнетъ и судитъ какъ здоровый. Какъ скоро до меня, то первое — во всемъ недовѣрчивость, ругательства самыя непотребные, ревность ко всякому. Словомъ, что онъ самъ дѣлалъ, то все это говоритъ обо мнѣ: дразнитъ какъ его мерзавки предъ нимъ говорили, обманывая мужей, и я будто то же дѣлаю предъ мужиками. Ужасно когда все это произносится съ изступленіемъ, такъ что должна трепетать о жизни: разъ едва не была удавлена. Всему этому свидѣтели хозяева гдѣ мы квартируемъ. Я боюсь что это болѣзнь, и не знаю за что рѣшиться! Оставить его въ такомъ положеніи не могу; что случится съ нимъ? и совѣсть меня тогда замучитъ, что больнаго оставила. Добровольно не отпускаетъ: говоритъ что я условилась уѣхать съ любовниками. Эта исторія для всѣхъ ужасный смѣхъ! Да и я, когда проходятъ ругательства, сама смѣюсь такому чуду: за пятомъ десяткѣ жизни своей, изсохшая, въ чахоткѣ, когда близка уже ко гробу, и меня укоряютъ въ такихъ непотребствахъ! Во этого мало: когда самъ пріѣзжаетъ изъ уѣзду, только чтобы поругать. И письма всѣ наполнены разной гадостью, что стыдно послать къ вамъ…. Не знаю что мнѣ дѣлать! Не достаетъ терпѣнія, а особливо когда онъ бываетъ въ ужасныхъ изступленіяхъ: боюсь чтобы себя или меня не убилъ. Все испытано, ко всему примѣнялась. Всякое увѣреніе и оправданіе съ моей стороны пуще его бѣситъ; ласки, снисхожденіе, терпѣніе называетъ коварствомъ, мерзкими уловками, хитростью; словомъ, всякій мой шагъ, дыханіе ему подозрительны; молчу, — это значитъ восхищеніе, какіе-то восторги о любовникахъ. Пріѣхавши изъ Мамадыша, уславши всѣхъ дѣтей кататься и выждавши всѣхъ изъ горницъ, въ февралѣ мѣсяцѣ подходитъ ко мнѣ съ таинственнымъ видомъ и ужаснымъ остервененіемъ, такіе началъ дѣлать допросы что гнусно и мерзостно слышать, укоряя что Андрюшу я сжила для того что онъ видѣлъ за мною какія-то интриги мои. Я плюнула и хотѣла убѣжать, во тутъ пошло такое рванье что еслибы не прибѣжали люди, то не знаю что бы могло случиться! Только я осталась безъ правой руки и почти до сихъ поръ страдаю …» и т. д.
Почти въ томъ же родѣ, тѣми же почти подробностями наполнены всѣ письма Александры Алексѣевны къ брату. Безуміе Ефебовскаго дошло до того что онъ жаловался за жену каждому встрѣчному, жаловался консисторіи. Подобныя жалобы, конечно, возбуждали смѣхъ, прошенія его не принимались; но все это, какъ выражалась жена, только пуще его бѣсило. Наконецъ послѣдняя, больная, еле-дышущая старуха, рѣшается въ 1826 году за изумительный поступокъ. По требованію мужа, она принимаетъ такъ-называемую очистительную присягу, то-есть идетъ въ церковь и предъ крестомъ и Евангеліемъ клянется въ своей вѣрности, но и это средство не помогаетъ. Спѣшимъ оговориться что о послѣднемъ фактѣ сообщаетъ И. А. Второвъ въ своихъ запискахъ; сама же Александра Алексѣевна представляетъ это дѣло въ иномъ свѣтѣ. По ея словамъ, мужъ предложилъ ей слѣдующее условіе для того чтобы жить вмѣстѣ съ дѣтьми: она должна была сдѣлать письменное признаніе въ своемъ распутствѣ и присягнуть въ соборѣ предъ царскими дверьми что впредь распутничать не будетъ; но условія этого она не приняла, считая его «глупымъ и гнуснымъ». Замѣчательно что Ефебовскаго не только не сажаютъ въ домъ умалишенныхъ, не только не удаляютъ изъ службы, но съ нимъ не прекращаютъ сношеній, его поддерживаютъ. Замѣчательно что къ дѣтямъ и ко всему онъ относился какъ человѣкъ здравомыслящій; въ службѣ и жизни онъ былъ, правда, безобразникъ, но не безумецъ. Вотъ какъ писалъ онъ, напримѣръ, ко Второву о своихъ отношеніяхъ къ женѣ:
Я изъ Казана никуда, а жена писала къ вамъ, во обо мнѣ ни слова, потому что она тогда была не въ себѣ. На вопросъ вашъ: не разладили ли мы? опять скажу вамъ что мы проводимъ жизнь свою, какъ играемъ за театрѣ, по методѣ Коцебу: одно дѣйствіе громко хохочемъ, а другое громко плачемъ, и влачимъ крестъ свой, какъ везли возъ журавль со щукой. Теперь (письмо безъ даты) хотя ладимъ, но вы, по отдаленности, всегда можете предполагать и то и другое…"
Въ натурѣ Ефебовскаго было что-то если не актерское, въ стародавнемъ смыслѣ, то цыганское, степное. Степь, просторъ, деревня, съ ея свободою отъ всѣхъ гражданскихъ узъ, съ ея приманками, въ видѣ разливаннаго водочнаго моря и женщинъ, вольныхъ и невольныхъ участницъ оргій, вотъ что ему было нужно! Рыская по татарскимъ деревнямъ, онъ самъ преобразился въ 1827 году въ Татарина: обрилъ себѣ голову, надѣлъ тюбетейку, чиги и бешметъ и въ такомъ нарядѣ пустился въ уѣздъ, гдѣ пробылъ болѣе двухъ мѣсяцевъ, почти до самой смерти жены.
При такомъ мужѣ, Александру Алексѣевну не могла не сокрушать будущая судьба ея дѣтей. Много горя и хлопотъ надѣлалъ ей старшій сынъ, Ѳедя. Этотъ мальчикъ кончилъ курсъ въ строительномъ училищѣ, но что-то тамъ набѣдокурилъ, такъ что ему не дали мѣста, выслали изъ Петербурга и цѣлый годъ не выдавали его бумагъ. Заступничество В. Г. Пяткина не могло ему помочь. Онъ пріѣхалъ къ родителямъ въ 1825 году, когда они жили въ Казани, въ эпоху наибольшихъ безобразій отца. Въ этомъ году Александра Алексѣевна оставила мужа: онъ выгналъ ее изъ дома и отнялъ у нея всѣ вещи. Она нашла себѣ пріютъ, самый радушный, въ семействѣ Немировичъ-Данченковъ (Емельяна Петровича и Агаѳьи Трифоновны); братъ, И. А. Второвъ, присылалъ ей деньги, необходимыя для ея потребностей; В. Г. Пяткинъ, А. В. Панова, Катерина Иларіоновна Жемчужникова и др. принимали самое живое участіе, какъ въ ней самой, такъ и въ ея дѣтяхъ. Второй сынъ ея, Паша, въ это время уже оканчивалъ курсъ въ гимназіи, а въ слѣдующемъ году поступилъ въ Казанскій университетъ; Любонька училась въ пансіонѣ. Повидимому, Василій Ѳедоровичъ понималъ необходимость образованія; но о воспитаніи онъ имѣлъ свои оригинальныя понятія, не стѣсняясь предъ дѣтьми ни своимъ поведеніемъ, ни своими отношеніями къ ихъ матери. Оставить дѣтей при такомъ отцѣ, разлучиться съ ними, Александра Алексѣевна не могла; не могла она, по этой причинѣ, отпустить Любоньку къ Пяткинымъ, а самой переселиться въ Самару, какъ предлагали ей братья. Съ дѣтьми она видѣлась украдкой, когда Василія Ѳедоровича не было дома, или когда онъ разъѣзжалъ по уѣзду; нельзя было ей придти, когда отецъ жилъ въ городѣ; сами дѣти навѣщали мать, которой они были безгранично преданы. Покойная за счетъ Паши и Любоньки, которыхъ и мужъ любилъ и по отношенію къ которымъ онъ слушался еще совѣтовъ добрыхъ людей, она тревожилась судьбою Ѳеди. Мать опредѣляетъ слѣдующими чертами его характеръ: «Этотъ человѣкъ — какъ мягкій воскъ. Участь его зависитъ отъ тѣхъ съ кѣмъ, онъ обращается; и потому можно все изъ него сдѣлать. Онъ добръ до крайности. Ожесточеніе его отъ петербургской жизни, кажется, прошло; но съ развратнымъ товарищемъ готовъ и теперь дѣлать компанію.» По словамъ Александры Алексѣевны, Ѳедя ея, лицомъ, голосомъ, характеромъ, былъ очень похожъ на своего дядю, героя нашего разказа; но въ послѣднемъ сходствѣ позволяется крѣпко усомниться. Какъ бы то ни было, но бездѣйствіе, скука и несчастныя семейныя обстоятельства томили молодаго человѣка, въ которомъ, естественно, не могли заглохнуть всѣ добрыя качества. Мать, при содѣйствіи добрыхъ людей, устроила было его по дворянскимъ выборамъ, во помѣшанный отецъ воспротивился этому, вида и здѣсь, въ пріисканіи сыну мѣста, женины козни, предполагая что это дѣлается для того чтобы матери жить съ сыномъ и чтобъ его, отца, лишить мѣста; пришлось, разумѣется, отказаться Ѳедѣ отъ службы по дворянскимъ выборамъ. Въ половинѣ марта 1827 года Ѳедя заболѣлъ отчаянно. Мать забыла свою болѣзнь и всѣ страхи и ужасы побоевъ и оскорбленій. Отецъ былъ въ уѣздѣ, но пріѣхалъ на два дня. Увидѣвъ у постели больнаго сына жену свою, онъ не оскорбилъ ее ничѣмъ; онъ даже разговаривалъ съ нею, но какъ съ постороннимъ человѣкомъ, о состояніи больнаго; только смотрѣть на жену онъ боялся и, при ея взглядѣ на него, спѣшилъ опускать глаза. Надобно думать что совѣсть и раскаяніе проснулись въ немъ, при видѣ этой совсѣмъ умирающей старухи, безтрепетно, но, вѣроятно, укоризненно на него смотрѣвшей. Возбужденная болѣзнью сына, Александра Алексѣевна рѣшается «умереть при дѣтяхъ» и остается въ домѣ мужа. Ей, наконецъ, удалось привести въ исполненіе это рѣшеніе, не встрѣтивъ сопротивленія со стороны мужа: смерть уже стояла близко и, въ ожиданіи конца, Василій Ѳедоровичъ даже принялъ участіе въ заботахъ дѣтей, окружавшихъ умирающую мать. За нѣсколько дней до ея смерти, вотъ что между прочимъ писалъ Ефебовскій Второву:
«…Дѣйствительно, время все исцѣляетъ, что послѣдовало и съ Алексашей, которую я силился прежде убѣдить всѣми мѣрами жить со мною вмѣстѣ и согласно, для окончанія воспитанія дѣтей; во ничто, даже и вы, не могли мнѣ помочь. Но время сдѣлало то что она сама, и безъ меня, вначалѣ поста пришла, а потомъ и перешла, и живемъ теперь вмѣстѣ, и хорошо. И какъ другой моей претензіи не было, то я и доволенъ, и покоенъ, и — помнить больше нечего. Сіе говоря предъ вами теперь, не отрекусь повторить и предъ самимъ Богомъ.»
Подъ изголовьемъ уже умершей (2го іюня 1827) А. А. Ефебовской найдено было наставленіе ея дѣтямъ, писанное ея рукою. Въ этомъ сочиненіи она прежде всего обращается къ своимъ сыновьямъ, которыхъ проситъ жить между собою дружно, любить сестру и замѣнить ей мѣсто родителей. Приводимъ изъ этого наставленіе слѣдующія мѣста.
«Любите и почитайте отца. Онъ всегда заботился и пекся о васъ какъ лучшій отецъ. Не осуждайте, а пожалѣйте о его слабостяхъ, которыя могутъ послужить вамъ урокомъ. Онъ съ добрымъ и нѣжнымъ сердцемъ, но несчастное образованіе съ дѣтскихъ лѣтъ, безъ правилъ и безъ религіи, его испортили. Онъ не имѣлъ хорошаго руководителя; во самъ добрый отецъ и вы будьте къ нему добрыми дѣтьми.» Обращаясь за симъ къ дочери, Александра Алексѣевна вотъ что ей, между прочимъ, совѣтуетъ: «Будь кротка и терпѣлива. Сноси всѣ обиды и всѣ несчастія съ великодушіемъ. Помай что есть люди которые болѣе твоего терпятъ, и что Богъ посылаетъ несчастіе, и опыту я наше терпѣніе. Обращайся всегда къ религіи: она учитъ васъ всѣмъ добродѣтелямъ, особливо терпѣнію. Когда ты чувствуешь что совѣсть твоя ни въ чемъ тебя не упрекаетъ, то полагайся на власть Божію…. Ради Бога, не читай безъ разбору романовъ: они разстраиваютъ чувства и всѣ вещи показываютъ въ глупомъ, очаровательномъ видѣ. Есть хорошіе, напримѣръ Лафонтеновы, ихъ читай, а лучше спрашивай тѣхъ кто будетъ тебѣ наставникомъ. Занимайся рукодѣліемъ, хозяйствомъ и чтеніемъ полезныхъ книгъ, напримѣръ русской исторіи и т. п. Будь почтительна и послушна къ старшимъ. Съ рабами не братайся, потому что рѣдкіе изъ нихъ хорошихъ правилъ, но обходись ласково: они такіе же люди, только грубѣе воспитаны. Ни съ кѣмъ не спорь, хотя бы ты совершенно знала то что оспариваешь. Скажи только что знаешь, и замолчи, если противорѣчатъ: чрезъ споръ можно сдѣлаться ненавистною. Не забывай родныхъ; пиши къ нимъ, преодолѣвая лѣнь свою. Кто будутъ твои благодѣтели, люби ихъ». О братѣ, И А. Второвѣ, Ефебовская выражается въ наставленіи такъ «Онъ мой отецъ, учитель и наставникъ».
XI.
(1827—1834).
править
Третье свое путешествіе въ Петербургъ Иванъ Алексѣевичъ началъ съ Симбирска, гдѣ у него въ это время былъ большой пріятель Самойловъ Илья Ивановичъ), въ домѣ котораго онъ постоянно останавливался. Въ Симбирскѣ задергало его на двое сутокъ семейство новаго губернатора Жмакина (Александръ Яковлевичъ и Марья Павловна), которое приняло нашего героя съ особенною любезностію. До этого времени Жмакинъ служилъ въ Казани вице-губернаторомъ и послѣ Нилова, то-есть, съ 1823 по 1826, управлялъ Казанскою губерніей. Иванъ Алексѣевичъ два раза обѣдалъ у Жмакиныхъ и не нахвалится ихъ радушіемъ. Разговоръ шелъ о литературѣ (В. И. Панаевъ былъ зятемъ Жмакиныхъ), объ Оренбургѣ и о соляныхъ дѣлахъ, по поводу перевода солянаго правленія въ Илецкую Защиту и незавидныхъ экономическихъ обстоятельствъ Г. Н. Струкова: два послѣднихъ дѣла составляли крупный интересъ для всей Симбирской губерніи. Жмакины съ любопытствомъ слушали разказы Второва о незнакомъ имъ краѣ. Марья Павловна пожелала узнать чъ такое манна. Иванъ Алексѣевичъ обѣщалъ доставить ей это удовольствіе и потому писалъ къ своимъ дѣтямъ въ Самару, чтобъ они поспѣшили исполнить Аешіе губернаторши. Запасшись рекомендательными письмами отъ Жмакиныхъ, Иванъ Алексѣевичъ выѣхалъ изъ Симбирска 11го сентября. Путешествіе его до Москвы мчѣмъ особеннымъ не ознаменовалось, кромѣ одного, впрочемъ, случая, рисующаго тогдашніе нравы. Проѣхавъ первую станцію отъ Владиміра (Лилки), Второвъ остановился въ селѣ Пекшѣ, населенномъ плотниками, ежегодно приходившими въ Самару на заработки. Ѳедоръ, слуга Второва, привезъ имъ кучу писемъ отъ ихъ самарскихъ земляковъ, да и Ивану Алексѣевичу хотѣлось найти здѣсь одного знакомаго плотника, Якова Абакумова, о свиданіи съ которыхъ вотъ что онъ разказываетъ въ письмѣ къ дѣтямъ:
"…Попавшійся за дорогѣ крестьянинъ сказалъ мнѣ что во второмъ дворѣ съ краю живетъ Яковъ Абакумовъ, знакомый всѣмъ Самарянамъ плотникъ. Я остановился у его двора и велѣлъ выслать его къ себѣ. Онъ вышелъ. Я говорю ему: «Ну; Яковъ! Садись и поѣдемъ въ Самару: ты у меня не додѣлалъ фундамента, и я нарочно за тобою пріѣхалъ.» Онъ, узнавъ меня по голосу, выпучилъ глаза и только словъ его было: «Ахъ, батюшка Иванъ Алексѣичъ! Вы ли это? Ахъ, батюшки!..» Цѣловалъ у меня руки и со слезами звалъ меня къ себѣ. Я принужденъ былъ выдти изъ повозки, вошелъ въ избу. У него много было гостей, онъ провожаетъ отца, Абакума Прокофьева. «Вотъ, батюшка, тотъ баринъ о которомъ я тебѣ много говорилъ.» Ихъ ласки и простая, непритворная радость всѣхъ сихъ сыновъ природы были мнѣ очень пріятны. Я нашелъ тутъ много знакомыхъ лицъ, кои у меня съ Яковомъ работали. Скажите Степану Петрову, подрядчику, который нанимался у меня перестроить полы, что я тутъ же видѣлъ его сына. Они праздновали какую-то свадьбу, потчивали меня медомъ и брагою и надавали мнѣ на дорогу яблоковъ и орѣховъ.*
Въ Москву прибылъ Второвъ 16го сентября и остановился на Кузнецкомъ Мосту, въ гостиницѣ Шора, откуда, впрочемъ, на другой день онъ переѣхалъ къ старому своему другу, Петру Михайловичу Ратькову, на Малой Дмитровкѣ, въ приходѣ Стараго Пимена, № 24. Отъ него узналъ Второвъ о смерти другаго друга, Павла Ивановича Комарова, семейство котораго жило въ это время въ деревнѣ. Въ Москвѣ герой нашъ пробылъ до 22го сентября. Онъ проводилъ свое время въ обществѣ старыхъ и новыхъ знакомыхъ, былъ въ новомъ Большомъ Театрѣ, на балетѣ Князь-Невидимка, посѣтилъ Англійскій Клубъ. Изъ старыхъ знакомыхъ онъ нашелъ въ Москвѣ графа Петра Степановича Толстаго и графиню Пелагею Сергѣевну Салтыкову, сестру графа Григорія Сергѣевича, уже совершенную старуху, пережившую всѣхъ своихъ родныхъ. Въ Москвѣ навѣщалъ его, зачѣмъ-то очутившійся въ древней столицѣ, Андрюша Молодцовъ, и Иванъ Алексѣевичъ принималъ очень радушно этого любимца Ефебовскаго, своего зятя, довѣряя ему разныя порученія. Своего Ѳедора съ вещами Второвъ отправилъ до Петербурга на протяжномъ извощикѣ, котораго договорилъ за 40 руб., а самъ сѣлъ въ дилижансъ, заплативъ за мѣсто 120 руб. Въ сѣверную столицу онъ прибылъ 25го сентября и остановился на квартирѣ у В. Г. Пяткина, на Петербургской Сторонѣ, въ 6й улицѣ, въ домѣ Берзинга. Это было лѣтнее мѣстопребываніе, дача, Василія Гавриловича; позже они переѣхали въ Троицкій переулокъ.
Въ Петербургѣ нашъ герой пробылъ до 10го марта слѣдующаго года, задержанный не столько дѣломъ, сколько тяжкою, продолжительною болѣзнью. Практической пользы эта петербургская поѣздка не принесла ему ровно никакой. Правда, онъ получилъ давно желанный Владимірскій крестъ, который не ушелъ бы отъ него и въ Самарѣ; но о мѣстѣ въ Петербургѣ, о должности, никто не намекнулъ ему ни полсловомъ. Впрочемъ, замѣтно становилось что червь честолюбія угомонился въ героѣ нашей хроники. Полученный крестъ, давшій потомственное дворянство, не привелъ его въ восторгъ; молчаніе объ обѣщанномъ мѣстѣ его не особенно тревожило. Въ Петербургѣ Второвъ хлопоталъ больше по дѣламъ Струкова, по дѣламъ своего зятя Темникова, чѣмъ по своимъ собственнымъ. Въ это время, дома, въ Самарѣ, жила у него старшая замужняя дочь, Катерина Ивановна. На счетъ маленькихъ дѣтей онъ былъ совершенно покоенъ. Разъ въ недѣлю онъ обмѣнивался письмами съ своей семьей, которая сообщала ему только одни успокоительныя вѣсти; рѣзкаго, призывающаго голоса Марьи Васильевпы уѣе не раздавалось. По всѣмъ этимъ причинамъ, третье пребываніе нашего героя въ сѣверной столицѣ, до времени болѣзни, было для него самымъ пріятнымъ. «Я бы остался на всегда здѣсь, говоритъ онъ, ежелибы не было у меня дѣтей въ Самарѣ и еслибы могъ здѣсь содержать себя съ ними». Жилось ему очень весело; знакомыхъ было множество. Не безъ нѣкотораго чувства самодовольства Второвъ приводитъ въ своемъ журналѣ длинный списокъ знакомыхъ ему петербургскихъ домовъ, въ которыхъ онъ былъ хорошо принятъ. Такихъ домовъ оказалось 46, но на дѣлѣ ихъ было несравненно больше, какъ доказываютъ тотъ же журналъ и письма. Въ этомъ спискѣ встрѣчаемъ слѣдующія литературныя имена: Булгарина, Греча, Свиньина, Алфимовой, Панаева, барона Дельвига.
Струковъ, для того чтобы поправить разстроенныя свои обстоятельства, составилъ какой-то проектъ по соляной операціи, что-то въ родѣ компаніи на акціяхъ. Иванъ Алексѣевичъ вызвался помочь своему благопріятелю, дать ходъ этому проекту, административный и литературный. Для исполненія послѣдней цѣли Второвъ отправился съ нимъ къ Булгарину; но не заставъ его дома, оставилъ у него бумагу.
— Читали вы оставленную мною у васъ бумагу? спросилъ, придя на другой день, Второвъ редактора Сѣверной Пчелы.[115]
— Читалъ и съ удовольствіемъ. Не вы ли сочинитель? спросилъ послѣдній.
— Не я, отвѣчалъ Второвъ, — а генералъ Струковъ. Скажите мнѣ откровенно ваше мнѣніе.
— Отъ чистой души говорю, воскликнулъ Ѳаддей Венедиктовичъ: — мысль прекрасная, патріотическая! Я самъ желаю быть первымъ акціонеромъ; но дайте мнѣ время и не говорите объ этомъ ни съ кѣмъ. Я покажу эти бумаги Сперанскому и Кочубею. Надѣюсь что они пустятъ въ ходъ дѣло и сдѣлаютъ извѣстнымъ имя сочинителя. Ежели не примутъ и не рѣшатся бороться съ богатыми, тогда я все напечатаю въ газетѣ и послѣ увѣдомлю васъ что изъ этого будетъ. Такъ и напишите г. Струкову, но не упоминайте объ именахъ Сперанскаго и Кочубея.
Второвъ соблюлъ тайну, разказавъ о ней только одному Гречу. «Ну, ничего! замѣтилъ этотъ на просьбу о молчаніи: онъ мнѣ товарищъ». Но толку отъ Булгарина не вышло ни какого, онъ кормилъ Второва завтраками, увѣряя его что бумаги Струкова все еще находятся у Сперанскаго, который ихъ почему-то не возвращаетъ, а напечатать ихъ, безъ позволенія министра финансовъ, нельзя, да и цензоръ не пропуститъ. Недовольный Булгаринымъ, герой нашъ хотѣлъ взять у него бумаги Струкова и отдать ихъ Свиньину, редактору Отечественныхъ Записокъ, доброму и общему ихъ со Струковымъ знакомому по путешествію этого литератора въ приволжскія и приуральскія губерніи; но дальнѣйшая судьба проекта осталась неизвѣстной. Знакомствомъ съ Гречемъ, Иванъ Алексѣевичъ, попрежнему, не нахвалится. Съ Гречемъ онъ видѣлся гораздо чаще прежняго. Бывалъ у него на обѣдахъ, вечерахъ, домашнихъ дѣтскихъ спектакляхъ, подолгу съ нимъ просиживалъ днемъ, гулялъ съ нимъ по петербургскимъ улицамъ. Въ 1827 году еще были свѣжи воспоминанія о 14мъ декабря, еще не стерлись на нѣкоторыхъ домахъ по Исакіевской площади слѣды картечи. Гуляя по этимъ мѣстамъ Гречъ знакомилъ своего сопутника съ подробностями кроваваго событія и съ топографіей мѣстности на которой оно разыгралось. Иванъ Алексѣевичъ познакомился съ братомъ Греча, гвардейскимъ офицеромъ, его матерью (Катериной Яковлевной), женою (Варварой Даниловной), тремя дочерьми и двумя сыновьями, которыхъ онъ по именамъ не называетъ. Гречъ подарилъ ему свою пространную грамматику и Сынъ Отечества за 1826 годъ; но за Сѣверный Архивъ, Пчелу и Дѣтскій Собесѣдникъ взялъ деньги.[116] Живя въ Петербургѣ, Второвъ попрежнему, если не болѣе, заботился о пополненіи своей библіотеки. Онъ положительно становился библіофиломъ и не останавливался предъ средствами для пріобрѣтенія нужной ему книги. Онъ не только самъ, для своей библіотеки, Подписывался на всѣ журналы, петербургскіе и московскіе, но для распространенія ихъ составлялъ компаніи изъ своихъ знакомыхъ, о чемъ можно судить по его письмамъ къ домашнимъ, дочери и зятю, которыхъ онъ неоднократно проситъ о вербовкѣ охотниковъ на чтеніе періодическихъ изданій. Въ одной изъ такихъ компаній, устроенной въ Самарѣ, Второвъ лично принималъ дѣятельное участіе; здѣсь было положено прочитанныя книги, по окончаніи года, жертвовать въ библіотеку уѣзднаго училища. Ближе чѣмъ съ Гречемъ, были отношенія нашего героя съ В. И. Панаевымъ и барономъ А. А. Дельвигомъ. Панаевъ жилъ тогда на Милліонной, въ домѣ Департамента Удѣловъ; у него собирались по средамъ. Баронъ Дельвигъ былъ знакомъ Второву еще со второй его поѣздки. Знакомство это теперь упрочилось, кажется, чрезъ баронессу Софью Михайловну, дочь Михаила Александровича Салтыкова, бывшаго казанскаго попечителя. Такимъ образомъ, съ В. И. Панаевымъ и барономъ Дельвигомъ прежде всего сближали Второва мѣстные областные интересы, а потомъ уже литература, которая, впрочемъ, была всегдашнимъ предметомъ ихъ бесѣдъ. И большинство петербургскихъ знакомыхъ Второва состояло изъ земляковъ, самарскихъ, симбирскихъ и казанскихъ, наполнявшихъ тогда Сѣверную Пальмиру. Иванъ Алексѣевичъ вездѣ отзывается о Панаевѣ какъ о самомъ миломъ, добродушномъ человѣкѣ. Владиміръ Ивановичъ чаще другихъ посѣщалъ Второва во время его продолжительной болѣзни; но не разъ навѣщалъ его въ эту пору и Антонъ Антоновичъ Дельвигъ.[117] Но чаще всѣхъ видѣлся Иванъ Алексѣевичъ со своею старинною знакомкой-авторомъ, Анною Ефимовной Алфимовой. Эта бойкая особа, промѣнявшая монастырскую келью на шумную жизнь столицы, принимала у себя гостей и часто выѣзжала сама. Она не покидала и прежняго рода своей дѣятельности и, кажется, способствовала къ обращенію въ православіе супруги генерала Пяткина, Эмиліи Александровны, которой она, вмѣстѣ со Второвымъ, была воспріемницей и которую Иванъ Алексѣевичъ называетъ женщиной «не изъ обыкновенныхъ». Близость съ семействомъ Пяткиныхъ была, конечно, причиною частыхъ свиданій Анны Ефимовны съ ея самарскимъ пріятелемъ, который хотя уже и былъ обращеннымъ, но все еще далеко не въ смыслѣ этой почтенной писательницы. Нашего стараго литератора занимала мысль совсѣмъ объ иномъ знакомствѣ, съ тогдашнимъ свѣтиломъ литературы, Пушкинымъ. Въ это время нашъ великій поэтъ еще не имѣлъ постояннаго пребыванія въ сѣверной столицѣ; по словамъ его біографа (Матеріалы H. В. Анненкова, стр. 200), за это время «мы лишены данныхъ чтобы хронологически слѣдить за его переѣздами изъ столицы въ столицу, въ концѣ 1827 и зимой 1828 года; слѣды людей пропадаютъ скоро, если не помѣчены особенными обстоятельствами». Изъ дневника Второва становится несомнѣннымъ что осень 1827 Александръ Сергѣевичъ провелъ въ Петербургѣ. Съ Пушкинымъ хотѣлъ познакомить Второва общій ихъ знакомый, А. Н. Остафьевъ; но почему-то это знакомство чрезъ Остафьева не состоялось. Познакомился нашъ герой съ великимъ поэтомъ чрезъ барона Дельвига, у котораго встрѣтилъ его 26го ноября 1827 года. Вотъ что записано у Второва по поводу этого перваго свиданія: «Я пошелъ во 2мъ часу къ барону Дельвигу. У него засталъ Ѳ. В. Булгарина и Александра Сергѣевича Пушкина. Въ бесѣдѣ съ ними я просидѣлъ до 3 часовъ. Послѣдняго я желалъ давно видѣть и увидѣлъ — маленькую бѣлоглазую (?) штучку, болѣе мальчика и вѣтренаго шалуна чѣмъ мужа. Но его шутки, разказы, критика — совершенно піетическіе; мнѣ не понравилось только что онъ считаетъ „дрянью“ Гнѣдичеву идиллію Рыбаки.» Дальнѣйшаго сближенія не было, но они еще разъ встрѣтились, хотя и не въ Петербургѣ. Мать поэта, Надежду Осиповну, и одну изъ сестеръ его Иванъ Алексѣевичъ еще прежде видѣлъ у Дельвига. Прежнія литературныя знакомства Второва — съ Ольдекопомъ,[118] Конанькой, Воейковымъ, графомъ Хвостовымъ и пр. — продолжались, хотя свиданія бывали рѣже, чѣмъ во вторую поѣздку, вѣроятно, по причинѣ долговременной болѣзни; о нѣкоторыхъ прежнихъ литературныхъ своихъ знакомствахъ Второвъ не упоминаетъ теперь совсѣмъ. Графъ Хвостовъ и Воейковъ надѣлили Второва своими изданіями: первый — стихотвореніями, второй — журналомъ Славянинъ за 1827 годъ.[119] Изъ пишущаго люда умеръ въ это время въ Петербургѣ нѣкто Корсунскій (Алекс. Вас.), изъ казанскихъ, оставившій послѣ себя множество какихъ-то бумагъ, которыя долго разбирались и читались Второвымъ и Пяткинымъ и ихъ знакомыми и литераторами, но о содержаніи которыхъ ничего не говоритъ Иванъ Алексѣевичъ. Пышное погребеніе Корсунскаго дало возможность Второву въ первый разъ познакомиться съ мертвымъ Петербургомъ, съ Волковымъ кладбищемъ, гдѣ одновременно принесенные тринадцать гробовъ привели его въ невольное содраганіе и расположили его къ мрачнымъ размышленіямъ. Но это былъ единственный случай потревожившій его душевный покой. Посѣщеніе клубовъ, спектаклей, балета, игра въ карты (въ «мушку», вошедшую тогда въ моду), безпрестанные обѣды и дружескія бесѣды во всякую пору дня поглощали все время нашего героя. Въ этотъ сезонъ Каратыгинъ уже пожиналъ обильные лавры. Жена его, бывшая Колосова, Брянскій, Бобровъ, Калининъ, Боченковъ, по свидѣтельству Второва, играли также не дурно; но отъ Каратыгина онъ былъ постоянно въ восторгѣ. Часто упоминаемая болѣзнь Второва продержала его почти три мѣсяца дома, въ квартирѣ Пяткиныхъ, въ Троицкомъ переулкѣ. На него ополчились, кажется, всѣ роды болѣзней: карбункулъ, Желчная горячка, засореніе мочеваго канала и т. п. Къ счастію, онъ лопалъ въ хорошія руки: его пользовалъ Николай Ѳедоровичъ Арендтъ, тогдашняя медицинская знаменитость. Генералъ Пяткинъ, бывавшій часто при дворѣ, былъ хорошо знакомъ съ этимъ лейбъ-медикомъ, чѣмъ и объясняется особенное вниманіе послѣдняго къ больному. Во время этой тяжелой болѣзни не разъ навѣщала стараго друга и А. В. Панова, сама въ это время часто прихварывавшая и видимо начинавшая стариться. Дома Чемезовыхъ, (ея брата) и Пановыхъ хотя и существовала еще въ Петербургѣ, но уже не съ прежнимъ блескомъ. Нечего и говорить что въ семьѣ своихъ родныхъ, у Пяткиныхъ, Иванъ Алексѣевичъ жилъ какъ у себя дома. Эмилія Александровна во время болѣзни ухаживала за нимъ какъ за сыномъ. Василій Гавриловичъ былъ все тотъ же великій роднелюбецъ: о всѣхъ онъ заботился, всѣмъ пріискивалъ дѣло, службу. При его вліяніи удалось пріискать мѣсто для Темникова по таможенной части въ Уральскѣ, подъ начальствомъ Сушкова (П. В.); не удалось, правда, ничего пріискать для Ивана Алексѣевича, но атому былъ виною не Пяткинъ, а пятьдесятъ пять лѣтъ лежавшія на плечахъ нашего героя, угомонъ въ немъ честолюбивыхъ порывовъ и, можетъ-быть, сознаніе что для бюрократической дѣятельности въ немъ многаго не достаетъ и что остающуюся жизнь не стоитъ на нее тратить. На обратномъ пути, въ Москвѣ Второвъ пробылъ три недѣли, съ 16го марта по 8е апрѣля. Дурная погода и не оправившееся еще здоровье за держали его въ древней столицѣ, гдѣ онъ провелъ и Пасху. Останавливался онъ опять у Ратькова и бывалъ изрѣдка, когда позволяли здоровье и погода, у старыхъ своихъ знакомыхъ, графа П. С. Толстаго, С. С. Кроткаго, графа Салтыкова, Татищева, Мельгуновой (К. А.), Аничковыхъ (Андр. Ѳед.), князя Чегодаева (Ник. Ник.) и пр., далеко, впрочемъ, не всѣхъ. Въ Самару возвратился Второвъ 17го апрѣля, но не засталъ уже здѣсь зятя и дочери, которые еще Великимъ Постомъ уѣхали въ Уральскъ.
По возвращеніи въ Самару, жизнь Второва потянулась медленнымъ, скучнымъ шагомъ. Онъ остался почти одинъ въ этомъ городѣ. Струковъ окончательно переѣхалъ въ Илецкую Защиту, куда было переведено, въ концѣ октября 1828 года, и Соляное Правленіе. Темниковы отодвинулись отъ Самары на тысячу верстъ далѣе на востокъ, въ Троицкъ. Второй дочери Ивана Алексѣевича, «Аннушкѣ», въ это время было уже шестнадцать лѣтъ; но Анна Ивановна рѣдко бывала дома: она гащивала то у своихъ дядей Мильковичей, то у своей престарѣлой бабушки, Катерины Ѳедотовны. Иванъ Алексѣевичъ большую часть времени оставался теперь съ своими маленькими дѣтьми, сыномъ Николаемъ и дочерью Юліей. Сыну было десять лѣтъ, и онъ уже готовился къ поступленію въ гимназію. Юленькѣ было пять лѣтъ, но и она начала учиться. Отецъ былъ очень доволенъ успѣхами своихъ дѣтей, вообще даровитыхъ; сынъ уже начиналъ помогать отцу, ослабѣвшему въ зрѣніи, чтеніемъ книгъ по вечерамъ и перепиской; въ это время Иванъ Алексѣевичъ былъ занятъ устройствомъ своей библіотеки: переплетомъ книгъ и составленіемъ каталога. Служилъ или считался на службѣ онъ попрежнему; но дѣла, съ переводомъ Правленія въ Илецкую Защиту, еще менѣе стало чѣмъ прежде. Сверстники и старые друзья его вымирали; повалился и старый вѣтвистый вязъ, красиво возвышавшійся на берегу рѣки Самары, куда Второвъ въ концѣ прошлаго и въ началѣ нынѣшняго вѣка часто хаживалъ, особенно весной, мечтать и на стволѣ котораго вырѣзывалъ начальныя буквы дорогихъ ему тогда особъ[120]. Отъ величественнаго дерева остался одинъ пень; дорогіе люди лежала въ землѣ. Смерть еще далеко была отъ нашего героя; но все о ней больше чѣмъ прежде стало ему напоминать. Эти напоминанія не ослабили, впрочемъ, души его, напротивъ, они почти уничтожили въ немъ сентиментальное настроеніе и дали ему относительно спокойную, бодрую старость. Проживая въ Самарѣ, тогда уѣздномъ городѣ, являясь въ Симбирскъ или Казань, вездѣ Второвъ былъ выходящимъ изъ общаго низменнаго общественнаго уровня явленіемъ; въ Самарѣ — тѣмъ болѣе. Вотъ почему все пріѣзжающее и навѣщающее Самару изъ столицъ и иныхъ мѣстъ спѣшило познакомиться съ мѣстною замѣчательностію, съ героемъ нашей хроники. Это, конечно, его радовало; но объ этомъ онъ ни полслова не говоритъ въ своихъ запискахъ. До 1830 года въ семействѣ Второвыхъ не произошло ничего особеннаго.
1830 годъ былъ холернымъ годомъ, въ которомъ болѣзнь эта въ первый разъ появилась въ Европейской Россіи, свирѣпствовала со страшною силой и повсюду распространяла ужасъ, а въ народѣ нелѣпые толки объ отравленіи. Завезенная изъ Бухары cholera morbus, какъ называли ее тогда письменные люди, еще въ 29 году появилась въ Оренбургѣ, гдѣ распространила такое опустошеніе и панику что множество оренбургскихъ эмигрантовъ появились почти во всѣхъ городахъ расположенныхъ по Волгѣ, надѣясь найти въ нихъ спасеніе. Болѣзнь ослабѣла, а зимой совершенно прекратилась. О ней уже стали забывать, и тѣмъ болѣе когда прошла благополучно половина лѣта 30го года. Въ концѣ августа (20го) Иванъ Алексѣевичъ выѣхалъ изъ Самары со всѣмъ своимъ семействомъ въ Ставрополь. Здѣсь онъ у своего шурина, Н. В. Мильковича, оставилъ дочерей, а самъ съ сыномъ отправился въ Симбирскъ, чтобъ оттуда ѣхать далѣе, въ Казань, для опредѣленія сына въ тамошнюю гимназію. Въ Симбирскѣ онъ услышалъ нерадостныя вѣсти о появленіи страшной гостьи въ Астрахани и Саратовѣ. Въ Симбирскѣ въ это время молились объ избавленіи города отъ холеры, что, впрочемъ, не мѣшало нисколько общественному веселому теченію жизни. Здѣсь герой нашъ пробылъ до 28го числа, въ обществѣ Жмакиныхъ, Столыпина (А. А.), Самойлова и Смирнова, ѣздилъ съ сыномъ въ деревню князя М. П. Баратаева, славившуюся мюнцъ-кабинетомъ, библіотекой и великолѣпнымъ садомъ съ фонтанами, и затѣмъ отправился въ дальнѣйшій путь на Казань уже по указанному нами разъ маршруту, чрезъ деревни: Архангельское (H. М. Наумова), Юркуди (П. М. Наумова), Никольское (X. Л. Молоетвова), Бездну (Мих. Ник. и Александры Семен. Мусины-Пушкины)[121]. Ивану Алексѣевичу прежде всего хотѣлось представить старымъ друзьямъ своимъ своего двѣнадцатилѣтняго сына; вотъ почему онъ не особенно торопился въ Казань и, казалось, не думалъ вовсе о холерѣ. Но пріѣхавшій въ Никольское баронъ А. К. Пирхъ, старинный его знакомый, возвращавшійся въ это время съ Кавказа, привезъ извѣстіе что холера уже появилась въ Самарѣ. Вѣсть эта потревожила Второва, опасавшагося въ особенности за жизнь дочерей. Онъ поспѣшилъ въ Казань, гдѣ уже въ воздухѣ было слышно приближеніе холеры, по распространившемуся въ городѣ страху. Впрочемъ, эти страхи не помѣшали Второву опредѣлить сына въ гимназію и устроить его на квартирѣ, въ домѣ своего хорошаго знакомаго Аристова (Bac. Вас.), гдѣ мальчикъ долженъ былъ жить въ обществѣ сверстниковъ, имѣлъ репетитора, прислугу и все нужное. Нѣсколько дней въ Казани еще бодрились и не упадали духомъ, именно до тѣхъ поръ пока не показалъ примѣръ тогдашній архіепископъ Филаретъ Амфитеатровъ (1828—1886),[122] запершійся въ своемъ Воскресенскомъ монастырѣ и распустившій воспитанниковъ семинаріи. Послѣдніе разошлись по деревнямъ, распространяя повсюду ужасъ. Примѣръ архіепископа подѣйствовалъ заразительно: изъ Казани всѣ бросились бѣжать, кто только могъ, еще до появленія самой болѣзни. Аристовы уѣхали съ дѣтьми въ Юрку ли; училища въ городѣ всѣ были позакрыты; поспѣшилъ выѣхать изъ Казани и Второвъ. Онъ остановился въ Симбирскѣ, гдѣ задергалъ его губернаторъ, Жмакинъ, дружески къ нему расположенный. Въ Симбирскѣ, однако, не трусили, и болѣзни тамъ еще не было; но въ Самарѣ она свирѣпствовала съ такою силой что въ одну недѣлю умерло 160 человѣкъ, а больные были почти въ каждомъ домѣ. Въ Симбирскѣ Второвъ пробылъ десять дней, съ 14го по 24е сентября, переписываясь въ это время съ шуриномъ и съ дочерью Анной Ивановной и собирая вѣсти о самарскихъ происшествіяхъ. Между тѣмъ учреждались холерные комитеты, по дорогамъ ставились кордоны, состоявшіе изъ крестьянъ, подъ начальствомъ дворянъ и чиновниковъ; крестьяне подучали по 50 коп. въ день; но несмотря на денежное вознагражденіе, всѣ, и помѣщики первые, старались какъ-нибудь отдѣлаться отъ этой скучной и небезопасной обязанности. Но правительство не дремало. Въ Саратовѣ ожидали пріѣзда сенатора Энгеля съ цѣлою коммиссіей, состоящею изъ докторовъ, лѣкарей, аптекарей и т. п. Въ Симбирскѣ предполагалось устройство центральнаго холернаго комитета. Взявъ дочерей въ Ставрополѣ, Иванъ Алексѣевичъ возвратился въ Самару 27го сентября. По его словамъ, при встрѣчѣ съ знакомыми, онъ плакалъ и здоровался, какъ бы съ воскресшими изъ мертвыхъ. По офиціальнымъ донесеніямъ, въ Самарѣ жертвою холеры было 272 человѣка, но на дѣлѣ ихъ было вдвое больше; многіе хоронили мертвыхъ, никому объ этомъ не заявляя; «ужасъ былъ чрезвычайный», говоритъ Второвъ. Это октября окуривали всѣ дома въ городѣ и сняли карантины. Изъ городовъ холера распространилась по деревнямъ, гдѣ свирѣпствовала осенью и гдѣ произвела во многихъ мѣстахъ, преимущественно въ помѣщичьихъ имѣніяхъ, крестьянскія движенія, такъ-называемые бунты; народъ вѣрилъ слухамъ объ отравленіи колодцевъ лѣкарями. Въ Ставропольскомъ уѣздѣ, уже въ ноябрѣ, крестьянское волненіе приняло такіе размѣры что туда сочли нужнымъ отправить, для усмиренія, военную команду, состоявшую изъ Калмыковъ. Въ домѣ Второва также переболѣло холерою нѣсколько человѣкъ, но смертности не было. На слѣдующій годъ, по лѣту, болѣзнь появилась снова, но была уже гораздо въ меньшей степени; въ эту же пору, въ августѣ 1831 года, тяжко былъ боленъ ею и Иванъ Алексѣевичъ. Холерный 1830 годъ ознаменовался смертью Катерины Ѳедотовны: старушка тихо скончалась въ Ставрополѣ, 15го декабря, въ глубокой старости. Въ этомъ же городѣ рѣшилась участь второй дочери Ивана Алексѣевича, « Аннушки». Ей сдѣлалъ предложеніе нѣкто Илья Тимоѳеевичъ Жедринскій, мелкопомѣстный помѣщикъ. У него была небольшая деревушка Моркваши, въ семидесяти верстахъ отъ Самары, за самомъ берегу Волги, въ пятнадцати верстахъ отъ Жигулей; онъ имѣлъ мать (Александру Сергѣевну) и множество сестеръ. Женихъ почему-то очень не нравился невѣстѣ, и бѣдная дѣвушка не разъ горько плакала и провела не одну безсонную ночь, прежде чѣмъ дала свое согласіе. Свадьба совершилась 27го января 1831 года. Невѣсту почти безъ чувствъ проводили къ вѣнцу. Жедринскій, какъ помѣщикъ, былъ выгоднымъ женихомъ; со стороны Второвибыли совѣты дочери не пренебрегать хорошею партіей, но принужденія не было и быть не могло. Страхъ огорчить родителя не дозволялъ бѣдной «Аннушкѣ» отказаться отъ нежелаемаго союза. Подробностей объ этомъ бракѣ въ запискахъ Второва нѣтъ. Въ декабрѣ 1831 года Анна Ивановна родила дочь, вскорѣ умершую, а затѣмъ и сама стала быстро таять отъ чахотки, которая въ слѣдующемъ 1832 году, въ іюнѣ мѣсяцѣ, свела ее въ могилу. Она была похоронена въ Морквашахъ, по ея желанію. Отецъ, до конца своей жизни, горько оплакивалъ преждевременную ея смерть. Бѣдная женщина должна была испытать тяжелую, непосильную борьбу. Она вышла за нелюбимаго, хотя и добраго, человѣка; мужъ ее очень любилъ, но семья его, кажется, возбуждала въ ней глубокую антипатію. Преданнымъ и покорнымъ сыномъ долго, до сороковыхъ годовъ, оставался И. Т. Жедринскій по отношенію къ своему тестю. Онъ почти безвыѣздно Жидъ въ Самарѣ, безкорыстно за нимъ ухаживалъ и развлекалъ старика въ его одиночествѣ. И. А. Второву въ 1832 году минуло 60 лѣтъ.
Второвъ былъ отецъ чадолюбивый; не только дочерей, во и зятьевъ своихъ онъ очень любилъ. Но главнымъ предметомъ его нѣжности, идоломъ его сердца, былъ единственный сынъ его «Николенька». Отправляя сына изъ родительскаго дома въ Казань, въ гимназію, Второвъ написалъ для него Наставленіе, текстъ котораго приводимъ съ буквальною точностью.
"Ты отдѣляешься, милый Николенька, изъ дома родительскаго, разлучаешься съ отцомъ и сестрами; будешь жить одинъ въ чужихъ людяхъ, въ другомъ мѣстѣ, далеко отъ своихъ родныхъ и ближнихъ. Поручаю тебя Богу и добрымъ, честнымъ людямъ и совѣтую тебѣ въ горести, въ нуждѣ и болѣзни прибѣгать съ молитвою и сердечнымъ умиленіемъ просить помощи и утѣшенія у милосердаго Бога и совѣтоваться съ добрыми людьми. Вотъ правила по коимъ ты долженъ постулатъ:
"1. Каждое утро и вечеръ благодарить Бога за сохраненіе жизни и здоровья твоего. Проси Его о ниспосланіи на тебя Его благодати и просвѣщенія, въ ученіи твоемъ успѣховъ отвращенія отъ дурныхъ поступковъ и привычекъ.
"2. Наставниковъ и учителей своихъ слушай и исполняй ихъ приказанія. Будь ко всѣмъ вѣжливъ и ласковъ, даже къ прислужникамъ твоимъ.
"3. Никогда не лги, особливо шутками не оскорбляй никого, примѣняя къ себѣ: что тебѣ непріятно, того и другимъ не дѣлай.
"4. Изъ товарищей своего возраста избирай себѣ въ друзья людей кроткихъ, съ добрыми нравами и склонностями, люби и угождай имъ взаимно, а съ порочными уклоняйся отъ знакомства, но не презирай ихъ, а жалѣй и не огорчай своими укоризнами.
"5. Въ утреннее время и вечеромъ, мысли бываютъ свѣлѣе, а потому не пропускай ни одной минуты драгоцѣннаго времени безъ занятія науками или чтенія полезныхъ книгъ, тверженія уроковъ и т. п.
"6. Будь опрятенъ и бережливъ въ одеждѣ. Привыкай одѣваться и раздѣваться самъ, безъ прислуги, и наблюдай чистоту своего тѣла; для сего надобно, по крайней мѣрѣ, одинъ разъ въ недѣлю мыться; а платье всегда было бы свернуто и положено такъ чтобы не измялось, особливо чтобы не замаралось и не изодралось.
"7. Привыкай и къ хозяйству. Знай самъ и записывай сколько у тебя бѣлья и другихъ вещей. Также и маленькой суммѣ денегъ твоихъ веди счетъ; записывай, сколько и куда употреблено ихъ и сколько осталось. На ненужныя вещи и игрушки не трать ихъ, а покупай что необходимое, и то всегда спрашивайся своего наставника: купить ли? и чего это стоитъ?
"8. Я пріучалъ тебя записывать въ журналъ свои мысли, чувствованія и происшествія; итакъ, не оставляй сего занятія. Каждый день записывай все что ты чувствовалъ, весело ли тебѣ было или грустно, что ты видѣлъ или слышалъ и пр. Это будетъ бесѣда съ самимъ собою, которая научатъ тебя размышлять и сочинять. Пиши даже и сокровенныя твои мысли и происшествія, и никому не показывай своего журнала изъ товарищей, чтобъ они не стали шутить надъ тобою, развѣ доброму наставнику твоему. Окончивши тетрадь, присылай оную ко мнѣ: я буду знать чрезъ то и твои успѣхи въ наукахъ, и твое поведеніе.
«9. Пиши ко мнѣ каждую недѣлю, а иногда и въ двѣ недѣли по одному письму.
„Вотъ тебѣ, милый другъ, совѣты отца и друга. Слѣдуй имъ непремѣнно и прочитывай чаще сіи наставленія; для дѣтскаго возраста твоего этого довольно. А когда войдешь въ юношескія лѣта и какъ науки и опытъ научатъ тебя, тогда семъ увидишь что должно дѣлать тебѣ, чтобы быть добрымъ гражданиномъ, вѣрнымъ и усерднымъ слугою своему государю и полезнымъ своимъ соотечественникамъ. Помни мои совѣты, когда меня и за свѣтѣ не будетъ.
"И. Второвъ." Самара,
августа 19го, 1880 года.“
За исключеніемъ 8го пункта, большая часть наставленія Второва отца сыну состоитъ изъ общихъ мѣстъ. Но 8й пунктъ, о веденіи журнала, о бесѣдѣ съ самимъ собою, характеристиченъ. На этомъ 8мъ пунктѣ Второвъ настаиваетъ всею силой своего отцовскаго авторитета даже въ то время когда сынъ былъ уже юношей, студентомъ, и онъ пользовался полною свободой. Отецъ извинялъ сыну неаккуратность переписки, неисполненіе нѣкоторыхъ своихъ совѣтовъ, но не прощалъ ему небрежнаго отношенія къ журнальной работѣ, къ которой онъ пріучалъ его съ дѣтства; онъ даже совсѣмъ отказывался отъ сыновнихъ писемъ, лишь бы послѣдній не прерывалъ своего журнала и пересылалъ его, частями, къ отцу. Наставленіе Второва отца сыну далеко впрочемъ не исчерпываетъ всѣхъ совѣтовъ перваго. Этихъ совѣтовъ не мало находится въ письмахъ къ сыну. Нѣкоторые изъ этихъ совѣтовъ интересны для характеристики подававшаго ихъ и духа времени.
„Мнѣ пріятно (говорится въ письмѣ отъ 5го декабря 1830 года) что ты учишься на скрипкѣ; продолжай, мой другъ. Всякое изящное искусство я одобряю. Не забывай рисованія, а болѣе старайся успѣть въ математикѣ и языкахъ.“
„Я очень доволенъ (2го января 1831 года), что ты пользу предпочитаешь удовольствію и не согласился ѣхать сюда на праздникъ. Хорошо дѣлаешь, ибо время прошло бы только въ переѣздѣ. Лѣтомъ гораздо тебѣ будетъ пріятнѣе послѣ экзамена погостить у насъ. Что дѣлать, потерпи! Вѣрно эти Святки тебѣ тамъ (въ Казани) веселѣе будутъ, а болѣе полезнѣе: ты приготовиться къ дѣлу которому помѣшала холера. А когда доучишься до шпажонки, которую жалуютъ студентамъ, тогда еще утѣшительнѣе будетъ намъ встрѣтиться съ тобою. Смотри же, дурачокъ, не ударь лицомъ въ грязь. Какъ ты обѣщаешь, учись и наукамъ и изящнымъ искусствамъ. На все доброе тебя благословляю и ничего для тебя не пожалѣю чѣмъ только въ силахъ буду. Учись за скрипкѣ, на гитарѣ, пѣть, рисовать, танцовать и пр., что будетъ тебѣ нравиться.“
„Сіе письмо посылаю (27го марта 1831 года) чрезъ вашего директора, Николая Алексѣевича (Галкина). Бываешьли ты у него по праздникамъ, а также у Петра Михайловича (Васильева, инспектора)? Увѣдомь.“
„Я уже писалъ къ тебѣ, мой дружочекъ, и теперь повторяю, что кромѣ гимназическихъ ученій, какія встрѣтятся еще науки къ коимъ ты будешь имѣть охоту, не только позволяю тебѣ, но приказываю и прошу: учись хотя по урокамъ, и чего будетъ стоить, денегъ для тебя не пожалѣю. Напримѣръ музыкѣ, танцовать, рисовать и пр. Особливо старайся усовершенствовать себя въ живыхъ языкахъ: нѣмецкомъ, французскомъ и, ежели можно, англійскомъ“. (Изъ письма отъ 12го февраля 1832 года.)
„Спасибо тебѣ, милый мой дружочекъ Николенька, что ты помнишь людей кои ласкали тебя; но ты ни слова не сказалъ былъ ли ты у барона Альберта Карловича (Пирха)?[123] Ежели не былъ, то ты очень виноватъ предъ нимъ и предо мною. Я именно приказывалъ тебѣ каждый праздникъ быть у него; исполни и напиши ко мнѣ когда былъ и какъ тебя приняли. За дружбу съ Сашенькой Рындовскимъ спасибо тебѣ это семейство доброе и почтенное. Бывай чаще у нихъ, во не забывай и другихъ кто тебя ласкалъ.“ (24го февраля 1833 года.)
„Не огорчайся, милый другъ, что тебѣ не позволяютъ перейти въ домъ (недавно купленный въ Казани). Это для собственнаго твоего блага и благодѣяніе г. попечителя, который опасается, по молодости твоей, за нравственность (студенту-сыну, жившему въ университетскомъ домѣ, было въ это время 17 лѣтъ). На сей почтѣ я пишу къ нему и благодарю его за сіе одолженіе, а прошу только позволять тебѣ въ свободное время посѣщать свой домъ и смотрѣть за людьми. Слѣдовательно, ты всегда можешь туда ходить, а ночевать и обѣдать будешь въ университетѣ. Да, кажется, это къ лучшему, ибо у тебя дома нѣтъ ни постели, ни подушки — все забыто. Какъ быть! Потерли, мой дружочекъ, не болѣе мѣсяца, когда я самъ пріѣду, и тогда мы съ тобой заживемъ вмѣстѣ.“ (22го марта 1835 года.)
Отдавъ сына въ гимназію, Иванъ Алексѣевичъ остался одинъ въ домѣ съ маленькою своей дочкой Юліей. Осьмилѣтній ребенокъ Юлія, оставшись на рукахъ престарѣлаго отца, по выходѣ замужъ старшихъ сестеръ, была бы для него тяжелымъ, хотя и дорогимъ бременемъ; о простомъ уходѣ за нею, кромѣ служанокъ, некому было позаботиться. Къ счастію судьба въ образѣ Пяткиныхъ послала ей и отцу благодѣтелей. Еще въ 1830 году генералъ Пяткинъ получилъ мѣсто военнаго губернатора въ Астрахани; менѣе чѣмъ черезъ годъ онъ и Эмилія Александровна просили Второва отдать имъ Юленьку на воспитаніе. Иванъ Алексѣевичъ, увѣренный въ своихъ родныхъ, рѣшился на эту тяжелую разлуку. Въ началѣ февраля 1832 года Юленька была отвезена въ Астрахань Темниковымъ, пріѣхавшимъ не задолго предъ тѣмъ къ тестю. У Пяткиныхъ была своя большая семья, четыре дочери и три сына; въ это время самой старшей дочери ихъ (Елизаветы) было двѣнадцать лѣтъ. Воспитаніемъ дѣтей руководила умная и образованная Эмилія А леѣсандровна; генералъ не былъ къ этому подготовленъ, да и не имѣлъ достаточно времени. Большой военный чинъ, извѣстность государю и важныя должности которыя занималъ онъ, давали ему достаточныя средства для самаго лучшаго, по времени, воспитанія дѣтей, именно дѣвочекъ; ни о чемъ подобномъ Иванъ Алексѣевичъ не могъ и помыслить.
Послѣ смерти Аввы Ивановны Жедринской и отъѣзда Юленьки, одиночество Ивана Алексѣевича сдѣлалось тѣмъ тяжелѣе, что въ домѣ у него перемерли опытныя, пожилыя служанки: сначала нянька всѣхъ дѣтей Аксинья, а вслѣдъ за нею двѣ другія: Денисьевна и уже извѣстная вамъ Софья (въ маѣ 1832). Въ хозяйствѣ водворился полнѣйшій хаосъ. „Страдавшая давно отъ болѣзни, пишетъ онъ сыну, наша Софья кончила жизнь; сегодня (его мая) ее будутъ хоронить. Пожалѣй, мой другъ, и посуди о моемъ положеніи. Теперь кому я поручу что! Никто ничего не знаетъ: все было у нея на рукахъ. А мнѣ какъ и когда заниматься мелочнымъ хозяйствомъ!..“ То-есть досугу-то было очень много, но герой нашъ по этой части всегда былъ плохъ. Хозяйственное положеніе его было, въ самомъ дѣлѣ, незавидно: молодая прислуга излѣнилась и баловалась; женщины распутничали; мущины, разные Доримедошки и Никодашки, пьянствовали безъ удержу. Иванъ Алексѣевичъ началъ помышлять объ отставкѣ, хотя служба его заключалась въ достройкѣ соляныхъ амбаровъ и въ распродажѣ оставшихся запасовъ соли; вскорѣ и эта операція отошла въ вѣдѣніе Симбирской казенной палаты. Туристъ по натурѣ, теперь онъ сталъ мечтать о безпрестанныхъ поѣздкахъ въ тѣ мѣста гдѣ жили люди близкіе его сердцу, въ Казань, Астрахань, Оренбургъ, мѣстопребываніе старшей дочери и зятя. В. Г. Пяткинъ, окруженный сонмомъ родныхъ, слетѣвшихся къ нему на казенный кормъ, неоднократно звалъ его въ Астрахань; но астраханскую поѣздку удалось устроить Второву не ранѣе апрѣля 1834 года, по вскрытіи водъ. Самара ему опротивѣла, хотя въ ней не переводились люди съ которыми онъ находился въ самыхъ пріязненныхъ отношеніяхъ, напримѣръ, постояльцы его Шалашниковы, Путиловы[124], графъ М. С. Толстой и др.; хотя не забывали навѣщать его здѣсь старые знакомые, пріѣзжавшіе къ нему даже издалека, напримѣръ Петръ Васильевичъ Сушковъ. Въ Самарѣ какъ-то все не клеилось, все раздражало его. Подалъ онъ было въ отставку (въ августѣ 1832); но отставки ему не дали, а наложили запрещеніе на домъ и имѣніе за то что оказался какой-то недочетъ соли и что другой самарскій соляной приставъ, Никитинъ, сотоварищъ Второва по храненію соли и исправлявшій казначейскую должность, разстратилъ болѣе восьми тысячъ рублей, вырученныхъ за продажу соли и хранившихся на его рукахъ, въ чемъ самъ сознался предъ чиновникомъ казенной палаты, пріѣхавшимъ въ Самару для пріемки магазиновъ. Правда, потомъ это запрещеніе какъ несправедливое, было снято и отставка была получена; но такой благопріятный исходъ стоилъ ему многихъ хлопотъ и потребовалъ переписки съ Астраханью и Петербургомъ: съ Пяткинымъ, Пановой и Корнѣевымъ, директоромъ Департамента Горныхъ и Соляныхъ Дѣдъ. Другое огорченіе въ Самарѣ, начинавшей принимать видъ богатаго торговаго города, причинили ему купеческіе амбары, построенные для ссыпки хлѣба на площади противъ воротъ и оконъ его дома. Тутъ уже ничто не помогло ему, ни просьба къ министру внутреннихъ дѣлъ, ни всякаго рода петербургское заступничество, ни знакомство съ губернаторомъ и служебною симбирскою аристократіей; съ 1832 года въ Симбирскѣ былъ уже новый губернаторъ, Загряжскій, хотя также знакомый, но уже не столь любезный человѣкъ, какъ Жмакинъ, тесть В. И. Панаева. Итакъ, бѣжать изъ Самары Иванъ Алексѣевичъ имѣлъ свои основательныя причины; теперь онъ оставался въ ней только по крайней необходимости, хотя совершенно одинокимъ и не бывалъ, благодаря сожительству съ нимъ Жедринскаго, пріѣздамъ его семьи и своихъ шурьевъ Мидьковичей. Въ эту же пору онъ очень часто видѣлся съ Дмитріемъ Васильевичемъ Пановымъ, сыномъ Анны Васильевны, который въ это время (въ февралѣ 1834) былъ уже женатъ, и проживалъ то въ Самарѣ, то въ Симбирскѣ. Что касается до самой Анны Васильевны, она въ это время уже безвыѣздно Жида въ Петербургѣ, удрученная горестями и лѣтами: въ 1831 году умеръ холерою старшій сынъ ея, Владиміръ, потеря котораго была для нея тяжкою утратой и не менѣе тяжело отозвалась въ сердцѣ ея стараго самарскаго друга[125]. До поѣздки въ Астрахань, составившей въ нѣкоторомъ родѣ эпоху въ старческой жизни нашего героя, онъ успѣлъ побывать четыре раза въ любезной своей Казани, нѣсколько разъ бывалъ въ Симбирскѣ и Ставрополѣ и колесилъ въ своей доморощенной коляскѣ по деревнямъ Наумовыхъ, Молоствовыхъ, Баратаевыхъ, Мусина-Пушкина, Пирха, Аристова, Мельгуновыхъ и т. д., якобы лежащихъ по тракту между этими главными пунктами приволжской гражданственности, хотя прямой путь сообщенія между ними былъ гораздо короче. Старые друзья, иногда неожиданныя встрѣчи и почти всегда новыя знакомства оживляли старика самымъ пріятнымъ образомъ. Такъ въ 1833 году, въ іюлѣ, онъ встрѣтился и познакомился на сѣрныхъ водахъ съ Полякомъ Томашемъ Завомъ, „котораго участь и достоинства, какъ онъ выражается, были описаны въ журналѣ Révue Britanique 1831“, а въ сентябрѣ того же года, видѣлъ въ Симбирскѣ А. С. Пушкина. Къ сожалѣнію, о послѣдней встрѣчѣ (Это сентября) онъ пишетъ къ сыну только слѣдующее: „Въ Симбирскѣ у губернатора я видѣлъ Пушкина Александра Сергѣевича. Онъ сказывалъ мнѣ что былъ въ Казани у Фукса и стоялъ вмѣстѣ съ Баратынскимъ.“[126]
Пребываніе сына въ Казани и участившіяся, ради этого, поѣздки туда увеличили и безъ того немалый кругъ знакомыхъ Второва. Прежде всего выступаетъ на сцену громадная семья В. Б. Плотникова, мужа Ѳіоны Васильевны, раздѣлившаяся на двѣ части. Плотниковъ отъ первой Аены имѣлъ трехъ, да отъ второй, Ѳіоны, двухъ дочерей и двухъ сыновей. Самъ онъ жилъ въ Астрахани, а всѣ дочери въ Казани, у зятя его Грацинскаго (Ив. Фролов.), учителя гимназіи. Грацинскій былъ женатъ на Дарьѣ Владиміровнѣ, родной племянницѣ М. В. Второвой. Иванъ Алексѣевичъ отдалъ своего сына на попеченіе этого новаго родственника, съ которымъ не замедлилъ войти въ самыя дружескія отношенія. У Грацинскаго былъ въ Казани женатый братъ (Мих. Фрол.), тоже учитель гимназіи. Такимъ образомъ составилась одна громаднѣйшая семья, носившая общее названіе Грацинскихъ, гдѣ Второвъ отецъ, въ качествѣ дяди (по женѣ) и еще болѣе по личнымъ своимъ достоинствамъ, игралъ роль почетнаго родственника. Прибавимъ, что въ Казани жилъ въ это время другой родственникъ Ивана Алексѣевича, Андрей Петровичъ Второвъ, внучатный его племянникъ. По словамъ дяди, онъ, по легкомыслію, потерялъ какое-то мѣсто въ Петрозаводскѣ и чинъ 8го класса, вслѣдствіе чего жилъ въ Казани въ большой крайности, никуда не выходя изъ своей квартиры, одичалъ, однакоже не потерялъ амбиціи, потому что отказался отъ денежной помощи предложенной ему дядей. Иванъ Алексѣевичъ принималъ въ немъ большое участіе, писалъ къ нему, просилъ сына и Грацинскаго побывать у него, „окуражить“, вытащить въ люди и писалъ о немъ А. В. Пановой и Пяткину, когда онъ отправился въ Петербургъ для пріисканія себѣ мѣста, которое ему и удалось получить гдѣ-то въ Олонецкой губерніи. Вѣроятно, тамъ и исчезла, со смертію его, старшая вѣтвь Второвыхъ. У этого Второва была еще сестра, Екатерина, въ замужествѣ за какимъ-то чистопольскимъ чиновникомъ, многодѣтнымъ старикомъ-вдовцомъ, да мать, Марья Гавриловна, жившая въ Самарѣ за попеченіи Ивана Алексѣевича.
Къ этой же порѣ относится сближеніе Второва съ казанскими литературными домами, съ семействами Фуксовъ и Рындовскихъ. Если неудивительно что въ семействѣ университетскаго профессора, каковымъ былъ Фуксъ, литературные интересы, назадъ тому почти полстолѣтія, стояли на первомъ планѣ, что члены этого семейства, мужъ и жена, сани занимались съ неослабнымъ рвеніемъ литературой, то нельзя не назвать замѣчательнымъ явленіемъ тѣ же вкусы и стремленія въ семействѣ совсѣмъ не принадлежавшемъ къ университету, какъ семья Рындовскихъ. Ѳедоръ Михайловичъ Рындовскій былъ чистокровный Малороссъ, сынъ священника въ заштатномъ городѣ Березнѣ, Черниговской губерніи. Одъ учился въ Черниговской семинаріи въ концѣ прошлаго или въ первыхъ годахъ нынѣшняго вѣка. Братъ его, Семенъ Михайловичъ, учившійся въ той же семинаріи и женатый на дѣвицѣ Muskö, происходившей изъ рода богатыхъ помѣщиковъ Екатеринославской губерніи, былъ весь свой вѣкъ священникомъ въ бѣдномъ уѣздномъ городкѣ Черниговской губерніи, Борзнѣ, и есть родоначальникъ очень извѣстной въ харьковскихъ кружкахъ фамиліи Рындовскихъ, отецъ Григорія Семеновича, бывшаго профессоромъ на медицинскомъ факультетѣ, и Николая Семеновича, одного изъ извѣстныхъ нашихъ педагоговъ послѣдняго времени, бывшаго инспекторомъ училищъ Западной Сибири. Замѣчательно что С. М. Рындовскій вынесъ изъ Черниговской семинаріи отличное классическое образованіе, и что въ концѣ двадцатыхъ годовъ, будучи уже разбитъ параличомъ, былъ первымъ (и лучшимъ) учителемъ для одного изъ сыновей своихъ въ нѣмецкомъ и латинскомъ языкахъ, основательными знаніями которыхъ отличались всегда братья Рындовскіе, дѣти отца Семена.[127] Не слѣдуетъ забывать при этомъ что малороссійское духовенство до самаго позднѣйшаго времени не составляло замкнутой касты; поэтому и складъ его образованія и бытовая обстановка были нѣсколько иныя чѣмъ у прочаго русскаго духовенства. По выходѣ изъ семинаріи, Ѳ. М. Рындовскій поступилъ въ Медико-Хирургическую Академію; окончивъ курсъ съ званіемъ лѣкаря, онъ сдѣлался военнымъ врачомъ и въ этомъ качествѣ, служа при рекрутскихъ депо, въ военныхъ госпиталяхъ и при полкахъ, исколесилъ всю европейскую Россію, съ сѣвера на югъ, до Кіева и Таганрога, и съ запада на востокъ, отъ Вильны до Казани. Въ первый разъ Рындовскій явился въ Казань въ 1811 или 1810 году, познакомился съ профессорами и обратился въ мѣстное Общество Любителей Отечественной Словесности съ просьбою, выраженною въ письмѣ на имя Кондырева (25го мая 1811), о принятіи его членомъ, приложивъ къ этому письму „поэму на Сотвореніе міра, переложенную изъ сочиненій аббата Рейрака“.[128] Онъ былъ единогласно выбранъ въ члены, а поэма была напечатана въ первой (и единственной) книжкѣ Трудовъ Казанскаго Общества Любителей Словесности (Казань, 1815). Въ Казани Ѳ. М. Рындовскій поселился въ началѣ двадцатыхъ годовъ и служилъ тамъ сначала при военномъ госпиталѣ, а потомъ по удѣльному вѣдомству. Въ Казань прибылъ Рындовскій уже съ литературною извѣстностью, легко дававшеюся въ ту пору, какъ авторъ книжки стихотвореній, изданной въ 1809 году, въ Петербургѣ, подъ названіемъ: Печальные, Веселые и Унылые Тоны Моего Сердца.[129] Въ литературной Казани, не оскудѣвавшей въ ту пору стихотворцами, производительность Рындовскаго значительно усилилась и онъ писалъ очень много и печаталъ наиболѣе въ Заволжскомъ Журналѣ (1832—183), казанскомъ литературномъ журналѣ. Стихотворенія его, не отличающіяся поэтическими достоинствами, по направленію своему принадлежали къ сентиментально-мистическимъ; но онъ писалъ и въ сатирическомъ родѣ, подсмѣиваясь надъ женщинами и задѣвая нѣкоторыя казанскія самолюбія, естественно къ нему не благоволившія; стихотворенія въ послѣднемъ родѣ расходились по Казани въ рукописяхъ и очень много читались. Но одними литературными достоинствами Рындовскому не удалось бы играть значительной роли въ университетскомъ городѣ, еслибы жена его не принадлежала также къ литературному семейству и къ числу образованныхъ женщинъ своего времени. Ѳ. М. Рындовскій былъ женатъ два раза: въ первый разъ на вдовѣ Турчаниновой, во второй — на Поликсеніи Ивановнѣ Панаевой, дочери Ивана Ивановича и любимой сестрѣ Владиміра Ивановича Панаева, автора идиллій и любопытныхъ Воспоминаній, не такъ давно напечатанныхъ.[130] Братья Панаевы (четверо) были товарищами С. Т. Аксакова по Казанской гимназіи и, подобно отцу своему, любили литературныя занятія: „Всѣ мы, братья и сестры, говоритъ авторъ Воспоминаній, получили любовь къ уединенію, нерасположеніе къ шуму большаго свѣта, нѣкоторую застѣнчивость, наклонность къ мечтательности, къ поэзіи.“ Поликсенія Ивановна была второю изъ трехъ сестеръ и находилась въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ братомъ своимъ Владиміромъ, котораго была, впрочемъ, старше пятью годами. Фамильныя наклонности, о которыхъ говоритъ послѣдній, развились въ немъ подъ вліяніемъ мѣстности гдѣ протекло его дѣтство, и университетскаго образованія. По смерти отца, вся семья Панаевыхъ, вмѣстѣ съ ихъ матерью, жила въ имѣніи ихъ дядей Страховыхъ, въ заштатномъ городѣ Тетюшахъ, въ шестидесяти верстахъ отъ Симбирска, въ поэтической мѣстности расположенной по нагорному берегу Волги. В. И. Панаевъ былъ изъ первыхъ студентовъ Казанскаго университета. Изъ его Воспоминаній, какъ равно и изъ воспоминаній его современника, С. Т. Аксакова, можно судить о направленіи которое господствовало тогда между студентами университета, благодаря вліянію такихъ профессоровъ какими тогда были Яковкинъ (Илья Ѳедоровичъ), Тимьянскій (Василій Ильичъ), Ибрагимовъ (Николай Михайловичъ) и Фуксъ.[131] Восторженный идеализмъ въ соединеніи съ значительною долей сентиментальности, увлеченіе Карамзинымъ, страсть къ театру, литературѣ, вотъ чѣмъ отличалось направленіе университетской казанской молодежи того времени (1805—1815). Подъ такими-то вліяніями, заимствуемыми отъ братьевъ, проходила жизнь Поликсеніи Ивановны. Выйдя замужъ за Ѳ. М. Рындовскаго, литератора-Малоросса, она не имѣла надобности отказаться отъ своихъ прежнихъ наклонностей и привычекъ. Поэтому нечего удивляться что въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ домъ Рындовскихъ былъ въ Казани если не первымъ литературнымъ домомъ, то вторымъ послѣ Фуксовъ. У нихъ былъ обширный кругъ знакомства, литературные вечера и домашніе спектакли. У Рындовскихъ было четверо дѣтей, Да» сына (Александръ и Владиміръ) и двѣ дочери (Софья и Татьяна). Сыновья учились въ гимназіи вмѣстѣ со Второвымъ-сыномъ. Богатые можетъ-быть поэтическими идеалами, Рындовскіе очень нуждались въ средствахъ и вошли въ большіе долги; дѣла ихъ стала разстраиваться съ того времени когда зрѣніе начало измѣнять Ѳедору Михайловичу, очевидно, плохому житейскому практику. Старикъ Второвъ любилъ Рындовскихъ съ нѣкоторою нѣжностію, чему, кажется, способствовала весьма симпатическая личность Поликсеніи Ивановны: онъ былъ въ восторгѣ когда узналъ что сынъ его подружился съ "Сашенькой и Володенькой Рындовскими; онъ искренно печалился когда узнавалъ что его Николенька рѣдко бываетъ у «почтенныхъ и любезныхъ Ѳедора Михайловича и Поликсены Ивановны». «Спасибо, мой дружочекъ, пишетъ онъ сыну въ годъ выхода поэмы Сотвореніе Міра, что ты подписался на книгу Ѳедора Михайловича; ибо, кромѣ того что онъ прекрасный и достойный человѣкъ, книга его очень хорошая.» Но не ограничиваясь этимъ, Второвъ принималъ участіе и въ ихъ дѣлахъ и помогалъ имъ въ облегченіи или въ разсрочкѣ какого-то значительнаго долга, что и удалось ему устроить благодаря его знакомству съ кредиторами (братьями Путиловыми). Знакомство съ В. И. Панаевымъ еще болѣе сближало его съ Рындовскими.
Къ тому же времени относится знакомство и сближеніе Второва съ Александрою Андреевною Фуксъ, супругой профессора, которую онъ называетъ «казанскою стихотворкой»; съ мужемъ ея, какъ мы видѣли, онъ былъ знакомъ давно. Но прежде скажемъ о мужѣ, а потомъ о женѣ.
Профессоръ Фуксъ болѣе четверти вѣка принадлежалъ Казанскому университету и болѣе сорока лѣтъ городу Казани. Въ исторіи города и еще болѣе въ исторіи университета на его долю выпала такая крупная, такая блестящая роль, какая дается только не многимъ лицамъ, отмѣченнымъ особенными дарованіями. Съ нимъ можно сравнить харьковскаго профессора Кронеберга, первоначальная судьба котораго имѣетъ много общаго съ судьбою Фукса, но который, при всѣхъ своихъ талантахъ, кажется, долженъ будетъ уступить первенство своему казанскому современнику и соплеменнику. Университетскія знаменитости явившіяся въ 30—40 годахъ, Русскіе по происхожденію, составляютъ уже другой типъ ученыхъ, дѣйствовавшихъ при иныхъ обстоятельствахъ, и, стало-быть, сравниваемы съ Фуксомъ и Кронебергомъ быть не могутъ.
Карлъ Ѳедоровичъ Фуксъ родился въ 1779 году, въ небольшомъ городкѣ, въ княжествѣ Нассау. Мать его была дочерью Гофмана, извѣстнаго медика, изобрѣтателя капель его имени. Живя дома, онъ основательно изучилъ древніе языки въ 1793 году поступилъ въ Нассаускую академію. Затѣмъ насколько лѣтъ онъ учился въ Геттингенскомъ университетѣ, занимаясь преимущественно медициною и естественными науками. Въ 1798 году онъ получилъ въ Марбургскомъ университетѣ степень доктора медицины и сдѣлался практическимъ врачомъ. Въ 1800 году онъ переѣхалъ въ Петербургъ, откуда въ слѣдующемъ году (неизвѣстно, за чей счетъ) дѣлаетъ уже путешествіе по Россіи, съ естественнонаучною цѣлію. Въ 1804 году онъ былъ назначенъ врачомъ при китайскомъ посольствѣ графа Головкина, хотя у Вигеля, при описаніи этого посольства, имени его совсѣмъ не упоминается. По всей вѣроятности, онъ и не ѣздилъ съ Головкинымъ; ибо въ сентябрѣ 1805 года онъ былъ уже назначенъ ординарнымъ профессоромъ естественной исторіи и ботаники во вновь открытый Казанскій университетъ. Кромѣ роднаго, нѣмецкаго, языка, Фуксъ отлично говорилъ по-французски, хорошо выучился русскому и татарскому языкамъ и, кажется, понималъ нѣкоторые восточные. Преподаваніе его, какъ профессора, было увлекательно и живо. Какъ практическій врачъ, онъ пользовался громадною извѣстностію какъ въ Казанской, такъ и во всѣхъ сосѣднихъ губерніяхъ. Состоятельные больные пріѣзжали къ нему толпами; но онъ лѣчилъ и множество бѣднаго люда, не только безмездно, но покупая имъ, на свои деньги, лѣкарства. Кромѣ своего предмета, онъ читалъ въ университетѣ патологію, терапію, занимался клиникою, былъ нѣкоторое время библіотекаремъ, нѣсколько разъ деканомъ врачебнаго факультета и одинъ разъ (до 1827 года) ректоромъ, во время ревизіи генерала Желтухина, послѣ удаленія Магницкаго. Прежде всѣ училища находящіяся въ учебномъ округѣ непосредственно зависѣли отъ университетовъ, и обыкновенно ихъ осматривали (дѣлали визитаціи) профессора. Эти визитаціи дали возможность Фуксу изучить громадный край, входившій въ составъ Казанскаго учебнаго округа, во всевозможныхъ отношеніяхъ. Но, не оставляя ничего безъ вниманія, онъ, кажется, болѣе всего обращалъ вниманія на этнографическія свѣдѣнія: онъ чрезвычайно интересовался инородцами, знакомился съ ихъ нарѣчіями, изучалъ ихъ преданія. Отъ его высокой наблюдательности не ускользнули и разныя секты нашего раскола: онъ собиралъ раскольничьи рукописи, старопечатныя книги, любилъ бесѣдовать съ раскольниками и не рѣдко являлся ходатаемъ ихъ предъ властью. У Фукса былъ свой собственный кабинетъ разныхъ древностей и рѣдкостей по естественной исторіи, значительное собраніе монетъ, преимущественно восточныхъ, большая и весьма разнообразная библіотека, въ которой находилась такая, между прочимъ, рѣдкость, какъ Островская Библія. Всякій европейскій путешественникъ являвшійся въ Приволжскій или Пріуральскій край (а ихъ было не мало) прежде всего обличался съ Фуксомъ и подучалъ отъ него громадный запасъ свѣдѣній всякаго рода; такъ поступали Гумбольдтъ, Гакстхаузенъ и другіе. Вотъ какое впечатлѣніе произвелъ Фуксъ на Сперанскаго, во время посѣщенія имъ (въ 1819 году) Казанскаго университета, о чемъ мы говорили выше: «Профессоръ одинъ, Фуксъ, чудо!… Ввечеру визитъ профессору Фуксу. Многообразность его познаній. Страсть и знаніе татарскихъ медалей. Знанія его въ татарскомъ и арабскомъ языкѣ. Благочестивый и нравственный человѣкъ. Весьма дѣятеленъ. Большое его вліяніе на Татаръ по медицинѣ.»[132] На обратномъ пути изъ Сибири, пробывъ въ Казани два дня (17го и 18го февраля 1821 года), Сперанскій снова посѣтилъ университетъ и «такъ полюбившагося ему въ первый проѣздъ профессора Фукса», замѣчаетъ его біографъ. Приводимъ, кстати, воспоминаніе о Карлѣ Ѳедоровичѣ одного изъ лицъ его знавшихъ:[133]
«На людей его знавшихъ и чѣмъ-либо интересовавшихся Фуксъ производилъ обаятельное впечатлѣніе. Мои личныя воспоминанія слиткомъ ничтожны. Я узналъ этого глубокопочтеннаго старика въ тотъ годъ (1845 года) когда кончилъ курсъ, а этотъ годъ, былъ послѣднимъ въ его жизни. Я встрѣтился съ Фуксомъ на Сергіевскихъ сѣрныхъ водахъ, этомъ для многихъ памятномъ мѣстѣ, которое, безъ сомнѣнія, не разъ встрѣчается и въ воспоминаніяхъ старика Второва. Жилъ я тамъ тогда не долго, но бывалъ у Фукса, пріѣхавшаго туда, кажется, для больной и единственной дочери. Надобно замѣтить что жена его, извѣстная поэтесса, сразу не взлюбила меня, кажется, за рѣзкіе отзывы о поэзіи вообще, а можетъ-быть и о ея собственной, отзывы извиняемые только молодостью. Но съ дряхлымъ, хотя и бодрымъ умственно старикомъ я раза два ѣздилъ въ окрестности. Онъ ботанизировалъ; я слушалъ его разказы и сужденія и заслушивался! Я только-что написалъ тогда кандидатскую диссертацію о Шеллингѣ и его философіи; былъ свѣжо знакомъ съ его идеями о природѣ, увлекался Спинозою, его natura naturans и naturata. Фуксъ какъ бы раздѣлялъ мое молодое увлеченіе. Предо мною и теперь, какъ живое, стоитъ это старческое, большое, съ крупными, немного одутловатыми чертами лицо, напоминающее бюстъ Гёте въ старости, и раздается его шепелявая, какъ у Грановскаго, но полная умственной бодрости рѣчь. Я помню какъ онъ объяснялъ общій характеръ, или скорѣе общую краску флоры разныхъ поясовъ и сравнивалъ синій колоритъ пиренейскихъ долинъ съ тѣмъ блѣдно-желтымъ ковромъ какой мы видѣли предъ собою.»
Какъ человѣкъ, К. Ѳ. Фуксъ не изъятъ былъ отъ слабостей. Онъ, напримѣръ, былъ характера очень мягкаго и черезчуръ уклончиваго; впрочемъ, этотъ недостатокъ помогъ ему удержаться при Магницкомъ, хотя послѣдній долженъ былъ нуждаться въ немъ, какъ въ отличномъ практическомъ врачѣ. Любопытно что Магницкій, предлагая уничтоженіе Казанскаго университета и рекомендуя вмѣсто него медицинскій факультетъ, указывалъ за Фукса какъ на его директора. При ревизіи генерала Желтухина, Фуксъ былъ за сторонѣ противниковъ попечителя.[134] Была у Карла Ѳедоровича одна слабость, о которой знала чуть не вся Казань и по поводу которой многіе надъ нимъ подтрунивали: онъ былъ большой ловеласъ и поклонникъ женской красоты.
Жена Фукса, Александра Андреевна Апѣхтина, была родная племянница казанскаго поэта Г. П. Каменева, о которомъ будетъ сказано ниже. Она была очень недурна собою, ловка, умна и отъ дяди унаслѣдовала страсть къ стихотворству, которымъ занималась съ увлеченіемъ отъ молодыхъ лѣтъ. По смерти матери, она жила и воспитывалась въ домѣ родной своей тетки Дѣдевой, гдѣ и познакомился съ нею Фуксъ, какъ практическій врачъ. Разказывали что призванный лѣчить ее отъ какой-то неважной болѣзни, скоро прошедшей, онъ, имѣя уже болѣе сорока лѣтъ, увлекся поэтическою дѣвушкой и любезничалъ съ нею, нисколько, впрочемъ, не помышляя о бракѣ. Но однажды, въ то время когда онъ упалъ предъ нею на колѣни и началъ распространяться о своихъ чувствахъ, явилась громко позванная тетка, гжа Дѣдева, и дала свое согласіе на просимую руку племянницы. Не менѣе оригинальна была и свадьба, происходившая (лѣтомъ 1821) въ деревнѣ богатыхъ родственниковъ невѣсты, Неѣловыхъ, недалеко отъ Казани. Въ самый день свадьбы, Фуксъ съ утра отправился въ лѣсъ ловить бабочекъ и насѣкомыхъ и совершенно забылъ о предстоящемъ торжествѣ. Приходитъ и проходитъ часъ назначенный для вѣнчанія, — жениха нѣтъ; невѣста въ отчаяніи, гости въ тревогѣ. Вся эта суматоха до тѣхъ поръ продолжалась пока разосланная прислуга не отыскала въ лѣсу ученаго жениха. Эти анекдоты были извѣстны всей Казани, и по поводу-то ихъ П. М. Нилова жестоко трунила надъ Карломъ Ѳедоровичемъ; впрочемъ и самъ онъ относился къ исторіи своей любви нѣсколько юмористически. Семейная жизнъ Фуксовъ, имѣвшихъ пятерыхъ дѣтей, кажется, не сопровождаемая никакими бурями, не относится до вашего разказа. Но бракъ знаменитаго ученаго съ умною и поэтическою А. А. Алѣхтиной составилъ эпоху въ исторіи Казани: въ домѣ Фуксовъ образовался литературный салонъ, который держался четверть вѣка: безпримѣрное явленіе въ исторіи русскихъ провинцій. Стихотворенія А. А. Фуксъ печатались въ казанскомъ литературномъ журналѣ Заволжскій Муравей (1832—1834). Фуксовъ, какъ извѣстно, посѣтилъ въ сентябрѣ 1833 года Пушкинъ, о пребываніи котораго въ Казани разказала потомъ (Каз. Губ. Вѣд. 1844, № 2) Александра Андреевна. Великій поэтъ, по словамъ его біографа, «съ живою благодарностію покинулъ и Казань, и семейство Фукса» (Соч. Пушкина, изд. П. В. Анненкова, 1, 371—372). Но встрѣча съ Пушкинымъ оставила еще болѣе замѣтный слѣдъ, чѣмъ указанное воспоминаніе, въ литературной семьѣ Фуксовъ. Несомнѣнно подъ вліяніемъ мужа, Александра Андреевна, написавшая такъ много стиховъ, обратилась потомъ къ этнографическимъ замѣткамъ и сочиненіямъ; въ этомъ родѣ она оставила труды очень почтенные и теперь еще не потерявшіе своей цѣнности, таковы: Поѣздка къ Вотякамъ (Каз. Губ. Вѣд. 1844), и Записки о Чувашахъ и Черемисахъ (отдѣльная книга, напечатанная въ Казани въ 1840). Вліянію Пушкина можно приписать написанный (но не напечатанный) ею романъ: Зюлима, или Пугачевъ въ Казани, снабженный предисловіемъ Карла Ѳедоровича, въ которомъ, между прочимъ, говорится: «Въ 1833 году, А. С. Пушкинъ, проѣзжая въ Оренбургскую губернію, останавливался на однѣ сутки въ Казани. Я имѣлъ счастіе видѣть этого знаменитаго поэта въ моемъ домѣ и провести нѣсколько пріятнѣйшихъ, незабвенныхъ часовъ въ бесѣдѣ съ нимъ. Онъ желалъ подучить отъ меня нѣкоторыя свѣдѣнія о пребываніи Пугачева въ Казани; но я, никогда не занимаясь этимъ предметомъ, не могъ въ полной мѣрѣ сдѣлать ему угодное, однакожь передалъ все что зналъ до того времени. Его обязательная признательность за такія маловажныя услуги мои заставила меня дать ему слово заняться этимъ предметомъ серіознѣе; къ сожалѣнію, не имѣя довольно свободнаго времени, не могъ я скоро исполнить желанія незабвеннаго Пушкина. Смерть похитила его у Россіи и лишила меня счастія показать ему мою преданность исполненіемъ его желанія; однако я взялъ твердое намѣреніе, и по смерти его, сдержать данное ему слово, чтобъ исполняя волю его, принести признательную дань и незабвенному его праху. Четыре года я собиралъ, съ неусыпнымъ стараніемъ, всѣ свѣдѣнія, всѣ историческія истины, всѣ рукописи и изустныя сказанія казанскихъ старожиловъ, бывшихъ очевидными свидѣтелями тогдашнихъ происшествій при самозванцѣ Пугачевѣ…»[135]
Познакомившись съ Александрой Андреевной, Второвъ сталъ часто бывать въ домѣ Фуксовъ, гдѣ собиралась вся тогдашняя казанская интеллигенція и гдѣ происходили литературные вечера, правильно организованные; но «казанская стихотворка», кажется, не пользовалась симпатіями нашего героя: щедрый на похвальные эпитеты, онъ не даетъ ей ни одного. Въ домѣ Фуксовъ Второвъ познакомился съ Баратынскимъ (Евген. Абрамов.). Женатый на дочери Л. Н. Энгельгардта (автора извѣстныхъ Записокъ), Баратынскій пріѣзжалъ иногда въ женино имѣніе, Каймары, не далеко отъ Казани. Бывая въ деревнѣ, онъ пріѣзжалъ и въ Казань, гдѣ имѣлъ нѣкоторыхъ знакомыхъ, въ томъ числѣ и Фуксовъ.
XII.
(1834—1835)
править
Два года уже Юленька Второва жила въ Астрахани въ домѣ дяди, тамошняго военнаго губернатора, В. Г. Пяткина. Дѣвочка быстро развивалась, училась хорошо, свободно говорила по-французски и уже свободно переписывалась за этомъ языкѣ съ братомъ, казанскимъ гимназистомъ. «Дочка моя Юленька, писалъ Василій Гавриловичъ отцу, прекрасной нравственности, добрая, кроткая и ласковая. Мы ее любимъ какъ свою дочь. Учится она хорошо и прилежно; одного только надобно желать, чтобъ она была здорова также какъ прежде.» Въ 1894 году семейство Натканыхъ увеличилось еще новымъ членомъ, дочерью; всѣхъ дѣтей у нихъ было девять человѣкъ, четыре сына и пять дочерей. Въ ихъ семьѣ акала также и другая племянница, «Любонька» (теперь Любовь Васильевна) Ефебовская, родитель которой также прилетѣлъ изъ Казанской губерніи подъ крылышко губернатора-родственника, который далъ ему какое-то мѣсто при карантинѣ. «Ѳеденька» и «Пашенька», окончившіе курсъ въ Казанскомъ университетѣ, въ это время служили уже въ Петербургѣ и были, какъ говорилось тогда, на хорошей дорогѣ, благодаря связямъ Василія Гавриловича. Любовь Васильевна была уже давно невѣстой и, какъ племянница губернатора, не имѣла недостатка въ женихахъ; во она предпочла другимъ одного Лаврова, чиновника особыхъ порученій при дядѣ, за котораго потомъ (1832) и вышла; по словамъ Ивана Алексѣевича, Лавровъ былъ отлично воспитавъ и имѣлъ порядочное состояніе. Кромѣ этихъ родныхъ, генералъ Пяткинъ перевелъ къ себѣ и Темниковыхъ, какъ-то не сидѣвшихъ на мѣстѣ и переѣзжавшихъ до сихъ поръ изъ Оренбурга въ Уральскъ и обратно. Михайло Григорьевичъ получилъ въ Астрахани мѣсто члена таможни. Катерина Ивановна почти каждый годъ рожала дѣтей и часто ссорилась съ отцомъ изъ-за своихъ приданыхъ «дѣвокъ», разныхъ «Дуняшекъ» и «Машекъ», которыя ей не умѣли угодить, или заявляла такія претензіи исполнить которыя не было никакой возможности. Характеръ ея, смѣлый и рѣшительный, развился въ послѣдствіи, но и теперь она уже обѣщала быть второю Марьей Васильевной. Казалась она женщиной болѣзненною, по крайней мѣрѣ вѣчно акаловалась за нездоровье, хотя прожила долго и не страдала чахоткой. Кромѣ этихъ родственниковъ, астраханскаго губернатора окружала также цѣлая семья Плотниковыхъ, уже извѣстный вамъ (см. гл. VI) Владиміръ Борисовичъ и сынъ его «Володенька», уже женатый. Другіе родные или готовились къ переѣзду въ Астрахань, мечтали объ этомъ, какъ Грацинскіе, или бомбардировали губернатора просительными письмами. Всѣ ищущіе и чающіе Житейскихъ благъ въ Самарѣ, Симбарскѣ и Казани, съ умиленіемъ обращали свои взоры на Пяткина и за его друга и родственника, Ивана Алексѣевича Второва. Послѣдній простиралъ въ этомъ отношеніи свою любезность уже слишкомъ далеко: случалось что онъ самъ предлагалъ свое содѣйствіе въ полученіи прибыльныхъ мѣстъ и Астрахани; такъ, по крайней мѣрѣ, уѣзжая въ Астрахань онъ обѣщалъ И. Ф. Грацинскому, соскучившемуся подвизаться за педагогическомъ поприщѣ, «работать» тамъ, при братѣ, въ его пользу. Надобно думать что эта колонія родныхъ и земляковъ, пребывавшая въ Астрахани, мало помогала тамошнему губернатору въ управленіи краемъ, которое шло не совсемъ ладно. Пяткины и всѣ родные усердно звали Ивана Алесѣевича въ Астрахань; но когда послѣдній собрался въ это путешествіе, Василій Гавриловичъ смотрѣлъ уіе изъ нея вонъ. Его выгоняли оттуда разнаго рода непріятности, кляузы, доносы и климатъ. Кстати, для обращика эпистолярныхъ пріемовъ генерала, приводимъ слѣдующую его приписку въ письмѣ Юленьки къ отцу:
«Вотъ и я, извѣстный лѣнивецъ по партикулярной перепискѣ, поневолѣ долженъ браться за перо съ тѣмъ чтобы сказать хотя нѣсколько словъ тебѣ, любезный братецъ! И вотъ они: мы всѣ, слава Богу, здоровы и ждемъ тебя въ Астрахань. Сказки пожалуста г. Кореневу что если онъ желаетъ принять какое-либо мѣсто въ Астрахани, которыхъ теперь въ виду еще нѣтъ, то пусть пріѣзжаетъ самъ сюда и посмотритъ, сваритъ ли у него желудокъ здѣшній климатъ и здѣшнія занятія. Другъ твой Пяткинъ.»
Прописка, кажется, была сдѣлана въ 1833 году, когда Пяткинъ ѣздилъ въ Петербургъ искать себѣ мѣста, и когда до Второва начали доходить слухи что онъ не хочетъ оставаться и Астрахани. Намъ не извѣстно каковъ былъ Василій Гавриловичъ администраторъ; но управленіемъ его въ Петербургѣ были очень недовольны. Съ нимъ иди, точнѣе, у него Астрахани случилась цѣлая исторія, послужившая причиной удаленія его отъ должности и продолжительной затѣмъ отставки. Подробности этой любопытной исторіи, требующія впрочемъ повѣрки и дополненія, намъ извѣстны по Докладной запискѣ Пяткина военному министру; передаемъ словами записки, составленной не ранѣе 1836 года.
«Астраханская губернія», сказано въ запискѣ, "состояла прежде въ непосредственной зависимости гг. управляющихъ Грузіей и Кавказскою областью. Имъ извѣстно было нравственное зло и духъ ябеды гнѣздящіяся въ городѣ Астрахани, отъ многихъ стекающихся туда изъ разныхъ мѣстъ Россіи и Азіи торговцевъ и чиновниковъ. Всѣ старанія бывшихъ до меня губернаторовъ не могли искоренить сего зла; такъ и я, по вступленіи моемъ въ 1831 году въ должность военнаго губернатора, нашелъ что нѣкоторые чиновники отправляютъ свои служебныя занятія не съ тѣмъ усердіемъ, безкорыстіемъ и дѣятельностью къ какимъ обязываютъ ихъ долгъ чести и присяга. Конечно, были честные и благонамѣренные чиновники по ихъ качествамъ, но большинство было болѣе склонно къ развратной жизни, своеволію и непозволительной картежной игрѣ. Замѣчено что на обѣдахъ и вечеринкахъ даваемыхъ для публики и даже въ домѣ Благороднаго Собранія многіе дозволяли себѣ, безъ уваженія къ дамамъ, въ нетрезвомъ видѣ пѣть пѣсни и подъ нестройный напѣвъ качать на рукахъ покойнаго сенатора Лаврова, бывшаго тогда въ мое время въ Астрахани, и прочихъ значительныхъ особъ, въ чемъ ссылаюсь на всѣхъ благомыслящихъ гражданъ города Астрахани. При такомъ образѣ жизни не было соблюдаемо должнаго уваженія къ начальству; о формѣ же и приличіи въ одеждѣ почти никто не думалъ. Въ табельные и торжественные дни рѣдкіе бывали у молебствія. Нѣкоторыя изъ тамошнихъ первенствующихъ лицъ, завѣдующихъ отдѣльными частями, поставляя себя внѣ зависимости мѣстной власти, не оказывали ей должнаго уваженія. Таковые поступки и безнравственное поведеніе служащихъ чиновниковъ заставили меня, при самомъ вступленіи моемъ въ должность, принять мѣры строгости къ удержанію ихъ отъ безпорядковъ по службѣ и къ обращенію въ пристойномъ поведеніи (sic), и къ повиновенію власти. Вотъ причина раздражившая многихъ развратныхъ людей. Они озлобились, составляли противъ меня заговоры, склоняли нѣкоторыхъ легковѣрныхъ къ ябедѣ и ложнымъ доносамъ, изобрѣтая разныя небывалыя на счетъ мой нелѣпости, чтобъ очернить меня во мнѣніи, правительства. Это мнѣ извѣстно было; но не звалъ какіе именно были доносы и чѣмъ они клеветали меня…. Хотя, по невинности моей, я презиралъ всѣ взводимыя на меня клеветы и ябеды, но полагая что безъ повѣрки сихъ доносовъ слѣдствіемъ могу я навлечь подозрѣніе начальства и подвергнуться невыгоднымъ мнѣніямъ правительства, рѣшился прошлаго 1833 года, 23го декабря, за № 25, представить отъ себя г. шефу жандармовъ, генералъ-адъютанту графу А. X. Бенкендорфу, и просилъ его довести о семъ до свѣдѣнія Государя Императора, съ тѣмъ что не благоугодно ли будетъ Его Величеству повелѣть подвергнуть строжайшему изслѣдованію всѣ поступки мои и обнаружить тѣмъ ложные доносы и клеветы на меня возводимыя; будучи увѣренъ въ чистотѣ моей совѣсти и безкорыстномъ усердіи къ службѣ, надѣялся тѣмъ оправдать себя во мнѣніи правительства. Въ то же время просилъ и г. министра внутреннихъ дѣлъ подкрѣпить сію мою просьбу; но, къ прискорбію моему, ни распоряженія о слѣдствіи, ни отвѣта на просьбу мою не послѣдовало. Между тѣмъ духъ ябеды и клеветы, время отъ времени распространяя болѣе корень зла и пользуясь ненаказанностью, торжествовалъ надъ безсиліемъ власти.
"Въ февралѣ мѣсяцѣ 1834 года, открытъ былъ мною заговоръ, составленный инженернымъ прапорщикомъ княземъ Урусовымъ съ находящимся подъ присмотромъ астраханской полицій изъ Поляковъ канцеляристомъ Янишевскимъ и нѣкоторыми Поляками. {По городу Астрахани было опубликовано 15го февраля 1884 года, отъ имени военнаго губернатора, слѣдующее печатное объявленіе:
"Нѣкоторые изъ неблагонамѣренныхъ людей имѣли въ тайнѣ покушеніе на нарушеніе общественнаго спокойствія. Получивъ свѣдѣнія о семъ вредномъ замыслѣ, я немедленно принялъ всѣ зависящія съ моей стороны мѣры къ предупрежденію всякаго злонамѣреннаго дѣйствія и къ огражденію благосостоянія жителей города и вообще высочайше ввѣреннаго мнѣ края. Для прекращенія пустыхъ и нелѣпыхъ толковъ, распускаемыхъ людьми праздными, я нужнымъ считаю объявить во всеобщее извѣстіе объ упомянутомъ событіи, присовокупляя:
"1) Что чрезъ принятыя мною мѣры для охраненія спокойствія гражданъ не предстоитъ теперь ни малѣйшей опасности;
«2) что войска въ городѣ довольно и что, сверхъ того, ожидается еще прибытіе новыхъ командъ.
„Въ заключеніе всего я остаюсь въ полной увѣренности что всѣ вообще благомыслящіе граждане, не пренебрегая мѣрами осторожности, во всякомъ случаѣ не излишней, не устранятъ себя отъ содѣйствія мѣстному начальству при могущей встрѣтиться надобности, ори прекращеніи какихъ-либо вредныхъ замысловъ, имѣющихъ цѣлью крамольное посягательство на ниспроверженіе общественнаго благоустройства, и что каждый изъ благомыслящихъ гражданъ, помня твердо долгъ вѣрноподданнической присяги всемилостивѣйшему Государю Императору, не приметъ ни словомъ, ни дѣломъ никакого участія въ поступкѣ противузаконномъ и, при первомъ основательномъ объ ономъ свѣдѣніи, объявитъ начальству, для обращеніи на виновнаго взысканія, закономъ установленнаго. Астраханскій военный губернаторъ Пяткинъ.“} Заговоръ этотъ заключался въ зломъ умыслѣ произвесть въ Астрахани бунтъ посредствомъ находящихся тамъ на службѣ нижнихъ чиновъ бывшей польской арміи, въ намѣреніи взорвать пороховой магазинъ, зажечь городъ, убить начальниковъ, распустить арестантовъ, разграбить имущества богатыхъ жителей и потомъ, взявъ пушки и другія орудія, идти въ Хиву или къ Черкесамъ. Князь Урусовъ и впадшія въ подозрѣніе разныя лица арестованы; всѣ военно-служащіе Поляки бывшей польской арміи обезоружены. Я привалъ всѣ возможныя и зависящія отъ власти моей мѣры къ обезпеченію города и къ отвращенію могущихъ послѣдовать злодѣйствъ, составилъ слѣдственную коммиссію. Главный заговорщикъ признался въ злонамѣренныхъ предпріятіяхъ; и въ то же время донесъ я о томъ Государю Императору, на что послѣдовало высочайшее предписаніе, въ которомъ одобрены всѣ мои распоряженія. Между тѣмъ, при началѣ слѣдствія, оказывалось что князь Урусовъ имѣлъ сношенія съ какимъ-то разбойникомъ Варлашкой, который съ набранною имъ шайкой разбойниковъ долженъ былъ соединиться съ нимъ, Урусовымъ, въ Астрахани и дѣйствовать въ одно время. Сверхъ того, полиція ежедневно доносила мнѣ что жители города изъявляютъ боязнь, по доходящимъ къ нимъ слухамъ, о нечаянномъ нашествіи горскихъ народовъ, Калмыковъ и Киргизовъ. Я успокоивалъ жителей печатными афишами, а между тѣмъ далъ секретный приказъ, препроводивъ оный къ однимъ токмо главнымъ начальникамъ воинскихъ командъ находящихся въ Астрахани, какъ и гдѣ дѣйствовать имъ въ случаѣ появленія враждебныхъ партій, упомянувъ въ ономъ о томъ кому заступить мое мѣсто еслибы, по какимъ-либо непредвидѣннымъ случаямъ, подвергнулась жизнь моя опасности; ибо изъ доходившихъ до меня, чрезъ лазутчиковъ моихъ, свѣдѣній, первая цѣль заговорщиковъ была та чтобы при самомъ открытіи бунта всячески стараться убить или ранить меня и прочихъ главныхъ начальниковъ, могущихъ способствовать мнѣ въ моихъ распоряженіяхъ. Наконецъ, при неусыпной бдительности моей, осторожности и предварительныхъ распоряженіяхъ, опасность миновалась; но тайные враги мои не переставали вымышлять противъ меня новыя козни. Я узналъ чрезъ письма ихъ въ Петербугъ что всѣ распоряженія мои по открывшемуся злоумышленію были опорочиваемы и выставляемы въ превратномъ видѣ,[136] и что послѣдній пунктъ секретнаго приказа моего перетолкованъ ими былъ въ постыдную для меня сторону и отнесенъ къ несвойственной мнѣ труcости, которая явно опровергается полученными мною ранами и за отличіе въ сраженіяхъ высокомонаршими наградами.
„Будучи изнуренъ безпрерывными трудами и заботами по многосложной должности моей и оскорбляясь вымышленными противъ меня клеветами и доносами, которые по просьбѣ моей не изслѣдованы, я, разстроивъ свое здоровье, рѣшился Ѣхать, для излѣченія постигшихъ меня болѣзней, къ Кавказскимъ минеральнымъ водамъ, почему и просилъ увольненія на шесть недѣль, съ тѣмъ чтобы на время отсутствія моего изъ Астрахани присланъ былъ достойный генералъ для занятія моей должности; ибо я не могъ передать губерніи и войскъ тамъ находящихся въ управленіе такимъ чиновникамъ которыхъ я признавалъ неспособными. Вслѣдствіе чего и былъ я уволенъ на шесть недѣль, съ полнымъ окладомъ присвоеннымъ званію астраханскаго военнаго губернатора, а къ замѣщенію моей должности присланъ, на время моего отсутствія, генералъ-майоръ Темирязевъ.“
Живя въ Самарѣ, Второвъ не имѣлъ никакого понятія объ этихъ подробностяхъ. Ему писали только, и то съ оказіей, что Василій Гавриловичъ думаетъ ѣхать на Кавказъ, а оттуда и Петербургъ, гдѣ хочетъ просить себѣ другаго мѣста; о пріѣздѣ Темирязева въ Астрахань въ качествѣ лица посланнаго смѣнить Пяткина Иванъ Алексѣевичъ узналъ уже во время своего путешествія въ этотъ городъ, въ Саратовѣ, и то извѣстіе крайне смутило и поразило его своею неожиданностію.
Иванъ Алексѣевичъ отправился въ путь изъ Самары по Волгѣ 18го апрѣля 1834 года, въ полное разлитіе водъ, когда ледъ еще не совсѣмъ прошелъ, и когда сильные, холодные вѣтры свободно разгуливали по обширному пространству великой русской рѣки, пронизывая до костей бѣдныхъ пловцовъ. Плаваніе въ то время совершалось на частныхъ суднахъ, принадлежавшихъ большею частію прибрежнымъ крестьянамъ, которые, суля при подрядѣ всякія блага путнику, на самомъ дѣлѣ смотрѣли на него какъ на грузъ, отъ котораго не прочь были и отдѣлаться при всякомъ удобномъ случаѣ. Нерѣдко живой ворчливый грузъ подвергался со стороны судохозяевъ большему давленію чѣмъ бездушная кладь, которой кромѣ мѣста ничего не требовалось: кладь только трещала; но разгулявшемуся на свободной стихіи, почувствовавшему и себя свободнымъ, судохозяину не было никакой надобности бранить или оскорблять ее, издѣваться надъ нею, какъ зачастую онъ дѣлалъ надъ живымъ товаромъ, попавшимся въ его лапы. При такихъ условіяхъ, плаваніе внизъ по Волгѣ въ раннюю весеннюю пору было назадъ тому сорокъ лѣтъ своего рода подвигомъ, на который человѣкъ рѣшался только въ крайней нуждѣ. Нашъ шести десяти двухълѣтній герой, скучавшій въ одиночествѣ, соскучившійся по своей дочкѣ и торопившійся застать Пяткина въ Астрахани, рѣшился однако предпочесть водный путь сухопутью, уже совершенно непроѣздному, по причинѣ весенняго бездорожья; но рѣшившись на это путешествіе, онъ пишетъ въ своемъ журналѣ: „Боже, управи мой путь!“ Иванъ Алексѣевичъ взялъ съ собою для услуги четырехъ людей и подрядилъ крестьянина Михаила Антонова, изъ села Брусянъ, довезти его прямо до Астрахани. Но въ этомъ оелѣ хозяинъ судна, подъ предлогомъ нагрузки, прожилъ трое сутокъ. Къ счастію для нашего героя, не далеко отъ берега находилась деревня Кольцовка, знакомой ему помѣщицы Степановой, у которой онъ прожилъ все это время. Двое сутокъ прожилъ Второвъ у Степановой, на третьи поѣхалъ въ Брусяны, поторопить Антонова поѣздкой; но пришлось въ этомъ селѣ прожить еще цѣлые сутки и выслушивать грубый отказъ и дерзкія рѣчи самого Антонова и его сына. Съ горя герой нашъ пошелъ бродить по селу; но прогулка оказалась незанимательною: его поразила ужасная нечистота и валяющаяся въ изобиліи по улицѣ падаль. Ночевать онъ отправился на судно, и хотя на другой день, 21го, ваши путешественники поплыли далѣе, но простояли около двухъ часовъ въ селѣ Рязани, гдѣ Антоновъ сдалъ своего сѣдока, безъ согласія послѣдняго, другому хозяину, рязанцу Никитѣ Андрееву. 22го апрѣля, въ день Свѣтлаго Праздника, наши пловцы простояли нѣсколько часовъ въ селѣ Черномъ Затонѣ, принадлежавшемъ двумъ братьямъ, помѣщикамъ Сѣмевскимъ; здѣсь они были у обѣдни. Дальнѣйшее плаваніе до Саратова тянулось съ убійственною медлительностію. Рыжій Андреевъ, похожій, по словамъ Второва, на М. Б. Плотникова, оказался еще грубѣе и несговорчивѣе Антонова. Иванъ Алексѣевичъ не разъ покушался было пересѣсть въ рыболовную морскую лодку, какія стали попадаться имъ на встрѣчу или обгонять ихъ; но его останавливала беззащитность этого рода судовъ отъ вѣтровъ и непогоды: какъ нарочно во все время пути дули сильные, холодные вѣтры и почти не переставалъ дождь. Герой нашъ отдохнулъ въ Саратовѣ, куда они прибыли 25го числа, двое сутокъ. Здѣсь у него нашлись знакомые, вѣроятно, изъ уроженцевъ самарскихъ или симбирскихъ, именно, семейства Тамарскаго и Никулиныхъ, которые приняли его очень радушно и въ свою очередь познакомили его съ Шатиловымъ, Рылеевымъ, Пятницкимъ и Муромцевымъ, вице-губернаторомъ, женатымъ на сестрѣ уже извѣстнаго тогда директора таможеннаго департамента, Д. Г. Бибикова. Дальнѣйшій путь до самой Астрахани сопровождался холодомъ, бурями и дождями. Старикъ вашъ совсѣмъ разболѣлся. Онъ лишился сна и пищи; тревога за судьбу Пяткина, по случаю проѣзда Тимирязева черезъ Саратовъ, не давала ему покоя; заѣхать отдохнуть уже было не къ кому: жилъ, правда, въ Николаевской слободѣ, противъ Камышина, которую Второвъ называетъ „хохлатскимъ городомъ“, одинъ знакомый, Соколовскій, но добраться до него за лесками не было никакой возможности. „Я слабъ и боленъ, записываетъ Второвъ въ своемъ журналѣ 3го мая, круженіе головы и тошнота мучительныя, аппетиту вовсе нѣтъ. Боже милосердый! когда кончатся мои мученія, когда увижу я дѣтей и родныхъ, застану ли брата?“ Доплывъ до Чернаго Яру, герой нашъ пересѣлъ наконецъ (его мая) на рыбачью морскую лодку, принадлежавшую крестьянину графа Шереметева, Якову Ѳедорову, изъ Нижегородской губерніи; за этомъ суднѣ онъ благополучно прибылъ 7го мая въ городъ Астрахань, въ одиннадцатомъ часу ночи. Первый будочникъ указалъ ему домъ военнаго губернатора, сіявшій огнями у Василія Гавриловича былъ званый вечеръ и много гостей. Не заставъ на квартирѣ ни зятя, ни дочери, Иванъ Алексѣевичъ, какъ былъ, въ тепломъ дорожномъ платьѣ, небритый и нечесаный, отправился въ домъ губернатора; но проникнуть далѣе передней посовѣстился. Онъ просилъ вызвать къ себѣ только одного М. Г. Темникова; но къ нему вышли: Темниковъ, Плотниковъ, Лавровъ и Ивановъ. Тотчасъ же вмѣстѣ съ зятемъ отправился Второвъ на квартиру послѣдняго, гдѣ уже ожидала его Катерина Ивановна, возвратившаяся изъ гостей. Вскорѣ явились изъ губернаторскаго дома Юленька и Любонька Ефебовская, невѣста Лаврова. Въ радости свиданія съ милыми ему существами герой нашъ забылъ свою усталость.
Отношенія Второва къ Пяткину, несмотря на разстояніе между вѣчнымъ титулярнымъ совѣтникомъ[137] и заслуженнымъ генераломъ, начальникомъ многолюднаго города, были самыя теплыя и дружественныя. „Милый, любезнѣйшій братецъ! пишетъ, между прочимъ, Второвъ въ февралѣ 1834 года Пяткину, прося его помощи по дѣлу объ амбарахъ: сколько разъ ты такъ удачно хлопоталъ обо мнѣ и сколько я тебѣ обязанъ многими благодѣяніями, не только къ себѣ, но и къ дѣтямъ моимъ! Тебя наградитъ Богъ въ собственныхъ твоихъ дѣтяхъ; вотъ еще моя просьба. Я знаю, тебѣ знакомъ Александръ Яковлевичъ[138]; напиши къ нему отъ себя о моемъ дѣлѣ съ первою почтой, именно, сказавъ что я тебя прошу о семъ. Потому что самъ я могу ли бороться съ людьми сильными, какъ человѣкъ ничтожный?.. Дожидаюсь только весны чтобы приплыть къ вамъ въ Астрахань, и тамъ, сколько моихъ силъ достанетъ и что велишь мнѣ, все буду помогать тебѣ.“ Но это выписки изъ просительнаго письма, а вотъ нѣсколько выдержекъ изъ путеваго журнала. Получивъ въ Саратовѣ извѣстіе о назначеніи Темирязева, Второвъ пишетъ: „Сія убійственная вѣсть отравляла всѣ удовольствія какія находилъ я въ Саратовѣ. Я бы сію минуту полетѣлъ туда за почтовыхъ. За что и какъ, — не знаю. Боюсь чтобы не убило сіе добраго и честнаго моего брата.“ На другой день, 28го апрѣля: „Меня все безпокоитъ участь брата Василія Гавриловича“. 4го мая, подъ Чернымъ Яромъ, опять записано: „Что дѣлается теперь съ братомъ моимъ? Эта мысль убиваетъ меня“. Отношенія Второва къ своему родственнику нисколько не зависѣли отъ положенія послѣдняго; это положеніе измѣнялось не разъ, но отношенія сохранили все тотъ же дружескій, свободный характеръ. Необыкновеннымъ дружелюбіемъ и искренностію отличаются и отношенія Пяткина къ своему родственнику: въ нихъ и тѣни не было ничего напускнаго, фальшиваго, какъ доказываютъ всѣ письма генерала не толы ко къ Ивану Алексѣевичу, но даже къ болѣе дальнимъ родственникамъ. По пріѣздѣ въ Астрахань Второвъ извѣщалъ своего сына и Грацинскаго о положеніи дѣлъ въ этомъ городѣ, впрочемъ, въ весьма краткихъ и неясныхъ выраженіяхъ, въ родѣ того что „жить хорошо здѣсь, но служить — очень, очень худо, по случаю ябедъ, кляузъ и доносовъ“, что Пяткинъ уѣзжаетъ на воды и не хочетъ оставаться въ Астрахани, а съ отъѣздомъ его не хочетъ оставаться а большинство его подчиненныхъ, и т. п. Къ одному изъ такихъ писемъ Василій Гавриловичъ, предъ самымъ своимъ отъѣздомъ, дѣлаетъ такую приписку: „И я цѣлую всѣхъ васъ, мои любезнѣйшіе. Объ обстоятельствахъ нашихъ Иванъ Алексѣевичъ частію увѣдомляетъ, а что впередъ будетъ, придумать невозможно; но лучшаго не ожидаемъ. Прощайте, мои милые! Вашъ другъ, старикъ Пяткинъ.“
Иванъ Алексѣевичъ засталъ Темирязева (Ив. Сем.) уже въ Астрахани, въ качествѣ временно-управляющаго губерніей, и не преминулъ познакомиться съ нимъ и его женой (Соф. Ѳедор.), пріѣхавшею, впрочемъ, гораздо позже. Пяткинъ собирался ѣхать да воды и только оттуда, съ Кавказа, просить себѣ перевода на другое мѣсто; стало-быть пока не было причинъ особенно печалиться, а потому ни Астрахань, ни Пяткинъ со своими сослуживцами не облеклись въ трауръ по случаю пріѣзда Темирязева. Все шло своимъ порядкомъ, то-есть весело и привольно. Герой нашъ, какъ близкій родственникъ уѣзжавшаго губернатора, тѣмъ легче нашелъ себѣ много новыхъ знакомствъ, списокъ которыхъ имъ и приводится въ его дневникѣ: адмиралъ Челеевъ (Дмитрій Дмитріевичъ), управляющій солянымъ правленіемъ Подвысоцкій (Яковъ Андреевичъ), управляющій таможней Прохоровъ (Михаилъ Ивановичъ), членъ таможни и художникъ Академіи Машковъ (Владиміръ Дмитріевичъ), директоръ карантина Солововь, вице-директоръ Давыдовъ (Петръ Семеновичъ), губернскій предводитель Малашевъ (Даніилъ Ѳедоровичъ), и пр. и пр., не говоря уже объ адъютантахъ Пяткина (Ивановѣ, Бѣлокопытовѣ, Уваровѣ) и состоящихъ при немъ чиновникахъ. Астрахань очень понравилась Второву. „Астрахань, пишетъ онъ въ своемъ журналѣ, по мѣстоположенію и строеніямъ прелестный городъ. Вездѣ живописные виды. Тысячи кораблей и судовъ украшаютъ пристани Волги и Кутума. Вездѣ воды, сады, мосты, катера. Астрахань гораздо лучше Казани, особливо торговлей: вездѣ лавки съ разными товарами, а болѣе азіятскими. Народу всѣхъ націй, особливо Азіятцевъ, множество, церквей множество, древнихъ и великолѣпныхъ, греческихъ, католическихъ, лютеранскихъ, армянскихъ и мечетей.“ 19го мая былъ прощальный обѣдъ и вечеръ данный астраханскимъ обществомъ въ честь отъѣзжающаго Пяткина, за городомъ, въ саду Разумникова. Гостей было множество. Садъ былъ великолѣпно освѣщенъ. Музыка и танцы продолжались далеко за полночь. На другой день Пяткинъ отблагодарилъ общество блестящимъ обѣдомъ, а 22го мая уѣхалъ съ женой и тремя старшими дѣтьми на Кавказъ, оставивъ меньшихъ дѣтей въ Астрахани; условились чтобъ Иванъ Алексѣевичъ дождался его возвращенія съ минеральныхъ водъ. Ждать пришлось до 8го августа, то-есть пробыть въ, Астрахани все лѣто.
Пребываніе въ Астрахани сопровождалось для Второва весьма пріятными развлеченіями. 25го мая ѣздилъ онъ, въ сопровожденіи Темниковыхъ и юной четы Плотниковыхъ (Владиміра Владиміровича и Эмиліи Христофоровны, урожденной фонъ-Дистерло), на катерѣ по Кутуму и заливамъ, въ имѣніе Черепаху, отстоящую отъ города въ двѣнадцати верстахъ. Дача эта великолѣпно устроенная, съ роскошнымъ садомъ, виноградниками, съ заводами винодѣлія и шелководства, принадлежала вдовѣ Ахматовой (Александрѣ Михайловнѣ), которой досталась отъ свекора, генерала Ахматова, а этому послѣднему отъ родственника и устроителя ея Бекетова (Никита Аѳанасьевича), бывшаго астраханскаго военнаго губернатора. Обиліе водъ и зелени самой роскошной и разнообразной, прекрасной архитектуры церковь и господскій домъ, красивыя крестьянскія избы, не похожія на обыкновенныя, тянущаяся по улицѣ аллея изъ тутовыхъ деревьевъ, все это составляло для непривычнаго глаза прекрасную картину. Радушная хозяйка угощала гостей обѣдомъ и виномъ своего издѣлія, гуляла съ ними по саду и по деревнѣ, и подарила на память по два клубка шелка (сырца), палеваго и бѣлаго. Но еще большее удовольствіе доставило Второву плаваніе на пароходѣ въ открытомъ морѣ. Эту прогулку устроилъ для него лейтенантъ Мейснеръ (Густавъ Ѳедоровичъ), пригласившій его съ зятемъ 27го мая ночевать къ себѣ на пароходъ, съ тѣмъ чтобы на другой день отправиться въ море. Такъ и сдѣлали. Пароходъ принялъ пассажировъ, и въ шесть часовъ утра отправился въ путь. Въ числѣ пассажировъ находились: полковникъ Блажіевскій (Валентинъ Васильевичъ) съ женой, два туриста изъ Дерпта, профессоръ химіи и фармаціи Гебель и студентъ Бергманъ, лейтенантъ Усаченко (Ѳедоръ Александровичъ), инженерный офицеръ Коцевъ (Александръ Васильевичъ) и нѣкоторые другіе. Госпожа Блажіевская (Францишка Сигизмундовна), бойкая Полька, тотчасъ же вступила въ роль распорядительной хозяйки и въ продолженіе двухъ сутокъ оживляла мужскую компанію. Пока пароходъ бѣжалъ по Волгѣ ваши путники любовались прибрежными живописными селеніями и рыболовными ватагами, то-есть артелями крестьянъ разныхъ приволжскихъ губерній занимавшихся рыбнымъ промысломъ на земляхъ частныхъ владѣльцевъ, которыя они брали на откупъ. Почти всѣ прибрежныя земли въ этой части Волги прежде принадлежали извѣстному астраханскому богачу Варвацію, именемъ котораго назвавъ одинъ изъ волжскихъ каналовъ, а тогда, въ 1834 году, Сапожникову. При видѣ открытаго моря, герой нашъ пришелъ въ неподдѣльный восторгѣ; къ сожалѣнію, море было неспокойно, и непривычная голова кружилась. Пароходъ шелъ на встрѣчу военному бригу, крейсировавшему по Каспію, чтобъ обмѣняться грузомъ и пассажирами. „Необозримое пространство водъ, въ первый разѣ мною видимое, говоритъ Второвъ, было для меня величественнымъ зрѣлищемъ. Кромѣ воды и неба, да вдали и вблизи мелькающихъ кораблей, не было ничего. Волны, какъ горы, двигались по поверхности моря и съ шумомъ ударялись въ пароходъ.“ Встрѣча парохода съ военнымъ бригомъ происходила въ сорока верстахъ отъ Бирючьей Косы, на которой былъ построенъ карантинъ, въ виду маяка, стоящаго на высокомъ бугрѣ. Здѣсь пароходъ бросилъ якорь и остановился на ночь. На другой день, раннимъ утромъ, онъ держалъ обратный путь къ Бирючьей Косѣ, къ которой и присталъ еще въ 6 часовъ утра, Иванъ Алексѣевичъ съ Темниковымъ отправитесь и зданіе карантина, въ которомъ пребывалъ уже извѣстный намъ В. Ѳ. Ефебовскій, чѣмъ-то здѣсь служившій. Пароходъ пробылъ у Бирючьей Косы до 10 часовъ вечера и уже позднею ночью возвратился въ Астрахань, принявъ еще новыхъ пассажировъ съ брига и изъ карантина. Черезъ нѣсколько дней Второвъ, въ сопровожденіи своихъ родственниковъ, посѣтилъ Индійское подворье и присутствовалъ при браминскомъ богослуженіи; этимъ онъ обязанъ былъ любезности нѣкоего Мугундасова, Индійца лѣть 70, извѣстнаго богача, порядочно говорившаго по-русски, которому принадлежалъ домъ занимаемый подворьемъ. Съ представителями армянской и даже калмыцкой аристократіи герой нашъ также не преминулъ познакомиться. Разные Арбабовы, Шавердовы, Арзумановы и т. п. Фамиліи были Армяне; въ ихъ обществѣ часто бывалъ Второвъ; познакомился онъ и съ армянскомъ архіереемъ. Съ Калмыками свелъ его давнишній, старинный знакомый, Барсуковъ (Александръ Тим.), нѣкогда служившій адъютантомъ у Пяткина, бывавшій въ Самарѣ, Симбирскѣ и Петербургѣ (гдѣ и встрѣчался со Второвымъ), а теперь очутившійся въ Астрахани. Онъ жилъ на дачѣ калмыцкаго князя Тюмени, гдѣ лѣчился кумысомъ. Этотъ представитель калмыцкой аристократіи жилъ въ деревнѣ съ двумя братьями, изъ которыхъ средній, Чечиника, былъ женатъ. Второвъ видѣлъ эту деревню, великолѣпный калмыцкій храмъ (хурулъ) и калмыцкихъ дамъ, княгиню Тюмень и ея сестру. Знакомство его съ русскимъ обществомъ расширялось и упрочивалось. Въ особенности онъ сблизился съ семействомъ адмирала Челеева, и съ губернскимъ предводителемъ дворянства Малашевымъ, женатымъ на дочери богача Сапожникова. Нашелъ Второвъ въ Астрахани и человѣка литературнаго, по крайней мѣрѣ большаго любителя литературы, нѣкоего Петрова, полковника и казацкаго атамана. Познакомился онъ также и съ тогдашнимъ астраханскимъ епископомъ Виталіемъ (Борисовъ-Жегачевъ), проповѣди котораго хвалитъ; былъ не разъ и въ католической церкви, гдѣ восхищался музыкой, пѣніемъ и живописью. Посѣтилъ онъ и подробно осматривалъ таможню и адмиралтейство, но сожалѣлъ что въ послѣднемъ ему, почему-то, не удалось видѣть ботъ на которомъ ѣздилъ Петръ Великій. Отношенія Второва къ Ахматовой приняли совершенно дружескій характеръ. Онъ безпрестанно ѣздилъ въ ея прелестную Черепаху, гдѣ проводилъ цѣлые часы въ прогулкахъ, въ чтеніи и бесѣдѣ съ самою Александрой Михайловной и жившею у нея въ домѣ гжой Ивашенцовой (Катер Карл.), урожденною Герсдорфъ; А. М. Ахматова безпрестанно присылала ему въ подарокъ вина своего издѣлія. Словомъ, герой нашъ совершенно освоился съ Астраханью, и жилось ему въ ней необыкновенно пріятно; только палящее азіятское солнце да вкусныя снѣди, къ которымъ не привыкъ его желудокъ, по временамъ были ему непріятны. Шестьдесятъ третій годъ своей жизни встрѣтилъ Второвъ въ Астрахани болѣе торжественно чѣмъ прежде гдѣ-нибудь и когда нибудь: онъ два дня здѣсь его праздновалъ, 1го и 2го іюня обѣдомъ и вечеромъ. Гостей было не мало, дамъ и мущинъ. Думаемъ что первыя собирались не для Катерины Ивановны Темниковой; старикъ отецъ ея былъ несравненно интереснѣе.
Въ числѣ гостей были: Челеевы, Блажіевскіе и Ахматова. Но и время одно крупное и совершенно неожиданное событіе омрачило свѣтлые астраханскіе дни нашего героя: это — неожиданная отставка Пяткина, состоявшаяся еще до подачи имъ прошенія о томъ чрезъ военнаго министра. Правда, эта горькая пилюля была подслащена тѣмъ что Василію Гавриловичу было сохранено прежнее содержаніе (6.000 р.) впредь до полученія имъ мѣста; но тѣмъ не менѣе герой вашъ не могъ не тревожиться судьбой брата, судьбой маленькой своей дочери. Однакоже и долго носиться съ мрачными мыслями, избѣгать общества живыхъ людей, было не въ его натурѣ; жизненная волна всегда поднимала и освѣжала его скорѣе чѣмъ кого-либо. Отставка Пяткина не измѣнила отношеній его ни къ Темирязеву, утвержденному въ должности военнаго губернатора, ни къ астраханскому обществу; жизнь его шла своимъ чередомъ и пошла живѣе, когда пріѣхалъ къ нему (10го іюля) изъ Казани сынъ, уже поступившій въ университетъ, когда старикъ съ понятною гордостью возилъ юнаго студента, конечно „при шпажонкѣ“, къ своимъ астраханскимъ знакомымъ. Въ половинѣ іюля имъ обоимъ представилось новое удовольствіе, путешествіе на пароходѣ внизъ по Волгѣ за 35 верстъ отъ Астрахани, за Икряный островъ, у котораго производилась ловля рыбы и гдѣ находились разныя заведенія для ея солки, сушки, и т. п., принадлежавшія Сапожникову или дочери его, гжѣ Милашевой. Эту прогулку устроили Мидашевы для своихъ многочисленныхъ гостей, между которыми находились семейства Темирязевыхъ, Челеевыхъ, князей Трубецкихъ и другихъ представителей астраханской аристократіи. На островѣ находился господскій домъ, гдѣ былъ приготовленъ для всѣхъ гостей роскошный обѣдъ. Вовремя путешествія на островъ и обратно въ Астрахань гремѣла музыка.
Дождавшись пріѣзда Пяткина, Второвы вмѣстѣ съ нимъ выѣхали изъ Астрахани 19го августа. Обратный путь ихъ лежалъ за Сарепту и Царицынъ. Въ этомъ послѣднемъ городѣ герой нашъ распрощался со своими родственниками, которые отправились на богомолье въ Воронежъ, откуда хотѣли переѣхать за жительство въ Москву; Юленьку взяли они съ собою. Еще раньше Пяткиныхъ отправились въ Воронежъ Блажіевскіе; въ этомъ городѣ, куда стремились въ ту пору тысячи знатныхъ богомольцевъ со всѣхъ концовъ Россіи, Второвъ также имѣлъ пріятеля, Смирнова (Ник Ѳед.), вице-губернатора, бывшаго прежде въ этой же должности въ Симбирскѣ, рекомендательными письмами къ которому онъ снабжалъ своихъ знакомыхъ. Въ Царицынѣ герой нашъ познакомился съ полковникомъ Чагинымъ (Петромъ Ник.), который уже три года жилъ здѣсь подъ присмотромъ полиціи и котораго онъ очень хвалитъ, какъ человѣка умнаго и просвѣщеннаго. Въ Царицынѣ Иванъ Алексѣевичъ былъ въ ратушѣ, гдѣ видѣлъ палку и шляпу („картузъ“) Петра I. Вотъ что у него записано въ журналѣ объ этомъ: „Обѣ вещи съ надписями на приклеенныхъ ярлыкахъ; за первой: какъ сею палкою обращался я съ друзьями моими, такъ вы защищайтесь ею отъ враговъ вашихъ“; на картузѣ: „какъ сію шапку никто съ головы моей снять не смѣетъ, такъ никто васъ отсюда не можетъ переселитъ“. Сіи послѣднія слова сказаны были Петромъ жителямъ Царицына по случаю просьбы ихъ: будто хотѣли ихъ куда-то переселить. Это было въ 1723 году.»[139] Въ Саратовѣ пробылъ Второвъ только однѣ сутки, но и въ это короткое время онъ успѣлъ познакомиться съ губернаторомъ, Переверзевымъ (Ѳед. Лукич.), котораго умъ и образованіе очень хвалитъ и который разказывалъ ему много любопытнаго объ инородцахъ Своей губерніи и старался разочаровать его на счетъ вышеупомянутаго Чагина. Изъ Саратова герой нашъ поѣхалъ луговою стороной Волги, по Саратовской Швейцаріи, то-есть по нѣмецкимъ колоніямъ, носившимъ швейцарскія имена, оригинально передѣланныя русскимъ народомъ на свой ладъ. Безъ особыхъ приключеній наши самарскіе путешественники благополучно возвратились 30го августа домой къ нетерпѣливо-ожидавшему ихъ И. Т. Жедринскому, все еще не покидавшему престарѣлаго тестя.
Возвратившись на старое насиженное гнѣздо, въ Самару, и отвезши студента-сына въ Казань, герой нашъ опять почувствовалъ тоску одиночества, и разныя житейскія дрязги стали тревожить его попрежнему; но больше прежняго сталъ онъ жаловаться на старость. Сначала онъ думалъ было переселиться въ Москву, чтобы жить въ одномъ городѣ съ Пяткиными, и перевести сына въ тамошній университетъ; но наступившая холодная зима, необходимость устроить свои домашнія дѣла, дальній переѣздъ и привычка къ мѣстности заставили его потомъ отказаться отъ этой мысли; къ тому же положеніе Пяткина въ Москвѣ сдѣлалось не азъ блестящихъ: престарѣлый генералъ въ концѣ 1835 года былъ уволенъ безо всякой со стороны его просьбы въ чистую отставку, съ пенсіономъ всего въ 4.000 рублей. Живя въ Москвѣ, Пяткинъ, вѣроятно, нуждался въ деньгахъ; по крайней мѣрѣ въ продолженіе 1835 года Второвъ переслалъ ему 3.000 руб. О денежныхъ дѣлахъ нашего героя можно отчасти судить по количеству суммъ ему должныхъ: одинъ изъ главныхъ должниковъ его, графъ М. С. Толстой, уплативъ ему въ 1835 году 4.000 рублей, выплачивалъ потомъ ежегодно по 1.700 рублей процентовъ; самарскій домъ его стоилъ болѣе 10.000 рублей. Съ этимъ домомъ было болѣе всего возни и хлопотъ: продаться онъ не могъ скоро, отдать его подъ присмотръ было некому; Жедринскій, служившій гдѣ-то, въ послѣднее время сталъ часто отлучаться изъ Самары. Сверхъ того, самый домъ опротивѣлъ хозяину: куда ни взглянешь изъ окна, вездѣ торчатъ амбары, старые стоятъ на прежнемъ мѣстѣ, новые строятся; стукъ топоровъ, пѣсни рабочихъ, скрипъ телѣгъ и ржаніе лошадей, привозившихъ для ссылки хлѣбъ, не даютъ покоя. Бѣдный старикъ приходилъ въ отчаяніе по мѣрѣ того какъ росла и богатѣла Самара. Всѣ его обманывали, обѣщая помочь, и самарскіе городничіе, и симбирскіе губернаторы. За этотъ обманъ онъ платилъ имъ обличительными строками въ своемъ журналѣ. Когда окончательно состоялось рѣшеніе о переѣздѣ въ Казань, пришлось оставить домъ на попеченіе Жедринскаго, поручивъ послѣднему заботы о его продажѣ, но домъ продался уже по переѣздѣ въ Казань, въ 1836 году. Рѣшившись на тотъ переѣздъ, Второвъ сталъ заботиться о покупкѣ себѣ дома въ Казани, для чего и ѣздилъ туда по зимѣ 1835 года, домъ былъ купленъ, но маленькій и тѣсный, который привнесъ потомъ продать съ уступкой и притомъ уже послѣ закупки новаго дома, болѣе просторнаго (Левицкаго, на Новвой Горѣ); но и этотъ послѣдній пришлось передѣлывать, вычищать и приспособлять для новыхъ жильцовъ. Однѣ книги, которыхъ набралось шесть большихъ коробовъ, требовали отдѣльной комнаты; возня съ ихъ укладкой и размѣщеніемъ была не малая. И. А. Второвъ переѣхалъ въ свою возлюбленную Казань, для сожительства съ милымъ своимъ сыномъ, 3го мая 1835 года, утромъ.
При Темирязевѣ Темниковъ не наслужилъ долго въ Астрахани: въ концѣ 1835 года онъ явился со всѣмъ своимъ семействомъ въ Катериновку, а оттуда отправился въ Петербургъ искать себѣ счастія, то-есть новаго мѣста. Катерина Ивановна съ дѣтьми осталась въ Катериновкѣ. Въ послѣднее время пребыванія Второва въ Самарѣ, гдѣ начинало томить его одиночество, онъ сблизился съ семействомъ князя Урусова (Сергѣй Дмитріевичъ и жена его Вѣра Алексѣевна), у котораго не разъ и по долгу гащивалъ въ его деревнѣ Елани.
XIII.
(1835—1839.)
править
Переселившись въ Казань, Иванъ Алексѣевичъ Второвъ водворялся въ дорогомъ, давно знакомомъ ему городѣ, вступалъ въ отношенія съ людьми давно установившіяся. Кругъ его казанскихъ знакомыхъ былъ очень великъ и во время частыхъ его поѣздокъ постоянно расширялся; Казанскій университетъ всегда былъ близокъ его сердцу, а теперь, когда сынъ его былъ уже студентомъ, тѣмъ болѣе; наконецъ, съ именемъ Казани соединялись самыя свѣтлыя воспоминанія его юности: тамъ преимущественно возбуждались въ немъ литературныя мечты, потухавшія въ глухой Самарѣ. Вотъ почему старый Второвъ, переѣхавъ въ Казань, почувствовалъ себя очень хорошо. Размѣщеніе въ новомъ домѣ, посѣщеніе старыхъ знакомыхъ и пріобрѣтеніе новыхъ шли у него одновременно и другъ другу не мѣшали. Студентѣсынъ помогалъ отцу въ хозяйствѣ. Въ домѣ Второвыхъ жилъ еще одинъ бѣдный гимназистъ Воронинъ, сынъ бѣднаго самарскаго чиновника, служившаго по соляной части; жилъ онъ, разумѣется, безплатно. 1835 годъ въ казанской жизни нашего героя не ознаменовался ничѣмъ особеннымъ. Въ ноябрѣ этого года онъ поѣхалъ въ Катериновку, для свиданія съ дочерью и внучатами, а оттуда въ опротивѣвшую ему Самару, гдѣ однако онъ прожилъ болѣе мѣсяца, въ обществѣ своего неизмѣннаго друга, Анны Васильевны Пановой; вѣроятно женитьба сына вызвала старушку изъ Петербурга. Это свиданіе старыхъ друзей было уже послѣднимъ. Утромъ они занимались чтеніемъ, а по вечерамъ играли въ вистъ; другихъ подробностей объ этомъ свиданіи Второвъ не сообщаетъ. Изъ Самары онъ ѣздилъ въ Ставрополь, для свиданія съ Мильковичами и Жедринскимъ, и только 19го января 1836 года возвратился въ Казань. По возвращеніи въ Казань, онъ вскорѣ лишился одного изъ старыхъ друзей своихъ, Камашева (Ник. Ив.), казанскаго помѣщика, смерть котораго горько оплакивалъ[140]. Въ февралѣ пріѣхали къ нему Темниковы; но мужъ вскорѣ уѣхалъ въ Астрахань, а жена осталась съ дѣтьми у отца до весны. Въ февралѣ же этого года былъ въ Казани замѣчательный литературный вечеръ, о которомъ Иванъ Алексѣевичъ сообщаетъ слѣдующія подробности:
«16го февраля, въ воскресенье, былъ я на литературномъ вечерѣ у К. Ѳ. и Ал. Анд. Фуксъ. Общество было отборное и образованное: гг. Хомутовъ, Приклонскій, де-ла-Рю, Левашовъ и пр.; много было дамъ. Читали сочиненія: А. А. Фуксъ, Городчаниновъ, Перцовъ, Киселевскій, де-ла-Рю, Рындовскій и К. Ѳ. Фуксъ[141]. На третьемъ чтеніи бы-тѣ странный эпизодъ. Вице-губернаторъ, правящій губерніей, Евграфъ Васильевичъ Филипповъ, предложилъ читать поднесенную ему какимъ-то чиновникомъ поэму. Прочитали первую пѣснь. Рындовскій возгласилъ что это сочиненіе его и украдено. Филипповъ, вышедъ изъ себя, по его самолюбію а гордости, заставлялъ молчать Рындовскаго, кричалъ что заткнетъ ему ротъ и прочее. Многіе разъѣхались отъ такой суматохи, и самъ виновникъ ея уѣхалъ. Осталось около двадцати человѣкъ, и снова продолжали чтеніе. Предложено было прочитать мои стихи Время и Царевъ Курганъ, но я отклонилъ отъ сего. Мнѣ очень понравились гг. де-даРю и Николай Михайловичъ Приклонскій. Послѣ открылось что мнимый сочинитель краденыхъ стиховъ какой-то пьяный титулярный совѣтникъ, котораго Филипповъ присылалъ къ Рындовскому съ повинною и самъ извинялся предъ нимъ.» Это извиненіе предупредило дуэль которая уже готовилась между престарѣлымъ казанскимъ поэтомъ и вице-губернаторомъ поспѣшившимъ ее предупредить.
Этотъ скандалъ не помѣшалъ, однакоже, продолженію литературныхъ вечеровъ въ домѣ Фуксовъ; они происходили по воскресеньямъ, въ продолженіе всего Великаго Поста, но герой нашъ уже болѣе не посѣщалъ ихъ. Съ открытіемъ весны и разливомъ водъ онъ былъ озабоченъ снаряженіемъ дочери, родившей ему внука, въ обратный путь, къ мужу въ Астрахань. Сборы тогда были, какъ мы видѣли, очень долгіе: требовалось пріискать судно и ждать пока оно приметь грузъ. Казань, какъ извѣстно, не отличается благораствореніемъ воздуха; но въ 1836 году холода, слякоть 1 сильные вѣтры, въ перемежку съ дождемъ и снѣгомъ, продолжались до начала мая. Для Катерины Ивановны и ея дѣтей потребовалось устроить на палубѣ досчатый покой и доставить въ немъ желѣзную печку; на все это нужно было не мало времени, хотя такія предосторожности плохо защищали отъ волжскихъ непогодъ и отъ всякаго рода невзгодъ, которымъ подвергались путники по волѣ тогдашнихъ аргонавтовъ. Иванъ Алексѣевичъ провожалъ дочь, которая была неутѣшна: такъ страшило ее тогдашнее плаваніе по Волгѣ! И Катерина Ивановна не безъ основанія приходила въ такое отчаяніе. При самомъ выѣздѣ, съ нею повторилась та же исторія что съ отцомъ ея въ 1834 году, когда онъ отправлялся въ Астрахань: сѣвъ на судно 28го апрѣля, на берегу Казанки, путники только на третье утро, то-есть 1го мая, доплыли до Силантьева монастыря, гдѣ опять бросили якорь за сильнымъ вѣтромъ. На такое путешествіе у Темниковой не надолго хватило терпѣнія: изъ Сызрани она поѣхала уже сухимъ путемъ. Бывшій зять Второва, И. Т. Жедринскій, женился въ этомъ году на дочери умершаго друга его, вышеупомянутаго Камашева, Катеринѣ Николаевнѣ. Иванъ Алексѣевичъ, не прерывавшій съ нимъ родственныхъ отношеній, былъ у него посаженымъ отцомъ. Лѣтомъ 1836 года Второвъ дѣлалъ небольшіе, но пріятные вояжи по деревнямъ своихъ знакомыхъ, Геркеныхъ, Камашевыхъ, Титовыхъ, Юматовыхъ и пр., и посѣтилъ монастырь Св. Германа въ Свіяжкѣ. Этимъ же лѣтомъ онъ познакомился въ Казани, въ домѣ Фуксовъ, съ извѣстнымъ тогдашнимъ писателемъ и генераломъ Скобелевымъ (Иванъ Никитичъ)[142], давнишнимъ пріятелемъ Пяткина. Скобелевъ поэтому близко сошелся со Второвымъ и разказывалъ ему о житьѣ-бытьѣ Пяткина, приписывая всѣ неудачи его Урусовскому дѣлу и проискамъ какого-то Калцевича, злѣйшаго его врага. Иванъ Никитичъ прибылъ въ Казань въ ожиданіи императора, которому долженъ былъ представлять безсрочныхъ и гарнизонныхъ солдатъ. Пріѣздъ покойнаго императора въ Казаyь былъ, конечно, крупнымъ событіемъ для всего города; подробности о его пребываніи въ Казани заимствуемъ изъ дневника Второва-сына, потому что у отца о немъ сказано не много.
Императоръ Николай Павловичъ прибылъ въ Казань 20го августа, въ 6 часовъ утра. За недѣлю до его пріѣзда, въ университетѣ готовились къ предстоявшей встрѣчѣ. Студентовъ безпрестанно осматривали и учили какъ они должны были держать себя во все время пребыванія государя въ Казани; 19го числа былъ послѣдній смотръ, вмѣстѣ съ профессорами. Въ свитѣ царской находились: графы Толь, Бенкендорфъ, Строгановъ и Адлербергъ, а также Позенъ и Арендтъ. При посѣщеніи университета, императору представлены были попечителемъ всѣ профессоры, каждый. поименно; государь сказалъ нѣсколько любезныхъ словъ съ Каземъ-Бекомъ, Скандовскимъ и Котельниковымъ.[143] Спросивъ о студентахъ окончившихъ въ этомъ году курсъ и оказавшихся, по словамъ попечителя, «прекрасными молодыми людьми», императоръ весьма подробно осмотрѣлъ всѣ зданія и всѣ помѣщенія университета: былъ въ дортуарахъ казеннокоштныхъ студентовъ, гдѣ послѣдніе стояли по кроватямъ, посѣтилъ анатомическій театръ, библіотеку, обсерваторію, и т. п. Въ послѣдней государь пробылъ минутъ десять, любуясь панорамой Казани. Всѣмъ видѣннымъ въ университетѣ императоръ остался очень доволенъ и благодарилъ попечителя и ректора за отличный порядокъ. Казанская гимназія тоже удостоилась царскаго посѣщенія. На другой день на Арскомъ полѣ былъ смотръ безсрочныхъ и гарнизонныхъ солдатъ; здѣсь отличался Скобелевъ; императоръ остался также очень доволенъ. Къ обѣденному столу государя въ этотъ день, въ числѣ другихъ, былъ приглаженъ попечитель университета Мусинъ-Пушкинъ. Въ тотъ же день вечеромъ въ залѣ Дворянскаго Собранія былъ блестящій балъ. Государь пробылъ на балѣ около двухъ часовъ и принималъ участіе въ танцахъ (въ польскомъ), съ женой предводителя Еремѣевой, съ женой коменданта, попечителя, съ дочерью губернатора и дочерью Апраксина. Онъ потребовалъ также чтобы студенты находившіеся на балѣ, въ числѣ пятнадцати человѣкъ, приняли участіе въ танцахъ, и остался ими очень доволенъ. Ходилъ слухъ будто бы государь сказалъ попечителю что казанскіе студенты ему очень понравились, что они показались ему умными и скромными молодыми людьми. Какъ бы то ни было, но Мусинъ-Пушкинъ получилъ Владиміра 2й степени, а дочь его взята ко двору фрейлиной, вмѣстѣ съ дочерью Апраксина, также награжденнаго. Пріемомъ дворянства императоръ былъ также очень доволенъ; прощаясь съ нимъ, онъ сказалъ что на будущій годъ онъ пришлетъ въ Казань своего Наслѣдника. Тотчасъ же послѣ бала, около полуночи, императоръ выѣхалъ изъ Казани. Царскій пріѣздъ доставилъ Ивану Алексѣевичу особенное удовольствіе: онъ провелъ нѣсколько пріятныхъ часовъ съ Н. Ѳ. Арендтомъ; послѣдній узналъ своего стараго паціента, по словамъ котораго онъ «былъ все также милъ и добръ какъ прежде».
Въ остальные мѣсяцы 1836 года въ казанской жизни Второва не произошло ничего особеннаго. Въ октябрѣ пріѣзжалъ къ нему и прогостилъ у него двѣ недѣли старинный симбирскій пріятель Александръ Алексѣевичъ Столыпинъ, а въ декабрѣ онъ отправился въ дальній путь для свиданія съ младшею дочерью и В. Г. Пяткинымъ, который около этого времени водворился въ Клинскомъ уѣздѣ, въ селѣ Кленковѣ. Въ Москву пріѣхалъ нашъ герой 21го декабря и остановился на Тверской, въ гостиницѣ Шевалдышева. На другой день онъ отправился на старую свою квартиру, въ домъ покойнаго П. М. Ратькова, надѣясь встрѣтить вдову его Елизавету Михайловну; но и ея уже не было въ живыхъ. Отъ Ратьковыхъ онъ отправился на квартиру Марьи Михайловны Нестеровской, родной сестры покойной. Тутъ онъ узналъ, къ удивленію своему, что старый другъ его Андрей Алексѣевичъ Соколовъ еще живъ. Считая его, вѣроятно, давно умершимъ, Иванъ Алексѣевичъ, бывая въ Москвѣ, ни разу не навѣстилъ его. Они не видались 33 года, Второва тотчасъ узнала жившая съ Соколовымъ дворянка, какая-то Арина Михайловна; но слѣпецъ уже не узналъ его по голосу, какъ бывало прежде. Ему былъ уже 71й годъ. Послѣ женитьбы Комарова и Усова, Соколовъ былъ предоставленъ самому себѣ, я потому уже болѣе двадцати лѣтъ ему некому было читать книги и писать письма. Въ этотъ пріѣздъ въ Москву Второвъ видѣлся съ графомъ Толстымъ (Петр. Степ.), Шалашниковымъ (Петр. Ив.), Мельгуновой (Катер. Алексѣев.) и княземъ Шаликовымъ (Петр. Ив.). У послѣдняго онъ пробылъ цѣлый вечеръ, познакомился съ его семействомъ и былъ въ восторгѣ отъ его дочери. Князь Шаликовъ[144] оказалъ нашему герою нѣкоторыя литературныя любезности, напримѣръ, взявшись пріобрѣсти для него недостающіе журналы. Въ Москвѣ Второвъ пробылъ всего двое сутокъ. Онъ спѣшилъ въ Кленково, куда прибылъ въ два часа ночи, подъ самый праздникъ Рождества Христова.
Нечего и говорить какъ обрадовались кленковскіе обитатели пріѣзду казанскаго гостя; но и этотъ послѣдній былъ радъ не менѣе хозяевъ. Онъ очутился семьѣ родныхъ, съ дочерью, которой уже шелъ четырнадцатый годъ. Кленково находилось въ семи верстахъ отъ Клина; вся чиновная аристократія этого городка, конечно, считала за честь знакомство съ заслуженнымъ генераломъ Пяткинымъ. Въ семи верстахъ отъ Кленкова, въ сельцѣ Багрецовѣ, жилъ сосѣдъ и пріятель Василія Гавриловича; отставной инженеръ-полковникъ Николай Николаевичъ Загоскинъ, братъ извѣстнаго писателя, отличный хозяинъ и фабрикантъ. Всего въ верстѣ отъ Пяткиныхъ жило семейство другихъ сосѣдей-пріятелей Алмазовыхъ (мужъ — Петръ Петров., жена — Елиз. Александрѣ нерѣдко пріѣзжали и изъ Москвы старые знакомые, а еще чаще изъ Клина новые, чиновники (напримѣръ городничій Рекъ) и нѣкоторые дворяне, напримѣръ Карцевы Давыдовы, Сушковы, помѣстья которыхъ находились не далеко отъ города. Поэтому въ Клинковѣ жилось очень весело. Несмотря на зимнюю пору, Иванъ Алексѣевичъ восхищался даже кленковскими ландшафтами. О тогдавшемъ его настроеніи свидѣтельствуетъ слѣдующая замѣтка, внесенная имъ въ журналъ утромъ на Новый, 1837, Годъ, за 65мъ году его возраста: «Благодарю Тебя, всемогущій Творецъ, что я живу еще и пользуюсь здоровьемъ! Впереди у меня перспектива утѣшительнѣе прежней. Дѣти мои хотя не всѣ со мною, но я доволенъ ими. Сынъ оканчиваетъ курсъ въ университетѣ и имѣетъ хорошія качества; дочь Юленька также воспитывается у родныхъ и такъ что я не могъ бы ей дать лучшаго воспитанія. Склонности ея и умъ обнадеживаютъ къ будущему ея счастію. Замужняя дочь, зять и науки, при хорошемъ мѣстѣ, будутъ жить въ Оренбургѣ, ближе ко мнѣ. Я могу теперь умереть покойнѣе». Къ сыну онъ писалъ: «Я здѣсь живу какъ у Христа за пазухой, безъ заботъ и огорченій. Читаю книги, играю въ карты, говоримъ и каждый день видаемся съ сосѣдями, добрыми, умными и прекрасными». 2го января, проѣздомъ въ Петербургъ, завернулъ въ Кленково И. Н. Скобелевъ. Онъ привезъ свѣжее извѣстіе объ арестѣ Чаадаева и о ссылкѣ въ Пелымъ Надеждина, редактора Телескопа, за помѣщеніе въ этомъ журналѣ, по словамъ Скобелева, «ругательной статьи противъ Россіи». Въ тотъ же день ветеранъ-литераторъ отправился въ дальнѣйшій свой путь, подаривъ нашему герою экземпляръ своихъ Приказовъ[145], и взялъ отъ него письмо для доставленія А. В. Пановой. Но отзывъ Скобелева не помѣшалъ Второву не только прочесть, но и переписать статью Чаадаева, присланную ему изъ Москвы. Статья Чаадаева, какъ извѣстно, была въ формѣ письма къ одной дамѣ, по общему тогдашнему мнѣнію, Пановой. Что Чаадаевъ объявленъ былъ сумашедшимъ и ежедневно навѣщалъ его докторъ, объ этомъ Второвъ также узналъ въ Кленковѣ, но считалъ всѣ эти слухи нелѣпыми. Въ Кленковѣ герой нашъ прожилъ весь январь мѣсяцъ. Въ послѣднее время кленковское общество увеличилось новыми членами, инженерными офицерами, Палибинымъ (Петр. Ив.), Сапаловичемъ и Иліодоромъ Николаев. Загоскинымъ[146], пріѣхавшимъ изъ Вилкоміра къ своимъ братьямъ. Братъ Палибина былъ авторъ статьи написанной противъ желѣзныхъ дорогъ, тогда очень популярной. Иліодоръ Загоскинъ былъ въ Кленковѣ желаннымъ гостемъ, потому что въ Вилкомірѣ, родинѣ Эмиліи Александровны Пяткиной, онъ былъ знакомъ съ ея семействомъ. Оказывалось что братъ ея, Александръ Эйзеншмидтъ, вслѣдствіе польской революціи, несмотря на какія-то услуги, будто бы оказанныя имъ правительству, долженъ былъ эмигрировать въ Парижъ, оставивъ въ Россіи жену и дѣтей. Само собою разумѣется что эти подробности нисколько не измѣнили отношеній нашего героя къ Эмиліи Александровнѣ, женщинѣ весьма любезной, любившей Юленьку съ нѣжностію матери. Василій Гавриловичъ провожалъ брата до Москвы, куда они прибыли 31го января. Иванъ Алексѣевичъ торопился домой по зимнему пути.
На обратномъ пути, въ Москвѣ Второвъ прожилъ до 11го февраля, въ квартирѣ стараго пріятеля своего Медвѣдева (Петр. Ив.), управляющаго удѣльною конторой. Осмотрѣвшись, онъ нашелъ въ Москвѣ еще кое-кого изъ этихъ старыхъ друзей, современниковъ его молодости. Онъ посѣтилъ Катерину Николаевну Комарову, вдову его друга Павла Ивановича; онъ отыскалъ старыхъ своихъ знакомыхъ по Самарѣ, Салтыковыхъ, съ которыми короталъ время въ незабвенномъ 1812 году. Въ послѣднюю поѣздку въ Петербургъ, остановившись не надолго въ Москвѣ, онъ, какъ мы видѣли, видѣлся только съ престарѣлою княжной Салтыковой. Лизавета Степановна Салтыкова и сестра ея, дѣвица Аграфена Степановна, были родныя сестры уже не разъ упоминаемаго нами графа Петра Степановича Толстаго, также давишняго пріятеля Второва. Самъ графъ Григорій Сергѣямъ Салтыковъ, литераторъ и полиглотъ, находившійся нѣкогда въ дружеской перепискѣ со Второвымъ, давно умеръ. Иванъ Алексѣевичъ поспѣшилъ къ его вдовѣ. Пріѣзжаетъ; но въ дряхлой, безобразной старухѣ онъ не узнаетъ прежней красавицы, графини Л. С. Салтыковой; менѣе измѣнилась сестра ея, графиня Толстая. Лизавета Степановна тотчасъ же представляетъ ему молодую, прекрасную особу, которая оказалась ея дочерью, Александрой Григорьевной. Она была уже замужемъ за Калошинымъ (Павл. Ив.) и уже имѣла пятерыхъ дѣтей. Въ 1812 году ей было всего шесть лѣтъ; во она узнала вашего героя, встрѣтила его какъ роднаго, и поспѣшила представить ему своихъ дѣтей и мужа, еще молодаго, образованнаго человѣка, но, къ сожалѣнію, ослѣпшаго назадъ тому два года. Въ обществѣ этихъ женщинъ герой нашъ съ наслажденіемъ пробылъ нѣсколько часовъ, съ непритворною грустью вспоминая о прошедшемъ. Былъ онъ также у старинныхъ знакомыхъ Мещериновыхъ (Петр. Аѳан. и Лизав. Петр.), весьма любезной и образованной четы; одинъ сынъ ихъ (Петр. Петр.) былъ литераторъ, другой (Владиміръ), по словамъ Второва, талантливый живописецъ. Былъ герой нашъ у Ситниковыхъ, Канарскихъ, Іушдивыхъ, Мельгуновыхъ, Усовыхъ, Смирновыхъ и пр., частію старыхъ, частію новыхъ знакомыхъ, представителей молодаго поколѣнія, въ ту пору уже дѣйствовавшаго, но возросшаго не на глазахъ Второва, подобно Александрѣ Григорьевнѣ Калошиной. Свѣжею новостью въ Москвѣ въ это время была трагическая кончина Пушкина, о которой Второвъ узналъ въ домѣ Мельгуновыхъ, 1го февраля; дуэль великаго поэта съ Дантесомъ была извѣстна въ Москвѣ не только со всѣми подробностями, но и съ обычными дополненіями. Былъ, конечно, Второвъ у князя Шаликова и Шалашникова. У послѣдняго онъ занялъ три тысячи рублей ассигнаціями, которые тутъ же отдалъ В. Г. Пяткину; такимъ образомъ, въ какіе-нибудь два года Иванъ Алексѣевичъ передалъ этому послѣднему шесть тысячъ рублей. Неизвѣстно на какихъ условіяхъ давались эти деньги. Обратный путь Второва до Казани замѣчателенъ былъ по слѣдующей особенности. Отъ Нижняго до Казани всѣ станціи съ лѣтней дороги переведены были въ селенія расположенныя по берегамъ Волги, вѣроятно для удобства проѣзжающихъ; съ этою же цѣлію устроены были въ нѣкоторыхъ мѣстахъ сторожевые пикеты. Объ одномъ изъ послѣднихъ, находившемся на пути изъ Козьмодемьянска въ Чебоксары, даетъ понятіе нашъ казанскій туристъ. Этотъ пикетъ состоялъ изъ жалкаго шалаша, только мѣстами прикрытаго соломой, но безъ дверей. По срединѣ его пылалъ костеръ, вокругъ котораго лежали на голой землѣ и казались спящими трое бѣдныхъ Черемисъ, едва прикрытыхъ дырявыми тулупишками; трое другихъ бодрствовали. «Каково имъ было проводить, замѣчаетъ нашъ путешественникъ, большую и холодную зимнюю ночь на морозѣ и снѣгу, подъ клочками соломы!» Большія разстоянія между прибрежными селеніями, конечно, навели на мысль завести эти пикеты въ снѣжной пустынѣ, оказавшіеся безполезными для проѣзжающихъ и тяжелыми для народа.
По возвращеніи въ Казань, И. А. Второвъ почти тотчасъ же пріобрѣлъ новое знакомство, въ лицѣ генерала Поту лова (Григорія Александровича), шурина Столыпина. Этотъ генералъ привезъ своего сына въ Казань для приготовленія въ университетъ, по совѣту государя, который будто бы отдалъ предпочтеніе Казанскому университету предъ другими. Нетерпѣливо ожидалъ возвращенія отца его сынъ-студентъ, желая услышать подробности о смерти Пушкина, о чемъ и не замедлилъ сообщить Иванъ Алексѣевичъ, вмѣстѣ съ разказами ходившими тогда по Москвѣ о дуэли въ Парижѣ двухъ русскихъ графинь, Самойловой и Зубовой. Смерть Пушкина произвела на казанскихъ студентовъ потрясающее впечатлѣніе. Юный Второвъ, для выраженія своихъ чувствъ, беретъ изъ Литературныхъ Прибавленій къ Инвалиду слѣдующее мѣсто, которое вноситъ въ свой журналъ: «Солнце нашей поэзіи закатилось. Пушкинъ скончался, скончался во цвѣтѣ лѣтъ, въ срединѣ своего великаго поприща… Болѣе говорить о семъ не имѣемъ силы, да и не нужно. Всякое русское сердце знаетъ всю цѣну этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будетъ растерзано. Пушкинъ — нашъ поэтъ, наша радость, наша народная слава… Неужели въ самомъ дѣлѣ нѣтъ у насъ Пушкина! Къ этой мысли нельзя привыкнуть…»
Въ 1837 году, 20го іюня, былъ въ Казани Наслѣдникъ престола и прожилъ въ этомъ городѣ три дня. Объ этомъ посѣщеніи въ дневникѣ Второва сказано очень кратко. 21го былъ балъ въ Дворянскомъ Собраніи, а 22го іюня казанскіе купцы устроили въ мѣстной Швейцаріи народный праздникъ, который очень понравился Великому Князю Цесаревичу. «Все живое и горячее къ одному ему стремилось. Онъ прекрасный мущина и милъ какъ ангелъ». Во время этого посѣщенія Иванъ Алексѣевичъ возобновилъ знакомство съ В. А Жуковскимъ, начавшееся еще въ 1801 году въ Москвѣ, въ домѣ Тургеневыхъ, о которомъ, впрочемъ, въ запискахъ его ничего не говорится. Благодушный поэтъ самъ отыскивалъ подобныя знакомства съ людьми болѣе или менѣе замѣчательными, не обращая никакого вниманія на ихъ общественное положеніе. Такъ, въ то же самое путешествіе по Россіи Наслѣдника престола, онъ отыскалъ въ Воронежѣ тогда еще мало извѣстнаго Кольцова, самъ навѣстилъ его и гулялъ съ нимъ по городу.[147]
Окончаніе сыномъ университетскаго курса дало нашему герою поводъ сдѣлать, вмѣстѣ съ нимъ, довольно продолжительное, болѣе полу то да продолжавшееся (съ конца іюня по февраль 1838), путешествіе, въ Симбирскъ, Ставрополь, Самару, Оренбургъ (къ Темниковымъ), Илецкую Защиту, Москву и Кленково. Странствуя между Ставрополемъ и Самарой, герой нашъ познакомился, между прочимъ, съ тогдашнимъ министромъ юстиціи, Дашковымъ (Дмитр. Васил.),[148] у котораго онъ обѣдалъ въ его деревнѣ Царевщинѣ, по близости Катериновки, и котораго онъ называетъ «любезнымъ и образованнымъ человѣкомъ». Во все время обѣда, при которомъ находились С. В. Мильковичъ, Хомяковъ (Алексѣй Никол.) и Веймарнъ (Александръ Ѳедор.), министръ разговаривалъ со Второвымъ о литературѣ. Путешествіе въ Москву и Кленково предпринято было Второвымъ-отцомъ собственно для сына. Юнаго Второва звали въ Кленково родные, дядя и тетка, сестра Юленька и кузина Лизанька. Лизаветѣ Васильевнѣ Пяткиной было въ это время уже семнадцать лѣтъ. Обѣ дѣвушки обмѣнивались съ казанскимъ студентомъ игривыми, задушевными письмами на русскомъ и французскомъ языкахъ. Дядя Василій Гавриловичъ, все еще чаявшій великой и богатой милости отъ службы, посылалъ племяннику свои пожеланія въ такомъ родѣ: «Отъ души желаю чтобы, кончивъ учебныя занятія, поступилъ ты въ будущемъ году на ожидающее тебя поприще службы, гдѣ бы ты, къ утѣшенію всѣхъ любящихъ тебя родныхъ твоихъ, дослужился славы и почестей, съ пріобрѣтеніемъ движимаго и недвижимаго имѣнія отъ щедротъ монаршихъ и трудовъ своихъ, но отнюдь не отъ рыльца съ пушкомъ, ибо у насъ въ близкомъ родствѣ никто еще не осквернилъ себя такою зазорною маской». Кленково въ это время оживилось пріѣздомъ Любови Васильевны Лавровой, урожденной Ефебовской, и другаго брата хозяйки, Петра Александровича, по словамъ первой, «безподобнаго человѣка». Звала къ себѣ усердно казанскихъ родныхъ и Эмилія Александровна, для знакомства съ которою приводимъ слѣдующее письмо, замѣтивъ что по-русски она писала бойкимъ почеркомъ и почти безукоризненно во всѣхъ отношеніяхъ:
"Мы всѣ здоровы, любезный братецъ Иванъ Алексѣевичъ, любимъ васъ душевно, говоримъ очень часто о казанскихъ милыхъ родныхъ и съ нетерпѣніемъ ожидаемъ обѣщаннаго посѣщенія. Родной мой братъ Петръ пріѣхалъ къ намъ въ концѣ октября. Онъ у насъ останется нѣсколько мѣсяцевъ; подалъ по болѣзни въ отставку и хочетъ опредѣлиться къ штатскимъ дѣламъ. Прощайте, любезный братецъ и добрѣйшій изъ друзей! Обнимаю васъ сердечно и прошу любить и жаловать вамъ преданную сестру Эмилію Пяткину.
«Милаго и добраго Николеньку цѣлую, если поцѣлуй старой тетки будетъ принятъ. Я съ удовольствіемъ прочитала его путешествіе и пожелала чтобъ онъ почаще доставлялъ намъ такое пріятное препровожденіе времени»,
Это шестимѣсячное путешествіе съ сыномъ, окончившееся 10го февраля 1838 года, въ журналѣ Второва совсѣмъ не записано; по этой причинѣ и мы ничего о немъ сказать не можемъ. Второвъ-сынъ окончилъ курсъ въ Казанскомъ университетѣ въ 1837 году; тотчасъ же по возвращеніи изъ путешествія онъ поступаетъ на службу (1838 года), становится, какъ говорится, на ноги, дѣлается экономически независимымъ отъ отца. Цѣль жизни старика достигнута: съ его плечъ спадаетъ тяжелое бремя заботъ; но, съ другой стороны, это бремя, эти заботы по отношенію къ сыну, возбуждали его жизненную дѣятельность. Не стало ихъ, оказалось неудобнымъ смотрѣть на взрослаго сына какъ на мальчика, относиться къ нему педагогически, такъ какъ попытки къ подобному отношенію стали угрожать совершеннымъ разладомъ; тогда и самая жизнь въ глазахъ Второва-отца потеряла прежній интересъ, по крайней мѣрѣ жизнь въ Казани. Онъ началъ скучать, чего прежде съ нимъ не случалось. "Здѣшніе вельможи (!), читаемъ мы въ его дневникѣ за второй день Свѣтлаго Праздника, «составляютъ особую аристократію; многіе не удостоили отплатить мнѣ визиты». «Я вижу, говорится чрезъ нѣсколько дней, какое-то невниманіе къ себѣ здѣшнихъ аристократовъ, а потому сижу болѣе дома и не болѣе двухъ разъ въ недѣлю выѣзжаю.» Мечта манила его въ Москву, въ Кленково, къ молоденькой дочери и Пяткинымъ; но старость, крѣпко дававшая себя чувствовать чуть не черезъ каждыя десять верстъ тогдашнихъ путевыхъ сообщеній, земныхъ и водныхъ, подрѣзывала ему крылья. Тѣмъ не менѣе непосѣдная натура брала свое и выдумывала необходимость такихъ поѣздокъ въ которыхъ и самомъ дѣлѣ не было никакой надобности; замѣчательно что въ числѣ мѣстъ которыя необходимо было посѣтить, оакзалась и Самара, еще недавно скучная и противная. Свое фантастическое путешествіе предпринялъ и совершилъ нашъ герой лѣтомъ 1838 года, въ города Симбирскъ, Ставрополь и Самару, на Сергіевскія воды, съ обычными заѣздами и переѣздами по деревнямъ знакомыхъ и частію незнакомыхъ помѣщиковъ. Дочь и зять, жившіе въ Оренбургѣ, узнавъ объ этомъ путешествіи, просили туриста-отца къ нимъ заѣхать, то-есть сдѣлать лишнихъ 500 верстъ въ сторону! «Я буду проситъ, пишетъ Второвъ сыну, чтобъ они (дочь и зять) пожалѣли меня отъ такого заѣзда (болѣе 500 верстъ!)… Я теперь боюсь пути и на 100 верстъ къ водамъ, ибо погода перемѣнилась (писано 16го іюня 1838 года, изъ Самары), вѣтры, Дожди, холодъ и сырость пугаютъ меня.» Путешествіе продолжалось почти два мѣсяца. Разъѣзжая по своимъ знакомымъ, иванъ Алексѣевичъ не забылъ посѣтить и Моркваши, «погрустить надъ памятникомъ незабвенной Анюточки». Жедринскіе, мужъ и жена, относились къ нему какъ къ близкому родному. Вообще родныхъ у него въ тѣхъ мѣстахъ (Симбирско-Самарскихъ) понабралось очень много. Кромѣ двухъ семействъ Мильковичей, Николая и Сергѣя Васильевичей, въ Симбирскѣ жили въ это время Грацинскіе, Иванъ Фроловичъ и Дарья Васильевна (онъ былъ инспекторомъ гимназіи), въ Ставрополѣ — Смирницкіе, въ деревнѣ Зеленовкѣ, Ставропольскаго уѣзда, по близости Морквашей — Дзичканецъ (Венедиктъ Андреевичъ), мужъ Дарьи Васильевны Мильковичъ, давно овдовѣвшій. Онъ былъ родомъ Полякъ, но преданность свою Россіи доказалъ службой въ 1812 году, въ одномъ изъ партизанскихъ отрядовъ. По окончаніи Отечественной Войны ему дали мѣсто городничаго въ городѣ Сенгилеѣ, которымъ онъ управлялъ самымъ патріархальнымъ способомъ, исключительнымъ да же въ ту пору. Будучи человѣкомъ честнымъ, Дзичканецъ не бралъ взятокъ; но онъ былъ очень вспыльчивъ, не понималъ и не признавалъ другихъ законовъ кромѣ военныхъ и смотрѣлъ на свой Сенгилей какъ на завоеванный городъ. Губернское начальство было совершенно равнодушно къ такому способу управленія, какъ и большинство Сенгилеевцевъ; но оно не могло простить Дзичканцу того что онъ никого не хотѣлъ знать, кромѣ губернатора, и никому не давалъ ни копѣйки. Озлобленные такою дерзостью, губернскіе крючкотворцы обвиняли городничаго во взяткахъ, а въ доказательство своего обвиненія указали на дѣйствительно взятую Дзичканцемъ у кого-то въ подарокъ курицу. Началось дѣло; городничаго отдали подъ судъ. Находясь подъ судомъ, Венедиктъ Андреевичъ вмѣстѣ съ своими дочерьми, Юліей и Маріей, жилъ въ Зеленовкѣ, въ имѣніи своей жены, которымъ распоряжался, конечно, свободнѣе чѣмъ Сенгилеемъ; въ іюлѣ 1838 года онъ былъ убитъ крестьянами. Дѣло о курицѣ кончилось уже долго спустя послѣ его смерти; старшая дочь Дзичканца получила изъ удержанной пенсіи болѣе 4.000 р.
Современному читателю мало понятно то значеніе которое имѣло у насъ на Руси родство до сороковыхъ годовъ включительно. Оно развѣтвлялось до безконечности и обнимало собой всю совокупность не только кровнаго свойства, но и такихъ отношеній въ которыхъ не было ни малѣйшей близости. Одни изъ этихъ отношеній носили названіе сватовства (и это еще ближайшія), другія, отдаленнѣйшія, теряли уже всякое разумное основаніе, всякій raison d’etre, что и тогда еще выражалось такими юмористическими поговорками какъ сушить онучки на одномъ солнышкѣ, десятая вода на киселѣ, и т. п. Родство Второва и Алкина, въ ту эпоху о которой идетъ рѣчь, могло совмѣщать въ себѣ множество фамилій, не говоря уже о лицахъ, могло которыхъ могло восходить до нѣсколькихъ десятковъ. Не только Мильковичи, Эйзеншмидты, Темниковы, Жедринскіе, Грацинскіе, Дзичканцы, Плотниковы, Смирницкіе, Ефебовекіе, Лавровы и т. п., но всѣ ихъ роды-родовъ, то-есть каждаго изъ нихъ родство кровное и десятиводное, могли считать себя въ родствѣ-сватовствѣ со Второвымъ и Пяткинымъ. Мы выражаемся условно потому что обширность родства обусловливалась личностью старшаго въ родѣ, его комическимъ и соціальнымъ положеніемъ. Пяткинъ, какъ важное, сановное лицо, Второвъ, какъ умный, образованный и имѣвшій большое знакомство человѣкъ, и родство должны были имѣть громадное, о чемъ, конечно, не могъ и помышлять какой-нибудь Ефебовскій, не потому только что онъ былъ изъ семинаристовъ, а по ничтожности своего общественнаго положенія. Кровнымъ даже роднымъ Ефебовскаго выгоднѣе было стоять ближе ко Второву и Пяткину, чѣмъ къ самому Василію Ѳедоровичу, что мы и видимъ дѣйствительно въ Лавровыхъ. Жедринскій, не только по смерти первой жены, но даже женившись во второй разъ, сохраняетъ ко Второву прежнія сыновнія отношенія, называя Второва-отца «батюшкой», Второва-сына «братцемъ». Въ тѣ же отношенія къ первому ставитъ себя вторая жена Ильи Тимоѳеича (рожденная Камашева), женщина уже совершенно для него постороннія. Мать и сестры Жедринскаго не измѣняютъ своихъ отношеній ко Второву, какъ къ почетному свату, ни по смерти его дочери, ни послѣ второй женитьбы его зятя.
Мы уже говорили о печальныхъ размышленіяхъ нашего героя въ первый день Свѣтлаго Праздника (3го апрѣля 1838), о его сѣтованіяхъ на казанскую аристократію. Этимъ сѣтованіямъ предшествуетъ восклицаніе, конечно, вырвавшееся прямо изъ сердца: «нѣтъ никого родныхъ!» Сынъ сталъ на ноги; герой нашъ, какъ отецъ, успокоивался, какъ спокойнымъ становится человѣкъ по окончаніи долго занимавшаго его важнаго дѣла, жизненнаго подвига. Но какъ человѣкъ еще живущій и желавшій жить, Второвъ-отецъ успокоиться не могъ, не могъ, естественно, жить жизнію молодаго поколенія, жизнію сына: у сына и его сверстниковъ были свои интересы; онъ оставался вѣренъ старымъ симпатіямъ, заглушить которыя было не въ его власти. Поэтому-то ему скучно было сидѣть на одномъ мѣстѣ; оттого-то онъ чувствовалъ себя совершенно довольнымъ только въ кругу старыхъ друзей и свойственниковъ. Въ этомъ отношеніи лѣтняя поѣздка, о которой говорилось выше, вполнѣ его удовлетворила: онъ былъ счастливъ и забывалъ свою старость. По осени того же 1838 года Второвъ былъ обрадованъ пріѣздомъ племянницы, Лавровой Любови Васильевны, которая прогостила у него нѣсколько недѣль; затѣмъ пріѣзжала изъ Самары Путилова (Лизав. Никол.) съ дочерью и гувернанткой и имѣя при себѣ 9 человѣкъ прислуги и 11 лошадей, также прогостила у него не мало; въ декабрѣ пріѣхалъ зять Темниковъ. Знакомыхъ и въ Казани было множество; но Второву въ Казани не сидѣлось: у него уже созрѣлъ новый планъ ѣхать въ Москву и Кленково.
Путешествіе въ Москву ускорилъ пріѣздъ въ Казань Николая Николаевича Загоскина, случившійся въ концѣ февраля 1839 года. По всему пути отъ Владиміра до Казани, въ самой Казани и губерніи этого имени у Загоскина было множество родныхъ и знакомыхъ, которыхъ онъ пpiѣзжaлъ навѣстить. Вообще нижнее Поволжье еще продолжало быть мѣстностью куда лилась широкою волной колонизація не только подмосковныхъ, но и замосковныхъ губерній, съ верховьевъ и сѣверныхъ притоковъ великой русской рѣки. Эта колонизація преимущественно шла путемъ распространенія владѣльческихъ помѣстій; вотъ причина почему отъ Твери и Новгорода до Симбирска и Самары въ безконечной цѣпи помѣщичьихъ имѣній, встрѣчало множество однѣхъ и тѣхъ же фамилій, много семействъ помнившихъ о самыхъ далекихъ степеняхъ родства и не прерывавшихъ другъ съ другомъ сношеній, несмотря страшную отдаленность. Родичи и однофамильцы симбирскихъ и казанскихъ помѣщиковъ не только встрѣчались древней столицѣ (этомъ фокусѣ русской помѣстной гражданственности), но и въ самой Сѣверной Пальмирѣ, гдѣ многіе изъ нихъ жили домами. Отъ Самары почти вплоть до самаго Петербурга въ ту пору еще можно было проѣхать не нуждаясь въ постоялыхъ дворахъ и гостиницахъ, не только такимъ живымъ и подвижнымъ людямъ какъ H. Н. Загоскинъ и И. А. Второвъ, но и каждому желающему. Если не родныхъ, то сватовъ, знакомыхъ и общихъ знакомыхъ легко было найти на всемъ пространствѣ этого громаднаго пути. Второвъ рѣшился ѣхать въ Москву вмѣстѣ съ Загоскинымъ, куда и отправились они 5го марта, въ двухъ экипажахъ: въ одномъ герой нашъ съ гжой Гнѣдичъ (Глаф. Александр.), а въ другомъ учитель Тринклеръ (Александръ Ив.), съ гувернанткой дѣвицею Глазенапъ (Ольга Евст.), уѣзжавшею въ Москву къ матери. Гнѣдичи (мужъ Ив. Петр.) вмѣстѣ съ Огневыми были въ послѣднее время одними изъ близкихъ знакомыхъ Второва. Загоскинъ съ Гнѣдичемъ еще прежде ускакалъ и Царевококшайскъ, гдѣ у него были какіе-то родные или лакомые. Всѣ путники съѣхались только въ Козьмодемьянскѣ, 7го марта. Второвъ, какъ сказано, ѣхалъ съ гжой Гнѣдичъ и ея горничною дѣвушкой въ открытыхъ саняхъ и перезябъ жестоко. Крытый возокъ Загоскина, набитый до верху поклажей, вмѣщалъ въ себѣ казанскихъ педагоговъ и «Степанку», служителя Ивана Алексѣевича. Ѣхали днемъ и юга. Большой привалъ имѣли наши путники въ Козьмодемьянскѣ, гдѣ они прожили больше сутокъ, въ домѣ Соколы (Александр. Ѳед.), отца гжи Гнѣдичъ, и откуда герой вамъ писалъ, между прочимъ, сыну слѣдующее: «Мы гости здѣсь всѣ въ такой роскоши и довольствѣ что, право, и мотѣ ли бы дальше ѣхать». Теплый уголъ и радушіе хозяевъ дѣйствительно казались престарѣлому нашему путнику роскошью, сравнительно съ тѣми муками которыя онъ выпытывалъ добровольно ночью, при 20° мороза, лежа въ открытыхъ саняхъ, продрогшій и скорчившійся отъ стужи. Въ Козьмодемьянскѣ также нашлись у Загоскина родственники, по женѣ, урожденной Мещериновой. Другой привалъ былъ въ Нижнемъ, также на сутки; до Нижняго Загоскинъ ѣхалъ въ одномъ экипажѣ со Второвымъ, то-есть въ саняхъ; Гнѣдичи изъ Козьмодемьянска возвратились въ Казань. Въ Нижнемъ-Новгородѣ у нашего героя также отыскались знакомые: нѣкто Ящеровъ (Ив. Васил.), старинный пріятель, служившій, несмотря на свои 70 лѣтъ, предсѣдателемъ гражданской палаты, и Грацинскій (Мих. Фрол.), учитель гимназіи, родной братъ казанскаго, стало-быть свой человѣкъ.
На обѣдѣ у этого Грацинскаго нашелся новый знакомый, тогдашній инспекторъ Нижегородской гимназіи Антроповъ, «малый умный и пріятный», по словамъ нашего путешественника, который когда-то былъ хорошо знакомъ съ отцомъ его, буянскимъ протопопомъ, человѣкомъ «ученымъ До самаго Владиміра съ нашими путешественниками не случилось ничего особеннаго; но, не доѣзжая двухъ станцій до этого города, съ ними встрѣтился Мертваго (Петръ Дмитр.), съ которымъ неугомонный Загоскинъ ускакалъ во Владиміръ, гдѣ и расположился въ домѣ общаго ихъ родственника Безобразова и гдѣ тотчасъ началъ благодѣтельствовать въ пользу своего „педагогическаго возка“, то-есть дѣвицы Глазензлъ и учителя Тринклера. Въ самомъ дѣлѣ, только что сопутники Загоскина успѣли пріѣхать въ городъ и расположиться въ гостиницѣ, какъ за дѣвицей Глазенапъ былъ присланъ Владимірскимъ губернаторомъ Курутою экипажъ, въ которомъ она и ѣздила въ домъ г. Куруты, получивъ отъ него и жены его предложеніе остаться у нихъ гувернанткой за 1.800 р.; но, безъ совѣта съ матерью, Mlle Глазенапъ этого предложенія не приняла. Итакъ „педагогическій возокъ“ во Владимірѣ не опростался, а поплелся на долгихъ въ Москву, вмѣстѣ со „Степанкой“. Герой нашъ съ Загоскинымъ обогнали его на почтовыхъ и прибыли въ древнюю столицу 12го марта. Иванъ Алексѣевичъ остановился у своего пріятеля Медвѣдева (Петр. Ив.). Въ Москвѣ онъ пробылъ трое сутокъ, успѣвъ побывать у старыхъ пріятелей — А. А. Соколова (слѣпца), М. М. Несторовской, П. И. Калошина, графа П. С. Толстаго и П. И. Шалашникова. У послѣдняго своего пріятеля герой нашъ былъ на званомъ вечерѣ 13го марта, на которомъ собралась вся московская аристократія; здѣсь же онъ познакомился съ зятемъ Шалашникова, княземъ Оболенскимъ (Мих. Андр.)[149], женатымъ на второй дочери Шалашникова, Аделаидѣ Петровнѣ. Оболенскіе, мужъ и жена, дружески приняли Второва въ своемъ домѣ, гдѣ онъ навѣстилъ ихъ. Мы знаемъ уже что съ Шалашниковыми Второвъ давно находился въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. У Петра Ивановича онъ не разъ занималъ деньги для Пяткина, а княгиню Оболенскую, и по выходѣ замужъ, называлъ „Аделинькой“. 15го марта Второвъ выѣхалъ изъ Москвы и, чрезъ Чашники и Подсолнечную Гору, прибылъ за другой день въ Багрецъ, имѣніе H. Н. Загоскина, гдѣ, позавтракавъ и осмотрѣвъ его хлопчато-бумажную фабрику, оставался не долго. Загоскинъ былъ, какъ видно, человѣкъ съ большими связями: Второвъ узналъ что онъ уже успѣлъ пріискать въ Москвѣ мѣсто своему казанскому спутнику, учителю Тринклеру; казанскимъ знакомымъ, по просьбѣ Второва, онъ также пообѣщалъ, а нѣкоторымъ и пріискалъ разныя подходящія мѣста. Пяткина Иванъ Алексѣевичъ не засталъ въ Кденковѣ. Онъ въ это время находился въ Петербургѣ, и при содѣйствіи великаго князя Михаила Павловича хлопоталъ о мѣстѣ для себя и объ опредѣленіи дѣтей своихъ въ казенныя заведенія. Мѣста онъ не получилъ, но двухъ старшихъ сыновей, Владиміра и Василія, опредѣлилъ ваказенный счетъ, одного въ Александровскій лицей, другаго въ Пажескій Корду съ. Надобно думать что экономическое положеніе Василія Гавриловича въ это время было не совсѣмъ дурно: онъ былъ въ лаю со Скобелевымъ по золотымъ пріискамъ въ Сибири и еще съ кѣмъ-то по такимъ же пріискамъ въ Вологодской губерніи. Въ Кленковѣ Второвъ встрѣтилъ двухъ новыхъ лицъ: „безподобнаго человѣка“, П. А. Эйзеншмидта, брата хозяйки, гусарскаго майора, и учителя нѣмецкаго языка Шрейбера (Филиппа Ив.), студента Петербургскаго университета. Отсутствіе хозяина и великопостное время нисколько не мѣшали обычному, т.-е. веселому и пріятному теченію жизни въ Кленковѣ; такимъ оно по крайней мѣрѣ казалось вашему герою, позабывавшему здѣсь о своихъ домашнихъ дрязгахъ, во не забывавшему сына, тогда уже помощника библіотекаря университетской библіотеки, съ которымъ онъ велъ аккуратную и оживленную переписку. Съ Алмазовыми, Загоскиными (жена Катер. Дмитр.) и въ особенности съ Карцевой (Алекс. Ив.), клинскою помѣщицей и тоже сосѣдкой Пяткиныхъ, Второвъ въ это время сошелся самымъ дружескимъ образомъ. Черезъ Карцеву онъ познакомился съ ея пріятельницей Сушковой Анной Петровной. Алмазовы и Загоскины жили на широкую ногу: у Алмазовыхъ былъ прекрасный садъ, съ прудами, оранжереями и прочими затѣями, въ Багрецовѣ, при фабрикѣ, на которой выдѣлывались ситцы, миткаль, холстинка, платки и т. п.; жило нѣсколько человѣкъ иностранцевъ, изъ которыхъ управляющій Нѣмецъ и красильщикъ Французъ были постоянными собесѣдниками хозяина, кромѣ секретаря его, конечно, Русскаго. Всѣ эти клинскіе, вообще подмосковные помѣщики, какъ уже замѣчено, имѣли въ поволжскихъ губерніяхъ множество родныхъ и знакомыхъ, а не рѣдко и обширныя помѣстья. Уроженецъ ловолжья И. А. Второвъ, гдѣ ни появлялся въ центральныхъ великорусскихъ губерніяхъ, въ городахъ и селеніяхъ, вездѣ принимался какъ свой человѣкъ, вездѣ чувствовалъ себя какъ дома. Въ его памяти хранился такой громадный запасъ генеалогическихъ свѣдѣній и всякаго рода воспоминаній, по которому онъ могъ повсюду находить (и находилъ) прямыя и боковыя вѣтви когда-то и тамъ-то знакомыхъ ему родовъ, частію уже исчезавшихъ, частію еще пребывавшихъ во цвѣтѣ. Клеаково, по крайней мѣрѣ для нашего героя, на старости лѣтъ его, стало земнымъ раемъ: нигдѣ онъ столько не читалъ, никогда не дѣлалъ столько прогулокъ пѣшкомъ, какъ здѣсь, по открытіи весны. Пяткинъ возвратился изъ Петербурга въ половинѣ апрѣля. Не успѣвъ ничего для себя сдѣлать въ Петербургѣ, Пяткинъ рѣшился въ маѣ предпринять поѣздку черезъ Казань въ Башкирію, на свои золотые пріиски. Онъ условился ѣхать до Казани вмѣстѣ со Второвымъ, но послѣдній раньше его покинулъ Кленково и 12го мая былъ уже въ Москвѣ, гдѣ прожилъ десять дней. Пребываніе Второва въ Москвѣ въ этотъ разъ ничего особеннаго не представляетъ. Онъ занятъ былъ покупками разныхъ вещей, въ числѣ которыхъ книги составляли попрежнему главную статью, справками и посѣщеніемъ знакомыхъ, старыхъ и новыхъ. Чаще другихъ, на этотъ разъ, ему пришлось видѣться съ Остафьевымъ (Ал. Ник.), который собирался жениться на богачкѣ Пономаревой, Стеллихомъ (Ив. Петр.) и Соколовымъ. Прощаніе съ послѣднимъ было самое грустное: „кажется, простились навсегда“, замѣчаетъ Второвъ. Не весело онъ посмотрѣлъ на разрушенный старый Кремлевскій дворецъ и на возникавшій изъ его развалинъ новый, на сооруженіе котораго, по слухамъ, было ассигновано восемь милліоновъ рублей. Въ Казань наши путешественники прибыли уже 29го мая, а 31-го В. Г. Пяткинъ отправился чрезъ Уфу на золотые пріиски, откуда возвратился чрезъ два мѣсяца, торопясь къ 17му августа въ Бородино. Конецъ 1839 года Второвъ провелъ не весело, случившееся въ этомъ году уничтоженіе лажа на серебряный рубль возбудило всеобщій, хотя и глухой ропотъ. Подняли вопль отчаянія не только люди живущіе своимъ трудомъ, во и такіе собственники какимъ былъ, напримѣръ, герой нашей хроники. Мы сами, въ наши гимназическіе годы, были свидѣтелями громкаго негодованія противъ этой финансовой мѣры и еще слышали тѣ проклятія которыя сыпались на ея виновника, графа Канкрина.
Мы уже говорили что престарѣлый герой нашъ и въ любезной своей Казани началъ чувствовать скуку и пустоту. Конечно отъ лѣтъ, а не отъ чего другаго, кругъ его знаковыхъ сталъ постепенно суживаться. Теперь самымъ близкимъ для него домомъ стали Огневы, Иванъ Дмитріевичъ (вице-губернаторъ) и Прасковья Александровна, у которыхъ онъ бывалъ почти ежедневно, запросто, и проводилъ время то въ бесѣдѣ съ умною хозяйкой, то за картами, играя въ модную тогда игру, въ преферансъ. Другихъ его старинныхъ друзей, Рындовскихъ, постигло въ это время тяжкое горе. Неутомимый казанскій поэтъ Ѳ. М. Рындовскій былъ въ это время боленъ при смерти. Старшаго его сына, Александра, еще прежде постигла тяжкая болѣзнь, и онъ постоянно нуждался въ посторонней помощи; меньшой сынъ, Владиміръ, только-что умеръ, двѣ дочери были почти невѣсты. Ѳедоръ Михайловичъ, какъ мы уже говорили, былъ богатъ долгами; но кромѣ не сходившихъ съ рукъ своихъ сочиненій ничего не имѣлъ. Бѣдная Поликсенія Ивановна была въ отчаяніи. Ѳедоръ Михайловичъ скончался 27го сентября. Еще до его смерти профессоръ Каземъ-Бекъ и П. А. Огнева устроили лотерею и почти насильно раздавали билеты на его произведенія, желая хоть чѣмъ-нибудь помочь несчастному семейству; но, увы, стихотвореній Рындовскаго никто уже тогда не читалъ въ Казани, по сознанію самого Второіа, нѣкогда называвшаго ихъ „прекрасными“. Бывши въ Москвѣ, Второвъ привезъ съ собою какую-то рукопись Рындовскаго, которую ему было поручено продать книгопродавцу Ширяеву, вѣроятно, какъ бывало прежде, но Ширяевъ отъ покупки рукописи теперь отказался. Поликсенія Ивановна пережила своего мужа десятью годами. Старшая дочь ея (Софья Ѳедор.) вышла замужъ за Сумарокова, въ Лаі шевскомъ уѣздѣ, меньшая, Татьяна Ѳедоровна, за профессора Казанскаго университета Юшкова (Ѳирса Григор.), который, впрочемъ, по непріятностямъ съ Мусинымъ-Пушкинымъ, не долго пробылъ въ университетѣ; отъ нихъ идетъ потомство. Вскорѣ послѣ смерти Рындовскаго, Второвъ получилъ другое очень печальное для него извѣстіе изъ Кленкова, о кончинѣ H. Н. Загоскина, послѣдовавшей въ началѣ сентября. По случаю упомянутаго на все вздорожанія, герой нашъ сталъ крѣпко тревожиться своимъ экономическимъ положеніемъ, не зная чѣмъ ему придется жить и какъ сводить концы съ концами, расходъ съ приходомъ, хотя прожиты 68 лѣтъ и обезпеченное положеніе дѣтей, казалось, должны были бы избавить его отъ напрасныхъ тревогъ. Въ 1839 годъ опредѣлилось и экономическое положеніе Темниковыхъ: Михаилъ Григорьевичъ хотя и продолжалъ еще служить и Оренбургѣ, но счелъ за благо пріобрѣсти на имя жены, поблизости Казани, имѣніе Бѣлянки, населенное пятидесяти крѣпостными ревизскими душами. Лѣто 1839 года по всему Поволжью и степямъ ознаменовалось пожарами и грабежамъ отъ угрозъ поджогами и убійствами распространилась паники даже въ такихъ большихъ городахъ какъ Казань и Саратова
Мы довели нашъ разказъ о жизни Второва-отца до лѣтъ преклонной старости, когда физическія и моральныя силы начали замѣтно измѣнять ему, когда дни его были уже сочтены. Но считая самъ эти послѣдніе свои дни, онъ до самаго конца своего, при видимомъ разрушеніи тѣла, не еще былъ бодръ духомъ и не переставалъ „мыслить и страдать“. Объ этихъ мысляхъ и страданіяхъ мы скажемъ послѣ, теперь же укажемъ на фактъ изобличающій въ нашемъ героѣ глубокую старость: онъ забылъ занести въ свой журналъ извѣстіе о кончинѣ Анны Васильевны Пановой, случившейся въ 1838 году, и вспоминаетъ объ этомъ только въ 1840 году, по случаю смерти сына ея, не любимаго имъ Дмитрія Васильевича! Забылъ занести съ журналъ о смерти Пановой, это такъ, но не забылъ стараго друга своего старикъ Второвъ. Въ отношеніяхъ его къ Пановой было много поэтическаго, обличающаго высокое обаяніе, которымъ эта женщина пользовалась въ свое время. Вотъ въ какихъ выраженіяхъ вспоминаетъ о ней Второвъ, не болѣе какъ за годъ до своей смерти, въ особой запискѣ, посвященной воспоминаніямъ о Казани:
„Въ Ляцкой улицѣ былъ тогда (въ 1812 году) домъ Анны Васильевны Пановой. Кто не зналъ ея изъ старожиловъ Казани? Кто не любилъ ея за пріятный умъ, ловкость и любезную привѣтливость въ обращеніи? Многіе и теперь помнятъ эту милую женщину. Съ ранней молодости и до старости всей она благодѣтельствовала мнѣ и моему семейству, какъ ближайшая родственница, и была мнѣ другомъ до конца жизни своей… Сколько пережилъ я родныхъ, друзей, знакомыхъ, ближнихъ моему сердцу! Мои казанскіе друзья почти всѣ переселились въ вѣчность, и могилы ихъ разбросаны по разнымъ монастырямъ и на общемъ Казанскомъ кладбищѣ. И ты, безцѣнный другъ и благодѣтельница, Анна Васильевна, покоишься на Петербургскомъ кладбищѣ! Давно ли читалъ я твои умныя письма, въ которыхъ ты описывала свою безотрадную жизнь! Потерявъ двухъ любимыхъ сыновей своихъ, одного ты оплакивала смерть, а другаго несчастіе, свои горести и болѣзни. Благодарныя слезы облагодѣтельствованныхъ тобою и болѣзненные вздохи о твоей кончинѣ свидѣтельствуютъ о превосходныхъ качествахъ твоего сердца. Въ теченіе сорокалѣтняго знакомства моего съ тобою, я былъ свидѣтелемъ какъ ты помогала втайнѣ бѣднымъ, сострадала и облегчала горести несчастныхъ. Но при всехъ томъ, и ты имѣла своихъ враговъ. Превосходство твоихъ талантовъ раждало зависть, злословіе и клевету, а малѣйшія слабости, свойственныя всѣмъ великимъ и малымъ людямъ, приписывали корыстнымъ видамъ и низкимъ порокамъ. Тебя обвиняли не только въ потворствѣ любимому сыну въ порочныхъ его поступкахъ, но даже въ одобреніи ихъ. Такая клевета ужасна! За долгъ самый священный почитаю оправдать тебя предъ людьми которые мало тебя знали, а потому и вѣрили. Я сказалъ истину о твоихъ добродѣтеляхъ. Если будутъ читать сіи строки знавшіе тебя здѣсь друзья твои, они согласятся со мною во всемъ, а враги улыбнутся и, можетъ-быть, съ презрѣніемъ назовутъ защитника твоего пристрастнымъ. Да, это правда!… Я точно во всю жизнь мою былъ пристрастенъ ко всѣмъ добрымъ и умнымъ людямъ. Мертвымъ не льстятъ: они не услышатъ и хвалы, ни порицанія!“[150]
XIV.
(1840—1844.)
править
Мы уже замѣчали что глубокая старость до которой дожилъ герой нашей хроника не принесла ему покоя, что онъ постоянно тревожился когда жилъ дома, и отдыхалъ только внѣ его; потребность какъ можно рѣже сидѣть одному дома не оставляла его до послѣдней минуты. Въ два послѣдніе года своей жизни, когда смерть уже стояла за его плечами и уже не разъ угрожала ему роковымъ концомъ, едва передвигая ноги, еле-дышущій, онъ уходилъ изъ своего домашняго угла въ общество сочувствующихъ ему лицъ, преимущественно женщинъ, или же спѣшилъ покинуть Казань и начиналъ свои обычныя странствованія по городамъ и деревнямъ, не разъ рискуя умереть на чужихъ рукахъ. Такое скитальничество можно, конечно, объяснять его общительностію, непосѣдливостію на одномъ мѣстѣ, отсутствіемъ постоянныхъ и опредѣленныхъ занятій; но это объясненіе будетъ справедливо только отчасти. Повидимому, жизнь весьма не многихъ людей завершается такою полнотою счастія какая досталась на долю Второва-отца. Длинный рядъ годовъ жизни безнуждной, хотя скромной, но не бездѣльной и весьма замѣтной, пристроенныя и обезпеченныя дѣти, изъ которыхъ двое, сынъ и младшая дочь, получили блестящее по времени образованіе, — чего еще нужно было потомку приказнаго человѣка Прокопія Второва, и могъ ли мечтать о чемъ-нибудь подобномъ назадъ тому 60 лѣтъ мальчикъ-учитель въ татарской школѣ, мальчикъ-канцеляристъ въ уѣздномъ судѣ! Не разъ и горячо благодарилъ герой нашъ Бога за выпавшую ему долю (это случалось обыкновенно въ Новый Годъ и въ дни его рожденія, 1о іюня); но, тѣмъ не менѣе, чѣмъ больше онъ жилъ тѣмъ чаще приходили минуты недовольства. Онъ скучалъ въ стѣнахъ собственнаго дома; ему становилось уже легче когда онъ выходилъ на улицу. Не мало тревоги причинилъ ему нѣкоторый разладъ съ сыномъ. Старый Второвъ сжился съ крѣпостнымъ правомъ и усвоилъ себѣ всѣ привычки русскаго дворянина добраго стараго времени. Мы уже говорили что онъ былъ постоянно окруженъ толпою слугъ, и что эта толпа, когда бразды домашняго правленія выпали изъ крѣпкихъ рукъ Марьи Василевны, своевольничала, пьянствовала и развратничала, сколько было душѣ угодно. Въ домѣ порядка не было; но царствовавшій хаосъ въ немъ дошелъ до такой степени что хоть о какомъ-нибудь порядкѣ надобно было подумать. И вотъ вопросъ о дворовыхъ людяхъ сдѣлался для стараго Второва источникомъ нескончаемыхъ мученій.
Съ точки зрѣнія сына, большая дворня, состоявшая изъ десяти ревизскихъ душъ, представляла сборище дармоѣдовъ, отъ которыхъ, такъ или иначе, надобно отдѣлаться, распустить ихъ по оброку, на волю, или просто прогнать. Содержаніе такой дворни, содержаніе большаго дома и такого же хозяйства (для двухъ лицъ!), при возраставшей на всѣ предметы дороговизнѣ, ужасавшей, какъ мы видѣли, отца, будетъ, по мнѣнію сына, причиной скораго и неизбѣжнаго разоренія, и вотъ онъ сначала проситъ, потомъ требуетъ чтобы старикъ-отецъ уничтожилъ все это и переѣхалъ вмѣстѣ съ нимъ на казенную квартиру въ университетъ, которою Второвъ-сынъ, какъ помощникъ библіотекаря, имѣлъ право пользоваться. Всѣ эти просьбы и требованія высказывались, правда, въ весьма мягкой и почтительной формѣ, но ихъ рѣшительный характеръ отъ этого измѣнялся весьма немного. Словомъ, начались объясненія, словесныя и письменныя, исторіи, размолвки, которыя сдѣлались извѣстными роднымъ, и въ которыя, какъ водилось, эти послѣдніе считали себя въ правѣ вмѣшиваться. Особенно горячо принялъ къ сердцу интересы Второва-отца В. Г. Пяткинъ, получившій послѣ Бородинскаго смотра мѣсто коменданта въ Брестѣ, укорявшій племянника въ вольнодумствѣ, во вредномъ образѣ мыслей, заимствованной имъ отъ дурнаго общества и книгъ, въ родѣ сочиненій Дидро и Вольтера. Но это родственное вмѣшательство ни къ чему не привело: въ концѣ 1840 года сынъ переѣхалъ въ казенную квартиру, хотя ежедневно обѣдалъ съ отцомъ, а иногда бывалъ у него и вечерами. Объ отношеніяхъ ихъ въ дневникѣ старика и въ письмахъ его къ сыну, писанныхъ въ 1840 году, свидѣтельствуютъ нѣкоторыя данныя, которыя мы приводимъ въ извлеченіи. Вотъ что записано въ дневникѣ 9го апрѣля 1840 года:
„Черезъ четыре дня и свѣтлый весенній праздникъ Пасхи; во меня не утѣшаетъ ни праздникъ, ни весна. Какъ бы я былъ счастливъ и спокоенъ ежели бы не огорчалъ меня единственный любимый сынъ мой! Я замѣтилъ въ немъ строптивый нравъ, непреклонное ни чѣмъ упрямство и своенравіе. Вотъ уже около полугода онъ захотѣлъ чтобъ я продалъ домъ, разогналъ людей и перешелъ бы въ казенный домъ при университетѣ, въ третьемъ этажѣ. Сколько ни отклонялъ я его отъ такой нелѣпицы, но онъ все непреклоненъ: оскорбляя этимъ меня, и самъ страдаетъ отъ неисполнившейся его прихоти. Еще замѣтилъ въ немъ жестокость и недостатокъ человѣколюбія къ людямъ. Странно что при его умѣ и чувствительности, онъ еще не понимаетъ меня и защиту людей принимаетъ за страсть, за любовь къ женщинѣ-невѣждѣ (ключница Авдотья, жена Дмитрія) и думаетъ что мнѣ легче разстаться съ нимъ нежели съ нею! Богомъ свидѣтельствуюсь что для меня всѣ люди равны. Онъ видѣлъ, кажется, мои слезы и мою грусть тогда когда разставался я съ пьянымъ Доримедонтомъ; знаетъ и то что даже двухъ старыхъ лошадей, которыя такъ давно возятъ меня, продать я ни за что не могу, тѣмъ болѣе согнать людей которые съ ихъ и моей молодости служили мнѣ! Онъ укоряетъ меня въ пристрастіи и слѣпотѣ, будто не вижу я какъ меня обкрадываютъ и обманываютъ, будто меня уже опозорили люди своимъ поведеніемъ, будто я уже совсѣмъ разоряюсь!“ Боже мой! Ожидалъ ли я, при концѣ жизни моей, такого утѣшенія отъ сына, котораго воспиталъ я и старался о его благоденствіи и счастіи больше нежели о своемъ! Ежели я грустилъ часто, какъ онъ самъ замѣтилъ, то, Богомъ клянусь, грустилъ только о немъ, что онъ такъ упрямъ я непреклоненъ къ совѣтамъ и просьбамъ отца. Онъ даже отсталъ отъ тѣхъ домовъ гдѣ отецъ его болѣе обласкавъ, и не познакомился съ тѣми съ кѣмъ я знакомь. Вотъ отъ кого мои частыя огорченія!.. Если Богъ опредѣлитъ мнѣ хотя годъ прожить, то поѣду къ брату и Юленькѣ: тамъ я всегда былъ веселъ, покоенъ, счастливъ.»
Ту же мысль о переселеніи изъ Казани высказываетъ Второвъ-отецъ въ письмѣ къ Пяткинымъ (отъ 10го апрѣля), адресованномъ въ Брестъ: «….Гдѣ вы теперь, куда васъ Богъ занесъ? Въ Польшѣ! Шутка, двѣ тысячи верстъ отъ Казаки! Приведетъ ли Богъ еще хотя разъ мнѣ повидаться съ вами, и скоро ли? Проживу ли я еще года два? Но, кажется, не болѣе. Старость и безсиліе означаютъ близость могилы. Но еэели въ эти два года соберусь къ вамъ, то уже останусь у васъ доживать послѣдніе дни.» Размолвка отца съ сыномъ не дешево стоила имъ обоимъ: молодой Второвъ былъ вспыльчивъ и очень слабаго здоровья; старикъ дряхлѣлъ съ каждымъ днемъ, но не отказывался отъ своихъ убѣжденій. Но размолвка не привела къ окончательному разрыву, потому что оба, отецъ и сынъ, очень любили другъ друга и, стало-быть, были способны на уступки. Продолжительная полемика о крѣпостныхъ людяхъ, не выходящая въ области теоріи, изъ словесныхъ и письменныхъ разсужденій, могла просто надоѣсть имъ, хотя для сына она далеко не осталась безслѣдною. Въ началѣ сентября того же 1840 года вотъ что къ нему писалъ отецъ изъ Катериновки, послѣ выздоровленія отъ тяжкой болѣзни, то-есть болѣе уже успокоенный:
«Вспомни свое дѣтство и юность до сей минуты. Укажи мнѣ за что-нибудь, на какую-нибудь бездѣлку, и скажи отказывалъ ли я тебѣ въ чемъ, чего ты желалъ и просилъ, изъ одного только каприза, свойственнаго старикамъ, а не по разсудку и опытности? Въ этомъ дѣлѣ мы не сошлись только потому что я видѣлъ казенный домъ мимоходомъ. Молись Богу чтобъ Онъ позволилъ мнѣ скорѣе возвратиться въ Каинъ, и тогда вмѣстѣ съ тобою разсмотримъ его подробнѣе, отъ бѣлыхъ до черныхъ комнатъ, амбаровъ и чулановъ, можно ли помѣстить гдѣ весь вашъ скарбъ, можно ли безъ нужды и стѣсненія жить самимъ, особливо мнѣ, будетъ ли обѣщанное тобою спокойствіе. Ежели найдемъ возможнымъ, то я готовъ для тебя переломить свою старую привычку легче нежели ты свое молодое, неопытное желаніе, лишь бы ты, мой другъ, былъ здоровъ и доволенъ собою, особливо тогда, какъ ты пишешь что и болѣзнь твоя отъ того усилилась. Теперь поговоримъ объ уменьшеніи прислуги. Много ли у насъ лишнихъ людей? Николай, Кириллъ и ключница; не только ли? Но первый — слуга комнатный, камердинеръ, иногда за кучера; второй — поваръ, кучеръ, водовозъ, дроворубъ, работникъ и дворникъ; у ключницы на рукахъ всѣ вещи — посуда, бѣлье, платье, овощи и пр.; она же разливаетъ чай, варитъ кофе и т. д. Остается Матрена, ея дочь и внука, но онѣ втерлись своевольно, почти насильственно; ихъ давно должно согнать. Кого же еще удалить? Анисью съ дѣтьми одну нельзя, съ Кирилломъ (кучеромъ и пр.), еще хуже и для насъ, а болѣе для нихъ: куда онъ пойдетъ съ такимъ семействомъ Кто найметъ съ пятью маленькими дѣтьми? Развѣ по міру. Они будутъ голодны и не одѣты. Оставить Егорку, но у нихъ только и надежды что онъ одинъ. Гдѣ же тутъ человѣчество? И для чего? Развѣ мы съ тобою дошли уже до такой крайности! Я жилъ домомъ. У меня была жена, твоя мать, три дочери, ты. У насъ было дворни большихъ мущинъ восемь человѣкъ, а съ женщинами и дѣтьми болѣе двадцати человѣкъ. Мы всѣ были сыты и довольны, успѣли сколько можно воспитать васъ всѣхъ и двухъ дочерей выдать замужъ. Богъ помогалъ намъ: хотя и не имѣли наличныхъ денегъ, во долговъ также не было. Хотя тогда было все дешевле, за то нынѣ получаемъ дохода гораздо болѣе нежели тогда. А насъ только двое мущинъ, ни одной женщины, которыя больше требуютъ на платье, ленты и прочія тряпки. Дождись, мой милый другъ, меня. Когда я выздоровлю, тогда посмотримъ оба, сообразимъ все что и какъ можно сдѣлать, такъ и сдѣлаемъ. Между тѣмъ, ежели непремѣнно должно переходить въ казенный домъ, то надобно пріискать жильцовъ на свой, который менѣе 800 руб. въ годъ отдать нельзя, съ условіемъ до продажи, а продать его дешевле 8.000 р. также нельзя.»
Но это миролюбивое расположеніе ни къ чему не привело, какъ мы уже и замѣтили: сынъ перешелъ на казенную квартиру.
Весну и лѣто 1840 года, до конца іюня, Второвъ-отецъ прожилъ въ Казани, чаще всего бывая въ обществѣ Огневой[151], Кузьминой и Геркеной. Это общество оживилось съ пріѣздомъ роднаго дяди Огневой, Петра Ивановича Полетики, сенатора, бывшаго посланникомъ въ Америкѣ и долго жившаго въ Лондонѣ, человѣка весьма умнаго и просвѣщеннаго[152]. Онъ прожилъ въ Казани двѣ недѣли, сошелся со Второвымъ и обворожилъ его своею любезностью; изъ Казани, вмѣстѣ съ племянницей, онъ уѣхалъ на родину, въ Малороссію. Одновременно съ ними выѣхали изъ Казани и Второвы, отецъ съ сыномъ, въ Ставрополь, а оттуда чрезъ недѣлю въ Катериновку, гдѣ старикъ очутился въ обществѣ племянницъ-дѣвицъ, Юліи и Марьи (Венедиктовнъ) Дзичкавецъ и Натальи Ивановны Смирнитской. Чрезъ нѣсколько дней прибылъ въ Катериновку С. В. Мильковичъ съ женой, съ которыми герой нашъ отправился (9го іюля) на сѣрныя воды, гдѣ пробылъ двѣ недѣли. Здѣсь, по обыкновенію, пришлось ему встрѣтить множество знакомыхъ, не только казанскихъ и симбирскихъ, но и московскихъ. Съ сѣрныхъ водъ Второвъ отправился въ Самару для денежныхъ разчетовъ аграфомъ М. С. Толстымъ. Въ Самарѣ встрѣтился Второвъ, послѣ двадцатилѣтней разлуки, со старымъ своимъ товарищемъ по Библейскому Обществу, барономъ Г. К. Криднерамъ. Остальную часть лѣта Иванъ Алексѣевичъ пробылъ въ Катериновкѣ, но въ самомъ ужасномъ положеніи: съ нимъ приключилась болѣзнь, о которой уже упомянуто выше и которая едва было не свела его въ могилу. Сынъ пробылъ при немъ до конца августа, пока позволялъ ему отпускъ. Хозяева, Сергѣй Васильевичъ и Александра Ипполитовна, а особенно племянницы, Дзичканцы и Смирнитская, неутомимо ухаживали за больнымъ; старшая изъ этихъ племянницъ, Венедиктовна, подружившаяся съ молодымъ Второвымъ, была самымъ исправнымъ секретаремъ у больнаго дяди; она же приняла участіе въ размолвкѣ отца съ сыномъ и, кажется, не безъ успѣха играла роль посредницы и примирительницы. Проживъ въ Катериновкѣ до окончательнаго выздоровленія, то-есть до 15го сентября, Иванъ Алексѣевичъ, изъ участія къ судьбѣ своихъ племянницъ, вмѣшался въ одну исторію довольно романтическаго свойства. Пріѣхалъ къ нему однажды сынъ стараго его пріятеля и дальнаго родственника, Христъ (Николай Ивановичъ), человѣкъ уже далеко не первой молодости, и въ откровенной бесѣдѣ разказалъ ему слѣдующую исторію. Былъ онъ влюбленъ въ Петербургѣ въ нѣкую дѣвицу Б., на которой хотѣлъ уже и жениться; но Василій Гавриловичъ Пяткинъ разстроилъ его счастіе, написавъ что-то такое его матери, которая запретила ему и думать о свадьбѣ. Съ отчаянія Христъ ускакалъ на Кавказъ, гдѣ сражался противъ Персовъ, и гдѣ, кажется, размыкалъ свое горе при свистѣ персидскихъ пуль; по крайней мѣрѣ онъ не возвратился въ Петербургъ, куда призывалъ его Пяткинъ, узнавшій короче дѣвицу Б. и ея родныхъ и, вѣроятно, рѣшившійся соединить влюбленныя сердца. Какъ бы то ни было, но съ этого времени Христъ остался бобылемъ; и вотъ теперь является къ «дядюшкѣ» (такъ онъ звалъ Второва), по желанію своей матери, Варвары Николаевны, съ предложеніемъ руки своей одной изъ его племянницъ, Юліи Венедиктовнѣ Дзичканецъ; но дѣвица Дзичканецъ черезъ дядю отказала ему наотрѣзъ. Тогда Христъ просилъ Второва-отца написать въ Ставрополь къ другой, къ Смирнитской, и прислать отвѣтъ ея къ нему въ Бузу лукъ, куда онъ на другой же день и уѣхалъ, обѣщаясь, въ случаѣ принятія ею предложенія, тотчасъ же отправиться въ Ставрополь. Иванъ Алексѣевичъ начинаетъ сватовство, увѣнчавшееся полнымъ успѣхомъ, то-есть согласіемъ невѣсты и ея родителей, о чемъ тотчасъ же даетъ звать жениху. Итакъ сватанье Христа огласилось, и уже начала дѣлать свадебныя приготовленія, какъ, къ общему изумленію и къ ужасу родныхъ невѣсты, пронесся олухъ, вслѣдъ затѣмъ подтвердившійся, что Христъ женился на гувернанткѣ какой-то госпожи Колосовской, дѣвицѣ Маке. Поступокъ Христа возмутилъ старика Второва до глубины души. Онъ беретъ перо и пишетъ къ нему рѣзкое письмо, въ которомъ проситъ дать категорическій отвѣтъ на слѣдующіе вопросы: «1) Почему вы, открывая мнѣ прежнюю любовь къ дѣвицѣ Б., не сказали о новой связи съ нынѣшнею супругой вашей? Я конечно могъ бы вамъ присовѣтовать сдѣлать то же что вы уже и сдѣлали, не оскорбляя моихъ родственниковъ такою шуткой. 2) Почему вы, не дождавшись обѣщаннаго мною письма, рѣшалась исполнить ваше тайное измѣреніе и для чего не прислали ко мнѣ нарочнаго, чтобъ я прекратилъ мои дѣйствія? 3) Почему вамъ угодно было избрать посредникомъ въ сватовствѣ именно меня, котораго вы любили, называя своимъ дядей, сыграть со мною и со всѣми родными моими такую комедію, оскорбить и одурачатъ всѣхъ насъ, особливо бѣдную невѣсту? 4) Неужели въ жизни не случится вамъ встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ родныхъ вашихъ? У невѣсты два брата: одинъ служитъ въ Бородинскомъ полку офицеромъ (Николай Ивановичъ), другой (Александръ Ивановичъ) оканчиваетъ курсъ наукъ въ университетѣ. У меня есть сынъ, двое Мильковичей, Плотниковъ и пр… всѣ мы обижены и одурачены. Такіе поступки какъ ваши не разбираются судебными процессами, а заглаживаются только кровью.» Но до крови, однако, дѣло не дошло, конечно потому что всѣ родные, во главѣ съ В. Г. Пяткинымъ, снисходительно отнеслись къ этому дѣду; въ послѣдствіи времени К. И. Смирнитская вышла замужъ за Виноградскаго (Василія Ивановича). Иванъ Алексѣевичъ получилъ на письмо свое отвѣтъ въ которомъ Христъ увѣрялъ что онъ не получилъ письма извѣщавшаго о согласіи Смирнитскихъ.
Отъ болѣзни постигшей его въ Катериновкѣ Второвъ-отцъ очень плохо поправлялся, и весь слѣдующій 1841 годъ крѣпко хворалъ, а потому и не выѣзжалъ изъ Казани. Этотъ годъ для него былъ самый мучительный: онъ рѣдко выходилъ изъ дому, рѣдко писалъ и еще рѣже бывалъ въ обществѣ. Но благодаря искусству доктора Каттера (Александра Александровича), сдѣлавшаго ему операцію, къ концу года, по зимѣ, уже стало ему гораздо лучше. По веснѣ пріѣхали къ нему всею семьей Темниковы, все еще никакъ не покончившіе своихъ докупокъ, или, точнѣе, прикупокъ земли къ своему вновь пріобрѣтенному имѣнію Бѣляникамъ. Въ августѣ Второвъ видѣлся съ В. И. Панаевымъ, отъ котораго узналъ о смерти Лермонтова, что и не преминулъ завести въ свой журналъ, очень бѣдный фактами относительно событій 1841 года. Въ этомъ году въ Казани открылся институтъ, первою директрисой котораго была Катерина Дмитріевна Загоскина, жена уже извѣстнаго видъ Николая Николаевича; Второвъ продолжалъ съ нею водить старое знакомство. Въ это время онъ сблизился съ Фойгтомъ (Карлъ Карлов.), профессоромъ и библіотекаремъ университетскимъ,[153] у котораго служилъ помощникомъ его сынъ. По зимѣ здоровье вашего героя настолько поправилось что онъ имѣлъ возможность, вмѣстѣ съ сыномъ, отправиться въ Симбирскъ (въ январѣ 1842), куда съѣхались для него родные, старшій Мильковичъ съ Дзичканцами, почти вся семья Смирнитскихъ и Грацинсте; Иванъ Фроловичъ изъ учителя Казанской гимназіи и лектора (географіи) въ университетѣ сдѣлался инспекторомъ Симбирской гимназіи. Здоровье поправилось, но хилый организмъ стадъ замѣтно измѣнять старику Второву: онъ то падалъ среди комнаты, то ронялъ и портилъ вещи которыя бралъ въ руки чтобы перенести ихъ съ одного мѣста на другое; впрочемъ бодрость и веселое расположеніе духа его не оставляли. Онъ сталъ часто выѣзжать, бывалъ въ университетѣ на диспутахъ и курсовыхъ студенческихъ экзаменахъ, бывалъ у старыхъ и искалъ новыхъ знакомыхъ. Къ числу послѣднихъ можно отнести и новаго военнаго губернатора Шипова (Сергѣй Павлов.), переведеннаго изъ Варшавы, гдѣ онъ былъ директоромъ внутреннихъ и духовныхъ дѣлъ. Въ концѣ апрѣля 1842 года Иванъ Алексѣевичъ проводилъ сына въ Венденъ, лѣчиться гидропатіей, бывшею въ то время въ большомъ употребленіи. Во время этого путешествія онъ велъ оживленную переписку съ сыномъ. Въ дневникѣ и письмахъ относящихся къ этому времени, Иванъ Алексѣевичъ говоритъ о возмущеніи крестьянъ Казанской губерніи какъ о событіи сильно встревожившемъ все казанское общество. Государственные крестьяне уѣздовъ Чебоксарскаго, Козьмодемьянскаго и Ядринскаго оказали неповиновеніе (неизвѣстно, впрочемъ, по какому дѣлу) вновь учрежденной надъ ними власти, вѣдомству государственныхъ имуществъ. Противъ нихъ посланы были войска и нѣсколько пушекъ. Произошло побоище.
«Крестьянъ, пишетъ Второвъ въ началѣ іюня, къ сыну убито и ранено, кажется, болѣе ста. Теперь усмирены покойники; но что будетъ далѣе и чѣмъ кончится вся эта исторія — неизвѣстно.» Крестьянскій бунтъ провелъ въ Казань новое лицо, встрѣча съ которымъ доставала старому Второву особенное удовольствіе: лицо это было «Паша» Ефебовскій (Павелъ Васильевичъ), его племянникъ, котораго онъ не видалъ двадцать лѣтъ. По окончаніи курса въ Казанскомъ университетѣ, Ефебовскій отправился въ Петербургъ, гдѣ въ это время служилъ столоначальникомъ въ Мивмстерствѣ Государственныхъ Имуществъ. Начальство, по случаю крестьянскихъ безпорядковъ, дало ему какую-то экстренную командировку въ Казань, гдѣ онъ и прожилъ безвыѣздно двѣ недѣли. Проводивъ племянника, собравшаго нужныя свѣдѣнія, въ Петербургъ, Иванъ Алексѣевичъ отправился, въ концѣ іюня, въ свое обычное странствованіе по роднымъ мѣстамъ, Самарскимъ и Симбирскимъ. Но за этотъ разъ оно было для него не радостно: ему пришлось узнать о смерти двухъ своихъ современниковъ, стараго друга Х. Л. Молоствова и свояка И. И. Смирвитскаго. Въ судьбѣ семейства Смирнитскихъ, дочерей-дѣвицъ и студента-сына, приняли теплое участіе старшіе Мильковичи. Большую часть времени Второвъ прожилъ въ Катериновкѣ, куда опять собрались Мильковичи (Анна Александровна, жена Николая Васильевича, съ дѣтьми), Смирнитскіе, Дзичканцы и Грацин(tie; здѣсь же нашъ семидесятилѣтній герой началъ писать исторію своей женитьбы, которою мы и воспользовались ких матеріаломъ для нашего разказа.
По возвращеніи изъ Катериновки, Второву-отцу пришлось бытъ свидѣтелемъ страшныхъ пожаровъ, истребившихъ большую 1 лучшую часть Казани. Съ 22го августа, въ продолженіе двухъ недѣль, каждое утро, ровно въ 9 часовъ, гдѣ-нибудь вспыхивало пламя, приводившее въ ужасъ жителей и истреблявшее все что еще уцѣлѣло отъ прежнихъ пожаровъ; но самые ужасные дни были 22го и 24го августа. Гостиный Дворъ, улицы: Воскресенская, Покровская, Грузинская, Красная, Касаткина, Верхняя и Нижняя Ѳедоровскія, 9 церквей, 1.800 домовъ сдѣлались жертвой пламени; словомъ, уцѣлѣла едва четвертая часть города; понесенные жителями убытки были неисчетны: однихъ застрахованныхъ домовъ сгорѣло цѣнностью до милліона. Пожаръ начался съ Половой Горы, съ пустаго, нежилаго дома, находившагося какъ разъ противъ усадьбы Второва; во огонь пощадилъ его домъ, изъ котораго, впрочемъ, пришлось перебираться сначала въ садъ, а потомъ за городъ, за рѣку Казанку, въ четырехъ верстахъ отъ Казани, гдѣ герой вашъ провезъ страшную ночь съ 24го на 25е августа, подъ открытымъ небомъ, въ виду страшнаго зарева, охватившаго горизонтъ на громадное пространство. Присланныя изъ Бѣлянокъ подводы спасли отъ пропажи и расхищенія его имущество, книги и вещи, отправленныя въ имѣніе дочери; но, и за всѣмъ этимъ, Иванъ Алексѣевичъ опредѣляетъ свои пожарные убытки въ 2.000 руб. Свидѣтелемъ Казанскаго пожара былъ и министръ государственныхъ имуществъ графъ Киселевъ, прибывшій въ городъ 23го августа, вѣроятно по крестьянскому дѣлу, и оставившій его 27го. Въ этотъ послѣдній день Второвъ былъ обрадованъ возвращеніемъ сына изъ его путешествія. Въ концѣ 1842 года, въ дневникѣ Второва отмѣчена только смерть одного изъ казанскихъ его знакомыхъ, котораго онъ называетъ лучшимъ своимъ другомъ, Панафидина (Всеволода Ив.), и потерю котораго онъ горько оплакивалъ. Онъ былъ управляющимъ удѣльною конторой, былъ очень умный, образованный и честный человѣкъ. Въ день погребенія Панафидина, надгробное слово говорилъ архимандритъ Гавріилъ; въ немъ онъ «сравнивалъ погибшую отъ пожара Казань со смертью добраго человѣка, который воскреснетъ къ лучшей жизни въ небесахъ Такъ и Казань, по словамъ оратора, „чрезъ 50 лѣтъ возродится какъ фениксъ изъ пепла, въ лучшемъ видѣ“… „Я плакалъ“, замѣчаетъ Второвъ, „вмѣстѣ съ другими, во не отъ затѣйливой рѣчи Гавріила, а смотря на терзанія бѣдной жены (покойнаго) Марьи Николаевны.“ Гибель Казани внушила вашему герою совсѣмъ другія мысли: она заставила его взяться за перо и набросать свои воспоминанія о любимомъ имъ городѣ за послѣднія 30 лѣтъ его исторіи. Къ сожалѣнію, эти воспоминанія составляютъ лишь черновой, неоконченный набросокъ: и здоровье, и память измѣняли старику. Этотъ набросокъ, по смерти отца, былъ напечатавъ Второвымъ-сыномъ въ Каз. Губ. Вѣдом. 1844 года, № 50. Изъ него мы привели уже отрывокъ посвященный А. В. Пановой.
Эти воспоминанія Второва-отца замѣчательны въ томъ отношеніи что въ нихъ въ первый разъ говорится печатно о человѣкѣ который въ прошломъ столѣтіи имѣлъ громкую извѣстность, едва ли не по всей Россіи, своими эксцентричностями, путешествіями по Европѣ, знакомствомъ съ Руссо и Вольтеромъ (у послѣдняго онъ жилъ въ Фернеѣ), замѣчательнымъ умомъ а многостороннимъ образованіемъ: это былъ Василій Ипатовичъ Полянскій, богатый казанскій помѣщикъ. Черезъ Фернейскаго мудреца императрица Екатерина узнала о Полянскомъ, принимала въ немъ участіе и переписывалась о немъ (1771—1773) съ Вольтеромъ. Черезъ эту переписку имя Полянскаго и за предѣлами Казани могло быть извѣстно многимъ, даже долго спустя послѣ его смерти; но въ 1842 году Второвъ-отецъ уже жаловался что это имя почти забыто даже въ Казани, гдѣ еще была цѣла его библіотека, пожертвованная имъ (1798) Казанской гимназіи, а потомъ, уже послѣ его смерти, переданная, вмѣстѣ съ Потемкинскою изъ Екатеринослава, университету, при его основаніи. Переписка Екатерины съ Вольтеромъ, пожертвованная библіотека и статья Второва-отца, напечатанная въ провинціальной, мало распространенной газетѣ, вотъ все что до недавняго времени мы имѣли о Полянскомъ. Образъ этого замѣчательнаго русскаго человѣка былъ въ совершенномъ туманѣ до тѣхъ поръ пока, въ 1871 Году, въ Русской Старинѣ, не появились о немъ любопытные разказы Добрынина. Послѣдній принадлежитъ къ самымъ даровитымъ, остроумнымъ и наблюдательнымъ составителямъ русскихъ мемуаровъ. По живости и юмору, записки Добрынина не уступаютъ Вигелевскимъ, но превосходятъ ихъ точностью и правдивостью; по крайней мѣрѣ разказы его о Полянскомъ подтверждаются преданіями, жившими въ Казани еще въ 40хъ годахъ и слышанными Второвымъ-сыномъ. Разказывая повѣсть его жизни, скептическій Добрынинъ вотъ какъ, между прочимъ, выражается о Полянскомъ: „Мой герой былъ бы великій человѣкъ еслибъ имѣлъ столько счастья сколько ума, или столько осторожности и терпѣливости сколько откровенности и смѣлости.“[154]
Былъ ли В. И. Полянскій въ какихъ-нибудь родственныхъ отношеніяхъ съ тѣми Полянскими которые уже упоминаются въ вашей исторіи со временъ Петра Великаго, напримѣръ адмиралъ Полянскій при Елисаветѣ, бригадиръ Полянскій, мужъ извѣстной Елизаветы Романовны Воронцовой, фаворитки Петра III, какой-то лейтенантъ Полянскій, не принятый цесаревичемъ Павломъ Петровичемъ „за дурное поведеніе и пьянство“ въ Кронверкскую гавань, потомъ вице-адмиралъ Полянскій, при Екатеринѣ II, и пять Полянскихъ бывшихъ въ числѣ депутатовъ коммиссіи для составленія новаго уложенія, изъ которыхъ одинъ былъ Василій (козельскій депутатъ) и ни одного Ипата[155], при теперешнемъ состояніи историческихъ матеріаловъ нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Изъ извѣстныхъ пока печатныхъ источниковъ имя нашего Полянскаго упоминается въ перепискѣ Державина[156] съ директоромъ казанскихъ гимназій фонъ-Каницомъ (1764—1781), изъ которой видно что мать знаменитаго поэта покупала (1779—1780) у Василія Ипатовича, бывшаго въ это время въ отсутствіи (въ Могилевѣ), какую-то землю, и что у Полянскаго, кромѣ уже названной Н. И. Юшковой, была еще другая сестра, бывшая замужемъ за архангельскимъ прокуроромъ Романовымъ Полянскій два раза былъ за границей, гдѣ въ совершенствѣ изучилъ французскій и италіянскій языки и, какъ уже сказано, сблизился съ Вольтеромъ. По возвращеніи въ Петербургъ, онъ получилъ мѣсто секретаря при академіи (какой, неизвѣстно) и былъ у сочиненія законовъ, подъ начальство» генералъ-прокурора князя Вяземскаго. Ему принадлежитъ XXVI глава учрежденій о губерніяхъ, трактующая о совѣстныхъ судахъ. Находясь въ Петербургѣ, онъ влюбился въ жену Демидова и увезъ ее уже изъ города въ каретѣ. Но когда замѣтилъ за собою полицейскую погоню, онъ выскочилъ изъ кареты, сталъ на запятки и, обнажа шлагу, храбро защищалъ дверцы кареты. Арестованный при Сенатѣ, Полянскій написалъ, на предложенные ему генералъ-полицеймейстеромъ Чичеринымъ вопросные пункты, чуть не цѣлую исторію, въ которой, по выраженію Добрынина, «дописался до вершины горъ». Сенатъ приговорилъ: отрубить ему руку; но Екатерина сильно смѣялась храбрости этой руки, ловко владѣвшей перомъ и шпагой. Графъ З. X Чернышовъ, которому понравилась исторія Полянскаго, выпросилъ его у императрицы, къ себѣ и, при открытіи Могилевскаго намѣстническаго правленія, сдѣлалъ его та" совѣтникомъ. При слабомъ могалевскомъ губернаторѣ Пассекѣ[157], Полянскій управлялъ всею губерніей. Добрынинъ увѣряетъ что онъ имѣлъ на это полное право, благодаря своимъ талантамъ, дару слова, быстротѣ соображенія, счастливой памяти, язвительному юмору, ловкости и сноровкѣ въ каждомъ дѣлѣ. Всѣ его боялись и почитали, но никто не любилъ. Въ числѣ лицъ уважавшихъ его находился и знаменитый бѣлорусскій архіепископъ Георгій Конисскій. Но не одними дѣлами занимался В. И. Полянскій въ Могилевѣ: онъ любилъ танцы, карты и женщинъ, и въ то же время счелъ за нужное учредить тамъ масонскую ложу! На бѣду, Василій Илатовичъ, имѣя уже 38 лѣтъ, влюбился въ нѣкую дѣвицу фонъ-Брункъ и пользовался ея взаимностію. Но почему-то эта дѣвица, яко бы по принужденію матери, сочла нужнымъ выдти замужъ за своего однофамильца, генералъ майора фонъ-Бринка, отъ котораго, впрочемъ, она ушла что-то очень скоро и завела съ нимъ скандальный процессъ о разводѣ, который потомъ и выиграла. Во все это время она открыто жила съ Полянскимъ, хотя и за особой квартирѣ. Но озлобленный фонъ-Бринкъ не оставилъ въ покоѣ Полянскаго: когда послѣдній съ слугою отправился въ одинъ изъ уѣздовъ Могилевской губерніи, то, при проѣздѣ черезъ большой лѣсъ, на него напали лица подговоренныя фонъ-Бринкомъ, избили его до полусмерти и крѣпко изуродовали. Онъ остался живъ, но поплатился параличомъ. Это событіе случилось въ 1780 году. Выйдя въ отставку, Полянскій уѣхалъ со своею любовницей въ Казань, обвѣнчался тамъ съ нею и, вѣроятно, для поправленія здоровья, продавъ свое имѣніе, уѣхалъ съ нею за границу и долго жилъ въ Италіи. Возвратившись изъ путешествія, онъ еще годъ прослужилъ совѣтникомъ въ Казанскомъ намѣстническомъ правленіи, но потомъ вышелъ въ отставку и умеръ въ какой-то деревнѣ (въ 1801 или 1808 году), по разказамъ Добрынина. Но, по словамъ Второва-сыва, послѣднее время своей жизни Полянскій провелъ въ Казани, гдѣ у него былъ и свой домъ, около удѣльной конторы (бывш. князя Баратаева). Послѣднее извѣстіе подтверждается и могилою Полянскаго, которая находится теперь во дворѣ загороднаго дома казанскихъ архіереевъ; на ней положена скромная плита со слѣдующею надписью: «Подъ симъ знакомъ (осьмиковечный крестъ на пьедесталѣ; къ нему симметрически наклонены: копье и трость съ губкою) лежитъ прахъ надворнаго совѣтника Василья Ипатова сына Полянскаго, возродившагося въ 1784 году, ноября 23го дня, а всѣхъ лѣтъ житія его было 69, 8 мѣсяцевъ и 5 дней. И ты, читатель, воздохни къ Вышнему и умиленно помолись Господу Іисусу Христу».[158] Полянскій въ супружествѣ былъ глубоко несчастливъ. По однимъ извѣстіямъ[159], онъ сдѣлался сварливъ, капризенъ и часто упрекалъ жену, какъ виновницу его страданій. Жилъ онъ въ Казани очень оригинально. Онъ ѣздилъ по городу въ англійской коляскѣ, съ двумя лакеями на запяткахъ и съ кучеромъ Нѣмцемъ. Лакей и кучеръ были въ ливреяхъ; упряжь — заграничная. Добрынинъ, сообщая о его послѣдней деревенской жизни, передаетъ что онъ устроилъ тамъ часовню, поставилъ въ ней крестъ и гробъ, ходилъ туда молиться и одинъ, и вмѣстѣ съ двумя своими малолѣтними дѣтьми. Слова надгробной надписи о возрожденіи въ 1784 году (цвѣтущая пора русскаго масонства) подтверждаютъ разказъ Добрынина о томъ что Полянскій окончилъ жизнь свою масонствомъ, къ чему, судя по его же разказу, онъ еще въ Могилевѣ былъ наклоненъ. Странно только, какъ согласить два, совершенно различные разказа о послѣднемъ мѣстѣ жительства Полянскаго и, отчасти, объ образѣ его жизни. Замѣтимъ что Добрынинъ разказъ о казанской жизни Полянскаго передаетъ со словъ другаго. Самъ Второвъ-отецъ не былъ масономъ; но онъ любилъ ихъ, былъ много имъ обязавъ, а съ казанскими масонами (Бобровскимъ, Орловымъ, Москотильниковымъ) былъ нѣкогда (1794) въ большой дружбѣ; между тѣмъ, какъ видно изъ его воспоминаній, онъ знаетъ Полянскаго только по его портрету, и теперь хранящемуся въ университетской библіотекѣ, передаетъ только одинъ разказъ о немъ (о пропавшемъ ружьѣ), да и то со словъ В. И. Чемезова, и заявляетъ желаніе чтобы кто-нибудь другой сообщилъ о В. И. Полявокомъ большія свѣдѣнія, имѣя, конечно, въ виду племянниковъ его Юшковыхъ. Правда, въ старческіе годы память крѣпко измѣняла нашему герою, да и вообще онъ, по причинамъ точно намъ неизвѣстнымъ, сталъ избѣгать масоновъ, но это доказываютъ его отношенія къ Москотидъникову… Вообще жизнь Полянскаго еще не исписанная страница: она будетъ дописана тогда когда будетъ разработана исторія нашего провинціальнаго масонства. Пока всѣ изслѣдователи и знатоки казанской старины согласны въ одномъ, что Полянскій — личность во многихъ отношеніяхъ весьма замѣчательная.
По возвращеніи сына, жизнь старика Второва пошла попрежнему, но безъ прежней горечи въ ихъ отношеніяхъ. Иванъ Алексѣевичъ жилъ во флигелѣ своего дома; въ самомъ домѣ жили постояльцы. Сынъ занялъ квартиру въ зданіи университета; но лѣтомъ 1843 года перебрался въ нѣмецкую Швейцарію, куда собирался къ нему свой кругъ знакомыхъ, принадлежавшихъ большею частію университету, какъ К. К. Фойгтъ, Каземъ-Бекъ и др. Эти собранія посѣщалъ и отецъ; съ своей стороны, сынъ и его друзья не рѣдко навѣщали старика въ его уединеніи; молодежь любила слушать его разказы о прошломъ времени: онъ былъ вѣдь живою лѣтописью цѣлаго обширнаго края и не безучастнымъ свидѣтелемъ замѣчательныхъ событій цѣлаго полувѣка. Лѣтомъ, вмѣстѣ съ сыномъ, старикъ совершилъ послѣднюю свою поѣздку въ Катериновку; въ послѣдній разъ былъ онъ за могилѣ дочери въ Морквашахъ, какъ въ прошломъ 1842 году въ послѣдній разъ на могилѣ жены, Марьи Васильевы; онъ сознавалъ самъ что эти посѣщенія были именно послѣдними, и это сознаніе наводило на него грусть, эта грусть усилилась отъ разлуки съ лучшими, послѣднюю его друзьями, съ семействомъ Огневыхъ, покинувшихъ Казань и уѣхавшихъ на свою родину, въ Полтаву. По возвращеніи въ Казань, въ концѣ іюля, у Ивана Алексѣевича разболѣлась дѣвая нога: образовалась рана. Подобною болѣзнію герой нашъ страдалъ съ давняго времена, но врачъ, постоянно его пользовавшій, старинный его пріятель, Карлъ Ѳедоровичъ Фуксъ, всегда оказывалъ ему дѣятельную помощь. По несчастію, во время отсутствія Фукса, рѣдко живавшаго лѣтомъ въ городѣ, приглашенный пользовать больнаго докторъ имѣлъ неосторожность закрыть рану; это обстоятельство произвело роковую катастрофу. Иванъ Алексѣевичъ Второвъ скончался въ ночь съ 13го на 14е февраля 1844 года, на рукахъ сына, который жилъ съ нимъ во все время его болѣзни. Сообщаемъ подробности послѣднихъ минутахъ его жизни словами очевидца, друга и университетскаго товарища его сына, К. О. Александрова-Дольника:
"За недѣлю предъ этимъ (то-есть кризисомъ) больной сидѣлъ въ своихъ вольтеровскихъ креслахъ. Мы сидѣли около него и слушали его интересные разказы о Карамзинѣ и людяхъ его времени, о таинственныхъ, неразгаданныхъ случаяхъ въ жизни, и между прочимъ о томъ какъ иногда умирающіе даютъ знать любимымъ имъ лицамъ о минутѣ своей кончины. Онъ самъ былъ свидѣтелемъ слѣдующаго случая:
"Въ 1812 году, въ Самару, гдѣ Иванъ Алексѣевичъ сосредочивалъ въ себѣ всѣ тогдашнія уѣздныя власти, прислано было много плѣнныхъ Французовъ. Стараясь, по возможности, облегчить участь этихъ несчастныхъ, онъ ласкалъ ихъ и болѣе образованныхъ приглашалъ къ себѣ на вечера, гдѣ не рѣдко играли въ карты. Однажды за ломбернымъ столомъ сидѣли четверо и играли въ вистъ. Одинъ изъ нихъ былъ плѣнный французскій офицеръ, забавлявшій своихъ партнеровъ различными остротами. Вдругъ, среди игры, онъ глянулъ въ потолокъ, поблѣднѣлъ какъ полотно, выпустилъ изъ рукъ карты и, извинившись предъ своими партнерами всталъ изъ-за стола, закрылъ лицо руками и горько заплакалъ. Долго онъ не отвѣчалъ на вопросы заинтересованныхъ гостей; наконецъ, уступая настоятельнымъ просьбамъ хозяина, объяснилъ что, играя въ карты, онъ услыхалъ стукъ, исходящій отъ потолка надъ его головой, и когда онъ поднялъ глаза кверху, то увидѣлъ ясно образъ своей матери, оставленной имъ во Франціи въ болѣзненномъ состояніи. «Il n’а aucun doute, повторялъ онъ, ma pauvre mère est mort!» Вскорѣ Французъ получилъ письмо извѣстившее его о кончинѣ матери, умершей въ тотъ самый день и часъ когда сынъ ея услышалъ загадочный стукъ и увидѣлъ ея изображеніе. Правду ли говорилъ Иванъ Алексѣевичъ, передавая намъ все это, или шутилъ, играя нашимъ юнымъ воображеніемъ, не знаю; но мы слушали говорливаго старика съ особеннымъ удовольствіемъ.
"Вечеромъ, въ день кончины Ивана Алексѣевича, я шелъ съ покойнымъ отцомъ моимъ навѣстить больнаго, жившаго тогда опять вмѣстѣ съ нимъ, Николая Ивановича Послѣдній сидѣлъ за работой въ своемъ тѣсномъ кабинетѣ. Въ домѣ все было тихо.
" — Что, каковъ больной? спросилъ я.
" — Я приказалъ перенести его за кровати въ библіотеку: тамъ просторнѣе и воздухъ чище. Теперь ему замѣтно лучше, онъ спитъ спокойно.
«Въ самомъ дѣлѣ, мы слышали ровное дыханіе спящаго старика. Шепотомъ продолжали мы бесѣду до одиннадцати часовъ. Возвратясь домой, мы разошлись по комнатамъ: отецъ легъ спать, я засѣлъ за свою работу. Вдругъ, среди войной тишины, въ сосѣдней залѣ, дверь въ которую изъ кабинета, гдѣ я сидѣлъ, была отворена, раздался сальный ударъ. Я невольно вскочилъ съ своего мѣста. Взявъ свѣчу, а осмотрѣлъ все бывшее тогда въ залѣ, всю мебель, не забылъ и висѣвшую на стѣнѣ скрипку отца; но старая мебель оказалась цѣла и невредима, струны за скрипкѣ какъ слѣдуетъ натянуты, словомъ, я не нашелъ ничего что могло бы разъяснить причину загадочнаго стука и… мнѣ невольно пришелъ на память описанный выше разказъ Ивана Алексѣевича. Ужь не скончался ли добрый старикъ! сказалъ я самому себѣ и снова принялся за свою работу. Не болѣе какъ черезъ полчаса посланный отъ Николая Ивановича верховой привезъ мнѣ печальное извѣстіе: Иванъ Алексѣевичъ приказалъ долго жить… Я поспѣшилъ ко Второвымъ и видѣлъ какъ велика была эта потеря для сына.»
Передаемъ въ заключеніе еще нѣсколько словъ о старикѣ Второвѣ другаго очевидца.[160] «Я зналъ лично И. А. Второва студентомъ втораго курса. Въ 1842 году я прожилъ съ винъ нѣсколько дней въ одномъ селѣ Спасскаго уѣзда у помѣщика, къ которому онъ заѣхалъ по пути изъ Самары. Помню его тихій голосъ, размѣренную рѣчь, медленную поступь. Меня импонировали его разказы о знакомствѣ его съ разными писателями и слухъ о его большой библіотекѣ. Зимой того же года я нѣсколько разъ бывалъ въ его домикѣ на Поповой Горѣ и бралъ отъ него разные старые журналы. Помню что для профессора Фойгта я писалъ тогда начало нашей журналистики. Второвъ указалъ мнѣ статьи поэтому предмету въ Телеграфѣ и давалъ примѣчанія на вѣдомости 1728 года Миллера и его же Ежемѣсячныя Сочиненія. Меня представилъ Второву мой отецъ, его знакомый. Помню, что носился слухъ что И. А. Второвъ нѣсколько уже лѣтъ переводилъ съ французскаго Système de la Nature Гольбаха.»[161]
Библіотека, въ которой скончался старый литераторъ, занимала четыре стѣны особой комнаты, уставленной съ верху до низу полками, гнувшимися подъ тяжестію книгъ. Она была богата собраніемъ французскихъ классиковъ конца прошлаго столѣтія и еще болѣе коллекцій русскихъ періодическихъ изданій прошлаго и нынѣшняго столѣтій. Не одинъ старикъ, но, какъ мы увидимъ, и тогдашняя образованная казанская молодежь пользовалась этимъ книгохранилищемъ, замѣчательнымъ по своему времени для частнаго лица, со средствами весьма ограниченными, почти бѣдными. По передаточному каталогу, составленному Второвымъ-сыномъ библіотека Ивана Алексѣевича состояла изъ 903 названій въ количествѣ 1.908 томовъ, цѣною на 12.882 руб. ассигн., по тогдашнему курсу денегъ. Цѣна русскимъ книгамъ показана по Смирдинской росписи, а французскимъ по каталогами библіотеки Казанскаго университета. Собираясь оставить Казань, сынъ пожертвовалъ (въ 1844 году) эту библіотеку на пользу города и помѣстилъ ее, съ разрѣшенія начальства въ губернскомъ правленіи въ особой комнатѣ, впредь до открытія городской публичной библіотеки. Но открытія этой послѣдней пришлось ждать ровно двадцать лѣтъ, до 1862 года, когда казанскій городской голова П. А. Прибытковъ извѣщая Н. И. Второва объ ея открытіи и вспомнивъ о пожертвованіи, просилъ его, согласно постановленію городскагто общества, прислать свой портретъ для помѣщенія его въ читальной залѣ. Сынъ отклонилъ отъ себя эту честь, сказавъ, что если уже зашла рѣчь о портретѣ, то не его изображенія, а портрету отца его, собирателя пожертвованныхъ книгъ вошедшихъ въ составъ Казанской публичной библіотеки, по всѣмъ правамъ принадлежитъ указанное мѣсто въ этой послѣдней. Тамъ этотъ портретъ находится теперь. Если для читателя этой хроники портретъ Второва-отца будетъ не простымъ напоминаніемъ какого-то давнишняго жертвователя, а любопытнымъ изображеніемъ человѣка оставившаго въ исторіи города Казани замѣтный слѣдъ, цѣль наша будетъ достигнута.
Дневникъ Второва оканчивается 10мъ сентября 1843 года, числомъ подъ которымъ онъ разказываетъ о началѣ своей предсмертной болѣзни, о полученномъ отъ нея облегченіи и даже о выѣздахъ за почту, для отправленія своей Юленькѣ 1.200 руб., и къ Нѣмцу Барту, для снятія съ него дагерротипнаго портета. Въ годъ смерти Ивана Алексѣевича, старшей его дочери было 37 лѣтъ, сыну — 25, меньшой дочери — 20 лѣтъ. Во многочисленной семьѣ В. Г. Пяткина также произошли около этого времени большія перемѣны. Двое сыновей его воспитывались на казенный счетъ въ Петербургѣ, одинъ въ Александровскомъ Лицеѣ, другой въ Пажескомъ Корпусѣ. Двѣ дочери, Софья (вторая крестница Второва) и Надедда (четвертая), вышли въ одинъ годъ замужъ (въ 1842 году), первая за Горленку (Алексѣй Александров.), вторая за Насѣдкина. Развѣтвленіе другихъ фамилій родственныхъ герою нашего разказа мы уже видѣли. Подобно старому дереву, одиноко стоящему на равнинѣ, онъ уіе видѣлъ вокругъ себя молодую, свѣжую поросль, которую считалъ уже десятками и къ которой могъ съ любовью обратиться словами Пушкина:
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Не всѣ побѣги этой молодой поросли были одинаково свѣжи и здоровы; но тѣ въ которыхъ лились живые соки, которые не засохли и не отпали, а пошли въ ростъ, тѣ крѣпко сплетаются съ нимъ своими корнями, своими воспоминаніями, симпатіями, преемственностію идей, подобно тому какъ и самъ онъ, И. А. Второвъ, крѣпкими нравственными узами связывался съ лучшими передовыми русскими людьми прошлаго вѣка.
- ↑ И. И. Неплюевъ (1693—1773) питомецъ Петра Великаго, сообщившій о немъ любопытные разказы въ своей автобіографіи, напечатанной въ Русск. Архивѣ 1871 года, стр. 577—693.
- ↑ Намъ неизвѣстно былъ ли онъ въ родствѣ съ М. И. Веревкинымъ, первымъ «командиромъ» (директоромъ) Казанскихъ гимназій (дворянской и разночинской).
- ↑ Дѣтское Чтеніе для сердца и разума, перев. съ нѣмецк. и француз. Н. Карамзина. 1785—1789. М. Унив. т. 20 частей. 3е изданіе. О Москов. Журн. смотри ниже. С.-Петерб. Вѣстникъ 1778—1781, 7 частей. Энциклопедія, или краткое Начертаніе Наукъ и всѣхъ частей учености. Перев. съ нѣм. Ив. Шувалова. М. 1781. Духъ Бюффона. Перев. съ франц. А. Малиновскаго. М. Унив. т. 1783. — Іоанна Массона познаніе себя сажого и лр., перев. съ нѣмецк. И. П. Тургенева. М. Унив. т. 1783 Зе изданіе. Примѣры Мудрости и Добродѣтели. М. Тип. Комп. 1787. Основаше умственной и нравоуч. философіи, соч. Іоанна Гейнекція, пер. съ лат. М. Унив. т. 1766. Іосифа Галла, еписк. Оксфорт., внезапныя размышленія и пр. Пер. съ лат. М. Тип. Комп. 1786. Шреккова Всемір. Исторія для обуч. юношества. Спб. т. Вилковскаго. 1787. Словарь Историческій, или Сокращенная Библіотека и пр. 14 частей, перев. съ Франц. М. Унив. и Сенат. т. 1790. Плачъ Эдуарда Юнга, или нощныя размышленія о жизни, смерти и безсмертіи. Перев. съ франц. М. тип. Лопухина. 3е изданіе. Полное собраніе всѣхъ сочиненій А. И. Сумарокова. Изд. Н. Новикова. М. Унив. т. 1781—1782. 10 ч. 2е изданіе. Творенія Михайла Хераскова. Утренній Свѣтъ, ежемѣс. изданіе Н. Новикова. 1777—1780. М. Унив. т.. Покоящійся Трудолюбецъ, період. изданіе Н. Новикова. 4 части. М. Унив. тип. 1784.
- ↑ Мясниковы-Твердышевы, извѣстные симбирскіе богачи и заводчики, вышедшіе въ дворяне, подобно Демидовымъ, изъ крестьянъ. О нихъ см. ниже, а также А. Артемьева, Казанскія гимназіи въ XVIII столѣтіи (Спб. 1874. Тип. Балашова), стр. 64— 65, и Соловьева Исторія Россіи, т. XXIV, 247.
- ↑ Ивану Петровичу, другу Новикова и Лопухина.
- ↑ Нѣмецъ, штабъ-лѣкарь. Женатый на Стафутиной (Праск. Гавр.), одной изъ знакомыхъ Второва. О немъ будетъ говориться еще впереди.
- ↑ Слѣдовъ этого знакомства въ изданіи Я. К. Грота нигдѣ не видно.
- ↑ Этотъ Бушуевъ (Алексѣй Михайловичъ) былъ тотъ самый полковникъ Бушуевъ который въ 1782 году по Высочайшему повелѣнію путешествовалъ по Россіи съ нѣсколькими гвардейскими офицерами (въ числѣ ихъ былъ А. Г. Бобринскій) и академикомъ Озерецковскимъ. А. Артемьевъ Казанскія гимназіи въ XVIII столѣтіи, 172—173.
- ↑ Баратаевы (вѣроятно одной вѣтви съ князьями Баратовыми живущими въ Малоросіи) были грузинскаго происхожденія.
- ↑ Собесѣдникъ любителей россійскаго слова, въ стихахъ и прозѣ. Издавался въ 1783—1784. 16 частей. Спб. типогр. Ак. Наукъ. Стоилъ 40 р. — Московскій журналъ на 1791—1792 годы. Издалъ Николай Карамзинъ. 8 частей. Въ 1801—1803. Изданіе повторилось.
- ↑ Сборникъ въ четырехъ частяхъ, изданный (1762) въ Москвѣ Іоганномъ Рейхелемъ и повторенный (1787) Типографической Компаніей.
- ↑ Стихотвореніе И. И. Дмитріева (Моск. Журн. 1790, май). Это же стихотвореніе помѣщено имъ въ книжкѣ И мои бездѣлки (М. 1796 стр. 246—248, подъ названіемъ «Плачъ Матери», въ нѣсколько измѣненномъ видѣ.
- ↑ Стихотвореніе Державина «Любителю Художествъ» (Гротъ, I, 362—366).
- ↑ Басня, подписанная буквою X.
- ↑ Самарскаго помѣщика. Смоликовыхъ было два брата — Дмитрій и Алексѣй Михайловичи.
- ↑ Съ И. П. Тургеневымъ, другомъ Новикова и Лопухина, Второвъ познакомился въ 1794 году, въ деревнѣ Липовкѣ, у помѣщика Григорова (Никол. Вас.).
- ↑ Вотъ настоящее названіе этой брошюры, составлявшей отдѣльный оттискъ изъ XXXIX тома Россійскаго Ѳеатра 1793 года: "Вадимъ Новгородскій, трагедія въ стихахъ и пяти дѣйствіяхъ, сочинена Як. Княжнинымъ. Спб. типогр. Им. Акад. Наукъ. 1793. 8°. Въ спискѣ рѣдкихъ книгъ Геннади (Спб. 1872) объ этой брошюрѣ говорится подъ 84, на стр. 66—69, гдѣ доказывается что запрещеніе ея послѣдовало не по опредѣленію Сената, о чемъ здѣсь положительно заявляетъ Второвъ, а по распоряженію генералъ-прокурора Самойлова, который входилъ въ Сенатъ съ представленіемъ о необходимости запретить трагедію Княкнина. Экземпляры Вадима, въ Петербургѣ были уничтожены оберъ-полицеймейстеромъ Рылѣевымъ, а въ Москвѣ — главнокомандующимъ княземъ Прозоровскимъ, вслѣдствіе письма генералъ-прокурора, отъ 11го ноября 1793 года.
- ↑ Она же «Золотаго Вѣнца» (XVIII вѣкъ Бартенева, II, 369).
- ↑ М. Н. Лонгиновъ, Новиковъ и Московскіе Мартинисты, ст. 95 и 167—180. А. Артемьевъ, Казанскія Гимназіи, 171—172.
- ↑ Богатая мистическая библіотека Москотильникова, въ полномъ своемъ составѣ, пріобрѣтена профессоромъ Шпилевскимъ, назадъ тому два года. Но бумаги Каменева постигла иная судьба. Въ Казаки еще живетъ родная внучка Каменева, богатая купчиха Крупеникова, старуха. Въ августѣ 1874 года, когда въ Казани производились разные обыски, она со страху сожгла цѣлый ящикъ масонскихъ писемъ дѣда и бумагъ его и о ихъ существованіи оповѣстила только тогда когда все уже было кончено.
- ↑ Молоствовыхъ было два брата, Порфирій и Христофоръ Львовичи, люди очень богатые. Они находились въ большой дружбѣ съ казанскимъ губернаторомъ Мансуровымъ. Старшій Молоствовъ имѣлъ свой домъ въ Казани, въ которомъ проживалъ Вигель, состоявшій при посольствѣ гр. Головкина. (См. «Воспоминанія» ч. II, стр. 129—130.) Мать этихъ Молоствовыхъ имѣла какіе-то денежныя претензіи на Державина, которыя поэтъ, обѣщаясь уплатить, признавалъ однако неблаговидными, что и высказываетъ въ письмѣ къ старшему Молоствову отъ 29го августа 1788. (См. сочин. Державина, изд. Я. К Грота, V, 54.)
- ↑ Эту личность, какъ уже сказано, С. Т. Аксаковъ изобразилъ въ своей Семейной Хроникѣ и Воспоминаніяхъ. Въ Хроникѣ она выводится подъ именемъ Прасковьи Ивановны, жены Михаила Максимовича Куролѣсова, а въ Воспоминаніяхъ подъ своимъ настоящихъ именемъ. Нѣкоторыя черты ея характера, въ положеніи богатой, независимой вдовы, ярко рисуются въ Воспоминаніяхъ. По смерти ея (въ 1806 году), все состояніе ея перешло къ Аксаковымъ по духовному завѣщанію. Идеализованная въ Хроникѣ, въ Воспоминаніяхъ Аксакова она является такою же какъ здѣсь у Второва, грубою, во честною и прямою. Но знаменитый Аксаковскій Куродѣсовъ, ила дѣйствительный Куроѣдовъ, на самомъ дѣлѣ, по крайней мѣрѣ во отношеньяхъ своихъ къ Второву, былъ не такимъ человѣкомъ: онъ, какъ видѣлъ читатель, принималъ самое горячее участіе въ молодомъ человѣкѣ и, кажется, помогалъ его семейству. Второвъ называлъ Михаила Матвѣевича своимъ «отмѣннымъ менторомъ». По переѣздѣ въ Самару, они видѣлись рѣже.
- ↑ «98й годъ былъ еще тяжеле для Карамзина, чѣмъ 92», говоритъ его біографъ, И. И. Погодинъ: «въ 98 году онъ лишился своего перваго друга, Петрова.» Но о болѣзни Карамзина у Погодина мы нечего не находимъ.
- ↑ Москотильниковъ перевелъ Освобожденный Іерусалимъ съ французскаго. Этотъ переводъ былъ изданъ въ Москвѣ два раза, въ 1819 и 1820—21 годахъ. Съ италіянскаго эта поэма переведена А. С. Шишковымъ и напечатана въ Петербургѣ почти одновременно (1818—1819).
- ↑ Пріятеля и товарища И. И. Дмитріева по училищу. Отецъ его женатъ на дочери извѣстнаго богача Мясникова (Твердышева), Аграфенѣ Ивановнѣ; о Дурновѣ говорится ниже. П. П. Тургеневъ — членъ «Дружескаго Общества» и братъ Ивана Петровича.
- ↑ Характеристику Эртеля представляетъ Вигель въ своихъ Воспоминаніяхъ (часть Ія, стр. 178—180), хотя этому источнику слѣдуетъ довѣрять съ большою осторожностію.
- ↑ О семействѣ Тургеневыхъ, именно о трехъ старшихъ братьяхъ (Андреѣ, Александрѣ и Николаѣ), говоритъ тотъ же Вигель въ разныхъ мѣстахъ своихъ Воспоминаній (ч. I, стр. 175; ч. III, стр. 140; я VI, стр. 46—49). Неблагосклонный къ Александру и Николаю, извѣстнѣйшимъ изъ Тургеневыхъ, Вигель очень симпатично относится къ ихъ старшему брату Андрею Ивановичу, рано (1803) умершему Тургеневы были Второву земляки. Къ сожалѣнію, намъ ничего неизвѣстно о симбирскихъ отношеніяхъ его къ этой фамиліи. Просимъ не забывать что по матери, Пяткиной, И. А. Второвъ принадлежалъ къ дворянству. Независимо отъ его личныхъ достоинствъ, этимъ обстоятельствомъ также можно объяснить то радушіе которое онъ находилъ въ семействахъ окрестныхъ помѣщиковъ. Объ А. И. Тургеневѣ (ум. 1845) см. въ Воспоминаніяхъ В. И. Панаева, гл. II, стр. 287. (Вѣстн. Евр. 1887, т. III). Если не вся семья этихъ симбирскихъ Тургеневыхъ, то Андрей, Александръ и Николай могли бы быть предметомъ любопытной культурно-біографической монографіи. Матеріала кажется набралось не мало.
- ↑ Жуковскій окончилъ курсъ въ Университетскомъ Благородномъ Пансіонѣ въ 1800 году и въ это время служилъ въ Москвѣ въ главной соляной конторѣ. Козловскій князь, сослуживецъ Тургеневыхъ, Блудова и Вигеля по Московскому архиву иностранныхъ дѣлъ, тогдашній отчаянный западникъ. О немъ смотри у Вигеля, ч. I, стр. 188—17. Невзоровъ, воспитанникъ И. В. Лопухина и Н. И. Новикова. См. біографію его, состава. П. А Безсоновымъ, въ Русск. Бесѣдѣ, 1856, кв. 3, также въ сочиненіи М. Н. Лонгинова Новиковъ и Московскіе мартинисты (въ разныхъ мѣстахъ), у Жихарева, въ Дневникѣ Студента и въ Запискѣ нѣкоторыхъ обстоятельствъ жизни и службы И. В. Лопухина. Невзоровъ былъ докторъ медицины и довольно плодовитый авторъ. Онъ, между прочимъ, писалъ стихи, былъ издателемъ журнала Другъ Юношества (1807—1815, по май) и переводнаго Историческаго журнала (1813).
- ↑ Современное описаніе этой валы, съ тѣмъ же отъ нея впечатлѣніемъ находится въ Воспоминаніяхъ Вигеля (ч. I, стр. 181—189), Москва при Екатеринѣ II и при Павлѣ нѣкоторымъ образомъ играла роль оппозиціоннаго города: въ ней водворялись недовольные правительствомъ. И хотя московская оппозиція преимущественно ограничивалась дворскими интересами, но тѣмъ не менѣе, она имѣла значеніе своего рода силы, съ которой иногда приходилось считаться: такъ было при Екатеринѣ и въ первые годы Александра! Но что этой оппозиціи были чужды политическіе интересы, оба этомъ краснорѣчиво свидѣтельствуютъ записки Жихарева. Предъ войною 1805 года императоръ Александръ хотѣлъ узнать о московкомъ общественномъ мнѣніи, — и ничего кромѣ фразы «какъ угодно государю», не добился.
- ↑ Семейство Пановыхъ играетъ важную роль въ послѣдующей жизни Второва-отца; Тимашевы — симбирскіе помѣщики. Въ ту эпоху дворянство проживавшее зимою въ Москвѣ прежде всего сходилось и сближалось съ своими земляками. Можно сказать что въ древней столицѣ помѣщики жили по губерніямъ: дворяне извѣстной губерніи, или округи, не рѣдко сплошь занимали цѣлыя улицы, или урочища, которыхъ въ Москвѣ такъ много.
- ↑ См. о немъ Воспоминанія Вигеля, ч. III, стр. 137. Онъ былъ горячій сторонникъ Карамзина, авторъ книги Путешествіе въ Полуденную Россію, имѣвшей три изданія, переводчикъ многихъ книгъ и, въ и послѣдствіи, издатель двухъ журналовъ, Россійскаго Музеума, на 1815, и Литературнаго Музеума на 1827. Его надобно отличать отъ Измайлова Петербургскаго, Александра Ефимовича, баснописца.
- ↑ См. Записки И. И. Дмитріева Взглядъ на мою жизнь, стр. 247. Въ томъ же году (въ октябрѣ), въ томъ же домѣ и въ той же комнатѣ, происходило первое свиданіе и Каменева съ Карамзинымъ. Разговоръ и впечатлѣнія вынесенныя посѣтителями были кажется схожи. Вчера и Сегодня, литер. сборн. гр. Соллогуба, стр. 48—60.
- ↑ Если это тѣ сочиненія которыя напечатаны въ Пріятномъ и Полезномъ Препровожденіи Времени и въ Иппокренѣ или Утѣхахъ Любословія — о нихъ скажемъ ниже; укажемъ также псевдонимы Второва. Послѣ тщательнаго просмотра старыхъ журналовъ находящихся въ Императорской Публичной Библіотекѣ, другихъ статей Второва мы не нашли. Принимая же во вниманіе время когда онъ упомиваетъ (1807) о своихъ напечатанныхъ статьяхъ, можно съ увѣренностью сказать что въ столичныхъ журналахъ онъ болѣе ничего уже не печаталъ. Въ журналахъ конца прошлаго и первыхъ годовъ столѣтія встрѣчается не мало статей (стиховъ и прозы) подписанныхъ буквами: В. И. В., В--овъ; но всѣ эти статьи И. А Второву не принадлежатъ.
- ↑ Книга подъ этимъ названіемъ напечатана въ Москвѣ, въ Университетской Типографіи, въ 1802 году, имя автора — П. У--въ.
- ↑ Елизаветѣ Ивановнѣ, въ апрѣлѣ 1601 года.
- ↑ Ѳедоръ Герасимовичъ, профессоръ Московскаго университета и извѣстнѣйшій въ то время практикъ. См. біографію его въ Словарѣ профессоровъ Московскаго университета, ч. 2, стр. 280—288.
- ↑ Благодушнѣе смотрѣлъ за эту московскую забаву студентъ Жихаревъ, разказывая о дракѣ происшедшей въ 1805 году между тогдашними собачниками, Лихаревымъ и Похвисневымъ, травившими зайцевъ (Дневникъ стр. 190—192). Онъ же повѣствуетъ о гусиныхъ и пѣтушиныхъ бояхъ, которыми забавлялись тогда нѣкоторые Москвичи.
- ↑ Объ этихъ пѣвчихъ см. Жихарева Дневникъ Студента, стр. 31.
- ↑ Сына фельдмаршала и генералъ-прокурора, кн. Никиты Юрьевича, Иванъ Никитичъ былъ женатъ на Катеринѣ Дмитріевнѣ, дочери бывшаго симбирскаго губернатора. И. Долгорукій, Росс. Родосл. ч. I, 822.
- ↑ Гр. Варѳоломей Васильевичъ, камергеръ, ум. 1838, женатый на гр. Аннѣ Петровнѣ Протасовой. П. Долгорукій, Росс. Родословная II, 125.
- ↑ Дмитрій Прокофьевичъ, тайный совѣтн., ум. 1829.
- ↑ Клушинъ (Александръ Иван.), товарищъ Крылова по изданію С.-Петербургскаго Меркурія на 1798. Онъ напечаталъ стихи на прибытіе императора Александра Іго изъ Москвы въ Петербургъ (тип. Губ. Права. Спб. 1801). Другія его сочиненія и переводы указаны въ росписи Смирдина. Тодорскій Иванъ, переводчикъ нѣкоторыхъ сочиненій блаженнаго Августина. Ода его, о которой говоритъ Второвъ, была напечатана въ Москвѣ, въ тип. Рѣшетникова, 1801.
- ↑ Сходное описаніе этого въѣзда см. у Вигеля, ч. I, стр, 200.
- ↑ Билеты на мѣста для всѣхъ зрителей раздавались изъ коммиссіи безденежно.
- ↑ Гораздо кратче, но тѣми же чертами, изображаетъ Вигель какъ этотъ день, такъ и вообще все время пребыванія въ Москвѣ новаго императора (Воспоминанія, ч. 1, стр. 199—203).
- ↑ Екатерина Яковлевна, рожденная Трегубова, 1831. Графъ В. А. Толстой, о которомъ говорится и ниже, 1824.
- ↑ Оберъ-камергеръ, основатель Страннопріимнаго Дома въ Москвѣ, ум. 1809. П. Долгорукій, III, 502.
- ↑ Въ послѣднемъ (6мъ) изданіи Собранія сочиненій В. Жуковскаго (Саб. 1860), въ IV томѣ, въ отдѣлѣ „Юношескихъ опытовъ“, помѣшено стихотвореніе Человѣкъ (стр. 468—467), помѣченное 1808 годовъ, — очевидно, ошибочно.
- ↑ Пансіонскій актъ (1805) совсѣмъ въ иномъ, комическомъ видѣ представляетъ Жихаревъ. По его словамъ (см. Дневникъ Студента, стр. 240), всѣ эти представленія, въ продолженіи двадцати лѣтъ, происходили съ удивительнымъ однообразіемъ; рѣчи, стихи, школьныя піесы и т. п. были только въ рѣдкимъ случаямъ произведеніями воспитанниковъ. Біографія Горюшкина помѣщена въ Імъ томѣ Словаря Москов. профессоровъ стр. 247—254.
- ↑ Ручной Дорожникъ для употребленія въ пути между императорскими всероссійскими столицами, Сочин. Ив. Глушкова. Спб. 1801. Т. Ак. Наукъ.
- ↑ Въ «Каталогѣ исторической выставки портретовъ лицъ XVI—XVIII вѣха», составленномъ г. Петровымъ (Спб. 1870), этой картины нѣтъ.
- ↑ Прежней, до Монферановской, постройки.
- ↑ Любопытныя подробности объ этихъ лекціяхъ и еще любопытнѣйшія характеристики лекторовъ (напримѣръ Озерецковскаго) представляетъ Гречъ въ своихъ запискахъ (Русс. Арх. 1878, I, 709—716). О началѣ этихъ чтеній, устроенныхъ княгиней Е. Р. Дашковой, см. Сухомлинова, Ист. Росс. Акад. I, 29—80.
- ↑ Объ Ильинѣ очень подробно говоритъ С. Т. Аксаковъ въ своихъ Литературныхъ и Театральныхъ Воспоминаніяхъ. Ильинъ былъ еще авторомъ другой піесы, Рекрутскій Наборъ. Успѣхъ этихъ піесъ на сценѣ, очевидцемъ котораго былъ Аксаковъ, свелъ автора ихъ съ ума. Бѣдняга вообразилъ себя великимъ писателемъ, ничего не дѣлалъ и жилъ въ крайней бѣдности въ Москвѣ. Слабость къ знати и желаніе казаться богатымъ составляли второй пунктъ его помѣшательства. Вызовъ Ильина замѣчателенъ какъ первый вызовъ автора на русской сценѣ.
- ↑ Лилія напечатана въ Москвѣ, въ типогр. Кряжева, Готье и Мея, 1802. Трагедія Безбожный, въ 5 дѣйствіяхъ, сочиненіе Браве, переводъ Ив. Елагина. М. Въ типогр. Клаудія, 1786 года. Второе изданіе напечатано въ слѣдующемъ году въ типографіи Компаніи Типографовъ.
- ↑ О всѣхъ названныхъ выше актерахъ, особенно о Шушеринѣ и Яковлевѣ, очень подробно говоритъ С. Т. Аксаковъ въ своихъ Литературныхъ и Театральныхъ Воспоминаніяхъ. Шушерину онъ посвятилъ особую главу въ своей Семейной Хроникѣ (стр. 375—455, 1е изд.). Вигель и Жихаревъ, особенно послѣдній, также говорятъ не мало о театрахъ въ обѣихъ столицахъ. До 1806 года въ Москвѣ не было казеннаго театра, а только частный, содержимый нѣкіимъ Медоксомъ. Актеры Meдоксовой труппы почти на половину состояли изъ оброчныхъ крѣпостныхъ людей. По свидѣтельству Жихарева, съ ними не церемонились. Ихъ даже въ театральныхъ афишахъ постоянно отличали отъ свободныхъ артистовъ тѣмъ что не удостоивали прибавлять къ ихъ фамиліи букву Г. (господинъ или гжа). Это право они пріобрѣли только съ того времени когда Московскій театръ сдѣлался Императорскимъ, событіе нетерпѣливо ожидавшееся этими бѣдняками.
- ↑ Сочиненіе какого-то П. вышедшее въ Петербургѣ въ 1802 году, типографія Академіи Наукъ.
- ↑ Въ послѣдствіи извѣстный баснописецъ и журналистъ, издатель Благонамѣреннаго (1818—1826) и (вмѣстѣ съ П. Яковлевымъ) Календаря Музъ, на 1826—1827. См. о немъ въ Воспоминаніяхъ Вигеля (ч. III, 153) и Панаева (Вѣстникъ Европы 1867, т. III, стр. 264).
- ↑ Новости, ежемѣсячное изданіе за 1799 (съ мая по сентябрь). Издалъ Петръ (Иванов.) Голубковъ. 4я кн. Спб. Тип. Медицинской Коллегіи. Романъ Измайлова Евгеній или пагубныя слѣдствія дурнаго воспитанія и сообщества (2 ч. 1799—1801) въ сатирическомъ родѣ и пользовался заслуженною популярностью. Герой романа не Иванъ, а Евгеній.
- ↑ Кунинъ Николай — переводчикъ съ французскаго, напечатавшій (М. Т. Университет. 1806) стихи въ честь адмирала Мордвинова, по случаю избранія послѣдняго начальникомъ Московскаго ополченія. Книга Жестокая Истина или Неосторожный Опытъ, соч. д’Арно, напечатана Кунинымъ въ 1796 году (М. Универс. Тип.). Названный Второвымъ князь Мещерскій долженъ быть авторъ оды императору Павлу I въ день его рожденія, напечатанной безъ обозначенія времена а мѣста. Другой князь Василій Мещерскій, переводчикъ сочиненія Вольтера О несогласіяхъ церквей въ Польшѣ, напечатаннаго въ 1778 году (М. Унив. Тип.), вѣроятно, былъ отецъ стихотворца.
- ↑ О Боровиковскомъ см. Живопись и живописцы Андреева, стр. 492—494. Портретъ этотъ нынѣ принадлежитъ Департаменту Удѣловъ. (См. Каталогъ истор. выставки портретовъ лицъ XVI—XVIII в., Петрова, № 641, стр. 174.)
- ↑ Объ Угрюмовѣ см. у Андреева Живопись и Живописцы, стр. 491—492.
- ↑ Объ оживленности Петергофской дороги въ это время см. также у Вигеля (Воспоминанія, ч. 1. стр. 160).
- ↑ Извѣстностію императрицѣ С. Е. Кротковъ обязанъ графу И. И. Панину, который отличалъ его отъ другаго Кроткова, его брата, человѣка, по словамъ графа, «худой совѣсти». (Сборн. Истор. Общество, VI, 194—195).
- ↑ Напечатана въ Москвѣ, въ Сенатской типогр. 2 части. 1802.
- ↑ О роскошной жизни Дурасова въ Люблинѣ говорилось выше. О его оркестрѣ и актерахъ говоритъ миссъ Вальмотъ, видѣвшая ихъ тѣ Люблинѣ (Русск. Арх. 1873, стр. 1890).
- ↑ И. В. Жадовскій былъ секретаремъ Симбирской ложи «Златаго Вѣнца», въ числѣ членовъ которой находились знакомыя Второву фамиліи Голубцовыхъ, Ладыженскихъ, Колюбакиныхъ, Арженинновыхъ и Хардиныхъ.
- ↑ Въ Смирдинской Росписи, № 7015, эта піеса значится переведенною съ французскаго княземъ Петромъ Долгоруковымъ (М. 1804. Т. Гарія и Ко).
- ↑ Въ Россійской Родословной Книгѣ князя Петра Долгорукова имени князя Сергѣя Николаевича Хованскаго совсѣмъ нѣтъ. Онъ былъ назначенъ въ Симбирскъ изъ Владиміра, гдѣ былъ вице-губернаторомъ. Капище моего Сердца, князя И. М. Долгорукова, стр. 64—65.
- ↑ Переходъ вы къ ты и обратно — обычная форма выраженія у людей прошлаго и начала нынѣшняго вѣка. Она встрѣчается и въ офиціальныхъ документахъ.
- ↑ О судьбѣ этого питомца и о дальнѣйшемъ ходѣ его воспитанія наши источники умалчиваютъ.
- ↑ Второвъ этого князя Хованскаго называетъ Сергѣемъ, а не Николаемъ; но въ родословной книгѣ Долгорукова князя С. Н. Хованскаго вовсе нѣтъ.
- ↑ Эта фамилія несомнѣнно малороссійскаго происхожденія. Въ Полтавской губерніи распространена фамилія Мольхевичъ, — вѣроятно родственная по происхожденію.
- ↑ Въ указанномъ мѣстѣ Пріятнаго и Полезнаго Препровожденія Времени (1798 ч. XIX, стр. 123—125) помѣщена прозаическая статья подъ названіемъ: Прости, май!-- Подписано: И…. Д. Утро 10 часовъ 56 минутъ іюня 1го числа 1798 года. Деревня чувашская Токмакда, Челны, Вершины, въ Самарскомъ уѣздѣ. — Въ Иппокренѣ и ч. Ш на 1799, стр. 97—104, помѣщена прозаическая статья Царевъ Курганъ (извѣстная красивая мѣстность на Волгѣ). Подписано: «8 (славянское н) В. 18го числа сентября 1798. Слобода Царево-Курганская въ Самарскомъ уѣздѣ.» Въ той же части, стр. 105—109, помѣщено стихотвореніе: Перемѣна Участи (друзьямъ моимъ), состоящее изъ десяти куплетовъ и подписанное: "8. 2. 2го числа декабря 1793 года; въ С. — Въ той же части, стр. 120—126, напечатано другое стихотвореніе, Время, состоящее изъ 15 куплетовъ, я подписанное словами: «Ив…. 2; декабря 31го числа 1794 года. Въ Самарѣ». — Въ VI части Иппокрены (1800), на стр. 545—549, напечатана прозаическая статья Моя Прогулка, подписанная такъ: "Anonimue. Сентября его числа 1796 года. Въ той же книжкѣ (стр. 550—556 помѣщена (не указанная авторомъ) прозаическая статья подъ названіемъ: Здравствуй май! подписанная такъ: «8 Втор… утро мая 1го числа 1800 года. На берегу Волги, въ Симбирской губерніи. — Читатель настолько знакомъ съ характеромъ нашего героя и съ его манерою литературнаго изложенія что намъ нѣтъ въ надобности ни дѣлать выписокъ изъ этихъ статей, ни излагать до содержанія. Въ указанныхъ статьяхъ встрѣчаются, правда, нѣкоторыя біографическія черты, но онѣ гораздо подробнѣе развиты въ настоящемъ трудѣ. Любопытно что Второвъ, говоря о своей литературной производительности, указываетъ на піесы напечатанныя 8—6 лѣтъ назадъ.
- ↑ Читатель, конечно, догадается что остроумный квартальный этимъ именемъ (incognito) называетъ уѣздный судъ.
- ↑ Въ послѣдствіи псковскій губернаторъ. Объ отцѣ его говоритъ Вигель въ своихъ Воспоминаніяхъ (см. ч. I, стр. 166—157), а также В. И. Панаевъ (Вѣстникъ Европы 1867. T. III, стр. 258—262).
- ↑ Въ послѣдствіи дѣйствительный тайный совѣтникъ и министръ юстиціи, ум. 1834 года.
- ↑ Генералъ-отъ кавалеріи и членъ Государственнаго Совѣта, ум. 1834. Онъ былъ женатъ на княжнѣ А. Н. Рѣпниной, дочери фельдмаршала Николая Васильевича. О чудачествахъ его говоритъ и авторъ Капища моего сердца (стр. 218).
- ↑ Этотъ Фурманъ, большой пріятель Второва, былъ недюжинный по времени стихотворецъ: онъ писалъ юмористическіе стишки за нѣкоторыхъ тогдашнихъ Самарянъ и въ особенности на Нѣмца Баумгартена.
- ↑ Сынъ Сергѣя Петровича, сенатора, ум. 1814. Онъ былъ однимъ изъ основателей Московскаго Общества Любителей Россійской Словесности, издателемъ (вмѣстѣ съ Хвостовымъ и Кутузовымъ) журнала Кругъ Просвѣщенія и авторомъ плохихъ стихотвореній. Графиня А. Н. Толстая была урожденная княжна Щербатова, ум. 1820. У этихъ Толстыхъ, не игравшихъ никакой административной роди, были помѣстья въ тогдашней Симбирской губерніи.
- ↑ Не писательница ли, Марья Ѳедоровна? (Русскій Архивъ 1865, стр. 1201), объ Анфимовой, Аннѣ Ефимовнѣ, говорится ниже.
- ↑ Къ счастію Француза, уголовная палата, разсмотрѣвъ дѣло, не утвердила приговора уѣзднаго суда. Плѣнный былъ совершенно оправданъ и поплатился за продѣлку Ш. только шестимѣсячнымъ тюремнымъ заключеніемъ.
- ↑ Августинъ Сахаровъ, управлявшій епархіей въ 1807—1819 годахъ. См. Списки архіереевъ, стр. 114.
- ↑ Не сохранившіеся, впрочемъ, въ его бумагахъ.
- ↑ Бывшій потомъ воронежскимъ губернаторомъ (1817—1819).
- ↑ Адьютантъ Суворова, старшій братъ Аркадія Алексѣевича, друга Сперанскаго, который съ нимъ и его женою, Екатериной Александровной (рожденною Потуловой), познакомился уже въ Пензѣ (1817). «Они привязаны къ вамъ сердцемъ и душою, хотъ и пристрастны къ Магницкому», говоритъ объ этой четѣ Сперанскій въ письмѣ къ Аркадію Алексѣевичу. (Руск. Арх. 1868 стр. 1.200.) Когда познакомился Второвъ съ Александромъ А--чемъ, неизвѣстно. Братья Столыпины (ихъ было пять человѣкъ) были родными братьями бабушки Лермонтова, Е. А. Арсеньевой.
- ↑ Протасовъ Амвросій (1816—1826), въ послѣдствіи архіепископъ Тверской. См. Списки Архіереевъ, стр. 95, а также въ Воспоминаніяхъ В. И. Панаева, гл. III, стр. 78. Графъ Толстой (Илья Андреевичъ) управлялъ Казанскою губерніей въ 1815—1820. Онъ былъ родной дѣдъ графа Л. Н. Толстаго, автора Войны и Мира. Баронъ А. К. Пирхъ былъ потомъ (1831—41) казанскимъ военнымъ губернаторомъ. Онъ уже и въ эту пору принадлежалъ къ казанской аристократіи и былъ женатъ на сестрѣ М. Н. Мусина-Пушкина, въ послѣдствіи извѣстнаго попечителя Казанскаго университета.
- ↑ Статья эта приводится также и г. Н. Половымъ въ его сочиненіи: Общество Любит. Отечествен. Словесности и періодическ. литература въ Казани (Русск. Вѣстн., 1859, т. XXIII). Г. Ѳеоктистовъ предполагаетъ что статья эта принадлежитъ Магницкому (Русск. Вѣстникъ 1864, т. LII, стр. 17—18, въ примѣч). Но странно что Второвъ, будучи секретаремъ Симбирскаго отдѣла и близкій къ Струкову, вовсе не фанатику, ничего не зналъ объ этой принадлежности.
- ↑ Каждое изъ названныхъ имѣній было центромъ, азъ котораго шли радіусы къ разнымъ помѣщичьимъ дачамъ. Такъ, изъ Юркулей, о которыхъ намъ придется говорить ниже, гдѣ жили П. М. Наумовъ и B. В. Аристовъ, путь лежалъ въ Матвѣевку, Шмелевку и другія деревни помѣщиковъ: Ростовскаго, Мягкова, Иглина, Бекетова и т. д. Второвъ въ своей бричкѣ не разъ изъ такихъ центровъ дѣлалъ экскурсіи по окружностямъ.
- ↑ Лейтеръ былъ лекторомъ нѣмецкаго языка въ университетѣ, изгнанъ потомъ Магницкимъ, вмѣстѣ съ профессоромъ естественнаго права Солнцевымъ.
- ↑ См. Жизнь графа Сперанскаго, соч. гр. М. А. Корфа. Томъ II, стр. 189—190. Переписка Сперанскаго съ Цейеромъ, въ Русскомъ Архивѣ 1870 года, стр. 176—200.
- ↑ О Солнцевѣ и о Фуксѣ будетъ говориться ни±е, какъ о замѣчательнѣйшихъ представителяхъ Казанскаго университета. Профессоръ Врангель читалъ русское уголовное право и былъ зятемъ Яковкина, директора гимназіи и профессора. Вмѣстѣ съ своимъ тестемъ и въ числѣ другихъ одиннадцати профессоровъ, Врангель былъ изгнанъ потомъ Магницкимъ. Срезневскій (Іосифъ Евсевьевичъ), братъ харьковскаго профессора политической экономіи, родной дядя теперешняго петербургскаго академика И. И. Срезневскаго. Изъ студентовъ Педагогическаго Института, Срезневскій поступилъ въ Казанскій университетъ профессоромъ философіи и изъ первыхъ былъ изгнанъ Магницкимъ. Возвратившись въ Петербургъ, онъ нашелъ себѣ покровителя въ лицѣ великаго князя Михаила Павловича, который далъ ему мѣсто профессора словесности въ Артиллерійскомъ Училищѣ. Результатомъ занятій словесностью I. Е. Срезневскаго было его сочиненіе Исторія Словесности древнихъ и новыхъ но родовъ (ошибочно приписываемая Росписью Смирдина брату его Ивану Евсевьевичу, харьковскому профессору), напечатанная Воейковымъ въ Собран. Образц. Русск. Сочин. и Перевод. (1822—1824, Спб. 2е изд. 12 частей). Онъ окончилъ жизнь свою монахомъ Александро-Невской Лавры.
- ↑ Изъ названныхъ здѣсь фамилій однѣ, какъ Балохонцева (вѣроятно симбирская), Булыгина и Лазаревъ, принадлежали къ самымъ стариннымъ знакомымъ Второва, о другихъ здѣсь упоминаемыхъ, равно какъ и о бывшихъ въ засѣданіи Библейскаго Общества, мы ничего не можемъ сказать. Не одинъ десятокъ фамилій, внесенныхъ въ дневникъ Второва, нами вычеркнутъ, потому что кромѣ именъ о нихъ ничего не говорится. Реслейнъ былъ, кажется, начальникомъ пороховаго завода, генералъ.
- ↑ Чугуевская и семеновская исторіи изложены у Богдановича, въ V томѣ его Исторіи Царствованія Императора Александра I, глава LXVI, стр. 467—472 и вся LXVII глава.
- ↑ Управлялъ губерніей съ 1820 по 1828 годъ.
- ↑ Русская Старина 1871 года. Кн. I, стр. 236.
- ↑ Всѣ эта подробности передаемъ со словъ Ѳ. С. Цыцурина, бывшаго въ то время ординарнымъ профессоромъ Кіевскаго университета, директоромъ Терапевтической Клиники и консультантомъ въ Институтѣ.
- ↑ Слухи объ освобожденіи крестьянъ распространились по всей Россіи еще съ 1818 года (Богдановичъ, Исторія царств. Импер. Александра I, V, 449).
- ↑ Этотъ переводъ вышелъ въ 1824—1825 годахъ подъ названіемъ: Бесѣды Массилѣйона, епископа Клермонскаго, славнаго французскаго проповѣдника, Спб. Т. Медиц. Деларъ 7 частей. Безъ означенія имени переводчицы (роспись 606).
- ↑ Съ другимъ, старшимъ зятемъ Мельгуновыхъ, Петромъ Ивановичемъ Шалашниковымъ, богатымъ симбирскимъ помѣщикомъ, Второвъ былъ узко давно и очень близко знакомъ. Эти два семейству Мельгуновыхъ и Шалашниковыхъ, самарской резиденціей которыхъ было село Новый Буянъ, Второвъ любилъ, кажется, больше всѣхъ своихъ знакомыхъ, конечно, по отношеніямъ къ старому своему другу Степану Григорьевичу. Второву пришлось видѣть не только ростъ и процвѣтаніе дѣтей его (у него былъ еще сынъ Михаилъ), но и встрѣтится со внуками, съ третьимъ поколѣніемъ, которое, въ свою очередь, не забывало о дружескихъ отношеніяхъ нашего героя къ ихъ дѣлу.
- ↑ Сульеты или Спартанцы XVIII столѣтія, въ 5 д. Сочиненіе Льва Неваховича. Спб. Т. Губ. Правл. 1810.
- ↑ Кажется, характеристика этого самаго Дубенскаго представлена г. Ивоарскимъ въ его Запискахъ (Русск. Арх. 1873, стр. 515—531).
- ↑ Вотъ что о немъ, между прочимъ, говорится въ любопытной характеристикѣ неизвѣстнаго. автора Старой Записной Книжки: «Онъ не только дѣлалъ добро по вызову, по просьбѣ, онъ отыскивалъ случаи помочь, обезпечить, устроить участь меньшей братіи, гдѣ ни была бы она. Онъ былъ провидѣніемъ забытыхъ, а часто обстоятельствами и судьбой забитыхъ чиновниковъ; провидѣніемъ сирыхъ, безпріютныхъ, безпомощныхъ… Въ ходатайствѣ за другихъ былъ онъ ревностенъ, упоренъ, неотвязчивъ. Онъ смѣло, горячо заступался за всѣ нужды и оскорбленія противъ неправдъ, ратовалъ противъ произволовъ, беззаконностей начальства… Русская литература, русскіе литераторы нуждавшіеся въ покровительствѣ, въ поддержкѣ, всегда встрѣчали въ немъ ходатая и умнаго руководителя.» Русск. Архивъ, 1875 стр. 62—63.)
- ↑ Объ этихъ четвергахъ была напечатана въ журналѣ Заря 1871, особая статья., см. также статьи Петербургскаго Старожила (Буржашева) въ Русскомъ Вѣстникѣ 1872, №№ 5, 6, и 7.
- ↑ О дѣлѣ Нарышкина говоритъ Карамзинъ въ письмѣ къ Дмитріеву (стр. 349). Записка Мордвинова напечатана въ Чтеніяхъ Ист. и Древн. Росс., 1869, III, 29—36. Баронъ Кампенгаузенъ (Валтасаръ Валтасаровичъ), тайный совѣтникъ и членъ Государственнаго Совѣта, былъ государственнымъ контролеромъ. О Мордвиновѣ см. отдѣльную монографію г. Иконникова, профессора Кіевскаго университета: «Графъ H. С. Мордвиновъ».
- ↑ С. И. Тургеневъ, родной братъ Александра Ивановича, директора Департамента Духовныхъ Дѣдъ при князь А. Н. Голицынѣ, служилъ секретаремъ при графѣ М. С. Воронцовѣ. Борисъ Петровичъ Тургеневъ — двоюродный братъ ихъ, сынъ Петра Петровича, члена Дружескаго Общества.
- ↑ Остолоповъ издавалъ журналъ Департамента Народнаго Просвѣщенія, съ 1821 по ноябрь 1823. Свиньинъ въ это время издавалъ Отечественныя Записки, появившіяся съ мая 1820 и продолжавшіяся по 1828 годъ. А. И. Тургеневъ уже былъ извѣстенъ изданіемъ (тѣстѣ съ Жуковскимъ и Воейковымъ; двѣнадцати частей Собраніе образу. русск. сочиненій и переводовъ въ стихахъ и прозѣ. (Спб. 1815—1817.) О князѣ Шаховскомъ, извѣстномъ драматургъ, мы имѣемъ любопытные разказы С. Т. Аксакова, въ его Литературныхъ и Театральныхъ Воспоминаніяхъ.
- ↑ Авторъ извѣстной сатиры Дожъ Сумашедшихъ и членъ литературнаго общества «Арзамасъ», подъ именемъ «Дымной Печурки». О немъ смотри: Колбасина Литературные Дѣятели Прежняго Времени (стр. 248—291); Вигеля Воспоминанія, ч. V, 44—45; Бурматова (Русскій Вѣстникъ 1871 года 9й, 10й, 11й и 12й) «Знакомство съ Воейковымъ». Воейковъ издавалъ съ Гречемъ (съ 1821 по мартъ 1822) историческій и политическій журналъ Сынъ Отечества, съ 1821 по 1828 годъ. Русскій Инвалидъ, одинъ, съ года 1822 по 1825 годъ, Новости Литературы, вмѣстѣ съ В. Козловымъ, и этотъ же журналъ, въ 1825—1826, одинъ. Туманскій авторъ и издатель нѣсколькихъ серіозныхъ сочиненій, историко-географическихъ; кромѣ того, онъ былъ издателемъ слѣдующихъ журналовъ: 1) Зеркало Свѣта, на 1786—87; 2) Еженедѣльникъ, на 1792 годъ и 3) Россійскій Магазинъ, съ сентября 1792 по мартъ 1794 года.
- ↑ Вотъ ея заглавіе: «Нынѣшнее состояніе Калмыцкаго народа, си присовокупленіемъ калмыцкихъ законовъ и судопроизводства, десяти правилъ ихъ вѣры», и пр. Спб. Т. Швора. 1810. Страховъ принадлежалъ къ числу плодовитыхъ авторовъ конца прошлаго и первыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія. Онъ, между прочивъ, былъ издателемъ журнала Сатирическій Вѣстникъ, удобствующій разглаживать наморщенное чело старичковъ и пр., девять книгъ, изданіе котораго повторилось въ Москвѣ въ 1795. Если этотъ Страховъ былъ изъ казанскихъ, родственникъ Панаевыхъ, то сближеніе съ нимъ Второва будетъ совершенно понятно. Служа прежде главнымъ приставомъ Калмыцкой Орды, Н. И. Страховъ выучила по-калмыцки и познакомился съ бытомъ Калмыцкаго народа. Здѣсь, въ степи, познакомился съ Д. Б. Мертваго, который называетъ его «человѣкомъ умнымъ и съ просвѣщеніемъ». Жена Страхова (Варвара Даниловна) была изъ Столыпинскихъ актрисъ. (Русскій Архивъ 1868, стр. 128).
- ↑ См. Исторія царствованія императора Александра I и Россіи въ его время, соч. Богдановича, т. VI, главы 79—81, стр. 386—504.
- ↑ Урокъ Дочкамъ, въ 1 дѣйствіи, соч. Ивана Крылова. С., Т. Театральн., 1807. Урокъ Холостымъ, или Наслѣдники, въ 1 дѣйствіи, въ стихахъ, соч. Михаила Загоскина, М. Т. Семена, 1822. Урокъ женатымъ, въ 1 дѣйствіи, въ стихахъ, соч. князя Александра Шаховскаго. Спб. Т. Театральи, 1823. Кромѣ этихъ, были еще два „урока“: кокеткамъ, или Липецкія Воды, знаменитая, по надѣланному ею шуму, комедія князя Шаховскаго, въ 5 дѣйствіяхъ, имѣвшая два изданія (1815 и 1819), и Мужьямъ, перев. съ французск. Вальдберга (Лѣсогорова). Упоминаемый здѣсь Отелло — передѣлка Дюсиса, перев. Ив. Вельяминовымъ (Спб. Т. Театр., 1808). Калифъ Багдадскій, или приключенія въ молодости Гарунъ-аль-Рашида, въ 2 д., соч. Дидло. М. Тип. Кузнецова, 1822. Иѳигенія въ Авлидѣ, въ 5 дѣйств., соч. Расина, перев. Михаила Лобановъ. Спб. Тип. Сенатск. 1815. Ябѣда Капниста напечатана въ Петербургѣ (Имлер. Тип.), въ 1798. Объ упоминаемыхъ здѣсь актерахъ можно найти любопытныя подробности въ Воспоминаніяхъ Аксакова и Вигеля.
- ↑ Экипажи свиты ѣхали нагорною стороной. Тарасовъ, говора объ этомъ путешествіи (см. Русскую Старину 1872, т. V, стр. 357—258), съ восторгомъ говоритъ о плаваніи по Волгѣ отъ Ставрополя де Самары.
- ↑ Мичманъ Петръ Бестужевъ, прапорщикъ Веденяпинъ 2й, лейтенантъ Мусинъ-Пушкинъ, лейтенантъ Вишневскій и подпоручкъ Лаппа, отнесенные къ XI разряду государственныхъ преступниковъ, были разжалованы только въ солдаты; но подпоручикъ Кожешковъ, причисленный къ X разряду, по разжалованіи, былъ сославъ въ Сибирь. Бестужевы и Сомовъ (Орестъ Мих.), сотрудники Рылѣева по Полярной Звѣздѣ. Сомовъ, авторъ Гайдамака, малороссійской были, былъ извѣстенъ своими критическими статьями.
- ↑ Михаила Петровича, упоминаемаго выше. Онъ былъ (ум. 1856) извѣстный археологъ и нумизматъ и, по возобновленіи въ 1820 году масонскихъ ложъ, мастеръ Симбирской ложи Ключъ къ Добродѣтели. Онъ былъ тоже другомъ А. Ѳ. Лабзина, издателя Сіонскаго Вѣстника, и помогалъ послѣднему въ то время когда онъ былъ сославъ (1822) въ Симбирскъ.
- ↑ Сѣверную Пчелу на 1825—27 издавали Гречъ и Булгаринъ.
- ↑ Сынъ Отечества съ 1826 по 1828 издавался Гречемъ и Булгаринымъ. Сѣверный Архивъ на 1822—1824 издавалъ одинъ Булгаринъ, а за 1825—1828 вмѣстѣ съ Гречемъ. Дѣтскій Собесѣдникъ на 1826—1827 издавали Гречъ и Булгаринъ.
- ↑ Панаевъ, не разъ упоминаемый авторъ любопытныхъ Воспоминаній, былъ въ это время уже извѣстенъ своими Идилліями, напечатанными въ 1820 (Спб. Т. Греча). Баронъ Дельвигъ съ 1825 года издавалъ Сѣверные Цвѣты.
- ↑ Ольдекопъ, Евстаѳій, извѣстный составитель словарей французско- и нѣмецко-русскихъ. Второвъ съ нимъ былъ очень близокъ и находился въ постоянной перепискѣ, которая, впрочемъ, не сохранилась. Подробности ихъ отношеній намъ неизвѣстны.
- ↑ Славянинъ, военно-литературный журналъ, на 1827 годъ издавалъ одинъ Воейковъ.
- ↑ Объ этомъ вазѣ онъ говоритъ въ статьѣ своей: Здравствуй, май! напечатанной въ VI ч. Иппокрены на 1800 годъ.
- ↑ А. С. Мусина-Пушкина была урожденная княжна Баратаева, дочь Семена Михайловича, казанскаго губернатора (1789—1796).
- ↑ Съ 1837 по 1867 годъ митрополитъ Кіевскій. См. Списки Архіереевъ, стр. 99.
- ↑ Бывшаго коменданта, исправлявшаго въ 1880—1831 году должность казанскаго губернатора.
- ↑ Путиловыхъ было два брата, Дмитрій и Аристархъ Азарьевичи.
- ↑ Владиміръ Пановъ учился въ Казанскомъ университетѣ. Онъ перевелъ Бѣдную Лизу Карамзина (La pauvre Lise, 1817, 12е) съ посвященіемъ à ma très chère mère. Дмитрій Пановъ, служившій въ гвардіи, былъ сосланъ, за какую-то шалость, на Кавказъ. По прощеніи, онъ жилъ почти безвыѣздно или въ деревнѣ, или въ Самарѣ, ведя образъ жизни далеко во безупречный; по этой причинѣ Второвъ былъ съ нимъ въ самыхъ холодныхъ отношеніяхъ. Женатый два раза, онъ умеръ бездѣтнымъ.
- ↑ Подробности объ этой поѣздкѣ находятся въ Матеріалахъ для біографіи А. С. Пушкина П. В. Анненкова (Сочиненія Пушкина. Томъ I. С.-Петербургъ. 1856. Стран. 370—378. Зона, студентъ Виленскаго университета и основатель общества Лучезарныхъ, былъ сослалъ (1823) во внутреннія губерніи.
- ↑ Впрочемъ это не единственный случай: извѣстный переводчикъ греческихъ классиковъ, И. И. Мартыновъ (1771—1833), былъ обязавъ своими свѣдѣніями въ классическихъ языкахъ Переяславской (а не Полтавской, какъ сказано у Колбасина, тогда еще не существовавшей) семинаріи.
- ↑ Сообщено H. Н. Буличемъ.
- ↑ Въ „Смирдинской Росписи“ эта книга значится подъ 6.641. Перечисляемъ извѣстныя намъ изданія стихотвореній Ѳ. М. Рындовckaro: 1) Отъ Городскаго Обитателя къ Сельской Затворницѣ, неизвѣстнаго года и мѣста печати; 2) Путешествіе и Отдыхъ, Казань 1838 года, 8) Сотвореніе Міра, поэма въ трехъ пѣсняхъ (вѣроятно передѣлка), посвященная императору Николаю Павловичу, Петербургъ, 1882, тип. А. Плюшара. Есть нѣкоторое основаніе предполагать что Ѳедоръ Михайловичъ замышлялъ даже полное собраніе своихъ стихотвореній; но, надобно думать, его остановили насмѣшки Полеваго. Поэму Сотвореніе Міра онъ читалъ въ Обществѣ Любителей Россійской Словесности при Казанскомъ университетѣ 1го іюля 1832 года.
- ↑ Въ Вѣстникѣ Европы 1867 года, томы III и IV. Въ этихъ Воспоминаніяхъ В. И. Панаевъ представляетъ любопытную характеристику своего отца, Ивана Ивановича, друга масоновъ, страстнаго любителя литературы и театра.
- ↑ Впрочемъ С. Т. Аксаковъ, товарищъ Панаевыхъ по гимназіи и университету и съ юности уже шишковистъ, указываетъ нѣсколько на иныя вліянія и всего болѣе останавливается на Ибрагимовѣ (см. въ Воспоминаніяхъ, отдѣлъ Гимназія, періодъ второй, стр. 263—327).
- ↑ Это выдержки изъ дневника Сперанскаго. Гр. М. А. Корфъ Жизнь графа Сперанскаго, II, 190.
- ↑ Профессора Казанскаго университета H. Н. Бу лича, обязательно доставившаго намъ матеріалы для очерка четы Фуксовъ. Изъ капитальныхъ сочиненій К. Ѳ. Фукса можно указать на Путешествіе то Казанской губерніи, Краткую исторію города Казани, Казанскіе Татары въ статистическомъ и этнографическомъ отношеніи. По мнѣнію спеціалистовъ, эти сочиненія въ своемъ родѣ классическія.
- ↑ Е. М. Ѳеоктистовъ, Магницкій (Русскій Вѣстникъ 1864 года, іюль — августъ).
- ↑ Сообщено H. Н. Буличемъ. Извѣстіе о написаніи романа Зюлима гжой Фуксъ было напечатано въ Каз. Губ. Вѣд. 1843, 44. По смерти мужа (1846), А. А. Фуксъ уже ничего болѣе не писала и не печатала, но литературный салонъ еще года три-четыре поддерживала, до замужества дочери. Она скончалась въ 1853 году.
- ↑ Слѣдующее мѣсто зачеркнуто рукой Пяткина: „Сверхъ того, слѣдственная коммиссія по ходу дѣла и показаніямъ подсудимыхъ находила нужнымъ спрашивать нѣкоторыхъ значительныхъ лицъ, которыя, по связямъ и родству съ знаменитыми особами, оскорблялись тѣмъ, обвиняли одного меня и, вѣроятно, жаловались начальству, почитая эти опросы неуваженіемъ слѣдственной коммиссіи къ ихъ званію.“
- ↑ Коллежскаго ассессора былъ полученъ Второвымъ послѣ.
- ↑ Жмакинъ, тогда симбирскій губернаторъ.
- ↑ Любопытно бы знать точнѣе объ исторической достовѣрности этой надпили и цѣла ли она теперь.
- ↑ Въ Казани было трое Камашевыхъ и всѣ Николаи Ивановичи. Старшій Камашевъ представленъ С. Т. Аксаковымъ въ его Воспоминаніяхъ, какъ главный надзиратель Казанской гимназіи. Средній Камашевъ былъ человѣкъ образованный, магистръ Московскаго университета, умершій лѣтъ десять тому назадъ, холостымъ. Упоминаемый выше Н. И. Камашевъ, по всей вѣроятности, былъ младшимъ (этими прозваніями они отличались другъ отъ друга) изъ Камашевыхъ. У него было двѣ дочери, изъ которыхъ объ одной говорится ниже.
- ↑ Изъ лицъ бывшихъ на этомъ литературномъ вечерѣ, Хомутовъ и Приклонскій были тогда чиновниками Департамента Государственныхъ Имуществъ, пріѣхавшими въ Казань по поводу готовившагося преобразованія этой части; Де-ла-Рю (Мих. Данил.) извѣстный литераторъ и переводчикъ Слова о Полку Игоревомъ, воспитанникъ Царскосельскаго и инспекторъ Ришельевскаго лицея (1837—1844), умершій въ Харьковѣ (1868); Перцовъ (Ерастъ Петров.) пріятель Пушкина; Леіашевъ (Александръ Никол.) оренбургскій и казанскій помѣщикъ; Киселевскій (Платонъ) еще молодой образованный человѣкъ, служившій при губернаторѣ, родомъ изъ Кіева, гдѣ отецъ его былъ послѣднимъ войтомъ. Казанскимъ губернаторомъ былъ въ это время (1831—1841) генералъ-лейтенантъ Стрекалсвъ, вѣроятно, находившійся тогда въ отсутствіи.
- ↑ Любопытныя подробности о Скобелевѣ читатель найдетъ въ Воспоминаніяхъ изъ моей частной и служебной дѣятельности Петербургскаго Старожила (Бурнатева), въ Русскомъ Вѣстникѣ 1872 года, № 7.
- ↑ Каземъ-Бекъ извѣстный оріенталистъ, читавшій въ Казанскомъ университетѣ (1826—1849) языки арабскій, персидскій и турецкотатарскій и переведенный потомъ въ Петербургъ, гдѣ онъ и умеръ. Скандовскій (Никаноръ Алексѣевичъ) замѣнилъ Фукса по каѳедрѣ медицинской клиники и хотя былъ со свѣдѣніями и учился въ Профессорскомъ Институтѣ, но былъ плохимъ и профессоромъ, и врачомъ. Котельниковъ (Петръ Ивановичъ) профессоръ прикладной математики, студентъ Харьковскаго университета, учившійся также и въ Профессорскомъ Институтѣ въ Дерптѣ, и теперь еще занимаетъ эту каѳедру.
- ↑ Горячій послѣдователь Карамзина, авторъ путешествій въ Малороссію и Кронштадтъ и издатель журналовъ: Москов. Зрителя (1806), Аглаи (1808—1812) и Дамскаго журнала (1823—1888).
- ↑ Книга очень рѣдкая, у Геннади (Списокъ Русск. Рѣдк. Книгъ, Спб. 1872) стоитъ подъ 166. Вотъ ея названіе: «Собраніе приказовъ отданныхъ инспекторомъ резервной пѣхоты, генералъ-лейтенантомъ Скобелевымъ, по ввѣреннымъ ему войскамъ, съ 1884 по 1886 годъ.» Нижній Новгородъ. 1886.
- ↑ Біографія М. Н. Загоскина, романиста, составлена С. Т. Аксаковымъ (См. Разныя Сочиненія, стр. 237—322). Представляя любопытный очеркъ литературной дѣятельности Загоскина, она очень бѣдна фактическими данными: о родинѣ, о родителяхъ и братьяхъ автора Юрія Милославскаго въ ней ни слова не говорится. У Вигеля, который такъ много говоритъ о Пензѣ, при воспоминаніи о М. И. Загоскинѣ, также не оказано ничего о его братѣ Николаѣ. Надобно думать что отношенія братьевъ были не изъ лучшихъ.
- ↑ См. объ этомъ въ нашей статьѣ «А. В. Кольцовъ», напечатанной въ Воронежской Бесѣдѣ на 1861 годъ.
- ↑ Товарищъ Жуковскаго по Университетскому Пансіону, другъ Д. Н. Блудова и дѣятельный членъ Литературнаго Общества Арзамасъ (1815—1818), гдѣ онъ назывался «Чу!» Характеристику Дашкова можно найти у Вигеля и у М. А. Дмитріева въ его запискахъ Мелочи изъ запаса моей памяти, изд. Русск. Арх., стр. 212—213.
- ↑ Умершій въ 1872 году, въ званіи гофмейстера Двора и директора Московскаго Архива Министерства Иностранныхъ Дѣлъ. Извѣстный археологъ. Некрологъ его см. въ Русской Старинѣ, февраль 1873, стр. 283—286. Статья о его ученой дѣятельности, составленная Н. И. Костомаровымъ, напечатана въ Русскомъ Архивѣ того же года, стр. 667—155.
- ↑ Это воспоминаніе, нѣсколько въ измѣненномъ видѣ и въ связи а другими фактами, напечатано въ Каз. Губ. Вѣд. 1844 года (№ 50), уже по смерти автора.
- ↑ Жена губернскаго почтмейстера, большаго оригинала.
- ↑ О ней смотри у Вигеля, часть третья, стр. 39—40. Онъ былъ членомъ литературнаго общества Арзамасъ, въ которомъ назывался «Очарованнымъ Челномъ».
- ↑ Въ послѣдствіи времени ректоръ Харьковскаго университета, попечитель Харьковскато учебнаго округа и предсѣдатель Ученаго Комитета при Министерствѣ Народнаго Просвѣщенія, умершій въ 1878 году.
- ↑ Русская Старина, IV, 164.
- ↑ Сборн. Русск. Ист. Общ. II, 171, VII, 102—149; VIII, 270-86 278—6, 7, 11, 12; XI, 115, 196, 198, 887. Русскій Архивъ 1871 года, I, 150.
- ↑ Сочин. Державина, Я. К. Грота, V, 386, 343, 350, 351.
- ↑ Петръ Богдановичъ, въ послѣдствіи бѣлорусскій генералъ-губернаторъ.
- ↑ Справ. Лист. города Казани, 1867, № 91.
- ↑ Второва-сына, слышаннымъ имъ отъ одного изъ племянниковъ Полянскаго, В. И. Юшкова.
- ↑ H. Н. Бунича, профессора Казанскаго университета.
- ↑ Ни въ дневникѣ Второва, ни въ его бумагахъ мы не нашли ни какихъ слѣдовъ этого перевода.