XIV. Отецъ Никифоръ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
— Чистый идолъ! звѣрь какой-то!.. — говорила мать про о. Никифора. — Кажется, и нѣтъ у насъ въ роду хуже, какъ онъ, да еще отецъ Демидъ.
И какъ всегда въ такихъ случаяхъ глаза матери дѣлались сухіе и злые.
— Жена попалась ему, о. Никифору, покойница Анисья Власьевна, добрая да ласковая, --такъ вѣдь говорить съ нимъ разучилась… Цыкнетъ на нее, какъ волкъ ощерится, она и молчитъ. Полусапожки, бывало, дочери купитъ, такъ точитъ, точитъ ее; такъ въ чахотку и вогналъ… И сына-то, Павла Никифоровича, за что погубилъ? «Живи по моему, а не по своему!» Одинъ сынъ былъ. И дочь въ монастырь ушла, тоже отъ веселаго житья.
Лицо у матери блѣдное, и все разгораются ненавистью глаза.
— Крутогорская порода… — добавляетъ она. — Никого не пожалѣетъ.
Крѣпко не любила мать о. Никифора и на моей памяти никогда не ѣздила къ нему въ гости, не любила, когда и онъ пріѣзжалъ къ намъ. Отецъ также не любилъ ѣздить къ отцу Никифору и выискивалъ всякіе предлоги, чтобы отложить поѣздку. Но отецъ Никифоръ былъ братъ бабушки и пока бабушка была жива, хоть и не каждый годъ, но разъ въ два года, на Илью Пророка, храмовой праздникъ въ Карповомъ погостѣ, гдѣ жилъ о. Никифоръ, онъ снаряжался въ дорогу. И меня бралъ съ собой.
О. Никифоръ жилъ въ другомъ уѣздѣ, въ шестидесяти верстахъ отъ насъ, и путешествіе было долгое и трудное, на половину лѣсомъ. Чѣмъ дольше мы ѣхали, тѣмъ гуще и темнѣе становились лѣса и больше встрѣчалось болотъ, тѣмъ меньше было полей и луговъ, тѣмъ рѣже попадались деревни и села. И встрѣчныхъ мало было, и, помню, жутко было ѣхать въ безмолвномъ лѣсу. Зато звѣря всякаго много было: зайцы то и дѣло выскакивали, бѣлки прыгали съ дерева на дерево, лосямъ былъ водъ, медвѣдь бродилъ по ягодникамъ, а по зимамъ волки стаями ходили. И люди другіе были. Лѣсъ ли угрюмый, звѣрь ли сердитый положили на нихъ печать; были они непривѣтливые, неразговорчивые, и худая слава шла про тѣхъ мужиковъ. Земледѣліемъ мало занимались, только льны у нихъ родились хорошіе, а больше вокругъ лѣса бились. Корье драли, сани дѣлали, бураки фигурчатые, уголь жгли, много смолокуровъ было, — по мѣсяцамъ изъ лѣсу въ деревню не выѣзжали. Потомъ звѣрь: бѣлку били, лисицъ, барсуковъ, на волковъ капканы ставили, на медвѣдя съ рогатиной ходили, въ отхожіе промыслы ходили тоже по своей части, по звѣриной — знамениты были на нѣсколько губерній, на волковъ облаву устраивать, медвѣдя обкладывать. И собаки у нихъ были особенныя, ихнія, со старины велись, къ медвѣдю были приспособлены.
Когда я пріѣзжалъ въ Карповъ погостъ, мнѣ казалось, что дальше и ѣхать некуда, что все тамъ будетъ лѣсъ, лѣсъ да болото.
Погостъ былъ: жили тамъ только батюшка, да дьяконъ, да дьячокъ, да сторожъ церковный; избушка стояла при церкви, гдѣ зимой отогрѣвались прихожане въ ожиданіи службы, — и все тутъ. А кругомъ лѣсъ стѣной стоялъ, темный лѣсъ, дуба вовсе не было и березка рѣдко попадалась: только ель сплошная, да сосна кое-гдѣ. Передъ домомъ о. Никифора рѣчка вилась: въ болотѣ родилась, по болоту текла; а за рѣчкой опять все ель, ель, ель. Дома причта стояли старые, оброшенные, и церковь была деревянная, старая, оброшенная. Давняя распря шла между прихожанами и причтомъ изъ-за луговъ поемныхъ, безъ которыхъ мужикамъ жить нельзя было, и которые духовенству уступать не хотѣлось, потому что они составляли главный доходъ. Потому и не ремонтировали прихожане церковные дома причта, какъ по положенію должны были. И давно положено было церковь каменную строить и деньги были отказаны, а старая деревянная церковь все стояла, все чернѣла и словно вростала въ землю. Тянулся судъ, какъ тянулся въ тѣ старыя времена, десятки лѣтъ, и отцы передавали дѣтямъ старый споръ, старую вражду. Еще до отца Никифора все судился причтъ, но при старенькомъ батюшкѣ дѣло какъ-то слаживалось и было что-то въ родѣ перемирія. А когда поступилъ о. Никифоръ — это было второе мѣсто его, съ перваго онъ ушелъ, потому что не ужился съ прихожанами, всегда былъ крутой и властный — онъ захотѣлъ повернуть дѣло посвоему, и еще больше вспыхнула вражда между причтомъ и прихожанами.
Мужики косили сѣно на спорныхъ лугахъ и травили скотомъ поповскій хлѣбъ, а о. Никифоръ вызывалъ станового и исправника, таскалъ прихожанъ въ городъ по судамъ, писалъ въ колсисторію. И чѣмъ дольше жилъ, тѣмъ больше втягивался въ судебную волокиту, въ сутяжническія кляузы и все больше враждой и злобой наполнялось его сердце. Сталъ онъ судиться съ своими дьяконами, которые, по его мнѣнію, перекидывались на мужицкую сторону, и съ благочиннымъ, который мирволилъ мужикамъ, и съ консисторіей, которая потакала благочинному, и писалъ онъ доносы и на судъ, и на благочиннаго, и на консисторію.
Угрюмо выглядѣлъ старый, сложенный изъ огромныхъ бревенъ домъ, тяжелыми желѣзными болтами запирались ставни, дубовыя ворота были какъ крѣпостныя двери, и псы лютые выли на широкомъ дворѣ. А въ комнатахъ ходилъ высокій высохшій старикъ, съ длинной сѣдой бородой, съ сумрачными сѣрыми глазами, такъ похожій на бабушку, и, вмѣсто привѣтствія, начиналъ попрекать отца, что два года ужъ не былъ, что забыла его родня и ѣздить ужъ не хотятъ. И мало было гостей въ комнатахъ: духовенство не любило о. Никифора и боялось къ нему ѣздить, сидѣли какіе-то батюшки старенькіе, безсловесные, да вдовыя племянницы, просвирни, въ темныхъ платочкахъ, съ унылыми лицами. О. Никифоръ жилъ одинъ, и изъ комнатъ смотрѣло угрюмое холодное бездомовье, и стекла въ окнахъ были зеленыя, засиженныя, обои клопами запачканные. Скудно было угощеніе о. Никифора. Съ годами, вмѣстѣ съ сутяжничествомъ, скупость пришла къ нему, и сталъ онъ высчитывать копейку и беречь кусокъ и сталъ онъ бояться, чтобы гости не объѣли его, и лошади не съѣли овесъ его. Угрюмо и скучно проходили его праздники, гости сидѣли по угламъ и неохотно разговаривали. Больше всѣхъ разговаривалъ самъ отецъ Никифоръ, и чѣмъ больше говорилъ, тѣмъ больше оживлялся, словно хотѣлось ему выговорить на людяхъ всѣ свои одинокія думы, которыя передумалъ за годъ. Говорилъ все объ одномъ и томъ же, что я слышалъ всякій праздникъ: о своихъ кляузахъ, о всемъ, что случилось за годъ съ его судебнымъ дѣломъ, и разсказывалъ отцу, какіе онъ ходы приготовилъ, какъ подвелъ благочиннаго, какъ нашелъ въ синодѣ своего товарища, столоначальника и какъ доѣдетъ онъ консисторію…
— Вотъ теперь они у меня попляшутъ!
И онъ дѣлался почти веселъ, глаза блестѣли и смѣялся онъ короткимъ злымъ смѣхомъ.
Все объ одномъ. Никогда ни однимъ словомъ не обмолвился онъ о своемъ сынѣ, и когда отецъ передавалъ поклонъ отъ дочери, жившей въ монастырѣ въ нашемъ уѣздномъ городѣ, и разсказывалъ объ ея житьѣ-бытьѣ, онъ слушалъ и молчалъ, и лицо его становилось темное и угрюмое, а потомъ снова начиналъ свои разсказы и снова оживлялся. И, должно быть, не было уже у него другихъ словъ, кромѣ словъ вражды и злобы, должно быть, не было уже въ его сердцѣ мѣста ни сыну, который скитался въ это время неизвѣстно гдѣ, ни дочери, давно не навѣщавшей Карповъ погостъ.
Я видѣлъ, какъ тягостно было моему отцу и какъ на другое же утро начиналъ онъ придумывать разные предлоги, чтобы не жить положенные три дня и уѣхать раньше изъ этого угрюмаго непривѣтнаго дома, отъ непривѣтныхъ злыхъ рѣчей.
Онъ говорилъ, что батюшка велѣлъ ему раньше ворочаться, что помочь у него назначена — овесъ косить, и уѣзжалъ, и когда скрывался отъ насъ за деревьями крестъ старой церкви погоста, снималъ шапку, крестился и глубоко трудно вздыхалъ.
— Хоть бы кого пожалѣлъ! — говорилъ онъ: — всѣ-то у него мошенники, нёгоди… Нутка-се про отца Серафима какое слово сказалъ: съ свояченицей будто живетъ…. Ахъ грѣхи, грѣхи!
Онъ ловилъ себя на осужденіи и снова вздыхалъ и вспоминалъ, что нашъ доморощенный Сивко, вѣрный другъ его, остался безъ овса, и поэтому слѣзалъ съ телѣги и заставлялъ слѣзать меня, и шли мы рядомъ, чтобы не обременять своею тяжестью толстаго, какъ печь Сивка, но мысли о дядѣ не покидали его.
Онъ забылъ про меня и, по своему обыкновенію, говорилъ вслухъ свои мысли.
— …Пастырь духовный!.. Всю-то жизнь… Съ собой не унесешь, — все здѣсь останется… — слышу я короткія фразы отца.
И разсказалъ мнѣ разъ отецъ старую исторію про Карповъ погостъ, знаменитую исторію, которая жива была еще въ нашей округѣ.
Былъ священникъ въ погостѣ: въ этомъ самомъ домѣ жилъ, и былъ онъ атаманъ разбойничій. И два сына съ нимъ разбойничали, и церковный староста, и причтъ, и было много въ шайкѣ изъ прихожанъ. Долго онъ разбойничалъ, и ничего съ нимъ сдѣлать не могли. Жизнь онъ спасъ архіерею, когда тотъ былъ ректоромъ семинаріи — той самой, въ которой потомъ мнѣ учиться пришлось. Сдѣлали старшіе семинаристызаговоръ, чтобы утопить его въ озерѣ, и мѣшокъ былъ приготовленъ; а атаманъ этотъ тогда въ богословіи былъ, въ заговорѣ участвовалъ и донесъ ректору. Съ тѣхъ поръ и помнилъ владыка старое добро и не хотѣлъ вѣрить про разбой и убійства батюшки.
Пошлютъ духовнаго слѣдователя, священника, — въ консисторіи инструкцію дадутъ. Покопается, прихожанъ опроситъ, — а они всѣ заодно, — пріиметъ мзду, тѣмъ дѣло и кончится. Долго шло такъ, только дошли слухи до Питера, и стали изъ синода запрашивать.
Тогда и назначили слѣдствіе произвести дѣдушку Кузьму, отца бабушки и этого самаго о. Никифора. Смѣлый человѣкъ былъ, ничего не боялся, и неподкупный. И сразу все открылъ бабушкинъ отецъ, — и опросъ какъ слѣдуетъ сдѣлалъ, изъ сосѣднихъ деревень мужиковъ созвалъ и кладовую разбойничью нашелъ: въ углу двора была, — будто мшанникъ для телятъ, а въ кладовой всякое оружіе: и пистолеты, и ружья, и кинжалы, и кистени, и добро награбленное.
Должно быть, отцу самому дѣлалось страшно, когда онъ расказывалъ о кистеняхъ и пистолетахъ, и говорилъ онъ глухимъ пониженнымъ голосомъ, какъ дѣдушку Кузьму совсѣмъ было убили тогда разбойники и долго гнались за нимъ ночью, вотъ въ этомъ самомъ лѣсу, и спасъ — вынесъ его и пономаря Луку только Сивко, — знаменитый въ лѣтописяхъ нашего дома, прародитель того самаго Сивка, на которомъ мы ѣхали. И кончилось все, какъ слѣдуетъ, только у Сивка ухо оказалось прострѣленнымъ, а разбойники всѣ въ Сибирь пошли, въ кандалахъ, кромѣ батюшки-атамана, который въ тюрьмѣ померъ, — не дождался суда.
Страшно было слушать глухія страшныя слова въ молчаливомъ, темномъ мохнатомъ лѣсу, и я крѣпко держался за рукавъ отца и все оглядывался назадъ, не видать ли погони за нами.
Померъ о. Никифоръ не хорошей смертью, — безъ креста-покаянія. Нашли разъ его въ лѣсу съ разбитымъ вискомъ, и осталось неизвѣстнымъ, упалъ ли онъ съ одноколки, на которой ѣздилъ по приходу и ударился вискомъ о пень, или другое что приключилось, — темный лѣсъ не сказалъ.