Отвѣтъ [Я. Снядецкому] Ксендза Коллонтаи.
правитьЧрезвычайно трогаетъ меня благосклонное ваше увѣдомленіе, что среди многихъ трудовъ и занятій переписку со мною почитаете приятною минутой отдыха; что ее посвящаете старинной дружбѣ между нами; что ею пользуясь, преподаете мнѣ совѣты, съ моимъ сердцемъ и даже съ моимъ настоящимъ положеніемъ весьма согласные. Такія увѣдомленія и совѣты возлагаютъ на меня долгъ чувствительнѣйшей благодарности, и, вмѣстѣ обязываютъ дать вамъ отчетъ какъ въ нынѣшнихъ моихъ поступкахъ, такъ и въ тѣхъ, которые предазначилъ я для себя на будущее время.
Съ самой минуты приѣзда моего въ ту часть Польши, которую называемъ теперь Княжествомъ Варшавскимъ, я оставался и остаюсь при неизмѣняемомъ правилѣ: болѣе уже никакъ неучаствоватъ въ дѣлахъ политическихъ, и ни посредственно, ни непосредственно до нихъ некасаться. Именно для того весь протекшій годъ, по возвращеніи своемъ изъ Россіи, провелъ я въ Калишскомъ департаментѣ и рѣшившись не оставаться въ Варшавѣ; тому помогла еще и самая слабость здоровья, ибо я прохворалъ всю зиму, лишь только началась война съ Австріей, я не замедлилъ еще болѣе отдалиться отъ столицы, и прибылъ въ департаментъ Познанскій, гдѣ въ первой разъ послѣ долговременной неволи имѣлъ утѣху свидѣться съ Игнатіемъ Потоцкимъ, ѣхавшимъ въ Вѣну. Ахъ! я видѣлъ его одну минуту, чтобы никогда уже не видать болѣе. Его ревность служить отечеству ободрила меня и нѣкоторымъ образомъ расположила къ смѣлости, но его смерть повергла меня въ уныніе, и наконецъ отняла всю охоту явиться на теперешнемъ позорищѣ свѣта.
Когда войска наши покорили страну, въ которой находилось мое наслѣдственное и пожизненное имѣніе, по приглашенію друзей и немедленно отправился въ Краковъ. Поспѣшность сія была слѣдствіемъ радостнаго чувства при видѣ возстающаго отечества; была слѣдствіемъ непорочнаго желанія обратно получить собственность мою, столь неправедно и жестко отнятую; была наконецъ слѣдствіемъ строгой справедливости, требующей скораго удовлетворенія моихъ заимодавцевъ, которые съ рѣдкимъ снисхожденіемъ уже много лѣтъ ждутъ должной себѣ уплаты. Вотъ единственныя причины моего приѣзда въ Краковъ. Друзья и враги мой засвидѣтельствуютъ, что я ниже малѣйшаго не далъ повода думать, будто бы въ столь достопамятную для насъ эпоху стараюсь помѣстить себя въ числѣ управляющихъ или исполнителей высшей власти. Даже начавши дѣло о возвращеніи мнѣ собственности, я удержался и не хотѣлъ быть докучливымъ. Объяснилъ управляющимъ о томъ, что мнѣ принадлежитъ, показалъ имъ способы удостовѣриться въ необходимости моихъ жалобъ, рано какъ и въ потребѣ отдать мнѣ должную справедливость. Впрочемъ никому не скучаю, никому не жалуюсь на медленность въ вознагражденіи мнѣ обидъ, объ которыхъ одна мысль должна бы возмутитъ сердца, посвященныя отечеству. Еще одинъ разъ отнесусь ко властямъ управляющимъ, когда они установятся и утвердятся въ надлежащемъ порядкѣ; и если, не унижая себя; успѣю получить справедливость, то неотчаюсь еще имѣть отраду въ концѣ жизни, изнуренной гоненіями, если же напротивъ неполучу удовлетворенія, или еслибъ надлежало нищенски вымаливать его у недоброхотныхъ или неразсудительныхъ чиновниковъ, то рѣшеніе готово: на прочее время изберу горькую участь, съ которою привычка давно уже меня познакомила; но никакимъ подлымъ поступкомъ не запятнаю жизни, болѣе тридцати трехъ лѣтъ жертвуемой отечеству: заслугъ моихъ ни зависть, ни клевета, ни сила помрачить не возмогутъ. Мнѣ останется съ духомъ спокойнымъ повторить слова, произнесенныя. нѣкогда Стильтономъ, когда спросили его объ утратѣ имущества во время насильственнаго покоренія Мегары. Мудрецъ отвѣчалъ Поликрату: Caduca ilia dominum mutantia щbi sunt, neseio, quod ad res meas pertinet, mecum sunt, mecum erunt[1]. Дни мои склоняются къ западу: не уже ли не возмогу дожить ихъ съ одинакой твердостію духа? Продолжительныя несчастія тѣмъ по крайней мѣрѣ благодѣтельны для страдальца, что чѣмъ болѣе тяготятъ его, тѣмъ наконецъ менѣе безпокоятъ.
Напрасно слишкомъ много приписываютъ единственно правиламъ ученія стоическаго; и безъ нихъ каждой знаетъ, что при неизбѣжной крайности волею, или неволею должно судьбѣ покориться. Счастливъ, кто, видя неблагоприятство къ себѣ свѣта, въ состояніи заблаговременно замѣтить сію перемѣну, и не гонится за убѣгающимъ. Несравненно счастливъ, кто, будучи рожденъ для блага общества, трудится сколько и пока можетъ, не домогаясь признательности, не оскорбляясь ни неблагодарностію, ни даже гоненіями. И я не по тому чувствую отвращеніе, отъ дѣлъ общественныхъ, что дожилъ до забвенія, до неблагодарности, до гоненій; не по тому что даже и теперь, отыскивая свою собственность, встрѣчаю препятства; не по тому наконецъ, чтобы я страшился новой клеветы и новой зависти; ничто неустрашило бы меня, ничто неотвратило бы отъ служенія отечеству: но по тому что въ вещахъ и лицахъ нахожу прежній видъ столько измѣнившимся, что послѣ трудовъ тридцатилѣтнихъ, подверженный великимъ несчастіямъ, напослѣдокъ вижу себя для всѣхъ чуждымъ, какъ оный долголѣтный странникъ, котораго собственные братья неузнавали. Я совершенно подобенъ древнему дубу, лишенному листьевъ, коры, широкихъ своихъ вѣтвей, уединенно стоящему въ пространной полосѣ срубленнаго лѣса. Случается весьма часто, что я боюсь вопросить о комъ-либо изъ прежнихъ своихъ знакомыхъ, дабы неуслышатъ печальнаго отвѣта: «его уже нѣтъ между живыми.» При моихъ глазахъ скончался Яскевичь; кажется, онъ только ожидалъ моего прибытія, чтобы увѣрить меня въ своей дружбѣ, подкрѣпить ослабѣвшее мое здоровье, и смерть свою содѣлать болѣе для меня горестною. Въ сію самую минуту получаю еще мучительнѣйшее сердцу моему извѣстіе, что и добродѣтельнаго Станислава Maлаховскаго нѣтъ уже на свѣтѣ. О другъ мой! Вспомните о союзѣ, нѣкогда соединявшемъ меня съ Игнатіемъ Потоцкимъ, съ Малаховскимъ, и вы конечно встрѣтитесь съ тою мыслію, которую и самъ я отъ себя нескрываю, съ мыслію, что по кончинѣ оныхъ двухъ мужей, славныхъ въ нашемъ отечествѣ, до меня приходитъ послѣдняя очередь: Solum mihi superest sepulchfum[2]. И такъ я уже избавляюсь опасностей отъ новыхъ бурь публичной жизни, не по тому чтобы теперь менѣе любилъ свое отечество, или чтобы не дерзалъ посвятить себя его служенію, но по тому что отечество, какъ видно, уже болѣе нетребуетъ жертвы услугъ моихъ, что по толикихъ трудахъ и претепѣнныхъ бѣдствіяхъ имѣлъ право на честный отдыхъ; наконецъ, что гнаться за убѣгающимъ отъ меня свѣтомъ было бы стыдно. Такимъ образомъ я могу исполнить совѣтъ вашъ, неподвергаясь укоризнамъ ни какъ егоистъ, ни какъ искатель безвременнаго спокойствія, котораго, впрочемъ нигдѣ мы ненаходимъ, если не носимъ его въ самихъ себѣ, въ собственной совѣсти нашей.
Хоть я весьма далекъ отъ желанія посвятить себя дѣламъ публичнымъ; чувствую однакожъ отвращеніе отъ праздности и совершеннаго бездѣйствія. Трудолюбіе сопутствовало мнѣ всегда, въ счастливыя и несчастныя минуты жизни, въ отправленіи должностей публичныхъ и въ тишинѣ уединенія, въ темницѣ и въ изгнаніи; никогда незналъ я скуки, никогда не устранялся отъ полезныхъ, или необходимыхъ занятій. Только теперь, развлекаемый сторонними дѣлами, немогу дорваться до литтературныхъ забавъ своихъ, которыя вамъ кажутся основанными единственно на предположеніяхъ, и которыя наполняли пустоту пятьнадцати лѣтъ, протекшихъ въ неволѣ и заточеніи; ибо, согласно понятіямъ моимъ о любви къ отечеству, не могу отказывать однимъ въ совѣтахъ, другимъ въ помощи. Въ числѣ сихъ постороннихъ занятій ближайшими къ сердцу моему казались мнѣ клонившіяся къ народному просвѣщенію, а особливо нынѣшнее и будущее состояніе Краковскаго Университета. Въ сихъ и подобныхъ упражненіяхъ мой образъ мыслей совершенно соотвѣтствуетъ вашему совѣту. Я трудился для другихъ, для блага другихъ, не побуждаемый ни видами собственной корысти, ни даже самолюбіемъ. Non mihi laboravi, sed omnibus inquirentibus veritatem[3]. Отъ трудовъ сего рода не отрекуся никогда, и никому неоткажу въ нихъ; слѣдственно успокоюсь только въ могилѣ.
Мнѣ приятенъ, милостивый государь, столь благосклонный судъ вашъ о моихъ упражненіяхъ и объ авторской (какую бы впрочемъ я ни имѣлъ) способности…. Совѣтъ вашъ совершенно отвѣтствуетъ моей склонности, и предметъ, къ которому заохочиваете меня, непревосходитъ силъ моихъ. Въ другой уже разъ получаю вашъ вызовъ писать о событіяхъ отечественныхъ, и всегда нахожу важныя препятства. Тадеушъ Чацкій предпринялъ уже трудъ сей, какъ то объявлено въ Актахъ Варшавскаго Ученаго Общества; въ самомъ дѣлѣ онъ имѣетъ въ библіотекѣ своей драгоцѣннѣйшее сокровище матеріаловъ, какого я никакъ немогу имѣть въ рукахъ своихъ. Теперь и Варшавское Общество приняло на себя трудъ важный: пригласило къ участію всѣхъ писателей; назначило редакторовъ, которые собирали бы сочиненія по сему предмету, выправляли бы ихъ и предавали тисненію. При такихъ обстоятельствахъ вижу, что ежели прежде въ семъ великомъ предприятіи не могъ я идти въ соперничество. съ Тадеушемъ Чацкимъ, по недостатку тѣхъ пособій, которыя онъ имѣетъ; то тѣмъ болѣе недерзну быть совмѣстникомъ въ подвигѣ писателей цѣлаго отечества; а особливо однажды уже испытавши неприятность совокупной работы въ словесности, я далъ себѣ обѣтъ не начинать такого труда, котораго самъ не могъ-бы кончить. Всего же болѣе преклонность лѣтъ удостовѣряетъ меня въ невозможности написать полную Исторію нашего отечества. Сей подвигъ превосходитъ силы какъ мои, такъ и всѣхъ прочихъ, если вздумаютъ приступить къ нему такъ точно, какъ прежде у насъ дѣлалось. Ни одинъ народъ не можетъ имѣть въ совершенствѣ написанной своей Исторіи, и авторъ принимающій на себя столь трудную работу обманетъ ожиданіе публики, если прежде не будутъ собраны и тщательно изданы въ свѣтъ всѣ историческіе сочиненія и полное собраніе граматъ и государственныхъ актовъ нашего отечества[4]. Не одинъ уже разъ принимались у насъ за сей единственный способъ, необходимо долженствующій предшествовать составленію хорошей Исторіи: нетерпѣливость наша и суетность препятствовали доброму дѣлу сему прежде; онѣ же и теперь ему воспрепятствуютъ. При такомъ безпорядкѣ въ занятіяхъ литтературныхъ трудно работать общими силами (а силы одного писателя никакъ недостаточны для такой работы), пока матеріялы будутъ въ одной, или двухъ библіотекахъ служить памятниками тщеславія, и пока Scriptores rerum Polonicarum и Corpus diplomaticum (лѣтописи, акты, граматы) не будутъ всѣмъ извѣстны посредствомъ тисненія.
Но вразсужденій частныхъ замѣчаній о Польской Исторіи я думаю, что ихъ можно сообщать публикѣ: какія сочиненія тѣмъ болѣе нужны для насъ, чѣмъ чаще видимъ примѣры, что чужестранные писатели хотятъ учить насъ отечественной нашей исторіи. По сему поводу я вознамѣрился писать противъ Рульеровыхъ замѣчаній о политическомъ состояніи Польскаго правительства отъ древнѣйшихъ временъ до 1791 года; ибо, вижу, что сей авторъ сбиваетъ съ пути не только чужестранцевъ, но и просвѣщеннѣйшихъ Поляковъ. При теперешнихъ обстоятельствахъ ни чѣмъ не занялся бы я съ такимъ удовольствіемъ, какъ исторіей наукъ въ нашемъ отечествѣ. Имѣлъ я и служащіе къ тому тщательно собранные матеріялы въ актахъ моего обозрѣнія и преобразованія Краковскаго университета; но сіи акты, помѣщенные въ четырехъ огромныхъ томахъ, во время моего плѣна погибли вмѣстѣ съ другимъ запасомъ ученой словесности; труды одиннадцати лѣтъ съ подлинными бумагами, съ исторіею занятій Воспитательной Коммиссіи. Неправедно завладѣвшій симъ собраніемъ обидѣлъ меня, но еще болѣе обидѣлъ отечество; ибо безъ помощи моихъ рукописей и документовъ я не могу написать совершенно удовлетворительной исторіи наукъ въ нашемъ краѣ, а завладѣвшій моимъ собраніемъ не можетъ написать ее такъ, какъ я самъ, бывшій очевиднымъ свидѣтелемъ и сотрудникомъ въ упражненіяхъ Воспитательной Коммиссіи. Но къ чему распространяться о потерѣ, за которую никто вознаградить меня не можетъ? Жизнь моя тѣмъ особливо замѣчательна, что умыслившіе погубить меня не только посягали на мое имущество, но даже старались загладить слѣды и признаки заслугъ моихъ: злобныя, но тщетныя усилія.
Изъ сего пространнаго моего объясненія можете, милостивый государь, удостовѣриться, во первыхъ, что на прочее время моей жизни я отказался отъ всѣхъ публичвыхъ занятій; во вторыхъ, что несмотря на то, не предамъ себя лѣнивому бездѣйствію, и по мѣрѣ силъ своихъ буду непрестанно трудиться; въ третьихъ; что въ трудахъ буду согласоваться не столько съ моими способностями, сколько съ положеніемъ, въ которомъ нахожусь еще донынѣ; ибо важное, предложенное вами условіе, еще неисполнилось: я не получилъ обратно моей собственности, необезпечилъ себѣ выгоднаго и приличнаго состоянія на достальное время своей жизни, и еще неимѣю счастія сравнивать себя съ Тацитомъ, или съ Бакономъ. Нахожусь теперь и, кажется, до смерти своей буду находиться въ состояніи Клуверія. Остаюсь, и проч.[5]
Коллонтай Х. Ответ [Я.Снядецкому] ксендза Коллонтая. Краков. 4 января, 1810 / [Пер. М. Т. Каченовского] // Вестн. Европы. — 1818. — Ч. 98, № 6. — С. 91-102.
- ↑ Куда дѣвались вещи тлѣнныя, мѣняющія своихъ хозяевъ, незнаю; но существенно мнѣ принадлежащее со мною находится теперь, и впредь будетъ со мною.
- ↑ Мнѣ остается только могила.
- ↑ Я трудился не для себя, но для всѣхъ ищущихъ истины.
- ↑ Подъ историческими сочиненіями разумѣются здѣсь матеріялы, то есть всѣ лѣтописи; всѣ исторіи края, частныя и общія. Авторъ говоритъ какъ человѣкъ истинно ученый; совершенно знающій дѣло и, можемъ еще прибавить, уважающій самолюбіе просвѣщенныхъ читателей, историкъ тогда только имѣетъ право на довѣренность мужей здравомыслящихъ, когда сказанія свои подкрѣпляетъ свидѣтельствами, извѣстными ученой публикѣ. А. Шлецеръ имѣлъ справедливыя, важныя причины сказать, что Исторію должно писать при открытыхъ дверяхъ. К.
- ↑ Янъ Снядецкій, біографъ сего знаменитаго Ксендза, на страницѣ 107 пишетъ слѣдующее: «Къ страннымъ случаямъ жизни Коллонтая должно причислить, что Австрійское правительство, котораго не оскорбилъ онъ ни сочиненіями, ни поступками своими, девяти лѣтъ держало его въ неволѣ, и что свобода, возвращена ему великодушнымъ заступленіемъ Двора Петербургскаго, которому онъ наиболѣе досаждать старался.»