(См. «Нива» № 35).
"Милостивый государь и учитель, ваши высокія, истинно-философскія слова явились къ намъ вѣстью мира — среди этого адскаго ожесточенія; они были для насъ великимъ утѣшеніемъ, въ особенности для меня, который обязанъ Германіи тѣмъ, чѣмъ я больше всего дорожу — своей философіей, если только не религіей. Я былъ въ семинаріи св. Сулпиція, когда, около 1843 года, я началъ знакомиться съ Германіей по Гете и Гердеру. Я какъ будто бы вступилъ въ храмъ — и съ этого времени все что я когда-либо считалъ великолѣпіемъ, достойнымъ божества, стало производить на меня такое же дѣйствіе какъ полинявшіе бумажные цвѣты. Вотъ почему (какъ я уже писалъ вамъ при началѣ враждебныхъ дѣйствій), извѣстіе объ этой войнѣ — которая должна была, по всѣмъ вѣроятіямъ, сопровождаться самыми ужасными бѣдствіями, возбудить ненависть съ обѣихъ сторонъ, распространить ошибочныя сужденіи и повредить успѣху истины, — глубоко огорчило меня. Большое несчастіе для свѣта, что Франція не понимаетъ Германіи, а Германія — Франціи; это недоразумѣніе будетъ все болѣе и, болѣе увеличиваться. Съ фанатизмомъ сражаются не иначе какъ посредствомъ другаго, противуположнаго фанатизма; послѣ войны мы очутимся среди умовъ, съуженныхъ предубѣжденіемъ, которымъ трудно будетъ усвоить себѣ наше свободное и широкое безпристрастіе.
Ваши идеи касательно исторіи развитія германскаго объединенія вполнѣ справедливы. Въ то время, какъ я получилъ тотъ нумеръ аугсбургской газеты, гдѣ напечатано ваше, прекрасное письмо, — я работалъ надъ статьею для Revue des deux Mondes, которая появится на дняхъ и въ которой я излагалъ одинаковые съ вами взгляды. Ясно, что коль скоро принципъ наслѣдственнаго династическаго права отвергнутъ, то для опредѣленія территоріальныхъ границъ остается одинъ только принципъ — національность, т. е. дѣленіе туземцевъ на группы, принимая при этомъ въ разсчетъ происхожденіе, исторію и волю народонаселенія. И если есть нація съ такимъ нравомъ на полное независимое существованіе, которое бросается въ глаза, то конечно эта нація — Германія. У Германіи самая лучшая національная граммата, т. е. одна изъ самыхъ важныхъ историческихъ ролей, духовная физіогномія (une aine), литература, геніальные люди, особенная способность къ пониманію всего небеснаго и человѣческаго. Самая важная революція новыхъ временъ — реформація — совершена Германіею; прибавимъ къ этому, что лѣтъ сто тому назадъ Германія произвела одно изъ прекраснѣйшихъ умственныхъ движеній, которое прибавило, такъ сказать, къ человѣческому уму одну лишнюю ступень въ глубину и ширину, — такъ что тѣ, которые не воспользовались этой новой культурой, относятся къ тѣмъ, кто прошелъ ее, какъ человѣкъ знающій только начальныя правила ариѳметики — къ тому, которому извѣстно дифференціальное счисленіе.
Что такая великая интеллектуальная сила, въ соединеніи съ такою нравственностью и основательностью, должна была произвести и соотвѣтствующее политическое движеніе, — что германская нація должна была получить во внѣшнемъ мірѣ, въ матеріальномъ и практическомъ отношеніи, такое же важное значеніе, какое она имѣла въ области духа — это было очевидно для всякаго образованнаго человѣка, не ослѣпленнаго рутиной и предвзятыми поверхностными взглядами. Стремленія Германіи были тѣмъ законнѣе, что потребность объединенія была для нея мѣрою предосторожности, вполнѣ оправданною жалкими заблужденіями первой имперіи, — заблужденіями, которыя одинаково порицаются, какъ нѣмцами вообще, такъ и просвѣщенными французами, и отъ повторенія которыхъ намъ слѣдуетъ предохранить себя, въ виду того, что есть такіе люди, которые, нисколько не задумываясь, еще хвастаются этими воспоминаніями.
Я веду это къ тому, чтобы доказать вамъ, что въ 1866 году мы (я говорю здѣсь отъ имени небольшой группы истинныхъ либераловъ) приняли съ великою радостью предвѣстіе возвышенія Германіи на степень первостепенной державы. И намъ, точно такъ же какъ вамъ, не совсѣмъ нравилось, что это великое и счастливое событіе совершено прусской арміей. Вы, лучше чѣмъ кто-либо, показали, что Пруссія и Германія далеко не одно и тоже. Но нужды нѣтъ; у насъ была въ этомъ отношеніи одна мысль, которую, мнѣ кажется, и вы раздѣляете: это то, что совершенное Пруссіей объединеніе Германіи поглотитъ Пруссію, согласно съ тѣмъ общимъ закономъ, что закваска должна исчезнуть въ поднятомъ ею тѣстѣ. И мы уже представляли себѣ, какъ этотъ высокомѣрный и завистливый педантизмъ — который такъ не нравится намъ, повременамъ, въ Пруссіи, — смѣняется мало-по-малу, а наконецъ и совсѣмъ замѣняется общимъ духомъ германской націи съ его удивительной широтою пониманія, съ его политическими и философскими стремленіями. И мы, также какъ и вы, оставляли въ сторонѣ все, что могло оскорбить наши либеральные инстинкты — въ феодальной странѣ, самаго умѣреннаго парламентаризма, управляемой мелкимъ дворянствомъ, зараженнымъ самыми узкими доктринами и предразсудками, — и видѣли въ дальнѣйшемъ будущемъ только Германію, т. е. великую либеральную націю, которой суждено сдѣлать рѣшительный шагъ въ отношеніи политическихъ, религіозныхъ и соціальныхъ вопросовъ и, можетъ быть, осуществить то, что мы пытались произвести во Франціи до сихъ поръ безуспѣшно — разумную, основанную на наукѣ организацію государства.
Почему эти мечты не осуществились? Почему онѣ должны были уступить мѣсто самой горькой дѣйствительности? Я изложилъ въ Revue мое мнѣніе насчетъ этого предмета. Вотъ оно въ нѣсколькихъ словахъ. Объ ошибкахъ французскаго правительства можно говорить сколько угодно, но было бы несправедливо забывать то, что было предосудительнаго и въ поступкахъ прусскаго правительства. Вы знаете, что планы г. Бисмарка были сообщены въ 1865 году императору Наполеону, который, въ концѣ концовъ, согласился на нихъ. Если это согласіе было дано вслѣдствіе убѣжденія въ томъ, что объединеніе Германіи — историческая необходимость и что слѣдовало желать, чтобы оно совершилось съ полной симпатіей со стороны Франціи, то Наполеонъ III былъ вполнѣ правъ. Я знаю изъ вѣрнаго источника, что, за мѣсяцъ (или около того) до начала враждебныхъ дѣйствій въ 1866 году, императоръ Наполеонъ III вѣрилъ успѣху Пруссіи и даже желалъ его. Къ несчастію, нерѣшительность, отсутствіе всякой послѣдовательности въ дѣлахъ — погубили императора въ этомъ случаѣ, точно такъ же какъ и во многихъ другихъ. А тутъ вдругъ это поразительное извѣстіе о побѣдѣ при Садовой, когда еще ни въ чемъ не условились. Непостижимая измѣнчивость! Сбитый съ толку самохвальствомъ военнаго сословія, смущенный упреками оппозиціи, императоръ допустилъ увлечь себя и сталъ смотрѣть какъ на пораженіе — на то самое, что долженствовало быть для него побѣдой, которой онъ, какъ бы то ни было, желалъ и которой способствовалъ.
Если успѣхъ оправдываетъ все, то прусское правительство вполнѣ оправдано; но мы съ вами, милостивый государь, философы. Намъ позволительно сомнѣваться въ томъ, чтобы одерживающіе верхъ были всегда правы. Прусское правительство домогалось тайнаго союза съ императоромъ Наполеономъ III и Франціей — и согласилось на этотъ союзъ. Хотя они еще ни въ чемъ не условились, тѣмъ не менѣе ему слѣдовало заявить императору и Франціи свою признательность и симпатію. Одинъ изъ вашихъ соотечественниковъ, выказывающій въ настоящую минуту въ отношеніи Франціи такую вражду, какой я не желалъ бы видѣть въ порядочномъ человѣкѣ, говорилъ мнѣ въ то время, что Германія обязана Франціи великой благодарностью за то дѣйствительное, хотя и отрицательное участіе, которое эта послѣдняя принимала въ основаніи ея единства. Но берлинскій кабинетъ, руководимый гордостью, которая сулитъ самыя непріятныя послѣдствія для будущаго, смотрѣлъ на это не такъ. А между тѣмъ территоріальныя распространенія, когда дѣло идетъ о такой націи, которая заключаетъ уже въ себѣ отъ 30 до 40 милліоновъ человѣкъ, не имѣютъ никакой особенной важности; пріобрѣтеніе Савойи и Ниццы принесло Франціи больше неудобствъ, чѣмъ пользы. Тѣмъ не менѣе нельзя не пожалѣть, что прусское правительство не умѣрило строгости своихъ требованій въ люксенбургскомъ дѣлѣ. Отъ уступки Люксенбурга Франціи, Франція не увеличилась бы, а Германія не уменьшилась бы; но этой незначительной уступки было бы достаточно для успокоенія поверхностнаго большинства, которымъ нельзя пренебрегать въ странѣ всеобщаго голосованія, и вмѣстѣ съ тѣмъ она дала бы французскому правительству возможность замаскировать свои неудачи. Въ Kaluat-elhosn (самомъ большомъ изъ всѣхъ замковъ, выстроенный крестоносцами въ Сиріи) на одномъ камнѣ, окруженномъ развалинами, и теперь еще можно прочесть слѣдующею надпись, начертанную прекраснымъ шрифтомъ двѣнадцатаго столѣтія, которую гогенцолерискому дому слѣдовало бы вырѣзать на гербовыхъ щитахъ всѣхъ своихъ замковъ:
Sit tibi copia,
Sit sapientia,
Formaque detur;
Iuquinnt omnia
Sola superbia
Si comitctur. *)
- ) Т. е. богатство, мудрость, красота — все будетъ твое; но все это отнимется, если ты станешь руководиться одной гордостью.
И такъ для безпристрастнаго ума ясно, что, касательно отдаленной причины войны, обѣ державы (какъ Франція, такъ и Пруссія) почти одинаковы виноваты. Что же касается до ближайшей причины, то вы знаете, что я думаю объ этой жалкой дипломатической случайности, или, лучше сказать, объ этой жестокой игрѣ оскорбленнаго тщеславія, которое, изъ-за мизерныхъ ссоръ нѣсколькихъ дипломатовъ, пустило въ ходъ всевозможные бичи человѣческаго рода. Я былъ въ Промсоэ, — гдѣ, любуясь великолѣпнѣйшимъ снѣжнымъ ландшафтомъ полярнаго моря, я мечталъ объ островахъ смерти, созданныхъ воображеніемъ нашихъ кельтскихъ и германскихъ предковъ, — когда до меня дошло это ужасное извѣстіе. Никогда еще не проклиналъ я — такъ какъ въ этотъ день — роковую судьбу, осудившую, повидимому, наше несчастное отечество на то, чтобъ имъ управляли не иначе какъ посредствомъ невѣжества, тщеславія и вздора.
Чтобы тамъ ни говорили, но эта война не была неизбѣжною. Франція вовсе не желала войны. Не слѣдуетъ судить объ этомъ предметѣ по журнальнымъ возгласамъ и бульварнымъ толкамъ. Франція дорожитъ миромъ; она занята разработкой тѣхъ огромныхъ источниковъ богатства, которыми она владѣетъ, а также демократическими и соціальными вопросами. Здравый смыслъ короля Луи-Филиппа понималъ это. Онъ чувствовалъ, что Франція съ ея вѣчной язвой, всегда готовой раскрыться (недостаткомъ всѣми признанной династіи или конституціи), не можетъ вести большой войны. Народъ, выполнившій свою программу и достигшій равенства, не можетъ бороться съ націями молодыми, полными иллюзій, находящимися въ самомъ пылу своего развитія. Вѣрьте мнѣ, единственная причина войны — слабость нашихъ конституціонныхъ учрежденій да тѣ гибельные совѣты, которыхъ надавали императору высокомѣрные и ограниченные генералы и тщеславные или невѣжественные дипломаты. Плебисцитъ тутъ ни при чемъ; напротивъ того: это странное заявленіе, показавшее, что наполеоновская династія пустила корни въ самыя нѣдра страны, должно было подать надежду на то, что императоръ станетъ теперь все болѣе и болѣе отставать отъ замашекъ отчаяннаго игрока. Человѣкъ, владѣющій большою поземельною собственностью, гораздо менѣе расположенъ, по нашему мнѣнію, пытать счастья въ игрѣ, чѣмъ тотъ, чье богатство сомнительно. Дѣйствительно, чтобъ избѣжать опасности всеобщаго возстанія — нужно было только ждать. Сколько такихъ вопросовъ у этого бѣднаго человѣческаго рода, которые слѣдуетъ рѣшать оставляя ихъ безъ рѣшенія! Пройдетъ нѣсколько лѣтъ — и вопроса, къ удивленію нашему, уже не существуетъ. Такой національной ненависти, какая раздѣляла въ продолженіи шести вѣковъ Францію и Англію, никогда еще не бывало. Двадцать пять лѣтъ тому назадъ, въ Царствованіе Луи-Филиппа, эта ненависть была еще довольно сильна; рѣдкій не находилъ что она можетъ кончиться только войною; — она исчезла, какъ бы по волшебству.
Само собою разумѣется, милостивый государь, что здѣшніе либералы, съ самаго начала этой роковой войны, не перестаютъ желать одного — видѣть конецъ того, чему не слѣдовало бы и начинаться. Франція жестоко ошибалась, пытаясь противиться внутреннему развитію Германіи; но и Германія сдѣлаетъ точно такую же ошибку, покушаясь на цѣлость французской территоріи. Если у нея въ виду истребленіе Франціи, то это превосходно задуманный планъ; будучи изувѣчена, Франція впадетъ въ конвульсіи и погибнетъ. Тѣ кто думаетъ (подобно нѣкоторымъ изъ вашихъ соотечественниковъ), что Франція должна быть исключена изъ числа націй, поступаютъ послѣдовательно, требуя уменьшенія ея территоріи; но тѣ, кто думаетъ, что Франція необходима для міровой гармоніи, должны взвѣсить тѣ послѣдствія, которыя повлечетъ за собою ея разчлененіе. Я могу говорить объ этомъ болѣе или менѣе безпристрастно. Я всю жизнь мою старался быть добрымъ патріотомъ, какимъ слѣдуетъ быть всякому честному человѣку, но въ тоже самое время старался остерегаться отъ преувеличеннаго патріотизма; гдѣ добро, красота и истина, тамъ и мое отечество. И если Франція престанетъ существовать — я буду въ отчаяніи во имя истинныхъ непреходящихъ интересовъ идеала. Франція необходима какъ протестъ противъ педантизма, догматизма и узкаго ригоризма. Вы такъ хорошо поняли Вольтера, что должны понять и это. Это легкомысліе, въ которомъ упрекаютъ насъ, въ сущности честно и искренне. Берегитесь, чтобы съ уничтоженіемъ того склада ума, котораго мы служимъ представителями, не обѣднѣло и человѣческое самосознаніе. Разнообразіе необходимо — и первый долгъ человѣка, стремящагося съ истинно-чистымъ сердцемъ къ познанію божественныхъ цѣлей, состоитъ въ томъ, чтобы относиться съ терпѣніемъ и даже съ уваженіемъ (какъ къ созданію провидѣнія) къ тѣмъ органамъ духовной жизни человѣчества, которые наименѣе однородны съ его собственными и наименѣе ему симпатичны. Вашъ знаменитый Шомзенъ въ своемъ письмѣ, которое навело на насъ порядочную грусть, сравнивалъ, нѣсколько дней тому назадъ, нашу литературу съ грязными водами Сены. Какъ! Такъ стало-быть этотъ суровый ученый знакомъ съ нашими шуточными журналами и съ незатѣйливыми фарсами нашихъ маленькихъ театровъ? Будьте увѣрены, что за этою шарлатанскою и жалкою литературою (которая пользуется у насъ, какъ и вездѣ, успѣхомъ со стороны толпы) вы встрѣтите другую Францію, чрезвычайно отличную отъ Франціи семнадцатаго и восьмнадцатаго вѣка, хотя и одноплеменную съ нею, — гдѣ вы увидите, сперва группу людей самаго высокаго достоинства и какъ нельзя болѣе далекихъ отъ шутки, а потомъ избранное, прелестное и въ тоже самое время степенное общество, остроумное снисходительное любезное, которое знаетъ все, ничему не учившись, и угадываетъ инстинктомъ послѣдніе выводы философіи. Берегитесь разбить это. Франція, страна чрезвычайно разнородная, представляетъ ту особенность, что нѣкоторыя германскія растенія принимаются иногда въ ней лучше, чѣмъ на родной почвѣ; это можетъ быть доказано примѣрами изъ нашей исторіи литературы двѣнадцатаго вѣка, рыцарскими поэмами, схоластической философіей, готической архитектурой. Вы, кажется, думаете, что извѣстныя радикальныя мѣры могутъ способствовать распространенію здравыхъ германскихъ идей, — разубѣдитесь въ этомъ! въ такомъ случаѣ эта пропаганда сразу остановится, а Франція погрузится въ свои національные порядки и національные недостатки съ увлеченіемъ гнѣва. — «Тѣмъ хуже для нея!» скажутъ особенно-экзальтированные нѣмцы. — «Тѣмъ хуже для человѣчества!» прибавлю я. Отнятіе или истощеніе одного члена — заставляетъ страдать и все тѣло.
Мы переживаемъ страшныя минуты. Во Франціи существуетъ теперь двѣ партіи. Одна разсуждаетъ такимъ образомъ: «Прекратимъ какъ можно скорѣе эту ненавистную игру; уступимъ все, Эльзасъ, Лотарингію, заключимъ миръ; а потомъ — ненависть, смертельная ненависть, безостановочныя приготовленія, союзъ съ кѣмъ бы то ни было, безграничное снисхожденіе ко всевозможнымъ притязаніямъ Россіи; — одно стремленіе, одна цѣль: истребленіе германскаго племени посредствомъ войны». Другая держится слѣдующаго мнѣнія: «Спасемъ цѣлость французской территоріи, разовьемъ конституціонныя учрежденія, загладимъ наши ошибки не мечтами объ томъ чтобы вознаградить себя за такую войну, гдѣ мы были несправедливыми зачинщиками, а заключеніемъ съ Германіей и Англіей союза, вслѣдствіе котораго міръ выйдетъ на дорогу къ либеральной цивилизаціи». Германія рѣшитъ, которой изъ этихъ партій станетъ держаться Франція, и въ тоже самое время она рѣшитъ и будущность цивилизаціи.
Ваши ярые германофилы ссылаются на то, что Эльзасъ — германская область, несправедливо отнятая у германской имперіи. Замѣтьте, что при опредѣленіи національностей употребляется вообще «оптовый разсчетъ»; справляясь же насчетъ этнографіи каждой отдѣльной области, мы открываемъ дверь для безконечныхъ войнъ. Прекрасныя области, говорящія на французскомъ языкѣ, не входятъ въ составъ французскаго государства, и это очень даже выгодно для Франціи. Нѣкоторыя изъ славянскихъ земель принадлежатъ Пруссіи. Эти уклоненія отъ общаго правила чрезвычайно выгодны для цивилизаціи. Такъ напримѣръ, присоединеніе Эльзаса къ Франціи составляетъ одинъ изъ тѣхъ фактовъ, которые наиболѣе способствуютъ пропагандѣ германизма; германскіе идеи, порядки, книги приходятъ къ намъ черезъ Эльзасъ. Если предоставить вопросъ рѣшенію эльзасскаго народонаселенія, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что большинство его выскажется въ пользу Франціи. Достойно ли Германіи — отторгать себѣ силою мятежную, раздраженную область, которая не примирится съ этимъ, въ особенности послѣ разрушенія Стразбурга. Смѣлость вашихъ государственныхъ людей, по временамъ, истинно поразительна. Прусскій король, какъ кажется, расположенъ взять на себя тяжелую обязанность рѣшить французскій вопросъ — дать Франціи правительство, а слѣдовательно и поручиться за это правительство. Можно ли налагать на себя, не будучи къ тому вынужденнымъ, подобную тяготу? Какъ не видѣть того, что вслѣдствіе такой политики Франція должна быть занята, на вѣчные времена, 300,000—400,000 человѣкъ? Неужели Германія хочетъ состязаться съ Испаніей шестнадцатаго вѣка? А ея великая, ея высокая духовная культура — что станется съ нею въ этой игрѣ? Пусть же Германія побережется, чтобы, опредѣляя лучшіе годы германскаго племени, не предпочли когда-нибудь первыхъ годовъ нашего столѣтія (когда, побѣжденная и униженная извнѣ, она создавала для міра самое высокое откровеніе разума, какое когда-либо давалось человѣчеству) періоду ея военнаго господства, отмѣченному можетъ-быть печатью умственнаго и нравственнаго упадка!
Удивительно, что нѣкоторые изъ вашихъ лучшихъ умовъ не видятъ этого, въ особенности же, что они отвергаютъ вмѣшательство Европы въ эти вопросы. Миръ между Франціею и Германіею не можетъ быть, какъ кажется, заключенъ безъ посторонняго посредничества; это дѣло Европы, которая порицала эту войну и которая должна желать, чтобы ни одинъ изъ членовъ европейской семьи не былъ ослабленъ. Вы совершенно правы, требуя гарантій противъ возвращенія грезъ вредныхъ для всеобщаго здоровья; но какая гарантія можетъ сравняться съ гарантіею Европы, которая снова закрѣпитъ настоящія границы и не допуститъ кого бы то ни было до перемѣщенія рубежей, опредѣленныхъ прежними трактатами? При всякомъ другомъ рѣшеніи — желанію мести не будетъ конца. Пусть сдѣлаетъ это Европа — и она положитъ начало такому учрежденію, которое принесетъ въ будущемъ самые богатые плоды. Это будетъ центральное судилище, конгресъ европейскихъ соединенныхъ штатовъ, который будетъ судить націи, вліять на нихъ, и замѣнитъ принципъ національностей принципомъ федерализма. До сихъ поръ это центральное судилище европейской общины являлось дѣйствующимъ только тогда, когда заключались кратковременные союзы противъ націи, стремившейся ко всемірному преобладанію; хорошо было бы, еслибъ образовалось нѣчто въ родѣ постоянной коалиціи для поддержанія великихъ общихъ интересовъ, которые, въ концѣ концовъ, тождественны съ интересами разума и цивилизаціи.
Принципъ федерализма можетъ, такимъ образомъ, служить основою для образованія такого же посредничества, какое предлагала въ среднія вѣка церковь. Такое же значеніе готовы мы иногда признать и за демократическими тенденціями и соціальными вопросами, которые играютъ въ наше время столь важную роль. Движеніе современной исторіи представляетъ собою что-то въ родѣ колебанія между патріотическими вопросами, съ одной стороны, и демократическими и соціальными вопросами — съ другой. Эти послѣднія задачи имѣютъ свою долю законности — и будутъ можетъ-быть великимъ успокоеніемъ для будущаго. Положительно извѣстно, что демократическая партія, не смотря на свои заблужденія, поднимаетъ такіе вопросы, которые выше всякаго отечества; послѣдователи этой партіи подаютъ другъ другу руку, какъ бы ни было велико различіе ихъ національностей, и относятся съ большимъ равнодушіемъ къ вопросамъ касательно оскорбленія чести, которыми дорожитъ въ особенности дворянство и военное сословіе. Цѣлыя тысячи бѣдныхъ людей, которые въ эту минуту убиваютъ другъ друга за такое дѣло, которое они понимаютъ только въ половину, — не питаютъ другъ къ другу никакой ненависти. Это конечно мечта, что они войдутъ когда-нибудь въ сношенія и станутъ подавать другъ другу руку, не смотря на своихъ начальниковъ; тѣмъ не менѣе можно замѣтить не одну извилину, откуда безпощадная прусская политика станетъ можетъ-быть способствовать воцаренію такихъ идей, о которыхъ она и не подозрѣваетъ. Трудно представить себѣ, чтобы бѣшенство одной горсти людей — остатковъ старой аристократіи — могло вести, долгое время, для умерщвленія другихъ, цѣлыя массы кроткаго народонаселенія, достигшаго до значительной степени демократическаго самосознанія и болѣе или менѣе наполненнаго экономическими идеями (для него священными), сущность которыхъ состоитъ въ томъ чтобы не придавать никакого значенія національному соперничеству.
Ахъ, дорогой учитель, какъ Христосъ хорошо сдѣлалъ, основавъ царство Божіе, которое выше злобы, зависти, гордости, гдѣ первое мѣсто занимаетъ не тотъ, кто сдѣлалъ наиболѣе зла (какъ въ эти грустныя времена, которые мы переживаемъ), не тотъ, кто разитъ, убиваетъ, оскорбляетъ, кто больше всѣхъ лжетъ, кто всѣхъ безчестнѣе, неблаговоспитаннѣе, подозрительнѣе, коварнѣе, всѣхъ изобрѣтательнѣе на худыя дѣла, на дьявольскія выдумки, всѣхъ недоступнѣе для жалости, для прощенія, въ комъ нѣтъ никакого уваженія къ другимъ, кто нападаетъ въ расплохъ на своего противника, играетъ съ нимъ самыя дурныя шутки, — но тотъ, кто всѣхъ кротче, всѣхъ скромнѣе, кто чуждъ всякой самоувѣренности, чванства, жестокосердія, кто сторонится передъ всѣми, кто смотритъ на себя, какъ на послѣдняго! Война — сцѣпленіе грѣховъ, противоестественное состояніе, когда человѣку вмѣняется въ обязанность (подъ видомъ прекраснаго дѣла) то, что во всякое другое время считается порокомъ или недостаткомъ, котораго онъ долженъ избѣгать, — когда радоваться несчастію другаго — долгъ, — когда тотъ, кто заплатилъ бы добромъ за зло, кто примѣнилъ бы къ дѣлу евангельскія правила касательно прощенія обидъ и самоуничиженія — прослылъ бы безумцемъ или даже заслужилъ бы порицаніе. Что ведетъ въ Валгаллу, то изгоняетъ изъ царства Божія. Замѣтили ли вы, что ни въ восьми заповѣдяхъ блаженства, ни въ проповѣди на горѣ, ни во всей первобытной христіанской литературѣ, нѣтъ ни одного слова, которое ставило бы воинскія добродѣтели въ число ведущихъ въ царство небесное.
Остановимся на этихъ великихъ поученіяхъ о мирѣ, ускользающихъ отъ людей, которые обманываются своею гордостію и забываютъ о смерти — забвеніе далеко не философское. Никто не имѣетъ права оставаться равнодушнымъ къ страданіямъ своего отечества; но у философа, также какъ у христіанина, всегда найдутся причины для того, чтобъ жить. Въ царствѣ Божіемъ нѣтъ ни побѣдителей, ни побѣжденныхъ; оно заключается въ радостяхъ сердца, ума и воображенія, которыя доступны побѣжденному больше чѣмъ побѣдителю, если первый выше послѣдняго въ нравственномъ и умственномъ отношеніи. Вашъ великій Гёте, вашъ удивительный Фихте показали намъ, какимъ образомъ можно вести благородную, а слѣдовательно и счастливую жизнь, несмотря на внѣшнее униженіе своего отечества. Одно, впрочемъ, въ высокой степени успокоиваетъ меня: въ прошломъ году, во время выборовъ въ законодательный корпусъ, я записался въ число кандидатовъ; я не былъ выбранъ; мои объявленія можно еще видѣть на стѣнахъ деревень департамента Сены и Марны; на нихъ написано: «Долой революцію, долой войну! Война была бы столь же гибельна, какъ и революція»; — чтобъ жить съ спокойною совѣстію въ такія времена, какъ наше, надобно чтобъ человѣкъ былъ въ правѣ сказать себѣ, что онъ не уклонялся систематически отъ общественной жизни, точно также какъ и не избѣгалъ ее.