Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Отвѣтъ М. П. Погодину по вопросу государственнаго огражденія Церкви.
править«Объявите вашу свободу совѣсти, — ну половина православныхъ крестьянъ и отойдетъ, пожалуй, въ расколъ, потому что не понимаетъ православія и увлечется выгодами, которыя имъ предложатъ раскольники, также не понимающіе сущности вѣры. Объявите вашу свободу совѣсти, — ну половина нашихъ барынь, вслѣдъ за живущими въ чужихъ краяхъ Голицыными, Трубецкими, Гагариными, Бутурлиными, Воронцовыми и прочими, и бросятся въ объятія прелестныхъ аббатовъ»… Такъ говоритъ, обращаясь къ намъ, многоуважаемый издатель газеты е Русскій", и мы искренно признательны ему за его замѣтку. Мнѣніе или недоумѣніе, выраженное М. П. Погодинымъ, принадлежитъ не ему одному, а едвали не большинству русскаго общества, и мы рады, что, высказанное въ печати, оно даетъ намъ поводъ и даже обязываетъ насъ разъяснить нашу собственную мысль полнѣе и убѣдительнѣе.
Надо признаться, что не слишкомъ лестнаго мнѣнія почтенный редакторъ «Русскаго» о русскихъ барыняхъ, о русскомъ народѣ, да и о самой внутренней притягательной силѣ православія, оказывающейся несостоятельною безъ помощи полицейской. Не высокаго мнѣнія русское общество, гласящее устами нашего историка, о самомъ себѣ! Какую картину рисуетъ вамъ М. П. Погодинъ, какое положеніе церкви? Что свидѣтельствуется его словами? То, что цѣлая половина ея членовъ, половина русскихъ крестьянъ, половина женщинъ русскаго образованнаго общества только по наружности принадлежатъ православной церкви и удерживаются въ ней только страхомъ государственнаго наказанія… Такъ это положеніе нашей церкви? Таково, стало-быть, ея современное состояніе? Недостойное состояніе, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбытокъ кощунства въ оградѣ святыни, лицемѣрія вмѣсто правды, страха вмѣсто любви, растлѣнія при внѣшнемъ порядкѣ, безсовѣстности при насильственномъ огражденіи совѣсти, — какое отрицаніе въ самой церкви всѣхъ жизненныхъ основъ церкви, всѣхъ причинъ ея бытія, — ложь и безвѣріе тамъ, гдѣ все живетъ, есть и движется истиною и вѣрою, безъ нихъ же въ церкви «ничтоже бысть»!… Однакожъ не въ томъ главная опасность, что закралось зло въ среду вѣрующихъ, а въ томъ, что оно получило въ ней право гражданства, что такое положеніе церкви истекаетъ изъ положенія, созданнаго ей государственнымъ закономъ, и такая аномалія есть прямое порожденіе нормы, излюбленной для нея и государствомъ, и самимъ нашимъ обществомъ. Если судить по замѣткѣ «Русскаго», то это уже не «малое, но вѣрное стадо», а стадо великое, но невѣрное, котораго «пастыремъ добрымъ» — полиція, насильно, дубьемъ, загоняющая овецъ въ стадо!… Соотвѣтствуетъ ли такой образъ церкви образу церкви Христовой?
Если же не соотвѣтствуетъ, то она уже не есть Христова, — а если не Христова, то что же она? Ужь не государственное ли только учрежденіе, полезное для видовъ государственныхъ, — какъ и смотрѣлъ на нее Наполеонъ, признававшій, что религія — вещь для дисциплины нравовъ весьма пригодная? Но отъ такого воззрѣнія на церковь конечно отпрянетъ всякій православный, и первый же «Русскій». А между тѣмъ такое воззрѣніе есть необходимый логическій выводъ изъ его же основнаго положенія, изъ предъявленныхъ «Русскимъ» же требованій. Дѣло въ томъ, что церковь есть такая область, гдѣ никакое искаженіе нравственной основы допущено быть не можетъ, и тѣмъ болѣе въ принципѣ, гдѣ никакое отступленіе отъ жизненнаго начала не остается и не можетъ остаться безнаказаннымъ, — гдѣ, если солгано, то солгано уже «не человѣкамъ, а Духу». Если церковь не вѣрна завѣту Христову, то она есть самое безплодное, самое анормальное явленіе на землѣ, заранѣе осужденное словомъ Христовымъ. Только вѣрная завѣту, только о Христѣ даетъ она живой плодъ, — и гнилъ всякій плодъ церкви — невѣрной завѣту. «Яко розгѣ не можетъ сотворити плода о себѣ, аще не будетъ на лозѣ, тако и вы, аще во Мнѣ не пребудете», сказалъ Христосъ своимъ ученикамъ, т. е. новонасажденной имъ церкви. А чему обрекаетъ себя розгѣ, не творящая плода, не пребывающая на лозѣ — доказывать нечего….
Пребывать во Христѣ значитъ пребывать вѣрнымъ его завѣту, а не сказалъ ли Христосъ, что «царство Мое не отъ міра сего»? Если не отъ міра сего, то не можетъ оно быть обращено въ царство отъ міра — въ царство земное, въ учрежденіе государственное. Не сказалъ ли Христосъ: «Божіе Богови и кесарево кесареви»? Спрашивается; вѣра есть дѣло «кесарево» или «Божіе»? А такъ какъ вѣра есть свободное дѣйствіе духа, — самое свободное, какое существуетъ, безъ котораго и вѣра не есть вѣра, а нѣчто подобное «розгѣ», на лозѣ не пребывающей и изсыхающей; такъ какъ, однимъ словомъ, вѣра есть движеніе къ Богу самой совѣсти человѣка, — то опять спрашиваемъ: совѣсть, какъ основаніе вѣры, есть ли «Божіе» или «кесарево»? Далѣе, церковь, — это тѣло Христа, по выраженію апостола, — есть ли «Божіе» или «кесарево»? Отвѣтъ на это, несомнѣнно, одинъ: все это Божіе, а не кесарево, а подъ словомъ «кесарево» разумѣется здѣсь вся область государственная. Если таковъ прямой завѣтъ Христа, то какимъ же образомъ М. П. Погодинъ настаиваетъ на томъ, чтобы несомнѣнно «Божіе» было не Богови, а «кесарева», — чтобы за правильностью вѣры забота при надлежала «кесарева», т. е. государству? Если «кесареви» или государству поручена будетъ опека надъ вѣрою, религіозною совѣстью и тѣломъ Христа — церковью, однимъ словомъ, надъ «Божіимъ», то вѣдь Божіе будетъ уже не Богови, а «кесареви», или, выражаясь знакомымъ М. П. Погодину языкомъ старыхъ грамотъ, тянуть уже не къ Богу, а къ государству. А если такъ, то не искажается ли симъ въ церкви завѣтъ Христовъ? А если искажается, если церковь измѣняетъ въ самомъ основномъ своемъ принципѣ Христову завѣту, — то не отрекается ли она симъ отъ самой себя, отъ собственной причины бытія, не осуждаетъ ли она сама себя на мертвенность и безплодіе?
И въ самомъ дѣлѣ, даже не приводя, какъ выражаются наши старообрядцы, «доказательствъ отъ Писанія», ясно и несомнѣнно, что государственная опека ослабляетъ и искажаетъ, въ самомъ ея характерѣ, внутреннюю самодѣятельность церкви, — что, при защитѣ правовѣрія и цѣлости Христова стада мечомъ государственнымъ, упраздняется мечъ церковный. Церковь немыслима препоясанная мечомъ государственнымъ — символомъ принужденія и насилія; ея единственный мечъ — слово Божіе, предполагающее свободное убѣжденіе и свободную совѣсть.
Не налагай на правду Божью
Гнилую тяжесть латъ земныхъ,
сказалъ нашъ поэтъ, — а что же такое эта опека надъ церковью, какъ не тяжесть латъ земныхъ, — гнилая потому, что все земное, коночное, ограниченное пространствомъ и временемъ — условно, преходяще и гнило. Государственная опека вводитъ начало внѣшней, наружной, формальной правды, государству единственно доступной, въ такую область, которая, какъ мы оказали, можетъ быть жива только правдою внутреннею, нравственною, слѣдовательно началомъ совершенно противоположнымъ. Государственная опека по необходимости стремится замѣнить организмъ механизмомъ и живыя отправленія органическія — механическою правильностью. Государственная опека усыпляетъ бодрствованіе и бдительность церкви. Опираясь на полицію, церковь какъ бы признаетъ недостаточность, неблагонадежность своей опоры — опоры Божіей, — другими словами, отрицаетъ ее. Опираясь на полицію, она уже перестаетъ, тѣмъ самымъ, опираться на опору Божію, ибо эта послѣдняя такого свойства, что только тогда и служитъ опорой, когда на ней одной зиждется зданіе, — подобно тому, какъ не можетъ быть иного кумира развѣ Бога, нельзя ставить кумира рядомъ съ Богомъ: это значило бы или кумира возводить въ Бога, или Бога низводить на степень кумира….
Взглянемъ на дѣло и съ другой стороны. Требованіе свободы совѣсти въ церкви признается у насъ, какъ видятъ читатели, чуть ли не посягательствомъ на цѣлость церкви, нарушеніемъ ея правъ на государственную защиту. Но не полнѣйшая ли свобода совѣсти лежала въ основаніи церкви апостольской и первыхъ трехъ вѣковъ христіанства? Не росла ли и разцвѣтала пышнымъ цвѣтомъ эта церковь, не только не подъ защитою кесаревой, но при гоненіяхъ кесаревыхъ? Могло ли даже вмѣститься въ понятія истинно-вѣрующихъ, въ тѣ первые три вѣка, что для церкви необходима внѣшняя принудительная власть, которая бы загоняла овецъ въ стадо Христово и держала ихъ въ овчемъ дворѣ, какъ въ тюрьмѣ?… Многоуважаемый редакторъ «Русскаго» говоритъ: «На извѣстной высотѣ сознанія, развитія, — о, кто будетъ оспаривать святость правила о свободѣ совѣсти!» Стало-быть, въ первые три вѣка христіанства, когда святость правила о свободѣ совѣсти находила полное себѣ примѣненіе, и никто этой святости и не оспаривалъ, — христіанское человѣчество стояло на высшей степени сознанія и развитія, чѣмъ въ наше время? Выходитъ такъ. Когда же это христіанское человѣчество, или когда же церковь спустилась съ высоты той степени «сознанія и развитія», при которой, въ теченіи первыхъ трехъ вѣковъ, была умѣстна свобода совѣсти? Не съ того ли самаго времени, какъ «Божіе» отдало себя подъ покровительство кесарево, стало «кесареви», а не «Богови»? Не съ того ли самаго времени, какъ церковь получила «права» и внесла въ свою жизнь начало государственное, мѣру государственную, и на правду Божью, по выраженію Хомякова, налегла «Тяжесть латъ земныхъ»? Не съ того ли времени, какъ вѣра стала повѣряться вѣрностью вѣсовъ государственныхъ? Не съ того ли времени, какъ въ сферу церкви, въ сферу духа вторглось преобладаніе «буквы», «письма», т. е. формализма — внѣшняго, государственнаго закона? и не долженъ ли былъ этимъ преобладаніемъ убиваться духъ — тамъ, въ той области, для которой именно сказано слово, что буква мертвитъ, а духъ животворитъ?
Но требованіемъ «свободы совѣсти», возражаютъ намъ, вы отворяете настежь дверь всякимъ соблазнамъ, — всякимъ волкамъ въ одеждѣ овчей, которые придутъ и расхитятъ стадо. Нѣтъ, мы только будимъ спящихъ пастырей стада, призываемъ ихъ стать самимъ на стражѣ, смѣнивъ полицейскую стражу, — призываемъ на борьбу съ соблазнами, на ту борьбу, которая одна и въ силахъ ихъ побѣдить. Никакая полиція не оградитъ церковь отъ соблазна; ее можетъ оградить только ея собственный мечъ — слово Божіе, — и требованіе свободы совѣсти есть не что иное какъ требованіе, чтобы вынутъ былъ изъ ноженъ, обнажился и снова изощрился сей мечъ — заброшенный, заржавленный и притупленный. Взявъ на себя огражденіе церкви отъ натиска видимыхъ соблазновъ, государственная власть безсильна однако же оградитъ ее отъ внутренняго растлѣнія, которое не отъ чего другаго и происходитъ, какъ отъ вторженія въ «царство не отъ міра сего», въ область Божію, начала мірскаго, внѣшняго, — мертвящей буквы, вмѣсто животворящей силы духа. Этой силы животворящей не дастъ никакая сила государственная, и безъ этой силы животворящей церковь безсильна, — хотя бы всѣ силы земныя стеклись на ея защиту… Соблазны! Но 15 милліоновъ нашихъ старообрядцевъ, сектантовъ, раскольниковъ, не краснорѣчиво ли свидѣтельствуютъ о несостоятельности всякой полицейской опеки въ дѣлѣ совѣсти и въ вопросахъ вѣры! Не старая ли истина, что гоненія на вѣру только усиливаютъ ея притягательную власть, раздуваютъ религіозную искру до лютаго пламени и религіозное убѣжденіе до фанатизма? Слѣдовательно, гдѣ же практическая польза отъ полицейскаго стѣсненія совѣсти? Даже съ внѣшней, утилитарной, даже съ государственной точки зрѣнія не оказывается никакой выгоды въ полицейской опекѣ. Соблазны!.. Не читали ли мы всѣ, недавно, объясненіе пастора одной изъ нашихъ южныхъ нѣмецкихъ колоній по поводу секты въ которую обратилось уже нѣсколько сотъ русскихъ крестьянскихъ семействъ, и которой особенность для насъ, Русскихъ, заключается преимущественно въ томъ, что русскіе мужики, не понимая славянской, читаютъ нѣмецкую Библію, заставляя ее себѣ переводить, поютъ нѣмецкіе псалмы и отличаются безукоризненно-чистою жизнью? Какъ извѣстно, русская полиція, ограждая правовѣріе, засадила этихъ «штундовцевъ» въ острогъ, въ качествѣ гражданскихъ преступниковъ (вполнѣ ли это согласно съ теоріей «Русскаго»?), и производитъ надъ ними слѣдствіе. Пасторъ, — объясняя, что «штунда» не есть особая секта, а только выраженіе потребности вѣрующихъ стать въ болѣе непосредственное, живое и живительное общеніе съ Христомъ независимо отъ оффиціальной церкви, — доказываетъ, что для совращенія православныхъ въ союзъ штундовцевъ никогда не употреблялось никакихъ соблазновъ, ни даже проповѣдей. Въ нее соблазнялись люди только житіемъ самихъ штундовцевъ, примѣромъ ихъ чистыхъ нравовъ, рядомъ съ безнравственностью православныхъ прихожанъ, которымъ православные священники, полагаясь на силу полицейской опеки, не позаботились даже ни разу преподать знаніе молитвы Господней… Ужь не нужно ли, для предупрежденія соблазновъ, воспретить иновѣрцамъ честное и чистое житіе и заставить ихъ не отличаться нравственностью отъ послѣдователей господствующей и покровительствуемой государствомъ «кесаревой» церкви? А между тѣмъ для насъ несомнѣнно, что истина только въ православномъ ученіи, — и потому-то такъ и нужно для нашей церкви обновленіе и возрожденіе въ духѣ Христа и въ свободѣ Христа! Но никакая внѣшняя сила въ мірѣ не можетъ исправить запустѣнія на мѣстѣ святѣ, — напротивъ, она и производитъ это запустѣніе, ибо мертвитъ, глушитъ, сушитъ и душитъ всякую духовную производительность. Для этой производительности единое есть на потребу — свобода, которая для нея то же, что воздухъ и свѣтъ для всякой земной растительности.
Что выражается требованіемъ свободы совѣсти? Для кого и для чего оно нужно? Для торжества ли лживыхъ и суевѣрныхъ ученій? Выражается ли этимъ требованіемъ состраданіе къ расколу или простое увлеченіе современными либеральными требованіями цивилизаціи, прогресса и проч.? Ничуть не бывало. До цивилизаціи и прогресса намъ и дѣла нѣтъ, ибо превыше всякой цивилизаціи и прогресса идеалъ препоставленный человѣчеству Христомъ, и требованіе свободы совѣсти опирается лишь на самомъ словѣ Божіемъ. Требованіе свободы совѣсти — есть требованіе свобода для самой церкви, — эта свобода необходима для ея собственной жизни духа, для ея торжества, для ея побѣдъ. Свобода совѣсти — значитъ возвращеніе «Божіяго Богови» и «кесарева кесареви», — значитъ свобода отъ опеки государственной. А свобода отъ опеки государственной есть свобода отъ «гнилой тяжести латъ земныхъ» — другими словами, отъ удушливыхъ объятій земнаго, полицейскаго покровительства. Въ какой степени свобода совѣсти, слѣдовательно и свобода самой нашей русской православной церкви стѣснена полицейской опекой, — въ какой степени проникла въ нее стихія государственная, — это мы уже отчасти показали въ нашихъ статьяхъ и полагаемъ посвятить этому вопросу не одну статью, равно какъ и вопросу о государствѣ — какъ внѣшнемъ выраженіи народнаго духа и православнаго общества. Теперь же въ заключеніе скажемъ только, что мы вполнѣ понимаемъ, какъ важны и святы предметы, о которыхъ мы позволили себѣ разсужденіе, — какъ должна казаться дерзновенною наша рѣшимость толковать въ журнальныхъ статьяхъ о вопросахъ, касающихся нашей святой церкви. Но развѣ не столь же дерзновенно (а по нашему мнѣнію, еще дерзновеннѣе) требовать государственнаго вмѣшательства въ церковь и полицейской опеки надъ совѣстью и вѣрой, требовать хоть бы церковной цеввуры для частныхъ религіозныхъ мнѣній, какъ и требовать свободы совѣсти и ограждать свободу церкви отъ узъ и путъ полицейскаго покровительства?
«Идѣже духъ Господень — ту свобода», и гдѣ нѣтъ свободы, тамъ нѣтъ и духа Господня. Позволительно ли желать, чтобы пребылъ съ церковью духъ Господень?…