Двести лет истекло с тех пор, как Россия «уздой железной» была вздернута на дыбы; и после этого бег ее жизни направился в другую сторону, на другую дорогу, не на ту, по которой она текла от времен стародавних.
Коренное изменение общественного строя и жизни, обрушившееся сперва на центральную группу учреждений и людей, растекалось все шире и шире, проникало все глубже и глубже в недра народа; и в настоящее время только в самых отдаленных углах громадной России можно еще найти слабые, еле слышные отголоски старого времени. Пройдет десяток, другой лет, и все исчезнет.
И вот таким-то углом, где еще теплится загасая последняя искра древних русских укладов, и является наш Север.
Для всякого русского исторического художника непосредственное ознакомление с Севером имеет громадное значение. Это — его Рим, это — главное место его специального художественного образования.
Воспроизведения архитектурных памятников в сборниках и журналах, костюмы и утварь, скученная в музеях, все это — мертвый материал, который можно оживить лишь тогда, когда художник сам, своими глазами увидит, как эти старинные, срубленные церкви прилепились к берегам северных рек, как расставлена деревянная утварь в просторной северной избе и как деревенские щеголихи наряжаются в свои старинные наряды. Впрочем, надо сделать оговорку: этого последнего теперь почти нигде не встретишь; в некоторых местах бабы одевают еще старинное платье раз-два в год в известные праздники, да девушки выряжаются в него на святках. И только... Особый интерес представляют старинные деревянные, срубленные из каких-то титанических бревен, церкви с острыми, пирамидальными, «шатровыми» крышами, крытыми особого рода деревянной черепицей, и с высокими, вычурными крыльцами. Они — единственные памятники старой деревянной архитектуры, и, имея их в виду, художник может восстановить себе и совершенно исчезнувшие деревянные боярские хоромы, так как все элементы и тех и других одни и те же: тот же характер, те же приемы, те же линии и те же детали.
Эти церкви теперь усердно сносятся за ветхостью, а иногда просто оттого, что те, от кого судьба их зависит, находят, что это ненужный старый хлам. Многие церкви «реставрируются» и подновляются. Но, Боже мой, что это за реставрация! Все характерное, типичное пропадает! Бревенчатые, темно-коричневые стены обшиваются досками и выкрашиваются в ослепительно-белый цвет. Когда я раз спросил одного местного жителя, зачем они выбрали именно этот цвет, то он мне ответил, что выкрашенная в белый цвет церковь походит на каменную. Кровля покрывается листовым железом и выкрашивается в ярко-зеленый цвет, куполок — тоже. Длиннные, массивные деревянные кресты заменяются жиденькими железными, а великолепные и редко похожие одно на другое крыльца подчас совершенно уничтожаются или заменяются новыми, самой пошленькой теперешней деревянной архитектуры. Хотя и редко, но бывают и исключения: я видел несколько церквей, которые поддерживаются не варварски, а вполне прилично. Но, конечно, и в порче и в уничтожении старинных церквей менее всего заслуживают обвинения приходские священники и самый приход, во-первых, потому, что они не ведают, что творят: они и не подозревают, что в руках их — архитектурная драгоценность; а во-вторых, у них часто нет средств поддержать старинную церковь, покосившуюся и грозящую упасть либо на соседнюю каменную, либо на избы, — и ее сносят.
Летом 1903 года я посетил уезды Тотемский, Вельский и Сольвычегодский, Вологодской губ., и Шенкурский Архангельской.
Я видел много старинных церквей, много еще нетронутых, а еще больше искаженных; но и в них удается подчас уловить скрытые дорогие формы.
Кажется, самые древние церкви, сохранившиеся до наших дней, построены не раньше начала XVII в.
Великолепный образчик такой шатровой церкви XVII в. я нашел в Тотемском уезде, на реке Кокшенге, в Верховье.
Мне много рассказывали про эту Кокшенгу. Хотя так называется река, приток р. Ваги, которая, в свою очередь, — один из крупнейших притоков Северной Двины, но этим названием, Кокшенгой окрещены все волости, расположенные по течению этой реки. Жители этой местности, наполовину старообрядцы, имеют своими предками выходцев павшего свободного Великого Новгорода, и по сие время они сохранили какую-то важность и степенность. В них нет забитости крестьян средней полосы России, и, как почти все крестьяне Севера, они никогда не ведали гнета крепостного рабства.
Мне рассказывали, что в Кокшенге я найду много материала, и действительно, хотя я и быстро ее проехал, я видел много интересного, как в отношении археологическом, так и художественно-этнографическом.
Ясно помню, как усталый я подъезжал к этой самой Кокшенге, проехав несколько десятков верст с черепашьей медленностью по ужаснейшей лесной дороге: сплошной вязкой грязи и гнилому «мостовику» (гать).
Скоро лес стал редеть. Пошли тощие нивы и, наконец, мы встретили первых людей. То были бабы. Они шли в долгих темно-синих сарафанах и местных головных уборах. Они поклонились одними головами, тем типичным русским бабьим поклоном, в котором так много своеобразной прелести.
Первая деревня, которую мы проехали, поразила меня своими большими избами, коньками на крышах и крыльцами. Но об избах после.
Главное же, что привело меня в благоговейный трепет, была старая, покосившаяся набок церковь в местечке Верховье.
Я не пошел ее осматривать в день приезда. Был вечер, а сам я устал до полусмерти. Земская станция, где я остановился, находилась верстах в двух от церкви.
Усталые лошади подвезли меня к большой двухэтажной избе с затейливым крылечком. Я попросил себе самовар и в ожидании его вышел на улицу. Не знаю, взвинченность ли нервов от усталости и ожидания, широкая ли улица с большими, степенными избами и вычурными крыльцами, тихая ли белая северная ночь, или долгая, незнакомая, но тем не менее родная и потому прекрасно знакомая песня, раздававшаяся где-то в конце деревни, — но я пришел в такое состояние, что мне почудилось, что я перенесся лет за триста назад.
Самовар мой вскипел, и в избе, вернее, в комнате для проезжающих, все мои иллюзии разлетелись прахом: висели сытинские хромолитографии, изображавшие взятие казаками города Хайлара в Манчжурии, еще несколько эпизодов из этой войны, охоту арабов на тигра, и очень излюбленная картина, изображающая монархов Европы, сидящих вместе.
Позже мне удалось найти лубочные картины XVIII в.
Утром я побежал осматривать церковь. Священник этой церкви, когда я рассказал ему о целях моей поездки, очень любезно показал мне церковь. Он еще совсем молодой человек и назначен сюда недавно.
В Верховье три церкви: новейшая каменная, зимняя, только что «отремонтированная» деревянная, вероятно, XVIII века и, наконец, заброшенная ветхая Богородицкая церковь. Она покосилась на сторону и грозит рухнуть на каменную.
Об этой церкви и пойдет наша речь.
Уже пятьдесят лет, как в ней не служат. Архиерей, как мне рассказывали мужики, хотел сломать ее из-за ветхости, но его упросили оставить ее, так как прихожане хотят сами снести ее и на ее месте поставить совершенно такую же церковь. Так плохие ученики копируют произведения великих мастеров.
Года, когда церковь была построена, мне не удалось узнать. Псаломщик сообщил мне, что по каким-то бумагам, где-то сгоревшим, кто-то в роде покойного диакона выводил, что церковь была поставлена в 1439 году. Цифра мне кажется фантастичной.
Остов церкви имеет форму креста. По следам в стене церкви видно, что к ней было приделано крыльцо с галлерейкой.
Над центром крестообразного корпуса церкви, на восьмигранном срубе высится высокий и стройный шатер, крытый особого рода деревянной черепицей, вырезанной ступеньками, называемой по местному лемихом.
На каждом из четырех концов крестовидного корпуса стоит тоже по миниатюрному шатру, что придает церкви необычайно своеобразный вид.
По рассказам старожилов, Богородицкая церковь стояла прежде на высоких столбах, настолько высоких, что богомольцы въезжали под нее на телегах и там привязывали своих лошадей к чугунным кольцам, вделанным в столбы. Теперь ничего этого не осталось, и церковь настолько вошла в землю, что даже двери вросли в нее больше, чем на пол-аршина.
Через окошко мы проникли в церковь. Там гниль и запустение. Бессчисленные галки с криком разлетелись в разные стороны, ропща, что их потревожили в их законном жилище.
Больно было сознавать, что пройдет год, два, и этой милой памятки от старого времени не останется, и она будет уничтожена, как было уничтожено многое другое...
Верстах в трех-четырех от Верховья находится погост Поча.
Там тоже есть старинная церковь, шатровая, и пока еще не забранная в доски. Священник этой поцкой церкви, тоже еще совершенно молодой, произвел на меня самое светлое впечатление своим милым и добрым характером и пылким идеализмом. Между прочим, он толково потрудился над реставрацией крыльца этой церкви, по его словам, совершенно рухнувшего. Он поднял это крыльцо и поставил его в таком же виде, в каком оно стояло прежде.
Крыльцо это поразительно: и красиво и оригинально; оно смотрит на две стороны и воздушной галлерейкой соединено с папертью церкви. Дивный мотив и для художника и для архитектора.
Церковь эта относится к XVIII веку. Очень интересно, что много церквей, по типу ничем не отличающихся от церквей XVII века, построены в XVIII в. Это только лишний раз подтверждает, как крепка была старая культура, как плотно внедрилась она в плоть и кровь народа, умевшего инстинктивно, точно по наитию, создавать великолепные художественные произведения, и как в сущности близко подошла она к нашему времени. Можно сказать, что в народе XVII век кончился не тогда, когда наступил XVIII в., а чуть ли не вчера.
Наконец, в той же Кокшенге, в Заячеричье, где имеются три церкви, каменная и две деревянных, одна из последних, более поздняя, построена в первом десятилетии XIX века, приблизительно, в 1804, в 1805 г. И что же? Эта церковь, несомненно, принадлежит по типу скорее к старым церквам, чем к новым. Правда, шатровая крыша уже не имеет старинной формы острой пирамиды: шатер как бы сплющился и принял округлые формы, но все же крыт он лемихом; церковь по-старому срублена из необшитых бревен и обладает очень стильным крылечком. Эта церковь — младшая дочь старшего поколения, а не старшая — младшего.
Как образчик того, как «реставрируются» церкви, я привожу Спасскую церковь в Кокшенге. Эту церковь только что обшили тесом, шатер и купола покрыли железом, при чем корпус окрасили в ярко-белый цвет, а крышу в ярко-зеленый. Получилось нечто дешевое и вульгарное. Мне удалось достать у любителя-фотографа, фельдшера, снимок с этой церкви в ее первоначальном виде, до реставрации. Очевидно, эта реставрация была не первая, ибо, как видно из фотографии, купола были уже покрыты железом, чего при постройке не могло быть.
В этой статье я даю изображение еще одной великолепной шатровой церкви, виденной мной в Белой Слуде, в Сольвычегодском уезде, Вологодской губ.
Церковь построена в 1642 году. Она поражает своей громадной величиной. Бревна от времени стали темнокоричневыми, но они крепки, будто построили их не при Михаиле Федоровиче, а несколько лет тому назад. Она подвергалась недавно некоторой переделке: шатер, хотя и деревянный, окрашен в зеленый цвет, а купола покрыты железом; но корпус, слава Богу, остался неприкосновенным.
Кроме церквей шатровых встречается, хотя и реже, церкви другого типа.
Мы даем здесь церковь в Усть-Паденьге, Шенкурского уезда, Арх. губ. В церквах этого типа чувствуется сильное скандинавское влияние, которое сказывается в высоком и остром ребре их двускатной крыши.
Шатровые церкви были самые излюбленные, но и церкви типа усть-паденьгской тоже вошли в плоть и кровь их строителей, которые и не подозревали, что этот тип построек пришел к ним из земли Свейской. Нет ни одного направления в искусстве, которое возникло бы совершенно самостоятельно. Копировать может одно лицо, а не народ. Раз ему что понравилось, то уж это его. Он придает ему свои собственные национальные оттенки и тем крепче делает бессознательно заимствованное своим законным и неотъемлемым достоянием.
Наконец, встречается еще один тип церквей (пример — Соденьга, Вельского уезда, Вологодской губ.). На массивном четырехгранном срубе громоздятся один на другом, все уменьшаясь, несколько восьмигранных срубиков, заканчиваясь небольшим куполом. Это церкви XVIII в. Но они тоже вполне народны и являются продуктом изменившихся собственных вкусов.
Ведь все это в такой глуши, что эпоха Екатерины Второй для тех мест вряд ли отличалась многим от времен Тишайшего царя.
Что касается старинных колоколен, то они ставились отдельно от церкви. Общий тип их был высокий, восьмигранный сруб, увенчанный шатровой крышей на столбиках. Под крышей вешались колокола.
В Сольвычегодском уезде, в семи верстах от Северной Двины, в месте, называемом Циозеро, есть старая-старая колоколенка. Скоро она рухнет. Как дряхлая старушка, пережившая своих сверстниц, стоит она одиноко среди полусгнивших крестов. От ветра она качается. Колокола сняты. Моему ямщику, как местному патриоту, было совестно, что я фотографирую такое старье.
— Сняли бы, барин, карточку с нашей новой церкви. А это что? Людям совестно: одна срамота; давно бы пора снести.
И это — общее мнение.
Переходя от описания наружного вида церквей ко внутреннему их устройству, должен сказать, что для художника это также ценно и глубоко интересно. Масса совершенно новых, неожиданных мотивов приходит в голову, когда входишь в эти прохладные, полутемные деревянные храмы. Пожалуй, внутренность старинных церквей еще больше действует на чувство, чем их внешний вид, ибо этот последний почти всегда бывает сопряжен с разными посторонними элементами, уносящими от старины и указывающими, что старина стариной, что все это было и быльем поросло, а теперь уже не то. То рядом с церковью стоит другая, новая, каменная, самой последней «уездной» архитектуры, то новомодный домик священника с разными выкрутасами, то самый пошленький памятник, поставленный на могиле богатого лавочника. Трудно перенестись мыслью в былое время, и делаешь громадные усилия, чтобы отбросить и соседнюю новомодную церковь, и новомодный домик, и новомодный памятник. А внутри церкви все также тихо, темно, и все также уединенно от мира. Вот-вот, кажется, распахнутся тяжелые двери с их массивными железными запорами, и медленно и чинно, один за другим станут выходить люди седой старины.
Чаще всего внутренность старинных церквей делится на три части: алтарь, помещение для молящихся и еще одно просторное помещение с лавками по стенам и столами. Сюда в старину богомольцы из далеких сел, странники и нищие приходили с вечера и проводили здесь ночь.
Иконостасы в этих церквах бывают высокие, доходящие до самого потолка. Иконы расположены параллельными, горизонтальными рядами, ярусами, отделенными один от другого доскою во всю длину яруса, обыкновенно расписанною каким-нибудь старинным узором. Чем богаче церковь, тем она выше и тем, соответственно, выше и иконостасы. В маленьких церквушках он никогда не простирается выше двух ярусов, а в больших бывает четырех и пятиярусный. Над всем иконостасом часто возвышается потемневший коричневый лик Спаса, и только белки глаз видны высоко в темноте церкви.
Таковы, в общих чертах, старинные церкви.
Переходя к постройкам частным, мы должны сказать, что тут мы имеем неизмеримо меньше материала. Частная постройка, имея каждая своего собственника, подвергалась множеству переделок, наконец, разрушалась за ветхостью и заменялась новым домом. Церковь же, будучи общественным достоянием, не могла так часто произвольно изменять свой вид и потому более или менее сохранилась и до наших дней. То обстоятельство, что в доме живут, а в церкви нет, действует также разрушающим образом на дом и спасает церковь.
Мы знаем, что существовали великолепные деревянные дворцы, в роде Коломенского под Москвою и хором Строгановых в Сольвычегодске; но от них осталось лишь воспоминание.
Но и северная изба, каковою мы ее видим в настоящее время, имеет массу интереса и прелести. Она все же правнучка старинных деревянных церквей, и иногда мы встречаем и в избах детали, которые могут привести в трепет художника.
Все северные избы очень большие, часто двухэтажные. Избы новгородские, тверские кажутся карлицами в сравнении с ними. Соломенных крыш на севере нет. Ребро крыши заканчивается часто выточенною конскою головою, и такие же коньки помещаются часто и над крыльцами.
Формы крылечек бывают разнообразные: бывают высокие крылечки с боковыми входами, прямые, полукруглые; иногда они подпираются пузатыми столбиками, и все носят элементы старинного деревянного зодчества, которое было инстинктивно присуще каждому плотнику. Эти крылечки делаются и по сейчас, и я видал несколько совершенно новых, срубленных в самом старом духе.
Внутреннее устройство избы также характерно, и мужики тысячелетиями так привыкли к нему, что пройдет еще много времени, пока оно будет окончательно заменено комнатками со стульями и со всеми атрибутами городской мещанской обстановки. Скамьи вдоль стен, красный угол, большая русская печь с лежанкой, где греется дед или бабка, — все это еще имеется в полной сохранности, хотя и тут мы замечаем громадный художественный упадок. Старинные столы были на вычурных ножках с размалеванной верхней доскою. Теперь это встречается только в старых избах. Не видишь больше резных поставцов, полочек и т. п. Но все же любовь к узору чувствуется и по сие время. Я видал избы, где узорами, хотя и позднейшими, было размалевано буквально все: шкафчики, двери, полки, лежанка, — все, где только можно было красить. Внутренний вид такой избы я прилагаю к этой статье.
Много сокровищ для художника имеет изба в своем имуществе, главным образом, в женских рукодельях. Иногда открывается целый сказочный мир, когда рассматриваешь вышивки их матерей, бабок и прабабок; видишь, что сказочные птицы перелетели из сказок, рассказываемых в зимние вечера старой бабкой внучатам, из повествований странников и странниц и из старых лубочных картин — прямо к ним на полотенца. Тут и всадники, и какие-то звери, и растения. Иногда узоры до того причудливы, что если бы художник-иллюстратор взял для своего издания точные снимки с этих узоров, то публика изрекла бы: «Какой декадент!»
В некоторых избах, среди хлама, мне приходилось находить старинные доски с резным, выпуклым узором, которым красили, «набивали» холсты. Тут иногда фантазия не имеет предела, и в то же время видишь, что, как и в архитектуре, тут сошлись все те разнородные влияния, которые накладывали свой отпечаток на сформирование облика русского народа: тут мы встречаем узоры, несомненно, византийского происхождения, скандинавского, а иногда носящие прямо какой-то архаический отпечаток. Теперь этими досками бабы покрывают горшки с молоком и сметаной.
В Кокшенге, о которой я писал, в нескольких деревнях еще держатся очень интересные солонки, «солоницы», в виде птиц.
В другой местности Тотемского уезда я наткнулся на залежи интереснейших резных прялок, «преслиц». Там же были хорошие резные трепала.
Вообще, говоря об утвари крестьян и их узорах, можно сказать, что в них отразилось, как и в песнях, все их поэтическое настроение. Узоры часто бывают однородны, но редко повторяются с абсолютною точностью. В них, как в былинах, сказках и песнях, мы видим их мечтания о далеких заморских землях, где все особенное: и птицы, и звери, и цветы.
Трудно подвести итог тому, что творится сейчас с народным творчеством. Несомненно одно — оно падает и вымирает.
Надо ли его поддерживать или оставить, как старика, для которого уже наступила агония? Каждый народ переживает эпоху, когда массовое, инстинктивное творчество падает, вымирает и заменяется индивидуальным.
Может быть, этот перелом и происходит сейчас с Россией. Пускай так, но не надо забывать, что народное творчество, умирая, оставляет бесценное духовное завещание отдельным творцам: поступайте так-то и так-то. Сырой материал, багатейший и великолепнейший, достоин того, чтобы каждый русский исторический художник, художник-декоратор и орнаменталист, а равно и зодчий, всецело вникли в оставшееся наследство от старого времени и обращались к нему, как первоисточнику. Этот первоисточник покажет многое, что было забыто или осталось в пренебрежении; и, слава Богу, к нему уже начинает обращаться множество молодых русских живописцев и архитекторов, работающих в русском стиле. Этот первоисточник убьет тот известный в публике до сих пор псевдо-русский стиль, когда, например, на обложках изданий рисовались разные бессмысленные полотенца, петушки, какие-то ковшики, тройки и балалайки, и все это в самом пошлом стиле, пропагандировавшемся многими известными в свое время иллюстраторами, еще теперь живыми и, к сожалению, пускающими иногда в свет свои произведения, одинаково бойко изображающие и северный полюс, и русскую деревню, и киргиза на верблюде.
Был я в прошлом году в городе Вологде. Есть там земский музей кустарных произведений. Вхожу. В небольшой комнате расставлены эти произведения. Но я... испугался и подумал, здоров ли я и не брежу ли. Мне показалось, что я попал в какой-то магазин для туристов в Люцерне или Интерлакене: на столах стояли резные из дерева серны, швейцарские горные козлы, разрезальные ножики, имеющие вместо ручки козью ножку, и тому подобные шедевры. Пораженный этим скудоумием направителей кустарного дела, я обратился к присутствовавшему в магазине молодому человеку за разъяснениями; спросил его, почему тут почти не представлены вологодские знаменитые кружева и другие вышивки и почему тут вся эта «Швейцария».
Юноша глубокомысленно ответил какою-то тирадой в таком роде, что народ надо отучать от не имеющих культурного смысла каких-то вологодских кружев, являющихся старым пережитком, и наоборот, надо приближать его к Западной Европе, что и делается, и при этом... распределяются кустарям тотемским и сольвычегодским образчики швейцарского производства. Я бы порекомендовал устроителям этого музея распределить всю губернию на такие районы: скажем, Тотьма «отжаривает» Швейцарию, уезд Сольвычегодский занимается выделкой бумажных вееров в самом испанском стиле с торреадорами и быками, а уезд Вельский вяжет неополитанские колпаки.
Бедный юноша! он, вероятно, не знал, как ценятся теми же иностранцами те же самые презренные вологодские кружева!
Пусть он вспомнит, что такие, вероятно, и по его мнению, культурные государства, как Италия, Германия, Франция и Англия, дорожат каждым камешком своего исторического прошлого, и это не мешает им итти вперед и неустанно прогрессировать, — что есть город Нюренберг, который весь поддерживается в старо-немецком стиле, и что культура заключается не в том, чтобы откинуть все национальное.
