ОСОБЕННОЕ НАПРАВЛЕНІЕ ВЪ НАУКѢ И ЖУРНАЛИСТИКА.
правитьСтатьи, вошедшія въ составъ новой книжки г. Чичерина: «Нѣсколько современныхъ вопросовъ», хорошо уже извѣстны русскимъ читателямъ. Одни могли прямо познакомиться съ ними изъ «Московскихъ Вѣдомостей» и газеты Н. Ф. Павлова, «Наше Время»; другіе могли узнать характеръ, свойство и достоинство политическихъ мнѣній г. Чичерина изъ весьма живой полемики, съ которою наши періодическія изданія встрѣчали едвали не каждую статью этого ученаго профессора и публициста.
Читателямъ «Отечественныхъ Записокъ» извѣстно, что политическія воззрѣнія г. Чичерина мало пользуются сочувствіемъ этого журнала. Почтенный авторъ «Современной Хроники» изъ какой-то непонятной намъ слабости къ г. Чичерину имѣетъ обычай заниматься весьма усердно анализомъ мнѣній, высказываемыхъ московскимъ публицистомъ, но, какъ намъ кажется, единственно для удовольствія доказать совершенно противное тому, чего хочетъ г. Чичеринъ.
Своими критиками — а критиковъ у него много — г. Чичеринъ очень недоволенъ. Однажды — это было въ газетѣ Николая Филипповича Павлова — онъ бросилъ имъ такое возраженіе: «низкія души понимаютъ одни лишь подлыя побужденія». Это относилось къ тѣмъ людямъ, которыхъ онъ называетъ «уличными либералами», «презрѣнными гадами, вздымающими свои змѣиныя головы», и въ словахъ которыхъ ему слышится только «шипѣніе пресмыкающихся»; но съ неменьшимъ правомъ, зная но сочиненіямъ г. Чичерина степень его терпимости къ чужимъ мнѣніямъ, каждый изъ его критиковъ могъ приложить къ самому себѣ всѣ эти прелестные эпитеты. Г. Чичеринъ" адресовалъ ихъ прямо къ тѣмъ людямъ, которые не признаюи въ немъ авторитета, которые «питаютъ непримиримую ненависть ко всему, что возвышается надъ толпою», что «составляетъ гордость народа и украшеніе человѣчества», которые будто бы подозрѣваютъ «свободу его мысли и благородство его чувствъ». — Явно, что тутъ дѣло шло о критикахъ г. Чичерина, которые всѣ, начиная съ серьёзныхъ литераторовъ, участвующихъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ», и оканчивая веселыми сотрудниками «Гудка», имѣли несчастіе не соглашаться съ мнѣніями г. Чичерина, не признавать его авторитета и не преклоняться передъ тѣмъ, кто считаетъ себя «гордостью народа и украшеніемъ человѣчества».
Эти чувства г. Чичерина къ его критикамъ дотого сильны, ни сохранились во всей своей свѣжести до настоящаго времени. Перепечатывая свои газетныя статьи, онъ имѣлъ возможность хладнокровно обсудить, прилично ли человѣку солидному, человѣку ученому, человѣку, постоянно взывающему къ спокойному, здравому, основательному и безстрастному обсужденію всякихъ дѣлъ, прилично ли наконецъ человѣку, желающему водворить особенное, весьма серьёзное, направленіе — ругаться такимъ образомъ надъ людьми, имѣющими слабость повѣрять здоровымъ разсудкомъ политическія мнѣнія ученаго профессора. И, однакоже, всѣ эти прелестныя обращенія къ литературнымъ и политическимъ диссидентамъ вошли цѣликомъ въ книжку, напечатанную за тѣмъ, чтобы водворить миръ и спокойствіе и умахъ. Этого мало. Прибавлено предисловіе, въ которомъ есть новое обращеніе къ критикамъ. Всѣ они имѣли несчастіе не уразумѣть того, что говорилъ г. Чичеринъ; всѣ они или «не желали», или «не умѣли понять» его.
Когда никто не желаетъ или не умѣетъ понять человѣка, то самое лучшее, что остается этому человѣку сдѣлать — величаво облечься въ трагическую тогу презрѣнія къ людямъ. Это — исходъ для такъ называемыхъ непризнанныхъ геніевъ, для всѣхъ крошечныхъ самолюбій, наполненныхъ безмѣрномъ самообожаніемъ. Эти мелкія самолюбія, которыхъ встрѣчаютъ непониманіемъ и насмѣшкою, обыкновенно мстятъ людямъ, запираясь въ величавое и презрительное безмолвіе; а тамъ — жизнь, сдѣлавши свое дѣло, превратитъ ихъ современемъ въ весьма обыкновенныхъ и на своемъ мѣстѣ весьма полезныхъ, можетъ быть, смертныхъ. Г. Чичерина ждетъ, безъ сомнѣнія, участь другаго рода: хотя, кромѣ вѣрнаго сателлита московскаго профессора, Н. Ф. Павлова, и г. Скарятина, до сихъ поръ никто въ русской литературѣ не призналъ его авторитета, но онъ ни мало не потерялъ надежды, что современемъ вся литература приметъ и будетъ раздѣлять его мнѣнія. Онъ слишкомъ сильно убѣжденъ въ своемъ превосходствѣ и слишкомъ крѣпко увѣренъ въ предстоящемъ торжествѣ, чтобъ признать за своими критиками какое нибудь основаніе не соглашаться съ его мнѣніями.
Безъ сомнѣнія, только полная увѣренность въ предстоящемъ торжествѣ, въ близости той минуты, когда вся литература и все общество примутъ мнѣнія г. Чичерина, заставила его издать въ видѣ отдѣльнаго сборника статьи, написанныя для газеты, для ежедневнаго листка, написанныя при условіяхъ, при которыхъ обыкновенные писатели даютъ своимъ произведеніямъ значеніе далеко неважное. Газетная статья всякаго другаго писателя — явленіе мимолетное; газетная статья г. Чичерина — явленіе историческое, достойное памяти потомства, производящее переворотъ въ направленіи общественной мысли. Изъ газетныхъ статей своихъ никто у насъ не дѣлаетъ сборниковъ, не издаётъ ихъ въ видѣ толстыхъ книгъ; одинъ г. Чичеринъ убѣжденъ, что русская публика сильно нуждается во вторыхъ и въ третьихъ изданіяхъ его летучйхъ произведеній. — Еще вчера только читатели «Нашего Времени» могли узнать, что онъ «мыслитъ» о нашихъ судебныхъ реформахъ, о земскихъ учрежденіяхъ; ныньче эти же самыя свои летучія размышленія онъ предлагаетъ русской публикѣ въ видѣ весьма солидной книжки.
Онъ серьёзно увѣренъ, что, прочитавши эту книжку, русская публика непремѣнно приметъ мнѣнія ея автора, преклонится предъ его авторитетомъ и всѣ критики, прошлые и будущіе, принуждены будутъ признать въ немъ «гордость народа, украшеніе человѣчества». Съ этою именно цѣлью — такъ объясняетъ г: Чичеринъ въ предисловіи къ своей книгѣ — онъ рѣшился издать «Нѣсколько современныхъ вопросовъ». Онъ крѣпко убѣжденъ, что теперь «не повторятся прежнія нареканія». Онъ убѣжденъ въ этомъ вотъ на какомъ основаніи: но его мнѣнію, нужно только, чтобъ водворилось въ нашемъ обществѣ «болѣе спокойное состояніе умовъ», — и тогда всѣ и каждый будутъ думать рѣшительно такъ какъ думалъ и думаетъ г. Чичеринъ. Такимъ образомъ, единственную причину «нареканій», единственную причину того, что до сихъ поръ не всѣ съ нимъ согласны, этотъ писатель видитъ въ «непокойномъ состояніи нашихъ умовъ». Онъ стоитъ поэтому несравненно выше всѣхъ мыслителей, которые до сихъ поръ считались дѣйствительнымъ украшеніемъ человѣчества: всѣ они, начиная съ Ѳалеса и оканчивая Миллемъ, не имѣли такой полноты убѣжденія въ непреложности изрекаемыхъ ими истинъ; у всѣхъ у нихъ въ душѣ оставалось мѣсто сомнѣнію, и никто изъ нихъ не надѣялся, чтобъ при самомъ спокойномъ состояніи умовъ его мнѣнія были приняты всѣми безъ «нареканій», то-есть безъ возраженій и безъ повѣрки. Нашъ писатель счастливѣе всѣхъ прочихъ мыслителей: онъ убѣжденъ, что всякій, кто не соглашается съ нимъ «шипитъ какъ презрѣнный гадъ» и «вздымаетъ свою змѣиную голову, испуская ядъ». Стоитъ только успокоить, уничтожить этихъ «гадоімъ» — и мы будемъ счастливы, и мы будемъ знать, что у насъ есть «гордость народа, украшеніе человѣчества».
Изъ этого видно, съ какимъ писателемъ имѣетъ дѣло критикъ г. Чичерина: безспорно, это — человѣкъ необыкновенный; по крайней мѣрѣ онъ самъ такого мнѣнія о себѣ и по этой причинѣ ни мало не боится высказывать такія вещи, которыхъ никто другой не рѣшится нетолько сказать, но даже и помыслить.
Приступая къ изложенію политическихъ мнѣній г. Чичерина, ли чувствуемъ прежде всего необходимость извиниться предъ нашими читателями: намъ очень часто придется говорить о предметахъ самыхъ элементарныхъ. Это — вовсе не оттого, чтобъ мы предполагали незнакомство съ ними въ нашихъ читателяхъ. Г. Чичеринъ заставляетъ насъ говорить о нихъ, и читатели сами убѣдятся, какъ необходимо было намъ отъ «полетовъ въ верхнія области мысли, познанія и дѣятельности» — въ которыя такъ любитъ заноситься г. Чичеринъ — спускаться къ самымъ простымъ начаткамъ всякаго знанія и всякой мысли. Это намъ было необходимо еще и потому, что въ настоящей статьѣ мы по мѣрѣ силъ стараемся приблизиться къ тому идеалу писателя, который, по мнѣнію г. Чичерина, болѣе всего желателенъ у насъ въ настоящее время. Спокойно и безстрастпо мы будемъ приводить слова г. Чичерина; спокойно и безстрастно мы будемъ размышлять, чего стоятъ эти слова, что даютъ они намъ: политическую ли мудрость или же что нибудь другое, далеко непохожее на мудрость.
Г. Чичеринъ избавляетъ своихъ читателей отъ труда доискиваться исходнаго пункта его политической доктрины. Чтобы не возникло новыхъ недоразумѣніи, чтобъ исчезли старыя «нареканія», онъ въ предисловіи къ своей книгѣ счелъ нужнымъ резюмировать въ немногихъ словахъ сущность своего воззрѣнія и указать на тѣ цѣли, которыя сознательно преслѣдуетъ. По его мнѣнію, всѣ наши писатели до сихъ поръ занимались главнымъ образомъ «заявленіемъ либеральныхъ требованій». Такое направленіе дошло до крайнихъ предѣловъ и «грозило привести и общество къ неразумнымъ увлеченіямъ». Образовался, по словамъ г. Чичерина, «разладъ между правительствомъ и общественнымъ мнѣніемъ», разладъ въ высшей степени опасный. Нужно было спасать насъ. Явился г. Чичеринъ и взялъ на себя этотъ великій и трудный подвигъ. Онъ указалъ на «забытые литературою элементы власти и закона»; оти, постарался сблизить общество съ правительствомъ. Такова была цѣль его статей; такова цѣль настоящей его книги. Въ стремленіи къ этой цѣли, по его мнѣнію, состоитъ то «особенное направленіе въ русской политической литературѣ», котораго главою и первымъ зачинателемъ считаетъ себя московскій ученый и публицистъ.
Еслибы подобныя вещи говорилъ человѣкъ, не «направляющій своихъ полетовь въ верхнія области мысли, познанія и дѣятельности», еслибъ это говорилъ обыкновенный смертный, то его слова можно было бы и слѣдовало бы пройти молчаньемъ. Только какой нибудь юмористъ, которому ни мало не доступно чувство состраданія къ слабостямъ человѣческимъ, посмѣялся бы надъ безмѣрнымъ тщеславіемъ гражданскаго героя, надъ его воображаемымъ подвигомъ. Но г. Чичеринъ требуетъ серьёзнаго, спокойнаго, безстрастнаго суда. Онъ говоритъ съ полнымъ убѣжденіемъ, что въ его словахъ заключаются великія, плодотворныя истины. Надобно предполагать, что онъ серьёзно вѣритъ въ это; надобно объяснить, почему трудно признать, чтобъ его устами говорили мудрость и истина.
Особенность своего направленія г. Чичеринъ полагаетъ главнымъ образомъ въ томъ, что онъ старается сблизить русское общество съ русскимъ правительствомъ, между тѣмъ какъ всѣ прочіе писатели исключительнымъ заявленіемъ либеральныхъ требованій ведутъ только къ разладу. Обыкновенно думаютъ, что литература есть выраженіе общественной мысли, что въ литературѣ, и преимущественно въ журналистикѣ, высказываются только тѣ мысли, чувства, стремленія, желанія, которыя съ теченіемъ времени накопляются въ обществѣ. Это — безспорная и самая элементарная истина, и нѣтъ человѣка, который бы не принималъ ее. Это — истина дотого живая, дотого очевидная, что, подъ какими бы стѣсненіями ни находилась литература, въ ней всегда будутъ высказываться тѣ чувства, тѣ стремленія, которыми въ данное время наполнено общество; всякая строка, высказывающая эти стремленія, будетъ интересовать общество, потому что его мысли, его чувства, его убѣжденія предрасположены принимать съ интересомъ сочувственныя имъ печатныя строки. И наоборотъ, какъ бы краснорѣчиво и умно ни писалъ иной авторъ, но ежели онъ будетъ говорить только то, что интересуетъ его одного и ни мало не интересуетъ его современниковъ, то онъ какъ будто пропадетъ ли современной литературы, и всѣ его писанія будутъ стоять какъ будто внѣ ея, ничего не затрогивая, никого не волнуя, не задѣвая ничьей мысли. Литераторъ, самъ иногда не замѣчая того, стоитъ на извѣстной почвѣ; его корни — въ томъ обществѣ, изъ котораго онъ вышелъ, и питается онъ соками, которые всасываются его корнями изъ его почвы. Г. Чичерину, когда онъ поголовно осудилъ всѣхъ русскихъ писателей, не пришло въ голову этой самой простои, самой элементарной истины. Чѣмъ крѣпче, чѣмъ здоровѣе, чѣмъ сильнѣе общественные корни писателя, чѣмъ прочнѣе онъ сидитъ ими въ общественной почвѣ — тѣмъ важнѣе его значеніе, тѣмъ могущественнѣе его вліяніе. Тутъ дѣйствуетъ сила заимствованная: писатель политическій становится въ свое время великою силою не оттого только, что у него обширный умъ, великій талантъ, но главнымъ образомъ оттого, что онъ лучше другихъ умѣетъ понять и выразить тѣ чувства, тѣ желанія, которыми въ данное время полно общество или какая нибудь болѣе или менѣе значительная часть его. Мы пережили время Бѣлинскаго, и знаемъ хорошо, въ чемъ заключалась его сила, Что же? Г. Чичеринъ и его осудитъ вмѣстѣ съ другими? Вѣдь онъ съ неутомимой энергіей занимался заявленіемъ либеральныхъ требованій. Заявленіемъ какихъ требованій, возбужденіемъ какихъ чувствъ въ болѣе тѣсномъ кругу, занимался всю свою жизнь Грановскій — тотъ самый Грановскій, къ «дорогой тѣни» котораго взывалъ, начиная свой курсъ, молодой московскій профессоръ и просилъ у нея благословенія на служеніе отечеству? Пи тотъ, ни другой не искали популярности; но каждый изъ нихъ былъ популяренъ, каждый изъ нихъ представлялъ собою могущественную общественную силу, потому что оба они говорили, разъясняли намъ то, что каждый изъ насъ чувствовалъ, носилъ въ себѣ съ большею или меньшею степенью сознанія.
Пойдемъ дальше. Мы напомнимъ г. Чичерину одинъ моментъ, безъ сомнѣнія, лучшій въ его жизни. И онъ однажды былъ популяренъ, и онъ представлялъ собою общественную силу въ кругу людей, прочитавшихъ его «Областныя учрежденія» и подъ вліяніемъ первыхъ страшныхъ впечатлѣній отъ яркой картины административныхъ неурядицъ, необратившихъ еще полнаго вниманія на тенденціи молодаго ученаго. Онъ поспѣшилъ разъяснить свои тенденціи — и потерялъ всякую силу. Было время: г. Катковъ представлялъ могущественную общественную силу. Его умъ, его талантъ не ушли отъ него. Но сохранилась ли за нимъ его сила? Въ обществѣ, проснувшемся къ новой жизни, онъ первый заговорилъ о прелестяхъ свободы и самоуправленія. Всѣ внимали ему съ восторгомъ, ибо всѣ хотѣли того же, чего, повидимому, хотѣлъ г. Катковъ. Но произошелъ быстрый переворотъ… въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Оказалось, что идеи свободы и самоуправленія и всего того, что съ ними связано, были для самого г. Каткова точно такими же «невыношенными» идеями, такими же «кололацами», какими., но его увѣренію, были въ устахъ его противниковъ разныя другія идеи. Общественною силою былъ «Современникъ». У него былъ свой такой же сильный кругъ, какъ некогда у г. Каткова. Въ чемъ же заключалась эта сила? Или еще думаетъ кто нибудь, что людямъ можно навязывать убѣжденія, къ принятію которыхъ они ни мало не расположены? Теперь у насъ нѣтъ общественной силы. Г. Чичеринъ съ своимъ особеннымъ направленіемъ надѣется занять убылое мѣсто. Кто можетъ видѣть будущее? Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ ему присуждена эта роль. Но, стараясь занять такое выгодное положеніе, надобно быть крѣпкимъ по крайней мѣрѣ въ первоначальныхъ, элементарныхъ понятіяхъ.
Простымъ заявленіемъ либеральныхъ требованій не ограничивалась, однако, дѣятельность русскихъ писателей; по мнѣнію г. Чичерина, они произвели гибельный разладъ между правительствомъ и общественнымъ мнѣніемъ. Такое обвиненіе, еще извинительное въ устахъ какого нибудь темнаго Аскоченскаго, еще сносное, когда оно выходитъ изъ какихъ нибудь смрадныхъ и мрачныхъ закоулковъ, странно поражаетъ своею неожиданностью, когда мы слышимъ его отъ профессора государственнаго права, отъ ученаго публициста, отъ человѣка, въ которомъ надобно предполагать достаточное знаніе европейской жизни. Оно опять показываетъ намъ самое полное отсутствіе элементарныхъ политическихъ знаній или же забвеніе ихъ при совершеніи «полетовъ въ верхнія области мысли, знанія, дѣятельности».
Извѣстно всѣмъ и каждому, что литература, и въ особенности журналистика, служитъ выраженіемъ общественной мысли; это — каналъ, чрезъ который общество высказываетъ все то, что думаетъ и чувствуетъ. Въ каждомъ обществѣ есть правительство. Правительству нужно знать, что думаетъ, что чувствуетъ и что желаетъ общество, надъ которымъ оно поставлено. Нужно ему знать это потому, что каждое правительство существуетъ не само для себя, а существуетъ для общества, для того, чтобы содѣйствовать выполненію его разумнымъ и законныхъ желаній и но мѣрѣ возможности уничтожать препятствія къ ихъ выполненію. Все это — истины элементарныя, но забытыя профессоромъ государственнаго права; далѣе слѣдуютъ истины — тоже элементарныя, но тоже позабытыя г. Чичеринымъ. Однимъ изъ главныхъ средствъ — и единственнымъ средствомъ при самодержавномъ правленіи — для того чтобъ узнать желанія общества, силу ихъ, степень служитъ журналистика, на сколько она можетъ бытъ независима. въ журналистику втекаютъ всѣ эти желанія, сталкиваются здѣсь, разъясняются, обсуждаются, очищаются отъ всякихъ случайныхъ и ненужныхъ примѣсей, и, въ концѣ концовъ, но степени силы, съ которою заявляется въ журналистикѣ извѣстное желаніе всегда можно судить о степени силы, съ которою оно живетъ въ обществѣ. Еслибы кому нибудь вздумалось заявить какое нибудь безумное желаніе, то въ независимой журналистикѣ всегда найдутся умные люди, которые докажутъ, что оно — безумно. Еслибы кто нибудь высказалъ желаніе, принадлежащее ему одному или тѣсному кружку его друзей, то это такъ и пропало бы, какъ капля пропадаетъ въ морѣ, распускаясь въ безконечномъ множествѣ другихъ капель. Такимъ образомъ, назначеніе политической журналистики — заявлять о желаніяхъ, накопляющихся въ обществѣ, обсуждать предметы этихъ желаній и средства къ ихъ достиженію. При свободномъ обсужденіи обществеиныхл. желаній журналистика сама собою разъяснитъ мѣру достижимаго и сама укажетъ тотъ предѣлъ, за которымъ начинается недостижимое. Нечего бояться исключительнаго преобладанія въ журналистикѣ радикальныхъ тенденцій: это — пустой страхъ, неоправдываемый никакими опытами и наблюденіями надъ жизнію. Всякое общество, правильно развивающееся, всегда болѣе консервативно, чѣмъ либерально. При неправильномъ же развитіи, консервативные элементы могутъ спрятаться неиначе, какъ на самое непродолжительное время. Но во всякомъ случаѣ журналистика отражаетъ на себѣ только то, что существуетъ въ данное время въ обществѣ. Она, значитъ, всѣми своими силами, взятыми вл. совокупности, работаетъ для того, чтобъ, указывая правительству, чего желаетъ общество, держать постоянно эти двѣ силы въ самой тѣсной гармоніи, въ самомъ дружномъ союзѣ. Вотъ почему независимая литература, журналистика, особенно въ той странѣ, гдѣ нѣтъ представительныхъ собраній, есть единственный возможный, самый лучшій, самый вѣрный, самый добросовѣстный посредникъ между обществомъ и правительствомъ. При этомъ посредствѣ литературы, прислушиваясь къ раздающимся въ ней голосамъ, правительство въ такихъ странахъ получаетъ единственную возможность идти всегда въ уровень съ тѣми элементами, въ которыхъ сосредоточены живыя силы всякой страны, съ желаніями, съ стремленіями, съ мыслью общества. Танинъ образомъ, литература никогда не можетъ вести къ разладу, потому что она сама по себѣ есть средство къ сближенію между правительствомъ и обществомъ.
Теперь позволимъ себѣ спросить г. Чичерина: что онъ разумѣлъ, обвиняя русскихъ писателей въ произведеніи разлада между правительствомъ и обществомъ? Мы незнаемъ, существуетъ ли въ дѣйствительности разладъ, или нѣтъ; мы не имѣемъ достаточнаго количества данныхъ, чтобъ составить объ этомъ вопросѣ какое нибудь опредѣленное мнѣніе. Но допустимъ, что г. Чичеринъ правъ въ одномъ пунктѣ; допустимъ, что разладъ, о которомъ говоритъ онъ, существуетъ или существовать, — это — въ сущности все равно; положимъ, что онъ былъ когда-то. Кто виноватъ въ этомъ? Для г. Чичерина совершенно ясно, кто виновата; онъ дальше видимой поверхности, дальше «пѣны» ничего не видитъ или не желаетъ видѣть. Но уже другой московскій публицистъ, г. Катковъ, думаетъ, что причины различныхъ явленіи на поверхности нашего общества надобно искать поглубже, повыше, подальше, и находитъ ее гдѣ-то за моремъ. Г. Чичеринъ не задумывается ни надъ чемъ, ничего не ищетъ; онъ беретъ себѣ первое, что ему попалось подъ руку, что онъ придумалъ, витавъ въ «верхнихъ областяхъ», и смѣло бросаетъ имъ во всѣхъ, кто всякимъ полетамъ вверхъ предпочитаетъ трудную. работу внизу. Кто же виноватъ въ разладѣ, если онъ наступилъ? — Тота, или другой писатель? Большинство писателей? Всѣ писатели? — Пріятно должно быть литературѣ: какую страшную силу придаютъ ей обвинители! Какая, право, странная судьба литературы! Обыкновенно, если намъ не нравится кто нибудь, мы стараемся унизить его, уменьшить его значеніе, втоптать его къ грязь; мы всегда представляемъ себѣ, что у него и силы меньше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Съ литературою только дѣло стоитъ иначе. Не нравится она кому нибудь — и вотъ тотчасъ же во главѣ всѣхъ обвиненій ставятъ такія интенціи: «литература подкапываетъ всѣ основы нравственности и общественнаго быта»; «литература — страшная разрушительная сила, которую надобно обуздывать». Ради бога, нора же наконецъ сообразить, что если она сама по себѣ такая громадная сила, то совершенно напрасны всѣ попытки обуздывать ее. Гдѣ же найти такую другую, превосходную силу, которая могла бы исполнять это назначеніе?
Къ сожалѣнію, сама литература и всѣ сколько нибудь трезвые литераторы вполнѣ убѣждены, что само но себѣ, какъ пишущая и работающая машина, она не обладаетъ такой силой. Еслибы въ домъ, населенный людьми, полными теплаго религіознаго чувства, пришелъ какой нибудь незнакомый человѣкъ и началъ доказывать, что религія — вздоръ, что ее слѣдуетъ предоставить какъ игрушку старикамъ и старухамъ; то такого человѣка, безъ сомнѣнія, никто не сталъ бы слушать, и въ другой разъ его не пустили бы въ этотъ домъ. Не еслибы вмѣсто того, чтобъ толковать ненужные и оскорбительные вздоры, этотъ человѣкъ повелъ рѣчь о предметахъ, живо интересующихъ всѣхъ живущихъ въ домѣ, близкихъ ихъ сердцу, о предметахъ. о которыхъ они всѣ много и крѣпко думали, еслибъ онъ началъ разъяснять имъ эти предметы, затрогивать въ ихъ душѣ живые слѣды пережитыхъ впечатлѣніи, испытанныхъ чувствъ, передуманныхъ мыслей, еслибъ онъ началъ будить въ сознаніи то, что уже много разъ проходило чрезъ сознаніе, — то такого человѣка слушали бы съ удовольствіемъ и желали бы, чтобъ онъ приходилъ почаще и почаще будилъ въ сознаніи пережитыя впечатлѣнія, испытанныя чувства, передуманныя идеи. — Такова роль литературы. Она только будить, только трогаетъ старые слѣды; все, что она даетъ новаго, это — большая ясность, большая опредѣленность сознанія; но опять таки она не прямо переливаетъ изъ себя въ голову читателей эту ясность, эту опредѣленность, а ведетъ къ этому, возбуждая каждаго къ новому процессу мысля о томя., о чемъ онъ уже много разъ думалъ прежде. Можно быть увѣреннымъ, что еслибы кто нибудь въ литературѣ задумалъ сѣять на такомъ полѣ, на которомъ не проведено ни одной борозды, еслибъ кто нибудь задумалъ вносить въ сознаніе общества такія идеи, для принятія которыхъ у членовъ этого общества нѣтъ никакого расположенія, и которыя не будятъ въ нихъ ни одного впечатлѣнія, ни одного чувства, то съ такимъ литераторомъ случилось бы то же самое, что случается съ человѣкомъ; приходящимъ въ незнакомый доля, городить всякіе вздоры. Литература знаетъ это очень хорошо. Если противоположныя сужденія слышатся отъ людей, непринадлежащихъ къ литературѣ, то это обыкновенно приписываютъ невѣжеству. Но если такія сужденія слышатся отъ человѣка, принадлежащаго къ литературѣ, принимающаго въ ней дѣятельное участіе, то одного этого объясненія недостаточно.
Итакъ, кто же виноватъ, если возникаетъ разладъ? — Литература, мы видимъ, не виновата, и идеи, развиваемыя г. Катковымъ или г. Чернышевскимъ, не рождаются въ ихъ головѣ или подъ ихъ перомъ какимъ нибудь произвольнымъ зачатіемъ. Кто же виноватъ? — Общество? Пусть такъ, пусть будетъ общество виновато. Зачѣмъ оно желаетъ; зачѣмъ стремится, зачѣмъ живетъ? — Умереть ему нужно; оставить всѣ желанія. И вотъ, такъ какъ оно не думаетъ умирать, то является передъ нимъ грозная сила, приказываетъ ему: перестань желать, умри! — Г. Чичеринъ думаетъ, что въ немъ такая сила, что онъ можетъ остановить теченіе солнца.
Разладъ! — Если онъ существуетъ, то отъ кого же онъ? Кто въ немъ виноватъ? Г. Чичеринъ [вооружился наукой; думаютъ, что онъ ею вооружился; онъ самъ это думаетъ. Начиная свой курсъ, онъ говорилъ предстоявшимъ юношамъ: «Идеалъ мой — наука. Она выводитъ человѣка изъ области житейскихъ стремленіи и страстей и, ведя его за руку, даетъ ему силу возвыситься къ тому широкому и свободному содержанію жизни, которое составляетъ лучшій залогъ основательной мысли и полезной дѣятельности». Онъ говорилъ иногда, что и самъ будетъ «устремлять сбои взоры на близкій душѣ его идеалъ», и приглашалъ своихъ юныхъ слушателей забыть «буйный разгулъ мысли» и всякаго «рода казачество», забыть «шумъ страстей, волнующихъ внѣшнее (?) общество», и устремить свои взоры на идеалъ, близкій душѣ профессора, то есть говоря по-просту, заниматься наукой.
Что же это за наука такая, которую принесъ на каѳедру московскаго университета молодой профессоръ, о которой онъ говорилъ такъ торжественно, такъ велико, такими пышными фразами?
Государственное право, какъ наука, существуетъ только у нѣмцевъ, и только въ нѣмецкихъ университетахъ существуетъ для него особенная каѳедра. Только у нѣмцевъ является безчисленное множество книгъ, въ заглавіи которыхъ читаемъ: «Всеобщее государственное право», или «Всеобщая государственная наука». Изъ этого уже слѣдуетъ, что г. Чичеринъ принесъ свой идеалъ отъ нѣмцевъ; болѣе близкое знакомство съ идеаломъ его убѣждаетъ въ этомъ несомнѣнно.
Что же такое — эта нѣмецкая наука государственнаго права?
Мы помнимъ одну статью, напечатанную въ журналѣ, котораго стремленіямъ мы всегда сочувствовали, но котораго мнѣнія мы весьма часто не могли раздѣлять. Тамъ, въ этой статьѣ говорилось о нѣмецкой политической наукѣ, говорилось почти то же, что и мы готовы были бы сказать, но говорилось такъ, съ такимъ презрѣніемъ къ наукѣ, что мы были глубоко возмущены. — Мы не можемъ забыть тѣхъ впечатлѣній. Но впечатлѣніямъ, выносимымъ изъ этой статьи, можно понять лучше всего, какъ осторожно слѣдуетъ относиться къ мыслителямъ, къ ученымъ, ко всякаго рода дѣятелямъ, съ мнѣніями которыхъ вы несогласны, но которымъ никто въ мірѣ не можетъ отказать въ уваженіи.
Вотъ отчего такъ трудно говорить о нѣмецкой политической наукѣ. Ея заслуги — громадны, ея недостатки — очевидны. И каждый разъ, когда приходится говорить о послѣднихъ, легко можно заподозрить человѣка, не относится ли онъ съ пренебреженіемъ къ первымъ. Въ самомъ дѣлѣ, трудовъ было поднято страшно много. Стремленіямъ самымъ благороднымъ стремленіямъ не было предѣловъ, не было мѣры. Результаты же собственно научные, результаты вѣковыхъ усилій въ области политическихъ наукъ — такого рода, что въ настоящее время весьма позволительно сомнѣваться въ самомъ существованіи этихъ наукъ.
Но отъ сомнѣній въ существованіи науки еще далеко до отрицанія пользы, оказанной человѣчеству огромною массою тѣхъ мыслителей, которые, работая надъ изученіемъ законовъ общественной жизни, разъясняли великія идеи, идеи, обошедшія весь міръ, измѣнившія составъ и устройство человѣческихъ обществъ. Усилія человѣческой мысли въ области политики — кто же въ этомъ можетъ сомнѣваться — принесли громадную массу добра, которой многіе не ощущаютъ, можетъ быть, потому только, что слишкомъ свыклись II съ идеей, и съ доставленными ею благами. Если люди, отвергающіе вліяніе идей, разъясненныхъ великими мыслителями и ихъ учениками, указываютъ на примѣръ Англіи, гдѣ вся организація политическаго быта вышла прямо изъ жизни и сравнительно обязана весьма мало успѣхамъ науки, успѣхамъ идей, то на континентѣ это было нѣсколько иначе. На континентѣ самыя заблужденія великихъ политическихъ мыслителей приносили въ результатѣ огромную сумму добра: мы говоримъ о тѣхъ знаменитыхъ заблужденіяхъ, которыя цѣлимъ рядомъ инерцій признавались за безспорную истину, потому что вполнѣ гармонировали съ ихъ чувствами и стремленіями. Такъ, кому неизвѣстно ученіе Монтескьё о раздѣленіи властей? Оно сдѣлаю свой tour de monde; оно вошло какъ основное положеніе въ безчисленное множество хартій. Кто же теперь не знаетъ, что это ученіе основано на заблужденіи? А попробовали бы доказывать его несостоятельность предъ первою французскою constituante.
Такъ есть много заблужденій въ области политической мысли, отъ которыхъ добро происходитъ; добромъ слѣдуетъ поминать ихъ. Наука, возводя эти великія заблужденія на степень логическихъ истинъ, стараясь найти имъ теоретическую основу, совершала дѣло, котораго требовала отъ нея жизнь въ свое время: она служила жизни тѣми средствами, какія находились въ ея распоряженіи. Жизнь раздала множество запросовъ: дѣло пауки было разрѣшать ихъ; она смѣло и рѣшительно брала на себя эту задачу, ни мало не задумываясь надъ тѣмъ, достаточно ли у нея средствъ для ея выполненія. Задумываться было некогда. Какія были подъ рукою средства, тѣ и пускались въ дѣло. Главнымъ изъ такихъ средствъ было довѣріе къ силѣ философской мысли. — Отсюда господство такъ называемаго естественнаго права; отсюда — безчисленныя теоріи, безчисленныя системы, которыя всѣ представляли рядъ выводныхъ, отвлеченныхъ истинъ, опирающихся на какое нибудь высшее начало, признаваемое за абсолютную истину.
Это — одна сторона дѣла. Теперь — другая.
Всѣ философскія науки у нѣмцевъ и всѣ тѣ науки, которыя къ нимъ примыкаютъ и берутъ изъ нихъ свои основы, представляютъ рядъ необходимо вытекающихъ одно изъ другаго положеній, которыя опираются на одно высшее положеніе, или принципъ. Дѣло науки — поставить твердый основный принципъ и затѣмъ, логически развивая его, идти чрезъ послѣдовательный рядъ выводовъ отъ высшаго къ низшему, отъ общаго къ болѣе и болѣе частному. Величайшимъ художникомъ въ подобнаго рода построеніи наукъ былъ знаменитый Гегель. Политическія науки, науки о государствѣ цѣликомъ примыкали къ философіи, брали изъ нея свои принципы и усвоивали себѣ философскій методъ изслѣдованія. Въ сущности онѣ представляли упражненіе для мыслительныхъ способностей человѣка въ искуствѣ творить выводы, доказывать одно положеніе другимъ, такимъ же абстрактнымъ, какъ и первое — упражненіе въ такъ называемомъ діалектическомъ искуствѣ. Наука, идя этимъ путемъ, должна была необходимо впасть въ сухой, мертвый схоластицизмъ; она имѣла дѣло только съ абстрактными понятіями, съ механически затверженными терминами, съ какими-то темными намёками на живое содержаніе; но съ живымъ содержаніемъ жизни она менѣе всего имѣла дѣло.
Рядомъ съ такою абстрактною, политическою наукою шло другое направленіе — историческое. Какъ всегда бываетъ въ началѣ появленія новаго направленія, оно возникло въ противодѣйствіе другому, господствовавшему, и изъ противодѣйствія ему ударилось въ другую, противоположную крайность. Если тамъ все дѣло стояло на отвлеченныхъ принципахъ, на абстрактныхъ положеніяхъ, на утвержденіи и доказательствѣ отвлеченныхъ выводныхъ истинъ; то здѣсь — первую и единственную роль занимали простые факты дѣйствительности. Одно направленіе преклонялось предъ каждымъ продуктомъ отвлеченнаго теоретическаго мышленія; другое — предъ каждымъ отдѣльнымъ, иногда случайнымъ, иногда безобразнымъ фактомъ, даваемымъ жизнью. Одно парило надъ землею и не хотѣло спуститься на нее; другое — пресмыкалось въ земной грязи, во всякихъ міазмахъ и не чувствовало нужды дышать свѣжимъ воздухомъ. Старались сочетать эти два направленія; но всѣ попытки къ этому оказывались болѣе или менѣе неудачны но той простой причинѣ, что нельзя въ одно время летать за облаками и рыть заступомъ землю.
Такова обаятельная сила философскаго мышленія, что она постоянно господствовала и до сихъ поръ господствуетъ въ области наукъ политическихъ. Историческое направленіе или шло стороною, какъ боковое, второстепенное направленіе, или вносило только свои вклада въ философскія построенія государственныхъ теоріи для доказательства теоретическихъ положеній. Замѣчательный примѣръ въ этомъ родѣ представляетъ книга объ общемъ государственномъ правѣ гейдельбергскаго профессора Блунчли, книга, считающаяся въ настоящее время лучшимъ руководствомъ къ изученію этого предмета. Изъ исторіи Блунчли беретъ что ему нужно для доказательства и разъяснена положеній, вытекающихъ изъ его доктринъ; самая система со всѣми, своими развѣтвленіями выводится изъ общихъ абстрактныхъ началъ, До чего эти начала шатки, можно видѣть, напримѣръ, изъ того, что, когда профессору понадобилось опредѣлить различіе между областью государственнаго нрава и областью политики, то онъ совершенно успокоился, нашедши двѣ абстрактныя схемы — покой и движеніе — и убѣдившись, что политика относится къ праву, какъ движеніе къ покою, философскія системы и философскіе пріемы мышленія вторгаются такимъ образомъ въ область научнаго изслѣдованія государственной жизни и господствуютъ тамъ почти абсолютно. Поэтому почти все, что можно сказать о несостоятельности нынѣшнихъ философскихъ системъ, относится вполнѣ и къ наукамъ государственнымъ, и и ихъ теоретическими, построеніямъ, съ тою только разницею, что эта несостоятельность, что эти недостатки здѣсь гораздо очевиднѣе, ибо здѣсь абстрактныя положенія сталкиваются безпрестанно лицомъ и лицу съ конкретными явленіями жизни, и безпрестанно раскрывается, какъ мало они соотвѣтствуютъ этимъ конкретамъ, какъ не помогаютъ ихъ пониманію. Такъ какъ политическія науки были отраженіемъ того движенія, которое происходило въ философіи, то каждая философская система имѣла въ свою очередь вліяніе на нихъ Нельзя указать ни на одного знаменитаго философа, творца особенной системы, котораго бы вліяніе не сказывалось въ построеніи системы права и государства. Это сказывалось прежде всего на понятіи о самомъ предметѣ, на тѣхъ цѣляхъ, которыя преслѣдовались при его изученіи, и на построеніи, которое давали наукѣ. Какъ на любопытный фактъ можно указать на то явленіе, что до сихъ поръ всѣ нѣмецкіе ученые, за немногими рѣдкими исключеніями, понятіе о правѣ и государствѣ составляли не изъ изслѣдованія и анализа самого предмета, а приносили его извнѣ, брали изъ какой нибудь философской системы, или добывали путемъ абстрактнаго мышленія. Этимъ объясняется общій имъ всѣмъ обычай заниматься прежде всего и болѣе всего установленіемъ, логическимъ опредѣленіемъ понятія; при томъ систематическомъ построеніи, которое они обыкновенно даютъ наукѣ, это — дѣйствительно первый, самый важный и самый трудный пунктъ. Лишь только онъ опредѣленъ, такъ все остальное уже представляетъ простое истеченіе, развѣтвленіе понятія. Вотъ отчего далѣе такъ трудно встрѣтить двухъ писателей, которые давали бы одно и то же опредѣленіе понятію о правѣ или понятію о государствѣ.
Развившись такимъ образомъ изъ философскихъ системъ, получивши оттуда свои основы, теоріи государства и государственнаго нрава усвоили себѣ тотъ способъ отношенія къ жизни, который естественнымъ образомъ утверждался за философскими воззрѣніями. Все это была философія чистой мысли, стремленій человѣческаго сознанія познать самое себя и объяснить изъ себя все существующее. Философія относилась къ жизни съ презрѣніемъ; жизнь была достойна только выслушивать ея повелѣнія и подчиняться ея требованіямъ. Это перешло въ государственныя теоріи. Положеніе, выводное теоретическое положеніе, признаваемое ими за истину, является въ формѣ безусловной необходимости: «такъ должно быть». Въ настоящее время намъ смѣшны тѣ философы XVIII вѣка, которые, являясь въ совершенно неизвѣстную имъ страну, собирались перестраивать все ея законодательство и всѣ ея учрежденія но своему идеалу. Но посмотрите въ послѣднюю нѣмецкую книгу о политикѣ, вышедшую въ концѣ прошлаго года: «Grundzüge der Politik» извѣстнаго ученаго Георга Вайца — вы тамъ найдете безчисленное множество политическихъ истинъ въ видѣ безусловно необходимыхъ предписаніи; вы тамъ найдете цѣлую конституцію для какого-то идеальнаго, воображаемаго государства. Вотъ для примѣра нѣкоторыя изъ такихъ предписаній: «государство не должно принимать на себя заботу о пищѣ, одеждѣ, образѣ жизни людей»; какъ исключенія приведены только законы о роскоши. «Государство не должно принимать на себя заботу объ увеличеніи населенія»; «государство не должно принимать на себя заботу о необходимомъ пропитаніи народа»; но тутъ же далѣе говорится о бѣдныхъ, что государство одно имѣетъ право измѣрять, какъ далеко могутъ простираться его заботы о нихъ.
Въ основѣ всей системы стоитъ принципъ: «государство есть организмъ, самъ для себя существующій; оно — само себѣ цѣль»; — принципъ менѣе пріятный г. Чичерину, какъ мы увидимъ вскорѣ.
Это притязаніе государственныхъ теорій — предписывать безусловно необходимыя правила для жизни — пришлось какъ нельзя кстати для различныхъ политическихъ тенденцій прошлаго и нашего времени. Каждое политическое направленіе, каждая политическая партія старались забрать въ свои руки то средство вліянія, которое представляли государственныя науки. Соотвѣтственно политическимъ тенденціямъ возникали и разработывались философскія системы; соотвѣтственно цў возникали и разработывались государственныя теоріи. Отсюда — у каждой политической партіи есть своя фаланга ученыхъ мыслителей своя баттарея государственныхъ системъ и теорій. Всѣ оттѣнки либерализма, начиная съ крайней демократіи и оканчивая собраніями чиновъ, всѣ оттѣнки консерватизма, начиная съ феодальныхъ собраній чиновъ и оканчивая теократіей, имѣли своихъ болѣе-или менѣе искусныхъ и ловкихъ" представителей въ области наукъ государственныхъ, И у каждаго изъ нихъ — одни и тѣ же достоинства, одни и тѣ же недостатки; у каждой теоріи мало стремленія поднять жизнь, изтолковать ее; зато у каждой очень много стремленія навязывать жизни свои безусловно необходимыя положенія. Въ каждой, для доказательства абстрактныхъ истинъ, безусловно необходимыхъ положеній, потрачено много діалектическаго искуства; но каждая въ результатѣ разрѣшается въ длинную цѣпь схоластическихъ положеній и аргументацій. Какъ на любопытный образчикъ, до чего можетъ дойти мысль, привыкшая вращаться въ этомъ кругу діалектическихъ и схоластическихъ аргументацій, можемъ указать вотъ на какое явленіе. Въ прошломъ году одному весьма почтенному нѣмецкому ученому вздумалось доказывать преимущество федерализма надъ всѣми остальными политическими принципами. Для этого онъ написалъ книгу, въ которой каждый найдетъ много умнаго, много поучительнаго. Но какъ бы вы думали, чѣмъ онъ доказываетъ преимущество федерализма? Но его мнѣнію, неоспоримымъ доказательствомъ того, что федерализмъ выше всѣхъ другихъ политическихъ принциповъ и что передъ нимъ широкая будущность служитъ то обстоятельство, что у федерализма — двѣ противоположности, два гегензаца — партикулярны съ одной стороны и цивилизація — съ другой, между тѣмъ какъ у другихъ принциповъ — у демократіи, у либерализма, у консерватизма, у абсолютизма — только но одному гегензацу. Убѣдившись въ этомъ, нѣмецъ въ восторгѣ и заранѣе уже торжествуетъ побѣду федерализма. Его имя весьма извѣстно въ Германіи и пользуется уваженіемъ. Для насъ это — неболѣе какъ курьёзъ; для нѣмецкихъ ученыхъ теоретики, это — ученое мнѣніе, основательно подтвержденное; они или примутъ его, или отвергнутъ, смотря по требованіямъ своей теоріи. Намъ интересно знать, какъ отнесся бы къ нему г. Чичеринъ. Можетъ быть, онъ отнесется къ нему, какъ къ безумству нѣмца-схоластика. Совѣтуемъ ему быть осторожнѣе въ приговорѣ, потому что собственная его книга полна подобными вещами.
Да, съ какой стороны ни подойдешь къ нѣмецкой государственной наукѣ, все чувствуется, что въ ней что-то неладно. Англичане не строятъ государственныхъ теорій, не выдумываютъ научныхъ системъ, не отправляются за облака искать тамъ абстрактныхъ положеній: они изучаютъ свою собственную жизнь, ея явленія, ея учрежденія, дѣйствіе этихъ учрежденій; они наблюдаютъ природу человѣка съ его желаніями, съ его интересами и рядомъ наблюденій, рядомъ выводовъ отъ явленій къ ихъ законамъ достигаютъ открытія такихъ политическихъ системъ, которыя сразу освѣщаютъ яркимъ свѣтомъ цѣлую область человѣческихъ стремленій, цѣлую категорію разумныхъ явленій. Зато они и обладаютъ такимъ политическимъ смысломъ и пользуются такою привиллегіею но части пониманія политической жизни. Нѣмецкая наука стоитъ далеко отъ жизни; давая только абстрактныя положенія, полагая въ ихъ аргументаціи свою главную силу, она даетъ весьма мало для пониманія жизни. Вотъ отчего, несмотря на всѣ притязанія науки, нѣмецкая жизнь въ своемъ движеніи такъ мало слушается ея предписаній. Вотъ отчего такъ пусты, такъ безсодержательны, такъ неприложимы къ жизни тѣ абстрактныя системы, которыя предлагаются нѣмецкою наукою. Вотъ отчего такъ мало между ними такихъ истинъ, которыя дѣйствительно были бы пригодны для жизни, которыя объясняли бы въ ней что нибудь. Вотъ отчего, наконецъ, среди этихъ системъ, предлагаемыхъ нѣмецкою наукою, господствуетъ удивительный хаосъ, и трудно найти между ними одну истину, которой не противорѣчилъ бы десятокъ другихъ истинъ, столь же ловко аргументированныхъ, столь же доказательныхъ.
Но, можетъ быть, мы увлеклись; можетъ быть, мы находимся подъ вліяніемъ какихъ нибудь непріятныхъ впечатлѣній и слишкомъ дурно расположены противъ нѣмцевъ и ихъ науки. Мы, кромѣ того, не имѣемъ такой дозы самоувѣренности, какою обладаютъ писатели въ родѣ г. Чичерина, и никогда не думаемъ, чтобы читатели были обязаны вѣрить намъ такъ прямо на слово. Читатели ни мало не обязываются вѣрить тому, что мы сказали выше о нѣмецкой наукѣ. Но вотъ что замѣчательно. Съ этимъ мнѣніемъ согласны всѣ сколько нибудь здоровые умы, наблюдавшіе надъ состояніемъ нѣмецкой науки, съ этимъ мнѣніемъ согласны даже очень многіе изъ нѣмцевъ; они сами, какъ, напримѣръ, Фолльграфъ, понимаютъ необходимость выбраться на какую ни будь другую дорогу, стараются это сдѣлать и дѣлаютъ болѣе или менѣе успѣшно, болѣе или менѣе неуспѣшно; схоластика и метафизика вредятъ въ этомъ дѣлѣ наиболѣе сильнымъ умамъ между нѣмцами. Наконецъ — и это для насъ всего пріятнѣе — патріархъ между учеными нѣмцами, занимающимися разработкою государственныхъ наукъ, знаменитый Робертъ Моль, произноситъ сужденіе о нѣмецкой наукѣ, которое легло въ основу нашего сужденія, Нарисовавъ поразительную картину несовершенствъ и недостатковъ, которыми изобилуетъ нынѣшняя наука, онъ приходить вотъ къ какому заключенію: «Нечего поэтому удивляться, что въ государственныхъ теоріяхъ можно встрѣтить такъ много противорѣчій, такъ много положеній, невыдерживающихъ критики, сомнительныхъ истинъ, ничѣмъ недоказанныхъ. Рядомъ съ обыкновенными несовершенствами ума и характера, которыя налагаютъ свою печать на всякое человѣческое знаніе, здѣсь являются дѣйствующими еще особенныя причины, которыя трудно преодолѣть. Даже умъ, который значительно выше обыкновеннаго уровня, можетъ быть здѣсь введенъ въ заблужденіе, и самая здоровая мысль можетъ дойти до ложныхъ заключеній.»
Вотъ каковъ идеалъ г. Чичерина но отзыву ученаго, который между нѣмецкими занимаетъ наиболѣе видное мѣсто. «Даже необыкновенный умъ можетъ заблуждаться въ этой наукѣ; даже здоровая mhc.ii можетъ говорить вздоры.» Что же будетъ, если этимъ идеаломъ наполнится голова, которую Робертъ Моль почему нибудь не причисляетъ къ категоріи совершенно здоровыхъ? И можно ли человѣку здоровому послѣ замѣчательныхъ словъ Роберта Моля говорить ой этомъ идеалѣ, какъ о какой-то сокровищницѣ высшей мудрости к великихъ истинъ? Можно ли человѣку, изучившему свою науку и слѣдовательно знающему, въ какомъ состояніи она находится, можно я ему говорить съ полною искренностью убѣжденія, что эта наука даетъ отвѣты рѣшительно на всѣ вопросы жизни? Робертъ Моль, безъ сомнѣнія, не сдѣлалъ бы этого; не сдѣлалъ бы этого ни одинъ изъ добросовѣстныхъ нѣмцевъ. У нихъ недостало бы такой смѣлости.
Изъ той схоластической путаницы, въ какой находятся теперь государственныя науки у нѣмцевъ, имъ возможенъ только одинъ выходъ: въ той мѣрѣ, на сколько это удобно, они должны усвоить сей методъ изслѣдованія, господствующій въ естественныхъ наукахъ. Всѣми безмѣрными успѣхами эти послѣднія науки обязаны своему строгому методу; оттого ихъ уже и можно назвать наукою въ строгомъ смыслѣ, между тѣмъ какъ идеалъ г. Чичерина есть не что иное, какъ случайный рядъ «положеній, невыдерживающихъ критики, ничѣмъ недоказанныхъ, сомнительныхъ истинъ». Оттого естественныя науки находятся уже въ обладаніи весьма важными и вполнѣ доказанными истинами. Тамъ изучаютъ и наблюдаютъ факты, изслѣдуютъ ихъ причины, занимаются очень усердно накопленіями научныхъ фактовъ; затѣмъ, когда накопится ихъ достаточно, начинается процессъ съ цѣлью — въ родѣ однородныхъ фактовъ опредѣлить причины, произведшія ихъ. Такимъ процессомъ достигается пониманіе законовъ, отъ дѣйствія которыхъ произошли эти факты, возникли явленія. Открытый законъ считается истиной только въ томъ случаѣ, если цѣлый рядъ фактовъ, въ которыхъ онъ долженъ дѣйствовать, объясняется изъ него самымъ полнымъ и естественнымъ образомъ. Лишь только же что нибудь — нетакъ, то и законъ — не въ законъ: онъ, значитъ, не годится, и наука никакъ не приметъ его, какъ законъ. Позволимъ себѣ спросить г. Чичерина, есть ли хоть одинъ подобный законъ въ его идеалѣ? Благоразумные нѣмцы въ родѣ Роберта Моля убѣждены, что ихъ очень мало; они пришли теперь къ сознанію, что надобно всю свою науку перестраивать, что надобно начинать съизнова ученіе государственной жизни; они понимаютъ, что теперь для науки очень дороги факты, что лучшее, что теперь можетъ дѣлать ученый, это — стараться понимать факты, изучать ихъ причины, условія, при которыхъ они возникли; они понимаютъ, что при настоящемъ состояніи науки было бы дѣломъ высшаго безразсудства предлагать, какъ истину, положеніе, добытое путемъ абстрактнаго мышленія — положеніе, которому на всякомъ шагу являются противорѣчія въ жизни. Робертъ Моль предохраняетъ отъ этого всѣхъ, кто читаетъ его книжки. Но до предостереженій Моля г. Чичерину нѣтъ никакого дѣла. Мы будемъ имѣть возможность удостовѣриться, на сколько онъ понимаетъ необходимость изучать факты и изслѣдывать ихъ причины. У него для каждаго факта уже готовое сужденіе; оно берется имъ изъ перваго ящика, наполненнаго научными истинами.
Какъ противодѣйствіе абстрактнымъ государственнымъ теоріямъ въ недавнее время возникла у нѣмцевъ мысль о необходимости особенной науки, имѣющей своимъпредметомъ изученіе общества. Научныхъ попытокъ въ этомъ родѣ сдѣлано еще мало; книга Штейна, котораго, повидимому, очень уважаетъ г. Чичеринъ, весьма неудачна: вмѣсто изученія предмета она представляетъ схоластическую систему. Но самая мысль объ общественной наукѣ растетъ болѣе и болѣе. Дѣйствительно ли выростетъ изъ этого стремленія новая наука — сказать трудно. Вѣрнѣе всего, что съ дальнѣйшимъ разъясненіемъ ея идеи разъ яснится только, окрѣпнетъ самый методъ для изслѣдованія фактовъ общественной жизни, и весь многосложный матеріалъ, добытый съ помощію этого метода, войдетъ какъ живая, свѣжая струя въ науку о государствѣ и разрушитъ въ ней ея схоластическія положенія и схоластическій методъ для добыванія ея истинъ. Г. Чичеринъ знакомя съ этимъ движеніемъ; онъ признаетъ науку, объ обществѣ; но мы увидимъ, зачѣмъ она нужна ему.
Въ какомъ же отношеніи стоитъ г. Чичеринъ къ нѣмецкой наукѣ? Готовъ ли онъ сознаться вмѣстѣ съ послѣдними ея представителями, вмѣстѣ съ Робертомъ Молемъ напримѣръ, что эта наука представляетъ сомнительныя истины, положенія, невыдерживающія критики? Думаетъ ли онъ, что нельзя въ этой наукѣ идти дальше но старой дорогѣ, что надобно прокладывать новые пути? Принялъ ли онъ и воображеніе мнѣнія, существующія объ этомъ послѣднемъ предметѣ, и какъ онъ къ нимъ относится? Какого, наконецъ, направленія въ наукѣ онъ держится, какую изъ многочисленныхъ теорій предпочитаетъ?
На эти вопросы отвѣчать очень трудно. На сколько мы можемъ судить, у г. Чичерина есть обрывки всѣхъ теорій, порванныя дни всевозможныхъ направленій, и нѣтъ лично цѣльнаго, ясно сознаннаго, нѣтъ ничего передуманнаго. Его идеалъ, тотъ идеалъ науки, который онъ носитъ въ себѣ, намъ представляется какимъ-то уродливымъ шкапомъ, состоящимъ изъ безчисленнаго множества разной величины ящиковъ; въ эти ящики, на которыхъ наклеены ярлыки; съ обозначеніемъ различныхъ теорій, сложено извѣстное количество абсолютныхъ системъ, безспорныхъ положеній — безспорныхъ и абсолютныхъ для своей теоріи. Когда г. Чичерину нужно судить о чемъ нибудь, онъ выдвинетъ наудачу ящикъ, выдвинетъ ихъ заразъ нѣсколько и берегъ оттуда свои истины, не замѣчая, идутъ ли онѣ къ дѣлу, не замѣчая, что онѣ прямо противорѣчатъ одна другой. въ такомъ выниманіи и перекладываніи истинъ состоитъ мыслительный процессъ г. Чичерина; умѣнье владѣть литературнымъ языкомъ помогаетъ ему скрывать отъ невнимательнаго читателя эти механическіе, эти странные пріемы.
Удивительное, въ самомъ дѣлѣ, впечатлѣніе производитъ внимательное чтеніе книги г. Чичерина. Вы раскрываете книгу на извѣстной страницѣ, читаете фразу, другую; кажется, ясно для васъ, что хочетъ сказать авторъ. Ошиблись. Онъ вовсе не то хочетъ сказать, что вы думаете. Это — фразы, это — положенія, взятыя изъ одного ящика; сейчасъ, вслѣдъ за ними пойдутъ изъ другаго. Тамъ все войдетъ совсѣмъ другое, совсѣмъ не то, что, кажется, слѣдовало бы думать на основаніи строкъ, прочтенныхъ выше. Идите дальше — явится третій ящикъ, и изъ него — нѣсколько фразъ, нѣсколько мыслей, нѣсколько истинъ, прямо противорѣчащихъ всему тому, что было сказано прежде. Вы растерялись, вы готовы принять все это за особенную ширину міросозерцанія автора. Напрасно; это — неболѣе, какъ выкладываніе различнаго рода истинъ изъ тѣхъ ящиковъ, съ помощью которыхъ разсуждаетъ г. Чичеринъ. Вы можете удостовѣриться въ этомъ каждый разъ, когда г. Чичерину приходится высказать свое собственное сужденіе; потрудитесь опредѣлить связь его съ тѣми истинами, которыя онъ выкладывалъ передъ вами, и вы убѣдитесь, что нѣтъ никакой связи, что истины — сами по себѣ, а сужденіе его — само по себѣ.
Въ этомъ отношеніи весьма любопытный матеріалъ для изслѣдованія представляетъ вступительная лекція г. Чичерина. Здѣсь, въ небольшомъ объемѣ профессоръ раскрываетъ всю свою механику. Эта лекція вызвала въ свое время много толковъ: явились поклонники г. Чичерина, явились противники его; за эту лекцію многіе нападали на него очень яростно, безъ сомнѣнія, предполагая, что г. Чичерина можно требовать къ отвѣту за выкладываемыя имъ истины. Защитники г. Чичерина и самъ онъ даже въ одной изъ послѣдующихъ своихъ статей увѣряли, будто бы онъ вовсе не то хотѣлъ сказать, что нашли въ ней. Говоря теперь о какихъ-то неосновательныхъ «нареканіяхъ», онъ вѣроятно разумѣетъ подъ этимъ и тѣ нападки, которыя были сдѣланы на него по поводу лекціи. Все это сцѣпленіе недоразумѣній, по нашему мнѣнію, разрѣшается очень просто. Намъ кажется, что ни одному изъ критиковъ г. Чичерина и ни одному изъ его защитниковъ не вздумалось прослѣдить того процесса, съ помощью котораго составлена лекція; еслибъ на этотъ процессъ было раньше обращено вниманіе, то никакихъ недоразумѣній не могло бы выйти. Чѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, виноватъ г. Чичеринъ, если изъ ящиковъ его вышло не то, что онъ хотѣлъ сказать? И можно ли подвергать нравственной отвѣтственности человѣка за высказываемыя имъ мнѣнія, когда онъ самъ увѣряетъ, что эти мнѣнія не принадлежатъ ему, и когда при внимательномъ наблюденіи дѣйствительно оказывается, что эти мнѣнія могли быть вынуты только изъ разныхъ ящиковъ. Такое сужденіе объ ученыхъ достоинствахъ г. Чичерина нуждается въ доказательствахъ. Лучшее доказательство, безъ сомнѣнія, можетъ представить его книга, — и мы совѣтуемъ читать ее именно съ тою цѣлью, чтобъ повѣрить, насколько справедливо наше мнѣніе. Приводя изъ нея доказательства, мы по необходимости должны ограничиться только немногими, потому что нѣкоторыя изъ нихъ неудобно трогать.
Изъ нѣкоторыхъ словъ г. Чичерина можно было бъ заключить что онъ стоитъ на весьма хорошей дорогѣ, что онъ понимаетъ недостатки нѣмецкой науки, намѣренъ избѣгать ея схоластическихъ пріемовъ, не признаетъ ея абсолютныхъ истинъ и желаетъ искать истины другими путями. «Оставляя всторонѣ разнообразныя условія жизнитакъ говоритъ онъ — наука часто становится въ противорѣчіе съ дѣйствительностью. Особенно, при одностороннемъ развитіи началъ, они нерѣдко являлись то невозможною утопіей, то революціонною пропагандою, то панегирикомъ извѣстному образу правленія. Наука, во всей ея полнотѣ, не ограничивается умозрѣніемъ и избѣгаетъ одностороннихъ взглядовъ. Задача ея — объяснить и изучить всѣ элемента государственной жизни, всѣ ея явленія въ безконечномъ ихъ разнообразіи… Наука должна все объяснить, а не ограничиваться легкомысленнымъ отрицаніемъ положительныхъ данныхъ, приписывая ихъ невкусству, предразсудкамъ и т. п… Въ наше время успѣхи науки привели насъ къ болѣе зрѣлому пониманію вещей, къ сознанію, что положительные факты вытекаютъ изъ весьма положительныхъ причинъ»
Вы вправѣ заключить изъ этихъ словъ, что г. Чичеринъ въ положительныхъ фактахъ будетъ искать положительныхъ причинъ, что положительныхъ данныхъ онъ не будетъ приписывать невкусству, предразсудкамъ, слѣпымъ и безумнымъ страстямъ и т. п.; что онъ не будетъ ограничивать своей науки одними умозрѣніями и будетъ избѣгать одностороннихъ взглядовъ" и выводовъ; что онъ постарается, дабы наука его не становилась въ противорѣчіе съ дѣйствительностью. Напрасно! На слѣдующей же страницѣ онъ совершенно разсѣетъ ваши предположенія. Такой попался ящикъ; черезъ минуту попадется ему подъ руку другой, и онъ вынетъ оттуда вещи совсѣмъ другаго рода; онъ вынетъ оттуда тотчасъ же свои умозрительныя истины, находящіяся въ полномъ и рѣшительномъ противорѣчіи съ дѣйствительностью Онъ вынетъ, напримѣръ, свою абсолютную истину о повиновеніи закону, каковъ бы законъ ни былъ, и скажетъ вамъ при этомъ, что «для юриста это — такая же основная истина, какъ для математика — дважды два четыре». Вы изумляетесь этому; но припомните, что въ томъ ящикѣ, гдѣ хранится эта истина, есть и еще кое-что, невынутое г. Чичеринымъ, что тамъ есть кое-какія истины касательно происхожденія законовъ, при которыхъ безусловная дня г. Чичерина истина становится весьма условною; примите во вниманіе, что этихъ другихъ истинъ г. Чичеринъ не захотѣлъ и не считалъ нужнымъ вынуть, выложить предъ вами — и вы поймете тогда, въ какой мѣрѣ г. Чичеринъ можетъ нести отвѣтственность за высказываемыя имъ мнѣнія; вы убѣдитесь въ полной безполезности всякихъ споровъ съ нимъ.
Г. Чичеринъ признаетъ необходимость особеннаго «ученія объ обществѣ». Вы думаете, что это скажется чѣмъ нибудь въ его взглядахъ на государство, въ его мнѣніяхъ о назначеніи государственной жизни, о ея цѣляхъ; вы предполагаете, что онъ задумается о взаимномъ отношеніи этихъ двухъ областей — государства и общества; вы думаете, что онъ спроситъ себя, кто изъ нихъ для кого существуетъ, и что самый вопросъ этотъ, самое сопоставленіе двухъ понятій необходимо наведетъ его на сознаніе потребности уменьшить сколько нибудь объемъ одного изъ этихъ двухъ понятій. Напрасно вы этого ожидаете. Г. Чичеринъ упрекаетъ русскій умъ въ одной слабости: по его мнѣнію, русскій умъ ничему не знаетъ мѣры и границъ. Конечно, можно было бы объяснить этимъ ту безграничность, въ которой ему мыслится понятіе о государствѣ, еслибы мы не знали тайны г. Чичерина, тайны его ящиковъ, и еслибъ мы не видали источника, откуда онъ взялъ понятіе о государствѣ, какъ объ организмѣ, который самъ для себя и самъ по себѣ существуетъ, который — самъ себѣ цѣль. Заявляя о томъ, что намѣренъ предложить своимъ слушателямъ ученіе объ обществѣ, г. Чичеринъ тотчасъ же присоединяетъ къ этому нѣсколько умозрительныхъ истинъ. «Ученіе объ обществѣ — говоритъ онъ — должно разсѣять безумныя мечты.» Оно приводитъ къ сознанію, что «государство не строится на одномъ умозрѣніи, что существуютъ самобытныя силы, которыя противодѣйствуютъ всякой несвоевременной перемѣнѣ». Оно показываетъ, по увѣренію профессора, что «всякая несвоевременная попытка водворить свободу ведетъ только къ сильнѣйшему деспотизму». Вотъ для чего понадобилось профессору ученіе объ обществѣ, — для разсѣянія безумныхъ мечтаній. Намъ хотѣлось бы объяснить профессору, какими способами обыкновенно разсѣеваются мечтанія; но объ этомъ, безъ сомнѣнія, сказано очень хорошо въ одномъ изъ его ящиковъ. Не можемъ удержаться только, чтобъ не сдѣлать одного замѣчанія. Нѣтъ лучшаго способа опошлить какую бы то ни было науку, какъ приступать къ ней съ напередъ-заданною цѣлью, хоть бы это и была самая душеспасительная, самая полезная цѣль. Ученый, настоящій и солидный ученый, ищетъ въ наукѣ чистой истины и беретъ ее какою найдетъ.; если же онъ напередъ, знаетъ все, что найдетъ и ней, если онъ подходитъ къ ней только съ цѣлью найти въ ней подтвержденіе тому, о чемъ онъ уже прежде составилъ апріорическое умозрительное понятіе, то на такого ученаго можно махнуть рукой; изъ него можетъ выйти все, что угодно; но никогда не выйдетъ серьёзнаго ученаго. Пусть отвѣтитъ намъ г. Чичеринъ на слѣдующій вопросъ: ученіе объ обществѣ, о послѣднихъ выводахъ котораго онъ говоритъ, столь рѣшительно, достигло ли такой научной разработки, чтобъ кто нибудь могъ добросовѣстно произносить, какъ приговоры науки, слова, произносимыя г. Чичеринымъ? Даетъ ли его наука критеріумъ для опредѣленія «своевременности» и «несвоевременности»?
Свое понятіе о государствѣ г. Чичеринъ высказываетъ, предаваясь полемическому жару противъ мнѣнія, которое было развиваемо на страницахъ, этого журнала. Особенная способность г. Чичерина состоитъ въ томъ, что онъ, умѣетъ опредѣлительно передать только то, что попало и хранится въ его ящикахъ; лишь только же ему приходится имѣть дѣло съ понятіемъ, которое почему либо не попало еще къ нему въ ящики, такъ — мы не знаемъ, какъ выразиться приличнѣе — такъ, сила пониманія начинаетъ измѣнять ему. Онъ никогда не понимаетъ ясно мысли своего противника, и — спѣшимъ выразиться опредѣлительнѣе — это непониманіе не слѣдуетъ признавать только діалектическимъ или политическимъ маневромъ; нѣтъ: это — положительное непониманіе, которое болѣе вредитъ г. Чичерину, чѣмъ помогаетъ ему въ полемикѣ. Такъ, полемизируя противъ, г. Костомарова по поводу университетскаго вопроса, онъ нисколько не понялъ мысли петербургскаго профессора и началъ стрѣлять по облакамъ, воображая, что имѣетъ дѣло съ «журнальными борзописцами», съ а топтателями мостовыхъ". Полемизируя противъ г. Каткова по поводу вопроса о среднемъ, сословіи, онъ опять не понялъ, о чемъ шло дѣло. Это, повторяемъ, случается съ г. Чичеринымъ постоянно, когда его оставляютъ, въ безпомощномъ состояніи его ящики. Такъ, возвращаясь къ тому вопросу, о которомъ, мы начали говорить, мы замѣчаемъ вотъ какую странность. Много разъ, было высказано мнѣніе, что исторію государства нельзя отожествлять съ исторіею народа; что жизнь государственная — еще не одно и тоже, что жизнь народная; что жизнь государственная еще не сливается вполнѣ съ жизнію народною; что эти двѣ сферы надобно различать, что ихъ необходимо различать въ особенности у насъ. Г. Чичерину это мнѣніе очень не нравится; онъ считаетъ нужнымъ отнестись къ нему съ презрѣніемъ. Но оказывается, что именно того мнѣнія, которое ему не нравится и которое онъ желаетъ поразить презрѣніемъ, онъ не понялъ и поражаетъ не самое мнѣніе, а тотъ призракъ, который онъ составилъ себѣ о немъ. «Исторію народа, говоритъ г. Чпчерипъ, противополагаютъ исторіи государства, какъ будто государство есть что-то чуждое и внѣшнее народу; мы можемъ видѣть въ этомъ только смѣшеніе понятій.» Г. Чичерину непріятно, когда его мнѣнія извращаются противниками; какъ онъ ругаетъ ихъ за это! Еслибы г. Чичеринъ только намѣренно извращалъ мнѣнія своихъ противниковъ, то это можно было бы приписать діалектическому маневру, мало позволительному въ честной полемикѣ, но иногда употребляемому въ жару горячаго спора. Но какой же профессоръ, произнося вступительную лекцію, станетъ прибѣгать къ подобнымъ уловкамъ? Тутъ нельзя предполагать какого нибудь маневра: «въ стѣны зданія, посвященнаго наукѣ, не долженъ проникать шумъ страстей» — слѣдовательно, не долженъ проникать и полемическій задоръ. Очень просто; дѣло произошло вотъ какъ: вполнѣ вѣрная и здравая мысль — «нельзя отожествлять исторію государства съ исторіею народа; надобно различать эти двѣ сферы жизни» — страннымъ образомъ преломилась въ сознаніи г. Чичерина такъ, что изъ «неотожествленія» вышло «противоположеніе», вышло то, о чемъ никто не думалъ, да и не могъ думать, кромѣ самого г. Чичерина. Здѣсь опять намъ слѣдовало бы войти въ элементарное объясненіе понятій — «тожество» и «противоположность», въ объясненіе того ряда промежуточныхъ понятій, которыя существуютъ между ними; но мы просимъ читателей избавить насъ отъ этого, тѣмъ болѣе, что и г. Чичеринъ, безъ сомнѣнія, найдетъ все это въ которомъ нибудь изъ своихъ ящиковъ.
Борясь противъ такого призрака, противъ такого выдуманнаго имъ мнѣнія, г. Чичеринъ продолжаетъ разъяснять свою теорію государства. «Государство, по его словамъ, есть самъ народъ, какъ единое цѣлое, какъ живой организмъ, какъ нравственное лицо, какъ историческій дѣятель.» Прекрасно; превосходныя слова! Съ перваго раза они звучатъ такъ пріятно, и слышится за ними такая полнота содержанія. Но попробуйте отдать отчетъ въ нихъ. Припомнимъ прежде всего приведенныя выше слова ученаго автора: «оставляя всторонѣ разнообразныя условія жизни, наука часто становится въ противорѣчіе съ дѣйствительностью.» Ясно, кажется, что г. Чичеринъ желаетъ, чтобъ его наука не стояла въ противорѣчіи съ дѣйствительностью. «Государство, это — самъ народъ.» Безъ сомнѣнія, прежде чѣмъ высказать такую основную истину въ своей наукѣ, г. Чичеринъ долженъ былъ размыслить, не находится ли она въ противорѣчіи о, дѣйствительностью. Смѣемъ утверждать, что онъ объ этомъ ни слова не думалъ; ибо, еслибы онъ подумалъ хотя немного, еслибы вглядѣлся въ жизненныя явленія и поискалъ ихъ смысла, то навѣрное не призналъ бы этого положенія такою истиною, какою оно ему кажется; навѣрное выбросилъ бы очень многое изъ своихъ ящиковъ. Въ самомъ дѣлѣ, попробуйте-ка, напримѣръ, убѣдить турецкихъ славянъ, что они составляютъ «единое цѣлое», «живой организмъ» съ турками что вмѣстѣ съ ними они составляютъ «единое цѣлое», «живой организмъ», называемый турецкимъ государствомъ. Попробуйте убѣдить ихъ, что они только для того и живутъ на свѣтѣ, чтобы жило турецкое государство, что они — живая часть этого живаго организма и на этомъ основаніи должны жить жизнью этого цѣлаго, страдать его страданіями, болѣть его болѣзнями, радоваться его радостямъ и наслаждаться его здоровьемъ. Какъ бы на нихъ подѣйствовали увѣщанія г. Чичерина? Но онъ, безъ сомнѣнія, не пойдетъ убѣждать въ своей истинѣ болгаръ, босняковъ, ѳессалійскихъ грековъ, ибо самъ убѣжденъ, что его истина для нихъ негодится. Слѣдовательно, это — ужь не истина. Зачѣмъ же онъ предлагаетъ ее, какъ безусловную истину? Примѣромъ Турціи и турецкихъ народовъ г. Чичеринъ, конечно, не удовлетворится: это — дряхлѣющее, разлагающееся государство; это — «изживающій организмъ». Перейдемъ немного выше: тѣ же самыя народныя чувства, тѣ же самыя народныя понятія, но въ гораздо высшей степени развитія, мы находись вл" Австріи. Какъ ни нравится г. Чичерину австрійскій жандармъ, этотъ «проводникъ цивилизаціи», но сомнѣваемся, чтобъ онъ вл. такой же мѣрѣ нравился венграмъ или чехамъ, и, безъ сомнѣнія, никакимъ краснорѣчіемъ не убѣдишь ихъ, что ихъ жизнь и жизнь австрійскаго государства — рѣшительно одно и тоже, и что болѣзнь, или смерть «живаго австрійскаго государственнаго организма», этого «нравственнаго лица», необходимо должна сопровождаться болѣзнію или смертью венгерской или чешской народности. Пойдемъ дальше. Нѣмцы, конечно — одинъ народъ; какъ народъ, это — одно цѣлое. Ну, а какъ государство, «единое ли это цѣлое», «единый ли это живой организмъ»? Несмотря на тридцать-четыре нѣмецкихъ государства, профессоръ отвѣчаетъ намъ: «государство есть самъ народъ, какъ единое цѣлое, вивъ живой организмъ» и т. д. Прибавляетъ онъ еще кромѣ того: «наука не должна противорѣчить дѣйствительности».
Но на все это г. Чичеринъ можетъ отвѣтить: зачѣмъ брать ненормальное, болѣзненное развитіе государственной жизни? Зачѣмъ брать Турцію, Австрію, Германію? Онъ, пожалуй, готовъ пожертвовать своимъ австрійскимъ жандармомъ. Онъ скажетъ намъ: отчего мы не возьмемъ болѣе совершеннаго государства? Мы съ удовольствіемъ готовы послѣдовать за нимъ къ этимъ болѣе совершеннымъ формамъ. Итакъ — въ Англію? Въ настоящее время это — совершеннѣйшая форма государственной жизни, или нѣтъ? Мы не знаемъ, согласенъ ли съ нами въ этомъ пунктѣ г. Чичеринъ; можетъ быть, онъ предпочитаетъ Францію; но, конечно, онъ не станетъ спорить, что государственныя понятія развиты между англичанами такъ сильно и такъ высоко, какъ ни въ какой другой странѣ. Что сказалъ бы англичанинъ, еслибы кто ни будь сталъ увѣрять его, что «государство есть само себѣ цѣль», или что «государство есть самъ народъ»? Смѣемъ увѣрить, что англичанинъ отвѣтилъ бы на это своимъ «nonsense», что но нашему значитъ — безсмыслица. Онъ отвѣтилъ бы такъ вотъ почему: англичане сознаютъ съ полною ясностью, что есть два различныя понятія, а вмѣстѣ съ тѣмъ и двѣ различныя сферы жизни; одна называется «state» — государство, другая — «country» — страна. Двѣ эти сферы жизни, но ихъ мнѣнію, безпрестанно соприкасаются, но никакъ не сливаются; благосостояніе одной очень тѣсно зависитъ отъ благосостоянія и исправности другой; но это еще нисколько не значитъ, чтобъ интересы обѣихъ были совершенно одни и тѣ же. Въ «государствѣ» дѣйствуетъ правительство, и господствуютъ его интересы; въ «странѣ» — дѣйствуютъ отдѣльныя лица, дѣйствуетъ общество, и господствуютъ интересы личные и общественные. Но этого мало. По понятіямъ англичанъ, государство со всею своею внѣшнею организаціей существуетъ для потребностей и надобностей «страны», такъ что въ цѣломъ ея интересы — господствующіе, а интересы внѣшней организаціи — второстепенные: внѣшняя организація только служитъ странѣ, и для того, чтобъ она служила ей хорошо, «страна» постоянно наблюдаетъ за всѣми ея дѣйствіями и старается безпрестанно направлять ея дѣйствія къ своей пользѣ и выгодамъ.
На все на это г. Чичеринъ отвѣчаетъ: «государство есть самъ народъ»; «оно — само себѣ цѣль». И затѣмъ прибавляетъ: «наука не должна противорѣчить дѣйствительности». Что же это, какъ не ящики, набитые фразами, подобіями мысли? О нихъ можно еще говорить равнодушно, когда имѣешь дѣло съ обыкновеннымъ фразёромъ; но говорить объ этомъ, переворачивать этотъ хламъ, ей-богу, тяжело, когда хламъ стараются представить вамъ, какъ изреченія какого-то оракула, когда вамъ говорятъ: я не допускаю возможности новыхъ «нареканій».
Еще примѣръ, чѣмъ является наука въ устахъ г. Чичерина и какъ хороню онъ понимаетъ и помнитъ то, что хранится въ его ящикахъ и что онъ вынимаетъ оттуда на поученіе русской публики, для образованія въ средѣ ея особаго направленія, особаго здравомыслящаго политическаго ученія. Разсуждая о вліяніи физическихъ свойствъ страны, г. Чичеринъ вынимаетъ изъ одного изъ ящиковъ своихъ слѣдующія безусловныя истины: "Давно уже было замѣчено, что обширныя области благопріятствуютъ развитію абсолютизма, а мелкія, напротивъ, представляютъ лучшія условія для народнаго правленія. Но этого мало: естественныя условія, составляя одинъ изъ существенныхъ элементовъ жизни народа, налагаютъ свою печать на постоянныя свойства его духа, которыхъ не изгладитъ никакое развитіе.!) (Обращаемъ вниманіе въ особенности на послѣднія слова, на форму безусловной необходимости, въ которой высказана истина: не изгладитъ.) Справедливость своихъ словъ г. Чичеринъ старается доказать примѣромъ. Такъ, чернозёмная равнина, говоритъ онъ, необходимо должна образовать громадное тѣло, въ которомъ личность никогда не будетъ имѣть никакого значенія, которое «будетъ имѣть значеніе не силою частей, а крѣпкимъ единствомъ массы», для чего необходима — абсолютная власть. Напротивъ, «въ гористой странѣ образуется несмѣтное множество отдѣльныхъ центровъ жизни и дѣятельности»; отсюда — «личная энергія, сознаніе права, чувство чести, умѣнье группироваться около отдѣльныхъ центровъ»; отсюда — нѣтъ тамъ абсолютизма, и развивается тамъ свобода. Что касается до «чернозёмной» равнины, то мы оставимъ ее въ покоѣ, хотя изъ десяти вѣковъ ея исторической жизни цѣлыхъ шесть или даже семь вѣковъ доказываютъ, что на «черноземной» равнинѣ можетъ не быть политическаго единства, и ничто не мѣшаетъ быть въ ней народному самоуправленію. Теорію «чернозёмной» равнины г. Чичеринъ вынулъ изъ ящика, на которомъ ярлыкъ: «истины, открытыя С. М. Соловьевымъ». При всемъ уваженіи нашемъ къ почтенному историку Россіи, мы охотно желали бы имѣть ящикъ для складыванія въ него нѣкоторыхъ сообщаемыхъ имъ историческихъ фактовъ, но никакъ не для храненія его умозрительныхъ, теоретическихъ истинъ. Обратимся, однако, къ горнымъ странамъ. «Наука», внушительно говоритъ г. Чичеринъ, «не должна противорѣчить дѣйствительности.» Вы вправѣ ожидать, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, начнетъ повѣрять свои истины опытами, явленіями жизни. Ожидайте! Греція, безъ сомнѣнія, очень гористая страна, очень удобная для образованія отдѣльныхъ центровъ и представляетъ лучшія условія для народнаго правленія. Что же мы видимъ въ Греціи? Было время; отдѣльные центры въ ней преобладали. Но каждый изъ этихъ центровъ прошелъ черезъ различныя формы политическаго развитія, имѣлъ въ одно время абсолютизмъ, въ другое время — народное правленіе и затѣмъ опять абсолютизмъ и т. д. Въ какомъ же отношеніи къ этимъ перемѣнамъ — гористая поверхность страны и множество отдѣльныхъ центровъ? Далѣе: гористою страною Греція, безъ сомнѣнія, была и осталась до сихъ поръ; но всегда ли было въ ней множество отдѣльныхъ центровъ? Отдѣльные центры исчезли, о нихъ пропала самая память въ странѣ, и вотъ теперь мы видимъ, въ гористой Греціи нѣтъ ни малѣйшаго желанія и ни малѣйшихъ условій для образованія отдѣльныхъ центровъ, а, напротивъ, все стремится къ тому, чтобы греческому государству, государству, возникшему въ гористой странѣ, дать возможнообширные размѣры. Не станетъ ли г. Чичеринъ объяснять происхожденіе извѣстной «la grande idée» грековъ изрѣзанною, гористою поверхностью ихъ страны?
Въ Италіи, можетъ быть, больше посчастливится г. Чичерину. Это — тоже очень гористая страна; она должна служить подтвержденіемъ ученой теоріи нашего профессора. Были въ ней и отдѣльные маленькіе центры до тѣхъ поръ, пока усилился Римъ; были въ ней и одинъ центръ, и одно цѣлое — римская республика, римская имперія; затѣмъ опять явились отдѣльные центры; теперь опять явилось одно цѣлое. Какъ же все это подходитъ подъ теорію г. Чичерина? Съ какой дѣйствительности снята его теорія? Неужели съ той самой дѣйствительности, которой «не должна противорѣчивъ наука»? Чего теперь желаютъ итальянцы — эти люди, выросшіе въ изрѣзанной горами странѣ? Они желаютъ болѣе всего уничтоженія послѣднихъ преградъ къ ихъ государственному единству, подъ которымъ, конечно, они понимаютъ средство къ достиженію разныхъ другихъ благъ? «Наука г. Чичерина не противорѣчивъ дѣйствительности».
Равнина, но его словамъ, благопріятствуетъ абсолютизму, горы — свободѣ и народному самоуправленію. Свобода и самоуправленіе могутъ, будто бы, развиться только на государственной территоріи незначительнаго объема. Европейская исторія не знаетъ болѣе тяжелаго, болѣе невыносимаго, болѣе навязчиваго и проникающаго деспотизма, какъ тотъ, что въ XVIII столѣтіи господствовалъ въ мелкихъ нѣмецкихъ княжествахъ. Ни горы Германіи, ни маленькіе центры, ни крошечныя периферіи этихъ центровъ — ничто не спасало отъ этого формальнаго деспотизма. А въ XIX вѣкѣ — гдѣ въ Европѣ било болѣе правительственной опеки, какъ не въ этихъ нѣмецкихъ крохотныхъ «живыхъ организмахъ», существующихъ «сами для себя и сами но себѣ»? Англія, воображаетъ г. Чичеринъ — маленькая земля; оттого въ ней свобода. Ну, а если возьмемъ всю British Empire, все это громадное тѣло, котораго вѣтви раскинулись по всѣмъ частямъ свѣта; вѣдь «British Empire» — тоже живой организмъ, какому но его протяженію нѣтъ равнаго въ мірѣ. Судьбами этого организма управляютъ люди, засѣдающіе въ вестминстерскомъ дворцѣ. — Какъ же съ этимъ владычествомъ свободы на всѣхъ пунктахъ земнаго шара, гдѣ только поселился англосаксонецъ, помирить теорію г. Чичерина о вліяніи физическихъ условій, о большихъ и малыхъ государственныхъ областяхъ?
Но мы собственно не знаемъ, да чего вдались въ разборъ его «истинъ». Онъ самъ, спустя минуту, выдвинулъ другой ящикъ и вынулъ изъ него другія истины, которыя прямо противорѣчатъ первымъ. Въ какомъ видѣ онъ вынулъ, въ такомъ видѣ и предлагаетъ ихъ своимъ читателямъ, ни мало не замѣчая противорѣчій. «физическія условія страны — увѣряетъ г. Чичеринъ — составляютъ только одну изъ дѣйствующихъ причинъ, которая можетъ въ значительной степени видоизмѣниться остальными, именно — элементами собственно человѣческими, общественными, которые имѣютъ несравненно большее вліяніе, нежели первые, на государственный бытъ.» Какъ же съ этою истиною помирить предшествующую, на основаніи которой вліянія физическихъ условій на государственный бытъ народа не изгладитъ никакое развитіе? Одно — изъ двухъ, въ самомъ дѣлѣ: или народу рѣшительно не для чего хлопотать о своемъ развитіи, потому что природа страны его, какъ внѣшняя, непреодолимая сила, уже напередъ опредѣлила всю судьбу его, и ея предопредѣленій «не изгладитъ никакое развитіе»; или же — вліяніе природы, при развитіи общественныхъ элементовъ, можетъ измѣниться дотого, что будетъ оказывать самое незначительное дѣйствіе на государственный бытъ народа? Для г. Чичерина и то, и другое — равно неоспоримая истина. Неужели послѣ этого можетъ быть еще сомнѣніе въ томъ, что у г. Чичерина есть много ящиковъ, при помощи которыхъ совершается его мыслительный процессъ?
Можетъ быть, кто нибудь подумаетъ, что эти двѣ столь противоположныя другъ другу истины были произнесены имъ въ разное время, при различныхъ обстоятельствахъ и по поводу различныхъ предметовъ. Спѣшимъ предупредить недоразумѣніе. Обѣ онѣ были произнесены въ большой залѣ московскаго университета 28 октября 1861 года, одна вслѣдъ за другою; явились въ печати черезъ три дня въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» и теперь вторично отпечатаны въ книгѣ, имѣющей заглавіе: «Нѣсколько современныхъ вопросовъ», гдѣ любопытные могутъ найти одну истину на 36-й страницѣ, а другую черезъ нѣсколько строкъ — на 37-й.
Сказаннаго нами мы считаемъ достаточнымъ для опредѣленія отношенія г. Чичерина къ наукѣ и его силы въ собственномъ своемъ «идеалѣ». Читателей, которые не убѣдились до сихъ поръ въ справедливости нашего мнѣнія о московскомъ ученомъ, мы покорнѣйше просимъ прочесть его книгу, имѣя въ виду это мнѣніе. Тогда, надѣемся, они удостовѣрятся, что во многихъ отношеніяхъ мы были очень снисходительны къ г. Чичерину, какъ ученому.
Но г. Чичеринъ — не простой ученый: онъ — ученый публицистъ, ученый журналистъ. Онъ — болѣе журналистъ, нежели ученый, и наука служитъ ему неболѣе какъ средствомъ для цѣлей журналиста. Даже въ вступительной лекціи въ немъ сказался болѣе журналистъ, нежели ученый. Правда, онъ говорилъ возвышенными фразами, что науки нѣтъ дѣла до жизни, что къ алтарю его богини, въ стѣны его храма не долженъ проникать «шумъ безумныхъ страстей», «буйный разгулъ мысли», «ярый задоръ умственнаго казачества»; но безспорно, въ это время все существо оратора находилось подъ сильнымъ вліяніемъ страстей, возбужденныхъ явленіями жизни. Что дѣлать? Г. Чичеринъ никакъ и никогда не можетъ отрѣшиться отъ этихъ впечатлѣній: его вступительная лекція показываетъ это какъ нельзя лучше. Призывая юношей къ спокойствію, самъ профессоръ не былъ спокоенъ: его сердце было налито желчью; онъ пламенѣлъ негодованіемъ къ тому, что происходило во «внѣшнемъ» обществѣ; онъ желалъ свое негодованіе передать своимъ слушателямъ. Для роли оратора, журналиста, публициста онъ забывалъ назначеніе ученаго; отдаваясь своей страсти, своему негодованію, онъ не замѣчалъ страшной противоположности, которую онъ представлялъ своими словами и своими чувствами. Оттого въ своей лекціи къ каждому научному вопросу онъ относился не съ спокойствіемъ ученаго, а съ раздраженіемъ взволнованнаго, негодующаго существа; изъ всякаго научнаго вопроса онъ желалъ вызвать поученіе, соотвѣтствующее, но его мнѣнію, интересамъ дня, минуты. Наука въ устахъ г. Чичерина нисходила на степень наемника, отъ котораго требуютъ услугъ для удовлетворенія чувству накипѣвшей злобы.
Въ самомъ дѣлѣ, какъ иначе объяснить слѣдующее мѣсто въ вступительной лекціи профессора? «Государственный смыслъ русскаго народа раскинулъ Россію на то необъятное пространство, которое составляетъ для насъ отечество, и далъ ему возможность играть историческую роль, которою можетъ гордиться русскій человѣкъ. Поэтому у насъ тотъ только можетъ сознательно кидать камень въ государство, въ коемъ исчезло пламя любви къ отечеству.»
Рядомъ съ такими фразами — а ихъ было сказано много — какъ-то странно звучитъ приглашеніе профессора къ спокойному, свободному отъ всякихъ вліяній внѣшняго шума занятію наукой: ясно чувствуется, что самъ профессоръ слишкомъ далекъ отъ своего идеала. Слова остаются словами, какимъ-то непріятнымъ, раздирающимъ диссонансомъ въ музыкѣ, исполненной трескучихъ эффектовъ. Еслибъ мы не боялись нѣсколько. банальнаго сравненія, то въ параллель г. Чичерину могли бы привести господина, который, выслушавши съ негодованіемъ разсказъ о томъ, какъ безобразно ругаютъ его подчиненные, призвалъ бы ихъ, началъ распекать и выругалъ бы ихъ при этомъ такъ сильно, какъ сами подчиненные никогда и не думали ругаться. Начальникъ могъ извинять себя тѣмъ, что увлекся. Весь принципъ дѣятельности г. Чичерина, какъ публициста, состоитъ въ самомъ строгомъ, безпощадномъ осужденіи всякаго рода увлеченій.
Нѣтъ такого современнаго вопроса, о которомъ бы не спѣшилъ сказать своего мнѣнія г. Чичеринъ. Въ этомъ весьма достойномъ стремленіи онъ знаетъ пока только одного соперника, г. Каткова. Вопросы объ университетахъ, о дворянствѣ, о среднемъ сословіи, объ охранительныхъ началахъ, о началахъ либеральныхъ, о судебныхъ реформахъ, о земскихъ учрежденіяхъ — всѣ государственные и общественные вопросы прошлаго года немедленно вслѣдъ за ихъ появленіемъ на сцену подпадали подъ перо г. Чичерина. Онъ не любитъ молчать; страсть его — говорить съ полною откровенностію, съ тою présence d’esprit, которая во всякое время обладаетъ свойствомъ, называемымъ «courage de ses opinions». Онъ не стѣсняется ни мало тѣмъ, что очень часто его мнѣніе не можетъ быть сдѣлано предметомъ публичнаго обсужденія; онъ, повидимому, чувствуетъ даже удовольствіе, что можетъ говорить одинъ. Ему нужно только, чтобъ его мнѣніе было принято, чтобъ оно одержало верхъ въ сознаніи общества; онъ изъ тѣхъ публицистовъ, которые дорожатъ свободою слова лично для себя. Оттого ко всякому возраженію онъ относится раздражительно; оно представляется ему неиначе, какъ въ видѣ «нареканія», «шипѣнія пресмыкающихся гадовъ». Онъ отлитъ изъ одной стали съ г. Катковымъ, для котораго также всѣ возраженія представляются «кололацами», и всякій, кто не соглашается, становится личнымъ врагомъ. Толкуя безпрестанно о незрѣлости нашего общества и, безъ сомнѣнія, измѣряя его умственный возрастъ по сравненію съ своими собственными качествами, они заблуждаются въ одномъ: за мѣру сравненія берутъ не здороваго человѣка, а болѣзненную, брюзгливую, эгоистическую старость. — Вотъ отчего въ сужденіяхъ г. Чичерина насъ поражаетъ какая-то особенная докторальность, навязчивость мысли, какое-то убѣжденіе, что вотъ для него нѣтъ ничего неразрѣшеннаго, что стоитъ только сказать ему слово — и всѣмъ остается принять это слово за аксіому. Для нашего ученаго публициста нѣтъ сомнѣній, нѣтъ заданъ и вопросовъ: для него все ясно, все разрѣшено, а кто не принимаетъ его разрѣшеній, тотъ — или невѣжда, или шипящій гадъ. Все это — признаки той эгоистической старости, для которой все существующее незрѣло и предъ изреченіями которой все должно преклоняться. Вотъ отчего для насъ нисколько неудивительно было встрѣтить въ книгѣ г. Чичерина нѣсколько страницъ, посвященныхъ риторическому восхваленію "внутренней)? свободы человѣка, свободы, которая «сама въ себѣ судитъ и насиліе, налагающее на него руку, и безуміе, заглушающее голосъ разума». Такую свободу любятъ обыкновенно тѣ, для кого непріятна свобода другихъ. Объ одномъ только изъ современныхъ вопросовъ г. Чичеринъ не сказалъ ни слова — о свободѣ печати. Такое самовоздержаніе въ этомъ случаѣ для насъ очень понятно.
По мѣрѣ появленія газетныхъ статей г. Чичерина, нашъ почтенный товарищъ отдавалъ о нихъ отчетъ читателямъ «Отеч. Записокъ». Поэтому что касается въ частности до мнѣній г. Чичерина о нашихъ современныхъ вопросахъ и до того, какого мнѣнія о нихъ «Отеч. Записки», мы просимъ читателей обратиться къ «Современной Хроникѣ» за прошлый годъ. Наше дѣло — дать общее понятіе объ отношеніяхъ г. Чичерина къ нашимъ современнымъ вопросамъ, о пріемахъ, которыми онъ пользуется, чтобъ разрѣшить ихъ.
Мы знаемъ уже, какъ г. Чичеринъ относится къ наукѣ и къ тѣмъ безчисленнымъ «истинамъ», которыя предлагаются разнородными политическими теоріями; мы знаемъ тотъ способъ, съ помощью котораго онъ размышляетъ въ наукѣ. Понятно, что когда дѣло касается обсужденія живыхъ, современныхъ вопросовъ, то всѣ эти свойства раскрываются въ нашемъ публицистѣ съ большею яркостью и еще съ большею очевидностью. Тутъ надобность настоитъ не въ ученой аргументаціи какого нибудь абстракта, не въ какой нибудь теоріи горъ и Черноземной равнины: тутъ надобно понять смыслъ жизненнаго явленія, разъяснить его, понять отношеніе его къ другимъ явленіямъ, отношеніе его къ общей массѣ существующихъ въ обществѣ потребностей. Г. Чичеринъ никакъ не можетъ подойти прямо къ вопросу, войти въ смыслъ его; онъ ходитъ кругомъ его, подходитъ оттуда, отсюда — то-есть нѣтъ; ни откуда не подходитъ къ вопросу, а задаваясь имъ, отправляется къ своимъ ящикамъ и вынимаетъ оттуда все, что тамъ окажется и что пригодно но его мнѣнію.
Перечитывая внимательно книгу г. Чичерина, невольно изумляешься тому хаосу, который существуетъ въ понятіяхъ его о бюрократіи, о дворянствѣ, о самоуправленіи. Одно изъ двухъ: бюрократія, въ ея нынѣшнемъ видѣ, съ ея нынѣшней властію — зло или добро? Зло, говоритъ г. Чичеринъ, — да еще какое! «Медленность, формализмъ, лихоимство, притѣсненія, своекорыстные виды, равнодушіе къ общему благу отличаютъ бюрократію; при бюрократіи отнята всякая возможность дѣйствовать; она парализируетъ всякую энергію и иниціативу.» Только-то!. Шутка — сказать. Мы немногихъ знали, кто такъ хорошо понималъ бы это зло. Итакъ, значитъ, г. Чичеринъ считаетъ ее зломъ? Должно быть такъ. Ошибаетесь! Онъ тотчасъ же собирается этому злу «воздвигнуть вѣчный памятникъ»; онъ находитъ въ ней «внутреннюю состоятельность»; онъ ее считаетъ «существенною опорою благосостоянія». Онъ возглашаетъ въ паѳосѣ: «хвала и честь ей!»[1] Что же это такое? Скажите, ради бога. Или можно придавать какое нибудь значеніе этимъ словамъ? Или моя;но вести съ такимъ публицистомъ солидный споръ? Вы будете возражать ему — на что? Положимъ, на вторую часть его мнѣнія. Онъ вамъ отвѣтитъ: «да вы меня не поняли: у меня вотъ что было сказано». И въ самомъ дѣлѣ — было сказано.
Но поводу выводимыхъ г. Чичеринымъ мнѣній о бюрократіи намъ хотѣлось бы сдѣлать только одно серьёзное замѣчаніе. Восторгается въ нашей бюрократіи онъ тѣмъ въ особенности, что она заключаетъ въ себѣ едвали не большинство образованныхъ силъ русской земли. Фактъ вполнѣ вѣренъ: государственная служба въ Россіи до сихъ поръ вбирала въ себя значительную массу образованныхъ людей. Но что же изъ этого слѣдуетъ? Слѣдуетъ ли это ставить въ особенную заслугу собственно бюрократіи? Она ли сама имѣетъ это свойство образовывать людей или по крайней мѣрѣ притягивать къ себѣ образованныя силы? Или не дѣлалось ли это какъ нибудь помимо ея, вопреки ей? Очень хорошо извѣстны главныя свойства бюрократіи — формализмъ и рутина. Если въ нашу бюрократію втекали образованныя силы русской земли, если въ рѣдкихъ случаяхъ сказывался въ ней живой духъ и живое стремленіе — то отъ чего было это? Откуда шло? Отъ свойствъ ли самой бюрократіи, или же отъ причинъ, нимало независящихъ отъ ея свойствъ? Вѣдь очень хорошо извѣстно, что образованному человѣку до сихъ поръ у насъ не было иной дѣятельности, кромѣ государственной службы. Образованныя силы втекали туда по необходимости, какъ въ единственное русло, открытое для общественной дѣятельности. Другаго ничего не было; оставалось слѣдовать по единственному пути. Молодой образованный человѣкъ, вступая но необходимости въ ряды бюрократіи, вносилъ туда свѣжія, здоровыя силы; машина работала, втягивала въ себя эти живыя силы; въ результатѣ силы гибли отъ тренія машины; проходило нѣсколько лѣтъ, и формализмъ, рутина бюрократіи сказывались на этомъ борцѣ, вступившемъ въ ея ряды съ свѣжими силами. Чтобы высказали, еслибъ кто нибудь сталъ восхищаться дорогами, пролегающими по нашей обширной чернозёмной равнинѣ, на томъ основаніи, что ѣздятъ же по нимъ очень высокія и важныя лица, и вообще не стоятъ эти дороги безъ проѣзжихъ? Вы ему сказали бы: что же дѣлать? какъ же не ѣздить по нимъ, когда нѣтъ лучшихъ; но дороги — все-таки плохи. Г. Чичеринъ на тѣхъ же точно основаніяхъ восхищается присутствіемъ образованныхъ силъ въ нашей бюрократіи. А между тѣмъ онъ самъ же говоритъ, что надобно въ положительныхъ фактахъ искать положительныхъ причинъ, надобно наблюдать явленіе глубже его видимой поверхности.
Удивительную кунсткамеру представляетъ статья г. Чичерина «Русское дворянство», если разбить ее на отдѣльныя положенія, если начать отыскивать связь между ними и слѣдить за теченіемъ мысли автора. Онъ былъ испуганъ мыслью, высказанною впервые, если не ошибаемся, въ газетѣ «День». Въ сущности самой мысли не было ничего страшнаго: г. Аксаковъ, съ тѣмъ пониманіемъ русской жизни, которымъ этотъ писатель особенно силенъ у насъ, замѣтилъ важный общественный фактъ, котораго пришествіе уже произошло и который, развиваясь по закону необходимости, долженъ измѣнить строй и составъ нашего общества. Слѣды пришествія этого факта замѣтны; ясно это сказалось и въ новомъ проектѣ земскихъ учрежденій, гдѣ вмѣсто слова «дворянство» употребляется выраженіе: «землевладѣльцы, невходящіе въ составъ сельскихъ общинъ». Проекта тогда еще не было; была статья газеты «День», говорившая — дѣло не въ словахъ — о «самоуничтоженіи» дворянства. Вотъ это-то слово и напугало болѣе всего г. Чичерина; противъ этого слова явилась его статья. «На западѣ», говоритъ онъ, «либеральная мысль объ уничтоженіи дворянства рыскаетъ по улицамъ». Несомнѣнно, что жизнь явно идетъ къ сближенію сословій. Однако, «дворянство имѣетъ права и интересы, прямо противоположные интересамъ другихъ сословіи, именно крестьянъ». «Оно не одними правами отдѣлено отъ прочихъ сословій, по и всѣмъ строемъ жизни.» «По этимъ причинамъ — думаетъ г. Чичеринъ — дворянство не должно быть уничтожено.» Но этимъ причинамъ, далѣе, «не можетъ быть и рѣчи о сближеніи дворянства съ крестьянами. Надобно потерять всякій практическій смыслъ, чтобъ повторять подобныя требованія.» Послѣ уничтоженія крѣпостнаго права, послѣ имѣющаго послѣдовать уничтоженія тѣлесныхъ наказаній, послѣ имѣющихъ наступить реформъ въ податной системѣ, въ системѣ судопроизводства, за дворянами, сознается г. Чичеринъ, не останется почти никакихъ правъ, отличающихъ ихъ отъ прочихъ сословій. Но зато останется за ними и должно остаться то «политическое значеніе, политическое вліяніе», которое они имѣли. «Дворянство обладаетъ нравственною силою, которая состоитъ въ привычкѣ къ власти, пріобрѣтенной вѣковымъ владычествомъ надъ крѣпостными» (стр. 103). «Дворянство — единственное у насъ сословіе, имѣющее преданія, благородныя, великія преданія.» «Всякій, кому знакомъ провинціальный бытъ, какимъ онъ сохранялся еще десять или пятнадцать лѣтъ тому назадъ, кто испыталъ на себѣ вліяніе этой среды, знаетъ, что это была жизнь, которая не давала ни утонченнаго образованія, ни живыхъ интересовъ, ни даже значительнаго благосостоянія, но жизнь здоровая, могучая.» «Дворянство до сихъ поръ болѣе дорожило крѣпостнымъ правомъ, нежели общественнымъ своимъ вліяніемъ. Какимъ образомъ шли общественныя дѣла, объ этомъ оно мало заботилось. Господствующею чертою дворянскихъ выборовъ было равнодушіе къ общественнымъ дѣламъ.» Рисуя такимъ образомъ дворянство и объясняя такимъ образомъ источникъ его нравственной силы, г. Чичеринъ безпрестанно повторяетъ, что дворянство было сословіемъ политическимъ, независимымъ, принимавшимъ по собственному праву участіе въ дѣлахъ государственныхъ, хотя далѣе оказывается, что это участіе заключалось единственно въ томъ, что дворяне поступали на государственную службу. «Мѣсто, дающее политическій вѣсъ, необходимо должно быть дворянское.» Но всѣмъ этимъ причинамъ «необходимо, чтобъ дворянство соединилось въ одно органическое тѣло, проникнутое общимъ духомъ, сознающее свои права»; и тотчасъ же вслѣдъ за этимъ говорится, что «замкнутое сословіе перестаетъ быть полезнымъ членомъ цѣлаго организма, становится чуждымъ, вреднымъ наростомъ», и что «рѣзкая граница, отдѣляющая привилегированное сословіе отъ другихъ, порождаетъ ненависть, зависть и взаимную вражду сословіи». — Довольно ли? — Еще одну вещь. Замѣна слова дворянинъ словомъ землевладѣлецъ ненавистна г. Чичерину. Однако же, онъ объясняетъ, что дворянству, кромѣ нравственной силы, кромѣ привычки къ власти и проч., необходима сила матеріальная, что эту матеріальную силу можетъ доставить ему только землевладѣніе. Только землевладѣніе, по его словамъ; можетъ доставить сословію ту независимость, которая необходима ему для политическаго вліянія. Что же сдѣлается съ дворянами неземлевладѣльцами или съ дворянами небольшими землевладѣльцами, которыхъ ужь никакъ нельзя назвать людьми, пользующимися независимымъ положеніемъ, людьми, обладающими нравственною силою, выросшими въ «здоровой, могучей» жизни? Это неизвѣстно. Но только сохрани боже дворянъ превращать въ землевладѣльцевъ, потому что у послѣднихъ, по мнѣнію г. Чичерина, могутъ быть только «интересы класса», у первыхъ же есть «нравственная сила», «политическія преданія», «политическое значеніе», наслѣдованное отъ исторіи. Нужно ли продолжать изложеніе дальнѣйшихъ идей г. Чичерина?
Рѣдко можно встрѣтить, чтобъ кому нибудь такъ ловко удавалось доказать свою мысль, защитить чье-нибудь право.
Въ размышленіяхъ своихъ по поводу проекта земскихъ учрежденій г. Чичеринъ точно также является защитникомъ правъ дворянства, какъ сословія. Онъ находитъ, что «дворянство, какъ сословіе, устраняется отъ участія въ мѣстномъ управленіи, лишается, слѣдовательно, самаго существеннаго своего значенія». Онъ недоволенъ этими землевладѣльцами, которые въ уѣздныхъ и губернскихъ собраніяхъ будутъ представлять не интересы сословія, но преимуществу «государственнаго, политическаго», сословія, «имѣющаго преданія, обладающаго нравственною силою», а будутъ представлять только «интересы класса». Ему желательно «инаго устройства земскихъ учрежденій». Это иное устройство, желательное для г. Чичерина, представляется — само собою понятно — въ очеркахъ весьма смутныхъ. Но единственное, что весьма ярко бросается въ глаза, это — желаніе его установить надъ собраніями, въ которыхъ будетъ политически преобладать дворянство, какъ сословіе, самый тщательный, самый близкій и неусыпный контроль. На основаніи проекта уѣздныя собранія выбираютъ изъ себя членовъ уѣздной управы, которые будутъ непосредственными органами мѣстнаго управленія; г. Чичерину желательно, чтобъ этотъ выборъ былъ перенесенъ въ губернскую управу, чтобъ выбранные ею мѣстные органы управленія утверждаемы были губернаторомъ. Идея контроля не даетъ покоя г. Чичерину. Необходимость этого контроля онъ готовъ доказывать даже вотъ какимъ образомъ: «Люди невсегда понимаютъ свои собственныя выгоды и очень часто предпочитаютъ ближайшіе интересы болѣе отдаленнымъ. Напримѣръ, община по самому пустому поводу затѣваетъ раззорительный процессъ». Изъ этого онъ выводитъ заключеніе въ пользу своей идеи постояннаго и неусыпнаго контроля: «Этотъ контроль долженъ быть въ рукахъ лица — говоритъ онъ — независимаго отъ мѣстныхъ интересовъ, то-есть правительства». Прекрасно! Если Иванъ, Петръ, если частное лицо начнетъ раззорительный для себя процесъ, начнетъ тратить деньги для удовольствій, начнетъ покупать дорогія картины, статуи, хорошія книги, которыя не приносятъ видимой пользы, начнетъ раздавать деньги тѣмъ, кому онѣ нужны, а можетъ быть, и ненужны — если частное лицо начнетъ предпочитать «близкіе интересы болѣе отдаленнымъ», если вамъ покажется, что оно дурно понимаетъ свои собственныя выгоды — то что же? И его, значитъ, надобно обуздывать, и надъ нимъ нуженъ контроль, и тутъ надобно разрѣшеніе правительства, чтобъ купить ему картину, выдать бѣдному рубль, начать процессъ, написать завѣщаніе. Въ чемъ же существенная разница между интересами частнаго лица и общества? Частное лицо, предпочитая интересы ближайшіе отдаленнымъ, можетъ повредить благосостоянію своихъ дѣтей, внуковъ, подобно тому, какъ община, начиная раззорительный процессъ, можетъ войти въ долги, которые прійдется платить слѣдующей генераціи. Однакожь никто не говоритъ, чтобъ надъ частными лицами въ этихъ случаяхъ нуженъ былъ контроль; а всякій стоитъ за полную свободу частнаго лица въ своихъ собственныхъ дѣлахъ. Или въ самомъ дѣлѣ такой контроль надо мною въ рукахъ лица, стоящаго выше моихъ интересовъ, полезенъ для нихъ? Боже мой! а наши опекунскія управленія, а наши городскія хозяйства? А опыты всѣхъ временъ и всѣхъ мѣстъ, доказывающіе, что дѣла лучше всего идутъ, когда свободно распоряжаются ими тѣ люди, которые болѣе всего заинтересованы въ нихъ? Могутъ быть ошибки, но въ какихъ же дѣлахъ не бываетъ ихъ? Когда, наконецъ, ошибокъ бываетъ меньше? Тогда ли, когда человѣкъ на собственномъ своемъ благосостояніи чувствуетъ вліяніе своей ошибки — или же, когда отъ того, что человѣкъ ошибается, ему самому ни тепло, ни холодно? Одно несомнѣнно, что безъ полной свободы дѣйствія ни отдѣльныя лица, ни совокупность ихъ не научатся избѣгать ошибокъ, не научатся понимать надлежащимъ образомъ свои собственные интересы. Вотъ отчего контроль никогда не можетъ избавить человѣчество отъ привычки впадать въ ошибки; онъ можетъ только увеличить массу человѣческихъ слабостей, привести къ болѣе печальнымъ, роковымъ ошибкамъ.
А между тѣмъ мѣстами въ своей книгѣ г. Чичеринъ говоритъ, что мало намъ теперь одной государственной дѣятельности, одного контроля, что «истинно плодотворное развитіе требуетъ содѣйствія всѣхъ гражданъ. Была пора, когда правительство дѣлало и направляло все; но далѣе извѣстныхъ предѣловъ это идти не можетъ… Нужны новыя силы, нужна энергія цѣлаго народа.» Какъ же достигнуть этого, если надъ общинами будетъ тотъ контроль, который такъ желателенъ г. Чичерину, если будетъ тотъ контроль, который по неизбѣжному дѣйствію закона причинности имѣетъ свойство заглушать силы, уничтожать энергію въ ихъ зародышахъ? Какъ связать, какъ примирить эти двѣ идеи? Какъ приладить ихъ одну къ другой? Зачѣмъ же прилаживать? Это невозможно. Нужно отбросить одно, оставить другое. Нельзя служить заразъ двумъ господамъ. Для г. Чичерина все можно. Все позволяетъ ему его механика.
Можно думать, что чаще всего г. Чичеринъ любитъ выдвигать тотъ ящикъ, на ярлыкѣ котораго написано: «теорія контроля». Выдвинувши этотъ ящикъ, онъ написалъ статью «Совѣтъ министровъ». Съ точки зрѣнія этой теоріи онъ смотритъ на новое учрежденіе и на всѣ наши высшія центральныя учрежденія, начиная съ боярской думы. Во всѣхъ ихъ онъ ищетъ одного — устройства правильнаго контроля надъ дѣйствіями высшихъ государственныхъ учрежденій; но къ крайнему удивленію публициста, контроля надъ ними все не оказывалось; все являлись разныя препятствія, и въ концѣ концовъ оказывается, что всѣ попытки установить контроль были безуспѣшны. Безъ сомнѣнія, была какая нибудь физіологическая причина такого страннаго явленія; безъ сомнѣнія, въ «живомъ организмѣ» не было тѣхъ силъ, отъ которыхъ бы могъ придти настоящій контроль, и читателямъ любопытно было бы узнать, какія это были причины и какихъ не было силъ. Профессоръ государственнаго права могъ бы, кажется, объяснить это лучше всякаго другаго. Въ самомъ дѣлѣ, полтораста лѣтъ хлопочутъ о установленіи контроля надъ дѣйствіями высшихъ учрежденій, отдаютъ его то сенату, то комитету министровъ, то государственному совѣту, а контроля — все нѣтъ да нѣтъ — по крайней мѣрѣ такъ думаетъ г. Чичеринъ. Вы думаете, что онъ вамъ скажетъ, дастъ понять органическую причину. Онъ говоритъ вамъ, что вотъ во Франціи есть два превосходныя учрежденія по этой части: Conseil d’Etat и Cour des Comptes. У насъ же соотвѣтствующія имъ учрежденія организованы еще не такъ хорошо; стоитъ организовать ихъ лучше, да правильное, послѣдовательнѣе проводить строгую идею контроля — тогда дѣло разрѣшится само собою. Такъ ли это? Но воротимся къ мнѣніямъ г. Чичерина о земскихъ учрежденіяхъ, то есть о контролѣ надъ ними.
Г. Чичерина сильно безпокоитъ опасеніе, что государственная власть намѣрена очень много отдать выборнымъ учрежденіямъ, предоставить слишкомъ широкое поле самоуправленію. Ему кажется, что со вступленіемъ въ дѣйствіе этихъ проектированныхъ учрежденій государственная власть останется почти ни причемъ; онъ предвидитъ едвали не «уничтоженіе единства государственнаго управленія»; чего, какихъ бѣдствій только не предвидитъ онъ? Всѣ лѣса будутъ сожжены, и всѣ общины раззорятся отъ разныхъ безумныхъ предпріятій, отъ процессовъ напримѣръ. Тутъ даже не поможетъ и «политическій смыслъ», и «политическое призваніе» дворянства, которымъ онъ желаетъ наполнить земскія учрежденія. Тутъ спасеніе одно — контроль, контроль лица, губернатора, надъ всѣми этими губернскими и уѣздными собраніями. «Мѣстное управленіе — говоритъ онъ — по самому существу своему требуетъ контроля, и этотъ контроль долженъ быть въ рукахъ лица, независимаго отъ мѣстныхъ интересовъ.» «Подобный контроль — добавляетъ г. Чичеринъ — полезенъ всегда и вездѣ.» Въ доказательство приведены даже конституціонныя монархіи: тамъ будто бы король имѣетъ контроль надъ парламентомъ. Какъ же помирить со всѣмъ этимъ то общее убѣжденіе, что только собраніе можетъ контролировать, настоящимъ образомъ контролировать, лицо, облеченное исполнительною властью; если же, наоборотъ, лицо поставлено несравненно выше собранія, можетъ контролировать его, то есть, по нашему, предписывать ему, то вся дѣятельность собранія будетъ парализирована, то вся польза, которой можно ожидать отъ него, разрѣшится въ ничтожество?
Нѣтъ, какъ хотите, задавшись идеей контроля, г. Чичеринъ упустилъ изъ виду самое главное — явленія и потребности жизни. Въ томъ контролѣ, о которомъ онъ мечтаетъ, у насъ никогда не было недостатка. Незачѣмъ поэтому безпокоиться, что въ немъ можетъ оказаться недостатокъ впослѣдствіи; странно, въ виду явленій русской жизни, опасаться за «уничтоженіе единства въ государственномъ управленіи».
Еще одна и послѣдняя уже выдержка изъ книги г. Чичерина. По его мнѣнію, будущимъ нашимъ земскимъ учрежденіямъ предоставлено проектомъ слишкомъ много власти и слишкомъ много предметовъ отнесено къ ихъ вѣдомству. Это, онъ предполагаетъ, будутъ учрежденія, вѣдающія нетолько мѣстное хозяйство, но, за исключеніемъ общей полиціи, почти всю совокупность мѣстныхъ административныхъ дѣлъ и даже нѣкоторые предметы общаго управленія. Всѣмъ этимъ онъ въ высшей степени недоволенъ и старается объяснить, что это очень, очень вредно, что государство отъ этого пострадаетъ, ибо дѣла будутъ идти дурно и власть будетъ ослаблена. Въ числѣ доказательствъ его мы встрѣчаемъ вотъ какое. Приводимъ его, впрочемъ, не для того, чтобы читатели видѣли свойство аргументацій г. Чичерина — съ этимъ они уже знакомы — а для того, чтобы показать, какъ онъ понимаетъ самоуправленіе. «Въ нѣкоторыхъ иностранныхъ законодательствахъ дѣла общаго управленія (когда они поручаются мѣстнымъ властямъ) извѣстны подъ именемъ порученныхъ высшимъ правительствомъ (fonctions déléguées) въ отличіе отъ собственныхъ дѣлъ мѣстнаго управленія (fonctions propres). Эти обязанности естественно ставятъ исполнителя въ ближайшую зависимость отъ высшей власти, которая должна быть обезпечена въ хорошемъ исполненіи ея требованій. На этомъ основано, напримѣръ, назначеніе меровъ правительствомъ во Франціи: меръ нетолько — глаза общины, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ — исполнитель требованій государства. Поэтому многіе либералы, имѣя въ виду самостоятельность мѣстнаго управленія, стоятъ за отдѣленіе порученныхъ дѣлъ и за возложеніе ихъ на лица, назначаемыя правительствомъ. въ. проектѣ же министерства внутреннихъ дѣлъ исполненіе государственныхъ требованій возлагается на выборныя лица.» Чего, какого вывода, какого сужденія вы ожидаете послѣ всего этого? Безъ сомнѣнія, вы думаете, что при новыхъ земскихъ учрежденіяхъ эти выборныя лица по самой сущности порученныхъ имъ дѣлъ необходимо будутъ стоять въ ближайшей зависимости отъ высшей власти и что, слѣдовательно, самоуправленіе вводится въ весьма ограниченныхъ размѣрахъ; вы, безъ сомнѣнія, знаете, что назначеніе но выборамъ еще нимало не можетъ обезпечить самостоятельности выборнаго лица; вы припомните, пожалуй, нашихъ старыхъ земскихъ исправниковъ, которые хотя и были выборные, но находились въ ближайшей зависимости отъ высшей власти. Вы ожидаете, что г. Чичеринъ ведетъ все это къ тому, чтобъ объяснить вамъ, какое будетъ сходство между нашими выборными и французскими мерами, о которыхъ онъ упомянулъ весьма кстати. Вы ошиблись жестоко. Вышеприведенныя слова онъ заключаетъ слѣдующимъ образомъ: «Изъ этого можно видѣть, въ какихъ широкихъ размѣрахъ вводится (у насъ) самоуправленіе» (стран. 251). Васъ изумляетъ это. Напрасно! Это понятіе о самоуправленіи вынуто, безъ сомнѣнія, изъ того ящика, въ которомъ содержится французскій меръ, какъ идеальный органъ административной власти.
Но будетъ съ этимъ. Вотъ мы и видимъ, до чего г. Чичерина довела наука. Что же, неужели кто нибудь станетъ во всемъ этомъ обвинять науку? Сохрани Боже! Наука столько же виновата во всемъ этомъ, сколько въ томъ или иномъ устройствѣ мозговаго аппарата различныхъ экземпляровъ человѣческой расы. Сообразно своему мозговому аппарату каждый беретъ изъ науки то, что можетъ, что ближе подходитъ къ нему. Г. Чичеринъ взялъ изъ науки одно; другой ученый публицистъ можетъ брать изъ нея другое. Это — дѣло личныхъ способностей и личныхъ вкусовъ. Нынѣшняя наука, при всей своей недостаточности, не стоитъ исключительно за г. Чичерина; несравненно съ большимъ успѣхомъ могутъ пользоваться ею люди другаго направленія. Повторяемъ, что сама наука тутъ — ни причемъ. Вольно же было г. Чичерину устраивать свои ящики! онъ къ этой же самой наукѣ могъ бы отнестись иначе.
Почти то же должно сказать о политическомъ принципѣ г. Чичерина, объ отношеніи его къ тому политическому принципу, который составляетъ его второй «идеалъ.» Онъ думаетъ, что въ противоположность другимъ русскимъ писателямъ, заявлявшимъ одни только либеральныя требованія, онъ начинаетъ особенное направленіе въ русской литературѣ, направленіе охранительное, консервативное, либерально-охранительное, по словамъ г. Чичерина.
Консервативный принципъ — это, безъ сомнѣнія, извѣстно каждому изъ нашихъ читателей — основывается на потребности человѣка любить то, что дѣйствительно существуетъ, что приноситъ намъ дѣйствительныя блага. Любовь безпредметная, любовь къ несуществующему — немыслима. Любовь къ такому предмету, который намъ не приноситъ положительныхъ благъ — болѣе нежели сомнительна. Мы въ книгѣ г. Чичерина внимательно искали предмета любви его — и не могли найти; мы искали, что онъ желаетъ сохранить — и не могли прійти ни къ какому удовлетворительному заключенію.
Мы нашли, вопервыхъ, дворянство; но увидѣли, что предметъ своей любви онъ защищаетъ противъ заслуженныхъ имъ или незаслуженныхъ нареканій весьма дурно; безъ сомнѣнія, истинно привязанный человѣкъ никогда не скажетъ о предметѣ своей привязанности такой ужасной вещи, какую сказалъ о дворянствѣ г. Чичеринъ: «его нравственная сила вышла, будто бы, изъ крѣпостнаго права». Мы нашли далѣе бюрократію: ей г. Чичеринъ желаетъ воздвигнуть вѣчный памятникъ, ей онъ возглашаетъ хвалу и честь; но вмѣстѣ съ тѣмъ говоритъ о предметѣ своей страсти, что его «лихоимству, притѣсненіямъ, своекорыстнымъ видамъ, равнодушію къ общему благу» нѣтъ, будто бы, мѣры. Какъ хотите, послѣ такихъ словъ всякій вправѣ усумниться въ искренности этой любви. Наконецъ, мы нашли контроль; но о контролѣ г. Чичерина мы говорили уже. Что же любитъ г. Чичеринъ? Что онъ желаетъ сохранять? Гдѣ же положительныя точки опоры его особеннаго направленія?
- ↑ См. страницы 169, 170, 249.