Особа (Толбин)/Дело 1869 (ДО)
I.
Особа.
править
I.
правитьСклонивъ свою сѣдую голову, старый дѣдъ началъ такъ: Если все это и могло быть, на самомъ же дѣлѣ этого никогда не было, то давно, ужасно давно, чуть чуть не во времена до-историческія.
Особа злилась.
Достигнувъ стенени — «звѣзды крупной величины» — особа, въ простотѣ сердечной, предполагала, что всѣ языцы притекутъ къ ея подножію и поклонятся ей. Но увы, радужныя надежды обманули: если дѣйствительно передъ звѣздой и склонялись, то далеко еще не всѣ языцы, а только сторожа, подначальная братія, да на время тотъ, кто обдѣлывалъ черезъ нее свои дѣлишки; остальной же божій людъ знать не хотѣлъ особы; были даже невѣжды, неподозрѣвавшія и ея существованія. Ласкающій ухо и сердце шепотъ: «это онъ! смотрите! онъ!» не раздавался въ то время, когда особа гордо несла свою оголеную голову въ партерѣ театра, — толпа не разступалась передъ ней.. Случалось даже, что на Невскомъ толкали особу, какъ будто это шествовала не особа, а смертный обыкновеннаго, зауряднаго ранга. Вслѣдствіе этого-то самаго, злость и клокотала въ сердцѣ особы.
Особа страдала.
Житейскія передряги, купно съ несуразнымъ расходованіемъ Богомъ данныхъ силъ, давали самымъ гнуснымъ образомъ знать себя моей звѣздѣ: желудокъ не варилъ, организмъ сдѣлался дряблымъ. Въ то время, когда все манило особу: «наслаждайся и ликуй, вдыхай тончайшіе ароматы жизни», когда всѣ радости міра сего широко раскрывали свои объятія, чтобы любовно заключить особу, разбитое тѣло оставалось глухо къ зазываніямъ, оно, наперекоръ желаніямъ, расплачиваясь за прежніе грѣхи, отказывалось воспринимать и отражать…. Вслѣдствіе этого-то самаго, страданія Тантала пожирали грудь моей особы.
Особа тосковала.
Положеніе «звѣзды крупной величины» кромѣ невещественнаго, духовнаго блеска, сопрягалось съ немалыми благами вещественными, осязательными. Предметъ поклоненія однихъ, особа составляла предметъ зависти другихъ. Особа не щеголяла изобиліемъ въ своей гордо-носимой головѣ мозговаго вещества, нельзя сказать, чтобы и особы, подставлявшія ей ножки, могли похвастаться передъ ней избыткомъ этого вещества, но подставлявшія моей особѣ ножки находились въ болѣе выгодномъ стратегическомъ положеніи: легче анализировать, чѣмъ говорить, легче злорадствовать, чѣмъ ежечасно извлекать продукты мозговъ. Особа выдыхалась каждый день, особы же, подставлявшія ей ножки, со звѣрствомъ ловили каждую ея глупость; въ отвѣтъ на каждую глупость шипѣли по змѣиному. Особа, благодаря ехидству враговъ, чувствовала колебаніе почвы подъ своими ногами и размышляла: какъ поднять фонды? Эти размышленія долго не приводили ни къ какимъ практическимъ выводамъ и результатамъ…. Вслѣдствіе этого-то самаго, особа повергалась въ тоску и уныніе.
Всѣ эти причины и условія, взаимодѣйствуя на особу, вызвали торжественное событіе, составляющее предметъ настоящей фабулы.
Особа задумала «обозрѣть» тотъ особый міръ, что являлся ея очамъ или въ образѣ одинокой звѣздочки, вызванной «для объясненій по дѣламъ службы», или въ видѣ безконечно длинныхъ рядовъ цифръ, предписаній, справокъ.
Порѣшивъ въ умѣ великое дѣло «обозрѣнія», особа принялась творить себѣ инструкцію, приблизительно по мысли такого содержанія:
«Безспорно, область „игриваго выжиманія соковъ“ представляетъ собою одно изъ наиутѣшительнѣйшихъ явленій, такъ что безошибочно можно сказать, что прогрессъ нигдѣ такъ осязательно не проявляетъ себя, какъ во оной области. Сіе явствуетъ изъ того, что всѣ подлежащіе выжиманію не только благоденствуютъ, но даже съ нѣкоторымъ восторгомъ позволяютъ совершать надъ собой процессъ выжиманія, что выжатыхъ соковъ не только достаточно для удовлетворенія настоятельныхъ, нетерпящихъ отлагательства потребностей, но отъ избытка ихъ ломятся даже хранилища. Хотя подобнаго рода прогрессъ представляетъ для каждаго благонамѣреннаго гражданина умилительное зрѣлище, — однакожъ»…
На этомъ «однакожъ» особа остановилась, закрыла глаза и откинулась на креслѣ. Вереницы образовъ вставали и проносились передъ особой: то ей грезились безконечно-длинные ряды низко согбенныхъ спинъ, группы трепещуще-умиленныхъ сердецъ, то ей слышались каскады ароматно-сладкихъ рѣчей… «Это онъ! онъ!» несется изъ толпы, пожирающей глазами особу. Непроницаемо-великій, недоступно сосредоточенный, тихо плыветъ «онъ» посреди этого сладострастнаго шепота, этого благоговѣйнаго удивленія; только изрѣдка милостивая полу-улыбка появляется на «его» устахъ… Толпа цѣнитъ эти улыбки, восторгъ ея неудержимъ…
«У--р--а»! едва не крикнула особа, по опомнилась, открыла глаза и принялась говорить: «таковое процвѣтаніе не только не можетъ послужить причиной успокоенія, но вызываетъ еще болѣе усиленную дѣятельность со стороны лицъ, руководящихъ процессомъ выжиманія. Такъ, прежде всего является вполнѣ цѣлесообразнымъ и насущнымъ потребностямъ отвѣчающимъ, непосредственное и ближайшее ознакомленіе съ дѣятельностью лицъ, стоящихъ, такъ сказать, въ предверіи выжиманія, и съ матеріаломъ, полученнымъ черезъ благодѣтельный процессъ выжиманія. Черезъ подобное непосредственное ознакомленіе получатся данныя, могущія послужить для сооруженія новыхъ, еще болѣе величественныхъ предначертаній, чѣмъ даже тѣ, благодаря коимъ повсюду разлито въ настоящее время счастіе и благоденствіе. Уроки исторіи, примѣры великихъ дѣятелей…»
Ни одинъ урокъ исторіи, ни одинъ подходящій примѣръ великихъ дѣятелей не приходилъ на память особы, но за то, вслѣдствіе остановки за уроками и примѣрами, галлюцинаціонный процессъ начался снова: на этотъ разъ особа видитъ себя возвращающимся къ пенатамъ; тяжелый грузъ матеріаловъ для сооруженія «новыхъ, еще болѣе величественныхъ предначертаній» покоится на раменахъ; на челѣ лежитъ печать небывалыхъ еще думъ… Букетомъ новизны «непосредственнаго ознакомленія» отдаетъ каждое слово, каждая мысль особы. Толпа враговъ, посрамленныхъ мудростью, падаетъ въ прахъ, почва снова тверда, «онъ» — снова великъ и могучь…
На этотъ разъ особа не выдержала: въ поднятой длани ея образовался шишъ и она ткнула въ пространство кому-то.
«Съѣли подлецы!»
Это движеніе и слово заставили особу открыть глаза: на бумагѣ торчали уроки исторіи, примѣры великихъ дѣятелей.
«Кого бы хватить?» размышляла особа — «Гизо не дурно. А какъ проврешься? Чортъ его знаетъ, что онъ тамъ дѣлалъ. На смѣхъ еще поднимутъ.. Меттерниха славно?… Больно ужъ онъ эдакій…. А, да ну ихъ всѣхъ… къ чорту!»
Примѣры великихъ дѣятелей полетѣли въ указанное мѣсто.
«Обозрѣвая списокъ лицъ» — говорила далѣе особа — «коимъ могъ бы быть порученъ обзоръ области „игриваго выжиманія соковъ“, нельзя не согласиться, что вслѣдствіе строгаго и нелицепріятнаго выбора, ciи лица сіяютъ всевозможными добродѣтелями и съ честію выполняютъ свои обязанности, но принявъ во вниманіе, что обязанность всесторонняго обозрѣнія столь многотрудна, что успѣшность обозрѣнія обусловливается сосредоточеніемъ въ одной личности глубокаго административнаго такта и строгаго научнаго знанія, и имѣя въ виду, что послѣдствія обозрѣнія могутъ даже внести новую страницу въ самую исторію, слѣдуетъ признать, что сія священная обязанность должна быть возложена…»
Образы и образы, на этотъ разъ юношески-игриваго содержанія, замелькали и понеслись снова передъ очами особы: изъ тумана мелькали чьи-тo вкусныя плечи, чьи-то маленькія ножки; слышался чей-то веселый смѣхъ, зазывающія рѣчи… Полуосвѣщенный будуаръ, вино, пѣнившееся въ стаканахъ, дополняли прелесть картины… Полузакрытые глаза особы подернулись влагой.
«Эхъ! подъемныхъ сколько хвачу!»
Особа весело потерла руки…
«Мери съ собой взять?»
Внезапно осѣнившая голову особы мысль: пріобщить въ качествѣ обозрѣвателя Мери, была до того блестяща, до того хороша, что особа такъ громко и весело захохотала, что лакей, дремавшій въ передней, вскочилъ какъ сумашедшій и бросился отпирать двери… Увидавъ, что отпирать нскому, лакей со злости плюнулъ:
«Что тѣ тамъ нелегкая деретъ!»
Особѣ неудержимо-весело стало потому, что ей представился рядъ уморительныхъ сценъ, въ которыхъ забубенистая Мери должна дебютировать въ качествѣ его племянницы, путешествующей по совѣту докторовъ. Особа восторгалась собственнымъ остроуміемъ.
«А ужь она-то, пупсенокъ, какъ довольна будетъ!»
Особа позвонила:
«Заложить Милорда. Въ шоры…»
Давно уже швейцаръ, широко распахнувшій двери передъ особой, не видалъ такого добродушно-милаго выраженія на ея лицѣ, какое привелось ему уловить на этотъ разъ. Драбантъ путался въ догадкахъ…
«Къ мамашкѣ своей поѣхалъ!»
Съ этой стороны мысль драбанта оказалась совершенно вѣрной, но онъ не могъ освѣтить другой стороны дѣла: почему же, на этотъ разъ особа была весела и счастлива, тогда какъ наканунѣ, отправляясь къ той же «мамашкѣ», являлась сумрачной и угрюмой. Не могъ же драбантъ проникнуть въ тайну потому, что не зналъ, что въ этотъ день голова особы разродилась прожектомъ «обозрѣванія» съ пріобщеніемъ къ нему Мери и подъемныхъ…
II.
правитьГдѣ то, «тамъ, далеко», вытянувшись въ струнку, красуются ряды величественныхъ зданій, предназначенныхъ для вмѣщенія и храненія продуктовъ «игриваго выжиманія.» Подошвы величественныхъ зданій омываетъ величественная рѣка, тихо катящая свои голубыя волны; надъ ними высоко царитъ готическая башня. Голубыя волны предназначены къ тому, чтобы безустанно приносить на себѣ къ величественнымъ зданіямъ продукты «игриваго выжиманія»; съ высокой же башни неусыпный глазъ долженъ проникать пространства и слѣдить, чтобы ничья святотатственная рука не прикасалась къ величественнымъ зданіямъ, къ хранящимся въ нихъ сокровищамъ…
Дѣйствительно, «когда-то очень давно», чуть ли не въ первый день существованія, величественныя зданія переполнялись сокровищами…. вслѣдствіе этой-то полноты онѣ и стали центромъ притяженій молитвъ, надеждъ и упованій.
Облизываясь проходилъ мимо величественныхъ зданій толстопузый гражданинъ, и поглаживая свою широкую бороду, думалъ и молилъ:
"Ахъ, если бы мнѣ да въ эту благодать лапу запустить, ужь и задалъ бы я тогда трезвону. Выкрутасы сталъ бы задавать такіе, что уму помраченье. Первымъ дѣломъ: вотъ тѣ стракулистъ на всякія дѣла десять тысячь, украшай медалью! Вторымъ дѣломъ — хоромы сооружу на цѣлу версту. Третьимъ дѣломъ — всякаго въ рыло! Уважай, значитъ, его степенство, именитаго гражданина Ивана Парфеныча Синепупова!..
Отъ этихъ надеждъ и представленій заплывшіе жиромъ глаза толстопузаго гражданина разгарались плотояднымъ огнемъ. Перенося взоръ свой отъ величественныхъ зданій «горе», толстопузый гражданинъ молилъ:
«Сподоби же, Господи!..»
Также, облизываясь, шелъ мимо величественныхъ зданій тонконогій администраторъ и тѣ же самыя думы и представленія роились въ его головѣ:
«О, Боже! Неужели для того создала твоя десница эти сокровища, чтобы они втунѣ бременили землю, чтобы они служили на потребу какого-то мифическаго, безплоднаго существа, неимѣющаго ни желудка, чтобы насыщаться, не тѣлесъ, чтобы прикрываться. Не разумнѣе ли реализировать эти сокровища, капиталъ изъ мертваго превратить въ живой, служащій для живыхъ же цѣлей. Кому служатъ они въ настоящую минуту? Ей! Да укажите: гдѣ же она? дайте мнѣ осязать ее? О, Боже, если бы только… Ахъ, какой бы я домишко соорудилъ…»
И въ концѣ этихъ думъ до неба долетала таже мольба:
«Сподоби же, Господи!»
Также, облизываясь, проѣзжали мимо величественныхъ зданій толстыя и тонкія, поэтическія и прозаическія, прелестныя и скверномордыя подруги гражданъ и администраторовъ и тѣже желанія пожирали ихъ:
— Ахъ, не могу вспомнить вчерашняго вечера. «На васъ, говоритъ, кажется второй разъ это платье!» Подожди же противная Надька, я тебѣ утру носъ! Что, въ самомъ дѣлѣ, развѣ онъ не мужъ мой, развѣ я ему не должна быть дороже всего на свѣтѣ? Сидитъ около этого добра и знать ничего не хочетъ, точно собака на сѣнѣ… Ну, попка, съ нынѣшняго вечера или я поставлю на своемъ, или… Да нѣтъ, быть не можетъ…
Но какъ ни самоувѣренны были подруги гражданъ и администраторовъ, какъ ни надѣялись на свои силы, тѣмъ не менѣе и ихъ думы заканчивались той же мольбой:
«Сподоби же, Господи!»
Даже юное поколѣніе облизывающихся, умиляющихся и молящихся гражданъ, унося свои быстрыя ноги, кидало плотоядный взоръ на величественныя зданія, и не формулируя еще въ строгой послѣдовательности своихъ думъ, тѣмъ не менѣе, вмѣстѣ съ родителями, взывало:
«Сподоби, Господи!»
Отъ этихъ пожеланій, думъ, молитвъ и представленій, надъ величественными зданіями въ воздухѣ стоялъ постоянно безформенный гулъ, изъ котораго только норой вырывалось сугубое:
«Сподоби, Господи!»
III.
правитьПри гармоніи молитвъ, пожеланій и представленій, мысль искуситься и искусить зарождается одновременно: являясь къ администратору, гражданинъ глазами говоритъ: «да искуси пожалуста», принимая гражданина, администраторъ тѣми же глазами строго и лаконично отвѣчаетъ: «искушу».
Стоитъ капиталъ у дверей администратора и снѣдается похотью.
— Позвать капиталъ No такой-то!
Отвѣшиваетъ капиталъ низкій поклонъ.
— Насчетъ продуктовъ?
— Все насчетъ ихъ самыхъ, ваша милость.
— По закону, что ли?
Капиталъ переминается.
— Мы завсегда по закону.
— Въ небесныя!
Капиталъ молча протестуетъ.
— Что же ты молчишь, какъ пентюхъ?
— Намъ говорить чего-ста? Какъ вашей милости угодно.
— Сорокъ за пудъ.
— Дорогонько будетъ… Самосвѣтову по тридцати-пяти.
Администраторъ негодуетъ.
— Вонъ!
Капиталъ ухмыляется.
— Это за что же-съ?.. Окромя нашего почтенія…
— Еще бъ тебѣ не съ почтеніемъ: на рубль три наживаешь.
— Многонько считать изволите.
Администраторъ прозорливъ:
— Знаю я не хуже тебя. Сколько же тебѣ?
— Да тысячъ двадцать пудиковъ.
— Деньги.
Капиталь отсчитываетъ слѣдуемое и чешетъ въ затылкѣ.
— Только, ваша милость, тово, страшно все.
— Чего страшно? Знаешь кто я?
— Какъ не знать, не въ первой…
— Ну!
— Да на базарѣ все галдятъ, что къ отвѣту потянутъ.
— Ослы галдятъ, а ослы слушаютъ…
Такимъ образомъ стороны, искусившись, успокоиваются.
IV.
правитьЗавѣтныя мечты гражданъ, администраторовъ, ихъ подругъ и всего нисходящаго поколѣнія осуществились: съ быстротой ужасающей (человѣка непривычнаго) пустѣютъ величественныя зданія; почтенный гражданинъ Иванъ Парфеновъ сынъ, Синепуповъ, изукрашенный медалью, жирѣетъ и безобразничаетъ во всю мочь, его сундучища ломятся отъ металлическихъ и бумажныхъ благостынь. Болѣе тонкія наслажденія пьетъ тонконогій администраторъ: штофъ, бархатъ, бронзы и проч. и проч. украшаютъ его жилище, сограждане приходятъ въ умиленіе отъ мастерства его повара; вмѣстѣ съ тонкими винами, умѣренно-либеральные спичи, во славу меньшей братіи, льются за пирами администратора. «Противная Надька» уничтожена.
Съ самого ранняго утра, лишь только стыдливая Аврора озолотитъ вершины горъ, около величественныхъ зданій, какъ около муравейника, закипаетъ безустанная работа.
Коченѣя подъ дырявой хламидой, взираетъ на эту безустанную работу старый аргусъ и, вспоминая свою полуголодную, оборванную семью, думаетъ:
— Хоть бы грошъ какой мнѣ дали!
Какъ изъ-подъ земли выростаетъ передъ нимъ, въ образѣ приказчика первогильдейскаго купчины Сыромятаго, свой грошевый ужо искуситель, и ведетъ сладкую рѣчь:
— Посмотрю я на ваше дѣло: плохо оно-съ, Митрій Митричъ. Морозище во какой, ужасти, а вы, какъ свѣчка, день деньской здѣсь теплитесь… Да и добро бы было изъ-за чего въ истощеніе приходить.
— Наша жизнь вотъ какая: день начнешь молитвой: «да прибери ты, Господи, меня окаяннаго», съ тою же молитвой и на сонъ грядущій идешь.
Искуситель сочувственно вздохнулъ.
— У меня, глядючи на васъ, вчужѣ сердце кровью обливается…
Аргусъ только махнулъ рукой.
— А не погрѣться ли намъ, Митрій Митричъ? еще вкрадчивѣе спрашиваетъ искуситель.
— Считать-то кто жъ будетъ?
— Дѣло не волкъ-съ, въ лѣсъ не убѣжитъ. Притомъ же не болѣе, какъ рюмочку; бальзамникъ у меня первѣющій.
— Знаю я эту рюмочку! Выпьешь ее проклятую, другую запросишь, а за вашимъ братомъ глазъ да глазъ надо, какъ разъ, вмѣсто куля, пятокъ сволочешь.
Искуситель оскорбленъ.
— Понапрасну обижать изволите! Мы завсегда понимаемъ съ кѣмъ какую линію вести. Тожъ не безчувственные скоты. Я только насчетъ человѣческой немощи, потому ужь оченно морозно.
Морозъ дѣйствительно становится все сильнѣе, рѣчь искусителя вкрадчивѣе; протестъ же аргуса изъ формы положительнаго отказа переходитъ въ форму вопроса: «выпить что ли?»
Въ концѣ концовъ борьба долга и утробы, какъ и слѣдовало ожидать, заканчивается къ полному торжеству послѣдней: «проклятая» пропущена, утроба заговорила; голосъ дьявола нищеты, засѣвшаго гдѣ-то глубоко внутри, пріобрѣлъ неотразимую силу, силу физіологической потребности, сопротивляться, бороться съ которой нѣтъ возможности.
За «проклятой» низверглась еще «проклятая», за ней еще и еще. Ликуетъ искуситель: барыши его патрона съ каждой рюмкой выростаютъ до грандіозныхъ размѣровъ… Черезъ часъ покоится около величественныхъ зданій трупъ аргуса.
Весело покрикиваетъ искуситель на выносливыхъ ломовиковъ.
— Живо, дьяволы, звиво! Чего встали! Деньги только даромъ брать! П-ш-е-лъ!
Умаялись ломовики: несмотря на двадцатиградусный морозище, потъ градомъ льется съ нихъ.
— Не въ моготу, Семенъ Семенычъ, право слово не въ могуту; ноженьки не ходятъ.
— Что жъ ты здыхать сюда пришелъ? За то деньги берешь!
Ругаются втихомолку надорвавшіеся ломовики.
— Ужь ты, христопродавецъ, раскошелишься. Тротеводнесъ на рубль двадцать обсчиталъ. Чтобъ тебѣ, скаредъ, подавиться!
— Бросимъ его, братцы!
— Айда къ Криворылову!
— Айда!
— Чего заорали: айда! Ты послушай Кузьминскихъ про Криворылова. Въ полицію ихъ артель ходила, да съ тѣмъ же и пришла: за цѣлу недѣлю не додалъ, гуни-то даже прохарчили.
— О, живодеры!
— Воры!
— Чтобъ вамъ лопнуть отъ нашихъ сиротскихъ слезъ!
— Живо, дьяволы, живо!
— Посторонись, купцы, зашибу!
V.
правитьСцена представляетъ тотъ же кабинетъ, гдѣ администраторъ и капиталъ взаимно искушали другъ друга, только вмѣсто обычной величественности, администраторъ являетъ изъ себя жалкій образъ курицы, ошпаренной кипяткомъ. Въ рукахъ администратора письмо; онъ блѣденъ, его бьетъ лихорадка.
«Ты пишешь» — отписывалъ администратору благопріятель, — "что благодушествуешь; ты зовешь меня отдохнуть подъ твоимъ гостепріимнымъ кровомъ. Охотно, мой старый другъ, воспользуюсь при первомъ удобномъ случаѣ твоимъ приглашеніемъ. Теперь же, за твою любезность, плачу тебѣ извѣстіемъ, которое если и не будетъ особенно пріятно, то, во всякомъ случаѣ, дастъ тебѣ возможность предупредить грозу. Изъ вѣрныхъ источниковъ мною получено извѣстіе, что къ вамъ ѣдетъ особа для обозрѣнія…
Администраторъ позеленѣлъ; письмо выпало изъ трепещущихъ рукъ. Передъ скорбно-отуманившимися очами его предстали груды отчетовъ, гдѣ все обстояло благополучно, ряды величественныхъ зданій, гдѣ все обстояло пустынно. Изъ-за этихъ грудъ и зданій выглянули чьи-то паскудныя морды и злобно заорали: донесемъ! донесемъ!
Администраторъ схватился за голову, холодный потъ выступилъ на челѣ его: изъ груди его стономъ вырвалось:
— Господи! спаси меня.
— А, каналья, попался! визжалъ хоръ паскудныхъ мордъ.
— Сибирь! Погибъ!
«Вижу отсюда твою уморительно-вытянувшуюся физіономію, мой милый другъ», — отписывалъ благопріятель.
— О, чортъ, еще потѣшается! Ты бы побылъ на моемъ мѣстѣ!
«Но ты не пугайся» — утѣшалъ благопріятель — «вспомни: страшенъ чортъ, да не такъ, какъ его малюютъ. Пойми, что нѣтъ такого гнуснаго положенія, изъ котораго умный человѣкъ, какимъ я всегда считалъ и считаю тебя, не съумѣлъ бы вывернуться. Считая же тебя за умнаго человѣка, я тебѣ и предлагаю тѣ средства, которыми ты можешь отвести собирающуюся грозу».
Слабый лучъ надежды блеснулъ въ головѣ администратора.
«Тебѣ предстоитъ борьба, борьба на жизнь и смерть. Чтобы выдти побѣдителемъ, ты долженъ знать, съ кѣмъ будешь вести эту борьбу, знать всѣ слабыя стороны непріятеля. Такъ прибей же ухо вниманія твоего на гвоздь терпѣнія, и слушай, не проронивъ словечка, что я тебѣ скажу. Изъ того же, что ты услышишь отъ меня, черти планъ генеральнаго сраженія, распредѣляй свои силы».
Администраторъ съ силой отчаянія вонзилъ гвоздь терпѣнія въ уши вниманія.
«Прежде всего, особа либеральна, но либеральна умѣренно. Ни въ чемъ: ни въ либерализмѣ, а тѣмъ паче въ консерватизмѣ ты не долженъ хватать черезъ край. Боже тебя сохрани и помилуй не знать жалкихъ словъ, но въ тоже время помни, другъ мой, что особа, уже по сану своему, „нынѣшнихъ“ не долюбливаетъ, ретроградовъ — не поощряетъ. Балансируй же какъ можно искуснѣе между двухъ огней: пересаливая въ либерализмѣ, ты становишься въ глазахъ особы неблагонамѣренъ, въ консерватизмѣ — не современенъ. Главнѣе всего напирай на великіе принципы политической экономіи, — это ахиллова пятка особы. Если что забылъ, прочти какую нибудь книжку, если не все поймешь, не бѣда; валяй смѣлѣй: трудъ, капиталъ, распредѣленіе богатствъ, конкуренція и проч. и проч. Главное дѣло будь беззастѣнчивъ и храбръ, какъ георгіевскій кавалеръ: скажу по секрету — и „тамъ“ ничего не понимаютъ.»
Лучъ радости блеснулъ на лицѣ администратора; густой туманъ застилалъ паскудныя морды, едва слышно откуда-то долетало: «донесемъ! донесемъ!»
«Но все это: и либерализмъ, и консерватизмъ, и всякіе великіе принципы политической экономіи вздоръ и дичь въ сравненіи съ тѣмъ, что ты услышишь ниже. Прежде всего, особа тоскуетъ, тоскуетъ же потому, что здѣсь, въ этомъ громадномъ омутѣ, не встрѣчаетъ отъ всѣхъ и каждаго тѣхъ знаковъ почтенія, какіе она имѣетъ полное право требовать. Удовлетвори особу съ этой стороны и вѣрь мнѣ, старый дружище, что „вое отпустится тебѣ“; мало того, что не спросятъ: какіе-такіе за тобой, хорошій человѣкъ, грѣшки водятся? а просто скажутъ коротко и ясно: наградить его паче заслугъ. Но опять помни: почтеніе и лакейство двѣ вещи совершенно розныя; почтительнымъ ты быть обязанъ, лакеемъ jamais! Почтительность умиляетъ и располагаетъ, лакейство возмущаетъ. Поясню, насколько съумѣю, примѣромъ: если ты, со всѣми твоими полчищами, встрѣтишь особу при въѣздѣ, произнесешь, вручая рапортъ, надлежащее привѣтствіе, подсадишь особу въ коляску, то все это будетъ служить выраженіемъ твоей почтительности и преданности; но если бы особа, отходя ко сну, пригласила тебя присутствовать при этомъ (что весьма можетъ случиться: особа страдаетъ безсонницей и любитъ, чтобы ей разсказывали на сонъ грядущій сказки, въ этихъ сказкахъ либерализмъ, консерватизмъ и проч. къ чорту! но за то запасись клубничкой) и ты бросишься снимать сапоги, то твоя почтительность переходитъ уже въ возмутительное лакейство. Вникни же въ тонкіе штрихи, отдѣляющіе лакея отъ человѣка почтительнаго, и не переступай границы, иначе ты погибъ!»
Взмолился администраторъ:
— Боже! просвѣти меня! Что же это такое? Либералъ не либералъ, консерваторъ не консерваторъ, лакей не лакей… Боже! на тебя уповаю!
— Донесемъ! завизжалъ кто-то надъ самымъ ухомъ.
— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его!
«Всѣмъ этимъ», поучалъ далѣе великій жизненный мудрецъ администратора — «ты долженъ только предрасположить къ себѣ особу, заставить ее смотрѣть въ ту сторону, куда ты хочешь, понимать и разумѣть, что ты желаешь; главное же осталось впереди. Девизъ особы: чистота и порядокъ. Боже же тебя сохрани хотя въ чемъ либо нарушить эту заповѣдь, заруби ты на носу своемъ: вся твои дальнѣйшая судьба зависитъ отъ того, насколько ты соблюдешь эту заповѣдь. Конечно, твои житницы опростаны въ надлежащей мѣрѣ, безспорно, на тебя явится безчисленное множество жалобъ и доносовъ, но все это ничего… Чистота и порядокъ!! Не читай молитвъ ни утромъ, ни вечеромъ, а тверди одно, пробуждаясь отъ сна: чистота и порядокъ! отходя ко сну: чистота и порядокъ. Если въ нарушеніе сей заповѣди отчеты будутъ написаны не на ватманской бумагѣ и не рукой художника, тогда ты погибъ! Путь твоей погибели будетъ таковъ: нарушеніе заповѣди заставитъ обратить вниманіе на содержаніе отчетовъ, слѣдовательно заподозрится ихъ стоимость, заподозривши же ихъ стоимость, захотятъ провѣрить ихъ дѣйствительность.»
Отъ одного только представленія возможности «провѣрки дѣйствительности» холодный потъ снова выступилъ на лбу администратора.
«Если ты, вмѣсто представителей идеи „игриваго выжиманія“, представишь особѣ неумытыя рожи съ красными носами, въ засаленныхъ хламидахъ, ты дважды и безвозвратно погибъ: неумытыя рожи не могутъ вмѣщать въ себѣ великой идеи, а не вмѣщая въ себѣ великой идея, не въ состояніи выполнять священнѣйшихъ обязанностей, на нихъ возложенныхъ; если же несостоятельны они, то несостоятеленъ и ты, если же ты несостоятеленъ, то слѣдовательно слухи и жалобы справедливы, ихъ слѣдуетъ провѣрять и разобрать, если же… Ну, да вспомни же риторику, по которой мы съ тобой учились! Точно также, если ты, вмѣсто храма мудрости, введешь особу въ харчевню, и ея обоняніе оскорбится запахомъ конюшни, то опять таки подписывай свой смертный приговоръ: мудрость и справедливость не обитаютъ въ харчевняхъ, въ харчевняхъ гнѣздятся только пороки. Ты погибъ даже въ такомъ случаѣ, если въ преддверіи храмины встрѣтитъ особу не швейцаръ, но кабачное рыло, отъ перваго впечатлѣнія зависитъ все… Словомъ, помни же и разумѣй: чистота и порядокъ!»
— Господи! благодарю тебя! Я спасенъ!
«Конечно, нечего и говорить тебѣ, что особа любитъ покушать. Дешевле шести-рублеваго вина чтобы на столѣ ничего не было. Если у васъ такого нѣтъ, выписывай по телеграфу.»
— Найдемъ, найдемъ, голубчикъ, не безпокойся!
«Я кончилъ… Ахъ, забылъ, и забылъ чуть ли не самое главное, не самое важное. Съ особой ѣдетъ еще нѣкая особа, но уже женскаго пола; эта послѣдняя особа будетъ дебютировать подъ фирмой дальней родственницы, путешествующей по совѣту докторовъ, въ видахъ поправленія здоровья, но на самомъ дѣлѣ эта дальняя родственница приходится особѣ очень близкой. На этотъ пунктъ обрати особенное вниманіе; какъ человѣкъ, видавшій виды на своемъ вѣку, ты, конечно, понимаешь всю его важность для генеральнаго сраженія.»
Администраторъ возликовалъ, возликовалъ до того, что изъ ехиднаго администратора низшелъ до степени юнаго козла, возчуствовавшаго неудержимый приливъ радости…
«Folichon! Folichonuette!…
Тра-ла! Тра-ла-ла!»
запѣлъ вновь народившійся козелъ и ударился въ легкій, но весьма игривый канканчикъ.
«Извини, дружище» — закончилъ благопріятель и мудрецъ, — «что письмо вышло нѣсколько длинно, но любя тебя и т. д.»
— Ахъ ты, канашка! еще извиненья проситъ!
VI.
правитьПошло отъ этого письма страшное смятеніе по весямъ и городамъ, вездѣ только и слышно:
«Особа ѣдетъ!»
По всей вѣроятности граната, упавшая въ первый разъ въ толпу рекрутъ, никогда не производила такого впечатлѣнія, какъ эти два слова, упавшіе нежданно-негаданно посреди мирной толпы благодушествующихъ гражданъ и администраторовъ; каждый изъ этихъ субъектовъ созналъ себя въ гнусномъ положеніи того, застигнутаго на мѣстѣ кражи, жулика, что почти инстинктивно чувствуетъ сзади себя чью-то руку, готовую съ словами: «что, братъ, попался!» заполучить его за шиворотъ и отправить въ мѣста плача и скрежета зубовнаго. За два, за три дня благодушныя доселѣ физіономіи вытянулись настолько, на сколько онѣ могли бы вытянуться, еслибы ихъ собственники мѣсяца два глотали громадные пріемы oleum riemi. Сладкій сонъ изчезъ; его замѣнилъ горячешно-галлюцинозвый бредъ, страшный кошемаръ давилъ по цѣлымъ ночамъ, вырываясь изъ-подъ его желѣзной руки, граждане и администраторы, какъ сумасшедшіе, вскакивали со своихъ ложъ и, осѣняя себя широкимъ крестомъ, шептали:
«Спаси, Господи, царя Давида и всю кротость его!..»
Недостойно-трусливое поведеніе кавалеровъ дѣйствовало весьма пагубно на дамъ: онѣ окончательно сбились съ панталыку. Вслѣдствіе своей неразвитости, женское поколѣніе представляло будущее чѣмъ-то безформеино-страшнымъ, образъ особы являлся ему чѣмъ-то въ родѣ апокалипсическаго звѣря, снабженнаго нѣсколькими глазами, пожирающаго живьемъ всѣхъ сущихъ на землѣ. Шарахаясь изъ стороны въ сторону, дамы еще болѣе увеличивали и безъ того уже не малое смятеніе.
— Что, голубушка Annette, нѣтъ ли чего новенькаго? — съ рыданьемъ въ голосѣ спрашивала одна «подруга жизни» другую «подругу жизни», приволакивая къ ней сама цѣлый коробъ новостей
— Ахъ, душечка, не спрашивай!
— Да что жъ такое? Не мучь меня.
— Это ужасно! ужасно!
Затѣмъ начиналась взаимная передача болѣе или менѣе несообразныхъ несуразностей и впечатлѣній, проистекающихъ изъ этихъ несуразностей…
Необузданность женскаго воображенія, — съ одной стороны, трусость потерявшихъ головы кавалеровъ съ другой, воплотили пріѣздъ и пребываніе особы съ такую форму:
Возсядетъ особа передъ величественными зданіями и, творя судъ и расправу, станетъ взывать зычнымъ голосомъ:
— Ты кто такой?
— Администраторъ.
— Къ сокровищамъ прикосновеніе имѣлъ?
— Имѣлъ, хотя по долгу принятой присяги…
— М-о-л-ч-а-т-ь!
Резолюція:
— Въ каторгу его, каналью!
Повлекли милаго друга… Общее стенаніе…
— М-о-л-ч-а-т-ь!!!
Затѣмъ снова судъ:
— А ты кто такой?
— Капиталъ.
— А къ сокровищамъ прикосновеніе имѣлъ?
— Малымъ дѣломъ имѣлъ, хотя честь…
— М-о-л-ч-а-т-ь!
Резолюція:
— Повѣсить его, шельмака!
Повлекли милаго друга. Общее стенаніе.
— М-о-л-ч-а-т-ь!
И т. д.
…На базарѣ толковали, что какому-то страннику знаменіе на небесахъ привидѣлось, — видѣлъ онъ облака въ смятеніи, колесница и полчища въ нихъ, слышалъ онъ немолчное пѣніе: со святыми упокой… Слушая глупыя рѣчи странника, смущался народъ тѣмъ паче, и на тысячу ладовъ повторялъ:
— Быть бѣдѣ неминучей.
Безформенный гулъ, висѣвшій надъ величественными зданіями, остался тѣмъ же безформеннымъ гуломъ, но изъ него вырывалось порой уже не сугубое: «сподоби!», но скорбно-молящее:
«Спаси, Господи, люди твоя!»
VII.
правитьАдминистраторъ, сообщивъ скорбную вѣсть: «особа ѣдетъ», не сообщилъ въ тоже время причину радости, разлившейся, вслѣдствіе извѣстнаго письма, — по всему его существу; онъ замкнулся въ таинственность. Такое эгоистически-недостойное поведеніе главнаго столба и воротилы, вмѣсто успокоенія, еще болѣе встревожило и безъ того уже въ достаточной степени «взволнованные умы» согражданъ. Ужасъ и смятеніе увеличивались; сограждане ничѣмъ инымъ не могли объяснить поведеніе администратора, какъ капитальнымъ поврежденіемъ умственныхъ способностей, происшедшимъ вслѣдствіе страшнаго извѣстія и великаго горя, съ нимъ сопряженнаго.
«Боже!» — думали взволнованные и ошеломленные умы — «и онъ, нашъ столбъ, наша надежда пошатнулся! сошелъ съ ума! На кого же Ты насъ покидаешь? Вскую мя отринулъ еси!..»
Недовѣряя собственнымъ знаніямъ въ психіатріи, ошеломленные сограждане обратились за словомъ утѣшенія къ мѣстнымъ представителямъ науки, по тѣ, вмѣсто утѣшенія, къ вящему ужасу, подтвердили авторитетомъ науки, что столбъ и надежда пораженъ нѣкіимъ разстройствомъ умственныхъ способностей, въ книжкахъ извѣстнымъ подъ именемъ melancholia sine delirio, соединенной съ болѣзненными припадками козлиной радости и съ ущемленіемъ въ правой сторонѣ сердца.
Посреди этой всеобщей свалки и суматохи, спалось хорошо только тому, кого окрестили всѣ сумасшедшимъ, спалось же хорошо оттого, что во всю ночь по его изголовью сыпались откуда-то звѣзды, звѣзды и только однѣ звѣзды…
Вставъ послѣ этихъ сладкихъ грезъ съ легка сна, главный администраторъ призвалъ къ себѣ администратора рангомъ поменьше и, прежде приступа къ дѣлу, началъ лукаво терзать его:
— Слышалъ, что ли?
— Слы…. конца малый администраторъ договорить не могъ: его билъ пароксизмъ лихорадки.
— Плохо намъ придется! продолжалъ мучитель.
— Пло…
— Повѣсятъ?
— Все можетъ быть.
— Четвертовать даже могутъ. Ты подумай-ка!
— Начальство!
— Такъ могутъ повѣсить?
Главный администраторъ игриво ударилъ сподручнаго администратора по лысинѣ и во все горло захохоталъ; сподручный администраторъ тоскливо поднялъ на него глаза:
— Боже! melancholia sine delirio! Вскую мя отринулъ еси!
— Ахъ, ты дурашка, дурашка, да я-то на что у васъ! Меня забылъ? Да что ты пялишь на меня буркулы, какъ на чудище какое?.. Впрочемъ, что на тебя дивиться, болвана, ты былъ прежде отмѣнно глупъ, а теперь страхъ выбилъ и послѣдніе остатки мозга. Посмотри ты на свою морду… Ну, да не до нея теперь; твое дѣло слушать и исполнять. И смотри же: если ты хоть на одну іоту отступишь отъ моихъ приказаній, въ такомъ случаѣ — берегись, прежде чѣмъ особа пріѣдетъ, я тебя разтерзаю этими руками.
Администраторъ, изобразивъ изъ своихъ рукъ подобіе клещей, представилъ въ образахъ, какъ онъ этими клещами совершитъ процесъ разтерзанія; картина вышла настолько внушительна, что его сподручный, забывъ пароксизмъ лихорадки, весь превратился въ слухъ.
— Ты знаешь, что здѣсь есть мерзавцы, замыслившіе передать особѣ, что будто мы… того…
— Знаю-съ! Есть, есть нечестивцы!
— Первымъ дѣломъ — всѣхъ этихъ негодяевъ туда!
Администраторъ указалъ перстомъ отдаленно-неопредѣленныя страны; это указаніе вышло настолько рельефно и разумно, что въ первый разъ поколебало въ умѣ малаго администратора вѣру въ авторитетъ науки.
— Затѣмъ, чтобы завтра, къ девяти часамъ утра, здѣсь находились лучшіе столяры, маляры, обойщики и переплетчики. Слышишь? А теперь, маршъ за мной!
Въ припадкѣ игривости, большой администраторъ далъ киселя исполнителю приказаній.
— Melancholia sine delirio! Несчастные!
Администраторъ отправился туда, гдѣ возсѣдалъ въ полномъ сборѣ весь синклитъ представителей «игриваго выжиманія». Измученно-вытянутыя физіономіи, съ непроходимымъ отчаяніемъ въ глазахъ, окружили его:
— Господа! началъ администраторъ. — Вы, конечно, слышали новость. Что насъ ожидаетъ — это въ рукахъ Всевышняго, судьбы Его неисповѣдимы; нашъ долгъ, наша священная обязанность приготовиться къ встрѣчѣ, какъ воины приготовляются къ сраженію. Возжемъ свѣтильники, чтобы грядущій нашелъ насъ бодрствующими… Всѣ мы, господа, имѣемъ честь служить великой идеѣ «игриваго выжиманія», всѣ вы, не менѣе меня, проникнуты благороднымъ соревнованіемъ выжать послѣдніе соки изъ всякаго животнаго, попавшагося къ вамъ въ руки, стало быть указывать величину опасности, угрожающей всѣмъ намъ, я считаю совершенно излишнимъ. Мой долгъ предотвратить ее, вашъ — помогать мнѣ. Начнемъ же съ главнѣйшаго. Въ великомъ дѣлѣ «игриваго выжиманія» — первое мѣсто должно быть отведено благолѣпію и порядку. Обратимъ же прежде всего наше вниманіе на самихъ себя, такъ сказать, изучимъ; насколько мы сами соотвѣтствуемъ требованіямъ благолѣпія и порядка. Начну съ васъ, многоуважаемый Александръ Петровичъ. Я не стану отрицать вашихъ заслугъ въ дѣлѣ «игриваго выжиманія» — онѣ извѣстны даже дѣтямъ. Скажу одно: несмотря на мою многолѣтнюю опытность, я нигдѣ не встрѣчалъ такихъ, можно сказать, художественно-геніальныхъ почерковъ, какіе вы сосредоточили вокругъ себя, такого строго-разумнаго разставленія запятыхъ, какимъ можетъ гордиться каждая бумага, вышедшая изъ вашихъ рукъ… Повторяю, ваши заслуги въ этомъ случаѣ монсотъ оцѣнить только потомство, но, къ несчастію, наша собственная внѣшность далеко не соотвѣтствуетъ тѣмъ принципамъ благолѣпія, которымъ вы посвятили свои служебные труды. Взгляните, на что похожа ваша физіономія: вы небриты цѣлый мѣсяцъ, къ вашей головѣ гребенка не касается годы, отъ васъ несетъ, простите за выраженіе, какъ., изъ конюшни. Исправтесь, ради Бога исправтесь, многоуважаемый Александръ Петровичъ; до пріѣзда особы осталось еще три недѣли, время есть; не погубите себя и насъ… Теперь обращаюсь къ вамъ, краса вашихъ гостиныхъ, мой многолюбимый Владиміръ Ивановичъ. О, если бы ваши достоинства, какъ служителя «игриваго выжиманія», гдѣ все зиждется на порядкѣ, равнялись блестящимъ качествамъ вашего ума и сердца, съ какимъ бы спокойствіемъ я ожидалъ прибытія особы… Но, къ несчастію, судьба не одарила васъ любовью къ служебному порядку. За примѣрами идти недалеко: на дняхъ я сидѣлъ у вашей супруги, она при мнѣ расчесывала свою прелестную головку, — случайно я взялъ одну папильотку, — развернулъ, — и, о ужасъ! это было одно изъ предписаній особы объ усовершенствованіяхъ, предначертаемыхъ въ области «выжиманія», беру другую — предписаніе о соблюденіи интересовъ, «подлежащихъ выжиманію». Что же послѣ такихъ ужасныхъ фактовъ можетъ встрѣтить особа въ сферѣ вашего командованія? Ради Бога, исправтесь; настольныя, входящія и исходящія — да будутъ словами вашихъ молитвъ…
Дальнѣйшая рѣчь шла въ томъ же родѣ… Покончивъ съ отцами-командирами, администраторъ вышелъ къ мелюзгѣ. На этотъ разъ слово его отличалось тѣмъ лаконизмомъ, что передъ битвами творитъ чудеса.
— Слушайте вы! Черезъ три недѣли къ намъ пожалуетъ особа. Если въ это время я увижу чью либо морду неумытую, если я услышу отъ кого нибудь запахъ сиволдая… вонъ каналью!
Канальи робко переглянулись.
— Сшить каждому изъ нихъ по парѣ!
Покончивъ съ живымъ матеріаломъ, администраторъ часа два путешествовалъ по палатамъ молча-сосредоточенно, выдѣлывая какіе-то таинственные знаки, и затѣмъ, но сказавъ никому ни слова, отправился домой.
— Что же такое онъ? Геній или сумасшедшій? спрашивалъ каждый самого себя, и не будучи въ состояніи разрѣшить вопроса, повергался въ мучительную тоску.
VIII.
правитьПрошло не болѣе двухъ недѣль и, какъ по мановенію волшебника, живой и мертвый матеріалъ «игриваго выжиманія» сталъ неузнаваемъ: представитель распущенности матеріальной, Александръ Петровичъ, вымылся, выстригся, пообрился, даже надушился; представитель распущенности духовной, Владиміръ Ивановичъ, — раньше всѣхъ являлся въ храмъ «игриваго выжиманія», сидѣлъ цѣлые дня надъ кипами бумагъ и книгъ, вшивалъ, писалъ, подписывалъ…
Труднѣе было управиться съ канальями; ихъ забитыя головы оказались не въ состояніи сразу проникнуть въ смыслъ и послѣдствія метаморфозы, Здѣсь помогли похвальныя мѣры строгости и скорости.
Утро администратора начиналось такимъ образомъ: докладывается, что явилась такая-то каналья.
— Съ чѣмъ пришелъ?
— Такъ и такъ, ваше--ство: видѣлъ вчера Крестовоздвиженскаго въ непотребномъ видѣ.
— Гдѣ?
— Изъ нахлобучинского питейнаго дома выходилъ.
— Выдать ему пять рублей изъ канцелярскихъ. Крестовоздвиженскаго сюда!
Входитъ ни живъ ни мертвъ Крестоноздвиженскій.
— Былъ вчера въ нахлабучинскомъ?
— Виноватъ, ваше--ство! простите.
— Вонъ!
— Дѣти…
— Вонъ!
Эти похвальныя мѣры привели къ должнымъ результатамъ: неумытыя рожи изчезли изъ храма «выжиманія», букетъ сиволдая не билъ въ носъ; цѣловальники восплакали, сиволдайское начальство — взгрустнуло.
Внѣшность самаго храма «выжиманія» также стала неузнаваема: изгрызенные временемъ и мышами столы замѣнились новыми, краснаго дерева, горы бумажнаго дѣла, безобразно возвышавшіяся по всѣмъ угламъ, спрятались въ изящныя папки, самыя же папки пріютились въ не менѣе изящные палисандровые шкафы; надъ каждымъ изъ этихъ шкафовъ золотомъ выбитая надпись кратко, но краснорѣчиво гласила: «вмѣстилище мудрости по части выжиманія», «вмѣстилище мудрости по части ликованія» и т. д., даже надъ каждымъ живымъ винтикомъ этой разнообразной мудрости красовался не менѣе краснорѣчивый ярлычокъ, гласящій: «винтикъ ликованія за № 2,464,960», «винтикъ выжиманія за № 5,295,438» и т. д.
Все это внѣшнее благолѣпіе клонилось къ тому, чтобы особѣ, во время торжественнаго шествія по храму «выжиманія», достаточно было окинуть взоромъ перспективу шкафовъ и ярлыковъ, для того, чтобы составить себѣ полное понятіе какъ неусыпно работаетъ громадная лабораторія, какъ моментально превращаетъ она сырье въ тончайшіе продукты. Особѣ стоило только на мгновеніе остановиться породъ любымъ винтикомъ и спросить:
— Что изображаетъ?
— Ликованіе.
— Доказательства?
— Сія вѣдомость входящихъ и исходящихъ.
— Сколько ликованій въ годъ испускаешь?
— 999,990.
— Благодарю.
Одно смущало великаго администратора и устроителя: пустота величественныхъ зданій.
— А ну, какъ туда сунется: «растворить, скажетъ, двери настежъ!» «О, Господи помилуй!»
Три дня и три ночи не смыкалъ администраторъ очей, передумывая мучительную думу…
На утро четвертое призвалъ сподручнаго.
— Сколько тамъ у тебя осталось?
Сподручный молчитъ и жмется.
— Что же ты, анафемская душа, жмешься! Нельзя, говори скорѣе.
— Маловато.
— О, дьяволъ, да развѣ я не знаю, что маловато, новость что ли ты мнѣ сказалъ? Сколько именно?
— Гм, того…
— Не терзай, задушу!
— Два зданія всего на всего…
— А въ остальныхъ?
Вопрошаемый стыдливо махнулъ рукой.
— Э-эхъ, поторопились мы!
— Это подлинно такъ.
— Которыя полныя-то?
— Дальнія.
— Скверно.
Администраторъ глубоко задумался; его исполнитель вздохнулъ и взглянулъ на небеса: Ты одинъ-де знаешь скорбь мою, и къ Тебѣ одному прибѣгаю я!
— Приходи завтра.
Въ этотъ день администраторъ, не вкушая пищи, шагалъ большими шагами по кабинету, и только къ вечеру на его челѣ мелькнулъ свѣтлый лучъ эврики.
Администраторъ схватилъ карандашъ и сталъ чертить. Въ концѣ концовъ подъ его рукой явилась картина своеобразнаго содержанія: она изображала птицу какую-то, съ крылами распростертыми, съ когтями наточенными, подъ птицей же символическая надпись — В. зд. № 200, пр. иг. выж. 86,467.
На утро явился исполнитель; свѣжій, ликующій встрѣтилъ его администраторъ и отдалъ ему приказаніе.
— Перетащить все въ передній конецъ; замки повѣсить: крыши выкрасить, ко мнѣ послать Мартова, художника; знаешь?
Черезъ недѣлю хотя и величественныя, но тѣмъ не менѣе въ достаточной мѣрѣ порастрепавшіяся зданія, стали тоже неузнаваемы: выкрашенныя, подновленныя, онѣ до нѣкоторой степени уподоблялись невѣстѣ, ожидающей суженаго. Надъ каждымъ зданіемъ парила въ зеленомъ полѣ символическая птица, осѣняя распростертыми крылами: В. зд. No…. пр. иг. выж…
Такимъ образомъ, торжественное шествіе особы и здѣсь не могло встрѣтить камней преткновенія; ей стоило только окинуть взоромъ парящихъ птицъ, произвести сложеніе именованныхъ чиселъ и вопросить:
— Продукты игриваго выжиманія?
— Точно такъ, ваше — ство.
— По моимъ соображеніямъ оныхъ въ экономіи должно находиться 6,666,888.
— Вѣрно съ ваше — ство.
— Благодарю!
Остался еще одинъ пунктъ, и пунктъ далеко не шуточный, — спичь. Не прославлять особу, конечно, нельзя: значитъ не ликуешь, не любишь, глупъ, несовремененъ, а прославлять — гдѣ возьмешь звуковъ для прославленія? А ну какъ твоими звуками да обидятся? Ты ее прославлять, а она тебѣ:
— Какъ, со мной разговаривать! — да не говоря дурного слова, прямо въ рождество: это, дескать, впередъ наука, съ суконнымъ рыломъ въ прославленіе не суйся.
Чтобы разрѣшить проблему, администраторъ прочелъ исторію французской революціи, но только плюнулъ, прочелъ за цѣлый годъ парламентскіе дебаты, но и оттуда ничѣмъ не позаимствовался, наконецъ прочиталъ передовыя статьи отечественныхъ газетъ, а также привѣтствія, отечественныхъ же свѣтскихъ и духовныхъ витій рѣчи, и позаимствовался многимъ.
Нѣсколько вечеровъ ходилъ администраторъ изъ угла въ уголъ, бормоча что-то себѣ подъ носъ; изъ этого бормотанья порой вырывалось:
— Солнце!.. Солнце… Ну, солнце… Такъ не здравія же желаю! Умиленныя души текутъ… Тьфу, чортъ возьми, скверно! Какія же такія души текутъ?.. Осчастлививъ, подобно величественному свѣтилу дня… Это недурно… Нѣтъ, лучше такъ: роняя благотворные лучи и т. д.
Наконецъ и послѣдняя преграда была преодолѣна: спичъ вытанцовался.
Дня черезъ четыре, черезъ пять, администраторъ, весело потирая руки, обращаясь къ западу, произнесъ:
— Ну-съ, гости дорогіе, теперь милости просимъ!
IX.
правитьВъ то время, когда вблизи величественныхъ зданій одни, идеалисты, ожидали пришествія антихриста и въ отвращеніе грозы, взывали: спаси, Господи, люди твоя — другіе, практики, готовили спичи, брили, стригли, чистили самихъ себя, брили, стригли и чистили аксесуары, подлежащіе обозрѣнію, — особа, неменѣе готовящихся, была погружена въ усиленную умственную работу. Особѣ предстояло разрѣшить вопросъ: какой пошибъ усвоить себѣ? Явиться кроткимъ посланцемъ небесъ — особа не могла, это не соотвѣтствовало ни ея достоинству, ни принятой миссіи; не говоря лишнихъ словъ, метнуть по первому абцугу громы? Но такое громовое поведеніе могло испортить весь пейзажъ; особа желала, чтобы ея путь юныя дѣвы, одѣтыя въ бѣлоснѣжныя ризы, усыпали цвѣтами, умиленная же толпа сладостно взывала: гряди, голубица моя, гряди чистая; — но какая же голубица, когда изъ устъ ея раздается только «подъ судъ!» Какіе же цвѣты, когда направо и налѣво падаютъ перуны супруговъ, братій и вообще людей близкихъ? Наконецъ особа, послѣ многодневной работы, порѣшила: недосягаемо-таинственъ для однихъ, непроницаемо-милостивъ для другихъ; порѣшивъ же такимъ образомъ, особа подошла къ зеркалу и едва наморщила брови. Вышло очень хорошо: на чело легла печать многоговорящей думы. Изобразивъ недосягаемую таинственность, особа разгладила чело и едва приподняла углы рта… Вышло еще лучше: имъ особа уподобилась до нѣкоторой степени рогу изобилія.
Затѣмъ особа понеслась къ пупсенку.
— Такъ готовься же, черезъ недѣлю мы ѣдемъ.
Пупсенокъ, вскочивъ съ дивана, прыжками изобразила свое удовольствіе.
— Что же ты меня, Меричка, не поцѣлуешь? не поблагодаришь?
— На тебѣ, попка мой хорошій! На! на!
Особа растаяла.
— Кто съ нами поѣдетъ?
— Швейнкопфъ, Розенталь, Страннолюбскій… Люди все дѣловые.
Пупсенокъ надула розовые губки и вся ушла въ легкотканныя одежды.
— Ты кажется дуешься, Меричка?
Мери молчала; особа залебезила.
— Что съ тобой, Меричка?
— Поѣзжайте одни, мнѣ и здѣсь хорошо.
Особа потеряла голову.
— Я ничего не понимаю… Богъ съ тобой, Мери. Кажется я для тебя дѣлаю все.
— Что жъ вы хотите уморить меня въ дорогѣ, вы думаете я въ состояніи слушать ваши глупости о дѣлахъ, о принципахъ… Подите отъ меня прочь, противный!
Мери раздражительно топнула ножкой; особа расхохоталась.
— А вы еще смѣетесь? Прочь же подите! Я васъ видѣть не хочу! Слышите: видѣть не хочу!
— Успокойся, Меричка, успокойся. Я радъ, что понялъ за что ты надулась. Твоему горю помочь можно. Стоитъ ли сердиться изъ-за такихъ пустяковъ. Скажи: кого ты хочешь?
— Конечно кого: Блюменталя, Горшалова, Непогожева. Ахъ, какъ намъ весело будетъ! Nicolas передразнивать всѣхъ станетъ,
— Подобрала же ты себѣ свиту… Всѣ они славные ребята, только ужь того… дѣла-то ничего не смыслятъ,
Мери опять надулась.
— Такъ не берите меня съ собой, поѣзжайте одни.
— Ну, миръ, возьму всѣхъ твоихъ любимцевъ.
— И Serge’а возьмете?
Лицо особы стало сурово.
— Видишь ли, Мери, я тебѣ давно хотѣлъ сказать, что мнѣ…
Мери обвила всю особу своими бѣлыми, душистыми руками и не дала докончить.
— Ахъ, ты старая попка! Когда же ты перестанешь ревновать меня? Мавръ ты мой, ужасный! Развѣ я тебя на кого нибудь промѣняю? Развѣ тебѣ не должно быть весело самому, что меня любятъ, а я вся, слышишь ли, вся принадлежу тебѣ одному. Тебѣ одному негодный, скверный мой мучитель.
На этотъ разъ ласки молодой женщины оказались безсильными: особа кусала ногти и дулась; гвоздь засѣлъ въ ней крѣпко. Мери перемѣнила тактику.
— Это опять прежняя исторія? Опять вы начмнаете оскорблять меня? За что все это я должна терпѣть? Поймите: вы изтерзали мою жизнь своими подозрѣніями. Мой день изъ-за нихъ начинается слезами. Господи! да когда же все это кончится?
Мери истерически зарыдала… Особа на колѣняхъ испросила прощенія и, въ знакъ покорности, включила Serge’а въ штатъ обозрѣвателей.
Часа черезъ два къ Мери явился благообразный юноша, изъ тѣхъ благообразныхъ юношей, карьера которыхъ совершается исполинскими шагами, голова же соединяетъ двѣ крайности: красоту внѣшнюю и пустоту внутреннюю. Мери бросилась къ юношѣ на встрѣчу.
— Да цѣлуй же, цѣлуй меня, Сережка!
— Было бы за что.
— Тебѣ говорятъ цѣлуй… Звончѣй! Такъ!
— Баста! Теперь говори за что, а то ни-ни…
— Ты ѣдешь съ нами.
— На жъ тебѣ за это! Умница, Мери. Значитъ дядѣ такъ (Serge поставилъ рога), а мнѣ такъ (Serge ткнулъ себя въ юную грудь). А подъемныхъ сколько? Ты говорила?
— Говорила.
— Сколько же?
— Полторы. Ты подумай-ка, что старый болванъ вздумалъ: я, говоритъ, возьму съ собой Швейпкопфа, Розенталя, Страннолюбскаго; это дескать, все люди дѣловые. Я сейчасъ губы: поѣзжайте, говорю, одни со своими ослами.
— Что жъ онъ?
— Спрашиваетъ еще! Развѣ не знаешь: чего женщина захочетъ, въ томъ чортъ ей поможетъ. Полопался, поломался, да и оставилъ своихъ за штатомъ. Все наши ѣдутъ: Ты, Nicolas, Блюменталь.
— Браво! браво! Будь дома въ 11 часовъ, я соберу своихъ и айда на радостяхъ въ кабачокъ.
Долго въ этотъ день за полночь веселилась компанія, карьера, шампанское, подъемные, развеселыя барыни въ равной степени бударажили ихъ головы.
А на другой день къ администратору благопріятель отписывалъ:
«Радуйся, радуйся и тысячу разъ радуйся! Съ особой ѣдутъ четыре тельца; всѣ они глупы, какъ пробки, но добрые малые. Сначала конечно тельцы будутъ важничать и ломаться, — нельзя же не ломаться имъ, спутникамъ большой звѣзды, передъ вашей братіей, черноземной сволочью, но ты симъ обстоятельствомъ не смущайся, помни, что они дурачки. Смирить же ихъ сейчасъ можно, взятокъ — ни, ни, малѣйшимъ намекомъ на нихъ ты погубишь себя, но за то, чтобы вокругъ было разливное море, а главное — дѣвочекъ и дѣвочекъ припасай…»
X.
правитьЦѣлую недѣлю пожарныя трубы превращаютъ пыль въ грязь, цѣлую недѣлю нижніе представители власти избиваютъ собакъ, высшіе же — наблюдаютъ за избитіемъ. Про мостовую обывателямъ наказано: хоть ложись, а чтобъ ни сучка ни задоринки не было… и мостовая доведена до замѣчательнаго совершенства.
Наконецъ наступилъ торжественный день.
Чуть не за полночь «текли народныя волны» на встрѣчу именитымъ гостямъ; еще до свѣту двѣ бабы успѣли разбраниться и разодраться (одна толковала; — у него три звѣзды спереди — одна броліантовая, другая изумрудная, а третья и невѣсть какая, — другая: три звѣзды спереди, двѣ сзади, а одна во лбу, какъ солнышко горитъ) за что были взяты попечительнымъ начальствомъ и довольно сильно выдраны; мужское поколѣніе тоже погрузилось въ политику и въ значеніе особы; одни утверждали, что особа генералъ, а другіе, что у него такой чинъ, какой и не выговоришь.
— Ты полагаешь супротивъ генерала есть что?
— А ты, мудреная голова, полагаешь, что нѣтъ?..
— Знамо нѣтъ.
— То-то знамо. Бурлакъ сурскій!
— Что ты лаешься?
— Какъ тебя не облаять! Ты скажи; зачѣмъ онъ ѣдетъ? Вопрошаемый почесалъ въ затылкѣ.
— А ты пониже почеши, — тамъ можетъ ума-то больше.
— Федька! Говорю дѣло; не лайся! Я тѣ такого поднесу.
Однако до поднесенія не дошло,
— Я тѣ скажу зачѣмъ.
— Зачѣмъ?
— Сказнить.
— Кого?
— Знамо не тебя, а нашего. Такъ ты полагаешь: генералъ генерала сказнить можетъ? Примѣромъ сказать промежъ себя мы: я тѣ въ сусало, — ты меня въ сусало, — потому ровня. А кабы я твое начальство было, я тѣ въ сусало, а ты молчокъ, я тѣ вдругорядь, а ты въ ножки: виноватъ, молъ. И промежъ нихъ такъ. Понялъ, что ли?
— Гдѣ-ста намъ понять эвдакія мудрености.
Бабенка вмѣшалась.
— Такъ, батюшка, его доподлинно сказнятъ?
— Сказнятъ, безпремѣнно сказнятъ. Ноньче на это у нихъ строго: ты, спроситъ, значитъ, воръ? Воръ. Рубить!
Баба взвизгнула, власть узнала въ чемъ дѣло, либерала тоже выпороли.
— Ѣдетъ! ѣдетъ! — раздалось въ толпѣ и все замерло.
За нѣсколько сажень до остановки, особа могла уже любоваться той картиной, что носилась въ грезахъ въ моментъ созданія инструкцій: длинные ряды низко опустившихся головъ и спинъ привѣтствовали пришествіе. Ни одна изъ этихъ головъ и спинъ не осмѣлились приподняться и выправиться въ то время, когда особа ступила на землю и начала торжественное шествіе, только администраторъ едва могъ сдѣлать нѣсколько шаговъ и, вручая рапортъ, проговорить обыкновенное: честь имѣю донести и т. д. За этими рядами низко согбенныхъ спинъ и головъ стояла цѣлая стѣна ротозѣевъ, глазами пожиравшихъ особу. Молчаніе было гробовое; каждый шагъ особы и ея свиты раздавался точно въ пустынѣ.
Особа осталась очень довольна: кликовъ и ликованій не было, но особа понимала, что пожирающее созерцаніе, гробовое молчаніе выше кликовъ и ликованій; особа чувствовала, какъ въ эти моменты она росла высоко, высоко…
Хотя въ этотъ день ничего особенно-замѣчательнаго не произошло (особа утомилась), — но тѣмъ неменѣе большой половинѣ гражданъ и администраторовъ не спалось цѣлую ночь; видъ особы былъ столь внушителенъ, что всѣ единогласно порѣшали:
— Сказнитъ!
XI.
правитьНаступило утро, торжественное утро. Пріемная особы переполнилась съ восьми часовъ мундирнымъ людомъ. Посинѣвшія губы, впавшіе глубоко глаза и вообще выраженіе физіономій этого люда напоминало физіономіи тѣхъ, кого «въ доброе, старое время» ждала черезъ нѣсколько минутъ торговая площадь, кобыла, плеть; всѣмъ мерещились опустѣвшія величественныя зданія, изчезнувшія съ лица земли дубравы, улетучившіеся минералы, судъ, расправа, громъ и молнія…
Двери распахнулись; сопровождаемый свитой, непроницаемовеликій предсталъ передъ трепещущимъ людомъ носитель этихъ громовъ и молній; при его появленіи всѣ физіономіи юркнули куда-то, въ неизвѣстныя пространства; очамъ особы явились одни только спины, спины и спины; каждой спинѣ думалось: ну, сейчасъ грохнотъ!
Началось обыкновенное, по очереди и рангамъ:
— Такой-то.
— Давно на службѣ?
— Съ…. года.
— Гдѣ получили образованіе?
— Домашнее.
И т. д.
Хотя предлагаемые вопросы были стереотипнаго свойства, хотя, несмотря на величавость, видъ особы былъ довольно обыкновенный, тѣмъ не менѣе представленіе опустѣвшихъ зданій, изчезнувшихъ дубравъ и проч. являлось настолько ужаснымъ, что въ бѣдной головѣ Александра Петровича произошелъ хаотическій сумбуръ, послужившій къ вящему увеличенію общаго ужаса.
— Когда поступили на службу? спросила особа представителя внѣшней распущенности.
— 449,322 входящихъ и исходящихъ.
Особа сдвинула брови.
— Вы не вслушались въ мой вопросъ; я васъ спрашиваю: когда вы поступили на службу, но не о теченіи завѣдываемыхъ вами дѣлъ.
— Дѣло о похищеніи солдаткой Марьей Акимовой двухъ золотниковъ казеннаго добра, изъ коего видно…
— Вы больны?
— Живыхъ въ помощи Вышняго…
— Что съ нимъ, скажите? обратилась особа къ администратору.
Администратора самаго трясла лихорадка отъ совершившагося пассажа.
— Г. Полуэктовъ… отличался всегда… примѣрной ревностью… Лицезрѣніе… вашего — ства… такъ сильно подѣйствовало…
Особа милостиво улыбнулась.
— Успокойте ого, скажите, что я не кусаюсь…
Этотъ пассажикъ произвелъ на особу вовсе не то дѣйствіе, которое предполагалось трепещущей мундирной братіей; особа не только не разсвирѣпѣла, но умягчилась; ей думалось: стало быть я великъ, если отъ одного созерцанія моего люда становлтся помѣшанными! А чьи нервы не чувствуютъ пріятное щекотаніе отъ подобныхъ думъ?.. Голосъ особы сталъ мягче, въ немъ послышалась ласковыя ноты.
Представленіе кончилось; особа отставила одну ногу, ликъ ея сіялъ нестерпимымъ величіемъ.
— Господа! я желаю сказать нѣсколько словъ… Со времени вступленія моего въ управленіе «областью игриваго выжиманія соковъ» — всѣ мои усилія направлялись къ ея усовершенствовованію; я отъ всей души желалъ и желаю, чтобы въ прогрессивномъ шествованіи нашего любезнаго отечества ввѣренная мнѣ область постоянно находилась во главѣ. Великіе принципы, выработанные политической экономіей, служили мнѣ на многотрудномъ пути путеводной звѣздой; благо любезнаго отечества служило той нравственной почвой, къ воздѣлыванію которой я постоянно стремился и стремлюсь. Я оставляю безпристрастному приговору исторіи оцѣнить въ будущемъ мои носильные труды, положенные на священный алтарь отечества, въ настоящемъ же я желаю непосредственно и во всей подробности обозрѣть результаты этихъ трудовъ.
При послѣднихъ словахъ упивавшейся собственнымъ краснорѣчіемъ особы, лучъ пониманія мелькнулъ въ глазахъ слушателей.
— Боже! до зданій добирается! подумалъ одинъ.
— Боже! до дубравъ доходитъ, подумалъ другой.
И т. д. смотря по тому, кому какой сюжетъ ближе по сердцу былъ.
— Слѣдуя постоянно въ своей дѣятельности, продолжала упивавшаяся своимъ краснорѣчіемъ особа, — великимъ началамъ политической экономіи, я поставилъ себѣ задачей, чтобы соковъ, выжимаемыхъ нами для общаго блага, не только было бы вполнѣ достаточно на текущее преуспѣваніе любезнаго отечества, но чтобы отъ сбереженія и накопленія ихъ образовался фондъ, изъ котораго, на случай требованія настоятельныхъ, экстраординарныхъ потребностей, можно было бы черпать средства щедрою рукою. Такой взглядъ проводили въ своей многотрудной дѣятельности мнѣ достойные предшественники; этотъ взглядъ выработанъ, какъ священная догма, историческими судьбами нашего отечества; поддерживать и развивать его требуютъ отъ насъ государственные интересы, ихъ цѣлесообразность, неприкосновенность и… и… продуктивность. Печальные уроки исторіи научаютъ, что оскудѣніе подобнаго фонда всегда служило мѣриломъ регресивнаго паденія величайшихъ народовъ. Вамъ, милостивые государи, ввѣрено непосредственное завѣдываніе областью «игриваго выжиманія соковъ»; вы, такъ сказать, поставлены стражами вблизи сокровищъ. Надѣюсь, что ваша неусыпная заботливость была всецѣло положена…
— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! шепнули разомъ всѣ.
— Итакъ, господа я надѣюсь, что, благодаря вашимъ неусыпнымъ трудамъ и заботливости, встрѣчу во всѣхъ сокровищницахъ преизбытокъ и изобиліе. Я прибылъ сюда, чтобы, такъ сказать, порадовать свой взоръ, пожать плоды моихъ посильныхъ трудовъ. Это одна сторона моего обозрѣнія. Съ другой стороны, я понимаю, что все выходящее изъ рукъ человѣческихъ, имѣетъ несовершенства, можетъ улучшаться, потому, обозрѣвая непосредственно «область игриваго выжиманія», я предполагаю занастить матеріалами для постройки новыхъ, еще болѣе величественныхъ зданій. При этомъ я постараюсь, конечно, взвѣсить труды каждаго изъ васъ и, взвѣсивъ, показать, насколько я умѣю достойнымъ образомъ оцѣнить ихъ. Съ завтрашняго дня я приступаю къ выполненію моей задачи, а до тѣхъ поръ — до свиданія.
Пріемная опустѣла, каждый, утекая къ домашнимъ пенатамъ, представлялъ себѣ картину: особа, размышляющая надъ пустотой величественныхъ зданій о непрочности всего земнаго, особа, мановеніемъ перста, указующая какія-то чертовски дальнія страны.
Но особѣ и на умъ не приходили эти чертовски-дальнія страны, напротивъ того, все предрасполагало ее покончить дѣло къ обоюдному удовольствію. Подкупленная изящнымъ будуаромъ и самой щепетильной заботливостью, Мери никогда не была такъ весела, какъ въ эти дни; ея же смѣхъ и ласки всегда дѣйствовали подобно бальзаму на сердце особы. Особа осталась довольна встрѣчей, осталась очень довольной собственнымъ краснорѣчіемъ… Мастерской обѣдъ, тонкія вина, умѣренный либерализмъ, высказанный администраторомъ за обѣдомъ и пр. — все предрасполагало сердце особы въ пользу окружающаго. Послѣ обѣда особа вышла на балконъ; толпа зѣвакъ валила по улицѣ.
— Скажите: у васъ всегда такъ многолюдно? обратилась особа съ вопросомъ къ администратору.
— Никакъ нѣтъ-съ, ваше — ство!
— Отчего же нынче исключеніе? кажется праздника нѣтъ.
— Ваше — ство принесли съ собою праздникъ.
Особа продолжала наивничать, вопросительно взглянула на тонкаго админнстратора-дпиломата.
— Единственное желаніе лицезрѣть особу вашего — ства привлекаетъ эти толпы сюда… Если вашему — ству не угодно… то я сію минуту…
Администраторъ сдѣлалъ шагъ къ двери, особа остановила его.
— О, зачѣмъ же имъ мѣшать… Пусть ихъ…
Особа картинно облокотилась на перила и устремила свои очи въ безпредѣльныя пространства; толпа безмолвно созерцала ее; ей хотѣлось проникнуть въ тѣ возвышенныя думы, печать которыхъ лежала на челѣ особы; въ простотѣ сердечной она, толпа, конечно и не предполагала, что особѣ въ это время просто думалось:
— Недурно, чортъ возьми, живется здѣсь. Славный народъ оказываются… эти скоты…
XII.
правитьСлѣдующій день готовился быть ужаснымъ днемъ, дномъ «обозрѣнія». Ни одинъ глазъ, изъ тѣхъ глазъ, вниманію которыхъ поручалось сохраненіе въ дѣвственной непорочности величественныхъ зданій, зеленыхъ дубравъ и проч., не смыкался въ эту приснопамятную ночь; души охранителей ушли даже не въ пятки, но въ мѣста, еще болѣе укромныя, и тамъ трепетали.
Солнце свѣтило во всю мочь, но не всѣхъ согрѣвало; тысячи любопытныхъ глазъ слѣдили за поѣздомъ особы къ храму «выжиманія». Различными пожеланіями устилался путь особы.
«О, воры! добрались же и до васъ!» шептали одни.
«Господи помилосердуй!» шептали другіе.
Особа встала въ пріятномъ расположеніи духа, все послѣдующее поддерживало это пріятное расположеніе; всѣ головы оголялись при приближеніи быстро мчавшейся коляски, будочники чуть не за версту вытягивались въ струнку и такъ таращили глаза, что страшно становилось, саженный гвардеецъ-швейцаръ встрѣтилъ особу въ преддверіи храма выжиманія и художественно воздалъ честь высокому гостю…
Особа опустила ногу.
— Ваше — ство! Защитите!
Сердце администратора сжалось болѣзненно отъ этого воззванія. Передъ особой стоялъ оборвышъ, Богъ-вѣсть какими судьбами спасшійся отъ общей участи. Особа обернула голову: видъ взывавшаго былъ гнусенъ. Юпитеръ наморщилъ брови.
— Что это такое?
— Безпокойный человѣкъ, ваше — ство… Начальство постоянно утруждаетъ… За кляузы и неблаговидные поступки…
— Ваше — ство! не слушайте его. Меня съ семьей по міру пустили… Грабежи ихъ хотѣлъ открыть. У нихъ все пусто… Хуже разбойниковъ. Заступитесь… Здѣсь все прописано…
Оборвышъ подалъ свертокъ бумагъ.
Мягкіе ковры, въ которыхъ утопали ноги особы, тонкіе запахи какихъ-то ароматовъ, группы затянутыхъ въ мундиры и вицъ-муидиры охранителей, покорно склонявшихъ свои головы, изгладили тотчасъ же впечатлѣніе, оставленное оборвышемъ, какъ запахъ цвѣтущихъ полей изглаживаетъ впечатлѣніе, произведенное донесшимся откуда-то запахомъ падали…
Началось великое дѣло «обозрѣнія». Вездѣ блескъ, свѣтъ, палисандровое и красное дерево; благообразныя физіономіи, мундиры съ иголочки; вездѣ палки съ бѣлыми, какъ первый выпавшій снѣгъ, ярлыками, краткія, но краснорѣчивыя надписи… Вездѣ гармонія, порядокъ.
Сопутствуемая цѣлымъ хвостомъ мундирнаго люда, особа по пути вопрошала:
— Чѣмъ завѣдуете?
— Переливаніемъ изъ пустого въ порожнее.
— Сколько нерѣшенныхъ дѣлъ за прошлый годъ?
— Два дѣла; остановились за справками.
— Что въ этой папкѣ?
— Дѣла къ сегодняшнему докладу.
Обозрѣвая такимъ образомъ, особа, передъ удаленіемъ въ главное святилище, остановилась, обернулась назадъ: передъ ея взоромъ открывалась вся преспектива блестящихъ шкэфовъ, бѣлоснѣжныхъ ярлыковъ, благообразныхъ физіономій…. Желать лучшаго было невозможно.
— Я нахожу, что порядокъ, водворенный вами, заслуживаетъ всеобщаго подражанія. Посвящая свои труды служенію великой идеи выжиманія, мы должны стремиться къ тому, чтобы воплотить ее въ соотвѣтствующую форму. Я вижу, что вы стремитесь достигнуть этой цѣли… Благодарю!"
Пошло отъ этихъ словъ малое ликованіе..
Удалившись въ главное святилище, особа потребовала дѣла, книги, бумаги.. Принесли цѣлыя горы бумажнаго дѣла; особа понюхала ихъ — букетъ отличный: веленевая бумага, художественный почеркъ, изумительные точные балансы…
— Благодарю васъ всѣхъ, господа, за тотъ примѣрный порядокъ, который я нахожу здѣсь… Передайте мое удовольствіе всѣмъ вашимъ подчиненнымъ.
Пошло отъ этихъ словъ великое ликованіе.
Бумажное «обозрѣніе» покончилось….
XIII.
правитьОставался неочищеннымъ самый страшный актъ: обозрѣніе величественныхъ зданій; разрѣшеніе гамлетовскаго: «быть или не быть»…
Природа отложила разрѣшеніе этаго вопроса на нѣсколько лишнихъ дней. Грянулъ громъ, разверзлись хляби небесныя.. Эти нѣсколько дождливыхъ, скверныхъ дней не пропали безполезно; великій знатокъ человѣческаго сердца, повѣстившій о прибытіи особы, научилъ какъ распорядиться ими… Сердечный узелъ между гостями и хозяевами завязывался все крѣпче и крѣпче. Особа, Мори и спутники стали кумирами и не было такой жертвы, которая не приносилась бы имъ ихъ поклонниками. Кумиры ублажались всѣмъ: тонкими винами, льстивыми рѣчами, солидными карточными кушами, женщинами прекрасными, въ пуританизмъ непогруженными. Каждый вечеръ на то парадное крыльцо, гдѣ помѣщалась шаловливая молодежь, скользили закутанныя, женскія тѣни…
Сердечный узелъ затянулся настолько крѣпко, что въ одинъ изъ развеселыхъ вечеровъ, когда особа смежила свои очи, а молодежь продолжала ублажать себя, Serge вынулъ изъ-за чемодана свертокъ, поданный особѣ оборвышемъ, и передавая его администратору, просилъ принять его въ воспоминаніе развеселой компаніи «обозрѣвателей.»
Такимъ образомъ, погибла тайна свитка: въ тотъ вечеръ, когда отправились во свояси дорогіе гости, у администратора шелъ пиръ горой; напившаяся до зеленаго змія компанія предала свертокъ всесожженію и съ пѣсней: «взвейся выше, полети» разсѣяла прахъ его на всѣ четыре стороны..
Что стало съ хозяиномъ и творцомъ свертка узнаете потомъ; это тоже занимательная, хотя и не веселаго содержанія сказка.
Но устали хляби небесныя извергать потоки дождя… Пробилъ часъ обозрѣнія.
Солнце играло, птички пѣли, обновленная природа уподоблялась прекрасной невѣстѣ и т. д. На рѣкѣ, запруженной барками, кладкушками, лодками, расшивами замѣчалось необычайное движеніе: еще солнце не взыграло, птички не запѣли, а уже служители порядка громко и сильно ругались, ругались же потому, что указывали каждой кладкушкѣ, каждой расшивѣ подобающее мѣсто, ставили ихъ по ранжиру, заставили украшаться разноцвѣтными вымпелами. Громкая и сильная руготня, сопровождаемая индѣ подзатрещинами, достигала своей цѣли: ломовики ставили барки въ линію, какъ солдатъ на генеральномъ смотру, легкіе зефиры заиграли въ разноцвѣтныхъ вымпелахъ. Рѣка также уподобилась невѣстѣ, готовящейся къ торжественной встрѣчѣ.
Ломовики, разинувъ рты, ждали что будетъ.
Часа въ четыре (жаръ спалъ, въ воздухѣ потянуло прохладой) въ сторонѣ города показался столбъ пыли: то мчались въ нѣсколькихъ коляскахъ дорогіе гости и хозяева; впереди особа, Мери, администраторъ, Serge, далѣе остальная компанія..
Весь изукрашенный флагами, принялъ катеръ дорогихъ гостей; музыкантовъ и пѣсенниковъ принялъ другой.
Катеры понеслись по голубымъ волнамъ; оркестръ грянулъ «Мальбругъ въ походъ поѣхалъ», словно по мановенію волшебника разступились посудины и дали широкую дорогу..
Восторгъ всеобщій.
Посудины остались позади; передъ зрителями явилась во всей красѣ, незатронутая никакими вѣяніями, громадная масса водъ, гладкихъ какъ зеркало…
Мери восчувствовала жажду, другіе тоже; по щучьему велѣнью, благо было на водѣ, явилось искристо-холодное шампанское..
Хоровая пѣсня понеслась по волнамъ, горное эхо вторило ей.
Восторгъ увеличился.
«Шабашъ! ребята!» скомандовалъ рулевой. Двадцать веселъ поднялось на воздухъ, словно крылья птицы. Катеръ тихо ударился о подмостки.
Началось самое обозрѣніе величественныхъ зданій.
Величественныя зданія тоже уподобилась невѣстѣ, готовящейся къ торжественному пріему. ни одно гнилое бревно не возмущало зрѣніе своимъ зазорнымъ видомъ, никакія прорѣхи не позволяли нескромному любопытству проникнуть въ глубокій мракъ. На крышѣ каждаго зданія парила птица нѣкая, а подъ птицей надпись гласила, сколько благодати охраняется свирѣпой птицей. Распростертые когти свирѣпой птицы эмблематически изображали: изтерзаю дерзновеннаго, осмѣливающагося…… не вѣрить надписи.
Къ тому же убѣжденію приводили громадные замчища, висѣвшіе на каждой двери и стражъ, обозрѣвавшій съ высокой башни далекое пространство голубыхъ волнъ и зеленыхъ лѣсовъ.
Этотъ стражъ прежде всего обратилъ на себя вниманіе особы.
— Часовой и день и ночь стоитъ на башнѣ?
— Безсмѣнно, ваше — ство. Мы оберегаемъ ввѣренныя сокровища, какъ зеницу ока. Осмѣливаюсь доложить вашему — ству, народъ здѣсь самый ужасный, самый безнравственный. Недалѣе какъ мѣсяца за три до прибытія Вашего — ства, около зданій была поймана мѣщанка Сиводерова съ двумя золотниками продуктовъ «игриваго выжиманія». При производствѣ слѣдствія, послѣ крайняго упорнаго запирательства она учинила сознаніе, что эти золотники похищены ею изъ величественныхъ зданій. Конечно, въ свое оправданіе она приводила, что похищеніе ею совершено вслѣдствіе голода, но вашему — ству извѣстно…
— Часовой, — да… Это очень хорошо… Багодарю…
Прыткая Мери опередила всѣхъ. «О, Боже! погибъ!» взмолился администраторъ и всѣ обсрегатели — «не туда шельма попадетъ!» По страхъ оказался напраснымъ: Мери сопровождалъ Владиміръ Ивановичъ, то былъ кормчій искусный.
Прежде чѣмъ бестроногая Мери достигла самыхъ зданій, особа, воззрѣвъ на птицъ, надписи и замчищи успѣла уже обозрѣть и сообразить…
— И такъ, въ этомъ ряду хранится всего 6,935,634 продукта?..
Всѣ выразили удивленіе отъ такой сообразительности.
— Точно такъ, ваше — ство!
Владиміръ Ивановичъ направилъ Мери къ тому зданію, гдѣ сокровищъ не полагалось, но полагались разнообразныя орудія для оцѣнки ихъ; орудія представляли собой образецъ чистоты, симметріи и порядка.
Мери прыгала, какъ козленокъ, и хлопала въ ладоши.
— C’est charmant! C’est charmant!
Часть спутниковъ, послѣдовавшихъ за Мери, вторили ей.
— А это что такое?
— Ахъ, взвѣсьте меня, пожалуйста! Я должна быть претяжелой!
Мери вспорхнула мотылькомъ на вѣсы.
Въ это время явилась на порогѣ особа, сопровождаемая главной свитой.
— Mon oncle, я вѣшаюсь; смотрите, сколько во мнѣ. Да идите же ближе!
Особа улыбнулась, какъ улыбается нѣжно любящій отецъ на шалости ребенка.
— Дитя, дитя!
— Три пуда двадцать пять фунтовъ! провозгласилъ вѣшатель.
— Чтожь, я тяжелая?
— Для вашихъ поклонниковъ.
Ударъ вѣеромъ — награда.
— Mon oncle! взвѣсьтесь вы. Милый!…. хорошій!..
Особа сама восчувствовала приливъ игривости, сама была бы не прочь вспорхнуть мотылькомъ на вѣсы, но вспомнивъ, что она особа, — удержалась.
— Какой ты до сихъ поръ ребенокъ у меня, Мери… Какъ тебѣ не стыдно предлагать мнѣ такія глупости.
Но за то другіе, поощренные благосклонностью особы, послѣдовали примѣру Мори. Начался длинный процессъ взвѣшиванія; каждый взбиравшійся на вѣсы становился центромъ для остроумія. Острила, конечно изрѣдка, даже особа. Всѣ смѣялись.
За взвѣшиваніемъ на тѣхъ же орудіяхъ принялись, по предложенію Мери, пробовать силу. Тоже много смѣялись.
Parti de plaisir выходилъ очень удачный.
Упражненіе въ тѣлесныхъ достоинствахъ, катанье, воздухъ возбудили апетитъ. Часовъ VI.
Администраторъ только и ждалъ этого часа, онъ зналъ, что голодный непріятель на половину нобѣікденъ.
— Вашему с--ству не угодно ли обозрѣтъ способъ укладки сокровищъ?
— О, да…. всенепремѣнно.
— М0и oncle, я ѣсть хочу!
— Зовите его скорѣй — шептали со всѣхъ сторонъ Мери.
— Mon oncle, слышите: ѣсть хочу. Васъ готова съѣсть!
Мери стала тормошить особу.
— Полно, Мери, дурачиться… Прежде всего — дѣло.
Мери надула губы.
— Ну, хорошо же, я умру здѣсь.
Мери сѣла на ступени и закрыла лицо руками. Особа оставалась неумолимой; она направилась къ другимъ зданіемъ. Кормчимъ былъ уже самъ администраторъ; понятно, что онъ направлялъ ладью не на подводные камни…. По дорогѣ администраторъ объяснялъ съ тонкимъ знаніемъ техника разнообразные способы укладки, и благодѣтельныя послѣдствія отъ каждаго способа укладки для человѣчества проистекающія…
Зданіе, куда направилъ вожакъ особу, — составляло единственное, счастливое исключеніе: оно было полно, такъ полно, что оставалось только радоваться осуществленію великихъ началъ политической экономіи и благодарить тѣхъ, кто радѣетъ и осуществляетъ ихъ. Особа такъ и сдѣлала.
Въ это время впорхнула Мери.
— Ступайте же, mon oncle: я или не пущу васъ дальше или вы должны перешагнуть черезъ мой трупъ. Я сейчасъ умру голодной смертью.
— Не бойся, мое милое дитя, мы спасемъ тебя. Для меня вполнѣ достаточно то, что я видѣлъ, чтобы вполнѣ оцѣнить дѣятельность Дмитрія Николаевича (особа въ первый разъ назвала администратора по имени (многознаменательный знакъ!) и его достойныхъ сотрудниковъ въ великомъ дѣлѣ «игриваго выжиманія»…
Груди Николая Дмитріевича и всѣхъ его сотрудниковъ облегчились глубокимъ вздохомъ; глаза же обратились «горѣ».
— Ну, господа, довольно. Теперь въ обратный путь!
— Ваше с--ство! Конечно, мы никогда не осмѣливаемся надѣяться но еслибы ваше с--ство удостоили своимъ вниманіемъ скромную сельскую трапезу, приготовленную въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда въ такомъ случаѣ, я и мои сотоварищи считали бы себя вполнѣ вознагражденными за тѣ слабыя, ничтожныя лепты, которыя каждый изъ насъ, по мѣрѣ силъ… старался для общаго блага вложить въ великое дѣло «игриваго выжиманія».
— Отчего же не закусить Очень радъ…. Благодарю васъ..
Шагахъ въ пятидесяти подъ кущею древесъ былъ раскинутъ бѣлоснѣжный шатеръ, манящій путниковъ воспользоваться его гостепріимнымъ кровомъ. Туда направилъ сіяющій администраторъ своихъ гостей-повелителей.
Къ скромной трапезѣ скорѣе всего шло имя: сарданапалопская; администраторъ и его поваръ превзошли самихъ себя; самый заклятый питухъ и обжора погладилъ бы по головкѣ распорядителей подобной «скромной трапезы».
Благодатный іюньскій вечеръ, со всѣми онерами: съ ароматомъ сочной травы, съ соловьиными трелями, съ бурлацкой пѣсней вдали, съ мѣсяцемъ, залившимъ серебромъ неподвижнолежащую рѣку увеличивалъ прелесть шатра и «скромной трапезы».
За третьимъ кушаньемъ рѣчи стали разнузданнѣе; особа утратила изъ своего величіи нѣсколько градусовъ; взирая на Мери, она напоминала кота, на кусокъ мяса любострастно взирающаго. Мери хохотала, какъ сумасшедшая, и врала немилосердно… Схвативъ кусокъ хлѣба, она пустила имъ прямо въ физіономію Александра Петровича, что, возбудивъ гомерическій хохотъ во всѣхъ, привело въ неописанное смущеніе воротилу бумажнаго дѣла. Nicolas передразнивалъ тотъ моментъ представленія, когда Александръ Петровичъ, вмѣсто имени и званія, ляпнулъ 999,999 входящихъ… Вышло настолько хорошо, что даже особа захлопала въ ладоши..
— За здоровье особы!
У администратора захолодѣли и руки, и ноги…
— Ваше с--ство! началъ онъ, заикаясь. — Въ жизни каждаго смертнаго существуютъ священныя минуты; онѣ остаются неизгладимыми до конца дней; холодъ и ужасъ смерти не позволяютъ забыть ихъ. Эти минуты пришлось пережить и перечувствовать всѣмъ намъ съ того момента, когда дошла до насъ вѣсть о прибытіи вашего с--ства, когда мы удостоились лицезрѣть ваше с--ство. Я буду слишкомъ скроменъ, если уподоблю прибытіе вашего с--ства солнечному восходу, оживляющему, обновляющему природу, разгоняющему ночной мракъ. Передать благоговѣніе, которое всѣ мы чувствуемъ къ великому свѣтилу, — я безсиленъ, это могъ бы сдѣлать великій витія, а не я, скромный труженикъ на поприщѣ выжиманія. Не только мы, но и дѣти дѣтей нашихъ будутъ ежечасно молить Весвышняго, да продлитъ Онъ въ безконечность "на благо нашей дорогой родины, " драгоцѣнные дни вашего с--ства; неподкупныя уста нашихъ малолѣтокъ и денно, и нощно будутъ возсылать мольбы къ престолу Творца о счастіи вашего с--ства. «Молись! молись! за того, кто для тебѣ дороже отца, кого милліоны зовутъ благодѣтелемъ, чья рука разсыпаетъ повсюду шедроты» Такъ мы будемъ…. учить дѣтей нашихъ… Я плачу ваше с--ство эти слезы пусть передадутъ…. чувства… переполняющія…. наши сердца.. Онѣ эти слезы… эти рыданья…
Надо полагать, что расчувствовавшійся администраторъ такъ и заблудился бы въ «этихъ рыданьяхъ», потому что изъ нихъ ничего путнаго не вытанцовывалось, — но пьяная компанія выручила:
— У-р-ра-а!
Особа поднялась съ мѣста, подошла къ рыдающему администратору и съ милостью неизрѣченной влѣпила ему безешку.
— Николай Дмитріевичъ! Сначала я оцѣнилъ васъ, какъ достойнаго моего сотрудника въ области игриваго выжиманія соковъ, съ этой же минуты я оцѣпилъ васъ, какъ человѣка…. То, что я слышалъ и видѣлъ сейчасъ, я уже никогда не забуду… Благодарю Васъ!
— У-р-р-а-а!
Оркестръ ревѣлъ: «славу!»
Новый тостъ: за здоровье дорогихъ хозяевъ.
Очередь наступила для особы; посыпались перлы:
— Милостивые государи! Я ѣхалъ сюда въ полной надеждѣ встрѣтить нѣкоторые результаты посильныхъ трудовъ, положенныхъ мною на алтарь отечества, но признаюсь откровенно то, что встрѣтилъ я здѣсь, превысило всѣ мои надежды. Я поставилъ цѣлью моей жизни неустанное служеніе великой идеѣ «игриваго выжиманія», — но эта цѣль конечно не достиглась бы, если бы я не нашелъ сотрудниковъ, одушевленныхъ одною мыслію со мной, почерпающихъ силы въ своей многотрудной работѣ единственно въ горячемъ желаніи принести свою лету на благо дорогого отечества, на преуспѣваніе прогресса. Съ той самой минуты, когда я очутился посреди васъ, я убѣдился, что всѣ мы составляемъ звѣнья одной цѣпи, соединенныя одними стремленіями, одними желаніями. Наша роль скромна, но тѣмъ болѣе заслуживаетъ уваженія: вы такъ честно выполняете ее. Конечно, благодарное отечество должно оцѣнить ваши заслуги и я считаю своей священнѣйшей обязанностью способствовать вознагражденію каждаго изъ васъ сообразно подъятымъ трудамъ… Смѣю увѣрить васъ, мм. гг., что каждый изъ васъ встрѣтитъ во мнѣ всегдашнюю готовность сдѣлать, все, что только въ моихъ силахъ. Мой поцѣлуй Николаю Дмитріевичу, пусть каждый изъ васъ считаетъ своимъ; въ лицѣ Николая Дмитріевича я хотѣлъ бы обнять и облобызать каждаго изъ васъ…. Еще разъ благодарю васъ, господа, и пью за ваше здоровье и за наше общее дѣло!
— У-р-р-а-а!
Въ концѣ концовъ «скромная трапеза» — приняла видъ крайно нескромный.
Взошедшая луна освѣтила сначала компанію, а потомъ трупы людей, увлекаемыхъ быстроногими конями къ домашнимъ пенатамъ…
XIV.
правитьВъ эту приснопамятную ночь бурлаки тянули лямку.. Чуть не за версту до величественныхъ зданій въ ужасѣ остановились они, стали прислушиваться и закрестились…
Весело потирая руки, разгуливалъ по величественнымъ зданіямъ домовой и, вспоминая только-что совершившееся, хохоталъ во всю свою дьявольскую глотку…
За старичиной горное эхо вторило перекатами:
— Ха-ха-ха!
Этого-то хохота и струсили бурлаки.