ОСКУДѢНІЕ.
правитьНекрасовъ.
Когда человѣкъ отчего нибудь «захудаетъ» — съ горя, съ бѣдети, отъ болѣзни — на него нападаетъ иногда нечисть, по просту, заводятся гадкіе паразиты, называть которые по имени считается неудобнымъ и въ печати, и въ обществѣ. Съ улучшеніемъ обстановки и вообще условій жизни несчастнаго, подвергшагося нападенію ихъ, они сами собой пропадаютъ и безъ всякаго лекарства.
Подходящее явленіе можно иногда наблюдать и въ другихъ сферахъ, причемъ причина остается, конечно, та же — «захудалость»
Въ наше удивительное время можно съ рѣдкимъ удобствомъ наблюдать такое явленіе. Нечисти всюду завелось ужасно сколько: и въ обществѣ, и даже въ литературѣ, и никому нѣтъ отъ нея покоя.
Я счелъ нужнымъ сказать все это потому, что мнѣ придется говорить сейчасъ о такихъ деликатныхъ вещахъ, на которыя нечисть обыкновенно накидывается всегда съ особеннымъ усердіемъ, извращаетъ смыслъ словъ, фактовъ и выводовъ, заключеній, и надъ безсовѣстно оклеветанной жертвой-книгой, вопіетъ анаѳему или. по мѣрѣ усердія, даже подлаживаетъ подходящія статьи уголовнаго кодекса.
Конечно, со всѣмъ этимъ пока ничего не подѣлаешь — ея время и она, нечисть, это знаетъ. Никакія оговорки отъ нея не спасутъ, но я и пишу эти строки не для огражденія себя, а для читателя, къ которому обращаюсь съ усердной просьбой, никого не слушая, повѣрить мнѣ, что кромѣ самой искренной и строгой правды я ничего не положилъ въ основу этихъ очерковъ и кромѣ желанія разсказать все, какъ было, никакой задней мысли не имѣлъ.
Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, въ газетахъ появилось извѣстіе, что одинъ изъ крупныхъ русскихъ помѣщиковъ, графъ Орловъ-Давыдовъ, пожертвовалъ десять тысячъ рублей на конкурсъ за лучшее сочиненіе о фермерствѣ съ указаніемъ способовъ насажденія его въ Россіи. Вслѣдъ затѣмъ появилась и программа, по которой должно быть написано такое сочиненіе.
Я не имѣю чести знать графа лично, но знаю въ тоже время, что имя его почему-то излюблено братьями Бланкъ, Скарятинымъ и проч., и во дни оно всѣ ихъ писанія никакъ не обходились безъ упоминовенія его имени и извѣстной граматы Екатерины II.
Изъ факта дачи десяти тысячъ рублей на конкурсъ и, наконецъ, изъ самой программы ясно, что графъ продолжаетъ ревновать о дѣлѣ помѣщичьяго благополучія. Это, конечно, похвально, но тѣмъ не менѣе совершенно безполезно, ибо графъ, очевидно, продолжаетъ смотрѣть на факты съ точки зрѣнія помѣщиковъ 1861 года, и стоитъ на почвѣ совершенно безплодной. Позволительно думать, что ему должно быть даже неизвѣстно, что и въ Англіи, въ этой классической странѣ крупнаго землевладѣнія, фермерство утрачиваетъ съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе свой экономическій смыслъ и пересаживать его къ намъ ужь по одному этому нѣтъ рѣшительно никакой надобности. Даже «Московскія Вѣдомости», которыя ужь никакъ невозможно заподозрить въ нелюбви къ Англіи и ея государственному и экономическому строю, и тѣ, нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, нарисовали такую мрачную картину англійскаго фермерства и всего происходящаго отъ этой формы землевладѣнія и земледѣлія, что соблазняться ею намъ по меньшей мѣрѣ странно… да и поздно.
Не тамъ помѣщичья бѣда, гдѣ видитъ ее графъ и не тамъ онъ найдетъ спасеніе, гдѣ его ищетъ.
Но, говорятъ намъ, мы раззоряемся съ каждымъ годомъ; съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе! Чѣмъ же, наконецъ, кончится это?
Я позволю себѣ на это просто отвѣтить:
— Виноваты мы сами, и насъ, кромѣ насъ самихъ, никто не спасетъ и спасти не можетъ.
Мнѣ давно хочется какъ можно проще, безъискуственнѣе и нагляднѣе разсказать какъ все это вышло, т. е. съ чего и какъ началось наше оскудѣніе и какъ дошли мы до теперешняго своего состоянія.
Разсказать это цѣлымъ рядомъ воспоминаній, очерковъ и замѣтокъ для меня сподручнѣе, чѣмъ написать на ту же тэму большую съ цифрами статью. Впрочемъ, такая статья тоже очень желательна, очень необходима, и даже жаль, что ее до сихъ поръ никто не написалъ.
И это совершенно неправда, что компетентные люди не хотятъ ее написать, потому что стоитъ ли дескать ломать голову и тратить время надъ изслѣдованіемъ, отчего и какъ сперва захудали, а потомъ почти-что совсѣмъ на нѣтъ сошли помѣщики.
Такъ думали о помѣщикахъ давно, ужь. Такъ думали, говорили и даже писали передъ объявленіемъ крестьянскаго положенія и года два послѣ. Тогда такое отношеніе къ вопросу имѣло, пожалуй, и смыслъ. Тогда думали, что помѣщики, представлявшіе собою носителей подлежавшаго уничтоженію крѣпостничества, окажутъ нѣкоторую чувствительность относительно эксперимента, который готовился впереди. Думали, плохо зная ихъ, конечно, что они сила, и готовились на борьбу съ ними. Кричали на нихъ, бранили, чтобы запутать, устыдить, однимъ словомъ, обезкуражить. Это несомнѣнно было недоразумѣніе, но тогда оно все-таки имѣло смыслъ. Теперь же, когда все это кончилось, когда оказалось, что никакой борьбы и не предстояло вовсе, настало время взглянуть иначе.
Я очень плохой натуралистъ и не знаю, насколько сильно и вообще какъ отражается на окружающей природѣ исчезновеніе той или другой породы. Но я отлично знаю, какъ и въ чемъ выразилось и продолжаетъ съ каждымъ годомъ все рѣзче и рѣзче выражаться въ деревенской жизни постепенное исчезновеніе помѣщичьяго элемента. Въ сферѣ этого вопроса я считаю себя достаточно компетентнымъ и потому буду говорить. Но чтобы былъ прокъ изъ такого дѣла, мы должны навремя оставить всѣ разглагольствованія и размышленія на тэму: слѣдуетъ или не слѣдуетъ искуственно тормозить это исчезновеніе и если да, то на чей счетъ должны падать расходы по сему предмету: на общественный или казенный.
Началось это оскудѣніе, какъ извѣстно, давно-таки. Началось, разумѣется не вдругъ, а понемножку, не такъ какъ теперь валитъ. Читатель не забылъ извѣстія, появившагося недавно во всѣхъ газетахъ о томъ, что въ одномъ обществѣ взаимнаго поземельнаго кредита сразу назначено къ публичной продажѣ двѣ тысячи имѣній! А вѣдь общество взаимнаго поземельнаго кредита не единственный у насъ земельный банкъ. Спрашивается, сколько же всего-то, во всѣхъ банкахъ, назначается къ продажѣ ежегодно имѣній? Прежде, повторяю, оскудѣніе шло тише.
Обстоятельству этому, разумѣется, предшествовали разные признаки, болѣе или менѣе ясно говорившіе, что дни процвѣтанія сочтены и что идти дальше невозможно. Болѣе прозорливые видѣли эти признаки, понимали ихъ, задумывались надъ ними но, къ сожалѣнію, не на долго. Какъ увидимъ ниже, по природѣ своей, на такое вдумываніе и немного было способныхъ. Оттого, послѣ выпитія рюмки водки, мысли тотчасъ же переходили на другіе предметы, иногда совершенно посторонніе, въ родѣ того, напримѣръ, что намѣревались дѣлать ихъ современники: Наполеонъ или Пальмерстонъ? А между тѣмъ, по правдѣ-то говоря, эта разсѣянность и была всему причиной, и ужь во всякомъ случаѣ гораздо болѣе главной причиной, чѣмъ сопряженная съ новымъ положеніемъ рѣзкость перехода отъ одной формы отношенія къ землѣ къ другой. Занимайся тогдашніе помѣщики своимъ дѣломъ — никакого вымиранія и не было бы.
Я убѣжденъ, что скажу безусловную истину, утверждая, что помѣщики раззорились и продолжаютъ раззоряться потому только, что никогда не дѣлали того, что имъ слѣдовало и слѣдуетъ дѣлать. Мужики пашутъ, купцы торгуютъ, духовные молятся, а что дѣлали помѣщики? Они занимались и развлекались всѣмъ, чѣмъ угодно — службой, охотой, литературой, амурами, но только не тѣмъ, чѣмъ имъ слѣдовало заниматься.
Еслибы, напримѣръ, въ то время помѣщику, захотѣвшему отдать своего сына, ну хоть въ училище статскихъ юнкеровъ, что ли, съ тою цѣлью, чтобы онъ пошелъ потомъ въ чиновники или дипломаты — просто сказать и притомъ кротко, взявъ его подъ руку: милый другъ, не дѣлай этого! У тебя есть земля, сиди на ней самъ и дѣтей пріучай сидѣть на ней. Поэтому, давай имъ воспитаніе и образованіе такое, чтобы они могли прочнѣе, честнѣе, умнѣе и выгоднѣе сидѣть на ней, а не дѣлай изъ нихъ праздныхъ людей, которые къ двадцати годамъ, и тебя раззорятъ и сами ничего путнаго во всю жизнь свою не сдѣлаютъ, если не считать нужнымъ содержаніе Сюзетокъ, Камилекъ или проѣданіе у Дюссо и Бореля…
Я думаю, что онъ послушался бы этого совѣта.
Также точно слѣдовало поступить и въ томъ случаѣ, еслибы было замѣчено, что помѣщикъ начинаетъ прельщаться красивой военной формой. И тутъ надо было также точно кротко взять его подъ руку и, проговоривъ вышеприведенную рѣчь, присовокупить къ ней еще слѣдующее: милый другъ, защищать отечество отъ враговъ мы всѣ, конечно, обязаны, но знаешь ли, что защищать его дѣти твои могутъ съ неменьшей пользой и на другихъ поприщахъ и безъ красивой формы. Красивая же форма, такъ соблазняющая твое око, много принесетъ тебѣ огорченія и сынъ твой, красивый юнкеръ, оторванный съ малолѣтства и отъученный отъ земли и охоты сидѣть на ней, все-таки не будетъ нетолько Наполеономъ или Цезаремъ, но даже, быть можетъ, и самымъ обыкновеннымъ генераломъ. И ужь во всякомъ случаѣ эта случайность гораздо менѣе вѣроятна, чѣмъ то, что Ивановка или Осиновка твоя, въ первомъ и ужь непремѣнно во второмъ твоемъ колѣнѣ, будетъ заложена, перезаложена и, наконецъ, совсѣмъ продана.
Къ этому съ увѣренностью можно сказать, что еслибы всесословная воинская повинность была бы у насъ введена двадцать, тридцать лѣтъ назадъ, помѣщичья раса нетолько не вырождалась бы, какъ теперь, но земля наша кишѣла бы помѣщиками и это былъ бы премилый народъ. Я нисколько не шучу. Еслибы великая военная реформа совершилась двадцать, тридцать лѣтъ назадъ, сердце и очи помѣщиковъ давно ужь не прельщались бы красивыми экипировками, ибо они очень хорошо знали бы, что сыновья ихъ, на ряду со всѣми, будутъ въ извѣстное время, годъ или два непремѣнно, носить ту или другую красивую форму и для этого нѣтъ никакой надобности дѣлать ихъ спеціалистами совершенно не того дѣла, которое будетъ ихъ кормить, т. е. не зачѣмъ отрывать ихъ отъ земли.
Но этого не случилось, и Ивановки, Петровки и Осиновки, оставленныя безъ присмотра, или что еще хуже, поступившія подъ присмотръ отставныхъ департаментскихъ чиновниковъ или бывшихъ носителей красныхъ формъ, одна за другой начали улыбаться, и переходить во владѣніе къ кулакамъ, къ нѣмцамъ, жидамъ, однимъ словомъ, куда и къ кому угодно, но только не къ помѣщикамъ.
Если дать маленькую волю своему воображенію, то это удивительное исчезновеніе помѣщичьихъ имѣній можно представить себѣ такъ: всѣ эти Ивановки, Семенсвки и Осиновки не распроданы самими помѣщиками, а какъ бы разбѣжались отъ нихъ… Сговорились, да и разбѣжались.
Но такъ какъ я все-таки пишу въ нѣкоторомъ родѣ исторію дворянскаго оскудѣнія, то долженъ, разумѣется, слѣдовать примѣру великихъ учителей этого дѣла — историковъ, т. е. начать съ отдаленнѣйшихъ временъ и рядомъ фактовъ, иногда, повидимому, разнородныхъ, по, въ сущности, имѣющихъ внутреннюю связь, воспроизвести передъ читателемъ это грандіозное и вмѣстѣ печальное событіе.
Если не считать началомъ «бѣды» разрѣшеніе опекунскому совѣту брать въ залогъ за выданныя ссуды помѣщичьихъ имѣній, то «отдаленнѣйшія» времена, въ которыхъ мнѣ, какъ историку, приходится рыться, въ сущности суть времена очень не отдаленныя, и намъ совершенно нѣтъ никакой надобности проникать для этого въ глубь вѣковъ далѣе 1855 и даже 1856 г., когда кончилась Крымская война и ополченцы-помѣщики съ своими дружинами, въ большинствѣ случаевъ не дошедшими даже до мѣста войны, начали возвращаться на родину, въ свои Ивановки и Осиновки.
Время возвращенія ополченцевъ было отличное время; всѣ сразу и очень чутко почувствовали, что что-то такое случилось, что къ намъ ворвалась струя какого-то новаго рѣзкаго воздуха, что она всѣмъ шибнула въ носъ, и отъ этого всѣ какъ-то закопошились… Повидимому, все было тоже самое; тѣ же предметы и лица стояли кругомъ, но свой человѣкъ, мало-мальски наблюдательный, сейчасъ же долженъ былъ почувствовать, что случилось нѣчто такое, чѣмъ одни какъ будто недовольны, а другіе, напротивъ, очень довольны. Но такъ какъ причина довольства и недовольства была до того неопредѣленна и туманна, и казалась въ то время отдаленной, то и самое довольство и недовольство въ началѣ высказывалось больше не рѣчами, не фразами и даже не отдѣльными словами, а скорѣе мимикой и, повидимому, ничего не выражающими междометіями. Иногда такое восклицаніе сопровождалось глубокимъ вздохомъ, безпричинной раздражительностью, строгостью административной, излишней подозрительностью и проч. Это у однихъ. Другіе, напротивъ, свое настроеніе выражали въ формѣ болѣе легкой; съ большимъ любопытствомъ прислушивались къ тому, что говорилось за закрытыми дверями; безпричинно, повидимому, осклаблялись и, хотя приказанія господъ исполняли, но какъ-то разсѣянно. Все это особенно было замѣчаемо за молодыми лакеями и горничными: и въ этомъ отношеніи поведеніе ихъ не разъ было причиной глубокаго огорченія для ихъ господъ.
Но этому неопредѣленному и томительному настроенію духа и мыслей у тѣхъ и другихъ не суждено было продолжаться…
Возвратившіеся сосѣди-ополченцы были просто неузнаваемы. Во-первыхъ, всѣ они ходили, вмѣсто сюртуковъ, бекешей и «пальтончиковъ», въ такихъ точно сѣрыхъ пальто, въ какихъ ходятъ теперь всѣ наши офицеры, но только эти пальто были необыкновенно коротенькія и служили не верхнимъ, а обыкновеннымъ комнатнымъ платьемъ, такъ что было совершенно принято ѣздить въ нихъ даже въ гости. Назывались они рамзайками (отъ генерала Рамзая), патріотками и еще какъ-то. Всѣ они, т. е. ополченцы, были коротко, по поенному, острижены; усы были у всѣхъ длинные, вислые. Говорили увѣренно, громко и рѣчь ихъ такъ и гудѣла разными флангами, траншеями и проч.
И странное дѣло! хотя всѣ мы отлично знали, что они нетолько ни въ одномъ сраженіи не были, но даже и близко къ тѣмъ мѣстамъ не подходили, а между тѣмъ ихъ всѣхъ слушали точно очевидцевъ или участниковъ всего того, о чемъ они разсказывали. Одинъ изъ такихъ разсказовъ ихъ о предстоящемъ освобожденіи крестьянъ разошелся по всей Россіи. Это очень глупый разсказъ, но ему вѣрили и я не могу пройти его молчаніемъ. Послѣ обѣда, собравшись въ кабинетѣ и въ угольной, тѣ, которые не засыпали тотчасъ же на диванахъ, плотно затворяли двери, приказывая не входить безъ крайней необходимости лакеямъ, и начинали разговоръ въ полголоса. Но, такъ какъ, по природѣ своей, представители исчезающей расы, встрѣчаясь, не могутъ говорить спокойно, а сейчасъ же затѣваютъ споръ, то, разумѣется, начинался говоръ не просто обыкновеннымъ голосомъ, но во всю глотку, такъ что лакеи совершенно свободно и легко могли слышать.
— Это мы въ тотъ же день узнали, какъ пріѣхалъ адъютантъ изъ штаба.
— Сейчасъ и узнали всѣ.
— Это вы про пятый пунктъ говорите?
— Да-съ. Вотъ Ивану Петровичу разсказывали…
И вслѣдъ за тѣмъ разсказывалось, якобы при заключеніи предварительнаго мира, маршалъ Пелисье отъ имени Наполеона и Пальмерстона включилъ въ пятый пунктъ этого договора обязательство уничтожить дворянство по всей имперіи, а земли раздать мужикамъ. Кто первый пустилъ въ ходъ эту штуку, я не знаю, но разсказу этому вѣрили.
Я не знаю, чувствовали ли лакеи, слышавшіе этотъ и подобные разсказы въ замочныя скважины, благодарность къ Наполеону и Пальмерстону, но несомнѣнно, что своимъ содержаніемъ они производили на нихъ, а чрезъ нихъ и дальше на всю дворню и деревню самое возбуждающее впечатлѣніе… Разсказывалось и кромѣ этого много всякаго вздора, крайне тенденціознаго и, въ результатѣ, въ головахъ всего населенія получился неистовый сумбуръ, оріентироваться въ которомъ людямъ полуграматнымъ и совершенно безграматнымъ было рѣшительно невозможно. Что же мудренаго, что при такомъ порядкѣ, въ ожиданіи его разъясненія, одни махнули на все рукой; съ горя, а другіе сдѣлали тоже самое — съ радости. Можно представить себѣ, какъ благодѣтельно отразилось это все на хозяйствѣ тѣхъ и другихъ.
Ошеломленные всѣми этими слухами и разсказами, какъ громомъ съ безоблачнаго неба, Иваны Петровичи и Петры Ивановичи рѣшительно не знали, что имъ дѣлать. Кое-какіе грѣшки и счеты въ прошломъ, а главное перепугъ передъ неизвѣстнымъ будущимъ, понятно, стянули всѣ ихъ мысли къ заботѣ о спасеніи своихъ животовъ. Но и тутъ, въ этой заботѣ, въ томъ, что предпринималось съ цѣлью обезопасить себя, ясно видны были слѣды самаго угнетеннаго умственнаго состоянія: покупались ружья, сабли, приносились изъ кладовыхъ заржавленныя дѣдовскія и прадѣдовскія шпаги, въ которыхъ во дни оны щеголяли разные генералы-аншефы, и которыми теперь ихъ внуки собирались защищать свою жизнь отъ Сенекъ, Степокъ и т. д.
Приносилось изъ кладовыхъ, чистилось и чинилось все это тѣми же самыми Сеньками и Степками, отлично хорошо понимавшими смыслъ всего этого. И потому ничего не было страннаго въ ихъ хихиканьи, осклабленіи и проч., что такъ раздражало, пугало и убивало Ивана Петровича и Петра Иваныча. И дѣйствительно, въ ту пору перемерло съ перепугу пропасть народу, большей частью совсѣмъ добродушнаго. Пишущій эти строки лишился въ ту пору обоихъ своихъ дѣдовъ, покинувшихъ этотъ свѣтъ чисто только съ перепугу.
— Слушайте! Это моя воля, говорилъ намъ, собравшимся во кругъ его кровати, умирающій дѣдъ. — Теперь, пока есть еще время, кругомъ нашего семейнаго склепа сдѣлать ограду, толщиной въ пять кирпичей и вышиной въ четыре аршина. Дверь сдѣлать желѣзную и держать всегда на замкѣ!
Это были послѣднія его слова. До хозяйства ли ужь тутъ было!..
А между тѣмъ, все это произошло на основаніи однихъ только слуховъ, правда, очень похожихъ на вѣроятность, но тѣмъ не менѣе все-таки слуховъ, не болѣе того. Оффиціальнаго, достовѣрнаго ничего еще не было извѣстно. И какъ ни ждали этого оффиціальнаго и достовѣрнаго, оно не появлялось. Поэтому, очень естественно, что острый періодъ общей смуты уступилъ мѣсто какому-то тупому томленію и жизнь обратилась въ какіе-то безразсвѣтные сумерки, безъ всякой надежды на лучшее будущее.
Это очень скверное состояніе. Въ такое время, люди живутъ только настоящимъ, приростаютъ къ нему и только и думаютъ о томъ, чтобы не отняли хоть этого скуднаго настоящаго, чтобы оно протянулось еще ну, хоть денекъ. Въ такое время, люди ни за что серьёзно не берутся, ничего не начинаютъ, потому что не знаютъ, придется ли имъ видѣть плоды этихъ начинаній. Такое время, если оно продолжительно, непремѣнно производитъ массу трусовъ, эгоистовъ и лѣнтяевъ. Это очень скверное время.
Такого общаго пьянства, вызваннаго у однихъ потерей вѣры въ свое будущее и обманутыми надеждами на скорое наступленіе лучшаго будущаго у другихъ, кажется, въ Россіи еще никогда не было ни до, ни послѣ этой эпохи. И это продолжалось вплоть до появленія манифеста объ улучшеніи быта помѣщичьихъ крестьянъ.
На прощаніе съ ополченцами еще два слова объ нихъ. Авторитетъ ихъ и ореолъ, окруженные которымъ они возвратились въ свои Ивановки и Семеповки, очень скоро началъ падать и, наконецъ, совсѣмъ упалъ. Масса дѣлишекъ съ провіантскимъ и интендантскимъ букетомъ, въ которыхъ перепачкались дружинные и иные командиры, мало по малу всплыла въ разсказахъ ратниковъ-мужиковъ и слово «ополченецъ» утратило свой престижъ, получивъ въ замѣнъ его тотъ же смыслъ, какой въ послѣдствіи былъ присвоенъ слову ташкентецъ.
Но чтобы то ни было, и какіе бы они, эти ополченцы, ни были сами по себѣ, во всякомъ случаѣ въ степной глуши они были первыми ласточками, прилетѣвшими съ извѣстіемъ о неожиданномъ наступленіи весны для однихъ и осени для другихъ.
Наконецъ, грянулъ манифестъ объ улучшеніи быта помѣщичьихъ крестьянъ. Очень скоро послѣ манифеста начали образоваться губернскіе комитеты. Въ составъ ихъ вошли, т. е. были избраны, разумѣется, самые авторитетные помѣщики. Очень много принимались во вниманіе петербургскія связи избираемаго. Легковѣрные думали, что при помощи этихъ связей удастся отвести ударъ или сдѣлать его, по крайней мѣрѣ, не столь сокрушительнымъ…
Когда, время отъ времени, члены комитета возвращались изъ губернскаго города въ свои деревни, къ нимъ, обыкновенно, тотчасъ же съѣзжались всѣ сосѣди и разспрашивали. Но что же можно было отвѣчать на эти разспросы? Ничего, потому что возвратившіеся и сами ничего не знали. Былъ еще источникъ, изъ котораго спѣшили тогда помѣщики утолить жажду своего любопытства — это сношенія съ Петербургомъ. Какъ извѣстно, наша петербургская чиновная іерархія почти сплошь составлена изъ воспитанниковъ привилегированныхъ училищъ, т. е. изъ сыновей, племянниковъ и внуковъ помѣщичьихъ. И вотъ это молодое, такъ сказать, поколѣніе обречено было на писаніе безконечнаго количества отвѣтныхъ писемъ во всѣ концы обширнаго отечества. Папаши, мамаши, тетушки, дядюшки, дѣдушки и даже бабушки, писали и спрашивали о «своей участи», о своемъ приговорѣ, который долженъ былъ произнести надъ ними Петербургъ.
Кто знаетъ, какъ велось дѣло составленія изданія положенія 19-го февраля, и знаетъ, что такое департаментское служащее юношество, тотъ, конечно, согласится со мной, что вѣсти, получаемыя изъ Петербурга въ глуши, нетолько не разсѣевали неизвѣстности, но своимъ разнорѣчіемъ и безсодержательностью способствовали только унынію, заводя въ умахъ отчаянную путаницу и кислятину. Я сдѣлаю здѣсь маленькое отступленіе для одного очень характернаго анекдота, героемъ котораго былъ одинъ щелкопёръ, сынъ тамбовскаго помѣщика, проходившій въ то время свой служебный путь въ Петербургѣ.
Джентльменъ этотъ, приближавшійся къ тридцати-лѣтнему возрасту, безукоризненно одѣтый и правильно дѣлившій свое время между канцеляріей, Дюссо и кокотками, былъ настолько обремененъ долгами, что родители его, доведенные уплатами до раззоренія, наотрѣзъ объявили ему, чтобъ больше за деньгами къ нимъ онъ не обращался, а изворачивался бы самъ, игрою своего ума. И дѣйствительно, умъ у него оказался столь игривъ, что далъ ему возможность съиграть съ цѣлымъ уѣздомъ такую штуку. Какъ сейчасъ помню, передъ самыми святками, у насъ въ степи прошелъ слухъ, что къ X—скимъ пріѣхалъ изъ Петербурга сынъ, привезъ какія-то новости очень важныя, и что поэтому случаю къ нимъ собираются всѣ сосѣди. Потащился туда и мои старикъ дядя. Три дня онъ тамъ пропадалъ, наконецъ, пріѣхалъ и привезъ новость.
— Ну, Сергѣй, теперь мы хоть немножко можемъ быть покойны. Если и неудастся отстоять свои права, то хоть узнаемъ заблаговременно свою участь, успѣемъ, по крайней мѣрѣ, хоть какія-нибудь мѣры принять.
— Что же такое, спрашиваю, вы устроили?
— А устроили мы, другъ мой, вотъ что: ты знаешь, гдѣ X—скій служитъ? Ну, такъ вотъ, все, что въ ихъ комиссіи говориться и дѣлается, онъ намъ будетъ каждую недѣлю сообщать, а мы ему на расходы за это въ складчину будемъ ежемѣсячно платить по восьми сотъ рублей.
Прошли праздники, X—й поѣхалъ въ Петербургъ, заполучивъ за два или за три мѣсяца впередъ гонораръ. Недѣли черезъ двѣ, дядя получаетъ приглашеніе къ X—скимъ. Пишутъ, что имѣются новости изъ Петербурга. Опять собрался весь уѣздъ, опять толковали, читали, жевали и писали запросы и вопросы дня два. Возвращается дядя домой.
— Ну, что?
— То есть, какъ тебѣ сказать… Что-то уже очень хорошо. Пишетъ хоть и не своей рукой, но пишетъ, что все дѣло можно еще поправить, т. е. затянуть лѣтъ на десять… А тамъ-дескать, можетъ, образумятся, и сами поймутъ куда это заведетъ. Вѣдь князь М--онъ сказалъ же, что подписывать эти эмансипаціи надо на пароходѣ съ разведенными парами… X—скій пишетъ, что князь это такъ-таки прямо и сказалъ.
— Ну, это, говорю, можетъ быть и остроумно, да дѣло-то, дѣло-то ваше все-таки въ какомъ положеніи?
— Да вотъ теперь написали ему, чтобы поскорѣе отвѣчалъ, не можетъ ли онъ это подешевле какъ устроить.
— А развѣ онъ за это проситъ еще?
— То есть, какъ тебѣ сказать… Онъ не для себя проситъ, а дать, говоритъ, нужно, чтобы дѣло-то затянули…
И какъ ни очевидно было мошенничество, но деньги, десять тысячъ были собраны и отправлены въ Петербургъ. Скоро X—й пересталъ даже присылать и бюллетени, убѣдившись, вѣроятно, что больше урвать ему едвали удастся.
Вообще, вспоминая то время, необходимо придется признать тотъ несомнѣнный фактъ, что помѣщиковъ занимала, въ гораздо большей степени, забота о сохраненіи своихъ животовъ, а также сохраненіи личныхъ своихъ правъ и преимуществъ, чѣмъ экономическая сторона реформы. Интересовало, какъ удобнѣе будетъ спастись при предстоящемъ возбужденіи, какія оскорбленія придется испытывать, оставаясь въ деревнѣ, отъ Филекъ и Сенекъ, какъ эти Фильки и Сеньки будутъ надъ нами глумится; куда переѣзжать безопаснѣе; какъ бы половчѣе все распродать и припрятать и затаить на черный день деньги. Все это мы слышали, помнимъ, но я рѣшительно не помню, чтобы слышалъ хотя какія-нибудь соображенія на счетъ того хозяйства, которое должно будетъ смѣнить настоящее. Мнѣ сдается, что это было такъ отъ того, что въ то время не было никакого хозяйства въ томъ смыслѣ, какъ оно понимается теперь даже у насъ. Да, хозяйства не было. Была безобразная затрата лошадинаго и человѣческаго физическаго труда, почти дарового, безъ всякаго разсчета, безъ всякой теоріи, безъ всякой системы, не говоря уже о какой-нибудь научной подготовкѣ, о приложеніи какихъ-нибудь научныхъ законовъ. Я говорю вообще, про массу, и это не опровергался рѣдкими-рѣдкими исключеніями, которыя тогда встрѣчались, конечно, еще рѣже, чѣмъ теперь, и не вызывали ничего, кромѣ насмѣшки, какъ надъ дураками, надъ тѣми, которые заводили машины, новые сорты хлѣба и травъ, и презрѣнія къ тѣмъ, кто къ хозяйству примѣшивалъ соображенія и пріемы купца, т. е. кто скупалъ, напримѣръ, телятъ, свиней, птицу, выкармливалъ ихъ и продавалъ, кто заводилъ у себя мукомолки, маслобойни и пр. Все это считалось дѣломъ не дворянскимъ, купеческимъ. Дворянское дѣло было: приказать вспахать, посѣять, сжать, обмолотить и зерно продать. Единственные заводы, не компрометировавшіе дворянскаго достоинства, были конскіе.
Все это было еще такъ недавно, такъ у всѣхъ на памяти, что по этому вопросу, кажется, не можетъ быть никакихъ споровъ и недоразумѣній. Дослужится, бывало, Иванъ Петровичъ до штаб-ротмистра, застрянетъ въ этомъ чинѣ, позапутается въ долгахъ — глядишь, умеръ родитель и зовутъ штаб-ротмистра на помѣщичій тронъ. И вотъ онъ беретъ бразды правленія и пошли писать. Сейчасъ, разумѣется, реформы, но реформы въ чемъ? Реформы въ администраціи, реформы на конюшнѣ, на псарнѣ и полнѣйшее забвеніе земледѣлія, т. е. повтореніе родительскаго безобразного расходованія лошадиной и мужицкой силы, повтореніе того же дикаго игнорированія науки и тотъ же дворянскій гоноръ относительно введенія въ хозяйство разсчета и коммерческаго элемента. И такъ шло нерушимо и неуклонно изъ рода въ родъ, безъ единаго шага впередъ, безъ единой попытки приложить къ дѣлу хоть бы тѣ пріемы, которые обратились ужь въ рутину въ западномъ хозяйствѣ, и которые все-таки неизмѣримо выше тѣхъ, что процвѣтало въ нашемъ болотѣ…
Но какъ ни бѣдны мы были живой мыслью и развитіемъ, все же отлично понимали, что такой порядокъ, такое хозяйство возможны только подъ условіемъ, чтобы Фильки и Ваньки не смѣли и думать объ ослушаніи, чтобы все время и всѣ мускулы этихъ Филекъ были въ полномъ распоряженіи нашемъ. Такъ было до тѣхъ поръ, такой порядокъ мы видѣли отъ рожденія, и ни о какомъ другомъ порядкѣ никогда ничего не слыхали, ничего не читали. Теперь, стало извѣстно, что время и мускулы Филекъ вотъ-вотъ будутъ объявлены личной ихъ собственностью и намъ никому никакихъ правъ на нихъ предъявлять не будетъ предоставлено… Можно было еще питать кой-какую надежду, что удастся обезземелить дворовыхъ и, какъ верхъ блаженства, мужиковъ, но воля… но вѣдь «своеволіе» все-таки «имъ» будутъ даны!
Послѣ всѣхъ этихъ соображеній, мнѣ кажется, ясно, ночей, никто не старался заглянуть впередъ и поломать голову надъ тѣмъ хозяйствомъ, которое должно смѣнить настоящее. Кромѣ настоящаго, никто никакого другого не зналъ, и едвали даже кто-нибудь могъ себѣ представить, какъ это можно будетъ «съ нашимъ народомъ» хозяйство вести, не имѣя права «его» наказывать? Словомъ, будущее хозяйство представлялось въ этомъ отношеніи до того неизвѣстнымъ, что представить его себѣ отказывалось даже самое смѣлое помѣщичье воображеніе. Представлялась какая-то пустота и больше ничего. Вотъ каково было тогдашнее отношеніе къ экономической сторонѣ ожидавшейся реформы. Что же касается «своеволія», то это дѣло другого рода. Объ этомъ думали, говорили, соображали, съѣзжались, принимали мѣры, правда, очень комическія, но все-таки хоть что-нибудь да предпринимали. Покупались, напримѣръ, дома въ уѣздныхъ городахъ, гдѣ жизнь, подъ охраной исправника, двухъ квартальныхъ, десятка будочниковъ, и такого же числа разсыльныхъ, почиталась почему-то безопасной. Многіе предполагали совершить экскурсіи гораздо болѣе отдаленныя, чѣмъ бѣгство въ свой уѣздный городъ. Одинъ умеръ, напримѣръ, въ Гельсингфорсѣ, куда онъ сбѣжалъ изъ Тамбовской своей деревни, за годъ до объявленія новаго положенія.
Медленно, душно, мрачно прошли томительные три года, въ которые писалось, редактировалось и печаталось положеніе 19-го февраля.
Но за полгода, до объявленія «воли», кое-что стало выясняться. Такъ, напримѣръ, стало извѣстнымъ, что мужики будутъ надѣлены землею и что за эту землю они должны будутъ заплатить помѣщикамъ или работой или выкупить ее, въ чемъ имъ поможетъ казна. Немного спустя, стало извѣстно, что дворовыхъ можно будетъ пустить «на вѣтеръ» и что нѣсколько лѣтъ они должны будутъ работать на помѣщиковъ по старому.
Всѣ эти новости нѣсколько оживили нашъ умственный духъ. Бѣда начала представляться далеко не такой ужь безвыходной, какой оно померещилась съ начала. И, наконецъ, привычка: вѣдь живутъ же люди на Везувіи. Сегодня страшно, завтра страшно, и тамъ и привыкнешь помаленьку.
Оно, конечно, въ зобу дыханіе спиралось и руки тряслись, когда въ первый разъ коснулись они знаменитой книги положенія 19-го февраля; но смертнаго приговора себѣ въ ней ужь не разсчитывали прочитать. А когда начали читать, вдумываться и перечитывать безъ конца, усмотрѣли даже возможность устройства съ «пейзанами», какъ называли тогда мужиковъ, при помощи нѣкоторыхъ болѣе или менѣе остроумныхъ экспериментовъ. Вообще, раскинувъ, какъ слѣдуетъ, умомъ мы пришли къ тому заключенію, что «шалить» «имъ» не дадутъ, а когда прошло еще съ полгодика, то увидали, что «мужички» и сами никакихъ поползновеній на шалости не выказываютъ. Тогда и совсѣмъ ужь успокоились и стали заниматься своимъ дѣломъ какъ слѣдуетъ. Это «свое дѣло» въ то время заключалось въ заботѣ, какъ бы поставить «мужиковъ» въ такое положеніе, чтобы они всегда «чувствовали» и чтобы мы сами, напротивъ, совсѣмъ не чувствовали. Дворню, «этихъ тунеядцевъ» мы, конечно, держали положенный срокъ у себя, но были очень рады; что имъ совершенно справедливо не дано земли. И дѣйствительно, зачѣмъ дворовому человѣку земля? Вѣдь дворовые, какъ предполагалось, все спеціалисты, мастеровые: столяры, маляры, печники и проч. Что же касается вопроса о томъ, куда дѣнутся крѣпостные скрипачи, крѣпостные балетмейстеры, доѣзжачіе, борзятники, выжлятники и проч. — мы его себѣ не задавали.
Съ этихъ размышленій, соображеній и плановъ, собственно и начинается пробужденіе «духовной», такъ сказать, жизни помѣщика. Мѣсто страха заняло чувство жолчной мелочности и хотя это чувство вообще не похвальное, но оно было тогда такъ присуще, что было причиной, что многія утѣсненія мужичкамъ, произошли безъ всякой надобности, а себѣ, благодаря этому чувству, мы испортили очень много благородной крови. Впрочемъ, нѣкоторымъ это чувство принесло и пользу. Такъ напримѣръ, тѣ изъ насъ, которые съумѣли тогда спустить мужикамъ въ надѣлъ землю «съ песочкомъ», ничего противъ этого не имѣютъ и теперь, потому что «мужички» на расхватъ арендуютъ ихъ землю, по цѣнѣ гораздо болѣе «приличной», чѣмъ у сосѣдей.
Но вообще, весь этотъ начальный, такъ сказать, періодъ нашего пробужденія слѣдуетъ назвать кляузнымъ. Помѣщики изучили Положеніе 19-го февраля до изступленія. Были нѣкоторые, которые знали его чуть не наизусть, и все-таки ровно ничего не понимали. Съ этой же цѣлью, т. е. чтобы понять «Положеніе», ѣздили въ городъ сами и изъ города привозили или выписывали отставныхъ секретарей уѣзднаго и земскаго судовъ, отставныхъ квартальныхъ, писцовъ и проч., которые нетолько получали содержаніе и водку въ достаточномъ количествѣ, но и посылали провизію своимъ семьямъ. И надо правду сказать, многіе изъ нихъ проявили при истолкованіи статей «Положенія» 19-го февраля, замѣчательное остроуміе, но за то не малое число ихъ и было отдано въ послѣдствіи подъ судъ за излишнее усердіе при составленіи приговоровъ отъ имени мужиковъ.
Когда такимъ образомъ «Положеніе» 19-го февраля было основательно изучено подъ извѣстнымъ угломъ и даже сдѣланы были нѣкоторыя удачныя попытки къ примѣненію его на практикѣ, и когда во всякомъ случаѣ былъ установленъ характеръ будущихъ взаимныхъ отношеній господъ къ мужикамъ и «тунеядцамъ», наша «духовная» дѣятельность, такъ сказать, разщепилась. Мы ясно увидали и даже почувствовали, что передъ нами двѣ задачи. Во-первыхъ, мы должны во что бы то ни стало и какимъ бы то ни было способомъ ухитриться сохранить хоть то, что «намъ оставили», что «не отняли у насъ», т. е. отдать «мужичкамъ» какъ можно меньше земли въ надѣлъ и притомъ, чтобы эта отданная въ надѣлъ земля была самая худшая и дальняя. И во-вторыхъ мы должны приладить хозяйство къ новому положенію. Эта вторая задача, какъ увидимъ ниже, оказалась гораздо труднѣе первой.
Обойтись въ хозяйствѣ безъ мужика или, правильнѣе, имѣть въ своемъ распоряженіи мужика не съ утра до ночи каждый день, какъ было прежде, а всего только (при издѣльной повинности) три дня въ недѣлю, да притомъ и въ эти-то три дня опредѣленное число часовъ — вотъ что было трудно. И ко всему этому цѣлый рядъ огорченій. Во-первыхъ, «они» сразу узнали, какія мѣры побужденія разрѣшаются и какія не разрѣшаются, такъ какъ было даже нѣсколько примѣровъ, когда, по старой привычкѣ, будучи отправлены за непослушаніе къ исправнику, для «наказанія на тѣлѣ», они возвратились оттуда ненаказанными, и вслѣдствіе сего, проѣзжая обратно мимо барскаго дома, смѣялись и не ломали шапокъ, а на другой день, на работѣ въ полѣ, при встрѣчѣ съ бариномъ, показывали видъ, что совершенно его не замѣчаютъ. Затѣмъ, при исполненіи работъ, лѣность выказывали чрезвычайную, можно сказать, даже невѣроятную, и работали нетолько мало, но и эта малая работа была достоинства самаго низшаго.
Мысли и думы, вызванныя такими порядками, были, понятно, самыя тяжелыя. Ничего не могло быть естественнѣе желанія избѣгнуть всѣхъ этихъ непріятностей, такъ что ощущалась, наконецъ, справедливая потребность забыть ее и отдохнуть. Шутка сказать — вѣдь цѣлые года прожили, въ ожиданіи, Богъ знаетъ чего. Отъ «нашего народа» всего вѣдь можно ожидать — развѣ это люди! и т. д. И, наконецъ, надо же подумать о дѣтяхъ, надо же и имъ дать воспитаніе, а изъ какихъ это, спрашивается, доходовъ?
И такъ соблазнительно, такъ желанно представлялась возможность получить деньги! Стоило только пустить мужиковъ на фюить, т. е. на выкупъ, и денежки тутъ какъ тутъ. Конечно, онѣ являются въ видѣ выкупныхъ свидѣтельствъ, по маленькая скидочка — и у васъ тѣ же деньги…
Я не знаю, кто онъ, но мнѣ ужасно хотѣлось бы взглянуть хоть разъ въ лицо того, кто получилъ первое выкупное свидѣтельство и проѣлъ его. Гдѣ оно было проѣдено, и притомъ, одинъ ли онъ его проѣлъ, или съ метрессой? Все это, конечно, вопросы совершенно праздные и, пожалуй, даже къ дѣлу неидущіе, но все-таки любопытные.
Съ увѣренностью можно сказать, что какъ только помѣщику эти мысли и соображенія разъ пришли въ голову, онъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе подчинялся имъ и, наконецъ, въ одинъ прекрасный день не выдерживалъ и пускалъ «ихъ» на выкупъ. Такъ поступила, по крайней мѣрѣ, половина помѣщиковъ, не будучи способной, во-первыхъ, устоять противъ искушенія получить сейчасъ же деньги, а во-вторыхъ, противустоять желанію дать «воспитаніе дѣтямъ». Но «благораразумные» и дальновидные характеры смотрѣли на дѣло иначе.
— Нѣтъ, голубчикъ, на обязательный выкупъ не соглашусь — дудки! Не хотите-ка по согласію, да рубликовъ этакъ по сту за десятину-то.
И дѣйствительно, дальновидные и энергичные люди, при помощи штрафовъ, условій и контрактовъ, доводили до того, что «они» соглашались на что угодно, лишь бы раздѣлаться. Но такихъ прозорливцевъ было немного, ибо энергичныхъ людей у насъ вообще мало.
И съ этого самаго времени, т. е. съ того момента, какъ родилась мысль объ «отдыхѣ» и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ сказать, кстати ужь, созрѣла другая мысль — о необходимости дать дѣтямъ «приличное воспитаніе», и для всего этого ѣхать въ городъ — съ этого самаго времени, повторяю, для многихъ и многихъ началась быстрая наклонность къ упадку.
Почему?
Много причинъ. Во-первыхъ, бумажки, полученныя за выкупныя свидѣтельства, отличались замѣчательной способностью уплывать между пальцами гораздо скорѣе и легче, чѣмъ когда онѣ получались, бывало, за пшеницу, овесъ и т. д. Многіе объясняли это тѣмъ, что первыми кинувшимися за «выкупными», т. е. «пустившими» мужиковъ на выкупъ, были самые легковѣрные, самые истомленные, и потому ничего нѣтъ удивительнаго, что они поддались искушеніямъ, увлеченіямъ и, «воспитывая дѣтей», сдѣлались жертвами своей неразсчетливости. И вотъ, когда всѣ «выкупныя» отъ первой до послѣдней были съѣдены, и когда, въ то же время, ни потребность въ «отдыхѣ», ни «воспитаніе дѣтей» не позволяли еще оставить столицы и вообще города, то, понятно, слѣдовало прибѣгнуть къ кредиту. Кредитъ же не представлялся опаснымъ, потому что предполагалось повести хозяйство «по новому», а это несомнѣнно должно было поднять доходность имѣнія.
Трудно опредѣлить, до чего была тверда вѣра въ будущую доходность, и сколько бы они, эти легкомысленные, накредитовались бы, еслибы общее тогдашнее безденежье не положило предѣла и мечтаніямъ, и кредиту.
Такъ какъ веденіе «по новому» хозяйства было еще только въ началѣ и, даже можно сказать, существовало болѣе въ принципѣ, чѣмъ въ дѣйствительности, а кредитъ былъ уже захлопнутъ, то естественнымъ выходомъ изъ затруднительнаго положенія представлялось продолженіе реализаціи или, лучше сказать, ликвидаціи оставшагося имущества. Меню проѣданія этого имущества было вообще однообразно. Вся разница была только въ томъ порядкѣ, въ которомъ подавались блюда. У однихъ, напримѣръ, подавали, вслѣдъ за выкупными, лѣса, у другихъ — многолѣтнюю аренду, у третьихъ — вторую закладную, и все это подавалось подъ соусомъ изъ векселей, сохранныхъ росписокъ и проч.
При такой обстановкѣ продолжались «отдыхъ» и «воспитаніе дѣтей». Само собою разумѣется, что положеніе было отвратительное, и еслибы не удивительная наша способность принимать мечтанія за дѣйствительность, то съ увѣренностію можно сказать, что многіе не вынесли бы такого порядка и сами наложили бы на себя руки. И если этого не случилось, то единственно благодаря мечтательной надеждѣ, что, съ предстоящимъ введеніемъ «раціональнаго хозяйства», деньги польются рѣкой.
Но деньги, занятыя для введенія «раціональнаго хозяйства», какимъ-то непостижимымъ путемъ уходили туда-сюда, а «раціональное хозяйство» не вводилось…
Только люди безчувственные, вспоминая это тяжелое время для многихъ и многихъ, непонимавшихъ, куда влечетъ ихъ легкомысліе, могутъ издѣваться надъ ними.
Становится неловко, когда подумаешь, что почти половина нашего сословія сошла уже «на нѣтъ», или ужь непремѣнно сойдетъ на нѣтъ въ ближайшемъ будущемъ, и что случилось это, единственно благодаря легкомысленному и несвоевременному «отдыху» и «воспитанію дѣтей».
Это очень тяжелый фактъ, и въ настоящее время мы не можемъ еще, какъ слѣдуетъ, оцѣнить всѣ его послѣдствія. Да не заподозрятъ меня въ ироніи — нѣтъ, я говорю совершенно серьёзно и называю фактъ тяжелымъ вотъ почему:
«Воспитаніе дѣтей», о которомъ мнѣ приходится упоминать такъ часто, было довольно странное и ужь во всякомъ случаѣ несообразное. Люди, состояніе которыхъ, можно сказать, таяло какъ снѣгъ весной, находили себѣ утѣшеніе, въ надеждѣ на неслыханные доходы отъ предполагавшагося введенія «раціональнаго хозяйства», и они же, эти же люди, обманывали себя еще разъ, восторгаясь въ тоже время видомъ сыновей своихъ, одѣтыхъ въ привилегированные мундирчики, въ которыхъ ходили и дѣти сановниковъ, ихъ товарищи. Они восторгались и млѣли отъ одной мысли, что сынъ ихъ, привезенный изъ какой-то тамбовской глуши, носящій имянную фамилію, за девять сотъ рублей годовой платы сидитъ въ училищѣ рядомъ съ сыномъ министра, и они говорятъ другъ другу ты и по субботамъ вечеромъ вмѣстѣ ужинаютъ у Бореля и оба будутъ служить въ одномъ и томъ же департаментѣ и, «почемъ знать», можетъ быть…
Обѣ мечты шли рядомъ и были у нихъ неразлучны. Золотыя горы отъ «раціональнаго хозяйства» и Петинькина карьера… Какъ ни трудно было, а по письму Петиньки, въ которомъ онъ просилъ немедленно прислать ему пять сотъ рублей, такъ какъ завтра онъ долженъ быть тамъ-то на балу и для этого предстоятъ такіе-то расходы — деньги посылались «немедленно» или привозились въ училище самимъ родителемъ или родительницей, если таковые, для «воспитанія дѣтей», находились въ Петербургѣ. Такимъ образомъ, росли Петиньки, не подозрѣвая о той горькой участи, какая имъ предстоитъ, въ случаѣ неудачи «раціональнаго хозяйства».
Сколько драмъ, комедій и водевилей завязывалось тогда, а мы и не подозрѣвали, что героями ихъ будемъ мы, наши дѣти, наши племянники. Намъ тогда и въ голову не приходило, что результатомъ нашихъ заботъ объ «воспитаніи дѣтей» будетъ разведеніе въ Россіи великаго количества празднолюбцевъ, которые въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи уже сами выработаютъ изъ себя совершенно самостоятельный типъ, и не будетъ въ Россіи отъ нихъ никому проходу и вездѣ заведутъ они небывалую духоту.
Дѣти окончили свое воспитаніе и получили аттестаты немного ранѣе того, какъ было доѣдено послѣднее блюдо, т. е. какъ имѣніе было продано съ аукціона за долгъ банку или по второй закладной купцу второй гильдіи Подъугольникову. Отъ окончанія курса Петиньки въ училищѣ до продажи имѣнія, прошли всего года два съ чѣмъ-то. Да и эти два года хотя имѣньемъ и владѣлъ еще папенька, но онъ владѣлъ имъ ужь до такой степени конституціонно, что такое владѣніе не стоитъ собственно и называть владѣніемъ. Лѣсъ проданъ на срубъ Подъугольникову, земля сдана въ аренду племяннику Подъугольникова и деньги за все время получены впередъ. Садъ фруктовый и даже огородъ сданы другому племяннику Подъугольникова, который, «со скидочкой» тоже всѣ деньги уплатилъ впередъ. И такъ все и во всемъ, куда ни оглянись, тѣснота въ деньгахъ была уже тяжкая и при окончаніи курса доходило уже до того, что, когда Петинькѣ, причисленному къ министерству иностранныхъ дѣлъ, надо было прилично одѣться и онъ поѣхалъ къ Тедески и началъ намекать стороной о кредитѣ, то послѣдній наотрѣзъ отказалъ и только ужь благодаря какой-то необыкновенно остроумной комбинаціи, согласился экипировать будущаго дипломата, въ чемъ, разумѣется, не разъ впослѣдствіи раскаявался. Очень естественно, что Петинька всѣ денежныя затрудненія родителей немедленно же началъ критиковать, строго осуждая ихъ за то что они упустили столько времени, не заводя раціональнаго хозяйства и пр.
Такое, жестокое отношеніе къ родителямъ «своего же дѣтища», конечно, глубоко ихъ огорчило и, можно сказать, даже убивало.
— Ты знаешь самъ, Петинька, что для твоего воспитанія мы ничего не жалѣли; всѣ твои прихоти исполняли… Кажется, можно быть благодарнымъ.
— Вы, маменька, совершенно заблуждаетесь. За мое воспитаніе вамъ слѣдовало бы платить въ училище и больше ничего. Но для чего вы переѣхали изъ Осиновки въ Петербургѣ — этого, кажется, и сами вы не знаете.
— Какъ, мой другъ, для чего? А развѣ ты думаешь, можно было оставить тебя здѣсь одного, безъ надзора?
— Вотъ это-то, маменька, и было вашей ошибкой. Вмѣсто того, чтобы вводить въ имѣніи раціональное хозяйство и устроивать его, вы все бросили и пріѣхали слѣдить за мной. Во-первыхъ, въ училищѣ у насъ есть воспитатели, спеціально для этого приставленные, а потомъ, зачѣмъ собственно хотѣли вы слѣдить? Чтобы я долговъ не надѣлалъ? Но, вѣдь я еще и теперь несовершеннолѣтній, слѣдовательно, долги для меня не могли быть опасными. Чтобы я не завелъ какой-нибудь связи, не увлекся? Но вѣдь вы должны же знать, что это немыслимо ни съ однимъ изъ насъ. Вы, маменька, должны были бы знать, что наше училище хоть и закрытое, но двери въ жизнь для насъ всегда открыты. И, кажется, не было примѣра, чтобы хоть одинъ изъ насъ увлекся. Спрашивается: что же мы будемъ дѣлать теперь, когда мы раззорены? Вы знаете, что на мое годовое жалованье я не могу и мѣсяца прожить. Гдѣ же средства? Моя карьера, значитъ, зарѣзана!?
— Мой другъ, что отъ насъ зависѣло, мы исполнили; самое главное было дать тебѣ образованіе — теперь ты ужь на своихъ ногахъ. Съ такимъ образованіемъ, которое ты получилъ, съ такимъ блестящемъ знакомствомъ…
Но ничего изъ этихъ собесѣдованій не выходитъ, потому что и сами бесѣдующіе внутренно сознаютъ, что говорятъ неправду. Петинька правъ, по крайней мѣрѣ, хоть въ томъ, что если не поддержать его, пока онъ не взберется кому-нибудь на плечи или пока плотно къ кому-нибудь не присосется, то изъ всего его «блестящаго» образованія ни черта не выйдетъ.
Съ такими мыслями и соображеніями рѣшено было поѣхать всѣмъ вмѣстѣ въ Осиновку и тамъ, на мѣстѣ, тщательно высмотрѣвъ и сообразивъ, извлечь изъ имѣнія послѣдніе соки и этими соками полить то растеніе, которое должно будетъ распустится роскошными цвѣтами на петербургской департаментской почвѣ. Не полагаясь болѣе ни на опытъ родителей и не питая къ нимъ довѣрія, Петинька съ какимъ-то ожесточеніемъ ѣхалъ въ Осиновку. Фактъ необходимости достать денегъ во что бы то ни стало и откуда бы то ни было, былъ констатированъ и всѣ помышленія были сосредоточены только на средствахъ и способахъ достать ихъ.
— Вѣдь вы, маменька, всю землю сдали въ аренду?
— Всю, мой другъ.
— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же вамъ всѣ эти постройки — риги, амбары — вѣдь ихъ тоже можно продать? Вѣдь дадутъ же за нихъ что-нибудь?…
— Во-первыхъ, мой другъ, что же это такое будетъ? это ужь значитъ, ты хочешь просто раззорить имѣніе. И потомъ вѣдь это все сдано Подъугольникову въ аренду…
— Я, маменька, вашего имѣнія раззорять не хочу и ѣду туда только потому, что вы просили меня сами вмѣстѣ съ папенькой пріѣхать туда, осмотрѣть все и постараться найти источники новыхъ доходовъ. Я вамъ ихъ указываю, а если это вамъ не нравится, то я могу или совсѣмъ туда не ѣхать, или, пріѣхавъ, буду въ моихъ сужденіяхъ воздержанъ и ничего не буду высказывать…
— Да ты пойми же, наконецъ, ужь болѣе раздраженнымъ тономъ отвѣчаетъ маменька: — развѣ это доходы — продажа хозяйственныхъ построекъ? Я такого образованія, какъ ты, не получила, а все-таки понимаю, что это «раззореніе отчаго гнѣзда» и только. Мы съ отцомъ про новые источники доходовъ тебѣ говорили, а ты…
Такого рода недоразумѣнія и несогласія во взглядахъ еще до пріѣзда въ Осиновку уже непріятно дѣйствовали на Петиньку, представившаго было себѣ Осиновку какъ бы объятою пламенемъ, изъ котораго онъ, какъ смѣлый и ловкій пожарный, все будетъ извлекать, и что бы онъ ни извлекъ — все его будетъ. Но Петинька, несмотря на свое несовершеннолѣтіе, былъ уже мальчикъ съ ноготкомъ, и совершенно справедливо говорилъ маменькѣ, что хотя училища ихъ и закрытыя, но онъ въ нѣкоторомъ родѣ прошелъ уже и огонь, и воду, и мѣдныя трубы.
Такимъ образомъ, разногласіе съ маменькой относительно способовъ извлеченія доходовъ изъ имѣнія, хотя и подѣйствовало на него непріятно, но онъ твердо рѣшилъ, что такъ или иначе, безъ денегъ онъ въ Петербургъ не вернетея, хотя бы пришлось продать для этого нетолько амбаръ и ригу, но даже самый домъ… И вдругъ — сюрпризъ! Огромный шкапъ съ образами въ серебрянныхъ и золоченыхъ ризахъ, испоконъ вѣку стоявшій въ спальнѣ, вспомнился ему особенно отчетливо и онъ, не сообразивъ всей безтактности своего вопроса, ляпнулъ его маменькѣ прямо и безъ всякихъ обиняковъ.
— Маменька, мой другъ, а почемъ серебро продаютъ въ ломъ?..
— Это тебѣ, мой другъ, зачѣмъ же нужно знать? У тебя развѣ есть такое серебро?
— Нѣтъ, я говорю это, еслибы въ Осиновкѣ нашлось что-нибудь изъ стараго серебра…
Маменька вскинула на него глаза и уставилась.
— Ужь не къ образамъ ли ты подъѣзжаешь?
— Вы, кажется, маменька, хотите просто доставить мнѣ удовольствіе прожить у васъ въ деревнѣ нѣсколько лѣтнихъ мѣсяцевъ и затѣмъ, давъ мнѣ на дорогу сто рублей, позволите ѣхать въ Петербургъ. Такъ, мой другъ? кротко и даже ласково испытывалъ онъ и взялъ материну руку, чтобы поцѣловать. Но мать, разумѣется, сейчасъ же поняла все его ехидство, отняла руку и глубоко огорчилась, даже до слезъ.
— И гдѣ у тебя сердце послѣ этого, и въ кого это ты родился! крикнула она на весь вагонъ, такъ что всѣ оглянулись на нихъ.
Съ такими неестественными, можно сказать, чувствами злобы, они, наконецъ, пріѣхали въ Осиновку, гдѣ, какъ сказано, самымъ конституціоннымъ образомъ правилъ дѣлами теперь папенька, т. е. собственно не правилъ даже ничѣмъ, а каждый день изобрѣталъ все новые и новые проэкты полученія отъ Подугольникова впередъ еще денегъ; но тотъ всѣ бесѣды на этотъ счетъ кончалъ однимъ полнѣйшимъ на все отказомъ. Встрѣчу Петиньки съ отцомъ можно назвать тоже странною.
Маменька, по пріѣздѣ, тотчасъ же ушла въ спальню, тамъ заперлась и начала молиться передъ упомянутымъ выше шкафомъ съ образами въ серебрянныхъ ризахъ. Папенька же взялъ Петиньку за бока и не то чтобы пристыженно, а какъ-то приниженно-заискивающе, какъ бы извиняясь, проговорилъ:
— Ну, очень радъ — теперь ты самъ… теперь все увидишь, теперь дѣлай, какъ знаешь… Мнѣ, старику… мнѣ горсть земли!
Петинька обнялъ его и, трижды поцѣловавъ, сказалъ:
— Папенька! Живите, живите и живите. Надо только быть твердымъ и благоразумнымъ. Поддержите меня только теперь. Вы понимаете, отъ первыхъ моихъ шаговъ въ обществѣ все зависитъ. Не надо только имѣть предразсудковъ. Средства мы найдемъ — мы найдемъ что продать…
— Другъ мой! ужь все продано, что можно было продать. Не обманывайся на этотъ счетъ. Трудно намъ.
— Поищемъ — найдемъ, кротко и успокоивающе сказалъ Петинька и, ласково обнявъ отца, повелъ его на балконъ.
— Папенька! что это за личности ходятъ тамъ въ цвѣтникѣ? спросилъ онъ, увидавъ двухъ мѣщанъ съ бородками въ синихъ длиннополыхъ растегнутыхъ сюртукахъ, позволявшихъ видѣть выпущенныя изъ подъ жилетовъ розовыя ситцевыя рубашки.
— Ахъ, мой другъ, не спрашивай! видѣть я ихъ не могу — это племянники Подъугольникова. Они сняли фруктовый садъ на аренду — ну, цѣлый день вотъ тутъ и вертятся передъ глазами.
— А деньги у нихъ есть? Они, можетъ быть, будутъ намъ полезны!
— Нѣтъ, мой другъ, это ужь испробовано — они ничего не дадутъ. Вчера, повѣришь ли, просилъ пятьдесятъ рублей — не дали! говорятъ, денегъ нѣтъ; а я положительно знаю, что у нихъ у обоихъ тысячъ десять капиталу.
— Нѣтъ, папенька, я не про заемъ у нихъ говорю, а такъ, вообще. Можетъ быть, они согласятся на какую-нибудь комбинацію.
— На какую же, мой другъ?
Въ это время взоръ Петиньки совершенно случайно остановился вдали на широкой длинной липовой аллеѣ.
— А что, папенька, вѣдь здѣсь лѣсовъ мало, все степи?
— Да, мой другъ, степи, да и были у кого лѣса, такъ тоже, какъ и мы, пораспродали.
— Такъ что, папенька, лѣсъ у насъ, значитъ, вообще въ цѣнѣ?
— Еще бы!
— А почемъ, напримѣръ, можно купить (онъ чуть-чуть не сказалъ продать, но не сказалъ потому, что для чего же вызывать пошлую сцену?) большое толстое липовое дерево?
— Т. е. какъ это толстое?
— Ну, вотъ хоть такое, какъ вотъ эти липки?
— Да тебѣ зачѣмъ это нужно? Ты ужь говори лучше прямо: ты думаешь продать садъ на срубъ? Такъ что ли? а?..
— Вотъ видите, папенька… Надо на что-нибудь рѣшиться, надо что-нибудь дѣлать. Вы рѣшите сами про себя, одни, въ душѣ, что для васъ дороже: я ли, мое счастье, моя карьера или старыя постройки, старый безтолковый запущенный садъ, въ которомъ, если есть что хорошаго, такъ, конечно, только то, что его можно дорого продать, благодаря здѣшнему безлѣсному мѣсту.
Папенька стоялъ неподвижно, какъ-то недоумѣло, поднявъ брови и уставивъ глаза куда-то вдаль, въ ту сторону, гдѣ темнѣла широкая, темно-зеленая липовая аллея съ позлащенными заходящимъ солнцемъ вершинами.
— Впрочемъ, папенька, если это васъ… Если для васъ это такъ дорого…
— А? что?.. Что ты сказалъ? очнулся старикъ.
— Я говорю, папенька, что если это для васъ…
— А мнѣ что?.. Мнѣ горсть земли — и больше ничего. Это ты вотъ ужо съ матерью объ этомъ. А мнѣ что — моя пѣсня спѣта!
И папенька часто-часто заморгалъ глазами; по щекамъ потекли слезы.
— Я, повторяю, папенька, что если это для васъ тяжело, если…
— Ахъ, дѣлай, что хочешь!
Остатокъ этого дня Петинька провелъ въ осмотрѣ сада, усадьбы, хозяйственныхъ построекъ, всюду заглядывая, все вынюхивая.
А папенька съ маменькой все это видѣли изъ окна и бесѣдовали промежъ себя:
— Вѣдь это онъ все высматриваетъ, чтобы продать что-нибудь! говорила маменька. — И въ кого это онъ у насъ уродился такой ненасытный и жестокій!
Вечеръ провели бурно. Хотя Петинька и былъ почтителенъ и вѣжливъ къ родителямъ, но эта почтительность «только масло въ огонь». Маменька горячилась до того, что одинъ разъ хотѣла было даже проклясть его, и только вмѣшательство папеньки утишило бурю. Слѣдующій день и еще одинъ день Петинька посвятилъ тому же, т. е. еще болѣе подробно все высмотрѣлъ и вынюхалъ и ко всему прицѣнился. Племянники Подъугольникова во всѣхъ этихъ экспедиціяхъ ему сопутствовали и онъ отъ нихъ много полезныхъ свѣдѣній и указаній заимствовалъ.
Когда такимъ образомъ Петинька все вынюхалъ и даже составилъ «карандашикомъ» опись всему съ оцѣнкою, то рѣшился приступить къ дѣйствію. Дѣло происходило вечеромъ. Какъ «благовоспитанный» и «приличный» мальчикъ, Петинька, разумѣется, терпѣть не могъ сценъ и потому передъ началомъ разговора заручился обѣщаніемъ папеньки и маменьки, что они не будутъ горячиться, а напротивъ, все выслушаютъ спокойно, благоразумно обсудятъ и приступятъ къ дѣйствіямъ.
Какъ и слѣдовало ожидать, Петинька на этотъ разъ побѣдилъ. Рѣшено было, ничего не жалѣя, все распродать, а самимъ переѣхать въ городъ, гдѣ папенька поступитъ на какую-нибудь службу. При выборѣ города, въ которомъ должны были поселиться папенька съ маменькой, вышелъ, конечно, споръ, который чуть-чуть было не испортилъ всего дѣла. Папенька съ маменькой хотѣли переѣхать въ Петербургъ и нанять квартиру хоть на Петербургской сторонѣ, гдѣ подешевле, но лишь бы Петинька былъ у нихъ на глазахъ. Онъ же, напротивъ, настаивалъ, чтобы они жили гдѣ угодно, только не въ Петербургѣ, ибо если они будутъ тамъ жить, то товарищи его это непремѣнно пронюхаютъ, и всѣ узнаютъ, что они вполнѣ впали въ бѣдность, а это можетъ окончательно испортить всю его карьеру…
Это взбѣсило опять маменьку.
— Да что же это за карьера твоя такая подлая, если для нея сынъ отъ родного отца съ матерью отказывается?
И какъ ясно и справедливо Петинька ни доказывалъ, что онъ настаиваетъ на этомъ не отъ жестокости своего сердца и не отъ недостатка чувствъ къ родителямъ, а дѣйствительно, въ интересахъ карьеры, маменька все-таки ничего не поняла. Наконецъ, было порѣшено такъ: они будутъ жить хотя и скромно, но «прилично», на Петербургской сторонѣ, и показываться въ его квартирѣ не будутъ. Онъ же будутъ пріѣзжать къ нимъ на Петербургскую по воскресеньямъ къ пирогу.
— Вѣдь вы, маменька, такіе славные пироги дѣлаете, что я бы одинъ, кажется, всѣ съѣлъ… и съ пальчиками вашими! необыкновенно кротко и любовно сказалъ Петинька, и совсѣмъ было ужь взялъ материну руку, но она и на этотъ разъ отняла.
— Да ты и такъ все одинъ съѣлъ. Изъ-за кого же мы и раззорились-то, какъ не изъ-за тебя!
Но онъ не обидѣлся, и кротко сказалъ:
— Это, маменька, съ вашей стороны несправедливо; но Богъ съ вами, не будемъ объ этомъ говорить!
Раззореніе «отчаго дома» началось на другой же день. «Гнѣздо» буквально растащили въ какую-нибудь недѣлю. Изъ города пріѣхали еще два племянника Подъугольниковыхъ, которые, вмѣстѣ съ бывшими двумя, и купили всю рухлядь. Амбаръ, ригу, конюшню и домъ, а равно и садъ на срубъ купилъ самъ старикъ Подъугольниковъ, разумѣется, купилъ онъ это все за «полцѣны».
Петинька былъ при этомъ неутомимъ. Самъ лазилъ на чердакъ, составилъ всему инвентарь до того подробный, что включилъ въ него даже и ночныя вазы самой грубой горшечной работы. Самъ сосчиталъ и смѣрилъ въ толщину всѣ липы, клены и сосны въ саду.
Папенька ходилъ какъ лишившійся разсудка и на все соглашался, только повторялъ: мнѣ — горсть земли. Я — что?
Маменька, напротивъ, видя какъ хлопочетъ, торгуется, пишетъ и лазаетъ Петинька, приходила просто въ ожесточеніе.
— Да онъ вѣдь радуется, ты не видишь развѣ? говорила она папенькѣ — И въ кого онъ только уродился!
Наконецъ, все было продано, увезено, такъ что Петинька, обойдя пустыя комнаты, не нашелъ рѣшительно ни одного предмета, который можно бы было продать хоть за копейку. Подали карету (ее также купилъ самъ старикъ Подъугольниковъ, а потому теперь «отъ себя» приказывалъ кучеру привезти ее обратно въ сохранности). Петинька предчувствовалъ, что при отъѣздѣ будетъ сцена и потому, чтобы избѣжать ее, нарочно раньше ушелъ и сѣлъ въ карету. Но онъ ошибся. Отъ маменьки не такъ легко было отдѣлаться.
— Гдѣ-жь онъ? Позовите его, говорила она. — Пусть хоть лобъ-то перекреститъ, выѣзжая изъ «отчаго дома».
— Вы, маменька, кажется, звали меня? началъ было онъ, появляясь передъ ней.
— Да-съ, звала-съ. Уѣзжая, надо присѣсть и Богу помолиться. Ты въ этомъ домѣ родился и для тебя теперь его продали — такъ хоть лобъ перекрести въ немъ послѣдній разъ.
Понимая, что никакія пререканія ни къ чему не приведутъ, Петинька все это пропустилъ мимо ушей и опустился на стулъ возлѣ папеньки. Когда, наконецъ, помолившись Богу, всѣ встали, а маменька пошла въ послѣдній разъ обойти комнаты, въ которыхъ, кромѣ голыхъ стѣнъ, ничего не было, и когда она вошла въ спальню, гдѣ зачала и потомъ родила «его», съ ней чуть-чуть не сдѣлалось дурно.
Здѣсь мы должны будемъ разстаться съ Петинькой. Онъ намъ дальше ужь не нуженъ ни на что. Онъ могъ интересовать насъ въ данномъ случаѣ только какъ одинъ изъ дѣятельнѣйшихъ участниковъ «раззоренія» — и только. «Отчій домъ» раззоренъ общими усиліями. Кѣмъ, какъ и во имя чего — это мы сейчасъ видѣли, а что до того, заказалъ ли Петинька на вырученныя деньги сто паръ штановъ Тедески или только пятьдесятъ, и гдѣ, на Выборгской или на Петербургской сторонѣ посилились папенька съ маменькой — это ужь къ нашему дѣлу нейдетъ.
Но вотъ вопросы для насъ интереснѣе:
I) Сколько Осиновокъ, Покровскихъ, Ивановскихъ, Семеновокъ и проч. продано съ аукціона и по вольной цѣнѣ, исключительно въ силу только этихъ причинъ, т. е. «отдыха» и «воспитанія дѣтей»?!
II) Воспитаніе и образованіе, даваемое помѣщичьимъ дѣтямъ, то ли воспитаніе, которое нужно, чтобы быть хорошимъ развитымъ хозяиномъ въ своемъ имѣніи; не наоборотъ ли?
III) Такъ какъ Петинька, вслѣдствіе Положенія 19 февраля утратившій возможность сосать сокъ изъ Осиновки, перенесъ эту потребность на болѣе обширную арену, общественную, то какая изъ этихъ операцій лучше?
Такъ погибли помѣщики малодушные и легкомысленные; энергичные же обратили свое вниманіе на «раціональное хозяйство», земельные банки, концессіи и проч., и проч.
Посмотримъ, чего добились эти.
ОЧЕРКЪ ВТОРОЙ.
правитьРаціональные хозяева.
правитьОдинъ и тотъ же фактъ, какъ извѣстно, производитъ иногда совершенно разныя послѣдствія. Тутъ все дѣло въ индивидуальности тѣхъ, кто столкнулся съ фактомъ. Такъ точно случилось и теперь, т. е. объявленіе положенія 19-го февраля, одинаково близко коснувшееся матеріальнаго и нравственнаго быта всѣхъ помѣщиковъ вообще, произвело на нихъ впечатлѣніе чрезвычайно разнообразное, и въ своихъ поискахъ за лучшимъ устройствомъ будущаго всѣ они разошлись по разнымъ дорогамъ.
И это было совершенно естественно и иначе даже не могло быть.
Въ прошломъ очеркѣ я говорилъ, что многіе довольно скоро убѣдились, что жить «все-таки» еще можно, стоитъ лишь помириться съ тѣмъ, что мужиковъ отнынѣ наказывать нельзя ни у себя дома, ни посылать для этого съ письмомъ къ становому или исправнику. Это уступка со стороны, такъ сказать, нравственной. Что же касается стороны матеріальной, то и тутъ дѣло можетъ уладиться, или, вмѣсто прежняго хозяйства, завести новое, «раціональное».
Что разумѣлось подъ словомъ «раціональное», это мы сейчасъ увидимъ, а теперь надѣемся, что всѣ, помнящіе это время, засвидѣтельствуютъ, что всѣ тогдашнія надежды возлагались именно исключительно на это самое «раціональное хозяйство». «Легкомысленные» погибли отъ того, что, вмѣсто дѣла, ощутили какой-то восторгъ, почувствовали потребность отдыха отъ томившаго ихъ страха и неумѣренно предались этому отдыху, причемъ мимоходомъ, вмѣсто образованія, развратили своихъ дѣтей. Благодаря этимъ двумъ обстоятельствамъ, т. е. отдыху и дѣтямъ, они захудали, лишились своихъ Ивановокъ и Семеновокъ и принуждены теперь кончать дни въ табачныхъ лавочкахъ. Когда они вспоминаютъ о безвозвратномъ прошломъ, то говорятъ: вотъ еслибы мы, вмѣсто отдыха и воспитанія дѣтей, занялись «раціональнымъ хозяйствомъ», мы, во-первыхъ, не надѣлали бы при этомъ такихъ ошибокъ, какія надѣлалъ Иванъ Петровичъ или Петръ Ивановичъ, и наша Ивановка была бы цѣла, и сами бы мы жили прилично знанію, а не въ табачной лавочкѣ.
Но легкомысленные въ одномъ легкомысленны и во всемъ. Они никогда не понимали и никогда не поймутъ, что какъ только поставятъ ихъ на ноги, они непремѣнно захудаютъ. Они никогда не поймутъ, что они оскудѣли вовсе не потому, что занялись не тѣмъ, чѣмъ слѣдовало бы заняться, т. е. хозяйствомъ на новый образецъ, а потому, что и сами они, и дѣти ихъ ни къ какому самостоятельному труду совершенно не были подготовлены. Были нѣкоторые болѣе энергичные, но и они, въ свою очередь, лишились своихъ Ивановокъ, ужь не по недостатку энергіи, а все по той же причинѣ, т. е. вслѣдствіе полной неспособности оріентироваться въ новомъ положеніи, а также вслѣдствіе отсутствія научныхъ и практическихъ знаній.
Все это до такой степени ясно и просто, что становится непонятнымъ, какъ это взрослые и нерѣдко умные даже люди могутъ не понимать самыхъ очевидныхъ истинъ.
Когда первый моментъ испуга прошелъ, всѣ начали мало по малу оглядываться, ощупывать, что у нихъ подъ ногами и соображать, на что или на кого можно опереться, гдѣ и въ чемъ искать выхода. Т. е. собственно опять-таки гдѣ найти средство, которое могло бы возвратить старое, блаженное время, когда все хозяйственное мудрствованіе заключалось въ приказаніи старостѣ или приказчику. Съ положеніемъ 19-го февраля, если мужики и оставались на издѣльной повинности, то въ распоряженіи у помѣщица, вмѣсто семи рабочихъ мужицкихъ дней въ недѣлѣ, осталось всего только три, да и тѣми надо было пользоваться крайне ограниченно. Старики, старухи, дѣвчонки, мальчики были совершенно исключены изъ рядовъ той арміи, которая называлась барщиной, и которая являлась прежде въ полномъ комплектѣ, со всѣми ветеранами и новобранцами.
Недостатокъ рабочихъ рукъ почувствовался, такимъ образомъ, прежде всего, и оттого прежде всего начали искать суррогата мужика.
Гдѣ его найти?
Помѣщичья логика отвѣчала на это такъ:
Что такое мужикъ? Мужикъ, конечно — человѣкъ, но, какъ хотите, а все-таки не вполнѣ. Мужикъ грязенъ, грубъ, пьянъ, дѣлаетъ все изъ-подъ палки. Трудно замѣнить умъ, но вѣдь у насъ «отняли» не умъ, а грубую рабочую силу. Стало-быть, эту силу и надо замѣнить, а чѣмъ она замѣняется? Конечно, машинами. И вотъ съ того момента, какъ пришла въ голову мысль замѣнить мужика машиной, помѣщики до того прониклись твердой увѣренностью, что «зло» поправимо, что у иныхъ эта увѣренность доходила до какой-то дѣтской наивности. Совершенно серьёзные и неглупые даже люди сидѣли съ каталогами бр. Бутенопъ изъ Москвы и Ратсона и Симса изъ Петербурга и вербовали себѣ барщину, въ видѣ сѣноворошилокъ, почво-углубителей, окучниковъ, молотилокъ, сѣялокъ, косилокъ и т. д., и т. д.
Разумѣется, все это кусается и такая барщина обойдется недешево, но за то вѣдь чуть не на вѣкъ, а сверхъ того, грубостей, пьянства — ничего не будетъ. Съ мужикомъ еще кое-какъ можно было справляться, когда, онъ зналъ, что его сейчасъ же можно и наказать, а извольте-ка ладить съ нимъ теперь! Да, все наше спасеніе въ машинахъ. Конечно, сами мы и всѣ приспѣшники наши понятія не имѣютъ ни объ одной машинѣ, какъ бы проста и немногосложна она ни была; но это еще ровно ничего не значитъ. Вѣдь не умѣемъ же мы сами косить, а поля наши все-таки всегда были скошены. Такъ и тутъ: наймемъ одного или двухъ машинистовъ-нѣмцевъ — непремѣнно нѣмцевъ (они аккуратны и не пьяницы) — и все пойдетъ отлично.
Когда, такимъ образомъ, Господь просвѣтилъ умы наши и стало ясно, что суррогатъ мужика найденъ, явилось нѣкоторое затрудненіе: а деньги на покупку машинъ гдѣ?
Денегъ, какъ извѣстно, въ то время ни у кого не было, банковъ, гдѣ можно бы было ихъ достать, то же не было. Поэтому, раціональнымъ хозяевамъ ничего другого не оставалось, какъ послѣдовать примѣру легкомысленныхъ, т. е. пустить мужика на выкупъ и на выкупныя деньги накупить сѣноворошилокъ, почвоуглубителей и проч., и нанять соотвѣтствующее количество аккуратныхъ нѣмцевъ. Какъ ни непріятно, по другого выхода не было, да, кромѣ того, предвидѣлось, что, при Божіей помощи, машины должны были въ какой-нибудь годъ, два окупить себя, такъ что останавливаться и задумываться надъ этимъ было глупостью. Такъ и было сдѣлано.
Одно было досадно: выкупныя операціи, вначалѣ, по крайней мѣрѣ, тянулись долго. Еслибы не это, то въ нынѣшнемъ же году можно было бы обойтись безъ мужиковъ. Пока подавались разныя бумаги и вообще шла вся процедура пусканія мужиковъ на выкупъ, раціональные хозяева" разгорячались все болѣе и болѣе. Шли переписки съ Бутенопами, дѣлались разсчеты — сколько такая-то машина замѣнитъ мужиковъ. И потомъ вѣдь машинами можно работать и ночью — стоитъ только выписать нѣмцевъ… Эти фантазіи тоже шли за здравую мысль и ею восторгались, смаковали ее. А братья Бутенопы расписывали да расхваливали свои плуги, сѣялки и вѣялки.
Я знаю, что фирма «Бр. Бутенопы въ Москвѣ» нажила въ то время огромныя деньги, и она была не единственная, чрезъ которую получались машины, и точно также, конечно, огромныя деньги нажили и другія фирмы. Любопытно, сколько просадили мы на это денегъ, сколько потеряли, благодаря этимъ машинамъ, дохода, сравнительно даже съ той формой хозяйства, когда землю просто отдаютъ въ аренду?
Но на это, конечно, никто не отвѣтитъ съ приблизительной даже точностью. Но вѣрно, что милліоны и крупные милліоны ушли на эти игрушки.
Наконецъ, выкупныя были получены, проданы; можно, значитъ, выписывать и машины и нѣмцевъ. А, не лучше ли самому съѣздить? Все-таки самъ увидишь въ натурѣ, что покупаешь.
И большая часть, повинуясь голосу разсудка, рѣшила съѣздить за машинами собственно лично. Къ упомянутому выше соображенію прибавилось кстати и другое: выборъ нѣмцевъ механиковъ. Тоже вѣдь покойнѣе, когда такого нужнаго человѣка самъ выберешь…
И какое-то благодарно восторженное чувство овладѣвало при этомъ будущимъ гостемъ бр. Бутенопъ.
Я ни разу не былъ у бр. Бутенопъ, но знаю, что при въѣздѣ въ Москву со стороны Рязани, съ права невольно бросается въ глаза колоссальная вывѣска, на которой громадными буквами написана эта фирма. Теперь, всякій разъ когда я проѣзжаю мимо этихъ складовъ машинъ и читаю эту фамилію, у меня сердце обливается кровью. Сколько похоронено здѣсь помѣщичьихъ денегъ и самыхъ розовыхъ помѣщичьихъ надеждъ! Помилуйте! удайся намъ замѣнить машинами мужика, чего бы мы только ни надѣлали! Мужики работали бы сами по себѣ, а мы съ машинами и нѣмцами машинистами тоже сами по себѣ… и т. д. и т. д. И ничему этому не суждено было осуществиться, даже въ сотой долѣ! Но этого, конечно, никто не предвидѣлъ тогда, и потому, повторяю, всѣ только и хлопотали о томъ, какъ бы поскорѣе, раньше другихъ, попасть къ Бутепопамъ, и застать у нихъ болѣе полный выборъ. Посылали предупредительныя письма Бутепопамъ, чтобы ихъ ждали и имѣли бы въ запасѣ такія и такія-то машины. И Бутенопы свои заводы и склады уподобили бездонной прорвѣ. Такъ какъ въ первое же лѣто по объявленіи Положенія 19-го февраля, всѣ разомъ почувствовали недостатокъ рабочихъ рукъ, а зимой додумались до необходимости замѣнить мужика сѣноворошилкой и почвоуглубителемъ, и затѣмъ ранней весной поѣхали закупать машины, то, очевидно ошибка оказалась не единичною, а общею, и деньги потерялъ по пусту, зря, не одинъ человѣкъ, а масса. Въ этомъ-то и вся суть. Еслибы надѣлалъ глупостей одинъ человѣкъ — это было бы, пожалуй, только смѣшно, но тутъ ужь было не до смѣха. Впрочемъ, не буду забѣгать впередъ, и разскажу какъ привезли машины и съ ними нѣмцевъ.
Не въ писаной, а въ живой, конечно, драмѣ, элементъ комическій удивительно какъ любитъ сосѣдство драматическаго. Такъ было и тутъ. Среди общаго разочарованія происходили неподражаемо комическія сцены. И это продолжалось цѣлое лѣто и повторилось, на тѣхъ же инструментахъ, поправленныхъ и починенныхъ, и въ слѣдующее. Чтобы дать читателю, хоть маленькое понятіе о томъ, что это были за сцены, я разскажу здѣсь нѣсколько ихъ.
Въ томъ уѣздѣ, гдѣ я живу, первымъ вернулся отъ Бутеноповъ мой ближайшій сосѣдъ, нѣкто Дмитрій Павловичъ, отставной поручикъ какого-то армейскаго кавалерійскаго полка, человѣкъ очень добрый, съ хорошими средствами (въ смыслѣ количества десятинъ), но совершенно безцвѣтный. Любилъ цвѣты, путешествія Дюмонъ Дюрвиля, левретокъ и гувернантокъ, за что не пользовался уваженіемъ жены и, уличенный въ преступленіи, чистосердечно каялся передъ ней. Вотъ у жены этого-то невиннѣйшаго изъ людей, какъ-то въ концѣ апрѣля, я обѣдалъ и она при мнѣ получила изъ Москвы отъ мужа письмо, извѣщавшее, что онъ все устроилъ, т. е. накупилъ всевозможныхъ машинъ, нашелъ къ нимъ четырехъ машинистовъ нѣмцевъ (одного въ томъ числѣ, старшаго, съ двойнымъ жалованьемъ) и завтра къ вечеру будетъ дома.
Она начала почему-то просить, чтобы завтра же къ вечеру пріѣхалъ и я.
На другой день я, конечно, пріѣхалъ. Помню, былъ великолѣпный весенній вечеръ, теплый, какіе бываютъ у насъ въ маѣ.
— Что-то онъ привезетъ… я понятія не имѣю о машинахъ, говорила Любовь Васильевна. — Нѣмцамъ я велѣла флигель правый очистить. Это на первое время, а потомъ пусть ужь самъ Дмитрій Павловичъ, куда знаетъ, ихъ помѣститъ. Только вотъ бѣда: чѣмъ кормить ихъ?
Я посовѣтовалъ картофелю съ селедкой, да кофе сварить.
— Что вы, помилуйте! Ну, а супъ какой же къ ужину?
Бьетъ, между тѣмъ, девять часовъ, а Дмитрія Павловича нѣтъ какъ нѣтъ. Стало свѣжѣть. Закрыли окна, дѣтей уложили спать.
— Вѣрно онъ завтра пріѣдетъ — опоздалъ!
И я хотѣлъ ужь собираться домой, когда изъ дѣтской гурьбой выбѣжали дѣти съ крикомъ: Папа ѣдетъ! нашъ колокольчикъ.
Дѣйствительно, колокольчикъ былъ ихъ (мы по звуку колокольчика узнаемъ всегда, какой сосѣдъ ѣдетъ), слѣдовательно, лошади, высланныя на встрѣчу, теперь везли барина. Одного или съ нѣмцами?
Мнѣ ужасно хотѣлось, чтобы онъ пріѣхалъ вмѣстѣ съ нѣмцами. Онъ ни слова не знаетъ по нѣмецки — какъ-то онъ будетъ объясняться съ ними, если и они не говорятъ по русски? Когда я высказалъ это желаніе, Любовь Васильевна, указывая глазами на гувернантку, проговорила:
— А Амалія Ивановна на что же?
— Да, помилуйте, гдѣ же ей и съ дѣтьми, и въ полѣ на работѣ!
— Ну, теперь не до дѣтей, дѣти и подождутъ! Надо сперва это дѣло наладить.
Колокольчикъ звѣнѣлъ все ближе и ближе; вотъ ужь они ѣдутъ черезъ мостъ, сейчасъ за садомъ. Колокольчикъ звякаетъ рѣдко, стучатъ копыта по деревянному намостнику, ѣдутъ шагомъ. Дѣти, а за ними и Амалія Ивановна, побѣжали на крыльцо. Пошла туда же и улыбающаяся Любовь Васильевна: пошелъ и я.
— Господи, еслибы онъ одинъ пріѣхалъ безъ нѣмцевъ! говорила Любовь Васильевна: — я, право, не знаю, что съ ними дѣлать.
— Да что вы такъ безпокоитесь объ нихъ? Ну, завтра лучше ихъ устроите, не пропадутъ же они у васъ за ночь.
— Вамъ смѣшно, а вѣдь вся наша судьба въ ихъ рукахъ…
Наконецъ, въ ночной темнотѣ обозначалась широкая фигура тарантаса и тройки. Послышались голоса.
— Такъ и есть, съ нѣмцами! съ отчаяніемъ почти воскликнула Любовь Васильевна.
Дѣйствительно, когда тарантасъ подкатилъ къ крыльцу, мы увидали въ немъ какія-то четыре фигуры — это были: Дмитрій Павловичъ и съ нимъ три нѣмца. Когда прошла первая суматоха встрѣчи, т. е. когда жена и дѣти были перецаловапы, а мнѣ объявлена самая горячая благодарность за любезность, и затѣмъ нужно было идти Дмитрій Павловичу въ домъ, жена тихонько спросила его:
— А куда же нѣмцевъ — ихъ можно наверхъ?
— Конечно. Это премилые люди; одинъ даже на флейтѣ играетъ! Онъ прежде былъ прикащикомъ въ нотномъ магазинѣ… Комменъ зи! обратился Дмитрій Павловичъ къ нѣмцамъ, стоявшимъ въ кучкѣ, нѣсколько поодаль отъ насъ.
На крыльцѣ было темно и я не могъ хорошо разобрать ихъ лицъ, а замѣтилъ только, что всѣ трое дѣтины здоровые, коренастые. Но когда они вошли въ освѣщенный залъ, я узналъ знакомый типъ обыкновеннаго нѣмца-мужика. Одно я сразу не понялъ: какъ могъ одинъ изъ нихъ быть прикащикомъ въ нотномъ магазинѣ? — но и это скоро выяснилось, когда онъ разсказалъ, что завѣдывалъ въ магазинѣ отправкой тюковъ съ нотами въ провинцію, а на флейтахъ у насъ въ деревнѣ, играютъ почти всѣ, какъ будто даже съ гордостью добавилъ онъ.
Мы съ Амаліей Ивановной переводили нѣмцамъ, чуть не въ перегонку, слѣдовавшія одно за другимъ угощенія хозяина и хозяйки. Дали имъ и ветчины, и яицъ, и масла, и картофелю, и телятины, и чаю и кофе, дали имъ и водки и вина — а они все это ѣли и пили съ самымъ серьёзнымъ видомъ. Вообще, были ужасно серьёзны и съѣли ужасно много. Дѣти сидѣли тутъ же съ нами за круглымъ столомъ. По случаю благополучнаго возвращенія папеньки и прибытія съ нимъ нѣмцевъ, имъ позволили не сейчасъ ложиться спать. А главная причина — Амалія Ивановна: она была нужна, какъ переводчикъ — какъ же ее отпустить, ради дѣтей? Но долго имъ нельзя было сидѣть. Черезъ пятнадцать-двадцать минутъ, когда нѣмцы и половины еще не съѣли того, что съѣли потомъ — дѣти начали, что называется, клевать носами, а маленькая дочка Оля даже совсѣмъ заснула.
— Ну, идите спать, дѣти! Амалія Ивановна! ведите ихъ, укладывайте и приходите къ намъ поскорѣй, рѣшилъ Дмитрій Павловичъ.
Дѣти пошли прощаться съ отцомъ, съ бабушкой, со мной, затѣмъ Амалія Ивановна что-то спросила шопотомъ у Любовь Васильевны, а эта въ свою очередь у Дмитрія Павловича.
— Отчего же! они хорошіе люди, не то что наши мужики.
Вслѣдствіе этого разрѣшенія, мальчики начали «шаркать ногами», а дѣвочки «присѣдать» по очередно передъ нѣмцами.
— Schönes Kind! сказалъ старшій нѣмецъ и огромной широкой ладонью погладилъ по головкѣ Олю.
— Das wird auch ein braver Soldat sein, проговорилъ другой нѣмецъ и тоже погладилъ по головкѣ Петю, когда тотъ шаркнулъ передъ ними ножкой и поклонился.
— Амалія Ивановна, что онъ замѣтилъ про Петю? робко и въ гоже время сладостно спросила Любовь Васильевна.
— «Они» сказали, что Коля будетъ храбрый офицеръ.
— Ахъ, какъ это трудно знать, что еще изъ него выйдетъ! съ сладкимъ, благодарнымъ вздохомъ проговорила Любовь Васильевна.
Наконецъ, дѣтей увели спать, а нѣмцы, освободившись отъ нихъ, снова принялись за ѣду.
Торопливо вставшій и куда-то ушедшій, передъ тѣмъ за нѣсколько минутъ, Дмитрій Павловичъ, возвратился съ какимъ-то ящикомъ, немного поменьше обыкновеннаго чайнаго цибика. Онъ и лакей Иванъ Носовъ несли его и грузно поставили возлѣ Любови Васильевны. Очевидно было, что тамъ уложено что-то очень тяжелое.
— Это что такое?
— А, вотъ угадай… Ну, вы, Сергѣй Николаичъ угадайте, что это такое? обратился ко мнѣ Дмитрій Павловичъ.
Я, совершенно не думая, сказалъ: машины.
— Почемъ же вы узнали?
— Да вѣдь вы за ними поѣхали.
— Такъ вѣдь, батюшка вы мой, развѣ тѣ въ такой ящикъ уложишь!.. Но вы все-таки угадали: машины. А вотъ ты, Любинька, крошка моя (пудовъ въ шесть, по крайней мѣрѣ), не отгадала, а для тебя-то я ихъ и привезъ. Только это не отъ Бутеноповъ — у нихъ такихъ нѣтъ!
Иванъ принесъ молотокъ, старый источенный столовый ножикъ и общими усиліями съ Дмитріемъ Павловичемъ откупорили и открыли ящикъ.
Всѣ, кому было можно, запустили въ этотъ ящикъ глаза. На верху, кромѣ соломы, ничего не было. Дмитрій Павловичъ осторожно снялъ ее и началъ вынимать изъ ящика какіе-то завернутые въ бумагу кружки, рогульки и проч. Когда онъ ихъ развернулъ, а ихъ было, по крайней мѣрѣ, штукъ пятьдесятъ, оказалось, что это были все машинки для кухни. Тутъ чего ужь только не было, и машинки чистить яблоки, машинки рубить мясо и проч.
Любовь Васильевна была въ восторгѣ. Нѣмцы тоже брали въ руки ту или другую машинку, поворачивали ее и такъ и этакъ, и ставили обратно на столъ.
Ивану велѣно было позвать повара. Надо вѣдь и ему это показать.
— А знаешь что, какъ-то жалобно началъ Дмитрій Павловичъ: — ты, Люба, не отдавай ихъ ему. Вѣдь ты знаешь нашъ народъ; все живо изгадитъ, все у нихъ заржавитъ и черезъ недѣлю ничего не соберешь, а вещи-то дорогія. Съ меня, по знакомству, по рекомендаціи, и то взяли болѣе пятисотъ рублей. Вѣдь это все настоящая нѣмецкая работа!
— И въ самомъ дѣлѣ, согласилась жена: — ужь я сама, когда придется, буду на нихъ работать.
Возвратилась Амалія Ивановна, уложивши дѣтей, и принесла съ собой вѣчную работу: какое-то полосатое гарусное одѣяло. Нѣмцы поѣли, т. е. лучше сказать все съѣли и выпили, и закурили свои бѣлыя фарфоровыя трубки.
Дмитрій Павловичъ, между тѣмъ, началъ мнѣ разсказывать сколько и какихъ машинъ онъ накупилъ; что, по его разсчету, ихъ будетъ совершенно достаточно, чтобы обойтись безъ мужика, что ихъ, т. е. эти машины привезутъ ровно черезъ двѣ недѣли, и онъ хочетъ въ этотъ день собрать всѣхъ сосѣдей, отслужить молебенъ и начать тутъ же работы и проч., и проч.
Становилось скучно. Къ этому восторженному фантазированію я ужь привыкъ, и оно надоѣло мнѣ. Нѣмцы сидѣли съ сонными глазами и сосали свои люльки, изрѣдка перебрасываясь другъ съ другомъ какой-нибудь коротенькой фразой. Любовь Васильевна, при помощи Амаліи Ивановны, задала имъ два-три вопроса: они. чрезъ туже Амалію Ивановну отвѣтили ей. Спать пора. Надо домой ѣхать.
— Дмитрій Павловичъ! который изъ нихъ на флейтѣ играетъ? спросила его жена.
— А вотъ этотъ, Иванъ Богданычъ!
При словѣ Иванъ Богданычъ, молодой изъ нѣмцевъ, краснощекій, голубоглазый, посмотрѣлъ на всѣхъ и глупо осклабился.
— Амалія Ивановна! попросите его что-нибудь сыграть намъ.
Начались переговоры: нѣмецъ ушелъ въ переднюю, чтобы достать изъ чемодана свой инструментъ, который оказался чѣмъ-то гораздо болѣе положимъ на обыкновенную желейку, чѣмъ на флейту; тѣмъ не менѣе, онъ началъ на ней дудитъ что-то совсѣмъ невыносимое.
Любовь Васильевна находила, что это совершенно оригинальный инструментъ и вечеромъ въ полѣ долженъ быть недуренъ. Да, именно вечеромъ, въ полѣ, согласился я.
— Но, согласитесь, вѣдь нельзя же отъ него большого и требовать! нашъ мужикъ, и проч.
Я не знаю, чѣмъ кончился этотъ концертъ. Мнѣ подали лошадей и я уѣхалъ.
Черезъ недѣлю послѣ описаннаго вечера, я ѣздилъ за дупелями въ Березовку, сосѣднюю съ имѣніемъ Дмитрія Павловича деревню.
— Что, ребята, не слыхали, не привезли еще Сосновскому барину машины изъ Москвы?
— Не слышно; должно, еще нѣтъ. Нѣмцы къ нимъ, къ этимъ машинамъ, пріѣхали, а машинъ еще нѣтъ!
— А вотъ что хотѣли мы тебя спросить: что если эти нѣмцы озорничать и у насъ начнутъ, какъ по положенію поступать съ ними?
— То есть какъ же это и у насъ? развѣ гдѣ они ужь набаловали?
— И не говори! Вчера я ѣздилъ въ Сосновку, къ попу; стоимъ это мы съ нимъ у воротъ, подходитъ дьячокъ. Сейчасъ, говоритъ, къ барину жаловаться на нѣмцевъ ходилъ. Попъ и спрашиваетъ: а что? Да житья, говоритъ, женѣ моей нѣтъ отъ нихъ: куда ни пойдетъ — гоняются за ней, просто срамота выходитъ.
Я разсмѣялся.
— Нѣтъ ты скажи, если они къ намъ повадятся, какъ на счетъ ихъ въ положеніи сказано?
— Ничего объ нихъ въ положеніи не сказано.
— Значитъ, озорничать могутъ сколько душѣ угодно?
— Зачѣмъ же. Если набалуютъ что, свяжите ихъ, да и представьте къ мировому посреднику.
— А отвѣчать за нихъ проклятыхъ не придется опосля?
— Не придется.
— То-то. Третьяго дня, глядимъ, ѣдутъ это они на барскихъ дрожкахъ всѣ трое у насъ по селу. Проѣхали вдоль по улицѣ и назадъ повернули. Что имъ у насъ высматривать? Мы ихъ вѣдь не трогаемъ? Сняли передъ нами шапки, поклонились имъ честь честью — съ Богомъ!.. А это вѣрно, что озорничать имъ въ положеніи не предоставлено?
— Да вѣдь ужь я сказалъ, что не придется отвѣчать, и озорничать никому нигдѣ не показано!
— Эхъ, милый другъ, мы люди темные — ну, куда на нихъ жаловаться? А ты послушай-ка, что про нихъ разсказываютъ: съ господами, говорятъ, и пьютъ, и ѣдятъ, и лакеишки имъ прислуживаютъ. Одно слово — сила. Гдѣ намъ!
Прошло еще съ недѣлю. Получаю отъ Дмитрія Павловича обѣщанное приглашеніе. Пишетъ, что машины привезли, завтра ихъ будутъ собирать и пробовать. Разумѣется, поѣхалъ. На дворѣ, на лугу, передъ домомъ была цѣлая выставка сельско-хозяйственныхъ машинъ, выкрашеныхъ во всевозможныя краски: были и синія, и красныя, и зеленыя, и черныя. Дмитрій Павловичъ и человѣкъ пять сосѣдей, раньше меня пріѣхавшихъ, ходили вокругъ нихъ и разсматривали. Три нѣмца и еще два машиниста, прибывшіе съ машинами, разбирали и собирали ихъ. Амалія Ивановна совсѣмъ съ ума сошла. То дѣтей оттаскивала, отъ острыхъ зубьевъ какихъ-нибудь конныхъ граблей, то, по просьбѣ какого-нибудь Петра Петровича, переводила его вопросы нѣмцамъ и машинистамъ, буквально ни слова не понимавшимъ по-русски. Я вылѣзъ изъ тарантаса и присоединился къ этой группѣ.
— Сейчасъ будетъ молебенъ: ихъ окропятъ святой водой, потомъ закусимъ по русскому обычаю и съ Богомъ, сказалъ мнѣ Дмитрій Павловичъ.
Дѣйствительно, вскорѣ на дворъ въѣхалъ въ зеленой тележкѣ батюшка съ дьячкомъ.
— А вотъ и батюшка! Дмитрій Павловичъ пошелъ къ нему навстрѣчу.
Батюшка, разумѣется, всѣхъ насъ зналъ, со всѣми поздоровался. Пріемлющихъ православіе благословилъ, съ другими ограничился рукопожатіемъ и сказалъ: — А покажите-ка мнѣ эти чудеса заморскія!
Дмитрій Павловичъ началъ объяснять чуть ли ужь не въ двадцатый разъ дивныя качества каждой машины, а мы, вмѣстѣ съ батюшкой, такое же число разъ удивлялись всему этому. Нѣсколько поодаль это всѣхъ прочихъ стояла какая-то огромная машина, пузатая, выкрашенная въ зеленую краску, съ красными кантами, съ безчисленнымъ множествомъ зубьевъ, колесъ и колесиковъ.
— Вотъ это такъ чудо дѣйствительно! сказалъ Дмитрій Павловичъ. — Она и молотитъ, и вѣетъ, и зерно прямо въ мѣшки насыпаетъ. Къ ней есть еще другая паровая машина, которая ее въ дѣйствіе приводитъ. Обѣ онѣ восемь тысячъ стоятъ, за то въ сутки, если работать на ней и днемъ, и ночью, до двухсотъ копенъ обмолотитъ.
Батюшка коснулся перстомъ какого-то колеса, оно легко повернулось, зубья поднялись, какъ у живой, внутри послышалось какое-то стучаніе.
— И малому ребенку она послушаніе, по всему этому, оказывать должна! проговорилъ батюшка.
Вновь прибывшіе машинисты и прежніе нѣмцы все еще продолжали возиться и стучать молотками вокругъ машинъ. Очевидно было, что они еще не скоро ихъ соберутъ, а всѣ ужь чувствовали, что не худо бы было теперь и позавтракать. Батюшка вывелъ всѣхъ изъ неловкаго положенія вопросомъ: Что же, приприступать можно? Или сперва благословить и преломить, по русскому обычаю, хлѣбъ-соль?
Амаліи Ивановнѣ поручено было узнать, скоро ли все будетъ готово, и когда она передала отвѣтъ нѣмцевъ, что они надѣются все кончить часа черезъ три, вопросъ о томъ, чему прежде быть — молебну или преломленію, по русскому обычаю, хлѣба-соли, рѣшился самъ собою. Да и самъ батюшка поддержалъ такое рѣшеніе, давъ заключеніе въ томъ смыслѣ, что молебенъ отслужить въ данномъ случаѣ «все единственно», что предъ закуской, что послѣ оной.
И всѣ мы направились къ дому. Въ залѣ ужь былъ раздвинутъ и накрытъ безконечно длинный старинный, краснаго дерева банкетный столъ. Свои и пріѣзжіе съ гостями лакеи устанавливали тарелки, стаканы, рюмки, бокалы. Любовь Васильевна, съ сознаніемъ торжественности случая, вся озабоченная и серьёзная, дѣлала, проходя мимо ихъ, разныя указанія. А гости, между тѣмъ, все подъѣзжали и подъѣзжали. Собралось ужь человѣкъ тридцать. На дворѣ передъ конюшнею стоялъ ужь цѣлый рядъ отпряженныхъ тарантасовъ. Кучера, поснимавшіе армяки, въ красныхъ и розовыхъ ситцевыхъ рубашкахъ, вываживали свои усталыя, взмыленныя тройки. Оживленіе вида было полное. Когда минутъ черезъ десять, я вошелъ въ кабинетъ, выходившій окнами на дворъ и теперь биткомъ набитый сосѣдями, и посмотрѣлъ въ окно, вокругъ машинъ и нѣмцевъ была уже цѣлая толпа дворни своей и наѣхавшей съ господами. Все это тѣснилось, разсматривало, гудѣло. Даже горничныя, ключница, жены поваровъ, конюховъ — и тѣмъ захотѣлось посмотрѣть на невиданныя диковинки. Кто-то замѣтилъ, что эта толпа, пожалуй, еще съ дуру, а то, чего добраго, и по злому умыслу, какъ бы чего не напортила. Послали сказать, чтобы близко не подходили, что если хотятъ смотрѣть, то чтобы приходили ужо, послѣ молебна, когда все будетъ готово, и когда машины будутъ пробовать господа. Я видѣлъ въ окно, какъ лакей съ салфеткой подъ мышкой спрыгнулъ съ крыльца и побѣжалъ на дворъ, гдѣ были разложены машины и гдѣ собралась теперь эта толпа. Онъ что-то имъ говорилъ, жестикулировалъ, потомъ началъ любезничать съ прекраснымъ поломъ. Толпа помялась на мѣстѣ еще минутъ пять и начала расходиться въ разныя стороны, точно что-то разсуждала и разводила руками.
Въ кабинетѣ, разумѣется, шелъ разговоръ самый оживленный, полный надеждъ и какой-то затаенной радости, что теперь «никому» не придется кланяться и проч., и проч.
— Кушать готово-съ, объявилъ, появляясь въ дверяхъ, буфетчикъ Ермолай.
— Господа! батюшка! благословите! Господа, закусимъ пока, а тамъ и съ Богомъ! приглашалъ Дмитрій Павловичъ.
Всѣ тронулись въ залъ. Только что кончилось усаживанье, и мы принялись за супъ (завтракъ, по неволѣ, былъ обращенъ въ обѣдъ), какъ къ Дмитрію Павловичу подошелъ лакей и что-то сказалъ ему на ухо. Онъ вдругъ страшно поблѣднѣлъ, нижняя губа какъ-то отвалилась; глаза безсмысленно расползлись по всѣмъ намъ, сидѣвшимъ противъ него.
Я совершенно безтактно и необдуманно чуть не крикнулъ: что съ вами?
— А? Они пришли…
— Кто пришелъ? Что такое? послышалось со всѣхъ сторонъ.
Лакей шопотомъ объяснилъ, что на дворъ пришли мужики, вся деревня.
— Такъ что же?
— Они хотятъ-съ машины видѣть.
— Ну, и что-жь изъ этого?
— Ничего-съ, замялся лакей.
— Такъ ступай, спроси, чего они хотятъ?
Я въ жизни моей не видывалъ такого перепуга, такого паническаго страха, овладѣвшаго цѣлымъ обществомъ, и рѣшительно не могъ понять его причины. Въ эти пять, десять минутъ, которыя прошли со времени ухода лакея къ мужикамъ и до возвращенія его съ отвѣтомъ, что они просятъ, чтобы имъ позволили посмотрѣть, какъ будутъ пробовать машины, было высказано столько жалкихъ, отчаянныхъ словъ, что можно было бы подумать, что ихъ сказали люди, настигнутые врасплохъ на мѣстѣ какого-нибудь преступленія, а вовсе не невиннѣйшіе Петры Ивановичи и Иваны Петровичи, собравшіеся заниматься такимъ похвальнымъ дѣломъ, какъ «раціональное хозяйство».
— А много ихъ?
— Вся, почитай, деревня.
— Человѣкъ двѣсти?
— Пожалуй, будетъ.
Я и еще двое посовѣтовали Дмитрію Павловичу выйти къ нимъ и вызвались сопровождать его при этомъ.
Когда мы вышли на крыльцо, весь дворъ, дѣйствительно, былъ полонъ мужиками, но всѣ безъ шапокъ, въ самомъ миролюбивѣйшемъ настроеніи.
— Дмитрій Павловичъ! позволь, батюшка, машинки твои поглядѣть! ужь то-то про нихъ разсказываютъ, что и подумать невозможно….
— Машины? Да… оно, конечно… Однако, что-жь я вамъ сдѣлалъ?
Я дернулъ его за рукавъ. Онъ стоялъ совершеннымъ дуракомъ передъ мужиками: растерянный, перепуганный. Тѣ тоже смотрѣли на него и ничего не понимали, что съ нимъ подѣялось. Имъ объявили, что машины не собраны, что сегодня врядъ ли и будутъ ихъ пробовать, а когда все будетъ готово — отчего же, милости просимъ, очень рады.
— Нельзя ли сегодня посмотрѣть? День сегодня праздничный — вотъ мы и пришли, а завтра на работу надо.
— Да зачѣмъ же это вы всей деревней-то пришли? спросилъ я..
— А сегодня у насъ старшина былъ, сходъ собиралъ; порѣшили это мы дѣла всѣ, а тутъ ѣдетъ Ефимка кузнецъ, подъѣхалъ къ сходу, да и говоритъ: у насъ сегодня господа со всего уѣзда съѣхались — машины аглицкія пробовать привезли. Ну, дѣло праздничное, пойдемъ, ребята, и мы — можетъ и мы что увидимъ. Такъ вотъ всѣ и пришли. И старшина тутъ съ нами волостной. Вонъ онъ тамъ на нѣмцевъ съ писаремъ смотритъ, какъ они машины чинятъ.
Позвали старшину. Этотъ тоже началъ просить позволить ему посмотрѣть, какъ будутъ машины пробовать. Дмитрій Павловичъ, мало-по-малу, наконецъ, пришелъ въ себя, и первымъ чувствомъ, какъ всегда это бываетъ у трусовъ, явилась заносчивость.
— Какъ вы смѣли приходить скопомъ? Я сейчасъ пошлю за посредникомъ. Я, и проч.
Но это выходило ужь до такой степени глупо, что мы, ассистенты, просто увели его, объявивъ удивленнымъ мужикамъ, что когда все будетъ готово и машины будутъ въ ходу, имъ дадутъ спать, а теперь чтобы шли себѣ домой и долѣе понапрасну не топтались. И ничего не понимающая, полуиспуганная толпа, сопровождаемая насмѣшками собравшейся дворни, моментально схлынула со двора.
А Дмитрій Павловичъ, за обѣдомъ, ужь совершенно оправившійся, разсказывалъ, какъ онъ усмирилъ мужиковъ, приходившихъ, очевидно, переломать и вообще испортить машины.
Затѣмъ, по обыкновенію, начались шутки, хохотъ. Такъ какъ за обѣдомъ было нѣкоторое выпитіе, то имѣющіе обычай хлѣбнуть, хлѣбнули болѣе, чѣмъ слѣдовало, и потому торжественный характеръ, который носило собраніе до обѣда, скоро утратился и замѣнился добродушно-пикантнымъ съ поползновеніемъ на дальнѣйшую выпивку.
Дѣло выходило дрянь. И Дмитрій Павловичъ, какъ человѣкъ непьющій, сразу понялъ, что если скандала и не будетъ, то ужь во всякомъ случаѣ престижъ потерянъ, и опыты, долженствовавшіе носить характеръ чего-то въ родѣ священнодѣйствія, теперь, чего добраго, сдѣлаются посмѣшищемъ пьяной толпы.
«Господи! молился онъ: — хоть бы тамъ у нихъ (т. е. у нѣмцевъ) что-нибудь разладилось, чтобы можно было отложить опыты до завтра!»
И Богъ услышалъ его молитву. Когда кончился обѣдъ и гости разбрелись по комнатамъ, онъ незамѣтно исчезъ и очутился у машинъ. Попрежнему, нѣмцы стучали молотками, но и на его неопытный глазъ было ясно, что у нихъ что-то не совсѣмъ ладно, что или машины присланы не въ порядкѣ, или нѣмцы этого порядка устроить не могутъ. Спрошенные чрезъ Амалію Ивановну, нѣмцы отвѣчали, что сегодня невозможно все собрать, но завтра все будетъ готово.
Такой отвѣтъ съ одной стороны былъ пріятенъ, а съ другой — скверная мысль мелькнула у него въ головѣ.
— Амалія Ивановна, да вы спросите у нихъ: почему же не готово?
Амалія Ивановна спрашиваетъ и потомъ отвѣчаетъ: потому не готово, что по рисункамъ очень трудно собирать машины, а они ихъ никогда не собирали, а только работать на этихъ машинахъ умѣютъ.
Такъ онъ и ахнулъ, какъ услыхалъ это. Да вѣдь они, эти Бутенопы, должны были прислать такихъ нѣмцевъ, которые бы могли нетолько собрать машины, но въ случаѣ порчи и починить даже? А вмѣсто этого, что они сдѣлали, кого прислали?
— Они говорятъ, переводитъ Амалія Ивановна: — что Gebrüder Бутенопъ всѣхъ своихъ механикусовъ уже разослали къ помѣщикамъ, которые раньше Дмитрія Павловича купили у нихъ машины, а теперь у нихъ остались одни подмастерья, но они все-таки надѣются собрать машины и думаютъ, что выписывать, механикуса не придется, развѣ вотъ только для паровой молотилки…
Извѣстіе было отчаянное, убійственное. Блѣдный, потерянный возвратился онъ къ намъ.
— Что съ вами опять?
— Это ужасно! Это только съ нами, русскими, могутъ дѣлать! Только, ради Бога, никому не говорите. — И онъ разсказалъ мнѣ. въ чемъ дѣло, — Пойдемте, ради Бога, подумаемъ, что надо дѣлать?
Подумали-подумали, и рѣшили: сказать гостямъ, что, по ошибкѣ, нѣкоторыхъ частей къ машинамъ не прислали и что за ними завтра ѣдетъ нѣмецъ въ Москву. А когда будетъ все готово, то Дмитрій Павлычъ дастъ знать и будетъ очень радъ, если кто пріѣдетъ.
Гости разъѣхались съ страннымъ впечатлѣніемъ. Кто посмѣивался, кто досадовалъ, но вѣра въ машины и нѣмцевъ была такъ сильна, что отъ этой неудачи нисколько не поколебалась. Разъѣзжаясь, всѣ условливались быть черезъ пять дней у другого сосѣда, Василія Михайлыча, который тоже получилъ машины и нѣмцевъ, и тоже звалъ на опыты.
Дѣйствительно, черезъ пять дней, весь уѣздъ собрался на опыты къ Василію Михайлычу. Наканунѣ еще мы получили пригласительныя письма и на конторскомъ бланкѣ писанную красивымъ почеркомъ программу испытаній машинъ. Письмо это какъ-то уцѣлѣло до сихъ поръ у меня. Строго говоря, это собственно даже не письмо, а какая-то прокламація, призывъ на борьбу. Тамъ говорится и о томъ, что дворяне должны вспомнить, что они потомки славныхъ предковъ, что они должны стряхнуть съ себя обуявшую ихъ лѣнь, соединить свои силы на борьбу съ одолѣвающей насъ грубой физической силой (читай: съ мужиками), что побѣда за нами, потому что въ нашихъ рукахъ, въ нашемъ распоряженіи машины, это послѣднее слово современной науки и т. д., и т. д.
Василій Михайлычъ, къ которому мы теперь ѣхали, былъ человѣкъ совершенно другого типа, чѣмъ Дмитрій Павлычъ. Это былъ молодой статскій совѣтникъ, оставившій департаментъ по случаю кончины своего родителя и поселившійся теперь въ большомъ и прекрасномъ имѣніи. Свои распоряженія онъ началъ съ того, что на все неутомимо сталъ накладывать печать порядка, благонамѣренности и благоустройства. Были заведены конторы, выписаны изъ Петербурга всевозможныя канцелярскія принадлежности и такъ какъ пользоваться всѣмъ этимъ никто изъ мѣстныхъ писарей не умѣлъ и, кромѣ того, никто не оказался способнымъ проникнуться его идеями порядка и проч., то онъ выписалъ изъ Петербурга и того своего денартаментскаго подчиненнаго, у котораго однажды крестилъ ребенка, прельстился его (т. е. ребенка) матерью и вступилъ съ нею въ амурныя отношенія. По прибытіи этого старательнаго по службѣ и преданнаго чиновника, дѣла, разумѣется, сейчасъ же пошли надлежащимъ образомъ. Не было во всемъ уѣздѣ ни одного помѣщика, у котораго не валялись бы въ кабинетѣ, по крайней мѣрѣ, десятки разныхъ циркуляровъ, извѣщеній отъ этой замѣчательной конторы. И все это на великолѣпныхъ бланкахъ, на атласной бумагѣ, написано прекраснымъ почеркомъ, засыпано золотымъ пескомъ, перенумеровано и скрѣплено подписями главно-управляющаго конторою, его помощника и писаря.
Садъ, огороды, дворъ и цвѣтникъ передъ домомъ представляли тоже картину полнаго и невиданнаго въ нашихъ краяхъ благополучія: всѣ деревья были подстрижены, газончики точно выбриты, у каждаго цвѣточка зеленая палочка. Въ глаза сразу бросалось, что хозяинъ доходитъ до всего самъ. Впрочемъ, здѣсь надо оговориться: идея садоваго и цвѣточнаго порядка принадлежала, конечно, самому Василію Михайлычу, но исполненіе или надзоръ за исполненіемъ возлежали на Еленѣ Прокофьевнѣ, женѣ того самаго старательнаго чиновника, о которомъ было упомянуто выше. Она помѣщалась въ премиленькомъ флигелѣ, гдѣ благодарный и очарованный ею хозяинъ свилъ ей тепленькое, уютное гнѣздышко, выходившее окнами на цвѣтникъ. И хотя она была, повидимому, добрѣйшее существо, однако, жены сосѣдей (у которыхъ она, разумѣется, не бывала), встрѣчая ее въ церкви, отворачивались отъ нея, называли ее Иродіадой и зорко смотрѣли, чтобы священникъ не далъ ей первой приложиться ко кресту, или чтобы дьяконъ, вынося изъ алтаря просвиры, посылаемыя батюшкой почетнѣйшимъ прихожанамъ, не подалъ бы ей прежде другихъ.
Но на все это она плевать хотѣла. Завела себѣ рыжую кобылу, и какъ угорѣлая скакала на ней, къ великому соблазну сосѣдей и ихъ женъ.
Очень понятно, послѣ этого, что съ ней, «безстыжей», боялись даже встрѣчаться (разумѣется, дамы), а нетолько знакомиться. Оттого и теперь на опыты съѣхались одни мужчины.
Единственная дама между нами была она, Елена Прокофьевна, съ своимъ непозволительно-роскошнымъ бюстомъ, съ невѣроятно-широкими бедрами, какъ у француженокъ на рисункахъ въ «Journal Amusant» и съ посоловѣлыми глазами, какъ у московскихъ купчихъ послѣ блиновъ. Она одна насъ всѣхъ оживляла и согрѣвала, потому что Василій Михайлычъ, подобно Дмитрію Павлычу, далъ нашему собранію характеръ какого-то священнодѣйствія. Въѣзжая во дворъ, я опять увидѣлъ то же оживленіе, но здѣсь болѣе, такъ сказать, сдержанное и регулированное. Благоустройство и порядокъ такъ и метались въ глаза на каждомъ шагу. У самаго крыльца куча людей въ какихъ-то странныхъ костюмахъ — въ синихъ курткахъ, въ красныхъ жилетахъ, въ бѣлыхъ чулкахъ и въ башмакахъ; у каждаго въ рукѣ но бѣлой фарфоровой трубкѣ, точно такой, какую носятъ всегда съ собою всѣ нѣмцы. Когда я выходилъ изъ тарантаса, одинъ изъ нихъ назвалъ меня по имени. Я всмотрѣлся и узналъ его. Онъ прежде жилъ у меня работникомъ, потомъ женился и отошелъ. Хорошій, толковый малый.
— Что это ты такъ нарядился, Ефимъ?
— А это, батюшка, ужь всѣмъ съ сегодняшняго дня такое положеніе отъ барина вышло. Въ нѣмцевъ произвели.
— Зачѣмъ?
— А такъ, машины нѣмецкія — оттого, значитъ, и платье на работникахъ тоже по нѣмецкому должно быть.
— А настоящіе нѣмцы у васъ выписаны?
— А то какъ же? Шесть нѣмцевъ настоящихъ, да вотъ насъ десять человѣкъ ряженыхъ…
Въ залѣ меня привѣтствовалъ Василій Михайлычъ.
— Очень, очень радъ говорилъ онъ, пожимая мнѣ руку. — Наше сегодняшнее собраніе прекрасно доказываетъ, что всѣ эти розсказни о нашей апатіи — вздоръ, вымыселъ. Мы понимаемъ наши дѣйствительные интересы и нужды, и когда представляется серьёзная работа, то не уклоняемся отъ нея и трудовъ не щадимъ и т. д., и т. д.
Онъ былъ хорошъ, даже величественъ въ это время, какъ бываетъ величественъ молодой, но уже прославившійся администраторъ, кротко и мудро правящій ввѣреннымъ ему краемъ. Все въ немъ и на немъ было безукоризненно, начиная съ великолѣпныхъ бакенбардовъ, прекрасно расчесанныхъ, до прекрасно сшитаго лѣтняго сѣренькаго сюртучка и удивительно изящныхъ башмачковъ, съ серебрянной пряжечкой. Сколько пользы могъ бы онъ принести, управляя какимъ-нибудь столь или не столь отдаленнымъ мѣстомъ?..
— Вы незнакомы? Вы — нехорошій сосѣдъ. Вы рѣдко у насъ бываете.
— А какъ хорошо здѣсь у васъ! Какой климатъ, какой воздухъ! говоритъ «безстыжая», какъ-то выпирая свой непозволительно-развитой бюстъ изъ еле-еле сдерживающаго его чорнаго, полосатаго гренадиноваго лифа съ вырѣзкой отъ шеи до половины груди. — Василій Михайлычъ, сослуживецъ моего мужа, пригласилъ насъ погостить къ себѣ. А я такъ рада отдохнуть въ деревнѣ, да и Григорію Иванычу это полезно. Вы не служили въ департаментѣ? О, еслибы вы знали, что такое эта служба! Вы незнакомы съ моимъ мужемъ? Григорій Иванычъ!
Подходитъ человѣкъ средняго роста, средней полноты, съ умѣренно-бѣлокурыми волосами, съ безпредѣльной преданностью въ глазахъ, съ необыкновенно длинной верхней губой, отчего такъ вотъ и кажется, что онъ сейчасъ свиснетъ. И мы знакомимся съ нимъ.
— Григорій Иванычъ! раздается голосъ Василія Михайловича: — скажите, мой милѣйшій, сколько вы приказали собрать мужиковъ на опыты?
— Согласно указанію вашего превосходительства, я сдѣлалъ распоряженіе о предоставленіи права въ селѣ каждымъ тремъ крестьянскимъ дворамъ имѣть при опытахъ по одному представителю, а для поселковъ Угорѣлова и Прогорѣлова — по одному отъ двухъ дворовъ.
— Почему-жъ такая разница?
— Ваше превосходительство, обсуждая данный вопросъ, изволили замѣтить, что крестьяне села, какъ находящіеся въ ближайшемъ разстояніи отъ района дѣйствія машинъ, могутъ иногда быть совершенно даже случайными свидѣтелями работы того или другого сельско-хозяйственнаго орудія или машины; крестьяне же поселковъ Угорѣлова и Прогорѣлова, удаленные на болѣе значительное разстояніе, естественно имѣютъ меньше на это шансовъ. Принимая это обстоятельство въ соображеніе, вы изволили найти нужнымъ шансы ихъ въ этомъ отношеніи уравновѣсить. Поэтому и сдѣлано мною такое распоряженіе, какъ соотвѣтствующее видамъ и указаніямъ вашего превосходительства.
Всю эту тираду Василій Михайлычъ прослушалъ съ совершенно серьёзнымъ лицомъ, какъ бы что-то припоминая.
— Да, да, проговорилъ онъ. — Ну, а не знаете ли вы, депутаты ихъ преимущественно какой партіи?.. Я спрашиваю и интересуюсь этимъ, потому что вотъ нѣкоторые изъ нашихъ дорогихъ гостей были дней пять тому назадъ на неудавшихся, къ сожалѣнію, опытахъ у добрѣйшаго нашего Дмитрія Павлыча и разсказываютъ, что тамъ со стороны крестьянъ были попытки сдѣлать демонстрацію, для чего они скопились и явились на барскій дворъ и, только благодаря присутствію духа и энергіи помѣщика, замыселъ ихъ былъ разрушенъ и порядокъ возстановленъ, не прибѣгая къ нежелательнымъ мѣрамъ строгости. Въ виду этого, прежде чѣмъ мы отправимся на опыты, я былъ бы крайне доволенъ, еслибы вы, милѣйшій Григорій Иванычъ, съ свойственнымъ вамъ тактомъ и умѣньемъ переговорили бы съ депутатами отъ крестьянъ, ознакомились бы изъ разговоровъ съ ихъ образомъ мыслей, цѣлями, направленіемъ, вообще съ ихъ духомъ… Это очень важно, потому что, имѣя подъ собой прозондированную почву, я буду поступать какъ того требуютъ обстоятельства.
И вотъ, согласно желанію его превосходительства, Григорій Иванычъ отправился зондировать почву, а мы, гости, были приглашены въ столовую на легкую закуску.
Наконецъ, явился Григорій Иванычъ съ лицомъ до крайности серьёзнымъ. Вся фигура его, казалось, была исполнена сознаніемъ важности принесеннаго имъ извѣстія. Василій Михайлычъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ нему на встрѣчу. Разумѣется, ихъ окружили тотчасъ же со всѣхъ сторонъ.
— Ну, что?
Содержаніе рѣчи — именно рѣчи — Григорія Иваныча было таково, что хотя, съ одной стороны, по кратковременности, онъ не успѣлъ основательно проникнуть намѣренія мужиковъ, а потому взять на себя отвѣтственность за нашу безопасность не можетъ, но, съ другой, онъ все-таки полагаетъ возможнымъ немедленно приступить къ опытамъ, такъ какъ состояніе духа депутатовъ, по мнѣнію его, достаточно благопріятно.
Увы! депутаты, прибывшіе изъ поселковъ Прогорѣлова и Погорѣлова съ самаго ранняго утра и не захватившіе съ собою никакой провизіи, уже проголодались и просили дать имъ хоть хлѣба.
— Я сдѣлалъ зависящее распоряженіе, добавилъ Григорій Иванычъ: — какъ относительно дачи имъ по три фунта хлѣба на человѣка, такъ равно и объ отпускѣ съ огородовъ вашего превосходительства нѣкотораго количества луку, а изъ погребовъ квасу. Кромѣ того, желая поощрить ихъ, я обѣщалъ, по окончаніи опытовъ, отъ имени вашего превосходительства, ведро водки, что было принято ими съ выраженіемъ живѣйшей признательности и даже восторга…
Послѣ этого, онъ вдругъ какъ-то встрепенулся, схватился за часы и, воскликнувъ: Господа! господа! ринулся на другой конецъ комнаты, къ окну, гдѣ стоялъ Василій Михайлычъ, разговаривая съ «безстыжей». «Его превосходительство», выслушавъ напоминовеніе Григорія Иваныча, въ свою очередь посмотрѣлъ на часы и обратился къ намъ. «Господа, время, назначенное для производства опытовъ, наступило и намъ предстоитъ сейчасъ совершить маленькую поѣздку въ поле за двѣ версты отсюда! Милости просимъ!»
Передъ крыльцомъ уже стояла цѣлая вереница колясокъ, колясочекъ, дрожекъ, тарантасовъ, кабріолетовъ и проч. Можно сказать, цѣлый уѣздъ — вся его интеллигенція, краса и гордость — отправлялся дать генеральное сраженіе «грубой физической» силѣ. И моментъ и картина были дѣйствительно торжественны. Впереди, въ изящномъ кабріолетѣ тронулся Григорій Иванычъ, потомъ коляска съ его превосходительствомъ и нашимъ уѣзднымъ предводителемъ, а тамъ ужь и мы всѣ. «Безстыжая» влѣзла на свою рыжую кобылу и, вся сотрясаясь, проскакала впередъ мимо насъ такъ скоро, что мы могли только замѣтить нѣчто круглое и крупное. День былъ чудесный, ясный, даже жаркій, хотя май еще только начинался. По обѣ стороны дороги тянулись озимыя зеленя, ужь на четверть поднявшіяся отъ земли. Двѣ какія-то спутанныя лошади прыгали по нимъ. Это возмутило сидѣвшаго со мною маленькаго, кругленькаго, пузатенькаго и ужасно раздражительнаго человѣчка, который почему-то пользовался въ уѣздѣ репутаціей отчаяннаго дуэлиста, хотя въ сущности просто былъ шутъ гороховый.
— Я не могу, кричалъ онъ: — хоть и не мои это зеленя, а я все-таки не могу этого видѣть. Стой, братецъ! закричалъ онъ кучеру. — Давай возжи, я подержу, а ты сгони лошадей — вѣдь это хуже воровства, денной грабежъ! кипятился онъ.
Покуда кучеръ вытаскивалъ изъ-подъ себя возжи, и слѣзалъ съ козелъ, послышался грохотъ нѣсколькихъ телегъ. Я оглянулся. Пять телегъ, запряженныхъ парами, биткомъ набитыхъ мужиками, въ скокъ мчались за нами. Тпру!.. тпру!.. и шапки одна за другой начали слетать съ головъ.
— Вы куда же спѣшите? спросилъ я.
— На опыты приказано, мы въ эти самые епутаты выбраны.
И мы цѣлымъ поѣздомъ отправились догонять опередившихъ насъ гостей.
На широкомъ зеленомъ лугу былъ теперь цѣлый таборъ. На право рядъ нашихъ экипажей, потомъ какія-то приспособленія къ чему-то, потомъ что-то въ родѣ походной кухни и наконецъ положительно цѣлая походная канцелярія. Громадный столъ, покрытый новенькимъ зеленымъ сукномъ, былъ устроенъ подковой, кругомъ — болѣе полусотни стульевъ… Передъ каждымъ мѣстомъ листъ бумаги и карандашъ, какія-то книги, планы; нѣсколько полѣвѣе еще столъ, человѣкъ на пять — это для писарей, привезенныхъ изъ конторы его превосходительства на случай несомнѣнно предстоящихъ писаній. Писаря стояли возлѣ стола, не смѣя сѣсть въ нашемъ присутствіи. Его превосходительство, подъ руку съ нашимъ предводителемъ, направился къ столу и занялъ мѣсто посрединѣ; направо и налѣво помѣстилось дворянство.
Предводитель-предсѣдатель счелъ нужнымъ предпослать запискѣ его превосходительства «нѣсколько словъ». Пока говорились эти нѣсколько словъ и пока Василій Михайлычъ читалъ свою записку, я отъ нечего дѣлать разсматривалъ выраженіе на лицахъ депутатовъ, и оглядывалъ картину нашего табора.
Впереди, шагахъ во ста, были врыты въ землю полосатые столбы, а по правую и по лѣвую сторону отъ нихъ стянулся длинный рядъ шестовъ, тоже полосатыхъ, на которыхъ раззѣвались желтые, красные, синіе флаги. Очевидно, это были мѣста, на которыхъ сейчасъ начнутся опыты Бутеноповскихъ машина, выкрашенныхъ точно также, какъ и у Дмитрія Павлыча, въ разные колера, которыя были разставлены тоже рядами. Тутъ же помѣщалось до двадцати лошадей и пыхтѣлъ и посвистывалъ локомобиль. Люди, закостюмированные нѣмцами, и настоящіе нѣмцы прохаживались взадъ и впередъ, въ ожиданіи, когда кончится чтеніе.
Наконецъ, оно кончилось, раздались аплодисменты, начались пожатія рукъ и всѣ загалдѣли; Григорій Иванычъ, стоявшій все время возлѣ депутатовъ, что-то такое сказалъ имъ и они закричали: ура! Въ средѣ дворянства послышался хохотъ. Къ мѣсту, огороженному флагами, мы двинулись ужь толпой; нѣкоторые подошли къ депутатамъ и говорили съ ними.
— Ну, что, ребята, вы не боитесь машинъ? спросилъ я ихъ.
— Эти-то машины — ничего, отвѣчали разомъ нѣсколько человѣкъ, указывая на англійскіе плуги, конныя грабли и проч.: — а вотъ ту, говорятъ, (это про локомобиль) безпремѣнно когда-нибудь разорветъ… къ той не подходи.
— Нѣтъ, не про то я говорю. Боитесь ли вы, что они у васъ работу отобьютъ, т. е. заработки?
— Какіе же заработки? теперь каждому своего дѣла не передѣлать. Господь съ ними!
— Господа! воскликнулъ Григорій Иванычъ: — согласно программѣ, опыты начинаются испытаніемъ сѣялки!
Къ намъ приблизились пять нѣмцевъ, къ животамъ которыхъ была привязаны на помочахъ какія-то плетушки съ ручками съ боку, какъ у шарманки.
— При помощи этой сѣялки, одинъ сѣятель можетъ въ день посѣять до пяти десятинъ. Цѣна такая-то. Начинать! скомандовалъ Григорій Иванычъ.
Нѣмцы сдѣлали направо кругомъ, завертѣли ручки и два жиденькихъ фонтанчика ржаныхъ сѣмянъ посыпались направо и налѣво черезъ голову каждаго изъ нихъ.
Нѣмцы шагали стройно, нога въ ногу и Григорій Иванычъ и Его Превосходительство сіяли радостью.
— Хорошо? обратился я опять къ мужикамъ.
— А Господь ее знаетъ, какъ она сѣетъ-то. Развѣ на лугу, въ травѣ можно замѣтить, какъ зерно падаетъ?… На будущій годъ, коли уродится, увидимъ.
— Василій Михайлычъ, послушайте-ка, что говорятъ! Вѣдь дѣло; а никому изъ насъ и въ голову не пришло.
— Что такое?
Мужикъ повторилъ свои слова и ему.
— Вѣрно, вѣрно! воскликнулъ онъ. — Природнаго ума у нихъ нельзя отнять! какъ-то даже съ грустью добавилъ онъ. — Григорій Иванычъ!
И ему передается замѣчаніе депутата. А нѣмцы все идутъ дальше и разсыпаютъ рожь по травѣ.
— Остановите же ихъ! кричитъ Василій Михайлычъ. — Это обстоятельство, милѣйшій Григорій Иванычъ, надо было предусмотрѣть. Вѣдь мы компрометируемъ себя передъ ними. — И онъ злобно повелъ глазами въ сторону депутатовъ.
Григорій Иванычъ оторопѣлъ до того, что самъ побѣжалъ догонять ужь далеко отошедшихъ нѣмцевъ.
Разумѣется, всѣ сейчасъ узнали, въ чемъ дѣло; послышался смѣхъ, шутки. Позвали мужика, который сдѣлалъ замѣчаніе. Тотъ даже немножко струсилъ, снялъ шапку и началъ оправдываться. Хохотъ.
— Да нѣтъ, ты что же? Ты правду замѣтилъ!
Кто-то пришелъ въ такой восторгъ, что даже далъ депутату три рубля на водку.
— Какъ же быть теперь? Расчищеннаго мѣста нѣтъ. Ахъ, какая досада! И какъ это глупо все вышло! бормоталъ Василій Михайлычъ.
Но, подобно тому, какъ одинъ мужикъ прокормилъ двухъ генераловъ, такъ и теперь одинъ мужикъ вывелъ насъ всѣхъ изъ затрудненія.
— Да вы, ваше превосходительство, обратился онъ къ Василію Михайлычу: — прикажите одному какому нѣмцу съ машинкой по дорогѣ пройти, травы на ней нѣтъ — оно и будетъ видно, какъ гдѣ каждое зернушко легло.
Задача разрѣшалась такъ просто и такъ скоро, что генералъ на нѣсколько мгновеній чисто ошалѣлъ. Уставился на мужика и молчитъ.
— Да ты знаешь ли, изъ какого затрудненія меня вывелъ? наконецъ воскликнулъ онъ. — Тебя какъ зовутъ? Ты откуда?
— Тутошній, ваше превосходительство, Ѳедька.
— Вотъ это отъ меня возьми. Онъ далъ ему красненькую. — Ты, пожалуйста, если что замѣтишь, сейчасъ говори мнѣ. Я вижу, ты, братецъ, не дуракъ.
Пустили нѣмца на дорогу и всѣ стали по бокамъ ея. Что будетъ? Сѣялка сѣяла дѣйствительно превосходно, ровно.
— Руками такъ не посѣешь? спрашивали депутатовъ.
— Я? — нѣтъ; а вотъ Филька Корявый — тотъ посѣетъ.
— А онъ здѣсь?
— Здѣсь.
Позвали Фильку Коряваго.
— Можешь такъ посѣеть?
Онъ посмотрѣлъ, почесалъ въ головѣ, встряхнулъ волосами.
— Могу.
Дали ему въ подолъ рубашки ржи и онъ дѣйствительно точно по зернушку разложилъ всѣ зерна.
Это произвело нѣсколько охлаждающее впечатлѣніе. Авторитетъ сѣялки поколебался.
— Нѣтъ, это штука, все-таки, хорошая. Это ничего, это подспорье; вотъ только, можетъ, она ломкая какая. А то ничего, твердили мужики, къ великой радости Василія Михайлыча, начавшаго относиться къ нимъ и добродушнѣе и осмотрительнѣе. Правда, опыты сразу утратили характеръ департаментскаго священнодѣйствія, но за то получили хоть какую-нибудь разумность и смыслъ. Дѣло стало походить на дѣло. Григорій Иванычъ, въ душѣ котораго, но случаю вышеупомянутой непредусмотрительности, былъ настоящій адъ, теперь какъ-то стушевался, потерялъ апломбъ, я хотя былъ тутъ же, но въ то же время, казалось, какъ будто его тутъ и не было.
Затѣмъ начались опыты надъ плугами разныхъ системъ, пароконными, четырехконными, шестиконными и т. д.
Широкія и глубокія борозды проводили они по лугу; цѣлые пласты дерна вырѣзывали и клали на траву землею вверхъ. Всѣ присутствующіе были въ восторгѣ, а мужики и подавно. Василій Михайлычъ ликовалъ. Никто не находилъ нужнымъ желать чего-либо лучшаго. Но дѣйствительность, эта проклятая дѣйствительность, устами другого какого-то депутата, опять отравила нашъ восторгъ. А вопросъ былъ самый простой, самый очевидный.
— Хорошо-то хорошо, словъ нѣтъ, а только это нашимъ лошадямъ не подъ силу… Вѣдь теперь какія лошади-то запряжены? Заводскія! гдѣ жь нашей рабочей лошади такую пахоту выдержать. Вѣдь въ этотъ пароконный плугъ, толковалъ мужикъ: — нашихъ лошадей надо развѣ пару заложить? И четырехъ мало.
И это было вѣрно и всѣ съ этимъ поневолѣ соглашались. Съ этимъ согласился даже и самъ Василій Михайлычъ, бывавшій за-границей, видавшій тамошнихъ рабочихъ лошадей-гигантовъ, и открывшій теперь намъ Америку извѣстіемъ, что дѣйствительно наши рабочія лошади ни черта не стоятъ, въ сравненіи съ этими заграничными чудовищами.
— Мы заведемъ, мы должны, господа, общими усиліями завести такихъ лошадей и у себя — это необходимо, хотя это и страшно дорого. Цѣны на нихъ и тамъ громадныя. Одно средство — это постепенно разводить ихъ.
— А что же дѣлать пока съ плугами?
— Запрягать по четыре лошади вмѣсто двухъ.
— Передѣлать, приспособить.
— Да можетъ, Бутенопы назадъ ихъ возьмутъ, со скидкой, разумѣется?
— Мнѣ кажется, если я осмѣлюсь вамъ предложить, ваше превосходительство… началъ Григорій Иванычъ.
— Конечно, говорите.
— Мнѣ кажется, ваше превосходительство, хотя вы и изволили предположить составить, по окончаніи опытовъ, одинъ общій, за подписью всѣхъ гг. помѣщиковъ, протоколъ объ испытаніи машинъ, но не найдете ли, въ виду нѣкоторыхъ соображеній, болѣе полезнымъ составлять отдѣльные протоколы по испытанію каждой машины или орудія?
— Ахъ, опять начинается эта канцелярія! невольно вырвалось у меня.
— Что вы сказали? обратился ко мнѣ Василій Михайлычъ.
Какъ ни неловко было повторить сказанное прямо ему въ глаза, однако, нечего дѣлать, пришлось это сдѣлать.
— Вы лучше хорошенько мужиковъ распросите, вѣдь имъ работать придется, они лучше насъ знаютъ. Вы только приласкайте ихъ, а то они вонъ другъ съ другомъ говорятъ, а передъ вами не высказываются, добавилъ я.
Но замѣчаніе мое подѣйствовало только въ половину.
— Вотъ, изволите видѣть, сказалъ Василій Михайлычъ: — съ одной стороны нельзя не обратить вниманія на слова Григорія Иваныча, а съ другой, конечно, совершенно справедливо и ваше замѣчаніе. Поэтому, я полагалъ бы принять оба предложенія.. Поручить сейчасъ же Григорію Иванычу заготовленіе одобрительныхъ и неодобрительныхъ протоколовъ, а между тѣмъ, принять мѣры, чтобы депутаты отъ крестьянъ высказывались болѣе свободно, т. е. откровенно предъявляли свои замѣчанія и взгляды на то или другое орудіе, и чтобы кто-нибудь принялъ на себя трудъ записывать эти ихъ замѣчанія. Не хотите ли вы?
— Съ удовольствіемъ.
Григорій Иванычъ, торжествующій, ушелъ къ столу заготовлять протоколы, куда за нимъ же послѣдовалъ и нашъ предсѣдатель-предводитель, старикъ, ужь лѣтъ пять совершенно почти выжившій изъ ума. Само собою разумѣется, что я не помню теперь достоинствъ и недостатковъ каждаго орудія или машины, которыя испытывались, да это теперь и ни къ чему не нужно. Сами по себѣ, всѣ онѣ, конечно, были хороши и даже очень хороши, по вопросъ былъ совсѣмъ не въ этомъ. Примѣнимы ли онѣ у насъ, можно ли намъ обойтись безъ мужика? — вотъ что въ то время требовалось знать.
На это получался отвѣтъ безпощадно отрицательный.
На опытахъ можно еще было сохранить кое-какія розовыя надежды, въ разсчетѣ на авось, но дѣйствительность скоро разочаровала всѣхъ. Да и тутъ, на опытахъ, кто же сохранилъ розовыя надежды? Они уцѣлѣли только у совершенно ужь наивныхъ людей. Мужики были всѣ поголовно въ восторгѣ отъ машинъ, но и всѣ поголовно же сказали, что намъ онѣ пока не пригодны. И сказали они это не зря, а подтвердили такими соображеніями, которыя потомъ на практикѣ совершенно оправдали ихъ слова. Такъ, напримѣръ, я запомнилъ сцену съ конными граблями. Орудіе безусловно хорошее, практическое, и мужики его хвалили, но для насъ оно не годится по той простой причинѣ, что имъ работать можно только на совершенно ровной почвѣ, гдѣ не должно быть, что называется, ни сучка, ни задоринки, т. е. какъ разъ наоборотъ съ тѣмъ, что представляютъ обыкновенно наши сѣнокосы, всегда по берегамъ рѣкъ, по низамъ, заливаемымъ водой весною, и усаженнымъ кочками, какъ бородавками. Въ Англіи, во Франціи, гдѣ трава сѣется, эти грабли вещь прекрасная и совершенно кстати, а зачѣмъ, спрашилается, купилъ ихъ Василій Михайлычъ? Между тѣмъ, онъ купилъ ихъ тридцать штукъ и, если память мнѣ не измѣняетъ, онѣ стоили тогда по двадцати съ чѣмъ-то рублей штука.
Вообще, закуплена была масса всего, потому что никто и мысли не допускалъ, что управлять машинами гораздо труднѣе, чѣмъ крѣпостными мужиками; никто не хотѣлъ понять, что ради машинъ нужно все у себя передѣлать въ хозяйствѣ, и что тогда только эти машины, дѣлающія такія чудеса въ Европѣ, будутъ дѣлать ихъ и у насъ.
И такой именно результатъ, т. е. напрасная трата капитала, получался у всѣхъ, кто покупалъ тогда машины.
Я привелъ въ примѣръ опыты у Василія Михайлыча, потому что онъ ухлопалъ на машины до пятидесяти тысячъ и изъ этой затраты все-таки ровно-ровно ничего не вышло. И волей-неволей, съ страшной досадой, съ глубоко оскорбленнымъ самолюбіемъ, пришлось, въ концѣ концовъ, обратиться опять къ тѣмъ же мужикамъ. Надо было имѣть много характера, чтобы перелить это униженіе, такъ неожиданно смѣнившее розовыя, свѣтлыя и, какъ казалось, такія близкія къ осуществленію мечты. Но кто же былъ виноватъ во всемъ этомъ, какъ не сами же мы?
Теперь дѣло прошлое, стараго не воротишь. «Разуваевъ» Осиновку, конечно, не возвратитъ, но, положа руку на сердце, какъ говорится, пусть каждый самъ себѣ, въ душѣ отвѣтитъ на этотъ вопросъ: неужели можно винить въ своемъ раззореніи кого-нибудь, кромѣ себя, т. е. своей положительной неподготовленности къ дѣлу?
Въ заключеніе, еще нѣсколько строкъ по поводу заведенія у насъ этого несчастнаго «раціональнаго хозяйства».
Такъ какъ подъ этимъ злополучнымъ терминомъ понималось совсѣмъ не то, что слѣдовало донимать, т. е. не разумное веденіе хозяйства съ постепеннымъ усовершенствованіемъ производства, принятіемъ во вниманіе мѣстныхъ условій труда, условій сбыта, а подразумѣвалась просто пересадка въ нашу Осиновку или Семеновку совершенно произвольно французскаго, швейцарскаго, англійскаго или нѣмецкаго хозяйства, то очень естественно, что при такомъ наивнѣйшемъ взглядѣ на затѣянное дѣло, мы, по своему, пожалуй, даже и логично, пришли къ сознанію необходимости завести у себя и иностранное скотоводство. Тутъ, разумѣется, повторилось совершенно тоже самое, что и съ машинами. Покупались тонкорунныя, нѣжныя овцы, привозились къ намъ, помѣщались въ нашихъ холодныхъ овчарняхъ и гибли, какъ мухи. Если начать разсказывать всѣ случаи такихъ дурачествъ — какъ же это иначе назвать? — мнѣ, кажется, никогда бы. не кончить. Тоже было съ посѣвами заграничныхъ кормовыхъ травъ и хлѣбовъ. Таже необъяснимая самоувѣренность, тотъ же удивительный апломбъ въ перемѣшку съ «авось», вмѣсто знанія и опыта.
И вотъ, усталые отъ такой донкихотской борьбы, убитые нравственно, мы почувствовали непреодолимое отвращеніе къ своимъ, родовымъ Осиновкамъ и Семеновнамъ.
Какъ съ ними развязаться?
Купецъ Луновъ покупаетъ.
Аптекарь Карлъ Богдановичъ снимаетъ на аренду.
Кабатчикъ — и то и другое.
Мужики снимаютъ на аренду одну землю.
Все равно, приходи любой!
III.
«Новый баринъ».
править
Прежде, т. е. до начала нашего оскудѣнія, городъ и деревня были совсѣмъ въ другихъ отношеніяхъ, чѣмъ теперь. Прежде вся сила была въ деревнѣ, несмотря даже на то, что начальство и подъячіе жили въ городѣ. Начальство, т. е. исправниковъ и подъячихъ для земскаго и уѣзднаго судовъ, мы выбирали сами, и такъ какъ, по правдѣ говоря, хорошій человѣкъ на эти должности не шелъ, то набирали мы себѣ это начальство изъ всякой что ни на есть горечи: изъ самыхъ захудалыхъ дворянчиковъ, даже не помѣщиковъ, а такъ просто дворянчиковъ; изъ дѣтей умершихъ или подъ судъ попавшихъ подъячихъ, служившихъ прежде въ нашемъ уѣздѣ, изъ дѣтей городскихъ поповъ, почему нибудь непринявшихъ ангельскаго чина и проч., и проч. Понятно, что вся эта голь была голодна, прожорлива и ужасно плодуща. Уже по одному этому она была у насъ въ полной зависимости и покорности. Кто дастъ ей муки, крупы, овса, масла, гусей, кто, хотя и заочно, восприметъ отъ купели у ней ребенка? Кто, если она проворуется и попадетъ наконецъ подъ судъ, заступится за нее передъ губернаторомъ? Не кто иной, какъ помѣщикъ, представитель деревни.
Ясно, что со всей этой братіей нечего было церемониться и мы дѣйствительно не церемонились. Надо почему-нибудь ѣхать въ судъ, т. е. въ городъ, а не хочется, лѣнь — ну, и пошлешь, бывало, за засѣдателемъ или за какимъ-нибудь непремѣннымъ членомъ. И дѣло сдѣлано; и я спокоенъ, и онъ радъ, потому, ему за труды дали и гусятины, и мучки, и овса для той кривой кобылы, на которой онъ ѣздитъ въ городъ, и которая подарена на зубокъ его дѣтенышу при крещеніи. А затѣмъ, хотя было и другое начальство, но до насъ оно не касалось, если не считать почтмейстера, который отъ насъ же бывалъ сытъ. Городничій, квартальные, казначей, стряпчій, протопопъ, штатный смотритель уѣзднаго училища и еще какихъ-то два-три чина — эти до насъ совершенно ужь ничего не имѣли, и потому были на попеченіи не у насъ, а у купцовъ и «гражданъ», а мы, если и давали имъ, то больше по привычкѣ давать всякому мундирному человѣку. Такимъ образомъ, надобности ѣздить въ городъ по дѣламъ у насъ прежде почти что не было. Каждую недѣлю ѣздилъ въ городъ одинъ только предводитель, считающійся, какъ извѣстно, предсѣдателемъ дворянской опеки. Да и онъ ѣздилъ аккуратно тогда только, если у него были заведена тамъ метресса, потому что за протоколистомъ опеки можно было и послать, а подписать бумаги не трудно и дома? Въ этомъ отношеніи было отлично жить: и покойно и почетно. На имянины, на рожденія, а также въ большіе праздники и безъ того всѣ судьи и вообще начальство непремѣнно пріѣзжали изъ города. Иные осмѣливались (разумѣется съ позволенія) привозить съ собою своихъ женъ и дѣтей. И, какъ живые они у меня и теперь передъ глазами, жалкіе, худые… Совсѣмъ неправда, что подъячіе, т. е. вообще стряпчіе, засѣдатели, непремѣнные члены и проч. были жирные и толстые. Напротивъ, всѣ они были блѣдные, сутуловатые, съ впалой грудью, съ узкими плечами. Только одни животы у всѣхъ были огромные, оттого и казались и тѣломъ толсты…
Гораздо крѣпче была другая наша связь съ городомъ: бакалейныя лавки и трактиры.
И теперь одурь возьметъ, если проживешь въ деревнѣ безвыходно два-три мѣсяца, а тогда ужь и говорить нечего, какая была скука. Теперь и газеты завелись и желѣзныя дороги и все такое, а пятнадцать, двадцать лѣтъ назадъ, все это было еще въ самомъ зародышѣ и существовало гдѣ-то тамъ, а не у насъ.
Возмьетъ тебя, бывало, скука, и ѣдешь въ городъ. Тамъ и икра, и осетрина свѣжая, и семга, и на билліардѣ можно поиграть, и съ арфистками попутаться. И потомъ непремѣнно какого-нибудь ремонтера встрѣтить. А съ кѣмъ же лучше можно отвести душу отставному штабсъ-ротмистру, какъ не съ служащимъ штабсъ-ротмистромъ? Это, повидимому, пустое обстоятельство никогда не слѣдуетъ упускать изъ виду. Никогда не слѣдуетъ забывать, что нетолько дѣды, но отцы и дяди наши, всѣ сплошь почти были армейскіе и гвардейскіе отставные поручики и штабсъ-ротмистры. Привыкли они къ бродячей походной жизни, и хотя съ лѣтами и осѣдали въ деревнѣ и подчинялись нашимъ маменькамъ и тетенькамъ, но и городъ и привычки брали-таки свое. Тайкомъ или открыто, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, они удирали въ городъ и отводили тамъ свою душеньку.
Но и кромѣ этихъ незаконныхъ, такъ сказать, причинъ, городъ обязательно посѣщался во время ярмарокъ, т. е. разъ или два въ году. Въ это время всегда почти пріѣзжали съ женами и дѣтьми. Тутъ закупалась провизія, т. е. чай, сахаръ, кофе, лавровый листъ, зеленый горошекъ, и проч., и проч. Тутъ же покупались и обновки для всей семьи.
Затѣмъ всѣ разъѣзжались по своимъ Ивановкамъ и Осиновкамъ, увозя съ собою обновки, провизію и пріятныя воспоминанія до слѣдующаго раза.
Такимъ образомъ, городомъ мы, такъ сказать, лакомились, ѣздили туда какъ на пикникъ какой; увлекались, легкомысленничали тамъ одни или всесемейно и, возвращаясь домой, возвращались къ дѣлу. Совсѣмъ иначе относился къ намъ городъ. Онъ смотрѣлъ на насъ серьёзно, съ почтеніемъ, даже подличалъ передъ нами. Мы были ему необходимы, потому что онъ нами жилъ. Онъ покупалъ у насъ пшеницу, рожь, овесъ, лошадей, птицъ, масло и проч.; торговалъ всѣмъ этимъ, наживался и, въ то время, когда мы лакомились икрой, семгой, заказывали и ѣли селянки и играли на билліардѣ, онъ, городъ, получалъ и копилъ барыши, низко раскланиваясь съ нами.
Тогдашній представитель города, купецъ, такъ же мало походилъ на теперешняго купца, какъ теперешній ощипанный помѣщикъ походитъ на прежняго помѣщика. Товаръ свой, хлѣбъ и проч., мы къ купцу въ городъ для запродажи не возили тогда, какъ теперь. «Купецъ» самъ къ намъ пріѣзжалъ, и пріѣзжалъ не такъ какъ теперь, а скромно, на бѣговыхъ дрожкахъ или въ тележкѣ.
Подъѣдетъ, бывало, не прямо къ крыльцу барскаго дома, а къ флигелю, гдѣ живетъ прикащикъ, или у конюшни остановится. И съ приказчикомъ поговоритъ и съ тѣмъ и съ другимъ и потомъ ужь, часа черезъ три, пойдетъ въ домъ.
— Ермила Антонычъ пріѣхалъ.
— А! Ну, пошли его въ кабинетъ. Самоваръ поставить.
Дальше кабинета Ермила Антоновъ, которому говорили, разумѣется, «ты», и не проникалъ никогда. Тамъ онъ сторговывалъ пшеницу, или что другое, тамъ «напузыривали» его чаемъ, тамъ онъ отдавалъ деньги и оттуда уходилъ сіять къ прикащику; скуки ради, его оставляли ночевать, чтобы было съ кѣмъ поболтать завтра утромъ на конюшнѣ.
На «купца» смотрѣли не то, чтобы съ презрѣніемъ, а такъ какъ-то чудно. Гдѣ, дескать, тебѣ до насъ! Такой же ты мужикъ, какъ и всѣ, только вотъ синій сюртукъ носишь, да пообтесался немного между господами, а посадить обѣдать съ собой вмѣстѣ все-таки нельзя: въ салфетку сморкаешься.
Не знаю, понимали ли, или лучше сказать, чувствовали ли «купцы», что на нихъ такъ «господа» смотрятъ, но если и донимали, они этого все-таки не показывали. Они дѣлали свое дѣло, покупали и продавали, садились на ближайшій стулъ отъ двери, вставали съ него каждую минуту, (улыбались, потѣли, утирались, будучи совершенно не въ состояніи понять нашихъ разсужденій о политикѣ и всякой чертовщины, составлявшей предметъ нашихъ безконечныхъ разсужденій, какъ только мы бывало съѣдемся. Не будетъ ошибкой, если мы допустимъ, что, слушая наши разсужденія о томъ, что предприметъ Наполеонъ и какіе планы у Пальмерстона и наслушавшись утромъ у прикащика его разсказовъ о той путаницѣ и безтолковщинѣ, какая идетъ у насъ въ хозяйствѣ, они думали: э-эхъ, далось имъ въ руки сокровище земля, да еще работники къ ней даровые, а они вмѣсто дѣла, чертовщину несутъ!
Таковы были взаимныя отношенія города и деревни вплоть до 19-го февраля.
Тутъ все сразу измѣнилось.
Въ попыхахъ и въ заботахъ о своей безопасности мы и не сообразили даже, что «городъ», т. е. купцы — почти всѣ сплошь дѣти нашихъ же отпущенниковъ, а очень многіе и сами были когда-то крѣпостными, откупались, записывались въ мѣщане, расторговывались и дѣлались купцами. Хотя все это ни для кого изъ насъ не было новостью, но мы тѣмъ не менѣе, съ удивленіемъ и даже съ какимъ-то больнымъ чувствомъ въ сердцѣ, стали явственно замѣчать, что всѣ ихъ, купцовъ, симпатіи не на нашей сторонѣ, а на мужицкой. Начнешь, бывало, жаловаться какому-нибудь Ермилѣ Антонову на свое положеніе, начнешь разсказывать, какъ «распустили» народъ, а онъ слушаетъ, слушаетъ, икнетъ да и скажетъ:
— Великую милость даровали народу!..
Такое же точно грустное и даже обидное разочарованіе намъ приподносили и «попы». Какъ ни благодѣтельствовали мы имъ — я не говорю, разумѣется объ исключеніяхъ — они всѣ поголовно были тоже на мужицкой сторонѣ, но объ нихъ здѣсь нечего распространяться, и если я упомянулъ объ этомъ, то потому только, чтобы показать въ какомъ изолированномъ положеніи мы вдругъ очутились.
Конечно, чувство зависти у тѣхъ и другихъ къ нашему привилегированному сословію было причиной ихъ злорадства, когда они увидали насъ «въ бѣдѣ», но намъ, лишившимся этихъ привилегій, узнать, что мы окружены врагами, что люди, которые всегда называли насъ своими благодѣтелями и потомъ нажились отъ насъ, теперь радуются нашему «несчастію», узнать это, повторяю, было тяжело и обидно.
И ничего нѣтъ страннаго, что добрая половина изъ насъ была не въ состояніи перенести всѣхъ этихъ обидъ, огорченій, волненій, оскорбленій, плюнула на все и уѣхала кто «отдыхать» и воспитывать дѣтей", кто подышать чистымъ воздухомъ за-границу", да къ тому же «тамъ и жизнь дешевле, не говоря ужь объ удобствахъ». Болѣе же энергичные попытались скорѣе завести «за-границу» у себя дома, въ своихъ Ивановкахъ и Осиновкахъ, накупили машинъ, завели нѣмцевъ, выписали вестфальскихъ свиней и сѣмена пшеницы, найденныя въ египетскихъ муміяхъ, продѣлали невѣроятные, по смѣлости, эксперименты надъ наукой и логикой, но, въ концѣ концовъ, «уходились» и они. И они плюнули на все, бросали кому попало на руки, или вовсе продавали свои Осиновки и Ивановки и сдѣлали тоже, что и «легкомысленные», т. е. уѣхали «отдыхать». А между тѣмъ, для остававшихся жизнь, выбитая изъ прежней колеи, тащилась но какой-то новой совсѣмъ невѣдомой дорогѣ, гдѣ, что ни шагъ, то сюрпризъ. Явились мировые посредники, и начальникомъ явился свой же братъ сосѣдъ. Исправниковъ стали назначать губернаторы, а не мы выбирать. Прошло еще сколько-то времени и словно изъ земли выросли судебные слѣдователи; а тамъ ужь и пошло… Каждый, какъ споконъ вѣку заведено это у насъ, дудилъ въ свою, разумѣется, дудку и началось чортъ знаетъ что. Недѣли не проходило, чтобы не было надобности ѣхать въ городъ то къ тому, то къ другому начальнику.
И такое обиліе начальства явилось вдругъ послѣ совершеннаго, можно сказать, отсутствія его!
А «попы» между тѣмъ, злорадствуютъ и хотя называютъ насъ по прежнему «благодѣтелями», но это «одинъ обманъ», по глазамъ видно, что злорадствуютъ… А съ другой стороны подмигиваютъ, глядя на насъ, купцы и якобы изъ участія, а на дѣлѣ, по злорадству же распрашиваютъ насъ объ нашихъ «несчастіяхъ» и затрудненіяхъ.
— Да, баринъ, житье-то не прежнее, я вижу. Трудно, что и говорить!
И вслѣдъ за этимъ вдругъ:
— Великая милость дана народу!..
Спрашивается: какую безстыжую силу воли надо было имѣть, чтобы вынести все это?.. А «городъ» тѣмъ временемъ все болѣе и болѣе тяжко насѣдалъ на «деревню», т. е. на насъ. Всѣ эти поѣздки и мытарства требовали денегъ, а онѣ развѣ были у кого, въ запасѣ? И потомъ, какъ ни плохо и глупо велось хозяйство, все-таки, когда хозяинъ жилъ въ деревнѣ, хоть воровства-то, по крайней мѣрѣ, не было, а теперь, когда чуть не круглый годъ пришлось жить въ тарантасѣ или въ городѣ, въ гостинницѣ, понятно, все стало разваливаться и «прахомъ идти».
Всѣмъ намъ въ это время до зарѣза нужны были деньги. А деньги были у «купца». Надо, стало быть, за ними обратиться къ «нему». Мы обращались, и «онъ» давалъ. Сначала, сгоряча, эту податливость его и ту охоту, съ которой «онъ» давалъ намъ деньги, мы приняли было за дань его уваженія и благодарности къ намъ, такъ какъ «вѣдь онъ отъ насъ же нажился», но эти идилическіе взгляды на «кулака» продержались очень не долго. Подъугольниковъ далъ разъ, два, три, подождалъ и порядочно таки подождалъ, да вдругъ и пріѣхалъ самъ.
Хотя этотъ разъ, по прежнему, его дальше кабинета не пустили, но онъ уже самъ попросилъ, чтобы подали ему водочки, и спать на ночь къ управляющему въ флигель не пошелъ, а спалъ въ кабинетѣ на диванѣ.
Утромъ же, вставши чуть ли на зарѣ, обошелъ и осмотрѣлъ все хозяйство, обо всемъ распросилъ и хотя, уѣзжая, склонился на просьбу и далъ еще денегъ взаймы, но это былъ ужь не тотъ, не прежній Подъугольниковъ, который, бывало, только потѣлъ и утирался… А когда онъ пріѣхалъ еще въ слѣдующій разъ, то его нетолько пришлось опять положить спать въ кабинетѣ на диванѣ, но надо было позвать обѣдать въ столовую, строго на строго приказавъ дѣтямъ не смѣяться, если Подъугольниковъ станетъ сморкаться въ салфетку.
Конецъ едва ли надо разсказывать. Онъ такъ понятенъ и естественъ. Онъ долженъ былъ оказаться именно такимъ, какимъ онъ и вышелъ, т. е. Подъугольниковъ долженъ былъ «слопать» насъ и слопалъ.
Такимъ образомъ, руки, подхватившія Осиновки и Ивановки, которыя мы «бросали» на аренду или вовсе на «вѣчныя времена» — были въ началѣ руки по преимуществу купеческія. Мнѣ, конечно, нечего говорить, что здѣсь все время подъ общимъ именемъ купца я разумѣю и кулака-мѣщанина, и кабатчика и пр.
Что же начали дѣлать эти руки, когда онѣ подхватили Осиновки и Ивановки?
Изъ двухъ прошлыхъ моихъ очерковъ, и изъ того, что я буду сейчасъ дальше говорить, читатель, конечно, видѣлъ и увидитъ, что я вовсе не апологистъ старого строя; но изъ этого не слѣдуетъ, что я обязанъ восторгаться новымъ деревенскимъ строемъ, если вижу, что на смѣну одного безобразія являлось другое и Богъ вѣсть еще, которое изъ нихъ хуже и ядовитѣе. Помѣщикъ, лишенный крѣпостного права, на самый худой конецъ, былъ только безполезный человѣкъ. «Купца», въ томъ смыслѣ, какой онъ постарался присвоить себѣ, «занявшись» Осиновкой или Ивановкой, мало назвать безполезнымъ. И потомъ еще: пятнадцать лѣтъ назадъ, у всѣхъ владѣльцевъ этихъ Осиновикъ и Ивановокъ вы навѣрно встрѣтили бы и газеты, и журналы, увидали бы и гравюры услыхали бы и рояль, и спать бы вы легли на чистое бѣлье. Теперь, когда поселились купцы 2-й гильдіи, Подъугольниковъ и кабатчикъ Луповъ, кромѣ вонючей солонины, тешки севрюжьей, водки и позеленѣлаго самовара вы ничего не найдете. Поэтому я и не думаю, чтобы въ данномъ случаѣ отечественный прогрессъ что либо выигралъ отъ такой замѣны.
Читатель извѣстнаго закала, пожалуй, готовъ ужь погладить меня за это по головкѣ, въ надеждѣ, что я вотъ-вотъ сейчасъ начну сѣтовать, отчего «не поддержали во-время помѣщиковъ».
Нѣтъ, дорогой мой, нельзя было. Еще не было такого примѣра, чтобы то, что не имѣетъ въ самомъ себѣ живой силы, будучи поддержано, оживилось и окрѣпло. Мы изуродовали себя своимъ образованіемъ и воспитаніемъ и, повторяю, такой силы нѣтъ, которая могла бы насъ поднять на ноги и спасти. Кромѣ насъ самихъ, насъ никто не спасетъ и спасти не можетъ.
Не дождавшись, когда бывшій владѣлецъ Осиновки выѣдетъ окончательно и навсегда изъ своего гнѣзда, Подъугольниковъ уже началъ въ него перебираться. Пріѣхали «молодцы», прикащикъ, пріѣхалъ, какой-то «родственникъ». Хотя и глупъ онъ, но «дяденькинова» добра не растратитъ; у него и ключи.
На другой же день по пріѣздѣ, вся эта честная компанія начала свою дѣятельность. Одинъ «молодецъ» съѣздилъ на деревню, выставилъ у кабака «четверть», угостилъ «стариковъ», поднесъ молодымъ и деревня прислала даромъ десять подводъ, на которыхъ Подъугольниковъ и отправилъ въ городъ всю ту рухлядь, которую онъ купилъ вмѣстѣ съ Осиновкой. «Родственникъ», между тѣмъ, тоже не дремалъ и успѣлъ загнать одного борова крестьянскаго, который зашелъ на бывшій господскій выгонъ и началъ тамъ что-то рыть носомъ, и потомъ загналъ еще быка изъ мужицкаго стада, который увидавъ бывшихъ господскихъ коровъ, а нынѣ принадлежащихъ Подъугольникову, не утерпѣлъ и прибѣжалъ къ нимъ на свиданіе. И борова и быка вечеромъ мужики выкупили. Такимъ образомъ, въ первый же день, на первыхъ, можно сказать, порахъ, было получено уже «доходу» около красненькой. Что же дальше-то будетъ, если хорошенько ко всему присмотрѣться?
И дѣйствительно, доходность имѣнія увеличивалась съ каждымъ днемъ все въ томъ же вкусѣ. Такъ, напримѣръ, на краю усадьбы, какъ разъ возлѣ проѣзжей дороги, стояла довольно просторная изба и въ ней жили ни на что ненужные три старика: бывшій дядька прежняго владѣльца, слѣпой доѣзжачій и разбитый параличемъ буфетчикъ.
— Это вы, старички, ужь къ своему барину идите, а мнѣ эта изба самому нужна.
— Да куда же, милостивый купецъ, мы пойдемъ къ барину нашему, когда и самъ онъ на вѣтру остался?
— Ну, это ужь не мое дѣло, а изба эта мнѣ нужна, и вотъ вамъ недѣля сроку на очистку ея.
И въ самомъ дѣлѣ, черезъ недѣлю, надъ избой висѣла на палкѣ грязная красная тряпка, а надъ тѣми окнами, что выходятъ на дорогу, была прибита вывѣска съ надписью: «Питейный домъ». А такъ какъ кабакъ былъ за двѣ версты отъ деревни и водка тамъ была дороже, чѣмъ у Подъугольникова, то «мужички» и стали ѣздить за ней «на барскій дворъ», чѣмъ, кромѣ оживленія ландшафта, приносили и несомнѣнный доходъ «новому барину».
И много такихъ усовершенствованій Подъугольниковъ ввелъ въ «запущенномъ» имѣніи, и всѣ эти усовершенствованія и нововведенія его ничего, кромѣ выгоды, не давали. Все, мало-помалу, приняло, и даже довольно быстро, совершенно другой видъ. Садъ и паркъ были вырублены и распаханы плугами подъ бахчи. Та же самая участь, разумѣется, постигла и огороды съ парниками и цвѣтникъ, чортъ знаетъ для чего занимавшій почти десятину земли. Домъ былъ сломанъ и перевезенъ въ городъ, гдѣ его опять собрали, оштукатурили, покрыли, выкрасили и пустили туда жильца, а самъ Подъугольниковъ, для «лѣтняго пріѣзда», оставилъ себѣ флигель, въ которомъ до него жили гувернеръ-нѣмецъ и семинаристъ Скворцовъ, преподававшій дѣтямъ «русскіе предметы».
Одну только штуку пощадилъ Подъугольниковъ — тріумфальную арку, Богъ ужь знаетъ для чего выстроенную при въѣздѣ во дворъ. Очень ужь «прекрасна» была эта арка, сколоченная изъ тесу и выкрашенная въ желтую краску, съ распластанными на верху бѣлыми купидонами, трубящими славу. Онъ даже влюбился въ нее. Просто глазъ отъ нея оторвать не могъ. Какъ выйдетъ на дворъ, такъ сейчасъ на эту арку и посмотритъ.
— И вѣдь что имъ, прости Господи, господамъ этимъ, въ голову лѣзло. Въ грѣхъ меня ввели! Когда я первый разъ въѣзжалъ, вѣдь я ихъ за херувимовъ принялъ и крестное знаменіе сдѣлалъ, а они вонъ даже и не ангелы совсѣмъ, говорилъ онъ «батюшкѣ», пріѣхавшему служить благодарственный молебенъ.
Тѣмъ не менѣе, все-таки арка ему до того нравилась, что онъ, желая сдѣлать ее еще болѣе прекрасной, повѣсилъ на ней зеленый флагъ.
— И какой это здѣсь духъ для дыханія чистый и легкій! удивлялся все въ началѣ Подъугольниковъ, когда пилъ чай послѣ обѣда на крыльцѣ.
— Это оттого, что здѣсь, дяденька, со всѣхъ концовъ вѣтеръ продуваетъ, отзывался «родственникъ».
— И видно, что дуракъ! У насъ въ городскомъ домѣ отчего такая вонища? Оттого, что свиная бойня на дворѣ. А вотъ, при божьей помощи, на будущій годъ, какъ устроимъ это самое заведеніе и здѣсь, такъ тоже за версту носы затыкать станутъ.
Но, кромѣ Подъугольниковыхъ и Луповыхъ, городъ далъ деревнѣ, для сформированія новаго помѣщичьяго сословія, кандидатовъ и другого образца. Такъ почти всѣ бывшіе секретари уголовной и гражданской палаты, губернскіе прокуроры, секретари консисторій, уѣздные стряпчіе, инспекторы врачебной управы, даже штатные смотрители уѣздныхъ училищъ — люди ужь на что, казалось, маленькіе — и тѣ купили себѣ, каждый по достатку своему, по «имѣньицу».
Весьма естественно, что они, каждый съ своей точки зрѣнія, находили, что бывшій владѣлецъ имѣнія «запустилъ» его, и поэтому, каждый по своему, принялись выводить запустѣніе, т. е. предались реформаторской дѣятельности какъ относительно усадьбы, такъ равно, пораженные невѣжествомъ мужиковъ, не замедлили принять мѣры, которые могли бы обуздать ихъ своеволіе. И въ то время, когда Подъугольниковъ ломалъ и дралъ силой, эти послѣдніе въ свои отношенія къ «мужичкамъ» внесли, такъ сказать, нравственно-воспитательный элементъ.
— Видишь, милый мой, кротко говорилъ мужику, попавшемуся съ нарубленными въ «барской» рощѣ оглоблями, секретарь консисторіи: — я самъ съ тебя штрафа не беру — это будетъ самоуправство, а пусть насъ по закону разсудитъ волостной старшина. Какъ онъ разсудитъ, такъ пусть и будетъ. Можетъ, даже еще и мнѣ тебѣ придется заплатить, какъ смѣлъ я тебя поймать въ моей рощѣ. Я нынѣшнихъ законовъ не знаю. Прежде у насъ, когда я служилъ въ консисторіи, воровать не позволялось, а теперь, можетъ быть, и разрѣшено…
— Да ужь не тяни ты мою душеньку по судамъ-то, молится мужикъ: — хорошо впередъ знаю, что если, избави Господи, дойдетъ дѣло до старшины, то придется втрое заплатить: и «барину», и старшинѣ, и писарю. А времени-то что понапрасну пропадетъ!
— Нѣтъ, ихъ надо къ закону пріучать. Я люблю всё по закону. Я самъ привыкъ, и ихъ пріучу. Это для ихъ же пользы.
И батюшка, пріѣхавшій и сюда служить благодарственный молебенъ, прослушавъ такія совершенно справедливыя замѣчанія и сентенціи бывшаго секретаря консисторіи, а нынѣ помѣщика деревни Осиновки, конечно, не можетъ съ нимъ не согласиться, ибо нашъ мужикъ дѣйствительно такъ распущенъ, ахъ, какъ распущенъ!
Конечно, времени прошло еще слишкомъ мало съ тѣхъ поръ, какъ секретарь консисторіи Сладкопѣвцевъ купилъ Осиновку, и потому еще трудно замѣтить, насколько, благодаря его наставленіямъ и стараніямъ, мужикъ успѣлъ усвоить себѣ понятіе о правахъ собственности вообще; но все-таки уваженіе къ священной собственности «новаго барина» замѣтно ужь и теперь.
И это Сладкопѣвцева сперва даже радовало.
— У меня чуть что — сейчасъ штрафъ. Сперва маленькій, ну, хоть рубль; второй попался — вдвое; въ третій разъ — втрое. Мужика надо учить не дубьемъ, а рублемъ. И т. д., и т. д.
Но въ то же время, чтобы показать мужику, что онъ не изъ корысти единственно его штрафуетъ, но и для его же пользы нравственной, Сладкопѣвцевъ всѣ полученные штрафы начатъ заносить въ особо заведенную для сего книжку, и однажды, выходя въ воскресный день изъ церкви, остановился на паперти и кротко обратился къ народу:
— Православные мужички! сказалъ онъ: — вы негодуете на меня за мою строгость, но я проявляю ее для вашего же усовершенствованія. Вы думаете, я стяжатель — анъ ошибаетесь и я вамъ это сейчасъ докажу. Батюшка! обратился онъ къ вышедшему въ это время тоже на паперть служителю церкви: — будьте посредникомъ и свидѣтелемъ. Отнынѣ я объявляю мужичкамъ, что со всякаго налагаемаго мною на нихъ штрафа два процента жертвую въ пользу бѣднѣйшихъ дѣвицъ духовнаго званія въ нашемъ уѣздѣ. Вы, батюшка, будете получать отъ меня эти деньги, согласно штрафной книжкѣ, и время отъ времени пересылать ихъ къ отцу благочинному. Я никогда не отказывался отъ добраго дѣла, заключилъ онъ и голосъ его дрожалъ, а на глазахъ блистали слезы. — Вы думаете, мнѣ легко васъ наказывать?
Тронутые этимъ, мужики молчали и, въ знакъ согласія, чесали въ затылкахъ.
Но этого мало. Желая еще болѣе доказать свое несребролюбіе и вообще усовершенствовать крестьянъ, Сладкопѣвцевъ началъ каждое воскресеніе, послѣ обѣдни, на паперти объявлять прощеніе штрафа одному изъ попавшихся на прошлой недѣлѣ.
Но всѣ эти подвиги Подъугольникова и Сладкопѣвцева — представителей «новаго барина» — относятся, какъ видитъ читатель, больше къ области сельской и даже, правильнѣе, вотчинной администраціи и очень мало знакомятъ съ ихъ сельско-хозяйственной дѣятельностью.
Неужели и Подъугольниковъ, и Сладкопѣвцевъ, покупая Осиновки, такъ-таки ничего другого въ виду не имѣли, кромѣ обузданія мужиковъ и ихъ усовершенствованія?
Повидимому, такъ.
Нельзя же въ самомъ дѣлѣ принять вырубку лѣса, распашку выгоновъ, заведеніе кабаковъ и свиной бойни, чѣмъ ознаменовалъ себя Подъугольниковъ, и обширную, удивительно разработанную систему штрафовъ и вымогательствъ, введенную Сладкопѣвцевымъ, за сельско-хозяйственную дѣятельность.
Нельзя; но ничего другого, поселившись въ Осиновкахъ, они, тѣмъ не менѣе, не дѣлаютъ.
Конечно, эта дѣятельность иногда разнообразится. Такъ, вмѣсто свиной бойни, иногда Подъугольниковъ накупитъ у мужиковъ, во время взысканія податей и недоимокъ, телятъ, коровъ, гусей, утокъ, откормитъ все это, порѣжетъ и свезетъ на продажу въ городъ или на базаръ. Но и это вѣдь какое же сельское хозяйство? Такъ же точно нельзя назвать сельскимъ хозяйствомъ и варіанты занятій Сладкопѣвцева: ростовщичество и кляузничанье.
Вообще, надо принять за несомнѣнный фактъ то обстоятельство, что и Подъугольниковъ, и Сладкопѣвцевъ, сдѣлавшись господами, обратили гораздо больше вниманія на усовершенствованіе мужиковъ, чѣмъ на землю. Землю оба они очень охотно отдаютъ въ аренду мужикамъ, но дѣлаютъ это не такъ, какъ дѣлали прежніе помѣщики, т. е. отдаютъ не сразу, не всю, за круговой порукой, цѣлому селу, а враздробь, по десятинкѣ, по двѣ, по три, и притомъ не иначе, какъ на годъ. И это, какъ показалъ опытъ, несравненно выгоднѣе. По старому, заплатилъ мужикъ два раза въ годъ аренду или, если онъ неисправный, то заплатило за него село — и конецъ. Они, мужики, свои люди, сочтутся другъ съ другомъ, но помѣщику отъ этой единичной чьей-нибудь неисправности ни тепло, ни холодно. При новомъ же способѣ отдачи земель въ аренду, это обстоятельство всегда имѣется въ виду и всегда, кромѣ выгоды, ничего не приноситъ. Положимъ, мужикъ снялъ у «барина» три десятины «подъ озимое»; это значитъ, ему слѣдуетъ заплатить (я возьму цѣны Козловскаго уѣзда Тамбовской губерніи) «барину» 54 рубля (18 рублей за десятину).
— Да вѣдь у тебя, Гриша, ласково говоритъ ему Сладкопѣвцевъ: — денегъ нѣтъ, и сразу ты мнѣ «всю сумму» отдать за землю не можешь?
— Извѣстно, какіе наши достатки, гдѣ же намъ!
— Ну, вотъ такъ бы и говорилъ. Нечего дѣлать, я тебѣ разсрочу, но только ты вѣдь самъ мужикъ не глупый и понимаешь, что это тебѣ дороже будетъ стоить. Вѣдь тѣ деньги, которыя ты бы мнѣ заплатилъ, въ карманѣ у меня не лежали бы, а были бы въ оборотѣ и приносили бы проценты…
Мужикъ чешетъ въ затылкѣ и, зная очень хорошо, что ему и думать нечего обойтись безъ найма земли, соглашается и платитъ рубля два или три за десятину лишнихъ.
— Да вотъ еще, какъ бы вспоминая, говоритъ Сладкопѣвцевъ: — у меня вѣдь, ты знаешь, жена безплодная, такъ мнѣ хотѣлось бы на лѣто взять къ себѣ племянничковъ изъ семинаріи. Ужь ты, голубчикъ, съѣзди за ними, привези ихъ. Я тебѣ дамъ письмо, тогда ты и привезешь ихъ. Лошадки у тебя, слава Богу, есть, и тебѣ вѣдь это ничего не будетъ стоить, а имъ, сиротамъ, радость будетъ!
— А въ какое время ѣхать-то за ними надо будетъ? Вѣдь если въ рабочую пору…
— Не скрою отъ тебя, мой милый, въ рабочую.
— Туда день, да тамъ день, да оттуда день… считаетъ мужикъ.
— Не хорошо, этого не дѣлай. Кто для сиротъ не жалѣетъ, того Богъ не оставитъ.
Въ концѣ-концовъ, мужикъ, разумѣется, соглашается ѣхать въ семинарію за племянниками; но при уходѣ, Сладкопѣвцевъ, опять какъ бы припоминая, останавливаетъ его.
— Совсѣмъ-было позабылъ. Жена у меня, ты знаешь, женщина больная, такъ гдѣ ужь ей по хозяйству заниматься! Вотъ я и сдалъ огороды… Сами мы, такимъ образомъ, останемся на зиму, значитъ, и безъ капуски, и безъ огурчиковъ, и безъ картофельку…
— Это точно, ежели теперь…
— Ну, вотъ то-то и дѣло. Ты самъ понимаешь, самъ мужикъ не глупый. Отъ того, что не сажалъ, сытъ не будешь, а ѣсть зимой и намъ захочется. Такъ ужь ты, голубчикъ, на счетъ картофеля и прочаго — понимаешь? Это, впрочемъ, я съ тѣмъ и всѣмъ землю роздалъ, чтобы овощами подѣлились. Съ міру по ниткѣ, а голенькому рубашка. Такъ вѣдь, Гриша? Хе, хе…
И такихъ «ниточекъ» голенькому на рубаху выговорить, при сдачѣ земли, по новому способу, можно довольно-таки. Но это не все. Наступаетъ срокъ уплаты денегъ; у мужика ихъ, разумѣется, нѣтъ, или если и есть, то не вся «сумма».
— А вотъ это ужь не хорошо; этого я не люблю. Условіе надо строго держать. Что-жь я теперь буду дѣлать? Я на тебя понадѣялся, а ты вотъ какой…
Мужикъ божится, клянется, что слѣдующій взносъ все аккуратно «предоставитъ», но Сладкопѣвцевъ, какъ настоящій современный «сельскій хозяинъ», разумѣется, соблюдаетъ свой интересъ и выговариваетъ себѣ за отсрочку арендной платы еще нѣсколько «ниточекъ».
А такъ какъ мужикъ, «для легкости», платитъ ему аренду раза четыре въ годъ, и такъ какъ подобныя сцены повторяются почти всякій разъ, при каждой уплатѣ, то изъ «ниточекъ» образуется иной разъ у Сладкопѣвцева клубочекъ, равный по цѣнности всей арендной суммѣ.
Не менѣе можетъ приносить дохода въ современномъ помѣщичьемъ «сельскомъ хозяйствѣ» и раздача денегъ взаймы. Эта отрасль «хозяйства» тоже очень прибыльна, если вести ее какъ слѣдуетъ и имѣть при этомъ мужественный и непреклонный характеръ. Здѣсь этихъ ниточекъ, о которыхъ сейчасъ говорилъ Скадкопѣвцевъ, можно набрать еще больше, и ихъ, дѣйствительно, съ каждымъ годомъ собираютъ все больше и больше.
Самое лучшее здѣсь то обстоятельство, что этой отрасли, несомнѣнно, предстоитъ блестящая будущность. И вотъ почему:
Мужики, какъ извѣстно, повинуются тѣмъ же законамъ и указаніямъ природы, какъ и мы, всѣ прочіе люди. Отсюда ясно, что и имъ, хотя бы инстинктивно, но присуща забота о продолженіи своего рода. Кому и для чего ихъ родъ нуженъ, это вопросъ другой, но фактъ тѣмъ не менѣе остается фактомъ. Что же касается земли, на которой они сидятъ, которая ихъ кормитъ и которая, кромѣ того, должна еще произращать «ниточки» для Сладкопѣвцевыхъ, въ количествѣ и въ качествѣ своемъ остается тою же самою, какою была и при подписаніи «мужичками» уставной граматы. Понятно, что съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе ея «не хватаетъ». А отсюда ясно, что нужда въ займахъ у Сладкопѣвцева ростетъ и должна рости точно такъ же прогрессивно, какъ арендная цѣна его земли.
Все это, какъ извѣстно, не ново, это ужь на всѣ манеры всю прошлую осень жевали наши газеты и на эту же тэму заговаривались въ Вольно-экономическомъ обществѣ. Тѣмъ не менѣе отъ всего этого вопросъ ни на волосъ не подвинулся впередъ и въ своемъ современномъ практическомъ положеніи, кромѣ вышеразсказанныхъ упражненій Сладкопѣвцева, изъ себя ничего не представляетъ.
Чѣмъ все это кончится — вопросъ другой и рѣшить его я не берусь; но теперь, въ данный моментъ, дѣло стоитъ именно такъ, какъ разсказано. Если принять во вниманіе, что вопросъ такой огромной государственной важности не можетъ быть рѣшенъ ни въ годъ, ни въ два и что для этого разрѣшенія потребуется пройти ему многое множество фазисовъ и инстанцій, то я и не думаю, что мое предсказаніе Сладкопѣвцеву блестящей «сельско-хозяйственной» карьеры неосновательно. Напротивъ. Пока что и какъ, а онъ будетъ преспокойно собирать себѣ «ниточки», и наматывать ихъ въ клубочекъ; будетъ долго еще ни жать, ни сѣять и долго еще разные Ѳедьки Корявые, Егорки Кривые и проч., и проч. будутъ ѣздить за «сиротами» въ семинаріи, полагаясь на слова Сладкопѣвцева, что Богъ ихъ не оставитъ за это.
Такое же точно предсказаніе, мнѣ кажется, можно сдѣлать и еще одной отрасли современнаго «сельскаго хозяйства» — сельскимъ аукціонамъ.
Всякій становой, даже самый либеральный и просвѣщенный, долженъ, конечно, наблюдать, чтобы подати и недоимки въ ввѣренномъ ему станѣ не накоплялась, а взносились обывателями полностью и своевременно. Это съ одной стороны. А съ другой, всякій, живавшій даже не подолгу въ деревнѣ, знаетъ, какое существуетъ у мужиковъ на сей конецъ предубѣжденіе.
Когда, напримѣръ, становой пріѣдетъ за какими-нибудь земскими, земельными и иными платежами къ Подъугольникову, тотъ спроситъ «бумагу», по которой съ него «слѣдуетъ», посмотритъ ее, покряхтитъ, вздохнетъ изъ глубины живота своего, вынетъ бумажникъ и заплатитъ деньги. Сладкопѣвцевъ же мало того, что заплатитъ, но дастъ еще бумажки все новенькія, чистенькія.
— Это для меня святое дѣло! Знаете ли, скажетъ онъ становому: — я теперь только вздохнулъ свободно. Ей Богу.
И всѣмъ пріятно. Никакихъ споровъ, никакихъ угрозъ, никакихъ описей и продажъ — ничего этого у новыхъ помѣщиковъ нѣтъ. Оттого и становой всегда съ удовольствіемъ оетанется у нихъ и закусить и вообще «пріятно провести время».
— Ну, а какъ получаете съ Осиновскихъ мужиковъ? спроситъ его при этомъ Сладкопѣвцевъ. — Народъ, я знаю, все мошенники.
— Т. е. какъ вамъ сказать? оно положимъ… Но все-таки, что-жь я стану дѣлать — не свои же за нихъ платить — назначилъ аукціонъ!
— А, когда?
— На пятницу назначилъ. Будете?
— Въ пятницу? Пожалуй. Да стоитъ ли пріѣзжать? Можетъ, также какъ прошлый разъ.
— Да вѣдь прошлый разъ вы же имъ дали въ займы.
— Вотъ это-то и бѣда моя: не могу я видѣть этихъ страданій. Вѣдь въ ногахъ валяются, а дашь — не платитъ, жди. Оно конечно… А не знаете, Подъугольниковъ будетъ?
— Подъугольниковъ-то ужь навѣрное будетъ. Вы съ нимъ вдвоемъ все и купите.
И тянутся такимъ образомъ они, эти «новые помѣщики», за становымъ съ одного аукціона на другой, какъ шакалы за героями на войнѣ. Но и тутъ, въ этой отрасли сельскаго хозяйства, Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы держатся совершенно разныхъ взглядовъ. Подъугольниковъ, какъ пріѣдетъ въ село, гдѣ назначенъ аукціонъ, сейчасъ прежде всего въ кабакъ, а молодцовъ запуститъ во дворы къ мужикамъ.
— Вы меня слушайте! Лучше отдавайте по вольной цѣнѣ. Теперь дамъ рубль, а ужо на аукціонѣ четвертака не дамъ — все единственно за мной останется. Это я васъ жалѣючи дѣлаю. А какой упрямится станетъ… Ужь супротивъ меня вѣдь никто не пойдетъ. Вы на этого Іуду Сладкопѣвцева не смотрите, не зарьтесь на него. Онъ изъ васъ всю кровь высосетъ своими процентами. Я что? Купилъ овцу или корову и прощай — наживай съ Богомъ другую, мнѣ дѣла нѣтъ, а вѣдь онъ своими процентами обѣихъ слопаетъ.
— Что и говорить, соглашается мужикъ. — Только ужь и ты-то больно дешево даешь. Набавь, милый другъ, ну, развѣ слыхано овцу за полтинникъ покупать?
Сладкопѣвцевъ же покупаетъ совершенно иначе. Пріѣхавъ въ село, гдѣ будетъ аукціонъ, остановится тамъ, гдѣ ужь стоитъ, или гдѣ непремѣнно остановится и становой, если онъ еще не прибылъ. «Мужички» это знаютъ, т. е. знаютъ, зачѣмъ пріѣхалъ Сладкопѣвцевъ и потому возлѣ становой квартиры сейчасъ же собирается толпа. Сладкопѣвцевъ, какъ будто ничего не вѣдая, преспокойно сидитъ себѣ подъ окошкомъ и посматриваетъ на улицу.
— Что это, мужички, вы собрались?
— Да вотъ къ твоей милости. Выручи, заставь Богу молить.
— Что такое? удивляется онъ. — Иль опять неисправность?
— Опять, родименькій.
— Не хорошо, не хорошо. Какъ же это я васъ выручать стану, когда вы и въ казну-то неаккуратно платите? Вѣдь мнѣ ты и подавно не отдадите.
И долго, долго тянетъ онъ эту канитель, пока наконецъ вымотаетъ у нихъ всю душу и добьется какихъ ему нужно условій. А условія эти обыкновенно заключаются въ отдачѣ ему мужиками засѣянной уже земли въ залогъ съ тѣмъ, что они должны все, что на этой землѣ родится, убрать, обмолотить и урожай пополамъ съ нимъ раздѣлить, да еще кромѣ того, кстати ужь за одно, и «ниточекъ» намотаетъ себѣ клубочекъ.
— Только смотрите, мужички, выручить васъ я выручилъ, но и вы за то ужь будьте аккуратны. Я у васъ ничего не взялъ. Я не этотъ разбойникъ Подъугольниковъ. Онъ человѣка раздѣть готовъ; а отъ меня вы уходите — все у васъ цѣло. Вѣдь ни одной овцы у васъ не продали — все за васъ заплатилъ.
— Такъ-то такъ, чешутся мужики: — только ужь больно ты насъ на счетъ посѣвовъ-то нагрѣлъ: смотри вѣдь, половина всего урожая твоя.
— Это, мужички, теперь еще Божье дѣло. Объ этомъ вы не говорите. Посмотримъ еще какъ хлѣбушка-то въ руки намъ дастся, а теперь что! развѣ это хлѣбъ — трава одна! Все Богъ.
— Это правда — Его святая воля… А вотъ насчетъ магарычика, еслибы твоя милость была…
— Можно. Я развѣ для васъ жалѣю. Я вѣдь не Подъугольниковъ. Онъ жидоморъ, а я хоть сейчасъ. Сколько же? четверть довольно будетъ?
— Что же, милый человѣкъ, на цѣлое село да четверть даешь. Это и по шкалику не хватитъ.
— Ну, хорошо, хорошо. Нате на полведра.
— Да не жадничай ужь, дай хоть на ведро-то.
— Нате, православные, нате, Богъ съ вами! Развѣ мнѣ для васъ жалко. Развѣ я и т. д.
Вокругъ кабака стонъ стоитъ. Съ этимъ «казеннымъ» ведромъ пропивается еще «свое» ведро, которое ужь добывается въ кредитъ всѣми неправдами отъ кабатчика — и всѣ довольны.
Доволенъ и становой, потому что недоимки получены сполна и ему ужь поэтому дѣлу не надо вновь пріѣзжать въ Осиновку. Доволенъ и Подъугольниковъ, потому что, въ виду аукціона, хоть и не много, но все-таки успѣлъ купить по четвертаку за рубль двѣ-три коровы, двѣ-три свиньи и десятка два-три овецъ. Доволенъ и Сладкопѣвцевъ, ибо «небезвыгодно» и съ небольшимъ рискомъ «помѣстилъ капиталъ».
— Теперь вы отсюда куда же? спрашиваетъ онъ станового, когда выпили, закусили, напились чайку и имъ подали лошадей.
— Теперь-съ? Теперь къ Ивану Петровичу въ Ивановку. У него опись назначена завтра. Совсѣмъ ужь, кажется, готова. Вотъ бы вамъ Ивановку-то купить. Золото имѣнье.
— Знаю; но боюсь. Откровенно говорю — боюсь. Разбросаться боюсь. Много и такъ денегъ по добрымъ людямъ разбросалъ, а ныньче платятъ-то, сами видите, какъ…
И какое бы «золотое дно» эта Ивановка ни была, но Сладкопѣвцевъ ея не купитъ, потому что она ему дѣйствительно ни на что не нужна. Ему нуженъ былъ pied à terre для своей сельско-хозяйственной дѣятельности и онъ уже имѣетъ его въ своей Петровкѣ. Изъ нея онъ протянулъ паутину надо всѣмъ уѣздомъ, такъ зачѣмъ же ему нужна еще Ивановка? Развѣ, сидя въ Петровкѣ, онъ не можетъ высасывать соки изъ ивановскаго помѣщика, изъ его земли и изъ его бывшихъ крѣпостныхъ? Мы видѣли сейчасъ, какъ это легко и удобно дѣлается.
— Ну, такъ вы дайте ему взаймы, сводничаетъ становой.
— Это скорѣй. Объ этомъ можно поговорить. Только, знаете, не люблю я давать взаймы этимъ прежнимъ помѣщикамъ. Одни только непріятности. Въ срокъ не отдастъ и начнетъ канючить. Всѣхъ приплететъ. И предводитель упрашиваетъ. Вы, дескать, новый помѣщикъ у насъ, поддержите стараго и все такое. Не люблю.
Но, разумѣется, кончается тѣмъ, что онъ даетъ, беретъ имѣніе въ залогъ по второй или даже третьей закладной съ правомъ вырубки лѣса, сада, распашки выгоновъ и проч. Словомъ, высасываетъ Ивановку и все живущее и растущее въ ней и когда отрывается наконецъ отъ нея, всегда почти тутъ же, прямо накидывается на сосѣднюю Семеновку, съ которой, конечно, повторяется тоже самое, и т. д., до безконечности, или лучше сказать, до тѣхъ поръ, пока не источитъ и не высосетъ всѣхъ еще оставшихся, еще уцѣлѣвшихъ какими-то судьбами «прежнихъ» Ивановъ Петровичей и Петровъ Иванычей.
Но вотъ вопросъ: когда-нибудь и даже по всей вѣроятности очень скоро «они» всѣ будутъ «слопаны» Подъугольниковымъ и высосаны Сладкопѣвцевымъ. «Мужички», достаточно, можно сказать, усовершенствованы ужь и теперь, а если дозволять имъ похерить общинное землевладѣніе, то Сладкопѣвцову и Подъугольникову «не хватитъ» ихъ и на десять лѣтъ.
Теперь трудно, конечно, предъугадать, что будетъ, но, по моему, будущее все-таки принадлежитъ Сладкопѣвцеву.
Затѣмъ, въ заключеніе, мнѣ остается сказать еще нѣсколько словъ въ отвѣтъ на очень деликатный, но и очень естественный вопросъ. Я чувствую, что меня могутъ спросить: ну, а что же, изъ прежнихъ-то помѣщиковъ никто развѣ не соблазнился примѣромъ Подъугольникова и Сладкопѣвцева и не пошелъ по указанному ими пути?
— И да, и нѣтъ.
Блестящіе успѣхи, которыхъ достигли въ «сельскомъ хозяйствѣ» «новые помѣщики», само собою размѣется, не могли остаться незамѣченными, такъ же точно, какъ не могло не найтись и охотниковъ попробовать свои силы на этомъ новомъ для нихъ поприщѣ. И дѣйствительно, такіе охотники нашлись и силы свои начали пробовать; но вся бѣда въ томъ, что они и на это дѣло не годились. Какъ ни проста и ни малосложна вновь вводимая система «сельскаго хозяйства», но и она оказалась имъ не по плечу. Для нея, какъ было это замѣчено выше, непремѣнно требовалась сила характера и непреклонная воля; а кто же изъ всѣхъ этихъ отставныхъ штабсъ-ротмистровъ и поручиковъ обладалъ такими качествами? Были между ними люди несомнѣнно храбрые, были невозможные самодуры, были сластолюбцы, даже, можно сказать, ненасытные, но всѣ эти качества, нетолько уступали въ достоинствѣ своемъ качествамъ Сладкопѣвцева, но даже и качествамъ Подъугольникова.
Оттого и всѣ попытки ихъ завести у себя это «новое сельское хозяйство» нетолько ни къ чему не привели, но даже еще способствовали ихъ оскудѣнію. Подражая Подъугольникову, они, являясь на аукціоны, хотя и покупали свиней, коровъ и овецъ, но, во-первыхъ, покупали ихъ не такъ «сходно», а во-вторыхъ, покупали зря, т. е. не зная настоящаго толка ни въ свиньѣ, ни въ овцѣ. Подъугольниковъ взглянетъ на свинью, напримѣръ, и сразу скажетъ «какихъ она поросятъ», т. е. сколько разъ она уже «поросилась», сколько ей лѣтъ и сколько она «вытянетъ», если ее «посадить» на кормъ. Тоже и про овцу. Онъ ее всю насквозь видитъ. Возьметъ подъ заднія ноги, помнетъ, пощупаетъ, плюнетъ на пальцы, вытретъ ихъ о полушубокъ и сразу все скажетъ. А развѣ «прежній помѣщикъ» этимъ дѣломъ когда занимался? Подъугольникову хорошо: онъ съ малолѣтства привыкъ, а извольте-ка учиться всей этой граматѣ въ сорокъ или въ пятьдесятъ лѣтъ?..
Такіе-же точно печальные результаты получались, когда пробовали заводить свиныя бойни, кабаки, трактиры, постоялые дворы и проч. Ничего не выгорало. Да и какъ же могло у нихъ выгорѣть, когда они прежде понятія, ни о чемъ этомъ не имѣли. Ужь если не удалось и не могло удасться намъ «раціональное хозяйство», которое все-таки было для насъ дѣломъ болѣе подходящимъ, такъ сказать, своимъ, то какъ же можно было пускаться намъ на такія-то дѣла? Очевидно, кромѣ неудачи, и нечего было другого чего и ожидать. Отъ того, что накупили мы себѣ полушубковъ, смазныхъ сапоговъ, серебряныхъ часовъ съ длинной шейной цѣпочкой — всѣхъ этихъ принадлежностей костюма Подъугольникова — мы не сдѣлались и не могли имъ сдѣлаться. Сила Подъугольникова не въ полушубкѣ, который на немъ, а въ опытѣ, въ знаніи, въ закваскѣ, которая въ немъ. Онъ и въ пальто прощупаетъ овцу или свинью такъ же хорошо и такъ же вѣрно опредѣлитъ и «какихъ она поросятъ», и «что вытянетъ», какъ еслибы онъ продѣлалъ это все не въ пальто, а въ полушубкѣ. А это-то самое-то главное они и упустили изъ виду.
Подражаніе Сладкопѣвцеву вышло еще менѣе удачно. Одной алчности еще недостаточно, чтобы возвыситься до него. Надо обладать его опытомъ, надо вынести все то, что онъ вынесъ, когда былъ еще въ архіерейскихъ пѣвчихъ, когда былъ потомъ писцомъ, пока, наконецъ, не сдѣлался секретаремъ консисторіи. Да и тогда сами развѣ жареные рябчики летѣли ему въ ротъ? Сколько униженія, смётки и ловкости надо было пустить ему въ ходъ, чтобы заманить въ свои сѣти даже такую скудную жертву, какъ какой-нибудь деревенскій попъ, чтобы высосать его и спуститъ съ рукъ, а потомъ уберечь, и подѣлиться своей добычей съ остальными участниками облавы? И все это вѣдь крохи, чуть не гроши! Сколько разъ душа уходила у него въ пятки, сколько разъ на волоскѣ висѣлъ онъ, оберегая эти крохи, пока, наконецъ, не одолѣли его другіе, болѣе его голодные и смѣлые. Кто же изъ насъ проходилъ такую школу? Куда же было кидаться намъ въ конкурренцію съ нимъ, когда онъ явился среди насъ и началъ свою работу? Онъ былъ во всеоружіи знанія, опыта, закаленнаго характера. А мы? Какими жалкими пошляками должны мы были показаться ему, когда стали подражать!
И въ тысячу первый разъ подтвердилась тутъ великая истина: «въ мѣхи старые не вливаютъ вино новое»…
Намъ оставалось только удивляться ему и отступить передъ нимъ.
И мы отступили.
IV.
Нашъ послѣдній расцвѣтъ.
править
Роскошныхъ первенцевъ полей".
Оскудѣніе наше шло, что называется, въ развалъ. «Легкомысленные» давно уже съѣли всѣ выкупныя; дѣти ихъ, получивъ приличное образованіе и ничего не получая отъ родителей, лишившихся къ тому времени своихъ Ивановокъ и Осиновокъ, жили исключительно одной игрой ума, но департаментовъ и министерствъ все-таки не бросали. Уцѣлѣвшіе еще какими-то судьбами родственники то и дѣло получали отъ нихъ изъ Петербурга письма самаго отчаяннаго содержанія. Сердце обливалось кровью при одной мысли, что Петинька и Сереженька, эти «такъ прекрасно воспитанные мальчики», «съ такими манерами» и проч., и проч., невольно потеряютъ свою карьеру потому только, что въ началѣ молодому человѣку предстоятъ одни только расходы и расходы, а откуда взять средства? Разумѣется, эти уцѣлѣвшіе родственники кое-что удѣляли, но вѣдь они и сами на ладанъ дышали. Да къ тому же у всѣхъ свои были Сереженьки и Петиньки, которымъ тоже надо было дать и воспитаніе, и потомъ «поддержать» ихъ «первые шаги въ обществѣ». Повторяю: ужасно было читать эти письма, а между тѣмъ, они получались все чаще и чаще, и содержаніе ихъ становилось все отчаяннѣе и драматичнѣе. Писали, что Петинька насочинялъ такое ужасающее количество векселей, что, наконецъ, сдѣлался въ нѣкоторомъ родѣ знаменитостью, и весь Петербургъ уже зналъ, что онъ эти сочиненія свои продаетъ по копейкѣ за рубль. И покупаютъ-де ихъ у него какія-то темныя личности для цѣлей, неимѣющихъ ничего общаго съ кредитомъ. Писали, что его «папенька» съ маменькой на какіе-то чудомъ уцѣлѣвшіе у нихъ гроши купили на Петербургской сторонѣ табачную лавочку и живутъ ею и въ ней, помѣщаясь тамъ за шкафами. Наконецъ, получено было извѣстіе, что Петинька свои сочиненія началъ подписывать ужь псевдонимами, выбирая для этого фамиліи, по возможности, громкія и извѣстныя, и что ему уже предложили оставить департаментъ…
Въ это же время и «раціональные хозяева» тоже закончили свои эксперименты и, подобно «легкомысленнымъ», почувствовали непреодолимую и даже извинительную потребность въ отдыхѣ. Измученные въ конецъ, они кому попало и по чемъ попало продавали и отдавали въ аренду свои Ивановки и Осиновки и бѣжали куда глаза глядятъ. Уныніе, скука и мерзость запустѣнія царствовали на нашей дворянской нивѣ. Единственное оживленіе ея представляли тогда Подъугольниковы, въ видѣ крупныхъ піоновъ засѣвшіе тамъ и сямъ, да скромные ландыши — Сладкопѣвцевы, только что проявившіеся. Конечно, букетъ тѣхъ и другихъ уже чувствовался и можно было уже предвидѣть, что цвѣты эти не заглохнутъ, а соберутся и разростутся въ роскошныя клумбы. Но пока все было сѣро, уныло; на крышахъ росла крапива.
Въ такое-то грустное время прошелъ слухъ, что намъ дадутъ земство.
Что это такое? Для чего оно намъ нужно?
Всѣ понимали разно.
Предводитель говорилъ, что земство — это… это… Что мы, значитъ, призываемся, что отъ насъ будетъ зависѣть… и такъ далѣе въ этомъ родѣ. «Безпокойные» и «горячія головы», которыхъ въ каждомъ уѣздѣ всегда почему-то имѣется двѣ, три штуки, приходили просто въ восторженное состояніе и увѣряли, что отнынѣ все уже будетъ зависѣть отъ насъ. Мужики ничего не говорили и только спрашивали: по скольку съ души? Словомъ, никто ничего не угадалъ даже приблизительно.
А слухи, между тѣмъ, о скоромъ «полученіи» земства все росли и росли. Губернаторъ, въ разговорѣ съ предводителемъ, который зачѣмъ-то ѣздилъ въ губернскій городъ, выразился между прочимъ такъ: — Земскія учрежденія — это основа. Предводитель пріѣхалъ домой и скоро мы всѣ узнали, что «земскія учрежденія — это основа». Послѣ этого, прошло сколько-то времени и стало извѣстно, что постройки и починки мостовъ на большихъ дорогахъ войдутъ въ кругъ вѣдѣнія земства. И какъ ни далеко еще повидимому стояла эта практика, но Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы ужь поднимали носы и нюхали воздухъ.
Наконецъ, явилось и положеніе о земскихъ учрежденіяхъ. Разумѣется, начали всѣ читать его и, какъ всегда бываетъ, остались вдругъ недовольны. Люди, которымъ и въ голову прежде не приходило ничего подобнаго тому, что они получили чисто въ видѣ подарка, теперь считали себя вправѣ находить, что этотъ подарокъ и малъ и не удовлетворяетъ ихъ вкусамъ. Постройка и ремонтъ мостовъ на большихъ дорогахъ показались обставленными такими неудобными формальностями, что, повидимому, не стоило даже и добиваться подрядовъ на это дѣло. Что касается «основъ», то, такъ какъ это слово нигдѣ ни разу не было тамъ упомянуто, то рѣшили, что или предводитель, или губернаторъ что-нибудь перепутали…
Разобравъ такимъ образомъ положеніе о земскихъ учрежденіяхъ, мы увидали, что тамъ есть одно истинно-хорошее и подходящее — это оклады предсѣдателю и членамъ земскихъ управъ. Очень понятно, что игнорировать это, при нашихъ затрудненіяхъ, не слѣдовало, и потому начали предпринимать что нужно, чтобы заручится шансами напасть на ту или другую должность. И дѣйствительно, эти скромные виды получали осуществленіе: во всѣ должности почти исключительно попали «мы».
Я никогда не забуду нашего перваго собранія, не потому, чтобы оно ознаменовалось чѣмъ либо особеннымъ, но потому что тутъ мы первый разъ встрѣтились съ купцами, попами и мужиками, какъ съ равными. Конечно, мы знали, что мы «старшее» сословіе и что «начальникомъ» всѣхъ, т. е. предсѣдателемъ собранія — нашъ предводитель, но то обстоятельство, что мы имѣемъ «равныя» права и должны сидѣть «рядомъ» «со всѣми» въ началѣ шокировало и даже подавляло. Такъ многіе изъ краснорѣчивыхъ нашихъ ораторовъ, пользовавшихся вполнѣ заслуженнымъ авторитетомъ на «баллотировкахъ», т. е. дворянскихъ выборахъ, гдѣ они такъ прекрасно говорили о значеніи дворянства вообще и въ частности объ извѣстной граматѣ Екатерины второй — теперь, когда пришлось разсуждать передъ такимъ разношорстнымъ собраніемъ и о предметахъ далеко не столь возвышенныхъ, просто путались и терялись до жалости.
Въ это же время, т. е. на этомъ первомъ собраніи, мы замѣтили, что ряды наши значительно порѣдѣли. Почти всѣ «легкомысленные» и «раціональные хозяева» отсутствовали за выбытіемъ изъ числа дворянъ-землевладѣльцевъ уѣзда. Вмѣсто нихъ сидѣли Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы, сидѣли и облизывались… Подъугольниковъ сидѣлъ въ креслѣ плотно и, хотя взоръ имѣлъ, мутный и сонный, но все-таки смотрѣлъ прямо. Сладкопѣвцевъ, напротивъ, прямыхъ взглядовъ избѣгалъ и даже сидѣлъ какъ-то такъ, что нельзя было понять, къ какой группѣ онъ принадлежитъ, т. е. къ намъ ли, дворянамъ, или къ городскимъ купцамъ, успѣвшимъ къ этой порѣ обзавестись ужь и пиджаками и короткими сюртуками и даже фраками. Тѣмъ не менѣе, въ антрактахъ онъ все-таки держался болѣе насъ, для чего и прохаживался преимущественно вблизи того мѣста, гдѣ стоялъ предводитель. Нѣкоторые изъ вступавшихъ съ нимъ въ разговоръ были очень радушно угощаемы имъ папиросками, при чемъ онъ объяснялъ, что «это особенныя» и достаетъ онъ ихъ безъ бандеролей, какимъ-то окольнымъ путемъ. Одѣтъ онъ былъ прилично, хотя, разумѣется, было замѣтно сейчасъ же, что всю «пару» ему шилъ мѣстный портной. Руки имѣлъ украшенныя драгоцѣнными перстнями, а цѣпочку массивную. Но во всякомъ случаѣ положеніе его среди насъ было крайне неловкое и фальшивое. Въ каждомъ взглядѣ каждаго изъ насъ онъ такъ и читалъ: что, вѣрно и меня хочешь слопать? такъ если ужь до того дойдетъ, лучше все мужикамъ за полцѣны продамъ, а тебѣ не достанется моей крови!
Но такимъ героическимъ мыслямъ, онъ, очевидно, не придавалъ особенно важнаго значенія, основательно уповая на провидѣніе, пути котораго неисповѣдимы.
Это кроткое и благоразумное отношеніе къ новой средѣ, въ которую онъ еще такъ недавно и неожиданно попалъ, было особенно похвально сравнительно съ поведеніемъ нѣкоторыхъ изъ насъ. Эти нѣкоторые все еще продожали вести себя высокомѣрно, гнушались мелкой сошкой и ходили съ распущенными хвостами. Съ этой же цѣлью, т. е. чтобы поддержать свой гоноръ, они приказывали въ комнату, сосѣднюю съ заломъ собранія, приносить шампанское и употребляли его нетолько неумѣренно, но какъ бы хвастаясь даже этою неумѣренностью. На-те, молъ, смотрите — ужь я садъ вырубилъ, а шампанское все-таки пью!
Такое чванство и легкомысліе, повторяю, видѣть было ужасно! Но еще болѣе тяжкое и даже оскорбительное чувство пришлось испытать на завтра, когда все, что мы болтали сегодня о народныхъ школахъ, о починкѣ мостовъ, о фельдшерахъ и еще о чемъ-то надо было уложить въ протоколы засѣданія.
Сегодня никому этого и въ голову не пришло и потому изъ земства всѣ «мы» прямо поѣхали обѣдать въ самую аристократическую нашу гостинницу «Сѣверную Пальмиру», гдѣ, послѣ понесенныхъ трудовъ, были очень пріятно удивлены совершенно неожиданнымъ присутствіемъ только-что пріѣхавшихъ откуда-то арфистокъ. Очень понятно, что онѣ насъ до крайности заинтересовали и мы посвятили имъ нетолько весь остатокъ дня, но и весь вечеръ и даже значительную часть ночи.
Проведя такимъ образомъ первый день, естественно всѣ были болѣе или менѣе утомлены, и если и поѣхали утромъ въ земство, то, во-первыхъ, поздно, и потомъ были вялы, равнодушны ко всему и вообще ни объ общихъ, ни о своихъ личныхъ интересахъ не радѣли и не пеклись. Когда же стало извѣстно, что нужно будетъ составлять и подписывать протоколы, а отдѣльныя мнѣнія, высказанныя многими изъ нашихъ ораторовъ, должны быть изложены письменно и представлены въ собраніе за ихъ подписями, то чрезъ какихъ-нибудь полчаса, незамѣтно одинъ за другимъ, изъ зала исчезли нетолько почти всѣ ораторы, но и значительная часть и тѣхъ, что все время сидѣли и молчали. Положеніе предсѣдателя сдѣлалось критическимъ. Секретаремъ былъ выбранъ у насъ одинъ изъ возвратившихся изъ Петербурга Петинекъ, совсѣмъ захудавшій тамъ въ борьбѣ съ карьерой, молодой человѣкъ «съ прекрасными манерами», отлично говорившій по-французски, но тѣмъ не менѣе совершенно некомпетентный и даже незнакомый нетолько съ формой протоколовъ, но даже и вообще съ русской рѣчью. Чтожь было дѣлать? Не самому же предсѣдателю писать протоколы, да къ тому же и онъ былъ тоже мало знакомъ «со всей этой канцелярщиной». И вотъ, обводя блуждающимъ окомъ опустѣлые ряды нашихъ креселъ, взоръ его какъ-то инстинктивно остановился на одномъ изъ Сладкопѣвцевыхъ…
О, какая это была минута! И никто ее не оцѣнилъ и не понялъ! Мы, почти единственные граматные люди въ собраніи, сознавались, что даже и въ этомъ, въ граматѣ, мы настолько слабы, что убѣжали, испугавшись такихъ сущихъ пустяковъ, какъ сочиненіе протоколовъ. И теперь изъ этой бѣды насъ будутъ выручать они, такъ презираемые нами Сладкопѣвцевы… Какъ сейчасъ помню, Сладкопѣвцевъ, въ отвѣтъ на безмолвный вызовъ предводителя, сперва весь подался впередъ, потомъ всталъ и направился къ нему. Я и теперь вижу его преданную, покорную улыбку…
Спокойно, не торопясь, сѣлъ онъ на указанное ему предводителемъ кресло, наблюдая при этомъ, чтобы не занять всего сидѣнья. Такъ же почтительно взялъ перо, посмотрѣлъ на раскепъ его, взялъ нѣсколько листовъ бумаги, отогнулъ для полей полоску, пальца въ два, подложилъ подъ бумагу лежавшія на столѣ «Московскія Вѣдомости» и, наклонившись къ предводителю, началъ говорить ему что-то шопотомъ. Потомъ, на нѣкоторое время водворилась въ собраніи тишина и былъ слышенъ только скрипъ его, Сладкопѣвцева, пера, скоро и красиво бѣгавшаго по бумагѣ.
— Господа, сказалъ, наконецъ, предводитель: — по закону, все, что мы здѣсь говоримъ, должно быть записано въ протоколы и нами подписано. Молодой человѣкъ, выбранный нами въ секретари, еще такъ неопытенъ въ этомъ дѣлѣ, что, во избѣжаніе могущихъ быть ошибокъ, я обратился къ почтеннѣйшему Ардаліону Васильевичу Сладкопѣвцеву, и онъ былъ такъ любезенъ, что согласился принять на себя этотъ трудъ. Мнѣ кажется… запнулся онъ и началъ медленно обводить насъ глазами.
Я, разумѣется, зналъ очень хорошо, насколько популяренъ «почтеннѣйшій» Ардаліонъ Васильевичъ и ждалъ, если не прямого скандала, то ужь во всякомъ случаѣ глухого протеста. На дѣлѣ, однакожъ, вышло совершенно наоборотъ; въ залѣ послышался сперва не ясный говоръ одобренія, очень скоро перешедшій въ общее радостное настроеніе. Всѣ почувствовали, что гора съ плечь свалилась, начали кашлять, сморкаться; на душѣ и на сердцѣ стало легко. Болѣе впечатлительные и нетерпѣливые встали съ своихъ мѣстъ и ужь собирались уходить, такъ что предводителю стоило много труда удержать ихъ въ собраніи еще хоть на полчаса, покуда Ардаліонъ Васильевичъ успѣетъ мало-мальски разобраться и оріентироваться. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ онъ опять началъ о чемъ-то шептаться съ предводителемъ и этотъ объявилъ намъ, что «милѣйшій» Ардаліонъ Васильевичъ убѣдительно проситъ всѣхъ «господъ ораторовъ» хотя вкратцѣ, на словахъ передать ему сущность ихъ вчерашнихъ рѣчей, безъ чего, при всемъ его опытѣ, онъ никакъ не можетъ написать протоколовъ, ибо не знаетъ кто объ чемъ и что говорилъ.
Просьба была естественна, логична, и исполнить ее, казалось, легко, но веселое настроеніе, охватившее всѣхъ, вдругъ все заглушило.
— Пишите, что хотите!
— Пишите, все подпишемъ!
— Только не векселя, кто-то съострилъ.
— Господа, господа! усовѣщивалъ предводитель: — что-жь это такое? Развѣ можно такъ? «Почтеннѣйшій» Ардальонъ Васильевичъ былъ такъ любезенъ, такъ добръ…
Но ужь его никто не слушалъ и всѣ толпой повалили къ дверямъ. Слышался смѣхъ, хохотъ. Кто-то въ передней началъ насвистывать «Хуторокъ», и черезъ нѣсколько минутъ въ залѣ остался предводитель, Сладкопѣвцевъ, человѣкъ пять волостныхъ старшинъ, выбранныхъ мужиками въ гласные, по указанію мировыхъ посредниковъ, да двое или трое дворянъ, приглашенныхъ къ предводителю на обѣдъ и теперь дожидавшихся его, чтобы ѣхать вмѣстѣ.
— Нѣтъ, господа, такъ нельзя. Что же это такое? На что-же это похоже? разсуждалъ предводитель, не замѣчая даже, повидимому, что онъ остался почти одинъ и теперь разсуждаетъ самъ съ собою.
Волостные старшины, вставшіе во время общей суматохи съ своихъ мѣстъ, но не осмѣлившіеся уйти изъ собранія безъ позволенія, теперь стояли всѣ врядъ, въ медаляхъ, заложивъ руки назадъ, и дожидались перерыва предводительскихъ разсужденій, чтобы просить «ослобонитъ» и ихъ. Приглашенные на обѣдъ дворяне помялись, помялись, и, находя дальнѣйшее пребываніе скучнымъ и безполезнымъ, тоже рѣшили остатокъ времени до обѣда посвятить прогулкѣ…
Измученный, охрипшій предводитель опустился въ кресло. Старшины-гласные еще болѣе приблизились къ столу и слегка покашливали, чтобы обратить на себя его вниманіе.
— Вамъ что нужно? съ какимъ-то отчаяніемъ спросилъ онъ ихъ.
— Прикажете подождать… или и намъ…
— Богъ съ вами, уходите. Что-жь я одинъ съ вами буду дѣлать…
Старшины отвѣсили по поклону и гуськомъ, одинъ за другимъ потянулись къ дверямъ. Въ залѣ, наконецъ, осталось насъ четверо: премьеръ, Петинька, Ардальонъ Васильевичъ и, въ качествѣ публики, я. Прошло съ минуту глупаго и вмѣстѣ крайне тягостнаго молчанія. Наконецъ, премьеръ прервалъ его.
— Однако, что-жь мы будемъ дѣлать? Вѣдь завтра послѣдній день собранія. Они вѣдь завтра разъѣдутся, а у насъ нѣтъ ни одного нетолько подписаннаго, но даже и написаннаго протокола.
— Я полагалъ бы, спокойно возразилъ Сладкопѣвцевъ: — заготовитъ сегодня въ ночь нѣсколько таковыхъ, а равно нѣсколько особыхъ мнѣній, а завтра предложить ихъ къ подписанію. Я полагаю, что всѣ подпишутъ.
— Да кто же ихъ заготовлять-то станетъ?
— Я-съ. Вѣдь ужь если вы удостоили меня чести…
— Милѣйшій мой! Да вѣдь вы золотой человѣкъ!
— Ничего-съ. Я привыкъ-съ. И потомъ, какъ бы вспоминая, Сладкопѣвцевъ присовокупилъ: — при покойномъ владыкѣ у насъ въ консисторіи просиживали по двѣ, по три ночи подрядъ, однако, никто этого въ заслугу ставить себѣ не осмѣливался. И теперь, если я могу быть чѣмъ полезенъ дворянству… Тутъ отъ полноты чувствъ голосъ у него дрогнулъ, онъ проглотилъ слюну и затихъ, не замолчалъ, а именно, какъ-то затихъ.
А тамъ въ «Сѣверной Пальмирѣ», и сегодня шелъ дымъ коромысломъ: шлепали пробки, арфистки визжали, а «мы», въ разстегнутыхъ сюртукахъ, а иные и совсѣмъ безъ сюртуковъ, съ раскраснѣвшимися лицами, шатались по номерамъ, въ общемъ залѣ, не подозрѣвая, что на другомъ концѣ города за всѣхъ насъ въ эту ночь бдитъ одинъ «милѣйшій» и «почтеннѣйшій» Ардальонъ Васильевичъ Сладкопѣвцевъ, стремительно строча одинъ протоколъ за другимъ, одно особое мнѣніе за другимъ, неизвѣстно кому принадлежащее и неизвѣстно кѣмъ имѣющее быть завтра подписаннымъ!
Теперь, когда все это ужь кануло въ вѣчность, когда большая половина насъ исчезли безслѣдно, когда не отыщешь даже и того мѣста, гдѣ прежде и еще такъ недавно стояли принадлежавшія намъ «господскія усадьбы», теперь, вспоминая это прошлое, можно иногда и улыбнутся; но тогда сцены, подобныя описанному сейчасъ собранію, производили подавляющее, щемящее впечатлѣніе.
Тѣмъ не менѣе, намъ, неумѣвшимъ уложить свои слова и мысли въ такую нехитрую форму, какъ протоколъ, суждено было на закатѣ дней своихъ расцвѣсти мохровымъ, яркимъ цвѣтомъ, а нѣкоторымъ даже довелось, прежде чѣмъ успокоиться, пролетѣть къ общему изумленію, блестящими кометами. Положимъ хоть на короткое время, но все-таки заполонить собою отечественный небосклонъ…
Кончилось это удивительное собраніе и разъѣхались мы всѣ по деревнямъ. Былъ конецъ сентября и у всѣхъ дѣла и заботъ было по горло. Надо, во-первыхъ, заплатить въ опекунскій совѣтъ проценты и погашеніе, а гдѣ деньги? Племянники Подъугольникова и молодцы его уже разъѣзжали отъ одного къ другому и приставали чуть не съ ножомъ къ горлу, чтобы скорѣе молотили и «ставили» пшеницу, рожъ, овесъ и проч. Купившіе «на срубъ» кусты, рощи, парки и сады теперь рубили ихъ. У кого уцѣлѣли еще конные заводы блокировались барышниками, давшими тоже, подобно Подъугольниковымъ, деньги впередъ подъ будущій лошадиный урожай, подъ нынѣшнюю ставку трехлѣтковъ, и, не дожидаясь ихъ выѣздки, тащили въ городъ. Словомъ, оживленіе осенняго ландшафта было полное. Куда ни посмотри куда ни поѣзжай, непремѣнно встрѣтишь фигуру всю въ синемъ, забрызганную грязью, въ засаленномъ картузѣ съ блестящимъ, околышемъ. Точно заключили они союзъ съ осенью и всюду, куда ни показывались, приносили оскудѣніе и разрушеніе. И безъ того не веселая деревенская осень (пресловутыя псовыя охоты къ этому времени были ужь однимъ лишь воспоминаніемъ) отъ созерцанія этихъ вѣстниковъ смерти дѣлалась еще скучнѣе и тошнѣе.
Наконецъ, выпалъ снѣгъ и все побѣлѣло; въ комнатахъ сдѣлалось свѣтлѣе; какъ-то покойнѣе стало на душѣ: всякими правдами и неправдами въ опекунскій совѣтъ заплатили. «Молодцы» и «племянники» тоже пропали куда-то, вытащивъ и высосавъ изъ деревни все, что только можно было утащить и высосать. Наступилъ декабрь. Въ этомъ году была баллотировка и приходилось ѣхать въ губернскій городъ. Представлялся, такимъ образомъ, совершенно законный предлогъ, хотя на недѣлю, на двѣ, вырваться изъ «этой тюрьмы» и вздохнуть, освѣжиться. Языкъ ощущалъ вкусъ икры, семги; носъ обонялъ запахъ селянки… А тамъ, въ облакахъ табачнаго дыма синѣла, съ кіемъ въ рукахъ, разстегнутая фигура ремонтера…
По дорогѣ въ «губернію», разумѣется, пришлось заѣхать почти каждому въ уѣздный городъ къ своему Подъугольникову и выпросить у него хотя сколько-нибудь денегъ подъ будущій урожай или запродать что-нибудь изъ уцѣлѣвшаго цѣннаго. Вѣрьте, читатель, что многіе не могли ѣхать на выборы, потому что не было съ чѣмъ ѣхать; не было ста, двухъ сотъ рублей, на дорогу и на прожитокъ…
И до этого и послѣ, я бывалъ на «баллотировкахъ», но такого бѣднаго и скучнаго съѣзда, какъ въ этомъ году, не помню. Еще хуже было потомъ, еще большее число насъ съѣли потомъ Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы, но все-таки уцѣлѣвшіе были какъ-то бодрѣе, живѣе; не было такого тоскливаго, щемящаго чувства у всѣхъ на сердцѣ, какъ въ этомъ году.
А «счастье», между тѣмъ, было уже близко…
Съѣхались. Сдѣлали обычные визиты губернатору, губернскому предводителю, архіерею. Въ соборѣ принесли присягу. Архіерей произнесъ приличную случаю проповѣдь, губернаторъ, открывая собраніе — приличную случаю рѣчь. Потомъ, разумѣется, сейчасъ же всѣ разъѣхались, и чрезъ два-три часа собрались по ресторанамъ и гостинницамъ.
Читатель знаетъ, что въ описываемую эпоху «баллотировка» уже утратила половину своего прежняго значенія. Судьи и исправники не были уже выбираемы. Вся наша задача въ это время заключалась въ избраніи губернскаго и уѣздныхъ предводителей, да депутатскаго собранія. Нашъ уѣздный предводитель, безсмѣнно прослужившій четыре трехлѣтія, мѣсяца за два умеръ и теперь предстояло многотрудное дѣло выбрать человѣка, который удовлетворялъ бы въ одно и то же время и всѣмъ «партіямъ», и всѣмъ требованіямъ предводительскаго ранга, т. е., чтобы это былъ или человѣкъ сильный и умный, стоящій выше всѣхъ головой, или чтобы это была безцвѣтная личность; но въ томъ, и въ другомъ случаѣ, чтобы былъ человѣкъ, если и не богатый, то ужь во всякомъ случаѣ съ хорошими средствами. Имѣлось въ виду три кандидата. Съ такими соображеніями и планами на другой день мы собрались. Началась повѣрка правъ, кто-то выступилъ, съ надоѣвшимъ всѣмъ хуже горькой рѣдьки разсужденіемъ о значеніи дворянства съ точки зрѣнія граматы императрицы Екатерины II, и одинъ по одному всѣ перешли изъ зала собранія въ буфетъ. Пошелъ за другими туда же и я. И вотъ, какъ сейчасъ гляжу, облокотясь на мѣдную баллюстрадку, которая дѣлается обыкновенно вокругъ тарелокъ и тарелочекъ съ закусками, стоитъ какой-то высокій брюнетъ съ окладистой бородой, въ золотомъ пенсне, по виду лѣтъ сорока, и громко, съ увлеченіемъ что-то разсказываетъ группѣ дворянъ нашего уѣзда. Я сталъ вслушиваться. Рѣчь шла о томъ, что намъ необходима желчная дорога, что она оживитъ нашъ глухой край, что въ ней все наше спасеніе, выходъ изъ гнетущихъ насъ недостатковъ. Дальше говорилось, что мы имѣемъ полное право ходатайствовавъ объ этомъ и наше ходатайство будетъ уважено. Что мы въ этомъ дѣлѣ можемъ и необходимо даже должны идти не одни; а рука объ руку съ другими сословіями, и эти другія сословія насъ непремѣнно поддержатъ, потому что это настолько же и въ ихъ интересѣ, насколько и въ нашемъ. Что, если у насъ будетъ энергичный и знающій дѣло предводитель, то мы этого легко добьемся и черезъ годъ, черезъ два не повѣримъ своимъ глазамъ, какъ все кругомъ преобразится, оживится и процвѣтетъ. Все это онъ говорилъ складно, а главное, казалось, искренно, горячо, убѣжденно. Впечатлѣніе произведено было сильное. Оказалось, что господинъ этотъ помѣщикъ нашего же уѣзда, но только еще нѣсколько мѣсяцевъ назадъ купившій себѣ очень хорошее имѣніе, и теперь въ первый разъ показавшійся между нами. Подробности говорили, что онъ женатъ на дочери какого-то негоціанта, очень богатаго и вліятельнаго въ Петербургѣ, а самъ, хотя и не имѣлъ до сихъ поръ никакого состоянія, но за то у него есть ходы и связи. Въ этотъ же вечеръ въ театрѣ, я опять его увидѣлъ и въ одномъ изъ антрактовъ насъ познакомили. Опять и тутъ все время разговоръ вертѣлся на нашемъ больномъ мѣстѣ, на оскудѣніи, и опять выходъ представлялся одинъ — желѣзная дорога.
На слѣдующій день, снова то же разсужденіе въ залѣ, въ буфетѣ, но ужь собственно не разсужденіе, а скорѣе обсужденіе деталей, подробностей направленія дороги, постройки ея и такъ, далѣе. Вопросъ о необходимости попытки получить разрѣшеніе на постройку былъ уже сознанъ и принятъ всѣми безусловно. Горячія и безпокойныя головы уѣзда распалились дорогой до такой степени, что несли какую-то чепуху, пожимали другъ другу руки и чуть не поздравляли другъ друга съ окончаніемъ всей затѣи. Естественно возникавшій при этомъ вопросъ: ктоже устроитъ это дѣло, т. е. кто же выхлопочетъ дорогу и гдѣ искать такого человѣка, разрѣшался, понятно, не менѣе естественнымъ умозаключеніемъ, что кто же можетъ исполнить это дѣло, какъ не человѣкъ, подавшій о немъ мысль, т. е. «онъ», Владиміръ Николаевичъ. Его, слѣдовательно, надо выбрать и въ предводители… Таково было общее настроеніе всѣхъ, за исключеніемъ, конечно, двухъ безцвѣтныхъ соперниковъ-кандидатовъ, теперь всѣми покинутыхъ.
Такъ прошло нѣсколько дней до выборовъ, и въ это время шансы Владиміра Николаевича попасть въ предводители значительно усилились еще тѣмъ, что стало извѣстно, что онъ очень хорошо знакомъ съ однимъ изъ кандидатовъ въ губернскіе предводители, какимъ-то грекомъ, лицомъ тоже почти что столько же новымъ у насъ (онъ купилъ у насъ громадное имѣніе года два назадъ), но ужь успѣвшимъ заявить себя и даже хорошо зарекомендовать, какъ со стороны «чисто русскаго» хлѣбосольства, такъ и со стороны заботливости о просвѣщеніи (построилъ новый флигель при гимназіи, а въ старомъ зданіи на свой счетъ сдѣлалъ теплые ватерклозеты). Короче, ихъ выбрали обоихъ: грека — въ губернскіе, а Владиміра Николаевича — въ уѣздные.
Разумѣется, онъ намъ сдѣлалъ на другой же день обѣдъ, послѣ котораго въ насъ ужь не оставалось никакого сомнѣнія на счетъ того, что мы будемъ черезъ годъ, черезъ два имѣть «свою» дорогу, которая оживитъ насъ, и даже нетолько оживитъ, но просто обогатитъ. Примѣръ рязанской дороги былъ у всѣхъ передъ глазами; всѣ мы отлично знали, какой громадный даетъ она дивидендъ на акціи тѣмъ счастливцамъ, которые получили ихъ при подпискѣ. И мы ужь охотились заранѣе продать нетолько половину Осиновокъ и Ивановокъ, но даже послѣдніе штаны, чтобы только подписаться на акціи «своей» дороги, какъ только намъ ее выхлопочетъ Владиміръ Николаичъ.
— Помилуйте! да это святое дѣло: отрѣзай себѣ купоны и живи гдѣ хочешь. Никакихъ хлопотъ, непріятностей — ничего этого нѣтъ.
— Да, вотъ что значитъ свѣжій-то человѣкъ! Одинъ, а спасаетъ цѣлый уѣздъ, даже, пожалуй, цѣлую губернію!
— А какъ думаете, Владиміръ Николаичъ, скоро вы повернете это дѣло?
— То есть, что вы разумѣете подъ словомъ скоро? Сейчасъ я ничего не могу сказать вамъ опредѣленнаго. Въ февралѣ я съѣзжу въ Петербургъ, переговорю тамъ, напишу въ Лондонъ…
— А зачѣмъ же въ Лондонъ?
— Что-жь мы можемъ сдѣлать безъ Лондона. Это, господа, вещь не легкая и потребуетъ много… гм… вниманія къ себѣ. Впрочемъ, вы знаете нашу русскую пословицу: взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ. Одно могу, господа, объявить: ни трудовъ, ни расходовъ для этого дѣла не пожалѣю.
— Ну, а все-таки, Владиміръ Николаичъ, приставали мы къ нему: — какъ вы полагаете, года черезъ два или черезъ три можетъ быть у насъ дорога?
— То есть ужь построена и открыта?
— Да-съ.
— Гм… полагаю.
— И то слава Богу! Намъ бы вотъ эти-то два, три года продержаться и уцѣлѣть!
«Безпокойныя» и «горячія» головы фантазировали на тэмы болѣе, такъ сказать, отвлеченныя и возвышенныя. Они одурѣвали при мысли, что какъ только желѣзная дорога «свяжетъ» насъ съ Петербургомъ, а, слѣдовательно, и съ Европой, то послѣдняя непремѣнно «объявится» чуть ли не на другой же день открытія дороги и у насъ, со всѣми своими прелестями…
Кстати: этихъ «безпокойныхъ» и «горячихъ» головъ у насъ такая пропасть, что странно, какъ это до сихъ поръ никто не занялся ими въ литературѣ. Они чрезвычайно любопытны уже но одному тому, что въ нихъ, т. е. въ этихъ головахъ, представленіе объ Европѣ, въ которой онѣ обязательно побывали тотчасъ же, какъ былъ облегченъ въ пятьдесятъ-шестомъ году доступъ туда, отождествляется съ милютинскими лавками. И при томъ до такой степени, что еслибы Смурову или Вьюшину позволили открыть въ лавкахъ рулетки, и засѣдающіе тамъ могли бы свободно заниматься обсужденіемъ текущихъ событій, съ правомъ, если окажется нужнымъ, объявлять войну, то лучшаго государственнаго устройства для нихъ и не потребовалось бы. Теперь эти люди, съ достиженіемъ болѣе или менѣе преклоннаго возраста, начали ужь вымирать. Черезъ десять, двадцать лѣтъ ихъ не останется ни одного. Неужели они такъ-таки и пропадутъ для литературы?
Новый губернскій предводитель, «прямой потомокъ Палеологовъ», какъ всѣ объ немъ тогда говорили, задалъ, разумѣется, «съ чисто русскимъ хлѣбосольствомъ» обѣдъ, на которомъ подавались… и т. д., и т. д. Наконецъ, мы разъѣхались.
Извѣстіе обо всѣхъ чудесахъ, которыя должны совершиться черезъ два-три года, когда Владиміръ Николаевичъ приподнесетъ намъ дорогу, и дома у насъ, въ Ивановкахъ и Осиновнахъ, и въ городѣ, т. е. у Подъугольниковыхъ и Сладкопѣвцевыхъ, было встрѣчено съ улыбкой снисходительнаго сожалѣнія. Гдѣ, дескать, ужь вамъ такое дѣло обстряпать, когда вся цѣна-то теперь вамъ грошъ…
Но это нисколько никого не обезкуражило и мы, въ свою очередь, слушая сомнѣнія и видя улыбки, сами сожалѣли о невѣжествѣ нашихъ присныхъ, и все объясняли тѣмъ, что гдѣ же имъ возвыситься до пониманія такихъ широкихъ плановъ и проэктовъ. Одинъ всю жизнь щупалъ овецъ, другой обиралъ деревенскихъ поповъ — ясно, что они и представить себѣ не могутъ, что такое «мы!» Мы — сила, мы старшее сословіе; «нашъ» представитель будетъ говорить «о нуждахъ края», «нашъ» голосъ будетъ услышанъ и проч., и проч.
Владиміръ Николаичъ, по возвращеніи съ баллотировки, сейчасъ же нанялъ одинъ изъ лучшихъ домовъ въ городѣ; изъ Москвы привезли мёбель, ковры, бронзу и «радушныя» двери распахнулись. Опять онъ задалъ обѣдъ, на который были приглашены нетолько всѣ мы, «настоящіе» помѣщики, но сильнѣйшіе изъ Подъугольниковыхъ, и сладчайшіе изъ Сладкопѣвцевыхъ. Всѣхъ онъ очаровалъ.
— Это орелъ! говорили Подъугольниковы. — Этотъ, пожалуй, что и въ самомъ дѣлѣ…
Сладкопѣвцевы, хотя ничего не говорили, но были какъ-то смущены и къ намъ, «настоящимъ» помѣщикамъ, вдругъ сдѣлались нетолько снисходительны въ денежныхъ отсрочкахъ, но даже какъ бы заискивали у насъ расположенія. Однимъ словомъ, эффектъ былъ полный и намъ какъ нельзя болѣе на руку.
Вскорѣ послѣ этого обѣда, въ концѣ февраля, Владиміръ Николаичъ, какъ и обѣщалъ, уѣхалъ въ Петербургъ «прозондировать» почву и узнать, какъ думаютъ объ насъ въ Лондонѣ. Проводы, разумѣется, мы задали ему на славу. «Весь городъ» и «весь уѣздъ» провожалъ его станціи три, такъ что проводамъ, казалось, не будетъ и конца.
— Господа, говорилъ онъ на прощаніи: — помните, что наша, сила въ единодушіи. Мнѣ придется говорить отъ имени васъ всѣхъ, отъ земства. Забудемъ наши личные счеты и пусть общее благо будетъ каждому изъ насъ дороже всего. Единодушіе, единодушіе и единодушіе!
И мы, дѣйствительно, были въ это время до того единодушны, что большаго и требовать нельзя. Мы всѣ смѣшались. «Настоящіе» помѣщики обнимались и братались и съ Подъугольниковыми, и съ Сладкопѣвцевыми, вчера еще взявшими съ насъ вторыя и третьи закладныя. Присутствовавшіе при этомъ представители крестьянъ, тѣ самые пять волостныхъ старшинъ, о которыхъ говорилось выше, тоже выпили «вмѣстѣ» съ господами, и, ничего не понимая, кланялись и улыбались.
Съ такими напутствіями нашъ «орелъ» улетѣлъ.
Прошелъ апрѣль, май. «Орелъ» никому ничего не писалъ и самъ не прилеталъ. Правда, кое-кто изъ насъ, у кого былъ въ Петербургѣ «Петинька», справлялись о Владимірѣ Николаичѣ, но свѣдѣнія, которыя собирались и присылались къ намъ, были до послѣдней степени разнорѣчивы, сбивчивы и неопредѣленны. Тутъ все зависѣло отъ того, какъ какого «Петиньку» «орелъ» принялъ и сколько далъ ему взаймы, потому что, какъ оказалось это потомъ, почти всѣ они у него успѣли и съумѣли «занять на нѣсколько дней», кто десять, кто сто рублей, смотря по личному апломбу и настроенію духа орла.
Наконецъ, въ серединѣ іюня, въ самый разгаръ сѣнокоса, возвращаясь откуда-то домой, я встрѣтилъ моего ближайшаго сосѣда, только что вернувшагося изъ уѣзднаго города. Онъ сообщилъ мнѣ, что вчера вечеромъ, совершенно для всѣхъ неожиданно, пріѣхалъ Владиміръ Николаичъ, веселый, довольный, и разсказываетъ, что успѣхъ «нашего» дѣла теперь не подлежитъ никакому сомнѣнію и что на этихъ же дняхъ мы получимъ приглашеніе собраться къ нему для обсужденія нашего дѣла. Дѣйствительно, на другой же день я получилъ очень любезное, но въ тоже время и очень серьёзное письмо, съ какими-то таинственными намеками на что-то. Конечно, поѣхалъ.
Онъ былъ хорошъ, даже прекрасенъ. Лицо казалось нѣсколько блѣднымъ и утомленнымъ. Глаза были задумчивы и въ нихъ читалось нѣчто таинственное. Все вмѣстѣ говорило, что онъ чреватъ чѣмъ-то великимъ, что въ немъ что-то зрѣетъ на диво и славу намъ, а, можетъ быть, и всему отечеству. Со всѣми онъ былъ любезенъ, но сдержанъ, какъ и подобаетъ серьёзному дѣловому человѣку, не бросающему своихъ словъ на вѣтеръ.
— Теперь, господа, я могу вамъ сказать хоть что-нибудь опредѣленное, говорилъ онъ. — Князь Павелъ Павловичъ… Графъ Петръ Петровичъ… Тогда я сказалъ министру… Удовлетвореніе насунутыхъ потребностей края… Экономическое значеніе желѣзныхъ дорогъ вообще… воспособленіе и взаимодѣйствіе…
Онъ говорилъ довольно тихо, и за тѣсно окружавшей его толпой я и многіе другіе только и могли разслышать отрывистыя фразы. Потомъ онъ говорилъ что-то объ Лондонѣ, куда долженъ былъ самъ ѣхать и все объяснить, такъ какъ вести переговоры по телеграфу или переписываться онъ считалъ неосторожнымъ.
— Въ своемъ личномъ дѣлѣ я, разумѣется, самъ хозяинъ, но дѣло общественное… да, господа, это слишкомъ тяжелая обязанность! Одинъ невѣрный шагъ — и дѣло скомпрометировано, и затѣмъ на цѣлую жизнь упреки совѣсти… Я прозондировалъ для васъ почву, я завязалъ сношенія съ людьми, которые намъ помогутъ «провести» это дѣло, затѣмъ, я же помогу моими рекомендаціями, указаніями, совѣтами, моей опытностью, но далѣе… Вы сами изберете, господа, человѣка, которому довѣряете, человѣка опытнаго, энергичнаго, имѣющаго въ Петербургѣ связи, снабдите его необходимыми полномочіями, и я убѣжденъ, что онъ «проведетъ» наше дѣло…
— Вы! Васъ мы выбираемъ! Вы начали, вы и кончайте. Кромѣ васъ — некому!.. послышалось со всѣхъ сторонъ.
Крикъ и гамъ въ залѣ стоялъ такой, что минутъ десять ничего нельзя было разобрать. Видно было, какъ «Орелъ» кланялся, отрицательно качалъ головою, прикладывалъ руки къ груди, опять кланялся, но словъ не было никакой возможности разобрать. Когда мало-по-малу стихло, оказалось, что Владиміръ Николаевичъ, наконецъ, согласился принять эту «общественную обузу» на себя…
— Въ такомъ случаѣ, господа, говорилъ онъ теперь еще болѣе тихимъ отъ утомленія и наплыва чувствъ голосомъ: — намъ необходимо какъ можно скорѣе собрать экстренное земское собраніе, обсудить все хорошенько, снабдить меня нужными бумагами и, не теряя ни минуты, ѣхать опять въ Петербургъ и ковать желѣзо, пока горячо…
Экстренное земское собраніе, какъ извѣстно, не можетъ быть собрано безъ особаго разрѣшенія губернатора, и потому на другой же день, чтобы скорѣй добиться этого разрѣшенія, «Орелъ» самъ полетѣлъ въ нашъ губернскій городъ, такъ какъ губернаторъ, которому тогда мы были ввѣрены, былъ его личный другъ и онъ могъ съ нимъ уладить дѣло въ полчаса за чашкой чая.
Мы ликовали. Многіе изъ «нашихъ» доходили до такого состоянія, что, идя по улицѣ, сами съ собой говорили, улыбаясь. По вечерамъ, «отъ нечего дѣлать», мы ѣздили въ «Китайскій монастырь», только-что тогда основанный антрепренеркой тѣхъ арфистокъ, о которыхъ говорилось выше. Нѣкоторые изъ Сладкопѣвцевыхъ и Подъугольниковыхъ въ это время тоже ослабили строгость нравовъ и сопровождали насъ въ этихъ развлеченіяхъ.
Заря новой жизни всходила такъ роскошно и такъ неожиданно, что, казалось, судьба, наконецъ, сжалилась надъ нами. Время ли было въ эти радостныя минуты думать о лугахъ, садахъ, кустахъ? И никто объ нихъ не думалъ. Пробки шлепали и шампанское лилось такой угорѣлой рѣкой, какъ во дни оны, когда проѣдались и пропивались, блаженной памяти, выкупныя. Славное, казалось, наступало время!
V.
Нашъ послѣдній расцвѣтъ.
править
Роскошныхъ первенцевъ полей.
Разумѣется, губернаторъ намъ разрѣшилъ экстренное собраніе. «Орелъ» пріѣхалъ съ этимъ извѣстіемъ, и тотчасъ же были разосланы повѣстки, а такъ какъ большинство было еще въ городѣ, гдѣ, отъ нечего дѣлать, развлекались посѣщеніемъ «китайскихъ монастырей», то теперь, узнавъ о пріѣздѣ «орла», всѣ, въ тотъ же вечеръ, собрались къ нему.
— Вотъ видите, господа, говорилъ намъ «орелъ»: — мнѣ потребуется получить отъ васъ, т. е. отъ имени всего земства нашего уѣзда, полномочіе оффиціально ходатайствовать о дорогѣ вашимъ именемъ. Безъ такого полномочія мы ничего не добьемся. Докладывать казнѣ, что наша дорога необходима, что она выгодна, и просить намъ ее выстроить, конечно, можно, но, вопервыхъ, это значитъ отложить дѣло въ долгій ящикъ, и потомъ гдѣ порука, что въ такомъ случаѣ кто-нибудь не перебьетъ у насъ дѣло? Намъ необходимо имѣть свою, земскую дорогу, хозяевами которой будемъ мы сами, а не какой нибудь эксплуататоръ. — Онъ назвалъ при этомъ нѣсколько желѣзно-дорожныхъ именъ, и тогда уже покрывшихъ себя неувядаемой славой, хотя, конечно, не въ такой еще степени, какъ теперь. — Имѣя свою дорогу, мы будемъ имѣть и всѣ выгоды для себя. Мы будемъ располагать ими, какъ хотимъ, а это великая разница…
Само собой разумѣется, мы всѣ были съ этимъ согласны, находя, что, дѣйствительно, и сравнивать нечего, въ какой степени пріятнѣе быть хозяиномъ, а не жертвой чьей-то эксплуатаціи.
Поставивъ вопросъ такимъ соблазнительнымъ манеромъ, онъ перешолъ «къ подробностямъ». Эти подробности заключались, ни болѣе ни менѣе, какъ въ томъ, что для выстройки дороги необходимы деньги. Гдѣ ихъ взять?
— То есть, какъ-же деньги?.. а казна? вотъ, напримѣръ, Николаевская дорога?.. заикнулся какой-то туземный финансистъ, среди общаго недоумѣнія.
Владиміръ Николаичъ снисходительно улыбнулся этой наивности и мягко, терпѣливо, спокойно началъ объяснять, что онъ уже имѣлъ честь докладывать, что если предоставить дѣло постройки дороги казнѣ, то, во-первыхъ, это когда-то еще будетъ, а потомъ, дорога будетъ уже не наша. Да, наконецъ, казна теперь отказалась отъ постройки дорогъ на свой счетъ и все дѣло предоставлено частной иниціативѣ, такъ какъ этимъ возвышается духъ предпріимчивости и проч., и проч.
Финансистъ замолчалъ. Мы молчали тоже. Наконецъ кто-то кашлянулъ и робко спросилъ:
— Гдѣ же, Владиміръ Николаичъ, ихъ достать?..
— Гдѣ? въ Лондонѣ — вотъ гдѣ! и знаете ли, добавилъ онъ: — эти деньги, можно сказать, почти ужь у меня въ карманѣ. Онъ хлопнулъ себя правой рукой по лѣвой сторонѣ груди, на томъ мѣстѣ, гдѣ портные шьютъ боковые карманы, а доктора «слушаютъ» сердце,
Сладкая улыбка расползлась у насъ по лицамъ; гора скатывалась съ плечъ; мы вздохнули свободно.
Мы начали пожимать ему руки; болѣе авторитетные въ уѣздѣ трепали его по бокамъ, всѣ ощущали въ душѣ восторгъ. Только онъ одинъ оставался спокоенъ, скроменъ, какъ всегда. Наконецъ, восторгъ нѣсколько утихъ.
— А можно, Владиміръ Николаичъ, узнать, кто именно изъ англичанъ дастъ намъ эти деньги?
— То есть, зачѣмъ же это вамъ знать? Это считается коммерческой тайной, господа, и я не имѣю права ее пока разглашать.
— Не нужно, не нужно! послышалось со всѣхъ сторонъ: — Ну, не все ли равно, чьи деньги. Главное, чтобъ были деньги, а чьи — какое намъ дѣло?
— А не будетъ ли позволительно спросить, замѣтилъ одинъ изъ присутствовавшихъ тутъ же Сладкопѣвцевыхъ: — «изъ какого роста» они даютъ эти деньги?
Владиміръ Николаичъ живо повернулся въ ту сторону, откуда послышался этотъ вопросъ и тутъ я первый разъ замѣтилъ, какъ глаза у него злобно сверкнули.
— Это вы спрашиваете?
— Да-съ, виноватъ, отвѣтилъ Сладкопѣвцевъ, нѣсколько смутившись.
Со всѣхъ сторонъ на него уставились взгляды, полные упрека, презрѣнія. Какъ, дескать, ты, неблагодарный, можешь объ этомъ спрашивать человѣка, который хочетъ облагодѣтельствовать цѣлый край, а въ томъ числѣ и тебя самого?
— Васъ это очень интересуетъ? переспросилъ «орелъ» съ легкой усмѣшкой.
— По природѣ своей, деньги требуютъ такъ сказать роста, и мнѣ любопытно знать, какимъ ростомъ довольствуются англійскія деньги? Если это не секретъ…
— Секрета тутъ никакого нѣтъ, но что касается до даннаго случая, то пока, я вамъ не могу этого сказать… А деньги англійскія требуютъ, какъ вы выражаетесь, роста гораздо болѣе скромнаго, чѣмъ иныя русскія… И вотъ для того-то, чтобы избавиться отъ этихъ иныхъ русскихъ денегъ — «орелъ» сдѣлалъ удареніе на словѣ «иныхъ»: — мы и обратимся къ англійскимъ деньгамъ. Русскія деньги насъ давятъ, раззоряютъ, а англійскія насъ, Богъ дастъ, выручатъ! Не правда ли, господа? обратился онъ къ намъ.
Взрывъ восторженныхъ криковъ покрылъ его слова. Сладкопѣвцевъ былъ убитъ, уничтоженъ. Онъ улыбался, ёжился и незамѣтно пропалъ, точно растаялъ.
— Какъ вы его, однако, отдѣлали!
— Такъ и слѣдовало!
— Это за всѣхъ насъ.
— Нѣтъ, помилуйте, наглость какая!..
«Орелъ» тонко улыбался, какъ улыбается дипломатъ, носящій въ себѣ разгадку великаго вопроса, о которомъ всѣ болтаютъ и который всѣ разрѣшаютъ по своему, не зная его настоящаго рѣшенія. Помолчавъ немного, онъ началъ вновь:
— Деньги, господа, я надѣюсь, мы получимъ безъ всякихъ процентовъ. Проценты должна платить сама дорога, а не мы. Отъ насъ, если что потребуется — такъ развѣ только одна гарантія… Мнѣ, конечно, нечего объяснять вамъ, что эта гарантія одна только формальность, фикція — не болѣе. И при томъ даже эта фикція такихъ скромныхъ размѣровъ, что смѣшно и говорить объ этомъ. Рязанская, напримѣръ, дорога даетъ около двадцати процентовъ; а отъ насъ Лондонъ самое большее потребуетъ, ну, много, много развѣ гарантію пяти процентовъ. Это, сами вы понимаете — смѣхъ. Наша дорога развѣ хуже, чѣмъ рязанская? И она будетъ давать столько же, если не больше. Гарантія земства, въ данномъ случаѣ, нужна только для того, чтобы англичане были покойны, что мы это дѣло не запустимъ, а будемъ хорошо хозяйничать. Для нихъ она важна болѣе, такъ сказать, въ нравственномъ отношеніи, чѣмъ въ денежномъ. Вы это сами видите…
— Разумѣется!
— Конечно!
— Да что вы, Владиміръ Николаевичъ! Кто же сомнѣвается! Такимъ образомъ былъ рѣшенъ у насъ вопросъ о гарантіи.
И скоро и мило. Покончивъ съ нимъ, мы перешли къ деталямъ. Онѣ были намъ, повидимому, ближе и интереснѣе гораздо болѣе.
— А какъ вы думаете, Владиміръ Николаевичъ, откуда повести дорогу?
— Это, господа, теперь трудно еще сказать. Надо сперва сдѣлать изысканіе. Но все-таки полагаю, какъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, кажется, лучше всего, если мы начнемъ ее отъ нашего города и потомъ поведемъ къ тремъ прудамъ, потомъ къ семи болотамъ и т. д.
— Это, значитъ, пойдетъ сперва на имѣніе Ивана Петровича, потомъ на имѣніе Петра Петровича, потомъ повернетъ на имѣніе Петра Иваныча…
— Счастливцы!
— Цѣнность имѣнія удвоится!
— А удобства-то какія? Захотѣлось въ Москву или Петербургъ, хоть за-границу — сѣлъ и поѣзжай прямо изъ Ивановки!
— Хорошо… только что-то даже невѣроятно. Ей Богу…
Владиміръ Николаичъ слушалъ всѣ эти ахи и охи и улыбался такой доброй, хорошей улыбкой, что при нашей впечатлительности и склонности къ восторженному идолопоклонству, мы окончательно его обоготворили.
— Да, господа, повторилъ онъ: — я вамъ уже говорилъ, что при единодушіи можно многаго добиться. И данный случай вамъ примѣръ. Я, говоря откровенно, убѣжденъ, что дорогу мы получимъ навѣрно. Разумѣется, впрочемъ, если вы примете во вниманіе мои совѣты и указанія. Одинъ я ничего не могу сдѣлать, точно такъ же, какъ и въ томъ случаѣ, если у насъ начнутся недоразумѣнія, подозрѣнія, недовѣрія и проч. Тогда дѣло пропало, лучше его не начинать. Вотъ этакой какой-нибудь Сладкопѣвцевъ, ничего не понимая въ дѣлѣ, ужь позволяетъ себѣ недовѣрять. Конечно, это мнѣ смѣшно слышать отъ него при томъ общемъ довѣріи, которымъ я имѣю честь у васъ пользоваться; но другой, болѣе щепетильный человѣкъ, могъ бы обидѣться и бросить дѣло. А! ты лучше моего понимаешь, ты мнѣ не довѣряешь, такъ не хочешь ли самъ попробовать!
— Владиміръ Николаичъ, да плюньте вы на него!
— Ну, развѣ это человѣкъ? вѣдь это и т. д.
Вечеръ, конечно, закончился ужиномъ, а ужинъ жжёнкой. Мы ходили какъ угорѣлые всѣ эти три дня, которые пришлось прождать до открытія собранія.
На этотъ разъ ничего и похожаго не было на ту скуку и общую безучастность къ дѣлу, которыми отличалось наше первое земское собраніе. Всѣ мы были теперь веселы, возбуждены, всѣ сознавали, что «мы» — сила. Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы свою работу хотя и продолжали, но главнѣйше обращали вниманія на усовершенствованіе «мужичковъ», а насъ побаивались, и чтобы не рисковать, почти совсѣмъ оставили въ покоѣ. Въ это время добиться у нихъ согласія на переписку векселя или на отсрочку вообще какого бы то ни было платежа было для «насъ» необыкновенно легко.
Вообще, они находились подъ подавленнымъ впечатлѣніемъ. Одинъ только вопросъ немного какъ будто ихъ смутилъ и потревожилъ — это гарантія.
— Ну, а если дорога не будетъ давать пяти процентовъ, тогда вѣдь съ насъ ихъ потянутъ? спрашивали купцы, наученью Сладкопѣвцевыми, и сами Сладкопѣвцевы.
— А если потолокъ провалится или вонъ эта колокольня начнетъ по улицамъ ходить, тогда что будетъ? спрашивали мы ихъ вмѣсто отвѣта.
— Вы вотъ, господа, изволите шутить, а между тѣмъ, принимая на себя обязательство, надо все-таки подумать и поразсчитать, можемъ ли мы его исполнить? настаивали они на своемъ, стараясь насъ смутить.
Однако, мы этимъ рѣчамъ не поддавались и кричали ура. Гласные отъ мужиковъ, традиціонные волостные, старшины, выбранные по указанію мировыхъ посредниковъ, конечно, дѣлали и говорили, что «мы» имъ приказывали.
«Орелъ» тоже нисколько не напоминалъ собою нашего прежняго предсѣдателя, добраго гурмана и сластолюбца, и велъ себя дѣйствительно орломъ.
Толпа, изъ кого бы она ни состояла, всегда была и будетъ болѣе или менѣе стадомъ, но толпа, (собранная изъ «насъ», изъ мужиковъ-гласныхъ, вполнѣ подчиненныхъ «намъ же», то есть мировымъ посредникамъ, была ужь дѣйствительно такимъ стадомъ, въ которомъ нѣсколько Сладкопѣвцевыхъ и Подъугольниковыхъ оказались сразу затертыми и заглушенными. «Орелъ», конечно, это видѣлъ и понималъ, что дѣло его, или, какъ онъ говорилъ, «наше земское», въ шляпѣ, но ему хотѣлось еще поломаться и онъ просилъ не торопиться рѣшеніемъ, обдумать, посовѣтоваться, выбрать человѣка, который пользовался бы большимъ, чѣмъ онъ, довѣріемъ и проч. Но все это только дразнило насъ и злобило. Короче, «мы» побѣдили безусловно. Я этимъ вовсе не хочу сказать, что еслибы мы послушались Сладкопѣвцевыхъ и Подъугольниковыхъ, то сдѣлали бы умно. Они сами въ этомъ дѣлѣ понимали ровно столько же, сколько и мы, по дѣло въ томъ, что они все-таки задумывались надъ тѣмъ, что начинаютъ, по своему, разсчитывали, пытали, словомъ, относились критически; мы же увлекались одной фантазіей и «съ легкимъ сердцемъ», очертя голову, шли на все, что угодно. Такъ съѣли мы выкупныя, такъ «воспитали дѣтей», такъ принялись закладывать имѣнія, чтобы завести «раціональное» хозяйство, такъ точно пустились въ желѣзнодорожныя и всякія иныя предпріятія. «Орелъ» получилъ, разумѣется, самыя широкія полномочія: ему довѣрялось отъ имени земства ходатайствовать гдѣ слѣдуетъ и у кого слѣдуетъ о разрѣшеніи намъ выстроить дорогу «на свой страхъ и рискъ». Ни поверстная цѣна, ни протяженій линіи — ничего не было обозначено и оговорено, такъ что строительный капиталъ онъ могъ просить и опредѣлять какой угодно, а мы, между тѣмъ, гарантировали, что онъ, этотъ неизвѣстный намъ строительный капиталъ, будетъ приносить пять процентовъ годовой прибыли. О такихъ тонкостяхъ, какъ напримѣръ, сколько выпустить облигацій и сколько акцій, понятно, и рѣчи не могло быть, уже по той простой причинѣ, что ни одинъ человѣкъ у насъ въ уѣздѣ понятія объ этомъ не имѣлъ. Это фактъ, и какъ онъ ни удивителенъ, но тѣмъ не менѣе совершенно вѣренъ. Еще менѣе могло быть рѣчи объ условіяхъ выпуска этихъ акцій и облигацій, т. е. когда, по какому курсу и проч., что, какъ это извѣстно каждому биржевому зайцу, составляетъ вопросъ громадной важности для всякаго акціонернаго дѣла. Ничего этого мы знать не знали, вѣдать не вѣдали, и все это предоставили «орлу», на его благоусмотрѣніе.
Когда все это было порѣшено на словахъ — а порѣшили мы все это очень скоро и легко — «Орелъ» пригласилъ насъ, «по русскому обычаю», «похлебать его щей», пригласилъ всѣхъ безъ исключенія, все собраніе.
— Пока будутъ писать и составлять протоколы, не ждать же намъ тутъ? Пожалуйста, господа, ко мнѣ всѣ! говорилъ онъ, кого пожимая за руку, кого трепля по плечу.
И всѣ мы, человѣкъ семьдесятъ, гурьбой отправились къ нему на квартиру. Все перемѣшалось: старшины-гласные, гласные-попы, «мы», Сладкопѣвцевы, Подъугольниковы — никто не осмѣлился отказаться, именно не осмѣлился, потому что это значило бы показаться чѣмъ-то въ родѣ измѣнника.
Въ «земствѣ», т. е. въ квартирѣ, въ которой помѣщается земская управа, и гдѣ теперь было земское собраніе, остались только писцы и секретарь «Орла», привезенный имъ съ собой изъ Петербурга, личность, совершенно никому не извѣстная, молчаливая, съ холоднымъ, рыбьимъ взглядомъ, съ цѣпочкой, на которой висѣло нѣсколько желѣзнодорожныхъ жетоновъ, изъ чего мы заключили, что онъ дома въ своемъ дѣлѣ. Такъ и «орелъ» намъ его рекомендовалъ.
— Это, господа, говорилъ онъ: — не человѣкъ, а кладъ; это професоръ по этимъ дѣламъ. Его мнѣ самъ Николай Николаичъ далъ… онъ у него — правая рука!
— А кто это Николай Николаичъ? Не секретъ?..
— Кто Николай Николаичъ? Николай Николаичъ — это все. Если онъ взялся за дѣло — значитъ оно навѣрно удастся. Безъ него ни одно дѣло въ Петербургѣ не обходится. Въ двадцати двухъ компаніяхъ директоромъ служитъ. Три содержанки держитъ. Да это такая личность, что если вамъ про него начать разсказывать, такъ никто не повѣритъ.
— А за наше дѣло онъ взялся? спросилъ кто-то.
«Орелъ» улыбнулся. — Да, взялся, взялся… Да ужь сдѣлаемъ, господа. Я тоже на вѣтеръ словъ не бросаю.
— А большое «они» себѣ за это вознагражденіе потребовали? опять осмѣлился спросить какой-то изъ Сладкопѣвцевыхъ.
«Орелъ» былъ веселъ, опасность миновала, дѣло было, дѣйствительно, ужь въ шляпѣ, и потому онъ, добродушно потрепавъ но плечу Сладкопѣвцева, замѣтилъ ему среди общаго смѣха: все будете знать, милѣйшій Ардальонъ Васильичъ, скоро состаритесь!
Польщенный такой любезностью «орла», Сладкопѣвцевъ смѣшалъ свое радостное настроеніе съ нашимъ и согласіе больше ужь не нарушалось. «Орелъ» разсказывалъ, а мы слушали! Шампанское лилось рѣкой, жжёнка пылала, сюртуки на распашку, гласные отъ крестьянъ, волостные старшины, отплясывали трепака вмѣстѣ съ нѣкоторыми изъ «насъ», Сладкопѣвцевы, собравшись въ группу съ гласными отъ духовныхъ, пробовали спѣть «концертъ». Подъугольниковы и «образованные изъ купечества» косились на зеркала, и чтобы не войти въ искушеніе, отворачивались отъ нихъ, сознавая, что руки ужь чешутся, чтобы пустить въ нихъ бутылкой. Два ремонтера, случайно бывшихъ въ городѣ, показывали, какъ у нихъ въ полку ѣдятъ рюмки и съ окровавленными ртами жевали хрусталь. Было ужь за полночь, когда явился Владиславъ Казимирычъ, секретарь, о которомъ говорено было выше, и привезъ съ собою цѣлый ворохъ бумагъ для подписи гласнымъ. «Орелъ», хотя и пилъ со всѣми вмѣстѣ, но пилъ, что называется, «себѣ на умѣ», и потому почти не былъ пьянъ. Лишь только Владиславъ Казимирычъ показался съ бумагами, онъ всѣхъ бросилъ, взялъ его подъ руку и начатъ что-то говорить, кивая и указывая глазами на насъ.
— Вы ихъ не знаете…
— Мнѣ, кажется, и завтра ни одинъ не откажется…
— Нѣтъ, ужь теперь за одно.
— А какъ бы потомъ…
— Ничего!
Больше я не могъ разобрать. Я сидѣлъ въ углу, въ глубокомъ креслѣ; «орелъ» сначала меня не замѣтилъ и только потому я и могъ кое-что услыхать изъ ихъ разговора. Они отошли, что-то поговорили еще и вслѣдъ за тѣмъ «орелъ» пошелъ въ толпу, обступившую окровавленныхъ ремонтеровъ и началъ звать къ столу, на которомъ Владиславъ Казимирычъ раскладывалъ протоколы и прочія бумаги.
Началась площадно-потѣшная сцена. Полупьяные и совершенно пьяные, ничего не читая, даже не будучи въ состояніи что-либо прочитать, подписывали свои фамиліи, капали чернилами, ломали перья. «Орелъ» и Владиславъ Казимирычъ измучились съ ними, устраивая порядокъ и все-таки кто-то ухитрился подъ одной и той же бумагой подписаться три раза. Ремонтеры тоже изъявили желаніе «приложить руки»; кто-то началъ упрашивать чтобы мы ихъ допустили это исполнить, потому что они отличные ребята, а въ Петербургѣ кто же узнаетъ, что они не наши гласные? Владиславъ Казимірычъ на-отрѣзъ этому воспротивился и чуть-чуть не вышло «исторіи». «Орелъ» вмѣшался, уладали дѣло и опять начались обниманія и цѣлованія. Лакеи накрывали ужинъ. Кто-то. зацѣпился за скатерть, упалъ, и цѣлая груда тарелокъ съ грохотомъ разлетѣлась въ дребезги.
— Это къ счастью!
— Навѣрно удастся!
— Господа! надо качать Владиміра Николаича!
И пьяная толпа подхватила и понесла «орла».
— Господа! Къ Зойкѣ, въ китайскій монастырь! Всѣ!
Разсвѣтало. Начинался великолѣпный лѣтній день. Въ отворенныя настежь окна врывался свѣжій утренній воздухъ, но и онъ никого не трезвилъ.
— Къ Зойкѣ! Къ Зойкѣ!..
— Владиміръ Николаичъ! и вы съ нами. Мы для васъ все сдѣлали, теперь и вы не откажите!
— Пойдемте, что-жь дѣлать! пожимая плечами и улыбаясь, обратился онъ къ Владиславу Казимірычу? — Отказываться нельзя, вы ихъ не знаете.
— Нѣтъ-съ, это вездѣ такъ. Вотъ Николай Николаичъ нынче зимой посылали меня въ О--вскую губернію съ тамошнимъ предводителемъ, тоже надо было отъ земства кое-что получить, такъ тоже самое почти было, даже хуже… За эти три года, чего я ужь не насмотрѣлся! совершенно равнодушно говорилъ секретарь, собирая и укладывая въ портфель подписанныя бумаги и протоколы.
Толпа не ждала. Половина гласныхъ валила ужь на улицу и дожидалась остальныхъ съ «Орломъ» во главѣ. Владиміръ Николаичъ заперъ бумаги въ кабинетъ и, насвистывая, и подпрыгивая, совершенно счастливый, надѣлъ фуражку и «земское собраніе» въ полномъ составѣ, кто въ своемъ экипажѣ, кто на извощикѣ, кто пѣшкомъ, направилось въ пригородную слободу въ китайскій монастырь къ Зойкѣ. По дорогѣ попался какой-то квартальный, прихватили и его съ собой, потомъ попался гласный дьяконъ, убѣжавшій было изъ собранія, когда былъ вотированъ вопросъ о посѣщеніи Зойки, стали и его тащить съ собою. А между тѣмъ, ужь начинался бѣлый день и показавшееся изъ-за рѣки солнце освѣтило своими первыми лучами срамную картину.
— Во-о-омъ Зойкинъ домъ! радостно завопила толпа, увидавъ вдали китайскій монастырь съ пьянымъ, соннымъ, нарумяненымъ населеніемъ, конечно, не ожидавшимъ въ это время посѣщенія…
Вечеромъ, на другой день, Владиміръ Николаичъ и Владиславъ Казимірычъ уѣхали въ Петербургъ, разумѣется, напутствуемые нашими пожеланіями успѣха и «рѣкой шампанскаго».
— Владиміръ Николаичъ, да вы пишите намъ оттуда, какъ пойдетъ дѣло. А то вы уѣдете, и — какъ въ воду.
— Вѣдь вся надежда на васъ!
— Господи! Еслибъ только удалось вамъ это дѣло!
— Все наше спасеніе въ дорогѣ. Неужели сорвется?!..
— Не сорвется, будьте покойны, авторитетнымъ тономъ говорилъ «орелъ»: — у насъ съ Николаемъ Николаичемъ эти дѣла не срываются.
— Вы все-таки пишите, ради Бога! приставали мы къ нему.
— Господа! эти дѣла требуютъ тайны, и писать объ нихъ во всеобщее свѣдѣніе нельзя. Вы знаете, какая-нибудь дурацкая корреспонденція можетъ все дѣло зарѣзать, а ужь нагадить и затормозить — навѣрно. Вы не знаете этихъ дѣлъ. Вѣрьте намъ! Ужь если взялись…
— Прощайте!
— Прощайте! Ура!
Долго еще стояли мы, слѣдили за коляской и махали платками. «Орелъ.» тоже оглянулся на насъ раза два и поднялъ надъ головой свою предводительскую фуражку съ традиціоннымъ краснымъ околышемъ.
Всѣмъ намъ давно ужь было пора разъѣзжаться но своимъ Осиновкамъ и Ивановкамъ, гдѣ въ полномъ разгарѣ шла работа, но мы никакъ не могли придти въ себя: фантазировали, строили планы, опохмѣлялись, вновь напивались и много хлопотъ было въ то время Зойкѣ выпроводить насъ домой.
Наконецъ, «земство» разъѣхалось. Мѣсяца черезъ два, я былъ въ городѣ. Въ общемъ залѣ «Сѣверной Пальмиры», куда я пришелъ обѣдать, сидѣла группа инженеровъ и какихъ-то неизвѣстныхъ мнѣ людей, всего человѣкъ пятнадцать. У насъ, какъ и во всякомъ уѣздномъ городѣ, всѣ другъ друга знаютъ, и потому появленіе такой «массы» незнакомцевъ естественно интересуетъ, хотя бы просто отъ нечего дѣлать. И инженеры, и статскіе были въ высокихъ сапогахъ, загорѣлые, въ обрызганныхъ грязью, запыленныхъ сюртукахъ; нѣкоторые сидѣли въ фуражкахъ. Всѣ они ужь пообѣдали и пили теперь кофе; немного погодя, имъ принесли замороженное шампанское, которое лакей и началъ выливать изъ бутылокъ кусками въ стаканы. Они брали ихъ своими загорѣлыми и грязными руками, и глотали почти залпомъ.
— Еще полдюжины!
— Нѣтъ, что это за ослы! Представьте себѣ, сегодня утромъ подхожу я «съ партіей» къ «Тремъ прудамъ» — навстрѣчу мнѣ Иванъ Петровичъ. Знаете его? — Онъ назвалъ фамилію одного изъ нашихъ помѣщиковъ. — Познакомились мы. И первое, объ чемъ начали — провести линію такъ, чтобы вокзалъ станціонный былъ у него передъ домомъ на той сторонѣ рѣки. Да вѣдь для этого, говорю, надо будетъ желѣзный мостъ строить. Такъ что же, говоритъ, я вамъ заплачу!
— За мостъ?
— Нѣтъ, такъ, мнѣ лично предлагаетъ, за направленіе линіи. Хохотъ. Кто-то совѣтуетъ не церемониться, а брать.
— Брать! А съ кого прикажете брать, когда рядомъ сосѣдъ проситъ у него дѣлать станцію?
— Съ обоихъ и брать!
— А по моему, брать съ того, у котораго и безъ его просьбы слѣдуетъ строить станцію. Тѣ, пожалуй, будутъ послѣ претендовать, что съ нихъ взяли, а ничего не сдѣлали, а этотъ будетъ съ дуру воображать, что у него потому только станція, что онъ далъ…
Соображеніе показалось очень остроумнымъ и всѣ его одобрили. Принесли еще шампанскаго, розлили его по стаканамъ и вскорѣ опять раздалось:
— Эй, еще полдюжины!
Немного погодя, сюда же, въ общій залъ, одинъ по одному начали собираться наши помѣщики, пріѣхавшіе изъ деревень по дѣламъ. Нѣкоторые изъ нихъ были знакомы съ инженерами, и потому сейчасъ же все слилось въ одну компанію.
Меня посвятили во всѣ подробности ихъ пріѣзда и пребыванія. Оказалось, что они ужь тутъ съ недѣлю, и дѣлаютъ, по порученію «орла», изысканія будущей земской дороги. За всю работу, которая продлится много-много двѣ-три недѣли, имъ обѣщано пятьдесятъ тысячъ.
— Вотъ этотъ молодой, съ черными баками, топотомъ говорилъ мнѣ мой сосѣдъ: — главный инженеръ и получаетъ одного жалованья пятнадцать тысячъ, да столько же «доходовъ». Эти — два его помощника, а всѣ остальные — техники, чертежники, мелочь. Онъ намъ и дорогу будетъ строить.
Всѣ съ ними любезничали и даже какъ-то скверно; правильнѣе, заискивали, подличали. Кто-то и тутъ не утерпѣлъ и началъ просить, нельзя ли станцію построить въ его имѣніи? Инженеры, напротивъ, вели себя нагло, небрежно, ломались, пересмѣивались другъ съ другомъ. Такъ, должно быть, завоеватели ведутъ себя въ покоренной странѣ.
А сосѣдъ продолжалъ шептать мнѣ:
— Вотъ этотъ, «его» помощникъ, блондинъ, вчера ужь посватался за Петра Иваныча дочь, Наденьку… Знаете ее?
— Какъ? Такъ скоро?
— Вы тише. Имѣніе у Петра Иваныча вѣдь ужь до того разстроено, что нынче весной даже садъ вырубили, а «онъ», хоть и молодъ, но, во-первыхъ, практичный человѣкъ, стоитъ на дорогѣ и не мотъ; у него ужь теперь порядочный капиталъ есть, а со временемъ навѣрно милліонеръ будетъ. Денегъ вѣдь у нихъ черезъ руки страхъ что проходитъ. Вотъ только одно останавливаетъ — происхожденія онъ низкаго, сынъ какого-то кучера придворнаго… Впрочемъ, по нашему времени, что такое мы, дворяне!
Инженеръ, про котораго мнѣ говорили, что онъ главный, посмотрѣлъ на часы.
— Ну, господа, намъ пора. Эй! Сколько съ насъ?
Онъ запустилъ руку въ карманъ штановъ, вытащилъ кучу смятыхъ сторублевокъ, бросилъ одну изъ нихъ лакею, сдѣлалъ намъ общій поклонъ, и, не дожидаясь сдачи, тутъ же въ залѣ надѣлъ фуражку, и вся гурьба, стуча грязными сапогами во паркету, пошла къ выходу.
— Вотъ кому житье-то!
— А денегъ-то что!
— Погодите, будетъ своя дорога и у насъ они опять заведутся, разсуждали «мы», съ завистью посматривая на батарею шампанскихъ бутылокъ, на недопитые стаканы вина.
— И это они часто такъ? спросили «мы» лакея.
— Каждый день-съ, какъ пріѣдутъ «съ линіи» кушать.
— Вотъ и не помѣщики, а какъ живутъ!..
Прожили такъ они у насъ недѣли три, уѣхали въ Петербургъ и о «нашемъ» дѣлѣ опять ни слуху, ни духу. Наступила осепь, кто смогъ, опять кое-какъ заплатилъ проценты и погашеніе въ опекунскій совѣтъ, кто не смогъ, того съѣли Подугольниковы или Сладкопѣвцевы; но съѣли съ осторожностью, оглядываясь и извиняясь, потому что хотя слухи о дорогѣ и замолки и престижъ нашъ опять значительно упалъ, но все-таки они какъ будто чего-то побаивались: а ну, дескать, чѣмъ чортъ не шутитъ!.. Изрубили мы капусту, морозъ «хватилъ» рябину, собрали и ее и налили наливку, словомъ, продѣлали тоже самое, что и въ прошломъ году, и ужь совсѣмъ собрались-было закупориться на зиму, какъ изъ города пришло извѣстіе, что прилетѣлъ «орелъ» съ концессіей.
Господи, что это былъ за моментъ! Никакихъ повѣстокъ, никакихъ приглашеній не было никому послано, а между тѣмъ въ два дня весь уѣздъ былъ въ сборѣ. Разумѣется, дѣло это интересовало и меня и я поѣхалъ вслѣдъ за другими. Обѣ наши гостиницы были до того полны, что нѣсколькимъ пріѣзжимъ на ночь постилали спать на биліардахъ. Въ той общей залѣ «Сѣверной Пальмиры», гдѣ происходило описанное угощеніе инженеровъ, теперь негдѣ было упасть яблоку. И мы, и Сладкопѣвцевы, и Подъугольниковы и «городскіе купцы», все это толпилось, все раскрашивало; то и дѣло ѣздили и ходили на квартиру къ «орлу», узнавали въ чемъ дѣло, просили о подрядахъ при постройкѣ, о мѣстахъ. Кто предлагалъ ставить лѣсъ, кто кирпичъ, кто кормить рабочихъ. «Орелъ» всѣхъ принималъ, всѣмъ обѣщалъ, но все что-то уединялся съ тремя-четырмя нашими уѣздными авторитетами. Двое или трое вліятельныхъ купцовъ «изъ городскихъ» тоже уединялись съ ними и тоже о чемъ-то бесѣдовали «по душѣ». Разсказывали, что къ губернатору опять послана просьба объ разрѣшеніи новаго экстреннаго собранія, и сегодня ждутъ этого разрѣшенія.
— Вы видѣли концессію?
— Онъ еще вчера ее получилъ.
— Это цѣлая тетрадь. Копія у министра, а у «него» подлинникъ.
— Нѣтъ, у министра подлинникъ, а у «него» копія.
— Ну, вотъ спорьте еще! А за чѣмъ же печати?
— Печати и на копіяхъ бываютъ.
— Однихъ залоговъ, говоритъ, надо внести въ казну болѣе полумилліона…
— Стало быть деньги ужь получили?
— Какія деньги? Ихъ еще надо отыскать. На это ему новая довѣренность нужна.
— А англичане?
— Вотъ то-то, для англичанъ.
— Ну, а когда же мы акціи получимъ?
И такъ далѣе, и такъ далѣе. Разобрать ничего нельзя было, да и не мудрено, когда никто рѣшительно ничего не понималъ. Всѣ чувствовали, нюхомъ чуяли, что жаркое готово, но какъ до него добраться, какъ его ухватить — вотъ вопросъ.
Конечно, и на этотъ разъ губернаторъ прислалъ намъ разрѣшеніе. «Орелъ» пріѣхалъ на собраніе съ тѣмъ же ужь знакомымъ намъ Владиславомъ Казимірычемъ, такъ же точно и на этотъ разъ невозмутимо равнодушно смотрѣвшимъ куда-то вдаль своими рыбьими глазами. Онъ шолъ за «орломъ» и несъ толстый, богатый портфель. Всѣ усѣлись, наконецъ, и въ залѣ воцарилась мертвая тишина.
— Господа! началъ «орелъ»: — я счастливъ, что дѣло, которое я вамъ посовѣтывалъ начать, намъ удалось. Очень немного пройдетъ времени и всѣ мы оцѣнимъ значеніе дороги для нашего края. Въ ней все наше спасеніе и разъ она дана намъ — мы спасены. Да, мы ужь теперь на берегу! какимъ-то громовымъ голосомъ воскликнулъ онъ. — Но я въ долгу у васъ… я долженъ васъ благодарить, что вы дали мнѣ случай сослужить эту службу нашему сословію и всему земству. Не всякому выпадаетъ такое счастье. Благодарю васъ, господа!
Онъ всталъ и въ поясъ поклонился собранію. Страшный крикъ и гамъ поднялся ему въ отвѣтъ. Всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ и обступили его. Разобрать ничего нельзя было; ему жали руки, «по русскому обычаю», цѣловали его. Право, мнѣ кажется, съ полчаса стоялъ такой гамъ, что никто ничего ни слыхалъ и не понималъ. Когда, наконецъ, мало по малу, собраніе успокоилось и опять всѣ усѣлись на свои мѣста, онъ продолжалъ:
— Но дѣло пока сдѣлано еще вполовину. Мы имѣемъ только концессію, т. е. право выстроить дорогу, а не самую дорогу. Эта вторая, оставшаяся половина дѣла, гораздо труднѣе первой. Я усталъ, господа, и былъ бы вамъ, повторяю, много благодаренъ, если бы вы возложили эту тяготу на кого либо другого…
И теперь, какъ въ прошлый разъ поднялись крики: Вы! никому кромѣ васъ не довѣряемъ! и проч., и проч.
— Нечего дѣлать, послужу на сколько хватитъ мнѣ силъ, но буду просить, чтобы вы теперь же выбрали въ правленіе двухъ директоровъ отъ земства, какъ это требуется уставомъ нашей дороги.
— Нечего намъ выбирать! Выбирайте сами!
— Кого назначите, того и выберемъ!
— Въ такомъ случаѣ, я бы просилъ выбрать: Аркадія Юрьича… Платона Васильича или Григорія Алексѣича… Это были тѣ уѣздные авторитеты, съ которыми онъ эти дни все бесѣдовалъ по душѣ. Само собой разумѣется, всѣхъ ихъ выбрали единогласно тутъ же.
За тѣмъ «орелъ» началъ говорить, что прежде всего намъ нужно будетъ подумать о томъ, что черезъ двѣ недѣли мы должны будемъ внести въ казну полмилліона рублей залогу — иначе концессія потеряетъ свою силу и начатое дѣло можетъ достаться въ другія руки, за которыми дѣло не станетъ, потому что въ Петербургѣ ихъ всегда много. Потомъ говорилъ, что надо найти строителя, который взялся бы построить дорогу и получить уплату отъ васъ не деньгами, а акціями и облигаціями этой же будущей дороги нашей. Что такого строителя очень трудно найти, такъ какъ казна очень строго «принимаетъ», т. е. разрѣшаетъ дороги къ открытію, и были ужь примѣры, когда подрядчики-строители или раззорялись или, по крайней мѣрѣ, несли громадные убытки. Все это, въ концѣ концовъ, незамѣтно свелъ онъ къ тому, что ему ли или кому другому довѣритъ земство найти и внести залоги и заключить контрактъ съ строителемъ — все равно, необходимо нужна полная и широкая довѣренность и выдать ее слѣдуетъ немедленно.
Новый взрывъ восторга, увѣреній въ довѣріи и проч. покрылъ и эти его слова.
— Господа! это очень важный документъ, и какъ не юристъ, я просилъ въ Петербургѣ Николая Николаича составить его. Онъ эти дѣла знаетъ, какъ свои пять пальцевъ, и былъ такъ любезенъ, написалъ намъ бумагу. Прочтите ее намъі обратился онъ къ безмолвно сидѣвшему все время Владиславу Казимірычу.
Этотъ всталъ, вынулъ изъ портфеля чотко, крупно исписанную тетрадь и началъ ее читать, какимъ-то мертвымъ, безстрастнымъ голосомъ. Въ залѣ было такъ тихо, что, какъ говорятъ, еслибы муха пролетѣла и то услыхали бы. Долго, минутъ двадцать, кажется, читалъ онъ эту бумагу, наконецъ, кончилъ, положилъ посреди стола, и опустился на стулъ. Въ залѣ было такое же мертвое молчаніе, какъ и во время чтенія. Такъ прошло съ полминуты. Откинувшись на спинку своего предсѣдательскаго кресла, «орелъ» медленно обводилъ глазами по головамъ сидѣвшихъ противъ него гласныхъ. Ни слова, ни звука. Но вотъ изъ перваго ряда креселъ поднялся тотъ самый Аркадій Юрьичъ, о которомъ я говорилъ, лѣнивой походкой подошелъ къ столу, взялъ перо, не спѣша обмокнулъ его въ чернильницу, пододвинулъ тетрадь и первый подписалъ роковую довѣренность. Начало было сдѣлано и одинъ за другимъ «мы» начали подходить и подписывать. «Орелъ» сидѣлъ молча, серьёзный, повидимому равнодушный ко всему, что происходитъ передъ его глазами; но хоть немного наблюдательный человѣкъ безъ труда замѣтилъ бы, что онъ сидитъ ни живъ, ни мертвъ, что минуты, которыя онъ переживаетъ теперь, для него роковыя. Рѣшается вопросъ: быть или не быть.
Мы безмолвно рѣшили: быть, и когда очередь подписываться дошла до гласныхъ-волостныхъ старшинъ, о которыхъ я ужь столько разъ упоминалъ, тогда только онъ вздохнулъ, глубоко, тяжело; поднялся съ кресла, потянулся, и по губамъ пробѣжала та довольная улыбка, которою улыбается человѣкъ, сознающій свое неизмѣримое превосходство надъ толпой.
Это единственный разъ въ моей жизни, что я видѣлъ, какъ толпа, ровно ничего не понимающая въ дѣлѣ, какъ-то инстинктивно чуяла, что ее провели, одурачили. «Орла», разумѣется, всѣ, по прежнему, окружили, улыбались, просили не забыть при раздачѣ подрядовъ и поставокъ; но слышалась ужь какая-то другая нотка у всѣхъ въ голосѣ. Это ужь не были тѣ отношенія безконечной благодарности къ спасителю, которыя прежде проявлялись при каждой встрѣчѣ и проводахъ; это было заискиванье у начальства, выпрашиванье подачки. Другъ съ другомъ всѣ чувствовали себя тоже какъ-то неловко, какъ неловко бываетъ встрѣтиться людямъ, вмѣстѣ сдѣлавшимъ когда-то глупость. Въ группахъ, подальше отъ «орла», было сказано нѣсколько фразъ въ родѣ: «снявши голову, по волосамъ не плачутъ», «то-то, говорятъ же: семь разъ отмѣрь, а одинъ разъ отрѣжь», «что же вы молчали, теперь поздно» и проч. Только вновь выбранные директора отъ земства были по старому веселы. Почему? Это мы узнали очень скоро, но все-таки не сейчасъ.
На другой день утромъ, «орелъ» и директора улетѣли въ Петербургъ.
Разъѣхались по деревнямъ и мы. Наступило время, когда деревенская жизнь обращается въ одиночное заключеніе — наступилъ ноябрь. Эту зиму мнѣ надо было прожить за-границей и я едва дождался, когда, наконецъ, дѣла устроились и я могъ уѣхать.
Въ январѣ я получилъ въ Парижѣ письмо изъ деревни, въ которомъ, между прочимъ, писали; что «наше дѣло», т. е. дорога, съ весны будетъ ужь строиться; что подрядчики, инженеры и прочій желѣзнодорожный людъ ужь съѣхался, нанимаютъ рабочихъ, свозятъ лѣсъ, шпалы, камень; однимъ словомъ, дѣло въ разгарѣ. Въ тоже время въ письмѣ были какіе-то намеки на то, что «орломъ» «земство» крайне недовольно, что онъ «провелъ» его. Такъ какъ я былъ заинтересованъ только въ томъ, чтобы фактъ постройки дороги осуществился, а провелъ ли «орелъ» «земство» или нѣтъ, мнѣ было все равно, то я и не разспрашивалъ въ письмахъ, почему и за что недовольны имъ. Мнѣ тоже не писали ничего больше объ этомъ; такъ оно и забылось. Наступила ранняя парижская весна. Погода стояла очаровательная и масса народа валила по бульварамъ въ Булонскій лѣсъ. Давка была ужасная: экипажи ѣхали почти шагомъ. Вдругъ, позади моей извощичьей колясочки, раздалось пьяно-хриплое, басистое: «берегись — эй!..» и вслѣдъ затѣмъ двѣ лошадиныя морды показались у самаго моего лѣваго плеча. Я невольно оглянулся. Па дрожкахъ, запряженнымъ парой великолѣпныхъ вороныхъ «на отлетъ», съ русскимъ кучеромъ на козлахъ, сидѣлъ одинъ изъ нашихъ земскихъ директоровъ — Аркадій Юрьевичъ. Осанка, взоръ, спокойствіе, достоинство такое, что, я убѣжденъ, толпа навѣрно принимала его за какого-нибудь самаго высокопоставленнаго изъ нашихъ соотечественниковъ. Кругомъ слышались замѣчанія и похвалы русскимъ лошадямъ. Кучерской нарядъ называли нашимъ національнымъ, и такъ какъ все время приходилось ѣхать шагомъ, несмотря даже на громовыя: «берегись, эй!» раздававшіяся время отъ времени, то я и наслушался этихъ толковъ вдоволь. Немного погодя, толпа такъ стѣснила экипажи, что пришлось на время остановиться и Аркадій Юрьевичъ очутился со мною бокъ о бакъ.
— Сергѣй Николаевичъ!
— Аркадій Юрьевичъ!
Оказалось, что онъ здѣсь въ Парижѣ живетъ уже три недѣли и намѣренъ прожить до зимы. На зиму думаетъ пріѣхать въ Петербургъ и пр.
— А, что-жь, когда въ Петровку?
— Ахъ, помилуйте! Эти ослы вообразили, что «мы» будемъ для нихъ даромъ работать и когда узнали, что мы «нажили» на дорогѣ, теперь начинаютъ какой-то дурацкій процессъ, кричатъ въ газетахъ! Да вы заѣзжайте, пожалуйста, ко мнѣ завтра, я вамъ все разскажу.
— Я завтра ѣду въ Россію.
— Такъ что-жь? Заѣзжайте утромъ…
Но въ это время вереница экипажей тронулась, все смѣшалось и нашъ земскій директоръ пропалъ у меня изъ виду.
Сколько же «они нажили», однако? раздумывалъ я. — Доходу съ своей Петровки онъ получалъ не болѣе шести тысячъ годовыхъ, и жить на нихъ нетолько въ Парижѣ, но и въ нашемъ городишкѣ невозможно, держа такихъ лошадей. А Сладкопѣвцевъ съ Подъугольниковымъ говорили еще, что вся цѣна намъ теперь грошъ!
Но это были цвѣтки — ягодки меня ждали въ Петербургѣ. На другой день я, какъ и разсчитывалъ, поѣхалъ Россію. Въ Петербургъ я попалъ на послѣдній день Пасхи и въ тотъ же вечеръ былъ въ Большомъ театрѣ. При разъѣздѣ я столкнулся съ однимъ нашимъ помѣщикомъ, безвыѣздно жившимъ ужь лѣтъ пятнадцать въ своей Ивановкѣ и теперь вдругъ зачѣмъ-то очутившагося въ Петербургѣ. При такихъ неожиданныхъ встрѣчахъ всегда какъ-то невольно удивишься и спросишь: какъ, дескать, вы сюда попали? Это, конечно, не деликатный вопросъ и обидчивые люди ужасно имъ формализируются, тѣмъ не менѣе, удержаться отъ него иногда бываетъ положительно невозможно. Такъ было и теперь. Петръ Ивановичъ немного обидѣлся, но скоро успокоился и обрадованный случаю поболтать съ землякомъ, сталъ звать ѣхать вмѣстѣ ужинать.
— Да я не ужинаю.
— Ну, чего-нибудь холодненькаго.
Мы попали къ Борелю.
— Кто-нибудь «изъ нашихъ» есть? спросилъ онъ у татарина..
— Владимиръ Николаичъ, Грыгоръ Васьтличъ, тамъ наверху съ барышни и Николай Николаичъ тамъ.
— Это не наши. А «изъ нашихъ» никого?
— Никого.
Я ничего не понималъ, но все-таки былъ пораженъ такимъ прогрессомъ. Лакей татаринъ безобразно дорогого ресторана знаетъ на перечетъ моихъ сосѣдей, людей вовсе не съ блестящимъ состояніемъ, и не только знаетъ, но знаетъ даже какой изъ нихъ принадлежитъ къ какой партіи. Чортъ знаетъ что!..
— Это не наши. Это наши грабители, говорилъ Петръ Ивановичъ. — Мы имъ покажемъ! Погодите! Это нельзя такъ оставлять. Земство — сила. Послѣ этого что-жь такое будетъ? Этакъ и я захочу милліонъ нажить, схвачу его именемъ земства, да и прощай. Развѣ это можно? кипятился онъ.
— Да въ чемъ дѣло-то? Вѣдь я ничего не знаю, что у васъ тутъ вышло!
— Ограбили насъ — вотъ и все. Дорогу получили отъ имени всего земства, а барыши подѣлили между собой только нѣсколько человѣкъ. Всѣ мы съ носомъ остались, все земство ограбили.
О какихъ барышахъ онъ говорилъ, откуда эти барыши взялись — я ничего не понималъ, и сколько онъ мнѣ ни толковалъ, все равно ничего не могъ себѣ уяснить. Въ головѣ у него былъ такой хаосъ, такое полное непониманіе акціонернаго дѣла, что и никто бы на моемъ мѣстѣ его не понялъ. А онъ еще вдобавокъ горячился. Я узналъ только, что «земство, выведенное изъ терпѣнія», при видѣ, что дорогу вотъ-вотъ начнутъ уже строить, и слыша, что «орелъ», «земскіе директора» и еще нѣсколько человѣкъ, болѣе авторитетныхъ въ уѣздѣ, преимущественно мировые посредники, располагавшіе голосами гласныхъ отъ крестьянъ, нажили огромныя деньги, а остальнымъ хоть бы «понюхать дали» — рѣшили потребовать у «орла» и двоихъ директоровъ во всемъ отвѣтъ.
— Да какой же вы отъ нихъ отвѣтъ будете требовать, послѣ того, какъ вы дали такую довѣренность?
— Это ничего не значитъ! Мы и къ министру, и дальше пойдемъ. Намъ тоже дали довѣренность! Мы къ нему, то есть къ «орлу», всѣ трое завтра утромъ, въ часъ пріѣдемъ съ требованіемъ, чтобы онъ далъ намъ отчетъ, куда онъ дѣвалъ наши деньги.
— Какія?
— А вотъ тѣ, которыя они между собой подѣлили. Идея была наша, дворянская; помните, тогда на баллотировкѣ? Мы всѣ согласились, всѣ настаивали и поддерживали его; стало-быть, между всѣми должны быть и деньги раздѣлены; а такъ, какъ они распорядились — развѣ можно?
И такъ далѣе, и такъ далѣе. Становилось скучно, да къ тому же, и спать захотѣлось съ дороги. Я всталъ и началъ прощаться.
— Поѣдемте вмѣстѣ; вѣдь намъ по дорогѣ.
— Такъ одѣвайтесь.
Въ это время по лѣсенкѣ, которая ведетъ у Бореля наверхъ, въ «кабинеты», подбирая юбки и путаясь въ нихъ, спускалась француженка, а за нею нашъ «орелъ».
— Вонъ онъ! чуть не вскрикнулъ Петръ Иванычъ: — вѣдь это все наши денежки играютъ… Грабители!..
Я расхохотался.
— Мои-то тутъ какія же деньги?
— Какъ же, помилуйте! и т. д.
«Орелъ» меня сейчасъ же замѣтилъ и подошелъ.
— Давно пріѣхали?
— Сегодня.
— Аркадія Юрьевича тамъ видѣли? Онъ, говорятъ, тамъ кутитъ на пропалую… Чудакъ!
Я началъ разсказывать свою встрѣчу.
— Да вы куда же? Пойдемте къ намъ въ кабинетъ. — Онъ покосился на Ивана Петровича. Я началъ отказываться: спать хочу, усталъ.
— Ну, на минутку. Мы тоже сейчасъ разойдемся. Вотъ я ее только провожу, кивнулъ онъ на француженку. — Эй! карету поскорѣй.
— Вы скоро? спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Сейчасъ. Прощайте.
— Нѣтъ, я васъ не пущу. Хоть на минутку зайдите. Ну, прошу васъ. У меня дѣло къ вамъ! приставалъ «орелъ».
Петръ Иванычъ повертѣлся, повертѣлся и какъ-то незамѣтно шмыгнулъ въ дверь. Француженкѣ подали карету; «орелъ» пошепталъ что-то ей на ухо, схватилъ меня за руку и потащилъ наверхъ.
— Прелесть дѣвчонка! еще свѣженькая! Она съ Дыхаревымъ живетъ. Вы знаете его, онъ --скій предводитель; вмѣстѣ тогда насъ выбрали. Онъ тоже хлопоталъ отъ своего земства о концессіи, и вотъ только передъ самой пасхой ее заполучилъ… Очень радъ! Ей-Богу, я всегда такъ радъ, когда васъ встрѣчу. Въ дрязги наши вы не мѣшаетесь… Я вамъ много кой-чего разсказцу.
— Господа! крикнулъ онъ, пропуская меня въ дверь: — нашъ помѣщикъ, Сергѣй Николаевичъ!
Онъ назвалъ мою фамилію. Изъ внутри комнаты послышались голоса. Я близорукъ — сразу никого не узналъ. Меня такъ и обдало запахомъ дорогихъ сигаръ, вина, ананасовъ, помады, духовъ, испареніемъ горячаго тѣла. Кромѣ люстры, въ углахъ кабинета какимъ-то краснымъ пламенемъ горѣли свѣчи въ двухъ громадныхъ канделябрахъ. И все-таки казалось темно въ этомъ насыщенномъ воздухѣ. Посреди стола, въ горшкѣ, распяленный на палкахъ ананасъ, точно руки, поднималъ къ небу свои связанные листья. Масса такихъ же листьевъ на столѣ, на полу; шелуха ананасная, апельсинная, грушевая; тарелки съ жареннымъ съ солью миндалемъ; ликёровыя бутылки въ плетушкахъ и цѣлая батарея пустыхъ сельтерскихъ бутылокъ. Человѣкъ пятнадцать сидѣли и лежали на креслахъ и диванахъ. Я замѣтилъ трехъ женщинъ между ними. Одна спала, упавъ ничкомъ на диванѣ, разстегнутая, вся измятая; на спинѣ — апельсинная корка. На томъ же диванѣ, въ ногахъ, откинувшись къ спинкѣ, блѣдная, съ мокрой повязкой изъ салфетки на лбу — другая. Третья, на коврѣ, на колѣняхъ, обхватывая руками кого-то лежащаго на кушеткѣ, несетъ вздоръ и хохочетъ. Видно было, что тутъ ужь долго и много пили и грубо безобразили.
— Бывайте знакомы, проговорилъ «орелъ», подводя меня къ сидѣвшей у стола громадной кучѣ тѣла, обросшей на головѣ коротко выстриженными рыжими волосами: — Николай Николаевичъ Саламатовъ!
На меня сверкнули заплывшіе жиромъ, маленькіе, острые, черные глаза, теперь налитые кровью.
— Очень радъ. — Ко мнѣ протянулась лапа. — Онъ изъ нашихъ?
— Онъ? Онъ ни «ихъ», ни «нашъ», отвѣтилъ про меня «орелъ». — Онъ въ наши дѣла не мѣшается.
— Благую, значитъ, часть избралъ!.. А мы вотъ пьемъ сегодня съ самаго завтрака и все напиться не можемъ…
Начались представленія меня остальной компаніи. Оказалось, что все это предводители или директора отъ земства. Двухъ я зналъ и раньше — были люди очень скромные въ своихъ углахъ, а теперь финансисты стали.
— Да сколько же это дорогъ вы, господа, успѣли выстроить? спросилъ я, невольно изумленный такимъ роднымъ прогрессомъ.
— Много! проговорилъ Саламатовъ, и опустилъ голову на свои скрещенныя на столѣ руки.
«Орелъ» началъ разсказывать, что имъ «у насъ» недовольны, что директорами отъ земства тоже недовольны, затѣваютъ процессъ.
— Да вамъ, вѣроятно, Петръ Иванычъ все разсказалъ ужь?
— Что-то говорилъ, только я ничего не понялъ; какой-то отчётъ они требуютъ.
— Вотъ я имъ этотъ отчетъ завтра покажу, поднимая свою голову, злобно сказалъ Саламатовъ.
Къ столу подошли нѣсколько человѣкъ и стали возмущаться требованіемъ отчета.
— Ah, mon Dieu, mon Dieu! стонала француженка съ повязанной головой.
— Что она тамъ визжитъ? Надо ее, господа, отправить! послышался чей-то голосъ. — Эй!
— Вели карету m-lle Marie подать; проводи ее.
Женщину кое-какъ оправили, накинули ей на плеча ротонду, и, качаясь, она вышла, ни съ кѣмъ не простившись.
— Завтра я имъ покажу отчетъ, повторялъ Саламатовъ, замѣтно все болѣе и болѣе отрезвляясь. — Эй, сельтерской!
Татаринъ принесъ и раскупорилъ бутылку. Онъ выпилъ ее залпомъ и сталъ икать и отдуваться.
Кто-то опять заговорилъ о дѣлѣ.
— Бросьте, надоѣло!
— Завтра поговоримъ о дѣлѣ. Сегодня пить и пить… будемъ пить?
Передъ лежащимъ на кушеткѣ предводителемъ --скихъ дворянъ все еще стояла на колѣняхъ француженка и упрашивала его ѣхать prendre Fair.
— Что ей отъ меня нужно? Спать, проклятая, не даетъ.
— Зоветъ кататься, перевелъ ему Саламатовъ.
— А этого не хочетъ?
Раздался дружный хохотъ. Француженка вскочила и обругала его свиньей.
— Ну, господа, если хотите пить — будемъ пить, а нѣтъ, такъ въ самомъ дѣлѣ, лучше куда-нибудь проѣхаться: здѣсь душно. А? спросилъ Саламатовъ.
— Пить, довольно. Куда же больше пить? Завтра дѣла…
— Такъ ѣдемъ. Эй!
Въ дверяхъ показался заспанный татаринъ съ салфеткой подъ мышкой и щурился на свѣчи.
— Вели это за мной записать. Платье подавай.
Всѣ начали одѣваться, выходить въ корридоръ.
— А, что же съ ней мы будемъ дѣлать? спросилъ кто-то, указывая на все еще спавшую француженку.
Саламатовъ рѣшилъ, что ее надо «по настоящему» съ собой взять. Начали будить — не просыпается.
— А вотъ у меня живо вскочитъ! догадался какой-то предводитель, подошелъ къ ананасу, обломалъ у него огромные длинные толстые листья и шутя началъ стегать ее ими. Опять хохотъ.
— Ну, не просыпается, такъ чортъ съ ней, пусть здѣсь и спитъ до утра! Она съ кѣмъ была?
— Со мной, отозвался земскій директоръ сосѣдняго съ нами уѣзда.
— Дайте ей денегъ и поѣдемъ.
— Да вѣдь она спитъ.
— Засуньте въ карманъ.
«Земецъ» свернулъ три сотенныхъ бумажки, отыскалъ у ней карманъ и положилъ ихъ ей.
— Не потеряетъ?
— А онъ на что? Ты, Абдулла, смотри, чтобъ цѣло было. Слышишь? приказалъ Саламатовъ, тыкая татарина палкой въ животъ.
— Помилуйте, будьте покойны.
— То-то, будьте покойны, передразнилъ онъ его: — а вонъ намедни у Камильки вытащили.
— Это не у насъ-съ. У насъ это невозможно.
Ужь разсвѣтало. Начиналось больное, блѣдное, сырое петербургское утро; накрапывалъ мелкій дождикъ. Вдругъ проснувшійся при нашемъ выходѣ на улицу городовой началъ будить кучеровъ и извощиковъ.
— По домамъ что-ли? спросилъ Саламатовъ, грузно опускаясь въ коляску, верхъ которой онъ велѣлъ откинуть, несмотря на накрапывавшій дождикъ.
— По домамъ! раздалось въ отвѣтъ.
— Такъ вы не забудете, пріѣдете завтра ко мнѣ, въ часъ? спросилъ его «орелъ». — Пожалуйста, вѣдь «они» навѣрно будутъ.
— Да ужь сказалъ… Пошелъ домой! крикнулъ онъ кучеру, дѣлая намъ общій поклонъ.
— Вотъ такъ голова! И повѣрите, вѣдь онъ сейчасъ писать какой-нибудь уставъ сядетъ. Вы думаете, онъ спать будетъ — ни за что! разсказывалъ «орелъ».
Всѣ рѣшили, что это, дѣйствительно, необыкновенный человѣкъ и безъ него всѣ бы «мы» пропали.
— А вы завтра будете у меня? обратился ко мнѣ «орелъ». — Пожалуйста, пріѣзжайте. Вѣдь завтра земскіе депутаты пріѣдутъ ко мнѣ отчетъ требовать. Это такая потѣха будетъ. Ужь «онъ» «ихъ» проберетъ, указавая на виднѣвшуюся еще саламатовскую коляску, говорилъ «орелъ».
— Въ которомъ часу?
— Въ часъ.
— Непремѣнно буду.
Мнѣ хотѣлось видѣть и знать конецъ всей этой «нашей» земской затѣи, хотя бы и пришлось провести для этого еще десять такихъ вечеровъ.
Нѣкоторые изъ предводителей и земцевъ тоже обѣщали непремѣнно пріѣхать.
— Поучитесь, посовѣтовалъ я. — Вѣдь у васъ вѣроятно тоже начнутся такія же точно «недоразумѣнія» съ вашими земствами.
— Навѣрно!
«Орелъ» покосился на меня:
— А я думалъ, вы нейтральный человѣкъ.
— И вѣрно думали.
— Ну, ужь не разсказывайте!
Я поспѣшилъ успокоить его и мы распрощались. Я пѣшкомъ пошолъ домой. Голова была въ какомъ-то чаду отъ всего видѣннаго и слышаннаго…
Когда «орелъ» звалъ меня къ себѣ присутствовать при пріемѣ земскихъ депутатовъ, онъ далъ мнѣ свою карточку. Я, не посмотрѣвъ, опустилъ ее въ карманъ. На другой день, собираясь къ нему и не зная, гдѣ онъ живетъ, я ее отыскалъ и былъ пріятно изумленъ его скромнымъ адресомъ: Малая Морская, собственный домъ. У меня невольно вырвалось: ого!.. А когда я поднялся въ бель-этажъ, и прошелъ нѣсколько пріемныхъ, и когда лакей остановился въ дверяхъ кабинета, пропуская туда меня, то я чуть опять не воскликнулъ: ого!
Представьте громадную комнату, въ которой все, начиная отъ зеркалъ и кончая письменнымъ столомъ, вызолочено. На каминѣ, на столахъ, всѣ вещички до плевальницы включительно — золоченыя. Тяжелая драпировка изъ дорогого желтаго брокара на дверяхъ и окнахъ и жолтый же бархатный коверъ на полу. Окна выходили не на солнечную сторону и въ комнатѣ, несмотря на такую массу золота, было темно, тяжело. Двое какихъ-то элегантныхъ молодыхъ людей во фракахъ ходили изъ угла въ уголъ, не безъ остроумія «критикуя» шепотомъ обстановку. На креслѣ у окна сидѣлъ, закинувъ ногу на ногу, очень моложавый генералъ, изъ типа ученыхъ, въ очкахъ, съ жиденькими бѣлокурыми волосами, и читалъ газету. Отъ нечего дѣлать, я сѣлъ къ письменному столу и началъ разсматривать «обже-д’ары». Все это были фабричныя вещи и между ними ни одной художественной. Я перевелъ глаза дальше, на стѣны. Массивныя золотыя рамы и въ нихъ что-то ужь очень налакированныя картины. Возлѣ камина, на золоченномъ столѣ, громадная золоченная же клѣтка съ пестрымъ попугаемъ.
— «Они» сейчасъ выйдутъ, доложилъ лакей.
Дѣйствительно, минуты черезъ три, дверь въ кабинетъ отворилась и я такъ и ахнулъ. Передо мной стоялъ «орелъ» въ одѣяніи Бориса-Годунова. Онъ былъ совершенно одѣтъ, но, вмѣсто сюртука, на немъ былъ длинный золотой парчевой халатъ на бѣлой атласной подкладкѣ, опушенный широкой полосой собольяго мѣха. На минуту онъ остановился въ дверяхъ и какъ-то странно улыбнулся. Юноши во фракахъ, ходившіе изъ угла въ уголъ, тоже остановились и изумленно смотрѣли на него. Генералъ опустилъ газету, сдѣлалъ изъ лѣвой руки щитокъ надъ глазами, какъ дѣлаютъ обыкновенно отъ солнца, когда всматриваются въ даль.
— Совсѣмъ Юпитеръ! проговорилъ онъ. — «Они», какъ увидятъ тебя, навѣрное попадаютъ ницъ…
Необыкновенно радостно привѣтствуя меня, точно любимаго родственника послѣ долгой разлуки, «орелъ» началъ мнѣ говорить, что такъ какъ я «дѣловъ» не дѣлалъ, то и немудрено, если меня его костюмъ удивляетъ. «Въ дѣлахъ» эфектъ необходимъ. Вообще, что-то такое путалъ совсѣмъ непонятное. Молодые люди находили, что «этотъ боярскій костюмъ» къ нему необыкновенно идетъ и очень жаль, что «наша аристократія» не носитъ своего національнаго богатаго наряда. «Орелъ» слушалъ ихъ небрежно, тѣмъ не менѣе слова: «наша аристократія» ему несомнѣнно понравились.
— Позвольте сказать вамъ deux mots по секрету, какъ-то не ловко ломаясь, и въ то же время робѣя, началъ одинъ изъ юношей.
«Орелъ» подошелъ съ нимъ къ камину, облокотился и сталъ слушать, смотря на попугая. Молодой человѣкъ съ полминуты что-то такое ему объяснялъ и въ это время раза три снялъ и надѣлъ пенсне. Наконецъ, «орелъ» запустилъ руку въ карманъ своихъ штановъ, вынулъ оттуда пачку ассигнацій и одну изъ нихъ сунулъ въ руку юношѣ. Этотъ ловко смялъ ее въ кулакѣ, засмѣялся фальшивымъ притворнымъ смѣхомъ и оба вмѣстѣ съ товарищемъ сейчасъ-же исчезли.
— Вы знаете ихъ? обратился ко мнѣ «орелъ». — Это Ивана Петровича дѣти, вотъ съ которымъ вы вчера сидѣли внизу у Бореля. Они чуть не каждый мѣсяцъ являются ко мнѣ и просятъ сказать deux mots, т. е. дай двадцать пять рублей. Хотя, тдескать papa и въ оппозиціи съ вами, но мы такъ уважаемъ и любимъ васъ… Однако, мнѣ это ужь надоѣло. Эй!
— Этихъ молодцовъ не принимать больше, приказалъ «орелъ». — Ну, посудите сами: отецъ интригуетъ противъ меня, возбуждаетъ какой-то дурацкій процессъ, лѣзетъ съ отчетомъ, а я буду содержать за это его дѣтей…
— Генералъ Саламатовъ! доложилъ лакей и не успѣлъ проскочить назадъ въ дверь, какъ во всю ширину ея показалась колоссальная фигура Саламатова въ расшитомъ золотомъ мундирѣ и въ лентѣ со звѣздой.
— Государю и великому князю! воскликнулъ онъ, стараясь поклониться, насколько позволяло ему брюхо, ниже. — Покажите, покажите! говорилъ онъ, осматривая со всѣхъ сторонъ «орла», глупо улыбавшагося. — Оно, конечно, глупо, а идетъ. Не правда ли? спросилъ онъ меня, подавая лапу.
— Ничего, не дурно. На Годунова похожъ…
— Какой Годуновъ! Самъ Иванъ Васильичъ Грозный. Вы посмотрите, какъ онъ у меня сейчасъ будетъ пословъ принимать. Что нѣтъ еще «ихъ»?..
Онъ опустился въ громадное золоченое кресло, тяжело вздохнулъ и проговорилъ: — Ихъ, шутовъ, пожалуй еще долго придется дожидаться, началъ разстегивать крючки и какія-то кнопки на мундирѣ, незамѣтно спрятанныя подъ шитьемъ. Немного погодя, мундиръ точно лопнулъ и оттуда вывалило громадное брюхо, завернутое въ бѣлый жилетъ.
— Уфъ!.. Нельзя ли сельтерской? попросилъ онъ.
Годуновъ или Иванъ Грозный крикнулъ лакея и приказалъ ему подать. Одинъ за другимъ начинали съѣзжаться «гости». Пріѣхалъ какой-то французъ и сталъ предлагать красное вино. Потомъ явился страннаго вида человѣкъ и подалъ визитную карточку, всю исписанную карандашемъ.
— Онъ купилъ у васъ? спросилъ «орелъ», прочитавъ ее.
— Да-съ, двѣ пары.
— Покажите.
Страннаго вида человѣкъ вышелъ и скоро вернулся съ ружейными стволами.
— Настоящій Леопольдъ Бернаръ. Вотъ извольте посмотрѣть, тутъ и клеймо ихъ…
Потомъ одинъ за другимъ вошли два гвардейскихъ адъютанта. Потомъ принесли какое-то письмо отъ кокотки, въ которомъ она пишетъ, что ей до зарѣза нужно сто рублей. Поэтому случаю начали вспоминать, съ кѣмъ первымъ она жила, какъ пріѣхала въ Петербургъ. Вышелъ споръ. Писать отвѣтъ было долго и потому «орелъ» просто положилъ сторублевую бумажку въ конвертъ и, не надписавъ даже адреса, велѣлъ позвать горничную, которая принесла письмо, и отдалъ ей. Оказалось, что горничная всѣхъ знаетъ, а ужь Саламатова особенно. Начали говорить всевозможныя сальности. Горничная жеманилась, и наконецъ, убѣжала.
— Депутаты пріѣхали! фамильярно осклабляясь, доложилъ лакей, очевидно посвященный бариномъ въ суть дѣла.
— Проси! крикнулъ «орелъ».
Всѣ стали смотрѣть на дверь, въ которую должно войти земское посольство. Наконецъ, оно показалось. Впереди шелъ Иванъ Петровичъ, за нимъ Сладкопѣвцевъ, а за этимъ блѣдный, истощенный юноша, одинъ изъ нашихъ уѣздныхъ львовъ.
Иванъ Петровичъ, отставной гвардейскій штабсъ-ротмистръ, старикъ лѣтъ шестидесяти, хоть и успѣвшій порядочно-таки заплесневѣтъ въ деревнѣ, проживая въ ней безвыѣздно лѣтъ двадцать, но все-таки «въ свое время» видавшій виды, вошелъ въ золотую палату хоть сколько-нибудь свободно. Сладкопѣвцевъ же, отъ роду не видавшій ничего «великолѣпнѣе» архіерейской квартиры, ощутилъ величайшее смущеніе, остановился въ дверяхъ и началъ кланяться на всѣ стороны. Страннаго вида человѣкъ съ ружейными стволами протянулъ ему руку; Сладкопѣвцевъ такъ и кинулся къ ней, пожавъ ее разъ пять, и вновь остановился, поправляя галстухъ. Молодой человѣкъ тоже смутился и не зналъ, куда дѣть руки. Наконецъ, догадался пальцы лѣвой запрятать за бортъ сюртука, какъ дѣлаютъ это военные, а правую заложилъ назадъ и въ этой позѣ такъ и застылъ. «Орелъ» встрѣтилъ ихъ, стоя у письменнаго стола, опершись на него правой рукой, въ позѣ, въ которой изображаютъ на масляныхъ портретахъ сановниковъ и вообще великихъ людей «изъ служащихъ». Саламатовъ смотрѣлъ на нихъ, насмѣшливо-презрительно улыбаясь.
— Вы всѣхъ ихъ знаете? тихо спросилъ онъ.
— По фамиліямъ — да, а знакомъ вотъ только съ однимъ этимъ старикомъ.
— Хамьё какое-то! процѣдилъ онъ, перекатывая сигару изъ одного угла рта въ другой.
— Мы имѣли честь, т. е. земство, два раза писать къ вамъ, началъ Иванъ Петровичъ, обращаясь къ «орлу», но никакого отвѣта не получали, и потому земство выбрало насъ депутатами къ вамъ.
— Очень пріятно. Что-же вамъ угодно?
— Мы уполномочены потребовать именемъ земства отчетъ въ употребленіи вами земскихъ денегъ.
— Какихъ денегъ?
— Земскихъ.
— Да кто же мнѣ ихъ давалъ?
— А отъ концессіи…
— Такъ это вамъ, господа, не ко мнѣ надо, а къ строителю дороги. Онъ взялся за концессіонную цѣну выстроить дорогу для земства, и ужь какъ и почемъ онъ продалъ акціи, это его дѣло, а не наше. Это ужь вы къ нему обратитесь, я тутъ не причемъ. Я исполнилъ порученіе земства, получилъ концессію на дорогу, нашелъ строителя, передалъ ему постройку — и затѣмъ моя роль кончена.
— Такъ вы не дадите намъ отчета?
— Въ чемъ?
— Въ употребленіи земскихъ денегъ?
— Да ужь я вамъ разъ имѣлъ честь доложить, что я ни отъ кого никакихъ земскихъ денегъ не получалъ — такъ какой же отчетъ я вамъ буду давать?
— Въ такомъ случаѣ, мы должны будемъ обратиться къ министру…
Саламатовъ, все время внимательно наблюдавшій и слушавшій, теперь, при словѣ министръ, какъ-то выпрямился въ креслѣ, побагровѣлъ, страшно выпучилъ глаза, сдѣлалъ ихъ звѣрски злыми и во всю свою могучую глотку рявкнулъ:
— Министромъ вы насъ не пугайте! Все, что сдѣлано, сдѣлано законно: подлговъ тутъ нѣтъ! Этимъ дѣломъ заправлялъ я, предсѣдатель правленія вашей земской дороги, а что дѣлаю я, Саламатовъ, то сдѣлано чисто и ни комаръ, ни свинья тутъ носа не подточитъ!
Сцена вышла до такой степени неожиданная, въ голосѣ Саламатова звучала такая масса увѣренности, силы, власти и чего-то въ родѣ оскорбленнаго достоинства, никогда никѣмъ не запятнаннаго, что невольно получалось подавляющее впечатлѣніе. Съ полминуты прошло гробового молчанія. Онъ медленно, тяжела поднялся, выпрямился во весь ростъ и, ни на секунду не спуская глазъ съ Ивана Петровича, сдѣлалъ къ нему шага два, три..
— Я — предсѣдатель правленія, и что вашему земству желательно знать о дорогѣ — оно можетъ обратиться ко мнѣ въ правленіе, я никогда не откажу дать какія угодно свѣдѣнія. Я очень доступный человѣкъ, но не люблю когда меня хотятъ запугать. Я буду завтра въ правленіи въ два часа! тяжело дыша и отдуваясь, закончилъ онъ спокойнымъ голосомъ.
Какъ ни недавно все это было, тѣмъ не менѣе, въ то время я и понятія не имѣлъ о «дѣлахъ», и о томъ, что такое Саламатовъ. Вчерашній грубый безобразникъ у Бореля теперь мнѣ показался человѣкомъ, способнымъ оскорбляться искренно, когда его заподозрѣваютъ въ чемъ-то двусмысленнымъ, и, слѣдовательно, во всякомъ случаѣ, не совсѣмъ ужь дурнымъ человѣкомъ. Какія деньги «орелъ» съ компаніей нажилъ и какія отъ него требуютъ депутаты — я ничего не зналъ, такъ же точно, какъ не зналъ и того, въ чемъ тутъ виноватъ Саламатовъ.
Нѣсколько оправившись, Иванъ Петровичъ проговорилъ, что завтра онъ, и остальные депутаты въ назначенный часъ будутъ въ правленіи и вышелъ, какъ-то не ловко сдѣлавъ общій поклонъ. Сладкопѣвцевъ, даже присѣвшій на стулъ со страха во время раската Саламатовскаго грома, очнулся и вмѣстѣ съ облѣзлымъ юношей прошелъ въ дверяхъ вслѣдъ за нимъ. Декорація моментально перемѣнилась, «орелъ», взволнованный и даже нѣсколько поблѣднѣвшій, протянулъ Саламатову руку:
— Спасибо! нервно проговорилъ онъ и опустился въ кресло.
— А вы ужь и струсили! широко осклабляясь, спросилъ онъ, и какъ-то заржалъ, а не засмѣялся.
— Ничего не струсили, а что они ко мнѣ лѣзутъ? Ну, пускай жалуются!
— А какъ потянутъ? шутилъ Саламатовъ.
— За что?
— Я почемъ знаю за что… И онъ взоротилъ сальность.
— Вамъ смѣшно… а я за все отвѣчай! капризно обижаясь, говорилъ «орелъ», видимо обезпокоенный на счетъ будущаго.
— Ничего, не робѣйте! замѣтивъ это безпокойство, сказалъ Саламатовъ. — Дѣло, говорю вамъ, сдѣлано чисто, на совѣсть. И онъ пріятельски-покровительственно хлопнулъ его по плечу.
«Орелъ» вопросительно посмотрѣлъ ему въ глаза и счастливая улыбка выздоравливающаго больного распустилась у него по лицу.
— И жидки же вы всѣ на расправу! началъ Саламатовъ. — Ну, что бы вы всѣ безъ меня подѣлали? Вѣдь половина васъ ужь была бы теперь подъ судомъ… Что, онъ у васъ и въ уѣздѣ такой же храбрый? кивая голова на «орла», спросилъ меня Саламатовъ.
— Да въ чемъ дѣло-то? Какія они деньги спрашиваютъ? Я вотъ второй день слушаю и ничего понять не могу, наивно-глупо спросилъ я.
— Какъ какія?
— Они и сами ничего не понимаютъ, вмѣшался «орелъ».
— Ну, ну, ну… пожалуйста! Какихъ младенцевъ нашелъ! Нѣтъ, а вы-то серьёзно не понимаете или это такъ — тѣнь одну наводите? продолжалъ Саламатовъ.
— Нѣтъ, я вамъ серьёзно говорю.
Онъ немного помолчалъ, какъ-то странно улыбаясь, взглянувъ на «орла».
— Ну, да, впрочемъ, чтожь изъ этого? вотъ-съ, изволите видѣть, какія они деньги спрашиваютъ… Вѣдь вы человѣкъ тутъ посторонній? Никакихъ денегъ не требуете?
— Нѣтъ.
— А у васъ большое имѣніе въ этомъ уѣздѣ?
— Нѣтъ, въ нашемъ уѣздѣ у него маленькій клочекъ; онъ и доходу-то съ него, кажется, не получаетъ, опять вмѣшался «орелъ».
— Стало быть и вопросъ о гарантіи васъ не тревожитъ?
— Нисколько.
— Ну, такъ я вамъ объясню. Дали вы, т. е. ваше земство, ему — онъ указалъ на «орла» — полномочіе хлопотать о дорогѣ. При этомъ вы, т. е. опять-таки земство ваше, дали ему довѣренность и право заявить правительству, что вы гарантируете пять процентовъ дохода на весь капиталъ, имѣющій быть затраченнымъ на постройку этой дороги. Такъ?
— Такъ.
— Ну-съ. Концессію для васъ онъ получилъ, а вмѣстѣ съ этимъ вы сдѣлались обязанными, если дорога не будетъ давать пяти процентовъ дивидента, платить его, этотъ дивидентъ, изъ своего кармана тѣмъ, кто дастъ вамъ деньги на постройку дороги, т. е. акціонерамъ. Такъ-съ? Понимаете?
— Понимаю.
— Дальше. Сами вы строить дорогу не захотѣли, не умѣли, однимъ словомъ, а поручили ему и уполномочили его найти человѣка, который бы представилъ за васъ залогъ въ казну и выстроилъ вамъ дорогу. Давали вы ему такую довѣренность?
— Давали.
— Вотъ-съ, въ силу этой довѣренности, онъ, т. е. положимъ не онъ, а я, ну, да это все равно — нашелъ такого милаго человѣка, который взялся и залогъ въ казну за васъ представить, и выстроить дорогу…
«Орелъ» кашлянулъ въ это время; Саламатовъ покосился на него.
— Онъ, этотъ милый человѣкъ, взялся выстроить дорогу дешевле концессіонной цѣны. Получилась разница, а эту разницу получилъ онъ… ну, конечно, не одинъ. Вотъ къ ней-то, къ этой разницѣ, у вашего земства и имѣется симпатія или аппетитъ — называйте, какъ хотите. Чувствуютъ они, что жаренымъ тутъ пахнетъ, да поздно догадались — жаркое-то ужь спрятали и имъ, конечно, и понюхать не дадутъ.
— А большая разница? сорвалось у меня.
— Ну, это ужь дѣло наше… Порядочная. — Саламатовъ осклабился и уставилъ на меня свои острые, пытливые глазки.
— Значитъ, земство будетъ платить ежегодно пять процентовъ на эту разницу совершенно понапрасну?.. спросилъ я.
— То есть какъ вамъ сказать? Ну, да… пожалуй, если вы думаете, что эти дѣла дѣлаются въ Петербургѣ даромъ…
— А придется земству платить гарантію? опять полюбопытствовалъ я.
— Конечно, придется, только не вамъ, не земству, а казнѣ. Развѣ при такой сумасшедшей поверстной строительной цѣнѣ, дорога можетъ давать дивидентъ?
— Почему же казна-то будетъ платить вмѣсто земства?
— А потому, что если съ васъ, да съ мужиковъ потянуть эту гарантію, т. е. начать ее собирать, такъ надо будетъ войска къ вамъ посылать… Вѣдь мужику-то вашему придется тройныя, по крайней мѣрѣ, подати платить, а онъ и теперешнія-то едва въ силахъ вносить. Поняли? Что вы на меня такъ смотрите?
Во всемъ этомъ разсказѣ невѣрнаго — только одни имена и фамиліи. Такъ были получены почти всѣ земскія дороги, такъ всѣ онѣ были выстроены, и полученіе ихъ и постройки сопровождались именно такими условіями, обстоятельствами и даже сценами, какъ сейчасъ разсказанныя.
Какъ видитъ читатель, дороги эти, по настоящему, слѣдуетъ назвать помѣщичьими, а вовсе не земскими, такъ какъ земство тутъ было и есть не причемъ, потому что «мы» пользовались только его именемъ для полученія концессіи, ибо наше помѣщичье имя было ужь и тогда для этого вполнѣ ничтожно.
На постройку этихъ земскихъ дорогъ пошло, какъ извѣстно, болѣе ста милліоновъ рублей. Изъ этихъ денегъ нѣсколько десятковъ милліоновъ прилипли къ «нашимъ» помѣщичьимъ рукамъ.
Что мы изъ нихъ сдѣлали? Что получилось въ результатѣ? А вотъ что: во-первыхъ, «мы», когда свалились намъ съ неба эти милліоны, ошалѣли и «взыграли». Потомъ, вообразили, что мы и въ самомъ дѣлѣ великіе финансисты и дѣльцы и пустились во всевозможныя и невозможныя предпріятія. На сельское хозяйство, навѣрное можно сказать, не пошло изъ этихъ денегъ и пяти процентовъ — все ухлопали на аферахъ. Какъ глупо пришло, такъ глупо и ушло. На глазахъ у всѣхъ мы настроили въ Петербургѣ себѣ дворцовъ. Кому они теперь принадлежатъ? Мнѣ нечего называть фамиліи — они и такъ всѣмъ извѣстны. Въ деревняхъ у себя мы настроили во всевозможныхъ стиляхъ виллы, завели охоты собачьи, скаковыхъ лошадей, оранжереи. Кому и это все теперь принадлежитъ?
Но этого мало. Сумасшедшая нажива нѣкоторыхъ изъ насъ взманила массу помѣщиковъ, уставшихъ къ этому времени въ борьбѣ съ новыми условіями хозяйства, пуститься по стопамъ «счастливцевъ». Свои родныя Ивановки и Петровки опротивѣли намъ до-нельзя. Зачѣмъ же въ нихъ сидѣть, когда такъ легко, продавъ ихъ почемъ попало, на вырученныя деньги заняться «предпріятіями»?.. Что изъ этого вышло — распространяться нечего. И, какъ вѣнецъ всего, исполненіе предсказанія Саламатова, десять лѣтъ назадъ, угадавшаго, что волей-неволей казна сниметъ съ насъ и приметъ на себя уплату гарантіи по дорогамъ…
Веселое было время! Француженки до сихъ поръ тужатъ объ немъ…
Теперь посмотримъ, какое употребленіе мы сдѣлали изъ земельныхъ банковъ, на которые возлагались такія надежды. Вѣдь увѣряли же, во время ихъ основанія, что вся наша бѣда только въ томъ, что у насъ нѣтъ поземельнаго кредита?
VI.
Поземельный кредитъ.
править
И явись какъ ясный день...
Какъ извѣстно, почти одновременно съ изданіемъ положенія 19-го февраля, опекунскій совѣтъ, этотъ незабвенный дворянскій благодѣтель, вдругъ ни съ того, ни съ сего, безъ всякой, повидимому, причины, пересталъ брать у насъ въ залогъ землю и мужицкія души. Ну, эти послѣднія, т. е. души, положимъ, послѣ 19-го февраля ужь ничего не стоили и закладывать ихъ стало невозможно; но земля, т. е. часть ея, все-таки еще осталась у насъ и представляла цѣнность. Отчего же нельзя ее заложить? Можетъ быть, и ее хотятъ современемъ у насъ отобрать и оставили пока въ нашихъ рукахъ такъ только, для видимости: неловко же «все взять» сразу?
— Навѣрное, такъ и будетъ.
— Да-съ, дожили до хорошаго времечка! и т. д., и т. д.
Само собою разумѣется, такіе «разговоры разговаривали» мы потихоньку, съ глазу на глазъ, да и то съ оглядкой, но за то, куда, бывало, ни поѣзжай, только ихъ и услышишь.
И если положеніе 19-го февраля, несмотря на то, что его ждали мы, сперва по слухамъ, а потомъ на основаніи «достовѣрныхъ источниковъ», нѣсколько лѣтъ, свалилось намъ на головы почти что сюрпризомъ, къ полученію котораго никто изъ насъ не успѣлъ приготовиться, то извѣстіе объ измѣнѣ нашего стараго закадычнаго друга, опекунскаго совѣта, застало насъ ужь совсѣмъ врасплохъ. Удери такую штуку любой земельный банкъ теперь — это было бы дѣло плевое: лопнулъ или закапризничалъ одинъ банкъ, на его мѣсто сейчасъ же явится другой и опять пошла писать. Но тогда было не такъ. Тогда дѣло выходило совсѣмъ дрянь. А между тѣмъ, у всѣхъ была еще въ памяти соблазнительная процедура заклада имѣній: поѣздка въ Москву, пребываніе тамъ, дивныя селянки, икра, осетрина въ московскихъ трактирахъ, посѣщеніе грановитой палаты, царьколоколъ, цыганки… и вдругъ все это — тю-тю!
Въ то время, т. е. лѣтъ пятнадцать назадъ или немножко больше, какъ извѣстно, не было ни желѣзныхъ дорогъ, ни банковъ, ни многаго того, чѣмъ славится цивилизація нашихъ дней и плодами чего мы лакомимся теперь; но за то, пожалуй, что около половины нашихъ имѣній было еще не заложено. Конечно, и безъ 19-го февраля, просто путемъ постепеннаго совершенствованія, мы дошли бы до теперешняго состоянія, т. е. всѣ поголовно позаложили бы свои имѣнія, но все-таки это совершилось бы, мнѣ кажется, не такъ быстро, какъ совершилось теперь, въ силу ускоренія прогресса. Новыя начала, внесенныя въ то время въ нашу жизнь, положительно не давали намъ успокоиться, тормошили, будили насъ то и дѣло, призывая къ дальнѣйшему совершенствованію, и волей-неволей пришлось проснуться и начать совершенствоваться ускореннымъ порядкомъ. Прежде же было совсѣмъ иначе. Закладъ имѣнія и поѣздка для этого въ Москву, это была цѣлая эпопея. Къ такой поѣздкѣ готовились иногда года по два, служили молебенъ въ путь шествующимъ, недѣли двѣ «укладывали» тарантасъ, потомъ раздумывали, потомъ опять надумывали эту поѣздку, опять служили въ путь шествующіе молебны и такъ иногда разъ пять, прежде чѣмъ, наконецъ, «доброе совершалось». Теперь все это удивительно какъ упростилось: поѣхалъ, полетѣлъ, лучше сказать, по чугункѣ, подалъ въ банкъ заявленіе, планы, подписалъ пять-шесть какихъ-то бумагъ и — чикъ, готово!.. Если же теперь и замѣчается какое по этому предмету недоразумѣніе, то развѣ только въ томъ, что «чикать-то» ужь некому и нечего.
Но все это, строго говоря, относится собственно къ внѣшней, обрядовой сторонѣ факта. Гораздо важнѣе посмотрѣть на самую суть: для чего прежде закладывались имѣнія и для чего теперь, т. е. нѣсколько лѣтъ назадъ: теперь, въ данный моментъ, ужь нечего закладывать, все заложено и перезаложено. Прежде, главнѣйшіе мотивы для залога были: «пріобрѣтеніе покупкою» новаго имѣнія, раздѣлъ, женитьба сына или дочери, проигрышъ казенныхъ денегъ сыномъ-ремонтеромъ, усиленіе псовой охоты и т. п. Новые, современные, т. е. ближайшіе къ нашему времени мотивы, какъ напримѣръ: «отдыхъ» отъ волненій, испытанныхъ при ожиданіи 19-го февраля, заведеніе «раціональнаго хозяйства», «воспитаніе дѣтей», комерческія предпріятія и проч., тогда не существовали даже. Въ «отдыхѣ» никто не нуждался по той простой причинѣ, что онъ и безъ того никѣмъ не нарушался, а былъ нормальнымъ время-препровожденіемъ; «раціональное хозяйство» и въ голову никому не приходило; для «воспитанія дѣтей» имѣлось достаточное количество кадетскихъ корпусовъ; «комерческія предпріятія», во-первыхъ, дѣло не дворянское и, потомъ, позвольте васъ спросить: какія это такія?
Совсѣмъ другая жизнь была, другіе интересы, оттого и такой общій той и современной жизни фактъ, какъ залогъ имѣнія, сопровождался и обставлялся совершенно различными условіями, пріемами и сценами.
Когда вопросъ о залогѣ бывалъ ужъ рѣшенъ безповоротно, т. е. или петля въ видѣ заемнаго письма, выданнаго въ обезпеченіе денегъ, которыми заплаченъ въ казну проигрышъ сына-ремонтера, затягивала горло, или необходимость увеличить псовую охоту становилась ясной до очевидности, то посылали «въ городъ» за подъячимъ, какимъ-нибудь выгнаннымъ секретаремъ уѣзднаго суда. Этотъ субъектъ, какъ опытный и искушенный въ дѣлахъ, имѣлъ сопровождать «въ путь шествующаго». Такихъ менторовъ въ каждомъ уѣздномъ городѣ было тогда штуки по три, по четыре. Они сочиняли «отпускныя», когда выкупался кто-нибудь изъ крѣпостныхъ, они же сочиняли разныя прошенія, они же, наконецъ, растолковывали намъ впослѣдствіи и смыслъ положенія 19-го февраля, и откапывали лазейки для обхода статей этого положенія, когда пришлось примѣнять его на практикѣ, т. е. при составленіи уставныхъ грамотъ и условій съ «временно-обязанными»
Такъ какъ, въ данномъ случаѣ, отлучка подъячаго изъ города предвидѣлась продолжительная, и онъ на все это время покидалъ свое семейство, обыкновенно безчисленное, то все оно поступало на содержаніе къ тому же «въ путь шествующему», т. е. въ городъ, въ гнѣздо къ подъячему, присылалась всевозможная провизія, начиная отъ муки и кончая гусятиной. А такъ какъ семейство подъячаго всегда почему-то состояло изъ однихъ женщинъ и дѣтей, и слѣдовательно, за отбытіемъ его самого, оставалось «безъ мужчины», то въ качествѣ этого послѣдняго посылался «для услуги» какой-нибудь дворовый, негодящійся ни на какое дѣло, который и пребывалъ тамъ вплоть до возвращенія экспедиціи.
Подъячій, этотъ прототипъ современнаго Сладкопѣвцева, пріѣзжалъ въ деревню, по крайней мѣрѣ, за недѣлю до отъѣзда. Въ это время онъ строчилъ разныя копіи съ актовъ и другихъ бумагъ. По вечерамъ, разсказывалъ, какъ онъ ѣздилъ съ такимъ-то помѣщикомъ въ Москву по такому же дѣлу; какія имъ представлялись при этомъ затрудненія, какъ онъ ихъ обходилъ къ общему благополучію; какія у него знакомства въ опекунскомъ совѣтѣ, какому чиновнику сколько надо будетъ дать, чтобы ускорить дѣло или что-нибудь пронюхать. Гдѣ лучше «остановиться» въ Москвѣ и — по секрету — въ какомъ трактирѣ они съ Иваномъ Петровичемъ кутили, къ какимъ цыганкамъ ѣздили и еще что-то ужь совсѣмъ на ухо. Однимъ словомъ, выгнанный секретарь, тогдашній Сладкопѣвцевъ, оказывался во всѣхъ отношеніяхъ человѣкомъ для такого «дѣла» незамѣнимымъ. Онъ же, подъ диктовку барыни, записывалъ, что нужно «искупить» въ Москвѣ «для дома». Такіе реестры бывали иногда замѣчательно разнообразны и длинны; въ нихъ входили и списки вещей для приданаго, и зеленый горошекъ, и «аглицкая» соль, и ноты, и гарусъ, и чортъ знаетъ что еще. Все это должно было быть куплено на имѣющія получиться деньги. На эти деньги смотрѣли отчасти, какъ на что-то въ родѣ наслѣдства.
Наконецъ, въ пятый, если не въ десятый разъ уже, батюшка отслужилъ въ путь шествующій молебенъ; все, что нужно, окропилъ; закусили, «присѣли», перекрестились еще разъ; еще разъ, должно быть, ужь въ сотый, повторены собравшейся дворнѣ и «начальникамъ», т. е. приказчику, старостѣ, конюшему и проч., приказанія и инструкціи, и началось усаживанье въ тарантасъ или, если дѣло зимой, въ возокъ. Экспедиція тронулась и изъ нашихъ, напримѣръ, тамбовскихъ палестинъ она обыкновенно достигала Москвы на пятый день. Усталый, разбитый раскатами и ухабами штабсъ-ротмистръ, со времени отставки нигдѣ дальше своего губернскаго города не бывавшій, попадалъ, наконецъ, въ какую-нибудь второстепенную и даже третьестепенную московскую гостинницу; тамъ занимали номеръ, сейчасъ же заказывали селянку, самоваръ, вечеромъ ѣздили въ баню или къ Иверской, потомъ, въ слѣдующіе дни, понемногу начинали разбираться, т. е. привезенный съ собою изъ деревни лакей, при помощи Сладкопѣвцева, разстегивалъ чемоданы, развѣшивалъ штаны, мундиры (всѣ помѣщики, въ нашей, по крайней мѣрѣ, губерніи, съ мундиромъ въ отставкѣ). Еще черезъ нѣсколько дней, на ломберномъ столѣ ужь лежали купчія, дарственныя и раздѣльный актъ и проч., и поверхъ всего — планъ сельца Петровки, этого агнца для закланія.
Когда, наконецъ, «отдохнули» и «пооглядѣлись немного», степенно и не спѣша, понемножку, полегоньку стали приниматься «за дѣло», т. е. Сладкопѣвцевъ пошелъ въ опекунскій совѣтъ и отыскалъ тамъ сперва своего знакомаго столоначальника, съ которымъ въ прошлый еще разъ, когда ѣздилъ съ Иваномъ Петровичемъ закладывать его имѣніе, вмѣстѣ и «нажили», и скучивали". Встрѣтились, разумѣется, друзьями, выпили, закусили. Вечеромъ, столоначальникъ пришелъ къ помѣщику. Угощеніе. «Маленькій задаточекъ», «на расходы». Сладкопѣвцевъ, въ свою очередь, сосетъ каждый день, подъ разными предлогами, трёшки и пятишни. Наконецъ, недѣли черезъ двѣ, дѣло подвигается настолько, что отставной штабсъ-ротмистръ надѣваетъ свой отставной мундиръ, и, сопровождаемый менторомъ, «самъ» отправляется въ опекунскій совѣтъ. Тамъ ужь теперь заведены связи, благодаря знакомству съ двумя-тремя чиновниками, которые юлятъ передъ нашими путешественниками и, въ качествѣ чичероне, водятъ по длиннымъ корридорамъ и комнатамъ совѣта, какъ по чистилищу.
— Ну, слава тебѣ, Господи, бумаги, наконецъ, мы подали! говоритъ, вернувшись къ себѣ въ номеръ и разстегиваясь, измученный штабсъ-ротмистръ.
Въ тотъ же вечеръ, пишется длинное-предлинное письмо въ деревню домой, гдѣ подробно разсказываются всѣ претерпѣнныя канцелярскія мытарства.
Хожденіе чиновниковъ опекунскаго совѣта, между тѣмъ, усиливается съ каждымъ днемъ, и всѣхъ ихъ надо нетолько кормить и поить, но и давать имъ. Всѣ они разсказываютъ случаи изъ своей практики, какъ ускорили дѣло такому-то, когда онъ закладывалъ свое имѣніе. То есть, понимай, дескать, что безъ насъ ты не обойдешься, и плевать на насъ нельзя, несмотря на то, что мы, повидимому, мелкія сошки. А время и деньги все идутъ, да идутъ. Ихъ, т. е. денегъ, ужь немного остается. Въ деревню послано письмо, чтобы поскорѣе выслали еще столько-то, потому что расходъ «по дѣлу» большой, а безъ этого ничего не сдѣлаешь. Деньги и письмо получаются. «Посылаю тебѣ, мой другъ, семьсотъ рублей, о которыхъ пишешь и которые взяты у Подъугольникова подъ пшеницу. Помоги тебѣ Господи кончить дѣло поскорѣй. Были ли у Иверской? Да еще: забыла я тогда записать „для дому“ лавроваго листу и рыбьяго клея. Случка кобылъ началась. Дѣти, благодаря Бога, всѣ здоровы. Краснаго гарусу купи не четыре фунта, а шесть, потому что я хочу связать чулки и Соничкѣ, а то она что-то кашляетъ. Ваську садовника и Егорку форейтора вчера наказывали». И т. д., и т. д. Съ полученіемъ этихъ семисотъ рублей, дѣло начинаетъ идти скорѣй, т. е. совѣтскіе чиновники начинаютъ заходить опять чаще. Обѣщаютъ даже, что недѣли черезъ двѣ или много три, все будетъ кончено. Проходятъ эти три недѣли, но тутъ вдругъ оказывается, что какой-то бумаги не хватаетъ и ее надо выписать изъ гражданской палаты. И долго, страшно долго тянется эта канитель, пока, наконецъ, мѣсяца черезъ четыре или черезъ пять, Петровка закладывается, деньги получаются и начинается закупка всего того, что вошло въ первоначальный реестръ и что значительно дополнено въ послѣдующихъ письмахъ. Ко всему этому прибавляется покупка предметовъ, почему-либо обратившихъ, на себя вниманіе штабсъ-ротмистра, а именно: органчикъ, скоромнаго содержанія картины, троечная сбруя необыкновенно красиваго набора и многое множество такихъ же необходимыхъ и полезныхъ вещей.
Но все это пустяки, со всѣмъ этимъ можно бы помириться. Бывали случаи гораздо хуже. Случалось, что въ отставномъ штабсъ-ротмистрѣ пробуждались непутевыя воспоминанія давно улетѣвшей бивуачной жизни. Менторъ Сладкопѣвцевъ, умышленно или неумышленно, корыстно или безкорыстно — все равно, не сдерживалъ расходившуюся удаль, и результатъ получался печальный: Иванъ Петровичъ дѣлался или добычей шулеровъ, давно и внимательно ужь выслѣживавшихъ его и съ нетерпѣніемъ ожидавшихъ, когда опекунскій совѣтъ выдастъ, наконецъ, желанную ссуду, или падалъ нравственно, т. е., забывъ жену и священныя супружескія обязанности, забывъ дѣтей: Соничекъ, Петенекъ и проч., увлекался какой-нибудь «безстыдницей». Примѣровъ гибели штабсъ-ротмистровъ отъ этихъ обѣихъ причинъ масса. Я никогда не забуду, какое глубокое огорченіе причинилъ намъ покойный дядя, привезя съ собой изъ Москвы ни на что не нужную гувернантку. Тетушка даже слегла въ постель и не вставала съ нея три недѣли, въ надеждѣ, что это его тронетъ, и онъ, видя причиненное имъ ей огорченіе и даже болѣзнь, отправитъ назадъ «эту подлую»; но покойникъ не внялъ ничему. Страданія тетушки, совѣты и увѣщанія родственниковъ — ничего не помогло. Хочу, говоритъ, учиться самъ и прошу мнѣ не мѣшать! Такая срамота продолжалась всю зиму и весну вплоть до лѣта, когда объѣзжавшій епархію архіерей нашъ, бывъ поставленъ въ извѣстность о недостойномъ поведеніи уѣзднаго предводителя (покойникъ въ это время былъ избранъ на второе трехлѣтіе), прибылъ въ его имѣніе и, уединившись съ нимъ для бесѣды въ липовую аллею, послѣ двухчасовыхъ увѣщаній, обратилъ, наконецъ, его на путь истинный, то есть возвратилъ намъ прежняго «дядю Митю». «Подлая» была, разумѣется, въ тотъ же вечеръ отправлена обратно въ Москву, несмотря ни на какія просьбы, слезы и скандалы. Дядюшка покойникъ былъ удаленъ на время «въ надежное мѣсто», т. е. просто запертъ въ оранжереѣ, а владыка и тетушка, распоряжавшіеся отправкой «безстыдницы», остались непреклонными ко всѣмъ ея подлымъ и льстивымъ словамъ. Какъ съумѣла она завлечь въ свои сѣти покойника и насколько была алчна, видно изъ того, что при обыскѣ ея вещей, произведенномъ покойницей тетушкой, была найдена сумма, равная половинѣ ссуды опекунскаго совѣта, т. е. какъ разъ все то, что она выманила у покойника и что онъ не довезъ домой. И эта находка была весьма кстати, ибо въ тотъ годъ надо было везти Петеньку въ Петербургъ въ училище статскихъ юнкеровъ.
Но это я разсказалъ «счастливый» случай. Извѣстно, и, конечно, не мнѣ одному, множество примѣровъ, когда подобныя увлеченія бывали причиной растраты нетолько половины, но даже и всей ссуды. Такъ, къ стыду моему, я долженъ сознаться, что другой мой родственникъ, «дядя Ваня», постоянно отличавшійся примѣрнымъ поведеніемъ и воздержаніемъ, будучи легкомысленно отпущенъ своей супругой въ Москву для закладыванія въ опекунскомъ совѣтѣ, вовсе оттуда не возвратился и, при помощи сопровождавшаго его Сладкопѣвцева, нетолько растратилъ всю ссуду, но отъ живой жены вступилъ во второй бракъ, и хотя дѣтей отъ «безстыдницы» не прижилъ (этого только не доставало!), но пропадалъ въ безвѣстной отлучкѣ (хотя бы одну строчку написалъ за все время!) годъ и четыре мѣсяца, такъ что тетушка ужь сама ѣздила за нимъ сперва въ Москву, а потомъ, собравъ тамъ достовѣрныя свѣдѣнія, въ городъ Чугуевъ, гдѣ прежде стоялъ дяденькинъ полкъ и гдѣ, наконецъ, нашли его вмѣстѣ съ незаконной, хотя и вѣнчанной его сожительницей. Впослѣдствіи, вплоть до самой своей смерти, покойникъ выплачивалъ ей, боясь огласки и суда, по три тысячи рублей въ годъ, что, вмѣстѣ съ уплатой процентовъ и погашенія въ опекунскій совѣтъ, сильно его затрудняло и причиняло множество огорченій и лишеній для всего семейства.
Наконецъ третій, «дядя Саша», испытавъ всѣ мытарства, сопряженныя съ процедурой залога имѣнія, почувствовалъ потребность съѣздить къ Иверской и поблагодарить Бога за успѣшное окончаніе дѣлъ. Но встрѣтилъ тамъ одного черноризца, который, вступивъ съ нимъ въ бесѣду, такъ подѣйствовалъ на его душу, что дядя пригласилъ его къ себѣ, поселилъ въ номерѣ вмѣстѣ съ собой и сопровождавшимъ его Сладкопѣвцевымъ, и болѣе двухъ мѣсяцевъ безъ надобности пребывалъ въ Москвѣ, къ удивленію тетушки, не понимавшей почему онъ не возвращается домой. Наконецъ, напуганная примѣрами «дяди Мити» и «дяди Вани», она сама поспѣшила въ Москву и очень хорошо сдѣлала, потому что дядя, по указанію черноризца, добрую половину ссуды уже израсходовалъ, дѣлая вклады и упражняя себя въ подвигахъ милосердія. Только видъ любимой супруги и ея слезы превозмогли его намѣреніе употребить также точно и вторую половину ссуды и заставили разстаться какъ съ черноризцемъ, такъ равно и съ новымъ образомъ жизни. Тетушка, возвративъ его въ семейство, болѣе одного въ Москву, разумѣется, ужь не пускала.
Понятно, подобныя «увлеченія» случались не съ одними только моими родственниками, но были свойственны природѣ и всѣхъ окружавшихъ насъ сосѣдей. И дѣйствительно, случалось съ ними точно тоже и имѣло тѣ же послѣдствія. Вообще надо признать общимъ и несомнѣннымъ тотъ фактъ, что ни одинъ изъ ѣздившихъ въ Москву, для залога въ опекунскомъ совѣтѣ своего имѣнія, не возвращался домой съ полной ссудой. Одинъ «терялъ» тамъ все, другой половину, третій четверть; но, кажется, никто у насъ не помнитъ такого примѣра, чтобы штабсъ-ротмистръ привезъ съ собой въ свою Петровку все то, что получилъ подъ нее въ опекунскомъ совѣтѣ. Да въ сущности, по правдѣ говоря, не все ли равно было, гдѣ ихъ истратить? Я даже стою за Москву: тамъ все-таки онъ несравненно любезнѣе «отводилъ свою душеньку», чѣмъ у себя дома, въ деревнѣ. Деньги, полученныя подъ залогъ имѣнія, все-равно вѣдь истрачивались непремѣнно: это ужь такъ видно на роду было показано, чтобъ они поскорѣй уплывали. И онѣ, дѣйствительно, усыхали и уплывали совершенно незамѣтно даже и въ деревнѣ, гдѣ, кажется, и придумать-то трудно куда ихъ израсходовать. И тѣмъ не менѣе придумывали. Одинъ выкапывалъ прудъ и строилъ черезъ него мостъ. Другой созидалъ при въѣздѣ во дворъ тріумфальную арку. Третій заводилъ оранжерею, домашній оркестръ, увеличивалъ псовую охоту до чудовищныхъ размѣровъ и т. д., каждый, смотря по своимъ дарованіямъ и наклонностямъ; тетушки и кузины тоже кое-что урывали себѣ; Петинькѣ, пронюхавшему о полученіи «наслѣдства» изъ опекунскаго совѣта и потому взявшему трехмѣсячный отпускъ, въ свою очередь приходилось дать, и, такимъ образомъ, много-много что черезъ годъ ничего не оставалось, такъ что когда приходилъ срокъ перваго вноса процентовъ погашенія, то надо было деньги на это ужь «доставать». И начиналось безконечное путешествіе становыхъ, письмоводителей исправничьихъ и самихъ исправниковъ за полученіемъ этихъ денегъ. Изъ опекунскаго совѣта, между тѣмъ, все чаще и чаще получались какія-то «объявленія», написанныя на бумажкѣ, на верху которой сидѣла птица пеликанъ и съ досады щипала себѣ брюхо.
Но тогда все это было какъ-то просто. Разныя отсрочки и пересрочки получались то и дѣло, совсѣмъ не такъ, какъ теперь. Во взаимныхъ отношеніяхъ штабсъ-ротмистра съ птицей пеликаномъ было несравненно больше души, чѣмъ замѣчается ея въ наше время въ отношеніяхъ заемщика и правленія какого нибудь Сызранско-Моршанскаго земельнаго банка. Мнѣ кажется, эта простота и душевность взаимныхъ отношеній происходила просто отъ того, что обѣ стороны сочувствовали другъ другу, очень хорошо зная и понимая, что они дѣлаютъ вовсе не дѣло, а такъ, балуютъ. Штабсъ-ротмистръ, чортъ знаетъ, зачѣмъ ѣдетъ закладывать свое имѣніе, рѣшительно не зная напередъ, что онъ сдѣлаетъ изъ полученныхъ денегъ, ѣдетъ потому, что всѣ ѣдутъ или ужь съѣздили, покутили, однимъ словомъ всѣ получили — отчего-жь не съѣздить, не получить и не покутить и ему? Опекунскій совѣтъ тоже очень хорошо все это зналъ — нельзя же предположить, въ самомъ дѣлѣ, чтобы онъ не зналъ куда и на что идутъ его деньги? — И ладилось, такимъ образомъ, дѣло «по душѣ»; оттого такая халатность была заведена у нихъ и въ счетахъ и разсчетахъ. Я не знаю, есть ли въ печати что-нибудь трактующее объ этой отрасли дѣятельности почтеннаго учрежденія, но, во всякомъ случаѣ, убѣжденъ, что подобный трудъ, еслибы онъ явился, представилъ бы массу фактовъ, въ высшей степени интересныхъ и поучительныхъ, не говоря ужь о томъ обиліи курьёзовъ которые всплыли бы наружу при этомъ.
Нынче вотъ, напримѣръ, то и дѣло читаешь, что продаются такимъ-то банкомъ такія-то имѣнія, и передъ вами списокъ ихъ, несравненно болѣе длинный, чѣмъ извѣстный списокъ Лепорелло, предъявленный Донъ-Жуану, а тогда развѣ было что-нибудь подобное? Теперь банкъ напечатаетъ разъ, два, три такой списокъ, да и шаркнетъ. Глядишь, вездѣ ужь и сидятъ «новые» помѣщики, сидятъ и улыбаются: здравствуйте! Въ тѣ же времена надо было употребить ужь развѣ какое-нибудь особое искуство, чтобы имѣніе было продано. Можно было, даже послѣ продажи, какъ-то выкурить новаго владѣльца и самому вновь засѣсть. А попробуй-ка ухитриться сдѣлать это теперь. Въ Козловскомъ уѣздѣ, до сихъ поръ еще живъ одинъ помѣщикъ, очень почтенный и любимый всѣми человѣкъ, у котораго три раза опекунскій совѣтъ продавалъ имѣніе съ аукціона и онъ три раза «выкуривалъ» изъ него новаго владѣльца и поселялся вновь. Это дѣлалось какъ-то отъ имени родственниковъ, желавшихъ удержать имѣніе въ своемъ родѣ…
Однимъ словомъ, отношенія были самыя подходящія, «душевныя». И вдругъ все это — тютю!
— За что?
— «Такъ» поступили съ нами, да еще и кредитъ къ тому же закрыли!
— Да просто хотятъ извести, какъ таракановъ!
— А главное: за что?
Перенести все это было ужасно трудно и даже обидно. Въ самомъ дѣлѣ: «позволяли» закладывать имѣнія чортъ знаетъ для чего, безо всякой нужды, такъ на одно баловство, а теперь, когда деньги въ самомъ дѣлѣ нужны (на «воспитаніе дѣтей», «раціональное хозяйство» и проч.) — кредитъ закрытъ!
— Позвольте! «Мы» что закладывали?
— Души…
— Ихъ отняли у насъ?
— Отняли.
— Стало быть, и долгъ должны съ насъ снять?
— Разумѣется…
И вотъ, открывшій такую Америку кричитъ: Иванъ Петровичъ, Петръ Иванычъ, Михалъ Михалычъ! Всѣ собираются, слушаютъ и хотя спорятъ, т. е. собственно кричатъ, но разумѣется всѣ согласны, что если души отняли, то надо и долгъ снять и оставить его на душахъ.
— Позвольте, да вѣдь деньги-то не души, а мы получали — что? догадывается кто-нибудь.
— Хорошо-съ, а подъ что мы ихъ получили?
— Получали-то, конечно, подъ души…
— То-то и есть. Гдѣ-же справедливость? заложенную вещь взяли и деньги хотятъ взять. Вѣдь это называется какъ? Съ одного барана двѣ шкуры! И т. д. и т. д.
Тѣмъ не менѣе, вопросъ отъ такихъ разсужденій нисколько впередъ не подвигался. Съ каждымъ днемъ деньги становились все нужнѣе и нужнѣе, а гдѣ ихъ прикажете взять? Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы (современные) хотя и тогда ужь были, но, во-первыхъ, они еще въ то время и сами были тощи, а вовторыхъ, къ такому дѣлу, какъ ихъ нынѣшнее занятіе, еще непривычны и принимались за него туго, робко. Да наконецъ, развѣ это находка съ ними связаться? У всѣхъ еще былъ въ памяти легкій и дешевый кредитъ въ опекунскомъ совѣтѣ, Богъ знаетъ для чего теперь, въ самое нужное и горячее время, прекращенный. Чѣмъ его замѣнить? Гдѣ искать суррогата?
— Одно средство — обратиться къ правительству.
— Надо просить пять милліоновъ…
Почему именно пять милліоновъ, а не болѣе и не менѣе, я ужь не знаю, но въ то время всѣ остановились у насъ на этой именно цифрѣ и находили, что съ этими деньгами можно еще какъ-нибудь поправиться, «хотя конечно» и проч.
Въ такомъ положеніи было это дѣло у насъ долго, и съ каждымъ днемъ намъ становилось все тяжелѣе и тошнѣе. Вдругъ прошелъ радостный слухъ, и мы точно ожили, встрепенулись и навострили уши.
Я не знаю, у кого перваго въ Россіи зародилась въ головѣ мысль о «дворянскихъ банкахъ», но у насъ, въ нашемъ краю, объ ней заговорили всѣ разомъ. Были мы на баллотировкѣ, т. е. на дворянскихъ выборахъ, и въ одинъ прекрасный день — не помню ужь послѣ краткаго или пространнаго разсужденія о значеніи дворянства съ точки зрѣнія извѣстной грамоты императрицы Екатерины II, въ буфетной комнатѣ собранія прошелъ слухъ, что тамъ, въ залѣ, кто-то разсказываетъ, что гдѣ-то, въ какой-то губерніи, правительство, согласно ходатайству дворянъ, дастъ или дало ужь имъ въ ссуду пять милліоновъ рублей. Для этого будто бы въ мѣстномъ губернскомъ городѣ устраиваютъ дворянскій банкъ, изъ котораго счастливые дворяне и будутъ впредь получать деньги, кому сколько нужно, подъ залогъ «оставшейся» у нихъ земли. Какъ ни горько звучало слово «оставшаяся», но все-таки это извѣстіе намъ показалось благодатнымъ и обильнымъ дождемъ, неожиданно хлынувшимъ на нашу дворянскую ниву, послѣ долгой засухи.
Всѣ, разумѣется, тотчасъ же повскакали съ своихъ мѣстъ, бросили ѣду и питье и устремились въ залъ, къ губернскому столу.
— Это въ какой губерніи?
— Въ Полтавской.
— Что вы? Въ Казанской!
— Иванъ Петровичъ, вы слышали, гдѣ это?
— Въ Ковенской.
Вокругъ стола была ужасная давка, такъ что пробраться туда и что-нибудь услыхать было почти невозможно. Говорилъ мой сосѣдъ, одинъ изъ тѣхъ незабвенныхъ ораторовъ, которые впослѣдствіи, когда стала издаваться газета «Вѣсть», были тамъ едва ли не самыми дѣятельными кривотолками. Всѣ они родились въ нашей губерніи и въ этомъ отношеніи составляютъ ея гордость.
Доносились слова и фразы въ родѣ: незабвенныя заслуги дворянства, оказанныя имъ… Безкорыстное служеніе престолу и отечеству… Воспособленіе справедливымъ нуждамъ передового сословія и т. д. Потомъ, помню что-то такое объ Англіи… потомъ: «Князь Павелъ Павловичъ Гагаринъ»… Словомъ, ничего нельзя было разобрать.
— Позвольте, да это онъ, кажется, опять о грамотѣ?..
— Нѣтъ, это такъ только онъ кстати ее приплелъ. Вѣдь вы знаете, онъ помѣшанъ на ней.
— Да мы-то не помѣшаны. А я думалъ и въ самомъ дѣлѣ о банкѣ…
— О банкѣ и есть. Вы погодите — это онъ только сбился немного.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ, «ораторъ» опять попалъ на настоящую дорогу, т. е. опять послышались термины: учетъ, ссуда, кредитъ, переучетъ и т. д. Но уловить какую-нибудь связь между всѣми этими словами — нетолько мысль — было совершенно невозможно. Наконецъ, онъ умолкъ охрипшій, съ выпученными и какъ-то остановившимися глазами. Крошечная головка съ сплюснутымъ лбомъ, посаженная на высокое, тощее туловище, поворачивалась на право и на лѣво; губы шевелились, но ужь голоса не было слышно.
— Что же о банкѣ?
— Да вотъ… слышали?
— Ничего не слыхали.
— Совѣтуютъ просить пять милліоновъ.
— А гдѣ же открыли банкъ?
— Въ Тульской.
— Въ Черниговской…
Оказалось, что слухъ былъ кѣмъ-то пущенъ, но кѣмъ и насколько онъ достовѣренъ — этого никто не зналъ, точно такъ же, какъ никто не зналъ и того, на какихъ основаніяхъ этотъ якобы существующій банкъ будетъ выдавать или ужь выдаетъ ссуды. Тѣмъ не менѣе, фактъ былъ признанъ за несомнѣнно существующій и найденъ подходящимъ какъ нельзя болѣе и къ намъ. Поэтому тутъ же, на этомъ же собраніи и даже въ этотъ же день, рѣшено было поручить «оратору» снестись «подъ рукой» съ дворянами счастливой губерніи, разузнать какъ и что, черезъ кого она добилась кредита, и затѣмъ начать хлопотать о полученіи и на нашу долю такой же благодати. И вотъ, какъ сейчасъ вижу этого несчастнаго оратора, скачущаго на извощикѣ отъ одного помѣщика къ другому, изъ одной гостинницы въ другую и распрашивающаго у всѣхъ знакомыхъ и незнакомыхъ: не слыхалъ ли кто, въ какой губерніи такой банкъ объявился? Разумѣется, всѣ говорили, что кто слышалъ. Онъ все это записывалъ и въ три дня собралъ такой богатый матеріалъ, какого, конечно, не соберешь ни въ одномъ самомъ благоустроенномъ и обширномъ съумасшедшемъ домѣ. Но какъ ни богатъ самъ по себѣ былъ этотъ собранный имъ матеріалъ, все-таки самаго главнаго онъ не узналъ: гдѣ заподлинно такой банкъ существуетъ и къ какимъ дворянамъ, или, лучше сказать, къ какимъ дворянскимъ предводителямъ слѣдуетъ ему писать и спрашивать о подробностяхъ.
А между тѣмъ разстаться. съ этой «идеей» было такъ тяжело, она была такъ намъ мила, явилась такъ кстати, такъ на руку… Поэтому, рѣшено было ужь не «подъ рукой», а чтобы не терять времени, обратиться ко всѣмъ предводителямъ всѣхъ губерній разомъ съ циркулярнымъ запросомъ: какъ дескать, милые люди, у васъ это самое дѣло устроено, кто вамъ его «провелъ» и проч. Ораторъ изъ «Вѣсти» даже заготовилъ было ужь такой циркуляръ и оставалось только подписать его и разослать, какъ вдругъ губернаторъ, которому мы тогда были ввѣрены, какъ-то узналъ объ этомъ, что-то усмотрѣлъ въ этомъ и сказалъ намъ, черезъ кого обыкновенно подобныя вещи передаются въ дворянскія собранія, чтобы мы эту нашу затѣю изволили оставить. Но это ужь было черезчуръ. Какъ ни кротки мы были, но запрещеніе подобной невинной вещи возмутило и насъ. И вотъ, въ одно утро, чуть не все «передовое сословіе» цѣлой губерніи, на извощикахъ, пѣшкомъ и на «собственныхъ», собралось къ дому его превосходительства просить разрѣшить разсылку несчастнаго циркуляра. Послѣ всесторонняго обсужденія, его превосходительство, наконецъ, разрѣшилъ и циркуляры полетѣли.
Полетѣла и отъ губернатора бумага въ Петербургъ, къ кому слѣдуетъ, съ просьбой указать, какъ дальше въ данномъ случаѣ поступать. Что получилъ въ отвѣтъ этотъ послѣдній — слухи говорили разное; но. «мы», т. е. ораторъ изъ «Вѣсти», нашъ представитель, получили массу писемъ изъ всѣхъ губерній, отъ всѣхъ предводителей, гдѣ съ изумленіемъ спрашивали его, откуда, кто и какъ сообщилъ ему это удивительное извѣстіе. Вмѣстѣ съ тѣмъ, заподозривъ, вѣроятно, насъ въ какомъ-нибудь подвохѣ, большая часть предводителей усердно и покорнѣйше просила, во имя общихъ всѣмъ дворянамъ интересовъ, разсказать все откровенно и вообще сообщить, въ свою очередь, какъ въ данный моментъ стоитъ это дѣло у насъ самихъ… Такимъ образомъ, мы перебаламутили чуть не всю Россію, т. е. всѣхъ россійскихъ дворянъ.
Само собою разумѣется, все это сдѣлалось намъ извѣстно ужь позже. Съ баллотировки же мы уѣхали въ необыкновенно веселомъ настроеніи, отъ котораго ужь давно отвыкли.
Во-первыхъ, мы узнали, что наше будущее будетъ отнынѣ веселѣе, такъ какъ намъ ужь, конечно, дадутъ пять милліоновъ — не можетъ быть, чтобы этотъ слухъ оказался вздоромъ; а во-вторыхъ — «сломили» губернатора. Это послѣднее обстоятельство особенно насъ радовало.
Этой «побѣдой», т. е. воспоминаніями объ ней, мы жили, кажется, съ годъ. Она представлялась такой громадной, имѣющей значеніе чего-то въ родѣ государственнаго переворота, что когда нѣкто пустилъ въ обращеніе новый слухъ о привлеченіи всѣхъ насъ къ отвѣтственности, то всѣ «мы» перетрусили несказанно и одинъ по одному, скрывая настоящую причину своей поѣздки, перебывали въ нашемъ губернскомъ городѣ у его превосходительства и, насколько можно было, очистили себя передъ нимъ. Все свалили на несчастнаго сотрудника «Вѣсти», который и остался такимъ образомъ дважды въ дуракахъ: и передъ предводителями, продолжавшими неустанно бомбардировать его со всѣхъ сторонъ письмами, и передъ его превосходительствомъ «за возбужденіе умовъ и страстей».
Положеніе его въ это время было по истинѣ ужасно. Надо замѣтить, что это — мой ближайшій сосѣдъ, человѣкъ безусловно добрый и честный. Въ то время мы видались съ нимъ чуть не каждый день и я, наконецъ, съ ужасомъ замѣтилъ, что онъ вотъ-вотъ сойдетъ съума. Представьте себѣ, пріѣдешь къ нему — все равно утромъ ли, въ обѣдъ ли, вечеромъ — онъ все сидитъ и читаетъ, читаетъ безъ устали вороха писемъ. Днемъ читаетъ, ночью отвѣты пишетъ. Кончилъ къ утру, заснулъ немного, а въ десять пріѣхали изъ города съ почты и на столѣ — новый ворохъ. «Иностранныя письма», какъ мы ихъ звали тогда, т. е. письма отъ предводителей другихъ губерній, сравнительно съ письмами своихъ дворянъ, безпокоили его, но все-таки не на столько, какъ эти послѣднія.
— Вы взойдите въ мое положеніе, говорилъ онъ: — вѣдь все на меня одного свалили. Я оказываюсь отвѣтчикомъ даже и за. слухъ о банкѣ: говорятъ, что я же его и распустилъ. У меня ужь инеемъ двадцать есть такихъ.
— Да бросьте все это къ чорту.
— Да, вамъ легко говорить: бросьте къ чорту, а куда я теперь глаза покажу? И потомъ, знаете ли что? Я почти даже увѣренъ, что такой банкъ въ самомъ дѣлѣ существуетъ, или, ужь по крайней мѣрѣ навѣрно на дняхъ будетъ существовать въ Тверской губерніи. Читайте. Онъ подалъ мнѣ письмо какого-то тамошняго предводителя, написанное крайне туманно и все состоящее изъ афоризмовъ. Я прочиталъ.
— Ну что?
— Ничего не понимаю.
— Это нарочно такъ написано. Они боятся, что если всѣ узнаютъ и будутъ того же просить и себѣ, то никому не разрѣшатъ. Но отъ меня не скроешь! Нѣтъ!
Въ эту минуту я былъ убѣжденъ, глядя на него, что онъ ужь «готовъ». Глаза горятъ, волосы всклокочены, сухія губы что-то жуютъ и подергиваются. Я началъ его успокоивать — ничего не слушаетъ, только улыбается, и улыбается такой снисходительно-презрительной улыбкой: гдѣ дескать тебѣ понять всю топкость этой штуки! — что меня даже страхъ взялъ.
— Да, готовъ, готовъ навѣрно! повторялъ я дорогой къ себѣ.
На другой день вечеромъ я опять пріѣхалъ.
— Дома Павелъ Глѣбычъ?
— Дома-съ.
— Что онъ дѣлаетъ?
— Письмо отъ графа получили.
— Отъ какого графа?
— Не могу знать. Изъ Петербурга.
Дверь изъ залы въ переднюю тихонько отворилась; въ нее выглянула его жена и почти шепотомъ спросила меня, видѣлъ ли ея мужъ, какъ я подъѣхалъ.
— Кажется, нѣтъ. А что съ нимъ? безпокойно спросилъ я.
— Ничего, опаснаго ничего нѣтъ, только, ради Бога, тише говорите, а то онъ насъ услышитъ и все пропало. Онъ хотѣлъ ужь къ вамъ ѣхать и я едва-едва его удержала.
— Да въ чемъ же дѣло? Онъ, значитъ, здоровъ?
— Ничего, здоровъ… тише! пойдемте ко мнѣ.
И мы оба на цыпочкахъ прошли залъ, гостинную и усѣлись въ ея комнатѣ.
— Вотъ видите, начала она: — ужь онъ эти дни дошелъ дотого, что сталъ одинъ самъ съ собою и говорить, и хохотать. Ходитъ и хохочетъ. Нѣтъ, говоритъ, меня не проведутъ! Если имъ даютъ — такъ и намъ подавай. Это онъ про банкъ все.
— Т. е. по поводу письма изъ Твери?
— Вотъ, вотъ. И докторъ намедни былъ, — у насъ Вася боленъ — видѣлъ его и тоже говоритъ, что его надо развлекать, а то можетъ «случиться». Я по этому и рѣшилась. Только, Сергѣй Николаичъ, ради Бога, это между нами — иначе дойдетъ до него и все пропало. Что я съ нимъ буду дѣлать, если онъ и въ самомъ дѣлѣ съ ума сойдетъ?
И бѣдная такъ и залилась слезами.
— Успокойтесь, да что такое, въ чемъ дѣло? и утѣшалъ и разспрашивалъ я, рѣшительно ничего не понимая.
— Ну, я и на-пи-са-ла, рыдая и всхлипывая продолжала она: — письмо къ нему отъ графа Орлова-Давыдова, въ которомъ тотъ проситъ его поскорѣе пріѣхать въ Петербургъ по дворянскому дѣлу. Вѣдь вы знаете, тамъ въ Петербургѣ есть такой графъ, онъ кажется предводитель какой-то и все рѣчи произноситъ о дворянствѣ и объ этой ихъ грамотѣ, и Павелъ Глѣбычъ его ужасно за это любитъ и говоритъ, что ихъ только двое во всей Россіи и есть настоящихъ дворянъ, т. е. онъ да графъ…
Какъ сказала она мнѣ эту штуку, тутъ ужь мое положеніе сдѣлалось невыносимымъ: она, бѣдная, рыдаетъ, а я, какъ дуракъ, хохочу и никакъ не могу удержаться. Наконецъ, когда оба мы кое-какъ успокоились, то рѣшили, что я буду его укрѣплять въ мысли немедленно же все бросить и какъ можно скорѣе ѣхать въ Петербургъ на свиданіе.
— Михаилъ Иванычъ, продолжала жена: — ѣхалъ въ Петербургъ, такъ я его и просила опустить тамъ это письмо въ почтовый ящикъ, а сегодня утромъ онъ его получилъ. Разъ двадцать ужь прочиталъ мнѣ.
— Хорошо-съ, да вѣдь въ Петербургѣ, пожалуй, скандалъ выйдетъ. Онъ явится къ Орлову, а этотъ на него глаза уставитъ: откуда, молъ, сіе?
— Ну, ужь это все не то. Тамъ хоть доктора есть, а тутъ куда я съ нимъ дѣнусь?
Подумалъ я, подумалъ — и согласился. Въ самомъ дѣлѣ, отчаянное ея положеніе!
— Хорошо-съ, быть по вашему.
— Ради Бога!
Только показался я въ кабинетъ, онъ какъ кинется ко мнѣ, и прямо на шею, обнялъ и заплакалъ.
— Наконецъ-то меня поняли. Вотъ на-те, читайте! едва могъ выговорить онъ, подавая письмо.
Какъ высидѣлъ я эти полчаса, которые пробылъ у него, я и самъ не знаю. Помню только, что все твердилъ, чтобы онъ, не теряя времени, какъ можно скорѣй спѣшилъ въ Петербургъ.
— Да я что? я хоть сейчасъ. Вотъ у жены сборы длинные. Лизочка! Лизочка!
Но Лизочка объявила, что и за ней дѣло не станетъ, что и она хоть сейчасъ готова.
— Въ такомъ случаѣ ѣдемъ послѣзавтра. Что же, въ самомъ дѣлѣ, мѣшкать? соглашался и радовался Павелъ Глѣбычъ.
— Разумѣется, поддакивалъ я.
— Какъ хочешь, мой другъ! говорила жена.
Черезъ день я пріѣхалъ ихъ провожать. Все у нихъ было ужь уложено, запаковано.
— И на долго думаете?
— Ничего не знаю. Это ужь тамъ мы съ графомъ какъ рѣшимъ. Можетъ, мнѣ даже придется и все лѣто тамъ прожить. А можетъ меня и того… Фюить!.. Что-жь, наше дѣло правое — я ко всему приготовился.
Передо мной былъ фанатикъ, дѣйствительно ко всему приготовившійся: хоть на костеръ его сейчасъ!
— Э, полноте! успокоивалъ я: — что-жь тутъ преступнаго хлопотать объ устройствѣ банка? Ну, откажутъ, если не согласны — вотъ и все.
— Гм! вы думаете?! — И опять эта сумасшедшая улыбка!..
— Вы въ опасную игру играете, предупредилъ я жену, когда онъ куда-то отвернулся. — Встрѣча съ Орловымъ для него, т. е. для его здоровья, пожалуй, скверно кончится: онъ слишкомъ возбужденъ, чтобы пережить такую сцену.
— Ну, ужь тамъ, что Богъ дастъ, а тутъ я измучилась съ нимъ. Тамъ хоть доктора есть, стояла она на своемъ.
— Всѣ письма я велѣлъ доставлять къ вамъ, Сергѣй Николаичъ, а вы ихъ пачками пересылайте на имя графа съ передачей мнѣ, такъ какъ я еще и самъ не знаю, гдѣ мы остановимся, говорилъ Павелъ Глѣбычъ. — Мы теперь будемъ ихъ съ нимъ вмѣстѣ читать. А вы все смѣялись, зачѣмъ я тяну эту переписку — вотъ и пригодилось. У насъ вѣдь теперь заведены сношенія съ дворянствомъ всей Имперіи… сила!..
Грустно было смотрѣть на эти горящіе глаза, на эти сухія, пересмяклыя, что-то вѣчно жующія губы и слушать этотъ лихорадочный бредъ.
— Ужь вы и въ самомъ дѣлѣ не вздумайте ихъ пересылать ему, шептала жена. — Въ печь ихъ всѣ!
Наконецъ подали карету, уложили чемоданы. Мы вышли всѣ на крыльцо. Начали прощаться.
— Пожелайте мнѣ успѣха, т. е. всѣмъ намъ, дворянамъ, нашему правому дѣлу! сказалъ Павелъ Глѣбычъ.
— А главное, здоровья; не надрывайте себя! отвѣчалъ я, сжимая его руку.
— Здоровье — что? Дѣло — вотъ что для меня важно.
— Ахъ, не говори объ дѣлѣ. Ты, мой другъ, съ этимъ дѣломъ такъ себя разстроилъ, ахъ какъ разстроилъ! вмѣшалась жена.
— Ну, прощайте.
— Пишите чаще.
— Письма-то не забывайте пересылать ко мнѣ, кричалъ Павелъ Глѣбычъ изъ кареты, а сзади его, черезъ голову, умоляющимъ взоромъ смотрѣла жена: ради Бога, дескать, не дѣлай этого.
Я тоже сѣлъ въ свой экипажъ, еще разъ раздалось: прощайте! и мы разстались.
Такъ кончился у насъ вопросъ объ устройствѣ или, лучше сказать, объ исходатайствованіи дворянскаго банка. Писемъ въ отсутствіе Павла Глѣбыча я получилъ нѣсколько сотъ и, понятно, не читая, всѣ ихъ сжегъ. Потомъ, мало по малу, переписка эта сама собой кончилась.
Я не знаю, что дѣлали въ другихъ губерніяхъ съ этимъ тогда самымъ популярнымъ и излюбленнымъ вопросомъ. Вездѣ ли онъ завершился такимъ шутовскимъ манеромъ или были какія хоть сколько-нибудь толковыя начинанія. Вѣроятно, да, т. е. принимались за него умнѣе нашего; но, съ другой стороны, мнѣ извѣстны разсказы помѣщиковъ другихъ губерній и, судя по нимъ, и эти другія не далеко ушли отъ насъ.
Во всякомъ случаѣ, и идея, и ходатайства о дворянскихъ банкахъ нигдѣ въ то время не получили осуществленія, да понятно, и не могли его получить: теоретическій и практическій ихъ абсурдъ былъ и тогда такъ же точно ясенъ и понятенъ всякому, у кого хоть сколько-нибудь мозги въ порядкѣ, какъ и теперь.
Но и теперь, какъ и тогда, у всѣхъ ли «насъ» они, эти мозги, въ порядкѣ?..
Кончились всѣ приключенія и вся переписка по поводу исходатайствованія дворянскаго банка, а нужда въ деньгахъ нисколько не ослабѣла. Напротивъ, она давала себя чувствовать съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе. Выкупныя свидѣтельства таяли положительно, какъ снѣгъ. Размѣняешь, бывало, «выкупное», съѣздишь въ городъ, поживешь тамъ сутки, двое и ничего особеннаго себѣ не позволяешь, а глядь — выкупного ужь нѣтъ, или осталось отъ него что-нибудь въ родѣ рубля сорока копѣекъ. Ужасно плохо держались тогда у насъ деньги. Мнѣ кажется, что если бы въ то время казна выдала намъ подъ всю землю эти выкупныя, то теперь они были бы еще цѣлы развѣ у одной сотой изо всѣхъ: ни земли, ни денегъ не было бы ни у кого.
— Однако, что же дѣлать?
— Ничего. Что же тутъ подѣлаешь? И дѣйствительно, ничего не дѣлали; просто смирились и доѣдали выкупныя, у кого они еще оставались, а у кого они ужь всѣ «вышли», начинали задумываться, глядя на свои луга, лѣсокъ, парки и пр., о чемъ въ настоящее время остались одни лишь пріятныя воспоминанія.
Но тогда все это еще существовало въ дѣйствительности, и потому задумчивость при взглядѣ на эти предметы очень скоро переходила въ рѣшимость дѣйствовать. И начинали дѣйствовать.
— Что-жь, въ самомъ дѣлѣ, прикажете дѣлать? не воровать же идти!
— Погодите, «доведутъ» и до этого, отвѣчали такъ называемые прозорливые.
Начиналась система долгосрочной аренды. Появились первые Подъугольниковы, тогда еще робкіе и тощіе. О Сладкопѣвцевыхъ ходили какіе-то смутные слухи, такъ, что мнѣ кажется, эти слухи распускались не на основаніи реальныхъ встрѣчъ въ ними, а больше по предчувствію, что рано или поздно такая встрѣча должна совершиться непремѣнно. Счастливцы, у которыхъ имѣнія не были заложены въ опекунскомъ совѣтѣ, искали денегъ подъ залогъ ихъ и разумѣется не находили, а если и находили, то на такихъ ужасныхъ условіяхъ, что съ непривычки дрожь пробирала.
Самая настоящая была пора явиться банкамъ «на помощь крайне стѣсненному землевладѣнію и земледѣлію».
— Насъ всѣ бранятъ только, что мы ничего не дѣлаемъ, а позвольте спросить, что можно сдѣлать безъ денегъ, безъ кредита?
— Да вѣдь, Иванъ Петровичъ, вы ужь два раза получали деньги…
— Это какія такія?
— Какъ какія-съ? Первый разъ, изволите помнить, въ Москвѣ изъ опекунскаго совѣта, когда заложили Петровку и, потомъ «выкупныя»…
Но ставить вопросъ такимъ образомъ никто не хотѣлъ, не умѣлъ, однимъ словомъ, не ставилъ, и потому всѣ разсужденія вертѣлись и ограничивались исключительно фактомъ безденежья и способами его устраненія. Никто и на минуту тогда не задавался мыслью вспомнить и объяснить, какъ и куда исчезли оба эти куша и не повторится ли тоже самое и съ третьимъ, если онъ получится?
Въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ мнѣ ужь приходилось указывать на эту странную «нашу» особенность, т. е. нетолько на непривычку вдумываться въ причины своихъ ошибокъ и неудачъ, анализировать, припоминать ихъ, но даже, повидимому, на совершенное отсутствіе у насъ всякой критической способности. И дѣйствительно, то и дѣло мы видимъ, что ошибка, случившаяся вчера, повторяется и сегодня совершенно при тѣхъ же обстоятельствахъ и условіяхъ. Можно было еще извинить легкомысленную растрату денегъ, полученныхъ изъ опекунскаго совѣта, уже по одному тому, что это дѣло было (въ нѣкоторомъ родѣ новое: человѣкъ не зналъ, какъ тяжело платить долги и проценты; но когда онъ ужь узналъ разъ это все, испыталъ всѣ прелести, сопряженныя съ визитами становыхъ приставовъ, исправниковъ, описи, публикаціи и, наконецъ, продажу съ аукціона, то, по меньшей мѣрѣ, страннымъ кажется повтореніе такой же легкомысленной растраты вторично. Тѣмъ не менѣе, это — фактъ; прискорбный, грустный, тяжелый, называйте его какъ хотите, но онъ останется все-таки фактомъ. Растрата и притомъ самая легкомысленная, безобразная, слишкомъ четырехсотъ милліоновъ рублей, полученныхъ отъ опекунскаго совѣта, нетолько никого не научила, не отрезвила, но, повидимому, скорѣе развила только вкусъ къ подобнымъ упражненіямъ и въ будущемъ. Чѣмъ же, по крайней мѣрѣ, объяснить себѣ такую же пошлую и легкомысленную растрату слѣдующаго, второго куша, «выкупныхъ», еще болѣе грандіознаго, по своимъ размѣрамъ, и драматичнаго по тѣмъ обстоятельствамъ, при которыхъ мы его получили и потомъ растратили. Какъ извѣстно, казна выдала въ ссуду мужикамъ за выкупаемую ими землю, т. е. иными словами, мы получили выкупныхъ на семьсотъ слишкомъ милліоновъ рублей. Гдѣ они? На что они истрачены? Гдѣ, въ чемъ видны слѣды этихъ затратъ? Пусть кто-нибудь укажетъ хоть одинъ благой результатъ этихъ колоссальныхъ затратъ, или правильнѣе, растратъ. Ихъ, эти чудовищные куши поглотили: «отдыхъ», «раціональное хозяйство», «воспитаніе дѣтей», «акціонерныя», т. е. желѣзно-дорожныя и всякія другія затѣи и предпріятія, въ которыхъ мы ничего не смыслили тогда, пускаясь въ нихъ съ деньгами, какъ не смыслимъ и теперь, оставшись при одномъ «печальномъ интересѣ», какъ говорятъ няньки и приживалки, гадая на картахъ.
И вотъ, «фукнувъ» такимъ манеромъ слишкомъ милліардъ рублей, полученныхъ подъ землю и за землю, мы «съ легкимъ сердцемъ» увѣряли и самихъ себя, и всякаго встрѣчнаго и поперечнаго, что вся наша бѣда въ томъ, что у насъ нѣтъ денегъ, нѣтъ поземельнаго кредита.
— Указываютъ намъ на Англію, на Германію, на Францію, говорятъ, что наше хозяйство и въ подметки не годится къ тамошнему. Что-жь мудренаго! Тамъ есть оборотной капиталъ, есть кредитъ, а у насъ онъ гдѣ?
Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, у половины изъ насъ были, относительно говоря, еще довольно «чистыя» имѣнія, т. е. или не заложенныя, съ незначительнымъ, относительно, долгомъ частнымъ, или хотя и заложенныя въ опекунскомъ совѣтѣ, но съ половинной, или около того, выплатой занятой ссуды. И у тѣхъ, и у другихъ, такимъ образомъ, въ то время de facto еще были имѣнія, они еще были дѣйствительными хозяевами своихъ Петровокъ и Ивановокъ, которыя, слѣдовательно, представляли несомнѣнную цѣнность; не то, что теперь, когда они заложены и перезаложены, и, какъ паразитами, покрыты всевозможными долговыми краткосрочными и долгосрочными обязательствами. Поэтому, весьма естественно, что какъ только мы заявили спросъ на кредитъ подъ эту, находящуюся въ нашемъ владѣніи цѣнность, то предложеніе должно было явиться и, дѣйствительно, явилось, хотя, можетъ быть, и немного медленно, по новости такого дѣла у насъ и, вообще, по слабости нашей частной иниціативы. Это предложеніе кредита должно было и у насъ, какъ и вездѣ, выразиться въ учрежденіи и открытіи частныхъ акціонерныхъ банковъ земельнаго кредита. Собственно говоря, банки и не долго даже заставили ждать себя.
Помню, какъ-то ранней весной, въ самую полую воду — это было на второй или на третій годъ послѣ 19-го февраля — я стоялъ на плотинѣ у мельницы и смотрѣлъ, какъ ее укрѣпляютъ, чтобы не размыло водой, т. е. правильнѣе, не «разбило бы» ледоходомъ. На противоположномъ берегу показались бѣговыя дрожки, нашъ обыкновенный экипажъ, въ которомъ, въ одиночку, мы ѣздимъ другъ къ другу, ѣхалъ ко мнѣ знакомый читателю сосѣдъ мой, Павелъ Глѣбычъ, теперь ужь съ годъ оправившійся отъ банко-дворянскаго сумасшествія, благополучно вернувшійся изъ Петербурга съ свиданія и успокоившійся въ своей Осиновкѣ.
— Читали? еще издали закричалъ онъ, подъѣзжая ко мнѣ.
— Что такое?
— Какъ что такое? Развѣ вы еще не получали сегодняшнюю почту?
— Нѣтъ, говорю: — сегодня совсѣмъ и не посылалъ на почту.
— А я думалъ… Ахъ, какая досада, что не взялъ съ собой!
— Да что такое?
— А то, что мое предположеніе о банкѣ исполнилось… Вѣдь открывается…
Я посмотрѣлъ на него. Господи! неужели опять начинается съ нимъ? подумалъ я: — но ничего: и глаза и, вообще, весь онъ покоенъ. Говоритъ съ увлеченіемъ, но вѣдь это совсѣмъ не то. А все-таки, думаю, лучше замять этотъ разговоръ.
— Да Богъ съ нимъ, говорю: — намъ-то какое дѣло?
— Какъ какое? Помилуйте, да въ этомъ-то и вся суть: есть у насъ оборотный капиталъ и кредитъ — мы спасены, нѣтъ — все погибло. Въ этомъ все наше и дѣтей нашихъ будущее.
— Не думаю, говорю: — много ужь мы этого оборотнаго капитала въ своихъ рукахъ обернули, а толку все нѣтъ, какъ нѣтъ…
— Эхъ, вы все смѣшиваете старое, прошедшее, съ теперешнимъ. Мало ли что тогда было! Тогда не было этого горькаго опыта, какой получили теперь.
— А «выкупныя» -то куда мы дѣвали? Это, кажется, ужь послѣ «опыта» проѣдено.
Павелъ Глѣбычъ, разумѣется, не соглашался, говорилъ, что, во-первыхъ, еще очень немногіе получили и проѣли уже выкупныя, а остальные или еще не получали пока, или если ужь получили, то заводятъ на нихъ «раціональное хозяйство», которое, конечно, должно въ ближайшемъ будущемъ удесятерить доходность имѣній и т. д. Однимъ словомъ, все то, что говорили тогда всѣ и о чемъ я уже имѣлъ честь разсказать читателю, когда шла рѣчь объ этомъ удивительномъ «раціональномъ» хозяйствѣ. Повторяю, спорить тогда на эту тэму было невозможно, если не желалъ прослыть отсталымъ рутинеромъ-пессимистомъ. Всѣ были убѣждены, что завести новый строй хозяйства — сущіе пустяки: стоитъ накупить машинъ, нанять нѣмцевъ и проч., и дѣло въ шляпѣ. Весь вопросъ: гдѣ достать деньги? Павелъ Глѣбычъ привезъ теперь мнѣ извѣстіе, что деньги найдены: въ газетахъ былъ напечатанъ уставъ херсонскаго земельнаго банка. Разумѣется, я сейчасъ же, по его настоянію, послалъ нарочнаго къ нему за номеромъ газеты, и когда его привезли, то мы принялись читать и уставъ, и передовую статью, въ которой привѣтствовалась заря новой сельско-хозяйственной жизни. Помню, тамъ, въ этой статьѣ, размалевывалась такая румяная картина нашего будущаго, что вѣрующій въ него, въ возможность этого розоваго будущаго, непремѣнно долженъ былъ умилиться душой и глубоко, сладко вздохнуть. И, разумѣется, заснуть спокойно нетолько въ надеждѣ, но въ положительномъ убѣжденіи, что, наконецъ-то Провидѣніе смиловалось и послало намъ конецъ страданій. Случайно какъ-то въ тотъ вечеръ съѣхалось ко мнѣ еще нѣсколько человѣкъ сосѣдей, и всѣ были согласны, что ужь эти деньги, которыя вотъ теперь изъ поземельныхъ банковъ будемъ получать, пойдутъ у насъ на дѣло, а не на Туринскій трактиръ.
Въ передовой статьѣ говорилось, что открытіе херсонскаго банка — только начало, что за этимъ послѣдуетъ несомнѣнно открытіе цѣлой серіи банковъ, такъ какъ деньги несомнѣнно нужны не для одного только юга Россіи.
И съ этимъ, разумѣется, мы всѣ были согласны, даже болѣе: находили, что деньги главнѣйше нужны для внутреннихъ, черноземныхъ губерній, «этой житницы» государства, т. е. намъ.
— Помилуйте! почти двухъаршинный черноземъ у насъ теперь лежитъ втунѣ, не воздѣлывается. Да это — преступленіе; а все почему?
— Денегъ нѣтъ!
— Разумѣется.
— Вѣрите ли… что-жь мнѣ скрывать? вотъ за Петеньку подходитъ срокъ платить шестьсотъ рублей, въ училище статскихъ юнкеровъ, а у меня въ карманѣ пять рублей, и негдѣ достать… И это въ то время, когда земля не заложена.
— Да это что? До скандала доходитъ! На вербной недѣлѣ досылаю къ Подъугольникову записку, чтобы прислалъ изъ лавки рыбы, икры, понимаете, всякой дряни, и — ничего-съ! По прошлогоднему счету, говоритъ, еще не заплачено! А вѣдь и у меня «оставшаяся» -то земля тоже не заложена!
Я ужь, разумѣется, не помню всего, что мы въ тотъ розовый вечеръ говорили, но эти два случая я не забылъ, потому что, когда всѣ разъѣхались и мы остались вдвоемъ съ Павломъ Глѣбычемъ, то я указывалъ на нихъ и ссылался на нихъ, въ подтвержденіе моихъ словъ, что и эти деньги пойдутъ не на дѣло, т. е. не на хозяйство, а на шутовское воспитаніе дѣтей, на мотовство ихъ при погонѣ за карьерой, на наши селянки, осетрину и проч., и проч.
И, Боже, какъ все это было очевидно, какъ увѣренно можно было предсказать, что все случится именно такъ, а не иначе! Зная хоть немножко людей, которымъ предстояло теперь получать деньги и давать имъ то или другое назначеніе, невозможно было даже ни на минуту усумниться въ ихъ выборѣ.
Безконечно добрый и честный до глупости, если такъ можно выразиться. Павелъ Глѣбычъ, несмотря на свои сѣдые волосы, былъ, однако-жь, глубоко убѣжденъ, что «мы» поймемъ, наконецъ, свою пользу, какъ былъ онъ глубоко убѣжденъ, отстаивая и крѣпостное право, въ которомъ видѣлъ какой-то неоцѣненный патріархальный элементъ. Увѣренность, что помѣщики переродятся путемъ постепеннаго нравственнаго совершенствованія, породила тогда множество такихъ убѣжденныхъ чудаковъ.
Помню я этотъ вечеръ. Долго мы тогда сидѣли съ нимъ вдвоемъ и отгадывали будущее. Къ сожалѣнію, я угадалъ вѣрнѣе его.
Я не знаю, какъ въ другихъ губерніяхъ, но у насъ извѣстіе объ открытіи херсонскаго банка произвело глубокое, радостное впечатлѣніе и вызвало общій восторгъ. Теперь все дѣло было въ томъ, нельзя ли попробовать обойти какъ-нибудь тотъ параграфъ устава, по которому пріемъ въ залогъ имѣній разрѣшался банку только въ извѣстномъ, опредѣленномъ районѣ. Объ этомъ въ правленіе банка тогда была послана нами масса писемъ. Отвѣтъ былъ для всѣхъ одинъ, роковой: non possumus!
— Когда же у насъ откроютъ?
— Надо хлопотать.
— Тамъ хлопотали — имъ и разрѣшили.
— Павелъ Глѣбычъ былъ правъ, когда говорилъ, что этого дѣла не слѣдуетъ бросать, а надо его долбить, долбить, пока не получишь.
— А кто смѣялся надъ нимъ?
— Да вѣдь это шутка была!
Само собою разумѣется, всѣ эти слухи до него доходили, а иные и прямо ему въ глаза говорили, что виноваты передъ нимъ, что. не довѣряли его надеждамъ и смѣялись. Онъ это слушалъ съ сладостнымъ чувствомъ, какъ слушаетъ невинно осужденный извиненія своихъ судей, пришедшихъ просить простить ихъ. И къ ужасу его жены, уже наученной банковой его дѣятельностью, дѣло чуть-чуть не сладилось въ томъ смыслѣ, что онъ получилъ полномочія отъ дворянъ на ходатайство въ Петербургѣ и, если не ошибаюсь, даже деньги на расходы «для ускоренія» естественнаго теченія канцелярской процедуры. По этому поводу мы, по крайней мѣрѣ, нѣсколько разъ съѣзжались у предводителя, шумѣли, разсуждали, отлично обѣдали, ужинали, пили (въ то время предводители все еще отличались «истинно русскимъ хлѣбосольствомъ» — не то, что теперь) и подписывали какую-то складчину, кто сколько хотѣлъ. Помню, лично меня это дѣло нисколько не интересовало; я ѣздилъ на эти собранія такъ, чтобы «не отстать отъ міру», и не знаю, почему оно затянулось. А тутъ, черезъ годъ или полтора, мы прочли въ газетахъ извѣстіе, что въ Петербургѣ основывается другой, несравненно большій поземельный банкъ — общество взаимнаго поземельнаго кредита, который будетъ принимать въ залогъ имѣнія и пустоши по всей Россіи, а, слѣдовательно, и въ нашей губерніи. Немного погодя, посланные, возвратившіеся съ почты, привезли каждому изъ насъ, или почти каждому, маленькія книжки въ зеленой оберточкѣ — уставъ общества — и деликатнѣйшее при ономъ письмо на великолѣпной почтовой бумагѣ. У одного моего бывшаго сосѣда, заложившаго вскорѣ тамъ свое имѣніе, потомъ проданное съ аукціона, такое письмо сохранилось до сихъ поръ. Я не знаю, зачѣмъ онъ его бережетъ.
Такимъ образомъ, началась «новая эра, заря будущаго благополучія», какъ тогда всѣ выражались. Деньги всѣмъ были нужны, и потому всѣ были въ охотѣ какъ можно скорѣе заложить «оставшуюся» землю. Очень скоро половина Ивановокъ и Петровокъ опустѣла; «господа» уѣхали въ Петербургъ, т. е. собственно въ правленіе общества взаимнаго поземельнаго кредита. Всѣ ѣхали съ облегченнымъ сердцемъ, съ свѣтлымъ взоромъ. Только очень и очень немногіе задумывались и упирались.
— Это, однако, того-съ… Противъ «покойнаго» опекунскаго совѣта выходитъ вдвое. Тамъ они расписывай какъ хотятъ объ участіи въ барышахъ — это еще все журавли въ небѣ, а семь процентовъ-то платить…
— Да-съ, это не то-съ. Тутъ пожалуй со всѣми поѣздками да вычетами и не семь сойдетъ, а побольше и гораздо-таки побольше.
Но такъ разсуждали немногіе и притомъ люди завѣдомо рутинеры, «которые и понятія не имѣли о раціональномъ хозяйствѣ».
Очень многихъ смущало также и то обстоятельство, что банкъ выдаетъ не деньги, а закладные листы.
— Что это за штуки?
— Это?.. это въ родѣ «выкупныхъ».
— Т. е. положи въ карманъ и поѣзжай какъ съ наличными — вездѣ размѣняютъ.
— Да. Въ любомъ трактирѣ порядочномъ ихъ возьмутъ рубль за рубль.
— Такъ-съ, ну а вотъ это что такое? въ уставѣ у нихъ сказано, что кромѣ закладныхъ листовъ они выдаютъ еще деньги въ видѣ краткосрочнаго кредита?
— А это, надо полагать, на расходы по поѣздкѣ. Вѣдь ни для кого не секретъ, что денегъ нѣтъ, такъ чтобы не затруднялись на первое время, какъ пріѣдутъ въ Петербургъ. Это очень умно и хорошо придумано. Помилуйте! пріѣдешь, остановишься въ незнакомомъ мѣстѣ, мало ли что можетъ случиться? Да вотъ я, на примѣръ, ѣду — всѣхъ денегъ со мной полтораста рублей — и ѣду я не одинъ, а съ женой и съ Соничкой: хотятъ кстати Петиньку провѣдать. Вы думаете, развѣ это дешево станетъ? а теперь, при краткосрочномъ кредитѣ, я, по крайней мѣрѣ, покоенъ…
И такъ понималось много параграфовъ новаго банка. Разумѣется, по пріѣздѣ на мѣсто, большая часть этихъ иллюзій пропадала, общество взаимнаго поземельнаго кредита отказалось выплачивать счета по гостинницамъ и вышло не мало скандаловъ и недоразумѣній на эту деликатную тэму; но въ концѣ концовъ, такъ какъ залогъ все-таки совершался и деньги получались, то всѣ эти «маленькія» непріятности забывались и «мы» возвращались въ свои выпотрошенныя Ивановки и Петровки съ улыбающимися лицами, какъ только что разговѣвшіеся… Если хотите, это, пожалуй, и дѣйствительно было веселое время. Одни возвращались изъ Петербурга, свѣтленькіе, въ пестренькихъ пиджачкахъ, въ цвѣтныхъ галстукахъ, разсказывали интимныя тайны разныхъ болѣе или менѣе высокопоставленныхъ особъ съ такими подробностями, что можно было бы подумать, что они и въ самомъ дѣлѣ компетентны знать эти тайны. А ѣздившіе въ эту экспедицію съ женами, привезли ихъ одѣтыми «по петербугскому». Само собою разумѣется, кстати были сдѣланы всѣ «необходимыя» покупки и для дома. Другіе еще только собирались ѣхать и, видя довольнаго и цвѣтущаго сосѣда возвратившагося, соблазнялись его примѣромъ, все бросали и спѣшили къ источнику всѣхъ радостей, на Екатерининскій каналъ. Словомъ «движеніе» было совершенно соотвѣтствующее причиненному имъ оживленію. И надо правду сказать: все-таки урокъ съ выкупными не пропалъ ужь совершенно даромъ. «Мы» были теперь гораздо осторожнѣе и разсчетливѣе въ своихъ тратахъ: «выкупныя», полученныя въ такомъ же почти размѣрѣ, были покончены многомного года въ полтора или въ два, а «ссуда» продержалась въ нашихъ карманахъ дольше. Нѣкоторые покончили ее не ранѣе какъ черезъ три и даже черезъ четыре года. Оно, положимъ, въ концѣ концовъ, предопредѣленіе совершилось-таки, но все же скромнѣе, приличнѣе…
Такимъ образомъ, «спросъ» познакомился съ «предложеніемъ» и начались, къ общему ихъ удовольствію, ихъ взаимныя дѣйствія. «Обмѣнъ» тоже не былъ забытъ, и все мало по малу стало принимать видъ совершенно благоустроенный, правильный. Вѣроятно, со временемъ благоустройство это достигло бы несравненно высшей степени, еслибы вскорѣ не оказалось вновь недостатка въ деньгахъ, этомъ непремѣнномъ факторѣ каждаго солиднаго дѣла. И дѣйствительно, очень многіе изъ «раціональныхъ хозяевъ» до сихъ поръ искренно и «основательно» убѣждены, что дай имъ въ то время, когда Петровка или Ивановка принадлежали еще имъ и они производили въ нихъ свои эксперименты, еще немного денегъ, то результатъ былъ бы непремѣнно блестящій. Къ сожалѣнію, этого не случилось по той простой причинѣ, что банкъ смотрѣлъ на это дѣло нѣсколько иначе и денегъ больше не давалъ, не взирая ни на какія наши увѣренія, что съ вводимой вновь культурой имѣнія дѣлаются несравненно болѣе цѣнными. Черезъ нѣсколько лѣтъ, это недоразумѣніе обострилось до такой степени, что взаимное отношеніе бывшихъ друзей, «спроса» и «предложенія», приняло характеръ прямо враждебный; въ дѣло вмѣшалась полиція въ видѣ становыхъ приставовъ, начались описи, публикаціи и проч. непріятности до аукціона включительно, такъ что у многихъ, вмѣсто Петровки или Ивановки, осталось только одно воспоминаніе объ нихъ да вотъ подобныя письма, какъ у моего бывшаго сосѣда, которымъ «предложеніе» соблазняло «спросъ» на взаимность.
Такъ происходило дѣло въ дѣйствительности. Въ Петербургѣ же оно представлялось нѣсколько иначе. И если у насъ радостное настроеніе, вызванное открытіемъ банковъ, начинало мало-помалу проходить и уступать мѣсто болѣе серьёзнымъ чувствамъ и соображеніямъ, то въ Петербургѣ совершенно наоборотъ — время начала нашего разочарованія, а для нѣкоторыхъ даже и скорби, совпадало съ началомъ ликованія и надеждъ. Въ это время, въ Петербургѣ успѣли разбудить и растолкать спавшую, несмотря на несомнѣнный общій прогрессъ, «частную иниціативу». Она начала съ просонья потягиваться, а потомъ совсѣмъ вскочила на ноги и начала «дѣйствовать». Между прочимъ накинулась она, эта частная иниціатива, и на банковое дѣло. Посыпались сперва проекты разныхъ поземельныхъ, моршанско-сызранскихъ, оренбургско-костромскихъ, тамбовско-виленскихъ и всякихъ иныхъ банковъ, имена ихъ же ты, Господи, вѣси. Утвержденія ихъ слѣдовали съ быстротой нарожденія дождевыхъ пузырей, и затѣмъ всѣ они въ перегонку одинъ передъ другимъ пооткрывали свои лавочки.
— Къ намъ! у насъ оцѣнка выше! больше денегъ дадимъ кричитъ моршанско-сызранскій банкъ.
— У насъ насчетъ отсрочекъ — сколько угодно. Это намъ наплевать, увѣряетъ якутско-балаклавскій и т. д., и т. д.
Началась настоящая поземельно-банковая оргія. Общее безденежье опять вдругъ смѣнилось такимъ общимъ богатствомъ, что при этомъ нетолько «мы» ошалѣли, но вмѣстѣ съ нами ошалѣли и половые у Гурина въ «Московскомъ», и татары у Бореля и Дюссо.
А банки одинъ за другимъ все, какъ изъ земли, выростаютъ, и все такіе соблазны сулятъ, что, кажется, еслибы можно было, нетолько землю — душу въ нихъ заложилъ бы. Саламатовъ, вмѣстѣ съ жиденкомъ Пудельсономъ, нынѣ, съ позволенія сказать, ораторомъ, просто языки высунули, сочиняя и «проводя» уставы. Саламатовъ, какъ первоклассное свѣтило, разумѣется, принималъ «просителей», т. е. учредителей, у себя дома, и ломалъ съ нихъ за уставы и проведенія чудовищныя цифры, о которыхъ онъ самъ теперь не можетъ безъ удивленія вспомнить. Пудельсонъ же какъ мелкая, хотя и усердная и юркая тля, съ утра до ночи бѣгалъ по гостинницамъ, изъ номера въ номеръ, отъ одного учредителя къ другому, ловилъ тамъ вновь пріѣзжихъ и тащилъ къ Саламатову, точь въ точь какъ зазываютъ къ себѣ лакеи въ гостинницы, высылающія экипажи къ приходу поѣздовъ, или извѣстныя обитательницы фонарнаго переулка прохожихъ. За эту скромную работу, сопряженную съ массой хлопотъ и непріятностей, Пудельсонъ, разумѣется, получалъ отъ Саламатова; а, кромѣ того, кое-что попадало и отъ милости «пріѣзжихъ».
Эта статья, т. е. учредительство, тогда была замѣчательно хорошо организована и даже дисциплинирована, если такъ можно выразиться. «Банкиры», т. е. земцы, имена которыхъ покупались варшавскими, берлинскими и лондонскими настоящими банкирами для того, чтобы они, эти имена, стояли въ числѣ учредителей, съ цѣлью отвода правительству глазъ отъ сути дѣла всѣ почти стояли въ Малой Морской, въ «Hôtel de Paris» или въ «Grand Hôtel». Тамъ всѣ эти Иваны Петровичи и Петры Иванычи, у которыхъ чуть-чуть держались и не сваливались штаны, сами заложенные и перезаложенные вдоль, поперегъ и наискось, ѣли, пили, амурничали и завирались до того, что воображали себя и въ самомъ дѣлѣ настоящими, а не подставными учредителями. Это была пора «нашего» глубочайшаго паденія и униженія. Прежде, мы проматывали свое, т. е. проѣдали и пропивали то, что, въ силу хорошаго или нехорошаго закона, но все-таки закона, принадлежало намъ. Проѣдая и пропивая деньги, полученные изъ опекунскаго совѣта за заложенныя въ немъ «души», мы дѣлали это съ спокойной совѣстью, въ силу хотя бы ужь одного того, что тогда была такая пора, что душа могла считаться собственностью. Стало быть, ея собственникъ, проматывая ее, проматывалъ свое, а не чужое, не воровалъ, однимъ словомъ. Теперь же, приходилось ужь «заимствоваться», хотя и въ нѣсколько замаскированной формѣ, тащить изъ чужого кармана руками, обутыми въ перчатки. А сколько униженія приходилось испытывать при этомъ! Какой-нибудь іудей Пудельсонъ — и тотъ издѣвался тутъ же въ глаза, торговался, пилъ на ты и братался съ потомкомъ славнаго рода, не разъ упоминаемаго въ исторіи по случаю усмиренія и покоренія враговъ!.. И много славныхъ пало тогда… Пали князья X—скіе, князья Г--мы, графы Т--е и много, много другихъ. Гораздо больше, чѣмъ въ Куликовской битвѣ…
А тамъ, въ Большой Конюшенной, въ «Hôtel Demouth», бились земскіе борцы-желѣзнодорожники, поставщики земскихъ гарантій и воплей земскихъ о «неотложной надобности для края» проведенія той или другой дороги, измышленной Саламатовымъ съ компаніей варшавскихъ и берлинскихъ асидовъ. И тамъ тоже падали «славные». И тамъ ихъ пало не мало!
Тяжело, путемъ полнаго матерьяльнаго разстройства и еще болѣе полнаго нравственнаго паденія, достался намъ этотъ третій по счету и ужь послѣдній кушъ ссуды частныхъ земельныхъ банковъ. Мы получили на этотъ разъ около трехсотъ милліоновъ рублей. Конечно, эта сумма значительно менѣе милліарда, но и на нее вѣдь много можно бы было сдѣлать…
Почему и отчего мы ничего не сдѣлали — объ этомъ ужь было говорено выше. Теперь, поэтому, остается сказать только: есть ли какое-нибудь основаніе вѣрить въ мечту, что мы можемъ поправиться и опять встать на ноги путемъ получки денегъ подѣвторыя закладныя (разумѣется, въ частныхъ рукахъ), что практикуется нами въ настоящее время? Если у насъ, незамѣтно для насъ самихъ, проскользнуло между пальцевъ почти полтора милліарда рублей совершенно непроизводительно, ничему насъ не научивъ, то, спрашивается, что же тутъ могутъ значить сравнительно какіе-то жалкіе гроши, добываемые притомъ за ужасные проценты?
Вспоминая опекунскій совѣтъ, мы охали на проценты, взимаемые обществомъ взаимнаго поземельнаго кредита, этого солиднѣйшаго, во всякомъ случаѣ, земельнаго банка, а теперь хотятъ кого-то увѣрить, что наша пѣсня будто бы еще не спѣта, что если намъ дадутъ немного денегъ подъ наши жалкіе остатки мѣстные ростовщики, т. е. Сладкопѣвцевы и Подъугольниковы, то мы еще себя покажемъ!..
И въ такой-то моментъ графъ Орловъ-Давыдовъ вздумалъ искать для насъ спасенія въ фермерствѣ.
Послѣ всего сказаннаго, на эту затѣю я позволю себѣ отвѣтить вопросомъ: банкамъ, т. е., акціонерамъ земельныхъ банковъ, т. е., варшавскимъ, берлинскимъ и лондонскимъ банкирамъ, у которыхъ главнѣйше собраны эти акціи, мы со всѣми пѣнями, штрафами за просрочки и проч., платимъ на занятый нами у нихъ капиталъ до семи и даже восьми процентовъ, а сами едва-едва достаемъ девять, десять, слѣдовательно, живемъ на разницу, на два, на полтора даже процента. Спрашивается: кто же мы сами, какъ не фермеры?
Конечно, фермеры; и притомъ поставленные въ невыносимыя отношенія къ нашимъ хозяевамъ. Они имѣютъ полную возможность и право, при первой же нашей неисправности, выгнать насъ вонъ, иначе — продать съ аукціона, т. е. передать ферму другому… Вы опоздали, графъ! Вашъ идеалъ, о которомъ вы мечтаете, уже осуществленъ!
Въ настоящее время для половины «насъ», если не для двухъ-третей, вопросъ вовсе ужь не въ томъ, чтобы улучшать какъ-нибудь хозяйство разными нововведеніями и приспособленіями. Мы заняты теперь вопросомъ гораздо болѣе простымъ, но зато и болѣе горькимъ: вопросомъ о насущномъ хлѣбѣ. Если заплачена аренда за ферму, т. е. внесены въ земельный банкъ проценты, если заплачено за ученіе дѣтей и кое-какъ мы пробились сами — и слава Богу. Теперь ужь не до жиру — быть бы живу. Даютъ ли хоть эти скромныя средства наши бывшія имѣнія, а теперешнія фермы?
Нѣтъ.
Гдѣ же мы ищемъ себѣ подмогу? гдѣ наши отхожіе промыслы, которые даютъ возможность хоть немного пополнить «нехватку», приносимую фермами?
Это очень любопытный вопросъ и объ немъ мы поговоримъ дальше.
VII.
Отхожіе промыслы.
править
Не погибъ еще тотъ край,
Что выводитъ изъ народа
Въ сельцѣ «Большіе собачьи хвосты», Свистовка тожь, когда, оно еще принадлежало не теперешнему «новому» барину, шацкому второй гильдіи купцу Ивану Семенову Подъугольникову, а прежнему, Николаю Николаевичу Свистову, и немного ранѣе, его родителю, Николаю Петровичу, въ немъ числилось триста сорокъ одна душа и при нихъ удобной и неудобной земли пахатной, подъ лѣсомъ и подъ усадьбой всего три тысячи восемьсотъ двадцать десятинъ. Лѣтъ за десять до 19-го февраля Николая Петровича выбрали въ уѣздные предводители, и такъ какъ съ этимъ званіемъ, по обычаю тѣхъ временъ, обязательно соединено было непрерывное упражненіе въ «истинно русскомъ хлѣбосольствѣ», что и тогда обходилось не дешево, и такъ какъ, кромѣ того, Николай Петровичъ ужь давно хотѣлъ довести псовую охоту до должныхъ и «приличныхъ» размѣровъ, то теперь, по здравомъ размышленіи, онъ рѣшилъ, что это «сельцо» надо заложить. Когда онъ окончательно укрѣпился въ такомъ рѣшеніи, въ городъ былъ посланъ за менторомъ «на парѣ» конюхъ Ефимка, который на другой день и привезъ бывшаго секретаря уѣзднаго суда Василія Прокофьевича Сладкопѣвцева, отца Ардальёши, тогда состоявшаго еще въ архіерейскомъ хорѣ, гдѣ онъ пѣлъ «ангельскіе голоса». Затѣмъ, по общей программѣ, онъ (т. е. Николай Петровичъ подъ руководствомъ Сладкопѣвцева) продѣлалъ все то, объ чемъ было говорено въ прошломъ очеркѣ, т. е. съѣздилъ въ Москву, прожилъ тамъ нѣсколько мѣсяцевъ, заложилъ въ опекунскомъ совѣтѣ «Большіе собачьи хвосты», «освѣжился» и привезъ съ собой въ деревню троечную сбрую необыкновенно красивой насѣчки, органчикъ и масляную картину, изображавшую какъ два старца, скрываясь въ кустахъ и за деревьями, съ великимъ любопытствомъ смотрятъ на прелести Сусанны. Въ тотъ же день, какъ Николай Петровичъ возвратился въ деревню, троечная сбруя съ удивительной насѣчкой была надѣта на пѣгихъ и найдена при этомъ еще болѣе удивительной; органчикъ былъ поставленъ въ залѣ, «пущенъ» и тоже заслужилъ общее одобреніе; что-же касается стариковъ съ Сусанной, то тутъ мнѣнія раздѣлились. Какъ ни рада была Марья Васильевна, что мужъ ея наконецъ возвратился изъ Москвы и притомъ, повидимому, цѣлымъ, все же она находила, что стариковъ съ Сусанной нельзя оставлять въ гостинной, и потому ихъ помѣстили въ мужской комнатѣ, въ кабинетѣ. Батюшка, который пріѣхалъ служить благодарственный молебенъ по случаю благополучнаго возвращенія Николая Петровича, тоже нашелъ, что хотя «тема» картины и дозволительна, но художникъ прелести Сусанны «преувеличилъ». За то братъ Марьи Васильевны, Капитонъ Васильевичъ, поручикъ въ отставкѣ, за непочтеніе проклятый родителями и теперь проживавшій у сестры и зятя, былъ въ восторгѣ отъ нея. Точно такое же, повидимому, впечатлѣніе она произвела и на лакея Никанорку, котораго въ первые дни никакъ нельзя было выжить изъ кабинета, такъ что Николай Петровичъ, сначала не понимавшій въ чемъ дѣло, нѣсколько разъ говорилъ ему: — Что ты, братецъ, тутъ все торчишь? Пошолъ вонъ! Равнымъ образомъ, любовались на картину и похваляли ее почти всѣ сосѣди. Тѣмъ не менѣе, однакожъ, когда пріѣхала съ дочерьми, «взрослыми дѣвицами», сестра Николая Петровича, Варвара Петровна, то перво-на перво, какъ только вошла въ переднюю и даже не поцѣловавшись еще съ братомъ, сказала ему:
— Ау васъ, братецъ, я слышала, виситъ какая-то непристойная картина, такъ ужь вы либо завѣсьте ее, либо совсѣмъ уберите…
— Она, сестрица, виситъ у меня въ мужской комнатѣ — въ кабинетѣ, а впрочемъ я сейчасъ прикажу ее завѣсить.
И, дѣйствительно, ее завѣсили кисеей. Такъ провисѣла она завѣшенною вплоть до пріѣзда архіерея, когда замѣтилъ ее и полюбопытствовалъ посмотрѣть сопровождавшій владыку соборный протодіаконъ.
— «Тема» картины можетъ быть одобрена, но художникъ «прелести» Сусанны «преувеличилъ», сказалъ и онъ, но внимательномъ ея разсмотрѣніи, но за тѣмъ прибавилъ: — а, впрочемъ, между купечествомъ это и нынѣ встрѣчается.
Наконецъ, третье мнѣніе высказано было его превосходительствомъ, объѣзжавшимъ для ревизіи губернію и заѣхавшимъ по дорогѣ къ предводителю.
— Эта картина, сказалъ онъ: — школы фламанской. И затѣмъ, сдѣлавъ изъ кулака лѣвой руки подобіе зрительной трубки, долгое время со вниманіемъ ее разсматривалъ, дѣлая присутствовавшимъ нѣкоторыя указанія на ошибки и преувеличенія художника. — А, впрочемъ, присовокупилъ его превосходительство: — въ молодости, въ бытность мою для особыхъ порученій въ Ригѣ, я зналъ тамъ одну дѣвицу и даже благороднаго происхожденія, прелести которой были еще превосходнѣе…
Такимъ образомъ, поѣздка Николая Петровича въ Москву въ художественномъ отношеніи не можетъ быть названа безусловно неудачной. Что-же касается до увеличенія псовой охоты, то предпріятіе это, осуществленное при дѣятельномъ участіи въ немъ Капитона Васильевича, удалось вполнѣ, какъ и слѣдовало: вскорѣ предводительская «охота» затмила собою «охоты» не только во всемъ уѣздѣ, но даже и въ двухъ ближайшихъ. Крымской породы «смуругой» масти кобель Катай и англійская «мелкопсовая» сука Зорька «не отпускали» отъ себя «звѣря» даже на одну «угонку»! Требовать большаго — невозможно.
Но за то другія усовершенствованія и предпріятія, къ сожалѣнію, были далеко не такъ удачны. Постройка, напримѣръ, «бельведера» на крышѣ едва не кончилась катастрофой: рано утромъ, когда въ домѣ всѣ еще спали, съ страшнымъ трескомъ потолокъ въ гостинной проломился и часть бельведера, вмѣстѣ съ проведенной въ него для зимняго времени печной трубой и даже съ работавшими тамъ плотниками и печниками, просыпалась на полъ. И какъ ни заманчива была идея о бельведерѣ, ее, послѣ этого несчастнаго случая, пришлось покинуть. Такъ же точно неудачно кончилась и постройка моста чрезъ вновь выкопанный прудъ. Это предпріятіе, по размѣрамъ своимъ, хотя и было менѣе грандіозно, чѣмъ постройка новаго моста черезъ Неву, но встрѣтило препятствія, повидимому, еще большія, ибо, несмотря на то, что такъ же превзошло смету въ три раза, все таки не было доведено до окончанія. Какія затраты и усилія пришлось положить при этомъ строителю, видно ужь изъ того, что когда сельцо «Большіе собачьи хвосты» впослѣдствіи было пріобрѣтено покупкою купцомъ Подъугольниковымъ, онъ цѣлыхъ три года, купаясь въ жаркіе лѣтніе дни, вмѣстѣ съ батраками и молодцами, «кстати» таскалъ изъ воды бревна и сваи и натаскалъ ихъ такое количество, что потомъ выстроилъ изъ нихъ въ городѣ Шацкѣ цѣлый домъ.
О болѣе мелкихъ начинаніяхъ и предпріятіяхъ не стоитъ, конечно, и распространяться: почти всѣ они были болѣе или менѣе неудачны, либо по лѣности и нерадѣнію, либо по неумѣнію приставленныхъ руководителей.
Все это, вмѣстѣ съ болѣзнью, а потомъ и со смертью Марьи Васильевны, въ значительной степени разстроило здоровье Николая Петровича, и онъ впалъ въ сладострастіе. Трудно высказать, какъ тяжело было всѣмъ намъ, знавшимъ старика и уважавшимъ его за его ясный умъ и истинно русское хлѣбосольство, видѣть его теперь ведущимъ такую недостойную жизнь. Всѣ помыслы его въ это время были сосредоточены, казалось, на одномъ удовлетвореніи своихъ необузданныхъ страстей. Забвеніе всѣхъ приличій доходило въ немъ, особенно въ лѣтніе мѣсяцы, до того, что ни одинъ помѣщикъ, имѣвшій при себѣ жену или дочерей «взрослыхъ дѣвицъ», не рѣшался проѣзжать даже мимо его усадьбы — такъ легко можно было наткнуться на какую-нибудь срамоту. Вся мужская прислуга была имъ удалена изъ дому и замѣнена женской, набранной преимущественно изъ дѣвицъ. Половину ихъ онъ одѣлъ въ мужское платье, но никого изъ сосѣдей помѣщиковъ, все еще время отъ времени посѣщавшихъ его, этимъ въ обманъ не ввелъ. Однако, къ счастію его самого, онъ прожилъ недолго, хотя смерть его была и не изъ завидныхъ: онъ кончилъ дни свои въ борьбѣ съ яблоней, которую принялъ въумоизступленіи за упрямую дѣвицу. И смерть была для него счастіемъ, ибо ходившіе уже тогда слухи объ эмансипаціи вскорѣ оправдались.
Такимъ образомъ, было положено начало реализаціи «сельца» «Большіе собачьи хвосты». Дальнѣйшее усовершенствованіе его продолжали наслѣдники Николая Петровича — его сыновья, Ѳединька и Колинька. Смерть Николая Петровича была нетолько оригинальна, но вмѣстѣ и неожиданна. Конечно, всѣ понимали и знали, что такая неправильная жизнь, какую велъ покойникъ въ послѣдніе годы, до добра не доводитъ; тѣмъ не менѣе, принимая во вниманіе его крѣпкое тѣлосложеніе, умѣренность прежнихъ лѣтъ и многочисленные примѣры, которые представляли многіе другіе, тоже проводившіе время не весьма цѣломудренно и проч., давали нѣкоторую надежду, что катастрофа еще не столь близка. Ѳединька и Колинька, повидимому, раздѣляли тоже это мнѣніе, ибо ничѣмъ инымъ нельзя было объяснить, что ни тотъ, ни другой при кончинѣ родителя не присутствовали. И это послѣднее обстоятельство было нехорошо для нихъ еще и въ томъ отношеніи, что множество вещей, тутъ же, въ виду, можно сказать, еще не остывшаго помѣщика, было расхищено неблагодарной и безсовѣстной дворней.
Само собою разумѣется, что тотчасъ же, какъ только дошла до дѣтей вѣсть о кончинѣ родителя, оба сына немедленно поспѣшили изъ Петербурга, гдѣ служили гвардіи штабсъ-ротмистрами. Выкупавшись съ дороги и поклонившись праху покойнаго родителя, около двухъ недѣль ужь почивавшаго въ могилѣ, они возвратились въ опустѣвшій домъ и, приказавъ подать себѣ кушать, начали обсуждать свое положеніе въ томъ собственно смыслѣ, какъ имъ поступить съ «сельцомъ»?
— Я, братъ Ѳедя, не хозяинъ, сказалъ Николай.
— А развѣ я хозяинъ? сказалъ Ѳедя.
И долго они разсуждали промежь себя, пока не рѣшили, что одинъ изъ нихъ оставитъ за собой все «сельцо» и выплатитъ другому его часть деньгами. Потомъ Ѳедя вынулъ изъ кармана носовой платокъ, завязалъ на одномъ углу его узелокъ, приложилъ къ нему другой уголъ безъ узелка, покрутилъ ихъ и, улыбаясь, сталъ искушать брата. Братъ Николай не безъ смущенія и робости потянулъ одинъ изъ выставленныхъ ему кончиковъ и вытянулъ кончикъ съ узломъ — имѣніе, значитъ, досталось ему.
— Дай Богъ тебѣ, Коля, всякаго успѣха, наживи еще такое-же «сельцо», сказалъ, обнимая и цѣлуя его, Ѳедя.
— Тяжело мнѣ, Ѳедя, будетъ тебѣ выплачивать, потому что папенька имѣнье заложилъ уже, и я не знаю даже, какъ мнѣ изворачиваться.
— А Ѳекла Дементьевна-то на что? улыбаясь и грозя пальцемъ, въ шутку отвѣтилъ Ѳедя: — я вѣдь все знаю…
Коля началъ опровергать, говорить, что это одна сплетня, что ему мундиръ этого не позволилъ бы и проч., а что, дѣйствительно, онъ у нея нѣсколько разъ занималъ, но эти деньги, при первой-же возможности, ей теперь отдастъ, тѣмъ болѣе, что это она дѣлала для него тайкомъ, въ то время, когда мужъ ея былъ въ Нижнемъ на ярмаркѣ.
Вслѣдъ затѣмъ, мы, сосѣди, узнали, что отнынѣ сельцо «Большіе собачьи хвосты» принадлежитъ сыну Николая Петровича, Николаю Николаичу, что онъ выходитъ въ отставку, вѣроятно, женится и поселится въ имѣніи. Всѣ эти догадки и предположенія, дѣйствительно, скоро оправдались. Осенью Николай Николаичъ ужь пріѣхалъ отставнымъ, сдѣлалъ всѣмъ визиты, и мы еще по «чернотропу», вмѣстѣ съ нимъ, порскали по мерзлымъ зеленямъ за зайцами.
Это былъ отличный малый, веселый, гостепріимный, радушный, «шалунъ»; однимъ словомъ, соединялъ въ себѣ всѣ общедворянскія добродѣтели. Въ домѣ все ожило, расцвѣло и все приняло такой задушевный характеръ, что, кажется, даже Сусанна перестала пугаться своихъ стариковъ и чуть-чуть не спрыгивала оттуда, со стѣны, къ намъ на колѣни. Усовершенствованіе въ костюмѣ прислуги, придуманное покойникомъ, было одобрено и оставлено и теперь, впредь до дальнѣйшихъ по сему предмету распоряженій. Страстно любя хореографическое искуство, Николай Николаичъ не жалѣлъ расходовъ, затратъ и хлопотъ по заведенію и здѣсь, въ глуши, хотя малаго балета. Выписанныя изъ Петербурга двѣ балетчицы, опытныя въ преподаваніи, по цѣлымъ днямъ прыгали въ залѣ, обучая двѣнадцать дѣвицъ двороваго происхожденія. Дядя Капитонъ Васильичъ, о которомъ было упомянуто выше и который въ послѣднее время, какъ разбитый параличемъ, жилъ въ мезонинѣ, понятно не могъ съ прежней энергіей слѣдить за псовой охотой и нѣсколько запустилъ ее; но теперь, въ эпоху общаго обновленія, была «подтянута» и она и поставлена на высоту своей задачи. Это тѣмъ болѣе необходимо было сдѣлать, что на будущій годъ предстояли дворянскіе выборы и въ уѣздѣ у насъ ужь серьёзно поговаривали объ избраніи Николая Николаича въ предводители. «Смуругой» Катай и «аглицкая» Зорька хотя и значительно ужь устарѣли для охоты, но зато дали такой прекрасный и многочисленный приплодъ, что исполненіе этой задачи, т. е. собственно возстановленіе псовой охоты прежнихъ качествъ и въ прежнемъ объемѣ, не стоило даже особыхъ хлопотъ и затратъ.
Изъ другихъ предпріятій и начинаній покойника Николай Николаичъ не продолжалъ ни одного почти: ни постройка бельведера, ни сооруженіе моста черезъ прудъ не были возобновляемы. Онъ нѣсколько разъ даже намъ высказывалъ свое удивленіе по поводу этихъ сооруженій.
— Какая идея была у него? въ раздумьѣ спрашивалъ онъ и себя самого, и насъ, и ни самъ, ни мы не могли дать ему на этотъ вопросъ никакого сколько нибудь удовлетворительнаго отвѣта.
Но такое игнорированіе строительной части съ избыткомъ возмѣщалось энергіей и дѣятельностью его на другихъ поприщахъ. Такъ, черезъ какіе-нибудь полгода, несмотря на упорно ходившіе слухи о скорой эмансипаціи, что очень вредно отзывалось на успѣхахъ ученицъ, всѣ двѣнадцать дѣвицъ ужь очень порядочно танцовали, особенно «характерные» танцы, и еслибы не обнаружившаяся у многихъ изъ нихъ беременность, то несомнѣнно достигли бы значительнаго совершенства.
Не меньшимъ успѣхомъ сопровождались и усилія его дать крестьянамъ музыкальное образованіе. Хоры, особенно женскіе голоса, тоже черезъ какіе-нибудь полгода, выдѣлывали такія фіоритуры, трели и проч., что всѣ «мы» просто ушамъ своимъ не вѣрили. А братъ нашего уѣзднаго аптекаря Ивана Карлыча, Богданъ Карлычъ, пріѣзжавшій къ нему на каникулы изъ Дерпта, былъ рѣшительно пораженъ, когда услыхалъ пѣніе, и чуть не женился на сопрано. И т. д., и т. д.
Трудно, конечно, сказать, чѣмъ бы кончились всѣ эти преобразованія и усовершенствованія, еслибы грянувшій манифестъ объ улучшеніи быта помѣщичьихъ крестьянъ не положилъ имъ конца. Тутъ у всѣхъ и все сразу измѣнилось… Нетолько по слухамъ, но даже изъ самаго манифеста ясно было видно, что дальнѣйшія преобразованія наши ни въ какомъ случаѣ не могутъ нетолько увѣнчаться полнымъ успѣхомъ, но даже имѣть какую-нибудь будущность. Понятно: кто же будетъ трудиться надъ дѣломъ, напередъ будучи увѣренъ, что никакихъ плодовъ отъ него никогда не дождется? И потомъ, какъ извѣстно это по исторіи, успѣхъ всякаго дѣла непремѣнно требуетъ сильной и сосредоточенной власти, а какую же власть мы изъ себя представляли, когда опасались собственной своей прислуги и при входѣ ея или умолкали, или продолжали разговоръ на одномъ изъ иностранныхъ языковъ? Наконецъ, кромѣ всего этого, губернаторъ, по обычаю объѣзжавшій и въ этомъ году губернію для ревизіи, на обѣдахъ у предводителей прямо говорилъ «намъ», что занятія, подобныя обученію крестьянскихъ и дворовыхъ дѣвицъ хореографическому искуству, хотя сами по себѣ и ничего недозволеннаго и вообще предосудительнаго не представляютъ, но все-таки гораздо пріятнѣе было бы, еслибы были прекращены, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
Такимъ образомъ, всѣ начинанія и усовершенствованія Николая Николаича, желавшаго превратить сельцо «Большіе собачьи хвосты» въ новыя Аѳины, были пресѣчены въ самомъ началѣ. И дѣйствительно, вскорѣ и балетъ, и хоры, и «англійскіе мальчики», какъ называлъ покойный Николай Петровичъ своихъ переодѣтыхъ горничныхъ, были распущены. Тутъ «кстати» слѣдуетъ замѣтить, что многія изъ горничныхъ и особенно балетныхъ воспитанницъ, успѣвшія уже полюбить искуство и сдѣлавшія въ немъ, несмотря на беременность, значительные успѣхи, разставались теперь съ своими наставниками и наставницами съ непритворной грустью и даже со слезами. И это совершенно понятно. Что ихъ ожидало? Вмѣсто беззаботной и пріятной «во всѣхъ отношеніяхъ» жизни, предъ ними являлась тяжелая и изнурительная полевая работа, грубая одежда, грубая пища!..
Удержавъ при себѣ только трехъ лучшихъ балеринъ, Николай Николаевичъ окружилъ ихъ невиданной ими роскошью и тѣмъ вниманіемъ, предупредительностью и радушіемъ, какія присущи только истинно русской широкой натурѣ. Но и у этого, можно сказать, почти домашняго очага онъ не находилъ, къ сожалѣнію, покоя. Мелкія дрязги, шпильки, зависть, эти вѣчные спутники и недуги театральной и вообще артистической жизни, отравляли его душу. Наконецъ, ко всему этому прибавилась еще доказанная невѣрность и неблагодарность двухъ балеринъ. Удаливъ недостойныхъ, хотя и счастливыхъ своихъ соперниковъ, доѣзжачаго Ваську и повара Яшку, на скотный дворъ, а невѣрныхъ балеринъ возвративъ къ ихъ прежнимъ занятіямъ, то есть, къ полевымъ работамъ, Николай Николаичъ еще болѣе почувствовалъ тоску и одиночество. Только предстоявшая зимой баллотировка хотя немного еще интересовала его. Онъ зналъ наше уваженіе къ нему и наше намѣреніе избрать его своимъ представителемъ въ наступавшіе тяжелые для насъ дни и готовился съ достоинствомъ носить это высокое званіе. Отъ Гурина изъ «Московскаго» былъ сманенъ «второй» поваръ; два помощника къ нему были переманены тоже изъ какихъ-то хорошихъ трактировъ. У Сазикова (кажется, ужь онъ былъ тогда) было заказано серебро съ гербами рода Свистовыхъ (въ червленномъ полѣ на одной ногѣ стоящій серебряный гусь; внизу два яйца), фарфоръ, фаянсъ, бронза, ковры и проч. были куплены въ Москвѣ и, тщательно запакованные, бережно доставлены въ «сельцо».
— Теперь вамъ, Николай Николаичъ, недостаетъ только жениться, говорили «мы», разсматривая покупки.
— Это еще не ушло, отвѣчалъ онъ намъ. — Да и время теперь не такое.
И, дѣйствительно, время было «не такое»!
Тѣмъ не менѣе, однакожъ, оставаться «дому» безъ хозяйки было невозможно, и потому Николай Николаичъ письменно пригласилъ нѣкую Марью Михайловну Разлимонову, съ которой познакомился въ Москвѣ, во время своей поѣздки за покупками. Вскорѣ она и прибыла вмѣстѣ съ горничной. Но и въ этомъ выборѣ онъ не былъ счастливъ: Разлимонова оказалась бѣшеной полувдовой комиссаріатскаго происхожденія и, приглашенная Николаемъ Николаичемъ къ отправленію обязанностей, сіи послѣднія распространила нетолько на всѣхъ молодыхъ и холостыхъ сосѣдей-помѣщиковъ, но и на многихъ женатыхъ и даже на прислугу. Впрочемъ, все это обнаружилось ужь позже; теперь же, будучи нѣкогда сама помѣщицей, нынѣ прогорѣлой, она съ честью и достоинствомъ несла трудную обязанность хозяйки и, что еще важнѣе, хозяйки-предводительши.
Николай Николаичъ оказался рѣдкимъ и тогда уже предводителемъ, по своему радушію и «истинно русскому хлѣбосольству». Къ нему мы ѣздили совершенно какъ въ трактиръ: былъ-ли онъ дома, нѣтъ-ли — все равно можно было пріѣзжать, заказывать повару обѣдъ, требовать шампанскаго и т. д. Самъ же онъ всецѣло предался политической жизни, отстаивая права дворянства, дарованныя намъ извѣстной граматой императрицы Екатерины. Онъ то-и-дѣло ѣздилъ то къ губернатору, въ нашъ губернскій городъ, то въ губернскій по крестьянскимъ дѣламъ комитетъ, то еще въ какой-то комитетъ, названіе котораго я ужь и не припомню теперь, то, наконецъ, въ Петербургъ, къ своему родственнику князю Петру Петровичу. Однимъ словомъ, онъ дѣлалъ все, не жалѣя трудовъ и расходовъ, лишь бы отдалить или, по крайней мѣрѣ, ослабить готовившуюся «катастрофу». Когда же, наконецъ, несмотря на все это, положеніе 19-го февраля было объявлено и ничего нельзя было ужь подѣлать, онъ обнаружилъ рѣдкій политичный тактъ. Въ предвидѣніи этого событія, онъ заказалъ себѣ «русскій костюмъ», состоящій изъ красной рубашки, бархатной поддевки и такихъ же штановъ, и явился въ немъ въ церковь, въ день объявленія манифеста. При первыхъ же словахъ манифеста, едва священникъ произнесъ: «осѣни себя крестнымъ знаменемъ, православный русскій народъ», онъ нетолько осѣнилъ себя, но палъ на колѣни и увлекъ къ тому же всѣхъ присутствовавшихъ своимъ примѣромъ. Потомъ, истинно братски перецѣловался со всѣми своими бывшими крестьянами, нынѣ временно-обязанными, и пригласилъ ихъ всѣхъ къ себѣ въ домъ на обѣдъ. Тутъ самъ, сѣвъ рядомъ со старостихой, старосту, ея мужа, посадилъ рядомъ съ предводительшей Разлимоновой, желая показать этимъ примѣръ равенства и сліянія сословій. Къ сожалѣнію, многіе изъ насъ, невѣрно понимая его основную или, лучше сказать, тайную мысль, нашли его въ высшей степени политичный поступокъ унизительнымъ для дворянства и легкомысленно осуждали.
Впрочемъ, очень скоро, когда пришлось вводить уставныя граматы, мы поняли, какое неоцѣненное имѣемъ въ немъ сокровище. Можно положительно сказать, что, только благодаря ему одному, очень многіе изъ насъ лучшія свои земли сохранили за собой, «предоставивъ» крестьянамъ обработку «болѣе низменныхъ и песчаныхъ». Неутомимости и энергіи его при этомъ, по истинѣ, слѣдовало удивляться: онъ положительно не выходилъ изъ тарантаса иногда по цѣлымъ недѣлямъ, являясь, когда того требовали интересы дворянства, то въ центрѣ, то на одномъ, то на другомъ концѣ уѣзда, вездѣ ободряя нашъ упавшій духъ, помогая совѣтомъ и дѣломъ.
Но это служеніе обществу до забвенія своихъ интересовъ, а равно и чрезмѣрное радушіе и хлѣбосольство были причиной его матерьяльнаго разстройства: онъ впалъ въ долги, и притомъ людямъ корыстнымъ и не нашего сословія, какъ, напримѣръ, шацкому второй гильдіи купцу Подъугольникову и бывшему секретарю духовной консисторіи Сладкопѣвцеву. Черезъ постоянную и довольно продолжительную переписку заемныхъ писемъ и векселей, съ припиской притомъ тяжкихъ процентовъ, долги его росли съ печальной быстротой и достигли, наконецъ, такихъ размѣровъ, что онъ не могъ покрыть ихъ сполна даже и всей выкупной суммой.
Въ это же время ему суждено было перенести новое испытаніе и огорченіе: привязавшись своей благородной душой къ прелестямъ Разлимоновой, онъ былъ пораженъ, когда узналъ всю недостойность поведенія этой новой Мессалины. Тѣмъ не менѣе, любя ее и будучи слабъ передъ ея слезами и клятвами, простилъ и повѣрилъ ей; но она за все это вскорѣ отплатила ему самой черной неблагодарностью: въ бытность его, вмѣстѣ съ нею, въ Москвѣ, она бѣжала отъ него съ татариномъ отъ Дюссо, похитивъ притомъ значительную сумму деньгами и процентными билетами, вымѣненными имъ на выкупныя. Всѣ эти матерьяльныя и нравственныя неудачи и непріятности не могли не вліять и на здоровье, и на энергію его; но и то, и другое, казалось, было у него желѣзное, ибо, перенеся всѣ огорченія, онъ нетолько не упалъ духомъ, но еще возбуждалъ мужество въ насъ, собравшихся къ нему со словами утѣшенія. Такъ, когда почувствовался, вслѣдствіе положенія 19-го февраля, у насъ въ хозяйствѣ недостатокъ рабочихъ рукъ, онъ первый остановился на мысли замѣнить мужиковъ машинами и вообще завести въ самыхъ обширныхъ размѣрахъ «раціональное хозяйство». Употребивъ выкупныя на уплату самыхъ вопіющихъ своихъ долговъ, онъ поспѣшилъ въ Петербургъ, гдѣ въ то время открылось общество взаимнаго поземельнаго кредита, и перезаложилъ тамъ Большіе собачьи хвосты. Тутъ онъ позволилъ себѣ нѣкоторый отдыхъ, впрочемъ небольшой — около мѣсяца, и, привезя съ собой миловидную француженку, Люси, и множество сельско-хозяйственныхъ машинъ и орудій самыхъ усовершенствованныхъ системъ, горячо и страстно предался этому роду дѣятельности. Любовь и вообще нѣжныя чувства къ миловидной Люси не мѣшали ему вставать съ разсвѣтомъ и, выпивъ стаканъ парного молока, отправляться въ поле на работы. Къ сожалѣнію, выбранная имъ, такъ же какъ и всѣми нами, система «раціональнаго хозяйства», несмотря на несомнѣнныя достоинства, имѣла тотъ очень важный недостатокъ, что требовала безконечныхъ затратъ, не принося никакого дохода, и потому деньги, полученныя изъ банка и оставшіяся отъ экипировки Люси и покупки машинъ, очень скоро истощились. Не «намъ», конечно, упрекать его и осуждать за нѣкоторую, быть можетъ, легкомысленность и вообще слабость къ прелестямъ прекраснаго пола, поглотившимъ довольно значительныя суммы. Вспомнимъ, что это было единственной его отрадой среди неусыпныхъ трудовъ, заботъ и огорченій!
Между тѣмъ, недостатокъ въ деньгахъ становился нетолько съ каждымъ днемъ, а съ каждымъ часомъ все болѣе и болѣе ощутительнымъ, и, что самое скверное, несмотря на усиленный и явный «спросъ», «предложенія» не было рѣшительно никакого. Подходилъ августъ — срокъ платежа въ банкъ процентовъ и погашенія; въ сентябрѣ наступалъ срокъ платежа по векселямъ Сладкопѣвцеву, въ октябрѣ — Подъугольникову… Нависшія, такимъ образомъ, со всѣхъ сторонъ тучи, очевидно, должны были непремѣнно разразиться грозой, и катастрофа была неминуема въ самомъ непродолжительномъ времени. Съ своей стороны, мы ничего не могли сдѣлать ему на помощь уже по одному тому, что сами, что называется, дышали на ладонъ. Такимъ образомъ, ему оставалась надежда только на Провидѣніе, да на самого себя, на свою энергію. Онъ и дѣйствительно ни съ кѣмъ изъ насъ не совѣтовался, ни у кого ничего не просилъ, напередъ зная всю безполезность того и другого.
Однако, обо всемъ этомъ мы только догадывались; самъ же онъ никому никогда на свои затрудненія не жаловался и даже ничѣмъ не давалъ понять о существованіи ихъ. И теперь, и въ этомъ году, перваго іюля, въ день своего рожденія, онъ пригласилъ къ себѣ весь уѣздъ и обѣдъ былъ приготовленъ такъ же прекрасно, какъ и всегда.
Но всему этому мы были совершенно спокойны за него и даже нисколько не сомнѣвались, что и чрезъ годъ такъ же прекрасно проведемъ этотъ день, вновь собравшись къ нему на радушный обѣдъ. Такъ крѣпка и непоколебима была въ насъ вѣра въ его умъ и находчивость! Но дни пребыванія его между нами были ужь сочтены…
Недѣли черезъ двѣ послѣ описаннаго обѣда, въ уѣздѣ вдругъ стало извѣстно, что неизвѣстно куда Николай Николаевичъ уѣхалъ, взявъ съ собою нѣкоторые предметы, повидимому, не первой необходимости, какъ, напримѣръ, Сусанну, всѣ чубуки, серебро и проч. Въ то же время разсказывали, что и паркъ, и садъ рубятъ какіе-то пріѣхавшіе изъ города мѣщане. Кромѣ этого, передавалось еще множество вещей ужь совершенно несообразныхъ…
Очень понятно, что всѣ мы, одинъ за другимъ, поспѣшили побывать въ Большихъ собачьихъ хвостахъ и на мѣстѣ собрать точныя свѣдѣнія о происходящемъ. Къ сожалѣнію, печальные слухи на этотъ разъ имѣли основаніе. Уже версты за двѣ не доѣзжая господской усадьбы было видно, что она стоитъ оголённая, лишившись своего лучшаго украшенія — парка и сада. При въѣздѣ во дворъ, мы видѣли домъ заколоченнымъ, равно какъ и всѣ флигеля, службы и хозяйственныя постройки. Казалось, единственными живыми существами во всей усадьбѣ были старый кобель смуругой масти Катай и буфетчикъ Иванъ Степанычъ. Этотъ послѣдній и давалъ намъ всѣмъ объясненія, водилъ насъ по стогнамъ и, чвакая и шамкая своимъ беззубымъ ртомъ, разсказывалъ о послѣднихъ минутахъ пребыванія Николая Николаича.
— И изволили они позвать повара Василія. И говорятъ ему такъ ласково: поди, говорятъ, Васильюшка, налови мнѣ съ Ванюшей — это значитъ со мной — карасиковъ и зажарь ихъ, какъ я люблю, въ сметанѣ съ укропомъ, да чтобы по поджаристѣй были.
— Что-жь и Люси вмѣстѣ съ нимъ уѣхала?
— И мадама съ ними-съ.
— Да вѣдь она беременная?
— Какъ-же-съ, совсѣмъ на сносяхъ-съ. Они такъ и приказали говорить, если кто будетъ спрашивать, что рожать въ Америку поѣхали.
— Куда?
— Въ Америку-съ.
— Ну, а тебѣ самому-то онъ что говорилъ? Вѣдь онъ любилъ тебя, кажется.
— А это ужь наше-съ дѣло.
Но мы, разумѣется, давали ему на чай, а Иванъ Степанычъ щурясь, улыбаясь и пряча деньги въ карманъ, говорилъ:
— Извѣстно, въ «отхожій промыселъ» поѣхали.
— Т. е., какъ-же это? куда?
— А ужь этого-съ и самъ не знаю. Изволили сказать: ѣду я, Ванюша, въ отхожій промыселъ, а больше ничего не объяснили.
— Ну, а кто же садъ-то съ паркомъ вырубилъ?
— А это изволите знать купца Подъугольникова? — такъ племянники его.
— Значитъ, Николай Николаичъ имъ продалъ еще?
— Безпремѣнно-съ. Иначе кто-жъ бы имъ дозволилъ такую срамоту произвести.
— И всѣ вещи съ собою увезъ?
— Какія увезли-съ, а какія продали.
— А Сусанну?
— Сусанну приказали изъ рамы вылупить, свернули въ трубку и съ собой взяли. Это, должно быть, на память о покойномъ папенькѣ…
— Ну, и что-жъ, веселый онъ уѣхалъ?
— Ничего-съ, въ расположеніи духа. Я, говоритъ, не пропаду…
И дѣйствительно, какъ мы увидимъ это дальше, онъ нетолько не пропалъ, но и не могъ даже пропасть…
Такимъ образомъ, дѣло стало ясно. Дольше сомнѣваться нельзя ужь было, что нашъ предводитель сбѣжалъ. Удивительнаго тутъ для насъ, конечно, ничего не было, такъ какъ мы ужь давно привыкли, что у насъ сбѣгаютъ нетолько уѣздные, но даже и губернскіе предводители, а все-таки намъ было жаль его.
— Какъ это такъ: жилъ-былъ человѣкъ, ѣли, пили мы у него и вдругъ его нѣтъ? И въ тоже время онъ несомнѣнно живъ…
Потосковали мы по немъ, посплетничали, разумѣется, а тутъ вскорѣ, какъ-то мѣсяца черезъ три или четыре, слышимъ, что Большіе собачьи хвосты купилъ съ аукціона, съ надбавкой противъ оцѣнки чуть-ли не трехъ рублей, нашъ общій знакомый купецъ Подъугольниковъ. Прошло еще что-то съ годъ или немного больше, и мы узнали, къ общей нашей радости, гдѣ обрѣтается нашъ бывшій предводитель и какимъ отхожимъ промысломъ онъ занимается.
Я нарочно подробнѣе разсказалъ и біографію Николая Николаича до его отправленія въ отхожіе промыслы, и судьбу Большихъ собачьихъ хвостовъ съ той цѣлью, чтобы, разсказывая дальше похожденія «нашихъ» на промыслахъ, уже не повторять двадцать разъ одного и того же, такъ какъ и біографіи ихъ до промысловья, и судьбы ихъ Осиновокъ, Стрекаловокъ и проч. въ общемъ поразительно сходны другъ съ другомъ. Поэтому, я прошу читателя предполагать у каждаго изъ дѣйствующихъ лицъ этихъ очерковъ подобное прошлое такъ же точно, какъ и у его Сосновки или Ивановки такую же точно исторію до перехода къ Подъугольникову или Сладкопѣвцеву. Повторяю: сущность у всѣхъ одинакова и различія самыя мелкія, детальныя. Исключеніе надо будетъ сдѣлать развѣ только для одного брата Николая Николаича, Ѳедора Николаича, не самостоятельно, безъ личнаго, такъ сказать, участія потерявшаго свое имѣніе, Малые собачьи хвосты. Съ него мы и начнемъ, пока Николай Николаичъ устраивается на промыслахъ.
Хотя они были и родные братья, происшедшіе отъ того же отца и той же матери, но сходства между собой не имѣли никакого, даже и во внѣшности. Николай Николаичъ былъ высокъ ростомъ, мужественъ, черты лица имѣлъ крупныя, рѣзкія, растительность волосъ повсемѣстно обильную, вспыльчивъ, неутомимъ, сластолюбивъ, и вообще походилъ на отца. Братъ Ѳедоръ, напротивъ, роста былъ средняго, черты лица имѣлъ мелкія, кротокъ, растительность волосъ повсемѣстно имѣлъ слабую, былъ акуратенъ, прилеженъ и хотя, подобно отцу и старшему брату, былъ сластолюбивъ, но за то, подобно своей матери, былъ застѣнчивъ и стыдливъ. Въ собраніяхъ и вообще публично никто никогда не видалъ его вольнаго обращенія съ дѣвицами хотя бы самаго зазывательнаго поведенія. Для сего онъ любилъ уединеніе и прежде всего тщательно осматривалъ въ номерѣ замки, задвижки, пробовалъ ихъ крѣпость и удостовѣрялся: не проверчено-ли гдѣ дырочекъ для нескромнаго наблюденія, тогда какъ брату Николаю на все это было наплевать.
Оба они получили воспитаніе и образованіе въ только-что открытомъ тогда училищѣ статскихъ юнкеровъ и хотя изъ самаго названія этого училища видно, что оно партикулярное, а не военное, тѣмъ не менѣе оба брата «промѣняли перья на шпаги» и въ моментъ кончины родителя служили, какъ сказано, гвардіи штабсъ-ротмистрами.
Выше было ужь говорено, какъ и почему ихъ обоихъ наслѣдственное имѣніе сельцо Большіе собачьи хвосты достались одному брату Николаю. Покончивъ раздѣлъ, т. е. получивъ отъ брата векселя и заемныя письма на сумму, равную стоимости половины «сельца», Ѳедоръ уѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ и продолжалъ служить «шпагой». Но будучи по природѣ нрава кроткаго, а не воинственнаго, онъ почти не посѣщалъ трактировъ и вообще болѣе или менѣе опасныхъ мѣстъ, предпочитая уединеніе и наслажденія любовью втайнѣ. Для этого послѣдняго у него была нѣкая Клемансъ, француженка лѣтъ сорока, когда-то извѣстная кокотка, но въ данный моментъ, за старостью, сошедшая со сцены и содержавшая chambres garnies. Теперь, съ каждымъ годомъ, такихъ содержательницъ меблированныхъ комнатъ становится все больше и больше, но тогда онѣ были наперечетъ и «дѣлали отличныя дѣла». У нихъ останавливались вновь пріѣзжія изъ Парижа француженки; у нихъ онѣ экипировывались, сводили знакомство и начинали карьеру. Вслѣдствіе всего этого, въ подобныхъ меблированныхъ комнатахъ почти исключительно жили офицеры, кокотки и только-что выпущенные воспитанники училища статскихъ юнкеровъ. Тамъ, въ этихъ chambres garnies всегда пахнетъ помадой, духами, всѣ комнаты носятъ будуарный характеръ; на мебели, остаткахъ прежняго величія хозяйки, преобладаютъ, хотя ужь и выцвѣтшіе и засаленные, цвѣта голубой, розовый; масса разбитыхъ и склеенныхъ фарфоровыхъ фигурокъ на этажеркахъ; вездѣ наставлены когда-то несомнѣнно дорогія, но теперь ободранныя и изломанныя бомбоньерки; эротомъ такъ и несетъ отовсюду. Въ такомъ-то гнѣздышкѣ поселился и тихохонько-смирнехонько проживалъ Ѳедоръ Свистовъ, все свободное отъ службы и визитовъ время проводя въ объятіяхъ Клемансъ, умѣвшей, не смотря на свои престарѣлыя прелести, безконечно разнообразить искуство любви. И жизнь ихъ обоихъ текла до такой степени прекрасно и невозмутимо, что оба они ничего лучшаго и не желали. По всей вѣроятности, такъ и пошло бы на долго, если бы ихъ счастью не помѣшалъ, хотя и не злонамѣренно, безъ умысла, братъ Николай.
Подвижной, энергичный, вѣчно или раздраженный измѣной любимой женщины, или преисполненный ненасытныхъ вожделѣній къ вновь намѣченной, онъ — надо правду сказать — иногда бывалъ въ сужденіяхъ и поступкахъ своихъ легкомысленъ и черезчуръ поспѣшенъ. Такъ точно было и въ данномъ случаѣ. Одна помѣщичья вдова, полюбивъ станового пристава, рѣшила дать ему приличное образованіе «и вообще хорошія манеры», для чего и собралась съ нимъ за границу. Обсудивъ серьёзно свое намѣреніе, она, однако, увидала, что имѣющихся у нея средствъ для пребыванія за границей и воспитанія станового недостаточно, а потому съ поспѣшностью начала продавать свое имѣніе, доставшееся ей отъ покойнаго мужа. Едва Николай Николаичъ услыхалъ объ этомъ, какъ тотчасъ же написалъ брату Ѳедору, чтобы тотъ скорѣе пріѣзжалъ и покупалъ вдовье имѣніе. Нетерпѣливой вдовѣ была выдана какая-то ничтожная сравнительно часть наличными, а на остальную сумму она получила отъ Ѳедора векселя брата Николая съ его, Ѳедора, отвѣтственными бланками, и имѣніе было куплено. Хотя, само собою разумѣется, вдова вполнѣ воспользовалась и выкупными, и банковой ссудой, и имѣніе, такимъ образомъ, представляло ужь выжатый лимонъ, но съ заведеніемъ «раціональнаго хозяйства», оно должно было, по всѣмъ соображеніямъ, расцвѣсти и сдѣлаться необыкновенно доходнымъ. Въ этихъ видахъ братъ Ѳедоръ бросилъ службу, а Клемансъ продала свои chambres garnies, и они явились хозяйничать въ «благопріобрѣтенное», названное въ воспоминаніе о родовомъ, гдѣ сидѣлъ братъ Николай, «Малыми собачьими хвостами»
Ничего нельзя себѣ представить прелестнѣе этого уголка, какимъ его вскорѣ сдѣлалъ Ѳедоръ. Лужайки, мостики, газончики, дорожки — все это пестрѣло и услаждало взоръ. Въ каждомъ мало-мальски уединенномъ мѣстечкѣ сада были поставлены или удобные диванчики, а то и вовсе построены легкія и изящныя бесѣдки во всевозможныхъ вкусахъ, со всевозможными приспособленіями. Миніатюрныя и самого причудливаго вида собачки рѣзвились у ногъ ихъ, когда они гуляли въ саду. По настоянію Клемансъ, онъ положилъ основаніе обширному зданію со стеклянной крышей, въ которомъ предполагалось разводить виноградъ — этотъ любимый фруктъ ея родины…
Но и здѣсь они вели жизнь уединенную, не бывая рѣшительно ни у кого изъ сосѣдей, кромѣ брата Николая. Подъ его же руководствомъ и по его указаніямъ, братъ Ѳедоръ накупилъ у Бутеноповъ сельско-хозяйственныхъ орудій и машинъ и съ будущаго года хотѣлъ серьёзно заняться «раціональнымъ хозяйствомъ». Уже все было готово: куплена легкая и удобная панама, сшито нѣсколько прелестныхъ сѣренькихъ пиджачковъ, самыхъ нѣжныхъ цвѣтовъ пестрыя рубашки, такъ удобныя въ деревнѣ; для Клемансъ былъ купленъ изящный плетеный кабріолетъ (она тоже хотѣла заняться раціональнымъ хозяйствомъ и, между прочимъ, въ обширныхъ размѣрахъ засѣвать поля салатомъ, сельдереемъ и артишоками, которые такъ дороги у Бореля). Впереди все было розово, улыбалось… и вдругъ, менѣе чѣмъ черезъ годъ, вслѣдствіе «несчастія» съ братомъ Николаемъ, пришлось и брату Ѳедору, бросивъ все и все, лишиться, за неплатежъ по векселямъ, нетолько Малыхъ собачьихъ хвостовъ, но и тѣхъ усовершенствованій и приспособленій, какія онъ уже сдѣлалъ въ имѣніи. Извѣстившись о катастрофѣ съ предводителемъ, вдова, не окончивъ даже воспитанія станового пристава, поспѣшно вернулась изъ-за границы. Начались взысканія, описи, и въ концѣ-концовъ братъ Ѳедоръ долженъ былъ сперва удалиться изъ имѣнія въ нашъ уѣздный городъ, такъ какъ Малые собачьи хвосты были куплены съ аукціона родственникомъ станового, губернскимъ секретаремъ Сладкопѣвцевымъ, а потомъ ѣхать въ Петербургъ тоже въ отхожій промыселъ.
— Конечно, хоть я и на законномъ основаніи, покупкою пріобрѣлъ ваше имѣніе, говорилъ ему, прощаясь съ нимъ при отъѣздѣ, Сладкопѣвцевъ: — но все же вы не повѣрите, какъ мнѣ непріятно видѣть васъ въ горѣ, а ужь особенно вашу мадамъ: берегите «ихъ» здоровье — здоровье важнѣе всего. И потомъ, христіанинъ никогда не долженъ отчаяваться — это грѣхъ…
Съ такими напутствіями покинулъ насъ и Ѳедоръ Свистовъ. Продолжать службу въ штабсъ-ротмистрахъ на одно жалованье, очевидно, было бы абсурдомъ. Служить тамъ, гдѣ онъ служилъ прежде, можно еще кое-какъ, получая нѣсколько тысячъ «изъ деревни»; но жить и «служить» на 80 рублей жалованья въ мѣсяцъ — это…
Какъ мы увидимъ дальше, Ѳедоръ послушалъ совѣта Сладкопѣвцева, т. е., какъ истинный христіанинъ, не допустилъ отчаянію овладѣть собой, и, благодаря этому, избранный имъ промыселъ оказался и удачнымъ, и обильнымъ. Но мы пока и оставимъ его въ покоѣ: пусть онъ устроивается тамъ и прилаживается.
Около этого же времени, не больше какъ черезъ годъ, сбѣжалъ у насъ изъ своего имѣнія «Вонючіе пруды» еще одинъ помѣщикъ, Дмитрій Васильичъ Сольдеревскій, тоже, конечно, отставной штабсъ-ротмистръ. Это былъ мужчина лѣтъ тридцати, брюнетъ, высокаго роста и желѣзнаго здоровья. Въ уѣздѣ у насъ онъ считался первымъ красавцемъ, и въ этомъ всѣ были согласны: и барыни, и барышни, и чиновницы, и бабы, и дѣвки крестьянскія. Сколько онъ у насъ завязалъ и развязалъ романовъ — это, кажется, и самому Донъ-Жуану было бы не подъ силу, а онъ — ничего: какимъ проявился у насъ розовымъ и цвѣтущимъ, такимъ и «пропалъ». Относительно образованія сказать что-нибудь опредѣленное чрезвычайно трудно, до того оно было оригинально. Онъ учился вездѣ, въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Въ Петербургѣ и въ Москвѣ нѣтъ того, кажется, частнаго и казеннаго учебнаго заведенія, въ которомъ бы онъ не былъ хоть одну недѣлю. Однажды, около полугода, онъ прожилъ даже въ женскомъ пансіонѣ, куда, замѣтивъ грубость его характера и манеръ, помѣстилъ его отецъ, разсчитывая на вліяніе нѣжнаго пола и заботы содержательницы пансіона, какой-то ихъ дальней родственницы. Но здѣсь пребываніе его, какъ и слѣдовало ожидать, кончилось печально ужь не для одного его… Когда Митинька сдѣлалъ эту «шалость», ему было ужь шестнадцать лѣтъ и потому родитель, испытавъ еще три-четыре учебныхъ заведенія, убѣдился, наконецъ, въ тщетѣ своихъ усилій и опредѣлилъ его на службу въ какой-то гвардейскій кавалерійскій полкъ. Что-жь мудренаго послѣ всего этого, что онъ и все зналъ, и ничего не зналъ. Два, впрочемъ, предмета онъ зналъ: французскій языкъ и лошадей. Одному его выучили кокотки у Бореля, другому научился дома еще, на заводѣ у отца. Если хотите, по своему, онъ былъ и добрый малый. Въ полку, говорятъ, его всѣ любили и товарищи, и ростовщики: первые — за то, что онъ ставилъ за нихъ сколько угодно бланки на векселяхъ; вторые — за то, что отецъ его исправно платилъ по бланкамъ. Но, какъ ни велико было состояніе у отца, расшаталось, наконецъ, и оно: ссуда опекунскаго совѣта ушла на воспитаніе, а выкупныя на уплату по бланкамъ, такъ что самъ Митинька, унаслѣдовавъ Вонючіе пруды, продѣлалъ съ ними только два послѣднихъ эксперимента, т. е. перезаложилъ ихъ въ обществѣ взаимнаго поземельнаго кредита и заложилъ по второй закладной какому-то Подъугольникову. И обѣ эти операціи онъ произвелъ скоро, года въ три или четыре, не больше. Затѣмъ, нахватавъ, гдѣ удалось и сколько удалось, взаймы и не дожидаясь аукціонной продажи Вонючихъ прудовъ, въ справедливомъ убѣжденіи, что не стоитъ этого и дожидаться, покинулъ насъ, казалось, навсегда. Разсказывали, впрочемъ, что наканунѣ своего исчезновенія онъ кутилъ со своими пріятелями, двумя извѣстными на всю Россію лошадиными барышниками, и при этомъ хвасталъ имъ, что скоро они опять его будутъ встрѣчать и опять у него куры клевать не станутъ денегъ.
— Да это онъ такъ, куражился только — гдѣ ему! усмѣхался потомъ барышникъ, разсказывая про проводы. — ѣду, говоритъ, я отъ васъ не надолго, сердце мое предчувствуетъ, что меня тамъ счастье ждетъ.
— Да куда же онъ поѣхалъ? спрашивали мы.
— Куда? Извѣстно куда — на промыселъ какой. Здѣсь сидѣть ему нечего, а на новомъ мѣстѣ, можетъ, что и промыслитъ.
— Да вѣдь онъ никакого дѣла не знаетъ?
— И не нужно.
— Что ты, какъ не нужно, Господь съ тобой!
— А очень просто: въ лихіе люди пойдетъ — вотъ и все. Такъ уѣхалъ отъ насъ и этотъ герой.
Есть пословица: «на погостѣ жить — всѣхъ не оплакать». Такъ и мнѣ — всѣхъ не перечесть. Много нашего брата помѣщика сошло на нѣтъ. Много ушло «насъ» на промыслы, и гдѣ теперь эти ушедшіе искать счастія на новыхъ мѣстахъ — одному Богу извѣстно. Встрѣчалъ я ихъ и на ярмаркахъ, и на желѣзныхъ дорогахъ, и въ гостинницахъ, за конторкой пишущихъ по диктовкѣ повара меню обѣда и счета пріѣзжающимъ; встрѣчалъ ихъ и за границей, вѣчно ждущихъ какихъ-то денегъ изъ Россіи. Чѣмъ они живутъ, на что они разсчитываютъ — Господь ихъ знаетъ. Здѣсь же я выбираю только тѣхъ, которыхъ хорошо зналъ и знаю, и притомъ самыхъ крупныхъ и типичныхъ. То, что продѣлали «на промыслахъ» эти крупные въ большомъ масштабѣ, масса мелочи продѣлала въ масштабѣ маленькомъ. Поэтому, я нахожу нужнымъ взять для этого же очерка еще одного героя, только прогремѣвшаго и у насъ въ глуши, и здѣсь, въ Петербургѣ… Новаго слова міру онъ, какъ и всѣ они, конечно, не сказалъ и съ этой стороны не интересенъ, но любопытенъ, какъ знаменіе времени и какъ самый крупный удачникъ на томъ промыслѣ, на которомъ искали себѣ счастья многіе изъ нашихъ, да и до сихъ поръ его ищутъ…
Подъ самымъ нашимъ городомъ, такъ верстахъ въ пяти отъ него, стояла, и не такъ еще давно, очень скромная, запущенная, даже и похилившаяся усадьба, какія прежде обыкновенно бывали у помѣщиковъ, владѣвшихъ пятьюдесятью — шестьюдесятью душами. Но вокругъ этой бѣдной и похилившейся усадьбы густо и роскошно разросся огромный садъ, съ толстыми и высокими липами, кленами, плакучими березами и цѣлыми куртинами яблонь, вишенъ. Происхожденіе такихъ громадныхъ садовъ у мелкопомѣстныхъ помѣщиковъ объяснялось тѣмъ, что прежде когда-то въ этомъ гнѣздѣ жилъ крупный баринъ; по смерти его, дѣти землю и души подѣлили; каждый заново выстроился на своемъ новомъ мѣстѣ, а эта старая усадьба съ нѣсколькими десятками душъ и нѣсколькими сотнями десятинъ земли досталась теперь одному изъ наслѣдниковъ, и вотъ отъ чего такая непропорціональность. Въ усадьбѣ, о которой идетъ рѣчь, жилъ именно такой мелкопомѣстный баринъ Михаилъ Михайловичъ Полѣнинъ. Какъ сталъ я себя помнить — помню и его исправникомъ. Это былъ типъ тогдашнихъ исправниковъ. По первому зову помѣщика онъ летѣлъ къ нему въ имѣніе и «усмирялъ». Обыкновенно эти усмиренія состояли въ томъ, что Михалъ Михалычъ, въ тарантасѣ съ колокольчикомъ, бубенчиками, съ разсыльнымъ на козлахъ, какъ угорѣлый подкатывалъ къ дому, сажень за двадцать еще крича во все горло съ побагровѣвшимъ лицомъ: — подайте мнѣ «его» сюда!.. «его» «подавали», Михаилъ Михайлычъ, ничего не распрашивая, ничего не узнавая, съ ужаснымъ сквернословіемъ накидывался на виновника своего безпокойства, вышибалъ ему нѣсколько зубовъ, въ кровь разбивалъ носъ и самъ чуть не за-мертво падалъ тутъ же. Затѣмъ, разсыльный, при помощи лакеевъ, вносилъ его въ кабинетъ, ставилъ ему куда-то горчишникъ, надѣвалъ чистое бѣлье, и черезъ полчаса, Михаилъ Михайлычъ уже совершенно спокойно сидѣлъ и пилъ чай съ лимономъ, немилосердно дымя трубкой. Въ то блаженное время такая собачья способность по заказу приходить въ ярость и уродовать человѣка, ни за что ни про что, и притомъ человѣка, котораго иногда прежде и въ глаза не видывалъ — была присуща почти всѣмъ опытнымъ исправникамъ и на выборахъ (исправники тогда были выбранные дворянами) цѣнилась особенно высоко. Оттого его и выбирали постоянно, безъ перерыва, вплоть до самой его смерти. Но внѣ этой способности и дѣятельности, онъ былъ очень добрый человѣкъ и до тошноты радушный хозяинъ. Хотя въ то время исправники съ помѣщиковъ, кромѣ исключительныхъ и рѣдкихъ случаевъ, взятокъ не брали, вполнѣ довольствуясь данью съ откупщика, государственныхъ крестьянъ, раскольниковъ и приношеніями «гражданъ», т. е. мѣщанъ и купцовъ, но, и несмотря на это, они жили на широкую ногу. Такая осетрина, такая селянка и такая икра, какъ у исправника, подавались, кромѣ предводителя, только у откупщика, городничаго да у городского головы… Такихъ же точно нравовъ и взглядовъ, разумѣется, держался и Михаилъ Михайлычъ. Оттого у него въ «Жеребячьемъ» — такъ называлось его имѣніе — постоянно была, что называется, не отолченная труба: туда съѣзжались и въ карты играть, и удивительную икру ѣсть, и удивительныя наливки пить, и любоваться, наконецъ, удивительной красотой мелкопсовыхъ борзыхъ все той же излюбленной смуругой масти. Въ такой обстановкѣ родились и лѣтъ до десяти, до двѣнадцати прожили двое дѣтей его — дочь Лиза и сынъ Костя, когда, въ одно очень скверное осеннее утро, въ Жеребячье привезли въ тарантасѣ мертваго Михаила Михайловича.
— Да, такого другого исправника у насъ ужь не будетъ, говорили «мы» потомъ, вспоминая его. — Какъ это, онъ только показался еще за садомъ, гляжу, ужь стоитъ въ тарантасъ и оретъ: — «Подайте мнѣ его! Подайте!» Увидалъ Андрюшку, выскочилъ, «влипъ» въ него и до того «зарьялъ», что даже и не ударилъ ни разу, такъ и подохъ на немъ. Ставили и горчишники, и кровь пускали — ничего не помогло. Разсыльный обмылъ это его, перемѣнилъ на немъ ужь на мертвомъ бѣлье, подождали, пока окостенѣлъ, и отправили въ Жеребячье.
Произошло это печальное событіе года за два до 19-го февраля, и хотя до сихъ поръ у насъ исправники все хорошіе, но совершенно въ иномъ жанрѣ, и другого такого, дѣйствительно, ужь больше не было.
Тутъ какъ-то скоро Костю опредѣлили, за заслуги отца, на казенный счетъ въ корпусъ, а Лиза осталась при матери въ деревнѣ. Каждое лѣто этотъ Костя являлся на каникулы и былъ такой чистенькій, акуратный, ласковый ко всѣмъ, даже ужь слишкомъ иногда. Видалъ и я его, разумѣется, и мнѣ тогда и въ голову не приходило, что передо мной — будущая знаменитость. Потомъ я его какъ-то потерялъ изъ виду и встрѣтилъ ужь офицеромъ, въ формѣ какого-то армейскаго гусарскаго полка. Такой же ласковый, чистенькій, «искательный»; на губахъ усики пробиваются; на цѣпочкѣ брелоки, медальончики. Помню, еще въ это время я получилъ отъ него какое-то письмо, и меня поразилъ его почеркъ — совершенно женскій. Повертѣлся тутъ у насъ онъ что-то около мѣсяца, поплясалъ кой у кого на именинахъ, влюбился въ какую-то Соничку или Катеньку — и пропалъ опять.
Года черезъ три послѣ этого его пріѣзда, съ Лизой разыгралась буквально такая же точно драма, какая разсказана Тургеневымъ въ «Дворянскомъ гнѣздѣ». Точно вотъ она сговорилась продѣлать шагъ за шагомъ все то, что продѣлала та Лиза съ тѣмъ Лаврецкимъ. Вся разница была только въ томъ, что здѣсь обѣ — и мать, и дочь — пошли въ монастырь. Развязка этого живого романа случилась поздней осенью, а по первопутью къ намъ пріѣхалъ ужь Костя, и однимъ отставнымъ штабсъ-ротмистромъ у насъ стало больше. Извѣстно, каждый хоть немного наблюдательный человѣкъ сейчасъ узнаетъ военнаго, недавно надѣвшаго штатское платье. Всегда оно какъ-то особенно и сшито, и сидитъ на немъ: не то узко оно ему, не то не привыкъ онъ чтоли, только видно, что человѣку въ немъ не ловко, оттого онъ и какой-то самъ не ловкій, и руки — то не знаетъ куда ихъ дѣвать, то ужь очень развязно, ухарски съ ними распоряжается. Непріятно смотрѣть! У Кости же ко всему этому еще цѣпочки, колечки, брелоки, благовоніе отъ головы и платка — и, когда первый разъ я увидалъ его въ этотъ пріѣздъ, онъ мнѣ показался ужасно хамоватымъ. А тутъ еще эта непріятная его ласковость…
Но все это мнѣ, должно быть, только такъ показалось, а на дѣлѣ этого не было, потому что всѣ за нимъ ухаживали, такъ всѣ сочувствовали «его несчастію…» И въ немъ — столько покорности судьбѣ, столько послушанія, столько желанія выслушать отъ всѣхъ совѣты и замѣчанія. Всѣ маменьки и тетеньки считали его примѣрнымъ сыномъ и молодымъ человѣкомъ, котораго Богъ знаетъ за что постигло «такое несчастіе».
— Это ужасно! Онъ еще почти мальчикъ и такой скандалъ въ семействѣ…
Сестру обвиняли, кажется, даже и въ томъ, что она «зарѣзала» «своимъ поведеніемъ» его карьеру. Все это или говорилось ему почти въ глаза, или доходило до него, и онъ молчалъ.
— Какъ же вы думаете, Костя (половина «насъ», помѣщиковъ, и почти всѣ дамы и дѣвицы говорили ему «Костя»), поступить съ Жеребячьимъ? Вѣдь «онѣ» обѣ въ монастырѣ, стало быть ихъ части…
— Право, я ничего не знаю. Вы какъ посовѣтуете?
И совѣты такъ и лились. А онъ ихъ все слушалъ, слушалъ, раза два съѣздилъ въ монастырь къ сестрѣ и матери, и въ одно прекрасное или ужасное утро только мы узнали, что Жеребячье Костя продаетъ Сладкопѣвцеву и при томъ на какихъ-то необыкновенно хитрыхъ и сложныхъ условіяхъ. Разумѣется, мы всѣ его жалѣли и рѣшили, что это еще одна, новая жертва этого «проклятаго паука».
— Чтожь вы думаете дѣлать, Костя? Опять на службу?
— Опять. Въ Жеребячьемъ мнѣ все такъ напоминаетъ…
— Смотрите, Костя, будьте осторожны съ деньгами. Вы еще такъ молоды, васъ, при вашей добротѣ, такъ легко обмануть.
Наконецъ, эта продажа совершилась. «Наличныхъ» Костѣ осталось очень немного. Покойный Михаилъ Михайловичъ, несмотря на свои «обильные» доходы, со всѣхъ сторонъ къ нему притекавшіе, постоянно нуждался въ деньгахъ. Оттого Жеребячье было, разумѣется, заложено въ опекунскомъ и, кромѣ того, были и такъ частные должишки, которые какимъ-то образомъ вдругъ всѣ очутились въ рукахъ у Сладкопѣвцева, и онъ «слѣдуемыя суммы полностію удержалъ». Такъ что всего на всего Костя «выручилъ» тысченки четыре или пять. Правда, онъ, какъ оказалось потомъ, далъ матери и сестрѣ что-то около 25 руб. на ихъ долю, но во всякомъ случаѣ, для молодого человѣка изъ гусаръ что же за деньги и пять тысячъ?..
Но Костя, какъ будетъ это видно дальше, оказался «мальчикомъ» серьёзнымъ и съумѣлъ нетолько сохранить свой «капиталъ», но и значительно его преумножить, мимоходомъ пріобрѣтая себѣ еще и всероссійскую славу…
Все это, однако, оказалось ужь позже; теперь же мы проводили Костю «на службу» съ самыми сердечными пожеланіями успѣха и съ грустнымъ предчувствіемъ, что «бѣднаго мальчика» непремѣнно оберутъ.
— Прощайте, Костя, пишите намъ. Вы знаете, какъ васъ всѣ полюбили.
Костя цѣловался съ мужчинами, у дамъ и дѣвицъ цѣловалъ ручки и хотя не плакалъ, но за то такъ сжималъ брови и прикусывалъ себѣ нижнюю губу, что казалось вотъ-вотъ у него брызнутъ слезы. Почти у всѣхъ «насъ» онъ былъ съ прощальнымъ визитомъ: у кого обѣдалъ, у кого прогостилъ цѣлыя сутки, у кого хотя на минутку, но все-таки побывалъ. Наконецъ, кончился и этотъ объѣздъ, и прощанія, и Костя закатился.
— Да, ужасна его судьба! Мальчикъ — и одинъ. Это хуже, кажется, сироты, рѣшили наши дамы.
— Теперь выучится, съ деньгами-то, въ карты играть, такъ товарищи поразберутъ въ займы… Конечно, молодой человѣкъ безъ поддержки… Такъ рѣшили «мы».
Прошло около полугода. Отъ Кости ни строчки. По правдѣ сказать, и «мы» мало-по-малу тоже забыли его. Вдругъ Семенъ Филипычъ — есть у насъ такой сосѣдъ — прочиталъ въ «Инвалидѣ», что Полѣнинъ Константинъ переводится въ гвардію, въ такой-то полкъ, и по своему обыкновенію началъ ѣздить съ этой новостью отъ одного къ другому, всюду показывая номеръ «Инвалида» (Семенъ Филиповичъ ужасно вретъ, ему никто не вѣритъ, и потому онъ всегда ѣздитъ съ вещественными доказательствами).
— Ну, вотъ и вышло по нашему. «Мальчикъ» не утерпѣлъ, захотѣлось пофрантить въ столицѣ, и теперь пропадетъ, запутается въ долгахъ. Развѣ можно безъ средствъ служить въ гвардіи?..
Такъ посудили, порядили мы о Костѣ и, разумѣется, опять забыли: у всѣхъ и своего горя въ то время было вдоволь, хоть отбавляй. Да и то сказать: развѣ одинъ Костя былъ хорошій человѣкъ? Ихъ, этихъ «хорошихъ», тогда «пропадало» страхъ что. То и дѣло, бывало, слышишь: тотъ «пропалъ», другой пропалъ, т. е. они и не сбѣгали отъ насъ, тутъ же, горькіе, шатались, лишенные своихъ «владѣній», но все-таки, какъ помѣщики, «пропали»… Это время, т. е. лѣтъ семь, восемь назадъ, было для насъ особенно трудно. Теперь рѣже «пропадаютъ» помѣщики. Кто уцѣлѣлъ — пообдержались, такъ сказать, изловчились, насобачились, за всякую штуку берутся, ну, и держатся кое-какъ; все же, что было по слабѣе, по «душевнѣе» — это все «пропало».
Прошло года два, три. Ни о братьяхъ Свистовыхъ, ни о Сольдеревскомъ, ни о Полѣнинѣ — ни слуху, ни духу. Пропали они у насъ всѣ четверо почти-что, можно сказать, разомъ и, по странной игрѣ случая, разомъ же обо всѣхъ четверыхъ долетѣли до насъ слухи, и одинъ за другимъ появились они между нами, блеснули и опять закатились.
Была глубокая осень, холодная, сухая, до того сухая, что сентябрьская грязь теперь высохла отъ морозовъ и потрескалась; голыя, не прикрытыя снѣгомъ зелени казались такими тощими, жалкими, вывѣтрѣвшими.
— Если скоро снѣгу не будетъ — бѣда!..
Но снѣгу все-таки не было, и къ общему тяжелому настроенію прибавились еще опасенія за будущій урожай. И вотъ скучные, убитые, мы, какъ сурки, забились въ свои норы и сидѣли въ нихъ. Это было лѣтъ семь, восемь назадъ. Въ это время ужь почти всѣ «мы» выучились выписывать и читать журналы и газеты. Читали мы ихъ, да и теперь читаемъ такъ, какъ въ столицахъ никто ихъ не читаетъ. Въ Москвѣ и въ Петербургѣ газеты и журналы не читаютъ, а «пробѣгаютъ»; въ деревнѣ, особенно осенью и зимою, ихъ чуть не учатъ наизусть. Такъ ихъ у насъ всѣ читаютъ, такъ читалъ ихъ и я въ ту пору. И вотъ въ одинъ изъ такихъ невеселыхъ дней, на послѣдней страницѣ газеты, просматривая, т. е. правильнѣе, прочитывая объявленія, я наткнулся на знакомую фамилію. Объявленіе было отъ полтавско-астраханской или ужь Богъ ее тамъ знаетъ отъ какой дороги, и подъ нимъ подпись: директоръ Н. Свистовъ.
— Свистовъ… неужели это нашъ? Вѣдь для того, чтобы быть директоромъ, надо быть или крупнымъ акціонеромъ, т. е. быть богатымъ человѣкомъ, или если акціонеромъ не крупнымъ, то ужь опытнымъ, практикомъ, дѣльцомъ… Ни тѣмъ, ни другимъ нашъ Николай Николаевичъ Свистовъ быть, казалось, не могъ. Должно быть, это не тотъ, какой-нибудь другой, его однофамилецъ…
Понятно, это объявленіе прочиталъ и удивился не я одинъ, а всѣ у насъ удивились ему, и всѣ въ одинъ голосъ рѣшили, что это какой-нибудь другой.
— А можетъ и тотъ?..
— Да гдѣ-жь это можетъ быть?
— А почемъ знать — все бываетъ, особенно въ Петербургѣ: на насъ только говорятъ, что всѣ чудеса лишь у насъ, а тамъ дѣла дѣлаются еще почище нашего…
Но это высказывалъ отъявленный скептикъ, человѣкъ, который прямо отвергалъ ужь здравый смыслъ… Тѣмъ не менѣе, однакожъ, онъ оказался правъ. Вскорѣ появилось другое объявленіе — протоколъ акціонернаго собранія, гдѣ было уже прямо сказано, что за выбытіемъ директора, по очереди, согласно такому-то § устава, была произведена баллотировка, и на мѣсто выбывающаго члена правленія Николая Николаевича Свистова избирается большинствомъ такихъ-то голосовъ Николай Николаевичъ Свистовъ, т. е. онъ же, значитъ, опять.
— Да, помилуйте, откуда же у него акціи?
— А можетъ быть 200,000 выигралъ.
— Да, вотъ это развѣ…
Такъ разсуждали мы, положимъ, сегодня, а завтра намъ пришлось воочію ужь убѣдиться, что нашъ именно Николай Николаевичъ Свистовъ, а не какой-нибудь другой, и есть тотъ самый директоръ, который «пропечатанъ» въ объявленіи полтавско-астраханской — или какая она тамъ — дороги.
Единственное развлеченіе въ такую глухую осень — охота. Понятно, теперь «мы» охотимся ужь не съ борзыми и гончими, а съ ружьемъ: это поскромнѣе, да и моціонъ… Пошелъ пѣшечкомъ и я съ однимъ моимъ сосѣдомъ побродить по зеленямъ да по кустикамъ зайчиковъ поискать. Дальше да дальше, и ушли верстъ за пять отъ дома; устали, захотѣлось отдохнуть, закусить.
— А знаете, не зайти-ли на станцію?
Теперь, благодаря земству, какъ я ужь разсказывалъ въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ, у насъ вся губернія, какъ сѣткой, покрыта желѣзными дорогами и, кромѣ удобства сообщенія, онѣ, эти дороги, еще тѣмъ намъ милы и любезны, что теперь у насъ вся степь, вмѣсто распаханнаго ковылю, блеститъ трактирами-клубами, т. е. станціями. Можно сказать, что это неоцѣненное пріобрѣтеніе. Не будь станцій, мы, кажется, померли бы со скуки. Такъ и теперь мой сосѣдъ, конечно, съ великимъ удовольствіемъ согласился зайти.
— И почту кстати сами получимъ — посылать не нужно будетъ.
— Разумѣется!
Пришли, закусили, выпили.
— А что же, спрашиваемъ начальника станціи: — почта получена?
— Нѣтъ, говоритъ: — почтовый поѣздъ задержали на той станціи на два часа, чтобы дать пройти экстренному.
— Развѣ ѣдетъ кто изъ…?
— Нѣтъ, комиссія ѣдетъ открывать (онъ назвалъ какую-то дорогу). Теперь хорошо открывать: все замерзло, ничего не разберешь — всѣ строители наровятъ сдавать дороги осенью.
— А кто строитель?
— Утробинъ. Онъ тоже въ поѣздѣ. Черезъ полчаса они тутъ будутъ. Посмотрите, свита какая съ нимъ!
Дѣйствительно, минутъ черезъ двадцать къ станціи подошелъ поѣздъ, всего пять-шесть вагоновъ, но за то всѣ перваго класса. Начальникъ станціи и всѣ служащіе какъ-то съежились, уменьшились въ своемъ ростѣ, и такъ и замерли, гдѣ кто стоялъ. Но вотъ дверки вагоновъ отворились, и изъ нихъ одинъ за другимъ начали выходить наши инженерные тузы и знаменитости, почти всѣ съ широкими погонами. Все такія довольныя, здоровыя лица — сейчасъ видно, что люди работаютъ на чистомъ воздухѣ и работа не изнуряетъ ихъ до истощенія. Между ними нѣсколько штатскихъ, тоже, очевидно, работающихъ на чистомъ воздухѣ, потому что и у нихъ не менѣе, если не болѣе здоровыя и довольныя лица… Одинъ изъ нихъ, весь въ соболяхъ и бобрахъ, подошелъ къ начальнику станціи и громко на столько, что я могъ слышать шаговъ за двадцать, сказалъ ему:
— Пожалуйста, потише чтобъ было. Звонковъ не нужно. Іона Титычъ сейчасъ только заснулъ. Онъ вотъ въ этомъ вагонѣ спитъ.
— Смотрите, вѣдь это нашъ Свистовъ! чуть не во все горло вскрикнулъ мой сосѣдъ, такъ что баринъ въ бобрахъ и соболяхъ быстро обернулся въ нашу сторону, посмотрѣлъ на насъ^очевидно узналъ, распустилъ улыбку и пошелъ къ намъ на встрѣчу:
— Вотъ не ожидалъ кого встрѣтить! Ну, какъ живете-можете?
— Нечего говорить, какое ужь наше житье…
— Трудно?
— И не говорите. А вы какъ поживаете? Цвѣтете…
Свистовъ, дѣйствительно, былъ цвѣтущъ; только одутловатость на щекахъ и подъ глазами да воспаленный цвѣтъ кожи намекали какъ бы на то, что, кромѣ чистаго воздуха, этотъ излишекъ здоровья происходитъ и отъ нѣкотораго знакомства съ «крѣпкими спиртными…»
— Ничего, я устроился у Утробина. Жить можно.
— Директорствуете. Мы читали….
— Что такое? Гдѣ? Про меня?..
— Какъ же! Читали, что васъ второй разъ выбрали въ полтавско-астраханской дорогѣ.
— А-а… протянулъ онъ покойнѣе: — а я думалъ, пасквиль какой на меня вы читали въ газетахъ. Нынче это того и гляди. Чуть не заплатилъ деньги или забылъ, въ какую газету объявленій послать — ну и жди, что напечатаютъ мерзость. Ужасная продажность!.. Ну, да чортъ съ ними! Вы лучше скажите, какъ вы вотъ поживаете? Что Подъугольниковы, Сладкопѣвцевы?
— Всѣ цѣлы. Жрутъ насъ.
— Да, теперь ихъ царство… Бываете въ «Большихъ собачьихъ хвостахъ?» Вѣдь это тутъ гдѣ-то недалеко, въ какую это сторону будетъ? спросилъ онъ, вглядываясь въ даль.
Я указалъ ему.
— Бываете?
— Да, проѣздомъ иногда.
— А что Сусанна? спросилъ мой сосѣдъ.
— Сусанна? Цѣла. Я продалъ ее Утробину. Теперь она у него въ кабинетѣ виситъ. Влюбился въ нее. Жена его только терпѣть ее не можетъ — все сплевываетъ, какъ увидитъ…
Между тѣмъ, инженеры и вся честная компанія опять одинъ за другимъ начали собираться въ вагоны.
— Ну, прощайте, господа, и мнѣ пора: сейчасъ поѣздъ пойдетъ.
— Прощайте. Всякаго вамъ успѣха.
— Будете въ Петербургѣ, ко мнѣ милости прошу.
— Непремѣнно. Разумѣется.
Въ это время одинъ изъ тузовъ-инженеровъ — видно, наскучило ему ждать — закричалъ, чтобы давали звонокъ для отхода поѣзда, и сторожъ пошелъ къ колоколу. Свистовъ услыхалъ это и такъ и встрепенулся. Стой! стой! замахалъ онъ руками и чуть не рысью побѣжалъ останавливать.
— Вотъ ты разбуди мнѣ его!
Мы невольно переглянулись съ сосѣдомъ.
— Однако, онъ ихъ всѣхъ, кажется, крѣпко въ рукахъ держитъ, невольно думалось при этомъ, глядя, какъ всѣ на ципочкахъ ходили мимо оконъ его вагона.
Поѣздъ, дѣйствительно, тронулся безъ звонка. Изъ окна еще разъ показалась намъ кивающая голова Свистова и скрылась.
— Да, этотъ «не пропалъ».
— Любопытно, какъ это онъ втерся.
Но объ этомъ я узналъ позже, почти черезъ годъ, и объ этомъ у насъ рѣчь еще впереди.
Какъ-то въ эту же зиму мнѣ нужно было прожить около недѣли въ нашемъ уѣздномъ городѣ. Зимой въ деревнѣ, конечно, мертвая тишина и скука; но, по моему, все-таки веселѣй, чѣмъ въ уѣздномъ городѣ. Тамъ можно хоть читать, думать — никто не мѣшаетъ; въ уѣздномъ же городѣ и этого удобства нѣтъ. Поэтому, всякій разъ, когда мнѣ приходится жить въ нашемъ городѣ и чего-нибудь или кого-нибудь дожидаться, я по цѣлымъ днямъ сижу на конюшняхъ то у одного, то у другого барышника. Тутъ хоть налюбуешься, насмотришься всласть на дѣйствительно великолѣпныхъ лошадей. Такъ было, разумѣется, и въ этотъ разъ. Пересмотрѣлъ я у одного барышника лошадей съ полсотни, потолковали мы объ нихъ, поспорили.
— А вотъ теперь я вамъ покажу парочку, которую къ праздникамъ надо будетъ въ Петербургъ отправить.
Вывели пару превосходныхъ караковыхъ жеребцовъ, вершковъ пяти, длинные, правильные — заглядѣнье!
— Цѣна?
— Четыре тысячи.
Мы обошли ихъ кругомъ еще разъ, внимательно осматривая. Лошади были, дѣйствительно, безукоризненно хороши и этихъ денегъ стоили.
— Продешевилъ…
— Да. Въ Петербургѣ за такую пару сейчасъ дадутъ шесть тысячъ.
— Нельзя было не уступить: вѣдь землячку проданы.
— Кому?
— Дмитрія Васильевича Сольдеревскаго помните?
— Ну?!..
— Ему-съ.
— Да деньги-то у него откуда же?
— А ужь это хитрое дѣло. Былъ это я недѣли двѣ въ Петербургѣ, тоже водилъ лошадей, и повстрѣчалъ «ихъ» на улицѣ. Сейчасъ узналъ меня, посадилъ съ собой въ санки и привезъ къ себѣ. Живетъ царемъ. Однихъ лакеевъ, кажется, и не сосчитать. Квартира — двадцать комнатъ. По коврамъ не знаешь какъ и ступить. А самъ все такой же ласковой, какъ и былъ. Я, говоритъ, сказалъ вамъ, когда уѣзжалъ на промыселъ, что не пропаду — видишь, пропалъ развѣ?.. Какъ же-съ, живутъ — слава Богу, и прежде такъ не жили…
— Да чѣмъ же онъ живетъ?
— А ужь это «ихъ» дѣло. Говорю вамъ: хитрость одна.
— Хитрость! Да развѣ хитростью можно жить?
— А вотъ живутъ же — стало быть, можно.
— Можетъ, въ карты играетъ.
— Ни, Боже мой — въ руки картъ и прежде не бралъ, и теперь не беретъ. Говорю: хитростью.
Чортъ знаетъ что… Какъ это хитростью жить? Я ничего не могъ понять. Продолжалъ разспрашивать, и чѣмъ дальше, все туманнѣе.
— Корабли покупаетъ…. мѣдь продаетъ…
— Какъ корабли?
— А очень просто. Обрекутъ какой корабль на продажу, онъ его сейчасъ и купитъ, разберетъ весь по косточкамъ и продаетъ, а барышъ себѣ въ карманчикъ положитъ… Мѣдью тоже «занимаются»… Покупаютъ «старую» мѣдь и потомъ англичанину и продаютъ ее. Намъ не продадутъ, а имъ сейчасъ продадутъ, потому, они во всякое время и во всякое мѣсто вхожи…
— Молодецъ!
— А все черезъ кого? продолжалъ барышникъ: — все черезъ прелесть свою. Посмотрѣлъ это я на нихъ — красота да и только. Не въ обиду сравненіе — жеребецъ какъ есть. И смѣхъ «у нихъ» такой пріятный, лошадиный совсѣмъ… А женскій полъ это обожаетъ больше всего, заключилъ мой собесѣдникъ.
— Что-жь онъ, значитъ, на содержаніи что-ль?
— Нѣтъ-съ. «Они» только черезъ эту мадаму себѣ ходы всякіе пооткрывали. Какъ какое дѣло «хорошее» гдѣ наклевывается по этому вѣдомству, такъ «они» сейчасъ тутъ какъ тутъ, ужь и караулятъ его. Потомъ цапъ — и въ карманчикъ… Барышникъ показалъ, какъ Сольдеревскій дѣлаетъ этотъ «цапъ» и потомъ попавшееся кладетъ въ «карманчикъ»…
— Хорошее дѣло…
— Т. е. такое себѣ счастье нашли, что и разсказать невозможно. Другой разъ прихожу къ нимъ, а ихъ нѣтъ дома — я и разговорился, пока дожидался, съ ихъ камердинеромъ — онъ тоже здѣшній, нашей же губерніи. — У насъ, говоритъ, три такихъ мадамы, и что хочетъ баринъ, все онѣ для него сдѣлаютъ. Если иная какая передъ нами провинится, не велитъ пускать, пока своего проступка не исправитъ. Такъ ужь она изъ шкуры вылѣзетъ, а устроитъ ему что нужно… Одну я видѣлъ, при мнѣ пріѣхала.
— Старуха?
— Нѣтъ, старушка — это другая. Я которую видѣлъ — такъ средственныхъ лѣтъ, высокая, изъ себя полная, глаза на выкатѣ… «Они» въ голубомъ халатѣ сидѣли и чай кушали, какъ она пріѣхала, и я съ ними сидѣлъ. Вижу ужь въ чемъ дѣло и хотѣлъ уйти, а они съ ней по-французски говорятъ да увидали, что я за шапку взялся, засмѣялись: — Сиди, говорятъ, ты не то подумалъ… А ужь я все вижу, куда она наровитъ-то… Эй, ты, Ванюшка, обратился онъ къ конюху, выводившему намъ какую-то лошадь: — отчего хвостикъ-то не заточилъ? Эхъ, горе съ вами! Пошолъ заключи. Развѣ такъ выводятъ! А Константина Михайлыча Полѣнина изволите помнить?
— Ну?
— И «ихъ» тоже видѣлъ…
— Ну, а этотъ что-жь?
— Тоже-съ и они въ люди вышли…
— Тоже? И этотъ, значитъ, тѣмъ же промышляетъ?
— Нѣтъ-съ, «эти» на другомъ промыслѣ.
— На какомъ же на другомъ?
— А ужь я и самъ, признаться, хорошо ничего не могъ понять. Придумали «они» новую какую-то игру и такъ въ нее играютъ, что супротивъ нихъ никто устоять не можетъ.
— Ну, шуллеръ, значитъ.
— Нѣтъ-съ, это не въ карты. Говорю вамъ, новая какая-то игра. Весь городъ къ нимъ съѣзжается, «они» играютъ и за то деньги получаютъ. Тоже живутъ, говорятъ, по царски. Квартира не квартира, лошади не лошади.
Что бы это такое было? думалъ я и, разумѣется, не могъ догадаться.
— Онъ въ офицерскомъ платьѣ? спросилъ я.
— Какъ же-съ, офицеромъ.
Это ужь совсѣмъ меня сбило съ толку: Костя, Костя, что это ты, голубчикъ, измыслилъ? раздумывалъ я и никакого объясненія не могъ прибрать… А ларчикъ, какъ мы увидимъ дальше, открывался, по обыкновенію, просто.
Въ эту же зиму кое-что мы услыхали и узнали и про четвертаго героя — Ѳедора Николаича Свистова. Тоже, прочитывая «насквозь» какую-то газету, я наткнулся въ публикаціи одного книжнаго магазина на страннаго названія книги: о питаніи стрѣлковыхъ ротъ патронами, сочиненіе (чинъ и званіе) Ѳ. Н. Свистова, и потомъ, о питаніи линейныхъ батальоновъ штыками. Сочиненіе того же автора, цѣна такая-то… Слыхалъ я, что солдатъ на войнѣ иногда кормятъ, т. е. пожалуй, «питаютъ», гнилыми сухарями, но чтобы «питали» ихъ патронами и штыками… Чортъ знаетъ, что такое!..
А между тѣмъ, до насъ дошелъ какой-то сбивчивый, отдаленный слухъ о необыкновенныхъ успѣхахъ и карьерѣ автора этихъ удивительныхъ сочиненій.
Слѣдующую зиму я всю прожилъ въ Петербургѣ; понятно, встрѣтился со всѣми ими и хорошо могъ наблюдать ихъ на ихъ промыслахъ. Теперь и перейдемъ къ разсказамъ объ нихъ.
VIII.
На промыслахъ.
править
Не погибъ еще тотъ край,
Что выводитъ изъ народа
Осень у насъ въ тотъ годъ стояла такая сухая, ясная и хорошая, что лучше иного лѣта. Перепадетъ дождикъ, ну, разненастится дня на два, на три, и опять — солнце, голубое, чистое осеннее небо — прелесть! Совершенное, говорю, лѣто — только жары, духоты лѣтней нѣтъ.
— И вѣдь счастье ему, проклятому, какое!..
— А что?
— Да какъ же, помилуйте? У меня въ прошломъ году неурожай былъ. Осень-то какая была? Все вымерзло. Въ третьемъ году все вымокло, а вотъ какъ продалъ Подугольникову Ивановку, такъ все и повернулось, ѣду сегодня мимо своей землицы, пшеницей она, матушка, засѣяна, и какія зеленй!.. И все это псу достанется…
— Да, жалко…
— И вѣдь если бы это человѣку досталось…
— Напрасно продавали.
— Ничего не подѣлаешь!.. Нельзя.
— Да какъ же вотъ Подугольниковъ-то?
— Ахъ, помилуйте! Точно вы не знаете, что это за человѣкъ! Развѣ у него есть крестъ на шеѣ? Вѣдь онъ и съ живого, и съ мертваго станетъ драть, а развѣ нашъ братъ дворянинъ на это способенъ?
— Всякіе есть и у насъ.
— Да не такіе.
— Есть и такіе.
— Ну, ужь это, извините пожалуйста.
— А Поленинъ? На живомъ человѣкѣ подохъ…
— Это большая разница. Это не то совсѣмъ. Во-первыхъ, это «на службѣ», а потомъ — горячность…
— Да я и не говорю, что отъ благоразумія и хладнокровія онъ умеръ. Я говорю только, что покойникъ звѣрь былъ, другой только породы, вотъ и все.
— Да-съ, порода совсѣмъ другая! Порода — великая вещь… Оно, конечно, бывало, иной разъ и «толконешь» въ зубы, но вѣдь это развѣ тоже самое, что теперь вотъ Подугольниковы и Сладкопѣвцевы дѣлаютъ? За тычкомъ мужикъ не гнался; онъ понималъ, отъ кого онъ его получаетъ…
Однимъ словомъ, какъ ни поверни — все выходило, что наше время прошло, что теперь настало царство и пора другихъ людей, и что съ этими другими людьми ничего не подѣлаешь, и надо гдѣ-нибудь, что-нибудь и какъ-нибудь пріискивать себѣ другое.
— Что именно?
— А ужь это — что Богъ дастъ.
— Какъ же такъ: что Богъ дастъ?
— Да такъ-съ.
— Надо же что-нибудь знать.
Штабсъ-ротмистръ обижается, улыбается и доводитъ до вашего свѣдѣнія, что онъ «тоже» учился въ корпусѣ, и даже записанъ тамъ на какой-то доскѣ.
— Не то, Иванъ Петровичъ, теперь нужно.
— А, позвольте васъ спросить, ядовито улыбаясь, говоритъ онъ: — гдѣ учились, напримѣръ: Кокоревъ, Губонинъ, Поляковъ, Варшавскій?..
— Гдѣ бы, Иванъ Петровичъ, они ни учились, а житейскую-то школу они не нашу съ вами прошли. По своему, они получили самое что ни на есть современное образованіе, оттого они и стали теперь такими великими людьми.
— Поэтому, значитъ, и Подугольниковъ тоже современное образованіе получилъ?
— Непремѣнно.
— И Сладкопѣвцевъ?
— И Сладкопѣвцевъ.
— Да, ну, если вы смѣяться хотите…
— Нисколько. Я вамъ докладываю только, что эти господа знаютъ свое дѣло, а вы ихъ дѣла не знаете и если пойдете съ ними вмѣстѣ, или пойдете противъ нихъ въ какомъ дѣлѣ — все равно они васъ непремѣнно съѣдятъ такъ или иначе, т. е., въ качествѣ друга, или какъ врага. Отъ этого вѣдь вамъ легче не будетъ…
— Почему же это они меня съѣдятъ?
— А очень просто, потому что, если вы въ какомъ дѣлѣ пойдете противъ нихъ, имъ слѣдуетъ васъ съѣсть, чтобы вы имъ не мѣшали; а если пойдете вмѣстѣ съ ними, они васъ съѣдятъ, чтобы получить и вашу долю добычи.
— И это вы называете образованьемъ?
— И даже самымъ современнымъ.
— Что же тогда дѣлать?
— То, что вы умѣете.
— Что же я умѣю?
— Это ужь ваше дѣло.
И, мнѣ кажется, еслибы всѣхъ «насъ» спросили, что мы умѣемъ дѣлать? ей-Богу, вмѣсто отвѣта, мы сами спросили бы это! Одно знаніе несомнѣнно есть у «насъ» у всѣхъ: это знаніе сигналовъ кавалерійскихъ и эскадронной команды. Я, по крайней мѣрѣ, убѣжденъ, что любого изъ насъ спросите, и онъ безъ ошибки на губахъ сейчасъ же заиграетъ: тра-та-та-та или скоситъ глаза, скривитъ какъ-то особенно ротъ, и вы услышите: равненіе на прррр…
Тѣмъ не менѣе, однако-жь, какъ ни твердо это наше знаніе, оно до такой степени спеціально, что внѣ службы рѣшительно нигдѣ не примѣнимо. Ограничиться имъ однимъ еще можно было до 19-го февраля, когда вся сельско-хозяйственная мудрость заключалась въ отдачѣ какихъ угодно приказаній старостѣ и во взысканіи за неисполненіе оныхъ, но теперь — теперь этого знанія положительно стало недостаточно. Спрашивается: какъ же и чѣмъ же прикажете жить тѣмъ изъ насъ, которые заложили и продали уже свои Ивановки и, кромѣ вышеупомянутаго знанія кавалерійскихъ сигналовъ и эскадронной команды, ничего не знаютъ?.. Мнѣ кажется поэтому, что хоть и наивно отвѣчаетъ Иванъ Петровичъ на вопросъ, что онъ намѣренъ дѣлать? — «а что Богъ дастъ» — тѣмъ не менѣе, отвѣчаетъ совершенно вѣрно и откровенно.
Я не знаю, приходила-ли кому-нибудь въ голову мысль сравнить «насъ», бывшихъ помѣщиковъ, съ бывшими дворовыми. Я, по крайней мѣрѣ, часто объ этомъ думалъ и нахожу, что положеніе тѣхъ и другихъ совершенно аналогично. «Мы» ничего не знали, но кое-что во всемъ понимали; такъ точно и наши бывшіе дворовые.
— Мишка! пошелъ на конюшню! и Мишка — кучеръ, сидитъ на козлахъ и правитъ. Какой онъ кучеръ, и какъ онъ правитъ — это другой вопросъ, но онъ — кучеръ, и въ этомъ онъ самъ убѣжденъ.
— Мишка! пошелъ на кухню! — и Мишка — поваръ, и т. д., и т. д. Я не говорю уже о массѣ такихъ спеціалистовъ, какъ домашніе портные, музыканты, балетмейстеры, доѣзжачіе, живописцы и проч. Всѣ эти бѣдные люди, искренно воображавшіе что они дѣйствительно балетмейстеры, музыканты и живописцы, съ наступленіемъ новаго порядка, очутились въ положеніи раковъ на мели, и кончали, или кончаютъ свою горькую жизнь въ страшной нуждѣ, перебиваясь чѣмъ Богъ пошлетъ и заливая горе водкой. Жили люди, что-то работали, награждали ихъ за эту работу, и вдругъ — трахъ, все перевернулось и оказалось, что эта ихъ работа никому ни на что не нужна и даже ничего, кромѣ насмѣшки, не вызываетъ.
— Дармоѣды! готовый хлѣбъ ѣли! Попробуйте-ка сами его себѣ достать, господа теперь не дадутъ, смѣются мужики…
«Мы» тоже все знали. «Мы» и на віолончеляхъ играли, и рисовали, и стихи писали, и равненіе на прр-а-а-аво знали и тоже — крахъ, и оказалось, что все это выѣденнаго яйца не стоитъ, что любой кочегаръ обезпеченъ болѣе большей половины изъ насъ.
Вдумайтесь во все это и вы увидите, что въ судьбѣ нашихъ бывшихъ дворовыхъ и нашей собственной много общаго, очень даже много.
И мы, и дворовые могли существовать только при крѣпостномъ мужикѣ. Разъ сталъ онъ свободнымъ, и мы, и дворовые начали пропадать, какъ тараканы. Ни у «насъ», въ смыслѣ извѣстнаго типа, ни у бывшихъ дворовыхъ — ничего впереди, кромѣ вымиранія, обязательнаго, безостановочнаго, рокового…
У «насъ» это сознаніе теперь, въ данный моментъ, уже не рѣдкость. Теперь, кажется, мы уже все испробовали, все испытали, и потому въ такомъ сознаніи, хотя и нѣсколько позднемъ, нѣтъ ничего удивительнаго; но восемь, десять лѣтъ назадъ, что-то такое еще мерещилось впереди, надежда на поправку, какую ни на есть, все еще была, и люди ею, этой надеждой, тогда жили. Оттого, поставленные втупикъ вопросомъ: что же вы знаете? они еще «ершились», топорщились, обижались и спрашивали, гдѣ кончали курсъ Губонины, Кокоревы, Варшавскіе и проч., и проч.
Поэтому, когда, семь-восемь лѣтъ назадъ, въ разговорѣ съ Иваномъ Петровичемъ или Петромъ Ивановичемъ мы доболтались до вопроса: что же, однако, мы знаемъ, и за какое дѣло «намъ» приниматься теперь, послѣ продажи Ивановки? мы оба невольно остановились и задумались.
— Что Богъ дастъ…
— Разумѣется. Его святая воля!..
Но такое минорное настроеніе тогда, то есть восемь-десять лѣтъ назадъ, повторяю, было явленіемъ болѣе или менѣе рѣдкимъ, и мы ходили хоть и съ выщипанными уже хвостами, но все-таки тѣ нѣсколько перушекъ, которыя въ нихъ еще торчали, торчали гордо, заносчиво.
— Помилуйте, ужь если Сольдеревскій сдѣлалъ себѣ карьеру, я думаю, Петенька и подавно ее сдѣлаетъ. Одно образованіе — какая разница: Сольдеревскій нигдѣ не кончилъ курса, а вѣдь Петенька вышелъ вторымъ изъ училища статскихъ юнкеровъ!.. И потомъ — манеры…
Или:
— Помилуйте, ужь если Свистовъ, этотъ кутила, мотъ, съ пустѣйшей головой, попалъ въ директоры дороги, я думаю, мнѣ не откажутъ. Онъ катуха ни одного во всю жизнь свою не выстроилъ, а я на нашу земскую дорогу тогда вѣдь сколько шпалъ поставилъ? Вѣдь, весь паркъ я «имъ» тогда на срубъ продалъ!..
Или, наконецъ, такъ разсуждали:
— Поѣду къ князю Петру Петровичу, онъ тогда, при мнѣ, командовалъ вторымъ взводомъ, а я ужь былъ эскадроннымъ — и прямо скажу ему: ваше сіятельство! Вы теперь въ силѣ; неужели я ни на что не гожусь?..
И заложенная, перезаложенная Ивановка летѣла по боку, на полученную «разницу», то есть какихъ-нибудь пять-шесть тысячъ рублей, покупались билеты выигрышнаго займа, изъ которыхъ нѣсколько штукъ обязательно застрявали по дорогѣ въ Москвѣ у Гурина и проч., и Иванъ Петровичъ являлся въ Петербургъ.
Этотъ Drang nach Petersbourg, когда мы узнали о карьерахъ «Орла», братьевъ Сапоговыхъ, Свистова, Сольдеревскаго, Поленина и другихъ, дошелъ одно время до того, что, казалось, скоро вся губернія сбѣжитъ на промыслы.
Пріѣзжаетъ ко мнѣ, какъ-то вечеромъ, мой сосѣдъ Семенъ Филиппычъ, и я ужь вижу по лицу, что привезъ какую нибудь свѣженькую новость. Улыбается.
— Слышали?
— Что такое?
— Недобѣжкинъ назначенъ въ Петербургѣ директоромъ банка…
— Перестаньте, что за вздоръ!
— Нѣтъ-съ, не вздоръ; и онъ сегодня же самъ къ вамъ прощаться пріѣдетъ: я сейчасъ отъ него.
Дѣйствительно, черезъ часъ какой нибудь, гляжу къ крыльцу подъѣхалъ дѣйствительно Недобѣжкинъ.
— Что онъ такое разсказываетъ? говоритъ, вы директоромъ банка назначены?
— Гм… то есть да, почти.
— Это какими же судьбами?
— А вотъ видите: Сольдеревскій вѣдь мнѣ по женѣ приходится двоюроднымъ братомъ и онъ теперь живетъ съ А--вой, а она на содержаніи у… (онъ назвалъ очень громкій административный постъ), такъ я его просилъ устроить мнѣ что нибудь; вотъ онъ и предлагаетъ мнѣ…
— И вы ѣдете?
— А что же?
— Такъ, на слово вѣрите ему и ѣдете?
— Ѣду…
Отговаривать его и вообще вмѣшиваться въ эти малыя родственныя одолженія мнѣ, разумѣется, не было никакой надобности, и я пожелалъ ему счастливаго пути и полнаго успѣха на новомъ поприщѣ. Понятно, Недобѣжкинъ въ директоры не попалъ, тѣмъ не менѣе, однакожъ, свою Осиновку ухнулъ и отправился въ Петербургъ.
Повторяю, Drang nach Petersbourg былъ ужасный, и одинъ нашъ уѣздный острякъ на земскомъ собраніи предложилъ въ виду этого обстоятельства ходатайствовать у правительства о прикрѣпленіи дворянства къ землѣ, или, по крайней мѣрѣ, объ изданіи какого нибудь распоряженія въ родѣ извѣстнаго, рьева дня.
— Ну, смотрите! Попомните мое слово: всѣ черезъ годъ разбѣгутся.
Разбѣжаться, положимъ, всѣ мы не разбѣжались, но половина «насъ» навѣрно ужь побывала «тамъ», то есть въ Петербургѣ, и попытала счастья на промыслахъ. А тутъ, какъ на грѣхъ точно, еще выстроили желѣзную дорогу. Ну, какъ удержаться не съѣздить?..
Когда я пріѣзжалъ въ Петербургъ на короткое время, я всегда останавливался въ «Hôtel Demouth»: относительно не дорого, въ центрѣ города, а главное — покойно, тихо. Точно также и этотъ разъ, прямо съ николаевскаго вокзала, я поѣхалъ въ эту гостинницу. Поѣздъ пришелъ утромъ, такъ что я разсчитывалъ успѣть въ тотъ же день побывать кой у кого, гдѣ мнѣ было нужно. Я занялъ на верху маленькій номерокъ, наскоро умылся, переодѣлся и пошелъ внизъ по лѣстницѣ въ буфетъ чего-нибудь закусить. На площадкѣ второго этажа я услыхалъ знакомые голоса.
— Сергѣй Николаевичъ!
Передо мной точно изъ земли выросли трое земляковъ. Я невольно изумился.
— Здравствуйте, господа!
— Вы здѣсь стоите?
— Здѣсь.
— Давно пріѣхали?
— Сейчасъ, т. е. часа полтора, два. Утромъ.
— Ну, и отлично! Насъ тутъ человѣкъ десять.
— Больше! Иванъ Петровичъ, Петръ Михайлычъ, Василій Михайлычъ, Михаилъ Ивановичъ и т. д., цѣлый реестръ сосѣдей и земляковъ.
— Очень радъ, говорю, только что же это за съѣздъ у васъ?
— Дѣла, батюшка…
Я думалъ опять какая-нибудь общественная затѣя, въ родѣ дворянскаго банка или земской дороги, и полюбопытствовалъ узнать.
— Т. е. какъ же дѣла? Развѣ опять что надумали? Можетъ, еще какую дорогу?
— Нѣтъ-съ, довольно намъ и одной. Теперь насъ не проведешь! Нѣтъ-съ, шалишь!
— Да какъ же это такъ всѣ десять человѣкъ вмѣстѣ съѣхались! Случайно?
— Совершенно. И, знаете, вѣдь это не въ этой только одной гостинницѣ, а и въ другихъ тоже. Вездѣ биткомъ набито нашими, саратовскими, пензенскими, симбирскими, орловскими. Воронежскихъ тоже много.
— И всѣ по дѣламъ?
— Да что-жъ прикажете дѣлать? «Тамъ» (т. е. это значитъ въ деревнѣ) теперь дѣлать нечего. Тамъ наша роль кончена. Теперь надо каждому себѣ дѣло какое ни на есть пріискивать. Подъ лежачій камень вода не течетъ и т. д., и т. д. — Вы куда это собрались?
— Въ буфетъ иду — закусить чего.
— И отлично. Только не въ буфетъ, а ко мнѣ въ номеръ: намъ сюда все принесутъ.
— Я спѣшу. Я наскоро чего-нибудь съѣмъ, а къ вамъ ужь въ другой разъ позвольте. Ужо вечеромъ можетъ.
Но «истинно русское хлѣбосольство» не такая легкая штука, чтобы отъ него можно было сейчасъ и отдѣлаться, какъ захотѣлъ только. Разумѣется, начались приставанья, увѣренія, что задерживать меня не станутъ, и я хоть нехотя, а попалъ въ номеръ къ Недобѣжкину. Попалъ и застрялъ. Номеръ онъ занималъ большой, дорогой, въ четыре комнаты. Безпорядокъ былъ изумительный. На всѣхъ стульяхъ что-нибудь лежало: подтяжки, сорочки, штаны, галстухи; на всѣхъ столахъ — бутылки вина, до половины выпитыя, тарелки съ остатками ѣды; на окнахъ какіе-то чертежи, брошюры, кирпичи, завернутые въ бумагу, ламповыя горѣлки, громадные куски каменнаго угля.
— Вы чего прикажете подать? спросилъ меня хозяинъ, надавливая пуговку въ стѣнѣ.
— Все равно, ну хоть котлетку что-ли.
— Котлетку! закричалъ онъ вошедшему лакею. — Съ чѣмъ?
— До право же все равно.
— Съ гарниромъ! А вина какого?
— Никакого. Я не пью.
— Ну ужь этого здѣсь нельзя. Вы знаете, какъ здѣшняя вода на пріѣзжихъ дѣйствуетъ. Вонъ Михаилъ Ивановичъ такъ себя этой проклятой невской водой разстроилъ, что послѣ двѣ недѣли болѣнъ былъ. Вино необходимо! И рюмку водки.
— Водки ужь я совсѣмъ не пью — вѣдь это вы знаете?
— Это «тамъ», а здѣсь, при здѣшней водѣ, нельзя. Мы всѣ съ вами за компанію выпьемъ! Принеси графинчикъ водки, да этихъ раковъ, знаешь, съ этимъ соусомъ… Какъ его? Ну, вотъ что я люблю-то…
— Провансаль? заикнулся лакей.
— А, чортъ его знаетъ, кажется, что такъ.
— Вина какого-же прикажете?
— Господа! Какого вина выпьемъ?
Въ номеръ набралось между тѣмъ ужь человѣкъ семь или восемь и вопросъ о винѣ вызвалъ нѣкоторые дебаты. Наконецъ, порѣшили на шампанскомъ.
— Нельзя же. Надо вновь пріѣзжаго спрыснуть. Это ужь у насъ такое обыкновеніе: какъ новый землячокъ проявится, сейчасъ его спрыскивать.
— Господа, вѣдь мнѣ, ей-Богу же, некогда, попытался-было я освободиться; но эта попытка ни къ чему не повела, конечно.
— Э, полноте. Что у васъ дѣти плачутъ что-ли? И завтра все успѣете. Дѣло не медвѣдь — въ лѣсъ не уйдетъ. Мы тоже всѣ о дѣлахъ здѣсь хлопочемъ, а выпить — отчего и не выпить?.. Вы по какому дѣлу? Не секретъ?
Я сказалъ, зачѣмъ я пріѣхалъ.
— Да, да, разсказывайте! Вы говорите лучше прямо. Перебивать вѣдь мы не станемъ. Если одинъ изъ насъ ужь захватилъ какое дѣло — другой не мѣшаетъ: у насъ ужь уговоръ такой.
— Да увѣряю же васъ, что другого никакого дѣла и нѣтъ у меня.
— Ну, не хотите — не говорите. Ваша воля. А вотъ мы съ Михаилъ Ивановичемъ угольныя копи покупаемъ и на дняхъ, должно быть, кончимъ это дѣло. Посмотрите-ка, каковъ уголекъ-то? А?
— Вѣдь я ничего не понимаю въ этомъ.
— Да тутъ и понимать нечего. Вы посмотрите только, каковъ изломъ-то. А? А твердость-то какая? Возьмите-ка, попробуйте-ка разломить.
— Ну, вотъ и разломилъ.
— Разломилъ! разумѣется, всегда разломите — не въ томъ дѣло, а какъ тяжело ломается и не крошится совсѣмъ.
Иваны Петровичи и Петры Иванычи обступили хозяина и начали разсматривать уголь, нюхать его; кто-то попробовалъ его на языкъ.
— Что, сладко?
Хохотъ, остроты, всѣмъ весело.
Наконецъ, явились лакеи съ водкой, раками, стаканами и шампанскимъ. Принесли и мнѣ котлетку.
— Во-во-во! Эти самые раки и соусъ тотъ же, обрадовался Недобѣжкинъ. — Какъ онъ называется?
— Провансаль-съ.
— Запомнимъ. Провансаль, провансаль… Ну, господа, по рюмочкѣ, милости прошу.
Выпили по рюмочкѣ и начали сосать и шелушить раковъ.
— А у насъ не умѣютъ въ Тамбовѣ такъ раковъ дѣлать. Раки есть, а соусу такого не сдѣлаютъ.
Кто-то припомнилъ, что у покойнаго Козловскаго предводителя Сергѣя Иваныча Терпигорева подали разъ такихъ точно раковъ, но послѣ обѣда двухъ стошнило.
— Это не отъ раковъ — это отъ мухи. Муха, должно быть, туда попала.
— Нѣтъ отъ раковъ! Я помню, онъ даже хотѣлъ повара за это наказывать, да такъ ужь какъ-то позабыли вечеромъ, перепились тогда.
— Наказывать! Да это ужь было послѣ эмансипаціи. Тогда ужь было на счетъ этого того-съ…
— Нѣтъ-съ, извините, это было до эмансипаціи. Это было, я вамъ безъ ошибки скажу когда, я эти вещи помню. Это было, когда мы собирались выбирать депутатовъ въ крестьянскій комитетъ.. Это, стало быть, было до эмансипаціи и тогда всѣ наказывали.
— Нѣтъ, ужь не то было! Если и накажешь бывало, такъ ужь черезъ исправника развѣ…
— Въ послѣднее время и исправники стали отказываться…
— Распоряженіе было секретное отъ губернатора.
Наконецъ, раки всѣ были съѣдены, начали вытирать пальцы, губы и вспомнили о шампанскомъ.
— Эй! Во всю глотку рявкнулъ Недобѣжкинъ.
— Тише! Что ты? остановилъ его кто-то. — Точно въ деревнѣ. Тутъ, братецъ, пуговки для такого раза заведены.
— Чортъ знаетъ! Я все забываю про нихъ.
— Чего изволите? спросилъ лакей, испуганно появляясь въ дверяхъ. Очевидно, онъ шелъ по корридору и услыхалъ этотъ могучій вопль.
— Откупоривай!
Шампанское розлили по стаканамъ, и губернія наша пошла писать… Немного погодя опять раздалось: эй! Опять кто-то вспомнилъ о пуговкѣ, позвонили и опять: шампанскаго! Разговоръ вертѣлся на воспоминаніяхъ невозвратно улетѣвшаго прошлаго; вспоминали свои Осиновки, Ивановки, въ которыхъ теперь сидѣли и «хозяйничали» Сладкопѣвцевы и Подугольниковы, и я не замѣтилъ особой грусти при этомъ у бывшихъ ихъ владѣльцевъ. И вообще, а ужь особенно подъ вліяніемъ вина, будущія финансовыя, каменно-угольныя, кирпичныя, торфяныя и всякія иныя комбинаціи представлялись въ такомъ розовомъ цвѣтѣ, что нетолько не думалъ никто объ утратѣ Осиновокъ и Ивановокъ, но, я увѣренъ, никто не думалъ даже и о томъ, что при такомъ кутежѣ скоро выйдутъ и тѣ несчастныя четыре-пять тысченокъ, которыя остались еще у него и на которыя онъ теперь живетъ въ гостинницѣ. О «дѣлахъ» тоже никто ничего не говорилъ. Вѣроятно, такъ бы все это и продолжалось, если бы къ обѣду не начали являться какія-то потертыя и странныя личности. Явился какой-то отставной капитанъ перваго ранга въ очень поношенномъ форменномъ сюртукѣ, безъ погоновъ. Оказалось, какъ узналъ я это изъ разговора, онъ взялся устроить Недобѣжкину поставку его будущаго угля въ морское министерство. По словамъ его, со всѣми адмиралами онъ на ты, со всѣми пріятель, и они для него нетолько кому угодно отдадутъ поставку каменнаго угля, но пожалуй по его указанію подарятъ ему или его протеже и весь флотъ. Всѣ слушали и вѣрили ему. Капитанъ посидѣлъ съ полчаса; выпилъ стакана два или три вина и сталъ шептаться съ Недобѣжкинымъ. Потомъ, оба они ушли въ другую комнату, и затѣмъ черезъ нѣсколько минутъ капитанъ уѣхалъ.
— Что, новость какая?
— Гм… да… т. е…
— А денегъ просилъ?
— Сто рублей далъ.
— Сто рублей для такого дѣла не деньги. Лишь бы устроилъ.
— Обѣщаетъ навѣрно.
— Онъ — славный малый. Намедни, каково онъ плясалъ-то!?.. Чудакъ!
Немного погодя, явился Казиміръ Карлычъ — не то жидъ, не то нѣмецъ — не разберешь, высокій довольно плотный мужчина, гладко выбритый: необыкновенно серьёзнаго вида, съ тяжелой цѣпочкой на брюхѣ, весь въ перстняхъ. Его встрѣтили съ особымъ уваженіемъ.
— Я вамъ привезъ маленькій телеграммъ отъ мой довѣритель, началъ онъ и вынулъ изъ кармана громадный, толстый бумажникъ и, когда раскрылъ его, мы всѣ увидали, что онъ полонъ деньгами и какими-то записочками. — Вотъ онъ, этотъ самый телеграммъ, необыкновенно серьёзно проговорилъ онъ, подавая телеграмму Недобѣжкину.
Этотъ взялъ, развернулъ и немного смутился.
— Это какъ же?..
— А, это по-англійски… я вамъ переведу. Пойдемъ въ тотъ комнатъ.
Недобѣжкинъ и жидъ или нѣмецъ ушли.
— Это кто же? спросилъ я.
— А, это и есть довѣренный того господина, который продаетъ свои копи Недобѣжкину и вотъ Михаилу Ивановичу. Это — такая умница. Отъ него все зависитъ.
Изъ другой комнаты, гдѣ бесѣдовали Недобѣжкинъ съ Казиміромъ Карловичемъ, послышался смѣхъ послѣдняго, но смѣхъ дѣланный, притворный и «пущенный на е»: хе-хе-хе! хе-хе-хе… Минутъ черезъ десять или немного болѣе они оба вышли веселые, улыбающіеся. Казиміръ Карловичъ даже потрепалъ Недобѣжкина по плечу, когда они что-то шопотомъ договаривали на порогѣ той комнаты.
— Ну, теперь выпить надо. Казиміръ Карлычъ!
— О, нѣтъ! Я сейчасъ къ графу Кшикшицкому долженъ ѣхать. Потомъ меня дожидается баронъ Штиглицъ; потомъ Самуилъ Соломонычъ…
— Одинъ стаканчикъ!
— Ну, Богъ ужь въ вами. Какой вы угощать любите!
— Ну, чтожь кончили? Поздравить можно, спросили Недобѣжкина, когда ушелъ этотъ господинъ.
— То есть… въ сущности кончили. Довѣритель его телеграфируетъ, чтобы онъ дѣлалъ, какъ знаетъ. Все въ его волю отдаетъ.
— А онъ-то хочетъ?
— Хочетъ. Только шельма свой куртажъ впередъ требуетъ.
— А ты не даешь?
— Боюсь что-то. Просилъ его до завтра подождать. Сегодня день тяжелый — понедѣльникъ. Не люблю я этотъ день.
— До завтра недалеко.
— И потомъ этотъ капитанъ все мямлитъ. Купить-то мы купимъ уголь, а потомъ куда съ нимъ дѣваться, если морское министерство не возьметъ?
— А ты приструнь капитана-то хорошенько: если хочешь, молъ, дѣлать, такъ дѣлай, а то и безъ тебя обойдемся.
— Безъ тебя! Вѣдь онъ ужь рублей тысячу перебралъ по сту да по двѣсти.
— А этотъ много хочетъ?
— Весь куртажъ.
— То-то сколько?
— Десять тысячъ…
— Фю-фю! Смотри, братъ! Вѣдь это послѣднія у тебя.
— Это бы ничего что послѣднія. Дѣло золотое. Если онъ его устроитъ, да капитанъ устроитъ по такой цѣнѣ, какъ обѣщалъ, поставку, такъ вѣдь это милліончикомъ пахнетъ. Тутъ рискнуть-то можно.
— Осторожно.
— Я и то на всякій случай предлагаю ему только половину. Да нѣтъ, всѣ, говоритъ, подай.
— А ты упрись и не давай.
— И онъ упрется, а то и вовсе другому продастъ. Намедни я былъ у него, такъ двухъ разомъ покупателей встрѣтилъ. При мнѣ ему сказали: если у васъ съ ними, т. е. со мной, это дѣло разойдется, дайте намъ знать — мы сейчасъ пойдемъ на это предпріятіе… Отъ хорошаго дѣла никто не прочь.
Еще немного погодя, дверь тихонько въ номеръ отворилась и кто-то выглянулъ.
— Войдите, кто это?
— Это — я-съ, послышался скромный, тихій голосъ и передъ нами предсталъ худощавый, блѣдный молодой человѣкъ съ бѣлой бумажной коробкой отъ конфектъ.
— Вамъ кого угодно? спросилъ Недобѣжкинъ.
— Я отъ Казиміръ Карлыча… Вы господинъ Недобѣжкинъ?
— Я-съ. Что прикажете?
— Казиміръ Карлычъ мнѣ говорили, что вы желаете заказать для вашей супруги такія же вещи изъ каменнаго угля, какія вы изволили видѣть у нихъ.
— А! Милости прошу. Пожалуйте, садитесь. Это, господа, я вамъ скажу, знаменитый художникъ, обратился къ намъ Недобѣжкинъ. — Онъ такія вещи дѣлаетъ изъ угля, что просто не повѣришь.
Молодой человѣкъ скромно помѣстился на стулѣ, открылъ коробочку и поставилъ ее на столъ. Тамъ на ватѣ чернѣли разныя брошки, серьги, булавки. Мы, разумѣется, кинулись ихъ разсматривать и удивлялись.
— Нѣтъ, мнѣ такую точно брошку сдѣлайте, какую я видѣлъ у супруги Казиміра Карлыча.
— И такую можно. Это я образцы вамъ принесъ. Можетъ, понравятся вамъ больше въ этомъ родѣ?
— Хорошо сдѣлано!
— Удивительно!
— А цѣна? слышалось со всѣхъ сторонъ.
— Только вы мнѣ сдѣлайте изъ «моего» угля. Я хочу ей подарить изъ угля «собственныхъ» нашихъ копей.
— А уголь у васъ есть этотъ?
— А вотъ на окнѣ, сколько хотите.
Молодой человѣкъ подошелъ къ окну, взялъ въ руки глыбу угля и сталъ имъ восхищаться:
— Это такой уголь, что изъ него можно что угодно сдѣлать, хоть кружева можно вырѣзать. Это лучше англійскаго. Я не видалъ еще такого угля, рѣшилъ онъ.
Недобѣжкинъ сіялъ и самодовольно поглядывалъ на насъ.
— А вы мнѣ послѣ подарите нѣсколько кусковъ его? спросилъ молодой человѣкъ.
— Сдѣлайте одолженіе! Хоть сто пудовъ.
— О, нѣтъ. Зачѣмъ мнѣ столько, испугался онъ. — Мнѣ и пуда на всю жизнь хватитъ.
— А скоро будетъ брошка готова?
— Когда закажете? Недѣли черезъ двѣ. Работа, вѣдь, тонкая, трудная.
— Когда закажу? Сейчасъ, разумѣется.
— Въ такомъ случаѣ, я могу взять съ собой вотъ этотъ кусокъ или прикажете отколоть часть его?
— Берите весь.
Молодой человѣкъ завернулъ уголь въ газету и началъ прощаться.
— А задаточекъ? спросилъ онъ.
— Извольте. Сколько прикажете?
— Двадцать пять рублей васъ не стѣснитъ?
— Нисколько! А, кстати, что вы возьмете за всю-то работу?
— Коронку надъ вензелемъ прикажете сдѣлать?
— Непремѣнно.
— Дворянскую или баронскую?
— Нѣтъ, дворянскую. Мы — русскіе дворяне! хе, хе…
— Въ такомъ случаѣ, брошь и серьги вмѣстѣ будутъ вамъ стоить семьдесятъ-пять рублей… Не дорого? заикнулся молодой человѣкъ.
— Говорю вамъ: нисколько не дорого; сдѣлайте только хорошенько и поскорѣй.
— Будьте увѣрены… Мое почтеніе.
— Мое почтеніе . Да! А не выпьете-ли съ нами стаканчикъ шампанскаго? Пожалуйста! безъ церемоній.
Молодой человѣкъ взялъ стаканъ и съ такимъ наслажденіемъ потянулъ вино, что я невольно улыбнулся. Немного погодя, онъ снова поднялся, распрощался и ушелъ.
— Ну, что? слышали, что про «мой» уголь-то говорятъ? Ахъ, еслибы этотъ капитанъ поскорѣй кончилъ съ поставкой! ломался Недобѣжкинъ.
Начались опять воспоминанія, опять: шампанскаго! Мнѣ, наконецъ, все это порядочно-таки надоѣло. Очевидность обмана, самой наглой эксплуатаціи и вымогательства у степного дурака, была очевидна до такой степени, что присутствовать при всемъ этомъ становилось просто невыносимо.
— Ну, господа, прощайте!
— Погодите, вмѣстѣ пообѣдаемъ! Ну, куда же? — и такъ далѣе.
Но на этотъ разъ я отстоялъ свою свободу и, какъ изъ угарной избы, чуть не выскочилъ отъ нихъ изъ номера.
Я поѣхалъ къ одному своему пріятелю, обѣдалъ тамъ, засидѣлся часовъ до двѣнадцати ночи, потомъ съѣздили съ нимъ куда-то поужинать, и я довольно-таки поздно вернулся домой и легъ спать.
— Будить завтра въ которомъ часу прикажете? спросилъ лакей.
— Часовъ въ десять.
Дорогой я не могу спать, и теперь мнѣ хотѣлось хорошенько выспаться. Скоро, дѣйствительно, заснулъ, какъ мертвый. На разсвѣтѣ, такъ, должно быть, часовъ въ семь — дѣло происходило въ ноябрѣ — слышу стукъ въ дверь и какіе-то голоса; потомъ опять стукъ. Сразу я ничего не сообразилъ.
— Кто тамъ?
— Мы. А вы все спите? Осьмой часъ — вставать пора. Отоприте-ка.
И цѣлая компанія, человѣкъ пять или шесть, съ Недобѣжкинымъ во главѣ, ввалила ко мнѣ, въ мой маленькій номеръ.
— А, знаете, мы еще не спали. И гдѣ только мы не были.
— Веселились…
— Чортъ знаетъ, гдѣ были! Послали послѣ васъ за капитаномъ… винища этого вылопали — страхъ! Потомъ онъ насъ повезъ по китайскимъ монастырямъ… И какую штуку мы видѣли Вотъ, батюшка, женщина-то!…
— Да-съ.
— Еслибы ее къ намъ въ Тамбовъ, такъ самъ губернаторъ бы ротъ разинулъ.
— Гдѣ же это, говорю, вы такую рѣдкисть нашли?
— Кого? Наталью Осиновпу-то? А ужь я и не знаю. Вонъ Михаилъ Михайлычъ записалъ адресъ. Ужо вечеромъ опять туда обѣщали пріѣхать.
— О-бя-за-тель-но! промычалъ Михаилъ Михайловичъ, отыскивая адресъ удивительной женщины.
— Ну, да вставайте. Пойдемте къ намъ чай пить. Водочки надо выпить.
— Ложитесь лучше спать, посовѣтовалъ я.
— Когда? теперь спать? А дѣло-то дѣлать когда?
— Ну, какія-жь дѣла теперь?
— Ничего! Ну, пойдемте же.
И ужь, наконецъ-то, насилу кое-какъ я выпроводилъ ихъ, обѣщая придти черезъ два, три часа.
Однако, дѣло мое — дрянь, думалъ я. Вѣдь есни эта музыка заведена у нихъ на каждый день, значитъ, они ежедневно будутъ и ко мнѣ являться, а это развлеченіе вовсе въ мою программу не входило. Оставалось, повидимому, одно средство: переѣхать въ другую гостинницу. Но вѣдь и тамъ они найдутъ. И тамъ, говорятъ, биткомъ набито ими же!..
На другой, на третій день, разумѣется, какъ я и ожидалъ, повторилось тоже самое, т. е., такія-же точно занятія «дѣлами» и такое-же безразсвѣтное, безобразное пьянство. Къ личностямъ, продававшимъ угольныя копи и устроивавшимъ поставку угля въ морское министерство, прибавились еще, въ томъ же вкусѣ, личности, продававшія торфяныя болота, какіе-то необыкновенные кирпичные заводы и проч., и проч. однимъ словомъ, это было какое-то удивительное и непонятное сборище пьяныхъ шутовъ гороховыхъ и всевозможныхъ комиссіонеровъ и проходимцевъ. И вся эта сволочь пила у нихъ, ѣла, чуть не ночевала. Ни до, ни послѣ, я ничего подобнаго не видывалъ и, конечно, никогда не увижу. Теперь я нигдѣ даже и физіономій такихъ не встрѣчаю. Казалось, весь мошенничающій Петербургъ собрался вмѣстѣ, сговорился и сдѣлалъ на нихъ колоссальную общую облаву, ускользнуть изъ которой никому изъ нихъ не представлялось никакой возможности. Михаилъ Михайлычъ, положимъ, «занялся» кирпичами. Дѣло, кажется, не имѣющее ничего общаго съ торфяными болотами, «дѣломъ», которымъ «занимается» Иванъ Петровичъ, анъ нѣтъ-съ! Выходитъ такъ, что въ одно прекрасное утро и кирпичи, и торфъ вдругъ оказываются принадлежащими одному и тому-же, гдѣ-то за-границей живущему, капиталисту, которому надо телеграфировать, который въ свою очередь самъ присылаетъ телеграммы, назначаетъ повѣренныхъ, эти повѣренные берутъ на расходы, пишутъ какія-то условія, росписки, потомъ начинаютъ грозить этими росписками, и дѣло доходитъ до того, что, повидимому, ни одинъ юристъ въ мірѣ не разобралъ бы всей этой удивительной путаницы правъ и отношеній. И объектомъ всего этого — отставные поручики и штабс-ротмистры, понятія не имѣющіе ни о какихъ торфяникахъ и добычѣ изъ нихъ торфа, такъ же точно, какъ и объ усовершенствованныхъ кирпичныхъ заводахъ и какомъ-то каменномъ углѣ, неслыханно высокихъ качествъ, необходимо нужномъ для морского министерства!.. Для кого-нибудь все это, можетъ быть, покажется просто смѣшнымъ; но на меня, созерцавшаго эту картину, что называется, въ упоръ, производило тяжелое впечатлѣніе. Почти у всѣхъ у нихъ были жены, дѣти, которыхъ я зналъ чуть не съ малолѣтства, и теперь, ни въ чемъ неповинныя, они, очевидно, неминуемо должны были потерять и тѣ послѣднія жалкія крохи, что остались отъ ликвидаціи Осиновокъ и Ивановокъ.
Но какъ ни тяжело мнѣ было видѣть все это безобразіе все-таки горю помочь я ничѣмъ, конечно, не могъ; совѣты и разъясненія, разумѣется, не дѣйствовали, да, наконецъ, что я могъ совѣтовать или отсовѣтовать при покупкѣ торфяниковъ или кирпичныхъ заводовъ съ новыми усовершенствованіями, когда и самъ понятія не имѣлъ и не имѣю ни о чемъ подобномъ. И, наконецъ, какой бы геній и профессоръ такихъ дѣлъ я ни былъ, развѣ подъ силу одному человѣку образумить рехнувшееся сословіе нѣсколькихъ губерній?.. Однако, мнѣ надо было заниматься, а они рѣшительно ни днемъ, ни ночью не давали покоя.
— И давно это началось у нихъ? спрашиваю лакея.
— Какъ пріѣхали-съ, съ того-же самаго дня. Вотъ ужь второй мѣсяцъ пошелъ.
Ничего не подѣлаешь — надо переѣзжать. И вотъ, я отправился путешествовать изъ одной гостинницы въ другую.
— Скажите пожалуйста: стоятъ у васъ тамбовскіе или саратовскіе помѣщики? спрашиваю швейцара.
— А вотъ фамиліи выставлены — извольте посмотрѣть.
— Нѣтъ, не то мнѣ нужно. Вотъ вамъ рубль. Пожалуйста, узнайте, стоятъ-ли у васъ пріѣзжіе и кутятъ-ли они?
Швейцаръ беретъ рубль, куда-то отправляется, наводитъ справки и возвращается съ отвѣтомъ, для меня убійственнымъ: и стоятъ, и кутятъ, ѣду дальше, въ другую гостинницу, тамъ опять тоже порученіе швейцару и тотъ же отвѣтъ. Съ такимъ успѣхомъ я объѣхалъ чуть не всѣ, извѣстныя мнѣ гостинницы и вездѣ, дѣйствительно, оказалось: и стоятъ, и кутятъ. Мнѣ остался такимъ образомъ одинъ выходъ — переѣхать куда нибудь въ chambres garnies.
Черезъ нѣсколько дней, я шелъ по Большой Морской. Было около часа. Наканунѣ выпалъ первый снѣгъ; выпало его много; дорога сразу «установилась» на саняхъ; все какъ-то посвѣтлѣло, повеселѣло; даже блѣдныя петербургскія лица казались не такими блѣдными — точно и имъ снѣгъ прибавилъ жизни. Несмотря на ранній для Петербурга часъ, и гуляющихъ, и катающихся было уже много. Я искалъ себѣ комнату и посматривалъ на билетики у воротъ и подъѣздовъ. На одномъ изъ домовъ, недалеко отъ Дюссо, съ боку воротъ, я остановился и сталъ читать одинъ изъ такихъ билетиковъ: «Отдаются двѣ прекрасно меблированныя комнаты со всѣми удобствами. Можно получать и домашній обѣдъ». Тоже самое было написано по французски и по нѣмецки. Номеръ квартиры былъ какой-то маленькій, очевидно, входъ съ улицы, по парадной лѣстницѣ.
— Это здѣсь? спросилъ я швейцара.
— Здѣсь, пожалуйте въ третій этажъ.
— Что это, дѣйствительно, хорошія комнаты, тихо?
— Хорошія, у насъ плохихъ нѣтъ. Тамъ прежде господинъ Поленинъ стояли.
— Поленинъ? какъ его зовутъ? Константинъ Михайловичъ?
— Они и есть.
— Не знаешь, куда онъ переѣхалъ?
— Они тутъ же-съ, у насъ же живутъ, только теперь сняли бельэтажъ, потому общество у нихъ, по ихъ предпріятію, большое собирается, имъ и тѣсновато-съ.
— Какое же у него предпріятіе?
— Да, вѣдь, если вы ихъ, сударь, изволите знать, такъ… извѣстно-съ… а впрочемъ, намъ почемъ знать? Пріѣзжаютъ господа, спрашиваютъ; наше дѣло указать, высадить да посадить…
Швейцаръ, очевидно, что-то сообразилъ, спохватился, что сболтнулъ лишнее, и началъ скрытничать. Какъ ни хотѣлось мнѣ узнать, что за «предпріятіе» у «Костеньки», однако разспрашивать дольше показалось неловко, и я пошелъ наверхъ.
Комнаты отдавала одна изъ тѣхъ француженокъ, о которыхъ я говорилъ въ прошломъ очеркѣ, т. е. несомнѣнно бывшая нѣкогда кокотка, теперь, за старостью, вышедшая изъ употребленія и занявшаяся «дѣлами», т. е. меблированными комнатами, продажей по случаю кружевъ, платковъ, перчатокъ и проч. У нихъ всегда, дѣйствительно, очень хорошій домашній обѣдъ во французскомъ вкусѣ. Обѣдать дома для меня огромное удобство: я, по деревенской привычкѣ, люблю спать послѣ обѣда и потому цѣню такъ это. Комнаты оказались немного дороговаты, но вотъ это обѣденное-то удобство меня ужь очень подкупало, и я покончилъ, далъ задатокъ. — Ахъ, вотъ у кого узнаю про Поленина, догадался я.
— Скажите, кто у васъ прежде занималъ эти комнаты?
— М-r Поленинъ. Я такъ тужу объ немъ… это такой хорошій былъ жилецъ.
— А теперь куда же онъ дѣвался?
— Онъ тутъ же внизу живемъ, въ бельэтажѣ.
— Зачѣмъ же онъ уѣхалъ отъ васъ?
— Ахъ, ему нельзя. У него теперь собираются…
— Онъ что же дѣлаетъ?
— А вы развѣ не знаете m-r Поленинъ?
— То есть, какъ вамъ сказать? Нѣтъ, знаю…
— Только вы не говорите, что это я вамъ сказала…
Что за чертовщина? Всѣ знаютъ, всѣ хвалятъ его, всѣ на что-то намекаютъ, а сказать точно боятся. Разумѣется, это меня только еще больше дразнило узнать, въ чемъ дѣло.
— Я слышалъ, у него какое-то предпріятіе…
— Да, слава Богу, онъ такой добрый. Вотъ m-lle Marie знаете? Онъ ей такія серьги, такую брошь подарилъ — прелесть! Онъ очень добрый и щедрый для женщинъ, заключила француженка.
— А въ чемъ же состоитъ его предпріятіе?
— Вы не скажете, что это вы отъ меня узнали?
— Хорошо, не скажу.
— Вы даете слово?
— Да что же у него тамъ за предпріятіе такое, что и говорить объ немъ нельзя! невольно вырвалось у меня.
— Ахъ, знаете… ныньче такъ строго… За границей это позволено, но здѣсь, въ Россіи… Оно, конечно, полиція знаетъ, но… ему можетъ выйти непріятность.
— Въ такомъ случаѣ не говорите мнѣ, если это ужь такой секретъ.
— Ахъ, нѣтъ, вы благородный человѣкъ и я вамъ скажу: у него собираются молодые люди лучшаго общества… ну… кокотки… ужинаютъ… у него рулетка! выстрѣлила наконецъ француженка. — Только, ради Бога!..
— А! такъ вотъ чѣмъ кончилъ нашъ «милый мальчикъ»! Да, такъ и должно было быть. Это на него похоже, разсуждалъ я про себя, но, должно быть, настолько громко, что моя хозяйка услыхала, и опять начала:
— Только ради Бога! и проч.
— Ничего, не безпокойтесь: это не опасно…
Я обѣщалъ въ тотъ же день прислать вещи и раскланялся съ нею.
— А къ m-r Поленинъ не зайдете? Онъ теперь дома. Онъ поздно встаетъ: всю ночь играютъ…
— Нѣтъ-съ; сегодня мнѣ некогда. Да какъ-нибудь ужь навѣрно встрѣтимся.
— Изволили видѣть комнаты? спросилъ меня швейцаръ.
— Видѣлъ, ничего.
— Изволили нанять?
— Изволилъ.
— Ужь вы господину Поленину не говорите, что отъ меня про нихъ слышали…
— Эка вы его боитесь всѣ какъ!
— Не то, чтобы боялись ихъ, а такъ, они баринъ для насъ хорошій, щедрый.
Дня черезъ три, я столкнулся съ нимъ на подъѣздѣ, вечеромъ, часовъ въ одиннадцать.
— Наконецъ-то, обрадовался онъ и такъ ласково потянулся ко мнѣ. — Я васъ раза три ужь видѣлъ, какъ вы сюда подъѣзжали. Вы у кого здѣсь бываете?
— У себя. Я живу здѣсь наверху.
— У m-me Malvine? И не грѣхъ вамъ ко мнѣ не зайти? Давно пріѣхали? разспрашивалъ онъ, когда мы поднимались по лѣстницѣ.
— Я занятъ очень. Дѣла много.
— Ну, ужь теперь-то вы зайдете ко мнѣ. Теперь, ночью, какое же дѣло? Ну, что ваши, всѣ здоровы?
— Благодарю васъ, слава Богу.
— Милости прошу. — И онъ остановился передъ открытой лакеемъ дверью.
— Въ другой разъ какъ-нибудь. Спать хочется.
— На минутку хоть. Я не зналъ, что вы здѣсь живете. Я бы давно былъ ужь у васъ.
Сцена передъ дверьми выходила очень ужь глупая, и я шагнулъ за порогъ. Огромная передняя; прямо и направо двери въ большія, высокія комнаты, богато меблированныя, съ коврами, съ бронзой; вся квартира ярко освѣщена. Къ намъ кинулось нѣсколько лакеевъ.
— Кто и кто? спросилъ Костя и, звякая саблей, въ фуражкѣ, пошелъ дальше, съ легкой изящной граціей увлекая и меня съ собой.
— Сегодня у меня собираются, говорилъ онъ. — Вы въ карты не играете? Ну, такъ поболтаемъ. Старину вспомнимъ.
Я шелъ по комнатамъ и все поглядывалъ, не стоитъ-ли гдѣ рулетка. Я нетолько никогда не упражнялся, но даже и не видывалъ этого инструмента.
— Что-жь это у васъ сегодня, званый вечеръ или такъ, jour fixe?
— Fixe. Собираются… играютъ… И, о, ужасъ! играютъ въ рулетку!.. дѣлая въ шутку испуганное лицо, болталъ Костя. — Вѣдь у насъ все запрещено… За-границей, сами знаете, рулетку найдете чуть не въ каждомъ городѣ — и ничего; а у насъ въ карты можно играть, а въ рулетку почему-то нельзя. Охъ, матушка Россія! вздохнулъ онъ.
— Ну, положимъ, и за-границей не въ каждомъ городѣ имѣется это развлеченіе, а есть.
— Почему же, я васъ опять спрошу, въ карты можно играть, а рулетка запрещена?
— А ужь, ей-Богу, не знаю. Я ни во что не играю, и это меня нисколько не интересуетъ.
— Хорошо, вы не играете, а кто играетъ?
— Тѣ пусть и проигрываютъ.
— Зачѣмъ же непремѣнно: «проигрываютъ»? немного обидѣлся онъ.
— А это, кажется, выгодно? спросилъ я, оглядывая дѣйствительно богатую квартиру.
— Рискъ и потомъ… Онъ нагнулся и пошепталъ мнѣ на ухо. — Всѣмъ, всѣмъ! Кому сто, кому двѣсти, кому пятьсотъ рублей въ мѣсяцъ…
Въ третьей или четвертой комнатѣ сидѣло человѣкъ десять. Кто пилъ чай, кто вино. Все это были люди того общества, которое принято называть «порядочнымъ». У всѣхъ расчесанныя головы, потухшіе глаза, разговоръ — точно каша во рту, и т. д., и т. д. Когда онъ знакомилъ насъ, я услыхалъ почти сплошь извѣстныя, громкія фамиліи. Одинъ изъ нихъ оказался моимъ сосѣдомъ по имѣнію, хотя и никогда въ немъ не бывалъ отъ роду.
— Скажите, хорошее это имѣніе? спросилъ онъ.
— Вамъ лучше знать. Вѣдь вы доходъ получаете.
— Представьте — ничего.
— Съѣздите, посмотрите.
— Я и то хочу отпускъ взять и съѣздить. Если министръ мнѣ позволитъ… затянулъ золотушный юноша.
Господи, невольно думалось, глядя на это жалкое, изношенное лицо съ пошло надутымъ выраженіемъ, ну, какому министру можешь быть ты нуженъ, и для чего, и для кого это говорится?..
— Навѣрно, позволитъ…
— Вы думаете?
— Даже убѣжденъ, улыбнулся я.
— А я напротивъ. У насъ столько дѣла въ министерствѣ. Во Франціи опять партія Гамбетты… мы должны слѣдить… Сегодня князь пришелъ такой озабоченный.
Я едва удержался при мысли, какъ онъ слѣдитъ за Гамбеттой, еще воображаетъ, что дѣло дѣлаетъ. Ни одинъ изъ этой публики мнѣ ни на чорта не нуженъ былъ; поотсталъ я порядочно-таки отъ этого «порядочнаго» общества, и мнѣ они казались всѣ даже занимательными: вѣдь это тоже все помѣщики, хоть и не живутъ, и не бываютъ даже въ имѣніяхъ.
Между тѣмъ, то-и-дѣло пріѣзжали все новые гости. Почти всѣ они были знакомы другъ съ другомъ, такъ что, исключая меня, «Костя» никого другъ другу не представлялъ. Пріѣхало нѣсколько француженокъ, двѣ-три нѣмки и тоже двѣ или три русскія той же, очевидно, профессіи. Начались сальности, визготня; наконецъ, всѣ, и мужчины, и дамы начали говорить, что пора «начинать».
— Надо же приготовить. Сейчасъ. А хочется выиграть? а, князь? — Костя потрепалъ пріятельски по плечу какого-то юношу съ необыкновенно изящными манерами и неопредѣленнымъ взоромъ. — Вы тотъ разъ, кажется, проиграли?
— Пустяки, 1,200 или 1,300 рублей. Не помню.
Дамы просили золотыхъ для счастья. Кавалеры отказывали, увѣряя, что передъ игрой никогда не слѣдуетъ ни дарить денегъ, ни давать взаймы. Но дамы, разумѣется, этимъ не урезонивались и урывали, смотря по щедрости и глупости каждаго.. Все это выходило очень недурно и занятно. Скоро въ другой комнатѣ все было готово, и общество столпилось тамъ вокругъ двухъ столовъ: въ ходъ были пущены двѣ рулетки.
— Объясните мнѣ, пожалуйста: я никогда не видывалъ, какъ играютъ, попросилъ я Костю.
— Серьёзно? Это такъ просто.
Онъ попросилъ кого-то посторониться и протискался со мною къ столу. Чтобъ не мѣшать играющимъ, онъ началъ объяснять мнѣ суть игры почти шепотомъ. Дѣйствительно, замысловатости никакой я не замѣтилъ и понялъ дѣло почти сразу.
— Не хотите-ли теперь что-нибудь поставить? предложилъ онъ, улыбаясь.
— Нѣтъ, это ужь пусть другіе: что-жь вамъ мѣшать? А штуку, во всякомъ случаѣ, вы выдумали занятную: развлеченіе самое дворянское и, главное, для нихъ во-время.
— А, что?
— Ничего: во-время, говорю.
— А-а-а! догадался онъ наконецъ. — Да не все-ли равно имъ куда не спустить деньги? Вы посмотрите, что они тутъ въ Петербургѣ продѣлываютъ. И сколько ихъ понаѣхало — страхъ: всѣ гостинницы набиты биткомъ нашими, орловскими, саратовскими.
— Знаю, думаю себѣ. — А что, они у васъ бываютъ?
— Гм… да; но это истинное несчастіе, когда какой изъ нихъ пріѣдетъ.
— А что?
— Держать себя не умѣютъ. Сейчасъ напиваются, начинаютъ споръ, невозможные анекдоты. Съ ними бѣда, заключилъ Костя.
— Да вамъ-то что за дѣло: играли-бы себѣ, да платили-бы исправно.
— А, нѣтъ, не говорите. Сегодня скандалъ и крикъ въ квартирѣ, завтра такая-же исторія, послѣ завтра опять; ну, и прихлопнутъ. Я и такъ жду чуть не каждый день, что велятъ закрыть.
— А что, развѣ были ужь скандальчики?
— Нѣтъ, скандаловъ-то, благодаря Бога, еще никакихъ особенныхъ не было, но Живашовъ интригуетъ: много изъ его кліэнтелы ко мнѣ перешло.
— А кто это Живашовъ?
— Живашовъ? У него тоже играютъ. Только у меня рулетка, а у него карты. У него связи огромныя, грустно закончилъ Костя.
— Законъ конкуренціи…
— Въ томъ-то и бѣда, что не конкуренція, а просто связи, протекція…
— Что-жь, у того это заведеніе давно существуетъ? полюбопытствовалъ я.
— У него ужь старое «дѣло»: лѣтъ десять ужь…
Вдали показались новые гости, и онъ поспѣшилъ къ нимъ на встрѣчу. Я замѣтилъ какое-то особенное къ нимъ вниманіе. Вообще онъ держалъ себя со всѣми совершенно непринужденно, съ большею частью былъ на ты; теперь-же вдругъ сказалось что-то заискивающее, подобострастное. Это все объяснилось очень скоро: одинъ изъ вновь прибывшихъ оказался посланникомъ, правда, очень маленькаго и скромнаго царства, но все таки, какъ хотите, посланникъ. Костя былъ такъ любезенъ, представилъ меня и ему. Посланникъ, небольшой, пузатенькій господинъ, съ рубенсовской бородкой и добродушнымъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ, сказалъ мнѣ нѣсколько ничего незначащихъ фразъ и вмѣшался въ толпу возлѣ одного изъ столовъ. Замѣтивъ, что его больше ужь нечего занимать, Костя подошелъ ко мнѣ.
— Не правда-ли, какой онъ милый?
— А Господь его знаетъ. Да, кажется.
— Страстный игрокъ.
— И много проигрываетъ?
— Онъ, долженъ много… Содержаніе получаетъ небольшое…
— Вамъ-бы какъ-нибудь заманить французскаго или англійскаго посланника, посовѣтовалъ я.
— Да! Нѣтъ, тѣмъ нельзя…
— Досадно, а изъ нихъ соку больше бы можно нажать…
Вдругъ Костя испуганно уставился вдаль. — Ну, вотъ, радуйтесь, напророчили! съ отчаяніемъ почти воскликнулъ онъ, Я сразу не понялъ въ чемъ дѣло и спросилъ:
— А что?
— Да вотъ «наши» пріѣхали: Михаилъ Ивановичъ, Иванъ Петровичъ, Григорій Филимоновичъ… перечислялъ онъ.
Дѣйствительно, къ намъ приближалась группа человѣкъ изъ шести — почти вся демутовская компанія. Багровыя, загорѣлыя, усатыя лица, невозможные галстухи, удивительнаго цвѣта нерчатки… и несомнѣнно, даже очевидно, въ сильномъ подпитіи. Я взглянулъ на Костю. Онъ былъ блѣденъ и нервно кусалъ свои маленькіе усики.
— А мы были сейчасъ въ театрѣ и слышимъ: то тотъ, то другой собираются все къ тебѣ ѣхать, началъ, подходя къ намъ и здороваясь, Недобѣжкинъ. — Ну, мы одного какого-то, чортъ его знаетъ, кто онъ, и приструнили: а что, молъ, сегодня за балъ такой у Кости? — Да у него, говоритъ, по четвергамъ собираются въ рулетку играть, потомъ ужинаютъ. Мы и поѣхали… Ничего, не мѣшаемъ?..
— Очень радъ, только… здѣсь посланникъ… надо осторожнѣй быть…
— А Господь съ нимъ! Намъ-то какое дѣло: въ политику мы не мѣшаемся. Это вотъ жаль, что Семена Иваныча нѣтъ — тотъ любитъ, дѣйствительно, все о политикѣ. Онъ бы съ нимъ поговорилъ. А намъ вотъ, еслибы съ холоду этакъ водочки по рюмочкѣ, да икорки… хе-хе, не жаль?..
Костя что-то разсѣянно забормоталъ объ ужинѣ, что водку непремѣнно подадутъ, и проч.
— Передъ ужиномъ-то особь статья, а ты намъ теперь, братецъ, вели подать. Или, можетъ, къ шкапчику вмѣстѣ пойдемъ? Ты пьешь?
— Кто же въ это время пьетъ? Это передъ завтракомъ, обѣдомъ, лепеталъ онъ.
— А передъ ужиномъ развѣ нельзя?
— И передъ ужиномъ можно, я и говорю.
— Ну, такъ и прикажи подать. Что тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, жаль что-ли?
Пока шли эти пререканія у него съ Недобѣжкинымъ, остальные, одинъ по одному, прошли въ ту комнату, гдѣ шла игра, и я ужь слышалъ оттуда ихъ смѣхъ и разговоръ.
— Костя, послышалось вдругъ оттуда: — поди-ка сюда…
Я явственно разобралъ голосъ Ивана Михайловича и замѣтилъ какое-то необычайное общее движеніе въ толпѣ, обступившей столъ. Я пошелъ туда. Костя чуть не рысью тоже побѣжалъ.
Иванъ Михайловичъ, между тѣмъ, заложивъ руки въ карманы, разсказывалъ кому-то, что рулетка ни къ чорту не годится, а вотъ у нихъ въ полку была такъ, дѣйствительно, штука, и много господъ офицеровъ тогда проигрались. Пріѣхалъ какой-то жидъ и предлагалъ на билліардѣ играть не кіями, а брать шаръ въ ротъ и выпускать его такъ, чтобы онъ, ударяясь о другой, клалъ его въ лузу. Такъ вотъ, изъ всѣхъ господъ офицеровъ, бывшихъ тогда въ полку, одинъ лишь его — онъ указалъ на подошедшаго Костю — отецъ обыгралъ жида. Тогда что-то, я помню, недѣли три мы пили безъ просыпу, заключилъ онъ совершенно наивно, и нисколько не замѣчая того впечатлѣнія, какое произвелъ своимъ разсказомъ. Сцена была очаровательно хороша, и я вѣкъ не забуду ея. Какъ сейчасъ, вижу эти презрительно удивленныя лица молодыхъ людей «порядочнаго» общества, эти уставленныя на него лорнетки, монокли. Все замолчало и остановилось. Француженки, ломаясь, точно чего испугавшись, жались къ кавалерамъ. Посланникъ опустилъ глаза внизъ, и такъ и застылъ въ этой позѣ. Одни только «наши» дружнымъ, закатистымъ хохотомъ привѣтствовали разскащика и въ перебой начали что-то вспоминать и разсказывать. Не знаю почему, но мнѣ пришло въ голову сравнить появленіе «нашихъ» съ прилетомъ дикихъ утокъ къ стаду домашнихъ. Порода, несомнѣнно, одна и таже. Понимать, повидимому, должны другъ друга, а, между тѣмъ, разная жизнь до того разъединила ихъ, что, пожалуй, даже и не понимаютъ одна другую, о чемъ кричатъ. Такъ точно и тутъ. И «мы» — дворяне, и эти, т. е. «порядочные» тоже большею частью, если не сплошь — дворяне, а понимать, почти-что не понимали теперь другъ друга. Какъ не художникъ, я, разумѣется, не могу передать хоть сколько нибудь образно эту сцену; по, повторяю, она была очаровательно хороша. Я ужь не помню, какъ удалось Костѣ возстановить вновь порядокъ, нарушенный такъ оригинально и неожиданно. Помню только, что «нашихъ» онъ повелъ къ буфету, и они ужь больше не показывались. Онъ, кажется, «надорвалъ» ихъ водкой, потому что изъ столовой послышались вскорѣ «сѣни», «лучинушка» и проч.
— Ну, вотъ видѣли? Можно развѣ ихъ принимать? спрашивалъ Костя, когда кое-какъ все уладилось и угомонилось.
— Ничего, все, Богъ далъ, обошлось, утѣшалъ я.
— Именно Богъ далъ. А вѣдь могли бы и скандалъ устроить. Я не знаю, какъ ихъ теперь изъ столовой мнѣ выпроводить.
— Да, это трудно будетъ, кажется.
— И зачѣмъ они явились сюда въ Петербургъ? Ну, сидѣли бы себѣ въ своихъ Ивановкахъ, а то, извольте видѣть, дѣлами пріѣхали заниматься! горячился Костя.
Какъ бы онъ ихъ выпроводилъ изъ столовой — это, конечно, трудно сказать. Но этотъ вечеръ судьба, очевидно, сжалилась надъ нимъ и прислала ему спасителя. Такъ черезъ полчаса или немного болѣе послѣ разсказанной сцены, въ комнату передъ той, гдѣ шла игра, вошелъ высокій, красивый, статный брюнетъ лѣтъ тридцати-пяти.
— Здравствуй, проговорилъ онъ, пожавъ Костѣ руку. Потомъ что-то спросилъ у него и, весело улыбаясь, пошелъ ко мнѣ.
— Вы, кажется, не узнаете меня?
Тутъ только я призналъ его: это былъ Сольдеревскій. Онъ отпустилъ небольшую круглую, черную, очень красивую бороду, и она сильно его измѣнила.
— Меня борода ваша сбила съ толку.
— Что дѣлать? старѣть сталъ.
— Ну, постарѣть-то вы немного постарѣли.
— А, нѣтъ, не говорите; теперь ночью не видно, а днемъ посмотрите, что сѣдыхъ — страхъ! проговорилъ онъ, запуская пальцы въ волосы.
— Ужь очень бурную жизнь ведете…
— Т. е?
— Да такъ: слухомъ земля полнится.
— А вы что слышали?
— Мало-ли что? Кутите, говорятъ, очень.
— Вы гдѣ это слышали: тутъ въ Петербургѣ или «тамъ»?
— Кое-что и тутъ, а то еще «тамъ».
— И я вамъ скажу отъ кого. Хотите?
— Говорите.
— Отъ Ивана Ѳедорова, Селезнева, барышника?
— Да. И онъ разсказывалъ.
— Дуракъ! Онъ, чортъ знаетъ, что про меня тамъ, говорятъ, разсказывалъ. Онъ вамъ что говорилъ?
— Да вотъ! что вы здѣсь отлично устроились, кутите, какіе-то корабли все покупаете…
— А еще что?
Сказать ему развѣ про барынь его? подумалъ я. Впрочемъ, къ чему? Можетъ, еще поссорю его этимъ съ барышникомъ. — Больше ничего, отвѣтилъ я.
— Неправда, отчего не говорите? я вѣдь знаю, что онъ тамъ вралъ про меня. Про барынь разсказывалъ?
— Такъ зачѣмъ же вы спрашиваете, если знаете? разсмѣялся я.
— Эдакій болванъ! И онъ, смѣясь, покачалъ головой. — А впрочемъ, продолжалъ онъ: — пусть тамъ себѣ думаютъ, что хотятъ. Мы свое дѣло дѣлаемъ и «имъ» не мѣшаемъ. Ну, что, всѣ «тамъ» живы, цѣлы? Вы давно оттуда?
— Недѣли полторы.
— Вы знаете, «нашихъ» тутъ страхъ что понаѣхало. Наслышались они вотъ про «Орла», про Свистова, про Сапоговыхъ да вотъ про насъ съ нимъ, — онъ кивнулъ на Костю, — и потянулись всѣ сюда. Думали, что здѣсь только ходи да загребай деньги.
— Знаю, говорю, это ужасно тяжелая исторія: я на нихъ спокойно смотрѣть не могу.
— Ничего не подѣлаете. Все равно…
— Т. е., какъ все равно?
— А такъ, очень просто: успокоются только тогда, когда все до послѣдняго рубля спустятъ.
— А дѣти?
— Славные ребята выйдутъ.
— Надо еще воспитать ихъ прежде…
— Ни на что не нужно. Будутъ кочегарами, столярами, кузнецами. Посмотрите еще, какіе работники-то выйдутъ — чудо! Вонъ меня во всѣхъ учебныхъ заведеніяхъ обѣихъ столицъ учили, а чему выучили?
— Стало быть, хорошо выучили, когда послѣ краха опять съумѣли пристроиться и на ноги встать…
— Ну, это не вамъ бы говорить…
— А что? Развѣ непріятно слушать?
— Очень пріятно.
«Сѣни новыя, кленовыя!..» донеслось до насъ изъ столовой. Костя вздохнулъ и направился туда.
— Это что такое? спросилъ Сольдеревскій, обернувшись въ ту сторону.
— Это «наши» тамъ.
— Какъ «наши»? Что же они тамъ? Заперъ онъ ихъ туда что-ли?
— Пьяны, мѣшаютъ «дѣлу»…
— Такъ пойдемте же къ нимъ. Вы не играете? Такъ чортъ-ли тутъ оставаться! Тѣ хоть душевный народъ, а вѣдь это все…
— Нѣтъ, ужь ты, ради Бога, туда не ходи, сталъ упрашивать его Костя. — Ты ихъ тамъ взбудоражишь, и они опять сюда явятся.
— Ничего, не безпокойся, я все улажу. Ты хочешь отъ нихъ отдѣлаться, я вижу?
— Разумѣется.
— Такъ это же такъ легко! Вино тамъ есть?
— Сколько угодно.
— Отлично! Пойдемте же.
— Только впередъ говорю: пить я не стану и, пожалуйста, не приставайте.
— Да ладно!
Въ столовой, большой длинной комнатѣ, съ дорогой, рѣзной дубовой мебелью, съ буфетомъ, уставленнымъ серебромъ, по серединѣ стоялъ не раздвинутый и даже не накрытый скатертью круглый «банкетный» столъ. Кругомъ сидѣли «наши». Вмѣстѣ съ ними, сидѣли еще какія-то три-четыре личности, которыхъ прежде я не видѣлъ. На столѣ стояла цѣлая баттарея всякихъ водокъ, коньяковъ, вина. На тарелкахъ громадные куски икры, сыру, окорокъ ветчины, жареные рябчики. На раскрытомъ ломберномъ столѣ двѣ свѣчи и цѣлая груда картъ; колоды съ двѣ разсыпано по полу.
— Митька! завопили всѣ, какъ только увидали Сольдеревскаго. Начались обниманія, цѣлованія. Онъ сразу вошелъ въ нужную колею и сразу овладѣлъ обществомъ.
— Вѣдь, сколько разъ мы у тебя были и все никакъ застать дома не могли.
— Понятно, не могли застать, когда я въ имѣніи былъ.
— Слышали, слышали.
— Я третьяго дня только пріѣхалъ. — Ну, выпьемъ, что-ли?
— Разумѣется! Фу, какая жара, однако!
— А вы что-жъ сюртуковъ не снимите?
— Да чортъ, братецъ, тутъ хозяинъ — баба какая-то: и радъ намъ, и — потише. Посланники какіе-то тамъ у него. Вретъ, должно быть?
— А намъ-то какое дѣло?
«Ужь я сѣяла, сѣяла»… вдругъ затянулъ Иванъ Петровичъ и сталъ притопывать. Всѣ подхватили, и Сольдеревскій во главѣ всѣхъ.
— Голосъ у тебя, подлеца! душу бы за него отдалъ. Ну, поцѣлуемся.
Сольдеревскій обнялся и сталъ цѣловаться по-русски.
— Мы сегодня загуляли. Я вѣдь дѣло-то свое кончилъ, началъ Недобѣжкинъ: — т. е. почти ужь кончилъ. Съ Казиміръ Карловичемъ условіе подписали, половину куртажа ему далъ и росписочку въ томъ имѣемъ. Вотъ она тутъ. — Онъ хлопнулъ рукой по боковому карману. — Капитанъ мой тоже работаетъ. Вчера всю ночь пили… Дѣло пошло ужь къ докладу министра… Вотъ какъ милліончикъ-то заполучимъ!..
«Эхъ, вы, Сашки, канашки, размѣняйте» и т. д. подхватили всѣ хоромъ. Сольдеревскій пѣлъ и время отъ времени поглядывалъ на меня, подмигивая то на того, то на другого: каковы, дескать, ребята!
— А вотъ мои кирпичные заводы, такъ это, я вамъ скажу… Кто-то начинаетъ; но Сольдеревскій прерываетъ, замѣчая, что теперь нечего говорить объ дѣлахъ. Объ этомъ надо говорить утромъ, а теперь надо пить и пѣть.
— Нѣтъ, вы поймите, что въ одинъ часъ одна печь можетъ, до ста тысячъ кирпичей…
— Да чортъ съ ними!
— Послѣ!
— Надоѣло!
— Цѣлый день все объ дѣлахъ!
— Постой, не мѣшай. Сто тысячъ кирпичей въ одинъ часъ, обжигаетъ… Это сколько будетъ въ мѣсяцъ?
Хохотъ. Кто-то кричитъ: — пять милліардовъ!..
— Больше!
— Меньше!
«Торговали кирпичемъ и остались не причемъ!» Запѣваетъ Сольдеревскій. Опять хохотъ, пѣніе… Шумъ, наконецъ, поднялся невообразимый, и въ дверяхъ показался Костя:
— Господа…
— Уйди! кричитъ ему Сольдеревскій. — Мы тутъ магарычи пьемъ. Сегодня столько дѣла понадѣлали, что тебѣ съ твоей рулеткой и въ десять лѣтъ того не нажить!..
Вслѣдъ за Костей показывается нѣсколько человѣкъ и, между прочимъ, вошелъ и остановился посреди столовой тотъ самый блѣдный юноша, который разсказывалъ мнѣ, что ему поручено слѣдить за Гамбеттой. Онъ какъ-то глупо остановился, вставилъ монокль, сдѣлалъ кислую физіономію и началъ разсматривать «нашихъ». Какъ ни пьяны всѣ были, однако, кто-то замѣтилъ, что это немножко не годится: мы не звѣри, чтобы такъ насъ разсматривать.
— Вамъ что угодно?
Молодой человѣкъ, не отвѣчая, продолжалъ разсматривать. Сольдеревскій смекнулъ, что можетъ сейчасъ выйти исторія, подошелъ къ нему и что-то пошепталъ на ухо. Тогда онъ лѣниво, небрежно переваливаясь съ ноги на ногу, пошелъ къ дверямъ.
Немного погодя, опять показались наблюдатели. На этотъ разъ выглянула и женская голова.
— Однако, знаете что? Ихъ надо увезти отсюда куда-нибудь… Скандалъ выйдетъ непремѣнно, шепнулъ мнѣ Сольдеревскій.
— И отлично сдѣлаете.
— Нѣтъ, серьёзно. Вѣдь они всѣ добрые ребята, такъ зачѣмъ же ихъ подводить и давать на посмѣяніе разной сволочи?
— Я и говорю: увезите ихъ.
— А вы развѣ не поѣдете съ нами?
— Нѣтъ, ужь увольте. Я спать пойду наверхъ.
— А вы развѣ тутъ живете?
— Не тутъ, а на верху.
— У m-me Malvine? Гдѣ прежде Костя жилъ?
— Какъ разъ въ тѣхъ же комнатахъ.
— Я не зналъ. Я какъ-нибудь къ вамъ заѣду. Ко мнѣ милости прошу.
Я обѣщалъ заѣхать и сталъ прощаться.
— Господа, началъ Сольдеревскій: — что намъ здѣсь киснуть-то, не прокатиться-ли по первопутью-то? а?
Всѣ нашли, что эта мысль богатая и рѣшили сейчасъ же послать за тройками.
— Не нужно посылать, это длинная исторія — сейчасъ сами наймемъ.
— Сами, такъ сами; кстати, пройдемся немного.
— Какъ бы намъ пройти прямо въ переднюю, спросилъ Сольдеревскій лакея: — чтобы не проходить по тѣмъ комнатамъ?
Лакей показалъ, и Иваны Петровичи, Михаилы Иванычи и т. д., подъ предводительствомъ Сольдеревскаго, двинулись въ путь, покачиваясь и разсуждая объ углѣ, кирпичѣ и проч.
— Наконецъ-то! Слава тебѣ Господи! чуть не крестясь отъ радости, воскликнулъ Костя. Онъ стоялъ все время за дверями и дожидался конца. — Это ужасно!..
— Когда бы кто изъ этихъ господъ ни пріѣхалъ, приказывалъ онъ лакею: — меня дома нѣтъ. Тутъ съ ними каждую минуту надо бѣды ждать.
— Какой же бѣды? Они — смирные.
— Какъ какой? Помилуйте! Вѣдь вы сами видѣли, собирается все порядочное общество; вѣдь это цвѣтъ нашей молодежи и вдругъ… Нѣтъ, это избави Господи…
— А у «нихъ», у вашихъ «порядочныхъ», развѣ скандаловъ не бываетъ?
— Скандалы вездѣ бываютъ, но… не такіе же. И вѣдь это они будутъ безобразничать такъ, пока не проживутся до тла. А потомъ начнутъ взаймы просить: я вѣдь это знаю, авторитетно порѣшилъ Костя. — Эти примѣры-то ужь бывали.
— И вы давали имъ взаймы?
— Двумъ далъ пятьдесятъ рублей и билеты до Тамбова. Надо же было ихъ сплавить, а то лѣзутъ чуть не каждый день… У меня и своего дѣла по горло, а тутъ еще съ ними возись.
— Ну, ваше-то дѣло легкое.
— Это, Сергѣй Николаичъ, кажется такъ, а вы попробуйте-ка!
— Нѣтъ-съ, очень благодаренъ, ужь увольте, пожалуйста.
— Такъ вотъ и всѣ. А попробовали бы хоть недѣльку какую въ моей шкурѣ побывать — другое заговорили бы. Смотри и за тѣмъ, чтобы скандала какого не вышло, и чтобы проигрыша какого безобразнаго сразу не случилось… А, да что тутъ разсказывать! и онъ махнулъ рукой.
— А если это такъ тяжело, вы бы другой какой промыселъ себѣ избрали?
— Какой же, позвольте узнать?
— Да вотъ Сольдеревскій живетъ же.
— Да-съ, но вѣдь для этого его здоровье нужно. У двухъ самъ на содержаніи, да трехъ содержитъ. При такой жизни меня и на годъ бы не хватило. Да потомъ вы думаете, у него заботъ тоже никакихъ нѣтъ? Извините, иной разъ голова, небось, кругомъ идетъ. Я бы вамъ показалъ его, какъ онъ растерялся, когда А--ва заболѣла.
— А что?
— А то, что ходитъ, какъ съумасшедшій. «Дѣло» съ мѣдью у него ужь было все подстроено тогда, какъ слѣдуетъ, только вотъ еще одинъ шагъ, и вдругъ все остановилось: она заболѣла.
— Все-таки удалось въ концѣ-концовъ?
— Разумѣется, удалось, когда она выздоровѣла, а что онъ за это время перенесъ, передумалъ!.. Ну, избави Господи, умри тогда она — вѣдь онъ нищимъ бы былъ теперь.
— А теперь-то есть у него что-нибудь?
— А какъ же? Имѣніе купилъ, и деньжонки, хоть не большія, а все тысченокъ сто или двѣсти найдется.
— Вотъ какъ!
— Да, это у него навѣрно найдется… Легко никому ничего не достается, продолжалъ онъ разсуждать.
— Поищите полегче промысла.
— Скажите, какой?
— Ну, мало-ли какой!
— То-то — какой?
А, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ, ну на что другое онъ годенъ?..
Въ столовой между тѣмъ убирали объѣдки, пустыя бутылки, отворили форточки — было страхъ какъ накурено.
— Ужинать накрывайте скорѣй, приказалъ онъ лакеямъ: — всѣ проголодались.
— Кончили развѣ игру?
— Нѣтъ, еще рано, половина второго только.
— Это рано? Нѣтъ, ужь Богъ съ вами, прощайте; я и то засидѣлся да засмотрѣлся.
— А поужинать?
— Я не ужинаю.
— Ну, такъ посидите; можетъ, чего и захочется.
— Нѣтъ, не захочется. Прощайте.
— До свиданія. Васъ когда можно застать?
— Я всегда почти дома. Да вы не безпокойтесь о визитахъ.
— Нѣтъ, ужь вы позвольте зайти!
— Сдѣлайте одолженіе.
И Костя, дѣйствительно, заходилъ ко мнѣ раза три или четыре. Придетъ и начнетъ разсказывать. Иногда это очень интересно у него выходило. Ободралъ онъ въ эту зиму много народа, но дралъ всѣхъ постепенно, не сразу, чтобы не было говору въ городѣ о безобразно большомъ проигрышѣ. Скандаловъ особенно пикантныхъ тоже не было слышно, однимъ словомъ, велъ «дѣло» осторожно, степенно, солидно, умно, что называется. Мы почти каждый день встрѣчались съ нимъ на лѣстницѣ, и иногда завязывался разговоръ, но къ нему я больше ужь не попалъ ни разу.
— Ну что, какъ вчера, въ выигрышѣ?
— Ничего, слава Богу. И смѣется.
— Много?
— Порядочно-таки.
— Однако?
— Тысячи три.
Иной разъ скажетъ: тысячъ пять; и только одинъ разъ я слышалъ отъ него, что онъ ободралъ кого-то на сорокъ тысячъ въ вечеръ. Такъ тихо, мило и прилично прошла у насъ вся зима. Костя былъ такой свѣжій, розовый, веселый, полный; сталъ даже обзаводиться маленькимъ брюшкомъ, что очень шло къ нему, придавая больше солидности. Наступилъ апрѣль. Я пріѣхалъ откуда-то поздно вечеромъ. На подъѣздѣ меня встрѣтилъ швейцаръ и двое городовыхъ.
— Что такое?
— Такъ-съ… Не все благополучно.
— Пожаръ? испугался я.
— Никакъ нѣтъ-съ — обыскъ.
— У кого?
— У Константина Михайлыча…
— Попался, значитъ! вырвалось у меня.
— Точно такъ-съ. Власти всѣ у нихъ въ квартирѣ теперь засѣдаютъ.
На другой день вся Костина исторія сдѣлалась газетнымъ достояніемъ, и онъ сталъ всероссійской знаменитостью. Мое сердце, какъ тамбовца, конечно, радовалось: однимъ великимъ мужемъ у насъ стало больше…
Послѣ этой печальной исторіи я его ужь не встрѣчалъ нигдѣ, не потому, конечно, что онъ никуда не показывается, а такъ какъ-то не приходилось и не приходится до сихъ поръ. Кто-то — не помню — мнѣ разсказывалъ вскорѣ послѣ обыска, такъ черезъ полгода что-ли, что Костя будто бы въ Испаніи.
— Что-жь онъ тамъ дѣлаетъ?
— Онъ поѣхалъ къ Донъ-Карлосу; хлопочетъ о концессіи на рулетку — хочетъ тамъ открыть.
— Вы шутите?
— Нѣтъ, серьёзно.
Я, право, ужь не знаю, шутки это были, или въ самомъ дѣлѣ онъ ѣздилъ къ Донъ-Карлосу, но, во всякомъ случаѣ, такъ какъ дѣло у нихъ у обоихъ не выгорѣло, Костя снова вернулся на берега Невы. Я не знаю также, чѣмъ онъ теперь промышляетъ.
Столько ужь написалъ я объ моихъ дорогихъ землякахъ, а между тѣмъ ни разу еще ни слова не сказалъ о присущей всѣмъ намъ, тамбовцамъ, слабости къ лошадямъ. Конечно, не теперь, когда и половины насъ, пожалуй, ужь не уцѣлѣло, а какіе и уцѣлѣли, тѣмъ не до того, но прежде, т. е. до 19 февраля и даже первое время послѣ реформы — лошади и собаки для всѣхъ насъ были такой отрадой и утѣхой, которыхъ ничѣмъ не замѣнишь. Нетолько я, человѣкъ только отчасти акклиматизировавшійся для другого климата и другого дѣла, но люди, повидимому, дышащіе совсѣмъ ужь не нашимъ воздухомъ, живущіе для иныхъ совершенно цѣлей и интересовъ, наши земляки — профессора университетовъ, академики и проч., являясь въ свои тамбовскія деревни, встрѣчаются съ своими любимыми лошадьми, ей-Богу, ничуть не менѣе радостно, чѣмъ съ родственниками. И это нисколько не утрировка; это фактъ, который очень легко провѣрить каждую зиму на бѣгахъ на Невѣ. Тутъ каждый разъ всѣ «мы» бываемъ въ полномъ сборѣ, т. е. тѣ, конечно, кто въ Петербургѣ: нарочно пріѣзжать для этого изъ Тамбова, несмотря даже на «свою» земскую дорогу, мы, разумѣется, не можемъ, теперь это ужь давно намъ не по карману… Но за то тѣ счастливцы, кто живетъ зиму въ Петербургѣ, или тѣ несчастные, которые должны жить въ Петербургѣ (служатъ, работаютъ, судятся и проч.), всѣ обязательно на лицо. Скачки — это совсѣмъ другое дѣло, но рысистые бѣга — это важнѣйшее священнодѣйствіе нашего культа. Не надо забывать, что до 19 февраля вѣдь не было у насъ почти ни одного помѣщика, у котораго не было бы своего коннаго завода или заводика и собачьей охоты, ну, хоть нѣсколькихъ борзыхъ и гончихъ. Господа! Вѣдь если «мы» «легкомысленно» распорядились съ выкупными, земельнымъ кредитомъ и проч., и проч., такъ, вѣдь, теперь, оставшись «на вѣтру», какъ говорятъ про насъ мужики, мы отъ всего этого натуры своей, право, ничуть не измѣнили; наше міросозерцаніе (честное слово, оно есть и у насъ), такъ же, какъ и наши печали, радости и утѣхи остались при насъ. Рѣдко лишь приходится намъ отводить души наши этими утѣхами, но когда такой случай представляется, чтожь удивительнаго, что мы имъ дорожимъ: вѣдь это все, что «намъ» осталось теперь!..
Въ тотъ годъ, о которомъ идетъ рѣчь, т. е. восемь лѣтъ назадъ, какъ я докладывалъ уже читателю, у всѣхъ почти у «насъ» еще были деньжонки и смотрѣть бѣга мы могли не такъ, какъ смотритъ ихъ большая часть теперь, т. е. сидя верхомъ на заборѣ, а изъ бесѣдки, комфортабельно, то и дѣло навѣщая буфетъ, кушая горячіе блины съ отличной икрой и запивая ихъ ледянымъ шампанскимъ. Теперь даже и эта относительно скромная роскошь, повторяю, стала для многихъ однимъ пріятнымъ воспоминаніемъ, конечно, возвышающимъ душу и бодрящимъ упавшій духъ, однако не болѣе того; но въ ту пору, особенно въ виду каменно-угольныхъ, торфяныхъ, кирпичныхъ и всякихъ другихъ комбинацій и надеждъ, мы еще могли прилично явиться на наше священнодѣйствіе и дѣйствительно явились.
Конечно, я очень хорошо зналъ, отправляясь на бѣга, что непремѣнно встрѣчу «нашихъ» всѣхъ до одного, что непремѣнно обязательно произойдетъ выпивка, отъ которой невозможно будетъ спастись, тѣмъ не менѣе я чувствовалъ въ тоже время и понималъ, что я, какъ плоть отъ плоти ихъ и кость отъ костей ихъ, долженъ, обязанъ быть на бѣгу. Ко всему этому я долженъ еще присовокупить, что въ первый же день бѣговъ бѣжала дядина лошадь — того самаго «дяди Мити» что такъ огорчилъ покойницу тетушку, привезя съ собой изъ Москвы ни на что не нужную гувернантку. Не знаю ужь, право, изъ предусмотрительности или по какимъ другимъ причинамъ, но «дядю Митю» покойница изъ деревни въ Петербургъ не отпустила, и теперь возиться съ лошадьми по неволѣ пришлось мнѣ. Лошади этого привода были, дѣйствительно, очень хорошія и, зная противниковъ, я навѣрняка разсчитывалъ на призъ, а слѣдовательно, на поздравленія и т. д., т. е. на необходимость и пить, и поить, ужасно поить. «Предчувствіе было — и жребій свершился!».
Я пріѣхалъ на бѣгъ, разумѣется, до начала. Публики, т. е. тѣхъ, кто будетъ смотрѣть, было еще очень немного — человѣкъ двадцать, и эти двадцать — всѣ до одного «наши». Конечно, всѣ ужь успѣли пропустить «по одной», а болѣе нервные и вообще впечатлительные и по двѣ, и по три, и даже, кажется, болѣе, и оттого были еще впечатлительнѣе и воспріимчивѣе. Оживленіе было полное, и у буфета разговоръ шелъ во всю глотку, и споръ разгорался съ каждой минутой сильнѣе и сильнѣе.
— Ну вотъ, хорошъ хозяинъ! Развѣ можно такъ опаздывать?
— Вѣдь теперь сейчасъ начнется, а онъ, пожалуй, сегодня и лошадь свою еще не видалъ!
— А вотъ я ее сейчасъ пойду посмотрю. Я и въ самомъ дѣлѣ не видалъ ея ужь нѣсколько дней.
— А вы противника-то знаете своего?
— Разумѣется. Я назвалъ и лошадь, и заводчика.
— Нѣтъ, не то. Знаете, кто наѣздникъ?
— Кто?
— Василія Ивановича сынъ, Вася.
— Такъ что-жь? У меня тоже отличный наѣздникъ.
— Не то! Вы знаете, вѣдь онъ нанялся къ графу-то. Сто рублей въ мѣсяцъ получаетъ.
— Очень радъ. Онъ — недурной, кажется, человѣкъ.
— Да что-жь, вы не хотите понять, что-ли?
— Помилуйте! На что-жь это похоже! Василія Ивановича сынъ въ наѣздники нанимается.
— Вѣдь это, господа, позоръ для цѣлой губерніи, для всего дворянства и т. д., и т. д.
Что могъ, я возражалъ; говорилъ, что всѣ мы сами наѣздники, сами объѣзжаемъ лошадей, любимъ ихъ, что дѣлать то дѣло, которое знаешь и любишь и которое само по себѣ ничего дурного не представляетъ, нисколько не позорно и проч., ну, словомъ, все, что тутъ можно было возразить; но со мной никто не хотѣлъ согласиться и кругомъ шелъ ужасный гвалтъ. Кто-то изъ «нашихъ» предлагалъ, чтобы всѣ мы, тамбовцы, отправились къ президенту бѣгового общества и опротестовали такой казусъ.
— Ну, и останетесь съ своимъ протестомъ.
— Нѣтъ, не останемся! Это — оскорбленіе дворянства. Это — интрига чья нибудь и т. д.
— Никакой интриги нѣтъ — просто человѣку жить надо, а жить не чѣмъ: не воровать же ему!
— Воровать нельзя, а оскорблять дворянство развѣ можно?
Еслибы я всю эту ерунду слышалъ у насъ въ Тамбовѣ на дворянскихъ выборахъ или на земскомъ собраніи, по всей вѣроятности, я бы нисколько не удивился: тамъ это до того обычно, до того, такъ сказать, къ лицу и къ мѣсту, что, зная эти лица и эти мѣста, собственно и удивляться-то нечему; но тутъ, въ Петербургѣ, мнѣ стало какъ-то даже неловко; я началъ оглядываться и почти съ ужасомъ замѣтилъ, что начавшая уже собираться публика заинтересовалась нами и слушаетъ наши разсужденія о дворянской чести и вольности. Недоставало только, чтобы кто нибудь изъ «насъ» заговорилъ, по обыкновенію, объ извѣстной граматѣ о дворянствѣ императрицы Екатерины II. Вотъ, думаю, утѣшимъ-то народъ!
— Нѣтъ, да вы поймите…
— Нѣтъ-съ, это вѣдь не шутка!
— Нѣтъ-съ, позвольте, и т. д.
— Сейчасъ, господа, позвольте только сходить лошадь свою посмотрѣть.
Въ середней большой комнатѣ бѣговой бесѣдки я встрѣтился съ Сольдеревскимъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ, въ полушубкѣ, отороченномъ широкой полосой боброваго мѣха, въ бобровой шапкѣ; это очень шло и къ его лицу, и къ его высокому, стройному росту. Мы поздоровались.
— Вы сами ѣдете?
— Нѣтъ, наѣздникъ.
— А я самъ хочу. Семенъ у меня заболѣлъ что-то. Да поѣзжайте и вы сами. У меня противникомъ будетъ Сергѣй Васильевичъ, а у васъ вы знаете кто?
— Какъ же, говорю: — слышалъ; Вася К--овъ.
— Отличная бы штука была!
— Очень хорошая, да не могу: и лошади не знаю, и съ полгода ужь не ѣздилъ, да и не въ чемъ ѣхать — не въ шинели же?1
— Досадно!
— Очень досадно. Вы послушайте-ка, что тамъ про Васю-то говорятъ!
— Гдѣ, кто?
— «Наши», у буфета.
— Что такое? Пьяны, должно быть?
— Нѣтъ еще, не пьяны. Подите-ка, послушайте. Вы съ ними умѣете ладить — урезоньте. Ужасную чепуху несутъ.
— Потѣшный народъ! проговорилъ онъ и пошелъ къ буфету. Лошади, какъ и люди, бываютъ, что называется, тупыя. Она и красива, и правильна, безъ пороковъ, и сильная рысь у нея, а все-таки «тупая». Это очень трудно сказать, что собственно разумѣется подъ этимъ терминомъ, тѣмъ не менѣе, тупыя лошади есть, и онѣ — истинное божеское наказаніе для наѣздниковъ. Такая вотъ именно лошадь попалась на этотъ разъ и Васѣ. Для мало-мальски опытнаго глаза сразу стало видно, что онъ проиграетъ — и онъ, дѣйствительно, проигралъ. Несмотря на то, что выиграла своя, мнѣ было ужасно досадно за него. Такъ, минутъ черезъ двадцать, онъ отдалъ, вѣроятно, лошадь конюхамъ, а самъ, какъ былъ на бѣгу въ полушубкѣ, запушенный снѣгомъ, пришелъ въ бесѣдку погрѣться. «Мы» сидѣли и ѣли блины; лакей наливалъ въ стаканы шампанское; Сольдеревскому очередь ѣхать приходилась еще черезъ часъ, и потому онъ сидѣлъ тутъ же съ «нами», ѣлъ и пилъ. Разговоръ вертѣлся все о томъ же, и, мнѣ показалось, Вася, проходя мимо насъ къ буфету, кое-что слышалъ. Это было ужь очень…
— Вы незнакомы? спросилъ меня Сольдеревскій.
— Нѣтъ. Такъ, знаемъ другъ друга, а незнакомы.
— Господа! онъ долженъ съ нами и закусить, и выпить сейчасъ, продолжалъ Сольдеревскій. — Сергѣй Николаичъ, надѣюсь, вы ничего не будете имѣть противъ?
— Очень радъ, разумѣется. Пожалуйста.
— Вася! крикнулъ онъ. — Что-жь къ землякамъ-то и подойти не хочешь?
— Погоди, сейчасъ. Озябъ ужасно — хочу еще выпить рюмку.
Какъ и слѣдовало ожидать — потому что всегда это такъ бываетъ — ребромъ поставленный вопросъ испугалъ противника: Васины критики не протестовали. Я любовался на Сольдеревскаго. Я зналъ, конечно, что онъ за птица, чѣмъ живетъ, зналъ все это очень подробно и основательно, тѣмъ не менѣе, исторія съ Васей пришлась мнѣ ужасно по сердцу. И тогда, у «Кости», на рулеточномъ вечерѣ, когда онъ бросилъ всѣхъ этихъ титулованныхъ юнцовъ, слѣдящихъ за Гамбеттой, и пошелъ сидѣть къ «своимъ», признаннымъ неприличными, такъ точно и теперь, когда эти «свои», въ свою очередь, стали брезгать однимъ изъ своихъ же, онъ принялъ сторону слабыхъ, и сдѣлалъ это не изъ фатовства, а искренно, просто, естественно. Очень хорошо вышло!
Вася подошелъ и началъ здороваться. Сольдеревскій, конечно, насъ познакомилъ. Стали говорить о лошадяхъ. Онъ жаловался на свою, говорилъ, что она тупа.
— Зачѣмъ же ты поѣхалъ на ней?
— Хозяинъ велѣлъ ѣхать — я и поѣхалъ.
— Вотъ-съ, извольте это слушать! не вытерпѣлъ Недобѣжкинъ, и пошла писать.
— Вы, молодой человѣкъ, дворянинъ…
— Вы, молодой человѣкъ, носите такую фамилію…
— Вы, вы… Конечно, вашъ батюшка разстроилъ и потерялъ имѣніе, но это вѣдь не по его винѣ, мы всѣ раззорены теперь. Дворянство во всей имперіи… Тѣмъ не менѣе, русскій дворянинъ и т. д., и т. д. Чортъ знаетъ что!…
— Да что же, господа, прикажете мнѣ дѣлать? оправдывался Вася. — Я — поручикъ въ отставкѣ. Ничего не знаю. Куда я дѣнусь? Чѣмъ прикажете мнѣ жить?
— Для русскаго дворянина двери открыты…
— Русскій дворянинъ, если онъ не хочетъ позорить…
— Въ полкъ опять!
— На желѣзную дорогу!
— Поступайте въ интендантство!
Вася растерянно-изумленно смотрѣлъ на нихъ; Сольдеревскій хохоталъ во всю глотку. Мнѣ было и неловко, и жалко. Вопросъ: чѣмъ жить? неминуемо, обязательно для всѣхъ нихъ долженъ былъ предстать во всемъ ужасѣ своемъ непосредственно вслѣдъ за послѣднимъ проѣденнымъ рублемъ, а ихъ, этихъ рублей, ужь немного, ахъ! какъ немного оставалось… Я началъ что-то говорить на эту тему, но мнѣ въ отвѣтъ посыпалась со всѣхъ сторонъ такая чепуха, такой пустозвонъ, такой храпъ… да, они были ужасно жалки.
— Нѣтъ-съ, ошибаетесь, Сергѣй Николаевичъ. Я скорѣй пойду дрова рубить, но ужь ни къ кому не наймусь…
— А дрова рубить для кого же вы будете?
— Для кого?.. понятно для кого — кому нужно.
— Стало-быть, васъ наймутъ… не все-ли равно?
— Нѣтъ-съ, извините. Большая разница. Я дрова изрубилъ, и я знать никого не хочу, а нанялся на мѣсто какое — хозяинъ можетъ мною помыкать.
— Самое лучшее, знаете, что?
— Что?
— Поступайте въ монастырь!..
Хохотъ. И весь дворянскій гоноръ пропадаетъ моментально и замѣняется игривымъ настроеніемъ, съ пошибомъ на самоосмѣяніе и даже самооплеваніе.
— Ну, какіе, позвольте у васъ спросить, мы теперь дворяне?
— Ивана Петровича выбрали въ предводители. Какой же онъ, спрашивается, дѣлаетъ обѣдъ? Щи изъ баранины, котлетки изъ. баранины, жаркое баранина и на пирожное клюквенный кисель. Ей-Богу! Вѣдь это позоръ…
Эти переходы отъ мажорнаго тона къ минорному меня всегда удивляли и, несмотря на порядочную-таки, кажется, ужь привычку къ такимъ разговорамъ, продолжаютъ удивлять всякій разъ и до сихъ поръ. Я никакъ не могу понять, какимъ путемъ работаетъ у нихъ мысль и отчего она, эта мысль, дѣлаетъ такія совершенно неожиданныя антрша. Тѣмъ не менѣе, это — фактъ, который я наблюдалъ очень внимательно тысячи разъ и продолжаю наблюдать, хоть и рѣже, и «по сей часъ»…
Съ перемѣной настроенія, разумѣется, сейчасъ же перемѣнились и отношенія къ Васѣ. Всѣ начали его чуть не цѣловать, а иные и дѣйствительно цѣловали. Вспоминали его отца, какіе онъ давалъ «намъ» обѣды, когда былъ предводителемъ, какая была у него на заводѣ удивительная лошадь Кроликъ и какой дивный мелкопсовый кобель Роброй — на псарнѣ.
— А что-жь и въ самомъ дѣлѣ ему дѣлать?
— Сто рублей въ мѣсяцъ — вѣдь это тысяча двѣсти рублей въ годъ.
— Да-съ, извольте-ка вы ихъ изъ имѣнія-то извлечь по нынѣшнимъ-то временамъ.
— Вѣдь это жалованье мирового судьи.
— А, кромѣ того, еще «доходы», «поводковыя»…
— Ну, какіе же доходы? А поводковыя…
Вася улыбнулся.
— «Доходы», про которые вы говорите, я, конечно, не стану собирать, а поводковыя отчего же и не взять?..
— И возьмешь?
— Возьму.
— И это — дворянинъ? Отъ какого-нибудь барышника, чтобъ я взялъ «поводковыя» — ни за что! и опять въ мажорный тонъ и такъ далѣе.
«Мы», т. е. бывшіе уже и еще пока уцѣлѣвшіе тамбовскіе, саратовскіе, орловскіе и пензенскіе помѣщики сидѣли всѣ въ кучѣ, сдвинувъ два-три стола, и было насъ человѣкъ двадцать. Вина, т. е., правильнѣе, пустыхъ шампанскихъ бутылокъ было видимо-невидимо. Понятно, разговоръ шелъ, какъ всегда это у насъ заведено, во всю глотку, и мы обращали на себя общее вниманіе. Но тутъ ужь ничего не подѣлаешь — просто выноси, молча, общіе удивленные взгляды всѣхъ и каждаго — и только. Кое-кто изъ здѣшнихъ знакомыхъ, т. е., изъ петербуржцевъ, подходилъ ко мнѣ, здоровался и съ любопытствомъ разсматривалъ моихъ Иванъ Петровичей и Петръ Ивановичей; прислушивались къ нашему разговору.
— Ой-ой-ой, какъ вы пьете…
— Да-съ, вмѣшивается не безъ гордости Михаилъ Иванычъ, или Иванъ Петровичъ: — умѣемъ пить! Не присядете-ли къ намъ? Ну, хоть стаканчикъ! предлагаетъ онъ совершенно незнакомому ему человѣку.
Тотъ странно улыбается, благодаритъ, увѣряетъ, что ничего не пьетъ, и чуть не спасается отъ насъ бѣгствомъ. Но вотъ въ дверяхъ показалась широкая фигура Утробина въ богатой ильковой шубѣ, въ картузѣ, въ высокихъ сапогахъ.
— Утробинъ.
— Смотри — Утробинъ.
— Вонъ и Свистовъ съ нимъ.
— Николай Николаичъ!
Дѣйствительно, за Утробинымъ, немножко съ боку, проходилъ сквозь толпу и Свистовъ. Онъ сильно постарѣлъ на мои глаза; еще болѣе одутловато стало лицо, ясно показывая, что частенько-таки случаются съ нимъ загулы…
Утробинъ подошелъ къ столику, распахнулъ шубу, сѣлъ.
— Ей, молодецъ, какъ бы намъ блинковъ. Николай Николаевичъ, садись!
Свистовъ насъ, конечно, сразу и замѣтилъ, и узналъ всѣхъ до одного; но ему какъ-то неловко было встрѣтиться съ нами и начать пить при Утробинѣ. Онъ, конечно, подошелъ, поздоровался со всѣми и, когда его начали подчивать и просить пить, на отрѣзъ отказался, объявивъ, что сейчасъ ѣдетъ съ Утробинымъ куда-то по дѣлу и пить ему нельзя.
— Стаканчикъ-то одинъ?
— Ни одного.
— Да перестань! Что ты ломаешься? Ты одинъ ведро цѣлое выпьешь.
— Въ другой разъ, не теперь. Теперь дѣло есть, и пить не буду.
— Ну, чортъ съ тобой, такъ садись.
— Нельзя, къ «барину» надо, тише чѣмъ въ полголоса сказалъ онъ.
— Куда?
— Къ «барину», и онъ глазами показалъ на Утробина.
— Ты чтожь въ услуженіи у него развѣ?
— Не въ услуженіи, а служу — начальство.
— И онъ тебѣ пить не позволяетъ?
— Не любитъ…
— Да ты-то любишь?..
— Мало-ли что я люблю!…
— Понимаемъ. Вонъ и Вася тоже нанялся и тоже слушается хозяина: на тупой лошади на бѣгъ выѣзжаетъ.
— А то какъ же? Нанялся — продался.
— Нѣтъ-съ, а мы ужь лучше будемъ пустыя щи хлѣбать, а въ кабалу не пойдемъ. Есть пословица: «хоть щей горшокъ, да самъ большой».
— Слыхали мы это, да съ этимъ, по нашему времени, господа, далеко не уѣдешь.
— И не нужно. Ну, нейдетъ дѣло въ деревнѣ — сюда пріѣхали, здѣсь понабрали дѣла. Какой углемъ занялся, какой кирпичемъ, какой торфомъ. Ничего — жить можно.
— Это еще мы увидимъ, что у васъ изъ этихъ дѣлъ-то выйдетъ. Я ужь на нихъ, на эти дѣла-то, насмотрѣлся, огрызался Свистовъ, которому ужь вовсе не по душѣ былъ весь этотъ разговоръ.
— Николай Николаевичъ, иди блинки-то ѣсть, пока горячіе! Простынутъ! послышался голосъ Утробина.
Свистовъ быстро оглянулся, сейчасъ же всталъ съ своего стула, на который только-что было присѣлъ, и, отшучиваясь, пошелъ къ Утробину.
— Не умѣете вы, господа, устроиться сами хозяевами, разсуждалъ Недобѣжкинъ, обращаясь къ Васѣ. — Ну, какіе «мы» можемъ быть работники? «Мы» не для этого совсѣмъ воспитаны.
— Для чего же?
— Для чего? Мы привыкли распоряжаться, ну, и выбирай себѣ такое дѣло по своему характеру да по душѣ. А то что это за дѣло: человѣкъ пить хочетъ, а при «баринѣ» — какой баринъ нашелся! — не смѣй пить и кто не смѣй? — Настоящій баринъ не смѣетъ при вчера еще бывшемъ мужикѣ пить!..
Опять начались возраженія, что «дѣлъ» по душѣ вовсе не такъ много и притомъ такихъ, гдѣ бы былъ самъ хозяиномъ, что теперь на каждое такое дѣло имѣется тысяча кандидатовъ и проч. и проч. Но люди, которые черезъ два, три мѣсяца потомъ едва-едва нашли съ чѣмъ уѣхать домой и теперь съ грѣхомъ пополамъ пристроились, кто въ качествѣ приживалки у не совсѣмъ еще прогорѣвшаго родственника, кто какимъ-нибудь несчастнымъ помощникомъ начальника дорожной станціи, кто управляющимъ у своего же бывшаго сосѣда — эти люди, можно сказать, наканунѣ своего очевиднаго и неминуемаго нищенства, еще разсуждали именно такъ, чуть не слово въ слово, какъ я здѣсь разсказываю.
Я, конечно, не могу и не хочу даже утверждать, что такъ разсуждали всѣ безъ исключенія; это было бы и несправедливо, и невѣроятно; но я говорю про большинство и оно было именно такъ невообразимо легковѣрно и легкомысленно. Въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ я разсказывалъ, и цифрами доказывалъ, какъ легкомысленно мы растратили полтора милліарда почти ссуды, выданной намъ подъ землю казной, т. е. опекунскимъ совѣтомъ, и выкупнымъ отдѣленіемъ, и потомъ частными земельными банками, и все-таки не научились нисколько обращаться съ деньгами. Теперь «мы» тратили послѣднія крохи, и тратили ихъ съ тѣмъ же непонятнымъ, невѣроятнымъ и необъяснимымъ ни для кого апломбомъ и легкомысленнымъ ухарствомъ. Но это такъ было и этого факта никто не оспоритъ. Замѣчательнѣе всего здѣсь то, что вѣдь это не былъ кутежъ человѣка съ отчаянія, хорошо понявшаго, что будущаго у него ужь нѣтъ по чему либо, и вотъ онъ теперь зажмуривается передъ этимъ будущимъ, заливаетъ горе. Нѣтъ-съ, это кутили люди, твердо увѣренные, что они могутъ кутить, что этому кутежу и конца не можетъ быть, потому что вотъ капитанъ какой-то обѣщалъ устроить невѣроятно выгодную поставку угля и т. д., и т. д.
Это отношеніе къ факту, т. е. собственно къ себѣ самимъ и къ своему положенію, замѣчалось и сказывалось во всемъ и постоянно. Во время, напримѣръ, разсужденій о дворянствѣ въ минорномъ тонѣ, вы могли услыхать страшно ядовитыя насмѣшки надъ самими собой, надъ тѣмъ положеніемъ, въ которомъ «мы» находимся въ данный моментъ, но это именно только въ данный моментъ; будущее же — розовое, потому какъ же это такъ могутъ безъ насъ обойтись? «Насъ» обидѣли, ограбили и проч., но это скоро поймутъ и вновь къ намъ обратятся; и ужь тогда мы, извините пожалуйста, не будемъ такими слюнтяями и простяками. Нѣтъ-съ, тогда мы себя покажемъ!.. и т. д… Въ этомъ отношеніи смерть «наша» была завидная: мы и не воображали, что она такъ неминуча и такъ близка. Мы до послѣдняго рубля-вздоха вѣрили въ жизнь свою и ждали, что вотъ-вотъ случится наше полное, полнѣйшее выздоровленіе и опять селянки, осетрина, икра, шампанское, шампанское и шампанское!..
Люди, наблюдавшіе кокоточный міръ, говорятъ, что русскія и француженки этой профессіи тоже кончаютъ именно такъ, т. е. съ полной вѣрой, что ихъ золотые дни еще вовсе не прошли, что «это» только временное затрудненіе, которое скоро и непремѣнно кончится, и затѣмъ опять все пойдетъ по старому…
Наконецъ, тоже самое, т. е. о такой же надеждѣ на жизнь и ея радости впереди, я слышалъ отъ докторовъ и про чахоточныхъ: все надѣются жить, и жить весело, долго…
Сольдеревскій въ тотъ день тоже выигралъ и выигралъ правильно, красиво. День былъ ясный, морозный, лошади бѣжали легко, казалось, едва касались полозья до снѣга — летѣли санки. Наши тамбовскія сердца и съ любовью, и съ радостью, и съ гордостью бились все время. По окончаніи бѣга, онъ пришелъ съ нами вмѣстѣ въ буфетъ, весь сѣдой отъ инея и снѣга, и залпомъ выпилъ два или три стакана шампанскаго.
— Фу, какъ хорошо!.. Ну теперь, господа, милости прошу ко мнѣ.
Никто, конечно, не возражалъ, всѣ согласились, дождались конца бѣга, «раскритиковали» въ пухъ и прахъ чьи-то бѣжавшія тогда тройки и начали разъѣзжаться, чтобы черезъ часъ вновь начать и продолжать попойку.
— Николай Николаевичъ, заѣдешь ко мнѣ? спросилъ Сольдеревскій Свистова ужь на подъѣздѣ павильона, когда тотъ усаживалъ чуть не собственноручно Утробина въ санки.
Свистовъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и метнулъ глазами въ сторону Утробина: — тише, дескать, говори — неловко!
— И боится же онъ его, должно быть! невольно сорвалось у меня.
Сольдеревскій тоже разсмѣялся — было, дѣйствительно, очень ужь комично.
— Что же прикажете дѣлать? человѣкъ подневольный. Деньжонки ему порядочныя отъ «барина» -то перепадаютъ, человѣкъ онъ ужь не молодой, ни на какое другое дѣло, какъ и всѣ «мы», не годится — поневолѣ будешь дорожить. Другого Утробина не скоро найдетъ…
— Да ужь очень что-то робѣетъ.
— Ничего, это вамъ съ непривычки такъ кажется. А вонъ посмотрите-ка у Самуила Соломоныча, кто въ услуженіе попалъ изъ нашихъ — тѣ еще болѣе въ струнѣ себя держатъ.
— А есть развѣ и тамъ?
— А то какъ же. «Они» всѣ теперь завели себѣ свиту изъ прогорѣлыхъ дворянъ. Охотниковъ вѣдь, сколько хочешь, можно набрать. И не всякаго возьмутъ еще. Вѣдь они тоже денегъ стоютъ, вѣдь ихъ и кормить, и поить надо, и мѣсто какое нибудь дать. Больше все выбираютъ изъ прогорѣлыхъ предводителей да изъ тѣхъ, что владѣли прежде большими состояніями.
— Это для чего же нужно?
— Что такое?
— А вотъ, чтобы въ прошломъ значилось, что много прокутилъ на своемъ вѣку?
— Какъ же — это необходимо. Для того вѣдь ихъ и берутъ, чтобы они устраивали обѣды, гостей занимали. Ну, представьте себѣ, съѣдутся къ Утробину разныя превосходительства — объ чемъ онъ съ ними будетъ разсуждать? Чѣмъ онъ ихъ будетъ угощать? А Свистовъ все это знаетъ, и все при немъ какъ слѣдуетъ и вовремя подадутъ. «Они» необходимы «имъ». Это еще къ счастію «нашему», что теперь такія «мѣста» открылись, а то бы, что такому вотъ Свистову дѣлать?
— А много такихъ развѣ мѣстъ?
— Ну, много не много, а все-таки кой-кто попалъ на нихъ и кормится, да еще съ почетомъ.
— Ужь почетъ-то какой?
— Не говорите. Все-таки у него названіе есть: директоръ астраханско-балаклавской дороги. Кто всей этой музыки-то не знаетъ, пожалуй, подумаетъ, да и навѣрно, что вѣдь онъ что нибудь тамъ въ правленіи-то и значитъ.
— А ничего не значитъ?
— Разумѣется. Вѣдь онъ на утробинскихъ акціяхъ сидитъ: что велитъ, то и дѣлай.
— А какъ сбѣжитъ онъ съ этими акціями?
— Ну, ужь вы какъ про мазурика какого говорите. Куда-жь онъ сбѣжитъ? И разсчету нѣтъ… Впрочемъ, прибавилъ онъ: — тоже вѣдь мѣры противъ этого принимаются: акціи-то не у него въ рукахъ, а только записаны на него. Одинъ, впрочемъ, несчастный случай я слышалъ: дѣйствительно, сбѣжалъ, но это еще при самомъ началѣ такихъ дѣлъ было, когда не знали, какъ ихъ въ законную и безопасную форму можно облекать.
— Теперь научились ужь?
— Слава Богу, пора ужь, кажется, этому выучиться — не Богъ знаетъ, вѣдь, какая мудрость!..
Я тоже обѣщалъ Сольдеревскому пріѣхать къ нему на сегодняшній обѣдъ и черезъ часъ былъ у него.
— Вотъ-съ и избенка наша, говорилъ онъ, ведя меня подъ руку по своей роскошно и со вкусомъ убранной квартирѣ.
— Ничего, не дурна «избенка».
— Красна, батюшка, изба не углами, а пирогами.
— Пироговъ-то пока еще не отвѣдалъ, а углы очень хороши въ вашей «избенкѣ».
— Все трудами да заботами нажито, смѣялся онъ.
— А много трудовъ-то положено?
— Страсть! и не говорите лучше…
Я посмотрѣлъ ему въ глаза.
— Не смотрите. Что тамъ смотрѣть? Вѣдь слышали, все знаете?
— Да развѣ это правда?
— Ну, правда-ли, нѣтъ-ли — это ужь ваше дѣло; а я вамъ скажу три пословицы, вы ихъ и сообразите.
— Какія?
— А вотъ какія: вопервыхъ, «не всякому слуху вѣрь», а, потомъ, двѣ такихъ: «нѣтъ дыма безъ огня», и «отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ». Поняли?
— То есть, грѣхъ былъ, но меньше, чѣмъ болтаютъ?
— Ей-Богу, меньше… Но былъ и до сихъ поръ есть грѣхъ.
— Что же не бросите? вѣдь довольно ужь, кажется? спросилъ я. Мнѣ жаль его было.
— Брошу. Надо подождать только немного еще. Вотъ еще одно дѣло проведу, и — баста. Все равно: за семь бѣдъ одинъ отвѣтъ…
«Наши» явились, разумѣется, всѣ въ полномъ комплектѣ. Обѣдъ онъ намъ «закатилъ» роскошный и все наши любимыя блюда. Воображеніе невольно переносилось въ тѣ блаженныя времена, когда насъ то и дѣло угощали такими обѣдами предводители и откупщики. Конечно, вспоминали эти времена, но, по обычаю, разумѣется, и надѣялись на скорую ихъ реставрацію. Сольдеревскій къ обѣду пригласилъ цыганъ, и мы ѣли и пили совершенно въ родной, домашней атмосферѣ. Послѣ обѣда сюртуки, разумѣется, были сняты, началась ужь совсѣмъ безобразная музыка, плясъ, пѣсни. Дворянство наше пришло въ полное самозабвеніе и отдалось восторгамъ.
— Пусть попляшутъ да потѣшутся, въ полголоса говорилъ мнѣ Сольдеревскій, смотря, какъ выбивали «наши» дробь съ какой-то Матрешей или Стешей: — скоро вѣдь закатятся ихъ золотые дни…
«Не теряйте дни златые,
Ихъ немного въ жизни сей!»
вдругъ звучно, громко началъ онъ. Всѣ подхватили; все смѣшалось…
— Нравится вамъ эта пѣсня? спросилъ я кого-то изъ нашихъ.
— Смерть какъ люблю! Сколько «истинно русской» удали въ ней, проклятой, и сказать не возможно! отвѣтилъ онъ, ничего не подозрѣвая въ моемъ вопросѣ…
IX.
Кустарная промышленность.
править
Знаемъ все, что нужно знать...
Въ прошломъ, кажется, очеркѣ я говорилъ, что всѣ «мы» до страсти любили и теперь еще любимъ собакъ и лошадей. Конечно, теперь ужь не то, что было: всякая любовь, какъ извѣстно, поддерживается главнѣйше взаимностью; ну, а какая же можетъ быть взаимность, когда теперь ни у кого почти нѣтъ нетолько мало-мальски «приличной» псовой охоты, но рѣдко-рѣдко встрѣтишь у кого одну или двухъ неизвѣстно ужь какими судьбами уцѣлѣвшихъ борзыхъ. Тоже самое почти слѣдуетъ сказать и про конные заводы: ихъ и десятой доли не осталось. Однимъ словомъ, за отсутствіемъ необходимой «второй половины» любящихся, догораетъ и сама любовь. А эта любовь къ «благороднымъ» животнымъ была нѣкогда до того сильна, что ею одною, по моему, достаточно объясняется преобладаніе между «нами» штабсъ-ротмистровъ — чина, какъ извѣстно, кавалерійскаго. И дѣйствительно, капитаны и штабсъ-капитаны хотя и встрѣчались, и по нынѣ еще встрѣчаются между «нами», но и чины эти не пользовались популярностью, и сами носители ихъ не авторитетны у насъ. Въ большинствѣ — это были «мелкотравчатые» и, по выходѣ въ отставку, ихъ обыкновенно выбирали въ исправники, въ засѣдатели и въ какіе-то «непремѣнные» члены. Что за птицы были эти непремѣнные члены, я и самъ хорошо не могу теперь объяснить себѣ, знаю только, что воротники у нихъ на вицъ-мундирахъ были зеленаго цвѣта, а пуговицы жолтыя; потомъ помню еще, что они появлялись только въ парадные дни, держали себя необыкновенно скромно, усиленно и усердно улыбались всякой пошлости, кто бы ее ни сказалъ, за обѣдомъ сидѣли на концахъ стола, гдѣ вино было похуже, и вообще были ужасно жалки. Капитаны и штабсъ-капитаны, попадавшіе въ исправники, очень скоро, конечно, при «поддержкѣ» со стороны откупщика и обывателей, переставали быть жалкими; получали слабость къ икрѣ, осетринѣ, шампанскому, дѣлались радушными и достигали, чрезъ болѣе или менѣе продолжительное упражненіе, довольно значительныхъ успѣховъ въ «истинно русскомъ» хлѣбосольствѣ. Но такихъ счастливцевъ много не могло быть ужь по одному тому, что прежде считалось за глаза достаточнымъ одного исправника на цѣлый уѣздъ. Ихъ, т. е. исправниковъ, по числу не больше и теперь, по за то теперь больше становыхъ и потомъ — урядники. Благосостояніе отъ этого распредѣляется теперь, конечно, несравненно правильнѣе. Прежде одинъ исправникъ поѣдалъ почти все то, чѣмъ теперь сыты и становые, и урядники. И это, вѣроятно, никого не обременяетъ, ибо какъ ни благодарны и ни радушны обыватели, но при такомъ обиліи охранителей ихъ спокойствія, они, понятно, не могутъ-же удесятерить сумму своей къ нимъ благодарности, а только дробятъ ее на большее, чѣмъ прежде, число частей…
Такъ вотъ, за исключеніемъ исправниковъ, впереди у «пѣхотнаго помѣщика» ничего и не было. Но ихъ, т. е. этихъ пѣхотныхъ помѣщиковъ, никогда почти не унижали, не презирали штабсъ-ротмистры. Напротивъ, были добрыя, хорошія отношенія, при всегдашней готовности помочь. Это фактъ несомнѣнный и вотъ ему нѣсколько подтвержденій. Какъ извѣстно, кавалерія прежде почему-то всегда стояла въ Польшѣ и смежныхъ съ нею губерніяхъ, гдѣ болѣе или менѣе чувствуется польскій элементъ. По крайней мѣрѣ, почти всякій разсказъ отставного штабсъ-ротмистра начинается стереотипной фразой: «Когда стояли мы въ Польшѣ» и т. д. Подъ этимъ «и такъ далѣе» слѣдуетъ разумѣть прескучное и предлинное описаніе того, какъ у какого-то пана была необыкновенной красоты дочь и эту дочь штабсъ-ротмистръ-разскащикъ, въ сообществѣ съ другими штабсъ-ротмистрами, при непремѣнномъ участіи вахмистра съ хохлацкой фамиліей какого-нибудь Пубенко, хотѣли увезти или даже и увезли. Эти разсказы, полагаю, всѣмъ извѣстны. Но иногда штабсъ-ротмистры, особенно какой по развитѣе и поосмысленнѣе, разсказывали и свои наблюденія. Они всѣ въ одинъ голосъ говорили, что въ Польшѣ и кругомъ ее «мелкотравчатые» помѣщики въ ужасномъ загонѣ у крупныхъ, что у насъ, и понятія не имѣютъ о такихъ къ нимъ отношеніяхъ, что у насъ они «совсѣмъ какъ равные». Я не знаю, какъ было прежде, но помню, что лѣтъ двадцать назадъ, это было дѣйствительно такъ: во всякомъ случаѣ, ихъ не обижали и не унижали ужь какъ-нибудь особенно ехидно.
Понятно, они бывали у богатыхъ чаще, чѣмъ богатые у нихъ: визитами, разумѣется, они не считались; но вѣдь это такое общее правило, что оно одинаково практикуется и наблюдается и у купцовъ, и у мужиковъ — у всѣхъ. Но чтобы они были предметомъ издѣвательства — это вздоръ. У насъ никогда не было ничего такого, что составляло характерную черту въ отношеніяхъ польскаго магната къ его мелкотравчатымъ сосѣдямъ. Эта черта бросалась въ глаза нашимъ штабсъ-ротмистрамъ и я могу засвидѣтельствовать, что она и не нравилась имъ, и не практиковалась никогда. Конечно, были исключенія, но исключенія есть и во всемъ.
Немного выше я говорилъ, что штабсъ-капитаны, попавшіе въ засѣдатели и въ какіе-то непремѣнные члены, очень ужь смирно сидѣли за столомъ и вообще были не въ особенномъ почетѣ, хотя и были нашимъ начальствомъ. Это объясняется совершенно тѣмъ, что, во-первыхъ, они отъ насъ вполнѣ зависѣли и, потомъ эти мѣста были до такой степени подлы и такъ въ обычаѣ было, сидя на нихъ, воровать и взяточничать, что, разумѣется, тутъ и удивляться нечему, что не могли ихъ почитать и уважать. Я говорю о мелкотравчатыхъ, неслужащихъ. Возлѣ крупнаго помѣщика, обладателя 200, 300 душъ (въ нашей губерніи это ужь крупный), сидѣла масса мелкихъ, владѣвшихъ пятьюдесятью, двадцатью и даже десятью душами, и всѣ они у этого крупнаго бывали запросто, чаще, чѣмъ онъ у нихъ, конечно, но и только. Но за то отношенія мелкихъ къ своимъ крѣпостнымъ были положительно невозможныя. Надо вообще принять за аксіому, что чѣмъ мельче былъ помѣщикъ, тѣмъ хуже и тяжеле жилось его мужикамъ. И это совершенно вѣрно и совершенно понятно: сто душъ, конечно, могли легче прокормить своего барина, чѣмъ сдѣлать тоже самое десять душъ. Мнѣ могутъ возразить, пожалуй, что у богатаго и затѣй было больше, чѣмъ у мелкотравчатаго, и что поэтому онъ высасывалъ изъ мужиковъ столько-же, сколько и мелкотравчатый; но этого, т. е. такого-же точно высасыванія не могло быть и не было на дѣлѣ уже по одному тому, что крупный не стоялъ никогда такъ близко къ домашнему обиходу мужика, какъ мелкій. Опять оговариваюсь: я имѣю въ Виду большинство, а вовсе не исключенія. Эта близость мелкаго помѣщика къ домашнему обиходу мужика была для этого послѣдняго тѣмъ невыносима, что онъ у нею былъ весь на виду: онъ отъ него ничего не могъ уберечь и схоронить. Каждая овца, каждая курица была извѣстна барину и дразнила его аппетитъ. Я ужь не говорю, что за адъ представляла эта близость въ томъ еще отношеніи, что давала полную возможность барину мѣшаться въ дрязги семейнаго мужицкаго быта. Я насмотрѣлся слишкомъ достаточно примѣровъ того и другого и глубоко убѣжденъ въ справедливости своихъ словъ. Я, напримѣръ, никогда не забуду тѣхъ сценъ, на которыя я насмотрѣлся у моего сосѣда изъ мелкотравчатыхъ, Запупырина. Ѣдешь, бывало, мимо и чуть не всякій разъ натыкаешься на какую-нибудь глубоко возмутительную исторію. Разъ я видѣлъ такую драму изъ-за овцы, что никогда ея не забуду. Запупыринъ облюбовалъ овцу у своего мужика Ермолая (у него было восемь душъ и жили они въ двухъ дворахъ), къ чему-то придрался и, въ видѣ штрафа, рѣшилъ отнять у него эту овцу. Другой мужикъ Петръ былъ посланъ привести этотъ приговоръ въ исполненіе. Ермолай овцу не отдавалъ, и Петру, разумѣется, не оставалось ничего больше, какъ пойти въ третью, болѣе просторную избу, гдѣ жилъ Запупыринъ съ семьей, и доложить о такомъ сопротивленіи власти. Запупыринъ, вѣроятно, зналъ напередъ, что такъ и случится, потому что моментально оттуда выскочилъ съ своимъ сыномъ, здоровымъ болваномъ изъ недорослей, и теперь ужь втроемъ пошли отнимать овцу. Ермолай стоялъ у плетня и держалъ овцу за заднія ноги; она билась у него и кричала. Онъ смотрѣлъ впередъ на приближавшуюся группу и ничего не замѣчалъ. Было видно, что онъ на все рѣшился и развѣ мертвый отдастъ овцу. Дѣло происходило на самомъ берегу узенькой, саженъ въ десять рѣчки. Я стоялъ съ ружьемъ и съ собакой на другой ея сторонѣ и слышалъ каждое слово, видѣлъ каждое движеніе. Запупыринъ подошелъ къ нему и ударилъ:
— Ты не отдаешь? А? — Петрушка, бери у него овцу!
И только Петръ хотѣлъ ее ухватить, Ермолай нагнутся и вытащилъ изъ-за голенища, но что, я не могъ разглядѣть.
— Не подходи…
— Петрушка, бери, не смѣетъ! кричалъ Запупыринъ.
Петръ что-то началъ говорить Ермолаю скороговоркой: отдай, дескать, покорись.
— Петрушка, тебѣ говорятъ — бери! продолжалъ кричать Запупыринъ.
Петръ перекрестился и кинулся къ овцѣ. Я видѣлъ какъ Ермолай ударилъ его — и не особенно размахнулся — въ бокъ правой рукой, продолжая въ лѣвой держать овечьи ноги. Петръ взмахнулъ руками и упалъ навзничь. Запупыринъ съ сыномъ отскочили прочь сажень на пять. Онъ попалъ ему дожно быть ножомъ прямо въ сердце, потому что когда я перебѣжалъ мостикъ — ну, прошло самое большое минута — Петръ былъ уже мертвый. Это было года за три, за четыре до 19-го февраля. Я былъ тогда гимназистомъ и этотъ запупыринскій Ермолай былъ мой закадычный пріятель: мы чуть не каждый день бродили съ нимъ вдоль этой самой рѣчки и стрѣляли песочниковъ (маленькіе сѣренькіе кулички). Онъ, слѣдовательно, хорошо меня зналъ; но когда я подошелъ къ нему онъ проговорилъ только: — отойди. Онъ не узналъ меня.
Его очень долго держали въ острогѣ. Мой отецъ былъ тогда предводителемъ и мнѣ разрѣшили свиданіе съ моимъ пріятелемъ. Потомъ мнѣ говорили, что палачъ его высѣкъ и его сослали… Нашъ учитель русскаго языка всегда, когда мы уѣзжали домой на каникулы и на праздники, давалъ намъ «тему», на которую слѣдовало написать сочиненіе и представить ему по возвращеніи. Этотъ разъ онъ намъ далъ тему: лѣто въ деревнѣ. Въ это лѣто самымъ крупнымъ для меня событіемъ была, разумѣется, сейчасъ разсказанная сцена и я ее описалъ должно быть очень тенденціозно, потому что инспекторъ погрозилъ мнѣ исключеніемъ.
Или еще вотъ примѣръ въ такомъ вкусѣ: какъ сталъ я себя помнить, помню и Людмилу Васильевну. Это была наша сосѣдка, бѣдная дворянка и дѣвица. Но здѣсь не слѣдуетъ понимать, что она была странствующая бѣдная дворянка. То былъ типъ совершенно особый и Людмила Васильевна подъ него не подходила. Людьмила Васньевна владѣла пятью или семью душами; земли у ней было десятинъ пятьдесятъ, должно быть, или около того. Она всю ее обработывала этими семью душами при помощи трехъ-четырехъ государственныхъ крестьянъ, бывшихъ у нея въ вѣчномъ неоплатномъ долгу. Усадьба ея была возлѣ самой нашей сельской церкви и при томъ очень веселенькая, съ садомъ, въ которомъ росли необыкновенно сладкія яблоки, которыя, когда поспѣвали, она всегда намъ присылала. У нея была тройка очень откормленныхъ вороныхъ лошадей, необыкновенно блестѣвшихъ на солнцѣ. Я помню, что она каждое воскресенье послѣ обѣдни пріѣзжала къ намъ на этихъ блестящихъ лошадяхъ или одна, или съ матушкой, т. е. съ попадьей, а иногда и втроемъ, т. е. и съ батюшкой. Она всегда привозила намъ, дѣтямъ, что нибудь: или яблокъ своихъ или по конфеткѣ, все равно, какую нибудь дрянь, но ужь непремѣнно привезетъ, и мы ее за это очень любили. Я, поэтому, никакъ не понималъ, за что наши няньки терпѣть ее не могли и называли кровопивицей. Скоро однако я это понялъ. Людмила Васильевна унаслѣдовала отъ родителей капиталецъ рублей въ пятьсотъ и дѣлала имъ обороты, т. е. просто ростовщичала. Эти четыре государственныя души, о которыхъ я упоминалъ выше, были положительно ея крѣпостныя; она такъ просто и искусно опутала ихъ, какъ рѣдкій изъ современныхъ Подъугольниковыхъ или Сладкопѣвцевыхъ, несмотря на прогрессъ во всемъ, съумѣетъ опутать мужика и теперь. А она умѣла это еще тогда, лѣтъ двадцать назадъ, когда не были разработаны такъ, какъ теперь, формы «свободнаго» найма батраковъ. Но характернѣе всего ея отношенія къ «своимъ собственнымъ» душамъ. У нея было всего двѣ семьи. Одна семья состояла изъ отца и двухъ сыновей, другая изъ отца и трехъ сыновей. И всѣхъ ихъ, т. е. этихъ сыновей, она одного за другимъ продала въ солдаты. Тогда это дѣлалось очень просто и легко. Надо какому нибудь кабатчику-мѣщанину сдавать сына въ рекруты. Отдавать его ему жаль, деньги есть, онъ и ѣдетъ къ мелкопомѣстнымъ дворянамъ покупать рекрута. Мелкопомѣстные всѣ болѣе или менѣе занимались этимъ, но Людмила Васильевна превзошла, кажется, ихъ всѣхъ на этомъ поприщѣ. Пріѣзжаетъ къ ней такой покупатель, она сторговывается съ нимъ, онъ высматриваетъ свою жертву, даетъ задатокъ, если сладились въ цѣнѣ, и затѣмъ происходитъ такая процедура. Людмила Васильевна даетъ «обреченному» отпускную, которая, однако, пока не свидѣтельствуется и не утверждается въ судѣ. Обреченный ѣдетъ съ мѣщаниномъ въ городъ, въ рекрутское присутствіе, тамъ заявляетъ, что идетъ по вольной охотѣ за сына такого-то, его принимаютъ и одновременно утверждаютъ отпускную. Подобныя комбинаціи никогда не разстраивались въ силу того обстоятельства, что «обреченый» очень хорошо зналъ, что если онъ заартачится, она все равно сдастъ его въ рекруты, продавъ въ казну (казна выплачивала 600 руб.), и онъ ничего не получитъ; теперь же онъ получалъ «наградныхъ» рублей двадцать пять и кромѣ того нѣсколько дней пилъ и кутилъ на счетъ мѣщанина-покупателя. Понятно, такія мерзости можно было продѣлывать только при томъ мерзостномъ составѣ судовъ, какой былъ въ то время. У обоихъ мужиковъ сыновья подросли какъ-то дружно, такъ что она «ликвидировала» оба семейства года въ три или въ четыре. Два старика (отцы) остались, разумѣется, при ней. Одинъ былъ вдовецъ лѣтъ пятидесяти и она женила его, въ разсчетѣ, кажется, на дальнѣйшій приплодъ. Но тутъ черезъ нѣсколько лѣтъ пошли слухи объ «эмансипаціи», потомъ грянуло 19-е февраля, и планы ея рушились сами собою. Я помню очень хорошо разсказы сосѣдей, какъ, распродавъ такимъ образомъ свои души, она начала подъискивать себѣ еще нѣсколько семействъ, само собой разумѣется опять-таки съ той же цѣлью. Но, во имя справедливости, я долженъ сказать здѣсь, что сколько она ни хлопотала и ни искала, никто ей не продалъ ни одной семьи, и ужь она насилу достала гдѣ-то въ Рязанской губерніи опять-таки старика отца съ тремя сыновьями. Она не успѣла ихъ покончить: — 19-е февраля положило конецъ этому ужасу… Послѣ, разсказаннаго, мнѣ кажется, не стоитъ распространяться о томъ, что и самая жизнь у нея этихъ несчастныхъ до продажи ихъ въ солдаты была не особенно сладкою.
Повторяю, никогда и нигдѣ крѣпостное право не достигало такого апогея своего ужаса, какъ у мелкопомѣстныхъ. Они ѣли, пили вмѣстѣ или почти вмѣстѣ съ своими крѣпостными, жили, часто при полной безграматности, совершенно одною съ ними жизнію и были въ тоже время безъапелляціонными судьями ихъ и палачами. Надѣюсь, мнѣ нечего оправдываться въ томъ, что я вовсе не защищаю крѣпостного права въ его практикѣ у крупныхъ помѣщиковъ: я говорю только, что у этихъ послѣднихъ, какъ ни ужасно оно было, но все-таки легче переносилось, чѣмъ у мелкопомѣстныхъ.
Такимъ образомъ, мелкопомѣстные уже за долго до начала общаго дворянскаго оскудѣнія обратились къ промышленности. Одни промышляли и торговали душами, какъ я вотъ сейчасъ это разсказывалъ, другіе служили изъ жалованья и взятокъ. Служили и «мы», крупные, но мы служили «изъ чести», и если при этомъ получали жалованье, какъ, напримѣръ, въ качествѣ гвардейскихъ или армейскихъ кавалерійскихъ офицеровъ, то это ужь «такъ просто» изъ приличія не отказывались отъ него. Всякій очень хорошо понимаетъ, что на это жалованье намъ жить было невозможно: его не хватило бы и на мѣсяцъ. Слѣдовательно, мы «служили на свои доходы» и такая служба въ результатѣ имѣла всегда и у всѣхъ почти накопленіе долговъ, съ которыми мы и являлись, по смерти родителей, въ свои Ивановки и Петровки. Затѣмъ, здѣсь «мы» служили по выборамъ, т. е. предводителями и попечителями гимназій, уѣздныхъ училищъ и проч., т. е. тоже нетолько не изъ-за денегъ, но просаживая еще свои, разстроивая долгами еще болѣе и болѣе родныя Ивановки, Степановки и проч. Мелкопомѣстные наоборотъ: ихъ служба и промышленность дополняли нехватки ихъ доходовъ и они промышляли и служили.
Такъ было все у насъ до 19-го февраля. Тутъ жизнь разомъ пошла по другой колеѣ, т. е. правильнѣе, выскочила изъ старой и мы начали примѣриваться и прилаживаться къ новымъ условіямъ новаго быта. Въ прошлыхъ очеркахъ я, кажется, довольно подробно разсказалъ, что мы предпринимали, чтобы отстоять возможность дальнѣйшаго dolce far niente. Читатели, можетъ быть, помнятъ, что всѣ эти усилія наши и планы, какъ ни смѣлы и оригинальны они были, не привели ровно ни къ чему. Теперь мы поговоримъ о томъ, что намъ удалось, что дало результаты, хоть иногда и не совсѣмъ чистенькіе и порядочные, но все-таки въ матерьяльномъ отношеніи и обильные, и для многихъ завидные.
Служба «изъ чести» послѣ 19-го февраля показалась намъ всѣмъ почти вдругъ комичною. Это фактъ. Съ этого момента «мы» очень скоро и очень основательно усвоили себѣ взглядъ мелкопомѣстныхъ на службу. Первыя служебныя мѣста, которыя открылись въ это время, были мѣста мировыхъ посредниковъ. Въ это время мы еще не совсѣмъ вѣрно (въ смыслѣ взгляда мелкопомѣстныхъ) понимали прелесть службы, и потому въ мировые посредники, въ началѣ, попало много и очень много положительно честныхъ и безкорыстныхъ людей, глубоко и искренно преданныхъ дѣлу и принципамъ великой реформы. Эти люди хлопотали быть избранными и пошли служить, нисколько не думая о жалованьи въ полторы тысячи рублей. Но, какъ всегда это съ нами и у насъ бываетъ, первый порывъ, необыкновенно сильный, честный и горячій, скоро смѣняется усталостью, разочарованіемъ въ возможности чуть ли не въ одинъ годъ исправить то, что портилось цѣлыя столѣтія; наконецъ, является апатія, скука, и дѣло бросается кому попало и какъ попало. Все это, разумѣется, случилось и тутъ. «Чудаки» одинъ за другимъ устали, почувствовали какую-то кисло-сладкую истому, разочарованіе, и кто уѣхалъ въ Петербургъ, кто въ Москву, кто заграницу отдыхать отъ понесенныхъ трудовъ, огорченій, непріятностей или въ безцѣльномъ шатаніи искать врачеванія душевныхъ ранъ, нанесенныхъ разочарованіемъ. Какъ ни мало сдѣлали эти люди, все-таки они хотя что-либо да сдѣлали хорошаго и путнаго, и честнаго. Люди же, смѣнившіе ихъ, были ужь совсѣмъ иного закала, образа и вкуса. Эта вторая смѣна почти сплошь состояла изъ крѣпостниковъ, озлобленныхъ «Положеніемъ» 19-го февраля и своими неудачами по заведенію раціональнаго хозяйства, и вообще всякими неудачами при опытахъ чѣмъ бы то ни было замѣнить теперь вышедшаго изъ крѣпостной зависимости мужика. Изъ нихъ никто почти не попалъ въ первую смѣну, потому что тогда еще неизвѣстно было, чѣмъ разыграется «объявленіе» и они трусили, боялись встрѣтиться лицомъ къ лицу съ свободнымъ мужикомъ: вѣдь всѣ мы ждали чуть не поголовнаго своего истребленія. Теперь этотъ страхъ прошелъ, всѣ мы успокоились, увидавъ, что «свободный» мужикъ ни чуть не утратилъ своихъ драгоцѣнныхъ качествъ — безконечнаго терпѣнія и выносливости. Теперь настало время писать уставныя граматы, сочинять всякія добровольныя и обязательныя соглашенія и проч., и проч., словомъ, настало время — и мы это отлично поняли — когда надо и можно воспользоваться всѣми обмолвками съ одной стороны, и вотъ этими «драгоцѣнными» качествами мужика — съ другой. Поняли мы это, и работа закипѣла. Люди этой смѣны — надо отдать имъ справедливость — были много и усидчивѣе, и энергичнѣе первыхъ. Эти не такъ скоро уставали… Мнѣ кажется — и я даже убѣжденъ въ этомъ — что этихъ мировыхъ посредниковъ правильнѣе всего было бы сравнить съ привилегированными помѣщиками, почему-то сохранившими за собой уничтоженное для всѣхъ остальныхъ крѣпостное право. Они, каждый въ своемъ участкѣ, положительно возстановили — разумѣется, для себя лично — крѣпостное право. Такого, напримѣръ, абсолютнаго деспотизма, безправія и жестокости, которыя установилъ въ своемъ участкѣ одинъ изъ нашихъ посредниковъ Р--въ, рѣшительно не практиковалось ни однимъ изъ помѣщиковъ и даже имъ самимъ до 19-го февраля… Сѣченіе происходило у него на дворѣ каждую недѣлю два раза и, чтобы дать понятіе о размѣрахъ этого упражненія, полагаю, достаточно будетъ, если я скажу, что, кромѣ ординарныхъ, такъ сказать, рядовыхъ мужиковъ, каждую субботу онъ непремѣнно сѣкъ человѣкъ пять сельскихъ старостъ и разъ въ мѣсяцъ какого-нибудь волостного старшину. Это послѣднее обстоятельство, т. е. сѣченіе старостъ и старшинъ вызвало однажды для него маленькую непріятность въ видѣ жалобы кого-то изъ нихъ губернатору, Само собою разумѣется, жалобѣ этой никакого хода дано не было, и онъ продолжалъ едва ли не съ большей еще лютостью сѣчь ихъ, продѣлывая притомъ только слѣдующую канцелярскую, такъ сказать, формальность. Староста, присужденный имъ къ сѣченію, имъ же, въ силу посреднической власти, смѣнялся, т. е. съ него снимали цѣпь и медаль, клали, въ качествѣ рядового мужика, на скамейку, — драли чуть не до полусмерти, потомъ поднимали. Онъ издѣвался надъ нимъ и производилъ его тутъ же вновь въ старосты, т. е. надѣвалъ опять цѣпь и медаль. Съ старшинами процедура была нѣсколько болѣе сложною, такъ какъ для ихъ смѣны и избранія требуется губернаторское утвержденіе, но онъ съ терпѣніемъ — какъ выражаются въ «передовыхъ» статьяхъ — достойнымъ лучшаго дѣла, продѣлывалъ и эту формальность, и дралъ, дралъ ихъ безъ конца и милосердія. Я не знаю, какъ было въ другихъ губерніяхъ, но въ нашей это былъ вовсе не единственный примѣръ такого безпримѣрнаго и совершенно безнаказаннаго издѣвательства надъ высочайше утвержденнымъ «Положеніемъ» 19-го февраля о крестьянахъ, вышедшихъ изъ крѣпостной зависимости.
Это было издѣвательство надъ «Положеніемъ» 19-го февраля — если можно такъ выразиться — въ сферѣ нравственной, т. е. надъ личными правами людей; такое же точно издѣвательство съ книгой «Положенія» въ рукахъ чинили они и въ имущественномъ отношеніи. Я могъ бы привести въ примѣръ множество такъ называемыхъ «полюбовныхъ соглашеній», гдѣ такое полюбовное соглашеніе происходило вовсе не между помѣщикомъ и его бывшими крѣпостными, а между мировымъ посредникомъ и обратившимся къ нему за одолженіемъ помѣщикомъ. Какія переселенія мужиковъ устраивались, какая земля имъ отводилась въ надѣлъ — это, кажется, осталось извѣстнымъ только одному Богу и развѣ имъ однимъ, при его милосердіи, можетъ быть прощено.
Въ нашей, по крайней мѣрѣ, губерніи это было тяжелое время. Въ помѣщичьемъ быту все расклеилось и продолжало разрушаться и гнить. Надежда поправить свои промахи, нехватки и убытки «раціональнымъ хозяйствомъ» къ этому времени оказалась ужь вполнѣ несостоятельной: глупость и непрактичность затѣи была очевидна. Оскудѣніе въ деньгахъ было ужасное и конца ему не было видно: земельные банки появились еще года черезъ два, а теперь ходили объ нихъ какіе-то смутные и совершенно несообразные слухи: имъ и вѣрили, и не вѣрили. Кулаки Подъугольниковы и ростовщики Сладкопѣвцевы уже народились и начинали свою работу, день ото дня смѣлѣе и наглѣе сжимая насъ и насѣдая на «насъ» и на мужиковъ.
— Кто виноватъ во всемъ?
— Охъ ужь эти «меньшіе братья!»
Да, эти «меньшіе братья» людямъ того образца, о которомъ идетъ рѣчь, и которые теперь владѣли ими, представлялись виновниками всѣхъ бѣдъ. Страхъ передъ ними, т. е. передъ этими меньшими братьями, прошелъ, и вотъ чаще и чаще стали слышаться фразы о бараньемъ рогѣ, ежовыхъ рукавицахъ и т. п.
— Нѣтъ-съ, нашъ народъ распусти только!
— Помилуйте, развѣ это люди!
— Сергѣй Васильевичъ — это вотъ посредникъ: у него мужикъ за версту его чуетъ.
— Вамъ хорошо съ такимъ посредникомъ, а вотъ что прикажете намъ дѣлать? Распустилъ до того, что онъ ѣдетъ по селу — они шапокъ передъ нимъ не ломаютъ.
И Сергѣи Васильичи, пользуясь полной безнаказанностью, дѣйствительно крутили въ бараній рогъ, очень чутко услышавъ, что изъ Петербурга повѣяло новымъ духомъ… Отвратительное было время. Это совсѣмъ неправда, что всякое новое вѣяніе въ провинціи или совсѣмъ не чувствуется, или чувствуется очень и очень слабо. Напротивъ, провинція слышитъ его, повторяю, очень чутко и тотчасъ же воспринимаетъ, и потомъ воспроизводитъ, правда, иногда очень ужь грубо, каррикатурно, но за то тѣмъ ярче и очевиднѣе становятся всѣ его недостатки и безобразія…
Вотъ, напримѣръ, что продѣлывалъ въ это время одинъ изъ поклонниковъ принципа бараньяго рога, человѣкъ относительно еще молодой, бывшій воспитанникъ училища статскихъ юнкеровъ, слѣдовательно — позволительно предположить — кое-что слыхавшій о правѣ.
Былъ наборъ. Съ нашей деревни должно было идти въ рекруты четыре человѣка. Кто именно — это долженъ былъ рѣшить сельскій сходъ приговоромъ. Меня въ это время не было въ деревнѣ; я пріѣхалъ недѣли черезъ три.
— Ну, кого же назначили?
— Вчера ужь и сдали.
— То-то кого?
— Ивана Семенова, Ѳедора Егорова, Ефима…
— Какъ Ефима? Да вѣдь онъ единственный сынъ.
— Не могу знать, вертится староста: — должно, онъ пошелъ за Гришину семью… Старшина…
Я не зналъ, какъ это вышло, но чувствовалъ, что здѣсь не безъ грѣха. Вечеромъ пришелъ отецъ Ефима съ его женой. Плачутъ, кидаются въ ноги. На утро я поѣхалъ на деревню. Былъ какой-то праздникъ, обѣдня только-что отошла, и весь народъ толпился еще возлѣ паперти. Я остановилъ лошадь, и меня, по обыкновенію, сейчасъ же обступили.
— Что же это вы сдѣлали? Какъ же это такъ вы Ефима-то сдали? Вѣдь дворъ раззоренъ…
— Да ужь это тамъ: не нашъ грѣхъ…
— Какъ не нашъ? Вы же приговоръ писали.
— А что-жъ, что мы? Мы развѣ граматные?
— Да руки-то вы давали?
— Мы не назначали Ефима?
— Кого же вы назначали?
— Мы изъ Гришиной семьи назначали.
— А какъ же вышло, что Ефимъ попалъ?
— Это ужь тамъ, въ волостномъ устроили…
Передъ этимъ мѣсяца за три, по какому-то дѣлу былъ у насъ на деревнѣ посредникъ и собиралъ сходъ. Ефимъ что-то много разсуждалъ и не соглашался съ посредникомъ. Тотъ на него, говорятъ, раскричался и пригрозилъ. Я слышалъ объ этомъ тогда же, но теперь мнѣ и въ голову, конечно, не приходило искать тутъ какую-нибудь связь. Я объяснялъ просто взяткой, которую далъ Гришинъ, чтобы вмѣсто его сына сдали другого. Я въ тотъ же день написалъ въ волостное правленіе, вызывая къ себѣ старшину. На утро онъ явился. Это былъ очень ловкій и сметливый мужикъ. Пріѣхалъ онъ не одинъ, а, конечно, съ писаремъ.
— Что же это, голубчикъ, у васъ дѣлается?
— Что такое-съ?
— Какъ что? А вотъ Ефима-то сдали.
— А ужь это не могу знать-съ. Это вѣдь по сельскому приговору…
— Покажи этотъ приговоръ.
Прочиталъ: — дѣйствительно вѣрно, все какъ и слѣдуетъ, по формѣ. Но у меня при этомъ, совершенно случайно, взглядъ упалъ на подпись, т. е. собственно на имена подписавшихъ, правильнѣе дававшихъ писарю руки для подписи; въ числѣ ихъ я прочиталъ имена и прозвища двухъ мужиковъ ужь около года назадъ умершихъ и, слѣдовательно, никакой возможности не имѣвшихъ присутствовать три-четыре недѣли назадъ на сходѣ и подписывать этотъ приговоръ. Подлогъ былъ очевиденъ. Не объясняя ничего, ничего не спрашивая объ этомъ открытіи, я потребовалъ себѣ засвидѣтельствованную копію съ приговора и разумѣется, сейчасъ же ее получилъ.
— А какъ же это, спросилъ я тогда старшину: — подъ приговоромъ-ти у тебя мертвые подписываются?
— Помилуйте, это невозможно…
— Читай: Иванъ Фирсаевъ, Кузьма Мироновъ…
Короче, онъ мнѣ тутъ же и повинился и все разсказалъ. Ефима велѣлъ отдать въ солдаты посредникъ. Со старика Гришина, кромѣ того, взяли сто рублей, а мертвые попали сюда потому, что приговоръ писался за глаза, и руки не отбирались на него у нашихъ мужиковъ, а, чтобы не ошибиться и не пропустить кого, писарь ставилъ имена въ подпись по ревизскимъ сказкамъ, гдѣ числились еще и покойники. Дѣло, кажется, выяснилось за глаза достаточно.
— Ну, такъ-то, можешь ѣхать… А Ефимъ чтобы былъ возвращенъ. Какъ вы его съ посредникомъ съумѣли отдать, такъ теперь съумѣйте и возвратить, посовѣтывалъ я старшинѣ. — Такъ этого я не брошу.
Прошло съ недѣлю. Объ дѣлѣ ни слуху ни духу. Опять послалъ къ старшинѣ, опять явился.
— Ну, что же Ефимъ?
— Невозможно-съ.
— Посреднику ты говорилъ объ этомъ?
— Говорилъ-съ.
— И про приговоръ онъ знаетъ, т. е. знаетъ, что онъ фальшивый?
— Знаютъ-съ.
— Говорилъ, что я взялся за это дѣло?
— Говорилъ-съ.
— И что же?
— Они говорятъ, что вернуть его теперь невозможно.
— Да вѣдь ты понимаешь, что за это будешь отвѣчать?
— Они говорятъ, что это по ошибкѣ.
— Такъ пусть исправитъ ее.
— Невозможно-съ. Опоздали…
Я рѣшилъ вооружиться терпѣніемъ и для начала дѣла написалъ письмо къ посреднику. Онъ очень любезно черезъ нѣсколько дней заѣхалъ и началъ съ того, что выразилъ мнѣ свое самое непритворное удивленіе, какъ это я могу интересоваться подобнымъ дѣломъ. Я въ свою очередь удивился ему.
— Помилуйте, вѣдь кромѣ того, что цѣлый дворъ раззоренъ, неужели это васъ не интересуетъ, наконецъ, просто какъ юриста?
— Да, оно, конечно, фактъ небезъинтересный… вотъ эти мертвые-то…
— Говорятъ, что это сдѣлано по вашему приказанію.
— Говорятъ?!. Но какія же доказательства…
Мнѣ ничего больше не оставалось, какъ жаловаться въ губернское по крестьянскимъ дѣламъ присутствіе, и черезъ недѣлю такую жалобу я туда и отправилъ. Въ то время я посылалъ корреспонденціи въ одну большую петербургскую газету, очень распространенную и тогда уже, и разсказалъ тамъ этотъ случай. Корреспонденцію всѣ у насъ читали, члены губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія читали тоже, и тѣмъ не менѣе я цѣлыхъ два мѣсяца не получалъ никакого извѣстія о дѣлѣ. Наконецъ я собрался и поѣхалъ въ нашъ губернскій городъ съ жалобой ужь къ его превосходительству. Мы были ввѣрены тогда очень милому человѣку съ необыкновенно изящными манерами, поклоннику прекраснаго пола, при томъ тонкому гастроному и вполнѣ компетентному цѣнителю fine champagne.
— Могу видѣть его превосходительство? спросилъ я дежурнаго чиновника.
— Ваша фамилія?
Я сказалъ. Чиновникъ пошелъ докладывать и скоро вернулся съ просьбой его превосходительства немного повременить. Я сѣлъ на какой-то диванчикъ, стоявшій въ пріемной, и принялся ждать. Чиновникъ прошелся нѣсколько разъ изъ угла въ уголъ, все поглядывая на меня, наконецъ, не вытерпѣлъ, должно быть, и началъ:
— Извините пожалуйста, это вы посылаете корреспонденціи въ (онъ назвалъ газету)?
— Я-съ. Вѣдь вы читали, вѣроятно, подпись (корреспондеціи я всегда подписывалъ)?
— Ошибка… безграматный волостной писарь… а между тѣмъ, его превосходительству такъ непріятно…
Скоро меня позвали, и я пошелъ въ кабинетъ. Его превосходительство встрѣтилъ меня съ какой-то иронически-сладко-сонной улыбкой, опершись на столъ правой рукой, въ позѣ, въ которой изображаютъ на портретахъ великихъ мужей изъ служащимъ. Я раскланялся и началъ объяснять дѣло. Сладкая улыбка продолжала плавать по его лицу, съ сигары вился легкій синій дымокъ.
— Это были ваши корреспонденціи?
— Мои-съ.
— Скажите, что это выгодно?
— Такъ себѣ.
— И за это платятъ деньги?
— Разумѣется. Даромъ я ничего не дѣлаю. Да, вѣроятно, и вы, ваше превосходительство, не даромъ служите?..
Улыбка при этихъ словахъ исчезла, и я услыхалъ ужь безъ всякой сладости въ голосѣ и во взорѣ, что все отъ него зависящее и законное будетъ сдѣлано. Затѣмъ — поклонъ, и мы разстались.
Ефимъ попалъ въ полкъ, стоявшій въ смежной съ нами губерніи, верстъ за полтораста отъ своей деревни. Его жена нѣсколько разъ туда ходила. Какъ-то ужь лѣтомъ мнѣ сказали, что она пришла и хочетъ меня видѣть.
— Что, матушка?
— Ефимъ приказалъ долго жить…
Прошелъ годъ. Мы были ввѣрены ужь другому администратору и продолжали наслаждаться постепеннымъ и даже очень ужь постепеннымъ прогрессомъ подъ его руководствомъ. Это лѣто я жилъ въ Петербургѣ и какъ-то разъ въ Демидовомъ саду столкнулся съ нашимъ бывшимъ превосходительствомъ. Мы сидѣли въ кругу общихъ знакомыхъ за однимъ и тѣмъ же столомъ.
— А помните этого?… гм… какъ его звали?..
— Ефимъ.
— Да, да, Ефимъ, Е-фимъ, растянулъ онъ. — Ну, что же?
— Приказалъ вамъ долго жить.
— Серьёзно? А сколько было непріятностей…
Я бы, разумѣется, не сталъ разсказывать этотъ случай, еслибы онъ былъ простымъ чиновничьимъ злоупотребленіемъ, небрежностью, результатомъ взятки и проч. Нѣтъ, это было дѣломъ новаго тогда вѣянія, въ силу котораго было найдено необходимымъ поднять авторитетъ посредниковъ и вообще укрѣпить «основы», «благоустройство», «постепенность» и т. п. Почему и какъ поддержка безправія считалась средствомъ укрѣпляющимъ постепенность и основы — этого я, разумѣется, не могу объяснить. Я указываю только на примѣръ такого… своеобразнаго взгляда.
Результатомъ подобныхъ мѣропріятій явилось, конечно, то, что и должно было явиться, т. е. извращеніе «Положенія» 19-го февраля въ его практическомъ примѣненіи. Собственно для «насъ», съ извѣстной точки зрѣнія, это было, разумѣется, очень выгодно, а въ частности для посредниковъ еще выгоднѣе: уставныя граматы пеклись у насъ, какъ блины, «безъ разсужденій»; въ имѣніяхъ же мировыхъ посредниковъ такихъ разсужденій было еще меньше, и при этомъ, слѣдовательно, печенье получалось еще вкуснѣе. Такимъ образомъ, «поддержка основъ» была дѣломъ нетолько возвышеннымъ въ смыслѣ принциповъ, но и не безвыгоднымъ…
Служба въ мировыхъ посредникахъ была первою службою съ жалованьемъ, и этою службой дебютировали наши штабсъ-ротмистры. Конечно, мелкаго и даже крупнаго (я говорю вообще, а не объ исключеніяхъ) взяточничества при этомъ не было, и «мы», совершая вопіющій грабежъ мужиковъ и практикуя безправіе, по виду были не въ примѣръ величественнѣе штабсъ-ротмистровъ-засѣдателей, подобно курочкамъ, клевавшимъ каждое, даже самое малое зернышко; но это вѣдь «величіе» и «порядочность» могутъ быть найдены, пожалуй, гораздо ниже и пакостнѣе всякаго мелкаго взяточничества полуголоднаго чиновника… Дальнѣйшее наше матерьяльное оскудѣніе вскорѣ значительно поубавило даже и эту внѣшнюю величавость, приблизивъ насъ къ нашему прототипу «засѣдателю» и «непремѣнному члену». Брезгливость при наживѣ — качество очень преходящее, какъ это оказалось вскорѣ…
Когда уставныя граматы были, наконецъ, вездѣ введены, всякія полюбовныя и обязательныя соглашенія состоялись, и мы почувствовали и даже убѣдились въ томъ, что рѣшительно ничто не угрожаетъ ни основамъ, ни постепенному прогрессу и проч. — тогда очень охотно уступали свои мѣста посредниковъ слѣдующей смѣнѣ. Люди этой генераціи были ужь совсѣмъ не брезгливы и съ большимъ успѣхомъ и прилежаніемъ принялись практиковать служебные принципы и даже пріемы штабсъ-капитановъ-засѣдателей. Наше сліяніе съ мелкотравчатыми шло быстрыми шагами. Съ одной стороны, насъ подгоняло къ нимъ оскудѣніе, становившееся съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе чувствительнымъ и непріятнымъ, а съ другой — утрата брезгливости и общее снисходительное пониманіе словъ: доходъ, благодарность и проч. Короче, я не думаю, что это будетъ сказано рѣзко и не совсѣмъ справедливо, если я скажу, что составъ посредниковъ, при которыхъ совершилось, наконецъ, упраздненіе этой должности, не могъ назваться вполнѣ безупречнымъ, даже въ такомъ мелкомъ взяточничествѣ, какъ согласіе на пріемъ отъ мужиковъ, въ видѣ благодарности, куръ, поросятъ и пр. Послѣдніе годы эта, прекрасная по положенію 19-го февраля, должность была, во-первыхъ, въ полномъ смыслѣ слова, синекурой, а потомъ, вслѣдствіе окончательной, отъ практики, потери нами нетолько брезгливости, но даже и стыдливости — чѣмъ-то до того мертвымъ, опошленнымъ и оскандаленнымъ, что, право, немного въ чемъ уступала засѣдательской… Теперь, въ эти послѣдніе годы, рвались попасть въ посредники для цѣлей ужь чисто, прямо и непосредственно наживныхъ и мздоимныхъ. Нѣкоторые возвышались надъ предразсудками до того, что, вытравивъ въ себѣ всякое понятіе о стыдливости, прямо, черезъ волостныхъ старшинъ и сельскихъ старостъ, облагали деревни «легкимъ оброкомъ», чѣмъ-нибудь въ родѣ сбора по одному поросенку, одной курицѣ, фунту масла, десятка яицъ и проч. съ каждаго двора. Мужику, вѣроятно, большихъ денегъ это все не стоило, а между тѣмъ онъ выражалъ этимъ впередъ и на всякій случай благодарность человѣку, который могъ пригодиться…
Когда должности мировыхъ посредниковъ были, если можно такъ выразиться, почти ужь на исходѣ, прошолъ слухъ, что скоро мы получимъ новый скорый, справедливый и милостивый судъ.
— А куда-же посредниковъ?
— Довольно. Фюить!..
— Ну, а въ случаѣ какихъ столкновеній между помѣщикомъ и мужиками?
— Къ мировому судьѣ.
— Это значитъ будетъ тотъ же посредникъ, только подъ другимъ названіемъ.
— Нѣтъ-съ. Это штука поядовитѣй будетъ. Мировымъ посредникомъ можетъ быть только нашъ братъ помѣщикъ, а въ мировые судьи можетъ попасть всякій, кого выберутъ.
— А кто-жь будетъ выбирать?
— Всѣ. И «мы», и купцы, и мѣщане, и мужики — всѣ, однимъ словомъ.
— И всѣхъ будутъ судить?
— Всѣхъ.
— Будутъ ѣздить или къ нимъ надо будетъ пріѣзжать судиться?
— Къ нимъ пріѣзжать.
— И буду я стоять на одной доскѣ передъ нимъ съ моимъ лакеемъ, если онъ на меня вздумаетъ пожаловаться?
— Будете.
— Однако, это, кажется, вѣтеръ-то опять потянулъ оттуда?
— Дошутятся!
— И скоро этого ждать надо?
— Должно быть! Вонъ и въ газетахъ…
Всѣ эти вопросы, сомнѣнія и догадки, конечно, сильно насъ озабочивали и заставили опять ломать голову надъ самозащитой, которая предстояла, повидимому, неминуемо. Какъ ни побиты были мы морозомъ 19-го февраля, но тѣмъ не менѣе, все-таки храпу и гонору въ насъ тогда было еще столько, что перспектива стоять въ новомъ судѣ «на одной доскѣ» съ своимъ-же лакеемъ казалась до того оскорбительной, что одна уже мысль объ этомъ приводила насъ въ крайнее смущеніе. Это была одна изъ самыхъ вѣскихъ причинъ, въ силу которой на первыхъ выборахъ въ мировые судьи попали почти сплошь самые богатые и авторитетные помѣщики: мы хоронились за ихъ авторитетъ, прятались отъ угрожавшей «опасности»… Я могъ бы, конечно, разсказать здѣсь массу примѣровъ и нашего храпа, и въ тоже время нашего перепуга. Были случаи и высоко комичные, были и очень гаденькіе — все было. Но теперь для насъ дѣло вовсе не въ этомъ. Важно то, что и тутъ, т. е. съ мировыми судьями, повторилось тоже самое, что и съ мировыми посредниками, т. е. въ началѣ мѣста эти достались людямъ болѣе или менѣе богатымъ и попали они на нихъ въ силу нашего соображенія и разсчета, что именно они, а не кто другой, отстоятъ наши интересы матеріальные и охранятъ посягательства на нашу честь и достоинство. Во всякомъ случаѣ, это были люди хоть и комическаго, но все-таки принципа, а не просто промышленники. Я, напримѣръ, знаю нѣсколько случаевъ, когда отдѣлка камеры обходилась дороже всего трехлѣтняго жалованья. Заказывались въ Москвѣ трибуны орѣховаго дерева, съ которыхъ должны были говорить тяжущіеся, дубовыя скамейки для публики, громадная золоченая рама для царскаго портрета и проч., и проч. Такимъ образомъ и здѣсь, въ началѣ, мы показали себя если и не юристами, то ужь во всякомъ случаѣ съ шикомъ, съ гоноромъ. Помню, я поѣхалъ на первое засѣданіе къ нашему судьѣ. Это было цѣлое представленіе: собрались почти всѣ сосѣди его, былъ торжественный молебенъ съ окропленіемъ камеры и всѣхъ насъ присутствовавшихъ святой водой. Потомъ, по обычаю «истинно русскаго хлѣбосольства», завтракъ, очень похожій на обѣдъ, съ обильнымъ возліяніемъ и даже съ рѣчами. Когда «мы» всѣ достаточно напитались, радушный хозяинъ угостилъ насъ даровымъ спектаклемъ, въ видѣ открытія дѣйствія суда.
— Господа, сегодня, для начала, я хочу разобрать хоть одно дѣло, а потому и милости прошу въ камеру.
И мы изъ столовой, красные, иные осовѣлые, иные очень игриво настроенные, потянулись вслѣдъ за хозяиномъ смотрѣть его судейскій дебютъ. Все обошлось, впрочемъ, очень мило. На этотъ разъ судья былъ милостивъ и походилъ больше на благодѣтеля и «благороднаго отца», чѣмъ на суроваго и нелицепріятнаго стража закона. Разбиралъ онъ какую-то ссору двухъ мужиковъ, закончившуюся дракой съ разбитіемъ носа и ободраніемъ головы, и по поводу этого случая произнесъ «прекрасную и прочувствованную рѣчь», въ которой ничего не было упущено и все было упомянуто: и значеніе дворянства, и грубость нравовъ и т. д., словомъ, повторяю, все было.
— Я не хочу, чтобы первое-же дѣло, которое я разбираю, не кончилось миромъ. Я требую «именемъ закона», чтобы вы сейчасъ помирились! возгласилъ онъ.
Мужики, ровно ничего вѣроятно не понявшіе въ его рѣчи, теперь поняли, однако, что судья приказываетъ имъ помириться и, разумѣется, подчинились его рѣшенію.
— Слушаемъ. Воля ваша.
— Поцѣлуйтесь!
Мужики поцѣловались.
— Не такъ! По русски, три раза!
Мужики поцѣловались трижды.
— Ну, отлично. За это получите по стакану водки. Засѣданіе закрыто, объявилъ онъ, снимая цѣпь.
Судъ дѣйствительно былъ и очень скоръ, и очень милостивъ. Тѣ изъ «насъ», кто не успѣлъ еще заснуть въ камерѣ во время разбирательства и судейской рѣчи, очень одобрили судью. Мужики, выпивъ по стакану водки, тоже, вѣроятно, одобрили новый судъ, потому что, когда судья спросилъ ихъ, нравится ли имъ его рѣшеніе и не хотятъ ли они еще водки, сейчасъ же похвалили и рѣшеніе, и предложеніе выпить.
— И объявляю я, возгласилъ судья: — что всѣ, кто придетъ ко мнѣ судится и у меня въ камерѣ помирится, будутъ получать даромъ водку.
Это остроумное рѣшеніе нашего Соломона такъ понравилось подсудимымъ, что мѣсяца черезъ два или три камера была превращена положительно въ кабакъ съ даровой выпивкой и закуской. Понятно, это скоро ему надоѣло и такое поощреніе сердечной кротости было прекращено, но слава разнеслась на всю губернію. Такихъ казусовъ было множество; но со всѣмъ этимъ еще можно было бы мириться: гадкаго и грязнаго, «заранѣе обдуманнаго» тутъ ничего не было. Слѣдующая смѣна или, лучше сказать, серія мировыхъ судей была ужь не та: тутъ ужь замѣшались люди второго сорта, но все-таки до цинизма такого, какой практиковался послѣ, еще не доходили. Въ то время я, по крайней мѣрѣ, не слышалъ ни о взяткахъ, ни о поборахъ. Правда, «своимъ» мирволили, но это дѣлалось, такъ сказать, изъ принципа… Потомъ пошло проще: принципъ былъ оставленъ въ силу вѣроятно совершенно справедливаго соображенія, что онъ устарѣлъ, и вмѣсто его, при рѣшеніяхъ, принималось во вниманіе нѣчто болѣе осязаемое и необходимое…
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, меня поразилъ въ этомъ смыслѣ одинъ изъ нашихъ туземныхъ судей, относительно молодой еще человѣкъ и при томъ "получившій «высшее образованіе». Что онъ «пріемлетъ», это ни для кого не было декретомъ, да «мы» за это время такъ успѣли свыкнуться съ подобнымъ «практичискимъ» взглядомъ, что рѣшительно никто не удивлялся, слушая разсказы про взяточничество суда: точно рѣчь шла о какомъ-нибудь квартальномъ, становомъ приставѣ, интендантѣ и проч. Ужасно упростился взглядъ и на людей, и на вещи.
Понятно, въ виду этой простоты въ возрѣніяхъ суды! на себя самого, также просто стали смотрѣть на него и другіе. Отсюда рядъ и очень длинный непріятностей, извѣстныхъ подъ именемъ оскорбленій дѣйствіемъ. Очень понятно, что теперь и слѣда не осталось того уваженія къ мировому суду, какое чувствовалось въ началѣ. Кто въ этомъ виноватъ, т. е. судьи-ли, что ихъ не уважаютъ, или мы, что выбираемъ такихъ людей, которыхъ нельзя уважать — вопросъ довольно темный и очень напоминающій другой — кто произошелъ изъ кого: курица изъ яйца или яйцо изъ курицы. Во всякомъ случаѣ, кто бы тутъ ни былъ виноватъ, но фактъ — тотъ, что теперь у насъ установился взглядъ на судью, какъ на очень прибыльный промыселъ, а вовсе не какъ на общественнаго дѣятеля.
Такимъ образомъ, мирно и постепенно мы упростили взгляды на мировой судъ и теперь пожинаемъ плоды такого упрощенія: одной доходной статьей у насъ стало больше. Серьёзно, въ уѣздѣ, съ городскими судьями, все-таки наберется человѣкъ семь, слѣдовательно, вотъ ужь семеро изъ «насъ» «обезпечены», сыты и, если кто не глупъ, съумѣетъ отложить кое-что и на черный день… Да, на судей мы смотримъ съ экономической, такъ сказать, точки зрѣнія, а не съ какой другой — и это вѣрно. Я полагаю, что если мы и дальше будемъ также мирно и постепенно упрощать наши взгляды на судей, очень скоро эта простота доведетъ до того, что наши судьи совершенно подойдутъ подъ уровень бывшихъ засѣдателей разныхъ земскихъ и уѣздныхъ судовъ и непремѣнныхъ членовъ. Ужь и теперь передъ выборами вовсе не въ диковинку услыхать такой, напримѣръ, отвѣтъ на вопросъ: будете ли вы баллотироваться въ судьи? — Помилуйте, за кого же вы меня считаете?..
Къ такимъ результатамъ пришли мы въ области правосудія, и винить тутъ рѣшительно невозможно никого, кромѣ «насъ» самихъ: ни мужики, ни купцы не могутъ нести и десятой, даже сотой доли отвѣтственности; они у насъ или безграматны, или полуграматны, во всякомъ случаѣ, мы граматнѣе ихъ, и, волей-неволей, судей они должны выбирать изъ «насъ», и подъ нашимъ просвѣщеннымъ руководствомъ. Для свѣжаго человѣка, конечно, непонятно, какъ это такъ люди не дорожатъ такой, повидимому, дорогой вещью, какъ правосудіе, дѣлаютъ изъ него чортъ знаетъ что, имѣя полную возможность устроиться очень порядочно и удобно; но это удивительно только именно для свѣжаго человѣка; мы же, туземцы, вслѣдствіе своихъ упрощенныхъ постепенностью взглядовъ, ко всему давно ужь привыкли и ничему не удивляемся. Оно, дѣйствительно, иногда бываютъ отъ этого нѣкоторыя недоразумѣнія, неудобства и непріятности, но это все съ избыткомъ вознаграждается для однихъ изъ насъ наживой, для другихъ — философскимъ полусномъ и лѣнью, въ увѣренности, что и кривая вывезетъ…
Такъ мило, умно и удачно распорядились мы съ двумя учрежденіями, т. е. посредниками и судьями, которые, въ силу разныхъ обстоятельствъ, условій и законоположеній, попали исключительно въ наши помѣщичьи руки. «Мы», конечно, интелигенція, «мы», передовое сословіе, всему прекрасному и прогрессивному несомнѣнно сочувствуемъ, не прочь даже и отъ пожертвованій; но лишь только все это выходитъ изъ области словъ, «истинно русскаго хлѣбосольства» и т. п., и приходится приниматься за осуществленіе на дѣлѣ того, объ чемъ такъ горячо спорили и чего такъ, повидимому, страстно желали, по поводу чего столько съѣли обѣдовъ и столько выпили шампанскаго, однимъ словомъ, тутъ же, сейчасъ же, какъ только примемся за работу, она намъ ужь и надоѣдаетъ и становится тяжела, и дѣло теряетъ всякій смыслъ и интересъ. Мы скорѣе поэтому миримся съ какими угодно вопіющими безобразіями, безправіемъ, съ чѣмъ угодно — лишь бы не работать только. Очень понятно, при такихъ условіяхъ, наше собственное кровное, такъ сказать, дѣло попадаетъ чортъ знаетъ въ какія руки, которыя тутъ же запускаются въ наши карманы, тащутъ оттуда что попало, а мы, имѣя полную возможность избавить себя отъ нихъ, довольствуемся и ограничиваемся лишь тѣмъ, что учиняемъ «безпредметное» самооплеваніе и шумимъ, шумимъ…
Я глубоко убѣжденъ и говорю это совершенно искренно, что если земскія учрежденія и не настолько еще опошлились, какъ покойные посредники и благополучно здравствующіе судьи — это потому и притомъ исключительно потому лишь, что въ это учрежденіе больше участія и силъ могли внести другія сословія, менѣе насъ нелюбящія работу. Не будь этого прилива свѣжихъ силъ, хотя и несомнѣнно слабыхъ все-таки — Господи! что бы это было такое… Мнѣ кажется — и я едва ли ошибаюсь — что, еслибы насъ сдѣлали попечителями народными и поручили бы намъ все то, что теперь вѣдаютъ земскія собранія и управы — лѣтъ черезъ десять, во всей Россіи ни одного бы моста не осталось, ни на одной дорогѣ проѣзда бы не было! Мнѣ какъ-то приходилось ужь говорить, какъ мы встрѣтили слухи о томъ, что намъ даютъ земскія учрежденія. Мы совершенно какъ дѣти ждали этихъ учрежденій, фантазировали, строили невозможныя комбинаціи, предъявляли невѣроятныя требованія, запрашивали, ѣли обѣды, пили на нихъ, говорили. Наконецъ, дали игрушку, именно игрушку. Она очень скоро надоѣла. Я не понимаю только, какъ это мы еще не сломали ея. Потому, вѣроятно, она еще цѣла, что не однимъ намъ она принадлежитъ…
Мы съ двухъ точекъ посмотрѣли на земскія учрежденія: съ «завиральной», какъ выражались въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, и потомъ съ чисто наживной. Какъ ужь это совмѣщалось въ нашихъ головахъ, этого, конечно, никто никогда не объяснитъ, какъ и очень многое въ нашей помѣщичьей натурѣ…
Очень многаго ждали мы отъ земскихъ учрежденій съ завиральной точки зрѣнія, по гораздо больше бѣжали у насъ слюнки, когда мы начинали смотрѣть на нихъ съ «экономической». Эта сторона казалась несравненно привлекательнѣе «завиральной». Затрудненія наши въ то время были ужь велики, какъ не одинъ разъ я докладывалъ объ этомъ читателю, и потому опробованіе и смакованіе «практической» стороны земскихъ учрежденій, понятно, началось съ должнымъ вниманіемъ и стараніемъ. Мужики и «духовные», какъ извѣстно, призваны были тоже участвовать въ земскихъ дебатахъ и мѣропріятіяхъ, и хотя поэтому имѣли тоже голоса самостоятельные, но отъ всякой самостоятельности они уклонялись, и, засѣдая вмѣстѣ съ нами, только лишь икали, вздыхали, перекладывали ноги и вертѣли то большимъ пальцемъ лѣвой руки вокругъ большого пальца правой, то наоборотъ. Дальнѣйшаго участія, по крайней мѣрѣ, въ первое время существованія новаго учрежденія не принимали. На это, разумѣется, были причины и, при ближайшемъ разсмотрѣніи предмета, можно было ихъ легко замѣтить. Онѣ были довольно уважительныя, ихъ было двѣ: духовные держались въ сторонѣ, потому что ихъ было мало и ни къ кому они примкнуться не могли; мужики вздыхали и икали потому, что они были въ полнѣйшей зависимости у мировыхъ посредниковъ, а эти, какъ мы видѣли выше, никакой самостоятельности не намѣрены были имъ давать и не давали…
Отсюда вышло то, что сразу образовалось двѣ партіи: «мы» и купцы. Мы, конечно, были сильнѣе, потому, что въ силу вышеупомянутой причины, очень удобно располагали голосами всѣхъ гласныхъ мужиковъ. «Мы», разумѣется, все это очень скоро смекнули и этимъ воспользовались. Эта сметливость наша на первыхъ порахъ дала намъ ту выгоду, что почти всѣ прогорѣлые изъ насъ получили мѣста въ управѣ и при управѣ, словомъ, гнѣздо было свито удобно и мы могли располагаться тамъ, съ какимъ угодно комфортомъ. Такъ именно мы и расположились: всѣмъ извѣстно, какъ живительно дѣйствуетъ теплота родственныхъ отношеній…
Предсѣдателями земскихъ собраній были «мы», т. е. наши предводители. «Мы» — «старшее» сословіе и поэтому намъ это предоставлено положеніемъ о земскихъ учрежденіяхъ. Предсѣдателями земскихъ удравъ опять-таки «мы», потому что, какъ говорилось объ этомъ выше, большинствомъ голосовъ безусловно располагали мы. Членами управъ были, опять-таки въ силу большинства нашихъ голосовъ, или «мы», или люди вполнѣ отъ насъ зависимые: волостные старшины и проч. Канцеляріи — тоже изъ «насъ», но ужь изъ прогорѣлыхъ. Такимъ образомъ, на первыхъ порахъ мы заняли позицію безусловно неприступную. Занять — заняли; но что же съ ней дѣлать? Отчасти мы догадались сами, отчасти научили насъ и помогли намъ въ этомъ наши противники купцы…
Любя по своей натурѣ все грандіозное и вообще возвышающее умъ, сердце и душу, сами «мы», т. е. лучшіе изъ насъ додумались до земскихъ желѣзныхъ дорогъ. Какъ мы додумались до этого, какъ взялись за дѣло и что изъ этого дѣла вышло, я уже разсказывалъ въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ и повторять здѣсь мнѣ нечего… Купцы же, какъ люди съ менѣе возвышенными чувствами, и притомъ необладающіе такимъ величественнымъ и смѣлымъ полетомъ воображенія, какъ мы, сами обратили сперва свое вниманіе, а потомъ и наше на предметы, хотя и не столь грандіозные, какъ постройки желѣзныхъ дорогъ по съумасшедшей цѣнѣ, съ земской гарантіей, по рецепту Саламатова, тѣмъ не менѣе, очень вкусные и притомъ вѣчно свѣжіе. Такими предметами въ первое время были мосты, постройка школъ, почта земская и вообще все то, что можно было взяться ставить, строить, чинить и проч.
Но такъ какъ подобныя занятія были, во-первыхъ, дѣломъ не совсѣмъ дворянскимъ, а потомъ мы ничего тутъ толкомъ не понимали, то и сочли за лучшее ограничиться лишь «проведеніемъ» подрядовъ на всѣ вышеупомянутые предметы и занятія. Это было и небезвыгодно, и законно — я чуть-чуть не написалъ почетно: я бы немного ошибся, потому что «проводители» были у насъ, дѣйствительно, въ почетѣ: денежное оскудѣніе и небрезгливость къ этой порѣ уже сдѣлали свое дѣло: — «проведеніе» подрядовъ, поставокъ и т. п., съ явнымъ ущербомъ для интересовъ всего земства, уже не считалось ни мошенничествомъ, ни воровствомъ, а просто «дѣломъ».
— Петръ Иванычъ-то, слышали, какое «дѣло» обдѣлалъ своему Подъугольникову?
— Какое?
— Тарбѣевскій мостъ ему сдали за семь тысячъ выстроить.
— Что-жъ, это развѣ очень выгодно?
— Помилуйте, какъ же не выгодно, когда его прежде за три строили и то наживали!
— Можетъ, плохо строили, а этотъ хорошо выстроитъ.
Кто, Подъугольниковъ-то? Да, что-жъ, онъ дуракъ что ли? Разумѣется, выстроитъ еще хуже при такой поддержкѣ…
И дѣйствительно, мостъ строился нетолько не лучше, но положительно хуже и, кромѣ того, вслѣдствіе ходатайства Петра Иваныча и явныхъ убытковъ, понесенныхъ строителемъ Подъугольниковымъ, этому послѣднему дѣлалась прибавка сверхъ сметы.
Сперва эти «дѣла» мы устраивали съ Подъугольниковымъ за наличныя; потомъ пришлось ихъ устраивать за отсрочки въ платежахъ; потомъ за отсрочки во взысканіяхъ.
— Подъугольниковъ-то, слышали, описалъ все у Петра Иваныча?
Проходитъ сколько-то времени, встрѣчаешь Петра Иваныча съ Подъугольниковымъ и такими друзьями сидятъ, и вмѣстѣ лакомятся солянкой; водочка, икра, осетринка стоитъ. Потомъ является и шампанское:
— Стаканчикъ, ну, хоть одинъ съ нами выпейте, пристаетъ Петръ Иванычъ. Подъугольниковъ сидитъ тутъ же весь красный, лоснящійся и широко осклабляется:
— Откушайте стаканчикъ-то съ нами, не побрезгайте, проситъ и онъ.
— Съ какой это вы радости? Помирились?
— «Дѣло», батюшка, сдѣлали, хитро улыбается Петръ Иванычъ.
— Онъ у меня дѣляга! шлепаетъ его по плечу осовѣлый Подъугольниковъ.
Взысканіе Подъугольниковъ прекратилъ, выдалъ росписку, что все получилъ, а Петръ Иванычъ переписалъ свои векселя на новый срокъ и, кромѣ того, получилъ, т. е. вымолилъ у Подъугольникова нѣсколько сотъ рублей наличными. Трудно повѣрить, за какую ничтожную сумму мы продавали при этомъ свою совѣсть, и какую въ то же время огромную выгоду получали Подъугольниковы отъ этой продажи.
Трудно, конечно, такъ же сказать, до чего дошли бы мы въ дѣланіи такихъ «дѣлъ», и что сталось бы теперь съ земствомъ, еслибы не были уничтожены мировые посредники, поставщики наши мужицкихъ голосовъ. Тутъ дѣло разомъ перемѣнилось. При первыхъ же слѣдующихъ выборахъ и «мы», и Подъугольниковы поняли, что мы потеряли съ посредниками…
— Теперь «порядочному» человѣку совѣстно и идти-то въ гласные.
— А что?
— Да какъ же, поѣзжайте-ка въ управу — одно мужичье почти сплошь.
— Да вѣдь они и прежде были.
— Прежде! Прежде развѣ то было? Прежде мужикъ чувствовалъ, что онъ за птица; онъ зналъ, что надъ нимъ есть власть, а теперь оретъ, горланитъ.
Дѣйствительно, положеніе наше стало несравненно хуже съ этого времени. «Проводить дѣла», конечно, можно еще и теперь, но ужь приходится дѣлиться добычей — это разъ, а потомъ, такихъ дѣлъ, какъ прежде иногда бывало, теперь ужь совсѣмъ не проведешь. Понятно, съ потерей нами авторитета въ земствѣ, мы потеряли и всю привлекательность въ глазахъ Подъугольникова, а это для многихъ изъ насъ было равносильно почти что смертному приговору. Ужасно ослабѣлъ въ иныхъ мѣстахъ этотъ нашъ авторитетъ. Въ такихъ мѣстахъ мы сохранили за собой только одинъ, можно сказать, «почетъ»: «мы» сочиняемъ тамъ адресы отъ имени земства своего, произносимъ отъ его имени рѣчи при встрѣчахъ и на обѣдахъ и проч.; но вѣдь это, по выраженію Калхаса, все одни лишь цвѣты и цвѣты!.. Извѣстное обращеніе къ намъ бывшаго министра народнаго просвѣщенія гр. Толстого, поручавшаго намъ слѣдить за духомъ учащагося юношества, конечно, прочитать было лестно, но и только: конечно, мы могли, слѣдя за духомъ юношества и преподавателей, проникать въ школы, и, находя въ нихъ дурной духъ, заводитъ хорошій, т. е. сгонять однихъ учителей и сажать на ихъ мѣсто другихъ, своихъ протеже; но вѣдь, что же изъ этого? Существеннаго, питательнаго-то ничего это не могло дать, и потому въ большинствѣ случаевъ мы посмотрѣли на это обращеніе тоже, какъ на цвѣтокъ, хотя и душистый…
— Удивительное право это дѣло…
— Что такое?
— А вотъ это обращеніе къ намъ. Допустили насъ до раззоренія, не поддержали во-время, а теперь мы спасай!..
— Ну, спасать-то положимъ не отъ чего, а все же, знаете, вниманіе… пріятно… Все-таки чувствуете, что вы призваны и стоите на стражѣ.
— Было время — стояли-съ. Не нравилось тогда это, а теперь и прикажутъ стоять такъ и то ничего не подѣлаешь, потому что никакой силы для стоянія нѣтъ: животы намъ всѣмъ отъ этого оскудѣнія подвело.
— Сами виноваты, Петръ Иванычъ.
— Да чѣмъ-съ виноваты-то?
— А вотъ въ своемъ оскудѣніи.
— Разсказывайте!
И ужасно обидны намъ всѣ эти обращенія. Они предполагаютъ въ насъ какую-то силу, которой въ дѣйствительности, какъ это доподлинно всѣмъ намъ извѣстно, у насъ нѣтъ; всѣ близко знающіе насъ тоже это отлично знаютъ, читаютъ обращенія къ намъ, смотрятъ на насъ и смѣются.
— Откуда это вы, Иванъ Петровичъ? спрашиваетъ Подъугольниковъ въѣзжающаго въ городъ въ тарантасѣ Ивана Петровича запыленнаго, въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ (дворянская: тоже выгоды и страха отъ нея никакого теперь нѣтъ по нашему времени).
— Школы осматривалъ.
— Такъ-съ, понимаемъ: злой духъ изгоняли?..
И вѣдь глумится въ глаза! Что мы перечувствовали тогда, и сколько огорченій принесъ намъ этотъ циркуляръ — лучше ужь объ этомъ не говорить.
— И чудной, прости Господи, народъ эти господа, разсуждали про насъ Подъугольниковы: — имѣніе въ рабочую пору бросилъ и за злымъ духомъ гоняется…
Спрашивается: каково это намъ было выслушивать?
Такимъ образомъ съ упраздненіемъ мировыхъ посредниковъ мы потеряли всякую почти возможность пользоваться питательной стороной земскихъ учрежденій, и никакіе цвѣты намъ замѣнить эту потерю не могли, ибо приносили только одни напрасныя и незаслуженныя огорченія и, кромѣ того, расходы: цвѣты вообще дороги…
Около этого же времени, «для воспособленія справедливымъ нуждамъ стѣсненнаго землевладѣнія и земледѣлія», было признано необходимымъ утвердить Саламатову съ Пудельсономъ и компаніей берлинскихъ и варшавскихъ жидовъ проэкты тульско-казанскаго, рижско-иркутскаго, ревельско-симбирскаго и т. д. до безконечности земельныхъ банковъ. Что изъ этого вышло собственно для землевладѣнія и земледѣлія я ужь разсказывалъ, но вотъ что вышло для тѣхъ изъ насъ, кто занимался при этомъ кустарной промышленностью:
Каждый банкъ вообще — очень сложный организмъ, и если его представить себѣ въ видѣ паука, то тогда только хоть отчасти поймешь сколько ему необходимо имѣть для своего движенія и существованія ногъ, ножекъ, щупальцевъ и проч. У дѣйствительнаго паука всѣ эти ножки и щупальцы помогаютъ ему и двигаться, и ловить добычу; однимъ словомъ, приносятъ ему пользу, онъ живетъ благодаря имъ. У банковъ, особенно такихъ, какъ наши поземельные, всѣ эти ножки и щупальцы, называемые кассирами, агентами, оцѣнщиками, напротивъ, живутъ на его счетъ и, какъ это извѣстно всѣмъ и каждому, въ большинствѣ случаевъ въ концѣ концовъ засушиваютъ такъ сказать главное тѣло, и когда при кончинѣ разрѣзывали ликвидаторы его желудокъ, т. е. кассу, не находили при этомъ ничего въ немъ, кромѣ пустоты и предметовъ совершенно неперевариваемыхъ, въ родѣ въ три-дорого заложенныхъ имѣній и т. п.
Какъ это все выходило я и хочу здѣсь разсказать. Это очень поучительно и, мнѣ кажется, любопытно. Во всякомъ случаѣ, это была настолько одно время видная отрасль нашей кустарной промышленности, что умолчать объ ней нельзя.
Саламатовъ съ Пудельсономъ, измысливъ устроить у насъ «для воспособленія землевладѣнію», земельные акціонерные банки, обратились съ этимъ проэктомъ къ берлинскимъ и варшавскимъ жидамъ. Желѣзныя дороги въ это время хотя и были дѣломъ еще «очень недурнымъ», но, во-первыхъ, ужь далеко не такимъ сочнымъ, какъ первое время: поверстную цѣну ужь наполовину почти «сбили» и, потомъ «свободныхъ капиталовъ въ Европѣ» было еще такъ много, что они всѣ не могли помѣстится въ желѣзно-дорожныхъ предпріятіяхъ и, слѣдовательно, охотно могли пойти на поземельное растовщичество и спекуляцію. Такъ и вышло: жиды дали согласіе и поручили Саламатову съ Пудельсономъ сочинять и писать уставы и проэкты, и потомъ «проводить» ихъ.
Это только съ перваго раза и то для непосвященнаго во всѣ тайны человѣка кажется, что слово «провести» у насъ дѣло легкое, плевое: далъ, дескать, взятку и готово. О, нѣтъ, это очень длинная процедура. Есть, конечно люди, которые сразу накидываются на добычу: подойдетъ къ ней, откроетъ ротъ, схватитъ имъ кусокъ и опять его захлопнетъ и ужь молчитъ, не мѣшаетъ «дѣлать дѣло». Этихъ людей дѣльцы очень «обожаютъ», но они не долго сидятъ на своихъ мѣстахъ, потому что дурная слава про ихъ алчность распространяется и скоро становится ужь положительно невозможнымъ дальнѣйшее служеніе ихъ отечеству, и ихъ увольняютъ по прошенію въ отставку. Большинство же ведетъ игру совершенно иначе, и къ добычѣ подходятъ, во-первыхъ, не сразу и потомъ глотаютъ ее медленно, осторожно, оглядываясь и обливая потоками патріотическаго краснорѣчія. Это ужасно скучные люди и возиться съ ними иногда становится просто даже тошно: знаешь, что «пріемлетъ», значитъ возьметъ непремѣнно взятку и все сдѣлаетъ, какъ надо для дѣла, а между тѣмъ томитъ, томитъ до одурѣнія, такъ что подъ часъ даже такіе опытные проводители дѣлъ, какъ Саламатовъ, и тѣ теряли терпѣніе…
«Нужные» и «полезные» люди такого вотъ фасона требуютъ непремѣнно, чтобы «дѣло» было хорошо и совершенно благопристойно «обставлено». Конечно, они сразу отлично понимаютъ всю суть проэктовъ съ воспособительными цѣлями, но тѣмъ не менѣе извольте имъ эти проэкты обставлять, выписывать и группировать декораціи. Саламатовъ съ Пудельсономъ знали, разумѣется, все это и ранѣе, и потому предложили жидамъ такую сдѣлать къ проэктамъ обстановку: во-первыхъ, дворянства и земствы должны были издать вопли о «неотложной надобности для края» устройства на первое время такихъ-то и такихъ-то земельныхъ банковъ; потомъ пріѣздъ и представленіе депутацій: потомъ формальное ходатайство, и, наконецъ, при увѣнчаніи «дѣла» успѣхомъ, поднесеніе «нужнымъ» и «полезнымъ» людямъ почетнаго гражданства и т. под., не считая затрапезнаго ура, качанія и проч. Жиды, разумѣется, одобрили проэкты и уставовъ и ихъ «проведенія». И вотъ одинъ за другимъ начали раздаваться вопли изъ всѣхъ концовъ «нашего обширнаго отечества». «Публицисты», въ родѣ Кастрата Васильевича Чубукова, конечно, «радушно и безкорыстно» отворили столбцы своихъ газетъ для передовыхъ статей, сочиненныхъ Саламатовымъ въ поддержку земскимъ и дворянскимъ воплямъ. Словомъ, дѣло пошло. А «мы» пошли въ него вотъ какъ и вотъ почему. Во-первыхъ, выкупныя у насъ у всѣхъ въ это время были ужь давно съѣдены, мы сидѣли безъ денегъ и, слѣдовательно, надо было закладывать ужь «оставшуюся» отъ надѣла землю. Банки значитъ кстати — это разъ. Во-вторыхъ, потому пошли, что «намъ» были обѣщаны мѣста въ банкахъ: директорскія, управляющихъ, оцѣнщиковъ и т. п.
Это послѣднее обстоятельство т. е. принятіе насъ къ себѣ на службу жиды, конечно, совершенно справедливо находили большимъ неудобствомъ, но, тѣмъ не менѣе, дѣлать было нечего: безъ нашихъ воплей и безъ постановки нашихъ фамилій «во главѣ предпріятія» проведенія этого самаго предпріятія несомнѣнно и затянулось бы, и обошлось бы имъ гораздо-гораздо дороже. Они помирились, и мы вдругъ сдѣлались финансистами совершенно неожиданно и для себя и для всѣхъ, кто насъ хоть немножко зналъ и понималъ.
Какъ неопытные банковые дѣятели, мы нѣсколько оригинально поняли и дѣло, орудовать которымъ теперь пришлось, и свои къ нему обязанности и отношенія. Тѣмъ не менѣе, однакожъ, эта оригинальность пониманія нами банковыхъ операцій не была намъ въ ущербъ… Но зато жиды такъ и ахнули, такъ и взвыли, когда увидали, что за музыку мы затянули, «сидя на ихъ акціяхъ» и распоряжаясь ихъ добромъ, т. е. тѣми деньгами, которыя они внесли за акціи. И какъ ни встревожили мы ихъ нашими финансовыми пріемами и оборотами, но ничего подѣлать съ нами не могли, конечно, раньше первыхъ слѣдующихъ директорскихъ выборовъ. Это вышло удивительно, неподражаемо хорошо въ комическомъ, конечно, отношеніи: акціи у жидовъ, они насъ сдѣлали директорами, управляющими и т. д.; мы начали, что называется, «съ мѣста» по своему «ахать» ихъ деньгами, они видятъ все это и ничего не могутъ съ нами подѣлать. Саламатовъ съ Пудельсономъ ошалѣли не менѣе ихъ, увидавъ, что за игру «мы» затѣвали и тоже, конечно, ничего не могли съ нами подѣлать. Разумѣется, мы поцарствовали и попировали не долго — всего одно лишь трехлѣтіе, но за его ужь такъ попировали, что и до сихъ поръ эти банки живота надышать себѣ не могутъ!..
Въ «нашихъ» банковыхъ операціяхъ больше всего поражаетъ, конечно, простота пріемовъ и потомъ внесеніе нами въ такой сухой предметъ, какъ залогъ имѣнія — душевности. Ахъ, что за простота и что за душевность была тогда въ банкахъ! Въ покойномъ опекунскомъ совѣтѣ много было этой простоты и душевности, но «мы» въ наше управленіе банками развели ее еще не въ примѣръ больше.
Положимъ, управляющимъ банка Иванъ Петровичъ; Михаилъ Иванычъ, Иванъ Михаиловичъ и т. д. директорами. Для шпіонства, на всякій случай, приданъ имъ въ помощь какой-нибудь Владиславъ Осиповичъ. Агенты, оцѣнщики — все сплошь жиды и прогорѣлые помѣщики изъ штабъ-ротмистровъ и запутавшихся при погонѣ за каретой разные Петиньки, Ѳединьки, сбѣжавшіе отъ долговъ изъ департаментовъ и эскадроновъ. Въ такую вотъ компанію, называемую правленіемъ, является помѣщикъ Василій Михайлычъ, человѣкъ знакомый, землякъ:
— Ивана Петровича могу я видѣть? не совсѣмъ смѣло и увѣренно спрашиваетъ онъ швейцара.
— Господина управляющаго?
— Да-съ.
— Пожалуйте на верхъ, тамъ подождете въ пріемной. Они въ три часа пріѣзжаютъ.
Василій Михайловичъ идетъ наверхъ и попадаетъ не въ правленіе, а истинно въ родственное семейство, гдѣ, здороваясь съ нимъ, чуть-чуть не цѣлуются всѣ.
— Давно пріѣхали?
— Ну, что наши?
— Охота какъ въ нынѣшнемъ году?
— Къ намъ закладывать пріѣхали?
Василій Михайловичъ едва успѣваетъ отвѣчать на всѣ эти вопросы и сразу чувствуетъ себя какъ дома въ халатѣ. И дѣйствительно, все дѣло въ халатѣ. Наконецъ, пріѣзжаетъ и господинъ управляющій банкомъ, Иванъ Петровичъ. Жиденокъ изъ служащихъ въ правленіи, одѣтый по модной картинкѣ, необыкновенно серьёзно несетъ за нимъ громадный дорогой портфель. Увидалъ Иванъ Петровичъ Василія Михайлыча, разставилъ руки для объятій и такъ словно замеръ на нѣсколько мгновеній:
— Василій Михайлычъ!
— Вотъ къ вамъ пріѣхалъ, вновь нѣсколько смутившись, путается засидѣвшійся въ деревнѣ землякъ.
— Ко мнѣ въ кабинетъ, вотъ сюда.
И господинъ управляющій, и пріѣзжій землякъ исчезаютъ за огромной дверью роскошнаго, богатаго, массивнаго директорскаго кабинета правленія.
— Сигарочки? угощаетъ управляющій, пододвигая ящикъ съ фейковскими регаліями. — Ну, что давно пріѣхали? Закладывать къ намъ?
— Что дѣлать, деньги нужны.
— Можно, можно. Документы всѣ захватили съ собой?
— Всѣ… только тутъ нѣтъ со мной, на квартирѣ…
— Понимаю. Я спрашиваю изъ деревни-то захватили ли вы ихъ?
— Да, всѣ, всѣ…
— Это мы вотъ все живо произведемъ. «У меня» на счетъ этого молодцы!.. Да вѣдь все «наши же» больше. Ну, жиденяты тоже есть…
Первый день свиданія проходитъ, конечно, въ одной этой болтовнѣ, не имѣющей ничего общаго даже съ залогомъ имѣнія. Потомъ обѣдъ, клубъ, ужинъ и т. д.
Дня черезъ три-четыре, когда Василій Михайловичъ, наконецъ, «прочухается» отъ всѣхъ этихъ обѣдовъ и ужиновъ, онъ снова пріѣзжаетъ въ правленіе, на этотъ разъ ужь съ планами и документами. Опять, разумѣется, такая же душевная встрѣча и не менѣе душевный разговоръ такого содержанія и формы;
— Да вы ужь говорите прямо: будете платить, или хотите того?..
— То есть какъ же это?
— А очень просто: если не хотите платить, такъ берите какъ можно больше денегъ и прощайтесь съ нами на вѣки… Не понимаете?
— То есть…
— Ахъ, какой вы чудакъ! Вы совсѣмъ банковыхъ операцій еще не знаете, снисходительно улыбаясь, говоритъ ужь такой опытный финансистъ, какъ Иванъ Петровичъ. — Все дѣло въ томъ, что вы просите «спеціальной» оцѣнки. «Мы» пошлемъ къ вамъ нашего агента, ну… понимаете?.. вы тамъ ему… за труды… ну, и готово. Тамъ у васъ въ Петровкѣ окажутся чуть не золотыя розсыпи… а вѣдь это все увеличиваетъ стоимость имѣнія…
— Да, вотъ такъ… теперь понимаю, понимаю, радуется Василій Михайловичъ. — Такъ вы, Иванъ Петровичъ, ужь скажете къ кому же мнѣ обратится тутъ?
— Ни къ кому. Мы здѣсь сейчасъ же все покончимъ съ глазу на глазъ, т. е. приблизительно, разумѣется, ошибемся на пустяки.
Затѣмъ происходитъ такая выкладка.
— У васъ сколько десятинъ? спрашиваетъ Иванъ Петровичъ.
— Тысячу четыреста.
— Тысячу четыреста… это будетъ, по «нормальной» оцѣнкѣ, 126,000 р. Мы даемъ 90 р. за десятину. Ну, а если хотите заложить но «спеціальной» — эту цифру можно и того-съ… хе-хе-хе… «намъ» жидовскихъ денегъ не жаль…
— Я очень буду благодаренъ. Деньги страсть какъ нужны.
— Всѣмъ нужны… Такъ вотъ, если хотите и притомъ подѣлитесь съ нами, такъ и по рукамъ.
Дѣло кончается тѣмъ, что вмѣсто 126,000 р. ему выдаютъ, т. е. назначаютъ выдать, послѣ «спеціальной» оцѣнки Петровки, въ нѣдрахъ земли которой, дѣйствительно, Доказываются необыкновенныя богатства — 175,000 р. Тысячъ двадцать-тридцать идетъ въ раздѣлъ въ «радушномъ» правленіи, и всѣ довольны, ужинаютъ, цѣлуются, обнимаются.
Кто не знаетъ, какъ это просто дѣлалось и притомъ душевно открыто, тому трудно даже вообразить… до того это было хорошо «для насъ» и удобно.
Въ ту пору «цѣнность» земли, вслѣдствіе подобныхъ порядковъ, разумѣется, ужасно поднялась у насъ. Не зная истинной причины «этого отраднаго во всѣхъ отношеніяхъ явленія, прямо указывающаго на развитіе у насъ хлѣбопашества, вызванное великой реформой 19-го февраля», петербургскіе публицисты и экономисты совершенно чистосердечно поздравляли отечество съ преуспѣяніемъ…
Жиды блѣднѣли и въ испугѣ ждали, когда будетъ можно положить конецъ этой срамотѣ и расхищенію ихъ добра, т. е. когда кончатся сроки нашего директорства…
Они, конечно, дождались этого времени, и какъ попало, только бы поскорѣй, развязались съ нами.
Въ слѣдующей книжкѣ я разскажу, куда, въ какія «тихія пристани» мы удаляемся, а нѣкоторые ужь и удалились, послѣ такого бурнаго плаванія…
X.
Тихія пристани.
править
Оскудѣвшіе дворяне-помѣщики должны быть раздѣляемы собственно на двѣ катёгоріи: помѣщики съ полетомъ фантазіи и безъ полета. До сихъ поръ я занимался преимущественно первой категоріей. Я долженъ былъ сдѣлать это уже въ силу одного того обстоятельства, что люди нашего сословія, награжденные отъ природы пылкимъ воображеніемъ и чуткой и воспріимчивой душой, будучи пристигнуты «Положеніемъ» о крестьянахъ, вышедшихъ изъ крѣпостной зависимости, нетолько не сложили лапки и не запросили пардону, но, напротивъ, предались такой энергичной и вмѣстѣ разнообразной дѣятельности, что положительно поставили въ тупикъ всѣхъ невѣрующихъ и сомнѣвающихся. Общее вниманіе какъ насъ самихъ, такъ равно и постороннихъ наблюдателей, было сосредоточено на этихъ герояхъ, и ничего нѣтъ страннаго, что при этомъ утопающіе второй категоріи, т. е. тѣ изъ насъ, которые были лишены дара фантазіи, утонули въ волнахъ новаго положенія, никѣмъ не замѣченные. Въ то время, когда «мы», «проникнутые святостью своего дѣла», старались чуть не каждому встрѣчному напомнить о «безкорыстномъ служеніи дворянства престолу и отечеству» и указывали при этомъ кстати и некстати на извѣстную грамату императрицы Екатерины Второй; когда мы составляли и проводили проэкты дворянскихъ банковъ; когда мы заводили «раціональное хозяйство»; когда, тоже, вѣроятно, въ силу принципа безкорыстнаго служенія отечеству, строили для варшавскихъ и берлинскихъ жидовъ желѣзныя дороги съ земскими гарантіями; когда, наконецъ, директорствовали въ земельныхъ банкахъ, устроенныхъ тѣми же жидами «для воспособленія справедливымъ нуждамъ стѣсненнаго землевладѣнія и земледѣлія»; когда и проч., и проч. — они, эти скромные люди безъ полета, «сходили на нѣтъ» молча, никѣмъ незамѣченные, погибали, можно сказать, крадучись…
— Слышали: Иванъ Степанычъ-то все пораспродалъ и вчера ужь уѣхалъ.
— Какъ уѣхалъ?
— Уѣхалъ-съ.
— Куда же?
— А никто доподлинно и не знаетъ куда именно; одни говорятъ — въ Калугу, другіе — въ Тверь, къ женину брату…
Былъ человѣкъ и нѣтъ его, даже слѣда никакого не оставилъ! ѣдешь, бывало, и удивляешься, что такъ долго не попадается Василья Иванычева усадьба. Должна она быть вотъ сейчасъ за этимъ оврагомъ, а, между тѣмъ, ея нѣтъ, не виднѣется даже. И ужь только поровнявшись какъ разъ съ самымъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ она стояла, видишь, что «ея ужь нѣтъ» и въ самомъ дѣлѣ. Начинаешь наводить справки:
— Куда же онъ дѣвался?
— А Богъ его знаетъ. Сперва въ городъ переѣхалъ, а потомъ — одни говорятъ въ Таганрогъ, другіе — въ Казань.
И то и дѣло такъ.
«Мы» погибали, по крайней мѣрѣ, эффектно, съ громомъ, съ трескомъ, чуть не при бенгальскомъ освѣщеніи; они же, какъ снѣговые точно, таяли и испарялись. Судя по себѣ, мы съ нѣкоторымъ основаніемъ заключили, что всѣ они или погибли въ нищетѣ, спились, или, подобно намъ, пресмыкаются у дальнихъ родственниковъ, прогораніе которыхъ почему-то затянулось.
— Онъ, конечно, человѣкъ былъ не ахти какой, звѣзды съ неба не хваталъ, а все-таки жаль, потому все же свой братъ, дворянинъ — не Подъугольникову чета!
— И главное: замѣтьте, человѣкъ безъ образованія почти; жена, дѣти — ну, куда онъ дѣнется! соболѣзновали мы.
— Такъ и будетъ перебиваться: отъ одного родственника къ другому будетъ переѣзжать. Куда-нибудь въ управляющіе пойдетъ…
— Да, ужасно, ужасно!..
Но что дѣйствительно замѣчательно: люди первой категоріи, т. е. съ полетомъ фантазіи, которые считались самыми интелигентными и самыми энергичными, тѣ, которые хлопотали о банкахъ, дорогахъ, заводили «раціональное хозяйство» и проч. — всѣ они, въ концѣ-концовъ, прогорѣли, спились и даже вымерли. На ихъ мѣстахъ теперь сидятъ Подъугольниковы и Сладкопѣвцевы, и если вы этихъ послѣднихъ спросите: не доходили ли до нихъ хоть слухи о томъ, гдѣ теперь прежній владѣлецъ? — и они вамъ ничего не отвѣтятъ.
— Надо такъ полагать, что умеръ, скажетъ Подъугольниковъ.
— Господь его знаетъ. Конечно, расточительность «ихъ» погубила, а души прекрасной были! отвѣтитъ Сладкопѣвцевъ — и только.
Люди же безъ полета фантазіи, тоже въ большомъ числѣ исчезнувшіе изъ нашихъ рядовъ, повидимому, начинаютъ выплывать. Нѣтъ-нѣтъ, да и услышишь кое-что, изъ чего можно ясно заключить, что теперь-то вотъ они только и попали на свою настоящую дорогу…
«Положеніе» 19-го февраля, конечно, не было и для нихъ находкой. Они и удалились въ силу его; но они удалились болѣе или менѣе цѣлыми. «Мы» тратили и проѣдали «оставшееся», волновались, пробовали и покинули «поле битвы» ужь тогда только, когда, кромѣ пустого вязаннаго кошелька въ карманѣ, ничего не осталось. Они же напротивъ. Они сразу смекнули, что въ нашей помѣщичьей жизни все перевернулось, что тутъ никакой силой ничего не обернешь на старый ладъ и потому самое лучшее загодя, по добру по здорову, убраться и пріютиться туда, въ такую среду, гдѣ никакой ломки не предстояло и гдѣ до сихъ поръ, дѣйствительно, ея нѣтъ, а есть одно только мирное и постепенное совершенствованіе въ міръ операцій и подвиговъ чиновно-городской буржуазіи. Они удалились туда отчасти и потому, что тамъ, въ этой средѣ жили ихъ симпатіи и въ ней же хранились ихъ традиціи. Люди этой второй категоріи были преимущественно изъ новаго дворянства: или сами дослужившіеся до Владиміра четвертой степени, или отцы ихъ. Съ «землей» у нихъ еще не успѣла окрѣпнуть связь. Они сдѣлались помѣщиками, т. е. купили себѣ помѣстья въ силу того, что помѣщику жилось въ то время «вольготнѣй» всѣхъ. Когда же эта «вольготность» отъ него отошла — вся прелесть помѣщичьей жизни для нихъ сразу пропала. Остались однѣ непріятности и лишенія, бороться съ которыми они не привыкли, и потому они такъ рано, легко и благоразумно и ретировались. «Земля» не была и не могла быть имъ дорога, а съ потерей крѣпостныхъ удобствъ, деревенская жизнь показалась неизмѣримо тяжеле, непріятнѣе, чуть ли даже не дороже городской. Вотъ они и потянули въ городъ, на старыя гнѣзда.
Теперь, эти люди начали, мало-по-малу, опять возвращаться въ деревню, т. е. начали покупать имѣньица, присматриваясь очень сочувственно къ пріемамъ Сладкопѣвцевыхъ.
«Мы» -же, т. е. «коренные», «столбовые», если ужь разъ пропадали, такъ пропадали дѣйствительно, и примѣровъ воскресенія или возвращенія въ деревню не бывало, если не считать случаевъ полученія прогорѣвшими наслѣдства или чего-нибудь подобнаго. Однимъ словомъ, «мы» не разставались съ «землей» въ силу плановъ и предположеній устроиться гдѣ-нибудь удобнѣе и лучше. Хотя неумѣло, глупо пошло, но мы старались устроиться на «землѣ»; мы на ней горѣли и прогорали до-тла… Я знаю нѣсколько примѣровъ, когда совсѣмъ ужь прогорѣвшіе, понукаемые чуть не пинками, уѣзжали и уходили изъ своихъ бывшихъ деревень, унося съ собой въ ладонкахъ зашитую землю…
Былъ у насъ одинъ помѣщикъ съ очень старинной фамиліей; звали его, положимъ, хоть Михаилъ Михайлычъ. Разумѣется, онъ былъ отставной штаб-ротмистръ какого-то гусарскаго или уланскаго полка, былъ женатъ и имѣлъ дѣтей. Человѣкъ былъ вообще добрый, радушный, страстный охотникъ «съ борзыми», любилъ лошадей, даже имѣлъ когда-то свой собственный заводъ, вообще былъ отличный сосѣдъ, и съ нимъ иногда очень охотно я просиживалъ вечеръ до поздней ночи, хотя онъ и не мудрствовалъ лукаво. Какъ и у всякаго живого человѣка, были, разумѣется, и у него кой-какія страстишки. Любилъ коньячокъ, то есть собственно пуншъ, и когда, бывало, выпьетъ стаканчиковъ пять, шесть, ужасно помолодѣетъ: на щекахъ румянецъ и сейчасъ начинаетъ разсказы о томъ, какъ стояли они въ Польшѣ. Если эти разсказы онъ начиналъ въ присутствіи своей жены, Надежды Петровны, и дочерей, «взрослыхъ дѣвицъ», то она обыкновенно грустно вздыхала, вставала, звала дочерей и уходила. Михаилъ Михайлычъ бывалъ этому всегда радъ и продолжалъ разсказъ о своихъ походахъ за прекраснымъ поломъ съ необыкновеннымъ увлеченіемъ и живостью: то-и-дѣло вскакивалъ со стула, показывалъ, какъ онъ падалъ со стѣны, возвращаясь съ какого-то свиданія, или какъ онъ висѣлъ на вѣткѣ, въ ожиданіи свиданія, и проч.
Въ позднѣйшее время, будучи ужь женатъ, когда Надежда Петровна была однажды «тяжела», онъ завелъ одновременно двѣ интриги: одну въ дѣвичьей, другую на птичномъ дворѣ. Я ужь, разумѣется, не знаю, какъ это вышло, но Надежда Петровна узнала все досконально, до самыхъ мелкихъ подробностей, и, возмущенная «такой низостью», начала отвергать его ласки и говорить ему «вы». Такъ протомила она его что-то около полугода; весь уѣздъ, разумѣется, узналъ объ этомъ отъ него же самого.
— Ну, что, Михаилъ Михайлычъ, какъ на счетъ того?
— Плохо, плохо! А все-таки я ее вчера за щечку ущипнулъ.
— И что-жь, не защищается?
— Нѣтъ, прогнала.
Надо, однако, полагать, что она все-таки его простила, т. е. перестала прогонять и запираться, но «ты» ужь больше ему не говорила.
Когда она стала опять «тяжела», Михаилъ Михайлычъ опять попался; она опять думала его проучить тѣмъ же способомъ, но онъ «плюнулъ на все» и «началъ обходиться безъ нея»… Я слышалъ массу его похожденій въ этомъ родѣ и отъ него самого, и стороной, и всѣ они обыкновенно носили пошловатый характеръ, но ни о какомъ насиліи, ни о какихъ злоупотребленіяхъ при этомъ помѣщичьей властью и рѣчи не было. Короче, это былъ человѣкъ самаго распространеннаго у насъ типа.
Надежда Петровна была дама хотя и серьёзная на видъ, но, во-первыхъ, вовсе не строгая и потомъ нѣсколько «идеальная». Она воспитывалась въ какомъ-то петербургскомъ институтѣ или пансіонѣ, и какая-то богатая придворная дама, пріятельница ея матери, брала ее къ себѣ въ отпускъ. Потомъ она какими-то судьбами очутилась опять у родителей (въ Осиновкѣ; здѣсь посватался за нее Михаилъ Михайлычъ; она «отдала ему руку и сердце»; ихъ повѣнчали, и она начала изъ года въ годъ «тяжелѣть». Эта прозаичность любви и дальнѣйшаго сожительства ея съ Михаиломъ Михайлычемъ, то-и-дѣло попадавшемся въ «измѣнѣ», привела ее, наконецъ, къ тому, что она иногда совершенно переселялась во времена давно минувшія, и если въ такой часъ къ нимъ кто-нибудь пріѣзжалъ, она начинала нескончаемую повѣсть о своихъ страданіяхъ, о томъ, какъ за ней ухаживали, когда она была еще въ пансіонѣ, и пріѣзжали въ отпускъ къ этой придворной дамѣ кавалергардъ князь А., лейб-гусаръ графъ Б., преображенецъ баронъ Г. и т, д., и т. д. И ужь только когда, бывало, дойдетъ въ разсказѣ дѣло до того, какъ графъ Б., «взявъ ея руку въ свою», уставилъ на нее какой-то особенный взглядъ, она иногда замѣчала, что возлѣ сидятъ ея дочери, «взрослыя дѣвицы», догадывалась почему-то, что это имъ слышать не слѣдуетъ, и подъ разными предлогами выпроваживала ихъ въ разныя стороны съ разными порученіями.
Въ то время я бывалъ у нихъ довольно часто и чуть не наизусть зналъ и его, и ея разсказы о любовныхъ интригахъ. Дочерямъ было тогда лѣтъ тринадцать одной и лѣтъ четырнадцать другой. Всѣ прочія дѣти у нихъ отчего-то рано умирали. Такъ они жили — очень хорошее было состояніе изъ среднихъ — до новаго положенія.
Слухъ объ «эмансипаціи», помню, неособенно какъ-то тревожилъ и Надежду Петровну, и Михаила Михайлыча. Онъ даже настолько былъ легкомысленъ и равнодушенъ ко всѣмъ этимъ слухамъ и извѣстіямъ, что какъ разъ въ самый разгаръ ихъ настолько испортилъ гувернантку-нѣмку съ музыкой и французскимъ языкомъ, что Надежда Петровна, не желая оставлять такой дурной примѣръ на глазахъ дочерей, «взрослыхъ дѣвицъ», отправила ее обратно въ Москву.
Въ это время, то есть не задолго до «объявленія», бабы, выведенныя изъ терпѣнія дѣйствительно возмутительнымъ поведеніемъ с--скаго приказчика, совершили надъ нимъ одну изъ самыхъ мучительныхъ казней и этимъ навели страхъ на всѣхъ тѣхъ изъ «насъ», кто былъ хотя нѣсколько подобенъ ему въ своихъ увлеченіяхъ. Желая хотя немного остепенить супруга, Надежда Петровна, бывало, начнетъ его пугать этимъ примѣромъ.
— Вотъ ужь вы дождетесь, что и съ вами они когда-нибудь тоже это сдѣлаютъ, начинала она.
Но Михаилъ Михайлычъ не пугался и сейчасъ же принимался успокоивать ее, увѣряя, что этого съ нимъ бабы никогда не сдѣлаютъ уже по одному тому, что онъ — «врагъ насилія».
Разумѣется, мы, слушатели, смѣялись; Михаилъ Михайлычъ смѣялся съ нами; Надежда Петровна брезгливо пожималась, дѣлала презрительную гримасу, уходила и уводила съ собой своихъ дочерей, «взрослыхъ дѣвицъ».
И дѣйствительно, ни на нее, ни на него «объявленіе» не произвело никакого потрясающаго впечатлѣнія. Все осталось какъ-будто по старому. Мужики такъ же кланялись и снимали при встрѣчѣ шапки, называли батюшкой-бариномъ, даже повторяли всѣмъ извѣстную фразу: «вы наши, а мы ваши». Но измѣнилось одно обстоятельство и, какъ оказалось впослѣдствіи, очень важное: съ ограниченіемъ числа мужицкихъ рабочихъ дней, пришлось наполовину почти уменьшить запашку. Слѣдовательно, на половину же уменьшился и доходъ. Еслибы Михаилъ Михайлычъ помирился съ этимъ обстоятельствомъ, то есть потѣснился бы въ прожиткѣ, конечно, онъ благодушествовалъ бы и до сихъ поръ. Но онъ, подобно всѣмъ намъ, пустился въ поиски за суррогатомъ мужика, узрѣлъ его въ раціональномъ хозяйствѣ, въ бутеноповскихъ машинахъ, заложилъ свою Михайловку въ земельномъ банкѣ, дальше да больше, запутался, затянулся, попалъ, наконецъ, въ лапу къ Подъугольникову, который и купилъ у него Михайловку за семь тысячъ, съ переводомъ на себя, разумѣется, всѣхъ его долговъ.
Что дѣлать? чѣмъ жить? гдѣ, наконецъ, жить?
Все это совершилось какъ-то такъ быстро, такъ даже, повидимому, неожиданно, что и онъ, и она совершенно растерялись. Разумѣется, переѣхали въ городъ, наняли квартиру, перевезли изъ Михайловки мебель (Подъугольниковъ оставилъ имъ ее) и продолжали совершенно такую же точно жизнь, какъ и въ деревнѣ. Они опомнились, впрочемъ, скоро, когда у нихъ осталось ужь тысячи три. Еще около полугода такой жизни — и выходи хоть на улицу…
Вскорѣ «мы», еще сидѣвшіе пока въ своихъ Ивановкахъ и Петровкахъ, услыхали, что X—ва открыла модный магазинъ и красильную…
Хотя X—вы и были моими близкими сосѣдями, но разныхъ уѣздовъ. Они теперь переѣхали въ свой уѣздный городъ, въ которомъ я бываю очень рѣдко. И прошло, по крайней мѣрѣ, года два, когда я попалъ туда. Мнѣ приходилось прожить тамъ около недѣли. Я вспомнилъ о X—хъ и пошелъ ихъ отыскивать.
— Скажите, пожалуйста, обратился я къ какому-то проходившему мимо человѣку: — гдѣ тутъ у васъ модный магазинъ X—хъ?
— А вотъ-съ какъ разъ на углу Московской, вотъ въ этомъ деревянномъ домикѣ — изволите его видѣть? Вамъ что же? полюбопытствовалъ онъ.
— Такъ, хочется навѣстить: это мои старые знакомые.
— Это у насъ первый-съ магазинъ. Они и на голову шьютъ, и на исправника; господа помѣщики тоже заказываютъ…
— И хорошо у нихъ дѣло идетъ?
— Большія деньги должны наживать, потому вся «аристократія» у нихъ заказываетъ…
Это извѣстіе меня очень порадовало, я поблагодарилъ и пошелъ къ сѣренькому домику, на углу Московской.
Этотъ сѣренькій домикъ былъ очень маленькій, разумѣется, одноэтажный, съ мезонинчикомъ въ одно большое полукруглое окно, какъ строятъ до сихъ поръ въ нашихъ глухихъ городкахъ. Окна въ нижнемъ этажѣ со ставнями — на этихъ ставняхъ навѣшаны желѣзные листы, на которыхъ нарисованы дамы въ пальто, дамы въ бальныхъ платьяхъ декольте, шляпки, чепчики и проч. Надъ окнами вывѣски: «модный магазинъ и красильное заведеніе». Я отворилъ дверь въ «магазинъ». Довольно просторная комната съ двумя неуклюжими чорными крашенными шкафами съ стеклянными дверцами. Прилавокъ; на прилавкѣ, на столбикахъ висятъ чепчики и двѣ или три шляпки. Возлѣ стоятъ два стула и кресло — старые знакомые, остатки мебели, вывезенной изъ Михайловскаго. Трюмо на столбикахъ краснаго дерева — тоже давно знакомое. Какая-то дѣвочка, лѣтъ десяти, въ темнёнькомъ платьицѣ съ бѣленькой пелеринкой выглянула изъ двери, противуположной той, въ которую я вошелъ, и сейчасъ же опять спряталась. Я стоялъ посрединѣ магазина, дожидался, что кто-нибудь выйдетъ, и посматривалъ на шкафы, на шляпки, на чепчики. Вскорѣ въ ту же дверь выглянула другая дѣвочка, точно также одѣтая, но ужь постарше.
— Вамъ кого?
— Михаилъ Михайлычъ дома?
— Они отдыхаютъ.
Было часа три. Очевидно, они, пообѣдавъ, по деревенской привычкѣ совершаютъ послѣобѣденный отдыхъ.
— А Надежда Петровна?
— И они отдыхаютъ. Вы что? Если съ заказомъ, такъ ихъ сейчасъ можно разбудить…
— Нѣтъ, пожалуйста, не нужно, остановилъ я ее. — Я зайду въ другой разъ.
— Нѣтъ ужь лучше я разбужу, а то они будутъ сердиться. Намедни тоже приходили съ заказомъ, а ихъ не разбудили и упустили заказчика — къ Матильдѣ пошелъ.
— Это что за Матильда?
— А тоже модный магазинъ. Это только одно названіе у нея, что Матильда, а она здѣшняя же, прежде была господская, да вышла замужъ за цирюльника и стала называться Матильдой. Тамъ только дерутъ, а дѣлаютъ хуже нашего, болтала дѣвочка.
— Нѣтъ, я не заказчикъ, и къ Матильдѣ не пойду, успокоилъ я ее: — я просто ихъ старый знакомый и зашелъ провѣдать. Когда они свободны?
— Теперь все время свободны. Это вотъ передъ праздниками или если къ свадьбѣ…
Я далъ ей свою карточку и сказалъ, что зайду ужо вечеромъ. Обѣдать мнѣ было еще рано; дома, въ гостинницѣ, скука; я и пошелъ бродить по улицамъ. Гдѣ-то очень не далеко я прочиталъ вывѣску конкурентки Надежды Петровны, «Мадамъ Матильды», вывѣшенную надъ окнами такого же убогаго сѣренькаго деревяннаго домика. Мнѣ захотѣлось вдругъ посмотрѣть, какъ тутъ идутъ дѣла, и я зашелъ.
— Скажите, это магазинъ г-жи X—вой? спросилъ я высокую худую женщину, вышедшую ко мнѣ на встрѣчу.
— Нѣтъ-съ, это мой магазинъ: мадамъ Матильда. Все равно, и мы не хуже сдѣлаемъ, презрительно улыбаясь, замѣтила она.
— Мнѣ тамъ поручили заказать.
— Позвольте, ужь если хотите, такъ я вамъ по правдѣ скажу: тамъ только испортятъ, потому та хозяйка не за свое совсѣмъ дѣло взялась. Она никогда и въ портнихахъ не была, а такъ, прогорѣлая помѣщица. И потомъ дерзкая, совсѣмъ не умѣетъ и обращаться съ заказчиками… Всѣ обижаются на нее. Одно только смущеніе и больше ничего.
Я что-то такое еще совралъ относительно порученнаго мнѣ заказа и ретировался.
Вечеромъ, часовъ въ восемь, я опять пошелъ къ X—мъ. Меня, очевидно, ждали. Обнаружить передо мной свою убогую нищету, отовсюду такъ и глядѣвшую, имъ не хотѣлось и всѣ эти дыры они позаткнули и замаскировали. Но немного наблюдательный человѣкъ не могъ этого не замѣтить сразу же. Ужь очень все какъ-то скоро подавалось, находилось, показывалось, и потомъ, то и дѣло они проговаривались о такихъ вещахъ, которыя можетъ знать только человѣкъ, хорошо испытавшій нищету или, по крайней мѣрѣ, самую суровую нужду…
Въ «магазинѣ», т. е. въ первой комнатѣ съ крашенными шкафами и съ чепчиками на столбикахъ, въ креслѣ сидѣлъ Михаилъ Михайловичъ и держалъ въ рукахъ книгу. Были сумерки и хотя не настолько еще стемнѣло, чтобы зажигать лампу, но и читать было ужь трудно безъ свѣчи. Выбралъ, значитъ, и позу, въ которой меня встрѣтить. Послѣ обниманія и проч. онъ какъ-то торопливо и путанно началъ говорить о постороннихъ для насъ обоихъ вещахъ, то и дѣло некстати улыбаясь. Я больше разсматривалъ его, чѣмъ слушалъ. На рукавахъ и на бортахъ сюртука, довольно еще хорошо сохранившагося, виднѣлись складочки, какія обыкновенно бываютъ на платьѣ, когда оно долго лежало въ чемоданѣ или въ сундукѣ: для меня вынули его и надѣли на него. Онъ не особенно много посѣдѣлъ противъ прежняго, но какъ-то съёжился, умалился весь и потомъ подсохъ. На пальцахъ и на щекахъ, на кожѣ показался какой-то бѣловатый налётъ: онъ бываетъ только у стариковъ. Этого прежде не было. Черненькіе небольшіе усики (онъ и прежде ихъ всегда красилъ, но теперь ужь очень много навалилъ краски и должно быть сейчасъ только продѣлалъ это) торчали аккуратно и бойко. Минуты черезъ двѣ или три я спросилъ его:
— А Надежду Петровну можно видѣть?
— Какъ же, какъ же. Она очень рада вамъ будетъ. Вѣдь вы съ ней пріятели были… Мы къ ней пойдемъ, на ея «половину».
Эта «половина» вся заключалась въ одной комнатѣ, очень тѣсно уставленной знакомой мнѣ мебелью. Попали мы туда не черезъ ту дверь, въ которую утромъ выглядывала и вела со мной переговоры маленькая дѣвочка, а черезъ другую, рядомъ почти съ тою, но которую я тогда почему-то не замѣтилъ.
Надежда Петровна сидѣла въ знакомомъ мнѣ (очень хорошо я его помнилъ) шолковомъ платьѣ и въ шали. Положимъ, и платье это ужь не новое и шаль не новая, но не можетъ быть, чтобы она всегда дома за-просто сидѣла въ турецкой шали. И она, значитъ, одѣлась для меня.
Она тоже удивилась. Я замѣтилъ, что ей было очень пріятно, когда я, здороваясь съ ней, почтительно поцѣловалъ ея руку. Это, мнѣ показалось, даже ободрило ее: уважаетъ, дескать, по прежнему…
— Я, Сергѣй Николаичъ, такъ рада, что вы къ намъ заглянули. Садитесь сюда. Будемъ чай пить. Лиза! Прикажи намъ чай давать, говорила она дочери съ нѣкоторой торжественностью. — Ну, разскажите, какъ вы поживаете? Мы давно не видались. Вы въ нашъ городъ вѣдь никогда не заглядывали?
— Ничего-съ, все по прежнему, по маленьку.
— Такъ же по цѣлымъ мѣсяцамъ пропадаете изъ дома съ ружьемъ?
— Все такъ же-съ.
— Ахъ, вотъ вы бы куда съѣздили на охоту! У насъ подъ самымъ городомъ, говорятъ, такое есть болото, что тамъ этихъ дупелей и утокъ просто перестрѣлять даже невозможно… и т. д
Словомъ, разговоръ и тутъ пошелъ совсѣмъ не подходящій она меня, что называется, «занимала». Наконецъ, довольно грязная кухарка почти бѣгомъ принесла самоваръ, шлепая босыми ногами. Надежду Петровну это шлепанье покоробило, и она ей «замѣтила».
— Ужасно здѣсь трудно достать порядочную прислугу, обратилась она ко мнѣ. — Все равно, сколько ихъ ни мѣняй, такія же всѣ.
Явилась Лиза и принесла сухарницу съ «печеньями».
И это для меня же куплено, подумалъ я.
— Вы не узнаете Лизу? Она ужасно похудѣла: все что-то нездорова, смотря на нее, говорила Надежда Петровна.
Лиза начала возиться съ чашками, заваривать чай. Я и ее внимательно разсмотрѣлъ. Тоже и она какъ-то полиняла; грудь стала совсѣмъ плоская, какъ у мужчинъ; глаза усталые, безъ блеска.
— Вы съ чѣмъ хотите чай пить? спросила она: — съ лимономъ или со сливками? У насъ все есть.
— Съ ромомъ Сергѣй Николаичъ любитъ, хитро какъ-то щурясь, отвѣтилъ ей отецъ. Помните, въ Михайловкѣ-то? продолжалъ онъ, обращаясь ужь ко мнѣ: — двѣ ложечки на стаканъ…
Надежда Петровна сверкнула на него глазами. Я понялъ, и поспѣшилъ съ заявленіемъ, что не буду пить съ ромомъ, а гораздо вкуснѣе съ лимономъ.
— Ну, да, съ лимономъ и немножко рому туда, опять началъ Михаилъ Михайлычъ. — Ключи, мой другъ, отъ шкапчика у тебя? обратился онъ къ женѣ: — я сейчасъ принесу.
И ужь всталъ, чтобы идти къ шкафчику, по Надежда Петровна сказала: «сидите, и безъ васъ подадутъ», отдала ключи Лизѣ и та пошла и принесла графинчикъ съ ромомъ. Я началъ догадываться, въ чемъ дѣло…
При условіяхъ, при которыхъ я теперь угощался, ужасно неловко отказываться, заставлять просить, угощать. Такимъ отказываніемъ обижаешь, оскорбляешь людей, даешь имъ поводъ думать, что дѣлаешь это, щадя ихъ бѣдность, и именно тогда, когда они изо всѣхъ силъ стараются замаскировать эту бѣдность. А потому, хоть я вовсе не люблю чай съ ромомъ, теперь, дѣлать нечего, влилъ въ стаканъ ложки двѣ. Михаилъ Михайлычъ тоже взялъ графинчикъ и началъ лить изъ него въ стаканъ ужь непосредственно, безъ помощи ложечки. Лиза посмотрѣла на него съ какимъ-то упрекомъ. Надежда Петровна сдѣлала усиліе улыбнуться и проговорила: — Михаилъ Михайлычъ…
— Ахъ, Господи, да я же вѣдь не маленькій, и самъ знаю, сколько надо.,
— Ему это очень вредно, сказала Надежда Петровна: — а онъ такъ любитъ…
Боже мой, неужели онъ еще пить началъ? подумалъ я и драма померещилась мнѣ еще мрачнѣе. Разговоръ поддерживался искусственно, но уйти такъ скоро было неловко.
— Надежда Петровна, пожалуйте на минутку, тоненькимъ голоскомъ позвала ее дѣвочка въ бѣленькой пелеринкѣ, немного пріотворивъ дверь.
— Хорошо, сейчасъ, отвѣтила она и, для чего-то помедливъ немного, встала и пошла.
Михаилъ Михайлычъ проводилъ ее глазами, потомъ опять хитро подмигнулъ мнѣ, поймалъ, именно поймалъ, а не взялъ графинчикъ съ ромомъ и почти половину «ухнулъ» его въ стаканъ. Лиза медленно, съ большимъ упрекомъ подняла на него глаза и долго посмотрѣла.
— Ну, что ты на меня смотришь?
— Ничего, проговорила она и вздохнула.
— Такъ вотъ-съ иду я, продолжалъ онъ что-то разсказывать и чуть не въ два глотка осушилъ стаканъ: — Лиза, налей мнѣ чаю, обратился онъ къ ней, какъ ни въ чемъ не бывало.
Лиза налила стаканъ и подала ему. Онъ опять поймалъ графинчикъ, отлилъ на блюдечко половину чая и ухнулъ въ стаканъ все, что было въ графинчикѣ.
Лиза молча встала и ушла въ ту же дверь, куда и Надежда Петровна. Мы остались одни.
— Право, она за мной точно за маленькимъ слѣдитъ! началъ онъ. — Выдумала, что мнѣ вредно. Сорокъ лѣтъ я пью пуншъ, а теперь вдругъ стало вредно! Это она пошла ей сплетничать на меня… Онъ такими же крупными глотками торопился выпить и этотъ стаканъ и все поглядывалъ на дверь, откуда должны были возвратиться жена и дочь. Наконецъ, допилъ, всталъ, взялъ пустой графинчикъ, приподнялъ лежавшее на столѣ чайное полотенце и осторожно, чтобы не зазвенѣло, взялъ забытые Лизой подъ этимъ полотенцемъ ключики отъ шкафчика.
— Я сейчасъ. Я всѣ ихъ похоронки знаю, чуть не шопотомъ, подмигивая и улыбаясь, сказалъ онъ мнѣ и на ципочкахъ юркнулъ подъ драпировку, раздѣлявшую пополамъ комнату, въ которой мы сидѣли.
Ключикъ щелкнулъ; потомъ я услыхалъ бульканье рома, лившагося, должно быть, изъ бутылки въ графинчикъ; потомъ что-то онъ уронилъ и зазвенѣло. Въ дверяхъ показалась Надежда Петровна съ Лизой.
— А гдѣ-жь Михаилъ Михайлычъ? спросила она, подходя къ столу.
Лиза быстро приподняла полотенце, и руки у нея такъ и опустились.
— Я, мой другъ, здѣсь, откликнулся изъ-за перегородки Михаилъ Михайлычъ.
Надежда Петровна пошла туда.
— Что вы тутъ дѣлаете? Это совсѣмъ не ваше дѣло. Вы могли сказать мнѣ или Лизѣ.
— Ты, мой другъ, занята была… Лиза тоже ушла.
— Могли бы подождать…
— Подождать! Сергѣй Николаичъ тоже допилъ, и я хотѣлъ ему налить… давай же графинчикъ…
— Идите, безсовѣстный! я сама при-не-су, едва ужь выговорила она, и неудержимыя, почти истерическія рыданія и всхлипиванія раздались изъ-за перегородки. Лиза кинулась туда.
— Какъ это глупо! пожимая плечами и неся съ собой завѣтный графинчикъ, разсуждалъ Михаилъ Михайлычъ. — Изъ всякаго вздора непремѣнно у насъ исторія. Это, однако, ужь надоѣло… Давайте, я вамъ чаю налью.
— Нѣтъ, благодарю васъ. Мнѣ сейчасъ домой надо, какъ-нибудь въ другой разъ, завтра, отвѣтилъ я.
— Ну, вотъ видишь, мой другъ, изъ-за твоихъ капризовъ и Сергѣй Николаичъ хочетъ уходить! крикнулъ онъ женѣ.
— Мнѣ просто надо домой…
— И совсѣмъ вамъ не зачѣмъ домой. Это я ужь знаю. Помните, какъ въ Михайловкѣ-то я пряталъ у васъ шапку. А хорошая была жизнь!.. и вотъ какъ пришлось теперь, на старости-то…
Онъ очень ловко и скоро налилъ мнѣ и себѣ еще по стакану чая, потомъ ухнулъ себѣ рому, сдѣлалъ большой глотокъ и сѣлъ. Всхлипываніе за перегородкой прекратилось. Михаилъ Михайлычъ что-то разсказывалъ изъ воспоминаній о Михайловкѣ. Я сидѣлъ и ждалъ, дождаться не могъ, когда онѣ оттуда выйдутъ, чтобы распрощаться и уѣхать. Дольше оставаться было ужь совсѣмъ невыносимо. Наконецъ, бѣдныя женщины вышли. Надежда Петровна съ красными глазами, съ носовымъ платкомъ въ рукахъ — и улыбается, т. е. старается улыбаться.
— Вы меня извините. Ему это такъ вредно… онъ такъ ослабѣлъ послѣднее время. Вы видите сами, вотъ онъ ужь и заснулъ.
Я оглянулся — онъ ужь и въ самомъ дѣлѣ спитъ. Голова опустилась на грудь, руки повисли на ручкахъ кресла, сидитъ смирнехонько и только тихонько-тихонько сопитъ въ свои черненькіе, крашенные усики.
— Какъ у него это скоро! невольно удивился я: — вѣдь онъ сію минуту еще говорилъ.
— Да, и вдругъ заснетъ. Это всегда такъ. И теперь его до утра ужь не разбудить… Докторъ ужь давно насъ предупреждалъ, что если онъ будетъ пить этотъ пуншъ, съ нимъ непремѣнно будетъ ударъ.
— Зачѣмъ же вы ему даете?
— Кто жь ему даетъ? Онъ самъ, вы видѣли, какъ изловчился.
— А водки онъ не пьетъ?
— Нѣтъ, этого еще, благодаря Бога, нѣтъ. Тогда я бы, кажется, ужь совсѣмъ съ ума сошла.
Я посидѣлъ еще немного и сталъ прощаться.
— Вы еще долго пробудете у насъ въ городѣ?
— Еще дня четыре или пять.
— Пожалуйста, заходите. Ей-Богу, только и есть одна отрада, если кто изъ старыхъ сосѣдей вспомнитъ и завернетъ въ нашу тихую пристань… Сегодня намъ не удалось поговорить по душѣ, а мнѣ много хочется разсказать вамъ. Пожалуйста, заходите.
Наконецъ, я раскланялся и ушелъ.
И она называетъ это еще «тихой пристанью». Хороша тихая пристань! мелькало у меня въ головѣ, когда я шелъ по совершенно темнымъ улицамъ непробудно снявшаго городка…
Дня черезъ два, тоже вечеромъ, когда ужь смеркалось, я пошелъ погулять по городской набережной. Тихій, чудный былъ вечеръ. На набережной, кое-гдѣ стояли простыя деревянныя скамейки. Я прошелъ довольно далеко, закурилъ сигару и сѣлъ на одну изъ такихъ скамеечекъ. Гуляющихъ почти никого не было; я сидѣлъ, курилъ, глядѣлъ на широкій разливъ рѣки, на рыбацкіе огоньки, засвѣтившіеся на томъ берегу, задумался и не замѣтилъ, какъ подошла ко мнѣ Лиза.
— Что же вы къ намъ не заходите? А мамаша такъ ждала васъ сегодня! вдругъ заговорила она.
— Да какъ вамъ сказать?.. некогда все это время было. Я зайду завтра. А вы тоже погулять выши ли?
— Да, устала; сегодня работы много было. Нездоровится мнѣ. Какой здѣсь воздухъ чудный!
Я всталъ и пошелъ съ ней гулять но берегу. Она мнѣ показалась словно возбужденной, какъ будто ей хотѣлось что-то мнѣ высказать, спросить меня о чемъ-то. Я началъ налаживать разговоръ на откровенный тонъ. Она не отнѣкивалась, отвѣчала охотно.
— Вы меня простите за любопытство?
— Что такое? въ чемъ?
— Хорошія даетъ средства вашъ магазинъ?
Она грустно усмѣхнулась.
— Кое-какъ еще можно бы было перебиваться… другимъ, но не намъ.
— Отчего же не вамъ?
— Ахъ, тутъ много причинъ…
— Конкуренція? Тутъ еще есть магазинъ мадамъ Матильды какой-то?
— Нѣтъ, это все пустяки. Чѣмъ Матильда могла бы помѣшать? Матильда — не помѣха.
— Такъ что же?
— Сами мы не можемъ съ дѣломъ справиться…
— Мастерицъ нѣтъ хорошихъ?
— И мастерицы есть. Все есть…
— Тогда зачѣмъ же стало дѣло?
— За умѣньемъ взяться за него…
— То есть какъ же это такъ?
— А очень просто. Это не дворянское дѣло. То есть, я не такъ выразилась. Теперешніе дворяне, бывшіе помѣщики, не должны за эти дѣла браться: они у нихъ никогда не пойдутъ…
— Почему?
— А потому, что они все еще воображаютъ, что они помѣщики.
— Ну, и пусть…
— Нѣтъ, это негодится. Въ этомъ-то и вся суть.
Мнѣ припомнились слова мадамъ Матильды: «не умѣетъ обращаться съ заказчиками».
— Неужели заказчики требуютъ униженія? спросилъ я.
— Не униженія, а поменьше гонору надо передъ ними показывать.
Мы прошли шаговъ двадцать молча.
— А вѣдь мамаша что дѣлаетъ! Пріѣдетъ какая купчиха, начнетъ заказывать платье — ну, хоть положимъ зеленое съ жолтой отдѣлкой — а она или начнетъ говорить ей, что это безвкусица, или просто прямо скажетъ въ глаза, что она въ этомъ ничего не понимаетъ, и чтобы положились на нее.
— Да вѣдь и во всѣхъ магазинахъ и совѣтуютъ, и отсовѣтываютъ…
— Только не такъ, какъ она это дѣлаетъ. Начнетъ спорить, горячиться; начнетъ разсказывать, что ее учить нечего, что она видала, какъ и придворныя дамы одѣваются, а нетолько обыкновенныя смертныя.
— Да, теперь понимаю…
— Прозвали ее бабкой труболеткой, разсказываютъ, что она злющая, а развѣ мама злая? Вы сами знаете… Нѣтъ, это совсѣмъ не дворянское дѣло… Т. е. вы понимаете, что я хочу этимъ сказать?..
— Отлично понимаю. Только что же дѣлать, за что же браться? Вѣдь надобно же чѣмъ-нибудь жить?
— Я не знаю… Только это не наше, т. е. не для нея это дѣло.
— Ну, а вы какъ же? Ладите съ заказчиками?
— Я что! Конечно, лажу. Еслибы она меня одну оставила и не выскакивала сама въ магазинъ, у насъ, право, пошло бы дѣло. Поговорите вы ей объ этомъ! Знаете, стороной, между прочимъ, только не покажите, что это вы отъ меня знаете…
— Очень щекотливое порученіе вы мнѣ даете.
— Ничего, она васъ любитъ и, можетъ быть, послушаетъ. Вѣдь это для ея же пользы. Пожалуйста, я васъ прошу…
— Ну, а Михаилъ Михайлычъ не пробовалъ пристроиться на службу или заняться чѣмъ?
Лиза горько усмѣхнулась: вы вѣдь его видѣли?
И въ самомъ дѣлѣ, я сдѣлалъ глупый вопросъ: ну, какимъ дѣломъ можетъ онъ заняться?..
Года четыре тому назадъ, я опять попалъ въ этотъ же городокъ. Я зналъ, что и Михаилъ Михайлычъ и Надежда Петровна уже умерли. Онъ отъ удара, она отъ водянки. Магазина ужь не было. Я слышалъ, что Лиза служитъ чѣмъ-то во вновь открытомъ женскомъ городскомъ училищѣ и отыскалъ ее тамъ. Ко мнѣ вышла до невѣроятности худая дѣвушка, съ жолтымъ лицомъ, съ синими, даже и не съ синими, а съ какими-то сине-жолто-сѣрыми кругами подъ глазами, какъ бываетъ отъ ушибовъ. Я едва узналъ ее.
— Я чуть было не умерла сказала она: — но теперь мнѣ лучше. Вотъ, Богъ дастъ, придетъ весна, я совсѣмъ поправлюсь…
Мы долго говорили. Вспоминали стариковъ, вспоминали «тихую пристань»…
— «Тихая пристань!» вѣдь выдумали же назвать!
Въ день отъѣзда я опять зашелъ къ ней проститься. У меня было что-то въ родѣ предчувствія, что я больше ужь не увижу ея.
— Вы въ Петербургъ ѣдете? спросила она.
— Да, на мѣсяцъ, а тамъ думаю пробраться за-границу…
— У меня къ вамъ маленькая просьба, нерѣшительно начала она.
— Сдѣлайте одолженіе. Что прикажете?
— Вотъ видите… Я вѣдь много ужь, кажется, испытала. Хочу еще одно испытать…
— Что такое?
— Вотъ что: я попробовала написать маленькій разсказикъ… это про насъ… какъ вотъ мы жили…
— Отлично, ободрялъ я ее.
— Нѣтъ, вы еще не знаете, отлично ли… У васъ есть, кажется, знакомые писатели. Отдайте имъ, можетъ, и напечатаютъ. Только, ради Бога, чтобъ не поправляли. Или все, или ничего…
Я, разумѣется, взялся передать. Когда я пришолъ домой, я прочиталъ эту тетрадку. Написано ужь слишкомъ наивно-горячо. Въ большомъ журналѣ, куда я обратился сперва, у меня не приняли, да я и не разсчитывалъ, что примутъ. Я напечаталъ этотъ ея разсказъ въ одной изъ новенькихъ газетъ, очень задорной, и ей выслали какой-то грошовый гонораръ…
Въ ту же весну и она умерла въ чахоткѣ…
Очень многіе изъ «насъ» кончили такъ трогательно. Можно сказать, даже большинство кончало такъ или почти такъ. Но, разумѣется, были и счастливыя исключенія. Есть люди, которые причалили къ настоящей пристани и если не наслаждаются жизнію, какъ имъ слѣдовало бы по прежнимъ правамъ, то и не несутъ особенныхъ лишеній, не бьются изъ-за куска хлѣба. Я знаю очень много и такихъ примѣровъ. Дворянское званіе имъ тутъ иногда бываетъ нѣсколько неудобно, но болѣе умные и практическіе надъ этимъ нетолько не задумываются, но даже самое это неудобство обращаютъ себѣ на пользу.
Былъ у насъ одинъ драгунскій штабсъ-ротмистръ Стратонъ Алексѣичъ Бубновъ или, какъ его всѣ называли, Бубновый. Это былъ человѣкъ довольно состоятельный, служилъ прежде на Кавказѣ и лѣтъ десять подъ рядъ былъ ремонтёромъ. Лошадей онъ покупалъ, разумѣется, въ нашихъ же краяхъ и у заводчиковъ, и у барышниковъ. Кутила былъ отчаянный, жевалъ рюмки, ѣлъ всякую гадость, удивительно счастливо игралъ въ карты, былъ раненъ на войнѣ въ правое бедро (въ мягкую часть) и на дуэли въ плечо (тоже въ мягкую часть). Эти раны его всѣ мы видѣли по нѣскольку разъ, и ужь Богъ его знаетъ, правда-ли, или притворялся онъ, только иногда въ ненастную погоду жаловался на нихъ, волочилъ какъ-то ногу и носилъ руку на черной перевязи. У него и ордена были всякіе, даже какіе-то нѣмецкіе, но онъ носилъ только Владиміра въ петличкѣ. Въ штанахъ у него всегда былъ засунутъ громадный бумажникъ, биткомъ набитый пачками мелкихъ асигнацій, не выше десятирублевокъ. Онъ былъ вдовъ и имѣлъ дочь, которая, года за четыре до 19-го февраля, вышла замужъ за нашего же помѣщика. Въ тотъ же годъ они рассорились съ зятемъ и, помнится, всѣ говорили, что онъ, т. e. Бубновый, надулъ его: обѣщалъ дать въ приданое за дочерью хуторъ и ничего не далъ. Въ свое оправданіе, онъ обыкновенно только спрашивалъ: — А когда я умру, возьму развѣ что-нибудь съ собой? Все ей же съ мужемъ останется!
Вообще, его любили, и эта исторія съ зятемъ нисколько ему не повредила въ общемъ мнѣніи.
У него всегда можно было «перехватить» денегъ — не много, а такъ сотни двѣ, три. Были между нами и такіе, которые были ему должны тысячи по двѣ, по три. Эти ужь, разумѣется, платили ему проценты, но какіе-то самые ничтожные. Въ любовномъ отношеніи онъ не былъ, подобно инымъ, необузданъ, и обходился одной Настюшкой, своей же «крѣпостной дѣвицей» съ бедрами и «фронтономъ» (его выраженіе) удивительно развитыми. Слухи объ эмансипаціи, потомъ слухи о скоромъ «объявленіи» и, наконецъ, самое даже «объявленіе» особенно не тревожили и его. Когда потомъ мы собирались на выборахъ и разсуждали о значеніи дворянства и объ извѣстной граматѣ императрицы Екатерины, онъ никогда въ эти разсужденія не вмѣшивался, но ужасно горячился, билъ себя въ грудь, какъ-то особенно выворачивалъ бѣлки и начиналъ говорить о своихъ ранахъ. Потомъ, обѣдая въ этотъ день гдѣ-нибудь въ трактирѣ, вдругъ спрашивалъ шампанскаго и совершенно неожиданно предлагалъ тостъ «за русское дворянство!» Тутъ онъ очень много говорилъ о дворянствѣ, но это все было до такой степени туманно и безсвязно, что его не понимали даже лучшіе наши ораторы и спеціалисты но этой части. Все больше восклицанія одни были. За роспитое нами, вмѣстѣ съ нимъ, шампанское онъ никому не позволялъ платить и потомъ долго вспоминалъ о томъ, какъ славно мы въ этотъ день урѣзали. Мы всѣ, конечно, помнили, что это урѣзаніе было оплачено имъ, и потому выходило не то, чтобы неловко, а какъ-то скучно.
«Мы» всѣ ужасно времъ и нетолько объ охотѣ, а вообще времъ — это ужь отъ воды или отъ почвы черноземной съ нами. Но «мы» времъ вообще добродушно, безъ задней мысли, просто по привычкѣ, и даже по вдохновенію. Онъ, разумѣется, тоже завирался, но у него во враньѣ звучала какая-то непріятная нотка: ему все хотѣлось — это неуловимо чувствовалось — какъ можно подешевле произвести больше эффекта. Такое именно впечатлѣніе онъ производилъ и на меня и, кажется, на многихъ другихъ. Всегда было что-то подозрительное въ его ширинѣ и розмахѣ. И потомъ, такъ вотъ и казалось, что онъ сейчасъ выйдетъ въ другую комнату и начнетъ пробки считать.
«Объявленіе», какъ я уже сказалъ, онъ встрѣтилъ довольно спокойно, гораздо, по крайней мѣрѣ, спокойнѣе очень многихъ. Въ такомъ же точно спокойствіи онъ продолжалъ пребывать и тогда, когда почувствовался недостатокъ въ рабочихъ рукахъ. Мы начали метаться, выписывать нѣмцевъ, машины, нубійскій ячмень, мекленбургскихъ барановъ, а онъ просто «залужилъ» часть земли, которую не по силамъ было обработывать и зимой возилъ и продавалъ въ городъ сѣно. Очень умно и практично поступилъ по тому времени. На наши «опыты» съ бутеноповскими машинами его приглашали, онъ всегда пріѣзжалъ, восторгался ими, но ни одной себѣ не купилъ.
— Отчего же вы не купите себѣ, не заведете? бывало спрашивали мы его.
— А зачѣмъ мнѣ? Я одинокій. Вотъ, послѣ меня, все дочери достанется, тогда пусть они съ зятемъ и заводятъ все это.
Мы находили, что онъ, пожалуй, и правъ, и продолжали его приглашать на опыты, а онъ продолжалъ восторгаться ими.
Но перстъ Божій тяготѣлъ и надъ нимъ, какъ и надъ всѣми нами. Мы прогорѣли съ раціональнымъ хозяйствомъ, а онъ подавился вотъ этими самыми земельными банками, что были основаны у насъ «для воспособленія справедливымъ нуждамъ стѣсненнаго землевладѣнія и земледѣлія». Подавился онъ вотъ какъ:
Въ прошломъ очеркѣ я разсказывалъ, что въ началѣ, когда «мы» директорствовали въ поземельныхъ банкахъ, тамъ можно было получать подъ имѣнія ссуды чуть не вдвое большія противъ стоимости имѣнія, которое закладывалось. Понятно, ловкіе и практическіе люди очень скоро смекнули, что это очень вкусная операція, если повести ее, какъ слѣдуетъ, правильно… Поняли и начали скупать въ изобиліи продававшіяся тогда помѣщичьи владѣнія и потомъ закладывать ихъ. Въ числѣ уразумѣвшихъ эту финансовую комбинацію былъ и Бубновый. Но онъ чуть-чуть опоздалъ. Имѣнія-то онъ купилъ, но въ банкахъ пошли ужь другіе порядки — онъ и сѣлъ, какъ ракъ на мели. Скоро подошли сроки платежей, денегъ у него своихъ не хватало, и онъ кончилъ тѣмъ, что долженъ былъ продать даже и свое собственное родовое помѣстье, лишь бы развязаться. Тогда у него остался въ городѣ очень хорошій, но все-таки деревянный домъ и тысченокъ пять денегъ. Туда, въ одну изъ квартирокъ своего дома, онъ и переѣхалъ. Но время отъ времени проявлялся между нами и въ уѣздѣ. Имѣніе у него купилъ какой-то изъ Подъугольниковыхъ и — это чуть ли не единственное исключеніе — онъ сохранилъ съ нимъ настолько хорошія отношенія, что изъ города всегда пріѣзжалъ прямо къ нему, въ свою бывшую Бубновку и уже отсюда совершалъ потомъ свои экскурсіи по сосѣдямъ. Его всѣ очень охотно принимали; онъ проживалъ по недѣлѣ, по двѣ, просилъ, чтобы ему дали лошадей до такого-то сосѣда, ѣхалъ къ нему и точно также и у него застрявалъ на недѣлю или на двѣ. Лѣтомъ Настюшка пріѣзжала въ Бубновку къ Подъугольникову, привозила съ собой сахаръ и, сколько угодно, варила варенья. Въ штанахъ у него, по прежнему, былъ засунутъ тотъ же огромный складной засаленный бумажникъ и тоже, по прежнему, былъ набитъ пачками мелкихъ ассигнацій. Однимъ словомъ, онъ былъ между нами въ одно и то же время и прогорѣлый, и какъ бы не прогорѣлый. Когда мы съѣзжались на мировой съѣздъ или на земское собраніе въ городъ, онъ былъ постоянно въ нашемъ же кругу и нисколько не стѣснялся поставить бутылку и двѣ шампанскаго. Точно также можно было и «перехватить» у него сотняжку, другую.
— Ему что! Одна голова не бѣдна.
— Помилуйте, а дочь-то?
— Что же дочь? Дочь замужемъ: у нихъ свое есть имѣніе.
— А гдѣ же приданое-то?
— Ну, это ужь ихъ дѣло: свои люди — сочтутся.
Въ эти же пріѣзды наши въ городъ онъ всегда угощалъ насъ у себя дома необыкновенно вкусно приготовленными въ сметанѣ грибами, которые удивительно запекала Настюшка. Ну, рѣшительно все шло по старому. Вся разница была лишь въ томъ, что, казалось, будто теперь онъ заживается въ городѣ дольше, чѣмъ прежде — и только.
У насъ ужасно скучный уѣздный городъ, хотя и одинъ изъ самыхъ богатыхъ въ губерніи. До послѣдняго времени не было ни сада, ни бульварчика., гдѣ бы можно было погулять, подышать хотя сколько-нибудь не пыльнымъ воздухомъ. Его превосходительство — не теперешній, а прежній — когда, объѣзжая для ревизіи ввѣренную ему губернію, посѣщалъ насъ, то всегда спрашивалъ:
— Неужели, господа, вамъ не стыдно, что у васъ даже общественнаго гулянья никакого нѣтъ? Вѣдь городъ, кажется, богатый?
— Ничего-съ, богатый… докладывалъ исправникъ.
Мы же, хотя и стыдились, но ничего не предпринимали. И такъ было не одинъ разъ.
— Вѣдь вамъ, я думаю, скучно? продолжалъ онъ насъ усовѣщивать и разспрашивать.
— Скучно, ваше превосходительство… Такъ скучно, отвѣчалъ городской голова: — что осмѣлюсь даже, если позволите…
— Говорите, говорите…
— Нашъ козелъ при пожарной командѣ пріучился у солдатъ водку пить, и такъ къ ней пристрастился, что недѣли двѣ изъ кабака не выходилъ, а вчерашняго числа, ужь Богъ его знаетъ какъ, попалъ на колокольню и при всемъ народѣ сбросился оттуда… Надо полагать, отъ скуки[1].
Его превосходительство, разумѣется, хохоталъ, опять повторилъ, чтобы мы себѣ устроили какое-нибудь невинное увеселительное заведеніе и съ тѣмъ и уѣзжалъ. На будущій годъ повторялось тоже самое, и все толку не выходило.
Нѣсколько лѣтъ назадъ, оказалось, что это происходило вовсе не отъ того, чтобы мы были мрачнаго характера и чуждались увеселеній, но потому лишь, что до сихъ поръ не находилось между нами человѣка «съ частной иниціативой». Увеселяться же мы всегда были рады, несмотря ни на какія напасти и бѣды.
Въ тотъ годъ, когда появилось у насъ это усовершенствованіе, я засидѣлся очень долго въ Петербургѣ и пріѣхалъ въ родныя Палестины ужь поздно, въ концѣ іюня. Прежде, чѣмъ попасть въ деревню, мнѣ надо было дня на два остаться въ нашемъ городѣ. Послѣ обѣда въ «Сѣверной Пальмирѣ» я услыхалъ, что обѣдавшіе рядомъ со мною собираются ѣхать въ «садъ». Въ какой же такой садъ? подумалъ я. — Это что за новость? и спросилъ лакея:
— Стратонъ Алексѣевичъ открыли.
— Гдѣ же это?
— А изволите знать монастырскую рощу?
— Ну?
— Такъ вотъ въ ней-съ.
— Какъ же монахи позволили?
— А ужь это они такъ все подстроили, что имъ разрѣшили. Конечно, все деньги-съ… а потомъ, сдѣлали пожертвованіе, вкладъ…
Разумѣется, поѣхалъ посмотрѣть, что за штуку онъ устроилъ.
Стратонъ дѣйствительно очень хитро провелъ монаховъ, при помощи какого-то «отчужденія» части ихъ рощи, и теперь обнесъ это мѣсто заборомъ, расчистилъ дорожки, посыпалъ ихъ песочкомъ, выстроилъ эстрадку, полдюжины бесѣдокъ, наставилъ скамеечекъ, повѣсилъ фонарики, привезъ изъ Москвы хоръ нѣмокъ, одѣлъ ихъ въ куцыя платья съ невозможно вырѣзанными лифами — и пошла писать.
Когда я пріѣхалъ, садъ былъ ужь биткомъ набитъ. Всѣ «мы», кто только былъ въ городѣ, были тамъ въ полномъ сборѣ. Я прошелъ нѣсколько шаговъ и прямо наткнулся на цѣлую компанію «нашихъ», засѣдавшихъ за тремя, четырьмя сдвинутыми вмѣстѣ столиками. Стратонъ сидѣлъ съ «нами же» и командовалъ, чтобы подавали скорѣй то, что заказывалось кѣмъ-нибудь изъ засѣдающихъ. Онъ былъ совершенно на своемъ мѣстѣ. Понятно, я сейчасъ же попалъ въ объятія. Стратонъ меня чуть не задушилъ, облобызалъ разъ пять и повелъ показывать «заведеніе». Обошли все. Я, конечно, хвалилъ, и мы вернулись къ столикамъ.
— А Касандру видѣли?
— Это что за Касандра?
— Ахъ, батюшка! Это — прелесть! Стратонъ! что-жь ты его не познакомилъ?
— Она одѣвается. Сейчасъ пѣть будетъ.
— Посмотрите, посмотрите. Вотъ такъ женщина!.. Дѣйствительно, скоро на эстрадку вышла сверху и снизу до послѣднихъ предѣловъ оголенная нѣмка и запѣла «Du hast Diamanten und Perlen»… Раздались браво, бисъ, а, наконецъ, и чисто лошадиное ржаніе.
— Стратонъ! кричитъ кто-то. — Ну, что за мерзость эти штаны у ней? На кой ихъ чортъ!..
Стратонъ улыбается, качаетъ головой и грозитъ пріятельски пальцемъ.
— Нѣтъ, серьёзно, ну, зачѣмъ?
Касандру заставили пропѣть еще какую-то любимую пѣсенку, и она, наконецъ, ушла одѣваться.
Я просто любовался Стратономъ. Онъ до того вошелъ въ роль, что измѣнилъ даже манеры: теперь онъ удивительно походилъ не то на фокусника, не то на полномочнаго мэтръ д’отеля французской петербургской гостинницы. Только Владимірскій крестъ, болтавшійся у него на борту сюртука, портилъ «иллюзію».
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, оно, конечно, не Богъ знаетъ что, а, по крайней мѣрѣ, есть гдѣ подышать чистымъ воздухомъ, послушать музыку, пѣніе… говорили «наши». — И за то тебѣ, Стратонъ, спасибо.
— А вотъ скоро пріѣдутъ двѣ француженки изъ Москвы… и онъ щолкнулъ языкомъ.
— Настоящія?
— Настоящія.
— Не врешь?
— Чудакъ! зачѣмъ-же мнѣ врать? Развѣ нельзя будетъ узнать, настоящая она или нѣтъ?..
Между прочимъ, мы коснулись здѣсь также и вопроса о томъ: прилично или неприлично заниматься «такимъ дѣломъ» дворянину? «Мы» рѣшили кажется, что, принимая во вниманіе, что Стратонъ, во-первыхъ, вдовецъ, а потомъ ужь не помѣщикъ больше, то отчего же и не заняться: дурного тутъ вѣдь ничего нѣтъ?
— Я честнымъ трудомъ зарабатываю мой хлѣбъ. Я все потерялъ, и развѣ было бы лучше, еслибы я теперь протягивалъ руку за подаяніемъ?.. благороднымъ жестомъ ударяя себя въ грудь, говорилъ Стратонъ, и «мы» съ нимъ соглашались.
Наконецъ, это мнѣ надоѣло, и я уѣхалъ.
Въ теченіи лѣта я былъ еще раза два въ городѣ и какъ-то опять попалъ къ нему. Тѣ-же нѣмки, но ужь съ придачей двухъ шибко подержанныхъ, безголосыхъ француженокъ и трехъ-четырехъ жидовъ съ музыкой на стаканчикахъ. Опять всѣ «мы» были въ полномъ сборѣ у Стратона.
— Его превосходительство были у меня, когда были здѣсь на ревизіи.
— Ну, и что-жь понравилось?
— Для перваго начала, говоритъ, и это хорошо.
— Конечно, теперь козелъ ужь не сбросился бы съ колокольни. Вы бы его не выжили отсюда…
— Какой вы насмѣшникъ! И онъ пріятельски потрепалъ меня по бокамъ.
— Вы бы что-нибудь для нихъ придумали и къ зимѣ. Зимой вѣдь еще скучнѣе, посовѣтовалъ я.
— Думаю-съ, думаю. Только вѣдь это большихъ затратъ будетъ стоить.
— Какихъ же? Наймите попросторнѣе помѣщеніе, напустите туда вотъ этихъ нѣмокъ, жидовъ, и отлично пойдетъ.
— А-а, нѣтъ-съ! Это совсѣмъ не то будетъ. Это можно на чистомъ воздухѣ, а тамъ кабакъ выйдетъ. Мнѣ это неприлично. Я, конечно, хоть и раззоренный, но все-таки дворянинъ и потомъ… Онъ взялся пальцами за свой крестъ и многозначительно оттопырилъ губы. — Нѣтъ-съ, я хочу исходатайствовать у его превосходительства разрѣшеніе на что-нибудь въ родѣ этакого маленькаго какого театрика, ну, и чтобы танцы были, какъ въ клубѣ…
Я знаю, что онъ и въ самомъ дѣлѣ исходатайствовалъ нѣчто по этой удивительной программѣ, и всю осень и зиму «наши» тамъ развлекались.
Когда осенью я уѣзжалъ въ Петербургъ и былъ проѣздомъ въ городѣ, мнѣ не удалось побывать тамъ, но я слышалъ, что онъ дѣйствительно сдѣлалъ большія затраты. Потомъ ужь въ Петербургѣ мнѣ кто-то изъ нашихъ говорилъ весной, что Стратонъ прогорѣлъ съ театромъ.
Слѣдующее лѣто я опять былъ въ деревнѣ и, черезъ два или три дня по пріѣздѣ, у насъ было назначено какое-то земское собраніе, на которое я долженъ былъ поѣхать. «Для удобства», т. е. чтобы не мѣшать другимъ дѣлать и «отъ жары», лѣтомъ мы собираемся «въ земство» по вечерамъ. Лорды въ палатѣ засѣдаютъ даже ночью; отчего же намъ нельзя засѣдать вечеромъ?
Помню, что, между прочимъ, у насъ шла рѣчь о школахъ, читался какой-то отчетъ или проэктъ. Потомъ перешли къ извѣстному циркуляру графа Толстого, поручавшему «намъ» слѣдить за развитіемъ юношества и вообще за обращающимися у насъ идеями, и очень долго спорили объ этомъ. Одни находили, что, принимая во вниманіе наше оскудѣніе, нельзя допустить и мысли, чтобы это обращеніе къ намъ было серьёзное, что это простая любезность со стороны графа — и только. Другіе, напротивъ, не отвергая и любезности, находили, что это очень важный «шагъ»…
Наконецъ, часу въ одиннадцатомъ, всѣ отчеты были утверждены, проэкты приняты, мнѣнія согласованы; захотѣлось ужинать. Куда ѣхать?
— Да поѣдемте къ Стратону. У него теперь только начинается. Вы поѣдете?
Ничего не подозрѣвая, я согласился, думая, что попаду опять въ его садъ. И вотъ человѣкъ двадцать «насъ», съ премьеромъ во главѣ, прихвативъ съ собой двухъ или трехъ купцовъ, исправника и еще кого-то, усѣлись въ экипажи и тронулись въ путь. Я ѣхалъ съ нашимъ мировымъ посредникомъ, исправникомъ и еще однимъ помѣщикомъ.
— Нѣтъ-съ, какія, я вамъ доложу, у него спальни, такъ вѣдь это хоть бы въ столичномъ заведеніи, началъ исправникъ.
— Какъ спальни? Какія же спальни въ саду? удивился я.
— Въ какомъ саду? Не въ саду-съ, а въ заведеніи.
Я ничего не понималъ. Про какія это онъ спальни мнѣ разсказываетъ?
— Да-съ. Это онъ съ весны открылъ… Этихъ самыхъ нѣмокъ онъ…
— Такъ зачѣмъ же мы ѣдемъ туда? Я не поѣду, заупрямился я.
— Ну, вотъ что за вздоръ. Вѣдь и мы всѣ такъ только, для одной шалости… Ну, выпьемъ тамъ у него. Онъ насъ грибами угоститъ. Конечно, онъ за такое дѣло взялся… а вѣдь онъ рубаха, душа человѣкъ!.. Вы думаете онъ наживаетъ что? Съ нами же пропиваетъ!
А и въ самомъ дѣлѣ отчего же и не посмотрѣть? сообразилъ я. — Гдѣ этакую картину увидишь: настоятель китайскаго монастыря принимаетъ и угощаетъ у себя чуть не въ полномъ составѣ все земское собраніе послѣ дебатовъ о воспитаніи юношества?..
— И какъ онъ ихъ содержитъ, продолжалъ похвалять его исправникъ. — Провизія какая имъ идетъ. Онъ забираетъ въ той же лавкѣ, гдѣ и я, такъ приказчики просто не надивятся: все первый сортъ требуетъ…
— Да онъ, я вамъ говорю, душа малый, поддакивалъ сосѣдъ.
— Ну, а его превосходительство-то, когда былъ у васъ весной на ревизіи, узналъ объ этомъ?
— Какже-съ, доложили…
— И что-жь?
— Ничего-съ. Не ожидалъ, говоритъ, что онъ будетъ въ этомъ направленіи…
Стратонъ насъ встрѣтилъ съ самымъ «легкимъ сердцемъ». Онъ, попрежнему, со всѣми почти былъ на ты. Мнѣ показалось только, что онъ какъ-то обрюзгъ, въ лицѣ явился отёкъ отъ постояннаго пьянства и безсонныхъ ночей. Крестикъ висѣлъ попрежнему.
— А я, признаться, васъ поджидалъ сегодня. Ну, куда, думаю, они дѣнутся? Ужинать если — такъ вѣдь это и у меня можно заказать: не хуже, чѣмъ въ Пальмирѣ приготовятъ. Вчера новаго повара нанялъ, весело разсказывалъ онъ.
«Мы» объявили ему, что и въ самомъ дѣлѣ голодны и чтобы онъ распорядился и на счетъ закуски, и ужина.
— Грибы, чтобъ были!
— Вели хорошенько запечь!
— Ужь не посрамимъ себя! Онъ щолкнулъ языкомъ, крякнулъ и пошелъ распорядиться. «Мы», между тѣмъ, разбрелись по комнатамъ, осматривали, одобряли. Исправникъ предложилъ сходить «на верхъ» посмотрѣть. Это услыхалъ возвратившійся къ намъ Стратонъ, и ужь сталъ не предлагать, а почти требовать, чтобы мы отправились «на верхъ», и, предшествуемые «радушнымъ хозяиномъ», мы начали гуськомъ подниматься по крутой деревянной лѣсенкѣ.
— Я прежде всего обращаю вниманіе на чистоту и на воздухъ. Потомъ на пищу, объяснялъ онъ. — «Дѣвица» — тотъ же человѣкъ и должна быть обута, одѣта и сыта. Иначе отъ нея и требовать ничего нельзя…
Когда мы осмотрѣли все заведеніе во всѣхъ подробностяхъ, «радушный хозяинъ» предложилъ намъ закуску въ ожиданіи грибовъ и прочаго ужина. Очень хорошая была закуска. Грибы и циплята, когда ихъ наконецъ подали, тоже оказались превосходно приготовленными. «Мы» ѣли и одобряли.
— И хорошо это у васъ идетъ? спросилъ я.
— Слава Богу: кормиться могу, не обижая людей… Оно, конечно, другой бы на моемъ мѣстѣ втрое получалъ бы, но я не могу-съ. Нѣтъ-съ, мы «торговать» какъ слѣдуетъ не можемъ. Не наше дѣло. Вы спросите ихъ, худо ли имъ у меня жить? Вотъ эту черненькую-то, что у зеркала сидитъ, на той недѣлѣ выкупилъ Подъугольниковъ, такъ что же-съ? Не прожила на волѣ и пяти дней — сюда же пришла. Мнѣ, говоритъ, Стратонъ Алексѣичъ, у васъ было какъ въ раю жить… Плачетъ, просится опять… Ну, знаете, изъ жалости принялъ…
Когда мы все поѣли и хорошо выпили и стали собираться по домамъ, намъ подали счетъ, совершенно какъ въ гостинницѣ.
— Ну, а ты отчего въ мою пристань никогда не причаливаешь? спросилъ онъ исправника.
— Да вотъ теперь будетъ посвободнѣе, послѣ ревизіи, буду заглядывать почаще.
На другой день, я видѣлъ Стратона въ городѣ (его «пристань» за городской чертой); съ нимъ всѣ раскланивались публично, нисколько, повидимому, не шокируясь его знакомствомъ.
Верстахъ въ десяти отъ меня есть село Покровское. Очень недавно — всего какихъ-нибудь семь-восемь лѣтъ назадъ — оно принадлежало нѣкоему Порфирію Ивановичу Чемезову; теперь, разумѣется, принадлежитъ Подъугольникову. Чемезовъ былъ одинъ изъ тѣхъ странныхъ людей, которые, доживая до сѣдыхъ волосъ, остаются способными на какое угодно вертопрашество. Я не знаю, чего только онъ не продѣлалъ въ этомъ Покровскомъ. Онъ устраивалъ тамъ и зоологическій садъ, и циркъ, и водолечебное заведеніе и какія-то механическія кузницы — чортъ знаетъ что. Читаетъ какую-нибудь книгу, газету, вычитаетъ тамъ что-нибудь — и сейчасъ ему подавай. Идея о зоологическомъ садѣ, напримѣръ, пришла ему въ голову, какъ самъ онъ это намъ разсказывалъ, по поводу прочитаннаго имъ въ газетахъ извѣстія, что изъ какого-то звѣринца гдѣ-то вырвался левъ. Въ теченіи, по крайней мѣрѣ, полугода, я не помню ни одной встрѣчи съ нимъ, чтобы онъ не начиналъ говорить о львахъ, о клѣткахъ и проч. Эта мысль угнетала его постоянно, ни на минуту не давая ему покоя. И вотъ, вдругъ слышимъ, что Чемезову привезли дикихъ звѣрей, которые ревутъ на барскомъ дворѣ всю ночь. Извѣстіе это переполошило весь уѣздъ.
— Помилуйте, на что похоже! Онъ ихъ съ дуру нарочно еще выпуститъ.
— Надо губернатору жаловаться.
— Надо къ предводителю всѣмъ собраться. Вѣдь эдакъ онъ что народу погубить можетъ! Ну, избави Господи, у него левъ выскочитъ?..
За зиму всѣ звѣри подохли, однако. Прошло съ годъ, слышимъ, Чемезовъ водолечебное заведеніе открылъ. Пріѣхали какіе-то нѣмцы и лечатъ всѣхъ одной чистой водой. Пить даютъ и потомъ окачиваютъ.
— Да что-жь у него минеральные ключи открылись, что ли?
— Да-съ, въ саду какой-то родникъ изъ подъ березы течетъ… Послѣ водолечебницы — циркъ. Былъ онъ на ярмаркѣ, видѣлъ тамъ наѣздниковъ и такъ прельстился, что зазвалъ ихъ къ себѣ и самъ началъ учиться.
Когда «мы» занялись «раціональнымъ хозяйствомъ», онъ рѣшилъ, что всѣ эти бутеноповскія машины ужасно дороги и потому онъ ихъ будетъ дѣлать у себя дома. Для этого онъ устроилъ механическія кузницы. Но верхомъ совершенства было принятіе магометанства. Эта исторія переполошила ужь не насъ, а всѣ власти. Я какъ сейчасъ помню испуганное лицо исправника, пріѣхавшаго ко мнѣ прямо отъ него.
— Что съ вами? невольно спросилъ я.
— Помилуйте! Вѣдь и до бѣды не далеко. Это ужь не шалости. Развѣ этимъ можно шутить?
— Да въ чемъ дѣло?
— Все Чемезовъ! Вы слышали — магометанство принялъ!
— Какъ магометанство!
— Очень просто-съ. Самъ надъ собой, по ихнему закону, обрѣзаніе совершилъ, на голову чалму надѣлъ, да и сидитъ поджавши ноги… Ужь мы его съ попомъ уговаривали, уговаривали — ни за что, говоритъ, не вернусь въ православіе. Вотъ какъ выздоровѣю, поѣду, говоритъ, въ Москву и привезу себѣ оттуда женъ… Не знаю, что и дѣлать! Надо его превосходительству донести… Попъ къ благочинному поѣхалъ. Они архіерею напишутъ…
Дня черезъ два, я былъ въ той сторонѣ на охотѣ и заѣхалъ къ Чемезову. Въ самомъ дѣлѣ, сидитъ поджавши ноги, голова повязана платкомъ въ видѣ чалмы, въ зубахъ трубка, на колѣнахъ книга: «Жизнь Магомета» Вашингтона Ирвинга.
— Что это за фантазія у васъ? говорю.
— Нисколько не фантазія.
— Какъ же такъ ни съ того, ни съ сего… вдругъ?
— Нѣтъ-съ, я ужь давно объ этомъ подумывалъ.
— Правда ли, что вы и обрѣзаніе совершили?
— Правда! Что это васъ всѣхъ удивляетъ?
— Какъ что, помилуйте!
— Не понимаю…
Въ магометанствѣ онъ пребывалъ, однако, не долго: мѣсяца два или три.
— Надоѣло?
— Нѣтъ не то, чтобъ надоѣло, а тамъ, въ коранѣ, глупостей ужь очень много…
— Такъ только понапрасну, значитъ, испортили себя?
— Это ничего, это вѣдь…
И все это онъ продѣлывалъ будучи ужь лѣтъ пятидесяти, если не больше.
Да не подумаетъ читатель, что я разсказываю про какого-нибудь сумасшедшаго. Нисколько. Онъ былъ у насъ вовсе не единственный въ этомъ родѣ. Въ немъ только ярче проявилась «наша» общая черта. Одинъ выкапывалъ прудъ передъ домомъ и потомъ строилъ черезъ него мостъ. Другой строилъ при въѣздѣ во дворъ тріумфальную арку и т. под. Прочтите воспоминанія нашего бывшаго губернскаго предводителя, князя Ю. Н. Голицына («Отеч. Зап.», 1870 г.), что онъ выдѣлывалъ — а развѣ онъ былъ сумасшедшій?.. Да притомъ же князь и десятой доли не разсказалъ своихъ начинаній и предпріятій… Точно также не былъ сумасшедшимъ и Чемезовъ.
Всѣ эти эксперименты стоили, разумѣется, денегъ, и иногда сравнительно очень большихъ. Покровское досталось ему отъ отца ужь заложеннымъ въ опекунскомъ совѣтѣ. Когда открылись «съ воспособительной цѣлью» частные земельные банки, онъ перезаложилъ его въ одномъ изъ нихъ и дополучилъ разницы что-то около пятидесяти или шестидесяти тысячъ. И, кромѣ сѣхъ упомянутыхъ сейчасъ дурачествъ, они всѣ почти ушли еще на заведеніе тонкоруннаго овцеводства, на нѣмцевъ, машины и «раціональное хозяйство».
Когда, такимъ образомъ, и выкупныя, и ссуда были покончены, онъ, подобно всѣмъ намъ, обратился къ частному кредиту, то есть къ Подъугольниковымъ и Сладкопѣвцевымъ. Съ ними онъ пропутался года два или три, и Покровское съ аукціона попало къ одному изъ Подъугольниковыхъ.
У Чемезова была сестра, дѣвица почти однихъ съ нимъ лѣтъ. У нея недалеко отъ Покровскаго было небольшое имѣньице, то есть небольшое сравнительно съ Покровскимъ, по, во всякомъ случаѣ, дававшее ей тысячи двѣ или три годового дохода. Туда онъ теперь и переселился.
Всѣ «мы», конечно, пожалѣли, узнавъ объ его несчастіи: онъ былъ очень добрый человѣкъ и отличный, тихій сосѣдъ.
— Это еще слава Богу, что ему на старости лѣтъ такая тихая пристань нашлась.
— Зла только вѣдь она непомѣрно.
— Все-таки не чужая — сестра!
— Это конечно.
Съ барышней Чемезовой я хоть и былъ знакомъ, встрѣчаясь у сосѣдей, по у ней никогда не бывалъ. Съ Чемезовымъ у меня тоже никакой особенной дружбы не водилось; онъ же, какъ попалъ къ ней, никуда не сталъ показываться, и я его года три не видалъ.
Разъ, поздней осенью, въ концѣ октября, возвращаясь съ охоты, я ѣхалъ мимо ихъ усадьбы. Вдругъ лошадь чего-то испугалась, подхватила, понесла; я вывалился въ канаву съ водой и, что называется, до костей промокъ. Изъ усадьбы выбѣжали люди, лошадь поймали, но ѣхать десять верстъ до дому мокрымъ я побоялся и сталъ спрашивать, гдѣ бы пообсушиться.
— Да вы, сударь, лучше бы у насъ переночевали, предложилъ кто-то изъ людей, помогавшихъ намъ поймать лошадь.
— Конечно, хорошо бы, да я у вашей барышни никогда не бывалъ.
— А вамъ къ нимъ зачѣмъ же? Мы васъ прямо къ Порфирію Иванычу въ комнату проведемъ. Тамъ и чайку можно заварить и все такое…
Я подумалъ, согласился и пошелъ вслѣдъ за какимъ-то самаго жалкаго вида человѣкомъ, взявшимся меня проводить.
— А Порфирій Иванычъ здоровъ? спросилъ я.
— Ничего-съ, слава Богу.
— А барышня?
— И барышня здорова.
Домикъ у нихъ былъ небольшой, низенькій, довольно длинный. Окна ужь были заперты ставнями, такъ что нельзя было видѣть, есть ли тамъ свѣтъ, или нѣтъ.
— Можетъ, ужь спать они легли? спросилъ я.
— Нѣтъ-съ, помилуйте! Порфирій Иванычъ почти всю ночь сидятъ.
— Что-жь онъ дѣлаетъ?
— Читаютъ, пишутъ-съ, коробочки клеятъ…
— Какія коробочки?
— Разныя-съ; а потомъ въ городѣ продаютъ ихъ. Этимъ они и живутъ-съ.
— То есть, какъ этимъ? Коробочками?
— Такъ точно-съ.
Жалкаго вида человѣкъ, когда взошли мы на крыльцо, постучался въ дверь. Изнутри послышался женскій голосъ:
— Кто тамъ?
— --скій баринъ къ Порфирію Иванычу.
И въ передней опять все стихло. Мы простояли, по крайней мѣрѣ, минуты двѣ или три. Холодный вѣтеръ, да еще вся мокрая одежда — я совсѣмъ продрогъ.
— Можетъ, они и въ самомъ дѣлѣ спать легли? Я бы лучше въ избу къ вамъ пошелъ.
— Нѣтъ-съ, какъ можно. Сейчасъ отопрутъ.
Дѣйствительно, скоро послышалось топанье босыхъ ногъ, потомъ щелкнулъ кручокъ и какая-то дѣвчонка лѣтъ пятнадцати отворила намъ дверь, держа въ одной рукѣ высоко поднятую надъ головой сальную свѣчку. Она такъ и отшатнулась, когда увидала мою мокрую, всю залѣпленную грязью фигуру.
— Это кто же будетъ? спросила она моего провожатаго.
— Это они и есть, --скій баринъ, отвѣтилъ онъ.
— Вы ужь не удивляйтесь, а проводите меня лучше въ комнату къ Порфирію Иванычу, сказалъ я.
Дѣвочка еще разъ посмотрѣла на меня и повела куда-то по корридорчику.
— Вотъ они — тутъ, сказала она.
Я отворилъ дверь въ довольно просторную комнату, слабо освѣщенную одной сальной свѣчкой, стоявшей на какихъ-то подмосткахъ, въ родѣ тѣхъ, что употребляются штукатурами, когда они бѣлятъ потолки. Множество бумажекъ, картонныхъ обрѣзковъ валялось на полу, на этихъ подмосткахъ, на столѣ. Въ комнатѣ былъ какой-то сыроватый запахъ не то плесени, не то краски. Посреди ея стоялъ въ ситцевомъ ваточномъ халатикѣ, запахиваясь и поправляясь, Порфирій Иванычъ.
— Пожалуйте, милости прошу, садитесь, говорилъ онъ, указывая рукой на стулъ.
— Вы извините меня, что и въ такомъ видѣ, и въ такую позднюю нору, началъ я извиняться: — я вѣдь весь мокрый.
— Осенняя погода-съ. На охотѣ были?
— Нѣтъ, это ужь не погода; я у васъ въ канаву упалъ.
— Поскользнулись? И онъ собрался усаживаться на стулъ.
Онъ былъ какой-то словно одичалый, оробѣлый и притомъ страшно исхудавшій. Въ лицо я бы его, разумѣется, всегда узналъ, но меня поразила перемѣна въ манерахъ, въ рѣчи, въ выраженіи лица. Явилось что-то дѣтское — улыбка, напримѣръ — и, потомъ, что-то жалкое, невыразимо жалкое, молящее.
Мнѣ вдругъ стало досадно на себя. И зачѣмъ это я попалъ сюда? И имъ помѣшалъ, и мнѣ не будетъ у нихъ покоя. Лучше бы обсушился въ простой избѣ, и дѣлу конецъ.
— Вы извините, я вамъ помѣшалъ, кажется? спросилъ я. — Вы занимались?
— Чѣмъ-съ? Нѣтъ-съ, это я такъ, отъ скуки…
Что же это онъ не предложитъ ни обсушиться, ни чаю, ни водки? Неужели надо напоминать? Я повременилъ еще немного. Ничего, молчитъ. Ну, спрошу самъ.
— Порфирій Иванычъ, можно у васъ обсушиться?
— Отчего же-съ? Только вотъ печка у насъ сегодня не топлена… И опять молчитъ, глядитъ и робко улыбается.
— А нельзя у васъ чистаго бѣлья достать?
— Т. е., какъ вы сказали?
Я повторилъ.
— А это надо у сестрицы спросить…
— Ну-съ, а водочка есть?
— Вотъ-съ ужь этого не могу вамъ сказать; это надо тоже у сестрицы спросить… И ни съ мѣста. Я еще немного помолчалъ. Меня это начало ужь злить.
— Такъ нельзя ли у сестрицы-то спросить? я, ей-Богу, весь мокрый, насквозь…
— Какъ же-съ, какъ же-съ. Можно. Я сейчасъ Ульяшу позову. — Ульяша, а Ульяша! тихо, какъ-то шепотомъ, позвалъ онъ ее, немного пріотворяя дверь.
— Вотъ она-съ, указалъ онъ мнѣ на вошедшую дѣвочку, ту же самую, которая меня впускала.
— Спросите, милая моя, нѣтъ ли гдѣ у васъ водки, да нельзя ли мнѣ хоть какую-нибудь рубашку достать? обратился я къ ней.
— У барышни спросить?
— Ужь я не знаю. У кого хотите, только достаньте.
— У барышни, конечно, у барышни. Все у нея… подтвердилъ Порфирій Иванычъ.
Ульяша подумала немного, что-то проговорила и вскорѣ принесла мнѣ чистое Порфирія Иванычево бѣлье.
— А водки, барышня говоритъ — нѣтъ. Она приказала сказать: если хотятъ — муравьиный спиртъ у нихъ есть, а больше ничего нѣтъ.
— Да мнѣ не натираться; мнѣ выпить надо, чтобъ согрѣться.
— Въ этихъ случаяхъ, перцовка… лучше нельзя! вдругъ какъ-то неожиданно сказалъ Порфирій Иванычъ. Я оглянулся на него.
— А развѣ у васъ есть перцовка?
— Перцовка есть. Одинъ день я натираю ногу муравьинымъ спиртомъ, а другой — перцовкой. Потому, отъ муравьинаго спирта…
— Такъ дайте же мнѣ, ради Бога! чуть не взмолился я.
— И потомъ чайку?
— Да вы пока хоть водки-то дайте.
— Сейчасъ, сейчасъ; водка у меня здѣсь и чай у меня есть. Онъ вдругъ точно проснулся, ожилъ и началъ суетиться. Принесъ перцовку, сказалъ Ульяшѣ, чтобы какъ можно поскорѣе самоваръ ставила. Я смотрѣлъ на него и удивлялся этой неожиданнной перемѣнѣ. Когда, наконецъ, все онъ собралъ, принесъ и поставилъ, то сѣлъ и сталъ на меня смотрѣть и улыбаться.
— А вы меня извините… вѣдь я васъ сейчасъ только узналъ. Смотрю: лицо знакомое, а кто? не могу припомнить… Честное слово.
— Господи, ужь не тронулся ли онъ? невольно подумалъ я.
— Ей-Богу-съ… ужь сколько времени не видались…
Я перемѣнилъ бѣлье; онъ далъ мнѣ накинуть какой-то барашковый тулупчикъ. Ульяша принесла самоваръ, посуду; я выпилъ стаканъ перцовки и сразу стало какъ-то свѣтлѣй и теплѣй. Мы оба усѣлись возлѣ самаго самовара. Порфирій Иванычъ тщательно перемылъ и вытеръ полотенцемъ чайникъ, стаканы, блюдечки. Потомъ развязалъ и раскрылъ четверку чаю и осторожно ложечкой сталъ брать его оттуда и сыпать въ чайникъ, словно боясь потерять каждую порошинку.
— Теперь отлично чайку напиться, началъ онъ, будто про себя. — Я разъ пять его въ день пью… согрѣваюсь…
— У васъ тутъ сыро. Надо чаще топить.
— Это ужь не мое дѣло-съ.
— Какъ же не ваше? Чье же?
— Это ужь какъ сестрица. Онъ немного помолчалъ и улыбнулся.
— Знаете, и вы бы перцовочки-то выпили, посовѣтывалъ я.
— Нѣтъ-съ. Ни водки, ни вина я не пью. Мнѣ пить? Нѣтъ! Мнѣ ни подъ какимъ видомъ пить не слѣдуетъ.
— Отчего же? Немного — это даже полезно.
— Нѣтъ, нѣтъ, точно испугавшись чего, заговорилъ онъ. — Вотъ чай — это дѣло другое. А водку? Нѣтъ, нѣтъ! Въ моемъ положеніи водку нельзя пить. Это можетъ скверно кончиться! — Только начни я… Вы, можетъ, рому хотите? Это хорошо съ холоду?
— А есть у васъ развѣ? Дайте.
— У меня все есть…
Онъ гдѣ-то порылся въ углу и досталъ чуть начатую полубутылку рому.
— Вы не жалѣйте, пейте больше. Это я держу на случай, еслибы кто заѣхалъ когда.
— А у васъ часто-таки бываютъ гости?
— Нѣтъ-съ, «съ тѣхъ поръ» — вотъ вы первый еще… это на святую у насъ попы были съ образами, такъ они отпили… тоже слабость.
— Отчего вы сами никуда не показываетесь? Ко мнѣ бы когда заѣхали… Мы жили — не ссорились. А то вѣдь скучно все одному-то…
— Оно дѣйствительно… а съ другой стороны…
— Что же съ другой стороны?
— Покойнѣе.
— Ну, какое же это безпокойство проѣхать пять-шесть верстъ до сосѣда.
— Надо лошадь просить… запрягать ее будутъ…
— Да вѣдь у васъ же свои лошади?
— Это у сестрицы. У меня ничего нѣтъ… И потомъ вдругъ, точно спохватившись, что сказалъ то, чего не слѣдуетъ говорить, прибавилъ: — мнѣ ничего не нужно, я всѣмъ доволенъ, у меня все есть.
— Что же вы дѣлаете? продолжалъ я допытываться.
— Читаю, ну и другія занятія есть…
— Вы, говорятъ, удивительно хорошо… я хотѣлъ сказать: клеите коробочки, и заикнулся. Онъ испуганно смотрѣлъ на меня.
— Вотъ изъ этого, изъ картона дѣлаете…
— Это я такъ, для одного удовольствія… А вы что же слышали?
— Ничего-съ, вотъ только, какъ я вамъ сказалъ, хвалятъ всѣ.
— Кто же это вамъ говорилъ? У меня никого не было, и я никому не показывалъ.
— Не помню ужь кто, только я слышалъ.
Я никакъ не могъ понять, почему это такъ его встревожило.
— Это только такъ, одно развлеченіе у меня. И кто это могъ вамъ сказать?
— Право, не помню. Да что это васъ такъ тревожитъ?
— Изволите видѣть: это сестрицѣ непріятно. Она дала мнѣ пріютъ, я ей всѣмъ обязанъ, всѣмъ я доволенъ, а про нее Богъ знаетъ что разсказываютъ. Будто она для меня каждаго куска жалѣетъ, холодомъ моритъ… Это неправда. Это — мое дѣло. Я вѣдь никому не жалуюсь. Выдумали, что я на продажу коробки клею, и этимъ только и живу…
— Но еслибы и такъ, чтожь тутъ дурного?
— Ничего дурного, только это не «наше» дѣло. Для этого есть мастеровые, ремесленники. Я могу, благодаря сестрицѣ, прожить нисколько не унижаясь…
— А развѣ клеить коробочки и продавать ихъ значитъ унижаться по вашему?
— Нисколько-съ, я это самъ понимаю, а все-таки, знаете, «нашему брату»… какъ-то неловко…
— Эта пора прошла ужь.
— Ахъ, не говорите, нѣтъ-съ! Эта пора для «насъ» никогда не пройдетъ.
— Ну, тогда, значитъ, и пропадемъ всѣ.
— Пропадемъ! Всѣ пропадемъ. Это непремѣнно! Вы попомните мое слово, всѣ пропадемъ… Онъ необыкновенно воодушевился, нѣсколько разъ перемѣнилъ позу и тихонько забарабанилъ пальцами по столу. — Пропадемъ, непремѣнно всѣ пропадемъ, только не отъ этого! продолжалъ онъ, какъ бы про себя.
— А отчего же, по вашему?
— Отчего-съ? переспросилъ онъ.
— Да, отчего же?
— Оттого, началъ онъ шопотомъ и наклоняясь ко мнѣ: — что не «мы» сгоимъ теперь у кормила правленія…
Я ужь никакъ этого не ожидалъ.
— Что вы, Господь съ вами, кто же, кромѣ насъ. И до сихъ поръ все «мы».
— Мы?
— Да разумѣется.
— Нѣтъ-съ не «мы». Позвольте васъ спросить: гдѣ Скуратовы, гдѣ Воротынскіе, гдѣ Курбскіе, гдѣ Шуйскіе, гдѣ они? Я вотъ намедни читалъ исторію Карамзина и сдѣлалъ, знаете, на память себѣ, списочекъ… когда-нибудь пригодится…
Я смотрѣлъ на него; и жалокъ онъ былъ и разсмѣяться мнѣ хотѣлось.
— Гдѣ же вы ихъ будете теперь собирать, когда еще Иванъ Грозный половину ихъ порѣшилъ.
— А оттчего онъ ихъ порѣшилъ?
— Разно толкуютъ.
— Нѣтъ-съ, не разно толкуютъ. Оттого порѣшилъ, что они ему мѣшали.
— Да еслибы и такъ, все равно, кромѣ ихъ, «насъ» еще довольно осталось у кормила…
Это минутное возбужденіе у него вдругъ прошло, онъ опять точно спохватился, какъ-то умалился, присмирѣлъ.
— Я вѣдь такъ это сказалъ. Оно конечно. Я ничего… я всѣмъ доволенъ.
Мнѣ хотѣлось попытать его дольше, и я сказалъ:
— Отчего же не говорить? Объ этомъ можно; да насъ никто и не слышитъ здѣсь…
— А для чего говорить? Вѣдь насъ не послушаютъ, еслибы и услыхали?
— Ну, такъ, для себя.
— А для себя «мы» всѣ и безъ того знаемъ…
— Вонъ Павелъ Глѣбычъ говоритъ же. И намедни въ земскомъ собраніи опять говорилъ объ екатерининской граматѣ…
— Ну, и что-жь хорошаго? Всѣ и смѣются надъ нимъ.
Я еще что-то спросилъ. Онъ видимо неохотно отвѣтилъ и сталъ предлагать еще чаю. Потомъ началъ что-то разсказывать ужь совершенно про другое.
Я смотрѣлъ на него и невольно вспоминалъ одно за другимъ всѣ его предпріятія: зоологическій садъ, водолечебницу, наконецъ, магометанство. Все это прошло и вотъ теперь клеитъ коробочки, потихоньку продаетъ ихъ и мечтаетъ о Шуйскихъ…
Мнѣ приготовили постель съ пуховикомъ и съ холодной, сырой простыней, провонявшей сѣрымъ мыломъ. Я насилу согрѣлся въ ней и кое-какъ заснулъ. Когда утромъ, часовъ въ 9, я проснулся, Порфирій Иванычъ былъ уже умытъ, тщательно причесанъ, въ томъ же коротенькомъ ситцевомъ ватномъ халатѣ; онъ тихонько — очевидно, чтобы не разбудить меня — занимался вокругъ самоварчика. Въ комнатѣ было необыкновенно свѣтло, какъ это кажется всегда, когда выпадетъ первый снѣгъ.
— Что это, вы ужь встали?
— Какъ же-съ — я рано вѣдь встаю. Съ зимой поздравляю.
Я началъ одѣваться, умываться. Онъ налилъ мнѣ чаю.
— А гдѣ мнѣ теперь моего егеря отыскать? спросилъ я.
— Онъ ужь тутъ, пріѣхалъ. Вы къ сестрицѣ не зайдете?
— Въ эдакомъ уборѣ-то?
— А что-жь такое? На охотѣ все бываетъ. Вѣдь вы къ ней не съ визитомъ пріѣхали.
— Если вы находите, что можно?
— Такъ вы зайдете къ ней?
— Отчего же, съ удовольствіемъ.
— Знаете, лучше такъ. А то она, Богъ знаетъ, что подумаетъ…
— Т. е. что же?
— Ну, что я вамъ жалуюсь на нее… продаю это вотъ… Онъ не выговорилъ даже коробочки. — И потомъ, вы не говорите ей, объ чемъ мы вчера разсуждали. Она этого ужасно боится… Тутъ какого-то арестовали у насъ — вы слышали? — Ну, такъ вотъ съ тѣхъ поръ.
— Хорошо-съ. Я ничего ей не скажу, невольно улыбаясь, успокоивалъ я.
— Нѣтъ, знаете, оно, можетъ быть, и не опасно, а все-таки лучше быть осторожнымъ-то.
— Разумѣется.
— Такъ вы сейчасъ къ ней пойдете? Она въ гостинной.
Я допилъ стаканъ чаю, застегнулъ залѣпленную грязью венгерку и, стуча толстыми сапогами по старинному домашнему паркету отправился къ ней на сеансъ.
«Сестрица» сидѣла въ гостинной, тоже кушала чай. Передъ ней, вокругъ самовара стояли сливки, булки, крендельки. По всѣмъ соображеніямъ, я долженъ былъ признать, что это угощеніе приготовлено для меня и она, дѣйствительно, начала подливать. Я, конечно, не отказывался.
— Какая съ вами непріятность-то случилась! Вѣдь эдакъ, избави Господи, можно и до смерти ушибиться. Еще хорошо, что въ воду упали, а еслибы на сухое-то мѣсто? начала она.
— Пустяки. На охотѣ все бываетъ.
— Ахъ, боюсь я этихъ ружей. Вонъ у меня въ прошломъ году Порфирій Иванычъ тоже-было вздумалъ съ ружьемъ начать ходить, такъ запретила: боюсь.
— Что-жь тутъ страшнаго? Вѣдь онъ не мальчикъ!
— Какъ что? А потомъ скажутъ: хороша сестра — пріютила брата и усмотрѣть за нимъ не могла. На меня и то ужь плетутъ Богъ знаетъ что. Впрочемъ, что-жь людей винить, когда мы сами про сестру родную готовы что угодно разсказывать. Я ужь воображаю, что онъ вамъ про меня наговорилъ? И она вдругъ замолчала и уставилась на меня.
— Онъ вамъ, напротивъ, благодаренъ, помилуйте!
— Кто? Онъ-то благодаренъ? Вы его, значитъ, не знаете. И я повѣрю, что онъ вамъ меня не бранилъ?
— Даю вамъ слово.
— Не говорилъ, что онъ мнѣ даже за комнату платитъ, что пьетъ-ѣстъ на свои деньги, что тѣмъ и живъ, что заработаетъ? Очень много на этихъ коробочкахъ онъ можетъ достать!
— Первый разъ слышу отъ васъ.
— И вы не шутите? недовѣрчиво улыбаясь, но ужь спокойнѣе спросила она.
— Нисколько.
— Ну, это удивленіе. А то всѣмъ, всѣмъ разсказываетъ.
— Да кто же у него бываетъ? Кому же онъ разсказать можетъ?
— А я развѣ знаю, кто у него бываетъ? Къ нему можно пройдти такъ, что и не услышатъ, особенно лѣтомъ. Если подъѣхать къ саду, потомъ перелѣзть черезъ канаву, садомъ — и прямо въ окошко… Онъ хитрый, онъ ужь придумаетъ. А то и такъ можно: выйдетъ онъ на дорогу и мало ли кого можетъ тамъ встрѣтить и разсказать. Онъ и не такія еще вещи разсказываетъ. Его ужь за этотъ язычекъ когда-нибудь заберутъ. Онъ вамъ ничего не говорилъ?
— Объ чемъ?
— А вотъ обо всемъ этомъ… нынѣшнемъ-то…
Я притворился, что совсѣмъ не понимаю, такъ что она мало по малу успокоилась. Потомъ перешла въ другой тонъ.
— Что-жь, Богъ съ нимъ! Онъ меня не объѣстъ. Мнѣ Богъ пошлетъ за него, а умру — все ему же останется, съ собой ничего не возьму. Богъ съ нимъ. Сколько я изъ-за него сраму приняла тогда, помните, какъ онъ вздумалъ магометанство-то принять! Помилуйте, на что это похоже! Сестра-дѣвица и вдругъ такую подлость устроилъ. Вѣдь онъ обо мнѣ не подумалъ тогда, а когда Господь его наказалъ, у кого онъ нашелъ себѣ тихую-то пристань?..
Я опять началъ ее увѣрять, что онъ ей безконечно благодаренъ.
— А коробочки эти онъ вамъ не продавалъ?
— И не видалъ даже никакихъ коробочекъ.
— Странное дѣло. Кому же это онъ дѣлаетъ?
— Не знаю ужь.
— Вчера онъ уходилъ гулять въ садъ, такъ я, такъ просто взошла къ нему въ комнату, безъ всякихъ, знаете, даже мыслей, вижу шкафъ отворенъ — онъ всегда его запиралъ — а тамъ три большихъ коробки стоятъ и четыре маленькихъ, и по всему видно, что это заказныя…
— Не знаю-съ.
Когда я отъисповѣдался, раскланялся и ужь уходилъ, Порфирій Иванычъ изъ корридора поманилъ меня опять къ себѣ пальчикомъ: — ну, что? спрашивала?
— Спрашивала. Я все, какъ слѣдуетъ сказалъ.
Онъ молча пожалъ мнѣ руку. — Она, знаете, добрая, тольке такая… странная. — Ну, идите, прощайте, сказалъ онъ вдругъ: — а то она вонъ ужь смотритъ изъ залы, безпокоится…
Лошадь моя была ужь готова и стояла у крыльца. Выпавшій за ночь снѣгъ ровно покрылъ землю и непривычному глазу даже больно было смотрѣть, особенно подъ солнце. Зима, какъ есть.
— Еслибы ночью еще хоть немножко подпало снѣга — вотъ завтра была бы пороша-то! сказалъ мнѣ егерь, когда, стуча колесами по мерзлой землѣ, наша тележка отвалила, наконецъ, отъ «тихой пристани».
XI.
Бродячіе.
править
Не всѣ мы, однако, съумѣли найти себѣ даже и такія «тихія пристани». Очень печальны и грустны онѣ, но есть между нами много такихъ, которые съ завистью смотрятъ и на эти живыя кладбища. Много насъ осталось, какъ говорятъ мужики, совсѣмъ ужь «на вѣтру». Эти ведутъ теперь жизнь чисто цыганскую: они положительно кочуютъ и по нашей губерніи, и вообще по всей Россіи. Болѣе смѣлые и предпріимчивые проникаютъ даже за-границу, гдѣ ужь одному Богу извѣстно, чѣмъ и какъ существуютъ. Я, по крайней мѣрѣ, встрѣтилъ двухъ такихъ — одного нашего, Тамбовскаго, другого — Саратовскаго, въ Парижѣ, и сколько ни присматривался къ нимъ, никакъ все-таки не могъ понять, на какія средства они тамъ живутъ. Денегъ они у меня взаймы не просили, да и профессіональной любознательностью не занимаются, какъ оказалось это по справкамъ. Славится наша губернія, между прочимъ, шулерами самой высокой школы, такъ вотъ развѣ этимъ? Но это, впрочемъ, одно предположеніе, и я не имѣю никакихъ данныхъ утверждать, что «мы» пропагандируемъ эту спеціальность въ Европѣ. А живутъ довольно сносно. Конечно, того апломба ужь нѣтъ: и ясный взоръ, и загорѣлый румянецъ — все это осталось утраченнымъ навсегда, но все же сохранились нѣкоторыя изъ особенно характерныхъ привычекъ: «благородный образъ мыслей», ширина размаха и, главное, тѣ же плечи, то и дѣло вздрагивающія отъ привычки носить эполеты — привычки, воспоминанія о которой, какъ извѣстно, не покидаютъ насъ «по гробъ нашей жизни».
Кромѣ Парижа, «наши» мнѣ нигдѣ не попадались. Одурѣлыхъ и прогорѣлыхъ соотечественниковъ, конечно, вездѣ много, но такихъ, которые бы «оставались на вѣтру», и жили за-границей одной, такъ сказать, игрой ума, не получая ни откуда никакихъ рессурсовъ, повторяю, кромѣ двухъ упомянутыхъ выше, я не встрѣчалъ. Говорятъ, ихъ много попадается въ Германіи въ игорныхъ городкахъ. Тамъ они будто бы водятся цѣлыми станичками, какъ караси, лини, напримѣръ. Я тамъ ни разу не былъ и потому ничего не могу сказать объ этомъ. Впрочемъ очень можетъ быть, что это и правда.
Оба индивидуума, видѣнные мною въ Парижѣ, оскудѣли въ одинъ и тотъ же годъ, лѣтъ десять тому назадъ, попали сперва въ Москву, остановились тамъ гдѣ-то въ меблированныхъ комнатахъ и ежедневно ходили къ Гурину въ московскій трактиръ, пока не проѣли все до послѣдняго рубля. Потомъ, около мѣсяца ходили тудаже «въ кредитъ», и когда наступило время прекратить это занятіе, они на очень короткое время вновь проявились каждый въ своей губерніи и въ своемъ уѣздѣ, и затѣмъ пропали изъ виду совсѣмъ. Я наткнулся на нихъ въ Парижѣ, лѣтъ черезъ пять-шесть послѣ этого исчезновенія, и, какъ замѣтилъ выше, они утратили очень много изъ нашихъ характерныхъ особенностей. Даже «благородный образъ мысли» — и тотъ нѣсколько пострадалъ. Вообще, они до того отстали отъ насъ, что еслибы ихъ привести на родину и вновь посадить въ ихъ Ивановки, то они не были бы обрадованы этимъ и все озирались бы и оглядывались, нельзя ли какъ-нибудь опять удрать въ Парижъ. Замѣчательно они тамъ акклиматизировались. И что всего оригинальнѣе, эта акклиматизація совершилась вовсе не въ идейномъ смыслѣ: людямъ, дескать, дышать свободнѣе — а чисто въ желудочномъ отношеніи, какъ акклиматизировались тамъ же въ Парижѣ въ Jardin des plantes страусы, казуары и проч. И тѣ, и другіе ѣдятъ теперь, сравнительно съ прежнимъ, конечно, всякую дрянь, но ѣдятъ и похваливаютъ. Я убѣжденъ даже, что еслибы ихъ привести опять въ московскій трактиръ, заказать по порціи селянки, а самому отойти въ сторону и оттуда наблюдать, то они не съѣли бы и десяти ложекъ, а поболтали бы въ тарелкахъ и начали бы глазѣть кругомъ себя.
Особенно поразилъ меня въ этомъ отношеніи одинъ изъ нихъ (не нашъ, а саратовскій). Жилъ я ужь второй мѣсяцъ въ Парижѣ, наскучили мнѣ и бульоны, и устрицы, и зелень, и кролики. Выдался какъ-то свободный денекъ, я и отправился обѣдать въ Русскій ресторанъ, тогда только-что открытый юсуповскимъ или шереметевскимъ поваромъ, гдѣ-то не далеко отъ Opéra Comique. На дорогѣ встрѣтилъ Семена Иваныча.
— Вы еще не обѣдали? Пойдемте вмѣстѣ, позвалъ я его туда. Онъ посмотрѣлъ на меня и, мнѣ показалось, даже удивился.
— Тяжело, проговорилъ онъ.
— То есть, какъ это?
— Вообще, эта кулебяка, щи, каша…
— И селянка?
— Гм… да, и селянка.
Я смотрѣлъ на него и ни глазамъ, ни ушамъ своимъ не вѣрилъ. Семенъ Иванычъ, положившій, можно сказать, животъ за селянку, теперь отказывается отъ нея… Я знаю примѣръ, что при встрѣчѣ съ нѣкогда безумно-любимой женщиной отказывались потомъ отъ нея, несмотря на то, что она дѣлала глазки и перебирала бедрами, но никогда не допускалъ и мысли, чтобы что-нибудь подобное могло произойти при встрѣчѣ Семена Иваныча съ селянкой. Да и не одного Семена Иваныча, а вообще каждаго изъ насъ…
— Да вѣдь вы любили ее, помните?
— Помню, какъ же… Нѣтъ, теперь не могу.
— Тяжело?
— Тяжело.
— И водку не пьете?
— Нѣтъ, водку пью. Полынную пью. Самъ и собираю ее. За городомъ, во время послѣдней войны, были батареи устроены теперь ихъ упразднили, такъ вотъ на этихъ насыпяхъ-то и растетъ полынь. Только не хорошая, мелкая — наша лучше.
— Все-таки, вы говорите: «наша» — ну, слава Богу! поймалъ я его.
— Ну, да… т. е. это я вотъ съ вами въ разговорѣ сказалъ… а то ужь чего тамъ!
Однако, мы оба пошли въ Русскій ресторанъ. Я, разумѣется, спросилъ и кулебяки, и икры, и щей, и каши; мнѣ дали даже очень хорошаго квасу. Но Семенъ Иванычъ смотрѣлъ, не обнаруживая рѣшительно никакого позыва ни на икру, ни на кулебяку, ни на что. Онъ спросилъ какой-то зелени и сталъ питаться ею.
— И давно это съ вами? спросилъ я.
— Это съ «нами» дѣлалось постепенно, объяснилъ онъ. — Сперва начинаетъ противѣть все жирное, потомъ мучное и соленое.
— И съ Михаилъ Петровичемъ тоже?
— Тоже самое. Онъ еще больше моего отвыкъ. Когда мы въ Италіи были, такъ онъ одними слизняками живъ былъ. Пойдетъ на берегъ, сядетъ на камышекъ и сосетъ ракушечки.
— А вы ракушекъ не сосали?
— Я? Нѣтъ. Я вотъ всего еще четвертый годъ и устрицы-то началъ ѣсть. Никакъ прежде не могъ себя пересилить.
— Теперь любите?
— Теперь люблю. Теперь каждый день ѣмъ. Меня въ Римѣ выучили ихъ ѣсть.
— Въ Римѣ? Что вы тамъ дѣлали?
— Такъ… Въ Колизеѣ были.
Такая же поразительная перемѣна произошла съ нами и въ разсужденіи благородныхъ чувствъ. Я очень хорошо помню, что и Михаилъ Петровичъ, а въ особенности Семенъ Иванычъ одобряли преимущественно высокихъ, толстыхъ и грудастыхъ бабъ. Даже послѣ 19-го февраля, онъ ужь чисто любовью и ласкою еще долгое время удерживалъ при себѣ трехъ такихъ бабъ-солдатокъ и только наступленіе совершеннаго оскудѣнія заставило его потерять ихъ одну за другой. Представьте же теперь мое удивленіе, когда, придя разъ къ нему, я замѣтилъ молоденькую, сухую, носастую, какъ галченокъ, француженку, нисколько не считавшую нужнымъ скрывать отъ меня, что сердце Семена Иваныча принадлежитъ ей. Когда это обстоятельство она достаточно выяснила, и Семенъ Иванычъ подтвердилъ его своей счастливой улыбкой, я полюбопытствовалъ узнать, неужели все жирное такъ же скоро противѣетъ въ Парижѣ и въ этой области ощущенія?
— Тоже самое… А, впрочемъ…
— Что: а впрочемъ?
— Это, т. е. жирныя женщины и здѣсь хороши… Онъ вдругъ задумался, точно забылся. — А что, вы Праскульку мою не видали? спросилъ онъ, какъ бы пробуждаясь.
Я зналъ, что Праскулька его сошлась съ нашимъ кабатчикомъ и живетъ теперь у него въ качествѣ работницы, но у меня не хватило духа сообщить ему объ этомъ, и потому я отвѣтилъ, что ничего не знаю.
— Эта была ничего… эта вотъ… раздумывая и что-то припоминая, бормоталъ Семенъ Иванычъ.
— А больше вамъ ничего «тамъ» не жаль?
— Одиннадцатаго октября я именины ея всегда справлялъ, продолжалъ онъ вспоминать, не слушая моихъ вопросовъ: — теперь, можетъ, ужь и умерла…
Маленькая, чорная, носастая француженка съ большими «подведенными» глазами и огромнымъ ртомъ, сидѣла на стулѣ и смотрѣла на насъ, ничего не понимая.
— А хотѣли бы вы опять увидѣть Праскульку?
Онъ посмотрѣлъ на галченка, улыбнулся, и глазки у него умаслились. Онъ сдѣлалъ ей «буку» и захихикалъ.
Вообще, они живутъ очень мирно. Семенъ Иванычъ съ каждымъ годомъ старѣетъ и потому, разумѣется, болѣе и болѣе порабощается. Въ слѣдующій мой пріѣздъ въ Парижъ, я опять съ нимъ столкнулся и узналъ, что онъ началъ даже плодиться. Я не видалъ этого удивительнаго потомства, но воображаю, что это должно быть нѣчто весьма любопытное.
— Что-жь, вы думаете здѣсь ихъ и воспитывать или повезетъ въ Россію? поинтересовался я.
— Нѣтъ, ужь здѣсь. И Люсенька такъ хочетъ…
— Черненькіе они у васъ вышли?
— Черненькіе, всѣ въ нее.
— Напрасно. Отечество ихъ все-таки Россія.
— Нѣтъ! Что вы! вдругъ вскрикнулъ онъ: — ужь я три года какъ и подданство французское принялъ.
Я такъ и ахнулъ. Онъ до того радостно сообщалъ мнѣ объ этомъ пассажѣ, что я смотрѣлъ на него и рѣшительно недоумѣвалъ.
— Значитъ, вы теперь республиканецъ?
— Да-съ… теперь ужь настоящій республиканецъ. Въ душѣ-то, впрочемъ, я ужь давно…
— Съ 19-го февраля? Какъ «обидѣли» — съ тѣхъ поръ?
— А что-жь, по вашему, развѣ не обидѣли?
— Конечно, «обидѣли», согласился я.
— Именно обидѣли; оттого теперь и идетъ такое во всемъ разстройство.
Я, разумѣется, не сталъ спорить…
Михаилъ Петровичъ, нрава болѣе неукротимаго, независимаго, и потому и самую жизнь велъ на другой манеръ. Онъ и у насъ былъ такимъ. Въ то время, когда Семенъ Иванычъ ограничивался тремя бабами, Михаилъ Петровичъ былъ въ этомъ отношеніи капризенъ и безпредѣленъ. То и дѣло, бывало, видишь у него все новыхъ ключницъ и притомъ совершенно разныхъ типовъ. Онъ не отдавалъ никакого предпочтенія толстымъ предъ худощавыми, брюнеткамъ предъ блондинками и проч. Даже годы для него ничего не значили.
— Помилуйте, бывало скажешь ему, вѣдь это ужь старуха?
— Это ничего не значитъ: изъ старыхъ куръ наваръ гуще…
Однимъ словомъ, отвергалъ нетолько семейную жизнь, но даже всякое подобіе ея. Разъ какъ-то, давно ужь это было, прошелъ у насъ слухъ, что онъ будто бы женится. Ему было тогда ужь лѣтъ подъ сорокъ и уѣздныя сплетни назначили ему въ невѣсты одну очень хорошо еще сохранившуюся вдову-помѣщицу, съ очень круглымъ состояніемъ и неменѣе круглыми формами. Но только поговорили, а дальше ничего, не вышло. Впослѣдствіи, когда Михайловку купилъ Подъугольниковъ, и надо было уѣзжать изъ нея куда-нибудь, онъ совершенно равнодушно разстался со всѣми бабами и не пожелалъ даже проститься съ ними. Такое же черствое сердце обнаружилъ онъ и въ Москвѣ, когда жилъ тамъ съ Семеномъ Иванычемъ въ меблированныхъ комнатахъ и ходилъ обѣдать къ Гурину въ Московскій. Рядомъ съ ихъ комнатой жила офицерская вдова съ малолѣтнимъ сыномъ, котораго возили по разнымъ учебныхъ заведеніямъ, подвергая его вездѣ пріемнымъ экзаменамъ. Экзаменовъ этихъ онъ не выдерживалъ, и она, какъ мать, разумѣется, огорчалась этимъ; всѣ ея горе знали, и, по мѣрѣ силъ, сочувствовали; и такъ какъ она платила взаимностью, то этимъ манеромъ кое-какъ и перебивалась. Семенъ Иванычъ, по душевной теплотѣ, вскорѣ такъ расчувствовался, что черезъ какой-нибудь мѣсяцъ, офицерская вдова уже перенесла къ себѣ въ номеръ чемоданъ съ его бѣльемъ, разобрала, что нужно починила, заштопала, остальное записала и отдала прачкѣ. Поэтому, когда все было съѣдено, когда кончился кредитъ у Гурина, и пришлось уѣзжать изъ Москвы, то Семенъ Иванычъ могъ, по крайней мѣрѣ, увезти съ собой теплыя воспоминанія объ офицерской вдовѣ. Между тѣмъ, Михаилъ Петровичъ, ничего не сдѣлавшій для вдовы, кромѣ грубаго и оскорбительнаго для благородной женщины предложенія, лишенъ былъ и этого утѣшенія.
Семенъ Иванычъ, прибывъ изъ Москвы въ свой уѣздъ передъ исчезновеніемъ, пожелалъ еще разъ, въ послѣдній, конечно, взглянуть на свою Семеновку и съ этой цѣлью ночью, какъ воръ, тихонько подъѣхалъ къ саду, перелѣзъ черезъ канаву, озираясь походилъ по липовой аллеѣ, вырѣзалъ кусокъ дерна, завязалъ его въ носовой платокъ и такъ же крадучись сѣлъ на бѣговые дрожки и уѣхалъ къ сосѣду, у котораго гостилъ. На другой день, тоже ночью, онъ такимъ же секретнымъ образомъ опять пріѣхалъ, пробрался къ Праскулькѣ, которая въ это время служила по найму въ «куфаркахъ» у Подъугольникова и хотя никому неизвѣстно, что у нихъ на этомъ свиданіи происходило, тѣмъ не менѣе, фактъ поѣздки остался несомнѣннымъ.
Михаилъ Петровичъ поступилъ совершенно наоборотъ. Пріѣхавъ въ свой уѣздъ, онъ нетолько не побывалъ въ своей бывшей Михайловкѣ, и не взялъ себѣ на память оттуда землицы, но даже не поинтересовался узнать, жива ли и здорова ли его баба. Онъ побывалъ лишь у сосѣдей, да и то единственно съ тѣмъ, чтобы «перехватить» у нихъ сколько можно деньжонокъ.. Такимъ же бобылемъ живетъ онъ и за-границей. Семенъ Иванычъ обѣдаетъ почти ежедневно у своего галченка, въ кругу какого ни на есть, но все-таки семейства; Михаилъ же Петровичъ обѣдаетъ гдѣ попало, затѣмъ идетъ на бульваръ, пьетъ кофе, шляется и заводитъ ежедневно новыя знакомства съ гуляющими дѣвицами. Никакого признака, что онъ когда-нибудь остепенится, не было замѣтно. Напротивъ, года сдѣлали его скорѣе еще болѣе бродячимъ и враждебнымъ семейнымъ началамъ. Такъ же мало общаго имѣлъ онъ съ Семеномъ Иванычемъ и въ разсужденіи политической благонадежности. Въ то время, когда Семенъ Иванычъ, подъ вліяніемъ Люси и въ виду своего приплода, сдѣлалъ, конечно, не хорошую вещь, принявъ французское подданство и обратившись въ республиканца, Михаилъ Петровичъ пребываетъ намъ вѣренъ, но эта вѣрность тоже выѣденнаго яйца не стоитъ, ибо она холодная и безучастная. Мнѣ приходилось говорить съ нимъ о «текущихъ» вопросахъ и я замѣтилъ, что онъ объ нихъ или ничего не знаетъ или, если и знаетъ, то обнаруживаетъ совершенное равнодушіе. Человѣкъ видимо одеревенѣлъ, такъ-что, наконецъ, я не вытерпѣлъ и однажды спросилъ его:
— Отчего же вы, получивъ такое равнодушіе къ судьбамъ своей родины, не выберете себѣ, подобно Семену Иванычу, новаго отечества?
— Это что за глупости? Не все ли равно.
— Помилуйте, для насъ вы стали мертвымъ человѣкомъ. Можетъ быть, сердце ваше лежитъ больше къ Франціи и, сдѣлавшись ея гражданиномъ…
— И дѣлаться не хочу. И до Франціи мнѣ никакого дѣла нѣтъ.
— Вы, значитъ, признаете только человѣчество, внѣ всякихъ національныхъ подраздѣленій?
— И до человѣчества мнѣ дѣла нѣтъ… а вотъ эта брюнетка вчера въ Folies Bergères такую штуку выкинула, что ей просто овацію сдѣлали. Представьте, явилась совсѣмъ безъ «оныхъ», такъ что все, ну, какъ есть все…
Словомъ сказать, удивительно загадочный сдѣлался у него характеръ…
Когда у насъ зашелъ однажды разговоръ о Москвѣ и о пищѣ, онъ и тутъ обнаружилъ возмутительное равнодушіе. Семенъ Иванычъ сдѣлался равнодушенъ къ селянкамъ, кулябякамъ, подъ вліяніемъ отвычки, а этотъ въ силу такъ сказать закоснѣлости
— Мнѣ все равно, говорилъ онъ: — я все ѣмъ.
— И селянку?
— Отчего же и нѣтъ? Здѣсь только хорошей не приготовятъ.
— А то бы съѣли?
— Разумѣется.
— Ну, а это правда, что вы въ Неаполѣ сидѣли на берегу и сосали какія-то ракушки?
— Правда. Это вамъ Семенъ Иванычъ говорилъ?
— Да, онъ.
— Всѣ тамъ ихъ ѣдятъ и я ѣлъ.
— Все-таки, согласитесь, это не то, что у Гурина?..
— Разумѣется, не то; какія же у Гурина ракушки!
— Нѣтъ, вы не такъ поняли. Я говорю, что у Гурина можно вкусно поѣсть.
— Совсѣмъ разныя вещи. И то хорошо, и это хорошо.
Такъ-таки я ничего положительнаго и не добился. Когда затѣмъ мы ужь прямо перешли къ женскому вопросу, онъ хотя и воодушевился, но по всему видно было, что это водушевленіе непрочное и скоропреходящее.
— Оно, конечно, говорилъ онъ: — наши русскія женщины, съ. одной стороны, разумѣется… но, съ другой — и француженки, и италіанки, если разбирать безпристрастно… Вотъ въ Испаніи я еще не былъ.
— А нѣмки какъ? Одобряете?
— Чтожь, и нѣмки… конечно. Э, да все равно!
Наконецъ, когда мы стали говорить вообще объ отечествѣ и когда я, желая тронуть его сердце, сказалъ ему, что не задолго до отъѣзда я случайно встрѣтилъ его бывшую ключницу Авдотьюшку, которая (я солгалъ) вспоминала о немъ чуть не со слезами, то онъ совершенно равнодушно отвѣтилъ, что и она не безъ недостатка, такъ какъ никогда въ чистотѣ себя не содержала и подъ конецъ до того растолстѣла, что вмѣсто одного живота у нея сдѣлалось три…
— Такъ что васъ совсѣмъ на родину къ намъ не тянетъ? спросилъ я.
— Нѣтъ.
— И никогда больше къ намъ не пріѣдете?
— За чѣмъ?
Перебравъ такъ сказать всѣ самые живые вопросы, я позволилъ себѣ въ заключеніе заглянуть въ самый тайникъ его души и спросилъ, не намѣренъ ли онъ хоть вступить въ бракъ съ какой-нибудь достойной дѣвицей или вдовой, а потомъ признаетъ онъ православіе или отвергаетъ его и не склоняется ли къ католичеству… Но и тутъ встрѣтилъ тоже полнѣйшій индефферентизмъ. И обычаи предковъ и самая вѣра ихъ оказались для него нетолько утраченными, но даже какъ бы не существующими.
— Вѣдь это ужасно, сказалъ я. — Вы мертвецъ между живыхъ.
— Скоро и всѣ такимъ образомъ помрутъ.
— Т. е. какъ это?
— А очень просто. Всѣ «мы» помремъ, разной только смертью. И Семенъ Иванычъ умеръ и всѣ помремъ. «Мы» обречены на смерть. Вы же сами мнѣ разсказывали, что «мы» съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе исчезаемъ, ну, наконецъ, и исчезнемъ.
— Я вамъ говорилъ это въ имущественномъ, въ помѣстномъ отношеніи, т. е., что «мы» выводимся, какъ помѣщики…
— Понимаю-съ. И я тоже говорю. Физически-то и я живъ, и Семенъ Иванычъ, и вы живы.
— А душой умерли?
— Да, меня заставили умереть…
— Это вы про новое положеніе?
— Ну, конечно.
— Можно бы поискать какой-нибудь исходъ.
— Какой же исходъ? Никакого исхода нѣтъ. Ну, скажите по совѣсти, на что мы годимоя?
— Мало ли на что? Образованныхъ людей у насъ вѣдь не много…
Онъ покосился на меня, пожалъ плечами и проговорилъ:
— Нѣтъ-съ, мы были когда-то «инстанціей», теперь эту инстанцію упразднили и… Онъ запнулся.
— И? спросилъ я.
— И мы упразднены…
Въ слѣдующій мой пріѣздъ въ Парижъ, Семена Иваныча я отыскалъ, но Михаила Петровича ужь не было въ живыхъ.
— Въ больницѣ умеръ, расказывалъ Семенъ Иванычъ.
— Одинъ?
— Совершенно. Онъ и меня подъ конецъ началъ чуждаться. Бывало, пріѣду къ нему, сяду въ ногахъ на койку, и объ чемъ ни начну говорить — или молчитъ, или: да, нѣтъ. Посижу эдакъ у него съ полчаса, вижу, что въ тягость ему и ѣду. Разъ десять былъ въ больницѣ. Ничего, говоритъ, мнѣ не нужно, здѣсь все есть…
— Были у него какія-нибудь средства?
— Не большія, а были. Я и въ числѣ душеприказчиковъ былъ. Просто страшно было, когда мы пошли исполнять его волю…
— То есть?
— Онъ вѣдь это завѣщаніе года за три до смерти еще составилъ. Мы думали, что онъ шутитъ…
— Странное было развѣ?
— Не странное, а страшное, я вамъ говорю.
— Да въ чемъ же дѣло?
— А вы развѣ ничего не слыхали? Объ этомъ тогда въ газетахъ даже писали.
— Нѣтъ, ничего не знаю.
— Какъ же-съ. У него осталось восемь тысячъ франковъ…
— Откуда же онъ ихъ пріобрѣлъ? Вѣдь онъ, я помню, у насъ кой у кого занялъ тогда на за-граничную-то поѣздку?
— Этого ужь никто не знаетъ, откуда они у него явились. И я не знаю. Разъ спросилъ его, такъ онъ меня просто оборвалъ: — это не ваше, говоритъ, дѣло: укралъ. Не все ли вамъ, говоритъ, равно, откуда они у меня?
— Ну-съ, такъ что же? чѣмъ же завѣщаніе-то страшное?
— А вотъ-съ чѣмъ. Всѣ эти восемь тысячъ онъ поручилъ намъ отдать первой публичной женщинѣ, которая въ тотъ день намъ, душеприказчикамъ, на глаза попадется.
— Такъ вы и сдѣлали?
— Его вѣдь воля. Просто страшно было, когда вечеромъ мы пошли по бульварамъ…
— И утвердили ему это завѣщаніе?
— Оно вѣдь «простое» было. По здѣшнимъ законамъ, надо непремѣнно указать лицо, которому завѣщаешь. Завѣщаніе, стало быть, на нашей совѣсти оставалось. Онъ написалъ его, а я и еще двое знакомыхъ французовъ свидѣтелями подписались и обязались исполнитъ его волю въ точности. Оно и до сихъ поръ у меня цѣло. Такъ вотъ-съ, продолжалъ Семенъ Иванычъ: — умеръ онъ часовъ въ 7 утра; мнѣ сейчасъ дали знать, а я ужь отъ себя извѣстилъ этихъ двухъ французовъ. Пріѣхали мы всѣ въ больницу, видимъ, дѣйствительно умеръ, лежитъ мертвый, одинъ глазъ такъ и застылъ незакрытымъ, смотритъ на насъ. Распорядились мы на счетъ похоронъ. А на похороны велѣлъ истратить никакъ не больше 100 франковъ. На эти деньги и мѣсто ему купили, и гробъ, и все сдѣлали. Распорядились мы и начали между собой совѣщаться на счетъ духовной. Я, признаться, не хотѣлъ исполнять, и одинъ изъ французовъ тоже не хотѣлъ, но другой заартачился: нельзя, говоритъ, намъ и разсуждать даже объ этомъ. Воля покойнаго — законъ. Почемъ мы знаемъ, кому эти деньги его достанутся? Можетъ, несчастной какой? можетъ, спасемъ ее? Мы-то съ тѣмъ французомъ хотѣли отдать эти деньги въ какое-нибудь богоугодное заведеніе; ну, а какъ этотъ заспорилъ, мы и порѣшили исполнить завѣщаніе буквально…
— Кому же досталось?
— А вотъ какъ это вышло. Въ шесть часовъ эти женщины выходятъ обыкновенно на бульвары и ходятъ взадъ и впередъ, ищутъ. И мы втроемъ вышли тоже въ 6 часовъ на Итальянскій бульваръ. Идемъ. Прошли эдакъ шаговъ пятьдесятъ и видимъ на встрѣчу одна изъ такихъ бѣжитъ. Подобралась, закутывается — дождикъ въ тотъ вечеръ накрапывалъ. Мы сейчасъ къ ней. Она было сурово съ нами обошлась, подумала, вѣрно, что мы пристаемъ къ ней ради одной шутки. Намъ, говоримъ, вы по дѣлу нужны и очень хорошему для васъ. Можетъ быть, отъ этого ваша жизнь перемѣнится. Зашли мы съ ней въ кафе. Начали ее разспрашивать, гдѣ и какъ, и чѣмъ она живетъ. А она все еще не догадывается. Да вамъ, говоритъ, какое дѣло? Хотите идти ко мнѣ, такъ пойдемте, тогда и адресъ мой узнаете. Ну, я, наконецъ, разсказалъ въ чемъ дѣло, такъ и тутъ не вѣритъ, смѣется. Такихъ, говоритъ, дураковъ нѣтъ на свѣтѣ. — А вотъ, говорю, есть… И вотъ, вѣрьте не вѣрьте, вдругъ съ ней какъ точно что подѣлалось. Остановилась, уставилась на насъ и молчитъ, смотритъ. Такъ прошло съ полминуты. — Я его знаю, говоритъ. Это русскій. Съ полгода назадъ онъ какъ-то былъ у меня и говорилъ, что послѣ своей смерти велитъ все отдать первой женщинѣ, которую въ тотъ день встрѣтятъ на бульварѣ… Это, навѣрно, онъ и былъ. Высокій, худой, сѣдой?.. Начали мы ее дальше разспрашивать — видимъ, дѣйствительно знала его… Надо же было, чтобы такъ случилось!
— Ну, и что-жь?
— Ей и отдали. Пошли къ ней на квартиру; живетъ одна съ старухой кухаркой. Посидѣли у нее, передали деньги, она дала намъ росписку, что получила присланные ей въ подарокъ такимъ-то послѣ своей смерти 8,000 франковъ — и только.
— А встрѣчали ее послѣ?
— На похоронахъ была. Привела съ собой еще двухъ своихъ пріятельницъ. Потомъ мы всѣ зашли въ ресторанъ и по «нашему», по русскому т. е. обычаю, помянули его, выпили…
— Еще одинъ вопросъ: не знаете, пошли ли ей впрокъ эти деньги?
— Вотъ этого ужь не знаю. Недѣли черезъ двѣ я заходилъ нарочно къ ней, такъ ее ужь на этой квартирѣ не было: на родину, говорятъ, къ себѣ въ свою провинцію уѣхала. А, впрочемъ, можетъ, это и такъ мнѣ соврали… Не знаю-съ.
Что касается самого Семена Иваныча, то онъ живъ и до сихъ поръ, т. е. въ послѣднюю мою поѣздку въ Парижъ, два года тому назадъ, онъ былъ живъ и я съ нимъ видѣлся.
Былъ у насъ, въ нашемъ же уѣздѣ, только далеко отъ меня, въ свое время очень богатый помѣщикъ Сергѣй Константинычъ Илагинъ. Я былъ очень мало знакомъ съ нимъ. Мы были другъ у друга всего раза по два, по три, да и то визиты эти были чисто дѣловые: мы покупали другъ у друга лошадей. Про него ходили слухи, что онъ ужасный деспотъ и съ людьми обращается до отвращенія жестоко. Понятно, упражняться въ этомъ онъ могъ, лишь до 19-го февраля. Познакомился я съ нимъ года за три до «объявленія», когда слухи объ эмансипаціи ужь мало по малу превращались въ вѣроятную и даже близкую дѣйствительность. Помню, въ разговорѣ съ нимъ объ этихъ слухахъ, я замѣтилъ, что они производятъ на него самое удручающее впечатлѣніе. Близко знавшіе его говорили, что съ появленія этихъ слуховъ онъ измѣнился до неузнаваемости. Прежде, это былъ деспотъ, по въ тоже время и «угаръ-малый», т. е. радушный, веселый безобразникъ — качества, въ то время бывшія у насъ въ самой высокой цѣнѣ. Я ужь не засталъ его такимъ. Когда я былъ у него въ первый разъ, меня поразили чистота, порядокъ и мертвая тишина и въ домѣ, и на дворѣ, и на конюшняхъ. Люди ходили точно не по землѣ, а по воздуху, и все это безмолвно. Онъ съ ними тоже ничего и не объ чемъ не говорилъ, кромѣ отдачи самыхъ коротенькихъ приказаній.
Онъ былъ холостой, въ то время лѣтъ подъ сорокъ. Росту онъ былъ высокаго, плечистый, брюнетъ, съ красивымъ, выразительнымъ, энергичнымъ лицомъ. Служилъ онъ въ какомъ-то гвардейскомъ кавалерійскомъ полку и когда, лѣтъ за десять до 19-го февраля, умеръ его отецъ, то вышелъ въ отставку и пріѣхалъ въ имѣніе. Лѣто онъ обыкновенно жилъ въ деревнѣ, а осенью уѣзжалъ въ Петербургъ, въ Москву и за-границу. По своему, это былъ, пожалуй, даже и образованный человѣкъ, только очень ужь странное было это образованіе. Оно, напримѣръ, нисколько не мѣшало ему, для развлеченія, загонять дьячка въ коноплянникъ и «брать» его оттуда гончими и борзыми. Разъ онъ былъ на охотѣ и ему кто-то разсказалъ, что не въ нашемъ, а въ сосѣднемъ уѣздномъ городѣ есть квартальный, такой изобрѣтательный взяточникъ, что отъ него никому житья нѣтъ.
— Что-жь его не выпорютъ? спросилъ онъ.
— Да, какъ же его выпороть?
— Какъ? Очень просто. Хотите я его выпорю, при всѣхъ, на улицѣ, въ городѣ?
И онъ дѣйствительно его выпоролъ. Тутъ же съ «мѣста», какъ былъ въ охотничьемъ платьѣ, верхомъ, одинъ, съ нагайкой отправился въ городъ верстъ за семьдесятъ. Одни смѣялись, подзадоривали, другіе останавливали, совѣтовали бросить глупую затѣю; но онъ поѣхалъ.
— А что я его выпорю — это вы всѣ узнаете: я его буду сѣчь при всѣхъ.
Я уже сказалъ, что это былъ плечистый, сильный человѣкъ. На охотѣ волка, «взятаго» собаками, онъ обыкновенно убивалъ кулакомъ въ лобъ. У него была превосходная казацкая гнѣдая кобыла, на которой онъ постоянно ѣздилъ на охоту. На ней онъ отправился и сѣчь квартальнаго. Пріѣхалъ въ городъ на другой день, отдохнулъ, покормилъ лошадь на постояломъ дворѣ, разспросилъ, гдѣ и когда можно встрѣтить на улицѣ этого самаго квартальнаго, отправился, подтянулся и выѣхалъ на базарную площадь, гдѣ по разсчету долженъ быть попасться ему на встрѣчу искомый субъектъ. И точно: онъ его встрѣтилъ. Снялъ шапку, поклонился, назвался гуртовщикомъ и сталъ просить, чтобы его долго не задерживали съ гуртомъ, а поскорѣй бы освидѣтельствовали, здорова ли скотина, и пропустили. Квартальный сидѣлъ на дрожкахъ во время этого разговора. Вдругъ, Илагинъ нагнулся, схватилъ его за шиворотъ, вскинулъ къ себѣ на сѣдло, ударилъ по лошади и проскакалъ вмѣстѣ съ нимъ чрезъ всю базарную площадь, немилосердно стегая его нагайкой по чемъ попало. Потомъ бросилъ его оторопѣвшей и изумленной толпѣ — и по тѣхъ поръ его и видѣли.
Эпизодъ этотъ знаетъ вся наша губернія и самъ Илагинъ до сихъ поръ любимый герой народныхъ разсказовъ. Объ немъ у насъ и теперь вспоминаютъ положительно съ какой-то любовью: были, дескать, люди да вывелись — такихъ ужь нѣтъ.
— Что это у васъ за фантазія была? какъ-то разъ спросилъ я его объ этой исторіи.
— Какая же это фантазія? Негодяй былъ, а негодяя надо учить — и только.
Знаменитый Jus primae noctis, какъ извѣстно, не практиковавшійся у насъ въ Россіи и въ старину, у него соблюдался строжайше почти до самаго обновленія. Это фактъ тоже извѣстный не одному мнѣ: его знаетъ и помнитъ весь нашъ уѣздъ. Кромѣ того, каждый годъ, когда онъ былъ зимой въ Петербургѣ, ему присылали туда пять-шесть дѣвушекъ, которыхъ онъ, по надлежащемъ усовершенствованіи, возвращалъ обратно. И это тоже фактъ, который въ любое время можно подтвердить показаніями до сихъ поръ еще живыхъ людей.
Удивительнѣе всего для меня было и остается то обстоятельство, что у него въ имѣніи ни разу не было ни бунта, ни возстанія; не было кажется даже случаевъ единичнаго протеста… Хоть я и боюсь, что это будетъ очень смѣло сказано, но, право, его даже любили. На мужиковъ онъ производилъ какое-то чарующее впечатлѣніе. Всѣ безобразія онъ совершалъ почти исключительно надъ своей многочисленной дворней, мужиковъ же почему-то не обижалъ, хотя jus primae noctis, конечно, распространялся и на нихъ.
За годъ до «обновленія», въ немъ начали замѣчать разныя странности, которыхъ прежде онъ не проявлялъ. Человѣкъ вообще не религіозный, онъ ни съ того ни съ сего вдругъ началъ строить у себя въ селѣ вторую церковь и при томъ какой-то удивительной архитектуры.
— Для чего это вамъ?
— Это ужь мое дѣло.
Потомъ, немного погодя, мы услыхали, что онъ заводитъ у себя войско. Поѣхали смотрѣть и увидали человѣкъ пятьдесятъ, одѣтыхъ въ форму очень похожую на французскихъ кирасировъ. Все какъ слѣдуетъ, даже каска съ конскими хвостами. Это новое предпріятіе возвало даже замѣшательство между нашими властями: слѣдуетъ ли ему позволять имѣть свое войско или нѣтъ?
— Для чего это вамъ нужно?
— Мое дѣло.
— Но вѣдь вы не имѣете права этого дѣлать.
— Это я такъ, развлекаюсь…
— Помилуйте, какое же это развлеченіе?
— Какое? мое — вотъ какое!
Войско это, впрочемъ, просуществовало недолго. Онъ, кажется, заводилъ его на всякій случай въ виду «обновленія». Оно, повидимому, должно было играть роль конвоя. Вѣроятно, со временемъ онъ догадался, что еслибы и въ самомъ дѣлѣ вспыхнуло возстаніе, то положиться на этихъ импровизированныхъ кирасировъ нельзя, да и что могутъ подѣлать какихъ-нибудь пятьдесятъ человѣкъ противъ села въ нѣсколько сотъ душъ? Во всякомъ случаѣ, армія эта вскорѣ была распущена. Мы вспоминали и смѣялись, а исправилъ и прочія власти, узнавъ о прекращеніи мобилизаціи, вздохнули свободно и успокоились. Это распущеніе произошло весной, ровно за годъ до «обновленія». Потомъ, онъ зачѣмъ-то уѣхалъ въ Петербургъ, пробылъ тамъ съ мѣсяцъ, вернулся опять домой и скоро по уѣзду пошли какіе-то странные слухи, очень для всѣхъ непріятные. Дошли они, разумѣется, и до предводителя, и до исправника и крайне ихъ встревожили.
— Онъ никакого права не имѣетъ этого дѣлать.
— Вѣдь такъ онъ, пожалуй, и возстаніе произведетъ.
— Тогда ужь прямо спасайся куда попало.
— Помилуйте, что же это такое?!
И власти, и «мы» нетолько испугались его затѣи, но положительно растерялись. Да и было отчего. Рѣчь шла ни болѣе, ни менѣе, какъ о дарованіи Илагинымъ конституціи своимъ мужикамъ. И теперь-то половину изъ «насъ», если спросить, что это за птица конституція, такъ едва ли съумѣютъ отвѣтить. Представьте, что же было тогда, двадцать лѣтъ назадъ. Слово казалось намъ до такой степени страшнымъ и мы такъ перепугались его, что совершенно не сообразили даже всей безсмыслицы Илагинской затѣи. Я живо помню такія вотъ разсужденія:
— Въ такомъ случаѣ, намъ всѣмъ выходъ одинъ, говорилъ дядя покойникъ, бывшій въ то время нашимъ уѣзднымъ предводителемъ: — придется и намъ дать своимъ мужикамъ тоже конституцію. Иначе — возстаніе навѣрнякъ.
— А по моему, надо его уговорить во что бы то ни стало.
— Помилуйте, онъ полоумный. Развѣ онъ кого-нибудь послушаетъ?
— Надо его освидѣтельствовать и потомъ въ опеку взять.
И всѣ эти проэкты нетолько обсуждались совершенно серьёзно, но мы ѣздили къ нему, другъ къ другу, собирались у предводителя, доносили кому слѣдуетъ и даже кому не слѣдуетъ, просили пресѣчь зло въ корнѣ и т. д.
Илагинъ, между тѣмъ, на всѣ разспросы о его предпріятіи, на всѣ просьбы и увѣщеванія отвѣчалъ одно:
— Это мое дѣло.
Наконецъ, стало извѣстно, что эту штуку онъ намѣренъ выкинуть въ свои именины, т. е. пятаго іюля. Числа этого, право, мы боялись тогда едва ли не больше, чѣмъ самаго 19-го февраля.
— Тогда хоть, вѣроятно, примутъ какія-нибудь мѣры по безопасности, разсуждали мы: — а вѣдь онъ валитъ на проломъ, какъ Пугачевъ.
Подсылали особенно довѣренныхъ людей къ илагинскимъ мужикамъ узнавать у нихъ, не знаютъ ли они чего-нибудь по этому дѣлу новаго; но, разумѣется, мужики слушали, кашляли, сморкались, чесали въ затылкахъ, говорили: оно, конечно… тово… а впрочемъ…
Я не знаю, т. е. правильнѣе, забылъ ужь теперь, что получилъ исправникъ въ отвѣтъ отъ его превосходительства, когда донесли ему о готовящемся 5-го іюля сюрпризѣ. Тогда мы были «ввѣрены» человѣку въ стилѣ Людовика XV, безпечному сластолюбцу, и только по этой причинѣ, я думаю, не было у насъ административнаго переполоха. Сиди на этомъ мѣстѣ въ то время человѣкъ энергичный съ предупредительно-пресѣкательными наклонностями — чортъ знаетъ, что бы могло выйти. Я помню нашъ тогдашній переполохъ и убѣжденъ, что еслибы въ эту исторію вмѣшался тогда еще и его превосходительство, то каша заварилась бы ужасная.
Къ счастію, этого не случилось и мы, предоставленные своей собственной участи и уповая лишь на Бога, съ трепетомъ и ужасомъ ожидали рокового числа.
За недѣлю до 5-го іюля, говорятъ, была сдѣлана еще разъ попытка «образумить» и «усовѣстить» Илагина, и для этого ѣздилъ къ нему предводитель съ достойнѣйшими и авторитетнѣйшими изъ насъ. Но онъ и на этотъ разъ остался глухъ къ голосу разсудка. Помнится, при этомъ произошелъ какой-то скандалъ: Илагинъ не далъ имъ, этимъ депутатамъ, даже обѣда, или, кажется, велѣлъ подавать имъ экипажи — не помню хорошо; но что-то такое въ этомъ родѣ было, и это ужасно всѣхъ возмутило и оскорбило.
Наконецъ, насталъ и такъ напряженно всѣми ожидаемый день 5-го іюля. Самъ я въ это время былъ далеко отъ мѣста дѣйствія, но слышалъ много разсказовъ объ этомъ, поистинѣ, удивительномъ событіи. Послѣ обѣда, велѣно было всѣмъ мужикамъ, бабамъ, даже дряхлымъ старикамъ и ребятишкамъ собраться на барскій дворъ. Разумѣется, всѣ они собрались. Имѣніе у Илагина было большое и потому весь дворъ былъ запруженъ народомъ. Вокругъ дома были разставлены столы съ пирогами, жареными баранами, гусями, курами. Тутъ же стояли двѣ сороковыхъ бочки съ водкой. Былъ, конечно, призванъ и батюшка. Когда все было въ порядкѣ, на балконъ вышелъ Илагинъ и молча простоялъ, смотря на народъ, минутъ пять. Мужики были безъ шапокъ и, рѣшительно не понимая въ чемъ дѣло, нѣсколько разъ становились даже на колѣни. Онъ смотрѣлъ и продолжалъ молчать. Наконецъ, взялъ въ руки толстую, большую тетрадь — Конституція села Илагина — и громко, не спѣша, началъ ее читать. Мужики стояли на колѣняхъ и время отъ времени кланялись и крестились. Онъ читалъ долго, около часа, и когда кончилъ, подозвалъ старосту:
— На, возьми и храни!
Староста началъ-было отказываться, опять упалъ на колѣни и со слезами умолялъ, чтобы его «ослобонили»; но Сергѣй Константиновичъ былъ неумолимъ. Взглянулъ на него, крикнулъ, топнулъ и староста съ книгой, переплетенной въ красный бархатный переплетъ съ золотыми украшеніями, пошелъ въ толпу. Послышались неистовыя рыданія, мольбы, все попадало ницъ и заголосило. Ни увѣщанія самого Илагина, ни батюшкины увѣщанія — ничто не помогло.
Такъ пробились до вечера. Нѣсколько разъ уходилъ и вновь приходилъ Илагинъ, объясняя и растолковывая свое сочиненіе. Принимался нѣсколько же разъ за это неблагодарное дѣло и батюшка. Пробовали усовѣщавать водкой и закуской, но и это не помогло. Водку пили, пироги ѣли, но едва заводили рѣчь о конституціи, опять одинъ за другимъ валились на колѣни и руками и ногами открещивались отъ даруемыхъ правъ. Наконецъ, стало ужь смеркаться. Чтобы какъ-нибудь выйти изъ дурацкаго положенія, Илагинъ объявилъ мужикамъ, что даетъ имъ три дня на размышленіе. Староста началъ просить, чтобы онъ взялъ отъ него обратно книгу конституціи, и когда Сергѣй Константинычъ отказался, ссылаясь на то, что разъ дарованныя права онъ не беретъ обратно, староста положилъ ее на траву, среди двора.
Черезъ три дня та же комедія была повторена и опять также торжественно провалилась. И исправникъ, и «мы» вздохнули, наконецъ, полной грудью.
— Это чисто Богъ спасъ, говорили мы.
— Будь мужики поумнѣе, ужасная могла бы выйти исторія.
— Т. е. чѣмъ же ужасная?
— Какъ чѣмъ? Помилуйте! въ одномъ имѣніи «конституція», въ другомъ «по старому» — что же это такое?
Выше я сказалъ, что меня не было на этихъ спектакляхъ. Когда я вернулся домой, т. е. въ деревню, и услыхалъ объ этомъ удивительномъ приключеніи, то нарочно ѣздилъ къ Илагину разспросить его, какъ это все произошло, по онъ былъ въ это время ужь почти помѣшанный. Двое изъ «насъ», бывшихъ при этомъ представленіи могли мнѣ передать лишь картину событія и церемоніалъ провозглашенія, однимъ словомъ, то, что я сейчасъ разсказалъ. Но въ чемъ заключалась суть дѣла — содержаніе акта, прочитаннаго Илагинымъ — этого ни мои почтенные сосѣди, ни мужики передать нэ могли.
— Гдѣ же эта книга?
— Неизвѣстно. У него, должно быть, спрятана, отвѣчали мнѣ.
— Неизвѣстно. Разное болтаютъ. Одни говорятъ, онъ ее на воду ночью пустилъ и она сейчасъ, какъ камень, потонула… Староста сказывалъ потомъ, что какъ взялъ, говоритъ, я ее въ руки, такъ насилу удержать смогъ…
— Тяжела?
— Страсть! Это ужь Богъ насъ спасъ тогда! говорили мужики.
— Чего же вамъ было бояться?
— Какъ чего? Развѣ это шутка, милый человѣкъ, такую книгу на себя принять?
— Объ чемъ же въ ней говорилось?
— Обо всемъ.
— Т. е. какъ же это обо всемъ? допытывался я.
— Такъ, обо всемъ: и какъ косить, и какъ молотить, и какъ съ бариномъ говорить… обо всемъ!
Должно быть, это было нѣчто удивительное, но, къ глубокому прискорбію моему, ни оригинала, ни копіи я все-таки никакъ не могъ получить.
Мѣсяца черезъ два, въ началѣ осени, мы услыхали, что Илагинъ уѣхалъ, но куда — никому не было извѣстно. Онъ пропадалъ почти до самаго «обновленія». Вернулся ночью, велѣлъ освѣтить весь домъ и до утра ходилъ по комнатамъ. Когда разсвѣло, легъ спать. Съ этого раза онъ не спалъ ужь больше ни одной ночи. Чуть начнетъ смеркаться, въ домѣ зажигаютъ массу свѣчей и онъ ходитъ всю ночь на пролетъ изъ одной комнаты въ другую и все смотритъ, озирается на темныя окна. Понятно, всѣмъ хотѣлось узнать, что онъ дѣлаетъ въ это время — ну, и подкрадывались къ окнамъ, смотрѣли на него. Разъ чуть-было не случилось бѣды. Онъ замѣтилъ чье-то лицо; должно быть, ему показалось, что лѣзутъ къ нему воры или возставшіе крестьяне, онъ схватилъ пистолетъ и началъ стрѣлять въ окна. Разумѣется, сбѣжались люди, произошла страшная суматоха и ужь насилу догадались, въ чемъ дѣло. Съ этихъ поръ онъ сталъ еще болѣе мраченъ и подозрителенъ. На окна сдѣлали желѣзныя ставни; на всѣхъ четырехъ углахъ дома поставили караульныхъ и они всю ночь колотили въ чугунныя доски. Домъ, попрежнему, ярко освѣщался внутри, но одинъ онъ ужь не могъ оставаться: въ каждой комнатѣ, стоя, прислонившись къ дверямъ, всю ночь дремали лакеи.
Одну такую ночь провелъ и я съ нимъ. Это было — самое большее — недѣли за двѣ до 19-го февраля. Помню, я пріѣзжалъ къ нему купить лошадь и онъ упросилъ меня остаться ночевать. Я слышалъ уже объ его безсонницѣ; странная картина безмолвнаго, какъ гробъ, ярко освѣщеннаго дома меня интересовала, и я остался. Дѣйствительно, чуть начало смеркаться, желѣзныя ставни закрылись и комнаты одна за другой начали освѣщаться множествомъ свѣчей. Онъ былъ очень радъ товарищу такого бдѣнія, былъ веселъ, даже разговорчивъ, только избѣгалъ говорить объ ожидавшемся со дня на день событіи. Я, разумѣется, тоже избѣгалъ этого и мы провели ночь довольно весело. Чтобы какъ-нибудь убить время, мы сѣли ужинать часовъ въ одиннадцать вдвоемъ въ огромной его столовой. Комната была буквально залита огнемъ: горѣло свѣчей до ста. Даже жарко, наконецъ, стало отъ такой массы огня. Понятно, мы больше пили, чѣмъ ѣли, и къ разсвѣту, т. е. часамъ къ шести, когда заскрипѣли, застучали желѣзныя ставни и отворились, мы оба съ большимъ удовольствіемъ легли спать…
Послѣ завтрака, такъ часа въ два, когда я собрался уѣзжать домой, онъ началъ меня просить остаться у него еще и эту ночь.
— Не могу. Мнѣ надо быть дома сегодня. Въ другой разъ какъ-нибудь.
— Ну, пожалуйста!
— Право, не могу.
— А если я васъ не выпущу?
Я разумѣется, думалъ, что онъ шутитъ и отвѣчалъ тоже какой-то шуткой, но когда я вглядѣлся въ его глаза, то увидалъ, что онъ и въ самомъ дѣлѣ способенъ меня запереть съ собой въ этомъ гробу. Я понялъ, что надо спасаться какой-нибудь хитростью. Главное, мнѣ надо было вырваться изъ дому, но какъ это сдѣлать?
— Хорошо, согласился я: — хотите, я у васъ хоть цѣлую недѣлю проживу, только съ однимъ условіемъ.
— Съ какимъ?
— А вотъ съ какимъ. Я сейчасъ поѣду на своихъ лошадяхъ домой, распоряжусь тамъ, велю запречь другую тройку, а вы вышлите своихъ на подставу. Идетъ? Тогда я поспѣю назадъ сюда къ вечеру.
Онъ очень довѣрчиво согласился на это предложеніе, велѣлъ поскорѣе высылать своихъ лошадей на подставу, и я спасся изъ плѣна. Но такъ легко и скоро удалось отдѣлаться только мнѣ. Нѣкоторые изъ его сосѣдей, неосторожно попавшіе къ нему, жили у него недѣли по двѣ прежде, чѣмъ имъ удавалось бѣжать.
Исправникъ, сломя голову скакавшій по уѣзду изъ угла въ уголъ въ то время, когда въ церквахъ читали манифестъ 19-го февраля, заѣхалъ на второй день и къ нему. И какъ онъ ни бился, но Илагинъ выпустилъ его лишь на пятыя сутки, да и то заставивъ поклясться, что къ вечеру опять вернется.
Извѣстіе о томъ, что фактъ объявленія воли совершился, говорятъ, не произвело на него никакого впечатлѣнія. Ему сказали объ этомъ ужь на другой день. Онъ послалъ за священникомъ, читавшимъ манифестъ, прочиталъ его самъ, не спросилъ ни слова о томъ, какъ приняли волю мужики, и вообще отнесся, къ общему удивленію, совершенно спокойно.
Сумасшедшимъ, въ строгомъ смыслѣ слова, его, пожалуй, нельзя было назвать. Онъ разсуждалъ обо всемъ совершенно также, какъ и прежде. Только одна безпредметная, такъ сказать, боязнь его выдавала. Во имя или правильнѣе въ силу ея, онъ дѣлалъ невозможно дикія вещи. Показалось ему, напримѣръ, что могутъ зажечь садъ вокругъ его дома и онъ сгоритъ. На утро вся деревня «сгономъ» рубила великолѣпнѣйшій садъ съ столѣтними дубами, липами, и къ вечеру вокругъ усадьбы не стояло и не лежало ни одного даже срубленнаго дерева: все было куда-то, чуть не за версту увезено. И такихъ дикихъ чудачествъ онъ много тогда понадѣлалъ. Въ гостинной у него висѣла картина, изображавшая Мазепу, привязаннаго къ хвосту дикой лошади, которая его треплетъ и бьетъ. Онъ, говорятъ, глазъ отъ нея не отрывалъ и все повторялъ, что это должно быть ужасная смерть. Кончилось тѣмъ, что онъ получалъ непреодолимый страхъ къ лошадямъ, послалъ въ городъ за барышниками и за какую-то невозможно дешевую цѣну продалъ весь свой заводъ, считавшійся у насъ однимъ изъ лучшихъ въ то время.
И такъ пошло у него во всемъ. Этимъ, разумѣется, пользовались и тащили кто, что могъ. Наконецъ, мы услыхали, что онъ выписалъ къ себѣ монаховъ какихъ-то, сшилъ себѣ рясу, клобукъ и такъ и ходитъ въ этомъ уборѣ. Разсказывали, что онъ и дни, и ночи сидитъ за божественными книгами, а въ часы отдыха, тамъ, въ этихъ освѣщенныхъ комнатахъ, слышится пѣніе божественныхъ пѣсенъ. Монаховъ, между тѣмъ, прибывало къ нему съ каждымъ днемъ все больше и больше. Тутъ были и настоящіе монахи изъ нашихъ монастырей, и какіе-то греки, и афонскіе бродячіе монахи, и армянскіе монахи. Это продолжалось года два послѣ «обновленія». Стоили они ему, должно быть, большихъ денегъ, потому что онъ все занималъ и занималъ по чемъ попало и у кого попало.
Когда открылись земельные банки, онъ и тамъ взялъ денегъ. Наконецъ, мы услыхали, что Илагинъ отправляется пѣшкомъ въ Іерусалимъ и что въ этой экспедиціи ему будутъ сопутствовать всѣ его греки, армяне и монахи. Было, очевидно, что они сговорились, наконецъ, разомъ обобрать его и потомъ бросить. Путешествіе это затѣяно было недѣли черезъ двѣ или черезъ три послѣ полученія ссуды изъ банка, слѣдовательно, у него долженъ былъ быть еще большой кушъ. Кое-кто изъ сосѣдей и особенно предводитель — въ то время нашимъ премьеромъ былъ очень порядочный молодой человѣкъ — нѣсколько разъ нарочно ѣздили къ нему, чтобы уговорить отказаться отъ приведенія въ исполненіе этой мысли, но греки и монахи, разумѣется, пересилили, настояли на своемъ и въ одинъ прекрасный день, честная компанія въ валенкахъ, чтобы не натереть ноги, съ пѣніемъ псалмовъ тронулась въ путь. Эту картину я видѣлъ уже самъ.
Дѣло происходило въ началѣ іюля, въ самый разгаръ рабочей поры и дупелиной охоты. На этой послѣдней, т. е. на охотѣ-то я и былъ, когда повстрѣчалъ удивительное шествіе. Гдѣ-то выше я сказалъ, что Илагинъ былъ высокій, сильный, красивый мужчина. Къ этому надо добавить, что у него былъ великолѣпный баритонъ и онъ очень любилъ пѣть. Само собою разумѣется, что прежде онъ пѣлъ обыкновенныя свѣтскія пѣсни, даже исключительно почти народныя. Теперь же я услыхалъ ужь совсѣмъ иное. Онъ шелъ, какъ и всѣ, въ бѣлыхъ валенкахъ, въ черномъ подрясникѣ, который у него былъ атласный, съ палкой съ серебряннымъ набалдашникомъ, какія обыкновенно бываютъ у благочинныхъ, и въ черной бархатной скуфейкѣ. Онъ шелъ впереди и пѣлъ, за нимъ, отступя шага на два или на три, шли армяне, греки и наши монашествующіе и тоже пѣли. Шли они по большой дорогѣ, а я сидѣлъ возлѣ нея на краю болота и усталый закусывалъ. Разумѣется, я сразу догадался, что это не кто иной, какъ Илагинъ, и онъ очень радъ былъ, когда я подошелъ къ нему. Сдѣлали привалъ. Ѣхавшіе назади тарантасъ и три подводы съ провизіей, одеждой и проч. тоже остановились и вышло нѣчто въ родѣ табора. Мы посидѣли около получаса и онъ мнѣ показался такимъ, какимъ кажется человѣкъ, котораго считаешь не жильцомъ на этомъ свѣтѣ. Бываютъ иногда такія странныя предчувствія. Человѣкъ совершенно здоровый, бодрый, а смотришь на него и твердо убѣжденъ, что видишь его ужь въ послѣдній разъ. Я объясняю это просто извѣстной чуткостью и наблюдательностью. Въ лицахъ у такихъ людей является какое-то особенное, необъяснимо-спокойное, торжественное выраженіе. Я много разъ наблюдалъ это явленіе и рѣдко ошибался. Такъ было и теперь. Никакой у насъ дружбы съ нимъ никогда не было, да и быть не могло, но теперь что-то теплое, задушевное было для меня въ его лицѣ; глаза смотрѣли спокойно, пристально, задумчиво.
— Неужели вы серьёзно хотите пѣшкомъ всю дорогу сдѣлать? спросилъ я.
— Всю. Отчего же и нѣтъ?
— Ничего. Я только спрашиваю.
— Что это вы вздумали? опять спросилъ я: — вѣдь вы, кажется, никогда особенно религіознымъ не были.
— Мало ли что! Когда-нибудь все узнаете, все, все… пророческимъ тономъ, отвѣтилъ онъ, опустилъ голову на грудь, задумался, помолчалъ немного и потомъ, какъ бы пробудившись, вдругъ поспѣшно началъ прощаться.
— Однако, пора и въ путь, пора, прощайте!
Всѣ поднялись и шествіе тронулось. Пройдя шаговъ сто, они опять запѣли. Я долго провожалъ глазами эту удивительно оригинальную группу.
Въ Іерусалимъ онъ, разумѣется, не попалъ, и дальше Воронежа не ушелъ. Тамъ онъ заболѣлъ, пролежалъ около мѣсяца или даже болѣе въ нервной горячкѣ и его, страшно исхудалаго и ужь почти сѣдого, привезли домой. Греки и прочая братія, конечно, бросили его. Я не знаю, всѣ ли деньги они у него вытащили, или постарались объ этомъ еще и другіе, кромѣ ихъ, только онъ вернулся къ себѣ безъ денегъ. Съ этихъ поръ, онъ сталъ жить ужь совершенно отшельникомъ, которому, повидимому, ни до чего не было дѣла. Такъ прошло года два. Наконецъ, мы услыхали, что имѣніе его описываютъ за банковые и другіе долги. Еще черезъ сколько-то времени, услыхали, что ужь и продано оно. Купилъ «новый баринъ» изъ породы Сладкопѣвцевыхъ. Случилось это зимой, когда я былъ въ Петербургѣ и кто-то изъ «нашихъ» разсказывалъ, что Илагинъ, когда въ его имѣніе пріѣхалъ новый владѣлецъ, надѣлъ ваточный подрясникъ, скуфейку, взялъ палку и одинъ пѣшкомъ вышелъ изъ дому на большую дорогу.
Съ тѣхъ поръ, онъ живетъ, какъ говорятъ про него у насъ мужики, «на ногахъ». Его вездѣ принимаютъ, конечно; онъ никогда не говоритъ ни о душѣ, ни о святыхъ мѣстахъ, ни о чудесахъ, какъ дѣлаютъ это обыкновенно всѣ наши «странники», черноризцы и проч. Теперь вотъ уже восемь лѣтъ, какъ онъ такъ живетъ. Иногда пропадаетъ неизвѣстно гдѣ по полугоду и болѣе, потомъ вдругъ опять проявится. По странной случайности, мнѣ ниразу не удалось его видѣть за все это время. Я не заставалъ его, иногда опаздывая нѣсколькими минутами. Или случалось такъ: я уѣду, а вслѣдъ за мной онъ придетъ. Теперь около года я не имѣю объ немъ ужь никакихъ свѣдѣній и даже не знаю навѣрное, живъ ли онъ.
Есть у насъ въ уѣздѣ деревня Орѣховка. Лѣтъ семь или восемь назадъ, ее купилъ съ аукціона за долгъ какому-то земельному банку одинъ изъ Подъугольниковыхъ. Теперь имѣніе это, разумѣется, усовершенствовано въ извѣстномъ смыслѣ, т. е. садъ и паркъ вырублены, домъ перевезенъ въ городъ, тамъ вновь собранъ и въ немъ помѣщается трактирное заведеніе. Всему остальному приданъ соотвѣтствующій новому владѣльцу отпечатокъ, такъ что теперь имѣніе это едвали узнаетъ и самъ бывшій владѣлецъ его, Василій Васильичъ Орѣховъ.
Это очень любопытный субъектъ. Онъ вдовецъ, имѣетъ сына, который служитъ, въ силу какихъ-то непонятныхъ обстоятельствъ, въ Калугѣ. Этого сына мы всѣ видали, когда онъ былъ еще гимназистомъ. Очень ласковый и прилежный былъ мальчикъ, до крайности почтительный и аккуратный. Затѣмъ, не кончивъ курса, онъ вдругъ какъ-то очутился на службѣ и почему-то въ Калугѣ. Онъ всего только разъ былъ въ Орѣховѣ, т. е. съ тѣхъ поръ, какъ сталъ служить. И служитъ онъ тамъ въ какомъ-то странномъ мѣстѣ. Есть какой-то совѣстный судъ — такъ вотъ тамъ.
— Отчего онъ въ своей губерніи не служитъ?
— Да такъ ужь…
— Вы бы, Василій Васильичъ, перевели его.
— Куда же перевесть? У насъ и суда такого нѣтъ…
Я ужь право не знаю, есть у насъ такой судъ, или онъ, въ самомъ дѣлѣ, только въ одной Калугѣ, но онъ служитъ, кажется, до сихъ поръ тамъ.
Оскудѣніе Василія Васильевича — явленіе совершенно необъяснимое. Это аккуратнѣйшій человѣкъ, какого я когда-либо встрѣчалъ. Ни кутила, ни мотъ. Отроду въ карты не игралъ, ничего не пьетъ. Одобряетъ, правда, женскій полъ, но вѣдь это въ деревнѣ ничего не стоитъ, да къ тому же и всѣ его романы извѣстны: ни одной героини не было по общественному положенію выше дворничихи, такъ что рѣшительно непонятно, какъ и въ чемъ могъ онъ запутаться. А между тѣмъ запутался до того, что имѣніе продали съ аукціона.
Орѣхово было очень порядочное имѣніе, такъ что давало тысячъ пять годового дохода. Хозяинъ онъ былъ не ахти какой — это правда, но, при скромности и аккуратности, ему и не нужно было много. Когда, бывало, ни пріѣдешь, онъ постоянно чѣмъ-нибудь занятъ: или задвижку у окна прибиваетъ, или крючекъ какой-нибудь прилаживаетъ — все равно, но непремѣнно чѣмъ нибудь занятъ, а преимущественно по столярной части. У него даже верстакъ стоялъ въ кабинетѣ, со множествомъ всякихъ пилочекъ, стамесокъ, буравчиковъ и проч. Если, бывало, пріѣдешь къ нему, и онъ увидитъ, что у тарантаса что-нибудь отскочило, оторвалось, отклеилось, просто обрадуется даже этому. Сейчасъ самъ все приколотитъ, приладитъ.
Орѣхово было продано дороже банковаго долга, такъ что ему пришлось еще получить тысячи двѣ или три рублей. Кромѣ этого, онъ «спасъ» отъ описи разную рухлядь и между прочимъ огромную двухспальную кровать краснаго дерева съ рѣзными изображеніями на спинкѣ амуровъ, стрѣлъ и проч., и тележку одноколку съ любимой лошадью, мериномъ Васькой. И Васька этотъ былъ такого же аккуратнаго и тихаго нрава, какъ и баринъ: бѣжитъ не спѣша, подъ горку спускается тихо — очесь покойная и смышленная лошадь. При ней состоитъ, въ качествѣ не то кучера, не то общаго друга, бывшій крѣпостной живописецъ, тоже Васька. Когда продали Орѣхово, все это удивительное семейство начало вести кочевую жизнь. На деньги, о котсрыхъ я сказалъ выше, Василій Васильичъ купилъ билетовъ выигрышнаго займа и зашилъ ихъ въ нагрудникъ изъ красной фланели, который и прежде, до оскудѣнія, вседа носилъ отъ простуды подъ рубашкой. Кровать и прочую рухлядь свезъ и поставилъ въ каретный сарай къ сосѣду, а самъ, съ обоими Васьками, переѣзжаетъ теперь отъ одного сосѣда къ другому. Пріѣдетъ, поживетъ недѣлю, двѣ, потомъ ѣдетъ дальше, тамъ повторяется тоже самое, и такъ круглый годъ. И вездѣ ему рады, особенно барыни. Всегда все исправитъ, починитъ, приклеитъ. Онъ знаетъ даже всѣ женскія работы, хотя «при всѣхъ» ни за что никогда не согласится ни шить, ни вязать.
Изо всего, что я разсказалъ сейчасъ про него, да не подумаетъ читатель, что это какой-то шутокъ, забавникъ, надъ которымъ можно смѣяться. Нисколько. Онъ далеко не глупый человѣкъ и шута изъ себя не позволитъ играть. Напротивъ, онъ очень самолюбивъ и даже гордъ. Васька живописецъ, подавая, напримѣръ, одноколку, всегда долженъ снять шапку. Иногда, впрочемъ, они говорятъ другъ другу и дерзости, но это «решпекту» не мѣшаетъ, и Васька не позволяетъ себѣ фамильярности съ бариномъ.
Онъ, т. е. Василій Васильичъ, удивительно уживчивъ и — прекрасная черта — совсѣмъ не сплетникъ. Никогда ни одной сплетни черезъ него не вышло. Оттого ему и рады всѣ и оттого вездѣ его встрѣчаютъ, совершенно какъ родного; отъ него ни у кого секретовъ нѣтъ.
И онъ самъ держитъ себя совсѣмъ по родственному. Говоритъ «мы», «у насъ» и проч. Если съ тѣмъ, у кого онъ гоститъ въ данный моментъ, онъ гдѣ-нибудь бываетъ, и ему тамъ становится скучно, онъ говоритъ: а не пора ли и «домой»? Съ прислугой онъ держитъ себя до комизма строго и его тѣмъ не менѣе любятъ.
— Яшка! кричитъ онъ какому-нибудь старику-буфетчику?
— Чего изволите?
— Во-первыхъ, когда, братецъ, говоришь съ бариномъ, руки у тебя должны быть опущены, а не такъ, какъ ты ихъ держишь…
И затѣмъ, для вида, что-нибудь спроситъ: какова погода, не холодно ли и проч.
Конечно, это человѣкъ не особенно развитой, почти никогда ничего не читаетъ; но много ли ихъ, этихъ развитыхъ-то и читающихъ, у насъ? Лѣтомъ онъ ужасно любитъ ходить въ рожь за перепелами и на дудочкахъ играетъ удивительно. Какъ жара свалитъ, сейчасъ онъ беретъ свои «причандалы» — такъ называетъ онъ принадлежности перепеловой охоты — и возвращается когда ужь вездѣ огни зажгутъ. Также любитъ съ удочками на рѣку ходить. Ружейная охота ему не далась. Я нѣсколько разъ бралъ его съ собой, но онъ только мѣшалъ: или заведетъ какія-нибудь прерѣканія съ собакой, начнетъ ее наказывать, собьетъ съ толку невозможной командой — однимъ словомъ, негодится. Пчелъ очень любитъ и увѣряетъ, что знаетъ какое-то слово, по которому онѣ его будто бы не кусаютъ, и, дѣйствительно, очень смѣло расхаживаетъ между ульями, на что я никогда не рискнулъ бы.
Кромѣ всего этого, онъ занимается «изобрѣтеніями». Положимъ, они всѣ неособенно хитрыя, но все-таки нѣкоторая игра ума видна. Такъ, изобрѣлъ онъ кожаную мышеловку, хлопушку для мухъ, потомъ, какую-то необыкновенную кислоту, которою удивительно скоро и хорошо можно выводить всякія пятна. Какъ человѣкъ домовитый, хотя и лишенный за что-то собственнаго крова, что бы онъ ни нашелъ на дорогѣ — какой-нибудь страннаго вида сучокъ, корень, сардиночную коробку — все подниметъ и принесетъ домой. Иногда тутъ же у крыльца и броситъ, но все-таки принесетъ.
Я сказалъ, что изъ всѣхъ слабостей, болѣе или менѣе всѣмъ «намъ» присущихъ, онъ подверженъ только одной — слабости къ женскому полу. Эти слова не надо истолковывать въ дурную сторону: онъ вовсе не легкомысленный сластолюбецъ, зря отдающій свое сердце. Напротивъ, онъ необыкновенно нѣженъ и, такъ сказать, возвышенъ въ своихъ чувствахъ. Къ сожалѣнію, однако, справедливость требуетъ сказать, что хитрыя и коварныя женщины недостойно эксплуатировали эту возвышенность чувствъ. Особенно печальна въ этомъ отношеніи исторія его съ дворничихой села Воробьинаго. Случилось это, т. е. замѣтилъ онъ прелести «Воробьихи», какъ всѣ мы звали ее, и по достоинству оцѣнилъ ихъ, уже послѣ своего оскудѣнія, когда Орѣховка была продана, а Василій Васильичъ ужь разъѣзжалъ въ одноколкѣ на Васькѣ.
Года черезъ три послѣ этого, стали мы замѣчать, что онъ зачѣмъ-то то и дѣло бываетъ въ Воробьевкѣ. Это большое село, но помѣщиковъ тамъ нѣтъ — одни государственные крестьяне.
— Ѣду я сегодня изъ Воробьева…
— А, вы опять тамъ были? Что вы тамъ дѣлаете?
— Кто? я-съ?
— Ну, разумѣется.
— Есть тамъ, я видѣлъ на постояломъ дворѣ, тележка, такъ мнѣ хочется къ ней подобраться. Такая, я вамъ скажу, прочная…
— Охъ, ужь тележка ли? не другое ли что?
— Ну, вотъ! Что-жь другое?
— Мало ли что…
И такъ то и дѣло: или слышишь, что онъ тамъ былъ, иди и прямо встрѣтишь его тамъ. Наконецъ, онъ началъ это скрывать отъ насъ.
— Василій Васильичъ, вы откуда?
— Отъ Михаила Иваныча.
— А въ Воробьевѣ не были?
— То есть такъ, проѣздомъ.
— И долго тамъ пробыли?
— Гдѣ?
Окажется, что онъ тамъ пробылъ цѣлыхъ два дня и жилъ все время на постояломъ дворѣ, слѣдовательно, долженъ былъ за все платить: и за себя и за обоихъ Васекъ, а это, при его аккуратности, совсѣмъ было ему не къ лицу. Скоро все объяснилось: Васька-живописецъ былъ какъ-то пьянъ и разболталъ у кого-то на кухнѣ всю суть дѣла. На первыхъ порахъ Василій Васильичъ былъ глубоко возмущенъ этой низостью и даже чуть-чуть не прогналъ Ваську, по потомъ все обошлось и онъ помирился съ мыслію, что шила въ мѣшкѣ не утаишь. Съ этихъ поръ мы всѣ узнали, какая такая тележка интересуетъ его тамъ, и, отъ нечего дѣлать, многіе даже нарочно ѣздили въ Воробьево смотрѣть ее. Дворничиха была, дѣйствительно, баба здоровая, молодая, грудастая, съ почти бѣлыми глазами на выкатѣ. Василію Васильичу было въ то время ужь за шестьдесятъ, фигурой онъ былъ тощъ, сѣдъ и вообще какъ-то разбитъ на ноги, такъ что предположить въ дворничихѣ безкорыстную къ нему любовь было довольно трудно. Возвышенной же души его она, очевидно, понять и оцѣнить не могла и потому мы всѣ единогласно рѣшили, что онъ сдѣлался жертвой своего благороднаго образа мыслей.
Очень понятно, что всѣ мы стали употреблять усилія отвлечь его отъ этой низкой прелестницы, но, какъ всегда это бываетъ, чувства отъ препятствій только распаляются и, наконецъ, совсѣмъ ужь затемняютъ разумъ. Такъ было и тутъ. Изъ ложнаго самолюбія Василій Васильичъ постоянно отказывался, увѣрялъ, что у него къ воробьевской дворничихѣ нѣтъ никакихъ чувствъ, а что если такъ… просто… то онъ, какъ живой человѣкъ… конечно… И вдругъ смутится, покраснѣетъ и засмѣется.
— Хороша?
— Что?
— Ну, конечно, о комъ говорятъ.
— Ахъ, Боже мой, перестаньте! Это, наконецъ, скучно. Ну, посмѣялись и довольно. Что-жь я мальчикъ что ли, чтобы увлечься…
— Не мальчикъ, а бываетъ иногда.
— Только не со мной. Нѣтъ-съ, я старый воробей.
— Да Воробьиха-то молода…
Такъ посмѣялись да посмѣялись мы, а, наконецъ, и надоѣло приставать къ нему съ разспросами. Человѣкъ онъ добрый, хорошій — дай Богъ счастья. Нравится — его дѣло. Прошло съ годъ. Помню, какъ-то глухой осенью, насъ собралось человѣкъ пять сосѣдей на охоту. Жалкія, конечно, теперь пародіи на прежнія охоты, но все-таки «хорошее пріятно и вспомнить», какъ говоритъ въ извѣстномъ анекдотѣ старуха. Такъ и мы. Все-таки и нынѣшней охотой, съ воспоминаніями о прежней, можно душу отвести, ѣздили мы цѣлый день и къ вечеру попали въ Воробьево. Кто-то изъ насъ и вспомнилъ про Орѣхова и его дворничиху. Сейчасъ, конечно, отыскали. Оказалось, что Василій Васильичъ здѣсь и мы всей гурьбой съ охотниками и собаками въѣхали во дворъ. Хозяйка, понятно, рада была такимъ гостямъ, но за то Василью Васильичу — ножъ вострый. Люди, положимъ, мы всѣ хорошіе были, но вечеромъ, послѣ закуски, когда подвыпили, стали шутить, а это и возмущало, и оскорбляло его. Мало того, онъ съ ужасомъ увидалъ, что его Воробьиха, въ исключительномъ обладаніи сердцемъ которой онъ былъ такъ увѣренъ, начала нѣкоторымъ изъ насъ тутъ же, при немъ, дѣлать глазки…
Это была ужь не комическая, а ужасно тяжелая сцена. Я какъ сейчасъ вижу его искаженное, хотя и улыбающееся лицо. Мнѣ онъ былъ невообразимо жалокъ въ этотъ моментъ, но я ни чѣмъ не могъ ему помочь. Кто знаетъ «насъ», знаетъ, конечно, что ужь если мы забудемъ «горе» и ощутимъ въ душѣ восторгъ, то удержу намъ ни въ чемъ ужь нѣтъ. Такъ было и этотъ разъ. Какъ я ни уговаривалъ расходившихся, ни что не помогало; даже хуже: смѣются надъ нимъ, амурничаютъ съ Воробьихой, хохотъ, ура, чортъ знаетъ что.
— Знаете ли что: уѣзжайте! посовѣтывалъ я ему.
— Нѣтъ-съ, я не уѣду. Я все вынесу…
— Для чего? Напрасно только измучитесь.
— Такъ мнѣ и надо…
Мое участіе и мягкость, съ которой я къ нему отнесся, сдѣлали изъ него совершеннаго ребенка, и онъ тутъ же, въ углу, на лавкѣ, началъ дѣлать мнѣ всякія признанія.
— Вы знаете, вѣдь нагрудникъ-то мой прошлой ночью у меня здѣсь пропалъ, и все, все, что у меня было — все пропало-съ. И это все она сдѣлала. Я далъ ей спрятать его, а она говоритъ, что никогда отъ меня не брала. Я думалъ, что она шутитъ, а теперь вижу, что это ужь не шутки, что она и въ самомъ дѣлѣ меня только обманывала и притворялась. Теперь я все понимаю, все, все… А самъ глазами слѣдитъ за ней, за тѣмъ, какъ ее ласкаютъ и обнимаютъ пьяные…
— Какъ же это такъ? Зачѣмъ же вы молчите? Надо становому написать, слѣдователю. Вѣдь она васъ обокрала…
— Нѣтъ, нѣтъ. Я ничего не найду — одна только срамота и для нея, и для меня выйдетъ. Нѣтъ, ради Бога, оставьте.
— Что-жь, вы влюблены что ли въ нее?
— Люблю-съ… Это она — такъ; она шутитъ со мной. Она непремѣнно отдастъ. Она испытываетъ мое чувство и больше ничего…
Въ это время Воробьиха, сидѣвшая на колѣняхъ у одного изъ «нашихъ», вышла за чѣмъ-то въ сѣни и туда же вслѣдъ за ней пошелъ и ея новый обожатель.
Этого ужь Василій Васильичъ былъ не въ состояніи перенести. Онъ повертѣлся, поёжился, всталъ и, стараясь быть не замѣченнымъ, тоже юркнулъ туда же.
— Василій Васильичъ, куда вы? позвалъ-я его.
Онъ махнулъ рукой и исчезъ въ дверяхъ. И только-что я хотѣлъ пойти туда же и посмотрѣть, что онъ и гдѣ, какъ снова онъ показался въ дверяхъ. Теперь онъ сіялъ счастіемъ.
— Что? Все благополучно? спросилъ я.
— Ничего-съ. Она въ той избѣ… а я, признаться, подумалъ было нехорошее про нее…
Когда намъ, наконецъ, сдѣлали постели и мы улеглись спать, съ нами же, въ этой же избѣ, легъ и Василій Василичъ. Мнѣ почти всю ночь не спалось и я слышалъ, какъ онъ разъ пять тихонько на цыпочкахъ вставалъ и уходилъ въ сѣни.
— Куда это вы все ходите? шепотомъ спросилъ я.
— А вы развѣ не спите? Тамъ въ сѣняхъ кто-то все ходитъ. Понять не могу, кто бы это былъ.
— Да вамъ-то какое дѣло?
— Нѣтъ, такъ-съ… Разумѣется, какое мнѣ дѣло!..
Утромъ рано мы встали, напились чаю, закусили и опять стали собираться охотиться.
— Бросьте! поѣдемте съ нами!
— Нѣтъ-съ, мнѣ нельзя. И вы не говорите при всѣхъ, а то начнутъ ко мнѣ приставать, чтобы я ѣхалъ, а мнѣ, сами знаете, развѣ можно ѣхать?
— Отчего же и нѣтъ?
— А нагрудникъ-то?
— Развѣ она еще не отдала вамъ?
— Нѣтъ, все еще шутитъ, говоритъ, что не брала; а какъ же не брала, когда я ей самъ своими руками отдалъ, какъ разъ на этой самой лавкѣ, когда мы съ ней сидѣли вчера…
— Видѣлъ кто-нибудь какъ вы ей отдавали его?
— Нѣтъ, помилуйте, что вы?.. Мы только вдвоемъ съ ней были…
Мы посмѣялись еще надъ нимъ и уѣхали. Прошло недѣли три, и я позабылъ, разумѣется, и объ немъ, и объ его нагрудникѣ. Пріѣзжаетъ какъ-то становой. Гдѣ были? что новаго въ уѣздѣ? и т. д.
— Да, вотъ-съ все хлопочемъ но Василь Васильичеву дѣлу.
— По какому?
— А насчетъ пропажи у него нагрудника съ деньгами.
— Жаловался-таки онъ?
— Изволите видѣть, не то, чтобы формально жаловался, а такъ подъ рукой просилъ припугнуть ее. Да съ бабой-то онъ связался, которая и самого чорта не побоится, за рога схватитъ.
— Не отдаетъ?
— Ничего, говоритъ, я не знаю. Это, говоритъ, онъ на меня клевету взводитъ, за то, что я его льстивыхъ рѣчей не слушала и съ нимъ на грѣхъ не пошла…
— Вотъ несчастный-то!
— Именно-съ. Я, говоритъ, ей все прощу, пусть только прогонитъ работника Яшку. А этотъ Яшка, доложу вамъ, парень молодой, видный изъ себя — ну, оно и понятно-съ… Да вы, говорю, подайте намъ настоящее заявленіе на бумагѣ, тогда мы съ ней раздѣлаемся по своему. Нѣтъ; я, говоритъ, знаю, что тогда это выйдетъ уголовное дѣло, и ужь простить ее будетъ поздно, а вы такъ ее попугайте… Совсѣмъ пропадаетъ человѣкъ, заключилъ становой.
Этому приключенію теперь ужь лѣтъ пять будетъ, а прошлое лѣто онъ все еще говорилъ мнѣ, что «она», въ концѣ-концовъ, образумится и отдастъ ему нагрудникъ.
— А Яшка у нея?
— Нѣтъ, прогнала, радостно сообщилъ онъ.
— Значитъ, теперь опять миръ и совѣтъ?
— Она вѣдь добрая… За это всѣ ее и любятъ…
— Только ужь вамъ-то не слѣдовало ее за это любить.
— Отчего-съ? Вы, можетъ, думаете что-нибудь нехорошее про нее? Нѣтъ-съ, это будьте покойны. Я за этимъ слѣжу. Меня не проведетъ… Нѣтъ, шалишь…
Прошлое лѣто онъ еще разъѣзжалъ на Васькѣ, въ одноколкѣ, но ужь одинъ безъ живописца. Съ нимъ у него, говорятъ, вышло какое-то серьёзное недоразумѣніе изъ за той же Воробьихи, и они разстались врагами…
Въ началѣ очерка я говорилъ, что оскудѣвшіе кочуютъ нетолько по нашей губерніи, но вообще по всей Россіи. Наши, напримѣръ, кочуютъ и по Рязанской, и по Саратовской и по Воронежской губерніи, а Саратовскіе, Рязанскіе и проч. — по нашей. Это кочеванье по сосѣднимъ губерніямъ понятно: есть и родные и знакомые, и самый народъ и обычаи сходны. Но удивительно и непонятно кочеванье по губерніямъ отдаленнымъ, совершенно другого тона и характера. А между тѣмъ, это фактъ. Я натыкался на «нашихъ» тамъ, гдѣ кажется и оріентироваться-то невозможно нашему степному помѣщику. Прилаживаются, между тѣмъ, кое какъ, привыкаютъ, живутъ, кормятся.
Больше все ихъ, конечно, ютится въ Москвѣ. Тамъ ихъ страхъ сколько. Разсказывать, какъ и чѣмъ они тамъ существуютъ, очень уже непріятно. Нѣкоторые попали туда еще порядочными людьми, но безконечный рядъ компромисовъ съ совѣстью, чуть не изъ-за куска хлѣба, совершенно измѣнилъ даже внѣшній ихъ образъ. Я говорю не о томъ, что костюмчики на нихъ поистрепались и оборвались — это понятно само собой. Нѣтъ, вообще, весь обликъ, манеры, выраженіе лицъ — все измѣнилось. Какіе-то запуганные, робкіе стали: точь въ точь какъ прежде были у насъ засѣдатели и непремѣнные члены, о которыхъ разсказывалъ я въ прошлыхъ очеркахъ. Попортились такимъ манеромъ и молодые и старые. Положеніе старыхъ, однако, лучше. Ихъ все-таки лучше принимаютъ, и держатъ они себя приличнѣе, а нѣкоторые, проѣвшіе очень много у Гурина и въ другихъ трактирахъ, сохранили даже извѣстное подобіе своего прежняго апломба: имъ даютъ время отъ времени безденежное (скромное, конечно) угощеніе въ тѣхъ самыхъ трактирахъ, гдѣ прежде они реализировали выкупные, закладные, банковые листы и проч. Со стороны, пожалуй, и не догадаешься, что онъ сидитъ и угощается заднимъ, такъ сказать, числомъ… Много въ Москвѣ такихъ пансіонеровъ. Изъ «нашихъ» я знаю человѣкъ пять; но есть, вѣроятно, и изъ другихъ губерній.
Только по одному еще можетъ узнать ихъ посторонній человѣкъ: очень ужь много болтаютъ съ прислугой и самая болтовня эта ведется какъ-то странно: все о себѣ и все усмѣшечки, воспоминанія, намеки. И потомъ, самый тонъ страненъ: не то пріятельскій, не то заносчивый.
— Ермошка! а, помнишь, когда мы съ Иванъ Петровичемъ къ вамъ ѣзжали?
— Помню-съ, сонно-лѣниво отвѣчаетъ половой.
— Да, братъ, теперь такіе «на чай»", смотрю я, вамъ не попадаютъ. А? нѣтъ?
— Теперь, ежели изъ купечества…
— Купецъ что. Онъ не такъ какъ мы, бывало. Онъ прокутитъ вечеръ, а утромъ опять скаредничаетъ, пару чаю спрашиваетъ.
— Это точно-съ.
— А вѣдь мы, бывало, какъ… теперь и подобія нѣтъ того. Развѣ я не вижу…
— У всѣхъ тѣснота-съ.
— Страхъ, братецъ, какая тѣснота… А много-таки мы вамъ тогда оставили здѣсь. Помнишь, когда я выкупныя получилъ — что тогда начертили!..
— Погуляли-съ.
— А что, эта цыганка Матрешка, не знаешь гдѣ она теперь?
— Не знаю-съ. Въ таборѣ можно узнать.
— Ахъ, и шельма же была! У!.. Что только она съ Иваномъ Петровичемъ выдѣлывала…
Но лакей бѣжитъ къ другому столу, а вопрошавшій такъ и остается безъ отвѣта, улыбается какъ-то глупо и оглядывается на близь сидящихъ. И не разберешь, что въ этомъ взорѣ: хвастливое ли довольство собой или стыдливость. Очень странное бываетъ въ это время у нихъ выраженіе. Такъ посидитъ и долго посидитъ онъ въ давно знакомомъ трактирѣ, среди давно знакомой и любезной сердцу трактирной обстановки, надоѣстъ всѣмъ половымъ, пойдетъ, пошляется по всѣмъ комнатамъ, подойдетъ къ буфетчику, съ нимъ поговоритъ, надоѣстъ и ему разспросами, помнитъ ли онъ его кутежи. Но пора, наконецъ, и совѣсть знать, пора уходить. Опять идетъ къ буфетчику, что-то говоритъ ему съ странной улыбкой; тотъ небрежно слушаетъ, молча киваетъ головой: ладно, дескать, никто и не думалъ, что ты заплатишь, уходи, не мѣшай торговать…
Но это все-таки, такъ сказать… прилично, и для благороднаго человѣка ничего оскорбительнаго тутъ нѣтъ; хотя, разумѣется, все-таки есть сознаніе, что такой порядокъ не ладенъ. Отъ этого же сознанія и происходятъ разговоры съ половыми и буфетчиками, въ родѣ сейчасъ приведеннаго. Но все-таки подъискивается нѣкоторое оправданіе себя въ томъ же прошедшемъ: вѣдь и драли же, и обсчитывали же они меня тогда! Развѣ не стою я порціи селянки? Вѣдь еслибы я тогда выговорилъ, такъ онъ бы согласился сто порцій отпустить… Это сознаніе овладѣваетъ имъ особенно послѣ переговора съ буфетчикомъ, когда щекотливый вопросъ, подъ заглавіемъ: «за мной», благополучно прошелъ. Является даже нѣкоторое подобіе прошлаго величія и въ осанкѣ и въ манерахъ, такъ-что у швейцара пальто хотя и надѣвается нѣсколько поспѣшно по причинѣ непріятности обнаружить протертую подкладку, тѣмъ не менѣе взоръ ясенъ, гордъ и благодушно-милостивъ въ тоже время.
И такихъ пансіонеровъ много у московскихъ трактирщиксъ. Я разсказалъ сейчасъ еще сносный примѣръ; есть хуже, жалчѣе. Есть такіе, что, глядя на нихъ, положительно сердце сжимается…
Въ Петербургѣ «наши» тоже есть, но, сравнительно съ Москвой, куда какъ меньше. Въ Москвъ, повторяю, ихъ видимо невидимо. И гнѣздятся тамъ они больше въ биліардныхъ. Здѣсь, въ Петербургѣ жизнь совсѣмъ не та, да и традицій у «насъ» здѣсь меньше, даже почти ихъ вовсе нѣтъ. Въ Петербургѣ «мы» бывали только по дѣламъ и никогда не развертывались, не расцвѣтали такъ махрово, какъ въ трактирно-московской атмосферѣ. Тамъ у насъ въ дни оны душа положительно таяла, умилялась, приходила въ восторженно-забвенное состояніе, и даже фактъ самаго обиранія насъ трактирщиками, цыганками и «дѣвицами» доставлялъ своего рода оригинальное наслажденіе, умилявшее и возвышавшее… Это, впрочемъ, совсѣмъ особая психологія, понимать которую можетъ только человѣкъ, болѣе или менѣе отвѣдавшій этихъ радостей — все равно, пришлись ли они ему по вкусу или нѣтъ — но непремѣнно отвѣдавшій, и къ тому же много наблюдавшій дѣйствіе этихъ радостей на другихъ, при отвѣдываніи ихъ…
Оттого и проживающіе здѣсь, въ Петербургѣ, оскудѣвшіе имѣютъ нѣсколько другой внѣшній и внутренный образъ. Здѣшніе болѣе шельмоваты, нѣтъ въ нихъ карасьей задумчивости и телячьей восторженности. Фуражекъ съ дворянскими красными околышами они здѣсь не носятъ, а стараются пріобрѣтать болѣе или менѣе кокетливыя шапочки и шляпки. Нѣкоторые даже подстригаютъ себѣ на лбу волосы à la Капуль и очень граціозно владѣютъ тросточками. Московскіе, конечно, сытѣе ихъ, но вообще совсѣмъ тутъ другой типъ. Опытный — мой, напримѣръ — глазъ, конечно, и въ прическѣ à la Капуль сейчасъ узнаетъ «нашего», ну, а попробуй-ка узнать его другой…
Московскіе толще отъ болѣе питательной пищи, и лица у нихъ круглѣе, даже съ лоскомъ, особенно кто употребляетъ крѣпкіе напитки. Въ носу постоянный жаръ отъ той же причины. А въ Петербургѣ и питаніе хуже и самые крѣпкіе напитки не дѣйствуютъ такъ укрѣпительно на здоровье, какъ тамъ, хотя «мы» и здѣсь пьемъ ихъ въ достаточномъ количествѣ.
Оскудѣвшіе, проживающіе въ Петербургѣ, ютятся большею частью вокругъ мировыхъ судей, и нѣкоторымъ, начавшимъ свои юридическіе дебюты въ очень скромныхъ амплуа, впослѣдствіи посчастливилось до такой степени, что изъ бродячихъ они вновь превратились въ осѣдлыхъ. Конечно, не много такихъ, но есть: я знаю нѣсколько примѣровъ.
Потомъ, много оскудѣвшихъ пристроились на какое ни на-есть маленькое содержаніе при разныхъ обществахъ дамской филантропіи: при дешевыхъ квартирахъ, при обществѣ снабженія бѣдныхъ виноградными выжимками и пр. А инымъ повезло до такой степени, что имъ поручено нѣкоторымъ образомъ наблюденіе за порядкомъ въ столицѣ и за нравственностью, и, разумѣется, сопряженное съ симъ соглядатайство. И хотя образъ ихъ жизни и службы остается бродячій, но они ужь настолько «согрѣлись» и окрѣпли духомъ, что, при желаніи, могутъ сдѣлаться вполнѣ осѣдлыми, даже въ смыслѣ недвижимости.
Особенно порадовалъ меня, нѣсколько лѣтъ назадъ, одинъ мой бывшій сосѣдъ, Петръ Иванычъ Курицынъ. Онъ изъ пѣхотныхъ и чиномъ что-то не особенно великъ, если не ошибаюсь, капитанъ или штабсъ-капитанъ. Оскудѣлъ онъ лѣтъ семь или восемь тому назадъ. Повертѣлся сперва въ нашемъ уѣздномъ городѣ, хотѣлъ пристроиться въ земской управѣ, или еще гдѣ то, но, такъ какъ у насъ всѣ очень хорошо знали, что это за птица, то ничего у него не вышло. Потомъ, онъ пропалъ. Было слышно что онъ въ Москвѣ, но скоро такъ какъ-то заглохло…
Разъ какъ-то иду я часовъ въ семь по Невскому; дѣло было осенью и шелъ мелкій, холодный дождикъ. Недалеко отъ пассажа меня окликнулъ знакомый голосъ, но чей я никакъ не могъ узнать сразу. Передо мною стояла такая именно фигурка съ капулями на лбу, какъ я сейчасъ говорилъ. Съ виду лѣтъ сорокъ пять, бородка, усики.
— Не узнаете?
— Знакомый голосъ… извините, не узнаю.
— Сосѣда-то не узнаете?..
— А — а!.. теперь узнаю.
— Я васъ ужь нѣсколько разъ видѣлъ, да днемъ-то, признаться, какъ-то неловко было васъ остановить, а вечеромъ! я наслужбѣ — гдѣ-жь васъ увидишь!..
— Служите? Ну, слава Богу, значитъ пристроились.
— Служу-съ, какъ же… Только служба-то, знаете, ужь больно безпокойная…
— Какая же такая?
— А вотъ за этими канарейками смотрю-съ. Онъ указалъ на бѣгающихъ въ эти часы «дѣвицъ».
— Это что-жь такое за служба?
— А я, изволите видѣть, смотрителемъ врачебно-полицейскаго комитета… Какая не является въ комитетъ, или какая новенькая начнетъ бѣгать, я ее сейчасъ и цапъ-царапъ!..
— Что-жь, веселая служба.
— Оно, конечно, хе, хе… есть между ними вѣдь премиленькія…
— А это, т. е. опредѣленіе миловидности, тоже развѣ входитъ въ ваши обязанности?..
— Хе-хе. Нѣтъ-съ, это я такъ, вамъ говорю… Надька! крикнулъ онъ какой-то пробѣгавшей мимо «дѣвицѣ». Та очень развязно подскочила къ нему, и начался крайне фамильярный разговоръ съ удивительно откровенной терминологіей…
— Ну-съ, мое вамъ почтеніе…
Но отвязаться отъ него мнѣ было ужь не такъ легко.
— Вы въ эту сторону? Позвольте, я васъ провожу. Занятіе у нихъ, конечно, такое… а все-таки, по человѣчеству жалъ бываетъ иногда… болталъ онъ.
— И вы жалѣете?
— Какъ же не жалѣть-съ? Иная, знаете, начнетъ бѣгать тайкомъ отъ родителей, замѣтишь ее, поймаешь. Ну, сейчасъ слезы, умоляетъ…
— Вы и смилуетесь?
— Жалостливъ я. Особенно, если эдакій, знаете, бутончикъ, цыпленочекъ…
— А вѣдь, я думаю, это и выгодно иногда?
— Что-съ?
— Ловить-то ихъ?
— Ну, какая ужь тамъ выгода? Что съ нея возьмешь? Цѣлковый какой…
— Можетъ, и три?
— Я не стану запираться — беру; но беру съ разборомъ. Если она «вредная», тутъ взять нельзя, а если такъ, по нерадѣнію въ комитетъ не ѣздитъ — беру! иначе съ ними ничего не подѣлаешь…
— Въ мѣсяцъ-то, глядишь, и порядочно очистится?
— Нѣтъ-съ, пустяки, сущіе пустяки! хлопотъ-то вѣдь съ ними что!..
— Петръ Иванычъ, я завтра въ комитетъ не поѣду, я завтра имянинница — приходите на пирогъ! скороговоркой, и какъ-то подбрыкивая, стоя на мѣстѣ, заговорила вдругъ очутившаяся возлѣ насъ «дѣвица».
— Та-та-та! Потише, потише. Какъ же это ты не пойдешь? я тебѣ такой пирогъ устрою…
Но «дѣвица» очень весело выслушала эту угрозу и начала тормошить его за рукава.
— Очень ужь ты бойка стала. Вотъ съ Иваномъ Васильичемъ, вы такъ не разговариваете, его боитесь…
— Никого мы не боимся!
— Холостому на нашей должности — бѣда! объяснялъ мнѣ Курицынъ. — Искушеніе на каждомъ шагу…
— А вы искушаетесь?
— Грѣшенъ… Слабъ я… И маленькіе, сѣренькіе его глазки блеснули масленнымъ лоскомъ при свѣтѣ забрызганнаго дождемъ фонаря.
Я поспѣшилъ засвидѣтельствовать свое почтеніе и взялъ извощика.
XII.
Итого.
править
Извѣстно, что когда разрушается какой-нибудь организмъ, то на смѣну ему и на его счетъ является сейчасъ же множество другихъ организмовъ, быть можетъ, не столь красивыхъ и пріятныхъ на видъ, какъ предавшійся тлѣнію, тѣмъ не менѣе вполнѣ способныхъ подтвердить своимъ появленіемъ и существованіемъ старую истину, что въ природѣ ничто не пропадаетъ, а только видоизмѣняется.
Ученые и даже простые любители естествознанія обыкновенно съ нѣжнымъ вниманіемъ слѣдятъ за появленіемъ этихъ новыхъ жильцовъ міра сего, наблюдаютъ ихъ нравы, инстинкты, привычки и такое занятіе находятъ очень пріятнымъ; но простые смертные никакъ не могутъ въ этомъ случаѣ съ ними согласиться. Такъ напримѣръ, не ученый, а обыкновенный человѣкъ, которому подали бы умершаго кота, покрытаго червями, жуками и прочими «организмами», явившимися ему на смѣну, нетолько сейчасъ же заткнулъ бы себѣ носъ и отвернулся, но почувствовалъ бы тошноту и поспѣшилъ бы вонъ изъ комнаты. И это происходить вовсе не отъ того, что мы любили и знали покойнаго, находили самого его красивымъ, а дѣятельность его полезною, нѣтъ — просто потому, что самый процессъ разложенія противенъ, также точно, какъ и радость пирующихъ при этомъ «организмовъ»… Очень можетъ быть, что такая брезгливость неумѣстна, глупа, показываетъ только наше невѣжество, необразованность — все это, можетъ быть, совершенно справедливо, но фактъ все-таки остается фактомъ: отъ созерцанія мертваго кота, покрытаго червями, у меня съ души воротитъ и я, право, въ этомъ не виноватъ.
Въ мірѣ, такъ сказать, нравственномъ, подобное явленіе случается такъ же точно часто и наблюдать его можно сколько угодно. Во мнѣ оно и тутъ вызываетъ совершенно такія же чувства. Положимъ, было какое-нибудь гнѣздо, ну, хоть уѣздный судъ что ли. И вотъ въ одно прекрасное утро, всѣ эти засѣдатели, непремѣнные члены и проч., что составляло до сихъ поръ какой ни на есть «организмъ», узнаютъ, что они мертвы, упразднены, оставлены за штатомъ. Пріѣхавшіе же на ихъ мѣсто прокуроры, адвокаты и прочіе «новые организмы» начинаютъ тутъ же поѣдать ихъ, копаются въ дѣлахъ, проникаютъ въ ихъ помыслы, сердца и дѣлаютъ это все съ веселымъ видомъ, какъ и подобаетъ ликующимъ. Не хорошее было гнѣздо и мнѣ его вовсе не жаль, но радость надмогильная все-таки противна. Да подлинно ли «новый-то организмъ», теперь ликующій, совершеннѣе и чище упразденнаго? Вопросъ, можетъ быть, неумѣстный, но онъ всегда какъ-то самъ собой является при видѣ подобнаго ликованія.
Конечно, все это идетъ, какъ извѣстно, къ лучшему, и подобныя «обновленія природы» нетолько необходимы, но и величественно-прекрасны, и лишь одно предубѣжденіе заставляетъ присутствующихъ и зрителей ощущать тошноту. Противенъ, значитъ, одинъ процессъ обновленія, результаты же его пріятны. И если не видѣть, не быть свидѣтелемъ «процесса», а прямо пріѣхать къ пирожному, такъ сказать, когда весь обѣдъ уже пожранъ — очень даже пріятно. Я, напримѣръ, никогда не забуду, какъ пріятно мнѣ было увидать, вмѣсто неуклюжихъ, сонныхъ, полупьяныхъ будочниковъ съ красными носами, вѣчно выпачканными въ нюхательномъ табакѣ, молодцоватаго вида расторопныхъ и сметливыхъ городовыхъ и гг. околодочныхъ, въ легкой, удобной и красивой формѣ, въ изобиліи усѣявшихъ всѣ тѣ мѣста, гдѣ прежде одиноко дремали будучники. Не менѣе пріятное, конечно, впечатлѣніе производятъ теперь и новые юридическіе организмы, потребившіе при своемъ зарожденіи засѣдателей и непремѣнныхъ членовъ. Исполненный кроткаго и снисходительнаго достоинства, но вмѣстѣ строгій, нелицепріятный прокуроръ, ровно какъ и пылкій, увлекающійся, но и шустрый притомъ адвокатъ — развѣ могутъ идти въ сравненіе съ организмами, покончившими свое существованіе? Но вѣдь они такъ жили теперь, когда «процессъ» упраздненія они ужь совершили, вытерли рты, вымыли руки, причесались и начали отправлять обязанности, сопряженныя съ ихъ существованіемъ. Въ моментъ же «процесса» они несомнѣнно вызывали содроганіе.
Такъ и во всемъ. «Процессъ обновленія» оказывается почти всегда непріятнымъ для созерцающихъ его, но плоды процесса, конечно, и полезны, и пріятны. Поэтому, нѣтъ ничего удивительнаго, что, несмотря на полное довѣріе къ выводамъ науки, свидѣтельствующимъ о полезности и необходимости «процессовъ обновленія», если является подлежащимъ такому обновленію нѣчто близкое, родственное и попадаетъ это нѣчто въ положеніе вышеупомянутаго кота, то чувство брезгливости къ новымъ «совершеннѣйшимъ организмамъ» становится ужь совсѣмъ естественнымъ. Это, несомнѣнно, ненормальное состояніе созерцателя «процесса» бываетъ иногда до такой степени сильно, такъ затемняетъ разумъ, угнетаетъ душу и проч., что даже самая вѣра въ науку и ея выводы колеблются и невольно ощущаешь, что мало-по-малу въ мысляхъ зарождается и растетъ-разростается неумѣстное сомнѣніе: да полно, точно ли эти черви и мокрицы совершеннѣе почившаго кота?..
Повторяю, я говорю все это съ точки зрѣнія не ученаго, а обыкновеннаго смертнаго, не имѣвшаго ни случая, ни времени закалить свой разумъ и душу въ научныхъ истинахъ. На такого смертнаго дѣйствуетъ картина «процесса» особеннымъ образомъ; она ему мерзитъ, онъ чувствуетъ тошноту, головокруженіе и, разумѣется, теряетъ при этомъ настоящую точку зрѣнія…
Мнѣ кажется, что я нахожусь именно въ такомъ положеніи, когда созерцаю картину нашего помѣщичьяго обновленія. Родственность и близость моему сердцу исчезающей расы не позволяетъ мнѣ безпрестрастно относиться къ «новымъ совершеннѣйшимъ организмамъ», явившимся намъ на смѣну. Конечно, я отлично понимаю, что «мы» былъ тоже «организмъ» не ахти какой совершенный, что «обновиться» этому организму очень было не лишне, но… какъ только увижу я самый «процессъ» обновленія, увижу эти раскрытые рты съ клочьями моихъ дяденекъ, тетенекъ, увижу эти алчные, горящіе взоры «совершеннѣйшихъ организмовъ», которыми они озираютъ подлежащихъ уничтоженію, мною овладѣваетъ ужь не одно отвращеніе, но беретъ какой-то ужасъ: — Господи! да вѣдь эдакъ они, эти «совершеннѣйшіе», всѣхъ насъ сожрутъ!.. Ну, и колеблется вѣра въ непреложность выводовъ науки. Развѣ я могу за это отвѣчать?
И вѣдь что при этомъ ужаснѣе всего: это «обновленіе» у насъ предоставлено такъ-сказать само себѣ и никому, повидимому, до этого никакого нѣтъ дѣла. Отсюда, во-первыхъ, напрасныя совершенно мученія, и потомъ самое обновленіе идетъ безпорядочно, зря. Проявится между нами «совершеннѣйшій» организмъ и начнетъ высматривать, нѣтъ ли какого осовѣвшаго или задремавшаго изъ старыхъ, не совершенныхъ, замѣтитъ его гдѣ-нибудь, накинется на него, присосется и начнетъ процессъ обновленія. Этотъ обновится, а рядомъ, глядишь, почему-то другіе сидятъ и ждутъ, не обновляются. А между тѣмъ и на нихъ и вообще на зрителей производится понапрасну удручающее впечатлѣніе, чего, конечно, не было бы, еслибы обновленіе совершилось повсемѣстно разомъ или хоть по округамъ, какъ было это при обновленіи юридическихъ организмовъ. Засѣдатели и непремѣнные члены не подверглись этой ненужной жестокости. Ихъ такъ не мучили. Было рѣшено, что они должны обновиться, наслали на нихъ совершеннѣйшихъ организмовъ, тѣ накинулись и сразу покончили. Тоже самое было и съ будочниками. Мнѣ кажется, (это же необходимо слѣдовало сдѣлать и съ нами, помимо всякихъ другихъ соображеній, просто въ интересахъ науки, для поддержанія ея авторитета, а также и для того, чтобы самый результатъ обновленія получался полнѣе, плодотворнѣе…
Но, можетъ быть, въ силу какихъ-нибудь соображеній, такое стройное и одновременное обновленіе у насъ не можетъ быть допущено? Можетъ быть, и здѣсь необходима постепенность… Тогда это ужасно! Если дѣло обновленія дѣйствительно предоставлено «частной предпріимчивости», подобно постройкѣ негарантированныхъ правительствомъ желѣзныхъ дорогъ — тогда оно можетъ затянуться до безконечности и можетъ даже такъ случиться, что мы будемъ свидѣтелями начала второго обновленія, когда еще не будетъ заключено первое, ибо не подлежитъ никакому сомнѣнію и совершенно согласно съ выводами науки, что смѣняющіе теперь насъ «совершеннѣйшіе» организмы, въ свою очередь, имѣютъ быть пожраны «наисовершеннѣйшими»… На это послѣднее предположеніе, пока, конечно, чисто научное, имѣется уже и теперь много указаній. Такъ не особенно даже старые старожилы замѣчаютъ, что прежніе Сладкопѣвцевы и Подъугольниковы были гораздо менѣе совершенны теперешнихъ, что приплодъ этихъ послѣднихъ необыкновенно вышелъ удаченъ и слѣдовательно, высказанное предположеніе о предстоящемъ въ близкомъ будущемъ второмъ обновленіи не лишено основанія, какъ и всякая болѣе или менѣе серьёзная научная гипотеза…
Собственно намъ, помѣщикамъ, разумѣется, хотѣлось бы, чтобы ужь «все это» «они» продѣлали надъ нами скорѣй. Мы всѣ, за очень малымъ исключеніемъ, мечтающіе до сихъ поръ объ извѣстной граматѣ Екатерины II и о заведеніи ирландскаго фермерства (нашли время!), конечно, отлично понимаемъ, что непремѣнно, не сегодня, такъ завтра, должны уступить свое мѣсто организмамъ болѣе совершеннымъ, и потому намъ все равно, пожретъ ли насъ при этомъ организмъ просто совершенный или наисовершеннѣйшій — лишь бы только скорѣй. Ничего не можетъ быть ужаснѣе этого переходнаго состоянія. Извольте сидѣть и ждать, пока вы вызовете аппетитъ у совершеннѣйшаго организма и онъ приступитъ къ исполненію надъ вами процесса обновленія. А, между тѣмъ, сидите и содрогайтесь, созерцая, какъ производятъ эту операцію надъ другими, надъ вашими близкими и присными, какъ потомъ, объѣденные, засиженные, блѣдные, окровавленные, они бродятъ полуживые, распространяя ужасъ и отчаяніе.
Повторяю, законы природы, конечно, направлены ко благу вселенной и страданія низшихъ организмовъ, въ виду усовершенствованія, побѣды и ликованія высшихъ, не могутъ быть серьёзно принимаемы въ разсчетъ. Но я ужь и не прошу объ этомъ. Я указываю здѣсь только на ни на что ненужную при этомъ жестокость, которую, мнѣ кажется, можно было бы легко избѣжать именно вышеуказаннымъ путемъ единовременнаго и повсемѣстнаго «обновленія».
Такое распоряженіе было бы и гуманно, и во всѣхъ отношеніяхъ несомнѣнно полезно, ибо черезъ это, можетъ быть, ускорилась бы и самая медленность нашего общаго во всемъ усовершенствованія. Имѣя дѣло съ организмами совершеннѣйшими можно было бы, при дарованіи имъ различныхъ правъ и преимуществъ, болѣе увѣренно разсчитывать какъ на ихъ благоразуміе, спокойствіе и умѣренность въ пользованіи оными, такъ равно и на патріотизмъ болѣе возвышенный и, слѣдовательно, болѣе податливый во всѣхъ отношеніяхъ.
И въ этомъ предположеніи нѣтъ ничего преувеличеннаго. Чѣмъ совершеннѣе человѣкъ, тѣмъ онъ болѣе свободенъ отъ предразсудковъ, традицій, преданій, а въ нѣкоторыхъ особенно счастливыхъ случаяхъ даже и отъ принциповъ. Наблюдая обновляющіе насъ совершеннѣйшіе организмы, невозможно отказать имъ именно въ такой свободѣ. Съ прошедшимъ у нихъ нѣтъ никакой связи. До будущаго имъ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла. Они живутъ однимъ настоящимъ, и при этомъ благоразумно устранили все, что мѣшаетъ удобствамъ этого настоящаго, причемъ ни за какимъ физическимъ или нравственнымъ тычкомъ никогда не гонятся. Вообще, это самый подходящій народъ.
Я, разумѣется, не настолько компетентенъ и смѣлъ, чтобы защищать или опровергать довольно распространенное у насъ мнѣніе, именно, что, съ поглощеніемъ «насъ» совершеннѣйшими организмами, въ отечествѣ пашемъ объявится вторая Америка. Но въ нѣкоторой степени это, пожалуй, и справедливо, особенно въ не столь отдаленномъ будущемъ. Въ самомъ дѣлѣ, отъ скрещенія приплода Сладкопѣвцева съ приплодомъ Подъугольникова несомнѣнно должно получиться нѣчто весьма замѣчательное и, при счастьи, у насъ, можетъ быть, заведутся такіе янки, передъ которыми американскіе покажутся невинными младенцами… Во всякомъ случаѣ, задатки на это есть и даже очень богатые.
А что дѣло идетъ именно къ этому, въ этомъ сомнѣваться, по моему, нельзя, и всякій, дѣйствительно хорошо знающій современную деревню и не менѣе хорошо знавшій ее лѣтъ пятнадцать-двадцать назадъ, со мной непремѣнно согласится. Шустраго народа теперь развелось тамъ столько, что хоть отбавляй, и всѣ они, въ качествѣ организмовъ совершеннѣйшихъ, заняты, смотря по ширинѣ зѣва, обновленіемъ или нашимъ, или мужицкимъ. Работа кипитъ и никакого унынія въ деревнѣ, дѣйствительно, теперь нѣтъ. Мнѣ очень прискорбно, что нѣкоторые изъ рецензентовъ моихъ очерковъ вывели заключеніе, что будто я свидѣтельствую, что современная деревня уподобляется по впечатлѣнію въ нѣкоторомъ родѣ кладбищу. Ни чуть. Происходитъ только «обновленіе», а веселыхъ и довольныхъ лицъ можно встрѣтить сколько угодно. То уныніе, о которомъ я говорю — уныніе чисто наше, помѣщичье и мужицкое, а вовсе не общее. «Совершеннѣйшіе» организмы, предназначенные для нашего обновленія, напротивъ, въ самомъ прекрасномъ расположеніи духа. А такъ какъ для «обновленія» одного помѣщика требуются всегда почти соединенныя усилія нѣсколькихъ Подъугольниковыхъ и Сладкопѣвцевыхъ и притомъ съ участіемъ ихъ близкихъ и дальнихъ родственниковъ, то, слѣдовательно, и въ количественномъ отношеніи веселыхъ и довольныхъ лицъ теперь стало несравненно больше прежняго.
Эту веселую общую картину, правда, до нѣкоторой степени портятъ мужики, не имѣющіе, подобно «намъ», причины быть особенно радостными въ виду обновленія, но это маленькое неудобство весьма легко устранимо: стоитъ лишь похерить общинное землевладѣніе и тогда съ полной увѣренностью можно сказять, что ихъ «обновленіе» пойдетъ если не скорѣй нашего, то ужь, во всякомъ случаѣ, и не тише, и самое большое, лѣтъ черезъ двадцать, а то и черезъ пятнадцать, и на ихъ мѣстахъ будутъ сидѣть сплошь все «совершеннѣйшіе» организмы съ веселыми лицами. За это можно вполнѣ ручаться.
Впрочемъ, изъ нижеслѣдующихъ примѣровъ читатель, можетъ быть, лучше пойметъ всѣ эти соображенія и заключенія.
Когда дяденька Дмитрій Павлычъ заложилъ имѣніе въ опекунскомъ совѣтѣ и, въ надлежащей степени «освѣжившись» въ Москвѣ, вернулся, наконецъ, въ деревню, то привезъ съ собой, между прочимъ, и ни на что ненужную гувернантку. Тетенька Любовь Васильевна была этимъ и огорчена, и глубоко и справедливо возмущена. Обстоятельство это было тѣмъ прискорбнѣе, что она въ это время была въ тягостяхъ, и всѣ мы не безъоснованія боялись трудныхъ и неблагополучныхъ родовъ. Однако, все, къ общей радости, кончилось благополучно: ненужную гувернантку кое-какъ удалили, поселивъ въ дядинькиной душѣ сомнѣнія въ ея вѣрности (по правдѣ, ложныя), роды же, хотя и были не изъ легкихъ, но кончились хорошо. Богъ далъ намъ сестрицу Соничку, которая, вмѣстѣ съ прежде родившейся другой сестрицей Наденькой, и начала рости какъ родителямъ, такъ равно и всѣмъ намъ на радость и утѣшеніе. Мы были почти сверстники. Дяденька Дмитрій Павлычъ мнѣ приходился дяденькой по матери и меня возили къ нему часто; я до сихъ поръ живо помню наши вполнѣ невинныя дѣтскія игры вмѣстѣ съ Соничкой и Наденькой. Особенно я друженъ былъ съ Наденькой. Славная была дѣвочка, пухленькая, розовая и родители возлагали на нее большія надежды. Но человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Такъ было и тутъ. Впослѣдствіи, какъ будетъ показано это ниже, она принесла имъ не столько утѣшенія, сколько горя, хотя собственно не лично, но черезъ супружество, можетъ быть, и съ достойнымъ, но жестокимъ человѣкомъ.
Тетенька Любовь Васильевна скончалась, когда Соничкѣ было восемнадцать, а Наденькѣ двадцать лѣтъ. Какъ извѣстно, для дѣвицъ это самый «опасный» возрастъ. Повинуясь указаніямъ природы, онѣ въ это время ужь достаточно ясно сознаютъ одно изъ требованій ея, именно, заботу о продолженіи рода себѣ подобныхъ и тщательно высматриваютъ и пріискиваютъ себѣ для такого предпріятія сотрудниковъ, разумѣется, на законномъ основаніи. Руководство доброй и опытной матери здѣсь необходимо и отсутствіе таковой, по истинѣ, ни чѣмъ незамѣнимо. И Соничка, и Наденька такихъ сотрудниковъ, конечно, искали и занимались этимъ ужь не со вчерашняго дня, но удачи почему-то не было и довольно долго-таки, такъ что онѣ провели въ этихъ занятіяхъ почти все время до тридцати лѣтняго возраста. Наконецъ, младшая Соничка нашла свое счастье и, такимъ образомъ, открыла себѣ возможность исполнять возложенныя на нея природой обязанности. Наденька же продолжала оставаться въ одиночествѣ. Соничка вскорѣ послѣ брака уѣхала съ мужемъ куда-то на югъ, гдѣ у него было какое-то имѣніе и всѣ мы потеряли ее изъ виду. Наденька, слѣдовательно, осталась теперь одна съ престарѣлымъ родителемъ, который и безъ того запущенное имѣніе свое теперь запустилъ еще больше. Понятно, приданаго дочерямъ онъ никакого не могъ дать и, дѣйствительно, не далъ его и Соничкѣ, несмотря на то, что номинально имѣніе у него было одно изъ самыхъ большихъ въ нашемъ уѣздѣ: уже и тогда все было заложено и перезаложено. Ко всему этому, дяденька на закатѣ дней своихъ началъ въ излишствѣ употреблять крѣпкіе напитки и съ особеннымъ пристрастіемъ относиться къ экономкѣ, Ѳеклѣ Дмитріевнѣ, пріуроченной покойницей тетушкой вовсе не къ этому занятію… Ахъ, еслибы она все это знала!
Очень естественно, что Наденькѣ дома было скучно и она все время жила то у тѣхъ, то у другихъ родственниковъ, а такъ какъ родня у насъ поистинѣ необозримая, то такое ея кочеванье ни для кого не было въ тягость. Въ это время я ее видалъ съ большими промежутками. Зналъ, что она, повинуясь обратному закону природы, успѣла ужь окислиться, подсохнуть, вообще достаточно-таки поблёкла. Помнится, почему-то у меня сложилось даже какое-то твердое и непреложное убѣжденіе, что она такъ и останется пустоцвѣтомъ, не выполнивъ указаній насчетъ продолженія рода. Вскорѣ, однако, оказалось, что я ошибся. Какъ-то зимой, здѣсь, въ Петербургѣ, я получилъ пространное письмо отъ родственниковъ, гдѣ разсказывалось, что за Наденьку посватался, наконецъ, одинъ небогатый и не знатнаго происхожденія, но очень достойный человѣкъ, Алексѣй Евлампіевичъ Передковъ. Въ письмѣ, между разными подробностями было сказано, что онъ служитъ по провіантской части и у начальства на отличномъ счету. Меня звали даже на свадьбу, но я отъ этого удовольствія уклонился, ограничившись разными искренними поздравленіями и сердечными пожеланіями. Прошло лѣтъ десять. Мы не видались. Алексѣй Евлампіевичъ получилъ какое-то повышеніе, потомъ назначеніе и, наконецъ, попалъ на такое мѣсто, гдѣ жить ему было «какъ въ раю»… Наденька, отъ хорошей жизни, начала нещадно плодиться. Каждый годъ всѣ мы, родственники, получали отъ нее непремѣнно по письму-циркуляру съ извѣщеніемъ о приращеніи ея потомства, а разъ какъ-то въ одинъ годъ получили даже два такихъ письма. Старикъ дядя, между тѣмъ, все еще скрипѣлъ, хотя съ каждымъ днемъ видимо приближался къ ликвидацій. Два года назадъ, проѣздомъ изъ Петербурга въ деревню, я заѣхалъ къ нему.
— Ну, что, дяденька, какъ здоровы?
— Плохо, мой другъ. Жду вотъ Наденьку съ мужемъ.
— Выписали ихъ?
— Нѣтъ, сами ѣдутъ. Онъ тамъ гдѣ-то за Балканами попался, судился, и хоть вывернулся, но все-таки велѣли того… подать въ отставку… ну, вотъ и ѣдутъ меня провѣдать… Ты его вѣдь, кажется, не видалъ?
— Нѣтъ, до сихъ поръ не случалось.
— Посмотри. Интересный субъектъ.
— А что?
— Такъ, вотъ увидишь…
— Т. е. это вы насчетъ воровства?..
— Нѣтъ, это-то, положимъ, у нихъ… Интересный, очень, тебѣ говорю, интересный человѣкъ. И капиталъ, я думаю, теперь ужь порядочный есть.
— А что Наденька?
— Ничего, слава Богу, здорова. Онъ и ее на свой образецъ перешилъ.
— То есть?
— Такъ, и она тоже… такая же. Да вотъ на дняхъ увидишь.
Старикъ говорилъ мнѣ все это такимъ тономъ, что не могло быть никакого сомнѣнія въ томъ, что онъ нетолько не радъ ихъ предстоящему визиту, но даже съ какимъ-то содроганіемъ ожидаетъ его. Я подумалъ и спросилъ:
— Вы, дядя, какъ будто огорчены ими?..
— Именно, мой другъ, огорченъ. Я чувствую, что они хоронить меня ѣдутъ. И онъ похоронитъ. Онъ и живого похоронитъ. Онъ и прежде былъ такой, совсѣмъ безсердечный, а теперь на войнѣ, да вотъ на судѣ, еще больше ожесточился…
— Деньги любитъ?
— Только ихъ и любитъ.
— А вы не поддавайтесь.
— Гм! Онъ усмѣхнулся и ничего мнѣ не отвѣтилъ. Мы помолчали.
— А знаешь, что я тебѣ скажу? вдругъ опять началъ онъ и опять остановился.
— Нѣтъ не знаю, говорите.
— Все-таки я его прокляну. И что я ни дѣлаю, а эта мысль у меня изъ головы не выходитъ. Вчера до того дошло, что за попомъ посылалъ. Разсказалъ ему, побесѣдовалъ, ну, мысли будто и разсѣялись немного. А то такъ-таки вотъ и подмываетъ проклясть его.
— Да что-жь такое онъ вамъ сдѣлалъ?
— Ничего, ровно ничего, а видѣть его не могу, потому я чувствую, чую, что онъ живого человѣка похоронить можетъ и сдѣлаетъ это также спокойно, какъ рюмку водки выпьетъ. Да вотъ ты увидишь…
Я рѣшилъ, что старикъ раздраженъ, что Передковъ, по всей вѣроятности, въ самомъ дѣлѣ, негодяй, но за что-жь сейчасъ ужь и проклинать его? Съ этими мыслями я и разстался съ нимъ.
Прошло недѣли двѣ. Разъ какъ-то вечеромъ я былъ въ саду и зашелъ въ самый дальній уголъ его, усталъ и сѣлъ на скамеечку. Вдругъ слышу колокольчикъ и какъ будто у насъ на дворѣ. Кто бы это? подумалъ я и не успѣлъ хорошенько углубиться въ эту мысль, какъ увидалъ, что за мной бѣжитъ лакей.
— Сестрица, Надежда Дмитріевна, пріѣхали.
— Одна?
— Нѣтъ-съ, съ супругомъ и съ дѣтками.
Не знаю, почему, но меня самого какъ-то покоробило. Я не то, чтобъ испугался — чего мнѣ было «его» бояться? — а такъ непріятно, какъ бываетъ непріятно при встрѣчѣ съ гусеницей, сверчкомъ, лягушкой и проч. Однако, я преодолѣлъ сейчасъ же это несправедливое чувство и поспѣшилъ въ домъ. Они ужь всѣ сидѣли на балконѣ и ждали меня. Подпустивъ меня такъ шаговъ на сорокъ, навстрѣчу мнѣ были пущены дѣти, числомъ шесть. Они съ необыкновенной быстротой и даже стремительностью спустились по ступенькамъ, окружили меня съ криками: дяденька, дяденька! и такъ и впились мнѣ въ руки. Я не знаю ощущенія гнуснѣе, когда у меня мужчина или ребенокъ поцѣлуетъ руку. Я чуть не вскрикнулъ теперь, и какъ ни отрывалъ рукъ, какъ высоко ни поднималъ ихъ, они все-таки доставали, цѣплялись одинъ за другого, лѣзли у меня по животу. Ужасное было положеніе! И откуда это у нихъ такая любовь ко мнѣ? Отроду они меня не видали, а какъ любятъ!.. Я положительно не могъ шагу сдѣлать, совершенно какъ медвѣдь, окруженный тѣми маленькими собачками, что предназначаются на охотѣ для задержанія его. Наконецъ, съ балкона начали спускаться, тоже навстрѣчу мнѣ, Наденька съ какимъ-то средняго роста мужчиной, въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ и кокардой.
— Дѣти! вдругъ послышался голосъ этого мужчины, и я почувствовалъ себя въ тотъ же моментъ совершенно свободнымъ. Они такъ же быстро оставили теперь меня, какъ прежде атаковали. Замѣчательно дрессированныя дѣти…
Наденька за эти десять лѣтъ необыкновенно пополнѣла, такъ что изъ совсѣмъ-было подсохшей дѣвицы сдѣлалась очень даже полною дамой: а такъ какъ она опять была беременна, то, казалось, будто даже и излишне полна. Оба они, т. е. и она, и мужъ ея приближались ко мнѣ съ радостно-родственно улыбающимися лицами. Мы, разумѣется, обнялись и поцѣловались.
— Это мужъ мой, сказала она, указывая глазами на своего спутника: — прошу любить его и жаловать. Я знаю, что ты его непремѣнно полюбишь… ты добрый.
Мы обнялись и съ нимъ.
— Нѣтъ, ужь, братецъ, надо, по русскому обычаю, трижды, проговорилъ онъ мнѣ, когда послѣ поцѣлуя я хотѣлъ уклониться отъ продолженія этого занятія — и мы поцѣловались еще два раза.
Во время этой нашей первой встрѣчи онъ былъ со мной даже какъ-то робокъ и все повторялъ просьбу принять его въ число родственниковъ, сдѣлать ему эту честь, которую онъ, и проч.
— Помилуйте, какая же честь… очень радъ, говорилъ я, а самъ все смотрѣлъ ему въ ротъ и на руки: какъ это онъ «беретъ» и «глотаетъ»?.. но ничего особеннаго не замѣтилъ…
Мы взошли на балконъ.
— Какой, братецъ, у васъ здѣсь воздухъ прекрасный, началъ онъ.
— Хорошій воздухъ… да что-жь у «насъ», кромѣ воздуха-то, теперь и осталось?.. Но онъ не понялъ меня. — Наденька, ты ужь, мой другъ, будь хозяйкой, распорядись насчетъ чая и пр., попросилъ я ее и велѣлъ поставить самоваръ.
— Если это для насъ, то не безпокойся. А вотъ, если можно, молока… Алексѣй Евлампіевичъ говоритъ, что въ деревнѣ грѣхъ чай пить, надо непремѣнно молоко, отвѣтила мнѣ Наденька и любовно посмотрѣла на мужа.
— Ну, молоко такъ молоко, что угодно, мой другъ: это еще пока у насъ есть.
— Падежи, говорятъ, кругомъ? замѣтилъ «братецъ».
— Нѣтъ-съ, «это» не отъ падежей у насъ…
Онъ опять меня не понялъ, но сестрица поняла и со вздохомъ и грустной миной, хотя и не безъ удивленія, а какъ бы отъ неожиданности, спросила:
— А что, дружочекъ, развѣ и у тебя плохо?
— Т. е., какъ тебѣ сказать? у меня-то еще пока ничего, а вообще…
— Ахъ, вообще — это ужасно! Впрочемъ, добавила она: — Алексѣй Евлампичъ говоритъ, что все это къ лучшему, потому что тогда имѣнія перейдутъ въ достойнѣйшія руки.
— Ну, это… А, впрочемъ…
— Если вы, братецъ, позволите высказать мнѣ мою мысль, началъ онъ.
— Говорите, говорите.
— Мнѣ, кажется, у гг. помѣщиковъ мало старанія… и потомъ… Онъ запнулся.
— А потомъ?
— А потомъ-съ, народъ распущенъ…
— Лёша, дружочекъ, это ты судишь по папенькѣ: онъ, старикъ, дѣйствительно, «ихъ» такъ распустилъ, ахъ, какъ распустилъ! а въ другихъ мѣстахъ, можетъ… вмѣшалась Наденька. Но онъ ее сейчасъ же опровергъ.
— Нѣтъ, дружочекъ, сказалъ онъ: — вездѣ распущенъ народъ. Это вѣдь сейчасъ видно. Какъ въѣхалъ въ село, сейчасъ видишь, распущенъ въ немъ народъ или нѣтъ.
— Это вы насчетъ шапокъ? спросилъ я.
— Нѣтъ, братецъ, вообще про вольность. Свѣжій человѣкъ это сейчасъ замѣтитъ…
— Гм! «свѣжій»… подумалъ я: — а можетъ онъ и правъ?..
Огъ точно проникъ въ мои помыслы, потому что еще разъ повторилъ: — Распущенъ, братецъ, повѣрьте, распущенъ…
— Да, дружочекъ, тебѣ съ «ними» предстоитъ много возни послѣ папенькиной кончины, опять замѣтила Наденька.
— А развѣ плохъ онъ?
— Очень плохъ.
— Все отъ раздраженія. Ужасно они стали раздражительны. Просто не знаешь, какъ и обращаться съ ними. Этой женщинѣ… вы, вѣроятно, знаете ее? Алексѣй Евлампичъ сказавъ это, какъ бы сробѣлъ и посмотрѣлъ на меня.
— Вы про Ѳеклу, что ли?
— Да-съ.
— Такъ что же?
— Никакого замѣчанія не позволяютъ ей сдѣлать. Такую ей волю во всемъ дали, что и разсказать совѣстно. Всѣмъ домомъ заправляетъ, и это при дочери, законной наслѣдницѣ… Онъ указалъ глазами на Наденьку. Она скромно потупилась и вздохнула.
— Вы бы ужь ея не трогали… пока онъ живъ-то. Вѣдь онъ теперь, я думаю, ужь скоро…
— Все-таки нельзя-съ. И потомъ неприлично… — онъ покосился на дѣтей: — хоть и маленькіе они, а вѣдь ужь все понимаютъ, спрашиваютъ: кто она намъ приходится?… Каково это дочери-то родной слышать? Вѣдь въ этихъ стѣнахъ покойница маменька жила…
Наденька при этихъ словахъ опять вздохнула.
— Ты знаешь, какая изъ-за нея исторія у насъ вышла? сказала она. Въ это время вздохнулъ Алексѣй Евлампичъ и кротко прибавилъ: — Богъ съ ними!
— Нѣтъ, не знаю, что такое?
— Ахъ, это ужасно, это ужасно! Понимаешь, дѣти вѣдь еще маленькія, ничего не понимаютъ, все время на воздухѣ, ну, аппетитъ у нихъ… они и просятъ молока. Я распорядилась, чтобы подали, а Ѳекла не велѣла давать. Я хотѣла такъ оставить эту исторію, а Алексѣй Евлампичъ — онъ у насъ вспыльчивый такой — нѣтъ, говорятъ, этого такъ нельзя оставлять, ее надо примѣрно наказать. И съ этими мыслями пошелъ пожаловаться на нее папенькѣ, и только началъ съ нимъ объ этомъ говорить — это на другой день нашего пріѣзда было — онъ приподнялся на кровати, поднялъ руки, знаешь, какъ архіереи благословляютъ, и проклялъ его…
— Таки проклялъ! вырвалось у меня. Они оба уставились на меня.
— А развѣ ты зналъ о его намѣреніи заранѣе? спросила Наденька.
— Зналъ, мой другъ, не хочу и скрывать это отъ тебя, сознался я.
— И не предупредилъ?!. упрекнула она.
— Да какъ же бы я это могъ сдѣлать? У меня и адреса-то твоего не было и потомъ я думалъ… оправдывался я.
— Это, впрочемъ, не дѣйствительно-съ, потому, еслибы это родной мой родитель, а то вѣдь они мнѣ черезъ супружество съ ихъ дочерью приходятся… Между тѣмъ, на всякій случай я къ приходскому священнику на другой день ѣздилъ и спрашивалъ объ этомъ.
— Что-жь онъ вамъ сказалъ?
— А вотъ тоже самое-съ, что я сейчасъ докладывалъ. Впрочемъ, говоритъ, лучше бы, еслибъ этого не было, и посовѣтовалъ, какъ будутъ кончаться, такъ у смертнаго одра испросить прощеніе…
— А не совѣтовалъ онъ вамъ дать ему хоть умереть-то спокойно? невольно опять сорвалось у меня. Алексѣй Евлампичъ вскинулъ на меня свои быстренькіе глазки.
— Да чѣмъ же мы имъ мѣшаемъ? Что пріѣхали? Такъ вѣдь, я думаю, и имъ лучше умереть на рукахъ дочери, чѣмъ, съ позволенія сказать, у…
Дѣти, между тѣмъ, поѣли молока съ булками, Наденька рѣшила, что имъ пора спать, собрала ихъ, опять напустила на меня, они опять вызвали своими цѣлованіями «дяденькиной ручки» необъяснимое нервное содроганіе во мнѣ и, наконецъ, ихъ повела она укладывать. Мы остались на балконѣ съ Алексѣемъ Евлампичемъ одни, съ глазу на глазъ.
— Ахъ, какой, братецъ, у васъ здѣсь воздухъ прекрасный! опять началъ онъ.
— Хорошъ…
— Вотъ, когда мы въ Казанлыкѣ стояли — я тамъ партію сапоговъ сдавалъ — вотъ-съ, гдѣ ужь воздухъ, такъ воздухъ…
— Хорошъ?
— Розанъ-съ, а не воздухъ. И сколько тамъ этихъ розановъ!
— И выдралъ бы я тебя ими… подумалъ я, но онъ на этотъ разъ моихъ мыслей не угадалъ и потому также восторженно продолжалъ описывать красоту природы.
— Вы сапогами завѣдывали? спросилъ я.
— Т. е. преимущественно — сапогами, но были командировки и по мучной части.
— Что, это выгодно?
— Отвѣтственность большая. Шестерыхъ повѣсили…
— Только?
— А развѣ этого мало. Въ мирное время за «это» имъ, можно сказать, почти-что ничего бы не было…
— Даже, пожалуй, по головкѣ погладили бы?
— Хе-хе. Нѣтъ-съ, этого невозможно, а все-таки такой строгости не было бы-съ.
— Ну, а правду тогда разсказывали въ газетахъ, будто Скобелевъ какого-то самаго важнаго жида у васъ выпоролъ?
— Нѣ-ѣ-тъ-съ. Это такъ-съ выдумали. Пустяки одни. Развѣ это возможно?
И только тутъ я вспомнилъ, что вѣдь «братецъ» и самъ былъ подъ судомъ, и хоть успѣлъ очиститься при помощи кого-то и чего-то, но тѣмъ не менѣе, все же былъ уволенъ.
— Вы извините меня, вѣдь это я такъ изъ одной любознательности васъ распрашиваю. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ, въ дѣйствительности-то ничего этого и не было.
— Нѣтъ-съ, было злоупотребленіе, но преувеличено, сильно преувеличено… И немного помолчавъ, сказалъ: — Я вѣдь самъ пострадалъ и потому знаю, какъ легко понапрасну погубить человѣка.
Я сдѣлалъ видъ, что слышу объ этомъ въ первый разъ отъ него, удивился и потому долженъ былъ выслушать длинную и прескучную повѣсть о какой-то невѣроятно смѣлой и, въ то же время, сложной плутнѣ, гдѣ, если такъ повернуть — всѣ правы, а эдакъ — всѣ виноваты.
— И вы при этомъ лишились… всѣхъ вашихъ сбереженій?
— Почти-съ. Вотъ-съ только Соничкины векселя имѣю, а капиталу самые пустяки….
— Какіе же это у васъ Соничкины векселя? Господи, это что за исторія? Неужели онъ и ее успѣлъ ужь запутать? невольно испугался я.
— А я ей ссудилъ подъ ея часть, что останется послѣ покойника. Вѣдь Наденька не одна наслѣдница…
— Да вѣдь онъ еще живъ!
— Помилуйте, что это ужь за жизнь!.. Если взойдти къ нему въ комнату, да хорошенько раздражить его, такъ вѣдь онъ можетъ сейчасъ же умереть…
И это онъ говорилъ такъ просто, такъ спокойно, что, казалось, непремѣнно такъ и сдѣлаетъ, если ему надоѣстъ долго ждать его смерти. Мнѣ даже страшно стало…
Вечеромъ, послѣ ужина, когда мы расходились спать, Наденька поцѣловала меня, а онъ опять — трижды.
Такъ прожили они у меня цѣлыхъ три дня и положительно вымотали всю мою душу. Главное — дѣти. Ужасенъ, конечно, «братецъ», но приплодъ его — чисто язва египетская. И какъ только съумѣлъ онъ вдохнуть въ нихъ, невинныхъ младенцевъ, столько подлости — и ума не приложу.
— Дяденька!
— Что, мой другъ?
— Дяденька, я васъ люблю!
— Спасибо, мой другъ.
— Дяденька, вамъ этотъ карандашикъ не нуженъ? И показываетъ мой карандашъ, что вотъ сію минуту лежалъ у меня на столѣ. Въ кабинетъ онъ, повидимому, не входилъ, а карандашъ стащилъ. Удивительно и даже непостижимо!
— Какъ же ты его, мой другъ, добылъ?
— А я, дяденька, когда вы выходили, за дверью стоялъ. Вы изъ кабинета, а я сейчасъ въ кабинетъ…
— Возьми, только другой разъ такъ не поступай.
И куда бы я ни спряталъ руки, все равно изловчится лобызнуть.
Или такъ:
— Дяденька!
— Что, мой другъ?
— Виноватъ.
— Въ чемъ, душа моя?
— Я хотѣлъ у васъ безъ спросу карандашъ взять.
— Да вѣдь ты только хотѣлъ, а не взялъ?
— Нѣтъ, не взялъ.
— Такъ въ чемъ же ты виноватъ?
— А въ помыслахъ… Папенька говоритъ, что если что не хорошее подумать, такъ и то грѣхъ…
— Ну, ужь въ этомъ ты у него и проси прощенія, а я-то тутъ при чемъ?
— А вы мнѣ за то, что я вамъ всю правду сказалъ, не подарите карандашикъ?..
И смотритъ такъ приниженно-подло, что всю душу перевернетъ отъ этого взгляда.
Собрались вечеромъ на балконѣ, сидимъ и пьемъ чай. Дѣти напились молока и начинаютъ «клевать» носами: пора, значитъ, имъ спать идти. Алексѣй Евлампичъ замѣтилъ это и начинаетъ:
— Яша!
— Сейчасъ, папенька.
— Ну, говори, что ты дурного сегодня сдѣлалъ? Все говори, боженька слышитъ…
Яша трижды цѣлуетъ папенькину руку, говоритъ нѣчто въ родѣ присяги, куда входитъ даже текстъ какой-то изъ катихизиса, и начинается представленіе. Сперва идетъ перечень дурныхъ поступковъ: разбилъ стаканъ, разорвалъ панталончики, капнулъ чернилами на книгу и проч. Потомъ помыслы: хотѣлъ взять безъ спросу кренделекъ, хотѣлъ играть съ крестьянскими мальчиками, хотѣлъ коту привязать бумажку на хвостъ и т. д., цѣлый рядъ злыхъ умысловъ.
— Вася!
— Сейчасъ, папенька.
— Правду онъ говоритъ?
Вася повторяетъ присягу и начинаетъ уличать брата въ сокрытіи преступленій. Происходитъ очная ставка, иногда призывается принять участіе въ судопроизводствѣ третій братъ Ѳедя и даже доходитъ нерѣдко до того, что весь приплодъ занимается этимъ. Сонные, измученные, они врутъ другъ на друга и каждый на себя чортъ знаетъ что, а онъ ихъ все пытаетъ и читаетъ наставленіе. Послѣ перваго такого упражненія, когда дѣти были, наконецъ, отпущены, я обратился къ нему:
— «Братецъ», сказалъ я: — зачѣмъ вы это дѣлаете? Вѣдь изъ нихъ отъявленные подлецы выйдутъ. И началъ ему это доказывать.
— Не скажу, братецъ, отвѣтилъ онъ мнѣ: — когда я воспитывался въ училищѣ, этотъ методъ прилагали и къ намъ воспитатели наши.
— Ну, и чтожь хорошаго?
— А вотъ вышелъ же я въ люди… Конечно, теперь, послѣ моего «несчастія», про меня все можно сказать, а до этого случая и я былъ постоянно начальствомъ аттестованъ…
— Нѣтъ, ужь ты, дружочекъ, не спорь! вмѣшивается Наденька. — Вотъ, когда и у тебя будутъ дѣти, ты поймешь это. Теперь мы покойны, знаемъ, что они ничего дурного не замышляютъ ни противъ насъ, ни противъ кого бы то ни было…
— Нѣкоторое подобіе этому мы видимъ и у болѣе опытныхъ правителей, черезъ надежнѣйшихъ изъ своихъ подчиненныхъ узнающихъ о замыслахъ прочихъ. Мнѣ самому посчастливилось въ минувшую войну оказать такую услугу моему ближайшему начальнику, черезъ что онъ и былъ спасенъ.
И Алексѣй Евлампіевичъ подробно разсказываетъ, какъ во время какого-то перехода отъ Плотешты до Нитешты и отъ Фратешты до Корнешты надо было сдать несчастнымъ полубосымъ солдатамъ новые сапоги, но начальникъ, завѣдывавшій этими новыми сапогами, справедливо предположилъ, что въ виду сраженія многіе послѣ не будутъ уже нуждаться ни въ какихъ сапогахъ, рѣшилъ дождаться, когда таковая убыль въ войскахъ образуется и тогда уже сдать сапоги. Какъ ни тонко было это соображено, но нѣкоторые изъ подчиненныхъ «начальника» проникли его умыселъ и въ виду «отвѣтственности» за участіе въ предпріятіи, а также и отказа «начальника» подѣлиться съ ними «доходомъ», рѣшили черезъ тайный доносъ оклеветать его передъ начальникомъ еще болѣе высшимъ. Но тутъ онъ, Алексѣй Евлампіевичъ, все это узналъ и своевременнымъ контръ-доносомъ ковы ихъ разрушилъ и своего начальника спасъ.
— А солдаты-то, пока вы эти мины другъ подъ друга подводили, такъ и оставались босикомъ?
— Во-первыхъ, прошло въ этихъ недоразумѣніяхъ не болѣе недѣли, пояснилъ «братецъ»: — а во-вторыхъ, обувь, хоть и обветшалая, у нихъ все-таки была…
Короче, въ эти три дня они меня такъ усовершенствовали, что я, человѣкъ крайне мирный, сдержанный, сдѣлался раздражительнымъ и нервнымъ до неприличія. Наконецъ, они уѣхали и я мало-по-малу успокоился, началъ гулять, ходить на охоту, читать, почувствовалъ даже, что могу продолжать писать, словомъ, совсѣмъ выздоровѣлъ. Но мнѣ не долго пришлось наслаждаться спокойствіемъ. Мнѣ суждено было испить чашу семейныхъ радостей до дна, до послѣдней капли. Недѣли черезъ двѣ послѣ ихъ отъѣзда, посланный, ѣздившій на почту, привезъ мнѣ, между прочимъ, и письмо отъ старика дяди, въ которомъ онъ говорилъ, что чувствуетъ приближеніе кончины и хотѣлъ бы еще разъ видѣть меня: «Страшно, мой другъ, умирать мнѣ. Волки кругомъ меня и я боюсь, что они меня живого схоронятъ. У „него“ и глаза даже горятъ въ темнотѣ, какъ у волка»… Старикъ, очевидно, бредилъ предсмертнымъ бредомъ. Нечего было дѣлать, надо было ѣхать, и я поѣхалъ.
На крыльцѣ меня встрѣтилъ «братецъ» и прямо изъ тарантаса принялъ въ объятія.
— Ну, что дядя? спросилъ я его, когда онъ совершилъ надо мною обрядъ троекратнаго облобызанія.
— Плохи, очень плохи! И такъ глубоко, и искренно вздохнулъ.
— Что, развѣ простилъ? невольно спросилъ я, обманутый его растроганнымъ видомъ.
— Нѣтъ еще, все отказывается допустить къ себѣ. Впрочемъ, я надѣюсь успѣть въ этомъ. Батюшка обѣщалъ, когда пріѣдетъ къ нему въ послѣдній его часъ со св. дарами, то какъ нераскаяннаго…
— А если онъ за другимъ батюшкой пошлетъ?
— Такъ что-жь! и другой за приличное вознагражденіе… и потомъ вѣдь припугнуть его только, если будетъ продолжать упорствовать. Развѣ это христіанинъ, который въ нераскаяніи умираетъ? У него ужь умъ помраченъ, если онъ этого не понимаетъ…
Сестрица была тоже утомлена, и такъ какъ къ тому же была еще и тяжела, то просто совсѣмъ ужь раскисла. Дѣти сдѣлали нападеніе по всѣмъ правиламъ, причемъ, для овладѣнія руками моими, употребили даже нѣкоторую хитрость: поднесли мнѣ букетъ цвѣтовъ и лишь только я хотѣлъ принять его отъ нихъ, они моментально покрыли руки мои поцѣлуями. Одинъ какой-то тутъ же началъ въ чемъ-то каяться. Меня такъ и обдало той же духотой, которой я дышалъ, когда они гостили у меня.
— Можно къ нему пройти? спросилъ я.
— А вотъ сейчасъ мы узнаемъ. Яша! сбѣгай къ дѣдушкѣ въ кабинетъ и посмотри въ щелку — только тихо-тихо — спитъ онъ или нѣтъ? скомандовалъ братецъ. Соглядатай скоро вернулся съ извѣстіемъ, что дѣдушка спитъ, потому что все лицо у него покрыто мухами, чего у не спящаго, очевидно, не можетъ быть. Въ извѣстіи было что-то подозрительное.
— Да ужь живъ ли онъ? Вы бы сами посмотрѣли.
Алексѣя Евлампіевича это тоже какъ бы встревожило и онъ на ципочкахъ, осторожно пошелъ подкрадываться къ замочной скважинѣ.
— Все онъ слышитъ, чуть сапогъ скрипнетъ если, онъ сейчасъ спроситъ: кто тамъ? объяснялъ братецъ и началъ «наблюдать»…
— Нѣтъ, живъ, дышитъ и ни одной мухи нѣтъ — обмахнулся. Скучно, онъ и дремлетъ…
— Съ дороги, дружечекъ, не хочешь ли закусить? спросила Наденька. — Мы вѣдь здѣсь все «свое» имѣемъ. Алексѣй Евлампіевичъ всѣ закуски на свой счетъ покупаетъ. Папенька вамъ только уголъ даетъ. Не просить же въ самомъ дѣлѣ у Ѳеклушки послѣ того, какъ она и молока дѣтямъ не дала…
— А теперь даетъ?
— Ахъ, Боже мой, да вѣдь оно въ деревнѣ, при своихъ коровахъ, развѣ что-нибудь стоитъ!
Я выразилъ одобреніе предложенію выпить рюмку водки, согласился, что въ деревнѣ, при своихъ коровахъ, молоко, дѣйствительно, ничего или почти ничего не стоитъ.
— И это у «насъ» вѣдь во всемъ-съ такъ. Намедни пошелъ я замѣтить, сколько парниковыхъ рамъ; стою, знаете, и считаю ихъ, а объ этомъ донесли Ѳеклушкѣ, та — ему, онъ и огорчился… А то совсѣмъ ужь было хотѣлъ проклятіе снять…
— Да дайте же ему умереть. Вѣдь вы знаете, что все это его раздражаетъ.
— Ахъ, Боже мой, ты вотъ, дружечекъ, не вѣришь, а спроси Алексѣя Евлампіевича и онъ тебѣ тоже скажетъ: сегодня, положимъ, утромъ онъ умретъ, а къ вечеру половину дома всего растащутъ. Одна Ѳеклушка что ужь перетаскала къ себѣ. Нельзя же не сдѣлать заблаговременной описи. Алексѣй Евлампіевичъ и то ужь такъ осторожно, такъ деликатно это дѣлаетъ. Повѣришь ли, иной разъ даже не самъ повѣритъ, а пошлетъ дѣтей, тѣ незамѣтно сосчитаютъ и скажутъ. Вѣдь это, мой дружокъ, не жизнь, это мученіе. Какой-нибудь Ѳеклушки должна родная дочь бояться! И Наденькины глазки затуманились какъ бы отъ слезъ. Она даже нѣсколько разъ всхлипнула и высморкалась.
— А вотъ объ этомъ они небось не думаютъ, что перваго числа срокъ ихъ векселю. Соничка Богъ знаетъ гдѣ — на кого же прикажете мнѣ протестовать? А ихъ я знаю. Какъ получитъ повѣстку опять начнетъ раздражаться, замѣтилъ братецъ.
— Послушайте! Вѣдь это же убійство, наконецъ! Вѣдь и такъ все вамъ достанется.
— А можетъ они этой самой Ѳеклѣ тоже векселей надавали. Они хитрые. Мнѣ ихъ бланкъ нельзя не протестовать-съ. Я для охраненія вексельнаго права…
Тутъ я узналъ въ подробности грустную повѣсть, какъ Соничка просила отца прислать денегъ, какъ у старика ихъ не было и онъ досталъ ихъ у зятя подъ вексель дочери съ своимъ бланкомъ. Всего было около пяти тысячъ, но для вѣрности «документовъ» было взято на вдвое большую «сумму». Однимъ словомъ, не оставалось никакого сомнѣнія въ томъ, что по смерти дяди, Наденька единственная наслѣдница, а Соничкѣ «и понюхать не дадутъ».
Въ это время вбѣжалъ Вася, поцѣловалъ у отца руку, оглянулся на всѣхъ насъ какимъ-то не по дѣтски возбужденнымъ взоромъ и выразилъ желаніе сказать что-то папенькѣ на ушко. И это былъ восьмилѣтній ребенокъ!..
— Пойдемъ, пойдемъ, поговорить хочешь съ папкой, ласково сказалъ Алексѣй Евлампіевичъ, всталъ и удалился съ нимъ.
— Ну, слушай, Наденька, обратился я къ ней, когда мы остались вдвоемъ: — попомни ты мое слово. Дѣти твои отъѣдятъ тебѣ живой голову, какъ вы отъѣдаете ее старику! Развѣ это дѣти?..
Наденька даже изумилась.
— Я тебя, дружечекъ не понимаю. Онъ кому говоритъ? кого «предупреждаетъ?» Отца… Развѣ это худо? Вотъ Яша намедни Ѳеклушку «предупредилъ» — ну, за это мы его, конечно, наказали. Разумѣется, ребенокъ, онъ не понимаетъ. Она дала ему пряниковъ, онъ все и разсказалъ. И Лёша строго даже наказалъ его за это…
Я понялъ, что никакія «мои» предупрежденія тутъ не помогутъ, что подлость возведена въ догматъ педагогическій, и замолчалъ. Вошелъ братецъ и, злобно-радостно улыбаясь, сообщилъ мнѣ, что по свѣдѣніямъ, добытымъ Васей, сегодня послѣ обѣда или ночью, Ѳеклушка ѣдетъ къ своей кумѣ за десять верстъ и везетъ съ собой какіе-то узлы…
— Ахъ, Боже мой, отнять ихъ у нея! рѣшила Наденька. — Я думаю, я здѣсь хозяйка!?
— Будешь, мой дружечекъ, но пока — нѣтъ, замѣтилъ ей мужъ и, обратясь ко мнѣ, присовокупилъ: — такъ-то-съ. Теперь сами все видите. И это отъ родной дочери родной отецъ отнимаетъ — и для кого? Боже мой, Боже мой!..
Между тѣмъ, оказалось, что Яша, куда-то исчезнувшій отъ насъ, проводилъ время не праздно, а наблюдалъ за дѣдушкой.
— Папенька, сказалъ онъ, появляясь снова между нами и съ нѣжной ангельски-преданной улыбкой потянулся къ уху.
— «Они» проснулись, сказалъ «братецъ», выслушавъ сыновній докладъ. — Теперь къ нимъ можно.
Я, разумѣется, сейчасъ же пошелъ къ старику. Повидимому, онъ дѣйствительно долженъ былъ вотъ-вотъ умереть. Лицо потемнѣло, глаза стали блуждающіе, необыкновенно большіе. Ужасно тяжело было его видѣть. Когда, впрочемъ, мы начали говорить съ нимъ, онъ оказался много бодрѣе, чѣмъ думалось при взглядѣ на него.
— Спасибо, спасибо! повторилъ онъ. — Вотъ теперь я покойнѣе, живого хоть не закопаютъ.
— Ну, Господь съ вами, это вамъ такъ кажется, что вы…
— Нѣтъ не кажется. Ты видѣлъ его? Каковъ?
— Конечно, не безъ недостатковъ…
— Это волкъ, гіена!.. Развѣ люди такіе бываютъ? А дѣти-то каковы!.. Вѣдь изъ любого антихристъ выйдетъ…
Въ это время, какъ нарочно, дверь тихонько отворилась и съ необыкновенный сладостью въ голосѣ воскликнувъ: — дѣдушка! милый дѣдушка! къ намъ ринулись Яша съ Васей. Оба кинулись съ разныхъ сторонъ къ кровати, одинъ къ правой, другой къ лѣвой рукѣ «дѣдушки» и, какъ піявки, присосались къ нимъ. Старикъ не отнималъ рукъ, только дальше откачнулся головой и смотрѣлъ то на того, то на другого.
— Ты замѣть, обратился онъ ко мнѣ: — какіе у нихъ волосы!
— Блондины, въ отца, отвѣтилъ я.
— Нѣтъ не то. Ты посмотри — пестрые.
Въ самомъ дѣлѣ они были разноцвѣтные: одна прядь какъ бы темнѣе другой.
— Это не хорошо, не ровно напомажены — оттого.
— Совсѣмъ нѣтъ. Они такіе и есть пестрые. Передъ голоднымъ годомъ въ полѣ мыши такіе пестрые появляются. Это всегда передъ голодомъ… Ты думаешь, мало народа они оберутъ на своемъ вѣку?..
Мнѣ было и смѣшно и въ тоже время какъ будто и страшно. Они продолжали цѣловать ему руки и сверху, и въ ладонь и въ каждый палецъ отдѣльно.
— Ты знаешь, зачѣмъ они сюда явились? продолжалъ онъ.
Я, конечно, догадывался, но сказалъ, что нѣтъ.
— Подслушивать, что мы будемъ съ тобой говорить.
— Перестаньте, дядя. Вы раздражены… это не хорошо.
— Да ужь ты меня не увѣряй. Знаю я ихъ.
Въ это время младшій, Вася, вдругъ какъ-то вострепеталъ, съёжился, до невѣроятности участилъ поцѣлуи и вдругъ прижался къ рукѣ и притихъ, уставившись на старика-дѣда. Прошло нѣсколько мгновеній молчанія.
— Дѣдушка, милый дѣдушка! началъ онъ. — Могу я васъ, дѣдушка, просить?
— Проси.
— Подарите мнѣ на память столовое серебро…
— Зачѣмъ это тебѣ? Чѣмъ же мы ѣсть будемъ? Это тебя «проклятый» научилъ?
— Не теперь, дѣдушка, а послѣ вашей кончины…
— Вонъ! Змѣенышъ! простоналъ старикъ, закашлялся и вытянулся на кровати. Я испугался, думалъ, что онъ ужь умираетъ. Но онъ скоро опять открылъ глаза и началъ тяжело дышать. Дѣти, разумѣется, ужь давно исчезли и мы опять остались вдвоемъ. Я молчалъ, подавленный этой сценой.
— Ну, что? Не правъ я?
Разумѣется, что же я могъ ему возражать, но, конечно, старался всячески успокоить. Минутъ черезъ десять онъ сказалъ мнѣ, что хочетъ со мной поговорить о какомъ-то важномъ дѣлѣ, и чтобы для устраненія подслушиванія, я растворилъ настежь двери изъ его комнаты.
— Такъ лучше, замѣтилъ онъ: — теперь видно, подслушиваютъ они или нѣтъ… Ну, вотъ что: даешь ты мнѣ слово въ точности исполнить мое тебѣ порученіе?
— Какое, дядя, я вѣдь ничего у васъ тутъ понять не могу. Можетъ, это порученіе и исполнить совсѣмъ нельзя.
— Нѣтъ, можно, я знаю. Вѣдь это они только рѣшили, что я и съ ума даже сошелъ.
— Говорите, что такое?
— Даешь слово?
— Даю.
— Вотъ что: Соничку онъ запуталъ такъ, что ей ничего не придется получить. Какая она тамъ ни на есть мотовка, все же не Надькѣ чета… И потомъ, вотъ прислуга… Они мнѣ вѣрно служили… Ну, понимаешь, на моей это совѣсти… хоть что-нибудь имъ урвать у него…
— Что-жь я тутъ могу подѣлать?
— А вотъ что, ты слушай: намедни лежу я, ко мнѣ и пришелъ наблюдать за мной ихъ старшій змѣенышъ. Начинаетъ выпрашивать разныя вещички — это всегда ужь — а я — скверно, конечно, я это сдѣлалъ, да какъ же съ нимъ быть-то? — и говорю: ничего я тебѣ, проклятому, не дамъ, если ты мнѣ всю правду не разскажешь, что они замышляютъ противъ меня, какъ и когда…
— Ахъ, зачѣмъ же вы-то это дѣлаете? невольно вырвалось у меня.
— Скверно, скверно, знаю, ну, да ужь такъ вышло. Ты слушай. Онъ и началъ мнѣ все разсказывать: «они», говоритъ, дѣдушка, больше всего хотятъ знать, не дали ли вы Ѳеклѣ векселей?.. Те-те-те… А мнѣ, глупому, и въ голову-то этого раньше не приходило… Я за тобой и послалъ…
Онъ приподнялся, велѣлъ мнѣ вытащить изъ-подъ подушки какой-то свертокъ. Развернули мы его и тамъ цѣлая пачка векселей на мое имя.
— Это, какъ только я умру и похоронятъ меня, ты и представь. «Онъ» у тебя ихъ сейчасъ же всѣ купитъ. Онъ ужь не выпуститъ изъ рукъ имѣнія… А вотъ это списокъ, кому и сколько дать изъ этихъ денегъ. Только теперь объ этомъ ни гу-гу, а то онъ меня со злобы ночью задушитъ… Ну, даешь слово?
— Даю. Съ удовольствіемъ! отвѣтилъ я, разсмотрѣвъ длинный списокъ лицъ, подлежащихъ наградѣ: — дядя! невольно воскликнулъ я затѣмъ: — но что это за бабы у васъ тутъ переименованы?
— А это, мой другъ, ужь ты не осуждай меня, старика, это не теперь, это еще въ молодости было…
— Понимаю… Хорошо.
— Всѣмъ, всѣмъ выдай.
Пока это все мы съ нимъ соображали и рѣшали, въ комнатѣ, смежной съ кабинетомъ, въ которую были теперь отворены двери, раза два показалась Наденька и безчисленное количество разъ — дѣти. Моя бесѣда съ старикомъ, какія-то бумаги у насъ въ рукахъ — все это, очевидно, до крайности ихъ интриговало. Вечеромъ, послѣ ужина, провожая меня въ отведенную мнѣ комнату, и Наденька, и «братецъ» не утерпѣли и приступили къ исповѣди. Разумѣется, я уклонился отъ нея.
— Во всякомъ случаѣ, братецъ, позвольте надѣяться, что вы не пойдете противъ насъ, сказалъ, наконецъ, «проклятый», видя, что онъ отъ меня ничего не добудетъ.
— Конечно. Съ какой же стати…
— Мы всегда были увѣрены, что вы благородный человѣкъ. И, немного помолчавъ, добавилъ, относясь ко мнѣ ужь, какъ къ «своему». — А вотъ, нельзя ли вамъ какъ-нибудь эту Ѳеклу отъ него удалить?
— Нѣтъ, ужь увольте отъ этого. Да и вамъ бы не совѣтовалъ ее трогать. Богъ съ ней, если и стащитъ кое-что. Вѣдь и такъ все вамъ останется.
— Ей-Богу, не изъ жадности, а для охраненія его же чести и добраго имени… Ну, сами, братецъ, посудите, развѣ это хорошо будетъ, если у нея, послѣ «ихъ» кончины, найдутъ разныя ихъ вещи? Что могутъ подумать? Развѣ дочери это можетъ быть пріятно? Надо и въ ея положеніе войдти… и т. д. и т. д.
Я насилу отдѣлался отъ нихъ и легъ спать, тщательно на всякій случай сунувъ подъ подушку векселя.
Я прожилъ у нихъ двое сутокъ. Дольше оставаться мнѣ нельзя было, да и старикъ на столько ожилъ и повеселѣлъ, что можно было, повидимому, навѣрно разсчитывать, что онъ проскрипитъ еще мѣсяца два, пожалуй. Когда мнѣ подали тарантасъ и я сталъ прощаться съ нимъ, онъ потребовалъ, чтобы я далъ ему честное слово пріѣхать опять, какъ можно только скорѣй. Я обѣщалъ и мы разстались. И дѣти, и Наденька, и «братецъ» чуть не задушили меня въ объятіяхъ при прощаніи. Кажется, верстъ десять я отъѣхалъ, и только тогда очнулся, и свободно вздохнулъ…
Мои разсчеты, что старикъ проскрипитъ еще нѣсколько мѣсяцевъ, оказались, однако, ошибочными. Очень скоро я получилъ съ нарочнымъ письмо отъ «братца» слѣдующаго содержанія:
"Милосердый Богъ сжалился, наконецъ, надъ нашимъ страдальцемъ и отозвалъ его къ себѣ. Сегодня въ 6 часовъ 18 минутъ утра, папенька тихо скончался, оплакиваемый всѣми нами, хотя и не исполнивъ долга христіанина… Но Богъ съ нимъ. Мы не престанемъ молить Всевышняго, дабы онъ простилъ ему его ожесточеніе и несправедливость… Папенькины похороны, въ виду жаркаго лѣтняго времени, будутъ происходить завтра утромъ. Поспѣшите, дорогой братецъ, пріѣздомъ и поддержите насъ, убитыхъ горемъ и до изнеможенія усталыхъ въ заботахъ и хлопотахъ. Скажу по правдѣ: есть отъ чего. Такого расхищенія движимости, кажется, еще не бывало на землѣ!..
"Какъ Наденька, такъ равно и дѣти цѣлуютъ васъ несчетное число разъ. Сейчасъ начнется панихида.
Алексѣй Передковъ".
Что-жь это, однако, они такъ торопятся съ похоронами? Ужь и въ самомъ дѣлѣ, не живого ли они хотятъ его закопать? невольно мнѣ пришло въ голову. Или, можетъ быть, не было ли ускоренія естественнаго теченія… Жаркое-то время, я слыхалъ, въ этихъ случаяхъ очень на руку бываетъ…
— Что-жь баринъ, въ самомъ дѣлѣ, умеръ? спросилъ я посланнаго все подъ тѣмъ же впечатлѣніемъ.
— А то какъ же-съ? удивился онъ.
— Нѣтъ, это я такъ спрашиваю, спохватился я, и велѣлъ запрягать тарантасъ.
И этотъ разъ «братецъ» встрѣтилъ меня на крыльцѣ, также точно троекратно облобызалъ и, входя въ залъ, гдѣ среди комнаты стоялъ на банкетномъ столѣ гробъ, съ глубокимъ вздохомъ, какъ-то помахивая головой, произнесъ: — вотъ онъ… оставилъ онъ насъ!..
«Сестрица» отъ огорченій, хлопотъ и заботъ была совсѣмъ какъ разварная рыба.
— Да, дружочекъ, вотъ она, жизнь-то наша! говорила она и усталыя, припухлыя отъ безсонницы глаза ея, хоть и весьма умѣренно, но все-таки точили слезы.
— Что-жь съ этимъ дѣлать, мой другъ! это со всѣми нами случится, попробовалъ я ее утѣшить.
— А сколько онъ намъ непріятностей оставилъ по себѣ. Ахъ, еслибы ты зналъ все…
— Т. е. что-жь такое?
— Половина дома расхищена. Повѣришь ли: за три дня до его кончины, Алексѣй Евлампичъ былъ на кухнѣ и самъ насчиталъ четырнадцать кострюль, а теперь ужь только шесть на лицо. И такъ во всемъ…
«Братецъ» исчезъ тотчасъ же, какъ подвелъ меня къ Наденькѣ. Она тоже не могла долго оставаться со мной и тоже куда-то ушла. Я остался одинъ и пошелъ по опустѣлымъ комнатамъ, особенно какъ-то широко раствореннымъ, какъ всегда это бываетъ въ подобныхъ случаяхъ. И вдругъ вспомнилъ про дѣтей.
— А гдѣ же дѣти? спросилъ я кого-то, попавшагося мнѣ на встрѣчу.
— При описи-съ.
— При какой описи?
— Кладовую, погребъ, выходъ баринъ молодой описываютъ, такъ они при нихъ…
Обѣдать накрыли въ угольной, гдѣ обыкновенно пили чай при покойницѣ тетушкѣ, и скоро туда всѣ собрались; но ни маленькаго Яши, ни Васи не было. «Братецъ» объяснилъ, что онъ ихъ оставилъ дежурить одного въ кладовой, другого въ подвалѣ. И опять жалоба на расхищеніе дома, разсказы, примѣры. Но я тотчасъ же замѣтилъ, что «братецъ» ужь не тотъ. И какъ ни «убитъ» онъ горемъ, тѣмъ не менѣе, однакожъ, почувствовалъ, что теперь онъ хозяинъ здѣсь и даже не скрывалъ этого ни мало. «Я», «у меня» и т. п. выраженія произносилъ онъ весьма, твердо и отчетливо. Наденька тоже утратила опасенія, что не дадутъ ея дѣтямъ молока и очень даже величественно, съ апломбомъ растягивая слова, отдавала приказанія, вставляя кстати и не кстати фразы: скажи, что «барыня ему это приказываетъ», «я думаю, я здѣсь хозяйка», «я вѣдь не Ѳеклушка» и проч., и проч. Все это отдавало чѣмъ-то невыразимо противнымъ и на душѣ становилось темно, тяжело… Послѣ обѣда я ушелъ въ садъ и почти до самаго вечера проходилъ по длиннымъ, запущеннымъ, почти заросшимъ травою дорожкамъ. Потомъ пошелъ по усадьбѣ, на гумно, на конюшню, на скотный дворъ — вездѣ разрушеніе, на всемъ явственно лежитъ и такъ и мечется въ глаза печать полнаго тлѣнія и смерти… Вдругъ совершенно неожиданно изъ-за какого-то угла вышелъ мнѣ на встрѣчу «братецъ». Онъ дружески взялъ меня за обѣ руки, вздохнулъ и, точно догадываясь, о чемъ я думалъ, сказалъ:
— Каково разрушеніе-то? И эдакое золотое дно такъ запустить!.. Вотъ ужь подлинно, по пословицѣ: и сама не ѣстъ, и другимъ не даетъ… Но тотчасъ же опомнился, что хватилъ ужь черезъ край и прибавилъ: — добрый былъ человѣкъ покойникъ папенька, а кромѣ вреда и себѣ и другимъ, ничего не сдѣлалъ.
— Другимъ-то какой же отъ него былъ вредъ?
— Распустилъ народъ… избаловалъ… воръ на ворѣ… Вы думаете, легко мнѣ будетъ ихъ подтянуть теперь?..
И онъ началъ развивать свои планы какъ о мѣрахъ приведенія всего въ порядокъ, такъ и о способахъ «воздѣйствій» на мужиковъ. Все это было у него ужь заранѣе обдумано, соображено и рѣшено. Я слушалъ и удивлялся…
Вечеромъ, начали съѣзжаться къ завтрашнимъ похоронамъ родственники и знакомые изъ болѣе отдаленныхъ угловъ уѣзда. И онъ, и она встрѣчали ихъ, все болѣе и болѣе проникаясь ролью хозяевъ. Переходы, особенно у него, отъ печальнаго повѣствованія о послѣднихъ минутахъ «покойника папеньки» къ разсказамъ о будущихъ усовершенствованіяхъ, которыя онъ непремѣнно заведетъ, ни мало не медля, были до того естественны, до того много было въ нихъ не сдержаннаго ликованія побѣдителя надъ мертвымъ, пожалуй, еще не совсѣмъ остывшимъ побѣжденнымъ, что ощущалось нѣчто невыразимо противное… Я отлично понялъ тогда, что иначе, какъ проклятіемъ, старикъ и не могъ покончить: представитель тлѣнія проклиналъ представителя «обновленія» жизни…
На утро этого представителя тлѣнія мы закопали. Когда начали выносить гробъ, «братецъ» не преминулъ подставить тоже и свое плечо.
— Я христіанинъ, говорилъ онъ всѣмъ (исторія о его проклятіи была всѣмъ извѣстна) и зла не помню, особенно въ такой моментъ, когда «они» готовятся и плотію на вѣки насъ покинуть…
Привезенные изъ города соборные пѣвчіе огласили пьянымъ ревомъ дворъ, когда покойникъ показался на крыльцѣ, и шествіе тронулось.
Народу много собралось — полъ-уѣзда почти. Были и подлежащіе обновленію и обновленные уже и, наконецъ, нѣсколько экземпляровъ обновителей. Много впечатлѣній и размышленій вызывала эта смѣшанная толпа…
Наконецъ, когда все было кончено, т. е. засыпали могилу, пропѣли вѣчную память обновленному, какая-то бѣдная дальняя родственница обнесла всѣхъ сладкой кашей съ разварнымъ изюмомъ, и проч., и проч. Алексѣй Евлампіевичъ вздохнулъ ужь совсѣмъ легко. Теперь ему не мѣшаетъ даже тѣнь покойника, трупъ его: онъ полный замѣститель обновленнаго…
— Братецъ, сказалъ онъ, отыскавъ меня въ толпѣ и взявъ за руку: — братецъ не будемъ уныніемъ тревожить «ихъ» душу. «Они» теперь, быть можетъ, молятся за насъ предъ престоломъ Всевышняго…
Потомъ у него тутъ же рѣчь какъ-то перешла на необыкновенно свѣжую и хорошую осетрину и икру (дѣло происходило Петровскимъ постомъ) и онъ, уже вполнѣ сіяющій и радостный, звалъ всѣхъ къ «себѣ» на пиръ подъ предлогомъ поминокъ покойнаго.
— Еслибы такую икру можно было «тогда» достать въ Плоештахъ или въ Корнеттахъ, то цѣлое состояніе можно было бы составить!.. Денегъ у гг. офицеровъ пропасть было, жалованье двойное и все золотомъ, а куда было его дѣвать?.. И потомъ, никто его не бережетъ, потому, сейчасъ живъ и сейчасъ мертвъ — убили! болталъ онъ дорогой изъ церкви домой.
На томъ же самомъ банкетномъ столѣ, съ котораго сейчасъ стащили покойника, теперь свои и пріѣзжіе съ гостями лакеи разставляли приборы. На другомъ столѣ, между окнами, была готова уже «обильная» закуска. Батюшка, Подъугольниковы, Сладкопѣвцевы, исправникъ, становой и проч. озирали ее. «Темой» разговора былъ, разумѣется, покойникъ и его добродѣтели. При чемъ, однако, «изъ уваженія» къ новому помѣщику-супругу, скромно выказывали нѣкоторое неодобреніе ему за неснятіе проклятія съ зятя. Кучка «нашихъ», несомнѣнно подлежавшихъ подобному же обновленію въ ближайшемъ будущемъ, чувствовала себя здѣсь чужою и стояла на отшибѣ. Какъ-то смутно, инстинктивно понималось, что это не просто смерть и не просто похороны, а побѣда, и вотъ мы теперь собрались праздновать ее къ побѣдителю на его тріумфѣ… Я зачѣмъ-то вышелъ въ переднюю и тамъ въ сущности тоже самое. Человѣкъ двадцать пѣвчихъ, которымъ предстояло во время нашего обѣда пѣть вѣчную память «покойнику-папенькѣ», наскоро и спѣшно глотали и жевали, тѣсно обступивъ закуску. Зная, что я родственникъ, но не зная, конечно, всей подноготной, они, вѣроятно, предположили, что и мнѣ теперь достается добыча, и стали поздравительно осклабляться, а тучнѣйшіе изъ нихъ и самые опухлые что-то рокотали.
— А?.. Что такое? спросилъ я.
— Еслибы хереску?..
— Это ужь вы обратитесь къ… къ нему, къ «наслѣднику».
Но радушный, хотя и огорченный потерей, хозяинъ самъ появился въ это время въ передней и, конечно, сейчасъ же сдѣлалъ подлежащее распоряженіе объ удовлетвореніи ихъ «херескомъ».
— Только не очень… не обременяйтесь. И ужь хорошенько, пожалуйста, какъ подадутъ шампанское…
— Будьте покойны, вознесемъ!..
— Богъ съ нимъ! сказалъ онъ затѣмъ, обращаясь ко мнѣ.
— Съ кѣмъ?
— Съ папенькой-покойникомъ… Вотъ я такъ для него ничего не жалѣю… Еслибы не жаркое лѣтнее время, и можно бы было «ихъ» дольше не хоронить, я бы и за архіерейскими пѣвчими не пожалѣлъ послать.
Тутъ онъ вынулъ бумажникъ и показалъ мнѣ три десятирублевыхъ бумажки.
— Вотъ что осталось отъ тысячи рублей, а имъ — онъ указалъ на пѣвчихъ — еще ничего не заплачено. Не будь у меня своихъ денегъ, такъ вѣдь срамота бы вышла, похоронить бы не на что… И вдругъ, какъ бы припомнивъ что-то забытое, онъ просвѣтлѣлъ лицомъ и восторженно-сладостнымъ голосомъ продолжалъ: — братецъ! покойникъ любилъ васъ, не откажите ему…
— Что такое?
— Произнесите рѣчь за обѣдомъ… Я что могъ, по моимъ средствамъ, сдѣлалъ для него. Не откажите и вы въ этомъ. Вы можете… Вѣдь онъ былъ «у насъ» два трехлѣтія предводителемъ…
— Какой я ораторъ? Нѣтъ-съ, увольте… Батюшку какого-нибудь попросите: они мастера на это…
— Вотъ напрасно, напрасно… упрекалъ онъ и, замѣтивъ лакея, несшаго на блюдѣ громадный пирогъ, подозвалъ его къ себѣ, наклонился надъ пирогомъ и потянулъ носомъ горячій паръ: — хорошъ, хорошъ! Неси скорѣй. И опять ко мнѣ: — А то ужь скажите… Можетъ, когда-нибудь и я вамъ пригожусь…
Я очень впечатлительный человѣкъ и всѣ эти сцены, разумѣется, подѣйствовали на меня скверно, разстроили нервы. И вдругъ я вспомнилъ про векселя. Мнѣ страстно, до злобы захотѣлось сейчасъ же ему сказать про нихъ, отравить его побѣдную радость, въ дребезги разбить тріумфъ… Я ужь не знаю, какъ я овладѣлъ собой и не сдѣлалъ этого. Но я все-таки въ отмѣстку заронилъ ему въ душу ядовитое подозрѣніе:
— А гдѣ же Ѳекла? спросилъ я.
— Въ тотъ же день… Сейчасъ же — вонъ!
— Ну, это напрасно… Она вамъ можетъ много непріятностей сдѣлать… И взглянулъ на него. Онъ вдругъ весь измѣнился въ лицѣ.
— А что?
— Напрасно, повторилъ я.
— Вы знаете что-нибудь?
— Все я знаю… Послѣ поговоримъ. Ужо, вечеромъ, когда всѣ разъѣдутся.
— Скажите сейчасъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, это длинная исторія, отвѣтилъ я и пошелъ въ залъ, гдѣ ужь всѣ собрались вокругъ стола въ ожиданіи хозяина.
— Векселей у нея нѣтъ — это мы навѣрно знаемъ, какъ бы успокоивая себя, говорилъ онъ, идя рядомъ со мною.
— У нея нѣтъ — это вѣрно.
— А у кого же? значитъ, векселя есть…
— Послѣ…
— У васъ?
— Послѣ, ужо поговоримъ…
Я хорошо видѣлъ дѣйствіе этой отравы и оно вызывало, право, не дурное чувство. Это что-то въ родѣ удовлетворенія справедливости. Съ такимъ чувствомъ пускаешь иногда выстрѣлъ въ воронъ, нагло слетѣвшихся на мертвую лошадь; стрѣляешь коршуна, который схватилъ и уноситъ съ собой утенка. Я не могъ удержаться, чтобъ не выстрѣлить разъ въ кошку, которая долго жила у насъ въ домѣ, когда она попалась мнѣ навстрѣчу съ живымъ еще голубемъ, бившимся у нея во рту. Отчего же не испортить аппетитъ и «высшему организму» хотя бы и на его же побѣдномъ пиру?..
Ужо, т. е. когда все пріѣли и припили, и начали разъѣзжаться, «братецъ», все время загадочно посматривавшій на меня, наконецъ, не вытерпѣлъ и подошелъ:
— Вы обѣщали сказать…
— Какъ же-съ, и долженъ даже вамъ сказать — это воля покойнаго, которую я далъ ему слово точно исполнить. И я все разсказалъ…
Онъ слушалъ молча, улыбаясь, повидимому, совершенно спокойно. Только губы, и безъ того блѣдныя и безцвѣтныя, теперь побѣлѣли еще больше. Впрочемъ, это быть можетъ мнѣ такъ только показалось. Но горло у него пересохло, я видѣлъ какъ онъ дѣлалъ усилія глотать передъ тѣмъ, какъ спросилъ:
— Сумма?
Я сказалъ. Дальше онъ уже не могъ владѣть собой. Вырвался крикъ хищной птицы:
— Наденька, дѣти!..
И все это сбѣжалось, окружило насъ. Съ Наденькой, сразу понявшей какой большой кусокъ добычи у нихъ урываютъ, сдѣлалось, не на долго, впрочемъ, даже дурно. Дѣти испуганно жались къ ней, боязливо посматривая на меня. Въ сущности, очень глупое было мое положеніе, но драматическаго ничего въ немъ не было. Я отлично зналъ, что имѣніе въ десять разъ стоило большаго и что онъ ни зачто не разстанется съ нимъ.
— И это отецъ! И это отецъ! повторялъ онъ: — это христіанинъ!..
Было очевидно, что имъ надо дать время на размышленіе и измышленіе какого-нибудь контръ-подвоха: прямо онъ не способенъ былъ сойтись. У крыльца ужь давно стояли мои лошади. Я всталъ и началъ прощаться. Это отрезвляюще подѣйствовало на Передкова. Онъ какъ бы очнулся отъ забытья и, воздѣвая одну руку къ небу, а другой указывая на покрытыя пестрыми волосами головы дѣтей, воскликнулъ:
— Братецъ! Богъ, жена, дѣти сир…
— Ну, что вы говорите, разсмѣялся я: — какія-же они сироты?..
— А, «папенька-то»?.. спохватился онъ.
— Ну-съ, подумайте, сообразите и напишите или лучше сами пріѣзжайте. Какъ-нибудь сойдемся, добавилъ я, чтобъ покончить, наконецъ, скучную и глупую сцену: — съ недѣлю эти векселя еще пробудутъ у меня.
— А потомъ вы ихъ «ей» отдадите?
— Кому — ей?
— Ѳеклѣ?
— Тутъ многимъ надо раздать.
— И Соничкѣ?
— Говорю вамъ: многимъ. И Соничкѣ… Это вамъ вѣдь все равно…
— Еслибы знать, кому вы ихъ отдадите, можетъ быть, можно бы было и сойтись…
— О, нѣтъ-съ. Въ этомъ-то и весь смыслъ моего участія, чтобы не дать имъ спустить векселя почемъ попало. Я раздамъ имъ наличными деньгами… Я слово въ этомъ далъ ему.
— Братецъ, братецъ! за что?!
Когда, наконецъ, все это кончилось и я вышелъ на крыльцо, чтобы садится въ тарантасъ, ѣхать было ужь почти темно. Накрапывалъ рѣдкій, теплый лѣтній дождикъ, гулко стуча по листьямъ деревьевъ, старыхъ, раскидистыхъ, тѣсно со всѣхъ сторонъ обступавшихъ обветшалыя постройки усадьбы. Я сѣлъ. Велѣлъ поднять верхъ и, когда выѣхалъ въ поле, то невольно задумался.
Какую въ самомъ дѣлѣ глупую сцену я разыгралъ! И къ чему? обидѣлся на какого-то Передкова, что онъ смѣетъ думать, смѣетъ даже обѣщать мнѣ когда-нибудь пригодиться, если я соглашусь пропѣть на его тріумфѣ: «восписуютъ ты раби твои».. Обидѣлся и озлился на «жизнь», что она точила, точила и, наконецъ, свалила еще одно старое дерево, чтобы дать мѣсто молодымъ, здоровымъ, кудрявымъ деревцамъ…
Это пестрымъ мышамъ-то?
А не все ли равно? Они побѣдили, значитъ они сильнѣе, здоровѣе, живѣе насъ, значитъ имѣютъ больше нашего права на жизнь… И что за глупость пугать ихъ, давить. Точно можно передавить всѣхъ червей на трупѣ; не все ли равно: не эти такъ другіе, а вѣдь ужь непремѣнно съѣдятъ…
И потомъ развѣ мы не въ самомъ дѣлѣ «раби» «его»? Конечно, раби. «Онъ» подточилъ насъ матеріально и какъ только лишилъ насъ, внѣ насъ самихъ существовавшихъ источниковъ нашихъ средствъ къ жизни, что мы тогда стали?… Обноски, тряпки, лохмотья въ позументахъ… За что же злиться? Конечно: восписуемъ ты раби твои!..
Прошелъ годъ. Наступилъ условленный день окончательной расплаты («братецъ», конечно, купилъ векселя), и я поѣхалъ къ нему за деньгами. Я не былъ у него съ описаннаго дня похоронъ «покойника папеньки» и теперь, подъѣзжая къ усадьбѣ, ужь могъ замѣтить, что онъ успѣлъ уже снять съ нея печать тлѣнія и нетолько снялъ ее, но въ весьма значительной степени все освѣжилъ, усовершенствовалъ и призвалъ къ жизни. Разумность и дѣйствительная, а не «наша», раціональность невольно и рѣзко бросилась въ глаза. Никакой роскоши, ни желѣзныхъ крышъ на выкрашенныхъ, но старыхъ деревянныхъ постройкахъ, какъ дѣлывали во дни оны «мы»; ни оранжерей, ни удивительнаго фасона колодцевъ — ничего этого нетолько не было устроено вновь, но даже и то, что уже было раньше воздвигнуто, теперь было снесено, уничтожено въ силу совершенно справедливаго соображенія, что не стоитъ ремонтировать и поддерживать то, что разъ признано безполезнымъ. Но за то все, что было признано полезнымъ и необходимымъ, было подновлено, починено и находилось въ совершенной исправности. Къ чему въ самомъ дѣлѣ, строить новую конюшню или новый скотный дворъ, когда можно починить, поправить старое? Ну, со временемъ, постепенно, не вдругъ можно будетъ и новые выстроить, а теперь зачѣмъ?..
О сооруженіяхъ чисто фантастическихъ, какъ напримѣръ, бельведеры, тріумфальныя арки (несмотря на то, что ему, по настоящему, слѣдовало бы себѣ таковую воздвигнуть) и проч. конечно, и рѣчи не могло быть, если не считать за сооруженіе подобнаго рода обыкновенный полосатый верстовой столбъ, «для красоты» поставленный среди двора и потомъ флагъ, «гордо развѣвавшійся» надъ деревянной красной крышей дома, обильно усѣянной бѣлыми, еще свѣжими тесовыми заплатами. На дворѣ все прибрано, чисто, по угламъ не валяются, какъ бывало прежде, грязныя бумажки… Но нѣтъ и ни на что ненужныхъ газончиковъ, клумбъ и т. п., для чего слѣдовало бы держать двухъ, трехъ лишнихъ людей и платить имъ жалованье. Огромный, ни начто ненужный, при отсутствіи скотоводства, выгонъ, былъ благоразумно уменьшенъ, а излишняя часть его распахана подъ бакчу и это, кромѣ несомнѣнной пользы владѣльцу, еще и оживляло ландшафтъ, такъ какъ множество крестьянскихъ бабъ и дѣвокъ собирали огурцы и сваливали ихъ большими зелеными ворохами. У крыльца стояли бѣговыя дрожки. Когда я подъѣхалъ, на него вышелъ, «въ парѣ» изъ небѣленной парусины и въ соломенной, шляпѣ «братецъ».
— Ждемъ, ждемъ, съ самаго утра ждемъ, говорилъ онъ, принимая меня въ свои объятія и по прежнему расцѣловавъ троекратно: — вотъ это я люблю. Аккуратность въ дѣлахъ — прежде всего. Мы вошли въ домъ, и тамъ слѣды обновленія и призванной къ порядку жизни. Такъ, мебель, хотя и таже краснаго дерева, работы столяра Андрюшки, но починена, подклеена, покрыта лакомъ и обита американской зеленой клеенкой. Это усовершенствованіе было произведено должно быть недавно, такъ какъ въ комнатахъ еще пахло лакомъ и запахомъ клеенки.
Все было освѣжено. Рука жизни коснулась всего. Даже портретъ «покойника-папеньки», писанный масляными красками крѣпостнымъ живописцемъ и, по правдѣ, имѣвшій очень мало съ нимъ сходства, былъ «освѣженъ», т. е. вымытъ, покрытъ лакомъ, а рама вызолочена заново. И покойникъ, чистый и умытый, съ достоинствомъ смотрѣлъ теперь со стѣны на своихъ разношерстныхъ внучатъ…
— Только что это за корабль выплываетъ у него изъ уха? спросилъ я «братца»?
— Это не изъ уха. Это даль представлена. «Они» вѣдь служили «въ морѣ», то художникъ и изобразилъ эту эмблему.
Также тепло и по родственному встрѣтили меня и дѣти. Опять, конечно, произошла сцена уловленія моихъ рукъ для облобызанія, при чемъ они опять остались побѣдителями. Они были всѣ въ какихъ-то мундирчикахъ невѣдомыхъ мнѣ вѣдомствъ и я полюбопытствовалъ.
— А это я присвоилъ каждому тотъ мундирчикъ, который онъ впослѣдствіи будетъ носить, когда, окончивъ курсъ наукъ, будетъ того достоинъ.
Оказалось, что тутъ были почти всѣ питательныя вѣдомства. Передо мной стояли маленькіе интенданты, архитектора, инженеры… Очень мило придумано.
Братецъ пошелъ отыскивать Наденьку и я остался одинъ съ дѣтьми, ласково меня обступившими.
— Ну, а что, душенька, спросилъ я «интенданта»: — накладныя ты умѣешь писать?
— Умѣю, бойко отвѣтилъ ребенокъ съ особенно пестрыми волосиками.
— И, если нужно, подчистку сдѣлаешь?
— Сдѣлаю.
— Ну, молодецъ. Поцѣлуй меня.
Не менѣе бойко отвѣчалъ и инженеръ на вопросъ: можетъ ли онъ сдѣлать смету сооруженія моста хозяйственнымъ порядкомъ…
Но больше всѣхъ меня утѣшилъ одинъ изъ нихъ, которому братецъ присвоилъ мундиръ гражданскаго чиновника военнаго вѣдомства. Онъ появился возлѣ меня позже другихъ и притомъ съ моей спичечницей въ рукахъ.
— Дяденька, ласково спросилъ онъ: — это ваша?
— Моя, кажется. Гдѣ ты ее взялъ?
— У васъ въ карманѣ пальто. Подарите мнѣ ее.
— Возьми, мой другъ, сказалъ я, пощупалъ часы и наглухо застегнулся.
Въ это время, въ дверяхъ показалась Наденька съ мужемъ. Она была въ «неглиже» и тѣмъ лучше можно было увѣриться въ ея цвѣтущемъ здоровьѣ, а откинутый станъ и извѣстнаго рода полнота таліи указывало на то, что она опять тяжела. Мы обнялись и сердечно поцѣловались.
— Хорошъ же родной, упрекнула она: — только по дѣлу и ѣздишь.
— Некогда, да и далеко, мой другъ, живемъ.
Она вздохнула и проговорила: — Некогда! А какъ же Алексѣй Евлампичъ вездѣ успѣваетъ?
— Ну, ужь онъ такой у тебя… Но какъ, мой другъ твое здоровье? Слава Богу? Ты кажется опять?..
— Опять, стыдливо проговорила она. — Лёшка такой, право, противный.
Братецъ, стоявшій у ручки ея кресла и улыбавшійся самодовольной улыбкой, началъ, однако, свою вину сваливать на нее, но она сейчасъ же категорически опровергла его, сказавъ: — Ну, пожалуйста, ужь, пожалуйста, знаемъ мы васъ мущинъ…
Вспомнили, конечно, и «папеньку-покойника». Братецъ, между прочимъ, сообщилъ, что и памятникъ на могилкѣ ужь поставленъ и обошелся копейка въ копейку четыреста рублей.
Передъ обѣдомъ «для аппетиту», «братецъ» предложилъ пойти пройтиться. Я, разумѣется, охотно согласился, и мы пошли сперва осматривать усадьбу, постройки. Я еще лучше убѣдился и укрѣпился въ томъ впечатлѣніи, какое получилъ при въѣздѣ.
— Вы помните, въ какомъ видѣ это все было въ прошломъ году? говорилъ онъ.
— Какъ же не помнить!
— Людей стыдно было. Ахъ, папенька, папенька!..
— Ну, а какъ вы «съ народомъ»?..
— Одно мученье! Истинное божеское наказаніе.
— Лѣнятся?
— Всѣ пороки-съ: и лѣнь, и воровство, и пьянство, и буяство и — онъ нагнулся къ моему уху (мы стояли среди скотнаго двора) и почти шепотомъ сказалъ: — духъ какой, я вамъ скажу, завелся… Намедни я говорю съ нашимъ урядникомъ, такъ и тотъ это замѣчаетъ…
— Принимаете мѣры къ обузданію?
— Принимаемъ, но какія-же это мѣры? съ грустью сказалъ онъ.
— Недостаточны?
— Вполнѣ и даже болѣе.
Тутъ онъ разсказалъ мнѣ нѣсколько примѣровъ возмутительнаго своеволія мужиковъ, изъ чего прямо явствовала недостаточность мѣръ.
— Я ужь и то, добавилъ онъ: — вошелъ въ соглашеніе съ урядникомъ, чтобы онъ ежедневно заѣзжалъ ко мнѣ…
— Помогаетъ?
— Можно сказать — это единственное средство.
— И какъ же преимущественно дѣйствуете: штрафомъ или этимъ — я показалъ кулакъ — или, можетъ быть, предпочитаете воздѣйствіе смѣшанной системы?
Онъ откровенно сознался, что хотя и предпочитаетъ штрафную систему, какъ болѣе полезную во всѣхъ отношеніяхъ и дѣйствительную, но что иногда невозможно бываетъ удержаться, чтобы и не «толконуть»…
Продолжая нашъ разговоръ, мы незамѣтно подошли къ садовымъ воротамъ, чрезъ которыя и прослѣдовали, направляясь въ «Новый садъ», основаніе которому онъ положилъ еще въ прошлую осень.
— Покойникъ-папенька только на словахъ говорилъ, что любятъ садъ, а ни одного сорта хорошихъ зимнихъ яблоковъ въ немъ не было. Поэтому я завожу теперь исключительно зимніе сорта, самые цѣнные въ продажѣ. «Они» любили садъ такъ только для одной прогулки…
Въ не менѣе удивительномъ порядкѣ былъ и огородъ. Онъ показалъ мнѣ какую-то необыкновенную морковь и еще что-то. По дорогѣ отъ огорода къ дому, въ саду былъ довольно большой прудъ.
Я съ дѣтства помню его вѣчно покрытымъ какой-то зеленой плесенью и наполненнымъ, вмѣсто рыбы, несметнымъ количествомъ огромныхъ зеленыхъ лягушекъ. Теперь онъ былъ чистъ, какъ зеркало, и на немъ плавала привязанная на веревкѣ новенькая, выкрашенная въ бѣлую краску съ зеленымъ разводомъ весьма вмѣстительная лодка. На плоту, тутъ же устроенномъ, поваренокъ чистилъ карасей. Пузыри и соскобленная чешуя блестѣла на солнцѣ. Увидалъ я ее, и вспомнилъ почему-то гоголевскаго Костанджоглу.
— Вы читали Гоголя? спросилъ я.
— Не помню. А что?
— Тамъ есть у него такой же, какъ вы, удивительный хозяинъ — Костанджогло.
— Жизнеописаніе?
— Т. е., какъ вамъ сказать? Ну, да, пожалуй.
— И наставленія, рецепты есть?.. Они дѣйствительно существовали — или это одно мечтаніе.
— Нѣтъ, теперь скоро, кажется, это ужь не мечтаніе будетъ, а въ самомъ дѣлѣ заведутся…
— Да съ, пора приниматься за умъ гг. помѣщикамъ! Пора, пора…
— Знаете, продолжалъ я все подъ тѣмъ же впечатлѣніемъ: — вы даже выше Костанджоглы, гораздо выше. У того аппетитъ чѣмъ-то умѣрялся, его что-то тревожило, а вы свободны отъ всего этого, покойны…
— Да-съ, благодарю моего Бога, не ропщу…
Возбудивъ аппетитъ прогулкой, мы вернулись къ дому. На балконѣ, подъ парусиннымъ навѣсомъ, умѣрявшимъ зной и въ тоже время позволявшимъ вѣтру удобно продувать, было чисто, свѣжо; прекрасно, хотя безъ излишняго роскошества, былъ сервированъ и обѣдъ. На маленькомъ столикѣ, покрытомъ такой же бѣлоснѣжной скатертью и стоявшемъ нѣсколько въ сторонѣ, была приготовлена закуска.
— А не выпить ли намъ по рюмочкѣ пока? спросилъ онъ, и, осторожно обнявъ меня за талію, подвелъ къ столику: — эта настойка изъ ягоды, извѣстной въ простонародьѣ подъ именемъ волчьяго глаза, сказалъ онъ: — она чиститъ кровъ и потомъ слабитъ.
— Но, помилуйте, за чѣмъ-же мнѣ?
— О, не говорите: это полезно всякому! И, не допуская дальнѣйшихъ возраженій, онъ налилъ двѣ рюмки.
— Не очень, однако… того?
— Н-ѣ-ѣтъ, легко и пріятно…
Я повременилъ, пока онъ выпилъ, и потомъ проглотилъ самъ нѣчто со вкусомъ лакрицы.
Обѣдъ былъ приготовленъ прекрасно, хотя въ немъ преобладали въ излишествѣ молоко и зелень.
— Лѣтомъ обѣдъ, продолжалъ онъ: — долженъ быть, хотя и питательный, но легкій. Лѣтомъ человѣкъ мѣняетъ кровь.
Будучи слабъ въ естественныхъ наукахъ, я ничего не возразилъ ему, хотя и не могъ не чувствовать, что здѣсь кроется какое-то недоразумѣніе.
Когда послѣ обѣда мы, захвативъ съ собой бутылку добраго вина, удалились въ кабинетъ, онъ самъ началъ разговоръ объ дѣлѣ.
— Векселя съ вами, братецъ?
— Со мной, отвѣтилъ я.
— Такъ покончимъ эту непріятную исторію.
— Я очень радъ, сказалъ я. Но такъ какъ онъ не вынималъ денегъ, то и я не считалъ своевременнымъ вынимать векселя. Тогда онъ, немного повременивъ, повторилъ свои слова. Я сдѣлалъ тоже. Прошло нѣсколько мгновеній молчанія, онъ взглянулъ на меня и кротко-грустно улыбнулся.
— Братецъ, сказалъ онъ, неужели вы… я вѣдь не боялся-же, когда, пріѣзжалъ къ вамъ съ деньгами…
Уплата мною была разсрочена на три взноса и два изъ нихъ онъ уже произвелъ, пріѣзжая всякій разъ ко мнѣ. Я взглянулъ на его относительно тощую фигуру, потомъ, въ зеркало, на себя и вынулъ бумажникъ съ векселями…
Мы разсчитались честно.
Вечеръ мы провели не менѣе пріятно, посвятивъ его прогулкѣ, обозрѣнію полей и катанью на лодкѣ по пруду, причемъ маленькіе: интендантъ, инженеръ, членъ сиротскаго суда и гражданскій чиновникъ военнаго вѣдомства были гребцами, а у руля сидѣлъ «братецъ», направляя его испытанной въ житейскихъ треволненіяхъ рукой…
Послѣ чаю и легкой при этомъ закуски, дѣтей отпустили спать, а мы, т. е. Наденька, братецъ и я начали обсуждать нѣкоторые современные вопросы.
— Я полагаю, сказалъ братецъ: — что дворянство поступило бы весьма благоразумно, занявшись сельскимъ хозяйствомъ по преимуществу.
— Вы совершенно правы, и потому съ этимъ нельзя не согласиться, отвѣтилъ я.
— Корень зла, продолжалъ онъ, конечно, въ нашемъ народѣ, но съ этимъ слѣдуетъ бороться и дворянство можетъ восторжествовать.
— Но какимъ путемъ? полюбопытствовалъ я.
— Путей много, отвѣтилъ онъ: — усиленіе надзора, строгость законовъ, предоставленіе дворянству утраченныхъ правъ…
— Но расширеніе власти урядниковъ, и вообще круга ихъ вѣдѣнія и дѣятельности не можетъ ли хотя отчасти замѣнить все это? спросилъ я: — ибо это было бы и проще, и получить это можно, повидимому, скорѣй…
Онъ сказалъ, что, конечно, лучше что нибудь, чѣмъ ничего, но въ интересахъ самаго государства было бы полезно принятіе вышеупомянутыхъ мѣръ.
Въ дальнѣйшихъ разговорахъ онъ откровенно сознался мнѣ, что еслибы дворянство ихъ уѣзда сдѣлало ему честь… еслибы стали настаивать въ предстоящую чрезъ два года балотировку на выборѣ его… въ предводители, то онъ… не въ силахъ бы противостоять.
— И тогда, заключилъ онъ: — я увѣренъ, что добрыми совѣтами и личнымъ примѣромъ я бы принесъ значительную пользу «нашему» сословію… И, немного погодя, какъ бы дѣлая надъ собой усиліе, спросилъ:
— А что, братецъ, вы не знаете, дѣла по присвоенію чужой фамиліи долго тянутся?
— Вообще, какъ и всѣ уголовныя дѣла. Обыкновеннымъ порядкомъ, отвѣтилъ я.
Но вслѣдъ затѣмъ, ощутилъ нѣкоторый испугъ, когда въ головѣ моей мелькнула мысль: неужели онъ носитъ чужую фамилію?
Это было, однакожъ, не что иное, какъ недоразумѣніе.
— Я не точно выразился, сказалъ онъ, улыбаясь: — скоро-ли можно получить разрѣшеніе на присоединеніе къ своей фамиліи лица умершаго и не оставившаго потомства въ мужскомъ колѣнѣ?
— Зачѣмъ это вамъ?
— Не хочу скрывать, отвѣтилъ онъ. — По настоянію Наденьки и дѣтей, я намѣренъ ходатайствовать о присоединеніи къ нашей фамиліи Передковыхъ фамиліи «покойника-папеньки». Это съ одной стороны. А съ другой — я полагаю, это будетъ пріятно и дворянству. Еслибы къ предстоящимъ выборамъ… Братецъ, вдругъ воскликнулъ онъ: — у васъ въ Петербургѣ такое знакомство… помогите мнѣ…
Я сидѣлъ какъ очарованный. Мокрица, червь, жукъ гробовой съѣдаютъ трупъ, но не посягаютъ при этомъ ни на прошедшее, ни на будущее его, а онъ…
— Братецъ! Вы это можете… помогите мнѣ… почти простоналъ онъ и потянулся ко мнѣ, чтобы облобызать…
— Я всегда былъ убѣжденъ, что вы сойдетесь, радостно сказала Наденька, и тоже подошла, чтобъ поцѣловать меня…
- ↑ Истинное происшествіе, какъ и все, впрочемъ, о чемъ здѣсь говорится.