ОСЕНЬ ЖЕНЩИНЫ
правитьI.
правитьВблизи большихъ приходскихъ церквей, открытыхъ для народной молитвы, въ каждомъ изъ лучшихъ кварталовъ Парижа есть болѣе роскошныя капеллы, гдѣ свѣтская набожность можетъ бесѣдовать съ Богомъ. Такъ, въ предмѣстьи Сенъ-Жерменъ находится убѣжище Іисуса, въ Севрской улицѣ; въ Елисейскихъ поляхъ — доминиканская капелла, въ аллеѣ Фридландъ; въ Монсо — Барнабитская община, въ улицѣ Лежандръ, а въ Европейскомъ кварталѣ, въ улицѣ Туринъ, — красивая капелла въ стилѣ рококо.
Эта капелла принадлежитъ женской общинѣ сестеръ Редемптористокъ и основана въ послѣднемъ столѣтіи маркизой Сентъ-Иверъ-Леруа. Сестры этой общины избираются исключительно изъ богатѣйшаго класса населенія; онѣ не ухаживаютъ за больными, не навѣщаютъ бѣдныхъ. Онѣ занимаются обученіемъ нѣсколькихъ ученицъ, избранныхъ, какъ и онѣ сами, изъ лучшаго общества. Основательница общины предписала имъ роль библейской Маріи въ домѣ Лазаря: поклоненіе у ногъ небеснаго Учителя. На алтарѣ, блистающемъ изумрудами передъ иконой, изображающей поклоненіе волхвовъ, блѣдный овалъ напрестольной чаши сверкаетъ безконечнымъ блескомъ среди лучей потира. Сестры Редемтористки въ бѣлоснѣжныхъ одеждахъ, перетянутыхъ золотыми поясами и въ голубыхъ бархатныхъ накидкахъ стоятъ парами поочереди въ нѣмомъ обожаніи передъ образомъ. Когда однѣ устаютъ, на смѣну имъ приходятъ другія.
Глубокая тишина царитъ въ капеллѣ; сквозь толстыя стѣны и металлическія двери не проникаетъ городской шумъ. Да и улица смежная съ Берлинской, въ той части, гдѣ находится монастырь, не отличается особеннымъ оживленіемъ.
Весьма рѣдко случается, чтобы капелла была пуста даже не въ служебные часы и чтобы силуэты парижанокъ не выдѣлялись среди скамеекъ. Онѣ охотно приходили сюда пѣшкомъ, какъ на таинственное свиданье. Кто изъ свѣтскихъ женщинъ Парижа не помнитъ за собою этихъ неожиданныхъ порывовъ набожности, этой потребности сердечной исповѣди? О, что за удивительныя милости вымаливаютъ эти затянутыя въ перчатки ручки, прижатыя къ закрытому вуалью лицу! И какое благовоніе должно подыматься въ небу отъ этихъ маленькихъ восковыхъ свѣчъ, поставленныхъ на алтарѣ! Какіе безнадежные призывы остывающей любви смѣшиваются здѣсь съ искренними угрызеніями совѣсти! И какой долженъ быть тамъ на верху добрый и внимательный Богъ, чтобы отдѣлять хорошее сѣмя отъ плевелъ.
…По всей вѣроятности, дама, подъѣхавшая въ каретѣ къ капеллѣ въ улицѣ Туринъ, въ октябрьскій дождливый день, не принадлежала къ числу подобныхъ кающихся.
Едва войдя, она тотчасъ же опустилась на колѣни около одной изъ послѣднихъ скамеекъ, подъ хорами и, вѣроятно, очень торопилась молиться или, подобно мытарю, не дерзала идти впередъ въ домѣ своего Господа. Долго стояла она такъ, то закрывъ лицо руками, то скрестивъ ихъ въ позѣ Беатриче Розетти и устремивъ взглядъ на освѣщенный клиросъ. Какъ и всегда, алтарь былъ весь залитъ золотистымъ свѣтомъ и на послѣдней ступенькѣ на колѣняхъ стояли двѣ неподвижныя статуи въ бѣлоснѣжныхъ одеждахъ, опоясанныхъ золотыми кушаками и въ голубыхъ накидкахъ.
Дождь скрадывалъ послѣдній дневной свѣтъ; капелла пустить ни васъ… ни себя… идти по этому скользкому пути.
И на этотъ разъ онъ ничего не отвѣтилъ, только крѣпко сжималъ пальцы своего друга. И это пожатіе означало: «Говорите, говорите, я знаю, что вы меня любите и что все-таки вы моя». Ахъ, какая это была правда! Въ то время, какъ губы молодой женщины произносили эти разсудительныя слова, она уже внутренно возмущалась противъ ихъ безполезности; она видѣла, что не убѣждаетъ ими ни Мориса, ни самое себя. Увы! они уже слишкомъ далеко зашли въ своемъ чувствѣ; могли ли они въ одинъ день, въ порывѣ силы воли заставить себя разлюбить другъ друга?..
Она сдѣлала, однако, надъ собой усиліе и продолжала:
— Я слабѣе васъ, мой другъ, я это знаю. У меня совсѣмъ нѣтъ силъ къ сопротивленію; если мнѣ придется отказать вамъ въ чемъ нибудь, то я чувствую, сердце мое разорвется отъ муки… Только, если вы попросите меня перестать быть честной женщиной!..
— Я васъ люблю, — проговорилъ Морисъ едва слышно.
И онъ приподнялъ голову, ожидая ласки, но она только подставила свои пальцы къ его губамъ. Онъ перецѣловалъ ихъ одинъ за другимъ. Жюли продолжала, не замѣчая разницы между произносившимися ею словами и допускавшимися ею ласками:
— Мало по малу мы поддались овладѣвшему нами чувству. Я любила васъ какъ мать: вѣдь я почти вдвое старше васъ…
— Не говорите этого, это абсурдъ! — горячо произнесъ Морисъ. — Я не хочу, чтобъ вы это говорили.
Она не настаивала, она поняла, что дѣйствительно она раздражаетъ одно изъ самыхъ щекотливыхъ чувствъ молодого человѣка, не желавшаго считать себя моложе ея. Она умолкла, обдумывая свою проповѣдь. Морисъ, смотрѣвшій на нее, сразу замѣтилъ преимущество своего положенія.
— Ну, хорошо, — сказалъ онъ. — До чего вы хотите дойти? Я сдѣлаю, какъ вы пожелаете.
Какъ только онъ произнесъ эти слова, то ея просьба показалась ей невозможной, неисполнимой.
Она колебалась, затѣмъ, какъ человѣкъ, съ отчаянія бросающійся въ воду, проговорила, глядя въ сторону:
— Намъ надо разстаться, Морисъ.
Слезы выступили на ея глазахъ, тѣ горькія слезы, которыя ручьемъ текли изъ ея глазъ, еще недавно, у аббата Гюгэ.
Онъ такъ поблѣднѣлъ, что ей казалось, что онъ вотъ-вотъ лишится чувствъ въ ея объятіяхъ; она была побѣждена, прижала его къ своей груди и нѣжно поцѣловала въ лобъ. Ея слезы текли одна за одною на этотъ блѣдный лобъ, скатывались до губъ молодого человѣка и останавливались на его усахъ и бородѣ. Онъ прошепталъ:
— Если вы меня прогоните отсюда, я умру.
Онъ былъ такъ взволнованъ, его нервы въ эту минуту казались въ такомъ напряженіи, что эти банальныя слова, въ устахъ любовника, звучали неподдѣльной искренностью. Вдругъ онъ выпрямился.
— Хорошо! — быстро произнесъ онъ; — это рѣшено, я уѣду.
— Морисъ! — прошептала она, готовая броситься къ его ногамъ и умолять остаться.
Но чисто женская, неогрубѣвшая еще, стыдливость остановила ее. Она, какъ въ туманѣ, видѣла, что онъ всталъ съ своего мѣста.
Онъ повторилъ:
— Я уѣду… завтра же… это рѣшено.
Она видѣла, какъ онъ пошелъ въ двери и скрылся. Она видѣла, какъ она заплакала: «Какъ, онъ ушелъ? Это невозможно… онъ вернется… онъ будетъ меня просить…»
Но, нѣтъ, онъ дѣйствительно ушелъ и не возвращался… Она слышала, какъ за нимъ затворилась дверь подъѣзда, какъ раздались его шаги на дорожкѣ къ павильону. Потомъ все затихло въ тишинѣ ночи.
Тогда она почувствовала, какъ будто у нея вынули сердце изъ груди. Она потеряла надъ собой всякое самообладаніе и не пошла, какъ дѣлала всякій вечеръ, по издавна усвоенной привычкѣ, подставить свой лобъ подъ помертвѣвшія губы Сюржера. Нѣтъ; она вышла изъ гостинной, поднялась въ свою комнату; она отослала Мари, торопливо раздѣлась и бросилась на кровать. Слезы, стоявшія въ ея горлѣ и глазахъ, застыли въ нихъ. Едва она забылась, какъ ее началъ мучить кошмаръ. Морисъ уходитъ отъ нея, уходитъ на всю жизнь! Чтобы разогнать кошмаръ, она старалась не спать.
«Какъ я его люблю! Какъ я его люблю! Зачѣмъ я его такъ люблю? И какъ пришла эта любовь?»
Ей казалось, что любовь сама завладѣла ею, потому что въ ея прошлой спокойной, почти невозмутимой жизни, ничто не подготовило ее къ этому…
Она не узнала и не умѣла понять, что именно прошлая жизнь, лишенная прелестей любви, что все прошлое и все настоящее съ самаго дѣтства, молодости и замужества, все вело ее къ этому овладѣвшему ею чувству. И вотъ любовь пришла и всецѣло наполнила ея сердце той безграничной нѣжностью, которой разъ въ жизни наполняется сердце каждой женщины.
III.
правитьДа, несмотря на то, что ей было подъ сорокъ лѣтъ, она до сихъ поръ не любила. Сердце ея расцвѣтало, созрѣвало, всегда было открыто для любви, но никогда не встрѣчало ничего иного, кромѣ обманчивыхъ внѣшнихъ признаковъ любви.
Жюли Сюржеръ была урожденная Габріэль-Соланжъ-Жюли де-Кроссъ изъ старинной, но бѣдной фамиліи въ Берри, обѣднѣвшей послѣ революціи единственно вслѣдствіе накопленія цѣлаго ряда чужихъ богатствъ вокругъ ея непроизводительнаго состоянія. Только благодаря преданности своего управляющаго, де-Кроссъ не раззорились во время переворота; но вокругъ нихъ всѣ работали, владѣльцы удвоивали свой доходъ, эксплоатируя виноградники и лѣса, а де-Кроссъ продолжали довольствоваться неправильной уплатой аренды своихъ арендаторовъ и жили такъ изъ году въ годъ. Они не занимались промышленностью и не хотѣли служить; только дядя Жюли, братъ ея отца, былъ префектомъ въ Корсикѣ, при второй имперіи, но опытъ этотъ не былъ удаченъ: онъ заразился мѣстной лихорадкой и вернулся въ Буржъ къ брату тянуть свою 6-лѣтнюю агонію, привезя съ собою изъ Корсики Тоню, уроженку Кальви, которая воспитала Жюли и дала ей прозвище Йю.
Жюли помнила отца; это былъ человѣкъ маленькаго роста, напыщенный и сварливый, отличавшійся необыкновеннымъ невѣжествомъ, никогда ничего не читавшій, даже газетъ, проводившій цѣлые дни въ куреніи папиросъ, которыя крутилъ самъ, и расхаживалъ по всему дому, по кухнямъ и погребамъ, мѣшалъ всѣмъ и каждому, заставляя заниматься имъ однимъ. Г-жа де-Кроссъ ему слѣпо повиновалась; безъ красоты, безъ женской граціи, безъ особеннаго ума, безъ воли, она отличалась только глубокой, почти пугающей набожностью и проводила всѣ дни въ выполненіи религіозныхъ обрядовъ дома и въ церкви. Жюли родилась слабенькимъ ребенкомъ и мать вселила ей вѣру въ Бога кармелитокъ, всемогущаго и очень требовательнаго, строгаго, которому нельзя не повиноваться и относительно котораго у людей, несмотря на ихъ усилія, всегда есть какіе-нибудь невѣдомые грѣшки.
Такъ прошли первые годы дѣвочки въ мрачномъ отелѣ въ улицѣ Курсалонъ. О, что это за меланхоличный домъ! Подъ крышей изъ аспидныхъ пластинокъ, въ каждомъ изъ двухъ этажей тянулось по пяти высокихъ оконъ съ маленькими стеклами. Передъ фасадомъ мощеный дворъ, изъ котораго на улицу вели ворота съ бѣлой полопавшейся штукатуркой; ворота эти были вдѣланы между двумя никому ненужными павильонами, покрытыми также замшенными аспидными пластинками. Тутъ не было ни изящества, ни роскоши, хоть и замѣчались остатки прежняго величія: замѣтны были древность постройки и ея аристократическое назначеніе. Такъ, напримѣръ, были монументальные камины, широкіе карнизы, высокіе заборы, большія двухсотъ-лѣтнія плиты мощенаго двора и декоративный видъ фасада.
Внутри было полное запустѣніе и неряшество. Къ тому времени, когда Жюли одиннадцати лѣтъ покинула отель де-Кроссъ, доходъ ея родителей едва достигалъ луидора въ день. На эти двадцать франковъ должны были жить шесть человѣкъ. Г-жа де-Кроссъ примирилась съ этимъ очень легко: отказывая себѣ во всемъ, чего нельзя было имѣть, а имѣть часто нельзя было самаго необходимаго. Этотъ случай былъ не рѣдкостью среди дворянства Берри, гдѣ въ сущности только одна семья считалась состоятельной, хоть и жила безъ видимой роскоши: это Дюкло-де-ла-Маръ, родственники г-жи де-Кроссъ. Одна изъ тетокъ Дюкло жила въ Парижѣ и большую часть своего состоянія употребляла на дѣла благотворительности. Канонисса де-ла-Маръ была крестною матерью Жюли и ея родители надѣялись, что тетка позаботится о ея воспитаніи.
Дѣйствительно, за годъ до того, какъ дѣвочка должна была конфирмоваться, г-жа де-ла-Маръ пожелала взять ее къ себѣ. Жюли настолько не понимала нищеты своей семьи, что горько плакала, когда ей пришлось разставаться съ родными и съ отелемъ въ улицѣ Курсалонъ. Де-Кроссъ холодно простились съ нею, видя въ этихъ слезахъ нежеланіе подчиниться. Она пріѣхала въ Парижъ въ сопровожденіи Тони, такъ какъ родные изъ скупости и изъ апатіи, не рѣшились привести ее сами. Кромѣ горя, ее мучило еще и безпокойство; одно слово «канонисса», такъ часто слышанное ею въ дѣтствѣ, уже рисовало ея воображенію монахиню, нѣчто въ родѣ женщины-священника въ короткой фіолетовой мантіи, обшитой горностаемъ.
Это воображаемое представленье не лишено было основанія. Въ домѣ г-жи Дюкло де-ла-Маръ Жюли попала въ новую среду религіозности, только болѣе дѣятельной, чѣмъ у себя въ семьѣ, но такой-же непривлекательной, неразумной и несогрѣвающей сердце. Она узнала религіозность сухихъ духовныхъ конгрегацій, — холодныхъ добрыхъ дѣлъ; старыя аристократическія дѣвственницы благодѣтельствовали небольшому кругу бѣдныхъ, которые повидимому страдали больше отъ неизлѣчимой скуки, чѣмъ отъ дѣйствительной нищеты… И тамъ, съ сердцемъ, полнымъ безполезныхъ сокровищъ, Жюли де-Кроссъ искала предмета, въ которому можно было-бы привязаться. Канонисса обращалась съ ней какъ съ бѣдной дворянкой: дѣлала ей много наставленій, — но она не слышала отъ нея ни одного нѣжнаго слова, не видѣла ни одной ласки. Эта ханжа, засохшая въ своей благотворительности, любила на свѣтѣ только одно существо, своего племянника, Антуана Сюржеръ, котораго она воспитывала и слѣдствіемъ этого воспитанія было то, что молодой человѣкъ вышелъ игрокомъ и прожигателемъ жизни. Она платила его долги, но отказалась выдать ему на руки деньги до тѣхъ поръ, пока онъ не женится, такъ какъ она надѣялась, что таинство брака исправитъ его.
Жюли росла въ этой скучной обстановкѣ, среди старыхъ дѣвъ, гдѣ никто не заботился объ ея умственномъ развитіи; только при помощи горничной, она научилась кое-какъ читать и писать. Одинъ священникъ, еще не старый человѣкъ, посѣщавшій домъ, узналъ объ этомъ невѣжествѣ и настоялъ, чтобъ дѣвочку помѣстили въ пансіонъ. Это былъ аббатъ Гюгэ, только что назначенный священникомъ въ общину сестеръ Редемптористокъ въ улицѣ Туринъ. Онъ помѣстилъ туда дѣвочку въ качествѣ ученицы.
Годы, проведенные въ монастырѣ, гдѣ Жюли въ первый разъ жила въ обществѣ своихъ сверстницъ, были лучшими годами ея молодости. Сначала она была какъ-бы опьянена этой непривычной независимостью, открывшейся ей въ этомъ тихомъ убѣжищѣ, но скоро привыкла и вполнѣ сжилась съ нею. Подруги и учительницы любили ее; но, несмотря на всѣ свои старанія, она долго была посредственной ученицей. Она съ такимъ недовѣріемъ относилась къ ученью, что ни ея собственное желаніе, ни терпѣнье ея воспитательницъ ничего не могли подѣлать. Рѣшили отказаться отъ дальнѣйшихъ попытокъ и она сама отказалась отъ нихъ. Она признавалась, съ вполнѣ искреннимъ смиреніемъ, что она совсѣмъ глупа. О ней говорили:
— О, Жюли де-Кроссъ!.. Она немножко bébête… но такая кроткая, такая скромная…
Жюли не обижалась на это прозвище. Она только страдала отъ ощущенія какой-то пустоты, которой не умѣла объяснить себѣ. Иногда она задавала себѣ вопросъ, заранѣе увѣренная въ томъ, что не съумѣетъ на него отвѣтить.
— Я счастлива, — говорила она себѣ, — чего-же мнѣ недостаетъ?..
Она не знала этого. Но пустота ощущалась и начинала мучить. Она только тогда поняла, чего ей недоставало, когда случай далъ ей это, когда она испытала, что такое чувство, и снова безвозвратно потеряла его.
Ей оставалось два года до окончанія курса — и ей, конечно, хотѣлось, чтобъ ея полусчастье пансіонерки длилось цѣлую жизнь — когда въ монастырь Редемптористокъ вступила новая воспитательница старшихъ классовъ, сестра Косима. Это была итальянка съ юга, родившаяся въ окрестностяхъ Вьетри; у нея были точно выгравированныя, выразительныя черты лица и красивая фигура ея соотечественницъ. Нельзя было ее видѣть и особенно слышать дивные звуки ея богатаго, могучаго, контральтоваго голоса, чтобы не почувствовать желанія быть замѣченной ею.
Со времени ея вступленія въ общину въ улицѣ Туринъ, здѣсь случилось странное явленіе, нерѣдкое, впрочемъ, въ этихъ уголкахъ, отдаленныхъ отъ житейской суеты: всѣ ученицы воспылали страстью къ сестрѣ Косимѣ. Она принимала это поклоненіе совершенно спокойно, какъ цвѣтокъ теплые солнечные лучи. Она была добра со всѣми и отличала только одну изъ своихъ ученицъ — Жюли де-Кроссъ. Быть можетъ, ея личное глубокое умственное развитіе побуждало ее попробовать воздѣлать эту нетронутую почву и посѣять въ ней добрыя сѣмена знанія… Ей удалось это: мысль, воля, личность пустили корни въ этой дѣтской, непонимавшей себя душѣ. Жюли привязалась къ ней всѣми помыслами своей души; ея умъ и сердце какъ-бы расцвѣли; это было нѣчто схожее съ сошествіемъ языковъ на головы галилейскихъ проповѣдниковъ. Она узнала отъ этой прелестной, занимавшейся съ нею женщины, она узнала, наконецъ, что значитъ понимать и что значитъ любить.
Увы! это счастье скоро было прервано! Въ женскихъ монастыряхъ воспрещается слишкомъ нѣжная, неразрывная дружба. Въ ней видятъ, и не безъ основанія, ту форму человѣческой любви, отъ которой монастырь ищетъ спасенія въ крѣпкихъ стѣнахъ; и потомъ, безъ сомнѣнія, тѣ, которыя не удостоиваются этихъ чистыхъ ласкъ, завидуютъ счастливицамъ и интригуютъ противъ нихъ. О дружбѣ сестры Косимы съ Жюли де-Кроссъ донесли кому слѣдуетъ и она была запрещена. Насколько могли, имъ мѣшали видѣться, разговаривать; ихъ нѣжность еще болѣе обострилась отъ этого преслѣдованія. Такъ какъ ничто не могло помѣшать имъ любить другъ друга и такъ какъ красота и чудный голосъ сестры Косимы скоро стали извѣстны Парижу и привлекали въ капеллу массу молодыхъ людей, то рѣшили удалить итальянку въ одну изъ провинціальныхъ общинъ. Она подчинилась и уѣхала, въ послѣдній разъ прижавъ къ своему сердцу разогорченную дѣвочку, которая говорила ей, рыдая:
— Когда вы будете далеко отъ меня, я умру!
Она не умерла, но долго страдала и сердце ея сдѣлалось равнодушнымъ къ жизни. Этотъ ароматъ дружбы навсегда остался въ ея душѣ. Жюли долго была больна, но даже и послѣ болѣзни ея рана не вполнѣ затянулась. Она жила такъ, погруженная въ свое горе, мало говорила, мало имѣла подругъ, охладѣла въ занятіямъ, на которыхъ и не настаивали особенно; ее по прежнему всѣ любили, всѣ жалѣли, какъ вдругъ тетка Дюкло де-ла-Маръ неожиданно вызвала ее въ себѣ и объявила ей, что выдаетъ ее замужъ.
Ее выдаютъ замужъ! Эта новость поразила ее какъ громовой ударъ. Выдать ее замужъ! Вырвать ее изъ этой спокойной, праздной жизни, въ тишинѣ которой сердце ея теплилось тихо, подобно лампадѣ святилища; бросить ее въ этотъ незнакомый міръ, полный непонятнаго ей волненія, въ этотъ міръ который не только не привлекалъ ее, но, наоборотъ, пугалъ. Этотъ страхъ далъ ей силы сопротивляться. Она бросилась къ ногамъ тетки; она умоляла оставить ее въ монастырѣ. Она хотѣла быть монахиней. Но канонисса не тронулась ея мольбами. Отвращеніе къ замужеству въ молоденькой дѣвушкѣ ей нравилось, какъ доказательство ея невинности. Она рѣшила, что Жюли подходящая партія для Антуана Сюржеръ, такъ какъ претендентомъ-то и былъ именно Антуанъ Сюржеръ.
Его средства истощились, онъ усталъ отъ этой неопредѣленности въ свои сорокъ съ лишнимъ лѣтъ и желаніе богатства и положенія побудило его согласиться на бракъ. Два финансиста, его товарищи Жанъ Эскье и Робертъ Артуа, основали нѣсколькими годами раньше банкирскіе дома, одинъ въ Парижѣ, другой въ Люксембургѣ. Эти учрежденія процвѣтали, но капиталы были слабы, приходилось довольствоваться небольшими операціями и скромной кліентурой. Директора мечтали расширить дѣло; они предложили Сюржеру мѣсто директора, если онъ вложитъ капиталъ. Г-жа де-ла-Маръ давала за Жюли роскошное приданое и его-то и рѣшилъ пустить въ оборотъ ея будущій мужъ.
Конечно, бѣдная Жюли не въ силахъ была бороться противъ воли канониссы и ея родныхъ, пріѣхавшихъ въ Парижъ съ исключительною цѣлью уговорить ее выйти замужъ. Но все-таки прежде чѣмъ дать свое согласіе, она написала сестрѣ Косимѣ, спрашивая ее: «Что я должна сдѣлать?» Изъ своего далекаго заключенія итальянка отвѣтила ей: «Дитя мое, для насъ, слабыхъ женщинъ, есть только двѣ большія дороги, ведущія къ будущему: одна — замужество, другая — монастырская жизнь. Всѣ остальные пути скользки. Мнѣ кажется, что я васъ хорошо знаю: вы не рождены для монастырской жизни. Если вы чувствуете себя способной полюбить вашего мужа, не сразу, конечно, а позднѣе, когда вы его хорошо узнаете, то выходите замужъ».
Жюли искренно спрашивала самое себя:
Способна ли она полюбить человѣка, утомленнаго жизнью, но элегантнаго, предупредительнаго, даже любезнаго, котораго представили ей и который съ этихъ поръ аккуратно каждый день навѣщалъ ее у тетки и приносилъ ей дорогіе цвѣты?.. Увы!.. Какъ отвѣтить на этотъ вопросъ? Она не могла даже представить себѣ всего значенія слова «любить» по отношенію къ этому, чужому ей человѣку, одно присутствіе котораго смущало ее до того, что слова не шли съ ея устъ. А у него подъ внѣшностью вивера билось сильное, безпокойное, но притупившееся отъ всевозможныхъ приключеній сердце. Конечно, онъ предпочелъ бы, для завоеванія своего будущаго положенія въ свѣтѣ, иную спутницу, болѣе оживленную и пылкую, но Жюли была красива, изящна, къ тому же онъ не сомнѣвался ни минуты, что она влюблена въ него. Развѣ еще вчера онъ не нравился столькимъ женщинамъ?
Свадьба совершилась съ большой помпой въ капеллѣ, въ улицѣ Туринъ, «слишкомъ маленькой для того, чтобы вмѣстить всѣхъ приглашенныхъ», какъ говорилось въ газетахъ. Все дворянство Берри присутствовало на бракосочетаніи, представляя для парижанъ, друзей или родственниковъ Антуана Сюржеръ интересную картину типовъ и провинціальныхъ туалетовъ. Затѣмъ Антуанъ повезъ свою жену въ Ville d’Avray на дачу, нанятую на медовый мѣсяцъ.
Довольно было событій перваго же дня, чтобы навсегда разъединить супруговъ. Жюли испытала почти такое же ощущеніе, какое испытывали прежнія плѣнницы, когда ихъ хватали варвары и, перекинувъ черезъ сѣдло, увозили галопомъ. Едва они остались вдвоемъ, какъ мужъ показалъ себя властелиномъ надъ нею… То, что Жюли испытывала тогда, было не столько удивленіе, не столько страданіе, сколько ужасъ къ этому насилію, котораго она не поняла какъ слѣдуетъ даже и послѣ совершившагося факта. Результатъ былъ настолько силенъ, что каждая ласка мужа заставляла ее чуть не падать въ обморокъ.
Антуанъ Сюржеръ, тщеславіе котораго, какъ покорителя женскихъ сердецъ, было оскорблено, опомнился, старался исправить свою ошибку и нѣжнымъ, упорнымъ ухаживаніемъ загладить свою грубость. Но дѣло было непоправимо. Онъ не могъ даже сдѣлать своей женѣ никакого упрека, потому что, въ сущности, она была покорна ему, и кончилъ тѣмъ, что скоро отъ нея отвернулся.
Къ тому же у него явились иныя заботы. Надо было вернуться въ Парижъ. Новое финансовое товарищество было основано въ улицѣ Chaussée d’Antin, въ обширномъ помѣщеніи, выходившемъ и на улицу Saint-Lazare. Конторы занимали весь фасадъ. Уже нѣсколько лѣтъ директоръ банка, Робертъ Артуа, жилъ съ своей женой, испанкой изъ Кубы, и сыномъ въ небольшомъ отелѣ, на углу улицы Св. Троицы. Сюржеры наняли себѣ одинъ изъ частныхъ домовъ; Антуанъ находилъ, что еще не время поражать Парижъ своей роскошью; онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые хотятъ или княжескій отель, или ужь простой домъ; лучшихъ рысаковъ Парижа или простую наемную карету. Черезъ полгода послѣ ихъ переѣзда, третій директоръ, Жанъ Эскье, оставшись съ маленькой дочерью, послѣ смертельныхъ родовъ своей жены, поселился въ верхнемъ этажѣ дома Сюржеровъ, пустовавшемъ до тѣхъ поръ.
Жюли была рада этому сближенію, Антуанъ также ничего не имѣлъ противъ него. Ей не суждено было сдѣлаться матерью и она излила всю свою жажду материнства, воспитывая около себя дочь Эскье. Къ тому же Эскье, простой, нельстивый человѣкъ, скоро заслужилъ ея уваженіе, даже любовь. Онъ былъ старше ея на пятнадцать лѣтъ, и какъ ее, такъ и его жизнь обманула; какъ и она, онъ былъ одинъ, съ разбитыми надеждами. Онъ говорилъ иногда Жюли: «Мы съ вами вдовцы». Одинокость ихъ сердецъ сблизила ихъ, помимо общихъ склонностей; они любили откровенные разговоры, боялись свѣта, вмѣстѣ занимались дѣлами благотворительности. Въ то время, какъ Антуанъ Сюржеръ жилъ лихорадочной жизнью свѣтскаго парижскаго финансиста, Эскье и г-жа Сюржеръ проводили вдвоемъ длинные вечера, во время которыхъ она постепенно разсказала ему всю свою исторію. Около него она чувствовала странное ощущеніе спокойствія, опоры. Она знала, что онъ ей преданъ также страстно, какъ она когда-то была предана сестрѣ Косимѣ. Воспитаніе ребенка было ихъ общей заботой, на которой они сошлись еще ближе; затѣмъ, когда Клару отдали воспитываться въ Сіонъ, одиночество еще болѣе скрѣпило ихъ отношенія.
Въ теченіе этой длинной вереницы лѣтъ, Жюли рѣдко видѣла Мориса Артуа. Здоровье г-жи Артуа пошатнулось; она не переносила парижскаго климата. Домье посовѣтовалъ отправиться въ Каннъ на одну зиму, затѣмъ на другую; потомъ, находя, что тамошнее солнце напоминаетъ ей ея родной край, испанка привыкла къ Канну и поселилась тамъ съ своимъ сыномъ, проводя въ Парижѣ лишь нѣсколько недѣль въ году. Такимъ образомъ Морисъ выросъ подъ яснымъ небомъ въ роскошной виллѣ, пользуясь услугами цѣлой толпы лакеевъ, но былъ лишенъ товарищей своего возраста и такъ привыкъ къ обществу своей матери, что ни за что не промѣнялъ бы его ни на какое иное. Они обожали другъ друга. Интересно и трогательно было видѣть ихъ вмѣстѣ; онъ относился къ ней внимательно, предупредительно; она къ нему съ страстнымъ поклоненіемъ. Тѣ, кто жилъ въ то время въ Каннѣ, вѣроятно, помнятъ терассу виллы des Oeillets, выходившую съ южной стороны города къ берегу моря. Они припоминаютъ, безъ сомнѣнія, въ полуденные зимніе часы, какъ на эту террасу выходили каждый день погрѣться на солнышкѣ мать и сынъ, оба красивые, оба странные. Даже когда онъ выросъ и когда женщины стали замѣчать его красоту, даже когда онъ со свойственной его возрасту пылкостью окунулся въ потокъ наслажденій среди этого незатѣйливаго общества Канна, — даже и тогда онъ остался вѣрнымъ поклонникомъ своей красавицы-матери; онъ готовъ былъ отдать всѣ часы любовныхъ свиданій за одинъ часъ, проведенный около нея, когда онъ какъ маленькій ребенокъ любилъ прятать свое лицо на ея груди.
Г-жа Сюржеръ, никогда не проводившая зимы на югѣ, видалась съ матерью и сыномъ только когда они пріѣзжали въ Парижъ на май мѣсяцъ. Она видѣла мальчика, одѣтаго на англійскій манеръ; въ свои двѣнадцать лѣтъ онъ напоминалъ фигурой взрослаго англичанина; затѣмъ года шли за годами и мальчикъ превратился въ молодого человѣка, котораго всѣ и она сама находили слишкомъ напыщеннымъ и манернымъ. Онъ говорилъ мало, любилъ оригинально и странно излагать свои мысли. Мать разсказывала тайкомъ, что онъ пишетъ стихи, но что не надо говорить съ нимъ объ этомъ; самъ же онъ не проговаривался никогда. Въ общемъ Эскье и Сюржерамъ онъ не нравился.
Только одна Клара какъ будто понимала его. Двѣ зимы подъ рядъ г-жа Артуа увозила съ собой дѣвочку въ Каннъ для поправленія здоровья; она жила подъ одной крышей съ Морисомъ и скоро сдружилась съ нимъ. Никто и не подозрѣвалъ, что отъ этихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ вмѣстѣ молодыми людьми, у нихъ осталось воспоминаніе дѣтскихъ ласкъ. Когда Морисъ въ первый разъ увидалъ блѣдную, странную пятнадцатилѣтнюю Клару, ему было двадцать лѣтъ. Онъ уже пользовался большими и многочисленными успѣхами у женщинъ; ему казалось, что ни одна не устоитъ противъ него и онъ развлекался ухаживаніемъ за Кларой и дѣвочка сразу полюбила его. Но она всегда отличалась необыкновенно высокой нравственностью и къ тому же была очень религіозна: она храбро защищалась противъ Мориса, но тѣмъ не менѣе ему удалось сорвать съ ея губъ нѣсколько поцѣлуевъ. И съ этихъ поръ, каждый разъ какъ они встрѣчались въ Каннѣ или въ Парижѣ, между ними снова начиналась эта борьба за ласки, но Морисъ не могъ похвалиться, что онъ далеко подвинулся впередъ.
Въ концѣ концевъ обстоятельства ихъ разлучили. Г-жа Артуа постепенно угасла. Это такъ поразило Мориса, что онъ тотчасъ же бросилъ тѣ мѣста, гдѣ жилъ около нея и гдѣ люди могли напомнить ему ее. Онъ уѣхалъ съ своимъ горемъ въ Италію и пробылъ тамъ больше года, изрѣдка посылая коротенькія записки отцу. Ему казалось, что изъ него можетъ выйти художникъ въ этой странѣ искусства. Время мало по малу затягивало его рану, но въ душѣ оставалась пустота. Если у него и были случайныя встрѣчи, то всетаки проходящая любовь не давала ему того идеала женщины, который онъ видѣлъ въ своей матери, пряча на ея груди свою усталую голову. А онъ жаждалъ этого идеала; онъ принадлежалъ въ числу тѣхъ людей, которые не могутъ жить безъ него. Очень понятно, что во время своихъ скитаній его мысль невольно летѣла въ юному другу, чья кротость и застѣнчивость такъ привлекали его въ Каннѣ. Когда онъ минутами мечталъ о Кларѣ Эскье въ Венеціи или въ Капри, въ Римѣ или въ Палермо, ему казалось, что онъ ее любитъ: онъ видѣлъ въ ней тогда идеалъ желанной женщины. Разъ его охватило такое острое желаніе ее видѣть, что онъ не колебался болѣе. Въ сущности, что ему было дѣлать въ Италіи? Какъ поэзія и музыка, живопись не давалась ему; онъ былъ въ такомъ отчаяніи, не умѣя достичь въ ней желаемыхъ результатовъ, что почти возненавидѣлъ произведенія великихъ мастеровъ.
Онъ вернулся въ Парижъ, занялъ домикъ въ улицѣ d’Athènes, между дворомъ и большимъ садомъ. Онъ велъ очень уединенную жизнь. Сердце его еще не вполнѣ зажило отъ раны; ему не хотѣлось возобновлять въ Парижѣ знакомства, сдѣланныя въ Каннѣ. Что же касается до семьи въ Chaussée-d’Antin, онъ посѣщалъ ее не особенно часто. Отецъ внушилъ молодому человѣку тѣ же симпатіи, какъ и мать: ни Эскье, ни Антуанъ Сюржеръ, ни жена его, нисколько не интересовали Мориса. Однако, онъ присутствовалъ на ихъ обѣдахъ по вторникамъ, на five o’clock по субботамъ, въ надеждѣ встрѣтить Клару. Иногда онъ встрѣчалъ ее, шепталъ ей нѣжныя слова, даже смущалъ ласками… И эта легкая интрига-перешептыванье, нѣсколько поцѣлуевъ, сорванныхъ силой съ ея губъ въ темномъ уголку, — вносили волненіе въ его однообразную жизнь…
Первые симптомы болѣзни, которой суждено было разрушить сильный организмъ Антуана Сюржеръ, появились уже два года тому назадъ. Сначала большой палецъ, а потомъ одинъ за однимъ и всѣ остальные пальцы правой руки стали отниматься. Скоро болѣзнь какъ бы поглотила всѣ мускулы, оставивъ только легкую эпидерму вокругъ костей. Съ постепенной послѣдовательностью стала сохнуть кисть правой руки, затѣмъ пальцы правой ноги и лѣвая нога.
И болѣзнь, почти смерть, вселилась въ домъ, и загостилась тамъ; больной былъ гостемъ, къ которому привыкли, потому что нельзя было его выжить. Но ухудшеніе шло такъ медленно, что его можно было замѣтить лишь при сравненіи съ прошлымъ, подобно прогрессированію самой жизни. Мозгъ не былъ пораженъ. Антуанъ Сюржеръ участвовалъ въ совѣщаніяхъ со своими компаньонами, принималъ активное участіе въ дѣлахъ и даже нерѣдко ѣздилъ въ Люксембургъ, не покидая своего кресла, которое вкатывали въ купэ вагона.
Неожиданно надъ спокойной жизнью всѣхъ этихъ людей разразился громовой ударъ. Однажды утромъ Сюржеръ получилъ невѣроятное и непредвидѣнное извѣстіе: его компаньонъ Робертъ Артуа, уѣхавшій нѣсколько недѣль тому назадъ подъ предлогомъ приведенія въ порядокъ личныхъ дѣлъ, застрѣлился въ одной изъ гостинницъ Лондона. Онъ оставилъ письмо. Въ Парижѣ директора сдерживали его порывы къ спекуляціямъ и вотъ онъ рѣшился спекулировать въ Лондонѣ на свой рискъ, накупивъ американскихъ акцій; случившійся вслѣдъ затѣмъ крахъ раззорилъ его. Долги поглощали всѣ его фонды, находившіеся въ парижскомъ и люксембургскомъ банкахъ, что-то около четырехъ милліоновъ. Это было тяжелымъ ударомъ для процвѣтавшаго банка; эти четыре милліона, которые приходилось выдать, значительно поколебали фонды; самоубійство одного изъ директоровъ сразу возбудило недовѣріе и многіе стали вынимать обратно свои вклады. Жанъ Эскье спасъ репутацію банка, благодаря широкому кредиту, открытому ему въ одномъ изъ большихъ банкирскихъ домовъ. Такимъ образомъ оказалась возможность просуществовать довольно долгое время, пока возобновится довѣріе, а съ нимъ и вернутся вклады. Когда все было приведено въ извѣстность, то оказалось, что активъ Роберта Артуа превышалъ двѣсти тысячъ франковъ. Онъ поторопился застрѣлиться.
Да, онъ застрѣлился слишкомъ рано, особенно для Мориса.
Двойное горе: потеря отца и потеря состоянія надорвали это сердце, воспитанное подъ женскимъ вліяніемъ и ослабѣвшее въ уединеніи, укрѣпляющемъ только сильныхъ. У него сдѣлалось сильное воспаленіе мозга; пришлось перевезти его къ Сюржерамъ, гдѣ Жюли, тронутая его несчастіемъ, ухаживала за нимъ, какъ за ребенкомъ.
И дѣйствительно, съ этой пылающей головой и больнымъ тѣломъ онъ казался ей слабымъ ребенкомъ, когда она сидѣла у его изголовья. Наконецъ-то она могла удовлетворить сжигавшую ее потребность быть полезной, отдаться всецѣло ближнему! Наконецъ-то она нашла примѣненіе своихъ душевныхъ силъ! Морисъ былъ капризенъ и раздражителенъ даже и тогда, когда миновалъ острый, опасный періодъ его болѣзни; Жюли была для него превосходной сидѣлкой, почерпающей свою нѣжность изъ этого обманчиваго источника материнства, такъ свойственнаго бездѣтнымъ женщинамъ въ осеннюю пору ихъ жизни. Она гордилась, видя, какъ къ нему возвращалась жизнь и красота; со дней его выздоровленія она искренно полюбила его, какъ человѣка возрожденнаго ею.
Онъ возвращался въ жизни; онъ уже вставалъ, ходилъ, мозгъ его былъ уже свѣжъ, но это былъ уже не прежній Морисъ Артуа; это не былъ уже тотъ холодный, любезный, выдержанный, снисходящій до разговора съ другими джентльменъ, какимъ Жюли знала его при жизни отца, когда онъ считалъ себя богатымъ. Этотъ погромъ заставилъ его сбросить маску равнодушія; онъ даже удивлялъ Жюли неожиданными перемѣнами настроенія, грустью и отчаяніемъ. Она не умѣла, конечно, побѣдить словами эту безнадежность, но она принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, которыя одарены секретомъ заврачевывать душевныя раны. Выздоравливая, Морисъ выносилъ подлѣ себя присутствіе только этой преданной подруги, нѣжный силуэтъ которой онъ постоянно видѣлъ у своего изголовья. Въ бреду онъ часто говорилъ ей: «Ахъ, подержите мою голову, мою голову!..» И Жюли нерѣдко прижимала къ своей груди эту блѣдную отъ страданія, красивую, арабскую голову.
Теперь, когда онъ страдалъ только мысленно, онъ сохранилъ привычку опираться на это нѣжное женское плечо. О, материнская опора, дѣлающая ребенка изъ тоскующаго человѣка! Она позволяла ему это дѣлать; она проникалась глубокой радостью, чувствуя себя наконецъ матерью у колыбели своего сына. Она даже гордилась этой исключительной привязанностью его къ ней; въ чистотѣ своего сердца, она даже удивлялась, что такія возвышенныя созданія какъ онъ, какъ сестра Косима, могутъ ее замѣчать, понимать, любить.
Видя около себя эту красивую, обворожительную женщину, которую счастье дѣлало еще болѣе красивой и прелестной, онъ не увлекался ею, онъ, очевидно, не замѣчалъ ея красоты. Онъ видѣлъ въ ней что-то материнское, неспособное возбудить нечистую любовь; кромѣ того, она часто напоминала ему нѣкоторыя событія его дѣтства и это свидѣтельствовало о разницѣ ихъ лѣтъ.
Ея грацію и молодость ему постепенно открывали мелкіе, почти незначительные факты. Когда онъ выздоровѣлъ, онъ цѣлые дни просиживалъ дома; а такъ какъ докторъ Домье настаивалъ на томъ, что ему необходимо выходить, то г-жа Сюржеръ не нашла иной возможности заставить его сдѣлать это, какъ ежедневно увозя его съ собою кататься по улицамъ, или въ Булонскій лѣсъ, куда рѣдко выѣзжала одна. Морисъ соглашался сопровождать ее; ему скоро понравились эти прогулки въ каретѣ, рядомъ съ нею. Онъ замѣчалъ, какъ всѣ смотрѣли на его спутницу и любовались ею; онъ понялъ этотъ огонекъ, загоравшійся въ глазахъ прохожихъ и выражавшій восхищеніе. Онъ смотрѣлъ на Жюли и находилъ въ свою очередь, что она блистала вполнѣ согрѣвшей красотою. Мало по малу эти бѣглые взгляды восхищенья незнакомыхъ ему людей, которые сначала только возбуждали его любопытство, стали ему непріятны, раздражали его, какъ будто каждый разъ у него уносили частицу его собственности.
Въ то же время онъ уже начиналъ чувствовать, что относится къ Жюли не съ прежней чистотою, что не одна жажда отдыха и покоя заставляетъ его искать ея общества и забываться на ея груди. Нечистое желаніе начинало зарождаться въ этомъ безпокойномъ сердцѣ. Любить Жюли, заставить ее полюбить себя стало для него какой-то необходимой шалостью; ему захотѣлось ввести интригу въ тотъ домъ, гдѣ его приняли, ходили за нимъ, лѣчили; это было нѣчто въ родѣ любви à la-Жанъ-Жакъ, — желаніе, чтобъ въ груди матери забилось сердце влюбленной. Ему ничего не стоило забыть долгъ, забыть всю проявленную къ нему доброту; онъ во-что-бы то ни стало хотѣлъ добиться своего и какъ ребенокъ, котораго бьютъ, готовъ былъ защищаясь швырять объ полъ дорогіе предметы. Онъ старался убѣдить себя разными доводами, затмевавшими въ его глазахъ зародышъ обыкновенной, неизбѣжной страсти…
Начало ихъ любовныхъ отношеній было восхитительно: безъ ревности, безъ страданій. Какъ опытный практикъ въ любви, онъ говорилъ себѣ: «я буду обладать этой женщиной», потому что онъ прочелъ въ ея глазахъ то, чего никогда не умѣютъ скрыть женскіе глаза: непреодолимое желаніе отдаться, быть любимой. Только не надо было ее пугать; грубость можетъ все испортить. Эта чистая женщина была создана для любви, но никогда не имѣла случая проявить ее. Онъ видѣлъ эту брешь, открытую для него безсознательно этимъ женскимъ сердцемъ. Прекрасно! онъ расширитъ эту брешь и зажжетъ ее желаніемъ и страстью. Но онъ дѣйствовалъ сдержанно, стараясь только какъ можно тѣснѣе слить свою жизнь съ жизнью Жюли. Онъ пріучилъ ее къ ласкамъ, но не придавалъ имъ страстнаго оттѣнка. Онѣ становились привычной и, будучи не въ силахъ болѣе ихъ прекратить, она начинала увлекаться ими. Увы! она была слишкомъ порабощена и почти безсознательно старалась ослѣпить себя. Свои первыя тревоги по этому поводу она разсѣяла софизмомъ:
«Я гожусь въ матери Морису; я позволяю ему то, что можетъ позволить ему мать. Вотъ и все».
Если-бъ она рѣшилась проанализировать себя, если-бъ она не продолжала умышленно, зажмуривъ глаза, спускаться съ этой скользкой тропинки, она поняла бы, что ихъ ласки далеко не имѣютъ въ себѣ ничего материнскаго или братскаго. Какъ только они садились вдвоемъ въ карету, ихъ руки соединялись: Морисъ подносилъ ихъ къ своимъ губамъ и начиналъ медленно цѣловать. Она не смѣла также не позволить ему склонить голову на ея грудь, онъ умолялъ объ этомъ съ такой нѣгой въ глазахъ; она соглашалась на это, желая услышать его слова, какъ роса освѣжавшія ее: «Я счастливъ… Останемся!..» Она становилась иною, сама того не замѣчая. Кокетство, на которое нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ она не считала себя способной, овладѣвало ею все сильнѣе и сильнѣе; ей хотѣлось нравиться, казаться молодою. Достаточно было, чтобъ Морисъ высказалъ свое мнѣніе о ея прическѣ, о ея туалетѣ, чтобы она немедленно, удовлетворила его вкусу. Вмѣсто прежняго шиньона съ буклями, она стала носить простыя бандо, раздваивающіяся посрединѣ, что еще болѣе напоминало ея типъ весталки.
Морисъ сопровождалъ ее къ портному, къ модисткѣ, покупалъ вмѣстѣ съ нею разныя мелочи для туалета, этотъ человѣкъ съ душою артиста, но одаренный страннымъ неумѣньемъ выразить свою мечту, наконецъ нашелъ послушный матеріалъ, одушевленный простой волей, матеріалъ, который перерождался самъ, чтобъ ему нравиться: этимъ единственнымъ матеріаломъ, — какъ въ дивной греческой миѳологіи, — была женщина.
Еслибъ онъ остался до конца тѣмъ, чѣмъ былъ сначала, — изображая изъ себя нѣчто въ родѣ любопытнаго изслѣдователя, диллетанта въ любви, — онъ, быть можетъ, незамѣтно довелъ бы Жюли до паденія. Ослѣпленіе бѣдной женщины было настолько сильно, что, при всей своей искренной религіозности, она не возмущалась. Она еще посѣщала церковь, пріобщалась по праздникамъ, молилась за Мориса, за себя самое, за продленіе этого чувства, становившагося такимъ дорогимъ, и дѣлала это съ необыкновеннымъ спокойствіемъ совѣсти… Но Морисъ со своимъ равнодушіемъ и постепенностью не умѣлъ ясно читать въ сердцѣ своего друга. Онъ составилъ себѣ цѣлую искусную программу завоеванія, но забылъ только одну вещь: найти способъ покорить самого себя.
Довольно было одной неосторожной ласки, которую онъ себѣ позволилъ — перваго поцѣлуя въ губы, — чтобы пробудить Жюли, чтобы заставить ее въ слезахъ броситься къ ногамъ аббата Гюгэ, жалуясь на возлюбленнаго, на себя самое, умоляя о сверхъестественной помощи. Она ѣхала на это свиданіе къ исповѣднику съ твердымъ намѣреніемъ повиноваться; она вышла отъ него также вполнѣ увѣренная, что исполнитъ его желаніе, несмотря на весь ужасъ страшнаго слова: «Уѣзжайте!» которое она должна была сказать Морису… Да, несомнѣнно, она рѣшилась на это! Но въ тайникахъ этого бѣднаго искренняго сердца жила смутная надежда, даже въ ту минуту, когда она, сидя на диванѣ въ моховой гостиной, прошептала эти отрывистыя слова: «Намъ надо разстаться, Морисъ!…»
Эта смутная надежда шептала ей: «Морисъ не согласится, Морисъ останется около меня, а такъ какъ я не могу удалить его насильно, то…» Да. Она предвидѣла возраженія, упреки и въ концѣ концовъ упорную борьбу, которая впослѣдствіи дала бы ей возможность защититься передъ самой собой, сказать себѣ: «Я не могу… Я не могу…» Она не предвидѣла этого внезапнаго огорченія Мориса, этого неожиданно-быстраго подчиненія своему изгнанію.
Когда послѣ короткой и трагической сцены, онъ оставилъ ее со словами: «Это рѣшено, я уѣду», когда она шатаясь и опираясь о стѣны пришла въ свою комнату, она бросилась на кровать. Она представляла себѣ своего друга страдающимъ и эта мысль была для нея въ тысячу разъ невыносимѣе, чѣмъ ея собственное страданіе. Въ эти минуты она готова была на самое высокое самопожертвованіе; она желала, чтобъ онъ ее оставилъ, чтобъ онъ ее разлюбилъ, чтобъ изъ его памяти изгладилось даже воспоминаніе о ней; пусть даже онъ полюбитъ кого нибудь, но только пусть онъ не страдаетъ… О, нѣтъ, пусть онъ будетъ счастливъ, счастливъ, счастливъ!.. Она стала строить планы:
«Клара скоро выйдетъ изъ монастыря; она вполнѣ подходящая партія для Мориса; въ дѣтствѣ они были дружны; она умна и хороша собой».
Но тайный голосъ шепталъ ей:
«Да нѣтъ же, Клара совсѣмъ еще неопытная дѣвочка, она не съумѣетъ полюбить Мориса. И Морисъ не любитъ ее; онъ меня любитъ».
Она стала искренно мечтать о его путешествіяхъ, о новыхъ встрѣчахъ, обо всемъ, что можетъ его развлечь и замѣнить ее въ его сердцѣ. Короткій сонъ съ кошмаромъ прерывалъ эти грезы; одну минуту, она вскочила съ кровати, на которой лежала: она представила себѣ Мориса заглушающимъ, какъ и она, свои рыданія въ подушкахъ. Она готова была выйти, пройти садъ въ эту темную ночь и бѣжать къ павильону Мориса. Если-бъ она это сдѣлала, она погибла бы; этого именно и ждалъ молодой человѣкъ, страдая, какъ и она, но скорѣе отъ ожиданія, чѣмъ отъ неопредѣленности, такъ какъ опытность подсказывала ему: «Она меня любитъ, ничто не побѣдитъ ея любви».
Слишкомъ сильное возбужденіе спасло Жюли. Въ ту минуту, какъ она готова была выйти изъ комнаты, она почувствовала дурноту и въ обморокѣ упала на коверъ. Она пролежала такъ до самаго утра. Она пришла въ себя со страшной слабостью во всемъ тѣлѣ, съ пустотою въ головѣ. Съ большимъ трудомъ ей удалось раздѣться и снова лечь въ постель. Она уснула. Около полудня Мари вошла въ комнату своей барыни. Жюли сразу все припомнила и тотчасъ же спросила:
— Г-нъ Морисъ внизу?
— Нѣтъ, — отвѣтила англичанка. — Г-нъ Морисъ велѣлъ сказать, что онъ не придетъ; онъ нездоровъ.
Этотъ отвѣтъ наэлектризовалъ ее. Она торопливо одѣлась, побѣжала въ павильонъ, сама отворила дверь комнаты молодого человѣка. Она нашла его такимъ, какимъ рисовало ея воображеніе; онъ лежалъ, съ блѣднымъ, измѣнившимся отъ страданій этой ночи, лицомъ. Онъ тоже испыталъ безпокойство, тревогу, несмотря на надежду, подсказываемую ему его искусственнымъ скептицизмомъ, онъ пережилъ ужасныя минуты сомнѣній: «Неужели я ее потеряю? Неужели ея религіозность такъ глубока, что восторжествуетъ надъ чувствомъ?..» Въ первый разъ онъ сознавалъ, какъ сильно онъ ее любилъ; она не была для него, какъ онъ до сихъ поръ думалъ, только другомъ, кроткой руководительницей его жизни; эта нѣжность, которую онъ испытывалъ къ ней, пустила слишкомъ глубокіе корни, проникла все его существо. Онъ также, какъ и она, страдалъ и плакалъ; эти слезы, эти страданія разогнали иллюзіи и онъ говорилъ себѣ: «Я ее люблю», вполнѣ сознательно, безъ эгоистическихъ разсчетовъ и напрасныхъ ироній.
Когда они очутились вмѣстѣ, послѣ этихъ мучительныхъ двѣнадцати часовъ, пережитыхъ въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга, они уже не были вооруженными одинъ противъ другого непріятелями, какими бываютъ обыкновенно любовники. Они встрѣтились съ открытой душой, и не прошло и минуты, какъ они угадали и поняли другъ друга. Жюли бросилась на колѣни около дивана, на которомъ лежалъ Морисъ и глядѣлъ на нее своими свѣтлыми, полными упрековъ глазами. Она открыла свои объятія; онъ снова спряталъ голову на этой женской груди. Г-жа Сюржеръ зарыдала, обнимая этого, дорогого ей человѣка… Она подняла голову и произнесла громко:
— Я не хочу, чтобъ ты плакалъ; не хочу, не хочу!..
Онъ отвѣтилъ ей серьезно:
— Дорогой другъ мой, не заставляйте меня больше такъ страдать… Я обѣщаю вамъ быть разсудительнымъ, жить около васъ, какъ уважающій васъ братъ. Не гоните меня. Что со мной будетъ вдали отъ васъ? Если-бъ еще можно было сразу умереть. Но придется жить, а у меня недостаетъ на это храбрости!..
Она страстно сжала его въ своихъ объятіяхъ. Они оба достигли той экзальтаціи чувства, когда одной любви недостаточно для того, чтобы соединить два человѣческія существа; нужно было, чтобы страданіе ихъ извело, измучило, такъ сказать, сроднило ихъ души…
Каждый изъ нихъ любилъ уже не самого себя; каждый любилъ другого и готовъ былъ жертвовать собою, чтобы спасти и успокоить друга. Жюли согласилась бы на всевозможныя жертвы; она готова была даже забыть свою религіозность и свою честь. Если-бъ Морисъ сказалъ ей: «Поклянитесь мнѣ, что вы никогда больше не пойдете въ церковь и что ни разу въ жизни вы не будете говорить ни съ однимъ священникомъ», она поклялась бы ему отъ всего сердца сдѣлаться грѣшницей. Если-бъ онъ шепнулъ ей мольбу: «Будь моею, отдайся мнѣ», она бы отдала ему это слабое тѣло. Но Морисъ не имѣлъ ни желанія, ни намѣренія просить ее о подобныхъ вещахъ. Онъ былъ весь полонъ только одной мыслью: удержать ее, успокоить, видѣть ее счастливой. Онъ умѣлъ найти необходимыя слова:
— Чего вы отъ меня хотите? — говорилъ онъ. — Клянусь вамъ, что я никогда не буду смущать васъ, какъ я это дѣлалъ… Хотите, я откажусь отъ того, что вы мнѣ прежде позволяли?
Она отвѣтила тихо:
— Нѣтъ… нѣтъ… въ нашей любви ничего нѣтъ дурного. Можно любить совсѣмъ чисто, такой любовью, которая не возбуждаетъ упрековъ совѣсти.
Она вспомнила о сестрѣ Косимѣ, о прежнихъ дорогихъ и невинныхъ ласкахъ. И Морисъ въ эту минуту самъ вѣрилъ въ возможность подобной нѣжности, безъ страстныхъ порывовъ, какъ наканунѣ; мучительная ночь, казалось, поборола властность тѣла.
Онъ застѣнчиво спросилъ:
— И вы мнѣ позволите выѣзжать съ вами, сопровождать васъ попрежнему?
— Да, — отвѣтила она. — Все… все, что вы захотите. Теперь я увѣрена въ васъ.
Когда они пришли въ отель, когда они сѣли другъ противъ друга за столомъ, гдѣ ихъ ожидали, имъ казалось, что они отрѣшились отъ бреннаго тѣла, жаждущаго страсти и склоннаго къ слабости. Они были убѣждены, что скрѣпили духовный договоръ своей любви. Они не сомнѣвались, что эти непроизвольные порывы отодвинулись на неопредѣленное время, когда, по неизбѣжному закону природы, они снова нахлынутъ съ полной силой и поборятъ ихъ нѣжность.
IV.
правитьИ снова началась ихъ жизнь влюбленныхъ друзей, ласковыя рѣчи, нѣмые разговоры, когда говорятъ за себя только краснорѣчивые взгляды, встрѣчающіяся руки.
Снова они начали каждый день выѣзжать, и въ этомъ ежедневномъ сближеніи умъ Мориса постепенно завладѣвалъ душой Жюли. Однако, роли нѣсколько измѣнились. Морисъ выказывалъ больше любви, больше подчиненія; исторія съ исповѣдью обострила его желаніе; сокровище, которое онъ думалъ потерять, сдѣлалось ему еще дороже. Онъ не выказывалъ страстныхъ ласкъ. Жюли замѣтила это и была ему благодарна; но, тѣмъ не менѣе, она всегда была на сторожѣ и никогда не могла чувствовать себя спокойно, едва они оставались вдвоемъ. Безмолвіемъ и неподвижностью Мориса не выказывалось ли также ясно желаніе Мориса, какъ жестами и словами? Эта молчаливая борьба ея чистыхъ помысловъ съ затаенными помыслами любовника начинала ее мучить. Въ самомъ дѣлѣ, не иронія ли это любви вступать въ сдѣлки съ стыдливостью даже въ сопротивленіи? Каждая самозащита женщины приближаетъ ее къ паденію.
Уже полупобѣжденная этимъ усиліемъ, могла ли она устоять противъ грусти Мориса? Морисъ видимо страдалъ: всѣ замѣчали его блѣдность, его худобу. Одна мысль, что она, Жюли, ходившая за нимъ и спасшая его, готова была ухудшить положеніе его здоровья, была ей невыносима; нѣтъ, она не въ силахъ была сдѣлать этого; это все равно, какъ если бы ей велѣли его избить, убить. Она первая объявила нарушеніе ихъ духовнаго договора сдержанности; она сама вернула ему тѣ короткія минуты счастья, которыя когда-то хотѣла отнять. Она снова позволила ласки, противъ которыхъ возмущалась ея совѣсть, Морисъ, неувѣренный и безпокойный, медленно возвращался къ утраченнымъ правамъ…
И потомъ размышленія, планы атаки или защиты овладѣвали ими только вдали другъ отъ друга. Разъ вмѣстѣ, они уже о нихъ не думали. Они представляли собою на улицахъ Парижа такую влюбленную парочку, что прохожіе оборачивались и съ любопытствомъ посматривали на нихъ, подозрѣвая ихъ любовь.
Осень затянулась, отдаляла зиму; въ половинѣ декабря стояли еще теплые, солнечные дни. Ласкающій, напоенный ароматами вѣтерокъ дулъ неизвѣстно откуда, вѣроятно изъ Африки, гдѣ стоитъ вѣчное лѣто; эти дни были полны той грустной прелести, которая какъ будто предупреждаетъ: «Я, быть можетъ, послѣдній». Временами умирающая природа измѣнялась; ясное небо дѣлалось матовымъ, становилось холодно, земля и вода замерзали. По этой твердой почвѣ Морисъ и Жюли любили ходить пѣшкомъ на возвышенности, откуда сквозь прозрачность зимняго воздуха видны всѣ окрестности города, до самыхъ крѣпостей. Они оставляли карету и раскраснѣвшись, подбодренные легкимъ морозцемъ, подымались на Монмартръ, Шомонъ, Монсури, какъ студенты въ каникулярное время; они шли, прижавшись другъ къ другу, и рука молодого человѣка, просунутая въ мѣховую муфту, сжимала руку своего друга…
Ихъ особенно привлекали возвышенности Монмартра съ постепенно понижавшимися стѣнами новаго собора. Почти каждую недѣлю они подымались туда. Мориса занимала процессія пилигримовъ, толпа нищихъ и торговцевъ-богомольцевъ, наводняющихъ окраины, капелла съ своими ех-vоtо, съ купелями и sacrés-coeurs, сдѣланными по обѣтамъ, казалась ему магазиномъ чудныхъ старинныхъ вещей. Жюли молилась на колѣняхъ передъ алтаремъ, молилась безъ устали. Она довѣрчивымъ взглядомъ глядѣла на Христа, который съ улыбкой показывалъ пальцемъ на свое пронзенное, виднѣвшееся сквозь голубую тогу, сердце.
— О чемъ она Его проситъ? — думалъ Морисъ.
А она кротко, искренно просила Его продлить эти счастливые дни, очистить ихъ грѣховныя ласки. Она молилась о томъ, чтобы сердце Мориса успокоилось, чтобъ онъ удовольствовался идеальными отношеніями. Среди благовоній, свойственныхъ капеллѣ, среди этихъ свѣчей, среди всѣхъ этихъ реликвій, — ея любовь, какъ дымъ кадильный, высоко подымалась въ небу, доходила до экстаза; ей казалось, что этотъ раненый Спаситель улыбается ей, благославляетъ ея желанія и этимъ соединяетъ ее какимъ-то мистическимъ бракомъ съ ея другомъ…
А между тѣмъ Морисъ смотрѣлъ на нее. Онъ любилъ въ ней эту женскую слабость; онъ любилъ ея дѣтскую набожность, ея твердую вѣру, несмотря на то, что эта вѣра мѣшала исполненію его тайныхъ желаній. Онъ слѣдилъ взглядомъ за ея фигурой, колѣнопреклоненной на prie-Dieu, за ея наклоненной головой, за тонкими линіями рукъ, сквозь которыя виднѣлся ея обворожительный профиль. Онъ думалъ: «какъ она прелестна!.. Какъ я ее люблю!..» На минуту молитва Жюли была услышана; Морисъ чувствовалъ, какъ потокъ набожныхъ мыслей успокоивалъ его желанія, въ которыхъ онъ не смѣлъ себѣ признаться.
…Тогда совокупность обстоятельствъ постаралась ихъ сблизить, удвоивъ интимныя встрѣчи, волновавшія ихъ. Отель былъ вполнѣ оконченъ и собрались устроить большой праздникъ при его открытіи Парижу, чтобы всѣмъ показать богатство новой дирекціи и увѣрить въ блестящемъ положеніи банковыхъ операцій. Объ этомъ празднествѣ много спорили хозяева отеля и ихъ близкіе друзья, докторъ Домье и баронъ де-Ріё. Въ концѣ концовъ остановились на проектѣ Сюржера; рѣшено было дать костюмированный балъ, на которомъ группа приглашенныхъ, избранныхъ изъ лучшаго общества, появится въ костюмахъ временъ Директоріи. Морису было поручено рисовать модели костюмовъ. Онъ одѣлъ Антуана Сюржера въ генерала Меласъ; Эскье много протестовалъ противъ этого переряживанія, но рѣшился изобразить изъ себя военнаго коммиссара; Кларѣ предназначался костюмъ субретки той эпохи; г-жа Сюржеръ должна была изображать г-жу Тальенъ.
Само собою разумѣется, что этотъ послѣдній костюмъ больше всего интересовалъ Мориса; онъ употребилъ на него всѣ свои старанія; онъ цѣлый мѣсяцъ занимался изученіемъ всѣхъ мельчайшихъ подробностей туалета Жюли, Иногда она возставала противъ этого, предчувствуя опасность. Она старалась убѣдить себя ложными доводами: «Развѣ я не могу позволить ему того, что позволяю портному?» Какъ признаться себѣ въ томъ, что она уже не была невинной Жюли сестры Косимы и аббата Гюгэ? Послѣ побѣды надъ ея умомъ, надъ ея сердцемъ, онъ медленно, но неуклонно завладѣвалъ ея тѣломъ.
На лонѣ ея осени расцвѣтала, распускалась весна. Въ ея влюбленной душѣ пробуждались запоздалое желаніе и искусство нравиться. Слова и пылкіе взгляды проходящихъ, которые слышитъ и видитъ каждая красивая женщина, не доставляли ей прежде никакого удовольствія, она не замѣчала ихъ; теперь же она съ восторгомъ ловила ихъ, потому что они означали: «Ты прекрасна, Морисъ можетъ тебя любить». Даже эта разница лѣтъ, дававшая ей раньше силы противустоять, теперь не пугала Жюли, она забывала ее. И чудо совершалось; у нея не было больше лѣтъ; она была молода безсмертной молодостью женщинъ, которыхъ любятъ. Когда она шла подъ руку съ Морисомъ, то прохожіе, глядя на нихъ, находили ихъ вполнѣ подходящими другъ другу и думали: «это любовники». Такъ они оба, закрывъ глаза на окружающее, шли навстрѣчу неизбѣжному концу…
Въ этой сладостной лихорадкѣ ожиданія Морисъ забывалъ Клару. Но ея судьба, помимо его воли, безпокоила его. Въ тотъ день, какъ Жюли спокойно сказала при немъ: — «Наша дорогая Клара вернется къ намъ завтра», мысль, что эта женщина подмѣтитъ его новую любовь, смутила его. — Она будетъ страдать, бѣдная дѣвочка! — подумалъ онъ. Но онъ уже не имѣлъ силъ притворяться передъ нею, играть ею. «Я слишкомъ люблю Жюли, я не могу…» И въ то же время, онъ удивлялся: — «А развѣ я уже не люблю мою маленькую, дорогую Клару?..» Онъ припомнилъ ихъ оригинальныя отношенія, ласки въ виллѣ des Oeillets. Онъ почувствовалъ, что воспоминаніе о нихъ еще живо въ его сердцѣ, что оно навсегда останется въ немъ. Въ настоящее время они тлѣли подъ густымъ пепломъ, какъ вулканы близь Неаполя; но этотъ пепелъ хранилъ ихъ для будущаго. Онъ успокоивалъ свою совѣсть, разсуждая: «Она совсѣмъ еще дитя. Впереди много времени… Неужели я долженъ связывать себя ради какихъ-то воспоминаній? И потомъ эта перемѣна влеченій, — это сама жизнь».
Наконецъ, онъ убѣдилъ себя этимъ доводомъ: «Теперь, когда я бѣденъ, я не долженъ жениться на Кларѣ, потому что она богата». Онъ не хотѣлъ признаваться себѣ, что въ немъ таилась нехорошая надежда, — надежда на то, что будущее все уладитъ и дастъ ему эти обѣ игрушки: жену послѣ любовницы.
Клара пріѣхала; ея жизнь слилась съ ихъ жизнью. Морисъ начиналъ думать, что его желаніе исполняется, что дѣвушка не страдаетъ; сначала она ничего не видѣла, ничего не понимала. Она до такой степени привыкла къ мысли, что Морисъ ее любитъ, что ей до замужества придется, любя его, защищаться противъ него, что въ первое время была скорѣе обрадована, чѣмъ огорчена, видя его подлѣ себя такомъ спокойнымъ. Морисъ имѣлъ еще инстинктивное лицемѣріе слегка ухаживать за ней; и это было не одно лицемѣріе: его самолюбію, его эгоизму нравилось чувствовать ее своею въ то время, какъ онъ любилъ другую. Волненіе, которое молодая дѣвушка чувствовала при одномъ пожатіи его руки, ясно доказывало ему, что онъ еще властвуетъ надъ ея сердцемъ. Отъ этой двойной жизни онъ испытывалъ высшее возбужденіе, невполнѣ развращенную радость, источникомъ которой была возростающая опытность въ легкихъ побѣдахъ.
Но скоро эта роль ему наскучила, онъ не въ силахъ былъ думать ни о комъ, кромѣ одной Жюли. Онъ считалъ ее почти завоеванной добычей; Клара была для него только туманной грезой, пріятнымъ резервомъ на будущее время. Одно время онъ совсѣмъ отвернулся отъ нея, сталъ дурно съ ней обращаться; она кончила тѣмъ, что замѣтила это. Когда она догадалась, что Жюли для Мориса становится тѣмъ, чѣмъ она сама должна была стать, ее это возмутило, огорчило, удивило. Ей показалось, что у нея несправедливо отнимаютъ ея долю жизни, что ее мучаютъ, пользуясь ея слабостью; и въ то же время она не въ силахъ была понять своимъ чистымъ дѣвическимъ сердцемъ, какъ женщина, которая ее воспитывала, на которую она привыкла смотрѣть какъ на мать, могла отнять у нея ея друга. Это было невѣроятно, коварно, нечисто; это все равно какъ-бы она вступила въ борьбу съ подругой, съ другой молодой дѣвушкой.
Ея удивленные, строгіе глаза, съ нѣмымъ изумленіемъ слѣдившіе за Жюли и Морисомъ, мучили ихъ, смущали, какъ невольный голосъ совѣсти, обвиняющей ихъ. Жюли унижала себя. — «Это честная и чистая дѣвушка, — думала она. — Она имѣетъ полное право презирать меня… Никогда, никогда она не допуститъ себя до подобнаго увлеченья, какъ я!» — Морисъ, раздраженный этими черными глазами, устремленными на него съ упрекомъ, сдѣлался рѣзокъ съ Кларой.
Между тѣмъ наступилъ вечеръ бала. Жюли поручила Кларѣ принять первыхъ гостей; серьезная и въ то же время улыбающаяся молодая дѣвушка въ костюмѣ субретки временъ Директоріи вступила въ исполненіе возложенной на нее обязанности. Въ это время г-жа Сюржеръ оканчивала свой туалетъ при помощи Мари, «первой мастерицы» Шавана, и Мориса, котораго необходимо надо было пригласить, чтобъ онъ бросилъ послѣдній опытный взглядъ на созданный имъ костюмъ.
Онъ сидѣлъ въ ея комнатѣ нервный, съ разгорѣвшимися щеками и время отъ времени прерывающимся голосомъ высказывалъ свое мнѣніе. Если его не сразу понимали, онъ быстро поднимался съ мѣста, самъ поправлялъ складку, вкалывалъ булавку… Только что снятое платье въ безпорядкѣ валялось тамъ и сямъ; воздухъ былъ полонъ ароматами духовъ, эссенцій, смѣшивавшихся съ запахомъ волосъ и обнаженнаго тѣла. Морисъ въ первый разъ смотрѣлъ на плечи, руки, шею Жюли; ихъ обнаженность была его дѣломъ; онъ не хотѣлъ, чтобъ ни одна драгоцѣнность, ни одно ожерелье не скрывали красоты этихъ линій и вотъ онѣ выступили во всемъ своемъ блескѣ.
Когда туалетъ былъ оконченъ, первая мастерица Шавана вышла изъ комнаты въ сопровожденіи Мари; на минуту Морисъ остался вдвоемъ съ любимой женщиной. Ей стало страшно его, какъ какой-то грубой силы, съ которой она не могла бороться… Глаза молодого человѣка, устремленные на ея бюстъ, казалось проникали и далѣе… Она вся вздрогнула отъ охватившаго ее порыва страсти… Быстрымъ, стыдливымъ движеньемъ она схватила висѣвшій на стулѣ кружевной шарфъ и завернула имъ свои плечи, руки, шею, все это тѣло, страдавшее отъ своей обнаженности.
При этомъ порывѣ самозащиты что-то дрогнуло въ свѣтлыхъ глазахъ Мориса; онъ весь задрожалъ. Жюли съ ужасомъ видѣла, какъ онъ всталъ и шелъ въ ней, она готова была думать, что онъ хочетъ совершить надъ ней насиліе; дрожащая, какъ въ лихорадкѣ, рука молодого человѣка дотронулась до ея обнаженнаго плеча… Но эта рука только судорожно уцѣпилась за шарфъ и сорвала его съ молодой женщины рѣзкимъ движеньемъ; Морисъ поднесъ его въ лицу, въ губамъ и сталъ вдыхать его ароматъ, рвать его зубами… Жюли казалось, что въ эту минуту она чувствуетъ его зубы на своемъ тѣлѣ… Она вскрикнула, какъ раненая, и съ пылающими щеками выбѣжала изъ комнаты.
Оставшись одинъ, Морисъ выпустилъ изъ рукъ этотъ кусокъ душистаго кружева. Онъ чувствовалъ себя измученнымъ, утомленнымъ, какъ будто эта неодушевленная вещь была живымъ трепещущимъ предметомъ. Онъ прошелъ въ сосѣдній будуаръ и обтеръ себѣ лицо влажной губкой, но и отъ нея также пахло духами любимой женщины. Тогда, охваченный какимъ-то страхомъ въ этой заколдованной комнатѣ, онъ убѣжалъ изъ нея, какъ воръ, прошелъ корридоромъ къ лѣстницѣ лѣваго флигеля отеля, и спустился прямо въ садъ. Къ подъѣзду одна за другою подъѣзжали кареты съ ярко горящими фонарями, изъ нихъ выходили элегантныя дамы въ свѣтлыхъ и темныхъ ротондахъ и чопорные джентльмены.
Онъ сталъ ходить по парку. Было холодно, на замерзшей землѣ гулко раздавались его шаги, на свѣтломъ небѣ кое-гдѣ виднѣлись блѣдныя далекія звѣздочки. Морису хотѣлось на этомъ свѣжемъ воздухѣ успокоиться, освѣжиться отъ овладѣвшей имъ лихорадки; сначала это не удавалось ему. Но потомъ онъ сталъ успокоиваться; пульсъ бился уже не такъ быстро. Онъ думалъ о томъ, что только что произошло… «Подобныя сцены будутъ повторяться, это несомнѣнно. Мы живемъ въ одномъ домѣ, мы постоянно видимся. Она любитъ меня достаточно сильно для того, чтобъ позволить мнѣ сдѣлать все, что я захочу… Я также ее люблю; мы будемъ любовниками».
Здѣсь его грезы останавливались. Какъ пилигримъ послѣ всѣхъ тревогъ и опасностей въ дорогѣ удивляется, видя передъ собою вблизи крыши города, въ который онъ шелъ, такъ и онъ заранѣе предчувствовалъ грустную сторону обладанія.
Онъ подошелъ къ отелю; сквозь вѣтви деревьевъ свѣтились окна фасада. Кареты подъѣзжали уже рѣже. Запотѣвшія изнутри окна пропускали только яркое освѣщеніе залъ; мимо нихъ мелькали тѣни человѣческихъ фигуръ. Холодъ этой морозной ночи вдругъ охватилъ члены молодого человѣка и заставилъ его вздрогнуть. Онъ вернулся въ домъ по той-же лѣстницѣ, по которой спустился, прошелъ столовую и вошелъ въ залу черезъ внутреннія комнаты. Такимъ образомъ, онъ незамѣтно очутился на балу, минуя главныя двери, подлѣ которыхъ находилась г-жа Сюржеръ. Почти всѣ приглашенные были ему незнакомы; онъ увидѣлъ цѣлую толпу финансистовъ, литераторовъ, космополитовъ. Онъ могъ пройти, не пожимая слишкомъ большого количества рукъ, ко второму окну отъ входа, которое онъ избралъ себѣ обсерваціоннымъ пунктомъ. Оттуда, изъ углубленія небольшой ниши, онъ прекрасно видѣлъ Жюли.
Какъ она была хороша! Отъ только что пережитаго волненія, отъ этой разогрѣтой толпою атмосферы вся кровь прилила къ ея щекамъ, этотъ яркій румянецъ представлялъ рѣзкій контрастъ съ блѣдной округленностью плечъ и шеи, ярко выдѣлявшихся изъ открытаго корсажа; эта обнаженность была заманчивѣе, чѣмъ сама нагота, потому что легкая матерія, скрѣпленная ниткой, казалось, вотъ вотъ раздастся и упадетъ на коверъ.
Невдалекѣ отъ Жюли, около монументальнаго камина, Антуанъ Сюржеръ, въ костюмѣ австрійскаго генерала, разговаривалъ съ барономъ де-Ріё, одѣтымъ въ простой черный фракъ.
Морисъ наблюдалъ за мужчинами, толпившимися около Жюли. Страсть горѣла въ ихъ взглядахъ. Нѣкоторые изъ нихъ подходили очень близко къ ней, какъ-бы желая увидать больше того, что показываетъ открытый корсажъ. Когда вновь прибывающіе гости заставляли ихъ отодвигаться, то они обмѣнивались другъ съ другомъ полу-жестами, полу-улыбками… О, онъ догадывался, что они говорили! Онъ судорожно сжималъ пальцы, имъ овладѣвало бѣшенство страсти при видѣ этого удовольствія, испытываемаго другими отъ приближенія къ предмету его любви. Онъ готовъ былъ броситься на нихъ, оттолкнуть ихъ отъ женщины, на которую они не имѣли правъ.
И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ признавался себѣ, что это грубое увлеченіе заставляло его еще горячѣе желать Жюли. Его мысль была такъ-же груба, какъ взгляды этихъ мужчинъ: — «Я хочу ее… я хочу ее… Она будетъ моя, сегодня-же!» И онъ, который только что едва дерзалъ поднести въ своимъ губамъ неодушевленный лоскутъ кружева, прикрывавшій плечи г-жи Сюржеръ, онъ уже мечталъ о насиліи.
— «Я послѣдую за ней въ ея комнату… Она не посмѣетъ звать на помощь…»
Въ эту минуту Жюли, какъ недавно въ своей уборной, почувствовала устремленный на нее взглядъ Мориса; она испугалась страстнаго, почти доходящаго до ненависти, выраженія этихъ глазъ… Она не видѣла больше ни того, кто около нея, ни того, съ кѣмъ она разговариваетъ. Она не могла удержаться, чтобъ не подойти къ любимому человѣку, чтобъ не успокоить себя вопросомъ, въ чемъ дѣло.
— Останься здѣсь, милая, — сказала она Кларѣ, скромно державшейся въ сторонѣ. — Принимай за меня, я сейчасъ вернусь.
Эскье проходилъ мимо, затянутый въ голубой мундиръ съ трехцвѣтнымъ кушакомъ и большими красными отворотами. Она взяла его подъ руку, говоря:
— Прошу васъ, проведите меня къ Морису.
— Знаете ли вы, что вы очень хороши? — сказалъ банкиръ.
Она улыбнулась.
— Какъ, я слышу комплименты отъ васъ, моего стараго друга? — произнесла она.
— Да, отъ меня, какъ отъ всѣхъ окружающихъ… Вы царица этого бала. Вашъ успѣхъ дѣлаетъ настоящій скандалъ.
И, ласково положивъ руку на ея руку, онъ прибавилъ:
— Дорогой другъ, вѣдь вы знаете, что я васъ люблю, неправда ли? Такъ постарайтесь не быть слишкомъ красивой.
Серьезная мысль, которую г-жа Сюржеръ увидѣла въ спокойныхъ глазахъ Эскье, остановила улыбку на ея лицѣ.
Она проговорила:
— Слишкомъ красивой! Почему же? Богъ мой!
Въ эту минуту они подходили къ Морису. Эскье, наклонился къ своей спутницѣ и, указывая на молодого человѣка, сказалъ:
— Вотъ ради этого!
Морисъ не разслышалъ этихъ словъ. Онъ спросилъ:
— Что такое говоритъ дорогой компаньонъ?
— Я не поняла, — отвѣтила Жюли.
Она говорила правду. Подъ этими загадочными словами Эскье она только угадала предостереженіе. Не предлагая ей руки, Морисъ продолжалъ:
— Ну, что же… вы достаточно выказали ваши плечи?
Съ минуту она стояла въ изумленіи. Это онъ, ея другъ такъ говоритъ съ нею? Грусть, смѣшанная со стыдомъ и оскорбленной стыдливостью, наполнила ея сердце. Ей мучительно захотѣлось плакать; она пролепетала чуть слышно:
— О, Морисъ!
Эти, готовыя брызнуть слезы, удовлетворили ревность молодого человѣка. Въ немъ осталось только недовольство собою, желаніе вымолить прощеніе и непреодолимая потребность сію же минуту прижать къ сердцу эту обожаемую женщину.
— Простите, — сказалъ онъ, — я золъ, я не умѣю хорошо любить васъ. Не плачьте, умоляю васъ, не надо, чтобы васъ видѣли со слезами на глазахъ; на насъ и такъ уже смотрятъ. Дайте мнѣ вашу руку.
Она дала ему ее, широко раскрывъ вѣеръ, чтобы закрыть пылающее лицо. Они довольно быстро прошли обѣ большія залы, во второй уже собрались игроки вокругъ столовъ. Портьера отдѣляла эту залу отъ моховой гостиной. Когда они вошли туда, то застали только одного барина, поправляющаго свой галстухъ; онъ тотчасъ же ушелъ.
— Господи, какъ здѣсь хорошо! — воскликнула Жюли, опускаясь въ кресло.
Теплота этой, слегка вытопленной комнаты, казалась имъ прохладной, въ сравненіи съ душной атмосферой танцевальныхъ залъ. Морисъ сѣлъ на низенькій пуфъ у ногъ своего друга. Онъ молча смотрѣлъ на нее, но этотъ пристальный, своевольный взглядъ ее смущалъ.
— Почему вы на меня такъ смотрите? — прошептала она, стараясь улыбнуться.
Онъ отвѣтилъ серьезно:
— Потому что вы очень хороши… Мнѣ кажется, что сегодня я васъ вижу въ первый разъ.
До нихъ долетали издалека слабые звуки оркестра и споры игроковъ въ сосѣдней комнатѣ. Жюли чувствовала себя обезоруженной, побѣжденной; въ ней загорѣлось непреодолимое желаніе услышать, чтобъ этотъ голосъ сказалъ ей, что она красива, что она любима.
Она устремила на молодого человѣка свои полные нѣжности глаза. Онъ прислонился щекою къ колѣнамъ Жюли. Когда они сидѣли такъ вдвоемъ, съ глазу на глазъ, волненіе страсти меньше мучило ихъ.
— Надо меня любить, — прошепталъ онъ. — Надо принадлежать мнѣ одному во всемъ мірѣ, потому что у меня на свѣтѣ никого нѣтъ, кромѣ васъ.
Она дотронулась руками до этого лба, притянула его къ себѣ, къ своимъ губамъ. Она забыла и балъ и все на свѣтѣ. Грустныя ноты голоса молодого человѣка надрывали ея сердце. Никакая сила не помѣшала бы ей въ эту минуту обнять его я отвѣтить:
— Зачѣмъ просить меня любить васъ? Развѣ я люблю кого нибудь въ мірѣ, кромѣ васъ. Я васъ обожаю.
Онъ чувствовалъ на своихъ щекахъ свѣжесть рукъ Жюли, на своемъ лбу пылкость ея поцѣлуя. Тогда опьяненный, онъ откинулъ ее на спинку кресла и сталъ цѣловать ея шею, плечи, руки. Она не боролась, она была трогательна въ своей слабости. Ему стало совѣстно, что онъ пользуется ея смущеніемъ и испугомъ; онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе воли. Онъ снова сталъ такимъ же покорнымъ, какимъ былъ за нѣсколько минутъ до того; онъ поцѣловалъ неподвижную руку, лежавшую около ея губъ.
— Простите меня, — прошепталъ онъ.
Она произнесла прерывающимся голосомъ:
— Какъ мы неосторожны!.. Боже мой!.. Боже мой!..
И тихо, съ просьбой въ голосѣ, она прибавила:
— Оставьте меня, Морисъ, ступайте въ залу.
Онъ тотчасъ же повиновался. Мысли путались въ его головѣ. Въ эту минуту, когда ему были понятны жалость и нѣжность, когда онъ раздѣлялъ стыдливость Жюли, былъ ли онъ тѣмъ самымъ человѣкомъ, который только что думалъ: «Она будетъ моею… она будетъ моею сегодня же?»
«Я схожу съ ума, я совсѣмъ схожу съ ума, — шепталъ онъ. — Я именно и люблю въ Жюли ея честность. Наше счастье ничуть не увеличится съ той минуты, какъ она станетъ моей любовницей. Мы даже потеряемъ частицу нашей нѣжности».
— Вы разговариваете сами съ собою? — произнесъ голосъ около него.
Это былъ докторъ Домье; онъ стоялъ, прислонясь къ двери, съ хирургомъ Фредеромъ. Они разсуждали о женщинахъ, несшихся мимо нихъ въ объятіяхъ танцоровъ, подметая полъ слегка приподнятыми шлейфами. Они осматривали ихъ…
Морисъ слушалъ ихъ нѣкоторое время.
Онъ размышлялъ:
— Какъ люди непослѣдовательны. Они придумали облечь любовь въ эту тогу скромности и поэзіи, обманывающую нашъ взглядъ, вводящую въ заблужденіе наше сужденіе о ней каждый разъ, какъ природа возбуждаетъ въ насъ страсть къ женщинамъ. И каждый разъ, какъ мужчины соберутся и начнутъ разсматривать женщинъ, они съ удовольствіемъ оскверняютъ свой идеалъ. Я самъ также непослѣдователенъ и непочтителенъ, какъ и другіе; я узнаю безъ отвращенія, даже съ нѣкоторою пріятностью, когда какая нибудь изъ нихъ, если она красива, отдаетъ свое тѣло за деньги, изъ удовольствія разврата… А вотъ теперь колеблюсь въ послѣднюю минуту овладѣть женщиной, которую люблю!
Въ сторонѣ отъ танцующихъ, въ одномъ изъ угловъ залы, Ріё и Клара, которые должны были руководить котильономъ, разговаривали другъ съ другомъ; баронъ склонился къ самому уху молодой дѣвушки.
"О чемъ они перешептываются? — подумалъ Морисъ. — Клара утѣшается. Все равно въ этой игрѣ баронъ долженъ быть неважнымъ партнеромъ ".
Самъ того не сознавая, онъ былъ нѣсколько раздраженъ и смирялся передъ необходимымъ:
«Ну, пусть жизнь вступаетъ въ свои права! Пусть совершится то, что неизбѣжно, а тамъ посмотримъ!»
Несмотря на эту неопредѣленность и колебанія, онъ былъ возбужденъ надеждой на приближавшійся мигъ побѣды въ любви.
"Я страдалъ, — думалъ онъ. — Жизнь меня не баловала, я пережилъ тяжелыя испытанія. И вотъ наступаетъ возмездіе! "
А вокругъ него балъ былъ во всемъ разгарѣ. Многіе изъ приглашенныхъ уже разъѣхались, но тѣ, которые оставались, не были равнодушными зрителями; имъ доставляло удовольствіе двигаться, обнимать въ вальсѣ таліи женщинъ, вести интригу. Въ этотъ поздній часъ, въ этой нагрѣтой атмосферѣ, пропитанной пылью и запахомъ живого тѣла, самъ собою нарушался привычный контрастъ между человѣческой страстью и общественной стыдливостью, повидимому никто не замѣчалъ этой общей, согласной разнузданности.
Морисъ, покинувъ Фредера и Домье, удивлялся распущенности всей этой толпы. Кружившіяся пары такъ близко прижимались другъ къ другу, что женщина почти лежала въ объятіяхъ мужчины. Они отрывались другъ отъ друга при послѣднихъ звукахъ музыки и тотчасъ-же переходили на почву свѣтской любезности. Другіе, сидя въ сторонѣ, разговаривали такъ тихо, что губы ихъ не шевелились, но блескъ ихъ глазъ говорилъ достаточно ясно… Достаточно было взглянуть на эти парочки, чтобы понять, что здѣсь происходитъ любовное свиданіе, что короткимъ словомъ назначался день, — а тамъ отрывистый разговоръ — воспоминаніе прежнихъ ласкъ, гдѣ слова и нескромные взгляды говорятъ краснорѣчивѣе страстныхъ движеній.
И матери съ чувствомъ удовлетворенія смотрѣли на эти apartés своихъ дочекъ съ возбуждавшимъ ихъ мужчиной; мужья спокойно играли въ покеръ въ сосѣднихъ комнатахъ, подвергая своихъ женъ на цѣлую ночь атакамъ мужчинъ, и всѣ эти люди воображали или прикидывались, что воображаютъ, будто по окончаніи бала спокойствіе и порядокъ вновь водворятся въ взволнованныхъ сердцахъ дѣвушекъ и женщинъ, подобно тому, какъ утромъ будетъ стоять на своихъ мѣстахъ мебель и висѣть драпировки, сдвинутыя и приподнятыя въ бальныхъ залахъ.
Морисъ думалъ:
«Какое шутовство, какое тартюфство эта людская стыдливость! Только одна церковь разумна со своими свѣтлыми, холодными, острыми какъ кинжалъ, догматами… Это дозволено, то запрещено. Молодая женщина, молодая дѣвушка не должны бывать на балахъ, потому что это разстроиваетъ нервы. Вотъ глупость-то!.. Церковь права».
Но размышленія его были прерваны. Клара подходила къ нему. Въ эту минуту образъ Жюли такъ глубоко сидѣлъ въ его душѣ, что онъ глядѣлъ на молодую дѣвушку съ безучастнымъ любопытствомъ.
«Она дѣйствительно слишкомъ худа для того, чтобъ декольтироваться. И потомъ, при освѣщеніи эта бѣлизна кожи, эти слишкомъ черные волосы… это даже какъ-то пугаетъ… Она имѣетъ видъ живой покойницы».
— Вы нехорошо себя чувствуете? — спросилъ онъ ее.
Она отвѣтила вся вспыхнувъ:
— Да, немножко. Мнѣ хотѣлось-бы не продолжать котильона.
— Такъ что-же, не продолжайте.
— Но кто-же меня замѣнитъ?
— Кто-нибудь; г-жа Сюржеръ, напримѣръ.
— Это правда, — сказала Клара — Хотите ее попросить?
— Да, я иду.
Жюли уклонялась сперва, потомъ согласилась. Морисъ испытывалъ нѣкоторое облегченіе, вручая своего друга барону де-Ріё, вмѣсто того, чтобъ видѣть ее расхаживающей подъ руку то съ однимъ, то съ другимъ. Онъ догадывался, что и на нее также оказывала свое вліяніе эта страстная атмосфера бала… Обнаженность плечъ уже не безпокоила ее; она не возмущаясь слушала грубые комплименты, которые раньше заставляли ее страшно краснѣть. Ей, конечно, приходилось слышать всевозможныя изъясненія, которыя дѣлаетъ мужчина, идя подъ руку съ красивой женщиной, пробуя свои шансы, надѣясь, что «это пройметъ»; онъ ничуть не огорчится неуспѣхомъ и, минуту спустя, будетъ повторять то-же самое другой женщинѣ. Въ эту ночь, несомнѣнно, страстная дрожь пробѣгала по ея тѣлу. И вотъ она уже не страдала болѣе отъ этого, она почти ждала признаній, съ улыбкой выслушивала ихъ. Сердце ея было полно затаенной радости. Она думала: «я хороша, я обаятельна!» и ей казалось, что разница ея лѣтъ съ годами Мориса исчезла безслѣдно.
Котильонъ кончился. Зала превратилась въ ночной ресторанъ, стали ужинать; и женщины такъ держали себя, что дѣйствительно напоминали ресторанную обстановку. Никто уже не думалъ о растрепавшейся во время танцевъ прическѣ, о дурно сидѣвшемъ платьѣ; тамъ и сямъ у корсажей блестѣли туры котильона. Мужчины и женщины забавлялись какъ дѣти. Нажимали электрическую кнопку и зала на мгновеніе погружалась въ полную темноту, пользуясь которой губы льнули къ обнаженнымъ плечамъ.
Жюли и Морисъ Артуа, сидя другъ противъ друга, говорили очень мало; они разсѣянно слушали, что говорятъ ихъ сосѣди. Ихъ взгляды неуклонно встрѣчались съ той истомой, съ какой новобрачные ждутъ минуты, когда они останутся вдвоемъ.
Дневной свѣтъ блѣднѣющаго голубовато-стального неба уже пробивался сквозь щели гардинъ и стеклянныя двери корридоровъ. Вмѣстѣ съ ощущеніемъ тяжести и утомленія онъ возбуждалъ желаніе уже не ложиться спать, не дѣлать этой безполезной, ненормальной попытки лежать при дневномъ свѣтѣ съ закрытыми глазами…
Столы были убраны, оркестръ разошелся, только кое-кто изъ любителей проигралъ жаднымъ до танцевъ парамъ нѣсколько вальсовъ, нѣсколько галоповъ… Затѣмъ, вдругъ все кончилось; закрыли рояль, лакеи стали тушить лампы. Занавѣси были приподняты, оконныя ширмы раздвинуты и первый, красный, какъ бенгальскій огонь, солнечный лучъ, разогналъ запоздавшихъ.
Морисъ, Жюли и Клара проводили послѣднихъ гостей. Г-жа Сюржеръ замѣтила теперь блѣдность Клары.
— Ступай скорѣе спать, моя дорогая… — сказала она ей. — Не стой здѣсь, ты простудишься. Ты устала, у тебя нехорошій видъ.
— Да… — произнесла она. — Я не хорошо себя чувствую.
Она подставила лобъ подъ поцѣлуй г-жи Сюржеръ, потомъ вернулась въ домъ и прошла въ свою комнату.
Морисъ и Жюли другъ за другомъ поднимались по ступенькамъ внутренней лѣстницы прихожей… Они шли молча; а между тѣмъ они прекрасно сознавали, что имъ надо что-то сказать, потому что они не прощались, потому что Жюли позволила молодому человѣку идти за нею, потому что они вмѣстѣ входили въ опустѣвшія залы… Куда они шли? Тишина и пустота царили теперь въ этихъ, минуту назадъ переполненныхъ, шумныхъ комнатахъ… Теперь уже наступилъ день; но на окнахъ снова были спущены занавѣси и драпировки и воздухъ былъ полонъ запахомъ человѣческихъ тѣлъ. Зачѣмъ Морисъ слѣдовалъ за Жюли, медленно переходя изъ залы въ залу? Зачѣмъ, когда они прошли гостиную, гдѣ были разбросаны карточныя фишки, онъ захотѣлъ проводить ее въ моховой будуаръ, къ тому самому креслу, гдѣ она сидѣла нѣсколько часовъ тому назадъ? Она не препятствовала ему. Ея сердце совсѣмъ изнемогало; желаніе поцѣлуевъ и ласкъ волновало ее также сильно, какъ и этого молодого человѣка, державшаго ея руку.
Когда они спустили за собой портьеру, они очутились съ полной темнотѣ, такъ какъ окна, выходившія въ аллею, остались закрытыми. Это была преступная темнота… Ихъ губы слились, глаза не видѣли другъ друга и съ этой минуты они поняли, что принадлежатъ одинъ другому, что борьба кончена… Ихъ слова, мольбы, жалобы заглушались поцѣлуями. Она опомнилась, лежа въ креслѣ, а онъ на колѣняхъ у ея ногъ… Ахъ, конечно, это бѣдное, женское сердце испытало ощущеніе глубокой раны, при сознаніи, что переступлена граница, отдѣляющая нѣжность отъ чувственности! Но она отдавалась, она жаждала этого дорогого насилія. Она могла только пролепетать: «Я тебя люблю!» когда Морисъ опомнился, и готовый проклясть свой поступокъ умолялъ:
— Прости меня!…
По милосердію судьбы, странная галлюцинація всего совершившагося не сразу разсѣялась для Жюли. Когда Морисъ, съ раскаяніемъ священника, разбившаго свой идолъ, съ тревогой подвелъ въ окну свою любовницу, онъ съ изумленіемъ замѣтилъ, что она не плакала. Нѣтъ, неизмѣримая нѣжность, та нѣжность, которая готова на всѣ жертвы, на тысячу смертей за радость любви, наполняла эти прелестные глаза, наконецъ, загорѣвшіеся страстью. И безъ словъ, которыя все равно не въ силахъ были бы передать ихъ мыслей, они шли забывъ весь міръ, сами не зная куда, по пустымъ заламъ…
Дойдя до дверей большой залы, выходившей въ прихожую, Жюли остановила Мориса; взглянувъ на него съ глубокой нѣжностью, она сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ на минуту остался тутъ, не слѣдовалъ за ней. Онъ поцѣловалъ ся обнаженную, протянутую ему руку.
— Да… Я останусь. Иди; я тебя люблю!
И онъ отступилъ на нѣсколько шаговъ въ то время, какъ она прошла въ себѣ въ комнату. Онъ прислонился лбомъ къ оконному стеклу, но не видѣлъ сада, несмотря на яркій утренній свѣтъ.
Тогда, среди этой могильной тишины, какой-то шорохъ заставилъ его вздрогнуть.
Клара, опершись на рояль, стояла позади него; она, безъ сомнѣнія, была здѣсь прежде чѣмъ они проходили и, безъ сомнѣнія, она видѣла ихъ.
Морисъ подошелъ къ ней.
— Что ты здѣсь дѣлаешь? — рѣзко произнесъ онъ. — Почему ты не ложишься спать?
Блѣдная, какъ воскъ, она отвѣтила ему:
— Я забыла мой вѣеръ… вы видите.
Онъ съ минуту наблюдалъ за нею… Она шаталась отъ слабости, какъ бы изнемогая отъ только-что видѣннаго… Что имъ руководило въ это мгновеніе, когда они смотрѣли другъ на друга, сжигаемые волненіемъ? Онъ чувствовалъ тріумфъ, потребность расходовать эти силы недавней побѣды, еще клокотавшая въ его груди увѣренность, что теперь противъ него никто не устоитъ… Онъ подошелъ въ Кларѣ; она не двигалась съ мѣста, загипнотизированная его взглядомъ.
Онъ подошелъ еще ближе; онъ наклонился и прижалъ свои губы къ ея холоднымъ губамъ; это былъ неподвижный поцѣлуй приказывающаго учителя, въ немъ не было и тѣнк ласки.
— Ступай, — сказалъ онъ ей затѣмъ тихимъ голосомъ, — ступай въ свою комнату, дитя мое.
Она ничего не отвѣтила.
Она повиновалась.
I.
правитьПрошло три года. Стояли послѣдніе майскіе дни.
Три года протекло съ того утра бала, когда Морисъ Артуа въ одинъ и тотъ же часъ сдѣлался любовникомъ г-жи Сюржеръ и напечатлѣлъ покровительственный поцѣлуй на губахъ Клары Эскье.
Въ это утро, не безъ гордости входя въ свою комнату, онъ слышалъ, какъ какой-то внутренній голосъ шепталъ ему: «Твоя будущность отнынѣ соединена съ будущностью этихъ двухъ женщинъ, которыя тебя любятъ и вѣчно будутъ любить тебя одного». И дѣйствительно, прошло три года и ни та, ни другая не огорчили его ни поступкомъ, ни мыслью. Одна сдѣлалась постояннымъ товарищемъ, почти женой. Другую же — молодую дувушку онъ видѣлъ рѣже; ея присутствіе никогда не было необходимостью въ переживаемомъ имъ счастьи, но въ теченіе всѣхъ этихъ трехъ лѣтъ онъ ни одного дня не переставалъ мечтать о ней и эти мечты сулили ему счастье въ далекомъ будущемъ.
Сегодня, когда онъ засидѣлся съ папироской одинъ, послѣ завтрака въ своей квартирѣ, въ улицѣ Chambiges, онъ думалъ о нихъ обѣихъ. Онъ не сравнивалъ ихъ одну съ другою, какъ прежде; его воображеніе не разъигрывалось, какъ тогда, послѣ болѣзни. Открытая, простая, здоровая любовь Жюли его скоро вылѣчила; но подобно, сорной травѣ, безъ глубокихъ корней, въ его сердцѣ зародилась мысль вести обѣ интриги одновременно. Не былъ-ли онъ похожъ на большинство молодыхъ людей его воспитанія, напоминавшихъ собою не вполнѣ совершенный типъ Бальмонта, способнаго на самую крайнюю разнузданность, но не имѣющаго храбрости даже для разврата?
Кромѣ того, естественный ходъ обстоятельствъ сдѣлалъ невозможнымъ выполненіе этихъ плановъ. Съ тѣхъ поръ, какъ они сошлись, Морисъ и Жюли не захотѣли жить подъ одной крышей, въ домѣ мужа. Морисъ нанялъ себѣ квартиру въ улицѣ Chambiges; на Ваграмской площади онъ сталъ только постояннымъ гостемъ, нерѣдко обѣдалъ тамъ; съ его выздоровленіемъ прерывалась интимная близость въ семьѣ Сюржеровъ. Вскорѣ послѣ этого и Клара Эскье, въ свою очередь, покинула отель; ей захотѣлось еще на нѣсколько мѣсяцевъ вернуться въ Сіонъ, такъ какъ ей было скучно здѣсь безъ подругъ, съ которыми она привыкла, ни Жюли, ни Эскье не рѣшались противиться ея желанью. Однако это уединеніе длилось не нѣсколько мѣсяцевъ, а больше двухъ лѣтъ, во время которыхъ молодая дѣвушка старалась въ тишинѣ монастырской жизни залѣчить рану своего сердца.
Повидимому ей удалось это; она вышла, наконецъ, изъ монастыря и вернулась къ Сюржерамъ. Она сердечно относилась къ Жюли, не насилуя своей нѣжности; съ Морисомъ же только при первой встрѣчѣ она проявила нѣкоторую холодность. Онъ сразу съумѣлъ прочесть въ черныхъ глазахъ Клары неизгладимое воспоминаніе, о неоконченномъ романѣ изъ молодости, онъ не нашелъ въ нихъ злобы. Быть можетъ, въ нихъ свѣтилось еще недовѣріе къ нему, воспоминаніе о насильственныхъ ласкахъ, но онъ постарался разсѣять ея безпокойство и недовѣріе. Онъ сталъ относиться къ ней внимательно, дружелюбно, не напоминая ей о прошломъ. Но немного Клара начала довѣрять ему и встрѣчала его съ грустной улыбкой.
Жюли неспособна была подозрѣвать измѣну; она съ удовольствіемъ смотрѣла на ихъ сближенье. Разъ ужь имъ было суждено жить вблизи другъ отъ друга, то не лучше ли, если они будутъ въ хорошихъ отношеніяхъ? Въ глубинѣ своего нѣжнаго, честнаго сердца, она мечтала какъ можно скорѣе выдать замужъ Клару — за барона де-Ріё напримѣръ, она несомнѣнно ему очень правится — и спокойно, дружно жить такъ вблизи другъ друга.
Что же въ этомъ необыкновеннаго?
Да, въ этомъ не было ничего необыкновеннаго для простыхъ сердецъ какъ Жюли, какъ Клара, какъ Жанъ Эскье; для нихъ это было въ порядкѣ вещей. Но Морисъ Артуа вовсе не былъ такимъ простымъ сердцемъ. Какъ только онъ понялъ, что Клара вновь нравственно вернулась къ нему, что она не питаетъ къ нему злобы, что она спокойна за его отношенія въ ней, такъ онъ сталъ мнить о себѣ еще больше. Онъ не помышлялъ о томъ, чтобы снова завладѣть ею, чтобъ сдѣлать ее игрушкой своей мимолетной прихоти, чтобы ухаживать за ней и преслѣдовать ее ласками, любя другую, нѣтъ, мысль обмануть Жюли была ему невыносима. Но ему хотѣлось допытаться, оставалась ли въ этой замкнутой душѣ хоть частичка прежней нѣжности къ нему, узнать, принадлежитъ ли она ему по прежнему, несмотря на все случившееся.
Всѣхъ истинно сентиментальныхъ людей снѣдаетъ подобное безпокойство; имъ во что бы то ни стало хочется знать, любимы ли они женщинами, съ которыми ихъ разлучили обстоятельства или личныя недоразумѣнія. Если они узнаютъ, что ихъ любятъ, то запоздалое удовлетвореніе не огорчаетъ ихъ; потребность нѣжности находитъ себѣ источникъ въ грезахъ, забывая о былыхъ неудачахъ. Морисъ принадлежалъ къ числу подобныхъ людей; они, по превосходному выраженію Генріеты англійской, вѣчно «просятъ сердца».
Но какъ просить назадъ у молодой дѣвушки это сердце, которое онъ оттолкнулъ, которому нанесъ такую глубокую рану? Онъ не смѣлъ сдѣлать это. Уже не разъ онъ былъ виноватъ противъ Жюли въ полу-измѣнѣ: онъ отправлялся днемъ на Ваграмскую площадь въ часы, когда г-жа Сюржеръ выѣзжала изъ дому, а Клара обыкновенно играла на рояли, одна въ моховой гостиной… Онъ садился около нея, слушалъ ее, или же молодая дѣвушка переставала играть и они спокойно разговаривали. И тогда намеки на ихъ прошлое, на ихъ близость казались ему невозможными, почти чудовищными. Онъ удивлялся, что послѣ tête-à-tête, во время которыхъ они говорили о самыхъ незначительныхъ вещахъ, имъ овладѣвало какое-то странное безпокойство, тяжелая грусть, заставлявшая его еще горячѣе бросаться въ объятія Жюли.
Въ этотъ весенній, почти лѣтній день онъ чувствовалъ себя въ нервномъ настроеніи. Празднымъ людямъ хорошо знакомы эти долгіе, свободные утренніе часы. Морисъ окончилъ свой завтракъ, прочелъ газеты и ему положительно нечего было дѣлать до шести часовъ — до ежедневнаго пріѣзда къ нему Жюли Сюржеръ.
Онъ всталъ, бросилъ папироску. Онъ нерѣшительно прошелся по комнатѣ, которая вмѣстѣ съ передней и кабинетомъ составляла всю его квартиру.
Все въ этомъ помѣщеніи, выбранномъ ими на другой же день послѣ того, какъ Жюли отдалась ему, напоминало ему ее. Она занималась обстановкой этой квартиры, куда была перевезена мебель изъ отеля въ улицѣ d’Athènes. Небольшіе антимакасары ея собственной работы покрывали кресла, разставлены были бездѣлушки, которыя она ему дарила въ каждую годовщину ихъ любви. Здѣсь было даже нѣсколько ея туалетныхъ вещей: матинэ, головныя шпильки; въ шкафу стояли ея туфли. Запахъ духовъ, которыми она душилась, мало по малу пропиталъ собою драпировки. Да, этотъ нижній этажъ въ улицѣ Chambiges былъ гнѣздышкомъ ихъ любви; потому-то Морисъ и любилъ этотъ уголокъ, въ которомъ онъ провелъ цѣлые годы страстной нѣжности, успокоиваясь на груди любимой женщины.
«Дорогая Йю, какъ я люблю ее!»
Онъ говорилъ это вслухъ, когда его взглядъ случайно падалъ на какой нибудь предметъ, напоминавшій продолжительность ихъ любовныхъ отношеній. И, несмотря на это, полный воспоминаній, не имѣя причины упрекнуть себя, что сегодня онъ любитъ Жюли меньше, чѣмъ наканунѣ или мѣсяцъ тому назадъ, — онъ въ эту минуту обдумывалъ планъ, мысль о которомъ пришла ему во время завтрака, не безъ угрызенія совѣсти.
Онъ думалъ:
«Въ три часа Жюли уѣдетъ. Эскье будетъ занятъ работой. Клара одна будетъ играть на рояли въ моховой гостиной. Вчера вечеромъ говорили о польскихъ мелодіяхъ Москьюско, которыхъ она не знаетъ. Я ей привезу ихъ».
Онъ тотчасъ же сталъ одѣваться. Онъ употребилъ много заботъ и искусства на свой туалетъ, какъ дѣлаютъ это мужчины, молодость которыхъ полна любовныхъ приключеній, когда они готовятся въ свиданью съ женщиной, съ которой они играютъ въ любовь. Однако, сегодня онъ не находилъ въ себѣ этой хорошо знакомой ему самоувѣренности.
«Я скучаю, вмѣсто того, чтобъ зѣвать цѣлый день, я иду навѣстить молоденькую дѣвушку, къ которой я очень расположенъ. Вотъ и все».
Въ перчаткахъ и шляпѣ, надѣтыхъ съ изъисканной элегантностью — единственная роскошь, которую онъ позволялъ себѣ послѣ потери состоянія — онъ вернулся къ своему небольшому письменному столу. Здѣсь стояли четыре фотографическіе портрета Жюли, безъ рамокъ, что дѣлало ихъ удобоносимыми. Одинъ, весь пожелтѣвшій отъ времени, изображалъ пансіонерку Редемптористовъ, съ неловкой фигурой и серьезнымъ лицомъ; Морисъ давно еще нашелъ его въ одномъ изъ альбомовъ и тотчасъ же конфисковалъ. Остальные изображали теперешнюю Жюли, въ полномъ расцвѣтѣ ея красоты. Онъ выбралъ одинъ изъ портретовъ, поцѣловалъ его, положилъ въ свой бумажникъ и вышелъ.
— Если я не вернусь къ тому времени, когда пріѣдетъ барыня, — сказалъ онъ привратнику, — то вы попросите ее меня подождать.
День былъ ясный, въ воздухѣ пахло распускающимися почками, приближающимся лѣтомъ. Морисъ пѣшкомъ прошелъ улицу Боввадоръ и вышелъ въ аллею Альма.
Группа работницъ, подметавшихъ дорожки, поклонилась ему съ задорной улыбкой. — Онъ слышалъ, какъ одна изъ молодыхъ дѣвушекъ сказала ему вслѣдъ:
— Вотъ этотъ въ моемъ вкусѣ!
Нѣсколько дальше, въ ту минуту, какъ онъ садился въ фіакръ, какая-то дама, раскинувшись въ викторіи, въ свѣтломъ туалетѣ, окинула его многозначительнымъ взглядомъ. И эти доказательства женскаго мимолетнаго вниманія, къ которымъ онъ никогда не былъ вполнѣ равнодушенъ, доставили ему особенное удовольствіе сегодня.
Онъ сказалъ кучеру:
— Къ Крюсъ, скорѣе!
Фіакръ покатилъ по направленію въ Елисейсвимъ полямъ, Картина этого майскаго, блестящаго, оживленнаго Парижа, развертывавшаяся передъ глазами молодого человѣка, какъ-то молодила его. Что-то свѣтлое мелькало ему въ будущемъ, онъ не зналъ, что именно, но что-то такое, что прерветъ это тихое, монотонное счастье, въ которое онъ погрузился постепенно.
Онъ вышелъ на углу бульвара Haussmann, купилъ у Крюса польскія мелодіи и пять минутъ спустя уже подходилъ въ отелю Сюржеровъ.
Старая Тоня отворила ему дверь. Морисъ сдѣлалъ ей лицемѣрный вопросъ:
— Барыня дома?
— Нѣтъ, — отвѣтила старуха ворчливымъ тономъ. — Она уѣхала. Вы вѣдь знаете, что это ея часъ.
— Когда она вернется?
Тоня сдѣлала плечами жестъ, означавшій: «Я не знаю» или же: «Вамъ такъ-же хорошо, какъ и мнѣ извѣстны привычки г-жи Сюржеръ». И, не желая больше съ нимъ разговаривать, она вошла въ свою комнату.
Морисъ поднялся съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. До него долетали звуки рояля. Онъ узналъ одну изъ многочисленныхъ пѣвучихъ мелодій Бетховена, въ звукахъ которой великій композиторъ заставляетъ говорить человѣческое сердце.
Онъ вошелъ въ большую залу, прошелъ гостиную и дошелъ до мохового будуара, гдѣ шаги его тонули въ мягкихъ коврахъ.
Онъ увидалъ профиль Клары, сидѣвшей за роялемъ. Она мало измѣнилась. Съ слишкомъ черными волосами, съ слишкомъ румянымъ ртомъ, съ блѣдными, какъ лепестки лиліи, щеками, она осталась тою-же странной дѣвочкой, которая такъ привлекала Мориса, когда появилась въ Каннѣ, въ вилѣ des Oeillets. Она нѣсколько выросла. Дѣтская худоба исчезла; но она осталась все такой-же гибкой, тонкой, съ граціозной закругленностью фигуры, что встрѣчается рѣдко среди француженокъ. Эта гибкость еще яснѣе выступала при ея плавно покачивающейся во время игры таліи.
Она играла одну изъ чудныхъ, наименѣе знаменитыхъ страницъ, гдѣ маэстро выражаетъ грусть разставанія, горе разлуки и радость свиданья. Она кончала первую часть Lebewohl — прощанья. Лошади фыркаютъ и грызутъ уздечки; почтари свищутъ бичами; на ступенькахъ крыльца любовникъ въ послѣдній разъ обнимаетъ свою любовницу. Затѣмъ экипажъ трогается, удаляется среди клубовъ пыли и исчезаетъ за поворотомъ дороги…
Морисъ сѣлъ. Онъ слушалъ, боясь выказать свое присутствіе и въ то же время смотрѣлъ на Клару. Эта музыка била его по нервамъ, дѣлала ихъ болѣе чувствительными, воспріимчивыми. Ловкимъ движеніемъ своихъ пальцевъ Клара какъ бы переводила свою грезу; она вызывала забытыя картины прошлаго, приподымала завѣсу неопредѣленнаго, мучительнаго будущаго.
Онъ чувствовалъ себя счастливымъ и страдающимъ, тихо живущимъ настоящею жизнью и въ тоже время мучимымъ безпокойной жаждой чего-то новаго. Да, это именно такъ и есть. Спокойный сегодня, онъ въ тайнѣ таилъ надежду на лучшія радости на завтра, не спрашивая себя, откуда онѣ придутъ.
Но придутъ ли онѣ только? За что будущее дастъ ему эти неизвѣданныя радости. Фортуна обманула его разъ навсегда; онъ всегда останется полу-бѣднымъ, чувствуя свою бѣдность еще сильнѣе при воспоминаніи о былой роскоши. Честолюбіе, слава… Эти слова вызывали грустную улыбку на его губахъ. «Опытъ сдѣланъ… Никогда я не буду ни великимъ артистомъ, ничѣмъ, никогда. Я способный диллетантъ — вотъ и все». А любовь, женщины? О, это его больное мѣсто. Быть денежнымъ банкротомъ, быть банкротомъ въ славѣ и честолюбіи, съ этимъ онъ еще можетъ примириться, но любовь доставляла ему страданія. Если теперь эта грустная мелодія надрывала ему душу, то это потому, что онъ слышалъ въ ней откликъ своей душевной муки. Теперь звуки говорили о разлукѣ, о пустотѣ, воцарившейся въ сердцѣ, о томъ, какъ любящій человѣкъ каждую минуту выбѣгаетъ на порогъ двери и жадно смотритъ на дорогу, въ безнадежномъ отчаяніи увидать на поворотѣ дорогое лицо…
«А между тѣмъ я люблю, — думалъ Морисъ. — У меня есть восхитительная любовница, горячо любящая меня одного».
Онъ не лгалъ самому себѣ. Если время, обычный уравновѣшиватель человѣческихъ чувствъ, и смягчило пылкость страсти, то нѣжность и горячая потребность постояннаго присутствія Жюли пустили глубокіе корни въ его сердцѣ; дѣйствительно онъ могъ сказать сегодня, увѣреннѣе, чѣмъ когда-либо, что онъ ее любилъ. Жюли была его женой, плотью отъ его плоти. Если бы онъ потерялъ ее, то сталъ бы влачить жалкое существованіе. Онъ чувствовалъ, до какой степени ему необходима эта дорогая женщина, и къ этому сознанію примѣшивалось какое-то раздраженіе. Ему не исполнилось еще и тридцати лѣтъ, и вотъ его сердечная жизнь, какъ жизнь артиста и свѣтскаго человѣка, была кончена. Онъ любилъ очень красивую женщину, безспорно очень увлекательную, но этой женщинѣ было сорокъ лѣтъ. Пусть она какимъ-нибудь чудомъ природы еще долго останется молодой и увлекательной, пусть онъ самъ чувствуетъ себя старикомъ, уставшимъ отъ любви, что въ томъ! Наше сердце имѣетъ возрастъ любви; сердцу Мориса было сорокъ лѣтъ. Никогда онъ не испытаетъ любовнаго волненія молодыхъ людей, страсть, не возбудитъ трепетъ страсти въ невинной дѣвушкѣ, не женится, не создастъ семью. Эта дорога жизни загорожена для него высокой стѣной.
«И поэтому-то Клара такъ смущаетъ меня. Она представляетъ для меня запрещенный садъ, гдѣ мнѣ не позволятъ жить… потому что я ее не люблю.
Чтобы доказать самому себѣ, что онъ ее не любитъ, Морисъ сталъ пристально смотрѣть на Клару, и дѣйствительно, она не возбуждала въ немъ волненія. „И подумаешь, что три года тому назадъ, — думалъ онъ, — еслибъ я сидѣлъ такъ, вдвоемъ съ ней, я не могъ бы себя чувствовать спокойно… А она была тогда едва сформировавшейся дѣвочкой“.
Онъ сталъ вызывать воспоминанія Канна, эти преслѣдованія молоденькой дѣвушки въ углу комнаты, для того, чтобъ видѣть пристальный взглядъ ея слишкомъ черныхъ глазъ, чтобы чувствовать, какъ она трепещетъ подъ его насильственнымъ поцѣлуемъ; и все это дѣлалось тогда изъ любопытства, изъ любовнаго, развращеннаго диллетантства…
„Какъ все это далеко теперь! Я вполнѣ образумился отъ этихъ дѣтскихъ шалостей“.
Постоянное присутствіе Жюли постепенно переродило его и всѣ эти дурныя сѣмена скептицизма, школьничества, сердечной развращенности засохли одно за другимъ въ сближеніи съ этой чистой душою женщиной.
Въ эту минуту, убаюканный мелодіей, онъ чувствовалъ только какую-то наступающую агонію будущаго, когда оно наступитъ — онъ не зналъ, но его заставляла страдать эта блѣдная, черноволосая дѣвушка, скользившая по клавишамъ своими тонкими пальцами… Онъ искренно говорилъ себѣ: „Нѣтъ, я ее не люблю“. Но онъ испытывалъ какую-то неопредѣленную нѣжность къ этимъ глазамъ, къ этимъ чернымъ волосамъ. Или, быть можетъ, это была скорѣе грусть передъ непоправимой потерей, сознаніе, что могло быть что-то, но никогда не будетъ.
Каковъ-бы ни былъ ея источникъ, но эта грусть мало-по-малу обострилась и перешла въ такую горечь, что онъ готовъ былъ плакать, кричать, если музыка продлится еще минуту. Онъ всталъ, пошелъ впередъ, звукъ его шаговъ замиралъ на бархатномъ коврѣ, но Клара отгадала его присутствіе. Она полу-обернулась.
— Ахъ, это вы!
Она протянула ему руку; онъ едва пожалъ ее.
— Я уже давно здѣсь, — сказалъ онъ, машинально положивъ на рояль сборникъ принесенныхъ имъ польскихъ мелодій, о которыхъ онъ уже не думалъ. — Я слушалъ, какъ вы играли эту чудную вещь. И, какъ видите, это меня растрогало.
— Да, — отвѣтила Клара. — Это дѣйствительно прелестная вещь. Я безъ устали играю эту страницу „Прощанья“. Я до такой степени прониклась ею, что когда я вотъ такъ играю ее одна, то мнѣ кажется, что она передаетъ мои собственныя мысли.
Она тихо взяла нѣсколько послѣднихъ аккордовъ. Морисъ, сѣвшій около рояля, почти прошепталъ:
— Не играйте больше… Увѣряю васъ, что я страдаю, слушая это!
— Вы правы, — сказала она. — Меня это также волнуетъ.
Она закрыла рояль и, не сходя съ табурета, оперлась лѣвымъ локтемъ на крышку инструмента.
— Вы знаете, что г-жи Сюржеръ нѣтъ дома? — произнесла она.
— Я знаю, и я пришелъ не для нея.
— Такъ, значитъ, для меня? — съ улыбкой спросила Клара.
Онъ отвѣтилъ серьезно.
— Да, для васъ.
Сегодня ему хотѣлось приблизить свое сердце къ ея сердцу. Онъ такъ усталъ отъ этого обмѣна вѣжливыхъ, обычныхъ фразъ, что ему захотѣлось узнать, сохранилось-ли въ этомъ невинномъ сердцѣ хоть сколько-нибудь чувства къ нему. Онъ былъ далекъ отъ желанья возобновить прежнія ласки, ему хотѣлось-бы только, чтобъ она довѣрилась ему, заговорила отъ души, какъ со старшимъ, любящимъ братомъ.
Она, видя, что онъ на этотъ разъ взволнованъ сильнѣе обыкновеннаго, покраснѣла и проговорила, стараясь быть веселой:
— Вы очень добры ко мнѣ. Я васъ не узнаю.
Но онъ пристально смотрѣлъ ей въ лицо, въ самые глаза, и подойдя ближе взялъ обѣ ея руки. Онъ думалъ, что между ними излишни скрытность и свѣтская предосторожность, маскирующія влеченія ихъ сердецъ. Они вмѣстѣ росли, они прекрасно знали другъ друга. Морисъ высказалъ свою мысль вслухъ, какъ-бы говоря съ самимъ собою, и Клара нисколько не была удивлена.
— Когда я подумаю, — съ улыбкой сказалъ онъ, — когда я подумаю, что эта большая молодая дѣвушка была когда то моимъ маленькимъ другомъ, моей маленькой страстью, пятнадцатилѣтней худенькой, неловкой пансіонеркой! Въ пятнадцать лѣтъ она сама была такъ неравнодушна къ своему другу Морису, что на оборотной сторонѣ святыхъ въ своемъ молитвенникѣ писала его имя съ восклицательными знаками; ее говорите нѣтъ», Клара, я подсмотрѣлъ этотъ молитвенникъ въ одно изъ воскресеній въ Каннѣ. Съ тѣхъ поръ прошло всего три года. Мы снова встрѣтились; пансіонерка превратилась въ красивую молодую дѣвушку, но она совсѣмъ разлюбила своего прежняго друга.
Несмотря на старанье придать своему голосу шутливый тонъ, въ немъ слышалась неподдѣльная грусть; Клара хорошо понимала это; ея красивое лицо приняло меланхолическое выраженіе.
— Но я васъ очень люблю, Морисъ, вы это знаете, — сказала она.
Онъ не придалъ особаго значенія этимъ словамъ; онъ продолжалъ пристально и грустно смотрѣть на нее, какъ будто ища въ ея чертахъ прежняго, дѣтскаго выраженія.
— Видите-ли, Клара, — проговорилъ онъ, — въ жизни то тяжело, что когда у человѣка есть счастливыя минуты, то онъ сознаетъ ихъ не тотчасъ же, а много времени спустя, когда онѣ безвозвратно уйдутъ въ прошлое… Вы помните, Каннъ, виллу des Oeillets? Помните вечера, которые мы проводили на террасѣ, выходящей на берегъ моря? Я просиживалъ цѣлые часы, прислонивъ голову къ груди мамы, и держа вашу руку въ моей рукѣ.
При этихъ словахъ онъ поднесъ пальцы молодой дѣвушки въ своимъ глазамъ, какъ-бы для того, чтобъ удержать готовыя брызнуть слезы. Клара со слевами въ голосѣ пролепетала только:
— Морисъ!
— Право, — продолжалъ онъ, — когда я вспоминаю о томъ счастливомъ времени, то мнѣ кажется, что это не я, а какой-то другой ребенокъ былъ такъ счастливъ. Помните-ли вы нашу прогулку въ Болье, эту узкую дорогу, съ одной стороны обсаженную деревьями, а съ другой граничащей съ голубымъ моремъ?.. Помните скалы Saint-Jean, эти скалы, какъ бы выброшенныя моремъ и имѣвшія такой безнадежный видъ?
Она опустила голову. Да, конечно, она все помнила; всѣ эти воспоминанія были ея сокровенной тайной. Морисъ продолжалъ тихимъ голосомъ говорить фразы, которыхъ онъ раньше не имѣлъ намѣренія сказать, но которыя сами собою срывались съ его губъ.
— Помните этотъ первый разъ, когда я поцѣловалъ васъ тамъ, передъ этимъ трагическимъ пейзажемъ? Я, какъ сейчасъ, вижу это передъ собою, и помню, что ваши глаза сдѣлались вдругъ какъ-то странно неподвижны, вотъ какъ въ эту минуту…
Дѣйствительно, черты Клары вытянулись, застыли, какъ тогда; пристальный взглядъ ея глазъ напоминалъ прежнее дѣтское выраженіе. Непреодолимое желаніе еще разъ пережить прошлое, вырвать у него нѣсколько незабвенныхъ минутъ, овладѣло Морисомъ. Ему захотѣлось снова поцѣловать эти румяныя губы, которыя онъ цѣловалъ когда-то. Онъ притянулъ къ себѣ руки молодой дѣвушки; она высвободила ихъ и отвернулась такъ рѣшительно, что Морисъ даже не пытался удержать ее.
— Вы видите, что вы больше не любите меня, — сказалъ онъ.
Она встала. Чтобы скрыть отъ него свое волненіе, она дѣлала видъ, что ищетъ какую-то пьесу въ музыкальной тетради. Морисъ подошелъ къ ней. Онъ хотѣлъ еще поговорить о томъ, что ихъ разлучило; теперь ничто не мѣшало ему это сдѣлать.
— Зачѣмъ же вы мнѣ говорите, что любите меня, какъ тогда, если вы отказываете мнѣ даже въ тѣхъ мелочахъ, которыя я прошу васъ? — произнесъ онъ.
Она обернулась уже болѣе спокойно.
— Этихъ мелочей вы не имѣете права просить у меня теперь, — отвѣтила она.
Морисъ ничего не возразилъ; онъ былъ удивленъ. «Значитъ она знаетъ? — Значитъ она понимаетъ? — подумалъ онъ». И тотчасъ же отвѣтилъ себѣ: «Очевидно, она понимаетъ. Глупо все еще считать ее ребенкомъ».
Честность молодой дѣвушки тронула его.
— Вы правы, Клара, — грустно произнесъ онъ, — это я безразсуденъ и глупъ. Не сердитесь на меня. Я не стану больше возобновлять… Вы меня прощаете?
Она отвѣтила:
— Мнѣ нечего вамъ прощать. Все забыто.
— Ну вотъ я сяду въ кресло, гдѣ я васъ слушалъ. Сыграйте мнѣ еще разъ вторую часть «Прощанья». Это меня успокоитъ и я сейчасъ же уйду.
Она согласилась. Морисъ слушалъ, сидя около нея. Музыка соотвѣтствовала его мечтамъ. Она говорила о невозвратности прошлаго, о невозможности еще разъ пережить уже пережитое время, она предсказывала мрачное, безцѣльное, безконечное будущее.
Часы медленно пробили половину. Морисъ въ волненьи подошелъ къ Кларѣ, взялъ прямо съ клавишей ея правую руку въ то время, какъ лѣвая продолжала акомпаниментъ, и крѣпко пожалъ ее.
— Прощайте, — сказалъ онъ.
— Вы придете обѣдать сегодня? — спросила молодая дѣвушка.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — мнѣ слишкомъ грустно. Я буду плохимъ собесѣдникомъ.
Она не настаивала, не говоря ни слова сдѣлала прощальный жестъ головою, продолжая играть. Онъ вышелъ изъ моховой гостиной и ушелъ изъ отеля.
«Что за душа у меня? — думалъ онъ, сидя въ каретѣ, везшей его въ улицу Chambiges. — Какая неудержимая сила заставила меня говорить съ этимъ ребенкомъ такъ, какъ я только что говорилъ? Это безполезно и это дурно, потому что я ничего отъ нея не жду. И потомъ я безконечно люблю Жюли. Никакая женщина — даже Клара, — не сможетъ оторвать меня отъ нея. Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же, зачѣмъ?»
Онъ не находилъ отвѣта, онъ не думалъ больше объ этомъ, но какой-то внутренній голосъ, помимо его воли, отвѣчалъ ему:
«Да, это правда, ты не любишь эту дѣвушку. Это придетъ, можетъ быть, впослѣдствіи, со временемъ, но теперь ты ее не любишь. Если, видя ее внѣ твоей власти, недосягаемой для тебя, ты и чувствуешь страшную грусть, то это потому, что она напоминаетъ тебѣ о твоей покончившей съ любовью жизни. Конечно, твоя любовница тебѣ очень дорога, ты любишь твою цѣпь, но эта дѣвушка представляетъ собою свободу, будущее».
Онъ пріѣхалъ.
— Ахъ, хоть бы «она» ужь была здѣсь!
Ему страшно было остаться одному, съ своей грустью даже на нѣсколько минутъ въ пустой квартирѣ. Да, Жюли была здѣсь… свѣтъ лампы виднѣлся сквозь рѣшетчатыя ставни. Какъ только онъ открылъ дверь, онъ увидалъ въ полутьмѣ передней дорогую женщину… Она тотчасъ же заключила его въ свои объятія. — «Какъ я ее люблю!» — мысленно восклицалъ онъ и безъ словъ прижался въ ея груди, какъ въ дѣтствѣ въ груди матери. «Нѣтъ… безъ этой женщины я никогда не въ силахъ буду обойтись, никогда!»
Онъ провелъ ее въ свою комнату… Это былъ ихъ обычный часъ, когда они, какъ старые друзья, разсказывали другъ другу всѣ событія дня, имъ было пріятно знать, что дѣлаетъ каждый изъ нихъ. Но на этотъ разъ, взволнованный своимъ разговоромъ съ Кларой, Морисъ не интересовался мелкими подробностями. Ему хотѣлось долго, долго смотрѣть на свою Жюли, всецѣло проникнуться ея нѣжностью, чтобъ искренно очиститься отъ всякаго дурного желанья, отъ двойственности или измѣны. Ея присутствіе успокоивало его тревожное сердце.
— Что съ вами, другъ мой? — говорила Жюли, окидывая его испытующимъ взглядомъ. — Я увѣрена, что у васъ есть что-то, чего вы не хотите мнѣ сказать.
— Нѣтъ… — отвѣтилъ онъ. — Нѣтъ, у меня ничего нѣтъ, Жюли, клянусь вамъ… Сегодня вечеромъ я люблю васъ нѣжнѣе обыкновеннаго. Вы тоже должны меня крѣпко любить.
Онъ тихо привлекъ ее къ себѣ на диванъ, стоявшій въ углу, недалеко отъ окна, и покрытый большимъ персидскимъ ковромъ и мягкими подушками. Онъ прилегъ къ ней и слегка касался губами ея шеи и щекъ; это была совсѣмъ чистая, братская ласка. Три года совмѣстной жизни смягчили пылъ ихъ страсти; она не угасла, конечно, но къ ней примѣшивалась уже благодарность за радость любви; страсть была очищена продолжительностью отношеній, взаимными воспоминаніями, обмѣномъ умственныхъ интересовъ.
Если въ этотъ день въ ихъ отношеніяхъ было болѣе нѣжности, чѣмъ любви, то они вспомнили объ этомъ лишь, когда разстались, часъ спустя. Что дурного въ этой отвлеченности чувствъ? Хотя, конечно, это единеніе мысли, это непобѣдимое желанье, эту потребность постоянно быть вмѣстѣ, нельзя назвать пылкой любовью.
II.
править«Я увѣрена, что у васъ есть что-то, чего вы не хотите мнѣ сказать»…
Бѣдная Жюли! Безпокойство и грусть, которыя она подмѣтила въ глубинѣ свѣтлыхъ глазъ Мориса, возбуждали ея безпокойство и ея грусть, когда она разсталась съ нимъ и, въ теченіе цѣлыхъ сутокъ, не могла его видѣть. Морисъ сказалъ ей: — «Нѣтъ, у меня ничего нѣтъ, Жюли». Онъ тотчасъ же сталъ болѣе нѣженъ, говорилъ болѣе ласковыя слова, но нельзя было обмануть сердце Жюли. Она слишкомъ хорошо знала взгляды, жесты, голосъ своего друга; она замѣчала въ нихъ малѣйшія колебанія, которыхъ онъ и самъ не подозрѣвалъ. Въ этотъ разъ она съ тоскою спрашивала себя: «Что съ нимъ, съ этимъ дорогимъ человѣкомъ?» И тотчасъ же ея тревога усилилась: безпокойство Мориса угрожало ихъ любви.
При одной этой мысли она ослабѣла. Ея запоздалая нѣжность такъ всецѣло заполонила ея сердце! Если бы теперь ее вырвали оттуда, то она потеряла бы цѣль жизни, она прекрасно сознавала это; она увяла бы, какъ слабое растеніе, вырванное изъ родной почвы. «Я такъ люблю его, моего дорогого!» Она любила его за то, что онъ наполнилъ пустоту ея жизни, за насиліе, сдѣланное имъ надъ ея чистотой и вѣрой, за тревогу о будущемъ, которая никогда не покидала ее даже въ самыя высокія минуты наслажденій, — эта тревога, съ каждымъ годомъ, съ каждымъ часомъ, напоминала ей разницу ея лѣтъ съ годами Мориса…
О, святая нѣжность, такъ тѣсно была связана съ страданьемъ въ ея сердцѣ, что при каждомъ біеніи оно сочилось кровью.
На другой же день, послѣ того, какъ она отдалась Морису, несмотря на ощущаемую гордость, что она сдѣлала счастливымъ любимаго человѣка, Жюли почувствовала страшное отвращеніе къ себѣ; она сознавала, что пала безвовратно, и испытывала угрызеніе совѣсти солдата, перешедшаго въ лагерь непріятеля. «Свершилось, кончено… Я никогда больше не буду честной женщиной». И она, которая волновалась отъ шаговъ, отъ голоса Мориса, долетавшаго до нея издали, отъ одного имени его, произносимаго при ней, она боялась второго сближенья, инстинктивно, физическимъ и нравственнымъ страхомъ… Немногіе мужчины подозрѣваютъ, что испытываетъ женщина, долгое время вѣрная своему мужу, когда она постепенно, ступенька за ступенькой, спускается до паденья.
Она отдалась ему вторично больше двухъ недѣль спустя послѣ бала, въ улицѣ Chambiges, въ квартирѣ, куда только что переѣхалъ Морисъ. Никогда Морисъ не долженъ былъ узнать ту муку, которую она испытала, когда, при насмѣшливомъ взглядѣ кучера, вышла на углу улицы изъ фіакра и прокралась вдоль стѣнъ до дверей дома, потомъ до порога передней, гдѣ ее, полумертвую отъ страха и стыда, любовникъ заключилъ въ свои объятья… Догадался ли онъ, по крайней мѣрѣ, что когда она раздѣвалась, то при всѣхъ его поцѣлуяхъ и ласкахъ она чувствовала, что она какъ будто кусокъ за кускомъ срываетъ свое тѣло? Понялъ ли онъ, что она страдала въ тысячу разъ больше, чѣмъ жена, — потому что невинность служитъ оправданіемъ женѣ, — что въ этой любви для нея все было мученіемъ, кромѣ той единственной минуты, когда она чувствовала, что ея жизнь сливается съ жизнью любимаго существа?
Она упрекала себя въ томъ, что уже впослѣдствіи не испытывала этихъ невыносимыхъ страданій… Всепобѣждающее время притупило ея стыдливость, какъ притупляетъ всѣ наши чувства, какъ притупляетъ насъ самихъ. Но Жюли не принадлежала къ числу тѣхъ влюбленныхъ, которые смѣются надъ своимъ стыдомъ. Сколько разъ, послѣ страстныхъ ласкъ, она съ удивленіемъ, почти съ жалостью наблюдала за собою; она была смущена своимъ волненіемъ, своимъ подъемомъ страсти, котораго не знала въ себѣ до той поры. Какъ, это она, пылкая женщина, которая даже безъ мысли о сопротивленіи, какъ вещь, отдается страсти человѣка, и при томъ человѣка такого молодого? Она не почувствовала бы болѣе сильнаго удивленія, еслибъ при взглядѣ въ зеркало стекло отразило бы ей не ея, а чужое лицо…
Это первое время, когда они, такъ сказать, изучали другъ друга, было полно волненій, неувѣренности, грусти. Когда она опоминалась, она была въ ужасѣ отъ всего случившагося, но она не захотѣла бы вернуться назадъ. Какъ это ни странно, но ей казалось, что въ это первое время любви Морисъ любилъ ее меньше, чѣмъ когда либо, меньше даже чѣмъ во времена ихъ спокойной жизни влюбленныхъ друзей. Не стало больше милыхъ прогулокъ вдвоемъ, не стало катаній въ каретѣ… Остались только свиданья въ пять часовъ; мало по малу онѣ учащались, сдѣлались ежедневными. И во время этого свиданья, исключая той минуты, когда забывается все на свѣтѣ, ощущалась какая-то пустота, натянутость; это были два безоружные врага, слѣдящіе другъ за другомъ. Разъ страсть была удовлетворена, они чувствовали безсознательное желанье разстаться, быть однимъ, для того, чтобъ въ разлукѣ вновь страстно мечтать другъ о другѣ.
Между тѣмъ они понемного двигались впередъ по этому тернистому пути любви, сами того не сознавая, въ желанному раю. Возродилось и окрѣпло новое чувство, — желаніе быть близкими, ощущать другъ друга, глядѣть другъ на друга, жажда забвенія въ любимыхъ объятіяхъ, послѣ тираническаго влеченія чувственности. Возвращалась нѣжность первыхъ мѣсяцевъ ихъ дружбы и даже больше того, потому что теперь она была возвышеннѣе, въ ней была теплая благодарность; это была нѣжность сильная, какъ аппетитъ, и въ то же время глубокая, какъ страданье…
Только тогда они поняли, что приближаются къ той рѣдко достигаемо! вершинѣ, которая на языкѣ двухъ взаимно любящихъ сердецъ называется полной, настоящей любовью.
Когда они достигли ея, они это сознали и это число должно было на всю жизнь остаться въ ихъ памяти. Это было осенью перваго года. Морисъ, какъ любитель путешествій, утомился городомъ; кромѣ того, онъ ощущалъ странную потребность уединенія и оставилъ Парижъ. Двѣ недѣли онъ провелъ въ Авейронѣ, въ мало изслѣдованной мѣстности Эспальона и Фижака. Все это время онъ прожилъ одинъ съ полу-дикимъ кучеромъ пары худыхъ, но неутомимыхъ лошадей, возившихъ его по дорогамъ. Вокругъ него разстилались обширные пейзажи; карета ѣхала мимо глубокихъ овраговъ, на днѣ которыхъ струился потокъ; иногда встрѣчался легкій мостъ новѣйшей постройки или же старинный съ замшившимися бревнами. Ко дну пропасти спускались терявшіяся въ глубинѣ тропинки; на возвышенностяхъ показывались деревеньки. Въ долинахъ разстилались большія пастбища Обрака, съ его деревнями, таинственными озерами, гдѣ по народнымъ легендамъ покоятся цѣлые города.
Во время этихъ утреннихъ прогулокъ, когда на поляхъ еще лежала роса, а въ свѣжемъ воздухѣ стоялъ туманъ, онъ ѣздилъ по безконечнымъ извилистымъ дорогамъ; вдали паслись стада, на встрѣчу попадались телѣги… По вечерамъ, послѣ тяжелаго обѣда, взятаго изъ гостинницы для пріѣзжающихъ, Морисъ шелъ бродить по тихимъ улицамъ, едва освѣщеннымъ свѣтомъ тусклыхъ, рѣдкихъ фонарей. Въ этомъ уединеніи и въ этой тишинѣ, при постоянномъ размышленіи, его чувства концентрировались на самомъ себѣ. Какимъ одинокимъ, какимъ оторваннымъ отъ всего считалъ онъ себя! Изъ того небольшого количества людей, которое онъ видѣлъ около себя, никто не говорилъ на его языкѣ, у нихъ не было ни одной общей съ нимъ мысли.
Онъ поневолѣ углублялся въ уединенье. «Я одинъ… одинъ, одинъ…» И онъ испытывалъ при этомъ сознаніи необыкновенно пріятное чувство. Но оно разстраивало бы его, еслибъ онъ не могъ себѣ отвѣтить: «Да, я одинъ здѣсь, но я не одинъ въ жизни… Тамъ есть нѣкто, кто думаетъ обо мнѣ». Всю цѣну этой увѣренности, что, несмотря на даль разстоянія, тамъ помнятъ о немъ, онъ понялъ только теперь, только въ этой обстановкѣ. Среди этой благородной, бѣдной природы Авейрона Жюли олицетворяла для него все человѣчество. Мысленно онъ не разставался съ нею. Воспоминаніе объ ея взглядахъ, ея жестахъ, какой нибудь фразѣ волновало его такъ мучительно, что ему хотѣлось кричать… Онъ горячо тысячу разъ цѣловалъ депеши, которыя она посылала ему съ каждой почтой.
Онъ вернулся въ Парижъ перерожденный уединеніемъ. Изъ телеграммы, посланной имъ въ Vie-sur-Cère, Жюли узнала, что онъ пріѣдетъ рано утромъ; она найдетъ его въ улицѣ Chambiges въ какое бы время ни пріѣхала. Это была незабвенная минута свиданія, когда они обнялись въ полутемной комнатѣ со спущенными жалюзи. Она принесла съ собой, въ своей одеждѣ, въ волосахъ, на своихъ щекахъ цѣлую струю свѣжаго утренняго воздуха; Морисъ лежалъ полу-проснувшись отъ тяжелаго сна, послѣ утомительной дороги; онъ приподнялся и обвилъ руками эту дорогую голову; безконечные поцѣлуи заставили замереть всѣ слова на губахъ.
Ея любящее сердце затрепетало отъ счастья, не столько потому, что она снова съ любимымъ человѣкомъ, сколько отъ того, что она на этотъ разъ встрѣтила его именно такимъ, какимъ всегда мечтала встрѣтить; это уже не былъ нервный ребенокъ, это не былъ требовательный любовникъ, а существо, также какъ и она, жаждущее единенія ихъ душъ, мечтающее быть ей преданнымъ, быть ея добрымъ геніемъ, быть всѣмъ для нея.
Это была заря благодатной поры ихъ жизни, безъ горя, безъ отвращенія первыхъ часовъ, безъ страха въ будущемъ, такъ какъ глубокая любовь не боится завтрашняго дня. Судьба покровительствовала имъ: они могли безпрепятственно видѣться, никто не преслѣдовалъ ихъ ревностью; обстоятельства какъ нарочно сложились такъ счастливо. Даже время года не разлучало ихъ. Зимою они ежедневно видѣлись въ Парижѣ, въ улицѣ Chambiges, за исключеніемъ нѣсколькихъ недѣль, проведенныхъ въ Ницѣ, затѣмъ лѣтомъ они жили вмѣстѣ въ деревнѣ, на берегу моря, куда по очереди пріѣзжали къ нимъ Антуанъ Сюржеръ и Эскье. Жизнь сложилась самымъ спокойнымъ для нихъ образомъ. Имъ оставалось только наслаждаться ею и искать того дара, который многіе тщетно ищутъ на землѣ: забвенія дней, сладкой безсознательности жизни.
И Морисъ нашелъ его: онъ былъ счастливъ; Жюли также была счастлива, но къ ея счастью примѣшивалось какое-то безпокойство, зародившееся вмѣстѣ съ нимъ и, съ этихъ поръ, оно не переставало рости. Когда она сравнивала свою прошлую жизнь съ настоящей, когда она съ ужасомъ измѣряла бездну, изъ которой ее вырвала любовь, она спрашивала себя: «На долго ли? На мѣсяцы, можетъ быть?.. Можетъ быть, на годы?.. Конечно, не навсегда. Когда Морисъ будетъ моихъ лѣтъ, я буду совсѣмъ старой женщиной…» Вѣдь настанетъ же часъ, когда Морисъ уйдетъ отъ нея, когда она снова будетъ влачить свое прежнее существованіе и только безнадежно вспоминать былое счастье…
«Морисъ женится. Если онъ не женится, то онъ меня броситъ».
Эта мысль снѣдала ее. Она забывала о ней около Мориса, но въ уединеніи она снова возвращалась къ ней.
Жюли переживала мучительные часы съ той минуты, когда замѣтила въ глазахъ своего возлюбленнаго озабоченность, мысль, которую онъ желалъ утаить отъ нея. Она превосходно знала малѣйшія измѣненія этихъ свѣтлыхъ глазъ… Она ясно читала въ нихъ что-то, что предназначалось не для нея, хотя Морисъ, быть можетъ, самъ не съумѣлъ бы сказать, что это такое. Ея мука началась, какъ только она ушла отъ него. Глаза Мориса съ зачаткомъ какой-то мысли смущали, преслѣдовали ее.
Она заперлась въ своей комнатѣ, чтобъ остаться наединѣ съ своимъ горемъ, и тамъ заплакала надъ этой неизвѣстностью, надъ этой неопредѣленной опасностью. Ахъ, чтобы она дала за то, чтобъ имѣть повѣреннаго этихъ мучительныхъ мыслей! Но гдѣ его взять, этого повѣреннаго? Стыдливость не позволяла ей обмолвиться словомъ передъ старымъ другомъ Эскье, который тѣмъ не менѣе обо всемъ догадался, — она знала это. Кому же довѣриться?.. Исповѣднику?.. Сколько разъ проѣзжая улицу Туринъ, ей хотѣлось войти подъ своды маленькой капеллы сестеръ Редемптористовъ! Но увы! стыдъ передъ своимъ грѣхомъ загораживалъ ей дорогу; она чувствовала, что войдетъ туда только омытая раскаяніемъ, очищенная наказаніемъ позднѣе, гораздо позднѣе, послѣ потери своего счастья…
Она часто блуждала около церквей; иногда она торопливо проскальзывала внутрь церкви, какъ бы боясь, что ее, грѣшницу, увидитъ даже Богъ, котораго она искала… Опустившись на prie-Dieu, она стояла такъ цѣлыми часами въ углу, подъ низкими сводами, рядомъ съ бѣдными старушками, богомолками съ четками въ рукахъ. Она не молилась, — какъ осмѣлиться просить того, чего жаждало ея преступное сердце: увѣренности и вѣчнаго продленія грѣха?.. Нѣтъ. Она ничего не просила, только ея сердце смягчалось передъ алтаремъ; постепенно она набиралась смѣлости поднять глаза на Божественнаго Учителя. Онъ хорошо знаетъ, что нужно бѣднымъ любящимъ женщинамъ!.. Онъ видитъ, что она не въ силахъ желать спасенія своей души! Своимъ присутствіемъ въ церкви грѣшница хотѣла обезоружить Его гнѣвъ и ей казалось, что какимъ-то чудомъ, которое во власти Спасителя, Онъ когда нибудь не скоро проститъ ей грѣхъ ея.
И въ этотъ день, разставшись съ Морисомъ, ей непреодолимо захотѣлось пойти въ церковь, прежде чѣмъ вернуться домой. Пробило семь часовъ, надо было торопиться. Но Антуанъ Сюржеръ въ это время былъ въ Люксембургѣ, а Эскье охотно подчинялся капризамъ Жюли и не требовалъ обѣда во время. Она велѣла везти себя въ доминиканскую капеллу въ аллеѣ Ноже. Когда она вошла внутрь, она увидала подъ сводами много колѣнопреклоненныхъ фигуръ: это была суббота, часъ исповѣди.
«Вотъ такія же свѣтскія женщины, какъ я, — говорила себѣ Жюли, — онѣ не оставили своихъ религіозныхъ привычекъ!.. Какая я дурная, Боже мой!»
Она удалилась въ темный уголъ, стала на колѣни, начала молиться. Но только губы ея шептали слова молитвы; она была слишкомъ взволнована; какое-то предчувствіе предсказывало ей опасность. Несмотря на всѣ свои усилія, она не бесѣдовала съ Богомъ, она размышляла.
Она мысленно видѣла Мориса нѣжнымъ и разсѣяннымъ; онъ внезапно останавливался въ самыхъ горячихъ порывахъ, какъ бы дѣйствуя машинально. Сегодня это было замѣтнѣе, чѣмъ вчера, вчера замѣтнѣе, чѣмъ третьяго дня; цѣлая серія мелкихъ подробностей воскресла въ ея памяти и усиливала въ ней подозрѣніе грядущей опасности. Какая неизвѣстная ей мысль смущала молодого человѣка? Онъ уже давно не скрывалъ отъ нея ничего, разсказывалъ о серьезныхъ заботахъ, о легкихъ неудачахъ.
«Женщина… Какая-то женщина стоитъ между нимъ и мною».
Уже не разъ эта мысль о невѣрности Мориса мучила ее. Она страдала отъ предположенія, что другая женщина когда нибудь заставитъ ея друга забыть ее, наполнитъ его сердце и воцарится въ немъ, какъ теперь она сама. Но эти сомнѣнія никогда не длились долго, какъ и капризы Мориса. Онъ скоро становился еще страстнѣе прежняго, еще нѣжнѣе забывался въ ея объятіяхъ. Въ такомъ случаѣ чего же бояться? Она всегда чувствовала себя незамѣнимой любовницей.
Увы! на этотъ разъ она колебалась, въ ней не было увѣренности въ своей побѣдѣ! Почему? О, она не съумѣла бы отвѣтить опредѣленно на этотъ вопросъ, но предчувствіе не покидало ее.
«Онъ думаетъ покинуть меня, Боже мой! Боже мой!»
Напрасно она старалась себя успокоить, увѣрить, что, въ сущности, Морисъ попрежнему нѣженъ съ ней. Ея опытность влюбленной женщины отвѣчала ей! «Я увѣрена, увѣрена!..» И въ полутьмѣ капеллы ея мысль упорно стала искать имени.
«Еслибъ я по крайней мѣрѣ хоть знала ее!.. Но у меня нѣтъ подругъ».
Дѣйствительно, нѣсколько женщинъ, присутствовавшихъ на обѣдахъ по вторникамъ и пріѣзжавшихъ съ визитами по четвергамъ, не были ея подругами. Жизнь Жюли уже давно сложилась такъ, что она не могла удѣлить часа на пустые разговоры, которые женщины любятъ вести другъ съ другомъ.
Женщина? Нѣтъ, это молодая дѣвушка. Изъ мимолетныхъ фразъ, срывавшихся съ его устъ въ грустные часы, она прекрасно поняла, что онъ никогда не будетъ искать другой любовницы. Если что и угнетало его, такъ это безъисходность будущаго, конецъ сердечныхъ порывовъ. Развѣ онъ не сказалъ ей однажды, когда она съ грустью сдѣлала намекъ на разницу ихъ лѣтъ: «Я однѣхъ лѣтъ съ вами, моя дорогая. Наше сердце имѣетъ возрастъ того, кого оно любитъ».
Да, возрастъ того, кого оно любитъ. Морисъ совершенно правъ. Его сердцу сорокъ лѣтъ…
Но гдѣ же нибудь, безъ сомнѣнія, живетъ эта незнакомая молодая дѣвушка, которая представляетъ для него обновленіе сердца, чистую любовь, основу семейнаго очага, семью… Вотъ ее-то Жюли и боялась и молила Бога удалить ее съ дороги любимаго ею человѣка… И вотъ, очевидно, это совершилось, Морисъ ее встрѣтилъ.
«Господи! Господи! Сдѣлай, чтобы этого не было!»
Въ эту минуту ризничій слегка дотронулся до ея плеча.
— Запираютъ капеллу, сударыня, — тихо сказалъ онъ.
— Который же часъ?
— Восемь часовъ.
Она быстро поднялась, сѣла въ фіакръ. Случайно лошадь бѣжала очень быстро и черезъ пять минутъ она была на Ваграмской площади.
Подымаясь по лѣстницѣ, первую, кого она увидала, это Клару Эскье. Она спросила:
— Я очень опоздала?
— О, да… Мы ужь начинали безпокоиться.
— Вели подавать обѣдать. Я сойду сію минуту. Пусть снимутъ приборъ Мориса, онъ сегодня не придетъ.
— Я знаю, — сказала Клара.
Г-жа Сюржеръ спросила съ удивленіемъ.
— Онъ тебѣ писалъ?
— Нѣтъ; онъ недавно былъ здѣсь и сказалъ мнѣ.
Она спустилась съ лѣстницы съ этими словами, произнеся ихъ безъ всякой задней мысли. Она не видала, какъ Жюли измѣнилась въ лицѣ и оперлась о колонну.
«Онъ былъ здѣсь сегодня… Онъ пришелъ, когда меня не было дома, онъ пришелъ, чтобъ видѣть Клару и скрылъ это отъ меня… Неужели же это она?.. Это она! И какъ я раньше не догадалась!»
Теперь, когда она знала опасность, послѣдняя казалась ей еще болѣе неизбѣжной… Врагъ — это Клара. Какъ бороться съ нею? Какъ ее ненавидѣть?..
III.
правитьОдна мысль спасла Жюли отъ отчаянія, когда она выяснила себѣ опасность. Она подумала: «Несмотря на все, Морисъ меня любитъ».
Она была въ этомъ увѣрена, хотя и не умѣла объяснить себѣ причины этой увѣренности, но какое-то непоколебимое чутье подсказывало ей это. Она, всегда такая равнодушная къ обстоятельствамъ, нашла въ этой мысли храбрость къ самозащитѣ и почувствовала въ себѣ такую энергію, на какую способна самая слабая изъ женщинъ, чтобы защитить питающагося ея грудью младенца.
Она съумѣла настолько взять себя въ руки, что въ первые же часы наступившей ночи стала размышлять, обдумывать планъ.
— Морисъ меня любитъ. Онъ безпокоенъ, разсѣянъ теперь. Но среди этой разсѣянности и безпокойства, я чувствую, что онъ мой, что онъ становится еще нѣжнѣе, еще страстнѣе, чѣмъ тогда, когда его ничто не смущаетъ. Если онъ такъ меня любитъ, то значитъ онъ еще не любитъ Клару.
Простое, прямое сердце Жюли не могло допустить двухъ чувствъ за разъ въ сердцѣ своего друга. Ошибалась ли она? Конечно, не вполнѣ. Она слишкомъ владѣла Морисомъ, онъ слишкомъ довѣрялся ей въ грустныя минуты, чтобъ она не угадала, что его тревожитъ. «Клара представляетъ для него неопредѣленное будущее, вотъ почему она его безпокоитъ… Разъ Клара исчезнетъ, онъ ее позабудетъ и снова, быть можетъ, на цѣлые годы вернется во мнѣ… Надо выдать замужъ Клару. Надо ее выдать замужъ какъ можно скорѣе».
Она тотчасъ же вспомнила о баронѣ де-Ріё.
Ріё былъ своимъ человѣкомъ въ домѣ. Не проходило вечера, чтобъ онъ не заходилъ къ нимъ. Онъ охотно разговаривалъ съ молодой дѣвушкой и она, повидимому, не скучала съ нимъ.
«Еслибъ можно было устроить эту свадьбу поскорѣе, въ этомъ году, въ этомъ мѣсяцѣ!..»
Она рѣшила постараться; проектъ былъ исполнимъ; надежда привести его къ желанному концу нѣсколько успокоила ее. Она уснула съ этой надеждой уже довольно поздно. Въ обычный часъ она уже была на ногахъ.
Проснувшись, она послала Морису записку:
"Дорогой мой, я себя чувствую въ грустномъ настроеніи сегодня утромъ. Мнѣ хочется васъ видѣть. Домье у насъ завтракаетъ; приходите и вы, если вы любите
«Онъ придетъ, — подумала она. — Онъ несомнѣнно придетъ…»
Затѣмъ она написала барону нѣсколько словъ и велѣла лакею немедленно отнести:
«Я получила изъ Берри корзину молодыхъ куропатокъ. Приходите кушать ихъ сегодня утромъ вмѣстѣ съ докторомъ, Морисомъ и нами.
"Жюли Сюржеръ".
Баронъ отвѣтилъ, что онъ никакъ не можетъ придти къ завтраку, но выберетъ минутку и около двухъ часовъ зайдетъ пожать руки своимъ друзьямъ. Такимъ образомъ Морисъ, баронъ и молодая дѣвушка будутъ у нея на глазахъ.
„Я стану наблюдать за всѣми троими… Боже мой, если-бъ я могла это устроить!“
Бѣдная женщина не имѣла никакого понятія о всевозможныхъ ловкихъ подходахъ. Она наивно радовалась своему блестящему плану и даже вѣрила въ его успѣхъ.
Но она не разсчитывала на слабость своего сердца и нервовъ. Когда за завтракомъ она увидѣла Мориса рядомъ съ Кларой, она потеряла всякую сообразительность; она не слѣдила за ними; она только страдала, видя ихъ такъ близко другъ отъ друга, ей казалось, что ея несчастье уже совершилось, что больше нечего бороться, что они любятъ другъ друга. А между тѣмъ они почти не разговаривали; они оба, вмѣстѣ съ Эскье, слушали доктора, который, какъ всегда, говорилъ одинъ, какъ бы дѣлая докладъ. На этотъ разъ онъ разбиралъ вопросъ о бракѣ по поводу недавно напечатанныхъ статистическихъ данныхъ объ „уменьшеніи числа браковъ и уменьшеніи дѣторождаемости“.
— Вы знаете, что это доказываетъ? — спросилъ онъ.
— Да, — отвѣтилъ Морисъ.
— Что же это доказываетъ?
— Это доказываетъ, что бракъ есть отживающее установленіе, которое готовится исчезнуть, замѣниться инымъ способомъ связи.
Жюли взглянула на Клару и ей показалось, что та покраснѣла.
„Она хочетъ выдти за него замужъ“ — подумала она.
Докторъ спросилъ:
— Какимъ же способомъ связи?
— Я не знаю. Дѣло законодателей выяснить это. Надо установить равновѣсіе, вотъ и все.
— Неужели? — иронически произнесъ Домье. — И вы это думаете? Не хотите ли я вамъ съ научной стороны покажу ваше заблужденіе? Вы не желаете? Но я все-таки сейчасъ же докажу вамъ это. Возьмите животныхъ, для которыхъ природа создаетъ законы. Соединеніе обоихъ половъ, безъ всякаго исключенія, длится только время необходимое для реализированія возмужалости. А для удовлетворенія потребностей человѣка нужно двадцать лѣтъ. Слѣдовательно, само собою ясно, что связь мужчины съ женщиной должна длиться двадцать лѣтъ, со времени перваго сближенія, то есть почти всю жизнь. Что вы на это скажете?
— Мнѣ рѣшительно все равно. Я не имѣю намѣренія реализировать возмужалости, какъ вы говорите.
— Я это знаю; знаю также, что вы безнравственный человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова.
Эскье вмѣшался:
— Вы сказали правду, Домье: Морисъ безнравственный, какъ почти все его поколѣніе. Только я не совсѣмъ понимаю, въ силу чего вы его осуждаете, вы, который ни во что не вѣрите.
— Ни во что? Какое заблужденіе! Нравственность вещь опредѣленная и заключается въ слѣдующемъ: согласовать свою индивидуальность съ интересами массы. Вотъ почему я за бракъ законный противъ свободной связи, за плодотворную любовь противъ бездѣтности. Но я вамъ надоѣдаю…
Онъ умолкъ, увидя серьезное выраженіе на врѣхъ лицахъ. Клара была сконфужена, какъ молодая дѣвушка, которая присутствуетъ при разговорѣ, котораго она не должна понимать. Эскье размышлялъ. Но Морисъ и Жюли почувствовали невольный уколъ отъ словъ доктора, каждый по своему. Домье въ ученой формулѣ высказалъ мысль постоянно безпокоившую ихъ: будущее, прегражденное любовницей и открытое женитьбой и семьей. Сами того не сознавая, они обмѣнялись взглядами, въ глазахъ было столько тоски, что Морисъ былъ тронутъ и успокоилъ ее улыбкой.
Завтракъ затянулся въ этихъ разговорахъ. Еще сидѣли за столомъ, когда слуга доложилъ о баронѣ де-Ріё. Поторопились окончить и всѣ перешли въ моховую гостиную, гдѣ уже на маленькомъ столикѣ былъ приготовленъ кофе и ликеры. Морисъ и Жюли на минуту остановились другъ около друга.
— Ну что же, — ласково спросилъ молодой человѣкъ, — эта нехорошая грусть прошла?
Онъ чувствовалъ, что она грустна, такъ грустна, что слезы брызнули бы изъ ея глазъ, если-бъ подлѣ нея никого не было и ему захотѣлось успокоить, приласкать ее.
— Нѣтъ… я себя хорошо чувствую, дорогой мой, увѣряю васъ. Мнѣ хорошо, потому что вы подлѣ меня.
— Йю, дорогая моя, — отвѣтилъ онъ, пристально вглядываясь ей въ лицо, — есть какое-то горе въ этихъ прелестныхъ глазахъ… Почему? Скажите мнѣ, по крайней мѣрѣ.
Онъ взялъ ея руку и пожалъ, не заботясь о томъ, что его увидятъ.
— Если вы меня любите, — прошептала Жюли, — у меня нѣтъ больше горя.
Онъ отвѣтилъ:
— Я безконечно люблю васъ.
Ихъ взгляды снова встрѣтились. Въ первый разъ, несмотря на только-что высказанныя слова, они выдавали свое безпокойство. Морисъ былъ такъ смущенъ, что, дабы скрыть свое волненіе, отошелъ, закурилъ сигару и отправился походить по дорожкамъ сада. Почти успокоенная этой искренней фразой: „я безконечно люблю васъ“, она стала смотрѣть на барона де-Ріё и Клару, сидѣвшихъ въ уголку гостиной. Они говорили слишкомъ тихо для того, чтобъ до нея долетѣлъ ихъ разговоръ, но, судя по выраженію ихъ лицъ, онъ, вѣроятно, былъ серьезенъ. Она подумала: „Любятъ ли они другъ друга? О, еслибъ это было такъ!…“
Ей хотѣлось сейчасъ же дѣйствовать, ускорить эту свадьбу, которая разрѣшила бы ея сомнѣнія. Но что дѣлать? Домье простился, такъ какъ занятія ожидали его; проводивъ его до лѣстницы, Эскье возвращался одинъ. Жюли подозвала его. Даже эта туманная, зарождающаяся надежда, побуждала ее облегчить свое сердце. Когда Эскье подошелъ въ ней, она указала ему на Клару и барона.
— Взгляните, — произнесла она вполголоса.
— Ну, что же?
— Ну, что же! развѣ это не возбуждаетъ въ васъ нѣкоторыя предположенія? Эти двое молодыхъ людей?..
Банкиръ съ минуту смотрѣлъ на нее, чтобы понять ея мысль.
— Свадьба? — сказалъ онъ недовѣрчивымъ тономъ.
Жюли быстро отвѣтила:
— Ну, конечно. Почему же нѣтъ? Клара богата, Ріё также; у него прекрасное положеніе, онъ красивъ собою… И вы видите, что они нравятся другъ другу.
Въ эту минуту, дѣйствительно, они склонились близко одинъ въ другому и говорили тихимъ голосомъ, съ ласковымъ вниманіемъ, почти съ нѣжностію.
Эскье наблюдалъ за ними, ничего не отвѣчая. Г-жа Сюржеръ настаивала:
— Не правда ли, я права? Это очевидно. Надо ихъ женить. Вы не находите это неподходящимъ, я надѣюсь? Я понимаю, что вамъ будетъ грустно разстаться съ Кларой. Но рано или поздно, должно же это случиться. Лучше, чтобъ она вышла за кого-нибудь изъ нашихъ друзей, по крайней мѣрѣ, она будетъ ближе къ намъ.
Она умолкла, устремленные на нее глаза Эскье говорили: „Какъ вы стоите за этотъ бракъ, дорогой другъ мой!“ Она поняла, что ея тревога сказалась въ ея словахъ. Она покраснѣла и такъ сконфузилась, что ея старому другу стало жаль ее.
Онъ взялъ ея руку:
— Я сдѣлаю такъ, какъ захочетъ Клара, — сказалъ онъ. — Ріё честный и достойный малый. Если вы желаете этой свадьбы, я буду на вашей сторонѣ…
Она не посмѣла его спросить: „А вы сами не думаете, что она состоится?“ до такой степени она боялась услышать „нѣтъ“, которое до основанія разрушило бы шаткое зданіе ея надежды.
Съ этого дня прошли недѣли и все оставалось по прежнему; Жюли ежедневно ѣздила въ улицу Chambiges и каждый разъ она уѣзжала оттуда съ такимъ заключеніемъ: „онъ безпокоенъ, онъ страдаетъ отъ чего-то неопредѣленнаго; или же, онъ любитъ меня, какъ говоритъ; онъ любитъ меня безконечно“.
Морисъ, съ своей стороны, съ того разговора съ молодой дѣвушкой, когда положеніе вещей было такъ ясно и безповоротно выяснено, старался рѣже видѣться съ ней наединѣ; но когда, помимо ихъ желанія, случай сводилъ ихъ, они не умѣли говорить ни о чемъ другомъ, кромѣ какъ другъ о другѣ. Они говорили о несуществовавшемъ для нихъ будущемъ, о чемъ-то, чего недостаетъ въ ихъ жизни, они говорили объ отреченіи и покорности судьбѣ, но подкладкою этихъ произносимыхъ ими словъ была мысль: „по крайней мѣрѣ, она узнаетъ! по крайней мѣрѣ, онъ узнаетъ о чемъ я мечтала!.. И потомъ, кому извѣстно будущее?“
Для Жюли, для Клары, для Мориса, эти грустные дни не лишены были извѣстной прелести. Продолжая ихъ обычную жизнь, безъ выдающихся фактовъ, они не безъ удовольствія воображали, что эта тихая жизнь будетъ длиться вѣчно. Морисъ былъ довольнѣе всѣхъ. Онъ принялъ этотъ договоръ съ судьбою: всегда быть любовникомъ Жюли и время отъ времени, по волѣ обстоятельствъ, видѣть Клару, говорить съ ней, поддерживать эти оригинальные разговоры, въ которыхъ, признаваясь другъ другу въ общей надеждѣ, они считаю, что они квиты съ совѣстью и думали: „это только отложено“.». Когда же ему приходила въ голову мысль, что надо когда нибудь отказаться отъ одной или отъ другой, онъ съ ужасомъ отгонялъ ее. Какъ та, такъ и другая были связаны съ его сердцемъ различными фибрами и онъ не умѣлъ различить ихъ чувствительность и прочность. Онъ не хотѣлъ допустить мысли, что необходимо порвать ту или другую цѣпь, когда же она слишкомъ настойчиво напоминала ему о себѣ, то онъ впадалъ въ полную безнадежность, онъ былъ неспособенъ на борьбу и имъ овладѣвало желаніе уѣхать, убѣжать, отдаться на произволъ судьбы… Однако, ни одинъ изъ этихъ трехъ существъ не забывалъ надвигающейся, угрожающей развязки; они слишкомъ хорошо понимали, какъ непрочно ихъ счастіе!
А развязка наступила помимо ихъ воли; она пришла оттуда, откуда ея не ждали, и показала имъ, что они связаны другъ съ другомъ такими крѣпкими цѣпями, что разорвать ихъ будетъ равносильно смерти.
Въ одинъ изъ послѣднихъ іюльскихъ дней, Морисъ еще разъ уступилъ своему желанію и, около трехъ часовъ, вошелъ въ моховую гостиную; онъ былъ удивленъ, что не слышитъ звуковъ рояля и не видитъ передъ нимъ Клары… Комната была пуста.
Онъ позвонилъ.
— M-lle Клары нѣтъ дома? — спросилъ онъ лакея.
— Нѣтъ, сударь, она дома. Барышня знаетъ, что баринъ здѣсь. Онѣ просятъ васъ подождать.
Клара пришла нѣсколько минутъ спустя. Это была все та же серьезная и улыбающаяся Клара, а между тѣмъ, вогда она подходила къ нему, имъ овладѣло предчувствіе, что что-то случилось. Онъ задрожалъ передъ неизбѣжностью судьбы. Онъ спросилъ:
— Я васъ не безпокою?
— О, нѣтъ, — произнесла молодая дѣвушка, садясь около него, — наоборотъ, я рада васъ видѣть.
— А рояль покинутъ на сегодняшній день?
— Я не расположена играть, — просто отвѣтила она. — Серьезно, мнѣ хотѣлось васъ видѣть, потому что мнѣ надо сказать вамъ нѣчто важное. Вы ничего не имѣете противъ того, чтобы я начала сейчасъ же?
— Безъ сомнѣнія… Вы меня тревожите.
— Въ этомъ нѣтъ ничего такого, что можетъ васъ, тревожить. Дѣло касается меня, совѣта, который я хочу у васъ попросить, какъ у моего стариннаго друга.
Морисъ взглядомъ поблагодарилъ ее. Она продолжала:
— Ну, вотъ. Какого вы мнѣнія о баронѣ де-Ріё?
Какъ только она произнесла это имя, Морисъ все понялъ.
Ріё! Вотъ ужь этого-то онъ никогда не предполагалъ!.. Онъ отвѣтилъ:
— Ріё? Я его знаю уже лѣтъ шесть. Это я ввелъ его въ этотъ домъ, но съ тѣхъ поръ я превратилъ съ нимъ всякія сношенія и встрѣчаюсь только здѣсь. Онъ занимается множествомъ разныхъ смѣшныхъ предпріятій. Онъ напыщенъ и мраченъ. Онъ на меня дѣйствуетъ усыпляющимъ образомъ.
— Вы несправедливы къ нему, — возразила Клара. — Это превосходный человѣкъ и вы знаете его достоинства также хорошо, какъ и я.
«Такъ она его любитъ, — размышлялъ Морисъ. — Она права, потому что Ріё во сто разъ лучше меня».
Ему показалось, что что-то ясное потемнѣло у него передъ главами.
«Это мое будущее, это мое счастье».
Онъ произнесъ громче обыкновеннаго и очень сухо:
— Прекрасно! Разъ онъ вамъ такъ нравится, Клара, надо выйти за него замужъ, вотъ и все.
Онъ тотчасъ же пожалѣлъ о своей рѣзкости: слезы затуманили глаза молодой дѣвушки. Она прошептала:
— Какъ вы не добры во мнѣ! Значитъ, я напрасно искала вашего совѣта?
— Простите, — сказалъ Морисъ и, взявъ ея руку, удержалъ ее въ своихъ рукахъ. — Продолжайте. Я больше ничего не скажу.
Клара продолжала:
— Вотъ что случилось… Съ тѣхъ поръ, какъ я вернулась, г. де-Ріё относится ко мнѣ очень дружелюбно. Онъ охотно разговаривалъ со мною и никогда не говорилъ банальностей. Онъ спрашивалъ меня о моихъ идеяхъ, о моихъ религіозныхъ вѣрованіяхъ, о моихъ планахъ въ будущемъ. Онъ разсказывалъ мнѣ, какъ товарищу, о своихъ мечтахъ основать рабочее товарищество, о своихъ политическихъ предпріятіяхъ. Никогда, никогда въ его фразахъ я не подмѣчала ничего, кромѣ простой дружбы…
— И что же?
— Только вотъ вчера… Онъ пришелъ поздно вечеромъ… Г-жа Сюржеръ разговаривала съ моимъ отцемъ. Онъ, какъ и всегда, сѣлъ около меня.
— И сказалъ вамъ, что любитъ васъ?
Клара покраснѣла.
— Онъ сказалъ мнѣ, что если-бъ я согласилась, онъ почелъ бы за счастье на мнѣ жениться… Увѣряю васъ, я не знала, что отвѣтить; я хорошо видѣла, что если-бъ я прямо отказала, то этимъ я бы его очень огорчила. Я сказала: «Я предпочла бы, чтобы вы обратились къ г-жѣ Сюржеръ или къ папа». Онъ мнѣ отвѣтилъ: «Нѣтъ, я хочу прежде вашего согласія. Я даже прошу васъ искренно обдумать это прежде, чѣмъ совѣтоваться съ тѣми, которые имѣютъ на васъ права. Подумайте не спѣша, я васъ нисколько не тороплю. Черезъ нѣсколько дней я уѣзжаю въ Бретань и останусь тамъ полтора мѣсяца, во время которыхъ буду подготовляться къ земскому собранію, — значитъ у васъ довольно времени для размышленія. Если, когда я вернусь, вы согласитесь на мою просьбу, то я поговорю съ вашимъ отцемъ». Я спросила его: «Могу я сказать объ этомъ Морису?» Онъ съ минуту колебался, а потомъ отвѣтилъ: «Да. Поговорите съ Морисомъ, это даже лучше».
Въ то время, какъ Клара своимъ страннымъ голосомъ произносила эти слова, Морисъ чувствовалъ, какъ дрожь безпокойства и безнадежности проникала въ его мозгъ и леденила его члены…
Ну, вотъ, все кончено безповоротно, его жизнь омрачалась.
Онъ долго, не говоря ни слова, глядѣлъ на Клару; ему казалось, что онъ никогда еще не видѣлъ эти черные глаза, эти черные волосы, эти крупныя пунцовыя губы, необыкновенную бѣлизну этого лица. Онъ какъ будто только сейчасъ узналъ ее и въ то же время онъ сознавалъ, что онъ какъ-то невольно, смутно, самъ того не понимая, любитъ ее, что онъ всегда считалъ ее своею, хоть и покорился тому, что никогда не будетъ ею обладать.
«Въ этой дѣвочкѣ, съ сердцемъ которой я когда-то игралъ, — думалъ онъ, — именно и заключалось мое счастье. Что мнѣ останется, когда она уѣдетъ?»
Онъ забывалъ Жюли, бѣдную, вѣрную Жюли; онъ видѣлъ себя одинокимъ въ будущемъ.
— Что же вы мнѣ посовѣтуете? — спросила Клара.
Онъ не съумѣлъ подмѣтить, что голосъ молодой дѣвушки прерывался отъ волненія. Чувство оскорбленнаго самолюбія подсказало ему холодныя, равнодушныя слова.
— Вы правы, дорогой другъ мой. Ріё высокой души человѣкъ, съ вѣрнымъ сердцемъ… Вы должны мнѣ простить то, что я раньше высказалъ о немъ. Меня немножко огорчила мысль, что вы насъ покинете… я немножко разсердился на того, кто отниметъ васъ у васъ. Но, откровенно говоря, вы не найдете лучшаго мужа.
Онъ говорилъ это и самъ думалъ:
«Останьтесь, не располагайте вашей жизнью… Не дѣлайте безповоротнаго шага; вѣрьте хоть немного въ будущее!»
И Клара понимала, что такова была его мысль, что всѣ эти слова произносили только губы. И, несмотря на ихъ общій взглядъ на жизнь, они не хотѣли словами выдать своей тайны.
— Это все, чего вы отъ меня желали? — спросилъ, наконецъ, Морисъ холоднымъ, почти высокомѣрнымъ тономъ.
Она отвѣтила:
— Да.
Она видѣла, что онъ страдаетъ; она сама страдала и ей стало жаль его. Ей хотѣлось еще разъ приласкать это тревожное сердце, дать ему время оправиться.
Она указала ему на рояль.
— Хотите?.. — произнесла она.
Морисъ горько улыбнулся.
— Что-бъ вы съиграли мнѣ знаменитую сонату? Прощаніе, не правда ли? Нѣтъ. Благодарю васъ… Я не расположенъ слушать ее въ эту минуту. До свиданія!
Она видѣла, какъ онъ ушелъ, не протянувъ ей даже руки, какъ онъ ни разу не обернулся, дойдя до самой двери, которую онъ тихо притворилъ. Когда онъ совсѣмъ ушелъ, она подошла къ табурету и машинально опустилась на него. Нѣсколько времени она такъ размышляла. Потомъ, облокотившись на закрытый рояль, она залилась слезами. Въ ней не было больше ни смѣлости, ни силы воли. Она страдала и душой, и тѣломъ; даже физическія силы покинули ее. Она чувствовала, что съ этими слезами какъ бы вытекала ея жизнь.
Передъ отелемъ стоялъ фіакръ, въ которомъ Морисъ пріѣхалъ изъ дому. Онъ машинально сѣлъ въ него, не сказавъ адреса.
— Въ улицу Chambiges, баринъ? — спросилъ кучеръ.
Въ улицу Chambiges! Увидѣть Жюли, которая, быть можетъ, ждетъ его въ эту минуту!.. Нѣтъ, на этотъ разъ испытаніе было слишкомъ жестоко, у него не хватило бы больше силы прижаться головой къ груди своего друга. Онъ не выдержалъ бы вопрошающаго взгляда ея глазъ…
Онъ ощущалъ въ себѣ только гнетущую потребность уединенія, бѣгства…
Онъ вышелъ изъ экипажа, расплатился съ кучеромъ и отпустилъ его. Онъ пошелъ пѣшкомъ черезъ Ваграмскую площадь; онъ пошелъ по бульвару Малэрбъ, по аллеѣ Вилье, по этимъ широкимъ тротуарамъ, гдѣ рѣдкіе прохожіе не перебиваютъ дороги и мыслей. Куда онъ шелъ? Онъ самъ не зналъ. Онъ хотѣлъ только уйти отъ Клары и отъ Жюли, остаться наединѣ съ своей грустью.
«Все кончено, кончено навсегда!..»
Эти слова, какъ погребальный колоколъ, звучали въ его ушахъ. Навсегда окончилась эта смутная, но дорогая мечта. Одно время ему еще казалось, что открывается новая дорога на этомъ невѣдомомъ пути… И потомъ неожиданно все это исчезло; онъ чувствовалъ себя прижатымъ къ стѣнѣ, къ этой ужасной стѣнѣ, загораживавшей отъ него будущее.
Онъ мучился своимъ безсиліемъ. Что дѣлать? Что дѣлать? Какъ прикрѣпить къ себѣ эти оба существа, вокругъ которыхъ, подобно плющу, обвилась его жизнь? Ему одинаково необходимы эти обѣ женщины. Онъ никогда не въ силахъ будетъ присутствовать на свадьбѣ Клары. Никогда онъ не въ состояніи будетъ жить съ Жюли, разъ Клара выйдетъ замужъ. Такъ что же дѣлать?
Столкновеніе прохожихъ и экипажей на углу улицы привело его въ себя.
«Гдѣ я?»
Ему надо было нѣсколько секундъ для того, чтобы опомниться Онъ стоялъ на перекресткѣ бульвара Гаусманъ, улицы Троше и улицы Оберъ. Омнибусы, фіакры, нагруженные багажемъ, ѣхали со станціи Saint-Lazare въ улицѣ Гавръ; другіе везли озабоченныхъ путешественниковъ, посматривавшихъ на часы… Уѣхать! Путешествовать! Уѣхать, чтобы быть одному, не видѣть больше ни Жюли, ни Клары, ни Ріё, никого! Ему страстно захотѣлось уединенія. Но всякій отъѣздъ вещь сложная. Хотя бы и можно было располагать собою, но надо предупредить другихъ, надо отвѣчать на вопросы, придумать причину. Какъ сдѣлать, чтобы не возбудить подозрѣній даже въ равнодушныхъ людяхъ?
«Антуанъ Сюржеръ еще не вернулся изъ Люксембурга, но Эскье… Что сказать ему?.. А главное, какъ найти уважительную причину для того, чтобы увѣрить Жюли? Есть только одна возможная: это здоровье…»
Онъ тотчасъ же рѣшился.
«Надо повидаться съ Домье».
Онъ тросточкой сдѣлалъ знакъ фіакру, поворачивавшему за уголъ улицы Тронше.
— Въ Главный госпиталь, — сказалъ онъ садясь.
Чахлыя деревца, сѣрые фасады домовъ, неуклюжая архитектура собора Мадленъ — мелькали сквозь стекла кареты. Потомъ въѣхали въ улицу Коуаіе, среди массы экипажей съ нарядными дамами въ свѣтлыхъ, темныхъ, бѣлыхъ, блѣдно-розовыхъ туалетахъ. Заходящее солнце бросало на все красноватый оттѣнокъ, когда онъ выѣхалъ на площадь Согласія съ открытымъ видомъ на аллеи, съ двумя монументальными статуями, стоящими одна противъ другой, съ сѣрыми шпицами Sainte-Clotilde, уходящими въ эту пурпуровую высь.
Въ смущенной душѣ Мориса вставали воспоминанія лучшихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ имъ съ матерью въ Парижѣ. Онъ видѣлъ себя ѣдущимъ въ викторіи въ Булонскому лѣсу среди массы каретъ; рядомъ съ нимъ сидитъ его красавица-мать… Съ какой ясной горделивостью смотрѣлъ онъ тогда на жизнь! У него было хорошее состояніе, ему казалось, что стоитъ только протянуть руку, чтобы завладѣть любовью, славой.
«Теперь все погребено, — съ горечью думалъ онъ. — Я потерялъ мое состояніе. Моя жизнь созрѣла въ любви. Что же касается до артистическаго честолюбія, то я отказался отъ него, я даже не мечтаю о немъ».
Онъ сталъ обвинять Жюли и въ потерѣ состоянія, и въ своей безполезной жизни… Въ то время, какъ фіакръ катился по берегу Сены, онъ мрачно думалъ:
«Счастье состоитъ не въ томъ, чтобы мечтать на груди женщины и позволять ласкать себя, какъ ребенка. Я старѣлся въ этой нѣжности, изо дня въ день, живя полусчастіемъ».
Но фіакръ, проѣхавъ мимо рѣшетокъ Виннаго рынка и Ботаническаго сада, послѣ нѣсколькихъ поворотовъ остановился на примятой ногами площадкѣ, обсаженной жалкими деревцами, что нѣсколько удивляло въ этомъ уголкѣ Парижа, невдалекѣ отъ бульвара.
Морисъ вышелъ изъ экипажа и торопливо вошелъ въ дверь госпиталя.
Онъ уже разъ былъ въ этомъ знаменитомъ учрежденіи. Это было давно; онъ приходилъ сюда ребенкомъ, вмѣстѣ съ отцемъ. Онъ очень забавлялся тогда голубыми дощечками съ надписями, прибитыми въ корридорахъ, похожихъ на аллеи города… Церковная улица… Столовая улица… Кухонная улица… И во второй разъ въ его памяти мелькнула картина прошлаго; онъ видѣлъ себя наряднымъ, счастливымъ мальчикомъ на порогѣ этой пріемной, куда онъ входилъ теперь постарѣвшимъ, безпокойнымъ.
Такимъ образомъ его всюду преслѣдовало улыбающееся или мучительное прошлое.
Приходилось сдѣлать нѣсколько разспросовъ, прежде чѣмъ узнать, гдѣ находится Домье. Онъ еще не ушелъ. Неутомимый труженикъ работалъ весь день и съ наступленіемъ лѣта, пользуясь свѣтлыми днями, увеличилъ число часовъ, посвящаемыхъ своимъ наблюденіямъ подъ микроскопомъ; онъ обѣдалъ позднѣе, почти вечеромъ, въ небольшомъ сосѣднемъ ресторанѣ.
Въ ту минуту, какъ мальчикъ-слуга вводилъ его въ лабораторію, Морисъ увидалъ, что Домье сидитъ на высокомъ табуретѣ, и разсматриваетъ подъ микроскопомъ маленькія четырехугольныя стеклышки, на которыхъ приклеены какія-то крошечныя точки.
Повернувъ трубку инструмента, онъ произнесъ, не отрывая отъ него глазъ:
— Это вы, Лука?
— Нѣтъ, это не Лука, — отвѣтилъ Морисъ. — Это я.
— А, вотъ какъ! Здравствуйте, Морисъ! — сказалъ докторъ и, обернувшись, подалъ ему руку. — Надѣюсь, у васъ нѣтъ больныхъ?
— Нѣтъ. Я пришелъ къ вамъ… чтобы васъ видѣть… чтобы поговорить съ вами. Я васъ не безпокою?
— Да ничуть… Присядьте. Я разсматриваю вырѣзы, которые сдѣлалъ вчера. Еще два, и я кончу. Но вѣдь это работа пальцевъ, и она не мѣшаетъ мнѣ говорить… Не хотите ли папироску?
Морисъ взялъ одну изъ свертка, который предложилъ ему докторъ и закурилъ ее о спиртовую лампочку. Предоставивъ Домье его занятіямъ, онъ сталъ разсматривать незатѣйливую обстановку лабораторіи: пластинки, химическую печь, одинъ изъ тѣхъ столовъ съ фаянсовой поверхностью, которые химики называютъ соломенникомъ, два шкафа съ стеклянными дверцами, переполненныхъ этикетками, и повсюду пластинки, бокалы, наполненные зеленоватой жидкостью, содержащей въ себѣ частицы человѣческаго мозга, хранящагося въ спирту въ большихъ закупоренныхъ банкахъ. Всѣ эти научныя приспособленія плѣняли его, какъ плѣняютъ безполезныхъ, праздныхъ людей. Онъ видѣлъ въ этомъ признаки ежедневной трудовой жизни, такъ непохожей на его собственную, бездѣльную, диллетантскую жизнь. Онъ воскликнулъ:
— Какъ вы счастливы, докторъ! Вы живете здѣсь спокойно; вы защищены отъ всѣхъ искушеній свѣта и женщинъ; у васъ на каждый день есть опредѣленная работа. И она тотчасъ же вознаграждаетъ васъ… Это выше искусства!
— Конечно, — отвѣтилъ Домье, не прерывая своего занятія, — чтобы уравновѣсить жизнь, всегда хорошо имѣть опредѣленный трудъ, который не возбуждаетъ умственной неустойчивости, свойственной вамъ, артистамъ, въ достиженіи вашей цѣли… Когда я встаю утромъ, я могу приняться за тотъ трудъ, на которомъ остановился наканунѣ; нужны только глава, стараніе, вниманіе и извѣстная усидчивость, которая пріобрѣтается привычкой…
— Что вы дѣлаете въ эту минуту?
— Я продолжаю необходимыя наблюденія для моей книги о болѣзни Морвана… Вотъ видите…
Онъ всталъ и указалъ Морису на стклянки, въ которыхъ въ мутномъ спирту плавали какія-то зеленоватыя змѣйки. На всѣхъ этикеткахъ стояла главная надпись: «Болѣзнь Морвана», а внизу было написано: мозгъ Германа, мозгъ Жозефины Юдель и т. д.
Морисъ спросилъ:
— Кто былъ этотъ Морванъ, страдающій этой болѣзнью?
— Морванъ не имя больного, а фамилія доктора, изучавшаго этотъ родъ болѣзни. Она состоитъ въ пробуравливаніи, въ гніеніи мозга, начинающемся съ центра и идущемъ на поверхность. Само собою разумѣется, что она всегда сопровождается умопомѣшательствомъ. Такъ (онъ открылъ одну изъ банокъ и взялъ въ руки мозгъ, не замѣчая, что Морисъ блѣднѣетъ) вотъ малый мозжечекъ этой Жозефины Юдель, мозгъ которой у меня хранится въ другой стклянкѣ. Наружная оболочка, плева, должна была бы отдѣляться при извлеченіи, а вмѣсто этого, взгляните (онъ дернулъ оболочку), она не подается, она держится на затвердѣніяхъ; если я захочу ее сдернуть, то она рвется около главнаго узла. Вотъ что бываетъ съ мозжечкомъ. Теперь обратите вдиманіе на мозгъ.
Изъ стклянки съ этикеткой «Мозгъ Жозефины Юдель», онъ вынулъ зеленоватую змѣйку. Взглянувъ на перерѣзъ, Морисъ увидалъ, что онъ былъ пробуравленъ, представляя собою въ длину какъ бы каучуковую трубку.
— Вотъ большой мозгъ, — сказалъ Домье. — Въ немъ пробуравлена центральная дырка, — вы видите?
— А какіе же внѣшніе признаки этой болѣзни? — спросилъ Морисъ, который, въ силу животнаго эгоизма, уже ужасался, боясь открыть въ самомъ себѣ симптомы этой ужасной болѣзни.
— Признаки ея довольно странные, — отвѣтилъ докторъ. — Она, такъ сказать, уничтожаетъ тѣло, высасываетъ мускулы, оставляетъ только инертную оболочку кожи на скелетѣ. Потомъ мозговыя лопасти умираютъ одна за другою. Это параличъ и смерть. Вотъ сейчасъ, когда мы выйдемъ отсюда, я вамъ покажу между смирными вязальщицами, которыхъ вы увидите въ паркѣ, не мало моихъ паціентовъ. А въ общемъ… Вы человѣкъ, которому можно довѣрить тайну?
— Несомнѣнно.
— Прекрасно. Или я очень ошибаюсь, или нашъ общій другъ Сюржеръ страдаетъ болѣзнью Морвана.
Морисъ поблѣднѣлъ. Онъ уже представилъ себѣ въ одномъ изъ трехъ хрустальныхъ сосудовъ головной мозгъ мужа Жюли, а въ бокалахъ костяной, просверленный этой таинственной болѣзнью. Вся его натура возмутилась противъ этой картины; ничтожность бытія ужаснула его. Онъ почувствовалъ самого себя слабымъ созданіемъ, которому непрерывно грозятъ какіе то тайные, враждебные паразиты. Домье, видя, что онъ поблѣднѣлъ, спросилъ его:
— Что это съ вами?
— Уйдемте отсюда… — сказалъ онъ. — Я чувствую, что со мной сдѣлается дурно, если мы еще здѣсь останемся.
— Ахъ, ваши нервы!.. — прошепталъ Домье съ оттѣнкомъ презрѣнія. — Хорошо, уйдемъ. Вы отобѣдаете со мной?
— Очень охотно.
Довторъ взялъ со стклянки свою мягкую шляпу, испещренную мелкими крапинками соляной кислоты.
— Пойдемте обѣдать. Я поведу васъ въ мой ресторанъ, хотите? Въ данное время я нахожусь на положеніи холостяка. Жена и дѣтишки уѣхали въ деревню.
Это былъ скромный и чистенькій ресторанъ на бульварѣ Hôpital, посѣщаемый главнымъ образомъ служащими на желѣзной дорогѣ.
Когда они пришли, служанка собирала со столовъ, покрытыхъ чистыми, грубыми скатертями.
— Осталось ли еще что-нибудь поѣсть, Луиза?
— Конечно, сударь. Можно послать, если чего-нибудь не достанетъ. Этотъ баринъ ужинаетъ съ вами?
— Да. Подайте также бутылку вина.
Они сѣли. Выбѣленная зала такъ и блестѣла голландской чистотою подъ этими лучами парижскаго лѣтняго вечера, полнаго сильныхъ ароматовъ. Парижъ, виднѣвшійся въ эти широкія окна съ мелкими стеклами, казался провинціальнымъ городомъ, и зала со стѣнами, выбѣленными известью, съ бѣлыми коленкоровыми занавѣсками, раздѣлявшимися по срединѣ, имѣла видъ монастырской столовой, выходящей въ аллею маленькаго городка.
Морисъ, очарованный этой тишиною, повторилъ:
— Какъ вы счастливы!
— Опять!.. Чѣмъ это счастливъ?
— Тѣмъ, что вы женаты, и тѣмъ еще, что занимаетесь любимымъ трудомъ… Вы, по крайней мѣрѣ, хоть живете! Вы знаете, какъ идетъ ваша жизнь. Каждый часъ занятъ извѣстнымъ дѣломъ. Моя же жизнь не оставитъ послѣ себя слѣда.
— Почему вы не работаете?
Онъ съ полуулыбкой задалъ этотъ вопросъ и Морисъ прочелъ въ этой слегка презрительной улыбкѣ равнодушіе труженика къ работѣ любителя-артиста.
— Я не работаю, — отвѣтилъ онъ, желая оправдаться, — не изъ лѣности и даже, мнѣ кажется, не оттого, что у меня не хватило бы способностей… Я не работаю потому, что я слишкомъ многаго требую отъ работы, а въ настоящее время я переживаю выжидательный періодѣ; я вернусь въ работѣ, когда этотъ періодъ окончится.
Продолжая ѣсть съ большимъ аппетитомъ кусокъ сочнаго ростбифа, Домье объявилъ:
— Я не понимаю.
— Ну, хорошо! — отвѣтилъ Морисъ, рѣшившійся безъ всякихъ околичностей приступить къ цѣли своего визита. — Ну, хорошо!.. Вотъ что: у меня есть связь въ Парижѣ… Любовница изъ свѣтской буржуазіи, вдова, — прибавилъ онъ, чтобы не подать подозрѣнія Домье. — Я не могу на ней жениться. Я не вижу впереди исхода; пока я не найду его, я не буду знать ни нравственнаго спокойствія, ни работы…
— Но, — замѣтилъ докторъ, — если вы дѣйствительно счастливы, если вы любимы женщиной, которую вы любите… развѣ такъ необходимо, чтобъ вы мѣняли образъ жизни и чтобъ вы отдались работѣ? Въ жизни должны быть производители и потребители, жуиры. Вы говорите, что завидуете мнѣ? Неужели вы думаете, что иногда, когда я иду выкурить сигару въ Булонскій лѣсъ, мнѣ не приходитъ желаніе пожить хоть недѣльку, хоть одинъ день такъ, какъ живутъ эти праздные люди въ окрестныхъ отеляхъ? Конечно, да, мой милый! Только, когда я ловлю себя на подобныхъ мечтахъ, я немедленно беру надъ собою силу воли и встряхиваюсь отъ нихъ, какъ собака, вылѣзшая изъ воды… Я думаю о моей лабораторіи въ госпиталѣ, о моемъ маленькомъ ресторанѣ, о моихъ мозгахъ, о моихъ мозжечкахъ, о моей женѣ, о моихъ дѣтяхъ, кое о комъ изъ моихъ друзей, и я говорю себѣ, что во всемъ этомъ много хорошаго, того хорошаго, котораго не знаютъ другіе. Ни они, ни я, никто изъ насъ не чувствуютъ себя вполнѣ счастливымъ, — это несомнѣнно; но, какъ я имѣю свои радости и печали, такъ и они имѣютъ свои.
Они разсѣянно ѣли дессертъ. Домье звонко щелкалъ зубами орѣхи. Морисъ одну за одною ѣлъ ягодки винограда, выплевывая кожу.
Онъ уже нѣсколько успокоился и яснѣе глядѣлъ на свое положеніе.
— Все, что вы говорите, прекрасно, когда обстоятельства позволяютъ человѣку дѣйствовать согласно его наклонностямъ и темпераменту. Но развѣ вы не допускаете ума у вашихъ богачей или склонности къ роскошной, праздной жизни у глупцовъ?
— Я допускаю всѣ случаи, когда я ихъ констатирую, — отвѣтилъ Домье. — На практикѣ привычка къ извѣстному образу жизни притупляетъ главнымъ образомъ чрезмѣрныя стремленія. Тѣ, которые положительно созданы для того, чтобъ быть поставленными за образецъ, достигаютъ желаемаго или, если терпятъ неудачи, исчезаютъ. Это законъ природы.
— Прекрасно; я прошу васъ, докторъ, принять во вниманіе, что я принадлежу къ этимъ послѣднимъ. Я стремлюсь выйти изъ ряда праздныхъ людей и перейти въ лагерь труженниковъ. Хотите мнѣ помочь?
Домье, закуривавшій въ это время сигару, съ удивленіемъ взглянулъ на него.
— Конечно, хочу. Что же я могу сдѣлать?
— Я хотѣлъ бы вести полезную жизнь. Для этого, преждевсего, надо уѣхать отсюда, оставить Парижъ.
— И вы хотите найти способъ оставить его, не подавъ никому повода удивляться этому… Предписаніе ѣхать на какія нибудь воды?
— Именно. Только я не боленъ.
— О, жизнь по строгому режиму и нѣсколько стакановъ воды изъ какого нибудь цѣлебнаго источника никогда не могутъ быть безполезны. Они успокоили бы васъ, привели бы въ порядокъ ваши нервы, издерганные въ этой непрерывной лихорадкѣ парижской жизни.
— Прекрасно; пошлите меня, куда хотите, только подальше… подальше… Пошлите меня въ страну, гдѣ я буду одинъ, гдѣ я ни съ кѣмъ не буду знакомъ, подальше отъ этихъ большихъ дорогъ, ведущихъ въ Парижъ.
Чувство эгоизма овладѣло имъ; онъ увѣрялъ себя, что вдали отъ Жюли, вдали отъ Клары онъ лучше справится съ самимъ собою.
Домье спросилъ его:
— Вы говорите по нѣмецки?
— Нѣтъ; но немножко по англійски…
— Ну что-жь, и это хорошо… Я пошлю васъ въ Гамбургъ… Это англійская Германія, вы встрѣтите тамъ только американцевъ и подданныхъ королевы… Тамошнія воды хороши для анемичныхъ и для невропатовъ, къ которымъ вы принадлежите. Вы ничего противъ этого не имѣете?
— Это далеко отъ Парижа?
— На разстояніи одной ночи и половины дня пути. Вы можете раздѣлить ваше путешествіе на двѣ части, остановившись въ Кельнѣ.
— Хорошо. Я поѣду въ Гамбургъ.
Домье велѣлъ подать чернила и бумагу, написалъ предписаніе и отдалъ его Морису.
— Благодарю васъ, — сказалъ Морисъ, — вы меня спасаете отъ меня самого.
— Ахъ! — произнесъ докторъ, покачавъ головою. — Подумать только, что большая часть больныхъ изъ высшаго свѣта, которые приходятъ за совѣтомъ въ профессорамъ туда (онъ указалъ на стѣны госпиталя), подумать только, что почти всѣ они страдаютъ тою же болѣзнью, какъ и вы: безалаберной, распутной жизнью!.. Хотите слышать мое мнѣніе о необходимомъ для васъ способѣ леченія?.. Женитесь!
Онъ остановился; Морисъ поблѣднѣлъ, услышавъ слово «женитесь».
— Простите, — сказалъ докторъ, взявъ его руку.
Они вышли изъ ресторана, прошлись немножко по аллеѣ, погруженной теперь въ ночную тьму. Они молчали, всякій былъ занятъ своими мыслями.
— Ну, — сказалъ Морисъ, внезапно приходя въ себя, — я васъ покидаю. Благодарю васъ за этотъ ободряющій вечеръ, который я провелъ въ вашемъ обществѣ. Будьте такъ добры, напишите Эскье, чтобъ убѣдить его, что мой отъѣздъ необходимъ.
— Эскье завтра же получитъ мое письмо или я самъ буду на Баграмской площади.
Они разстались.
IV.
правитьКурьерскій поѣздъ Сѣверной желѣзной дороги уносилъ Мориса; онъ лежалъ полураздѣтый подъ одѣялами на диванѣ купэ. Колыханье вагона убаюкивало его грусть, отъ которой какъ бы онѣмѣли его члены и мозгъ.
Несмотря на все это, мрачное, тяжелое бѣгство ночью было нѣкоторымъ облегченіемъ, освобожденіемъ.
«Я оставилъ позади себя то, что разрывало мнѣ сердце, — думалъ онъ. — Каково бы ни было будущее, оно все таки лучше, чѣмъ то, что я оставилъ».
Три дня и три ночи прошло съ той минуты, когда онъ рѣшилъ свой отъѣздъ. При воспоминаніи объ этомъ времени, о мукахъ медленнаго разставанія, онъ испытывалъ такую боль, точно снова переживалъ ихъ. Квартира въ улицѣ Chainbiges стояла передъ его влажными отъ слезъ глазами. Электрическій звонокъ… онъ пошелъ отворить дверь: это была Жюли. Ихъ продолжительныя отношенія до такой степени сроднили ихъ души, что Жюли, сію же минуту, прочла въ глазахъ Мориса страшную угрозу, — она поняла, что разлетается въ прахъ дорогое ей зданіе, вся ея жизнь, — ихъ любовь. Энергичнымъ движеніемъ, такъ несвойственнымъ врожденной ей кротости, она отстранилась отъ его поцѣлуя.
— Что случилось?
Онъ попробовалъ отдалить признаніе.
— Да ничего!..
— Говори! говори сейчасъ же, это лучше…
И тогда на диванѣ, обложенномъ подушками, — на томъ самомъ диванѣ, гдѣ они въ хорошіе дни столько разъ ворковали, какъ голубки, — они слили свои слезы, — въ рыданьяхъ сдѣлали признаніе. Жюли первая рѣшилась произнести страшное слово:
— Ты уѣзжаешь?
Она отгадала этотъ отъѣздъ, она чувствовала его въ воздухѣ эти послѣдніе дни. Она прекрасно знала, изучивъ слабыя стороны сердца Мориса, что это будетъ прелюдіей ихъ окончательнаго разрыва; сначала онъ скажетъ, что ѣдетъ ненадолго, а потомъ продлитъ свое путешествіе. Она знала это, но тѣмъ не менѣе ударъ былъ слишкомъ мучителенъ, ей все еще хотѣлось сомнѣваться.
— Ты уѣзжаешь?
— Докторъ предписалъ мнѣ гомбургскія воды…
— Ты уѣзжаешь! Ты уѣзжаешь!
О, эти рыданія, это страшное горе любимаго существа!.. И быть причиной этого страданія!.. Она плакала, эта любимая женщина, у которой онъ отнялъ жизнь, которая жила только имъ однимъ! Она плакала, она страдала все изъ-за него! Одну минуту онъ колебался въ своемъ рѣшеніи.
— Если ты хочешь… Я не уѣду… И потомъ, вѣдь я же уѣзжаю не навсегда., я не покидаю тебя… Клянусь тебѣ, что я скоро вернусь! Я тебя люблю… я тебя люблю! Только видишь ли… я переживаю одинъ изъ тѣхъ кризисовъ, которые, ты знаешь, помнишь, какъ передъ моей поѣздкой въ Авейронъ… Развѣ мы потомъ не горячѣе любили другъ друга?.. Парижъ выводитъ меня изъ терпѣнія… Мнѣ надо уѣхать. Но я тебя люблю, я тебя люблю!..
Въ эту минуту онъ искренно готовъ былъ на самопожертвованіе. Онъ видѣлъ, что препятствіе загородило ему путь, но онъ обрекалъ себя на эту узкую тропинку, рѣшался не переступать за эту преграду жизни и ничего не ждать отъ будущаго…
— Я тебя люблю! Я тебя люблю!
Она его больше не слушала, она не хотѣла, не могла его больше слушать. Она встала и несмотря на его объятія, несмотря на поцѣлуи, которыми онъ осыпалъ ея блѣдныя щеки и пряди свѣтлыхъ волосъ, она высвободилась въ первый разъ съ возмущеніемъ и отчаяніемъ. Она отворила дверь, она убѣжала… Онъ остался одинъ…
На другой день, послѣ мучительной ночи, о которой Морисъ никогда ничего не узналъ, она снова пришла къ нему въ обычный часъ, если не спокойная, то покорившаяся. Она первая заговорила объ его отъѣздѣ, она занялась укладываніемъ его вещей, какъ прежде, когда онъ уѣзжалъ ненадолго. Какъ и наканунѣ, какъ и всегда вообще, между ними не было произнесено имя Клары.
Вечеромъ, передъ отъѣздомъ, они обѣдали въ отдаленномъ ресторанѣ, въ улицѣ Клиши. Это былъ обѣдъ людей, приговоренныхъ къ смерти; они сѣли въ общей залѣ, потому что боялись ослабѣть, оставшись наединѣ. Они машинально, почти съ отвращеніемъ ѣли подаваемыя имъ кушанья; время шло страшно медленно и вмѣстѣ слишкомъ быстро. Два раза Жюли готова была потерять сознаніе. Когда они вышли изъ ресторана, имъ оставалось провести вмѣстѣ больше сорока минутъ. Они сѣли въ карету и велѣли кучеру не торопясь ѣхать вдоль бульвара Rochechouart; они были увѣрены, что здѣсь ихъ никто не встрѣтитъ.
Грусть, пронизывающая какъ мелкій осенній дождикъ, овладѣла ими при видѣ этого мрачнаго пейзажа. Вокругъ нихъ подымался, словно тучи, густой дымъ пятисотъ парижскихъ фабрикъ и портилъ ясный лѣтній вечеръ.
Карета, проѣхавъ длинную, пустынную улицу, гдѣ фонари были зажжены только съ одной стороны тротуара, миновавъ бульвары, въѣхала, наконецъ, въ темный, оживленный кварталъ сѣверной и южной желѣзныхъ дорогъ. Морисъ за спущенной сторой не могъ видѣть лица своей любовницы; оно мелькало передъ нимъ только тогда, когда рефлекторъ или фонарь бросалъ бѣглый лучъ въ карету; онъ видѣлъ, что по этимъ похудѣвшимъ щекамъ не переставая текли слезы. Онъ обнялъ ее, поцѣловалъ; онъ дышалъ ея дыханіемъ, пилъ ея слезы. Но у него не хватало смѣлости произнести слова сожалѣнія, готовыя сорваться съ его языка:
— Не плачь; я остаюсь, я твой.
Его особенно ужасала мысль о томъ страшномъ отчаяніи, которое она испытаетъ, когда онъ ее оставитъ… Конечно, она упадетъ безъ чувствъ на платформѣ, какъ только тронется поѣздъ.
— Жюли… Не надо идти на дебаркадеръ со мною… Тебѣ надо вернуться до моего отъѣзда, дорогая… Это было бы слишкомъ тяжело!
Она была не болѣе, какъ плачущей вещью, безъ воли, безъ силъ; она повиновалась. Оба вышли изъ экипажа. Они только разъ поцѣловались; это былъ поцѣлуй разсѣянныхъ родственниковъ, разстающихся на одинъ день. Жюли пересѣла въ другой фіакръ и тотчасъ же уѣхала по улицѣ Дункернъ… А Морисъ, между тѣмъ, смотрѣлъ на эту карету, уносившую ту, которая была для него дороже всего на свѣтѣ. «Какъ, это кончено? Такъ скоро? Такъ скоро?..» Уѣзжая она даже не сдѣлала ему прощальнаго привѣтствія. Тогда онъ почувствовалъ, что что-то, такое же рѣшительное какъ смерть, отдѣлило его отъ окружающей жизни. Надо было, чтобъ къ нему подошли кондуктора и напомнили, что необходимо сдѣлать послѣднія приготовленія къ отъѣзду. Въ немъ оставалось только одно сознательное желаніе, поскорѣе лечь, остаться одному въ своемъ купэ и тамъ, безъ свидѣтелей, отдаться своему страданію, плакать и страдать наединѣ съ самимъ собою.
И поѣздъ уносилъ его, качалъ всю ночь по обширнымъ долинамъ Фландріи и Прирейнскихъ провинцій; ни разу сонъ не омывалъ его глазъ, чтобы облегчить его хотя бы временнымъ забвеніемъ.
Въ Кельнѣ ему пришлось пересѣсть на другой поѣздъ, такъ какъ онъ, положительно, не хотѣлъ остановиться. Наступало утро; погода стояла неопредѣленная, безъ солнца и безъ приближавшагося дождя. Это туманное небо было ему по душѣ; ликующая природа раздражила бы его. Вокругъ него, въ новомъ вагонѣ, говорили на незнакомомъ ему языкѣ. Уединеніе также было пріятно ему…
Этотъ длинный путь вдоль береговъ Рейна, то веселыхъ, то грустныхъ, согласно, тому, улыбается или хмурится имъ солнце, принесъ ему первое успокоеніе. Прислонясь къ окну, онъ смотрѣлъ на зеленыя воды рѣки, на долины, усѣянныя виноградниками, на узкія линіи деревень. Онъ не могъ бы сказать, нравятся ли ему цвѣтъ горизонта и пейзажи, но, во всякомъ случаѣ, эта картина успокоительно дѣйствовала на нервы. Онъ все еще страдалъ, но, измученный пережитымъ, онъ не зналъ, отчего именно страдаетъ… Что-то было рѣзко оторвано отъ него, вотъ и все. Онъ чувствовалъ горе отъ разлуки съ кѣмъ-то, но не съумѣлъ бы сказать, кого ему недостаетъ — Жюли или Клары. Скоро онъ долженъ былъ убѣдиться, что его изуродованной жизни недостаетъ ни Жюли и ни Клары, а женщины, дорогого женскаго присутствія, теплоты ея груди.
Около часу пополудни онъ вышелъ въ Франкфуртѣ. Онъ позавтракалъ въ кафе Казино. Новая страна начинала его развлекать. Ему казалось, что вчерашній Морисъ умеръ; онъ перешелъ въ кого-то другого, въ какого-то бездушнаго манекена, у котораго случайно оказалось что-то общее съ его собственной душой. Съ этимъ чувствомъ онъ ходилъ, смотрѣлъ, ѣлъ, посѣтилъ музеи, любовался монументами. Передъ вечеромъ онъ очутился на станціи желѣзной дороги; онъ увидалъ надъ одной изъ дверей надпись: «Гомбургь», вскочилъ въ вагонъ, уѣхалъ… Поѣздъ былъ полонъ путешественниковъ; почти всѣ разговаривали по англійски. Морисъ понялъ нѣсколько словъ, и это вторженіе чужой мысли въ его собственныя мысли было ему непріятно. Онъ сдѣлался какой-то, въ высшей степени деликатной, чувствительной вещью.
Въ гостинницѣ, куда его привезли съ желѣзной дороги, онъ наскоро выпилъ чашку бульону и легъ. Его спутанныя мысли убаюкали звуки музыки, долетавшей изъ парка кургауза… Онъ уснулъ. Съ той минуты, когда онъ видѣлъ исчезающую передъ собой Жюли, онъ не выходилъ изъ состоянія какой-то тяжелой грезы, почти такой-же непробудной, какъ сонъ.
Онъ проснулся поздно, съ пустой головою. Онъ сталъ смотрѣть на эти четыре стѣны меблированной комнаты, съ кроватью оригинальной формы, со столомъ, шкафами и предписаніями на трехъ языкахъ, висѣвшими на двери. Все это была Германія, это была разлука, — это была добровольная рана, нанесенная имъ своему сердцу.
— Какъ! Я здѣсь… Въ Гомбургѣ… Я! Я!.. Да вѣдь это сумашествіе! Что я буду здѣсь дѣлать? Зачѣмъ я уѣхалъ? Это ужасно быть одному… Клара… Жюли… Я ихъ бросилъ, безсмысленно бросилъ! И зачѣмъ? Боже мой, зачѣмъ?
Онъ понялъ всю безполезность этого путешествія. Все, чего онъ боялся, все, что было для него хуже смерти, все это случится въ его отсутствіи. Клара, хоть бы и любила его, рѣшится выйти замужъ, разъ онъ уѣхалъ, между тѣмъ, какъ еслибъ онъ остался, то она быть можетъ отказала бы въ послѣднюю минуту… «И потомъ уѣхать на мѣсяцъ, на два мѣсяца, на годъ, это хорошо… А что же послѣ? Развѣ не придется когда-нибудь вернуться, увидѣть тѣхъ, кому я доставлялъ страданія и отъ кого самъ страдалъ?.. Развѣ тогда жизнь будетъ сноснѣе? Все будетъ опредѣлено… Я буду жить неопредѣленнымъ, неизбѣжнымъ… Не лучше-ли было бы остаться тамъ, подчиниться медленному теченію обстоятельствъ и въ тоже время дать имъ передѣлать себя такъ, какъ онѣ передѣлаютъ другихъ?»
Онъ старался разбить эти мысли, какъ непріятельскій редутъ. «Однако, — говорилъ онъ себѣ, — умно или глупо я поступилъ, но я пріѣхалъ сюда для того, чтобъ удалиться отъ присутствія тѣхъ, которые меня мучили. Надо пользоваться, по крайней мѣрѣ, хоть этимъ удаленіемъ и попробовать взять себя въ руки. Надо испытать курсъ забвенія».
Онъ одѣвался, стараясь заинтересовать свой умъ новизной мѣстности. Онъ вспомнилъ свой пріѣздъ въ Парижъ, послѣ смерти матери.
«Тогда я также былъ грустенъ, я потерялъ все, что любилъ и не хотѣлъ больше жить. А однако же, я снова втянулся въ жизнь».
Но какой-то голосъ отвѣчалъ ему:
«Тогда ты былъ на шесть лѣтъ моложе, тогда ты вѣрилъ въ будущее, въ любовь, въ искусство… Теперь все это кончено».
Онъ не хотѣлъ слушать этотъ безнадежный голосъ.
«Гомбургъ веселое мѣстечко. Здѣсь есть блестящій кургаузъ, прогулки, театръ… Здѣсь можно лѣчиться. На это всегда можно убить часа четыре въ день».
Эти противорѣчивыя увѣщанія самого себя вызвали грустную улыбку на его губахъ. Онъ уже сознавалъ, что время здѣсь будетъ тянуться медленнѣе и безсодержательнѣе, чѣмъ въ Парижѣ. Въ такомъ случаѣ къ чему же это усиліе, мученія этого отъѣзда? Онъ снова представлялъ себѣ слезы Жюли, текущія но бѣдному, нѣжному лицу, трепетъ этого тѣла, когда-то обожаемаго и увы! — обожаемаго еще и теперь, несмотря на все.
«Ахъ, я несчастнѣйшій человѣкъ! Я умѣю только дѣлать зло вокругъ меня, особенно тѣмъ, кто меня любитъ!»
Онъ спустился въ столовую. Яркіе солнечные лучи играли на стѣнахъ, выкрашенныхъ въ свѣтлый цвѣтъ, на монументальной печкѣ изъ зеленыхъ изразцовъ, на бѣлоснѣжныхъ скатертяхъ и блестящемъ хрусталѣ. Нѣсколько одинокихъ путешественниковъ, нѣсколько англійскихъ или американскихъ семействъ завтракали съ спокойнымъ, довольнымъ видомъ. Морисъ, какъ и наканунѣ, чувствовалъ себя совсѣмъ чужимъ этимъ людямъ, пловцомъ, выброшеннымъ волною на берегъ невѣдомаго острова.
«Я одинъ! Совсѣмъ одинъ!»
Внутреннее рыданіе всколыхнуло его грудь. Теперь онъ навсегда останется одинъ въ жизни, какъ прежде до встрѣчи съ Жюли. Воспоминаніе о мучительныхъ мѣсяцахъ, предшествовавшихъ его встрѣчѣ съ этой женщиной, вновь возстало передъ нимъ, несмотря на то, что это было давно, это воспоминаніе было также тяжело, какъ теперешняя грусть. Онъ не хотѣлъ поддаваться ему.
«Эта тоска, — думалъ онъ, — овладѣла много оттого, что я за границей, въ гостинницѣ, оттого, что я здѣсь проѣзжій… Еще два обѣда за табльд’отомъ и я познакомлюсь съ другими путешественниками, если захочу… познакомлюсь съ женщинами».
Но ему тотчасъ-же что-то кольнуло въ сердце.
«О, нѣтъ, никогда больше… Больше не будетъ ни одной женщины въ моей жизни!..»
Всѣ уже разошлись, когда онъ пришелъ въ себя. Онъ, не отдавая себѣ въ томъ отчета, выпилъ чашку чернаго кофе, позабывъ влить въ нее молока. Онъ покраснѣлъ подъ взглядомъ гарсона, какъ будто этотъ человѣкъ былъ ироническимъ зрителемъ его душевной борьбы. Онъ быстро всталъ, спросилъ адресъ мѣстнаго доктора, знающаго французскій языкъ. Ему дали адресъ. Не разспрашивая дороги, онъ вышелъ, пошелъ на авось, почти сейчасъ же очутился въ тѣнистой аллеѣ вязовъ и направился по ней.
Направо тянулся безконечный паркъ, поддерживаемый какъ садъ, съ группами деревьевъ, фонтанами, густымъ политымъ газономъ; сквозь чащу листвы виднѣлись башенки виллъ, солнечные лучи, отражаясь въ брызгахъ фонтановъ, напоминали собою брилліантовый дождь. Поливальщики оканчивали свою работу и смоченная земля испускала на солнцѣ легкій паръ..
Налѣво отъ аллей тянулись красивые дома, отдѣленные другъ отъ друга маленькими площадками; они были построены въ стилѣ рококо, съ дугообразными окнами, верандами, балконами, террасами, гдѣ утренній вѣтерокъ колыхалъ полосатыя драпировки. Морисъ видѣлъ выходившихъ худенькихъ дѣвочекъ, босоногихъ розовыхъ, мускулистыхъ дѣтей, сильныхъ молодыхъ людей въ бѣлыхъ фланелевыхъ курткахъ и надвинутыхъ на глава фуражкахъ. Ихъ веселое оживленіе было непріятно Морису.
«Сейчасъ видно, — думалъ онъ, — что эти люди счастливы или, по крайней мѣрѣ, равнодушны. Они идутъ по дорогѣ жизни, какъ я иду по этой аллеѣ; они увѣрены почти въ каждомъ своемъ шагѣ. Они будутъ завтракать, играть въ теннисъ, болтать съ этими хорошенькими женщинами. Молодые люди женятся на этихъ свѣженькихъ молодыхъ дѣвушкахъ, сдѣлаются, въ свою очередь, отцами здоровыхъ дѣтей, вотъ какъ эти; ихъ существованіе будетъ длиться изо дня въ день, безъ выдающихся фактовъ, не считая неизбѣжныхъ болѣзней, матеріальныхъ неудачъ, трауровъ… Неужели я, такой страдающій человѣкъ, представляю исключеніе? Въ моей настоящей жизни нѣтъ даже ни траура, ни денежныхъ потерь, ни болѣзни. Ахъ, конечно, ихъ сердце не похоже на мое! Все мое страшное несчастіе заключается въ моемъ сердцѣ и старанія всего міра не могли бы сдѣлать меня похожимъ на нихъ!..»
Разсуждая такимъ образомъ онъ дошелъ до конца аллеи и города. Передъ нимъ, въ трехъ направленіяхъ, открывались дороги въ долину; надписи объясняли дорогу въ наиболѣе интересныя окрестности. На границахъ долины горизонтъ закрывался горами, поросшими сосновымъ и буковымъ лѣсомъ; вдали виднѣлось нѣсколько башенъ. Онъ вспомнилъ о путеводителѣ, который перелистывалъ на желѣзной дорогѣ: самая высокая вершина была Большой Фельдбергъ, а зданіе, виднѣвшееся на склонѣ горы, было гостинницей для путешественниковъ.
Что ему предпринять? Идти? Пуститься въ безполезное путешествіе, въ которомъ онъ сейчасъ же раскается? У него не было на это храбрости.
«Я не знаю, куда идти и рѣшительно никому нѣтъ никакого дѣла до того, пойду ли я туда или сюда».
А, однако, ему казалось, что онъ вышелъ изъ гостинницы съ какимъ-то намѣреніемъ. Ахъ, да! Докторъ! Поговорить съ какимъ нибудь живымъ существомъ было бы полезнымъ развлеченіемъ. Было только одиннадцать часовъ. Это, быть можетъ, заняло бы его до половины перваго, часа завтрака. Онъ вынулъ изъ кармана данный ему адресъ и сѣвъ въ карету, стоявшую у парка, отдалъ его кучеру. Эта поѣздка стоила ему три марки, хотя домъ доктора былъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него.
Это былъ хорошій домикъ, выходившій на площадку вблизи станціи. Двѣ молодыя дѣвушки, въ бѣлыхъ пикейныхъ платьяхъ, сидя подъ деревомъ играли съ собакой. Одна изъ нихъ привстала, увидя, что Морисъ направляется къ крыльцу и произнесла съ вопрошающей улыбкой:
— Сэръ?..
Онъ спросилъ:
— Докторъ Хефлихъ?
Она выказала удивленіе и недоумѣніе, что онъ не объясняется но англійсви. Послѣ нѣкотораго волебанія она произнесла съ оригинальнымъ акцентомъ:
— Это для… консультаціи?
— Да, — отвѣтилъ онъ. — Но, по крайней мѣрѣ, докторъ-то говоритъ по французски?
— О, очень хорошо, очень хорошо!
Пройдя впередъ, она провела его въ небольшую гостинную съ необыкновенной меблировкой; каминъ былъ уставленъ различными раковинами, бамбуковая мебель, искусственные цвѣты, повсюду изящные букеты сухой травы. На самомъ видномъ мѣстѣ висѣлъ портретъ принца Уэльскаго съ надписью: «То my dear D-r Haeflieh.» (Дорогому доктору Хефлиху).
— Присядьте, пожалуйста, m-sieur, — сказала молодая дѣвушка. — Папа (она произносила паапа) сейчасъ придетъ.
Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ докторъ. Онъ имѣлъ видъ стараго капельмейстера; это былъ человѣкъ худой, съ выдвинутой впередъ головою, апостольскимъ лицомъ и длинными сѣдѣющими волосами. Онъ протянулъ руку паціенту.
— Здравствуйте, m-sieur, — произнесъ онъ съ любезной улыбкой. — Вы французъ?
— Да, докторъ.
— Я очень люблю французовъ. Они веселые, занимательные люди. Къ несчастію, эти политическія дѣла!.. Я помню время, m-sienr, когда на улицахъ Гомбурга вы услышали бы только французскій языкъ. Это было хорошее время для нашего города… Веселое время! А нынче во время сезона вы едва встрѣтите десять вашихъ соотечественниковъ. Политика, конечно! Все это очень грустно. Но во всякомъ случаѣ вы увидите, что Гомбургъ прелестенъ… А вы пріѣхали пить воды?
Морисъ колебался.
— О, я не боленъ, только… у меня немножко разстроены нервы. Случается безсонница… И вотъ мнѣ сказали, что для меня былъ бы полезенъ режимъ курорта.
— Ахъ! — воскликнулъ докторъ Хефлихъ, дружелюбно хлопнувъ по колѣнкѣ своего кліента. — Ахъ, это парижская жизнь разстраиваетъ нервы. Я прожилъ четыре года въ Парижѣ… Съ 1860 до 1864… Вы знаете г-на Левюе? Нѣтъ?.. Доктора Рудиля? Также нѣтъ? Это были мои друзья, превеселые люди! А женщины! M-me Шнейдеръ! M-lle Кора Пирль! Вотъ то были веселыя женщины! Что онѣ все еще въ Парижѣ?
Онъ спрашивалъ это съ такимъ живымъ любопытствомъ, какъ будто обѣщалъ себѣ непремѣнно навѣстить этихъ людей во время одной изъ своихъ скорыхъ поѣздокъ во Францію.
— Нѣтъ, — сухо отвѣтилъ Морисъ. — Онѣ умерли.
— Умерли! Серьезно! Эти молодыя, красивыя, веселыя женщины! Ахъ, это ясно доказываетъ, что не надо злоупотреблять жизнью и рисковать своимъ здоровьемъ… Я вижу причину вашей болѣзни, m-sieur. Вы злоупотребляли удовольствіями Парижа, то есть тѣми, которыя свойственны вашему возрасту, я хочу сказать: Mabille, la Grande-Chaumière, Frères Provenèaux…
Морисъ не могъ удержаться отъ улыбки. Это онъ-то, который всегда ложился спать до полуночи, не посѣщалъ даже театровъ, ѣлъ и пилъ, какъ женщина!
— Я предпишу вамъ воды источника «Елизаветы», — продолжалъ докторъ. — Онѣ дѣлаютъ чудеса. Вы довольно рано должны будете приходить туда, часамъ къ восьми утра. Вы услышите тамъ хорошую музыку… Тамъ играетъ театральная капелла. А потомъ надо ходить. Вы почувствуете легкія колики… Отправитесь куда слѣдуетъ… Сначала не надо пить помногу, нельзя ѣсть салата и сырыхъ овощей. Вотъ вамъ, между прочимъ, печатное предписаніе.
«Какой идіотъ, — думалъ Морисъ, уходя отъ доктора. — Если этотъ индивидуумъ имѣетъ дипломъ германскаго медицинскаго факультета, то университетъ не слишкомъ требователенъ. А, впрочемъ, и у насъ во Франціи найдутся подобные медики».
Отнынѣ онъ рѣшилъ не слѣдовать предписанію, хотя бы для того, чтобъ не встрѣчаться съ докторомъ Хефлихомъ. Развѣ нельзя убивать часы въ чтеніи, въ размышленіи, въ прогулкахъ?
"Да это часы моей жизни, цѣлой жизни! Напрасно успокоивать себя иллюзіями. Сегодняшній день опредѣляетъ мнѣ всю ожидающую меня жизнь. Она будетъ не изъ веселыхъ!..
Онъ вернулся въ гостинницу, сѣлъ за отдаленный столъ и сталъ завтракать, просматривая газеты. Мало по малу зала наполнялась. Молодые люди и молодыя дѣвушки, почти исключительно англичане или американцы, входили съ разрумянившимися отъ утренней прогулки щеками, продолжая начатый разговоръ. Они садились и съ аппетитомъ принимались за ѣду. Видъ этой веселой, энергичной, беззаботной молодежи снова привелъ въ грустное настроеніе молодого человѣка. Когда онъ увидалъ, послѣ завтрака, передъ гостинницей мѣсто, очищенное для крокета, и когда стали собираться играющіе въ свѣтлыхъ костюмахъ и со свѣтлыми зонтиками, онъ убѣжалъ въ свою комнату, заперся тамъ и сталъ мечтать.
Что дѣлаютъ въ эту минуту два любимыя имъ существа? Страдаютъ ли онѣ немножко за него отъ его отсутствія или жизнь ихъ уже приняла свое прежнее теченіе? Ахъ, одна изъ нихъ, по крайней мѣрѣ, несомнѣнно, мучилась также какъ онъ. «Если она думаетъ, что я хочу ее оставить, то она умретъ. Дорогая Жюли! Какъ я могъ рисковать убить ее такимъ образомъ? Это сумасшествіе, это жестокость! А еслибъ я вернулся?»
Вернуться! Едва зародилась въ немъ эта мысль, какъ онъ отогналъ ее. Если онъ вернется въ Парижъ, онъ будетъ въ силахъ только броситься въ ногамъ Клары и сказать ей: «Не выходи замужъ! Останься моей… Не покидай меня». Такъ значитъ онъ ее любитъ? Значитъ, онъ любитъ ее больше, чѣмъ другую? Нѣтъ, потому что онъ пожертвовалъ Кларой для Жюли. Не нѣтъ, а да, потому что его главнымъ мученіемъ теперь была мысль, что молодая дѣвушка, освобожденная его отъѣздомъ, согласится на бравъ…
Часы проходили, наступилъ вечеръ. Морисъ обѣдалъ, гулялъ въ кургаузѣ, слушалъ музыку въ паркѣ, какъ загипнотизированный. Минутами ему казалось, что онъ грезитъ, какъ во снѣ, когда намъ кажется, что мы падаемъ въ пропасть. Онъ снова спускался въ дѣйствительности съ высоты своего туманнаго воображенія и дѣйствительность казалась ему невѣроятной… Вдругъ онъ въ этомъ незнакомомъ паркѣ, среди этихъ американцевъ и длинныхъ американокъ. Что онъ здѣсь дѣлаетъ? Какой рокъ привелъ его въ эту чужую страну? Вокругъ него, разбитаго горемъ, суетилась равнодушная толпа, раздавались вальсы, доносились нѣжныя фразы, смѣялись, наслаждались жизнью.
«Неужели у этихъ людей нѣтъ сердца? Что же, они не страдаютъ, не любятъ? Неужели не найдется ни одного, который бы оставилъ милую любовницу? Нѣтъ! Это пошлыя души. Онѣ не знаютъ, что значитъ любить… Грустное знаніе!»
Вдругъ онъ замѣтилъ, что остался почти одинъ въ саду. Начали тушить иллюминацію. Ночь спускалась и ложилась темными тѣнями на группахъ деревьевъ. Одиночество испугало этого человѣка, которому еще минуту тому назадъ казалось, что его горе усиливается отъ оживленія этой равнодушной толпы. Онъ вернулся въ гостинницу и легъ спать, написавъ предварительно Жюли нѣсколько холодныхъ словъ, не выдававшихъ его волненія.
«Я только двадцать четыре часа провелъ въ Гомбургѣ, а мнѣ кажется, что я прожилъ здѣсь нѣсколько мѣсяцевъ. Какъ, какъ жить такимъ образомъ?»
Какъ онъ жилъ, онъ не съумѣлъ бы объяснить даже тогда, когда, дойдя до вершины своей Голгоѳы, онъ упалъ на землю, моля о милосердіи. Какъ могъ онъ, въ теченіе двухъ недѣль выносить мучительную агонію своего сердца? Тѣ, кто не испыталъ муки быть чужимъ въ толпѣ, съ нравственнымъ горемъ, которое скрываешь, тѣ не знаютъ, что такое значитъ страдать.
Онъ пробовалъ продолжительныя прогулки, которыя, утомляя мускулы, временно убиваютъ мысль въ истощеніи физической силы… Онъ шелъ все прямо, выходя на случайную дорогу и ему становилось немножко легче, когда онъ видѣлъ передъ собой только голую долину, лѣсъ или горы.
Тогда, какъ грѣшникъ, чувствующій себя покинутымъ Богомъ, не въ силахъ болѣе сопротивляться, умышленно поддается искушенію, такъ и онъ вызывалъ въ своей памяти образъ Клары, грезилъ, что она не покидаетъ его… Кроткая тѣнь Жюли блѣднѣла, исчезала и только образъ молодой дѣвушки, какъ уколъ сприцомъ морфиномана, оживлялъ его.
«Мы женаты… Мы здѣсь, вдвоемъ, совсѣмъ, совсѣмъ одни!»
Онъ шелъ по бѣлой дорогѣ; онъ старался представить себѣ, что Клара здѣсь, около него, своей эластичной походкой она оставляетъ маленькіе слѣды на пыли, какъ когда то тамъ, на скалистыхъ берегахъ Средиземнаго моря. Онъ думалъ о счастьи прижать свои губы къ этимъ дорогимъ полуоткрытымъ губамъ, прислонить свою грудь къ этой молодой груди. Къ овладѣвавшей имъ лихорадкѣ его совѣсть допускала мысль объ измѣнѣ Жюли. «Жюли будетъ страдать… Ну, чтожь! это въ порядкѣ вещей. Развѣ я ее обманулъ? Развѣ я связалъ ее обѣщаніемъ быть вѣчно ей вѣрнымъ? Слѣдовательно я свободенъ».
Онъ увлекался этимъ безстыжимъ проектомъ. «Да… Клара будетъ моя. Ничто не можетъ этому помѣшать. Мнѣ остается хоть завтра же вернуться въ Парижъ и, если я захочу, она будетъ моей женой…»
Въ теченіе четырехъ или пяти дней онъ жилъ этой мечтой; онъ соединялся съ молодой дѣвушкой и, дѣйствительно, забывалъ любовницу. Онъ любовался пейзажами съ тайной надеждой, что будетъ любоваться ими вмѣстѣ съ нею. Мало по малу въ него вселилась такая увѣренность, что онъ уже съ вѣрой начиналъ смотрѣть на будущее. За столомъ, въ кургаузѣ, во время прогуловъ, эта мысль, какъ вѣрный другъ, не покидала его.
Разъ, когда онъ отправился въ горы, одно селеніе своимъ живописнымъ видомъ привлекло его вниманіе. Это было у подножія Тонюса, вблизи Альтвенига и Большого Фельдберга. Деревушка раскинулась на холмѣ у подножія горъ. Надъ ней возвышалась башня XIII столѣтія съ массою оконъ и круглой аспидной крышей. Дорога подымалась, вилась террасой вокругъ холма; по краямъ ея стояли виллы. Съ этой дороги, съ балконовъ виллъ открывался прелестный пейзажъ: маленькая долина въ формѣ зеленой раковины, нѣсколько прудовъ, лѣсъ загораживалъ горизонтъ по направленію къ Гомбургу, а въ одномъ мѣстѣ открывался видъ на огромную, плоскую, желтую Франкфуртскую равнину.
«Еслибъ я пріѣхалъ въ Германію съ ней, — подумалъ Морисъ, — я остановился бы здѣсь… Я бы нанялъ одну изъ этихъ виллъ».
Сколько разъ съ тѣхъ поръ, какъ Морисъ былъ одинъ въ этой незнакомой странѣ, онъ воображалъ, переживалъ вту свободную поѣздку съ Кларой, это ревнивое уединеніе вдвоемъ, всегда ненасытное въ первые дни!
«А между тѣмъ это возможно! Мнѣ остается только захотѣть. И я хочу… но я этого не сдѣлаю!»
У дверей виллы, около которой онъ остановился, прибита была записка: «Haus zu vermiethen». Ему захотѣлось хоть слегка осуществить свою мечту. Онъ вошелъ въ садъ, позвонилъ. Старуха отворила ему.
— Вы говорите по французски? — спросилъ Морисъ.
Она отвѣтила:
— Nein!
Указавъ ей на записку, онъ старался объяснить ей, что хелаетъ осмотрѣть домъ, чтобы его нанять. Женщина поняла его. Она заторопилась показать ему виллу.
Она состояла изъ двухъ этажей, каждый по три комнаты, меблированныя просто и чисто, какъ почти всѣ квартиры прирейнской Германіи. Передъ средней комнатой перваго этажа шла крытая терраса съ видомъ на цвѣтущую долину. Морисъ равнодушно осматривалъ комнаты и обстановку, въ то время какъ хозяйка мягкимъ голосомъ псаломщицы по нѣмецки излагала передъ нимъ преимущества помѣщенія. Но на террасѣ онъ остановился, какъ очарованный. Почти у самыхъ ногъ его разстилалась долина. Онъ любовался горизонтальными верхушками группы подстриженныхъ платановъ. Зеленый коверъ углублялся къ срединѣ, черезъ него вились тропинки, соединявшіяся съ сосѣдними дорогами. Прямо подымались небольшіе зеленые холмы; направо домики старинной деревеньки; налѣво могучая, косматая громада Альткенига.
Морисъ долго любовался этимъ пейзажемъ. Почему, въ виду этихъ улыбающихся горизонтовъ, въ немъ сильнѣе становилось предчувствіе, что когда нибудь Клара будетъ здѣсь съ нимъ и они вмѣстѣ увидятъ все это? Онъ спросилъ у старушки цѣну помѣщенія, она написала ему ее на клочкѣ бумаги; онъ попросилъ сказать ему имя владѣлицы и деревушки. «Г-жа Гансъ, вилла Тевтонія, Кронбергъ». Когда онъ шелъ пѣшкомъ по дорогѣ въ Гомбургъ, онъ испытывалъ какое-то удовольствіе, смѣшанное съ безпокойствомъ. Будущее сокрыто отъ глазъ человѣка; но какъ отрицать, что извѣстныя предчувствія зарождаются въ насъ съ увѣренностью настоящаго, реальнаго?
Отъ Кронберга до Гомбурга, черезъ Оберурсель, гдѣ проходитъ желѣзная дорога, всего часъ съ четвертью пути. Вечерняя мгла уже окутала паркъ, когда Морисъ пришелъ въ городъ. По обыкновенію, онъ зашелъ въ кабинетъ для чтенія и купилъ «Temps», чтобы почитать передъ обѣдомъ.
Это былъ наименѣе невыносимый для него часъ дня. Принцъ Уэльскій въ то время лѣчился въ Гомбургѣ, обѣдалъ въ Казино; ему нравилось путешествовать, играть въ баккара и отдыхать отъ дѣлъ правленія. Въ честь его иллюминовали террасу, наполнявшуюся въ обѣденное время нарядными англичанами и англичанками. Бутылки шампанскаго опустошались наравнѣ съ желтыми бутылками рейнскаго вина и зелеными мозельвейна. Для больного сердца Мориса было даже своего рода развлеченіемъ наблюдать за суматохой этой суеты мірской.
Но въ этотъ вечеръ, благодаря воспоминаніямъ во время прогулки, предчувствію какого-то страннаго кризиса, который перевернетъ его жизнь, онъ испытывалъ какую-то особенную пылкость. Онъ усилилъ ее еще болѣе, спросивъ себѣ кружку хорошаго рейнскаго вина; она совсѣмъ опьянила его.
«А между тѣмъ, — думалъ онъ, — какъ хороша жизнь для тѣхъ, кто не имѣетъ, подобно мнѣ, тайной сердечной раны! Сколько вещей намъ дано для того, чтобъ ее развлечь, пополнить!.. Книги, пейзажи… женщины, — это дано всѣмъ людямъ, или, по крайней мѣрѣ, очень многимъ; но я не похожъ на другихъ людей: у меня больная душа».
Онъ оканчивалъ свой обѣдъ. Освободивъ столъ, чтобы подать кофе, гарсонъ положилъ ему на глава номеръ «Temps», который онъ даже и не развертывалъ. Онъ взялъ его разсѣянно, пробѣжалъ мрачныя политическія разсужденія, поучительные столбцы, взглянулъ на фельетонъ. Онъ хотѣлъ уже отложить газету, когда внизу четвертой страницы, между послѣдними новостями, онъ прочелъ:
" Ille-et-Vilaine. — Кантонъ Тинтеньякъ.
"Выборы въ земское собраніе.
Де-Ріё, монархистъ…. 721 голосъ. Выбранъ.
«Люро, республиканецъ… 485 голосовъ».
Прежде даже чѣмъ сообразить, какое значеніе могли имѣть для него выборы въ земскомъ собраніи Ille-et-Vilaine, онъ почувствовалъ, что шаткая надежда, поддерживавшая его жизнь, разлетѣлась, какъ дымъ. Все исчезло, освѣщеніе, цвѣтъ, форма предметовъ, все куда-то рухнуло.
Когда онъ понемногу сталъ приходить въ себя, онъ почувствовалъ, что не въ состояніи ни минуты больше усидѣть на этомъ мѣстѣ. Онъ бросилъ на скатерть золотую монету и торопливо ушелъ въ гостинницу. Сознаніе дѣйствительности медленно возвращалось къ нему. Онъ начиналъ отдавать себѣ отчетъ, почему рефлективнымъ движеніемъ своихъ нервовъ онъ тотчасъ же предугадалъ катастрофу. Въ его памяти звучали слова Ріё, повторенныя милымъ голосомъ Клары: «Я ѣду приготовиться въ выборамъ въ земское собраніе. Какъ только меня выберутъ, я вернусь въ Парижъ и попрошу у васъ окончательнаго отвѣта».
«И что же! это исполнилось. Онъ выбранъ. Онъ скоро выѣдетъ въ Парижъ. Что я говорю? Онъ уже тамъ! Онъ около Клары! Ахъ!..».
Онъ такъ жестоко страдалъ отъ этого представленія Ріё около молодой дѣвушки, что вскрикнулъ настоящимъ крикомъ раненаго, нарушившимъ тишину гостинницы и испугавшимъ его самого. Ему казалось, что въ эту минуту Ріё крадетъ у него его будущее. Какое безуміе! Это онъ самъ отказался отъ этого драгоцѣннаго будущаго, это онъ самъ связывалъ себя съ прошлымъ…
«Ну прекрасно; да я хочу жить, хочу жениться, хочу любить молодую дѣвушку, какъ любятъ другіе мужчины… Въ общемъ это зависитъ отъ меня одного. Ихъ свадьба еще не состоялась. Если Клара меня любитъ, она откажетъ Ріё. А она меня любитъ».
Онъ всталъ, хотѣлъ бѣжать на телеграфную станцію. Но, нѣтъ! Онъ уже остановился, придумалъ какія-то матеріальныя препятствія. Онъ представлялъ себѣ изумленіе Эскье и Ріё, когда въ Парижъ придетъ его телеграмма.
Лицо Жюли въ слезахъ стояло передъ его глазами.
Вся ночь прошла въ порывахъ отъ рѣшенія къ колебанію. Онъ написалъ два письма Кларѣ, униженно умоляя ее не давать слова, подождать… Но едва онъ написалъ ихъ, какъ уже разорвалъ. Подождать! Чего подождать? Только одна смерть можетъ разорвать такія узы, какими онъ связанъ съ Жюли. Все, что онъ могъ сдѣлать, это испортить жизнь Клары, какъ онъ испортилъ свою собственную. Создать несчастное сердце на подобіе своего? Къ чему это послужитъ?
«Мой долгъ ясенъ. Я связанъ съ Жюли, которая отдала мнѣ лучшую часть самое себя и если я ее оставлю, то у нея не останется даже утѣшенія быть любимой, какъ Клара, человѣкомъ, котораго она не любитъ… Бѣдная Жюли! Ахъ, хоть бы она, по крайней мѣрѣ, была около меня!»
Свѣтало; въ гостинницѣ послышалась первая утренняя возня… Мучительная ночь усилила утомленіе Мориса, ему страшно хотѣлось спать. Вдругъ ему пришла въ голову мысль; онъ съ безнадежностью ухватился за нее. Прежде всего необходимо не быть одному; ему нужна сидѣлка въ его любовной лихорадкѣ…
«Я пошлю Жюли депешу, буду умолять ее пріѣхать ко мнѣ. Сюржера нѣтъ дома; и потомъ, кому какое дѣло? Жюли свободна… Она пріѣдетъ».
Онъ тотчасъ же написалъ:
«Пріѣзжайте. Я страшно одинокъ и грустенъ. Вы мнѣ необходимы. Пріѣзжайте».
Какъ только въ корридорѣ послышались шаги, онъ отворилъ дверь и отдалъ телеграмму проходившему слугѣ.
Затворивъ дверь, онъ почувствовалъ сразу облегченіе и утомленіе. Онъ не сомнѣвался, что Жюли пріѣдетъ, хотя бы масса препятствій мѣшала ея отъѣзду. «Она пріѣдетъ… Она будетъ здѣсь, около меня». Онъ уже видѣлъ, какъ изъ отдаленной отчизны, это материнское объятіе, эту дорогую грудь, на которой онъ не разъ отдыхалъ усталый и тревожный. Прелесть этой мечты разнѣжила его, лишила послѣднихъ силъ. Онъ бросился на кровать и тотчасъ же уснулъ тѣмъ крѣпкимъ, какъ смерть, сномъ, который не пробудятъ ни мысли, ни шумъ окружающей обстановки.
…Онъ проснулся только вечеромъ, смущенный этимъ позднимъ пробужденіемъ. Вечернее оживленіе царило въ корридорахъ и на лѣстницахъ гостинницы. Долетали звуки музыки изъ кургауза. Часы показывали половину десятаго. Онъ торопливо одѣлся, поправилъ свои волосы. Отвѣтъ Жюли долженъ уже былъ придти. Онъ поспѣшно вышелъ и увидалъ телеграмму за рѣшетчатымъ ящикомъ для писемъ. Прежде чѣмъ открыть ее, онъ уже зналъ, что въ ней говорилось: «Я выѣхала». И дѣйствительно, Жюли увѣдомляла, что выѣзжаетъ изъ Парижа въ этотъ же день и прибудетъ во Франкфуртъ завтра въ часъ пополудни.
Онъ сразу успокоился. Онъ началъ съ того, что пообѣдалъ съ большимъ аппетитомъ, отдавая въ тоже время приказаніе слугѣ приготовить его багажъ. Онъ рѣшилъ не дожидаться завтрашняго вечера. Послѣдній поѣздъ отходитъ въ Франкфуртъ въ двѣнадцать часовъ ночи. Въ Франкфуртѣ онъ пересядетъ на другой, идущій въ Кобленцъ и въ девять часовъ утра встрѣтится съ Жюли, которая къ этому времени съ курьерскимъ поѣздомъ пріѣдетъ на маленькую станцію Эйса, называемую Нидерланштейнъ. Этотъ проектъ плѣнялъ его; несмотря на утомительность пути, ему останется только нѣсколько часовъ пробыть въ одиночествѣ. Онъ чувствовалъ, что не въ состояніи еще провести ночь въ гостинницѣ. Нѣтъ, дѣйствительно, ни одной ночи, ни одного часа больше въ этомъ домѣ, въ этомъ проклятомъ городѣ, гдѣ онъ такъ страдалъ!
«Конечно, я сюда не вернусь, даже съ Жюли…»
Но куда отправиться? Гдѣ жить съ нею? На многочисленныхъ сосѣднихъ станціяхъ въ Эмсѣ, въ Висбаденѣ, въ Баденѣ идетъ все та же ресторанная жизнь и тамъ тѣ же англичане, тѣ же гостинницы. Гдѣ помѣститься?
Вдругъ онъ вспомнилъ деревенскій пейзажъ, подымающуюся въ гору дорогу, террасу виллы. Пошаривъ въ своихъ карманахъ, онъ нашелъ адресъ: Г-жа Гансъ, вилла Тевтонія, Кронбергъ. Хозяинъ гостинницы возьметъ на себя трудъ послать депешу, чтобы нанять помѣщеніе. Морисъ даже не колебался помѣстить свою любовницу туда, куда мечталъ привезти молодую жену. Ему казалось даже наоборотъ, что этотъ поступокъ заврачуетъ его душевную рану. То, что было постоянно, вѣчно потребно его женственной натурѣ, развѣ то не было женщиной, жаромъ ея объятій, теплотой ея груди?
V.
правитьО, это блѣдное августовское утро Германіи, невидимый Рейнъ, но угадываемый по туману, окутывающему его ложе, и эта линія устланнаго рельсами пути, на которомъ сейчасъ за поворотомъ покажется поѣздъ, привезшій Жюли!
Быть можетъ, иныя трагическія драмы разыгрывались въ сердцахъ людей, стоявшихъ вдоль станціонной платформы въ вопросительныхъ, ожидающихъ, нетерпѣливыхъ позахъ. «Но, — говорилъ себѣ Морисъ, — они навѣрное не переживаютъ такую трагическую драму, въ которой я играю мою роль». И дѣйствительно, не мало было трагизма въ встрѣчѣ этихъ этихъ двухъ душъ, которыя стремились одна къ другой съ увѣренностью въ близкой разлукѣ… Даже мѣсто встрѣчи этихъ любовниковъ на маленькомъ полустанкѣ, непониманіе языка, на которомъ говорили вокругъ нихъ, все доказывало что-то необъяснимое въ этой встрѣчѣ безъ любви, хотя любовь была узломъ всего, оправданіемъ для нихъ.
Но когда изъ-за поворота пути поѣздъ вытянулся черной лентой, когда онъ, минуту спустя, остановился передъ платформой, когда Морисъ увидѣлъ знакомую руку и высунувшееся тревожное лицо, когда онъ очутился около нея, — сразу, какимъ-то невольнымъ, необузданнымъ порывомъ все забылось, уничтожилось въ радости свиданія, онъ обнялъ ее и прижался къ ея груди… Поѣздъ уже катился вдоль береговъ Рейна, а они еще не находили словъ, едва обмѣнялись взглядами; они находились въ полной власти этого страстнаго объятія, въ которомъ вылилась вся ихъ нѣжность, вся грусть, вся человѣчность.
Они были одни въ купе. Ихъ лица, какъ зеркало, показывали другъ другу все, что они вынесли въ эти дни агоніи. Прошло всего нѣсколько дней, но признаки этихъ мукъ были такъ очевидны, что ни тотъ ни другая не рѣшались заговорить объ этомъ.
Морисъ нашелъ въ себѣ силы только пролепетать:
— Прости! Прости!
Да, прости! Онъ хотѣлъ получить прощеніе въ томъ, что измучилъ, почти убилъ ее. Видя ее въ такомъ состояніи, онъ еще сильнѣе обожалъ ее: ему представлялась грустная участь яенской любви, глубокой страсти, вполнѣ зависѣвшей отъ капризовъ любовника.
— Прости! Прости!
Поѣздъ катился вдоль легендарныхъ береговъ, мимо зубчатыхъ романическихъ скалъ, мимо старинныхъ замковъ, мимо пещеры, гдѣ поэтамъ слышались голоса сиренъ… Еще разъ влюбленная парочка соединилась, крѣпко, какъ прежде, сжимая другъ друга въ объятіяхъ. Конечно, въ первыя минуты это не была капризная, недолговѣчная любовь, воспѣваемая поэтами; они не искали глазами любимыхъ глазъ, губами — любимыхъ губъ. Ихъ неудержимо влекла другъ къ другу лишь потребность найти исходъ своей тоски. Ихъ встрѣча не устраняла ни огорченія, ни безпокойства, но она дала имъ такую глубокую нѣжность, что они чувствовали себя болѣе сильными, болѣе готовыми къ борьбѣ. Они, не переставая, обнимались.
Морисъ, протянувъ руку Жюли, сказалъ ей серьезно:
— Какъ мнѣ благодарить васъ за то, что вы пріѣхали? Вы меня спасаете. Если-бъ вы не пріѣхали, я сошелъ бы съ ума.
Она закрыла ему ротъ рукою.
— Это я должна благодарить тебя за то, что ты меня позвалъ. Я такъ страдала въ одиночествѣ, отъ сознанія, что ты страдаешь и что я не вижу, какъ ты страдаешь!
Онъ не разспрашивалъ ее о томъ, какъ она провела это время разлуки, но она поняла этотъ вопросъ въ его глазахъ. Она заговорила совсѣмъ тихо, голосомъ, прерывающимся отъ волненія, глядя въ пространство, какъ будто передъ нею вставало пережитое.
— Да, — сказала она. — Это были ужасныя двѣ недѣли. Несомнѣнно, что нибудь въ насъ умираетъ, когда мы переживаемъ такія испытанія… О, когда я осталась одна въ фіакрѣ! Все, чего я такъ давно боялась, все исполнилось. Ты уѣхалъ, я очутилась одна на неопредѣленное время! А какъ мы разстались! Я видѣла тебя усталымъ, измученнымъ, нервнымъ, такимъ, какимъ ты былъ въ послѣднія минуты. Я думала: «Онъ доволенъ теперь, онъ освободился отъ меня, отъ своей Йю!..» Увѣряю тебя, что я не могла себѣ представить, что все это правда. Я каждую минуту чувствовала себя какъ-то внѣ жизни, въ какой-то грезѣ… Потомъ, а вдругъ упала съ высоты въ страшную дѣйствительность… О, мой дорогой, это было ужасно!
Онъ ласково цѣловалъ ея руки.
Ея горе дѣйствовало на его сердце какъ цѣлительный бальзамъ. Клара отсутствовала, была изгнана изъ его мыслей. Онъ любилъ только эту чудную, страдающую изъ-за него душу, говорившую ему о своемъ страданіи.
Она продолжала:
— А между тѣмъ, я могла ждать, дѣйствовать, разговаривать съ этимъ отчаяніемъ въ груди. Какимъ образомъ? Богъ мой, какимъ образомъ? Я вернулась домой въ этомъ состояніи кошмара. Я пробовала молиться… Я пробовала тебѣ писать… Но все, что заставляло меня останавливаться мыслью на тебѣ, мнѣ причиняло такую боль, что я не могла, нѣтъ, я не могла… Когда я получила твое первое письмо, я зашаталась, я едва не упала безъ чувствъ… Въ ту минуту я ничего отъ тебя не ждала, ни писемъ, ни возврата, ничего… Это было очень холодное письмо (Морисъ крѣпко сжалъ руки Жюли), оно было такое же принужденное, какъ ты самъ, въ послѣднія минуты, которыя мы провели вмѣстѣ… и все-таки, увѣряю тебя, я его обожала, это бѣдное, такое холодное письмо, и я его цѣловала, какъ я цѣловала бы твои щеки и твои глаза, дорогой мой, и я уснула вечеромъ, прильнувъ губами въ бумагѣ, которой касалась твоя рука. Это былъ мой первый сонъ послѣ твоего отъѣзда!
Она умолкла, взглянувъ на пейзажъ Рейна, развернувшагося передъ окнами вагона.
Она прошептала:
— Какъ красиво… Я счастлива.
И Морисъ увидѣлъ, что она уже измѣнилась; тучи разсѣялись на ея лицѣ. Все, что было въ немъ хорошаго, добраго, пробудилось въ его душѣ, при сознаніи, что отъ одного его присутствія она уже успокоивается; увѣренность, что онъ составляетъ все для этой любимой женщины, дѣлала его лучше, выше. Что-то вродѣ самопожертвованія шевельнулось въ его душѣ.
«Моя роль въ жизни — это заботиться о ней, утѣшать ее, дѣлать ее счастливой. Никто на свѣтѣ, никто не будетъ любить меня такъ, какъ она».
И, какъ бы взглянувъ на стоявшій передъ нимъ призракъ и не видя передъ собой Жюли, онъ подумалъ:
"Никто… Даже Клара!*
Онъ придвинулся поближе въ ней и спросилъ:
— А когда ты получила мою телеграмму?
— О! — произнесла она окрѣпшимъ, почти веселымъ голосомъ; — это было передъ завтракомъ. Мы съ Эскье ждали Клару въ столовой. Іоакимъ вошелъ съ телеграммой. Повѣришь ли, что я не испугалась, я угадала хорошую новость!. Къ тому же, утромъ, я проснулась спокойнѣе, съ надеждой на что-то счастливое. Ты вѣдь знаешь, что у меня есть ясныя предчувствія, которыя почти всегда оправдываются? Но, все-таки, я слегка дрожала, распечатывая голубой листокъ. Но я нашла въ немъ то, чего ожидала, — средство очень скоро быть около тебя.
Она остановилась, она колебалась продолжать.
— А потомъ? — спросилъ Морисъ.
— Потомъ… нужно ли разсказывать?
— Конечно!
— Ну, хорошо, — продолжала она, бросивъ страстный поцѣлуй на черные волосы Мориса. — Тогда, видя смущеніе и недоумѣніе, Эскье подошелъ во мнѣ и спросилъ: «Это отъ Мориса?» Мнѣ не пришло въ голову солгать, и потомъ, я не могла бы. Я ему сказала «да» и показала телеграмму.
— О! — воскликнулъ Морисъ. — Зачѣмъ ты это сдѣлала?
Меньше, чѣмъ кому либо, онъ хотѣлъ бы признаться отцу Клары въ своей тоскѣ.
— Не сердись, мой любимый другъ, — сказала г-жа Сюржеръ. — Я сдѣлала это самовольно, и потомъ, когда я подумала объ этомъ, мнѣ показалось, что я хорошо сдѣлала. Какъ уѣхать, не предупредивъ Эскье? А, кромѣ того, мнѣ необходимъ былъ совѣтъ, ты понимаешь. И потомъ, Эскье такой добрый, онъ такъ меня любить, такъ любитъ! Къ кому я могла обратиться, какъ не къ нему? Не принимай этого сердитаго вида, — прервала она себя съ новымъ взрывомъ горя, видя, что Морисъ отодвинулся отъ нея. — Я сдѣлала это къ лучшему, увѣряю тебя.
Она готова была заплакать. Морисъ былъ тронутъ.
— Ты, можетъ быть, права, — сказалъ онъ. — Но я предпочелъ бы, чтобъ Эскье ничего не зналъ.
Она воскликнула:
— Можешь ли ты предполагать, что онъ ничего не знаетъ? Ахъ!.. Я очень хорошо его знаю! Онъ уже давно обо всемъ догадался; онъ самъ вчера сказалъ мнѣ это… А потомъ, видишь ли, если-бъ онъ даже ничего и не зналъ, то необходимо было имѣть повѣреннаго, друга, кого-нибудь, кто бы поддержалъ меня, посовѣтовалъ мнѣ, что я должна дѣлать… Ты вѣдь знаешь, что я одна ничего не умѣю… Зачѣмъ ты такъ далеко отодвинулся отъ меня?
Она прислонилась въ плечу Мориса; она поцѣловала его въ щеку.
— Что же сдѣлалъ Эскье?
— Онъ отнесся ко мнѣ превосходно, какъ всегда. Онъ меня успокоилъ, утѣшилъ. Онъ тотчасъ же высказалъ мнѣніе, что надо ѣхать въ тебѣ. Онъ почти такъ же тревожился, какъ я; мы оба думали объ одной и той же страшной вещи; не признаваясь въ этомъ другъ другу, мы оба боялись…
— Что я застрѣлюсь? — спросилъ улыбаясь Морисъ.
— Не произноси этого слова, никогда, никогда!.. Это меня колетъ, какъ ударъ кинжала… Мужъ писалъ мнѣ наканунѣ: въ Люксембургѣ все идетъ хорошо. Онъ не можетъ вернуться въ Парижъ, по крайней мѣрѣ, еще черезъ мѣсяцъ, даже два… Для него, для слугъ, для свѣта я ѣду на нѣсколько дней въ Лорренъ, въ деревню, къ м-мъ Домье. Мы такъ условились съ докторомъ и Эскье… О, вся эта ложь мнѣ не мало стоила! Когда Клара взглянула мнѣ прямо въ лицо и спросила: «Вы ѣдете въ Лорренъ?..» Я отвернула голову и не посмѣла отвѣтить ей ни да, ни нѣтъ. Сколько хитростей, сколько обмановъ! Какъ стыдно и отвратительно все это.
Она остановилась на минуту съ грустной тѣнью на лицѣ; но когда она замѣтила, что та же грусть отразилась и въ чертахъ Мориса, она постаралась улыбнуться и произнесла, побѣдивъ угрызенія совѣсти:
— Что-жь такое? Вѣдь это ради тебя я лгала. А я тебя обожаю. Теперь не будемъ больше говорить обо мнѣ. Ты знаешь, какъ страдала твоя Йю вдали отъ тебя. Скажи же мнѣ, страдалъ ли ты хоть немножко вдали отъ нея.
И съ граціозной безпомощностью, такъ плѣнявшей Мориса, она закрыла глаза и положила голову на грудь молодого человѣка. Онъ молча глядѣлъ на нее.
Солнечный день, наконецъ, поборовши туманъ, бросалъ яркіе лучи въ окна вагона. Они отражались розовымъ на красныхъ спинкахъ и сидѣньяхъ стеганыхъ дивановъ; тотъ же розоватый цвѣтъ лежалъ на лицѣ и волосахъ Жюли. Бѣдное лицо со слѣдами еще недавно пережитыхъ страданій!.. Морисъ съ тревогой, съ нѣжностью смотрѣлъ на него. Растрепавшіеся волоса вились вокругъ лба, прикрывали виски и уши, почти скрывали шею; это были чудные волнистые волоса, тонкіе, густые, тяжелые. Они напоминали собою рѣку, въ которую втекаетъ до двадцати разноцвѣтныхъ источниковъ; темные, свѣтлые, нѣкоторые совсѣмъ рыжіе, они имѣли свой особенный, раздражающій запахъ.
Помимо воли, безпокойный взглядъ Мориса искалъ въ нихъ блѣдныхъ серебристыхъ нитей… Но нѣтъ, ихъ тамъ не было. Все было жизнью въ этой роскошной растительности; густой, темный пушокъ подымался отъ самаго лба. Взглядъ Мориса спускался, слѣдилъ за линіями этого лба… Какъ нѣтъ морщинъ? Да… есть. Двѣ лучистыя линіи, одна болѣе глубока, другая едва замѣтная, какъ бы представляющая неловкое, неувѣренное продолженіе первой. Обыкновенно какъ та, такъ и другая были едва замѣтны, но пыль во время дороги осѣла на кожу и они углублялись.
«Вотъ такими они будутъ черезъ нѣсколько лѣтъ», подумалъ Морисъ.
Движимый какой-то таинственной, спокойной и въ то же время повелительной силой, онъ продолжалъ разсматривать это дорогое лицо. Носъ былъ прелестныхъ очертаній, чисто римскій, правильный носъ, безъ малѣйшихъ недостатковъ. Ротъ рѣшительный и пунцовый. Но глаза, такіе молодые, такіе дѣтскіе, когда открыты вѣки, теперь дѣйствительно казались постарѣвшими. Вдоль вѣкъ, особенно по краямъ была масса мелкихъ морщинокъ. «Это слезы», сказалъ себѣ Морисъ, чтобъ утѣшить себя, потому что это открытіе, дѣйствительно его мучило. Слезы идутъ черезъ вѣки, наполняютъ ихъ солью, измѣняютъ цвѣтъ и производятъ морщинки.
Увы! это было еще не все! Около самаго края глаза, несмотря на легкую прядь волосъ, спускавшуюся до вѣкъ, ясно былъ виденъ цѣлый снопъ морщинокъ на нѣжной кожѣ, онѣ старили это лицо… Эти мелкія, лучистыя линіи вздрагивали, когда вздрагивали вѣки и шли вокругъ всего глаза.
Почему Морисъ не могъ оторвать взгляда отъ этихъ почти незамѣтныхъ признаковъ старости на этомъ все еще красивомъ, обворожительномъ лицѣ? Почему, помимо воли, думалъ онъ о другихъ глазахъ, о свѣжести другой кожи? Онъ продолжалъ свое безпокойное изслѣдованіе. Шея слегка сливалась съ полными плечами; но овалъ щекъ, подбородка и ротъ остались восхитительны, совсѣмъ молодые. Сквозь полуоткрытыя во снѣ губы, — Жюли незамѣтно уснула, — виднѣлись два ряда нетронутыхъ зубовъ съ бѣлой эмалью и плотныхъ, какъ зубы дѣвочки.
Такою, какъ она была здѣсь, подъ его испытующими глазами, была-ли она молода или стара? Стара, конечно, нѣтъ; но и нельзя сказать, чтобъ молода. Это лицо, на которое онъ столько разъ смотрѣлъ, потеряло для него признаки красоты и возраста. Онъ былъ такъ помятъ жизнью, что чувствовалъ необыкновенную нѣжность къ этой женщинѣ, которую держалъ въ своихъ объятьяхъ и на лицѣ которой время оставило свои неизгладимые слѣды. Сильное волненіе овладѣло имъ и потопило его мечты, безпокойство о завтрашнемъ днѣ, сожалѣнье о томъ, что не случилось, но что могло бы случиться. Онъ признался себѣ, наконецъ, что такъ глубоко любитъ эту женщину, преданную ему и душой и тѣломъ, какъ никогда не полюбитъ другую. Другіе посѣвы могли бы возобновить плодородіе его сердца и это сердце могло бы дать новыя жатвы нѣжности; но жатва, собранная Жюли, всегда останется единственною. Жюли первая открыла спрятанные въ немъ тайники страсти и первая воспользовалась ими. Теперь все для него было ясно и объяснимо. Его глаза, устремленные на спящее лицо любовницы, видѣли ее въ первый разъ такою, какою она есть на самомъ дѣлѣ.
«Да, она скоро состарится… А я ее люблю не меньше, я люблю ее даже больше, болѣе глубокой и трогательной нѣжностью».
Онъ не обращалъ вниманія на морщины этого лба, не обратилъ бы вниманія и на бѣлыя пряди въ этихъ густыхъ волосахъ. Онъ любилъ эти признаки времени, потому что они доказывали братское страданье. Эта мірская красота могла исчезнуть завтра-же. Онъ уже любилъ въ своей любовницѣ не черты лица, не цвѣтъ кожи, не оттѣнки волосъ, а ея преданную ему душу, это было повтореніе его личности, его собственной нѣжности, всего своего прошлаго, которое онъ вложилъ въ человѣческое существо. Онъ понялъ это; онъ почувствовалъ, что связанъ съ Жюли болѣе могучей силой, чѣмъ ихъ личная воля. Никогда ни одинъ изъ нихъ не измѣнитъ другому…
Его очищенное уединеніемъ сердце, его помятыя чувства, все его существо мирилось съ будущимъ, каково бы оно ни было; какой-то свѣтлый разумъ говорилъ ему, что это именно такъ, что это хорошо.
«Моя доля въ жизни еще была слишкомъ велика, — думалъ онъ, — навѣрное, гораздо больше, чѣмъ у другихъ».
Подъемомъ силы воли онъ разогналъ свои мечты и сталъ смотрѣть въ окно. Рейна уже не было видно, холмы скрылись; огромная, желтоватая долина, съ группами деревьевъ, съ остроконечными крышами деревенскихъ селеній тянулась теперь до самаго горизонта, а на этомъ горизонтѣ рисовались какія-то неопредѣленныя формы: тучи-ли, цѣпи-ли горъ, очертанія-ли города, — неизвѣстно. Морисъ узналъ пейзажъ Франкфурта. Они подъѣзжали.
Въ первый разъ Жюли будетъ принадлежать ему одному; онъ будетъ руководителемъ ея жизни, какъ ея мужъ. Онъ воспламенился гордостью этой роли.
Онъ видѣлъ, какъ солнце заливало огромную, желтоватую равнину, какъ изъ дыма и тумана выступали окрестности стариннаго Ганеа. Онъ взглянулъ на Жюли. Крѣпкій сонъ, въ который она мало по малу погрузилась, вызвалъ румянецъ на ея щекахъ; волоса казались свѣтлѣе при дневномъ свѣтѣ, во всей ея фигурѣ, съ полускрещенными ногами и выступившими бедрами было много молодой силы.
«Она молода, — подумалъ Морисъ, — совсѣмъ молода!»
Онъ приподнялъ тихонько ея талію, склонился надъ молодой женщиной и разбудилъ ее поцѣлуемъ.
Она ему улыбнулась.
…Можно подумать, что эта таинственная сила, въ которую невольно вѣрятъ даже самые закоренѣлые скептики и вольнодумцы, сила, которую мы, согласно нашей инстинктивной философіи, называемъ Случаемъ, Судьбой, Провидѣньемъ, — можно подумать, что этотъ высшій путеводитель иногда сжаливается надъ тѣми, кого онъ ведетъ и даетъ имъ временный отдыхъ.
Таковы были для Мориса и Жюли первые часы пребыванія въ Кронбергѣ. Никогда, въ самыя тяжелыя минуты ихъ жизни они не могли забыть ихъ пріѣзда въ Франкфуртъ, ихъ туалетъ въ умывальныхъ комнатахъ обширной станціи, ихъ завтракъ въ кафе Казино; ихъ быструю ѣзду въ каретѣ черезъ Зель вдоль тихихъ береговъ Майна, ни короткій переѣздъ по желѣзной дорогѣ изъ Франкфурта въ Кронбергъ, а главное этотъ подъемъ въ коляскѣ, запряженной парой лошадей, по дорогѣ, ведущей въ виллѣ Тевтоніи. Былъ пятый часъ… Небо было безоблачно; но береговой вѣтерокъ освѣжалъ теплоту этого дня. Зеленая раковина маленькой долины углублялась близь горнаго хребта, утренняя роса обсохла, деревья медленно покачивались, ароматныя травы распространяли вокругъ свое благоуханіе, какъ огромная, благовонная курильница. Вершины Таунуса рельефно вырисовывались на фонѣ неба. Достигнувъ горнаго хребта, лошади побѣгали рысью мимо виллъ съ звучными названіями: Арминій, Альткенигъ, Германія.
Тогда открылась вся франкфуртская равнина. Морисъ указывалъ на блестящія точки, на дымокъ, виднѣвшійся въ разныхъ направленіяхъ, и объяснялъ:
— Вотъ это Хехстъ… Вонъ Родельгеймъ, гдѣ мы были сегодня утромъ. Гомбургъ находится тамъ, за этимъ сосновымъ лѣсомъ, отсюда виднѣется только верхушка одной башни.
Жюли смотрѣла на золотистый горизонтъ, на улыбающагося Мориса; она прекрасно сознавала, что наступаетъ временной отдыхъ ея жизни. Ея душа была полна благодарности Богу, который даетъ ей, грѣшницѣ, хоть недолговѣчную минуту счастья. Войдя въ виллу, она положила руку на плечо Мориса и прислонилась щекой къ этой рукѣ.
— Я счастлива, — сказала она.
Теперь, когда они были вдали отъ свѣта, вдвоемъ другъ съ другомъ и свободны, ими вновь овладѣла молодая любовь. Тѣ, кто этого не испыталъ, не могутъ даже представить себѣ, какое нравственное обновленіе заключается въ этомъ простомъ переѣздѣ черезъ границу двухсотъ или трехсотъ лье… Никакое воспоминаніе о вчерашнемъ днѣ не стояло между ними, они могли льстить себя неопредѣленной надеждой, что они навсегда останутся вмѣстѣ и будутъ свободны: развѣ это не зависитъ отъ нихъ однихъ? И потомъ, послѣ столькихъ дней, проведенныхъ вдали другъ отъ друга, быть можетъ, подъ этимъ влеченіемъ сердца, увлекавшимъ ихъ горячѣе чѣмъ когда-либо въ объятія другъ друга, скрывалось воспоминаніе о прежнемъ влеченіи тѣла? Страсть, охлажденная привычкой, просыпалась и давала имъ иллюзію новаго чувства.
Устройство ихъ уединенной жизни очень заняло ихъ. Они забавлялись видомъ этихъ двухъ одинаковыхъ кроватей, стоявшихъ рядомъ въ одной изъ комнатъ, простой и чистенькой мебелью, большихъ печей съ зелеными изразцами, маленькой, свѣженькой блондинкой Кэтъ, исполнявшей обязанности горничной. Прежде чѣмъ идти обѣдать, они осмотрѣли высокій городокъ, расположенный уступами по склону скалы.
Въ предмѣстьи имѣются три гостинницы, которыя гидъ рекомендуетъ одинаково. Они выбрали одну изъ наиболѣе окруженныхъ зеленью, съ широкимъ живописнымъ видомъ. Хозяинъ гостинницы зналъ нѣсколько французскихъ словъ; его позвали, чтобъ заказать меню обѣда. Простой, но полный парижской элегантности туалетъ Жюли, вызывалъ замѣчанія нѣкоторыхъ обѣдавшихъ, пріѣхавшихъ изъ Франкфурта. Морисъ замѣтилъ это. Онъ подумалъ, взглянувъ на свою любовницу:
«Она дѣйствительно очень красива. Ей нельзя дать и тридцати лѣтъ…. Гдѣ были у меня глаза сегодня утромъ?»
И въ его мысляхъ уже роились туманные проекты. Не вѣчно же Жюли будетъ замужемъ; рано или поздно болѣзнь должна унести въ могилу ея мужа… Тогда, развѣ онъ не могъ-бы?…
Онъ не посмѣлъ окончить своей мысли; а между тѣмъ онъ искалъ ужь аргументовъ, чтобъ убѣдить себя.
Они пѣшкомъ вернулись на виллу. Луны еще не было, но ея появленіе угадывалось по блѣднѣющему небу, тамъ, за сосновымъ лѣсомъ, въ сторонѣ Гомбурга. Они шли медленно; Морисъ просунулъ свою руку подъ руку Жюли. Когда они проходили по горному хребту, мимо отверстія, выходившаго на равнину Франкфурта, она показалась имъ совсѣмъ иною, побѣлѣвшей отъ невидимой луны, усѣянной огоньками.
— Посмотри… — сказала Жюли. — Море!…
Это была правда… Можно было подумать, что это безбрежное море, освѣщенное тамъ и сямъ корабельными фонарями. Вечернія тѣни перерождали пейзажъ и живописный горизонтъ превращали въ фантастическую декорацію.
Они долго любовались имъ, прижавшись другъ въ другу. Поэзія этой ночи очаровывала ихъ, молодила ихъ влюбленныя сердца, дѣлала ихъ готовыми отдаться другъ другу, какъ въ лучшіе дни ихъ любви… Дневной шумъ умолкалъ, но въ окнахъ сосѣднихъ виллъ еще свѣтились огоньки. Кому давали пристанище эти дома, стоявшіе такъ близко къ ихъ дому? Равнодушнымъ къ нимъ людямъ, которыхъ они никогда не видѣли, людямъ, чьи нравы, мысли, даже языкъ были имъ чужды. Земля, по которой они ступали, не была ихъ землею; они были связаны съ этой почвой, съ этимъ небомъ, съ этимъ пейзажемъ случайными узами, которыя завтра же могутъ порваться. Они были здѣсь не болѣе, какъ одинокіе прохожіе, которыхъ никто не знаетъ; но они были одиноки вдвоемъ, каждый изъ нихъ чувствовалъ, что, несмотря на все, они любятъ одинъ другого больше всего на свѣтѣ. Будущее могло ихъ разлучить, доставить имъ страданье, — пусть, у нихъ всегда останется ихъ высокая нѣжность; они всегда будутъ помнить, что даже наканунѣ катастрофы, заглянувъ другъ другу въ сердца, они видѣли, что очень любятъ одинъ другого.
Теперь группы деревьевъ, становившіяся все болѣе и болѣе темными на свѣтлѣющемъ фонѣ неба, казались гигантскими мысами, завершавшимися фантастическими скалами. Словно волшебный океанъ раскинулся пологъ неба, съ блѣдными свѣтилами. Электрическіе фонари, виднѣвшіеся на горизонтѣ, казались далекими маяками. Морисъ и Жюли дошли до виллы. Да, они дѣйствительно были путешественниками по этому морю грезъ, случайность, какъ буря, выкинула ихъ на этотъ берегъ и, погибая, вмѣстѣ они видѣли другъ въ другѣ цѣлую родину. Трудно сказать, какая мысль навѣвала имъ серьезность въ этомъ уединеніи. Они раздѣлись, легли рядомъ въ настроеніи высокой, чистой нѣжности, и поцѣлуй, которымъ они обмѣнялись въ эту первую ночь на чужбинѣ, былъ самымъ чистымъ поцѣлуемъ въ ихъ жизни.
На другой день ихъ разбудило свѣжее, яркое утро. Солнечные лучи, пробившись сквозь пріоткрытыя жалузи, играли у подножья обѣихъ кроватей. Они улыбнулись другъ другу; ихъ руки встрѣтились: это спокойное пробужденіе удивляло и восхищало ихъ. Кто увидѣлъ-бы ихъ часъ спустя, пившихъ на террасѣ виллы утренній чай, и разговаривавшихъ какъ мужъ съ женой, тотъ не въ состояніи былъ-бы подозрѣвать, какія муки вытерпѣли эти два существа другъ изъ-за друга и безпокойство, не покидавшее ихъ даже теперь. Безпокойство? Да, несмотря на все, они чувствовали тайное безпокойство, какъ выздоравливающій, который боится возврата болѣзни. «Кто теперь отниметъ его у меня?» думала Жюли, гордая и радостная тѣмъ, что она вновь завоевала его, но все еще неувѣренная въ будущемъ. И Морисъ, счастливый тѣмъ, что нашелъ въ ней защиту отъ своихъ дурныхъ желаній, также думалъ, хоть и съ меньшей вѣрой: «Отнимутъ-ли теперь меня у нея?»
А между тѣмъ это безпокойное сердце, не успѣвъ даже излить первую нѣжность свиданія, уже боялось пустоты наступающихъ часовъ. Нѣтъ, онъ не боялся той скуки, которая мучила его въ Гомбургѣ: онъ никогда не зналъ ее подлѣ Жюли; онъ могъ бы проводить цѣлые дни, молча, прижавшись головой въ этой дорогой груди. Увы! онъ страшился своихъ собственныхъ мыслей; даже объятія возлюбленной не спасали его отъ этихъ недодуманныхъ мыслей. Сколько разъ, обнимая ее, онъ измѣнялъ ей, относя свои страстныя ласки не къ ней, а къ другой женщинѣ, къ ея соперницѣ?
Онъ сказалъ Жюли:
— Кронбергъ не особенно веселое мѣсто, моя дорогая. Здѣсь нѣтъ ни казино, ни парка; живописный пейзажъ, вотъ и все. Но никто намъ не мѣшаетъ, когда мы захотимъ, хоть сегодня, напримѣръ, отправиться по желѣзной дорогѣ въ Франкфуртъ. Тамъ знаменитая опера. Мы можемъ также съѣздить въ Гомбургъ, гдѣ есть прекрасный кургаузъ.
Жюли взяла его руку:
— Нѣтъ, останемся здѣсь.
— Мнѣ также это больше по вкусу. Только вмѣсто всякаго иного препровожденія времени, намъ придется удовольствоваться прогулками.
Она перебила его:
— Развѣ мнѣ нужно иное препровожденіе времени когда я около васъ?
— Говорятъ, что окрестности очень красивы, — продолжалъ онъ, не отвѣчая на этотъ упрекъ. — Я съ ними не знакомъ, но я купилъ въ Гомбургѣ карту Таунуса. Вы можете много ходить?
— Съ вами я всюду пойду, — отвѣтила она;
Въ тотъ же день онъ подвергъ ее испытанію. Они позавтракали въ томъ же ресторанѣ, какъ наканунѣ, имъ хотѣлось вновь пережить чудное ощущеніе спокойствія и брачнаго единенія, какое они испытали вчера. Это былъ нѣмецкій трактиръ, похожій на всѣ рестораны въ такомъ родѣ въ этихъ живописныхъ селеніяхъ по берегу Рейна: большая зала съ фаянсовой печью, украшенная портретами императора и основателей германскаго союза, съ садикомъ, въ которомъ разставлены столы, покрытые чистыми бѣлыми и красными скатертями. Слуги были внимательны и приличны; кухня немножко тяжела, но показалась имъ здоровой; они даже забавлялись ея оригинальностью и съ удовольствіемъ пили превосходное вино, поданное въ узкихъ бутылкахъ. Ихъ смѣхъ, звучавшій иногда, удивлялъ ихъ самихъ. Время отъ времени Жюли протягивала руку Морису и говорила:
— О, мой дорогой, какое счастье быть здѣсь! Я все еще не могу повѣрить, что это правда!
И ея счастьемъ Морисъ дѣйствительно былъ счастливъ.
Вернувшись въ виллу Тевтонію, послѣ завтрака, они отдохнули нѣкоторое время, прежде чѣмъ предпринять свою прогулку. Склонясь надъ планомъ Таунусъ-Клубъ, они старались оріентироваться, размѣряли разстоянія. Наиболѣе выдающіяся мѣстности были помѣчены цвѣтными знаками. На дорогахъ встрѣчались такіе же знаки, прибитые къ деревьямъ или къ домамъ, чтобы путешественники не сбивались съ пути.
Морисъ рѣшилъ, что они на этотъ разъ пойдутъ въ Фалькенштейнъ: это маленькая, ближайшая въ Кронбергу деревня; въ красномъ гидѣ было сказано: «одна изъ красивѣйшихъ окрестныхъ мѣстностей».
Они отправились. Морисъ облокотился на руку Жюли, какъ дѣлалъ это въ Парижѣ, когда они подымались на возвышенности Бельвиля или Монмартра. Сначала они шли медленно, какъ пѣшеходы, которые не заботятся о цѣли пути. Затѣмъ, поддаваясь желанію поскорѣе достичь назначеннаго мѣста и подъ впечатлѣніемъ живописной дороги, они пошли правильнѣе и скорѣе. Дорога постепенно подымалась къ косогору, закрытому отъ нихъ лѣсомъ съ правой стороны; налѣво, косогоръ спускался, превращаясь въ ярко-зеленую долину, поразительно зеленую для этого времени года; затѣмъ снова возвышался косогоръ и снова оканчивался долиной. Скоро дорога съузилась, пошла лѣсомъ. Это была дорога Фалькенштейна.
Они шли рядомъ, держась за руки. Щеки Жюли раскраснѣлись, волосы выбились изъ подъ соломенной шляпы; нѣсколько капель пота выступило на лбу. Она улыбалась, слегка запыхавшись при подъемѣ. Еще разъ, глядя на нее, Морисъ подумалъ: «Какъ она хороша! Ей не больше двадцати пяти лѣтъ!» Онъ любовался свѣжестью ея лица, силою ея членовъ, ея здоровымъ видомъ. Онъ протянулъ ей свои губы, приложивъ къ нимъ свои, она подмѣтила въ глазахъ друга ту искорку страсти, которой она такъ боялась въ первые мѣсяцы ихъ любви и которая давно ужь погасла, замѣнившись тихимъ мерцаніемъ нѣжности, и на этотъ разъ она сверкнула для нея, какъ искра надежды.
«Боже мой! Благодарю тебя, онъ меня любитъ!..»
Она обожала его за этотъ поцѣлуй любовника; ей стали дороги эта дорога, на которой его охватило это желаніе, этотъ лѣсъ, подымавшійся по сторонамъ, и эта улыбающаяся чуждая земля, въ которой ихъ любовь пускала новые корни.
Они обѣдали въ Фалькенштейнѣ. Когда они вернулись домой, уже наступила ночь. Чувствуя нѣкоторую усталость, Жюли тотчасъ же легла. Морисъ вышелъ на террасу. — Хочу выкурить папироску, — сказалъ онъ. Его мучила жажда уединенія послѣ этого дня, когда онъ, подъ нѣжнымъ взглядомъ своей любовницы, едва смѣлъ думать; имъ уже овладѣвала потребность запретныхъ мечтаній. Онъ не умѣлъ сладить съ самимъ собою. «Этотъ пейзажъ полонъ чуднаго романтизма», говорилъ онъ себѣ, любуясь залитой луннымъ свѣтомъ мѣстностью, которою они наканунѣ любовались вмѣстѣ. Но какая-то частица этой мысли витала далеко отъ Кронберга и отъ Германіи. «Гдѣ Ріё въ эту минуту? Около Клары. Сдѣлалъ ли онъ предложеніе Эскье? Что она ему отвѣтила?»
Всѣ эти вопросы онъ не смѣлъ предложить Жюли, а между тѣмъ онъ не могъ жить, не зная этого. Онъ представлялъ себѣ молодую дѣвушку сидящей послѣ обѣда, на диванѣ въ моховой гостиной, гдѣ къ ней обыкновенно присаживался Ріё. Онъ видѣлъ только ея темные глаза, широкія брови, ея черные волосы, но видѣлъ это съ необыкновенной ясностью, гораздо яснѣе, чѣмъ видятъ въ дѣйствительности. И Ріё всегда говорилъ съ нею о бракѣ, о будущемъ.
«Такихъ бароновъ де-Ріё не любятъ, — думалъ Морисъ, — нѣчто въ родѣ духовнаго лица, свѣтскій проповѣдникъ, который дѣйствуетъ на женщинъ усыпительно. Она никогда не выйдетъ за этого неудавшагося священника».
Въ такомъ случаѣ каково же будущее? Прекрасно! оно послѣ этого мимолетнаго кризиса будетъ естественнымъ продолженіемъ настоящаго; онъ, Морисъ, будетъ единственнымъ полюсомъ для обѣихъ женщинъ; онъ будетъ жить среди нихъ обѣихъ, подогрѣваемый ихъ двойнымъ пыломъ.
«Зачѣмъ мѣнять образъ нашей жизни, Богъ мой? Почему не жить мирно? Я ничего не буду требовать отъ Жюли. Я ничего не буду ждать отъ Клары».
Но тотчасъ же черные глаза, черные волосы, слишкомъ красныя губы начинали манить его къ себѣ. Неужели онъ дастъ увянуть этому цвѣтку, не насладившись его ароматомъ?
«Нѣтъ, потому что она моя, — говорилъ онъ себѣ, — Клара меня любитъ, я знаю, что она меня любитъ».
Онъ до того поддался этимъ волнующимъ грезамъ, что ему стало страшно. Онъ торопливо оставилъ террасу, затворилъ окно, вошелъ въ спальню. Лампа еще горѣла въ комнатѣ. На одной изъ узкихъ, почти дѣтскихъ кроватей спала Жюли. Сорочка, обшитая валансьенскими кружевами, доходила почти до горла, оставляя открытой лишь блѣдную, полную шею до кисти рукъ. Одна изъ этихъ откинулась на простыню; Морисъ замѣтилъ на ея пальцѣ обручальное золотое кольцо.
«Увы! — подумалъ онъ. — Мнѣ никогда не удастся убѣдить себя. Даже здѣсь, свободные, вдвоемъ, мы не мужъ и жена. Неужели вся моя сердечная жизнь ограничится этой скучной связью? О, конечно, нѣтъ! Лучше жениться на этой женщинѣ, которая меня любитъ, которую я люблю! Это, по крайней мѣрѣ, будущее».
Онъ былъ полонъ грусти: «Ничего новаго не произошло со вчерашняго дня, а между тѣмъ, Боже мой, какъ мнѣ грустно!»
Онъ торопливо раздѣлся и, не пробуждая Жюли, легъ на другую кровать.
Слѣдующіе затѣмъ дни почти не различались отъ перваго дня. Морисъ и Жюли вставали поздно, завтракали въ гостинницѣ, затѣмъ немедленно отправлялись на какую-нибудь экскурсію, обдуманную утромъ. Каждый разъ вокругъ нихъ мѣнялись пейзажи: то зеленая долина, то каштановыя рощи, то дубовый или сосновый лѣсъ. Иногда на холмахъ возвышались зубчатыя развалины легендарныхъ замковъ, но повсюду взглядъ встрѣчалъ спокойный горизонтъ, улыбающуюся долину, тѣнистые уголки, пріятные для помятыхъ жизнью сердецъ.
Въ эти минуты они были настолько счастливы, насколько могли. Въ такомъ случаѣ откуда это безпокойство, все сильнѣе и сильнѣе овладѣвавшее ими съ каждымъ прожитымъ часомъ, эта тревога, въ которой они не смѣли себѣ признаться и которой даже не находили имени? Это былъ неувѣренный, безформенный страхъ двухъ путешественниковъ, идущихъ рядомъ другъ съ другомъ по сыпучимъ пескамъ; они чувствуютъ, что ноги ихъ съ каждымъ шагомъ углубляются все болѣе и боятся сказать себѣ это изъ страха, что товарищъ подтвердитъ отчаяніе, отвѣтивъ: «И я также». Имъ казалось, что, признавшись въ этой невральгіи души, они услышатъ другъ отъ друга успокоеніе; но какая-то сила, болѣе могущественная чѣмъ ихъ желаніе и умъ, сжимала ихъ губы и ни одинъ изъ нихъ не находилъ въ себѣ храбрости вскрикнуть съ отчаяніемъ: «Мнѣ страшно, успокой меня!» Чего они боялись? Той таинственной, непобѣдимой силы, которая подъ видомъ ихъ теперешняго сближенія неутомимо работала, стараясь ихъ разъединить. Да, они этого боялись. Эти два существа, которыя шали, просыпались на груди другъ у друга, которыя въ теченіе цѣлаго дня говорили вдвоемъ, эти двое любовниковъ, которыхъ принимали за супруговъ, томились предчувствіемъ неизбѣжной разлуки. Будетъ ли это зависѣть отъ нея или отъ него или не отъ нихъ самихъ, но они несомнѣнно разстанутся.
Они скрывали свое страданіе; но, порою, во время ихъ ежедневныхъ прогулокъ, подъ впечатлѣніемъ-ли какой нибудь мѣстности или просто подъ вліяніемъ неудержимаго порыва, они бросались другъ другу въ объятія и безъ словъ понимали другъ друга. Они обнимались съ безнадежной страстью и слезы катились изъ ихъ глазъ… Они не спрашивали: «О чемъ ты плачешь?» Обнимаясь такимъ образомъ, имъ казалось, что они на нѣкоторое время отдаляютъ призракъ, грозившій ихъ нѣжности.
Съ однимъ изъ самыхъ мучительныхъ подобныхъ порывовъ позднѣе у нихъ соединилось воспоминаніе объ уголкѣ одной окрестности между Кенигштейномъ и Шенхейномъ. Эта долина получила названіе Бильталь отъ ручейка, протекающаго по ней. Поднявшись къ Бильталю, съ сѣверной стороны Кенигштейна, вы тотчасъ же очутитесь въ лѣсу; ручеекъ съ легкой пѣной бѣжитъ вамъ на встрѣчу, отражая зеленыя вѣтви деревьевъ; сквозь его прозрачныя струи видны всѣ камешки дна. Дорога идетъ вдоль него. Мѣстами древесные стволы, перекинутые черезъ ручей, представляютъ живые мостики. Лѣсная растительность, оживленная свѣжестью ручья, представляетъ зеленый коверъ, усѣянный цвѣтами, а вода то плавно струящаяся, то бѣшенно бѣгущая, подмывая скалы или лѣниво обходя кусты, наполняетъ воздухъ вибрирующими модуляціями, напоминающими человѣческій голосъ.
На полпути по этому длинному зеленому корридору правый берегъ расширяется, какъ бы огибая паперть капеллы, а подъ сводомъ, образованнымъ вѣтвями, возвышается небольшая колонна, стоящая на одинокой могилѣ. Венгерскій поэтъ, проходя однажды этимъ мѣстомъ, нашелъ его наиболѣе подходящимъ для того, чтобы вкусить здѣсь покой смерти. Позднѣе добрыя руки перенесли его на берегъ ручейка, который онъ любилъ, зарыли его, поставили памятникъ, а возлѣ него каменную скамейку, чтобы сонъ поэта убаюкивала не одна природа, а разговоръ пилигримовъ и шепотъ влюбленныхъ.
Тамъ на этой погребальной скамейкѣ сѣли Морисъ и Жюли, пройдя, держась за руки, по берегу Биля. Съ этого мѣста ручей, огибая закругленный уголъ скалы, производитъ впечатлѣніе маленькаго водопада или воды, отвѣсно падающей изъ урны. Это было послѣ полудня; солнце прорывалось сквозь густыя, почти сплетенныя вѣтви деревьевъ; тишину нарушало только рѣдкое чириканье птицъ, пролетавшихъ надъ ручьемъ.
Природа можетъ каждый сезонъ обнажать или молодить мѣстности, онѣ всегда сохранятъ неизмѣнную душу, которая говоритъ всѣмъ душамъ человѣческимъ однимъ и тѣмъ же голосомъ и навѣваетъ всѣмъ почти тѣ же грезы… На этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ когда-то венгерскій поэтъ почувствовалъ меланхолію къ жизни, желаніе непробуднаго вѣчнаго сна — эти двое любовниковъ прислонились головами другъ къ другу съ одинаковой усталостью отъ борьбы, съ общимъ желаніемъ покоя, забвенья. О, остановиться здѣсь и болѣе не двигаться, не идти впередъ навстрѣчу будущему. Разъ обстоятельства рвутъ связывающія ихъ цѣпи, разъ они предчувствуютъ разлуку, которая разъединитъ ихъ сердца, зачѣмъ жить, зачѣмъ дѣлать лишній шагъ впередъ?
Эти мысли, въ которыхъ они признавались самимъ себѣ, наложили такую грустную печать на лицо Жюли, что Морисъ попытался словами прервать это настроеніе:
— Почему ты мнѣ ничего не скажешь, моя любимая? — произнесъ онъ. — Неправда-ли, какъ хорошъ этотъ уголокъ долины?
Она отвѣтила:
— Да. Онъ прелестенъ. Но мнѣ очень грустно.
И онъ, не пытаясь болѣе искать напрасныхъ отговоровъ, сказалъ:
— Мнѣ также.
Они глядѣли нѣсколько времени другъ на друга, держась за руки. Одинаковая неувѣренность волновала ихъ обоихъ; не высказать ли тайну, которая ихъ тяготитъ, не порвать ли, не прекратить ли муки? Они прекрасно сознавали, что потомъ будутъ страдать, но это страданіе уже будетъ иное, оно не будетъ давить ихъ страшной тяжестью; можетъ быть, они въ силахъ будутъ говорить другъ съ другомъ о своемъ горѣ.
Морису стало стыдно, что онъ нарушаетъ спокойствіе этого тихаго уголка, но онъ сказалъ:
— Послушай. Я не хочу огорчать тебя. Я вполнѣ твой, вполнѣ твой! Я хочу забыть все, что не ты. Только… есть одна вещь, которая меня мучитъ, вещь, которой я не знаю… А когда я ее узнаю, то увѣряю тебя, я уже не буду думать больше о томъ, что дѣлается тамъ, не буду никогда.
— Ну, что же… спроси меня!
Она произнесла это съ такой покорностью, какъ будто говорила: «Бей меня!»
— Это только одно слово… — торопливо продолжалъ Морисъ, слишкомъ думавшій о себѣ, чтобъ отказаться отъ ея жертвы. — А потомъ мы сейчасъ же забудемъ это, неправда ли? Мы забудемъ, то, что я у тебя спросилъ и то, что ты мнѣ отвѣтила. Ты мнѣ обѣщаешь забыть?
— Я тебѣ обѣщаю.
— Ну, хорошо!.. я хочу только знать, когда ты уѣзжала изъ Парижа, Ріё вернулся изъ Бретани?
— Да.
— И онъ былъ у васъ?..
— Да.
Онъ хотѣлъ спросить еще «видѣлъ ли онъ Клару?», но выраженіе страшнаго горя на лицѣ Жюли остановило вопросъ на его губахъ. Онъ не предложилъ его, но тѣмъ не менѣе она его слышала, она его угадала. Крупныя слезы, несмотря на усиліе казаться спокойной, потекли по ея щекамъ.
Онъ не пилъ эти слезы прямо съ глазъ, какъ всегда это дѣлалъ. Онъ даже не склонился надъ ней, чтобъ ее успокоить. Онъ чувствовалъ, что она оттолкнула бы его, къ тому же онъ не находилъ словъ утѣшенія. Они сидѣли такъ, рядомъ, молчаливые и серьезные, около этой могилы, въ этой живописной мѣстности, гдѣ прелесть романтизма уже не плѣняла ихъ.
Вдругъ свѣжій вечерній вѣтерокъ, пробившись сквозь вѣтви, всколыхнулъ свѣтлую воду ручейка, охватилъ ихъ и заставилъ ихъ вздрогнуть. Солнце уже заходило! Сколько же времени просидѣли они такъ, настолько отказавшись отъ надежды, что даже забыли самую жизнь? И какія грезы преслѣдовали ихъ въ этой неподвижной молчаливости? Увы! одна и таже греза, въ которой они не хотѣли признаться: греза смерти любовниковъ, рядомъ другъ съ другомъ, послѣ того какъ они оба поняли, что для ихъ любви нѣтъ больше мѣста въ жизни.
Съ этихъ поръ началось медленное восхожденіе вдвоемъ на Голгоѳу, теперь они знали, что, дойдя до ея вершины, они принесутъ въ жертву свою любовь. Жюли подстерегала движенія Мориса, его самыя незначительныя слова и старалась объяснить себѣ ими эту колеблющуюся душу. Вслѣдствіе этого она дѣлала много неловкостей, всегда связанныхъ съ безпокойной нѣжностью. Когда она заставала Мориса мечтающимъ, съ неопредѣленнымъ выраженіемъ глазъ, она думала: «Это онъ видитъ Клару, это онъ на нее смотритъ». И тогда, вполнѣ ясно отдавая себѣ отчетъ въ томъ, что ея вопросъ расхолодить молодого человѣка, она не могла удержаться, чтобъ не спросить:
— О чемъ вы думаете, мой другъ?
И неопредѣленный отвѣтъ Мориса — «ни о чемъ…» или: «о васъ, моя дорогая» — усиливалъ ея подозрѣнія.
Въ то время какъ она дѣлала всевозможныя усилія, чтобы прослѣдить за Морисомъ и удержать его, онъ начиналъ смотрѣть на свою любовь къ ней, какъ на долгъ; извѣстно уже, что ничто такъ не убиваетъ любви, какъ подобное отношеніе. Онъ смотрѣлъ на нее для того, чтобъ убѣдиться, что она красива и обворожительна. Она дѣйствительно была такою; достаточно было взглянуть на нее, услышать шопотъ обѣдающихъ въ ресторанѣ, когда любовники проходили по большой залѣ. Морисъ, понимавшій теперь немножко нѣмецкій языкъ, безпрестанно слышалъ это восклицаніе. «Bildschön!..» (хороша, какъ картина!)
«Эти нѣмцы правы, — думалъ онъ. — Жюли красива, гораздо красивѣе Клары. Но, что мнѣ до этого? Я равнодушенъ теперь къ ея красотѣ, какъ къ изящному портрету. Во мнѣ уже нѣтъ страсти къ ней. Я люблю въ ней воспоминаніе и я ей благодаренъ, вотъ и все».
Въ этой мрачной жизни отреченія между ними уже вставалъ страшный признакъ приближающагося кризиса: это затишье, которое предвѣщаетъ близкую грозу. Имъ уже тяжело было оставаться вдвоемъ, подъискивать слова для разговора, помимо тѣхъ, которыя непрестанно занимали ихъ мысли, но о которыхъ надо было молчать. Слова не выходили изъ судорожно сжатаго горла… Они стали избѣгать уединенія, уходили изъ дому. Внѣ дома на деревенскихъ дорогахъ, на лѣсныхъ тропинкахъ, они заняты были ходьбой и это устраняло разговоры. Они участили свои экскурсіи; они ходили, какъ приговоренные въ смерти; утромъ оставляли Кронбергъ и возвращались туда почти ночью.
Такимъ образомъ они ознакомились со всѣми хорошенькими уголками окрестностей, съ горными вершинами Таунуса. Это вовсе не крупныя горы, никакое препятствіе не затрудняетъ подъема на нихъ. Самая высокая Большой Фельдбергъ имѣетъ только тысячу метровъ высоты; она имѣетъ видъ огромнаго шара съ срѣзанной верхушкой, на которой выстроена гостинница для путешественниковъ, съ бельведеромъ, откуда разстилается прекрасный видъ почти на всю страну. Отъ Кронберга до этой вершины три часа ходьбы. Морисъ предложилъ отправиться въ каретѣ. Но Жюли отказалась; нѣсколько десятковъ километровъ не пугаютъ ее, говорила она. Дѣйствительно, она охотно соглашалась на утомительный день, около своего возлюбленнаго, въ лѣсной чащѣ или передъ этимъ необъятнымъ горизонтомъ, гдѣ, какъ ей казалось, ихъ груди дышатъ вольнѣе.
Когда они собрались уходить, въ это туманное утро, освѣженное ночнымъ дождемъ, пришелъ курьеръ и вмѣстѣ съ газетами принесъ письмо изъ Парижа для «М-me Морисъ Артуа». Это было короткое, холодное письмо отъ Эскье, безъ малѣйшаго намека на Мориса. Онъ предупреждалъ только Жюли, что изъ Люксембурга приходятъ плохія вѣсти. Доктора запретили всякую работу Антуану Сюржеръ и напрасно старались уговорить его вернуться въ Парижъ. Она должна быть готова пріѣхать по первой-же телеграммѣ.
«Наши друзья здоровы, — кончалъ Эскье. — Клара чувствуетъ себя нѣсколько утомленной; надѣюсь, что это скоро пройдетъ».
Это письмо обезпокоило ее. Въ то время, какъ они подымались, рядомъ другъ съ другомъ, по лѣсной тропинкѣ Кенигштейна, чтобы выйти на дорогу Фельдберга, Морисъ думалъ: «Она скоро уѣдетъ. Я снова останусь одинъ». И онъ удивлялся, что никакое душевное движеніе не отвѣтило на эту мысль. Нѣтъ, онъ самъ не зналъ, чего желаетъ и тяжесть этого tête-à-tête была легче, чѣмъ страшное уединенье. А она, бѣдная Жюли, говорила себѣ: «это кончено, это кончено… Я скоро съ нимъ разстанусь… Прежняго я не вернула; онъ дальше отъ меня, чѣмъ прежде, и я должна съ нимъ разстаться!..» Горячее желаніе вновь завладѣть имъ въ эти послѣдніе часы охватило ее. Она чувствовала, что это невозможно и необходимо.
Дорога, ведущая изъ Кенигштейна въ Фельдбергъ, подымается сначала довольно круто; она углублена въ красноватой землѣ, усѣянной крупными каменьями, что затрудняетъ путь. Морисъ и Жюли подымались, держась за руки; они были довольны этимъ труднымъ подъемомъ, отъ котораго у нихъ занималось дыханіе, что служило предлогомъ не разговаривать.
Мало-по-малу пейзажъ горы измѣнялся. Вмѣсто темныхъ кустарниковъ и низкорослыхъ деревцевъ стали показываться высокія деревья и въ тоже время дорога расширилась, сдѣлалась легкой для ходьбы. Нѣсколько большихъ дубовъ виднѣлось среди стволовъ грабовъ и березъ; скоро показались гигантскія сосны съ остроконечными верхушками, подъ которыми царила трогательная тишина. Двое странниковъ шли, не слыша шума своихъ шаговъ, такъ какъ вся дорога была усыпана сосновыми иглами, накопившимися здѣсь цѣлыми годами.
Временами лѣсъ пересѣкался просѣкой; яркій свѣтъ врывался на дорогу, по краямъ которой стлался папоротникъ и нескончаемые кусты дикой малины, покрытые ягодами.
На полпути къ вершинѣ возвышается Фуксъ-танцхготте (хижина лисьяго танца). Это бесѣдка, построенная изъ древесныхъ стволовъ Таунусъ-Клубомъ, для отдыха путешественниковъ. Во время сезона здѣсь помѣщается небольшой буфетъ, гдѣ можно достать кофе съ молокомъ, водку и киршъ.
Морисъ и Жюли вошли туда. Имъ подали какой-то напитокъ безъ названья, сдѣланный изъ сладкихъ жареныхъ желудей; эта черная жидкость подкрѣпила ихъ силы. Когда они уже оканчивали этотъ напитокъ, къ бесѣдкѣ подъѣхала карета и они съ удивленіемъ услышали, что выходившіе изъ нея путешественники говорили по французски. Это былъ бѣлокурый, элегантный мужчина лѣтъ подъ тридцать, молодая женщина брюнетка, очень недурная собой, затѣмъ маленькій мальчикъ, лѣтъ пяти и, наконецъ, гувернантка-нѣмка, блѣдная и увядшая, заказавшая кофе съ молокомъ. Морисъ Артуа наблюдалъ за ними. Всѣ были веселы, оживлены…
«Это мужъ и жена, — думалъ онъ. — Вотъ человѣкъ, который почти однихъ со мною лѣтъ, менѣе красивъ, чѣмъ я, и, вѣроятно, глупѣе меня, а между тѣмъ въ двадцать пять лѣтъ онъ уже устроилъ свою жизнь. И теперь, когда я бьюсь объ стѣну, онъ спокойно, шагъ за шагомъ, идетъ по большой дорогѣ».
Въ эту минуту маленькому мальчику надоѣло сидѣть на мѣстѣ; онъ сначала робко, а потомъ уже рѣшительно подошелъ къ Жюли. Ставъ передъ ней на корточки, онъ сталъ смотрѣть на нее своими ярко голубыми, широко открытыми глазами.
Жюли улыбнулась ему. Онъ произнесъ серьезно:
— Красивая дама!
И, приложивъ въ губамъ всю ладонь своей рученки, онъ послалъ ей поцѣлуй. М-me Сюржеръ схватила его на руки въ пылу одного изъ тѣхъ горячихъ материнскихъ порывовъ, которые встрѣчаются въ женщинахъ, не имѣвшихъ счастья сдѣлаться матерями, и стала цѣловать его смуглыя щечки и шею, открытую матросскимъ воротникомъ.
Она поставила его на полъ.
— Мы уходимъ, Морисъ? — произнесла она взволнованнымъ голосомъ.
Они ушли; французы проводили ихъ нѣсколько удивленнымъ взглядомъ. Они не признавались, имъ не нужно было признаваться другъ другу въ страшной грусти, овладѣвшей ими при простой встрѣчѣ молодой четы и маленькаго ребенка…
Солнце свѣтило надъ лѣсомъ и разогнало туманъ, виднѣвшійся лишь кое-гдѣ на нижнихъ склонахъ горъ. Около полудня, когда они уже ясно различали сквозь лѣсные просвѣты крыши гостинницы, солнце разсѣяло послѣднія тучки, позолотило сосны и клены и бросало на дорогу яркія полосы, пересѣченныя вѣтвями деревьевъ. Радостные лучи этого веселаго неба проникли въ сердца любовниковъ; свѣжесть воздуха освѣжала ихъ груди; они догадывались, что и для нихъ скоро откроется горизонтъ… Они съ улыбкой взглянули другъ на друга. Такъ много разъ произносимыя старыя слова сорвались съ губъ Жюли:
— Ты меня любишь?
— Да, — отвѣтилъ Морисъ и поцѣловалъ эти губы, молившія о поцѣлуѣ.
Они подходили: еще одинъ поворотъ, еще небольшой подъемъ и они очутились на площадкѣ, откуда открывался чудный видъ во всѣ стороны. Они стали осматриваться, узнавали знакомыя мѣста, гдѣ побывали въ теченіе этихъ трехъ недѣль, какъ-бы исполняя свой долгъ. Морисъ не водилъ свою любовницу только въ Гомбургъ, гдѣ онъ столько выстрадалъ, и теперь онъ въ первый разъ видѣлъ издали его башню и прекрасный паркъ. Жюли называла знакомыя мѣстности: Кенигштейнъ, Фалькенштейнъ, Соденъ, Кронталь и сосѣднія вершины Большого Фельдберга, Альткенига, Малаго Фельдберга. Вся страна, изрытая отрогами Таунуса, разстилаясь съ западной стороны, виднѣлась желтой равниной до туманнаго горизонта Франкфурта.
Жюли и Морисъ смотрѣли на эту землю изгнанья, залитую солнцемъ, улыбающуюся и ихъ бурныя мысли понемногу успокоивались. Какая душа, сродная нашимъ душамъ, вселилась въ неподвижныя очертанія пейзажей? Что за неуловимый для нашихъ ушей голосъ, но понятный нашимъ сердцамъ, зоветъ насъ изъ нѣдръ природы и шепчетъ намъ о подчиненіи судьбѣ или о возмущеніи? Глубокая жалость овладѣла Морисомъ къ этой женщинѣ, которую онъ любилъ и заставлялъ такъ много страдать.
— Ты сохранишь грустное воспоминаніе объ этой странѣ, дорогая моя, — прошепталъ онъ.
Она взглянула на него и въ ея глазахъ отразилась вся искренность ея отвѣта.
— Я хотѣла-бы всегда жить тутъ съ тобой, какъ я хила, — сказала она. — Если у меня и есть горе, то чтожь такое?.. Мы никогда не жили съ тобой такъ, какъ здѣсь. Увы, и это кончено!
Слуга гостинницы подошелъ къ нимъ, ожидая приказаній. Морисъ велѣлъ, чтобы завтракъ былъ сервированъ въ отдѣльной комнатѣ. Имъ могли отвести только спальню, съ небольшой нѣмецкой кроватью въ углу. Они завтракали тамъ, любуясь лѣсистыми склонами Альткенига; становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе; они скоро увидали передъ собою вершины Невкара и Кенигшпуля-Гейдельберга.
Жюли была полна только одной мыслью, въ которой она сейчасъ полу-призналась своему другу: тяжелое и дорогое время совмѣстной жизни кончилось. Сегодняшняя экскурсія, по всей вѣроятности, послѣдняя. Завтра же, быть можетъ, наступить разлука и насколько времени?.. Снова остаться одной, такъ далеко отъ него! Она любила эту агонію своего сердца въ теченіе послѣднихъ недѣль, потому что она, по крайней мѣрѣ, испытывалась около него.
«Еслибъ онъ теперь попросилъ меня остаться, то, что бы ни случилось, я осталась бы».
Да. Она такъ ослабѣвала при одной мысли разстаться съ нимъ, что готова была пожертвовать теперь для него самымъ дорогимъ: своей репутаціей, своими обязанностями жены. Она мечтала остаться любовницей Мориса, даже если онъ будетъ ее презирать, обманывать, но всегда остаться съ нимъ, около него.
Какъ его удержать, какъ его сохранить? Очевидно, онъ еще не потерялъ потребности въ ея присутствіи, потому что не далѣе, какъ вчера онъ просилъ ее не оставлять его въ этомъ одиночествѣ. Развѣ она не чувствовала, что онъ вполнѣ принадлежитъ ей, когда въ рѣдкія и острыя минуты страсти, онъ лепеталъ эти прерывающіяся слова: «я хочу, я люблю только одну тебя?»
Послѣ завтрака Морисъ вышелъ на балконъ выкурить папироску. Жюли прилегла на маленькой кушеткѣ; она чувствовала себя усталой, щеки ея пылали, въ головѣ ощущалась тяжесть.
«Эта ходьба и острота воздуха опьянили меня», говорила она себѣ.
Съ подушки, на которую она опустила голову, она наблюдала за своимъ другомъ; онъ стоялъ неподвижно, опершись на перила балкона. Она пристально смотрѣла на этотъ дорогой силуэтъ, стараясь привлечь его въ себѣ магнетизмомъ взгляда. Чего она хотѣла? Она не съумѣла бы этого объяснить. Она знала только, что желала бы имѣть его ближе къ себѣ, ближе къ своему сердцу.
И почти тотчасъ же Морисъ обернулся и подошелъ въ ней… Она почувствовала на себѣ взглядъ этихъ свѣтлыхъ глазъ и ей стало холодно оттого, что она прочла въ немъ такое полное равнодушіе, такую холодную разсѣянность. Какъ его вернуть, какъ его удержать? Какъ насиловать эту любовь и эту остывающую страсть? Безуміе овладѣло этой чистой душой, которая достигла любви только путемъ нѣжности и побѣжденная стыдливость которой возмущалась послѣ каждаго порыва страсти. Она приподнялась; ея руки искали руки Мориса, ея глаза и губы сказали ему: «Иди ко мнѣ…» Этотъ призывъ длился всего секунду, а между тѣмъ Морисъ понялъ его; его лицо выразило такой безпокойный страхъ, какъ будто онъ видѣлъ, что Жюли сходитъ съ ума. Онъ отступилъ, и это мгновеніе, это выраженіе его лица сразу охладило бѣдную женщину. Она закрыла руками свои пылающія щеки и спрятала голову въ подушку.
Морисъ былъ растроганъ; онъ склонился надъ ней и, желая загладить ея униженіе, сталъ въ свою очередь просить ее… Она отстранила его, встала и произнесла съ быстрымъ жестомъ:
— О, нѣтъ!.. Не надо жалости, прошу тебя!
Потомъ, послѣ минутнаго молчанія, она сказала:
— Уйдемъ отсюда, прошу тебя, уйдемъ скорѣе.
Морисъ подумалъ объ утомительномъ пути пѣшкомъ; ему также захотѣлось быть скорѣе въ Кронбергѣ, кончить эту несчастную экскурсію. Онъ спросилъ:
— Еслибъ мы вернулись въ каретѣ?
— Хорошо. Это было бы лучше, — отвѣтила Жюли. — Я такъ устала!
Они нашли кабріолетъ въ гостинницѣ. Скоро карета уносила ихъ по зыбкой почвѣ. Листья деревьевъ были покрыты легкой влажностью и солнце уже не свѣтило такъ ярко. Никто изъ нихъ не произносилъ ни слова въ продолженіе всего пути, до тѣхъ поръ, пока они не вернулись въ Кронбергъ и дверь виллы Тевтоніи не затворилась за ними. Было только шесть часовъ, но сѣрыя тучи, надвинувшіяся надъ долиной, производили искусственную темноту, такъ что, несмотря на открытое окно, въ комнатѣ было почти темно.
Усталые, съ отвращеніемъ къ движенію и жизни, они бросились на стулья далеко другъ отъ друга. Теперь все было кончено, попытка сдѣлана; они больше не искали предлоговъ обманывать самихъ себя. Въ эту самую комнату, куда они вошли три недѣли тому назадъ дрожа отъ волненія, что они, наконецъ, соединились, они вернулись теперь измученные, безнадежные, утомленные борьбою съ судьбой.
Морисъ думалъ:
«Если Жюли останется, то у насъ не хватитъ больше силъ тянуть такіе дни, какъ сегодня. Но остаться одному, снова начать такую жизнь, какъ тѣ двѣ недѣли въ Гомбургѣ, да еще прибавить къ этому страданіе, что я оттолкнулъ ее отъ себя, потерялъ… О, не могу этого, я не буду въ силахъ!»
Онъ вернулся въ прошлому:
«Все это произошло по моей винѣ. Я думалъ, что можно обладать сердцами двухъ женщинъ, не заставляя ихъ страдать и не страдая самому. И вотъ наказаніе».
Въ эту минуту, когда все казалось ему лучше, чѣмъ неувѣренность, какъ желалъ онъ уже быть связаннымъ неизбѣжнымъ! Почему письмо Эскье сегодня утромъ не принесло извѣстія, что Клара уже замужемъ? «Почему я до сихъ поръ не сказалъ Жюли, когда уже два раза мнѣ приходила въ голову эта мысль: я женюсь на тебѣ! Еслибъ я имѣлъ эту храбрость, я порвалъ бы заклятіе; будущее было бы тускло, но за то опредѣленно…»
Да, онъ мучился потребностью опредѣленнаго, чтобъ онъ могъ сказать себѣ: «Это сдѣлано, это непоправимо.» Онъ поднялъ голову, взглянулъ въ сторону Жюли. Онъ различалъ только смутныя очертанія силуэта. Плакала она? Ему показалось это; ему хотѣлось осушить ласками эти проливаемыя за него слезы.
Онъ подошелъ къ ней. Онъ приложилъ свою щеку къ мокрой щекѣ Жюли.
— Я заставляю тебя страдать, — прошепталъ онъ. — Прости меня!
Она отвѣтила ему:
— Это не по твоей винѣ. Ты больше не любишь меня. Вотъ и все.
Онъ тотчасъ же почувствовалъ, что она ошиблась, что онъ все еще любитъ ее. Ему хотѣлось бы не слышать этихъ безнадежныхъ словъ.
— Нѣтъ, я тебя люблю! Я тебя люблю! — сказалъ онъ съ торопливымъ заблужденіемъ, желая ускорить рѣшеніе. — О, зачѣмъ ты это сказала!
— Ты больше не любишь меня, — повторила она. — Къ чему мы будемъ продолжать обманывать другъ друга? Ты любишь другую женщину, а не меня. Я пробовала удержать тебя, я сдѣлала все, что могла. Теперь у меня нѣтъ больше силъ. Оставь меня.
Онъ пролепеталъ, стараясь коснуться ея губъ:
— Йю, дорогая моя!
— Нѣтъ, — грустно произнесла она. — Не надо больше нѣжностей, уйди, онѣ были бы насильственны… Это кончено, кончено. Ты меня больше не любишь.
Произнося эти слова, она отстраняла его отъ себя медленнымъ и твердымъ движеніемъ. Морисъ видѣлъ въ первый разъ, что эта кроткая душа возмущалась; въ ней не было больше вѣры ни въ него, ни въ будущее. Онъ представилъ себѣ это будущее, разлуку двухъ любящихъ душъ, и это показалось ему хуже смерти. Мысль, уже два раза приходившая ему въ голову, стала яснѣе, повелительнѣе; онъ не могъ бы себѣ отвѣтить, была ли она плодомъ его личнаго эгоизма или глубокой жалости къ этому бѣдному убитому созданію, плакавшему около него.
— Послушай, Жюли, — сказалъ онъ. — Я вижу, что ты не хочешь мнѣ вѣрить, когда я говорю тебѣ, что я тебя люблю больше всего на свѣтѣ… Ну, что-жь! Выслушай меня…
Она тревожно поднялась, удивленная тѣмъ, что онъ говоритъ такъ твердо и серьезно.
— Мы получили сегодня утромъ плохія вѣсти о твоемъ мужѣ, не правда-ли?.. Ты читала, что говоритъ Эскье: конецъ близокъ. Я, съ своей стороны, прежде чѣмъ оставить Парижъ, говорилъ съ Домье. Я знаю настоящее названіе болѣзни Антуана; она неизлѣчима… Ну, вотъ…
— Берегись, умоляю тебя! — прервала его Жюли, — Обдумай то, что ты хочешь сказать!
Она догадалась; она страшилась невѣроятнаго счастья, о которомъ догадывалась.
Морисъ продолжалъ:
— Я говорю хладнокровно, обдуманно и я знаю, что мнѣ скоро придется доказать мои слова на дѣлѣ. Если твой мужъ умретъ…
— Берегись! — еще разъ умоляла Жюли, протянувъ руку къ своему другу.
— Если онъ умретъ, то я буду просить тебя сдѣлаться моей женой. Клянусь тебѣ!
Она схватила его въ свои объятія, крѣпко прижала въ себѣ, душила поцѣлуями. Она пролепетала:
— Твоей женой! Твоей женой!
Это имя, которое она никогда не дерзала произносить даже про себя, даже въ лучшія времена, она слышитъ теперь отъ самого Мориса. Вся ея страданіе было забыто и она благословляла его, потому оно было оплачено такой дорогой цѣною.
— Я не принимаю твоего обязательства, — сказала она ему, когда немножко успокоилась; — но я благодарю тебя за эту дорогую мысль. Я вѣрю тебѣ. Прости мнѣ, что я сомнѣвалась. Такъ ты еще любишь меня?
— Клянусь тебѣ, — отвѣтилъ Морисъ, — что я сдержу свое обѣщаніе. Въ немъ все счастіе нашихъ обѣихъ жизней.
На другой день, когда они пили утренній чай на террасѣ, имъ подали депешу для m-me Артуа.
Жюли поблѣднѣла.
— Это изъ Парижа… — сказала она. — Мы совершили преступленіе.
Она протянула депешу Морису.
Онъ распечаталъ ее и прочелъ:
«Антуану хуже, его привезли въ Парижъ. Пока еще ничего опаснаго. Но возвращайтесь. Эскье».
Жюли глядѣла на Мориса. Она съ тревогой наблюдала, какое впечатлѣніе произвела на него депеша.
Онъ въ свою очередь взглянулъ на нее; онъ протянулъ ей свои объятія. Она бросилась въ нихъ.
— Дорогая моя!.. — прошепталъ онъ. — Жена моя!
Нѣсколько часовъ спустя они выѣхали изъ виллы. Жюли торопилась на поѣздъ въ Кельнъ и Морисъ провожалъ ее до Франкфурта. Они рѣшили, что онъ будетъ путешествовать по Германіи, пока Жюли не вызоветъ его къ себѣ.
Они спокойно разговаривали о будущемъ, въ надеждѣ, что оно дастъ имъ еще немножко счастья. Но, несмотря на все, въ Жюли таилась мучительная неувѣренность. Когда они уже сидѣли въ коляскѣ, нагруженной чемоданами и маленькая горничная Кэтъ вышла на крыльцо виллы проститься съ ними, Жюли наклонилась къ Морису и прошептала ему эти слова, мучительно отдавшіяся въ его сердцѣ, потому что въ нихъ вылилась вся нѣжная грусть и покорность ея души:
— Если ты вернешься когда нибудь сюда съ другой женщиной… и если маленькая Кэтъ спроситъ тебя, что сталось со мною, то… ты скажешь ей, что я умерла… Неправда-ли?
I.
правитьСъ наступленіемъ осени городъ полонъ такой тонкой прелести, чисто парижскаго осенняго сезона, что съ перваго-же взгляда заставляетъ забыть пріѣзжаго все, что онъ видѣлъ въ другихъ мѣстахъ и втягиваетъ его во вкусъ лихорадочной жизни Парижа. Это ясныя утра съ веселой озабоченностью прохожихъ и экипажей въ залитыхъ матовымъ свѣтомъ улицахъ; слегка влажные дни, когда чуть замѣтный вѣтерокъ не отрывая колышетъ послѣднюю листву городскихъ деревьевъ. Но особенно хороши вечера, красноватые сумерки, медленно спускающіеся съ неба, даже послѣ того, какъ замигаютъ газовые рожки, еще не освѣщая тротуаровъ.
Въ такой свѣтлый, медленный вечеръ карета увозила со станціи Сѣверной желѣзной дороги на Ваграмскую площадь m-me Сюржеръ и Жана Эскье, выѣхавшаго ее встрѣтить. Когда Жюли замѣтила за баллюстрадой платформы высокую фигуру банкира и не увидала около него Клары, неопредѣленное спокойствіе, не повидавшее ее, помимо ея воли, послѣ клятвы Мориса, сразу разсѣялось. Первая фраза, которую она произнесла, пожимая руку Эскье, была:
— А Клара? Почему ее нѣтъ здѣсь?
Эскье съ грустью разсказалъ, что съ нѣкоторыхъ поръ тревожное настроеніе, недомоганіе и раздраженіе, въ которыя Клара впала послѣ отъѣзда Жюли, повидимому усилились.
— Она почти не спитъ, нервы разстроены… по временамъ я замѣчаю слезы, которыя она хочетъ отъ меня скрыть. Ахъ, у меня много горя, другъ мой!
Жюли ничего не отвѣтила. Что сказать? Едва она разсталась съ Морисомъ и вотъ снова непріятности посыпались на нее… Она не хотѣла слушать голоса своей совѣсти, но онъ упорно нашептывалъ ей укоры: «Если Клара больна, если Эскье страдаетъ, то это изъ-за тебя!»
— Кто ее лѣчитъ? — произнесла она.
— Домье, понятно, бываетъ каждый день… И потомъ, у насъ въ домѣ нѣтъ недостатка въ докторахъ. Сейчасъ будетъ консиліумъ объ Антуанѣ… Домье пригласилъ Родена и Фредера.
Антуанъ! Это правда, она забыла его, этого умирающаго, къ которому пріѣхала.
— Вы съ трудомъ узнаете его, — сказалъ Эскье, — до такой степени его измѣнила болѣзнь. У него совсѣмъ сѣдые волосы, болѣе сѣдые, чѣмъ у меня. Онъ имѣетъ видъ восьмидесятилѣтняго старика.
Жюли, покачиваясь отъ движенія кареты, безшумно катившейся теперь мимо бульвара Малербъ, какъ въ туманѣ слышала слова Эскье. Она остановилась мыслью на мужѣ.
«Антуанъ умираетъ… Почему я не чувствую огорченія? Онъ никогда не относился ко мнѣ дурно. Уже очень давно я не была несчастна черезъ него». Но тотчасъ-же въ ней воскресло воспоминаніе прошлаго. «Онъ женился на мнѣ, вотъ зло, которое онъ мнѣ сдѣлалъ»…
Эти воспоминанія надрывали ей душу; она чувствовала, что несмотря на все, несмотря на свою волю, несмотря на жалость къ умирающему, въ ней жило что-то такое, что никогда не можетъ простить ея мужу, никогда, никогда!..
Она пожелала узнать подробности о томъ, какъ его перевезли въ Парижъ.
— Мы получили телеграмму третьяго дня вечеромъ, — отвѣтилъ Эскье; она ничего не объясняла, какъ та, которую я вамъ тотчасъ-же послалъ; въ ней говорилось только, что такъ какъ больного еще можно перевести, то думаютъ отправить его въ Парижъ, въ его женѣ. Антуанъ пріѣхалъ въ четвергъ, въ десять часовъ утра, съ Хело и молодымъ докторомъ люксембургцемъ, который немедленно уѣхалъ обратно.
— Замѣтилъ-ли онъ мое отсутствіе?
— Я думаю, что онъ не замѣтилъ даже нашего присутствія, ни своего путешествія, ни пріѣзда въ Парижъ. Вооружитесь храбростью, вы скоро увидите передъ собой по истинѣ грустное зрѣлище.
Жюли перевела разговоръ.
— А Клара, — спросила она, — что говоритъ о ней Домье?
— О, Клара даже не лежитъ…. она, вѣроятно, выйдетъ на крыльцо дома, чтобъ встрѣтить васъ. Ея болѣзнь не принадлежитъ къ извѣстному разряду болѣзней, ей нѣтъ названья и потому еще труднѣе найти лѣкарство. «Деревня, свѣжій воэдухъ, упражненія», говоритъ Роденъ. А Домье говорить: «замужество». Они оба правы. Но Клара не хочетъ оставлять Парижа; съ ней дѣлаются нервные припадки, когда касаются этого вопроса… А замужество…
Онъ умолкъ. Жюли спросила съ нѣкоторымъ стѣсненіемъ:
— Развѣ м. де-Ріё?…
— Да, онъ тутъ, каждый день…. Онъ превосходно относится къ намъ. Вы понимаете, что одинъ дома, съ умирающимъ и съ больной, я бы не справился… Онъ приходилъ и утромъ, и вечеромъ… Онъ самъ ѣздилъ къ Родену, который не всякаго возьмется лѣчить. Повѣрите-ли, что третьяго дня онъ всю ночь продежурилъ около Антуана?
— Это чудное сердце, — прошептала m-me Сюржеръ. — Надо бы поторопить этотъ бракъ.
Она не могла удержаться отъ дрожи, произнося эти слова. Преданная нѣжность этой бѣдной женщины дѣлала ее эгоисткой въ эту минуту, у нея не хватало храбрости даже на эгоизмъ.
— Я думаю, — сказалъ Эскье, — что этотъ бракъ никогда не состоится.
Жюли опустила голову. Она услышала свои собственныя мысли изъ устъ Эскье. «Никогда… этотъ бракъ никогда не состоится… Въ такомъ случаѣ, за кого-же она выйдетъ?…» Она не смѣла произнести имени, стоявшаго въ ея умѣ, также какъ и въ умѣ банкира. «Нѣтъ, нѣтъ! думала она. — Я не хочу, я не хочу!» Весь оставшійся въ ней запасъ энергіи поднялся въ ней для самозащиты. «Я буду бороться; я хочу его сохранить… Я хочу, чтобъ онъ былъ счастливъ со мной».
Эскье молчалъ; его высокая фигура согнулась, его профиль рисовался на стеклѣ кареты, покраснѣвшемъ отъ сумерекъ… Жюли чувствовала, что среди этого молчанія углубляется ровъ, отдѣляющій ее отъ ея стараго друга.
Но экипажъ остановился. На порогѣ отеля ждала Тоня.
— Гдѣ-же Клара? — прошептала Жюли.
— Я не знаю, моя Йю… Вѣроятно, въ моховой гостиной. Ты то, по крайней мѣрѣ, хорошо ли путешествовала?
Жюли ничего не отвѣтила. Она прошла мимо старухи и торопливо стала подыматься по лѣстницѣ.
Она жаждала видѣть Клару.
Въ полутьмѣ моховой гостиной она увидала ее лежащей на кушеткѣ. Дѣйствительно ли она задремала или притворилась проснувшейся? Жюли увидѣла ее такой блѣдной, такой худой, такой слабой, что она тотчасъ же снова стала для нея любящей жалостливой матерью.
— Мнѣ говорятъ, что ты нездорова, дорогая?..
Она протянула ей объятія… Клара какъ-то неуловимо колебалась, но потомъ дала себя обнять и поцѣловать. M-me Сюржеръ почувствовала волненіе этого слабаго тѣла при ея объятіи и замѣтила, какъ быстро дѣвушка отвернула голову. Эскье вошелъ сюда и разсѣянно перелистывалъ какую-то партитуру у рояля.
Клара спросила:
— Вы здоровы?
— Да, я совсѣмъ хорошо себя чувствую, — отвѣтила Жюли, нѣсколько смущенная пристальнымъ взглядомъ черныхъ глазъ молодой дѣвушки. — Но это ты, моя маленькая, нездорова, какъ я слышу?..
— О, нѣтъ! я совсѣмъ здорова, у меня ровно ничего нѣтъ, ровно ничего нѣтъ, увѣряю васъ…
Она полуобернула голову и откинула впередъ руки, какъ бы для того, чтобы отдалить сразу и любопытство и сожалѣніе. Жюли поняла, что не имѣла никакого права бороться и утѣшать это невинное горе, причиною котораго была она. Въ ней снова пробудилось сознаніе, что окончились дни молчаливаго безпокойства, что начинается мучительный кризисъ, послѣ котораго ея любовь восторжествуетъ или умретъ.
Наступило тягостное для всѣхъ троихъ молчаніе. Эскье произнесъ, чтобы прервать его:
— Вы хотите сейчасъ же подняться къ Антуану?
— Нѣтъ, — отвѣтила Жюли. — Я хочу пройти въ мою комнату и переодѣться. Я страшно устала. Какъ только я буду готова, я присоединюсь къ вамъ. Этотъ консиліумъ скоро начнется?
— Какъ только пріѣдутъ Роденъ и Фредеръ. Но подождите… Вотъ одинъ изъ нихъ…
Дѣйствительно, въ это время раздался звонокъ. Минуту спустя сѣдая голова Фредера показалась на поворотѣ лѣстницы. Роденъ шелъ за нимъ, они встрѣтились у дверей отеля, такъ какъ ихъ профессія пріучила ихъ въ точности.
Они поклонились Жюли. Эскье представилъ Фредера.
— А, madame Сюржеръ, — произнесъ хирургъ. — Я никогда не ожидалъ, что у нашего паціента такая молодая и прелестная подруга жизни.
Онъ наклонился съ увядшей граціей послѣдней четверти вѣка, какъ человѣкъ, которому приходилось въ теченіе двадцати лѣтъ имѣть дѣло съ придворными въ Компьенѣ и Тюльери. Жюли, равнодушно пропустивъ это мимо ушей, ничего не отвѣтила.
— Ну, что же, — сказалъ Эскье, — спустимся? Вы присоединитесь къ намъ, мой дорогой другъ?
— Да… Черезъ нѣсколько минутъ я буду готова. Сколько времени продлится консиліумъ?
Эскье бросилъ вопрошающій взглядъ на обоихъ докторовъ.
— О!.. — произнесъ Роденъ, — четверть часа, полчаса самое большое, если всѣ наблюденія были сдѣланы старательно. Нашъ коллега тамъ?
— Домье? Онъ помѣстился въ рабочемъ кабинетѣ и сдѣлалъ себѣ изъ него маленькую лабораторію.
— Въ такомъ случаѣ, сударыня, намъ вполнѣ довольно четверти часа.
Они поклонились Жюли и стали спускаться въ сопровожденіи Эскье. Жюли хотѣла, послѣ этого перваго свиданія съ Кларой, услышать отъ нея слово прощенія. Она вошла въ моховую гостиную. Молодая дѣвушка продолжала лежать на кушеткѣ. Она вытянула руки на колѣни и казалось была погружена въ глубокую грезу.
«Во мнѣ нѣтъ ни капли ненависти къ ней, — подумала Жюли. — Я хотѣла бы, чтобы она забыла, чтобъ она была счастлива… и я не въ состояніи буду изъ-за нея чувствовать себя вполнѣ счастливой, если даже…»
Она не окончила своей мысли. Клара, замѣтивъ ее, подняла въ ней свое грустное лицо.
— Клара, маленькая моя, почему вы не хотите сказать мнѣ, что у васъ болитъ?
Ей такъ хотѣлось довѣрія и откровенности дѣвушки, искренняго признанія, довѣрчивыхъ слезъ. При всей своей непріязни къ ней, Клара почувствовала, что для нея открыта эта душа.
Она тихо отвѣтила:
— Увѣряю васъ, что я совсѣмъ здорова… По крайней мѣрѣ, я не съумѣла-бы объяснить, что со мною… Это легкое нездоровье, грусть, мнѣ просто надо взять себя въ руки и со временемъ это пройдетъ…
— Вы не видали сегодня де-Ріё? — спросила Жюли.
Но при этомъ имени, съ которымъ были соединены воспоминанія о настоящемъ, лицо Клары снова приняло равнодушное выраженіе.
— Нѣтъ, — отвѣтила она и перевела взглядъ.
Жюли уступила, вида ея враждебное отношеніе въ себѣ. Она медленно вышла изъ комнаты, полная грусти и упрековъ. «Это кончено, — подумала она, — я ничего не ногу здѣсь сдѣлать. Она ненавидитъ меня». И, несмотря на грусть и угрызенія совѣсти, она возмущалась противъ несправедливой ненависти Клары. «Она не имѣетъ права такъ ненавидѣть меня. Развѣ Морисъ принадлежитъ ей? Положимъ, она его любитъ. Но это его любитъ сильнѣе, она или я?» И она отвѣтила себѣ съ побѣдоносной увѣренностью: «Я!»
Мари ждала ее въ ея комнатѣ. Она на-скоро освѣжилась, перемѣнила запыленный дорожный костюмъ. Когда Мари раздѣвала ее, Жюли увидала свое отраженіе въ тройномъ стеклѣ зеркала и припомнила вечеръ, когда она смотрѣла на себя такимъ-же образомъ и, быть можетъ, въ первый разъ любовалась своимъ тѣломъ, въ первый разъ испытывала желаніе быть красивой… Это былъ ноябрьскій вечеръ… она вернулась изъ капеллы въ улицѣ Туринъ… Морисъ былъ тамъ, внизу, въ моховой гостиной, гдѣ теперь сокрушается Клара… О, это дорогое, мучительное время, съ какимъ удовольствіемъ вспоминала она теперь о немъ! Страдать, бороться, противъ своего желанія принадлежать Морису, что была эта борьба и эти страданія въ сравненіи съ настоящимъ горемъ?
«Вотъ въ эту минуту я мучилась боязнью дурного поступка, я опиралась на религію… Все это покинуло меня: и религія, и стыдъ; по крайней мѣрѣ, это не защитило меня отъ меня самой… Самая вѣрная защита — это было-бы знаніе будущаго и того, до чего доведутъ насъ наши поступки. Тогда-бы должна была найтись сила для сопротивленія, а не теперь…»
И тотчасъ-же эта мысль показалась ей какъ-бы поруганіемъ надъ своей любовью и надъ отсутствующимъ Морисомъ. Это поруганіе и ложь…
«Если-бы я и знала будущее, то поступила-бы точно такъ-же. Все, что я выстрадала и что выстрадаю впередъ, не искупаетъ моего грѣха. О, Богъ мой, смилосердись надо мною!»
Кто-то постучалъ въ дверь изъ корридора. Мари пошла отворить и вернулась, говоря:
— Г-нъ Эскье предупреждаетъ барыню, что консиліумъ оконченъ и проситъ ее сойти, если она желаетъ повидаться съ докторами до ихъ отъѣзда.
Жюли заторопилась, но ее ужасала эта свѣтская комедія, которую ей придется сейчасъ разыгрывать. Обѣщаніе Мориса преслѣдовало ее. «Если вы овдовѣете, я женюсь на васъ!..» Это вдовство было ея самой завѣтной мечтою. И надо было притворяться встревоженной, огорченной. Изъ какой ужасной сѣти обмановъ соткано прелюбодѣяніе!
Проходя мимо рабочаго кабинета, находившагося передъ комнатой Антуана Сюржеръ, она услышала голоса, перешептывавшіеся за дверью. Чтобы хоть немного отдалить отъ себя испытаніе, она вошла туда. Она застала Фредера за письменнымъ столомъ съ перомъ въ рукахъ, передъ листкомъ бѣлой бумаги; Эскье, Роденъ, Домье, баронъ де-Ріё стояли около камина. Всѣ смолкли, увидѣвъ ее. Фредеръ всталъ.
— Не безпокойтесь, пожалуйста, — произнесла она вполголоса.
Она пожала руки Домье и де-Ріё и съ ними отдалилась отъ группы.
— Что сказали доктора?
Домье въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ развитіе болѣзни. Параличъ распространялся и достигъ мозга.
— Мы сейчасъ думали, что онъ заговоритъ.
— Въ общемъ, — сказалъ Ріё, — конецъ наступитъ не раньше нѣсколькихъ недѣль.
Смерть!.. Освобожденіе!.. Жюли уѣдетъ за границу съ Морисомъ и опять начнутся счастливые дни, какъ первые дни въ Кронбергѣ; Клара, баронесса Ріё будетъ разыгрывать въ отелѣ на Ваграмской площади роль свѣтской, красивой женщины; говорятъ, что это необходимо для процвѣтанія банка. И все это счастье покупалось цѣною смерти, приближавшейся медленными, но вѣрными шагами…
Но Фредеръ подошелъ, считая необходимымъ сказать молодой женщинѣ нѣсколько успокоительныхъ словъ.
— Увы, сударыня, мы слишкомъ уважаемъ науку, чтобы вводить васъ въ заблужденіе въ такомъ серьезномъ случаѣ. Мы встрѣтили такой случай, гдѣ наше знаніе неприложимо… Жизнь парализована въ самомъ источникѣ мысли и дѣятельности. Существованіе нервозное… разрушающееся… подтачиваемое тайнымъ недугомъ…
Онъ смотрѣлъ на Жюли; повидимому это спокойное выраженіе лица смущало его; онъ ждалъ слезъ, которыми обыкновенно сопровождалась его резолюція. Но слезы не катились по щекамъ m-me Сюржеръ. Она съ твердостью спросила:
— Значитъ, нѣтъ никакой надежды его спасти?
Этотъ прямой вопросъ смутилъ стараго хирурга. Онъ повторилъ:
— Боже мой, конечно… наука…
И обернувшись къ Роденъ, глядѣвшему на него своимъ хитрымъ, недоброжелательнымъ взглядомъ, онъ сказалъ:
— Не правда ли, вы со мной согласны, докторъ Роденъ?
Роденъ поклонился.
— Медицина, дѣйствительно, безполезна здѣсь, — сказалъ онъ, — покрайней мѣрѣ, для того, чтобъ вылѣчить. У изголовья г-на Сюржеръ ей остается только наблюдать и облегчать, по возможности, страданья. Поэтому я прошу у васъ позволенья пройти еще разъ.
— Взгляните на Фредера, — шепталъ Домье на ухо де-Ріё: — онъ внѣ себя отъ идеи Родена, онъ разбитъ; онъ не съумѣлъ сдѣлать видъ, что интересуется «наукой».
Жюли слегка поклонилась обоимъ авгурамъ и направилась въ комнатѣ больного. Эскье послѣдовалъ за нею.
Она чувствовала теперь въ себѣ больше силъ, шла съ большей увѣренностью взглянуть на того, кто, такъ сказать, уже не существовалъ больше.
Запахъ хлороформа, смѣшанный съ запахомъ духовъ, которыми только что накурили въ комнатѣ, захватилъ ей дыханье. Такъ какъ заходящее солнце било въ окно, то передъ консиліумомъ спустили жалюзи. Было почти совсѣмъ темно.
— Принесите лампу, Хело, — сказалъ Эскье сидѣлкѣ.
— Ну вотъ! — произнесъ онъ, когда дѣвушка вышла, — Вы видите, что осталось отъ Антуана.
Сквозь темноту, Жюли различала кровать, прямо у боновой стѣны и что-то вродѣ массы, положенной на ней. Эта масса была неподвижна. Мало по малу глаза m-me Сюржеръ привыкли къ темнотѣ и разглядѣли тѣло, приподнятое въ вышину подушекъ; она увидѣла скрючившіеся члены и неподвижную голову, слегка склонившуюся на лѣвый бокъ. Лампа, принесенная Хело, освѣтила остальныя подробности этой безформенной массы…
М-ше Сюржеръ подошла къ изголовью; эта масса смущала ее; въ больницѣ она прошла-бы мимо постели своего мужа, не узнавъ его. Вдругъ вѣки приподнялись и глаза устремились на нее: взглядъ медленно двигался въ то время, какъ голова оставалась наклоненной.
Жюли отступила; ея пальцы судорожно ухватились за руку Эскье.
— Онъ узнаетъ васъ, — сказалъ банкиръ.
Жюли смотрѣла, загипнотизированная этими устремленными на нее глазами. Лѣвый изъ нихъ уже казался пораженнымъ, почти мертвымъ или, по крайней мѣрѣ, въ немъ уже не было чувствительности зрѣнія. Другой-же несомнѣнно видѣлъ; въ немъ сосредоточилась вся жизнь этого мертвѣющаго, неподвижнаго тѣла.
— Не хотите-ли дать ему руку? — шепнулъ Эскье.
Она приблизилась къ кровати и взяла руку больного. Но, пожавъ ее, она почувствовала, что она совсѣмъ мягкая, какъ будто пустая, нѣчто въ родѣ перчатки, наложенной ватой, размягчающейся подъ пожатьемъ. Она вскрикнула. Эскье бросился къ ней.
— Прошу васъ, уйдемъ отсюда, — прошептала она.
Ухватившись за руку банкира, она вернулась въ рабочій кабинетъ. Роденъ и Фредеръ уѣхали. Домье и баронъ де-Ріё разговаривали еще около окна, въ полнѣйшей темнотѣ. Она была очень довольна этой темнотой, позволявшей ей броситься въ кресло и медленно приходить въ себя, не привлекая вниманія.
Она шепнула Эскье:
— Разговаривайте… Пусть на меня не обращаютъ вниманія, мнѣ ужь лучше…
Эскье присоединился къ молодымъ людямъ. Сквозь туманное забытье, въ которое она впала отъ слабости, она слышала, что Домье говорилъ уже не объ Антуанѣ Сюржеръ, а о Кларѣ.
Онъ говорилъ:
— Я не хочу возбуждать въ тебѣ безпокойства, мой старый другъ, но дѣйствительно, будь остороженъ. Воспользуйся твоимъ авторитетомъ на дочь, чтобы заставить ее уѣхать изъ Парижа: найди ей компаньонку ея возраста; пошли ее на югъ, словомъ, развлеки ее, помѣшай ей быть одной и вѣчно думать… безъ этого я за нее не отвѣчаю.
Эскье спросилъ послѣ минутнаго молчанія:
— Вы остаетесь обѣдать, Домье? И вы также, Ріё?
Домье согласился. Ріё сначала извинился, но потомъ кончилъ тѣмъ, что принялъ приглашеніе. Какъ разъ въ эту минуту слуга отворилъ дверь и доложилъ m-me Сюржеръ, что обѣдъ поданъ. Когда всѣ четверо спускались въ столовую, Жюли встревоженная послѣдними словами Домье, остановила его.
— Васъ дѣйствительно безпокоитъ Клара? — спросила она.
— Да. Очень, очень!
Онъ объяснилъ, что въ январѣ мѣсяцѣ этого же года ему пришлось лѣчить подобную же болѣзнь; молодая дѣвушка, простая портниха, ходившая на поденную работу въ городъ, безъ всякихъ органическихъ недостатковъ, вдругъ впала въ состояніе такой слабости и нервности, что ей пришлось прекратить работу.
— Вмѣсто того, чтобъ пичкать ее лѣкарствами, — продолжалъ докторъ, — я принялся исповѣдывать больную, разузнавать образъ ея жизни. Я кончилъ тѣмъ, что узналъ, что въ одномъ изъ тѣхъ семействъ, гдѣ она работала днемъ, она влюбилась въ сына хозяина дома, очень молодого офицера, только что вышедшаго изъ Сенъ-Сирской школы. Она не смѣла признаться въ этомъ чувствѣ и медленно таяла.
— Что же вы сдѣлали? — спросила Жюли.
— О, я розыскалъ офицера и разсказалъ ему о положеніи вещей. Молодая дѣвушка была ни дурна, ни хороша собою; но ей было двадцать лѣтъ и потомъ въ арміяхъ не слишкомъ разборчивы. Недѣлю спустя моя больная каталась на каруселяхъ на ярмаркѣ въ Нельи.
За столомъ Клара сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ, между Ріё и отцемъ. О, какимъ живымъ укоромъ для бѣдной Жюли была эта блѣдная, похудѣвшая, почти прозрачная фигура! Какимъ упрекомъ была для нея грусть Эскье! До конца обѣда молодая дѣвушка ушла въ свою комнату. Нѣсколько минутъ спустя, полная тревоги, Жюли вышла изъ-за стола въ свою очередь. Ее ничто не удерживало здѣсь; надо было еще разъ попытаться войти въ довѣріе въ дѣвушкѣ, получить право на откровенный разговоръ… Мысль объ отреченіи приходила ей въ голову; она чувствовала себя готовой на все, чтобъ загладить зло, которое она сдѣлала.
Комната освѣщалась только одной свѣчей, стоявшей на каминѣ. Жюли подошла въ кровати, наклонилась… Клара тотчасъ же обернулась, показавъ озабоченное лицо, все въ слезахъ, которое она закрыла руками, узнавъ m-me Сюржеръ.
— Клара, дорогая моя… — пролепетала Жюли. — Ты плачешь, тебѣ не хорошо. Почему ты ничего не хочешь мнѣ сказать? Развѣ ты уже не довѣряешь твоему старому другу?
Молодая дѣвушка быстрымъ движеніемъ вытерла глаза и произнесла:
— Нѣтъ… Я совсѣмъ здорова, совсѣмъ…
— Но если ты страдаешь, — возразила Жюли, стараясь удержать ея руки въ своихъ рукахъ, — то напрасно ты не хочешь довѣриться мнѣ, злая дѣвочка! Все, что я могла бы сдѣлать для того, чтобы тебѣ утѣшить, я сдѣлала бы!
Еслибъ въ эту минуту Клара во всемъ призналась, еслибъ она бросилась въ эти открытыя ей материнскія объятія, то Жюли, измученная борьбою, быть можетъ не въ силахъ была бы сопротивляться, быть можетъ въ пылу одного изъ этихъ великодушныхъ порывовъ, такъ свойственныхъ высокимъ сердцамъ, она воскликнула бы: «Ну, чтожь! люби его! пусть онъ тебя любитъ… будь его женой… Но не плачь… не страдай… но живи!»
Увы! молодая дѣвушка рѣшительно закрыла свое сердце для этого порыва самоотреченія, ея руки старались высвободиться изъ рукъ Жюли… Жюли повторяла склонившись надъ нею:
— Клара, я тебя прошу, скажи мнѣ… Я сдѣлаю, что ты хочешь… Слышишь? все, что ты хочешь!..
Она чувствовала, что теряетъ подъ собой почву, что ей безумно жаль самое себя… Пусть самоотреченіе жертвы возбуждало ее. «Все, что ты хочешь, понимаешь?» Да, она отдала бы все за то, чтобъ руки Клары обвились вокругъ ея шеи и чтобы услышать: «Благодарю», которое успокоило бы угрызенія ея совѣсти. Но когда она ждала этой благодарности, молодая дѣвушка почти рѣзко вырвалась отъ нея.
— Оставьте меня! — сказала она.
Это было ужь слишкомъ. Въ Жюли возмутилась вся гордость, вложенная любовью въ ея душу.
— Хорошо, — сказала она. — Я уйду.
Она вышла изъ комнаты Клары, вошла въ свою и заперлась въ ней. Ея жертва отреченія была отвергнута и ея бѣдное сердце, разбитое угрызеніями и презрѣніемъ, снова вернулось въ любви; вспомнивъ о мучительныхъ, но полныхъ прелести дняхъ, проведенныхъ въ Кронбергѣ, она все забыла и находила еще прекрасной ту долю, которую оставила ей судьба. Въ этой комнатѣ, гдѣ она была совсѣмъ одна, она громко разговаривала съ отсутствующимъ, говорила ему, что она его любитъ, его одного. Какъ девочка своего любимаго святого, такъ и она просила, чтобы онъ простилъ ей этотъ день, когда ея сердце поддалось инымъ чувствамъ, кромѣ нѣжности къ нему. Она обѣщала ему и самой себѣ не допускать себя поддаваться постороннимъ мыслямъ и ради него быть безчувственной эгоисткой.
II.
правитьВъ эти осенніе дни, листъ за листомъ, обнажался большой садъ отеля Сюржеръ. Передъ павильономъ, гдѣ жилъ Эскье, почти вся зелень пожелтѣла и свернулась; но до двадцати тоновъ, начиная отъ темно-зеленаго и кончая ярко-краснымъ, переливалось на этой готовой осыпаться листвѣ. Тамъ, гдѣ аллеи огибали павильонъ, два куста пурпуровыхъ азалій казались какими-то деревьями изъ фееріи, рядомъ съ обнаженными сиренями. Глубина сада осталась удивительно зеленой, такъ какъ тамъ были большія деревья съ твердой листвой: платаны, лавры, кедры, а около маленькаго бассейна другъ противъ друга стояли столѣтняя бузина и фиговое дерево. Въ этомъ уголку, смежномъ съ сосѣдними садами, цѣлый день свѣтило солнышко, не защищенное заборами, и свѣжесть воды оживляла корни.
Такъ какъ октябрь былъ теплый, ясный, похожій на сѣверное лѣто, то Клара почти каждый день приходила съ книгой или съ работой посидѣть подъ бузиной и фиговымъ деревомъ, сплетавшимися другъ съ другомъ вѣтвями; она просиживала здѣсь цѣлые часы, наслаждаясь уединеніемъ, вдали отъ любопытныхъ взглядовъ окружающихъ.
Со времени своего возвращенія Жюли два или три раза приходила за ней; несмотря на все, она очень тревожилась о молодой дѣвушкѣ и была полна жалости къ ней.
— Не хочешь-ли ты выѣхать со мной, моя маленькая. Докторъ настаиваетъ на этомъ.
Клара отвѣчала «нѣтъ» такимъ полнымъ ненависти голосомъ, что Жюли съ грустью отказывалась убѣдить ее. «Она меня презираетъ, она меня ненавидитъ», подумала она. И, дѣйствительно, не отдавая себѣ въ этомъ вполнѣ яснаго отчета, именно эти чувства испытывала молодая дѣвушка въ долгіе часы уединенія. Съ того утра, когда она застала любовниковъ, въ любовномъ экстазѣ проходящихъ по залѣ, въ ней возникла мысль: «Морисъ принадлежитъ мнѣ и его украла у меня Жюли». Она страдала, она плакала; но тѣмъ не менѣе она сохранила надежду, почти тождественную съ надеждой Мориса: «Настанетъ день, когда я возьму его обратно… да, настанетъ день… несомнѣнно».
День! Какое дѣло молодости до времени? Развѣ въ этомъ долгомъ, долгомъ будущемъ мало дней, чтобы все устроить?.. И вотъ годы прошли: они не устроили дѣйствительность согласно мечтамъ, они только приблизили часъ неминуемаго кризиса, часъ, когда уже нельзя себѣ сказать: до завтра… Но въ этотъ наступившій часъ Клара увѣреннѣе, чѣмъ когда-либо, говорила себѣ: «Морисъ меня любитъ». Вернувшись изъ монастыря, она замѣтила нѣжное безпокойство и мрачную грусть молодого человѣка. Да и самъ онъ не признался-ли, что ее любитъ, въ тотъ день, когда слушалъ мелодію Бетховена?
Когда она, нѣсколько времени спустя, сказала ему: «Де-Ріё хочетъ жениться на мнѣ», она не сомнѣвалась, что Морисъ ей отвѣтитъ: «Нѣтъ!.. это я васъ люблю! Это я буду вашимъ мужемъ». Но что-то сжало имъ губы: они не повѣрили другъ другу своей тайны; когда они разстались, то казалось, что вся ихъ общая надежда на будущее разлетѣлась, какъ дымъ. И все-таки, въ то время, какъ Морисъ странствовалъ по Германіи, полный воспоминаній и страсти, Клара не падала духомъ: тотъ-же знакомый голосъ нашептывалъ ей: «Онъ уѣхалъ… Онъ тебя покинулъ. Но онъ тебя любитъ и, несомнѣнно, онъ вернется къ тебѣ».
Только когда m-me Сюржеръ уѣхала въ свою очередь, когда Клара догадалась, что ее вызывалъ Морисъ, она въ первый разъ потеряла храбрость. Ея прямое и простое сердце не могло допустить страшной истины, что Морисъ, любя ее, могъ желать имѣть около себя любовницу. Она сознавала себя побѣжденной; она испытала муки ревности.
Сколько разъ мечтала она объ этомъ путешествіи съ Морисомъ въ далекую страну! Они были обвѣнчаны; они прощались въ Парижѣ съ близкими, но ненужными имъ теперь людьми; она стремилась въ его объятьяхъ къ будущему! Увы! эту счастливую поѣздку съ Морисомъ совершала другая. Другая свободно владѣла имъ вдали отъ любопытныхъ взглядовъ. Она возненавидѣла Жюли за то, что та украла у нея это счастье; она стала презирать ее. Она не вполнѣ ясно представляла себѣ, какого рода связь существовала между любовниками въ Парижѣ. Конечно, они видались наединѣ, у нихъ были ежедневныя свиданія; правильные выѣзды Жюли доказывали это. Но все таки Жюли жила отдѣльно отъ Мориса; встрѣчаясь въ свѣтѣ, они принимали видъ равнодушныхъ другъ въ другу людей. Но тамъ они жили вмѣстѣ, они открыто показывались подъ руку другъ съ другомъ, они спали подъ одной крышей!.. И Жюли, замужняя женщина, соглашалась на это! Она осуждала ее со строгостью совѣсти, которая никогда не грѣшила, которая не знаетъ даже, какъ грѣшатъ.
Ахъ, эти еще дорогія воспоминанія дѣтской близости, застѣнчивыя ласки, позволенныя или взятыя съ бою, тамъ, въ виллѣ des Oeillets, какъ молодая дѣвушка цѣнила теперь все это и какъ она сожалѣла объ этомъ! «Если я и позволяла ему что нибудь, — думала она, — то только потому, что я была увѣрена, что рано или поздно я буду его женой!..» Она никогда не будетъ его женой… Она прекрасно знала, что почти противъ воли, выйдя замужъ за другого, она не найдетъ счастья; даже отдыхъ, спокойствіе совѣсти, казались ей невозможными; какъ могла она съ такими воспоминаніями соединялся не съ Морисомъ, а съ другимъ человѣкомъ?
— M-lle Клара, г-нъ баронъ.
Шаги заскрипѣли на пескѣ аллеи; сквозь обнаженныя вѣтви сирени Клара Эскье увидала бѣлый передникъ Мари. Теперь горничная стояла передъ ней въ ожиданіи приказаній. Клара размышляла. Нужно ли принять этого добраго, преданнаго молодого человѣка, котораго она полюбила, но огорчала противъ желанія?
— Куда вы его провели?
— Въ гостиную, барышня.
— Скажите, что я сейчасъ приду.
Затѣмъ, подумавъ, когда Мари удалялась, она сказала:
— Нѣтъ… Лучше попросите его сюда.
Она подумала, что окончательное и откровенное признаніе спокойнѣе и удобнѣе будетъ сдѣлать въ этомъ уединенномъ уголку, куда даже Жюли заходила рѣдко. Еще нѣсколько минутъ и Ріё подошелъ. Онъ былъ блѣденъ; его лобъ былъ нахмуренъ, и когда молодая дѣвушка попросила его сѣсть на соломенный стулъ подлѣ нея, онъ не сразу овладѣлъ собою.
Онъ смотрѣлъ, какъ она наклонилась надъ своей канвой, какъ дрожали ея пальцы и быстро моргали рѣсницы. Эти слишкомъ большіе и слишкомъ черные глаза, слишкомъ бѣлые зубы, слишкомъ тонкая кожа, то блѣдная отъ волненія какъ листокъ камеліи, то вспыхивающая, этотъ рѣзкій контрастъ между прозрачной блѣдностью лица и черными локонами, худоба этихъ рукъ, пальцы которыхъ были такъ слабы, что какъ будто готовы были хрустнуть какъ стеклянныя палочки, — все говорило въ молодой дѣвушкѣ о внутреннемъ волненіи, о приближеніи минуты, когда душевное пламя прорвется наружу.
Видя ее такой изнуренной, имъ овладѣло такое горе, что онъ подумалъ: «Все легче перенести, чѣмъ ея горе… Пусть лучше я страдаю, чѣмъ видѣть, что она страдаетъ изъ-за меня… Изъ двухъ мукъ: страдать, теряя ее, и страдать, видя ее страдающей», — первая ему дѣйствительно казалась болѣе сносной.
Они молчали отъ безпокойныхъ, мучившихъ ихъ мыслей. Присутствіе де-Ріё ставило Клару лицомъ къ лицу съ проблемой, которую надо рѣшить: бракъ, то есть прощанье съ затаенной мечтой, отреченіе. Что дѣлать? Пришло время рѣшить. Эта необходимость показалась молодой дѣвушкѣ такой тяжелой, что, несмотря на усиліе побороть себя, отчаяніе отразилось на ея лицѣ.
Ріё схватилъ ея руки.
— Вы страдаете! вы страдаете! Что съ вами? Скажите мнѣ.
Она сдѣлала отрицательный жестъ головою, но ея блѣдныя щеки, дрожащія губы, мертвенность взгляда, безсильно опущенные члены, — все выдавало ея душевную муку.
— Прошу васъ, — умолялъ Ріё, — отвѣтьте мнѣ! Скажите мнѣ, что вы хотите, чтобъ я сдѣлалъ и я сдѣлаю… Не оттого ли вамъ тяжело, что я здѣсь? Я такъ хотѣлъ бы, чтобы вы были счастливы! Я хотѣлъ бы быть только путеводителемъ въ вашей жизни… Скажите, Клара… Поговорите со мной! вы не по-дружески относитесь ко мнѣ…
Онъ склонился надъ нею. Она сидѣла откинувшись на спинку кресла, какъ полумертвая, и видя ее такою, въ немъ разсѣевалась даже тѣнь страстнаго чувства къ ней; онъ относился къ ней съ безграничнымъ обожаніемъ, съ безумной жалостью, съ потребностью жертвовать собою, чтобы вернуть ее къ жизни.
Онъ также въ эти минуты испыталъ муки распинаемаго человѣка.
— Послушайте, Клара, — сказалъ онъ серьезно, какъ произносятъ желаніе, которое свяжетъ всю жизнь. — Я не знаю, страдаете ли вы оттого, что я здѣсь, или оттого, что другой далеко, но прошу васъ, помните твердо, что я не хочу разбивать ваши даже самыя неопредѣленныя надежды. Все, что было рѣшено между нами, всѣ обѣщанія, если вы не хотите ихъ исполнить, то онѣ не существуютъ, онѣ идутъ не въ счетъ… Вы свободны…
И по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, онъ съ ужасомъ замѣчалъ, что его слова были пріятны молодой дѣвушкѣ, что она дѣйствительно оживлялась. Она открыла глаза, она смотрѣла на него съ спокойной нѣжностью, легкій румянецъ выступилъ на ея щекахъ… А между тѣмъ ей стало стыдно принять эту жертву.
— Я исполню то, что я вамъ обѣщала, — прошептала она. — Если я медлила сказать вамъ объ этомъ, то это потому, что я нездорова, вы видите… Но дайте мнѣ время… время поправиться… Я ничего не забыла. Я исполню свое обѣщаніе.
Ріё опустилъ голову.
— Вы ничего не обѣщали или, вѣрнѣе, когда вы обѣщали, вы не знали самое себя, вы не знали, что вы… Я не хочу пользоваться случайностью, да я и не стою этого. Я дѣлаю то, что я долженъ сдѣлать.
И помолчавъ немного онъ прибавилъ:
— И это самое разумное, что я могу сдѣлать для себя самого.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, потомъ вернулся. Ихъ взгляды встрѣтились.
— Вы огорчены? — грустно сказала молодая дѣвушка.
Ріё отвѣтилъ:
— Да, очень огорченъ. Но, что-жь вы хотите?
Въ первый разъ онъ понималъ, что судьба выбрасываетъ его изъ свѣтской жизни, разрушаетъ сердечныя дѣла, составляющія счастье другихъ мужчинъ.
— Я не могу допустить, чтобъ вы страдали по моей винѣ, — прошептала Клара. — Вы всегда были такъ добры ко мнѣ. Я очень расположена къ вамъ.
— Правда? — спросилъ Ріё, стараясь удержать слезы, выступившія на его глаза.
— О, да! истинная правда…
Онъ взялъ ея обѣ руки.
— Сохраните въ себѣ это расположеніе ко мнѣ, потому что думая о васъ потомъ, я буду чувствовать, что я еще вашъ должникъ… Я не знаю, какъ сложится моя жизнь. Какъ бы она ни повернулась, мысль о томъ, что вы съ теплотою вспоминаете обо мнѣ, всегда будетъ меня поддерживать…
Они долго не говоря ни слова смотрѣли другъ на друга; слишкомъ тяжелыя мысли роились въ ихъ головѣ, никакія слова не въ силахъ были бы ихъ передать. Клара думала: "почему во мнѣ живетъ какая-то невѣдомая сила, которая сильнѣе, чѣмъ моя воля и умъ? Этотъ человѣкъ любитъ меня, я знаю; въ немъ нѣтъ ничего, что можетъ не нравиться, онъ добръ, онъ уменъ и я заставляю его страдать ради другого, который его не стоитъ, который меня не любитъ! "
Одну минуту она готова была взять себя въ руки, сказать ему:
«Да, я принимаю ваше предложеніе, я ваша жена». Въ такія минуты достаточно легкаго толчка, чтобъ поколебать наши рѣшенія. Такимъ толчкомъ было для нея воспоминаніе, кольнувшее ее въ самое сердце; вчера она застала Жюли, читающей въ моховой гостиной письмо, въ которомъ она узнала почеркъ Мориса. Инстинктъ пробудившагося соперничества восторжествовалъ. Она хранила молчаніе.
— Прощайте, — просто сказалъ Ріё.
Клара спросила:
— Вы уходите? Останьтесь еще немножко со мною.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Я не хочу оставаться. Позвольте мнѣ уйти, не видѣть васъ больше въ теченіе нѣкотораго времени. Если я останусь здѣсь, силы измѣнятъ мнѣ… Прощайте.
— Какъ вы страдаете! — прошептала она.
Онъ отвѣтилъ:
— Да. Очень.
— Такъ вы не хотите меня?
— Нѣтъ. Прощайте.
Необдуманнымъ движеніемъ она подставила ему свой лобъ. Онъ прикоснулся къ нему губами. Потомъ, не оглядываясь назадъ, онъ оставилъ ее, прошелъ садъ и скрылся.
Молчаливая безнадежность овладѣвала имъ, медленно пронизывала его, какъ страшный холодъ, заледенила всѣ его члены. «Я зналъ, что это кончено… я давно зналъ… Да. Но теперь я ее больше не увижу».
Его несчастье казалось ему уже невѣроятнымъ; онъ видѣлъ его какъ-то внѣ жизни, въ грезѣ. Реальные предметы, окружавшіе его, дома, деревья, экипажи мигали мимо его глазъ какъ-то неопредѣленно, словно въ туманѣ…
— Здравствуйте, г. депутатъ!
До него долетѣла эта фраза какъ будто издалека; чья-то рука скользнула подъ его руку.
— А, что это? Мы мечтаемъ?
Это былъ Домье. Ріё былъ радъ этой встрѣчѣ, радъ прицѣпиться къ живому существу.
— Это вы, докторъ… Извините меня… Я нѣсколько сбитъ съ толку.
— Я это вижу, — сказалъ Домье. — Что съ вами? M-lle Эскье не приняла васъ?
— Нѣтъ, приняла… Только, другъ мой, вся моя мечта разлетелась въ прахъ.
— Она отказалась выйти за васъ?
— Она отказалась выйти за меня.
— Бѣдный мальчикъ!
Они шли нѣкоторое время молча по асфальту аллеи; сухіе листья, срываемые вѣтромъ, хрустѣли у нихъ подъ ногами.
— Что-же вы думаете дѣлать? — спросилъ докторъ.
— Я ничего не знаю. Мнѣ кажется, что моя жизнь не имѣетъ больше цѣли… Вамъ случалось видѣть въ Монте-Карло игроковъ, которые шатаясь спускаются со ступенекъ казино, гдѣ они потеряли все свое состояніе. Ну вотъ я поставилъ на карту все мое счастье на «полный номеръ», который не вышелъ. Вотъ что. Не дадите-ли вы мнѣ добрый совѣтъ?
— Совѣтъ? Я бы уже давно далъ его вамъ, если-бъ вы его исполнили. Въ двухъ словахъ, вотъ мой діагнозъ о васъ. Вы чужой въ свѣтѣ, котораго вы не понимаете, и который не понимаетъ васъ. Зачѣмъ вы въ немъ остаетесь?
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, мой милый, что я нахожу васъ исключительнымъ существомъ. Вы вошли въ жизнь съ свѣтлой и чистой душой. Вы тотчасъ-же отдались идеямъ, людямъ, исчезнувшимъ королямъ, религіи, рабочему классу, ваше самопожертвованіе стало для васъ карьерой. Конечно, вы сдѣлали ее успѣшно, но то, что кажется другимъ вашимъ личнымъ успѣхомъ, въ дѣйствительности, совершилось помимо васъ; вы не искали личнаго счастья. Только разъ въ жизни вамъ пришла въ голову мысль сдѣлать что нибудь для себя самого. Влюбившись въ молодую дѣвушку, вы хотѣли на ней жениться… Это значило идти противъ вашей судьбы, мой милый, и вамъ это не удалось. Постарайтесь поскорѣе забыть о себѣ. Вернитесь къ вашему природному призванію, къ самоотреченію. Вотъ мое мнѣніе.
Послѣ нѣкотораго молчанья Ріё отвѣтилъ:
— Мнѣ кажется, что вы правы. Но, видите-ли, я до такой степени сбитъ съ толку, что у меня право не хватаетъ храбрости собрать обрывки моихъ мыслей въ одно цѣлое…
Домье взялъ его за обѣ руки и посмотрѣлъ ему прямо въ лицо.
— Слушайте! Я сейчасъ еще яснѣе выскажу вамъ свою мысль. Вы нѣчто въ родѣ священника, заблудившагося въ свѣтѣ; вы имѣете счастье обладать религіозной вѣрой, то есть вы вѣрите слѣпо, что, въ сущности, гораздо лучше всѣхъ нашихъ разсужденій. Оставьте-же какъ можно скорѣе свѣтъ, потому что онъ васъ отбрасываетъ отъ себя; поступайте въ священники, другъ мой!
Шагъ за шагомъ Домье довелъ Ріё до отеля Сюржеръ: баронъ поблѣднѣлъ еще больше. Это призваніе священства, столько разъ приходившее ему въ голову и выраженное теперь этимъ невѣрующимъ докторомъ, казалось ему необыкновенно отраднымъ, но мысль о разставаніи со свѣтомъ огорчала его, какъ того евангельскаго юношу, который плакалъ, когда Спаситель повелѣлъ ему слѣдовать за Собою.
Домье сказалъ ему тихо:
— Я долженъ васъ покинуть. Я дошелъ до моей цѣли и меня ждутъ къ Сюржеру.
Это имя заставило молодого человѣка поднять глаза. Онъ увидалъ двери отеля, верхушки деревьевъ; онъ съ особенной ясностью припомнилъ послѣднія слова Клары.
— Хорошо, — сказалъ онъ. — Я оставлю Парижъ сегодня же вечеромъ. Въ уединеніи у меня, быть можетъ, достанетъ храбрости исполнить то, что вы мнѣ совѣтуете… Что бы ни случилось, благодарю васъ.
Въ эту минуту они чувствовали, что они нѣчто большее, чѣмъ два друга; они испытывали ту близость человѣческой любви, которая озаряетъ насъ на мгновеніе, когда мы открываемъ другъ передъ другомъ всю бездну нашихъ душъ.
Ріё повторилъ:
— Благодарю васъ!.. Не говорите «ей»…
— Нѣтъ, — сказалъ Домье, — обѣщаю вамъ.
Онъ видѣлъ, какъ Ріё удалялся, шелъ по аллеѣ уже болѣе твердымъ шагомъ. Онъ въ задумчивости вошелъ въ отель.
«Какой странный инструментъ наша совѣсть, — думалъ онъ. — Я самъ ни во что не вѣрю, а вотъ, быть можетъ, сейчасъ „сдѣлалъ священника“, какъ говорятъ добрыя женщины въ Бретани».
Въ это самое время, — около четырехъ часовъ пополудни, — фіакръ привезъ Жюли Сюржеръ на уголъ улицы Ohambiges. Она торопливо вышла изъ него и скользнула въ одинъ изъ домовъ, похожихъ на всѣ остальные дома этой улицы. Они были такъ неудачно расположены, что солнце не проникало вполнѣ на улицу ни въ одинъ часъ дня. Теперь здѣсь было почти темно, несмотря на ясный день. Жюли вошла на крыльцо, отперла направо дверь изъ свѣтлаго дуба, толкнула ее, заперла на задвижку лихорадочнымъ движеніемъ и съ замирающимъ сердцемъ остановилась, прислонясь къ стѣнѣ узкой передней… Несмотря на то, что со времени своего возвращенія въ Парижъ она каждый день пріѣзжала провести часокъ въ этой квартирѣ, но она еще не умѣла сладить со своими нервами, и каждый разъ чувствовала ту же тревогу входя и то же горе — войдя.
Дѣло въ томъ, что здѣсь уже не было дорогого друга подстерегающаго за дверью ея звонокъ, чтобы въ ту же минуту сжать любовницу въ своихъ объятіяхъ. Квартира была пуста. Большая темная комната, окна которой едва пропускали внутрь лучи осенняго дня, была полна вывѣтривающимся запахомъ человѣческаго присутствія. Съ прошлой зимы здѣсь не разводили огня; сырость уже чувствовалась въ воздухѣ. Войдя сюда, Жюли вздрогнула.
Послѣ виллы въ Кронбергѣ, гдѣ Морисъ больше чѣмъ гдѣ-либо, принадлежалъ ей, Жюли любила эту опустѣлую, холодную, темную комнату. Ни одна женщина, кромѣ нея, не проникала сюда съ тѣхъ поръ, какъ Морисъ здѣсь устроился; она была полна только ихъ воспоминаніями; Жюли была здѣсь больше «у себя дома», чѣмъ въ отелѣ Сюржеръ. Она забывала здѣсь на минуту внѣшній міръ, долгъ и угрызенія совѣсти; тутъ она могла громко произносить слова, которыя она такъ часто произносила около Мориса: «Здѣсь я счастлива!»
Теперь квартира была пуста. Жюли не могла уже больше разговаривать съ своимъ возлюбленнымъ, или даже не разговаривая смотрѣть, какъ онъ ходитъ по комнатѣ, пишетъ письмо, разрѣзаетъ книгу. Она не могла уже помогать ему одѣваться, когда онъ собирался на вечеръ или иногда прикрѣпить ему пуговку, зачинить что-нибудь. Она уже не могла подставлять губы или щеки подъ медленные, крѣпкіе поцѣлуи Мориса, въ которыхъ она нерѣдко искала подтвержденія въ его любви…
Теперь она одиноко шла изъ этой комнаты въ будуаръ, въ переднюю, въ другую маленькую комнатку, гдѣ Морисъ вѣшалъ свои платья; она садилась въ кресло, гдѣ онъ работалъ. Она знала исторію каждой вещи на этомъ столѣ. Многія изъ нихъ были ея подарки, другія были куплены вмѣстѣ съ ней, по ея совѣту. Она перелистывала записную книжку въ зеленомъ сафьяновомъ переплетѣ, которую Морисъ привезъ изъ Лондона. Между іероглифами, фантастическими надписями, силуэтами, нарисованными перомъ, она находила числа, которыя сама хорошо помнила. Она тысячу разъ встрѣчала здѣсь свое имя: «Жюли!» И еще чаще нѣжную монограмму: «Йю!!..» Ахъ! ей не надо было иного занятія, кромѣ воспоминаній и грезъ, когда порою она открывала одну изъ книгъ, оставленныхъ Морисомъ на письменномъ столѣ; она ее не читала, она не съумѣла-бы даже сказать ея заглавія, когда, торопясь домой, клала ее обратно.
Кромѣ воспоминаній, ее влекло сюда еще и иное обстоятельство. Разставаясь, они рѣшили съ Морисомъ, что онъ будетъ адресовать ей въ улицу Chambiges письма или покрайней мѣрѣ телеграммы, съ увѣдомленіемъ, что онъ здоровъ и гдѣ находится. До сихъ поръ телеграммы получались чаще, а письма были очень коротки, настолько коротки, что наблюдатель болѣе внимательный, чѣмъ Жюли, съумѣлъ бы прочесть въ нихъ тревогу этой души, которая имѣла силы желать чего нибудь, но, разъ добившись желаемаго, не могла удержаться отъ сожалѣній. Но Жюли умѣла понимать Мориса только тогда, когда онъ былъ съ нею, въ письмѣ-же она не могла предъугадать его мыслей. Она довольствовалась небольшими записками, въ которыхъ онъ только писалъ ей, гдѣ находится въ данное время, въ двухъ-трехъ нѣжныхъ фразахъ.
Сегодня она получила отъ него небольшой картонный билетикъ въ конвертѣ, и видя, что ея дорогой, отсутствующій другъ, вмѣсто того, чтобы просто послать телеграмму написалъ ей, она была счастлива и полна благодарнаго чувства къ нему. Она поцѣловала конвертъ съ буквами этого имени, которое, быть можетъ, когда нибудь будетъ дѣйствительно ея именемъ, передъ людьми: — М-mе Морисъ-Артуа. Потомъ она подошла къ одному изъ оконъ, чтобы лучше разсмотрѣть. Обѣ стороны карточки были исписаны неразборчивымъ почеркомъ Мориса, который она читала съ большимъ удовольствіемъ. Морисъ увѣдомлялъ, что оставилъ Франкфуртъ и объѣзжаетъ Турингію, что имѣетъ намѣреніе побывать въ Берлинѣ, Гамбургѣ, Дрезденѣ, Прагѣ. Онъ не дѣлалъ ни малѣйшаго намека на скорое возвращеніе или на обстоятельства, которыя могли-бы способствовать этому возвращенью. Но что до этого Жюли? Все время, пока она сидѣла въ квартирѣ въ улицы Chambiges, она читала и перечитывала письмо своего любовника.
Она видѣла его передъ собою, въ ея воображеній возставала картина, когда онъ сидитъ за столомъ въ гостинницѣ и пишетъ эти слова: «Моя дорогая, горячо-любимая…» или фразы, банальность которыхъ она не замѣчала: «Мое одиночество тяготитъ меня. Какъ жаль, что вы не со мною!..» И потомъ, почти неизмѣнную фразу прощанія: «Цѣлую ваши губы, моя возлюбленная…» Она громко повторяла эти слова среди полнѣйшей тишины: «Цѣлую ваши губы, моя возлюбленная! Моя возлюбленная!..» И она всѣми силами своей души стремилась въ отсутствующему. Она посылала ему воображаемые поцѣлуи: «Я тебя люблю, мое сокровище…» говорила она и снова осыпала поцѣлуями бумагу. Этотъ билетикъ былъ частицей самого Мориса. Его рука касалась до него, его вчерашняя мысль была вылита въ этомъ почеркѣ. Дорогая бумага! Дорогія буквы!.. Она уже ихъ не различала, потому что спускалась ночь. Но теперь она знала письмо наизусть и даже въ этой темной комнатѣ, гдѣ уже сливались всѣ предметы, она могла-бы различить слова. Ея мысль непрестанно витала около отсутствующаго. Она была съ нимъ. Онъ былъ подлѣ нея…
Она была выведена изъ своего нѣжнаго экстаза яркимъ свѣтомъ, оживившимъ вдругъ всю обстановку комнаты. Это зажгли газовый рожокъ передъ окнами квартиры. Каждый день, со времени своего возвращенія, этотъ свѣтъ былъ для нея сигналомъ, что пора уходить. Она надѣла шляпу, манто и, бросивъ прощальный взглядъ на всѣ эти предметы, которые, казалось, раздѣляли ея любовь, она ушла.
III.
правитьПовертывая на Ваграмскую площадь, Жюли увидала Тоню у открытыхъ дверей отеля. Что случилось? Она представила себѣ всевозможные ужасы, но прежде всего возвращеніе Мориса; она поняла, что не настолько желала этого пріѣзда, насколько боялась. Но, завидя ее, Тоня крикнула ей:
— Барышня Клара больна, она лежитъ безъ чувствъ.
— Какъ больна? Что съ нею?
— Съ ней сдѣлалось дурно, — отвѣтила старушка, задвинувъ тяжелый засовъ двери и подымаясь по лѣстницѣ за своей барыней. — Г-нъ баронъ де-Ріё былъ здѣсь; онъ разговаривалъ съ ней въ саду довольно долго. Когда онъ ушелъ, барышня вошла въ домъ, поднялась… Іоакимъ нашелъ ее въ маленькой гостиной, она во весь ростъ лежала на полу.
Жюли больше не слушала, она ускорила шагъ и въ одну минуту поднялась по лѣстницѣ. Въ моховой гостиной она застала Эскье; онъ стоялъ у кресла, въ которомъ лежала молодая дѣвушка, откинувъ голову на высокія подушки. Домье, стоя около нея на колѣняхъ, считалъ біеніе пульса. Но что особенно поразило Жюли — это открытые, неподвижные глаза, словно въ летаргическомъ снѣ, устремленные на нее и потомъ блюдце изъ японскаго фарфора, служившее обыкновенно для визитныхъ карточекъ, теперь было полно крови.
— Это блюдце схватили второпяхъ, — сказалъ Эскье, — отвѣчая на нѣмой, вопрошающій взглядъ Жюля. — Когда Клара стала приходить въ себя, у ней сдѣлалось страшное кровотеченіе. Къ счастью, Домье былъ здѣсь. Онъ оказалъ ей необходимую медицинскую помощь.
M-me Сюржеръ склонилась надъ молодой дѣвушкой. Но Клара рефлективнымъ движеніемъ вытянула руки и отвернула голову, какъ бы желая защититься.
— Будьте осторожны, — шепнулъ Домье на ухо Жюли; — если вы останетесь около нея, то все придется начинать съизнова.
Жюли машинально, не сознавая что дѣлаетъ, вошла въ большую гостиную. Темнота хорошо на нее подѣйствовала. Ей хотѣлось бы, чтобъ было еще темнѣе, чтобъ она могла спрятаться отъ стыда и скрыть свою безнадежность.
«Это я, это я виновница всего этого!..»
Она представляла себѣ всѣхъ троихъ: ослабѣвшую больную, огорченнаго Эскье, доктора, пользовавшагося своимъ авторитетомъ, чтобъ выгнать ее… Она чувствовала, что всѣ ее осуждали и что это такъ и должно быть: она причина всего несчастія. Она чувствовала себя не въ силахъ бороться противъ этого заговора на бя любовь; но она сознавала въ то же время, что ея любовь не уступила бы ни угрызеніямъ совѣсти, ни даже самой смерти. Въ такомъ случаѣ на что же она идетъ? Къ какой окончательной катастрофѣ, къ какому хаосу разбитыхъ жизней стремится она? Она не смѣла думать объ этомъ. Она только застѣнчиво, униженно молила Господа, устроителя человѣческихъ судебъ: «Боже мой! Боже мой! спаси меня!»
Вдругъ она очнулась. Домье и Эскье были подлѣ нея, гостиная ярко освѣщалась электричествомъ.
Она собрала свои силы, свои мысли; она заставила себя спросить мужчинъ:
— Ну, что, какъ здоровье дѣвочки?
— Лучше, — сказалъ Эскье. — Ее только что перенесли въ ея комнату и уложили въ кровать.
— Но вѣдь это не серьезно.
И ея взглядъ, устремленный на Эскье, молилъ отвѣтить ей, что, дѣйствительно, въ этомъ нѣтъ ничего серьезнаго, что это случай, которому не были причиной сердечныя муки.
Домье отвѣтилъ:
— Никогда нельзя терять надежды, когда ни одинъ органъ не поврежденъ и когда больной не исполнилось и двадцати лѣтъ. Только что же можетъ быть серьезнѣе, какъ не разстройство внутренней жизни вмѣстѣ съ головнымъ потрясеніемъ? Клара больна, серьезно больна, потому что это состояніе слабости можетъ довести ее до самыхъ плачевныхъ результатовъ. Конечно, разсуждая à priori, нѣтъ близкой связи между сердечнымъ волненіемъ и кровотеченіемъ, которое мы сейчасъ остановили съ такимъ трудомъ, а между тѣмъ одно есть слѣдствіе другого…
Эскье взглянулъ на Жюли; она отвела глаза.
— На этотъ разъ, — продолжалъ докторъ, — дѣло ограничится только слабостью… Но это не должно повторяться.
И послѣ короткаго молчанія онъ прибавилъ:
— Ну, теперь я васъ оставлю. Мнѣ надо еще навѣстить одного больного передъ обѣдомъ. Прощайте. Успокойтесь, — сказалъ онъ, пожимая руку Эскье, — я вполнѣ искренно утверждаю, что нѣтъ близкой опасности.
Онъ поцѣловалъ руку Жюли и ушелъ. Эскье сѣлъ передъ столомъ, съ разложенными на немъ книгами; онъ взялъ одну изъ нихъ и сталъ разсѣянно перелистывать. Жюли наблюдала за нимъ. Его большая фигура сгорбилась, какъ подъ непосильной тяжестью. На лицѣ видны были морщины, волосы были почти совсѣмъ сѣды, вся его осанка говорила объ утомленіи и приближающейся старости.
«Какъ я виновата, — думала m-me Сюржеръ, — передъ этимъ превосходнымъ человѣкомъ, который всегда такъ нѣжно поддерживалъ меня во всѣхъ несчастіяхъ моей жизни! Вмѣсто благодарности, я ему отплачиваю зломъ! Вмѣстѣ съ нимъ я заставляю страдать существо, которое ему дороже всего на свѣтѣ».
И ей хотѣлось упасть къ его ногамъ и крикнуть: «Простите, простите!»
Тишина этой большой, слишкомъ ярко освѣщенной комнаты стала ей невыносима. Она ощущала потребность слышать слова Эскье, даже его упреки. Она прошептала:
— Жанъ!
Эскье оттолкнулъ книгу, бывшую у него подъ руками.
— Что? — сказалъ онъ.
Она взяла его руку и въ ласковомъ пожатіи старалась выразить все горе, всѣ угрызенія совѣсти, которыми было переполнено ея сердце.
— Бѣдный другъ мой!
Она притянула его къ себѣ; она не хотѣла позволить ему уйти прежде чѣмъ онъ не проститъ ее.
— Да, — произнесъ онъ вполголоса, — я очень тревожусь.
Жюли стала подъискивать утѣшенія; обычныя слова готовы были сорваться съ ея губъ: «Клара не серьезно больна, она поправится». Но она не осмѣлилась произнести ихъ передъ этимъ страшнымъ горемъ. Снова наступило тягостное молчаніе; Жюли предчувствовала, что на этотъ разъ надо, наконецъ, объясниться и что она сама готова выйти на жестокій поединокъ, чтобы защитить свою любовь.
Она набралась храбрости:
— О, Жанъ, я знаю, что вы думаете; я вижу, что вы меня разлюбили. Скоро вы будете ненавидѣть меня… За что? За что это? Вы думаете, что это я виновата въ болѣзни Клары!.. Но я ничего не сдѣлала противъ Клары! Я не отняла у нея кого-нибудь, кого она любитъ. Подумайте, что вотъ уже три года, больше трехъ лѣтъ, какъ Морисъ… (Она не нашла словъ, чтобы окончитъ свою фразу). Все уже существовало давнымъ давно, когда Клара вышла изъ монастыря, когда она стала жить здѣсь…
Эскье прервалъ ее:
— Прошу васъ, — сказалъ онъ, — сжальтесь надъ моей маленькой Кларой…
Ихъ взгляды встрѣтились; Эскье почувствовалъ, что взглядъ Жюли, такъ сказать, заслонился стѣной отъ его взгляда. Онъ все таки попробовалъ проникнуть въ эту замкнутую душу.
— Сжальтесь надъ нами… Вы видите, какъ она страдаетъ, бѣдная дѣвочка!.. Она ничего не говоритъ, она никого не обвиняетъ, но она можетъ умереть, вотъ что!..
— Не говорите этого! — вскричала Жюли, пряча свое лицо. — Это не правда! Это не болѣе какъ припадокъ… Она не умретъ. Она забудетъ.
— Она умретъ. Вы слышали, что говорилъ сейчасъ Домье? Я былъ тамъ, когда въ первыя минуты, застигнутый врасплохъ, онъ не скрывалъ выраженія своего лица и не взвѣшивалъ словъ. Я понялъ. Бѣдная дѣвочка уже близка въ концу. Нуженъ еще одинъ ударъ въ родѣ того, какой она получила сегодня… и…
Все, что было эгоистичнаго въ этой возвышенной душѣ, вдругъ поднялось при мысли о своемъ несчастіи.
— Что станется со мною, если Клары не будетъ? Въ моей жизни не останется ничего, ровно ничего…
Жюли молчала. Она страшно страдала. Она испытывала ощущенье кошмара, когда человѣкъ, какъ бы впавшій въ летаргію, напрасно старается, двинуть членами. Въ ней что-то уже готово было уступить мольбамъ Эскье, но она ясно сознавала, что въ ней нѣтъ этого подъема духа, что она не произнесетъ это слово, потому что издалека Морисъ манитъ ее къ себѣ.
Эскье окинулъ ее безнадежнымъ взглядомъ.
— Значитъ, вы не хотите? — произнесъ онъ.
Она отвѣтила:
— Я не хочу.
Когда онъ съ сомнѣніемъ покачалъ головою, она повторила:
— Я не хочу… Увѣряю васъ, Жанъ… Ахъ, если-бъ я могла исчезнуть, умереть, не быть для Мориса ничѣмъ, даже воспоминаніемъ! Но жить около него, около Клары и видѣть ихъ мужемъ и женой!… Нѣтъ, клянусь вамъ, этого нельзя отъ меня требовать!.. Это кажется мнѣ невѣроятнымъ, преступнымъ… Я не могу сдѣлать это также какъ… (она подъискивала сравненія)… какъ если бы мнѣ велѣли убить человѣка, даже заслуживающаго смерти… Зачѣмъ вы качаете головой? — продолжала она, желая оправдаться и побѣдить недовѣріе Эскье къ этому чувству, которое она, несмотря на все, считала благороднымъ. — Клянусь вамъ Богомъ, что я не знаю, въ чемъ заключается мой долгъ!
Эскье возразилъ:
— Это, другъ мой, судьба всѣхъ жертвъ. Намъ всегда кажется, что мы обязаны тѣмъ, кого мы любимъ. Мы чувствуемъ такой ужасъ при мысли объ измѣнѣ… какъ если бы намъ пришлось лишить себя жизни. А между тѣмъ самопожертвованіе и долгъ существуютъ, какъ видите. Всѣ доводы нашего эгоизма никогда не устоятъ противъ этого.
Жюли встала, она поправляла правой рукой вышивку кресла.
— Нѣтъ! — вскричала она. — Это неправда то, что вы говорите, я чувствую, что это неправда! Любить того, кто васъ любитъ, это своего рода бракъ, который нельзя разрушать подобнымъ образомъ… Развѣ причины, которыя вы мнѣ ставите для того, чтобы разлучить меня съ Морисомъ, я не могла бы повернуть ихъ для моей защиты? Развѣ только я одна должна жертвовать собою?
— Какъ вы его любите! — грустно произнесъ Эскье.
Она отвѣтила глухимъ голосомъ:
— Да… я его обожаю. Видите-ли, онъ во мнѣ, какъ моя собственная кровь… и если его отнимутъ у меня, я умру.
— Если его отнимутъ, да. Но, нѣтъ, если вы сами откажетесь отъ него, другъ мой.
— Отказаться отъ него? Ахъ! вы совсѣмъ не понимаете сердечныхъ дѣлъ. Вы не знаете ихъ… Еслибъ вы знали только, что значитъ любить безнадежною любовью, какъ я люблю Мориса! Но вы не знаете этого! вы не знаете этого! Ваша жизнь была совсѣмъ простая… о, она была безукоризненна, но въ ней не было приключеній… Да, я знаю, вначалѣ трауръ… Но вы не любили вашу жену такъ, какъ я люблю Мориса… Вы никогда не испытали, что значитъ всецѣло слиться мысленно съ другимъ существомъ и говорить себѣ, что у васъ могутъ его отнять и что придется жить послѣ этого несчастья! Вы не знаете этого!
Эскье смотрѣлъ ей прямо въ лицо.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — я это знаю.
Жюли спросила съ удивленіемъ:
— Что вы хотите сказать?
— Я говорю, что я любилъ кого-то въ жизни помыслами ума и сердца и я говорю это не о моей женѣ. Этого никогда не знали… никто, никто. И однако я жилъ. Вотъ видите.
«Разъ онъ это говоритъ, то это правда, — подумала Жюли. — Но кто эта женщина? Вѣдь я уже почти двадцать лѣтъ знаю его…»
Она спросила:
— Я знала эту женщину?
— Не будемъ говорить о ней, — отвѣтилъ Эскье. — Клянусь вамъ, что я хотѣлъ умереть прежде, чѣмъ она узнаетъ объ этомъ… потому что она никогда ни о чемъ не догадывалась… Не будемъ говорить о ней, прошу васъ.
Его голосъ прервался отъ внутренняго рыданія. Онъ отодвинулся, чтобъ дать себѣ время прійти въ себя. Машинально онъ нажалъ пуговку электричества. Двѣ лампы по угламъ комнаты погасли. Мягкая полутьма разлилась по комнатѣ, гдѣ они находились.
Но онъ почувствовалъ обвивающія его руки. Голова Жюли склонилась на его плечо.
— Жанъ!.. — пролепетала она, — простите меня! Насколько вы достойнѣе меня!.. Какъ! вы уже страдали… изъ-за меня?
— О! — произнесъ онъ. — Теперь, вы видите, все это умерло въ прошломъ, и если я еще и грущу, то я уже не страдаю. Я искалеченный жизнью человѣкъ, но не больной… Знайте только, что если я сейчасъ просилъ у васъ большой жертвы, то я зналъ цѣну того, чего просилъ.
— Жанъ!
— Успокойтесь. Я вамъ больше ничего не скажу. Я васъ больше ни о чемъ не попрошу. То, въ чемъ я признался вамъ, отнимаетъ у меня право на это. Теперь этотъ вопросъ поставленъ между вами и вашей совѣстью. Если хотите, — просто прибавилъ онъ, — то мы будемъ обѣдать врозь сегодня вечеромъ.
— Да, — произнесла Жюли.
На площадкѣ они разстались; ихъ взгляды избѣгали другъ друга.
— До завтра, мой другъ.
— До завтра!
IV.
правитьКогда Жюли оставила Мориса во Франкфуртѣ, когда поѣздъ сталъ удаляться, молодой человѣкъ чувствовалъ выступившія на его глаза слезы; онъ былъ грустенъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Но это была пріятная грусть, полезныя слезы, при сознаніи своей нѣжности и любви… Въ тотъ же вечеръ онъ пріѣхалъ въ Лейпцигъ; онъ присутствовалъ на представленіи Фауста; болѣе освоившись съ языкомъ, онъ уже испытывалъ то особое удовольствіе, которое свойственно развитымъ путешественникамъ за границей: что-то въ родѣ обновленія своей личности, встряхиванія отъ скуки, овладѣвающей нами въ нашей странѣ. Опера окончилась около десяти часовъ, онъ прошелся немножко по пустѣющимъ улицамъ и вернулся въ гостинницу. Пробило одиннадцать.
«Жюли теперь въ Парижѣ, — думалъ онъ. — Дорогая бѣдняжка! Какое утомительное путешествіе она предприняла ради меня! Какъ она меня любитъ!»
Онъ тотчасъ же написалъ ей нѣсколько ласковыхъ строкъ. Запечатавъ письмо и отдавъ его слугѣ, онъ потушилъ лампы, легъ, и сталъ размышлять, съ удивившимъ его спокойствіемъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ обѣщалъ Жюли жениться на ней, если она овдовѣетъ, его тоска улеглась. Значитъ, увѣренность въ потерѣ Клары подѣйствовала на него успокоительно! Почему? «Это потому, что нѣтъ больше неопредѣленности, — сказалъ онъ себѣ; — и потомъ я исполнилъ мой долгъ, жертва всегда пріятна».
Онъ не пробовалъ проникать въ глубь своего сердца. Дѣйствительно, его успокоивало, что превратилась борьба съ самимъ собою. Еслибъ онъ спросилъ себя, еслибъ онъ отвѣтилъ себѣ съ большей искренностью, то признался бы себѣ, что не вѣритъ больше въ замужество Клары. Разъ уже длилось нарушенное равновѣсіе, есть шансы, что оно продлится и еще: это разсужденіе, не выдерживающее критики само по себѣ, почти всегда подтверждается фактами. «Еслибъ Клара дѣйствительно хотѣла выйти за Ріё, то свадьба уже состоялась бы… Она не хочетъ, она ждетъ… Онъ допускалъ, что молодая дѣвушка соединяетъ съ нимъ свою будущность. Развѣ я не соединяю также мою съ нею…»
Надежда на сдѣлку съ судьбой успокоивала его: онъ согласился бы на жизнь среди Жюли и Клары, подъ одной крышей. «Мы вѣдь прекрасно жили такъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ и опять будемъ жить, только безъ этого надоѣдливаго Ріё»… Какой-то темный голосъ, какъ эхо физическаго эгоизма, прибавлялъ: «А потомъ, кто знаетъ, что можетъ случиться? Женщина, которая васъ любитъ, которая живетъ около васъ, даже если она сопротивляется, то развѣ нѣтъ возможности?..»
Такимъ образомъ, день за день, это пріятная сонливость мысли до такой степени овладѣвала имъ, что онъ начиналъ входить во вкусъ путешествія. Онъ былъ въ положеніи больного, которому предстояло вынести страшную, рискованную операцію и которому вдругъ объявили, что можно обойтись и безъ нея, что ея, быть можетъ, никогда не сдѣлаютъ. Этотъ отдыхъ сердца не лишенъ былъ прелести, но онъ длился не долго. Еслибъ онъ продлился, то, кто знаетъ, быть можетъ, время принесло бы съ собою выздоровленіе и забвеніе, если бы онъ порвалъ всѣ отношенія съ Парижемъ. Но въ Лейпцигѣ, въ Берлинѣ, до самыхъ границъ Германіи, Клара, Жюли, не покидали его, потому что онъ ежедневно получалъ письма отъ своей любовницы. Это были повидимому малозначущія письма, въ нихъ не сообщалось фактовъ, но они были полны глубокой нѣжности; черезъ нихъ онъ могъ слѣдить за перипетіями драмы, разъигрывающейся въ Парижѣ.
Онъ узналъ, что конецъ Антуана Сюржера приближается, что здоровье Клары заставляетъ отложить ея свадьбу. Изъ этихъ двухъ происшествій, свадьбы Клары и смерти Антуана, которое случится раньше? Онъ представилъ себѣ свое положеніе, если ему придется жениться на Жюли, когда Клара еще будетъ свободна… Это зависитъ отъ катастрофъ, которыя готовятся тамъ безъ него, помимо него.
Онъ старался бороться съ возрождающеюся тоскою, онъ защищалъ свое равнодушіе въ отъѣзду Жюли, какъ защищаютъ свой сонъ отъ окружающаго шума. Онъ продолжалъ свое путешествіе, стараясь посѣтить города, которые онъ осматривалъ съ любопытствомъ профессіональнаго туриста. Франція, Парижъ были еще слишкомъ близко отъ него. Онъ отдалился на сѣверъ до Ганновера и Гамбурга. Передъ набережными Альстера качались круглыя кормы большихъ кораблей, звонилъ колоколъ, спускали канатъ. Сколько разъ видя передъ собою эти отплывающіе въ далекія моря корабли, изгнанникомъ овладѣвало страстное желаніе независимости. Ахъ, уѣхать бы ни на одну ночь, ни на два дня разстоянія отъ Парижа, но дѣйствительно далеко, въ невѣдомыя страны, гдѣ онъ будетъ совсѣмъ одинъ. Убѣжать, какъ злодѣю, какъ вору, спрятаться и тамъ, рѣшительно заглушивъ голосъ своей совѣсти, начать новую жизнь съ новыми проектами, съ новыми силами, съ новой любовью!..
Паръ со свистомъ валилъ изъ трубы, какъ бы посылая послѣднее прости. Снимали мостки; большой корабль медленно удалялся на буксирѣ, колыхался, выплывалъ на просторъ… «Другіе на моемъ мѣстѣ имѣли бы храбрость на это», думалъ Морисъ, глядя вслѣдъ кораблю. И онъ еще лишній разъ убѣждался въ суетности своихъ мечтаній, въ безсиліи своей воли.
Разъ, вечеромъ, въ Прагѣ, выходя изъ Богемскаго театра, онъ нечаянно толкнулъ очень молоденькую, очень оригинальную женщину; она была недурна собой, съ бѣлокурыми волосами, съ бѣлымъ, румянымъ лицомъ, одѣта въ англійскій дорожный костюмъ. Онъ извинился по нѣмецки; путешественница отвѣтила по французски и съ недурнымъ акцентомъ:
— Это ничего, m-sieur.
Она была одна; они разговорились, отправились выпить чашку шоколаду въ одномъ изъ кафэ Кенигштрассе. Морисъ проводилъ ее до дверей ея гостинницы, попросивъ позволенія зайти къ ней на другой день. Въ этотъ вечеръ, онъ уже въ болѣе веселомъ настроеніи вернулся въ себѣ; ему казалось, что онъ мститъ судьбѣ; ему доставляло удовольствіе слегка измѣнить тѣмъ, кого онъ любилъ.
О, какъ загадочны и мятежны даже самыя искреннія человѣческія сердца!
Они видались каждый день, вмѣстѣ выѣхали изъ Праги. Она разсказала ему свою исторію, которая, быть можетъ, и была справедлива: она развелась съ мужемъ, жила и путешествовала одна. Морисъ ухаживалъ за ней, на что она отвѣчала улыбкой, ничего не позволяя, но и не отказывая. Они вмѣстѣ пріѣхали въ Нюренбергъ. Морисъ, въ нерѣшительности, спросилъ ее:
— Какъ намъ устроиться въ гостинницѣ?
Она отвѣтила, не задумываясь.
— Возьмите квартиру въ двѣ комнаты на имя M. и M-me Артуа.
«Это-ли лѣкарство? Это-ли забвенье?» — спрашивалъ себя молодой человѣкъ, слегка волнуясь отъ этого приключенія… Матильда Симпсонъ была свѣжа и превлекательна, и кромѣ того, кротка, весела, ей нравилась ея роль подруги путешественника. «Это-ли забвенье? Это-ли лѣкарство?» думалъ онъ, глядя, какъ она въ ресторанѣ обѣдала рядомъ съ нимъ, слушая ея граціозную болтовню. Случайная любовь, это лѣкарство, которое прописываютъ доктора страдающимъ сердечной болѣзнью".
Когда онъ уже хладнокровно смотрѣлъ на эту женщину, подобранную имъ на большой дорогѣ Германіи, онъ переживалъ грустныя и отвратительныя минуты. Тотъ, кто не отдалъ цѣлые годы своей жизни истинной и единственной нѣжности, тотъ не знаетъ страшныхъ угрызеній совѣсти, подымающихся въ душѣ человѣка, какъ наказанье за совершенную измѣну. Въ радостяхъ, въ страданіяхъ истинной страсти самое побужденіе любви очищается. Человѣкъ, который извѣстное время своей жизни на одну женщину смотрѣлъ какъ на храмъ, не можетъ безъ отвращенія сойтись съ другой, не можетъ не смотрѣть на нее.
Въ ту минуту, какъ въ Морисѣ замирало удовлетворенное желаніе, въ немъ поднялась злоба на свою подругу по приключеніямъ; ему хотѣлось бы уйти тайкомъ изъ этой комнаты, какъ изъ какого-нибудь дурного мѣста. Любезныя отношенія, которыя онъ долженъ былъ сохранить съ нею, приводили его въ отчаяніе. Она замѣтила это, она, очевидно, страдала отъ этого; но ей нравился этотъ безпокойный, красивый французъ, у котораго въ душѣ была какая-то грустная серьезная тайна, и она молчала.
Мало-по-малу Морисомъ овладѣло презрѣніе къ самому себѣ, не покидавшее его въ теченіе нѣсколькихъ дней, онъ забывался только въ минуты страстныхъ порывовъ. Онъ сталъ мечтать объ уединеніи съ тою-же горячностью, съ какой прежде его ненавидѣлъ. Но какая-то непонятная застѣнчивость, неспособность управлять собственной жизнью, не позволяли ему рѣшиться на что либо. Матильда рѣшилась первая. Разъ, вечеромъ, когда онъ вернулся въ гостинницу, гдѣ она осталась подъ предлогомъ мигрени, онъ нашелъ комнаты пустыми. Она уѣхала, захвативъ съ собою кое-что изъ принадлежащихъ ему вещей. На видномъ мѣстѣ стола лежалъ конвертъ, онъ распечаталъ его и прочелъ:
«Другъ мой, вы страдаете и я вамъ надоѣла. Я уѣзжаю. Я не попросила бы ничего кромѣ позволенія любить васъ… Но вамъ скучно со мной. Не ищите меня, не пишите мнѣ. Забудьте меня… Матильда».
Морисъ вертѣлъ нѣкоторое время письмо въ рукахъ. Онъ уже не зналъ, доволенъ ли онъ или огорченъ этимъ отъѣздомъ.
«Бѣдная малютка… Я считалъ ее авантюристкой низшаго раэбора. А вотъ она уѣхала, ничего у меня не попросивъ, я не успѣлъ даже подарить ей какую нибудь драгоцѣнность… Неужели она меня любила? Если да, то она прекрасно сдѣлала, что уѣхала, потому что… я не могъ бы ее любить… У меня уже никогда въ жизни не будетъ любовницъ, никогда…»
Онъ обѣдалъ одинъ, спокойно и вмѣстѣ грустно. Послѣ обѣда онъ вышелъ изъ города, дошелъ до укрѣпленій. Луна освѣщала красивыя оригинальныя башни, ворота и подъемные мосты. Онъ медленнымъ шагомъ двигался по дорогѣ, тянущейся вдоль городского вала. «Люди жили здѣсь еще до постройки этихъ декоративныхъ укрѣпленій; простые солдаты, буржуа, капитаны. Они любили и ихъ любили, они испытали ожиданіе обладанія, острую радость, затѣмъ смерть. Теперь они превратились въ этотъ черноземъ, который я попираю ногами, въ почву для этихъ дубовъ, окружающихъ дорогу… Ахъ, — думалъ Морисъ, — они любили, какъ любимъ мы, даже самые ничтожные изъ насъ…»
Ему захотѣлось избавиться отъ этой жизни, которая протекаетъ такъ скоро, какъ вода между пальцевъ. И снова ему стало страшно своего одиночества; онъ торопливо вошелъ въ крѣпостныя ворота, вернулся въ гостинницу и легъ спать.
Но сонъ не шелъ къ нему на помощь. Онъ и не старался уснуть. Онъ снова, во время безсонницы сталъ вызывать опасныя и сладкія грезы, возбуждавшія его какъ уколъ морфія въ Гомбургѣ… Онъ сталъ мечтать о Кларѣ.
"Что она теперь дѣлаетъ? Только что пробило одиннадцать часовъ: она легла, она скоро заснетъ ".
Онъ разжигалъ свою страсть, онъ представлялъ себѣ невинную кровать молодой дѣвушки. Да, она спала, какъ когда-то онъ засталъ ее въ Каннѣ, склонившись на край подушки; ему казалось, что онъ видитъ передъ собой блескъ ея слишкомъ черныхъ волосъ, ея слишкомъ бѣлые зубы, обоняетъ ароматъ ея тонкой кожи. Онъ прошепталъ вслухъ: «Зубы Клары… губы Клары… глаза Клары…» и слова какъ бы одушевлялись, ихъ звукъ и значеніе сводили его съума. «Я хочу тебя! я хочу тебя!..» — шепталъ онъ.
Еще разъ онъ былъ побѣжденъ. Представившійся ему призракъ преслѣдовалъ его, завладѣлъ имъ и крѣпко держалъ; ни присутствіе дорогой любовницы, ни страстныя ласки мимолетной любви, ни уединенье, — не спасали его. Онъ понялъ свое пораженіе, онъ видѣлъ его неминуемымъ и допустилъ себя до того, о чемъ не смѣлъ и думать послѣ своей клятвы Жюли: «хорошо, я больше не буду бороться». Онъ весь задрожалъ отъ этого радостнаго рѣшенія, онъ испытывалъ подлое довольство плѣненнаго офицера, который даетъ клятву не бѣгать.
Но это удовольствіе длилось недолго. Другія мысли стали безпокоить его.
«А Жюли? А мое обѣщаніе жениться на ней, если она овдовѣетъ? Какъ могъ я дать такое обѣщаніе?..»
Оно казалось ему чудовищнымъ, неисполнимымъ, даже въ томъ случаѣ, если ему суждено разстаться съ Кларой и снова отдаться любовницѣ. «Ничего, что бы ни случилось, буду ли я около Клары или далеко отъ нея, ничто не помѣшаетъ мнѣ ее любить… Къ чему обманывать себя самого?..»
Когда онъ заглядывалъ въ глубь своего сердца, то его пугала теперь буря, которую онъ находилъ тамъ. Какъ онъ любитъ эту дѣвушку! Сказать только, что онъ думалъ, что у него нѣтъ къ ней страсти, что онъ видитъ въ ней просто бракъ, семью, обновленную будущность! Теперь ужь онъ не понималъ, какъ могъ онъ разстаться съ нею, какъ могъ онъ рѣшиться не чувствовать около себя, по крайней мѣрѣ, хоть ея ободряющее присутствіе.
Онъ сталъ стремиться на родину, въ Парижъ, въ тотъ уголокъ, гдѣ она жила; онъ сталъ стремиться туда всѣми своими помыслами, всѣмъ своимъ измученнымъ сердцемъ… Въ сущности, кто мѣшалъ ему вернуться и поддаться волѣ судьбы? Развѣ существа, страдавшія изъ-за него издалека, меньше страдали?.. Вернуться! Увы, на этотъ рѣшительный шагъ у него недоставало храбрости. Онъ пошелъ на сдѣлку, съ своимъ желаніемъ; онъ пересталъ отдаляться; вмѣсто того, чтобъ отправиться на западъ, онъ сталъ понемногу приближаться въ родной землѣ, на которую не дерзалъ ступить.
О, грустный пилигримъ, избороздившій Германію и шагъ за шагомъ приближающійся къ границѣ! Онъ знаетъ, что не переступитъ ея, но она все-таки его гипнотизируетъ, тянетъ къ себѣ. Онъ идетъ впередъ словно на встрѣчу пропасти. Онъ положился на волю судьбы; онъ не болѣе какъ вещь, двигающаяся по волѣ случая. Въ его жизни нѣтъ больше исхода… Что въ томъ? Онъ идетъ, идетъ, опустивъ глаза въ землю, не видя передъ собой дороги.
Насталъ часъ искупленія. Онъ наказываетъ преступленіе, состоящее въ томъ, что онъ, молодой человѣкъ, не съумѣлъ отнестись съ уваженіемъ къ человѣческой любви, которая должна быть религіей для тѣхъ, кто не имѣетъ иной. Онъ игралъ съ женскими чувствами, какъ съ игрушками, которыя можно бросить или сломать. Нѣкоторыя безшумно сломались, другія забыли. Но къ двумъ изъ этихъ чувствъ онъ неосторожно привязался душою. Молодая дѣвушка и женщина, пригрѣтыя имъ теперь, получили свое возмездіе; онѣ крѣпко держатъ его и та, и другая, настолько крѣпко, что онъ не можетъ вырваться отъ нихъ, даже цѣною своей плоти и крови. Онъ страдаетъ, онъ раскаивается.
И онъ продолжалъ свое путешествіе, тотчасъ-же забывая мѣста, почти не осматривая города, равнодушно прогуливаясь по музеямъ. Онъ былъ въ Ульмѣ, въ Штутгардтѣ, въ Людвигсбургѣ. Что видѣлъ онъ изъ всей этой Германіи? Ничего. Онъ только перевозилъ съ мѣста на мѣсто усиливающуюся болѣзнь. Она осложнялась, доходила до агоніи; онъ былъ въ положеніи умирающаго, который теряетъ сознаніе, и до него долетаютъ, какъ отдаленный шепотъ, слова окружающихъ его лицъ.
Морисъ уже былъ совсѣмъ близко отъ Франціи; онъ кочевалъ по прирейнской равнинѣ, населенной двумя народностями. Но, какъ раненый голубь, которому подстрѣленное крыло позволяло только долетѣть до своей голубятни, — онъ такъ ослабѣлъ, что готовъ былъ пасть бездыханнымъ, достигнувъ родной земли…
Эта ночь въ Гейдельбергѣ, съ массою звѣздъ на темномъ небосклонѣ, должна была оставить неизгладимое воспоминаніе въ его памяти, неизгладимое потому, что, по какому-то таинственному порядку вещей, онъ, самъ того не сознавая, опредѣлилъ свою судьбу.
Онъ пріѣхалъ въ часъ пополуночи изъ Карльсруэ. Ночь была темная, хоть и звѣздная и довольно теплая, несмотря на позднее время года. Мягкость воздуха, запахъ осени, большой паркъ съ разсѣянными тамъ и сямъ виллами, возбуждали въ немъ только желанье уединенія, тишины, покоя. Носильщикъ, держа въ рукахъ его чемоданъ, велъ его черезъ темный кустарникъ и, наконецъ, остановился передъ нарядной, тѣнистой виллой. Это была гостинница. Здѣсь пахло цвѣтами; всюду была безукоризненная чистота. Горничная была внимательна и красива; она отворила передъ путешественникомъ просторную, уютную комнату, залитую электрическимъ свѣтомъ.
Въ то время, какъ Морисъ разстегивалъ ремни своего чемодана, горничная вернулась и подала ему на серебряномъ подносѣ два письма изъ Парижа. Одно было отъ Жюли; онъ прочелъ его. Неискусныя, простыя фразы дышали такой глубокой любовью, что это даже взволновало его. Въ порывѣ благодарности, онъ прижалъ губы къ тому мѣсту письма, гдѣ рука его бѣдной подруги написала «Йю».
Другое письмо онъ прочелъ не сейчасъ, потому что онъ былъ въ томъ состояніи слабости, когда отступаютъ передъ неожиданнымъ. Онъ распечаталъ его, только когда легъ въ кровать; почеркъ былъ незнакомъ ему. Онъ торопливо взглянулъ на подпись… Домье!.. Письмо отъ доктора! «Ужь не умеръ ли Антуанъ Сюржеръ!..» — подумалъ онъ.
Онъ почувствовалъ холодъ, охватившій его до мозга костей, при мысли, что наступаетъ необходимость выполнить свое обѣщаніе… Но постъ-скриптумъ тотчасъ же успокоилъ его: «Антуанъ очень плохъ, но можетъ еще долго прожить въ такомъ состояніи…» Онъ былъ до того взволнованъ, что дрожаніе вѣкъ и рѣсницъ мѣшало ему смотрѣть; онъ долженъ былъ откинуться въ изнеможеніи на подушку, чтобъ набраться силъ прочесть.
Вотъ что говорилось въ письмѣ:
"Вы, вѣроятно, не знаете, что происходитъ въ Парижѣ въ то время, какъ вы путешествуете по Германіи. Клара Эскье умираетъ у насъ на глазахъ. Отъ чего? Мы говоримъ отъ невростеніи, потому что мы боимся выказать себя невѣждами и простаками, если мы скажемъ: отъ любви. Я докторъ и не могу ее вылѣчить; но я знаю, что вы можете спасти ее однимъ вашимъ словомъ: неопредѣленность и ожиданіе убиваютъ ее.
"Имѣете ли вы право произнести это слово? Я думаю, что да; это дѣло вашей совѣсти. Во всякомъ случаѣ, я васъ предупреждаю: мои обязанности побуждаютъ меня на это.
«Она меня любитъ; она любитъ меня до того, что готова умереть изъ-за меня!»
Эгоистическій голосъ прошепталъ эти слова въ сердцѣ Мориса. Иныхъ размышленій не было. Онъ сознавалъ фатализмъ въ любви, онъ чувствовалъ, что судьба толкаетъ ихъ другъ къ другу. И эта вѣра въ неизбѣжность ободрила его: «Она не умретъ. Она будетъ моей женой, несмотря на все. Это только проходящее испытаніе».
Часы шли; онъ забывалъ; онъ всецѣло поддавался этой медленной сладкой увѣренности. Въ пылу этого нѣжнаго волненія онъ уже готовъ былъ отвѣтить просто: «Не страдайте больше, я возвращаюсь, я возвращаюсь къ вамъ», какъ вдругъ необходимость встать для того, чтобы написать эти строки, привела его въ себя. Вернуться! но онъ не можетъ. Если онъ вернется, то это Жюли ждать будетъ его; это Жюли невѣста, которую онъ себѣ выбралъ. Письмо Домье и болѣзнь Клары ничего не измѣнили. Никогда еще жестокая дѣйствительность не вставала такъ ясно передъ нимъ. Онъ снова бросился на кровать и провелъ ночь въ слезахъ, мучимый кошмаромъ и безнадежностью При пробужденіи если можно назвать пробужденіемъ это отвращеніе, которое овладѣваетъ нами при сознаніи, что надо вернуться въ жизни, онъ взялъ перо, оставленное имъ вчера, и написалъ:
"Клара, мнѣ говорятъ, что вы страдаете изъ-за меня, оттого, что я далеко отъ васъ и оттого, что вы меня любите. Знайте же, что я также люблю васъ. Насколько можетъ быть сердце мужчины во власти женщины, мое въ вашей власти. Вотъ что я хотѣлъ вамъ сказать, но удерживался въ эти послѣднія недѣли… Къ чему теперь эта скрытность? Наша жизнь испорчена по моей винѣ. Я хочу открыть передъ вами мою совѣсть. Я былъ виноватъ. Я необдуманно сдѣлалъ зло и вотъ я теперь терплю наказаніе. Къ несчастію, я не сдѣлалъ зла только себѣ одному. Переступивъ долгъ сердца, я заслужилъ только то, что теперь я не знаю, въ чемъ состоитъ мой долгъ. Я больше ни на что не надѣюсь, мнѣ хочется бѣжать, исчезнуть…
"И вотъ, прежде чѣмъ исчезнуть безслѣдно, я хочу чтобъ вы, по крайней мѣрѣ, знали, что я люблю только васъ, другъ мой. Когда я оставилъ васъ, я не зналъ этого и можетъ быть этого и не было, но вы завладѣли мною во время моего отсутствія. Вы во мнѣ; я страдаю отъ этого и вѣчно буду страдать, потому что, увы! слишкомъ поздно любить васъ передъ лицомъ свѣта.
"Есть вещь, которой вы не знаете, а именно, что я передъ моей совѣстью мужъ Жюли. Я далъ ей обѣщаніе жениться на ней, какъ только она овдовѣетъ… Не думайте, что я исполню это обѣщаніе. Я никогда не женюсь на этой бѣдной женщинѣ, которую я не люблю больше, но любилъ въ прошломъ. Мнѣ васъ нужно было въ подруги жизни, такъ какъ вы меня любите, то мнѣ хочется, чтобъ эта мысль заставила васъ ожить; вы были моей настоящей невѣстой, любовь, которой я искалъ на сторонѣ, была сосредоточена на васъ, теперь я это понялъ!
«Прощайте, мой другъ. Среди моихъ мучительныхъ часовъ я обязанъ вамъ такими чудными минутами, которыхъ не изгладитъ ничто, ни даже мое теперешнее горе… Помните ли вы дорогу въ Saint-Jean, окаймленную голубой линіей моря? Помните ли вы виллу des Oeillets? Вспоминаете ли вы „Lebewohl“ Бетховена? Какъ все это далеко и вмѣстѣ близко! Прощайте. Когда вы прочтете это письмо, я буду уже далеко. Помните, что я васъ люблю, что я васъ теряю и дѣйствительно умираю отъ горя. Прощайте!»
Онъ вложилъ это письмо въ конвертъ и присоединилъ туда же нѣсколько строчекъ къ Домье:
«Докторъ, ваше письмо добиваетъ меня. Я не могу вернуться, вы узнаете почему, когда прочтете мое письмо къ Кларѣ, которое вы передадите ей, если считаете это возможнымъ… Если у меня не хватаетъ храбрости умереть, то во всякомъ случаѣ я снова уѣду и такъ далеко, что меня никто не найдетъ. А пока я останусь на три дня въ Гейдельбергѣ, чтобы дать вамъ время отвѣтить мнѣ и дать мнѣ мудрый совѣтъ».
V.
правитьВъ это утро, когда докторъ Домье пришелъ на Ваграмскую площадь, онъ былъ смущенъ, если не долгомъ, который ему предстояло выполнить, то по крайней мѣрѣ тѣмъ, какимъ обравомъ онъ его выполнитъ. Онъ только что перечелъ оба письма Мориса.
«Если обстоятельства останутся въ настоящемъ положеніи, — думалъ онъ, — или если они будутъ развиваться въ томъ же духѣ, то здѣсь всѣ будутъ страдать. Для всѣхъ будетъ полезна глубокая операція. Да, мой долгъ ясенъ. Тѣмъ хуже, если онъ тяжелъ; дѣйствовать необходимо».
Его склонный къ анализу умъ призывалъ всѣ доводы, способные заставить его дѣйствовать и съиграть для Жюли, какъ для Ріё эту роль провидѣнія, которой мы охотно поддаемся въ нашихъ новѣйшихъ докторахъ. Но теоріями трудно убѣдить сердце, даже сознающее свой долгъ… Тратя всѣ свои силы на уходъ за Антуаномъ, Домье не могъ безъ ужаса думать о томъ, что ему предстоитъ доставить страданье нѣжной душѣ m-me Сюржеръ.
«Я хотѣлъ бы сдѣлать сегодня что нибудь вполнѣ аналогичное, съ ампутаціей, въ области духовной. Вѣдь я бы сдѣлалъ ампутацію больного члена спокойно, безъ колебаній, безъ угрызеній совѣсти, а вотъ сердечную, необходимую, не могу сдѣлать!»
Жюли вошла въ комнату; бѣдная Жюли очень перемѣнилась, переживаемыя муки почти погасили тихое пламя ея синихъ глазъ.
— Ну что? — произнесла она.
Домье пожалъ плечами.
— Конецъ приближается медленно. Часть лѣвой руки уже онѣмѣла. Что особенно удивительно, такъ это неправильный ходъ паралича. Какая изумительная болѣзнь!
Онъ нѣсколько времени пробылъ у изголовья Антуана. Онъ искоса смотрѣлъ на Жюли; ему хотѣлось быть мягкимъ, почти ласковымъ съ нею, какъ съ паціентомъ, котораго предстоитъ оперировать. Онъ спросилъ:
— Мы подымемся взглянуть на нашу маленькую больную?
— Я бы очень хотѣла.
Со времени ея разговора съ Эскье эти ежедневныя посѣщенія были сущей пыткой для Жюли. Каждое слово доктора, каждый отвѣтъ Клары ложились камнемъ на ея бѣдное сердце. А между тѣмъ ей хотѣлось, чтобъ отъ нея не ускользала ни одна фраза произносимая около больной: ей казалось, что если будетъ составленъ заговоръ противъ ея любви, то это совершится именно здѣсь.
Они застали Эскье у постели. Неподвижная, дремлющая Клара была хороша какой-то страшной красотою. Ея кожа до того истощилась, что была похожа на тонкій листикъ изъ слоновой кости. Черные какъ смоль волосы окружали это блѣдное лицо словно траурнымъ бордюромъ. Исхудалыя руки, похожія на руки святой, изображаемой на старинныхъ картинахъ, рѣсницы и плечи вздрагивали время отъ времени при легкомъ звукѣ шаговъ по ковру.
Эскье смотрѣлъ на нее, сгорбившись въ низкомъ креслѣ и поддерживая подбородокъ руками, прислоненными къ колѣнямъ. Съ тѣхъ поръ, какъ болѣзнь Клары вдругъ сдѣлалась опасной, съ тѣхъ поръ, какъ она не вставала больше съ постели, съ тѣхъ поръ, какъ она проводила ночи въ горячечномъ бреду, заставлявшемъ опасаться менингитиса, — его нельзя было увести изъ этой комнаты, отстранить отъ этой кровати.
Онъ едва поднялъ глаза, когда вошелъ Домье въ сопровожденіи Жюли. Докторъ приблизился, нѣкоторое время наблюдалъ сонъ больной, становившійся нервнымъ и безпокойнымъ. Онъ наклонилъ свое ухо къ полуоткрытому рту, откуда виднѣлись синеватые зубы.
— Ну что? — тревожно спросилъ Эскье.
Домье знакомъ отвѣтилъ, что нѣтъ ничего ненормальнаго.
Въ эту минуту Клара открыла глаза и, увидя окружающихъ, слегка покраснѣла, какъ будто эти устремленные на нее глаза могли прочесть тайну ея грезъ.
— Какъ вы себя чувствуете, мое дорогое дитя? — спросилъ докторъ.
Она прошептала нѣсколько словъ, изъ которыхъ можно было понять только:
— Слаба!..
Домье пріоткрылъ сорочку на блѣдной шеѣ; она была такъ худа, что казалась шеей дѣвочки. И эта нѣжность хрупкаго горла вызывала банальное сравненіе; это былъ цвѣтокъ, склоненный на слишкомъ тонкой вѣткѣ, неспособной его удержать.
Жюли переводила глаза съ изнуреннаго лица Клары на испуганное лицо Эскье, потомъ на безстрастное лицо доктора. Она чувствовала, что всѣ они единодушно возмущены противъ нея. Она уже не пыталась болѣе увѣрять себя, что не виновата въ этой болѣзни; она была убѣждена, что это она причина всего и сердце ея мучительно ныло при этомъ сознаніи. Ее поддерживала только ея все еще сильная глубокая любовь.
Домье приподнялъ на подушку голову молодой дѣвушки.
— Все идетъ прекрасно, — произнесъ онъ тѣмъ беззвучнымъ голосомъ, который не выдавалъ его искренней мысли, который не могъ ни успокоить, ни огорчить. — Надо дать хорошенько отдохнуть нашей маленькой больной и не тревожить ея сна. До завтра, моя дорогая дѣвочка — прибавилъ онъ, пожимая кончики пальцевъ молодой дѣвушки. — До завтра, или можетъ быть до сегодня вечеромъ, такъ какъ у меня есть больной въ улицѣ Амперъ, очень близко отсюда; я буду тамъ около пяти часовъ.
Онъ направился къ двери; Жюли и Эскье слѣдовали за нимъ до площадки, добиваясь отъ него услыхать что нибудь ободряющее. Не вполнѣ притворивъ дверь, чтобы Клара могла слышать, Домье сказалъ:
— Все идетъ прекрасно. Еще нѣсколько дней ухода и если улучшеніе будетъ продолжаться, то она скоро встанетъ.
— Значитъ она выздоравливаетъ? — настаивалъ отецъ.
— Да, выздоравливаетъ. Возвращайтесь къ ней. Ее не надо оставлять одну.
Оставшись снова вдвоемъ съ Жюли, Домье произнесъ:
— Вы можете пожертвовать мнѣ свободную минутку, милая барыня?
Эти простыя слова взволновали ее. Предчувствіе предсказывало ей въ нихъ угрозу.
Домье повторилъ:
— Вы не свободны?
— Нѣтъ, спустимся, — пролепетала она.
Она шла за нимъ до моховой гостиной въ такомъ волненіи, что тотчасъ же должна была сѣсть. Она нашла въ себѣ силъ произнести:
— Право… Кларѣ кажется лучше… неправда-ли?
Домье остановился передъ нею.
— Вы хотите знать правду?
— Да… безъ сомнѣнія.
— Ну, извольте!.. сегодня уже нѣтъ болѣе сомнѣнья. Если ничто не прерветъ этой усиливающейся слабости, то она осуждена. Приливъ крови къ мозгу неизбѣженъ… А это смерть.
— Смерть!..
— Да!
— Но это ужасно!.. — пролепетала Жюли. — Это невозможно въ годы Клары! Послушайте, докторъ, вѣдь не умираютъ безъ причины въ двадцать лѣтъ; не таютъ, какъ она таетъ. Это Парижъ ей вреденъ. Ее надо перевезти на югъ, въ Алжиръ.
— Путешествіе? Она не доѣдетъ до конца. Я вамъ говорю, что ея жизнь въ данную минуту зависитъ отъ какой нибудь простой случайности. Мнѣ кажется, что вы должны были-бы меня ясно понять…
Онъ сѣлъ совсѣмъ близко отъ нея и прямо глядя ей въ глаза продолжалъ:
— Вы-то должны-бы меня понять, особенно вы. Развѣ ваше собственное здоровье въ нормальномъ состояніи? Развѣ тревога не истачиваетъ вашего тѣла? Только вы пользуетесь исключительнымъ здоровьемъ… и потомъ у васъ есть надежда, между тѣмъ какъ эта бѣдная дѣвочка убѣждена, что никогда не будетъ обладать тѣмъ, чѣмъ желаетъ.
Жюли опустила голову.
— Да, — продолжалъ Домье, — вы знаете истину, но вы не хотите ее видѣть, потому что вы боитесь того, что скажетъ вамъ ваша совѣсть. Противъ моей воли и даже съ грустью я говорю вамъ, что жизнь невиннаго существа въ вашихъ рукахъ. Если Клара не выйдетъ замужъ за Мориса Артуа, или если у нея не будетъ, по крайней мѣрѣ, надежды выйти за него когда-либо, она умретъ. Разгадка проста.
Въ то время, какъ онъ говорилъ, Жюли чувствовала, что шагъ за шагомъ приближается къ пропасти; оставалось закрыть глаза и позволить толкать себя въ эту пропасть, или-же, собравъ послѣднія силы, вырваться изъ этихъ увлекающихъ ее рукъ и бѣжать далеко, далеко… Безчисленные отрывки мыслей съ необыкновенной быстротой мелькали въ ея головѣ. Она представляла себѣ всевозможные проекты, которые избавили-бы ее отъ ужасной необходимости произнести эти два рѣшенія: «Я хочу, чтобы Клара умерла», или-же: «Я отказываюсь отъ Мориса». Она думала уже не медля бѣжать на станцію, соединиться съ любимымъ человѣкомъ. Ахъ, она его слишкомъ хорошо знаетъ! Если здѣсь ее такъ мучаютъ, то это потому, что она одна; если она чувствуетъ, что силы измѣняютъ ей, что она ничего не можетъ подѣлать, то это потому, что Мориса нѣтъ здѣсь, чтобы поддержать ее. Будь онъ только здѣсь, она-бы спряталась въ его объятія, она-бы ничего больше не боялась: ни своего собственнаго сердца, ни своей собственной жалости!
— Вы мнѣ не отвѣчаете, — мягко произнесъ Домье.
Она отвѣтила съ послѣднимъ усиліемъ сопротивленія и опустивъ глаза:
— Что-же вы хотите, чтобы я вамъ отвѣтила?.. Я ничего не понимаю.
— О, прошу васъ, — возразилъ докторъ и звукъ его голоса сдѣлался почти рѣзкимъ, — не будемъ играть словами. Время не терпитъ, увѣряю васъ… Будемъ искренни другъ передъ другомъ. Дѣло въ томъ, что надо знать, хотите-ли вы спасти Клару… Да, я знаю, вы мнѣ возразите, что «я вмѣшиваюсь въ дѣла, которыхъ мнѣ никто не поручалъ; что я не имѣю на это права…» Однако, я имѣю право. Я докторъ: мнѣ поручена жизнь этого ребенка и я долженъ испробовать всѣ средства, чтобы ее спасти.
— Погубивъ меня, — съ горечью прошептала Жюли. — Если вы говорите какъ врачъ, то развѣ моя жизнь не должна быть для васъ такъ-же драгоцѣнна, какъ и другая? А вы прекрасно знаете, — прибавила она, вся въ слезахъ, — что и я также умру, если я его потеряю!
— Ахъ! — воскликнулъ Домье, схвативъ ея руки. — Вотъ, наконецъ, слезы, искреннія слезы! Плачьте, плачьте, облегчите себя! Да, я прекрасно знаю, что то, что у васъ просятъ, ужасно, что я разрываю ваше сердце. Но это вашъ долгъ; если вы не согласитесь, то вы будете виноваты въ нѣсколькихъ катастрофахъ. Клара умретъ. И это еще не все: другіе будутъ страдать и вы будете этому причиной. Эскье, который васъ любитъ, будетъ страдать… И потомъ, отвѣтьте мнѣ искренно, увѣрены-ли вы вполнѣ, что тотъ, кого вы любите, такъ-же не будетъ страдать?
Несмотря на то, что онъ умышленно старался смягчить эти послѣднія слова, Жюли быстро вырвала у него свои руки и слезы уже не лились изъ ея глазъ.
— Что вы говорите? Что вы хотите сказать? Морисъ будетъ страдать, оставаясь моимъ? О, я хорошо поняла, что вы хотѣли сказать! Но это неправда. Я знаю Мориса, поймите… У него нѣтъ мысли, которой я не отгадала бы… Мы прожили около трехъ недѣль вмѣстѣ въ Германіи. Конечно, въ Парижѣ, Клара смущала его. Клара была другомъ его дѣтства; у нихъ было даже дѣтское увлеченіе другъ другомъ. Она, Клара, не переставала его любить. Но развѣ Морисъ не забылъ ее для меня? Развѣ она не была здѣсь послѣдніе три года? Въ такомъ случаѣ, кто же мѣшалъ ему жениться на ней? Но онъ даже и не помышлялъ объ этомъ. Предложеніе Ріё, два мѣсяца тому назадъ, правда, смутило его. Но когда онъ очутился одинъ въ Германіи, кого онъ позвалъ, скажите мнѣ? Опять меня. А знаете ли вы, какъ мы провели эти уединенные дни въ Кронбергѣ? Знаете ли вы, въ чемъ онъ поклялся мнѣ, передъ моимъ неожиданнымъ отъѣздомъ изъ Германіи? Онъ обѣщалъ мнѣ, почти противъ моего желанія, быть моимъ мужемъ, какъ только я овдовѣю.
— Я это зналъ, — сказалъ Домье.
— Въ такомъ случаѣ, если вы это знаете, то чего же вы отъ меня хотите? Откровенно говоря, вѣдь это безуміе желать составить счастье человѣка не по его выбору!
Домье слушалъ m-me Сюржеръ и не узнавалъ ее. Какъ, это Жюли? Это скромная, тихая женщина, краснѣвшая и смущавшаяся при малѣйшемъ ухаживаніи за нею? «Какъ инстинктивная защита своей любви могущественна у женщины, у всѣхъ женщинъ… — думалъ онъ. — Это еще сильнѣе чѣмъ материнская любовь».
Онъ взглянулъ прямо въ лицо Жюли и сказалъ ей:
— Вы увѣрены въ чувствахъ Мориса?..
— Увѣрена?.. Да, даже, конечно… Онъ самъ…
— Ахъ! — съ кажущимся равнодушіемъ произнесъ Домье. — Въ такомъ случаѣ…
Онъ умолкъ.
Но Жюли вцѣпилась въ его руку.
— Зачѣмъ вы мнѣ это говорите? Развѣ онъ говорилъ вамъ что-нибудь обо мнѣ?.. Скажите, я хочу знать!..
— Какъ вы хотите, чтобъ онъ могъ сказать мнѣ? Я его видѣлъ только на нѣсколько минутъ передъ его отъѣздомъ въ Германію… Мы не говорили объ этомъ.
— Въ такомъ случаѣ это съ… Онъ вамъ писалъ. Но говорите же, говорите! Вы вѣдь видите, что вы меня мучаете!
Она присѣла на ручку кресла. Она держала въ рукахъ свой носовой платокъ и безсознательно рвала ногтемъ батистъ.
Домье до такой степени было жаль ее, что онъ все еще колебался. Въ чемъ состоитъ его долгъ? Которая изъ этихъ двухъ женщинъ должна была пожертвовать собою для другой? У этихъ обѣихъ бѣдняжекъ такія нѣжныя, искреннія души! За которой изъ нихъ было право любви и жизни на счетъ другой?
Жюли сказала прерывающимся голосомъ:
— Вы знаете что-то, чего не хотите мнѣ сказать… У васъ есть письмо, Морисъ писалъ вамъ. Да, не правда ли? — продолжала она въ отвѣтъ на жестъ Домье. — Онъ написалъ это! Онъ написалъ, что не любитъ меня больше… О, Боже мой, Боже мой!
Рыданія надрывали ей грудь. Домье, подойдя въ ней, увидалъ, что на ея глазахъ уже нѣтъ слезъ.
— Дайте мнѣ это письмо!.. Я хочу это письмо! — повторила она протягивая руки. — Вы видите, что я совсѣмъ спокойна… Я не волнуюсь… Я должна узнать истину, поймите это хорошенько. Дайте письмо.
«Надо это сдѣлать, — думалъ Домье. — Бѣдная женщина! Лучше, чтобъ я былъ около нея, когда она будетъ читать это».
— Возьмите, вотъ оно, — сказалъ онъ, подавая ей письмо, адресованное Кларѣ.
Жюли схватила его какъ добычу, подошла въ окну, чтобы лучше разсмотрѣть, и стала читать. Домье сторожилъ неизбѣжный обморокъ.
— Бѣдная женщина! — повторялъ онъ. — Бѣдное сердце!
Жюли читала; она уже прочла первую страницу, теперь читала средину письма и казалось, что это чтеніе продлится вѣчно. Наконецъ она уже больше не двигалась, устремивъ глаза на послѣднія строки.
Домье подошелъ, наклонился, взглянулъ на нее. Ея зрачки были неподвижны и какъ-то странно расширены.
— Что это значитъ? — прошепталъ онъ.
Онъ взялъ письмо; одну минуту пальцы Жюли хотѣли его удержать, но затѣмъ выпустили. Онъ ощупалъ ея руки и нашелъ ихъ какъ будто застывшими. Онъ тихонько посадилъ ее и откинулъ слегка ея бюстъ на спинку кресла. Она ничему не противилась.
— Ну, полно, — произнесъ онъ, стараясь придать твердость и спокойствіе своему голосу; — полно, мой дорогой другъ, будьте храбрѣе! Всякое счастье имѣетъ конецъ; надо только покориться и принять жизнь такою, какая она есть… Какой исходъ могъ быть у такой связи, какъ ваша? Рѣшитесь первая на разрывъ, это будетъ менѣе унизительно и вы будете меньше страдать.
Жюли ничего не отвѣчала. Она даже не смотрѣла на доктора; только губы ея шевелились и одинокая слеза медленно, медленно скатывалась по щекѣ. Вдругъ она засмѣялась рѣзкимъ, сухимъ смѣхомъ и схватилась руками за грудь.
— Чортъ побери! — прошепталъ Домье.
Онъ разстегнулъ ей воротъ, потомъ первыя застежки корсета. Онъ увидалъ изящную, обворожительную, молодую шею. И докторъ подумалъ:
«Какъ она еще молода! Годы не разстроили этотъ чудный любовный инструментъ… Въ такомъ случаѣ, имѣлъ ли я право?..»
Выраженіе страданія разлилось по чертамъ лица Жюли, она заволновалась въ креслѣ, съ трудомъ дышала, безсвязныя слова срывались съ ея губъ:
— Моя комната… моя комната тамъ… Морисъ… любимый мой!..
Домье снималъ корсетъ. Она стала легче дышать. Время отъ времени ею снова овладѣвалъ истерическій хохотъ и она тотчасъ же говорила:
— Ахъ, какъ мнѣ не хорошо… любимый мой…
Она произнесла нѣсколько словъ, которыхъ Домье не понялъ; это были корсиканскія слова, которыя она въ раннемъ дѣтствѣ переняла отъ Тони, затѣмъ забыла и теперь повторяла въ этомъ бреду.
Домье старался поднести въ ея носу флаконъ съ эѳиромъ, но она отворачивалась, затыкала ноздри… И смѣхъ, страшный смѣхъ потрясалъ ее. Она прошептала:
— Мама!..
Вопль нѣжнаго дѣтства припомнился этой страдающей душѣ!
Припадокъ грозилъ затянуться. Докторъ рѣшился рѣзко пресѣчь его. Онъ приложилъ губы въ ея уху.
— Это кончено, — сказалъ онъ. — Морисъ потерянъ навсегда… Вы одна, совсѣмъ одна…
Жюли глядѣла на Домье. Она повторила:
— Одна… совсѣмъ одна!..
И вдругъ взрывъ горя, застывшій ненадолго отъ неожиданности, въ страшномъ страданіи прорвался наружу; обильныя слезы полились изъ ея глазъ и покатились по лицу, вмѣстѣ съ ними она теряла сознаніе и скоро она сдѣлалась неподвижна, какъ мертвая.
«Ну, вотъ, — подумалъ Домье, — операція сдѣлана и она имѣла успѣхъ».
Онъ позвонилъ. Пришелъ Іокимъ.
— Барыня нехорошо себя чувствуетъ, — сказалъ онъ просто. — Нервный припадокъ. Опаснаго ничего нѣтъ, помогите мнѣ только перенести ее въ ея комнаты. Мари ее раздѣнетъ и уложитъ въ постель.
Когда докторъ оставилъ Жюли все еще безъ чувствъ на попеченіе горничной, онъ вернулся къ Кларѣ.
Она все еще спала, слегка вздрагивая. Ея отецъ, облокотясь на кровать, смотрѣлъ на нее. Домье положилъ ему руку на плечо; онъ быстро обернулся.
— Ахъ, это вы, докторъ… Что случилось? Я думалъ, что вы давно уже ушли.
— Эскье, — отвѣтилъ докторъ, — у меня есть хорошая новость…
— Для Клары? — тотчасъ-же произнесъ Эскье.
— Для Клары…
— Вы ее вылѣчите?
— Я ее вылѣчу, несомнѣнно… Причина ея болѣзни уже не существуетъ.
— Какъ? — спросилъ банкиръ. Потомъ, понявъ на половину, прибавилъ: — вы говорили съ Жюли?
— Да…
— И она васъ выслушала?
— Пришлось… Ахъ, ударъ былъ жестокъ! Она очень страдаетъ. Подите къ ней.
— Боже мой! Что вы сдѣлали, Домье? Вы ее убили!
— Нѣтъ… Мы спасемъ m-me Сюржеръ, я ручаюсь. Что-же вы хотите, другъ мой? Кризисъ былъ необходимъ. Я предупредилъ ее, чтобы она съумѣла справиться съ даннымъ положеніемъ дѣлъ. Подите къ ней. Она васъ любитъ. Надо, чтобы вы были около нея, когда она придетъ въ сознаніе. Что-же касается меня, то я вернусь въ пять часовъ.
Докторъ былъ правъ. Жюли весь этотъ день не приходила въ чувство; только ужь вечеромъ лихорадка оставила ее и она уснула глубокимъ, спокойнымъ сномъ. Домье, вернувшись вечеромъ, согласно своему обѣщанію, объявилъ, что не находитъ никакой опасности; тогда Эскье ушелъ изъ комнаты Жюли и пошелъ лечь, измученный и утомленный. Но когда на другое утро; часовъ въ десять, онъ спросилъ о здоровьѣ m-me Сюржеръ, Мари отвѣтила ему:
— Барыня вышла рано утромъ; она казалась совсѣмъ здоровой и спокойной.
Одну минуту мысль о какомъ-нибудь отчаянномъ шагѣ мелькнула въ головѣ банкира. Но онъ скоро успокоился. Нѣтъ, Жюли слишкомъ религіозна, чтобы лишить себя жизни. «Въ такомъ случаѣ, что-же значитъ этотъ отъѣздъ? Уѣхала-ли она изъ Парижа? Не задумала-ли она соединиться съ Морисомъ?»
— M-me Сюржеръ ничего съ собой не взяла, ни чемодана, ни сундука?
— Нѣтъ, сударь.
— И она не сказала, куда ѣдетъ?
— Нѣтъ…
— Она не велѣла заложить экипажъ?
— Нѣтъ… Барыня вышла пѣшкомъ… Но изъ окна я слѣдила за ней. Я видѣла, какъ она прошла бульваръ и наняла закрытый фіакръ, вонъ тамъ, напротивъ насъ…
Жюли проснулась дѣйствительно рано, съ разсвѣтомъ, и тотчасъ-же ужасная правда представилась ей въ полной силѣ. "Это кончено… кончено… — думала она. — О, другъ мой, другъ мой! Правда-ли это? Неужели ты никогда больше не будешь моимъ, никогда?.. Нѣтъ, никогда больше эта дорогая, темная голова не прильнетъ къ ея груди; она никогда больше не услышитъ ласковыхъ, такъ любимыхъ ею словъ: «Моя Жюли!.. Моя Йю!..» Все кончено и на этотъ разъ безповоротно. Она сама этого хотѣла, она хотѣла этого съ той минуты, какъ ея глаза читали ужасныя строки Мориса; и въ бреду, во снѣ этихъ послѣднихъ часовъ она сознавала, что это желаніе укоренилось въ ней. Она думала: «Если-бы онъ былъ здѣсь, если-бы онъ мнѣ сказалъ: Моя Йю, я люблю тебя, какъ прежде, я хочу быть твоимъ по прежнему… — и я сама не захотѣла-бы, я отвѣтила бы ему: нѣтъ! нѣтъ!..»
И передъ ней стояли слова этого письма, несмотря на то, что она отгоняла ихъ отъ себя, какъ кошмаръ.
«Вы завладѣли мною во время моего отсутствія. Вы во мнѣ; я страдаю отъ этого и вѣчно буду страдать. Я никогда не женюсь на этой бѣдной женщинѣ, которую я не люблю больше…»
Не женская гордость страдала въ ней, а ея нѣжность, та нѣжность, которая ни на минуту не ослабѣвала и не уменьшалась.
«Любилъ ли онъ меня? Любилъ ли онъ меня хоть когда нибудь? Не была ли я для него простымъ препровожденіемъ времени, за неимѣніемъ лучшаго?»
Но воспоминанія пробуждались и протестовали. Когда онъ преслѣдовалъ ее своей страстью, когда онъ забывалъ Клару и такъ дурно обращался съ молодой дѣвушкой, что она вернулась снова въ монастырь. Да, въ тѣ минуты онъ дѣйствительно ее любилъ! А эти три года совмѣстной жизни; развѣ они могли быть ложью? Она ясно видѣла истину.
«Да, онъ меня любилъ, очень любилъ. Онъ любилъ меня безъ всякой задней мысли, до той минуты, пока Клара не вернулась сюда».
Она встала, начала машинально одѣваться, не зная который часъ и не позвавъ Мари на помощь. Сквозь мглу ея безнадежности пробивалась заря какого-то новаго свѣта; это былъ грустный свѣтъ, напоминающій собою короткую сѣверную зарю Норвегіи. Во время припадковъ лихорадки ея совѣсть занята была какой-то таинственной работой. Какой-то голосъ шепталъ ей:
— Что-то умерло. Вотъ конецъ эры…
Такъ осенній вѣтеръ, унося послѣдніе листья, говоритъ:
— Вотъ конецъ веселыхъ дней. Вотъ зима…
Да, на этотъ разъ это была зима; она чувствовала ее и каждый разъ, какъ это ощущеніе проникало въ нее, она дрожала съ головы до ногъ… Что-то умерло… Она одѣвалась, какъ въ трауръ, чтобы идти за погребальнымъ катафалкомъ.
«Капелла въ улицѣ Туринъ… Аббатъ Гюгэ».
Вотъ о чемъ она думала теперь. Снова страшная грусть охватила ее, она вся задрожала и бросилась на колѣни на полу, произнося:
— Господи, сжалься надо мною! Сжалься надо мною!
Она умѣла только лепетать этотъ безнадежный возгласъ чего она могла просить у Творца — людского счастія и людского состраданія? Ея горе было непоправимо; она не хотѣла излѣчиться отъ него.
Она повторяла:
— Боже мой… Боже мой…
Подобно дѣтямъ, которыя, страдая, зовутъ мать и не переставая повторяютъ это успокоительное имя, даже когда знаютъ, что мать не можетъ имъ помочь.
Она поднялась почти безсознательно. Она кончила одѣваться и хотѣла уже выйти, когда горничная, спавшая въ сосѣдней комнатѣ, прибѣжала на шумъ.
— Вы уходите, сударыня? Вы не нездоровы, сударыня?
— Нѣтъ, Мари. Я хорошо себя чувствую. Мнѣ надо выѣхать.
Англичанка не посмѣла спросить: «Куда вы ѣдете, сударыня?» Она только сказала:
— Барыня вернется?
— Къ завтраку непремѣнно, Мари.
И не желая, чтобы ее больше распрашивали, она торопливо вышла. Она почти бѣжала бѣгомъ до фіакра.
— Улица Туринъ… Въ монастырь… въ капеллу… Вы меня подождете.
Было почти восемь часовъ, когда она туда пріѣхала. Она думала прямо войти въ монастырь черезъ маленькую дверь, выходящую во дворъ и сейчасъ же подняться къ аббату Гюгэ. Но фіакръ остановился подлѣ капеллы; двери ея были отворены и въ глубинѣ свѣтились восковыя свѣчи. Потребность молитвы и покаянія толкнула ее въ капеллу. Она тотчасъ же почувствовала себя лучше въ этой прохладной полутьмѣ. Позади пустыхъ скамеекъ воспитанницъ, нѣсколько стульевъ и prie-Dieu ожидали вѣрующихъ… Жюли опустилась на колѣни.
Уже было утѣшеніемъ войти сюда и молиться. Она уже не шла сюда, какъ эти три года тому назадъ, съ сладкой боязнью грозящаго грѣха. Она теперь грѣшила, грѣшила мѣсяцы и годы и вотъ даже грѣхъ этотъ кончался. Никогда больше она не совершитъ его; рука Провидѣнія вернетъ ей ея чистоту.
«Боже мой… сжалься надо мною!»
Глухой звукъ шаговъ достигъ ея слуха. Она припоминала знакомую картину, какъ эхо откликнувшуюся въ ней самой. Это былъ часъ обѣдни: Жюли увидала, какъ зажигаютъ свѣчи и приготовляютъ все въ алтарѣ; это была та-же послушница, что и три года тому назадъ… О, это прошлое! Эта молитва въ церкви! Теперь все это припомнилось ей. Между той молитвой и сегодняшней стояла вся исторія ея короткой и вмѣстѣ безконечной любви.
Теперь воспитанницы входили одна за другою. Онѣ входили, еще кончая между собой шепотомъ разговоры, начатые въ корридорахъ, но собравшись въ церкви, онѣ умолкли и чинно размѣщались на скамейки. Когда онѣ сѣли, то по удару въ ладоши, всѣ опустились на колѣни. Жюли смотрѣла на этихъ дѣвочекъ, одѣтыхъ безъ всякой граціи; на нѣкоторыхъ черныя пелеринки перекрещивались синей лентой, изображавшей форму V.
«И я была такой-же дѣвочкой, какъ вонъ тѣ, которыя стоятъ на колѣняхъ у самаго клироса… Потомъ, я занимала мѣсто около каѳедры между средними, передъ моимъ первымъ причастіемъ. А послѣднее время я стояла вонъ тамъ, гдѣ опускается на колѣни эта высокая брюнетка».
Ей казалось, что методическія перемѣщенія въ капеллѣ соотвѣтствуютъ періодамъ ея жизни. Весна отцвѣла, затѣмъ миновало лѣто, кончалась осень. И сегодня былъ послѣдній осенній день. Неизбѣжный законъ природы сгонитъ со ступенекъ клироса этихъ дѣвочекъ, какъ когда-то ее, и броситъ ихъ изъ тихой пристани въ бурный потокъ жизни! Сколько изъ этихъ невинныхъ малютокъ, смотрящихъ яснымъ взоромъ на алтарь, вернутся со временемъ на то мѣсто, которое теперь занимаетъ она, чтобы оплакать умершую любовь и разбитую жизнь? О, грустная любовь, грустная жизнь!
Такъ блуждала ея мысль вокругъ загадки судьбы, не разъясняя ее и въ то-же время она машинально крестилась; даже губы ея безсознательно шептали слова разносившихся по церкви духовныхъ гимновъ. А церковное пѣніе говорило о любви къ Богу, какъ о единственномъ прибѣжищѣ; оно молило о прощеніи грѣховъ, оно напоминало о небесномъ милосердіи истинно вѣрующимъ. Маленькія дѣвочки шептали эти покаянныя молитвы, равно какъ и взрослыя дѣвушки, которыя, быть можетъ, уже угадывали любовь и чье сердце, быть можетъ, уже билось для молодыхъ мужчинъ, равно какъ эта бѣдная женщина, которую всю въ слезахъ разбитая любовь бросила на порогъ этого храма.
Затѣмъ обѣдня кончилась; священникъ прочелъ послѣднія молитвы и ушелъ въ сопровожденіи мальчика-прислужника; церковь медленно, постепенно пустѣла. Послушница стала тушить свѣчи, убирать облаченіе. Скоро m-me Сюржеръ осталась одна въ капеллѣ. Блѣдное солнце свѣтило въ окна, но тѣмъ не менѣе было холодно.
«Ну, — подумала Жюли, услышавъ, какъ за послушницей затворилась дверь, — это необходимо».
Она встала, вошла въ ризницу. Сестра остановила ее.
— Вы желаете, сударыня?..
Она не узнала ее. «Неужели я такъ постарѣла?» — подумала Жюли. Она спросила:
— Г-нъ священникъ у себя?
— Я думаю, что да, сударыня… Но… я не знаю, принимаетъ-ли онъ.
Она не рѣшалась загородить путь, какъ имѣла право это сдѣлать съ незнакомыми женщинами; она колебалась подъ какимъ-то смутнымъ воспоминаніемъ, что-то знакомое было въ чертахъ этой посѣтительницы.
— О, сестра Зита, — отвѣтила m-me Сюржеръ, — аббатъ Гюгэ приметъ меня, не тревожьтесь.
— Хорошо, сударыня, — сказала сестра съ полуулыбкой. — Если вы знакомы съ г. священникомъ… Мнѣ кажется, что г. священникъ теперь на дворѣ.
Она сама открыла передъ m-me Сюржеръ дверь, выходящую на монастырскій дворикъ.
Дѣйствительно, аббатъ Гюгэ, медленнымъ шагомъ прохаживаясь подъ арками, читалъ свой молитвенникъ. Въ эту минуту онъ какъ разъ повертывалъ изъ-за угла; Жюли очутилась лицомъ къ лицу съ нимъ.
Поднявъ глаза, онъ узналъ свою прежнюю исповѣдницу:
— Ахъ, милая барыня!
Она попробовала улыбнуться, пролепетала нѣсколько привѣтственныхъ словъ; онъ черезъ очки смотрѣлъ на нее испытующимъ взглядомъ; онъ уже привыкъ распознавать душу на женскихъ лицахъ и видѣлъ теперь, что передъ нимъ стоитъ униженная и покинутая женщина. Онъ понялъ, что она смущена, что она не можетъ говорить здѣсь, на открытомъ воздухѣ, подъ искоса устремленнымъ на нее взглядомъ послушницы.
— Здѣсь немножко холодно, — сказалъ онъ, — если не ходить скоро… Для меня это гигіеническое упражненіе, я каждое утро я хожу здѣсь, читая мой требникъ… Но я не хотѣлъ бы морозить васъ здѣсь. Не желаете ли, мы подымемся во мнѣ?
Она сдѣлала головою утвердительный знакъ. Священникъ направился съ нею къ внутренней лѣстницѣ. Въ эту минуту она сознавала, что этотъ шагъ, который она готовится сдѣлать, отдѣлитъ ее отъ всего, что она любила… Она перейдетъ границу; потомъ уже не въ ея власти будетъ отступить. Тогда ей захотѣлось бѣжать, спастись, скрыться отъ священника. Въ ея головѣ зароились всевозможные планы, о которыхъ она прежде не думала: ѣхать къ Морису, отнять его, сохранить его для себя. Она знала могущественное вліяніе своего присутствія на это непостоянное сердце. Бѣжать… соединиться съ нимъ!.. О, напрасные планы! Въ ту самую минуту, когда они приходили ей въ голову, она подымалась на ступеньки за священникомъ. Она была уже наверху лѣстницы; дверь натопленной комнаты отворилась и затворилась; Жюли уже сидѣла въ большомъ креслѣ около бюро, какъ три года тому назадъ.
— Какъ поживаютъ ваши, милая барыня?.. Какъ здоровье добраго г. Сюржеръ?
Еще никакого намека не было сдѣлано на это долгое время, въ теченіе котораго ихъ отношенія были прерваны. Это не удивляло аббата; ему слишкомъ хорошо было знакомо это охлажденіе къ религіозной жизни до того дня, когда любовный разгромъ снова приведетъ этихъ разбитыхъ, измученныхъ, любящихъ свѣтскихъ женщинъ къ стопамъ Утѣшителя.
— Мой мужъ здоровъ, — разсѣянно отвѣтила m-me Сюржеръ.
И тотчасъ же вспомнивъ объ этомъ умирающемъ, котораго она оставила дома, прибавила:
— То есть, я хочу сказать, что онъ не страдаетъ. Но его болѣзнь вѣдь неизлѣчима, какъ вы знаете…
— А наша милая Клара Эскье? Она все еще живетъ вмѣстѣ съ вами, не правда ли?
— Она также немножко больна… Но это ничего… Мы не тревожимся.
Наступило молчаніе. Жюли, избѣгая взгляда священника, пристально смотрѣла на часы; маленькій металлическій маятникъ двигался подъ циферблатомъ. Аббатъ спросилъ болѣе тихимъ голосомъ:
— А вы, дите мое, какъ вы поживаете?
Она не отвѣтила; ея горе выразилось въ глазахъ, наполнившихся слезами. Она вытирала ихъ, но онѣ текли не переставая, какъ изъ неизсякаемаго источника.
Священникъ придвинулся къ ней.
— Полноте, будьте смѣлѣе! У васъ много горя, я это вижу. Будьте откровенны. Если вы искренно вернетесь къ Богу, то будьте увѣрены, что Онъ пошлетъ вамъ утѣшеніе и миръ.
И онъ повторилъ фразу, которую Жюли слышала въ послѣдній разъ отъ него:
— Хотите, чтобъ я выслушалъ васъ въ исповѣдальнѣ?
На этотъ разъ она отвѣтила:
— Да… отецъ мой.
Аббатъ всталъ, пошелъ къ алькову. Онъ отдернулъ драпировку. Тамъ, рядомъ съ узкой желѣзной кроватью, стоялъ стулъ и prie-Dieu, отдѣленные другъ отъ друга рѣшеткой изъ краснаго дерева.
Онъ сѣлъ, она опустилась на колѣни.
— Я васъ слушаю, — сказалъ онъ.
Она стала лепетать обычныя исповѣдальныя молитвы, такъ давно не произносившіяся ею.
— Ну, что-же, дочь моя, — сказалъ аббатъ, когда она умолкла, не рѣшаясь съ чего начать признанія. — Я уже такъ давно не видѣлъ васъ здѣсь… Причащались-ли вы по крайней мѣрѣ?
— Нѣтъ, отецъ мой.
— Ахъ!.. Васъ, конечно, не допускали до этого какіе-нибудь упреки совѣсти… Вы находили, что состояніе вашей души… привычки вашей жизни… не соотвѣтствуютъ этому? Да… это такъ. У меня осталось воспоминаніе о вашемъ послѣднемъ визитѣ ко мнѣ. Вы были тогда въ очень тревожномъ состояніи, но полны добрыхъ намѣреній.
— О, да! — прошептала Жюли.
— А между тѣмъ вы все-таки не выдержали? — продолжалъ священникъ; онъ уже не спрашивалъ больше, онъ только подсказывалъ ей ея признаніе въ короткихъ, отрывистыхъ фразахъ. — Вы, будучи замужемъ, поддались преступной любви… съ человѣкомъ, который много моложе васъ?..
Она молчала. Ея любовь, въ словахъ священника, представлялась ей преступной и она удивлялась, какъ это она могла жить спокойно и счастливо этой грѣховной жизнью… Среди окружающей ее теперь обстановки, рядомъ съ этимъ священникомъ, она испытывала только религіозное страданіе, желаніе поскорѣй омыться отъ грѣха и уже никогда не падать.
Аббатъ спросилъ:
— Вы отдались этому молодому человѣку вскорѣ послѣ вашего визита ко мнѣ?
— Да, отецъ мой. Раньше чѣмъ черезъ три мѣсяца.
— И вы принадлежали ему… въ домѣ вашего мужа?
— Въ первый разъ только… Затѣмъ… онъ взялъ отдѣльную квартиру и мы тамъ видѣлись.
— И тамъ, каждый разъ, какъ онъ требовалъ отъ васъ грѣха… вы соглашались?
— О, отецъ мой! — прервала она. — Я вижу, что вы не вполнѣ ясно представляете себѣ, какъ я его любила! Я постоянно думала о немъ, все мнѣ надоѣдало, когда его не было около меня, а какъ только онъ былъ со мною, мнѣ не нужно было развлеченій для того, чтобы быть счастливой. Понятно, я никогда и ни въ чемъ не могла-бы ему отказать. Но мнѣ кажется, что я была счастлива именно тѣмъ, что видѣла его счастливымъ!.. Да, это именно такъ. Я жила для него и меня такъ радовала мысль, что онъ счастливъ, благодаря мнѣ!
— Мое бѣдное дитя! — началъ аббатъ, чувствуя, что отъ нея ускользаютъ угрызенія совѣсти въ порывѣ этихъ нѣжныхъ воспоминаній. — Вы были очень виноваты…
Наступило молчаніе, прерываемое лишь рыданіемъ Жюли.
— И это добровольное пробужденіе вашей чистоты душевной побудило васъ вернуться во мнѣ и молить Господа объ отпущеніи вамъ этого преступленія?.. Или-же здѣсь замѣшаны обстоятельства?
— Отецъ мой, это обстоятельства. Онъ меня разлюбилъ.
Выговоривъ это слово, она всецѣло поддалась своему горю. Она рыдала, забывъ даже мѣсто, гдѣ находилась и только повторяла сквозь слезы: «Онъ меня разлюбилъ! Онъ меня разлюбилъ!..»
— Встаньте, дитя мое, — сказалъ ей аббатъ, — и сядьте вотъ здѣсь… Вы слишкомъ взволнованы, чтобы стоять на колѣняхъ.
Онъ вынулъ изъ одного изъ ящиковъ своего бюро флаконъ съ солью, всегда лежавшій у него на готовѣ, и далъ его Жюли. Она стала медленно вдыхать. Когда она нѣсколько успокоилась, то сама заговорила о себѣ, не ожидая вопросовъ. Она разсказала исторію своего паденія, время своего полнаго счастья, затѣмъ возвращеніе Клары изъ монастыря, все, что предшествовало окончательному разрыву, путешествіе въ Германію, катастрофу…
Аббатъ Гюгэ слушалъ ее не перебивая. Когда она кончила, онъ спросилъ.
— А теперь вы совсѣмъ отказались отъ вашего грѣха?
— О, да! совсѣмъ… Ничто не могло-бы меня вернуть къ нему, ничто, ничто…
— А, однако, это чувство было въ васъ очень глубоко. Что-же оно день за днемъ исчезало изъ вашего сердца?
— Нѣтъ. Я все еще люблю Мориса. Если это чувство надо вырвать изъ моего сердца, то да пощадитъ меня Господь!.. я не могу, я никогда не заслужу прощенія. Только… когда я провѣряю мою совѣсть, то мнѣ кажется, что нѣтъ никакого грѣха въ этомъ воспоминаніи о Морисѣ. Это что-то очень сильное, но раненое, какъ бы это сказать?.. что-то грустное, вотъ какъ когда любятъ умершихъ. Нѣтъ, я не могу грѣшить, любя его такимъ образомъ.
Аббатъ размышлялъ нѣкоторое время.
— Ваша совѣсть принадлежитъ вамъ, дитя мое, — сказалъ онъ. — Живите въ мирѣ съ нею. Господь Богъ проститъ васъ, потому что Онъ васъ испытываетъ… Выслушайте меня.
И своимъ страннымъ голосомъ, который заставлялъ вибрировать, какъ хрусталь, нервы кающихся, онъ продолжалъ:
— Вотъ вы вернулись, дитя мое, вся избитая и раненая, къ вашему исповѣднику. Господь поразилъ васъ въ самомъ вашемъ грѣхѣ и надо его благодарить. Вы сдѣлали путешествіе въ страну людской любви: вы могли бы продлить его вѣчно и этотъ стыдъ, какъ проказа, мучилъ бы васъ всю жизнь, до гробовой доски. Вы страдаете, не такъ ли? Но тѣмъ не менѣе вы чувствуете, что сегодня вы уже лучше, чѣмъ вчера; вы уже болѣе не представляете собою это виновное и отвратительное существо: любовницу. Да, любовницу; это слово шокируетъ васъ потому, что я произношу его здѣсь въ этомъ святомъ домѣ, передъ этимъ распятіемъ; но вѣдь еще вчера вы были ею. Вы должны обожать руку, которая вырываетъ васъ изъ этого грустнаго положенія. Конечно, нельзя запретить вамъ любить человѣка, котораго вы любили; это уже возвышенная любовь, если въ ней нѣтъ физическаго влеченья. Помните, я говорилъ вамъ три года тому назадъ на этомъ самомъ мѣстѣ: «есть что то дурное въ любви». Вы поняли горечь этого дурного, не правда ли? Но если отнять у любви эту дурную подкладку, то останется великая добродѣтель, милосердіе. Ну, дитя мое, будьте же храбрѣе! Вы загладите ваше доброе имя честной женщины и христіанки. Произносите слова покаянія; я дамъ вамъ отпущеніе. Станьте на колѣни, дитя мое; нагните голову, но воспрямьте духомъ. И не надо слезъ. Какъ, вы возрождаетесь для духовной чистоты и плачете?
Когда были произнесены послѣднія слова отпущенія, когда священникъ сказалъ Жюли обычное: «Идите съ миромъ», оба встали въ одно время. Имъ хотѣлось тотчасъ же разстаться, не обмѣниваясь больше ни однимъ словомъ. Они пожали другъ другу руки.
— Прощайте, барыня. Вы будете навѣщать меня, не такъ ли? Не забывайте дорогу къ этому дому.
— Прощайте, отецъ мой.
Жюли снова очутилась теперь въ уже совсѣмъ пустой капеллѣ. Она опустилась на колѣни около клироса, у скамеекъ для самыхъ маленькихъ воспитанницъ; она машинально заняла то мѣсто, которое занимала больше тридцати лѣтъ тому назадъ. И надъ ней совершалось чудо искренней исповѣди, понятное только вѣрующимъ сердцамъ: ея душа стала подобна невиннымъ душамъ малютокъ, только что стоявшихъ здѣсь на колѣняхъ. Аббатъ Гюге былъ правъ, говоря, что она не создана для физической любви. Если ея сердце и продолжало еще сочиться, если изъ ея утомленныхъ глазъ и текли еще обильныя слезы при мысли, что ея дорогой другъ уже не принадлежитъ больше ей, что онъ ее не любитъ, то все таки въ ней что то успокоивалось, выздоравливало, заживало, какъ обжогъ.
Она стояла на колѣняхъ. Въ ней зародилась туманная надежда на то, что Господь подскажетъ ей, что она должна дѣлать, такъ какъ она твердо рѣшилась скромно и съ пользой для окружающихъ выполнить свой долгъ. Она долго думала; знакомый звукъ колокола, призывавшаго къ трапезѣ, напомнилъ ей время. Надо было никого не тревожить, избѣгнуть дома лишняго шума. Пусть катастрофа и переворотъ отразятся только на ея сердцѣ.
Еще не было двѣнадцати часовъ, когда она вернулась домой. Тоня, по обыкновенію, сторожила ее въ окно своей комнатки.
— Ахъ, Йю! — сказала она. — Какъ ты насъ встревожила сегодня утромъ, дорогая Йю! Увѣряю тебя, что я ужасно волновалась и г. Эскье также!
— Тише, Тоня!.. Не надо шумѣть. Нѣтъ ничего необыкновеннаго въ томъ, что я выѣхала утромъ и вернулась къ двѣнадцати часамъ. Скажи, чтобъ черезъ четверть часа подавали завтракъ. Докторъ Домье пришелъ?
— Да, моя красавица, онъ у г. Сюржеръ разговариваетъ съ г. Жаномъ.
— Поди за нимъ, попроси его придти ко мнѣ въ комнату. Но, смотри, не болтай много!
— Хорошо… ни слова!
Нѣсколько минутъ спустя, докторъ, нѣсколько тревожась, какъ его примутъ, входилъ къ m-me Сюржеръ. Онъ никакъ не ожидалъ найти ее такой спокойной. Свѣжая вода смыла слѣды слезъ на ея глазахъ и щекахъ. Она тщательно перечесалась. Ничто, кромѣ блѣдности, не выдавало волненій вчерашняго вечера и сегодняшняго утра.
Она протянула доктору руку.
— Здравствуйте, докторъ. Вы видите, я себя хорошо чувствую. А что Клара?
— Ей гораздо лучше. Она уснула безъ лихорадки. У меня хорошія надежды.
— А Антуанъ?
— Все также.
— Вы завтракаете съ нами?
— Если я не буду лишнимъ.
— Понятно, нѣтъ. Но мнѣ надо что-то сказать вамъ, прежде чѣмъ мы спустимся. Что сталось съ письмомъ, которое вы мнѣ показали вчера… съ письмомъ Мориса къ Кларѣ? — прибавила она рѣшительнѣе, замѣтивъ, что Домье колеблется. — Не бойтесь, я спокойна… Передали ли вы Кларѣ это письмо?
— Нѣтъ, я сберегъ его. Мнѣ казалось, что я не въ правѣ…
— Хорошо, послушайте. Вы довѣряете мнѣ?
— Какой вопросъ, милая барыня!
— О, намъ нечего говорить другъ другу любезныя фразы! Обстоятельства слишкомъ серьезны, не такъ ли? Имѣете ли вы довѣріе къ моему слову, какъ къ слову честнаго человѣка? И если я дамъ вамъ слово, что я не препятствую больше замужеству Клары и что я беру на себя написать Морису, чтобъ вызвать его, повѣрите вы мнѣ?
— Безусловно вѣрю.
— Въ такомъ случаѣ… я прошу у васъ это письмо, которое вы мнѣ показывали вчера… Вы избавите меня отъ униженія, чтобъ оно было прочитано Кларой… а мнѣ оно послужитъ предостереженіемъ противъ меня самой, если я когда либо начну ослабѣвать. Почему вы колеблетесь? Морисъ далъ вамъ право поступить съ этимъ письмомъ по вашему усмотрѣнію и ужь, конечно, вашъ вчерашній поступокъ былъ страннѣе…
Домье нѣсколько времени размышлялъ.
— Вы правы, — сказалъ онъ, наконецъ. — Теперь, когда это письмо сдѣлало свое дѣло, оно ваше.
Онъ отдалъ его ей. Жюли тотчасъ же заперла его въ ящикъ своего секретера.
— Я выну его отсюда только тогда, — сказала она, — если когда нибудь раскаюсь въ моей жертвѣ. Тогда я прочту его, чтобъ убѣдиться, что я поступила хорошо. Клянусь вамъ въ этомъ.
Они пристально взглянули другъ другу въ глаза.
— Вы достойны восхищенія, — сказалъ докторъ.
— Достойна восхищенія, Боже мой! — отвѣтила она съ очень грустной улыбкой. — Я лично вовсе не нахожу себя достойной восхищенія. Наконецъ-то самое тяжелое окончено. Намъ остается только вызвать Мориса. Я беру это на себя. А до тѣхъ поръ, если хотите, мы забудемъ все это… Я хочу, чтобъ его возвращеніе и этотъ бракъ совершились безъ шума, совсѣмъ просто. Я была препятствіемъ, — я стушевываюсь.
Домье поцѣловалъ ея руку. Онъ подъискивалъ слова, чтобъ высказать волновавшія его чувства. М-me Сюржеръ приложила палецъ къ его губамъ.
— До тѣхъ поръ ни одного слова! Обѣщаете? А теперь спустимся.
VI.
правитьУже три дня Морисъ тревожно ждалъ въ Гейдельбергѣ отвѣта Клары. Что она отвѣтитъ, если только отвѣтитъ? И что она могла бы отвѣтить, чтобы удовлетворить его? Положеніе было безвыходное, какъ для него, такъ и для нея. Одно лишь обстоятельство могло бы успокоить его сердце, но оно невозможно, положительно невозможно, а между тѣмъ онъ не переставалъ мечтать о томъ, что Клара выѣдетъ изъ Парижа и соединится съ нимъ въ Германіи, какъ недавно съ Жюли. О, путешествіе съ Кларой! Прижимать къ своему сердцу ея гибкій станъ, цѣловать эти пунцовыя губы, вдыхать ароматъ этихъ черныхъ, волнистыхъ волосъ!.. И онъ припоминалъ дни, проведенные въ Кронбергѣ съ Жюли и представлялъ себѣ Клару на мѣстѣ своей любовницы… Но вдругъ отъ этихъ грезъ, словно какой-то толчекъ, его пробудило воспоминаніе послѣднихъ словъ Жюли:
«Если ты когда-нибудь вернешься сюда съ другой женщиной и если маленькая Кэтъ спроситъ тебя, что сталось со мною, то ты скажешь ей, что я умерла, не правда-ли?» На третій день пришло письмо. Онъ узналъ на конвертѣ почеркъ Жюли. «Бѣдная Жюли! Опять безплодныя нѣжности… Опять — Я люблю тебя, обожаемый мой! Тебя очень недостаетъ твоей Йю!..» Но когда онъ развернулъ письмо и прочелъ, то онъ вышелъ изъ своего равнодушія.
"Другъ мой, здѣсь происходятъ серьезныя, интересующія васъ событія. Возвращайтесь какъ можно скорѣе. Ваше присутствіе необходимо, васъ предупреждаетъ объ этомъ
Онъ перечитывалъ эту коротенькую записку и повторялъ вслухъ ея слова. Это былъ давно знакомый почеркъ, это была любимая бумага Жюли, но мысль, оживившая эти строки, нѣтъ, это не ея мысль.
«Вѣроятно, дѣйствительно что-то серьезное происходитъ тамъ… Другъ мой, вмѣсто мой возлюбленный… Ни одного нѣжнаго слова… Мать могла-бы написать мнѣ такъ…»
Онъ размышлялъ, придумывалъ всевозможныя предположенія. Онъ не представилъ себѣ только настоящаго: онъ не догадывался, что Домье могъ показать Жюли его письмо… «Кларѣ хуже… или-же Антуанъ умираетъ…» И онъ тотчасъ-же отбросилъ первую гипотезу. «Если-бы Клара была очень плоха, то во всякомъ случаѣ не Жюли позвала-бы меня къ ней». Онъ, какъ и большинство мужчинъ, не могъ даже и представить себѣ, чтобы любящая женщина, не переставая любить, могла пожертвовать своей любовью.
«Да, это именно такъ. Антуанъ умираетъ. Жюли торопится меня увидать, она зоветъ меня. Она будетъ просить, чтобы я исполнилъ мое слово. Она хочетъ убѣдиться, что я рѣшился».
Нѣсколько дней тому назадъ это возвращеніе въ Парижъ, эта необходимость выполнить свое обѣщаніе испугали-бы его. Но сегодня это письмо, которое звало его домой, доставило ему облегченіе и какое-то скрытое удовольствіе. Эти три строчки на бумагѣ цвѣта кремъ были освобожденіемъ, концомъ изгнанія; онѣ возвращали ему, передъ его совѣстью, право возврата. Въ концѣ путешествія онъ встрѣтитъ стѣну, загораживающую его жизненный путь… Но, какъ во многихъ случаяхъ его жизни, его не покидала туманная, нечестная надежда. «Что-жь… я сдержу свое обѣщаніе, но я буду около Клары, а быть подлѣ нея значитъ заставить ее выздоровѣть… И потомъ, все устроится…» Онъ не смѣлъ добавить, какъ и посредствомъ какой двойной измѣны. Онъ рѣшилъ непремѣнно вернуться. Какъ всегда, рабъ судьбы, онъ ждалъ только посторонняго слова, чтобы это рѣшеніе окрѣпло.
И такъ, онъ уѣзжаетъ; онъ уѣдетъ какъ можно скорѣе. Онъ посмотрѣлъ распредѣленіе поѣздовъ и увидалъ, что надо подождать до завтрашняго утра, чтобы сѣсть въ Карлсруэ на восточный Курьерскій поѣздъ, который привезетъ его въ Парижъ послѣзавтра утромъ. Этотъ человѣкъ, которому грозила жестокая расплата, которому сорокъ восемь часовъ спустя придется навсегда покончить съ своимъ будущимъ, этотъ человѣкъ провелъ два дня какъ въ возбужденной почти счастливой лихорадкѣ. Онъ посвятилъ утро на посѣщеніе лучшихъ окрестностей Гейдельберга; при блѣдномъ ноябрьскомъ солнцѣ краснѣли стволы обнаженнаго лѣса, но никогда еще ни Филозофенвегъ, ни Кенигштуле не казались ему такими прекрасными. Онъ чувствовалъ къ Гейдельбергу, равно какъ къ Гомбургу и Кронбергу, какое-то таинственное влеченіе, какое мы чувствуемъ къ мѣстностямъ, гдѣ мы много жили, много любили или много страдали.
Слѣдующую ночь онъ спалъ мало, но она не показалась ему ни долгой, ни тяжелой, и когда на разсвѣтѣ онъ укладывался въ дорогу, то весь дрожалъ отъ мысли, что поѣздъ скоро привезетъ его во Францію… Наконецъ-то, наконецъ-то заключеніе окончилось, онъ возвращается! Конечно, къ инымъ испытаніямъ, къ полному концу своихъ грезъ, но онъ возвращается! И что-же? Еще недавно онъ, какъ Байронъ, какъ Стендаль, мечталъ о равнодушномъ космополитизмѣ, онъ бѣжалъ изъ родины, но теперь и родина, и любовь привлекали его.
Онъ скоро уснулъ. Когда онъ проснулся, солнце уже стояло высоко на сѣроватомъ небѣ; поѣздъ катился по опустошеннымъ долинамъ, мимо осыпавшихся лѣсовъ: это была уже Франція. Морисъ удивился, что не ощущаетъ никакой грусти. «Это потому, что я скоро увижу Жюли, — подумалъ онъ. — Бѣдный другъ, какъ она меня любитъ!»
Онъ вспомнилъ прежнія возвращенія въ доброе старое время ихъ пылкой нѣжности, когда онъ, возвращаясь въ Парижъ послѣ короткаго отсутствія, находилъ свою любовницу на вокзалѣ и какъ они не переставая обнимались, сидя въ каретѣ, везшей ихъ въ улицу Chambiges. Его охватила такая горячая волна воспоминаній, что онъ понялъ, какъ онъ любилъ еще эту покинутую женщину, о которой еще нѣсколько минутъ тому назадъ онъ говорилъ: "Бѣдный другъ, какъ она меня любитъ! "
«Но что я за человѣкъ? — говорилъ онъ себѣ. — Что я за безразсудное исключеніе изъ общаго правила? Жюли угроза всего моего будущаго, она моя тайная болѣзнь, а я ее люблю!»
Да, приходилось согласиться съ самимъ собою: потребность встрѣчи съ ней, потребность ея объятій, въ виду этого близкаго свиданія, начинала положительно терзать его. «Вотъ сейчасъ, сейчасъ… — думалъ онъ въ волненіи, когда поѣздъ медленно тянулся мимо фасадовъ улицы Фландръ. — Черезъ минуту… черезъ нѣсколько секундъ…»
Но онъ ошибся. Жюли не было на станціи. Она боялась, что мужество, окрѣпшее въ ней за эту недѣлю, покинетъ ее среди этой выходящей изъ вагоновъ толпы, среди суматохи на платформѣ, когда Морисъ бросится въ ея объятія. А если онъ будетъ нѣженъ съ ней? Если онъ опомнился, — что-жь удивительнаго, — послѣ своего ужаснаго письма? Тогда вѣдь ей придется бороться и защищаться отъ любви… О, нѣтъ… никогда больше! Теперь она твердо рѣшилась. Что-то болѣе сильное, чѣмъ любовь, вѣра въ фатализмъ, въ необходимость самопожертвованія, охватило все ея существо…
Она рано вышла изъ дому, чтобы почти въ одно время съ Морисомъ быть въ улицѣ Chambiges; она пошла пѣшкомъ, стараясь успокоить этой длинной дорогой свое волненіе.
Она была права, щадя свои нервы; они тотчасъ-же измѣнили ей, когда она очутилась въ этой комнатѣ, полной воспоминаніями ихъ поцѣлуевъ, ихъ ласкъ. Она думала:
«Это послѣдній разъ я прихожу сюда!..»
И ей показалось, что она умираетъ. Она въ изнеможеніи бросилась на диванъ, гдѣ они такъ часто лежали, прижавшись щекой къ щекѣ, въ состояніи нѣжной и мечтательной неподвижности.
Она медленно пришла въ себя, подобно тому, какъ бездушное тѣло выплываетъ на поверхность воды; она только тогда опомнилась, когда раздался стукъ подъѣхавшаго экипажа; наружная дверь отворилась и затворилась, ключъ повернулся въ замкѣ.
«Это онъ!»
Это былъ онъ. Онъ появился, приподнявъ драпировку; въ эту короткую минуту, когда онъ входилъ въ полутемную большую комнату, она успѣла себѣ сказать: «Это онъ и это не онъ». Ей показалось, что это другой Морисъ, котораго она не видѣла давно, давно и который сдѣлался какой-то туманной, несуществующей вещью, какъ ея счастье…
— Жюли!..
Онъ произнесъ только это слово, такимъ разбитымъ голосомъ!.. и она не знала, какъ это случилось, но онъ былъ уже на колѣняхъ подлѣ нея, онъ былъ у ея ногъ, несмотря на все, онъ сдѣлался прежнимъ Морисомъ, уткнувшимся въ ея платье, блуднымъ сыномъ, поблѣднѣвшимъ въ разлукѣ, измученнымъ отъ долгаго пути. Онъ склонился на эту грудь, которую такъ напрасно покидалъ, такъ жалѣлъ и, наконецъ, снова нашелъ? И она также, какъ прежде, приложила губы къ темнымъ кудрямъ своего друга; она оставила ихъ тамъ, она не могла ихъ оторвать, потому что она хорошо знала, что это послѣдній, послѣдній поцѣлуй; одно слово, произнесенное ими, порветъ очарованіе… Все будетъ кончено.
Тогда Морисъ, сердце и уста котораго какъ будто замерли въ ожиданіи чего-то необыкновеннаго, почувствовалъ, что слезы увлажнили его волосы, затѣмъ лобъ, затѣмъ глаза и щеки. Эти слезы текли не такъ, какъ обыкновенно текутъ слезы, они текли безъ рыданій обильно, тихо, какъ кровь изъ открытой раны.
Ему стало страшно, именно страшно, онъ поднялъ голову; видъ глубокаго страданья человѣческаго насъ пугаетъ какъ сумасшествіе. Онъ пролепеталъ:
— Что съ тобой… Жюли? Скажи! что съ тобой? Зачѣмъ ты такъ плачешь?.. Ты меня пугаешь…
Она горячо прижалась къ нему.
— Это кончено, — прошептала она. — О, мой дорогой, это кончено!
Онъ не понялъ ее, но это слово, которое онъ услышалъ, перевернуло его душу. Что-то такое, кто-то такой, она, онъ, прошлое, — онъ не зналъ, что что-то умирало въ эту минуту, около него, около нея, между ними… онъ это чувствовалъ… Онъ вцѣпился въ платье своей любовницы, сталъ искать ротъ, который она защищала.
— Что ты говоришь? Кончено? Ничто не кончено… Я здѣсь, Жюли… Взгляни! Я вернулся… Такъ ты меня не любишь больше? Ты уже не хочешь меня поцѣловать?
Она оттолкнула его жестомъ, въ которомъ онъ старался подмѣтить ласку. Твердое желаніе не поддаться этой нѣжности остановило ея слезы.
— Прошу тебя… Морисъ.
Онъ поднялъ на нее свои красивые, изумленные глаза.
— Почему ты меня отталкиваешь? Я тебя люблю!
— Выслушай меня, — сказала она. — Пожалѣй меня! Не заставляй меня страдать больше чѣмъ слѣдуетъ! Ты прекрасно знаешь, что все кончено.
Онъ упорно повторилъ:
— Я тебя люблю!
И онъ не лгалъ. Онъ уже съ отвращеніемъ думалъ о своихъ колебаніяхъ, о своихъ измѣнахъ: онъ чувствовалъ теперь, что не въ силахъ разстаться съ Жюли.
— Я твердо рѣшилась, — продолжала она. — Я предоставляю тебя самому себѣ, мой любимый. Женись и (тутъ голосъ ея дрогнулъ) будь счастливъ.
— Я люблю тебя! — повторилъ Морисъ. — Я хочу только тебя.
Теперь это онъ, въ свою очередь, уткнувшись въ платье своего друга, чувствовалъ, какъ изъ его глазъ градомъ покатились слезы, въ которыхъ вылилось все его прошлое, его любовь, его сердце, онъ весь. Жюли, слегка приложивъ руку къ волосамъ молодого человѣка, продолжала:
— Не думай, что я на тебя сержусь… Я осталась все та же… Я не перемѣнюсь, я всегда буду такъ относиться къ тебѣ, я говорю тебѣ истинную правду!.. Я тебя очень любила, да, мой дорогой! И я, какъ прежде, хочу, чтобъ ты былъ счастливъ. Если я огорчена теперь, то это потому, что я не могу сдѣлать тебя счастливымъ въ будущемъ. Вотъ мое горе, видишь…
Морисъ пролепеталъ:
— Жюли!.. Моя Жюли!.. Моя Йю!
— Ты все таки будешь любить немножко твою бѣдную Йю, неправда ли? Когда ты будешь вспоминать о ней… потомъ… ты знаешь… ты скажешь себѣ, что это не ея вина… если ты былъ такъ молодъ, слишкомъ молодъ для нея!.. Всегда думай о ней такъ, какъ ты думаешь теперь, мой дорогой. Теперь тебя огорчаетъ, что ты ее теряешь, я это вижу…
Морисъ, не подымая головы, но крѣпко сжимая Жюли въ своихъ объятіяхъ, горячо повторялъ:
— Я не хочу, я не хочу!
Она дала ему немножко успокоиться, ласково отстранила его руки и сказала:
— Ну!.. Я ухожу.
Что это, онъ грезитъ? Неужели она дѣйствительно уйдетъ такъ, вырвется отъ него? Онъ никогда не предвидѣлъ подобнаго конца ихъ любви. Онъ пугалъ его, онъ его обезоруживалъ.
Онъ схватилъ ея руки:
— Останься, Жюли!.. Это невозможно! Не оставишь же ты меня такъ? Ты не уйдешь? Что я тебѣ сдѣлалъ, чтобъ ты меня бросила?
— Прощай, — снова сказала она. — Я должна вернуться домой. Приходи къ намъ завтра утромъ. Тебя будутъ ждать. Прощай.
Онъ видѣлъ какъ она встала, поправила прическу, платье, — уходила. Прежде чѣмъ поднять портьеру, она улыбнулась ему улыбкой умирающей; онъ еще разъ разслышалъ ужасное слово:
— Прощай!
Но когда она хотѣла выйти, онъ побѣжалъ къ ней. Весь ужасъ этого: «Никогда больше!» наэлектризировалъ его.
Онъ еще ее любилъ, въ порывѣ чисто-физической любви.
Испугъ далъ ей силы… Она оттолкнула Мориса, онъ съ минуту не могъ придти въ себя… И въ теченіе этой короткой минуты она убѣжала.
Когда она ушла, у него не достало храбрости слѣдовать за нею. Стѣна встала сейчасъ между ними, онъ зналъ это, онъ это чувствовалъ. Онъ, одѣтый, бросился на кровать. Онъ зарыдалъ. Да, это совершенная правда, частица его жизни умерла. О чемъ онъ плакалъ? Объ исчезнувшей любви? О себѣ самомъ? Безъ сомнѣнія, надъ самимъ собой, надъ своимъ перемѣнчивымъ, непостояннымъ существомъ, надъ собственной ничтожностью, которую мы сознаемъ при разставаніи. Эта женщина, вся въ слезахъ, только что вырвавшаяся отъ него, — это его молодость: она уносила съ собой въ складкахъ своего платья кровавые лохмотья его человѣчности.
«А Клара?»
Имя, лицо, фигура, ароматъ молодой дѣвушки… При этомъ воспоминаніи онъ задрожалъ внутренно и что-то могучее и чудное охватило его. Онъ упрекалъ себя въ этой низкой радости, какъ промотавшійся жуиръ можетъ упрекать себя въ желаніи смерти дорогого отца, съ тайной надеждой на наслѣдство. Всѣ обычные доводы уже не существовали для него. Преступленіе состояло въ томъ, что онъ покинулъ любовницу и желалъ невѣсту. Онъ долго мечталъ объ этомъ. Уже совсѣмъ стемнѣло. Онъ почувствовалъ голодъ и вышелъ.
Мрачныя, пустынныя улицы, вымощенныя торцемъ, тянулись какъ корридоры. Время отъ времени на поворотахъ показывался медленно двигавшійся фіакръ, потомъ по направленію къ Елисейскимъ полямъ быстро проѣхали два фіакра.
Съ тяжелой головой, усталый отъ дороги, измученный только что пережитымъ волненіемъ, Морисъ чувствовалъ потребность двигаться, утомиться еще болѣе и шелъ все прямо. Онъ перешелъ Сену черезъ мостъ Альма, очутился въ аллеѣ Боске и пошелъ по ней до Военнаго училища. Тамъ ему бросились въ глаза фонари большого кафэ. Онъ увидалъ на стеклахъ надпись: «Завтраки и обѣды по прейскуранту и по заказу». Тогда, вспомнивъ, что онъ вышелъ пообѣдать, онъ вошелъ въ кафэ.
Это былъ ресторанъ наиболѣе посѣщаемый офицерами Военнаго училища. Большинство изъ нихъ было въ штатскихъ платьяхъ, кое-кто въ формѣ. Всѣ очень шумѣли вокругъ столовъ съ грубоватыми тарелками и вылинявшей мельхіоровой сервировкой. Здѣсь были также женщины, дочери лейтенантовъ, одѣтыя по провинціальному. Нѣсколько работницъ въ темныхъ платьяхъ сидѣли за отдѣльными столиками съ мужчинами и разговаривали такъ тихо и такъ склонялись другъ надъ другомъ, что сейчасъ видно было, что это влюбленныя парочки.
Морисъ сѣлъ около самаго шумнаго стола; онъ нуждался въ развлеченіи, каково бы оно ни было. Онъ велѣлъ подать себѣ бутылку шампанскаго. Слуга, почуявъ въ немъ посѣтителя, выходящаго изъ ряда обычныхъ, относился къ нему съ уваженіемъ и почтеніемъ.
Мало по малу жара, шумъ, винные пары вытѣснили изъ его отяжелѣвшей головы мучившія его заботы. Послѣ долгаго обѣда, онъ вышелъ изъ ресторана и снова пошелъ по аллеямъ, обогнувъ Марсово поле. Только вѣтеръ разгуливалъ по опустѣвшимъ улицамъ, по которымъ еще недавно сновала толпа. Окружающій просторъ и смутное сознаніе какой-то свободы отрезвили его. Несмотря на горе, несмотря на неспособность въ данную минуту размышлять и мечтать, имъ овладѣвало чувство возрожденія, какая-то тайная надежда оживала въ его сердцѣ. Какой колебающійся свѣтъ занимался и начиналъ сіять во мракѣ его души?
О, какъ тревожны и мятежны даже самыя искреннія человѣческія сердца! Никогда еще онъ не чувствовалъ съ такой ясностью, что это сердце не болѣе какъ игрушка въ рукахъ судьбы. Оно еще сочилось кровью, на щекахъ Мориса горѣли слѣды слезъ Жюли, на его глазахъ замѣтны были недавнія собственныя слезы, но вотъ онъ уже сознавалъ, что возрождается, что какіе-то невѣдомые голоса зовутъ его къ порывамъ новой нѣжности, къ инымъ слезамъ, къ инымъ радостямъ, къ будущему!..
Этотъ вечеръ, который онъ провелъ гуляя по берегу Сены далеко, далеко до Ànteuil, затѣмъ по бульварамъ, наконецъ по пустыннымъ аллеямъ Muette, — этотъ вечеръ оставилъ въ немъ навсегда неизгладимое воспоминаніе, какъ о чемъ-то грустномъ и полезномъ, памятномъ и смутномъ. Онъ вспоминалъ о немъ, какъ могъ бы вспоминать червякъ о своемъ заточеніи въ куколкѣ, изъ которой онъ вышелъ бабочкой. Въ немъ зарождались таинственныя силы какого-то невѣдомаго могущества и онъ чувствовалъ, что безъ этого внутренняго сознанія у него не достало бы храбрости жить.
Когда окончился этотъ нравственный кризисъ, при которомъ онъ присутствовалъ какъ посторонній наблюдатель при военныхъ дѣйствіяхъ? Когда онъ вернулся къ себѣ, легъ, уснулъ? Онъ этого не зналъ. Онъ не могъ бы отвѣтить себѣ на эти вопросы, когда проснулся на другое утро съ чувствомъ необыкновеннаго утомленія. Привратница стояла у его изголовья, подавая ему только что полученную депешу.
Она была отъ Жюли и заключала въ себѣ только слѣдующія слова:
«Ваше возвращеніе извѣстно у насъ въ домѣ. Клара и ея отецъ ждутъ васъ: приходите сегодня, не опоздайте.
Это все и какъ это просто! Какъ легко распутывается этотъ страшный кризисъ! И въ его, уже очищенной вчерашнимъ волненіемъ совѣсти, все разрѣшалось само собою. Частица его сердца замерла. Ну что же? онъ будетъ жить съ тѣмъ, что ему осталось; его болѣзнь излѣчена, онъ инвалидъ, но онъ здоровъ.
Наконецъ-то его покидала обычная безнадежность; онъ надѣялся, онъ хотѣлъ надѣяться; онъ былъ полонъ силъ и молодости, для того, чтобы проложить себѣ дорогу къ будущему.
„Кто-то страдаетъ изъ-за меня. Но что я могу, что я могу сдѣлать, чтобъ прекратить это страданіе? Да, я принимаю жертву. Но развѣ каждое живое существо не живетъ жертвами другихъ существъ?“
И думая о бѣдной Жюли, о ея измученномъ и разбитомъ сердцѣ, онъ понялъ, что она играетъ для него роль матери, что она переродила его, что она въ своемъ материнскомъ самопожертвованіи давала жизнь новому человѣку.
„Ну, — произнесъ онъ громко, — надо дѣйствовать“.
Онъ торопливо одѣлся, стараясь удерживаться отъ мечтаній. Онъ сѣлъ въ фіакръ, крикнувъ кучеру адресъ отеля Сюржеръ. Минутами его сердце мучительно замирало: „Что-то ужасное происходитъ… готовится произойти.“ Тогда онъ заставлялъ себя смотрѣть на дома, на вывѣски, на деревья… Онъ, наконецъ, постигъ тайну энергичныхъ людей не думать во время дѣйствія.
Когда ему отворили наружную дверь, черезъ порогъ которой онъ переступалъ столько разъ, онъ сказалъ себѣ: „Я переступаю черезъ фатальный ручей моей жизни“. Глухое рыданіе подымалось въ его груди и ему казалось, что его заставляютъ дѣлать то, что онъ сейчасъ сдѣлаетъ. Вполнѣ ли ты увѣренъ, что это будетъ счастіемъ?» говорилъ ему въ глубинѣ души какой-то голосъ. Онъ не хотѣлъ его слушать и торопливо поднялся.
Но что это? Развѣ что пустой, необитаемый домъ? Почему никто не, выйдетъ къ нему? Онъ остановился на порогѣ моховой гостиной, затѣмъ вошелъ.
Онъ тотчасъ же увидѣлъ «ее», ту, изъ за которой и для которой онъ страдалъ, ту, которую онъ завоевалъ теперь цѣною агоніи другой женщины. Онъ увидалъ, что она ждетъ его, похудѣвшая, поблѣднѣвшая за свою болѣзнь, но улыбающаяся, торжествующая. Сколько сложныхъ измѣнъ, сколько страданій въ изгнаніи, сколько пролитыхъ слезъ ради этого слабаго ребенка! Она казалась ему хрупкой феей, господствующей надъ его жизнью: своими тонкими пальчиками она порвала оковы трехъ человѣческихъ жизней и соткала изъ нихъ свое платье феи…
— Клара!
Она старалась ему улыбнуться; онъ видѣлъ ея слишкомъ черные глаза, слишкомъ бѣлую кожу, ея губы, не поблѣднѣвшія даже послѣ долгой болѣзни; кровь прилила къ ея щекамъ и зарумянила даже уши. Онъ заключилъ ее въ свои объятія, притянулъ къ себѣ.
— Ахъ, я тебя люблю, я тебя люблю!..
Она протянула ему свой лобъ, онъ горячо поцѣловалъ его. Оковы были порваны. Радость побѣды изглаживала изъ его сердца послѣднія угрызенія совѣсти, послѣднюю жалость, послѣднія тѣни сожалѣнія.
Но слова не выражали ихъ мыслей, силы покидали ихъ обоихъ. Клара откинулась въ кресло, на которомъ она сидѣла, Морисъ былъ у ея ногъ. И въ эту минуту, когда кончалось все его прошлое, когда для него во всемъ мірѣ существовала только одна эта дѣвушка, онъ почувствовалъ желаніе прильнуть къ единственному убѣжищу, которое оставалось ему въ жизни. Онъ склонилъ свою голову на эту слабую грудь, какъ когда-то на грудь своей красивой матери, какъ еще вчера на грудь Жюли.
Вдругъ Клара прошептала:
— Морисъ!
Онъ поднялъ голову, оглянулся. Жюли стояла въ дверяхъ, около драпировки. Она долго наблюдала, какъ любимый ею человѣкъ лежалъ на груди другой женщины; она была такъ страшно блѣдна, что Морисъ менѣе былъ бы пораженъ, еслибъ она тутъ же мертвая упала на полъ, чѣмъ видѣть, какъ она прошла мимо нихъ, точно сомнамбула, безъ словъ, безъ слезъ, какъ она быстрымъ жестомъ отворила противуположную дверь и исчезла.
Она ушла, звукъ ея шаговъ, раздавшійся по ковру передней, уже не долеталъ болѣе до ихъ слуха… Они все еще прислушивались, взволнованные этимъ видѣньемъ человѣческаго страданія… Они поняли, не признаваясь въ этомъ другъ другу, что иногда, въ будущемъ, счастье ихъ будетъ смущать воспоминаніе объ этой появившейся, пожертвовавшей собой женщинѣ.
— Бѣдная! — прошепталъ Морисъ.
Клара склонилась на плечо своего жениха. Она была увѣрена въ своемъ могуществѣ и протянула ему кубокъ забвенія пережитыхъ измѣнъ, свои красныя губы. Ея глаза ясно говорили: «Пей!»
Онъ наклонился и въ этомъ поцѣлуѣ сразу выпилъ забвеніе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
VII.
правитьУ спуска къ набережнымъ Ліонской станціи, на бульварѣ Дидро расходилась группа, провожавшая новобрачныхъ на курьерскій поѣздъ, увезшій ихъ въ Италію.
Домье пожалъ руки Эскье, Ріё и m-me Сюржеръ.
— Извините меня. У меня есть дѣло. До завтра; я приду къ вамъ завтракать съ моей женой.
— Вы куда направляетесь? — спросилъ Ріё, отводя его нѣсколько въ сторону.
— Въ Сальпетріеръ.
— Пѣшкомъ!
— Да.
— Я провожу васъ. Мнѣ надо съ вами поговорить. Вы помните тотъ совѣтъ, который вы мнѣ дали?..
— Разумѣется, помню. Ну что же?
— Ну вотъ, я рѣшился.
— Послѣдовать ему?
— Послѣдовать ему.
— Ну такъ разскажите же мнѣ. Идемъ.
Они еще разъ издали поклонились Эскье и m-me Сюржеръ, которые затѣмъ сѣли въ карету и уѣхали. Минуту спустя экипажъ, быстро проѣзжая мимо бульвара, обогналъ ихъ.
Эскье взялъ руку Жюли.
— Мой бѣдный другъ! Вы были достойны удивленія! Ни на одну минуту вы не ослабѣли. Вы святая женщина!
Это была правда. Во время послѣднихъ мучительныхъ недѣль храбрость ни разу не измѣнила ей. Она даже съумѣла убѣдить Клару и Мориса, что ея горе утихаетъ и что она, пожертвовавшая всѣмъ, начинаетъ забывать. Она все время держалась въ сторонѣ, сидѣла въ комнатѣ Антуана Сюржеръ, давая такую свободу обрученнымъ, какъ мужу и женѣ.
— Вы святая! — повторилъ Эскье.
— Нѣтъ, — сказала она. — Я просто старая, разсудительная женщина. Взгляните, у меня уже сѣдые волосы.
Она выдернула изъ прически длинную прядь сѣдыхъ, совсѣмъ сѣдыхъ волосъ… Эскье опустилъ голову.
— Это не годы… — сказалъ онъ. — Это агонія вашего сердца, мой бѣдный другъ. Вы очень красивы, также красивы, какъ въ то время…
Онъ не докончилъ, но она его поняла и была тронута этимъ воспоминаніемъ минувшей любви. Эскье продолжалъ, какъ бы говоря съ самимъ собою:
— Почему мы такъ страдаемъ, когда любимъ безъ взаимности или любимъ дольше, чѣмъ насъ любитъ?
И затѣмъ, помолчавъ, онъ прибавилъ:
— Хоть бы эти дѣти всегда были счастливы!
— О, да!.. — произнесла Жюли.
Они были искренни. Послѣ окончательнаго отреченія отъ личнаго счастья, они желали, чтобъ ихъ жертва, по крайней мѣрѣ, составила счастье другихъ.
Что нужно теперь имъ самимъ? Ихъ долгъ былъ выполненъ. Судьба отняла у нихъ любовь и земныя радости. Они вмѣстѣ возвращались въ опустѣвшій домъ, гдѣ она потеряла любовника, онъ ребенка.
Они не возмущались, они покорялись. Въ ихъ обоюдномъ молчаніи таилась одна и та же мысль, одно и тоже видѣніе. Остатокъ ихъ жизненнаго пути представлялся имъ какъ длинная прямая дорога, безъ приключеній, но за то пустынная, безъ оазиса, безъ пейзажа.
И оба признавались себѣ, что по этой дорогѣ имъ придется идти долго, долго, до самой смерти!