I.
правитьДолина рѣки Имосъ состоитъ изъ ряда горныхъ уступовъ, по которымъ бойко скатывается живая горная вода. Еще издали, когда подходишь къ Имосу, уже чувствуешь близость этой воды, именно чувствуешь, потому что въ ней есть что-то особенное. По крайней мѣрѣ, это послѣднее вѣрно для меня: идешь по лѣсу и вдругъ остановишься — рѣка близко… Трудно отдать отчетъ въ этомъ чувствѣ темнаго органическаго характера, когда еще ухо не въ состояніи различить вѣчнаго шопота горной воды, а глазъ не замѣчаетъ постепенныхъ измѣненій въ окружающемъ лѣсу. Впрочемъ, такихъ рѣкъ, какъ Имосъ, немного — это настоящая горная красавица, бурливая и капризная, которая не можетъ успокоиться даже въ степи, гдѣ катится сильной струей въ плоскихъ и безлѣсныхъ берегахъ.
Мнѣ приходилось бывать на Имосѣ главнымъ образомъ осенью, около сентября, когда первые утренники расцвѣчивали лѣсъ яркими красками. Самымъ красивымъ мѣстомъ были Чингортскіе золотые промыслы, залегшіе на днѣ горнаго узла, гдѣ теченіе Имоса сдавлено перекрещивавшимися горными отрогами. Массивъ составляла гора Устъ-Машъ, надвигавшаяся съ сѣвера.
Параллельно съ ней тянулась цѣпь лѣсистыхъ горъ, извѣстныхъ подъ общимъ названіемъ Дойкаръ. Между ними образовались сдвиги изъ горныхъ развѣтвленій, а съ юга крутымъ лбомъ врѣзывалась гора Отряхина. Разобраться въ этой путаницѣ можно было только глядя откуда-нибудь сверху, съ одной изъ горныхъ вершинъ, откуда Чингортскіе промыслы представлялись чѣмъ-то въ родѣ глубокой чаши. Рѣка Имосъ сначала огибала Усть-Машъ, потомъ образовала прибой у Отряхиной и, отброшенная сланцевой скалой, разливалась по срединѣ глубокаго лога. Дальше она вырвалась на открытое мѣсто, гдѣ параллельно съ горами Дойкаръ развертывалась роскошная рѣчная долина. Главную красоту всей картины составляли смѣшанныя лѣсныя насажденія: высоты были: заняты хвойнымъ лѣсомъ, южные склоны — осинниками и березняками, а ближе къ водѣ поднималась лѣсная гуща изъ черемухъ, липъ, рябинъ, смородины и тальниковъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ рѣки было совсѣмъ не видно, — такъ она зарастала прижавшейся къ водѣ зеленью; въ другихъ она бурно катилась по каменистому дну мимо старыхъ отваловъ, голыхъ кучъ изъ рѣчника: и не успѣвшихъ зарасти пріисковыхъ перемывокъ. Въ общемъ вся мѣстность могла поразить непривычнаго человѣка своей суровостью; но, по-моему, въ этомъ и заключалась прелесть этого медвѣжьяго уголка. Даже пріисковая работа не могла ничего сдѣлать здѣсь: все дно горной котловины было изрыто по разнымъ направленіямъ, но всѣ эти ямы, кучи и канавы быстро затягивались свѣжей и молодой зеленью, скрывая нанесенныя человѣкомъ раны.
Осенью лиственный лѣсъ быстро рѣдѣлъ и казался прозрачнымъ, какъ транспарантъ. Чистый горный воздухъ дѣлалъ чудеса перспективы. Отдѣльныя части горной панорамы точно сближались между собой. Общій зеленый тонъ смѣнялся осенними блеклыми красками, точно гобелены. Это была послѣдняя красота короткаго сѣвернаго лѣта. Особенно хороши были березняки со своей яркой, лимонно-желтой листвой и хвойный лѣсъ, горѣвшій кровавыми пятнами тронутыхъ первой холодной ночью осинъ. Зелень сохранялась только у самой рѣки, гдѣ холодъ умѣрялся скрытой теплотой воды, да тамъ наверху, гдѣ зубчатой стѣной рвались въ небо прорѣзныя стрѣлки елей и пихтъ. Предъ вашими глазами развертывалась безконечная гамма этихъ осеннихъ тоновъ умирающей зелени. Подъ ногами мягко шелеститъ облетѣвшій листъ. Трава побурѣла и сдѣлалась жестче. Воздухъ пропитанъ какимъ-то особеннымъ острымъ ароматомъ. Ели и пихты кажутся еще зеленѣе и манятъ своей полированной хвоей въ какой-то сказочный міръ.
Сухая, крѣпкая осень — самое лучшее и поэтическое время въ году, и только однимъ охотникамъ доступна эта поэзія осеннихъ листьевъ. Да, бродить по лѣсу съ ружьемъ въ это время — рѣдкое и единственное удовольствіе. Переживаешь такой приливъ бодраго, хорошаго чувства, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ глубинѣ души щемитъ та грустная нотка, которая составляетъ отличительную черту сѣвернаго характера. Въ жизни, такъ мало красныхъ дней, поэтому поэзія умирающей зелени особенно близка сердцу. Съ представленіемъ объ осени у меня всегда связывается картина именно Чингортскихъ промысловъ, гдѣ это время года является въ такихъ характерныхъ формахъ.
Въ первый разъ на р. Имосъ я попалъ очень давно и притомъ въ серединѣ лѣта. Горы, какъ горы, лѣсъ, горная рѣка — все это вещи самыя обыкновенныя на Уралѣ. Въ слѣдующій разъ мнѣ пришлось побывать прямо на Чингортскихъ промыслахъ и даже по спеціальному приглашенію отъ «общаго знакомаго», какъ называли Петра Васильевича Вихрева, поселившагося на Имосѣ съ громкимъ титуломъ управляющаго золотыми промыслами. Дорога съ Коренного завода шла все лѣсомъ, давая вѣточки на другіе промыслы, къ озеру Черному и на лѣсные покосы. Затерявшійся въ горахъ полустанокъ служилъ конечнымъ пунктомъ. Оставивъ здѣсь лошадей, я отправился пѣшкомъ: до промысловъ было верстъ пять. Чтобы не терять напрасно времени, я взялъ курсъ прямо лѣсомъ.
— Вы не сбейтесь косогоромъ-то, — объяснялъ мнѣ станціонный смотритель, онъ же и скупщикъ краденаго золота. — Оно какъ разъ уведетъ къ Дойкару… На шелонникъ[1] держите. Подъ Дойкаромъ, конечно, промыслы, только тамъ не Петръ Васильичъ, а Игнатій Яковличъ орудуетъ. Значитъ — Низовцевъ Игнатій Яковличъ, они тоже отъ канпаніи… Въ горахъ-то оно обманчиво, какъ разъ заблудиться можно, когда голову обнесетъ… А вы все на шелонникъ, все на шелонникъ держите! Упретесь въ Петра Васильича…
Практическое осуществленіе такихъ указаній не всегда бываетъ удачно: вмѣсто ожидаемаго ложка дорогу загородитъ гора, вмѣсто просѣки точно нарочно вырастаетъ дремучій ельникъ и т. д. На этотъ разъ дѣло обошлось вполнѣ благополучно: держи на шелонникъ — и все тутъ. Прямой и непремѣнно близкайшій путь лѣсомъ часто оказывается очень длиннымъ. День стоялъ отличный, солнечный и свѣтлый, съ крѣпкимъ осеннимъ холодкомъ. Солнце свѣтило ярко, но въ этомъ осеннемъ свѣтѣ не было уже лѣтней теплоты. По мокрымъ мѣстамъ попадались отдѣльные островки свѣжей зелени; послѣдніе цвѣты напрасно тянулись своими головкамъ къ свѣту, въ которомъ уже не было животворящей силы, какъ лѣтомъ. Холодныя осеннія тѣни бродили въ лѣсу, гдѣ все точно замерло. Эта торжественная тишина сначала пугаетъ, пока ухо не привыкнетъ къ ней. Одни дятлы продолжали свою работу, да гдѣ-то свистнулъ рябчикъ и боязливо замолчалъ… Я шагалъ съ ружьемъ на-перевѣсъ, соображая, какъ бы не промахнуться съ косогорами. Но съ ближайшей прикрутости открылся видъ на долину Имоса, а промыслы были сейчасъ подъ ногами. У опушки лѣса дымили старательски балаганы, дальше шла широкая полоса изрытой земли, а на противоположной сторонѣ надъ самой рѣкой красовалась пріисковая контора — единственный домъ, напоминавшій о возможности жить по-человѣчески. Недалеко попыхивала бѣлыми клубами паровая машина; около нея горбились крыши двухъ казармъ. Въ ямахъ пестрѣли кучки рабочихъ; тутъ же весело курились огоньки и стояли лошади съ таратайками.
Спустившись по крутому откосу горы, черезъ десять минутъ я уже подходилъ къ конторѣ и издали узналъ длинную фигуру Вихрева, который задумчиво шагалъ отъ машины домой.
— А, это вы… очень радъ, батенька, — заговорилъ онъ тономъ человѣка, съ которымъ разстался вчера, хотя мы съ нимъ не видались нѣсколько лѣтъ. — Жаль, что опоздали: дупеля и вальдшнепы улетѣли…
— Вы не охотникъ, такъ для васъ это, кажется, все равно?
— Низовцевъ говорилъ… Сосѣдъ по промысламъ. А Наталья Павловна будетъ очень рада… да.
Въ длинной фигурѣ Вихрева, походившей на сильно подержаную машину, равнодушіе ко всему, не исключая самого себя, было тѣмъ же, чѣмъ служитъ ключъ въ музыкѣ. Усталое, неподвижное лицо съ красивыми глазами не поражало энергичностью выраженія, и только, когда улыбка открывала длинные лошадиные зубы, являлась какая-то тѣнь мысли. Стриженые усы придавали Вихреву немного солдатскій видъ. Въ длинныхъ охотничьихъ сапогахъ, въ шведской кожаной курткѣ и широкополой шляпѣ онъ походилъ на одного изъ тѣхъ разбойниковъ, какіе на страницахъ «Нивы» нападаютъ на довѣрчивыхъ путешественниковъ. Вихревъ имѣлъ привычку закладывать руки въ карманы, особенно на ходу, что придавало ему видъ безпечно прогуливающагося человѣка.
— Наталья Павловна будетъ рада… — повторялъ онъ, шагая рядомъ со мною. — Мы здѣсь уже два года живемъ, и мнѣ, право, нравится. Какъ на дачѣ… И Наталья Павловна одобряетъ. По вечерамъ иногда пріѣзжаетъ Низовцевъ и привозитъ газеты… Вы его полюбите съ перваго раза.
Контора была въ два этажа. Въ нижнемъ помѣщалась собственно контора, а въ верхнемъ — квартира управляющаго. Въ небольшомъ палисадникѣ передъ окнами мелькнуло женское платье.
— Это Журенька со своими цвѣтами возится, — лѣниво объяснилъ Вихревъ, по дожидаясь вопроса. — Вы не помните Журеньку?.. Вылитая мать… Наталья Павловна находитъ у нея сильный темпераментъ.
— Она, кажется, училась въ гимназіи?
— Да… Но изъ шестого класса вышла. Что-то такое… однимъ словомъ — школьное недоразумѣніе. Наталья Павловна сама ѣздила объясняться съ начальницей и наговорила ей дерзостей. Тѣмъ все дѣло и кончилось… Журенька ужъ совсѣмъ большая.
II.
править— Журенька, узнаёшь гостя? — крикнулъ Вихревъ еще издали.
Дѣвушка выпрямилась, посмотрѣла равнодушно въ нашу сторону и ничего не отвѣтила. Она даже не сдѣлала того машинальнаго движенія, какимъ при появленіи незнакомаго человѣка поправляются разныя мелочи женскаго туалета. Длинное лицо имѣло въ себѣ много отцовскаго, а немного удивленные глаза придавали ему тотъ телячій видъ, какой иногда бываетъ у дѣвушекъ въ переходномъ возрастѣ. Высокій роста, густые каштановые волосы, цвѣтъ лица — все было, какъ слѣдуетъ быть, и Журенька имѣла право назваться видною особой. И руку она подала такъ же деревянно, какъ это дѣлалъ отецъ: видимо хотѣла сказать что-нибудь въ видѣ привѣтствія, но перевела глаза на отца и едва замѣтно улыбнулась.
Наталья Павловна встрѣтила насъ на лѣстницѣ, какъ всегда, одѣтая во все черное и съ гладко зачесанными темными волосами. Это была средняго роста женщина съ дѣвичьею таліей, подвижная и порывистая, съ красивою небрежностью въ движеніяхъ и ласковымъ улыбающимся взглядомъ.
— Вотъ Наталья Павловна… — заговорилъ Вихревъ, какъ судебный приставъ, передавая мою особу съ рукъ на руки женѣ. — А Журенька, кажется, не узнала гостя.
— Какой ты странный, Петръ Васильичъ: Журенька была тогда еще маленькою замарашкой, когда мы жили въ Коронномъ, а потомъ она поступила въ гимназію…
Къ особенностямъ четы Вихревыхъ принадлежало, между прочимъ, и то, что они величали другъ друга полными именами и не выносили интимныхъ полуименъ. То-есть этого хотѣла Наталья Павловна, женщина вообще со странностями, какъ она сама отзывалась о себѣ.
— Какъ же это вы попали къ намъ? — удивилась она, когда мы вошли въ гостиную.
— Очень просто, Наталья Павловна, — объяснилъ за меня Вихревъ: — я иду отъ машины, и онъ идетъ, а потомъ мы пошли вмѣстѣ.
— А гдѣ же лошади, экипажъ?
— Ахъ, да, дѣйствительно: гдѣ же у васъ лошади? — спохватился домовладыка. — Оставили на станціи и пѣшкомъ черезъ гору? Очень хорошо… А только этотъ станціонный смотритель кругомъ обираетъ меня: я мою золото, а онъ его скупаетъ. Наталья Павловна пробовала воевать съ нимъ, но безуспѣшно…
Пока происходила эта болтовня первой встрѣчи, хозяйка успѣла показать всю свою квартиру. Домъ, конечно, старый, построенъ еще при казенномъ управленіи промыслами, но жить можно. Правда, по зимамъ въ комнатѣ Журеньки промерзаетъ одинъ уголъ, потомъ печка въ гостиной иногда дымитъ, но для промысловъ такая квартира — настоящая роскошь, какъ хотите. Вонъ въ старыхъ казармахъ для рабочихъ — такъ тамъ совсѣмъ нельзя жить: такая масса блохъ. Хорошо то, что здѣсь положеніе Петра Васильича совсѣмъ независимое, а лѣтомъ какъ на дачѣ. Даже такіе пустяки, какъ возможность Журенькѣ имѣть свой собственный садикъ, уже много значатъ. Положимъ, цвѣты у Журеньки каждое лѣто зябнутъ, какъ говоритъ старикъ-штейгеръ, замѣняющій чиновника особыхъ порученій, и положимъ, что сама Наталья Павловна совсѣмъ не любитъ подобныхъ глупостей, но все-таки работа на свѣжемъ воздухѣ укрѣпляетъ. И т. д., и т. д., и т. д.
Походная обстановка Вихневыхъ мало измѣнилась: та же этажерка для книгъ, тотъ же продавленный диванъ, та же кипа старыхъ газетъ на стулѣ и тотъ же безпорядокъ. При постоянныхъ переѣздахъ съ мѣста на мѣстоПетръ Васильичъ не уживался нигдѣ: трудно было сберечь и это, особенно когда приходилось закладывать и эту скудную часть общаго подвижного состава.
Жизнь четы Вихревыхъ представляла со стороны сплошную загадку. Эти вѣчные переѣзды, сидѣнье безъ дѣла по мѣсяцамъ, когда проѣдались послѣднія крохи, наконецъ полная непрактичность и дѣтская довѣрчивость домовладыки — все это могло пустить по міру любую семью, а Вихревы жили да жили. Черезъ полчаса я имѣлъ удовольствіе сидѣть на томъ же диванѣ, на которомъ сидѣлъ пять лѣтъ тому назадъ, а Наталья Павловна разливала изъ томпаковаго кофейника кофе. Рѣшительно все было по-старому, и я увѣренъ, что если бы Вихревыхъ судьба забросила на луну, то они и тамъ устроились бы такъ же, какъ устраивались вездѣ. Секретъ этой феноменальной живучести заключался въ Натальѣ Павловнѣ, этой удивительной женщинѣ, одной своей спокойной улыбкой побѣждавшей непреодолимыя препятствія. Буквально изъ ничего она съ быстротой перелетной птицы свивала новое гнѣздо и, главное, никогда не утрачивала своего ровнаго расположенія духа. Девяносто девять изъ ста женщинъ въ ея положеніи давно повѣсились бы, а она еще могла сохраниться, какъ женщина, и выглядѣла институткой.
— У насъ здѣсь есть даже общество, — разсказывала она, колеблясь надъ вопросомъ — выпить самой чашку кофе или пожертвовать эту чашку Журенькѣ. Наталья Павловна такъ любила кофе, а запасъ весь истощился. — Да… Часто завертываетъ Низовцевъ, сосѣдъ по промысламъ. Очень образованный молодой человѣкъ, изъ хорошей фамиліи, и попалъ сюда благодаря ошибкамъ молодости. Гдѣ-то тамъ въ Петербургѣ онъ имѣлъ прекрасное мѣсто, впереди была блестящая карьера… но эти баловни женщинъ всегда плохо кончаютъ. Однимъ словомъ, Низовцевъ въ одно прекрасное утро очутился въ нашемъ медвѣжьемъ углу и имѣетъ достаточно свободнаго времени, чтобы одуматься и пріобрѣсти болѣе серьезные взгляды на жизнь.
— Да, онъ подаетъ большія надежды, — вторилъ Вихревъ, машинально повторяя мысли жены. — Его общество особенно полезно для Журеньки, какъ говоритъ Наталья Павловна.
Эта выходка, выдавшая головой интимную семейную политику, заставила хозяйку вспыхнуть до ушей, а Вихревъ испуганно посмотрѣлъ кругомъ, точно отыскивая помощь.
— Вы не подумайте, что мы хотимъ сбыть дочь за него, — съ достоинствомъ поправилась Наталья Павловна. — Нѣтъ, просто дѣвушкѣ въ возрастѣ Журеньки необходимо общество, а въ нашемъ положеніи радъ будешь всякому чурбану… Впрочемъ, Низовцевъ вполнѣ порядочный человѣкъ, какъ вы сами увидите. Да и Журенька такая дѣвушка, которую трудно смутить…
— Однако, Наталья Павловна, ты сама признаёшь за ней сильный темпераментъ?
— Да, но сейчасъ она еще совсѣмъ дѣвчонка, Петръ Васильевичъ. Меня даже безпокоитъ ея апатія — точно деревянная вся… Въ ея годы я понимала уже очень много. На кого больше походитъ, по-вашему, Журенька? — обратилась Наталья Павловна ко мнѣ. — Дѣвчонки всегда походятъ больше на отцовъ… Не правда ли? И это очень печально въ большинствѣ случаевъ…
— Пожалуйста, безъ комплиментовъ, Наталья Павловна, — шутилъ Вихревъ, счастливый оживленіемъ жены.
Появленіе Журеньки прекратило этотъ семейный разговоръ. Она присѣла къ нашему столу, выпила свою чашку кофе, «помолчала о разныхъ предметахъ»; и ушла въ свою комнату, провожаемая счастливымъ взглядомъ Натальи Павловны.
— Мнѣ ее жаль, бѣдняжку… — сдержаннымъ шопотомъ заговорила растроганная мамаша. — Намъ, старикамъ, все равно, гдѣ ни жить, а Журенька такъ молода и еще рѣшительно ничего не видала. Я замѣчаю, что ей иногда страшно скучно съ нами…
— Это пустяки! — спорилъ домовладыка. — Секретъ всякаго счастья заключается въ томъ, чтобы умѣть быть довольнымъ настоящимъ… да. Сыта, одѣта, есть свой уголъ — чего же больше? Не вывозить же намъ ее въ свѣтъ…
Наталья Павловна промолчала и незамѣтно перевела разговоръ на другую тему, какъ это умѣла дѣлать она одна. Прежде всего послѣдовалъ длинный разговоръ о томъ, какъ Петръ Васильичъ остался безъ мѣста, что повторялось слишкомъ часто и что не мѣшало Натальѣ Павловнѣ каждый разъ удивляться, какъ это могло случиться. Ахъ, какъ много было хлопотъ, неудачъ и непріятностей, пока Петру Васильичу предложили мѣсто управляющаго на Чингортскихъ промыслахъ. Но и тутъ затрудненіе: раньше было хотя и плохо, но все-таки жили въ населенныхъ пунктахъ — то въ городѣ, то по заводамъ, а тутъ извольте переѣзжать куда-то въ лѣсъ.
— И вотъ привыкли, совсѣмъ привыкли! — удивлялась Наталья Павловна, обводя глазами комнату, — такъ что даже было бы жаль, если бы пришлось уѣзжать отсюда… Въ самомъ дѣлѣ! Я это часто говорю Петру Васильевичу.
— А развѣ уже есть какія-нибудь недоразумѣнія? — полюбопытствовалъ я.
— Опредѣленнаго пока ничего нѣтъ, но… — уклончиво отвѣчалъ Вихревъ, свертывая папиросу. — Знаете, эта частная служба всегда подвержена тысячѣ всевозможныхъ случайностей. Промыслы принадлежатъ компаніи: пріѣдетъ какой-нибудь компаньонъ, и вдругъ этому компаньону не понравится просто моя физіономія…
— Это можетъ быть вездѣ.
— Нѣтъ, я ужъ знаю… Вотъ и Наталья Павловна то же скажетъ.
По части недоразумѣній и всякихъ случайностей Вихревы были замѣчательные люди: сыръ-боръ загорался изъ ничего. Являлось основательное подозрѣніе, что и на промыслахъ они тоже не прочны, но Наталья Павловна предупредила мой вопросъ:
— Знаете, теперь у насъ большая забота съ Журенькой… Не прежняя пора, чтобы бродить съ мѣста на мѣсто, и приходится мириться съ собственнымъ положеніемъ. Конечно, насколько это терпимо… Можетъ-быть, это просто происходитъ и отъ старости, когда свой теплый уголъ дороже всего.
— Я не согласенъ записываться въ старики! — спорилъ Вихревъ, начиная шагать по комнатѣ. — Вы, Наталья Наиловна, какъ знаете, а я не хочу… Да, не хочу, и конецъ дѣлу!
III.
правитьКогда мы покончили обѣдъ, подъ окномъ конторы послышался лошадиный топотъ. Наталья Павловна такъ и подпрыгнула на мѣстѣ, точно уколотая, и тревожно посмотрѣла на Журеньку, которая не шевельнула бровью.
— Это Игнатій Яковличъ… верхомъ… — объявилъ Петръ Васильичъ, выглядывая въ окно.
— О, я угадала по топоту… — отвѣтила Наталья Павловна, оглядываясь на дверь. — У него такая прекрасная лошадь, и потомъ ѣздитъ онъ неподражаемо.
Въ комнату въ это время входилъ средняго роста господинъ въ ботфортахъ, шведской курточкѣ и жокейской шелковой фуражкѣ. Открытое свѣжее лицо съ русой бородой невольно бросалось въ глаза. Не снимая перчатокъ, онъ поздоровался съ дамами, потрепалъ Вихрева по плечу и раскланялся со мной, не дожидаясь офиціальнаго представленія.
— Счастливый къ обѣду… — пошутилъ онъ, кидая взглядъ на развалины нашего пиршества. — Вотъ что значитъ человѣкъ, которому не везетъ рѣшительно ни въ чемъ.
— Я сейчасъ велю подавать… — засуетилась Наталья Павловна.
— Нѣтъ, не безпокойтесь: я уже пообѣдалъ… День отличный, и я вздумалъ прокатиться. Кстати, у насъ былъ когда-то разговоръ о катаньи верхомъ, Евгенія Петровна?
— Я не помню… — равнодушно отвѣтила Журенька и вопросительно посмотрѣла на мать. — Потомъ я боюсь лошадей.
— О, это пустяки!.. Изъ васъ выйдетъ прекрасная амазонка…
Низовцевъ держалъ себя съ увѣренностью человѣка, пользующагося большимъ успѣхомъ у женщинъ. Но замашки настоящаго фата скрывались, благодаря выдержкѣ и привычкамъ хорошаго общества. На меня онъ произвелъ нехорошее впечатлѣніе, и это, видимо, огорчало Наталью Павловну. Разговоръ какъ-то не вязался, и Низовцевъ уѣхалъ, не мѣшая tête-à-tête старыхъ знакомыхъ. На прощанье онъ пригласилъ меня къ себѣ на пріискъ, гдѣ обѣщалъ хорошую охоту.
— Прекрасный человѣкъ, — сдѣлала резюме Наталья Павловна, когда Низовцевъ лихо поскакалъ отъ конторы на своемъ буромъ иноходцѣ. — А ты, Журенька, совсѣмъ не умѣешь держать себя съ посторонними людьми: настоящая поповна… Недоставало только, чтобы ты покраснѣла и убѣжала какъ горничная!
— Мама, я не люблю ѣздить верхомъ…
— Пустяки!.. Каждая дѣвушка должна любить верховую ѣзду, какъ вообще сильныя движенія, а Низовцевъ научилъ бы тебя держаться въ сѣдлѣ какъ слѣдуетъ. Онъ прекрасно ѣздитъ…
— И пусть ѣздитъ, а я не хочу.
— Капризъ?..
— Нѣтъ…
Наталья Павловна обратилась съ нѣмой жалобой во взглядѣ ко мнѣ и замолчала. Журенька надулась и, воспользовавшись наступившей паузой, ушла въ свой цвѣтникъ.
— Это какая-то рыба! — возмущалась Наталья Павловна. — Кто любитъ цвѣты?.. Однѣ старыя дѣвы… Меня просто рветъ эта страсть къ цвѣтамъ!.. Недостаетъ только болонки…
— Не слѣдуетъ волноваться изъ пустяковъ, Наталья Павловна, — нерѣшительно замѣтилъ Вихревъ.
Отвѣта не послѣдовало.
Эта чета Вихревыхъ принадлежала къ типу интеллигентныхъ перелетныхъ птицъ. Петръ Васильичъ когда-то былъ въ университетѣ, изъ котораго вышелъ «по независящимъ обстоятельствамъ». Время было порывистое и говорливое. Петръ Васильичъ, находясь безъ опредѣленныхъ занятій, вращался по старой привычкѣ въ студенческихъ кружкахъ. Между прочимъ, онъ здѣсь познакомился и съ Натальей Павловной, которая бросила родное дворянское гнѣздо для новой жизни съ новыми людьми.
— Чадъ какой-то былъ… — вспоминала она иногда про доброе старое время. — Возьмите того же Петра Васильича: вѣдь двухъ словъ не скажетъ толкомъ, а тогда гремѣлъ, да еще какъ гремѣлъ!.. Это было просто брачное опереніе мысли…
Недостаткомъ Натальи Павловны было то, что она сама первая смѣялась надъ сорвавшимся съ языка острымъ словцомъ, хотя смѣялась очень мило, какъ всѣ хорошіе люди: глаза такъ и вспыхнутъ, а около рта заиграютъ двѣ ямочки.
— Да, у Петра Васильича была тогда такая красивая голова и рѣшительный взглядъ, и женщины имъ увлекались. — Наталья Павловна опять улыбалась и смотрѣла на мужа съ чувствомъ собственности.
За первыми радостями послѣдовала скитальческая жизнь, полная мелкихъ дрязгъ и переворотовъ. Петръ Васильичъ оказался прежде всего лѣнивымъ человѣкомъ, потомъ онъ не умѣлъ поставить себя нигдѣ, и наконецъ неудачи всякаго рода сыпались на его голову, какъ на Макара шишки. Явилась Журенька, за ней еще два ребенка, которые не могли «приспособиться къ обстоятельствамъ» и выбыли изъ строя «сражавшихся въ борьбѣ за существованіе». Высокія слова и научные термины были слабостью Натальи Павловны. Кто-то изъ хорошихъ знакомыхъ наговорилъ Вихревымъ про Уралъ съ три короба: и мѣста много, и крайняя нужда въ интеллигентныхъ работникахъ, и непочатые углы, взывающіе о культурѣ. Уѣхали на Уралъ, гдѣ изъ года въ годъ и тянулись, повторяя тѣ же неудачи, разочарованія и ошибки. Наталья Павловна иногда скучала по волжскимъ яблонямъ, дубовымъ рощамъ и соловьямъ, но приходилось мириться съ уральской хвоей и уральскими людьми.
Удивительная была это женщина Наталья Павловна, не замѣчавшая даже, что свой семейный корабль тащитъ она одна. Ужъ очень много было въ ней чисто-женской живучести. Свои личныя дѣла всегда у ней шли какъ-то между прочимъ, и она больше заботилась о другихъ. А этихъ «другихъ» съ каждымъ годомъ появлялось все больше и больше: одинъ лучше другого, и каждому нужно отыскать занятіе, пристроить, обласкать, успокоить и вообще пролить въ страждущую душу бальзамъ утѣшенія. Результатомъ такой возни являлась самая черная неблагодарность. Наталья Павловна страдала нравственно за свой неудачный выборъ, а потомъ утѣшалась какимъ-нибудь новымъ «сюжетомъ» до новой непріятности. Правда, знакомые Натальи Павловны очень роптали на нее: сидитъ такой знакомый въ своемъ кабинетѣ и получаетъ письмо Натальи Павловны съ приложеніемъ дѣйствующаго лица, о которомъ такъ мило просятъ похлопотать и вообще посодѣйствовать. Знакомый человѣкъ мысленно ругаетъ Наталью Павловну и посылаетъ ко всѣмъ чертямъ, улыбается и жметъ руку рекомендуемому, потомъ лжетъ и за себя и за него, пока тотъ не устроится, и въ концѣ концовъ, вздохнувъ свободно, говоритъ вслухъ самому себѣ: «Нѣтъ, ужъ, Наталья Павловна, merèi beaucoup, это въ послѣдній разъ… Это ужъ, чортъ знаетъ, что такое! У меня своихъ дѣлъ по-горло… да!» Наталья Павловна отлично знала человѣческое сердце и съ самымъ покорнымъ видомъ выслушивала отъ такихъ знакомыхъ разныя горькія истины, а потомъ подсылала къ нимъ новыхъ кліентовъ.
— Вамъ бы ужъ лучше прямо богадѣльню устроить, Наталья Павловна! А еще толкуете о разумномъ эгоизмѣ! — ворчитъ кто-нибудь. — Вы сами себѣ противорѣчите и своими рекомендаціями создаете какихъ-то привилегированныхъ людей. Всѣхъ не пристроишь, да и наше время такое… да!
— Вы всегда можете отказаться, Семенъ Семенычъ, и я не буду въ претензіи.
— Да, я хочу тоже быть разумнымъ эгоистомъ.
— Самое лучшее!
— И прекрасно! Я самъ отлично проштудировалъ теорію утилитаризма по Миллю и убѣдился во вредѣ покровительства.
Такова была эта Наталья Павловна, которую настолько всѣ уважали, что совсѣмъ не замѣчали скромнаго существованія главы дома. Петръ Васильичъ умѣлъ остаться въ сторонѣ и покорно несъ свою долю домашняго животнаго. Онъ не былъ дурнымъ человѣкомъ, какъ не былъ и хорошимъ, а такъ… чортъ знаетъ, что такое. Знакомые Натальи Павловны иногда подсмѣивались надъ нимъ, называя въ шутку «общимъ нашимъ знакомымъ».
Зная давно эту оригинальную чету, я былъ особенно удивленъ тому безпокойному и тревожному настроенію, въ какомъ находилась Наталья Павловна. Причина была налицо: Журенька. Это было еще страннѣе, потому что Наталья Павловна слишкомъ скептически относилась къ брачнымъ комбинаціямъ.
— Помилуйте, дѣвочка въ шестнадцать-семнадцать лѣтъ ничего не понимаетъ, и вдругъ связать свою судьбу навѣкъ… Всѣ наши законы противъ женщины!
— Однако вы сами выходили замужъ?
— И всегда въ этомъ раскаиваюсь… Замѣтьте: раскаиваюсь, а не жалуюсь.
Мы забыли сказать, что главной особенностью Натальи Павловны было то, что она никогда не плакала. Рѣшительно никогда, какъ никогда не жаловалась на свое положеніе.
Появленіе Низовцева и отношеніе къ нему Натальи Павловны просто ставило меня втупикъ: она такъ и разыгрывала мамашу, жаждущую устроить судьбу дочки. Да и самъ Низовцевъ былъ новымъ человѣкомъ въ ея репертуарѣ: съ такими людьми она прежде не имѣла никакихъ сношеній. Единственнымъ объясненіемъ отчасти могло служить развѣ только то, что, живя въ лѣсу, поневолѣ будешь радъ всякому живому человѣку.
IV.
правитьПріискъ Козырный, гдѣ жилъ Низовцевъ, находился верстахъ въ пяти отъ Чингортскихъ промысловъ. Нужно было спуститься внизъ по теченію р. Имоса, и налѣво, гдѣ начинался кряжъ Дойкаръ, въ узкой горной лощинѣ залегла золотоносная розсыпь. Издали видно было только высокую трубу паровой машины. Пріискъ былъ открытъ недавно, и производились развѣдки. Широкая русская изба, на живую руку сдѣланная изъ свѣжихъ сосновыхъ бревенъ съ сочившейся изъ нихъ смолой, приткнулась къ горѣ: эти и была контора, гдѣ короталъ свои дни Игнатій Яковлевичъ.
Я воспользовался приглашеніемъ Низовцева побывать на охотѣ въ его владѣніяхъ и пришелъ на пріискъ раннимъ утромъ. Хозяинъ встрѣтилъ меня въ небрежномъ утреннемъ костюмѣ, слишкомъ изящномъ для пріисковой бивачной жизни. Дрессированный пойнтеръ кофейной масти выскочилъ на крылечко и съ азартомъ принялся лаять по моему адресу.
— Набобъ, тубо…
Внутренность избы поражала своимъ женскимъ туалетомъ: тутъ было и зеркало, и столикъ съ разными косметиками, и цѣлый ассортиментъ щетокъ и щеточекъ, и походная кровать, прикрытая бѣлоснѣжнымъ покрываломъ, и мраморный умывальникъ со щетками и баночками, и коврики подъ ногами, и ночной столикъ съ букетомъ изъ послѣднихъ осеннихъ цвѣтовъ. Письменный столъ, заваленный бездѣлушками, альбомами и фотографіями, занималъ простѣнокъ между двумя окнами. Надъ диваномъ на персидскомъ коврѣ было развѣшено разное оружіе: двустволка Лебеды-отца, винтовка, штуцеръ, нѣсколько револьверовъ, неизбѣжный кинжалъ съ серебряной насѣчкой, и даже было рогатина. Впрочемъ, такіе арсеналы служатъ плохой рекомендаціей, какъ всякая реклама или вывѣска, а являются только глупой декораціей. Нѣсколько олеографій дополняли обстановку. Надъ письменнымъ столомъ, на особой полочкѣ, во всю длину простѣнка были разставлены фотографіи въ различныхъ рамочкахъ — все были женщины и все молодыя. Очевидно, эта полочка являлась «памятью сердца»…
— Вы меня извините великодушно! — повторялъ нѣсколько разъ Низовцевъ, скрываясь за драпировкой, отдѣлявшей кровать. — Я сейчасъ къ вашимъ услугамъ. Набобъ, кушъ!.. Что Наталья Павловна?.. Кстати, какъ вамъ понравилась эта m-mlle Журенька?..
— Я слишкомъ давно ее знаю, съ ранняго дѣтства, чтобы судить какъ дѣвушку…
— Вы правы. Безпристрастнымъ судьей можетъ быть только совершенно посторонній человѣкъ… Въ ней есть задатки, и если бы придать имъ опредѣленную форму, извѣстный шикъ… Женщины, вообще, моя слабость. Мы сегодня отправимся съ вами въ Дойкаръ, гдѣ есть хорошее мѣстечко, и Набобъ поработаетъ отлично!
Изъ-за драпировки Низовцевъ показался въ охотничьихъ лакированныхъ сапогахъ, въ какой-то мудреной жокейской фланелевой курточкѣ и синихъ штанахъ военнаго покроя. Онъ щеголевато выпячивалъ грудь и нѣсколько разъ взмахнулъ руками, какъ гимнастъ, который выходитъ на арену цирка.
— Мы выпьемъ кофе и потомъ отправимся! — проговорилъ онъ, позвоните въ колокольчикъ съ письменнаго стола.
На звонокъ явился казачокъ въ синей суконной поддевкѣ, такихъ же шароварахъ и красномъ кушакѣ, точно одинъ изъ членовъ какой-нибудь пѣвческой капеллы à la Славянскій. Получивъ приказаніе барина, онъ повернулся на каблукахъ и неслышно удалился, какъ и слѣдуетъ слугѣ въ порядочномъ домѣ. Черезъ четверть часа мы пили кофе изъ серебрянаго кофейника, причемъ Низовцевъ самъ разливалъ его по китайскимъ чашечкамъ безъ ручекъ.
— Можно, знаете, вездѣ жить, если подтянуть себя и взять съ руки! — философствовалъ онъ, прищуривая глаза. — И нѣтъ такого положенія, изъ котораго нельзя было бы выйти!
Поймавъ мой нетерпѣливый взглядъ въ окно, онъ быстро закончилъ свою порцію кофе и началъ вооружаться. Мѣсто для конторы было выбрано очень удачно: отъ сѣверо-восточнаго холоднаго вѣтра ее защищала гора, а къ югу, точно широкими воротами, открывался видъ на долину р. Имоса. Вершины Усть-Машъ и Дойкаръ высились съ боковъ. Изъ окна конторы открывался очень милый и оригинальный видъ, хотя самый пріискъ Козырный ничего замѣчательнаго не представлялъ собой: дымила одна машина, да въ разныхъ мѣстахъ сонно копались до двадцати рабочихъ.
— Странное названіе пріиска! — говорилъ я, когда мы наконецъ отправились на охоту. — Это вы придумали?
— Да, да… Набобъ, en avant!.. Видите ли, жизнь наша все-таки въ концѣ концовъ — игра и большею частью очень скверная, а я люблю козырей. Козырь — въ этомъ все…
Меня начинали забавлять эти отвлеченности и аллегоріи, которыя совсѣмъ ужъ не вязались съ привычками и обстановочкой прогорѣвшаго барина. Впрочемъ, въ такомъ медвѣжьемъ углу философія являлась послѣднимъ утѣшеніемъ.
— Вы не устали ли? — нѣсколько разъ освѣдомлялся Низовцевъ съ изысканной любезностью, когда мы поднимались въ гору. — Мы возьмемъ отличное утро… Вотъ увидите!
Охота дѣйствительно удалась: Набобъ сдѣлалъ нѣсколько хорошихъ стоекъ на вальдшнеповъ; на одномъ брусничникѣ мы «натакались» на цѣлый табунъ косачей, начавшихъ уже «грудиться»: самцы съ самцами, молодки съ маткой. Лѣсъ огласился звонкимъ хлопаньемъ нашихъ выстрѣловъ, и можно было разслышать сухой шумъ, съ какимъ летѣла дробь сквозь осеннюю листву, точно мы стрѣляли по бумажнымъ декораціямъ. Были промахи и просто неудачные выстрѣлы, которые мы объясняли другъ другу «крѣпкимъ перомъ» осенней птицы: извѣстно, что самые мѣткіе выстрѣлы иногда не «ронятъ» птицы, и есть масса причинъ, почему ваше ружье начинаетъ «живить» самымъ безсовѣстнымъ образомъ. Въ общемъ мы все-таки могли похвастаться большимъ успѣхомъ и поэтому, выбравъ уютное мѣстечко у молодой еловой заросли, расположились отдохнуть.
— Мы здѣсь можемъ получать королевское удовольствіе ни за грошъ! — говорилъ Низовцевъ, располагаясь на травѣ. — Гдѣ вы найдете такую охоту?.. Я былъ въ Германіи и во Франціи: одна жалость, а не охота. Нагонятъ дичи въ паркахъ и стрѣляютъ ее, какъ въ курятникѣ… А по-моему нѣтъ выше удовольствія, какъ именно охота — этотъ послѣдній остатокъ первобытной поэзіи. Правда, нужно отдать справедливость нашей жестокости, но вѣдь жизнь-то въ общемъ складывается такъ нелѣпо и искусственно, что необходимо встряхнуть нервы. Лучшимъ моментомъ, какъ и вездѣ, является ожиданіе, это особенное чувство, отъ котораго сладко замираетъ сердце въ груди…
На сцену явилась охотничья фляга съ походными серебряными стаканчиками и охотничья закуска. Набобъ улегся на почтительномъ разстояніи, какъ и слѣдуетъ благородному псу; онъ тяжело дышалъ, уткнувшись мордой въ траву. Разложивъ дичь по разрядамъ, Низовцевъ проговорилъ:
— Не правда ли, будетъ хорошій сюрпризъ Натальѣ Павловнѣ?
— Да!
— По-моему, это самый изящный подарокъ, какой только можно сдѣлать женщинѣ. Да!.. А вы давно были въ Петербургѣ?
Послѣ двухъ стаканчиковъ у Низовцева глаза замѣтно сузились и явилась блуждающая самодовольная улыбка. Безъ всякаго вызова съ моей стороны онъ пустился въ личныя воспоминанія и оказался самымъ обыкновеннымъ болтуномъ, который изъ-за краснаго словца выдаетъ самого себя головой. Отъ прежней выдержки, какъ отъ разбитаго яйца, осталась одна скорлупа. Сказался тутъ зудъ, который требуетъ выговориться. «Что ни говорите, а если стоитъ вообще жить, то только въ столицахъ. Да! Все тамъ стягивается: красота, умъ, талантъ, геній». У Низовцева была хорошая рука, которая помогала ему легко итти по бойкой дорогѣ. Онъ сталъ перечислять по пальцамъ всѣхъ героевъ и героинь громкихъ процессовъ послѣднихъ лѣтъ, — да, онъ былъ лично знакомъ съ ними, и — увы! — они ушли дальше его: кто въ Иркутскѣ, кто въ Красноярскѣ и вообще по разнымъ сибирскимъ глубинамъ. У Низовцева была своя исторія, кончившаяся тоже скамьей подсудимыхъ, но вышло какъ-то глупо: онъ и попался какъ-то бокомъ, по чужому дѣлу, какъ попадаютъ въ лузу бильярда «отъ шара шаромъ». Это сравненіе очень понравилось Низовцеву, и онъ его повторилъ нѣсколько разъ.
— Вы надѣетесь вернуться въ Петербургъ? — спросилъ я, чтобы сказать что-нибудь.
Низовцевъ точно проснулся и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня: «Что такое вернуться въ Петербургъ?»
— Нѣтъ, мое время уже ушло! — задумчиво отвѣтилъ онъ. — Вышелъ изъ колеи, обросъ мохомъ, а показаться смѣшнымъ — это хуже смерти… Кстати, вы давно знакомы съ «нашимъ общимъ знакомымъ»?
— Да, порядочно…
— Знаете, мнѣ иногда его жаль… да! Нехорошо, когда мужчина такъ слѣпо подчиняется женщинѣ, даже такой, какъ Наталья Павловна. Я скажу больше: это дурно даже для этой женщины, потому что… какъ это вамъ сказать? Однимъ словомъ — въ каждомъ явленіи и фактѣ долженъ быть извѣстный центръ тяжести, и его отсутствіе служитъ признакомъ разрушенной внутренней связи…
Мы возвращались на пріискъ другой дорогой, черезъ березнякъ, гдѣ земля была усыпана облетѣвшимъ сухимъ листомъ. Небо заволакивала осенняя сѣрая мгла, надвигавшаяся изъ-за Усть-Маша. Порывистый вѣтеръ вырывался откуда-то точно въ отворенное окно и судорожно рвалъ сухой мертвый листъ, кружившійся въ воздухѣ, какъ бумажка. Эти мертвыя движенія, конечно, не могли оживить мертвыхъ красокъ и придать лѣсу живой «зеленый шумъ».
V.
правитьОсенній вечеръ. Передъ конторой на Чингортскихъ промыслахъ ярко пылаетъ громадный костеръ. Кучеръ Яковъ — у Вихрева есть теперь свой кучеръ и свои лошади — кучеръ Яковъ привезъ съ Имоса нѣсколько сухаринъ (сухія палыя деревья) изъ лѣсу, хворосту и очень занятъ, чтобъ устроить «агроматное пальмо». Около костра бѣгаетъ Журенька, счастливая фантастическою картиной. Она въ одномъ ситцевомъ птатьѣ, на плечахъ едва накинутъ оренбургскій платокъ изъ козьей шерсти.
— Журенька, ты простудишься! — повторяетъ Наталья Павловна, наблюдая дочь счастливыми глазами. — Теперь земля холодная, а ты въ однихъ прюнелевыхъ ботинкахъ!
— Ничего, мама… Мама, посмотри, какое темное небо, а отъ костра кверху свѣтъ идетъ воронкой.
Журенька очень довольна, и Наталья Павловна очень довольна. Эта послѣдняя точно молодѣетъ въ присутствіи дочери и заискивающе смотритъ на своихъ гостей, т.-е. на насъ, точно хочетъ сказать: «Вѣдь Журенька еще ребенокъ, совершенный ребенокъ… Обрадовалась дурочка огню!». Мы не можемъ отнестись съ такою дѣтски-чистою радостью къ пылающему костру и сидимъ на длинной скамьѣ, вытянувъ ноги на разостланный коверъ: извѣстный возрастъ требуетъ извѣстныхъ солидныхъ удобствъ. Низовцевъ сидитъ рядомъ съ Натальей Павловной и молча посасываетъ походную англійскую трубочку: онъ врагъ всякихъ «дачныхъ импровизацій» и постарается не выдать себя.
— Пойдемте въ комнату… — нерѣшительно говоритъ Петръ Васильичъ, поджимая ноги отъ холода. — Можно еще насморкъ получить.
— Вотъ вы всегда такъ… Петръ Васильичъ! — замѣчаетъ укоризненно Наталья Павловна.
— То-есть какъ это «такъ», Наталья Павловна?
— Никакой поэзіи нѣтъ въ васъ, Петръ Васильичъ… да. Наконецъ, хоть разъ въ жизни нужно же подумать о другихъ…
— Ну, вы наслаждайтесь тутъ поэзіей насморка, а я пойду! — упрямится домовладыка и своею разбитою, усталою походкой исчезаетъ въ той мглѣ, которая чернымъ кольцомъ охватываетъ освѣщенный костромъ кругъ.
Наталья Павловна разсердилась. Вѣдь она никогда не требовала никакой поэзіи, никогда не жаловалась на свои вѣчныя будни, зачѣмъ же онъ не хочетъ понять, что настоящая минута доставляетъ ей удовольствіе… Да, маленькое удовольствіе, на какое всякій имѣетъ право, — а онъ… «поэзія насморка». Счастливая минута отлетѣла, и Натальѣ Павловнѣ дѣлается такъ жутко, какъ это бывало въ дѣтствѣ: и обидно, и слезы щиплютъ въ горлѣ, и нѣтъ виноватаго. А ночь такая темная-темная, огонь такъ весело трещитъ, взметая клубы чернаго дыма и цѣлый фейерверкъ искръ. Надъ головами уходитъ кверху колеблющимся столбомъ свѣтъ, какъ труба, по которой летятъ искры: окружающая темнота точно раздается при каждомъ всполохѣ огненныхъ языковъ и сейчасъ же смыкается, когда пламя падаетъ. Яковъ хлестко рубитъ упругую сухарину, отъ которой топоръ отскакиваетъ съ тонкимъ звономъ. Журенька ждетъ момента, чтобы взять свѣжее полѣно и бросить его въ костеръ; взовьется снопъ искръ, а около свѣжаго дерева такъ и затрещатъ тысячи искорокъ. Журенька продолжаетъ быть счастливою, и Натальѣ Павловнѣ дѣлается жаль эту несчастную дѣвочку, для которой воспоминаніе о такомъ вечерѣ, можетъ-быть, на цѣлую жизнь останется самою свѣтлою точкой, какъ это и бываетъ.
Когда костеръ сгорѣлъ до тла, мы вернулись въ контору. Петръ Васильичъ сидѣлъ у стола и подсчитывалъ какую-то объемистую пріисковую книгу. Взглянувъ на него, Низовцевъ едва замѣтно улыбнулся: «Поэзія насморка»… И скажетъ нашъ общій знакомый словечко!
— Евгенія Петровна, хотите партію въ шахматы? — предлагалъ Низовцевъ съ изысканной любезностью.
— Если безъ рокировки, то я согласна…
— Все, что вамъ угодно!
Есть двѣ скучнѣйшихъ вещи на бѣломъ свѣтѣ: шахматы и крокетъ. Для меня лично въ десять разъ пріятнѣе слушать даже двѣ флейты заразъ, чѣмъ присутствовать при одной партіи любой изъ этихъ «игръ», придуманныхъ скучающимъ человѣчествомъ для еще большей скуки. Однако Наталья Павловна была довольна и посмотрѣла на Низовцева благодарнымъ взглядомъ: она любила, когда онъ игралъ съ Журенькой. Шахматная доска хоть на время образовала желанную парочку, притомъ у Журеньки, когда она обдумывала какой-нибудь мудреный ходъ, на лицѣ являлось такое умное выраженіе
Когда мы сѣли на диванъ, который былъ настолько далеко отъ игроковъ, что можно было безъ риска разговаривать вполголоса, Наталья Павловна спросила меня въ упоръ:
— Вамъ не нравится Низовцевъ?
— Я слишкомъ мало его знаю.
— Однако мы въ большинствѣ случаевъ руководствуемся нашими первыми впечатлѣніями и по нимъ составляемъ извѣстныя представленія о людяхъ.
— Въ такомъ случаѣ — нѣтъ, не нравится.
— И вамъ не нравится, что я ухаживаю за Низовцевымъ, какъ чиновница, которая хочетъ сбыть съ рукъ заневѣстившуюся дочь?
— Эти вещи трудно судить со стороны, особенно когда онѣ васъ совсѣмъ не касаются.
Мой отвѣтъ заставилъ Наталью Павловну улыбнуться, — я ужъ говорилъ, что она такъ хорошо смѣялась. Это моложавое лицо было еще полно силы и задумчивой прелести, какая сохраняется только у очень сильныхъ и живучихъ натуръ. Мнѣ нравилось, когда Наталья Павловна смотрѣла на кого-нибудь своими довѣрчивыми, серьезными глазами: въ нихъ, или, вѣрнѣе сказать, въ этомъ взглядѣ было столько женской чистоты и сердечности.
— Въ нашихъ дѣтяхъ мы повторяемъ нашу жизнь, — задумчиво говорила Наталья Павловна, принимаясь за какое-то шитье. — Я говорю о женщинахъ. Это все равно какъ тѣ муки, которыя переживаетъ преступникъ, когда на тысячу ладовъ повторяетъ въ своемъ умѣ все одно и то же преступленіе. Вѣдь люди такъ похожи другъ на друга, а въ своихъ ошибкахъ — въ особенности. Недаромъ, по словамъ Гейне, съ каждымъ человѣкомъ родится и умираетъ вселенная… Теорія полнаго невмѣшательства родителей въ самый критическій моментъ жизни своихъ дѣтей, конечно, имѣетъ много за себя, какъ гарантія отъ самодурства и разныхъ слишкомъ практическихъ расчетовъ, но есть и другая сторона: матери переживаютъ себя еще разъ въ судьбѣ дочерей. Вы не бойтесь, что я буду жаловаться на бабью свою долю и обвинять мужчинъ. Есть вещи хуже! Несправедливость кроется въ извѣстной физической организаціи, въ тѣхъ стихійныхъ силахъ и законахъ, въ которыхъ похоронено библейское проклятіе женщины. Можно забыть о себѣ, можно помириться съ индивидуальной болью, но вѣдь тутъ дѣло идетъ о другомъ человѣкѣ, и сердце изнываетъ во второмъ изданіи, если можно такъ выразиться.
— Вы даже усвоили отвлеченную манеру Низовцева говорить.
— Можетъ-быть… Скажу вамъ откровенно: сначала онъ мнѣ очень не нравился. Да и что могло быть общаго между нами? Лично я уже давно пережила острую пору своего существованія, насмотрѣлась всякихъ людей и имѣю порядочный матеріалъ для сравненія… Да, Низовцевъ мнѣ сначала положительно не понравился и въ особенности потому, что онъ вышелъ изъ среды, слишкомъ мнѣ знакомой по крови: это дворянскій ублюдокъ съ прожигательской складкой. Такіе именно люди сводятъ съ ума извѣстнаго сорта женщинъ, какъ было и въ данномъ случаѣ. Однимъ словомъ — столичный хлыщъ и больше ничего. Но, живя въ лѣсу, не приходится быть особенно разборчивымъ на знакомство. Я имѣла много времени ближе вглядѣться въ этотъ типъ и — знаете… какъ это вамъ сказать?..
— Нашлись оправдательные документы?..
— И такъ и не такъ… Въ сущности, Низовцевъ не глупый и хорошій малый, а настоящая школа поможетъ ему отдѣлаться отъ столичной грязи. Въ результатѣ получился выводъ, что Журенька могла бы быть съ нимъ счастлива… Да, въ немъ есть эта живучесть, та грубая энергія, которая нравится женщинамъ, и потомъ цѣлый рядъ маленькихъ особенностей и привычекъ, созданныхъ извѣстной культурной средой. Какъ мать, я, вѣроятно, создала своего собственнаго Низовцева и живу въ фантастическомъ мірѣ, а дѣйствительность, какъ видите, нейдетъ дальше какой-нибудь партіи въ шахматы.
Наталья Павловна сама засмѣялась и такъ умненько посмотрѣла на игроковъ, сидѣвшихъ съ недовольными, надутыми лицами. Петръ Васильичъ откладывалъ что-то на счетахъ, смѣшивалъ костяжки и безостановочно жегъ одну папиросу за другой.
За ужиномъ, когда была подана холодная дичь, убитая нами наканунѣ, произошла непріятная размолвка между Низовцевымъ и Натальей Павловной. Поводомъ послужило какое-то ничтожное замѣчаніе перваго о женщинахъ. Хозяйка приняла его очень близко къ сердцу и просто-напросто раскапризничалась. Бѣдный Петръ Васильичъ сидѣлъ какъ на угольяхъ и напрасно придумывалъ маленькія хитрости, чтобы обратить все въ шутку. Этого было достаточно, чтобы вся энергія обратилась на его голову, и Наталья Павловна все шла дальше и дальше по пути неправды, пока несчастный ужинъ съ холодной дичью не кончился. Журенька присутствовала совершенно равнодушнымъ зрителемъ и на правахъ недоростка вышла изъ-за стола раньше всѣхъ.
Мы разстались очень неловко. Низовцевъ кусалъ бороду. Петръ Васильичъ безмолвно разводилъ руками и теръ свой лобъ.
— Оставайтесь еще на денекъ? — говорила мнѣ Наталья Павловна, дѣлая усиліе непремѣнно быть любезной.
— Благодарю васъ, но мнѣ завтра нужно будетъ уѣхать раннимъ утромъ.
Наталья Павловна повернулась ко всѣмъ намъ троимъ спиной и молча ушла въ свою комнату: мой отвѣтъ былъ послѣдней каплей въ чашѣ сегодняшнихъ огорченій.
— Наталья Павловна, повидимому, не совсѣмъ здорова… — говорилъ, Вихревъ, провожая Низовцева по лѣстницѣ со свѣчей въ рукахъ.
VI.
правитьРовно черезъ годъ мнѣ пришлось завернуть на Чингортскіе промыслы, на этотъ разъ уже «по пути». Та же мѣстность, такая же крѣпкая осень, та же контора, тѣ же цвѣты, за которыми ухаживала Журевька, точно я только вчера уѣхалъ отсюда. Получалась любопытная иллюзія, точно цѣлый годъ былъ вычеркнутъ изъ поступательнаго движенія рѣки временъ. Я могъ бы сказать, что дѣйствующія лица моего разсказа оставались тѣ же, но это неправда: первое, что встрѣтилъ я въ пріисковой конторѣ, былъ молодой врачъ изъ Коренного завода, Илья Никитичъ Засухинъ. Журенька попрежнему щеголяла въ своихъ ситцевыхъ платьяхъ на манеръ bébé, Низовцевъ попрежнему разыгрывалъ джентльмена, Вихревъ не выпускалъ изо рта папиросъ, а Засухинъ сидѣлъ на продавленномъ историческомъ диванѣ и спорилъ съ Натальей Павловной, спорилъ невозмутимо, методически, доказательно, точно ѣхалъ по желѣзной дорогѣ или прописывалъ рецептъ въ тысячу и одинъ разъ.
— Съ вами невозможно спорить, докторъ! — горячилась Наталья Павловна, причемъ лицо у ней такъ и вспыхивало розовыми пятнами.
— Нѣтъ, вы еще разъ неправы: со мной можно спорить, какъ со спокойнымъ человѣкомъ, который по крайней мѣрѣ даетъ высказаться противнику, — невозмутимо тянулъ докторъ, посматривая на часы.
— Вотъ именно ваше спокойствіе меня и бѣситъ, потому что… потому что — откуда эта непогрѣшимость и… и…
— И самоувѣренность, съ какой говорятъ всѣ слишкомъ ограниченные люди?
— Я васъ не просила договаривать за меня! А если хотите, то прибавьте еще: и самоувѣренность…
— Юпитеръ, ты сердишься, — значитъ, ты не правъ, — отвѣтилъ самоувѣренный докторъ латинской пословицей.
Высокій, плотный, съ большой угловатой головой и широкимъ русскимъ лицомъ, молодой докторъ принадлежалъ къ новому типу невозмутимыхъ молодыхъ людей. Подъ гребенку остриженные волосы, клинышкомъ подровненная русая бородка, большой чистый лобъ, спокойный и увѣренный складъ рта ничего сами по себѣ замѣчательнаго не представляли, какъ и дорожный костюмъ. Расшитая малороссійскимъ узоромъ рубашка плотно охватывала докторскую бѣлую шею; большія акушерскія руки носили ясные слѣды вниманія. Высокіе ботфорты, сѣрая визитка изъ дешеваго сукна и золотые часы дополняли всю постройку докторской аммуниціи. Онъ отвѣчалъ сдержанно и увѣренно и, видимо, былъ доволенъ, что Журенька слегка раскрытымъ ртомъ ловитъ каждое его слово. Между ними уже установилась извѣстная тонкость пониманія, которая бѣсила Низовцева, кусавшаго бороду.
— Такого человѣка я встрѣчаю еще въ первый разъ въ своей жизни! — обратилась уже ко мнѣ Наталья Павловна. — Столько-то минутъ на обѣдъ, столько-то на чай, на одѣванье, на визитъ къ больному, на споръ съ пріятелемъ… Да вѣдь это не жизнь, а какія-то четыре первыхъ дѣйствія ариѳметики.
— Для маленькихъ людей совершенно достаточно, — соглашался докторъ.
— Это какой-то человѣкъ-часы, какъ я его называю… Ему хоть камни вались съ неба, а столько-то минутъ прошло — нужно итти или ѣхать.
— Совершенно вѣрно, какъ и сейчасъ… Мнѣ остается ровно часъ удовольствія бесѣдовать съ вами, Наталья Павловна.
— Да вѣдь ночь на дворѣ? Хорошій хозяинъ собаки со двора не выгонитъ, а вамъ до Коренного верстъ тридцать ѣхать…
— Привычка, Наталья Павловна. Да и мое время принадлежитъ не мнѣ: я продался заводоуправленію…
— А въ контрактѣ съ заводоуправленіемъ вы выговорили себѣ хоть одну свободную минуту, если доведется умирать?..
— Нѣтъ… Я надѣюсь жить очень долго.
Въ теченіе оставшагося часа докторъ успѣлъ поспорить съ Низовцевымъ, который, какъ ни старался сохранить свою выдержку, но постоянно прорывался и тоже покраснѣлъ, какъ Наталья Павловна. Силы были далеко не равныя, и крѣпкому джентльмену крѣпко бы досталось, если бы не истекъ докторскій часъ. Докторъ первый протянулъ свою акушерскую руку Низовцеву и тѣмъ же тономъ проговорилъ:
— Надѣюсь, что мы, Игнатій Яковлевичъ, докончимъ нашъ споръ въ слѣдующій разъ…
— Къ вашимъ услугамъ, Илья Никитичъ.
По-мужски простившись съ дамами и посовѣтовавъ что-то Петру Васильичу относительно его ревматизма, Засухинъ вышелъ. Журенька подскочила къ окну, чтобы посмотрѣть, какъ докторская плетенка переѣдетъ черезъ свѣжую пріисковую насыпь.
— Когда же и гдѣ онъ думаетъ доканчивать съ вами свой споръ? — спрашивала Наталья Павловна Низовцева. — Кажется, я не приглашала его…
— Этого разбора молодцы являются безъ приглашеній, — не выдержалъ Низовцевъ, начиная шагать по комнатѣ.
— Папа, смотри, какая славная пристяжка у Ильи Никитича! — крикнула Журенька, распахивая окно.
Петръ Васильичъ подошелъ къ окну, посмотрѣлъ и, потирая лобъ рукой, проговорилъ:
— Да, лошадь того… гм… Отличная грива, да.
— Журенька, затвори окно, — холодно замѣтила Наталья Павловна, кутаясь въ шерстяной платокъ.
— Дозвольте и мнѣ проститься…. — заговорилъ Низовцевъ.
— Игнатій Яковлевичъ, куда же вы? — взмолилась Наталья Павловна, поднимаясь съ дивана. — Вы давно не играли въ шахматы… Скоро чай будетъ. У меня новое варенье… Вы, кажется, заразились отъ доктора и тоже хотите превратиться въ часы?..
Низовцевъ остался, но изъ этого ничего не вышло. Разговоръ не вязался; Журенька путала ходы и сдержанно зѣвала, отъ чего на глазахъ у нея выступали слезы. Душой общества сдѣлался Петръ Васильичъ, начавшій безконечную повѣсть о своихъ пріисковыхъ дѣлахъ.
— Видѣли вы станціоннаго смотрителя? — спрашивалъ онъ меня, попыхивая папиросой.
— Да…
— Скупаетъ и мое золото и у Игнатія Яковлевича тоже, а какъ его поймаешь? Знаю даже, когда скупаетъ и по какой цѣнѣ, а сдѣлайте у него обыскъ — самъ же въ дуракахъ останешься. Самое глупое положеніе: мы работаемъ, несемъ извѣстную отвѣтственность предъ своими довѣрителями и до извѣстной степени рискуемъ, а смотритель получаетъ съ нашей работы извѣстный лажъ…
— Да вѣдь на пріискахъ вездѣ такъ, Петръ Васильичъ. А съ неизбѣжнымъ зломъ приходится мириться… Платите за золото столько же, сколько платитъ смотритель.
— А если я не могу этого сдѣлать?.. Тогда всѣ работы пойдутъ въ убытокъ, и меня прогонятъ въ шею… Впрочемъ, умные люди такъ дѣлаютъ: я скупаю золото Игнатія Яковлевича, онъ мое, и оба въ выигрышѣ.
— Нужно быть эгоистами, Петръ Васильичъ — въ этомъ весь секретъ жизни, — заговорила Наталья Павловна. — Никакихъ увлеченій, никакихъ чувствъ, одинъ расчетъ вездѣ и во всемъ. Такимъ только людямъ и стоитъ жить въ наше время…
— Это вы, Наталья Павловна, но адресу доктора? — съ улыбкой замѣтилъ Вихревъ.
— Можетъ-быть, и по адресу… Наше время прошло. Мы не умѣли жить, да я и не жалѣю объ этомъ!..
Эти горькія истины говорились по адресу Журеньки, которая едва замѣтно улыбнулась, а потомъ встала и, сославшись на головную боль, ушла въ свою комнату. Низовцевъ тоже уѣхалъ. Наталья Павловна бросила свою работу и напала на насъ съ Петромъ Васильичемъ.
— Хоть бы способъ-то новый придумали!.. — говорила она, показывая на двѣ книги, лежавшія на столѣ. — Это еще насъ обманывали умными-то книжками… Цыпъ-цыпъ, курочка!.. И клевали… да. Смотрю — и теперь то же: Илья Никитичъ волокетъ каждый разъ Журенькѣ тѣ же самыя книжки. Имъ говорить не о чемъ, такъ вотъ тебѣ, барышня, книжка… Прежде это дѣлалось какъ-то само собой, такое время особенное было, а нынче одинъ расчетъ.
— Мнѣ кажется, Наталья Павловна… — нерѣшительно заговорилъ домовладыка, напрасно стараясь подбирать самыя необидныя слова. — Мнѣ кажется, Наталья Павловна, что вы напрасно нападаете на доктора… да. По-моему, онъ, право, не дурной человѣкъ… да. И Журенька, если не ошибаюсь, ничего дурного не видитъ… Вообще, солидный человѣкъ.
— Обстоятельный мужчина, аккуратный… Однимъ словомъ — лишняго стакана чая не выпьетъ и всегда будетъ жить только для себя. Понимаете: рыцарь безъ страха и упрека… да! Безотносительно онъ прекрасный человѣкъ, но мнѣ отъ души жаль его будущую жену, если не попадется ему такая же таблица умноженія… Я говорю, какъ женщина, наконецъ — какъ мать!..
— Ну, это совсѣмъ другое дѣло, Наталья Павловна… Я въ эти тонкости вообще не вмѣшиваюсь. О Журенькѣ я иногда думаю и стараюсь представить себѣ будущаго зятя, но совершенно напрасно: это какая-то квадратура круга.
Съ Чингортскихъ промысловъ я уѣхалъ на другой день рано утромъ. Журенька еще спала, но Наталья Павловна вышла изъ своей комнаты проститься. Темные волосы у ней были завязаны на головѣ узломъ: такіе хорошіе, шелковистые волосы; ситцевое матинэ скрывало всю фигуру, оставляя только однѣ руки, — маленькія, крѣпкія, съ бѣлой упругой кожей. Заспанное лицо отдавало какимъ-то дѣтскимъ выраженіемъ: и лѣнь, и спать хочется, и сдержанная зѣвота не даетъ слова сказать.
— Такъ вы того.!. — бормочетъ Петръ Васильичъ, засовывая въ карманъ моего экипажа бутылку съ какой-то наливкой. — Не забывайте насъ…
— Хорошо. Буду «того»…
Наталья Павловна лѣниво улыбается, закрываетъ ротъ рукой и что-то кричитъ вдогонку, чего я не могу разслышать.
Моя дорога шла по долинѣ р. Имоса, и я въ десятый разъ любуюсь зубчатой стѣной Дойкаръ, синей разорванной глыбой Усть-Машъ, пестрой осенней зеленью и надувшейся отъ осеннихъ дождей рѣкой.
— Эвонъ, какъ баринъ зажариваетъ!.. — говоритъ мой кучеръ.
Это былъ Низовцевъ, подскакавшій къ экипажу на своемъ гнѣдомъ взмыленномъ иноходцѣ. Онъ ѣздилъ какъ всѣ манежные ѣздоки и теперь дѣлалъ утреннюю прогулку.
— Что вы такъ скоро уѣзжаете? — говорилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь. — Я васъ провожу…
— Дальніе проводы — лишнія слезы…
Низовцевъ весело улыбался, показывая свои зубы, и дразнилъ лошадь.
VII.
правитьЕще прошелъ годъ. Первый снѣгъ выпалъ очень рано, въ ночь на 8-е сентября. И какой снѣгъ: на четверть. Деревья еще не успѣли потерять своей листвы, и налегшій на нихъ снѣгъ ломалъ сучья. Старики говорятъ, что такой ранній снѣгъ къ урожаю. Въ лѣсу теперь рѣдкая по красотѣ картина. Захваченная снѣгомъ зелень продержится долго: осины какъ обрызганы свѣжей кровью, березы ярко-желтаго лимоннаго цвѣта, хвоя такъ и горитъ своей полированной бархатной зеленью.
Въ городѣ грязь и слякоть, какой нѣтъ въ лѣсу. Уныло дребезжать своими гитарами извозчики, скрипятъ обозы, еле тащатся почтовыя тройки. Провинціальный городъ осенью получаетъ самый жалкій видъ, какъ попавшая въ воду курица? Отчасти нездоровье, отчасти разныя дѣла удерживали меня въ городѣ, и я только могу любоваться въ окна на большой барскій садъ, который красуется на берегу потемнѣвшаго пруда. Мысль невольно уносится въ горы и перебираетъ разныя воспоминанія, какъ вѣтеръ шевелитъ сухіе осенніе листья. Какъ теперь красиво въ долинѣ р. Имоса и на Чингортскихъ промыслахъ… Но нужно работать, время самое горячее. Глубокая осень какъ-то располагаетъ къ усидчивому труду: сидишь и вытягиваешь свои упряжки. Впереди цѣлая зима, и сколько можно сдѣлать. Можетъ-быть, въ этомъ и заключается секретъ нашей сѣверной выносливости по части работы. Хорошо теперь у себя въ своей комнатѣ, когда по вечерамъ въ печкѣ весело трещитъ огонь, а на дворѣ стоитъ крѣпкій холодокъ, заставляющій птицу грудиться. Нерѣдко завернетъ пріятель поболтать о разныхъ разностяхъ.
— Я вамъ не мѣшаю? — освѣдомился онъ изъ вѣжливости.
— О, нисколько…
— Нѣтъ, вы скажите откровенно, а то я сейчасъ уйду… У меня тоже есть одно срочное дѣло.
Этотъ пріятель, котораго я очень люблю, приходитъ всегда не во-время, въ самый развалъ работы, какъ и я къ нему. Разыгрываемъ одну и ту же комедію и мѣшаемъ другъ другу самымъ добросовѣстнымъ образомъ. Впрочемъ, это только кажется, что пріятель помѣшалъ, а въ дѣйствительности каждый радъ отдохнуть. Осень располагаетъ къ дружбѣ, какъ заставляетъ птицу собираться стаями.
Сижу и работаю въ своей комнатѣ. На улицѣ темнѣетъ, рѣдкіе пѣшеходы торопливо бѣгутъ по тротуару, и видно только, какъ мелькаютъ мужскія и женскія головы. Сгущающаяся осенняя темнота гонитъ всѣхъ по своимъ угламъ, и величайшее счастье, если есть свой уголъ и есть куда торопиться. Не тороплюсь зажигать лампу, чтобы посумерничать, какъ говорятъ на сѣверѣ: нужно обдумать одну главу и собраться съ мыслями. Въ такія сумерки особенно хорошо думается. Рѣзкій звонокъ заставилъ меня вздрогнуть.
«Вотъ чортъ во время принесъ гостя…» — думалъ я, отправляясь въ переднюю отворять дверь, и самъ стыжусь своего осенняго эгоизма.
— А я думалъ, что васъ нѣтъ дома.. — говоритъ незнакомый голосъ, и въ темнотѣ чья-то сухая рука ищетъ мою. — Я вамъ не помѣшаю?
— Нѣтъ, я очень радъ…
Пока зажигаю лампу, непріятное чувство заставляетъ меня молчать, а незнакомый господинъ ходитъ по комнатѣ и тоже молчитъ. Я въ темнотѣ рѣшительно не могу его узнать и теряюсь въ догадкахъ.
— Вы, кажется, не узнали меня? — говоритъ незнакомецъ, останавливаясь передъ зажженной лампой.
— Ахъ, это вы, Петръ Васильичъ… Дѣйствительно не узналъ. У васъ точно и голосъ другой…
— Я простудился дорогой, охрипъ… Можно на диванъ присѣсть?
— Сдѣлайте милость…
Въ головѣ мелькаетъ предательская мысль: навѣрно, опять этотъ Вихревъ остался безъ мѣста и заявился съ письмомъ отъ Натальи Павловны. Видно даже по костюму, что дѣла у Вихрева плохи: шведская курточка истрескалась и порыжѣла, грязное дорожное бѣлье въ самомъ плачевномъ состояніи, сапоги худы. Онъ сидитъ на диванѣ, свѣсивъ голову, и крутитъ въ пальцахъ давно потухшую папироску.
— Если я не ошибаюсь, ваши дѣла не въ блестящемъ положеніи… — начинаю я, приступая къ дѣлу.
Вихревъ точно проснулся, посмотрѣлъ на меня широко раскрытыми глазами и молча махнувъ рукой.
— Хотите чаю, Петръ Васильичъ?..
— Пожалуй… Впрочемъ, все равно.
— Вы давно съ промысловъ?..
— Кажется, уже съ недѣлю… Заѣзжалъ въ Коренной заводъ къ Журенькѣ.
— Она вышла замужъ?
— Да… За этого доктора, помните? Вы, кажется, его встрѣчали…
— Виноватъ: какъ здоровье Натальи Павловны?..
Вихревъ смотритъ на меня и неловко ежится. Но въ это время подаютъ чай, и онъ съ какой-то больной улыбкой говоритъ:
— Какъ у васъ тепло… Дорога такая скверная, а у меня застарѣлый ревматизмъ: каждая косточка ноетъ.
Жалкій видъ гостя поднимаетъ во мнѣ чувство участія. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь этотъ Вихревъ самъ по себѣ хорошій человѣкъ. Что за исторія разыгралась у него на промыслахъ? Опять какое-нибудь глупое недоразумѣніе. Въ комнатѣ тихо, и слышно только, какъ Вихревъ стучитъ чайной ложечкой въ стаканѣ.
— Не будетъ съ моей стороны нескромностью, если я спрошу васъ, почему вы разстались съ промыслами? — спрашиваю я стереотипной фразой.
— Нѣтъ, самъ ушелъ — и все тутъ…
— Т.-е. какъ же это сами ушли: можетъ-быть, имѣете что-нибудь въ виду лучшее?..
— Нѣтъ… и не желаю ничего.
— Да вы гдѣ остановились-то?..
— А на постояломъ… Я на время пріѣхалъ въ городъ.
Прекращаю этотъ неловкій допросъ и начинаю чувствовать, что Петръ Васильичъ, кромѣ своихъ обыкновенныхъ неудачъ и недоразумѣній, заполучилъ какую-то экстраординарную бѣду, о которой не можетъ даже говорить. Есть такіе люди, на которыхъ судьба нарочно продѣлываетъ самые сложные эксперименты, точно испытывая человѣческую природу. Мнѣ дѣлается жаль вотъ именно этого Петра Васильича: у него ужъ сѣдой волосъ пробивается, а онъ все еще остается взыскующимъ невѣдомаго града. Онъ, видимо, настолько занятъ самимъ собой, что забываетъ отвѣчать на вопросы.
— А развѣ есть какое мѣсто? — спрашиваетъ Вихревъ неожиданно.
— Опредѣленнаго ничего нѣтъ, но можно похлопотать.
— Куда-нибудь на югъ, въ степь… — бормочетъ онъ, осматривая мою комнату, точно видитъ ее первый разъ. — Понимаете: куда Макаръ костей не заноситъ. Да…
— Что это у васъ за фантазія и очень странная фантазія?..
— Фантазія? Нѣтъ, я думаю объ этомъ вотъ три дня и три ночи… Не спится что-то: ну, лежишь и думаешь… Хорошо уѣхать бы далеко, далеко…
— Хотите еще чаю?
— Пожалуй… А впрочемъ, все равно.
Вихревъ выпиваетъ почти залпомъ второй стаканъ, наполняетъ всю комнату табачнымъ дымомъ и начинаетъ прощаться,
— Посидите… Куда вы торопитесь?
— Нѣтъ, нужно, — упрямо повторяетъ онъ, застегивая курточку.
— Какъ здоровье Натальи Павловны? — спрашиваю я во второй разъ, провожая мудренаго гостя въ переднюю.
— Ничего… Ея нѣтъ въ городѣ.
Вихревъ уходитъ, а я остаюсь въ недоумѣніи, зачѣмъ онъ приходилъ. Что-то такое, вѣроятно, случилось… Можетъ-быть, человѣкъ изъ деликатности не желалъ навязываться со своими личными дѣлами, и мнѣ дѣлается совѣстно, что я принялъ его немного сухо. Слѣдовало по крайней мѣрѣ пригласить переѣхать съ постоялаго двора: можетъ-быть, онъ нуждается въ деньгахъ и бѣдствуетъ, какъ вполнѣ благородный человѣкъ. Эти мысли волнуютъ меня и не даютъ работать. Набросалъ страницу, перечиталъ и поставилъ крестъ — заколодило, а въ такихъ случаяхъ самое лучшее отложить работу на время.
Вѣтеръ завываетъ въ трубѣ и холодъ, кажется, крѣпчаетъ. Припоминаются стихи Тредьяковскаго о зимѣ, когда «въ шубы лѣзутъ человѣки». Глупые стихи, и зачѣмъ такія глупости лѣзутъ въ голову? А я-то хорошъ, даже не спросилъ адреса Вихрева, гдѣ онъ остановился. Опять глупа… Впрочимъ, онъ не обидчивый человѣкъ и не будетъ въ претензіи. Начинаю вспоминать, когда я познакомился съ Вихревымъ. Однако какъ это было давно, еще въ университетѣ… Товарищи всѣ давно уже пристроились по теплымъ мѣстамъ: врачи, адвокаты, чиновники, педагоги. Одинъ Вихревъ бродить по свѣту, какъ вѣчный жидъ, съ какимъ-то волчьимъ паспортомъ… Какъ онъ постарѣлъ, износился и все-таки сохранилъ въ себѣ что-то, чего недостаетъ сытымъ и довольнымъ.
Чего ни передумаешь въ эти безконечные осенніе вечера, когда работа почему-нибудь разстроится и изъ-за печатныхъ страницъ развернутой книги глядятъ на васъ длинныя вереницы знакомыхъ лицъ. Вонъ доктора и технологи жалуются, что нѣтъ мѣстъ, нѣтъ спроса на интеллигентный трудъ, а много ли ихъ, этихъ докторовъ и технологовъ — капля въ морѣ интеллигентнаго пролетаріата. Какъ вотъ эти-то живутъ, кто выплылъ на базаръ житейской суеты съ дипломомъ ученика шестого класса или бывшимъ студентомъ? Вѣдь тутъ большія тысячи ненужныхъ никому людей, кромѣ тѣхъ ловкихъ единицъ, которыя устроятся вездѣ. Опять неотступно лѣзетъ въ голову этотъ Вихревъ, у котораго впереди голодная и холодная старость, если не догадается умереть. А кругомъ мертвый эгоизмъ, ликующая посредственность, легкій хлѣбъ покладистыхъ людей и сытая увѣренность…
VIII.
правитьВихревъ пришелъ на слѣдующій день. Первое, что меня поразило, это то, что отъ него пахло водкой. Нужно замѣтить, что пьяницей онъ никогда не былъ, а тутъ вдругъ настоящее похмелье кабацкаго завсегдатая. Глаза опухли, лицо было измято, костюмъ въ безпорядкѣ. Усѣвшись на диванъ съ неизмѣнною папиросой, онъ началъ безъ предисловій:
— Пришелъ къ вамъ нарочно сказать, что я дрянь и тряпица..
— Петръ Васильичъ, вамъ нужно успокоиться, отдохнуть…
— Нѣтъ, позвольте! Пьяные люди склонны къ изліяніямъ… Не перебивайте меня, пожалуйста. Я уже сказалъ, что я дрянной человѣкъ?
— Да.
— Мнѣ это было очень трудно выговорить, очень… я цѣлую дорогу повторялъ это слово вслухъ и нарочно торопился, чтобы не потерять послѣднихъ крохъ энергіи. Да.. Помните, когда вы меня вчера спрашивали про Наталью Павловну, я съ напускною небрежностью сначала не отвѣтилъ, а потомъ ужъ совершенно развязно сказалъ, что ея нѣтъ въ городѣ и что она здорова. Такъ?.. Ну, такъ говорятъ только дрянные люди… Пожалуйста, не перебивайте меня. Слушайте: я не знаю, гдѣ Наталья Павловна. Она ушла отъ меня и ушла навсегда…
Мой гость перевелъ духъ и посмотрѣлъ на меня, вѣроятно, желая провѣрить произведенное его словами впечатлѣніе.
— Да, ушла… — повторилъ онъ, зажигая новую папиросу. — Вы догадываетесь, конечно, съ кѣмъ… Я былъ уничтоженъ и раздавленъ. Дайте мнѣ выговорить… Вы думаете, я не понимаю той смѣшной роли, какую разыгрывалъ въ качествѣ мужа своей жены? Очень хорошо понималъ… Меня давило это постоянно, но я умѣлъ сосредоточиться и уйти въ себя. Помните, какъ я къ каждому слову прицѣплялъ: «Наталья Павловна сказала», «Наталья Павловна говоритъ»… Я унижался сознательно и даже испытывалъ въ своемъ униженіи извѣстное жгучее удовольствіе, потому что всѣ считали меня за дурака, а я понималъ все. Все понималъ-съ… Бываютъ такія властныя натуры, для которыхъ повиновеніе окружающихъ — все. Вотъ такою женщиной и была Наталья Павловна… О, я отлично ее понималъ и вотъ сейчасъ, когда говорю это, люблю ее больше, чѣмъ когда-нибудь. Это болѣзнь воли… Но естественному порядку вещей, я долженъ бы былъ ее ненавидѣть, но вѣдь я дрянной человѣкъ и тряпица. Что же вы меня не спрашиваете, съ кѣмъ ушла Наталья Павловна?..
— Я догадываюсь…
— Да, съ нимъ, съ Низовцевымъ… И кто могъ бы это подумать? Никогда… Я не понимаю, что съ нею сдѣлалось, или, вѣрнѣе сказать, слишкомъ поздно понялъ. Слѣдовало бы предпринять нѣкоторыя предварительныя мѣры, откровенно объясниться, — ну, мало ли что… Пустыя и ничтожныя причины иногда много значатъ, а тутъ жизнь въ лѣсу, отсутствіе всякаго общества, и вѣчно предъ глазами этотъ Низовцевъ. Я не могъ понять, что за фантазія была у Натальи Павловны высватывать этому человѣку Журеньку, а потомъ эта ненависть къ Засухину — она просто ненавидѣла и преслѣдовала его. Однимъ словомъ, цѣлый рядъ самыхъ непослѣдовательныхъ поступковъ… Въ послѣднее время, когда Натальѣ Павловнѣ вдругъ показалось, что Журенька обращаетъ больше вниманія на Низовцева, чѣмъ на своего доктора, она возненавидѣла свою любимицу. Это былъ ужасный моментъ, и я былъ увѣренъ, что Наталья Павловна сходитъ съ ума… Да, у ней было что-то такое и въ глазахъ и въ движеніяхъ…
"Представьте себѣ, что все, что я говорилъ вамъ сейчасъ, неправда, — заговорилъ Вихревъ послѣ длинной паузы. — Наталья Павловна ушла, но остальное неправда… Я вотъ что хочу сказать этимъ: это была единственная женщина, — женщина рѣдкой души и ума… Причины бѣды лежали не въ настоящемъ, а въ далекомъ прошломъ. Мы сошлись по взаимному чувству, вѣрнѣе сказать — по потребности въ такомъ чувствѣ, какъ и большинство счастливыхъ парочекъ. Но это было ошибкой: Наталья Павловна была лучше меня, счастливѣе, и нашу связь укрѣпляли родившіяся дѣти, неудачи и та женская гордость, которая такъ упорно держится за призракъ своего перваго чувства. Да, это былъ тяжелый призракъ… А жертвовать собой для такихъ женщинъ, какъ Наталья Павловна, — потребность. Видите, что я понималъ ее, хотя и боялся сознаться самому себѣ. Она всегда была такая чистая душой, откровенная… Помню эпизодъ, когда я хотѣлъ заплатить ей той же монетой и разсказалъ нѣсколько случаевъ изъ своего студенческаго житья, — вѣдь мы всѣ одинаковы и всегда готовы простить себѣ разныя гадости. Бѣдная, что съ ней тогда было… «Неужели всѣ такіе, какимъ былъ ты? — въ ужасѣ спрашивала она меня. — Гдѣ же справедливость?» Это была тяжелая минута въ нашей жизни, и я часто въ глазахъ Натальи Павловны читалъ эту вѣчную мысль не только о несправедливости соціальной, но и несправедливости самой природы… Каждый новый знакомый вызывалъ въ ней эту реакцію: сначала она шла къ нему съ полной довѣрчивостью, а потомъ вдругъ стихала… Она видѣла въ каждомъ притаившагося врага, — цѣлый строй жизни былъ противъ нея.
"А время шло годъ за годомъ, совершенно незамѣтно затягивая въ мелкіе интересы и суету… Постоянная мысль о кускѣ хлѣба и другихъ людяхъ не давала отдыха. Вѣдь этимъ путемъ изживается не одно неудовлетворенное существованіе. Наталья Павловна никогда не плакала и никогда не жаловалась… Наша фикція семейнаго счастья, вѣроятно, дотянула бы до конца, если бы не Журенька. Когда дѣвочка выросла, она подняла въ Натальѣ Павловнѣ все то, что въ ней дремало и притаилось. Въ Журепькѣ, незамѣтно для самой себя, она переживала свою вторую молодость… Естественная мысль о счастіи дочери слилась съ неудовлетворенными порывами собственнаго чувства. О, это была длинная исторія внутренней борьбы! Наталья Павловна переживала еще разъ самой себя. Обыкновенное ровное настроеніе исчезло, явилась апатія или лихорадочное оживленіе… А тутъ присунулся Низовцевъ. Ну скажите, что въ немъ было, въ этомъ человѣкѣ? Выгнанный изъ Петербурга франтъ игралъ на пріискахъ, собственно говоря, самую жалкую роль… Сначала Наталья Павловна такъ къ нему и отнеслась, даже больше: она дала ему почувствовать это. Но потомъ начался крайне сложный душевный процессъ… т.-е. это я стараюсь объяснить себѣ случившееся. Наболѣвшее чувство къ дочери — съ одной стороны, а съ другой… Не знаю, но, можетъ-быть, тутъ откликнулась та среда, изъ которой вышла сама Наталья Павловна. Вѣдь она была изъ стариннаго дворянскаго рода, изъ богатой семьи, помѣшавшейся на этикетѣ и приличіяхъ, и вотъ эта обрядная сторона, какъ мнѣ кажется, отозвалась въ ней, а вѣдь обрядъ переживаетъ самого человѣка: это страшная сила. Да… Ей нравилась надутая и фальшивая выдержка этого Низовцева, его льстиво-рыцарская манера держать себя съ женщинами, аристократическія привычки, извѣстный размахъ въ характерѣ. Вѣдь женщины все прощаютъ, кромѣ посредственности, а предметомъ для сравненія служилъ я… Разувѣрившись въ своей схемѣ жизни, Наталья Павловна незамѣтно для самой себя перешла къ другому порядку мыслей и чувствъ. Это былъ роковой моментъ въ ея жизни… Вы понимаете, что я сейчасъ говорю?..
— Отчасти, хотя и не могу согласиться…
— Можетъ-быть, я и ошибаюсь, — уныло проговорилъ Вихревъ, охвативъ руками колѣна и начиная раскачиваться на диванѣ. — Потребность подложить подъ всякій фактъ понятныя и разумныя причины переживаетъ все. Но довольно: я уже достаточно надоѣлъ вамъ.
Вихревъ поднялся и началъ прощаться.
— Знаете, что я вамъ скажу, — говорилъ онъ въ передней, надѣвая проношенныя резиновыя калоши: — русская женщина — трагическій типъ… Въ ней такъ много жизни и такой неистощимый запасъ силъ, а приложенія нѣтъ. Да… А въ данномъ случаѣ въ ней проснулась неудовлетворенная женщина. Она въ дочери переживала свою неизжитую жизнь. Какъ вы думаете, что было бы, если бы Журенька не унаслѣдовала моего рыбьяго темперамента и вышла замужъ за Низовцева?..
1889.
- ↑ Шелонникъ — юго-западъ.