Осада Сарагосы (Перес-Гальдос)/ДО

Осада Сарагоссы
авторъ Бенито Перес Гальдос, пер. Екатерина Иосифовна Уманец

Оригинал: исп. Zaragoza, опубл.: 1874. — Перевод опубл.: 1896. Источникъ: "Историческій Вѣстникъ", тт. 67-68, 1897. az.lib.ru

ОСАДА САРАГОССЫ ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ ПЕРЕСА ГАЛЬДОСА Переводъ съ испанскаго Е. УМАНЕЦЪ ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ «ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ» С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТКЛЕВЪ ПЕР., Д. 1896

I.

Мы добрались до Сарагоссы поздно вечеромъ 18-го декабря. Входя въ заставу Санхо, мы услыхали, какъ часы на Новой башнѣ пробили десять. По внѣшности мы представляли собою очень жалкую картину; наше платье было все въ лохмотьяхъ, и къ тому же мы ощущали страшный голодъ. Намъ пришлось идти черезъ Лерму, Серверу, Агреду, Тарасону и Борху, карабкаться на горы, переходить въ бродъ рѣки, пока, наконецъ, мы не вышли на большую дорогу Алагона, измученные до послѣдней степени. Не смотря на всѣ эти страданья, радостное сознаніе, что мы свободны, удесятеряло нашу энергію.

Насъ было четверо; между Лермой и Когольосомъ намъ удалось высвободить наши руки отъ веревки, связывавшей группу нашихъ плѣнныхъ соотечественниковъ, и бѣжали изъ французскаго плѣна. Въ день бѣгства мы соединили деньги, оказавшіяся при насъ; набралось всего одиннадцать реаловъ. За три дня мучительнаго пути мы истратили почти все, такъ что но прибытіи въ Сарагоссу нашъ общественный капиталъ состоялъ всего изъ тридцати одной кварты. Мы купили хлѣбъ и дружески раздѣлили его на четыре части.

Донъ Рокве, одинъ изъ нашихъ сопутниковъ, имѣлъ въ Сарагоссѣ добрыхъ знакомыхъ, но поздній вечерній часъ не позволялъ намъ явиться въ семейный домъ. Розыскиванье друзей мы отложили до слѣдующаго дня, а такъ какъ у насъ не было средствъ для того, чтобы остановиться въ гостиницѣ, то мы принялись искать уголка, гдѣ бы провести ночь.

Прилавки рынка показались намъ слишкомъ неудобными и жесткими для нашихъ измученныхъ членовъ. Мы побывали въ наклонной башнѣ, и хотя одинъ изъ спутниковъ и предложилъ лечь въ колокольнѣ, но я отклонилъ эту мысль, такъ какъ тамъ мы были бы какъ въ открытомъ полѣ. Мы все-таки тутъ отдохнули и поужинали сухимъ хлѣбомъ; ѣли мы его, однако, съ большимъ аппетитомъ, посматривая на склонившуюся башню, напоминавшую собою гиганта, который заглядываетъ, что дѣлается у его ногъ. При свѣтѣ луны этотъ гигантъ былъ похожъ на фантастическую фигуру, которая не можетъ держаться прямо. Когда по небу плывутъ тучи, то, сидя внизу, невольно вздрагиваешь, такъ и кажется, что эти тучи увлекутъ за собой башню; однако, она вѣчно падаетъ и никогда не упадетъ.

Пройдя нѣсколько большихъ улицъ съ массою развалинъ, мы дошли до площади Санъ-Мигуэль, а оттуда, переходя изъ переулка въ переулокъ, добрались до монастыря св. Энграчіи, разореннаго французами. У всѣхъ четверыхъ вырвалось единодушное восклицаніе, доказывавшее одну общую мысль: мы нашли мѣсто, гдѣ можно провести ночь.

Стѣна фасада съ мраморнымъ портикомъ еще стояла, украшенная множествомъ изваяній святыхъ съ спокойными лицами, какъ будто не знавшими о катастрофѣ. Внутри мы увидали поломанныя арки, колоссальныя колонны, безформенные куски стѣнъ; увидали рѣзьбу, украшенія, статуи, въ безпорядкѣ разбросанныя по полу. Въ стѣнахъ были круглыя, словно выточенныя, дырки отъ пуль. Въ одной изъ сохранившихся частей потолка еще висѣла люстра для лампадъ; кое-гдѣ на полу, между деревомъ и камнемъ, уже пробивалась трава.

Среди этого разоренія находилось нѣсколько совершенно цѣлыхъ, нетронутыхъ предметовъ, какъ, напримѣръ, органъ и маленькая исповѣдальница. При взглядѣ на эти обломки и вещи, не потерявшія своей прежней формы, казалось, что разгромъ здѣсь сдѣланъ лишь наскоро, что онъ еще не вполнѣ оконченъ. Весь монастырь какъ будто еще дрожитъ отъ бомбъ и ждетъ новыхъ нападеній.

Донъ Рокве сказалъ намъ, что подъ этой церковью есть другая, нижняя, въ которой покоится прахъ святыхъ мучениковъ Сарагоссы, но входъ въ это подземелье былъ заваленъ. Глубокая тишина царствовала тамъ; но вдругъ намъ показалось, что мы слышимъ человѣческіе голоса. По первому впечатлѣнію мы склонны были думать, что это тѣни христіанскихъ мучениковъ, потревоженныя нами, шепчатся въ своихъ могилахъ. Въ ту же минуту, при мелькнувшемъ свѣтѣ луны, мы увидали группу людей, жавшихся въ углубленіи между двухъ огромныхъ упавшихъ колоннъ. Это были нищіе Сарагоссы, которые нашли себѣ здѣсь дворецъ. Мы пристроились къ нимъ и улеглись спать.

Донъ Рокве мнѣ говорилъ:

— Я знаю дона Хозе де-Монторіа, одного изъ богатѣйшихъ землевладѣльцевъ Сарагоссы. Мы оба изъ Мекиненцы, вмѣстѣ учились въ школѣ, вмѣстѣ играли. Хоть я и не видѣлъ его цѣлыхъ тридцать лѣтъ, но думаю, что онъ насъ хорошо приметъ. Онъ, какъ истый арагонецъ, самый душевный человѣкъ. Мы его увидимъ, друзья мои, увидимъ дона Хозе де-Монторіа… Я съ Монторіа въ родствѣ по матери. Мы придемъ къ нему и скажемъ…

Донъ Рокве уснулъ и я также.

II.

Наше жесткое ложе не позволяло проспать до поздняго утра, да и голодъ разбудилъ насъ рано. Такъ какъ у насъ не было уборной, гдѣ мы могли бы умыться, то мы тотчасъ же собрались въ путь, отыскивать знакомыхъ. Всѣмъ намъ опять-таки пришла одна и та же мысль, что хорошо бы позавтракать, но мы единодушно должны были прійти къ заключенію, что наши скудныя средства не позволяютъ этого.

— Не огорчайтесь, друзья мои, — сказалъ донъ Рокве, — скоро я всѣхъ васъ приведу къ моему другу; онъ насъ угоститъ.

Когда онъ это говорилъ, мы увидали женщину и двухъ мужчинъ; это были наши ночные сосѣди и, повидимому, народъ привычный къ ночевкамъ въ такихъ углахъ. Одинъ изъ мужчинъ былъ безногій, на костыляхъ и двигался порою просто на четверенькахъ; это былъ старикъ съ веселымъ смуглымъ лицомъ. Онъ любезно поклонился намъ, и донъ Рокве спросилъ его, не знаетъ ли онъ, въ какой части города находится домъ дона Хозе де-Монторіа.

— Донъ Хозе де-Монторіа? — воскликнулъ нищій. — Да я его знаю лучше, чѣмъ моихъ собственныхъ дѣтей. Лѣтъ двадцать тому назадъ онъ жилъ въ улицѣ Альбардерія, потомъ переѣхалъ въ улицу Парра, потомъ… Да, я вижу, вы не здѣшніе?

— Да, мой другъ, мы не здѣшніе, и пришли присоединиться къ гарнизону этого города.

— Такъ что вы не были здѣсь 4-го августа?

— Нѣтъ.

— Не видали значитъ и битву при Эрасѣ? — спросилъ нищій, садясь противъ насъ.

— И этого не видали.

— А донъ Хозе де-Монторіа былъ тамъ; онъ вмѣстѣ съ другими захватилъ у французовъ пушку… Я вижу, что вы ничего не знаете! Изъ какой же страны свѣта пришли вы?

— Изъ Мадрида, — сказалъ донъ Рокве. — Такъ, значитъ, вы можете намъ сказать, гдѣ живетъ мой другъ донъ Хозе?…

— Какъ же не могу, какъ же не могу! — отвѣтилъ онъ и, вынувъ кусокъ хлѣба, принялся завтракать. — Изъ улицы Парро онъ переселился въ Энмедіо. Вѣдь вы знаете, что всѣ дома взорваны… Тамъ былъ Эстебанъ Лопесъ, солдатъ десятой роты волонтеровъ изъ Арагона, онъ съ сорока солдатами прогналъ всѣхъ французовъ.

— Это по истинѣ удивительно, — замѣтилъ донъ Рокве.

— Но если вы не видали 4-го августа, то значить вы ничего не видали, — продолжалъ старикъ. — А я видѣлъ и битву 4-го іюня, когда былъ въ улицѣ Паха и видѣлъ артиллеристку, когда она стрѣляла изъ пушки.

— Да, да, мы уже слышали о героизмѣ этой знаменитой женщины, — возразилъ донъ Рокве, — но еслибъ вы намъ сказали…

— Хорошо; донъ Хозе де-Монторіа большой другъ коммерсанта Андреса Гуспиде, который 4-го августа стрѣлялъ изъ переулка Сосновой башни; туда сыпались гранаты, бомбы, картечи, а донъ Андресъ стоить, какъ столбъ. Больше ста мертвыхъ было вокругъ него, и онъ одинъ убилъ пятьдесятъ французовъ.

— О, это храбрый человѣкъ, и онъ другъ моего друга?

— Да, сеньоръ, — отвѣтилъ нищій. — Они оба первые рыцари въ Сарагоссѣ и каждую субботу подаютъ мнѣ милостыню. Меня зовутъ Пепе Пальехасъ, по прозванію Sursum Corda, потому что я цѣлыхъ двадцать девять лѣтъ былъ ризничимъ и пѣлъ… но это все равно, и вы, вѣроятно, слышали обо мнѣ въ Мадридѣ.

— Да, — сказалъ донъ Рокве, уступая порыву великодушія, — мнѣ кажется, мы тамъ слышали о васъ. Не правда ли, друзья мои?

— Ну, такъ вотъ… — продолжалъ нищій. — И вамъ надо знать, что послѣ этого я просилъ милостыню у дверей монастыря св. Энграчіи, осажденнаго этими разбойниками 13-го августа. Теперь я прошу у Іерусалимскаго монастыря, гдѣ меня всегда можно найти… Такъ воѣъ 4-го августа я былъ здѣсь и видѣлъ, какъ изъ церкви вышелъ Франциско Квилесъ, сержантъ первой роты, перваго стрѣлковаго баталіона, и онъ, какъ вамъ извѣстно, съ тридцатью пятью солдатами выгналъ французовъ изъ монастыря Encaniacion… Я вижу, что вы удивляетесь, да… А вотъ здѣсь въ саду св. Энграчіи умеръ подполковникъ Мигуэль Жила. По крайней мѣрѣ двѣсти труповъ было тутъ въ саду. Конечно, еслибъ не присутствовалъ донъ-Мигуэль Саламеро… Да вы не знаете ничего этого?

— Нѣтъ, другъ мой, — отвѣтилъ донъ Рокве, — мы ничего этого не знаемъ и хотя мы и съ удовольствіемъ готовы послушать чудеса, которыя вы намъ разсказываете, но теперь насъ больше всего интересуетъ, гдѣ найти дона-Хозе, моего стараго пріятеля, потому что мы всѣ четверо страдаемъ болѣзнью, которая называется головъ.

— Я сейчасъ же поведу васъ туда, — сказалъ нищій, предложивъ намъ своего хлѣба. — Но прежде я хочу сказать вамъ одну вещь, а именно, что еслибъ Маріано Серезо не защищалъ Альхаферіо, какъ онъ защищалъ, то ничего бы не было въ Портильо Что это за человѣкъ Маріано Серезо, царствіе ему небесное! 4-го августа онъ ходилъ по улицамъ со шпагой и наводилъ на всѣхъ страхъ. Св. Энграчіа была похожа на вулканъ, сеньоры. Бомбы и гранаты падали, какъ дождь, но патріоты обращали на нихъ такое же вниманіе, какъ на капли воды. Большая часть монастыря разрушилась, дома дрожали; огонь въ окнахъ, огонь вверху, огонь внизу. Французы падали, какъ мошки, и сарагосцевъ не мало легло тутъ. Шестьдесятъ непріятельскихъ пушекъ было направлено на эти стѣны. Вы этого не видали? А я видѣлъ, обломки кирпичей и комья земли такъ и взлетали на воздухъ, но мертвыхъ клали другъ на друга, и они служили баррикадами. Наши стрѣляли безъ конца, и скоро французскія пушки остались безъ прислуги. Когда командиръ увидалъ, что одна пушка осталась безъ прислуги, онъ крикнулъ: «Эполеты тому, кто заклепаетъ эту пушку!» и Пепильо Руисъ пошелъ, какъ въ садъ, въ майскій день, заклепалъ пушку и вернулся съ улыбкой. А въ это время упала другая стѣна монастыря, многихъ тутъ подавило. Но командиръ, Антоніо Квадросъ, сказалъ, что это ничего, и видя, что непріятель пробилъ большую брешь, самъ сталъ закладывать ее мѣшками съ шерстью. Тогда пуля попала ему въ голову. Его оттащили оттуда, онъ сказалъ, что и это ничего, и умеръ.

— Охъ! — съ нетерпѣніемъ произнесъ донъ Рокве. — Мы въ восторгѣ, сеньоръ Sursum Corda, и самый искренній патріотизмъ овладѣваетъ нами, слушая васъ, но если бы вы намъ сказали, какъ найти…

— Господи, да развѣ я не скажу? — воскликнулъ нищій. — Кажется, вѣдь чаще всего въ жизни я видѣлъ домъ дона Хозе де-Монторіа, такъ какъ онъ близко отъ Санъ-Пабло. Ахъ, вы не видали того, что происходило въ больницѣ? А я видѣлъ, да; туда также сыпались бомбы и гранаты. Больные, видя, что на нихъ валится крыша, стали выскакивать въ окна, другіе кувыркомъ бросались съ лѣстницъ. Слышались вопли, а сумасшедшіе въ своихъ камерахъ выли, какъ звѣри, другіе расхаживали съ хохотомъ и танцовали въ ужасными жестами. Нѣкоторые гуляли по улицамъ, какъ въ карнавалъ, или взбирались на колокольню и оттуда проповѣдовали, что за грѣхи людей будетъ сожженъ весь городъ. Женщины прибѣжали на помощь больнымъ и всѣхъ увели въ Пиларскій монастырь. Съ Новой башни звонили, когда летѣла бомба, но крикъ народа заглушалъ колоколъ. Французы надвигались по улицѣ св. Энграчіа, завладѣли больницей и монастыремъ Санъ-Франциско. Всѣ наши лучшіе начальники грудью бросились на непріятеля, а изъ-за баррикады, которую она сама же и сдѣлала, ихъ ждала съ ружьемъ въ рукахъ графиня де-Бурета.

— Какъ, женщина, да еще и графиня воздвигала баррикады и стрѣляла? — съ энтузіазмомъ спросилъ донъ Рокве.

— Вы этого не знали? Такъ откуда же вы появились? Сеньора Марія де-Виллавиченчіо ходила по улицамъ, ласковыми словами воодушевляла ослабѣвавшихъ, а потомъ, ставъ во главѣ партіи поселянъ, крикнула: «Мы всѣ умремъ здѣсь, прежде чѣмъ пропустимъ непріятеля!»

— О, какая прелесть! — воскликнулъ донъ Рокве, икая отъ голода. — И съ какимъ удовольствіемъ я послушалъ бы все это съ полнымъ желудкомъ! Такъ вы говорите, что домъ дона Хозе находится…

— Находится тамъ, — отвѣтилъ хромой. — Такъ вотъ французы вломились въ главныя улицы, а наши поселяне такъ и рѣзали ихъ на куски. У меня до сихъ поръ стоить шумъ въ ушаХъ отъ выстрѣловъ и криковъ. Тѣ дома, которыхъ не могли защитить, жгли дотла. Со всѣхъ сторонъ подымалось пламя… Мужчины, женщины, дѣти, всякій, у кого только были руки, всѣ защищались. Вы этого не видали? Такъ, значитъ, вы не видали ничего… Такъ вотъ Палафоксъ вышелъ въ этотъ день изъ Сарагоссы…

— Довольно, другъ мой, довольно, — произнесъ донъ Рокве, теряя наконецъ терпѣніе, — мы въ восторгѣ отъ вашихъ разсказовъ, но если вы сейчасъ же не проводите насъ до дома моего друга или не укажете, какъ намъ его найти, то мы найдемъ одни.

— Сейчасъ, сеньоры, не сердитесь, — отвѣтилъ Sursum Corda, заковылявъ начетверенькахъ. — Пойдемте туда, съ большимъ удовольствіемъ. Вонъ, видите этотъ домъ? Тутъ живетъ Антоніо Ластэ, первый сержантъ четвертаго баталіона; онъ спасъ шестнадцать тысячъ четыреста піастровъ изъ церковной кассы и отнялъ у французовъ воскъ, который они украли.

— Впередъ, впередъ, пріятель, — видя, что невозможный болтунъ опять присаживается и собирается разсказывать о подвигахъ Антоніо Ластэ.

— Теперь ужъ скоро придемъ, — отвѣтилъ онъ. — Я былъ здѣсь утромъ 1-го іюля, когда встрѣтилъ Хиларіо Лафуэнте, и онъ мнѣ сказалъ: «Сегодня атакуютъ Портильо». Тогда я отправился посмотрѣть, что тамъ такое, и…

— Мы уже все это знаемъ, — сказалъ донъ Рокве. — Пойдемте скорѣе, а потомъ поговоримъ.

— А вотъ этотъ разоренный и сожженный домъ, — не унимался хромой, — горѣлъ 4-го. Подполковникъ второго стрѣлковаго баталіона бросился сюда съ пушкой и…

— Мы знаемъ все остальное, пріятель, — повторилъ донъ Рокве. — Поторапливайтесь впередъ.

— Но Кодэ земледѣлецъ изъ прихода Магдалины сдѣлалъ еще лучше, — продолжалъ старикъ, снова присаживаясь, — когда подошли французы, всѣ разбѣжались, а Кодэ спрятался подъ пушку, французы прошли, не замѣтивъ его, а онъ при помощи старухи, давшей ему веревку, перетащилъ пушку ко входу въ улицу. Пойдемте, я вамъ покажу.

— Нѣтъ, нѣтъ, мы ничего не хотимъ видѣть, идите впередъ безъ всякихъ разговоровъ.

Мы такъ понукали его и такъ были глухи ко всѣмъ его исторіямъ, что въ концѣ концовъ, хотя и не скоро, онъ привелъ насъ въ улицу Хиларца, гдѣ находился домъ дона Хозе де-Монторіа.

III.

Но, увы! дона Хозе не было въ немъ, и намъ пришлось его розыскивать въ предмѣстьи города. Двое изъ нашихъ сопутниковъ, утомленные этими скучными переходами изъ улицы въ улицу, отдѣлились отъ насъ, разсчитывая собственными силами розыскахъ себѣ пристанище. Я остался вдвоемъ съ дономъ Рокве и отправился вмѣстѣ съ нимъ по направленію къ Бернардонѣ.

Такая продолжительная прогулка пѣшкомъ и натощакъ не представляла особенной прелести для нашихъ усталыхъ членовъ, но крайняя необходимость побуждала насъ двигаться впередъ, пока мы не нашли наконецъ радушнаго сарагосца, встрѣтившаго насъ очень ласково.

Когда мы подходили, Монторіа спиливалъ старыя оливковыя деревья, окружавшія его домъ; этого требовалъ планъ защиты улицъ барикадами. И не одинъ только нашъ другъ собственными руками разрушалъ доставшійся ему по наслѣдству прекрасный садъ; всѣ окрестные землевладѣльцы занимались тѣмъ же и съ такимъ спокойствіемъ наблюдали за этими разрушительными работами, какъ будто слѣдили за сборомъ винограда.

Монторіа говорилъ намъ:

— Прежде всего я спилилъ весь мой садъ тамъ, около Хуэрва, а теперь понадобился и этотъ, такъ какъ, говорятъ, намъ готовится нѣчто ужасное, судя по огромному количеству войскъ, которыя надвигаютъ на насъ французы.

Мы разсказали ему о томъ, какъ Мадридъ сдался на капитуляцію, что очень его огорчило, и о томъ, чего мы только-что наслушались, разумѣется, въ преувеличенномъ видѣ, о подвигахъ Сарагоссы. Онъ пожалъ плечами и отвѣтилъ:

— Тутъ сдѣлали все, что только могли.

Затѣмъ донъ Рокве началъ выставлять мои военныя и гражданскія доблести, чѣмъ разсмѣшилъ меня, такъ какъ большая часть его похвалъ была чистою выдумкой. Онъ началъ съ того, что я принадлежу къ одной изъ извѣстнѣйшихъ фамилій Нижней Андалузіи, и что я участвовалъ въ знаменитой битвѣ при Трафальгарѣ, какъ морякъ. Упомянулъ также о томъ, что мнѣ дано высокое назначеніе въ Пэру, и что во время осады Мадрида у Puerta de los Pozos я оказалъ такія чудеса храбрости, что французы, захвативъ многихъ плѣнниковъ, считая меня опаснымъ, рѣшили отправить во Францію. Онъ прибавилъ, что я, благодаря моей необыкновенной сообразительности, придумалъ и привелъ въ исполненіе планъ бѣгства въ Сарагоссу, и что мои способности несомнѣнно дадутъ блестящіе результаты въ будущемъ.

Между тѣмъ Монторіа осматривалъ меня съ головы до ногъ, и если отъ его взгляда не ускользнули дыры на моемъ платьѣ и обуви, то во всякомъ случаѣ онъ не могъ не замѣтить, что даже и въ лохмотьяхъ я имѣлъ приличный видъ. Осмотрѣвъ меня, онъ сказалъ мнѣ:

— Дубина! Я не могу принять васъ въ третью эскадру оруженосцевъ дона Сантьяго Сасъ, которой состою капитаномъ, но вы поступите въ роту моего сына, а если не желаете, то уходите изъ Сарагоссы, потому что здѣсь не нужны праздные люди. А васъ, донъ Рокве, другъ мой, такъ какъ вы не созданы для войны, дубина… мы сдѣлаемъ практикантомъ въ военномъ госпиталѣ.

Какъ только донъ Рокве услыхалъ это, онъ по обыкновенію съ разными витіеватыми пріемами объяснилъ, что, прежде чѣмъ приниматься за работу, мы были бы въ восторгѣ, еслибъ намъ дали по хлѣбу. Тогда мы увидали, что Монторіа сдвинулъ брови и взглянулъ на насъ такъ строго, что мы задрожали, и намъ показалось, что насъ сейчасъ выгонятъ за дерзость попросить ѣсть. Мы пролепетали скромныя извиненія. Со вспыхнувшимъ лицомъ нашъ протекторъ отвѣтилъ намъ:

— Такъ вы голодны? Дубина, убирайтесь къ чорту съ сотней тысячъ дубинъ! Почему вы этого раньше не сказали? Неужели я человѣкъ способный согласиться на то, чтобъ его друзья были голодны, дубина! Знайте же, что у меня больше сотни окороковъ ветчины виситъ въ кладовой, и стоить не меньше двадцати бочекъ вина, да, сеньоръ; а быть голоднымъ и не сказать мнѣ этого прямо въ лицо, безъ обиняковъ, это значитъ оскорбить такого человѣка, какъ я. Ну, идите скорѣе въ домъ и велите зажарить зайца да сдѣлать яичницу изъ двухъ десятковъ яицъ, да пусть зажарятъ шесть куръ и откупорятъ семь бутылокъ вина, потому что я также хочу завтракать. Придутъ всѣ сосѣди, и мои дѣти, если они недалеко. А вы, сеньоры, будете мною наказаны. Вы будете безъ всякихъ церемоній ѣсть, что вамъ дадутъ. Здѣсь не понимаютъ комплиментовъ, дубина. Вы, сеньоръ донъ Рокве, и вы, сеньоръ де-Арачели, здѣсь у себя дома, и сегодня, и завтра, и всегда! Дубина! Хозе де-Монторіа — другъ своихъ друзей, все, что онъ имѣетъ, принадлежитъ имъ.

Рѣзкое великодушіе Монторіа насъ даже смутило. Такъ какъ онъ не допускалъ комплиментовъ, то мы принуждены были отложить въ сторону свѣтскія любезности и принять все, какъ должное. За завтракомъ онъ не давалъ намъ покоя.

— Что вы такъ мало ѣдите? — говорилъ онъ мнѣ. — Можетъ быть, вы нѣжнаго воспитанія и привыкли къ разнымъ тонкостямъ? Мнѣ это не нравится, кабальеро; я, кажется, разсержусь и силою заставлю васъ ѣсть. Эй, опорожните-ка этотъ стаканъ вина. Развѣ при дворѣ вино лучше? Ничуть не бывало. Такъ пейте же. дубина, или я васъ знать не хочу.

Такимъ образомъ мнѣ приходилось ѣсть и пить больше, чѣмъ этого требовалъ мой желудокъ, но надо было отвѣтить на великодушіе Монторіа, и не время было думать о своемъ здоровьѣ, когда являлась опасность потерять его дружбу.

Послѣ завтрака опять принялись за пилку деревьевъ, и богатый землевладѣлецъ работалъ, не переставая.

— Посмотримъ, — говорилъ онъ, — удастся ли имъ на этотъ разъ аттаковать замокъ. Вы не видали еще нашихъ работъ? Я далъ для барикадъ двѣсти мѣшковъ шерсти, но это пустякъ, я отдамъ все, что имѣю.

Когда мы отправились въ городъ, Монторіа повелъ насъ взглянуть на барикады, сдѣланныя въ западной части. У заставы Портильо была воздвигнута полукруглая батарея, защищавшая монастырь Августиновъ. Отъ этого зданія до монастыря Тринитаріевъ шла также высокая, хорошо укрѣпленная стѣна, обрытая глубокимъ рвомъ, тянущимся вплоть до кладбища Эрасъ, гдѣ 15-го іюня произошла кровопролитная битва.

Съ сѣверной стороны у заставы Санхо, по берегу Эбро также шли укрѣпленія, оканчивавшіяся рвомъ. Всѣ эти работы, сдѣланныя хотя и старательно, но наскоро, не имѣли устойчивости. Если бы одинъ изъ французскихъ генераловъ, не знавшій удивительной храбрости сарагосцевъ, увидалъ эти огромныя земляныя насыпи, онъ посмѣялся бы надъ стараніями этихъ людей, но такъ или иначе необходимо было покориться военнымъ требованіямъ обороны. Тогдашняя Сарагосса по сравненію съ Данцигомъ, Метцемъ, Севастополемъ, Карѳагеной, Гибралтаромъ и другими знаменитыми взятыми крѣпостями была не болѣе, какъ картонной игрушкой.

IV.

Дома Хозе де-Монторіа еще разъ поссорился со мной и дономъ Рокве за то, что мы не хотѣли взять у него денегъ на кое-какія покупки, необходимыя намъ; здѣсь повторились удары кулакомъ по столу, и посыпался цѣлый градъ дубинъ и иныхъ, подобныхъ этому словечекъ, пока мы не пришли къ взаимному соглашенію.

Здѣсь мнѣ необходимо сказать нѣсколько словъ объ этомъ оригинальномъ человѣкѣ. Дону Хозе было лѣтъ шестьдесятъ; высокаго роста, цвѣтущій, широкоплечій, здоровый, довольный собой, онъ сохранилъ спокойствіе совѣсти. Въ этомъ добродѣтельномъ и примѣрномъ человѣкѣ не доставало только воспитанія, или, вѣрнѣе сказать, свѣтскаго лоска, которымъ тогда уже начинали блистать дѣти богатыхъ семействъ.

Донъ Хозе не понималъ тонкостей этикета и былъ чуждъ лестной лжи и любезнаго обращенія. Такъ какъ у него самого душа всегда была нараспашку, то онъ требовалъ того же и отъ своихъ друзей и не любилъ недомолвокъ. Въ минуты гнѣва онъ не помнилъ себя и доходилъ до крайностей и почти всегда раскаивался въ этомъ.

У него не было колебаній, и его христіанскія добродѣтели были, быть можетъ, нѣсколько грубы, какъ кусокъ прекраснаго мрамора, до котораго не дотронулся рѣзецъ скульптора. Надо было умѣть понять его самого и его странности, эксцентричность, если только можно назвать эксцентричностью его великодушіе относительно всякаго ближняго, безъ исключенія. Онъ никогда не умѣлъ скрыть того, что происходило въ его душѣ, и изъ-за этого наживалъ себѣ непріятности. Онъ прощалъ обиды, вознаграждалъ хорошіе поступки и большую часть своего состоянія раздавалъ неимущимъ.

Одѣвался онъ просто, много ѣлъ, постился весь Великій постъ и фанатически поклонялся Пиларской Богоматери, покровительницѣ Сарагоссы. Его разговорный языкъ не отличался изысканностью и, какъ онъ признавался самъ, никоимъ образомъ не могъ удержаться отъ слова дубина, ежеминутно подвертывавшагося ему на языкъ.

Онъ имѣлъ жену и троихъ дѣтей. Жена его, Леокадія Сарьера, родомъ изъ Наварры, была прекрасная женщина. Двое старшихъ дѣтей, сынъ и дочь, были уже семейные люди и подарили отцу нѣсколько внуковъ. Младшій, Августинъ, предназначался къ служенію церкви, какъ и его дядя. Со всѣми ними я познакомился въ первый же день, и они мнѣ очень понравились. Они относились ко мнѣ съ такимъ искреннимъ радушіемъ, какъ будто знали меня давнимъ давно. Я, какъ человѣкъ вообще довѣрчивый, сразу почувствовалъ глубокую симпатію къ этой милой семьѣ.

— Донъ Рокве, — сказалъ я вечеромъ моему товарищу, когда мы легли спать въ отведенной намъ комнатѣ, — я никогда не встрѣчалъ еще такихъ людей. Неужели всѣ арагонцы такіе?

— Ну, всякіе бываютъ, — отвѣтилъ онъ мнѣ, — но людей, подобныхъ дону Хозе де-Монторіа, и такихъ семействъ, какъ это, очень много въ Арагонѣ.

На слѣдующій день я принялся за дѣло. Рѣшительность этихъ людей возбудила во мнѣ такой сильный энтузіазмъ, что мнѣ хотѣлось, во что бы то ни стало, слѣдовать ихъ примѣру. Всѣмъ извѣстно, что въ эти тяжелые дни Сарагосса и сарагосцы совершали чудеса храбрости, и что все происшедшее въ этомъ безсмертномъ городѣ въ устахъ повѣствователей принимало окраску легенды героическихъ временъ. Въ болѣе отдаленной эпохѣ подвиги сарагосцевъ приняли еще обширнѣйшіе размѣры, и въ Англіи и Германіи эти босые солдаты, съ головами, обвязанными рваными платками, казались какими-то фигурами на котурнахъ.

— Сдайтесь на капитуляцію, и мы васъ одѣнемъ, — говорили французы при первой осадѣ, удивляясь стойкости бѣдныхъ, оборванныхъ поселянъ.

— Мы не умѣемъ сдаваться, — былъ отвѣтъ, — и наши тѣла можетъ покрыть только слава.

Эти и подобныя этимъ фразы заставили о себѣ говорить по всей Европѣ.

13-го декабря Палафоксъ издалъ манифестъ, по которому всѣ испанцы другихъ провинцій должны были оставить Сарагоссу въ двадцать четыре часа въ силу того, что скопленіе лишняго народа въ городѣ могло лишь тормозить дѣло, и, кромѣ того, въ военное время берегли провіантъ. Но за нѣсколько дней до моего прихода изданъ былъ приказъ собрать солдатъ центральнаго полка, разбросаннаго въ Туделѣ, и такимъ образомъ, хотя я и не принадлежалъ къ названному полку, но, благодаря тому, что я участвовалъ при осадѣ Мадрида, и протекціи Монторіа, я былъ зачисленъ въ сарагосскій гарнизонъ.

Меня приняли въ батальонъ волонтеровъ Санъ-Педро, выдали мнѣ мундиръ и ружье. Въ стрѣлковый батальонъ Сантьяго Саса я не попалъ, потому что онъ состоялъ почти исключительно изъ прихожанъ церкви Санъ-Пабло, и туда не принимали слишкомъ молодыхъ людей. Но этой же причинѣ и сынъ дона Хозе де-Монторіа, Августинъ, записался въ батальонъ самъ-Педро. Судьба послала мнѣ въ немъ добраго товарища и превосходнаго друга.

Съ перваго же дня моего вступленія разнеслись слухи о томъ, что французы близко, но подтвердились они лишь 20-го. Уже смеркалось, когда непріятельскій отрядъ подошелъ къ Цуэрѣ съ лѣвой стороны, угрожая предмѣстью, другой, подъ предводительствомъ Сушэ, подошелъ справа къ Санъ-Ламберто. Главнокомандующій Монсэ съ тремя дивизіями приблизился къ Хуэрта. На насъ надвигались сорокъ тысячъ человѣкъ.

Французы, сгорая нетерпѣніемъ разбить насъ, начали свои дѣйствія 21-го раннимъ утромъ. Они осадили гору Торреро и лѣвое предмѣстье рѣки Эбро, пункты, безъ которыхъ не было никакой возможности подойти къ городу. Мы принуждены были оставить Торреро въ силу опасности ея защиты, но въ предмѣстьѣ сарагосцы выказали столько храбрости и энергичнаго упорства, что этотъ день остался однимъ изъ блестящихъ дней въ блестящей исторіи Сарагоссы.

Съ четырехъ часовъ утра батальонъ самъ-Недро былъ назначенъ охранять позицію отъ Св. Энграчіи до монастыря Тринитаріевъ; это былъ самый слабый пунктъ среди укрѣпленій, окружавшихъ городъ. Позади Св. Энграчіи находилась батарея de los Martires, мостъ Хуэрва былъ защищенъ редутомъ, который тянулся до Сосновой башни и далѣе почти по прямой линіи до монастыря Тринитаріевъ, оканчиваясь у заставы Карменъ. Кто видѣлъ Сарагоссу, тотъ легко пойметъ мое описаніе, потому что до сихъ поръ еще сохранились развалины Св. Энграчіи и застава Карменъ.

И такъ мы оберегали описанное пространство, и часть солдатъ разбила нашъ бивуакъ въ одномъ изъ садовъ рядомъ съ коллегіей Карменъ. Я не разставался съ Августиномъ Монторіа, потому что его спокойный характеръ и любовь, которую онъ мнѣ выказалъ съ первой встрѣчи, дѣлали его общество пріятнымъ для меня; кромѣ того, въ нашихъ идеяхъ и взгядахъ на вещи было что-то общее.

Это былъ очень красивый молодой человѣкъ, съ большими живыми глазами, высокимъ лбомъ и тѣнью серьезной грусти въ лицѣ. Его сердце, какъ и сердце его отца, было полно великодушія, изливавшагося при всякомъ удобномъ случаѣ; благодаря образованію, въ немъ не замѣчалось ни рѣзкихъ сужденій, ни рѣзкихъ манеръ дона Хозе. Августинъ вступалъ въ жизнь съ увѣренностью человѣка, богато одареннаго умомъ и сердцемъ; казалось, ему не достаетъ лишь широкой арены для самыхъ благородныхъ, высокихъ поступковъ. Къ этимъ качествамъ присоединялось блестящее воображеніе, но увѣренное, твердое. Онъ не былъ похожъ на большинство молодежи, которая нерѣдко сама не знаетъ, на что идетъ; Августинъ, воспитанный въ латинской школѣ, зналъ свою дорогу впереди.

Будучи поэтомъ въ душѣ, онъ старательно изучалъ древнихъ классиковъ и богословіе. Отцы семинаріи, люди ученые и очень хорошо относившіеся къ молодежи, считали его своего рода свѣтиломъ и надѣялись увидать Августина, какъ служителя церкви. Семья Монторіа была въ восторгѣ отъ этой будущности сына и съ нетерпѣніемъ ожидала дня, когда онъ будетъ служить первую обѣдню.

Для меня было несомнѣнно, что Августинъ не созданъ былъ для церкви. Его родные, такъ же какъ и отцы семинаріи, не хотѣли этого понять, хотя бы имъ сказалъ это самъ Святой Духъ. Способный богословъ, наизусть знавшій всего Горація и удивлявшій отцовъ и родныхъ своими обдуманными, сознательными отвѣтами на экзаменахъ, имѣлъ такую же склонность къ церкви, какъ Моцартъ къ войнѣ, Рафаэль къ математикѣ или Наполеонъ къ танцамъ.

V.

— Габріэль, — сказалъ онъ мнѣ въ это утро, — тебѣ хочется драться?

— Августинъ, а тебѣ хочется драться? — отвѣтилъ я вопросомъ на его вопросъ.

Мы съ нимъ послѣ трехъ дней знакомства были уже на ты.

— Не особенно, — сказалъ онъ. — Представь себѣ, что первая пуля убьетъ насъ…

— Ну, что же, мы умремъ за родину, за Сарагоссу, и хоть потомство и не вспомнитъ насъ, но всегда благородно пасть на полѣ битвы для такой высокой цѣли.

— Все это прекрасно, — съ грустью возразилъ онъ, — а все-таки жалко умереть… Мы молоды. Кто знаетъ, что суждено намъ въ жизни?

— Жизнь — это нищета, и, чтобъ она казалась лучше, не надо о ней думать.

— Такъ говорятъ старики, а мы только еще начинаемъ жить. Откровенно говоря, я вовсе не желалъ бы умереть въ этомъ ужасномъ кругу, которымъ насъ окружили французы. Въ первой битвѣ также всѣ воспитанники семинаріи принимали участіе, но сознаюсь тебѣ, что тогда я былъ храбрѣе, чѣмъ теперь. Тогда какой-то особенный огонь разливался въ моей крови и кидалъ меня въ самые опасные пункты, и я не боялся смерти. Сегодня совсѣмъ другое: я боюсь, и каждый ружейный выстрѣлъ заставляетъ меня вздрагивать.

— Это понятно, — отвѣтилъ я, — Страхъ не существуетъ, пока не сознается опасность; поэтому и говорятъ, что самые храбрые солдаты, — это новобранцы.

— Нѣтъ, это совсѣмъ не то. Откровенно говоря, Габріэль, это происходить потому, что вовсе не хочется умирать такъ, безъ всякой причины. На случай, если я умру, я дамъ тебѣ порученіе, которое, я надѣюсь, ты исполнишь, какъ искренній другъ. Пойми хорошенько, что я тебѣ скажу. Видишь ты эту наклонную башню, которая какъ будто засматриваетъ, что тутъ происходить, или слушаетъ, о чемъ мы говоримъ?

— Это Новая башня; я ее вижу. Какое же порученіе къ этой сеньорѣ дашь ты мнѣ?

Среди неправильныхъ и неровныхъ крышъ города, между минаретовъ и церковныхъ колоколенъ, возвышалась передъ нами Новая башня.

— Ну, такъ слушай, — продолжалъ Августинъ. — Если меня убьютъ при первыхъ же выстрѣлахъ этого начинающагося дня, когда окончится битва, и васъ распустятъ по бивуакамъ, ты пойдешь туда…

— Въ Новую башню? Приду, войду…

— Нѣтъ, милый, входить не надо. Я тебѣ скажу: ты придешь на площадь Санъ-Филиппо, гдѣ находится башня… Посмотри въ ту сторону: видишь, рядомъ съ высокой колокольней стоить низенькая? Она напоминаетъ скромнаго монашка, стоящаго передъ каноникомъ.

— Да, я вижу монашка. Если не ошибаюсь, это колокольня Санъ-Филиппо. Вотъ звонятъ…

— Это къ обѣднѣ, къ ранней обѣднѣ, — съ волненіемъ сказалъ Августинъ. — Развѣ ты не слышишь этого перезвона?

— Хорошо, что же я долженъ сказать этому монашку, совершающему этотъ перезвонъ?

— Ничего, дѣло совсѣмъ не въ томъ. Ты придешь на площадь Санъ-Филиппо. Если ты посмотришь на колокольню, то увидишь, что она стоитъ въ углу, и съ этого угла начинается широкая улица, ты войдешь въ нее и повернешь налѣво въ такую же широкую улицу, которая называется Антонъ-Трильо. Ты пойдешь по ней, пока церковь не останется за спиною. Тогда ты увидишь домъ и остановишься…

— И сейчасъ же вернусь.

— Нѣтъ; рядомъ съ домомъ, о которомъ я тебѣ говорю, есть садъ, къ нему ведетъ навѣсъ шоколаднаго цвѣта. Ты войдешь туда…

— Войду туда и тамъ останусь.

— Да нѣтъ, ты увидишь…

— Однако ты поблѣднѣлъ, какъ полотно, Августинъ. Что значатъ эти дома и эти башни?

— Значатъ то, что когда ты туда придешь… — продолжалъ мой другъ, волнуясь все больше и больше. — Предупреждаю тебя, что ты долженъ идти поздно вечеромъ… Хорошо, ты придешь, остановишься, подождешь немного, потомъ перейдешь на противоположный тротуаръ и увидишь черезъ заборъ сада окно. Возьми маленькій камешекъ и брось его въ стекло, но такъ, чтобы не дѣлать большого шума.

— И затѣмъ тотчасъ же выйдетъ она.

— Нѣтъ, милый, имѣй терпѣніе; и потомъ, почему ты знаешь, выйдетъ она, или не выйдетъ?

— Хорошо; предположимъ, что выйдетъ.

— Раньше я скажу тебѣ еще одну вещь: тамъ живетъ дядя Кандіола. Ты знаешь, кто это дядя Кандіола? Это сарагосецъ, человѣкъ, у котораго, какъ говорятъ, цѣлый подвалъ набить деньгами. Онъ очень скупъ и ростовщикъ; когда онъ даетъ въ долгъ, то не щадить своихъ должниковъ. Онъ прекрасно знаетъ гражданскіе законы, и бѣда тому, кто затѣетъ съ нимъ тяжбу.

— Такъ что, значить, домъ съ шоколаднаго цвѣта навѣсомъ похожъ на прекрасный дворецъ?

— Совсѣмъ нѣтъ; ты увидишь жалкій, полуразвалившійся домишко. Я же тебѣ говорю, что дядя Кандіола скупецъ. Онъ не истратить реала, хоть бы его разстрѣляли, и если ты увидишь его тутъ, то подашь ему милостыню. Въ Сарагоссѣ всѣ его ненавидятъ, презираютъ и насмѣхаются надъ нимъ. Если не ошибаюсь, его зовутъ кажется донъ Іеронимо де Кандіола изъ Малорки.

— И у этого дяди Кандіолы есть дочка.

— Да подожди, пожалуйста. Какой ты нетерпѣливый! Ну, почему ты знаешь, есть у него дочь, или нѣтъ? — сказалъ онъ, стараясь скрыть отъ меня свое смущеніе. — Такъ вотъ, какъ я тебѣ уже сказалъ, дядю Кандіолу ненавидитъ весь городъ за его скупость и злое сердце. Онъ многихъ бѣдняковъ засадилъ въ тюрьму, послѣ того, какъ разорилъ ихъ. Кромѣ того, во время осады онъ не далъ ни одной кварты на войну и самъ не пошелъ, не хотѣлъ принять въ свой домъ раненыхъ, и когда одинъ разъ сказалъ, что ему ни до кого нѣтъ никакого дѣла, народъ чуть не разорвалъ его.

— Значить, этотъ обладатель домика съ садомъ и навѣсомъ шоколаднаго цвѣта, — порядочный негодяй. А что если когда я брошу камешекъ въ окно, выйдетъ дядя Кандіола съ веревкой въ рукахъ и отхлещетъ меня за авантюры съ его дочкою?

— Не балагурь, пожалуйста, и молчи. Развѣ ты не знаешь, что, какъ только начинаетъ смеркаться, Кандіола запирается въ свой подвалъ и тамъ пересчитываетъ деньги до полуночи? Станетъ онъ заниматься… Сосѣди разсказываютъ, что изъ подвала доносится звукъ золота, какъ будто тамъ пересыпаютъ цѣлые мѣшки золотыхъ монетъ.

— Прекрасно; я приду, брошу камешекъ, подожду, она выйдетъ, и я ей скажу…

— Ты ей скажешь, что я умеръ… нѣтъ, нѣтъ, не будь такъ жестокъ. Дай ей мои эполеты… нѣтъ, скажи ей… нѣтъ, лучше ничего ей не говори.

— Въ такомъ случаѣ, я дамъ ей эполеты.

— Нѣтъ, и эполеты не давай.

— Да, я понялъ. Когда я приду, то пожелаю ей добраго вечера и уйду напѣвая…

— Нѣтъ, она должна знать о моей смерти. Ты сдѣлай то, что я тебя прошу.

— Но если ты меня ни о чемъ не просишь?

— Да куда же ты торопишься? Подожди. Можетъ быть, меня еще и не убьютъ.

— Да, такъ зачѣмъ же было все это начинать?

— Но со мною совершается нѣчто странное, Габріэль, и я тебѣ разскажу откровенно. Мнѣ очень, ужасно хотѣлось бы довѣрить тебѣ эту тайну, которая давить мнѣ грудь. Кому же мнѣ и сказать, какъ не тебѣ, моему другу? Если я тебѣ не скажу, то у меня сердце разорвется, какъ граната. Я очень боюсь какъ нибудь проговориться во снѣ и поэтому стараюсь не спать по ночамъ. Если бы мой отецъ, мать, брать знали объ этомъ, они бы меня убили.

— А отцы семинаріи?

— Не говори мнѣ о нихъ. Вотъ ты увидишь, что случилось. Ты знаешь padre Ринкона? Онъ меня очень любитъ и каждый вечеръ берегъ съ собою на прогулку въ Торреро или по дорогѣ въ Фуслиболь. Мы главнымъ образомъ разговариваемъ о богословіи. Ринконъ такой страстный поклонникъ Горація, что постоянно повторяетъ: «Жаль, что этотъ человѣкъ не былъ христіаниномъ, его можно было бы сдѣлать каноникомъ». Онъ всегда носить съ собою маленькій томикъ Эльзивиріуса, и когда мы устаемъ отъ ходьбы, то садимся, онъ читаетъ вслухъ, и мы дѣлаемъ разные коментаріи… Хорошо… теперь я тебѣ скажу, что padre Ринконъ приходился родственникомъ Маріи Ринконъ, покойной жены Кандіолы, у котораго по дорогѣ Монзальбарба есть -домъ, такъ жалкій домишко, скорѣе похожій на хижину, чѣмъ на домъ, но окруженный густымъ садомъ съ превосходимъ видомъ на Эбро. Разъ, вечеромъ, мой учитель вздумалъ навѣстить своего родственника. Мы отправились туда, вошли въ садъ, Кандіолы не было, но къ намъ навстрѣчу вышла его дочь, и Ринконъ сказалъ ей:

— «Мариквилья, предложи персиковъ этому молодому человѣку, а мнѣ принеси стаканчикъ того, что ты знаешь».

— А Мариквилья красива?

— Не спрашивай этого. Неужели некрасива? Ты увидишь. Padre Ринконъ взялъ ее за подбородокъ и, повернувъ ко мнѣ лицомъ, сказалъ:

— «Августинъ, сознайся, что ты во всю твою жизнь ни разу не видалъ такого прелестнаго личика. Посмотри, что за огневые глаза, что за ангельскій ротъ, что за чудный лобъ».

Я дрожалъ, а Мариквилья, зардѣвшись яркимъ румянцемъ, засмѣялась. Тогда padre Ринконъ продолжалъ:

— «Тебѣ, какъ будущему служителю алтаря и примѣрному молодому человѣку, понимающему страсть только къ книгамъ, можно показать это сокровище. Полюбуйся, юноша, вѣнцомъ творенья Создателя. Замѣть выраженіе этого лица, нѣжность этихъ взглядовъ, грацію улыбки, свѣжесть губъ, стройность всей фигуры и признайся, что если красивы небо, цвѣты, горы, то все-таки вся природа блѣднѣетъ передъ законченнымъ совершенствомъкрасивой женщины».

Такъ говорилъ мнѣ мой учитель, и я въ изумленіи смотрѣлъ на этотъ вѣнецъ творенья, который безспорно былъ лучше Энеиды. Я не умѣю объяснить тебѣ, что я чувствовалъ. Представь себѣ, что Эбро, эта большая рѣка, сливающаяся съ моремъ, неожиданно повернула свое теченіе обратно, къ Астуріи де-Сантильяно; нѣчто подобное совершалось въ моемъ мозгу. Я самъ изумился, чувствуя, что всѣ мои мысли повернули назадъ, избравъ себѣ какую-то новую дорогу. Говорю тебѣ, что я былъ изумленъ, да и до сихъ поръ не могу прійти въ себя. Глядя на нее, я говорилъ себѣ: «Я люблю ее; какъ это я раньше не догадался объ этомъ?» Но это было мое первое свиданіе съ Мариквильей.

— А персики? — поинтересовался я.

— Мариквилья такъ же была смущена, какъ и я. Padre Ринконъ заговорилъ съ работникомъ о томъ, какія опустошенія сдѣлали въ домикѣ французы (это было въ началѣ сентября, спустя мѣсяцъ послѣ первой осады), и я съ Мариквильей остался вдвоемъ. Моимъ первымъ побужденіемъ было убѣжать; она мнѣ призналась потомъ, что и ей хотѣлось сдѣлать то же самое. Но, ни она, ни я, мы не убѣжали. Я вдругъ почувствовалъ въ себѣ какую-то необыкновенную энергію. Нарушая молчаніе, я сталъ говорить съ цей о самыхъ незначительныхъ вещахъ, но потомъ я сталъ храбрѣе, и мнѣ казалось, что я не говорю банальностей. Мариквилья почти не отвѣчала мнѣ, но глаза ея были выразительнѣе всякихъ отвѣтовъ. Наконецъ, насъ позвалъ padre Ринконъ, и мы ушли. Прощаясь, я шепнулъ ей, что мы скоро вернемся. Мы направились къ Сарагоссѣ, но дорога, деревья, Эбро, монастырь Пиларской Богоматери, магазины, дома, заборы садовъ, вѣянье вѣтра, лай собакъ — все мнѣ казалось инымъ; небо и земля измѣнились. Мой добрый учитель погрузился въ чтеніе Горація, а я сказалъ ему, что Горацій ничего не стоить. Онъ разсердился и даже погрозилъ, что разлюбить меня.

— Это было въ началѣ сентября, — сказалъ я, — а что же было потомъ?

— Съ этого дня для меня началась новая жизнь. Началось это съ безпокойства, съ безсонницы; мнѣ опротивѣло все, что не было Мариквилья. Даже родительскій домъ сдѣлался для меня невыносимымъ, и я бродилъ въ окрестностяхъ города, стараясь уединеніемъ успокоить мой умъ. Я возненавидѣлъ семинарію, книги и богословіе, такъ что, когда наступилъ октябрь, и мнѣ пришлось вернуться къ отцамъ, я сказался больнымъ и остался дома. Благодаря войнѣ, которая каждаго изъ насъ заставила взяться за оружіе, я могу жить свободно, выходить во всѣ часы дня и часто видаться и разговаривать съ ней. Я иду къ ея дому, дѣлаю условленный сигналъ, она отворяетъ окно съ рѣшеткой, и мы долго говоримъ. Иногда прохожіе идутъ мимо, но такъ какъ мы видаемся преимущественно вечеромъ, и я надвигаю свой плащъ чуть не на самые глаза, то меня никто не узнаетъ. Но молодые люди начали уже поговаривать между собою о томъ, что у Мариквильи есть какой-то таинственный женихъ. Тогда изъ боязни, что насъ откроютъ, мы рѣшили не переговариваться больше черезъ рѣшетку. Марія теперь выходить въ садъ. Тамъ намъ никто не можетъ помѣшать.

— А дядя Кандіола?

— Дядя Кандіола, думая, что его дочь спитъ, отправляется въ свой подвалъ считать деньги, а его единственная старая служанка покровительствуетъ намъ. Мы садимся въ саду на каменную лѣстницу, подъ тѣнью высокаго тополя и смотримъ, какъ черезъ его листья мелькаетъ луна. Среди этой тишины наши души сливаются съ природой, и чувство наше не можетъ быть выражено словами. Мы такъ счастливы, что порою намъ становится страшно. Такъ проводимъ мы цѣлые часы. Ночь тому наладь, я просидѣлъ съ ней почти до утра, такъ какъ отецъ думаетъ, что я въ полку, и мнѣ нечего торопиться домой. Когда начало свѣтать, мы простились. Изъ сада видны крыши сосѣднихъ домовъ и верхушка Новой башни. Мариквилья, указавъ на нее, сказала мнѣ:

— «Когда эта башня выпрямится, я разлюблю тебя».

Аргустань умолкъ, потому что въ эту минуту раздался пушечный выстрѣлъ со стороны Монте Торреро, и мы оба повернулись туда.

VI.

Французы начали бомбардировать укрѣпленія Торреро, которыя защищали десять тысячъ человѣкъ подъ предводительствомъ храбрыхъ генераловъ Филиппа Сенъ-Марша и О’Нейля. Волонтеры Борбоны, Кастиліи, Кампо Сегорбино, Аликанте, полкъ Фернандо VII, отрядъ Мурсіи и другіе полки, которыхъ не упомню, открыли огонь.

Съ редуга Мартиресъ мы увидали начало битвы, когда французскія колонны бросились вдоль канала на Торреро. Долго длились ружейные выстрѣлы. Этотъ пунктъ, какъ менѣе опасный, былъ защищенъ хуже, чѣмъ Бухнависта и Каза-Бланка. Было уже поздно, когда наши войска въ порядкѣ отступили за Американскій мостъ, захвативъ всѣ свои орудія, кромѣ одной пушки, разбитой непріятельскимъ огнемъ.

Между тѣмъ вдали послышался сильный шумъ, и такъ какъ здѣсь огонь почти прекратился, то мы предположили, что сражаются въ предмѣстьѣ.

— Тамъ бригадиръ донъ-Хозе Манзо, — сказалъ мнѣ Августинъ, — съ Арагонскимъ полкомъ, которымъ командуетъ Маріано Валькеръ, волонтеры Хузска съ Педро Виллакамца, волонтеры Каталуньи и много другихъ отрядовъ. А мы сидимъ здѣсь, сложа руки! Съ этой стороны все кончилось. На сегодня французы удовольствуются осадой Торреро.

— Или я очень ошибаюсь, или сейчасъ будутъ атаковать Санъ-Хозе, — замѣтилъ я.

Всѣ взгляды устремились въ указанную сторону, направо отъ насъ.

— Тамъ Реновалесъ, — сказалъ Августинъ, — храбрый Маріано Реновалесъ, отличившійся при первой осадѣ; онъ командуетъ отрядомъ Валенсіи.

У насъ все было готово къ энергической защитѣ. Въ Пиларскомъ редутѣ, въ батареѣ Мартиресъ, въ Сосновой башнѣ, также какъ и около монастыря Тринитаріевъ, артиллеристы ждали съ зажженными фитилями, а пѣхота стояла на своихъ позиціяхъ, готовясь открыть огонь при приближеніи первой колонны. Было холодно, и многіе дрожали.

Мое предположеніе не замедлило осуществиться; огромная колонна французской пѣхоты двинулась на монастырь Санъ-Хозе. Повидимому, непріятели за послѣдніе три мѣсяца потеряли память, они забыли, что неожиданности и сюрпризы невозможны въ Сарагоссѣ. Они подошли, съ большимъ довѣріемъ на разстояніе выстрѣла, какъ бы желая однимъ своимъ видомъ напугать нашихъ солдатъ. Прійдя изъ Силезіи, они не знали, что значитъ война въ Испаніи. Къ тому же такъ легко захвативъ Торреро, они разсчитывали и на дальнѣйшую легкую побѣду. И такъ, безпрепятственно подойдя на разстояніе выстрѣла, они, конечно, не ожидали, что со всѣхъ бойницъ Санъ-Хозе на нихъ посыплется страшный огонь. Оставивъ на мѣстѣ многихъ убитыхъ, французы поспѣшно отступили. Въ это время съ батареи Мартиресъ раздались радостныя восклицанія и побѣдоносные крики. Такъ встрѣчаетъ во время войны солдатъ смерть непріятеля. Человѣкъ, который въ мирное время не можетъ курицы убить безъ содроганья, прыгаетъ отъ радости, видя, какъ умираютъ сотни крѣпкихъ, молодыхъ, веселыхъ людей, въ сущности никому не сдѣлавшихъ зла.

Такимъ образомъ атака Санъ-Хозе была быстро отпарирована. Тогда французы должны были понять, что если мы и отступили отъ Торреро, то ради соображеній, а не изъ трусости. Одинокая, беззащитная Сарагосса, безъ внѣшнихъ укрѣпленій и замковъ, снова принялась за земляныя насыпи, канавы, барикады, чтобы снова защитить себя отъ первой артиллеріи и первыхъ инженеровъ міра. Много людей, много орудій, массу пороху и всевозможныхъ изощреній ума и оружія понадобилось непріятелю, чтобы пробить эти барикады и насыпи. Но за ними стояли арагонцы, оружіе которыхъ не ломится и не тупится, и которые безъ горячей битвы не уступили французамъ ни одной пяди своей земли.

Колокольня Новой башни звонитъ уныло. Когда раздается этотъ могучій звонъ, всякій знаетъ, что городъ въ опасности и нуждается во всѣхъ своихъ гражданахъ. Что такое? Что происходить? Что случилось?

— Въ предмѣстьѣ происходить что-то недоброе, — сказалъ Августинъ.

— Въ то время, какъ насъ атакуютъ здѣсь, чтобъ оттянуть побольше людей, непріятель дѣйствуетъ по ту сторону рѣки.

— Такъ было и во время первой осады.

— Въ предмѣстье! Въ предмѣстье!

Когда мы это говорили, изъ французскаго лагеря до насъ долетѣло нѣсколько пуль, чтобы доказать намъ, что мы должны остаться здѣсь. Къ счастью, Сарагосса обладала достаточнымъ количествомъ людей и могла поспѣть всюду. Мой батальонъ покинулъ стѣны св. Энграчіи и направился къ Козо.

Мы не знали, куда насъ ведутъ, но, очевидно, мы шли въ предмѣстье. Улицы были полны народа. Огарики, женщины, движимые любопытствомъ, желали видѣть опасные пункты, разъ они не могутъ участвовать въ самой опасности. Улицы Санъ-Хиль, Санъ-Педро, Кухильерія были почти непроходимы; огромная толпа женщинъ стремилась по нимъ къ Пилару и къ Сео. Пушечные выстрѣлы не пугали, а скорѣе воодушевляли эту толпу; загорались споры. На площади Сео мы увидали кавалерію, которая среди народа пробиралась къ мосту; моему батальону пришлось искать другого прохода. Когда мы проходили мимо портика церкви Сео, до насъ донеслись вопли молящихся женщинъ. Немногихъ мужчинъ, желавшихъ проникнуть въ храмъ, женщины совсѣмъ не впустили.

Мы вышли на берегъ рѣки близъ Санъ-Хуана и остановились на возвышенности въ ожиданіи распоряженій. Напротивъ, на другомъ берегу происходила битва. На первомъ планѣ виднѣлась роща Маканасъ; дальше, ближе къ мосту, маленькій монастырь Альтабасъ, еще далѣе монастыри Санъ-Лазаро и Іисуса.

За этой декораціей отражался въ водахъ широкой рѣки ужасный перекрестный огонь; слышался непрерывный гулъ пушекъ и человѣческихъ голосовъ; тучи темнаго дыма поднимались къ облакамъ. Всѣ парапеты были сдѣланы изъ красной черепицы, снятой съ ближайшихъ крышъ, и сливались въ одну огненно-красную массу. Издали вся земля казалась залитой кровью.

Французы держались близъ большой дороги въ Барцелону и Фуслибаль и дальше вдоль садовъ, тянувшихся у этихъ дорогъ. Съ двѣнадцати часовъ они атаковали наши траншеи у барцелонской дороги, не смотря на перекрестный огонь съ Санъ-Лазаро и мѣстечка Мачело. Они стремились овладѣть нашими батареями. Многіе падали, но ослабѣвающія линіи тотчасъ же подкрѣплялись новыми частями, и бой продолжался. Минутами они уже достигали парапета, и тутъ бой принималъ еще болѣе ожесточенный характеръ.

Начальники, сверкая своими саблями, шли впередъ, какъ люди, поставившіе себѣ цѣлью жизни захватить эти черепичные парапеты. Въ эти ужасныя минуты падали сотни людей, и на землѣ ложились рядами и солдаты, и сержанты, и офицеры, и полковники. Это была настоящая битва двухъ народовъ; по мѣрѣ того, какъ опасность положенія зажигала въ нашихъ сердцахъ неимовѣрную храбрость и упорство, французы становились все возбужденнѣе, они мстили, какъ оскорбленные люди, забывая въ себѣ воиновъ.

Эта торопливость и пылкость погубили ихъ. Имъ надо было шагъ за шагомъ, при помощи артиллеріи брать наши позиціи и сохранить спокойствіе, а не рубить съ плеча людей, доказавшихъ свою стойкость въ дѣлѣ 16-го іюля и 4-го августа. Не слѣдовало относиться съ такимъ пренебреженіемъ къ силамъ непріятеля, какъ въ Испаніи, такъ и позднѣе въ Пруссіи; обдуманный планъ сраженья привелъ бы къ лучшимъ результатамъ, чѣмъ экзальтированная рѣзня.

Несомнѣнно, что еслибъ французы слѣдовали примѣру своего безсмертнаго полководца, всегда дѣйствовавшаго на основаніи строгихъ логическихъ выводовъ, они въ дѣлѣ Сарагоссы должны были выказать болѣе знанія человѣческаго сердца, того знанія нравственныхъ причинъ, безъ котораго война есть не болѣе, какъ дикая, жестокая рѣзня. Наполеонъ, съ его необыкновенною проницательностью, понялъ бы характеръ сарагосцевъ и воздержался бы посылать противъ нихъ открытыя колонны.

Не буду касаться подробностей этого ужаснаго дня 21-го декабря, одного изъ славнѣйшихъ дней вторичной осады столицы Арагоніи, тѣмъ болѣе, что я лично не участвовалъ въ дѣлѣ и знаю о немъ лишь по разсказамъ очевидцевъ этого кроваваго побоища. Достаточно знать, что къ вечеру французы отступили, оставивъ поле битвы усѣяннымъ убитыми. Представлялся удобный случай преслѣдовать ихъ кавалеріей, но послѣ небольшого совѣта наши военачальники рѣшили не рисковать своими людьми въ такомъ опасномъ положеніи.

VII.

Съ наступленіемъ ночи и возвращеніемъ части нашихъ войскъ въ городъ, весь народъ бросился въ предмѣстье взглянуть на мѣсто сраженія, посмотрѣть на разрушенія, сдѣланныя огнемъ, и счесть убитыхъ. Оживленіе и движеніе въ этой части города были необыкновенныя. Съ одной стороны группы солдатъ съ лихорадочной веселостью пѣли пѣсни, съ другой — сосредоточенность набожныхъ людей, переносившихъ раненыхъ къ себѣ въ дома; со всѣхъ сторонъ слышались веселые возгласы общей радости, сыпались вопросы, восклицанія, рыданія раздавались рядомъ со смѣхомъ.

Было девять часовъ, когда мой батальонъ порвалъ ряды, и за неимѣніемъ казармъ, такъ какъ всѣ онѣ были переполнены, намъ было позволено отлучиться на нѣсколько часовъ. Мы съ Августиномъ отправились къ собору Пиларской Богоматери, куда народъ стекался цѣлыми толпами. Съ трудомъ пробрались мы въ церковь. Я даже удивился тѣмъ усиліямъ, которыя дѣлалъ каждый, желавшій пробраться къ капеллѣ, гдѣ стояла Богоматерь. Молитвы, жалобы, выраженія благодарности составляли хоръ, не имѣющій ничего общаго съ обыкновенною молитвою вѣрующихъ. Это былъ какой-то непрерывный разговоръ съ рыданіями, съ криками, съ нѣжными словами, съ откровенными признаніями. Падали на колѣни, цѣловали полъ, садились на рѣшетку капеллы, обращались къ образу, называя его ласковыми именами, употребляемыми въ обиходномъ языкѣ. Тѣ, которые за множествомъ народа не могли подойти, говорили издали, размахивая руками. Здѣсь не было ризничихъ, чтобы остановить возбужденные крики, похожіе на бредъ; здѣсь не было торжественной тишины, подобающей святости мѣста, здѣсь каждый былъ, какъ у себя дома въ домѣ любимой Богоматери, покровительницы сарагосцевъ, здѣсь всякій чувствовалъ себя, какъ въ своей семьѣ.

Удивленный этимъ пыломъ, я протолкался впередъ къ рѣшеткѣ и увидѣлъ знаменитый образъ. Кто его не видѣлъ или кто не знаетъ его по многочисленнымъ снимкамъ и статуямъ, которые можно встрѣтить въ каждомъ уголкѣ нашего полуострова? Налѣво отъ малаго алтаря, возвышающагося въ глубинѣ капеллы, въ нишѣ, отдѣланной въ золото съ чисто-восточною роскошью, стояла, какъ и теперь стоитъ, небольшая фигура. Огромное количество восковыхъ свѣчъ горитъ передъ нею, и свѣтъ ихъ сливается съ блескомъ драгоцѣнныхъ камней, платья и короны. Золотомъ и брилліантами усыпана ея шея и пальцы ея рукъ. Живое созданіе, безъ сомнѣнія, не выдержало бы всей тяжести этихъ драгоцѣнностей.

Длинное платье безъ складокъ оставляло открытыми только однѣ руки, и младенецъ Іисусъ, сидящій на лѣвой рукѣ, едва показываетъ свое смуглое личико изъ парчи и драгоцѣнныхъ камней. Лицо Богоматери, обтершееся отъ времени, также смугло; на немъ лежитъ выраженіе спокойной ясности, какъ эмблемы вѣчнаго блаженства. Въ ея блестящихъ глазахъ, устремленныхъ внутрь храма и освѣщенныхъ свѣтомъ восковыхъ свѣчей, есть какъ будто пристальность и сосредоточенность человѣческаго взгляда. Невозможно было, видя ее въ первый разъ и находясь среди этой наэлектризованной толпы, не прибавить нѣсколько словъ горячей молитвы къ этимъ непрерывнымъ мольбамъ.

Я смотрѣлъ на образъ, когда Августинъ сжалъ мнѣ локоть и проговорилъ:

— Посмотри, она тутъ.

— Кто, Богоматерь? Я ее вижу.

— Нѣтъ, милый, Мариквилья. Ты видишь ее? Вонъ тамъ, напротивъ, подлѣ колонны.

Я взглянулъ и только увидалъ множество народа. Мы тотчасъ же отошли отъ капеллы и стали сквозь толпу пробираться къ другой сторонѣ.

— Дяди Кандіолы нѣтъ съ нею, — радостно сказалъ Августинъ, — она пришла со служанкой.

И говоря это, онъ расталкивалъ толпу направо и налѣво, отдавливалъ ноги, мялъ шляпы, дергалъ платья. Я слѣдовалъ за нимъ, дѣлая то же самое, пока мы, наконецъ, не очутились противъ очень красивой молодой дѣвушки, въ прелести которой я теперь убѣдился моими собственными глазами.

Страсть моего друга имѣла основаніе; Мариквилья дѣйствительно стоила безумной любви. Она привлекала вниманіе своимъ блѣднымъ, смуглымъ лицомъ съ глубокими черными глазами, правильнымъ носомъ и небольшимъ, красиво очерченнымъ лбомъ. Въ ея манерѣ себя держать было много непринужденности; когда она опускала глаза, какая-то нѣжная грусть разливалась по ея лицу и передавалась собесѣднику.

Она сдержанно улыбнулась, увидя насъ, и въ ея глазахъ мелькнулъ испугъ. Мнѣ сразу показалось, что она принадлежитъ къ типу серьезныхъ, но пылкихъ женщинъ, которыя мало говорятъ, не кокетничаютъ и не любятъ ничего искусственнаго. Впослѣдствіи я имѣлъ случай подтвердить это поспѣшное заключеніе. По лицу Мариквильи было розлито спокойствіе и увѣренность въ самой себѣ. Въ отличіе отъ большинства женщинъ, воспламеняющихся очень быстро, эта дѣвушка воспламенялась не скоро, но за то и не на минуту. Другія, мягкія, какъ воскъ, таютъ отъ небольшого огня, Мариквильѣ же нуженъ былъ пламень, чтобъ растопить ея сердце.

Кромѣ красоты, мое вниманіе было привлечено изяществомъ ея костюма. Наслышавшись о скупости дяди Кандіолы, я думалъ, что его дочь ходить чуть не въ лохмотьяхъ, и вмѣсто того встрѣтилъ почти роскошь. Послѣ Августинъ объяснилъ мнѣ, что этотъ скупецъ изъ скупцовъ не только позволяетъ дочери хорошо одѣваться, но даже самъ дарить ей драгоцѣнныя вещи. Кандіола былъ способенъ допустить умереть съ голоду своихъ ближайшихъ родственниковъ, но для дочери его кошелекъ всегда бралъ широко раскрыть. Надо отдать ему справедливость, что онъ очень любилъ молодую дѣвушку, и это чувство отчасти примиряло съ его баснословною скупостью.

Не успѣлъ мой другъ перекинуться и десятью словами съ своей прелестной Мариквильей, какъ къ намъ неожиданно подошелъ какой-то человѣкъ и, окинувъ насъ подозрительнымъ взоромъ, направился къ молодой дѣвушкѣ, взялъ ее за руку и сердито произнесъ:

— Что ты здѣсь дѣлаешь? А вы, тетка Гведита, зачѣмъ привели ее въ такой часъ въ Пиларскій соборъ? Домой, сію же минуту домой!

И проталкивая впередъ сеньориту и служанку, онъ направился къ выходу, и вскорѣ всѣ трое скрылись у насъ изъ виду.

Это былъ самъ Кандіола. Я хорошо его помню, и это воспоминаніе заставляетъ меня дрожать отъ ужаса. Съ короткой сцены въ церкви Пиларской Богоматери этотъ человѣкъ запечатлѣлся въ моей памяти, такъ какъ принадлежалъ къ типу людей, которыхъ трудно забыть. Старый, сгорбленный, жалкій, болѣзненный, съ подозрительнымъ, безпокойнымъ взглядомъ, этотъ человѣкъ дѣлался антипатичнымъ съ первой минуты. Его короткій, вздернутый носъ, рѣдкіе, общипанные волосы и такія же полусѣдыя брови, землистый цвѣтъ лица, широкія уши, рѣзкій голосъ, оборванное платье, словомъ, вся его личность съ головы до ногъ производила отталкивающее впечатлѣніе. Само собою становилось понятнымъ, что у Кандіолы не можетъ быть друзей.

Кандіола не носилъ бороды, его лицо, согласно тогдашней модѣ, было выбрито, хотя бритва касалась его щекъ, очевидно, не болѣе раза въ недѣлю. Если бы донъ Іеронимо носилъ бороду, то его можно было бы принять за одного изъ венеціанскихъ торговцевъ, которые путешествуютъ по большимъ дорогамъ и продаютъ книги.

— Ты видѣлъ этого жалкаго и смѣшного старика? — спросилъ меня Августинъ, когда мы остались одни, глядя на дверь, за которою исчезла Мариквилья.

— Ему не нравится, что у его дочери есть женихи.

— Но я увѣренъ, что онъ не видалъ, какъ я говорилъ съ нею. У него можетъ быть подозрѣніе, но не больше. Если отъ подозрѣнія онъ перейдетъ къ увѣренности, мы съ Мариквильей погибли. Ты замѣтилъ, какъ онъ на насъ взглянулъ? Проклятый скупецъ, черная анаѳемская душа!

— Плохой у тебя тесть.

— Такой плохой, — съ грустью сказалъ Монторіа, — что я не далъ бы за него двухъ ломаныхъ кварто. Я увѣренъ, что сегодня ночью онъ будетъ подсматривать за нею, хорошо еще, что онъ не имѣетъ привычки ее бить.

— А развѣ сеньору Кандіолѣ будетъ непріятно видѣть свою дочку замужемъ, за сыномъ дона Хозе де-Монторіа?

— Да ты съ ума сошелъ?… Да… поди, поговори съ нимъ объ этомъ! Кромѣ того, что этотъ жалкій скупецъ бережетъ свою дочь, какъ мѣшокъ съ золотомъ, и, повидимому, никогда не намѣренъ разстаться съ нею, онъ питаетъ давнишнюю глубокую ненависть къ моему отцу за то, что тотъ вырвалъ изъ его когтей нѣсколькихъ несчастныхъ должниковъ. Говорятъ тебѣ, что если онъ узнаетъ, что его дочь любить меня, то онъ запретъ ее въ подвалѣ, гдѣ у него хранится золото. Я ужъ не говорю о томъ, что будетъ съ моимъ отцемъ, если онъ это узнаетъ… Я дрожу при одной мысли объ этомъ. Главная причина, которая не даетъ мнѣ спать по ночамъ, и состоитъ въ томъ, что я все представляю себѣ минуту, когда моему отцу и моей матери сдѣлается извѣстной моя роковая любовь къ Мариквильѣ. Сынъ дона Хозе де-Монторіа влюбленъ въ дочь дяди Кандіолы! Что за ужасъ!… Молодой человѣкъ, которому современемъ суждено быть епископомъ… епископомъ, Габріэль! Понимаешь ли ты весь ужасъ этого положенія?

Говоря это, Августинъ въ отчаяніи ударился головою о церковную стѣну.

— И ты думаешь продолжать любить Мариквилью? — спросилъ я его.

— Не спрашивай меня объ этомъ, — энергично возразилъ онъ. — Ты ее видѣлъ? Ну, такъ, если ты ее видѣлъ, зачѣмъ же ты спрашиваешь, буду ли я продолжать ее любить? Ея отецъ и мои родители скорѣе желали бы видѣть меня мертвымъ, чѣмъ женатымъ на ней. Пойми, Габріэль, что они хотятъ, чтобъ я былъ епископомъ! Соедини жизнь епископа и вѣчную, до гроба любовь къ Мариквильѣ, соедини это, и ты пожалѣешь меня.

— Богъ открываетъ невѣдомые пути, — сказалъ я.

— Это правда. Иногда какая-то безпредѣльная надежда закрадывается мнѣ въ душу. Кто знаетъ, что принесетъ намъ завтрашній день? Господь и Пиларская Богоматерь не оставятъ меня.

— Ты поклонникъ этого образа?

— Да. У насъ дома есть ея образъ, и моя мать ставитъ передъ ней свѣчи, чтобъ меня не ранили на войнѣ, а я гляжу на нее и говорю про себя: «Богородица, пусть эти свѣчи напомнятъ тебѣ также, что я не могу разлюбить дочь Кондіолы!»

Мы были на паперти, сообщающейся съ капеллой. Здѣсь, въ стѣнѣ, есть отверстіе, черезъ которое вѣрующіе подходятъ приложиться къ рѣшеткѣ, окружающей образъ. Августинъ приложился къ красному мрамору и я также, затѣмъ мы вышли изъ церкви и направились къ нашему бивуаку.

VIII.

На слѣдующій день, 22-го, Палафоксъ на слова парламентера, присланнаго Монсе, съ предложеніемъ сдаться, отвѣтилъ слѣдующими знаменитыми фразами.

— «Я не умѣю сдаваться; поговоримъ объ этомъ послѣ смерти».

Затѣмъ, онъ напечаталъ въ газетахъ большое, краснорѣчивое воззваніе. Однако, по общему мнѣнію, ни это воззваніе, ни другія прокламаціи не принадлежали перу главнокомандующаго. Ходили слухи, что за нимъ кроется умнѣйшая личность padre Базиліо Боджіеро, котораго часто видали на самыхъ опасныхъ пунктахъ, окруженнаго патріотами и военнымъ начальствомъ.

Защитники очень возгордились славнымъ для нихъ исходомъ битвы 21-го. Необходимо было, для того, чтобы умѣрить ихъ пылъ, предпринять самостоятельное нападеніе. Такъ и было въ дѣйствительности, но всякій хотѣлъ участвовать въ дѣйствующей арміи, почему и пришлось раздѣлить ее на отряды. Наши выходы, сдѣланные осторожно, имѣли хорошіе результаты, такъ какъ французы, вытянувшіеся въ линію вокругъ города, готовились къ правильному, серьезному нападенію. Къ тому же въ Сарагоссѣ находилось огромное войско, чему очень радовался простой народъ, но люди развитые понимали, что въ этомъ скопленіи людей существуетъ огромная опасность; на содержаніе арміи требовалось много провіанта, за истребленіемъ котораго долженъ былъ послѣдовать голодъ, этотъ великій генералъ, всегда побѣждающій блокируемыя крѣпости.

24-го Реновалесъ сдѣлалъ вылазку съ баталіонами крѣпости Санъ-Хозе и отрѣзалъ оливковую рощу, скрывавшую работы непріятелей. 25-го Хуанъ О’Нейль съ волонтерами Арагоніи и Хухека неожиданно напалъ на враговъ и разбилъ ихъ, а 31-го сдѣлано было еще двѣ вылазки при большемъ количествѣ людей и съ большимъ успѣхомъ.

Въ теченіе дня мы прекрасно могли видѣть съ возвышеній первыя параллели французовъ, подымавшіяся на разстояніи ста шестидесяти саженей отъ стѣны. Они работали съ большою энергіей и днемъ и ночью, и мы замѣтили, что по всей линіи они переговаривались цвѣтными сигнальными фонарями. Время отъ времени мы начинали пальбу по нимъ, но причиняли имъ мало вреда.

Утромъ 31-го мой батальонъ, по приказу Реновалеса, долженъ былъ нанести врагу пораженіе въ центрѣ, отъ Торреро до дороги Муэла, въ то время, какъ бригадиръ Бутронъ дѣлалъ то же самое около Бернардоны, то есть въ лѣвомъ французскомъ флангѣ. Онъ вышелъ съ инфантеріей и кавалеріей въ заставы Санхо и Портильо.

Чтобы отвлечь вниманіе французовъ, командиръ велѣлъ одному батальону расположиться около Тенеріасъ, а между тѣмъ съ волонтерами Оливенса и Валенсіи мы по мадридской дорогѣ двинулись прямо на французскую линію. Подъ прикрытіемъ летучихъ отрядовъ, мы неожиданно бросились на непріятельскую инфантерію, вышедшую намъ навстрѣчу. Нѣкоторые скрылись за полуразрушенной башней. Съ минуту мы стояли въ нерѣшительности, затѣмъ, часть нашего отряда окружила башню, а часть пустилась въ погоню за убѣгавшими, но Реновалесъ вернулъ насъ, и мы бросились съ пиками на защищавшихъ башню.

Въ ту минуту, когда мы вступали въ небольшой дворикъ, я замѣтилъ, что моя линія рѣдѣеть; нѣсколько товарищей упало на моихъ глазахъ; я взглянулъ направо, боясь не найти въ живыхъ моего дорогого друга, но онъ былъ тутъ. Монторіа и я не были ранены.

Мы не могли посвятить много времени на радостное сознаніе, что мы живы и здоровы, потому что Реновалесъ скомандовалъ слѣдовать впередъ къ линіи траншей, сдѣланныхъ французами. Мы направились направо, чтобы соединиться съ волонтерами Хузска, подвигавшимися по дорогѣ Муэла.

Само собою разумѣется, что французы вовсе не ожидали подобныхъ нападеній и не были подготовлены къ нимъ. Ихъ главныя силы были сосредоточены на работахъ параллели. Мы раздражали ихъ постояннымъ огнемъ, пользуясь каждою удобною минутою, пока не подоспѣвали ихъ большіе отряды; безоружныхъ людей мы брали въ плѣнъ, отбирали лопаты и заступы. Все это дѣлалось съ необыкновенной энергіей, съ горячими восклицаніями и въ сильномъ возбужденіи при мысли, что насъ видятъ изъ города.

Въ эту вылазку все благопріятствовало намъ, потому что пока мы безжалостно разрушали работы по первой параллели, наши баталіоны подъ предводительствомъ бригадира Бугрона сражались съ непріятельскими отрядами у Бернардоны. Пока волонтеры Хузска и гренадеры Палафокса нападали на французскую инфантерію, кавалерійскіе эскадроны Нумансіи и Оливенса, вышедшіе изъ заставы Санхо и сдѣлавшіе большой обходъ, заняли Алагонскую дорогу. Какъ разъ въ это время французы должны были отступить, требуя подкрѣпленія.

Нѣсколько пылкихъ, молодыхъ лошадей вырвалось изъ-за траншеи и потоптало все подъ ногами, унося несчастныхъ сѣдоковъ къ Торреро. Многіе попали на наши пики, а вслѣдъ бѣгущимъ мы посылали выстрѣлы. Многіе, будучи не въ состояніи перепрыгнуть черезъ канавы, падали въ нихъ, другіе, бросая оружіе, бѣжали куда глаза глядятъ; нѣкоторые геройски защищались, предпочитая смерть плѣну, наконецъ, кучка храбрецовъ, запершись въ кирпичномъ сарайчикѣ, наскоро изъ сухихъ вѣтокъ и щепокъ развели огонь и предпочли задохнуться въ дыму.

Все описанное здѣсь произошло въ очень короткій промежутокъ времени, пока французы послали за большимъ отрядомъ, который долженъ былъ наказать насъ за эту дерзкую экспедицію. У горы Торреро забили барабаны, и мы увидали, что на насъ надвигается большой отрядъ кавалеріи. Но солдаты Реновалеса и Бутрона сдѣлали свое дѣло, и намъ нечего было ждать, пока насъ атакуетъ эта кавалерія, подоспѣвшая лишь къ концу сраженія; мы отретировались, пожелавъ имъ издали добраго вечера на самомъ отборномъ солдатскомъ жаргонѣ.

Мы имѣли время захватить нѣсколько орудій, которыя должны были дѣйствовать на слѣдующій день; кромѣ того, забрали, множество заступовъ и торопливо, на ходу, разрушали работы по параллели, ведя въ то же время за собою плѣнныхъ.

Хуанъ Нирли, одинъ изъ нашихъ товарищей по баталіону, вернулся въ Сарагоссу въ кепи французскаго инженера къ немалому удовольствію народа, въ добавокъ онъ принесъ съ собою сковороду, на которой былъ приготовленъ завтракъ у непріятелей, когда мы на нихъ напали.

Въ нашемъ баталіонѣ оказалось девять человѣкъ убитыхъ и восемь раненыхъ. Когда Августинъ присоединился ко мнѣ уже около заставы Карменъ, я замѣтилъ, что у него рука въ крови.

— Ты раненъ? — спросилъ я его, осматривая рану. — Нѣтъ, это только глубокая ссадина.

— Да, это ссадина, — отвѣтилъ онъ, — но сдѣлана она не пулей, не копьемъ, не саблей, а зубами. Когда я сталъ вырывать у француза кирку, съ которой онъ бросился на меня, этотъ негодяй всадилъ мнѣ въ руку всѣ свои зубы.

Когда мы входили въ городъ черезъ заставу Карменъ и Портильо, со всѣхъ центральныхъ редутовъ и крѣпостей стрѣляли въ преслѣдовавшія насъ колонны.

Этихъ двухъ выходовъ было достаточно, чтобы нанести не мало вреда французамъ. Кромѣ того, что они потеряли много людей, мы испортили небольшую часть ихъ первой параллели и унесли съ собою много землекопныхъ орудій. А главное, Бутронъ взялъ на эту смѣлую экспедицію военныхъ инженеровъ, и они имѣли время снять планы непріятельскихъ работъ и дать отчетъ объ этихъ работахъ главнокомандующему.

На стѣнахъ было множество народу. Услышавъ выстрѣлы, всѣ высыпали сюда, желая узнать, въ чемъ дѣло. Мы были встрѣчены радостными восклицаніями; отъ самаго Санъ-Хозе до монастыря Тринитаріевъ широкая шеренга мужчинъ и женщинъ, вскарабкавшихся на стѣну, хлопала въ ладоши при нашемъ приближеніи или привѣтливо размахивала платками. Картина была очень живописна.

Затѣмъ раздался пушечный выстрѣлъ; съ редутовъ стрѣляли въ опустѣвшее поле; нашъ входъ въ городъ напоминалъ тріумфальное шествіе; слышались пѣсни, виваты, радостныя восклицанія. Въ окнахъ и на балконахъ ближайшихъ домовъ стояли женщины, съ невыразимымъ любопытствомъ прислушивавшіяся къ пушечнымъ выстрѣламъ и шуму артиллеріи. У крѣпости Портильо заставили толпу разступиться. Подлѣ св. Энграчіи образовалось нѣчто похожее на всеобщій праздникъ. Наконецъ, пушечные выстрѣлы, цѣль которыхъ состояла лишь въ облегченіи нашего отступленія, прекратились только съ Альхаферіи, время отъ времени раздавался выстрѣлъ по непріятелю.

Въ награду за трудности этого дня мы на слѣдующій получили красныя нашивки и, сознавая рискованность этого выхода, padre Боджіеро, устами генерала, сказалъ намъ между прочимъ:

«Вчера вы ознаменовали послѣдній день года дѣломъ, достойнымъ васъ… При звукѣ кларнета ваши обнаженныя сабли опустились на головы враговъ и положили ихъ на мѣстѣ. Нумансія! Оливенса! Вы доказали, что ваши горячіе кони сумѣютъ постоять за честь испанскаго войска. Вашъ энтузіазмъ достоинъ этихъ священныхъ стѣнъ, вложите въ ножны ваши окровавленныя сабли, которыя служатъ залогомъ вашего благоденствія и опорой отчизны!..».

IX.

Съ этого памятнаго во второй осадѣ дня, такъже, какъ день битвы при Эрасѣ въ первой, началась тяжелая работа, непрерывная горячка, — въ которой находились цѣлыхъ полтора мѣсяца осаждающіе и осажденные.

Выходы, сдѣланные въ первыхъ числахъ января, не имѣли особенной важности. Французы, окончивъ первую параллель, подвигались зигзагами ко второй и работали съ такой энергичной быстротою, что вскорѣ наши лучшія южныя позиціи Санъ-Хозе и Пиларскій редутъ были окружены батареями, по шестнадцати пушекъ въ каждой. Мы не переставали открывать огонь по непріятелю и захватывать его врасплохъ неожиданными небольшими нападеніями. Но генералъ Юно, замѣнившій въ эти дни Монсе, упорно велъ работы впередъ.

Нашъ баталіонъ оставался на прежнемъ мѣстѣ не вдалекѣ отъ моста Хуэрва. Радіусъ его огня обнималъ порядочное разстояніе, скрещиваясь съ огнемъ изъ Санъ-Хозе. Батареи Мартиресъ, Ботаническаго сада и Сосновой башни, находились ближе къ городу, въ менѣе опасныхъ пунктахъ и служили какъ бы резервами на случай опасности.

Къ намъ присоединилось много волонтеровъ изъ сарагосцевъ, нѣсколько отставныхъ солдатъ и не мало поселянъ, вооруженныхъ чѣмъ попало, по собственному вкусу. Въ нашемъ редутѣ было восемь пушекъ. Командовалъ отрядомъ Доминго Ларрипа, а артиллеріей Франциско Бетбезе, предводительствовалъ же начальникъ инженеровъ Симоно, человѣкъ, доказавшій свою храбрость и свой умъ.

Нашъ редутъ, хотя и былъ построенъ довольно крѣпко, но не былъ защищенъ. На входной двери, выходившей къ срединѣ моста, была прикрѣплена доска со слѣдующей надписью:

«Непобѣдимый редутъ Пиларской Богоматери. Сарагонцы! умремъ за Пиларскую Богоматерь или побѣдимъ!».

Внутри не имѣлось кроватей, и мы спали прямо на полу. Доставка провизіи была поручена совѣту, установленному военной администраціей, но совѣтъ этотъ, при всемъ своемъ желаніи, не могъ насъ удовлетворить. Къ счастью, почти изъ всѣхъ сосѣднихъ домовъ намъ ежедневно приносили провизію, и нерѣдко насъ одѣвали тѣ же самыя женщины, которыя съ 31-го пріютили въ своихъ домахъ и лѣчили раненыхъ.

Пирли, о которомъ я уже упоминалъ, былъ молодой поселянинъ изъ предмѣстья. Ему было лѣтъ двадцать, и онъ обладалъ необыкновенно нервнымъ и веселымъ характеромъ. Я никогда не видалъ его грустнымъ, онъ съ пѣснями нападалъ на французовъ, и когда вокругъ него свистѣли пули, онъ прыгалъ и растопыривалъ руки и ноги самымъ комичнымъ образомъ. Гранатный огонь онъ называлъ каменнымъ дождемъ, гранаты — сеньорами, порохъ — черной мукой и другими словами, которыхъ я теперь не припомню. Пирли, хоть и плохой формалистъ, былъ прекраснымъ товарищемъ.

Не помню, говорилъ ли я о дядѣ Гарчесъ. Это былъ, человѣкъ, лѣтъ сорока-пяти, родомъ, изъ Гаррапинильосъ, крѣпкій, здоровый, съ желѣзными мускулами и въ то же время необыкновенно ловкій и проворный; онъ былъ молчаливъ, а когда разговаривалъ, то ругался, но очень добродушно. У него была небольшая собственность въ окрестностяхъ, состоявшая изъ скромнаго домика, онъ своими собственными руками разрушилъ домикъ и повырвалъ фруктовыя деревья, чтдбъ ничего не доставалось непріятелю. Я слышалъ, что онъ отличился 16-го августа во время первой осады, и на его правомъ рукавѣ была широкая нашивка за храбрость.

Онъ былъ такъ плохо одѣтъ, что ходилъ чуть не голый, и не потому что у него не было платья, а потому, что ему все некогда было одѣться. Его тѣло покрывалось только славой. Онъ спалъ безъ подушки и ѣлъ меньше, чѣмъ анахоретъ; двухъ небольшихъ кусковъ хлѣба и кусочка сухой, какъ кожа, солонины, ему было достаточно на цѣлый день. Онъ былъ человѣкъ, наклонный къ размышленію, и когда наблюдалъ за работами во второй параллели, говорилъ:

— Слава Богу, что приближаются, чортъ побери!.. Эти анаѳемскіе люди хоть кого выведутъ изъ терпѣнья!

— Чего вы такъ торопитесь, дядя Гарчесъ? — спрашивали мы.

— Чортъ побери! Мнѣ надо еще разъ посадить фруктовыя деревья, прежде чѣмъ пройдетъ зима, — отвѣчалъ онъ, — а въ этомъ мѣсяцѣ я хотѣлъ заново отстроить домъ.

По-настоящему у дяди Гарчеса на лбу должна была бы бытъ дощечка, какъ у дверей редута, съ надписью: «Непобѣдимый человѣкъ!».

Но кто это приближается къ намъ по мосту, опираясь на толстую палку, въ сопровожденіи лохматой собачки, которая лаетъ на каждаго прохожаго, но просто изъ любезности, не имѣя ни малѣйшаго намѣренія кусаться? Это padre Матео изъ Кусто, капелланъ волонтеровъ Сарагоссы, очень уважаемый старикъ. Не смотря на старость и слабость, его видѣли во время первой осады на самыхъ опасныхъ мѣстахъ; онъ перевязывалъ раны, напутствовалъ умирающихъ, а здоровыхъ воодушевлялъ ласковыми словами.

Войдя въ редутъ, онъ показалъ намъ большую и тяжелую корзину, которую онъ несъ съ трудомъ; въ корзинѣ лежали съѣстные припасы гораздо болѣе аппетитные, чѣмъ наша ежедневная казенная порція.

— Эти пироги, — сказалъ padre Матео, присаживаясь на полъ и вынимая съѣстное изъ корзинки, — мнѣ дали въ домѣ сеньоры графини де-Бурета, а вотъ эти — въ домѣ дона Педро Рикъ. А вотъ эти два ломтя ветчины посылаетъ вамъ padre Лосхальосъ: онъ очень хвораетъ желудкомъ, и ему предписали ѣсть ветчину, но онъ отказался ради васъ. А это вотъ недурная бутылка вина. Сами французы охотно бы ее роспили.

Мы всѣ невольно взглянули на стѣны. Лохматая собачка начала лаять на линіи французовъ.

— Я принесъ вамъ также фунта два сушеныхъ персиковъ, которые нашелъ у насъ въ кладовой. Мы хотѣли настаивать ими водку, но вамъ тутъ они нужнѣе. Я не забылъ также и тебя, милый Пирли, — прибавилъ онъ, обращаясь къ нашему весельчаку, — такъ какъ ты ходишь чуть ли не голый и безъ плаща, то вотъ я принесъ тебѣ великолѣпный плащъ. Посмотри, это одежда монаха, которую я все собирался отдать какому нибудь бѣдняку. Теперь дарю ее тебѣ, чтобы ты прикрылъ свое тѣло. Конечно, это не солдатскій мундиръ, но вѣдь говорятъ же, что платье не дѣлаетъ монаха, такъ и мундиръ не дѣлаетъ солдата. Надѣнь-ка его, оно къ тебѣ очень пойдетъ.

Старикъ подалъ ему свертокъ, и Пирли тугъ же среди общаго смѣха и шутокъ надѣлъ на себя монашеское платье, а такъ какъ на его головѣ все еще было кепи французскаго инженера, захваченное имъ 31-го декабря, то въ этомъ своеобразномъ костюмѣ Пирли имѣлъ въ высшей степени оригинальный видъ.

Вскорѣ послѣ этого пришли нѣсколько женщинъ также съ корзинками провизіи. Появленіе прекраснаго пола сразу измѣнило картину бивуака. Не знаю откуда, но появилась гитара, очевидно, ее откуда-то вытащили; одинъ изъ присутствующихъ тотчасъ же сталъ наигрывать хоту, любимый и безсмертный испанскій танецъ, и въ одну минуту начался импровизированный балъ. Пирли, высокая фигура котораго начиналась французскимъ инженеромъ и оканчивалась испанскимъ монахомъ, былъ однимъ изъ первыхъ танцоровъ; впрочемъ, его пара, граціозная дѣвушка, которую онъ называлъ Мануэла, не отставала отъ него.

Лѣтъ двадцати или двадцати двухъ, эта дѣвушка съ тонкими чертами лица, была стройна и блѣдна. Отъ танцевъ ея лицо скоро разгорѣлось. Съ полуопущенными глазами и румяными щеками, граціозно приподымая платье и легко летая то въ ту, то въ другую сторону, Мануэла была очаровательна и долго приковывала къ себѣ всеобщее вниманіе. Видя ея возрастающій пылъ, вдохновились и другіе танцоры и музыкантъ, пока, наконецъ, дѣвушка, вся въ поту и изнемогая отъ усталости, не сѣла съ размаху на полъ.

Пирли сѣлъ рядомъ съ нею; около нихъ образовался цѣлый кружокъ, центромъ котораго была корзинка съ провизіей.

— Посмотримъ, что ты намъ принесла, Мануэлилья, — сказалъ Пирли. — Еслибъ не ты и не padre Бусто, мы бы померли съ голоду. А еслибъ не потанцовать вотъ такъ немножко въ ожиданіи французскихъ горячихъ пирожковъ и сеньоръ, такъ я ужъ и не знаю, что было бы съ бѣдными солдатами!

— Я принесла вамъ то, что было, — отвѣтила Мануэла, вынимая кушанье. — Осталось очень немного, и скоро вамъ придется питаться кирпичами.

— Мы будемъ ѣсть митральезы, посыпанныя черной мукой, — сказалъ Пирли. — Мануэлилья, ну, что же, ты перестала бояться выстрѣловъ?

Говоря это, онъ торопливо взялъ ружье и выстрѣлилъ на воздухъ. Молодая дѣвушка громко вскрикнула и вскочила на ноги.

— Это ничего, милая, ничего, — сказалъ padre. — Храбрыя женщины не должны бояться выстрѣловъ, наоборотъ, этотъ звукъ долженъ быть также пріятенъ для ихъ слуха, какъ кастаньеты и гитара.

— Когда я слышу выстрѣлъ, — проговорила Мануэлилья, подходя къ намъ въ страхѣ, — у меня вся кровь застываетъ въ жилахъ.

Въ эту минуту французы, очевидно, желавшіе испробовать силу артиллеріи своей второй параллели, дали выстрѣлъ изъ пушки; пуля, ударившись о стѣну редута, раздробила вдребезги нѣсколько черепицъ на крышѣ.

Мы всѣ встали, чтобы взглянуть на непріятельское поле. Дѣвушка въ ужасѣ вскрикнула; дядя Гарчесъ началъ кричать какія-то дерзости по адресу французовъ, уснащая ихъ всевозможными ругательствами. Лохматая собачка, бѣгая взадъ и впередъ по стѣнѣ, заливалась неистовымъ лаемъ.

— Мануэла, протанцуемъ еще хоту подъ звуки этой музыки, и да здравствуетъ Пиларская Богоматерь! — воскликнулъ Пирли, запрыгавъ, какъ сумасшедшій.

Мануэла, движимая любопытствомъ, вытягивала шею, чтобъ увидать изъ-за стѣны поле битвы. Затѣмъ, мы замѣтили, что выраженіе страха постепенно исчезаетъ съ ея лица, и, наконецъ, она уже стала смотрѣть довольно спокойно.

— Одна, двѣ, три пушки, — произнесла она, считая огненныя жерла, направленныя на насъ издали. — Не бойтесь, молодцы; для васъ это ничего не значитъ.

Со стороны Санъ-Хозе раздался ружейный залпъ, а въ нашемъ редутѣ забилъ барабанъ, призывая къ оружію. Изъ ближайшаго укрѣпленія вышла небольшая колонна и начала перестрѣливаться издали съ французскими рабочими. Нѣкоторые изъ нихъ, бѣжавшіе налѣво, находились отъ насъ на разстояніи выстрѣла; мы бросились къ бойницамъ и дали по нимъ нѣсколько выстрѣловъ, не дожидаясь распоряженія командира.

Между тѣмъ, всѣ женщины, за исключеніемъ Мануэлы, убѣжали по мосту въ городъ. Не страхъ ли мѣшалъ двигаться этой дѣвушкѣ? Нѣтъ, она дѣйствительно очень боялась и дрожала, не попадая зубъ на зубъ, но какое-то непобѣдимое любопытство удерживало ее въ редутѣ, и она остановившимся взоромъ смотрѣла на стрѣлковъ и на пушку, которая сію минуту должна была выстрѣлить.

— Мануэла, — сказалъ ей Августинъ, — почему ты не уходить? Неужели тебѣ не страшно смотрѣть на это?

Дѣвушка, вся дрожа, какъ въ лихорадкѣ, съ побѣлѣвшими губами и высоко вздымающейся грудью, стояла пораженная этой картиной, не въ силахъ двинуться или произнести слово.

— Мануэлилья, — крикнулъ Пирли, подбѣжавъ къ ней, — возьми ружье и выстрѣли.

Противъ нашего ожиданія Мануэлилья вовсе не выказала страха.

— Возьми его, красавица, — продолжалъ Пирли, показывая, какъ надо взять ружье: — приложи сюда палецъ, нажми посильнѣе и выстрѣли. Да здравствуетъ вторая артиллерійка Мануэла Санхо и Пиларская Богоматерь!…

Дѣвушка взяла въ руки ружье, но по выраженію ея лица замѣтно было, что она сама не отдаетъ себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ. Направивъ дрожащими руками ружье на непріятельскіе ряды, она нажала собачку и выстрѣлила.

Сотни криковъ и горячихъ аплодисментовъ встрѣтили эту шалость, и дѣвушка выпустила изъ рукъ ружье. Она была въ восторгѣ, и вновь яркій веселый румянецъ залилъ ея щеки.

— Видишь? Ты ужъ перестала бояться, — сказалъ ей монахъ. — Къ этимъ вещамъ надо только привыкнуть, и онѣ понравятся. Всѣ сарагоссянки должны были бы дѣлать то же самое, тогда Августина и Каста Альваресъ не были бы славнымъ исключеніемъ среди женщинъ.

— Дай-ка другое ружье! — воскликнула дѣвушка. — Я хочу выстрѣлить еще разъ.

— Они ужъ ушли, моя красотка. Вошла во вкусъ хорошаго-то, а? — произнесъ Пирли, приготовляясь опустошить содержимое корзинокъ. — Завтра, если хочешь, я тебя приглашаю на горячіе пирожки. А теперь присядемъ-ка да поѣдимъ хорошенько.

Монахъ, подозвавъ свою собачку, говорилъ ей:

— Полно, полно, довольно лаять; нечего сердиться, а то охрипнешь. Побереги свой голосъ назавтра, а сегодня некого пугать, потому что они, кажется, всѣ спрятались за парапеты.

И дѣйствительно выстрѣлы съ Санъ-Хозе прекратились, и французовъ почти не было видно. Вскорѣ снова раздались звуки гитары, вернулись женщины, и началась зажигательная хотя съ Мануэлой Санхо и Пирли въ первой парѣ.

X.

Когда я проснулся рано утромъ на слѣдующій день, я увидалъ, что Августинъ Монторіа ходитъ вдоль стѣны.

— Кажется, сейчасъ начнется бомбардировка, — сказалъ онъ. — Въ непріятельской линіи замѣтно сильное движеніе.

— Начнутъ съ осады этого редута — произнесъ я, неохотно вставая. — Какое мрачное небо, Августинъ! Должно быть, день будетъ очень грустный.

— Я думаю, что насъ сразу атакуютъ съ нѣсколькихъ сторонъ, потому что вторая параллель доведена до конца. Знаешь, когда Наполеонъ, находясь въ Парижѣ, узналъ, что Сарагосса устояла противъ _t первой осады, онъ страшно разсердился на Лефебра Денуэта за то, что начали осаждать съ Альхаферіи. Онъ потребовалъ планъ Сарагоссы и, внимательно разсмотрѣвъ его, рѣшилъ, что городъ слѣдуетъ осадить съ св. Энграчіи.

— Почему?

— Скоро увидимъ. Плохо придется намъ, если приказъ Наполеона приведется въ исполненіе.

— Да. Скажи, пожалуйста, нѣтъ ли у тебя чего нибудь поѣсть.

— Я тебѣ не показывалъ раньше, потому что хотѣлъ сдѣлать сюрпризъ, — сказалъ Августинъ, подавая мнѣ корзинку съ жареными пищами, вареньемъ и тонкими консервами.

— Ты принесъ это вчера вечеромъ?.. Какъ это тебѣ удалось уйти изъ редута?

— Я попросился у полковника отлучиться на одинъ часъ. Мариквилья уже заранѣе приготовила это угощеніе. Еслибъ дядя Кандіола зналъ, что двѣ изъ его курицъ убиты и зажарены для подарка защитникамъ города, онъ, кажется, съ ума бы сошелъ. Поѣдимъ же скорѣе, сеньоръ де-Арачели, и будемъ ждать бомбардировки. Эге!.. Вотъ она! Бомба… еще… еще.

Восемь батарей, направленныхъ противъ Санъ-Хозе и Пилара, открыли огонь и какой огонь! Всѣ бросились къ бойницамъ и къ пушкамъ. Прощай завтракъ, жареныя куры, персики!.. Арагосцы питаются только славой.

Мы отвѣтили нашимъ врагамъ такимъ же пушечнымъ залпомъ, и скоро чувство горячаго патріотизма запылало въ нашей груди. Пули, ударяясь въ черепичныя стѣны и земляныя насыпи, разоряли нашъ редутъ, какъ картонный игрушечный домикъ; гранаты, падая между насъ, съ трескомъ разрывались, а бомбы, пролетая надъ нашими головами, падали на улицы и на крыши домовъ.

Весь народъ высыпалъ на улицы. Мужчины бросились къ стѣнамъ, женщины въ госпитали, дѣти и монахи всюду разносили пищу. Не обращали никакого вниманія на эти ужасныя бомбы, разрывавшія крыши, проникавшія въ комнаты, разрушавшія мирные очаги и превращавшія ихъ въ адское пламя, умерщвлявшія стариковъ на ихъ постеляхъ и дѣтей въ колыбеляхъ. Все это ничего. Всякій стремился на улицу спасать церкви, монастыри, больницы, которыя составляютъ общую собственность. Сарагосцы въ эти часы были равнодушны къ матеріальнымъ благамъ, такъ же какъ къ жизни.

Въ первыя минуты насъ посѣтилъ главнокомандующій съ Маріано Серезо, патеромъ Сасъ и генераломъ О’Нейлемъ Педро Рикъ и другими. Побывалъ здѣсь также и донъ Хозе Монторіа. Онъ обнялъ своего сына, проговоривъ:

— Сегодня день побѣды или смерти. Мы увидимся на небесахъ.

За Монторіа шелъ донъ Рокве. Онъ еще раньше осады занялся санитарнымъ искусствомъ и теперь пріобрѣлъ уже достаточную опытность. Нѣсколько монаховъ очутилось между насъ при первой перестрѣлкѣ. Они воодушевляли насъ, полные мистическаго пыла, почерпнутаго въ книгѣ Маккавеевъ.

Въ одно и то же время и съ одинаковою яростью аттаковали французы Пиларскій редутъ и крѣпость Санъ-Хозе. Послѣдняя хоть и могла устоять дольше, благодаря своей твердости, но ея бѣлыя стѣны служили прекрасной мишенью непріятелю. Тамъ находился Реновалесъ съ волонтерами Хузска и Валенсіи и полками Соріи. Невыгодная сторона крѣпости состояла въ томъ, что она была построена рядомъ съ большимъ зданіемъ, на которое такъ и сыпалась непріятельская артиллерія, разрушивъ его чуть не до основанія; многіе изъ защитниковъ погибли подъ развалинами.

Наше положеніе было выгоднѣе; надъ нашими головами было только небо, и если никакая крыша не отвлекала бомбъ, то все-таки на насъ не сыпались камни и черепица. Стѣны аттаковали съ боковъ, и тяжело было видѣть, какъ постепенно разрушался нашъ редутъ. Послѣ четырехъ часовъ непрерывнаго огня, непріятелю удалось пробить въ крѣпостной стѣнѣ небольшую брешь.

Такъ прошелъ весь день 10-го января. Намъ непріятель сдѣлалъ мало вреда, но въ Санъ-Хозе была пробита огромная брешь, указывавшая на тяжелую необходимость сдачи. Конечно, пока крѣпость не взорвана на воздухъ, и живы ея защитники, еще была надежда. Батальоны, работавшіе съ ранняго утра, были замѣнены свѣжими, и когда свечерѣло, и въ открытую брешь тщетно пытались проникнуть непріятели, Реновалесъ, стоя на развалинахъ, залитыхъ кровью, среди груды труповъ защищалъ крѣпость съ остаткомъ своей артиллеріи.

Ночь не прекратила огня, даже наоборотъ, какъ будто усилила. У насъ было много мертвыхъ и не мало раненыхъ. Послѣднихъ сейчасъ же переносили въ городъ монахи и женщины; мертвыхъ же немедленно стаскивали къ бреши и клали въ ряды съ мѣшками, наполненными шерстью.

Въ теченіе ночи мы не отдохнули ни на минуту, и утро 11-го застало насъ за той же работой, какъ наканунѣ; мы уставляли пушки жерлами къ непріятельскимъ траншеямъ, стрѣляли въ подходившіе къ намъ отряды, ни на минуту не забывая закладывать брешь мѣшками шерсти и трупами. Такъ провели мы все утро до того мгновенья, когда непріятель новымъ приступомъ взялъ крѣпость Санъ-Хозе, уже превращенную въ развалины.

Въ то время, какъ одни изъ непріятельскихъ отрядовъ напали на монастырь, другіе направились въ нашу сторону и для того, чтобы воспользоваться небольшою брешью, по дорогѣ изъ Торреро двигались двѣ пушки и колонна инфантеріи.

Мы считали себя погибшими, стѣны дрожали, и черепица разсыпалась на тысячи кусковъ. Мы бросились къ бреши, которая становилась все шире и шире; насъ встрѣтили жестокимъ огнемъ, такъ какъ французы, видя, что нашъ редутъ постепенно разрушается, подошли къ самому краю рва. Было сумасшествіемъ продолжать эту неравную борьбу; подставляя наши открытыя груди, мы увеличивали только безконечное число жертвъ. На насъ посыпались мѣшки съ шерстью и комья земли, похоронившіе подъ собою почти половину людей.

Пушечный огонь наконецъ прекратился, очевидно онъ былъ уже не нуженъ. Наступила минута невообразимой паники… Ружья выпали изъ нашихъ рукъ… Мы поняли, что мы разбиты, что намъ не устоять передъ этимъ огнемъ, какъ будто зажигающимъ воздухъ, и мы забыли честь, славную смерть, отечество, Пиларскую Богоматерь, имя которой красовалось на двери нашего непобѣдимаго редута. Страшное смятеніе произошло въ нашихъ линіяхъ. Нравственный уровень нашихъ душъ вдругъ до того палъ, что всякій изъ насъ, кто только былъ живъ, хотѣлъ жить во что бы то ни стало. И перескакивая черезъ раненыхъ, толкая мертвыхъ, мы побѣжали къ мосту, оставляя эту ужасную могилу, прежде чѣмъ она закроется за всѣми нами.

По мосту мы скакали въ ужасѣ и страшномъ безпорядкѣ. Нѣтъ ничего отвратительнѣе трусости, ея низость захватываетъ также, какъ и благородство храбрости.

Полководцы кричали намъ:

— Назадъ, канальи! Пиларскій редутъ не сдается!

Ихъ сабли плашмя опускались на наши плечи. Мы повернули, не въ силахъ двигаться впередъ, такъ какъ къ намъ подходили другіе отряды. Мы столкнулись другъ съ другомъ, устыдившись своей трусости при видѣ ихъ благородной храбрости.

— Назадъ, канальи! — кричали офицеры, подгоняя насъ. — Умереть у бреши!

Редутъ опустѣлъ, въ немъ оставались лишь мертвые да раненые. Вдругъ мы увидали въ дыму и пыли высокую, блѣдную фигуру съ выраженіемъ трагическаго спокойствія на лицѣ. Перескакивая черезъ неподвижныя тѣла, черезъ земляныя насыпи, развалины, она вышла впереди насъ и направилась прямо къ ужасной бреши.

Пирли, лежавшій на землѣ раненый въ ногу, воскликнулъ съ ужасомъ:

— Мануэла Санхо, куда ты идешь?!

Все это произошло скорѣе, чѣмъ можно разсказать. За Мануэлой Санхо двинулся одинъ, потомъ трое, потомъ десять, наконецъ всѣ, подгоняемые снова полководцами. Какое-то перерожденіе совершилось въ сердцѣ каждаго, и чувство долга передалось отъ одного къ другому, возродившись изъ какого-то невѣдомаго тайника. Мы не понимали, почему мы струсили, какъ не понимали, почему, нѣсколько минутъ спустя, выказали геройскую храбрость. Знаю только, что, движимые какой-то сверхъестественной силой, мы ринулись за этой женщиной на брешь въ ту самую минуту, когда французы производили новую атаку. Наши силы какъ бы удесятерились, и мы сбрасывали въ глубокій ровъ этихъ людей, не задолго передъ тѣмъ казавшихся намъ желѣзными.

Отъ выстрѣловъ, отъ ударовъ сабель, отъ гранатъ, брошенныхъ руками, отъ пикъ многіе изъ насъ пали, и ихъ холодѣющія тѣла служили баррикадами для оставшихся. Мы защитили входъ въ брешь, и французы отступили, оставивъ у стѣны не мало тѣлъ. Снова загудѣли пушки, и непобѣдимый редутъ не попалъ 11-го во власть Франціи.

Когда эта огненная буря утихла, мы не узнавали другъ друга; мы переродились, и что-то новое, неимовѣрно жестокое загорѣлось въ нашихъ сердцахъ. На слѣдующій день Палафоксъ говорилъ:

— Бомбы, гранаты и пули и даже вся Франція не измѣнятъ ни одного испанца.

XI.

Крѣпость Санъ-Хозе сдалась, или, вѣрнѣе сказать, французы вошли въ нее, когда артиллерія ее раздробила, и одинъ за однимъ пали защитники подъ ея развалинами. Солдаты императора нашли въ ней лишь множество труповъ и камней, залитыхъ кровью. Они не могли удержаться здѣсь, такъ какъ ихъ блокировали съ батарей Мартиресъ и Ботаническаго сада. Они предприняли земляныя работы, чтобъ овладѣть этими двумя позиціями.

Наши укрѣпленія оказались до того расшатанными, что требовали капитальной поправки, поэтому изданъ былъ приказъ, которымъ всѣ сарагосцы обязывались выйти на работы. Въ приказѣ говорилось, что каждый долженъ имѣть въ одной рукѣ ружье, въ другой лопату.

12-го и 13-го работали не переставая и отстрѣливались, такъ какъ непріятель, понимая, что сразу ничего нельзя сдѣлать, не предпринималъ новой, сильной атаки, а довольствовался легкимъ огнемъ по редуту. Приходилось почти заново передѣлывать укрѣпленія, то-есть насыпать цѣлыя баррикады земли; монахи, каноники, женщины и дѣти помогали намъ въ этомъ. Артиллерія оказалась почти негодной, рвы были на половину засыпаны, и приходилось защищаться при помощи однихъ ружей.

Такъ промучились мы весь день 13-го и видѣли, что съ каждымъ часомъ мы теряемъ людей, не смотря на то, что на смѣну имъ являлись свѣжія силы. 14-го непріятельская артиллерія снова начала разрушать нашу стѣну, открывъ бреши въ центрѣ и съ боковъ, но не дѣлала большихъ атакъ, а все продолжала расширять бреши, держась на такомъ разстояніи, что нашъ огонь не достигалъ ея.

Земляная насыпь, сдѣланная съ такимъ великимъ трудомъ, была уже почти разрушена. Сдача ея дѣлалась лишь вопросомъ времени, такъ какъ она находилась во власти французскихъ орудій, подобно тому, какъ барка находится во власти волнъ океана. Непріятель, лавировавшій отъ нашихъ пуль, наступалъ зигзагами по всѣмъ правиламъ военнаго искусства. А у насъ не было даже хорошихъ пушекъ, и мы не могли привезть новыхъ, потому что стѣна не выдержала бы ихъ.

Нашимъ единственнымъ рессурсомъ было сдѣлать подкопъ подъ редутъ, чтобы взорвать его, когда имъ завладѣютъ французы, и разрушить мостъ, чтобъ помѣшать имъ войти въ городъ. Такъ и было сдѣлано. Ночами 14-го и 15-го мы дѣлали подкопъ и подрубили мостовые столбы въ надеждѣ, что непріятель ринется на мостъ, на слѣдующее утро. Однако этого не случилось, потому что французы не рѣшались сдѣлать настоящей атаки, не принявъ предосторожностей, и все продолжали свои работы уже совсѣмъ близко отъ рва. При такомъ образѣ дѣйствій наша стрѣльба изъ ружей приносила имъ мало вреда.

Мы были въ отчаяніи, но это отчаянье не могло послужить намъ къ защитѣ. Это были безполезно потраченныя силы, подобно злобѣ сумасшедшаго въ его камерѣ.

Снявъ дощечку съ надписью «Непобѣдимый редутъ», мы вечеромъ покинули крѣпость, оставивъ въ ней лишь сорокъ человѣкъ, чтобъ они убивали все, что можно убивать, какъ сказалъ нашъ капитанъ, не желавшій упустить ни малѣйшаго случая, чтобъ повредить непріятелю. Было уже восемь часовъ вечера, когда съ Сосновой башни мы увидали отступленіе этихъ сорока человѣкъ передъ пиками французовъ.

Подземная мина произвела мало эфекта, за то мостъ, рухнувшій въ воду, сдѣлалъ свое дѣло, и редутъ остался на томъ берегу рѣки. Овладѣвъ этой позиціей и крѣпостью Санъ-Хозе, французы сочли возможнымъ перейти къ устройству третьей параллели, чтобы обогнуть весь городъ.

Мы были грустны, почти безутѣшны. Но что значитъ этотъ временный упадокъ духа, если завтра, быть можетъ, намъ предстоитъ блестящій день. Въ сущности, послѣ такой ожесточенной рѣзни, необходимо было отдохнуть и имѣть время похоронить убитыхъ и устроить въ домахъ множество раненыхъ. Слава Богу, рукъ хватало на все, и къ нашей общей радости разнеслись слухи, что къ намъ на помощь идетъ огромное испанское войско, собранное въ разныхъ провинціяхъ.

Народъ собирался толпами на площади Сео, противъ арки Магдалины въ ожиданіи газеты, которая, подтвердивъ слухи, заставила всѣ сердца забиться радостной надеждой. Не знаю, дѣйствительно ли такія вѣсти пришли въ Сарагоссу, или это просто была выдумка главнаго редактора дона Игначіо Ассо, но вѣрно то, что въ печати говорилось о Ридингѣ, двигающемся намъ на встрѣчу съ шестьюдесятью тысячами человѣкъ, что маркизъ де Лазанъ, разбивъ французовъ въ сѣверной Каталуньѣ, вступилъ во Францію и тамъ навелъ на всѣхъ ужасъ, что намъ на выручку шелъ также герцогъ дель Инфантадо, что между Блаке и Романой напали на Наполеона и убили двадцать тысячъ человѣкъ, включая Бертье, Нея и Савари, наконецъ, въ Кадиксъ англійское правительство прислало шестнадцать милліоновъ дурро на военныя издержки. Какъ, что и почему, — газеты ничего не объясняли.

Разнося эти радостные слухи по городу, мы не помнили себя отъ восторга, звонили въ колокола, распѣвали на улицахъ хоту и многими другими способами выражали нашъ патріотизмъ. Это недолгое веселіе необходимо было для измученныхъ людей. Однако, не слѣдуетъ думать, что во время этого радостнаго настроенія прекратился градъ бомбъ. Далеко нѣтъ, французы какъ будто въ насмѣшку надъ газетными сообщеніями награждали насъ двойной дозой выстрѣловъ.

Чувствуя непреодолимое желаніе посмѣяться имъ въ лицо, мы взобрались на стѣну и подъ веселые звуки военной музыки запѣли хоромъ тутъ же сложившуюся пѣсню.

Пиларская Богоматерь говорить,

Что не хочетъ быть французской…

Они также, очевидно, были въ шутливомъ настроеніи и открыли такой огонь, что въ теченіе двухъ часовъ въ городѣ оказалось больше бомбъ, чѣмъ за цѣлый день. Не оставалось ни одного безопаснаго мѣста, ни одной цѣлой крыши.

Семьи бѣжали изъ своихъ домовъ или прятались въ погреба; раненые, лежавшіе въ частныхъ домахъ, переносились въ церкви, ища защиты подъ крѣпкими сводами; другіе брели, куда глаза глядятъ, унося съ собой свои постели. Большинство устроилось въ Пиларскомъ соборѣ и, занявъ всю паперть и внутренность храма, заполонили даже капеллу. Несмотря на всѣ невзгоды, утѣшались, глядя на Богоматерь, блестящій взглядъ которой говорилъ, что она не хочетъ быть французской.

XII.

Мой батальонъ не принималъ участія ни въ выходахъ 22-го и 24-го, ни въ защитѣ мельницы и другихъ позицій, расположенныхъ за Санъ-Хозе, гдѣ наши отряды потеряли много людей, но не мало ущерба принесли и непріятелю. А между тѣмъ въ третьей параллели, расположенной отъ Хуэрва до заставы Карменъ, стояло 60 пушекъ самаго большого калибра, направлявшихъ свои жерла на наши слабѣйшіе пункты. Надъ всѣмъ этимъ мы смѣялись, или, вѣрнѣе, дѣлали видъ, что смѣемся, что видно изъ отвѣта Палафокса маршалу Лане, 22-го января принявшаго команду надъ осаждающимъ войскомъ. Палафоксъ сказалъ:

— «Завоеваніе этого города покрыло бы большой славой имя сеньора маршала, еслибъ онъ сдѣлалъ его открытой грудью, а не бомбами и гранатами, которыя могутъ напугать только трусовъ».

Въ концѣ концовъ оказалось, что ожидаемыя подкрѣпленія и могучія войска, идущія намъ на помощь, суть плодъ фантазіи нашихъ пылкихъ головъ и редактора газеты. Никакой помощи мы не дождались, и ни одинъ отрядъ не подкрѣпилъ ослабѣвающей Сарагоссы.

Я скоро понялъ, что опубликованное въ газетахъ было выдумкой, уткой, и сказалъ объ этомъ дону Хозе-де-Монторіа и его женѣ, которые приписали мое недовѣріе недостатку истиннаго патріотизма.

Домъ Монторіа грозилъ паденіемъ главной стѣны, такъ какъ крыша была разорвана бомбой. Я вмѣстѣ съ Августиномъ и другими товарищами отправился помочь этой семьѣ наскоро перебраться изъ дому. Старшій сынъ Монторіа, раненый при защитѣ мельницы, расположился вмѣстѣ съ женою и ребенкомъ въ подвалѣ одного изъ сосѣднихъ домовъ, и донья Леокадія ежеминутно ходила къ нимъ, перенося то то, то другое необходимое.

— Я никому не могу довѣрить, — говорила мнѣ она. — Такой ужъ у меня характеръ. Хотя у меня и есть слуги, но я не могу успокоиться, пока не сдѣлаю всего сама. Ну, какъ держитъ себя мой сынъ Августинъ?

— Какъ и можно было отъ него ожидать, сеньора, — отвѣтилъ я. — Это храбрый молодой человѣкъ, и его влеченіе къ оружію настолько велико, что я не удивился бы, еслибъ черезъ нѣсколько лѣтъ увидалъ его генераломъ.

— Генераломъ — говорите вы? — воскликнула она съ удивленіемъ. — Мой сынъ будетъ служить обѣдню, какъ только окончится осада, вѣдь вы же знаете, что мы воспитывали его въ этомъ направленіи. Если Господь и Пиларская Богоматерь сохранять его въ этой войнѣ, то все пойдетъ попрежнему. Отцы семинаріи увѣряютъ меня, что я увижу моего сына съ митрой на головѣ.

— Такъ и будетъ, сеньора, я въ этомъ не сомнѣваюсь. Но когда посмотришь, какъ ловко онъ дѣйствуетъ оружіемъ, то становится трудно представить себѣ, что эта самая рука, которая теперь взводить курокъ, будетъ раздавать благословенія.

— Вы правы, сеньоръ де-Арачели, и я всегда говорила, что духовенству не слѣдуетъ брать въ руки оружія; но что будете дѣлать? У насъ на глазахъ сдѣлались солдатами Санть-Яго Сасъ и Мануэль Лазартеса, и патеръ Санъ-Пабло Антоніо Ла-Каза, и патеръ церкви Санъ-Мигуэль и даже Висенте Казанова, первый богословъ Сарагоссы. Разъ, другіе это дѣлаютъ, то сдѣлалъ и мой сынъ, хотя, я думаю, онъ жаждетъ вернуться въ семинарію и погрузиться въ свои занятія. Вы не повѣрите, въ послѣднее время онъ изучалъ такія огромныя книги, что право въ каждой будетъ по пуду вѣсу… Я просто слушаю, разиня ротъ, когда онъ разсказываетъ что нибудь длинное, длинное и все полатыни. Это, вѣроятно, что нибудь о Христѣ Спасителѣ, о любви, которую Онъ питаетъ къ своей церкви, потому что тамъ все встрѣчаются слова amcrem, formosa, pulcherrima, inflammavit и другія.

— Именно, — отвѣчалъ я, — я думаю, что онъ это разсказываетъ изъ книги, подъ названіемъ Энеида, которую написалъ извѣстный Виргилій изъ ордена проповѣдниковъ. Въ ней много говорится о любви Христа къ церкви.

— Должно быть, что такъ, — сказала донья Леокадія. — Теперь, сеньоръ де-Арачели, помогите мнѣ вынести этотъ столъ.

— Съ большимъ удовольствіемъ, сеньора, я вынесу его одинъ, — отвѣтилъ я и взялся за столъ въ ту самую минуту, когда въ комнату входилъ донъ Хозе-де-Монторіа, по обыкновенію извергая дубину за дубиной.

— Что это такое, дубина? — воскликнулъ онъ. — Мужчины занимаются женскими дѣлами! Вамъ дано ружье въ руки, сеньоръ де-Арачели, не для того, чтобъ перетаскивать мебель съ мѣста на мѣсто. А ты, жена, зачѣмъ занимаешь людей такими пустяками, когда они нужны въ другомъ мѣстѣ? Развѣ служанки, дубина, не могли бы перенесть тебѣ мебель? Ничего-то вы не понимаете! Посмотри-ка на улицу, тамъ идетъ графиня де-Бурета съ бинтами, а ея двѣ горничныя несутъ на носилкахъ раненаго.

— Хорошо, — сказала донья Леокадія, — не стоить изъ-за этого такъ много шумѣть. Убирайтесь отсюда, всѣ мужчины. Уходите на улицу и оставьте насъ однѣхъ. Уходи и ты, Августинъ, дитя мое, и да хранить тебя Богъ среди этого ада.

— Надо перенести двадцать мѣшковъ муки изъ монастыря Тринитаріевъ въ складъ комитета абатовъ, — сказалъ Монторіа. — Пойдемте всѣ.

И когда мы вышли на улицу, онъ прибавилъ:

— Въ Сарагоссѣ такъ много войска, что скоро намъ придется выдавать солдатамъ лишь по полпорціи. Правда, друзья мои, что есть много припрятанныхъ съѣстныхъ припасовъ, и хоть и вышелъ приказъ, чтобы каждый давалъ все, что у него есть, но многіе не обращаютъ на него вниманія и прячутъ припасы, въ надеждѣ продать ихъ за высокую цѣну. Какой страшный грѣхъ! Если я ихъ открою, и они попадутся въ мои руки, то я имъ дамъ понять, что такое Монторіа президентъ комитета аббатовъ!

Мы подходили къ приходу Санъ-Пабло, когда намъ повстрѣчался padre Матео де-Бусто. Онъ шелъ своей старческой походкой въ сопровожденіи другого монаха, padre Луэнго.

— Какія новости несете вы намъ, padre? — спросилъ Монторіа.

— Я шелъ сказать вамъ, что Хуанъ Гальяръ пожертвовалъ нѣсколько коробовъ колбасъ въ распоряженіе комитета.

— И что Педро Пизуэто, — прибавилъ padre Луэнго, — лавочникъ въ улицѣ Москасъ, жертвуетъ шестьдесятъ мѣшковъ шерсти и всю муку и соль изъ своей лавки.

— Но сейчасъ мы выдержали съ дядей Кандіолой такую баталію, которая не сравнится съ битвой при Эрасѣ, — сказалъ старикъ.

— Какъ же это, — съ удивленіемъ спросилъ донъ Хозе, — развѣ этотъ жалкій скряга не знаетъ, что мы заплатимъ ему за его муку, и что онъ единственный изъ всѣхъ сарагосцевъ, не давшій ровно ничего на войну?

— Къ дядѣ Кандіолѣ не подступишься съ этими проповѣдями, — возразилъ Луэнго. — Онъ сказалъ категорически, чтобъ мы больше не являлись къ нему, если не желаемъ заплатить по ста восьмидесяти реаловъ за каждый куль муки; а у него ихъ въ амбарѣ шестьдесятъ восемь.

— Ну, видано ли подобное безстыдство? — воскликнулъ Монгоріа, разражаясь цѣлымъ потокомъ дубинъ, которыхъ я не привожу, чтобъ не утомлять читателя. — Такъ онъ хочетъ по ста восьмидесяти реаловъ? Необходимо заставить понять этого отчаяннаго скрягу его долгъ, какъ сына Сарагоссы, при подобныхъ обстоятельствахъ. Главнокомандующій далъ мнѣ право покупать необходимые продукты по установленной цѣнѣ.

— А знаете ли, что онъ говоритъ, сеньоръ донъ Хозе? — сказалъ Бусто. — Онъ говорить, что кто хочетъ имѣть муку, тотъ долженъ за нее хорошо платить. Онъ говорить, что если городъ не можетъ защищаться, то пусть сдастся, что онъ ничего не обязанъ давать на войну, потому что не онъ ее затѣялъ.

— Отправимся туда, — сказалъ Монторіа, и лицо его преобразилось отъ гнѣва. — Мнѣ не въ первый разъ придется пачкать руки объ эту каналью, объ этого кровопійцу!

Я шелъ за Августиномъ и наблюдалъ за нимъ. Онъ поблѣднѣлъ и опустилъ глаза. Я хотѣлъ съ нимъ поговорить, но онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобъ я молчалъ, и мы продолжали идти въ ожиданіи, что будетъ. Мы скоро вышли въ улицу Антона Трильо, и донъ Хозе сказалъ намъ:

— Ступайте впередъ и постучите въ дверь этого жида; если онъ вамъ не отворить, то выломайте дверь, войдите и скажите ему, чтобъ онъ немедленно вышелъ сюда ко мнѣ; если онъ не захочетъ, то притащите его за ухо, но только смотрите, чтобъ онъ васъ не укусилъ, потому что это ядовитая змѣя.

Когда мы отдалились, я снова взглянулъ на Августина и замѣтилъ, что онъ весь дрожитъ.

— Габріэль, — сказалъ онъ мнѣ шепотомъ, — я хочу убѣжать… я хотѣлъ бы, чтобъ земля разверзлась подъ моими ногами… Мой отецъ убьетъ меня, но я не могу сдѣлать того, что онъ намъ велитъ.

— Подойди ко мнѣ поближе и сдѣлай видъ, что у тебя подвернулась нога, и что ты не можешь идти дальше, — посовѣтовалъ я.

Онъ сдѣлалъ такъ, какъ я ему сказалъ, а я вмѣстѣ съ другими сталъ стучать въ дверь. Сначала въ окно высунулась старуха и крикнула намъ нѣсколько дерзостей. Прошло нѣсколько минутъ, и мы увидѣли красивую руку, отодвигавшую занавѣску, за которой показалось прекрасное, блѣдное лицо съ живыми черными глазами, въ ужасѣ выглянувшими на улицу. Въ эту минуту мои спутники и приставшіе къ намъ уличные мальчишки кричали цѣлымъ хоромъ:

— Пусть выйдетъ дядя Кандіола! Пусть выйдетъ эта негодная собака!

Противъ всякаго ожиданія, Кандіола послушался. Очевидно, онъ думалъ, что это лишь одни мальчишки задаютъ ему подобную серенаду, и не подозрѣвалъ о присутствіи президента комитета и двухъ монаховъ. Скоро онъ, однако, понялъ свою ошибку, такъ какъ, отворивъ дверь и выскочивъ на насъ съ палкой въ рукахъ, онъ увидалъ дона Хозе и съ удивленіемъ остановился.

— Ахъ, это вы, сеньоръ де-Монторіа! — сказалъ Кандіола не особенно любезно. — Вы, какъ членъ комитета общественной обороны, должны были бы распорядиться, чтобъ эти канальи не шумѣли у дверей дома честнаго гражданина.

— Я не членъ комитета общественной обороны, — отвѣтилъ Монторіа, — а предсѣдатель комитета аббатовъ, почему я и пришелъ сюда, сеньоръ Кандіола, прося васъ выйти ко мнѣ; самъ я не желаю входить въ этотъ мрачный домъ, полный пауковъ и крысъ.

— Мы, бѣдные, — съ рѣзкостью возразилъ Кандіола, — не можемъ имѣть такихъ дворцовъ, какъ сеньоръ Хозе де-Монторіа, распорядитель имущества и комуны и дисконтеръ векселей.

— Моимъ состояніемъ я обязанъ работѣ, а не ростовщичеству! — воскликнулъ Монторіа. — Но перейдемъ къ дѣлу, донъ Іеронимо; я пришелъ за мукой… эти отцы уже объяснили вамъ наши условія.

— Да, я продаю, продаю, — отвѣтилъ Кандіола съ хитрой улыбкой, — но я не могу отдать муку по той цѣнѣ, которую предлагаютъ эти сеньоры. Я не отдамъ ее меньше, чѣмъ по сто шестьдесятъ два реала за куль.

— Я не спрашиваю цѣны, — произнесъ донъ Хозе, едва сдерживая свое негодованіе.

— Комитетъ можетъ располагать своей собственностью, какъ ему угодно, но въ моей лавкѣ хозяинъ только я одинъ, — продолжалъ старикъ, — и не измѣню моего слова. А теперь каждый можетъ расходиться по домамъ, и я иду къ себѣ.

— Поди сюда, кровопійца! — воскликнулъ Монторіа, схвативъ его за руку и заставивъ быстро повернуться. — Поди сюда, Кандіола, я сказалъ, что пришелъ за мукой, и не уйду безъ нея. Войско, защищающее Сарагоссу, не можетъ же умирать съ голоду, дубина, и всѣ граждане обязаны содержать его.

— Содержать его? Содержать войско? — произнесъ скупецъ, сверкая глазами. — Да что я его родилъ, что ли?

— Жалкій негодяй! Неужели въ твоей темной душѣ нѣтъ ни капли патріотическаго чувства?

— Я не желаю кормить дармоѣдовъ. Какая намъ необходимость въ томъ, чтобъ французы насъ бомбардировали и разрушали городъ? Проклятая война! И хотятъ, чтобъ я ихъ кормилъ! Да я охотно бы отравилъ ихъ.

— Каналья, негодяй, позоръ испанскаго народа! — крикнулъ Монторіа, потрясая кулакомъ передъ самымъ носомъ ростовщика. — Я скорѣе предпочелъ бы горѣть на вѣчномъ адскомъ огнѣ, чѣмъ быть тѣмъ, что ты есть, чѣмъ быть дядей Кандіолой хоть на одну минуту! Неужели твоя черная, какъ ночь, совѣсть не мучить тебя за то, что ты одинъ изъ всего города ничѣмъ не помогъ войску, защищающему отечество? Неужели общая ненависть и презрѣніе не тяготятъ твоей негодной души?

— Довольно этой музыки, оставьте меня въ покоѣ, — возразилъ донъ Іеронимо, направляясь къ двери.

— Вернись! — снова крикнулъ Монторіа, удерживая его. — Я уже сказалъ тебѣ, что не уйду безъ муки. Если ты мнѣ не дашь ея охотно, какъ каждый порядочный испанецъ, то мы возьмемъ силой, и я тебѣ заплачу по сорока восьми реаловъ за куль, какъ у насъ установлено.

— Сорокъ восемь реаловъ? — въ злобѣ воскликнулъ Кандіола. — Да я скорѣе живъ не останусь, чѣмъ отдамъ за эту цѣну. Мнѣ самому дороже стоить. Проклятое войско! Что оно-то меня содержитъ, сеньоръ де-Монторіа?

— Благодари Бога, мерзкій ростовщикъ, что оно не лишило тебя твоей безполезной жизни! Тебя не поражаетъ великодушіе народа? Когда, во время первой осады, мы отдавали солдатамъ послѣднее, твое каменное сердце оставалось безчувственнымъ, у тебя нельзя было выпросить старой рубашки, чтобъ одѣть бѣднаго солдата, и куска хлѣба, чтобъ накормить его. Сарагосса не забыла твоей подлости. Помнишь, когда послѣ сраженія 4-го августа распредѣляли раненыхъ по домамъ, и къ тебѣ постучались двое въ эту нищенскую дверь? Я прекрасно помню: они пришли ночью 4-го августа и своими ослабѣвшими руками стали стучать, прося отворить имъ. Ихъ жалобные стоны не смягчили твоего сердца, ты отворилъ дверь и, толкнувъ ихъ ногою, вышвырнулъ на улицу, сказавъ, что твой домъ не госпиталь. Гдѣ у тебя душа, негодяй? Гдѣ у тебя совѣсть? У тебя нѣтъ души, нѣтъ совѣсти, ты не сынъ Сарагоссы, въ твоихъ жилахъ течетъ жидовская кровь.

Глаза Кандіолы метали искры, колпакъ дрожалъ на его головѣ, и пальцы правой руки конвульсивно сжали огромную палку.

— Да, въ твоихъ жилахъ течетъ жидовская кровь, ты не гражданинъ этого благороднаго города. Жалобные стоны этихъ двухъ раненыхъ не раздаются ли теперь въ твоихъ ушахъ? Одинъ изъ нихъ, истекая кровью, умеръ на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы стоимъ. Другой едва доползъ до рынка и разсказалъ намъ о случившемся. Негодяй, неужели ты не боялся, что сарогосцы разорвутъ тебя на другое утро? Кандіола, Кандіолилья, дай мнѣ муку и забудемъ все старое.

— Монторіа, Монторилья, — возразилъ тотъ, — моими трудами не попользуются эти ободранные дармоѣды. Да! Разсказывай тутъ о милосердіи, о великодушіи и о любви къ бѣднымъ солдатамъ! Кто говорить такъ много объ этомъ, тотъ питается на общественный счетъ. Комитетъ абатовъ не посмѣется надо мною, нѣтъ. Какъ будто мы не знаемъ, что значить вся эта музыка о помощи войску! Монторія, Монторилья, кое-что прилипаетъ къ рукамъ, не такъ ли? Хорошіе запасы составятся у какого нибудь патріота изъ муки, пріобрѣтенной будто бы для комитета. По сорока восьми реаловъ, а! Хорошая цѣна! А потомъ въ счетахъ, представленныхъ главнокомандующему, она окажется купленной по шестидесяти реаловъ, такъ какъ Пиларская Богоматерь не хочетъ быть французской!

Донъ Хозе де-Монторіа, задыхавшійся отъ гнѣва, услышавъ эти слова, положительно вышелъ изъ себя и, не въ силахъ сдержать своей злобы, бросился на дядю Кандіолу съ видимымъ намѣреніемъ дать ему пощечину; но этотъ, своимъ зоркимъ взглядомъ предугадавъ это намѣреніе, предпринялъ быструю защиту. Какъ котъ, прыгнулъ онъ на Монторіа и обѣими руками схватилъ его за горло, запустивъ въ него свои цѣпкіе, костлявые пальцы и такъ неистово скрежеща зубами, какъ будто между ними находился его врать.

Произошла быстрая борьба, во время которой дону Хозе удалось отцѣпить руки скупца, оказавшагося гораздо слабѣе мускулистаго, широкоплечаго арагонца. Сильно встряхнувъ Кандіолу, онъ отбросилъ его отъ себя, и ростовщикъ, какъ трупъ, повалился на землю.

Мы услыхали женскій крикъ изъ высокаго окна, и затѣмъ въ двери щелкнулъ замокъ. Въ этотъ драматическій моментъ я искалъ вокругъ себя Августина, но онъ исчезъ безслѣдно.

Донъ Хозе де-Монторіа, весь дрожа отъ гнѣва, толкая ногой упавшаго, говорилъ дрожащимъ, прерывающимся, какимъ-то не своимъ голосомъ:

— Негодный воришка, разбогатѣвшій кровопійца бѣдняковъ, посмѣешь ли ты еще разъ назвать меня воромъ?.. Назвать ворами членовъ комитета аббатовъ?.. Тысяча дубинъ!.. Я тебя научу уважать честныхъ людей… Благодари меня, что я не вырвалъ твой поганый языкъ…

Всѣ присутствующіе онѣмѣли отъ ужаса. Наконецъ мы вырвали Кандіолу изъ-подъ ногъ его врага. Вставъ, онъ тотчасъ хотѣлъ снова броситься на него, но Монторіа подошелъ къ дому и крикнулъ:

— Эй, ребята! Войдите въ кладовую и возьмите оттуда кули съ мукою. Да живѣе поворачивайтесь, живѣе!

Множество народу, собравшагося на улицѣ, не допустило стараго Кандіолу войти въ домъ. Его окружили мальчишки, сбѣжавшіеся отовсюду. Одни толкали его впередъ, другіе назадъ, третьи дергали за платье, а большинство забрасывало его грязью. Между тѣмъ навстрѣчу вошедшимъ въ нижній этажъ, служившій кладовой, вышла женщина, въ которой я сразу узналъ прелестную Мариквилью. Молчаливая, дрожащая, спотыкавшаяся на каждомъ шагу, она не могла ни идти, ни говорить отъ парализовавшаго ее ужаса. Ея страхъ былъ такъ великъ, что намъ всѣмъ, включая и дона Хозе, стало ее жаль.

— Вы дочь сеньора Кандіолы? — спросилъ онъ, вынимая изъ кармана горсть монетъ и наскоро дѣлая на стѣнѣ счетъ кускомъ угля, поднятаго на землѣ.

— Шестьдесятъ восемь кулей муки, — продолжалъ онъ, — по сорокъ восемь реаловъ; это составляетъ тысячу двѣсти шестьдесятъ четыре. Они не стоятъ и половины, потому что мука отсырѣла. Возьмите деньги, дитя мое; тугъ все сполна.

Мариквилья Кандіола не сдѣлала ни малѣйшаго движенія, чтобъ взять деньги, и Монторіа положилъ ихъ на ящикъ, говоря:

— Вотъ онѣ.

Тогда дѣвушка быстрымъ и энергичнымъ движеніемъ, полнымъ оскорбленнаго достоинства, схватила золотыя монеты, серебро, мѣдь и бросила все это въ лицо дону Хозе. Деньги покатились на полъ и на порогъ двери, прежде чѣмъ присутствующіе могли догадаться о случившемся.

Затѣмъ, Мариквилья, ни слова не говоря, вышла на улицу, ища глазами своего отца среди возбужденной толпы. Наконецъ, при помощи нѣсколькихъ молодыхъ людей, которые не могли безучастно отнестись къ несчастію женщины, она вывела старика изъ плѣна мальчишекъ.

Отецъ и дочь вошли въ домъ, когда мы, нагрузивъ на плечи кули съ мукою, выносили ихъ.

XIII.

Покончивъ съ работой, я сталъ искать Августина, но не встрѣтилъ его нигдѣ, ни въ домѣ его отца, ни въ кладовой комитета аббатовъ, ни въ Козо, ни въ св. Энграчіи. Наконецъ, уже вечеромъ я нашелъ его въ пороховой мастерской, близъ Санъ-Хуана.

Я забылъ сказать, что сарагосцы, думая обо всемъ, завели пороховую мастерскую, гдѣ ежедневно изготовлялось довольно большое количество пороху. Я засталъ Августина, помогающаго мастерамъ накладывать въ боченки изготовленный за день порохъ.

— Видишь эту кучу пороха? — въ лихорадочномъ возбужденіи сказалъ онъ мнѣ. — Видишь эти мѣшки и боченки, наполненные взрывчатымъ матеріаломъ? Мнѣ все еще кажется мало, Габріэль.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что еслибъ эти мѣшки были величиною съ Сарагоссу, я былъ бы еще болѣе радъ. Да! И въ такомъ случаѣ я желалъ бы быть единственнымъ обитателемъ города. Какое наслажденіе! Подумай, Габріэль, еслибъ это было такъ, я самъ бы поджогъ порохъ и взлетѣлъ бы до самаго неба, чтобъ оттуда разлетѣться на тысячу кусковъ, подобно камню, выкинутому кратеромъ вулкана. Отъ моего тѣла, разлетѣвшагося въ разныя стороны, не осталось бы и помину.

— Ты бредишь, Августинъ?

— Смерти жажду я, Габріэль, смерти, — продолжалъ онъ, не слушая меня. — Но я хотѣлъ бы такой смерти… Я не умѣю объяснить. Мое отчаяніе достигло такихъ предѣловъ, что смерть отъ пули, отъ сабли не удовлетворила бы меня. Я хочу раздробиться на куски, хочу быть унесеннымъ вихремъ огня и хочу, чтобъ при этомъ хоть на одну минуту во мнѣ оставалось сознаніе, что я погибаю. Габріэль, я нахожусь въ безнадежномъ состояніи… Видишь этотъ порохъ? Такъ представь себѣ, что въ моей душѣ таится все пламя, которое можетъ вспыхнуть отсюда…

— Перестань, Августинъ, успокойся, — уговаривалъ я.

Но онъ продолжалъ:

— Ты видѣлъ ее, когда она вышла навстрѣчу отцу? Видѣлъ, какъ она бросила монеты? Мариквилья не знаетъ, что человѣкъ, унижавшій ея отца, мой отецъ. Ты видѣлъ, какъ мальчишки забрасывали грязью бѣднаго Кандіолу? Я признаю, что Кандіола негодяй, но она, въ чемъ же она виновата? Чѣмъ виноваты мы съ ней? Ничѣмъ! Габріель, мое сердце разрывается, я не могу жить; я побѣгу на самый опасный пунктъ, я буду подставлять грудь подъ огонь французовъ, потому что послѣ того, что я видѣлъ сегодня, я не въ силахъ жить.

Я увелъ его отсюда на стѣну, и мы приняли участіе вмѣстѣ съ другими въ работахъ по укрѣпленію, которыя производились въ Тенеріасѣ, самомъ слабомъ пунктѣ, послѣ потери Санъ-Хозе и св. Энграчіи. Какъ я уже говорилъ, противъ насъ было выставлено пятьдесятъ большихъ пушекъ. Противъ такой батареи что значили всѣ наши картонныя укрѣпленія?

Предмѣстье Тенеріасъ находится съ восточной стороны города, между Хуэрва и Козо. Въ тѣ времена здѣсь стояли небольшіе домики, насоленные преимущественно земледѣльцами и ремесленниками; даже церкви здѣсь не имѣли той прочности, какъ въ Сарагоссѣ. Кварталъ этотъ расположенъ полукругомъ, открывающимся въ поле и примыкающимъ къ заставѣ Квемада и кладбищу. Отъ этой линіи расходятся нѣсколько улицъ и переулковъ, безъ всякаго опредѣленнаго порядка. Мѣстами улицы прекращались, и вмѣсто домовъ по обѣимъ сторонамъ шли пустоши или просто луга.

Въ тѣ дни, о которыхъ я говорю, на этихъ пустопорожнихъ мѣстахъ оставались камни и развалины, служившіе баррикадами во время первой осады, когда дома не представляли собою естественной защиты. На берегу Эбро существовали остатки стѣны и груды камней, которыя, по мнѣнію однихъ, остались отъ римлянъ, по мнѣнію другихъ, отъ арабовъ. Въ мое время (не знаю, какъ теперь) эти куски стѣнъ, не тронутыхъ нѣсколькими столѣтіями, употреблялись на подставку домовъ, на углы и фундаментъ. Такимъ образомъ новое прилѣпилось къ старому, подобно тому, какъ испанскій народъ выросъ среди остатковъ другихъ народовъ смѣшанной крови, пока наконецъ не сталъ самимъ собою.

Общій видъ предмѣстья Тенеріасъ увлекалъ воображеніе въ поэтическія воспоминанія арабскаго владычества. Множество черепицы, полнѣйшая безпорядочность фасадовъ, окна со ставнями и навѣсами, отсутствіе всякой архитектуры напоминало собою Востокъ. Здѣсь невозможно было понять, гдѣ кончается одинъ домъ и начинается другой, узнать, дна или три этажа имѣетъ домъ, и не служитъ ли крыша поддержкой двухъ домовъ сразу, большая часть улицъ, оканчивавшихся какимъ-то тупымъ, непроходимымъ угломъ, арки, окружавшія площадь, словомъ все напоминало иной народъ.

Это-то предмѣстье, строившееся безъ всякаго порядка, единственно согласно желанію и вкусу его обитателей, приготовлялось къ защитѣ 24-го и 26-го января съ той минуты, когда мы увидали, что на него направлена большая часть непріятельскихъ орудій. Всѣ семьи, жившія въ предмѣстья, дѣятельно принялись за работу, причемъ каждый желалъ привести въ исполненіе свои личные стратегическіе планы, и намъ нерѣдко приходилось сталкиваться съ инженерами въ юбкахъ, выказывавшими свои познанія въ войнѣ. Вся сѣверная сторона была усѣяна бойницами, на стѣнахъ были поставлены пушки.

Если бы одинъ изъ этихъ пунктовъ былъ разбитъ, то въ предмѣстьѣ можно было бы защищаться подъ стѣнами церквей Санъ-Августинъ и Моникасъ, которыя представляли собою настоящія крѣпости. Планъ защиты былъ строго обдуманъ жителями. Имѣлось два выдающихся впередъ пункта: мельница Гонкохха и домъ, принадлежавшій дону Викторіано Гонзалесъ, который и перешелъ въ лѣтописи исторіи подъ именемъ Дома Гонзалеса. Было еще мѣсто, называемое кладбищемъ, отъ названія стоявшей на немъ церкви. Но все предмѣстье, а не часть его, обратилось тогда въ кладбище.

XIV.

Августинъ Монторіа и я вмѣстѣ съ нашимъ батальономъ охраняли городскую мельницу до вечера, а затѣмъ насъ замѣнили волонтеры Хухека, и мы могли всю ночь провести внѣ линіи. Намъ почти не вѣрилось, что мы можемъ отдохнуть нѣсколько часовъ подрядъ, такъ какъ едва кончалась военная служба, какъ начиналась другая, не менѣе трудная работа внутри города. Приходилось переносить раненыхъ въ Сео или Пиларскій соборъ, разбирать загоравшіеся дома или носить провіантъ къ каноникамъ и монахамъ въ монастырь Санъ-Хуанъ де-Нанетесъ.

Мы шли съ Монторіа по улицѣ Пабостре. Я шелъ и съ величайшимъ аппетитомъ ѣлъ кусокъ хлѣба. Мой другъ, мрачный и задумчивый, бросалъ свою порцію попадавшимся намъ по дорогѣ собакамъ. Я употреблялъ всѣ усилія, чтобы хоть немножко развлечь его, но онъ лишь отрывочными восклицаніями отвѣчалъ на мою болтовню. Дойдя до Козо, онъ сказалъ мнѣ:

— Бьетъ десять часовъ на Новой башнѣ. Знаешь, Габріэль, я хочу пойти туда сегодня ночью.

— Сегодня ночью это невозможно. Спрячь подъ пепломъ пламя твоей любви, пока въ воздухѣ летаютъ эти огненныя сердца, которыя называются бомбы и которыя, ударяясь въ дома, могутъ убить половину жителей.

Дѣйствительно, бомбардированіе, длившееся весь день, продолжалось и ночью почти съ такимъ же упорствомъ. Время отъ времени бомбы, ударяясь въ дома, увеличивали и безъ того огромное число убитыхъ въ городѣ.

— Нѣтъ, я пойду туда ночью, — возразилъ онъ. — Видѣла ли меня Мариквилья въ числѣ людей, стучавшихся въ домъ ея отца? Считаетъ ли она меня причастнымъ къ этому дѣлу?

— Не думаю; эта дѣвушка сумѣетъ понять порядочнаго человѣка. Ты въ этомъ убѣдишься впослѣдствіи, а теперь не время этимъ заниматься. Слышишь? Вонъ въ томъ домѣ зовутъ на помощь, а сюда идутъ нѣсколько бѣдныхъ женщинъ. Посмотри, одна изъ нихъ не можетъ идти, она упала на землю. Очень возможно, что сеньорита Мариквилья Кандіола также ушла помогать раненымъ въ Санъ-Пабло или въ Пиларъ.

— Сомнѣваюсь.

— А, можетъ быть, она въ общественномъ комитетѣ.

— Не думаю и этого. Она у себя дома, и я хочу туда идти, Габріэль; ты можешь переносить раненыхъ, возиться съ порохомъ, если желаешь, а я иду туда.

Тутъ надъ встрѣтился Пирли. Онъ былъ все въ той же одеждѣ монаха, только порванной во многихъ мѣстахъ, а на его головѣ попрежнему находилась французское кепи, испачканное и смятое. Въ этомъ костюмѣ онъ гораздо больше походилъ на ряженнаго во время карнавала, чѣмъ на солдата.

— Вы идете къ раненымъ? — спросилъ онъ, — У насъ сейчасъ умерло двое, когда мы ихъ несли въ Санъ-Пабло. Тамъ нужны люди, чтобы рыть яму, въ которую положатъ всѣхъ умершихъ вчера; но я уже поработалъ довольно и иду уснуть часокъ въ домѣ Мануэлы Санхо. А до того потанцуемъ немножко; хотите идти со мной?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, — мы пойдемъ въ Санъ-Пабло и будемъ хоронить мертвыхъ.

— Говорятъ, что покойники отравляютъ воздухъ, и что потому такъ много больныхъ, которые умираютъ отъ тифа скорѣе, чѣмъ раненые. Я хочу лучше «горячихъ пирожковъ», чѣмъ эпидемію, «сеньора» меня не пугаетъ, а вотъ горячки я боюсь. Такъ вы идете хоронить мертвыхъ?

— Да, — отвѣтилъ Августинъ, — мы идемъ хоронить мертвыхъ?

— Въ Санъ-Пабло ихъ по крайней мѣрѣ штукъ сорокъ и всѣхъ перенесли въ капеллу, — прибавилъ Пирли. — Если такъ пойдетъ дальше, то скоро живыхъ останется меньше, чѣмъ мертвыхъ. Хотите повеселиться немножко? Не ходите рыть яму, а ступайте лучше въ общественный комитетъ, тамъ есть дѣвушки… Всѣ лучшія сеньориты города собрались туда и время отъ времени поютъ и танцуютъ, чтобъ повеселить душу.

— Тамъ и безъ насъ много народу. А Мануэло Санхо также тамъ?

— Нѣтъ, только благородныя сеньориты, которыхъ пригласилъ комитетъ общественной обороны. Есть много дѣвушекъ также въ госпиталяхъ. Онѣ полюбили эту работу; если которая нибудь изъ нихъ не хочетъ идти, то на нее смотрятъ такими дурными глазами, что она не найдетъ себѣ жениха ни въ этомъ году, ни въ будущемъ.

Мы услыхали позади насъ торопливые шаги и обернувшись увидали толпу народа, съ дономъ Хозе Монторіа во главѣ. Увидя насъ, онъ гнѣвно крикнулъ:

— Что вы здѣсь дѣлаете, шалопаи? Три здоровыхъ и сильныхъ человѣка стоятъ, сложа руки, когда у насъ недостаетъ людей для работы! Ступайте отсюда. Видите эти двѣ палки съ перекладинами и шестью петлями вонъ тамъ около Тренкве? Видите эту висѣлицу, поставленную сегодня вечеромъ, для измѣнниковъ? Ну, такъ она пригодится также для лѣнтяевъ. Сейчасъ же за работу или я пинками научу васъ пошевеливаться!

Мы послѣдовали за ними и прошли мимо висѣлицы, петли которой колыхались отъ вѣтра въ ожиданіи шей измѣнниковъ и трусовъ.

Монторіа, взявъ сына подъ руку и указывая ему на эти ужасныя петли, сказалъ:

— Вотъ что мы воздвигли сегодня вечеромъ; посмотри, какой прекрасный подарокъ для тѣхъ, кто не исполняетъ своего долга. Идите скорѣе; я старикъ, но никогда не устаю, а вы молодые еле передвигаете ноги. Нѣтъ уже тѣхъ непобѣдимыхъ людей первой осады! Сеньоры, мы, старики, можемъ служить примѣромъ молодежи, которая, не пообѣдавъ недѣлю, ужъ проситъ горячаго бульону. Пороховаго бульону дать бы я вамъ и угостилъ бы васъ прикладомъ ружья, трусы! Эй, впередъ, надо еще похоронить мертвыхъ и снести на стѣны патроны.

— И навѣстить больныхъ этой проклятой эпидеміей, которая распространяется все больше и больше, — сказалъ одинъ изъ спутниковъ.

— Я не знаю, что и думать объ этой эпидеміи, какъ ее называютъ доктора и которую я называю страхомъ, сеньоры, чистѣйшимъ страхомъ, — прибавилъ донъ Хозе. — Чувствовать холодъ, жаръ, зеленѣть и умирать, вѣдь это не больше, какъ признаки страха! Уже нѣтъ болѣе желѣзныхъ людей, сеньоры, людей первой осады! Теперь, когда простоять въ теченіе десяти часовъ подъ открытымъ огнемъ, падаютъ отъ усталости и говорятъ, что больше не могутъ. Да вѣдь это сущій пустякъ! Есть люди, которые, потерявъ ногу, начинаютъ трусить, громко призываютъ святыхъ мучениковъ и просятъ отнести ихъ на кровать. Это трусость и больше ничего! Да вотъ еще недавно изъ батареи Палафокса уволилось нѣсколько солдатъ, и между ними были люди, у которыхъ одна рука была здорова и невредима. И сейчасъ просятъ бульону… Пусть лучше проливаютъ свою кровь, это лучшій бульонъ въ мірѣ. Ахъ, какъ мельчаютъ люди, какъ мельчаютъ, тысячу дубинъ!..

— Завтра французы атакуютъ предмѣстье Тенеріасъ, — сказалъ одинъ изъ спутниковъ. — Если у насъ будетъ много раненыхъ, то ужъ и не знаю, куда мы ихъ помѣстимъ.

— Раненыхъ! — воскликнулъ Монторіа. — Здѣсь не нужно раненыхъ. Мертвые не стѣсняютъ, потому что изъ нихъ дѣлаются барикады, но раненые… Такъ какъ у нынѣшнихъ людей нѣтъ прежней храбрости… то пусть они защищаются до тѣхъ поръ, пока не останется лишь десятая часть изъ нихъ, но только каждый долженъ убить по крайней мѣрѣ десятка два французовъ… Что за ничтожные людишки! Ну, однако, пусть будетъ, что Богу угодно, а пока есть раненые и больные, надо помочь имъ. А что сегодня много собрано куръ?

— Сотни двѣ, изъ которыхъ половина пожертвованы, а остальныя куплены по шести съ половиною реаловъ. Нѣкоторые совсѣмъ не хотѣли дать.

— Хорошо. Такой человѣкъ, какъ я, въ такіе дни занимается курами, каково? Такъ вы сказали, что нѣкоторые совсѣмъ не хотѣли давать? Главнокомандующій далъ мнѣ право обложить пенями тѣхъ, кто такъ или иначе отказывается отъ защиты города, вотъ мы и доберемся до тѣхъ измѣнниковъ… Стойте, сеньоры! Колоколъ Новой башни возвѣщаетъ о бомбѣ, летящей въ окрестности. Видите? Слышите? Какой страшный шумъ! Само Провидѣніе послало эту бомбу къ дому этого отвратительнаго жида, который относится равнодушно и почти съ презрѣніемъ къ несчастью своихъ согражданъ. Вонъ народъ бѣжитъ туда, тамъ, кажется, загорѣлся домъ.

Кое-кто изъ насъ бросился въ сторону пожара.

— Остановитесь, остановитесь! — крикнулъ донъ Хозе. — Пусть горитъ, пусть отъ этого дома не останется и помину. Это домъ дяди Кандіолы, а онъ не далъ бы и песеты, чтобъ спасти родъ человѣческій отъ новаго потопа. Эй, Августинъ, куда ты идешь? Ты также туда направляешься? Поди сюда и или за мною, насъ ждетъ работа въ другомъ мѣстѣ.

Мы шли въ это время мимо школы Пія. Августинъ, повинуясь очевидно влеченію своего сердца, быстро направился къ площади Санъ-Филиппо, слѣдуя за народомъ, бѣжавшимъ въ ту сторону, но энергически остановленный отцомъ, онъ очень неохотно присоединился къ намъ. Что-то дѣйствительно горѣло близъ Новой башни, красная черепица такъ и сверкала въ пламени. Наклонная фигура башни, средь темноты ночи, возвышалась въ видѣ пурпуроваго монумента, и въ то же время съ ея колокольни раздавался печальный звонъ.

Мы пришли въ Санъ-Пабло.

— Эй, молодцы, помогите-ка рыть эту могилу, — сказалъ намъ донъ Хозе. — Она должна быть широкая и мягкая, мы положимъ въ нее сорокъ труповъ.

Мы принялись за работу въ церковномъ дворѣ. Августинъ рылъ также, какъ и я, и поминутно оборачивался къ Новой башнѣ.

— Страшный пожаръ, — сказалъ онъ мнѣ. — Взгляни, Габріэль, онъ какъ будто бы немножко утихаетъ. Я хотѣлъ бы броситься въ эту огромную яму, которую мы роемъ.

— Нечего торопиться, — отвѣтилъ я, — быть можетъ, завтра утромъ насъ опустятъ въ нее безъ всякой просьбы. Оставь эти глупости и работай.

— Видишь? кажется, пламя уменьшается.

— Да, должно быть, весь домъ сгорѣлъ. Дядя Кандіола, вѣроятно, спрятался въ свой подвалъ, а туда огонь не достигнетъ.

— Габріэль, я побѣгу туда на минутку; мнѣ хочется посмотрѣть, его ли это домъ. Если мой отецъ выйдетъ изъ церкви, ты скажешь ему… ты скажешь ему, что я вернусь въ одну секунду.

Неожиданное появленіе дона Хозе де-Монторіа не позволило Августину выполнить предполагаемое бѣгство, и мы продолжали рыть общую могилу.

Начали приносить трупы, и раненые и больные, которыхъ ежеминутно проносили мимо насъ, видѣли удобную постель, приготовляемую нами, постель, въ которую, быть можетъ, завтра уже и ихъ опустятъ. Наконецъ, яма оказалась уже достаточно глубокой, и намъ приказали выйти изъ нея. Одинъ за однимъ опускались трупы въ эту огромную могилу, въ то время какъ нѣсколько патеровъ, окруженныхъ плачущими женщинами, стоя на колѣняхъ, совершали послѣднее напутствіе. Сорокъ тѣлъ было опущено; оставалось только закрыть ихъ землей.

Донъ Хозе Монторіа, съ открытой головою, громко читая Отче Нашъ, бросилъ первую горсть земли, и затѣмъ наши лопаты и заступы быстро принялись совершать остальное. Окончивъ эту работу, мы всѣ опустились на колѣни и тихо молились. Августинъ Монторіа шепталъ мнѣ на ухо:

— Пойдемъ теперь… отецъ уйдетъ. Ты скажешь ему, что мы остаемся здѣсь, чтобъ замѣнить двухъ товарищей, у которыхъ дома есть больной, котораго они хотятъ навѣстить. Скажи ему это, ради Бога, я не смѣю… а потомъ мы сейчасъ же отправимся туда.

XV.

Мы обманули старика и двинулись въ путь. Было уже очень поздно, такъ какъ наша работа въ Санъ-Пабло длилась больше трехъ часовъ. Зарево пожара уже исчезло: наклонная фигура Новой башни скрылась въ темнотѣ ночи, только время отъ времени съ ея колокольни доносился звонъ, извѣщавшій о новой бомбѣ. Скоро мы дошли до площади Санъ-Филиппо и, увидавъ обгорѣвшую крышу, поняли, что сгорѣлъ не домъ дяди Кандіолы, а сосѣдній.

— Господь ее пощадилъ, — радостно произнесъ Августинъ. — Если прегрѣшенія Кандіолы навлекутъ гнѣвъ Божій на его домъ, то добродѣтели и невинность Мариквильи отвлекутъ его. Пойдемъ къ ней.

На площади Санъ-Филиппо былъ еще народъ, но улица Антонъ Трильо была пустынна. Мы остановились около забора сада и прислушались. Здѣсь царила такая тишина, что домъ казался необитаемымъ. Неужели это дѣйствительно такъ? Хотя до этого квартала и наименѣе достигали бомбы, но многія семьи покинули свои дома или прятались въ подвалахъ.

— Если я войду, — сказалъ Августинъ, — ты войдешь со мною. Послѣ сегодняшней сцены я боюсь, что жадный и подозрительный донъ Іеронимо всю ночь будетъ сторожить въ саду изъ боязни, чтобъ не вернулись грабить его подвалъ.

— Въ такомъ случаѣ, — возразилъ я, — лучше совсѣмъ не входить, потому что, кромѣ опасности попасть въ руки этого негодяя, случится большой скандалъ, потому что завтра же утромъ вся Сарагосса узнаетъ, что сынъ дона Хозе де-Монторіа, молодой человѣкъ, котораго предназначаютъ для будущей митры, проводитъ ночи съ дочерью дяди Кандіолы.

Но этотъ и другіе приведенные мною аргументы оказались лишь проповѣдью въ пустынѣ. Онъ ничего не хотѣлъ слушать, настоялъ на томъ, чтобъ я слѣдовалъ за нимъ, и, бросивъ въ окно условленный камешекъ, сталъ нетерпѣливо ждать отвѣта. Прошло довольно много времени и, наконецъ, пугливо оглядываясь по сторонамъ, мы замѣтили свѣтъ въ высокомъ окнѣ. Мы услышали торопливые шаги по лѣстницѣ, затѣмъ безшумно отворилась дверь, ржавыя петли которой очевидно были смазаны заботливой рукою. Мы вошли и столкнулись не съ прелестной дѣвушкой, а со старымъ кислымъ лицомъ, въ которомъ я тотчасъ же узналъ донью Гведиту.

— Нашли время, когда приходить, да еще вдвоемъ, — заворчала она. — Пожалуйста, не дѣлайте никакого шума. Идите нацыпочкахъ и не шелестите ни однимъ листикомъ, потому что мнѣ кажется, что сеньоръ не спитъ.

Она говорила намъ это такъ тихо, что мы едва могли разслышать, и, приложивъ къ губамъ палецъ, дѣлала намъ знакъ, чтобъ мы молчали. Садъ былъ небольшой; мы скоро дошли до конца его и очутились подлѣ каменной лѣсенки, ведшей въ домъ. Едва поднялись мы на пять ступенекъ, какъ къ намъ на встрѣчу вышла высокая фигура, закутанная въ мантилью. Это была Мариквилья. Прежде всего она сдѣлала намъ знакъ молчать и съ безпокойствомъ взглянула на маленькое оконце, выходившее въ садъ. Потомъ она выразила удивленіе, видя Августина не одного, но онъ поторопился ее успокоить.

— Это Габріэль, мой другъ, мой лучшій единственный другъ, о которомъ я тебѣ говорилъ столько разъ.

— Говори тише, — сказала Мариквилья. — Еще недавно мой отецъ вышелъ съ фонаремъ изъ своей комнаты и обошелъ весь домъ и садъ. — Мнѣ кажется, что онъ еще не спить. Ночь такая темная, спрячемся подъ тѣнь кипариса и будемъ говорить тихо.

Каменная лѣстница вела въ корридоръ, или, вѣрнѣе, на террасу съ деревяннымъ навѣсомъ. Въ глубинѣ этой террасы образовалось тѣнистое мѣстечко отъ стараго кипариса, росшаго въ саду. Раскинувшіяся вѣтви дерева едва пропускали короткіе лучи появившейся луны и отражались на полу.

Подъ защитой этого кипариса Мариквилья сѣла на единственный, находившійся на террасѣ стулъ; Монторія опустился на полъ подлѣ нея, положивъ руки къ ней на колѣни; я также сѣлъ невдалекѣ отъ этой красивой парочки. Январская ночь была ясна, суха и холодна. Двое влюбленныхъ, разогрѣтые пыломъ любви, не чувствовали пониженія температуры, но я, какъ человѣкъ чуждый этому пламени, завернулся въ мою шинель, чтобъ не простудиться, сидя на холодной черепицѣ.

Мариквилья сразу начала щекотливый для насъ разговоръ.

— Сегодня утромъ я видѣла тебя на улицѣ, — зашептала она. — Когда мы съ Гведитой услыхали шумъ голосовъ и стуки въ нашу дверь, я выглянула въ окно и увидала тебя на тротуарѣ, напротивъ.

— Это правда, — въ смущеніи отвѣтилъ Монторіа, — я былъ тамъ, но сейчасъ же ушелъ, потому что… меня отпустили.

— Ты не видалъ, какъ эти варвары накинулись на моего отца? — съ волненіемъ продолжала Мариквилья. — Когда этотъ жестокій человѣкъ бросился на него, я смотрѣла кругомъ, въ надеждѣ, что ты защитишь моего отца, но тебя нигдѣ не было.

— Я же говорю тебѣ, Мариквилья, дорогая моя, — возразилъ Августинъ, — что я ушелъ раньше… Потомъ мнѣ сказали, что съ твоимъ отцомъ поступили очень жестоко, мнѣ было это такъ непріятно… я хотѣлъ прійти.

Дѣвушка заплакала.

— Да, среди цѣлой толпы никто, никто не двинулся даже, чтобъ защитить его! Я умирала со страху, тамъ на верху, видя его въ опасности. Мы съ тревогой смотрѣли на улицу. Никого, только одни враги… Ни одной великодушной руки, ни одного добраго слова. Самый жестокій изъ всѣхъ этихъ людей бросилъ моего отца объ землю… О, когда я это вспомню, я не знаю, что со мной дѣлается! Когда я это увидала, я вся замерла отъ страха. До сихъ поръ я не знала настоящаго гнѣва, этого внутренняго огня, который толкалъ меня со ступеньки на ступеньку… Мой несчастный отецъ валялся на землѣ, а этотъ негодяй толкалъ его ногами, какъ ядовитую змѣю.

Она остановилась, чтобы перевести дыханіе и продолжала съ еще большимъ волненіемъ:

— Увидавъ это, я почувствовала, точно во мнѣ загорѣлась вся кровь. Какъ сумасшедшая бѣгала я по комнатамъ, ища оружія, ножа, топора, чего нибудь. Но ничего не могла найти… Со двора доносились жалобные стоны моего отца, я не въ силахъ была болѣе ждать и выбѣжала изъ дому. Очутившись въ кладовой, среди столькихъ людей, я почувствовала новый приступъ страха и не могла двинуться съ мѣста. Тотъ самый человѣкъ, который оскорбилъ моего отца, протянулъ мнѣ горсть золотыхъ монетъ. Я не хотѣла ихъ брать, но потомъ взяла и силой бросила ему въ лицо. Мнѣ казалось, что у меня въ рукѣ кинжалъ, и что я мщу имъ за отца. Потомъ я сошла со ступенекъ, стала искать отца, но ничего не видала. Только уже черезъ нѣсколько минутъ я увидала, что отецъ валяется въ грязи и молить о помощи.

— О, Марія, Мариквилья, дорогая! — воскликнулъ съ горестью Августинъ, цѣлуя руки несчастной дочери Кандіолы. — Не говори мнѣ больше объ этомъ, не надрывай мою душу. Я не могъ заступиться за него… я долженъ былъ уйти… я ничего не зналъ, я думалъ, что эти люди пришли сюда для другой цѣли. Я знаю, ты совершенно права, но оставь разговоръ объ этомъ, онъ меня оскорбляетъ, доставляетъ мнѣ горе…

— Если бы ты заступился за моего отца, онъ былъ бы благодаренъ тебѣ, а отъ благодарности не далеко и до любви. Ты былъ бы принять у насъ въ домѣ…

— Твой отецъ неспособенъ любить кого бы то ни было, — отвѣтилъ Августинъ. — Не жди, чтобы мы чего нибудь достигли этимъ путемъ. Будемъ надѣяться, что наше желаніе исполнится какими нибудь иными, невѣдомыми путями, съ Божіей помощью и совсѣмъ неожиданно. Не будемъ думать объ обыкновенномъ, о томъ, что у насъ впереди, потому что насъ окружаетъ опасность, препятствія, невозможность. Подумаемъ о чемъ нибудь неожиданномъ, выходящемъ изъ ряду вонъ. Съ вѣрою въ Бога и въ нашу любовь будемъ ждать чуда, которое соединить насъ, потому что это будетъ дѣйствительно чудо, Мариквилья, въ родѣ тѣхъ чудесъ, которымъ вѣрили прежніе люди, и которымъ не вѣримъ мы.

— Чудо! — грустно воскрикнула Мариквилья. — Это правда. Ты знатный кабальеро, сынъ людей, которые никогда не согласятся на твою женитьбу на дочери Іеронимо Кандіолы. Весь городъ ненавидитъ моего отца. Всѣ бѣгутъ отъ насъ, никто къ намъ не ходить; если я выхожу на улицу, на меня смотрятъ съ насмѣшкой и презрѣніемъ. Дѣвушки моихъ лѣтъ не любятъ водить со мной знакомство, а молодые люди, которые по вечерамъ поютъ подъ гитару любовныя серенады подъ окнами своихъ невѣсть, останавливаются подъ моими, чтобъ крикнуть какую нибудь дерзость моему отцу и меня самоё называютъ разными дурными именами. Охъ, Боже мой! Я понимаю, что нужно чудо для того, чтобъ я была счастлива… Августинъ, мы уже знаемъ другъ друга четыре мѣсяца, и ты до сихъ поръ не хочешь сказать мнѣ фамиліи твоихъ родныхъ. Конечно, она благороднѣе моей. Но зачѣмъ ты это скрываешь? Если бы всѣ узнали о нашей любви, то ты съ ужасомъ убѣжалъ бы отъ дочери Кандіолы.

— Охъ, не говори этого! — воскликнулъ Августинъ, обнимая колѣни Мариквильи и пряча въ нихъ свое лицо. — Не говори, что я стыжусь моей любви къ тебѣ, не говори этого, потому что ты оскорбляешь Бога. Это неправда. Теперь наша любовь тайна, это такъ нужно, но когда надо будетъ ее открыть, я открою, не смотря на гнѣвъ моего отца. Да, Мариквилья, родные проклянутъ меня, выгонять меня изъ дому. Еще недавно ты, глядя на эту башню, говорила мнѣ: "Клянусь тебѣ, что моя любовь устойчивѣе этой башни; она можетъ упасть, но моя любовь всегда останется непоколебимой. Сотворенное человѣческими руками не вѣчно, но творенія природы не имѣютъ конца. Ты видѣла Монкайо, эту огромную скалу, возвышающуюся среди другихъ скалъ на западѣ, которую видно съ предмѣстья? Ну, такъ вотъ, когда Монкайо устанетъ стоять на одномъ мѣстѣ и двинется на Сарагоссу, чтобъ превратить ее въ пыль, тогда, только тогда я разлюблю тебя.

Въ такихъ гиперболическихъ и поэтическихъ образахъ рисовалъ мой другъ свою любовь Мариквильѣ, которая, казалось, была очень довольна этимъ сравненіемъ. Съ минуту оба помолчали, но вдругъ мы всѣ трое невольно вскрикнули и взглянули на башню, колоколъ которой прозвонилъ два раза. Въ ту же минуту яркая полоса огня озаряла темноту ночи.

— Бомба! Это бомба… — съ испугомъ вскрикнула Мариквилья, бросаясь въ объятія своего друга.

Страшная полоса скользнула надъ нашими головами, надъ садомъ, надъ домомъ, освѣщая на своемъ пути башню, сосѣднія крыши и даже уголъ, гдѣ мы находились. Затѣмъ раздался трескъ. Колоколъ снова загудѣлъ, къ нему присоединились колокола другихъ ближайшихъ церквей, и мы услыхали, какъ народъ зашевелился, забѣгалъ на улицахъ.

— Эта бомба не убьетъ насъ, — сказалъ Августинъ, успокаивая свою невѣсту. — Тебѣ страшно?

— Ужасно, ужасно страшно! — отвѣтила она. — Хотя иногда мнѣ кажется, что у меня много храбрости. Я провожу ночи въ молитвѣ, чтобъ Господь пощадилъ нашъ домъ. До сихъ поръ съ нами не случилось никакого несчастія ни въ ту осаду, ни въ эту. Но сколько несчастныхъ погибло, сколько семействъ, никому не сдѣлавшихъ зла, потеряло въ пламени свои дома! Мнѣ такъ страстно хотѣлось бы идти вмѣстѣ съ другими ухаживать за ранеными, но отецъ мнѣ не позволяетъ и всегда ссорится со мною, когда я его прошу объ этомъ.

Когда она говорила это, изнутри дома послышался смутный и отдаленный шумъ; казалось, сеньора Гведита разговариваетъ съ дядей Кандіолой. Мы всѣ трое, повинуясь одному и тому же чувству, прижались инстинктивно въ самый уголъ и затаили дыханіе, боясь, что насъ откроютъ. Скоро мы уже услыхали совсѣмъ близко отъ насъ голосъ старика:

— Зачѣмъ вы встаете такъ рано, сеньора Гведита?

— Сеньоръ, — отвѣтила служанка, высовываясь въ окно, выходившее на террасу, — кто же можетъ спать среди этой ужасной бомбардировки? Вѣдь каждую минуту бомба можетъ застать насъ въ постели, въ одномъ бѣльѣ, и прибѣгутъ сосѣди тушить огонь… Охъ, какой стыдъ! Я ни за что не раздѣнусь, пока не окончится эта проклятая бомбардировка.

— А моя дочь спить? — спросилъ Кандіола, высовываясь въ другое окно, выходящее на конецъ сада.

— Она спить наверху, какъ мертвая, — отвѣтила старушка. — Правду говорятъ, что невинность не понимаетъ опасности. Нашу сеньориту бомба пугаетъ не больше, чѣмъ фейерверкъ.

— Еслибъ отсюда можно было увидать, куда упала эта бомба, — сказалъ Кандіола, наполовину высунувшись изъ окна и вытягивая шею, по направленію къ сосѣднимъ домамъ. — Видно зарево, какъ отъ пожара, но нельзя сказать, близко оно или далеко.

— Мнѣ кажется, — произнесла Гведита уже изъ корридора, — что эта бомба упала тамъ, близъ рынка.

— Кажется, что такъ. Еслибъ всѣ онѣ попадали на дома тѣхъ, кто руководить защитниками, то сразу окончились бы наши несчастья… Если я не ошибаюсь, сеньора Гведита, то огонь виднѣется въ улицѣ Гиринерія. Не тамъ ли помѣщаются кладовыя комитета аббатовъ? Ахъ, благословенна та бомба, которая упадетъ на улицу Хиларца, на домъ этого проклятаго вора!.. Сеньора Гведита, я хочу выйти на улицу и посмотрѣть, не попала ли бомба на домъ этого гордеца, этого канальи, этого душегубца дона Хозе де-Монторіа. Я такъ молился объ этомъ сегодня ночью Пиларской Богоматери, всѣмъ святымъ, св. Домингунто дель-Валь, что, надѣюсь, они наконецъ меня услышали.

— Сеньоръ донъ Іеронимо, — возразила Гведита, — оставьте эту бѣготню по улицамъ. Ночь такъ холодна, что не стоить схватить воспаленіе легкихъ для того, чтобы посмотрѣть, куда упала бомба, довольно съ насъ и того, что она не упала на нашъ домъ. Если эта не зацѣпила дома этого варвара, то завтра зацѣпитъ другая, у французовъ мѣткій глазъ. Ложитесь-ка лучше спать, а я буду ходить по дому, сторожить, чтобъ чего не случилось.

Кандіола, очевидно, согласился съ мнѣніемъ экономки, потому что онъ закрылъ окно и, должно быть, ушелъ къ себѣ. Но влюбленные долго не прерывали молчанія изъ боязни, что ихъ услышать и откроютъ; только когда старушка пришла сказать намъ, что ея сеньоръ храпитъ, какъ боровъ, разговоръ возобновился.

— Мой отецъ желаетъ, чтобъ бомбы падали на домъ его врага, — сказала Мариквилья. — Я лично хотѣла бы нигдѣ ихъ не видѣть, но если иногда и можно желать зла ближнему, то въ этомъ случаѣ это извинительно. Правда?

Августинъ ничего не отвѣтилъ.

— Ты ушелъ, — продолжала молодая дѣвушка, — ты не видалъ, какъ этотъ жестокій, отвратительный, подлый человѣкъ бросилъ его объ землю и, не помня себя отъ злости, сталъ топтать его ногами. Такъ будутъ топтать демоны въ аду его душу. Вѣдь правда?

— Да, — лаконически отвѣтилъ Монторіа.

— Сегодня, вечеромъ, послѣ того, какъ все это кончилось, мы съ Гведитой стали лѣчить ушибы отца. Онъ лежалъ на постели и въ изступленіи кусалъ себѣ пальцы, жалуясь на то, что не могъ осилить своего врага. Мы старались его успокоить, но онъ велѣлъ намъ замолчать. Онъ меня упрекалъ за то, что я бросила на улицу деньги за муку, очень сердился на меня и сказалъ, что если нельзя было взять больше, то не слѣдовало брезговать тремя тысячами реаловъ, говорилъ, что я безумная расточительница, что я его разоряю. Мы никакимъ образомъ не могли его успокоить. Подъ вечеръ мы опять услыхали шумъ на улицѣ. Мы думали, что это вернулись тѣ, кто были утромъ. Отецъ былъ внѣ себя, хотѣлъ вскочить съ кровати. Сначала я очень испугалась, а потомъ рѣшила, что надо быть храброй. Думая о тебѣ, я сказала про себя: «Еслибъ онъ былъ съ нами, никто не посмѣлъ бы оскорбить насъ». Такъ какъ шумъ на улицѣ все усиливался, то я, набравшись храбрости, заперла всѣ двери, уговорила отца спокойно лежать въ кровати и стала ждать, что будетъ. Пока Гведита, стоя на колѣняхъ, молилась всѣмъ святымъ, я ходила по дому, отыскивая какого нибудь оружія, наконецъ, нашла ножъ. Прежде видъ всякаго оружія приводилъ меня въ ужасъ, но теперь я взяла ножъ съ полной рѣшимостью. О, я но помнила себя, и даже теперь мнѣ страшно вспомнить объ этомъ. Мнѣ бывало дѣлается дурно, когда я смотрю на раненаго, я пугалась каждой капли крови, я почти плакала, когда при мнѣ наказывали собаку, и никогда не имѣла силъ убить даже мухи; но сегодня, Августинъ, сегодня, когда я услыхала шумъ на улицѣ, когда мнѣ послышалось, что стучатъ въ дверь, когда я ожидала съ минуты на минуту, что предо мной опять появятся эти люди… Клянусь тебѣ, что еслибъ исполнилось то, чего я боялась, еслибъ, когда я сидѣла въ комнатѣ моего отца, у его постели, вошелъ тотъ самый человѣкъ, который оскорбилъ его утромъ, клянусь тебѣ… не колеблясь я зажмурила бы глаза и пронзила бы ему сердце…

— Замолчи, ради Бога! — въ ужасѣ произнесъ Монторіа. — Ты меня пугаешь, Мариквилья; слушая тебя, мнѣ кажется, что ты твоими милыми, невинными ручками вонзаешь въ мое сердце холодную сталь. Въ другой разъ никто не оскорбить твоего отца. Ты вѣдь видишь, что сегодня вечеромъ ты только напрасно перепугалась. Нѣтъ, ты не была бы способна сдѣлать то, что говоришь; ты женщина и женщина слабая, чувствительная, застѣнчивая, не способная убить человѣка. Ножъ выпалъ бы изъ твоихъ чистыхъ рукъ, и ты не запачкала бы ихъ въ крови ближняго. Эти ужасы выпадаютъ на нашу долю; мы, мужчины, осуждены на борьбу, и иногда намъ приходится, скрѣпя сердце, лишать жизни людей. Не говори больше объ этомъ, Мариквилья, не вспоминай оскорбившихъ тебя, прости имъ, а главное не убивай никого, даже мысленно.

XVI.

Вглядываясь въ лицо молодой дѣвушки, я даже и въ темнотѣ замѣтилъ, что оно было блѣдно и неподвижно, какъ мраморное. Только въ ея черныхъ глазахъ, когда она подымала ихъ къ небу, сверкалъ какой-то затаенный блескъ. Интересно было наблюдать, какъ въ этой страстной натурѣ боролась врожденная чувствительность съ напускною храбростью. Это подчиненіе любимому человѣку, эта безпомощность плохо вязались съ героическими порывами на защиту отца противъ оскорбившихъ его людей, но все говорило въ ней, что эти порывы вполнѣ искренни.

— Я восхищаюсь твоей дочерней любовью, — продолжалъ Августинъ. — Теперь послушай, что я тебѣ скажу. Я не извиняю тѣхъ, кто дурно отнесся къ твоему отцу, но ты не должна забывать, что онъ единственный человѣкъ, ничего не давшій на войну. Донъ Іеронимо прекрасная личность, но въ его душѣ нѣтъ ни искры патріотизма. Онъ совершенно равнодушенъ къ несчастію города и даже какъ будто радуется, когда побѣда остается не за нами.

Молодая дѣвушка нѣсколько разъ вздохнула и подняла глаза къ небу.

— Это правда, — сказала она затѣмъ. — Ежедневно и ежечасно умоляю я его сдѣлать что нибудь для войны. Ни къ чему это не приводитъ, хотя я и говорю ему о нуждахъ бѣдныхъ солдатъ и о томъ, какъ на насъ косится вся Сарагосса. Онъ только сердится, когда я говорю объ этомъ, и отвѣчаетъ, что тотъ, кто затѣялъ войну, тотъ и долженъ платить. Во время первой осады я была страшно обрадована вѣстью о побѣдѣ 4-го августа и въ тотъ же день вышла на улицу не въ силахъ сдержать свое любопытство. Разъ вечеромъ я пошла къ однимъ знакомымъ Урріесъ, тамъ былъ праздникъ по поводу этой побѣды, и я также была очень оживлена и весела. Тогда одна старуха, присутствовавшая тамъ, сказала мнѣ очень громкимъ, рѣзкимъ тономъ:

— Вмѣсто того, чтобъ хохотать и веселиться, почему вы не принесете въ госпиталь хоть старую простыню? Неужели въ домѣ сеньора Кандіолы, у котораго подвалы полны золота, не найдется тряпки для раненыхъ? Твой папашенька единственный изъ всѣхъ, изъ всѣхъ жителей Саррагосы, который ровно ничего не пожертвовалъ для войны.

Всѣ смѣялись, слушая это, а я чуть не умерла со стыда и не могла произнести ни слова. Я сѣла въ уголокъ въ залѣ и просидѣла тамъ весь остатокъ вечера; никто не обращалъ на меня вниманія. Мои подруги, которыя прежде такъ любили меня, даже и не подошли ко мнѣ, а въ общемъ разговорѣ нѣсколько разъ я слышала, какъ порицали и бранили моего отца. О, у меня сердце разрывалось на части! Когда я стала прощаться, чтобъ идти домой, со мною холодно поклонились, и даже хозяева дома отнеслись ко мнѣ съ замѣтнымъ презрѣніемъ. Я вернулась уже поздно, легла, но не могла спать и всю ночь проплакала до утра. Мнѣ было такъ стыдно, что не умѣю даже выразить.

— Мариквилья, — съ нѣжной любовью произнесъ Августинъ, — твои личныя побужденія такъ чисты и высоки, что Господь ради тебя забудетъ жестокость твоего отца.

— Потомъ, — продолжала молодая дѣвушка, — черезъ нѣсколько дней, 4-го августа, пришли двое раненыхъ, о которыхъ говорилъ сегодня во время ссоры этотъ человѣкъ. Когда намъ сказали, что комитетъ назначаетъ въ каждый домъ по два раненыхъ, мы съ Гведитой ужасно обрадовались и торопливо стали приготавливать бѣлье, бинты, постели. Мы ждали ихъ съ такимъ нетерпѣніемъ, что поминутно выглядывали въ окно, не идутъ ли они. Наконецъ, они пришли; мой отецъ, не задолго до того вернувшійся изъ города, былъ въ очень дурномъ настроеніи духа, жаловался на то, что среди убитыхъ есть много его должниковъ, и что поэтому онъ вовсе не получитъ съ нихъ долга, онъ дурно принялъ раненыхъ. Я въ слезахъ цѣловала его и умоляла пустить ихъ ночевать, но онъ не обратилъ никакого вниманія на мои слова и, не помня себя отъ гнѣва, вышвырнулъ ихъ на улицу, заперъ дверь и крикнулъ: «Пусть за ними ухаживаютъ ихъ родные!».

Дѣвушка помолчала, затѣмъ снова начала въ волненіи:

— Была уже ночь. Мы съ Гведитой страшно огорчились. Мы не знали, что дѣлать, и прислушивались къ стонамъ этихъ двухъ несчастныхъ людей, звавшихъ на помощь. Отецъ заперся у себя въ комнатѣ и принялся сводить какіе-то счеты, забывъ и о насъ и о раненыхъ. Мы пробрались на ципочкахъ въ комнату, окна которой выходятъ на улицу, и стали бросать имъ бинты для ранъ, но они не могли ихъ поднять. Мы позвали ихъ, они насъ увидали и протянули къ намъ руки. Тогда мы привязали къ пажѣ корзинку съ провизіей, но одинъ изъ нихъ уже лежалъ безъ чувствъ, а другой такъ страдалъ, что не могъ ничего ѣсть. Мы успокоивали ихъ нѣжными словами и молились за нихъ Богу. Въ концѣ концовъ мы рѣшились выйти изъ дому хоть на минутку, чтобъ перевязать ихъ раны, но отецъ поймалъ насъ и страшно разсердился. Господи, что это была за ночь!.. Одинъ изъ раненыхъ умеръ посреди улицы, а другой поползъ искать помощи въ иномъ мѣстѣ.

Августинъ молчалъ и я также. Мы оба думали объ этой ужасной сценѣ.

— Мариквилья, — произнесъ, наконецъ, мой другъ, — какъ я горжусь моей любовью къ тебѣ! Городъ не знаетъ твоего золотого сердца, а надо, чтобъ онъ зналъ его. Я хочу сказать всѣмъ, что я тебя люблю, и докажу моему отцу, когда онъ объ этомъ узнаетъ, что мой выборъ удаченъ.

— Я не лучше другихъ дѣвушекъ, — скромно отвѣтила она, — и твои родители всегда будутъ видѣть во мнѣ лишь дочь того, кого называютъ жидомъ. О, я готова умереть со стыда! Я хочу уѣхать изъ Сарагоссы и никогда сюда не возвращаться. Это правда, что мой отецъ родомъ изъ Пальма, но онъ происходитъ не отъ евреевъ, а отъ древнихъ христіанъ, а моя мать была арагонка изъ фамиліи Ринконъ. За что же насъ презираютъ? Что мы сдѣлали?

При этихъ словахъ Мариквилья полунедовѣрчиво, полупрезрительно улыбнулась. Августинъ, повидимому, полный самыхъ мучительныхъ мыслей, молчалъ, опираясь головою на руки своей невѣсты. Какіе-то угрожающіе призраки какъ будто стояли передъ ихъ глазами и смущали душевное спокойствіе.

Наконецъ, Августинъ поднялъ голову.

— Мариквилья, почему ты молчишь? Скажи что нибудь.

— А почему ты молчишь, Августинъ?

— О чемъ ты думаешь?

— А ты о чемъ думаешь?

— Я думаю о томъ, — произнесъ молодой человѣкъ, — что Богъ намъ поможетъ. Когда окончится осада мы обвѣнчаемся. Если ты уѣдешь изъ Сарагоссы, я поѣду за тобою хоть на край свѣта. Твой отецъ говорилъ тебѣ когда нибудь о томъ, что ты выйдешь замужъ?

— Никогда.

— Онъ не будетъ препятствовать нашему браку. Я знаю, что мои родные будутъ противъ, но мое рѣшеніе непоколебимо. Я не понимаю жизни безъ тебя и, потерявъ тебя, я не могъ бы существовать. Въ тебѣ вся суть моей души, еслибъ не было тебя, она была бы похожа на міръ безъ свѣта. Никакая человѣческая сила не разлучить насъ, пока ты меня любишь. Это убѣжденіе такъ глубоко вкоренилось во мнѣ, что когда я думаю о разлукѣ, то мнѣ кажется, будто вся природа перевертывается вверхъ дномъ. Я безъ тебя! Это невозможно. Я безъ тебя!.. Это сумасшествіе, это абсурдъ. Иногда взвѣшивая всѣ представляющіяся намъ препятствія, я трушу, но потомъ во мнѣ возрождается надежда. Если минутами я боюсь смерти, то какой-то тайный голосъ шепчетъ мнѣ, что я не умру, пока ты жива.

Дѣвушка нѣжнѣе прижалась къ нему, онъ продолжалъ:

— Вѣдь ты видишь всѣ пытки, которыя мы выносимъ въ эту осаду? Видишь, какъ сыплются бомбы, гранаты, пули, и умираетъ безчисленное множество моихъ товарищей по оружію. Послѣ перваго ощущенія страха, меня уже ничто не пугаетъ, и я думаю, что Пиларская Богоматерь охраняетъ меня отъ смерти. Ты сама невинна, какъ ангелъ Божій, твоя любовь ко мнѣ окружаетъ меня такимъ неземнымъ ореоломъ, противъ котораго безсильны люди.

Такъ говорилъ Августинъ, изливая всю душу передъ своей возлюбленной.

— Видишь ли, — сказала Мариквилья, — я также надѣюсь именно на то, что ты сейчасъ высказалъ. Я очень боялась, чтобъ тебя не убили, но потомъ какой-то тайный голосъ сталъ шептать мнѣ, что тебя не убьютъ. Быть можетъ, это оттого, что я горячо молилась Богу во время этого страшнаго огня. Не знаю. Ночью, когда я ложусь спать съ мыслью о бомбахъ, которыя падали, падаютъ и еще упадутъ, я вижу во снѣ кровавыя битвы и слышу звуки оружія. Я много брежу, и Гведита, которая спитъ недалеко отъ меня, говорить, что я во снѣ болтаю разныя глупости. Но, вѣроятно, я что нибудь говорю, потому что мнѣ снится, что ты на стѣнѣ, и что мы разговариваемъ съ тобою. Пули не касаются тебя, вѣроятно, потому, что я и во снѣ и наяву читаю за тебя Отче Нашъ. Недавно мнѣ снилось, что я вмѣстѣ съ другими дѣвушками ухаживаю за ранеными, и что многіе изъ нихъ ужъ выздоровѣли отъ однѣхъ нашихъ перевязокъ. А разъ я видѣла во снѣ, что, вернувшись домой, встрѣтила тебя здѣсь, ты былъ съ твоимъ отцомъ, очень любезнымъ и веселымъ пожилымъ человѣкомъ, и онъ разговаривалъ съ моимъ, они оба сидѣли на диванѣ и навались большими друзьями. Потомъ твой отецъ съ веселою улыбкой взглянулъ на меня и сталъ предлагать мнѣ вопросы.

Августинъ тяжело вздохнулъ, сознавая всю несбыточность такихъ сновъ.

— А иногда мнѣ снятся грустныя вещи. Когда я просыпаюсь и, прислушиваясь, не слышу бомбардировки, я говорю себѣ: «можетъ быть, французы отступили». Если же я слышу выстрѣлы, то взглядываю на образъ Пиларской Богоматери и но выраженію ея лица вижу, что ты живъ. Весь день я думаю о томъ, что дѣлается на стѣнахъ, и высовываюсь въ окно, чтобы послушать, о чемъ говорятъ на улицѣ проходящіе молодые люди. Иногда мнѣ неудержимо хочется спросить, не видали ли они тебя… Если ты придешь вечеромъ, я всегда такъ рада, такъ довольна. Днемъ мы съ Гведитой стараемся побольше наготовить всего на обѣдъ; когда онъ очень вкусенъ, то прячемъ для тебя или посылаемъ больнымъ и раненымъ съ padre Матео Бусто; онъ приходить къ намъ по вечерамъ подъ предлогомъ навѣстить свою родственницу Гведиту. Мы его разспрашиваемъ, какъ идутъ дѣла, а онъ отвѣчаетъ намъ: «Превосходно. Полки наши совершаютъ чудеса храбрости, и французамъ скоро придется отступить, какъ послѣ первой осады». Эти извѣстія о томѣ, что все идетъ хорошо, насъ просто съ ума сводятъ отъ радости. Шумъ бомбъ, конечно, насъ огорчаетъ, но мы успокаиваемся въ молитвѣ. По вечерамъ въ спальнѣ мы дергаемъ корпію и шьемъ бинты, которые также уноситъ padre Бусто, какъ что-то краденое. Заслышавъ шаги отца, мы торопливо все прячемъ и тушимъ огонь, потому что, если онъ узнаетъ о нашей работѣ, онъ будетъ очень сердиться.

Разсказывая о своихъ повседневныхъ горестяхъ и радостяхъ, Мариквилья очень оживилась. Ея пріятный, гармоническій голосъ нѣжною мелодіей отдавался въ нашихъ сердцахъ. Когда она кончила, первый лучъ зари освѣтилъ ея лицо.

— Свѣтаетъ, Мариквилья, — сказалъ Августинъ, — намъ надо уходить. Сегодня мы будемъ защищать предмѣстье Тенеріасъ, сегодня будетъ горячій день, и многіе погибнуть, но Пиларская Богоматерь защититъ насъ, и мы побѣдимъ съ Ея помощью. Будь покойна, Мариквилья, меня не тронутъ пули.

— Подожди уходить, — просила молодая дѣвушка. — Наступаетъ день, но сраженіе еще не началось.

Раздался звонъ на башнѣ.

— Слышишь, какія птицы поютъ на утренней зарѣ, — пошутилъ Августинъ.

Одна, двѣ, три бомбы яркимъ полукругомъ пролетѣли надъ нашими головами.

— Какой ужасъ! — воскликнула Мариквилья, отстраняясь отъ молодого человѣка. — Неужели Господь не помилуетъ насъ сегодня, какъ помиловалъ вчера?

— На стѣны! — воскликнулъ я, быстро поднимаясь съ мѣста. — Развѣ ты не слышишь, что колокола и барабаны бьютъ призывъ?.. Скорѣе на стѣны!

Мариквилья, охваченная невыразимымъ паническимъ страхомъ, заливаясь слезами, не отпускала отъ себя Августина. Я, рѣшившись уйти, тащилъ его за собою.

Неумолкаемый звукъ колоколовъ и барабановъ, доносившійся изъ города, призывалъ къ оружію, если мы сію же минуту не отправимся къ нашему посту, то насъ могутъ счесть за трусовъ.

— Я ухожу, ухожу, Мариквилья, — говорилъ мой другъ въ глубокомъ волненіи. — Ты боишься огня? Не бойся, этотъ домъ священенъ, потому что ты живешь въ немъ, и Господь ради тебя пощадитъ твоего жестокосердаго отца. Прощай.

Въ эту минуту появилась донья Гведита, говоря, что ея сеньоръ проснулся и торопится одѣваться. Тогда Марикцилья сама стала торопить насъ, толкая въ садъ. Августинъ въ страшномъ волненіи сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, потомъ вернулся назадъ къ несчастной дѣвушкѣ. Полумертвая отъ страха и вся въ слезахъ, она смотрѣла намъ вслѣдъ еще окутанная тѣнью пріютившаго насъ кипариса.

Когда мы отворяли калитку, послышался крикъ изъ комнатъ, и мы увидали, какъ дядя Кандіола, полураздѣтый, направлялся къ намъ угрожающей походкой. Августинъ хотѣлъ вернуться назадъ, но я толкнулъ его впередъ, и мы вышли.

— Сію же минуту въ ряды! Въ ряды! — крикнулъ я. — Насъ хватятся, Августинъ. Оставь твоего будущаго тестя одного съ твоей будущей женой.

И мы побѣжали со всѣхъ ногъ къ Козо, откуда увидали множество бомбъ, сыпавшихся на городъ. Всѣ торопились въ разные пункты, кто въ Тенеріасъ, кто въ Портильо, кто въ св. Энграчіо, кто въ монастырь Тринитаріевъ. Близъ арки Синеха мы столкнулись съ дономъ Хозе Монторіа, который вмѣстѣ съ другими бѣжалъ въ Альлозди. Въ ту же минуту страшный взрывъ, раздавшійся позади насъ, доказалъ, что не вдалекѣ разорвалась непріятельская граната. Августинъ, услышавъ это, повернулъ назадъ, собираясь бѣжать обратно туда, откуда мы только что возвращались.

— Куда ты идешь, дубина? — крикнулъ ему отецъ, останавливая его. — Въ Тенеріасъ, сію же минуту въ Тенеріасъ

Народъ, сновавшій по улицамъ, тотчасъ же узналъ подробности паденія гранаты. Позади насъ кто-то сказалъ:

— Три бомбы подрядъ упали на домъ дяди Кандіолы.

— Должно быть, ангелы небесные сами направляли пушки, — съ рѣзкимъ смѣхомъ сказалъ донъ Хозе де-Монторіа. — Посмотримъ, какъ спасетъ свои капиталы этотъ отвратительный жидъ, если только онъ остался живъ.

— Побѣжимъ спасать этихъ несчастныхъ! — съ отчаяніемъ сказалъ мнѣ Августинъ.

— Въ ряды, трусы! — грозно крикнулъ старый Монторіа, схвативъ сына своей желѣзной рукою. — Это дѣло женщинъ. Мужчины должны умереть у бреши.

Необходимо было вернуться къ нашему посту, и мы пошли, или, вѣрнѣе, насъ повлекла толпа народа, бѣжавшая защищать предмѣстье Тенеріасъ.

XVII.

Въ то время, какъ артиллерія, расположенная съ южной стороны, бомбардировала городъ, пушки восточной линіи открыли огонь по укрѣпленіямъ Моникасъ, землянымъ насыпямъ, мельницѣ и батареѣ Палафокса. Скоро были открыты три большія бреши, и атака казалась неминуемою. Наканунѣ была взята мельница Гонкоэха, хотя предварительно мы ее сожгли.

Французская инфантерія, увѣренная въ побѣдѣ, скакала по полю, отдавая приказы къ атакѣ. Мой баталіонъ занималъ домъ въ улицѣ Пабостро, стѣна котораго была вся пробита выстрѣлами. Многіе изъ поселянъ и нѣсколько полковъ ожидали на куртинѣ почти вѣрной смерти.

Прошло нѣсколько часовъ, французы все продолжали стрѣлять, ожидая, что мы покинемъ предмѣстье. Укрѣпленія разрушались, дома падали съ страшнымъ шумомъ и трескомъ, а герои, едва подкрѣпившись съ утра кускомъ хлѣба, все стояли на стѣнѣ и кричали непріятелю, чтобъ онъ приблизился.

Наконецъ, къ центральной и правой бреши двинулись колонны, сопутствуемыя арріергардными линіями. По всему было видно, что французы хотятъ завладѣть сразу всѣми этими укрѣпленіями, которыя защищаютъ сотни сумасшедшихъ людей. Видно было, что непріятель, раздраженный этимъ упорствомъ, хочетъ во что бы то ни стало провести живыя колонны по трупамъ враговъ.

Не уменьшая храбрости нашихъ, надо упомянуть о томъ, что французы сражались открытой грудью; наши на стѣнахъ дѣлали то же самое. Изъ домовъ мы безъ перерыва стрѣляли въ непріятеля; раненые нашими пулями падали у самыхъ укрѣпленій. Новыя колонны смѣняли разбитыя и дрались съ ожесточеніемъ, въ которомъ сказывалось мщеніе за своихъ собратовъ.

Нашихъ пало безчисленное количество, люди дюжинами падали на землю на этой линіи, которая была стѣною, а теперь превратилась въ безформенную массу земли, разбитой черепицы и труповъ. Самымъ естественнымъ, самымъ человѣческимъ, было бы покинуть защищаемую позицію, такъ какъ противъ насъ стояла огромная сила необыкновеннымъ искусствомъ, но тутъ не могло быть и рѣчи о естественномъ и человѣческомъ, а лишь о защитѣ безъ конца, безъ понятія о военныхъ знаніяхъ; пылкіе арагонцы, никогда не знающіе предѣловъ своей горячности, дрались и защищались въ какомъ-то изступленіи.

Такъ продолжалось безграничное упорство. Смерть была случаемъ, ординарнымъ слѣдствіемъ, на которое не обращалось никакого вниманія.

Пока мы дрались на стѣнѣ, другія свѣжія колонны пытались завладѣть домомъ Гонзалесъ, о которомъ я уже упоминалъ; но изъ сосѣднихъ домовъ и со стѣны французы были встрѣчены такимъ сильнымъ огнемъ, что должны были отказаться отъ своего намѣренія. Тотъ же самый исходъ получили и атаки нападавшихъ справа у сада Кампореаль и батареи Мартиресъ; силы французовъ далеко превышавшія наши, долго не приводили къ желаннымъ ими результатамъ.

Изъ дома въ улицѣ Пабостро, сосѣдней съ Мельничной улицей, мы, какъ уже сказано выше, поддерживали непрерывный огонь по непріятелю. Вдругъ французскія батареи, расположившіяся въ Санъ-Хозе и обстрѣливавшія стѣны, повернули свои пушки на это старое зданіе; мы почувствовали, какъ задрожали стѣны дома, какъ деревянный потолокъ разлетается въ куски, словомъ, поняли, что домъ готовъ рухнуть.

— Чортъ побери! — воскликнулъ дядя Гарчесъ. — Домъ, кажется, обрушится на насъ.

За дымомъ и пылью не было никакой возможности увидать, что дѣлается снаружи и происходить внутри.

— На улицу! На улицу! — крикнулъ Пирли, выскакивая въ окно.

— Августинъ! Августинъ! Гдѣ ты?.. — кричалъ я, разыскивая моего друга.

Но Августинъ не показывался. Въ эту мучительную минуту, не находя ни двери, чтобы выйти, ни лѣстницы, чтобъ спуститься, я бросился къ окну, но спектакль, представившійся моимъ глазамъ, заставилъ меня отступить.

Въ то время, какъ пушки батареи Санъ-Хозе старались похоронить насъ подъ развалинами дома и легко достигали этого, впереди у каре Санъ-Августинъ французская инфантерія, уложивъ на мѣстѣ храбрыхъ защитниковъ, проникла въ брешь. Изъ ближайшихъ улицъ въ непріятеля стрѣляли безъ перерыва, но этотъ огонь приносилъ мало вреда огромнымъ непріятельскимъ колоннамъ, и, пробравшись черезъ брешь, онѣ взобрались на стѣну. При такихъ обстоятельствахъ было бы безуміемъ продолжать защиту.

Я отбѣжалъ отъ окна внутрь комнаты, не помня себя отъ ужаса. Часть стѣны развалилась, образуя широкое открытое пространство, и квадратное окно приняло форму треугольника. Сквозь разбитую крышу виднѣлось небо, и острые осколки посыпались мнѣ въ лицо. Раздались крики:

— Сюда! Сюда!

Я побѣжалъ за другими внутрь дома.

— Августинъ, Августинъ! — крикнулъ я снова, ища товарища.

Наконецъ я его увидалъ среди другихъ, бѣжавшихъ изъ комнаты въ комнату и спускавшихся по лѣстницѣ въ погребъ.

— Ты живъ? — спросилъ я.

— Не знаю, — отвѣтилъ онъ, — да и не интересуюсь этимъ.

Въ погребѣ мы легко пробили небольшое отверстіе и, пройдя въ какую-то каморку, нашли подставную лѣстницу, мы спустили ее и очутились въ маленькой комнатѣ. Одни направились впередъ, разъискивая выходъ на улицу, другіе остались здѣсь.

Въ моей памяти сохранилось очень отчетливое воспоминаніе о внутренности этой комнатки, слабо освѣщавшейся окномъ, выходившимъ на улицу. Стѣны были увѣшаны изображеніями святыхъ. Въ глубинѣ стояло нѣсколько сундуковъ, обитыхъ желѣзомъ или кожей. На одной изъ стѣнъ висѣли на гвоздяхъ какія-то женскія платья, въ углу стояла старая кровать съ накинутымъ на нее одѣяломъ. На окнѣ находились три большихъ горшка съ цвѣтами и, скрываясь за листьями этихъ цвѣтовъ, двѣ женщины стрѣляли по французамъ, находившимся у бреши. У обѣихъ въ рукахъ были ружья; пока одна заряжала, другая стрѣляла. Одна изъ нихъ высунулась въ окно, взглянуть на поле битвы.

— Мануэла Санхо! — воскликнулъ я, положивъ руку на плечо геройской дѣвушкѣ. — Всякая зашита безполезна; уйдемъ отсюда. Сосѣдній домъ разрушенъ батареями Санъ-Хозе, и на эту крышу также сыплются пули. Уйдемъ отсюда.

Но она не обратила вниманія на мои слова и продолжала стрѣлять. Наконецъ домъ, выстроенный такъ же, какъ и сосѣдній, но еще менѣе устойчивый, зашатался, какъ отъ землетрясенія. Мануэла Санхо бросила ружье. Она и другая женщина, стрѣлявшая вмѣстѣ съ нею, прошли за темную перегородку, откуда раздавались жалобные стоны. Войдя, мы увидали старую, больную женщину, которая въ ужасѣ хотѣла соскочить съ кровати.

— Мама, это ничего, — успокаивала ее Мануэла, обнимая и прикрывая тѣмъ, что попалось подъ руку. — Выйдемъ на улицу, домъ, кажется, недолго простоитъ.

Старуха молчала, она не въ силахъ была говорить. Обѣ дѣвушки взяли ее на руки, но мы предложили понести старуху, а имъ поручили наши ружья и часть бѣлья, которое можно было захватить съ собою. Такимъ образомъ мы вышли во дворъ, а оттуда въ другую улицу, куда огонь достигалъ не такъ сильно.

XVIII.

Французы заняли батарею Мартиресъ и въ тотъ же вечеръ завладѣли развалинами св. Энграчіи и монастыря Тринитаріевъ. Возможна ли защита укрѣпленія послѣ потери болѣе половины войска? Разумѣется, невозможна. Въ лѣтописи военной стратегіи еще не было случаевъ, чтобы послѣ того, какъ осуждающіе, далеко превышавшіе своими силами осажденныхъ, встрѣчали, по взятіи крѣпостного вала, въ домахъ новыя, неожиданныя крѣпости; французы, завладѣвъ однимъ домомъ, должны были составлять себѣ цѣлый планъ, чтобъ завладѣть сосѣднимъ. Тутъ пускались въ дѣло и лопаты, и подкопы, и дружныя атаки на пикахъ; они никакъ не могли себѣ представить, что для того, чтобъ завладѣть цѣлой улицей, необходимо было дѣлать параллели, зигзаги, словомъ прибѣгать къ военнымъ хитростямъ.

Французскіе генералы хватались за головы, восклицая:

— Это не похоже ни на что изъ всего, что мы видѣли до сихъ поръ!

Въ знаменитомъ ежедневникѣ Франціи во многихъ мѣстахъ попадаются такія фразы: «Мы вошли въ Спандо; завтра войдемъ въ Берлинъ». Но тамъ не видно такихъ фразъ:

«Послѣ сраженія, длившагося два дня и двѣ ночи, мы взяли въ улицѣ Пабостро домъ No l-й. Неизвѣстно, когда намъ удастся взять домъ № 2-й».

Мы не имѣли времени для отдыха. Обѣ пушки, замыкавшія улицу Пабостро и уголъ заставы Квемадо, остались безъ людей. Нѣкоторые изъ насъ стали у пушекъ, другіе же заняли нѣсколько домовъ въ улицѣ Паломаръ. Французы перестали стрѣлять изъ пушекъ по покинутымъ нами зданіямъ и бросились на насъ. Мы торопливо строили барикады изъ деревьевъ и мѣшковъ съ шерстью.

Такъ какъ непріятель не могъ безъ риска пробраться вдоль всей линіи стѣны, то отряды его зигзагомъ подходили отъ самой городской мельницы къ дому, только что оставленному нами и въ которомъ уцѣлѣлъ лишь нижній этажъ.

Мы сразу поняли, что, овладѣвъ этимъ зданіемъ, французы займутъ крайне выгодную для нихъ позицію; поэтому наше войско тотчасъ же раздѣлено было на гарнизоны, занявшіе наиболѣе опасные дома. Въ то же время во всѣхъ переулкахъ воздвигались барикады. Съ необыкновеннымъ пыломъ принялись мы за различные способы защиты, между которыми стрѣльба была самымъ легчайшимъ. Мы выбрасывали мебель изъ оконъ и съ балконовъ домовъ, переносили раненыхъ, укладывали мертвыхъ подъ навѣсы зданій; единственныя погребальныя почести, которыя мы могли воздать нашимъ героямъ, состояли въ этомъ перенесеніи ихъ съ мѣста смерти.

Непріятель пытался завладѣть монастыремъ святой Моники, расположеннымъ на линіи Тенеріасъ, нѣсколько сѣвернѣе улицы Пабостро; но крѣпкія стѣны монастыря не такъ легко было взять, какъ эти старые дома, дрожавшіе до основанія отъ одного пушечнаго ядра. Волонтеры Хухека храбро защищали его, и послѣ нѣсколькихъ безуспѣшныхъ атакъ французы отложили свое намѣреніе до слѣдующаго дня.

Размѣстившись въ нѣсколькихъ домахъ, мы до вечера сидѣли въ нихъ, какъ въ какой-то западнѣ, и горе тому, кто высовывалъ голову изъ окна. Съ ближайшихъ стѣнъ, крышъ, чердаковъ были устремлены на насъ внимательные глаза, слѣдившіе за малѣйшимъ движеніемъ непріятельскаго солдата.

Когда совсѣмъ стемнѣло, мы начали прорубать выходы, чтобы соединиться съ остальными гарнизонами, расположенными въ другихъ домахъ. Подъ неумолкающій гулъ пушекъ и выстрѣловъ, мы изнутри комнатъ стрѣляли во французскіе пикеты, и они отвѣчали тѣмъ же самымъ. Французы также соединяли свои отряды, какъ и мы. Скоро намъ удалось пробраться въ другіе дома.

Было часовъ десять вечера, когда мы, занявъ одинъ домъ, который находился недалеко отъ квартиры Мануэлы Санхо, услыхали вдругъ въ погребахъ и подвалахъ непріятельскіе голоса. По старой лѣсенкѣ вбѣжала къ намъ напуганная женщина и сказала, что французы расположились въ каре за стѣною. Мы тотчасъ же спустились, но не успѣли всѣ мы войти на холодный и узкій дворъ, какъ раздался выстрѣлъ, и одинъ изъ товарищей упалъ раненый въ плечо.

Почти въ темнотѣ разсмотрѣли мы нѣсколько двигавшихся фигуръ и стали по нимъ стрѣлять, подвигаясь впередъ. На звуки выстрѣловъ подоспѣли наши, оставшіеся позади насъ. Французы выскочили изъ своей засады и спрятались за двери какого-то дома. Мы ворвались въ сосѣдній. Теперь мы уже не были въ полной темнотѣ, такъ какъ у французовъ былъ съ собою фонарь, слабый свѣтъ котораго проникалъ сквозь разбитую стѣну и освѣщалъ эту кровавую борьбу.

Я никогда въ жизни не видѣлъ и никогда еще не участвовалъ въ подобномъ сраженьи, между четырехъ черныхъ стѣнъ, при мелькающемъ свѣтѣ далекаго фонаря, отражавшаго гигантскія движущіяся, словно фантастическія тѣни.

Это освѣщеніе не благопріятствовало французамъ, такъ какъ мы ихъ прекрасно видѣли и могли стрѣлять почти въ упоръ. Однако черезъ нѣсколько минутъ два мертвыхъ или смертельно раненыхъ товарища упали на сырой полъ. Несмотря на это, остальные хотѣли продолжать борьбу, такъ какъ непріятель хотя и уменьшилъ огонь, но, очевидно, готовился къ сильнѣйшей атакѣ.

Вдругъ фонарь погасъ, и мы остались въ полнѣйшей темнотѣ. Мы торопливо стали искать выхода, сталкиваясь другъ съ другомъ. Опасенія въ томъ, что по насъ откроютъ сильный огонь или начнутъ бросать ручныя бомбы въ эту темную могилу, заставили насъ цѣлой гурьбой и въ страшной толкотнѣ спуститься во дворъ.

Забравъ съ собою раненыхъ товарищей и спустившись во дворъ, мы заперли дверь, заложили ее камнями, дровами, кирпичемъ, словомъ всѣмъ, что только нашли во дворѣ. Офицеръ, командовавшій нами, разставилъ людей въ разныхъ концахъ дома, чтобъ непріятель, пробравшись черезъ него, не проникъ къ намъ. Мнѣ вмѣстѣ съ другими пришлось отправиться за провіантомъ, такъ какъ всѣ мы нуждались въ подкрѣпленіи силъ.

Очутившись на улицѣ, мы подумали, что попали въ какой-то адъ. Перестрѣлка между домами и стѣнами продолжалась съ прежней силой. При свѣтѣ луны мы могли перебираться съ одного пункта на другой; намъ ежеминутно встрѣчались эскадроны солдатъ и поселянъ, спѣшившіе туда, гдѣ, по словамъ народа, была настоящая опасность. Многіе, не входя въ ряды, стрѣляли тамъ и сямъ, откуда было удобнѣе. Колокола всѣхъ церквей звонили заразъ печальнымъ призывомъ, и на каждомъ шагу попадались женщины, переносившія раненыхъ.

Вездѣ, особенно въ центральныхъ улицахъ, примыкавшихъ къ стѣнѣ предмѣстья, виднѣлись кучи тѣлъ, въ которыхъ раненые смѣшивались съ умершими до такой степени, что нельзя было понять, откуда раздаются вопли о помощи. Я никогда не видалъ такой ужасающей картины. Впечатлѣніе смерти отъ ранъ было очень сильно, но еще сильнѣе его получалось впечатлѣніе отъ смерти при эпидеміи. Больные, въ жару и стуча зубами отъ внутренняго холода, безъ словъ, одними устами умоляли помочь имъ.

Наши силы совершенно ослабѣли отъ голода; мы едва держались на ногахъ.

— Гдѣ мы найдемъ что нибудь поѣсть? — спросилъ меня Августинъ. — Кто станетъ теперь заниматься этимъ?

— Но такъ или иначе вѣдь это должно же кончиться, — отвѣтилъ я. — Или городъ сдастся, или мы всѣ погибнемъ.

Наконецъ, около Козо мы встрѣтили правительственный отрядъ, раздававшій раціоны; мы съ жадностью схватили наши и понесли товарищамъ, сколько удалось захватить. Они приняли свои раціоны съ нескрываемой радостью, достойной лучшей участи, но таковъ былъ и есть испанскій солдатъ. Въ то время, какъ мы съ ожесточеніемъ грызли эти сухари, въ баталіонъ проникло общее мнѣніе о томъ, что Сарагосса не могла и не должна была сдаться никогда.

Была уже полночь, когда огонь началъ уменьшаться. Французы не захватили ни пяди земли больше той, которая находилась подъ нѣсколькими занятыми ими домами, но захваченное они держали крѣпко. Когда наиболѣе вліятельныя лица города, какъ Монторіа, Черезо, Сасъ, Саламеро и Санъ-Клементе, вернулись домой, послѣ этой мучительной ночи они высказали такое презрѣніе къ непріятелю, что невольно воодушевляли и ободряли слушателей.

— Сегодня ночью сдѣлано мало, — говорилъ старикъ Монторіа. — Люди были какъ-то вялы. Правда, что не стоило жертвовать остаткомъ отрядовъ, и необходимо было держаться установленнаго плана, потому что французы атаковали безъ надлежащаго пыла… Есть нѣсколько несчастныхъ случаевъ, но… это пустяки, дубина… Еслибъ было время, хорошо бы похоронить мертвыхъ, но это еще успѣется. Вотъ эпидемія двигается довольно успѣшно… необходимо дѣлать согрѣвающіе компрессы… компрессы и опять компрессы, — это моя система. Пока еще можно обойтись безъ бульона; бульонъ отвратительное питье. Я далъ бы имъ по порціи водки, и они скоро бы взяли въ руки ружья. Такъ вотъ, сеньоры, кажется, на сегодня праздникъ оконченъ, уснемъ съ полчасика, а завтра… завтра, мнѣ сдается, французы атакуютъ насъ понастоящему.

Въ это время мы съ Августиномъ подошли къ нему, и, увидя сына, донъ Хозе воскликнулъ:

— Ахъ, Августинильо! Я уже спрашивалъ о тебѣ. Но я былъ спокоенъ, потому что въ такомъ дѣлѣ, какъ сегодня, надо ко всему быть готовымъ, вѣдь не мало людей умерло. Ты раненъ?

У Августина рука была въ крови.

— Покажи-ка, покажи-ка, — сказалъ ему отецъ — Нѣтъ, это ничего, пустая царапина. Охъ, малый, мнѣ сдается, что ты велъ себя недостойно Монторіа! А вы, Арачели, потеряли ли хоть ногу?

Я стоялъ на обѣихъ ногахъ.

— Также не ранены! Васъ какъ будто только сейчасъ сдѣлали, ни одного волоска вы не потеряли. Мнѣ сдается, что я вижу передъ собою пару мокрыхъ куръ… Но отдохните немножко, только немножко. Если вы почувствуете приступы эпидеміи, то сейчасъ же согрѣвающіе компрессы и компрессы… это самое лучшее средство. Знайте же, сеньоры, что завтра эти дома будутъ защищаться камень за камнемъ… Тоже самое будетъ и во всемъ городѣ; въ каждомъ альковѣ будетъ сраженіе. Отправимся въ главный штабъ и узнаемъ, отдалъ ли Палафоксъ такой приказъ. Нѣтъ иного средства: или отдать имъ городъ, или драться за каждый камень, какъ за сокровище. Небось, устанутъ! Сегодня они потеряли шесть или восемь тысячъ человѣкъ. Покойной ночи, молодцы, да постарайтесь завтра стряхнуть съ себя эту трусость…

— Приляжемъ немножко, — сказалъ я моему товарищу, когда мы остались одни. — Отправимся въ гарнизонный домъ, я тамъ видѣлъ нѣсколько матрацовъ.

— Я не хочу спать, — отвѣтилъ Монторіа, продолжая идти.

— Я знаю, куда ты идешь, но намъ нельзя такъ отдаляться, Августинъ.

Толпа мужчинъ и женщинъ двигалась по разнымъ направленіямъ на перекресткѣ. Вдругъ одна изъ женщинъ быстро подбѣжала къ намъ и бросилась на шею Августину, не произнося ни слова, такъ какъ глубокое волненіе не позволяло ей говорить.

— Мариквилья, Мариквилья, дорогая моя! — воскликнулъ Августинъ, радостно ее обнимая. — Какимъ образомъ очутилась ты здѣсь? Я шелъ искать тебя.

Мариквилья не могла говорить, и еслибъ молодой человѣкъ не держалъ ея въ своихъ объятіяхъ, она въ изнеможеніи упала бы на землю.

— Ты больна? Что съ тобою? О чемъ ты плачешь? Правда ли, что бомбы разрушили твой домъ?

Очевидно, это было такъ, потому что молодая дѣвушка имѣла очень грустный, безнадежный видъ. Она была одѣта такъ же, какъ мы видѣли ее наканунѣ. Волосы ея были растрепаны, а на нѣжныхъ рукахъ виднѣлись слѣды обжоговъ.

— Да, — сказала она наконецъ упавшимъ голосомъ. — Нашъ домъ уже не существуетъ; у насъ ничего нѣтъ, мы все потеряли. Сегодня утромъ, когда ты ушелъ отъ меня, на крышу упала бомба, потомъ еще двѣ…

— А твой отецъ?

— Отецъ тамъ и не хочетъ оставлять развалинъ дома. Я цѣлый день искала тебя по городу, чтобъ ты намъ оказалъ какую нибудь помощь. Я попала въ самую перестрѣлку, была на всѣхъ улицахъ предмѣстья, даже заходила въ нѣкоторые дома. Я думала, что ты умеръ.

Августинъ присѣлъ на ступеньку у одного изъ домовъ и, прикрывъ Мариквилью своимъ плащемъ, взялъ ее на руки, какъ ребенка. Отдохнувъ немножко, она разсказала намъ, что они не могли спасти ни одной вещи, что едва имѣли время выбѣжать сами. Бѣдная дѣвушка дрожала отъ холода, и, закутавъ ее въ мой плащъ, мы хотѣли свести ее въ тотъ домъ, гдѣ стоялъ нашъ гарнизонъ.

— Нѣтъ, — сказала она. — Я хочу вернуться къ отцу. Онъ совсѣмъ съ ума сходитъ отъ отчаянья, бранится и негодуетъ на Бога и на всѣхъ святыхъ. Я не въ силахъ была оторвать его отъ того, что вчера еще было нашимъ домомъ. Намъ нечего было ѣсть, сосѣди отказались дать намъ даже кусокъ хлѣба. Если ты не хочешь свести меня туда, то я пойду одна.

— Нѣтъ, Мариквилья, ты не пойдешь туда, — возразилъ Монторіа, — мы помѣстимъ тебя въ одномъ изъ этихъ домовъ, гдѣ, по крайней мѣрѣ, хоть эту ночь ты будешь въ безопасности. А пока Габріэль сходитъ къ твоему отцу, дастъ ему чего нибудь поѣсть и волей или неволей приведетъ его сюда.

Молодая дѣвушка все настаивала на томъ, чтобъ вернуться въ улицу Антонъ Трилъо, но такъ какъ она до такой степени ослабѣла, что едва могла держаться на ногахъ, то мы взяли ее на руки и снесли въ одинъ изъ домовъ въ улицѣ Клавосъ, гдѣ находилась Мануэла Санхо.

XIX.

Едва прекратился огонь пушекъ и ружей, какъ надъ городомъ показалось огромное зарево. Это горѣла аудіенція суда; пожаръ, начавшійся съ полуночи, теперь принялъ угрожающіе размѣры и пожиралъ со всѣхъ четырехъ сторонъ красивое зданіе.

Имѣя въ виду лишь опредѣленную цѣль, я пробирался къ улицѣ Антонъ Трильо. Домъ дяди Кандіолы, горѣвшій въ теченіе цѣлаго дня, наконецъ обрушился подъ тяжелой желѣзной крышей, и черный дымъ густыми клубами подымался съ пожарища. Каменныя стѣны, потерявъ свою форму, вырисовывались темными, причудливыми зубцами; кругомъ валялись разбитыя стекла и безформенная черепица. Часть стѣны, выходившей въ садъ, черной грудой лежала на землѣ, и такимъ образомъ крыльцо и входная лѣстница терялись подъ развалинами. Среди этого всеобщаго разрушенія возвышался кипарисъ; какъ мысль, пережившая матерію, онъ незыблемымъ монументомъ подымалъ къ небу свои вершины.

Терраса была разобрана на куски, для того, повидимому, чтобъ не дать распространиться огню. Когда я прошелъ въ садъ, я увидалъ направо у забора низкое окно и услыхалъ голоса. Эта часть дома сохранилась лучше другихъ, такъ какъ нижній этажъ, составлявшій какъ бы фундаментъ дома, почти не пострадалъ отъ огня, и провалившаяся крыша, прикрывшая собою первый этажъ, не повредила нижнему. Однако тяжесть этой крыши должна была, повидимому, въ непродолжительномъ времени похоронить подъ собою и этотъ этажъ.

Я подошелъ къ группѣ людей, надѣясь найти между ними Кандіолу. Дѣйствительно онъ сидѣлъ здѣсь невдалекѣ отъ забора, со скрещенными руками, съ головой, склоненной на грудь, весь оборванный и въ обжогахъ. Его окружало нѣсколько женщинъ и мальчишекъ, осыпавшихъ его всевозможными дерзостями и насмѣшками. Мнѣ не трудно было разогнать эту толпу, которая, отойдя немного, начала рыться въ пожарищѣ, въ надеждѣ найти тамъ золото дяди Кандіолы. Почувствовавъ себя свободнымъ отъ этой тираніи, старикъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

— Сеньоръ военный, — сказалъ онъ мнѣ, — благодарю васъ за то, что вы прогнали этихъ негодяевъ. У меня сгорѣлъ домъ, и никто не хочетъ мнѣ помочь. Въ Сарагоссѣ уже нѣтъ властей. Что за народъ, сеньоръ, что за народъ! И послѣ этого съ насъ будутъ брать подати, налоги и контрибуцію!

— Власти теперь занимаются только военными дѣйствіями, — возразилъ ему я, — домовъ разрушено такъ много, что нѣтъ никакой возможности помогать всѣмъ.

— Да будетъ тысячу разъ проклятъ тотъ, кто навлекъ на насъ всѣ эти несчастія! — воскликнулъ онъ, поднимая руку надъ своей непокрытой головой. — Всѣ муки ада не искупятъ его вины. Но, однако, чего вамъ здѣсь нужно, сеньоръ военный! Не желаете ли вы оставить меня въ покоѣ?

— Я пришелъ за вами, сеньоръ Кандіола, — отвѣтилъ я, — чтобы отвести васъ туда, гдѣ вы будете въ безопасности, гдѣ залѣчатъ ваши обжоги и накормятъ васъ.

— За мной?…Я не оставлю моего дома, — мрачно произнесъ онъ. — Мнѣ должны его отстроить на общественный счетъ. И куда же вы хотите меня вести? Я… я… я дошелъ до такого состоянія, что готовъ просить милостыню. Мои враги достигли своей цѣли, добились того, что я сдѣлался нищимъ, но я не буду просить милостыни, не буду. Я скорѣе буду питаться моимъ собственнымъ тѣломъ и пить мою собственную кровь, чѣмъ унижусь передъ тѣми, кто довелъ меня до такого состоянія. Ахъ, негодяи! Они воруютъ муку, чтобы потомъ поставить ее въ счетахъ по девяносто и сто реаловъ за куль! Они продались французамъ и продолжаютъ защиту лишь для того, чтобъ округлить свои капиталы… потомъ они продадутъ городъ и будутъ правы.

— Оставьте всѣ эти предположенія до другого раза, — возразилъ я, — а теперь слѣдуйте за мною, потому что теперь не время для разговоровъ. Ваша дочь уже нашла безопасное мѣсто, и вы можете присоединиться къ ней.

— Я не тронусь отсюда. А гдѣ моя дочь? — спросилъ онъ съ грустью. — Ахъ, эта сумасшедшая не можетъ даже остаться съ отцомъ, когда онъ въ такомъ горѣ! Стыдъ заставилъ ее убѣжать отъ меня. Да будетъ проклята та минута, когда я узналъ это. Господь, Іисусъ Назарей, и ты, мой патронъ святой Домингунто дель Валь, скажите, за что столько несчастій обрушилось на меня въ одинъ день? Неужели я не добръ, не дѣлаю все, что могу, не помогаю моимъ ближнимъ, ссужая имъ деньги за самые маленькіе проценты, всего-то, принимая во вниманіе нищету, я беру три или четыре реала со ста въ мѣсяцъ? А если я добрый и порядочный человѣкъ, то за что же на меня сыплются всѣ эти несчастія? Слава Господу, что я не потерялъ еще все то немногое, что мнѣ удалось скопить честнымъ трудомъ, все это спрятано въ подвалѣ, куда не могутъ достигнуть бомбы; но домъ, мебель, вещи и съѣсгные припасы, оставшіеся въ кладовой? Да будь я проклятъ, если послѣ того, какъ мнѣ удастся собрать все, что у меня осталось, я не уѣду изъ Сарагоссы, съ тѣмъ, чтобы никогда сюда не возвращаться.

— Оставьте все это до другого раза, сеньоръ Кандіола, — нетерпѣливо произнесъ я, — а теперь слѣдуйте за мною.

— Нѣтъ, — съ бѣшенствомъ крикнулъ онъ, — нѣтъ, это было бы безуміемъ. Моя дочь сдѣлалась дурной дѣвушкой. Не знаю, какъ не убилъ я ея сегодня утромъ. До сихъ поръ я считалъ Мариквилью примѣромъ добродѣтели и совѣсти, мнѣ было пріятно съ нею, и отъ всякой операціи я откладывалъ реалъ, чтобы купить ей бездѣлушки. Плохая участь постигла мои деньги! Боже мой, ты меня наказалъ за то, что я тратилъ на пустяки деньги, которыя могъ бы утроить! Я довѣрчиво относился къ моей дочери. Сегодня утромъ, проснувшись на зарѣ, я сталъ горячо молиться Пиларской Богоматери, чтобъ она отвлекла бомбы отъ моего дома, и спокойно отворилъ окно, чтобъ взглянуть, какая погода. Поставьте себя на мое мѣсто, сеньоръ военный, и вы поймете мое изумленіе и горе, когда я увидалъ вдругъ двухъ мужчинъ тамъ… тамъ, на этой террасѣ, около кипариса… я ихъ вижу, какъ сейчасъ. Одинъ изъ нихъ обнималъ мою дочь. Оба были въ военной формѣ, я не могъ разсмотрѣть ихъ лицъ, потому что еще не совсѣмъ разсвѣло. Я торопливо выбѣжалъ изъ комнаты, но когда спустился въ садъ, они очутились уже на улицѣ. Видя, что я застигъ ее на самомъ мѣстѣ преступленія, и читая на моемъ лицѣ признаки негодованія, она молчала, потомъ бросилась на колѣни и стала просить прощенія.

— Негодная! — крикнулъ я ей внѣ себя отъ гнѣва, — ты не дочь мнѣ, ты не дочь этого честнаго человѣка, никому не сдѣлавшаго въ жизни зла! Безстыжая, сумасшедшая дѣвчонка, я тебя знать не хочу, ты не дочь мнѣ, убирайся отсюда… Двое мужчинъ, двое мужчинъ въ моемъ домѣ ночью, съ тобою! Ты не пощадила старости твоего отца, ты не подумала даже о томъ, что эти люди могутъ обокрасть меня, не подумала о томъ, что въ домѣ есть много цѣнныхъ предметовъ, которые они легко могутъ положить въ карманъ… Ты достойна смерти! Если я не ошибаюсь, одинъ изъ этихъ мужчинъ уже стащилъ что-то такое… Двое мужчинъ! Два жениха за разъ! И ты посмѣла принимать ихъ ночью въ моемъ домѣ, оскорбляя этимъ честь твоего отца! А я-то, видя изъ моей комнаты свѣтъ у тебя, предполагалъ, что ты занята какою нибудь работой. Негодная дѣвчонка, подумай только о томъ, что вѣдь, пока ты сидѣла въ саду, въ твоей комнатѣ понапрасну горѣла свѣчка…

Не могу сказать, чтобъ мнѣ особенно лестно было выслушивать отъ сеньора Кандіолы подозрѣнія въ кражѣ, рушившіяся на меня и на Августина, но я не перебивалъ его, чтобы потомъ передать все моему другу.

— Охъ, господинъ военный! — продолжалъ Кандіола. — Я не въ силахъ былъ сдержать моего негодованія, взялъ ее за руку и вытолкалъ на улицу. Я былъ такъ раздраженъ, что не зналъ, что дѣлаю. Несчастная просила прощенія и говорила:

— Я его люблю, отецъ, я не хочу скрывать, что я его люблю!

Тогда я разсердился еще больше и крикнулъ:

— Проклятъ тотъ хлѣбъ, которымъ я кормилъ тебя цѣлыхъ девятнадцать лѣтъ! Напустить воровъ въ мой домъ!.. Да будетъ проклятъ часъ, въ который ты родилась! Прежде небо разверзнется надо мною, и Пиларская Богоматерь отвернется отъ меня, чѣмъ я опять буду твоимъ отцомъ, а ты Мариквильей, которую я такъ любилъ!

— Едва я это сказалъ, сеньоръ военный, какъ весь небосклонъ зардѣлся, и на мой домъ посыпались раскаленные куски. Что это былъ за ужасъ! Одна бомба упала на крышу, а черезъ какія нибудь пять минутъ упали еще двѣ. Мы побѣжали въ комнаты: пожаръ распространялся съ необыкновенною быстротою, и крыша грозила похоронить насъ тутъ. Намъ хотѣлось спасти нѣсколько вещей, но это оказалось невозможнымъ. Мой домъ, этотъ домъ, который я пріобрѣлъ почти за безцѣнокъ у одного должника, сдѣлался пылающимъ вулканомъ; здѣсь трещали стекла, тутъ падала рама, тамъ валилась цѣлая стѣна. Котъ мяукалъ, донья Гведита оцарапала мнѣ лицо, выбѣгая изъ комнаты, мнѣ удалось войти въ мою, чтобы спасти вексель, лежавшій на столѣ, и я едва-едва выскочилъ.

Такъ говорилъ дядя Кандіола. Его горе и глубокое нравственное потрясеніе, нервная, отрывочная рѣчь сразу показывали, что этотъ слабый организмъ подорванъ ужасомъ, негодованіемъ и голодомъ. Хотя онъ и говорилъ со мною однимъ, но по его жестамъ видно было, что онъ обращается къ какимъ-то невидимымъ слушателямъ. Ему, вѣроятно, казалось, что онъ слышитъ какія-то возраженія, потому что онъ продолжалъ, какъ бы отвѣчая на чьи-то вопросы:

— Я уже сказалъ, что не двинусь отсюда, пока мнѣ не удастся спасти того, что осталось. Что же, вы думаете, я брошу мою собственность? Въ Сарагосѣ уже нѣтъ болѣе властей. Еслибъ онѣ были, то сюда прислали бы пятерыхъ или десятерыхъ работниковъ, чтобъ они спасли мои вещи. Но, Господи, неужели нѣтъ добрыхъ людей, неужели никто не сжалится надъ несчастнымъ старикомъ, который никому не сдѣлалъ въ жизни зла? Неужели человѣкъ, посвятившій всю свою жизнь другимъ, не найдетъ дружеской руки помощи? Нѣтъ, никто не придетъ, а если и придетъ, то только для того, чтобъ въ развалинахъ искать золото… Ха, ха, ха! — онъ засмѣялся сумасшедшимъ смѣхомъ. — Милости просимъ! Я всегда былъ человѣкомъ осторожнымъ, а теперь, съ тѣхъ поръ какъ началась осада, запряталъ мои сокровища такъ далеко, что только я одинъ могу найти ихъ. Нѣтъ, воры, нѣтъ, негодяи, нѣтъ, эгоисты, вы не найдете ни одного реала, хоть переройте всѣ развалины, хоть взорвите ихъ.

— Въ такомъ случаѣ, сеньоръ Кандіола, — сказалъ я рѣшительно, взявъ его за руку, чтобъ увести съ собою, — если деньги спрятаны въ вѣрномъ мѣстѣ, то вамъ нечего здѣсь сторожить. Пойдемте отсюда.

— Чего вы вмѣшиваетесь не въ свои дѣла! — крикнулъ онъ, съ силою вырываясь. — Убирайтесь и оставьте меня въ покоѣ. Какъ вы хотите, чтобъ я оставилъ мой домъ, когда власти Сарагоссы не хотятъ прислать сюда пикета? Вы думаете, что въ моемъ домѣ нѣтъ цѣнныхъ предметовъ? Не могу же я уйти, не забравъ ихъ. Развѣ вы не видите, что нижній этажъ уцѣлѣлъ? Если двинуть этотъ заборъ, то туда можно легко войти. Если я отлучусь отсюда хоть на одну минуту, то прибѣгутъ хищные сосѣди, и тогда прощай мое добро, скопленное сорокалѣтними неустанными трудами. Знаете ли, на столѣ въ моей комнатѣ остался мѣдный подсвѣчникъ, который вѣсить по крайней мѣрѣ три фунта. Его необходимо спасти… Въ столовой, въ буфетѣ, остался хрусталь, онъ также, вѣроятно, цѣлъ. А, кромѣ того, сеньоры, у меня въ сундукѣ лежатъ векселя, я надѣюсь достать ихъ во что бы то ни стало. Что погибло безвозвратно, такъ это вещи моей дочери: ея платья, ковры, платки, флаконы съ духами, — теперь все это можно бы продать. Ну, могу ли я тронуться отсюда! Сейчасъ придутъ воры… все перероютъ и украдутъ подсвѣчникъ.

Упорство скупца было такъ сильно, что я рѣшилъ уйти безъ него, не дослушавъ его лихорадочной болтовни. Въ это время торопливо подошла донья Гведита съ желѣзной лопатой, киркой и корзинкой съѣстныхъ припасовъ.

— Сеньоръ, — произнесла она, едва переводя духъ и въ изнеможеніи опускаясь на землю, — я принесла заступъ и кирку, ихъ далъ мнѣ мой племянникъ. Теперь тамъ не такъ необходимы эти орудія, потому что перестали дѣлать укрѣпленія. Вотъ я вамъ принесла поѣсть.

Служанка стала ѣсть съ жадностью, Кандіола же, не взглянувъ на обѣдъ, быстро, какъ бы помолодѣвъ, поднялся съ мѣста и съ помощью заступа началъ отнимать рѣшетку отъ окна. Работая съ лихорадочной торопливостью, онъ говорилъ:

— Если власти Сарагоссы не захотѣли помочь мнѣ, донья Гведита, то мы съ вами вдвоемъ сдѣлаемъ все. Возьмите заступъ и приподнимите вотъ эти бревна, да осторожнѣе, они еще дымятся. Не растеряйте гвоздей.

Затѣмъ, обернувшись ко мнѣ и замѣтивъ, что я удивляюсь понятливости служанки, онъ сказалъ:

— Эй, убирайтесь отсюда подобру-поздорову! Что вамъ надо въ моемъ домѣ? Прочь отсюда! Я знаю, что вы пришли сюда что нибудь стянуть. Здѣсь ничего нѣтъ. Все сгорѣло.

Такъ какъ не оставалось надежды привести его въ Тенеріасъ, чтобы успокоить бѣдную Мариквилью, я ушелъ. Сеньоръ и служанка дѣятельно продолжали свою работу.

XX.

Мнѣ удалось уснуть отъ трехъ часовъ ночи до разсвѣта, а утромъ мы были у обѣдни въ Козо. На широкій балконъ одного изъ домовъ, на углу улицы, по праздникамъ выносился алтарь, и служилась обѣдня, такъ что всѣ могли видѣть патера. Картина эта была очень трогательна, особенно въ тѣ минуты, когда всѣ молящіеся становились на колѣни, и глухой шопотъ молитвы раздавался съ конца въ конецъ площади.

Вскорѣ послѣ обѣдни я замѣтилъ, что со стороны рынка идетъ группа взволнованныхъ, кричащихъ людей. Монахи старались успокоить толпу, но люди не внимали голосу разума, и въ ихъ рукахъ билась какая-то жертва. Возбужденная толпа остановилась на площади, гдѣ стояла висѣлица, и скоро въ одной изъ петель показалась человѣческая фигура, качнувшаяся въ воздухѣ и испустившая духъ.

Вскорѣ на деревянной дощечкѣ у висѣлицы появилась слѣдующая надпись:

«За убійство больныхъ утаеніемъ двадцати тысячъ кроватей».

Это былъ несчастный Фернандо Эстальо, смотритель дома общественнаго призрѣнія. Въ то время какъ больные и раненые умирали на холодныхъ плитахъ церквей, у него нашли огромное количество постелей, въ скрытіи которыхъ онъ не могъ оправдаться. Разумѣется, количество ихъ двадцать тысячъ было преувеличено. Народная ярость разразилась надъ Эстальо, и не было никакой возможности сдержать ее. Нѣкоторые утверждали, что этотъ человѣкъ невиненъ. Многіе оплакивали его смерть, но съ траншей поднялся огонь, и никто потомъ и не вспомнилъ о повѣшенномъ.

Въ этотъ день Палафоксъ издалъ прокламацію, которою старался поднять духъ народа, обѣщая степень капитана тому, кто станетъ во главѣ сотни людей, и угрожая висѣлицей и конфискованіемъ имущества тѣмъ, кто немедленно выступитъ на защиту города. Все это было признакомъ приближающейся опасности и доказывало затруднительное положеніе властей.

Этотъ день былъ ознаменованъ атакой монастыря св. Моники, защищаемаго волонтерами Хухека. Еще наканунѣ и втеченіе всей ночи французы бомбардировали это зданіе. Наши батареи отказывались служить, и пришлось сдвинуть съ нихъ пушки, что и было исполнено храбрецами подъ открытымъ непріятельскимъ огнемъ. Французы открыли наконецъ брешь, проникли въ садъ и хотѣли завладѣть зданіемъ, несмотря на то, что два раза уже въ предыдущіе дни была отпарирована атака.

Полководецъ Ланесъ, раздраженный этимъ выходившимъ изъ ряду вонъ упорствомъ сарагосцевъ, приказалъ взорвать монастырь, чтобы такимъ образомъ легче овладѣть имъ. Дѣйствительно послѣ шести часовъ артиллерійскаго огня восточная стѣна упала, и французы, не теряя времени, бросились на монастырь. Видя, что они наступаютъ, Вильякампа, начальникъ отряда волонтеровъ, и Палафоксъ, не покидавшій опаснаго пункта, стали торопливо закладывать брешь мѣшками съ шерстью и пустыми ящиками изъ-подъ ружей. Французы съ бѣшенствомъ двинулись къ стѣнѣ, но послѣ непродолжительной схватки грудь съ грудью отступили. Втеченіе ночи они продолжали бомбардировать монастырь.

На слѣдующій день они рѣшили сдѣлать новую атаку, предположивъ, что никто не станетъ защищать этотъ каменный скелетъ, но ошиблись въ этомъ. Они пробили дверь въ пріемную комнату, но въ продолженіе всего утра не завладѣли ни однимъ уголкомъ монастыря.

Уже подъ вечеръ провалилась крыша съ восточной стороны зданія. Третій этажъ, весь прострѣленный, не могъ сдержать тяжести и рухнулъ на второй, второй опустился на нижній, который не могъ удержать всего зданія и провалился, похоронивъ подъ собою сотни людей. Казалось естественнымъ, что остальные, напуганные этой катастрофой, оставятъ защиту, но этого не случилось. Французы завладѣли частью монастыря, и, чтобы пробраться въ другую, приходилось прокладывать дорогу среди развалинъ. Пока они занимались этимъ, остатокъ волонтеровъ Хухека занялъ лѣстницу, добрался до уцѣлѣвшей стѣны верхняго этажа и бросалъ на осаждающихъ ручныя гранаты.

Между тѣмъ, новые отряды французовъ проникли въ церковь и атаковали храбрыхъ волонтеровъ, въ то время, какъ оставшіеся внизу непріятельскіе отряды стали подниматься по лѣстницѣ. Волонтеры, очутившись межъ двухъ огней, были какъ въ западнѣ. Еще оставалась слабая возможность пробраться по одному въ верхнюю часть церкви, но они готовы были скорѣе умереть, чѣмъ сдаться.

Они побѣжали на верхъ, все еще надѣясь на счастливый исходъ. Ихъ обстрѣливали съ двухъ сторонъ. Когда раздался послѣдній выстрѣлъ — это было знакомъ того, что погибъ послѣдній человѣкъ. Нѣкоторымъ удалось выскочить черезъ узкій корридоръ на улицу; отсюда выскочилъ и Педро Вильякампа, командиръ баталіона волонтеровъ. Очутившись на улицѣ, онъ машинально оглядѣлся по сторонамъ, ища своихъ солдатъ.

Весь этотъ день мы, находясь въ домахъ, прилегающихъ къ улицѣ Паломаръ, стрѣляли по непріятелю, осаждавшему монастырь. Еще до окончанія битвы мы поняли, что не оставалось никакой возможности для защиты монастыря св. Моники, и самъ донъ Хозе де Монторіа, находившійся съ нами, признался въ этомъ.

— Волонтеры Хухека не дурно вели себя, — сказалъ онъ. — Сейчасъ видно, что это славные молодцы. Теперь мы поручимъ имъ защиту этихъ домовъ, что направо… но мнѣ сдается, что не осталось ни одного. Вонъ выходить Вильякампа. А Мендьета, Пауль, Бенедикто и Олива? Очевидно, всѣ они остались на мѣстѣ осады.

Такимъ образомъ, монастырь св. Моники перешелъ во власть Франціи.

XXI.

Да простить мнѣ читатель, если я не сумѣю въ точности обозначить всѣ числа съ 27 января до половины слѣдующаго мѣсяца. Все случившееся въ эти дни, всѣ удачи и неудачи перемѣшиваются въ такой пестрой амальгамѣ, что я иногда не понималъ самъ, происходить ли сраженіе днемъ или ночью. Мнѣ кажется, что все это произошло въ теченіе длиннаго дня или безконечной ночи, и что время тогда не смѣнялось въ своемъ обычномъ порядкѣ. Факты, люди, впечатлѣнія соединяются въ моемъ воспоминаніи въ какую-то цѣльную, но не ясную картину, съ минутнымъ ужасомъ, необъяснимою паникою и кратковременной радостью.

Поэтому я не могу въ точности опредѣлить дня, когда случилось то, что я хочу сейчасъ разсказать. Если не ошибаюсь, это было на слѣдующій день послѣ осады св. Моники, 30 января. Мы заняли одинъ изъ домовъ въ улицѣ Пабостро. Французы расположились въ сосѣднемъ и пытались внутренними дворами пройти къ заставѣ Квемада. Ничто не можетъ сравниться съ битвой внутри домовъ, никакой способъ войны, ни кровавая рѣзня въ открытомъ полѣ, ни барикады на улицахъ, словомъ, ничто не сравнится съ этими схватками враждебныхъ отрядовъ, одинъ изъ которыхъ находится въ спальнѣ, а другой въ гостиной, одинъ въ верхнемъ этажѣ дома, другой въ нижнемъ.

Мы слышали стукъ заступовъ съ разныхъ сторонъ и не могли могли понять, съ какой именно стороны насъ атакуютъ. Мы поднимались на чердаки, спускались въ подвалы, прикладывали уши къ землѣ, чтобъ узнать, въ какомъ направленіи непріятель ведетъ свои работы. Наконецъ мы замѣтили, что перегородка комнаты, въ которой мы находились, начинаетъ сильно качаться. Наскоро сдѣлавъ баррикады изъ мебели, мы стали ждать, стоя у дверей.

Французы проломали щель и начали растаскивать, съ видимымъ намѣреніемъ выгнать насъ изъ комнаты. Насъ было двадцать человѣкъ. Ихъ было меньше; очевидно, не ожидая этой встрѣчи, они отступили, но затѣмъ немедленно вернулись и теперь уже далеко превышали насъ численностью. Произошла схватка, послѣ которой мы принуждены были уйти, оставивъ у барикадъ пятерыхъ товарищей: трехъ раненыхъ и двухъ мертвыхъ.

Въ широкомъ корридорѣ мы натолкнулись на лѣстницу, бросились по ней, не зная, куда она ведетъ, и очутились въ большомъ погребѣ, очень удобномъ для защиты. Лѣстница была узка, и французы, преслѣдовавшіе насъ, умирали на мѣстѣ отъ нашихъ выстрѣловъ. Тутъ мы просидѣли довольно долго, когда вдругъ почувствовали, что на стѣну погреба посыпались глухіе удары, и сразу поняли, что французы, обойдя кругомъ, хотятъ встрѣтить насъ двойнымъ огнемъ. Насъ было тринадцать, двое тяжело раненыхъ не могли тронуться съ мѣста.

Дядя Гарчесъ, командовавшій нами, злобно крикнулъ:

— Чортъ побери! Не дадимся же мы этимъ собакамъ! Въ крышкѣ есть слуховое окно, выберемся черезъ него на крышу. Пусть шесть человѣкъ идутъ впередъ и стрѣляютъ въ того, кто захочетъ сюда пробраться. Остальные пусть подождутъ здѣсь.

Его слова были приведены въ исполненіе. Въ то время, какъ одни обстрѣливали непріятеля, остальные начали прокладывать дорогу. Все совершалось съ лихорадочной торопливостью, и скоро окно проломили настолько, что въ него сразу могли вылѣзть трое. Мы счастливо выбрались на крышу. Теперь насъ было только девять; трое осталось въ погребѣ, одинъ оказался раненымъ при вылазкѣ и живьемъ попалъ во власть французовъ.

Очутившись наверху, мы запрыгали отъ радости. Мы взглянули черезъ крѣпли предмѣстья и увидали вдали французскія батареи. На четверенькахъ, ощупывая осторожно крышу, поползли мы впередъ, предварительно оставивъ у отверстія стражу, отдавъ приказъ стрѣлять въ непріятеля, если окажется погоня. Едва подвинулись мы шаговъ на двадцать, какъ до насъ долетѣлъ шумъ и громкій смѣхъ французовъ. Дѣйствительно эти негодяи смотрѣли на насъ съ хохотомъ съ высокаго чердака. Они не замедлили открыть по насъ огонь, но мы, прячась за трубы и повороты крыши, отвѣчали имъ выстрѣлами на выстрѣлы и самыми отборными ругательствами изъ лексикона дяди Гарчеса на ихъ ругательства.

Наконецъ намъ удалось перескочить на крышу сосѣдняго дома. Мы думали, что онъ во власти нашихъ, и разсчитывали пробраться черезъ чердакъ внутрь, а оттуда на улицу, гдѣ, соединившись съ какимъ нибудь отрядомъ, могли бы продолжать эту стрѣльбу въ корридорахъ, на лѣстницахъ, на крышахъ и въ погребахъ. Не успѣли мы опустить ногъ на полъ, какъ услышали снизу подъ собою шумъ и крики.

— Тамъ дерутся, — сказалъ дядя Гарчесъ, — я увѣренъ, что это французы перешли изъ того дома, въ которомъ осаждали насъ, въ этотъ и встрѣтились съ нашими. Чортъ побери! Спустимся сію же минуту внизъ. Всѣ внизъ, всѣ!

Переходя изъ одного чулана въ другой, мы нашли ручную лѣстницу, съ помощью которой проникли внутрь дома. Передъ нами находилась дверь, изъ-за нея слышался шумъ и крикъ, преимущественно женскихъ голосовъ. Но прислушавшись мы поняли, что этотъ гулъ доносился не отсюда, а, очевидно, съ нижняго этажа. Мы спустились ниже и вошли въ большую комнату, буквально переполненную народомъ, стариками, женщинами и дѣтьми, искавшими здѣсь безопасности и убѣжища. Многіе валялись на полу въ мукахъ страшной болѣзни, нѣсколько неподвижныхъ тѣлъ въ углу, казалось, только что испустили духъ.

Тутъ было не мало раненыхъ, которые не въ силахъ были сдержать свои жалобные стоны; двѣ или три старухи плакали и молились. Раздавались тоскливые возгласы: «Воды! воды!» Зрѣлище было поражающее.

Едва вошелъ я въ комнату, какъ увидалъ въ углу дядю Кандіолу, старательно охранявшаго кучу платья и разной кухонной и столовой посуды. Неумолимымъ жестомъ отгонялъ онъ дѣтей, интересовавшихся этими предметами, и въ страшномъ безпокойствѣ, охраняя свои сокровища, чтобы не пропала ни одна мелочь, говорилъ:

— У меня уже украли двѣ чашки. Нѣтъ сомнѣнія, онѣ спрятаны у кого нибудь изъ находящихся здѣсь. Нигдѣ нѣтъ безопасности; нѣтъ властей, охраняющихъ собственность. Прочь отсюда, скверные мальчишки! О, до чего мы дожили!.. Да будутъ прокляты бомбы и тѣ, кто ихъ придумалъ! Сеньоры военные, вы пришли какъ разъ во время. Не можете ли вы поставить сюда двухъ сторожей, чтобъ они охраняли эти драгоцѣнныя вещи, которыя мнѣ удалось спасти съ такимъ трудомъ?

Само собою разумѣется, что мои товарищи засмѣялись на эту невинную претензію. Мы уже выходили, когда я увидалъ Мариквилью. Несчастная дѣвушка страшно измѣнилась отъ безсонныхъ ночей, слезъ и страха, но эта грусть придавала еще больше прелести ея красивому лицу. Увидавъ меня, она тотчасъ же бросилась ко мнѣ, какъ бы желая что-то сказать.

— Гдѣ Августинъ? — спросилъ я ее.

— Онъ внизу, — отвѣтила она дрожащимъ голосомъ. — Внизу идетъ сраженіе. Лица, спрятавшія насъ здѣсь, разошлись въ разныя стороны. Мой отецъ пришелъ сегодня утромъ съ доньей Гведитой. Августинъ приносилъ намъ обѣдъ и далъ намъ комнатку, гдѣ есть кровать. Вдругъ внизу раздались стуки… пришли французы. Появилось войско, намъ велѣли выйти, перенесли больныхъ и раненыхъ въ эту верхнюю залу, тутъ всѣхъ насъ заперли, а потомъ французы встрѣтились съ испанцами, и началась рѣзня… Ай, Августинъ также внизу…

Когда она говорила это, вошла Мануэла Санхо съ двумя ведрами воды для раненыхъ. Эти несчастные въ изступленіи повскакали съ своихъ мѣстъ, отбивая другъ у друга стаканъ воды.

— Не торопиться, не толкаться, сеньоры, — смѣясь, сказала Мануэла. — Воды всѣмъ достанетъ. Наши побѣждаютъ. Нелегко было вытѣснить непріятеля изъ спальни, теперь наши отвоевываютъ половину залы, потому что другая половина ужъ отвоевана. Они не отнимутъ у насъ ни кухни, ни лѣстницы. Весь полъ покрытъ трупами.

Мариквилья вздрогнула отъ ужаса.

— Я хочу пить, — сказала мнѣ она.

Я сейчасъ же попросилъ воды у Мануэлы, но такъ какъ единственный оказавшійся на лицо стаканъ переходилъ отъ устъ къ устамъ, то я, чтобы не ждать, взялъ одну изъ чашекъ, находившихся въ числѣ сокровищъ дяди Кандіолы.

— Эй, сеньоръ, — крикнулъ онъ, схвативъ меня за руку, — оставьте эту чашку.

— Эта сеньорита только напьется изъ нея, — отвѣтилъ я раздраженно, — Неужели вамъ жалко?

Скупецъ ничего не отвѣтилъ мнѣ и не препятствовалъ напоить его дочь; но когда она утолила свою жажду, одинъ изъ раненыхъ жадно выхватилъ чашку изъ ея рукъ, и она такъ же, какъ и стаканъ, стала переходить отъ устъ къ устамъ. Когда, я выходилъ, чтобы соединиться съ моими товарищами, я замѣтилъ, что донъ Іеронимо слѣдилъ очень недовольнымъ взглядомъ за драгоцѣннымъ предметомъ, все же попадавшимъ въ его руки.

Мануэла Санхо была права, говоря, что мы побѣждаемъ. Французы, выгнанные изъ нижняго этажа дома, перешли въ слѣдующій, гдѣ также были встрѣчены нашими. Когда я вышелъ, битва сосредоточилась въ кухнѣ и поддерживалась съ необычайнымъ ожесточеніемъ. Много труповъ той и другой національности лежало на полу, залитомъ кровью.

Нѣсколько поселянъ и солдатъ, раздраженныхъ упорствомъ непріятелей, такъ стоявшихъ за эту кухню, изъ которой сыпался на насъ цѣлый градъ огня, бросились внутрь ея съ пиками. Много людей погибло, но этимъ порывомъ рѣшилась судьба комнаты.

Французы, испуганные этой неожиданной рѣзней, стали искать выхода, перебѣгая изъ комнаты въ комнату. Мы преслѣдовали ихъ по корридорамъ, по верандамъ, путаясь въ этомъ незнакомомъ лабиринтѣ, убивали ихъ, гдѣ только могли; нѣкоторые изъ нихъ въ отчаяніи выскакивали въ окна. Такимъ образомъ, отнявъ этотъ домъ, мы отняли и сосѣдній, заставляя непріятеля держаться лишь своихъ позицій, то-есть двухъ первыхъ домовъ въ улицѣ Пабостро.

Послѣ этого мы стали выносить раненыхъ и убитыхъ. Среди раненыхъ я съ ужасомъ увидалъ Августина Монторіа, но по счастію онъ былъ раненъ только въ правое плечо. Мой батальонъ въ этотъ день уменьшился на половину.

Несчастные, скрывавшіеся въ залѣ этого дома, хотѣли снова устроиться въ опустѣвшихъ комнатахъ, но это сочли неудобнымъ, имъ пришлось покинуть этотъ домъ и искать себѣ убѣжища въ болѣе безопасномъ мѣстѣ.

Каждый день, каждый часъ, каждую минуту, по мѣрѣ того, какъ увеличивалось число жертвъ отъ огня и эпидеміи, увеличивалась и трудность военныхъ дѣйствій. Мы завидовали тѣмъ, которые были погребены подъ развалинами взорванныхъ домовъ въ улицѣ Помаръ, близъ св. Энграчіи. Поистинѣ достойны были жалости тѣ несчастные, которые кучами лежали по угламъ, страдая смертельными ранами. Медицинская помощь могла быть оказана лишь сотой части больныхъ. Доброта и милосердіе женщинъ, горячая дѣятельность госпиталей, помощь горожанъ, всего этого было мало.

Наступилъ день, когда защитниками овладѣло такое тупое, жестокое равнодушіе, что они смотрѣли на кучи мертвыхъ такъ же, какъ на кучи мѣшковъ съ шерстью; мы уже привыкли безъ сожалѣнія смотрѣть на группы раненыхъ, переносимыхъ въ дома, гдѣ они лѣчились, какъ могли и чѣмъ могли. Мы такъ изстрадались, что потребности тѣла какъ будто перестали существовать, мы жили только духомъ. Постоянная опасность развила въ насъ полнѣйшее равнодушіе къ жизни. Каждый ожидалъ, что онъ можетъ умереть черезъ минуту, и эта мысль никого не смущала.

Помню, я слышалъ, какъ разсказывали объ атакѣ монастыря Тринитаріевъ, сказочныя чудеса и неимовѣрная храбрость защищавшихъ казались мнѣ дѣломъ вполнѣ естественнымъ и логическимъ.

Не знаю, говорилъ ли я, что рядомъ съ св. Моникой помѣщался монастырь Августиновъ, довольно крѣпкое зданіе съ небольшой церковью, очень неправильно построенной, и обширнымъ домомъ. Такимъ образомъ становилось несомнѣннымъ, что французы, завладѣвъ св. Моникой, постараются взять также и этотъ монастырь, чтобы завладѣть въ предмѣстья двумя выдающимися позиціями.

— Намъ не посчастливилось защищать св. Монику, — сказалъ мнѣ Пирли, — за то сегодня намъ придется до послѣдней капли крови постоять за стѣны Санъ-Августина. Экстрамадура не въ силахъ защитить его, такъ вотъ приказано двинуться и намъ. А что насчетъ наградъ, другъ Арачели? Правда ли, что насъ съ вами произвели въ сержанты?

— Я ничего не знаю, другъ Пирли, — отвѣтилъ я, и дѣйствительно я не зналъ о моемъ восшествіи на іерархическую степень сержанта.

— Это такъ; вчера вечеромъ объявилъ генералъ. Сеньоръ де-Арачели первый сержантъ, а сеньоръ де-Пирли второй. Мы по истинѣ заслужили повышеніе, спасибо еще, что остались плечи, чтобъ надѣть нашивки. Мнѣ говорили также, что Августинъ Монторіа произведенъ въ офицеры за его храбрую защиту въ домахъ. Вчера поздно вечеромъ въ батальонѣ Санъ-Педро осталось только четыре сержанта, одинъ офицеръ, одинъ полковникъ и двѣсти солдатъ.

— Посмотримъ, другъ Пирли, не заслужимъ ли мы сегодня новыхъ повышеній.

— Всякій старается заслужить ихъ. Я думаю, что нѣсколько солдатъ, уцѣлѣвшихъ изъ батальона Хухека, будутъ произведены въ генералы. Барабаны уже бьютъ выступленіе. У тебя есть что нибудь закусить?.

— Почти ничего.

— Мануэла Санхо дала мнѣ четыре сардины, я раздѣлю ихъ съ тобою. Я думаю, ты и забылъ вкусъ вина? Я говорю это потому, что вотъ уже нѣсколько дней намъ не давали ни капли… Здѣсь ходятъ слухи, что намъ дадутъ немножко вина, когда окончится атака Санъ-Августина. Было бы очень грустно умереть, не попробовавъ даже, какой въ немъ вкусъ. Еслибъ они послушались моего совѣта, то дали бы намъ его до начала сраженія, чтобъ можно было умереть съ удовольствіемъ… Но комитетъ аббатовъ отвѣтилъ бы мнѣ: «Вина не много, и если раздѣлить его теперь, то каждому достанется по три капли. Подождемъ до вечера, и такъ какъ будетъ чудомъ, если отъ защитниковъ Санъ-Августина останется хоть четвертая часть, то всѣмъ хватитъ въ волю».

Веселый Пирли даже и въ такое тяжелое время готовъ былъ шутить. Однако, намъ некогда было разговаривать, мы присоединились къ отряду Экстрамадуры, квартировавшему въ однѣхъ казармахъ съ нами, когда раздался оглушительный гулъ, и къ намъ подбѣжалъ монахъ.

— Дѣти мои, — сказалъ онъ, — взорвали стѣну рядомъ съ монастыремъ св. Моники и пробрались въ церковь. Бѣгите скорѣе туда; французы заняли одинъ придѣлъ, но это еще не важно. Если вы поспѣете во время, то успѣете занять главный придѣлъ, капеллы и хоры. Да хранить васъ Пиларская Богоматерь, и да здравствуетъ батальонъ Экстрамадуры!

Въ глубокомъ молчаніи двинулись мы къ церкви.

XXII.

Добрые отцы напутствовали насъ ободряющими словами. Нѣкоторые изъ нихъ, смѣшиваясь съ рядами солдатъ, говорили:

— Дѣти, не отчаивайтесь. Предвидя, что это случится, мы укрыли не мало жизненныхъ припасовъ. У насъ есть также и вино. Встряхните хорошенько этихъ негодяевъ. Будьте храбры, молодцы! Не бойтесь непріятельскаго пороха. Вы больше принесете имъ вреда однимъ вашимъ взглядомъ, чѣмъ они вамъ своими митральезами. Да будетъ съ вами пресвятая Пиларская Богоматерь. Закройте глаза на опасность, смотрите спокойно на непріятеля и въ пороховомъ дыму вы увидите Божію Матерь. Да здравствуетъ Испанія и Фернандо VII!

Мы пришли къ церкви; но французы опередили насъ и уже заняли главный алтарь. Никогда не видалъ я ничего подобнаго. Святыя фигуры были сброшены съ своихъ нишъ, изображенія ангеловъ валялись на полу, изъ-за ногъ распятаго Христа солдаты выставляли свои винтовки.

Главный алтарь церкви Санъ-Августинъ былъ весь отдѣланъ въ золото, какъ и всѣ другіе алтари испанскихъ церквей. Онъ возвышался до самаго потолка, и на немъ изображены были святые и ангелы въ восходящихъ іерархическихъ степеняхъ. Наверху окровавленный Христосъ простиралъ свои руки на крестѣ, а внизу стоялъ ковчегъ съ таинствомъ Евхаристіи. Хотя этотъ огромный иконостасъ и упирался вглубь стѣны, но съ внутренней стороны имѣлся узенькій проходъ съ лѣстницей для того, чтобы причетникъ могъ подняться перемѣнить одежду на Богоматери, зажечь свѣчи подлѣ распятаго Христа и стирать пыль.

Французы, ворвавшись въ храмъ, поднялись по этой узкой лѣсенкѣ, и когда мы появились, изъ-за каждой ниши, изъ-за каждаго святого и изъ безконечныхъ отверстій иконостаса, продѣланныхъ на скорую руку, блестѣли ружейныя дула. Самый жертвенникъ былъ нѣсколько сдвинутъ въ сторону, и за нимъ также скрывались солдаты. Словомъ, сразу видно было, что французы приготовились къ ревностной защитѣ главной церкви.

Мы не были вполнѣ открыты, такъ какъ заняли исповѣдальни, алтари капеллъ и каѳедры. Менѣе всего были защищены тѣ, которые находились въ срединѣ церкви; въ то время, какъ храбрецы двигались внутрь, другіе занимали нижніе хоры, прятались за стулья и скамейки, сдвинутые къ стѣнѣ, и оттуда стрѣляли въ французовъ.

Дядя Гарчесъ съ девятью такими же смѣльчаками, какъ и онъ самъ, взобрался почти подъ своды на высокую каѳедру проповѣдника, занялъ лѣстницу, ведшую къ ней, и оттуда укладывалъ на мѣстѣ французовъ, отваживавшихся выходить изъ-за алтаря. На каѳедру также сыпались выстрѣлы сверху иконостаса; французы, повидимому, сразу желали отдѣлаться отъ этого неожиданнаго препятствія.

Наконецъ отдѣлилось двадцать человѣкъ, рѣшившихся взять этотъ деревянный редутъ, безъ обладанія которымъ немыслимо было завладѣть верхней частью церкви. Я никогда не видѣлъ ничего подобнаго. Такъ какъ и та и другая сторона сражавшихся знала всю важность этого пункта, отъ потери или обладанія котораго зависѣлъ исходъ сраженья, и потому тутъ оказывались чудеса упорства и храбрости какъ защитниками, такъ и осаждавшими.

Эти двадцать человѣкъ находились подъ открытымъ огнемъ, сыпавшимся на нихъ съ хоровъ, и подъ ручными гранатами, бросаемыми на нихъ съ каѳедры; но, не смотря на большія потери, они рѣшительно двигались къ лѣстницѣ съ пиками въ рукахъ. Десять защитниковъ каѳедры, не обращая вниманія на численность врага, ждали ихъ съ ожесточеніемъ.

Многіе изъ нашихъ, стрѣлявшіе до того изъ алтарей и исповѣдаленъ, атаковали французовъ съ тыла; завязалась кровавая борьба, не на животъ, а на смерть. Тутъ были и пики, и выстрѣлы, и удары, словомъ все, что находили возможнымъ.

Изъ ризницы вышли новыя силы французовъ, наши также спустились съ хоровъ. Нѣкоторые изъ нашихъ, находившіеся на каѳедрахъ направо, поднялись къ периламъ у самаго карниза и, недовольствуясь стрѣльбою оттуда, сбросили на французовъ три статуи святыхъ, украшавшія верхній ярусъ. Между тѣмъ, храбрецы все еще держались у каѳедры, и среди этого ада я увидалъ дядю Гарчеса; съ пылающимъ взоромъ вскочилъ онъ и, какъ проповѣдникъ, сталъ кричать громовымъ голосомъ. Еслибъ я увидалъ когда нибудь демона, проповѣдывающаго съ каѳедры о людскихъ прегрѣшеніяхъ, среди адскихъ криковъ и гама, то послѣ этого зрѣлища ничто уже не удивило бы меня.

Это не могло длиться долго, и Гарчесъ, сраженный заразъ нѣсколькими пулями, свалился съ глухимъ ревомъ. Французы, ровными колоннами вышедшіе изъ ризницы, спустились по тремъ ступенькамъ, отдѣлявшимъ ее отъ церкви и стали крѣпкой стѣной. Залпъ этихъ колоннъ рѣшилъ участь каѳедры, и, оставивъ множество мертвыхъ, мы удалились въ капеллы. Защитники каѳедры, одинъ за однимъ погибли также, какъ и дядя Гарчесъ, котораго уже мертваго подняли на пикахъ и сбросили внизъ.

Такъ кончилъ жизнь этотъ великій патріотъ, о которомъ ничего не упоминаетъ исторія.

Капитанъ нашего гарнизона остался также безжизненнымъ трупомъ на полу. Отступивъ въ безпорядкѣ въ разные пункты, раздѣлившись, мы не знали, кого слушаться; понятно, что при такомъ положеніи вещей была возможна команда одного или группы изъ трехъ-четырехъ человѣкъ, безъ помышленій о правѣ команды.

Субординація поддерживалась общей мыслью и тѣми затрудненіями, которыя ежеминутно представляло намъ сраженіе. Мы сразу поняли чутьемъ, что мы погибли съ той минуты, какъ вошли въ капеллы, что нѣтъ никакой возможности защищать церковь противъ огромныхъ силъ непріятеля.

Нѣкоторые высказали мнѣніе насчетъ того, что если, воспользовавшись деревянными образами и скамейками, сдѣлать баррикады, то можно продолжать драться, пока мы останемся живы, но отцы августины высказались противъ этой безполезной мѣры. Одинъ изъ нихъ сказалъ намъ:

— Дѣти мои, не длите этой рѣзни, вы только погибнете всѣ до единаго и ничего не сдѣлаете. Французы въ эту минуту атакуютъ зданіе снаружи, съ улицы Аркадасъ. Бѣгите туда и попробуйте помѣшать имъ, а защитить церковь вамъ все равно не удастся.

Эта новость побудила насъ выйти на монастырскій дворъ, гдѣ солдаты Экстрамадуры дрались съ французами, подступавшими къ воротамъ.

Отцы августины только на половину сдержали свое обѣщаніе относительно раздачи съѣстныхъ припасовъ и вина за нашу ожесточенную защиту церкви. Намъ дали не много солонины и по куску черстваго хлѣба, вина же мы и не понюхали. Но это объяснялось тѣмъ, что французы завладѣли кладовою.

Отсутствіе вина навело меня на мысль о Пирли, и я тогда только вспомнилъ, что видѣлъ его въ началѣ сраженія на одной изъ каѳедръ. Я спросилъ о немъ, но никто не зналъ, гдѣ онъ.

Французы заняли церковь, и часть монастырскихъ построекъ. Не смотря на всю невыгодность нашего положенія въ нижнемъ монастырѣ, мы рѣшились биться до послѣдней капли крови, вспоминая геройство волонтеровъ Хухека, защищавшихъ монастырь св. Моники и погребенныхъ подъ его развалинами. Мы стали, какъ сумасшедшіе; намъ казалось какимъ-то униженіемъ не побѣдить, какая-то непонятная тайная сила влекла насъ въ кровавую борьбу.

Насъ остановилъ приказъ, который очевидно былъ дѣломъ опытнаго практика генерала Сенъ-Марша.

— Монастырь уже нельзя удержать, — сказали намъ. — Вмѣсто того, чтобы жертвовать вашими жизнями безъ всякой пользы для города, идите всѣ на защиту опасныхъ пунктовъ улицъ Пабостро и заставы Квемада. Непріятель хочетъ ворваться туда и завладѣть домами, изъ которыхъ столько разъ его выгоняли.

И такъ мы вышли изъ Санъ-Августина. Когда мы проходили по улицѣ того же имени, параллельной съ Паломаръ, мы увидали, что съ церковной колокольни бросаютъ ручныя гранаты въ французовъ, находившихся на небольшой площадкѣ, вблизи этихъ дорогъ. Кто это стрѣлялъ? Чтобы быть точнѣе, приведемъ выписку изъ лѣтописи исторіи.

«Въ колокольнѣ засѣли семь или восемь поселянъ съ оружіемъ и провизіей. Они стрѣляли по непріятелю и въ продолженіе нѣсколькихъ дней не хотѣли сдаться».

Тамъ былъ знаменитый Пирли. О Пирли, ты счастливѣе дяди Гарчеса, тебѣ отведено мѣсто въ исторіи!

XXIII.

Присоединившись къ батальону Экстрамадуры, мы двинулись по улицѣ Паломаръ, до площади Магдалины, когда услыхали шумъ сраженія у заставы Квемада. Какъ уже было сказано, непріятель старался проникнуть въ улицу Пабостро, чтобы завладѣть названной заставой, пунктомъ очень серьезнымъ, такъ какъ отсюда онъ могъ бы проникнуть съ своей артиллеріей до самой площади Магдалины и такимъ образомъ захватить все предмѣстье Тенеріасъ. Если имъ удастся это, то наши отряды ничего не въ состояніи будутъ подѣлать.

Послѣ небольшой остановки насъ двинули въ улицу Пабостро. Изъ оконъ дома, гдѣ мы расположились, виднѣлись лишь клубы дыма, такъ что мы почти не могли стрѣлять. Когда дымъ нѣсколько разсѣялся, оказалось, что улица полна барикадъ, и повсюду наложены парапеты изъ земли, мебели и обломковъ.

Изъ оконъ поднялась страшная стрѣльба. Внутри домовъ кровь текла ручьями. Наступленіе французовъ было ужасно и для того, чтобы защита и упорство испанцевъ не ослабѣвали, всѣ церковные колокола призывали народъ къ военнымъ дѣйствіямъ; монахи приводили людей изъ другихъ кварталовъ, и нѣсколько героическихъ женщинъ, подавая намъ примѣръ храбрости, съ ружьемъ въ рукахъ бросались въ самые опасные пункты.

Это былъ такой ужасный день, что воспоминаніе о немъ мрачнымъ призракомъ осталось во мнѣ на всю жизнь. Кто не пережилъ его, передъ чьими глазами не прошли эти ужасающія картины, тотъ даже и на можетъ составить себѣ яснаго понятія о томъ, что это было. Пусть мнѣ не говорятъ, что видѣли пылающій кратеръ вулкана или грозную бурю среди океана, когда волны вздымаясь, какъ горы, рушатся на корабль; пусть не говорятъ, что видѣли все это, такъ какъ это ничто въ сравненіи съ вулканами и бурями, отъ которыхъ въ этотъ день взлетали на воздухъ тысячи людей.

Мы не въ силахъ были сдерживать себя, и такъ какъ намъ казалось, что мы приносимъ осаждающимъ мало вреда, стрѣляя изъ оконъ, то мы одинъ за однимъ спустились на улицу, не обращая вниманія на приказъ начальства оставаться на своихъ мѣстахъ. Открытое сраженіе непреодолимо влекло насъ, подобно тому, какъ разверстая бездна влечетъ того, кто смотритъ въ нее.

Никогда не считалъ я себя героемъ, но въ эти минуты я ничуть не боялся смерти, и меня не ужасалъ видъ этой окружающей меня катастрофы. Правда, что героизмъ, какъ слѣдствіе минутнаго вдохновенія, не есть исключительное качество храбрецовъ, это доказывается тѣмъ, что мы нерѣдко встрѣчаемъ его въ женщинахъ и трусливыхъ людяхъ.

Не стану описывать здѣсь всѣхъ перипетій сраженія въ улицѣ Пабостро. Въ общемъ оно похоже на сраженія, уже разсказанныя мною, и отличается отъ прежнихъ лишь изумительной энергіей, доведенной до такой степени, что человѣческое какъ бы кончалось, и являлись сверхъестественные поступки. Внутри домовъ происходили сцены, похожія на вышеописанныя мною, но съ большимъ ожесточеніемъ.

Завладѣвъ однимъ пунктомъ, французы теряли другой, борьба, начавшаяся съ чердака, переходила этажъ за этажемъ въ погребъ, и тамъ нерѣдко поселяне оставались побѣдителями. Голоса команды, раздававшейся въ этихъ мрачныхъ лабиринтахъ, отдавались пугливымъ эхомъ.

На улицахъ и мы и французы дѣйствовали съ помощью артиллеріи. Нѣсколько разъ старались они овладѣть нашими орудіями, но теряли лишь безполезно много людей. Видя, что требуются неимовѣрныя усилія, чтобы захватить какой нибудь кусокъ улицы, императорскіе солдаты отказывались отъ борьбы, такъ что офицерамъ приходилось подбодрять ихъ палками.

У насъ не приходилось прибѣгать къ такимъ способамъ, намъ достаточно было убѣжденія. Монахи, не переставая помогать раненымъ и напутствовать умирающихъ, едва замѣтивъ нерѣшительность въ какомъ либо пунктѣ, тотчасъ же привлекали вниманіе начальства.

Подлѣ одной изъ насыпей храбрая Мануэла Санхо послѣ стрѣльбы изъ ружья нѣсколько разъ выстрѣлила изъ пушки. Въ продолженіе большей части дня она поспѣвала всюду, оживляя всѣхъ своими словами и служа примѣромъ мужчинамъ; но часовъ около трехъ пополудни она упала, раненая въ ногу, и долгое время лежала среди мертвыхъ, такъ какъ, потерявъ сознаніе, была похожа на трупъ. Позднѣе, замѣтивъ, что она дышитъ, ее отнесли въ госпиталь, стали лѣчить, и она жила еще нѣсколько лѣтъ.

Исторія не забыла эту героическую дѣвушку, и, кромѣ того, улица Пабостро, жалкіе дома которой краснорѣчивѣе цѣлыхъ страницъ книги, носить теперь названіе улицы Мануэлы Санхо.

Вскорѣ послѣ трехъ часовъ оглушительный взрывъ потрясъ дома, за которые мы такъ горячо бились съ французами все утро, и среди густого дыма и пыли еще болѣе густой, чѣмъ дымъ, посыпались осколки стѣнъ съ такимъ страшнымъ грохотомъ, какой трудно себѣ представить. Французы пустили въ ходъ взрывы, чтобъ вырвать изъ арагонскихъ рукъ то, что никакими иными способами вырвать не удавалось. Подкатили пороховыя бочки, и люди сложили руки въ ожиданіи, что порохъ все сдѣлаетъ за нихъ.

Когда взорвали первый домъ, мы спокойно стояли въ сосѣднихъ и на улицѣ, но когда раздался взрывъ у слѣдующаго дома, началось безпорядочное отступленіе. Думая о томъ, что среди развалинъ были погребены или взорваны на воздухъ наши сотоварищи, которые не сдались бы передъ оружіемъ, мы почувствовали упадокъ духа и неспособность противостоять этимъ разрушителямъ.

Начальство останавливало насъ, говоря;

— Стоите, молодцы! Не бѣжать!.. Это только чтобы напутать васъ. У насъ также не мало пороху, и мы откроемъ мины. Вы думаете, они выиграютъ отъ взрывовъ? Наоборотъ. Посмотримъ, какъ они будутъ защищаться среди развалинъ.

Палафоксъ показался въ началѣ улицы, и его присутствіе нѣсколько сдержало насъ. Страшный шумъ не позволилъ мнѣ разслышать, что онъ намъ говорилъ, но по его жестамъ я понялъ, что онъ хочетъ заставить насъ двинуться на развалины.

— Слышите, молодцы, слышите, что говоритъ главнокомандующій, — сказалъ намъ одинъ изъ монаховъ, пришедшихъ со свитой Палафокса. — Онъ говорить, что если вы сдѣлаете еще одно маленькое усиліе, то не останется въ живыхъ ни одного француза.

— И онъ правъ! — воскликнулъ другой монахъ. — Ни одна женщина въ Сарагоссѣ не захочетъ взглянуть на васъ, если вы сейчасъ же не броситесь на развалины домовъ и не выгоните оттуда непріятеля.

— Впередъ, дѣти Пиларской Богоматери! — кричалъ третій. — Вонъ видите, тамъ стоить группа женщинъ? Видите? Онѣ говорятъ, что, если вы не пойдете, такъ пойдутъ онѣ. Неужели вамъ не стыдно вашей трусости?!

Это насъ нѣсколько сдержало. Рухнулъ еще домъ справа. Тогда Палафоксъ прошелъ по улицѣ, не зная, какъ и для чего онъ повелъ насъ за ссу5ою.

Теперь будетъ умѣстнымъ сказать нѣсколько словъ объ этой личности, имя которой тѣсно связано съ защитой Сарагоссы. Популярностью своею онъ обязанъ храбрости, аристократическому происхожденію и уваженію, съ которымъ всегда относились къ его семьѣ, родомъ изъ Лазана. Онъ былъ еще молодымъ человѣкомъ. Раньше онъ служилъ въ гвардіи. Что особенно привлекало въ немъ — это молодой задоръ, пылкость, съ которою относился онъ къ самому трудному и опасному дѣлу.

Будучи человѣкомъ умнымъ, Палафоксъ сознавалъ свою несостоятельность въ военныхъ предпріятіяхъ и благоразумно окружилъ себя знающими людьми. На солдатъ одно появленіе уважаемаго всѣми Палафокса дѣйствовало ободряющимъ образомъ. Высокая фигура полководца показывалась на всѣхъ опасныхъ пунктахъ; онъ ободрялъ ослабѣвавшихъ и раздавалъ награды храбрецамъ.

Сарагосцы считали его воплощеніемъ идеальныхъ добродѣтелей и горячаго патріотизма. Все въ его приказахъ было хорошо и справедливо. Подобно тому, какъ монархи, дѣйствующіе на основаніи традиціонныхъ законовъ, выработанныхъ страною, Палафоксъ не могъ поступить дурно; все дурное приписывалось его совѣтчикамъ. И дѣйствительно онъ, такъ сказать, царилъ, но не управлялъ, управляли же padre Базиліо, каноникъ и три знаменитыхъ генерала: О’Нейль, Сенъ-Маршъ и Бутронъ.

На опасныхъ пунктахъ Палафоксъ появлялся, какъ статуя побѣды. Его мужественный голосъ оживлялъ умирающихъ; его лицо всегда было полно спокойной увѣренности, и торжествующая улыбка блуждала на его губахъ. Онъ понималъ, что его внѣшность производитъ сильное впечатлѣніе, и, какъ хорошій актеръ, появлялся всегда въ блестящемъ мундирѣ, увѣшанномъ орденами; звуки военной музыки, встрѣчавшей его, и крики «виватъ» очень льстили его самолюбію.

XXIV.

Какъ я уже сказалъ, Палафоксъ остановилъ насъ, и хотя почти всѣ солдаты уже убѣжали изъ улицы Пабостро, но остановились у заставы Квемада.

Отъ трехъ часовъ вплоть до самой ночи сраженье не прекращалось. Французы приступили къ работамъ въ разрушенныхъ ими домахъ, и любопытно было видѣть, какъ среди обгорѣлыхъ развалинъ расчищались небольшія площадки и на нихъ перетаскивались орудія. Эта война съ каждымъ днемъ все менѣе и менѣе походила на существующія до сихъ поръ войны.

Теперь французы, отвоевавъ дома, увидали всю выгодность и невыгодность своего положенія; если имъ удавалось поставить нѣсколько орудій на площадки, то сами они находились подъ открытымъ огнемъ. Къ несчастію, мы не сумѣли воспользоваться этимъ. Ужасъ рисовалъ намъ опасность въ сто разъ сильнѣе, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ, и не въ силахъ отстоять дома въ улицѣ Пабостро, сарагосцы сами начали сжигать ихъ.

Осаждающіе и осажденные, горя нетерпѣніемъ истребить другъ друга, стали продолжать сраженье огнемъ и взрывами, забывая, что такимъ образомъ и та и другая сторона совершенно не защищены.

Что это былъ за вечеръ, что за ночь! Помню минуту, когда я не въ силахъ былъ больше выдержать и упалъ отъ изнеможенія вмѣстѣ съ другими товарищами на груду мертвыхъ. Я не отдавалъ себѣ яснаго отчета о томъ, гдѣ я нахожусь, моя мысль словно застыла, и тѣло замерло въ страшныхъ мукахъ. Я не зналъ, было ли это днемъ или ночью. Ложились какія-то тѣни, и изъ города мелькали слабые огоньки.

Помню только, что на меня все наваливали и наваливали тѣла бездыханныя и движущіяся, и что я все тянулся вверхъ и ждалъ, что вотъ-вотъ мнѣ дадутъ кусокъ хлѣба и глотокъ воды. Я совершенно ослабѣлъ. Голодъ и жажда страшно мучили меня. Я видѣлъ, что многіе бѣгутъ, размахивая руками, слышалъ крики, видѣлъ человѣческія тѣни, отражавшіяся на ближайшихъ стѣнахъ, но куда бѣгутъ, откуда, о чемъ кричать, я ничего не понималъ.

Не одинъ я лишился силъ послѣ столькихъ часовъ непрерывной рѣзни. Вокругъ меня падало много товарищей, и мы вымаливали другъ у друга каплю воды. Нѣкоторымъ посчастливилось, они имѣли силы подползти къ трупамъ, обшарить ихъ и, найдя куски испачканнаго землею хлѣба, съ жадностью поѣдали ихъ.

Отдохнувъ немножко, и я выползъ искать этихъ объѣдковъ. Не знаю, былъ ли я раненъ; нѣкоторые изъ жаловавшихся мнѣ на страшный голодъ и жажду имѣли страшныя раны и обжоги. Наконецъ, насъ увидали женщины и напоили мутной, тепловатой водой. Мы оспаривали другъ у друга деревянный стаканъ, когда вдругъ увидали въ рукѣ одного мертваго узелокъ съ двумя сухими сардинами и нѣсколькими лепешками. Жалобно стеная, продолжали мы мародерство и, въ концѣ концовъ, немного пищи, которую удалось намъ найти, и мутная вода нѣсколько подкрѣпили наши силы.

Я почувствовалъ себя почти бодрымъ, могъ уже ходить, хотя и съ трудомъ. Замѣтивъ, что все мое платье въ крови, и ощутивъ острую боль въ правой рукѣ, я подумалъ, что тяжело раненъ, но это оказалось лишь контузіей, а кровь на платьѣ прилипла, вѣроятно, когда я лежалъ среди труповъ.

Ясность мысли вернулась ко мнѣ, въ глазахъ уже не мутилось, и я явственно разслышалъ крики, торопливые шаги, ближайшій и отдаленный громъ пушекъ. Орудія какъ будто переговаривались между собою.

Пожары продолжались. Надъ городомъ стояло цѣлое облако дыма, сливавшагося съ пламенемъ въ фантастическіе образы. Разрушенные дома съ темными дырами вмѣсто оконъ, дымящіяся развалины, горящіе заборы — все это было ничто въ сравненіи съ фигурами, не перестававшими драться чуть не въ самомъ пламени. Это жители Сарагоссы все еще жестоко спорили съ французами за каждую пядь родной земли.

Я очутился у заставы Квемада. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, я снова упалъ на землю отъ усталости. Монахъ, видя, что я весь въ крови, подошелъ ко мнѣ и сталъ говорить объ иной жизни, о наградѣ, которая ожидаетъ тамъ умирающихъ за свое отечество. Я сказалъ ему, что не раненъ, но что ослабѣлъ отъ голода, усталости и жажды, и что, кажется, у меня появились первые признаки эпидеміи. Тогда добрый монахъ, въ которомъ я тотчасъ же узналъ padre Матео дель-Бусто, сѣлъ подлѣ меня и проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Я также не могу держаться на ногахъ; кажется, я умираю.

— Вы ранены, padre? — спросилъ я, увидавъ, что у него подвязана рука.

— Да, сынъ мой, пуля раздробила мнѣ плечо и руку. Я страшно страдаю, но надо сдерживаться. Христосъ больше страдалъ за насъ. Съ самаго разсвѣта я не переставая лѣчилъ раненыхъ и напутствовалъ умирающихъ. Втеченіе шестнадцати часовъ я не отдохнулъ ни на минуту и ничего не ѣлъ и не пилъ. Одна женщина забинтовала мнѣ плечо, и я продолжалъ мое дѣло. Думаю, что я не долго проживу… Сколько мертвыхъ, Господи Боже мой! А этихъ раненыхъ, которыхъ никто не подбираетъ! Ахъ… я кажется умираю!.. Ты видѣлъ эту огромную насыпь въ улицѣ Клавосъ? Тамъ умеръ несчастный Коридонъ. Мы шли, чтобы взять раненыхъ, когда увидали около Санъ-Августина группу французовъ, переходившихъ изъ одного дома въ другой. У Коридона была горячая кровь, онъ былъ способенъ на геройскіе подвиги, онъ бросился на нихъ. Охъ, они подняли его на пики и перебросили черезъ насыпь…

Старикъ padre Матео видимо ослабѣвалъ, но впечатлѣніе рѣзни было, очевидно, такъ сильно, что онъ не могъ молчать и продолжалъ прерывающимся голосомъ:

— Сколько жертвъ въ одинъ день, Арачели! Несчастливы и тѣ, которые остались цѣлы. Вы все равно умрете отъ эпидеміи, а это еще хуже. Сегодня я далъ отпущеніе грѣховъ шестидесяти жертвамъ эпидеміи. Я отпущу и вамъ прегрѣшенія, другъ мой, потому что знаю, что у васъ нѣтъ большихъ грѣховъ, и что вы храбро дрались эти дни… Что, вамъ не хорошо? Вы дѣйствительно блѣдны, какъ эти трупы, окружающіе насъ. Умереть отъ эпидеміи, во время осады, это почти то же, что умереть за отечество. Мужайтесь, юноша, небо открывается, чтобъ принять васъ, и Пиларская Богоматерь разверзаетъ надъ вами свой звѣздный покровъ. Жизнь ничего не стоитъ. Насколько лучше доблестно умереть и получить въ награду за одинъ день страданья вѣчное блаженство! Именемъ Господа разрѣшаю вамъ прегрѣшенія вольныя и невольныя.

Прочитавъ отходную молитву и благословивъ меня, онъ вытянулся во всю длину на землѣ. Взглянувъ на него, я понялъ, что онъ очень боленъ, я чувствовалъ себя не хорошо, но его состояніе было еще хуже. Это не первый случай, что исповѣдникъ умиралъ прежде умирающаго и врачъ прежде больного.

Я сталъ звать padre Матео, но такъ какъ онъ отвѣчалъ мнѣ лишь жалобными стонами, то я пошелъ розыскивать кого нибудь, кто помогъ бы ему. Встрѣтивъ нѣсколько мужчинъ и женщинъ, я сказалъ имъ:

— Вонъ тамъ лежитъ padre Матео дель Бусто и не можетъ двинуться съ мѣста.

Но на меня не обратили вниманія и продолжали идти впередъ. Многіе раненые звали меня, умоляя о помощи, но я также не слушалъ ихъ. Близъ Козо встрѣтилъ я мальчика лѣтъ восьми или девяти, онъ шелъ и горько плакалъ. Я остановилъ его, спросилъ о его родителяхъ; онъ указалъ мнѣ рукою на груду мертвыхъ и раненыхъ. Позднѣе, я опять встрѣчалъ этого мальчика въ разныхъ пунктахъ, онъ все искалъ, все плакалъ, и никто не заботился о немъ.

Со всѣхъ сторонъ слышались лишь вопросы: «Не видали ли вы. моего брата? Не видали ли моего сына? Не видали ли моего отца?» — Но ни брать, ни сынъ, ни отецъ нигдѣ не появлялись. Никто уже не заботился переносить больныхъ въ церкви, такъ какъ все было переполнено. Въ подвалахъ и нижнихъ этажахъ, которые находили удобнымъ убѣжищемъ, стоялъ спертый зараженный воздухъ. Наступило время, когда больнымъ и раненымъ лучше всего было оставаться на улицахъ.

Я все двигался въ конецъ Козо, потому что мнѣ сказали, будто тамъ раздаютъ порціи, но ничего не досталъ. Уже хотѣлъ я вернуться въ Тенеріасъ, какъ около Альмуди мнѣ дали немножко поѣсть горячей пищи. Сразу почувствовалъ я себя лучше, и симптомы эпидеміи, напугавшіе меня раньше, прекратились; очевидно, моя болѣзнь была изъ тѣхъ, которыя вылѣчиваются хлѣбомъ и виномъ. Тутъ я вспомнилъ о padre Матео и вмѣстѣ съ другими отправился подать ему помощь. Несчастный старикъ лежалъ недвигаясь, и когда мы спросили его, какъ онъ себя чувствуетъ, онъ отвѣтилъ:

— Какъ! Уже прозвонилъ утренній колоколъ? Но вѣдь еще рано. Оставьте меня отдохнуть. Я страшно усталъ, padre Гонзалесъ. Цѣлыхъ шестнадцать часовъ я рвалъ цвѣты въ саду… Я усталъ…

Несмотря на его мольбы, четверо понесли его на рукахъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ скончался.

Мои товарищи поспѣшили на мѣсто сраженія, и я хотѣлъ слѣдовать за ними, какъ вдругъ увидѣлъ человѣка, привлекшаго мое вниманіе. Это былъ дядя Кандіола, выходившій изъ сосѣдняго дома, оборванный и грязный, съ курицей въ рукахъ. Я остановилъ его посреди улицы и спросилъ о его дочери и объ Августинѣ. Онъ отвѣтилъ мнѣ въ страшномъ возбужденіи:

— Моя дочь?.. Не знаю… Тамъ, тамъ она… Все, все погибло! Векселя! Векселя сгорѣли… Хорошо еще, что мнѣ удалось поймать эту курицу, она выскочила, какъ и я, изъ страшнаго огня… Вчера курица стоила пять дурро!.. Но мои векселя! Пиларская Богоматерь и ты, Святой Домингунто дель-Валъ, скажите, зачѣмъ сгорѣли мои векселя? Еще можно ихъ спасти… Хотите помочь мнѣ? Подъ толстымъ бревномъ сгорѣлъ сундукъ съ векселями. Гдѣ здѣсь можно найти человѣкъ шесть солдатъ? Господи! Но этотъ комитетъ, эта аудіенція, главнокомандующій, о чемъ они думаютъ?..

Переведя духъ, онъ сталъ кричать прохожимъ:

— Эй, горожане, друзья, милосердные люди… помогите мнѣ поднять бревно, упавшее въ мой уголъ!.. Эй, добрые друзья, положите въ сторонку этого умирающаго и придите помочь мнѣ. Неужели нѣтъ ни одной доброй души! Теперь всѣ сердца сдѣлались словно стальными… Уже нѣтъ человѣческихъ чувствъ. Охъ, безжалостные сарагосцы, вы увидите, какъ васъ накажетъ Господь…

Видя, что никто не идетъ къ нему на помощь, Кандіола снова вошелъ въ домъ, но вскорѣ выбѣжалъ оттуда съ криками отчаянія:

— Уже ничего нельзя больше спасти! Все горитъ!.. Пиларская Богоматерь, почему ты не сдѣлаешь чуда? Почему ты не сдѣлаешь меня нечувствительнымъ къ огню, чтобы я могъ спасти мои векселя?

XXV.

Онъ въ безсильномъ отчаяніи присѣлъ на груду камней, хватался за голову и, не выпуская курицы изъ рукъ, прижималъ ихъ къ груди съ глубокими вздохами. Желая узнать что нибудь объ Августинѣ, я снова спросилъ его о дочери.

— Я былъ въ этомъ домѣ въ улицѣ Аньонъ, куда насъ послали вчера, — сказалъ онъ. — Всѣ говорили, что тамъ небезопасно, что лучше будетъ въ центрѣ города, но я не люблю ходить туда, куда всѣ идутъ, и предпочитаю мѣсто, покинутое всѣми. Свѣтъ полонъ воровъ и мошенниковъ. Я рѣшилъ убѣжать отъ людей. Мы устроились въ одной изъ комнатъ внизу этого дома. Моя дочь очень боялась пушечныхъ выстрѣловъ и хотѣла уйти. Когда мины взорвали ближайшія зданія, она съ Гведитой выбѣжала, какъ сумасшедшая. Я остался одинъ, боясь оставить, мои вещи, когда вошли нѣсколько солдатъ съ зажженными головнями и сказали, что хотятъ поджечь домъ. Эти канальи не дали мнѣ времени ничего захватить съ собою и не только не пожалѣли меня, но стали даже насмѣхаться… Я бросился къ сундуку съ векселями и силился тащить его. Но мнѣ нельзя было долго оставаться тамъ. Я сталъ задыхаться отъ дыма и все-таки хотѣлъ непремѣнно спасти сундукъ… Невозможно! Пришлось бѣжать. Я ничего не могъ захватить, ничего, Боже мой, кромѣ этой курицы, которую хозяева забыли въ курятникѣ!.. Не легко мнѣ было поймать ее. Чуть не сжегъ я себѣ всю руку! О, да будетъ проклятъ, тотъ кто придумалъ огонь!

— А ваша дочь? — перебилъ я его.

Онъ продолжалъ, не слушая меня.

— Мы должны терять свое состояніе ради прихотей этихъ героевъ!.. У меня есть два дома въ Сарагоссѣ, кромѣ того, въ которомъ я жилъ. Одинъ изъ нихъ въ улицѣ Сомбра, а другой, въ улицѣ Дуэндасъ, близъ Санъ-Франциско, занятъ войсками и весь разрушенъ. Развалины и развалины, больше ничего! Нечего сказать, хороша мысль жечь дома для того лишь, чтобъ они не достались французамъ!

— Война требуетъ, чтобъ это было такъ, — возразилъ я, — и этотъ геройскій городъ намѣренъ защищаться до послѣдней крайности.

— А какая выгода будетъ Сарагоссѣ защищаться до послѣдней крайности? Что выиграютъ отъ этого убитые? Подите-ка, поговорите съ ними о славѣ, о героизмѣ и о разномъ подобномъ вздорѣ! Я предпочитаю жить въ пустынѣ, чѣмъ въ такомъ геройскомъ городѣ. Я допускаю, что должно быть нѣкоторое сопротивленіе, но зачѣмъ же доводить его до такихъ варварскихъ границъ? Правда, что зданія стоили немного, меньше, чѣмъ эти кучи оставшихся углей. Но меня не проведешь! Всѣ эти пожары придумали власти, для того, чтобъ потомъ выгодно продать уголь.

Это меня разсмѣшило. Пусть читатель не думаетъ, что я преувеличиваю: все написанное здѣсь я слышалъ отъ Кандіолы слово въ слово. Еслибъ этотъ старикъ жилъ во времена гуманистовъ, то онъ и про нихъ, вѣроятно, сказалъ бы, что они представляются героями для того, чтобъ выгодно продать уголь.

— Я погибъ, я разоренъ на всю жизнь! — восклицалъ онъ съ искреннимъ отчаяніемъ. — Эти векселя составляли часть моего состоянія. Подите-ка, подайте теперь ко взысканію капитала, безъ документовъ и когда почти всѣ должники перемерли и валяются на улицахъ. Нѣтъ, я сказалъ и повторяю, что эти несчастные поступили несогласно съ заповѣдями Божіими. Это — смертельный грѣхъ, это — преступленіе непростительное: позволить себя убить, когда на свѣтѣ остается кредиторъ, которому не легко было скопить потерянный капиталъ. Ну, понятно, платить никто не любитъ, вотъ они и сказали себѣ: «умремъ, чтобы покончить съ долгомъ»… Но Господь долженъ былъ бы быть неумолимымъ къ этимъ негодяямъ, онъ долженъ ихъ воскресить, чтобъ они уплатили. Воскресить, да! Святая Пиларская Богоматерь, заступникъ Домингунто дель-Валь, они должны воскреснуть!

— А ваша дочь, — спросилъ я, желая перемѣнить разговоръ, — она не пострадала отъ огня?

— Не упоминайте мнѣ о моей дочери, — отвѣтилъ онъ. — Богъ наказалъ меня за ея грѣхъ. Я уже узналъ, кто ея ухаживатель. Кто же, какъ не отчаянный сынъ дона Хозе де-Монторіа, который кончаетъ курсъ въ духовной семинаріи? Марія сама призналась мнѣ въ этомъ. Вчера она залѣчивала ему раненную руку. Встрѣчали ли вы когда нибудь болѣе безнравственную дѣвушку? И это дѣлалось при мнѣ!

Когда онъ говорилъ это, подошла донья Гведита, разыскивавшая повсюду своего хозяина, и принесла ему въ чашкѣ что-то поѣсть. Онъ съ жадностью набросился на ѣду, и затѣмъ не безъ труда намъ удалось отвести его въ переулокъ Органо, гдѣ находилась его дочь вмѣстѣ съ другими. Кандіола, предварительно разбранивъ ее, сталъ разговаривать съ Гведитой.

— Гдѣ Августинъ? — спросилъ я Мариквилью.

— Минуту назадъ онъ былъ здѣсь, но ему сообщили о смерти его брата, и онъ убѣжалъ. Я слышала, что его семья находится въ улицѣ Руфасъ.

— Какъ, умеръ его старшій братъ?

— Такъ ему сказали, и онъ убѣжалъ въ страшномъ горѣ.

Не слушая дальше, я также побѣжалъ, чтобы хоть сколько нибудь утѣшить эту симпатичную семью, сдѣлавшую мнѣ такъ много добра. По дорогѣ я встрѣтилъ дона Рокве въ слезахъ.

— Габріэль, — сказалъ онъ, увидѣвъ меня, — Господь посѣтилъ горемъ нашего добраго друга.

— Неужели правда, что умеръ его старшій сынъ, Мануэль?

— Да, и этимъ не оканчиваются несчастій семьи Монторіа. Мануэль былъ женатъ, какъ ты знаешь, и имѣлъ четырехлѣтняго сына. Видишь вонъ тамъ группу женщинъ? Такъ вотъ тамъ находится жена бѣднаго Мануэля Монторіа, съ мальчикомъ, умирающимъ отъ эпидемическаго тифа. Какое ужасное несчастіе! Одно, изъ первыхъ семействъ Сарагоссы не имѣетъ въ такія тяжелыя минуты даже крыши надъ головою. Цѣлую ночь эта женщина просидѣла такъ съ ребенкомъ на рукахъ, ожидая его смерти съ минуты на минуту; дѣйствительно здѣсь имъ лучше, чѣмъ въ подвалахъ, гдѣ нельзя дышать. Хорошо еще, что я вмѣстѣ съ другими докторами немножко помогъ ей… Но что же можно подѣлать, когда съ трудомъ достанешь лишь кусокъ хлѣба, когда прекратилось вино, и ни за какія деньги нельзя достать куска мяса?

Начинало свѣтать. Я подошелъ къ группѣ женщинъ и увидалъ тяжелую картину. При желаніи спасти мальчика, мать и другія женщины мучили бѣдняжку всевозможными лѣкарствами, какія только кто зналъ, но достаточно было взглянуть на ребенка, чтобы понять, что печать смерти уже лежитъ на его личикѣ.

Голосъ дона Хозе де-Монторіа побудилъ меня идти впередъ, и въ одномъ изъ угловъ улицы Руфасъ я увидѣлъ еще болѣе раздирательную картину. На землѣ лежалъ трупъ Мануэля Монторіа, тридцатилѣтняго молодого человѣка, такого же великодушнаго и симпатичнаго, какъ его отецъ и брать. Пуля пробила ему черепъ; изъ маленькой ранки въ вискѣ текла струйка крови, заливая шею и скрываясь подъ рубашкой. Не смотря на эту ранку, онъ казался еще живымъ.

Когда я подошелъ, его мать все еще не вѣрила, что онъ умеръ, и, положивъ голову сына на колѣни, она старалась оживить его ласковыми словами. Монторіа, опустившись на колѣни съ правой стороны трупа, держалъ въ своихъ рукахъ руку сына и, не произнося ни слова, не сводилъ съ него глазъ. Отецъ, блѣдный, какъ смерть, не плакалъ.

— Жена, — произнесъ онъ наконецъ, — не проси у Господа невозможнаго. Мы потеряли нашего сына.

— Нѣтъ, Мануэль не умеръ! — въ отчаяніи крикнула мать. — Это неправда. Зачѣмъ ты меня обманываешь? Возможно ли, чтобы Господь отнялъ у насъ сына? Чѣмъ заслужили мы это наказаніе? Мануэль, дитя мое? Ты мнѣ не отвѣчаешь? Почему ты не движешься, почему не говоришь? Мы сейчасъ снесемъ тебя домой… Но гдѣ же нашъ домъ?.. Мой сынъ простудится, лежа на сырой землѣ… Видите, какія у него холодныя руки и лицо?

— Уйди, жена, — сказалъ Монторіа, сдерживая рыданія. — Мы останемся съ бѣднымъ Мануэлемъ.

— Господи, Боже мой! — воскликнула старушка. — Что съ нимъ, что онъ не говоритъ, не движется, не просыпается? Онъ лежитъ, какъ мертвый, но онъ не можетъ умереть. Пиларская Богородица, вѣдь не можетъ же умереть сынъ мой?

— Леокадія, — повторилъ Монторіа, роняя изъ глазъ первыя слезы, — уйди отсюда, уйди, ради Бога. Будь тверда, потому что Господь послалъ намъ тяжелый ударъ, отнялъ у насъ нашего сына. Онъ умеръ за родину…

— Онъ умеръ! — произнесла донья Леокадія, прижимая къ себѣ тѣло сына, какъ будто его хотѣли отнять у нея. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Какое мнѣ дѣло до родины! Пусть мнѣ вернуть моего сына! Мануэль, дитя мое… Не отходи отъ меня, никто не вырветъ тебя изъ моихъ рукъ…

— Господи, Пиларская Богоматерь! — серьезно и торжественно сказалъ донъ Хозе. — За что такое наказаніе? Для родины, для вѣры, для короля я отдалъ все мое имущество и моихъ сыновей… Зачѣмъ же, прежде, чѣмъ отнять, у меня этого первенца, Господи, ты сто разъ не отнялъ у меня, старика, мою безполезную жизнь? Сеньоры, — обратился оіи. къ присутствующимъ, — я не стыжусь плакать передъ вами. И въ радости и въ горѣ Монторіа все тотъ же. Счастливъ ты, сынъ мой, что умеръ такой благородной смертью. Несчастны мы, оставшіеся безъ тебя! Но Господь хотѣлъ этого, да будетъ Его святая воля… Жена, Богъ далъ намъ миръ, счастье, благосостояніе и хорошихъ дѣтей, если теперь Онъ хочетъ отнять все это, то покоримся безропотно Его волѣ. Благословимъ руку, поражающую насъ, и спокойно будемъ ждать помилованья отъ этой же руки.

Донья Леокадія словно застыла въ своемъ горѣ и только цѣловала безжизненное тѣло сына. Донъ Хозе, желая разомъ окончить эту мучительную сцену, всталъ и произнесъ твердымъ голосомъ:

— Леокадія, встань. Надо похоронить нашего сына.

— Похоронить!.. — воскликнула несчастная мать. — Похоронить!..

И не въ силахъ произнести ни слова больше, она лишилась чувствъ.

Въ эту минуту раздался раздирающій душу вопль, и одна изъ женщинъ, отдѣлившись отъ группы, подбѣжала къ намъ. Это была жена бѣднаго Мануэля, лишившаяся мужа и сына. Нѣсколько присутствующихъ загородили ей дорогу, чтобъ помѣшать видѣть эту мучительную сцену, но несчастная женщина растолкала насъ, прося показать ей тѣло мужа.

Между тѣмъ, донъ Хозе пошелъ туда, гдѣ лежалъ его умершій внукъ, взялъ его на руки и положилъ рядомъ съ Мануэлемъ. Въ то время какъ донья Леокадія все еще лежала безъ чувствъ, обнявъ тѣло сына, ея невѣстка въ горячечномъ возбужденіи бѣгала по улицѣ, угрожая воображаемымъ врагамъ. Мы схватили ее, но она вырвалась изъ нашихъ рукъ. Она хохотала страшнымъ, безумнымъ хохотомъ и затѣмъ падала на колѣни, умоляя насъ вернуть ей два дорогихъ тѣла.

Проходилъ народъ, проходили солдаты, монахи, поселяне и всѣ смотрѣли съ равнодушіемъ на эту сцену, потому что подобныя сцены происходили на каждомъ шагу. Сердца зачерствѣли, нѣжныя человѣческія чувства смѣнились въ нихъ лишь холоднымъ геройствомъ.

Наконецъ, молодая женщина, уступая усталости, притихла. Мы попросили какой нибудь пищи, чтобъ подкрѣпить ея ослабѣвшія силы, но ничего не нашлось. Между тѣмъ донъ Хозе, при помощи бына Августина, который тоже едва стоялъ на ногахъ отъ горя, высвободилъ тѣло изъ объятій доньи Леокадіи. Бѣдная женщина была въ такомъ ужасномъ состояніи, что мы опасались, что и она не переживетъ этого дня.

Старикъ Монторіа повторилъ съ тоской:

— Необходимо похоронить нашего сына.

Мы всѣ оглянулись вокругъ и увидали множество не похороненныхъ труповъ. Въ улицѣ Руфасъ было ихъ очень много, а въ Импрента образовались даже цѣлыя группы. На широкой дорогѣ между домами лежали цѣлыя правильныя линіи мертвыхъ тѣлъ. Тяжело было глядѣть на эту картину, и тотъ, кто ее видѣлъ, никогда въ жизни не забудетъ ея. Быть можетъ, это покажется невѣроятнымъ, но это было на самомъ дѣлѣ: одинъ человѣкъ, войдя въ улицу Импрента, началъ кричать. Въ одномъ изъ оконъ появился другой и крикнулъ ему:

— Войди!

Тогда этотъ человѣкъ, находя опаснымъ подняться по лѣстницѣ, прошелъ по грудѣ труповъ и, поднявшись по нимъ до верхняго этажа, пролѣзъ въ окно.

Во многихъ улицахъ происходило то же самое. Возможно ли было похоронить ихъ? На каждую пару здоровыхъ рукъ приходилось по пятидесяти мертвыхъ. Отъ трехсотъ до четырехсотъ человѣкъ умирало ежедневно отъ тифа. Каждое кровавое сраженіе кончалось нѣсколькими тысячами убитыхъ, и Сарагосса перестала уже быть городомъ живыхъ.

Взглянувъ на эту тяжелую картину, Монторіа сказалъ:

— Мой сынъ и внукъ не должны имѣть привилегію быть похороненными. Ихъ души на небесахъ, какое дѣло до остального? Положимъ ихъ тутъ, въ началѣ улицы Руфасъ… Августинъ, дитя мое, ты лучше пошелъ бы въ ряды. Начальство можетъ хватиться тебя, а около Магдалены, кажется, недостаетъ людей. У меня уже нѣтъ сына, кромѣ тебя. Если ты умрешь, что же мнѣ останется?.. Но долгъ прежде всего, и я предпочитаю видѣть тебя сраженнаго непріятельской пулей, какъ твой братъ, чѣмъ видѣть, что ты трусишь.

Затѣмъ, положивъ руку на обнаженную голову сына, стоявшаго на колѣняхъ надъ тѣломъ брата, старикъ продолжалъ, поднявъ глаза къ небу:

— Господи, если Ты хочешь отнять у меня и этого послѣдняго сына, то прежде отыми у меня мою жизнь. Я не хочу жить послѣ того, какъ окончится осада. Мы съ бѣдной женой были достаточно счастливы, чтобъ порицать поразившую насъ руку, но не довольно ли этого испытанія? Неужели и второй сынъ нашъ долженъ погибнуть?.. Эй, сеньоры! — прибавилъ онъ затѣмъ другимъ тономъ, — кончайте скорѣе, мы нужны въ другомъ мѣстѣ.

— Сеньоръ донъ Хозе, — въ слезахъ сказалъ донъ Рокве, — уйдите и вы; друзья исполнятъ безъ васъ этотъ послѣдній долгъ.

— Нѣтъ, я мужчина, и Господь далъ мнѣ душу, которая не согнется ни предъ какимъ несчастіемъ.

И онъ взялъ при помощи одного изъ товарищей тѣло Мануэля, въ то время какъ мы съ Августиномъ взяли маленькаго внука и положили ихъ обоихъ у входа въ улицу Руфасъ; куда многія семьи клали своихъ покойниковъ. Сдѣлавъ это, Монторіа тяжело вздохнулъ и опустилъ безпомощно руки, какъ будто на это дѣло ушли его послѣднія, старческія силы.

— Право, сеньоры, не могу отрицать, что я очень усталъ, — сказалъ онъ. — Вчера еще я чувствовалъ себя молодымъ человѣкомъ; сегодня я совсѣмъ старикъ.

Дѣйствительно въ одну ночь Монторіа постарѣлъ на цѣлыхъ десять лѣтъ.

Онъ присѣлъ на камень и, опершись локтями на колѣни, уронилъ голову на руки. Въ такомъ положеніи просидѣлъ онъ долго, долго. Донья Леокадія съ дочерью и невѣсткой были проведены въ Козо. Донъ Рокве, поминутно ходившій и туда и сюда, сказалъ наконецъ:

— Сеньора все еще очень слаба… Теперь онѣ всѣ горячо молятся и не перестаютъ плакать. Бѣдняжки ужасно измучены. Молодцы, вы должны непремѣнно поискать въ городѣ чего нибудь имъ поѣсть, необходимо подкрѣпить ихъ силы.

Тогда Монторіа всталъ и вытеръ слезы, бѣжавшія по его щекамъ.

— Я думаю, что найдется что нибудь, — сказалъ онъ. — Другъ Рокве, купите имъ чего нибудь, сколько бы это ни стоило.

— Вчера просили пять дурро за одну курицу въ Триперіѣ, — произнесъ одинъ изъ старыхъ преданныхъ дому слугъ.

— А сегодня ихъ и совсѣмъ не найдешь, — возразилъ донъ Рокве. — Я сейчасъ былъ тамъ.

— Друзья, поищите здѣсь, что нибудь найдется. Мнѣ ничего не надо.

Когда онъ говорилъ это, мы услыхали кудахтанье курицы. Мы всѣ радостно взглянули по этому направленію и увидали дядю Кандіолу. Онъ держалъ въ лѣвой рукѣ живую курицу, а правой успокоительно гладилъ ее по спинѣ. Прежде чѣмъ его подозвали, онъ подошелъ къ Монторіа и произнесъ:

— Курица стоить онцу.

— Не дешево! — воскликнулъ донъ Рокве. — Вѣдь въ ней остались только однѣ кости.

Я не въ силахъ былъ удержать злобы, закипѣвшей во мнѣ передъ этимъ отвратительнымъ корыстолюбіемъ дяди Кандіолы. Я подбѣжалъ къ нему, вырвалъ изъ его рукъ курицу и крикнулъ:

— Эта курица краденая! Подай ее сюда, мерзкій ростовщикъ! Хоть бы ужъ свое продавалъ. Онца! Вчера онѣ были на рынкѣ по пяти дурро. Пять дурро, воръ, пять дурро, ни одного охало больше!

Кандіола сталъ визжать и кричать; мы уже собирались выгнать его въ шею, когда донъ Хозе де-Монторіа остановилъ насъ, говоря:

— Дайте ему, сколько онъ проситъ. Сеньоръ Кандіола, вотъ возьмите онцу за вашу курицу.

Онъ подалъ ему онцу, которую скупецъ не посовѣстился взять, и прибавилъ:

— Сеньоръ Кандіола, намъ надо поговорить. Теперь я вижу, что оскорбилъ васъ… Да, нѣсколько дней тому назадъ изъ-за муки… Иногда человѣкъ не въ силахъ совладать съ собою, и когда кровь бросится въ голову… Правда, что вы разсердили меня, потребовавъ за муку больше, чѣмъ главнокомандующій приказалъ платить… Но дѣло въ томъ, другъ донъ Іеронимо, что я опомнился… вы видите… кажется, я поднялъ на васъ руку… кажется, я…

— Сеньоръ де-Монторіа, — перебилъ его Кандіола, — наступитъ день, когда въ Сарагоссѣ снова будутъ власти. Тогда мы посчитаемся съ вами.

— Вы хотите подать на меня въ судъ? Не хорошо. Это ужъ прошло… Это былъ приступъ гнѣва, который трудно сдержать. Мнѣ странно только, что до этой минуты я не подумалъ о томъ, что поступилъ дурно, очень дурно. Не слѣдуетъ оскорблять ближняго…

— А главное послѣ оскорбленія обворовывать его, — сказалъ донъ Іеронимо, взглянувъ на окружающихъ съ презрительной улыбкой.

— Относительно воровства вы не правы, — продолжалъ Монторіа, — потому что я исполнилъ лишь приказъ главнокомандующаго. Дѣло только въ оскорбленіи словомъ и поступкомъ; когда я увидалъ васъ, нѣсколько минутъ тому назадъ, я понялъ, что поступилъ тогда дурно. Совѣсть говорить мнѣ это. Ахъ, сеньоръ Кандіола, я очень несчастливъ! А когда люди несчастливы, они сознаютъ свои ошибки. Такъ вотъ теперь, сеньоръ Кандіола… когда я увидалъ васъ, я почувствовалъ, что готовъ просить у васъ прощенье за эти удары… у меня тяжелая рука и… Бываетъ, что я не помню, что дѣлаю… Да, я умоляю васъ простить меня, и будемъ друзьями, донъ Іеронимо, будемъ друзьями, помиримся, не станемъ вспоминать стараго. Ненависть чернитъ душу, и воспоминаніе о дурныхъ поступкахъ ложится камнемъ на сердце.

— Прежде сдѣлали непріятность человѣку, а потомъ стараетесь умаслить его льстивыми словами! — сказалъ Кандіола, повертывая спину Монторіа и уходя изъ группы, — Лучше бы сеньоръ де Монторіа вернулъ мнѣ то, что не доплатилъ за муку… Просить у меня прощенія! Да что я извлеку изъ этого прощенія?..

Онъ говорилъ это негромко, какъ бы про себя, и медленно двигался впередъ. Видя, что одинъ изъ насъ побѣжалъ за нимъ, крича ему вслѣдъ какую-то дерзость, донъ-Хозе остановилъ:

— Пусть уходить спокойно, надо пожалѣть этого несчастнаго.

XXVI.

3-го февраля французы завладѣли Іерусалимскимъ монастыремъ, находившимся между св. Энграчіей и госпиталемъ. Сраженіе, предшествовавшее этой побѣдѣ, отличалось такимъ же кровопролитіемъ, какъ и въ Тенеріасѣ, и въ немъ погибъ знаменитый военный инженеръ Маркосъ Симоно. Въ предмѣстья осаждающіе мало подвинулись впередъ. Въ дни 6-го и 7-го февраля они не могли даже завладѣть всей улицей Квемада.

Начальство понимало, какъ трудно продолжать дальше защиту, и раздавало обѣщанія почестей и денегъ, чтобъ воодушевить патріотовъ. Когда средства для войны стали изсякать, 2-го февраля, Палафоксъ издалъ указъ, въ которомъ между прочимъ говорилъ: "Я отдаю двое моихъ золотыхъ часовъ и двадцать серебряныхъ тарелокъ; «то все, что у меня осталось». 9-го, въ указѣ говорилось о томъ, что «нѣкоторые изъ горожанъ холодно относятся къ судьбѣ отечества», и предполагая, что эта слабость проникла въ народъ вслѣдствіе французскаго золота, угрожалъ страшнымъ наказаніемъ измѣнникамъ.

Сраженія 3-го, 4-го и б-то были менѣе кровопролитны, чѣмъ послѣднее, описанное мною. Французы и испанцы умирали отъ усталости. Площадь Магдалена, на которую французы дѣлали двѣ атаки, защищалась пушками у улицъ Паломаръ и Пабостро. Разрушенныя стѣны семинаріи также защищались артиллеріей, и непріятель, видя, что взять ихъ не такъ-то легко, не переставая работалъ въ подкопахъ.

Мой батальонъ соединился съ батальономъ Экстрамадуры, такъ какъ въ томъ и другомъ оставалось не болѣе трехъ рогъ солдатъ. Августинъ Монторіа былъ произведенъ въ капитаны, а я въ офицеры. Мы не могли уже помочь въ предмѣстьѣ Тенеріасъ и расположились въ большомъ зданіи монастыря Санъ-Франциско, откуда стрѣляли въ непріятеля, атаковавшаго Іерусалимскій монастырь. Намъ выдавались очень скудные раціоны, и офицеры питались тѣмъ же самымъ, чѣмъ и солдаты. Августинъ пряталъ свой хлѣбъ, чтобъ снести его Мариквильѣ.

Съ 4-го числа французы начали дѣлать подкопы подъ госпиталь и Санъ-Франциско, потому что видѣли, что иными способами ихъ взять нельзя. Чтобы предупредить ихъ, мы рыли контръ-мины, желая взорвать ихъ прежде, чѣмъ они взорвутъ насъ. Эта горячая подземная работа была очень тяжела. Казалось, мы перестаемъ быть людьми, превращаемся въ какихъ-то безчувственныхъ, холодныхъ обитателей подземелій, лишенныхъ свѣта, солнца и чистаго воздуха.

Не переставая рыли мы широкія галлереи подъ землею съ упорствомъ и изворотливостью кротовъ. Среди ударовъ нашихъ заступовъ мы прислушивались къ заступамъ французовъ, и послѣ кровавой битвы на землѣ мы рыли другъ для друга эти глубокія подземныя могилы.

Въ монастырѣ Санъ-Франциско находились обширные глубокіе подвалы. Въ зданіяхъ, занятыхъ французами, также имѣлись такіе подвалы, такъ какъ рѣдкій домъ не имѣлъ ихъ. Въ этихъ-то подземельяхъ погибло много непріятелей. Широкія галлереи, вырытыя нами и французами, въ концѣ концовъ сходились, и при свѣтѣ нашихъ фонарей мы сталкивались лицомъ къ лицу съ непріятелемъ, казавшимся намъ привидѣніемъ, освѣщеннымъ красноватымъ свѣтомъ. Они также насъ видѣли, и тутъ начиналась схватка; мы запасались ручными гранатами, которыя бросали въ нихъ, и преслѣдовали ихъ до самаго выхода изъ галлерей. Все это казалось какимъ-то тяжелымъ, мучительнымъ кошмаромъ, борьбой во снѣ съ ненавидимымъ чудовищемъ, но это было на самомъ дѣлѣ, каждый день, въ различныхъ пунктахъ.

Въ этой тяжелой работѣ люди часто смѣнялись, и въ минуты отдыха мы приходили въ Козо, сдѣлавшееся общимъ центромъ, больницей и могилой осажденныхъ.

Однажды, вечеромъ, собралось здѣсь нѣсколько человѣкъ изъ батальоновъ Экстрамадуры и Санъ-Педро. Разговаривали о разныхъ подробностяхъ осады и о томъ, что скоро уже нельзя будетъ защищаться. Эти толки слышались уже не въ первый разъ. Донъ-Хозе Монторіа, подойдя къ намъ, поклонился и съ грустнымъ лицомъ сѣлъ на деревянную скамейку, стоявшую у дверей.

— Послушайте-ка, что говорятъ здѣсь, донъ-Хозе, — сказалъ я ему. — Народъ думаетъ, что скоро невозможно будетъ защищаться.

— Не отчаивайтесь, молодцы, — отвѣтилъ онъ. — Правду сказалъ главнокомандующій въ своемъ приказѣ, что французское золото появилось въ городѣ.

Одинъ изъ францисканскихъ монаховъ, ухаживавшихъ за больными, принялъ участіе въ разговорѣ:

— Это ужасъ, что такое творится, — сказалъ онъ. — Здѣсь только и разговора что о сдачѣ. Точно это и не Сарагосса… Куда дѣвались храбрецы первой осады?..

— Вы справедливо говорите, padre, — подтвердилъ Монторіа. — Это стыдъ и срамъ; даже самыя сильныя сердца заражены трусостью, какъ эпидеміей. И въ общемъ я не знаю, куда приведутъ насъ эти разговоры о сдачѣ, когда мы никогда не сдавались. Если существуетъ будущая жизнь, которой вѣрятъ религіозные люди, то стоить ли огорчаться изъ-за того, что мы проживемъ здѣсь однимъ днемъ больше или меньше?

— Однако, нельзя не сознаться, сеньоръ донъ-Хозе, — возразилъ монахъ, — что съ каждымъ днемъ провизія все уменьшается, и что все равно придется умирать съ голоду.

— Вздоръ и пустяки, padre Луэнго! — воскликнулъ старикъ. — Конечно… если эти люди привыкли угощаться, какъ прежде, и не могутъ обойтись безъ хлѣба и мяса, то ничего не подѣлаешь. Какъ будто нельзя питаться многимъ другимъ?.. Я сторонникъ защиты во что бы "to ни стало. Я пережилъ глубокое горе: потеря моего сына-первенца и внука истерзала мое сердце, но патріотизмъ настолько силенъ во мнѣ, что порою онъ заглушаетъ личное несчастье. У меня остался еще сынъ, моя единственная надежда въ жизни и поддержка моего дома и имени, но я не только не отдаляю его отъ опасности, наоборотъ, я благословляю его продолжать защиту. Если я его потеряю, я умру съ горя, но готовъ жертвовать моимъ наслѣдникомъ ради спасенія отечества.

— И какъ я слышалъ, — продолжалъ padre Луэнго, — сеньоръ донъ Августинъ выказалъ чудеса храбрости. По всему видно, что по окончаніи этой кампаніи лавры славы увѣнчаютъ преимущественно духовныхъ лицъ.

— Нѣтъ, мой сынъ уже не духовное лицо. Онъ долженъ отказаться отъ духовной карьеры, потому что я не могу остаться безъ прямыхъ потомковъ.

— Да, поговорите-ка съ нимъ о женитьбѣ и о потомкахъ! Съ тѣхъ поръ, какъ онъ солдатъ, онъ немножко измѣнился, но прежде онъ не могъ говорить ни о чемъ другомъ, кромѣ богословія. Это молодой человѣкъ, который знаетъ наизусть чуть ли не всѣхъ богослововъ и не знаетъ, на какомъ мѣстѣ находятся глаза у дѣвушки.

— Августинъ пожертвуетъ для меня своимъ призваніемъ. Какъ только окончится осада, и если Господь оставитъ его въ живыхъ, я думаю сейчасъ же женить его на дѣвушкѣ, равной ему по происхожденію и состоянію.

Когда онъ говорилъ это, къ намъ приблизилась рыдающая Мариквилья Кандіола; она подошла но мнѣ и спросила:

— Сеньоръ де-Арачели, не видали ли вы моего отца?

— Нѣтъ, сеньорита Марія, — отвѣтилъ я. — Со вчерашняго дня я не видалъ его. Можетъ быть, онъ у развалинъ своего дома, старается спасти что нибудь.

— Его тамъ нѣтъ, — съ грустью сказала Мариквилья. — Я вездѣ искала.

— А вы были тамъ, внизу, у Санъ-Діего? Быть можетъ, сеньоръ Кандіола пошелъ посмотрѣть на развалины своего дома Дуэндесъ?

— Такъ я сейчасъ пойду туда.

Когда она исчезла, Монторіа сказалъ:

— Это, кажется, дочь дяди Кандіолы. Красивая дѣвушка, и трудно повѣрить, что она дочь этого волка… Прости мнѣ, Господи, это слово!.. этого человѣка — хотѣлъ я сказать.

— Да, недурна, — подтвердилъ монахъ, — Только мнѣ сдается, что изъ нея не будетъ пути. Можетъ ли быть, что доброе отъ дяди Кандіолы?

— Не слѣдуетъ дурно говорить о ближнемъ, — замѣтилъ донъ Хозе.

— Кандіола не ближній. А эта дѣвушка, съ тѣхъ поръ, какъ они остались безъ дома, не выходитъ изъ солдатскихъ казармъ.

— Можетъ быть, она тамъ лѣчитъ раненыхъ.

— Можетъ быть, но мнѣ кажется, что ей больше нравятся здоровые. Въ ея хорошенькой рожицѣ нѣтъ и тѣни стыдливости.

— Перестаньте злословить!

— Это чистая правда, — прибавилъ монахъ. — Правда говорится, что яблочко падаетъ недалеко отъ яблоньки. Развѣ кому нибудь неизвѣстно, что ея мать Пепа Ринконъ вела дурную жизнь?

— Просто веселую…

— Хорошо веселье! Когда ее покинулъ третій возлюбленный, на ней женился Іеронимо Кандіола.

— Довольно подробностей, — остановилъ его Монторіа: — хотя бы это были самые отвратительные люди въ мірѣ, предоставимъ ихъ совѣсти судить ихъ.

— Я не далъ бы и мараведи (мелкая монета) за душу всѣхъ Кандіола, взятыхъ вмѣстѣ, — отвѣтилъ монахъ.

— Но вонъ, кажется, и самъ донъ Іеронимо, если я не ошибаюсь. Онъ увидалъ насъ и идетъ сюда.

Дѣйствительно дядя Кандіола появился на площади и шелъ къ воротамъ монастыря.

— Добрый вечеръ, донъ Іеронимо, — сказалъ ему Монторіа. — Надѣюсь, вы больше не сердитесь на меня…

— Нѣсколько минуть тому назадъ васъ искала здѣсь ваша невинная дочь, — прибавилъ Луэнго съ насмѣшкой.

— Гдѣ она?

— Она пошла въ Санъ-Діего, — сказалъ одинъ изъ солдатъ, — Можетъ быть, ее украли французы, которые шляются тамъ.

— Они навѣрное отнесутся къ ней съ уваженіемъ, узнавъ, что это — дочь дона Іеронимо, — возразилъ Луэнго. — А это правда, другъ Кандіола, что здѣсь разсказываютъ?

— Что такое?

— Что вы на этихъ дняхъ переправлялись къ французамъ и вели съ ними переговоры.

— Я! Какая подлая клевета! — воскликнулъ ростовщикъ. — Это говорятъ мои враги, чтобъ погубить меня. Это вы, сеньоръ де-Монторіа, распустили эти слухи?

— И не думалъ, — возразилъ тотъ. — Но я дѣйствительно слышалъ разговоры объ этомъ. Помню, что я даже защищалъ васъ, увѣряя, что сеньоръ Кандіола неспособенъ продаться французамъ.

— Мои враги, мои враги хотятъ погубить меня! Какую подлую клевету они про меня распустили! Они хотятъ отнять у меня честное имя, послѣ того, какъ отняли имущество. Сеньоры, мой домъ въ улицѣ Сомбра разоренъ дотла. На меня такъ и сыплются несчастія. А домъ, который находится за Санъ-Франциско у сада Санъ-Діего, « еще стоить, но онъ занять войсками, и они также навѣрное разорять его.

— Это зданіе стоитъ очень немного, донъ Іеронимо, — сказалъ монахъ, — и, если я не ошибаюсь, уже цѣлыхъ десять лѣтъ въ немъ никто не живетъ.

— Потому что всѣ увѣряютъ, что тамъ водятся привидѣнія, а это вздоръ… Но оставимъ это. Не видали ли вы здѣсь моей дочери?

— Эта невинная особа отправилась въ Санъ-Діего отыскивать своего симпатичнаго папашу.

— Моя дочь съ ума сошла.

— Похоже на то.

— Въ этомъ также виноватъ сеньоръ де-Монторіа. Мои враги, мои заклятые враги не даютъ мнѣ вздохнуть свободно.

— Какъ! — воскликнулъ донъ Хозе. — Я виноватъ также и въ томъ, что эта дѣвушка пошла по дурнымъ слѣдамъ своей матери? Ахъ, проклятый языкъ!.. Ея мать была примѣрная женщина.

— Я не обращаю вниманія на оскорбленія сеньора Монторіа и отношусь къ нимъ съ презрѣніемъ, — сказалъ Кандіола, задыхаясь отъ злости. — Вмѣсто того, чтобъ говорить мнѣ дерзости, донъ Хозе долженъ былъ бы остепенить своего сынка Августина, потому что это онъ сбилъ съ пути мою дочь. Но я не выдамъ ея за него, что бы онъ ни дѣлалъ. Онъ хочетъ украсть ее у меня. Ловкій сеньоръ этотъ донъ Августинъ! Но, нѣтъ, она не будетъ его женою! Моя Марія стоитъ лучшаго жениха.

Донъ Хозе Монторіа поблѣднѣлъ, слушая это; онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ дядѣ Кандіолѣ съ видимымъ намѣреніемъ возобновить сцену, происшедшую въ улицѣ Антонъ Трильо, но онъ сдержался и только сказалъ грустно:

— Боже мой, дай мнѣ силы побороть овладѣвшій мною гнѣвъ! Но развѣ можно убить въ себѣ эти порывы и спокойно слушать этого человѣка? Я просилъ у него прощенья за нанесенную ему обиду, я подавалъ ему дружескую руку, а онъ вторично клевещетъ на меня и оскорбляетъ… Жалкій человѣкъ, накажи меня, убей меня, но не смѣй говорить ничего дурного о моемъ дорогомъ сынѣ! Что вы сказали, что вы сейчасъ сказали о моемъ Августинѣ?

— Сущую правду.

— Я не знаю, какъ у меня хватаетъ силъ сдерживаться. Сеньоры, будьте свидѣтелями моего великодушія. Я не хочу защищаться, не хочу никоГо обижать, не хочу гнѣвить Господа. Я прощаю этому человѣку его подлость, но пусть онъ сейчасъ же скроется съ глазъ моихъ, иначе я не могу отвѣчать за себя…

Кандіола, очевидно испугавшись этихъ словъ, вошелъ подъ портикъ монастыря. Padre Луэнго отвелъ Монторіа въ глубь площади.

Случилось такъ, что въ эту самую минуту между группами солдатъ, собравшихся на площади, пронесся неодобрительный шепотъ объ отцѣ Мариквильи, и въ его сторону кидались подозрительные взгляды. Кандіола хотѣлъ бѣжать, видя, что его окружаютъ со всѣхъ сторонъ, но его остановили и въ одно мгновеніе прижали къ стѣнѣ монастыря. Тогда одинъ изъ голосовъ произнесъ со злобой:

— Въ колодезь! Бросимъ его въ колодезь!

Нѣсколько сильныхъ рукъ схватили краснаго, мечущагося, жалкаго Кандіолу.

— Онъ ходитъ и одѣляетъ деньгами войско, чтобъ оно сдалось, — сказалъ одинъ.

— Да, да! — воскликнули другіе. — Вчера говорили, что онъ на рынкѣ раздавалъ деньги.

— Сеньоры, — сказалъ несчастный прерывающимся голосомъ, — клянусь вамъ, что я никогда не раздавалъ денегъ.

И это была правда.

— Всѣ говорятъ, что видѣли, какъ онъ сегодня ночью переправлялся черезъ ровъ въ французскій лагерь.

— И вернулся оттуда только утромъ. Въ колодезь его!

Я вмѣстѣ съ другимъ товарищемъ старался вырвать его изъ рукъ ожесточенной толпы, такъ какъ его ожидала неминуемая смерть. Но намъ пришлось прибѣгнуть къ угрозамъ и убѣжденіямъ.

— Молодцы, не будемъ дѣлать звѣрства! Какой вредъ можетъ оказать намъ этотъ презрѣнный старикашка?

— Это вѣрно, — прибавилъ онъ въ отчаяніи. — Какой вредъ могу сдѣлать вамъ я, всегда помогавшій нуждающимся? Вы меня не убьете, вы храбрые солдаты Санъ-Педро и Экстрамадуры, вы добрые молодцы! Вы зажигали дома въ предмѣстьѣ Тенеріасъ, гдѣ я поймалъ курицу и получилъ за нее онцу. Кто это сказалъ, что я продался французамъ? Я ненавижу ихъ, я не могу ихъ видѣть, а васъ я люблю. Дѣти мои, отпустите меня! Я все потерялъ, оставьте мнѣ хоть жизнь!..

Эти жалобные стоны и наши убѣжденія нѣсколько охладили первый пылъ солдатъ, хотя намъ все-таки стоило не мало труда вырвать несчастнаго изъ сильныхъ рукъ. Когда солдаты стали расходиться, онъ былъ спасенъ, но онъ даже и не поблагодарилъ насъ, когда мы, спасши его отъ смерти, предложили ему кусокъ хлѣба. Когда онъ набрался силъ, чтобъ ходить, онъ вышелъ на улицу и встрѣтилъ тутъ свою дочь.

XXVII.

Въ этотъ вечеръ почти всѣ непріятельскія силы были направлены противъ предмѣстья правой стороны Эбро. Атаковали монастырь Іисуса и Пиларскій соборъ, гдѣ укрывалось множество больныхъ и раненыхъ, думавшихъ, что самая святость мѣста представляетъ для нихъ наилучшее убѣжище.

Все вниманіе осажденныхъ и осаждающихъ было устремлено на подкопы. Мы тратили послѣднія силы въ подземныхъ галлереяхъ, стараясь взорвать непріятеля на воздухъ прежде, чѣмъ онъ взорветъ насъ.

Ночью французы и испанцы намѣрены были отдохнуть. Въ минахъ уже не слышалось ударовъ заступа. Я вышелъ изъ галлереи и направился въ Санъ-Діего, гдѣ встрѣтилъ Августина и Мариквилью; они разговаривали, сидя у крыльца одного изъ домовъ въ Дуэндесъ. Оба они очень обрадовались, увидавъ меня, и я присѣлъ къ нимъ, принявъ участіе въ ихъ скромномъ ужинѣ.

— Намъ негдѣ преклонить голову, — сказала Мариквилья. — Мы были въ переулкѣ Органо, и насъ прогнали оттуда. За что тамъ ненавидятъ моего бѣднаго отца? Что онъ имъ сдѣлалъ? Потомъ мы устроились въ комнаткѣ въ улицѣ Урреасъ, и оттуда насъ также прогнали. Тогда мы сѣли подъ аркой въ Козо, и всѣ бывшіе тамъ люди разбѣжались. Отецъ сердится.

— Мариквилья, дорогая моя, — сказалъ Августинъ, — я надѣюсь, что такъ или иначе осада скоро кончится. Я хотѣлъ бы, чтобъ Богъ послалъ смерть намъ обоимъ, если мы не можемъ быть счастливы на землѣ. Не знаю почему, но среди всѣхъ этихъ несчастій мое сердце полно надеждъ; не знаю, почему мнѣ все приходятъ на умъ пріятныя мысли, и я постоянно думаю о веселомъ будущемъ. Почему же и нѣтъ! Неужели все должно непремѣнно сложиться несчастно и грустно? Горе моей семьи очень велико мою мать ничѣмъ нельзя утѣшить. Нѣтъ никакой возможности оторвать ее отъ того мѣста, гдѣ лежитъ тѣло моего брата и моего племянника. Когда мы силой оттаскиваемъ ее оттуда, она опять возвращается. Она вмѣстѣ съ моей сестрой и вдовой брата представляютъ раздирающую картину; онѣ не хотятъ ничего ѣсть и даже заговариваются..Сегодня вечеромъ намъ удалось наконецъ отвести ихъ въ безопасное мѣсто и накормить. Мариквилья, какъ тяжело моей семьѣ! Неужели Господь не пошлетъ намъ лучшихъ дней?

— Пошлетъ, — отвѣтила Мариквилья, — сердце говорить мнѣ, что мы пережили уже самое тяжелое, и что для насъ скоро настанутъ счастливые дни. Сегодня утромъ я была въ Пиларскомъ соборѣ; когда я опустилась на колѣни передъ Богоматерью, то мнѣ показалось, что она на меня взглянула и улыбнулась. Потомъ я вышла изъ церкви, и сердце мое радостно забилось. Я глядѣла на небо и смотрѣла на бомбы, какъ на игрушки; при взглядѣ на раненыхъ мнѣ казалось, что всѣ они выздоровѣли, и что всѣмъ попадавшимся навстрѣчу людямъ такъ же весело, какъ и мнѣ. Я не знаю, что со мной дѣлается сегодня, но я довольна. Господь и Богородица, должно быть, вспомнили о насъ, и эта радость проникла въ мое сердце, потому что скоро все кончится, и послѣ столькихъ слезъ мы будемъ счастливы.

— Ты говоришь сущую правду, — сказалъ Августинъ, нѣжно прижимая дѣвушку къ своей груди. — Твои предчувствія справедливы, твое чистое сердце не можетъ обмануться. Слушая тебя, мнѣ кажется, что всѣ невзгоды окончились, и что начинается пора счастія. Я надѣюсь, что твой отецъ не будетъ противъ твоего брака.

— Мой отецъ добръ, — сказала Мариквилья. — Я думаю, что еслибъ люди не издѣвались такъ надъ нимъ, онъ былъ бы мягче. Но его не могутъ видѣть равнодушно. Еще сегодня вечеромъ его опять оскорбили у монастыря Санъ-Франциско, и когда онъ встрѣтился со мной, то былъ внѣ себя и клялся отомстить. Я старалась его успокоить, но напрасно. Онъ сжималъ кулаки, бранился и угрожалъ присутствующимъ. Потомъ онъ бросился бѣжать сюда; я подумала, что онъ хочетъ взглянуть, не разрушенъ ли этотъ домъ, вѣдь онъ нашъ, и пошла за нимъ: онъ задрожалъ, услыхавъ мои шаги за собою, и сказалъ мнѣ:

— „Дура! Кто велѣлъ тебѣ идти за мной?“

Я ничего не отвѣтила, но увидавъ, что онъ направляется къ линіи французовъ, хотѣла его остановить и говорю:

— „Отецъ, куда ты идешь?“

Тогда онъ мнѣ отвѣтилъ:

— „Развѣ ты не знаешь, что въ французской арміи служитъ мой другъ, капитанъ донъ-Карлосъ Линденеръ, служившій въ прошломъ году въ Сарагоссѣ? Я иду повидаться съ нимъ, такъ какъ вспомнилъ, что онъ мнѣ кое-что долженъ“.

Онъ велѣлъ мнѣ остаться здѣсь и ушелъ. Я предчувствую, что если его враги узнаютъ, что онъ ходилъ въ французскій лагерь, то его обвинять въ измѣнѣ. Не знаю, потому ли, что я его очень люблю, но я не считаю его способнымъ на такой поступокъ. Я все боюсь, что съ нимъ случится что нибудь дурное, и очень желала бы. чтобъ поскорѣй прекратилась осада. Неправда ли, вѣдь она скоро кончится; Августинъ?

— Да, Мариквилья, скоро кончится, и мы обвѣнчаемся. Мой отецъ Хочетъ, чтобъ я женился.

— Кто твой отецъ? Какъ его зовутъ? Не пора ли уже сказать мнѣ это?

— Ты все узнаешь. Мой отецъ благородный человѣкъ, и его очень любятъ въ Сарагоссѣ. Зачѣмъ ты хочешь его знать?

— Такъ, мнѣ хочется поскорѣй узнать… Мы вѣдь любопытны: вчера я спрашивала въ Козо всѣхъ знакомыхъ: „Не знаете ли, какъ фамилія этого сеньора, который потерялъ старшаго сына и внука?“ Но такъ какъ не одинъ человѣкъ потерялъ старшаго сына, то надо мной только смѣялись.

— Я открою тебѣ это въ свое время, когда буду въ состояніи сообщить хорошую новость.

— Августинъ, если я выйду за тебя, то я хочу, чтобъ ты увезъ меня изъ Сарагоссы, хоть на нѣсколько дней. Мнѣ хочется пожить въ странѣ, гдѣ иные дома, иныя деревья, хочется прожить хоть недѣльку далеко отъ мѣста, гдѣ я столько страдала.

— Хорошо, жизнь моя! — горячо воскликнулъ молодой человѣкъ. — Мы уѣдемъ, куда ты пожелаешь, завтра же… нѣтъ, не завтра, потому что еще не окончилась осада, послѣзавтра… словомъ, когда будетъ угодно Богу…

— Августинъ, — прибавила: Мариквилья тихимъ, неувѣреннымъ голосомъ, — я хочу, чтобы когда мы вернемся изъ нашего путешествія, ты отстроилъ заново домъ, въ которомъ я родилась. Кипарисъ еще цѣлъ…

Головка Мариквильи склонилась отъ утомленья и безсонницы.

— Ты хочешь спать, бѣдняжка? — произнесъ мой другъ, взявъ ее на руки.

— Я не спала нѣсколько ночей подрядъ, — отвѣтила дѣвушка, закрывая глаза. — Тревога, горе, страхъ не давали мнѣ уснуть ни на минуту. Теперь я такъ устала, и мнѣ такъ спокойно, что хочется спать.

— Усни у меня на рукахъ, Мариквилья, — сказалъ онъ ей, — и пусть это спокойствіе не нарушается и при твоемъ пробужденіи.

Черезъ нѣсколько минуть, когда мы считали дѣвушку уже уснувшей, она въ полуснѣ сказала:

— Августинъ, я хочу, чтобъ съ нами осталась добрая донья Гведита, она такъ покровительствовала намъ, когда мы были женихомъ и невѣстой… Ты видишь, какъ я была права, говоря, что мой отецъ пошелъ во французскій лагерь только для того, чтобъ взять свой долгъ…

Тутъ она умолкла и крѣпко заснула. Августинъ, сидя на землѣ, держалъ ее на рукахъ. Я прикрылъ ея ноги моимъ плащемъ.

Мы съ Августиномъ молчали, чтобы звукомъ нашихъ голосовъ не спугнуть сонъ молодой дѣвушки. Это мѣсто было довольно уединенно, Позади насъ находился домъ Дуэндесъ, примыкавшій, къ монастырю Санъ-Фрацциско противъ коллегіи Санъ-Діего, окруженной большимъ садомъ съ широкими правильными аллеями. По нимъ прохаживалась стража, и время отъ времени шли впередъ или возвращались отряды. Все было тихо, и этотъ временный покой обѣщалъ жестокое сраженіе на завтрашній день.

Вдругъ, въ тишинѣ ночи, до моего слуха, долетѣли глухіе удары, раздававшіеся подъ землею. Я тотчасъ же сообразилъ, что тамъ идетъ работа французскихъ заступовъ, и сообщилъ объ этомъ подозрѣніи Августину. Онъ прислушался и сказалъ мнѣ:

— Дѣйствительно, они какъ будто подводятъ мины. Но куда они ихъ ведутъ? Галлереи, сдѣланныя у Іерусалимскаго монастыря, перерыты нашими. Французы не могутъ сдѣлать шагу, чтобъ мы не попались имъ навстрѣчу.

— По этому шуму слышно, что они какъ будто подкапываются подъ Санъ-Діего. Они окружаютъ часть зданія. До сихъ поръ имъ не удавалось дойти до подваловъ Санъ-Франциско. Если они случайно открыли, что подваломъ этого дома есть сообщеніе между Санъ-Діего и Санъ-Франциско, то очень вѣроятно, что они теперь роютъ этотъ проходъ.

— Бѣги сейчасъ же въ монастырь, — сказалъ онъ мнѣ, — опустись въ подземные подвалы и если услышишь шумъ, то разскажи Реновалесу о томъ, что происходитъ. Если что случится, сейчасъ же позови меня.

Августинъ остался вдвоемъ съ Мариквильей. Я побѣжалъ въ Санъ-Франциско и вмѣстѣ съ другими товарищами спустился въ подвалы. Здѣсь я передалъ военному инженеру мои подозрѣнія, и онъ сказалъ мнѣ:

— Черезъ галлереи, прорытыя подъ св. Энграчіей, Іерусалимскимъ монастыремъ и госпиталемъ, они не могутъ пробраться сюда, потому что тамъ всѣ непріятельскія мины перерыты нами. Подъ этимъ зданіемъ всѣ подвалы и погреба заняты нашими. Только съ западной и южной части подъ этотъ монастырь не подведены мины, но тамъ нѣтъ подваловъ, и мы считали лишнимъ открывать галлереи, ни въ какомъ случаѣ не ожидая нападенія съ этой стороны. Смежный домъ принадлежитъ намъ, я осмотрѣлъ его подземную часть и замѣтилъ, что она соединяется съ центромъ зданія. Если бы они завладѣли домомъ Дуэндесъ; то имъ легко было бы взорвать западную и южную части монастыря, но домъ этотъ принадлежитъ намъ, и отъ него до французскихъ позицій довольно далекое разстояніе. Трудно ждать атаки съ этой стороны, если только не предположить, что существуетъ какое нибудь сообщеніе между

зданіемъ Санъ-Діего и этимъ домомъ, что дастъ непріятелю возможность подойти незамѣтно.

Мы проговорили объ этихъ подробностяхъ до самаго разсвѣта. Рано утромъ вернулся Августинъ въ очень хорошемъ настроеніи, ему удалось устроить Мариквилью тамъ, гдѣ находилась его семья. Затѣмъ мы стали готовиться къ встрѣчѣ съ непріятелемъ, уже занявшимъ госпиталь, или, вѣрнѣе, его развалины. Французы угрожали атаковать монастырь Санъ-Франциско не подземными минами, а приступомъ.

XXVIII.

Судьба Санъ-Франциско должна была рѣшить судьбу города. Это обширное зданіе, возвышавшееся въ самомъ центрѣ Козо, представляло собою не мало трудностей для осаждавшихъ. Французы начали» канонаду съ ранняго утра, стараясь пробить бреши для атаки, и сарагосцы собрали сюда свои лучшія силы. Такъ какъ солдатъ оставалось уже не много, то на помощь имъ вышли съ оружіемъ въ рукахъ уважаемые патріоты: Сасъ, Черезо, Піедрафита, Эскобаръ, донъ Хозе Монторіа и другіе.

Въ началѣ улицы Санъ-Жиль, у арки Синеха, находилось нѣсколько пушекъ, направленныхъ противъ непріятеля. Я былъ посланъ вмѣстѣ съ солдатами Экстрамадуры къ этимъ орудіямъ, такъ какъ артиллеристы почти всѣ были перебиты. Прощаясь съ Августиномъ, оставшимся со своимъ батальономъ около Санъ-Франциско, мы горячо обнялись, не надѣясь болѣе увидѣться.

Донъ Хозе Монторіа, защищавшій барикады у Crnz delle Козо, былъ раненъ въ ногу и долженъ былъ удалиться, но онъ прислонился къ стѣнѣ одного изъ домовъ, перемогая боль. Чувствуя, что силы оставляютъ его, онъ "[подозвалъ меня.

— Сеньоръ де-Арачели, у меня темнѣетъ въ глазахъ… Я ничего не вижу… Эта проклятая кровь такъ и бѣжитъ струей, когда она мнѣ такъ необходима!.. Можете вы дать мнѣ руку?

— Сеньоръ, — произнесъ я, подбѣгая поддержать его, — лучше бы вамъ отправиться на вашу квартиру…

— Нѣтъ, я хочу остаться здѣсь… Но, сеньоръ де-Арачели, а если я останусь безъ крови?.. И куда это она вытекла, чортъ побери!.. У меня ноги, какъ чужія… Я падаю на землю, какъ пустой мѣшокъ.

Онъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія, чтобъ ободрить себя, но почти терялъ сознаніе не столько отъ раны, сколько отъ потери крови, безсонницы и отсутствія питанія за послѣдніе дни. Хоть онъ и умолялъ насъ оставить его тутъ, у стѣны, чтобъ онъ могъ слѣдить за всѣми подробностями сраженія, но мы отнесли его въ одинъ изъ домовъ улицы Рефужіо, тутъ же въ Козо. Его семья находилась въ одной изъ комнатъ верхняго этажа. Домъ былъ переполненъ ранеными, и мертвые лежали у самыхъ дверей. Во внутреннихъ комнатахъ нельзя было сдѣлать шагу, потому что люди, умиравшіе здѣсь, заняли каждый уголокъ, и трудно было отличитъ живыхъ отъ умершихъ.

Когда мы внесли Монторіа, онъ сказалъ:

— Не вносите меня наверхъ, молодцы, тамъ моя семья. Оставьте меня здѣсь, внизу… Вонъ я вижу прилавокъ, онъ очень кстати.

Мы исполнили его желаніе. Нижняя комната оказалась лавкой. Подъ прилавкомъ въ этотъ день умерло много раненыхъ, и больные лежали на полу на подстилкахъ.

— Не найдется ли здѣсь доброй души, — продолжалъ онъ, — которая дала бы мнѣ немножко корпіи, чтобъ заложить рану, изъ которой такъ и бьетъ кровь?

Одна изъ женщинъ подошла къ нему. Это была Мариквилья Кандіола.

— Господь наградитъ васъ, дитя, — сказалъ ей донъ Хозе, видя, что она несетъ бинты и корпію, чтобъ забинтовать его рану. — Можетъ быть, вы спасете мнѣ ногу… кажется, кость еще цѣла…

Въ это время человѣкъ двадцать горожанъ ворвались въ домъ, чтобы изъ оконъ стрѣлять въ развалины госпиталя.

— Сеньоръ де-Арачели, вы также идете стрѣлять? — обратился ко мнѣ старикъ. — Подождите немножко, я сейчасъ встану, но, кажется, не могу ходить одинъ. Управляйте стрѣльбой изъ оконъ… Пусть имъ тамъ, у госпиталя, вздохнуть не дадутъ!.. Или лучше бѣгите на улицу… Нѣтъ ли у васъ перочиннаго ножа, молодой человѣкъ? Хорошо бы отрѣзать этотъ болтающійся кусокъ мяса… Ну, какъ дѣла, сеньоръ Арачели? Мы побѣждаемъ?..

— Прекрасно, прекрасно, — отвѣтилъ я, глядя въ окно. — Теперь они отступаютъ къ госпиталю. Санъ-Франциско не такъ-то легко взять; этой костью подавишься.

Между тѣмъ Мариквилья, пристально вглядываясь въ лицо Монторіа, продолжала заботливо бинтовать его раненую ногу.

— Какое вы сокровище, дитя мое, — сказалъ ей старикъ. — Вы какъ будто и не дотрогиваетесь до раны… Но что вы на меня таль смотрите? Что у меня на лицѣ узоры, да? Ну… вы кончили?.. Попробую подняться… Но, нѣтъ, я не въ силахъ держаться… Что это за вода течетъ у меня въ жилахъ? Дуб… я хотѣлъ сказать… все не могу отдѣлаться отъ дурныхъ привычекъ… Сеньоръ де-Арачели, какъ идутъ дѣла?

— Превосходно, сеньоръ, великолѣпно! Наши сограждане дѣлаютъ чудеса.

Тутъ подошелъ раненый офицеръ съ просьбою сдѣлать ему перевязку.

— Все идетъ, какъ по маслу, — сказалъ онъ намъ. — Французы не возьмутъ Санъ-Франциско. Тѣхъ, которые подступали отъ госпиталя, прогнали три раза. Но самое главное случилось у Санъ-Діего. Видя, что французы занимаютъ садъ, примыкающій къ дому Дуэндесъ, на нихъ бросились съ пиками храбрые солдаты Орихуэлы подъ командой Пино-Хермозо и не только прогнали ихъ, но многихъ перебили и взяли тринадцать плѣнныхъ.

— Я хочу идти туда! Да здравствуетъ батальонъ Орихуэлы! Да здравствуетъ маркизъ Пино-Хермозо! — въ горячемъ порывѣ патріотизма воскликнулъ донъ Хозе де-Монторіа. — Сеньоръ де-Арачели, пойдемте туда. Отведите меня… Нѣтъ ли здѣсь гдѣ нибудь пары костылей? Сеньоры, ноги меня не держать… Но я пойду тудй сердцемъ. Прощайте, дитя мое, прелестная сестра милосердія… Но зачѣмъ вы на меня такъ смотрите? Вѣрно, вы меня знаете, и я, кажется, видѣлъ гдѣ-то это личико, но теперь не помню…

— Я также васъ видѣла одинъ разъ, одинъ только разъ, и слава Богу, что не вспомнила объ этомъ раньше, — съ твердостью произнесла Мариквилья.

— Я не забуду этой услуги, — сказалъ Монторіа. — Должно быть, вы очень добрая дѣвушка и, несомнѣнно, очень красивая. Прощайте, я вамъ очень благодаренъ, безконечно благодаренъ… Поищите пару костылей, или палку, сеньоръ де-Арачели, я не могу ходить. Дайте мнѣ вашу руку… Что это за туманъ застилаеть мнѣ глаза? Пойдемте туда и прогонимъ французовъ изъ госпиталя?

Отговоривъ его отъ безумнаго желанія выходить, я рѣшилъ идти одинъ, когда раздался такой страшный взрывъ, какого нѣтъ возможности изобразить словами. Казалось, что весь городъ взлетѣлъ на воздухъ вслѣдствіе страшнаго изверженія подземнаго вулкана. Всѣ дома задрожали, небо потемнѣло отъ густого дыма, вдоль улицъ падали стѣны, люди, заборы, крыши.

— Съ нами Пиларская Богоматерь! — крикнулъ Монторіа. — Кажется, весь міръ взлетѣлъ на воздухъ.

Больные и раненые кричали, думая, что наступилъ ихъ послѣдній часъ, и всѣмъ намъ оставалось только положиться на волю Божію.

— Что это такое? Существуетъ ли еще Сарагосса? — спросилъ кто-то изъ присутствующихъ.

— И мы взлетимъ также?

— Должно быть, это взорвали монастырь Санъ-Франциско, — догадался я.

— Побѣжимъ туда, — сказалъ Монторіа, собравъ послѣднія силы. — Сеньоръ де-Арачели, вѣдь говорили же, что приняты всѣ мѣры, чтобъ отстоять монастырь Санъ-Франциско? Ахъ, еслибъ найти костыли.

Мы вышли въ Козо. и тутъ же узнали* что большая часть монастыря взорвана на воздухъ.

— Мой сынъ былъ внутри монастыря! — сказалъ Монторіа, поблѣднѣвъ, какъ мертвецъ. — Боже мой, если мнѣ ужъ суждено потерять и его, то пусть, онъ умретъ за родину!

Къ намъ приблизился тотъ самый нищій, о которомъ я упоминалъ въ первой главѣ. Онъ едва двигался на своихъ костыляхъ.

— Sursum Corda, — сказалъ ему Монторіа, — дай мнѣ твои костыли, они тебѣ совсѣмъ не нужны.

— Позвольте мнѣ, сеньоръ, доползти до этого крыльца, и я вамъ отдамъ ихъ, — отвѣтилъ хромой. — Мнѣ не хочется умереть посреди улицы.

— Ты умираешь?

— Кажется, что такъ. Горячка охватила меня. Я раненъ въ плечо, и со вчерашняго дня мнѣ еще не вынуди пулю. Чувствую, что умираю. Вотъ извольте костыли.

— Ты изъ Санъ-Франциско?

— Нѣтъ, сеньоръ; я былъ подлѣ арки Тренкве… тамъ стояла пушка, мы стрѣляли. Но Санъ-Франциско взлетѣлъ на воздухъ, когда никто этого не ожидалъ… Вся южная и западная часть рухнула на землю и похоронила подъ собою много людей. Народъ говоритъ, что была измѣна… Прощайте, донъ-Хозе… я останусь здѣсь… у меня въ глазахъ темно… языкъ костенѣетъ… Пиларская Богоматерь, помилуй меня.

При помощи костылей Монторіа могъ кое-какъ двинуться къ мѣсту катастрофы, но мы должны были остановиться на улицѣ Санъ-Жиль, потому что невозможно было идти дальше. Французы, переставъ обстрѣливать монастырь со стороны госпиталя, атаковали теперь Санъ-Франциско, торопясь овладѣть развалинами, которыхъ никто не могъ защищать. Церковь и колокольня еще сохранились.

— Эй, padre Луэнго! — крикнулъ Монторіа, увидавъ монаха, торопливо входившаго въ улицу Санъ-Жиль. — Что случилось? Гдѣ главнокомандующій? Неужели онъ погибъ подъ развалинами?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ padre, останавливаясь, — Онъ вмѣстѣ съ другими начальниками на площади Санъ-Филиппо. Я могу порадовать васъ вѣстью о вашемъ сынѣ Августинѣ; онъ спасся, потому что во время взрыва находился на колокольнѣ.

— Да будетъ благословенно имя Господне! — сказалъ донъ-Хозе, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.

— Вся южная и западная часть монастыря разрушена, — продолжалъ монахъ. — Никто не понимаетъ, какъ можно было подложить мины въ этомъ мѣстѣ. Должно быть, французы подложили фитили подъ главную залу, а мы не дѣлали тамъ подкоповъ, считая это мѣсто неприступнымъ.

— Къ тому же, — подтвердилъ одинъ изъ проходившихъ мимо горожанъ, — сосѣдній домъ былъ нашъ, а французы, владѣя лишь частью Санъ-Діего, не могли подойти къ монастырю.

— Поэтому всѣ думаютъ, что они нашли какой нибудь тайный проходъ между домами Санта-Роза и Дуэндесъ. Проникнувъ въ подвалы дома Дуэндесъ, они могли прорыть небольшую галлерейку подъ залу монастыря, которая находится оттуда недалеко.

— Теперь все узнали, — сказалъ, подойдя къ намъ, капитанъ. — Въ домѣ Дуэндесъ есть большой подвалъ, существованіе котораго было намъ неизвѣстно. Этотъ подвалъ, очевидно, имѣлъ сообщеніе съ нижнимъ этажемъ дома Санта-Роза, который когда-то служилъ погребомъ и кладовою монастырю Санъ-Франциско.

— Если это вѣрно, если это сообщеніе существуетъ, — прибавилъ padre Луэнго, — то я понимаю, кто открылъ его французамъ. Вѣдь вы знаете, что когда непріятеля прогнали изъ сада Санъ-Діего, то взяли нѣсколько плѣнныхъ. Между ними былъ дядя Кандіола, который нѣсколько разъ на этихъ дняхъ ходилъ во французскій лагерь и со вчерашней ночи перешелъ на сторону непріятеля.

— Должно быть, что такъ, — сказалъ Монторіа, — потому что домъ Дуэндесъ принадлежитъ Кандіолѣ. Этотъ проклятый жидъ прекрасно зналъ всѣ подвалы и тайные входы этого зданія. Сеньоры, пойдемте къ главнокомандующему. Какъ вы думаете, еще можно защищать Козо?

— Еще бы не защищать! — воскликнулъ капитанъ. — Въ супдности, вѣдь не все еще потеряно. Мы еще попробуемъ отвоевать церковь Санъ-Франциско.

Мы всѣ взглянули на этого человѣка, съ такимъ спокойствіемъ говорившаго о невозможномъ. Его предположенія казались шуткой, но въ эту эпоху всего невѣроятнаго подобныя шутки могли превратиться въ дѣйствительность.

Тѣ, кто не повѣрятъ моимъ словамъ, могутъ прочесть въ историческихъ лѣтописяхъ о томъ, что нѣсколько десятковъ оборванныхъ, голодныхъ, полунагихъ и даже раненыхъ людей весь этотъ день продержались на колокольнѣ; не довольствуясь этимъ, они перебрались на крышу церкви и, пробивъ тамъ нѣсколько дыръ, не обращая вниманія на огонь, поднятый по нимъ самимъ со стороны госпиталя, бросали внутрь ручныя гранаты и заставили французовъ къ вечеру оставить церковь.

Всю ночь непріятель провелъ въ попыткахъ снова овладѣть церковью, но это удалось ему лишь на слѣдующій день, когда наши принуждены были оставить крышу и перейти въ домъ Састаго.

XXIX.

Сарагосса сдается? Смерть тому, кто это сказалъ!

Сарагосса не сдается. Ее превратили въ прахъ, отъ ея историческихъ домовъ не осталось камня на камнѣ, разрушены ея пять монастырей, изъ ея нѣдръ извергается пламя, ея зданія снесены до фундамента, но среди этихъ развалинъ, среди мертвыхъ всегда найдется живой голосъ, который скажетъ, что Сарагосса не сдается.

Наступила минута полнѣйшаго отчаянія. Французы уже не сражались, они только взрывали; они находили необходимымъ взорвать эту землю, чтобъ завладѣть ею. Половина Козо уже принадлежала Франціи, разбитые испанцы отступали. Тенеріасъ и предмѣстье лѣвой стороны Эбро также принадлежали непріятелю, и взрывы не прекращались ни на минуту.

Наконецъ, это покажется невѣроятнымъ, но мы привыкли къ взрывамъ, какъ раньше привыкли къ бомбардировкѣ. Раздавался громовой, оглушительный шумъ. — Что такое? — Ничего, это взорвали университетъ или капеллу, домъ Аранда, развалины монастыря или церкви.

Наше состояніе нельзя было назвать жизнью на планетѣ, мы жили среди какихъ-то безпорядочныхъ, огненныхъ міровъ. Не оставалось даже мѣста, гдѣ можно стоять, мы уже ходили не по землѣ, такъ какъ подъ каждымъ камнемъ былъ цѣлый кратеръ. И тѣмъ не менѣе люди защищались противъ этого огнедышащаго вулкана, противъ этой непрерывной бури. За отсутствіемъ укрѣпленій служили монастыри, за разрушеніемъ монастырей — дворцы, за разрушеніемъ дворцовъ — жалкіе дома. Нѣсколько стѣнъ еще уцѣлѣло.

Теперь уже никто не ѣлъ. Зачѣмъ ѣсть, когда все равно съ минуты на минуту ожидалась смерть? Сотни, тысячи людей перебѣгали съ мѣста на мѣсто, погибали отъ взрывовъ; эпидемія тифа приняла ужасающіе размѣры. Если кому нибудь удавалось остаться живымъ среди града пуль, то онъ погибалъ отъ эпидеміи. Уже не было ни родныхъ, ни друзей, даже больше: люди не узнавали другъ друга и съ лицами, закопченными дымомъ, запачканными землей и кровью, встрѣчаясь послѣ сраженья, обращались другъ къ другу съ вопросомъ: «Кто ты?» «Кто вы?»

И колокола уже не звонили на приступъ, потому что не было колоколенъ; уже не слышалась команда, такъ какъ не опубликовывались приказы; уже не служилась обѣдня, потому что не было патеровъ; уже не раздавались звуки веселой хоты, потому что голоса огрубѣли, и горла пересохли.

Порою мертвое молчаніе царило въ городѣ. Слышался только говоръ пушекъ, и обѣ націи въ схваткахъ уже не кричали дерзости одна другой. Грусть проникла во всѣ сердца, и умирающій городъ сражался въ тишинѣ, чтобы ни одна капля силы не пропала въ ненужныхъ возгласахъ.

Общее мнѣніе было таково, что необходимо сдаться, но никто не признавался въ этомъ, всякій сохранялъ эту мысль въ глубинѣ души, какъ мысль о преступленіи, которое готовились совершить. Сдаться! Это казалось невозможнымъ, труднымъ дѣломъ; погибнуть было гораздо легче.

Прошелъ день со времени взрыва монастыря Санъ-Франциско, день ужасный, мучительный, который можно лишь представить себѣ воображеніемъ, а не пережить.

Я былъ въ улицѣ де-Аркадасъ не задолго до того, какъ обрушилась большая часть ея домовъ. Потомъ я пошелъ въ Козо исполнить одно данное мнѣ порученіе и помню, что испаренія, подымавшіяся надъ городомъ, были такъ тяжелы, что я съ трудомъ подвигался впередъ. Дорогой я встрѣтилъ того же самаго мальчика, который плакалъ въ предмѣстья Тенеріасъ. Несчастный малютка и теперь былъ одинъ и горько рыдалъ, засунувъ въ ротъ пальцы руки, какъ будто хотѣлъ ихъ съѣсть. Несмотря на его жалкій видъ, никто не обращалъ на него вниманія. Я также равнодушно прошелъ мимо, но потомъ мнѣ стало такъ жаль его, что я вернулся, взялъ его" съ собой и далъ ему кусокъ хлѣба.

Исполнивъ порученіе, я побѣжалъ къ площади Санъ-Филиппо, гдѣ находился остатокъ нашего баталіона. Была уже ночь, и хотя въ Козо и шла перестрѣлка, но нашему баталіону дали отдохнуть до утра, такъ какъ люди умирали отъ усталости.

Тутъ я увидалъ человѣка, ходившаго сосредоточенно взадъ и впередъ. Это былъ Августинъ Монторіа.

— Августинъ, это ты — спросилъ я, подходя къ нему. — Какой ты блѣдный и измученный! Ты ранена.?

— Оставь меня, — рѣзко отвѣтилъ онъ, — я не хочу никого видѣть.

— Ты съ ума сошелъ? Что съ тобой?

— Оставь меня, говорятъ тебѣ, — повторилъ онъ, отталкивая меня. — Я тебѣ уже сказалъ, что хочу остаться одинъ. Я никого не хочу видѣть.

— Другъ мой, — произнесъ я, понявъ, что какая-то драма происходитъ въ душѣ моего товарища, — если съ тобой случилось что нибудь непріятное, скажи мнѣ, и я раздѣлю твое горе.

— Да развѣ ты не знаешь?

— Я ничего не знаю. Вѣдь тебѣ извѣстно, что меня съ двадцатью людьми послали въ улицу Аркадасъ. Со вчерашняго дня, съ самаго взрыва Санъ-Франциско, мы не видались.

— Это правда, — согласился онъ. — Габріяль, я искалъ смерти на барикадахъ въ Козо, но смерть не захотѣла прійти ко мнѣ. Множество товарищей упало близъ меня, а я остался живъ. Габріэль, дорогой другъ мой, убей меня изъ твоего ружья!.. Повѣришь ли, недавно я самъ хотѣлъ лишить себя жизни… Не знаю… словно какая-то невидимая рука отвела ружье отъ моей груди, словно другая нѣжная рука коснулась моего лба.

— Успокойся, Августинъ, и разскажи мнѣ, что съ тобою.

— Что со мною! Который часъ?

— Девять часовъ.

— Остался одинъ часъ! — воскликнулъ онъ и нервно вздрогнулъ. — Шестьдесятъ минуть! Быть можетъ, французы подложили динамитъ подъ эту площадь Санъ-Филиппо, гдѣ мы находимся, и черезъ мгновенье земля разверзнется подъ нашими ногами и поглотитъ насъ всѣхъ, и жертву и палачей.

— Что это за жертва?

— Ты не знаешь? Несчастный Кандіола. Его заключили въ Новую башню.

У воротъ Новой башни стояло нѣсколько солдатъ, и тусклый свѣтъ фонаря освѣщалъ входъ.

— Да, я слышалъ, что этого подлаго старика взяли въ плѣнъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими французами въ саду Санъ-Діего.

— Его преступленіе несомнѣнно. Онъ указалъ непріятелямъ проходъ между домами Санта-Роза и Дуэндесъ, который онъ одинъ только и зналъ. Всѣ доказательства на лицо, да къ тому же этотъ несчастный старикъ сегодня вечеромъ и самъ признался во всемъ, въ надеждѣ на помилованіе.

— Его присудили…

— Да. Военный совѣть скоро покончилъ это дѣло. Черезъ часъ Кандіола будетъ разстрѣлянъ, какъ измѣнникъ. Онъ тамъ! А я здѣсь передъ тобою, Габріэль, ты видишь меня, командира баталіона Санъ-Педро, проклятыя нашивки! — командира, въ карманѣ котораго лежитъ приказъ привести въ исполненіе въ десять часовъ вечера разстрѣлъ, вотъ на этой же самой площади, около Новой башни! Видишь приказъ? Онъ подписанъ генераломъ Сенъ-Маршемъ.

Я молчалъ. Въ эти тяжелыя минуты я не находилъ словъ, чтобъ утѣшить моего товарища.

— Храбрись, другъ мой! — воскликнулъ я, наконецъ. — Необходимо выполнить приказъ.

Августинъ не слышалъ меня. Онъ былъ похожъ на помѣшаннаго, отходилъ отъ меня и тотчасъ же возвращался, бормоча какія-то непонятныя слова. Затѣмъ, взглянувъ на башню, величаво возвышавшуюся передъ нами, онъ воскликнулъ съ ужасомъ:

— Габріэль, ты видишь, видишь башню? Смотри, она выпрямилась, Габріэль! Башня совсѣмъ выпрямилась… Ты не видишь? Неужели не видишь?

Я взглянулъ на башню, она была такъ же наклонна, какъ и прежде.

— Габріэль, — продолжалъ Августинъ, — убей меня, я не хочу жить! Нѣтъ, нѣтъ, я не лишу жизни этого человѣка… Возьми на себя это порученіе. Если я останусь въ живыхъ, я убѣгу, я боленъ; я сорву съ себя эти погоны и брошу ихъ въ лицо генерала СенъМарша. Нѣтъ, нѣтъ, не говори мнѣ, что Новая башня наклонна. Неужели ты не видишь, что она выпрямилась? Другъ мой, ты меня обманываешь; мое сердце исходитъ кровью. Я умираю отъ горя…

Я старался его успокоить, когда какая-то свѣтлая фигура показалась на площади. Увидавъ ее, я задрожалъ отъ ужаса, потому что это была Мариквилья. Августинъ не имѣлъ времени убѣжать, и несчастная дѣвушка кинулась къ нему на шею, воскликнувъ въ волненьи:

— Августинъ, Августинъ! Слава Богу, что я нашла тебя!.. Какъ я тебя люблю… Когда мнѣ сказали, что у тебя ключи отъ тюрьмы моего отца, я чуть съ ума не сошла отъ радости, потому что увѣрена, что ты спасешь его. Этотъ жестокій военный совѣтъ присудилъ его къ смертной казни. Къ смертной казни!.. Человѣкъ, никому не сдѣлавшій зла, долженъ умереть… Но Господь не допустить, чтобъ погибъ невинный, и онъ отдалъ его въ твои руки, чтобъ ты помогъ ему бѣжать.

— Мариквилья, Марія, родная моя, — проговорилъ Августинъ. — Оставь меня… уйди… я не хочу тебя видѣть… Завтра, завтра мы поговоримъ. Я также люблю тебя… Я съ ума схожу по тебѣ. Сарагосса провалится, но мы не разлюбимъ другъ друга. Подождемъ, когда я разстрѣляю твоего отца.

— Господи! Не говори этого! Ты?!..

— Нѣтъ, тысячу разъ, нѣтъ; другіе накажутъ его за измѣну.

— Нѣтъ, это ложь; мой отецъ никогда не былъ измѣнникомъ! Ты также обвиняешь его? Никогда бы я этому не повѣрила… Августинъ, теперь ночь, развяжи ему руки, сними цѣпи съ ногъ, освободи его!'Вѣдь никто не увидитъ. Мы убѣжимъ, мы спрячемся въ развалинахъ нашего дома, тамъ подъ кипарисомъ, откуда столько разъ смотрѣли съ тобой на Новую башню…

— Мариквилья… подожди немного… — отвѣтилъ онъ съ возраставшимъ возбужденіемъ. — Этого нельзя сдѣлать такъ… На площади много народа. Солдаты очень возбуждены противъ преступника. Завтра…

— Завтра!.. Что ты говоришь? Ты смѣешься надо мною? Освободи его сейчасъ же, Августинъ. Если ты не сдѣлаешь этого, то я буду думать, что я любила самаго сквернаго, самаго презрѣннаго, самаго низкаго человѣка.

— Марія, Господь слышитъ насъ. Онъ знаетъ, какъ я тебя глубоко люблю. Клянусь Богомъ, что не обагрю въ крови этого несчастнаго мои руки, скорѣе сломаю мою шпагу, но Бога же призываю въ свидѣтели, что я не могу освободить твоего отца, Марія.

— Августинъ, ты меня обманываешь, — произнесла молодая дѣвушка въ тоскливомъ недовѣріи. — Такъ ты говоришь, что не освободишь его?

— Нѣтъ, нѣтъ, не могу я этого сдѣлать. Если бы даже самъ Господь въ образѣ человѣка просилъ меня освободить этого измѣнника, продавшаго французамъ моихъ соотечественниковъ, то и тогда я не могъ бы этого сдѣлать. Это священный долгъ, которому я не могу измѣнить. Безконечныя жертвы, павшія вслѣдствіе измѣны твоего отца, сдача города, оскорбленіе національнаго чувства — все это тяжелымъ камнемъ лежало бы на моей душѣ.

— Мой отецъ не можетъ быть измѣнникомъ! — воскликнула дѣвушка, внезапно переходя отъ отчаянія къ горячему гнѣву. — Это клевета его враговъ. Лгутъ тѣ, кто называетъ его измѣнникомъ, и ты самый жестокій и самый безчеловѣчный изъ всѣхъ, ты также лжешь. Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть, чтобъ я тебя любила; мнѣ теперь стыдно вспомнить объ этомъ. Ты сказалъ, что не освободишь его? Такъ зачѣмъ же ты живешь, къ чему ты годенъ послѣ этого? Ты своей холодной жестокостью надѣешься заслужить милости отъ этихъ безчеловѣчныхъ варваровъ, разрушившихъ городъ и притворяющихся, какъ будто хотятъ защитить его? Для тебя ничего не значитъ жизнь невиннаго и горе сироты! Жалкій, самолюбивый эгоистъ, я ненавижу тебя сильнѣе, чѣмъ любила! Неужели ты воображалъ, что я подпущу тебя къ себѣ съ руками, обагренными въ крови моего отца? Нѣтъ, онъ не былъ измѣнникомъ! Неужели но найдется великодушной руки, которая защитила бы меня, неужели всѣ эти люди не могутъ опровергнуть клеветы?.. Несчастная женщина бѣгаетъ по всему городу, разыскивая сострадательную душу и находить лишь жестокихъ звѣрей!..

— Марія, — сказалъ онъ, — ты надрываешь мнѣ сердце; ты просишь у меня невозможнаго, чего я не сдѣлаю и не могу сдѣлать, хотя бы ты обѣщала мнѣ за это вѣчное блаженство. Я уже все обдумалъ и зналъ, что ты меня возненавидишь. Представь себѣ, что человѣкъ своими собственными руками вырываетъ свое сердце и отбрасываетъ его, я сдѣлалъ это. Большаго не могу.

Страшное возбужденіе Мариквильи Кандіолы бросало ее изъ одной крайности въ другую. Ея пылкій гнѣвъ вдругъ смѣнился чувствительностью, она горько зарыдала.

— Что я сказала, и какой вздоръ говоришь ты, Августинъ! — въ слезахъ произнесла она. — Ты не можешь отказать мнѣ въ моей просьбѣ. Я такъ любила тебя и такъ люблю! Съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ увидала тебя, я все время думала о тебѣ. Ты былъ для меня самымъ милымъ, самымъ великодушнымъ, самымъ скромнымъ изъ людей. Я любила тебя, не зная, кто ты; я не знала твоихъ родителей, но не перестала бы любить тебя, еслибъ ты былъ даже сыномъ сарагосскаго палача. Августинъ, ты вѣрно забылъ меня съ тѣхъ поръ, какъ мы не видѣлись. Вѣдь это я, Мариквилья! Я всегда вѣрила и теперь вѣрю, что ты не лишишь меня моего отца, котораго я люблю такъ же, какъ тебя. Онъ добрый, онъ никому не сдѣлалъ зла, онъ бѣдный старикъ… У него есть недостатки, но я ихъ не вижу, какъ не вижу въ тебѣ ничего, кромѣ хорошаго. Я не знала матери, она умерла, когда я была еще ребенкомъ, я жила вдали отъ свѣта, отецъ воспиталъ меня въ уединеніи, и въ этомъ уединеніи родилась моя глубокая любовь къ тебѣ. Еслибъ я тебя не узнала, то для меня весь міръ былъ бы пусть безъ тебя.

Я хорошо видѣлъ, какъ нерѣшительность отразилась на лицѣ Августина. Онъ смотрѣлъ изумленнымъ взоромъ то на дѣвушку, то на стражу, стоявшую у входа въ башню, и дочь Кандіолы съ чисто женскимъ инстинктомъ старалась воспользоваться этой слабостью. Обвивъ руками его шею, она продолжала:

— Августинъ, освободи его! Мы скроемся туда, гдѣ насъ никто не найдетъ. Если они будутъ тебѣ что нибудь говорить, будутъ обвинять въ измѣнѣ долгу, не обращай вниманія и или со мной. Какъ полюбитъ тебя мой отецъ за то, что ты спасъ ему жизнь! И какъ мы будемъ счастливы, Августинъ! Какой ты добрый! Я знала, что это будетъ такъ, и когда мнѣ сказали, что отецъ въ твоихъ рукахъ, то мнѣ показалось, что небо разверзлось надо мною.

Мой другъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, потомъ вернулся. На площади было много военныхъ и вооруженныхъ людей. Вдругъ передъ нами появился человѣкъ на костыляхъ съ группой людей и офицеровъ.

— Что здѣсь такое дѣлается? — сказалъ донъ Хозе де-Монторіа. — Мнѣ послышался женскій голосъ. Августинъ; ты плачешь? Что съ тобою?

— Сеньоръ, — произнесла Мариквилья, въ ужасѣ приближаясь къ Монторіа. — Вы вѣрно также не будете препятствовать тому, чтобъ освободили моего отца? Вы не помните меня? Вчера вы были ранены, и я дѣлала вамъ перевязку.

— Это правда, дитя мое, — серьезно произнесъ донъ Хозе. — Я вамъ очень благодаренъ. Теперь я догадываюсь, что вы, должно быть, дочь сеньора Кандіолы.

— Да, сеньоръ; вчера, когда я васъ лѣчила, я узнала по вашему лицу, что вы тотъ самый человѣкъ, который нѣсколько дней тому назадъ оскорбилъ моего отца.

— Да, дитя мое, это была вспышка, изступленье… Я не могъ сдержаться… У меня очень горячая кровь… А вы меня вылѣчили… Такъ поступаютъ только истинные христіане. Платить добромъ за зло и любить тѣхъ, кто насъ ненавидитъ, это заповѣдь Божья.

— Сеньоръ, — воскликнула Мариквилья, вся заливаясь слезами, — я прощаю моихъ враговъ, простите же и вы вашихъ! Почему не хотятъ освободить моего отца? Вѣдь онъ не сдѣлалъ ничего дурного.

— Довольно трудно исполнить то, о чемъ вы просите. Измѣна сеньора Кандіолы непростительна. Войско страшно возбуждено противъ него.

— Все это ошибка! Вѣдь вы можете помѣшать этому. Вы. кажется, одинъ изъ начальниковъ.

— Я?.. Эта часть меня не касается… Но успокойтесь, дитя мое… Вы дѣйствительно прекрасная дѣвушка. Я помню, съ какой заботливостью вы лѣчили меня. Глубокое оскорбленіе нанесъ я вамъ и отъ васъ, которую обидѣлъ, получилъ огромную услугу, можетъ быть, жизнь. Господь показалъ мнѣ на этомъ примѣрѣ, что слѣдуетъ быть добрымъ, сострадательнымъ, дуб… Ахъ, мой проклятый языкъ!..

— Сеньоръ, какъ вы добры! — воскликнула молодая дѣвушка. — А я такъ дурно думала о васъ. Вы поможете мнѣ освободить моего отца. Онъ также забудетъ объ этомъ оскорбленіи.

— Послушайте, — сказалъ Монторіа, взявъ ея руку, — еще недавно я просилъ прощенья у дона Іеронимо за эту вспышку, и онъ не только не простилъ меня, но осыпалъ меня еще болѣе грубыми дерзостями. Мы съ нимъ не поймемъ другъ друга, дитя. Скажите мнѣ, что вы прощаете меня за нанесенные ему удары, и большая тяжесть спадетъ съ моего сердца.

— Неужели же я васъ не прощу! О, сеньоръ, вы такъ добры. Вы можете здѣсь распоряжаться, велите же, чтобъ поскорѣй его освободили.

— Это не касается меня. Сеньоръ Кандіола совершилъ страшное преступленіе. Его невозможно простить, невозможно; я вполнѣ понимаю ваше горе… Я его глубоко чувствую, особенно вспоминая вашу доброту ко мнѣ… Я не оставлю васъ…

— Я ничего не хочу для себя, — сказала Марія, охрипнувшая отъ рыданія и криковъ. — Я хочу только, чтобъ освободили несчастнаго старика, который не сдѣлалъ ничего дурного. Августинъ, что же ты не распоряжаешься? Что ты стоишь?

— Этотъ молодой человѣкъ исполнитъ свою обязанность.

— Этотъ молодой человѣкъ, — горячо возразила Мариквилья, — сдѣлаетъ то, что я ему прикажу, потому что онъ любить меня. Неправда ли, ты освободишь моего отца? Ты мнѣ обѣщалъ… Сеньоры, что вамъ здѣсь надо? Вы хотите помѣшать ему? Августинъ, не слушай ихъ и дѣлай твое дѣло.

— Что это такое? — съ недоумѣніемъ воскликнулъ донъ Хозе. — Августинъ, эта дѣвушка говорить, что ты не исполнишь твоего дѣла? Ты знакомъ съ нею?

Августинъ въ ужасѣ молчалъ.

— Да, онъ его освободить! — воскликнула Мариквилья. — Прочь отсюда, сеньоры! Вамъ здѣсь нечего дѣлать.

— Что это значитъ! — крикнулъ донъ Хозе, схвативъ сына за руку, — Если эта дѣвушка говоритъ правду, еслибъ я подозрѣвалъ, что мой сынъ готовъ измѣнить своей клятвѣ, данной подъ присягой служить отечеству, еслибъ я подозрѣвалъ, что мой сынъ смѣется надъ возложеннымъ на него порученіемъ, то я самъ связалъ бы ему руки и отвелъ въ военный совѣтъ, чтобъ его наказали по заслугамъ.

— Отецъ, — произнесъ Августинъ, блѣдный, какъ смерть. — Я никогда не думалъ измѣнить моему долгу.

— Такъ это твой отецъ? — сказала Мариквилья. — Августинъ, скажи ему, что ты любишь меня, и, можетъ быть, онъ сжалится надо мною.

— Эта дѣвушка сошла съ ума, — сказалъ донъ Хозе. — Несчастное дитя, ваше горе трогаетъ мою душу. Я не покину васъ въ вашемъ сиротствѣ… но успокойтесь. Я васъ не оставлю, только вы должны измѣнить немножко ваши привычки… Бѣдняжка, у васъ доброе сердце… превосходное сердце… но мнѣ говорили… вы- немножко экзальтированы… Жаль, что изъ-за дурного воспитанія гибнетъ такая хорошая душа… Такъ вы будете хорошей? Я надѣюсь.

— Августинъ, какъ ты позволяешь оскорблять меня? — съ невыразимымъ горемъ воскликнула Мариквилья.

— Я насъ не оскорбляю, — возразилъ Монторіа. — Это простой совѣта. Могу ли я оскорбить мою благодѣтельницу? Я думаю, что если вы будете хорошо вести себя, мы очень полюбимъ васъ. Когда вы будете у насъ… Но зачѣмъ вы отзываете моего сына? Нечего волноваться. Мой сынъ, должно быть, знаетъ васъ… Да, я припоминаю, мнѣ говорили, что во время осады вы не выходили изъ казармъ… Но я примиряюсь, я не могу забыть, что вы для меня сдѣлали, къ тому же я знаю, что у васъ доброе сердце… Но необходимо побѣдить въ себѣ эти преступныя наклонности, потому что…

— Нѣтъ! — воскликнулъ вдругъ Августинъ въ такомъ порывѣ гнѣва, что мы всѣ вздрогнули, слушая его, — нѣтъ, я не позволю никому, [даже родному отцу оскорблять ее! Я ее люблю, и если раньше скрывалъ это, то теперь говорю объ этомъ громко, чтобъ зналъ весь свѣта… Отецъ, вы не понимаете того, что говорите, очевидно, передъ вами оклеветали ее. Вы можете убить меня за недостатокъ уваженія, но не смѣйте унижать ее въ моемъ присутствіи, иначе, если я услышу еще хоть одно слово, я не отвѣчаю за себя…

Монторіа, не ожидавшій ничего подобнаго, съ изумленіемъ смотрѣлъ на своихъ друзей.

— Хорошо, Августинъ, хорошо! — воскликнула Мариквилья. — Не обращай вниманія на этихъ людей. Этотъ человѣкъ не отецъ тебѣ. Дѣлай то, что велитъ тебѣ сердце. Прочь отсюда, сеньоры, прочь отсюда!

— Ты ошибаешься, Марія, — возразилъ ей молодой человѣкъ, — я не думалъ освободить преступника и не освобожу его" но въ то же время я говорю, что, не я лишу его жизни. Въ моемъ баталіонѣ есть офицеры, которые возьмутъ на себя эту обязанность. Я болѣе не военный; я ломаю мою шпагу, иду объявить объ этомъ генералу, чтобъ онъ сдѣлалъ со мной, что ему угодно.

Говоря это, онъ отстегнулъ свою шпагу, согнулъ ее о колѣно и, переломивъ пополамъ, бросилъ на землю; затѣмъ, не говоря больше ни слова, онъ повернулся и ушелъ.

— Я осталась одна! Некому защитить меня! — безнадежно воскликнула Мариквилья.

— Не обращайте вниманія на эту выходку моего сына, — сказалъ Монторіа. — Я самъ справлюсь съ нимъ. Дѣвушка его заинтересовала… что-жъ, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Эти духовныя лица всегда такъ неопытны… А вы, сеньора донья Марія, постарайтесь успокоиться. Мы не оставимъ васъ. Обѣщаю вамъ, что если вы будете хорошо вести себя, то я все сдѣлаю для васъ… Уведите-ка ее отсюда.

— Нѣтъ, нѣтъ, меня не оторвутъ отъ этого мѣста! — крикнула дѣвушка въ полномъ отчаяніи. — Охъ, сеньоръ Хозе де-Монторіа! Вѣдь вы просили прощенія у моего отца; если онъ не простилъ, то я прощаю тысячу разъ, но…

— Я не могу сдѣлать того, о чемъ вы просите, — съ грустью перебилъ ее старикъ. — Сдѣланное преступленіе ужасно. Уйдите отсюда… Какъ все это тяжело! Но надо храбриться, Господь проститъ вамъ всѣ ваши ошибки, бѣдная сиротка. Разсчитывайте на меня… все, что могу… всякую помощь… Я очень взволнованъ не отъ одной благодарности, но и отъ жалости… Ну, пойдемте со мною, теперь безъ четверти десять.

— Сеньоръ Монторіа, — произнесла Марія, опускаясь на колѣни передъ старикомъ и цѣлуя его руки. — Вы имѣете вліяніе въ городѣ и можете спасти моего отца. Вы разсердились на меня за то, что Августинъ сказалъ, что онъ меня любить… Нѣтъ, нѣтъ, я его не люблю, я больше не взгляну на него… Хотя я и честная дѣвушка, но онъ знатнѣе меня, и я и не думаю выходить за него замужъ. Сеньоръ де-Монторіа, ради упокоенія души вашего умершаго сына сдѣлайте это для меня! Мой отецъ невиненъ, не можетъ бытъ, чтобъ онъ сдѣлался измѣнникомъ. Хотя бы самъ Богъ сказалъ мнѣ это, я бы не повѣрила.

— Бѣдная, несчастная дѣвушка, — проговорилъ Монторіа, стараясь поднять ее, но она продолжала:

— Говорятъ, что онъ не былъ патріотомъ, это ложь, я утверждаю, что это ложь. Говорятъ, что онъ ничего не далъ на войну, такъ вотъ теперь онъ отдастъ все, что имѣетъ. Въ подвалѣ подъ домомъ завалено много золота. Я скажу вамъ, гдѣ оно, и вы можете все взять. Говорятъ, что онъ не вступалъ въ сраженіе, я буду воевать за него, я уже не боюсь свиста пуль и грома пушекъ, я полечу въ самое опасное мѣсто и буду стоять подъ такимъ огнемъ, какого не могутъ выдержать мужчины… Велите мнѣ сейчасъ же взять какой нибудь замокъ или защитить стѣну, я ничего не побоюсь, изъ всѣхъ жителей Сарагоссы я послѣдняя сдамся французамъ…

— Несчастная, добрая дѣвушка, — съ сокрушеніемъ говорилъ старикъ. — Пойдемте, пойдемте отсюда.

— Сеньоръ де-Арачели, — сказалъ, подходя ко мнѣ, командиръ крѣпости, — если капитанъ Августинъ Монторіа отказывается отъ возложеннаго на него порученія, то потрудитесь взять его на себя.

— Нѣтъ, убійцы, нѣтъ, вы не убьете невиннаго! — вскричала Мариквилья, вскочивъ, какъ разъяренная львица. — Трусы, палачи, измѣнники вы, а не онъ! Вы не можете побѣдить вашихъ враговъ, такъ вотъ хотите лишить жизни несчастнаго старика… Военные, зачѣмъ толкуете вы о чести, когда не знаете, что это такое? Августинъ, гдѣ ты?.. Сеньоръ де-Монторіа все это дѣлается ради вашей затаенной давнишней мести, потому что вы безжалостный и злой человѣкъ. Мой отецъ никому не сдѣлалъ зла. Вы хотѣли его обокрасть… Онъ былъ правъ, не желая отдавать вамъ муку, потому что эти патріоты пользуются несчастьемъ города, чтобъ набить себѣ карманъ. Ни одного сострадательнаго слова нѣтъ у этихъ жестокихъ людей для меня! Варвары, каменные люди, мой отецъ невиненъ, а если и виновенъ, то прекрасно сдѣлалъ, что продалъ городъ! Все-таки ему заплатили больше, чѣмъ вы всѣ стоите…

— Ну, уведите же ее, сеньоры, — сказалъ донъ Хозе, — уведите поскорѣй. Не можетъ же такъ продолжаться! Куда это дѣлся Августинъ?

Ее увели, и еще долго на площади раздавались ея раздирающіе душу крики.

— До свиданія, сеньоръ де-Арачели. Я пойду, поищу немного хлѣба и вина для этой несчастной сироты.

XXX.

Съ тѣхъ поръ я не могу спать; меня душитъ ужасный кошмаръ. Я хочу сгладить изъ моей памяти страшную сцену, но приходить ночь, другая, третья, и сцена эта встаетъ въ моемъ воображеніи. Я, который испыталъ, не сморгнувъ глазомъ, столько опасностей, я теперь дрожу, все тѣло мое вздрагиваетъ, и холодный потъ бѣжитъ со лба. Шпага, обагренная французской кровью, выпадаетъ изъ моихъ рукъ, и я зажмуриваю глаза, чтобъ не видѣть, что происходитъ передо мною.

Но напрасно я гоню отъ себя эти страшные призраки, они слишкомъ глубоко запечатлѣлись у меня въ мозгу. Нѣтъ, я не способенъ хладнокровно лишить жизни моего ближняго, хотя бы мнѣ приказывалъ это сдѣлать неумолимый долгъ. Почему не дрожалъ я въ траншеяхъ, а теперь дрожу? Меня охватываетъ смертельный холодъ. При мрачномъ свѣтѣ фонарей я вижу мрачныя лица, особенно одно, блѣдное, сухое, съ застывшимъ на немъ выраженіемъ ужаса, превышающаго всѣ ужасы.

Какъ сверкаютъ дула ружей… Все готово, не достаетъ только одного слова, моего слова. Я хочу произнести это слово и прикусываю себѣ языкъ. Нѣтъ, я, кажется, никогда не рѣшусь произнести этого слова!

Всѣ напряженно ждутъ, но душа моя напряжена до послѣдней степени, она возмущается этимъ закономъ, который велитъ ей положить конецъ чужой жизни. Время идетъ, и пара глазъ, которыхъ я желалъ бы никогда не видѣть, скрывается подъ повязкой. Я не могу видѣть этой сцены, и мнѣ хотѣлось бы, чтобы и мнѣ также завязали глаза.

Солдаты смотрятъ на меня, и я подъ нахмуренными бровями стараюсь скрыть овладѣвшую мною слабость. Мы напускаемъ на себя ложныя чувства даже и въ трагическія минуты. Мнѣ кажется, что присутствующіе смѣются надъ моей нерѣшительностію, и это придаетъ мнѣ энергіи. Тогда я заставляю языкъ мой шевелиться и кричу:

— Стрѣляй!

Страшный кошмаръ не покидаетъ меня, каждую ночь онъ воспроизводить передо мной то, что я не хочу видѣть. Лучше совсѣмъ не спать, и я предпочитаю безсонницу. Но глаза смыкаются сами собою, и передъ ними опять блеститъ рядъ ружейныхъ дулъ…

Еще десять дней Сарагосса не сдавалась; нашлись безумные люди, которые все еще старались сохранить для Испаніи этотъ кусокъ, покрытый порохомъ и развалинами. Я былъ измученъ до такой степени, что не могъ двинуться. Люди, проходившіе мимо меня, не были уже похожи на людей. Они едва двигались отъ слабости, и ихъ лица, закопченныя дымомъ, были желты и блѣдны. Глаза, привыкшіе смотрѣть лишь на убиваемыхъ, теперь опускались къ землѣ.

Одѣты они въ лохмотья, и головы ихъ вмѣсто шапокъ повязаны какими-то рваными платками. Они до того худы, что похожи на мертвецовъ, вышедшихъ изъ улицы Умирента, гдѣ ихъ складывали кучами. Съ невозмутимымъ равнодушіемъ строятся они въ колонны, идутъ, умираютъ, и монахи читаютъ надъ ними отходныя молитвы. Генералы, солдаты, поселяне, монахи, женщины всѣ смѣшались. Не стало ни ранговъ, ни сословій, ни половъ. Никто уже не распоряжался, полнѣйшая анархія царствовала въ городѣ.

Я не знаю, что со мной происходило. Дѣйствительность и воображаемое перепутывались у меня въ головѣ. Я лежалъ у крыльца въ улицѣ Альбардерія и дрожалъ отъ холода, моя лѣвая рука истекла кровью въ рукавѣ, и я не могъ пошевелить ею. Горячка мучить меня, но я стараюсь подползти туда, гдѣ дерутся. Вокругъ меня не одни трупы. Я протянулъ здоровую руку и тронулъ за плечо знакомаго.

— Что дѣлается Sursum Corda?

— Кажется, французы пробрались въ Козо, — отвѣтилъ онъ ослабѣвающимъ голосомъ. — Они взорвали больше половины города. Можетъ быть, придется сдаться. Главнокомандующій заразился эпидемическимъ тифомъ и находится въ улицѣ Проповѣдниковъ. Думаютъ, что онъ умретъ… Французы придутъ… Я радъ, что умру до ихъ прихода… А какъ вы себя чувствуете, сеньоръ Арачели?

— Очень плохо. Кажется, я не могу подняться.

— А я, кажется, пока еще живъ… не думалъ я этого. Господь не оставляетъ меня. Я такъ прямо и полечу на небо. Вы ужъ скончались, сеньоръ Арачели?…

Я еще не скончался и привсталъ, пытаясь сдѣлать нѣсколько шаговъ. Придерживаясь за стѣны, я медленно двигался впередъ до зданія школы Піасъ. Нѣсколько военныхъ провожали до дверей маленькаго, худенькаго каноника, который сказалъ имъ, прощаясь:

— Мы исполнили все, что могли, человѣческихъ силъ недостаетъ на большее.

Это былъ padre Базиліо Боджіеро.

Чья-то дружеская рука поддержала меня, и я узналъ дона Рокве.

— Другъ Габріэль, — сказалъ онъ мнѣ съ горестью, — сегодня сдается городъ.

— Какой городъ?

— Сарагосса.

Тутъ мнѣ показалось, что всѣ предметы повскакали съ своихъ мѣстъ. Люди и дома — все закружилось предо мною. Новая Башня качнулась на своемъ фундаментѣ и стала скрываться въ отдаленіи. Уже городскіе фонари не свѣтили. Клубы чернаго дыма подымались съ востока и запада, въ ту же сторону тянуло вѣтромъ головни и пепелъ. Небо уже перестало быть небомъ и сдѣлалось какимъ-то свинцовымъ, движущимся сводомъ.

— Все уходить, все бѣжитъ отсюда, донъ Рокве. Французы ничего не найдутъ.

— Ничего; они сегодня войдутъ черезъ заставу Анжелъ. Говорятъ, что мы сдались на капитуляцію на благородныхъ условіяхъ. Посмотри, вонъ двигаются призраки, защищавшіе площадь.

Дѣйствительно въ Козо дефилировали эти бойцы, которыхъ отъ войны и эпидеміи осталось чуть не по одному изъ тысячи. Это отцы, лишившіеся сыновей, братья — братьевъ, мужья — женъ. Если имъ не удастся найти своихъ родныхъ между живыми, то они не найдутъ ихъ и среди мертвыхъ, такъ какъ этихъ послѣднихъ пятьдесять двѣ тысячи, и всѣ они сгруппированы въ разныхъ улицахъ, переулкахъ, домахъ, подвалахъ, траншеяхъ. Французы, войдя въ городъ, останавливаются передъ такимъ ужаснымъ зрѣлищемъ и готовы отступить. Слезы текутъ изъ ихъ глазъ, и они спрашиваютъ другъ у друга, не тѣни ли — эти тощія фигуры, бѣгущія при ихъ появленіи.

Солдатъ волонтеръ, вернувшись домой, натыкается на трупы жены и дѣтей. Жена бѣжитъ къ траншеямъ, къ барикадамъ въ поискахъ за своимъ мужемъ. Никто не знаетъ, гдѣ онъ; тысячи мертвецовъ молчать и не могутъ сказать, лежитъ ли съ ними Фулано или нѣтъ. Нѣсколько семействъ совсѣмъ не существовало, такъ какъ одинъ за однимъ гибли ихъ члены. Смерть разомъ сразила отца и сироту, мужа и вдову, жертву и глаза, которые оплакивали бы ее.

Франція ступила своей пятой на Ниренейскій полуостровъ, но не побѣдила Сарагоссу, а вырвала ее изъ рукъ; Императорскіе солдаты чувствовали себя не побѣдителями, а скорѣе могильщиками этихъ пятидесяти двухъ тысячъ мертвецовъ.

Французская имперія, созданная случайнымъ геніемъ, пронеслась грозной бурей надъ Европой въ началѣ этого вѣка. Но она прошла, какъ проходятъ бури въ жизни народовъ и въ природѣ, ибо нормальное состояніе этой и другой есть спокойствіе. Мы были очевидцами этой агоніи въ 1815 году; затѣмъ имперія снова возродилась и снова пала.

Но не исчезла и никогда не исчезнетъ національность Испаніи, защищающейся противъ узурпаторства. Другія народности падутъ, но она поддержитъ свое право, защититъ его, жертвуя своей собственной кровью и жизнью, подобно тому, какъ древніе христіане проливали свою кровь на аренѣ цирка за идею христіанства. Испанія, которою несправедливо пренебрегъ Вѣнскій конгрессъ, и которой справедливо не довѣряютъ за ея постоянныя войны, плохое управленіе, безпорядокъ, разъединеніе на партіи и проч., никогда еще, съ 1808 года, не дала повода усомниться въ своей національности. И даже теперь, когда испанцы своимъ упадкомъ, больше, чѣмъ когда либо, заслуживаютъ раздѣла, подобно Польшѣ, никто не рѣшается завладѣть этимъ домомъ сумасшедшихъ.

Пылкіе, подчасъ вовсе неразсудительные испанцы готовы вновь жертвовать тысячами жизней теперь, какъ и всегда, въ борьбѣ за возвышенныя идеи. Быстрыя повышенія и неожиданныя паденія, всевозможные сюрпризы посылаетъ Провидѣніе этому народу, участь котораго жить въ постоянномъ волненіи ради поддержки своихъ національныхъ правъ.

XXXI.

Было 21-е февраля. Какой-то незнакомый человѣкъ подошелъ ко мнѣ и сказалъ:

— Пойдемъ, Габріэль, ты мнѣ нуженъ.

— Кто вы такой? — спросилъ я. — Я васъ не знаю.

— Я Августинъ Монторіа, — отвѣтилъ онъ. — Неужели я такъ перемѣнился? Вчера мнѣ сказали, что ты умеръ. Какъ я позавидовалъ тебѣ! Вижу, что ты такъ же несчастливъ, какъ и я, если остался живъ. Знаешь ли, другъ мой, что я сейчасъ видѣлъ! Я видѣлъ трупъ Мариквильи. Она лежитъ въ улицѣ Антонъ Трильо, у входа въ садъ. Пойдемъ и похоронимъ ее.

— Я самъ годенъ скорѣе для похоронъ, чѣмъ хоронить кого нибудь. Кто занимается теперь этимъ? Отчего умерла эта дѣвушка?

— Ни отчего, Габріэль, ни отчего.

— Такъ нельзя умереть, я не понимаю.

— У Мариквильи нѣтъ ранъ, и по лицу ея не замѣтно, чтобъ она умерла отъ эпидеміи. Она какъ будто уснула. Она лежитъ лицомъ къ землѣ и руки прижала къ ушамъ, какъ будто ничего не хочетъ слышать.

— Прекрасно дѣлаетъ. Ей тяжело слышать звуки выстрѣловъ. Я до сихъ поръ испытываю то же самое.

— Пойдемъ со мной, и помоги мнѣ. Я принесъ заступъ.

Съ великимъ трудомъ добрался я до того мѣста, куда мой другъ вмѣстѣ съ другими двумя товарищами влекли меня. Глаза мои не могли ясно различать предметовъ, когда я увидалъ передъ собою лежащую фигуру. Августинъ при помощи товарищей поднялъ это безжизненное тѣло. Мнѣ показалось, что я разсмотрѣлъ это лицо, узналъ его, и острая боль сжала мнѣ сердце.

— На ней нѣтъ ни малѣйшей раны, — говорилъ Августинъ, — ни капли крови не видно на ея платьѣ. Ея вѣки не ввалились, какъ у умершихъ отъ эпидеміи. Марія просто умерла. Ты видишь ее, Габріэль? Эта фигура, лежащая на моихъ рукахъ, какъ будто никогда не жила; она похожа на прекрасную восковую статую, которую я любилъ воображеніемъ, представляя ее себѣ живой, говорящей, движущейся. Ты видишь ее? Я жалѣю, что всѣ жители улицъ вымерли. Еслибъ они были живы, я позвалъ бы ихъ, чтобъ сказать, что я ее любилъ. Зачѣмъ я скрывалъ это, какъ преступленіе? Марія, Мариквилья, жена моя, зачѣмъ ты умерла безъ ранъ и безъ болѣзни? Что съ тобой, что ты? Что было съ тобой въ послѣднія минуты? Гдѣ ты теперь? Думаешь ли ты? Вспоминаешь ли ты меня, сознаешь ли, что я существую? Марія, Мариквилья, почему я живъ, а тебя нѣтъ? Куда мнѣ дѣться, чтобъ ты меня слышала, чтобъ ты меня видѣла? Вокругъ меня все темно, съ тѣхъ поръ какъ ты закрыла глаза. Долго ли продлится эта ночь моей души, это одиночество, въ которомъ ты меня оставила! Я не могу жить. Отчаянье овладѣло моей душой, и напрасно я призываю на помощь Бога. Господь не хочетъ услышать меня, и съ тѣхъ поръ какъ ты ушла, Мариквилья, весь міръ опустѣлъ.

Шумъ многочисленныхъ шаговъ долетѣлъ въ это время до нашего слуха.

— Это французы идутъ въ Козо, — сказалъ одинъ изъ товарищей.

— Друзья мои, ройте скорѣе могилу, — обратился Августинъ къ товарищамъ, рывшимъ глубокую яму подъ кипарисомъ, — иначе придутъ французы и отымутъ Мариквилью.

Одинъ человѣкъ показался въ улицѣ Антонъ Трильо, и, остановившись у развалившагося забора, сталъ смотрѣть черезъ него. Я увидалъ его и вздрогнулъ. Онъ до того измѣнился, что казалось, двадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣлъ: лицо было мертвенно блѣдно, глаза ввалились, спина сгорбилась, походка стала неувѣренная. Вся его одежда была въ лохмотьяхъ и въ грязи. Въ другомъ мѣстѣ и при другихъ обстоятельствахъ я принялъ бы его за восьмидесятилѣтняго нищаго старика. Подойдя къ намъ, онъ произнесъ слабымъ, чуть слышнымъ голосомъ:

— Августинъ, дитя мое, что ты дѣлаешь?

— Отецъ, — не смущаясь отвѣтилъ ему молодой человѣкъ, — я хороню Мариквилью.

— Зачѣмъ ты это дѣлаешь? Зачѣмъ столько вниманія постороннему человѣку? Тѣло твоего брата до сихъ поръ лежитъ безъ погребенія между тѣлами другихъ патріотовъ. Почему ты оставилъ твою мать и сестру?

— Моя сестра окружена любящими ее и заботящимися о ней людьми, а у этой никого нѣтъ, кромѣ меня.

Донъ Хозе де-Монторіа, лицо котораго было мрачнѣе и сосредоточеннѣе, чѣмъ когда либо, ничего не сказалъ и только сталъ засыпать землею глубокую яму, въ которую положили тѣло прелестной дѣвушки.

— Бросай скорѣй землю, сынъ мой, бросай скорѣй, потому что все кончено, — воскликнулъ онъ наконецъ. — Французовъ впустили въ городъ, когда еще можно было продержаться липшихъ мѣсяца два. Эти люди не имѣютъ души. Пойдемъ, мнѣ надо поговорить съ тобою.

— Отецъ, — возразилъ Августинъ твердымъ голосомъ, — французы вошли въ городъ, и заставы стали свободны. Теперь десять часовъ; въ два я выйду изъ Сарагоссы и отправлюсь въ монастырь Веруэла, гдѣ думаю и умереть.

Согласно условію, гарнизонъ долженъ былъ] выйти на встрѣчу французамъ къ заставѣ Портильо. Я былъ такъ слабъ отъ полученной мною раны и голода послѣднихъ дней, что товарищи почти понесли меня на рукахъ. Я мелькомъ видѣлъ французовъ, которые скорѣе съ грустью, чѣмъ съ радостью, вступали во владѣніе городомъ, или, вѣрнѣе, страшными, ужасающими развалинами. Это былъ городъ горя и отчаянья, достойный быть оплаканнымъ Іереміей и воспѣтымъ Гораціемъ.

— Габріэль, — говорилъ мнѣ донъ Рокве, — никогда не думалъ я, что французы будутъ такъ жестоки, я думалъ, что геройская защита города возбудитъ въ нихъ болѣе человѣческія чувства. Недавно изъ Эбро вынули два трупа, уносимыхъ теченіемъ, это двѣ жертвы французскаго генерала Ланеса — Сантъ-Яго Сасъ, командиръ храбрыхъ волонтеровъ Санъ-Педро, и padre Базиліо Боджіеро, другъ и помощникъ Палафокса. Говорятъ, что padre Базиліо позвали въ полночь, ссылаясь на какое-то важное дѣло, и когда онъ вышелъ, его подхватили на пики и затѣмъ бросили въ рѣку. То же самое сдѣлали и съ Сасомъ.

— А нашего друга и покровителя, дона Хозе де-Монторіа, пощадили ли по крайней мѣрѣ?

— Пока еще онъ живъ, но его собираются разстрѣлять… ни больше, ни меньше. Видалъ ли ты когда нибудь подобныхъ звѣрей? Палафокса, кажется, отправятъ въ числѣ плѣнниковъ во Францію и не лишать его жизни. А что ты скажешь объ этомъ маршалѣ Ланесъ? Представь себѣ, что онъ сдѣлалъ; онъ велѣлъ принесть изъ Пиларскаго собора всѣ драгоцѣнности Богоматери, ссылаясь на то, что въ церкви онѣ могутъ пропасть. Когда онъ увидалъ эти чудные брилліанты, изумруды, сапфиры, онъ былъ такъ очарованъ ими, что взялъ себѣ. Чтобы скрыть это воровство, онъ увѣряетъ, будто комитетъ сдѣлалъ ему этотъ подарокъ… А бѣдный донъ Хозе де-Монторіа, какъ онъ грустенъ! Смерть старшаго сына и рѣшеніе младшаго уйти въ монастырь совсѣмъ подорвали его нравственныя и физическія силы. Если даже французы и пощадятъ его, онъ недолго проживетъ.