Орлиный полет (Вернер)/ДО

Орлиный полет
авторъ Элизабет Вернер, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Adlerflug, опубл.: 1886. — Перевод опубл.: 1914. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ Э. ВЕРНЕРЪ Томъ четвертый. Изданіе А. А. Каспари. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Издательство А. А. Каспари, Лиговская ул., собственн. домъ, № 114.

ОРЛИНЫЙ ПОЛЕТЪ.

Повѣсть.

I.

Завѣса тумана, уже давно и грузно лежавшая на горахъ, стала разсѣиваться. Море облаковъ, окутывавшее весь ландшафтъ кругомъ, заволновалось. Поднялось безпокойное движеніе, началась кипѣнь боя, и наконецъ солнце побѣдоносно открыло себѣ путь сквозь туманъ и облака. Они потонули въ пропастяхъ, растрепались по вершинамъ, и наконецъ надъ горными кряжами въ полномъ блескѣ разгорѣлся долгожданный солнечный день.

На небольшой полянкѣ, окруженной елями и находившейся среди горнаго лѣса, стоялъ молодой человѣкъ въ одеждѣ горнаго жителя. Онъ обладалъ высокой, почти гигантской фигурой, по которой сразу же было видно, что ея мускулы и жилы полны желѣзной силы. Энергичное, выразительное лицо имѣло своеобразный отпечатокъ, который въ одно и то же время и привлекалъ къ себѣ, и отталкивалъ. Правда, выраженіе смѣлаго упрямства въ загорѣвшихъ отъ солнца чертахъ лица подходило ко всей внѣшности молодого человѣка, который даже во всей своей манерѣ держать себя имѣлъ что-то вызывающее, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ его лицѣ чувствовалось нѣчто мрачное, непостоянное, что не дѣлало его симпатичнымъ, а во вспышкахъ его глазъ проявлялась страстность, которая очевидно легко могла переходить и въ дикое бѣшенство.

Молодой человѣкъ стоялъ неподвижно съ ружьемъ за плечомъ и съ надвинутой на курчавые волосы шляпой, украшенной перышкомъ, и очевидно чувствовалъ гордость отъ того, что. служилъ моделью для горожанина, усердно рисовавшаго его.

Художникъ, сидѣвшій на покрытыхъ мхомъ корняхъ ели на краю лѣса, видимо былъ одного возраста съ горцемъ — лѣтъ двадцати шести, двадцати семи, но въ остальной своей внѣшнести представлялъ рѣзкій контрастъ съ горцемъ, отъ котораго вѣяло несокрушимой силой. Его въ сущности некрасивое, но привлекательное лицо съ мягкими, почти нѣжными линіями было очень блѣдно, и выраженіе сильной усталости, лежавшее на немъ, вполнѣ соотвѣтствовало этой болѣзненной окраскѣ. Свѣтлые волосы ниспадали у него на лобъ, а изъ-подъ послѣдняго мечтательно выглядывали красивые темные глаза. Его волосы были влажны отъ дождевыхъ капель, въ значительномъ количествѣ еще падавшихъ съ вѣтвей ели, но молодой человѣкъ не обращалъ на это никакого вниманія, а усердно и молчаливо занимался своимъ рисункомъ.

Эта молчаливость и долгое непривычное стояніе очевидно наскучили горцу, и въ его голосѣ послышалось нетерпѣніе, когда онъ спросилъ:

— А что, еще долго протянется дѣло съ картиной?

— Я скоро кончу, — отвѣтъ художникъ, бѣгло взглянувъ на него. — Потерпите еще минуту, Адріанъ, а затѣмъ я отпущу васъ.

Горецъ повиновался.

Молодой художникъ нѣсколькими быстрыми штрихами закончилъ свой рисунокъ и, опустивъ карандашъ, произнесъ:

— Ну вотъ, готово! Теперь скажите мнѣ, узнаете ли вы себя въ этомъ рисункѣ.

Адріанъ послѣдовалъ этому приглашенію, приблизился къ листу бумаги, поглядѣлъ на него и воскликнулъ съ удивленіемъ:

— Ну, это совсѣмъ точь-въ-точь, какъ если бы я глядѣлся въ зеркало. Вы сдѣлали это превосходно, господинъ Зигбертъ, превосходно!

Художникъ тихо покачалъ головой, глядя на рисунокъ, и произнесъ:

— Да, сходство есть, но нехватаеть чего-то въ лицѣ, черточки, которая придаетъ ему характеристичный отпечатокъ. Я ясно вижу ее, но не могу охватить и запечатлѣть на рисункѣ.

Внезапно онъ поднялъ глаза и устремилъ ихъ взоръ прямо на стоявшаго предъ нимъ горца. Адріану видимо показалось это почему-то неудобнымъ, и онъ отвернулъ голову.

— Что съ вами? — непринужденно спросилъ Зигбертъ.

— Я терпѣть не могу, когда мнѣ смотрятъ такъ упорно въ глаза, — отвѣтилъ Адріанъ полу извиняющимся, полуупрямымъ тономъ и быстро добавилъ: — такъ, значитъ, вы изъ этого листа хотите сдѣлать настоящую большую картину?

— Можетъ быть! — отвѣтилъ Зигбертъ, и въ его тонѣ прозвучало какъ бы мрачное сомнѣніе, — если мнѣ удастся выполнить ее.

— И я буду на этой картинѣ вотъ такой же, словно живой, какъ теперь вотъ стою?

— Нѣтъ, Адріанъ, не такъ, какъ вы стоите. Такую фигуру, какъ ваша, нельзя безъ измѣненій, одну помѣститъ въ горномъ пейзажѣ. Подобные образы хороши лишь въ какомъ нибудь страстномъ эпизодѣ, какъ напримѣръ въ бою, въ борьбѣ на жизнь и смерть.

Зигбертъ замолчалъ, будучи пораженъ внезапной вспышкой Адріана. Послѣдній обѣими руками схватился за ружье, и въ его глазахъ загорѣлся огонекъ дикаго гнѣва и угрозы, когда онъ спросилъ:

— Что это значитъ? Кто вамъ это сказалъ?

— Мнѣ? — въ крайнемъ изумленіи спросилъ молодой человѣкъ. — Что именно? Мнѣ никто ничего не говорилъ.

— Ну, я бы никому и не посовѣтовалъ дѣлать это! — пробурчалъ Адріанъ все еще съ мрачной угрозой.

— Но что же вы собственно имѣете въ виду? Какой смыслъ вы придали моимъ словамъ? Вѣдь они были сказаны совсѣмъ безобидно.

Руки Адріана медленно выпустили ружье, взглядъ его поникъ.

— Ничего, ничего! — произнесъ онъ, — я только подумалъ, что до васъ дошла глупая болтовня о томъ, что… Ну, простите, господинъ Зигбертъ! Я вѣрю, что вы не желали оскорбить меня. Вамъ я вѣрю, если вы говорите мнѣ, такъ какъ вы не лжете.

При послѣднихъ словахъ, произнесенныхъ почти со страстной теплотой, по лицу Зигберта скользнула бѣглая улыбка.

— Вы, кажется, вообще имѣете слишкомъ высокое мнѣніе обо мнѣ, — произнесъ онъ. — По отношенію ко всѣмъ другимъ вы рѣзки и неприступны, только для меня одного вы дѣлаете исключеніе. Скажите, чѣмъ именно я завоевалъ ваше довѣріе?

— Да почемъ я знаю? — оказалъ Адріанъ, смотря въ темные, серьезные глаза молодого человѣка. — Можетъ быть, это происходить отъ того, что вы пожали мнѣ руку въ первый же разъ, какъ мы встрѣтились, а вѣдь я сдѣлалъ тогда слишкомъ немного. Вы въ туманѣ попали на обрывъ, а я вывелъ васъ опять на настоящую дорогу. Всякій другой на вашемъ мѣстѣ далъ бы мнѣ денегъ, да и отпустилъ бы меня идти своей дорогой, вы же поблагодарили меня такъ, какъ мнѣ еще рѣдко доводилось слышать, и при этомъ посмотрѣли на меня вотъ такъ же, какъ теперь. Вотъ именно въ вашихъ глазахъ вся причина того, что я съ перваго же дня смогъ выносить васъ.

— И все-таки вы не хотите прямо смотрѣть въ эти глаза, — пожурилъ художникъ. — Вы — странный человѣкъ, Адріанъ! Я готовъ былъ бы позавидовать вашей полной силы фигурѣ, вашему смѣлому упрямству, съ какимъ вы вызывающе относитесь ко всему свѣту, если бы только въ вашемъ существѣ не было чего-то непостояннаго, безпокойнаго и жуткаго, что меня всегда отталкиваетъ. Ну, что за дикая вспышка была у васъ только что? Вѣдь она не была ничѣмъ вызвана. Чѣмъ больше я провожу съ вами времени, тѣмъ загадочнѣе становитесь вы для меня.

Адріанъ ничего не отвѣтилъ; очевидно онъ не желалъ продолжать разговоръ. Вслѣдствіе этого замолчалъ и Зигбертъ и устремилъ мечтательный взоръ въ небо, которое теперь въ первый разъ по истеченіи нѣсколькихъ недѣль снова было ясно и безоблачно.

Правда, горнаго кряжа было видно немного, такъ какъ лѣсъ закрывалъ видъ на него. Съ мирной полянки была видна лишь одна гигантская гора, покрытая зелеными лугами, а посреди этой зелени поднималась громадная каменная стѣна, которая, рѣзко поднимаясь и будучи изрѣзана тысячами пропастей и зубцовъ, увѣнчивала вершину горы. На ея остріяхъ еще лежалъ снѣгъ, оставленный тамъ облаками, и онъ сверкающей полосой отдѣлялся отъ небосвода.

Тамъ, на этомъ сводѣ, парила темная точка; сперва она казалась неподвижной, а затѣмъ стала большими каменными кругами прорѣзать залитый солнечнымъ свѣтомъ воздухъ. Это былъ орелъ, медленно и величественно парившій надъ скалами. Сперва онъ былъ на недостижимой высотѣ и чуть различался глазомъ, но затѣмъ постепенно сталъ спускаться все ниже и ниже. Ботъ онъ сталъ облетать снѣжныя вершины, а потомъ внезапно стрѣлою ринулся внизъ и исчезъ между окалъ.

Глаза Зигберта были словно прикованы къ этому полету орла; онъ повидимому совершенно забылъ, что былъ не одинъ, и словно пробудился отъ сна, когда Адріанъ внезапно сказалъ:

— Ахъ, если бы мнѣ удалось когда нибудь подстрѣлить этого паренька!

— Кого? Орла? Неужели вы хотѣли застрѣлить эту роскошную птицу?

— Ну, конечно! Я какъ же иначе?

Въ этомъ вопросѣ слышалось искреннее удивленіе.

Зигбертъ опомнился и, проведя рукой по лбу, произнесъ:

— Акъ, да, конечно! вѣдь для васъ орелъ — охотничья добыча, и только. Я же при его полетѣ думалъ о совсѣмъ другомъ.

— Я уже давно намѣтилъ его себѣ, — равнодушно произнесъ Адріанъ, — но никакъ не могу попасть въ него. Его гнѣздо тамъ, наверху, на Эгидіевой скалѣ, тамъ же у него есть птенецъ, но ни до птицы, ни до гнѣзда не добраться.

— Я думаю, — произнесъ Зигберть, послѣдовавъ своимъ взглядомъ по указанному горцемъ направленію и смѣривъ имъ головокружительную высоту, на которой глазъ не различалъ ничего, кромѣ разорванныхъ каменныхъ массъ. — Значитъ, тамъ, подъ самыми высокими зубцами Эгидіевой стѣны? Да, туда можно подняться лишь на крыльяхъ.

— Только на крыльяхъ? — повторилъ Адріанъ съ короткимъ смѣхомъ. — Ну, при нуждѣ я взобрался бы туда и безъ крыльевъ и давно сдѣлалъ бы попытку къ этому, если бы не…

Однако онъ внезапно прервалъ фразу и замолкъ.

— Надѣюсь, вы не пойдете на такое безуміе! — съ неудовольствіемъ воскликнулъ молодой художникъ, — И зачѣмъ? Только ради пустого хвастовства?

Адріанъ упрямо откинулъ голову назадъ.

— Зачѣмъ? Ну, такъ какъ никто другой не осмѣливается, я и хотѣлъ бы попытаться сдѣлать это. Но не безпокойтесь, господинъ Зигберть, я не пойду туда наверхъ, и по всей вѣроятности никто другой не рискнетъ завладѣть этимъ гнѣздомъ.

— Вѣдь это значило бы сознательно рисковать жизнью, — серьезно произнесъ Зигберть, — намѣренно идти на то, чтобы сорваться. Вѣдь Эгидіева стѣна видимо уже для многихъ была роковой; это ясно по кресту, стоящему на ея вершинѣ.

Дѣйствительно на свѣжей зелени горныхъ склоновъ выдѣлялся темный крестъ; очевидно онъ былъ значительной величины, такъ какъ даже отсюда, снизу, былъ ясно виденъ.

Адріанъ тоже взглянулъ туда; онъ снялъ ружье съ плеча и, разглядывая его стволъ, произнесъ:

— Этотъ крестъ стоить пожалуй уже болѣе тридцати лѣтѣ и является просто отличительнымъ знакомъ горы; его поставилъ крестьянинъ, которому принадлежатъ тѣ горные склоны. Ничего иного этотъ крестъ не обозначаетъ.

— Но вѣдь кто-то упалъ съ горъ на этомъ мѣстѣ; я ясно припоминаю, что слышалъ объ этомъ.

— Можетъ бытъ! — лаконически произнесъ Адріанъ

Зигбертъ удивленно взглянулъ на него.

— Да вѣдь вы же должны знать это; говорятъ, это случилось лишь нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Правда, объ этой исторіи я слышалъ лишь мелькомъ. Кто же былъ тотъ несчастный?

— Кто же иначе, какъ не браконьеръ, — холодно замѣтилъ Адріанъ.

— Тамъ, на такой высотѣ? — съ сомнѣніемъ спросилъ Зигбертъ

— Да что же тутъ удивительнаго? Лѣсъ доходитъ до предгорья, а тутъ какъ разъ начинается Эгидіева стѣна. Всякій, кто въ поспѣшности и темнотѣ собьется съ дороги, непремѣнно свалится. Но вы, кажется, уже кончили свой^; рисунокѣ, господинъ Зигбертъ, и я вамъ больше не нуженъ?

— Нѣтъ. — привѣтливо отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Благодарю васъ, Адріанъ.

— Ну, такъ я пойду. Храни васъ Богъ! — и, сказавъ это, Адріанъ перекинулъ ружье за плечо, прощаясь приподнялъ шляпу, а затѣмъ тотчасъ же исчезъ между деревьями.

Зигбертъ остался одинъ. Онъ прислонилъ голову къ стволу дерева и закрылъ глаза, словно его ослѣплялъ солнечный свѣтъ, золотымъ потокомъ разливавшійся по горнымъ лугамъ. Глубокая тишина, дарившая кругомъ, располагала къ мечтанью, но молодой человѣкъ предавался вовсе не пріятнымъ грезамъ. На его лицѣ виднѣлась болѣзненная черточка огорченія, а губы были такъ плотно прижаты одна къ другой;словно хотѣли сдержать тайное горе, рвавшееся наружу.

*  *  *

Внезапно тишину лѣса нарушилъ громкій разговоръ, послышавшійся совсѣмъ близко. Зигбертъ вздрогнулъ, быстро закрылъ альбомъ своихъ набросковъ, остававшійся еще открытымъ, и поднялся. Между тѣмъ разговаривавшіе вышли изъ лѣса. Черезъ лугъ быстро шелъ маленькій полный господинъ, на которомъ модный костюмъ туриста казался нѣсколько страннымъ, а за нимъ слѣдовала маленькая худая дама; она раскрыла надъ собой громадный дождевой зонтикъ, должно быть, чтобы защититься отъ дождевыхъ капель, все еще падавшихъ съ деревьевъ; за нею шла молоденькая дѣвушка въ элегантномъ городскомъ туалетѣ. Господинъ подошелъ къ Зигберту, остановился предъ нимъ и, возмущенно всплеснувъ руками, воскликнуль:

— Зигбертъ! Да возможно ли это? Ты и вправду здѣсь, на краю лѣса, въ этой сырости? И что это значитъ? Ты убѣжалъ тайкомъ, никому не сказавъ ни слова? Мы искали тебя цѣлый часъ.

— И ты сидѣлъ тамъ, на сыромъ мху? — возмущенно вмѣшалась дама. — Тебя ни на минуту нельзя отпускать изъ глазъ. Да вѣдь изъ-за этой неосторожности ты схватишь лихорадку, можешь даже умереть.

Зигбертъ попытался защищаться, но ему не дали сказать ни слова, такъ какъ на него съ обѣихъ сторонъ посыпался градъ упрековъ, который невозможно было остановить. Видя это, онъ и не пытался прервать этотъ потокъ; очевидно онъ по одыту. зналъ, что все будетъ безполезно, но на его. лицѣ яснѣе прежняго выступило выраженіе усталости и муки.

Между тѣмъ молодая дѣвушка схватила его альбомъ и, перелистывая его, съ удивленіемъ воскликнула:

— Да вѣдь это — Адріанъ Тухнеръ. Потокъ словъ, изливавшійся на голову Зигберта со стороны мужчины и дамы, прервался; они обернулись и принялись разглядывать рисунокъ и критиковать его. Увы, критика оказалась очень неблагопріятной.

— На самомъ дѣлѣ Адріанъ Тухнеръ! — произнесъ толстякъ. — Ну, могу сказать, у тебя изумительно изящный вкусъ, разъ ты, запечатлѣваешь своимъ карандашомъ такія висѣльническія. физіономіи! Пожалуй ты еще расчитываешь использовать эту фигуру бандита для какой либо своей картины? Нечего сказать, хорошенькая вещица вышла бы!

— И ты былъ здѣсь, въ глубинѣ лѣса, одинъ съ этимъ ужаснымъ человѣкомъ? — воскликнула дама. — Господи, Боже мой! Я дрожу отъ ужаса при одной только мысли объ этомъ! Впрочемъ у тебя какая-то особенная любовь къ этому Тухнеру, и онъ ходитъ за тобой шагъ за шагомъ. Но очевидно намъ придется пережить что нибудь ужасное! Повѣрь, когда нибудь онъ нападетъ на тебя, убьетъ, ограбитъ…

— Но послушай, милая мама, что за выгода была бы для Адріана напасть на меня! — прервалъ Зигбертъ этотъ нотокъ мрачныхъ предсказаній. — Вѣдь онъ знаетъ, что я не ношу при себѣ ничего цѣннаго, а сверхъ того это — вовсе не бродяга, падкій до приключеній; нѣтъ, его вездѣ знаютъ, и онъ даже осѣдло живетъ здѣсь.

— Но вѣдь всѣ избѣгаютъ его, какъ сатаны. Очевидно за, этимъ парнемъ числится что нибудь дурное, въ этомъ нельзя сомнѣваться. Только никто не хочетъ здѣсь откровенничать предъ нами, чужаками. Разъ навсегда запрещаю тебѣ, Зигбертъ, близкое общеніе съ этой дрянью. Поищи себѣ моделей въ нашемъ кругу; въ немъ у тебя не будетъ недостатка въ достойныхъ образцахъ.

Сказавъ это, толстякъ выпрямился во весь свой — правда, очень незначительный — ростъ, а его самоувѣренная мина, равно какъ и взглядъ, скользнувшій но дамѣ и барышнѣ, ясно говорили о томъ, что молодому человѣку незачѣмъ далеко ходитъ за этими «достойными образцами».

— А знаете, Зигбертъ на-дняхъ говорилъ мнѣ, что въ нашихъ кругахъ нѣтъ интересныхъ фигуръ, — очень возбужденно заявила молодая дѣвушка. — Ему вообще скучно среди насъ, и онъ пользуется каждымъ случаемъ, чтобы ускользнуть. Предоставь ему, папа, его любимые этюды. Если они приводятъ его къ подобнымъ знакомствамъ, тѣмъ хуже для него.

— Фрэнци права, — торжественно произнесъ толстякъ. — Я уже нѣсколько времени тому назадъ замѣтилъ, что твой талантъ, Зигбертъ, принимаетъ до крайности, сомнительное направленіе. Ты удаляешься отъ идеаловъ, а это — первый шагъ къ гибели. Ты обратишься къ современному рѣзкому реализму, онъ засосетъ тебя, и ты погибнешь.

Дѣйствительно предъ молодымъ художникомъ раскрылась полная ужаса перспектива. Къ счастью дальнѣйшее размалевыванье ея было прервано тѣмъ, что въ этотъ моментъ изъ лѣса появилась другая компанія. Она состояла изъ старика благородной внѣшности, шедшаго подъ-руку съ барышней; съ другой стороны его шелъ еще одинъ господинъ. Это былъ еще довольно молодой человѣкъ съ очень свѣтлыми волосами; по всей внѣшности сразу же можно было признать въ немъ, англичанина; онъ могъ бы казаться очень пріятнымъ, если бы нѣкоторая холодность и чопорностъ не придавали ему высокомѣрія, что дѣйствительно очень непріятно. Прибытіе этихъ незнакомцевъ положило конецъ семейной сценѣ; карательная проповѣдь замолкла, и родители Зигберта и Фрэнци поспѣшили съ величайшей любезностью привѣтствовать пришедшихъ; что касается Зигберта, то онъ, лишь холодно поклонившись, молча отошелъ въ сторону.

II.

«А, господинъ президентъ фонъ Ландекъ», «Здравствуйте, ваше превосходительство!», «Здравствуйте, мадемуазель!», «Вы уже гуляли и сэръ Конуэй тоже?» — раздались восклицанія.

Сэръ Конуэй счелъ снова нужнымъ отвѣтить на привѣтъ, хотя президентъ сдѣлалъ это вѣжливо, но все-таки съ нѣсколько холодной сдержанностью.

— Мы были въ лѣсу, — отвѣтилъ онъ. — Моя дочь непремѣнно пожелала насладиться дивнымъ утромъ, наконецъ-то наступившимъ послѣ столь долгаго промежутка. А вы, кажется, сдѣлали то же самое, господинъ бургомистръ? вы тоже гуляете со своими?

— Мы только разыскивали своего Зигберта, — объяснилъ бургомистръ. — Онъ вдругъ исчезъ, и мы не имѣли даже представленія о томъ, куда онъ дѣвался. Къ счастью кто-то видѣлъ, что онъ отправился по дорогѣ въ лѣсъ, и вотъ…

— Вы, само собой разумѣется, со всѣмъ семействомъ пошли за нимъ, — докончилъ президента, на губахъ котораго заиграла легкая ироническая улыбка.

— Конечно, ваше превосходительство, тотчасъ же! И гдѣ же мы нашли его? Здѣсь, въ лѣсу, на сыромъ лугу, гдѣ онъ провелъ все утро въ туманѣ, тогда какъ докторъ категорически рекомендовалъ ему быть осторожнымъ и беречь себя. Да, бѣда съ сыновьями, когда они уже выросли, ваше превосходительство, а мой сынъ всегда дѣйствуетъ по своему усмотрѣнію.

— Вѣдь господинъ Гольмъ, кажется, — вашъ пріемный сынъ? — произнесла барышня, дочь президента, причемъ ея взглядъ скользнулъ по Зигберту, который все еще стоялъ въ сторонѣ, ни словомъ не принявъ участія въ разговорѣ.

— Совершенно вѣрно, мадемуазель, но я всегда смотрѣлъ на него, какъ, на родного сына. Съ того момента, какъ я принялъ его въ свой домъ бѣднымъ сиротою, онъ пользовался одинаковыми нравами съ моимъ роднымъ ребенкомъ. Могу похвастать, что я первый открылъ въ немъ талантъ и добился того, что послѣдній былъ признанъ. Зигбертъ былъ бы не первымъ геніемъ, погибшимъ изъ-за ограниченности средствъ къ жизни; но я вырвалъ его изъ такихъ тяжелыхъ условій. Я ничего не жалѣлъ на его образованіе; онъ пробылъ два года въ Берлинѣ и пользовался тамъ уроками нашихъ знаменитѣйшихъ художниковъ. Зато теперь онъ самъ сталъ художникомъ, имѣющимъ предъ собою блестящую будущность.

— Папа, прошу тебя! — вмѣшался Зигбертъ.

Его прежде очень блѣдное лицо покрылось яркимъ румянцемъ, а нервное подергиванье губъ могло бытъ вызвано какъ безтактнымъ упоминаніемъ о его бѣдности, такъ и не менѣе безтактными похвалами его пріемнаго отца.

— Не перебивай меня! — съ достоинствомъ произнесъ тотъ. — Ты — художникъ, предъ тобою выдающаяся будущность, но у тебя не, хватитъ мужества, увѣренности въ самомъ себѣ. Развѣ не хвалятъ твоихъ картинъ въ Визенгеймѣ, не восхищаются ими? Развѣ ты не посылаешь ихъ даже на выставку въ Берлинъ? И если онѣ тамъ пока не встрѣчаютъ достойной ихъ оцѣнки, то причиной этого являются зависть, нерасположеніе къ тебѣ твоихъ коллегѣ, не желающихъ дать расцвѣсти юному таланту.

— У господина Гольма дѣйствительно очень милый таланта, — сказалъ президентъ, но было очевидно, что произнести эту холодную похвалу его заставило лишь состраданіе къ молодому человѣку, явно испытывавшему тяжелое мученіе отъ словъ своего пріемнаго отца.

— Большой талантъ, ваше превосходительство, большой! — поправила супруга послѣдняго. — Нашъ Зигбертъ уже съ дѣтства считается вундеркиндомъ. Да впрочемъ вы видѣли его наброски и этюды. Правда, мы лично не со всѣми изъ нихъ согласны. Вотъ напримѣръ онъ зарисовалъ Адріана Тухнера, этого ужаснаго человѣка…

— Адріана Тухнера? — живо воскликнула барышня. — Это — очень интересная личность. Позвольте мнѣ взглянуть на рисунокъ?

Бургомистръ и его супруга смущенно переглянулись, когда «висѣльническая физіономія» была названа интересной. Зато Франки съ полной готовностью исполнила желаніе барышни и, лично принеся альбомъ, раскрыла его.

Только теперь, когда она находилась рядомъ съ дочерью президента, можно было ясно видѣть, насколько незначительна ея фигура. Она была маленькаго роста, но обладала свѣжимъ, полнымъ личикомъ, свѣтлыми волосами и глазами и вслѣдствіе этого была въ сущности хорошенькой дѣвушкой. Однако, несмотря на это и на свой очень элегантный туалетъ, Фрэнци чрезвычайно много теряла рядомъ съ высокой, стройной фигурой дочери президента, хотя и одѣтой въ простой домашній костюмъ. Легкая соломенная шляпа оттѣняла ея лицо, которое, благодаря своей строгой, черезчуръ правильной красотѣ, могло бы казаться даже холоднымъ, если бы ему не придавали жизни и выраженія большіе блестящіе глаза. Вмѣстѣ съ тѣмъ во всей ея манерѣ держаться проявлялась та благородная увѣренность въ себѣ, которую накладываетъ на человѣка жизнь въ большомъ свѣтѣ, между тѣмъ какъ въ каждой черточкѣ Франциски виднѣлась жительница скромнаго провинціальнаго городка. Правда, во всемъ существѣ мадемуазель фонъ Ландекъ была видна такая же, какъ и у ея отца, сдержанность по отношенію къ своимъ спутникамъ, но она тотчасъ же исчезла въ тотъ момента, когда молодая дѣвушка съ нескрываемымъ интересомъ принялась разглядывать рисунокъ.

— Но это схвачено удивительно! — воскликнула она. — Я даже и представитъ себѣ не могла, что можно вложить столько жизни въ простой набросокъ! Посмотри-ка, папа!

Зигбертъ лишь на одинъ моментъ поднялъ свой взглядъ, но затѣмъ опять опустилъ его, однако все же можно было замѣтитъ, что онъ съ напряженнымъ вниманіемъ сталъ слѣдить за дальнѣйшимъ разговоромъ.

— Правда, изумительно! — произнесъ президентъ, кинувъ однако лишь равнодушный взглядъ на рисунокъ.

Сэръ Конуэй, до сихъ поръ не принимавшій никакого участія въ разговорѣ и всей своей внѣшностью ясно говорившій, насколько все это для него скучно, теперь тоже снизошелъ до того, что кинулъ бѣглый взглядъ на рисунокъ, находившійся въ рукахъ барышни фонъ Ландекъ. Послѣдняя спросила его:

— Не правда ли, вѣдь вы тоже признаете это лучшимъ изъ всего того, что нарисовалъ здѣсь господинъ Гольмъ?

Англичанинъ очевидно даже не помнилъ всѣхъ остальныхъ рисунковъ Зигберта, просмотрѣть которые его заставилъ нѣжный папаша художника, однако изъ вѣжливости къ барышнѣ выразилъ свое согласіе молчаливымъ кивкомъ головы.

— Правда? — произнесъ бургомистръ. — Ну, Зигбертъ, ты можешь гордиться похвалой изъ такихъ устъ. Вѣдь мадемуазель фонъ Ландекъ — такая художница…

— Я — лишь диллетантка, — прервала его барышня, спокойно отстраняя отъ себя комплиментъ. — Я занимаюсь рисованіемъ только для собственнаго удовольствія и никогда не выставляла своихъ работъ на судъ публики.

— Александрина сразу же уяснила себѣ размѣры своего таланта, — произнесъ президентъ. — Было бы хорошо, если бы каждый поступалъ такъ же. Тогда не было бы у насъ такъ много посредственностей съ безграничными требованіями.

Лицо Зигберта ярко вспыхнуло при этихъ словахъ, его же родители, и но предполагавшіе, что эти слова относятся именно къ нему, поспѣшили выразитъ свое согласіе съ замѣчаніемъ Ландена.

Александрина все еще держала въ рукахъ рисунокъ, и въ ея голосѣ послышалось легкое смущеніе, когда она обратилась къ молодому художнику съ вопросомъ:

— Вы по всей вѣроятности предполагаете использовать этотъ набросокъ для картины? Правда, рисунокъ и самъ по себѣ уже интересенъ.

Какъ ни бѣгло брошена была эта фраза, все-таки въ ней чувствовалось полувысказанное желаніе. Конуэй услыхалъ это и съ необычной живостью произнесъ:

— Господинъ Гольмъ по всей вѣроятности не придаетъ большой цѣны бѣглому наброску, тѣмъ болѣе что можетъ тотчасъ же возстановить его. Если бы онъ передалъ его мнѣ, то я съ удовольствіемъ…

— Очень сожалѣю, сэръ Конуэй, — перебилъ его Зигбертъ, и его обычно мягкій голосъ прозвучалъ въ этотъ моментъ почти до крайности рѣзко. — Мнѣ этотъ этюдъ очень нуженъ, а потому я никакъ не могу отдать его.

Этотъ отказъ видимо очень не понравился англичанину — по крайней мѣрѣ онъ окинулъ молодого человѣка невѣроятно высокомѣрнымъ и презрительнымъ взглядомъ и чуть замѣтно пожалъ плечами. Однако Александрина крѣпко сжала губы, быстро подложила рисунокъ къ другимъ, находившимся въ альбомѣ, возвратила послѣдній Францискѣ и обратилась къ отцу:

— Намъ нужно поторопиться, папа, если мы хотимъ во-время быть на станціи и лично встрѣтить профессора.

Президентъ, взглянувъ на часы, отвѣтилъ:

— И правда пора. Мы ждемъ одного друга изъ Берлина; онѣ выразилъ намѣреніе навѣстить насъ здѣсь, въ горахъ, и пріѣзжаетъ какъ разъ сегодня… До свиданья, господа!

Онъ поклонился такъ же вѣжливо и холодно, какъ и раньше, подалъ дочери руку и направился по лѣсной тропинкѣ. Конуэй присоединился къ нимъ.

Едва они удалились, надъ бѣднымъ Зигбертомъ разразилась буквально-таки гроза.

— Я просто не знаю, что мнѣ и думать о тебѣ! — воскликнулъ бургомистръ. — Да у тебя прямо-таки нѣтъ ни такта, ни знанія правилъ жизни! Развѣ ты не видѣлъ, что фрейлейнъ фонъ Ландекъ пожелала имѣть твой рисунокъ и что только изъ-за этого сэръ Конуэй такъ старался?

Зигбертъ повидимому даже и не слушалъ; онъ неподвижно слѣдилъ глазами за удалявшимися. Однако теперь онъ обернулся и возразилъ со вспыхнувшимъ въ немъ упрямствомъ:

— Да, я видѣлъ это, но не хотѣлъ, чтобы рисунокъ остался въ его рукахъ.

— Ты не хотѣлъ этого? — повторилъ его пріемный отецъ. — Впрочемъ развѣ ты вообще хоть когда либо желалъ чего нибудь разумнаго? Благодаря настоящему путешествію мы познакомились съ этимъ господиномъ фонъ Ланденомъ. Это — въ высшей степени аристократическое знакомство! Онъ — оберъ-президентъ, тайный совѣтникъ, а такъ какъ его дочь — художница, то для тебя создался прямой путь къ сближенію съ ними. Вмѣсто этого ты самымъ непонятнымъ образомъ держишься въ сторонѣ и мѣшаетъ нашимъ дружескимъ отношеніямъ съ ними.

— Прости, папа, — горько замѣтилъ Зигбертъ, — по-моему, скорѣе самъ президентъ отстраняется отъ этого. Онъ чаще, чѣмъ нужно, даетъ намъ чувствовать, что онъ — дворянинъ, его превосходительство; что же касается этого Конуэя, то его невниманіе граничитъ съ оскорбленіемъ.

Послѣднія слова Зигберта были приняты его пріемными родителями за личное оскорбленіе. На молодого человѣка опять обрушился удвоенный потокъ упрековъ, причемъ ему были поставлены на видъ и его «смѣшная щепетильность», и «отсутствіе такта», и «упрямство». Однако Зигбертъ уже давно отказался отъ послѣдняго и впалъ въ свою прежнюю усталую, безжизненную молчаливость.

Этой сценѣ положила конецъ Фрэнци.

— Ну, пойдемъ, папа! — съ видимымъ недовольствомъ сказала она, — мнѣ кажется, мы уже достаточно долго пробыли изъ-за Зигберта въ этомъ сыромъ лѣсу. Я рискую окончательно испортить свой туалетъ, да сверхъ того здѣсь, въ этомъ одиночествѣ, гдѣ ни души не видно, смертельно скучно.

Родители признали, что Франциска права, и вся семья двинулась въ обратный путь, Зигбертъ медленно пошелъ за нею, но на опушкѣ лѣса остановился и взглянулъ на Эгидіеву стѣну. Орелъ опять кружилъ надъ скалами, свободно и величественно паря въ золотистомъ солнечномъ сіяніи, а въ глазахъ молодого человѣка, съ мучительной тоской и завистью слѣдившаго за этимъ полетомъ, можно было ясно прочесть тѣ слова, которыя тихо слетали съ его устъ:

— Господи, какъ тяжело быть въ плѣну!

III.

На террасѣ большой гостиницы, внесшей съ собою въ тишину горъ всю роскошь и шумъ путешествій, сидѣли президентъ фонъ Ландекъ, его дочь и ихъ гость, согласно уговору, прибывшій сюда вчера. Это былъ уже шестидесятилѣтній старикъ, но вся его внѣшность была еще проникнута почти юношеской свѣжестью и оживленностью. Сѣдые волосы окружали его высокій, красивый лобъ и выразительное, характерное лицо, а большіе синіе глаза были ясны и сверкали юношескимъ огонькомъ. Онъ былъ занятъ оживленнымъ разговоромъ со своими собесѣдниками, но въ этотъ моментъ какая-то тѣнь легла на его лобъ, и онъ быстро, съ недовольствомъ воскликнулъ:

— Я уже съ самаго начала предвидѣлъ, что все такъ и будетъ. Онъ не захотѣлъ слушаться, ну, пусть и терпитъ на себѣ всѣ послѣдствія этого. Между нами все кончено.

— Но что именно сдѣлалъ вамъ молодой Гольмъ, господинъ профессоръ, что вы такъ гнѣваетесь на него? — спросила Александрина Ландекъ.

— Что сдѣлалъ? Ничего! Вотъ именно въ томъ-то и дѣло, что онъ ничего не сдѣлалъ, когда необходимо было сдѣлать что нибудь. Цѣлыхъ два года онъ былъ въ моихъ рукахъ, и я надѣялся сдѣлать изъ него что либо, но какъ разъ въ то время, когда Гольмъ изучилъ все, что вообще можно изучить въ нашемъ искусствѣ, когда ему необходимо было бы пойти въ міръ, чтобы самому посмотрѣть на все своими глазами, начать творить самостоятельно, этому нелѣпому его родителю взбрело въ голову вызвать юношу назадъ въ Визенгеймъ, чтобы онъ тамъ развивалъ свой талантъ на пользу и удовольствіе самого этого господина бургомистра и его почтенной семейки. Да, бѣднягу вызвали въ Визенгеймъ, это жалкое мѣстечко, лежащее въ забытомъ Богомъ уголкѣ вселенной и не отмѣченномъ ни на одной географической картѣ, туда, куда не попадаетъ ни одинъ разумный человѣкъ! И вотъ тамъ-то долженъ существовать молодой художникъ, болѣе чѣмъ кто либо другой! имѣющій право на жизнь, тамъ долженъ онъ создать что либо настоящее! Все это было бы смѣшно, если бы не было столь ужасно! Но конечно послушный сынъ послѣдовалъ этому призыву.

— Очевидно молодому человѣку ничего иного и нельзя было сдѣлать, — замѣтилъ Ландекъ. — Вѣдь онъ повидимому вполнѣ зависитъ отъ своего пріемнаго отца, а если бы тотъ лишилъ его своей поддержки…

— А я-то на что? — перебилъ его профессоръ. — Я еще не оставлялъ безъ помощи ни одного изъ своихъ учениковъ, а по отношенію къ Гольму рѣшительно не сдѣлалъ бы этого! Я вступилъ тогда въ разговоръ съ этимъ юношей и наговорилъ ему Богъ знаетъ чего! Я выяснилъ ему, что онъ уничтожаетъ себя для искусства, идетъ, такъ сказать, на самоубійство, отправляясь въ этотъ Визенгеймъ какъ разъ въ моментъ перелома своей жизни, что онъ вообще долженъ разорвать со всѣмъ филистерствомъ, державшимъ его на поводу съ самой ранней¹ его юности. Я предложилъ ему средства для поѣздки въ Италію ради усовершенствованія его таланта, буквально навязывалъ ихъ ему, но все было напрасно. Гольмъ вбилъ себѣ въ голову, что разъ тѣ люди приняли его къ себѣ маленькимъ бѣднымъ мальчикомъ и воспитали его, то онъ обязанъ по ихъ волѣ хотя бы совершенно погубить и себя, и всю свою будущность. Въ концѣ концовъ я потерялъ терпѣніе и предложилъ ему сказать свое «да» или «нѣтъ». Я прямо сказалъ ему, что между нами все будетъ копчено, если онъ не послушаетъ разумныхъ доводовъ. Но, несмотря на все это, онъ уѣхалъ и на самомъ дѣлѣ погибъ со своимъ талантомъ.

— А у него дѣйствительно былъ талантъ? — съ сомнѣніемъ спросилъ Ландекъ. — Тѣ его работы, которыя я видѣлъ до сихъ поръ, по-моему, не выходятъ изъ ряда посредственностей.

— То, что выставилъ онъ на послѣдней выставкѣ, было даже ниже посредственности, — пробурчалъ профессоръ, — а все же мнѣ и сегодня еще больно, что для меня погибъ этотъ мой ученикъ.

— А вѣдь вы — строгій учитель! — съ легкимъ вздохомъ сказала Александрина. — Это я на себѣ узнала, несмотря, на долголѣтнюю дружбу, связывающую васъ съ моимъ отцомъ. Вы безжалостно заперли предо мною святая святыхъ искусства и направили меня лишь къ преддверію его.

Художникъ посмотрѣлъ на свою хорошенькую ученицу и серьезно отвѣтилъ ей:

— Поблагодарите меня, Александрина, за то, что я избавилъ васъ отъ. безполезной борьбы изъ-за награды, которая вамъ не была суждена. Рано или поздно вы все равно сами признали бы, что вашъ талантъ даетъ вамъ право лишь на дилетантство. Но съ Зигбертомъ дѣло обстояло иначе; въ немъ была искра, зажигающая пламя въ святая святыхъ, онъ могъ выдвинуться, и вотъ именно за то, что, не взирая на это, изъ него ничего не вышло, я съ удовольствіемъ свернулъ бы шею этому господину, владыкѣ Визенгейма и всѣмъ его согражданамъ.

Оба слушателя профессора громко разсмѣялись, услышавъ о такомъ желаніи, а затѣмъ президентъ спросилъ:

— А вы-то лично знаете бургомистра Эггерта?

— Нѣтъ, я не имѣю ни малѣйшаго желанія познакомиться съ нимъ.

— Ну, врядъ ли вамъ удастся избѣгнуть этого. Онъ уже конечно узналъ, что вы здѣсь, и не упустить такой знаменитости, какъ вы! Этотъ господинъ немного навязчивъ, и намъ часто бываетъ не легко избавиться отъ его общества и бесѣды.

— Зато его пріемный сынъ удивительно сдержанъ, — замѣтила Александрина. — Живя въ одной и той же гостиницѣ, мы уже цѣлыхъ три недѣли ежедневно видимся съ нимъ, но при каждомъ случаѣ онъ избѣгаетъ насъ, и я слышала отъ него лишь самыя обыкновенныя фразы, обязательныя по правиламъ вѣжливости.

Въ этихъ словахъ чувствовалось недовольство, даже раздраженіе, а небольшая складка, появившаяся между тонкими бровями барышни, позволяла судить о томъ, что она настроена достаточно немилостиво по отношенію къ Гольму.

Профессоръ, утвердительно кивнувъ головой, произнесъ:

— Да, онъ постоянно былъ робкимъ, глупымъ юнцомъ, а въ Визингеймѣ врядъ ли научился многому, что нужно въ жизни. Но оставимъ эту исторію въ покоѣ, она достаточно напортила мнѣ крови уже-тогда, четыре года тому назадъ. Я пройду, на лѣсную дорогу, которую вы такъ расхвалили мнѣ, Александрина; какъ разъ достаточно еще времени на то, чтобы до обѣда сдѣлать такую прогулку.

Съ этими словами профессоръ всталъ, простился со своими собесѣдниками и, проходя мимо, поклонился Конуэю, который появился какъ разъ въ этотъ моментъ и поспѣшилъ занять освободившееся возлѣ барышни мѣсто.

Профессоръ направился въ лѣсъ, но на этотъ разъ ему не суждено было насладиться уединеніемъ въ немъ, такъ какъ, едва онъ нашелъ ту дорожку, по которой хотѣлъ пройтись, навстрѣчу ему появился толстячекъ-бургомистръ. Увидѣвъ знаменитаго представителя искусства, онъ остановился, поспѣшилъ снять шляпу и быстро заговорилъ:

— Если не ошибаюсь, я имѣю честь видѣть предъ собою знаменитаго профессора Бертольда, перваго нѣмецкаго художника, дивными произведеніями котораго восхищается весь свѣтъ, слава котораго…

— Да, я — профессоръ Бертольдъ, — коротко и сухо перебилъ его тотъ. — Чѣмъ могу служитъ?

— Я уже вчера вечеромъ узналъ, какая знаменитость остановилась въ нашей гостиницѣ, — продолжалъ Эггертъ, снова поклонившись, — и безусловно въ теченіе сегодняшняго дня позволилъ бы себѣ представиться вамъ. Эггертъ, бургомистръ Визенгейма.

Профессоръ внезапно выпрямился и смѣрилъ грознымъ взглядомъ толстяка. Тотъ беззаботно стоялъ предъ нимъ, не представляя себѣ, что знаменитый художникъ только что выразилъ желаніе свернуть ему шею, и продолжалъ довѣрчивымъ тономъ:

— Мой сынъ имѣлъ счастье два года учиться исключительно подъ вашимъ руководствомъ, и я безконечно радъ тому, что мнѣ на долю выпало удовольствіе лично познакомиться съ великимъ маэстро…

— У котораго вы отняли его ученика, — безъ всякой церемоніи оборвалъ его «великій маэстро».

— О, вовсе нѣтъ, многоуважаемый господинъ профессоръ, — запротестовалъ Эггертъ. — Я знаю, тогда между нами имѣлось нѣкоторое разногласіе во мнѣніяхъ; вы желали, чтобы Зигбертъ поучился въ Италіи, совѣтовали ему поѣхать въ Римъ…

— А вы — въ Визенгеймъ! — крикнулъ Бертольдъ такимъ тономъ, который возвѣщалъ уже о бушующей вдали грозѣ. — И вы дѣйствительно добились того, что задержали бѣднаго юношу въ вашемъ вороньемъ гнѣздѣ.

Глава столь тяжко обиженнаго города принялъ видъ оскорбленнаго достоинства и произнесъ:

— Простите, господинъ профессоръ, вы напрасно обижаете нашъ славный городъ. Правда, въ Визенгеймѣ не найдешь того, что есть въ Римѣ, но все же онъ значительнѣе, чѣмъ вы думаете. Въ немъ имѣются восемь тысячъ четыреста тридцать пять жителей, находятся окружный судъ, древняя церковь, совсѣмъ новая тюрьма, къ которой приходится очень часто прибѣгать…

— И одинъ бургомистръ! — докончилъ Бертольдъ перечисленіе всего этого великолѣпія.

Эггертъ очевидно принялъ это за комплиментъ; по крайней мѣрѣ онъ умиротворенно улыбнулся и продолжалъ:

— Уже цѣлыхъ двадцать лѣтъ я посвящаю всѣ свои лучшія силы на благо нашего города и смѣю сказалъ, что подъ моимъ руководствомъ онъ значительно развился. Увѣряю васъ, Зигбертъ чувствуетъ себя тамъ отлично, и у него отнюдь нѣтъ недостатка въ признаніи его таланта. Въ нашемъ «.Вѣстникѣ» о каждой его картинѣ появляются полныя восхищенія замѣтки.

— О, конечно эти замѣтки имѣютъ громаднѣйшее значеніе. А что, этотъ «Вѣстникъ» навѣрно — главная газета въ Визенгеймѣ?

— Наша единственная газета, но она превосходна, въ особенности въ послѣдніе мѣсяцы, когда во главѣ ея сталъ новый редакторъ, молодой писатель, который представляетъ собою перворазряднаго генія и въ будущемъ будетъ сопричисленъ къ группѣ самыхъ выдающихся представителей нашей литературы. Это онъ очень убѣдительно выяснилъ намъ въ первой же написанной имъ статьѣ, и мы всѣ вѣримъ въ это. Онъ считается другемъ нашего дома и каждое воскресенье обѣдаетъ у меня.

— О, да вы — настоящій меценатъ! — иронически замѣтилъ Бертольдъ. — Вы выростили художника и довели его до ранга знаменитости вашего города, а писателя каждое воскресенье кормите обѣдами… Вы — своего рода Медичи^[1] въ Визенгеймѣ.

Эггертъ повидимому счелъ подобное сравненіе вполнѣ въ порядкѣ вещей и одобрительно кивнулъ головой.

— Каждаго, кого счастье благословило матеріальнымъ достаткомъ, я считаю обязаннымъ оказывать поддержку искусству и художникамъ. Я это уже давно дѣлаю, а что касается Зигберта, то онъ именно покою и сосредоточенности своей теперешней жизни обязанъ своимъ идеалистическимъ направленіемъ, которое безусловно погибло бы у него въ шумѣ большого, свѣта. Да, господинъ профессоръ, уютный, пріятный домашній уголокъ, семейная жизнь — вотъ настоящія музы нѣмецкаго художника.

Эггертъ видимо намѣревался еще далѣе и подробнѣе распространяться объ идеалахъ и музахъ, однако терпѣніе у профессора изсякло и долго скрывавшаяся гроза наконецъ разразилась.

— Нѣтъ-съ, лучше прямо скажите, что вы не желали датъ свободу бѣдному юношѣ, — загремѣлъ онъ, — что вы не хотѣли выпустить его изъ своихъ рукъ, такъ какъ опасались, что вашъ геній, котораго вы и воспитали лишь для того, чтобы хвастать имъ, можетъ погибнуть для васъ, какъ только вкуситъ жизни и свободы. Вы такъ же хорошо, какъ и я, знали, что, если Зигберть разъ отвернется отъ вашихъ визенгеймскихъ «музъ» и «идеалистическаго направленія», то уже никогда не вернется къ нимъ. Вслѣдствіе этого вы воспротивились его поѣздкѣ въ Италію, изъ-за этого вы вызвали его къ себѣ изъ Берлина. Вы желали всю жизнь держатъ его въ поводу, всю жизнь прятать его за печкой; что вышло бы при этомъ изъ него лично и изъ его таланта, васъ нисколько не безпокоило.

Эггертъ густо покраснѣлъ отъ злости, а, можетъ быть, и отъ смущенія, когда ему такъ безцеремонно сказали въ глаза правду. Въ полномъ возмущеніи, поднявъ свой голосъ до высшихъ нотъ фистулы, онъ запротестовалъ:

— Господинъ профессоръ, вы взводите на меня позорнѣйшую напраслину! Я вывелъ своего пріемнаго сына изъ бѣдности и низкаго состоянія, далъ ему средства на ученіе. Безъ меня, онъ погибъ бы со своимъ талантомъ.

— Нѣтъ, именно изъ-за васъ онъ погибъ! — крикнулъ Бертольдъ. — Правда, юноша самъ виноватъ: онъ слишкомъ послушно далъ себѣ связать крылья и въ концѣ концовъ совершенно разучился летать. У него вообще всегда нахватало энергіи, жажды выбиться. Будь я на его мѣстѣ, я прогналъ бы ко всѣмъ чертямъ такъ называемую благодарность, вышвырнулъ бы всю вашу визенгеймскую уютность вмѣстѣ съ музами или безъ нихъ и все-таки отправился бы въ Римъ!

Онъ кинулъ еще одинъ полный бѣшенства взглядъ на бѣднаго бургомистра, словно окамѣневшаго при этой грубости, а затѣмъ повернулся и быстро зашагалъ отъ него. Эггертъ съ крайнимъ изумленіемъ, глядѣлъ на него, и прошло нѣсколько минутъ, пока онъ почувствовалъ въ себѣ способность говорить. Онъ покачалъ головой и тихо произнесъ:

— Удивительно эксцентричный человѣкъ — этотъ профессоръ Бертольдъ! Правда, его всюду считаютъ оригиналомъ и при его большой извѣстности слѣдуетъ допускать эту оригинальность, но все же порою она можетъ быть, очень непріятна.

IV.

Между тѣмъ профессоръ, какъ буря несся впередъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на прославленныя красоты дороги. Онъ не глядѣлъ ни направо, ни налѣво, а потому и не замѣтилъ своего бывшаго ученика; который лишь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дороги лежалъ на мху. Зигбертъ и сегодня принужденъ былъ находиться въ неизбѣжномъ обществѣ и подъ контролемъ своего пріемнаго отца, но зато по крайней мѣрѣ получилъ дозволеніе пробыть еще часъ въ лѣсу, чтобы зарисовать понравившуюся ему группу деревьевъ. Однако онъ вовсе не занимался рисованьемъ, а мечтательно смотрѣлъ на вершины деревьевъ. Внезапно тишину нарушили раздраженные шаги Бертольда. Молодой человѣкъ поднялъ свой взглядъ и вдругъ вскочилъ; въ первое мгновенье онъ, казалось, почти потерялъ сознаніе, и прошло нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ онъ собрался робко, смущенно поклониться своему учителю. Профессоръ тоже вздрогнулъ при этой неожиданной встрѣчѣ, но на его лицѣ появилась еще болѣе сильная, чѣмъ до тѣхъ поръ, досада. Онъ чуть замѣтно наклонилъ свою голову и намѣревался, ни слова не говоря, пройти мимо; однако его короткій, острый взглядъ, скользнувшій по лицу Зигберта, видимо замѣтилъ сильную болѣзненную блѣдность молодого человѣка. Онъ непроизвольно остановился и, хотя и холоднымх тономъ, произнесъ:

— А, это — вы, господинъ Гольмъ! Намъ все-таки довелось опятъ встрѣтиться!

— Я уже узналъ о вашемъ пріѣздѣ, — тихо отвѣтилъ Зигбертъ, — но не смѣлъ, боялся…

Онъ оборвалъ свою фразу, однако профессоръ и не подбодрилъ его къ продолженію и лишь послѣ паузы, длившейся нѣсколько секундъ, спросилъ его прежнимъ ледянымъ тономъ:

— Какъ поживаете, господинъ Голъмъ?

Зигбертъ медленно поднялъ глаза и отвѣтилъ:

— Господинъ, профессоръ, я знаю, что вы еще сердитесь на меня… Но въ чемъ же такомъ тяжеломъ провинился я предъ вами, что вы даже отказываете мнѣ въ имени, которымъ всегда называли меня?

Произошло ли это отъ дрожащаго, полузаглушеннаго голоса, или отъ молящаго взгляда, только профессоръ растрогался и его голосъ прозвучалъ на нѣсколько градусовъ теплѣе прежняго, когда онъ произнесъ:

— Ну, тебѣ незачѣмъ такъ трагически смотрѣть на это! Если тебя ужъ черезчуръ сильно обижаютъ слова, «господинъ Гольмъ», то пожалуй оставимъ ихъ. Ну, говори, какъ же ты поживаешь?

— Хорошо, — отвѣтилъ молодой человѣкъ вяло и съ такимъ выраженіемъ, которое почти подчеркивало всю лживость этого произнесеннаго имъ слова.

— Ну, конечно! — насмѣшливо воскликнулъ Бертольдъ. — Какъ же иначе ты и могъ бы чувствовать себя въ такомъ значительномъ городѣ съ восьмью тысячами четыреста тридцатью пятью жителями, древней церковью и совсѣмъ новой тюрьмой, къ которой очень часто приходится прибѣгать! Жалко лишь, что господинъ бургомистръ не снисходитъ до того, чтобы этакъ шесть недѣлекъ лично посидѣть въ ней!

— Вы говорили съ моимъ пріемнымъ отцомъ? — спросилъ Зигбертъ.

— Да, мнѣ только что выпало счастье познакомиться съ нимъ! Впрочемъ мы побесѣдовали не только о городской тюрьмѣ, но также объ идеалѣ, музахъ и прочихъ удобствахъ твоей теперешней жизни. Господинъ бургомистръ утверждаетъ, что ты чувствуешь себя въ ней отлично! Быть можетъ, и ты намѣренъ мнѣ въ лицо сказать то же самое?

Зигбертъ ничего не отвѣтилъ.

Очевидно профессоръ и не ожидалъ отвѣта отъ него, такъ какъ, продолжалъ съ насмѣшкой:

— И ты при этомъ еще занимаешься живописью! Я видѣлъ твои картины на послѣдней выставкѣ; онѣ были жалки.

— Да, господинъ профессоръ, — беззвучно произнесъ молодой человѣкъ.

— Вотъ какъ? значитъ, ты по крайней мѣрѣ самъ соглашаешься съ этимъ? Да, твои жанровыя сцены были жалки! Визенгеймскія идилліи съ физіономіями бургомистровъ и членовъ управы, и притомъ онѣ написаны такъ сухо и прозаично, словно у тебя никогда не было ни искорки таланта! Неужели ты и вправду думаешь добиться чего либо такими «произведеніями»?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Зигбертъ такъ же беззвучію, какъ и раньше.

Однако это своеобразное согласіе съ обвинительнымъ приговоромъ невидимому еще болѣе огорчило профессора. Онъ совсѣмъ отбросилъ свой холодный тонъ и воскликнулъ:

— Оставь свое однотонное «да» и «нѣтъ» и отвѣчай мнѣ, какъ слѣдуетъ! Чего ради ты вообще писалъ свои, съ позволенія сказать, картины? Зачѣмъ ты бралъ кисть въ руки, если не могъ создать ничего лучшаго?

— Да вѣдь долженъ же я былъ хоть что либо дѣлать за то, что мнѣ дали средства существованія и воспитаніе. Этого отъ меня потребовали, и я не имѣлъ права отказать. Я былъ обязанъ писать, обязанъ послать что либо на выставку, и я исполнилъ это, но, сознаюсь, каждый мазокъ былъ сдѣланъ мною съ отвращеніемъ!

— Да, это и видно! Оттого картины и вышли такими! — воскликнулъ профессоръ и собрался было излить весь свой гнѣвъ на своего ученика-неудачника; но въ этотъ моментъ онъ взглянулъ на лицо послѣдняго, и оно въ своей блѣдности и словно застывшей неподвижности показалось ему страшнымъ. Тогда онъ оборвалъ свою фразу на половинѣ, подошелъ вплотную къ молодому человѣку и, охвативъ его за плечо, произнесъ: — мальчикъ, мальчикъ, что сталось съ тобой! Вѣдь у тебя въ лицѣ нѣтъ ни капли крови! Ну, развѣ я не говорилъ тебѣ еще раньше, что они замучатъ тебя до смерти? Почему ты не сбѣжалъ тогда, когда еще было время?

— Я не могъ! Вѣдь было бы болѣе, чѣмъ неблагодарно, даже подло, если бы въ тотъ моментъ, когда я болѣе не нуждался въ немъ, я отвернулся отъ человѣка, которому всѣмъ обязанъ! Я сдѣлалъ попытку добромъ разойтись съ нимъ, но это было невозможно. Мнѣ оставалось одно изъ двухъ: или попрать своими же ногами всякую благодарность и уваженіе, или подчиниться тому, чего отъ меня требовали.

— И ты конечно подчинился. Что вышло для тебя изъ такой благодарности и уваженія, видно по твоему лицу. По-моему, у тебя такой видъ, словно ты готовъ съ полнымъ душевнымъ спокойствіемъ и со всѣми удобствами погибнуть.

— Можетъ быть! — глухо произнесъ Зигбертъ. — По крайней мѣрѣ я уже не разъ подумывалъ о томъ, не лучше ли было бы для меня положить вотъ тамъ, въ рѣкѣ, конецъ этой безцѣльной жизни.

— Пожалуйста не говори мнѣ такихъ глупостей! — запретилъ профессоръ. — Только посмѣй хотъ еще разъ сунуться ко мнѣ съ подобными мыслями о самоубійствѣ! Стыдись! Тебѣ двадцать семь лѣтъ, ты — художникъ, когда-то самъ думавшій о томъ, что ты призванъ къ высшему, и вдругъ у тебя не хватаетъ мужества порвать тобою же самимъ скованныя цѣни и открыть свободную дорогу своему таланту!

— У меня нѣтъ никакого таланта! — съ глубокой горечью вырвалось у Зигберта, — это я созналъ въ послѣдніе четыре года. Что же даетъ мнѣ право прорвать всѣ преграды обыденности, разъ я не творю ничего, выходящаго за границы этой обыденности? Я часто дѣлалъ попытки къ этому, но меня давила словно желѣзная тяжесть, парализовавшая все мое мужество и стремленіе къ творчеству. Вы съ самаго начала учили меля направлять свой взглядъ къ высшему; я не могу теперь освободиться отъ жажды этого и при этомъ, знаю, что у меня нѣтъ никакой силы, что я — ничто и останусь этимъ ничто. Откажитесь отъ меня, господинъ профессоръ! Вѣдь я уже самъ давно махнулъ на с-ебя рукой!

— Ну, извини, этого только недоставало! — съ бурнымъ гнѣвомъ воскликнулъ Бертольдъ. — Неужели ты думаешь, что я такъ, таки и позволю тебѣ кинуться въ воду? Ахъ, мальчикъ, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобы тебя захватила судьба, какая либо страсть, даже хоть несчастье, все, что угодно, чтобы ты былъ вырванъ изъ этого проклятаго отчаянія и самоистязанія! У тебя былъ талантъ, говорю я тебѣ, а въ этомъ я, кажется, понимаю болѣе тебя! Но тебѣ всегда-всегда нехватало довѣрія къ себѣ самому, энергіи, страсти, которая ставитъ на карту все ради своей цѣли. Безъ этихъ трехъ свойствъ въ жизни не добьешься великаго. Если бы ты тогда послушался меня, вырвался изъ своего филистерства и кинулся въ пучину жизни, все было бы совсѣмъ иначе. Впрочемъ я вовсе не вижу, почему теперь уже поздно для этого!

Зигбертъ тихо, но рѣшительно покачалъ головой.

— Тогда я еще вѣрилъ въ свой талантъ, какъ вѣрили въ него и вы; теперь же я знаю, что мы оба ошиблись. Я не исполнилъ ни одного изъ вашихъ ожиданій, не могу исполнить ихъ; для этого прежде всего нужна вѣра въ самого себя, а ее-то. я и утратилъ.

Онъ закрылъ глаза рукой и прислонился къ стволу дерева. Съ лица профессора исчезла вся досада; наоборотъ на немъ виднѣлся глубокій страхъ, когда онъ, положивъ руку на плечо молодого человѣка, просительно, почти мягко произнесъ:

— Зигбертъ, только смотри, не смѣй бросаться въ рѣку! Видишь ли, для этого еще хватитъ времени, это ты еще всегда можешь сдѣлать, разъ не будетъ рѣшительно никакого иного исхода. А сперва попытайся побороться съ жизнью! Правда, ты написалъ нѣсколько скверныхъ картинъ, но изъ-за этого вовсе не слѣдуетъ приходить въ такое крайнее отчаяніе!

Зигбертъ выпрямился и попытался овладѣть собою.

— Ахъ, не это одно! — сказалъ онъ спокойнѣе, — вѣдь я такъ долго принужденъ былъ выносить это! Но именно здѣсь стало мнѣ столь поразительно ясно, чего я могъ бы добиться, если бы былъ такимъ же. художникомъ, какъ вы, и что для меня теперь остается навѣки недостижимымъ!

— Здѣсь это стало тебѣ ясно? — переспросилъ Бертольдъ. — Значитъ, у тебя въ головѣ скрывается еще что нибудь? Говори же! Вѣдь не будешь же ты таиться предъ своимъ старымъ учителемъ?

Молодой человѣкъ вздрогнулъ, словно его уличили въ какомъ либо преступленіи.

— Вы ошибаетесь, — возразилъ онъ, слегка покраснѣвъ. — Я лишь хотѣлъ оказать… я только имѣлъ въ виду красоту и величественность здѣшней горной природы по сравненію съ нашей ограниченной жизнью дома. Да, да, я думалъ лишь объ этомъ, ни о чемъ другомъ.

Онъ быстро, словно желая прекратить всякія дальнѣйшія; объясненія, поднялъ съ земли свой альбомъ съ этюдами и все еще нѣсколько боязливо протянулъ свою руку Бертольду.

Профессоръ крѣпко пожалъ ее и серьезно произнесъ:

— Я принимаю эту руку въ качествѣ обѣщанія, что ты будешь разуменъ и не сдѣлаешь никакой глупости. Я пробуду здѣсь еще нѣсколько времени, и, значитъ, у насъ есть время обсудить все это дѣло. А теперь иди, мой мальчикъ!

Зигбертъ пошелъ и скоро скрылся изъ глазъ своего учителя, который остался въ лѣсу одинъ.

*  *  *

Еще часъ тому назадъ профессоръ Бертольдъ рѣшительно заявилъ, что окончательно и навсегда разорвалъ всѣ сношенія со своимъ бывшимъ ученикомъ и вовсе не заботится о немъ, а все же одной этой встрѣчи было достаточно, чтобы показатъ, какъ сильно его сердце было привязано къ Зигберту. Тогда, четыре года тому назадъ, ему достаточно тяжела была потеря любимаго ученика, единственнаго, на котораго онъ возлагалъ дѣйствительно большія надежды и котораго онъ полюбилъ, почти какъ родного сына, Его пылкій темпераментъ побудилъ его при прощаніи разъ навсегда отказаться отъ неповиновавшагося ему юноши, но его гнѣвъ быстро испарился, и если бы Зигбертъ сдѣлалъ попытку къ новому сближенію, то врядъ ли встрѣтилъ бы отказъ въ этомъ. Но молодой человѣкъ, напуганный и почти сокрушенный упреками своего учителя, къ которому онъ былъ расположенъ всей душой, скованный, со всѣхъ сторонъ, придавленный тѣми условіями жизни, въ которыя онъ вернулся, не осмѣлился на это сближеніе. Онъ зналъ, что не могъ и не смѣлъ исполнить диктаторское повелѣніе Бертольда вырваться отъ своихъ пріемныхъ родителей. Поэтому онъ робко остался вдали отъ любимаго учителя, и онъ, и Бертольдъ стали почти чужими другъ другу, пока случай не свелъ ихъ обоихъ опять здѣсь.

Профессоръ сѣлъ на камень, чтобы еще разъ основательно обдумать все положеніе. При этомъ его взглядъ упалъ на небольшую книгу, полуприкрытую мхомъ; она находилась какъ разъ на томъ мѣстѣ, гдѣ предъ тѣмъ лежалъ Зигбертъ, и очевидно принадлежала ему. Бертольдъ равнодушно наклонился, чтобы поднять эту книгу, но, къ своему удивленію, увидѣлъ, что въ ней тоже были карандашные наброски, хотя молодой художникъ унесъ свой альбомъ съ этюдами. Первое, что попало профессору подъ руку, былъ свободно вложенный въ книгу листъ бумаги съ рисункомъ, изображавшимъ Адріана Тухнера. Профессоръ внимательно поглядѣлъ на этотъ рисунокъ и видимо былъ пораженъ имъ.

— Глядите-ка! — тихо произнесъ онъ. — И гдѣ только мальчикъ откопалъ эту характерную голову? Безусловно это — портретъ, но схваченъ онъ совсѣмъ недурно! Въ каждой линіи видны жизнь и выраженіе… изъ этого что нибудь могло бы выдти!

Онъ старательно положилъ рисунокъ на прежнее мѣсто и повернулъ слѣдующую страницу.

— А это что такое? Да вѣдь это — Александрина Ландекъ! Какъ Зигбертъ нарисовалъ эту вещь? Врядъ ли Александрина позировала ему; вѣдь она сама сказала, что онъ чуждается ея. Безусловно онъ зарисовалъ ея лицо прямо на память; правда, все нѣсколько идеализовано, но сдѣлано превосходно. Я самъ не могъ бы нарисовать лучше. Ну, при этомъ его очевидно не вдохновляла визенгеймская муза,; это выдержало совершенно въ томъ же стилѣ, въ какомъ онъ обычно рисовалъ, работая въ моей мастерской, но сдѣлано вовсе не по-ученически.

Съ возрастающимъ интересомъ Бертольдъ принялся дальше перелистывать книгу. Но на этотъ разъ онъ нѣсколько опѣшилъ.

— Опятъ Александрина? Ахъ, вотъ что! теперь онъ зарисовалъ ее въ профиль. Батюшки, она же въ третій разъ… мальчикъ-то очевидно имѣетъ особое пристрастіе къ этому лицу; но и правда: оно достаточно красиво, чтобы захватить художника. Однако почему же онъ не показалъ мнѣ этихъ рисунковъ? вѣдь онъ же долженъ былъ знать, что ихъ можно увидѣть!

Профессоръ сталъ съ особымъ стараніемъ перелистывать книгу. Къ его удивленію и на четвертомъ, и на пятомъ, и на шестомъ листкахъ появилось все то же самое лицо, зарисованное въ различныхъ позахъ и концепціи: то оно, какъ сказочный образъ, выглядывало изъ гирлянды фантастическихъ цвѣтовъ, то въ качествѣ горной феи возлежало на скалахъ, то поднималось изъ воды горнаго озера; по всюду это безспорно была Александрина фонъ Ландекъ во всей своей чарующей красотѣ.

Въ умѣ профессора стало кое что проясняться.

— Такъ вотъ въ чемъ дѣло! — медленно произнесъ онъ. — Такъ вотъ что таилось въ головѣ Зигберта и вслѣдствіе этого-то его такъ и поранила красота горной природы! Кажется, я открылъ здѣсь его тайный архивъ, который онъ скрываетъ отъ глазъ господина бургомистра! Ну, постараемся использовать это открытіе!

Бертольдъ спряталъ книгу въ боковой карманъ и застегнулъ пиджакъ. Едва онъ сдѣлалъ это, какъ вернулся Зигбертъ; онъ шелъ очень поспѣшно, былъ взволнованъ; его лицо даже раскраснѣлось.

— Простите, господинъ профессоръ… но я потерялъ одну вещь въ лѣсу… по всей вѣроятности она осталась здѣсь… Вы ничего не нашли?

— Рѣшительно ничего! — солгалъ профессоръ съ полнѣйшимъ душевнымъ спокойствіемъ. — А что ты потерялъ?

— О, неважное — маленькую книжку, которую я обычно ношу съ собою. Въ ней малоцѣнные наброски.

— Да? вотъ какъ? — произнесъ Бертольдъ, въ душѣ со смѣхомъ наблюдая за тѣмъ, какъ художникъ со все возраставшимъ безпокойствомъ шарилъ кругомъ, ища свои «малоцѣнные наброски». — Навѣрно ты потерялъ книгу по дорогѣ, — сказалъ онъ наконецъ. — Ну, дай-ка, я помогу тебѣ; кстати намъ уже пора возвращаться въ гостиницу.

Сказавъ это, профессоръ схватилъ Зигберта за руку и потащилъ съ собою, вовсе не безпокоясь очевидной мукой и смущеніемъ молодого человѣка.

Послѣдній и не предчувствовалъ, что его такъ тревожно разыскиваемый «тайный архивъ» вполнѣ спокойно слѣдуетъ рядомъ съ нимъ. Къ сожалѣнію профессоръ ни однимъ словомъ не упрекнулъ себя за то, что скрылъ у себя чужую собственность.

V.

Въ маленькомъ горномъ селеніи, находившемся поблизости отъ большой гостиницы, въ этотъ же день подъ вечеръ состоялся ежегодный стрѣлковый праздникъ. На него собрались обитатели всѣхъ окрестныхъ селеній, а также явилось много пріѣзжихъ, путешественниковъ, для которыхъ подобный праздникъ явился пріятнымъ развлеченіемъ. И дѣйствительно празднично разубранное селеніе представляло живую красочную картину. Толпа поселянъ въ своихъ разнообразныхъ костюмахъ, непрестанное движеніе ея, въ каждый моментъ выдвигавшее на первый планъ все новыя и новыя характерныя фигуры, воя шумная, пестрая жизнь подобнаго праздника были и новы, и привлекательны для пріѣзжихъ горожанъ. Къ вечеру состязаніе въ стрѣльбѣ окончилось; выстрѣлы и привѣтственные крики на мѣстѣ, отведенномъ для стрѣльбища, замолкли, и оно все болѣе пустѣло. Но зато тѣмъ оживленнѣе становилось въ самомъ селеніи, гдѣ толпились всѣ собравшіеся на праздникъ — и мѣстные жители, и чужаки, и горожане, и крестьяне.

Среди шумной, веселой толпы шествовалъ бургомистръ Эггерть со всей своей семьей. Въ качествѣ первой персоны Визенгейма онъ привыкъ при празднествахъ въ своемъ городкѣ оживленно бесѣдовать съ народомъ и счелъ себя обязаннымъ сдѣлать то же самое и на чужбинѣ. Увы, тутъ онъ потерпѣлъ рѣшительное пораженіе, такъ какъ самъ не понималъ мѣстнаго нарѣчія, а въ то же время и его не понимали мѣстные поселяне. Несмотря на это, онъ всѣ время побуждалъ Зигберта дѣлать «этюды», причемъ однако не забывалъ до мельчайшихъ деталей указывать, какъ ихъ слѣдуетъ дѣлать.

— Посмотри-ка на эту фигуру, — сказалъ онъ, указывая на хорошенькую, но нѣсколько грубоватую крестьянскую дѣвушку, — этотъ этюдъ тебѣ не слѣдовало бы упускать. Эта дѣвушка ввидѣ пастушки на пустынномъ горномъ лугу, мечтательно глядящая вдаль… на заднемъ планѣ пастушья хижина съ мирно пасущимися коровами и нѣсколькими ягнятами… при этомъ вечерняя заря, дивный отблескъ нагорныхъ вершинахъ и удаляющаяся гроза… вотъ это была бы картина!.. да, да, картина, которой ты всѣхъ перещеголялъ бы на будущей выставкѣ.

— Но, папа, пастушки обычно не глядятъ съ мечтательной тоской вдаль, — возразилъ Зигбертъ, — а эта дѣвушка и вообще-то никогда не сдѣлаетъ этого. Правда, ея лицо красиво, но совершенно не выдающееся и ничего не говорящее.

— Такъ идеализируй его! — воскликнулъ Эгтертъ, оскорбленный противорѣчіемъ. — Художникъ можетъ сдѣлать это, и не только можетъ, а долженъ. Онъ обязанъ умѣть облагораживать грубую дѣйствительность и возводить ее до идеала. Но, мнѣ кажется, ты вовсе не имѣешь охоты къ этому! Я не хочу думать, что ты серьезно намѣреваешься использовать для какой, либо изъ своихъ картинъ вмѣсто невинной пастушки разбойничье лицо этого Адріана Тухнера, иначе я…

Вдругъ толстякъ испуганно замолкъ и отскочилъ на три шага назадъ, внезапно увидѣвъ предъ собою это «разбойничье лицо». Дѣйствительно это былъ Адріанъ; онъ остановился предъ толстякомъ и рѣзко спросилъ:

— Что угодно, господинъ бургомистръ?

— О, ничего, ничего, милый Тухнеръ, — поспѣшилъ тотъ отвѣтить, — я вовсе не звалъ васъ.

— А мнѣ послышалось мое имя, — сказалъ Адріанъ, — и я рѣшилъ тотчасъ же явиться; если вамъ угодно что либо, я къ вашимъ услугамъ.

Его глаза, полупрезрительно, полуугрожающе смотрѣвшіе на толстяка, доказывали, что онъ слышалъ его выраженіе. Очевидно это было ясно и бургомистру; по крайней мѣрѣ послѣдній быстро юркнулъ за Зигберта, считая его защитнымъ орудіемъ противъ возможнаго нападенія страшнаго для него горца. Однако на этотъ разъ ожидаемаго нападенія не послѣдовало, такъ какъ въ этотъ моментъ появились, музыканты, сопровождаемые толпою громко кричащихъ дѣтей, а за ними шли группы любителей потанцовать.

Пока они протискивались черезъ толпу, въ послѣдней поднялась толчея, и при этомъ Зигбертъ былъ отдѣленъ отъ своей семьи. Когда шествіе прошло, исчезли также бургомистръ, его жена и дочь; очевидно они примкнули къ людскому потоку, направлявшемуся къ мѣстному кабачку.

Впрочемъ Зигбертъ вовсе и не далъ себѣ труда поискать пропавшихъ; увидѣвъ, что остался одинъ, онъ вздохнулъ съ облегченіемъ, а затѣмъ повернулся къ Адріану, который, стоя возлѣ него, вопросительно произнесъ:

— А вамъ пожалуй попадаетъ отъ вашего батюшки за то, что вы нарисовали меня? Если я для васъ въ тягость, то откровенно скажите мнѣ объ этомъ, и я удалюсь.

— О, нѣтъ, — быстро возразилъ молодой человѣкъ, почувствовавъ нотку огорченія въ этихъ словахъ. — Я очень доволенъ, что встрѣтился съ вами, такъ какъ хотѣлъ поздравить васъ. Мы уже слышали, что вы взяли призъ на, сегодняшнемъ состязаніи въ стрѣльбѣ и признаны рѣшительнымъ побѣдителемъ.

Адріанъ со свойственнымъ ему гордымъ жестомъ откинулъ голову и воскликнулъ:

— Благодарю васъ. Я дѣйствительно показалъ всѣмъ остальнымъ, что Тухнеръ всегда всѣхъ перещеголяетъ въ мѣткости.

Правда, въ этихъ словахъ чувствовалось удовлетвореніе, но не замѣчалось радостной гордости молодого стрѣлка, который въ состязаніи съ очень многими лицами остался побѣдителемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ и лицо Адріана нисколько не просвѣтлѣло; на немъ оставалось прежнее мрачное выраженіе; кромѣ того возлѣ него не было ни одного друга или товарища, которые вмѣстѣ съ нимъ раздѣляли бы его торжество. Остальные стрѣлки отдѣльными группами направились въ мѣстный кабачекъ, чтобы весело закончить тамъ день. Тухнеръ же совершенно отдѣлился отъ нихъ и повидимому былъ совершенно одинокъ.

Онъ вмѣстѣ съ Зигбертомъ стоялъ посреди толпы, скопившейся какъ разъ здѣсь предъ какимъ-то балаганчикомъ, но уже черезъ нѣсколько минутъ мѣсто вездѣ нихъ значительно поочистилось, такъ какъ наиболѣе близко стоявшіе къ нимъ случайно или намѣренно отступили назадъ и видимо нарочно освободили для нихъ мѣсто. Зигбертъ принялъ это за проявленіе вѣжливости, которую оказали ему, какъ пріѣзжему, и сдѣлалъ какое-то шутливое замѣчаніе по этому поводу. Адріанъ не отвѣтилъ на это ни слова, но кинулъ какой-то странный взглядъ на вѣжливую публику.

Оба они двинулись затѣмъ медленно дальше и вышли на Церковную площадь, являвшуюся теперь центромъ праздничнаго веселья. Изъ оконъ кабачка, стоявшаго противъ церкви, уже доносились звуки музыки, а на самой площади люди стояли и сидѣли въ разнообразныхъ группахъ. Всюду царило оживленіе и всю эту массу золотили лучи заходящаго солнца.

Зигбертъ такъ былъ увлеченъ всей этой картиной, что сначала и не замѣтилъ, что его спутникъ шелъ въ этой толчеѣ столь же чуждо и одиноко, какъ и онъ самъ. Вѣдь Адріанъ былъ всѣмъ извѣстенъ, ввиду своей побѣды на стрѣльбищѣ долженъ былъ бы быть, героемъ дня, а между тѣмъ повидимому, никто даже и не вспоминалъ о немъ. Правда, онъ кое съ кѣмъ обмѣнялся поклонами, перекинулся съ нѣкоторыми нѣсколькими словами, но ни одна рука не протянулась къ нему, ни одинъ возгласъ не привѣтствовалъ, никто не предложилъ ему раздѣлить компанію. Наоборотъ почти въ каждой группѣ, къ которой приближались Зигбертъ и Адріанъ, старались посторониться, и это повторялось съ такой методичностью, что на это рѣшительно нельзя было смотрѣть какъ на случайность.

Адріанъповидимому не замѣчалъ этого или по крайней мѣрѣ не заботился объ этомъ. Онъ держался еще болѣе вызывающе, чѣмъ обыкновенію, и смотрѣлъ на толпу съ нескрываемымъ прозрѣніемъ. При этомъ онъ очевидно; очень гордился тѣмъ, что могъ такъ дружно идти рядомъ съ пріѣзжимъ бариномъ, отъ котораго онъ не отходилъ ни на шагъ. Онъ очень усердно исполнялъ роль проводника и совершенно вопреки своему обыкновенію говорилъ очень много и оживленно; однако съ его усть срывалась лишь горькія ироническія замѣчанія.

— А вы, кажется, воюете здѣсь со всѣми, — произнесъ Зигбиртъ. — Что здѣсь имѣютъ противъ васъ? Вы оскорбили, что ли, этихъ людей, или вамъ завидуютъ за сегодняшнюю побѣду?

— Бытъ можетъ! — холодно отвѣтилъ. Адріанъ, — У меня немного друзей среди сверстниковъ. Впрочемъ я никогда и не интересовался ими, а теперь они не интересуются и мною, и въ концѣ концовъ это самое лучшее.

— Но помилуйте, Адріанъ! — съ упрекомъ заговорилъ молодой художникъ, однако въ этотъ моментъ раздался возгласъ знакомаго голоса: «Зигбертъ, вотъ онъ гдѣ!» — а вслѣдъ затѣмъ появился профессоръ Бертольдъ и обратился къ своему ученику:

— Да куда ты дѣвался? Сейчасъ здѣсь мимо прошелъ весь Визенгеймъ въ полномъ отчаяніи, что у него исчезъ дорогой сынъ и рабъ семьи. Но все же, нужно признаться, бургомистръ — очень вѣжливый человѣкъ. Сегодня утромъ я вылилъ на него весь свой, слава Богу, достаточно изрядный запасъ грубости и думалъ, что долженъ буду, встрѣтить съ его стороны самую ожесточенную враждебность, и что же я вижу? Вмѣсто всего этого онъ самымъ дружелюбнымъ образомъ привѣтствовалъ меня и спросилъ, не видѣлъ ли я тебя.

— Они ищутъ меня? — съ безпокойствомъ спросилъ Зигберть. — Ну, тогда я уже лучше…

— Полно, полно! ты останешься, — прервалъ его профессоръ, схвативъ за руку. — Тебѣ вовсе не вредно понемногу пріучаться къ бѣгству отъ нихъ, такъ какъ сразу ты не рѣшишься на это. Но кто же это съ тобою? Да вѣдь это…

Къ счастью профессоръ удержался отъ продолженія фразы, которая выдала бы то, что онъ знакомъ съ рисункомъ Зигберга, изображавшимъ Адріана, и утаилъ у себя книгу съ набросками.

Зигбертъ назвалъ своего спутника, и взглядъ профессора съ нескрываемымъ интересомъ остановился на молодомъ горцѣ.

Адріанъ не остался невоспріимчивымъ къ этому ясно проявленному интересу. Онъ привѣтливѣе, чѣмъ это у него было въ обычаѣ, отвѣчалъ на вопросы и замѣчанія профессора и присоединился къ обоимъ мужчинамъ, направившимся теперь къ кабачку.

— Хорошо, что я встрѣтилъ тебя, — сказалъ Бертольдъ, — все еще продолжая держатъ за руку своего ученика, словно желая помѣшать его малѣйшей попыткѣ къ бѣгству. — Я сговорился съ сэромъ Конуэемъ сдѣлать прогулку на Эгидіеву стѣну, если погода будетъ благопріятна.. Ты конечно пойдешь съ нами?

Зигбертъ очевидно вовсе не нашелъ столь само собою понятнымъ подобное предположеніе; упоминаніе о сэрѣ Конуэѣ испортило ему удовольствіе предположенной прогулки, и онъ хотѣлъ сдѣлать возраженіе, но профессоръ безъ церемоніи прервалъ его.

— Ты отправишься съ нами, говорю я тебѣ! Эта прогулка, говорятъ, очень интересна, и, какъ я слышалъ, наша дама безъ труда можетъ проѣхать верхомъ до самаго предгорья.

Зигбертъ быстро поднялъ голову, и взглядъ его глазъ съ сильнѣйшимъ удивленіемъ устремился на лицо учителя.

— Дама, говорите вы? Какая?

— Александрина фонъ Ланденъ… ты вѣдь, кажется, знаешь ее? — съ самымъ равнодушнымъ выраженіемъ въ лицѣ отвѣтилъ профессоръ.

— Да, я знаю ее! — тихо произнесъ Зигбертъ.

— Правда, она будетъ сопровождать насъ лишь до предгорья, но и оттуда уже открывается достаточно широкій горизонтъ. Дорога же на самое Эгидіеву стѣну черезчуръ трудна и доступна лишь для людей, опытныхъ въ восхожденіи на горы. Президентъ не соглашается, чтобы его дочь рискнула подвергнуться возможной опасности.

Прошло нѣсколько секундъ, пока заговорилъ Зигбертъ, по внѣшности спокойно, но все же слегка дрожащимъ голосомъ;

— Къ сожалѣнію я долженъ отклонить ваше любезное приглашеніе. Я — не ходокъ по горамъ и только помѣшалъ бы вамъ въ вашей прогулкѣ.

Бертольдъ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на этотъ отказъ.

— Да, вѣдь ты же слышалъ, что до самаго предгорья идетъ очень удобная дорожка для верховой ѣзды. Конечно мы не возьмемъ тебя съ собою на стѣну, это не по тебѣ. Зато, пока мы будемъ подыматься туда, ты позаймешь барышню. Напримѣръ тамъ наверху вы можете вмѣстѣ порисовать.

— Но, увѣряю, мнѣ дѣйствительно невозможно! — воскликнулъ Зигбертъ съ легкимъ оттѣнкомъ страха. — Я уже какъ разъ уговорился съ моимъ пріемнымъ отцомъ, я…

— Ты пойдешь съ нами, — стоялъ на своемъ профессоръ, — а господинъ бургомистръ останется внизу. Не трудись возражать мнѣ, это ничему не поможетъ. Послѣзавтра, утромъ, ровно въ пятъ, ты будешь на сборномъ пунктѣ, и если тебѣ взбредешь въ голову не придти, то я взломаю дверь твоей комнаты и насильно вытащу тебя. Замѣть себѣ это!

На. лицѣ молодого человѣка отразилось ощущеніе муки. Онъ достаточно зналъ своего бывшаго учителя, а потому былъ увѣренъ, что тотъ въ состояніи исполнитъ свою угрозу. Но въ то же время для него были настолько пріятны возстановившіяся довѣрчивыя отношенія съ нимъ, что онъ не рискнулъ испортить ихъ дальнѣйшимъ отказомъ. Поэтому онъ замолчалъ къ большому удовольствію профессора, а послѣдній принялъ это за безусловное подчиненіе Зигберта его желанію.

Предъ дверью кабачка стоялъ сэръ Конуэй и очень холодно и важно наблюдалъ за дарившимъ вокругъ нѣсколько шумнымъ весельемъ. Придти сюда онъ согласился лишь по настоятельному желанію профессора, въ обществѣ котораго онъ находился, но отнюдь не раздѣлялъ удовольствія Бертольда нѣсколько часовъ подрядъ протолкаться среди крестьянъ. Въ то время какъ художникъ съ полнымъ интересомъ и веселой непринужденностью отдавался впечатлѣніямъ праздника, англичанинъ съ неудовольствіемъ смотрѣлъ на толпу; для него она была кричащей, вовсе неинтересной чернью, питавшей очень мало уваженія къ присутствовавшимъ на праздникѣ барамъ и при случаѣ толкавшей ихъ совершенно такъ же, какъ и всѣхъ другихъ.

Однако въ настоящій моментъ сэръ Конуэй снизошелъ до разговора. Ему съ полной готовностью давалъ какое-то объясненіе хозяинъ кабачка, стоявшій предъ нимъ безъ шляпы и видимо знавшій его. Очевидно предметъ ихъ бесѣды представлялъ интересъ и для горцевъ, потому что многіе изъ нихъ окружили бесѣдовавшихъ и съ очевиднымъ вниманіемъ слушали ихъ.

— Это невозможно, милордъ! — тономъ сожалѣнія сказалъ хозяинъ кабачка. — Этого никому не сдѣлать! Я рѣшительно вездѣ предлагалъ то, что вы мнѣ поручили, но никто не рѣшается отправиться туда.

Конуэй очевидно не ожидалъ такого отвѣта и казался недовольнымъ. Въ этотъ моментъ въ кружокъ вошелъ профессоръ съ Зигбертомъ и весело произнесъ:

— Извините, что я такъ безцеремонно ушелъ отъ васъ, но я замѣтилъ въ толпѣ вотъ этого моего бывшаго ученика и рѣшилъ завербовать его себѣ. Господинъ Зигбертъ Гольмъ и… да, какъ я вижу, вы уже знакомы?

Дѣйствительно англичанинъ и молодой художникъ знали другъ друга, но они обмѣнялись лишь холодными, сдержанными поклонами. Очевидно Конуэй не забылъ, что Гольмъ отказался отдать ему рисунокъ Адріана, а Зигбертъ продолжалъ испытывать свое прежнее нерасположеніе къ англичанину. Впрочемъ тотъ и не обратилъ на него вниманія, а, коротко отвѣтивъ что-то профессору, снова заговорилъ съ хозяиномъ кабачка:

— А вы сообщили сумму, которую я готовъ заплатить, если мнѣ доставятъ птицу живой?

— Да, милордъ, но, какъ я уже сказалъ вамъ, охотниковъ на это не находится.

— О чемъ идетъ рѣчь? — спросилъ Бертольдъ.

— Дѣло идетъ о томъ, чтобы достать съ Эгидіевой стѣны орлиное гнѣздо, — презрительно пожавъ плечами, отвѣтилъ англичанинъ. — Я предложилъ за это высокую цѣну, но, несмотря на это, никто не хочетъ рискнуть.

— Это удивляетъ меня, — произнесъ профессоръ. — Люди часто изъ-за пустяковъ рискуютъ жизнью на охотѣ или при рубкѣ лѣса, а здѣсь они могутъ заработать въ одинъ день столько, сколько не дастъ имъ работа въ теченіе цѣлаго года.

— Ну, каждый хотѣлъ бы заработать, — глубокомысленно произнесъ трактирщикъ, — да только никому не удастся сдѣлать это. Вѣдь до гнѣзда-то не добраться. Да вотъ стоитъ Вейдманъ; онъ уже сорокъ лѣтъ живетъ въ горахъ и знаетъ каждый шагъ на Эгидіевой стѣнѣ. Пусть-ка онъ скажетъ вамъ, можно ли достать орла.

Вендманъ былъ пожилой, но еще крѣпкій человѣкъ съ обвѣтрившимся лицомъ и сѣдыми волосами; онъ выступилъ изъ рядовъ слушателей и, подойдя ближе, рѣшительно заявилъ;

— Нѣтъ, его не возьмешь. На томъ мѣстѣ его не достанешь… иначе это уже давно было бы сдѣлано. Гнѣздо расположено посрединѣ стѣны, на голомъ откосѣ. Снизу не подберешься, потому что тамъ пропасть съ ручьемъ, а оттуда стѣна поднимается совершенно отвѣсно. Сверху тоже не пробраться, потому что тамъ, въ камняхъ, провалъ на провалѣ. Хотѣлъ бы я посмотрѣть на того, кто рискнулъ бы спуститься туда и снова появился бы, не сломавъ себѣ шеи!

— Судя по описанію, это дѣло дѣйствительно кажется геройскимъ, — произнесъ Бертольдъ, обращаясь къ Зигберту; — Я бы не желалъ попытаться, но это дѣло, можетъ быть, подошло бы для, твоего друга, Адріана Тухнера. Мнѣ онъ кажется способнымъ орвершить даже невозможное. Изо всѣхъ пожалуй только онъ одинъ исполнитъ это, Не предложить ли намъ ему этого дѣла?

Профессоръ лишь шутя сдѣлалъ свое предложеніе, но оно было принято всерьезъ. Казалось, словно съ именемъ Тухнера было связано что либо гласное; по крайней мѣрѣ по всему кружку собравшихся прошло какое-то странное волненіе, а лицо Вендмана замѣтно омрачилось.

— Адріанъ Тухнеръ? — повторилъ онъ. — Нѣтъ, о немъ и не думайте! Онъ навѣрняка не пойдетъ на Эгидіеву стѣну, даже если вы предложите ему обѣ пригоршни, полныя золота.

— Почему это нѣтъ? — внезапно спросилъ Адріанъ.

Всѣ взоры обратились на него; онъ стоялъ лишь въ нѣсколькихъ шагахъ и очевидно слышалъ весь разговоръ; теперь онъ медленно вступилъ въ кружокъ, увеличившійся втрое больше прежняго. Даже находившіеся до сихъ поръ вдалекѣ приблизились; очевидно дѣло пріобрѣло совсѣмъ иной, повышенный интересъ съ того момента, какъ въ немъ принялъ участіе Тухнеръ.

— Почему вы думаете, что я не пойду на Эгидіеву стѣну? — спросилъ онъ еще разъ.

Его голосъ звучалъ спокойно, но суровая складка на его лбу и грозно вспыхнувшіе глаза не предвѣщали ничего хорошаго.

Всѣ замолчали; видимо никто не испытывалъ охоты отвѣчать; даже хозяинъ кабачка боязливо отошелъ въ сторону. Только старикъ Вендманъ безстрашно стоялъ на своемъ мѣстѣ и произнесъ:

— Да вѣдь я это только такъ думаю! Вѣдь ты уже цѣлыхъ два года не былъ тамъ наверху и навѣрно никогда не отправишься туда.

— А развѣ смѣетъ кто либо предписывать мнѣ, куда я долженъ ходить? — глухо спросилъ Адріавъ, подойдя вплотную къ старику. — Я всегда думалъ, что это — лишь мое личное дѣло!

— Да я тебѣ ничего и не предписываю, — спокойно возразилъ Вейдманъ. — Но все-таки я правъ. Ну-ка, попробуй, сдѣлать то, что предлагаетъ господинъ. Пожалуй ты одинъ изъ всѣхъ насъ можешь сдѣлать это, такъ какъ уже частенько выкидывалъ такія штуки. Но на этотъ разъ ты не возьмишься за это дѣло; ты вѣдь лучше всего самъ знаешь, почему.

— Вендманъ, довольно! — бѣшено вскрикнулъ Адріанъ. — Попридержи свой языкъ, говорю тебѣ! Лучше замолчи, или…

Тухнеръ не закончилъ своей фразы, но выраженіе его лица предвѣщало такую грозную бѣду, что старикъ отошелъ.

Но въ тотъ же моментъ среди всѣхъ собравшихся послышался ропотъ, а затѣмъ стали раздаваться отдѣльные слова и возгласы. Молчаливая сдержанность, царившая до сихъ поръ, очевидно готова была. превратиться въ шумную враждебность. Однако это до крайности вывело изъ себя Адріана,

— Слышите, довольно! — крикнулъ онъ, въ бѣшенствѣ топая ногой, — мнѣ надоѣли эти вѣчныя розсказни и насмѣшки! Если кто либо изъ васъ хочетъ чего нибудь отъ меня, говорите мнѣ прямо въ лицо! Я готовъ дать отвѣтъ, но только пусть этотъ человѣкъ побережется!

И дѣйствительно Тухнеръ стоялъ съ такимъ видомъ, словно былъ готовъ вступить въ борьбу съ цѣлымъ свѣтомъ. Его. гигантская фигура выпрямилась во весь ростъ, рука была угрожающе поднята, а вспыхнувшіе гнѣвомъ взоры скользили вокругъ, словно отыскивая врага.

Это его вызывающее поведеніе по отношенію къ толпѣ не осталось безъ впечатлѣнія. Никто не осмѣлился принять вызовъ, ропотъ замолкъ.

Трое пріѣзжихъ съ удивленіемъ наблюдали за этой сценой, не будучи въ силахъ понять ее.

— Что все это значитъ, Адріанъ? — наконецъ спросилъ Зигбертъ, подходя къ горцу. — Что хотятъ сказать эти люди своими намеками? Объясните намъ!

Адріанъ опустилъ поднятую руку, окинулъ долгимъ взоромъ лицо молодого человѣка, съ боязливымъ вопросомъ глядѣвшаго на него, и его голосъ непроизвольно смягчился, когда онъ отвѣтилъ;

— О, вы еще услышите объ этомъ, господинъ Зигбертъ, вамъ ужъ все сообщатъ, какъ только я уйду. Ну, что же, пусть говорятъ! Когда нибудь это же должно случиться. Не здѣсь при мнѣ пусть лучше никто и не рискуетъ на это иначе я сдѣлаю его нѣмымъ.

Тухнеръ повернулся, собираясь уйти, но его остановилъ Конуэй. Послѣдній тоже съ изумленіемъ наблюдалъ за этой сценой, но рѣшительно не интересовался этимъ споромъ крестьянъ и горца-охотника; онъ даже не взялъ на себя труда подумать объ этомъ, а наоборотъ ему стало ясно, что именно въ этомъ спорѣ заключается лучшее средство для исполненія его желанія, за которое онъ держался съ истинно британскимъ упрямствомъ, и что именно Тухнеръ — наиболѣе подходящій человѣкъ для этого.

— Обождите минутку, — сказалъ онъ такъ спокойно, словно предъ нимъ вовсе не разыгралась та возбужденная сцена. — Кажется, здѣсь не довѣряютъ, что вы способны на это смѣлое дѣло? Но я-то вѣрю вамъ. Желаете достать мнѣ орла съ Эгидіевой стѣны?

— Я? — спросилъ Адріанъ и, какъ бы невольно вздрогнувъ, слегка отступилъ..

— Ну, да, конечно! Я согласенъ дать двойную цѣну, если вы доставите мнѣ птицу живой.

Прошло нѣсколько секундъ, но Адріанъ не отвѣчалъ. Онъ стоялъ неподвижно, устремивъ взоръ въ землю. Его загорѣлое, лицо какъ-то посѣрѣло, но ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ немъ, оно оставалось неподвижнымъ, словно было желѣзнымъ. Несмотря на это, ни одинъ звукъ не сорвался съ его устъ.

— Такъ, значитъ, вы не осмѣливаетесь! — насмѣшливо произнесъ Конуэй.

Услышавъ это, Адріанъ поднялъ голову и мрачно взглянулъ на англичанина. Затѣмъ онъ медленно обвелъ взоромъ всѣхъ стоявшихъ вокругъ, увидѣлъ, что всѣ, затаивъ дыханіе, смотрѣли на его губы, что всѣ ожидали услышать отъ него отказъ, а потому, внезапно выпрямившись, холодно и твердо произнесъ:

— Я готовъ сдѣлать это!

Снова по рядамъ слушателей пробѣжало какое-то движеніе, но на этотъ разъ это было очевидно изумленіе. Видимо никто не ожидалъ этого рѣшенія. Зато англичанинъ съ удовлетвореніемъ кивнулъ головой и сказалъ:

— Это меня радуетъ. Когда вы приметесь за дѣло?

— Пока еще не знаю; сперва мнѣ надо обслѣдовать, какъ можно добраться до гнѣзда. Потерпите пару дней.

— Я вамъ предоставляю столько времени, сколько вы хотите. Значитъ, на этомъ и покончимъ! Принесите мнѣ орла, и я заплачу вамъ ту цѣну, которую вы потребуете.

— Мы поговоримъ объ этомъ потомъ, — коротко и рѣзко заявилъ Адріанъ, а затѣмъ быстро обернулся къ Вейдману, — Ну, какъ же, ты пойдешь со мной? — спросилъ онъ тѣмъ же тономъ, но теперь въ его словахъ чувствовалось легкое глумленіе. — За гнѣздомъ-то я пойду одинъ, но мнѣ нужно нѣсколько человѣкъ, которые были бы подъ рукой съ канатами и палками. Ты былъ бы какъ разъ подходящимъ для меня.

Старикъ покачалъ сѣдой головой и предостерегающе произнесъ:

— Брось это, Адріанъ! Не ходи туда, на вершину! добра отъ этого не будетъ.

— Пойдешь ты со мною или нѣтъ? — раздраженно прервалъ его Адріанъ.

— Если ты этого непремѣнно хочешь! — твердо взглянувъ на него, отвѣтилъ Вейдманъ. — Пусть не говорятъ, что я поджегъ тебя на это дѣло, а затѣмъ бросилъ. Я пойду.

— Отлично! Объ остальномъ мы сговоримся. Будьте увѣрены, сударь, я достану вамъ орла, — обратился Адріанъ къ Конуэю и повернувшись ушелъ, никому не поклонившись.

— Ну, а теперь я на самомъ дѣлѣ хотѣлъ бы узнать, въ чемъ же собственно состоитъ вся исторія, — воскликнулъ Бертольдъ. — Очевидно тутъ есть что-то особенное. Говорите же, господа! Что за связь между Тухнеромъ и Эгидіевой стѣной?

Окружающіе очевидно не знали, говорить ли имъ, или молчать; они лишь переглядывались и перешептывались. Наконецъ Вейдманъ медленно произнесъ:

— Да, видите ли… только такъ говорятъ…

— Что говорятъ?

— Это — очень скверная исторія, разыгравшаяся два года тому назадъ, — началъ хозяинъ кабачка. — Вы, господа, навѣрно видѣли крестъ на Эгидіевой стѣнѣ?

— Да, конечно! Говорятъ, тамъ кто-то свалился съ вершины.

— Свалился? Да, это почти близко къ истинѣ.

— Это былъ браконьеръ, — замѣтилъ Зигбертъ. — По крайней мѣрѣ я такъ слышалъ отъ Тухнера.

— Вотъ какъ? — какимъ-то страннымъ тономъ произнесъ Вейдманъ, — Адріанъ сказалъ вамъ это? Ну, онъ-то конечно долженъ знать, какъ все произошло!

— Да бросьте наконецъ эти таинственныя недомолвки! — вмѣшался профессоръ. — Говорите прямо! Случилось что нибудь дурное и, въ этомъ обвиняютъ Тухнера?

Старикъ передернулъ плечами.

— Вѣдь людямъ нельзя запретить вѣрить въ то, во что они хотятъ; ну, а они-то какъ разъ и вѣрятъ. Правда, когда все случилось, тамъ никого не было, но Леонгардъ никогда въ жизни не занимался браконьерствомъ; онъ искалъ тамъ, наверху, кое чего другого, а не дичи. Онъ уже давно стоялъ поперекъ дороги Адріану, и нѣсколько разъ они сильно повздорили изъ-за одной дѣвушки. Тухнеръ поклялся убитъ Леонгарда, если хоть разъ встрѣтитъ того; тамъ, гдѣ онъ до сихъ поръ былъ единымъ владыкой и по праву долженъ былъ оставаться имъ. Въ концѣ концовъ дѣло по всей вѣроятности: дошло до этого… оловомъ, когда однажды Леонгарда нашли въ Эгидіевой пропасти, какъ разъ подъ дорогой, ведущей на нагорье, то каждый рѣшилъ по-своему. Возможно, что тутъ былъ простой несчастный случай…

— Да конечно это былъ лишь несчастный случай! — порвалъ старика Зигбертъ. — Ну, можно ли, опираясь лишь на возможность, на простое предположеніе, высказывать такое страшное обвиненіе? — Нѣтъ, я никогда не повѣрю этому!

— Да что это ты такъ разгорѣлся? — произнесъ Бертольдъ, удивляясь такому страстному заступничеству со стороны обычно робкаго и молчаливаго молодого человѣка. — Сознаюсь, этотъ Тухнетъ не вызываетъ къ себѣ довѣрія. Я не хотѣлъ бы съ глаза на глазъ очутиться съ нимъ на обрывѣ, если бы Тухнеръ случайно былъ моимъ врагомъ. Но вѣдь, если общій голосъ высказалъ подобное предположеніе, то очевидно было произведено слѣдствіе?

— Совершенно вѣрно, но ничего изъ этого не вышло, — произнесъ Вейдманъ. — Адріанъ былъ привлеченъ къ суду, и его изрядно пошпыняли тамъ перекрестными: вопросами, но онъ все время утверждалъ, что въ ту ночь и ногой не вступалъ на Эгидіеву стѣну. Дѣйствительно его никто не видѣлъ, ну, его и отпустили. Но съ тѣхъ поръ никто не довѣряетъ ему, и, какъ вызывающе ни ведетъ онъ себя, онъ все же чувствуетъ, чего стоила ему у насъ эта исторія.

Старикъ отошелъ къ толпѣ, словно желая избѣгнуть дальнѣйшихъ вопросовъ, но профессоръ вовсе не былъ склоненъ къ этому.

— Я лишь шутя предложилъ вамъ это, — тихо сказалъ онъ Конуэю, — а, кажется, дѣло-то вышло очень серьезное. Но кто же могъ предполагать, что тутъ кроется что-то? Я думаю, лучше будетъ, если вы возьмете назадъ свое обѣщаніе и сообщите объ этомъ Тухнеру. Чѣмъ ни кончится его смѣлая выходка, это только вызоветъ лишніе разговоры и волненіе въ народѣ, а если Адріанъ дѣйствительно попытается исполнить ваше предложеніе, то все же опасность предпріятія слишкомъ велика, чтобы вы взяли на себя отвѣтственность за то, что послали туда Тухнера.

— Я никого не посылаю, — холодно возразилъ Конуэй. — Я просто-напросто предложилъ свою цѣну; кто желаетъ получить ее, пусть потрудится. Если предпріятіе окажется невозможнымъ, то Тухнеръ самъ отступится, если же онъ примется за него, такъ ужъ это — его личное дѣло справиться съ опасностью, достаточно извѣстной ему.

Очевидно англичанинъ вовсе не былъ склоненъ отказаться отъ своей затѣи и видимо очень низко цѣнилъ опасность., которой подвергалась при этомъ чужая жизнь. Профессоръ пробурчалъ что-то относительно злостнаго эгоизма и проклятаго британскаго упрямства, но очевидно это не было услышано; такъ какъ Конуэй обратился къ хозяину кабачка и поручилъ ему въ точности освѣдомить его о времени, когда Тухнеръ примется за взятое на себя дѣло; затѣмъ онъ съ прежнимъ равнодушіемъ предложилъ профессору двинуться въ путь.

— Хорошо, пойдемте! — недовольно сказалъ Бертольдъ. — Расчитываешь поразвлечься на безобидномъ народномъ праздникѣ и вдругъ слышишь о такихъ ужасныхъ исторіяхъ, портящихъ все настроеніе¹. Пойдемъ, Зигберть! Да куда же онъ дѣвался? Зигберть!

Молодого художника дѣйствительно уже не было; всѣ разспросы и призывы его остались безплодными; это чрезвычайно разсердило профессора, и онъ въ концѣ концовъ рѣшилъ отправиться домой съ Конуэемъ.

— А вѣдь мальчикъ-то и впрямь пріучается къ бѣгству, — ворчалъ онъ про себя. — Теперь онъ сыгралъ со мною такую же штуку, какъ раньше со своимъ папенькой; совсѣмъ напрасно похвалилъ я его за это. Ну, по крайней мѣрѣ онъ начинаетъ проявлять свою собственную волю. Какъ онъ страстно вспыхнулъ, вступившись за человѣка, котораго всѣ-всѣ обвиняютъ! Ну-съ, посмотримъ-ка, нельзя ли подтолкнуть его на открытое возмущеніе противъ Визенгейма!

Зигберть дѣйствительно ушелъ, и не подумавъ, что къ его исчезновенію отнесутся съ неудовольствіемъ. Онъ чувствовалъ потребность поговоритъ съ Адріаномъ, столъ, по его мнѣнію, оклеветаннымъ. Онъ пошелъ за Тухнеромъ, но нагналъ его лишь при выходѣ изъ селенія.

Здѣсь было очень тихо; шумъ веселья на церковной площади доносился сюда очень глухо; здѣсь строенія не мѣшали широтѣ вида, а потому отсюда былъ отлично виденъ весь горный пейзажъ, залитый красноватымъ свѣтомъ заходящаго солнца.

Адріанъ стоялъ на мосту черезъ горную рѣчку, прислонившись къ деревяннымъ периламъ, и неподвижно глядѣлъ на бурно лѣнившуюся воду. Онъ не обернулся къ Зигберту, по всей вѣроятности даже не слышалъ его шаговъ. Только послѣ того, какъ художникъ положилъ руку на его плечо, онъ вздрогнулъ, и по мрачнымъ чертамъ его лица проскользнулъ свѣтлый лучъ радости.

— Ахъ, это — вы, господинъ Зигберть? — произнесъ онъ, тупо смотря на молодого человѣка. — Вы пришли ко мнѣ… теперь, когда… Я этого не ожидалъ.

— Отчего? — сердечно спросилъ Зигберть. — Я не вѣрю клеветѣ и пришелъ сюда лишь съ цѣлью предостеречь васъ, Адріанъ. Я хотѣлъ попросить васъ отказаться отъ вашей безумной попытки. Откажитесь!

— Нѣтъ! — рѣшительно заявилъ Адріанъ. — Я этого не могу, даже если бы хотѣлъ. Я далъ слово… вѣдь вы сами слышали.

— Кому вы дали это слово? Англичанину, безсердечному эгоисту, не задумывающемуся поставить вашу жизнь на карту, лишь бы. исполнитъ одинъ изъ своихъ капризовъ. Своими деньгами онъ хочетъ оплатить смертельную опасность для васъ. Быть можетъ, онъ заплатитъ вамъ за орла на вѣсъ золота, но вѣдь цѣнность-то человѣческой жизни выше.

Горькое презрѣніе дрогнуло на губахъ Адріана при этихъ словахъ.

— Что значить цѣна! Я не гонюсь за деньгами, онъ можетъ ихъ оставитъ себѣ. Я готовъ пуститься на это дѣло лишь для того, чтобы показать всѣмъ, что я не боюсь Эгидіевой стѣны, какъ они думаютъ. Вотъ имъ я далъ слово и ради нихъ сдержу его, будь, что будетъ; я хочу, чтобы они, тѣ-то, оставили меня наконецъ въ покоѣ!

— Ну, врядъ ли это случится, — тихо произнесъ Зигбертъ. — Если вы исполните эту рискованную затѣю, то, можетъ быть, вамъ поудивляются, какъ сегодня, когда вы взяли призъ за стрѣльбу, но то, что люди имѣютъ противъ васъ, по всей вѣроятности останется.

Адріанъ громко, презрительно разсмѣялся.

— Ну, вы плохо знаете этихъ людей. Нѣтъ, то не останется. Вы не знаете, какъ твердо народъ здѣсь держится своихъ суевѣрій, заклятіемъ лежащихъ на такихъ сильныхъ и смѣлыхъ выходкахъ. Если я вернусь съ Эгидіевой стѣны, не свернувъ себѣ головы, такъ никто не сунется ко мнѣ ни съ однимъ словомъ о томъ. Ужъ я-то ихъ знаю.

— А если вы упадете? — серьезно спросилъ Зигбертъ.

— Ну, что же, тогда все кончится, а вѣдь тотъ или иной конецъ долженъ же быть когда нибудь. Вы, правда, не знаете, господинъ Зигбертъ, что значитъ быть отвергнутымъ своими же, проклинаемымъ на каждомъ шагу. А я это испыталъ! Этимъ можно довести человѣка до крайности, и они уже довели меня! Два года я сносилъ это, но теперь довольно! И если бы тамъ, на горахъ, былъ настоящій адъ, я все же пошелъ бы туда!

Въ этихъ словахъ слышалась дикая, отчаянная рѣшимость., не отступающая ни предъ чѣмъ. Очевидно Тухнеръ дѣйствительно былъ доведенъ до крайности и готовъ на все. Зигбертъ понялъ, что здѣсь всѣ его уговоры будутъ напрасны, и замолчалъ. Его взоръ направился на Эгидіеву стѣну, вздымавшуюся къ небесамъ во всей своей величественности и ярко освѣщенную послѣдними лучами заходящаго солнца. Грандіозныя скалы словно ожили въ красноватомъ свѣтѣ, и рѣзко выдѣлялся на пылающемъ небосводѣ крестъ на своей высотѣ, за которой медленно исчезало солнце. Наконецъ его сіяніе погасло, тяжелыя, холодныя тѣни протянулись по горамъ. Въ то же время тяжело легла холодная рука Тухнера на руку молодого художника, стоявшаго рядомъ съ нимъ.

— Прощайте, господинъ Зигбертъ! — глубоко вздохнувъ, произнесъ горецъ. — Черезъ три дня я принесу орла или… вамъ, самимъ придется поискать меня вотъ тамъ, въ Эгидіевой пропасти.

VI.

Въ тѣнистомъ паркѣ, расположенномъ за гостиницей, сидѣлъ бургомистръ Эггертъ, окруженный всей своей семьей. Музы Визенгейма были тоже представлены здѣсь въ образѣ мѣстнаго «Вѣстника», ежедневно присылаемаго сюда. Само собою разумѣется, что городской голова долженъ былъ въ точности быть освѣдомленнымъ обо всемъ, что происходило въ покинутомъ имъ родномъ городѣ, который вотъ уже цѣлыхъ три недѣли былъ лишенъ своего главнаго владыки и принужденъ былъ еще цѣлую недѣлю испытывать это.

Эггертъ съ большимъ удовлетвореніемъ узналъ изъ своей газеты, что чинившійся фонтанъ на рыночной площади снова началъ дѣйствовать, что сбѣжавшая у судьи собака нашлась и что раскрыли вора, стянувшаго курицу у сторожа управы, и что онъ отправленъ въ новую городскую тюрьму. Послѣ всѣхъ этихъ пріятныхъ извѣстій, касавшихся впрочемъ главнымъ образомъ практическихъ сторонъ жизни, дѣло дошло и до музъ, особенно. богато представленныхъ въ этомъ номерѣ «Вѣстника».

Эггертъ только что прочелъ длинное стихотвореніе съ таинственнымъ заголовкомъ «Къ ней»; оно вылилось изъ-подъ пера теперешняго редактора газеты и будущаго классика родной поэзіи, каждое воскресенье обѣдавшаго въ домѣ бургомистра. Очевидно нарушеніе этой милой привычки, вызванное путешествіемъ семьи Эггертъ, повліяло на настроеніе молодого поэта; по крайней мѣрѣ стихотвореніе было полно тоски и муки и вызывало соотвѣтствующее впечатлѣніе. Голосъ чтеца неоднократно дрожалъ отъ растроганности, его супруга сидѣла со сложенными руками и увлажненными глазами, а Фрэнци была какъ-то элегически просвѣтлена. Только Зигбертъ былъ до крайности равнодушенъ и не проявлялъ рѣшительно ничего, что свидѣтельствовало бы о томъ, что и онъ растроганъ.

— Да, нашъ Эльбахъ — дѣйствительно геній! — воскликнулъ бургомистръ, откладывая газету. — О, изъ него выйдетъ нѣчто великое. При прощаніи онъ самъ высказалъ мнѣ свое убѣжденіе въ этомъ, и я раздѣляю это мнѣніе.

— Если бы только бѣдняга не предавался такъ сильно своей несчастной любви! — сострадательно замѣтила, мадамъ Эггертъ. — Сколько разъ уже изливалъ онъ въ «Вѣстникѣ» свое горе и все еще не можетъ покончитъ съ нимъ. Очевидно онъ влюбленъ въ кого нибудь въ Берлинѣ, гдѣ онъ жилъ раньше; въ Визенгеймѣ я не знаю никого, кто могъ бы бытъ объектомъ такого чувства… Какъ ты думаешь, Фрэнци?

Дѣвушка, вопреки своему обыкновенію, ничего не отвѣтила, а только склонила голову надъ своимъ рукодѣльемъ столь низко, что ея мать не могла замѣтить, какимъ пламенемъ вспыхнуло ея лицо. Къ счастью въ этотъ моментъ снова заговорилъ папаша:

— Ну, я какъ нибудь по душѣ разспрошу его. Сегодня онъ, правда, изливается въ потрясающей скорби.

— Но вѣдь въ стихѣ страшно хромаютъ рифмы, — сказалъ Зигбертъ.

— Ну, такое прозаическое замѣчаніе ты могъ бы оставить при себѣ, — повышеннымъ тономъ сказалъ бургомистръ. — Что значитъ какая-то рифма, если содержаніе красиво и трогательно? Чувство — главное въ поэзіи, какъ и вообще въ искусствѣ. Ты долженъ былъ бы самъ освоиться съ этой мыслью и вносить больше трогательнаго чувства въ свои картины. Но впрочемъ это нужно самому прочувствовать, а ты никогда не сидишь съ горячими слезами на глазахъ за своимъ мольбертомъ, какъ этотъ бѣдняга за своимъ редакціоннымъ столомъ.

— Ну, да, Зигбертъ постоянно видитъ какой-то форсъ въ томъ, чтобы унижать господина Эльбаха, — съ трудомъ скрывая свое раздраженіе, произнесла Франциска. — Онъ хочетъ отмстить за то, что въ «Вѣстникѣ» не появилось замѣтки о его послѣдней картинѣ.

— Ошибаешься, Фрэнци, — пожавъ плечами, возразилъ Зигбертъ. — Увѣряю тебя, мнѣ совершенно безразлично, какъ судитъ о моихъ картинахъ господинъ Эльбахъ, да и вообще судитъ ли онъ о нихъ.

— Зависть артистовъ, — съ улыбкой заявилъ Эггертъ: — одинъ не хочетъ простить другому его славу, хотя оба работаютъ на разныхъ поприщахъ. Но, правда, и я съ удивленіемъ замѣтилъ полное молчаніе «Вѣстника». Я опасаюсь, что Зигберта намѣренно игнорируютъ, и, весьма возможно, его изрядно задѣли бы, если бы…

Онъ прервалъ своіо рѣчь, такъ какъ вполнѣ естественное заключеніе о томъ, что только гастрономическія причины защищали его пріемнаго сына отъ нападокъ «Вѣстника», показалось ему слишкомъ непоэтичнымъ, хотя и правильнымъ.

Вся его семья тоже молчала.

— Подобная вражда и ревность не должны имѣть мѣста въ нашемъ Визенгеймѣ, — заговорилъ Эггертъ снова. — По возвращеніи домой я постараюсь проложить путь къ примиренію при помощи… ананаснаго крюшона; обыкновенно онъ настраиваетъ нашего поэта на примирительный ладъ, это я уже нѣсколько разъ испробовалъ. Что же касается тебя, Зигбертъ, то покорнѣйше прошу не проявлять упрямства! Мнѣ было бы пріятно, если бы ты обладалъ хоть частицей сознанія собственнаго достоинства и художественной гордости, какой располагаетъ нашъ Эльбахъ. Онъ каждое свое произведеніе ужа заранѣе объявляетъ образцовымъ.

— Да, да, и даже самъ вѣритъ этому, — съ горечью произнесъ Зигбертъ. — Но я-то никогда не былъ способенъ на это.

Франциска кинула на него далеко не благосклонный взглядъ и уже намѣревалась энергично вступиться за поэзію, но въ этотъ моментъ ея отецъ внезапно всталъ. На другой сторонѣ парка онъ замѣтилъ профессора Бертольда и вдругъ почувствовалъ желаніе погулять какъ разъ гамъ. Поэтому онъ предоставилъ свою семью самой себѣ и «Вѣстнику», а самъ двинулся въ томъ направленіи, гдѣ находился знаменитый маэстро.

Бургомистръ нѣсколько времени колебался, разсердиться ли ему на недавнюю грубость профессора, или восхищаться оригинальностью знаменитаго художника, и въ концѣ концовъ рѣшился на послѣднее. Онъ ни подъ какимъ видомъ не хотѣлъ упустить подобное блестящее знакомство, а потому приблизился къ этому «оригиналу» съ твердымъ рѣшеніемъ не обижаться на него и началъ разговоръ замѣчаніемъ о томъ, что погода дивна, и вопросомъ о томъ, хорошо ли спалъ профессоръ.

Тотъ былъ въ довольно милостивомъ настроеніи духа; быть можетъ, его также тронуло то, что за его страшную грубость ему отплатили такой изысканной вѣжливостью. Онъ подтвердилъ фактъ существованія хорошей погоды и заявилъ, что спалъ великолѣпно. Послѣ этого Эггертъ осмѣлился присоединиться въ нему, и оба стали прогуливаться вмѣстѣ, повидимому въ полномъ мирѣ и согласіи.

— Завтра утромъ Зигбертъ отправляется со мною на Эгидіеву стѣну, — заявилъ профессоръ своему спутнику. — Мы уже сговорились. Мы двинемся въ путь раннимъ утромъ и думаемъ вернуться къ вечеру.

Бургомистръ поднялъ брови, такъ какъ подобнаго своеволія никогда не дозволялъ своему пріемышу, и, хотя приписалъ всю вину этого профессору, все-таки счелъ себя обязаннымъ проявить свой авторитетъ.

— Зигбертъ ни слова не сказалъ мнѣ объ этомъ, — произнесъ онъ. — Я, право, боюсь…

— А вы, можетъ быть, имѣете что либо противъ этого? — прервалъ его Бертольдъ съ такой досадой, что толстякъ въ одно мгновеніе отступилъ.

— О, вовсе нѣтъ! — поспѣшно, заявилъ онъ. — Я только думалъ… Желаю вамъ большого удовольствія отъ этой прогулки.

— Благодарю! — буркнулъ профессоръ, нѣсколько успокоившись. — Но еще одинъ вопросъ. Вы конечно знаете всѣ этюды и наброски Зигберта?

— Само собой разумѣется! Вѣдь вы знаете, какъ сильно я интересуюсь искусствомъ, а въ особенности, когда дѣло касается произведеній моего сына. Я ежедневно внимательнѣйшимъ образомъ разглядываю его альбомъ, и, смѣю надѣяться, имѣю право утверждать, что ничто не было создано имъ безъ моего совѣта и сужденія, начиная отъ самаго маленькаго листка и до большихъ картинъ, висящихъ у меня дома.

— Навѣрно онѣ всѣ цѣликомъ висятъ тамъ! — сухо замѣтилъ Бертольдъ. — Врядъ ли нашелся хоть одинъ покупатель на нихъ?

Эггертъ съ гордостью богача ударилъ себя въ грудь и воскликнулъ:

— Совершенно вѣрно, не нашлось, но я и не придаю этому значенія, такъ какъ могу позволить себѣ роскошь оставить картины моего сына въ своей собственности. Мой сынъ не нуждается въ томъ, чтобы заниматься живописью ради денегъ. Онъ всегда могъ отдаваться велѣніямъ своей музы, не думая о матеріальной выгодѣ.

— Вотъ это-то всегда и было его несчастьемъ! — съ удареніемъ замѣтилъ Бертольдъ. — Если бы онъ долженъ былъ энергично бороться съ нуждою, то не сталъ бы такимъ мечтателемъ.

Эггертъ, разинувъ ротъ, смотрѣлъ на профессора.

— Что вы говорите? Неужели вы, склонны называть счастьемъ необходимость труда ради насущнаго куска хлѣба? Неужели, по-вашему, бѣдность — счастье?

— Глупости! — свойственнымъ ему грубымъ тономъ произнесъ профессоръ. — Бѣдность не повредила никому, кто молодъ и обладаетъ силами. Почти всѣ наши великіе художники прошли черезъ это горнило, и ничего, кромѣ добра, для нихъ отъ этого не было. Поглядите на меня! Въ двадцатилѣтнемъ возрастѣ я былъ тоже бѣденъ, вполнѣ одинокъ, безъ друзей и покровителей, безъ мецената, который принималъ бы во мнѣ участіе. У меня не было ничего, кромѣ моего таланта и твердой воли непремѣнно стать чѣмъ либо. И вотъ я добился своего, и именно потому, что обязанъ былъ работать, потому, что долженъ былъ или плыть по поверхности жизни, или погибнуть. Вотъ именно этого «или» и «или» и недоставало Зигберту, вслѣдствіе этого онъ и не научился пользоваться своими силами, а когда для него наступилъ рѣшительный моментъ, явились вы на его пути со своимъ визенгеймскимъ уютомъ и погубила его будущность.

Бургомистръ принялъ глубоко оскорбленный видъ и воскликнулъ:

— Господинъ профессоръ! Уже вчера вы сдѣлали мнѣ подобный упрекъ; онъ глубоко обидѣлъ меня, уязвилъ въ самое сердце. Но я докажу вамъ, насколько вы несправедливы. Если вы находите дѣйствительно крайне необходимымъ для Зигберта поучиться еще въ Италіи, то хорошо, пусть такъ и будетъ! Подчиняясь авторитету великаго маэстро, я согласенъ на это.

Бертольдъ даже остановился; это внезапное проявленіе разума было для него столь неожиданно, что казалось ему даже невѣроятнымъ.

— Ну, тогда все дѣло въ полномъ порядкѣ, — произнесъ онъ. — Я намѣреваюсь отправиться прямо отсюда въ Римъ. Отпустите со мною Зигберта!

— Одного? — какъ-то странно протянулъ бургомистръ.

— А что? И вы хотѣли бы поѣхать вмѣстѣ?

Эггертъ, многозначительно улыбнувшись, отвѣтилъ:

— Я хотѣлъ бы отложитъ это до весны, тогда все устроится гораздо легче. Молодая парочка могла бы совершитъ свое свадебное путешествіе въ Италію и провести тамъ медовый мѣсяцъ.

— Свадебное путешествіе? медовый мѣсяцъ? — повторилъ профессоръ. — Что вы собственно хотите сказать этимъ?

— Ну, предъ вами мнѣ нечего скрывать, — довѣрчиво произнесъ Эггертъ. — Я намѣреваюсь привязать къ намъ моего пріемнаго сына самыми тѣсными семейными узами. Уже тогда, семнадцать лѣтъ тому назадъ, когда онъ былъ принятъ въ мой домъ, я твердо порѣшилъ, что онъ будетъ когда либо моимъ сыномъ и наслѣдникомъ. Онъ и моя дочь воспитывались вмѣстѣ и другъ для друга; я всегда имѣлъ въ виду счастье моихъ дѣтей.

Профессоръ возвелъ взоръ къ небу, поднялъ руки и намѣревался разразиться грозной рѣчью, но въ этотъ моментъ почувствовалъ въ своемъ грудномъ карманѣ книгу съ этюдами Зигберта, которую онъ, по особымъ основаніямъ, спряталъ у себя. И вотъ воспоминаніе о содержаніи этой книжечки задержало надвигавшуюся бурю. Бертольдъ издалъ какой-то нечленораздѣльный звукъ и сказалъ съ привѣтливостью, которая однако отзывала изрядной досадой:

— Ахъ, это — очень радостное извѣстіе!

— Не правда ли? — воскликнулъ бургомистръ. —Вотъ именно съ этой цѣлью мы и пріѣхали сюда. Правда, и Зигбертъ, и Фрэнци давно знаютъ, что предназначены другъ для друга, но, вы понимаете, художественную натуру и только что пробудившееся дѣвичье сердце нельзя оставить въ прозаической обстановкѣ, необходимо предоставить имъ и немного романтики. Ботъ именно ввиду этого я и предпринялъ путешествіе. Здѣсь, предъ лицомъ вѣчной горной природы, вдали отъ суеты и шума будничной жизни, должны выясниться для обоихъ молодыхъ людей ихъ чувства…

— Да вѣдь эти чувства были для нихъ ясны уже въ теченіе цѣлыхъ семнадцати лѣтъ, какъ вы утверждаете, — замѣтилъ профессоръ, но счастливый папаша, не обращая на это вниманія, пылко продолжалъ:

— Здѣсь должны они обмѣняться первымъ словомъ любви, открыть другъ другу свое сердце. По возвращеніи домой мы торжественно отпразднуемъ помолвку, а весной состоится и свадьба. Тогда молодая парочка можетъ двинуться въ Римъ. Я и моя жена конечно тоже поѣдемъ вмѣстѣ съ новобрачными.

— Сохрани тогда Господь Богъ мальчика! — разразился профессоръ, — Ну, знаете, теперь для меня вся эта исторія представляется уже черезчуръ экстравагантной. Послушайте, да развѣ вы не имѣете никакого понятія о томъ, что нужно художнику для его ученья и творчества, разъ вы намѣреваетесь навязать ему на шею и жену, и себя съ супругой, и, быть можетъ, весь Визенгеймъ? Если такъ, то лучше ужъ посадите его въ новую визенгеймскую тюрьму, прежде щѣмъ отправите его въ Римъ съ подобнымъ экспортомъ.

Сказавъ это, онъ отошелъ отъ совершенно изумленнаго оургомистра и направился къ гостиницѣ.

Эггертъ глубоко вздохнулъ. Правда, онъ уже сталъ мало-по-малу привыкать къ такому обращенію со стороны профессора и твердо, рѣшилъ не обижаться на это, однако все же нашелъ, что оригинальность знаменитаго маэстро проявилась сегодня особенно сильно, и впервые у него возникла мысль, что вѣдь въ сущности довольно опасно оставлять въ такомъ обществѣ Зигберта, котораго онъ самъ столь боязливо охранялъ.

VII.

Между тѣмъ профессоръ, покраснѣвшій и возбужденный раздраженіемъ, вошелъ въ помѣщеніе президента, расположенное въ первомъ этажѣ гостиницы. Самого Ландека не было дома; только Александрина сидѣла у открытой балконной двери съ книгой въ рукахъ. Однако она очевидно вовсе не читала; по крайней мѣрѣ она словно пробудилась отъ глубокой задумчивости, когда вошелъ Бертольдъ и привѣтствовалъ ее съ той ласковостью, на которую ему давало право его почти отеческое отношеніе къ этой дѣвушкѣ.

— Я съ величайшей радостью ожидаю завтрашней прогулки, — произнесла она, протягивая Бертольду руку. — Говорятъ, видъ съ предгорья удивительно красивъ, и я расчитываю прилежно позаняться тамъ рисованьемъ, пока вы съ сэромъ Конуэемъ будете на Эгидіевой стѣнѣ.

— Я позаботился о томъ, чтобы у васъ была компанія, — замѣтилъ профессоръ, садясь рядомъ съ Александриной. — Съ нами отправится и Зигбертъ Гольмъ, а такъ какъ онъ не особенный ходокъ по горамъ, то онъ останется съ вами,

— Господинъ Гольмъ? вотъ какъ? — воскликнула дѣвушка.

— А что? это не нравится вамъ?

— Мнѣ? Я рѣшительно не интересуюсь этимъ и только удивляюсь вашему быстрому примиренію съ господиномъ Гольмомъ. Только что вчера еще вы говорили о своемъ бывшемъ ученикѣ съ глубокимъ огорченіемъ, а сегодня онъ видимо впалъ у васъ въ полную милость.

— На это есть причины. Обстоятельства теперь сложились совершенно иначе. У меня только что разыгралась сцена съ этимъ визенгеймскимъ властелиномъ. Онъ опять измыслилъ новое покушеніе на своего пріемнаго сына, чтобы окончательно закрѣпить его за собою. Представьте себѣ — Зигбертъ долженъ жениться на бургомистровой дочкѣ!

Въ темныхъ глазахъ Александрины вспыхнуло что-то вродѣ неудовольствія, а ея губы искривились въ презрительной усмѣшкѣ, когда она спросила:

— Ну-съ, и что же намѣренъ дѣлать господинъ Гольмъ?

— Онъ, какъ жертвенный агнецъ, способенъ дать заклать себя на алтарѣ Гименея — невидимому это тоже относится къ его долгу благодарности. Но изъ этого ничего не выйдетъ; теперь я рѣшился взяться за это дѣло и пришелъ сюда, чтобы вмѣстѣ съ вами обсудить весь планъ военныхъ дѣйствій.

— Со мною? — холодно произнесла Александрина. — Этотъ молодой человѣкъ является для меня совершенно постороннимъ и, если онъ самъ не въ состояніи выпутаться изъ сложившихся обстоятельствъ…

— О, онъ не хочетъ многаго кое чего, а все же это случается, — перебилъ дѣвушку профессоръ. — Напримѣръ онъ ни за что не хотѣлъ принимать участіе въ нашей прогулкѣ, руками и ногами отбивался отъ чести стать вашимъ кавалеромъ, но я просто-напросто заставилъ его.

— Прошу васъ, господинъ профессоръ, избавить и меня, и его отъ этого принужденія, — воскликнула Александрина, вдругъ поднявшись со стула. — Я вовсе не желаю навязывать кому либо свое общество и вообще не понимаю, какъ вы могли пригласить господина Гольма на эту прогулку. Вѣдь я же говорила вамъ, что онъ намѣренно сторонится насъ.

Молодая дѣвушка вышла на балконъ и стала смотрѣть на горы, однако ея слова прозвучали рѣзко, а губы дрожали словно отъ одержаннаго гнѣва. Профессоръ разсмѣялся; онъ нашелъ вполнѣ естественнымъ, что избалованной и всегда окруженной ухаживателями Александринѣ Ландекъ не понравилось извѣстіе о томъ, что нашелся человѣкъ, не пожелавшій раздѣлить съ нею компанію; по всей вѣроятности это случилось съ нею впервые.

— Не будьте слишкомъ суровы по отношенію къ этому бѣдному мальчику, — произнесъ онъ. — Вѣдь, онъ не виноватъ въ томъ, что смертельно влюбился въ васъ и не осмѣливается приблизиться къ вамъ.

Александрина чуть вздрогнула; въ чертахъ ея лира отразилась борьба удивленія съ недовѣріемъ, когда она обернулась къ профессору и произнесла:

— Вы все шутите!

— Вовсе нѣтъ, я говорю совершенно серьезно!

— Невозможно! Или, быть можетъ, самъ господинъ Гольмъ…

— Зигбертъ? Нѣтъ, онъ никогда не дѣлаетъ признаній и вообще отличается неестественной замкнутостью. У меня имѣются другіе источники моихъ свѣдѣній.

— Ну, такъ вы сами ошибаетесь! — рѣшительно заявила молодая дѣвушка. — Онъ ни словомъ, ни взглядомъ не проявилъ сколько нибудь глубокаго интереса ко мнѣ. Повторяю вамъ, вы заблуждаетесь!

— Ну, посмотримъ! Вы сами теперь должны высказать свое сужденіе. Вотъ, не угодно ли! — и, вынувъ книгу съ набросками и открывъ ее, Бертольдъ продолжалъ: — просмотрите вотъ эти листки! Вѣдь мальчикъ-то шесть разъ подрядъ нарисовалъ вашъ портретъ, словно въ мірѣ вообще нѣтъ ничего другого! Я думаю, вы согласитесь со мною, что разумный человѣкъ не сдѣлаетъ ничего подобнаго… на это способенъ лишь влюбленный.

Александрина молча смотрѣла на рисунки, которые профессоръ подавалъ ей одинъ за другимъ, и у нея по лицу постепенно разливался румянецъ. Наконецъ она тихо сказала:

— Какъ попали къ вамъ эти рисунки?

— Я тайкомъ взялъ ихъ, — съ изумительнымъ спокойствіемъ сознался Бертольдъ. — Зигбертъ не имѣетъ ни малѣйшаго представленія о томъ, что они у меня, и со страхомъ ищетъ ихъ повсюду. Но и подѣломъ ему! Зачѣмъ онъ, мечтатель, оставляетъ такія вещи въ лѣсу? Не правда ли, вѣдь эти наброски отнюдь не посредственны! Ихъ надо показывать! Мнѣ неизвѣстно, какъ это онъ сумѣлъ шесть разъ подрядъ геніально схватить одинъ и тотъ же предметъ и, несмотря на бѣглость набросковъ, такъ превосходно воспроизвести его, но одно я знаю, а именно, что теперь-то я уже не выпущу изъ своихъ рукъ этого мальчика. Судя по его послѣднимъ произведеніямъ, я уже было потерялъ всякую надежду на него, и вотъ внезапно появилось изъ-подъ его карандаша нѣчто подобное. И вотъ такія вещи онъ скрываетъ это всѣхъ, а на выставку посылаетъ жалкую мазню. Я покажу ему, что значитъ обманывать весь свѣтъ!

Вопреки ожиданіямъ Александрина вовсе не вдалась въ художественную критику набросковъ, которые она все еще держала въ рукѣ. Она не отрываясь смотрѣла на линіи рисунковъ, постоянно повторявшихъ ея черты, и видимо даже забыла о томъ, что должна высказать какое либо мнѣніе о нихъ..

— Ну, вашему папашѣ мы пока ничего не скажемъ объ этихъ рисункахъ, — продолжалъ профессоръ довѣрительнымъ тономъ, — вообще ни слова не окажемъ ему. Вѣдь онъ, пожалуй можетъ неблагопріятно отнестись къ этому факту, хотя конечно каждый человѣкъ имѣетъ право влюбляться. Но его превосходительство очень щепетиленъ въ отношеніи своей дочери. Поэтому мы умолчимъ предъ нимъ объ этомъ, но зато вы непремѣнно должны стать моей союзницей.

— А съ какой именно цѣлью? — спросила Александрина, не поднимая глазъ и какъ-то странно неувѣренно. — Вѣдь не потребуете же вы отъ меня, чтобы я… подала этому молодому человѣку надежду?

— Сохрани Боже! — воскликнулъ Бертольдъ, это только испортило бы все! Эта несчастная любовь — мой послѣдній якорь надежды, и ее нужно сдѣлать какъ только можно несчастнѣе! Зигберта надо довести до крайняго отчаянія, иначе онъ никогда не образумится.

— Я не понимаю васъ! — покачала головой Александрина.

— Я объясню вамъ, — произнесъ профессоръ и, сѣвъ рядомъ съ дѣвушкой, продолжалъ глубоко серьезнымъ тономъ: — видите ли, Александрина, никому другому, кромѣ васъ, я не показалъ бы этихъ рисунковъ. Наши склонныя къ романтизму и сантиментальности женщины находятъ очень интереснымъ поклоненіе художника. Легко могъ бы разыграться романъ, который могъ, бы имѣть значеніе только дорожной идилліи и кончился бы вмѣстѣ съ окончаніемъ путешествія. Но его превосходительство, вашъ папаша, имѣлъ бы право прочесть мнѣ самую суровую нотацію въ подобномъ случаѣ. Вы лично стоите выше такого ребячества и никогда не позволите себѣ только безсердечно поиграть чувствомъ другого человѣка. Поэтому съ вами я могу рискнуть на то, что задумано мною; сверхъ того я уже знаю отъ вашего отца, что сэръ Конуэй сообщилъ ему о своихъ желаніяхъ и не встрѣтилъ отказа.

Александрина подперла голову рукой, такъ что та скрывала ея лицо.

— Да, я знаю, что мой отецъ раздѣляетъ его желанія. Но ко мнѣ сэръ Конуэй не обращался ни съ какимъ вопросомъ, а потому я до сихъ горъ не могла дать ему никакого отвѣта.

— Ну, отвѣтъ-то навѣрно будетъ удовлетворителенъ, — усмѣхнулся профессоръ. — Что же касается Зигберта, то онъ всю свою жизнь былъ мечтателемъ, не знающимъ ничего изъ того, что происходитъ на Божьемъ свѣтѣ, и живущимъ лишь въ мірѣ своихъ идеаловъ. Правда, господа виземгеймцы изрядно-таки повыгнали у него эти идеалы, но къ сожалѣнію прихватили и все мужество и силу, и жажду творчества; при этомъ Зигбертъ такъ цѣпко держится за свою безсмысленную теорію благодарности, что пожалуй съ нимъ крайне трудно что либо подѣлать; Ему нужна какая нибудь страсть, которая насильственно вырвала бы его изъ этихъ условій жизни, такъ какъ, оставаясь въ нихъ, онъ непремѣнно погибнетъ. Съ того момента, когда Зигбертъ увидѣлъ васъ, его талантъ снова воспрянулъ, онъ опять впервые послѣ нѣсколькихъ лѣтъ создалъ нѣчто выдающееся, и вотъ тутъ-то мы и должны пустить въ ходъ свой рычагъ. Александрина, въ васъ я всегда встрѣчалъ полнѣйшее пониманіе искусства и высшее восхищеніе имъ; теперь дѣло идетъ о спасеніи таланта; хотите ли вы помочь мнѣ въ этомъ?

Эти серьезныя, проникновенныя слова видимо не остались безъ своего впечатлѣнія; лицо молодой дѣвушки все еще было слегка зарумянившимся, а вокругъ ея рта играла легкая улыбка, когда она спросила профессора:

— Но что же я, по-вашему, должна дѣлать?

— Поговорить по душѣ съ Зигбертомъ, — внушительно отвѣтилъ Бертольдъ. — Я лично ничего не могу подѣлать съ нимъ; меня онъ не слушаетъ, васъ же выслушаетъ непремѣнно. Я уже позаботился о томъ, чтобы завтра вы остались на нѣсколько часовъ наединѣ другъ съ другомъ. Вы возвратите эту книжку съ набросками, именно изъ вашихъ рукъ онъ долженъ получить ее. Скажите ему при этомъ, что и какъ вамъ угодно, только доведите его до опредѣленнаго рѣшенія. Если онъ хоть разъ испробуетъ свободы, то уже сумѣетъ сохранитъ ее себѣ.

Александрина была очень смущена этимъ предложеніемъ.

— Вы говорите, что я должна возвратить ему эту книгу, на каждой страничкѣ которой имѣется мое изображеніе? Я боюсь…

— Что онъ объяснится вамъ въ любви? Это возможно, даже очень вѣроятно, но это не повредитъ. Вы вѣдь не должны подавать ему надежду; наоборотъ вы должны отнять ее всю, до послѣдней искры. Выясните ему, что любовь молодого человѣка безъ всякаго имени — величайшая глупость, безпощадно покажите ему, что своей нерѣшительностью и сомнѣніями онъ лишаетъ себя всякой возможности поднять на васъ хотя бы одинъ взглядъ, а затѣмъ укажите ему на его талантъ и искусство, какъ на единственное средство, къ которому ему остается прибѣгнуть со своими разбитыми любовными грезами. Тогда, даю вамъ слово, или онъ бросится, съ цѣлью самоубійства въ воду, или напишетъ дѣльную картину.

— Господи, что вы говорите! — съ ужасомъ воскликнула Александрина.

— Ну, ну, не бойтесь, — успокоилъ ее Бертольдъ. — Ужъ я-то не позволю ему броситься; я буду тамъ подъ рукой и удержу его, если, дѣло дойдетъ до этого. Вотъ мой планъ, и, насколько я знаю Зигберта, это — единственный, обѣщающій успѣхъ. Могу ли я расчитывать на вашу помощь при этомъ?

Александрина подняла на профессора свой взоръ; въ немъ было какое-то загадочное выраженіе, но твердо и рѣшительно прозвучалъ ея отвѣтъ:

— Я сдѣлаю все, что вы желаете.

Бертольдъ сердечно сжалъ ея руку и воскликнулъ:

— Я зналъ, что вы поймете меня. Вотъ наброски Зигберта, а въ остальномъ все дѣло остается тайной между нами. До завтра!

— До завтра! — повторила Александрина, беря книгу.

Профессоръ ушелъ, очень довольный результатомъ этой бесѣды. Въ корридорѣ онъ встрѣтился съ бургомистромъ, поспѣшно спускавшимся но лѣстницѣ.

— Простите, господинъ профессоръ, — произнесъ Эггертъ, — я васъ не замѣтилъ. Я очень спѣшу. Не видали ла вы моего «Вѣстника»?

— Вашего «Вѣстника»? Ахъ, да, лейбъ-органа вашего Визенгейма? Нѣтъ, я не видалъ его.

— Рѣшительно не понимаю, куда исчезъ этотъ номеръ, содержащій очень важное и необходимое мнѣ извѣстіе; никто изъ моихъ не знаетъ этого, газета исчезла безслѣдно съ нашего стола., Быть можетъ, кто нибудь унесъ ее въ салонъ, и вотъ я хочу посмотрѣть тамъ.

Толстякъ быстро спустился съ лѣстницы, но нигдѣ, не нашелъ столь цѣннаго для него номера «Вѣстника». Вся гостиница была обыскана, но все оставалось тщетно. Эггергь въ концѣ концовъ принужденъ былъ обойтись безъ «важнаго извѣстія» (въ дѣйствительности оно касалось стараго фонтана на рыночной площади Визенгейма).

Между тѣмъ номеръ «Вѣстника» находился въ непосредственной близости къ нему, а именно въ комнатѣ его дочери Франциски, но послѣдняя была очень предупредительно заперта. Молодая дѣвушка сидѣла у окна, держа въ рукахъ похищенный ею номеръ газеты, и перечитывала стихотвореніе «Къ ней», названіе котораго повидимому не представляло для нея никакой тайны. При этомъ щечки Фрэнци разгорѣлись предательскимъ румянцемъ, а глаза сіяли; наконецъ она сложила газету и спрятала ее на днѣ своего чемодана. Очевидно она уже давнымъ-давно на столбцахъ «Визенгеймскаго Вѣстника» нашла ту романтику, которую ея папенька хотѣлъ искусственно вызвать для нея здѣсь, предъ лицомъ дивной, вѣчной горной природы.

VIII.

Эгидіева стѣна, а также лѣса и луга у ея подножія были залиты солнечнымъ свѣтомъ. Небо было безоблачно, ясно, такъ что маленькой группѣ туристовъ открывался удивительный видъ, ничѣмъ не затемненный. Александрина Ландекъ ѣхала верхомъ на маленькой горной лошадкѣ по довольно удобной, хотя и нѣсколько крутой дорогѣ. Ея зеленый вуаль весело трепеталъ подъ утреннимъ вѣтромъ, а сѣрое плотно прилегающее платье очень шло ей; очевидно это находилъ и сэръ Конуэй, который уже съ самаго начала пути пошелъ рядомъ съ лошадью и не оставлялъ ея. Онъ особенно старался сегодня быть любезнымъ и говорилъ болѣе оживленно и болѣе впопадъ, чѣмъ обыкновенно. Зато его дама была тѣмъ разсѣяннѣе и молчаливѣе. Она часто поворачивала назадъ голову, чтобы съ тѣмъ или другимъ словомъ обратиться къ профессору, шедшему непосредственно позади нея, такъ какъ на узкой дорожкѣ не могли умѣститься рядомъ трое.

Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ шелъ Зигбертъ съ проводникомъ, но видимо не испытывалъ особенной радости отъ прогулки, къ которой его принудили почти насильно. Ни свѣжій горный воздухъ, ни то напряженіе, съ которымъ связано восхожденіе на гору, не могли вызвать краску, на его лицо; оно казалось еще блѣднѣе, чѣмъ обычно, и на немъ лежало выраженіе усталости, доказывавшее, что молодой человѣкъ провелъ безсонную ночь. Профессоръ нѣсколько разъ нетерпѣливо оглядывался на отставшаго, но, йогда разстояніе между ними стало увеличиваться все болѣе и болѣе, онъ остановился, чтобы подождать Зигберта.

— Отчего ты отстаешь все время? — обратился онъ къ молодому человѣку, когда тотъ наконецъ подошелъ, — Мнѣ кажется, ты нарочно отдаляешься отъ насъ.

— Да вѣдь я же говорилъ вамъ, что я — не ходокъ по горамъ, — стадъ оправдываться Зигбертъ. — Я не могу идти съ вами въ ногу.

— Ахъ, бѣдняга! видимо тебѣ очень трудно приходится этотъ подъемъ? — произнесъ Бертольдъ съ едва скрываемой насмѣшкой.

Зигбертъ отвѣтилъ не сразу. Конуэй въ этотъ моментъ схватилъ лошадь подъ уздцы и осторожно повелъ ее по неровному мѣсту дороги, а въ то же время другой рукой сталъ освобождать вуаль Александрины, зацѣпившійся за вѣтку сосны. Жгучіе взоры молодого художника были неотводно устремлены на эту группу и онъ, почти задыхаясь, наконецъ отвѣтилъ профессору:

— Да, очень тяжело.

— Вотъ наша молодежь! — разсерженно воскликнулъ Бертольдъ. — Ни силы, ни мужества! Погляди на меня, я готовъ посостязаться со всѣми вами и навѣрно обгоню васъ. Въ твоемъ возрастѣ я конечно не шелъ бы на четверть мили позади красивой, молодой барышни и не уступилъ бы другому мѣста рядомъ съ нею.

— Но вѣдь невозможно же мнѣ оспаривать у сэра Конуэя мѣсто, на которое онъ повидимому имѣетъ право, — возразилъ Зигбертъ съ видимымъ огорченіемъ, прорвавшимся, несмотря на всѣ его усилія сохранить самообладаніе.

— Такъ ты думаешь, что у него есть уже опредѣленныя надежды? Мнѣ это тоже кажется. Да и вообще вѣдь онъ представляетъ собою очень подходящую личность: онъ богатъ, изъ хорошей семьи, а когда умретъ его бездѣтный дядя, то онъ непремѣнно получить титулъ лорда. Такимъ образомъ онъ является подходящей партіей для Александрины. Правда, этотъ человѣкъ мнѣ лично сталъ невыносимъ съ того момента, какъ задумалъ столь хладнокровно подвергнутъ другого человѣка смертельному риску на Эгидіевой стѣнѣ.

— И вы все же называете его подходящей партіей для мадемуазель фонъ Ландекъ.

— У дѣвушекъ ея состоянія и ея воспитанія рѣшающую роль играютъ внѣшнія условія, — пожалъ плечами Бертольдъ. — Большею частью онѣ выходятъ замужъ по волѣ родителей, и обычно такіе браки счастливы. Такъ называемая романическая любовь хороша въ романахъ, а для практической жизни она совершенно непригодна. Я это знаю по собственному опыту; въ юности я пережилъ настоящій романъ, съ начала его до конца.

— И конецъ не былъ счастливымъ? — тихо спросилъ Зигбертъ. — Я это вижу — вѣдь вы остались холостымъ!

Профессоръ взглянулъ на него съ крайнимъ изумленіемъ и воскликнулъ:

— Послушай, ты, кажется, серьезно воображаешь, что человѣкъ, разъ онъ влюбленъ, обязательно долженъ жениться? ты конечно способенъ на это; но я говорю тебѣ, что это — самое худшее изъ всего, что можетъ случиться. Наоборотъ, несчастная любовь, заканчивающаяся горемъ и вздохами, для молодого художника цѣннѣе золота, потому что именно она даетъ ему настоящее настроеніе. Такая-то вотъ любовь и превратила меня въ знаменитость.

— Вы шутите?

— Нѣтъ, говорю совершенно серьезно. Ты знаешь мою «Джулію Капулетти»?

— Картину, висящую въ берлинской галлереѣ, первую, сдѣлавшую ваше имя извѣстнымъ въ художественномъ мірѣ?

— Именно эту. Я разскажу теперь исторію этой картины и совѣтую тебѣ вспомнить ее, если ты когда либо очутишься въ подобномъ же положеніи.

Зигбертъ не представлялъ себѣ, насколько точно его учитель былъ освѣдомленъ о его «подобномъ положеніи», и приготовился съ полнымъ вниманіемъ слушать его. Александрина и ея спутникъ были уже достаточно. далеко, такъ что ничего не могли слышать изъ этого разговора; проводникъ, котораго позвалъ сэръ Конуэй, тоже находился возлѣ нихъ. Такимъ образомъ никто не мѣшалъ Зигберту и профессору, и послѣдній заговорилъ:

— Приблизительно въ твоемъ возрастѣ я былъ бѣднымъ художничишкой, часто не имѣвшимъ даже достаточно хлѣба и несмотря на всѣ усилія, не могшимъ добиться хотя бы какого либо успѣха, сколько нибудь заслуживающаго своего названія. И вотъ однажды мнѣ неожиданно выпала честь написать портретъ одного графа, и я провелъ нѣсколько недѣль въ его имѣніи. У графа была возмутительная физіономія, противъ которой протестовала моя кисть, но имѣлась красотка-дочь, противъ которой не заявляло ни одного протестующаго звука мое чувство. Конечно я попытался поправить это положеніе тѣмъ, что писалъ портретъ старика и влюбился въ барышню, хотя ея отецъ окончательно порѣшилъ выдать ее замужъ за сосѣда по имѣнію, владѣльца крупнаго маіората.

— Ахъ, я понимаю, — произнесъ Зигбертъ, взоры котораго опять были устремлены на Александрину и ея спутника. — Это — старая исторія. Конечно побѣдилъ богатый владѣлецъ маіората, а бѣдный художникъ со своей пылкой любовью долженъ былъ устраниться.

— Ну, ему это и въ голову не пришло, — воскликнулъ профессоръ. — Ты конечно отстранился бы, я же объяснился въ любви молодой графинѣ, а такъ какъ я нравился ей болѣе надменнаго помѣщика, то она благосклонно встрѣтила мое поклоненіе. Ну, затѣмъ послѣдовалъ обычный романъ со вздохами и стихами, съ луннымъ свѣтомъ и любовными клятвами, но къ сожалѣнію онъ длился лишь три недѣли. Въ дѣло вмѣшался ревнивый владѣлецъ маіората и съ бѣшенствомъ сообщилъ обо всемъ графу. Старикъ сдѣлалъ намъ страшную сцену, меня моментально «выставили», графинюшку заперли на замокъ въ домѣ и лишили насъ всякой возможности сообщаться другъ съ другомъ.

Зигбертъ молча слушалъ, во въ его лицѣ выражалось все возраставшее удивленіе тому тону, какимъ профессоръ говорилъ о своей юношеской любви.

И дѣйствительно послѣдній видимо нисколько не былъ взволнованъ этимъ воспоминаніемъ и спокойно продолжалъ:

— Само собой разумѣется, я пришелъ въ полнѣйшее отчаяніе — это нормальное состояніе въ такихъ случаяхъ. Я поперемѣнно бѣсновался и плакался, хотѣлъ застрѣлить сперва себя, затѣмъ владѣльца маіората, затѣмъ и его, и себя вмѣстѣ, но въ концѣ концовъ отказался отъ этой мысли. Вмѣсто этого я усѣлся за мольбертъ и, находясь еще въ полномъ возбужденіи и экстазѣ, написалъ свою картину «Джулія Капулетти». Моя Джулія, кончающая съ собою у трупа Ромео, имѣетъ черты молодой графини. И, представъ себѣ, когда картина была окончена, я, къ своему удивленію, одолѣлъ все горе отъ этой несчастной любви. Зато оно было изображено теперь на полотнѣ въ романтично-классическомъ образѣ и съ должной проникновенностью. Картина вызвала сенсацію на выставкѣ, публика тѣснилась предъ нею, критика прославляла ее во всѣхъ органахъ печати, наконецъ она была куплена для берлинской галлереи, и я сразу сталъ знаменитымъ художникомъ.

— А что сталось съ молодой графиней? — спросилъ Зигбертъ.

— Конечно она вышла замужъ за владѣльца- маіората и жила въ бракѣ съ нимъ очень счастливо. Что касается меня, то я сталъ тѣмъ, что нынѣ называютъ знаменитостью, и если бы мнѣ теперь взбрело въ голову поухаживать за какой либо графиней, то она на глазахъ всѣхъ отнеслась бы къ этому съ величайшей любезностью. Замѣть себѣ это, мальчикъ, и поступи въ будущемъ такъ же!

— Никогда! — воскликнулъ Зигбертъ. — Вы никогда не любили, вы не знаете, что значитъ любить! Я никогда не утѣшилъ бы себя картиной за утрату возлюбленной и — простите, господинъ профессоръ, — никогда не говорилъ бы объ этомъ въ такомъ тонѣ, какъ вы…

— Потому что ты — дуракъ! — раздраженно заявилъ Бертольдъ. — Я думаю, ты не остановишься предъ тѣмъ, чтобы прочесть мнѣ нотацію, и вовсе не желаешь послѣдовать тому блестящему примѣру, на который я тебѣ указалъ.

— Нѣтъ! — со всей рѣшительностью произнесъ Зигбертъ. — Я — человѣкъ совсѣмъ иного характера.

— Ну, да, мечтатель, — пробурчалъ Бертольдъ. — Ну, ты самъ увидишь, далеко ли ты пойдешь съ такой натурой.

Разговоръ долженъ былъ тутъ прерваться, потому что вся компанія подошла къ цѣли своего путешествія — предъ ними на зеленомъ лугу началось предгорье. Александрина сошла съ лошади, а когда къ ней подошелъ пастушокъ, чтобы принять ее, все общество соединилось. Профессоръ и сэръ Конуэй рѣшили подольше отдохнуть здѣсь, предъ тѣмъ какъ приступить къ трудному пути на Эгидіеву стѣну.

*  *  *

Погода была восхитительна, видъ на роскошный пейзажъ превзошелъ всѣ ожиданія; завтракъ тоже былъ превосходенъ, однако никто изъ всей группы путниковъ не приходилъ въ настоящее настроеніе. Разсказъ, которымъ профессоръ Бертольдъ хотѣлъ убѣдить Зигберта въ преимуществахъ несчастной любви, повидимому вызвалъ въ послѣднемъ совершенно противоположное впечатлѣніе; молодой человѣкъ сталъ еще серьезнѣе и молчаливѣе. Александрина, вопреки своему обыкновенію, чувствовала какое-то стѣсненіе, а Конуэй находился въ сквернѣйшемъ настроеніи духа, такъ какъ только что услышалъ отъ профессора, что ихъ юная, спутница не отправится вмѣстѣ съ ними въ дальнѣйшій путь, а останется здѣсь, внизу.

Это недовольство Конуэя происходило не потому, что англичанинъ опасался возможности сближенія Зигберта съ Александриной; нѣтъ, въ его глазахъ Гольмъ казался слишкомъ нерѣшительнымъ, чтобы сдѣлать попытку къ этому, да и сверхъ того Гольмъ почти боязливо держался всегда въ сторонѣ. Но сэръ Конуэй находилъ совершенно неподходящимъ то обстоятельство, что безъ всякихъ дальнѣйшихъ разговоровъ сдѣлали защитникомъ и спутникомъ Александрины Дандекъ этого молодого человѣка, въ сущности не имѣвшаго даже никакого права на то аристократическое общество, въ которое ввелъ его профессоръ Бертольдъ. Англичанинъ даже сдѣлалъ какое-то замѣчаніе по этому поводу, но за это ему довелось убѣдиться, что грубость профессора, существовала не только по отношенію къ одному визенгеймокому бургомистру. Сэръ Конуэй тоже долженъ былъ услышать замѣчаніе, что это дѣло рѣшительно не касается его, и заставилъ себя вспомнить о воемъ своемъ уваженіи къ знаменитому маэстро, чтобы оставить безъ возраженія его слова.

Правда, и самъ президентъ фонъ Дандекъ, довѣряя свою дочь покровительству своего стараго друга, и предполагать не могъ, что тотъ распорядится такъ своевольно. Въ дѣйствительности ему было извѣстно, что Зигборть приметъ участіе въ прогулкѣ, но само собой онъ полагалъ, что тотъ отправится вмѣстѣ съ остальными мужчинами на Эгидіеву стѣну, а Александрина останется одна. Молодая дѣвушка спокойно могла сдѣлать это, такъ какъ поблизости жили пастухи въ своей хижинѣ, гдѣ были кое какія удобства, потому что туристы, отправлявшіеся на Эгидіеву стѣну, чаете останавливались тутъ на довольно продолжительное время у ея подножія, чтобы полюбоваться открывающимися отсюда видами. Бертольдъ отлично зналъ, что президентъ отнюдь не одобрить такого длящагося на нѣсколько часовъ пребыванія своей дочери съ молодымъ художникомъ, но нисколько не безпокоился этимъ. У него было въ привычкѣ прямо, не считаясь ни съ чѣмъ, идти къ своей цѣли, и для этого онъ признавалъ хорошими всѣ средства.

Александрина выразила свое согласіе на его предложеніе; ей нечего было опасаться такого «ребячества», какъ завязать романъ, а потому ей было совершенно безразлично, будетъ ли ея превосходительный папаша разсерженъ этимъ, или нѣтъ.

Профессоръ великолѣпно началъ приводить въ исполненіе свой военный планъ и находился въ великолѣпнѣйшемъ настроеніи духа.. Однако все же почти предъ тѣмъ, какъ двинуться въ путь на вершину стѣны, онъ воспользовался удобнымъ случаемъ и, отведя Александрину въ сторону, тихо, но съ удареніемъ сказалъ ей:

«Значитъ, рѣшено: вы по душѣ поговорите съ Зигбертомъ. Что касается его увлеченія вами, то будьте вполнѣ безпощадны къ нему. Повторяю вамъ, мы должны довести мальчика до полнаго отчаянія; это — единственное средство образумить его».

— Я сдѣлаю все, что въ моихъ силахъ, — коротко промолвила Александрина.

Профессоръ удовлетворенно кивнулъ головой, зная, что можетъ быть увѣренъ въ дѣйствительности подобнаго обѣщанія. Въ то время какъ барышня пошла, за своимъ альбомомъ, онъ подошелъ къ Конуэю и Зигберту и смѣясь, спросилъ англичанина:

— Ну-съ, а какъ же обстоитъ дѣло съ вашей ловлей орла? Вотъ тамъ, на горномъ склонѣ, виситъ гнѣздо этого парнишки, и съ того момента, какъ я увидѣлъ его вблизи, мнѣ стало понятно, что не находится ни одного охотника заработать вашу награду. Даже ничего не слышно объ этомъ отчаянномъ смѣльчакѣ Адріанѣ Тухнерѣ; онъ и не показывается. Очевидно онъ отказался отъ этого предпріятія.

— Да, кажется! — произнесъ Конуэй съ нескрываемымъ недовольствомъ. — Очевидно онъ лишь, хвастался, предлагая свои услуги для этого.

— А я думаю, что онъ отнесся тогда вполнѣ серьезно, — замѣтилъ Зигбертъ. — Хвастовство не въ характерѣ Адріана. Я увѣренъ, онъ доставить молодого орла или… мы услышимъ о несчастьѣ.,

— Но вѣдь я-то опредѣленно наказалъ освѣдомить меня о времени приступа къ этому дѣлу, — возразилъ англичанинъ, — Я хочу присутствовать при этой попыткѣ, и не понимаю, какія могутъ быть у Тухнера основанія къ тому, чтобы не говорить мнѣ объ этомъ!

— Этого я не знаю, — спокойно отвѣтилъ Зигбертъ, — но Адріанъ привыкъ всегда идти своей дорогой. Бытъ можетъ, онъ не желаетъ, чтобы за нимъ хладнокровно наблюдали въ подзорную трубу, когда онъ пустится на смертельную опасность.

Въ этихъ словахъ прозвучалъ довольно ясный упрекъ, однако Конуэй лишь презрительно пожалъ плечами и произнесъ:.

— Вы преувеличиваете опасность, господинъ Гольмъ. Горцы часто пускаются на такую «смертельную опасность», когда дѣло идетъ о какой либо отчаянной охотѣ. Вамъ конечно подобная смѣлость кажется ужасной, но вѣдь отъ васъ-то никто и не требуетъ, чтобы вы рискнули своей жизнью.

При этихъ презрительныхъ словахъ лицо Зигберта вспыхнуло отъ возмущенія и его голосъ зазвучалъ рѣзко, когда онъ отвѣтилъ:

— Если бы дѣло касалось спасенія жизни другого человѣка, я поставилъ бы на карту свою жизнь, но для каприза она слишкомъ цѣнна.

— Гм… ишь какъ!.. мальчикъ-то начинаетъ проявлять себя! — пробормоталъ профессоръ, и удивленный, и удовлетворенный этимъ отпоромъ Зигберта.

Зато на лицѣ Конуэя появилось выраженіе крайняго изумленія. Онъ никакъ не могъ понять, чтобы кто нибудь рѣшился столь вызывающе отнестись къ нему, и не могъ освободиться отъ своего изумленія даже тогда, когда Бертольдъ, желая положить конецъ этому разговору, заявилъ, что пора, наконецъ двинуться въ путь и нужно подготовиться къ нему.

Тотчасъ же всѣ принялись за это; подозвали проводника, а загъмъ Бертольдъ и Ковуей стали прощаться съ Александриной; однако, въ то время какъ профессоръ сердечно пожалъ руку Зигберту, англичанинъ самымъ оскорбительнымъ образомъ игнорировалъ его. Онъ нашелъ настоящее средство вызвать молодого человѣка изъ его мечтательнаго спокойствія; по крайней мѣрѣ Зигбертъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ съ такимъ выраженіемъ, которое рѣдко, быть можетъ, даже никогда не появлялось на его лицѣ.

IX.

Предгорье находилось на значительной высотѣ, непосредственно у подножья Эгидіевой стѣны, возвышавшейся надъ горой ввидѣ грандіознаго вѣнца изъ скалъ. И предгорье, и стѣна раздѣлялись лишь узкой, но глубокой Эгидіевой пропастью, которую должны были обойти горные туристы, прежде чѣмъ начать подъемъ по дорогѣ, ведшей на стѣну. Солнце къ тому времени стояло уже высоко и своими горячими лучами заливало луга. Горизонтъ, бывшій удивительно чистымъ утромъ, сталъ понемногу затуманиваться, а надъ вершинами горъ начали кое гдѣ собираться легкія бѣлыя облака.

— Боюсь, что если вы желаете зарисовать открывающійся отсюда видъ, то освѣщеніе будетъ не особенно благопріятно, — сказалъ Зигбертъ. — Чѣмъ выше станетъ подниматься солнце, тѣмъ больше будетъ затуманиваться горизонтъ. Только Эльдіева стѣна настолько близка, что шкетъ вырисоваться вполнѣ ясно.

— А я какъ разъ и намѣтила зарисовать лишь Эгидіеву стѣну, — отвѣтила Александрина. — Не угодно ли вамъ выбрать мнѣ подходящее для этого мѣсто? Нѣтъ, нѣтъ, благодарю васъ, — поспѣшно воскликнула она, замѣтивъ, что Зигбертъ хочетъ взять у нея альбомъ, — я сама понесу его. Будьте добры взять вмѣсто этого мой пледъ.

Зигбертъ повиновался ея желанію, хотя ему показалось страннымъ, что барышня такъ настойчиво захотѣла сама нести тяжелый альбомъ. Увы, онъ не зналъ, что въ этомъ альбомѣ находились также его собственные наброски, о потерѣ которыхъ онъ горько сожалѣлъ и которые теперь Александрина хотѣла скрыть отъ возможнаго случайнаго обнаруженія рисунковъ именно имъ.

Подходящее мѣсто было скоро найдено. Подъ одной изъ небольшихъ сосенокъ Зигбертъ сдѣлалъ сидѣніе изъ дерна, отличавшееся тѣмъ, что само оно находилось въ тѣни, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ него открывался совершенно свободный видъ. Здѣсь начиналась пропасть, все болѣе суживавшаяся, по мѣрѣ того какъ она врѣзывалась въ гору, и какъ разъ тамъ, гдѣ она кончалась, поднимался громадный деревянный крестъ, видимый отовсюду и вслѣдствіе этого ставшій своего рода отличительнымъ признакомъ горы. Онъ былъ сооруженъ на скалистомъ выступѣ, какъ разъ на краю пропасти, низвергавшейся здѣсь почти совершенно отвѣсно, а въ нѣсколькихъ шагахъ въ сторонѣ отъ нея круто поднималась дорожка, ведшая на Эгидіеву стѣну. Суровой, темной массой возвышался крестъ въ пронизанномъ солнечными лучами воздухѣ, пріобрѣвшій особенно зловѣщее значеніе ввиду того, что именно здѣсь погибъ ужасной смертью несчастный горецъ. Дѣйствительно въ поспѣшности и темнотѣ легко можно было обиться съ узкой дорожки, а одинъ невѣрный шагъ влекъ за собою гибель.

Александрина сѣла и принялась за рисованіе, а Зигбертъ сталъ возлѣ нея и молча слѣдилъ за линіями, появлявшимися на бумагѣ отъ движенія карандаша. Повидимому онъ и на самомъ дѣлѣ не имѣлъ понятія объ обязанностяхъ кавалера; по крайней мѣрѣ онъ не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки завязать разговоръ.

— А вы не будете рисовать, господинъ Гольмъ? — спросила наконецъ барышня. — Впрочемъ и правда: вѣдь пейзажъ — не ваша спеціальность. Вы, кажется, главнымъ образомъ занимаетесь портретной живописью?

— Да, — послѣдовалъ короткій отвѣтъ.

— Но, несмотря на все. это, я думаю, вы могли бы обогатить здѣсь свой альбомъ. Вы замѣтили маленькаго пастуха, принявшаго мою лошадь при моемъ прибытіи сюда? Очень милое, веселенькое лицо у этого мальчика! Оно не бросилось вамъ въ глаза?

— Нѣтъ! Я думалъ о совершенно иныхъ вещахъ.

— Но вѣдь это непростительно для художника! Профессоръ Бертольдъ навѣрно упрекнулъ бы васъ за это. Я увѣрена, отъ его остраго взгляда не ускользаетъ ничто подобное, а вѣдь вы конечно избрали себѣ своего учителя образцомъ, до котораго надѣетесь сами когда нибудь дойти.

— Образцамъ? Да, это вѣрно. Но я никогда не надѣялся достичь мастерства Бертольда.

— Почему не надѣялись? — съ легкимъ недовольствомъ спросила Александрина. — Его ученикъ долженъ былъ бы бытъ настолько честолюбивъ, особенно его любимый ученикъ, а вѣдь вы именно и являетесь таковымъ.

— Я когда-то былъ имъ, — подчеркнулъ Зигбертъ, — Профессоръ не лишилъ меня своей любви, но все же…

Онъ замолкъ. Что значили эти разсужденія для барышни, которую, онъ, правда, зналъ уже нѣсколько дней, но которая относилась къ нему такъ же чуждо и съ сознаніемъ своего достоинства, какъ и въ первый день знакомства? Развѣ могла интересовать ее судьба посторонняго человѣка? Правда, сегодня она повидимому въ первый разъ приняла участіе въ этомъ постороннемъ, ея голосъ звучалъ своеобразно мягко, а глаза какъ-то серьезно вопрошающе смотрѣли на него! Однако Зигбертъ слишкомъ хорошо зналъ опасность, грозившую ему отъ этого голоса и этихъ глазъ, чтобы не избѣгать ихъ. Онъ зналъ, что если хочетъ сохранить свое самообладаніе, то не смѣетъ выводить разговоръ изъ обычнаго русла.

Его молчаливая самозащита была понята, но ей не придали неправильнаго значенія — объ этомъ уже позаботился профессоръ своимъ сообщеніемъ. Однако и Александрина невидимому не имѣла намѣренія продолжать разговоръ; она начала рисовать, и снова воцарилось прежнее молчаніе.

Съ того мѣста, на которомъ находились теперь молодые люди, открывалась окаменѣвшая въ своемъ величіи картина затерянныхъ въ своемъ уединеніи горныхъ великановъ. Маленькій зеленый лужокъ, жавшійся къ суровымъ скаламъ, былъ единственнымъ, что природа могла отвоевать здѣсь у горъ; далѣе вверху, въ трещинахъ, росли только мохъ и горные кустарники; здѣсь подъ ледянымъ дыханіемъ горныхъ громадъ замирала всякая жизнь; здѣсь высились только грандіозные зубцы Эгидіевой стѣны и разливалось море дикихъ, изорванныхъ, раздробленныхъ камней. Гигантскій скалистый колоссъ, казалось, находился такъ близко, что его можно было бы схватитъ рукой; каждая его линія выдѣлялась рѣзко и удивительно отчетливо. На самыхъ высокихъ вершинахъ лежалъ сверкающій бѣлизной снѣгъ, а внизу, надъ пропастью, которая, словно зіяющій разрывъ, чернѣла на горѣ, колебалась легкая полоска тумана. Глазъ не различалъ здѣсь ничего другого, кромѣ хаоса елей и обломковъ скалъ, среди которыхъ кое гдѣ сверкала бѣлая пѣна горныхъ потоковъ, стекавшихся въ зловѣщую бездну и тамъ прорывавшихъ себѣ русло. Сама Эгидіева стѣна была залита солнечнымъ блескомъ, и надъ ней раскидывалось ясное, безоблачное небо; но даже яркій, сверкающій свѣтъ не могъ отнять отъ этой каменной пустыни то мертвящее и леденящее, что, словно волшебствомъ, сковывало ее. Дикій горный потокъ, низвергавшійся съ высоты и терявшійся въ пропасти, казалось, представлялъ собою единственный признакъ жизни, а его однообразное сильное журчанье — единственный звукъ, нарушавшій мертвую тишину этой пустыни.

А далеко вверху, на неприступной скалистой твердынѣ, выбралъ себѣ мѣсто убѣжища орелъ. На половинѣ высоты стѣны, на одномъ изъ зубьевъ, вздымавшихся здѣсь къ небу вродѣ окаменѣлыхъ великановъ самой фантастической формы, висѣло гнѣздо, ясно различимое глазомъ. Имѣя подъ собою головокружительную пропасть, а надъ собой массу расщелинъ и скалистыхъ отроговъ, оно казалось недоступнымъ для человѣческихъ рукъ.

Александрина перестала рисовать, очевидно почувствовавъ, что величіе этой картины невозможно воспроизвести даже хотя бы приблизительно.

— Такъ вотъ гдѣ убѣжище орла! — сказала она, глядя туда, на гнѣздо. — Дѣйствительно, крѣпость, сооруженную имъ тамъ для себя, невозможно взять.

— А сэръ Конуэй все же думаетъ взять ее, — замѣтилъ Зигбертъ.

Въ этихъ словахъ чувствовался еще отзвукъ прежняго раздраженія; однако барышня очевидно не замѣтила его, а только усмѣхнулась и продолжала:

— По всей вѣроятности при видѣ этихъ скалъ и пропастей онъ откажется отъ своей идеи и навѣрняка не найдетъ никого, кто осуществитъ ее для него. Очевидно сэръ Конуэй не зналъ всего размѣра опасности, когда я, мало зная его, полушутя высказала ему свое желаніе.

— Такъ это сдѣлали вы? — воскликнулъ пораженный Зигбертъ.

Теперь для него стало понятно то упрямство, съ которымъ держался за свою идею Конуэй, и если что либо вообще могло еще болѣе огорчить молодого человѣка, то это было именно послѣднее открытіе. Наоборотъ Александрина, лишь мелькомъ слышавшая обо всемъ дѣлѣ, не смущаясь продолжала:

— Да, я! Не отрицаю, что мнѣ доставила бы большое удовольствіе возможность заполучить молодого орла, который, какъ говорятъ, находится вотъ въ томъ гнѣздѣ. Вѣдь это былъ бы не первый орденокъ, котораго бы воспитали и приручили.

— Для клѣтки! — вырвалось у Зигберга. — Да, да, тамъ ухаживаютъ за плѣнникомъ, кормятъ его, тамъ онъ на вою жизнь обезпеченъ, но онъ не посмѣетъ никогда пошевелить крыльями, никогда не поднимется на воздухъ. При такихъ условіяхъ для него лучше, если въ него попадетъ пуля охотника. Нѣтъ, нѣтъ, оставьте орленка свободнымъ тамъ, на его скалистыхъ высотахъ! Повѣрьте мнѣ, плѣнъ — это нѣчто очень жестокое!

— А что, развѣ вы уже испытали его? — медленно спросила Александрина.

— Я? — вздрогнулъ Зигбертъ. Онъ говорилъ въ полномъ самозабвеніи и только теперь почувствовалъ, какъ внезапно и непосредственно вырвались у него тѣ слова. — Я высказалъ лишь то, что навѣрно чувствуетъ каждый человѣкъ, — пониженнымъ тономъ добавилъ онъ.

— Можетъ быть! Но ваши слова прозвучали, какъ крикъ плѣнника, жаждущаго свободы.

Молодой человѣкъ замолчалъ и отвернулся.

— Быть можетъ, мое участіе кажется вамъ навязчивымъ, господинъ Гольмъ? — спросила Александрина. — Тогда я замолчу.

— О, нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ Зигбертъ, снова вспыхивая. Онъ не понималъ, какъ это гордая, неприступная Александрина фонъ Ландекъ вдругъ снизошла до того, чтобы почти насильно завладѣть его довѣріемъ; но его замкнутость не выдержала предъ серьезнымъ вопросомъ ея темныхъ глазъ, имѣвшихъ сегодня такое мягкое выраженіе, какого онъ никогда не видалъ въ нихъ. Поэтому онъ, еще борясь съ прежней робкой сдержанностью, медленно произнесъ: — я только думалъ, что судьба посторонняго человѣка не можетъ вызвать въ васъ интересъ къ себѣ.

Взоръ Александрины былъ направленъ прямо на блѣдное, мечтательное лицо молодого человѣка, какъ будто она старалась что либо прочесть въ немъ. Наконецъ она промолвила:

— Я знаю отъ профессора Бертольда, что васъ держатъ въ стѣснительныхъ, недостойныхъ васъ условіяхъ, которыя не позволяютъ развиваться ни вамъ лично, ни вашему таланту. Отчего же вы уже давно не освободились отъ этихъ путъ?

₍-- Потому что я слабъ и трусливъ, — съ глубокой горечью отвѣтилъ Зигбертъ. — По крайней мѣрѣ такъ именно думаетъ профессоръ Бертольдъ. — Онъ достаточно часто заставлялъ меня выслушивать это, навѣрно и вамъ говорилъ объ этомъ, и вы очевидно повѣрите его мнѣнію.

— Никогда! — воскликнула Александрина, безсознательно сложивъ особую теплоту въ тонъ своего голоса.

— Вы не повѣрите? Правда, нѣтъ?

— По-моему, профессоръ Бертольдъ представляетъ собою очень выдающуюся, замѣчательно художественную натуру, но вмѣстѣ съ тѣмъ она у него необуздана и привыкла разрывать каждыя путы, мѣшающія ему. Онъ имѣетъ всегда въ виду только одно — ту цѣль, къ которой стремится въ данный моментъ, и не заботится о томъ, что онъ портить и уничтожаетъ на своемъ пути къ этой цѣли. Очевидно того же самаго онъ потребовалъ и отъ васъ, но вы не смогли сдѣлать это.

— Да, я не могъ, — глубоко вздохнувъ, отвѣтилъ Зигбертъ. — Но по крайней мѣрѣ предъ вами я не хотѣлъ бы казаться слабымъ, да, именно предъ вами! И все же какъ разъ вы пожалуй менѣе всѣхъ другихъ въ состояніи понять, какъ благодѣянія и благодарность могутъ превратиться въ цѣпь, которая неразрывна, потому что она невидима. Нужно самому пережить это, чтобы почувствовать, какъ подобныя оковы парализуютъ всякое мужество, отнимаютъ всякую силу, какъ онѣ безпощадно приковываютъ человѣка къ землѣ, хотя душа вся цѣликомъ съ отчаяніемъ хочетъ оторваться отъ лея.. Я терпѣлъ это цѣлыхъ семнадцать лѣтъ, а потому и знаю, какъ давятъ подобныя цѣпи.

Зигбертъ говорилъ все это съ возрастающимъ волненіемъ и произнесъ послѣднія слова съ такой страстной пылкостью, что Александрина почти испугалась. Теперь она увидѣла, какая мучительная борьба скрывалась за мечтательнымъ спокойствіемъ Зигберта, обманувшимъ ее такъ же, какъ и всѣхъ остальныхъ.

— А вы многимъ обязаны своему пріемному отцу? — медленно спросила она.

— Я обязанъ ему всѣмъ — всѣмъ своимъ существованіемъ, воспитаніемъ, даже тѣми уроками, которые дали мнѣ возможность сдѣлать первые шаги на художественномъ поприщѣ. Все-все я получилъ изъ его рукъ. Я родился въ бѣдности, въ низкомъ состояніи и въ родительскомъ домѣ не позналъ ничего иного, кромѣ вѣчнаго однообразія нищеты, нѣтъ, даже хуже того — всей горечи нищеты. Но тутъ умерли мои родители, и я остался одинокимъ десятилѣтнимъ сиротой, не обладавшимъ ничѣмъ, кромѣ таланта къ живописи, который чрезвычайно хвалили мои учителя. Это возбудило къ себѣ вниманіе господина Эггерта; онъ принялъ меня къ себѣ и поставилъ меня тамъ въ положеніе своего собственнаго ребенка. Внезапно изъ самыхъ тяжелыхъ лишеній я перешелъ въ самую богатую и наиболѣе уважаемую, въ городѣ семью. Но я не радовался этой перемѣнѣ. Ежедневно мнѣ указывали на то, какая великая, чрезвычайная милость выпала мнѣ на долю, какъ я долженъ быть благодаренъ за нее, и это отравляло мое чувство благодарности.

— Но вѣдь вы поступили ученикомъ къ профессору Бертольду и пробыли у него два года въ Берлинѣ?

— Да, это былъ единственный свѣтлый лучъ въ моей жизни! Возможно, что тогда я находился на поворотной точкѣ этой жизни, что твердое, ни съ чѣмъ не считающееся рѣшеніе вознесло бы меня на высоту. Профессоръ Бертольдъ хотѣлъ насильно вырвать меня изъ угнетавшихъ меня условій; онъ требовалъ отъ меня открытаго разрыва съ человѣкомъ, которому я всѣмъ былъ обязанъ, и еще до сегодня не простилъ мнѣ, что я не послѣдовалъ его призыву. Онъ не зналъ, какъ требовали моего возвращенія въ домъ пріемнаго отца, какъ ссылались на мои обязанности ребенка, на повиновеніе, къ которому я былъ обязанъ, съ какими жалобами, упреками и просьбами дѣлалось все это! Мой пріемный отецъ не имѣлъ и понятія о томъ, каткимъ проклятіемъ стала для меня зависимость отъ него; онъ настаивалъ лишь на своемъ правѣ! Если бы я. былъ дѣйствительно слабъ и трусливъ, то прибѣгъ бы къ защитѣ своего учителя, который былъ готовъ со всей присущей ему энергіей вступиться за меня. Вмѣсто этого я бѣжалъ отъ него, несмотря на то, что вмѣстѣ съ этимъ долженъ былъ покинуть все, къ чему лежало мое сердце, не взирая на то, что я зналъ ожидавшую меня жизнь. Если то была ошибка — я достаточно тяжело искупилъ ее въ послѣдніе четыре года.

Зигбертъ замолчалъ, подавленный волненіемъ. Александрина, тихо покачавъ головой, произнесла:

— Я понимаю, что можно стать мученикомъ своего чувства долга, но все же вы поступили неправильно. Однимъ мученичестомъ и страданіемъ не добьешься ничего великаго въ жизни; для этого нужны вся сила, а часто и суровость характера. Вамъ было суждено начать карьеру художника, а для послѣдняго свобода столь же необходима, сколько намъ, всѣмъ прочимъ, необходимъ воздухъ для дыханья. Вы должны завоевать себѣ этотъ воздухъ своей жизни, должны во что бы то ни стало, если вы только — настоящій художникъ.

— «Если я — художникъ», — мрачно повторилъ Зигбертъ. — Вотъ именно это и есть вопросъ.

— Да развѣ вы не считаете себя таковымъ?

— Нѣтъ!

Это «нѣтъ» было одно, единственное слово, но въ немъ заключалась вся мука испорченной, погибшей жизни

Александрина поднялась и, подойдя къ Зигберту, произнесла:

— Ну, этимъ вы причиняете самому себѣ величайшую несправедливость. Если вы не вѣрите въ свой талантъ, то въ него вѣрятъ другіе, и вотъ этимъ-то людямъ вы можете довѣриться.

— Да кто же вѣритъ въ меня? — спросилъ Зигберть, изумленно смотря на молодую дѣвушку.

— Вашъ учитель, мнѣніе котораго вы конечно считаете наивысшимъ.

— Профессоръ Бертольдъ? Нѣтъ, это невозможно!

— Почему именно?

— Потому что онъ, несмотря на все свое пристрастіе ко мнѣ, никогда не позволитъ себѣ неправды. Я уже давно слышалъ его критику двухъ моихъ послѣднихъ картинъ. Она была заслужена мною, я это знаю, но все же она уничтожила меня.

Александрина взглянула на свой альбомъ, и ея голосъ зазвучалъ какъ-то неувѣренно, когда она отвѣтила:

— Я не знаю тѣхъ картинъ; быть можетъ, онѣ и дѣйствительно неудачны. Но и не о нихъ идетъ рѣчь. Дѣло касается нѣкоторыхъ… этюдовъ и набросковъ, которые профессоръ Бертольдъ призналъ геніальными.

— Этюдовъ? Да вѣдь онъ не кинулъ ни одного своего взгляда хотя бы на какой либо изъ моихъ набросковъ, да и наконецъ среди нихъ не было ничего такого, что я… — Зигбертъ замолчалъ, такъ какъ у него молніей промелькнуло сознаніе всего положенія. — Господи Боже, та книга, которую я утерялъ въ лѣсу… профессоръ былъ тамъ… правда, онъ лично отрицалъ это предо мною… но неужели онъ дѣйствительно нашелъ ее?

Александрина утвердительно кивнула головой; она не могла сдержать яркій румянецъ, залившій ея лицо.

— И съ вами профессоръ говорилъ объ этомъ, быть можетъ, даже…

Зигбертъ оборвалъ свою рѣчь, такъ какъ увидѣлъ, что здѣсь уже ничего нельзя было скрывать и отрицать, что Бертольдъ уже выдалъ его и его тайну.

На нѣсколько секундъ наступила, тяжелая пауза. Ни одинъ изъ этихъ молодыхъ людей не осмѣливайся заговорить. Наконецъ Александрина наклонилась къ своему альбому и, вынувъ оттуда утерянную Зигбертомъ книгу, оказала:

— Вотъ ваши рисунки, господинъ Гольмъ. Они были довѣрены мнѣ; но угодно ли вамъ принять ихъ отъ меня обратно?

Однако Зигбертъ ке взялъ книги, а затаивъ дыханіе, напряженію смотрѣлъ въ лицо молодой дѣвушкѣ. Наконецъ онъ воскликнулъ:

— Изъ вашихъ рукъ! И вы не сердитесь на меня? Не гнѣваетесь на эти листки? Я не виноватъ въ томъ, что вы узнали объ этомъ; я скрывалъ эти рноунки это всѣхъ, даже отъ глазъ Бертольда.

— Вотъ именно въ этомъ-то онъ и упрекаетъ васъ. Онъ думаетъ…

— Я не опрашиваю объ этомъ! — быстро заговорилъ Зигберть, — Я хочу знать только ваше мнѣніе, ничто другое въ цѣломъ свѣтѣ мнѣ не важно. Скажете вы одно лишь слово, и я на вашихъ глазахъ уничтожу эти листки, а вмѣстѣ съ ними и мою послѣднюю художественную мечту, мое послѣднее стремленіе къ жизни и счастью. Вы скажете свой приговоръ, Александрина; пустъ это будетъ жизнь или смерть, я преклонюсь предъ вашимъ оловомъ.

Александрина подняла опущенный взоръ; ея глаза были влажны, но и сквозь эту влажную завѣсу они сіяли и дали этимъ отвѣтъ еще прежде, чѣмъ произнесли его ея уста.

— Вы не должны уничтожать эти наброски! Я не желаю этого! — сказала она. — Но вмѣстѣ съ тѣмъ я не хочу, чтобы они были въ чьихъ либо иныхъ рукахъ, кромѣ какъ въ моихъ. Оставьте у меня эту книгу; я возвращу вамъ ее, когда…

— Когда? — повторилъ Зигбертъ, одерживая свое дыханіе, какъ будто каждое его дальнѣйшее слово могло бы разрушить охватившее его очарованіе.

— Когда Зигбертъ Гольмъ выплатитъ то, что онъ еще до сихъ поръ оставался долженъ своему таланту и своей будущности, когда онъ станетъ тѣмъ, чего ожидаютъ отъ него учитель и я, а, именно настоящимъ великимъ художникомъ. Тогда вы возвратите себѣ и эти рисунки, я… я не откажу вамъ въ выдачѣ ихъ.

Съ губъ молодого человѣка сорвался полуподавленный крикъ торжества. Книга съ набросками упала на землю, самъ же онъ схватилъ руку любимой дѣвушки и бурно прижалъ ее къ своимъ губамъ. Вѣдь теперь онъ зналъ, что ему было обѣщано, что онъ долженъ былъ завоевать.

Въ этотъ моментъ отъ скалъ отдѣлилось что-то темное и стало парить надъ пропастью. Это былъ орелъ. Онъ нѣсколько секундъ неподвижно продержался надъ пропастью, широко распустивъ свои громадныя крылья, а затѣмъ сталъ медленно описывать круги, послѣ чего стремительнымъ полотомъ поднялся ввысь. Все шире и шире дѣлались его круги, все выше и выше поднимался онъ надъ скалами и снѣгомъ по направленію къ солнцу, какъ будто лучи послѣдняго влекли его къ себѣ. Вскорѣ онъ сталъ чуть замѣтной точкой на недостижимой высотѣ и наконецъ совершенію исчезъ въ голубомъ, пронизанномъ свѣтомъ, эфирѣ.

— Орелъ! — произнесъ Зигбертъ, взоры котораго, какъ-то странно просіявъ, неотрывно слѣдили за этимъ полетомъ царя птицъ. — Онъ все поднимается!

— Къ свѣту! — добавила Александрина. — И его крылья несутъ его ладъ жалами и пропастями.

Зигбертъ обернулся къ ней; его взглядъ глубоко проникъ въ глаза любимой дѣвушки, словно тамъ только онъ искалъ мужества и силы.

— Вы не напрасно позвали меня, Александрина! — воскликнулъ онъ. — Мой старый учитель былъ правъ, поручивъ вашимъ устамъ сдѣлать мнѣ указаніе; онъ очевидно зналъ, что оно не останется неуслышаннымъ. Я медлилъ, робѣлъ и сомнѣвался въ теченіе цѣлой половины жизни, и сомнѣніе въ своихъ собственныхъ силахъ приковывало меня къ землѣ. Теперь я испробую, могутъ ли нести меня мои крылья; если же они откажутся отъ этого, ну, тогда лучше сразу рухнуть и погибнуть, нежели медленно задыхаться въ такой жизни, какую я велъ въ послѣдніе годы.

— Вы не погибнете! — гордо и съ увѣренностью въ побѣдѣ оказала Александрина. — Рискните на полетъ! Лишь тотъ, кто рискуетъ высшимъ, можетъ добиться высшаго. Я вѣрю въ вашу побѣду.

Холодно и неподвижно, какъ и прежде, стояли скалы; однотонно низвергались внизъ потоки воды и, словно затерявшись въ пространствѣ, лежалъ маленькій зеленый лужокъ среди горныхъ великановъ. Но для двухъ молодыхъ существъ, нашедшихъ здѣсь другъ друга, открылся рай высоко надъ міромъ, лежавшимъ глубоко-глубоко ниже ихъ; въ низвергающейся водѣ имъ звучали тысячи обѣщаній жизни и счастья, а пустыня вокругъ казалась заполненной золотымъ свѣтомъ, и она не знали, вытекаетъ ли этотъ свѣтъ съ неба, или вырвался изъ двухъ ихъ любящихъ сердецъ.

*  *  *

Увы! Зигбергу и Александринѣ слишкомъ скоро пришлось вспомнить о томъ, что они не отторгнуты отъ міра и жжяіи. Какъ разъ въ это же время разыгрывалась сцена бурной, мрачной дѣйствительности. На самой вершинѣ Эгидіевой стѣны уже нѣсколько времени виднѣлись три или четыре человѣческихъ фигуры, но ихъ не замѣчали влюбленные, занятые лишь собою. Только теперь они стали обращать вниманіе на окружавшее ихъ.

— А, вотъ гдѣ наши горные туристы! — сказала Александрина, съ улыбкой указывая туда. — Я не думала, что они такъ скоро доберутся до вершины.

— Это невозможно! — воскликнулъ Зигберть. — Они вѣдь ушли только часъ тому назадъ и могли сдѣлать лишь половину пути.. — Онъ приложилъ руку къ глазамъ, чтобы прикрыть, ихъ отъ солнечныхъ лучей, и нѣсколько секундъ внимательно смотрѣлъ вверхъ; наконецъ онъ произнесъ: — Господи Боже, да вѣдь это — Адріанъ со своими спутниками. Онъ не отказался отъ своего безразсуднаго, смѣлаго предпріятія, я зналъ это!.

— Адріанъ Тухнеръ? Нѣтъ, вы ошибаетесь! Вы не можете узнать его на такомъ разстояніи.

— Нѣтъ, ваша правда. Но я вижу, что это — не туристы, любующіеся тамъ видомъ. Видимо дѣлаютъ какія-то приготовленія. Смотрите, смотрите, какъ разъ что-то опускаютъ внизъ!

Александрина быстро схватила бинокль и стала смотрѣть въ вето.

— Кажется, вы правы, — сказала она послѣ паузы. — Люди, находящіеся тамъ, наверху, очевидно затѣяли что-то; у нихъ палки и канаты. Это, кажется, дѣйствительно Тухнерь, безумный смѣльчакъ! Онъ, правда, рискуетъ своей жизнью ради денегъ!

Зигберть молча взялъ бинокль, поданный ему молодой дѣвушкой. Онъ зналъ, что человѣкъ тамъ, наверху, пошелъ на жизнь и смерть не изъ-за пустого хвастовства или изъ-за жажды денегъ. Онъ боролся за возвращеніе себѣ положенія и пожалуй былъ правъ, что счастливый исходъ безумной затѣи вернетъ ему это положеніе. Того, кто безъ вреда для себя пройдетъ эту дорогу, очевидно охраняетъ высшая Сила, а, по повѣрью народа, въ этой Силѣ отказывается тому, кто виновенъ въ пролитіи чужой крови. Зигбертъ, созерцая вою грозившую Тухнеру опасность, и самъ даже испытывалъ нѣкоторую долю этой вѣры.

Въ бинокль была отчетливо видна гигантская фигура Адріана; онъ стоялъ у самаго обрыва и видимо руководилъ всѣми приготовленіями, а трое его спутниковъ помогали ему. Они сперва для пробы спустили каналъ, затѣмъ опять подняли его, послѣ чего, выждавъ только вылета орла изъ гнѣзда, принялись за дѣло.

«Хотѣлъ бы я видѣть того, кто рискнулъ бы спуститься туда!» — сказалъ старикъ Вейдманъ, который уже сорокъ лѣтъ былъ въ горахъ, какъ дома, и зналъ каждый шагъ на Эгидіевой стѣнѣ. И вотъ на это все же рѣшился рискнуть теперь одинъ смѣльчакъ, полагаясь лишь на желѣзную селу своихъ мускуловъ и не свой острый взоръ, не боящійся ни кручъ, ни пропастей. Люди, находившіеся наверху, не могли оказать ему какую либо помощь; они лишь держали канатъ, который въ крайнемъ случаѣ могъ охранить его лишь отъ паденія; никакого другого значенія этотъ канатъ не могъ имѣть для смѣльчака, такъ какъ орлиное гнѣздо было расположено не прямо на стѣнѣ, а въ сторонѣ, въ хаосѣ скалъ, тянувшемся подъ наивысшимъ краемъ Эгидіевой стѣны.

Адріанъ на канатѣ опустился приблизительно футовъ на двадцать на узкій выступъ, на которомъ онъ едва-едва могъ умѣститься. Отсюда начинались кручи и обрывы, съ этого мѣста онъ долженъ былъ одинъ найти себѣ путь, и еще какой путь! На каждомъ шагу онъ прежде всего долженъ былъ сперва преодолѣть смертельную опасность, при каждомъ движеніи предъ нимъ зіяла жадная пасть пропасти, и, несмотря на все это, онъ шелъ впередъ посреди камней и обломковъ скалъ, по такимъ мѣстамъ, гдѣ едва-едва могла умѣститься нога; но онъ все же шелъ впередъ, къ своей цѣли.

Счастье видимо сопутствовало этому изумительному смѣльчаку. Ни одинъ камень не выскользнулъ изъ-подъ его ноги, ни одна точка опоры не отказала ему въ своей услугѣ. Чѣмъ болѣе Адріанъ приближался къ орлиному гнѣзду, тѣмъ болѣе увеличивалась опасность; она протягивала къ нему тысячи своихъ цѣпкихъ щупальцевъ, но не могла ухватить его. Съ холоднымъ спокойствіемъ и осторожностью приступалъ Адріанъ къ каждому своему шагу, измѣрялъ каждое разстояніе; онъ, казалось, и на самомъ дѣлѣ обладалъ стальными жилами и мускулами и столь же твердымъ разсудкомъ, смѣявшимся надъ всякой опасностью.

Наконецъ гнѣздо было достигнуто. Послѣднимъ напряженнымъ усиліемъ горецъ добрался до скалы, на которой находилось гнѣздо; оно было лишь на нѣсколько шаговъ подъ смѣльчаковъ, такъ что онъ могъ добраться до него рукою; здѣсь, на сравнительно широкомъ мѣстѣ, гдѣ камни вездѣ давали ему точки опоры, онъ былъ пока въ безопасности.

Зигберть и Александрина съ напряженнымъ сниманіемъ и страхомъ слѣдили за каждымъ движеніемъ Тухнера; теперь они вздохнули съ облегченіемъ, хотя смѣлое предпріятіе было совершено лишь наполовину — вѣдь нужно было совершить такой же самый обратный путь, а на немъ опасность была не меньше уже преодолѣнной.

Между тѣмъ Адріанъ не терялъ времени; онъ далъ себѣ лишь минуту на передышку и отдыхъ. Онъ плотно прислонился къ одному изъ скалистыхъ зубьевъ, опустился колѣномъ на землю, а самъ сильно наклонился и протянулъ руку къ орленку, находившемуся въ гнѣздѣ и вполнѣ беззащитно предоставленному на добычу охотнику.

Въ этотъ моментъ съ быстротой низвергающейся молніи что-то ринулось съ высоты. Ударъ былъ нанесенъ Адріану со страшной силой, и, не будь того зубца скалы, за который онъ держался, заставилъ бы его рухнутъ въ пропасть. Это возвратился со своей недосягаемой высоты орелъ, поспѣшившій на помощь своему птенцу, которому грозила опасность.

Теперь на узкомъ мѣстѣ, надъ головокружительной глубиной началась дикая, отчаянная борьба между великаномъ-человѣкомъ и гигантской птицей. Послѣдняя съ инстинктомъ родительской любви боролась за свое дѣтище, а человѣкъ — за свою жизнь

Хотя у Адріана и былъ кинжалъ, но онъ не могъ использовать его. Онъ висѣлъ, судорожно ухватившись за скалу; при каждомъ движеніи ему грозило паденіе, а вмѣстѣ съ нимъ и неотвратимая гибель. Несмотря на это, онъ все же видимо защищался и даже сдѣлалъ нападеніе; но эта ожесточенная борьба длилась лишь нѣсколько минутъ. Вдругъ воздухъ пронизалъ страшный, душу потрясающій крикъ, который эхо повторило какимъ-то глухимъ, словно призрачнымъ голосомъ. Разорвавшійся вверху канатъ затрепеталъ въ воздухѣ. Мощнымъ ударомъ крыльевъ орелъ опустился къ гнѣзду и прикрылъ ими свое спасенное дѣтище, а несчастный смѣльчакъ, рискнувшій протянуть свою руку къ этому птенцу, лежалъ съ разможженными членами на днѣ Эгидіевой пропасти.

*  *  *

Александрина закрыла глаза рукой, чтобы не видѣть этого ужаса, но тотъ страшный крикъ сказалъ ей, что непоправимое несчастье все же произошло. Зигбертъ стоялъ рядомъ съ нею; онъ былъ тоже смертельно блѣденъ, однако ни на одно мгновеніе не отрывалъ своего взора отъ мѣста страшной борьбы и, кинувшись къ краю пропасти, наклонился надъ нею.

— Ради Бога, не подходите такъ близко! — со страхомъ крикнула ему Александрина. — Будьте осторожны! Вѣдь все равно отсюда вы ничего не разглядите.

Зигбертъ опять уже выпрямился, его голосъ дрожалъ, но на его лицѣ вдругъ отпечатались необычная энергія и рѣшительность.

— Нѣтъ, отсюда ничего не видно, этому мѣшаютъ деревья; я долженъ спуститься, — сказалъ онъ.

— Что вы хотите сдѣлать? — опросила Александрина, не вѣря своимъ ушамъ.

— Спуститься въ пропасть.

— Да въ своемъ ли вы умѣ? Неужели вы хотите рискнуть своей жизнью изъ-за мертвеца? Вѣдь Тухнеръ навѣрно разбился на-смерть при паденіи съ такой высоты. Да и во всякомъ случаѣ вы явитесь слишкомъ поздно.

— Кто знаетъ? Быть можетъ, какъ нибудь деревья задержали Адріана, можетъ быть, еще возможно оказать ему помощь, а, пока спустятся сверху его помощники, пройдетъ нѣсколько часовъ. Здѣсь единственное мѣсто, съ котораго можно спуститься въ пропасть, и я хочу по крайней мѣрѣ попытаться сдѣлать это.

Александрина подошла къ молодому человѣку и тоже стала глядѣть внизъ. Дѣйствительно было возможно спуститься отсюда въ пропасть, у которой со всѣхъ остальныхъ сторонъ стѣны были совершенно отвѣсны, — но именно только возможно: здѣсь склонъ стѣны не былъ столь рѣзокъ, какъ въ другихъ мѣстахъ, да къ тому же обломки скалъ и корни елей представляли собою нѣчто вродѣ ступеней. Однако навѣрно безъ крайней необходимости никто не рискнулъ бы использовать и этотъ путь для спуска, а потому понятно, какой опасности подвергался теперь Зигбертъ, человѣкъ, совершенно незнакомый съ мѣстностью, непривычный къ хожденію по горамъ, не знающій всѣхъ тѣхъ вспомогательныхъ средствъ, которыми располагаютъ жители горъ. При такихъ условіяхъ онъ, весьма возможно, ставилъ на карту свою жизнь.

— Позовите скорѣе обитателей вотъ этой пастушьей хижины, — предложила Александрина, вернувъ себѣ всю свою разсудительность. — Они конечно лучше всего знаютъ, что тутъ нужно сдѣлать.

— Да, да, сдѣлайте пожалуйста это, — согласился Зигбертъ, — а я пойду впередъ.

Съ этими словами онъ ступилъ на край пропасти и готовился уже приступить къ спуску, но въ тотъ же моментъ Александрина, схвативъ его за руку, рванула его назадъ, воскликнувъ:

— Зигбергь!

Этотъ возгласъ былъ полнъ смертельнаго страха, а вмѣстѣ съ тѣмъ и нѣжности. Зигбертъ остановился и словно застылъ, услышавъ впервью свое имя, сорвавшееся съ этихъ устъ, и притомъ въ такомъ тонѣ. Схвативъ обѣими руками трепещущую правую руку любимой дѣвушки, онъ спросилъ ее:

— Александрина, вы боитесь за меня?

Изъ ея глазѣ брызнулъ потокъ горячихъ слезъ, и, забывая все, подчиняясь лишь чувству опасенія, Александрина воскликнула внѣ себя:

— Не ходите, Зигбертъ! Я не переживу, если вы упадете въ пропасть.

На лицѣ молодого человѣка отразилось счастье; онъ пылко, съ искреннимъ чувствомъ прижалъ губы къ рукѣ любимой дѣвушки, все еще находившейся въ его рукахъ, а затѣмъ опять выпрямился и произнесъ:

— Благодарю васъ за эта слова! Они будутъ охранять меня на моемъ пути. Позвольте мнѣ спуститься! Я не могу въ бездѣятельности оставаться здѣсь, въ то время какъ, на днѣ пропасти, быть можетъ, человѣческая жизнь отчаянно борется со смертью. Нѣтъ, нѣтъ, я но могу этого! Пошлите вслѣдъ за много помощь, а пока прощайте!

Зигбертъ выпустилъ руку молодой дѣвушки и, пока она собиралась помѣшать ему, скользнулъ черезъ край пропасти и уже опустился на первую скалистую ступень.

Александрина отказалась отъ дальнѣйшихъ попытокъ удерживать его. Въ этой внезапно вспыхнувшей энергіи молодого человѣка и его рѣшеніи рискнуть своей жизнью для спасенія другого человѣка было нѣчто такое, что нашло привѣтный откликъ въ ея сердцѣ, что, несмотря на весь ея страхъ за него, преисполнило ее гордостью и радостью. Наклонившись впередъ, прижавъ руки къ груди, она слѣдила за спускающимся Зигбертомъ, который то исчезалъ среди елей, то снова появлялся на видъ. Предъ лицомъ опасности видимо исчезли вся мечтательность и робость Гольма; онъ твердо спускался въ пропасть, не колеблясь ни на мгновеніе, видимо не испытывая страха и не медля. Вотъ онъ появился уже на послѣднемъ выступѣ скалы, а затѣмъ, сдѣлавъ смѣлый прыжокъ, очутился на днѣ пропасти.

Съ устъ Александрины сорвался громкій возгласъ: «Слава Богу!» — а затѣмъ она, словно на крыльяхъ, понеслась къ пастушьей хижинѣ, чтобы вызвать ея обитателей на помощь.

*  *  *

Адріанъ лежалъ внизу, на мрачной глубинѣ, возлѣ бурнаго потока, катившаго свои волны по его ногамъ, а Зигбертъ держалъ на колѣнахъ его голову. Ели, на которыя упалъ несчастный, не могли сдержать его; онъ при сбоемъ паденіи сломалъ ихъ вѣтви, но. именно это смягчило силу паденія; Адріанъ былъ еще живъ, и въ его раздробленномъ, окровавленномъ тѣлѣ еще теплилась искра сознанія. Зигбертъ видѣлъ, что тутъ не было ни малѣйшей надежды на спасеніе, но все же пытался какъ либо утѣшить, ободрить умирающаго, хотя и самъ не вѣрилъ въ это.

— Мужайтесь, Адріанъ, помощь уже въ пути! Мы спасемъ васъ.

Адріанъ взглянулъ на лицо, съ глубокимъ состраданіемъ склонившееся надъ нимъ. Возможно, что у него было настолько сознанія, чтобы понять, на что осмѣлился ради него Зигбертъ, и изъ его тяжело вздымавшейся груди вырвалось нѣсколько словъ:

— Мнѣ никто не поможетъ! Но возлѣ меня вы, господинъ Зигбертъ… вы… благодарю васъ!

Онъ сдѣлалъ движеніе, словно желая подняться. Зигбертъ угадалъ желаніе умирающаго, который, напрягая остатокъ всѣхъ своихъ силъ, стремился къ свѣту, а потому тихо приподнялъ его голову и повернулъ ее вверхъ.

Между высокими скалами виднѣлся маленькій клочокъ неба и съ него въ мрачную пропасть скользнулъ солнечный лучъ благодаря тому, что солнце въ это время находилось на своей наивысшей точкѣ; этотъ золотистый лучъ скользнулъ словно послѣдній привѣтъ жизни несчастному, который теперь навѣки прощался съ него. Но на этомъ клочкѣ голубого, пронизаннаго солнечнымъ свѣтомъ, неба рѣзко вырисовывалась темная масса громаднаго Цреста, онъ находился какъ разъ надъ этимъ мѣстомъ и словно съ угрозой смотрѣлъ внизъ, въ пропасть.

Взглядъ Адріана замѣтилъ этотъ крестъ, и изъ его груди вырвался крикъ ужаса. Онъ зашевелился, словно желая избѣжать этого страшнаго зрѣлища, и попытался закрыть руками лицо, но раздробленные, члены не повиновались ему. Онъ лежалъ, словно скованный цѣпями, не будучи въ силахъ двинуться, а высоко надъ нимъ попрежнему стоялъ крестъ и, словно грозный призракъ, зловѣще взиралъ на его борьбу со смертью.

Зигбертъ увидѣлъ это, и въ первый разъ у него явился какой-то ужасъ предъ человѣкомъ, котораго онъ теперь поддерживалъ своими руками.

— Адріанъ! — со страхомъ произнесъ онъ, — вы слышите меня?

Но Адріанъ уже не слышалъ его; человѣческій голосъ уже не могъ дойти до его слуха, но на его лицѣ отразилось выраженіе безконечнаго ужаса и смертельной муки, между тѣмъ какъ его взглядъ неотрывно былъ устремленъ на ту точку, которая какъ будто съ демонической силой приковывала его къ себѣ.

— Крестъ!.. — простоналъ онъ, — тамъ, наверху… Господи, будь…

Его голосъ прервался, глаза сомкнулись подъ холодной рукой смерти, тяжело опустившейся на него, а голова откинулась назадъ. Все было кончено.

Зигбертъ тихо положилъ свою руку на эти глаза, въ которыхъ и по смерти все еще сохранялось выраженіе ужаса, и, закрывая ихъ, глубоко потрясенный, закончилъ прервавшуюся фразу горца:

— Будь къ тебѣ милостивъ!

X.

По дорогѣ изъ маленькаго горнаго селенія къ гостиницѣ шли профессоръ Бертольдъ и Зигбертъ. Въ это утро предполагали принести въ селеніе тѣло несчастнаго Адріана, и оба они ходили туда, чтобы узнать, дѣйствительно ли было сдѣлано это.

— Эта исторія была и остается зловѣщей, — произнесъ Бертольдъ, — а при томъ печальномъ исходѣ, который разыгрался теперь, она окончательно превратится въ суевѣрное сказаніе во всей здѣшней округѣ. Господи Боже, какъ перешептывались вчера на предгорьѣ люди, а всѣ обитатели здѣшняго мѣстечка дѣлаютъ видъ, словно предъ ними раскрылся одинъ изъ эпизодовъ Страшнаго Суда. Подумаешь, какое чудо, что свернулъ себѣ голову человѣкъ, самъ пошедшій на это! Вотъ дѣйствительно было бы чудо, если бы этотъ Адріанъ Тухнеръ вернулся цѣлымъ и невредимымъ. А какъ, по-твоему, Зигбертъ, виноватъ онъ?

— Я думаю, что нужно дать покой несчастному въ могилѣ, — отвѣтилъ Зигбертъ такимъ тономъ, въ которомъ ясно чувствовалось его волненіе. — Смерть все заканчиваетъ и примиряетъ. Къ чему подымать завѣсу, которую она опустила надъ нимъ?

— Совершенно вѣрно, мертвый въ гробѣ мирно спи! — согласился профессоръ, вообще неохотно занимавшійся печальными явленіями. — Но что касается вообще склонности ломать себѣ шею, то вѣдь и ты лично очень ясно проявилъ ее. У меня и у проводника волосы поднялись дыбомъ на головѣ, когда мы съ вершины Эгидіевой стѣны наблюдали за тѣмъ, какъ ты, на каждомъ шагу рискуя своей жизнью, спускался въ пропасть, а сэръ Конуэй даже шире обыкновеннаго раскрылъ свои глаза. Почему ты не подождалъ, пока подошли бы на помощь люди изъ пастушьей хижины? Ты вѣдь одинъ все равно не могъ бы вынести Адріана изъ пропасти.

— Нѣтъ, но зато я могъ по крайней мѣрѣ бытъ возлѣ него во время его послѣдней борьбы со смертью. Ужасно умирать одинокимъ, всѣми покинутымъ, въ мрачной скалистой пропасти, не видя ни одного человѣческаго лица, не одного человѣческаго голоса!

— Но изъ-за этого нѣтъ смысла рисковать своей жизнью. Вчера ты вообще былъ въ удивительномъ настроеніи. То, что ты сказалъ сэру Конуэю у трупа этого несчастнаго горца, который, правда, всегда останется на его совѣсти, отличалось такой рѣзкостью, на какую я никогда не считалъ тебя способнымъ.

— А его возраженіе было прямо-таки безстыдно! — воскликнулъ Зигбертъ, сверкнувъ глазами.

— Возможно! — пожалъ плечами профессоръ. — У васъ обоихъ, кажется, было немало охоты вцѣпиться другъ въ друга. Къ счастью подвернулся я, чтобы еще во-время развести васъ.

На лицѣ молодого человѣка отразилось смущеніе. Онъ очевидно хотѣлъ что-то возразить, по не могъ найти подходящія слова; да ему и не удалось что либо сказать, такъ какъ профессоръ внезапно схватилъ его за руку и почти насильно притянулъ его къ себѣ.

Зигбертъ удивленно взглянулъ на Бертольда, но тотъ зналъ, почему держалъ его. Они проходили но мосту, перекинутому черезъ горный потокъ, и, по мнѣнію почтеннаго маэстро, теперь какъ разъ можно было опасаться, что Зигбсртъ съ отчаянія кинется въ воду. Онъ зналъ, что катастрофа, которой онъ опасался, произошла вчера, но Александрина была какъ-то особенно молчалива и сдержанна; какъ ни старался профессоръ развѣдать о ея разговорѣ съ его бывшимъ ученикомъ, Александрина сообщила только то, что Зигбертъ обѣщалъ собраться съ духомъ для рѣшительнаго шага и освободиться отъ стѣсняющихъ его путь. Не узнавъ отъ нея ничего иного, профессоръ не рискнулъ обратиться съ вопросами къ Гольму. Обычно онъ мало обращалъ вниманія на душевное настроеніе другихъ людей, но при видѣ блѣднаго лица и мрачныхъ глазъ своего любимца въ немъ все же заговорила совѣсть. Очевидно бѣдняга сильно страдалъ отъ того горькаго лекарства, которымъ вздумали исцѣлить его. Онъ ни словомъ не обмолвился относительно возвращенія книги съ набросками; профессоръ рѣшилъ, что Александрина очевидно была безпощадна, а потому счелъ себя обязаннымъ особенно щадить молодого человѣка, но все же прежде всего выяснить, что же именно произошло.

Дѣйствительно на лицѣ Зигберта лежало какое-то глубоко серьезное, даже¹ мрачное выраженіе. Быть можетъ, оно являлось отзвукомъ страшнаго происшествія съ Адріаномъ, но, можетъ быть, тутъ было и нѣчто иное; по крайней мѣрѣ они оба молча шли нѣсколько кинутъ, а затѣмъ Зигбертъ вдругъ воскликнулъ:

— Господинъ профессоръ… я хочу обратиться къ вамъ съ просьбой!…

— Ну, ну, говори! — отвѣтилъ Бертольдъ, все еще держа молодого человѣка за руку, такъ какъ дорога шла теперь по краю потока.

Зигбертъ помедлилъ, смотря прямо предъ собою, и наконецъ произнесъ:

— Мнѣ очень непріятно, что я принужденъ обезпокоитъ именно васъ, но я такъ одинокъ здѣсь и не знаю никого, кому могъ бы довѣриться. Дѣло идетъ о дружеской услугѣ.

— О, какъ это торжественно! — воскликнулъ профессоръ настораживаясь. — Дружеская услуга? Я сердечно готовъ исполнитъ это, да чего именно ты желаешь?

— Я хотѣлъ попросить васъ пойти со мною завтра утромъ… на маленькую лѣсную полянку… у меня тамъ назначена встрѣча.

— Что такое? — выпуская руку молодого человѣка и останавливаясь, воскликнулъ Бертольдъ. — Съ кѣмъ же ты тамъ долженъ встрѣтиться? Ужъ не дуэль ли?

— Да, — спокойно отвѣтилъ Зигбертъ.

— Съ этимъ проклятымъ англичаниномъ? Вчера я очень удачно развелъ васъ въ разныя стороны… Неужели онъ потомъ вызвавъ тебя?

— Нѣтъ, не онъ — меня, а я вызвалъ его на дуэль.

— Ты вызвалъ его? — даже отступилъ назадъ профессоръ. — Послушай, да въ своемъ ли ты умѣ?

— Но неужели же я долженъ дозволить безнаказанно оскорблять себя? — спросилъ Зигбертъ дрожащими губами. — Неужели я долженъ допустить, чтобы ко мнѣ относились высокомѣрно и презрительно, какъ къ какому нибудь школьнику, да еще на глазахъ фрейлейнъ фонъ Ландежъ? Вчера я уступилъ исключительно вашему авторитету, да и не мѣсто было у трупа Адріана доводитъ до конца это дѣло. Зато сегодня утромъ я потребовалъ отъ сэра Конуэя, чтобы онъ взялъ обратно свои оскорбительныя слова. Онъ отказался отъ этого, и въ результатѣ не оставалось ничего иного, кромѣ дуэли.

Профессоръ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на своего обычно робкаго, миролюбиваго ученика, который тетерь вдругъ заговорилъ о дуэли, какъ о самомъ обычномъ явленіи. Бертольдъ рѣшительно не могъ понять причину всего этого, но затѣмъ внезапно у него мелькнула мысль, что это является послѣднимъ отчаяннымъ шагомъ его любимца, предпочевшаго подобный конадъ самоубійству въ горномъ потокѣ. Весь находясь подъ вліяніемъ этого соображенія, профессоръ диктаторскимъ тономъ заявилъ:

— Изъ этого ничего не выйдетъ.

— Господинъ профессоръ! — началъ было Зигбергь, но Бертольдъ прервалъ его, воскликнувъ:

— Да неужели ты думаешь, что я допущу подобную безсмыслицу и спокойно буду взирать на то, какъ ты доставишь себѣ удовольствіе пасть отъ руки этого англичанина? Мнѣ извѣстно, что онъ — превосходный стрѣлокъ, ты же ни раза въ жизни не держалъ въ рукахъ пистолета. Ну, словомъ, нечего много разговаривать… Коротко и ясно — я запрещаю тебѣ это развлеченіе, которое можетъ стоить твоей жизни. Я тотчасъ же пойду къ сэру Конуэю, но не какъ твой секундантъ, а съ тѣмъ, чтобы мирно покончить съ этой ссорой.

— Нѣтъ, вы но сдѣлаете этого! — воскликнулъ Зигбортъ, выпрямляясь во весь свой ростъ. — Лишь я одинъ могу судитъ о томъ, что я могу принять отъ этого англичанина и что нѣтъ. Если я говорю, что оскорбленъ, то это — лишь мое дѣло, и если вы попытаетесь помѣшать теперь нашей дуэли, то мы сведемъ свои счеты въ другое время и въ иномъ мѣстѣ. Запретитъ мнѣ это я не позволю. Я никогда не могъ думать, что вы вырываете меня изъ-подъ тираніи моего пріемнаго отца лишь для того, чтобы поставить меня въ подчиненіе вашей личной мнѣ.

— Да вѣдь это — настоящее объявленіе войны! — загремѣлъ профессоръ. — Гдѣ это ты такъ вдругъ научился возмущенію? Еще третьяго дня я расхваливалъ тебя, какъ терпѣливаго жертвеннаго агнца, а сегодня ты ведешь себя, какъ взбѣсившійся левъ, и во что бы то ни стало хочешь пролить кровь. Да что тебя околдовали, что ли, на Эгидіевой стѣнѣ?

Молодой человѣкъ очевидно и на самомъ дѣлѣ научился, если не возмущенію, то по крайней мѣрѣ протесту противъ несправедливой горячности своего учителя; по крайней мѣрѣ онъ вполнѣ спокойно и твердо отвѣтилъ ему:

— Во мнѣ лишь пробудилась самостоятельность, и вѣдь именно вы постоянно проповѣдывали мнѣ, что я долженъ выступитъ противъ принужденія и опеки.

— Ахъ, вотъ какъ!.. И какъ разъ на мнѣ ты начинаешь это? Это чрезвычайно любезно и по-дружески!

Зигберть подошелъ къ разгнѣванному учителю и, полоски въ свою руку на его плечо, произнесъ, серьезно и проницательно глядя въ его глаза:

— Господинъ профессоръ, да развѣ я неправъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, ты правъ, мой мальчикъ! — воскликнулъ профессоръ, внезапно переходя отъ сильнѣйшаго гнѣва къ пылкому энтузіазму. — Да, ты вполнѣ правъ. Но позволяй никому, даже мнѣ, наступать тебѣ на ногу. Правда, этотъ сэръ Конуэй отнесся къ тебѣ совершенію непозволительно; и если ты хочешь драться съ нимъ, то хорошо — дерись, даже, если я тебѣ десять разъ буду запрещать это. Впрочемъ я отказываюсь отъ этого запрета, а наоборотъ принимаю на себя обязанности твоего секунданта. Надѣюсь, Небо смилостивится надъ тобою и не дастъ тебѣ понести пораженіе какъ разъ теперь, когда ты начинаешь становиться сколько нибудь годнымъ для земли.

И, положивъ руку на плечо молодого человѣка, профессоръ повлекъ его за собою.

XI.

На слѣдующее утро бургомистръ Эггертъ большими шагами въ сильномъ возмущеніи ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ и изливалъ свои чувства предъ женой и Френци, еще сидѣвшими за кофе.

— Ну, нѣтъ, это ужъ черезчуръ!.. Безспорно я крайне уважаю извѣстность и положеніе такого маэстро, какъ Бертольдъ, но дѣло зашло уже слишкомъ далеко. Онъ видимо считаетъ Зигберта своей исключительной собственностью, которой онъ вправѣ распоряжаться такъ, какъ ему угодно. Третьяго дня онъ взялъ его съ собою на Эгидіеву стѣну, хотя я съ самаго начала былъ противъ этого. А тамъ произошли ужасныя обстоятельства — этотъ сорви-голова Адріанъ Тухнеръ слетѣлъ въ пропасть, а нашъ Зигбертъ полѣзъ туда за нимъ.

— Да вѣдь онъ самъ могъ сломать себѣ голову! — воскликнула мамаша Эггертъ.

— Или руку! — воскликнулъ ея супругъ, которому очевидно эта возможность представлялась худшей, — правую руку, а тогда прости-прощай вся его живопись! Въ моемъ присутствіи такіе факты не случились бы, и я твердо рѣшилъ не спускать глазъ съ Зигберта. И что же? профессоръ такъ завладѣлъ имъ, какъ будто насъ вообще не существуетъ на свѣтѣ Божьемъ. Вчера онъ почти совершенно не отпускалъ Зигберта отъ себя; они до полуночи были вмѣстѣ, а когда я сегодня утромъ вошелъ въ комнату Зигберта, чтобы основательно пробрать его за все.это, туда пришелъ опять господинъ профессоръ и говоритъ: «Оставьте въ покоѣ мальчика! Не мучьте его своими выговорами! Мы заняты сейчасъ совсѣмъ иными вещами, и Зигбертъ мнѣ крайне нуженъ. До свиданья, господинъ бургомистръ!». Вслѣдъ затѣмъ онъ беретъ моего мальчика за. руку и уходить съ нимъ, а я остаюсь одинъ, я!

— Да, этотх великій художникъ порой склоненъ къ насилію, — промолвила мамаша Эггнертъ, которой уже довелось быть свидѣтельницей того, какъ «великій маэстро» сперва до крайности грубо обошелся съ ея супругомъ, а затѣмъ ушелъ отъ него, какъ ни въ чемъ не бывало.

Однако почтенный бургомистръ видимо еще не привыкъ къ подобнымъ пріемамъ; по крайней мѣрѣ онъ продолжалъ съ увеличившимся возмущеніемъ:

— Этому необходимо положить конецъ! Мы хотѣли остаться здѣсь еще недѣлю, но при подобныхъ обстоятельствахъ я считаю за лучшее сократить наше пребываніе тутъ. Пожалуй Зигберту очень понравится неповиновеніе, о которомъ ему непрестанно проповѣдуютъ. Завтра мы уѣдемъ.

— Ахъ, да, папочка, поѣдемъ, поѣдемъ! — бурно воскликнула Франки. — Я страстно хочу домой.

Бургомистръ былъ очень растроганъ этимъ желаніемъ дочери. Увы! онъ не зналъ, что эта тоска по родномъ домѣ находилась въ ближайшей связи съ трогательной тоской и горемъ поэта, выраженными на страницахъ «Визенгеймскаго Вѣстника», все еще покоившагося на днѣ чемодана Франциски. Впрочемъ и самъ Эггертъ сталъ испытывать искреннее желаніе удалиться изъ горной области, гдѣ обращались съ нимъ такъ непріятно, и вернуться въ свой милый, уютный Визенгеймъ, гдѣ онъ, первый сановникъ и богатѣйшій въ городѣ человѣкъ, могъ быть увѣреннымъ въ томъ, что всюду встрѣтить полнѣйшее уваженіе. Поэтому отъѣздъ съ общаго согласія былъ рѣшенъ.

Въ то время какъ семья почтеннаго бургомистра занималась своими планами отъѣзда и приготовленіями къ нему, Зигбертъ и Бертольдъ вышли изъ лѣса и медленно приближались къ дому. Небо и на самомъ дѣлѣ смилостивилось надъ Зигбертомъ — онъ былъ невредимъ, а по довольному лицу профессора можно было судить, что думалъ окончилась безъ тяжелыхъ послѣдствій и для противника его любимца.

— Ну, поздравляю тебя, Зигбертъ, — сказалъ онъ. — Ты стоялъ твердо; какъ стѣна, и только чуть дрогнулъ бровью, когда пуля пролетѣла мимо тебя. Для начинающаго та стрѣлялъ совсѣмъ недурно. Сэръ Конуэй поплатился своей новой шляпой — твоя пуля пробила какъ разъ насквозь ея.

— Счастье, что я не попалъ въ него, — тихо и словно стыдясь сказалъ Зигбертъ. — Я все же упрекалъ бы себя впослѣдствіи, если бы это случилось; вѣдь онъ… стрѣлялъ въ воздухъ.

— Правда? Ты такъ думаешь? — спросилъ пораженный Бертольдъ.

— Я убѣжденъ въ этомъ. Такой хорошій стрѣлокъ, какъ Конуэй, не промахнется, если не желаетъ промахнуться. Ужъ одно то, какъ онъ подалъ мнѣ потомъ руку, показало мнѣ, тго у него было рѣшеніе пощадить меня.

— Да, ты заставилъ его уважать тебя, это было видно по всему его поведенію сегодня, и, мнѣ кажется, вся эта исторія съ Адріаномъ Тухнеромъ затронула его глубже, чѣмъ онъ считаетъ необходимымъ показать. Ну, вотъ мы и дома! Сегодня ты долженъ отдохнуть послѣ всѣхъ волненій, а завтра мы вмѣстѣ предпримемъ штурмъ на Визенгеймъ. Значитъ, рѣшено: ты открыто и опредѣленно переговоришь со своимъ пріемнымъ отцомъ?

— Это я сдѣлаю еще сегодня, — рѣшительно заявилъ Зигбертъ, — но прошу васъ предоставить это мнѣ одному. Я самъ долженъ вырваться изъ цѣпей и сдѣлаю это.

— Ахъ, будешь ли ты только твердымъ? — съ сомнѣніемъ покачалъ головой профессоръ. — Подъ пулей ты стоялъ, какъ герой, но еще вопросъ, устоишь ли ты предъ просьбами и упреками своимъ пріемныхъ родителей. Для такого человѣка, какъ ты, этотъ огонь куда хуже пистолетнаго, а они приведутъ въ движеніе и небо, и землю, чтобы только удержать тебя.

Лицо молодого человѣка на мгновенье вспыхнуло какимъ-то особымъ свѣтомъ, а его глаза почти безсознательно искали одну балконную дверь зданія гостиницы и наконецъ нашли ее.

— Не бойтесь! — воскликнулъ онъ. — Теперь я безъ робости и колебаній пойду впередъ. Я лишь сперва долженъ уничтожить въ своей комнатѣ тѣ письма, которыя написалъ на случай несчастливаго исхода дуэли, а затѣмъ тотчасъ же пойду къ пріемному отцу. Этотъ путь будетъ тяжелъ, но я знаю, какъ велика ставка. Вы будете довольны мною.

Зигбертъ сердечно пожалъ руку учителя и вошелъ въ гостиницу. Бертольдъ съ удивленіемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и съ полнымъ удовлетвореніемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, а затѣмъ пробормоталъ:

— А мальчуганъ-то совсѣмъ изъ себя вышелъ! Давно ли еще я пробиралъ его здѣсь за то, что онъ — неисправимый мечтатель, не имѣющій въ себѣ ни искорки силы и энергіи, а вотъ теперь что стало съ нимъ! Ну, не правъ ли я, говоря всегда, что несчастная любовь для художника дороже золота? Но теперь необходимо поддержать его въ первый періодъ отчаянія; вѣдь теперешнее его спокойствіе не обманетъ меня. И я сдѣлаю все возможное, чтобы выгнать изъ его головы все это.

Порѣшивъ такимъ образомъ, профессоръ свернулъ въ сторону — въ паркъ, гдѣ онъ замѣтилъ президента фонъ Ландека. Однако случайно и Зигбертъ увидѣлъ послѣдняго, а вслѣдствіе этого предпочелъ отправиться не въ свою комнату, а къ Александринѣ, которая, какъ онъ зналъ, должна была быть теперь одна у себя. Ни отецъ молодой дѣвушки, ни Бертольдъ, мирно гуляя по парку и бесѣдуя другъ съ другомъ, и понятія не имѣли объ этомъ посѣщеніи и еще менѣе о томъ, какой разговоръ шелъ при этомъ между молодыми людьми. Однако, когда Зигбертъ ушелъ отъ Александрины, его лицо сіяло такимъ блаженствомъ, что намѣреніе его учителя вырвать его изъ состоянія отчаянія представлялось положительно излишнимъ.

Помѣщенія, занятыя семьей бургомистра Эітерта, были расположены во второмъ этажѣ, и ихъ окна выходили на галлерею, тянувшуюся вдоль всего дома и густо закрытую дикимъ виноградомъ. Вотъ именно на этой галлереѣ часъ спустя стоялъ профессоръ Бертольдъ, по зрѣломъ размышленіи признавшій необходимымъ хотя бы инкогнито присутствовать при рѣшительномъ разговорѣ Зигберта съ пріемнымъ отцомъ. Онъ все еще не довѣрялъ въ достаточной мѣрѣ твердости своего бывшаго ученика и на всякій случай хотѣлъ явиться для него своего рода вспомогательнымъ корпусомъ въ этой семейной войнѣ. То обстоятельство, что ему приходилось подслушивать и шпіонить, отнюдь не смущало его душевнаго покоя. Онъ притаился совсѣмъ возлѣ открытаго окна и, самъ будучи скрыть дикимъ виноградомъ, отлично могъ слышать все, что происходило въ комнатѣ.

А тамъ въ это время разыгрывалась сцена, съ каждой минутой становившаяся все болѣе- бурной. Мамаша Эггертъ и Фрэнци представляли собою своего рода судъ присяжныхъ, на которомъ глава семьи былъ въ одно и то же время и обвинителемъ, и судьей. Предъ этимъ судомъ стоялъ обвиняемый, объясненія котораго поразили его семью словно внезапно разорвавшаяся бомба.

— Да ты совсѣмъ съума сошелъ, или я не разслышалъ тебя какъ слѣдуетъ? — разбушевался бургомистръ. — Ты категорически отказываешься послѣдовать за нами въ Визенгеймъ, а вмѣсто этого намѣренъ поѣхать съ профессоромъ Бертольдомъ въ Италію? И это вы порѣшили другъ съ другомъ съ глаза на глазъ, не спросивъ меня! Впрочемъ, правда, онъ уже однажды пытался оторвать тебя отъ насъ, а теперь снова начинаетъ свою прежнюю игру. Ахъ, мнѣ ни одного дня, ни одного часа не слѣдовало бы оставлять тебя въ обществѣ профессора! Вѣдь онъ не скрывалъ своихъ намѣреній; но я былъ убѣжденъ, что прочно владѣю тобою. Я расчитывалъ на твое чувство привязанности къ намъ, на твою благодарность, а вотъ теперь вижу, какъ я глубоко заблуждался.

— Ты неправъ по отношенію ко мнѣ, отецъ, — возразилъ Зигбертъ такимъ тономъ, по которому можно было судитъ, какъ тяжко онъ страдалъ отъ подобныхъ упрековъ. — Я вовсе не неблагодаренъ; вѣдь ты знаешь, что я спокойно исполнилъ твое приказаніе возвратиться домой, когда ты вызвалъ меня обратно какъ разъ въ самый разгаръ моего ученья; но ты не знаешь, чего мнѣ это стоило. Повѣрь, и теперь мое рѣшеніе дается мнѣ тяжело, такъ какъ я чувствую, что оно должно обидѣть тебя; но я сознаю, что при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ я до сихъ поръ находился, мнѣ невозможно сдѣлать что либо. Поэтому, во имя всего того хорошаго, что я до сихъ поръ видѣлъ отъ тебя, я прошу у тебя позволенія ѣхать вмѣстѣ съ профессоромъ Бертольдомъ. Это — для меня вопросъ жизни!

— Фу, какъ онъ говорятъ! Ужъ черезчуръ кротко! — съ недовольной миной критиковалъ профессоръ, стоя за окномъ. — Онъ видимо и вправду расчитываетъ добиться своего путемъ просьбъ и представленія разумныхъ доводовъ. Ну, нѣтъ-съ!.. съ этимъ бургомистромъ нужно дѣйствовать совсѣмъ по-иному, съ нимъ помогаетъ лишь грубость.

И дѣйствительно искренняя, мягкая просьба Зигберта очевидно только увеличила упрямство его пріемнаго отца, такъ что послѣдній съ сильнѣйшимъ раздраженіемъ воскликнулъ:

— Такъ вотъ какъ? Значитъ, для тебя является вопросомъ жизни возможность покинуть насъ — тотъ домъ, въ которомъ ты былъ принятъ сиротою, оставитъ тѣхъ людей, которые тебя изъ бѣдности и низкаго состоянія вывели къ богатству я общему уваженію? Цѣлыхъ семнадцать лѣтъ я относился къ тебѣ какъ къ родному сыну, семнадцать лѣтъ я осыпалъ тебя всевозможными благодѣяніями, и вотъ какъ теперь ты благодаришь меня!

— Отецъ; прошу тебя, не прибѣгай къ такимъ словамъ! — прервалъ его Зигбертъ съ мучительнымъ волненіемъ, но бургомистръ продолжалъ съ еще большимъ раздраженіемъ:

— И ты еще осмѣливаешься просить моего разрѣшенія на подобную разлуку? Нѣтъ, нѣтъ, я никогда не позволю тебѣ этого! Завтра мы уѣзжаемъ, и ты отправишься вмѣстѣ съ нами въ Визенгеймъ. Ты останешься тамъ, и я позабочусь о томъ, чтобы въ будущемъ тебя не могло коснуться опасное вліяніе господина профессора.

— Ахъ, этотъ проклятый деспотъ бургомистръ! — съ досадой пробормоталъ Бертольдъ. — Ну, пусть-ка онъ попробуетъ еще разъ отнять отъ меня моего мальчика! Теперь я поведу дѣло серьезно и лично сверну шею и ему самому, и всему его городишкѣ!

Между тѣмъ рѣзкое, безпрекословное повелѣніе пріемнаго отца повидимому произвело впечатлѣніе на Зигберта. Когда онъ приступилъ къ отвѣту, его головъ зазвучалъ спокойнѣе и тверже, чѣмъ до сихъ поръ.

— Ну, тогда прости меня, если я въ настоящемъ случаѣ не послушаю тебя, — произнесъ онъ. — Здѣсь вопросъ касается моей карьеры и моего будущаго. Я не могу и не хочу вторично оттолкнуть ту руку, которая открываетъ мнѣ и то, и другое. Я далъ профессору Бертольду слово, что поѣду съ нимъ, и сдержу его. Мнѣ нужна свобода, въ своей же теперешней жизни я задохнусь.

Послѣднія слова, вырвавшіяся у Зигберта со страстной пылкостью и прозвучавшія опять словно крикъ заключеннаго, вызвали наконецъ чувство удовлетворенія въ тайномъ слушателѣ ихъ.

— Вотъ-вотъ, такъ хорошо! — пробормоталъ онъ. — Ну-ка, ну-ка, выскажи имъ хоть разъ настоящую правду, но только сильнѣе, съ большимъ гнѣвомъ. Ты все еще черезчуръ миролюбивъ!

Однако тѣ же самыя слова вызвали въ комнатѣ бургомистра цѣлую бурю негодованія; въ ней приняла участіе и мамаша Эггертъ, и Фрэнци, но ихъ обѣихъ перекричалъ самъ глава семьи. Со всѣхъ сторонъ на бѣднягу Зигберта посыпались горчайшіе упреки, тяжелѣйшія обвиненія. Нѣкоторое время онъ молча, выслушивалъ ихъ, но это было узко не прежнее лишенное мужества и безпомощное молчаніе, съ какимъ онъ прежде обычно относился къ подобнымъ упрекамъ. Нѣтъ, теперь лобъ молодого человѣка сталъ краснѣть все больше и больше, его глаза разгорались все болѣе угрожающимъ огонькомъ; очевидно и въ немъ скапливалась буря, которая должна была разразиться въ ближайшія же минуты.

— И это мнѣ довелось услышать отъ тебя! — крикнулъ бургомистръ, побагровѣвъ отъ гнѣва, — отъ тебя, котораго я вытащилъ изъ глубочайшей бѣдности, который моей милости обязанъ всѣмъ тѣмъ, что ты имѣешь и чѣмъ ты сталъ! Да что былю бы съ тобой, если бы я не принялъ въ тебѣ участія?

— Быть можетъ, что либо лучшее, нежели то, что — я теперь, — дрожащими губами произнесъ Зигбертъ. — Я велъ бы свою жизнь въ нуждѣ такъ же, какъ это довелось моему учителю въ молодости, и самъ, какъ онъ, вывелъ бы себя въ люди, но не сталъ бы мечтателемъ, лишеннымъ энергіи и силы, какимъ вы сдѣлали меня.

Это обвиненіе вызвало негодующій возгласъ всей семьи бургомистра.

Но Зигберта теперь уже невозможно было испугать, буря въ немъ разразилась и сорвала всѣ покровы съ его длившейся долгіе годы замкнутости.

— Я не забылъ того, что былъ бѣденъ, — продолжалъ, онъ съ сильной горечью, — но всякій разъ, какъ мнѣ говорили объ этомъ, чувствовалъ, что не любовь вырвала меня изъ этой бѣдности. Нѣтъ, вы просто хотѣли похвастать талантомъ. мальчика, котораго въ городѣ считали своего рода вундеркиндомъ, и вотъ вслѣдствіе этого меня взяли въ богатый домъ, вслѣдствіе этого мнѣ давали пищу а одежду, но вмѣстѣ съ тѣмъ захватали въ свою собственность все мое существованіе. Меня, какъ малое дитя, все время вели на поводу, а, когда я пытался противиться этому, мнѣ тотчасъ же начинали перечислять оказанныя мнѣ благодѣянія. Меня заключили. въ заколдованный кругъ, противъ котораго возмущалось все мое существо, меня отрѣзали отъ міра и жизни, и при такихъ-то условіяхъ долженъ былъ парить въ высотѣ мой геній! Вы съ самаго начала связали ему крылья, для того чтобы онъ не летѣлъ далѣе вашего горизонта, и не спрашивали о томъ, не поранилъ ли онъ себя въ этой отчаянной борьбѣ! И теперь вы требуете, чтобы я оттолкнулъ отъ себя будущность, свободу, счастье, все-все и снова послѣдовалъ за вами въ темницу? Одинъ разъ я сдѣлалъ это, во второй разъ оно не повторится, нѣтъ, нѣтъ! То, что я получилъ отъ васъ, оплачено рабствомъ всей моей жизни, протекшей до сихъ поръ. Теперь я не стану спрашивать, дадите ли вы мнѣ свободу… нѣтъ, теперь я самъ освобожу себя, чего бы это ни стоило!

Зигбертъ вздрогнулъ, словно съ этимъ дикимъ, бурнымъ взрывомъ съ его груди спала тяжесть. Его слушатели сперва пытались прервать его, однако постепенно замолчали. Имъ казалось, что предъ ними стоитъ вовсе не Зигбертъ; они почти испытывали страхъ предъ этой выпрямившійся фигурой съ горящими глазами, предъ этой пылкой, страстной рѣчью, какой они еще никогда не слышали. Фрэнци боявливо спряталась за мать, а послѣдняя медленно отступала назадъ; даже самъ бургомистръ на время лишился способности говорить что либо. Только послѣ того, какъ онъ увидѣлъ, что Зигбертъ собрался уходить, онъ собрался съ силами, чтобы со всѣмъ необходимымъ блескомъ отвергнуть пріемнаго сына, котораго, какъ онъ видѣлъ, ему уже не довелось удержать у себя.

— Прочь съ глазъ моихъ, неблагодарный! — крикнулъ Эггертъ. — Я отказываюсь отъ тебя, навѣки отвергаю тебя отъ себя! Будетъ время, ты сознаешь, что ты потерять, отъ чего отказался, но тогда будетъ уже слишкомъ поздно, и, если ты вернешься ко мнѣ съ самыми горячими слезами раскаянія, если ты на колѣнахъ будешь проситъ у меня прощенія, я навѣки закрою предъ тобою и мой домъ, и свое сердце!

Полуболѣзненная, полупрезрительная улыбка дрогнула на лицѣ Зигберта, когда онъ еще разъ обернулся и произнесъ:

— Не безпокойся! Пусть мнѣ суждено погибнуть на вольномъ свѣтѣ, но къ тебѣ я никогда не вернусь! Мнѣ очень горько, что мы такъ должны разстаться, но вы довели меня до крайности, я не могъ поступить иначе. Свобода — мое право. Это я наконецъ-то уяснялъ себѣ и, наперекоръ вамъ и всему міру, буду теперь укрѣплять за собшо это право, въ которомъ мнѣ такъ долго отказывали!

— Браво! — прозвучалъ глубокій басъ со стороны окна, и Зигбергъ, въ слѣдующую минуту выйдя на галлерею, внезапно очутился въ бурныхъ, но нѣжныхъ объятьяхъ своего учителя, который при этомъ повторилъ: — браво! Это ты отлично провелъ, мой мальчикъ! Ну, а теперь пойдемъ… мы отправимся вмѣстѣ въ Римъ!

*  *  *

На слѣдующее утро, ранымъ-рано, къ желѣзнодорожной стаикіи катилъ открытый экипажъ, въ которомъ находились Зигберть и профессоръ. На одномъ изъ закругленій дороги еще разъ показалась гостиница, и уѣзжающіе могли видѣть, какъ съ балкона перваго этажа югъ махали бѣлымъ платкомъ. Видимо Александрина, стоявшая тамъ рядомъ съ отцомъ, посылала прощальный привѣтъ своему учителю, и профессоръ, такъ и понявъ это, — усердно отвѣчалъ на это, размахивая своей шляпой. Но молодой человѣкъ, сидѣвшій рядомъ и, не отрывая своего взора, смотрѣвшій на тотъ развѣвавшійся платокъ, зналъ лучше, кому предназначался этотъ привѣтъ. Его лицо было все еще серьезно и мрачно; онъ не принадлежалъ къ натурамъ, легко и быстро освобождавшимся изъ привычныхъ путъ; тотъ способъ, какимъ свершился его разрывъ съ семьей, еще продолжалъ давить ему душу, но все же глубоко-глубоко въ его глазахъ свѣтился лучъ счастья, съ надеждой на которое онъ вступалъ въ свою новую жизнь.

Зданіе гостиницы исчезло изъ вида и путники поѣхали далѣе по дымящейся туманомъ долинѣ. Этотъ туманъ еще густо заволакивалъ все собою; весь ландшафтъ скрывался за его влажной завѣсой, и только гигантскій скалистый вѣнецъ Эгидіевой стѣны уже выдѣлялся изъ него. Съ каждой минутой стѣна становилась яснѣе, и, въ то время какъ ея крайнія вершины загорались розовымъ свѣтомъ подъ лучами восходящаго солнца, облака опускались все ниже и ниже къ ея подножью.

А высоко-высоко, надъ тѣмъ скалистымъ вѣнцомъ, медленно и величественно описывалъ свои круги орелъ. Онъ вознесся изъ волнующагося моря тумана и, распростерши свои сильныя крылья, предпринялъ свой летъ къ свѣту, къ солнцу.

XII.

Три года спустя, въ одинъ изъ осеннихъ вечеровъ, скорый поѣздъ, шедшій съ юга, подошелъ къ вокзалу города Л. Здѣсь онъ имѣлъ продолжительную остановку, и большая часть пассажировъ воспользовалась ею, чтобы выдти изъ вагоновъ. Въ толпѣ и суетѣ, закипѣвшей на перронѣ, выдѣлялся старикъ высокаго роста, который, несмотря на то, что былъ уже сѣдъ, отличался почти юношеской бодростью. Онъ стоялъ прислонившись къ колоннѣ и весело смотрѣлъ на кипѣвшую вокругъ него жизнь. Въ этотъ самый моментъ въ вокзалъ въѣхалъ другой поѣздъ, слѣдовавшій въ противоположномъ направленіи; двери вагоновъ раскрылись и потокъ путешественниковъ тоже устремился на перронъ.

Среди вновь прибывшихъ находился маленькій толстякъ; онъ несъ въ рукахъ большой чемоданъ и со своими спутниками — двумя дамами и господиномъ — направился къ выходу изъ вокзала. Но внезапно онъ остановился, изумленно вскрикнулъ и, оставивъ семью, по продолжая держать въ рукахъ чемоданъ, сталъ пролагать сквозь толпу себѣ путь къ той колоннѣ, у которой стоялъ старикъ.

— Господинъ профессоръ Бертольдъ! — воскликнулъ онъ. — Какой счастливый случай свелъ насъ опятъ другъ съ другомъ? Какъ я радъ снова видѣть васъ, и притомъ столъ же свѣжимъ и сильнымъ, какъ и раньше!

Обычно профессора не легко было вывести изъ его обычнаго спокойствія, но теперь онъ въ теченіе нѣсколькихъ секундъ недоумѣнно смотрѣлъ на маленькаго толстяка, такъ дружески привѣтствовавшаго его, а затѣмъ разразился громкимъ смѣхомъ и воскликнулъ:

— Господинъ бургомистръ Эггергь! Такъ это и вправду — вы? Ну, вы рады видѣть меня, такъ почему же и мнѣ не испытывать этого же?

— Неописуемо! — завѣрилъ бургомистръ, пытаясь схватить руку художника и пожать ее. — Я только что пріѣхалъ сюда со своей семьей; мы намѣреваемся провести ночь въ Л. Быть можетъ, мы будемъ имѣть удовольствіе и васъ видѣть здѣсь же?

— Нѣтъ, я со скорымъ поѣздомъ ѣду дальше. Я возвращаюсь прямо изъ Италіи и хочу еще до полуночи бытъ въ Берлинѣ.

— Да и мы тоже направляемся туда, но будемъ тамъ только завтра. Мы хотимъ привѣтствовать на родинѣ Зигберта, нашего Зигберта, нашего дорогого, знаменитаго сына!

— Вотъ какъ? Давно ли онъ опять сталъ таковымъ? — сухо спросилъ Бертольдъ. — Вѣдь три года тому назадъ вы торжественно прокляли «неблагодарнаго» и выгнали его вонъ. Вѣдь вы хотѣли навѣки закрытъ для него свой домъ и сердце, если онъ съ горячими слезами раскаянія… ну, и такъ далѣе!

— Ахъ, это было недоразумѣніе, многоуважаемый господинъ профессоръ! — воскликнулъ Эггертъ, теперь нѣсколько смущенный. — Зигбертъ совершенно ложно понялъ тогда мою рѣчь. Я никогда не лишалъ его своей любви, увѣряю васъ.

— Не увѣряйте меня ни въ чемъ! — прервалъ его Бертольдъ, — я стоялъ тогда на галлереѣ и съ начала до конца слышалъ вою исторію. Я даже крикнулъ «браво», когда мальчикъ заявилъ вамъ о своемъ неповиновеніи. Такъ, значить, вы пока отказываетесь отъ его покаянныхъ слезъ и хотите вполнѣ дружелюбно навѣстить его? Навѣрно онъ будетъ нѣсколько пораженъ этимъ.

— Мы уже предупредили его объ этомъ, — усмѣхнулся бургомистръ. — Когда я узналъ изъ газетъ, что Зигбертъ возвратился изъ Италіи и остановился въ Берлинѣ, я написалъ ему и напомнилъ о томъ времени, когда онъ вполнѣ принадлежалъ намъ. Нѣсколько дней тому назадъ я получилъ отъ него отвѣть, дѣлающій честь его сердцу. О, я зналъ, что онъ не забудетъ насъ! Впрочемъ я являюсь въ роли представителя его родного города, который черезъ меня передаетъ своему знаменитому сыну привѣтъ и знаки уваженія. Мы гордимся тѣмъ, что изъ нашей среды вышелъ такой геній.

— Ну, знаете, на немъ незамѣтно его происхожденіе оттуда, — зло бросилъ профессоръ, однако это не помѣшало энтузіазму бургомистра, и онъ съ большимъ пафосомъ продолжалъ:

— Визенгеймъ родилъ его, Визенгеймъ видѣлъ его развитіе, его первое творчество, и я съ гордой радостью могу сказать, что именно я открылъ первую искорку его генія и затѣмъ старательно охранялъ и холилъ ее, пока она не стала блестящимъ пламенемъ

Для профессора это было уже черезчуръ. Онъ намѣревался окатить холоднымъ душемъ этого «охранителя пламени», но въ этотъ моментъ подошла какъ разъ семья послѣдняго. Она счастливо протискалась сквозь толпу и поспѣшила со своей стороны привѣтствовать знаменитаго маэстро.

У мамаши Эггергь былъ тоже большой чемоданъ, какъ и у ея супруга, а Фрэнци шла подъ-руку съ молодымъ человѣкомъ, который ничего не несъ, но зато съ безконечно снисходительной миной смотрѣлъ на нее. Бургомистръ поспѣшилъ представить его:

— Мой зять, господинъ Эльбахъ! Молодой поэтъ, отъ котораго мы всѣ въ будущемъ ожидаемъ великаго… Я имѣю счастье называть своимъ сыномъ и его такъ же, какъ Зигберта, и, какъ послѣдній, онъ достигнетъ высоты славы.

— Ну, тогда, значитъ у насъ будутъ Діоскуры^[2] изъ Визенгейма, — замѣтилъ профессоръ. — Поздравляю васъ, господину Эльбахъ, а также и вашу супругу.

Фрэици встрѣтила это поздравленіе съ улыбкой удовлетворенія, а поэтъ, ея мужъ, тотчасъ же заговорилъ. Онъ рѣшительно не былъ похожъ на своего блѣднаго, серьезнаго предшественника и въ немъ вовсе не замѣчалось робкой молчаливой замкнутости. Его нѣсколько широкое лицо буквально-таки сіяло здоровьемъ и самодовольствомъ, а что касается тѣлосложенія, то онъ въ этомъ отношеніи очевидно взялъ примѣромъ себѣ тестя и почти достигъ равенства съ нимъ. Жена уже ознакомила его съ именемъ и положеніемъ профессора, а вслѣдствіе этого онъ продолжалъ сохранять свою прежнюю снисходительную мину и, поклонившись профессору, какъ равному, произнесъ:

— Я принимаю ваше сравненіе съ Діоскурами, господинъ профессоръ. Правда, Зигбертъ Гольмъ опередилъ меня на нѣсколько шаговъ на пути славы, но я, Эдвинъ Эльбахъ, послѣдую за нимъ! Я лишь боюсь, что онъ сердится на меня за то, что я, — и при этомъ поэтъ кинулъ взглядъ на свою жену, — пріобрѣлъ сокровище, которое съ самаго начала было предназначено ему. Но вѣдь кто же можетъ повелѣвать любовью?

— Боже сохрани! — воскликнулъ профессоръ, — Зигбертъ вовсе не сердитъ на васъ, даю вамъ въ этомъ слово! Онъ отъ всего сердца радъ, что вы заполучили такую супругу. Такъ, значитъ, это вы — прежній воскресный гость господина бургомистра и редакторъ интереснаго «Визенгеймскаго Вѣстника»?

— Да, это — именно онъ! — подтвердилъ бургомистръ, такъ же, какъ и его семья, съ полнѣйшимъ почтеніемъ слѣдившій за словами поэта. — Но редакція «Вѣстника» находится теперь подъ другимъ руководствомъ. Мой зять не нуждается въ томъ, чтобы мучиться на службѣ, да и самъ онъ находить, чэто ниже своего достоинства. Правда, его стихотворенія появляются исключительно въ нашемъ «Вѣстникѣ», такъ какъ къ сожалѣнію все еще не находится другого печатнаго органа, который сумѣлъ бы по достоинству оцѣнить ихъ. Но, Эдвинъ устранился отъ всякаго будничнаго занятія, чтобы отдаться исключительно велѣніямъ своей музы.

— Ну, значитъ, все въ великолѣпнѣйшемъ порядкѣ, — оказалъ профессоръ. — Еще одинъ вопросъ: что подѣлываетъ новая городская тюрьма?

— Она переполнена, — торжественно заявилъ бургомистръ, — намъ необходимо будетъ расширить ее. Но Визенгеймъ съ каждымъ годомъ значительно прогрессируетъ, и правительство сооружаетъ теперь тамъ даже заведеніе для глухонѣмыхъ.

— Поздравляю! Но — слышите сигналъ? — мнѣ нужно идти въ вагонъ. Прощайте, господа, до свиданья!

— У нашего Зигберта! Скажите ему, что мы сразу же по полученіи его письма собрались въ путь, чтобы обнять его, такъ долго недостававшаго намъ, и собственными глазами повосхищатъся его большой картиной въ галлереѣ берлинскаго музея. Въ Берлинѣ я буду также имѣть честь вручить вамъ, господинъ профессоръ, всѣ поэтическія произведенія своего зятя. Они всегда при насъ, но къ сожалѣнію подъ рукой нѣтъ, нашихъ чемодановъ — они въ багажѣ, иначе бы я…

— Благодарю! — воскликнулъ профессоръ, внезапно отодвигаясь. — Мнѣ нужно уходить, да и сверхъ того я отлично сплю въ вагонѣ безъ помощи всякихъ снотворныхъ средствъ.

Къ счастью послѣднія слова были заглушены звономъ станціоннаго колокола, давшаго уже второй звонокъ. Поэтъ, благодаря этому не узнавшій о нанесенномъ ему оскорбленіи, величественно подалъ руку своей супругѣ и двинулся съ нею къ выходу. Его тестюшка и теща умиленно слѣдовали за ними, пыхтя подъ тяжестью своихъ чемодановъ, а поѣздъ, въ которомъ находился профессоръ Бертольдъ, на всѣхъ парахъ понесся къ сѣверу.

XIII.

Зигбертъ Гольмъ и на самомъ дѣлѣ послѣ трехлѣтняго пребыванія въ Италіи возвратился въ Германію и рѣшилъ на продолжительное время поселиться въ Берлинѣ. Вполнѣ оправдывалось утвержденіе его бывшаго учителя о томъ, что только условія жизни, окружавшія его до отъѣзда въ Италію, связывали молодого художника и что онъ могъ возвыситься. Разъ освободившись отъ спутывавшихъ его оковъ, его талантъ развился такъ быстро и столь блестяще, что даже самъ профессоръ Бертольдъ изумлялся этому. Большая картина «Бой съ орломъ», которую Зигбертъ закончилъ уже въ первый годъ своего пребыванія въ Римѣ, встрѣтила невѣроятный успѣхъ и прославила на весь міръ имя молодого художника, до тѣхъ поръ совершенно неизвѣстнаго. Она была выставлена почти во всѣхъ главныхъ городахъ Германіи и всюду вызывала крайнее восхищеніе. Въ концѣ концовъ она была куплена для большого королевскаго музея въ Берлинѣ, а все то, что затѣмъ, въ послѣдующіе годы, создалъ Гольмъ, держалось вполнѣ на высотѣ его перваго произведенія.

Осеннее солнце весело освѣщало ателье Зигберта, окна котораго выходили въ садъ. Большое роскошное помѣщеніе было отдѣлано съ чисто художественнымъ вкусомъ. Всѣ находившіеся въ немъ предметы вооруженія, матеріалы и прочіе предметы, размѣщенные очень живописно и представлявшіе значительную цѣнность, служили доказательствомъ того, что если художникъ завоевалъ себѣ славу и почести, то и судьба не оставила его безъ матеріальной награды.

Профессоръ Бертольдъ сидѣлъ въ креслѣ, откинувшись на его спинку, и разглядывалъ мастерскую своего бывшаго ученика, стоявшаго противъ него возлѣ мольберта, на которомъ онъ только что установилъ въ настоящемъ освѣщеніи свою картину. Въ стройной, благородной фигурѣ теперь уже тридцатилѣтняго человѣка со спокойной и увѣренною манерой держать себя было бы не легко узнать прежняго Зигберта. По его лицу можно было видѣть, что онъ нѣсколько лѣтъ прожилъ подъ южнымъ солнцемъ, но вмѣстѣ съ этой темной окраской въ его лицѣ появилось совершенно иное выраженіе, не имѣвшее ничего общаго съ прежней усталостью и вялостью. Это лицо было полно жизнерадостности, и взглядъ профессора былъ устремленъ на него съ отеческой благожелательностью и удовольствіемъ. Только въ глазахъ Зигберта чувствовались прежнія серьезность и мечтательность, но въ нихъ уже не было мрачности.

— А ты великолѣпно устроился! — произнесъ профессоръ Бертольдъ, оглядываясь кругомъ. — Ты, кажется, чувствуешь себя уже совсѣмъ какъ дома въ Германіи. А собственно сколько времени ты уже въ Берлинѣ?

— Только недѣлю, — отвѣтилъ Зигбертъ, — но уже два мѣсяца тему назадъ, при своемъ возвращеніи изъ Италіи, я сдѣлалъ всѣ необходимыя распоряженія и устройство ателье было закончено во время моего пребыванія въ горахъ. Большую часть обстановки я привезъ изъ Италіи.

— Да, тебя нельзя было удержать до моего отъѣзда, — съ легкимъ недовольствомъ оказалъ Бартольдъ. — Ты обязательно до наступленія осени хотѣлъ быть въ горахъ. Впрочемъ я понимаю, что тебя опять потянуло къ Эгидіевой стѣнѣ. Вѣдь въ сущности оттуда начался путь твоей славы.

— И мое счастье! — дополнилъ Зигбертъ съ вспыхнувшими глазами.

— Совершенно вѣрно: слава — всегда счастье, но все же удивительно, что у насъ обоихъ она. началась изъ-за несчастной любви. Что это ты отворачиваешься, Зигбертъ? Теперь, когда уже прошло три года, надѣюсь, можно поговорить объ этомъ, хотя до сихъ поръ ты упорно избѣгалъ даже малѣйшихъ намековъ. Въ сущности у меня явилась превосходнѣйшая мысль излечить тебя такимъ же путемъ, какимъ меня однажды излечила судьба, хотя впрочемъ, сознаюсь, твое лоченіе было нѣсколько насильственно. Ну, да оно не повредило; ты вообще удивительно легко преодолѣлъ эту страсть.

— Вы такъ думаете? — почти насмѣшливо спросилъ Гольмъ.

— Да, именно такъ! Мнѣ понадобилось шесть мѣсяцевъ на то, чтобы покончить со своимъ любовнымъ горемъ и своей картиной, а ты въ одну недѣлю развязался со всей исторіей. Вообще мнѣ не было необходимости такъ боязливо охранять тебя отъ мысли о самоубійствѣ, потому что, едва мы очутились въ Римѣ, ты сталъ вести себя, какъ арестантъ, для котораго раскрылась темница, и у тебя нельзя было замѣтить ни слѣда отчаянія. Я думалъ, что при твоемъ характерѣ эта исторія должна была бы еще болѣе развинтить твое сердце, нежели это случилось нѣкогда со мною.

По губамъ Зигберта скользнула легкая, но торжествующая улыбка, когда онъ отвѣтилъ:

— А вы все еще продолжаете проводить параллель между нашей обоюдной судьбой? Ну, а по-моему, при внимательномъ разсмотрѣніи можно было бы найти нѣкоторую разницу.

— Никакой разницы нѣтъ! — упрямо заявилъ Бертольдъ. — Это было одно и то же: несчастная любовь, разлука, отчаянье, а въ результатѣ всего… картины, сдѣлавшія насъ знаменитостями. Единственный варіантъ въ томъ, что я нарисовалъ идеалъ своихъ юношескихъ грезъ, а ты — Адріана Тухнера.

Зигбертъ ничего не отвѣтилъ, но его взоръ, словно ища что-то, скользнулъ въ садъ, который, несмотря на то, что уже наступила осень, все еще сіялъ своимъ зеленымъ уборомъ, но въ этотъ моментъ былъ совершенно пусть.

— Ахъ, да, я долженъ передать тебѣ поклонъ, — вновь заговорилъ профессоръ. — Визенгеймъ находится въ пути сюда, чтобы принести свой привѣтъ и выразить уваженіе своему знаменитому сыну. Вчера на л--скомъ вокзалѣ я встрѣтилъ господина бургомистра Эггерта съ его семьей. По несчастью, они узнали о твоемъ пріѣздѣ и быстрехонько собрались въ путь, чтобы заключить тебя въ свои объятья хотя бы даже безъ покаянныхъ слезъ съ твоей стороны. Завтра вся компанія совершитъ на тебя нападеніе вотъ здѣсь, въ твоемъ ателье, а вмѣстѣ съ собою она притащитъ и визенгеймскихъ музъ въ лицѣ своего зятя. Вѣдь ты конечно знаешь, что поэтическій редакторъ «Вѣстника» сталъ твоимъ счастливымъ соперникомъ?

— Да, знаю; пріемный отецъ написалъ мнѣ всѣ подробности, когда извѣщалъ меня о своемъ предстоящемъ посѣщеніи.

— И ты былъ настолько мягкосердеченъ, что согласился принять этотъ визитъ, несмотря на то, какъ съ тобою распрощались? Я спеціально напомнилъ объ этомъ господину бургомистру. На твоемъ мѣстѣ я вообще оставилъ бы безъ отвѣта подобное письмо.

— Но вѣдь онъ замѣнялъ мнѣ отца, — серьезно сказалъ Зигбертъ. — Онъ по-своему желалъ мнѣ добра и не представлялъ себѣ, какимъ несчастливымъ дѣлала меня его доброта.

— Ну, ладно! — пробурчалъ Бертольдъ, — Если тебѣ угодно подвергнуться этимъ семейнымъ объятьямъ, то это — твое дѣло. По крайней мѣрѣ теперь нечего опасаться, что ты позволишь утащитъ себя обратно въ Визенгеймъ, тѣмъ болѣе что твое мѣсто тамъ блестяще занято. Видишь ли, господинъ бургомистръ обязательно долженъ бытъ «охранителемъ пламени» какого либо генія, пока высѣкающаго лишь искры, а такъ какъ отъ него сбѣжалъ художникъ, то онъ теперь душой и тѣломъ предался поэзіи.

— Надѣюсь, это случилось къ общему удовольствію, — засмѣялся Зигбертъ. — Эльбахъ — какъ разъ самый подходящій человѣкъ для Френци и ея родителей. Зависимая и бездѣятельная жизнь, ставшая для меня адомъ, для него издавна была цѣлью его стремленій.

— Да, повидимому это такъ, но во всякомъ случаѣ этотъ геній умѣетъ импонировать твоимъ визенгеймцамъ лучше, нежели ты, котораго они замучили своимъ обращеніемъ почти до смерти. Онъ предоставляетъ своимъ тестю и тещѣ носитъ дорожные саквояжи, а за это ежедневно разглагольствуетъ предъ ними о своемъ безсмертіи и своей- будущей міровой славѣ. Они, само собою разумѣется, твердо вѣрятъ въ это и съ благоговѣніемъ смотрятъ на то, какъ «Эдвинъ продается велѣніямъ своей музы». Кромѣ этого онъ ничего не дѣлаетъ, каждое иное занятіе онъ считаетъ ниже своего достоинства; но избранное имъ себѣ дѣло очевидно въ высокой степени полезно ему — онъ имѣетъ очень упитанный видъ. Ну, впрочемъ довольно объ этихъ визенгеймцахъ, намъ нужно побесѣдовать о болѣе важныхъ вопросахъ. Такъ, значитъ, твоя картина «Бой съ орломъ» куплена для художественной галлереи здѣшняго музея?

— Да, и къ ней относятся съ исключительнымъ вниманіемъ, преисполняющимъ меня радостью и гордостью. Ей удѣляютъ почетное мѣсто рядомъ съ вашей «Джуліей».

— И при этомъ восходящее солнце затмитъ закатывающуюся звѣзду.

— Господинъ профессоръ, какъ вы можете говорить это! — воскликнулъ Зигберть.

— Ну, ну, ну, не слишкомъ усердствуй въ такихъ возраженіяхъ! — произнесъ Бертольдъ, — это — вполнѣ обычный ходъ вещей на свѣтъ. У меня тоже былъ періодъ моего восхода., и, въ сущности говоря, вѣдь теперь пожинаетъ тріумфъ мое же искусство въ творчествѣ моего же ученика. Настоящій учитель всегда гордится, если его ученикъ превосходитъ его. Я отъ всего сердца радуюсь тому, что юная, но настоящая сила вступаетъ въ обладаніе тѣмъ наслѣдствомъ, которое, какъ я думалъ, останется выморочнымъ; вѣдь среди всѣхъ остальныхъ служителей искусства нѣтъ ни одного, который могъ бы принять его, и я никому не передалъ бы его съ такимъ удовольствіемъ, какъ только тебѣ. Вотъ именно поэтому я не могъ допустить, чтобы ты погибъ для меня, вслѣдствіе этого я насильно вырвалъ тебя изъ твоихъ путъ, чтобы возвести на вершину нашего дорогого искусства.

Ученикъ безмолвно подалъ руку своему старому учителю. Это пожатіе было молчаливо, но шло отъ сердца и высказало благодарности больше, чѣмъ это могли бы сдѣлать слова.

— Ну, а какъ по-твоему, вѣдь вовсе не худо, что я не допустилъ тебя тогда броситься въ воду? — опросилъ Бертольдъ, внезапно впадая опять въ свое обычное веселое настроеніе. — Вѣдь у тебя было серьезное намѣреніе сдѣлать это?

Зигберть смущенно потупился и отвѣтилъ:

— Ахъ, вы но знаете, въ какомъ отчаяньѣ былъ я тогда! Но съ того времени я поклялся себѣ никогда малодушно не сомнѣваться въ своихъ силахъ.

— Да это было бы и тяжело для тебя послѣ твоего грандіознаго успѣха. Вѣдь твоя картина совершила прямо-таки тріумфальное шествіе по всей Германіи, Что, она еще здѣсь, въ этомъ ательѣ?

— Только на сегодняшній день, завтра же она должна быть передана музею. Я былъ радъ возможности еще разъ безпрепятственно имѣть ее исключительно для себя самого; вѣдь въ ней заключена часть моей жизни.

Зигбертъ откинулъ занавѣсъ, отдѣлявшій небольшую часть ателье отъ остального его пространства. Профессоръ поддался и вмѣстѣ съ ученикомъ подошелъ къ картинѣ, находившейся тамъ въ полномъ освѣщеніи. Фигуры, нарисованныя въ натуральную величину, казалось, выступали изъ рамы, а сочныя, гармоничныя краски придавали картинѣ удивительную силу и блескъ.

На этомъ полотнѣ художникъ запечатлѣлъ сцену дикой борьбы человѣка съ орломъ; въ каждой черточкѣ картины чувствовалось бурное движеніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и потрясающая жизненная правда. На заднемъ планѣ находилась скалистая стѣна, голая, суровая, лишь кое гдѣ поросшая мхомъ и кустарниками. Съ правой стороны скала рѣзко обрывалась въ дымящуюся синеватымъ туманомъ пропасть, а слѣва вздымались груды острыхъ камней, среди которыхъ виднѣлось орлиное гнѣздо. Но вся сила художественнаго творчества была направлена на двѣ фигуры, находившіяся на первомъ планѣ, а именно на орла, защищавшаго своего птенца, и на человѣка, съ напряженными отъ отчаянья силами боровшагося за свото жизнь. Движеніе разъяренной гнѣвомъ птицы, нападающей на врага съ распростертыми крыльями, съ раскрытымъ клювомъ и расгопыренными когтями и готовящейся нанести ударъ, было передано мастерски. А подъ орломъ, низвергнутый его ударомъ, лежалъ на краю пропасти безумецъ-смѣльчакъ, рискнувшій подняться до гнѣзда. Его правая рука, изъ которой выпалъ кинжалъ, была сжата въ кулакъ и еще поднята для защиты, а лѣвая пыталась ухватиться за камни, но они уже не давали точки опоры падающему; человѣкъ былъ обреченъ на гибель, это было видно сразу. Его загорѣлое лицо было блѣдно, но даже теперь, на грани между жизнью и смертью, на этомъ энергичномъ, выразительномъ лицѣ отражалось дикое, несокрушимое упорство, а каждый мускулъ гигантскаго тѣла былъ напряженъ до крайности, чтобы оказать сопротивленіе. Только въ широко открытыхъ глазахъ, устремленныхъ на врага, ясно читались смертельный страхъ и мука погибающаго. Это былъ взглядъ, отъ котораго каждый отворачивался съ внутреннимъ содроганіемъ и который все же какъ-то демонически привлекалъ зрителя и приковывалъ къ себѣ. Этотъ взглядъ былъ проникнуть жизнью, казался живымъ, какъ и вся картина.

Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ оба мужчины стояли предъ картиной, молча созерцая ее, а затѣмъ Зигбертъ произнесъ сдавленнымъ голосомъ:

— Я какъ-то полушутя сказалъ Адріану, что хотѣлъ-бы воплотить такую фигуру, какъ его, только въ борьбѣ, въ бою на жизнь и смерть; увы! тогда я не думалъ, что вотъ такъ сдержу предъ нимъ свое слово!

— Я никогда не думалъ, что ты въ состояніи написать подобную сцену, — возразилъ профессоръ. — Я никогда не сомнѣвался въ твоемъ талантѣ, но такой талантъ, полный энергіи и отрасти, я открылъ въ тебѣ лишь съ того момента, какъ увидѣлъ лично эту картину. Ты его достигъ лучшаго изъ всего того, что вообще достижимо въ нашемъ искусствѣ, а именно — полнѣйшей жизненной правды.

Молодой человѣкъ мрачнымъ взоромъ глядѣлъ на свою картину и вдругъ произнесъ:

— Ахъ, если бы только этюдъ къ ней по былъ такъ ужасенъ! Вѣдь я самъ пережилъ эту борьбу на жизнь и смерть, хотя и но на вершинѣ той скалы, но внизу, на днѣ Эгидіевой пропасти. Я своими глазами видѣлъ этотъ взглядъ, полный смертельной муки, эту послѣднюю отчаянную вспышку энергіи человѣка и въ теченіе многихъ мѣсяцевъ не могъ освободиться отъ впечатлѣнія. Картина преслѣдовала меня во снѣ и наяву, она словно уговаривала меня пробудитъ ее къ жизни, не оставляла меня въ покоѣ до тѣхъ поръ, пока я не взялся за кисти и палитру. Только послѣ того, какъ образъ несчастнаго былъ запечатлѣлъ много на полотнѣ, онъ исчезъ изъ моего мозга и сердца.

— Я знаю это, — серьезно кивнувъ головой, замѣтилъ Бертольдъ. — Есть переживанія и образы, которые требуютъ художественнаго воскресенія. Отъ нихъ не освободишься до того момента, когда исполнишь ихъ волю. Правда, то ужасное происшествіе послужило тебѣ къ достиженію славы. Но теперь, на этотъ разъ, ты врядъ ли привезъ съ Эгидіевой стѣны такую великолѣпную добычу?

— Да, но зато болѣе счастливую, — воскликнулъ Зигбертъ, у котораго глаза вновь засіяли такъ же, какъ раньше.

— Ну, посмотримъ! Въ своихъ письмахъ ты сообщалъ удивительно мало о своемъ пребываніи въ горахъ, а вѣдь оно продолжалось болѣе двухъ мѣсяцевъ. Гдѣ же твои этюды?

— Это — не только этюды. На этотъ разъ я устроилъ себѣ настоящую мастерскую, въ которой могъ писать какъ слѣдуетъ. Картина уже почти закончена, я покажу вамъ ее сейчасъ. — Зигбертъ удалился въ переднюю часть своего ателье и подошелъ къ мольберту, стоявшему близъ окна, но внезапно вздрогнулъ и обратился къ профессору: — простите меня, я долженъ оставить васъ на минуту; я вижу посѣтителей, которыхъ, долженъ принять. Я очень скоро вернусь.

Въ тотъ же моментъ онъ исчезъ.

— Что это за гости, навстрѣчу которымъ онъ кинулся такъ, словно отъ этого зависитъ воя его жизнь? — пробормоталъ профессоръ и подошелъ къ окну.

Но то, что онъ увидѣлъ въ послѣднее, на нѣсколько мгновеній лишило его способности говоритъ.

Онъ видѣлъ, что по саду, словно прогуливаясь, спокойно шелъ президентъ фонъ Ландекъ, ведя подъ-руку свою дочь. Внезапно барышня отдѣлилась отъ отца и поспѣшила навстрѣчу Зигберту, словно на крыльяхъ бури несшемуся изъ своего ателье; и вдругъ они, въ открытомъ саду, на дневномъ Божьемъ свѣту, на глазахъ его превосходительства… поцѣловались! Профессоръ опустился въ одно изъ стоявшихъ поблизости креселъ. Онъ очевидно рѣшительно не былъ подготовленъ къ подобному поразительному противорѣчію своей теоріи о несчастной любви.

Вслѣдъ затѣмъ все общество вошло въ ателье, и Зигбертъ, подведя къ своему учителю Александрину, руку которой онъ все еще держалъ въ своей, торжественно сказалъ:

— Моя невѣста! Вы видите, все же есть нѣкоторая разница въ нашей обоюдной судьбѣ. Александрина уже тогда, на Эгидіевой стѣнѣ, отдала мнѣ свою руку и сердце. Отправляясь въ Италію, я увезъ съ собою и ея согласіе на бракъ со мною.

Александрина улыбаясь протянула правую руку старому маэстро.

— Я не послушалась васъ, господинъ профессоръ! Вы дали мнѣ строгій приказъ довести Зигберта до отчаянія, чтобы заставить его сдѣлать рѣшительный шагъ. Я же примѣнила другое средство, и, какъ видите, оно тоже проявило свое дѣйствіе.

— И объ этомъ я не зналъ ничего! загремѣлъ профессоръ. — Да вѣдь это — чрезвычайно скверная молчаливость! Цѣлыхъ три года ты жилъ со мною, Зигбертъ, и спокойно допускалъ, что я съ величайшей нѣжностью относился къ тебѣ и къ твоему предполагаемому несчастью. Неужели ты не питалъ никакого довѣрія ко мнѣ?

— Утѣшьтесь, дорогой другъ! — смѣясь сказалъ президентъ. — Моя дочь не лучше поступила и со мною. Я понять не могъ, почему серъ Конуэй получилъ тогда отъ нея отказъ на свое предложеніе, почему и въ дальнѣйшемъ она отстранялась отъ сближенія съ нѣкоторыми другими лицами, интересовавшимися ею; наконецъ а даже рѣшительно ничего не зналъ о той корреспонденціи, которую Александрина самовольно вела за моей спиной. Лишь съ того времени, какъ Зигбертъ посѣтилъ насъ этимъ лѣтомъ въ горахъ, для меня мелькнулъ нѣкоторый проблескъ догадки, и лишь тогда эта молодая парочка соизволила признаться во всемъ. Я уже давно сообщилъ бы вамъ объ этомъ, но Зигбертъ и Александрина настояли на томъ, чтобы поразить васъ по прибытіи сюда своей помолвкой, о которой оффиціально будетъ объявлено лишь черезъ нѣсколько дней.

Профессоръ продолжалъ все еще казаться очень оскорбленнымъ и разгнѣваннымъ, но, когда Александрина, ласково и просительно положила руку на его плечо, а самъ онъ взглянулъ на сіяющее лицо Зигберта, его гнѣвъ не могъ болѣе удержаться.

— Ты уничтожилъ всю мою параллель въ нашей судьбѣ и теорію о преимуществѣ несчастной любви, — пробурчалъ Бертольдъ. — Ну, да вѣдь и я уже раньше сказалъ, что, какъ только у тебя явится мысль о любви, ты быстро-быстро перейдешь и къ браку.

— Да, и я сдѣлалъ это, — смѣясь воскликнулъ Зигбертъ, — и Александрина вполнѣ согласна со мною.

— Ну, а я-то вовсе не согласенъ, — проворчалъ профессоръ. — Я — принципіальный противникъ брака, а для художника тѣмъ болѣе. Но такъ какъ ты женишься именно на Александринѣ, то это извиняетъ тебя, если вообще это можно извинить, и такъ какъ всѣ мои возраженія не приведутъ у васъ ни къ чему, то… я поздравляю васъ. — Сказавъ это, Бертольдъ покачалъ головой и пожалъ руки жениха и невѣсты съ такой сердечностью, которая всецѣло опровергала его слова, а затѣмъ обратился къ Ландену: — а что собственно вы скажете объ этой исторіи, ваше превосходительство?

— Я, какъ вы видите, уступилъ, — пожалъ плечами президентъ. — Правда, я не безъ борьбы далъ свое согласіе, потому что мнѣ вовсе не хотѣлось, чтобы Александрина выходила замужъ за художника. У меня относительно ея будущаго были иные намѣренія и планы, но я пожертвовалъ ими ради счастья своего единственнаго ребенка.

Эти слова были сказаны шутливо, но профессоръ встрѣтилъ ихъ довольно немилостиво.

— Ваше единственное дитя, сдѣлало очень разумный выборъ, — грубовато воскликнулъ онъ. — Что имѣла бы ваша дочь теперь оттого, что сидѣла бы со скучнымъ сэромъ Конуэемъ въ какомъ либо изъ англійскихъ имѣній и ожидала бы лордства, которое по всей вѣроятности столь же скучно. Даю вамъ свое слово въ томъ, что имя Зигберта Гольма будутъ вспоминать и тогда, когда никто не будетъ знать, что гдѣ-то на свѣтѣ жилъ сэръ Конуэй, и Александринѣ бокъ-о-бокъ со своимъ мужемъ суждена блестящая судьба, и она будетъ пожинать куда больше тріумфовъ, чѣмъ если бы составила партію, блестящую въ вашемъ смыслѣ.

— Ну, ну, не горячитесь! — успокоительно заговорилъ Ландекъ, кладя руку на плечо профессора. — Я самъ достаточно полюбилъ Зигберта и даю ему высшее доказательство этого, вручая ему то, что для меня дороже всего на свѣтѣ. Но все-таки я позволю себѣ спросить господина профессора Бертольда, какъ это онъ надумалъ устроить форменное свиданіе между этими молодыми людьми тогда, подъ Эгидіевой стѣной?

— Да развѣ я зналъ, что это такъ кончится? — сталъ защищаться профессоръ. — Я основывалъ всѣ свои расчеты на томъ, что этотъ бѣдный, робкій мечтатель совершенно безразличенъ для Александрины, и рѣшительно не считалъ его способнымъ на объясненіе въ любви, а тѣмъ болѣе на предложеніе руки и сердца. Ну, да кто можетъ расчитывать на эту канальскую любовь? вѣдь она переворачиваетъ вверхъ дномъ всѣ разумные планы и расчеты. А все-гаки я еще не видѣлъ твоей новой картины, Зигбертъ. Я сгораю отъ любопытства посмотрѣть, что ты на этотъ разъ привезъ съ Эгидіевой стѣны.

Сказавъ это, профессоръ подошелъ къ мольберту, на которомъ стояла почти законченная картина. На ней былъ изображенъ горный пейзажъ ранняго утра. Глубоко въ долинѣ волновались густыя массы тумана, но выше, на горахъ, ихъ завѣса уже разсѣивалась подъ лучами восходящаго солнца. Рѣдкое сліяніе свѣта и тѣней, солнечнаго сіянія и тумана было передано съ удивительной правдивостью. Ясно была видна борьба свѣта, побѣдоносно пролагавшаго себѣ путь сквозь море облаковъ, изъ котораго уже кое гдѣ выдѣлялись отдѣльныя высоты и лѣса. Вершины горы были окружены лишь легкой синеватой дымкой, а грандіозный скалистый вѣнецъ, возвышавшійся надъ этимъ, былъ залитъ розовымъ свѣтомъ наступающаго утра. Посреди картины парилъ орелъ съ широко распростертыми крыльями. Имѣя подъ собою волнующееся, борющееся море тумана, а надъ собою золотое сіяніе начинающагося дня, онъ свершалъ свой полетъ ввысь, къ солнцу.

Профессоръ Бертольдъ критическимъ взглядомъ окидывалъ картину; теперь дѣло шло о выраженіи своего приговора, а въ подобномъ случаѣ все его пристрастіе къ Зигберту отходило на задній планъ. Онъ строго обслѣдовалъ всю картину во всѣхъ ея подробностяхъ, а затѣмъ обернулся къ своему бывшему ученику и просто и коротко сказалъ:

— Браво!

Глаза молодого художника вспыхнули гордымъ, радостнымъ удовлетвореніемъ. Сколько славы и почести ни выпало на его долю въ послѣднее время, но выше всего для него была похвала его стараго учителя.

— Надѣюсь, ты еще не обѣщалъ кому либо этой картины, Зигбертъ? — спросилъ президентъ. — Его высочество, принцъ К., — онъ произнесъ это имя съ большимъ удовлетвореніемъ, — еще вчера сказалъ мнѣ, что во что бы то ни стало желаетъ имѣть произведеніе твоей кисти. Я убѣжденъ, что онъ изъ-за этой картины поспорить со всѣми, кто пожелаетъ пріобрѣсти ее.

— Боюсь, папа, что принцу придется еще потерпѣть нѣсколько времени со своимъ желаніемъ, — смѣясь отвѣтилъ Зигбергь. — Эта картина уже обѣщана моей невѣстѣ. Я написалъ ее исключительно для Александрины, и она должна явиться первымъ украшеніемъ нашего дома. Этимъ я выкупаю нѣкоторые этюды, когда-то набросанные мною и все еще находящіеся въ рукахъ моей невѣсты. Теперь-то я уже навѣрно смѣю потребовать ихъ обратно!

— Что это за этюды? — спросилъ Ландекъ, внимательно вслушиваясь.

— Да по всей вѣроятности та книга съ набросками, на которыхъ Зигбертъ шесть разъ подрядъ зарисовалъ даму своего сердца, — съ насмѣшкой замѣтилъ профессоръ. — Я тогда похитилъ эту книгу, и съ помощью ея до крайности дипломатично повелъ свою интригу. Теперь я сознаюсь предъ вами во всей исторіи, ваше превосходительство!

Онъ отвелъ президента въ сторону и сталъ разсказывать ему исторію своей интриги противъ Зигберта, которая была отчасти уже извѣстна Ландеку, но подробности которой онъ узналъ лишь теперь.

— Знаменіе, явившееся намъ тогда, оправдалось, — сказала Александрина, нѣжно прислоняя голову къ плечу Зигберта. — Орелъ, на нашихъ глазахъ поднимавшійся ввысь, указалъ тебѣ твой путь.

— Нѣтъ, это ты указала мнѣ его! — возразилъ Зигбертъ, со страстной нѣжностью склоняясь къ невѣстѣ. — Это ты вырвала меня изъ цѣпи моихъ сомнѣній и робости и крикнула мнѣ: «Только тотъ, кто идетъ на высшій рискъ, можетъ добиться высшаго!». Я рискнулъ и… добился!

Конецъ.

---

1. Медичи — знаменитая фамилія, съ 1434 г. по 1743 г. (съ небольшими перерывами) бывшая во главѣ флорентійской республики, а впослѣдствіи герцогства. Въ эпоху возрожденія семья Медичи прославилась покровительствомъ всѣмъ родамъ искусства, которое своимъ пышнымъ расцвѣтомъ обязано именно ихъ меценатству.
2. Мифическіе близнецы Касторъ и Поллуксъ, дѣти Леды.