Орденъ въ петлицѣ.
правитьI.
правитьКто бы изъ жителей Бурнефа въ Грансиньи могъ вообразить, что подобное приключеніе могло когда нибудь случиться съ Сильвеномъ Мирудо?
И однако въ Бурнефѣ — теперь просто городѣ подпрефектуры, а нѣкогда столицѣ могущественнаго феодальнаго графства Грансиньи — всѣ были увѣрены въ томъ, что хорошо знали Сильвени Мирудо. Онъ родился въ этомъ благородномъ городѣ, вотъ тамъ, въ этомъ домѣ на углу Высокой улицы и рыночной площади. Онъ выросъ на глазахъ согражданъ своихъ; онъ прошелъ весь курсъ наукъ до четвертаго класса въ муниципальномъ коллежѣ. Старики вспоминали, что видѣли его, какъ онъ ходилъ въ школу въ коротенькихъ панталонахъ, коротенькой блузѣ изъ синяго кретона, въ фуражкѣ съ кисточкой, съ картонной, покрытой клеенкой, сумкой за спиной, не разсѣяннымъ, орущимъ и шумливымъ шалуномъ, но уже серьезнымъ и разсудительнымъ не по лѣтамъ. Никогда онъ не обрывалъ звонковъ у дверей мирныхъ гражданъ, ни вылавливалъ оливковъ изъ бочекъ бакалейщика; никогда ни одна собака не получала права злобствовать на него за кастрюлю, привязанную къ хвосту ея. Мы можемъ провозгласить громко: Мирудо былъ примѣрнымъ ученикомъ.
Выйдя изъ коллежа съ свидѣтельствомъ о знаніи грамматики, онъ продолжалъ ученіе въ школѣ фармацевтовъ, находившейся въ ближайшемъ департаментскомъ городѣ и, не пускаясь далѣе въ обширный свѣтъ, не переступивъ границы департамента, вернулся поселиться на рыночной площади. И тамъ онъ сталъ примѣрнымъ аптекаремъ.
Въ продолженіе долгихъ годовъ онъ растиралъ всякія мази, скатывалъ пилюли, отмѣривалъ пріемы всякихъ снадобьевъ къ единодушному удовольствію современниковъ своихъ. Ни разу онъ не смѣшалъ рецептовъ, ни разу не ошибся въ микстурахъ своихъ на одинъ миллиграммъ. Ужъ онъ никогда бы не отпустилъ сѣрно-кислой соды вмѣсто магнезіи, или канифоли вмѣсто гуммнарабика. Довѣріе, внушенное его молодыми познаніями, росло еще, когда виски его уже начали сѣдѣть.
Мирудо женился очень поздно на очень молоденькой дѣвушкѣ, немного ужъ слишкомъ живой для него — Аделаидѣ Фламборъ. Онъ увеличилъ еще число своихъ домочадцевъ, взявъ ученика, Клависа Лекюрейля, который долженъ былъ послѣ него принять знаменитое заведеніе. Вслѣдствіе этого произошла перемѣна въ привычкахъ Аделаиды. До этого времени она рѣдко показывалась въ аптекѣ, отговариваясь тѣмъ, что у нея неизмѣнно дѣлалась мигрень отъ сильныхъ запаховъ, въ которыхъ преобладалъ то эфиръ, то фенолъ. Мигрени внезапно исчезли. Аделаида не выходила изъ аптеки, вдыхая розовыми ноздрями испаренія ароматовъ, тѣша свои голубые глаза видомъ чучелъ ибиса и каймана, висѣвшихъ по стѣнамъ, не гнушаясь свертывать своими длинными, тонкими пальчиками маленькіе пакетики висмута и камфоры въ порошкѣ, находя удовольствіе завязывать пробки склянокъ, пытаясь разбирать на бокалахъ тарабарщину фармацевтическихъ надписей, которую Лекюрейль такъ обязательно объяснялъ ей. Она узнала съ живѣйшимъ интересомъ, что мышьякъ скрывается отъ глазъ непосвященныхъ подъ словомъ metallum album, а чистая вода — подъ названіемъ aqua destillata.
Сильвенъ Мирудо, огорченный невинною короткостью жены и ученика, обвинилъ себя во всемъ и ускорилъ на нѣсколько мѣсяцевъ передачу заведенія своего Лекюрейлю; затѣмъ въ отношеніяхъ обоихъ химиковъ осталась постоянная холодность. Лекюрейль былъ принужденъ ограничиться строго офиціальными посѣщеніями четы Мирудо, а бывшій аптекарь, когда онъ возвращался домой послѣ вечерней прогулки по тротуарамъ рыночной площади и проходилъ подъ отраженіями двухъ бокаловъ — изумруднымъ и пурпурнымъ — упорно не сдавался на искушеніе переступить черезъ хорошо знакомый порогъ, съ котораго онъ давалъ столько консультацій крестьянамъ Грансиньи.
Чтобы быть вполнѣ вѣрными истинѣ, мы должны прибавить, что былъ еще одинъ поводъ, побудившій Мирудо оставить торговлю. Честолюбіе овладѣло Мирудо — честолюбіе научное. Не разъ жена и ученикъ его слышали, какъ онъ оплакивалъ, что классическое образованіе его было такъ скудно; мечтою его было взобраться на высокія вершины риторики и философіи и достигнуть баккалаврства. Онъ чувствовалъ, что у него было что-то здѣсь. Латинскій языкъ, прерванный посреди главы «de bello gallicо», греческій, едва мелькнувшій изъ за хвороста начатковъ, отказывались явиться на призывъ его. Въ минуты хорошаго расположенія духа, у него вырывалась обкарнанная цитата Эзопа: «О muthos dé lo i oti…» Къ несчастью, это было все. О, если бы родители его хотѣли!
Въ одинъ день, когда онъ рылся въ библіотекѣ маленькаго города, подъ руку ему подвернулись, неизвѣстно какъ попавшіе сюда два тома записокъ «Конгресса Американистовъ». Они дали новое направленіе научному любопытству его. Истинно ли, что японцы еще задолго до Христофора Колумба открыли Америку? Не Калифорнія ли Фуцангъ, посѣщавшійся китайцами въ древніе вѣка? Былъ ли извѣстенъ финикіанамъ новый міръ? Канарскіе острова — не уцѣлѣвшіе ли обломки Атлантиды, прославленнаго Платономъ материка, исчезнувшаго, неизвѣстно вслѣдствіе какаго катаклизма, подъ волнами океана? Надписи знаками майаса, которыхъ не могли еще разобрать съ полною достовѣрностью, эти таинственные гіеороглифы, говорящіе о мертвыхъ городахъ и исчезнувшихъ цивилизаціяхъ Мексики и Юкатана манили воображеніе Мирудо неотразимымъ обаяніемъ. Но еще болѣе манила его загадочная надпись Грэвъ-Крика — финикійская, какъ то утверждали которая открывала такое обширное поле изобрѣтательности ученыхъ.
Одинъ изъ нихъ, и притомъ изъ наиболѣе компетентныхъ, переводитъ ее слѣдующимъ образомъ: «Начальникъ экспедиціи, который вслѣдъ за этимъ прибылъ на мѣсто это, постановилъ законы эти на вѣки вѣковъ». Другой, не менѣе авторитетный, даетъ такой переводъ: «Могила человѣка убитаго на этомъ мѣстѣ. Да отмститъ за него Богъ, да поразитъ убійцу, отсѣкая руку, лишившую жизни». Третій съ невозмутимою увѣренностью читаетъ въ надписи такія слова: «То, что говоришь ты — то налагаешь закономъ: ты сіяешь въ порывѣ твоемъ, болѣе быстромъ, нежели бѣгъ дикой козы».
Почему бы Сильвену Мирудо не найти четвертаго толкованія, которое будетъ настоящимъ единственно вѣрнымъ? Онъ принялся за американизмъ, который показался ему наукой милостивой и доступной; американизмъ не требовалъ, чтобы блѣднѣли надъ латинскими и греческими текстами, протягивали руку подъ ферулу Ламонда. Бывшій аптекарь могъ вскричать: «И я тоже ученый»!
Вскорѣ въ Бурнефѣ распространился слухъ, что г. Мирудо посвящаетъ свои бдѣнія по ночамъ наукѣ, что онъ знаетъ языки совершенно необыкновенные, на которыхъ говорили во времена оны неизвѣстные народы, въ странахъ, изъ которыхъ иныя не существуютъ болѣе. Увѣряли, что онъ въ совершенствѣ изучилъ языки: мана, толтековъ, хихимековъ и даже то — ацтековъ, каковой языкъ несравненно болѣе древній, нежели языкъ ацтековъ. Познанія его расширялись съ каждымъ днемъ, и раввинъ, или вѣрнѣе, жрецъ Бурнефа научилъ его буквамъ еврейской азбуки; многіе заставали г. Мирудо съ словаремъ въ рукѣ, склоненнаго надъ санскритскимъ текстомъ.
Бурнефская академія наукъ, искуствъ и изящной литературы рѣшила, что если она не можетъ ничего прибавить къ славѣ г. Мирудо, то прійдетъ день, когда онъ прибавитъ многое къ славѣ ея. Онъ былъ единодушными кликами избранъ въ члены знаменитаго общества. Оно не было многочисленно и въ данную минуту состояло: изъ г. Бонпье, сборщика податей и лирическаго поэта; изъ судьи Шарли, извѣстнаго замѣчательными изслѣдованіями своими о древнихъ графахъ Грансиньи; изъ капитана въ отставкѣ, который перевелъ Горація, и изъ четырехъ преподавателей коллежа.
Она мало заставляла говорить о себѣ за предѣлами Бурнефа, и работы ея не упоминались ни въ рецензіяхъ «Рейнскаго Музея», ни въ «Атенеумѣ». Члены академіи собирались разъ въ двѣ недѣли подъ чадными кенкетами въ одной изъ залъ мэріи.
Въ тѣ дни, когда г. Бонпье не съимпровизировалъ для дня засѣданія куплетовъ Хлоридѣ, а г. Шарло не открылъ никакой неизвѣстной еще медали графовъ де Грансиньи, тогда неизмѣнно обсуждали статью 255 устава академіи, которая гласила, что «засѣданія должны происходить каждую первую и третью пятницу ежемѣсячно». Трое изъ преподавателей коллежа требовали, чтобы засѣданія были перенесены на субботу по причинѣ слѣдующаго праздничнаго дня; свѣтскіе люди подавали голосъ за сохраненіе пятницы, — постнаго дня, когда не бывало обѣдовъ въ городѣ. Академія была раздираема двумя партіями: не смотря на потоки краснорѣчія, расточаемаго и съ той и другой стороны, вопросъ, вслѣдствіе нейтральности седьмаго члена, подвигался не болѣе восточнаго вопроса на конференціяхъ въ Константинополѣ.
Избраніе Мирудо влило въ дремлющій ареопагъ новую жизнь; съ нимъ современная наука вторглась въ древнее учрежденіе. Отнынѣ гіероглифы майа, надпись Грэвъ-Крика, вопросъ Фуцанга стали вопросами дня. Засѣданія сдѣлались продолжительны, расходъ на освѣщеніе возросъ значительно, и муниципальный совѣтъ Бурнефа, вдохновляясь щедростью Мецената, голосовалъ увеличеніе кредита на масло для лампъ.
Эдиліи были вознаграждены за щедрость свою блескомъ, которымъ покрыли академію Грансиньи открытія г. Мирудо.
Въ маѣ 1876 г. онъ прочелъ записку свою о методѣ, который слѣдовало употреблять при изслѣдованіи надписей Гюегіостлапалана и Паленкве. Одинъ изъ преподавателей робко заявилъ о необходимости сдѣлать кое-какія грамматическія поправки въ редакціи этого знаменитаго труда; но собраніе единодушно провозгласило, что онъ затмилъ изслѣдованія Браесера изъ Бурбура. «Эхо Грансиньи» въ еженедѣльномъ номерѣ своемъ возвѣстило міру, что американскіе гіероглифы нашли своего Шамполіона.
Въ декабрѣ того же года г. Мирудо привелъ въ изумленіе собратій своихъ, доказавъ имъ прямую филіацію мѣстнаго нарѣчія Грансиньи съ языкомъ индѣйцевъ Великаго Хако. Академія, не смотря на оппонировавшихъ преподавателей, ослѣпленныхъ пристрастіемъ къ латинскимъ корнямъ нашего языка, не только голосовала печатаніе труда г. Мирудо, но постановила, что трудъ этотъ будетъ прочитанъ при первомъ торжественномъ съѣздѣ ученыхъ обществъ въ Сорбоннѣ. Закоренѣлая рутина канцелярій министерства народнаго просвѣщенія, всегда склонныхъ скрывать свѣтильникъ подъ спудомъ, рѣшила дѣло иначе.
Г. Мирудо отомстилъ за себя въ запискахъ своихъ 1877 г. Онъ положилъ послѣдній камень зданія славы своей, доказавъ, что Новый Свѣтъ за двѣ тысячи пятьсотъ лѣтъ до Христофора Колумба былъ открытъ и колонизованъ финикіанами, евреями, карфагенянами, маврами, иберами и сотнею другихъ народовъ древняго міра. Онъ констатировалъ, что у нѣкоторыхъ племенъ Южной Америки совершенно также, какъ и у хананеянъ, братъ умершаго бралъ вдову его себѣ въ жены и что туземцы эти, какъ бы соображаясь съ предписаніями библіи, слѣдовали обычаю омовеній, имѣли бани и воздерживались отъ употребленія рыбы безъ чешуи. Онъ доказалъ неопровержимо, что жители Юкатана совершенно также, какъ и древніе карфагеняне, высоко цѣнили собачье мясо и брили себѣ головы, за исключеніемъ клочка волосъ на темени. Онъ нашелъ даже имя финикіанъ въ имени пиналей Гватемалы и города Панамы; имя карфагенянъ въ имени древнихъ корибикани Никарагвы и караибовъ Антильскихъ острововъ; имя Вокха, короля Мавританіи, въ имени Санта-Фе-де-Богота; имя великаго Аннибала или Ганнибала въ имени каннибаловъ. Болѣе — онъ далъ такое объясненіе надписи Грэвъ-Крика, которое имѣло великую заслугу — ни въ чемъ не напоминать предшествовавшихъ объясненій.
Академія въ порывѣ восторга постановила, что она пошлетъ представителя на первый конгрессъ американистовъ въ Брюсселѣ и что г. Мирудо будетъ этимъ представителемъ и прочтетъ тамъ отчетъ объ изумительныхъ выводахъ, сдѣланныхъ имъ и имѣющихъ произвести революцію въ мірѣ науки.
II.
правитьГ. Мирудо обладалъ тою независимостью характера, которая такъ хорошо идетъ объ руку съ истиннымъ знаніемъ. Онъ не былъ изъ числа тѣхъ ученыхъ, которые пополняютъ протекціею, связями, интригами, недочеты по части заслугъ. Никогда никто не видѣлъ, чтобы онъ безпокоилъ просьбами сенатора, или обивалъ пороги депутата. Онъ считалъ унизительнымъ появляться на офиціальныхъ пріемахъ, не смотря на то что нѣсколько разъ получалъ приглашенія отъ г. подпрефекта, адресованныя такъ: «Г. Мирудо, члену Академіи».
Онъ предпочиталъ, когда труды оставляли ему свободный вечеръ, проводить его въ національномъ клубѣ съ позволенія Аделаиды и подъ обязательствомъ возвращаться домой до одиннадцати часовъ. Въ этомъ клубѣ языкъ его развязывался; положивъ локти на столъ, онъ судилъ съ строгимъ безпристрастіемъ о партіяхъ и людяхъ; порицалъ черезчуръ министерскія тенденціи сенатора Малаваля и скандалезно частыя поѣздки на дачу депутата Пьедалуэта, депутата ихъ округа. Онъ высказалъ бы это имъ въ лицо, если бы они были здѣсь. Правда! Да, онъ выскажетъ ее въ лицо самому подпрефекту. Онъ повторялъ часто, что излишняя централизація убиваетъ насъ и что во времена муниципальной автономіи Бурнефа, при добромъ графѣ Теодорикѣ VII, все шло гораздо лучше. Не то чтобы г. Мирудо былъ фанатикомъ прошедшаго — онъ любилъ выдавать себя за сына 89 г. Но чего же можно ожидать отъ правительствъ нашего вѣка, отъ нашихъ министровъ, отъ палатъ нашихъ? То онъ осуждалъ политику, которая могла создать намъ затрудненія во внѣшнихъ дѣлахъ и которая воскресила честолюбіе древнихъ королей; то онъ оплакивалъ наше уничиженіе передъ Европой и нэмѣну нашимъ старымъ дипломатическимъ традиціямъ.
Еще другою язвою нашей эпохи было злоупотребленіе почетными отличіями. Г. Мирудо полагалъ, что орденъ Почетнаго Легіона есть учрежденіе существенно монархическое, несовмѣстное съ нашими демократическими нравами, что оно — развращающее изобрѣтеніе геніальнаго деспота, который для того, чтобы сильнѣе привязать къ себѣ слугъ, роздалъ имъ весь военный плащъ свой по мелкому лоскуточку и своимъ императорскимъ пурпуромъ забрызгалъ петлички ихъ. Самое большое, что можно было сдѣлать — это сохранить орденъ для военныхъ: они любятъ все блестящее, и кресты замѣняютъ имъ phalerœ, которыми украшали себя римскіе центуріоны. Въ гражданскомъ мірѣ орденъ годится только на то, чтобы возбуждать нездоровое честолюбіе, болѣзненное тщесчавіе, смѣщныя и унизительныя соперничества, среди которыхъ развращаются характеры и разслабляются убѣжденія. Г. Мирудо, присоединяя сарказмъ къ аргументу, предлагалъ, чтобы всѣ французы получали орденъ при рожденіи и были обязаны носить крестъ въ петлицѣ до того лишь дня, когда имъ удастся сдѣлать славное дѣло. Презирая всѣ эти игрушки тщеславія, г. Мирудо вспоминалъ, что высокопоставленнныя особы изъ иностранцевъ, посѣщавшія минеральныя воды Грансиньи, присылали ему за оказанныя имъ по профессіи его услуги, крестъ Низама и звѣзду Коста-Рика. И что же? — весь свѣтъ зналъ это въ Бурнефѣ — онъ бросалъ бездѣлушки эти въ ящикъ. Въ какой ящикъ? Онъ самъ того не зналъ.
Г. Мирудо слушали съ большимъ вниманіемъ въ національномъ клубѣ, посѣщавшемся большею частью его друзьями дѣтства, школьными товарищами, искренно польщенными тѣмъ блескомъ, какой научная слава его придавала городу. Только двое или трое сторонились отъ всѣхъ и, не дерзая открыто противорѣчитъ великому человѣку, притворялись, будто не слышали краснорѣчивыхъ діатрибъ его, и были совершенно поглощены своимъ трикъ-тракомъ или пикетомъ; однако по временамъ у нихъ вырывалось ироническое ворчаніе или насмѣшливое восклицаніе.
Болѣе нихъ для обаянія г. Мирудо былъ опасенъ Графино, маленькій старичекъ, рантье изъ Парижа, удалившійся на покой въ Бурнефъ; голое лицо его, свинцоваго цвѣта, напоминало мордочку хорька, съ мигавшимъ взглядомъ изъ подъ синихъ очковъ. Графино много слушалъ, мало говорилъ и то какъ-то порывами, бросая внезапно ѣдкое слово, послѣ котораго жертва его долго почесывалась. Онъ былъ очень мало симпатиченъ всегдашнимъ посѣтителямъ клуба, и сверхъ того подозрѣвали, что онъ не изъ мѣстныхъ уроженцевъ. Иные утверждали даже, будто онъ полицейскій агентъ. Тайная полиція въ Бурнефѣ! Разсудительные люди только пожимали плечами отъ изумленія. Не смотря на все, его держали въ отдаленіи и рѣшались приглашать его быть партнеромъ въ вистъ только когда никакъ нельзя было найти третьяго игрока.
И этотъ-то Графино въ одинъ день, когда г. Мирудо говорилъ о Бокхусѣ и Санта-Фе-де-Богота, злостно намекнулъ, что слово bock (шкаликъ) могло произойти отъ того же корня. Въ другой разъ, когда бывшій аптекарь металъ громы и молніи противъ злоупотребленій знаками отличія, всѣ слышали, какъ съ тонкихъ губъ маленькаго старичка раздалось шипѣнье: «Зеленъ виноградъ».
III.
править— Другъ мой, — сказала въ одно утро Аделаида г. Мирудо, — тебѣ бы надо заказать сюртукъ. Тебѣ нельзя ходить въ академію въ такомъ старьѣ.
Именно не задолго передъ тѣмъ въ Бурнефѣ нашелся портной, который шилъ на славу. Но что за смѣшной человѣкъ! Высокій кащей, длинный позвоночникъ котораго, вывихнутый какъ у клоуна, изгибался съ какимъ-то страннымъ подобострастіемъ; рыжіе волосы, остроконечная рыжая бородка, рыжіе усы съ завернутыми въ кольцо концами, и надъ металическими голубыми глазами рыжія брови дугой, похожія очертаніями на тѣхъ хищныхъ птицъ, которыхъ пейзажисты бросаютъ на небо; брови эти, казалось, носились по неизмѣримости лба, то поднимаясь, то опускаясь, какъ два охотничьи сокола; то быстро, будто развиваясь, вздымались они до корней волосъ, то упадали на глаза, чтобы скрыть искры ихъ. Въ иныя минуты было что-то Мефистофельское въ этомъ портномъ, и даже находило искушеніе посмотрѣть, не носилъ ли онъ двойное красное перо на пунцовомъ беретѣ; и вдругъ затѣмъ видѣли передъ собой только длинный странный силуэтъ, съ длинными руками, ниспадавшими до колѣнъ, какъ руки орангутанга, вырвавшагося изъ своей кожи, нѣчто въ родѣ простачка съ глупѣйшмъ и удивленнымъ видомъ, вытаращенными глазами, огромнѣйшими ногами и сильнымъ нѣмецкимъ акцентомъ. Его звали Тейфельстванцъ, и онъ безсовѣстно выдавалъ себя за эльзасца, разореннаго тѣмъ, что выбралъ Францію. Это послужило еще новымъ поводомъ для г. Мирудо, который былъ патріотомъ, оказать ему предпочтеніе.
Черезъ недѣлю послѣ заказа Тейфельстванцъ явился въ кабинетъ ученаго. Очень почтительный, очень смиренный и какъ бы придавленный удивленіемъ, какое внушалъ ему видъ такаго множества книгъ, съ благоговѣйной миной и сдержанными движеніями человѣка, сознающаго себя въ святилищѣ, прикасаясь къ разнымъ частямъ одежды г. Мирудо, какъ къ вещамъ священнымъ, онъ осторожно совлекъ съ него халатъ — безъ халата возможно ли быть ученымъ? — и облекъ его въ сюртукъ.
— Это что такое? — спросилъ г. Мирудо, косясь лѣвымъ глазомъ на петлицу и становясь противъ зеркала.
Брови Тейфельстванца упали на глаза его, и изъ-за этихъ косматыхъ щетинъ зрачки голубой стали сверкали какъ зрачки тигра, подстерегающаго добычу изъ засады. Изогнувъ хребетъ и прильнувъ длинными костлявыми пальцами къ сюртуку заказчика, Тейфельстванцъ съ невыразимымъ таинственнымъ видомъ смотрѣлъ на пораженное неожиданностью лицо, изумленную и почти восхищенную улыбку академика.
— Это что такое? — повторилъ г. Мирудо фистулой, которая напрасно старалась быть негодующей: — Но у меня нѣтъ ордена! Но я не кавалеръ Почетнаго Легіона! — И съ выраженіемъ презрѣнія, теперь вполнѣ удавшимся, прибавилъ: — «Погремушка!»
— Возможно ли это? — возразилъ Тейфельстванцъ, изумленный до крайности: — такой человѣкъ, какъ вы!
И отъ изумленія длинныя руки его прильнули къ лядвеямъ, въ то время какъ брови его взвивались къ верху лба, а глаза, выпученные отъ глупаго удивленія, блуждали по полкамъ, уставленнымъ книгами, по гравюрамъ мексиканскихъ гіеороглифовъ покрывавшимъ стѣны, призывая ихъ въ свидѣтели несправедливости, оказанной заказчику его..
— Нѣтъ, у меня нѣтъ ордена, сухо повторилъ г. Мирудо съ оттѣнкомъ горечи и почти сожалѣнія.
— Вотъ увидите, вы получите, прежде чѣмъ муаре ленточки потускнѣетъ, или во Франціи не умѣютъ цѣнить таланты… Къ тому же у насъ такой обычай: мы всѣмъ почетнымъ заказчикамъ вдѣваемъ эту ленточку въ петлицу.
Тейфельстванцъ затѣмъ засвидѣтельствовалъ, что сюртукъ сидѣлъ превосходно, совлекъ его и, облекши снова Сильвена въ халатъ, исчезъ съ глубочайшимъ поклономъ.
Г. Мирудо, скрестивъ руки за спиной, въ широкомъ и докторальномъ халатѣ своемъ, остался глазъ на глазъ съ сюртукомъ. Сюртукъ лежалъ, аккуратно сложенный на креслѣ, ленточка на самомъ виду отливала пурпуромъ на лоснящемся черномъ сукнѣ, дразня глазъ оттѣнкомъ горящихъ угольевъ и придавая всей одеждѣ что-то величественное и правительственное.
— Дуракъ! вскричалъ ученый, обращаясь къ двери, которая затворилась за портнымъ. — Мнѣ! сыну 1789 г.! И поднявъ плечи, онъ сѣлъ за рабочій столъ и повидимому углубился въ изученіе священныхъ знаковъ Юкатана. Вскорѣ онъ всталъ, сдѣлалъ десять шаговъ направо, десять налѣво и очутился, будто невзначай, противъ сюртука, который онъ принялся внимательно разглядывать, посвистывая краями губъ и съ самымъ равнодушнымъ видомъ. Потомъ онъ снялъ халатъ, надѣлъ сюртукъ, тщательно застегнулъ его; потомъ съ серьезнымъ видомъ посмотрѣлъ въ зеркало, стараясь выпятить грудь и всего болѣе лѣвую половину ея.
— Да, да, — прошепталъ онъ: — если бы во Франціи умѣли цѣнить таланты!
Онъ разразился презрительнымъ смѣхомъ, сорвалъ ленточку и бросилъ ее въ ящикъ бюро и потомъ, надѣвъ снова халатъ, засѣлъ за работу.
Послѣ десяти минутъ работы, казавшейся очень рьяной, онъ потихоньку открылъ ящикъ, досталъ ленточку и долго смотрѣлъ на нее, заставляя переливаться чарующій муаръ. Однимъ ударомъ перочиннаго ножика онъ прорѣзалъ петлицу на халатѣ и снова всталъ передъ зеркаломъ. Потомъ, заслышавъ шаги за дверью — Аделаида шла къ нему — онъ швырнулъ ленточку въ ящикъ и поспѣшно захлопнулъ его, такъ поспѣшно, что до крови прищемилъ себѣ пальцы.
IV.
правитьСъ этого дня въ манерахъ и привычкахъ г. Мирудо произошла неуловимая перемѣна. До сихъ поръ онъ едва замѣчалъ, что въ Бурнефѣ были люди, украшенные орденами. Теперь, когда мимо него проходили сборщикъ податей Габріэль, отставной адъютантъ, изящный де-ла Каламберъ, бывшій офицеръ гардъ-мобилей 1870 года, президентъ суда Трипаръ, нѣсколько старыхъ военныхъ или отставныхъ чиновниковъ, которые вернулись проживать пенсіи свои въ Грансиньи — глазъ г. Мирудо машинально останавливался на петлицѣ ихъ и, хотя онъ самъ себѣ не отдавалъ отчета, отлично пріучался распознавать разныя манеры носить кавалерственный знакъ: расплющеннымъ, какъ пунцовый дискъ, на груди адъютанта Габріэля; приплющеннымъ и еле виднымъ, небрежно повязаннымъ на лацканахъ безукоризненно щегольскаго сюртука г. де-ла Каламберъ.
Съ любопытствомъ, удивлявшимъ его самого, г. Мирудо слѣдилъ за раздачей крестовъ Почетнаго Легіона, обсуждалъ заслуги того или другаго изъ пожалованныхъ кавалеровъ, какъ будто большія или меньшія заслуги пожалованныхъ могли въ учрежденіи, такъ глубоко запятнанномъ фаворитизмомъ, имѣть для него какой бы то ни было интересъ! Въ національномъ клубѣ замѣтили, что передъ 14 іюля и 1 января офиціальный «Монитеръ» былъ всегда въ рукахъ ученаго.
Длинные списки военныхъ всѣхъ чиновъ, умилительныя прошенія префектовъ, скульпторовъ, судей, архитекторовъ, врачей, вслѣдствіе постояннаго прохожденія передъ глазами, которые напрасно онъ хотѣлъ закалить равнодушіемъ, въ концѣ концовъ начали производить въ г. Мирудо нѣчто въ родѣ раздраженія. Онъ началъ рѣзко критиковать иныя награды. Мэры маленькихъ городовъ! Прокуроры республики! Что же такаго необыкновеннаго могли сдѣлать они? Генеральные сборщики податей! Какъ будто нужна была особенная любовь къ отечеству для того, чтобы получить шестьдесятъ тысячъ франковъ въ годъ! Франты министерскихъ кабинетовъ, хлыщи штабовъ! Вѣроятно особенныя заслуги?
Еще другая перемѣна произошла въ привычкахъ г. Мирудо. Онъ поймалъ себя на похвалахъ нѣкоторымъ распоряженіямъ правительства, призналъ, что въ министерствѣ было нѣсколько заслуженныхъ людей. Онъ началъ снисходительно говорить о сенаторѣ и о депутатѣ. Когда зимою снова повторились офиціальныя приглашенія, онъ отправился въ подпрефектуру въ бѣломъ галстухѣ и лакированныхъ ботинкахъ. Вѣдь не его же, не Сильвена Мирудо приглашали, но члена академіи. Онъ рискнулъ появиться на скользкомъ паркетѣ и приручился до того, что засвидѣтельствовалъ свое почтеніе подпрефекту, который сказалъ ему нѣсколько любезностей на счетъ трудовъ его.
Ко второму вечеру ему пришло на умъ, что членъ академіи обязанъ ради достоинства корпораціи своей выставить всѣ знаки отличія, какими онъ обладаетъ. Весь блескъ отъ нихъ отразится на корпораціи. Онъ съумѣлъ отыскать ящикъ, гдѣ мирно почивали крестъ Низама и звѣзда Коста-Рика.
Злонамѣренные люди могли предположить, что обѣ ленточки, прикрѣпленныя къ петлицѣ его, находились тамъ подобно птицамъ, привязаннымъ къ сѣти, для того, чтобы играть роль зазывальщиковъ и привлекать въ ловушку товарищей своихъ съ радужными крыльями; что обѣ ленточки находились въ петлицѣ для того, чтобы навести подпрефекта на такую мысль:
«Вотъ ученый, котораго почтили иностранныя націи и для котораго отечество его еще не сдѣлало ничего». Или: «Если онъ носитъ Низамъ и Коста-Рика, то принципы его не возбраняютъ ему носить Почетный Легіонъ».
Но г. Мирудо пришелъ бы въ негодованіе, еслибы кто дерзнулъ приписать ему такой махіавелическій разсчетъ. Къ тому же г. подпрефектъ, хотя и былъ очень любезенъ съ гостемъ своимъ, повидимому не сдѣлалъ никакаго подобнаго заключенія. Зима прошла, а ни одно офиціальное лицо не выразило удивленія своего отъ того, что не видитъ красной ленточки въ петлицѣ, бывшей до той поры непримиримою.
V.
правитьКъ концу зимы, настроеніе духа г. Мирудо стало дѣйствительно омрачаться. Онъ замѣчалъ съ возраставшею горечью скандалезныя награды, извѣстія о которыхъ приносилъ ему офиціальный органъ. Яростнымъ жестомъ, онъ препровождалъ несчастную газету въ другой уголъ залы клуба и негодующій возвращался домой.
— Но что же тебѣ за дѣло до этого? — сказала ему какъ-то Аделаида. — Вѣдь ты такой врагъ Почетнаго Легіона! Если выборъ дуренъ — то тѣмъ лучше. Общественнное мнѣніе тѣмъ сильнѣе будетъ требовать уничтоженія ордена.
— Уничтоженія! Легко сказать! Но пока Почетный Легіонъ существуетъ. Если иногда крестъ дается негодяямъ, то честные люди тѣмъ не менѣе добиваются его… А если я достоинъ его? — прибавилъ онъ, поднявъ голову. — Я не вижу, почему я бы не принялъ его. Всегда будетъ время отказаться, когда разумный законъ уничтожитъ орденъ для гражданскихъ чиновъ.
— Такъ зачѣмъ же ты не сказалъ этого своей маленькой женѣ, вмѣсто того чтобы одному раздумывать и хмуриться въ углу? Я буду очень гордиться, когда мужъ мой будетъ украшенъ орденомъ. Я не врагъ Почетнаго Легіона. Я знаю, что ты заслуживаешь крестъ болѣе всѣхъ. И ты непремѣнно получишь крестъ — или правительство наше поголовно изъ дураковъ. Скажи мнѣ только, выбралъ ли ты настоящій путь?
Сильвенъ Мирудо принужденъ былъ сознаться, что онъ не выбралъ настоящаго пути, потому что онъ не выбралъ никакаго.
Начиная съ этого дня, будущій орденъ ученаго сталъ предметомъ разговоровъ между супругами Мирудо. Сіяющее видѣніе облекалось въ плоть и кровь: оно существовало ужеше въ одной только опечаленной мечтѣ г. Мирудо, не въ однихъ только тайныхъ и стыдящихся желаніяхъ его, не въ одной только горечи скрытаго честолюбія. Признаніе, которое тайный стыдъ такъ долго удерживалъ на устахъ его, было сдѣлано, наперсникъ найденъ. Вскорѣ онъ нашелъ и втораго.
Магометъ, передъ началомъ проповѣди своей, нашелъ всего двухъ вѣрующихъ: жену свою — Кадиджу и двоюроднаго брата — Али. Г. Мирудо теперь подвинулся также далеко, какъ и пророкъ: для начала онъ нашелъ двухъ вѣрующихъ въ себя — жену и бывшаго аптекарскаго ученика своего.
Посѣщенія Клода Лекюрейля, такъ рѣдкія до этого времени, стали очень часты съ тѣхъ поръ, какъ Аделаида получила разрѣшеніе посвятить и его въ великую тайну. При первыхъ же словахъ о ней, онъ былъ охваченъ порывомъ восторга. Нѣтъ! невозможно, чтобы заслуги его патрона — какъ онъ говорилъ съ любящей фамильярностью, проникнутой глубокимъ почтеніемъ — невозможно, чтобы заслуги его патрона не были признаны. Его объясненіе гіероглифовъ Паленкье, его «Финикіане въ Америкѣ», его истолкованіе подписи Грэвъ-Крика — все это были великія открытія! Развѣ заслуги какихъ-нибудь сидней — чиновниковъ въ префектурѣ или министерствахъ могутъ быть поставлены на одни вѣсы съ его заслугами? Чего же еще нужно правительству!
Юношескій восторгъ Кловиса былъ бальзамомъ для уязвленнаго честолюбія Мирудо. Его гладили по шерсти; рѣчи Лекюрейля возбуждали, согрѣвали его; слушая эти дружескія слова, онъ выгибался и нѣжился, какъ котъ, которому чешутъ затылокъ и ключицы; казалось, онъ тихо урчалъ и терся о ноги, выставляя спину, чтобы снова привлечь ласкающую руку. Теперь не было и въ помыслахъ прежней ревности. Мирудо составилъ себѣ привычку проводить каждое утро по нѣсколько часовъ въ аптекѣ. А по вечерамъ что за дружескія бесѣды шли около зеленаго абажура лампы! Аделаида въ кокетливомъ неглиже, прелестная простотою и непринужденностью, фамильярная до того, что ставила маленькія ножки свои на перекладины стула Кловиса, прерывала вышиванье для того, чтобы часто поднимать на молодаго человѣка умилённые и плутовскіе глаза и ласковымъ голосомъ, музыка котораго заставляла забывать звукъ словъ, сто разъ уже повторенныхъ, говорить: — Можете ли вы понять, дорогой другъ, что правительство еще не подумало объ этомъ?
Иногда Мирудо, утомленный повтореніемъ и переворачиваніемъ одной и той же идеи съ одними и тѣми же лицами, оставлялъ жену свою обсуждать съ Лекюрейлемъ общіе честолюбивые планы, и уходилъ въ клубъ. Онъ не надѣялся найти между честными людьми, посѣщавшими его, слушателей столь же внимательныхъ, наперсниковъ столь же преданныхъ, столь же умѣвшихъ щекотать самолюбіе, какъ Лекюрейль; но онъ хотѣлъ увидѣть: не угадаетъ ли кто преслѣдовавшую его мысль и не избавитъ ли его отъ первыхъ шаговъ?
Намеки его стали такъ часты и ясны, что какъ ни были члены клуба заняты вистомъ и шартрезомъ, они, даже самые разсѣянные и сонливые изъ нихъ, начали понимать его; первымъ былъ одинъ чиновникъ префектуры, который сказалъ ему: «Да, да, вы правы. Бросаютъ зря Почетный Легіонъ… Когда подумаешь, что такой человѣкъ, какъ вы, не получили его!» И онъ поднялъ плечи и глаза къ небу, какъ бы подавленный фактомъ. Съ тѣхъ поръ г. Мирудо каждый вечеръ, когда бывалъ въ клубѣ, неизмѣнно садился возлѣ него. Даже въ одинъ день, когда чиновникъ разсказывалъ ему о своихъ денежныхъ затрудненіяхъ, онъ былъ вполнѣ счастливъ возможностью одолжить ему пятьсотъ франковъ.
Постепенно и другіе проломали ледъ. Руки искали руки ученаго съ краснорѣчивыми пожатіями, полными недоговоренныхъ, одобреній и пожеланій. За то и клика враждебно настроенныхъ гражданъ Бурнефа издала нѣсколько ироническихъ ворчаній: «Вотъ, хорошо, если буду раздавать ордена аптекарямъ, удалившимся отъ дѣлъ, — шипѣлъ Граффино; — пусть потребуютъ, по крайней мѣрѣ, чтобы они привѣсили на ленточку серебряную эмблему своей профессіи». Такія неприличныя выходки встрѣчали очень слабый отзывъ: въ клубѣ были добрые товарищи, вѣрныя сердца.
Возвращаясь домой и не замѣчая стѣсненія, которое болѣе или менѣе неожиданный приходъ его вносилъ въ бесѣды жены его съ Лекюрейлемъ, весь отдавшись грезамъ своимъ и славѣ, съ глазами, закрытыми для всякаго другаго образа, ученый говорилъ въ сіяющемъ настроеніи духа: «Всѣ они въ клубѣ одного мнѣнія съ вами. Начинается какъ будто движеніе общественнаго мнѣнія.»
VI.
правитьНо надо было помочь движенію общественнаго мнѣнія.
И такъ какъ министръ народнаго просвѣщенія — что совершенно справедливо замѣчалъ г. Лекюрейль — могъ быть только благодарнымъ тому, кто обратилъ бы вниманіе его на заслуженныхъ людей, скрытыхъ отъ него въ уединеніи и дали провинціи, то надо было сдѣлать это. Подобный шагъ не долженъ былъ ничего стоить убѣжденіямъ г. Мирудо, который былъ порою строгимъ, но всегда искреннимъ другомъ правительства. Рѣчь шла не о томъ, чтобы онъ выступилъ въ роли просителя. Фи! какъ можно! Такой человѣкъ, какъ онъ, не проситъ милости. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, г. Мирудо простеръ снисхожденіе свое до того, что начерталъ слѣдующія строки, проникнутыя достоинствомъ порядочности и справедливымъ сознаніемъ своего собственнаго значенія:
Многочисленный кружокъ людей, преданныхъ наукѣ, находитъ, что правительство почтитъ себя, оказавъ наукѣ американизма свое вниманіе. Люди эти считаютъ долгомъ замѣтить, что эта важная отрасль національнаго знанія не послужила еще поводомъ ни къ одной наградѣ Почетнымъ Легіономъ. Я думаю исполнить долгъ свой въ отношеніи отечества моего, уступая единодушнымъ просьбамъ и дѣлая шагъ, который не въ моемъ характерѣ. Вашему превосходительству навѣрно извѣстны записки, напечатанныя мною въ сборникѣ академіи Грансиньи. Я не буду распространяться. Ограничусь только извѣщеніемъ, что если вы почтете за нужное поощрить въ лицѣ моемъ плеяду ученыхъ, какъ награждаютъ полкъ, давая орденъ на знамя, то я не нахожу въ политическихъ убѣжденіяхъ своихъ никакаго препятствія рѣшенію вашему. Я принялъ девизъ: «Все для науки, все для Франціи.»
— Вотъ что попадаетъ прямо въ цѣль! вскричалъ Лекюрейль, когда Мирудо окончилъ чтеніе письма передъ собраніемъ избранныхъ вѣрныхъ.
Всѣ согласились, что письмо это — образецъ благородной простоты и республиканской гордости. Вечеромъ о немъ говорили во всѣхъ кофейняхъ Бурнефа, и вообще впечатлѣніе было благопріятное для г. Мирудо.
Да! Но мѣсяцы прошли, а отъ министра народнаго просвѣщенія не было ни гласа, ни послушанія. Лекюрейль очень горячо обличалъ такое незнаніе приличій, тѣмъ болѣе прискорбное, что подобный примѣръ былъ поданъ сверху. Въ это время въ «Монитерѣ» появился цѣлый списокъ новыхъ наградъ, и граждане Бурнера, переворачивовавшіе листы газеты лихорадочной рукой, удостовѣрялись, что имя Сильвена Мирудо блестѣло своимъ отсутствіемъ.
Г. Мирудо рѣшился написать еще разъ; но онъ придалъ этому письму гораздо менѣе гласности, нежели первому. Правда, что оно было написано тономъ несравненно менѣе гордымъ и за то было гораздо длиннѣе. Единственными повѣренными были Аделаида и Лекюрейль. Ученый смиренно излагалъ въ письмѣ министру предметъ изслѣдованій своихъ, перечислялъ ученыя общества, членомъ которыхъ онъ состоялъ, иностранные ордена, которыми онъ былъ укращенъ, но которые никогда не могли имѣть въ глазахъ его цѣну національной звѣзды. Онъ признавалъ, что другіе, въ Парижѣ напримѣръ, могли предъявить права болѣе громкія, чѣмъ его права; но онъ ввѣрялся отеческой добротѣ его превосходительства, которая пойметъ, что провинціальнымъ ученымъ, въ глуши уединенія и забвенія, нужно чувствовать себя ободряемыми высокимъ поощреніемъ.
Прочитавъ это письмо, одобренное въ совѣтѣ наперсниковъ, онъ собралъ свои записки, что составило связку довольно тощую, но великолѣпно переплетенную, съ торжественнымъ посвященіемъ его превосходительству на первой страницѣ каждой брошюры; онъ присоединилъ къ ней выбранныя статьи, въ которыхъ «Эхо Грансиньи» разбирало работы его, и ждалъ.
Прошли еще долгіе мѣсяцы. Тайно, не сказавъ о томъ никому ни слова, Мирудо послалъ серію новыхъ писемъ министру, то для напоминанія, что приближается 1 января или другой день, традиціонно посвященный наградамъ; то для увѣдомленія, что такой-то мировой судья или сборщикъ податей, кавалеръ ордена, умеръ и оставилъ крестъ вакантнымъ[1], то для выраженія, по случаю послѣдней рѣчи министра въ парламентѣ, своего пламеннаго удивленія и для повторенія увѣреній въ преданности своей политикѣ его, равно мудрой и энергической.
Въ концѣ концовъ, Лекюрейль внушилъ патрону своему мысль послать новую просьбу, засвидѣтельствованную сенаторомъ и депутатомъ. Г. Мирудо долго противился. Что могло свидѣтельство людей некомпетентныхъ прибавить къ заслугамъ его? Но Аделаида бросилась ему на шею, и онъ рѣшился повидаться съ сенаторомъ.
Малаваль принялъ его сначала очень холодно и далъ ему понять, что нѣкоторыя, слишкомъ вольныя рѣчи ученаго дошли до сенаторскихъ ушей; но все таки, не упомянувъ ни словомъ о раскаяніи и заявленіи покорности, представитель власти сказалъ, что благодаренъ ему за это обращеніе и согласился начертать двѣ строки на поляхъ письма. Труднѣе было найти депутата Пьедалуетта: онъ только на мигъ останавливился въ Бурнефѣ, возвращаясь изъ Баньеръ-Лешанъ и отъѣзжая въ Трувиль. Пришлось переслать ему письмо, которое нагнало его только въ Монако и которое онъ засвидѣтельствовалъ безъ малѣйшаго возраженія.
Черезъ недѣлю Мирудо получилъ съ карточками Малаваля и Пьедалуетта два письма, которыя были адресованы имъ съ слѣдующимъ заголовкомъ: «Кабинетъ министра». Редакція обоихъ отвѣтовъ, за исключеніемъ адреса, была буквально тождественна: министръ, имѣя въ виду работы г. Мирудо, разсмотритъ съ интересомъ права его на орденъ, но при этомъ не можетъ скрыть отъ г. сенатора и г. депутата и «дорогаго сотоварища», что число крестовъ, которыми онъ располагаетъ для наградъ 1 января, крайне ограничено.
Ученый и два наперсника его долго читали и перечитывали письма эти, обсуждая каждое слово. Въ словахъ чуялась какая-то надежда; но если это было только то, что называютъ святой водой придворныхъ?
Г. Мирудо пересталъ спать, пересталъ работать. Книги его валялись разбросанными на бюро; записка магистратурѣ въ Атландидѣ оставалась неоконченной Въ клубѣ онъ то и дѣло входилъ и уходилъ. На улицѣ у него были глаза только для людей, украшенныхъ орденомъ, и въ этихъ людяхъ онъ видѣлъ только красную ленту, которая, казалось, ширилась и росла до горизонта, сверкая, какъ сѣверное сіяніе. Въ одну ночь ему приснилось, что онъ съ головы до ногъ одѣтъ въ красное и только въ петлицѣ узенькая черная ленточка; въ другую ночь — министръ, съ наполеоновскимъ жестомъ, срывалъ собственный свой крестъ съ груди для того, чтобы надѣть его на грудь ученаго, а въ это время барабаны били въ походъ подъ гулкими сводами.
Въ первыхъ числахъ декабря, трое друзей устроили совѣщаніе. Принявъ все во вниманіе — въ обоихъ письмахъ министра были серьезные поводы надѣяться. Только, какъ увѣрялъ Лекюрейль, надо ѣхать подогрѣть дѣло въ Парижъ. Никто не въ состояніи устроить такъ хорошо дѣло г. Мирудо, какъ самъ г. Мирудо. Не мѣшаетъ показать свою физіономію его превосходительству: всегда болѣе интересуются людьми, которыхъ видѣли своими собственными глазами. Кто знаетъ — пожалуй, секретари изъ мошенничества или небрежности перенимали тамъ письма его? Словомъ, патронъ хорошо бы сдѣлалъ, если бы отправился не медля и добился аудіенціи.
Бывшій аптекарь долго колебался. Не смотря на смѣлыя научныя экскурсіи въ оба свѣта — даже въ три, считая исчезнувшій материкъ — онъ всегда былъ домосѣдомъ. Парижъ казался ему несравненно болѣе отдаленнымъ, нежели Паленкве, и дорога туда была также мало знакома ему, какъ и дорога въ Тенохтитланъ. А быть можетъ, въ сердцѣ его снова проснулась частица старой ревности къ Лекюрейлю.
Когда поѣздъ тронулся, у путешественника сжалось сердце, и онъ послалъ послѣдній привѣтъ наперсникамъ своимъ, стоявшимъ на галереѣ; жена — отирая глаза, а Лекюрейль — уже округляя лѣвую руку. Но вѣдь нужно же, чтобы кто нибудь проводилъ Аделаиду домой! Г. Мирудо увидѣлъ тоже необычное стеченіе зрителей, стоявшихъ рядами вдоль вокзала; когда онъ проѣзжалъ, руки махали, шляпы поднимались высоко, дружескіе голоса произносили слова, предвѣщавшія успѣхъ. Въ одномъ углу хихикалъ Графино съ нѣкоторыми членами своей клики, и въ лучахъ электрическаго свѣта вырѣзался зигзагомъ высокій силуэтъ Тейфельстванца, перегнутаго на двое подъ тяжестью огромнаго свертка, покрытаго зеленою саржею.
VII.
правитьВъ пріемной министра — длинной комнатѣ, освѣщенной сверху — на двухъ линіяхъ креселъ и скамеекъ, разставленныхъ другъ противъ друга вдоль стѣнъ, выброшены какъ на берегъ послѣ бури, жертвы дней аудіенціи. Въ числѣ другихъ лицъ, профессіи которыхъ очень трудно опредѣлить, находились нѣсколько важныхъ членовъ университетовъ, двое духовныхъ лицъ и оперная танцовщица.
Но здѣсь было еще одно лицо, пришедшее прежде всѣхъ, по крайней мѣрѣ за цѣлый часъ до часа, назначеннаго на извѣщеній объ аудіенціи, и еще въ то время, когда сторожа снимаютъ одежды вольныхъ гражданъ, чтобы надѣть служебныя ливреи, и показываются непосвященнымъ въ жилетахъ и рукавахъ рубашки. То былъ господинъ только что тщательно выбритый, въ бѣломъ галстухѣ, фіолетовыхъ перчаткахъ, затянутый во фракъ, вида серьезнаго и съ глазами на выкатѣ. На карточкѣ, которую онъ подалъ приставу, стояло: «Сильвенъ Мирудо, членъ бурнефской академіи въ Грансиньи».
Онъ былъ уже здѣсь два часа тридцать минутъ; онъ уже сосчиталъ и пересчиталъ розы обоевъ, изучилъ всѣ подробности деревянной рѣзьбы, изображающей змѣй, обвившихся около дубовыхъ вѣтвей, и болѣе сотни разъ спросилъ себя, почему гипсовый бюстъ республики стоитъ въ нишѣ, которая прежде была занята другими изображеніями, и почему надъ нею распростираетъ крылья императорскій орелъ?
Прежде него позвали университетскихъ, у которыхъ была розетка Легіона въ петлицѣ, потомъ обѣихъ духовныхъ особъ — на старѣйшей изъ нихъ были фіолетовые чулки, и обѣ пришли вмѣстѣ; позвали даже танцовщицу, которая исчезла черезъ другую дверь. Сенаторы, депутаты, подавъ карточку приставу, приглашаются не медля не въ очередь. Бурнефскій академикъ смотритъ, разинувъ ротъ, то на переднюю, по которой взадъ и впередъ снуютъ слуги въ ливреяхъ съ мѣдными пуговицами, по которой торопливо шагаютъ пристава, съ серебрянною цѣпью на шеѣ, неся кончиками пальцевъ карточки; то въ глубину пріемной, гдѣ въ невидимомъ углубленіи, въ числѣ другихъ дверей, безпрестанно отворяющихся и запирающихся, должна открыться та, которая ведетъ къ великому главѣ университета — великая дверь счастья, за которой рѣшится участь его. Электрическіе звонки раздаются каждую минуту, люди съ кинами бумагъ скользятъ по паркету. Ошалѣлый отъ звонковъ, отъ скрипа дверей, отъ торопливаго снованья взадъ и впередъ такаго множества людей, онъ начинаетъ чувствовать схватки въ желудкѣ и видитъ, какъ на лицахъ его товарищей по терпѣнью и несчастью появляется тѣ же зеленоватая блѣдность и мертвенная скука, которыя видны на лицѣ его.
Пріемная, не смотря на постоянный приливъ новыхъ лицъ, начинаетъ однако пустѣть. Еще звонокъ: старый приставъ, похожій на президента апеляціоннаго суда, громкимъ голосомъ выкликаетъ славное имя Сильвена Мирудо. Г. Мирудо вводятъ.
Какъ во снѣ онъ видитъ три высокія окна министерскаго кабинета, портретъ во весь ростъ Фонтана въ фіолетовой рясѣ и господина, который проситъ его сѣсть, но самъ не садится и, кажется, нѣсколько спѣшитъ. Онъ въ отчаяніи, что не можетъ отдать болѣе времени г. Мирудо, но его ждетъ комиссія въ сенатѣ; онъ уже имѣетъ свѣдѣнія о правахъ ученаго, знаетъ его интересныя записки о… о… о предметахъ, мало изслѣдованныхъ до сихъ поръ; но министръ народнаго просвѣщенія можетъ располагать очень немногими крестами. Словомъ, онъ надѣется поговорить объ этомъ подробнѣе когда нибудь.
И послѣ трехъ комплиментовъ и двухъ рукопожатій, орелъ Бурнефа очутился позади большихъ дверей и встрѣтился съ другимъ просителемъ, котораго приставъ вводитъ скорыми шагами. Онъ снова въ пріемной, любезная улыбка застыла на губахъ его — улыбка, которою онъ вооружился, входя къ министру; но въ душѣ онъ близокъ къ бѣшенству и изумленъ отъ того, что не могъ вставить ни одного слова. Заранѣе приготовленная прекрасная рѣчь о правахъ, о трудахъ своихъ, о необходимости поощрять во Франціи изученіе американизма — осталась у него въ горлѣ. Онъ озирается, какъ одурѣлый, вокругъ, гладитъ во всѣ стороны свою шляпу нервно-дрожащей рукой и наконецъ, подъ тусклыми взглядами другихъ просителей и подъ безмятежнымъ взоромъ гипсовой республики, рѣшается пройти въ переднюю, невѣрными шагами, какъ чело. вѣкъ, слегка охмѣлѣвшій. Что же! Министръ все таки обѣщалъ поговорить съ нимъ подробнѣе. Г. Мирудо прійдетъ опять.
Онъ пришелъ — и не разъ. Но всегда случалось что нибудь: то министръ не пріѣзжалъ еще, то онъ уже уѣхалъ, то онъ былъ принужденъ отложить пріемъ. Каждый день, съ правильностью автомата, за десять минутъ по крайней мѣрѣ до прихода перваго пристава, г. Мирудо, съ губами, сложенными сердечкомъ, съ надеждой въ душѣ, въ безукоризненно бѣломъ галстухѣ и фіолетовыхъ перчаткахъ, поднимался по дубовой лѣстницѣ, которая вела въ кабинетъ министра. Каждый день на этой лѣстницѣ онъ встрѣчался съ однимъ слугой, въ жилетѣ и плоской фуражкѣ, украшенной буквами М. I. Р., который мелъ лѣстницы. Когда слуга встрѣчался на нижнихъ ступенькахъ, то это значило, что г. Мирудо опоздалъ на нѣсколько минутъ; когда встрѣчался на верхнихъ, то г. Мирудо легче вздыхалъ: впереди было много времени, и потому хоть какая нибудь надежда застать министра. Этотъ слуга служилъ ему хронометромъ.
Министръ былъ защищенъ лучше, нежели цѣлая армія: онъ не давалъ взять себя въ расплохъ. Г. Мирудо такъ и не дождался ничего за всѣ свои продолжительныявы сиживанья на скамьяхъ, за стирку галстуховъ и схватки въ желудкѣ при приближеніи полудня. Иногда, въ самой глубинѣ пріемной, между двумя половинками невидимой двери, появлялся и исчезалъ грозный силуэтъ, видимый одинъ мигъ, какъ молнія, какъ неуловимое божество. Тогда, истомленныя тоской, головы поднимались, разстроенныя лица просвѣтлялись, трепетъ пробѣгалъ по скамьямъ. Потомъ все снова впадало въ маразмъ ожиданія.
— Если бы вы поговорили съ г. начальникомъ канцеляріи? сказалъ какъ-то г. Мирудо сострадательный приставъ.
Это была идея! И въ самомъ дѣлѣ, г. Мирудо былъ не медля принятъ и, добывъ наконецъ слушателя, въ продолженіи двухъ битыхъ часовъ, по стѣннымъ часамъ, онъ говорилъ о Квецалькотлѣ и о Саргаскомъ морѣ, о правахъ своихъ на орденъ и о единодушномъ общественномъ мнѣніи, требовавшемъ ордена для него. Онъ прочелъ статьи изъ «Эхо Грансиньи» и покушался прочесть свои записки; онъ настоялъ таки на своемъ и набросалъ на клочкѣ бумаги надпись Грэвъ-Крика; онъ приступалъ уже къ объясненію гіеороглифовъ майа, когда слушатель его въ свою очередь наскоро написалъ нѣсколько строкъ на листкѣ записной книги и увѣрилъ его, что теперь получилъ всѣ необходимыя свѣдѣнія. Онъ находитъ, что г. Мирудо имѣетъ всѣ права на орденъ, но у нихъ такъ мало крестовъ въ распоряженіи! Художники забираютъ все. Наконецъ, онъ не преминетъ передать это г. министру. И съ героической улыбкой, скрывавшей неописуемую скуку, онъ направилъ кандидата къ двери.
Г. Мирудо вышелъ, нѣсколько раздраженный противъ этихъ художниковъ, которые забрали себѣ всѣ кресты, но полный надеждъ. Онъ далъ себѣ слово вскорѣ прійти узнать отъ этого любезнаго господина отвѣтъ министра. Но правитель канцеляріи сталъ съ этихъ поръ также невидимъ, какъ и самъ его превосходительство.
— Если бы вы поговорили съ г. первымъ чиновникомъ по особымъ порученіямъ? намекнулъ услужливый приставъ.
Г. Мирудо видѣлся съ первымъ чиновникомъ; потомъ, когда первый тоже исчезъ въ таинственномъ мракѣ — съ вторымъ; онъ видѣлся даже съ третьимъ. Послѣ этого онъ не видѣлъ болѣе никого: одинъ былъ въ отпуску по болѣзни, другой постоянно засѣдалъ въ коммисіи, третій по обязанности присутствовалъ въ палатѣ. Разъ, въ полуоткрытую дверь, г. Мирудо показалось, будто онъ увидѣлъ завитую голову втораго чиновника, который, какъ завѣрялъ г. Мирудо приставъ, уѣхалъ въ Версаль. Слухъ г. Мирудо поразили слова: «Опять этотъ старый дуракъ». Онъ не принялъ этихъ словъ на свой счетъ, но удивился тому, что столь мало классическія выраженія были въ ходу въ министерствѣ, тѣмъ болѣе въ этомъ.
И такъ какъ его перестали принимать, то онъ снова началъ писать письма умоляющія, слезливыя, униженныя; онъ въ нихъ распростирался у ногъ властей, какъ сіамское посольство. Онъ говорилъ въ нихъ о своемъ, отнынѣ такъ скомпрометированномъ положеніи въ Бурнефѣ: тамъ въ кофейняхъ ни о чемъ другомъ не говорили, кромѣ кандидатуры его; отнынѣ онъ не осмѣлится показаться въ академіи, онъ будетъ посмѣшищемъ города; весь свѣтъ тамъ считалъ его уже кавалеромъ; теперь дѣло шло не о томъ, будетъ ли онъ награжденъ орденомъ, но о томъ, не будетъ ли съ него въ глазахъ всѣхъ снята награда? Для несчастной жены его, здоровье которой было уже сильно потрясено, неудача мужа будетъ жестокимъ ударомъ: онъ не отвѣчаетъ за выздоровленіе ея, если министръ не удостоитъ возвратить обоимъ утраченное счастье. Въ заключеніе письма онъ присочинилъ холерную эпидемію, въ которой онъ якобы особенно отличился.
Утѣшеніемъ ему были письма, которыя онъ получалъ каждое утро отъ Аделаиды, каждую недѣлю отъ Кловиса. Милая маленькая женка, казалось, выучила басню «Два голубя». О, да! Разлука есть величайшее изъ золъ! Бѣдняжка такъ тосковала, она чувствовала себя такъ одинокой въ холодныя, длинныя декабрьскія ночи; но она умѣла приносить себя въ жертву своему Сильвену, его славѣ. Она не смѣла мечтать о томъ, что испытаетъ она, когда вернется ея кавалеръ. Кавалеръ было подчеркнуто. Въ ожиданіи этой минуты, онъ не долженъ падать духомъ, но быть также мужественнымъ какъ и она. Мужества! Мужества! И Мирудо, умиленный такимъ самоотверженіемъ, цѣловалъ мелкія каракульки и потомъ бережно пряталъ письмо.
«Мужества! мужества!» твердили и посланія Кловиса. Не надо падать духомъ отъ первыхъ препятствій. Что значитъ лишняя недѣля въ Парижѣ? — даже двѣ? Часто успѣхъ выясняется только въ послѣднюю минуту. Г. Мирудо не долженъ былъ возвращаться къ родному очагу иначе какъ съ орденомъ, какъ древній спартанецъ возвращался съ щитомъ — съ гордо поднятымъ челомъ, на смущеніе враговъ своихъ, на радость многочисленнымъ друзьямъ своимъ; къ тому же все шло какъ нельзя лучше въ Бурнефѣ: это время года принесло много бронхитовъ и острыхъ насморковъ. Въ аптекѣ торговля шла бойко. Не было минуты свободной, но все таки ни о чемъ другомъ не думали, кромѣ торжества патрона. «Какое честное сердце!» говорилъ г. Мирудо, отирая слезу. Никогда въ письмахъ Лекюрейль ни словомъ не упоминалъ объ Аделаидѣ.
Въ «Монитерѣ» появился новый списокъ наградъ, и проситель вдругъ перешелъ въ фазисъ ярости и адресовалъ министру отчаянныя письма, гласившія слѣдующее:
«Послѣ изданія десяти записокъ, которыя произвели переворотъ въ ученомъ мірѣ, послѣ рекомендаціи сенатора и депутата, къ которой еще сорокъ другихъ депутатовъ не поколебались бы присоединить свою, кажется, устроенъ противъ кандидатуры моей заговоръ молчанія. Я прошу у васъ, г. министръ, объясненія этой тайны и разгадки этой загадки; обличить интригу, которой вы первая жертва — такова цѣль аудіенціи, просить о которой ваше превосходительство я имѣю честь».
Но его превосходительство было подобно нѣмому идолу, котораго поклонники могутъ то умащать благоуханіями, то осыпать ругательствами, не заставивъ его выйти изъ величественной безмятежности. Каждый день іоническія колонны у главнаго подъѣзда министерства, казалось, поднимались все выше и выше, все болѣе торжественныя и все съ большимъ презрѣніемъ, передъ упорнымъ посѣтителемъ, а флагъ фронтона съ полинявшими красками развѣвался съ ироническимъ хлестаньемъ высоко, будто на тысячу футовъ надъ головою его.
Въ продолженіе нѣсколькихъ дней его болѣе не видѣли въ окрестностяхъ улицы Гренель. Сначала онъ пытался разсѣяться неистовыми прогулками по бульварамъ; но множество людей, украшенныхъ орденомъ, которыхъ онъ встрѣчалъ и число которыхъ пропорціонально значительнѣе въ Парижѣ, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, выставки звѣздъ, крестовъ, разноцвѣтныхъ лентъ въ Пале-Роялѣ разбередили рану его и снова нагнали на него черныя мысли. Кто-то сказалъ ему, что записка его о Саргосскомъ морѣ имѣетъ отношеніе къ морскому министру, или къ министру торговли, и что они могли бы передать одинъ изъ крестовъ, находящихся въ распоряженіи ихъ, министру просвѣщенія, какъ это нерѣдко дѣлается между коллегами — и онъ нѣсколько дней топталъ ковры пріемныхъ обоихъ министерствъ. Онъ рискинулъ даже пробраться въ главную канцелярію Почетнаго Легіона и къ самому президенту республики: его увѣрили, будто у президента большой запасъ крестовъ, такъ что онъ даже не знаетъ, кому раздавать ихъ. Изъ канцеляріи, какъ и изъ пріемной президента, его отправили къ министру просвѣщенія: отъ Каіафы къ Пилату! Обществанныя власти, казалось, исчезали въ воздухѣ при приближеніи г. Мирудо, какъ куропатки передъ охотникомъ.
Онъ снова появился на аренѣ прежнихъ разочарованій своихъ, снова прошелъ подъ высокими іоничесцими дверями и поднялся по дубовой лѣстницѣ. Пристава, не смотря на все горделивое равнодушіе свое и ежедневное зрѣлище проходившихъ передъ ними несчастій или тщеславій человѣческихъ, были поражены происшедшей въ немъ перемѣной. Волосы его посѣдѣли, глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ, и въ нихъ стояло то пугающее выраженіе, которое говоритъ о постоянной преслѣдующей маніи. Кошелекъ его началъ истощаться, и онъ отказался отъ бѣлаго галстуха; фіолетовыя перчатки приняли оттѣнки шерсти дикихъ козъ и, протершись на пальцахъ, начали походить на полуперчатки; шляпа его отъ продолжительнаго тренья по пріемнымъ, или верченья подъ нервно дрожавшими пальцами мѣстами побурѣла и ворсъ слѣзъ!
Ему измѣняло прежнее мужество при подачѣ карточки. Онъ тяжело падалъ на скамью въ пріемной, или бралъ стулъ и садился въ передней, гдѣ болталъ съ писцами. Писцы наконецъ стали обращаться съ нимъ, какъ съ старымъ знакомымъ. Разъ даже министръ, проходя черезъ переднюю, увидѣлъ преслѣдователя своего, сидѣвшаго за столомъ рядомъ съ писцами и раздѣлявшаго ихъ завтракъ — соленую селедку. О! если бы прежній г. Мирудо, полный такаго достоинства въ аптекѣ своей, столь гордый, столь свободный въ клубныхъ рѣчахъ своихъ, могъ видѣть паденіе теперяшняго г. Мирудо! Какое униженіе для вѣрной его Аделаиды, для преданнаго друга его Кловиса! Какая радость для Графино и для завистниковъ, если бы они могли видѣть его въ такомъ положеніи! Но онъ едва сознавалъ униженіе свое и утѣшалъ себя такими доводами: «Надо вездѣ искать друзей, даже въ собачкѣ дома».
VIII.
правитьКакъ то случилось, что одинъ изъ чиновниковъ особыхъ порученій при министерствѣ сидѣлъ безъ дѣла: опрокинувшись на спинку кресла, вытянувъ ноги на доску камина, держа концами губъ потухшую сигару, онъ смертельно скучалъ.
Вошелъ приставъ, положилъ на столъ карточку и сказалъ небрежно: — Опять этотъ господинъ.
Чиновникъ повелъ глазами на карточку и прочелъ «Сильвенъ Мирудо». Въ головѣ его мелькнула мысль и, къ величайшему изумленію пристава въ серебряной цѣпи, онъ проговорилъ: — Хорошо. Впустите.
Г. Мирудо былъ введенъ; но теперь онъ былъ во сто разъ болѣе смирененъ, болѣе робокъ, болѣе разстроенъ, нежели въ тотъ день, когда ему было дано увидѣть лицомъ къ лицу собственную особу министра. Послѣ такаго паденія отъ разочарованія къ разочарованію, онъ чувствовалъ себя такимъ маленькимъ, такимъ безпомощнымъ, и чиновникъ показался ему важною особою, великимъ человѣкомъ.
Чиновникъ былъ очаровательно любезенъ съ просителемъ, ободрялъ его говорить, заставилъ повторить всю исторію его, словомъ сдѣлалъ такъ, что онъ почувствовалъ себя совершенно свободно, и долгая нѣмота ученаго и скудная діэта словъ, къ которой пріучило его постоянное бѣгство всѣхъ слушателей его, смѣнилось невоздержностью рѣчей, цѣлой оргіей краснорѣчія. Сначала онъ съумѣлъ сдерживать себя, желая мудро воспользоваться нежданнымъ пиромъ; но потомъ, возбужденный восклицаніями удивленія, ободряющимъ киваньемъ головы, лестнымъ подмигиваньемъ глазъ, онъ пустился въ теоріи о происхожденіи американскихъ нарѣчій, рискнулъ на самыя смѣлыя гипотезы о первобытномъ существованіи вселенскаго языка, привелъ цитаты изъ мѣстнаго нарѣчія Грансиньи и индѣйскаго Великаго Хака.
Когда дошли до пункта наградъ, то Почетный Легіонъ показался чиновнику крайне недостаточнымъ знакомъ отличія. Безспорно, г. Мирудо долженъ былъ просить чего нибудь другаго, и ученый, по мѣрѣ того, какъ собесѣдникъ поджигалъ его и подсказывалъ ему, мало по малу дошелъ до того, что началъ, при сотрудничествѣ этого любезнаго молодаго человѣка, высказывать самыя невѣроятныя просьбы. Чиновникъ, взявъ перо, писалъ такъ сказатъ подъ диктовку г. Мирудо: прежде всего крестъ Почетнаго Легіона, потомъ рекомендація правительства, чтобы г. Мирудо былъ избранъ въ члены Института, основаніе во Французской Коллегіи каѳедры для курса новой науки — американизма, напечатаніе трудовъ г. Мирудо въ національной типографіи на счетъ государства и распространеніе ихъ во всѣхъ училищахъ республики, квартира во дворцѣ Мазарини, мѣсто несмѣняемаго сенатора, какъ только откроется ваканція. При каждомъ словѣ Мирудо колебался, у него занимался духъ отъ экстаза или отъ совѣстливости: но чиновникъ кивалъ головой, и проситель снова несся впередъ. Такимъ образомъ заполнили цѣлую страницу записями наградъ, и чиновникъ обѣщалъ представить докладъ министру.
Когда ученый вышелъ оттуда, онъ, казалось, преобразился, какъ будто онъ сходилъ съ Синая. Онъ шелъ, высоко неся голову, съ взоромъ, тонувшимъ въ безконечности, ноги его не слышали земли подъ собой.
Въ олимпійскихъ грезахъ, упоенный нектаромъ и амирозіей, онъ вернулся въ гостинницу. Тамъ его ждало непріятное пробужденіе. Конторщица гостинницы прислала ему счетъ — и на крупную сумму. Г. Мирудо, выворотивъ карманы, увидѣлъ, что онъ не могъ оставаться въ Парижѣ ни одного дня долѣе. Да и въ самомъ дѣлѣ, почему бы не вернуться въ Бурнефъ, передать хорошія вѣсти друзьямъ? Тамъ вѣдь тоже получаютъ «Монитеръ!» И какая радость черезъ нѣсколько дней прочесть въ немъ свое имя!
Однако онъ колебался — такіе сильные интересы удерживали его. Письмо съ штемпелемъ Бурнефа кинулось ему въ глаза. Онъ распечаталъ его съ легкою тревогою. То былъ безъимянный доносъ: считали долгомъ предупредить его, что въ то время, какъ онъ въ Парижѣ добивался восьмиконечнаго знака отличія Почетнаго Легіона, жена его приготовляла ему другое, но у этого будетъ всего два конца.
Онъ весь поблѣднѣлъ. Поѣздъ отходилъ въ Бурнефъ ночью, онъ поѣдетъ съ этимъ поѣздомъ. Но до ночи у него нѣсколько часовъ впереди. Онъ пойдетъ въ министерство и попытается ускорить рѣшеніе — и конечно онъ не засталъ тамъ ни души.
Вечерняя почта въ шесть часовъ принесла ему въ гостинницу непривычную массу писемъ, или вѣрнѣе карточекъ, на которыхъ было что-то написано. Прежде всего попалась карточка президента государственнаго совѣта съ словомъ: «поздравленіе»! Мирудо былъ оглушенъ; онъ не воображалъ, чтобы такой высокій сановникъ могъ знать его; потомъ его внезапно всего перевернулъ наплывъ невыразимой радости. Съ чѣмъ же могли поздравлять его, какъ не съ орденомъ? Вторая карточка была отъ турецкаго посланника: «поздравленіе»! — по французки, а не по турецки, и прекраснымъ почеркомъ. Онъ даже былъ нѣсколько схожъ съ почеркомъ президента государственнаго совѣта. И какая вѣжливость — и у иностранца. Правду говорятъ, что турки — французы востока. Потомъ карточка отъ — Ренана! «Привѣтствую автора прекрасныхъ изслѣдованій о семитическомъ происхожденіи американскихъ народовъ». Потомъ поздравленія отъ предсѣдателя общества противъ злоупотребленія табакомъ, отъ секретаря компаніи мелкихъ лодокъ, отъ директора парижскаго театра Буффъ, отъ банкировъ-дипломатовъ, отъ великаго викарія парижскаго архіепископства, и пр. и пр. Мирудо не могъ опомниться. Убѣжденіе, что онъ навѣрно получилъ орденъ, вошло глубоко въ больной мозгъ его. Мысль о глупой шуткѣ скользнула было въ головѣ, но онъ отмахнулся отъ нея, какъ отъ мухи.
Забывъ страшное безъимянное письмо, онъ хотѣлъ остаться въ Парижѣ, ждать завтрашнюю оффиціальную газету. Но еще одинъ взглядъ, брошенный на портмоне — и онъ рѣшился уѣхать. Онъ устроитъ свои дѣла тамъ и снова вернется сюда.
IX.
правитьИ вотъ онъ отправился, и, къ счастью, онъ одинъ въ цѣломъ отдѣленіи, Онъ сидитъ съ неподвижнымъ взглядомъ, упершись руками въ колѣни, раздираемый подозрѣніями и увѣренностью. Получилъ я въ самомъ дѣлѣ орденъ или не получилъ? И этотъ двойственный вопросъ повторялся безпрестанно подъ мѣрную качку вагона. Чуть онъ пытался заснуть, неотступно преслѣдовавшія фразы повторялись въ чередующемся шумѣ поѣзда, въ металлическомъ скрипѣ колесъ, скользившихъ по рельсамъ. Желѣзный припѣвъ, замѣнявшій засыпавшую мысль его, повторялъ безконечно: «Получилъ ли? Или не получилъ?»
На одной станціи онъ рѣшалъ, что это дѣло вѣрное; на другой его охватывалъ скептицизмъ, Эти столь странныя поздравленія отъ лицъ, совершенно незнакомыхъ ему! Онъ имѣлъ за себя только обѣщанія молодаго человѣка. Правительственная газета еще ничего не сказала. Ахъ, съ какою радостью онъ отдалъ бы карточку великаго викарія и даже уполномоченнаго изъ Чили за то, чтобы остаться теперь тамъ! Онъ грезилъ въ половину на яву, будто онъ прокрался въ типографію «Монитера», подкупилъ цѣною золота метранпажа и видѣлъ въ рукахъ наборщика декретъ, скрѣпленный подписью президента.
Да, но это безъяменное письмо! И внезапно привскочивъ, онъ, при колеблющемся свѣтѣ фонаря, перечитывалъ эти строки поддѣланнаго, криваго почерка; сердце его переполнялось горечью и гнѣвомъ, потомъ облегчалось взрывомъ негодованія противъ грязной клеветы. Безъименное письмо! Развѣ оно можетъ имѣть какое нибудь значеніе? Его комкаютъ и выбрасываютъ за окно. Онъ искомкалъ его, но не выбросилъ. Наужели это возможно? жена его! Другъ его! А вагонъ, треща всѣми сочлененіями своими, съ шумной качкой своей, съ непрестанными толчками о рельсы и съ оглушительною пѣснью бьющагося желѣза, убаюхивалъ скорбныя грезы его: «Получилъ? Или не получилъ?»
Какою долгою показалась ему ночь эта! Къ утру онъ пріѣхалъ домой истомленный, больной, въ отчаяніи, съ почернѣвшимъ бѣльёмъ, осунувшимся лицемъ, небритымъ двое сутокъ. Аделаида спокойно спала на большой кровати. Она встрѣтила его съ крикомъ радости, отъ котораго всѣ подозрѣнія его разсѣялись какъ дымъ, и полныя руки ея обвили его шею «самымъ милымъ и прекраснымъ ожерельемъ», какъ говоритъ поэтъ, болѣе драгоцѣннымъ, нежели пурпуровая лента командора. Подозрѣнія его исчезли, потомъ вернулись для. того, чтобы снова изчезнуть и опять вернуться. Роковая ассоціація установилась между двумя идеями: крестъ и безъименное письмо, знакъ отличія, котораго онъ ожидалъ отъ министра, и тотъ, украсить которымъ угрожала его жена. Сердце его было также больно, какъ былъ боленъ умъ его.
Столько волненій, столько разочарованій, столько надеждъ потрясли мозгъ мечтателя объ Атлантидѣ! Къ тому же съ своими воображаемыми изслѣдованіями американизма онъ вступилъ въ область химеръ; онъ не могъ болѣе выйти изъ нея. Начиная съ первой записки, представленной имъ бурнефской академіи различіе между истиннымъ и ложнымъ, между фантастическимъ и дѣйствительнымъ изгладилось въ умѣ его. Обѣщанія молодаго чиновника были ли менѣе добросовѣстны, нежели эрудиція г. Мирудо? Карточки съ поздравленіями, которыя ученый такъ тщательно хранилъ, были ли менѣе подлинны, нежели его истолкованіе надписи Грэвъ-Крика? Если переводы его съ майа были вѣрны, почему же полученіе ордена было невѣрно? Разсудокъ его, лишенный критическаго чутья, колебался по прихоти научныхъ фантазій, честолюбивыхъ грезъ и супружескихъ кошмаровъ. Онъ считалъ все возможнымъ и ждалъ «Монитера» съ нетерпѣніемъ и ужасомъ.
Послѣ завтрака онъ пошелъ въ клубъ. Встрѣченный восклицаніями, разспросами, онъ не могъ сдержать себя и разсказалъ обо всѣхъ обѣщаніяхъ, постепенно данныхъ ему министромъ, правителемъ канцеляріи министра, чиновниками. Возраженія разстроили его, онъ показалъ карточки съ поздравленіями. Графино не сдался на эту очевидность и Мирудо, въ порывѣ яростнаго упорства, объявилъ, что увѣренъ въ орденѣ, такъ увѣренъ, что не позже завтрашняго дня, вдѣнетъ ленточку въ петлицу.
— Полноте, — сказалъ завистникъ, обводя его полицейскимъ взглядомъ. — Вы знаете, какое слѣдуетъ наказаніе по закону за незаконное ношеніе знаковъ отличія?… Статья 259 уголовнаго кодекса гласитъ: отъ шести мѣсяцевъ до двухъ лѣтъ тюремнаго заключенія — ни болѣе, ни менѣе.
Ждали «Монитера», который и явился къ четыремъ часамъ. Двадцать рукъ рванулись сорвать бандероль. Въ газетѣ не было списка наградъ.
— Это будетъ въ завтрашнемъ номерѣ, — сказалъ Мирудо разбитымъ голосомъ. — Я не говорилъ, что это будетъ въ сегодняшнемъ.
— Да, завтра, въ то завтра, когда даромъ брѣютъ! вскричалъ Графино.
Мирудо былъ придавленъ: онъ чувствовалъ, что надежды его, что даже разсудокъ измѣняли ему. Въ эту минуту явился свѣжій, пропитанный запахомъ типографскихъ чернилъ номеръ «Эхо Грансиньи». Кто-то машинально развернулъ его и въ удивленіи громко прочелъ слѣдующую замѣтку:
«Мы узнали изъ достовѣрнаго источника, что извѣстный согражданинъ нашъ г. Мирудо назначенъ кавалеромъ ордена Почетнаго Легіона. Знакъ отличія этотъ, какъ то подтвердитъ общественное мнѣніе, есть справедливая награда за научные труды его, принесшіе такую большую честь нашему городу и нашей академіи».
— Ну вотъ! Что я вамъ говорилъ? вскричалъ Мирудо, весь багровый отъ радости.
— Но, — возразилъ Графино, остановивъ на немъ желтые глаза: — вѣрный источникъ — это вы сами. Редакторъ «Эхо» былъ здѣсь часа два тому назадъ, когда вы показывали ваши воображаемыя карточки съ поздравленіями. Славныя поздравленія! Компанія мелкихъ лодокъ! Первая танцовщица кордебалета!
— А г. Ренанъ? Что вы скажете?
— Г. Ренанъ, мнѣ кажется, испеченъ изъ того же тѣста, какъ и другіе: ejusdem farinaе, — хотя вы и не понимаете по латыни, господинъ ученый! Не вѣрьте поздравленіямъ и носите вашу ленточку въ карманѣ.
— Она будетъ завтра въ моей петлицѣ.
— И вы посмѣете выйти изъ дома? Показаться на улицѣ?
— На улицѣ.
— А я говорю, что нѣтъ.
— А я держу пари, что пойду. Хотите двадцать франковъ?
— Идетъ.
И всѣ посѣтители клуба разошлись въ сильнѣйшемъ волненіи.
Еще мучительная ночь для г. Мирудо. Онъ спалъ лихорадочнымъ сномъ. Сначала онъ видѣлъ во снѣ, что прогуливался по большой площади Бурнефа, по рыночной площади, передъ подпрефектурой, съ петлицей, сіяющей всѣми цвѣтами авроры, что прохожіе кланялись ему и что часовой съ сухимъ звукомъ ружья отдавалъ ему честь. Потомъ онъ внезапно пробуждался отъ ужаса: его преслѣдовали черные люди въ треуголкахъ, которые показывали ему въ толстой книгѣ статью 259 уголовнаго кодекса. Онъ снова засыпалъ и вдругъ слышалъ звукъ поцѣлуя: то жена его и Лекюрейль, и они разбѣгались въ разныя стороны при появленіи его.
Однако къ утру онъ заснулъ спокойно. Когда онъ проснулся, то вспомнилъ о пари съ Графино — и холодъ сжалъ ему сердце. Дъявольское пари! Онъ всталъ, одѣлся. Открывая ящикъ, онъ увидѣлъ въ глубинѣ его, подобно пурпурному цвѣтку съ переливающимся блескомъ, роковую ленточку, которую ему оставилъ портной. На ленточкѣ этой, завязанной узломъ по серединѣ, были два маленькія углубленія, какъ два глаза, которые, казалось, пристально смотрѣли на него. Ему видѣлся въ нихъ косой и безпокойный взглядъ Тейфельстванца. Негодяй портной! Безъ него не было бы ничего!
Онъ со злобой отбросилъ лоскутъ муара; потомъ снова взялъ его и, посвистывая съ самымъ равнодушнымъ видомъ, продѣлъ его въ петлицу. Потомъ онъ вышелъ твердыми шагами и вскорѣ очутился на площади. Графино съ шайкой своей уже сидѣлъ за столомъ въ кафе Земледѣльцевъ, распивая абсентъ. Ученый метнулъ въ его сторону презрительный взглядъ и принялся шагать по площади. Онъ уже красовался тутъ минутъ десять, и смѣлость его росла вмѣстѣ съ безнаказанностью, какъ вдругъ что-то темное встало между нимъ и солнцемъ. То былъ полицейскій агентъ, который, держа кепи въ рукѣ, приглашалъ его слѣдовать за собой къ коммисару.
Всѣ катались со смѣху въ кафе Земледѣльцевъ. Мирудо, въ ужасѣ, съ колокольнымъ звономъ въ ушахъ, слѣдовалъ за агентомъ. Нужно было проходить передъ домомъ портнаго: когда виновный увидѣлъ на порогѣ лавки высокій силуэтъ Тейфельстванца, склонившійся къ нему съ дьявольской искрой въ рыжихъ бровяхъ и отчетливо сверкавшій на головѣ его огненный беретъ съ двойнымъ краснымъ перомъ. Онъ испустилъ ужасный крикъ, кинулся на злодѣя и началъ душить его. Несчастнаго удержали, и онъ укусилъ полицейскаго агента въ руку.
X.
правитьДокторъ Симоне, маленькій старичекъ, кокетливый, чистенькій, гладко выбритый, съ кроткими глазами, въ глубинѣ которыхъ блеститъ лучъ ума, мучащаго пансіонеровъ его, дѣлаетъ ежедневный обходъ по своему заведенію. Здѣсь онъ предпишетъ души, тамъ шопотомъ приказываетъ больничнымъ сторожамъ быть болѣе услужливыми.
Онъ дошелъ до комнаты, обитой матрацами, гдѣ на мягкомъ креслѣ, одинъ несчастный, съ руками, завязанными въ горячечную рубашку, ворочаетъ зрачками, какъ одержимый бѣсомъ, лягаетъ оставшимися на свободѣ ногами въ двухъ сторожей, выбивающихся изъ силъ, и издаетъ неистовый ревъ губами, покрытыми пѣной. Докторъ останавливается противъ него, лицомъ къ лицу, глаза въ глаза и, не спуская съ него взгляда, говоритъ сторожамъ:
— Кто же смѣлъ отнять у этого честнаго человѣка Почетный Легіонъ?
При этихъ словахъ честный человѣкъ прекращаетъ свое ляганье и, свирѣпый, ждетъ, что будетъ далѣе.
— Сейчасъ снимите съ него эту неудобную одежду, — продолжаетъ докторъ — и отдайте ему его знакъ отличія. Эта злая шутка продолжалась уже слишкомъ долго! — прибавилъ онъ строгимъ тономъ.
Освобождаютъ паціента, который вдругъ сталъ кротокъ, какъ овечка; на него надѣваютъ сюртукъ, и на лацканѣ сюртука этого сверкаетъ красная ленточка. Черты лица паціента озаряются безграничною радостью; онъ выпячиваетъ грудь, чтобы лучше видѣть свою ленточку. Докторъ нѣжно беретъ его за руки, поздравляетъ съ наградой и строго порицаетъ злаго шутника, который такъ жестоко отомстилъ ему за проигранное пари. Впрочемъ, шутникъ былъ хорошо наказанъ, читая послѣдній нумеръ «Монитера».
— Будьте увѣрены, — продолжаетъ докторъ, — все, что вамъ обѣщано, будетъ исполнено: вы уже содержитесь на счетъ государства; вы получаете уже вознагражденіе за курсъ лекцій объ американскихъ памятникахъ, который вы должны начать. Я счастливъ, что могу съ сегодняшняго же дня записаться въ число самыхъ усердныхъ слушателей вашихъ. И, какъ сказалъ поэтъ: «Если бы остался всего одинъ, то я буду этимъ однимъ!» Я всегда мечталъ изучать ацтекскій языкъ.
Каждое утро Симоне дѣлаетъ визитъ новому кавалеру Почетнаго Легіона и бесѣдуетъ съ нимъ о прогрессѣ словесности въ древней Атлантидѣ, о каннибалахъ — этой колоніи солдатъ Аннибала. Онъ сообщаетъ текущія новости объ изслѣдованіяхъ, которыя морской министръ, на основаніи извѣстной научной записки, приказалъ производить около Саргоскаго моря. Онъ поздравляетъ паціента своего съ тѣмъ, что онъ, какъ граждане древняго міра, принесшіе пользу отечеству, живетъ въ Пританеѣ.
Даже разъ, гладя бѣлою рукою своею лацканъ знаменитаго сюртука, докторъ произноситъ слова, вызывающія слезы радости у пенсіонера Пританея:
— Если вы будете продолжать все также хорошо вести себя, то мы перемѣнимъ эту ленточку на бантъ.
- ↑ Число крестовъ Почетнаго Легіона ограничено, и только по смерти какаго нибудь изъ кавалеровъ орденъ считается вакантнымъ и выдается новому.