Опустошение (Муйжель)/ДО

Опустошение
авторъ Виктор Васильевич Муйжель

Опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru

ОПУСТОШЕНІЕ.

І.

Стемнѣло — и на улицѣ, какъ разъ противъ окна, вспыхнулъ электрическій фонарь. Вѣроятно, тамъ, за окнами, подымалась вьюга — фонарь слегка качался и длинные, голубые квадраты на полу двигались и темнѣли, когда между фонаремъ и окномъ проносилась дымка снѣга.

Редакторъ провинціальной газеты Георгій Владиміровичъ Бѣлозеровъ лѣниво потянулся въ темнотѣ, хрустнулъ суставами пальцевъ и вытащилъ часы. Газета выходила три раза въ недѣлю, сегодня надо было выпускать номеръ, а енъ съ утра не былъ дома и теперь сидѣлъ у частнаго повѣреннаго Саганѣева.

Саганѣевъ пять лѣтъ провелъ въ ссылкѣ и недавно вернулся. Онъ былъ юристъ, занимался частной практикой и состоялъ юрисконсультомъ торговаго дома «Семенъ Кумачевъ и сынъ»; съ главнымъ представителемъ этой фирмы Арсеніемъ Кумачевымъ онъ былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Еще до ссылки Саганѣевъ подбилъ его на изданіе газеты, редактируемой Бѣлозеровымъ, и теперь принималъ въ ней участіе не столько какъ сотрудникъ, сколько какъ вдохновитель всего дѣла. Арсеній Кумачевъ называлъ его кормчимъ и слушался, когда дѣло касалось газеты.

Въ темнотѣ трудно было разсмотрѣть стрѣлки часовъ и, пряча часы въ карманъ, Бѣлозеровъ сказалъ:

— Намъ пора, пожалуй, Сергѣй Филипповичъ… Поди, Савельичъ ужь носится какъ угорѣлый, а Ветлугинъ хватается за голову.

— Да, пойдемте… Надо идти, — быстро вставая, отвѣтилъ Саганѣевъ — только я ненадолго — у меня завтра защита.

— Все укрѣпленія?

— Да. Ужасъ, что дѣлается въ деревнѣ!.. Злоба, жестокость — ужасъ…

— Зоологія, какъ говоритъ нашъ патронъ.

— Ужасъ, ужасъ… — слабо повторялъ Саганѣевъ.

Онъ говорилъ неожиданно тихимъ голосомъ и отъ этого, такъ же, какъ отъ желтаго, нервно подергивающагося лица съ жуткими черными глазами, получалось странное впечатлѣніе.

Черезъ гостиную — просторную и нѣсколько безпорядочно обставленную комнату, они прошли въ переднюю. Вышла прислуга — немолодая уже баба, неряшливо одѣтая — и укоризненно сказала:

— Печку опять на нѣтъ спустили, баринъ! Сколько разъ говорила: закрывать надо, какъ прогорѣло все… Чать, не лѣто теперь, опять мерзнуть будете… Работать ночью будете? Чайники-то поставить вамъ?

— Да, да, Марьюшка, поставьте!.. А печка ничего, вы закройте теперь, вотъ и будетъ тепло… — оправдывался Саганѣевъ, быстро натягивая ватное пальто съ узенькимъ бархатнымъ воротникомъ. Онъ надѣлъ высокую баранью шапку, отчего желтое, съ рѣзко намѣченными морщинами, лицо его стало похоже на лицо монаха, и пріостановился:

— Барышня еще не приходила?

— Гдѣ жь ей — еще не была!.. Все гулянки да погулянки, кажинный день такъ-то вотъ… — ворчала прислуга, спускаясь за нимъ по ступенькамъ, — молодость-то она, вотъ и гуляетъ…

— Да, да, молодость!.. — думая о своемъ, поддакивалъ онъ и, увидѣвъ на улицѣ ожидавшаго его Бѣлозерова, заторопился:

— Извините, пожалуста, вы меня ждете!..

На улицѣ мело — и тонкая серебряная пыль носилась въ воздухѣ. Должно быть, собиралась большая метель, потому что возлѣ фонарныхъ столбовъ, подъѣздовъ, около тумбъ возвышались круглыя горки сухого, разсыпавшагося, какъ песокъ, снѣга. Крыши, спины извозчиковъ, закутанные въ башлыки городовые на углахъ — все было запорошено этой бѣлой, поблескивавшей пылью.

— Надо взять извозчика, скверно идти, — проговорилъ Бѣлозеровъ, кутаясь въ пушистый воротникъ своей шубы, — думалъ на охоту завтра поѣхать, а теперь…

Онъ говорилъ еще что-то, но нельзя было разобрать что и Саганѣевъ слышалъ только: — бу-бу-бу!..

— Дойдемъ, далеко ли тутъ! — отвѣтилъ онъ на предложеніе взять извозчика.

— Что вы говорите? — отворачивая уголъ воротника, наклонился Бѣлозеровъ.

— Я говорю — дойдемъ, далеко ли тутъ? — крикнулъ Саганѣевъ и зажмурился отъ налетѣвшаго облака снѣжной пыли.

— Нѣтъ, ужь благодарю васъ, удовольствіе не изъ бу-бу-бу… — забубнилъ Бѣлозеровъ и полѣзъ въ сани стоящаго возлѣ тротуара извощика, — садитесь, Сергѣй Филипповичъ, на Новгородскую, пошелъ!..

Когда ѣхали, казалось, что вѣтеръ сталъ еще сильнѣе и теперь уже безпрерывно сыпалъ въ лицо снѣгъ. Улицы, какъ всегда въ это время, были пустынны, рѣдкіе прохожіе торопливо мелькали черными силуэтами подъ фонарями. Вѣтеръ гудѣлъ на перекресткахъ, грохоталъ желѣзомъ по крышамъ, раскачивалъ висящіе на шнуркахъ проводовъ бѣлые шары фонарей и длинныя густо синія на снѣгу тѣни то сбѣгались, то разбѣгались отъ этого движенія.

— Да, многое измѣнилось у васъ здѣсь, — наклоняясь къ Бѣлозерову и продолжая прерванный еще въ кабинетѣ разговоръ, сказалъ Саганѣевъ, — невозможно узнать городъ!.. Какъ будто совсѣмъ въ новое мѣсто пріѣхалъ…

Бѣлозеровъ отвернулъ уголъ воротника, выслушалъ и отвѣтилъ:

— Общія причины сказываются… Замедленный темпъ…

— Нельзя узнать людей даже — какъ будто не внѣ, а внутри ихъ что-то измѣнилось…

— Направо подъѣздъ подъ фонаремъ, — крикнулъ Бѣлозеровъ извозчику — я всегда говорилъ, что большія движенія тѣмъ и интересны, — продолжалъ онъ, копаясь въ карманѣ пальто и нащупывая мелочь, — что они дифференцируютъ слои…

Мелочи у него оказался только гривенникъ и за извозчика заплатилъ Саганѣевъ.

— Въ большихъ движеніяхъ есть большее, чѣмъ это, — серьезно отозвался тотъ, когда они входили въ переднюю.

II.

Въ редакціи, въ первой комнатѣ, которую всѣ звали подписочной, низко наклонившись надъ корректурными гранками, сидѣла дѣвушка, принимавшая подписку и правившая корректуру. Она приходила каждый день къ десяти часамъ, въ четыре шла обѣдать, а въ семь опять приходила. Послѣднее время жена редактора, Людмила Федоровна, сблизилась съ ней и часто оставляла ее обѣдать; тогда Воротова проводила весь день въ редакціи.

При входѣ редактора она сняла очки, поздоровалась съ нимъ и сказала:

— Вамъ звонили два раза по телефону — одинъ разъ Арсеній Семеновичъ, а потомъ изъ полка…

— Я знаю, — поморщился Бѣлозеровъ — я уже видѣлъ адъютанта…

— Потомъ Людмила Федоровна просила васъ зайти, какъ придете…

— Угм… — отозвался онъ и прошелъ въ двери. Воротова надѣла очки и опять наклонилась надъ полосами.

Въ комнатѣ для сотрудниковъ, гдѣ въ свободные дни обыкновенно игралъ четырехлѣтній сынъ редактора и гдѣ теперь еще лежали на большомъ турецкомъ диванѣ игрушечный паровозъ и плюшевый медвѣдь, было сильно накурено и дымъ висѣлъ подъ потолкомъ синимъ облакомъ. Секретарь редакціи, котораго всѣ звали Савельичемъ и хроникеръ студентъ съ такими бѣлыми волосами, что лицо отъ нихъ казалось навсегда загорѣлымъ, о чемъ-то оживленно совѣщались или спорили.

— О чемъ шумите вы, народные витіи? — спросилъ Бѣлозеровъ, здороваясь съ хроникеромъ, котораго онъ еще не видѣлъ, — въ чемъ дѣло?..

— Все въ томъ же, Георгій Владиміровичъ, съ этимъ офицеромъ вотъ… — пряча голову въ плечи и протягивая передъ собой растопыренные длинные пальцы, въ то время какъ локти были крѣпко прижаты къ поясу, — отвѣчалъ Савельичъ: — вотъ рѣшительно не знаемъ, какъ быть?.. Не упомянуть нельзя, а Купонъ сегодня звонилъ по телефону, что полковой командиръ предупредилъ его — могутъ выйти непріятности!..

— Я говорю, — тихо и убѣдительно, сверкая напряженными желтоватыми бѣлками глазъ, вступилъ Саганѣевъ: — я говорю, что намъ нѣтъ дѣла до полкового командира!.. Въ сущности, ну его къ чертямъ собачьимъ вмѣстѣ съ его предупрежденіями! Важенъ фактъ крайней некультурности, развязности, безотвѣтственности и если мы не сообщимъ о немъ публикѣ, то мы не будемъ уважать ни то дѣло, которому служимъ, ни себя…

— Ну, батюшка мой, уваженіе уваженіемъ, а какъ ахнутъ насъ опять на триста цѣлковыхъ, вотъ тогда вамъ будетъ уваженіе!.. — усмѣхнулся Бѣлозеровъ — вамъ-то хоть бы что, а мнѣ придется передъ Купономъ отдуваться… Сегодня я видѣлъ адъютанта — онъ совершенно опредѣленно заявилъ, что полковой командиръ былъ у губернатора, и штрафъ, ежели мы чуть что, — неминуемъ…

— Но послушайте, Георгій Владиміровичъ, вѣдь если такъ разсуждать, то наша газета превратится въ сборникъ анекдотовъ и въ трактаты о думѣ, которыхъ никто не читаетъ… — возражалъ Саганѣевъ — какое намъ дѣло до Купона, хоть онъ и пріятель мой, точно такъ же, какъ до полкового командира?.. Ну ихъ къ чертямъ собачьимъ, — мы общественный голосъ…

Отъ того, что онъ говорилъ чрезвычайно тихо, съ особенной силой внутренняго убѣжденія, его собачьи черти выходили особенно забавными.

— Нѣтъ, господа, такъ нельзя, — запротестовалъ Бѣлозеровъ — это невозможно, надо что-нибудь придумать!..

— Что жь придумаешь, Георгій Владиміровичъ? — привычнымъ жестомъ подымая плечи и простирая пальцы, недоумѣвалъ Савельичъ — отмолчаться — единственно…

— Позвольте! Молчать ни въ какомъ случаѣ нельзя, это абсурдъ…

— Попробуйте такъ сдѣлать, — отозвался бѣлобрысый хроникеръ, — напечатайте въ хроникѣ замѣтку, что офицеръ такой-то, ну хоть иниціалами что ли, подвергнутъ аресту на гауптвахтѣ до судебнаго слѣдствія, а внизу, тотчасъ же внизу — сообщеніе, что здоровье недавно раненаго приказчика галантерейнаго магазина Сущенкова улучшается: больной подаетъ надежды на выздоровленіе…

— Не поймутъ, пожалуй… — съ сомнѣніемъ проговорилъ Бѣлозеровъ.

— Кому нужно — поймутъ!.. Да это и такъ будетъ бросаться въ глаза…

Секретарю мысль очень понравилась.

— Великолѣпно, — восхищался онъ — чудесно!.. Ишь бѣлобрысый, придумалъ какъ ловко… Все понятно, а вмѣстѣ съ тѣмъ придраться нельзя — о фактѣ нанесенія ранъ въ пьяномъ видѣ не упоминается…

— Такъ, пожалуй, можно… — раздумчиво сказалъ Саганѣевъ, — хотя въ сущности это опять трусость, эзоповскій пріемъ…

Пришелъ фельетонистъ. Онъ былъ невысокаго роста, но оттого, что платье болталось на его тощей фигурѣ, какъ на вѣшалкѣ, рукава пиджака были коротки и изъ нихъ торчали не по росту большія, красныя отъ холода руки, фельетонистъ производилъ впечатлѣніе очень высокаго человѣка. Онъ постоянно суетился, чѣмъ-нибудь возмущался, отъ чего-нибудь приходилъ въ ужасъ и часто хваталъ себя за голову, метаясь по комнатѣ и проклиная свою жизнь.

Кромѣ «Голоса Народа», онъ работалъ еще въ трехъ газетахъ — двухъ столичныхъ корреспондентомъ и большой провинціальной фельетонистомъ, писалъ очень много, сидѣлъ по ночамъ, постоянно нервничалъ, и лицо у него было зеленое и нездоровое. Даже собственная жена его, помѣщавшая время отъ времени въ газетѣ злободневные маленькіе фельетоны въ стихахъ за подписью «Жукъ», иронически называла его лицо «образомъ и подобіемъ».

Въ городѣ сплетничали, что фельетонистъ находится у нея подъ башмакомъ, безпрекословно исполняетъ всѣ ея капризы и не смѣетъ повысить голоса. Бѣлозеровъ увѣрялъ, что доведенный до крайняго возмущенія фельетонистъ только иногда, въ видѣ протеста, воздѣваетъ руки къ небу, находясь въ уединенномъ помѣщеніи.

— Ну, какъ у васъ — есть что-нибудь? — обратился къ нему редакторъ — можетъ быть, и Софья Павловна прислала?

— Н-да, есть.. — вяло отозвался фельетонистъ — о думѣ — чудесная вещица!..

— А вы сами?

— Мнѣ дописать надо — не успѣлъ кончить… Начало можно въ наборъ отправить, я сейчасъ кончу… У васъ можно? — спросилъ онъ Бѣлозерова.

— Можно, я здѣсь сяду…

Фельетонистъ пошелъ въ кабинетъ.

— Послушайте, Ветлугинъ… — окликнулъ его редакторъ — фельетонистъ подписывался Ветлугинымъ, хотя настоящая его фамилія была Гринбаумъ, — вы о чемъ сегодня — не объ офицерѣ?

— Нѣтъ, я о водопроводѣ…

— То-то, а то объ офицерской исторіи, смотрите, нельзя…

— Надо садиться, — потянулся, хрустнувъ костями, Бѣлозеровъ — нынче балканскую передовицу придется писать, ничего въ мѣстной жизни нѣтъ интереснаго.

Саганѣевъ посмотрѣлъ на него нѣкоторое время и возмутился: — Какъ можно такъ говорить? — заволновался онъ — ну, скажите пожалуста — кому нужна ваша балканская передовица? Какъ такъ въ мѣстной жизни ничего нѣтъ? Смотрите — теперь февраль, у Купона амбары ломятся отъ льна, цѣны сбиты на нѣтъ, крестьяне не знаютъ, что дѣлать, — а вы говорите, что не о чемъ писать… У насъ нѣтъ биржевой артели, нѣтъ никакой организаціи — все кое-какъ, какъ во времена Гостомысла, главная часть дохода идетъ господамъ Кумачевымъ, — а вы: ничего!..

— Да вѣдь это надо копаться, узнавать… — морщился Бѣлозеровъ.

— Ахъ узнавать, узнавать! — конечно, узнавать — вотъ пошлите его, — кивнулъ онъ на бѣлобрысаго студента хроникера, который въ то же время былъ и его личнымъ письмоводителемъ, — вотъ Вася Бѣлый вамъ все узнаетъ, высчитаетъ, принесетъ готовый матеріалъ, вамъ только обобщить его, свести…

Онъ рѣзко отвернулся и заговорилъ съ Бѣлымъ о томъ, какъ это все лучше сдѣлать, а Бѣлозеровъ снялъ визитку и сѣлъ за столъ.

Пришелъ мальчикъ изъ типографіи и принесъ новый пукъ корректуръ. Мальчикъ былъ маленькій, съ измазаннымъ не то копотью, не то краской лицомъ, и похожъ былъ на чертенка изъ дѣтскаго театра. Корректуру онъ передалъ Савельичу и остался ждать.

— А, чортъ!.. — ругался Савельичъ, проглядывая принесенныя полосы, — вѣдь отмѣтилъ же — цицеромъ набирать, нѣтъ таки набрали этой дрянью!..

— Михалъ Михалычъ говорилъ, чтобъ матерьялу слали, машина стоитъ… — проговорилъ мальчикъ.

— Георгій Владиміровичъ, есть матеріалъ?

— Есть — вотъ тамъ на столѣ… Да у Таисы Андреевны возьмите, она кончила, вѣрно…

Затрещалъ телефонъ.

— Слушаю васъ… — закричалъ въ трубку редакторъ — а вамъ кого надо?.. Ну, онъ самый и есть… Здравствуйте, Арсеній Семеновичъ… А? Что такое? О, чтобъ его, эти провинціальные телефоны!.. Не слышу, говорите громче… Ага, ну, да, да… Нѣтъ, не безпокойтесь, это мы уже обсудили, не бойтесь, все будетъ какъ слѣдствуетъ… Да, да, съ нимъ, онъ тоже здѣсь!..

Не отнимая трубки отъ уха, онъ кивнулъ Саганѣ еву:

— Васъ зоветъ, идите…

— Здравствуйте, Арсеній Семенычъ… Не было времени — занятъ!.. Нѣтъ, и сегодня не зайду — завтра защита у меня, надо приготовиться… Ну да, рѣшили… — выкрикивалъ Саганѣевъ, дергаясь лицомъ, какъ будто шипящій прерывающійся глухимъ шумомъ голосъ изъ аппарата раздражалъ его, — а какая-жь мы будемъ газета, если станемъ замалчивать такіе факты? А? Да я не сержусь, я такъ… Ну хорошо, завтра зайду!..

Онъ бросилъ трубку и отошелъ.

Скрипѣли перья, Савельичъ ворчалъ себѣ подъ носъ, хроникеръ строчилъ что-то на краю стола. Вошелъ Сепя — редакціонный сторожъ, и принесъ чай на огромномъ черномъ подносѣ.

Опять затрещалъ телефонъ и, не вставая, Бѣлозеровъ взялъ трубку.

— Савельичъ, васъ! — бросилъ онъ, откладывая ее въ сторону, — изъ типографіи.

Секретарь сталъ слушать; въ аппаратѣ что-то щелкало и глухой сердитый голосъ метранпажа задыхался и хрипѣлъ. Правая рука Савельича была занята трубкой, а лѣвую онъ прижалъ къ поясу и, растопыривъ пальцы, быстро шевелилъ ими.

— Какъ такъ не хватаетъ мѣста? Матеріалу еще много, фельетонъ не поступалъ, передовица… Выбросьте корреспонденцію изъ Луганска, ну ее къ собакѣ… А? Ну да, о дракѣ… Пожарную тоже можно выбросить…

— Савельичъ!.. — взмолился Вася Бѣлый — вы второй разъ выбрасываете меня!..

Савельичъ, не отвѣчая, отмахнулся отъ него и продолжалъ говорить:

— А? Говорите громче!.. Барышня, не прерывайте… Не прерывайте, я говорю. Объявленіе? Что? Купчиха померла? Ну, и Господь съ ней — говорите — двѣ колонны… Ишь мошна разошлась!.. Кто это — Сняткина? Ну, ладно, пожары и драку вонъ, смѣсь вонъ… Нѣтъ, еще здѣсь, сейчасъ пошлю!..

Онъ повѣсилъ трубку и накинулся на типографскаго мальчишку:

— Ты что въ носу ковыряешь? Брысь!..

— Матеріалъ давайте… — отозвался тотъ.

— А, чортъ, матеріалъ!.. Михалъ, Михалъ Наумычъ! — забарабанилъ онъ въ дверь кабинета, гдѣ сидѣлъ фельетонистъ, — скоро у васъ?..

— Сейчасъ…

— Георгій Владиміровичъ, вы скоро со своими Балканами?

— Нате!… — бросилъ ему длинную полоску мелко исписанной бумаги редакторъ — конецъ потомъ дамъ…

— На тебѣ матеріалъ, чучела мазанная, — сунулъ Савельичъ конвертъ въ руки мальчишки — да смотри, живо у меня въ типографію, не шляться по улицамъ!..

— Съ вами пошляешься… — буркнулъ мальчишка и пошелъ къ двери…

---

— Это невозможно прямо, — быстро поворачиваясь въ тѣсной передней, наполненной народомъ, говорилъ Саганѣевъ — такъ у насъ ничего никогда путнаго не будетъ… На охоту ѣхать — собакъ кормить! — номеръ чуть не въ машинѣ, мы его только составлять принимаемся… Не мудрено, что попадается чепуха…

— Теперь еще что, — отозвался Савельичъ, натягивая коротенькую, едва доходившую до колѣнъ драповую курточку, — прежде у насъ порядокъ номера составлялъ метранпажъ, а верстали въ пять часовъ утра…

— Георгій Владиміровичъ изъ бильярдной по телефону слѣдилъ за версткой, — засмѣялся Вася — чудно ей-богу!..

Бѣлозеровъ смѣялся, покручивая длинные бѣлокурые усы, которыми онъ былъ похожъ на отставного кавалерійскаго ротмистра.

Ему хотѣлось идти вмѣстѣ со всѣми въ ресторанъ посидѣть и закусить, но онъ не зналъ, какъ это сдѣлать. Жена, вѣроятно, еще не спала и ждала его. Послѣднее время онъ мало бывалъ дома и было стыдно уходить, когда близкій человѣкъ сидитъ одинъ. Къ тому же онъ забылъ зайти къ ней сегодня, хотя она просила его черезъ Таису, и теперь зайти для того, чтобы сказать, что онъ опять уходитъ, было неловко.

— А вы что-же, Георгій Владиміровичъ? Пойдемте!.. — обратился къ нему Вася, — что вы, спать будете сейчасъ, что ли?

— Собственно, письма кое-какія надо написать… — неувѣренно отговаривался онъ — я сейчасъ!..

Онъ прошелъ по корридору въ квартиру. Въ столовой еще горѣлъ огонь и стоялъ потухшій самоваръ. Сынъ спалъ и, проходя мимо дѣтской, онъ видѣлъ голубую лампадку, бѣлое одѣяло на дѣтской кроваткѣ и маленькій комочекъ подъ нимъ.

— Пикусь… — съ оттѣнкомъ мягкой нѣжности пробормоталъ онъ, пріостанавливаясь на минуту, — Пикусь!..

Сына звали Кирилломъ, но самъ онъ почему-то называлъ себя не иначе какъ Пикусь и откликался только на это, имъ самимъ выдуманное, слово,

Людмила Федоровна еще не спала. На туалетномъ столикѣ горѣли двѣ свѣчи, и она, въ свѣтломъ длинномъ капотѣ, мягкими складками охватывавшемъ ея высокую фигуру, склонивъ голову на бокъ, заплетала волосы.

Черты лица ея были неправильны, русскаго, мягкаго типа, но такъ много было тонкой одухотворенности въ выраженіи его, такъ просто и спокойно смотрѣли большіе сѣровато-голубые глаза и такъ шло это лицо именно къ ея высокой и спокойно-сильной фигурѣ, что вся она была красива особой красотой гармоніи, болѣе замѣтной и цѣнной, чѣмъ правильность очертаній или строгость линій.

— Кончили уже?.. — спросила она, завязывая послѣднюю косичку узенькой бѣлой ленточкой, — какъ вы долго сегодня!..

— Да, много работы было, — отводя глаза въ сторону, отвѣтилъ онъ — онъ былъ передъ нею виноватъ и это мучало его: — еще надо въ типографію сходить, прослѣдить верстку… — именно потому что онъ былъ виноватъ, неожиданно и смѣло совралъ онъ, — я недолго!..

— Опять уходишь? — подняла она на него глаза, лучившіеся отраженіемъ свѣчей, — развѣ это не можетъ Савельичъ сдѣлать?.. Я тебя совсѣмъ не вижу…

— Ахъ, Савельичъ, Савельичъ! — раздражаясь отъ того, что она была права, отвѣтилъ онъ, — нельзя все сваливать на Савельича… И такъ мнѣ Купонъ недавно намекнулъ, что я ничего не дѣлаю, а все сдалъ на руки Савельичу и Таисѣ…

— Но все-таки, развѣ твоя обязанность верстать номеръ? Ты же не секретарь…

Она смотрѣла на него снизу, распутывая ленточку; подбородокъ у нея дрогнулъ, и на немъ намѣтились твердыя, напряженныя складки, какъ это бываетъ у плачущихъ и старающихся сдержаться женщинъ.

— Ну вотъ, опять слезы — странное дѣло, изъ-за чего? — вздернулъ плечами Бѣлозеровъ и прошелъ по комнатѣ: — я не понимаю тебя, Мила: ты же видишь, что у меня есть дѣло и надо его дѣлать!.. Не понимаю я, право, этихъ… — онъ хотѣлъ сказать: женщинъ, но остановился.

— Ну иди, иди, не сердись, я такъ… Прости меня!.. — проговорила она, вставая и подходя къ нему, — я потому, что совсѣмъ не видѣла тебя сегодня…

Она положила ему руки на плечи и заглянула въ глаза преданнымъ любящимъ взглядомъ. Лицо ея теперь пряталось въ тѣни и глаза отъ этого стали большими и прекрасными, и онъ внезапно пожалѣлъ, что сразу не отказался идти съ сотрудниками.

— Дѣтка моя!.. — въ порывѣ неожиданной нѣжности прошепталъ онъ и обнялъ ее за. талію, — я скоро, я сейчасъ же кончу — и приду… Милая…

— Иди, милый, иди, я ничего!.. Это такъ, нервы… — успокаивала она и, чтобы изгладить въ немъ впечатлѣніе своихъ слезъ, стала разсказывать:

— А Пикусь сегодня — ахъ, милый мальчишка! понимаешь — онъ выдумалъ новую игру — няня должна закрыть глаза, потомъ водить такъ изъ стороны въ сторону головой и какъ будто искать его — потомъ находитъ, цѣлуетъ и, вдругъ открывая глаза, должна говорить удивленно: — а-а — это Пикусь!.. Потомъ онъ точь-въ-точь тоже дѣлаетъ…

— Милый мальчишка! — съ внезапно набѣжавшими слезами, отъ которыхъ его выпуклые глаза стали блестящими, повторилъ Бѣлозеровъ.

— Да, а какъ рисовать онъ сталъ — вотъ смотри — я спрятала…

Она отвернулась, достала клочокъ бумажки съ наивными, криво проведенными черточками и кружками и стала объяснять:

— Вотъ, понимаешь, это паровозъ — вотъ колеса, а это палка, какъ онъ говоритъ, а вотъ вагонетка…

Онъ посмотрѣлъ рисунокъ, улыбнулся ему и вынулъ часы.

— Тебѣ идти надо, а я тутъ съ глупостями… — спохватилась она — иди, иди, милый… Ты не долго? я не буду спать — почитаю — сегодня новые журналы пришли, а потомъ и ты придешь, да?

— Да, да, я скоро!.. только посмотрю какъ номеръ…

Онъ еще разъ обнялъ ее и съ тяжелымъ, непріятнымъ чувствомъ вышелъ.

— Ужь мы ждали, ждали… — встрѣтилъ его Ваея — думали, вы спать легли…

— Я сейчасъ… — закутываясь въ шубу, отвѣтилъ Бѣлозеровъ — только я, господа, сначала въ типографію зайду, посмотрю, какъ верстка, и потомъ поправить надо въ передовицѣ кое-что…

— Что съ вами, Георгій Владимировичъ, къ чему это? Вѣдь Савельичъ все равно пойдетъ, чего же вамъ еще…

— Нѣтъ, все же надо…

— Это съ нимъ бываетъ, — замѣтилъ фельетонистъ — вдругъ ни съ того ни съ сего дьяволъ добросовѣстности обуяетъ, идетъ въ типографію, чуть не корректуру объявленій держитъ… Хорошо, что болѣзнь эта не серьезная и пароксизмы не такъ часто…

— Вродѣ перемежающейся лихорадки?

Бѣлозеровъ шелъ молча, прячась въ воротникъ. Ему уже совсѣмъ не хотѣлось никуда заходить и онъ съ удовольствіемъ вернулся бы, но вернуться было нельзя. Метель разыгралась — кругомъ носились бѣлыя облака снѣгу, по прежнему грохотало гдѣ-то желѣзомъ и около фонарныхъ столбовъ намело большіе сугробы.

«Чортъ знаетъ что такое — совсѣмъ мнѣ не надо идти никуда и не хочу я ни въ типографію, ни въ „Ниццу“ ужинать, а иду неизвѣстно зачѣмъ… Какая нелѣпость — сидѣть бы дома, почитать въ кровати, поговорить съ Милой… Идіотство какое-то»!…

Саганѣевъ никогда не ходилъ въ рестораны и теперь ушелъ далеко впередъ. Онъ провожалъ Таису, жившую гдѣ-то въ зарѣчьи. Извозчиковъ не было и отпустить, ее одну въ малолюдную и плохо освѣщенную часть города онъ не хотѣлъ.

— Вамъ работать надо, — у васъ завтра защита, — говорила она, отворачиваясь отъ вѣтра и ежась въ коротенькомъ плюшевомъ жакетѣ.

— Ничего, я успѣю… Не идти же вамъ одной теперь!..

Она знала, что успѣвать ему приходилось, отнимая время отъ сна, и идти по знакомой дорогѣ, гдѣ она много разъ ходила одна, было не такъ страшно, но она не протестовала.

— Ахъ, это постоянно приходится слышать, — говорила Таиса, возражая тому, что высказалъ раньше Саганѣевъ, — «провинція», «среда»… Когда я пріѣхала сюда, мнѣ показалось, что здѣсь дѣлается большое и серьезное дѣло и во главѣ его стоитъ Бѣлозеровъ. А когда я пожила здѣсь подольше, то увидѣла, что онъ не дѣятель, а самый обыкновенный мѣщанинъ, къ тому же грязный, какъ всѣ мужчины…

— Я не знаю его такъ близко, — робко возразилъ Саганѣевъ — мнѣ кажется, что вы слишкомъ рѣзко осуждаете…

Въ нѣкоторыхъ вопросахъ онъ былъ нетерпимъ, строгъ, даже безпощаденъ, но, когда при немъ осуждали человѣка, бранили или отзывались плохо, ему было неловко и онъ пытался возражать робкимъ, неувѣреннымъ голосомъ.

— Въ сущности что дѣлаетъ здѣсь Бѣлозеровъ? Путается въ долгахъ, живетъ выше средствъ, — продолжала Таиса, придерживая рукой тапочку, которую вѣтеръ рвалъ съ головы, — пьетъ водку, шляется въ клубъ, ухаживаетъ за такими дамами, какъ эта самая Ветлугина, и просидѣть вечеръ дома для него мученіе…

Они вышли на мостъ, высоко поднимавшійся надъ бѣлой равниной снѣга, покрывавшаго рѣку. Здѣсь вѣтеръ былъ еще сильнѣе — тучи снѣга носились вокругъ и казалось, что огромныя, страшныя бѣлыя птицы стаей налетали на мостъ и махали громадными крыльями.

У Саганѣева замерзли руки и, чтобы согрѣть ихъ, онъ сжималъ и разжималъ пальцы, не вынимая рукъ изъ кармана.

— Я думаю, что онъ вообще не совсѣмъ такой, какимъ вы его рисуете… — несмѣло замѣтилъ онъ.

— Ахъ, оставьте пожалуйста, вы его не знаете!.. Говоря о немъ, я не осуждаю собственно его — я говорю о всѣхъ мужчинахъ такого типа…

Таиса жила въ маленькомъ деревянномъ домикѣ узкой, кривой улицы, гдѣ жило главнымъ образомъ городское мѣщанство, ремесленники и рабочіе съ канатной и спичечной фабрикъ. Въ девятьсотъ пятомъ году Саганѣевъ часто бывалъ здѣсь, работая на канатной фабрикѣ, и хорошо зналъ эту мѣстность.

— Скучно вамъ здѣсь, — проговорилъ онъ, когда они подошли къ воротамъ.

— Я мало бываю дома — вѣдь почти цѣлый день въ редакціи, часто и обѣдаю тамъ…

Они попрощались и Саганѣевъ пошелъ назадъ. Идти было далеко и холодно, на тротуарахъ намело много снѣгу и ноги вязли въ немъ. Руки и лицо зябли, а самому было жарко отъ усилій преодолѣть сугробы, и онъ усталъ.

«Какая скучная и неинтересная жизнь у этой дѣвушки, — думалъ онъ, съ трудомъ пробираясь черезъ рыночную площадь, — обиженный человѣкъ!..»

Дома ему отворила Марьюшка — заспанная, сердитая и, когда онъ спросилъ про сестру, она пробурчала что-то, чего нельзя было разобрать. Только увидѣвъ въ передней шапочку сестры и ея длинное, отдѣланное кенгуровымъ мѣхомъ пальто, онъ догадался, что Женя дома.

Вѣшая свое пальто, онъ почувствовалъ влагу на мягкомъ воротникѣ и понялъ, что сестра пришла недавно. И прошелъ къ ней.

Женя давно уже кончила гимназію, — ей было двадцать четыре года, хотя выглядѣла она девятнадцатилѣтней, — жила, ничего не дѣлая, и все время думала поступить на драматическіе курсы. Время, когда онъ былъ въ ссылкѣ, она прожила у дальнихъ родственниковъ, гдѣ была дѣвушка ея лѣтъ, и это сказалось на ней. Теперь Саганѣеву она казалась новой и мало знакомой, какъ будто немного чужой, и онъ никакъ не могъ понять — чѣмъ живетъ и о чемъ думаетъ она?

Женя была похожа на него, только черты лица были мельче и незначительнѣе, хотя красивѣе. Она знала, что она красива, и часто смотрѣлась въ зеркало, любила сниматься — и всегда въ какихъ-нибудь необыкновенныхъ костюмахъ — цыганки или испанки, въ неестественной натянутой позѣ съ бубномъ или вѣеромъ — и эти фотографіи стояли на столахъ, этажеркахъ, игрушечныхъ полочкахъ въ ея похожей на конфектную коробку комнатѣ.

Саганѣевъ оставилъ ее почти дѣвочкой, наивной и скромной, никогда не думавшей о себѣ, и теперь онъ никакъ не могъ понять — что за человѣкъ его сестра? Въ ней осталось многое отъ этой наивности и дѣтства — такъ, напримѣръ, она до сихъ поръ гадала на картахъ и каждый вечеръ раскладывала пасьянсъ, знала безконечное количество всякихъ примѣтъ и вѣрила имъ такъ же, какъ и картамъ, могла хохотать съ кѣмъ-нибудь изъ подругъ надъ пустякомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ замѣчалъ въ ней нѣчто, присущее только очень опытнымъ женщинамъ.

Откуда-то она набралась всевозможныхъ шансонетокъ и распѣвала ихъ цѣлыми днями, не понимая соли циничныхъ намековъ, но въ то же время интонаціей подражая кому-то такъ, что ее самое можно было принять за шансонетную пѣвицу. Она мало читала и Саганѣевъ съ удивленіемъ замѣчалъ, что ее не тянетъ къ книгѣ, и она съ большимъ удовольствіемъ проводитъ время на каткѣ со студентами и гимназистами, чѣмъ дома.

Теперь, когда онъ вошелъ Женя, какъ обычно по вечерамъ, сидѣла за картами, раскладывая пасьянсъ.

— Ты не спишь еще, ты недавно пришла? — спросилъ онъ, садясь въ низкое, обитое голубымъ плюшемъ кресло.

— Да, я заходила къ Ветлугиной, сидѣла тамъ…

— Что-жь — интересно?

— Смѣялись много. За ней ухаживаетъ членъ крестьянскаго банка, смѣшной такой — и влюбленъ просто страсть… А она смѣется надъ нимъ.

— Такъ… — протянулъ Саганѣевъ и посмотрѣлъ на стѣну — зачѣмъ ты фотографіи свои разставила?.. И такъ много…

— А эта мнѣ нравится — здѣсь я интересная. Это мы живыя картины ставили въ Удѣльной, тогда еще офицеръ за мной одинъ ухаживалъ… Я снялась потомъ и показала ему карточку, онъ взялъ посмотрѣть и спряталъ… Такъ и не отдалъ…

— Зачѣмъ же ты давала?

— Я посмотрѣть дала, а онъ не отдалъ потомъ!.. Такой нахалъ!..

Саганѣевъ посидѣлъ немного у сестры и пошелъ къ себѣ.

На столѣ лежали приготовленные Васей Бѣлымъ бумаги, рѣшеніе земскаго начальника, повѣстка о разбирательствѣ дѣла въ съѣздѣ.

За работой онъ морщился и дергалъ головой — не то отъ того, что лампа горѣла неровно и коптила, не то возмущаясь постановленіемъ земскаго начальника, копію котораго онъ читалъ.

— Какая нелѣпость!.. — шепталъ онъ, то и дѣло отмахивая движеніемъ головы падавшую на лобъ прядь волосъ.

Въ комнатѣ было тихо — вѣтеръ гудѣлъ въ трубѣ, фитиль въ лампѣ потрескивалъ, и сухо шелестѣли листы бумаги. Далеко въ столовой старинные, заключенные въ шкафчикъ, часы медленно и со звономъ пробили четыре раза.

III.

Людмила Федоровна рѣдко выходила изъ дому, гуляя съ ребенкомъ больше по саду, примыкавшему къ дому съ внутренней стороны. Когда же выходила, какъ въ провинціи говорили — въ городъ, въ магазины за покупками или къ портнихѣ, она одѣвалась съ той особой дорогой простотой, которая была привита ей жизнью до замужества.

По улицамъ она шла, не оглядываясь, слегка наклонивъ голову, отъ чего было такое впечатлѣніе, словно ее смущаетъ что-то, на поклоны знакомыхъ отвѣчала съ такой же смущенной улыбкой, а, когда съ ней заговаривали, она безпомощно оглядывалась по сторонамъ и неожиданно вспыхивала, какъ дѣвочка, густымъ, яркимъ румянцемъ.

Послѣ бурной, вѣтреной ночи, послѣ метели, нагромоздившей большіе сугробы, которые еще не успѣли убрать, утро было неожиданно солнечное и тихое. Блѣдное голубое небо, прозрачное, какъ хрустально-чистый ледъ, сверкающій бѣлый снѣгъ, на который больно было смотрѣть, острый воздухъ и небольшой морозъ, покалывающій щеки — все это почему-то напоминало веселое дѣтство, юность, когда радость была во всемъ и жизнь казалась заманчивой и влекущей.

Слегка наклоняясь впередъ, неувѣренно ступая по желтому песку, которымъ были посыпаны тротуары, Людмила Федоровна улыбалась этому тихому, счастливому утру, и ей казалось, что всѣ отвѣчаютъ такой же улыбкой, радуясь свѣту, холодку мороза и вспѣненнымъ сугробамъ, около которыхъ возились бородатые мужики съ лопатами.

Она шла, боясь смотрѣть по сторонамъ, неизвѣстно почему прибавляя шагу, хотя торопиться ей было некуда, но вмѣстѣ съ ней шло ея радостное оживленіе и именно поэтому на нее обращали вниманіе и улыбались ей, словно стараясь поддержать и усилить ея настроеніе.

Дворникъ, расчищавшій тротуаръ огромной лопатой, оглянувъ ее, быстро принялъ лопату и торопливо посторонился и улыбнулся и, когда она уже миновала его, ему показалось этого мало и онъ сказалъ ей вслѣдъ:

— Ишь намело-то, барышня, страсть просто!..

Ее часто звали барышней, хотя она была уже пять лѣтъ замужемъ — и это тоже заставило ее улыбнуться. Встрѣтился знакомый членъ крестьянскаго банка, съ преувеличенной вѣжливостью приподнялъ шапку и улыбнулся — ей, или хорошему дню или своему настроенію. Вася Бѣлый пробѣжалъ черезъ дорогу, закивалъ быстро и замахалъ поношенной студенческой фуражкой и потомъ оглянулся раза два…

А когда она вошла въ магазинъ выбрать прошивки къ бѣлью — сверкающая этимъ тихимъ оживленіемъ, внося съ собой бодрящій запахъ молодого снѣга, храня еще отблескъ холоднаго солнца — приказчики тоже поддались тихому веселью молодой, красивой и строго одѣтой женщины и засуетились, придвинули стулъ, улыбнулись и остановились въ выжидательной готовности броситься по первому ея слову.

Она хотѣла купить немного, пустяки, и, стараясь скрыть смущеніе своей улыбкой, попросила показать образчики. Передъ ней набросали кучу коробокъ, безконечными лентами развернулись кружевныя полосы, новыя коробки появлялись откуда-то, опять текли ленты и, когда она въ смущеніи бормотала:

— Не надо, зачѣмъ такъ много, я выберу изъ этихъ… — черноусый, похожій на чиновника особыхъ порученій, приказчикъ любезно улыбался и просилъ какъ о личномъ одолженіи:

— Помилуйте, какое безпокойство? Можетъ быть, въ такомъ родѣ?..

И видно было, что и ему, такъ же, какъ и подававшему коробки другому приказчику помоложе, такъ же, какъ и смотрѣвшему на все это мальчику и даже заключенному въ проволочную будку хозяину, уставившемуся съ забытой улыбкой на покупательницу, пріятно набросать цѣлую гору коробокъ и затопить ажурными бѣлыми лентами весь прилавокъ.

— Стуколкинъ, открой новыя, что вчера получены! — крикнулъ хозяинъ — покажи тѣ…

И, когда Людмила Федоровна взглянула въ его сторону, приподнялся изъ-за конторки и вѣжливо поклонился.

— Вчера получили партію, настоящія заграничныя, можетъ быть, понравятся, — проговорилъ онъ.

Когда Людмила Федоровна выбрала все, что ей было нужно, и кивнула на прощанье головой всѣмъ раскланивавшимся ей, дверь магазина со стукомъ открылась и вошла дама въ широкой шляпѣ, каракулевомъ жакетѣ и съ такой большой муфтой, что на нее было страшно смотрѣть.

Увидѣвъ Елену Федоровну, дама подняла крутыя, выведенныя, какъ по циркулю, брови, сдѣлала большіе глаза и вскрикнула:

— Вы?! какими судьбами?! Боже мой, я васъ не видѣла цѣлую вѣчность, милочка!

Она быстрымъ, привычнымъ жестомъ откинула вуаль съ крупными мушками и стремительно, но вмѣстѣ съ тѣмъ осторожно прикасаясь своими сочными красными губами, расцѣловалась съ Бѣлозеровой.

— Боже мой, нѣтъ, это невозможно — я цѣлую вѣчность васъ не видѣла! — быстро и громко говорила дама, не обращая вниманія на приказчиковъ — ну, какъ вы здоровы, какъ Кириллъ? Милая дѣтка, восхитительный мальчикъ!.. Нѣтъ, я, право, не могу — я не отпущу васъ, вы должны пойти къ намъ и выпить кофе, нѣтъ, нѣтъ, не говорите, я не слушаю!.. мужъ будетъ радъ… Впрочемъ, его, кажется, нѣтъ дома, но птенцы мои, они такъ васъ любятъ!.. А какое матине я вамъ покажу — мнѣ прислала сестра, знаете, она за инженеромъ, строителемъ этихъ самыхъ дреднутовъ, дредноутовъ, какъ ихъ тамъ?.. И потомъ прислала турецкую матерію — послѣднее слово, восхитительно просто… Нѣтъ, нѣтъ, вы должны!..

Эта дама, жена фельетониста Ветлугина, смущала Людмилу Федоровну, своимъ быстрымъ, смѣлымъ говоромъ, неожиданными переходами разговора и Бѣлозерова въ ея присутствіи сжималась и уходила въ себя. Но именно потому, что Ветлугина не нравилась ей, она согласилась зайти къ ней.

Ветлугиной надо было купить кусокъ голубого шелка, аршинъ или полтора, но въ магазинѣ она пробыла минутъ двадцать. Все, что показывали, ей не нравилось, она требовала еще, посылала приказчика съ раскрытой плоской коробкой въ уголъ магазина и, склонивъ голову на бокъ и прищуривъ красивые синіе глаза, ярко подчеркнутые черными бровями, смотрѣла издали, потомъ качала головой и говорила капризно:

— Нѣтъ, не то, все не то!.. Вы покажите мнѣ цвѣтъ электрикъ… Какъ вы не понимаете?

Передъ ней завалили весь прилавокъ, молодой, подававшій коробки приказчикъ. съ злымъ неподвижнымъ лицомъ молча лазалъ по лѣсенкѣ, доставая все новыя и новыя, а она все выбирала, щурилась и качала головой:

— Не то, говорю же вамъ, это не то — какъ вы не можете понять?!.

И, когда наконецъ, остановилась и велѣла отрѣзать аршинъ, молодой приказчикъ облегченно вздохнулъ и вытеръ со лба потъ.

Уходя, Ветлугина не платила денегъ и коротко бросила:

— Запишите тамъ!..

Приказчикъ покорно склонился и принялся убирать коробки.

На улицѣ стало еще свѣтлѣе и веселѣе. Сверкалъ снѣгъ, блестѣло небо, солнце било въ окна пробѣгавшаго мимо краснаго трамвая и острые стрѣлы его лучей заставляли жмуриться; откуда-то издалека падалъ тягучій, чистый звонъ и все напоминало о какомъ-то свѣтломъ и радостномъ праздникѣ, который былъ или будетъ, — одинаково веселый и заманчивый.

Потухшее оживленіе опять вспыхнуло скрытой, наивной улыбкой и Людмилѣ Федоровнѣ вдругъ захотѣлось смѣяться, отвѣчать на быструю болтовню Ветлугиной такъ же громко и быстро, бросить веселую шутку. Но она только улыбалась, наклоняла голову и изрѣдка отвѣчала на слова Ветлугиной.

Они шли по улицѣ, сверкая костюмами, молодостью, обходя сторонившихся прохожихъ, отвѣчая кивками на поклоны знакомыхъ, и встрѣчные мужчины провожали ихъ взглядами, какъ будто это шли двѣ властительницы, милостивыхъ и снисходительныхъ, ронявшихъ, какъ великій даръ, свои взгляды и улыбки — двѣ женщины, которымъ принадлежитъ улица, холодное золото солнца, яркая, прекрасная жизнь…

Квартира у Ветлугиныхъ была маленькая, съ низкими потолками и темноватая. Столовая и гостиная помѣщались въ одной комнатѣ; на столѣ стояла еще не убранная чайная посуда, тусклый, зеленый самоваръ, какія-то кастрюлечки, валялись клееночки. У Ветлугиныхъ было трое дѣтей, но ими, кажется, никто кромѣ дѣвчонки няньки, не занимался и дѣти, начиная со старшей дѣвочки семилѣтней Наты и кончая двухлѣтнимъ, чернымъ, какъ жукъ, Димочкой, ходили въ грязныхъ платьицахъ, съ запачканными личиками и неопрятными носами.

— Ахъ какія вы грязнули у меня — ну, что мнѣ съ вами дѣлать? — смѣялась Ветлугина: — Феня, ты что же не смотришь за ними — вѣдь это невозможно, право!

Идя сюда, Бѣлозерова зашла въ магазинъ и купила конфектъ, и теперь дѣти дѣлили ихъ, ворча и царапаясь, какъ маленькіе звѣрьки.

— Простите, милочка, я сейчасъ… — говорила Ветлугина, скрываясь за дверью своей комнаты, — у насъ безпорядокъ такой!..

Бѣлозерова постѣснялась бы вести въ свой домъ, когда комнаты неубраны, и теперь съ нѣкоторымъ удивленіемъ видѣла, что все это ничуть не смущаетъ хозяйку.

— Что жь вы дѣлаете, дѣтки, у васъ есть игрушки? — наклоняясь къ средней дѣвочкѣ, спросила она, — отчего вы не придете къ намъ, поиграть съ Кирилломъ?

Дѣвочка мелькомъ взглянула на нее и отвела глаза въ сторону. Но на помощь пришла старшая. Она кончила дѣлить конфекты, сдѣлала реверансъ и, прошептавъ «мерси», отвѣтила на вопросъ:

— Намъ не съ кѣмъ пойти — мы съ удовольствіемъ… Но папа работаетъ или его дома нѣтъ, мама часто у доктора бываетъ, а Фенѣ некогда…

Вошла Ветлугина и, поймавъ послѣднія слова, заговорила:

— Что ты такое говоришь, дѣтка? — какого доктора?

— Я говорю — когда ты вечеромъ къ доктору ходишь… — подымая на нее красивые, материнскіе глаза, отвѣтила дѣвочка.

— Ахъ, это!.. — слегка вспыхнула мать, — да, да… Фу, какъ я разгорѣлась отъ этого мороза! — продолжала она, прикладывая обратныя стороны ладоней къ краснымъ щекамъ, — пройдемте ко мнѣ, Людмила Федоровна, а ты, Феня, убери поскорѣе здѣсь…

Ея комната совсѣмъ не была похожа на остальныя. Здѣсь стояли ширмочки, низкая будуарная мебель, по стѣнамъ висѣли фотографіи и большой акварельный портретъ самой Ветлугиной.

— Какъ хорошо! — проговорила Людмила Федоровна, останавливаясь передъ портретомъ и чувствуя, что надо что-нибудь сказать, — очень хорошо!..

— А! это, — мелькомъ взглянула на акварель хозяйка — это меня въ Неаполѣ одинъ художникъ рисовалъ, хорошая картинка — ужасно забавный былъ художникъ — такой смуглый, жгучій брюнетъ!..

— А потомъ — вы ужь меня простите, не могу не похвастать, — продолжала она, — это entre nous, какое сестра мнѣ бѣлье прислала — восторгъ!.. Смотрите — воздухъ, одинъ воздухъ. И смотрите — эти голубыя ленты, смотрите, это соединено только лентой, понимаете? Какъ остроумно и пикантно!.. И это — тоже…

Бѣлозерова, стараясь удержать на лицѣ любезную улыбку, разсматривала похожія на прозрачную пѣну, батистовыя вещи и время отъ времени смущенно бормотала:

— Очень мило… Красиво… Да, да, мило!..

Ей было почему-то стыдно смотрѣть на эти ленты, банты, сквозныя прошивки какъ разъ тамъ, гдѣ должна была быть плотная матерія, и она подумала, что такое бѣлье можетъ носить только кокотка. Она совсѣмъ сконфузилась, когда сзади себя услышала тоненькій и, очевидно, раздѣляющій гордость матери голосокъ средней дѣвочки:

— Это мама всегда одѣваетъ, когда идетъ къ доктору.

Ветлугина оглянулась и лицо ея стало вдругъ сердитымъ.

— Сколько разъ я говорила, что безъ позволенія ко мнѣ нельзя входить, — крикнула она на дѣвочку — это безобразіе просто, я васъ такъ распустила!.. Маршъ въ дѣтскую и не смѣть носа оттуда показывать!..

Она тотчасъ же перемѣнила выраженіе лица, бросила вещи въ шкафъ и заговорила о концертѣ музыкальнаго общества, который долженъ быть на-дняхъ.

— Конечно, это не такъ интересно, — быстро и громко сыпала она словами, — будетъ пѣть эта Мятлецова — вотъ ужь, извините, старая гвардія, которая никакъ не хочетъ сдаться, — слушать ее можно только за непочтеніе къ родителямъ, но тамъ будетъ и любопытное: пріѣдетъ басъ изъ Петербурга, ученикъ Кренделева — говорятъ, изумительный голосъ!.. Потомъ у Мятлецовыхъ обычный журфиксъ и ужинъ… Вы, разумѣется, будете?

— Я, право, не знаю, я такъ мало выхожу…

— Ну, все же, знаете, надо показываться иногда!.. Разумѣется, это общество курьезъ, — тема для фельетона просто — это только наша матушка провинція способна создавать, достойно кисти Айвазовскаго… Конечно, общество влачитъ жалкое существованіе, но намъ, хоть немного пишущимъ, надо смотрѣть — лишнія краски на палитру! Я всегда беру для своихъ вещей прямо изъ натуры… Кстати — вы читали въ сегодняшнемъ номерѣ мой маленькій фельетонъ?

— Да, очень мило, очень…

— Это, разумѣется, пустяки — но вѣдь что же вы хотите — для нашей публики!

Людмила Федоровна посидѣла еще немного и заторопилась домой, забывъ про кофе.

— Нѣтъ, не могу, извините, никакъ не могу — у меня ребенокъ одинъ…

— Но вѣдь тамъ няня? Восхитительный мальчикъ!.. — говорила Ветлугина, провожая ее до передней, — расцѣлуйте его отъ меня…

Когда Людмила Федоровна шла домой, у нея было такое чувство, словно она побывала въ такомъ мѣстѣ, про которое непріятно вспоминать. Ей было стыдно и вмѣстѣ съ тѣмъ жалко чего-то, и, думая о Ветлугиной, она говорила себѣ:

— Какъ странно!.. Она такъ оживлена, смѣется, много говоритъ, а дѣти неряшливы и эта Феня… И потомъ — зачѣмъ она показывала мнѣ все это, ну зачѣмъ? Такъ неловко… «Достойно кисти Айвазовскаго», «краски на палитру»… И эти журфиксы, вечера… Дѣйствительно, Гога правду говоритъ, провинція заѣдаетъ людей. Здѣсь можемъ жить мы, средніе, обыкновенные люди, а людямъ, талантливымъ здѣсь тяжело… Гога всегда правъ — ему тоже тяжело, онъ только скрываетъ это!..

IV.

Дома, въ передней, Людмила Федоровна отколола шляпу, встряхнула ее и положила на столикъ. Сеня, снявшій съ нея жакетъ, сдѣлалъ тоже съ горностаевымъ воротникомъ на немъ и остановился у двери.

— Не знаете, мальчикъ уже завтракалъ? — спросила она, проходя въ комнаты.

— Да, Ниловна брала кашку и кефиръ… Они съ Таисой Андреевной и господиномъ Ярошко въ редакціонной…

Пикусь, увидѣвъ мать, кинулся къ ней и обхватилъ ея колѣни.

— Мальчикъ мой… — склоняясь къ нему, прошептала она — какъ же ты игралъ? что дѣлалъ?

— Няня пошла въ кухню, а тетя Тая взяла меня сюда, — болталъ ребенокъ — я хотѣлъ взять вотъ это, а она говоритъ, что папа будетъ сердиться… Она не правду говоритъ, папа добрый…

— Да, сынокъ, папа добрый, но надо слушаться тети Таи… Спасибо вамъ, онъ утомилъ васъ, — обратилась она къ Таисѣ.

Съ того времени, какъ Людмила Федоровна разъ или два пригласила ее къ обѣду, а вечеромъ, оставаясь одна, иногда выходила въ подписочную, гдѣ работала дѣвушка, Таиса незамѣтно вошла въ ихъ жизнь и стала чѣмъ-то привычнымъ, почти своимъ. Когда Людмила Федоровна выходила куда-нибудь одна, она просила Воротову присмотрѣть за тѣмъ, какъ кормили ребенка, или дать ему въ извѣстный часъ кефиръ, который онъ пилъ; если нужно куда-нибудь сходить, куда неудобно было послать горничную или Сеню, просили сходить Таису и она шла охотно. Ночью, во время работы, некому было сдѣлать чай Георгію Владиміровичу, Таиса занималась этимъ — и все это дѣлала она незамѣтно, безъ подчеркиванья, молчаливо и спокойно.

Въ виду возникшей близости съ Людмилой Федоровной, она разсказывала ей про свою жизнь подробно, очевидно, ничего не скрывая — и жизнь эта была какая-то особенно тяжелая, полная горя, мученія и, какъ по ея словамъ выходило, несправедливости. Любившій ее человѣкъ бросилъ ее и она много говорила о подлости мужчинъ, не дѣлая почти никакихъ исключеній.

Прежде Людмила Федоровна постаралась бы чѣмъ-нибудь отвлечь эту озлобленную дѣвушку отъ ея воспоминаній, но съ нѣкотораго времени ее посѣщали странныя и печальныя мысли, въ которыхъ она сама не могла разобраться.

Жизнь ея съ мужемъ шла по прежнему, такъ же ласковъ и внимателенъ былъ онъ и — она знала это — такъ же любилъ ее, но странное чувство какой-то ненужности своей ощущала она порою. Дома онъ бывалъ рѣдко, работалъ въ своей области, ничѣмъ не связанной съ ея существованіемъ, съ ней былъ утомленнымъ, иногда раздраженнымъ происшедшими непріятностями, мало говорилъ, а если говорилъ, то жаловался на тоску, усталость, нездоровье. Выходило такъ, что для праздничной, яркой, интересной ему жизни — она какъ будто не нужна и не она можетъ быть причиной его радости, смѣха, всего того, чѣмъ восполняется его раздраженіе, усталость, тоска…

Часто ночью, сидя одна въ своей комнатѣ, съ книгой или какой-нибудь работой на колѣняхъ, она поднимала голову, долго смотрѣла на затѣненный широкимъ абажуромъ огонь лампы и шептала:

— Зачѣмъ я ему? Ходить за ребенкомъ, смотрѣть, чтобъ во время былъ поданъ обѣдъ, чай?…

И тотчасъ же, испугавшись своихъ словъ, она начинала думать о томъ, какой онъ добрый, мягкій, какъ любитъ ребенка, какъ внимателенъ къ ней… Съ смущенной улыбкой, какъ будто кто-то могъ подслушать ея мысли, она вспоминала минуты ихъ взаимнаго восторга — и ей казалось, что своимъ сомнѣніемъ она обижаетъ его, ранитъ глубоко и больно…

Слушая Таису, она испытывала то же, что вечерами, когда сидѣла одна, дожидаясь мужа. Она не могла не жалѣть эту несчастную, обиженную жизнью дѣвушку и вмѣстѣ съ тѣмъ ей было чего-то стыдно, словно этимъ сочувствіемъ она почему-то обижала мужа, свою жизнь, ребенка…

Георгія Владиміровича прождали до темноты, но онъ не пришелъ и сѣли обѣдать безъ него. А послѣ обѣда, когда уже совсѣмъ стемнѣло и въ гостиной зажгли электричество, пришелъ Саганѣевъ.

Онъ зналъ Людмилу Федоровну, когда она была еще дѣвушкой, любилъ бывать въ ихъ домѣ и помнилъ ее веселой, всегда оживленной, чуть-чуть кокетливой. Тогда она пѣла и, сидя въ ихъ темноватой, сухо и нѣсколько чопорно обставленной гостиной, онъ любилъ слушать ея небольшой, но чистый и высокій голосъ.

Она часто смѣялась, и смѣхъ этотъ Саганѣевъ тоже любилъ, и бывало такъ, что они, забравшись куда-нибудь въ уголокъ, хохотали оба надъ какимъ-нибудь пустякомъ до слезъ…

У нея была привычка — онъ помнилъ это — смѣясь, низко наклоняться къ колѣнямъ, крѣпко поджимая руки, и, когда теперь онъ вспоминалъ это, ему почему-то становилось грустно.

Замужъ она вышла въ то время, когда онъ былъ въ ссылкѣ и, пріѣхавъ, онъ нашелъ ее новою, неизвѣстною, какъ многое послѣ долгаго отсутствія. Было удивительно, какъ все ушло куда-то — и юный, наивный задоръ, и веселый смѣхъ, какъ на смѣну этому вышло большое, серьезное и глубокое; теперь она имѣла видъ человѣка, выполнившаго важное назначеніе.

Это немного напоминало тѣхъ птицъ, которыя въ извѣстную пору украшаются перьями, поютъ страстно и много, а потомъ внезапно сбрасываютъ красивое опереніе, какъ ненужное, и начинаютъ скромно, незамѣтно и серьезно дѣлать то, для чего были вызваны къ жизни.

— Ну-съ, какъ дѣла? Пикусь здоровъ? — спросилъ Саганѣевъ, едва они усѣлись возлѣ небольшого столика въ гостиной, куда Сеня принесъ чай.

— Благодарю васъ, здоровъ и ждалъ васъ… Вы приходите, когда онъ уже ложится спать… И, кромѣ того, вы вообще стали забывать насъ — рѣдко заходите… Я сижу одна и вамъ должно быть стыдно, какъ старому другу…

— А Георгія Владиміровича нѣтъ?

— Нѣтъ, онъ не приходилъ… У него какое-то дѣло. Вы не видѣли его?

— Нѣтъ, не видѣлъ… Должно быть, онъ хлопочетъ о штрафѣ, вѣдь вы знаете, насъ опять оштрафовали на триста рублей… Это, несомнѣнно, за замѣтку объ офицерѣ и приказчикѣ, хотя придрались къ пустячной вещи.

— Надо быть осторожнѣе…

— Мы примѣняемъ максимумъ осторожности. Это крушеніе поѣзда, обвалъ въ горахъ, свалившійся на голову карнизъ дома, мимо котораго вы проходите. Мы и то стараемся какъ можно легче касаться нѣкоторыхъ сторонъ жизни города, но что вы подѣлаете съ недобросовѣстностью архитектора, построившаго нашу, жизнь? Карнизы валятся…

Онъ говорилъ, потирая руки и откидывая прядь волосъ, и видно было, что этотъ человѣкъ отдыхаетъ… Потомъ сѣлъ къ роялю, робко открылъ крышку и взялъ нѣсколько аккордовъ. Онъ игралъ такъ же, какъ говорилъ — совсѣмъ тихо, едва касаясь пальцами клавіатуры, и техника у него была плохая, но, когда онъ игралъ, Людмилѣ Федоровнѣ почему-то вспоминалась молодость, веселое дѣвичество, и казалось, что что-то прожито не такъ, что-то не сдѣлано, что-то прошло мимо, и отъ этого охватывала мягкая, нѣжная печаль.

Сыгравъ одну вещь, Саганѣевъ поднялъ глаза кверху, нѣкоторое время сидѣлъ неподвижно и сказалъ:

— А теперь послушайте это… Я не люблю вообще Гуно, онъ мнѣ кажется грубоватымъ, какъ военный маршъ, но здѣсь онъ меня трогаетъ… Это «Арабскія пѣсенки» — мелочи, въ которыхъ есть нѣчто…

Когда онъ говорилъ, было видно, что этотъ человѣкъ думаетъ — мысль часто мучитъ его, и онъ относится къ ней, какъ добросовѣстный, серьезный хирургъ къ трудной операціи; когда же онъ игралъ, осторожными прикосновеніями сплетая колеблющуюся мелодію — являлось впечатлѣніе, что онъ мечтаетъ звуками, видитъ затуманеннымъ взоромъ такое, о чемъ не могъ бы разсказать словами.

Пришелъ Сеня, взялъ самоваръ, и Людмила Федоровна встала.

— Я пойду посмотрѣть, какъ спитъ Пикусь, — сказала она — вы посидите.

Онъ тоже поднялся, робко взглянулъ на нее и тихо и быстро спросилъ:

— А… а мнѣ… можно?

— Если вамъ интересно…

Они прошли въ дѣтскую, освѣщенную лампадой, и, наклонившись надъ маленькой кроваткой, смотрѣли на спокойное лицо спящаго ребенка.

Въ комнатѣ было тихо, такъ что легкое дыханіе Пикуся слышалось издали. Отдѣленные безмолвіемъ, тишиной пустого дома и ночью, они улыбались другъ другу тихой улыбкой.

Когда выходили, Саганѣевъ чуть слышно вздохнулъ и сталъ прощаться.

Ужинать онъ почти никогда не оставался, потому что ждала работа.

— Уже девять часовъ, — говорилъ онъ. — Это ужасно — мнѣ сегодня обязательно надо къ Купону… Обязательно!..

Онъ заметался по комнатѣ, отыскивая шапку, которую оставилъ въ передней, пожалъ руку Людмилѣ Федоровнѣ и исчезъ.

Арсеній Семеновичъ Кумачевъ или, какъ его звали въ редакціи, Купонъ, жилъ въ собственномъ огромномъ домѣ, окруженномъ съ трехъ сторонъ длинными унылыми сараями, повѣтями и амбарами.

Домъ былъ старинный, съ такими толстыми стѣнами, что окна были похожи на крѣпостныя бойницы, угрюмый, темный, и въ немъ никогда не выводилась сырость, свойственная стариннымъ каменнымъ зданіямъ. Къ запаху этой сырости примѣшивался еще запахъ лампаднаго масла и ладана, которымъ курили часто на отцовской половинѣ.

У Кумачева былъ отецъ, старозавѣтный, оплывшій водянкой купецъ, вышедшій изъ крестьянъ и нажившій огромное состояніе. Теперь онъ ни во что не вмѣшивался, дѣло передалъ сыну, жилъ на своей половинѣ и разъ въ недѣлю, по субботамъ, звалъ священниковъ служить всенощную. Тогда по всему дому разносился запахъ ладана, который не проходилъ вплоть до новой службы.

Не смотря на то, что молодой Кумачевъ жилъ широко, даже роскошно, что комнаты у него были уставлены заграничной мебелью и увѣшаны дорогими картинами символической школы — прислуживали ему молодцы въ ситцевыхъ рубахахъ и сапогахъ съ высокими голенищами, подстриженные въ скобку, съ красными, сытыми лицами, которыя Арсеній Семеновичъ называлъ наѣденными мордами.

У него былъ автомобиль, хорошій выѣздъ, но въ домѣ до сихъ поръ не было водопровода и каждый день можно было видѣть, какъ во дворъ, хромая и нагибая до земли голову, втаскиваетъ тяжелую бочку съ водой старая, покрытая красными запятыми бѣлая лошадь и мужикъ въ драномъ полушубкѣ нещадно хлещетъ ее кнутомъ.

Шофферъ получалъ семьдесятъ пять рублей, имѣлъ отдѣльную квартиру изъ трехъ комнатъ, столъ и два свободныхъ дня въ недѣлю, а приказчики спали вповалку въ комнатѣ, называвшейся старой кухней, гдѣ была такая сырость, что матрацы гнили отъ нея, и старшій получалъ шестьсотъ рублей въ годъ. Арсеній Кумачевъ говорилъ, что все это отъ того, что живъ еще отецъ, но было похоже, что ему самому это нравится и онъ очень огорчился бы, еслибы пришлось мѣнять заведенный порядокъ вещей. Онъ зналъ, что приказчики, отправляясь по деревнямъ скупать ленъ, крадутъ безбожно, стараются урвать со всего и безпощадны къ мужикамъ, но смотрѣлъ на это сквозь пальцы, чувствуя, что не красть имъ — значило умереть съ голоду.

Онъ былъ европейски образованный человѣкъ, съ свѣтлымъ и холоднымъ умомъ, но каждый разъ передъ тѣмъ, какъ ѣхать за-границу, ходилъ къ отцу и просилъ его благословенія, не начиналъ дѣла въ понедѣльникъ, боялся тринадцатаго числа и, когда въ городѣ треснулъ старый колоколъ, пожертвовалъ четыре тысячи рублей.

Въ комнатахъ у него горѣли лампадки передъ образами въ нелѣпыхъ рыночныхъ рамахъ, гдѣ перевитыя безграмотнымъ рѣзчикомъ, до ужаса безвкусныя, ярко блестящія гроздья винограда были похожи на золотые крендели. И эти крендели странно не вязались съ заграничной мебелью, картинами на стѣнахъ и тонными, стоившими огромныхъ денегъ коврами, при чемъ настоящими казались крендели, а ковры и картины — веселымъ недоразумѣніемъ.

Когда Саганѣевъ вошелъ во дворъ придавленнаго плоской крышей дома Кумачева, онъ увидѣлъ возлѣ подъѣзда большого вороного рысака въ легкихъ саняхъ.

Молодецъ въ ситцевой рубахѣ, выпущенной изъ-подъ чернаго высокаго жилета, распахнулъ дверь и только что началъ говорить, что Арсеній Семенычъ не могутъ принять, какъ узналъ Саганѣева и посторонился.

У Кумачева сидѣлъ Бѣлозеровъ и, должно быть, давно уже, потому что въ комнатѣ было сильно накурено. Самъ Кумачевъ то и дѣло вставалъ, смотрѣлъ на часы и говорилъ:

— Вы извините меня, Георгій Владиміровичъ, мнѣ надо ѣхать… — но опять заговаривалъ о дѣлѣ, садился и снова закуривалъ. Когда вошелъ Саганѣевъ, онъ опять поднялся и, держа въ рукахъ часы, поздоровался съ нимъ.

— Вы собирайтесь, я потомъ приду, — проговорилъ Саганѣевъ, подавая руку Бѣлозерову, — мнѣ тоже некогда, я зашелъ на минутку…

— Я очень радъ васъ видѣть, Сергѣй Филипповичъ, дѣла особеннаго нѣтъ, если не считать сегодняшній штрафъ, о которомъ мы уже переговорили съ Георгіемъ Владиміровичемъ, но мнѣ просто хотѣлось поболтать съ вами…

— Вы, вѣрно, отстаивали передъ Георгіемъ Владиміровичемъ принципъ непротивленія злу, — сказалъ Саганѣевъ — съ вами просто невозможно вести серьезное дѣло…

— Не сердитесь, не сердитесь, мой строгій судія, ей-богу, я ничего особеннаго не внушалъ ему… Я говорю только, что такимъ образомъ мы ничего не достигнемъ!.. Закроютъ газету, хотя мы, разумѣется, тотчасъ же откроемъ новую, у меня уже есть заявленное заглавіе, но это будетъ уже не то… Къ тому же вся эта канитель съ подписчиками, деньгами…

— А по вашему молчать, слушаться господъ командировъ? — угрюмо отозвался Саганѣевъ — какіе же черти собачьи насъ будутъ читать?

— Ахъ, Сергѣй Филипповичъ, Сергѣй Филипповичъ, строгій вы человѣкъ, всегда вы насъ браните!..

— Васъ не бранить, а бить надо… — ворчалъ тотъ — ну скажите, пожалуйста, чего вы кучера цѣлый часъ на морозѣ держите? — накинулся онъ вдругъ на Кумачева, — вѣдь ѣхать только теперь собираетесь? А онъ стоитъ, морозитъ руки, да и лошадь зябнетъ… Такъ-то всѣ вы…

— Да я давно собираюсь ѣхать, а вотъ Георгій Владиміровичъ все… Такъ, значитъ, такимъ образомъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ редактору, — вотъ я сейчасъ вамъ дамъ… Только, простите пожалуйста, вамъ самимъ въ банкъ придется заѣхать, у меня сейчасъ нѣтъ… Я напишу сейчасъ!

Онъ присѣлъ, щелкнулъ англійскимъ замкомъ ящика стола и вынулъ длинненькую чековую книжку.

— Книжечка!.. — усмѣхнулся Бѣлозеровъ, кивая головой на нее, въ то время какъ Кумачевъ старательно и крупно выводилъ буквы, — поди, на всю жизнь сытымъ будешь…

— Тутъ немного, — продолжая писать, сказалъ Кумачевъ, — это на всякія мелочи… Это въ Московскомъ банкѣ, вы знаете?

— Да, да, знаю… Вы-жь не забудьте, что я вамъ говорилъ, — отвѣтилъ Бѣлозеровъ.

— Двѣсти, Георгій Владиміровичъ… — чуть-чуть улыбаясь, проговорилъ тотъ.

— Триста, триста, Арсеній Семенычъ, чего вы еще будете торговаться!. — Ну, ужь двѣсти пятьдесятъ, я ужь написалъ — чекъ испорченъ иначе, — смѣялся Кумачевъ, — ничего, справитесь, Георгій Владиміровичъ…

— Эхъ, купецкій вы человѣкъ! — вздохнулъ Бѣлозеровъ.

Онъ меланхолически сложилъ вырванный зелененькій листокъ чека и спряталъ его въ бумажникъ.

Вышли всѣ вмѣстѣ. Тотъ же парень въ рубахѣ съ намасленными волосами помогъ одѣться и, выскочивъ на крыльцо раньше всѣхъ, закричалъ свирѣпымъ голосомъ:

— Подавай, Никаноръ…

— Сердитый вы человѣкъ, Сергѣй Филипповичъ, ужь больно браните насъ всегда, — говорилъ Кумачевъ въ то время, какъ парень заботливо, какъ нянька, застегивалъ и оправлялъ заиндевѣвшую полость, — и чѣмъ мы провининились передъ вами? Ну, до свиданья, господа, заходите!.. Надо намъ будетъ какъ-нибудь фестиваль устроить, собраться поболтать… Въ Цареву слободу пошелъ! — добавилъ онъ, обращаясь къ кучеру.

Лошадь разомъ взяла рысью, едва касаясь земли мохнатыми ногами, и сани съ визгомъ завернули въ воротахъ. Старикъ дворникъ, часто совѣтовавшійся съ Саганѣевымъ о томъ, какъ ему укрѣпить и продать оставшуюся подъ деревней землю, запахивая обмерзшій тулупъ, закрылъ ворота и усѣлся на тумбочкѣ возлѣ.

— Къ Ветлугиной поѣхалъ, — говорилъ Бѣлозеровъ, пряча носъ въ воротникъ, — теперь дѣла Софьи Павловны поправятся, она, кажется, на счетъ этого не дуракъ баба…

— Что вы говорите, Георгій Владиміровичъ! — возмутился Саганѣевъ.

— Весь городъ знаетъ, чего-жь тамъ… Вы посмотрите, какія шляпки на ней, съ построчныхъ много не накупишь!..

— Развѣ она такая? Я не думалъ…

— Вы вообще смотрите на міръ глазами моего Пикуся, уважаемый Сергѣй Филипповичъ…

Они прошли нѣкоторое время молча. Твердый, какъ камень, снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами и за каждымъ шагомъ отчетливо выговаривалъ:

— Скор-рѣй, скор-рѣй, скор-рѣй!..

— Н-да, жизнь, — снова заговорилъ Бѣлозеровъ — чортъ знаетъ что такое! Долговъ уйма, кредиторы вопятъ, денегъ нѣтъ… Отъ тоски въ этой дырѣ можно повѣситься… Я вполнѣ понимаю, что въ такихъ провинціальныхъ болотахъ, какъ нашъ богоспасаемый градъ, люди спиваются, женятся на собственныхъ кухаркахъ, стрѣляются… Для того, чтобы чувствовать себя здѣсь сносно, надо поглупѣть на пятьдесятъ процентовъ, войти во вкусъ винта и водки, сожительствовать съ своей горничной… Негдѣ развернуться мысли, чувству, все обыденно, скучно, сѣро!.. Видишь самъ, какъ постепенно опускаешься — эта свойство нашей матушки-провинціи — она затягиваетъ…

— Я думаю, жить вездѣ можно, — возразилъ Саганѣевъ и закашлялся отъ остраго воздуха.

— Вы могли даже прожить пять лѣтъ въ какой-то трущобѣ и не спиться и не застрѣлиться тамъ, но вы человѣкъ съ Марса или Сатурна… Мы же, просто люди, увядаемъ въ такой обстановкѣ… Къ тому же, дѣла мои плоховаты — кредитъ использованъ, тетка на меня сердится и не шлетъ денегъ, долговъ бездна!.. Вообще скверно… Вы дальше? Я сюда, зайду на минутку въ клубъ…

Саганѣевъ хотѣлъ сказать, что Людмила Федоровна сидитъ одна и, вѣроятно, ждетъ его, но промолчалъ.

— Кстати, Сергѣй Филипповичъ, нѣтъ у васъ при себѣ двухъ четвертныхъ? Мнѣ надо отдать долгъ въ буфетѣ, у меня чекъ, а буфетчикъ сдеретъ за размѣнъ пятерку… Я обѣщалъ ему сегодня отдать…

У Саганѣева не было денегъ и Бѣлозеровъ, попрощавшись, исчезъ въ освѣщенномъ подъѣздѣ клуба.

Дома Саганѣевъ нашелъ кабинетъ опять холоднымъ, въ лампѣ не хватало керосину и свѣчи остался только небольшой огарокъ. Сестры не было, а Марьюшка, какъ только отворила дверь, опять повалилась спать и разбудить ее было бы невозможно. Потирая руки и прохаживаясь по кабинету, Саганѣевъ думалъ о томъ, что все это — и холодный кабинетъ, и безпокойное пламя свѣчи, — уже было когда-то, давно или недавно, и также одиноко и быстро ходилъ онъ изъ угла въ уголъ, потиралъ озябшія руки и думалъ то же…

Онъ остановился, посмотрѣлъ на свѣчу и взялъ приготовленную Васей Бѣлымъ папку съ бумагами.

И такъ же, напоминая что-то однажды бывшее и одинокое, въ столовой мягко и со звономъ пробили часы.

V.

Дѣла Георгія Владиміровича Бѣлозерова были, дѣйствительно, плохи. Онъ получалъ въ годъ около трехъ тысячъ кромѣ того, старая тетка, сестра отца, единственный человѣкъ изъ всей его родни, съ которымъ онъ сохранилъ хорошія отношенія, высылала ему, какъ онъ называлъ, третное содержаніе, семьсотъ рублей каждые четыре мѣсяца.

Эта тетка была старая больная старуха, безвыѣздно сидѣвшая въ своемъ имѣньѣ, напыщенная, важная и глупая,, какъ индюшка. Чтобы быть съ ней въ хорошихъ отношеніяхъ, надо было исполнять всѣ ея капризы, являться два раза въ годъ на поклонъ, а Бѣлозеровъ не показывался къ ней уже съ годъ.

Задержка денегъ производила большія осложненія. Въ магазины и по мелочамъ онъ былъ долженъ больше тысячи и, если не уплатить хотя бы трехсотъ, четырехсотъ рублей — могла выйти исторія. Съ исполнительнымъ листомъ, конечно, не явятся, но по городу могутъ пойти сплетни.

На маленькомъ, въ желтой скользкой обложкѣ, блокнотѣ Георгій Владиміровичъ выводилъ неровнымъ, по-женски слабымъ, почеркомъ цифры долговъ:

— Въ магазины и мелочи — 400 руб., — онъ нарисовалъ цифру, поправилъ закорючку у четверки и подчеркнулъ ее жирной чертой. — Машина — 200, Мятлецову — 500, это пріятельскій долгъ — могъ бы подождать, но онъ зналъ, что Мятлецовъ самъ теперь нуждается въ деньгахъ и долгъ порядочнаго человѣка былъ отдать ему именно теперь: банкъ (въ минуту безденежья, когда Бѣлозеровъ ходилъ мрачный и подавленный, Людмила Федоровна предложила ему заложить въ банкѣ ея золото и часть серебряной посуды), въ банкъ семьсотъ пятьдесятъ. Это надо сдѣлать скорѣе, потому что Милѣ могутъ понадобиться вещи, къ тому же заложено все это давно…

Онъ старался припомнить — кому и сколько онъ еще долженъ, но припомнить было трудно. Нянькѣ за три мѣсяца — по восемь рублей — для круглаго счета онъ написалъ 25, извозчику, возившему его на охоту, — рублей тридцать, на вокзалѣ въ буфетѣ… Тамъ рублей тоже тридцать или пятьдесятъ…

Внизу странички онъ написалъ: «мелочи — 100 руб.», но подумалъ, попробовалъ подсчитать въ умѣ — и переправилъ на 150.

— Н-да, плохо, плохо, — пробормоталъ онъ, потягиваясь и хрустя суставами, — въ общемъ надо освободить себѣ тысячи двѣ, самое малое!.. Въ крайнемъ случаѣ тысячу, но тогда придется прятаться отъ кредиторовъ подъ кровать…

Онъ вообразилъ, какъ онъ, всегда изящно одѣтый, корректный, бывшій правовѣдъ, сынъ флигель-адьютанта, ротмистра Коннаго полка, прячется отъ Ивана Николаевича, бакалейщика, которому были должны больше трехсотъ рублей, подъ кровать, и улыбнулся.

— Да, Купонъ еще!.. Положимъ, это подъ видомъ аванса подъ жалованье, но проклятый Купонъ начинаетъ кряхтѣть, уменьшать цифры просимой суммы и дѣлаетъ это, какъ недавно, не совсѣмъ деликатно… Можетъ статься, что какъ-нибудь явится артельщикъ Кузинъ, приносящій деньги въ редакцію, и въ спискѣ не будетъ его имени… Этого отъ Купона можно ждать и даже очень. Тогда скандалъ. А Купону онъ даже боялся подсчитать свой долгъ, такъ онъ былъ великъ.

Вообще было скверно, плохо, тяжело. Съ женой тоже что-то происходитъ послѣднее время — явнаго ничего, но что-то есть. Прежде Бѣлозеровъ просто подошелъ бы къ ней, взялъ бы ее за руку и, заглянувъ въ глаза, всегда въ такія минуты уклоняющіеся отъ его взгляда, спросилъ:

— Ну, въ чемъ дѣло?

Теперь этого сдѣлать было нельзя.

Онъ вздохнулъ, побарабанилъ пальцами по столу и нажалъ кнопку звонка.

— Вотъ что, голубчикъ, — ласково сказалъ онъ явившемуся Сенѣ, — приготовь-ка ты мнѣ сюртукъ, скажи Ганѣ, чтобъ достала чистую рубашку и какой-нибудь темный галстухъ… Барыню не безпокой, а прямо Ганѣ скажи… Мнѣ надо къ губернатору ѣхать, опять вызываетъ, надо отъѣдаться. Да постой-ка, вотъ что, голубчикъ… Принеси-ка ты все это мнѣ сюда, я здѣсь и переодѣнусь!

Сеня ушелъ и не прошло минуты, какъ въ коридорѣ послышалось мягкое и торопливое топанье. Бѣлозеровъ зналъ, кто это идетъ въ мягкихъ татарскихъ сапожкахъ, которые онъ привозилъ изъ Петербурга, покупая ихъ въ восточномъ магазинѣ, и улыбнулся.

Дверь скрипнула и на порогѣ остановился Пикусь.

Онъ былъ великъ для своихъ четырехъ лѣтъ, хорошо упитанъ и отъ темно-синяго костюма съ большимъ бѣлымъ воротникомъ, круглое, забавное тѣмъ, что волоса были подстрижены надъ самыми бровями, лицо его казалось серьезнымъ.

Мальчикъ постоялъ мгновеніе въ дверяхъ, очевидно, соображая — можно мѣшать отцу или нельзя, и понявъ, что можно, кинулся къ Бѣлозерову.

Тотъ подхватилъ его на лету и, когда еще держалъ въ воздухѣ, Пикусь привычнымъ движеніемъ подкорчилъ ноги въ разноцвѣтныхъ мягкихъ сапожкахъ и сѣлъ на колѣни, какъ садился всегда: сидя самъ на своихъ ногахъ и оборотясь лицомъ къ лицу отца.

— Пикуси мои, маленькіе мальчики! — встряхивая его на колѣняхъ, говорилъ Бѣлозеровъ — гдѣ же мы бывали, что же мы видали?

— Мы видали червячка, мы топтали паучка, — подхватилъ Пикусь шутливое стихотвореніе, сочиненное какъ-то мамой на дачѣ и оставшееся въ видѣ ритуальной пѣсенки, обязательной при встрѣчѣ отца съ сыномъ, причемъ первую половину долженъ былъ говорить одинъ, а конецъ подхватывать другой.

— Что же ты дѣлалъ сегодня? На улицѣ былъ?

— Былъ, мы гуляли съ няней… У мамы голова болитъ и мы ходили одни. На улицѣ тепло — и съ крышъ капаетъ… Мы пошли перемѣнить мамѣ книжку въ библіотекѣ и няня заходила въ церковь, — тамъ няня ставила свѣчечки — маленькія, маленькія свѣчечки, такія тоненькія-тоненькія, такія смѣшныя…

Бѣлозеровъ былъ хорошо знакомъ съ этимъ дѣтскимъ опредѣленіемъ всего интереснаго. Онъ хотѣлъ еще что-то спросить ребенка, но пришелъ Сеня и принесъ сюртукъ.

— Ну, иди, сынокъ, папа переодѣваться будетъ, ему ѣхать надо!..

Мальчикъ послушно всталъ и пошелъ къ двери.

— А ты скоро? — спросилъ онъ, уже взявшись заручку двери и оглядываясь просящимъ, грустнымъ взглядомъ.

— Скоро, милый, только къ губернатору съѣзжу…

— Это который надъ всѣми городовыми городовой?

— Къ тому самому, — не слушая сына, отвѣтилъ Бѣлозеровъ и сталъ переодѣваться.

Онъ не успѣлъ еще надѣть сюртука, какъ опять вошелъ Сеня и доложилъ:

— Тамъ пришли къ вамъ… Господинъ Гвоздовъ, который по подрядамъ…

Сеня былъ въ курсѣ редакціонныхъ дѣлъ, такъ же, какъ и частныхъ отношеній Георгія Владимировича, и по тому, какъ онъ доложилъ. Бѣлозеровъ понялъ, что надо принять.

Гвоздовъ былъ богатый купецъ, подрядчикъ строительныхъ работъ. Благодаря связямъ въ городской думѣ, гдѣ онъ состоялъ гласнымъ, всѣ городскія постройки производилъ онъ, бралъ подрядъ на проведеніе трамвая, на доставку каменнаго матеріала для строившагося недавно моста и пр. Газета вела противъ него безпощадную войну, въ значительной степени подогрѣваемую самимъ Купономъ, съ того времени, какъ Гвоздовъ занялся льнянымъ дѣломъ, почувствовавшимъ въ немъ серьезнаго врага.

Гвоздовъ былъ крупный подрядчикъ, нажившійся главнымъ образомъ во время войны, его считали въ сотняхъ тысячъ, но, вѣроятно, уменьшали; онъ дѣлалъ огромныя дѣла въ обѣихъ столицахъ, имѣлъ сношенія съ Берлиномъ и ему пророчили будущность. И совсѣмъ недавно, еще многіе помнили, какъ этотъ самый Денька Гвоздовъ былъ молодцомъ у Кумачевыхъ, ѣздилъ по деревнямъ скупать ленъ и, когда попадался въ воровствѣ, старикъ Кумачевъ жестоко билъ его по зубамъ и онъ выбѣгалъ изъ кумачевской калитки съ окровавленнымъ лицомъ и кричалъ на всю улицу: Кара-у-у-лъ, ратуйте, православные, убили, какъ есть искровянили человѣка!!!…

Потомъ отсиживался гдѣ-нибудь день или два и снова являлся къ старику, ѣздилъ по деревнямъ, торговался, клялся, грозилъ лопнуть на этомъ самомъ мѣстѣ, хлопалъ мужиковъ по плечамъ и тыкалъ въ носъ грязный, пахнущій кислымъ ленъ.

Теперь онъ ходилъ въ черномъ длинномъ сюртукѣ, въ крахмальной рубашкѣ съ низенькимъ воротничкомъ, вокругъ котораго, всегда нѣсколько сбившись на бокъ, болтался узкій галстукъ, и, когда онъ вошелъ въ кабинетъ, то въ рукахъ держалъ коричневый котелокъ, въ которомъ ходилъ лѣтомъ и зимою.

— Ужь простите меня, Егоръ Владимірычъ, — быстро и громко заговорилъ онъ, нѣсколько заминаясь у кресла и не зная, подать руку или нѣтъ, — докладалъ мнѣ молодецъ-то вашъ, что ѣхать собираетесь, я на самую малость… Сей секундъ уйду — пару словъ!…

Бѣлозеровъ попросилъ его сѣсть и присѣлъ самъ.

— Чѣмъ могу служить? — сухо спросилъ онъ.

— Помилуйте, Егоръ Владимірычъ, — откинулся къ спинкѣ кресла Гвоздовъ — за что такая немилость? Вѣдь это разъ да два, да еще сподрядъ — что такое, силовъ нѣтъ!.. За что такъ — нешто мысленно?

— Въ чемъ дѣло? Я не совсѣмъ понимаю васъ.

— Чего тутъ понимать — дѣло ясное, что стеклушко — кажній номеръ какъ выйдетъ, такъ просто хоть волкомъ вой: тутъ и нерадѣніе къ казеннымъ интересамъ, и думскіе кумовья да сватья, и прочія непріятности… За что такое — я человѣкъ смирный, въ потѣ лица можно сказать!.. Я не какъ тамъ другіе прочіе — своимъ горбомъ, можно сказать — мы люди маленькіе, насъ обидѣть недолго…

— Если газета васъ обижаетъ — пожалуйтесь или пишите опроверженіе… Мы съ удовольствіемъ напечатаемъ…

— Да я рази что? Я рази съ тѣмъ? Чего тамъ жаловаться: жаловаться — свару заводить, а въ сварѣ что хорошаго? Единственно можно сказать какъ къ благородному человѣку, какъ наслышаны мы — хорошихъ родителевъ, который не то что, скажемъ, какой купецъ живоглотъ, только знаетъ по зубамъ тамъ либо какъ… Который человѣкъ понятіе имѣетъ!..

— Я не совсѣмъ понимаю, о чемъ вы говорите, къ тому же мнѣ некогда, извините меня, — проговорилъ Бѣлозеровъ, вставая, — если вы находите, что газета по отношенію къ вамъ несправедлива или допустила неточности — подайте въ судъ или опровергайте…

— Ахъ, какой вы, Егоръ Алексѣичъ, вотъ ужь именно сказать порохъ пороховичъ!.. Я развѣ что? Я вѣдь по хорошему, какъ мы достаточно извѣстны и господину начальнику губерніи, и его преосвященству, и благотворительная часть насъ тоже касаема — давенъ вонъ на домъ трудолюбія жертву сдѣлали — чего тамъ судъ, проверженіе?.. Я чтобы какъ лучше…

— Ну, въ такомъ случаѣ ничѣмъ не могу вамъ служить… Простите, мнѣ пора…

— Ахъ Боже мой, ахъ Боже мой!.. — вздыхалъ Гвоздовъ, идя впередъ къ выходу, — и что такое, ума не приложу?.. Напасть — истинное слово напасть!

Бѣлозеровъ невольно усмѣхнулся этому сокрушенію.

— А вы подумайте, можетъ поймете, отчего, — сказалъ онъ, надѣвая поданную Сеней шубу.

— Чего тамъ думать, чать не дураки, отлично-хорошо понимаемъ, — вздыхалъ подрядчикъ — кому служишь, тому пѣсенку поешь, такое дѣло!.. На тебѣ, милая душа, двугривенничекъ, что хоть тулупишка мой покараулилъ…

У крыльца онъ еще разъ раскланялся и усѣлся въ просторныя сани, запряженныя большимъ сѣрымъ жеребцомъ, какими мужики побогаче хвастаются на ярмаркахъ.

— Охъ, Господи, дѣла, все дѣла, — вздохнулъ еще разъ онъ — ступай ужотка Ермилъ къ вокзалу, въ полкъ, охо-хо!..

— «Почему это у кучеровъ всегда такія имена, — думалъ Бѣлозеровъ, неторопливо идя по тротуару и, поглядывая по сторонамъ, — Никаноръ, Ермилъ… Какъ будто нарочно ихъ выбираютъ!»

Былъ часъ дня — время, когда въ провинціальномъ городѣ, въ теплый зимній день, на улицахъ гуляютъ дѣти съ няньками и боннами, барыни ходятъ по магазинамъ и учащіеся младшихъ классовъ толпами высыпаютъ изъ гимназій и училищъ.

Съ рынка длинной вереницей въ дровняхъ ѣхали мужики, сильно выпившіе и перекликавшіеся веселыми громкими голосами. Какъ часто въ оттепель, воздухъ былъ густой и мягкій, и каждый звукъ въ немъ падалъ кругло и коротко, съ особенной законченностью. Въ саду у кадетскаго корпуса кричали вороны и крикъ ихъ былъ уже по-весеннему громкій и хриплый; воробьи стаями носились, усыпая сѣренькими маленькими комочками голыя вѣтви деревьевъ и вдругъ неожиданно срывались съ пискомъ и гамомъ и уносились куда-то.

Небо висѣло сѣрое, облачное, низкое, но и въ немъ было уже предчувствіе недалекой весны — и отъ этого на душѣ становилось мягко и прозрачно и все тяжелое, непріятное начинало казаться мелкимъ и неважнымъ.

Уже поворачивая въ ту улицу, гдѣ стоялъ губернаторскій домъ, Бѣлозеровъ встрѣтилъ Ветлугину. Она была въ большой шляпѣ съ перьями, въ синемъ костюмѣ и съ большой муфтой.

— Мой Богъ, кого я вижу?!. — дѣлая большіе глаза и подымая правильно нарисованныя брови, вскрикнула она, — я васъ сто лѣтъ не видѣла!.. Но послушайте, Георгій Владиміровичъ, какая прелесть ваша жена, Боже мой!.. Я очарована ею — такъ молода, изящна… Мой Богъ — я передъ ней кажусь старухой!.. Я прямо влюблена въ нее, клянусь вамъ — и что вы ее держите никому не показываете? Это преступленіе, я знаю васъ, вы сатрапъ…

— Почему именно сатрапъ? — улыбнулся Бѣлозеровъ, — я ее не держу, она сама сидитъ дома… А вы по прежнему блистаете? Такъ, такъ, — продолжалъ онъ, осматривая ее немного смѣлымъ взглядомъ, — одобряю и хвалю…

— Оставьте глупости, у васъ такая жена, что мнѣ стыдно передъ нею…

— Это не мѣшаетъ мнѣ видѣть прекрасное… Куда вы такъ стремитесь?

— Не мѣшаетъ? Скажите… — протянула Ветлугина, щуря глаза и слегка выпячивая впередъ губы, — это новость… Я иду къ Саганѣевымъ, повидать эту прелестную Женичку… Ахъ, что за восторгъ, еслибы знали… Вы мужчины просто глупы, что не замѣчаете такой прелести!.. Хороша, какъ ангельчикъ, и притомъ наив-но-ость, Богъ мой, просто умилительно! Сегодня будете на концертѣ? И Людмила Федоровна? Ну, тащите же ее, что она сидитъ дома?.. Нѣтъ, это вы ее не пускаете, ревнивецъ, я знаю, знаю, пожалуйста, не оправдывайтесь!.. Потомъ къ Мятлецовымъ, значитъ, встрѣтимся. Положимъ, для васъ это не интересно — я для васъ не существую…

— Совершенно напрасно, именно за вами я сегодня и буду ухаживать.

— Скажите… Какъ это говорится — откуда сіе, или что-то въ этомъ родѣ.

— Я повторяю, что не могу оставаться равнодушнымъ къ… къ…

— Да-а? О, Богъ мой, это становится любопытнымъ!.. Посмотримъ, посмотримъ — «у васъ есть что предъявить»… — болтала она и вдругъ сдѣлала видъ, что спохватилась.

— А-гм, гм… — значительно, намекая на что-то, чего не понимали ни онъ, ни она, покрутилъ бѣлокурый усъ Бѣлозеровъ, — сегодняшній день будетъ днемъ славнаго турнира

— Значить, увидимся, отлично, вы меня заинтересовали, это любопытно, любопытно… А вы сюда — Богъ мой, на правежъ? Кажется, такъ это называлось встарь?

— Да, что подѣлаешь? На томъ стоимъ!.. — какъ недавно подрядчикъ, вздохнулъ Бѣлозеровъ.

— Мнѣ жаль васъ, бѣдненькій!.. Нате вамъ руку на счастье, цѣлуйте…

Они разошлись и Бѣлозеровъ нѣкоторое время еще смотрѣлъ ей вслѣдъ съ забытой улыбкой на губахъ. Потомъ вздохнулъ, какъ ученикъ, которому снова приходится приниматься за надоѣвшій урокъ, и пошелъ къ губернаторскому дому.

У губернатора Бѣлозеровъ пробылъ недолго. Высокій красивый князь, котораго Бѣлозеровъ, еще будучи правовѣдомъ, не разъ встрѣчалъ на большихъ вечерахъ своей покойной бабки, о чемъ — Бѣлозеровъ въ этомъ не сомнѣвался — князь прекрасно помнилъ, принялъ его, стоя въ пустомъ и холодномъ пріемномъ залѣ съ пыльными занавѣсками и разставленными вдоль стѣнъ бѣлыми, полупившимся стульями.

Губернаторъ много говорилъ о значеніи печати, о томъ, что въ настоящее время наблюдается колебаніе умовъ не только въ массѣ, но и въ привилегированныхъ классахъ, призванныхъ самыхъ рожденіемъ въ извѣстной средѣ быть у кормила страны, — и въ этомъ намекѣ было скрытое оскорбленіе.

Губернаторъ могъ однимъ словомъ закрыть газету, причинить кучу непріятностей, лично Бѣлозерову доставить много досадныхъ хлопотъ, начиная съ обвиненій въ нетактичности, которыя посыпятся на него послѣ закрытія, и кончая полнымъ крахомъ его матеріальнаго равновѣсія. Говоря съ нимъ, приходилось молча глотать дерзости, которыя князь высказывалъ каждый разъ. И каждый разъ, возвращаясь изъ губернаторскаго дома, Бѣлозеровъ съ особой остротой чувствовалъ ту перемѣну положенія, которая произошла съ нимъ и укрѣпилась, какъ признанный всѣми фактъ, послѣ женитьбы.

— Н-да, плохо, плохо, — бормоталъ онъ, возвращаясь, подавленный злымъ и нехорошимъ стыдомъ за все то, что ему пришлось выслушать молча, въ то время, какъ надо было оборвать князя, сказать ему дерзость, выйти вонъ, можетъ быть, оскорбить еще сильнѣе, — очень плохо!..

На улицѣ по прежнему кричали вороны, звенѣли капли, и на тротуарахъ стояли большія лужи, неожиданно бившія въ глаза отраженіемъ солнца. Снѣгъ тамъ, гдѣ была большая ѣзда, потемнѣлъ и мѣстами образовались глубокіе ухабы, въ которыхъ сани со стукомъ ныряли, а сѣдоки быстро, какъ куклы, наклонялись впередъ и откидывались назадъ, и дамы вскрикивали, прижимали муфты къ груди и шляпки ихъ мотались изъ стороны въ сторону.

Уже возлѣ дома встрѣтилась похоронная процессія, торжественная и пышная; впереди шелъ архіерейскій хоръ въ синихъ камзолахъ съ отороченными золотымъ позументомъ длинными рукавами и, когда онъ не пѣлъ, слышно было, какъ гремятъ пустымъ желѣзнымъ звукомъ металлическіе вѣнки, качавшіеся вверху катафалка.

Человѣкъ въ ватномъ пальто съ поднятымъ бархатнымъ воротникомъ и съ синими, давно не бритыми щеками, поворачивался лицомъ къ хору, нѣкоторое время шелъ задомъ" оступаясь въ ухабы, и совѣтовался тоненькимъ голосомъ:

— До-ля-фа-а-а!..

И вдругъ мягко, съ наростающимъ подъемомъ, такъ чисто и жутко, что по спинѣ шли мурашки, покрывая всѣ звуки улицы, колеблющейся волной разливался стройный аккордъ голосовъ, понижался, опять усиливался и взывалъ о вѣчной памяти къ низкому, сѣрому небу, къ снимавшимъ шапки встрѣчнымъ людямъ, къ далекой, прекрасной веснѣ…

За гробомъ, разливаясь на тротуары, растягиваясь и сжимаясь во время остановокъ, шла черная толпа, оглядывала встрѣчныхъ, переговаривалась, съ любопытствомъ заглядывала въ окна домовъ, мимо которыхъ двигалась процессія.

Бѣлозеровъ спросилъ: кого хоронятъ? И высокій господинъ въ сѣдой бобровой шапкѣ съ такимъ же воротникомъ на просторной шубѣ, серьезно отвѣтилъ:

— Вдову коммерціи совѣтника Анну Ефремовну Сняткину на мѣсто вѣчнаго упокоенія провожаютъ…

Бѣлозеровъ пропустилъ мимо толпу, кивнулъ мелькнувшему въ ней Васѣ Бѣлому, очевидно, вышагивающему замѣтку въ пятнадцать строкъ, и пошелъ домой.

VI.

Савельичъ не кончилъ семинаріи, исключенный за бунтъ изъ-за малаго количества и сквернаго качества гречневой каши, подававшейся воспитанникамъ.

Послѣ этого онъ служилъ псаломщикомъ и однажды ему случилось написать маленькую замѣтку о положеніи низшихъ чиновъ клира. Съ тѣхъ поръ Савельичъ бросилъ мѣсто псаломщика и сначала работалъ какъ репортеръ, потомъ завѣдывалъ хроникой, потомъ Бѣлозеровъ взялъ его секретаремъ.

Это былъ странный человѣкъ, съ такимъ сумбуромъ въ головѣ, что трудно было понять, какъ онъ не сошелъ съ ума.

Движеніе, предшествовавшее девятьсотъ пятому году, такъ же, какъ самый подъемъ его, внесли въ жизнь этого человѣка рѣзкій переломъ.

То, къ чему многіе двигались сложной подготовкой мысли и тщательной книжной провѣркой, встало передъ нимъ неожиданно; когда другіе проходили многіе этапы, сомнѣваясь и вѣруя, вглядываясь въ жизнь и вынося изъ нея опытъ, — Савельичъ сдѣлалъ прыжокъ, съ огромнымъ усиліемъ, отъ котораго не спалъ по ночамъ, и въ жизни его образовался провалъ, вносившій въ понятія невообразимую путаницу. Онъ иногда восторгался, развивая идеи, извѣстныя гимназисту третьяго класса, надоѣдая всѣмъ своими открытіями, смѣясь радостнымъ, задыхающимся смѣхомъ, и въ то же время поражалъ детальнымъ знакомствомъ съ какимъ-нибудь вопросомъ, извѣстнымъ только спеціалисту.

Когда Бѣлозеровъ всталъ отъ послѣобѣденнаго сна и, шаркая туфлями, расправляя смявшіеся усы, вошелъ въ редакціонную, Савельичъ поднялъ голову отъ стола, положилъ перо, которымъ выправлялъ присланную корреспонденцію, и сказалъ:

— Нынче хоронили вдову коммерціи совѣтника Сняткину. Пѣлъ архіерейскій хоръ и протоіерей Цвѣтаевъ сказалъ прочувствованное слово. Годы долгаго труда и полезной дѣятельности…

— Въ чемъ же полезная дѣятельность этой купчихи изъ Островскаго? — зѣвая, спросилъ Бѣлозеровъ и хрустнулъ пальцами, — въ томъ, что она по субботамъ ходила въ баню по воскресеньямъ ѣла пироги съ осетриной и все время послѣ мужа жила съ собственнымъ кучеромъ?

Онъ сѣлъ къ столу, повертѣлъ въ рукахъ конвертъ съ бланкомъ представительства пишущихъ машинъ и отложилъ его въ сторону.

— О покойныхъ такъ нельзя говорить, это грѣхъ, — отвѣтилъ Савельичъ. — А хоронили ее хорошо, дай Богъ каждому! Это результатъ полезной дѣятельности ея мужа. Онъ много дѣлалъ добра, жертвовалъ на благотворительность и по смерти отказалъ большой капиталъ на украшеніе родного города. А былъ пастухомъ, когда пришелъ туда.

— Савельичъ, не говорите глупостей! — поморщился Бѣлозеровъ и опять зѣвнулъ широко и тоскливо.

У него сегодня вышла непріятность съ женой изъ-за концерта музыкальнаго общества и болтовня Савельича его раздражала.

— Это не глупости, — возразилъ Савельичъ — человѣка, сдѣлавшаго столько добра своему городу, надо уважать.

— Вотъ если бы онъ построилъ гимназію, которой въ его городѣ до сихъ поръ нѣтъ, и родители должны помѣщать дѣтей въ дрянные пансіоны, или провелъ хоть водокачку, чтобъ зимою бабы не валялись съ ведрами съ обледенѣвшей, горы — другое дѣло…

Савельичъ подумалъ, взялся за перо и сказалъ;

— Съ вами нельзя разговаривать, вы постоянно противорѣчите…

— А вы хотѣли бы, чтобъ я соглашался со всякими глупостями, которыя вы выдумываете?.. А-а-а-хах-хха-а-а!!..

У Бѣлозерова съ женой произошло то, что обычно принято называть сценами.

Когда сегодня онъ просилъ ее пойти въ концертъ и потомъ къ Мятлецовымъ на вечеръ, Людмила Федоровна долго отказывалась; онъ разсердился и, хмуря выпуклые свѣтлые глаза, сказалъ, что не можетъ понять ея упрямства.

Это слово, такъ же, какъ непониманіе истинныхъ причинъ ея отказа, было ей больно и она насмѣшливо-горькимъ голосомъ отвѣтила:

— Я не знаю, зачѣмъ я нужна тебѣ и всѣмъ имъ? Я не пою, не декламирую, никакими талантами не обладаю; тамъ; гдѣ ты бываешь, нѣтъ даже порядочнаго отношенія къ женщинѣ. Если не желаешь быть любовницей одного или всѣхъ поочередно, тебѣ нѣтъ мѣста среди общаго веселья… Еслибъ я была артисткой, играла на роялѣ, что ли — а то вѣдь кромѣ флирта ничего не остается!..

— Я не разъ предлагалъ тебѣ заняться своимъ голосомъ, ты очень мило пѣла когда-то… Или или на драматическіе курсы, что ли — въ тебѣ могутъ быть данныя…

— По одному тому, какимъ тономъ ты говоришь, я вижу, какъ ты относяшься къ этому…

— Мое отношеніе не играетъ роли…

Въ концертъ Бѣлозеровъ пошелъ одинъ. Передъ его уходомъ въ переднюю вышла Людмила Федоровна и остановилась въ дверяхъ. У нея разболѣлась голова, она перевязала ее полотенцемъ и отъ этого у нея былъ видъ больной.

— Гога, прости, я, можетъ быть, виновата передъ тобой, — проговорила она слабымъ голосомъ — не сердись на меня!.. Мнѣ такъ тяжело, такъ тяжело…

— Дѣтка, кто же сердится на тебя, — помилуй!..

Онъ обнялъ ее и ему стало жаль, что онъ будетъ на концертѣ, а она одна сидѣть съ головной болью въ пустынной, замершей въ тишинѣ комнатѣ.

Она что-то прошептала и онъ наклонился къ ней:

— Что такое?

— Только ты не ходи больше никуда… Приходи домой, я буду ждать… Не пойдешь?

— Ну, куда я пойду… сразу и домой!.. Милая моя…

— Я думала, ты къ Мятлецовымъ собираешься… Смотри, не ходи! Мнѣ такъ тяжело…

Она не сказала, что тяжело, — что онъ пойдетъ къ Мятлецовымъ или что она останется одна — и онъ не спросилъ ее.

— Оставь, пожалуйста, ну что въ самомъ дѣлѣ, — говорилъ онъ, цѣлуя холодную еще, чуть-чуть влажную отъ недавнихъ слезъ щеку: — ложась пораньше, тебѣ надо заснуть!..

Концерты музыкальнаго общества устраивались въ залѣ Дворянскаго собранія.

Тѣ, что называли себя мѣстной интеллигенціей, составили любительскій оркестръ, гдѣ первыми скрипками были учитель нѣмецкаго языка и наиболѣе полезный для оркестра зубной врачъ еврей, къ которому всѣ относились снисходительно и терпѣли его только потому, что онъ дѣйствительно былъ необходимъ. Аптекарь, нотаріусъ и акцизный чиновникъ съ такими длинными усами, что они мѣшали ему играть, вторили; въ каждомъ концертѣ можно было видѣть молодого, жизнерадостнаго офицера, въ мундирѣ, подпоясанномъ бѣлымъ кушакомъ, сидѣвшаго на самомъ краю съ лѣвой стороны и пользовавшагося этимъ, чтобы во время паузъ улыбаться знакомымъ барышнямъ. Онъ игралъ на пиколо-флейтѣ и этотъ инструментъ выступалъ рѣдко, но смотрѣть на него, когда онъ игралъ, было наслажденіемъ. Онъ такъ изгибался въ своемъ коротенькомъ мундирчикѣ, такъ непринужденно отставлялъ въ сторону руки съ маленькой флейточкой и такъ оглушительно свистѣлъ, успѣвая въ то же время улыбаться и подмигивать глазами любующимся имъ барышнямъ, что Бѣлозеровъ, не смотря на скверное настроеніе, развеселился.

Какъ знаютъ другъ про друга все въ провинціи — онъ зналъ, что у этого молоденькаго офицерика пять человѣкъ дѣтей, вся семья существуетъ на скромное жалованіе армейскаго поручика, такъ же, какъ зналъ, что когда его спрашивали — какъ онъ можетъ существовать, и выражали удивленіе его храбрости — имѣть такую семью въ то время, когда мясо дорожаетъ чуть не каждымъ днемъ, къ квартирамъ не подступиться, яйца уже по 35 коп. десятокъ, а масло доходитъ до 50 — онъ съ неизмѣнявшеи ему никогда веселостью отвѣчалъ:

— Ничего, у моей матери было девять человѣкъ такихъ болвановъ и грошевая пенсія, а ничего, всѣ выросли!..

И любезно шаркалъ лакированными сапогами, какъ будто въ этомъ движеніи черпалъ свою безумную смѣлость.

Сидя въ послѣднемъ ряду большого зала и поджидая запоздавшую Ветлугину, Бѣлозеровъ разсматривалъ любителей-музыкантовъ и едва удерживался отъ улыбки. Ему необычайно нравился господинъ, игравшій на контрабасѣ. Это былъ величественный старикъ, съ лицомъ императора австрійскаго Франца-Іосифа, какъ его изображаютъ обыкновенно на портретахъ, дергавшій своимъ короткимъ, толстымъ какъ кнутъ смычкомъ небрежно и съ достоинствомъ. Контрабасъ, на которомъ онъ игралъ, былъ какой-то особенный — каждый разъ, какъ похожій на Франца-Іосифа господинъ касался его смычкомъ, онъ вдругъ рявкалъ такъ неожиданно громко, что капельмейстеръ, извѣстный въ городѣ подъ чуть-чуть ироническимъ званіемъ маэстро, робко косился въ его сторону, очевидно, боясь какъ самого контрабаса, такъ и играющаго на немъ короткимъ кнутомъ старичка.

Играли вещи громогласныя, отъ которыхъ у присутствующихъ гудѣло въ головѣ, глаза дѣлались круглыми и послѣ окончанія каждой вещи всѣмъ хотѣлось съ изумленіемъ покачать головой и сказать:

— Однако!..

Во второмъ отдѣленіи обычно выступали пѣвцы. Всегда Мятлецова, «душа» музыкальнаго общества, очень полная, необычайно подвижная и суетливая дама, и кто-нибудь изъ выписанныхъ ею пѣвцовъ изъ Петербурга, въ большинствѣ случаевъ учениковъ профессора, у котораго Мятлецова лѣтъ двадцать тому назадъ училась.

Въ антрактѣ между отдѣленіями, чопорная, разряженная, пахнущая духами, потомъ, пудрой и еще чѣмъ-то, всегда сопутствующимъ большой толпѣ, публика вставала съ мѣстъ, жужжала, моталась по полуосвѣщеннымъ коридорамъ, сплетничала, причемъ дамы осторожно цѣловались при встрѣчѣ, оглядывали одна другую, хвастались костюмами и замѣчали передѣланныя платья, выкрашенныя блузки, домашняго производства прически, какую-нибудь новую появившуюся вещицу вродѣ браслета или брошки и шопотомъ передавали другъ другу происхожденіе ихъ.

Ветлугина пришла, когда второе отдѣленіе уже началось и оркестръ, потрясая стѣны и заставляя слушавшихъ жмуриться, игралъ какую-то фантазію.

Бѣлозеровъ сидѣлъ въ послѣднемъ ряду и вдругъ рядомъ съ собой услышалъ свистъ шелка, смутное движеніе — и, оглянувшись, увидѣлъ Ветлугину въ голубомъ платьѣ, съ открытой шеей и съ сверкающими возбужденными глазами.

Онъ окинулъ ее взглядомъ, замѣтилъ костюмъ, подчеркивающій ея черные волосы и синіе глаза, увидѣлъ коралловую змѣйку, охватывающую голую шею такимъ образомъ, что сверкающая рубиновыми глазками головка змѣйки лежала въ ямкѣ у ключицъ, и одобрительно хмыкнулъ.

— Послушайте, милѣйшій редакторъ, — шептала между тѣмъ Ветлугина, вертясь на мѣстѣ и оглядываясь во всѣ стороны, — что это вы забрались чортъ знаетъ куда — какъ нашъ чудесный Саганѣевъ говоритъ — къ самымъ чертямъ собачьимъ? Можно было бы сѣсть поближе!

Она оправила платье, кому-то улыбнулась, слегка приложивъ лорнетъ къ глазамъ, кому-то кивнула и была похожа на яркую, веселую птицу, кокетливо усѣвшуюся на вѣткѣ, одновременно и оправляющую свои перья, и оглядывающуюся кругомъ, и чиликающую.

— Вы ничего не понимаете, а еще писательша, — такъ же шопотомъ отвѣчалъ Бѣлозеровъ — вѣдь это самый лучшій тонъ. Самые настоящіе любители музыки — посмотрите вонъ аристократія — весь крестьянскій банкъ въ полномъ составѣ своихъ двунадесяти членовъ съ женами и любовницами сидитъ въ послѣднихъ рядахъ… Это даетъ право потомъ дѣлать снисходительное лицо и говорить съ видомъ знатока: мы, знаете, подальше сѣли, мѣдные инструменты такъ рѣзко звучатъ, притомъ скрипки пѣвучѣе именно отсюда, а деревянные болѣе сливаются въ ансамбль…

— Не знаю, но вы, кажется, чепуху говорите: ансамбль, кажется, бываетъ на сценѣ, а не въ оркестрѣ, — перебила его Ветлугина и вдругъ сморщилась и вскрикнула подавленнымъ голосомъ: — Боже мой, это что же такое?!.

— А это контрабасъ — вонъ старичокъ, похожій на Франца-Іосифа, — успокоилъ ее Бѣлозеровъ, — серьезно играетъ!..

Оркестръ кончалъ пьесу и Францъ-Іосифъ энергично дернулъ своимъ кнутомъ; должно быть, навралъ, потому что маэстро скорчился за пультомъ и палочка его чуть не выпала изъ рукъ, но старичокъ не смутился, рявкнулъ еще разъ и побѣдоносно оглянулся.

— Н-да, дѣйствительно!.. — шептала Ветлугина, — но этого я не ожидала… Я думала, что съумѣю опоздать, и не угадала… Это ужь благодарю васъ, — продолжала она въ то время, какъ на эстраду, затянутую краснымъ, бѣлымъ и синимъ ситцемъ, вышла Мятлецова, — это ужь называется не везетъ…

Мятлецова вышла въ розовомъ открытомъ платьѣ, сильно стянутая корсетомъ, отчего ея жирная, колыхающаяся грудь выпирала подъ самый подбородокъ (Ветлугина увѣряла, что она даже сдвинулась на сторону). Семнадцать лѣтъ тому назадъ она пѣла на частной сценѣ. Съ тѣхъ поръ она родила пятерыхъ дѣтей, сильно пополнѣла, пережила много тяжелаго и больного, но все еще продолжала пѣть, выступая на концертахъ, которые сама устраивала, и угощая своимъ пѣніемъ гостей у себя на журфиксахъ.

У нея былъ сопрано, настолько сильный, что она называла его чисто сценическимъ, но это было лѣтъ десять тому назадъ. Теперь же у нея если что-либо и осталось, то нѣкоторое умѣніе владѣть голосомъ и низкія, не требующія напряженія ноты; но пѣла она, какъ нарочно, всегда вещи съ такими подъемами голоса, что, когда брала ноту, у слушающаго въ ушахъ что-то щелкало, какъ въ приложенной къ уху слишкомъ близко телефонной трубкѣ и, морщась отъ боли, онъ слышалъ безконечное щелканье:

— Покъ-покъ-покъ-покъ!!!…

Она была дочь крупнаго государственнаго дѣятеля, но вышла замужъ за акцизнаго чиновника и губернскій beaumonds относился къ ней двойственно — не признавая ее, но и не отталкивая.

Вице-губернаторъ, управляющій государственнымъ банкомъ, предводитель дворянства — иногда бывали у нея на журфиксахъ, но къ себѣ не звали и это доставляло ей не мало огорченій.

Чтобы показать, что она дама изъ общества, она всегда въ свой репертуаръ включала какую-то пьеску съ французскими словами, щеголяя произношеніемъ, нечистымъ р и выразительностью.

Теперь она тоже запѣла ее, но можно было разобрать только первое слово, все же остальное тонуло въ высокомъ, щелкающемъ по барабанной перепонкѣ, напряженномъ звукѣ.

— L’amour — покъ, покъ, покъ!.. L’amou-ou-ou-r — неслось по залѣ, и всѣмъ было неловко и почему-то совѣстно, можетъ быть оттого, что полная, съ подпирающимъ подбородокъ бюстомъ, немолодая женщина то наклонялась впередъ всѣмъ тѣломъ и стремилась въ высь, и ротъ у нея напоминалъ почему-то уточку, то вдругъ отступала и, закатывая глаза, такъ что видны были одни бѣлки, дѣлала движеніе, похожее на реверансъ…

— Нѣтъ, это меня судьба преслѣдуетъ, — болтала между тѣмъ Ветлугина, охорашиваясь и подбираясь, — только что съ мужемъ поругалась, теперь опоздать не угадала!.. Вѣдь она будетъ часъ цѣлый пѣть, а эти дураки хлопать, чтобы показать, что они тоже цѣнятъ произношеніе, хотя девять десятыхъ по-французски знаетъ только пардонъ и мерси…

Она обычно говорила немного вульгарнымъ языкомъ, не выбирая выраженій, и свои словечки произносила съ такимъ же видомъ, какъ только что научившійся курить гимназистъ бранится. Мужчинамъ это нравилось и порою они.нарочно вызывали на такой разговоръ, гдѣ она давала волю своему языку.

— Терпѣть не могу этой бабищи, — говорила она, когда Мятлецова вышла на апплодисменты. и опять запѣла, — вы, кажется, хороши съ ней?

— Я состою въ пріятеляхъ съ ея мужемъ…

— Ахъ, съ этимъ лукавымъ Талейраномъ!.. Изумительный человѣкъ, хотя забавный… Настоящій мужъ знаменитости! Вѣчно тонко похваливаетъ, льститъ и улыбается, какъ котъ, только что съѣвшій кусокъ сала. Но ужинъ у нихъ всегда хорошій…

Въ заключеніе концерта пѣли дуэтъ. Пріѣзжій басъ, глухой и раскатистый, какъ будто онъ пѣлъ въ трубу колодца, тощій и высокій, съ выпирающимъ кадыкомъ, глушилъ своимъ голосомъ, какъ огромной дубинкой, а Мятлецова заливалась высочайшими нотами и похоже было, что она хочетъ этими нотами устроить всѣмъ прободеніе барабанной перепонки. И чѣмъ страшнѣе потрясалъ воздухъ басъ, шевеля своимъ огромнымъ кадыкомъ, такъ что на него страшно было смотрѣть, тѣмъ изступленнѣе надсѣдалась она, вонзаясь острыми, пронзительными нотами, какъ какимъ-то штопоромъ въ уши любителей музыки.

— Фу-у, слава тебѣ Господи, кончилась эта грязная исторія!.. — облегченно вздыхала Ветлугина, спускаясь по лѣстницѣ въ прихожую, — можно сказать, доставили удовольствіе публикѣ, люби ихъ. Богъ!..

Они пріѣхали къ Мятлецовымъ, когда хозяевъ еще не было, но гости уже начали собираться. Помогая Ветлугиной раздѣться, Бѣлозеровъ вспомнилъ, что обѣщалъ женѣ не заѣзжать никуда, и болѣзненно поморщился.

« — Ну, ничего, — успокоилъ онъ себя — я посижу немного, потомъ незамѣтно исчезну… Ужинать не останусь».

Въ гостиной сидѣли и ходили собиравшіеся на журфиксъ гости — почти исключительно дамы, такъ какъ мужчины курили въ кабинетѣ. Шестнадцатилѣтняя дочь хозяевъ, недавно надѣвшая длинное платье, въ которомъ она чувствовала себя не совсѣмъ ловко, пыталась занимать гостей, переходя отъ одной дамы къ другой.

У нея былъ унылый длинный носъ, выпуклые бараньи глаза и, когда она говорила, то голову держала низко потуплённой и смотрѣла исподлобья съ такимъ выраженіемъ, какъ будто ее разъ и навсегда кто-то обидѣлъ. Она еще училась въ патріотическомъ институтѣ и по привычкѣ шарила рукой во время разговора тамъ, гдѣ долженъ быть, передникъ, краснѣла, конфузилась и вспоминала все, чему учила ее мать.

Ей запрещалось говорить скучно, вмѣсто «скуплю», слѣдили затѣмъ, чтобы слова «роскошный», «ароматъ», «рояль» и проч. — она выговаривала чисто, напирая на о и ни въ какомъ случаѣ не произнося его какъ а, и она все время боялась какъ-нибудь ошибиться и вспыхивала.

— Ну что же ты, милочка, по прежнему дома? — говорила Ветлугина, здороваясь съ ней, — отчего же не въ институтѣ?

— У насъ тамъ скарлатина, занятій нѣтъ, я осталась дома… Къ тому же я беру уроки на рояли… — чуть-чуть присѣдая, отвѣчала Дора, — ее звали въ память бабушки Дарьей, и такъ сокращали имя, — ахъ, что это у васъ? — указала она на змѣйку на шеѣ Ветлугиной, — какъ красиво…

— Это изъ Италіи мнѣ сестра прислала, милая вещица… Здѣсь есть надпись по-итальянски, только ты не поймешь…

— Ахъ, я такъ давно хочу учиться по-итальянски… — воскликнула Дора, твердо памятуя приказанія матери, — это такой гармоничный языкъ…

Самъ Мятлецовъ пріѣхалъ раньше жены и спокойно, скромно улыбаясь, обошелъ всѣхъ гостей и всѣмъ сказалъ какую-нибудь любезность.

Онъ былъ очень любезенъ, любилъ дѣлать пріятные сюрпризы. И, пріѣзжая изъ Петербурга, куда часто ѣздилъ, привозилъ дѣтямъ игрушки, женѣ какую-нибудь сумку или бездѣлушку, знакомымъ разные пустяки вродѣ бензиновой зажигательницы, или эмалевыхъ запонокъ, или брелока. И преподносилъ эти сюрпризы онъ по-особенному мило, то незамѣтно оставляя ихъ въ домѣ знакомаго, то присылая огромный конвертъ, въ которомъ былъ заключенъ еще конвертъ, потомъ еще — меньшаго размѣра, и еще, и еще, пока, наконецъ, въ крохотномъ конвертикѣ, какіе употребляются для дамскихъ визитныхъ карточекъ, не оказывалась похожая на папироску зажигательница. И при встрѣчѣ, если ему напоминали и говорили объ этомъ, онъ улыбался замкнутой улыбкой и старался сдѣлать удивленные глаза:

— Позвольте, но при чемъ здѣсь я? Я ничего не посылалъ, что вы!..

Онъ ухаживалъ за своей женой, какъ будто все время извиняясь въ томъ, что она, дочь государственнаго человѣка, вышла за него замужъ, боялся, чтобъ кто-нибудь не обидѣлъ ее, что ему самому не мѣшало измѣнять ей и это создавало въ ихъ жизни безконечныя драмы; чтобы ей не брякнули объ ея пѣніи что-нибудь непріятное, онъ время отъ времени заговаривалъ о немъ со всѣми и, любезно улыбаясь, говорилъ:

— Не правда ли, какіе успѣхи сдѣлала Евгенія Николаевна? У ней появилась такая экспрессія, столько чувства…

И, наклоняясь такъ, чтобы другіе не могли! слышать, добавлялъ:

— Между нами говоря — въ этомъ участвовалъ немного и я!.. Она при мнѣ три раза пропѣла эту вещицу и я сдѣлалъ ей нѣкоторыя указанія…

Пока Дора занимала дамъ и показывала всѣмъ поочередно какой-то конвертъ съ красной печатью, Бѣлозеровъ присѣлъ на низенькомъ пуфѣ сзади Ветлугиной.

— Ну-съ, милѣйшій редакторъ, вы что же за мной не ухаживаете, какъ обѣщались? — заговорила Ветлугина, — я-то мечтала…

— Я собираюсь… Но я боюсь, что у меня не хватитъ для этого времени — я думаю убѣжать отсюда скоро…

— Ну объ этомъ вы не смѣйте говорить, я васъ не отпущу — что жь, я даромъ одѣвалась, причесывалась?

— Если это все для меня, то я очень польщенъ…

— Вамъ нравится? — она посмотрѣла на него черезъ плечо, играя лорнетомъ на длинной золотой цѣпи.

— Очень. И эта змѣйка, спрятавшая свою голову такъ уютно… Ей можно позавидовать…

— Скажите… Вотъ отъ васъ не ожидала… Впрочемъ, въ тихомъ омутѣ…

— Развѣ я такъ тихъ и глубокъ?..

Подошла Дора и какъ-то сбоку, изъ-подъ полы, какъ продавцы краденаго свои вещи, показала Ветлугиной конвертъ съ красной печатью.

— Какъ странно, — говорила она, глядя исподлобья обиженными глазами, — мы получили сегодня отъ кузена Бориса письмо… Онъ студентъ, такой лѣвый, участвовалъ въ движеніи и вмѣстѣ съ тѣмъ смотрите — на печати гербъ… Это нашъ родовой гербъ, Мотоловыхъ…

— Вашъ родовой гербъ Мятлецовскій, — сказалъ Бѣлозеровъ.

— Ахъ, я говорю про маминъ… Рука въ рыцарскомъ облаченіи съ мечемъ и голова козла…

Пріѣхала сама Мятлецова и сразу наполнила всю комнату своимъ суетливымъ движеніемъ, громкимъ голосомъ, вопросами, на которые не дожидалась отвѣта.

— Ужасно устала, столько хлопотъ и потомъ пѣть!.. Я убѣдилась, что лѣто мнѣ пошло на пользу, я занималась два мѣсяца и теперь голосъ звучитъ, какъ семь лѣтъ тому назадъ…

— Какъ разстроенная балалайка, — шепнула Ветлугина — мнѣ не хочется уходить отсюда, между тѣмъ всѣ дамы собрались тамъ, въ будуарѣ, — она подчеркнула въ будуарѣ, потому что это была маленькая комнатка, въ которой въ обычное время едва помѣщались двѣ кровати, теперь унесенныя куда-то.

— А вы плюньте и не ходите, — впадая въ ея обычный тонъ, отвѣчалъ Бѣлозеровъ.

— Рада бы, да не позволятъ…

Часть дамъ собралась въ будуарѣ. Здѣсь былъ цвѣтъ журъ-фикса, жена акцизнаго ревизора, жена воинскаго начальника, жена отставного генерала, и еще двѣ дамы съ сухими желтыми лицами. Говорила жена ревизора, очевидно, руководившая бесѣдой, а жена воинскаго начальника соглашалась и поддакивала.

Вошла хозяйка и, едва умѣщаясь въ маленькомъ креслѣ, сѣла въ серединѣ.

— Какъ странно! сейчасъ говорила съ нашимъ милымъ маэстро… Онъ обожаетъ цыганское пѣніе и говоритъ, что въ немъ что-то есть… Я не могу слушать такого завыванія, для этого надо быть просто музыкально невоспитанной… Это точно такъ же, какъ эта модная знаменитость, — она назвала имя популярной пѣвицы русскихъ пѣсенъ, — какая-то кухня — нѣтъ ни пріема, ни школы… Когда она пріѣзжала, я не пошла на концертъ, былъ весь городъ, а я сказала, что я не пойду, и не пошла… Имѣла я право сдѣлать это? — обратилась она къ молчаливо сидѣвшей дамѣ.

Та издала неопредѣленный звукъ и закашлялась.

— Какой голосъ! ахъ, какой голосъ!.. — подымая глаза, какъ во время пѣнія, говорила хозяйка, — божественный голосъ…

Она говорила про выступавшаго нынче пѣвца, но всѣ не сразу поняли это.

— Такіе голоса могутъ быть только у Кренделева… Онъ занимается только съ исключительно талантливыми… Когда я у него училась…

Пріѣзжій пѣвецъ былъ тоже на журъ-фиксѣ. За нимъ ухаживали поперемѣнно хозяинъ и чиновникъ особыхъ порученій при губернаторѣ, извѣстный всему городу подъ названіемъ старшаго Аякса, такъ какъ ихъ было два брата-близнеца, поразительно похожихъ. Они были дѣтьми священника, учились въ семинаріи, бѣгали босыми по улицамъ и ловили силками воробьевъ на огородахъ. Но теперь оба одѣвались съ щеголеватостью приказчиковъ изъ парфюмерной лавки, ходили всегда въ перчаткахъ и старшій побывалъ заграницей. Изъ этого путешествія онъ вынесъ только два впечатлѣнія: то, что французы при встрѣчахъ съ дамой говорятъ не «bon jour, madame», а только произносятъ, нѣсколько растягивая первый слогъ, «ma-adame», и то, что онъ въ Парижѣ ѣлъ лягушекъ. Съ этимъ послѣднимъ событіемъ онъ приставалъ по десяти разъ рѣшительно ко всѣмъ, и, когда кто-нибудь упоминалъ фамилію Аяксовъ, всегда спрашивали:

— Это который — тотъ, что, лягушекъ ѣлъ?

Теперь онъ стоялъ передъ басомъ и говорилъ о томъ же.

— Парижъ… — онъ прикрывалъ немного глаза — удивительный городъ!.. Представьте, я тамъ ѣлъ настоящихъ лягушекъ… Да, да, увѣряю васъ, очень вкусно…

— Да? Акхм… — крякалъ басъ и такъ громко, что всѣ оглядывались на него.

Вошла Мятлецова, остановилась у піанино и, оправляя платье, ждала, когда жена воинскаго начальника сядетъ къ клавіатурѣ.

Она запѣла опять французскую пѣсенку и опять слышно было только первое слово, а потомъ въ ушахъ щелкало назойливо и до боли громко.

Ей хлопали, просили еще спѣть и она пѣла. Потомъ пѣлъ басъ, потомъ они пѣли дуэтомъ, а черезъ двѣ комнаты спавшія дѣти просыпались, испуганно плакали и нянька ничего не могла подѣлать съ ними.

— Охъ, чуетъ мое сердце, что и до меня доберутся… — шептала Ветлугина — страсть боюсь!..

— Я первый буду провоцировать, — отвѣтилъ Бѣлозеровъ.

Послѣ дуэта всѣ дѣйствительно стали просить ее декламировать. Она отказывалась, говорила, что нѣтъ нотъ, но поты нашлись, и нехотя, какъ бы раздумывая, она подошла къ женѣ воинскаго начальника.

Всѣ затихли и молчаніе было долгимъ. Потомъ Ветлугина чуть замѣтно кивнула головой въ сторону піанино и торжественные, печальные аккорды вступленія разнеслись по комнатѣ.

Изъ кабинета потянулись мужчины, остановились въ дверяхъ и стали слушать, пряча недокуренныя папироски за спину.

Ветлугина подняла голову, широко раскрыла голубые, широкіе отъ черныхъ рѣсницъ глаза и лицо ея стало скорбнымъ и проникновеннымъ.

… Погасло дневное свѣтило,

На море синее вечерній палъ туманъ —

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ… —

медленно, звучно и сильно говорила она и голосъ странно сплетался съ аккомпаниментомъ, отдѣлялся отъ него, возвращался снова и тосковалъ.

Бѣлозеровъ закрылъ глаза и вдругъ вспомнилъ, что у него много непріятностей, что положеніе его невозможно, что выхода изъ него почти нѣтъ и острая, трепещущая боль сжала его сердце.

— Какъ хорошо! — прошепталъ онъ, вслушиваясь въ строгія, кованныя слова, — Боже мой, какъ хорошо!..

… И чувствую — въ очахъ родились слезы вновь,

Душа кипитъ и замираетъ.

Мечта знакомая вокругъ меня летаетъ,

Я вспомнилъ прежнихъ лѣтъ безумную любовь,

И все, чѣмъ я страдалъ, и все, что сердцу мило…

— Какъ хорошо!… — шепталъ онъ, чувствуя на глазахъ слезы, — удивительно…

И всѣ, кажется, почувствовали то же. Вѣяніе великой тѣни прошло по комнатѣ, и обыденная пошлость, жизненная мелочность, вся грязь ничтожнаго существованія какъ будто отошла и стала далекой передъ большими, строгими словами поэта.

… Но прежнихъ сердца ранъ,

Глубокихъ ранъ любви ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное вѣтрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ… —

закончила Ветлугина и стала, въ безсиліи опустивъ руки съ потухшими глазами и поникшей головой. И всѣмъ показалось, что это была не всѣмъ знакомая Ветлугина, писавшая въ мѣстной газетѣ злободневные фельетоны и подписывавшаяся «Жукъ», развязная, легкомысленная дамочка, а глубокая, страдающая женщина съ свѣтлой тоской и неудовлетвореннымъ исканіемъ скорбнаго сердца.

Бѣлозеровъ всталъ и, подавляя вздохъ, пошелъ къ ней. Кругомъ зашумѣли, заговорили, чья-то рука просунулась подъ его локоть и, оглянувшись, онъ увидѣлъ хозяина.

— Каковъ бабецъ, а? — шопотомъ, кивая на Ветлугину, сказалъ тотъ.

— Н-да, — не зная, что отвѣтить на это, отозвался Бѣлозеровъ.

— То-то, батюшка мой!..

Мятлецовъ постоялъ еще, не выпуская руки Георгія Владиміровича. Онъ былъ довольно близокъ съ нимъ, и нельзя было понять почему: потому ли, что Бѣлозеровъ былъ хорошей семьи, принадлежалъ когда-то къ «обществу», или потому, что онъ редакторъ прогрессивной газеты и представитель новаго направленія, передъ которымъ акцизный чиновникъ какъ будто заигрывалъ.

— Что значитъ искуство! — говорилъ Мятлецовъ, видя, что Бѣлозеровъ ничѣмъ не отозвался на его слова, — даже эти монстры изъ союза русскаго народа и тѣхъ пробрало… Чьи, бишь, это стихи?

Отъ стиховъ и отъ музыки Бѣлозеровъ слегка разволновался и ему казалось, что онъ потерялъ въ жизни что-то очень большое и очень важное. И, когда вспомнилъ свое намѣреніе уйти, не дожидаясь ужина, внутренне махнулъ рукой и сказалъ себѣ:

— Все равно!..

За ужиномъ онъ сидѣлъ рядомъ съ Ветлугиной, подливалъ ей вина и самъ пилъ много и говорилъ ей о томъ, какъ она хорошо декламируетъ.

Ветлугина посматривала на него сбоку, смѣялась, часто чокалась съ нимъ и дразнила его:

— Развѣ? Я думала, что вы заснули, когда я читала!

— Не можетъ быть — скажите пожалуста! Откуда сіе?..

А, когда онъ увѣрялъ ее, она махала рукой и отвѣчала.

— Можетъ быть, и правду вы говорите, только все это совершенно ни къ чему! Развѣ вамъ это нужно? Оставьте пожалуйста, будемъ откровенны, я не дѣвочка и вы не гимназистъ — васъ это ничуть не интересуетъ, а если и интересуетъ, то только какъ соусъ къ вкусному блюду!..

Пили всѣ много, говорили тосты, въ которыхъ безпощадно льстили другъ другу, поднимали рюмки за здоровье предсѣдателя музыкальнаго общества, вице-губернатора, и тогда всѣ шумно вставали съ мѣстъ и шли чокаться, потомъ за «душу общества, его вдохновительницу». И, когда вставали, грохоча стульями, стуча черенкомъ ножа по тарелкѣ, чтобы добиться вниманія, въ дальней комнатѣ дѣти испуганно всбрасывались на кроватяхъ и плакали.

Потомъ долго сидѣли за кофе, пили неимовѣрное количество ликеровъ, мѣшая сорта и рюмки, и вице-губернаторъ говорилъ объ аристократизмѣ искусства, а Мятлецовъ наклонялся поочередно ко всѣмъ гостямъ и шепталъ:

— Какой милый этотъ старикъ, не правда ли? Онъ немножко консервативенъ, но какъ искрененъ…

Укутывая Ветлугину въ широкую шубу и заглядывая въ прятавшееся подъ пѣной голубыхъ оборокъ театральнаго капора задорное лицо, Бѣлозеровъ шепталъ ей такія вещи, что она боялась, что кто-нибудь услышитъ, и хлопала его по рукамъ.

Онъ много выпилъ за ужиномъ, пилъ съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ рѣшилъ остаться ужинать, и теперь провожалъ Ветлугину домой. На извозчикѣ онъ крѣпко обнялъ ее за талію и, продолжая болтать неприличный вздоръ, то и дѣло прикасался руками то къ груди, то къ ногамъ; подъ видомъ того, что она можетъ простудиться, онъ поправлялъ шубу или полость, а она хохотала, заглядывала на него изъ своихъ оборокъ и глаза ея мерцали загадочно и маняще.

Когда извозчикъ уже повернулъ къ дому и видны стали два освѣщенныхъ окна въ ихъ квартирѣ, Ветлугина сказала:

— Мой образъ и подобіе еще сидитъ… Бѣдненькій, за женой ухаживаютъ, а онъ и не подозрѣваетъ!..

Бѣлозеровъ совсѣмъ осмѣлѣлъ и въ то время, какъ извозчикъ сворачивалъ къ крыльцу, неожиданно обнялъ Ветлугину за плечи и приникъ къ смѣющимся губамъ долгимъ, туманящимъ голову, поцѣлуемъ.

— Сумасшедшій, что вы дѣлаете, вѣдь тутъ извозчикъ!.. задыхающимся шопотомъ бормотала она, вырываясь изъ его рукъ, — вотъ сумасшедшій!..

Онъ помогъ ей выйти изъ саней, дождался, когда заспанная, со спутанными волосами дѣвчонка отворила дверь, и, поцѣловавъ на прощанье руку, поѣхалъ назадъ.

Пока онъ ѣхалъ, хмель у него прошелъ и осталась только головная боль. Извозчикъ везъ тихо и онъ сердито бранилъ его, и было такое впечатлѣніе, что именно отъ того, что такъ тихо бѣжитъ лошадь, у него скверный осадокъ на душѣ. Когда онъ вспоминалъ концертъ, пѣніе Мятлецовой, ея ротъ, почему-то напоминавшій уточку, присѣданія, или похожаго на Франца-Іосифа контрабасиста, или разговоры за столомъ во время ужина, его почти тошнило.

— Чортъ знаетъ что такое! — ворчалъ онъ, брезгливо морщась, — пилъ я слишкомъ много, что ли, или съѣлъ какую-нибудь дрянь?.. Да поѣзжай ты по-человѣчески, чортъ тебя побери совсѣмъ! — кричалъ онъ на извозчика.

Теплая сырая ночь лежала надъ городомъ. Гдѣ-то звенѣли капли, что-то шуршало, сани часто проваливались въ ухабы. Длинная цѣпь фонарей уходила впередъ и было странно видѣть пустую улицу, освѣщенную такъ ярко. Все спало, все было темно въ закрытыхъ глухими ставнями окнахъ и мертвая печать лежала на слѣпыхъ домахъ. Гдѣ-то далеко у вокзала свистѣлъ паровозъ — люди куда-то ѣхали, куда-то спѣшили, можетъ быть, были счастливы, сидѣли въ веселыхъ теплыхъ вагонахъ или спокойно спали съ надеждой проснуться въ новомъ мѣстѣ; увидѣть новыя лица, услышать новыя слова, а здѣсь было какъ въ могилѣ и только унылый, длинный свистъ оставленныхъ еще на Зарѣчьи ночныхъ сторожей разносился въ ночи.

— О-о-о, чтобъ тебя чортъ побралъ совсѣмъ!.. — тоскливо выругался Бѣлозеровъ.

Дома въ подписочной сидѣла Таиса и что-то писала. Чтобы не идти сразу къ женѣ, которой надо было или врать, или доставить боль, Георгій Владиміровичъ присѣлъ возлѣ стола, гдѣ писала Таиса, и закурилъ.

— Н-да, такъ-то, личный секретарь мой, — проговорилъ онъ, пуская дымъ тоненькой струйкой, — видѣлъ музей раритетовъ!.. Тощища — святыхъ вонъ выноси, просто удавиться можно.

— Зачѣмъ же вы ходите туда? — спросила Таиса, не переставая писать.

— А куда жь вы здѣсь пойдете? Нельзя же сидѣть дома все время, не видѣть человѣческаго лица и говорить только о пеленкахъ, редакціонныхъ дѣлахъ и слушать, какъ Савельичъ открываетъ Америки… Или въ клубъ — такъ тамъ игра, кромѣ игры дѣлать нечего…

Онъ докурилъ папиросу, бросилъ ее на полъ и всталъ

— Н-да, плохо, плохо, — бормоталъ онъ начиная ходитъ изъ угла въ уголъ, — скверная исторія!.. Вездѣ темень, мертвечина… Сейчасъ ѣхалъ черезъ весь городъ — ни души… Какъ будто вымерли всѣ — только свистуны уныніе наводятъ… Гдѣ-то далеко есть театръ, музыка, культурное общество, люди говорятъ по-человѣчески, читаютъ, обмѣниваются мнѣніями, дѣлаютъ важное дѣло, волнуются, вообще живутъ.

— У васъ есть дѣло, серьезное и имѣющее общественное значеніе — газета!

— Ахъ газета, оставьте хоть вы это!.. Вѣдь вы же отлично знаете, что никому эта газета не нужна, что существуетъ она для того, чтобъ нашъ Купонъ могъ пролѣзть въ представительное собраніе… Самъ онъ, этотъ Купонъ, хамъ самой высшей марки, но онъ умный человѣкъ и понимаетъ, что по старинѣ воротить нельзя, что теперь одними мѣшками съ деньгами ничего не сдѣлаешь и играетъ въ кадета, ищетъ популярности слѣва и садитъ безвозвратно деньги въ эту дурацкую газету… Общественное дѣло!

— Зачѣмъ же вы пошли сюда, если такъ?

— Зачѣмъ, зачѣмъ? Чортъ его знаетъ зачѣмъ? Мнѣ думалось, все же хоть какая-нибудь, да есть тутъ жизнь…

— Ахъ, Таиса Андреевна, еслибъ вы знали, какъ мнѣ тяжело, — вскрикнулъ онъ и хрустнулъ суставами, — еслибъ только знали…

Таиса сняла очки, въ которыхъ она всегда работала, и посмотрѣла на него серьезно и съ участіемъ.

Бѣлозеровъ говорилъ еще долго и по мѣрѣ того, какъ говорилъ, ему становилось какъ будто легче. Когда Таиса поднялась, чтобы уходить, онъ посмотрѣлъ на часы — было уже четыре…

— Какъ поздно! — вскрикнулъ онъ — что же это я такое?..

Онъ провелъ Таису, помогъ ей одѣться и хотѣлъ предложить проводить, но было лѣнь. Выпитое вино клонило ко сну, къ тому же его, вѣроятно, ждала жена.

« — Опять начнется объясненіе, — думалъ онъ, закрывъ дверь за Воротовой, — и къ чему всѣ эти объясненія, слезы? все равно вѣдь…»

Людмила Ѳедоровна; дѣйствительно, не спала, но, противъ ожиданія, объясненій никакихъ не было.

Она сказала только, что очень поздно, и спросила, кто былъ. И когда спрашивала, голосъ у нея былъ спокойный и безстрастный, а глаза щурились отъ свѣта и нельзя было понять — сердится ли она или нѣтъ?

— Былъ вицъ, басъ пріѣзжій, Коневскіе, воинскій начальникъ… — устало перечислялъ Бѣлозеровъ — отчего ты не пошла?

— Что же я дѣлала бы тамъ? слушала бы, какъ Мятлецова поетъ или жена воинскаго начальника поддакиваетъ?

— А что же дома такъ сидѣть, какъ ты сидишь? Интереснѣе?

— По крайней мѣрѣ, нѣтъ этой пошлости…

— Пошлости вездѣ много… Мы осуждаемъ другихъ, но, быть можетъ, въ нашей жизни ничуть не меньше ея…

Онъ раздѣлся, потушилъ свѣчу и отвернулся къ стѣнѣ.

— Я удивляюсь тебѣ, — говорилъ онъ, сдерживая зѣвоту, — ты изображаешь изъ себя какую-то особенно интеллигентную, тонкую натуру… Къ чему это?

— Гога, какъ ты можешь… — она не договорила и заплакала — какъ тебѣ не стыдно?

— Чего же стыдно? — не оборачиваясь, отвѣтилъ онъ, — ты же сама настаивала, чтобъ я взялъ эту редактуру… И сама теперь жалуешься…

— Гога!.. — почти вскрикнула Людмила Федоровна — вспомни, вѣдь мы были въ ужасномъ положеніи, безъ средствъ, работы у тебя не было, это являлось спасеніемъ! Зачѣмъ ты такъ несправедливъ ко мнѣ, Гога? И потомъ вспомни, какъ мы радовались, когда рѣшили ѣхать въ провинцію, какъ ты хотѣлъ заняться серьезной дѣятельностью, какъ мы обсуждали все — помнишь? Гога, ты вспомни только, какъ веселы мы были и вся жизнь намъ казалась яркой, интересной, полной содержанія — и какъ хорошо намъ было втроемъ съ Пикусемъ!.. И ты самъ радовался — помнишь? Мы вмѣстѣ мечтали, Гога, милый…

Она говорила еще и еще, перебирая въ памяти счастливое время. Онъ лежалъ молча, по прежнему лицомъ къ стѣнѣ; въ квартирѣ было тихо, только за окномъ звучно щелкали о желѣзный подоконникъ тяжелыя весеннія капли, лампадка чуть-чуть потрескивала и откуда-то доносился легкій осторожный свистъ; должно быть, въ Зарѣчьи ходили сторожа.

Опершись рукой на подушку, она вспомнила безоблачные дни, маленькую квартирку на Петербургской сторонѣ, маленькаго тогда еще Пикуся — и теплыя слезы ползли по ея щекамъ.

Свистъ сталъ громче и она съ изумленіемъ подняла голову. Нѣкоторое время она не понимала, откуда онъ идетъ, и спросила:

— Гога, ты слышишь? Кто-то свищетъ…

Но мужъ не отвѣтилъ. Она окликнула еще разъ и вдругъ. покраснѣла мучительно и тяжело, такъ что разомъ стало жарко всему тѣлу. Это посвистывалъ Гога… Обернувшись къ стѣнѣ, онъ спалъ спокойнымъ тихимъ сномъ, тонко посвистывая носомъ, и не слышалъ ничего, что говорила она.

Она легла, тихонько укрылась и лежала такъ, слушая этотъ свистъ и глядя вверхъ широко открытыми, безсонными глазами.

VII.

— Вы говорите о народѣ такъ, какъ будто знаете его изъ разсказовъ о добрыхъ мужичкахъ для дѣтей средняго возраста. Вѣдь вы же сами иногда хватаетесь за голову и разсказываете о такой жестокости, о такомъ свинствѣ, о такомъ паденіи моральнаго чувства, полномъ отсутствіи, съ позволенія сказать, какого-либо присутствія честности, справедливости, чего-либо, кромѣ зоологическаго стремленія урвать — какими способами все равно, хоть выбросить на голодную смерть старуху мать, хоть обобрать дѣтей, хоть путемъ смерти собственнаго брата!.. Ваша практика приводитъ этому тысячи примѣровъ, а вы толкуете, будто сидите не въ Россіи, въ провинціальномъ городѣ, постоянно сталкиваясь со всѣмъ этимъ, а въ уютномъ кабинетѣ, черпая свѣдѣнія о мужикѣ изъ Златовратскаго, Левитова или кого тамъ еще…

— И Златовратскій, и Левитовъ сдѣлали очень много, чтобъ мы могли имѣть понятіе о томъ, что дѣлается въ народѣ, и бранить ихъ не слѣдуетъ. Вы упомянули о моей практикѣ, но въ томъ-то и дѣло, что судья, адвокатъ, докторъ, не могутъ судить правильно о какомъ-либо явленіи уже по одному тому, что къ нимъ стекаются ежедневно и именно въ силу ихъ профессій только болѣзненные случаи, случаи нужды въ судьѣ, докторѣ или адвокатѣ… — Здоровое къ нимъ не идетъ, а сидитъ себѣ дома. Мнѣ кажется, что доктора иногда убѣждены, что весь свѣтъ боленъ, потому что они видятъ только больныхъ. Такъ же судья можетъ быть убѣжденъ, что кругомъ живутъ только подлецы, которые насильничаютъ, воруютъ, убиваютъ и прочее…

Саганѣевъ всталъ, откинулъ мѣшающую думать прядь волосъ и прошелся по кабинету. Арсеній Семеновичъ Кумачевъ, пріѣхавшій къ Саганѣеву, какъ онъ говорилъ, поболтать и провѣтрить мозги, а на самомъ дѣлѣ, чтобъ посовѣтоваться съ нимъ о газетѣ, аккуратно и внимательно рисовалъ на розовомъ листѣ кляксъ-папира, закрывающемъ столъ, чей-то профиль.

Саганѣевъ отбросилъ надоѣдавшую ему прядь еще разъ и продолжалъ:

— За пятьдесятъ лѣтъ русскій народъ сдѣлалъ такой прыжокъ, пережилъ такую эволюцію, которой никакой другой народъ не могъ сдѣлать по своимъ историческимъ условіямъ. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ рабъ, твердо вѣрившій въ то, что земля стоитъ на трехъ китахъ, этотъ народъ теперь свободно разбирается не только въ вопросахъ, касающихся его жизни, но и общихъ, онъ понимаетъ свое соціальное положеніе, онъ привыкъ думать.

Кумачевъ пририсовалъ головкѣ усы, поправилъ нарисованный en-face глазъ и намѣтилъ длинныя, похожія на палки рѣсницы. Обычно онъ былъ замкнутъ, какъ будто его мысль и чувство всегда были застегнуты на всѣ пуговицы, и говорилъ, отдѣлываясь шутками, теперь же видно было, что онъ думалъ и говорилъ искренно, съ желаніемъ подумать и поговорить.

— Да, онъ понимаетъ свое положеніе, но… смыслъ его существованія, — сказалъ онъ, стараясь надъ своей головкой, — могу васъ обрадовать — не казистъ; онъ уже намѣчается у хуторянъ, ушедшихъ изъ деревни, — такое узкое себялюбіе, такой эгоизмъ и такое презрительно жестокое отношеніе ко всему, что не они, — что можно слабонервному человѣку придти въ ужасъ. То, что я вижу въ деревнѣ — это зоологія. Между нами говоря, и вы молчите объ этомъ, но я нашего «святого богоносца», русскій народъ не почитаю еще пока что за настоящихъ людей… Это такъ, переходная стадія пока что — отъ зоологіи къ человѣку. Существо, еще не умѣющее абстрактно мыслить — ставить отвлеченный идеалъ, служить не тѣмъ пятидесяти или семидесяти годамъ собственной жизни, а будущему, выходящему за раму картины его жизни — еще не человѣкъ.

Онъ пересталъ рисовать, откинулся на спинку кресла и оживился.

— Я говорилъ вамъ о жестокости — совершенно вѣрно. Но я говорилъ о человѣческой жестокости, той, которая велитъ умалишеннаго заключить въ сумасшедшій домъ, чтобы онъ не поджегъ храма, больного сифилисомъ или чумой или проказой изолировать, хотя бы ему было и очень скучно, и тяжело. У насъ нѣтъ примитивной жестокости самосохраненія, того, что имѣетъ кротъ или мышь.

— Я не скрываю, по крайней мѣрѣ, передъ вами, — говорилъ онъ, улыбаясь странной улыбкой, — по существу я человѣкъ жестокій и вѣрю въ жестокость. Мнѣ кажется, что изъ этого можетъ быть истинная культура, твердая, крѣпкая, не расползающаяся во всѣ стороны, какъ наша… Съ народомъ сейчасъ у насъ какія-то штопанныя отношенія — и получается ерунда. Если ты работаешь, то я думаю за тебя, изобрѣтаю тебѣ суперфосфатъ, безъ котораго ты сдохнешь съ голоду, и ты гони меня только тогда, когда самъ сможешь изобрѣсти какой-нибудь томасовый шлакъ… А до тѣхъ поръ я не желаю считать тебя своимъ вѣчнымъ кредиторомъ. И такъ какъ я хочу съ тобой откровенности, то говорю: мы два міра, притомъ враждующихъ. Наши отношенія должны быть отношеніями уважающихъ другъ друга враговъ, а не сантиментальное штопанье дырокъ, которыя тотчасъ же опять разлѣзаются при первой жизненной встряскѣ, какъ это было недавно, когда стали дуть дубиной, безъ разбора… На твою дубину — говорилъ онъ уже не Саганѣеву, а себѣ — у меня есть револьверъ и чтобы дуть меня — изобрѣти сначала порохъ, мой милый пейзанъ!..

Вошелъ Вася Бѣлый и положилъ на столъ переписанныя бумаги. Кумачевъ посмотрѣлъ на него и вспомнилъ, что ему надо ѣхать.

— Да, такъ-то вотъ, милѣйшій Сергѣй Филипповичъ, — заговорилъ онъ обычнымъ полушутливымъ тономъ — все вотъ вы браните насъ, все браните!.. Значитъ, восьмое поколѣніе кавалеристовъ оставляемъ? А?

— Чего вы на него взъѣлись такъ, не понимаю? — отвѣтилъ Саганѣевъ — то все хорошъ былъ, то вдругъ нате вамъ… не годится!..

— Да вѣдь въ сущности же онъ ни черта не дѣлаетъ, шляется по клубамъ и ничего намъ даже не устраиваетъ… Такъ, пенсіонеръ какъ будто!.. Раздаетъ кому-то авансы, о которыхъ никто не знаетъ, неаккуратенъ въ записяхъ! Третьяго дня прислалъ за новой суммой для авансовъ, просилъ 300, я далъ сто семьдесятъ пять…

— Оставьте, пожалуйста, работаетъ онъ ничуть не меньше прежняго, а что не устраиваетъ вамъ съ губернаторами, то и отлично — меньше гадости!..

— Глупо идти съ дубиной противъ пулемета… Но все равно — пусть пока что! — Кумачевъ всталъ и съ тѣми же внезапно ставшими пустыми и замкнутыми глазами, какъ отвѣчалъ на вопросъ о томъ, почему ему не нравится Бѣлозеровъ, сталъ прощаться.

— Все вы насъ ругаете, все ругаете!.. — бормоталъ онъ, проходя въ переднюю. — И за что? Что мы вамъ сдѣлали такого?..

Саганѣевъ проводилъ его и пошелъ назадъ. Въ гостиной онъ остановился, подумалъ и пошелъ къ сестрѣ.

Въ послѣднее время онъ рѣдко видѣлъ ее и, когда заходилъ; то сидѣлъ недолго. Она всегда собиралась куда-нибудь и часто онъ заставалъ ее или примѣряющей передъ большимъ зеркаломъ какой-нибудь воротничокъ, причемъ, придерживая концы воротничка руками, она прохаживалась передъ, зеркаломъ, стараясь видѣть себя сбоку и ступая качающимся шагомъ на носки туфель, или за изобрѣтеніемъ новой прически, съ двумя зеркалами въ рукахъ, передъ третьимъ стѣннымъ, въ которыя силилась увидѣть себя съ трехъ сторонъ. Почему-то ему это не нравилось, такъ же, какъ разставленныя вездѣ ея фотографіи въ испанскихъ и цыганскихъ костюмахъ, но онъ мало зналъ женщинъ, еще меньше дѣвушекъ и думалъ, что такъ, должно быть, нужно. Къ тому же онъ все еще смотрѣлъ на нее, какъ на дѣвочку, и придавалъ этому значеніе дѣтской шалости.

Теперь, противъ обыкновенія, онъ засталъ женю сидящей за столомъ съ протянутыми передъ собой руками, какъ всегда обнаженными до локтя, и со слѣдами недавнихъ слезъ на лицѣ. Искусственные локоны и два неизмѣнныхъ зеркала, въ которыя она всегда время отъ времени смотрѣлась, мѣняя при этомъ лицо и придавая ему то строгое, то любезное, то задорное выраженіе, лежали тутъ же.

— Что такое — мы плачемъ? Почему? что случилось? — спросилъ онъ, съ тревогой глядя на нее и садясь возлѣ стола, — что тебя такъ огорчило?

Она отвернулась отъ него и заплакала. Плакала она беззвучно, какъ-очень огорченныя дѣти, такъ что слезы катились крупными каплями по щекамъ, по носу, и она вытирала ихъ маленькимъ мокрымъ платкомъ.

Саганѣевъ долженъ былъ употребить много усилій, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Не переставая плакать и безъ своей обычной манеры, тоже непріятной ему — прищелкивать какъ то губами, выставляя нѣсколько впередъ нижнюю губу и производя странный звукъ, похожій на короткое: пт…. что она считала очень кокетливымъ, — Женя разсказала ему, что за ней давно ухаживалъ студентъ Ярошко и говорилъ ей много, и она вѣрила ему, а онъ оказался совсѣмъ, совсѣмъ не такой…

— Какой не такой? въ чемъ дѣло? я не понимаю тебя, — допытывался Саганѣевъ. — Скажи толкомъ, что же тебя огорчаетъ такъ, чего ты плачешь?

— Я не думала, что онъ такой!.. Я думала, что совсѣмъ не такой… И потомъ я же лучше ея, онъ поэтъ, онъ долженъ видѣть… Странно, какъ это онъ!..

— Кого лучше, и опять — что это: такой — не такой?

— Онъ живетъ съ этой Ветлугиной или жилъ — и самъ мнѣ сказалъ… она старуха… Странное дѣло — я же лучше ея, какъ онъ можетъ!.. Такая бабища…

— Ахъ, вотъ въ чемъ дѣло — ревность! — догадался Саганѣевъ — мы стали уже ревновать…

— Я не знаю, можетъ быть, теперь онъ и не живетъ, но только какъ онъ не понимаетъ, какъ не понимаетъ!..

Саганѣевъ постарался успокоить сестру. Онъ обнялъ ее и утѣшалъ, какъ ребенка, въ то же время чувствуя неясную вину передъ нею. Онъ привыкъ смотрѣть на нее, какъ на ребенка, мало обращалъ вниманія, она уже дѣвушка и давно выросла изъ короткихъ платьевъ.

У нея уже появились такъ называемые въ провинціи романы, она можетъ увлечься, не имѣя поддержки близкаго человѣка, Богъ знаетъ что надѣлать и пережить не такое, а серьезное страданіе. И это будетъ его вина, такъ какъ онъ мало посвящалъ ей времени и смотрѣлъ, какъ на дѣвочку… А она не дѣвочка, не смотря на эти слезы, на смѣшныя прически и на эту дѣтскую привычку щелкать губами.

Онъ успокоилъ ее и пошелъ къ себѣ, полный серьезныхъ мыслей о сестрѣ, о ея развитіи, духовной жизни.

«Я даже не знаю, что она читаетъ; — движеніемъ головы стараясь отбросить падающую прядь, которую онъ каждый день собирался обстричь, думалъ онъ, шагая по кабинету, — непростительная халатность!.. А все работа, дѣла, газета эта»…

Этотъ день былъ днемъ неожиданностей. Въ передней звякнулъ звонокъ и, чтобы не заставлять пришедшаго долго ждать, пошелъ отворить Вася Бѣлый. Звонилъ фельетонистъ, взволнованный, со съѣхавшей на сторону шляпой, въ которой онъ ходилъ всю зиму, и въ разстегнутомъ пальто, не смотря на то, что каракулевый воротникъ былъ поднятъ.

— Мнѣ Сергѣя Филипповича. Дома? — отрывисто спросилъ онъ, не здороваясь съ Васей.

— Здравствуйте! Какая муха васъ укусила? — удивился Бѣлый — Сергѣй Филипповичъ дома, хотя, кажется, куда-то собирается, и не слѣдовало бы его задерживать особенно долго…

Фельетонистъ стремительно прошелъ въ переднюю, бросилъ пальто на стулъ, а шляпу на полъ и почти пробѣжалъ въ кабинетъ. Вася въ недоумѣніи послѣдовалъ за нимъ.

— А-а, Гринбаумъ!.. — встрѣтилъ его Саганѣевъ — вотъ неожиданность — васъ что-то не видно въ послѣднее время…

Не смотря на то, что жену его, подписывавшуюся «Жукомъ», всѣ знали подъ фамиліей Ветлугина, псевдонимомъ ея мужа, самого фельетониста почему-то иначе не звали, какъ Гринбаумомъ.

— Я къ вамъ пришелъ по важному дѣлу, — срывающимся голосомъ началъ фельетонистъ, мотаясь по кабинету отъ печки къ книжному шкафу, потомъ къ дивану и снова къ печкѣ, — по очень важному дѣлу…

— Радъ служить! Въ чемъ же это дѣло? И потомъ — почему вы такъ взволнованы?

— Мнѣ нужны деньги!.. Надо пятьдесятъ рублей, и я пришелъ къ вамъ… Вы не думайте, пожалуйста, — тотчасъ же продолжалъ онъ, не давая Саганѣеву сказать слова, — мнѣ надо очень, чрезвычайно надо…

Саганѣевъ всегда смущался, когда у него просили въ долгъ. Онъ зарабатывалъ не такъ много, къ тому же не умѣлъ съ деньгами обращаться, онѣ у него плыли неизвѣстно куда и часто бывало такъ, что въ домѣ не оказывалось трехъ рублей. Когда кто-нибудь обращался съ просьбой выручить, лицо его принимало растерянное выраженіе, онъ начиналъ суетливо шарить по карманамъ, напряженно морщиться и придумывать способы, какъ и у кого можно занять для того, чтобы дать просившему? Обычно въ такихъ случаяхъ жертвой оказывался Кумачевъ, къ которому Вася Бѣлый летѣлъ на извозчикѣ съ письмомъ Саганѣева.

— Я не знаю, у меня такихъ денегъ… Вотъ что мы сдѣлаемъ, Михаилъ Наумовичъ… Я сейчасъ напишу, а вы посидите пока!.. Вася…

— Я не прошу у васъ въ долгъ, я прошу только вашего содѣйствія, безъ котораго, къ сожалѣнію, не могу обойтись… — не переставая метаться по комнатѣ, отчеканилъ фельетонистъ; когда онъ былъ взволнованъ, разстроенъ или ревновалъ свою жену, всѣ люди ему казались врагами, и съ ними онъ говорилъ въ офиціальныхъ холодныхъ выраженіяхъ, не вязавшихся съ его стремительно мечущейся фигурой,

— Чѣмъ же я могу вамъ помочь?

— Мнѣ надо авансъ… Мнѣ обязательно надо авансъ… У меня къ тому же почти нѣтъ аванса — какихъ-то сорокъ или пятьдесятъ рублей… Авансъ необходимъ!

— Въ чемъ же дѣло? Георгій Владиміровичъ вамъ съ удовольствіемъ выдастъ его, тѣмъ болѣе пятьдесятъ рублей такая сумма… И притомъ вы старый сотрудникъ…

Гринбаумъ остановился прямо противъ него, заложилъ руки въ карманы и сказалъ съ величественнымъ презрѣніемъ:

— Я у такого мерзавца просить не стану!

Стоявшій въ дверяхъ Вася Бѣлый, молча наблюдавшій всю сцену, фыркнулъ и убѣжалъ въ канцелярію.

— Михаилъ Ивановичъ, что съ вами? — удивленно посмотрѣлъ на него Саганѣевъ — вы въ своемъ умѣ?

— Я сказалъ, что у такого мерзавца просить ничего не намѣренъ!.. Ахъ, вы не знаете — это ужасный человѣкъ!.. — воскликнулъ онъ, вдругъ взмахивая руками и начиная опять носиться такъ, что гипсовый бюстъ Толстого на книжномъ шкафу закачался, — онъ развратенъ, онъ пользуется своимъ положеніемъ и обманываетъ женщинъ, это ужасный человѣкъ — это змѣя, которую я отогрѣлъ на своей груди — приглашалъ къ себѣ, дѣлился кускомъ хлѣба, скромнымъ кускомъ бѣднаго труженика печати!..

Онъ вдругъ вцѣпился себѣ въ волосы и, потрясая выставленными впередъ локтями, закричалъ истерическимъ голосомъ:

— И эта святая женщина, этотъ нѣжный ребенокъ, невинный и радостный, она стала жертвой такого негодяя, она поддалась его льстивой лжи! — О-о, какой ужасъ, какое безчеловѣчіе, какъ страшно жить!

Онъ въ изступленіи рвалъ на себѣ волосы и носился по кабинету, такъ что книжный шкафъ качался все сильнѣе и гипсовый Толстой грозилъ рухнуть. Не смотря на его движенія, напоминавшія плохого актера провинціальной сцены, — видно было, что этому человѣку дѣйствительно больно.

Саганѣевъ бѣгалъ за нимъ, пытаясь ему что-то сказать, успокоить, и такъ они оба метались по небольшой комнатѣ, гоняясь другъ за другомъ къ вящему веселію Васи Бѣлаго.

— Михаилъ Ивановичъ, оставьте, что вы!.. Бѣлозеровъ семейный человѣкъ, вамъ показалось!.. — бормоталъ Саганѣевъ, пытаясь поймать ускользавшаго фельетониста и мелькомъ взглядывая на угрожающій паденіемъ бюстъ, — ну, можно ли придавать значеніе…

— Семейный человѣкъ? О-о, что имъ значитъ священный семейный очагъ, этимъ Фалькамъ современной русской дѣйствительности? Они разрушаютъ во имя разрушенія и черныя розы анархизма распространяютъ свой ядовитый ароматъ.

— Ну послушайте, ну, Михаилъ Наумовичъ, ну, какой Бѣлозеровъ анархистъ?..

Вася Бѣлый выглянулъ въ дверяхъ канцеляріи, убѣжалъ назадъ и, упавъ на кушетку, закатился смѣхомъ.

— Охъ, Господи!.. стоналъ онъ, — вотъ умора… Святая женщина, невинный ребенокъ… Черныя розы… О, Боже мой!..

Онъ любилъ посмѣяться и, когда смѣялся, то похожъ былъ на безпечнаго, веселаго ребенка. И долго потомъ, вспоминая причину смѣха, онъ фыркалъ и прорывался опять, и глаза у него блестѣли по дѣтски.

Гринбаумъ, наконецъ, усталъ и поддался Саганѣеву. Онъ обмякъ, усы у него повисли и весь онъ напоминалъ человѣка, только что вытащеннаго изъ воды.

Приникнувъ къ груди Саганѣева, не знавшаго, что съ нимъ дѣлать и куда посадить, онъ плачущимъ, слабымъ голосомъ жаловался на то, что онъ все время работаетъ, пишетъ по четыреста строкъ въ день, сидитъ ночами, напрягаетъ мозгъ, выдумывая свои фельетоны и чувствуетъ, что писать все труднѣе, и самъ видитъ, какъ плохо и плоско у него выходитъ. Онъ все принесъ въ жертву семьѣ, дѣтямъ, женѣ, онъ пытался создать домашній очагъ, но и онъ оскорбленъ и опозоренъ вторженіемъ блестящихъ проходимцевъ, разсчитывающихъ на слабость несчастной, талантливой женщины…

Говорилъ Гринбаумъ, какъ писалъ — шаблоннымъ, пріѣвшимся языкомъ газетныхъ фельетоновъ, часто употребляя такія выраженія, какъ «горѣлъ желаніемъ», «влачить жалкое существованіе», «фактъ современной сѣрой русской дѣйствительности»; въ его фельетонахъ было много трафаретнаго пафоса, много пошлости, но порою въ томъ, что онъ писалъ, неожиданно сверкала острая мысль, негодующее чувство, и изъ него дѣйствительно, быть можетъ, вышелъ бы недурной писатель, еслибы не газета, не вѣчная бѣготня за деньгами, не кочевка изъ города въ городъ, не семья.

Саганѣеву удалось кое-какъ успокоить фельетониста и, размягченный, ослабѣвшій, онъ долго мялъ руку Сергѣя Филипповича и говорилъ упавшимъ голосомъ:

— Вы благородный человѣкъ, я васъ искренно люблю, позвольте поцѣловать васъ, дорогой мой!.. Въ нашей ужасающей провинціальной глуши вы являетесь счастливымъ исключеніемъ… Дайте, я еще разъ поцѣлую васъ!.. И пожалуйста, не забудьте на счетъ пятидесяти рублей, я швырну этому негодяю въ лицо эти деньги!

Онъ ушелъ, сдвинувъ на бокъ свою шляпу и забывъ опустить воротникъ пальто, успокоенный, въ лирическомъ настроеніи, и въ передней еще разъ поцѣловалъ хозяина.. — О-о, Господи! — разслабленнымъ голосомъ говорилъ Вася Бѣлый, все еще не отдышавшись отъ смѣха, — вѣдь бываетъ же такое чучело… Черныя розы, наивный ребенокъ, святая женщина… Фу, чтобъ ему скиснуть!…

— Это совсѣмъ не такъ смѣшно, Вася, — раздумчиво проговорилъ Саганѣевъ — если вдуматься глубже — здѣсь самая настоящая драма… Конечно, то, что Гринбаумъ рветъ на себѣ волосы, мечется по комнатѣ или плачетъ у кого-нибудь на жилетѣ — можетъ вызвать улыбку, но то, что онъ такъ любитъ свою жену, что онъ въ самомъ дѣлѣ закопалъ талантъ для семьи, для того самаго очага, котораго ему создать никакъ не удается, — это больно…

— И даже она, — продолжалъ онъ, глядя неподвижнымъ взглядомъ въ окно, выходившее на пустынную улицу, — даже она — кто знаетъ? — можетъ быть и она страдаетъ…

— Ну, ужь мадамъ Ветлугина если и страдаетъ, то только отъ того, что нѣтъ достаточно богатаго любовника, чтобъ сдѣлать новую шляпку, — усмѣхнулся Вася.

— Ахъ, Вася, ну какъ вы можете говорить такъ?.. Она жила въ бѣдной семьѣ, училась на мѣдныя деньги — надо удивляться, какъ она скоро восприняла все то, что люди воспринимаютъ годами воспитанія, образованія, общеніемъ съ равными себѣ по рожденію…. И, когда она получила наконецъ, возможность надѣть шляпку или заказать себѣ новое пальто — она, конечно, увлеклась этимъ!.. Къ тому же она не бездарный человѣкъ; какъ; же можно такъ говорить?..

— Ну дарованіе-то ея очень сомнительно… Такъ, дамское рукодѣлье отъ бездѣлья…

— Ахъ, Вася, Вася, какой вы!.. Ну, при чемъ тутъ дамское рукодѣлье? Есть или нѣтъ дарованіе, это вопросъ мнѣнія, но мужское оно или дамское — какая чепуха!.. Дарованіе можетъ быть или не быть, но отношенія къ полу оно не имѣетъ.

— Ну, ужь это вы оставьте, Сергѣй Филипповичъ, это ужь извините!.. Женщина по самому строенію своему отличается отъ мужчины и равноправна ему ни въ какомъ случаѣ быть не можетъ… Изслѣдованіями доказано, что мозгъ женщины…

— А ну васъ, Вася, — отмахнулся отъ него Саганѣевъ — то вы чуть не влетаете подъ разстрѣлъ за политическую формулу и идете на это такъ же, какъ къ себѣ домой обѣдать, то говорите такую ерунду, которую можетъ пороть только какой-нибудь Денька Гвоздовъ!.. Молчите, ну васъ! — съ шутливымъ раздраженіемъ махнулъ онъ на него рукой и пошелъ къ себѣ.

VIII.

Въ редакціонной передней висѣло сѣрое военное пальто и стояли калоши съ мѣдными нашпорниками. Саганѣевъ посмотрѣлъ на нихъ, сморщился и спросилъ помогавшаго раздѣться Сеню:

— Изъ полка?

— Помощникъ полицмейстера… Съ полчаса сидятъ… Слышно было — громко разговаривали съ Георгіемъ Владиміровичемъ…

Саганѣев опять поморщился и прошелъ прямо къ Людмилѣ Федоровнѣ.

Въ гостиной было пусто, въ столовой тоже, хотя столъ былъ накрытъ для завтрака и никелированный кофейникъ съ стекляннымъ резервуаромъ, въ которомъ хлюпалъ и бунтовался кофе, кипѣлъ, должно быть, уже давно. Саганѣевъ потушилъ спиртовую лампочку подъ нимъ и вернулся опять въ гостиную.

Онъ сѣлъ у рояля и сталъ осторожно, чуть слышно прикасаясь пальцами къ клавишамъ, наигрывать венгерскіе танцы Брамса. Гдѣ-то гудѣли голоса — и нельзя было понять — въ глубинѣ квартиры говоритъ съ кѣмъ-нибудь Людмила Федоровна или это Бѣлозеровъ воюетъ съ помощникомъ полицмейстера въ редакціи.

Прошла горничная и, увидѣвъ Саганѣева, поклонилась ему. и сказала: здравствуйте, баринъ!..

Потомъ прошла назадъ — и черезъ минуту вышла Людмила Федоровна.

Съ тѣхъ поръ, какъ ее видѣлъ Саганѣевъ, она нѣсколько измѣнилась — похудѣла и подъ глазами ея намѣтились большія темныя тѣни, отъ которыхъ все лицо стало болѣзненнѣе и тоньше.

— Васъ давно не видно, — проговорила Людмила Федоровна, здороваясь, — вы совсѣмъ забыли меня… Хорошо, что пришли теперь — будемъ вмѣстѣ завтракать.

Саганѣевъ внимательно посмотрѣлъ на нее и сказалъ:

— Вы измѣнились. Больны?

— Такъ, пустяки… Болитъ голова часто и нервы. Потомъ безсонница…

Въ послѣднее время Людмила Федоровна, дѣйствительно, мало спала. Мужа почти никогда не бывало дома, онъ приходилъ поздно ночью, часто раздражался и говорить съ нимъ было непріятно. Между ними все больше и больше выростала стѣна, о которой Людмила Федоровна старалась не думать, а Бѣлозеровъ боялся говорить. Приходя, онъ сразу же ложился спать и спалъ до полудня, потомъ шелъ въ редакцію и часто завтракъ носили ему туда, потомъ уходилъ. Людмила Федоровна собиралась поговорить съ нимъ, но все не удавалось — или приходилъ кто-нибудь посторонній, или Гога уходилъ, не зайдя къ ней. Когда она спрашивала Сеню, или Савельича, или Васю Бѣлаго — гдѣ Георгій Владиміровичъ? — лица у нихъ становились внезапно тупыми, и на нее смотрѣли пустые, ничего не выражающіе глаза, какія-то черненькія точки въ зеленоватыхъ кружкахъ, и ей отвѣчали обязательными голосами:

— Георгій Владиміровичъ ушелъ на засѣданіе городской думы; или — въ земскую управу, поговорить съ предсѣдателемъ о рыбопромышленномъ съѣздѣ; или — въ крестьянскій банкъ получить свѣдѣнія о передачѣ одной изъ усадебъ банка сельскохозяйственной школѣ…

И по тому, какъ подробно и охотно ей отвѣчали, отмѣчая время, когда ушелъ Бѣлозеровъ и когда онъ долженъ вернуться, — она видѣла, что ей лгутъ.

Это была стѣна лжи, внезапно сомкнувшаяся вокругъ нея, негласное соглашеніе всѣхъ окружающихъ лгать ей, и она не спала по ночамъ, глядя утомленными сухими глазами передъ собой и тяжело ворочая въ головѣ холодныя, каменныя мысли.

— А насъ все штрафуютъ, грозятъ закрыть, Георгій Владиміровичъ и сейчасъ воюетъ съ представителемъ власти, — сказалъ Саганѣевъ, усаживаясь передъ накрытымъ столомъ и развертывая салфетку, — Купонъ въ ужасѣ, мечется, всѣмъ жалуется и ругаетъ правительство…

— Вамъ надо быть осторожнѣе… — думая о своемъ, отвѣтила она.

Онъ посмотрѣлъ на нее еще разъ, внимательно и долго, сморщился и откинулъ прядь волосъ.

— Вы нездоровы, вамъ надо обратить вниманіе — такъ нельзя…

— Что вы говорите? — обернулась она къ нему.

— Я говорю, что вы нездоровы и такъ нельзя. Надо обратиться къ доктору, поѣхать куда-нибудь… Теперь весна.

— Ахъ, что тамъ нездоровье! — брезгливо поморщилась она — я отлично себя чувствую, только немного мигрени… Ну, и нервы… Георгій Владиміровичъ постоянно занятъ, не бываетъ дома, наши друзья забываютъ насъ…

Она напряженно улыбнулась и спросила:

— Почему Гога теперь такъ занятъ? Гдѣ онъ бываетъ? Саганѣевъ поймалъ на себѣ пытливый, острый взглядъ ея воспаленныхъ сухихъ глазъ и посмотрѣлъ въ сторону.

— Много работы, знаете, такое время… Теперь скоро земскіе выборы, идетъ кампанія…

Она горько усмѣхнулась и стала смотрѣть въ окно.

Садъ уже пробуждался и голыя деревья стояли настороженно въ сладкомъ и трепетномъ ожиданіи. Кое-гдѣ уже сошелъ снѣгъ, и мокрая земля смотрѣла серьезно и тоже выжидающе. И уже носились стаи воробьевъ, хлопотливыя, кричащія, уже по ночамъ вѣтеръ упруго и радостно толкался въ стѣны дома, стучалъ, чтобы разбудить и разсказать важное, и выпадали дни, когда неожиданное солнце рвало вдругъ пелену облаковъ и заливало землю, и тоже силилось разсказать о большомъ и неотвратимомъ, что двигается гдѣ-то побѣдоноснымъ шагомъ и Придетъ непремѣнно сюда. А вечера были сумеречные, проникнутые зеленоватой дымкой, любовно кутающей старинную колокольню за садомъ, и деревья, не дождавшіяся сегодня того, чего такъ трепетно ждали, и черныя пятна земли, подергивавшейся тонкимъ, звенящимъ, какъ стекло, льдомъ.

Закаты пламенѣли, какъ огромные пожары, — молчаливо вздрагивавшіе, полные клубящихся облаковъ, похожихъ на дымъ, и на фонѣ ихъ остро, какъ вырисованныя черной краской, намѣчались тоненькія вѣточки. А по ночамъ капли стучали по желѣзному подоконнику, смутный шорохъ стлался по пробуждавшейся землѣ и опять вѣтеръ глухо и плотно стучалъ въ окна и пытался разсказать, что гдѣ-то, еще далеко, но все приближаясь, неуклонно и неизбѣжно идетъ весна.

Такъ ярко вспоминалась молодость, веселый дѣвичій смѣхъ, такъ страстно хотѣлось пойти по этимъ сырымъ дорожкамъ, слушать медленный, тягучій звонъ стариннаго колокола, можетъ быть, наивно и трепетно погрустить и такъ жаль было сдержаннаго восторга юнаго ожиданія, когда жизнь казалась вѣчнымъ, непреходящимъ праздникомъ…

Въ редакціонной послышались шаги, звонъ шпоръ и низкій, хрипловатый басъ сказалъ:

— Такъ, пожалуйста, многоуважаемый, а то сами понимаете — могутъ выйти непріятности — ну, что хорошаго и для насъ, и для васъ?!..

Голосъ Бѣлозерова что-то отвѣтилъ, и басъ продолжалъ:

— Такъ будемъ надѣяться!.. До пріятнаго свиданья…

Людмила Федоровна вздохнула и повернула голову отъ окна.

Бѣлозеровъ шелъ черезъ подписочную, когда Сеня ему сказалъ, что пришелъ Саганѣевъ. Онъ обрадовался этому, потому что за завтракомъ будетъ чужой человѣкъ и объясненіе съ женой, неизбѣжность котораго онъ чувствовалъ, такимъ образомъ откладывалось.

Проходя мимо дивана въ редакціонной, онъ увидѣлъ на немъ плюшеваго медвѣдя и игрушечный паровозъ.

— Что за безобразіе, никогда никто не приберетъ здѣсь! — разсердился онъ, — и потомъ: почему эти вещи здѣсь? Кажется, есть дѣтская, гдѣ можетъ играть ребенокъ и разбрасывать свои игрушки! Обязательно сюда надо все тащить!..

За завтракомъ онъ былъ хмуръ и мало говорилъ и, когда еще завтракъ не былъ конченъ, ушелъ въ кабинетъ.

— Кофе мнѣ туда пришлешь, — на ходу сказалъ онъ.

И Саганѣевъ и Таиса, обычно завтракавшая вмѣстѣ, сдѣлали видъ, что ничего не замѣтили, и продолжали говорить. Но говорили только они одни, такъ какъ Людмила Федоровна даже не слышала, о чемъ они говорятъ, и механически дѣлала все, что было нужно: наливала кофе, предлагала еще, слѣдила, какъ кормитъ нянька Пикуся.

Выпивъ кофе, Саганѣевъ тоже всталъ и ушелъ къ Бѣлозерову. Нѣкоторое время онъ мялся, не зная, какъ начать говорить, но рѣшился и сказалъ:

— Да, Георгій Владиміровичъ, кстати — у меня вчера былъ Гринбаумъ, онъ хотѣлъ бы взять небольшой авансъ!.. Ему нужно очень — за нимъ, онъ говоритъ, немного, пустяки какіе-то — я думаю, ему можно послать?

Бѣлозеровъ опустилъ глаза и отвѣтилъ не сразу.

— Да, разумѣется, можно будетъ ему послать… Ему скоро нужно?

— Онъ просилъ сегодня же — т. е. вчера, но вчера я не успѣлъ…

Бѣлозеровъ не спросилъ, почему Гринбаумъ не обратился прямо къ нему, и продолжалъ говорить, не подымая глазъ:

— Да, да, конечно… Надо будетъ посмотрѣть въ книгѣ гонораровъ — сколько тамъ?.. Хотя, конечно, пустяки, можно послать… У меня почти весь авансъ израсходованъ. Купонъ не выдавалъ еще авансовыхъ, но это можно будетъ устроить!

Саганѣевъ вдругъ покраснѣлъ и сморщился такъ, что складки на его смугломъ лицѣ намѣтились, какъ прорѣзанныя ножемъ. Онъ хотѣлъ сказать, что третьяго дня Бѣлозеровъ взялъ сто семьдесятъ рублей въ счетъ авансовыхъ суммъ, но сконфузился еще больше и заторопился домой.

— Нѣтъ, нѣтъ, извините, никакъ не могу, — говорилъ онъ, избѣгая взглядомъ Бѣлозерова, — масса дѣла, завтра мнѣ выступать…

— Ну, тогда я тоже съ вами пойду, мнѣ надо тутъ…

Они вышли вмѣстѣ, но Саганѣевъ скоро простился и Георгій Владимировичъ пошелъ одинъ.

Онъ обѣщалъ быть у Ветлугиной въ два часа — время, когда фельетонистъ обычно бѣгалъ по городу или сидѣлъ въ городской думѣ, или копался въ земской управѣ, гдѣ у него были знакомые, добывая матеріалъ; было еще рано, но Бѣлозеровъ все же отправился, выбирая улицы потише, гдѣ мало было народу, и шелъ, поглядывая по сторонамъ и кусая, по недавно появившейся скверной привычкѣ, усы.

То, что происходило у него дома, его мучало, но не было силы какъ-либо выяснить все болѣе запутывающійся клубокъ. Для этого надо, въ сущности, очень немного: придти къ женѣ и сказать ей, что онъ передъ нею виноватъ и что въ ея рукахъ рѣшить его судьбу. Если она найдетъ, что жить съ нимъ, такимъ, невозможно — надо разъѣхаться. Если же увидитъ, что ему самому тяжело и больно, и трудно, и войдетъ въ его положеніе — надо продолжать жить такъ, какъ жили раньше. Только безъ мученія и этой непрестанной лжи, отъ которой жизнь становится позорной.

Что касается Ветлугиной, то тутъ все было очень просто. Это небольшая и недолгая связь, которая не сегодня завтра прекратится, потому что оба они успѣли надоѣсть другъ другу. У Георгія Владиміровича было такое впечатлѣніе, что Ветлугина въ чемъ-то ошиблась, сходясь съ нимъ, и порвать съ ней легко: поговорить обстоятельно и серьезно, можетъ быть, отпраздновать взаимное освобожденіе въ Подлѣсьѣ, дачной мѣстности, гдѣ былъ загородный ресторанъ съ отдѣльными кабинетами, мѣсто свиданій, губернскихъ влюбленныхъ, выпить бутылку вина и мирно разойтись. Къ тому же послѣднее время за ней тѣнью ходитъ Мятлецовъ, любезно улыбается и, кажется, посылаетъ цвѣты «отъ неизвѣстнаго». Драмы тутъ никакой быть не могло, все по обоюдному соглашенію, спокойно и хладнокровно, какъ и самое начало этой недолгой эпопеи. Но съ Милой, съ Милой!.. Разойтись — это не такъ просто, столько боли, муки и потомъ — въ сущности говоря, если онъ кого-нибудь и любитъ, то единственно Милу и Пикуся… Да и потомъ глупо расходиться, ломать всю жизнь и свою, и ея, и ребенка изъ-за пустого увлеченія!..

— Да, плохо, плохо, — бормоталъ онъ, обкусывая кончики усовъ и поглядывая на темную, сильно подтаявшую, гору снѣга у городского вала, — очень плохо!..

Потомъ денежныя дѣла. Они запутались до того, что выпутаться изъ нихъ было почти невозможно. Бѣлозеровъ уже перешелъ ту границу, когда человѣкъ, занимая или какъ-нибудь доставая деньги, подсчитываетъ въ умѣ свои долги и хотя бы съ нѣкоторыми натяжками балансируетъ ихъ съ полученіями, можетъ быть, отдаленными, не совсѣмъ вѣрными, но все же возможными. Какъ игрокъ, въ извѣстный моментъ мелькомъ оглядываясь на свой бумажникъ, видитъ, что проиграно больше того, что можно было проиграть, и, уже не разсуждая и не комбинируя, бросаетъ ставки съ единственной надеждой — авось какая-нибудь шальная карта вывезетъ, — такъ онъ бралъ деньги, гдѣ только могъ, дѣлая новый заемъ, уплачивалъ половину или четверть стараго, чтобы отдалить на время катастрофу, затыкалъ дырки путемъ неимовѣрныхъ усилій и рискованныхъ комбинацій, стараясь не думать о томъ, что изъ всего этого должно выйти.

На рѣкѣ было грязно, потому что зимою на ледъ свозили мусоръ и сваливали его огромными кучами. Вывезенный снѣгъ возвышался цѣлыми горами и онъ былъ тоже грязный, перемѣшанный съ какими-то углями, битыми бутылками, накопленными за долгую зиму на грязныхъ и темныхъ городскихъ дворахъ отбросами. Все это таяло, портило воздухъ, гнило и было противно смотрѣть на большую широкую рѣку, загаженную до такой степени.

Но, не смотря на грязь, на то, что изъ сосѣднихъ бань бѣжалъ мутный ручей, курившійся противнымъ паромъ, сбѣгавшій въ рѣку выше водокачки, не смотря на вонь, стоявшую надъ грязной пеленой снѣга, — было все-таки хорошо отъ широкаго горизонта, отъ дальняго монастыря съ старинной колокольней, отъ того, что въ той сторонѣ, гдѣ было Подлѣсье, видны были коричневыя поля, уже наполовину голыя, правильно разграфленныя едва замѣтными бороздами. И видна была деревня — съ синеватыми избами, растрепанными крышами, приникшая къ землѣ покорно и терпѣливо, а дальше полоса лѣса.

Было скверно, грязныя кучи возбуждали отвращеніе, но придетъ весна, уже пришла, уже работаетъ незамѣтно, подтачиваетъ разслаивающійся синій ледъ, запачканный золою снѣгъ — и скоро двинетъ все это, понесетъ дальше отъ города, дунетъ теплый сухой вѣтеръ — и все будетъ чисто, красиво и радостно, какъ въ дѣтствѣ на Пасху.

— Да, хорошо бы почиститься, хорошо бы!.. — тихо говорилъ Бѣлозеровъ, съ смутной завистью глядя на битыя бутылки и черныя пятна угля на снѣгу, — эдакъ бросить все, сѣсть гдѣ-нибудь въ деревнѣ, въ просторномъ старинномъ домѣ, гдѣ стоятъ пузатые комоды съ вырванными замками, скрипятъ половицы, на окнахъ грѣются завязанныя тряпочками бутыли съ крѣпкой, душистой наливкой… И жить бы себѣ да жить, съѣздить на тягу, постоять, глядя въ темнѣющее небо, послушать, какъ далеко кричатъ влюбленные зайцы, стукнуть каркающаго и подцикивающаго длинноносаго подлеца, повисшаго въ небѣ чернымъ пятномъ, потомъ уютная столовая, лампа, самоваръ, Мила…

— Мила!.. — прошепталъ онъ, чувствуя, какъ отъ вѣтра или отъ несбыточности этой мечты глаза его туманятся, — Мила, что я сдѣлалъ съ тобой?!..

Ему вспомнилась слабо колеблющаяся на ходу дѣвушка, съ большими дѣтскими глазами, радостно изумленная всѣмъ міромъ, прогулки весенними днями на старинномъ кладбищѣ.

Когда прошлогоднія листья шуршатъ подъ ногами и тишина сторожитъ мысль…

— Да, плохо, плохо, — подавляя вздохъ, пробормоталъ Бѣлозеровъ и попытался поймать ртомъ конецъ уса — очень плохо!..

Надо было идти. Въ сущности, надо было повернуть сейчасъ же, придти къ женѣ и сказать все и, можетъ быть, упасть къ ея ногамъ и разсказать всѣ мученія, всю боль, потомъ, можетъ быть, уѣхать. Но Гринбаумъ просилъ денегъ — надо было ихъ во что бы то ни стало достать, срокъ векселя въ банкѣ черезъ недѣлю, за квартиру ждутъ третій мѣсяцъ… И все равно — если не выручитъ какая-нибудь кривая — ничего сдѣлать нельзя!..

Вечеромъ того же дня Бѣлозеровъ подъѣхалъ къ вокзалу. Онъ возвращался изъ загороднаго ресторана въ Подлѣсьѣ, гдѣ былъ съ Ветлугиной, довезъ ее до моста и отправилъ дальше одну, а самъ прошелъ пѣшкомъ по слободѣ, пока не встрѣтился извозчикъ. Онъ усталъ, физическое пресыщеніе подымало чувство, похожее на тошноту, къ тому же онъ разсорился съ Ветлугиной и наговорилъ ей такихъ вещей, какихъ уважающій себя мужчина не долженъ говорить женщинѣ.

Отъ всего этого ему было противно, какъ будто онъ нечаянно попалъ рукой въ грязь и никакъ не могъ отчиститься отъ нея..

На вокзалѣ онъ прошелъ въ уборную и долго и тщательно мылся. Потомъ одѣлся передъ зеркаломъ, подкрутилъ усы, поправилъ шапку и пошелъ въ буфетъ.

Огромная зала, освѣщенная двумя синими электрическими шарами, была пустынна, только на самомъ дальнемъ столикѣ кутила какая-то компанія; виднѣлось офицерское пальто, серебряныя ведерки съ торчащими изъ нихъ горлышками, причудливыя ликерныя бутылки и горѣли двѣ свѣчи. Тамъ говорили пьяными голосами, громко стучали ножомъ по тарелкѣ и кричали:

— Человѣкъ!

Бѣлозеровъ прошелъ мимо, стараясь не глядѣть въ ту сторону, и сталъ внимательно выбирать закуску на стойкѣ. Но ѣсть не хотѣлось, представленіе о пищѣ возбуждало такое же чувство, какъ воспоминаніе объ обладаніи розовымъ, влажнымъ женскимъ тѣломъ, и, брезгливо поморщившись, онъ выпилъ коньяку.

Когда онъ ставилъ рюмку, кто-то тронулъ его за плечо. Онъ оглянулся — передъ нимъ стоялъ въ своемъ коричневомъ котелкѣ, сверкая твердыми, крѣпкими щеками, узенькими глазками и заискивающей улыбкой, Гвоздовъ.

— Не изволите узнавать, Егоръ Владиміровичъ, загордѣли, помилуйте, какъ же такъ?!.. Мы всѣ глядимъ — будто какъ вы идете, а только что не смотрите…

Онъ былъ пьянъ, но пьянъ толково, скорѣе прикидываясь выпившимъ, чтобы объяснить свою смѣлость.

Бѣлозеровъ поздоровался и холодно отвѣтилъ, но подрядчикъ не смутился и продолжалъ о чемъ-то усиленно просить.

--…ужь такъ рады бы были — и всѣ наши тоже, можно сказать, меня вродѣ какъ бы послали: не погнушайтесь!..

— Въ чемъ дѣло, что вы такое бормочете?

— Говорю, что покорнѣйше просимъ — бокалъ вина, либо тамъ рюмочку ликера — не погнушаться — и очень всѣ просятъ!

— Да кто всѣ-то? — спрашивалъ Бѣлозеровъ и оглянулся. А, когда оглянулся, нельзя было не подойти поздороваться: за столомъ сидѣлъ сегодняшній помощникъ полицмейстера, членъ городской управы, два гласныхъ думы и какой-то офицеръ съ бѣлой саблей.

Съ членомъ управы и гласными онъ былъ знакомъ, полицмейстеръ его встрѣтилъ, какъ стараго пріятеля, а офицеръ всталъ и звякнулъ шпорами.

Его усадили и, подчиняясь какому-то сложному чувству, похожему на инстинктъ самосохраненія, Бѣлозеровъ сѣлъ, нѣсколько преувеличивая впечатлѣніе выпитаго коньяку, чуть-чуть зашумѣвшаго въ головѣ.

— Компанія не велика, но почетна, — именно вслѣдствіе этой утрировки опьяненія не стѣсняясь, сказалъ онъ, — что же за кутежъ такой — чья это шкура дѣлится?

Онъ наполовину вытащилъ изъ ведра бутылку и посмотрѣлъ на марку вина.

— Ого, кордонъ-веръ, это серьезно…

Бутылка стукнула объ дно ведра и какъ будто возбужденный этимъ Гвоздовъ закричалъ:

— Человѣкъ! Еще три бутылки этого самаго, живѣй!.. И чистый фужеръ господину редактору…

«Какое свинство!.. — мелькнуло въ головѣ Бѣлозерова въ то время, какъ холодное вино стукнуло ему въ голову, — вѣдь въ сущности это…»

Онъ не докончилъ свою мысль, потому что ротмистръ обратился къ нему на прекрасномъ французскомъ языкѣ, говоря что-то по поводу газеты. Бѣлозеровъ отвѣтилъ ему, и они заговорили, какъ добрые, учтивые знакомые, осторожно избѣгая подводныхъ камней, могущихъ привести къ неловкости, въ то время, какъ Гвоздовъ, зажмурившись и, очевидно, совершенно искренно наслаждаясь, вслушивался въ незнакомые для него звуки чужого языка и причмокивалъ губами.

Порою онъ внезапно оживлялся, взмахивалъ рукою, какъ кучеръ, собирающійся пойти въ присядку, сдвигалъ свой котелокъ на затылокъ и кричалъ:

— Лю-блю!.. Вотъ это люб-лю!.. Человѣкъ, еще парочку!..

Пили шампанское, потомъ ликеры, потомъ опять шампанское. Случилось какъ-то такъ, что Гвоздовъ сидѣлъ уже рядомъ съ Бѣлозеровымъ, тихо говорилъ ему что-то, а Георгій Владиміровичъ, въ разстегнутой шубѣ и сдвинутой на бокъ шапкѣ, поддакивалъ ему и отвѣчалъ.

Порою гдѣ-то въ самой темной глубинѣ мозга вспыхивала короткая мысль о томъ, что все это въ сущности гадость и надо поскорѣй уйти, но, внутренне махнувъ рукой и сказавъ — все равно!.. онъ оставался и опять пилъ, и слышалъ вкрадчивый голосъ Деньки Гвоздова:

— Господи, что жь такое — чать людъ торговый, что стоитъ! Плюнуть, истинное слово плюнуть! Все какъ слѣдуетъ, бланкъ поставимъ, трехмѣсячный учетъ!.. тысяча рублей — чего тамъ!..

Бѣлозеровъ почувствовалъ себя обязаннымъ отвѣтить всей компаніи и потребовалъ вина. Но вина рѣшили не пить и заказали пуншъ. Послѣ пунша всѣ опьянѣли и даже корректный ротмистръ пытался пѣть британскія матросскія пѣсенки, въ которыхъ говорилось о какой-то Дэзи, и сбивался.

При разсчетѣ, когда всѣ поднялись, чтобы ѣхать куда-то, оказалось, что все уплочено, и Бѣлозеровъ долго препирался. Но его вытащили, усадили на извозчика и куда-то повезли.

Лужи талой воды шаркали подъ полозьями, сани ныряли въ ухабы и Бѣлозеровъ безсильно тыкался носомъ въ мокрую спину извозчичьяго халата.

И, не слушая того, что говорилъ ему оказавшійся рядомъ помощникъ полицмейстера, онъ съ глубокимъ и грустнымъ равнодушіемъ говорилъ себѣ:

— Теперь конецъ, теперь все, возврата нѣтъ, я погибъ…

На шоссе, когда сани внезапно повернули, онъ остановилъ извозчика и сказалъ совершенно трезвымъ и печальнымъ голосомъ:

— Простите меня, я нехорошо себя чувствую, я поѣду домой…

Полицейскій посмотрѣлъ на него и отвѣтилъ:

— Я тоже поѣду съ вами, мнѣ по положенію не годится по такимъ мѣстамъ ѣздить. Богъ съ ними! Пошелъ въ городъ, извозчикъ!..

Они поѣхали и Бѣлозеровъ все съ тѣмъ же скорбнымъ, мучительнымъ равнодушіемъ твердилъ себѣ:

— Конецъ!.. Я потерялъ уваженіе къ себѣ — это значитъ конецъ!..

IX.

Послѣ самыхъ бурныхъ сценъ, послѣ слезъ, послѣ того какъ фельетонистъ носился по городу и поочередно плакалъ у всѣхъ своихъ друзей на груди, послѣ истерикъ, слѣдствіемъ которыхъ оказывалось, что Ветлугина не только не виновата, но что, наоборотъ, — виноваты условія, мужчины, современная сѣрая русская дѣйствительность, въ домѣ Гринбаума наступало тихое и лирически бодрое настроеніе.

Смутно припоминая монологъ какой-то пьесы, фельетонистъ бралъ жену за руку, собиралъ вокругъ себя всѣхъ дѣтей и, поднявъ голову вверхъ, говорилъ прочувствованнымъ, вздрагивающимъ голосомъ:

— Мы это переживемъ, не падай духомъ, дорогая, мы это переживемъ!.. Мы устроимъ маленькую, маленькую жизнь, мы будемъ трудиться и шагъ за шагомъ пойдемъ тяжелой, тернистой дорогой жизни!.. Мы будемъ работать; пусть сѣдина серебритъ наши волосы, пусть кровавыя раны покроютъ наши спины, мы будемъ работать и медленно, шагъ за шагомъ, пойдемъ впередъ, туда, гдѣ свѣтитъ вѣчное солнце, гдѣ злоба не осквернитъ нашъ скромный трудъ, гдѣ вѣчное небо улыбнется намъ тихой улыбкой… Мы будемъ работать!..

Потомъ садился къ накрытому для обѣда столу, выпивалъ двѣ рюмки водки и съ особеннымъ хозяйственнымъ видомъ, какъ это дѣлаетъ, вѣроятно, честный рабочій въ своей скромной трапезѣ послѣ честнаго труда, закусывалъ вынутымъ изъ супа кускомъ мяса.

Въ такіе дни дѣти дѣлались веселѣе, Ветлугина больше сидѣла дома и, когда ее звали куда-нибудь, она прижимала палецъ къ губамъ и говорила:

— У насъ пересталъ дымить семейный очагъ… Мы подбросили новыхъ дровъ и я не могу, извините… Лирическое настроеніе!..

Послѣ того, какъ онъ возвратилъ долгъ Бѣлозерову деньгами, полученными отъ него же въ видѣ аванса, Гринбаумъ сталъ жить съ тѣмъ особеннымъ лирическимъ подъемомъ, который слѣдовалъ всегда за исторіями.

Онъ часто бралъ за руку Ветлугину, говорилъ ей о тяжкой обязанности жить, о томъ, что люди злы и коварны и что для борьбы съ ними нужна не женская сила. И прибавлялъ какъ всегда:

— Мы переживемъ, мы это переживемъ, дорогая!.. Мы увидимъ солнце, мы отогрѣемъ усталые члены въ его благостныхъ лучахъ и будемъ идти медленно, шагъ за шагомъ, тяжкой стезей жизни…

Ветлугиной скоро надоѣло все это, а къ тому же за ней всюду, гдѣ бы она ни появилась, неуклонно слѣдовалъ Мятлецовъ. Съ обычной замкнутой улыбкой, всегда съ какимъ-нибудь сюрпризомъ въ рукахъ, онъ провожалъ ее по магазинамъ, возилъ на извозчикѣ въ Подлѣсье, говорилъ любезности, пока все это не разразилось новой исторіей.

Какъ-то за обѣдомъ, когда Гринбаумъ выпилъ свою водку и только что началъ монологъ, въ кухнѣ стукнула дверь и послышалось препирательство дѣвчонки съ кѣмъ-то.

— Мы увидимъ небо, которое согрѣетъ медленно, шагъ за шагомъ, наше солнце, — бормоталъ фельетонистъ, прислушиваясь къ голосамъ въ кухнѣ, — и наши раны…

Но онъ не кончилъ. Дверь стремительно распахнулась, стукнулась объ этажерку и на землю со звономъ посыпались фарфоровые зайцы, и слоны. Вошла Мятлецова въ шляпѣ съ колыхающимся перомъ и въ длинной, волочащейся по полу ротондѣ и не успѣла Ветлугина сказать ей слова, какъ она заговорила громкимъ, взволнованнымъ голосомъ, обращаясь исключительно къ Гринбауму:

— Я пришла къ вамъ, Михаилъ Наумовичъ, потому что я не могу видѣть того, что продѣлываетъ ваша жена!.. Это невозможно!.. Если она путается съ редакторами для того, чтобъ тѣ принимали ея паршивые стишонки, или желая увеличить на пятачокъ какіе-то тамъ гонорары — мнѣ это все равно, это не мое дѣло, но когда… но когда… но когда она…

Мятлецова задохнулась и по ея лицу пошли багровыя пятна.

— Евгенія Николаевна, позвольте, что такое? Я ничего не понимаю!.. — вскочилъ фельетонистъ, путаясь въ салфеткѣ, — я ничего не знаю, и вдругъ вы…

Мятлецова справилась съ собой и, не садясь, распахнувъ свою ротонду, уже кричала на всю квартиру:

— Я говопю что мнѣ все равно, съ кѣмъ таскается ваша жена, но когда дѣло касается моего мужа, моей семьи, когда здѣсь заинтересованы дѣти — у меня дочь дѣвушка — я не могу такъ!.. Я поѣду къ губернатору и буду просить его — онъ мой знакомый, ее выселятъ изъ города, это гадость!..

Мятлецову возмущалъ взглядъ, поза, самый видъ Ветлугиной. Она сидѣла, откинувшись на спинку стула, крѣпко упершись руками въ сидѣнье и какъ будто весело ждала: что изъ этого всего выйдетъ?

— Евгенія Николаевна… — метался Гринбаумъ, хватаясь за голову, — вотъ видишь, Соничка, ты по наивности позволяешь ухаживать за собой, а видишь, что выходитъ?!.. Ахъ, Боже мой, послушайте, Евгенія Николаевна…

— Да, да, — твердила Мятлецова, — если вы живете съ разными Бѣлозеровыми и принимаете отъ него подарки, то я не позволю дѣлать это съ моимъ мужемъ!.. Я поѣду къ губернатору, къ министру внутреннихъ дѣлъ, онъ знакомъ мнѣ, и васъ выселятъ за развратное поведеніе!.. А вы, вы, милостивый государь, вы извольте принять мѣры къ обузданію этой твари!.. Я этого такъ не оставлю…

Она стукнула кулакомъ по столу, такъ что дѣвчонка, стоявшая въ дверяхъ, метнулась въ сторону, а дѣти заплакали, и, путаясь въ своей длинной ротондѣ, уже сама плача и не вытирая слезъ, выбѣжала изъ комнаты.

Фельетонистъ воздѣлъ красныя, въ короткихъ рукавахъ руки къ небу, захлебываясь, потрясъ ими и вдругъ рванулся въ переднюю, захватилъ пальто и, держа шляпу въ рукахъ, выскочилъ на улицу.

Онъ выбѣжалъ, когда еще вдали мелькало-качающееся перо и черный воротникъ ротонды, что-то закричалъ, но тамъ не слышали. Извозчикъ стегалъ лошадь и сани повернули.

— Нѣтъ, я этого такъ не оставлю, это невозможно, я съ такими людьми работать не могу!.. Я не оставлю… — бормоталъ фельетонистъ, скользя по мокрому тротуару и задыхаясь отъ бѣга, — намъ нельзя работать въ одномъ общественномъ дѣлѣ, я не оставлю…

Гринбаумъ обѣдалъ въ пять часовъ; жилъ онъ на Зарѣчья и до Кумачевскаго дома бѣжалъ пѣшкомъ, не догадываясь взять извозчика. Когда онъ входилъ въ раскрытыя ворота стариннаго дома, уже начало темнѣть и на дворѣ тяжелой живой грудой стояли заложенныя въ просторныя сани лошади.

Нѣсколько опасаясь ихъ, фельетонистъ далеко обошелъ сани и позвонилъ.

Выскочилъ молодецъ въ рубахѣ, узналъ, что пришли къ Арсенію Семеновичу, и пустилъ.

Раздѣваясь въ передней, Гринбаумъ слышалъ, какъ гдѣ-то далеко, за прикрытыми дверьми, за пустыми комнатами поютъ. Торжественно и строго вздыхалъ хоръ, потомъ гудѣлъ густой, придавленный низкими потолками голосъ, потомъ опять слышался аккордъ хора.

Это у старика служили обычную по субботамъ всенощную и погребальный, сладкій запахъ ладана стоялъ во всѣхъ комнатахъ,.

Кумачевъ что-то писалъ, пристроившись къ маленькому столику на рѣзной колоннѣ, и вокругъ, на коврѣ, на диванѣ гдѣ онъ сидѣлъ, подложивъ подъ себя одну ногу, бѣлѣли разбросанныя четвертушки бумаги.

Гринбаумъ, не здороваясь, остановился посреди комнаты и, протянувъ руку впередъ, сказалъ:

— Я больше не могу работать въ газетѣ!

Кумачевъ посмотрѣлъ на него, положилъ перо и всталъ.

— Прежде всего здравствуйте, Михаилъ Наумовичъ, — сказалъ онъ, пряча руки въ карманы и останавливаясь шага на два отъ фельетониста, — въ чемъ дѣло?

Онъ стоялъ, низко опустивъ голову и глядя исподлобья острымъ, не упускающимъ ни одного движенія гостя, взглядомъ и похожъ былъ въ это время на упрямаго и злого быка.

У него была короткая шея, низко остриженные волосы, стоявшіе ежомъ, и широкій, раздавленный у переносицы носъ. Отъ этого сходство съ быкомъ было еще больше.

— Такъ въ чемъ же дѣло, Михаилъ Наумовичъ? — повторилъ онъ.

Гринбаумъ схватился за волосы и метнулся въ уголъ.

— Я не могу больше работать съ такими мерзавцами, которые позорятъ честныхъ женщинъ! — закричалъ онъ неистово и голосъ его звонко выдѣлился на доносившемся изъ дальнихъ комнатъ торжественномъ пѣніи, — это безобразіе, я не могу этого такъ оставить, у меня разрушаютъ семейный очагъ! Все, чему я пожертвовалъ свою жизнь!..

Онъ бѣгалъ по кабинету, натыкаясь на столики и стулья, роняя что-то на полъ, воздѣвая руки къ потолку и снова хватаясь за волосы.

Кумачевъ внимательно слѣдилъ за нимъ и, когда онъ приближался, глаза его суживались и на лицѣ выступало прицѣливающееся звѣриное выраженіе.

— Что жь — дуэль? — коротко спросилъ онъ.

— Я не могу подвергать свою жизнь риску, у меня дѣти!.. Несчастные младенцы, невинные и чистые, для которыхъ священная память матери покрыта навѣки позоромъ!.. Я не могу выбросить ихъ своей смертью на улицу, я долженъ терпѣливо нести свою страдальческую долю, во имя ихъ…

— Тогда въ чемъ же дѣло?

— Или онъ, или я!.. Мы не можемъ вмѣстѣ работать!.. Я требую отъ васъ сдѣлать выборъ — онъ или я!.. Если онъ вамъ кажется болѣе полезнымъ для газеты, — вышвырните меня на дорогу, и я пойду, оскорбленный и униженный, и молча, въ гордомъ терпѣніи понесу свой крестъ…

— У васъ креста нѣтъ, вы еврей!.. — жестко сказалъ Кумачевъ, вынимая руки изъ кармановъ и подходя къ столу.

— Я все же не понимаю, — продолжалъ онъ какъ будто облегченнымъ голосомъ, — кто васъ и чѣмъ такъ обидѣлъ?

— Ахъ, вы ничего, ничего не знаете!.. Эта святая женщина, этотъ невинный ребенокъ! — вскрикнулъ фельетонистъ и отрывочно, безсвязно, такъ что Кумачевъ едва могъ понять его, разсказалъ, что Бѣлозеровъ опозорилъ передъ всѣмъ городомъ его жену, этого наивнаго ребенка, воспользовался ея веселостью, увлеченіемъ и навѣки предалъ поруганію ея святое имя.

— Послушайте, Михаилъ Наумовичъ, — перебилъ его Кумачевъ, беря его подъ руку и сажая на забросанный исписанными бумажками диванъ, — давайте, поговоримъ откровенно. Успокойтесь, выпейте воды, я сейчасъ дамъ вамъ… Не вставайте, сидите!.. Давайте обсудимъ все, нельзя же такъ сразу…

Онъ чувствовалъ, что его миновала какая-то опасность, и отъ этого ему хотѣлось быть добрымъ и внимательнымъ.

— Что вы такъ волнуетесь? Ну, скажите — почему васъ это такъ огорчаетъ? Вы любите Софью Павловну? Ну, это конечно, вполнѣ понятно, но только… подождите, дайте мнѣ сказать!.. Вѣдь вы писатель, талантливый, умный, въ провинціальной прессѣ очень популярный. Смотрите — столичныя газеты если цитируютъ, то въ большинствѣ случаевъ васъ, я вамъ могу показать вырѣзки… Вы добрый, искренній человѣкъ, одаренный, умный — что вы такъ волнуетесь?..

— Я не могу переносить этого вѣчнаго издѣвательства, этой травли!..

— Послушайте, будемте откровенны, — слегка обнимая его, перебилъ Кумачевъ — я не стану говорить о причинахъ, ну, конечно, молодость, увлеченіе, темпераментъ и такъ далѣе, и такъ далѣе, но послушайте, — развѣ ужь Софья Павловна такъ безгрѣшна? Молчите, молчите, дайте мнѣ кончить, не волнуйтесь, дорогой мой, вы потомъ скажете!.. Вѣдь посмотрите сами, — Софья Павловна, — какъ это? — ну, нѣсколько легкомысленна, что ли, она, конечно, не придаетъ значенія всѣмъ этимъ провинціальнымъ сплетнямъ, но посмотрите сами, вѣдь вы же писатель, вы обладаете мѣткимъ, проникающимъ болѣе, чѣмъ обычно, глазомъ, — вѣдь нельзя же сказать, что здѣсь дымъ безъ огня!…

— Но позвольте, вы говорите вещи, на которыя…

— Да не волнуйтесь вы, Михаилъ Наумовичъ, ради Бога не волнуйтесь!.. Давайте хоть разъ поговоримъ искренне, какъ люди, которыхъ не можетъ сразить никакой толчокъ!.. Вѣдь подумайте сами…

Онъ говорилъ еще долго, удерживая фельетониста въ объятіяхъ, стараясь втолковать ему, что его жена врядъ-ли заслуживаетъ уваженія и любви такого талантливаго и умнаго человѣка, какъ онъ, что, въ сущности, — говорятъ, правду, что, вѣроятно, это онъ самъ знаетъ и что самое лучшее было бы имъ разойтись, — ему взять дѣтей и продолжать свою славную и трудную дорогу общественнаго дѣятеля съ острымъ, какъ мечъ, перомъ въ рукѣ, ей — предоставить жить какъ она хочетъ, не мучая его и себя вѣчнымъ раскаяніемъ вѣчными сценами…

Онъ говорилъ, что, успокоившись, безъ тревожныхъ переживаній, онъ сдѣлается знаменитымъ писателемъ и воспитаетъ дѣтей безъ этого, какъ хотите, а все же не совсѣмъ полезнаго вліянія…

— Разумѣется, я говорю о сценахъ, о томъ, что, напримѣръ, произошло у васъ сегодня!.. — добавилъ онъ.

Но, какъ это ни казалось страннымъ, какъ ни было похоже на фарсъ, — фельетонистъ совершенно отказывался вѣрить въ виновность своей жены. Все, что она дѣлала и съ кѣмъ сходилась, отъ кого принимала подарки, съ кѣмъ пропадала цѣлыми ночами въ Подлѣсьѣ — зналъ чуть ли не весь городъ; объ этомъ говорили, сплетничали, разсказывали, какъ веселый анекдотъ, и только одинъ мужъ, какъ въ водевиляхъ, не только не подозрѣвалъ сотой доли всего, но окончательно отказывался вѣрить во что-либо подобное. Кумачевъ бился съ нимъ часа полтора, доказывалъ ему, приводилъ факты, но Гринбаумъ только воздѣвалъ руки къ потолку и взывалъ къ кому-то, кого онъ видѣлъ тамъ:

— И эту святую женщину, этого невиннаго ребенка могли такъ оклеветать!

Кумачевъ, наконецъ, разсердился. Его разозлила эта овечья любовь, преклоненіе съ закрытыми глазами, къ тому же его раздражалъ запахъ ладана, доносившійся изъ комнатъ отца, и заунывное, напоминающее похороны пѣніе.

Онъ всталъ, прошелъ по кабинету и оперся задомъ на столъ.

— Послушайте, вы ребенокъ! — проговорилъ онъ, опять глядя исподлобья и выставляя впередъ свою твердую, коротко остриженную голову, — если ужь такъ говорить, то я долженъ сказать вамъ, что съ Софьей Павловной многіе были въ связи, не одинъ Бѣлозеровъ жилъ съ ней…

— Что? Съ этой идеальной женщиной были въ связи? Съ ней жили?! — подымаясь съ дивана, протянулъ Гринбаумъ, — и вы смѣете это говорить? Вы толкуете о какихъ-то фактахъ, объ уликахъ?..

— Ахъ, какіе тамъ факты! — нетерпѣливо поморщившись, бросилъ Кумачевъ и лицо его снова стало упрямымъ и жесткимъ, — если вы такъ ужь хотите, такъ… я жилъ съ вашей женой!..

Фельетонистъ хотѣлъ взяться за волосы, но отъ неожиданности остановился, не донеся рукъ до головы.

— Ну да, жилъ съ ней два года, съ того времени, какъ вы пріѣхали сюда, — спокойно и холодно говорилъ Кумачевъ, слегка покачиваясь, отчего длинный привязанный къ стоячей пружинѣ карандашъ на столѣ закачался, — жилъ все время, или состоялъ въ незаконной связи, если это вамъ болѣе понятно, покупалъ ей шляпки, боа, бездѣлушки, что тамъ еще?.. Но позвольте, Михаилъ Наумовичъ, постойте!..

Но фельетонистъ уже не слушалъ. Онъ присѣлъ, оглянулся вокругъ и, разбрасывая локти въ стороны, пошелъ изъ комнаты. Кумачевъ бросился было за нимъ, но онъ взглянулъ на него, какъ на чудовище, — и тотъ остановился.

— Никандра, проводи господина!.. — крикнулъ онъ выглянувшему на шаги молодцу и, махнувъ рукой, пошелъ къ себѣ въ кабинетъ.

Молодецъ, удивленно посматривая на господина, помогъ ему одѣться, всунулъ никакъ не попадавшую въ рукавъ пальто руку, бережно нахлобучилъ шляпу, которую фельетонистъ забылъ надѣть, и распахнулъ дверь. Пѣніе на половинѣ старика уже прекратилось, священники уѣхали, и только приторный запахъ ладана еще стоялъ въ комнатахъ и туманилъ голову.

Медленно, качаясь, какъ пьяный, механически подставляя подъ падающее тѣло то одну, то другую ногу, фельетонистъ пошелъ со двора, не разбирая дороги, шлепая по лужамъ и не замѣчая удивленнаго взгляда старика дворника.

X.

— Какая гадость, какая мерзость!.. Такое циничное отношеніе можетъ быть только у развратнаго, хвастающагося своимъ развратомъ мужчины!.. И передъ кѣмъ хвастается — передъ рмъ же обманутымъ мужемъ… Фи, какъ это гадко!..

Таиса сморщила губы въ брезгливую гримасу и дернула. плечомъ, какъ дѣлала всегда, когда бьніа чѣмъ-нибудь возмущена.

— Можетъ быть, вамъ невѣрно передавали, здѣсь такъ любятъ сплетничать, — замѣтила Людмила Федоровна — я привыкла вѣрить только наполовину всѣмъ этимъ слухамъ…

— Ахъ, что вы говорите, мнѣ самъ Гринбаумъ со слезами на глазахъ разсказывалъ, — онъ такъ ему и брякнулъ:, да, я жилъ съ вашей женой!.. И еще съ улыбочкой такой, знаете… Какой цинизмъ, фи!..

У Людмилы Федоровны съ утра болѣла голова и она лежала въ своей комнатѣ на диванчикѣ, гдѣ обыкновенно читала по вечерамъ. И теперь книга лежала возлѣ, открытая въ серединѣ, но такъ она лежала уже третій день.

— Но, можетъ быть, онъ не такъ виноватъ, — пробовала защитить Кумачева Людмила Федоровна — эта женщина…

— Ахъ, не говорите, — женщина, женщина!.. Всегда виновата женщина, — а того не примутъ во вниманіе, что сами мужчины готовы Богъ знаетъ что сдѣлать, чтобъ столкнуть въ грязь женщину. Около этой Ветлугиной, несчастной, глупой, мало развитой, ходили и этотъ самый Кумачевъ, и Мятлецовъ, и Георгій Влад…

Она спохватилась, быстро взглянула на Людмилу Федоровну и замолчала. И это внезапное молчаніе, разомъ наступившее въ комнатѣ, показалось ей страшнымъ.

Людмила Федоровна вдругъ поникла головой, какъ будто надъ ней занесли топоръ, и было похоже, что она ждетъ удара. И эта придавленная, рабская поза обычно спокойной, сильной женщины была тоже страшна.

« — Ахъ какъ это я, Боже мой!.. — растерянно думала Таиса, — Господи, какъ же это такъ вышло?..»

Она попробовала заговорить о другомъ, сдѣлать видъ, что не придаетъ значенія случившемуся, но голосъ ея звучалъ неувѣренно — и она сама чувствовала это. И опять у нея мелькнула трусливая мысль:

« — Пожалуй, теперь Бѣлозеровъ разсердится и откажетъ отъ мѣста»…

Она побыла еще немного въ комнатѣ и, видя, что Людмила Федоровна не отвѣчаетъ, даже, вѣроятно, не слышитъ ея, тихонько вышла вонъ.

— Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ это такъ вышло? — шептала она сухими, узкими губами и хмурилась, отчего ея лицо дѣлалось суровымъ и непріятнымъ.

Бѣлозеровъ пришелъ домой передъ обѣдомъ и прошелъ прямо въ кабинетъ. Такъ какъ это былъ не редакціонный и не послѣднедакціонныи день, то входная дверь была-зайерта и его звонокъ услышалъ изъ своей комнаты Пикусь. Онъ вырвался отъ няньки и помчался къ отцу, котораго въ послѣднее время рѣдко видѣлъ, и Бѣлозеровъ еще издали услышалъ мягкое топанье татарскихъ сапожковъ по корридору.

Пикусь появился въ дверяхъ, какъ всегда, вопросительно глядя на отца. По одному ему извѣстнымъ признакамъ онъ рѣшилъ, что отцу мѣшать можно и кинулся къ нему. Бѣлозеровъ подхватилъ его, при чемъ тотъ на воздухѣ уже подкормилъ ноги, и посадилъ на колѣни лицомъ къ себѣ.

Онъ былъ въ тяжеломъ и томительномъ настроеніи, думалъ о томъ, что раньше, чтобы вывернуться, ему нужна была тысяча рублей, а теперь, когда досталъ эту тысячу, оказывалось, что нужна уже не тысяча, а двѣ — одна для того, чтобы заткнуть дыры, и другая, чтобъ какъ можно скорѣе уплатить этотъ ужасный долгъ подрядчику.

Но, не смотря на то, что онъ былъ не въ духѣ, отказать ребенку въ ласкѣ онъ не могъ и теперь молча, съ грустнымъ лицомъ, щекоталъ его длинными усами по розовой покрытой едва замѣтнымъ бѣлымъ пухомъ щекѣ.

Пикусь удивленно посмотрѣлъ на отца, откинулся назадъ и вопросительно сказалъ:

— Гдѣ же мы бывали, что же мы видали?

Думая о своемъ, Бѣлозеровъ машинально отвѣтилъ:

— Мы видали червячка, мы топтали паучка… Да-а. Охо-о!..

— Папа боленъ? — пытливо уставился на него Пикусь, — у папы тоже голова болитъ? Мама лежитъ на диванѣ и голова у нея завязана полотенцемъ. Няня мнѣ сказала, что у мамы головка болитъ и я играю тихонечко-тихонечко!

Бѣлозеровъ спустилъ его съ колѣнъ и заходилъ по кабинету.

— Иди къ себѣ, мальчикъ, займись игрушками, попроси няню прочесть тебѣ новую сказку, которую привезъ дядя Саганѣевъ…

Пикусь послушно пошелъ къ дверямъ и, отворяя ихъ, оглянулся на отца. Онъ не вѣрилъ тому, что отецъ сейчасъ занятъ, потому что своимъ дѣтскимъ чутьемъ понялъ другое. Онъ не зналъ, что произошло или должно произойти, но видѣлъ мать, молчаливо лежащую съ завязанной головой, отца, часто вздыхавшаго, и дѣлалъ свои выводы.

Оставшись одинъ, Бѣлозеровъ долго ходилъ по комнатѣ потягивался и трещалъ суставами, кусалъ усы и, остановившись противъ окна, говорилъ:

— Надо пойти, узнать, что съ ней… Надо пойти!..

И не шелъ.

Прямо противъ окна, на тои сторонѣ улицы, помѣщалась фотографія. Гимназисты, барышни, офицеры, дѣвушки въ платочкахъ — всѣ, проходя мимо, задерживались около большихъ витринъ со снимками и разглядывали знакомыя лица, улыбались, увидѣвъ свою карточку, и шли дальше. И такъ непрерывной цѣпью шли люди — веселые, улыбающіеся, съ наслажденіемъ вдыхающіе весенній воздухъ, спокойные и радостные. Бѣлозеровъ смотрѣлъ на нихъ, многихъ узнавалъ и безумная, жгучая зависть къ этимъ погрязшимъ въ пошлости, самодовольномъ спокойствіи, ничтожнымъ, какъ ему всегда казалось, обывателямъ охватила его.

Онъ чуть не взвылъ отъ этого ощущенія, какъ изголодавшаяся цѣпная собака при видѣ горы мяса, на которую не обращаютъ вниманія другія, сытыя собаки, равнодушно проходя мимо.

— Надо пойти, надо пойти!.. — бормоталъ онъ, кусая усы и не находя въ себѣ рѣшимости пойти къ женѣ, — надо пойти…

Когда онъ вошелъ къ женѣ, она лежала неподвижно на диванѣ, слегка прикрывъ глаза рукой. Въ послѣднее время, можетъ быть, оттого, что во время головной боли она туго перетягивала голову полотенцемъ, у нея болѣли глаза и она не могла смотрѣть на свѣтъ.

Бѣлозеровъ мелькомъ взглянулъ на нее и такой она показалась ему слабой, такъ болѣзненной отъ перетягивавшаго лобъ полотенца, и отъ этой, съ усиліемъ приподнятой къ глазамъ руки, что сердце у него сжалось и въ горлѣ запершило.

Съ чувствомъ человѣка, который медленно и обдуманно подходитъ къ довѣрчиво глядящему въ глаза другому человѣку, чтобъ, неожиданно выхвативъ приготовленный за пазухой камень, разомъ оглушить его — Бѣлозеровъ подошелъ къ дивану и сѣлъ въ ногахъ жены. Онъ ждалъ, что она отниметъ руку отъ глазъ и заплачетъ, можетъ быть, будетъ истерика, и заранѣе, сжавъ зубы, приготовился къ этому; но она молчала и лежала по прежнему неподвижно, избѣгая свѣта.

Такъ прошло нѣсколько минутъ — и онѣ казались безконечными. Въ сосѣдней комнатѣ игралъ Пикусь и говорилъ, мѣняя голоса, то, чему его научила нянька:

— Маменька, а маменька! — старался онъ выговаривать просительно и нѣжно, — разбуди меня завтра раненько…

— А тебѣ зачѣмъ, дитятко? — спрашивала изображавшая маменьку нянька.

— А я встану, умоюсь, Богу помолюся и буду въ игрушечки играть…

— Умница, дитятко!..

— «Какой чепухѣ его учатъ!..» — подумалъ Бѣлозеровъ и хотѣлъ закурить, но сдержался, какъ будто здѣсь нельзя было курить, такъ же, какъ въ домѣ, гдѣ лежитъ покойникъ.

— Мамка, а мамка!.. — продолжалъ Пикусь, поддѣлываясь подъ грубый, низкій голосъ мужицкаго мальчишки и хрипя отъ натуги говорить басомъ, — разбуди меня завтра ранко!..

— Зачѣмъ тѣ, оглашенный? — также грубо спрашивала нянька.

— А я встану и буду хлѣбъ исть!..

Не смотря на холодный камень, стоявшій у него въ груди, Бѣлозеровъ улыбнулся и тотчасъ же согналъ улыбку съ лица.

— Что же, Гога? — вдругъ неожиданно, такъ что онъ вздрогнулъ, спросила Людмила Федоровна.

Онъ слабо развелъ руками — и не зналъ, — видѣла она его движеніе или нѣтъ.

Людмилѣ Федоровнѣ казалось, что она должна много сказать мужу, и, когда она лежала одна, въ умѣ ея вставали цѣлыя фразы, съ какими она обратится къ нему. Ей хотѣлось спросить его — значитъ, для него дѣйствительно не важно все то, что составляло смыслъ ея жизни, значитъ, и она, и сынъ въ его жизни играютъ второстепенную роль, нѣчто вродѣ удобства или роскоши, а важно для него тѣло какой-нибудь Ветлугиной, ея заманчивыя, свободныя ласки, всегда новыя и желанныя? Она открыла ему новую жизнь, новую душу и весь онъ въ ней. Жена и ребенокъ остались только укоромъ, напоминаніемъ объ ошибкѣ, въ которой теперь приходится раскаиваться. Можетъ быть, для него настоящая жизнь дѣйствительно въ постоянной смѣнѣ — жизнь вѣдь движеніе — и грѣшно останавливать ее… За это жизнь караетъ!..

Все это она передумала, лежа одна на диванѣ, мучаясь головной болью, усиливавшеюся отъ такихъ мыслей, но, когда пришелъ онъ, когда сѣлъ рядомъ съ нею и безпомощно развелъ руками — она не находила словъ, и говорить какъ будто было не о чемъ: все понятно, все ясно и жить дальше вмѣстѣ нельзя.

— Гога, Гога!.. какъ же ты могъ… — начала она, цѣпляясь за уходящее, но слезы внезапно и обильно полились изъ глазъ, и она не могла говорить. А потомъ взяла себя въ руки, вспомнила, что говорить не о чемъ теперь, и тихо, чуть слышно добавила:

— Намъ надо разъѣхаться!.. Такъ будетъ лучше и для тебя, и для меня…

Онъ двинулся и хотѣлъ сказать — что для него уже все кончено, что онъ можетъ думать только о ней теперь, о ней и о сынѣ, но не могъ сказать. Она приняла его молчаніе за согласіе и обида за то, что онъ такъ легко соглашается на разводъ, даже не пытаясь удержать ее, не объясняя своей ошибки, обрадовавшись этому выходу, сжала голову мучительной болью.

Она застонала и отвернулась, а онъ понялъ, что она не хочетъ говорить съ нимъ и самый видъ его противенъ, тихонько всталъ и пошелъ къ двери.

Въ кабинетѣ онъ легъ на диванъ и лежалъ безъ мысли съ одной гнетущей тяжестью во всемъ тѣлѣ, отъ которой трудно было дышать.

У него было слегка утомленное сердце и, когда онъ нервничалъ, оно давало себя знать. Въ легкихъ не хватало воздуха, все время хотѣлось сдѣлать вздохъ какъ можно глубже и онъ отдувался, шумно выпуская воздухъ и постоянно перемѣняя положеніе: когда лежалъ, казалось, что легче сидѣть, а, сидя, думалось, что лучше лежать.

Пришелъ Савельичъ и защелкалъ на машинкѣ, но часто останавливался, вѣроятно, разбирая почеркъ, и тогда слышно было, какъ далеко въ комнатахъ громко смѣется Пикусь.

Бѣлозеровъ думалъ о томъ, что такъ, же слышитъ этотъ смѣхъ женщина, лежащая съ завязанной головой на диванѣ.

Пустота. Быть можетъ, потомъ она привыкнетъ, человѣкъ ко всему привыкаетъ, но пустота останется навсегда. Когда-нибудь, глядя на какое-нибудь швейцарское озеро, на круглыя, какъ будто насыпанныя человѣческими руками, сѣрыя вершины, она почувствуетъ эту пустоту съ особенной остротой и вся жизнь покажется ей конченной, не самодовлѣющей, а катящейся по уклону, потому что главное, для чего была пожертвована молодость, лучшіе годы — въ прошломъ.

Онъ садился, упершись руками въ холодную кожу дивана, и вздыхалъ:

— Фу-у-у!..

Птица за стѣной опять стрекотала и стучала желѣзнымъ носомъ хлопотливо и озабоченно, умолкала, и слышенъ былъ голосъ Пикуся, очевидно кричавшій вышедшей изъ комнаты нянькѣ:

— Няяя-ааа! А ня-ня-ааа? Почему мухи никогда не поворачиваютъ шеи? Ня-ня-а-а?

— Фу-у-у!.. — произносилъ Бѣлозеровъ и опять ложился.

И, когда птица за стѣной особенно защелкала, словно злобно обрадовалась чему-то и заполнила весь домъ своимъ сухимъ стрекотаньемъ — дверь беззвучно отворилась и въ ней показалась Людмила Федоровна — слабая, едва стоящая на ногахъ, съ свѣтлыми отъ наполнявшихъ ихъ слезъ глазами…

Она не была красавицей, но, когда лицо ея было оживлено, когда она двигалась увѣренно и сильно, въ ней поражала гармонія лица съ красивой, высокой фигурой и порою она казалась своей внѣшностью значительнѣе и привлекательнѣе подлинной красавицы. Когда же у нея болѣла голова, глаза были заплаканы и отъ усилій сдержать слезы подбородокъ дрожалъ и на немъ проступали твердыя, напряженныя складки — она была необычайно жалка и смотрѣть на нее было больно.

Такой она стояла теперь въ дверяхъ и смотрѣла на мужа покорнымъ, просящимъ взглядомъ.

Онъ приподнялся, перевелъ дыханіе и хотѣлъ встать, но она уже подошла и вдругъ склонилась къ его рукамъ, стала на колѣни и, когда онъ хотѣлъ вскочить поднять ее, она удержала.

— Гога, милый, Гога!.. — чуть слышно шептала она — не гони меня, насъ съ сыночкомъ, Гога!.. Ну, ты ошибся, ты виноватъ, но ты не будешь больше, ты вѣдь любишь насъ, Гога, не гони насъ!.. вѣдь это ошибка, да, ошибка?! — спрашивала она и, не давая отвѣтить, опять шептала, пряча лицо въ его рукахъ: — я знаю, что ты любишь, ты всегда любилъ насъ, былъ такой внимательный, ласковый, это такъ, случайно, это не отъ тебя!.. Гога, не гони насъ…

Онъ схватилъ ее, крѣпко до боли прижалъ къ себѣ и задыхаясь, содрогаясь отъ потрясавшихъ все тѣло рыданій, чувствуя нестерпимую боль въ сердцѣ, хотѣлъ сказать ей что-то, но бормоталъ сдавленнымъ, прерывающимся шопотомъ:

— Еслибъ ты знала, еслибы ты могла все, все знать! еслибъ могла понять!..

Они приникли другъ къ другу, ища опоры одинъ въ другомъ противъ всего, что такъ страшно давило ихъ жизнь, и въ то время, какъ онъ силился и не могъ сказать ей всего, она шептала извиняющимся голосомъ.

— Но мы уѣдемъ на время — я съ Пикусемъ — я не сержусь, я все простила, я. знаю, это случайность, это, какъ говоритъ Саганѣевъ — карнизъ, упавшій на голову, но мнѣ тяжело, я еще не привыкла, я буду мучать тебя и сама страдать! Мы уѣдемъ на время къ сестрѣ, пробудемъ тамъ недѣли двѣ и я свыкнусь съ мыслью, я успокоюсь!.. Только не гони насъ, я не могу безъ тебя жить — я попробовала вообразить — и, такой ужасъ, такая пустота, я не могу, не могу, не могу…

Она попробовала теперь вообразить, что пережила, лежа на диванѣ въ своей комнатѣ, и опять, заплакала, пряча лицо въ его рукахъ.

— Мы такъ много вмѣстѣ пережили, было такъ много хорошаго, такъ сжились, что не могу, не могу!.. И потомъ ты такой добрый, ты любишь насъ, ты увлекся, ошибся, но ты любишь, я знаю — и такъ много мы вмѣстѣ…

Она опять плакала. А онъ хотѣлъ — и не могъ сказать ей всего, что мучало его, и сжималъ рукой замирающее сердце, и дышалъ, какъ будто входилъ на страшно высокую гору:

— Фу-у-у… еслибъ ты только знала… Фу-у, какъ больно!..

XI.

Когда гдѣ-то на кораблѣ, въ трюмѣ, не замѣчаемый никѣмъ, начиная отъ командира и кончая послѣднимъ юнгой, начинается пожаръ, — первыми, — проявляютъ безпокойство крысы. Онѣ вылѣзаютъ изъ подполья, ползутъ изъ-за обшивки, лѣзутъ на людей, не боясь ихъ и не убѣгая отъ нихъ, дѣлаются нахальными, выбираются на палубу, попутно крадутъ что могутъ, начинаютъ грызть и тотчасъ же бросаютъ, снуютъ подъ ногами и смѣлѣютъ до того, что ходятъ по лежащимъ въ койкахъ матросамъ.

Такими крысами въ домѣ Бѣлозерова была прислуга.

Людмила Федоровна уѣзжала на двѣ недѣли къ сестрѣ, дѣлала распоряженія на время своего отсутствія, всѣ видѣли, что она ѣдетъ на время, и всѣ знали, что черезъ двѣ недѣли она опять будетъ здѣсь, но нянька вдругъ занемогла и ѣхать ей оказалось невозможнымъ, горничная показывала письмо, въ которомъ говорилось, что мать ея умираетъ, а кухарка, уходя на рынокъ, стала пропадать, обѣдъ запаздывалъ и ей приходилось отказывать. И всѣ онѣ тащили, что только можно было тащить, обманывали на каждомъ шагу и даже старая няня, служившая у Бѣлозеровыхъ съ тѣхъ поръ, какъ ее взяли къ Пикусю вмѣсто кормилицы, — и та, охая и поминая Владычицу матерь Божію Казанскую, прятала въ свой сундучекъ старую блузку Людмилы Федоровны или кухонное полотенце, или еще какую-нибудь никому не нужную ветошь.

Когда Людмила Федоровна уѣхала — въ домѣ стало тихо и пусто и угрюмый молчаливый духъ, что обычно живетъ въ брошенныхъ старыхъ домахъ, запущенныхъ усадьбахъ, старыхъ церквахъ, гдѣ случайные шаги отдаются звонко и по ночамъ осторожно шуршатъ мыши, поселился въ пустыхъ комнатахъ.

Обѣдать Бѣлозеровъ ходилъ въ ресторанъ, самоваръ ему ставилъ Сеня, а жить онъ переселился въ кабинетъ. Для того, чтобы картины не пылились и въ комнатахъ не нужно было убирать каждый день, Сеня завѣсилъ все газетами, чехлами, и отъ этого квартира стала похожей на брошенную.

Вечеромъ, сидя въ кабинетѣ, гдѣ Сеня на диванѣ стлалъ ему постель, Бѣлозеровъ слышалъ, какъ въ комнатахъ потрескиваетъ полъ, что-то шуршитъ, и ему становилось жутко. Онъ одѣвался и уходилъ изъ дому, сидѣлъ у кого-нибудь изъ знакомыхъ или въ ресторанѣ и, когда надо было возвращаться домой, у него сосало подъ ложечкой и онъ оттягивалъ время, переходя изъ улицы въ улицу. И если, входя въ переднюю, видѣлъ въ подписочной свѣтъ и склонившуюся фигуру Таисы — ему было легче.

Работалъ онъ мало, кое-какъ, только необходимое. Но однажды ему надо было написать статью о коммерческомъ училищѣ. закрытомъ потому, что тамъ учились преимущественно евреи, а министерство строго примѣнило процентную норму, евреевъ исключили и съ оставшимися учениками училище существовать не могло. Онъ началъ вяло, принуждая себя нанизывать скучныя фразы на длинную тягучую нить того, что всѣмъ было извѣстно, о чемъ было такъ же стыдно говорить, какъ о томъ, что людямъ надо ѣсть, чтобы жить, и что воровать нехорошо, но вдругъ подумалъ о своемъ безвыходномъ положеніи, о длинной, безконечной тоскѣ, сдавившей его жизнь, о тяжести существованія въ глухомъ городѣ, гдѣ какой-нибудь великолѣпный князь можетъ вызвать его и читать ему нотаціи, какъ мальчишкѣ, — и острая злоба вспыхнула въ немъ. Онъ писалъ о закрытіи коммерческаго училища, но, отчеканивая проникнутыя негодованіемъ слова, онъ громилъ злую, темную жизнь, охватившую его желѣзнымъ кольцомъ, бросалъ проклятія глухому времени, опустошившему жизнь до потери какой-либо цѣнности, и статья вышла яркая, свѣжая и неожиданно убѣдительная.

Онъ перечелъ ее, кое-что выправилъ и показалъ Саганѣеву. Тотъ долго читалъ, потомъ посмотрѣлъ на него и сказалъ, глядя куда-то выше его головы, затуманеннымъ взглядомъ:

— Да, опустошеніе… Это вы вѣрно!.. Прекрасная статья, — оживился онъ, отбрасывая налѣзающую прядь, — только не надо Купону показывать — испугается!.. А если этого не печатать, то какихъ же чертей собачьихъ и печатать тогда? — прибавилъ онъ, понижая голосъ.

Статья была напечатана, а на слѣдующій день остатки разошедшагося номера были конфискованы и на газету наложенъ штрафъ въ пятьсотъ рублей.

Губернаторъ вызвалъ Бѣлозерова и опять въ высокомъ холодномъ залѣ долго и громко говорилъ объ измѣнѣ славнымъ традиціямъ, о непониманіи низшими, классами глубокаго направленія государственной политики и кивкомъ головы отпустилъ редактора, заявивъ, что штрафъ долженъ быть внесенъ не позднѣе трехъ недѣль.

Въ тотъ вечеръ въ редакціи висѣло длинное облако синяго дыма, Савельичъ звонилъ по телефону и ругался въ трубку, Вася Бѣлый строчилъ замѣтку о разрушенныхъ ледоходомъ баняхъ, и торопливая, безтолковая машина выпуска номера, скрипя и ковыляя, двигалась впередъ.

Всѣ нервничали, можетъ быть, оттого, что за окнами стояла прозрачная тишина весенняго вечера, неожиданное тепло звало на воздухъ и узкій серебряный мѣсяцъ сталъ на небѣ далекимъ и призывнымъ и говорилъ о томъ, что давно утрачено и не вернется.

Въ одиннадцатомъ часу у входа запыхтѣлъ автомобиль, громко и грустно прогудѣла сирена, и всѣ поняли, что подъѣхалъ Купонъ.

Въ день конфискаціи номера онъ былъ въ Петербургѣ, откуда вернулся только сегодня, и теперь прилетѣлъ въ редакцію возмущенный и негодующій. Быстро поздоровавшись со всѣми, онъ прошелъ съ Бѣлозеровымъ въ кабинетъ и тамъ, шагая изъ угла въ уголъ, наговорилъ ему много непріятныхъ вещей.

— Такъ нельзя, милостивый государь, такъ нельзя!.. — повторялъ онъ черезъ каждыя пять словъ, — это чортъ знаетъ что такое!.. Съ позволенія сказать… Ну, скажите пожалуйста — кому нужно ваше благородное негодованіе изъ-за какихъ-то жиденятъ?! А? Вы хотите перемѣнить существующій строй, измѣнить условія даннаго момента? А? Ну, скажите пожалуйста — кому нужно?!..

— Если вамъ не нужно то, что я пишу, — заговорилъ Бѣлозеровъ дрожащимъ голосомъ — то я могу уйти и предоставить вамъ вести газету, какъ угодно…

Кумачевъ засунулъ руки глубоко въ карманы и остановился противъ него, наклонивъ голову и глядя исподлобья.

— Уйти?! — неприлично передразнилъ онъ, — уйти? Нѣтъ-съ, милостивый государь, такъ даже приказчики не уходятъ… То-есть ихъ не отпускаютъ, — поправился онъ, — они должны сначала дождаться замѣстителя, сдать товаръ, отдать денежный отчетъ, а тогда имъ позволяютъ уйти… На всѣ четыре стороны, куда угодно!.. — И, рѣзко повернувшись, вышелъ изъ кабинета.

Не поступало фельетона — и Савельичъ, прижавъ локти къ таліи и выставивъ впередъ растопыренные пальцы, съ ужасомъ спрашивалъ:

— Что же мы будемъ дѣлать, что дѣлать? Вѣдь это ужасно — нѣтъ маленькаго фельетона, нѣтъ воскреснаго? Что же будемъ дѣлать?!.. Кумачевъ хмурился, ходилъ по комнатѣ и бормоталъ, какъ раздраженный медвѣдь:

— А, мн… н… — ну напишите что-нибудь, вы же писатели!..

Подъ окнами бѣсился автомобиль, наполняя улицу трескомъ не замкнутаго мотора и яркимъ свѣтомъ бѣлыхъ фонарей, и Кумачевъ то и дѣло смотрѣлъ на часы, торопясь куда-то, но не ѣхалъ.

— Потомъ надо еще этого Гвоздова опять прохватить, — ворчалъ онъ, останавливаясь противъ Бѣлозерова, — совсѣмъ обнаглѣлъ мужикъ!.. Вы напишите… Онъ открываетъ газету — націоналистическую, я это навѣрное знаю…

Бѣлозеровъ покраснѣлъ и неувѣренно отвѣтилъ:

— Я не знаю — стоитъ ли? мы такъ много посвящали ему… Я думаю, это уже всѣмъ надоѣло!..

Подошелъ Саганѣевъ, послушалъ, склонивъ голову на бокъ, и горячо сталъ своимъ едва слышнымъ волнующимся голосомъ на сторону Купона:

— Нѣтъ, это обязательно надо… это безобразіе! Онъ хочетъ подкупить этимъ буржуазію — за это надо его высѣчь… Всѣ эти черти собачьи въ земствѣ, въ администраціи — просто лоботрясы, трясущіеся передъ кнутомъ, — они всѣ уцѣпятся за эту газету… Надо, обязательно надо!..

— Господа, вѣдь это же скучно — сегодня Гвоздовъ, завтра Гвоздовъ — такъ до безконечности… Вѣдь мы распугаемъ всѣхъ читателей…

Бѣлозеровъ говорилъ какъ будто равнодушнымъ, скучающимъ голосомъ, но лобъ у него вспотѣлъ и ладони рукъ покрылись противной испариной… И было такое чувство, какъ будто сейчасъ къ нему подойдетъ Купонъ, или Саганѣевъ, или еще кто-нибудь и плюнетъ въ лицо или ударитъ по щекѣ.

— Одно и то же — Гвоздовъ, Гвоздовъ, Гвоздовъ!.. — мямлилъ онъ, глядя въ полъ и угадывая вокругъ себя внезапно образовавшуюся пустоту, — все Гвоздовъ….

Саганѣевъ смотрѣлъ на него удивленно, стараясь понять что-то, Кумачевъ покачивался на короткихъ толстыхъ ногахъ и улыбался съ презрительной откровенностью. И стало понятно, что всѣ знаютъ и всѣмъ ясно, и всѣмъ какъ будто противно — и совершенно уничтоженный, обезсиленный, онъ сѣлъ за письменный столъ.

« — Все равно, все равно… — равнодушно било въ мозгу, — все равно!»

Онъ сталъ писать — вяло, напрягая память, чтобъ припомнить слова, которыя надо нанести на бумагу, подолгу сидя въ тупомъ молчаніи и, когда къ нему въ кабинетъ постучалъ Савельичъ, онъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что сидитъ за столомъ уже цѣлый часъ. А написана была узенькая полоска бумаги, насмѣшливо бѣлѣвшая на зеленомъ сукнѣ стола.

Когда онъ вынесъ свою статью и бросилъ ее на столъ Кумачевъ склонился надъ ней вмѣстѣ, съ Саганѣевымъ. Ойи читали долго, о чемъ-то тихо переговаривались, потомъ Кумачевъ выпрямился и заложилъ руки въ карманы:

— Но, вѣдь, это же мм-мм… это… — вдругъ негромко и какъ будто передразнивая Саганѣева, выговорилъ онъ непечатное слово.

Бѣлозеровъ дрогнулъ, а Вася Бѣлый, молчаливо писавшій свою замѣтку, фыркнулъ и ткнулся носомъ въ бумагу.

« — Подойти сейчасъ же и ударить по лицу…» — мелькнуло въ головѣ Бѣлозерова, но вмѣсто этого онъ почувствовалъ на губахъ напряженную, неестественную улыбку, насильно выдавившуюся изъ-подъ негодованія и стыда.

Кругомъ что-то говорили, обсуждали, что именно надо написать, но Бѣлозеровъ слышалъ только прыгающія, лишенныя смысла слова и свой голосъ, тоже чужой и незнакомый, говорившій равнодушно и вяло:

— Ну, все равно, я напишу снова… Можно и такъ!..

И опять тихимъ холодкомъ прошло ощущеніе пустоты вокругъ, какъ будто всѣ люди отодвинулись дальше и боялись къ нему прикоснуться. Въ кабинетѣ онъ наклонился надъ столомъ и шепталъ, едва шевеля тугими, плохо слушающимися губами:

— Все равно, все равно!.. Теперь все равно — я потерялъ уваженіе всѣхъ, все равно…

Купонъ все время торопился, смотрѣлъ на часы и какъ будто ждалъ времени, когда ему нужно будетъ уѣхать, но кончилъ тѣмъ, что забралъ всѣхъ на свой автомобиль, самъ сѣлъ рядомъ съ шоферомъ и повезъ на вокзалъ ужинать. Бѣлозеровъ отказался, отговариваясь тѣмъ, что ему надо написать письмо, и остался дома.

Комнаты опустѣли и стали молчаливыми. Сеня открылъ форточки и съ улицы доносился смутный и мягкій шумъ весенней ночи. Время отъ времени въ монастырѣ звонили часы, отбивая каждую четверть, и звонъ этотъ былъ тоже мягкій и грустный, говорившій о томъ, что въ вѣчность ушло еще пятнадцать минутъ прекрасной, никогда не возвращающейся жизни.

Бѣлозеровъ сидѣлъ на диванѣ, гдѣ Сеня уже приготовилъ ему постель, и медленно, методично курилъ; тушилъ одну папиросу и тотчасъ же закуривалъ, другую, кончалъ эту и начиналъ третью. Не смотря на открытую форточку, дымъ висѣлъ низкимъ неподвижнымъ облакомъ и отъ него щипало глаза и было горько во рту.

Дверь кабинета отворилась и вошла Таиса.

— Я думала, васъ нѣтъ, извините, — проговорила она, кладя на столъ уже пошедшій въ газету матеріалъ, — я думала, вы поѣхали съ ними…

— Нѣтъ, я остался… — вяло отвѣтилъ Бѣлозеровъ, притушивая папиросу, — а вы что же?

— Я подбирала использованный матеріалъ… Какъ вы накурили здѣсь!

Она обвела кругомъ глазами и отъ дыма, отъ разбросанныхъ бумагъ такъ же, какъ отъ смятыхъ простынь на диванѣ, комната показалась ей неуютной и грязной.

— Какъ вы можете жить здѣсь?.. — пробормотала она. — такъ тихо, пусто…

Онъ промолчалъ.

— И совсѣмъ одни во всемъ домѣ…

Она не знала — сказала ему Людмила Федоровна, что именно она проговорилась относительно его связи съ Ветлугиной, или нѣтъ? Онъ мало говорилъ съ ней и было такъ, какъ будто онъ совсѣмъ не замѣчаетъ ея, и она боялась, — не сегодня-завтра онъ подойдетъ и скажетъ, что ея услуги редакціи больше не нужны.

— Да, одинъ, — очнувшись, отвѣтилъ Бѣлозеровъ на вопросъ, о которомъ она уже забыла, — что же вы стоите? сядьте… Посидите немного… Я совсѣмъ одинъ.

Она подошла ближе и сѣла на кресло возлѣ дивана, косясь на простыни.

— Я совсѣмъ одинъ, — заговорилъ онъ глухо и равнодушно — Людмилы Федоровны нѣтъ, сына нѣтъ, никого нѣтъ… Я одинъ… И это очень тяжело!

Она посмотрѣла на него своими продолговатыми, сѣрыми глазами, холодными и замкнутыми, и слегка двинулась.

— Да, одинъ, одинъ… — бормоталъ Бѣлозеровъ, разсматривая ее, — только развѣ вы вотъ… Когда я прихожу домой и вижу васъ за столомъ, въ вашихъ строгихъ очкахъ, склоненную надъ какой-нибудь корректурой, — мнѣ легче. Серьезно, увѣряю васъ!.. Я тогда прохожу къ себѣ и прислушиваюсь — не ушли ли вы?.. Мнѣ такъ тяжело… — закончилъ онъ, отвѣчая себѣ.

— Людмила Федоровна надолго уѣхала? — негромко спросила Таиса.

— Не знаю. У меня такое впечатлѣніе, какъ будто она уѣхала навсегда. Я вообще ничего не знаю. Зачѣмъ я здѣсь сижу въ этой пустой квартирѣ, зачѣмъ я попалъ въ этотъ нелѣпый, злой и пошлый городъ, зачѣмъ пишу какія-то глупыя гадости? — Ничего не знаю…

Онъ оперся локтями на свои колѣни и опустилъ голову. Она слегка поежилась плечами, какъ будто ей стало холодно, и тихо, чуть слышно уронила:

— Мнѣ жалко васъ…

Бѣлозеровъ посмотрѣлъ на нее, усиливаясь понять, что она сказала, и самъ вдругъ съ неожиданной остротой пожалѣлъ себя.

— Только вамъ, кажется, и жалко!.. — горько усмѣхаясь, проговорилъ онъ. — Вѣдь посмотрите — я молодъ, мнѣ тридцать одинъ годъ, я здоровъ, силенъ, не глупъ, получилъ образованіе, хорошей семьи — и смотрите, что изъ этого вышло? Боль и одиночество, полное одиночество, заставляющее сидѣть въ пустой квартирѣ…

Онъ оживился и заговорилъ — горячо и страстно, жалуясь ей на жизнь, на судьбу, разсказывая о своемъ прошломъ, съ внутренними слезами вспоминая свою мать, имѣнье, гдѣ онъ провелъ дѣтство, широкую, немного лѣнивую жизнь стараго барства, комичныхъ слугъ, какъ будто выскочившихъ изъ романовъ Писемскаго или Тургенева, обстановку жизни, родныхъ — то жестокихъ, то смѣшныхъ, то трогательныхъ…

Потомъ вышло какъ-то такъ, что она сидѣла рядомъ съ нимъ на диванѣ и смотрѣла съ любопытствомъ своими длинно прорѣзанными глазами, а онъ говорилъ, уже развеселясь отъ этихъ воспоминаній, смѣялся и она смѣялась и въ пустой квартирѣ смѣхъ этотъ звучалъ странно и пугающе. Въ оживленіи онъ бралъ ея руку, придвигался ближе, — и она не протестовала и однажды онъ ее обнялъ. Онъ слегка подалась отъ него, но не вырвалась, и только опустила голову, боясь посмотрѣть ему въ лицо.

— Хорошій вы человѣкъ, милый вы человѣкъ! — говорилъ онъ, чувствуя, что голосъ его прерывается и волненіе охватываетъ тѣло, — сидѣлъ я одинъ, усталый, измученный, а вы подошли, посидѣли со мной…

Вошелъ Сеня и, мелькомъ посмотрѣвъ на нихъ, разомъ отодвинувшихся другъ отъ друга, сталъ закрывать форточки.

— Ужинать пойдете куда-нибудь или дома приготовить? — спросилъ онъ, не подымая глазъ, — масло есть, яйца, хлѣбъ…

— Нѣтъ, не буду, ступай… — коротко сказалъ Бѣлозеровъ и всталъ.

Потомъ онъ провожалъ Таису, и они шли по весеннимъ, замершимъ въ сумракѣ улицамъ, мимо рѣки, широко разлившейся, мимо спящихъ домовъ, освѣщенныхъ мертвымъ свѣтомъ молчаливыхъ фонарей.

XII.

Съ Саганѣевымъ это бывало раза три въ годъ. Когда работы накоплялось особенно много, когда нервы напрягались и весь онъ дрожалъ этимъ напряженіемъ, какъ натянутая слишкомъ туго струна, когда жизнь теряла свой смыслъ и казалась тяжелой и нудной необходимостью и мысль о завтрашнемъ днѣ будила отвращеніе, тогда онъ тихонько одѣвался, выходилъ чернымъ ходомъ на улицу, сворачивалъ въ глухіе переулки, шелъ слободами, посадами и вздыхалъ облегченно, когда доходилъ до высокаго желѣзнодорожнаго моста на окраинѣ города.

Онъ переходилъ его, шелъ по полотну, потомъ сворачивалъ, увязалъ въ непролазной грязи проселка, опять сворачивалъ, скользилъ по высокимъ заборамъ около пашни, на которой блѣдно и вяло подымалась мятая озимь, и такъ бродилъ нѣсколько часовъ, присаживаясь на камнѣ, на бугоркѣ высохшей земли и слушая негромкую, долевую жизнь.

Солнце побѣдоноснымъ шаромъ катилось надъ проснувшейся землею, внимательно и молчаливо заглядывало въ мокрые овраги, на днѣ которыхъ бѣжали говорливые ручьи, плело кружевную сѣтку голубоватыхъ тѣней въ голыхъ еще кустахъ лозы и ольхи по склонамъ, припекало на укрытыхъ отъ вѣтра мѣстахъ и все отвѣчало ему недовѣрчи: вой лаской, робкой улыбкой, большой и тихой радостью.

На вербахъ уже бѣлѣли пушистыя точки, блѣдная, едва пробивающаяся трава лѣзла изъ земли, а сама земля лежала, какъ разметавшаяся женщина, и ждала сѣмянъ, чтобы взростить ихъ.

И попадавшіяся по дорогѣ деревни, отдыхающія отъ безконечной зимы, улыбались старческой улыбкой, блестѣли подслѣповатыми окнами и въ это время казалось, что жизнь въ черныхъ, съ растрепанными крышами избахъ идетъ мирная, тихая и беззлобная.

Саганѣевъ ходилъ по дорогамъ, по широкимъ полямъ, стараясь движеніемъ заглушить смутную боль, заставлявшую его напряженно морщиться, вступалъ въ разговоры съ встрѣчными крестьянами, по преимуществу старухами бабами, и негодованіе, тоска и раздраженіе смѣнялись тихой, сожалѣющей грустью.

Обернувшись къ городу, вглядываясь въ струящійся въ нагрѣтомъ воздухѣ подернутый голубой дымкой призракъ его, онъ думалъ о людяхъ, заключенныхъ въ тѣсный кругъ личныхъ интересовъ, о душныхъ комнатахъ, въ которыхъ проходитъ изо дня въ день жизнь, о вѣчной борьбѣ за кусокъ хлѣба, о мелкомъ тщеславіи, мелкой лжи, мелкомъ обманѣ и качалъ головой.

Въ городѣ было около шестидесяти тысячъ жителей, много учебныхъ заведеній, гимназія, реальное училище, корпусъ, семинарія, былъ судъ, всякія присутствія и правленія, было много хорошихъ, добрыхъ и неглупыхъ людей, искреннихъ, любящихъ женщинъ, прекрасныхъ, смѣющихся дѣтей, а жизнь была узкая, пошлая, глупая, замкнутая стѣнами своей квартиры, злая ко всему, что могло потревожить ея покой, сытость, послѣобѣденный сонъ…

Саганѣевъ вспоминалъ сплетни, царившія во всѣхъ кругахъ, начиная отъ губернатора и кончая какимъ-нибудь столяромъ въ посадѣ, думалъ о холодной злобѣ старавшихся «утопить другъ друга въ ложкѣ воды» людей, «подставлявшихъ ножку» на службѣ, «вступавшихъ въ контры» по ничтожному поводу, перебиралъ въ умѣ случаи разврата, пьянства, ослабленія воли, маханія рукой на чистое и свѣтлое, чѣмъ совсѣмъ недавно горѣлъ человѣкъ — и все это отъ тоски, отъ скуки, отъ того, что некуда было дѣться и некуда уйти накопляющейся энергіи; передъ нимъ вставали знакомые образы — и все было гадко, все ненужно, все возбуждало брезгливую жалость…

И это было тѣмъ удивительнѣе, что совсѣмъ недавно этотъ самый городъ кипѣлъ и волновался, источникъ подлинной живой жизни билъ нетерпѣливо и требовательно и самое существованіе его имѣло цѣль и значеніе необходимой ячейки огромнаго улья.

Глядя на синюю дымку, кутавшую дальній городъ, на вспыхивавшія точки сверкавшихъ крестовъ, на длинныя трубы канатнаго завода — Саганѣевъ морщился, склонялъ голову къ одному плечу и ему хотѣлось спросить тихимъ, убѣдительнымъ голосомъ:

— Послушайте… Отчего вы такъ плохо живете?!..

И ему казалось, что послѣдніе годы прошли надъ страной страшнымъ опустошеніемъ, какого не могло бы принести ни татарское нашествіе, ни моровая язва, ни война…

Потомъ онъ шелъ домой. Проходя мимо редакціи, смотрѣлъ въ пустыя окна и вспоминалъ женщину съ мягкими чертами лица, маленькаго мальчика и ему казалось, что онъ не увидитъ ихъ никогда.

Такъ, вернувшись съ прогулки, успокоенный и печальный, полный большихъ и строгихъ мыслей, онъ, еще раздѣваясь въ передней, услышалъ голосъ сестры и еще чей-то. Вася Бѣлый, отворившій ему дверь, ушелъ въ канцелярію и Саганѣевъ удивленно прислушался.

Сестра чему-то смѣялась негромкимъ, искусственнымъ смѣхомъ и это напомнило ему что-то.

Усиливаясь припомнить, онъ прошелъ въ гостиную и увидѣлъ Бѣлозерова и Ветлугину, говорившихъ съ сестрой. Саганѣевъ вспомнилъ, что смѣялась Женя сейчасъ точно такъ же, какъ обычно смѣется Ветлугина, и поморщился.

Онъ посидѣлъ немного съ ними, разсѣянно отвѣчая на вопросы и не слушая, что они говорятъ, потомъ быстро всталъ и прошелъ въ кабинетъ. Черезъ нѣсколько минутъ туда пришелъ Бѣлозеровъ, сѣлъ на диванъ и по обычаю вздохнулъ:

— Да, плохо, плохо!.. А вы спасались?

— Я гулялъ… Въ полѣ теперь хорошо.

— Такъ, такъ… Чортъ знаетъ что такое, — потянулся Бѣлозеровъ и хрустнулъ суставами, — какъ все это опротивѣло, еслибъ вы знали!.. Надо быть стоикомъ или идіотомъ, чтобы жить въ такой трущобѣ, какъ нашъ богоспасаемый городъ… Еслибы сюда посадили Діогена вмѣстѣ съ его бочкой, то и онъ въ заключеніе или сталъ бы пить водку или сошелся бы съ горничной изъ ближайшаго дома… Эта провинціальная тина обладаетъ удивительными свойствами засасывать каждаго вольно и невольно попавшаго сюда…

Саганѣевъ отмахнулся головой, посмотрѣлъ нѣкоторое время на свои сапоги и отвѣтилъ:

— Мнѣ кажется, на самомъ дѣлѣ это не такъ… Или не совсѣмъ такъ… Именно здѣсь, въ провинціи, гдѣ-то глубоко подъ почвой бьютъ живые источники.

— Ахъ, какіе тамъ источники! — досадливо сказалъ Бѣлозеровъ, — источники, революція, какая чепуха!..

— Мнѣ кажется, вы неправы, когда браните такъ провинцію… Вы не замѣчаете, что настоящая жизнь, т. е. то, что надо считать жизнью, именно здѣсь. Это настоящая жизнь, та самая, о которой пишутъ въ газетахъ, къ которой прислушиваются тамъ, въ центрѣ…

— Нѣтъ, ужь благодарю за эту настоящую жизнь — насмѣшливо возразилъ Бѣлозеровъ… — У насъ вообще жизнь никуда не годится — все лѣзетъ по швамъ, все рвется и все уже давно обветшало! У насъ устарѣло воспитаніе, нѣтъ систематическаго спеціальнаго образованія, какъ за границей, — заговорилъ онъ, внезапно вспыхивая, — если надо научиться привинчивать электрическіе штепсели, такъ для этого, видите ли, надо знать на память Менделѣевскія таблицы и еще чортъ знаетъ какую чепуху… Бракъ выродился и устарѣлъ и состоятъ въ бракѣ у насъ милліоны паръ, но нѣтъ ни одной счастливой семьи — это же абсурдъ!.. Тутъ нечего говорить о томъ, кто виноватъ — мужчина или женщина или оба вмѣстѣ. — надо принять другъ друга такими, какіе есть, а не стараться исправлять вложенное сотнями поколѣній, или требовать, чтобъ всѣ люди ѣли одинаковое количество мяса, когда одинъ поднимаетъ десять пудовъ, а другой едва въ состояніи поднять свое бренное тѣло!.. Формы брака устарѣли, это всѣ видятъ, и никто ни на минуту не подумаетъ; отношенія половъ запутались до того, что хоть стрѣляйся, но это, видите ли, все ерунда, чепуха, а важны какіе-то тамъ источники…

Онъ разсердился, всталъ и прошелся раза два по кабинету.

— Мнѣ, кажется, что мы сами въ значительной степени опустошили свою жизнь, — робко вставилъ Саганѣевъ, онъ боялся какимъ-нибудь неосторожнымъ словомъ доставить боль этому, очевидно, запутавшемуся, огорченному и озлобленному человѣку: — мы перестали относиться къ себѣ строго, перестали предъявлять требованія къ своему я и стали жить, спустя рукава… Когда на улицѣ кричатъ караулъ, мы затыкаемъ уши и говоримъ: «моя хата съ краю», до тѣхъ поръ, пока не разслышимъ голосъ собственнаго сына или брата, но и тогда только мечемся растерянно, просимъ, но предпринять ничего не умѣемъ…

Въ волненіи онъ догонялъ по комнатѣ Бѣлозерова, прижалъ его къ шкафу и, близко наклоняясь, обжигая своими черными напряженными глазами, заговорилъ едва слыш;нымъ, проникновеннымъ голосомъ, какъ будто сообщая величайшую тайну:

— Мы сами сдѣлали изъ своей жизни яму, въ которой теперь путаемся! Смотрите кругомъ — мы негодуемъ, но показываемъ кулакъ въ карманѣ, мы любимъ, но тоскуемъ отъ того, что не умѣемъ цѣнить какъ слѣдуетъ наше чувство и изъ страха, изъ халатности, изъ навалившейся на насъ лжи предаемъ нашу любовь и распинаемъ ее и изъ жизни уходитъ вся радость, вся красота, все украшеніе, нея цѣнность!.. И то, чѣмъ мы хотимъ сдѣлать ее богаче, освѣтить тусклое бытіе провинціи новыми переживаніями — обращается на насъ же, и не замѣчая этого — мы теряемъ дѣйствительно цѣнное!.. Мы размякли — изъ насъ ушла твердость, мы поддаемся компромиссамъ — и жизнь наша не жизнь, а сплошное мученіе!..

— Но позвольте, Сергѣй Филипповичъ, кто далъ вамъ право… — стараясь освободиться отъ жгучихъ, охватывающихъ глазъ, бормоталъ Бѣлозеровъ, — вы говорите такъ, что…

— Ахъ, право, право! — вдругъ вскрикнулъ Саганѣевъ и завертѣлся по комнатѣ, — какія ненужныя, глупыя, жестокія слова… Право!

— Вы говорите такимъ образомъ, что я могу подумать, будто вы говорите, намекая на меня…

— Ахъ, намекая на васъ!.. — сдавливая голову руками, опять повторилъ Саганѣевъ, — ну, зачѣмъ, зачѣмъ вы это говорите?!

Онъ сѣлъ на диванъ, какъ давеча Бѣлозеровъ, опершись локтями въ колѣни, и закрылъ глаза. И то самое, отъ чего онъ убѣгалъ въ весеннія, улыбающіяся поля, о чемъ настойчиво и тихо спрашивалъ дальній призракъ города, охватило его съ новой силой и ему хотѣлось застонать отъ безсилія, тоски, боли, затопившихъ его жизнь.

Когда онъ поднялъ голову, Бѣлозерова уже не было. Гдѣ-то въ передней говорили и слышался смѣхъ Ветлугиной.

— А вы все одни? — спрашивала она, должно быть, Бѣлозерова, — это хорошо иногда… Говорятъ, семейное счастье — какъ енотовую шубу — нужно время отъ времени провѣтривать!

Потомъ хлопнула выходная дверь и сестра прошла черезъ гостиную мимо кабинета, напѣвая и, должно быть, по привычкѣ оглядывая себя въ зеркала.

…Ночныя развлеченья

Приносятъ наслажденья,.

Парижъ, Парижъ, Парижъ, —

Ты всѣхъ къ себѣ манишь!..

— напѣвала Женя, и Саганѣевъ сморщился, какъ отъ зубной боли, отъ этого вульгарнаго мотива, нелѣпыхъ словъ, отъ которыхъ весло воздухомъ сквернаго кафе-шантана, пропитаннымъ запахомъ пудры, дешевыхъ духовъ, пота и вина. Онъ вскочилъ, опять сдавилъ голову и прошепталъ:

— Боже мой, Боже мой, откуда это? И она, Женя, милая дѣвочка, которую онъ такъ недавно видѣлъ въ короткихъ платьяхъ, нѣжной и чистой?..

Когда онъ вошелъ къ ней, Женя стояла спиной къ зеркалу и, закинувъ голову назадъ, старалась разсмотрѣть черезъ плечо складки бѣлаго накинутаго на шею шарфа. Она еще не перестала пѣть и, садясь на свое обычное мѣсто у заставленнаго ненужными вещами стола, онъ слышалъ:

На счетъ смазливой рожи,

Всегда одно и тоже…

— пѣла Женя, не обращая вниманія на брата и примѣряя свой шарфъ.

— Послушай, Женя, откуда у тебя этотъ репертуаръ? — спросилъ онъ, внимательно, какъ будто въ первый разъ видѣлъ ее, разглядывая сестру.

— А это Ветлугина поетъ… хорошенькій мотивъ!.. — отвѣтила Женя, накидывая шарфъ на голову и стараясь спустить его ниже на лицо, чтобъ глаза изъ-подъ него казались таинственными и загадочными, — дальше я словъ не знаю…

— Охота тебѣ водиться съ ней!..

— Она очень веселая… Притомъ такая изящная!.. За ней много ухаживаютъ…

— Развѣ только въ томъ дѣло, чтобы ухаживали? — спрашивалъ онъ, съ недоумѣніемъ разглядывая эту дѣвушку съ мелкими, чѣмъ-то напоминавшими красивую и глупую птицу чертами лица, неизвѣстно почему жившую съ нимъ подъ одной крышей, тратившую его деньги, которую онъ считалъ своей сестрой.

— Пт… Скажите пожалуйста — въ чемъ же еще? Такъ весело, интересно… За мной тоже много ухаживаютъ… Вонъ Васька Бѣлый влюбленъ, да и Ярошко тоже… И Савельичъ… Ужасный дуракъ этотъ Савельичъ, — такая семинарщина!..

— По-твоимъ словамъ выходитъ, что всѣ въ тебя влюблены…

— А что же — я хорошенькая… Вонъ этотъ вашъ, восьмое поколѣніе кавалеристовъ, онъ тоже не прочь поволочиться!.. Онъ красивый мужчина…

— Женя, что ты говоришь?..

— А что же — я знаю и говорю… Пт… — щелкнула она, вытянувъ нижнюю губу. — Вонъ Ветлугина говоритъ: очень имъ нужно все — чтеніе тамъ или разговоры!..

Саганѣевъ хотѣлъ встать, взять ее за плечи, встряхнуть и попросить одуматься, но вспомнилъ, что онъ почти не знаетъ ея, что онъ никогда не видѣлъ ее съ книжкой, что интересуется она исключительно шляпками и шарфами, и ему стало холодно.

— Какое опустошеніе, какое опустошеніе!.. — бормоталъ онъ, въ ужасѣ покачивая головой уже у себя въ кабинетѣ, гдѣ Марьюшка, бранясь на сырыя дрова, растапливала печку, — какая пустота!..

Онъ попробовалъ вообразить сестру всю, какой она была — съ ея шансонетными напѣвами, съ шляпками, съ этимъ откровеннымъ цинизмомъ рѣчи — и опять потеръ руки отъ холода.

Совершенно неизвѣстно, чѣмъ могла быть наполнена жизнь этого человѣка съ птичьими чертами лица? Такая дѣвушка не задумается надъ книжкой, не погруститъ тихимъ вечеромъ сладкой молодой грустью, она не придетъ съ нѣжной печалью въ комнату любимаго человѣка перебирать оставленныя недочитанными книги, на которыхъ рѣзко отмѣтила строку далекая теперь рука, не постоитъ въ тихой задумчивости передъ его столомъ, гдѣ онъ горѣлъ мыслью, чувствомъ, невысказаннымъ словомъ любви… Все было просто, ясно, голо, опредѣленно, какъ въ сухомъ чертежѣ, и жизнь уходила впередъ прямой и ясной дорогой къ завѣтной цѣли — замужеству. Съ кѣмъ? — все равно.

— Боже мой, Боже мой, — шепталъ въ растерянности немолодой уже, наивный человѣкъ, что-то проглядѣвшій въ жизни, чего-то не замѣчавшій и теперь холодѣвшій отъ неожиданности, — что же это такое, Боже мой?

Онъ припоминалъ свою жизнь въ этомъ городѣ, встрѣчи съ извѣстными знакомыми людьми, про которыхъ онъ зналъ, что они ѣдятъ и когда ложатся спать, — и ему казалось, что онъ попалъ на неизвѣстный островъ, населенный совершенно неизвѣстнымъ народомъ, о которомъ не упоминается ни въ одной географіи…

— Что же это такое?..

XIII.

Гринбаумъ разъ пять звонилъ по телефону въ редакцію, выбирая время, когда Бѣлозерова не было дома, и спрашивалъ Сеню, когда пріѣдетъ Людмила Федоровна. Раза два онъ заходилъ самъ и давалъ на чай — сначала рубль, потомъ еще рубль. И, когда Людмила Федоровна пріѣхала, Сеня бросился къ телефону и позвонилъ по данному фельетонистомъ номеру.

Людмила Федоровна пріѣхала вечеромъ, когда уже темнѣло, не предупредивъ телеграммой, которую все собиралась дать и не успѣла. Дни въ это время стояли холодные, цвѣла черемуха, и, какъ всегда въ это время, дули рѣзкіе, холодные вѣтры, солнце перестало грѣть и свѣтило по зимнему.

Войдя въ переднюю и втаскивая какую-то коробку, Людмила Федоровна у самыхъ дверей увидѣла бородатаго человѣка въ коричневомъ котелкѣ, сердито говорившаго съ Сеней.

— Что такое — все дома нѣтъ, да дома нѣтъ! — кричалъ человѣкъ въ котелкѣ, а Сеня равнодушно слушалъ его, — кой разъ захожу — все дома нѣтъ!.. Мнѣ что, самому что-ль въ банкъ платить, мнѣ вонъ увѣдомленіе ужь прислали… Дома нѣтъ…

Онъ увидѣлъ Людмилу Федоровну, узналъ ее и, шевеля короткими красными пальцами, обратился къ ней:

— Извольте видѣть, сударыня — все дома нѣтъ! Разъ семь, алибо восемь заходилъ — все дома нѣтъ, изволите видѣть!.. Мнѣ банкъ увѣдомленіе прислалъ, срокъ черезъ два дня — а ихъ все нѣтъ… Нешто такъ можно?

— Я не знаю, о чемъ вы говорите… — попятилась отъ него Людмила Федоровна.

— Все о томъ же, сударыня, все о томъ же!.. Что же это такое — тыща рублей, чать, на улицѣ не валяется, я, можно сказать, какъ благородному человѣку, вы намъ, мы вамъ, а намѣстъ того еще крѣпче!.. Раньше хуть просто руготня, а тутъ ужь прямо къ прокурору на вродѣ какъ доносъ… И на счетъ шпалъ, и вагоны трамвайные, и какъ тюрьму о прошломъ годѣ строили — все какъ есть!… Какъ же такъ-то?

Не слушая его, Людмила Федоровна передала коробку Сенѣ, вышла опять и сняла съ извозчика Пикуся. Сеня внесъ вещи и все время, пока они ходили вверхъ и внизъ по лѣстницѣ, человѣкъ въ рыжемъ котелкѣ бранился и высчитывалъ свои обиды. Въ заключеніе Сеня подошелъ къ нему и сказалъ негромко:

— Шли бы отсюда!.. видите — не до васъ теперь…

Человѣкъ ушелъ.

Въ комнатахъ было нетоплено, доступъ электрической энергіи сегодня какъ разъ прекратили, такъ какъ за три мѣсяца не было заплачено, и Сеня принесъ изъ кухни маленькую лампочку безъ абажура съ тоненькимъ закопченнымъ стекломъ. При этомъ свѣтѣ комнаты выглядѣли угрюмо и мрачно и отъ закрытыхъ бумагой и полотномъ картинъ и зеркалъ казались нежилыми.

— Какъ здѣсь у васъ… непріютно! — проговорила Людмила Федоровна, со страхомъ оглядывая знакомыя и такъ измѣнившіяся вещи. — Георгій Владиміровичъ скоро придетъ, не знаете?

— Неизвѣстно… Онъ съ утра ушедши, — отвѣтилъ Сеня, помолчалъ и добавилъ: — Можетъ быть, самоваръ поставить?

— Да, поставьте… Пикусю надо поѣсть… У него разстроился за дорогу желудокъ, ему надо дать чего-нибудь, онъ совсѣмъ не ѣлъ. У васъ есть яйца, масло?

Она говорила много и подробно, какъ будто боялась, что Сеня уйдетъ, и она. останется вдвоемъ съ ребенкомъ въ этихъ унылыхъ комнатахъ.

— Яицъ нѣтъ, масла тоже нѣтъ, — равнодушно отвѣтилъ Сеня, — сегодня воскресенье, купить нельзя…

— Какъ, же быть, Сеня, а? — спросила Людмила Федоровна, останавливаясь передъ нимъ.

Сеня молчалъ. Потомъ, когда она отвернулась, ушелъ въ кухню и тамъ долго гремѣлъ самоваромъ.

Пикусь оглядывался, какъ будто пріѣхалъ въ чужое мѣсто. Подъ конецъ дороги онъ разоспался на рукахъ у матери, она едва его разбудила, и теперь онъ хотѣлъ плакать. Она говорила ему, что они пріѣдутъ, увидятъ папу, будутъ пить чай, Пикусь съѣстъ яичекъ, потомъ ляжетъ спать въ своей кроваткѣ. Но ничего не было — и неизвѣстно, когда придетъ отецъ и какъ устроиться съ ужиномъ для сына.

Угрюмый ворчливый духъ, обжившійся въ пустыхъ комнатахъ за время отсутствія хозяйки, смотрѣлъ изъ черной пустоты гостиной, шуршалъ чѣмъ-то по полу, чуть-чуть дребезжалъ стеклами двойныхъ рамъ. Лампа горѣла тускло и отъ нея пахло керосиномъ. Не было абажура и смотрѣть на длинный кружекъ огня было больно. А когда кто-нибудь — Людмила Федоровна или Пикусь, двигался — по комнатѣ взмахивали длинныя, жуткія тѣни.

Вошелъ Сеня и предложилъ сходить въ ресторанъ купить чего-нибудь.

Людмила Федоровна издержалась и, когда расплатилась съ извозчикомъ, у нея остался рубль съ мелочью. Она дала его Сенѣ, и онъ отправился за ужиномъ.

— Какъ странно, какъ странно! — повторяла Людмила Федоровна, сжимая у груди холодные, озябшіе пальцы, — какъ все это странно!..

Пикусь серьезно смотрѣлъ на нее и силился снять пальто, котораго мать не сняла, опасаясь простуды. Домъ ему казался чужимъ, онъ боялся чернаго квадрата двери въ гостиную и чуть видимаго тамъ незнакомаго въ клеенчатомъ чехлѣ рояля; заплакать тоже было страшно.

— Какъ странно, какъ странно! — бормотала Людмила Федоровна, прохаживаясь взадъ и впередъ по комнатѣ и стараясь согрѣть руки, — совсѣмъ, совсѣмъ не то!

Кто-то хлопнулъ дверью въ передней и шелъ быстрыми, торопливыми шагами — должно быть. Сеня вернулся изъ ресторана. Въ гостиной онъ задѣлъ за стулъ, загремѣлъ и выбранился незнакомымъ голосомъ:

— Чортъ его, какая темнота!..

— Кто тамъ? — крикнула Людмила Федоровна, боясь войти въ темную комнату. — Это вы, Сеня?

Но вошелъ не Сеня, а Гринбаумъ.

Какъ всегда, шляпа у него съѣхала на бокъ, пальто было разстегнуто и галстухъ развязался. Увидѣвъ Людмилу Федоровну, онъ снялъ шляпу, поклонился по-театральному низко и заговорилъ тономъ благороднаго отца:

— Простите меня, что я безпокою васъ, едва вы успѣли пріѣхать… Но я измучался, усталъ, ожидая васъ… О еслибъ вы знали!..

Онъ поднялъ руки вмѣстѣ со шляпой надъ головой и нѣсколько времени подержалъ ихъ такъ.

— Я такъ измученъ, такъ изстрадался, еслибъ вы только знали!..

— Въ чемъ дѣло, Михаилъ Наумовичъ?

— О, эта святая женщина, моя жена, этотъ невинный ребенокъ, павшій жертвой развратнаго человѣка!.. Людмила Федоровна, вы жена, вы мать, строго блюдущая чистоту семейнаго очага, къ вамъ, вашей чистотѣ, вашему глубокому нѣжному материнскому сердцу взываетъ несчастный отецъ и мужъ!.. — вскрикнулъ Гринбаумъ и похоже было что онъ упадетъ на колѣни.

— Въ чемъ дѣло? я не понимаю васъ!.. — отодвигаясь назадъ, пробормотала Людмила Федоровна. Пикусь подумалъ, что маму хотятъ обидѣть, и собрался заплакать; это у него выражалось тѣмъ, что нижняя губа высовывалась впередъ все дальше и дальше.

— О, чистая мать, любящая жена, еслибъ вы могли знать!.. Я несчастный, униженный и оскорбленный, ищу въ васъ помощи и поддержки — поймите, поймите мои страданія, мои безсонныя ночи, мою нечеловѣческую тоску!.. Внушите, внушите вашему мужу, вы такъ благотворно вліяете на него, внушите ему оставить эту святую женщину, этого невиннаго ребенка!.. Она слаба, она женщина, — и потомъ здѣсь не городъ, а вертепъ, и онъ влечетъ ее въ подозрительныя мѣста, устраиваетъ свиданія у разныхъ Саганѣевыхъ, и несчастный наивный ребенокъ гибнетъ, а съ нимъ гибнутъ несчастныя дѣти…

Людмила Федоровна взялась за виски руками и наморщила брови.

— Послушайте, Михаилъ Наумовичъ, зачѣмъ вы все это говорите?.. Я только что пріѣхала, не успѣла развязать вещи, не успѣла оглядѣться, я не спала двѣ ночи и вдругъ вы здѣсь…

— Я ждалъ, я горѣлъ отъ нетерпѣнія, я не спалъ ночи, ожидая васъ!.. Моя жена, мой единственный любимый человѣкъ… О-о-о, еслибъ вы знали этого человѣка!

— Я не знаю, что я могу сдѣлать для васъ, — уже съ раздраженіемъ отвѣтила Людмила Федоровна — я не мѣшаюсь ни въ дѣла, ни въ жизнь моего мужа… Притомъ, притомъ — продолжала она, чувствуя какую-то необходимость встать на защиту того самаго очага, о которомъ говорилъ фельетонистъ, — притомъ я не знаю, кто кого и куда влечетъ… Если вы хотите знать мое мнѣніе, то ваша жена увлекла не только моего мужа, но и Кумачева, и Ярошко, и многихъ другихъ, кажется… Я не знаю, что вы хотите отъ меня и зачѣмъ вы пришли… Если сплетничать, то…

— Что-о? Моя жена?! Эта святая женщина, этотъ невинный ангелъ? О-о-о, какъ велика людская злоба! О, Боже, ужели Ты можешь спокойно смотрѣть на это? И вы, вы, жена человѣка, для котораго не существуетъ ничего святого, который презираетъ святость семьи, закона, который собственную свою семью позоритъ со всякими подписочными Таисами, едва успѣетъ жена отвернуться изъ города на недѣлю и вы…

Людмила Федоровна отвернулась, какъ отъ удара, еще крѣпче сжала виски и едва могла сказать:

— Уйдите… Сейчасъ идите вонъ!.. Я не хочу васъ слушать! Уйдите вонъ!..

Она хотѣла сама выйти изъ комнаты, но полъ неожиданно близко придвинулся къ глазамъ, опять ушелъ внизъ, качнулся и она упала бы, еслибы не подвернулся стулъ возлѣ двери.

— Людмила Федоровна, что съ вами, вамъ нехорошо? бросился къ ней Гринбаумъ, отшвырнувъ въ сторону свою шляпу, — Людмила Федоровна…

Онъ хотѣлъ дать ей воды, но не было ни графина, ни стакана и онъ заметался по комнатѣ, размахивая, какъ птица крыльями, фалдами разстегнутаго пальто.

— Уйдите, уйдите, идите вонъ… — слабо, но настойчиво говорила Людмила Федоровна, — сейчасъ же идите вонъ!..

Онъ остановился, подобралъ свою шляпу и попятился къ дверямъ. Потомъ ушелъ.

Она не могла сказать — сколько времени она просидѣла на стулѣ возлѣ двери; подошелъ Пикусь и съ той же длинной нижней губой просилъ чего-то.

Шатаясь, съ такимъ чувствомъ, какъ будто она только что поднялась послѣ продолжительной тяжкой болѣзни, она встала и повела мальчика въ дѣтскую.

— Ложись, дѣтка! спи, мама посидитъ съ тобой… — говорила она, едва разбирая, что говоритъ, — ложись, милый… Это ничего, у мамы голова болитъ!..

Маленькая кухонная лампа, принесенная Сеней, плохо освѣщала большія комнаты и въ углахъ, подъ диванами и столами толпились тѣни. Онѣ недовольно убѣгали туда, едва въ комнату входили, и выжидали тамъ угрюмо и злобно, когда пройдутъ дальше.

Кровати не были покрыты простынями и одѣялами и безстыдно и нагло выглядѣли полосатые матрацы, какъ будто здѣсь, въ знакомомъ и когда-то съ такой любовью и вниманіемъ обставляемомъ мѣстѣ, прошло страшное опустошеніе.

Пикусь долго не могъ заснуть и согрѣться — вынутыя изъ чемодана простыни были холодныя и сырыя, она его накрыла сверхъ одѣяла своей шубкой. И сама сидѣла около, заставивъ лампу валявшейся на столѣ книгой.

— Спи, моя дѣточка, спи… — не думая, по привычкѣ приговаривала она, — спи, мальчикъ!..

Пикусь задремывалъ и вдругъ просыпался и съ ужасомъ оглядывался вокругъ на гулкую, чужую комнату. И опять задремывалъ чутко и легко.

« — Нельзя, нельзя… — думала она, съ мучительнымъ ощущеніемъ пустоты въ груди, — я завтра уѣду… Я скажу ему, что любить перестать я не могу, но я потеряла уваженіе къ нему!.. Мы не нужны ему, я это знала, только боялась признаться себѣ…»

Пришелъ Сеня и принесъ холоднаго рябчика. Онъ нашелъ огарокъ свѣчи и накрылъ на столъ. Когда Людмила Федоровна уѣзжала — въ домѣ было много стакановъ, чашекъ, а теперь на столъ нечего было подать, кромѣ старой, потрескавшейся тарелки, стакана и чашки на двухъ разнокалиберныхъ блюдцахъ.

— Гдѣ же сервизъ, я оставляла цѣлый сервизъ, онъ дорогой, мы его привезли изъ Петербурга?! — старой привычкой хозяйки разсердилась Людмила Федоровна, но вспомнила, что она уже не нужна здѣсь, и замолчала.

— Я не знаю… — какъ всегда равнодушно отвѣтилъ Сеня, — это, можетъ быть, Акулина или Ганя… У насъ ничего нѣтъ теперь.

— Я ему скажу, — говорила Людмила Федоровна, оставшись одна въ комнатѣ, закутываясь въ пледъ, — я ему скажу, что такъ лучше и для него, и для насъ… Онъ не можетъ, онъ такъ созданъ или воспитанъ, онъ такой есть… Но я тоже не могу, я не могу постоянно ждать, что вотъ отворится дверь и войдетъ опять такая мука, такое оскорбленіе, такая боль!..

Пищалъ Пикусь и звалъ настойчиво и со страхомъ:

— Ма-ма… Ма-ма же!

Она садилась около него, держала холодныя маленькія ручки и успокаивала.

— Я не могу, не могу!.. Я завтра же должна уѣхать, спи, моя дѣтка, спи!.. Боже мой, Боже мой, а какъ я мечтала, какъ ѣхала сюда…

Она вспомнила, какъ ждала его писемъ въ деревнѣ у сестры, какъ ходила сама на станцію за четыре версты по весенней распутицѣ, увязая въ грязи и теряя на проселкѣ калоши, какъ радостно смѣялась, когда получала отъ него нѣсколько строкъ и какъ весело бывало тогда промочить ноги въ холодной, какъ ледъ, водѣ или, поскользнувшись, упасть на руку и выпачкать перчатку въ липкой землѣ; какъ ѣхала она сюда, возбужденная радостью, ожиданіемъ новой жизни, въ которой нѣтъ ничего стараго, все забыто, все новое и яркое, какъ разсказывала Пикусю о папѣ, о томъ, какъ онъ встрѣтитъ ихъ, какъ они будутъ гулять вмѣстѣ, какъ папа возьметъ ихъ съ собою на охоту, когда поѣдетъ на вальдшнеповъ, и какъ они будутъ тихонечко, тихонечко стоять, а папа прицѣлится въ птичку, выстрѣлить и принесетъ ее намъ… Пикусь спорилъ — не убьетъ, птичка полетитъ домой, въ гнѣздышко и ляжетъ спать — и она соглашалась — хорошо, не убьетъ, папа промахнется и птичка ляжетъ спать у себя въ гнѣздышкѣ. А потомъ они будутъ вечеромъ возвращаться домой и повезетъ ихъ папинъ ямщикъ Петръ на парѣ лошадей въ линейкѣ, и будетъ свѣтить мѣсяцъ, и поѣдутъ лѣсомъ, и будетъ страшно — и не страшно, потому, что здѣсь папа и у папы ружье…

Она низко склонилась и заплакала.

Рѣзкій, долгій звонокъ затрещалъ въ кухнѣ — разъ и еще разъ. Это пришелъ онъ. Людмила Федоровна вытерла глаза, оправилась и закуталась плотнѣе въ пледъ.

Сеня шопотомъ сообщилъ Бѣлозерову, что пріѣхала барыня, но не сказалъ о посѣщеніи Гринбаума. Проходя по темнымъ комнатамъ и бранясь на электрическую станцію, прекратившую токъ. Бѣлозеровъ въ тоже время съ тревогой спрашивалъ себя:

— Знаетъ или не знаетъ? Знаетъ или не знаетъ?

Онъ вошелъ, сдѣлалъ обрадованное лицо и устремился къ женѣ, но по одному ея взгляду, по тому, что она сидѣла, сжавшись, закутанная широкимъ швейцарскимъ пледомъ, понялъ, что она знаетъ. Онъ поцѣловалъ у нея руку и хотѣлъ поцѣловать губы, но она отстранилась и тихо сказала:

— Не надо, Гога…

— Что такое? въ чемъ дѣло? чего ты такая? — спрашивалъ онъ краснѣя отъ своей лжи и чувствуя полную безполезность ея, — я не понимаю — въ чемъ дѣло?

— Оставь, Гога, я все знаю… Не надо, Гога!..

— Что ты знаешь, въ чемъ дѣло, я тебя спрашиваю? Тебѣ опять наболтали что-нибудь?

— Опять!.. — горько усмѣхнулась она, — оставь Гога, не надо лгать. Я завтра уѣду, все равно… Намъ нельзя жить вмѣстѣ. Для тебя это скучно и тяжело, а мнѣ больно… Ты дашь мнѣ денегъ… Шестьсотъ… нѣтъ, пятьсотъ рублей и я уѣду съ Пикусемъ въ Швейцарію…

Этотъ подробный, выработанный планъ, такъ же, какъ опредѣленная цифра денегъ, объяснили ему ненужность разговора.

— Перестать любить тебя я не могу, это не въ моихъ силахъ, но уважать тебя я тоже не могу, — твердила она, — и вмѣстѣ намъ нельзя жить!..

Эта ночь была похожа на кошмаръ. Какъ нарочно разыгрался вѣтеръ, гудѣлъ въ трубахъ и упруго толкался въ окны, напоминая что-то, уже бывшее однажды. На чердакѣ стучало, перекатывалось и завывало, и можно было думать, что тамъ стонетъ кто-то большой и угрюмый, и ему изъ темной гостиной, изъ пустой столовой отвѣчаетъ молчаливый духъ брошеннаго дома.

Бѣлозеровъ сидѣлъ на диванѣ въ кабинетѣ безъ пиджака, съ распущеннымъ галстухомъ и, прислушиваясь къ этимъ ночнымъ тревожнымъ шумамъ, вздыхалъ тяжело:

— Фу-у!..

Сеня принесъ ему огарокъ свѣчи, и пламя нервно горело и отъ этого было еще тоскливѣе. Часто вскрикивалъ и начиналъ плакать Пикусь и слышно было, какъ встаетъ съ дивана, на которомъ она легла, не раздѣваясь, Людмила Федоровна и успокаиваетъ его. Потомъ черезъ нѣкоторое время слышался ея голосъ:

— Гога, приди сюда, мнѣ страшно!..

Бѣлозеровъ входилъ, садился у двери на стулъ и говорилъ:

— Чего страшно? — никого нѣтъ. Мы одни. Это вѣтеръ. Она лежала на диванѣ крохотнымъ комочкомъ и лица ея не было видно. Закрытая книгой лампа чадила и надо было прибавить огня, но онъ боялся шевельнуться. Когда она засыпала короткимъ нервнымъ, полнымъ странныхъ сновидѣній сномъ — онъ уходилъ.

Онъ тоже засыпалъ, но не надолго. Едва только осторожная дремота начинала переходить въ сонъ, какъ страшная тяжесть наваливалась на него, давила грудь, сердце, сжимала желѣзнымъ обручемъ голову. Очнувшись онъ спрашивалъ себя.

— Что такое?

И вспоминалъ:

— Ахъ, да, она уѣдетъ!..

Онъ не нуженъ ей. Когда мужъ вмѣсто опоры дѣлается угнетеніемъ — ему надо уйти. Уйти, уйти во что бы то ни стало, куда угодно, только скорѣе, сейчасъ же уйти. Но уйти было нельзя.

— Уйти!.. — шепталъ онъ, задремывая. Огромная тяжесть медленно спускалась на сердце, оно начинало метаться, потомъ останавливалось. И съ крикомъ своимъ или заслышавъ чужой крикъ — онъ пробуждался.

— Гога, мнѣ страшно, приди сюда!..

Ночь тянулась безумно долго и, казалось, ей никогда не будетъ конца. Порой Бѣлозерову чудилось, что онъ сидитъ на стулѣ возлѣ двери годы. И сидѣть будетъ, вѣчно.

— Уйти!..

И онъ шелъ въ кабинетъ, потиралъ то мѣсто, гдѣ медленно и вяло билось сердце, и вздыхалъ:

— Фу-у-у…

Что у него впереди? Въ это было лучше не заглядывать. Опись имущества, позоръ на весь городъ, лишеніе мѣста, можетъ быть, арестантскія роты за растрату. Можетъ быть, револьверная пуля въ заключеніе. Это послѣдній его шагъ, его благородный жестъ.

Онъ задремалъ, а окна уже свѣтлѣли и молочная дымка утра растекалась по пустой улицѣ.

XIV.

Утромъ Людмила Федоровна позвонила по телефону Саганѣеву. Это былъ единственный человѣкъ, котораго она могла и хотѣла видѣть. Онъ пришелъ тотчасъ же и по ея лицу понялъ все безъ разспросовъ. За ночь она похудѣла, щеки ея опустились внизъ, глаза посвѣтлѣли и подъ ними образовались мѣшки. И вся она имѣла такой видъ, какъ въ то время, когда у ней болѣла голова и она ходила, шатаясь по комнатамъ съ перетянутымъ полотенцемъ лбомъ.

Они сидѣли вдвоемъ въ столовой, такъ какъ Бѣлозеровъ ушелъ. Онъ былъ радъ уйти, такъ мучало его все дома; онъ старался не смотрѣть ни на жену, ни на сына, избѣгалъ ихъ взглядовъ и ему казалось, что, если онъ посмотритъ на нихъ, случится что-то ужасное. Онъ ушелъ, чтобы достать денегъ.

Поѣздъ уходилъ въ часъ, но Людмила Федоровна волновалась, безпокоилась и заторопилась на вокзалъ въ половинѣ двѣнадцатаго. Саганѣевъ понялъ, что тамъ, на людяхъ, ей будетъ легче, и не отговаривалъ.

Послали за извозчикомъ, потомъ долго укладывались и Людмила Федоровна еще разъ обошла всѣ комнаты. Она пошла одна и въ каждой комнатѣ останавливалась, сжимала сцѣпленные пальцы у груди и задыхалась, какъ мужъ:

— Фу-у, фу-у-у…

Эти комнаты… Эти знакомыя вещи!.. Рояль, за которымъ она такъ часто сидѣла… И садъ, видный въ окно… О, сколько боли, сколько мукъ, сколько нѣжной радости, мягкой мечты оставалось здѣсь… эти комнаты!..

Она почти выбѣжала на крыльцо, едва сдерживая внезапно хлынувшія слезы, и отвернулась отъ Саганѣева и сына.

Сеня въ послѣдній разъ поправилъ осиновую желтую коробку въ ногахъ у извозчика и равнодушно сказалъ:

— Трогай, что ль… Прощайте, барыня!..

И, когда они отъѣхали, зѣвнулъ и посмотрѣлъ въ небо. Потомъ вспомнилъ, что надо убрать самоваръ и чайникъ, изъ котораго никто не пилъ, и пошелъ въ домъ.

На вокзалѣ Людмила Федоровна по прежнему волновалась, ненужно суетилась и зачѣмъ-то потребовала завтракъ, хотя ѣсть совсѣмъ не хотѣла. Саганѣевъ пробовалъ говорить, но что скажешь человѣку, у котораго лицо приговореннаго къ смерти?

Онъ начиналъ говорить и умолкалъ, не кончивъ, а ему казалось, что онъ сказалъ очень много. Чтобы хоть немного перебить ея нервное настроеніе, онъ спросилъ вина. Знавшій хорошо Бѣлозерова татаринъ-лакей почтительно изогнулся и захотѣлъ узнать — какого вина?

Саганѣевъ растерянно оглянулся своими жуткими глазами и нерѣшительно произнесъ:

— Я не знаю… Вообще вина, ну, бѣлаго, что ли!..

Лакей посмотрѣлъ на него, принялъ въ соображеніе даму и принесъ сладкаго до тошноты икема.

Людмила Федоровна сдѣлала глотокъ и машинально подумала:

« — А вотъ Гога сумѣлъ бы выбрать!..»

И вдругъ она вспомнила, что она больше никогда, никогда не увидитъ мужа, что будетъ жить одна, не говоря съ нимъ, не спрашивая его, не ожидая его иногда ночью съ книгой, или съ стыдливымъ и радостнымъ чувствомъ прислушиваясь, какъ онъ совершаетъ свой ночной туалетъ въ сосѣдней ванной, чтобы придти къ ней властнымъ, снисходительнымъ, любящимъ, полнымъ очарованія, которому такъ сладко отдаться…

— Ахъ, ахъ, ахъ!.. — коротко вздыхала она, силясь взять себя въ руки, — ахъ…

Саганѣевъ бубнилъ что-то, по обязанности прихлебывая приторное вино, и она слышала только отдѣльныя слова: опустошеніе, разгромъ, частное, общее, женщина…

А Гога не ѣхалъ. Она смотрѣла на часы — Боже, какъ медленно тянулось время!.. Можно было подумать, что они сидятъ здѣсь цѣлый день, а прошло только полчаса…

Пикусь смутно догадывался, что совершается большое и безповоротное… Несчастный ребенокъ, какъ онъ будетъ рости? Но такъ лучше, лучше, — чѣмъ меньше лжи онъ увидитъ и пойметъ, тѣмъ лучше!.. Онъ будетъ уважать отца, хотя, можетъ быть, обвинитъ ее… Такъ лучше…

Бѣлозоровъ пріѣхалъ, когда носильщикъ уже снесъ вещи въ подошедшій поѣздъ, и всѣ вышли на перронъ. Онъ далъ женѣ деньги, которыми надо было вносить штрафъ за статью, и, когда передавалъ конвертъ женѣ, подумалъ:

« — Еслибы она знала, что изъ-за этихъ денегъ я, можетъ быть, буду завтра въ арестантскихъ ротахъ, она ихъ не взяла бы…»

Но она не знала и спрятала конвертъ на груди.

По прежнему опасаясь смотрѣть ей въ лицо и избѣгая взглядомъ тянувшагося къ нему сына, онъ поцѣловалъ ихъ холоднымъ, мертвымъ поцѣлуемъ и, когда поѣздъ тронулся, приподнялъ шляпу. А когда послѣдній вагонъ — длинный и наполовину стеклянный вагонъ-ресторанъ — простучалъ непонятно и торопливо ему въ мозгъ, онъ надѣлъ шляпу, забралъ правый усъ въ ротъ и коротко, холодно и опредѣленно подумалъ:

— Теперь конецъ.

Онъ не зналъ — будетъ ли это пуля изъ зловѣщаго дула револьвера, или грубая куртка арестанта, или просто смерть подъ заборомъ отъ голода, вчерашняго похмѣлья, отъ тоски и ненужности жизни, но что конецъ будетъ непосредственно за этимъ мелькнувшимъ праздничнымъ вагономъ, онъ зналъ навѣрное.

Онъ смотрѣлъ въ небо — и ему казалось, что онъ чувствуетъ, какъ волосы его сѣдѣютъ. И одиночество, и новая жизнь, и оттягивавшій карманъ неудобный черный револьверъ — все было хорошо и заманчиво и одинаково на все не было силы. Жизни не было — все было пусто, холодно, безразлично и только гдѣ-то въ опустошенной душѣ билось робкое, слабое сожалѣніе — маленькая искорка въ сплошномъ, наплывающемъ мракѣ…

В. Муйжель.

"Русское Богатство", №№ 10—12, 1913