Оппозиция застоя (Григорьев)/ДО

Оппозиция застоя
авторъ Аполлон Александрович Григорьев

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru • Черты из истории мракобесия

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

А. А. Григорьевъ

Оппозицiя застоя

Черты изъ исторiи мракобѣсiя

Время. 1861. N 5

Ты видишь: я припоминаю,

Алеко, старую печаль.

Пушкинъ.

I

Бываютъ въ литературѣ вещи, которыя совершенно ускользаютъ отъ вниманiя современниковъ, но которыя, для послѣдующихъ поколѣнiй, представляютъ собою факты въ высшей степени замѣчательные, озаряютъ цѣлыя направленiя. Такихъ вещей не надобно искать промежду крупныхъ литературныхъ явленiй, ибо въ такомъ случаѣ онѣ были бы замѣчены современниками; такiя вещи пишутся обыкновенно безъ всякихъ притязанiй на какое либо значенiе, пишутся такъ, вполнѣ отъ души, вполнѣ наивно. Въ нихъ мысль извѣстныхъ направленiй является по домашнему, на распашку, какъ можетъ быть и не хотѣли бы показать ее головы извѣстныхъ направленiй, или по крайней мѣрѣ, какъ не хотѣли бы они показать ее сначала. Въ такихъ проговоркахъ направленiй, — проговоркахъ по большей части нежданныхъ и раннихъ, сказывается нѣчто роковое… Рада бы курочка не идти, да за хохолокъ тащутъ.

Къ числу такихъ наивныхъ и въ историческомъ смыслѣ драгоцѣнныхъ вещей принадлежитъ письмо благороднѣйшаго изъ смертныхъ М. Н. Загоскина къ издателю первоначальнаго «Маяка» — 1840 года, Петру Александровичу Корсакову, — письмо, которое издатель, какъ самъ говоритъ въ примѣчанiи, помѣстилъ, скрѣпя сердце.

Въ своемъ родѣ, это наивное письмо Загоскина такъ же смѣло, какъ знаменитое письмо Чаадаева. Не надобно забывать только неизмѣримую разницу между авторами писемъ въ отношенiи къ умственному ихъ развитiю, равно какъ и того, что одинъ, Чаадаевъ, разсѣкъ хорошо ли, худо ли гордiевъ узелъ лжи, а другой… другой только открылъ заткнутое до тѣхъ поръ отверстiе, изъ котораго полилась всякая нечистота.

Вотъ это письмо. Я привожу его цѣликомъ, какъ очень немногимъ извѣстное и всѣми забытое, а между тѣмъ знаменательное по отношенiю къ вопросу, составляющему предметъ моихъ изслѣдованiй.

«Любезный другъ, Петръ Александровичъ! Давно уже я сбираюсь писать къ тебѣ и поблагодарить тебя за истинное удовольствiе, которое приноситъ мнѣ чтенiе твоего изданiя, и вотъ наконецъ собрался, тогда какъ бы мнѣ вовсе писать не слѣдовало, потомучто я, измученный ужасными спазмами, три дня уже ничего не ѣлъ и едва могу отъ слабости сидѣть на стулѣ; но сердце мое не терпитъ нѣмоты — я прочелъ или, лучше сказать, проглотилъ послѣднюю (IV) часть „Маяка“ — ретивое закипѣло, стклянку съ микстурой за окно, перо въ руку и пишу.»

Прежде всего надобно замѣтить, что М. Н. Загоскинъ былъ именно одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ вполнѣ искреннихъ и чистыхъ людей, у которыхъ «сердце не терпитъ нѣмоты». Стоитъ только прочесть очеркъ его личности, художнически набросанный С. Т. Аксаковымъ въ бiографiи Загоскина и въ разныхъ мѣстахъ «Воспоминанiй», чтобы въ этомъ убѣдились всѣ читатели, незнавшiе Загоскина, какъ писателя и какъ человѣка. Что Загоскинъ былъ точно боленъ и точно оживленъ чтенiемъ «Маяка» до того, что стклянки съ лекарствами полетѣли въ окно, и что онъ тотчасъ же схватилъ перо, чтобы передать свои впечатлѣнiя, въ этомъ грѣхъ и сомнѣваться. Что же, спрашивается, подвигло и оживило такъ эту добрую, честную, искреннюю натуру, которая до старости воспламенялась легко какъ сѣрная спичка? Что?… А вотъ послушайте:

"Боже мой! сколько въ этой части прекрасныхъ вещей? что за логическая, свѣтлая и умная голова у твоего товарища Бурачка! сколько новыхъ, ясныхъ идей, сколько святыхъ истинъ! — Наконецъ, благодаря Бога, явилось у насъ изданiе книги, въ которой говорятъ прямо, что безъ религiи не можетъ быть и хорошей литературы…

"Когда я прочелъ между прочимъ въ разборѣ Героя нашего времени слѣдующiя слова: «Какъ не жаль хорошее дарованiе посвящать такимъ гадкимъ нелѣпостямъ, изъ одной только увѣренности, что они будутъ имѣть успѣхъ; дѣло давно извѣстное, чѣмъ всего скорѣе угодишь слабымъ людямъ; но дѣло ли художника пользоваться этой слабостью людей, когда художникъ призванъ именно врачевать эту слабость, а не развивать ее», — то я такъ бы и бросился къ Бурачку на шею — да на бѣду шея-то его въ Петербургѣ, а мои руки въ Москвѣ — такъ прошу тебя, любезный другъ, исполнить это за меня par procuration. Однакожъ, я не во всемъ согласенъ съ твоимъ сотоварищемъ, и въ двухъ случаяхъ вовсе его не понимаю — вотъ въ какихъ именно.

«Не понимаю, какъ могъ Бурачекъ, человѣкъ религiозный, логическiй, человѣкъ, который такъ хорошо опредѣлилъ достоинство Героя нашего времени — какъ могъ назвать Марлинскаго колоссомъ. О Господи! да простится ему этотъ грѣхъ и въ сей и въ будущей жизни! Что такое былъ Марлинскiй? Разскащикъ съ талантомъ и воображенiемъ. Марлинскiй, этотъ, по временамъ, самый рабскiй подражатель неистовой французской школы — этотъ бонмотистъ, щеголяющiй самыми нелѣпыми сравненiями и остротами, этотъ умникъ, который живя на Кавказѣ, описывалъ нравы московскаго общества по Бальзаку и вѣроятно лучше зналъ бытъ дербентскихъ татаръ, чѣмъ русских мужичковъ; этотъ исковерканный, вычурный, осыпанный полинялыми французскими блестками Марлинскiй, который говоритъ, что улитка разговора перешла на другой предметъ и думаетъ, что сказалъ очень умно; этотъ безусловный обожатель запада и всѣхъ его мерзостей, — этотъ Марлинскiй, который находитъ, что между дикимъ чеченцемъ и русскимъ дворяниномъ менѣе разстоянiя, чѣмъ между этимъ послѣднимъ и какимъ нибудь французскимъ маркизомъ или англiйскимъ лордомъ, какъ будто бы всѣ маркизы и лорды люди истинно просвѣщенные, а всѣ русскiе дворяне рѣшительно невѣжды, — Марлинскiй, у котораго во всѣхъ сочиненiяхъ подобныя нелѣпости разсыпаны тысячами; Марлинскiй, который коверкалъ, увѣчилъ, ломалъ, терзалъ безъ всякой пощады русскiй языкъ; Марлинскiй, который изрѣдка говорилъ языкомъ человѣческимъ и никогда не согрѣвалъ души читателя ни одной высокой религiозной мыслью; наконецъ Марлинскiй, въ которомъ я только потому и признаю истинный талантъ, что не смотря на всѣ эти дряни, онъ читается съ удовольствiемъ — этотъ Марлинскiй — колоссъ! Что же послѣ этого тотъ, кого Бурачекъ называетъ пигмеемъ? чтожъ онъ такое? инфузорiй?»

Я еще не останавливаюсь пока на частномъ предметѣ вражды и озлобленiя покойнаго Загоскина на Марлинскаго, хотя одной этой вражды къ нему, — вражды честной и искренней со стороны такого честнаго и искренняго представителя застоя какъ Загоскинъ, — достаточно для того, чтобы заставить всякаго серьёзнаго мыслителя перевѣрить взглядъ Бѣлинскаго на дѣятельность А. А. Бестужева, — взглядъ, относящiйся къ тому переходному моменту примиренiя съ дѣйствительностью, на которомъ въ общихъ своихъ задачахъ не остановился долго нашъ великiй критикъ, и который во многомъ сходится со взглядомъ Загоскина. Дѣло пока не въ Марлинскомъ. Загоскинъ ненавидитъ въ Марлинскомъ начало тревожное, начало движенiя и порыва впередъ, ненавидитъ наивно, и ненавидитъ до того ослѣпленiя, что обвиняетъ А. А. Бестужева, который былъ русскимъ человѣкомъ по крайней мѣрѣ не менѣе его, М. Н. Загоскина, «въ безусловномъ обожанiи запада и всѣхъ его мерзостей». Вотъ что важно какъ фактъ, и въ особенности важно то, что Загоскинъ упрекаетъ критика «Маяка» въ непослѣдовательности, — упрекаетъ съ точки зрѣнiя застоя совершенно справедливо, до того справедливо, что Корсаковъ въ примѣчанiи принужденъ оправдывать Бурачка и головою выдать Загоскину Марлинскаго.

Человѣкъ простой и искреннiй, какъ Загоскинъ, наивнѣйшимъ образомъ влечетъ теоретиковъ въ роковой путь:

«Другой случай — продолжаетъ Загоскинъ — касается одного меня. Бурачекъ говоритъ, что всѣхъ русскихъ романистов нельзя обвинять въ религiозности. Въ этомъ общемъ числѣ, вѣроятно нахожусь и азъ многогрѣшный. Я могу быть писателемъ бездарнымъ, невѣждою — всѣмъ, что ему угодно; но чтобъ въ романахъ и повѣстяхъ моихъ не проявлялись идеи религiозныя, нѣтъ! воля его, въ этомъ я никакъ не могу согласиться. Я не сомнѣваюсь, убѣжденъ, вѣрую, что мой первый романъ обязанъ своимъ успѣхомъ именно религiозному чувству, которымъ онъ согрѣтъ. Если Бурачекъ, прочтя первый томъ „Аскольдовой могилы“ не замѣтилъ въ этомъ романѣ рѣшительно религiознаго направленiя, то или ему не угодно было вовсе обратить на это своего вниманiя, или наши понятiя о религiозности не имѣютъ ничего общаго.»

Не самолюбiе оскорбленнаго автора — нѣтъ! это можно сказать положа руку на сердце — внушило Загоскину эти строки, а оскорбленное убѣжденiе человѣка, честно и горячо служившаго убѣжденiю. И вотъ онъ во имя этого горячаго убѣжденiя, тянетъ тѣхъ, которыхъ признаетъ своими собратiями, какъ говорится «на расправу». Отступать нельзя. Корсаковъ въ примѣчанiяхъ извиняется передъ романистомъ и прямо говоритъ: «Guilty! вотъ и все оправданiе! Я и товарищъ совершенно согласны во всемъ этомъ…» Это даже трогательно, кромѣ всякихъ шутокъ.

Но, точно ли отступать передъ религiозностью М. Н. Загоскина и его романовъ было нельзя? Вотъ это другой вопросъ. Послѣдствiя доказали, что можно, но только послѣдствiя доказали это, и еще доказываютъ и можетъ быть долго еще будутъ доказывать, что между обскурантизмомъ и религiею свѣта, между застоемъ и ученiемъ любви — нѣтъ ничего общаго… Для всѣхъ этихъ послѣдствiй нужны были и простая книга отца Парѳенiя, поразившая своей простотою мудрыхъ и разумныхъ и жадно прочтенная толпою, и глубокое мышленiе И. Кирѣевскаго и блестящiе, оригинально-смѣлые и широкiе взгляды Хомякова, и полное вѣры, любви и жизни слово архимандрита Ѳеодора и, позволю себѣ сказать, чисто земныя литературныя явленiя, — явленiя натурализма, на который всего болѣе нападали слѣпые поборники застоя. Посмотрите, какъ поблѣднѣлъ юродивый Митя «Юрiя Милославскаго» передъ одной главой въ «Дѣтствѣ» Толстаго, гдѣ съ такой правдой и любовью изображено лицо юродиваго, такъ что вы въ этомъ простомъ художническомъ изображенiи не заподозрите не то что тѣни фальши, но даже какой либо сентиментально-субъективной примѣси. Сравните смерть идеальнаго добродѣтельнаго человѣка въ романѣ «Рославлевъ», съ смертями севастопольцевъ у Толстаго же, или сцену дѣйствительно теплую, но фальшивую по примѣси субъективнаго и сентиментальнаго, — сцену смерти боярина Кручины-Шалонскаго въ «Юрiѣ»… ну хоть съ сценою смерти простого благочестиваго мѣщанина, въ очеркахъ г. Зарубина, печатающихся въ «Библiотекѣ для Чтенiя» подъ названiемъ: «Жизнь», — очеркахъ замѣчательныхъ въ высшей степени, какъ свидѣтельство громадныхъ шаговъ натурализма въ наше время… Сравните все это между собою, — сравните наконецъ противно-сентиментальное добродушiе загоскинскихъ лицъ съ типами Островскаго, въ родѣ «Агаѳона» и для васъ будетъ ясно, что передъ «религiозностью» загоскинскихъ романовъ отступить было можно безъ оправданiй и извиненiй, во имя правды и жизни.

Но теорiя — слѣпая и узкая, какъ всякая теорiя — отступить не могла и повлеклась къ крайностямъ роковымъ процессомъ.

«Я полагаю — продолжаетъ нещадно-послѣдовательно наивный талантливый человѣкъ застоя — что религiозность въ романѣ состоитъ въ томъ, чтобъ при всякомъ удобномъ случаѣ, напоминать читателю, что земная жизнь есть не цѣль, а только средство къ достиженiю цѣли; что безъ христiанской религiи нѣтъ истиннаго просвѣщенiя, что мудрованье западныхъ философовъ есть только мѣдь звѣнящая и кимвалъ звѣцаяй, и что наконецъ одна только вѣра въ Христа даетъ человѣку возможность быть истинно добродѣтельнымъ: все это — видитъ Богъ — можетъ быть очень дурно, но я стараюсь выполнять во всѣхъ моихъ сочиненiяхъ…»

Что за удивительная смѣсь — невольно перерву я выписку — высшихъ, несомнѣнныхъ истинъ, съ узкими, чисто-личными враждами противъ философiи, съ чисто-личными стремленiями заставлять искусство напоминать, указкой указывать. Невольно повторишь слова, сказанныя отцомъ архимандритомъ Ѳеодоромъ въ его борьбѣ съ г. Аскоченскимъ. Всѣ обскуранты кажется думаютъ, что для Бога разумъ человѣческiй такъ же мало дорогъ какъ для нихъ!

«Правда — говоритъ далѣе Загоскинъ — съ нѣкотораго времени я поослабѣлъ, потомучто усталъ воевать одинъ противъ нашихъ скептиковъ, европейцевъ, либераловъ, ненавистниковъ Россiи, апологистовъ неистовыхъ страстей и поэтовъ сладострастья, т. е. защитниковъ земной жизни и всѣхъ ея наслажденiй. Но когда сталъ выходить вашъ „Маякъ“, и я познакомился съ Бурачкомъ, то сердце мое снова ободрилось; я сказалъ: слава Богу! теперь я не одинъ — насъ двое! теперь есть у меня сослуживецъ на этомъ ратномъ полѣ — да еще какой? чудо-богатырь! не тутъ-то было. Бурачекъ не хочетъ меня признать и товарищемъ. Жаль! нашъ полкъ не великъ, а ихъ — избави Господи!!»

Удивительно видѣнъ въ этомъ мѣстѣ Загоскинъ, — видѣнъ и для тѣхъ вѣроятно, которые не знали его, не читали даже его сочиненiй, а читали аксаковскiя «Воспоминанiя» — добродушный, наивный, недалекiй — кидающiйся на шею и… таковъ фанатизмъ теорiи, чуть что не инквизиторъ въ своихъ умственныхъ враждахъ. Да иначе и нельзя. Теорiя требуетъ жертвъ какъ древнiе идолы. «Домашняя Бесѣда» обнаружила же въ прошломъ году интимную переписку Загоскина, переписку, изъ которой видно, что мрачное изувѣрство и ему самому грозило огненными сковородами за сомнѣнiе въ огненныхъ сковородахъ… Благодушный старый ребенокъ играетъ съ огнемъ, а все-таки остается старымъ ребенкомъ. Такъ съ нимъ и обращаются мудрые друзья его: «Guilty! Guilty! повторяетъ въ выноскѣ П. А. Корсаковъ. Безъ вины виноваты! Заставьте за себя вѣчно Бога молить». А тѣмъ не менѣе онъ какъ роковая сила влечетъ и долженъ влечь своихъ мудрыхъ друзей, къ тѣмъ крайнимъ предѣламъ, гдѣ всѣ разсужденiя становятся уже только амилификацiею немногословной, но глубокой содержанiемъ думы Павла Аѳанасьевича Фамусова:

По моему, чтобъ зло пресѣчь,

Такъ взять бы книги всѣ да сжечь!

Вотъ онъ обращается къ самому г. Бурачку, съ слѣдующею рѣшительною рѣчью:

«Теперь я обращусь прямо къ вамъ, неумолимый мой судья; я думаю Корсаковъ исполнилъ уже мое препорученiе, мы съ вами обнимались, слѣдовательно можемъ говорить откровенно какъ старинные прiятели. Г. Бурачекъ (имя и отчества вашего не имѣю честь знать)! я прочелъ съ восторгомъ вашъ разборъ духовныхъ сочиненiй, съ наслажденiемъ почти всѣ статьи о словесности; но когда дочитался до колосса Марлинскаго и заглянулъ потомъ въ статью о философiи, то меня такъ холодомъ и обдало! ахъ, батюшки! подумалъ я, ужь не хочетъ ли онъ служить двумъ господамъ? избави Господи? Что это, почтенный Бурачекъ, вы такъ уважаете философiю, разумѣется, я говорю о философiи, которая ведетъ или лучше сказать, старается вести насъ къ познанiю истины и къ необходимости нашего перерожденiя, другой я не признаю. Эта философiя для плохого христiанина наука сбивчивая, шаткая и рѣшительно неудовлетворительная, потомучто душа его чувствуетъ, что онъ ищетъ истину не тамъ гдѣ долженъ искать ее и что божественная истина недоступна для земного нашего разума, и постигается одною только вѣрою. Для истиннаго христiанина философiя (не прогнѣвайтесь!) одно пустословiе, потомучто важнѣйшiе ея вопросы для него давно уже рѣшены. Не истинный тотъ христiанинъ, который станетъ искать доказательствъ безсмертiя души въ Платоновомъ Федокѣ, не истинный тотъ христiанинъ, который станетъ благоговѣть передъ наукою, въ которой дѣлаются слѣдующiе вопросы (извините): Не самобытенъ ли видимый мiръ? Конеченъ ли онъ, или у него не было начала и не будетъ конца? Не правда ли, что эти вопросы и рѣшенiя ихъ должны показаться христiанину не только пустословiемъ, но даже и богохульствомъ? Осмѣлится ли онъ повѣрять своимъ ничтожнымъ земнымъ умомъ истины изрѣченныя самимъ Богомъ? да и что прибыли ему изучаться философiи, чтобъ узнать, что онъ долженъ вѣрить тому, чему давно уже, безъ всякихъ доказательствъ вѣритъ. Воля ваша, какъ бы мнѣ ни стали умно доказывать, что я, т. е. М. Н. Загоскинъ — точно М. Н. Загоскинъ, а все-таки бы я сказалъ, что это пустословiе. Къ чему же ведетъ эта наука того кто вѣруетъ? ровно ни къ чему; и неужели вы скажете, что вѣруетъ только тотъ, кто учился философiи? Г. Бурачекъ! вы называете почти всѣхъ насъ язычниками, что къ несчастiю довольно справедливо, смотрите не сдѣлайтесь сами язычникомъ, не вздумайте сами вмѣсто Бога покланяться философiи, т. е. вашему земному разуму. Древнiе ему и поклонялись, это очень естественно, философiя была откровенiемъ эллино-мудрецовъ, а мы по милости Божiей христiане, т. е. знаемъ все то, что можемъ и должны знать, не изучая ни Гегеля, ни Фихте, ни Канта, ни Окэна, ни всѣхъ этихъ эллино-христiанскихъ болтуновъ, о мудрости которыхъ кажется не съ большой похвалою отзывается апостолъ Павелъ. Теперь, позвольте, Бурачекъ, пожать у васъ на прощаньи руку, только сдѣлайте милость не будьте деспотомъ, ни гнѣвайтесь на меня за то, что я думаю не по вашему, а по моему»…

Павелъ Аѳанасьевичъ Фамусовъ является въ этихъ тирадахъ одѣтымъ пожалуй нѣсколько по модѣ уже, онъ и о Кантѣ и объ Фихте слыхалъ, до него объ Окэнѣ какъ-то долетѣли слухи, а все же онъ Павелъ Аѳанасьевичъ Фамусовъ, милый, достолюбезный врагъ всякаго духа изслѣдованiя

Обычай мой такой —

Подписано и съ рукъ долой!

гонитель плоти, «грѣшнымъ дѣломъ» балующiйся однако, если не съ Лизою, то сценами сентиментально добродѣтельной любви, добрѣйшiй Павелъ Аѳанасьевичъ, который

всякому, ты знаешь радъ,

со всякимъ обнимается и т. д. Но кромѣ забавныхъ фамусовскихъ чертъ, въ тирадахъ, есть черты мрачныя, по крайней мѣрѣ наводящiя на мрачные размышленiя.

Теорiя вообще ведетъ къ извѣстнаго рода терроризму своихъ адептовъ. Загоскинъ былъ наивный Камиллъ Дюмуленъ обскурантизма, относительно строгаго и суроваго Робеспьерра этого дѣла. Но на этого Камилла Дюмулена былъ своего рода Маратъ, тотъ господинъ, съ которымъ интимную корреспонденцiю его обнаружила «Домашняя Бесѣда» этотъ истинный гебертизмъ мракобѣсiя. Въ обскурантизмѣ были и свои constituants и свои жирондисты…

На смѣлыя наивности Камилла Дюмулена, г. Бурачекъ отвѣчалъ какъ наставникъ, нѣкоторою защитою философiи, въ выноскѣ подъ письмомъ, но въ сущности, наивное письмо бросило «Маякъ» въ роковой процессъ. Конечнымъ словомъ этого процесса, — была вражда со всякимъ духомъ изслѣдованiя. Чего не досказалъ «Маякъ» то въ наши дни по торжищамъ и стогнамъ голоситъ «Домашняя Бесѣда», послѣдовательнѣйшее развитiе мрачной теорiи, которой зерно лежало однако въ «Маякѣ» съ самаго начала этого изданiя, которой плевелы заглушали все доброе и передовое, что было въ «Москвитянинѣ» до 1850 года и примѣшивались по временамъ даже къ преобразованному «Московитянину» пятидесятыхъ годовъ, съ которой невольное соприкосновенiе въ нѣкоторыхъ пунктахъ парализировало силы благороднаго славянофильскаго направленiя, то заставляя другихъ ложно смотрѣть на него, то вторгаясь иногда страннымъ образомъ въ самое это направленiе. Теорiя мрака и застоя, съ которой борьба стала вполнѣ возможна только въ наши дни, на ея же полѣ — теорiя, которой пасть суждено только въ такой борьбѣ подъ ударами могущественной дiалектики автора книги: «Православiе и современность» и догматической учености «Православнаго обозрѣнiя»…

Теорiя разумѣется начала свое дѣло не съ тѣхъ крайнихъ положенiй, которыя такъ добросердечно высказалъ наивный Загоскинъ въ своемъ письмѣ, появившемся въ VI части перваго (1840) года «Маяка современнаго просвѣщенiя и образованности». Крайнiя положенiя конечно заключались уже и притомъ заключались сознательно въ идеяхъ издателей журнала, по крайней мѣрѣ одного изъ нихъ, но еще не высказывались съ такою ясностью и простотою.

Что такое былъ «Маякъ»? Для многихъ изъ читателей, этотъ журналъ — какой-то далекiй миѳъ, и для всѣхъ, это можно сказать утвердительно, онъ представляется чѣмъ-то въ родѣ «Домашней Бесѣды» въ большихъ размѣрахъ. Между тѣмъ такое понятiе не совсѣмъ вѣрно. Между «Маякомъ» и «Домашней Бесѣдой» такая же бездна, какъ — опять прибѣгаю къ сравненiю — между теорiями Максимилiана Робеспьерра и гебертизмомъ. «Маякъ» въ наше время вѣроятно также бы отвернулся отъ цинизма убогой газетки, какъ нѣкогда аррасскiй депутатъ и его партiя отъ листковъ PХre Duschesne' я, который былъ почти всегда en colХre.

«Маякъ» для насъ уже теперь — исторiя. Мы можемъ подойдти къ нему какъ ко всякому явленiю безъ страха и вражды. «Маякъ» былъ ни болѣе ни менѣе какъ прямой наслѣдникъ направленiя Шишкова съ одной стороны и продолжатель направленiя Лабзинскаго «Сiонскаго Вѣстника» съ другой. Стало быть, онъ слагался изъ двухъ элементовъ, которые можно назвать: одинъ — мистицизмомъ, — другой — петербургскимъ нацiонализмомъ.

Мистицизмъ можно оставить въ сторонѣ; во-первыхъ потому, что онъ дѣло до сихъ поръ загадочное, породившее и Вейсгаупта съ его иллюминатствомъ и Новикова съ его просвѣтительною дѣятельностью и вмѣстѣ съ тѣмъ множество совершенно противоположныхъ явленiй; во вторыхъ потому, что собственно къ предмету моихъ разсужденiй, къ вопросу объ отношенiяхъ нашего сознанiя къ народности, эта струя не относится. Во всякомъ случаѣ, въ мистическихъ началахъ «Маяка» есть своего рода блестящая сторона. Логичностью изложенiя и извѣстнаго рода силою мышленiя г. Бурачка могъ поразиться не одинъ М. Н. Загоскинъ. Suum cuique, пора это сказать во всеуслышанiе. Вездѣ, гдѣ дѣло идетъ о философскихъ принципахъ, г. Бурачекъ, по крайней мѣрѣ въ первые годы «Маяка», является мыслителемъ логическимъ, дiалектикомъ выработавшимъ свой оригинальный методъ, съ которымъ можно спорить, но котораго нельзя было бы не уважать, если бы онъ самъ по больше уважалъ свои принципы и не прилагалъ ихъ ко всякой дѣйствительности, за недостаткомъ лучшей, если бы онъ своихъ личныхъ, старческихъ вкусовъ и антипатiй не вносилъ въ борьбу за принципы.

Противъ взгляда чисто отрицательнаго должна была непремѣнно явиться реакцiя, долженъ былъ выступить взглядъ положительный…

Но взглядъ отрицательный былъ силенъ и тѣмъ, что отрицалъ дѣйствительную фальшь, и тѣмъ, что имѣлъ точки опоры въ литературѣ. Всю литературу, которая стоила имени литературы, которая была живая, онъ принималъ за точку отправленiя: все мертвое, выдуманное, сочиненное — онъ отвергалъ. Его точка отправленiя не расходилась съ общимъ сочувствiемъ. Въ этомъ, да въ очевидной фальши всего выдуманнаго, сочиненнаго заключалась главнымъ образомъ его сила. Со всѣмъ живымъ онъ шолъ объ руку, разъясняя его, проповѣдуя, распространяя. Борьба за Пушкина, за Лермонтова, за Гоголя, была для него вмѣстѣ съ тѣмъ и борьба за свѣтъ. Онъ вѣрилъ въ живыя силы жизни…

Но въ этихъ живыхъ силахъ отрицательный взглядъ видѣлъ не все, что онѣ въ себѣ заключали, что онѣ несли съ собою въ мiръ, и потому разъяснялъ ихъ односторонно, по своему. Онъ былъ также теорiя, и не могъ быть инымъ…

Несогласные съ его выводами, а таковыхъ было и въ ту эпоху не мало, раздѣлились на два толка. Одни отвергли самую точку опоры отрицательнаго взгляда, отвергли живую литературу и чѣмъ дальше шли, тѣмъ должны были отвергать безпощаднѣе. Чтобы держаться за что нибудь дѣйствительное, они въ слѣпомъ усердiи защищали рядъ «выдуманныхъ» сочиненiй, сами «выдумывали, сочиняли» новую литературу и сочиненныя ими или ихъ послѣдователями пошлости въ какомъ-то странномъ ослѣпленiи выдавали за истинную литературу, отстаивали жарко нелѣпости, и разумѣется остались совершенно одни. Это направленiе наслѣдовало потерянное дѣло Шишкова и замкнулось въ «Маякѣ».

Другiе напротивъ жарко вѣрили въ живую литературу, по крайней мѣрѣ въ Пушкина и въ Гоголя, но вмѣстѣ съ тѣмъ не могли долго перейдти завѣтной черты и хотѣли помирить сочувствiе къ живому, съ сочувствiемъ къ отжившему во имя святости преданiя. Въ мысли о значенiи преданiя, они были совершенно правы, но высокую мысль они приковывали къ такому выдуманному вздору, какъ почти вся наша литература XVIII и начала XIX вѣка и къ такимъ безобразнымъ остаткамъ этого выдуманнаго вздора, какъ творенiя г. М. Дмитрiева или пѣснопѣнiя г-жи Авдотьи Глинки. Правые въ борьбѣ за народность и преданiе съ отрицательнымъ взглядомъ, они были въ высшей степени неправы въ борьбѣ за фальшь, которой обличенiе считали чуть ли не за crimen lesae majestatis. Это направленiе породило «Москвитянинъ» первой эпохи, такъ много мѣшавшiй «Москвитянину» пятидесятыхъ годовъ, мѣшавшiй и самому редактору въ его безспорно передовыхъ идеяхъ и молодой редакцiи въ ея юношескихъ, но честныхъ и пламенныхъ стремленiяхъ.

Ни то ни другое направленiе не было славянофильство, хотя съ тѣмъ и съ другимъ славянофильство имѣло повидимому много общаго, до того, что въ глазахъ отрицателей сливалось то съ тѣмъ, то съ другимъ направленiемъ, до самой минуты своего отдѣленiя. Сходство было только видимое. Славянофильство никогда не мирилось съ существующимъ, какъ направленiе «Маяка», не прилагало своихъ строгихъ принциповъ къ первой попавшейся дѣйствительности: самые принципы захватывало несравненно шире и притомъ выводя ихъ изъ мистическаго тумана въ философско-историческiя области какъ Кирѣевскiй и Хомяковъ; честно во имя этихъ принциповъ отвергло всякую фальшь, порожденную реформою и отвергло даже значенiе самой реформы. Идеалъ свой оно отодвинуло въ прошедшее. Съ другой стороны оно не могло слиться и съ направленiемъ, высказывавшимся въ «Москвитянинѣ». За направленiемъ «Москвитянина», и первой и второй его формы, можно зачислить одну заслугу. Оно никогда не было теоретическимъ, будучи часто хаотическимъ. Оно вѣрило въ живую жизнь, и неслось по ея волнамъ, нерѣдко съ иломъ и тиною. Оно знало всегда народъ какъ народъ, не зная дѣленiя его на до петровскiй и послѣ петровскiй, на степной и городовой и т. д. Славянофильство выдѣлилось изъ этихъ двухъ направленiй, какъ совершенно особое явленiе, какъ сила болѣе отрицательная, чѣмъ положительная и потому, оно не войдетъ въ настоящее разсужденiе, имѣющее дѣло съ оппозицiею положительнаго взгляда.

Оппозицiю эту я назвалъ оппозицiею застоя и попытку историческаго анализа ея, чертами изъ исторiи мракобѣсiя. Она была дѣйствительно такою въ «Маякѣ», потомучто онъ и опирался на одну дѣйствительность застоя и самъ сочинялъ новую, по такому же образцу, ослѣпленно враждуя со всѣми живыми силами жизни до того, что подъ конецъ все живое провозгласилъ погибельнымъ и погибнувъ самъ, передалъ свое завѣщанiе гебертизму «Домашней Бесѣды». Она являлась такою и въ «Москвитянинѣ», потомучто долго стремилась служить двумъ идеямъ, и вѣруя въ живое, все пробовала нельзя ли какъ нибудь сберечь и драгоцѣнную тину. Оппозицiя положительнаго взгляда только тогда перестала быть оппозицiей застоя, когда она оперлась за новыя силы жизни, сказавшiяся въ новой литературѣ, въ литературѣ натурализма. Тогда она стала оппозицiей законной, оппозицiей жизни теорiямъ, какъ западнымъ, такъ равно и славянофильскимъ.

II

«Много добраго — такъ говорили издатели „Маяка“ въ заключенiе VI книги перваго года своего изданiя (1840) — хотѣлось намъ сдѣлать для добрыхъ русскихъ, изданiемъ „Маяка“. Цѣль его — ихъ польза и наслажденiе. Содержанiе его — обнимаетъ все, что только можетъ интересовать человѣка. Исполненiе „Маяка“ — не погнушайте провѣрить теперь вмѣстѣ съ нами: чтò такъ — примите, чтó не такъ — помогите исправить. Мы уже столько сдѣлали, что можно довольно безошибочно обсудить и цѣль и исполненiе; и не такъ еще далеко мы зашли, чтобъ не было возможности поправить и передѣлать…»

Такъ говорилось въ той самой книжкѣ, въ которой печаталась статья Загоскина, — въ той самой книжкѣ, съ которой теорiя повлеклась по роковому процессу къ своимъ крайностямъ. Въ заключительной статьѣ этой VI книжки, въ сжатыхъ и точныхъ чертахъ повторялась нѣкоторымъ образомъ программа изданiя, — программа, съ принципомъ которой можно было пожалуй спорить, но которая представляла собою, какъ основанная на извѣстной доктринѣ — изложенiе убѣжденiй, могущихъ имѣть свое законное мѣсто въ человѣческомъ мышленiи.

"Мы начнемъ, — продолжаютъ издатели, — свой отчетъ подробнымъ изложенiемъ содержанiя «Маяка», которое направляясь къ разнымъ исключительнымъ цѣлямъ, черезъ нихъ же постоянно стремится въ тоже время къ одной преобладающей цѣли. Мы не побоимся войдти, гдѣ это нужно будетъ, въ нѣкоторыя подробности и доказательства; вы не бойтесь и прочтите ихъ со вниманiемъ, для того, чтобъ имѣть потомъ полное право судить и судить справедливо.

"1) На заглавномъ листѣ вы читаете: «Маякъ — собранiе трудовъ и ученыхъ и литераторовъ русскихъ и иностранныхъ.» Цѣль не мудрая, такихъ сборниковъ у насъ много. Всѣ журналы, хоть не такiе, но подобные же сборники. Какъ бы то ни было, все-таки эта цѣль достигнута; можетъ быть и не совсѣмъ дурно, по крайней мѣрѣ мы слышали будто въ «Маякѣ» есть вещи хорошiя.

"2) Но собирать статьи можно просто, какъ случится, разставляя ихъ только по условленнымъ сортамъ, не заботясь много о томъ, къ чему они ведутъ; были бы только сегодня интересны; или можно это собранiе подчинить особой системѣ, ведущей къ своего рода высшей цѣли. Это вторая г_л_а_в_н_а_я цѣль, не только еще не достигнутая, но даже не вполнѣ еще выясненная читателямъ «Маяка» — есть просвѣщенiе и образованность.

Итакъ, главная цѣль «Маяка» была повидимому въ высшей степени похвальная: просвѣщенiе и образованность… Но отъ чего же эту столь общую цѣль издатели какъ будто защищаютъ, защищаютъ свое изданiе отъ какихъ-то, — какъ слышится въ тонѣ, нападенiй? Все дѣло въ томъ, что слова «просвѣщенiе и образованность» — понимаютъ они иначе, нежели понимали другiя современныя имъ направленiя, выражавшiяся въ другихъ, современныхъ имъ журналахъ, — и особенность своего пониманiя этихъ словъ, они высказали въ общихъ чертахъ въ самой программѣ. Въ заключительной статьѣ VI книги — особенность эта выражена прямѣе и яснѣе.

Вотъ что говорятъ издатели:

"Странно покажется, а дѣйствительно такъ: XIX вѣкъ столько превозносится своимъ просвѣщенiемъ и образованностью, а между тѣмъ во второй четверти XIX же вѣка, три четверти человѣковъ едва ли умѣютъ различать два слова:

"Просвѣщенiе и — скука.

«Образованность и — мораль: таже скука. Для нихъ это синонимы: вещи, о которыхъ бы они и слышать не хотѣли…»

А! вот оно что. Маякъ стало быть предполагалъ и въ обществѣ и въ литературѣ — выражающей и потому самому руководящей общество — полнѣйшую разрозненность сознанiя съ истиннымъ просвѣщенiемъ и съ моралью. Стало быть и особенность его понятiя о просвѣщенiи и образованности — есть особенность отрицательная. Значенiе его въ оппозицiи — ложному просвѣщенiю и безнравственности, господствующимъ въ обществѣ и литературѣ, — во имя истиннаго просвѣщенiя и нравственности.

"Хорошо — такъ продолжается разъясненiе — если то, что я принимаю за просвѣщенiе, точно просвѣщаетъ а не мрачитъ. Хорошо, ежели то, что я называю образованностью — дѣйствительно, изъ животнаго какимъ я родился, преобразуетъ меня въ человѣка — въ существо богоподобное, высокое, способное счастливить и быть счастливымъ.

"Но если все это на оборотъ? Тогда сколько усилiй потерянныхъ, трудовъ напрасныхъ, а можетъ быть и — погибельныхъ! Вопросъ о дѣйствительномъ просвѣщенiи и образованности становится вопросомъ высочайшей важности; и нѣтъ человѣка, кто могъ бы сказать: «это до меня не касается». А когда такъ, то и мы коснемся этого предмета поглубже.

"Какъ безъ солнечнаго свѣта все томится, сидитъ во тьмѣ, спотыкается, падаетъ, леденѣетъ, мретъ, такъ, и въ миллiонъ разъ болѣе такъ, душа — безъ просвѣщенiя.

«Просвѣщенiе и образованность могутъ быть истинныя и вздорныя, существенныя и поверхностныя, полезныя и вредныя. Мы относимъ просвѣщенiе къ разуму, образованность къ сердцу. Для разума необходимъ свѣтъ истины, для сердца — теплота любви».

Все это — философскiе принципы, въ которыхъ много истины, въ которыхъ все пожалуй — истина, кромѣ одной повидимому совершенно второстепенной, невыдающейся на первый планъ мысли, мысли о «потерянныхъ, напрасныхъ и можетъ быть — погибельныхъ трудахъ.» Все остальное не новость, все остальное встрѣчаемъ мы въ мыслителяхъ какъ Хомяковъ, Кирѣевскiй, отецъ Ѳеодоръ (я напоминаю только о ближайшихъ къ намъ) — и видимъ, что оно не ведетъ ни къ отрицанiю свободы общественной, ни къ отрицанiю красоты въ искусствѣ, ни къ отрицанiю испытующаго духа въ философiи, а напротивъ придаетъ только всѣмъ этимъ возвышеннымъ стремленiямъ силу, прочность, центръ. Но эти высокiя основы — можетъ быть по сущности своей представляютъ собою такую высокую и острую крутизну, на которой въ желаемомъ равновѣсiи могли удерживаться только глубочайшiе христианскiе мудрецы первыхъ семи вѣковъ и весьма немногiе изъ современныхъ, наслѣдовавшiе отъ нихъ не букву, которая мертвитъ, а духъ, который животворитъ. Немногiе дошли до той высоты воззрѣнiя, потребной для простой и великой въ простотѣ своей мысли о. Ѳеодора, что для Христа человѣческiй разумъ вовсе не такъ ничтоженъ какъ для нѣсколькихъ поборниковъ застоя и насильственнаго единства, для нѣсколькихъ духовныхъ централизаторовъ, которымъ всякiе пути, уклоняющiеся отъ буквы, представляются «усилiями потерянными, трудами напрасными, а можетъ быть и погибельными». Централизаторы, приверженцы буквы, — странная иронiя! — становятъ свой собственный разумъ, т. е. свое личное, скованное пониманiе буквы мѣриломъ путей великой и таинственно-неусладимой силы и, — не зная ни ея послѣдующихъ проявленiй, ни ея конечныхъ цѣлей, — произносятъ съ высоты присвоеннаго себѣ авторитета приговоръ всякимъ путямъ, кромѣ тѣхъ, которые условлены ихъ буквою… Вредъ происходящiй отъ такого произвольнаго, хотя вмѣстѣ и рабски-буквальнаго указанiя путей, ужасенъ и въ области мышленiя и въ области искусства и въ области жизни. Много ли, повторяю, найдется Хомяковыхъ, Кирѣевскихъ, отцовъ Ѳеодоровъ? Мы были свидѣтелями страшнаго, трагическаго событiя, которое было прямымъ результатомъ воздѣйствiя страшной централизаторской теорiи на глубокую и впечатлительную, но неясную и тревожную натуру высокаго художника, Гоголя. Его сомнѣнiе въ духовномъ значенiи его дѣятельности, его смерть… не страшный ли это урокъ — но не мiру, который лишился въ немъ великаго органа любви и свѣта, а централизаторамъ, еслибъ они въ гордости своей были доступны какимъ либо урокамъ? Въ высшей степени замѣчательно въ его несчастной «перепискѣ» то письмо къ какому-то изувѣру-мраколюбцу, въ которомъ поэтъ отстаиваетъ значенiе арены, на которой посильно служитъ онъ правдѣ, красотѣ и любви — значенiе театра. Есть избранныя, необыкновенно ясныя души, которыхъ мракъ вовсе не касается, которымъ не можетъ представиться и самаго вопроса о ложности и погибельности стремленiй человѣка къ правдѣ, красотѣ и любви, если эти стремленiя суть дѣйствительно стремленiя. Такова была напримѣръ, ясная и свѣтлая душа Жуковскаго, котораго самыя мистическiя размышленiя, ни разу не доводили до сомнѣнiя въ значенiи высшихъ стремленiй человѣческихъ, который въ письмѣ своемъ къ Гоголю боится и колеблется произнести судъ даже надъ дѣятельностью германскаго поэта, радикально-противоположною его собственному жизненному и поэтическому воззрѣнiю. Но Гоголь, именно потомучто былъ несравненно глубже Жуковскаго по натурѣ, несравненно способнѣе къ энтузiазму и фанатизму, рѣшительно испугался «погибельныхъ» путей — испугался до того, что ни собственный его глубокiй умъ, ни внушенiя автора «Трехъ писемъ къ Гоголю» не могли его успокоить. Въ письмѣ напримѣръ къ мраколюбцу, онъ видимо мучительно борется съ страшнымъ для него взглядомъ, подозрѣвая въ тоже самое время самаго себя въ борьбѣ съ истиною. Тогда какъ дѣло рѣшалось очень просто. Мраколюбецъ вопiялъ на театръ по буквѣ, а не по духу великихъ мудрецовъ и учителей, во времена которыхъ, театръ уже утратилъ всякое серьёзное значенiе и которыхъ вражда была враждою серьёзныхъ, и глубоко смотрящихъ на жизнь мыслителей противъ дѣла, потерявшаго всякое живое значенiе и получившаго значенiе праздной и даже развратной потѣхи властолюбiя, сладострастiя и порока. Однимъ словомъ, это была борьба духа съ плотью, съ мертвою, отжившею и извращенною буквою, тогда какъ у нашихъ мраколюбцевъ, стало это — борьбою мертвой буквы противъ живой жизни.

«Маякъ» хотѣлъ противодѣйствовать ложному просвѣщенiю и безнравственности — но то, во имя чего онъ противодѣйствовалъ, его собственныя просвѣщенiе и нравственность, были чисто его, чисто субъективныя, прикованныя къ мертвой буквѣ понятiя. Съ такого рода понятiями, онъ, чѣмъ далѣе шолъ, тѣмъ больше и больше расходился съ живою жизнью. Начавши довольно умѣренно, съ принциповъ, которые сами по себѣ совершенно истинны, онъ еще до загоскинскаго письма — въ приложенiяхъ принциповъ къ дѣлу, обличился уже въ своей полной несостоятельности. Свое собственное старческое несочувствiе къ явленiямъ жизни, онъ счелъ за проведенiе высокихъ идей…

Вотъ съ чѣмъ между прочимъ выступалъ онъ еще въ 1840 году, еще до письма Загоскина:

Въ книгѣ IV, обвинивши (стр. 185) литературу нашу вообще въ томъ, что ей недостаетъ философiи, религiозности, народности, — уничтоживши значенiе Жуковскаго, хотя по какой-то непослѣдовательности искупленное впрочемъ съ избыткомъ въ 1845 году, обвиненiями въ деизмѣ; сохранивши еще уваженiе къ старымъ писателямъ и къ Карамзину, критикъ доходитъ наконецъ до Пушкина:

"Что мнѣ будетъ, говоритъ онъ («Маякъ» 1840 г. ч. IV. стр. 188) если я не обинуясь скажу, что тотъ, кто призванъ былъ возсоздать русскую поэзiю, именно тотъ уронилъ ее, по крайней мѣрѣ десятилѣтiя на четыре — это Пушкинъ. Съ огромнымъ призванiемъ быть оракуломъ человѣчества, онъ удовольствовался славой ювелира, оставилъ намъ нѣсколько томовъ чудныхъ поэтическихъ игрушекъ и почти ничего безсмертнаго. Пожалуйста не сердитесь! выслушайте, я дѣло говорю.

"Первый стихъ его, могучiй, умный, звучный — возбудилъ общiй восторгъ и удивленiе. Литературные старики на рукахъ его носили, молодежь гурьбой бѣжала за нимъ, осыпая знаками удивленiя и восклицанiя. Писать стихи ему ничего не стоило: это была живая фабрика чудныхъ стиховъ. Слава готова — къ чему ученье и трудъ? И Пушкинъ не воспользовался всѣми предоставленными ему средствами ученiя и просвѣщенiя, онъ самъ намекнулъ объ этомъ въ своемъ портретѣ. Духъ, вылившiйся по духу его времени, когда господствовали библейскiя общества и либерализмъ, два противные, неразлучные элемента (!!!) увлекся въ молодости легкомыслiемъ, свободой, разгуломъ прiятелей, молодежи, встрѣтилъ на пути преграды, плотины — вспѣнился, думалъ было волной перекатиться черезъ нихъ и разлился олицетворенной эпиграммой. Просто его захвалили до полусмерти.

"Не ищите у Пушкина философiи. Онъ не зналъ ее. Природный умъ или лучше остроумiе, способное направляться во всѣ стороны, никогда не замѣнитъ философiи. Пушкинъ не всегда вѣрный слуга истинѣ; поэтическихъ софизмовъ, парадоксовъ у него много. Все это скрыто подъ блескомъ и красотой стиха. Не ищите у Пушкина религiозности: его умѣли отвратить отъ нея. А безъ этихъ двухъ жизненныхъ элементовъ, не можетъ быть жизни и въ произведенiяхъ. Только въ послѣднихъ его произведенiяхъ, мелькаетъ что-то похожее на религiозность, и поэтому то нельзя довольно оплакать, что Пушкинъ, самъ не успѣлъ поправить того, что самъ же испортилъ въ молодости.

"Что касается до народности, Пушкинъ былъ бы поэтъ по превосходству русскiй, если бы по недостатку искусственнаго просвѣщенiя разума, особливо образованiя сердца и воли, развитiя и оживленiя чувства, т. е. по недостатку матерiаловъ, умственнаго капитала для творчества, не смотря на значительный даръ творчества отъ природы, былъ бы, говорю, Пушкинъ великiй поэтъ народный, если бы по всему этому не увлекся за Жуковскимъ въ подражанiе иноземному, особливо Байрону, сходному съ нимъ по превратностямъ жизни, борьбѣ съ обществомъ, но который далеко превосходилъ Пушкина ученостью и знанiемъ тайнъ человѣческаго духа и сердца, чего Пушкинъ, какъ не филосовъ, никогда не изучалъ. Пушкинъ былъ пейзажистъ, Байронъ — историческiй живописецъ. Что Пушкинъ видѣлъ, то мастерски схватывалъ и вѣрно и красиво писалъ, но онъ схватывалъ только внѣшнее въ человѣкѣ и обществѣ. Человѣческiя фигуры на его пейзажахъ — вещь второстепенная. Не знаю, понятно ли я говорю: но больше разъяснять некогда.

«Пушкинъ какъ и Байронъ былъ сухъ, колючъ, блестящъ, могучъ: животворной теплоты любви — ни въ томъ ни въ другомъ. Оба они больше разрушали, чѣмъ созидали, больше отрицали, чѣмъ полагали. Удивительно ли, что все преклонилось предъ ними, все увлеклось за ними? — подражатели разомъ поймали механизмъ пушкинскаго стиха, манеру, скорбь и вопли его генiя, не туда направленнаго: но эти вопли приняли за разочарованiе, тоску, безнадежность самаго Пушкина, — за необходимую принадлежность всякаго великаго поэта. Кому не хотѣлось быть великимъ безъ великихъ дарованiй и трудовъ? — и вотъ въ современной нашей поэзiи много стиховъ прекрасныхъ, есть даже лучшiе чѣмъ у самаго Пушкина, но нѣтъ въ нихъ философiи, ни религiозности, ни народности, нѣтъ свѣта, тепла, жизни, нѣтъ поэзiи; а только безжизненный, красивый стихотворный трупъ. Надо ждать новаго Пушкина. Между нынѣшними пѣвцами, почти ни одного нѣтъ; онъ еще зрѣетъ. Пушкинъ! кто бы ты ни былъ, сознающiй уже въ себѣ его крылья, его могучесть — остановись! не читай своихъ стиховъ прiятелямъ, не показывай ихъ журналистамъ. Не пиши теперь много, не исписывайся прежде времени; ты пока еще теперь маленькiй резервуаръ и скоро опорожнишься! родникомъ, кто только призванъ быть имъ, дѣлается въ половинѣ жизни. Сохрани же дѣвственность и свѣжесть поэтическихъ силъ твоихъ! изучай словомъ и дѣломъ философiю, религiю, народность. Подчини свою волю строгой ферулѣ повиновенiя. Спасай свое сердце отъ всего порочнаго. Разумъ свой просвѣщай истиной, чувство внушенiемъ красотъ природы, откровенья и искусства; но съ послѣднимъ будь остороженъ, не увлекайся ложными образцами: изучай, сравнивай всѣхъ, но никому не подражай и т. д.»

Я не останавливаю читателей на поразительномъ сходствѣ упрековъ, дѣлаемыхъ «Маякомъ» Пушкину, — сходствѣ простирающемся до тождества самыхъ выраженiй, съ упреками дѣлаемыми поэту въ наше время прогрессистами-теоретиками и обскурантами-теоретиками… Дѣло въ томъ, что какъ «Маякъ» 1840 года, такъ и теоретики нашихъ дней — равно теоретики, равно приступаютъ къ жизни съ готовыми мѣрками — и поневолѣ становятся къ ней и къ отраженiю ея литературѣ — въ отношенiе чисто-отрицательное.

Я нарочно беру теорiи «Маяка» въ первую его эпоху, — въ ту эпоху, когда они еще не глядятъ съ одной стороны на одинадцатую версту, какъ «Маякъ» 1844 и 1845 годовъ и не отвращаютъ еще отъ себя гебертизмомъ «Домашней Бесѣды». Отъ приводимыхъ мною мѣстъ, далеко еще до удивительныхъ статей о Пушкинѣ г. Мартынова, до обвиненiя всѣхъ писателей нашихъ въ деизмѣ и пантеизмѣ, до сближенiя литературы съ перiодомъ энциклопедистовъ. Но всѣ эти послѣдующiя «прелести», принадлежащiя къ области одинадцатой версты или «Домашней Бесѣды», заключаются уже какъ бы въ зернѣ въ первоначальныхъ критическихъ статьяхъ «Маяка».

Что они не заключаются какъ въ зернѣ, въ тѣхъ принципахъ, которыхъ «Маякъ» хвалился быть представителемъ, на это лучшимъ доказательствомъ будетъ развернуть любую изъ статей Хомякова, Кирѣевскаго или отца Ѳеодора…

Мракъ былъ послѣдствiемъ чисто-субъективной теорiи издателей и примѣси ея къ принципамъ. Примѣсь эта тѣмъ была вреднѣе, чѣмъ серьёзнѣе были принципы, ибо тѣмъ болѣе вводила въ искушенiе. Самое славянофильство, изъ уваженiя къ принципамъ не раздѣлилось явно, рѣзко съ «Маякомъ», не только сначала, но даже и въ послѣдствiи. Позволяя себѣ иногда отмѣтить фальшивый тонъ въ сочиненiяхъ г. Муравьева, оно какъ будто несмѣло вступить въ открытую борьбу съ теорiями г. Бурачка, ибо, по странному ослѣпленiю, считало такъ же какъ «Маякъ» и его адепты своимъ родоначальникомъ Шишкова…

«Маякъ» былъ чистымъ органомъ шишковизма или петербургскаго славянофильства. Отличительнымъ свойствомъ этого направленiя было отрицательное отношенiе ко всему современному, — стремленiе насильственно удержать старое, — однимъ словомъ не консерватизмъ, а чистый застой. Застой этотъ — старчески безсильный, призываетъ къ себѣ на помощь принципы весьма важные и существенные, но и самые принципы, профанируемые съ самаго начала приложенiемъ на защиту застойной тины, постепенно профанировались все болѣе и болѣе и дошли наконецъ до гебертизма «Домашней Бесѣды».

Да и не могло быть иначе. Вотъ какъ съ самаго же начала глядѣлъ «Маякъ» на современность и ея органъ — литературу.

«Ежели — говоритъ въ той же статьѣ критикъ, — образцы поэзiи, съ одной стороны невѣрно направленные, а съ другой превратно, поверхностно понятые и исключенные, прямо вели къ упадку нашу поэзiю, то теорiи, ученiя, сужденiе о поэзiи, окончившiяся отрицанiемъ всякихъ правилъ и законовъ, окончательно довершили упадокъ всей литературы и довели ее до нынѣшняго разжиженнаго состоянiя» («Маякъ» 1840 г. Т. IV. стр. 190).

«Маякъ» предполагалъ литературу въ упадкѣ — и только что на первый разъ приличiя ради, не жаловался съ адмираломъ Шишковымъ на то, что молокососы осмѣливаются судить о Херасковѣ — и серьёзные, существенные принципы заставлялъ служить такимъ вздорнымъ преданiямъ какъ Бургiева реторика, забвенiе которой считалъ отрицанiемъ «всякихъ правилъ и законовъ» — и какъ вся наша высокоторжественная литература XVIII вѣка, въ уклоненiи отъ которой онъ видѣлъ нынѣшнее разжиженное состоянiе литературы. Великiе и серьёзные принципы брались литературными Фамусовыми только на прокатъ, только на защиту дорогой имъ эпохи «выдуманныхъ» сочиненiй. Маякъ съ самаго же начала вопiетъ на то что «цѣлью, всѣхъ изящныхъ произведенiй поставили единственно удовлетворенiе эстетическому вкусу не подчиняя ихъ ни какимъ другимъ условiямъ…» Подъ другими условiями разумѣлись конечно — извѣстныя, китайски опредѣленныя нравственныя понятiя. А какъ только какая бы то ни было теорiя, не только теорiя застоя, но положительно какая бы то ни было, хотя бы теорiя самаго крайняго прогресса — начнетъ приступать къ жизни и ея органу — искусству, съ какими либо своими требованiями, а не съ тѣми которыя въ нихъ заключаются, т. е. не съ эстетически-жизненными — такъ она тотчасъ же станетъ къ знаменательнѣйшимъ явленiямъ искусства и жизни въ то отрицательное отношенiе, въ которомъ Пуритане напримѣръ находились къ Шекспиру, а наши теоретики разныхъ сортовъ къ Пушкину, — всѣ отъ г. Бурачка до г. Дудышкина, отъ г. — бова до г. Аскоченскаго и г. Гымалэ.

Теорiя же застоя разумѣется не остановится да и не можетъ остановиться ни передъ какими безобразiями. Отъ признанiя эстетическихъ требованiй, «Маякъ» ведетъ всѣ бѣдствiя, постигшiя несчастную россiйскую словестность.

«Отсюда» — говоритъ критикъ (ibidem) — "всѣ пороки рѣзни, оргiи, преступничество, каторжники, цыгане, разбойники, пираты, контрабандисты, жиды, шулеры, всѣ мерзости человѣчества поступили въ число матерiаловъ для изящныхъ произведенiй. Всѣ наши литераторы поголовно не изучали философiи научнымъ образомъ(*), всесторонно, а приняли на слова этотъ и другiе германскiе эстетическiе законы изъ третьихъ или четвертыхъ рукъ, какъ символъ литературной вѣры и проявляли эти теорiи словомъ и дѣломъ, ученiемъ и образцами.

(*) Далась же эта несчастная философiя (разумѣется по Баумейстеру, какъ реторика по Бургiю) — и далась не только литературнымъ фамусовымъ, а людямъ повыше. Попрекнулъ же недавно Бѣлинскаго незнанiемъ фолософiи, тоже явно незнанiемъ по Баумейстеру или по Бавмейстеру) — человѣкъ во многомъ передовой, г. Погодинъ. Эти — упреки нѣчто въ родѣ застарѣлой болѣзни.

Какими образцами проявлялъ «Маякъ» свои теорiи — открывается уже изъ этой же самой статьи. Образцами являются Булгаринъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ, Гречъ въ своей «Черной женщинѣ», Степановъ въ «Постояломъ дворѣ» и въ особенности г. Башуцкiй — послѣднiй въ особенности, ибо первые признаются образцами далеко несовершенными.

И такъ — вотъ какими шаткими опорами долженъ былъ «Маякъ» подкрѣплять свои теорiи въ дѣйствительности. Дѣйствительность же вся, кромѣ «Маяка», эти опоры отвергала.

Къ тому въ чемъ дѣйствительность видѣла руководящее выраженiе своихъ силъ, къ настоящей невыдуманной литературѣ — «Маякъ» сразу же сталъ въ отрицательное, укорительное и обличительное отношенiе. Въ особенности замѣчательно ясно высказался весь взглядъ «Маяка» — въ той же самой IV части, въ разборѣ Героя нашего времени Лермонтова — разборѣ, замѣчательномъ и основными мыслями и даже самыми формами, которыя глядятъ уже на одинадцатую версту и приближаются къ достолюбезнымъ формамъ «Домашней Бесѣды.» Разборъ этотъ — позволяю себѣ привести съ большою подробностью.

Онъ начинается разговоромъ въ гостиной. Въ гостиной потому, что неловко бы было по старому, по простодушной манерѣ «Вѣстника Европы» — подчивать публику разговоромъ между просвирней, дьячкомъ и корректоромъ типографiи. «Маякъ» покоряется условiямъ времени.

"Вы читали, сударыня «Героя», какъ вамъ кажется? — Ахъ, безподобная вещь! по-русски ничего еще не было подобнаго… такъ это все живо, мило, ново… слогъ такой легкiй, интересъ, такъ и заманиваетъ.

"А вамъ, сударыня?

"Я не видала какъ прочла; и такъ жаль было что скоро кончилось — зачѣмъ только двѣ, а не двѣнадцать частей.

"А вамъ, сударыня?

"Читается… ну прелесть! изъ рукъ не хочется выпустить. Вотъ если бы всѣ такъ писали по-русски, мы не стали бы читать ни одного романа французскаго.

"Ну, а вы Ив. Ив. что скажете?

"А мнѣ кажется, что появленiе «Героя нашего времени» и такой прiемъ ему всего разительнѣе доказываетъ упадокъ нашей литературы и вкуса читателей.

"Всѣ (въ голосъ). Ахъ! да какъ это можно? ахъ, кто этакъ варварски судитъ! ахъ! это просто зависть!.. ахъ! вотъ какъ убиваютъ таланты… ахъ! помилуйте Иванъ Иванычъ!

"Я. Mesdames, messieurs — чѣмъ такъ спорить, да шумѣть, не лучше ли теперь же расчитывать всю книгу, пересмотрѣть всѣ ея пружины, подставки, винтики, части, обсудить и тогда…

"Онѣ. Пересмотрѣть, обсудить… настоящiй мущина; кто разсуждаетъ, когда надо просто наслаждаться? «Герой» истинное наслажденiе, душечка, какъ милъ! ужасть, какъ милъ!

«Я. Какъ вамъ угодно, mesdames, я хоть для себя это сдѣлаю, пока вы наслаждаетесь…» (Маякъ, ч. IV, стр. 210).

Вооружаться на дурной тонъ этого приступа — нечего. У Никодима Надоумки въ «Вѣстникѣ Европы», тонъ еще хуже — но у него, промежду грубыхъ семинарскихъ выходокъ временами есть дѣло. Приступъ «Маяка» я привожу вовсе не для глумленiя надъ его претензiями на свѣтскость. Изъ этого приступа видно — что «Маякъ» понималъ, съ какимъ важнымъ для общества литературнымъ явленiемъ онъ имѣетъ дѣло — хотѣлъ сказать имъ, какъ отозвалось въ обществѣ созданiе Лермонтова, какъ оно возбудило интересъ даже въ томъ, въ комъ ничто интереса не возбуждаетъ, кого Гоголь впослѣдствiи не церемонясь называлъ «пустыми свѣтскими башками».

"Я въ самой вещи развинтилъ «Героя», продолжаетъ послѣ игриваго приступа критикъ, «и вотъ что нашолъ: внѣшнее построенiе романа хорошо, слогъ хорошъ; содержанiе романтическое по превосходству, т. е. ложное въ основанiи; гармонiи между причинами, явленiями, слѣдствiями и цѣлью, ни малѣйшей, т. е. внутреннее построенiе романа никуда не годится, идея ложная, направленiе кривое.»

Вотъ что называется истинная обдѣлка à la Собакевичъ — послушайте далѣе:

"Оболочка свѣтскаго человѣка схвачена довольно хорошо, черты духа и сердца человѣческаго, обезображены до нелѣпости. Весь романъ — эпиграмма, составленная изъ безпрерывныхъ софизмовъ, такъ что философiи, религiозности, русской народности и слѣдовъ нѣтъ. Всего этого слишкомъ достаточно, чтобъ угодить вкусу героевъ нашего времени, но въ тоже время, для человѣка здравомыслящаго, т. е. для профана въ современномъ героизмѣ, слишкомъ неотрадно; отъ души жалѣешь, за чѣмъ Печоринъ, настоящiй авторъ книги, такъ во зло употребилъ прекрасныя свои дарованiя, единственно изъ-за грошовой подачки, похвалы людей, зѣвающихъ отъ пустоты головной, душевной и сердечной. Жаль, что онъ умеръ и на могилѣ поставилъ себѣ памятникъ «легкаго чтенiя», похожiй на гробъ повепленный: снаружи красивъ, блеститъ мишурой, а внутри гниль и смрадъ.

"Кто же вскрываетъ гробы?

"Правда, не слѣдовало бы, но для ложнаго литературнаго слѣдствiя это необходимо.

"Вотъ содержанiе гроба: Герой нашего времени — за отличiе сосланъ на Кавказъ, въ одну изъ заполошныхъ крѣпостей. Онъ является коменданту крѣпости, штабсъ-капитану Максиму Максимычу. Максимъ Максимычъ, герой прошлыхъ временъ, простой, добросердечный, чуть-чуть грамотный, слуга царю и людямъ на жизнь и смерть: нынче многiе Максимы Максимычи переродились въ героевъ нашего времени. Кой гдѣ въ отставкѣ по хуторамъ, и на Кавказѣ, по крѣпостямъ, уцѣлѣли ихъ отрывки. Здѣсь Максимъ Максимычъ весь цѣликомъ, живой и былъ бы единственнымъ отраднымъ лицомъ во всей книгѣ, еслибъ живописецъ для большаго успѣха своего «героя» не вздумалъ оттѣнить добряка штабсъ-капитана отливомъ d’un bon homme, смѣшного чудака. Таковы уже законы легкаго чтенiя — въ самомъ добрѣ надо находить только смѣшное, оно будетъ сухо и скучно. За то, какъ милъ и какъ великъ герой, стоя рядомъ съ Максимомъ Максимычемъ, который принялъ его въ свою пустыню какъ друга, ласкалъ какъ брата, ухаживалъ за нимъ какъ отецъ, а тотъ?… тому все это было смѣшно, несносно… Только что не надѣлялъ онъ Максима Максимыча, за любовь его, щелчками по носу… жаль, авторъ не воспользовался этимъ для полноты трескучихъ эффектовъ.

«Герой, настоящiй герой! въ дождикъ, въ холодъ, цѣлый день на охотѣ, всѣ иззябнутъ и устанутъ, а ему ничего. А въ другой разъ, въ комнатѣ, вѣтеръ пахнетъ, увѣряетъ, что простудился; ставнемъ стукнетъ, онъ вздрогнетъ и поблѣднѣетъ, а на кабана ходилъ одинъ на одинъ.»

За тѣмъ критикъ въ насмѣшливомъ тонѣ разсказываетъ исторiю похищенiя Бэлы, охлажденiя къ ней Печорина и ея смерти. Замѣчательно, что на слова Печорина: Глупецъ я или злодѣй, не знаю, — критикъ отвѣчаетъ такъ, совершенно уже во вкусѣ и въ тонѣ г. Аскоченскаго:

«А я, такъ знаю, слѣдовало бы отвѣчать Максиму Максимычу, ты и то и другое, и глупъ какъ дерево, при всей остротѣ твоей, и золъ какъ голодный волкъ! и если ты не хотѣлъ отдать за нее мимолетной прихоти, то жизни и подавно не отдашь. Но авторъ не велѣлъ ему такъ отвѣчать, а герой знай себѣ мелетъ героическiй вздоръ на тотъ же ладъ, нѣсколько страницъ и кончилъ — скукою.»

Въ такомъ же тонѣ продолжаетъ критикъ передавать и дальнѣйшее содержанiе романа. «Отдѣлавши» первый разсказъ, онъ замѣчаетъ:

"Итого: воровство, грабежъ, пьянство, (??) похищенiе и обольщенiе дѣвушки, два убiйства, презрѣнiе ко всему святому, одеревенѣлость, пародоксы, софизмы, звѣрство духовное и тѣлесное. Все это элементы перваго акта похожденiй героя! Въ самомъ дѣлѣ, ужасть какъ должно читаться, такъ легко, утѣшительно! и все такъ мило, совершенно во вкусѣ образованнаго общества, особливо нѣжнаго пола, и такъ натурально! живая натура!

«Этимъ я не хочу сказать будто грѣшныя, грязныя и порочныя вещицы человѣческiя надо вовсе исключить изъ числа матерiаловъ и колеровъ изящной словесности и убаюкивать читателя одними добродѣтельными, свѣтлыми, высокими, чистыми, которыя такъ же рѣдки въ падшемъ человѣчествѣ, нѣтъ, я хочу только, чтобъ всѣ колера картины человѣческаго сердца были съ подлиннымъ вѣрны, съ темной и съ свѣтлой стороны, чтобъ читателей не водили въ кабинетъ идеальныхъ чудовищъ, нарочно подобранныхъ, чтобы картина грязной стороны къ чему-нибудь служила, а не вредила и (к_у_р_с_и_в_о_м_ъ в_ъ п_о_д_л_и_н_н_и_к_ѣ) чтобы авторъ не клеветалъ на цѣлое поколѣнiе людей, выдавая чудовище, а не человѣка, представителемъ этого поколѣнiя.»

Здѣсь не мѣсто защищать Лермонтова отъ нелѣпыхъ обвиненiй въ апотеозѣ порока — обвиненiй, которыя самъ поэтъ какъ будто предвидѣлъ въ своемъ многодумномъ предисловiи ко второму изданiю романа. Пойдемте дальше за критикомъ.

Разсказавши по своему равнодушную встрѣчу Печорина съ Максимомъ Максимычемъ — онъ удивительнѣйшимъ образомъ передаетъ разсказъ «Тамань». Передача эта — какъ будто похищена изъ неувядаемыхъ лавровъ г. Аскоченскаго. Слушайте:

«Второе похожденiе героя случилось въ Тамани. Городишка мерзкiй, никто не пускалъ героя на квартиру. Варвары, невѣжи! не пускать къ себѣ героя нашихъ временъ! Толи дѣло образованный и просвѣщенный классъ! Не только всѣ будуары ему настежь: живи и спи сколько хочешь, но и сами спятъ съ нимъ сладко и пресладко! Едва нашлась въ Тамани честная семья, на краю города, на берегу моря, глухая старуха, слѣпой сынъ и хорошенькая дочка; то были контрабандисты, герои, достойные героя нашихъ временъ. Въ первую же ночь герой подмѣтилъ, что старушка не глуха, слѣпой не слѣпъ, и дочка лихая дѣвка. Онъ какъ-то сталъ присматриваться на красотку, намекнулъ ей, что онъ замѣтилъ ихъ промыселъ. Дѣвушка героиня и въ лицѣ не измѣнилась, прикинулась влюбленною, обняла, поцѣловала героя, назначила ночью свиданiе на берегу; герой заткнулъ пистолетъ за поясъ и пошолъ. Дѣвушка ждала его, посадила въ лодку, оттолкнулась, лодка поплыла, героиня обняла героя нѣжно-сладко, пистолетъ бухъ въ воду. Герой смѣкнулъ дѣло. Дѣвка на героя, такъ и тащитъ его въ воду. Герой борется лодка накренилась. Дѣвка — его, онъ — дѣвку: кончилось тѣмъ, что, какъ слѣдуетъ, герой побѣдилъ героиню, сбросилъ ее въ воду, та скрылась въ волнахъ.»

Вы видите, что критикъ не брезгаетъ ни какимъ тономъ для проведенiя своего взгляда въ толпу — какъ и вообще теорiя мрака блистательно доказываетъ и въ наши дни отсутствiе брезгливости въ лицѣ своихъ адептовъ гг. Аскоченскаго, Култинскаго, Баркова (неизвѣстнаго переводчика академiи, и одного изъ сочинителей брошюръ о современныхъ идеяхъ, представляющаго такъ сказать очистительную индiйскую авитару прежняго). Непониманiе поэзiи разсказа «Тамань» тутъ явно намѣренное. Столь же явно намѣренное и непониманiе психологическихъ задачъ поэта. Съ софизмами Печорина — критикъ споритъ, придаетъ имъ нарочно значенiе убѣжденiй времени и заключаетъ свои разсужденiя такъ:

«Нельзя лучше придумать эпитафiи на могилы всѣхъ героевъ нашего времени! софизмъ на софизмѣ, ложь на лжи, нелѣпость на нелѣпости, какъ сами они. Между тѣмъ, здѣсь мотивъ всего романа, именно эта тема, развита въ немъ въ лицахъ и словахъ. Психологическiя несообразности на каждомъ шагу перенизаны мышленiемъ неистовой словесности. Короче, эта книга, идеалъ геогностическiй. Она должна имѣть огромный успѣхъ! Всѣ дѣйствующiя лица, кромѣ Максима Максимыча съ его отливомъ ridicule’я, на подборъ удивительные герои, и при оптическомъ разнообразiи, всѣ отлиты въ одну форму, самаго автора Печорина, генералъ-героя, и замаскированы, кто въ юпку, кто въ шинель, а присмотритесь, всѣ на одно лицо, и все казарменные прапорщики не перебѣсившiеся. Добрый пучекъ розогъ, и все бы рукой сняло! Ну да впрочемъ это все вымышленное самимъ Печоринымъ для вяшщаго эффекта: въ натурѣ этакiе безчувственные, безсовѣстные люди невозможны. Ванька Каинъ, и тотъ бывало, зарѣжетъ человѣка и мучится совѣстью, а у этихъ господъ и госпожъ совѣсти будто вовсе не бывало. Много есть эгоистовъ, негодяевъ, которые передъ людьми кажутся, будто для нихъ нѣтъ ничего святого, но въ душѣ, въ своемъ журналѣ, они совсѣмъ другое чувствуютъ и пишутъ. А тутъ герои, точно доска, къ доскѣ прибита мыслительная машинка; машинка вертится по вѣтру, а внутри ничего не отдается, ни разумъ, ни чувство, ни совѣсть. Это психологически невозможно…»

Положимъ, что и такъ — т. е. допустимъ, что критику фактъ, дѣйствительно странный и уродливый кажется психологическою невозможностью — да вѣдь именно поэтому то онъ и долженъ былъ посерьёзнѣе въ него вглядѣться. Но дѣло въ томъ, что критикъ намѣренно принялъ его за психологическую невозможность, намѣренно относится къ нему легко, намѣренно искажаетъ его гдѣ только можетъ.

Вѣдь критикъ «Маяка» явнымъ образомъ — человѣкъ умный и по своему проницательный, вѣдь онъ явнымъ образомъ нарочно, юродства ради, вдается въ тонъ гг. Баркова старшаго и Баркова младшаго. Вѣдь его воззрѣнiя повторятся современемъ и въ вопляхъ славянофильства, настоящаго московскаго славянофильства, противъ «гнилыхъ» людей, и въ негодованiи г. -бова на Обломовцевъ, и въ жизненномъ взглядѣ такихъ абсолютныхъ реалистовъ какъ Писемскiй. Вѣдь нѣкоторыя выраженiя и мысли въ мѣстахъ мною приведенныхъ — если забыть только неприличный тонъ — имѣютъ много общаго съ выраженiями и мыслями ненавистниковъ «гнилыхъ» «тронутыхъ тлетворной цивилизацiей» людей, гонителей Обломовцевъ, реалистовъ, которымъ Печоринъ не можетъ ничѣмъ инымъ казаться какъ неперебѣсившимся юношей, даже аналитиковъ какъ Толстой, которымъ въ натурѣ такiя личности должны казаться невозможными. Однимъ словомъ во взглядѣ этомъ есть своя доля правды и эта доля правды, выступала впослѣдствiи и въ живыхъ типахъ литературныхъ и въ энергическихъ доктринахъ…

Странное дѣло, что доктрины столь по видимому различныя, какъ доктрина «Маяка», доктрина славянофильства и доктрина гг. Чернышевскаго и -бова, мирятся у насъ на одномъ — на враждѣ или равнодушiи къ Пушкину, на отрицанiи значенiя типа лермонтовскаго. Еще можетъ быть страннѣе то, что отрицая истинность лермонтовскаго типа, всѣ доктрины самому Лермонтову придаютъ значенiе болѣе важное, чѣмъ Пушкину.

Критикъ «Маяка» понималъ, разбирая Лермонтова, съ какою силою онъ имѣетъ дѣло. Эту силу и свое пониманiе принесъ онъ въ жертву теорiи, доктринѣ мрака. Пушкина онъ явно не понималъ, но Лермонтова понималъ несомнѣнно. Мѣсто въ приведенномъ мною отрывкѣ о Пушкинѣ, гдѣ онъ обращается къ «новому» Пушкину, едва ли прямо не относится къ Лермонтову. Такъ по крайней мѣрѣ можно заключить изъ статьи о стихотворенiяхъ Лермонтова въ XII книжкѣ «Маяка», того же 1840 года. Статья эта написана въ формѣ письма къ поэту, и заслуживаетъ подробнаго разбора. Человѣкъ умный и понимающiй, человѣкъ честный, видимо борется въ ней съ фанатикомъ мрачной доктрины и фанатикъ — увы! одерживаетъ побѣду надъ умнымъ и честнымъ по натурѣ человѣкомъ. Не смотря на поучительный и назидательный тонъ статьи, въ ней слышно сердце, которому идолослуженiе теорiи можетъ быть многаго стоило. Это не наглость «Домашней Бесѣды», хотя послѣ такой побѣды доктрины, наглость «Домашней Бесѣды» является прямымъ логическимъ послѣдствiемъ взгляда «Маяка».

Статья начинается съ выходки противъ я и его господства въ нашемъ вѣкѣ — выходки, которая была бы и разумна и правильна, если бы не была такъ голо-отрицательна, еслибъ она оставляла этому я его законное существованiе, и еслибъ положенiе, что преобладанiе я убило повсемѣстно поэзiю, не убивалось само такимъ громаднымъ фактомъ жизни какъ Байронъ и такими многознаменательными фактами ея же, этой не поддающейся опредѣленiямъ жизни, какъ Лермонтовъ и Гейне. Кончивши свою дiатрибу противъ я, критикъ прямо переходитъ къ Лермонтову.

«Передъ нами („Маякъ“ 1840 г. кн. XII, стран. 122), стихотворенiя М. Ю. Лермонтова. Это замѣчательный стихотворецъ, очень и очень не послѣднiй, можетъ быть первый изъ нынѣшнихъ стихотворцевъ. Стихъ славный, стальной, онъ и гнется, и упругъ, и звучитъ и блеститъ отраженiемъ мысли»…

Неправда ли, что не смотря на старческiй тонъ начальныхъ словъ, стихъ Лермонтова опредѣленъ превосходно, точно какъ бы Бѣлинскимъ, и замѣтьте! тогда, когда г. Шевыревъ доказывалъ, что стихъ у Лермонтова еще не сложился, еще подражательный, разбиралъ недосмотры и придирался къ грамматическимъ ошибкамъ. Особенность, сталь Лермонтовскаго стиха поняли сразу только Бѣлинскiй и — credite pasteri! — г. Бурачекъ. Послѣднiй идетъ даже въ крайность:

«Но отличительное достоинство этого стиха, которымъ онъ едва ли не превосходитъ всѣ русскiе стихи: въ немъ столько словъ, сколько нужно ихъ для полнаго и яснаго выраженiя мысли. Стихотворецъ кажется и не думаетъ о риѳмѣ, не разжижаетъ для полнаго счета стопъ своего стиха вставными ненужными словами. Ежели совершенный стихъ долженъ въ чтенiи сохранять всю естественность и свободу прозы, а это дѣйствительно такъ, то стихъ Лермонтова очень близокъ къ совершенству.»

Критикъ, по глубокой инстинктивной враждѣ всякаго теоретика bien nê къ Пушкину, умалчиваетъ о Пушкинскомъ стихѣ, къ которому естественность, свобода и отсутствiе ненужныхъ вставокъ относятся несравненно въ большей степени, чѣмъ къ Лермонтовскому, но вслѣдъ же за этимъ удивительно мѣтко и точно говоритъ объ особенности Лермонтовскаго стиха, сравнительно съ стихами другихъ поэтовъ.

«Другое достоинство этого стиха — частота, скупость на риторическiе орнаменты, даже иногда бѣдность ихъ. Онъ совершенно противоположенъ стиху Бенедиктова, увѣшенному метафорическими серьгами, браслетами, фероньерками, гдѣ брильянтовыми, а гдѣ, и большею частью стразовыми, оттого, что въ нихъ иногда, за неимѣнiемъ мысли, могущей играть и отражаться въ тропическихъ граняхъ стиха — вода, простая стекляная вода! Стихъ Бенедиктова — дѣвочка: сформируется, довоспитается, образуется — будетъ хорошенькая. Стихъ Лермонтова — мальчикъ, рослый, плечистый, себѣ на умѣ. Рѣдко онъ рѣзвится, еще рѣже онъ играетъ тѣми миленькими пустячками, въ которыхъ многiе находятъ поэзiю поэзiи».

Да! такое трезвое и даже тонкое пониманiе, хоть бы Бѣлинскому такъ въ пору, особенно, повторяю опять, въ ту эпоху, когда г. Шевыревъ млѣлъ въ пиѳическомъ восторгѣ передъ Бенедиктовымъ и отыскивалъ грамматическiя ошибки въ Лермонтовѣ. Даже камешекъ, бросаемый въ огородъ Пушкина, въ грацiозность его поэзiи, брошенъ во имя такого взгляда, съ которымъ можно спорить насчетъ его суровыхъ требованiй, но который можно уважать.

"А когда такъ, спрашиваетъ вслѣдъ за тѣмъ критикъ, то чего жъ еще требовать? Россiя можетъ гордиться отличнымъ поэтомъ?

"Впредъ утро похвалю, какъ вечеръ ужь наступитъ! Одного захвалили на повалъ, побережемъ хоть тѣхъ, которые цѣлы еще. Послушайте, умный поэтъ! Пока стихи ваши были въ вашей портфели, они были неприкосновенны для критики. Вы ихъ пустили въ свѣтъ, неугодно ли вамъ стать поодаль и вмѣстѣ съ нами посмотрѣть на нихъ глазомъ посторонняго. Это право стоитъ труда.

«Стихъ мы видѣли; сохраните его навсегда такимъ: и на первой же выставкѣ покажемъ его всей Европѣ. Теперь посмотрите, что въ этомъ стихѣ содержится: его мысль, содержанiе, его душу.»

Прежде всего критикъ обращаетъ вниманiе на пьесу: «журналистъ, читатель и писатель.» При первыхъ же строчкахъ этого стихотворенiя, т. е. при словахъ журналиста, онъ, старчески-вѣрующiй, что все зло нашей литературы происходитъ отъ захваленiя журналистами и прiятелями (это цѣлая общая пѣсня съ покойнымъ Булгаринымъ), дѣлаетъ слѣдующее замѣчанiе:

«Видите, всему злу причина эти журналисты. Вмѣсто того, чтобъ отъ поэтовъ требовать изобрѣтенiя прекрасной дѣйствительности, истины, неразлучной съ добромъ и красотой, они требуютъ отъ нихъ сонныхъ грезъ, мечтъ (курсивомъ въ оригиналѣ), да еще и называютъ эти призраки божественными. Должно быть у нихъ другой лексиконъ вещей и словъ. Но послушайся поэтъ? — журналисты не напечатаютъ стиховъ, не дадутъ колоссальной репутацiи; а не напечатаютъ — нечего будетъ собирать и издавать въ свѣтъ».

Насколько это несправедливо вообще и въ особенности у насъ, въ нашей литературѣ, въ которой то и дѣло, что помимо критики и журналовъ, возникаютъ литературныя репутацiи поэтовъ, какъ напримѣръ Полонскiй и Мей и зачастую такъ же холодно принимаются увѣнчанные журнальными лаврами репутацiи, нечего кажется и спорить. У критика «Маяка» это просто его idêe fixe, такая же, по отношенiю къ Пушкину, какъ у Булгарина по отношенiю къ Гоголю.

Закончивши первоначальную выписку строфою поэмы, начинающейся вопросомъ: о чемъ писать? — критикъ говоритъ:

«Вы сущую правду сказали, умный поэтъ; вамъ не о чемъ писать, а все журналы виноваты! Бѣгайте ихъ! Не будь ежемѣсячной повинности, оброка, поставки стиховъ къ сроку, вы бы можетъ быть добровольно написали цѣлую поэму, а изъ-подъ неволи: пиши, давай стиховъ! да еще стиховъ по нашей теорiи, чтобъ были могучiе, раздирательные (курсивъ въ оригиналѣ), безъ всякой цѣли, а пуще всего — непремѣнно въ честь и славу я, которое терпѣть не можетъ „нравственныхъ сентенцiй“, „нравоученiй“ или, что одно и тоже по новѣйшему толкованiю „китайскаго духа.“ Да ко всему этому, чтобъ были еще и новенькiе, съ новою оригинальною мыслью. Ни что не ново подъ луною! (курсивъ въ оригиналѣ). Данныя все тѣже отъ созданiя мiра, гдѣ же набраться новенькаго? по неволѣ бросишься въ свое я, оно теперь гигантски шагаетъ, молодѣетъ, новѣетъ, свобода у него полная; софизмы, призраки, все, что идетъ на перекоръ всему, признанному за истинное здравымъ смысломъ всего человѣчества, однимъ словомъ, полный просторъ: пиши что душѣ угодно, только бы не совпадало съ тѣмъ, о чемъ прежде писали, и будетъ оригинально.»

Здѣсь опять выступаетъ намѣренное непониманiе; все капризное, больное настройство поэта принимается за чистую монету, и когда поэтъ кончаетъ свою жолчную и грустную тираду опять тѣмъ же вопросомъ: о чемъ писать? критикъ хватается за этотъ вопросъ и нѣтъ мѣры его торжеству надъ современностью.

«И такъ, поэтъ, — говоритъ онъ, — вамъ не о чемъ писать? Вы это говорите не шутя, настойчиво, повторяете не разъ. И такъ вы дѣлали ваши поиски въ мрачной странѣ я, и за предѣлами этого мрака ничего болѣе не видите? Ежели это такъ, то я согласенъ, что вамъ не о чемъ писать: вы точно ничего не видите, потому именно, что сидите упорно въ потемкахъ я; это ужасное я не вамъ чета людей слѣпило. Но кто же вамъ далъ право думать, что если вы не видите, то ужь ничего и нѣтъ? За страною мрака есть страна свѣта, зачѣмъ вы туда нейдете? Тамъ, во свѣтѣ и при свѣтѣ вы увидите чудныя тайны мiрозданiя, устроеннаго по чертежу добра, истины и красоты»…

Нѣсколько страницъ ратуетъ критикъ такимъ образомъ противъ я, привязывается къ «Думѣ», чтобы побранить наше поколѣнiе, намѣренно принимаетъ случайный поэтическiй моментъ «И скучно и грустно» за убѣжденiе поэта и его поколѣнiя… Всѣ эти воззрѣнiя выражены впрочемъ серьёзно и съ полнымъ уваженiемъ къ таланту автора. «Вопiющаго» въ нихъ нѣтъ ничего, многое изъ этого сказано было впослѣдствiи и реализмомъ и разными доктринами; борьба противъ я обнаружилась впослѣдствiи при появленiи блѣднаго сколка съ героя нашего времени, «Тамарина», и нашла себѣ отголосокъ въ массѣ. Чуть было даже борьба эта не перешла за предѣлы доктринъ. Во всякомъ случаѣ, то, что говорилъ «Маякъ», повторилось.

Но это вовсе не торжество идеи «Маяка», а торжество тѣхъ началъ, которыя онъ выставлялъ на защиту своей идеи.

Идея же была чистый шишковизмъ, — шишковизмъ, который совершенно подавилъ даже и такой прямой и честный умъ, какъ умъ критика «Маяка». Странное дѣло! Можно ли узнать вѣрнаго и тонкаго цѣнителя лермонтовскаго стиха въ слѣдующей оцѣнкѣ, а оцѣнка эта очень знаменательна. Дѣло идетъ объ одномъ изъ превосходнѣйшихъ произведенiй Лермонтова, о «Бородинѣ».

«Прекрасная вещь у васъ, поэтъ, „Бородино“, говоритъ критикъ. Но „Бородино“ такая колоссальная поэма, что простому усачу даже не понять колоссальныхъ ея элементовъ. Объ этой вещи надо писать огневымъ перомъ Ѳ. Н. Глинки. Вы сдѣлали большую ошибку, что не взяли труда на себя, а поручили усачу. Это произведенiе было бы выше и „пѣсни про царя Ивана Васильевича“, и „Мцыри“ двухъ серьёзныхъ поэмъ, гдѣ вы вполнѣ показали себя» и проч.

Что это такое? спрашиваете вы себя съ невольнымъ удивленiемъ. Глубокая и тонкая оцѣнка лермонтовскаго стиха, серьёзность мысли и доктрины хотя односторонней въ борьбѣ съ я, и вмѣстѣ тъ тѣмъ, привязанность къ ходульности… Лермонтовъ и Ѳ. Н. Глинка, — правда поэзiи или поэзiя правды и смѣшная восторженность, сталь и шумиха! Логическая рѣчь мужа превращается вдругъ въ старческую болтовню; человѣкъ способный понимать значенiе Лермонтова, требуетъ вдругъ отъ поэзiи того, надъ чѣмъ уже и Дмитрiевъ насмѣялся, требуетъ, чтобы были

и Фебъ и райски крины,

требуетъ того, чего

Нехитрому уму не выдумать и ввѣкъ…

Еще знаменательное мѣсто о «пѣсни про царя Ивана Васильевича». Критикъ, по видимому понявшiй всю красоту и силу поэмы, вдругъ, выписавши удивительное мѣсто о казни Степана Калашникова, замѣчаетъ, что «такiя страницы, сказалъ Сегюръ, не достойны даже исторiи, не только поэзiи»… какъ-будто бы кому нибудь нужно еще принимать къ свѣденiю, что сказалъ Сегюръ, относитъ «подобныя сцены кроваваго, бурнаго молодечества» къ неистовствамъ словесности, съ иронiей потомъ называетъ Наполеона «молодцомъ изъ молодцовъ», съ замѣчательною тупостью порицаетъ «Три пальмы» за то, что караванъ срубилъ и сжегъ единственныя три благодѣтельныя пальмы въ песчаной пустыни, закрывавшiя колодецъ съ водой, а «Дары Терека» за то, что тутъ есть два утопленника. Изумительно!

Критикъ переходитъ наконецъ къ «Мцыри.» Выписавши стихи:

Однажды русскiй генералъ,

Изъ горъ къ Тифлису подъѣзжалъ;

Ребенка плѣннаго онъ везъ.

Тотъ занемогъ, не перенесъ

Трудовъ далекаго пути:

Онъ былъ казалось лѣтъ шести;

Какъ серна горъ пугливъ и дикъ,

И слабъ и гибокъ какъ тростникъ.

Но въ немъ мучительный недугъ

Развилъ тогда могучiй духъ

Его отцовъ

онъ начинаетъ новую дiатрибу уже не противъ я, а противъ звѣрства, какъ-будто апотеозу звѣрства хотѣлъ представить поэтъ въ своемъ «Мцыри»:

«Надоѣлъ этотъ могучiй духъ! Воспѣванiя о немъ поэтовъ и мудрованiя о немъ философовъ, удивительно жалки и приторны. Что такое могучiй духъ? Это — дикiя движенiя человѣка, не вышедшаго еще изъ состоянiя животнаго, въ которомъ Я свирѣпствуетъ необузданно.»

Другими словами, могучiй духъ — неукротимая страстность, и съ нею-то, не только съ неукротимою страстностью, но вообще съ страстностью борется доктрина «Маяка» — доктрина крайне односторонняя, проведенiе которой въ жизни удовлетворило бы развѣ только идеалу скопческихъ сектъ. А добрый и умный старикъ Крыловъ, который уменъ и не въ однихъ басняхъ, прекрасно сказалъ въ своемъ посланiи о пользѣ страстей, что

Они ведутъ науки къ совершенству,

Глупца ко злу, философа къ блаженству.

Хорошъ сей мiръ, хорошъ; но безъ страстей

Онъ кораблю бъ былъ равенъ безъ снастей.

«Могучiй духъ въ медвѣдѣ, барсѣ, василискѣ, Ванькѣ Каинѣ, Картушѣ, Робеспьерѣ, Пугачовѣ, въ дикомъ горцѣ, въ Александрѣ Македонскомъ, въ Цесарѣ, въ Наполеонѣ — одинъ и тотъ же родъ: дикая, необузданная воля, естественная въ звѣрѣ, преступная въ человѣкѣ, тѣмъ болѣе преступная, чѣмъ онъ просвѣщеннѣе…»

Вотъ оно, слово разгадки! Ванька Каинъ — явленiе совершенно однородное съ Наполеономъ и Александромъ Македонскимъ, ибо тотъ и другой, однородны съ барсомъ, медвѣдемъ, василискомъ!

Письмо благодушнаго М. Н. Загоскина, помѣщенное въ IV книжкѣ — наконецъ таки принесло свой плодъ въ XII-й!..

Съ этого момента, взгляды «Маяка» естественно перестаютъ уже подлежать серьёзному спору, и серьёзному обсужденiю…

III

«Мы рѣдко оставались наединѣ» — такъ повѣствуетъ герой одного изъ загоскинскихъ романовъ о началѣ недозволенной и законопреступной страсти къ женѣ прiятеля, "а когда это случалось, то говорили о нашей дружбѣ, о счастiи двухъ душъ, которыя понимаютъ другъ друга, читали вмѣстѣ «Новую Элоизу» «Вертера» «Августа Лафонтена.» Закамской отгадалъ: мы трогались, плакали, раза три принимались перечитывать «Бѣдную Лизу» «Наталью боярскую дочь» и «Островъ Борнгольмъ» — но, что болѣе всего нравилось Надинѣ, что мы знали оба почти наизустъ, такъ это не большой драматическiй отрывокъ: «Софья», особенно замѣчательный по своему необычайному сходству съ сочиненiями французскихъ романистовъ нашего времени. Читая его, мы такъ сказать, предвкушали наслажденiе, которое доставляетъ намъ теперь молодая французская словесность. Этотъ литературный грѣхъ великаго писателя, едва начавшаго свое блестящее поприще, не помѣщенъ въ полномъ собранiи его сочиненiй и, быть можетъ, многiе изъ моихъ читателей не имѣютъ о немъ никакого понятiя…" (И_с_к_у_с_и_т_е_л_ь сочин. М. Загоскина. Москва 1854 г. (третье изданiе) ч. III. стран. 54).

Позволяю себѣ и я напомнить современнымъ моимъ читателямъ, по крайней мѣрѣ большинству изъ нихъ, что этотъ грѣхъ принадлежитъ Карамзину. Въ смирдинскомъ изданiи полнаго собранiя сочиненiй русскихъ авторовъ, они найдутъ его въ сочиненiяхъ Карамзина, т. III, стран. 283. Въ литературномъ смыслѣ, — это дѣйствительно грѣхъ — и грѣхъ, который въ наше время не можетъ быть прочитанъ безъ смѣха, болѣе даже чѣмъ «Бѣдная Лиза», «Наталья боярская дочь», «Островъ Борнгольмъ» (наименѣе впрочемъ смѣшной изъ этихъ разсказовъ, не лишонный даже нѣкотораго жиденькаго, но сумрачнаго колорита). Загоскинъ или герой его романа, очень смѣшно и даже остроумно, хотя не вездѣ вѣрно, передаютъ всю нелѣпость содержанiя этого драматическаго отрывка.

«Вотъ въ чемъ дѣло: Софья, молодая и прекрасная женщина, точь въ точь одна изъ героинь Бальзака или Евгенiя Сю, вышла замужъ, по собственной своей волѣ, за г. Доброва, шестидесятилѣтняго старика, такого же самоподательнаго и услужливаго мужа, каковъ мосье Жакъ, въ романѣ извѣстнаго Жоржа Занда, или лучше сказать, благочестивой г-жи Дюдеванъ. У этого Доброва, Богъ вѣсть почему, живетъ какой-то французъ Летьень; онъ соблазняетъ Софью. Софья рѣшается сказать объ этомъ своему мужу и проситъ у него позволенiя уѣхать съ своимъ любовникомъ въ Брянскiе лѣса. Старый мужъ удивляется, не вѣритъ; но Софья объявляетъ ему, что она уже три года въ интригѣ съ французомъ, и что сынъ, котораго Добровъ называетъ своимъ, не его, а ея сынъ. Старикъ начинаетъ кричать, шумѣть, предаетъ ее проклятiю; съ нимъ дѣлается дурно; потомъ, онъ приходитъ въ себя, плачетъ, импровизируетъ ужасные монологи, проситъ у жены прощенья, становится передъ ней на колѣни. Но Софья женщина съ характеромъ: она говоритъ пречувствительныя рѣчи, и все-таки не хочетъ съ нимъ остаться и проситъ позволенiя уѣхать съ французомъ. Наконецъ великодушный мужъ соглашается, закладываютъ карету и добродѣтельная супруга отправляется съ мосье Летьень въ Брянскiе лѣса.»

Должно замѣтить, что здѣсь нашъ добрый романистъ пересолилъ. Какой бы ни былъ нравственный либералъ Карамзинъ въ свою эпоху — и все-таки онъ не дошолъ еще до теорiи добровольнаго соглашенiя, такъ «блистательно» выдвинутой въ наши дни авторомъ «Подводнаго камня». Вы думаете, читатель, что «Подводный камень» вещь новая? Разувѣрьтесь! Еще Карамзинъ задавался этою мыслью. Но у него, какъ у человѣка, болѣе свѣжаго, менѣе заражоннаго теорiей, Добровъ вовсе не съ миромъ отпускаетъ отъ себя свою Софью. Когда она, прощаясь съ нимъ, бросается къ ногамъ его и рыдая говоритъ: «Въ послѣднiй разъ прошу тебя забудь меня! Въ послѣднiй разъ…» Добровъ, вырывается и раздражительно говоря: желаю вамъ всякаго добра, уходитъ въ кабинетъ. Софья бросается къ дверямъ, но онъ запираетъ ихъ. Карамзинъ еще былъ не теоретикъ, онъ только поставилъ вопросъ, а не рѣшилъ его какъ г. Авдѣевъ, который опередилъ, куда ужь его — но даже автора великаго психологическаго романа: «Кто виноватъ» потому: г. Авдѣевъ — молодецъ, «молодецъ изъ молодцовъ» — выражаясь слогомъ г. Бурачка.

«Все это», продолжаетъ разкащикъ — "какъ изволите видѣть, очень натурально, но конецъ еще лучше. Жить вѣчно въ лѣсу вовсе не забавно. Французъ начинаетъ скучать и, отъ нечего дѣлать, волочится за Парашею, горничной дѣвушкою Софьи. Барыня замѣчаетъ, ревнуетъ, французъ крадетъ у нее десять тысячъ рублей и уговариваетъ Парашу бѣжать съ нимъ въ Москву. Софья ихъ подслушиваетъ, кидается на француза, рѣжетъ его ножомъ, потомъ сходитъ съ ума, бѣгаетъ по лѣсу, разговариваетъ съ бурными вѣтрами и кричитъ: моря, пролейтесь! Подлинно съумасшедшая! Ну какiя моря въ брянскихъ лѣсахъ? Къ концу довольно длиннаго монолога, который напоминаетъ сначала Шекспирова "Царя Лира, « а подъ конецъ его же „Макбета“, Софья подбѣгаетъ къ рѣкѣ, кричитъ: вода, вода! бросается съ берега и тонетъ…»

Все это такъ, все это разсказано уморительно вѣрно — но не литературную нелѣпость юношеской попытки Карамзина казнитъ здѣсь добродушнѣйшiй и талантливѣйшiй изъ шишковистовъ, а «безнравственность» его содержанiя и — вредное ея влiянiе. Вы удивляетесь конечно, что же нашолъ онъ тутъ безнравственнаго и какое вредное влiянiе могло отъ Софьи происходить?.. А вотъ послушайте:

«Однажды», разсказываетъ герой — «это было уже зимою, часу въ девятомъ вечера, я заѣхалъ къ Днѣпровскимъ. Мужа не было дома; не смотря на ужасную вьюгу и морозъ, онъ отправился въ англiйскiй клубъ. Надина была одна. Она сидѣла задумавшись передъ столикомъ на которомъ лежала разогнутая книга; мнѣ показалось, что глаза у нея заплаканы.

— Что съ вами?.. спросилъ я. Вы что-то разстроены?

— Такъ, ничего! отвѣчала Надина: — я читала…

— Софью?.. сказалъ я, заглянувъ въ книгу.

— Да. Странное дѣло, я знаю наизустъ эти прелестныя сцены и всякiй разъ читаю ихъ съ новымъ наслажденiемъ.

— Чему жъ вы удивляетесь? Одно посредственное теряетъ вмѣстѣ съ новостью свое главное достоинство; но то, что истинно, превосходно…

— Повѣрите ли? продолжала Надина, — мой мужъ, котораго я уговорила прочесть этотъ драматическiй отрывокъ, говоритъ, что въ немъ нѣтъ ничего драматическаго; что пошлый злодѣй Летьень походитъ на самаго обыкновеннаго французскаго парикмахера; что Софья гадка; что мужъ ея вовсе не жалокъ, а смѣшонъ и очень глупъ? Боже мой! до какой степени можетъ человѣкъ изсушить свое сердце! То, что извлекаетъ невольныя слезы, потрясаетъ душу нашу, кажется ему и пошлымъ и смѣшнымъ! Я уважаю Алексѣя Семеновича: онъ очень добрый человѣкъ и любитъ меня столько, сколько можетъ любить; но согласитесь, Александръ Михайловичъ, такое отсутствiе всякой чувствительности въ человѣкѣ, съ которымъ я должна провести всю жизнь мою, ужасно!»

Никому конечно въ наше время, при чтенiи «Софьи» Карамзина, не придетъ въ голову мысль о томъ, что это — произведенiе для нравственности вредное. «Софья», просто плохая вещь и потому конечно, великiй писатель исключилъ ее изъ собранiя своихъ сочиненiй. Но въ ту эпоху, даже и его «Софья» — какъ сказалъ я уже въ моей вступительной статьѣ, возбуждала въ поборникахъ шишковизма благочестивый ужасъ, ибо вся его молодая литературная дѣятельность имѣла одну задачу, смягчить жестокiе нравы его окружавшiе. Поборникамъ старыхъ идеаловъ, поборникамъ «жестокихъ», но крѣпкихъ нравовъ, такое разъясненiе казалось растлѣнiемъ…

И вотъ когда оппозицiя «жестокихъ» нравовъ, сбросивши съ себя личину борьбы за старый и новый слогъ, выступила прямо въ «Маякѣ» въ сороковыхъ годахъ, — она неминуемо должна была въ концѣ концовъ признать «растлѣнiемъ» всю нашу литературу, отъ Карамзина и до Лермонтова включительно. Умѣренный тонъ, взятый «Маякомъ» сначала его существованiя, не могъ быть долго выдержанъ… Задача его, направленiе заключалось вовсе не въ философско-мистическихъ принципахъ: — философско-мистическiе принципы только употреблены были на службу теорiи застоя, на защиту «жестокихъ» нравовъ…

Такъ какъ всякая теорiя должна же опираться на какiе либо факты дѣйствительности, то «Маякъ» опирался сначала на старую литературу нашу XVIII вѣка. Впослѣдствiи, онъ и ее почти всю сталъ укорять въ деизмѣ, безнравственности — и въ ней увидѣлъ ступень, которая вела къ ненавистной и враждебной ему современности.

Противъ ненавистныхъ и враждебныхъ ему силъ жизни — застой долженъ былъ выставить какiе либо свои идеалы, противъ литературы растлѣнiя — свою литературу.

Ее не было въ прошедшемъ, ибо въ этомъ прошедшемъ «Маякъ» видѣлъ или явленiя совершенно вымершiя какъ Херасковъ, — явленiя которыя нельзя было навязать жизни насильно, или явленiя живыя весьма подозрительнаго для него свойства, какъ фонъ Визинъ, Карамзинъ. Ея не было и въ настоящемъ. Единственный писатель, на котораго направленiе могло указать, былъ даровитый и благодушный литературный Фамусовъ, М. Н. Загоскинъ.

«Маякъ» долженъ былъ сочинять свою литературу и дѣйствительно сочинялъ ее цѣлыхъ четыре года, сочинялъ и романы и комедiи и стихотворенiя — но все это сочиненное подлежитъ уже наравнѣ съ критическими статьями г. Мартынова, мнѣнiями «Домашней Бесѣды» и «новымъ Асмодеемъ» г. Кочки-Сопрана уже не литературнымъ, а патологическимъ изслѣдованiямъ. Сочиненiями своими застой окончательно подорвалъ себя.

Можно сказать даже, что ярость застоя, безсильная и смѣшная въ проявленiяхъ, содѣйствовала къ полному и, на время, исключительному торжеству отрицательнаго взгляда — наглядно показывая своимъ безсилiемъ его силы.

Ибо за отрицательный взглядъ были въ то время жизнь и литература.

А. Григорьевъ

Оппозиция застоя (Григорьев)/ДО

А. А. Григорьевъ

Оппозицiя застоя

Черты изъ исторiи мракобѣсiя

Время. 1861. N 5

I

II

III

А. А. Григорьевъ