ОПЕКУНЪ.
правитьЧасть первая.
правитьГЛАВА I.
Письмо.
править
Сейчасъ пришла почта.
Вседневное, пошлое событіе, соединенное въ общемъ представленіи съ штемпельными конвертами и посылками въ разнообразныхъ ящикахъ и сверткахъ. Исчезъ тутъ весь романтизмъ нечаянности, когда бывало встарину, у воротъ прекраснаго замка, вдругъ, нежданно и негаданно, останавливался утомленный вѣстникъ, прибывшій изъ страны далекой, когда онъ суетливо спрыгивалъ съ вспѣненнаго скакуна и, становясь на колѣно, вручалъ, кому слѣдуетъ, свое одинокое посланіе, ввѣренное его заботамъ. Ничего нѣтъ обыкновеннѣе полученія какихъ-бы то ни было посылокъ въ наше прозаическое время, и почта — такой предметъ, о которомъ не стоитъ и задумываться.
И однакожъ поневолѣ задумаешься, когда представишь, что, въ извѣстный часъ утра, для несметнаго количества людей настаетъ какъ-бы вторичное пробужденіе — пробужденіе сердца послѣ наступившаго бодрствованія тѣла. Тысячи приходятъ въ движеніе, и каждый въ своемъ домѣ проникнутъ одною и тою же мыслью, однимъ и тѣмъ же интересомъ, который для многихъ составляетъ главную и, быть — можетъ, единственную задачу жизни.
Пришла почта. Письма, безпорядочно-разбросанныя въ дорожномъ чемоданѣ, сортируются на разряды и разносятся по адресамъ. Почтальйонъ разсѣваетъ ихъ по домамъ, какъ земледѣлецъ бросаетъ сѣмена на взбороненную ниву — и чрезъ нѣсколько мгновеній созрѣваетъ жатва, соотвѣтствующая посѣву: слезы для однихъ, улыбки для другихъ, радость и горе, надежда и отчаяніе, подобно невидимымъ духамъ, приходятъ вмѣстѣ съ почтой.
Письма получены.
Изъ-за моря, на почтовомъ пароходѣ, съ новыми и свѣжими вѣстями. Повтореніе пламеннаго объясненія въ любви отъ нѣжнаго друга. Пересылка денегъ или рѣшительный отказъ въ нихъ. Письмо адвоката съ угрозою относительно «крайнихъ мѣръ», тѣмъ болѣе страшною, что заранѣе никакъ не знаешь, въ чемъ будутъ состоять эти мѣры. Материнскій совѣтъ. Полу-шуточная, полу-соблазнительная сплетня, которая немедленно будетъ повторена съ варіантами и дополненіями. Тщетная жалоба, написанная подъ вліяніемъ сердечной тоски и окропленная слезами. Пустой комплиментъ и безсмысленное поздравленіе. Письмо съ черною бордюрой и за черною печатью, съ прискорбіемъ извѣщающее о кончинѣ родственника или друга. — Все это пришло изъ странъ далекихъ и отправлено по назначенію.
Заволновался и замутился потокъ человѣческой жизни. Сколько перемѣнъ, не болѣе какъ въ одинъ часъ, совершилось во всѣхъ этихъ домахъ, получившихъ заморскія письма! Вотъ, у занавѣшеннаго окна сидитъ плачущая мать, окруженная малютками, которыя тоже проливаютъ горькія слезы. Весело онѣ проснулись поутру, непредчувствуя никакой бѣды; утреннія молитвы, хозяйственныя распоряженія, планы на завтрашній день — все шло своимъ чередомъ; но бурный потокъ нахлынулъ на нихъ и однажды навсегда разстроилъ заведенный порядокъ. Мать овдовѣла, дочери остались сиротами — съ той поры, какъ пришла почта.
Въ сосѣднемъ домѣ — толкотня и суетливость. Совершаются немедленныя приготовленія къ внезапному путешествію. Смерть, уже сдѣлавшая свое дѣло въ маленькомъ семейномъ кругу, здѣсь только еще угрожаетъ быстрымъ приближеніемъ. Отсутствующій сынъ лежитъ въ горячкѣ, въ бреду, томится, быть-можетъ, въ предсмертныхъ судорогахъ; но надежда еще несовсѣмъ исчезла. Готовы ли лошади? Ахъ, какъ медленно исполняются всѣ эта повелѣнія!.. Живѣй! живѣй! — И все въ спокойномъ домикѣ перевернулось вверхъ дномъ — съ той поры, какъ пришла почта.
Но за тѣневою стороною видѣнъ яркій блескъ солнечныхъ лучей. Не угодно ли заглянуть черезъ улицу въ противоположное жилище? Передъ вами — молодая раскраснѣвшаяся дѣвушка, въ обществѣ своихъ родителей. Напрасно она хочетъ закрыть свое личико: отецъ шутливо отводитъ ея руки и съ нѣжною улыбкой всматривается въ ея потупленные взоры. Другъ сердца сдѣлалъ предложеніе: его приняли, и она счастлива, хотя ей нужно оставить родительскій домъ. Что за бѣда? Ея дѣвственная фантазія выстроила новый «свой собственный домъ» — съ той поры какъ пришла почта.
Отчаяніе, разореніе, гибель. Всего, быть-можетъ, одна только перегородка отдѣляетъ ее отъ дома, откуда выскочили эти злыя фуріи, готовыя разорить обанкротившагося спекулянта. Онъ получилъ и прочиталъ роковое письмо. Замерло его сердце, духъ упалъ, и онъ дико смотритъ на окружающіе предметы. Отуманенная фантазія рисуетъ передъ нимъ лицо его дочери, невинной, игривой, еще занятой своими куклами. Онъ видитъ своихъ сыновей, прекрасныхъ юношей, только-что достигшихъ возмужалаго возраста; видитъ мать ихъ, неразлучную и вѣрную спутницу своей жизни впродолженіе тридцати лѣтъ. Знакомыя лица выглядываютъ на него изъ-за противоположной стѣны подобно фигурамъ, отражающимся въ какомъ-нибудь страшномъ волшебномъ фонарѣ. Онъ сидитъ, безмолвный, тихій, окаменѣлый, хотя повременамъ невольная дрожь пробѣгаетъ по всему его организму. Одна только идея съ нѣкоторою ясностью обрисовывается въ его умѣ, идея о самоубійствѣ — съ той поры какъ пришла почта.
Даже для особь, непринимавшихъ участія въ утреннемъ раздаяніи, почтовый часъ есть часъ живѣйшаго интереса. Какъ часто ждутъ его съ болѣзненнымъ замираніемъ сердца, съ мучительной, безотрадной тоской! Какъ часто, пролетая мимо, онъ набрасываетъ самую мрачную тѣнь на весь безсолнечный день! Какъ часто самая пустота его сильнѣе и рѣшительнѣе доказываетъ перемѣну обстоятельствъ — потерю, несправедливости, пренебреженіе — чѣмъ всѣ поразительныя слова, какія когда-либо были начертаны перомъ! Читатель, случалось ли тебѣ съ лихорадочнымъ трепетомъ ожидать прибытія почты? Если случалось, я жалѣю тебя еще больше, потому — что объ этомъ тоскливомъ ожиданіи можно, по всей справедливости и во всей полнотѣ, сказать тоже, что одинъ французскій писатель сказалъ о любви:
Qui que tu sois, voila ion maitre:
Il l’est, le fut; ou le doit être!
Утромъ въ тотъ часъ, съ котораго начинается эта правдивая исторія, почта только-что пришла въ отдаленную деревеньку Аспендэйль. Содержаніе всего почтоваго чемодана состояло главнѣйшимъ образомъ изъ писемъ, адресованныхъ на имя «Леди Рэймондъ, владѣтельницы Аспендэйльскаго Парка.» Всѣ эти посланія были, какъ и слѣдуетъ, переложены въ маленькую кожаную сумку, и въ этомъ парадномъ видѣ почтовая контора отправила ихъ къ подъѣзду господскаго дома. Тутъ кожаная сумка перешла по владѣніе ливрейнаго лакея, который поспѣшилъ передать ее другому, высшему существу, неносившему ливреи. Безливрейное существо вручило содержаніе сумки горничной дѣвушкѣ, которая уже окончательно должна была представить почтовую добычу въ будуаръ миледи.
Тихо и осторожно субретка пошла въ темно-завѣшанную комнату, устланную богатыми коврами. Ловко увернувшись отъ клева огромнѣйшаго какаду съ желтымъ хохломъ, и бросивъ ласковую улыбку на своихъ двухъ старинныхъ пріятелей, малиноваго попугая и зеленую обезьяну, она съ отмѣннымъ искусствомъ прочистила себѣ дорогу между многосложной коллекціей маленькихъ столиковъ, подножныхъ скамеекъ и затѣйливыхъ креселъ, который совершенно преграждали путь для всякой другой особы, непривыкшей къ такимъ переходамъ. Добравшись, наконецъ, до софы, гдѣ полулежала ея леди, она положила письма на столъ и, съ фамильярностью особы, состоящей на службѣ съ давнихъ временъ, замѣтила мимоходомъ, что «одно изъ писемъ должно быть изъ Мадраса, миледи.»
Когда письма были такимъ-образомъ положены на столъ, маленькая дѣвочка, лѣтъ девяти, стройная и худощавая, поспѣшно вскочила со скамейки подлѣ софы и сказала со вздохомъ:
— Пришла почта, маменька. Теперь ужь мы не станемъ разговаривать.
Съ этими словами дѣвочка удалилась къ окну, гдѣ Индіянка Айяга разставляла по мѣстамъ какія-то новыя игрушки. То была ея няня. Дѣвочка сѣла подлѣ нея на низкомъ отоманѣ и начала разговаривать съ ней шопотомъ. Не будь даже этой туземной служанки, посторонній наблюдатель догадался бы съ перваго взгляда, что особа, занимавшая эту комнату, была нѣкогда въ Индіи. Фантастическая мебель разныхъ сортовъ, одинъ затѣйливѣе другаго, тропическія птицы, дорогія бездѣлки изъ слоновой кости и эбеноваго дерева, группы шалей и драпри, обличавшихъ очевидно неанглійское происхожденіе и работу; наконецъ, быть-можетъ, еще болѣе, физіономія англійской дѣвочки слишкомъ-деликатнаго сложенія — все это рѣшительнымъ тономъ разсказывало одну и ту же повѣсть.
Благосклонный читатель, рекомендую вамъ вглядѣться пристальнѣе въ эту дѣвочку: ей суждено быть героиней этой исторіи.
Блѣдная, спокойная, съ хрупкими членами и свѣтлыми, умными глазками, исполненными той особенной экспрессіи, бурной и вмѣстѣ нѣжной и застѣнчивой, которую французы называютъ fauve, съ общимъ выраженіемъ томной слабости, искупаемой, однакожъ, замѣчательною глубиною мысли на прекрасномъ открытомъ лбѣ и какимъ-то оригинальнымъ проявленіемъ гордости на маленькомъ ротикѣ; ея ростъ нѣсколько-повыше противъ ея ровестницъ; ея волосы нѣсколько длиннѣе противъ обыкновеннаго, и раздѣлены опытною рукою Айяги на безчисленные локоны: такова была Элеонора Рэймондъ.
При встрѣчѣ на прогулкѣ, вы бы и не замѣтили этого ребенка, окутаннаго шалью: вы встрѣтили бы блѣдную дѣвочку, по всей вѣроятности, изъ высшаго круга — и больше ничего. Но еслибъ вы увидѣли ее въ гостиной, и притомъ вступили съ нею въ разговоръ, она бы навсегда заняла самое видное мѣсто въ этой странной галереѣ портретовъ и картинъ, которыя постепенно забираетъ въ свою таинственную коллекцію наша память. При взглядѣ потомъ на какую угодно группу маленькихъ дѣтей, вы бы непремѣнно припомнили эту интересную дѣвочку, которую вамъ привелось однажды видѣть въ будуарѣ леди Рэймондъ.
Маленькая Леонора продолжала сидѣть на отоманѣ и ласково разговаривала съ Айягой; но по всему было видно, что ей стоило нѣкоторыхъ усилій поддерживать этотъ разговоръ: время-отъ-времени она съ безпокойствомъ поглядывала на софу, какъ-будто въ ожиданіи, что ей позволятъ подойдти.
— Мнѣ кажется, няня, сказала она наконецъ съ глубокимъ вздохомъ: — что я ужь слишкомъ-стара для игрушекъ. Благодарю Эмму Фордайсъ за этотъ корабликъ; но мнѣ бы хотѣлось подарить его какой-нибудь малюткѣ, еслибъ только у меня были знакомыя малютки, прибавила она жалобнымъ тономъ. — Изъ всѣхъ этихъ игрушекъ мнѣ нравится одинъ только слонъ, потому-что слонъ приводитъ мнѣ на память Индію и папеньку, хотя это очень — жаль, что у слона нѣтъ паланкина на спинѣ. Можетъ-быть, здѣшній плотникъ съумѣетъ сдѣлать и паланкинъ: какъ ты думаешь, няня?
Рыданіе леди на софѣ испугало Элеонору и, недожидаясь отвѣта отъ Айяги, она быстро перебѣжала на противоположный конецъ комнаты.
— Что съ вами, милая мама, что такое? Дурныя вѣсти? Не сдѣлалось ли чего-нибудь съ кораблемъ братца Годфри? Не боленъ ли папа?
Леди Рэймондъ поцаловала свою дочь и спросила тихимъ, дрожащимъ голосомъ:
— Угадаешь ли ты папеньку, если увидишь? Помнишь ли ты его?
Дѣвочка затрепетала вслухъ и съ минуту оставалась неподвижною, устремивъ пристальный взоръ на выразительное лицо матери, орошенное радостными слезами. Затѣмъ она всплеснула руками и отвѣчала скороговоркой, обнаруживая живѣйшее нетерпѣніе въ каждомъ словѣ:
— Помню ли я его! Ахъ, маменька, могу ли я забыть своего отца? Я часто вижу и во снѣ тотъ день, когда онъ благословилъ меня и простился со мною. Онъ благословилъ и васъ, мама, и сказалъ, чтобъ вы писали къ нему чаще и берегли свое здоровье. Я помню Индію очень-хорошо, хотя я была тогда еще ребенкомъ. Я помню…
Элеонора остановилась.
Она хотѣла сказать матери, что помнитъ также своего малютку-брата, но тутъ она припомнила, какъ ся мать плакала неутѣшно, когда опускали младенца въ индійскую могилу. Нѣжный инстинктъ внушилъ ей благоразумную осторожность относительно этихъ воспоминаній. Малютка раскраснѣлась и, сдѣлавъ граціозное движеніе, прикрыла рукой свою пылавшую щеку. Затѣмъ, обвившись руками вокругъ материнской шеи, она сказала съ живостью:
— Папенька возвращается домой: не такъ ли, мама? Я увѣрена, что васъ извѣщаютъ объ этомъ.
— Да, онъ ѣдетъ, дитя мое, ѣдетъ, моя милая Элеонора. Наконецъ, мы увидимъ его, слава Богу!
И, заключенныя въ объятіяхъ другъ друга, мать и дочь, обрадованныя вожделѣнной вѣстью, заплакали громко отъ полноты душевнаго восторга.
Пришла почта: въ душѣ матери засіяла одна надежда и зароились тысячи воспоминаній. Одно воспоминаніе воскресло въ душѣ малютки, Но зато безчисленными надеждами заволновалось ея дѣтское сердце. И никогда еще два безпомощныя существа, мать и дочь, не ожидали съ такимъ нетерпѣніемъ своего покровителя и отца.
ГЛАВА II.
Ожиданіе.
править
Леди Рэймондъ была замужемъ два раза. Первый бракъ ея былъ несчастливъ. Безприданная дочь гарнизоннаго офицера, состоявшаго на половинномъ жалованьи, она въ раннюю эпоху цвѣтущей юности плѣнила сердце капитана Марсдена, который, не далѣе, какъ черезъ пять недѣль послѣ перваго знакомства, успѣлъ одержать надъ ней полную побѣду. Молодые люди обвѣнчались, почти вовсе незная другъ друга. Вскорѣ оказалось, что въ ихъ наклонностяхъ и характерѣ ничего не было общаго. При великодушныхъ чувствахъ и рыцарскихъ понятіяхъ о чести, капитанъ Марсденъ былъ, однакожь, человѣкъ суровый и раздражительный, съ желѣзной организаціей моряка, непреклоннаго въ желаніяхъ и мысляхъ. Онъ питалъ тайное презрѣніе ко всѣмъ женщинамъ безъ исключенія, и въ-особенностя къ женщинамъ безпомощнымъ и слабымъ. Ему хотѣлось найдти въ женѣ такія свойства, которыя онъ привыкъ цѣнить въ своихъ матросахъ, то-есть неослабную и неутомимую дѣятельность и онъ желалъ, чтобъ въ домѣ его соблюдался строжайшій порядокъ и дисциплина, какъ на военномъ кораблѣ. Но его домъ и жена, какъ нарочно, олицетворили собою идеалъ, совершенно-противоположный этимъ мечтамъ, и сердечная привязанность моряка разбилась въ дребезги о подводные камни супружеской жизни. Страхъ и живѣйшее чувство оскорбленія заступили мѣсто любви въ сердцѣ молодой жены, которая до своего замужства, слыла обожаемой красавицей въ гарнизонномъ приморскомъ городкѣ, гдѣ служилъ ея отецъ, пріучившій свою единственную, любимую дочь къ нѣжнѣйшимъ ласкамъ подъ родительскимъ кровомъ. Капитанъ Марсденъ между-тѣмъ, обманутый въ своихъ надеждахъ, далъ полный разгулъ своему необузданному гнѣву, и въ сердцѣ его возродилось чувство, близкое къ отвращенію. Такимъ-образомъ взаимное существованіе было отравлено, и смерть явилась очень-кстати, чтобъ разлучить супруговъ, недовольныхъ другъ другомъ. Капитанъ Марсденъ, заболѣвшій горячкой, уперъ въ цвѣтѣ лѣтъ, оставивъ послѣ себя вдову и маленькаго сына съ весьма-ограниченными средствами къ существованію.
Несмотря на уединенную жизнь въ отдаленномъ городѣ, молодая, прекрасная вдова была окружена безчисленными обожателями; но робкое ея сердце долго не отваживалось на вторичный выборъ, и когда, наконецъ, генералъ сэръ Джонъ Рэймондъ сдѣлалъ предложеніе, капитанша приняла его съ чувствомъ непреодолимаго страха и любви. Еще разъ произнесено было роковое «да», сопровождаемое искреннимъ желаніемъ осчастливить новаго супруга.
Бракъ этотъ былъ дѣйствительно благополученъ, и молодой женщинѣ не стоило почти никакихъ трудовъ выполнить свой торжественный обѣтъ. Сэръ Джонъ Рэймондъ, вдовецъ и самъ послѣ одной изъ умнѣйшихъ и взыскательнѣйшихъ женщинъ, нашелъ особенную прелесть въ самыхъ слабостяхъ новой супруги. Ея робость и безпомощность нравились ему въ тысячу разъ болѣе, чѣмъ рѣшительная самостоятельность и рыцарскія манеры первой Леди Рэймондъ. Ктому жь, самое неравенство лѣтъ въ этомъ второмъ бракѣ заставляло пожилаго мужа смотрѣть снисходительно на юную супругу. Онъ забавлялся ея ошибками, неизвинительными въ глазахъ капитана Марсдена; и когда она съ робостью обращала на него тревожный взоръ, сэръ Джонъ Рэймондъ спѣшилъ успокоить ее ободрительной улыбкой. Въ душѣ молодой супруги поселилась отрадная увѣренность, что ее любятъ, и съ этой моры она не тяготилась болѣе своими недостатками.
На такую любовь она отвѣчала чувствомъ, близкимъ къ обожанію, и въ то же время она гордилась тѣмъ, что умѣла вдохнуть привязанность въ человѣка, безконечно-превосходившаго всѣхъ извѣстныхъ ей мужчинъ. Жизнь, угрожавшая страшными бурями и волненіями, приняла характеръ спокойнаго лѣтняго дня, и попеченіе о маленькомъ Годфри Марсденѣ сдѣлалось для леди Рэймондъ источникомъ материнской гордости и несказанныхъ удовольствій. Великодушный супругъ раздѣлялъ въ этомъ отношеніи всѣ ея заботы.
Когда мальчикъ подросъ, его характеръ и наклонности рѣзко указали на выборъ той же каррьеры, по которой шелъ его отецъ, и леди Рэймондъ съ торжествомъ увидѣла своего сына въ мичманскомъ мундирѣ со шпагой морскаго офицера. Во всей его физіономіи, благородной и мужественной, явственно обнаруживалась твердая и непреклонная рѣшимость, составлявшая отличительную черту въ характерѣ его покойнаго отца. Леди Рэймондъ, повидимому, совсѣмъ забыла, какими опасными послѣдствіями можетъ сопровождаться развитіе такого характера, и съ гордостью любовалась на своего юнаго сына, который живо напоминалъ ей перваго мужа только въ ту эпоху, когда былъ онъ женихомъ.
Сэръ Джонъ Рэймондъ, постоянно-довѣрчивый и великодушный, сдѣлалъ, съ своей стороны, все, что могъ, для молодаго человѣка, который впервые поступилъ подъ его покровительство безпомощнымъ сиротою въ дѣтской шляпѣ съ чернымъ крѣпомъ. Годфри Марсденъ оправдалъ ожиданія вотчима и мужественно выступилъ на указанную ему дорогу. Его храбрость и повиновеніе уже обратили на него вниманіе высшаго начальства; и если онъ не пользовался особенною любовью своихъ товарищей, такъ это могло происходить отъ чрезмѣрнаго благоразумія, несвойственнаго его возрасту, и оттого, что въ общей офицерской залѣ, за обѣденнымъ столомъ, онъ былъ въ высшей степени непривѣтливъ и угрюмъ между веселой и беззаботной молодежью.
Между-тѣмъ генералъ сэръ Джонъ Рэймондъ получилъ отъ правительства важное порученіе въ Индію, и онъ отправился въ эту тропическую страну, сопровождаемый своею слабою супругой. Сначала все шло хорошо, и домашнее ихъ счастье не было омрачено ни малѣйшимъ облакомъ; но черезъ нѣсколько времени, здоровье леди Рэймондъ, никогда неотличавшееся особенною крѣпостью, разстроилось окончательно. Ктому же она имѣла великое несчастіе лишиться двухъ или трехъ слабыхъ малютокъ, родившихся повидимому для того только, чтобъ умереть. Въ довершеніе огорченій, сэръ Джонъ Рэймондъ утратилъ въ этой странѣ значительную часть вліянія, какимъ пользовался сначала, и его постигла обыкновенная участь англійскихъ сановниковъ, уполномочиваемыхъ за границей приводить въ исполненіе планы, которые легко и удобно составляются дома. Вѣрный предписаніямъ Парламента, онъ произвелъ нѣкоторыя реформы, и естественно заслужилъ непріязнь людей, потерявшихъ съ этими преобразованіями свои личныя выгоды. Измученный общественною борьбою, и частными лишеніями, сэръ Джонъ думалъ оставить свой трудный постъ въ знойной и удушливой странѣ, гдѣ пребываніе его оказывалось безполезнымъ для тамошняго народонаселенія. Возвращеніе на родину съ женою и оставшимися дѣтьми сдѣлалось его задушевной мыслью. Съ другой стороны, министерскіе друзья въ Парламентѣ серьёзно думали вызвать его изъ Индіи, такъ-какъ они были убѣждены, что ихъ планы и разсчеты имѣли непогрѣшительный характеръ, и что Рэймондъ, безъ-сомнѣнія, не умѣлъ привести ихъ въ исполненіе, какъ слѣдуетъ. Но затрудненіе съискать способнаго человѣка на его мѣсто остановило членовъ Парламента и, благодаря этому обстоятельству, сэръ Джонъ освободился отъ угрожавшаго ему оскорбленія: обратное путешествіе въ Англію не состоялось, потому-что, проникнутый рыцарскимъ сознаніемъ долга, генералъ не рѣшился добровольно сложить съ себя возложенную не него обязанность.
Между-тѣмъ умеръ его маленькій сынъ, и леди Рэймондъ, сраженная этимъ ужаснымъ несчастіемъ, выдержала продолжительную и опасную горячку. Сэръ Джонъ рѣшился отправить eе въ Англію съ маленькой Элеонорой. Аспендэйльскій Паркъ былъ выбранъ мѣстомъ ея пребыванія на родинѣ, и одинъ пріятель взялся заранѣе устроить здѣсь исе, что нужно было для домашняго комфорта леди Рэймондъ.
При этомъ печальномъ прощаньи, сэръ Джонъ Рэймондъ первые пожалѣлъ, что его супруга несовсѣмъ была способна войдти надлежащимъ образомъ въ положеніе его дѣлъ и обстоятельствъ. О многомъ хотѣлось бы ему посовѣтоваться и переговорить, но характеръ леди Раймондъ и умственныя ея способности дѣлали такое желаніе излишнимъ или совершенно-безполезнымъ. Онъ не могъ изъяснить ей ни прошедшаго, ни будущаго, ни, тѣмъ менѣе, изложить свою теорію относительно воспитанія маленькой дочери. Невдаваясь такимъ-образомъ ни въ какія объясненія, онъ просилъ только леди Рэймондъ, чтобъ она писала къ нему постоянно, и чтобъ маленькое дитя, воспитываемое подъ ея руководствомъ, не забывало своего отца. Затѣмъ, снабдивъ на кораблѣ ихъ каюту всѣмъ комфортомъ и роскошью джентльменскаго путешествія, сэръ Джонъ окончательно простился съ женой и дочерью, и съ тяжелымъ сердцемъ возвратился на индійскій материкъ, въ которомъ теперь, изъ всѣхъ предметовъ сердечной привязанности, находились для него только могилы его дѣтей.
Леди Рэймондъ воротилась въ Англію совершеннѣйшимъ инвалидомъ, и природная ея безпечность увеличилась въ десять разъ, какъ отъ перемѣны климата, такъ и отъ постоянной грусти, которая повидимому вовсе отняла у нея руки для какой бы то ни было дѣятельности. Вяло и безсмысленно потянулись дни для изнѣженной супруги индійскаго сановника, и жизнь ея лишь слабо освѣщалась отдаленной надеждой на возвращеніе сэра Джона. Былъ ей извѣстенъ только одинъ трудъ — писать письма къ мужу. Всѣ эти посланія были длинны, скучны и глуповаты въ такой степени, что никто изъ постороннихъ лицъ не сталъ бы читать ихъ отъ начала до конца; но тотъ, на чье имя они были адресованы, читалъ ихъ съ неутомимымъ терпѣніемъ по нѣскольку разъ, и притомъ всегда прежде, чѣмъ рѣшался распечатать какое-нибудь другое письмо, полученное съ европейской почтой. Гордый и умный генералъ Великобританіи, ознаменовавшій свою дѣятельность отличными заслугами для отечества, скучалъ одиноко на чужой сторонѣ, и всякой разъ, по окончаніи дневныхъ занятій, съ грустью мечталъ, что ему можно бы провести закатъ своей многотрудной жизни на родныхъ поляхъ, въ обществѣ дочери и жены.
Ничего нѣтъ удивительнаго, что леди Рэймондъ, жившая въ разлукѣ съ мужемъ около четырехъ лѣтъ, съ нетерпѣніемъ дожидалась теперь его возвращенія домой. Ничего нѣтъ удивительнаго, что она, забывая свое постоянное разслабленіе, вышла даже изъ комнаты и начала безпокойными шагами разгуливать взадъ и впередъ по известковой аллеѣ парка, напрягая нетерпѣливый взоръ на отдаленные пункты большой дороги, въ надеждѣ завидѣть изъ-за деревьевъ приближеніе дорожнаго экипажа. Вплоть до сумерекъ леди Рэймондъ пробродила такимъ-образомъ, забывая свой обычный страхъ вечерней росы, и наконецъ, обманутая въ своемъ ожиданіи, она съ печальнымъ тономъ обратилась къ маленькой Элеонорѣ и приказала ей слѣдовать за собою въ домъ. Тутъ она сѣла въ своемъ комфортэбльномъ будуарѣ и залилась горькими словами.
Весь этотъ вечеръ, уныніе и тоска распространились по всему Аспендэйльскому Парку.
ГЛАВА III.
Опекунъ Элеоноры.
править
На другой день тысячи людей, съ душевнымъ прискорбіемъ, прочли въ утренней газетѣ слѣдующее извѣстіе:
«Прибылъ изъ Мадраса ея величества корабль „Альбіонъ“ съ трупомъ генерала сэра Джона Рэймонда, кавалера Бани, скончавшагося на возвратномъ пути домой».
Леди Рэймондъ обыкновенно получала газеты день спустя послѣ ихъ прибытія въ провинціальный городъ, и не могла въ свое время прочесть этого извѣстія. Весь этотъ день, какъ и предшествующій, она провела въ тревожномъ ожиданіи своего супруга. Чрезмѣрное волненіе и лихорадочное безпокойство истощили ея силы; къ вечеру она упала на софу и заснула. Вскорѣ она пробудилась и насторожила уши съ напряженнымъ вниманіемъ: стукъ лошадиныхъ копытъ и звукъ отъ колесъ экипажа становились явственнѣе и слышнѣе, по мѣрѣ приближенія ихъ къ воротамъ замка. Наконецъ маленькая Элеонора вбѣжала въ комнату.
— Вотъ и папа, маменька, папа, пріѣхалъ! вскричала взволнованная дѣвочка.
Раздался звонъ кольчика у подъѣзда; залаяла цѣпная собака на дворѣ, и въ ту же минуту завторила ей комнатная болонка, спрыгнувшая съ подушки и побѣжавшая въ корридоръ. Слуги со свѣчами забѣгали взадъ и впередъ, и все засуетилось въ господскомъ домѣ.
Леди Рэймондъ высвободилась изъ шалей, которыми ея прислужницы загромоздили софу, и дрожащими ногами сошла внизъ.
Вошелъ незнакомый джентльменъ въ отворенную дверь. Леди Рэймондъ устремила пристальный взглядъ въ темное пространство, по никто другой не слѣдовалъ за джентльменомъ. Слуга затворилъ залу и отворилъ дверь въ библіотеку, куда гость и хозяйка машинально вошли.
— Сэръ Джонъ Рэймондъ встрѣтилъ нѣкоторыя неудобства въ своемъ путешествіи, сказалъ незнакомецъ тихимъ голосомъ съ легкимъ оттѣнкомъ шотландскаго произношенія. — Онъ нездоровъ… очень-нездоровъ, и послалъ меня…
— Есть письмо отъ него? Нѣтъ у васъ письма? сказала леди Рэймондъ, стремительно прерывая незнакомца.
— Письма нѣтъ, отвѣчалъ тотъ послѣ нѣкотораго колебанія.
Взоры ея впились въ мрачную физіономію незнакомца, и прежде чѣмъ онъ собрался съ духомъ для продолженія разговора, леди Рэймондъ вскрикнула:
— Онъ умеръ! Если бы онъ былъ живъ, онъ бы написалъ хоть для того только, чтобъ сказать, что не можетъ продолжать путешествія. Ахъ, Боже мой! Вы хотите скрыть отъ меня истину; но я чувствую ее — вотъ здѣсь! вскричала леди Рэймондъ, прижимая руку къ груди, и съ этими словами, сопровождаемыми истерическимъ вздохомъ, она безъ чувствъ повалилась на полъ.
Незнакомецъ поднялъ ее и позвонилъ. Испуганная прислуга толпою хлынула въ отворенную дверь.
— Отнесите миледи въ ея комнату и пошлите за докторомъ. — Погодите! Нѣтъ ли здѣсь, поблизости, знакомаго джентльмена, который бы могъ успокоить миледи въ это ужасное время?
— Нѣтъ, сэръ, отвѣчала горничная. — Миледи не заводила почти никакихъ знакомствъ. Она не принимала гостей.
— У насъ бываетъ, сэръ, одинъ только старикъ Фордайсъ, здѣшній пасторъ, отецъ миссъ Эммы, которую миледи почти такъ же любитъ, какъ свою дочь, сказала ключница. — Не прикажете ли позвать мистера Фордайса?
Леди Рэймондъ простонала и полуоткрыла свои глаза.
— Отнесите ее наверхъ и скажите, что завтра утромъ я опять прійду, а между-тѣмъ пошлите за мистеромъ Фордайсомъ, сказалъ незнакомецъ.
Никто не думалъ противорѣчить неожиданнымъ приказаніямъ со стороны джентльмена, котораго ни разу не видали въ этомъ домѣ. Миледи перенесли немедленно въ ея комнату и одинъ изъ служителей отправился за мистеромъ Фордайсомъ съ порученіемъ привести также доктора, который жилъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ пастората. Всѣ разошлись, и незнакомецъ, безъ дальнѣйшей церемоніи, остался одинъ въ библіотекѣ. Угрюмый мракъ комнаты освѣщался лишь одною свѣчою, стоявшею на столѣ. Дверь была отворена. Незнакомецъ прошелся два или три раза, и потомъ, садясь на стулъ, закрылъ руками свое лицо. Маленькая Элеонора тихонько прокралась въ комнату и подошла къ нему.
— Что случилось, и гдѣ папа? пролепетала малютка.
— Дитя, сказалъ незнакомецъ торжественнымъ тономъ, взявъ ее за руку: — отецъ твой на небѣ!
Элеонора плакала и дрожала, когда незнакомецъ объяснилъ ей, что отецъ ея, оставившій Индію въ дурномъ здоровьѣ, умеръ на дорогѣ, что она была теперь сиротою и что онъ, Давидъ Стюартъ, бывшій другъ и секретарь сэра Джона, назначенъ ея опекуномъ. Теперь онъ пріѣхалъ въ Аспендэйль длятого, чтобъ изустно сообщить ея матери ужасную новость, о которой было бы весьма-неудобно писать по почтѣ.
Ужасная тоска овладѣла душою Давида Стюарта при взглядѣ на маленькую дѣвочку, продолжавшую стоять подлѣ него и плакать горькими слезами. Онъ взялъ ее на руки и съ нѣжностью началъ говорить ей о прекрасныхъ свойствахъ ея покойнаго отца и необходимости покориться волѣ Божіей, такъ-какъ Господь не оставить своими милостями вдову и сироту.
Его тонъ и манеры, гораздо-болѣе чѣмъ слова, успокоило на нѣсколько мгновеній ея грусть, и она молча прислонила головку къ его груди. Съ этимъ легкимъ бременемъ на рукахъ, Данилъ Стюартъ воображалъ, какъ недавно былъ онъ свидѣтелемъ бѣдственной кончины своего благодѣтеля и друга, и какихъ несчастій теперь судьба назначала ему быть свидѣтелемъ въ этомъ домѣ, гдѣ съ такою торжественностью устроивалась сцена радостной встрѣчи, и откуда смерть и слезы изгнали навсегда всякую надежду на счастливое соединеніе послѣ продолжительной разлуки. Грусть овладѣла мистеромъ Стюартомъ, и слезы невольно заструились изъ его глазъ, когда онъ цаловалъ безпомощное маленькое созданіе, покоившееся въ его объятіяхъ. Малютка въ свою очередь погрузилась въ горестное раздумье, живо представляя всѣ радостныя приготовленія, для которыхъ теперь уже не могло быть никакой разумной цѣли.
— Никогда не увидѣть папеньку, никогда, никогда! рыдала Элеонора. — Что мы станемъ дѣлать? А поутру мы были такъ счастливы!
Новая попытка приласкать и утѣшить расплакавшуюся малютку была прервана приходомъ ключницы, которой вздумалось спросить, не угодно ли гостю чего-нибудь покушать, и не желаетъ ли онъ остаться здѣсь на эту ночь.
— Миледи такъ слаба, сэръ, прибавила ключница: — что, можетъ-быть, и не переживетъ этого удара. Завтра утромъ, вѣроятно, она захочетъ услышать отъ васъ всѣ эти печальныя подробности.
— Пришелъ мистеръ Фордайсъ, сказала другая служанка, поспѣшно входя въ библіотеку. — Онъ желаетъ поговорить съ вами передъ свиданіемъ съ миледи. Пожалуйте сюда, въ гостиную. Какъ прикажете доложить объ васъ?
— Стюартъ.
Когда незнакомецъ проходилъ черезъ залу, изъ корридора достигли до его слуха суетливыя распоряженія ключницы, хлопотавшей относительно приготовленія комнаты для «джентльмена, который привезъ дурныя вѣсти».
— Да вотъ не годится ли для него та комната, которую мы приготовили для сэра Джона? спросила служанка, къ которой относилось приказаніе.
— Что ты, мать моя, въ умѣ ли? отвѣчала ключница, всплеспувъ руками. — Я сейчасъ затворю ставни въ этой комнатѣ, и запру се наглухо, чтобъ не нажить намъ бѣды. Богъ съ ней! Пожалуйте сюда, миссъ Элеонора… Боже мой, какъ она плакала, бѣдняжка! Нянька, отнеси ее изъ дому и уложи въ постель — бѣдный агнецъ! Переночевать въ чужомъ домѣ! Впрочемъ, она уснетъ на здоровье, все-равно какъ бы папенька ея былъ дома: таковъ ужь дѣтскій возрастъ. Приготовьте для мистера… какъ бишь его? голубую комнату въ нижнемъ этажѣ, подлѣ библіотеки. А ты, Джонъ, принеси подносъ съ водой и бутылкой вина. Право, тутъ голова идетъ кругомъ; сама не знаешь, что дѣлаешь. Ахъ, Боже мой, Боже мой! Вотъ она, жизнь-то!
ГЛАВА IV.
Смерть Джона Рэймонда.
править
Угрюмое и мрачное молчаніе господствовало на слѣдующее утро въ Аспендэйльскомъ Паркѣ. Ставни были заперты, и говоръ повсюду производился не иначе, какъ шопотомъ. Слуги сновали взадъ и впередъ на цыпочкахъ, осторожно и украдкой, какъ-будто боялись разбудить кого-нибудь, погруженнаго въ сладкій сонъ. Спокойствіе и торжественная тишина смерти господствовали по всѣхъ джентльменскихъ апартаментахъ, гдѣ еще наканунѣ готовились къ громогласному изъявленію радостныхъ восторговъ, которыми должна была ознаменоваться встрѣча давно-ожиданнаго представителя благородной фамиліи. Водворилось потрясающее душу молчаніе, обыкновенно сопровождающее могильный сонъ человѣка, котораго уже не въ-состояніи пробудить никакой звукъ и никакая земная сила.
Давидъ Стюартъ сидѣлъ одинъ въ столовой, единственной комнатѣ, незакрытой ставнями и обращенной къ юго-востоку. Лучи утренняго солнца весело играли на окружавшихъ предметахъ, пробиваясь въ окна черезъ богатыя малиновыя драпри и озаряя итальянскіе ландшафты, которыми обвѣшены были стѣны. Все тутъ свидѣтельствовало о приготовленіяхъ, сдѣланныхъ наканунѣ, и комната вообще имѣла чрезвычайно-веселый видъ. Въ тотъ день, когда надлежало пріѣхать сэру Джону, заботливая рука ключницы повсюду разставила огромныя вазы съ цвѣтами какъ-нельзя-болѣе подстать къ итальянскимъ ландшафтамъ. Между-тѣмъ, какъ Давидъ Стюартъ обозрѣвалъ эти предметы съ грустнымъ и задумчивымъ взоромъ, вошелъ буфетчикъ и положилъ на столъ только-что полученныя газеты. Взглянувъ на нихъ машинально, онъ увидѣлъ извѣстіе о кончинѣ сэра Джона Рэймонда, и хотя мистеръ Стюартъ самъ сопровождалъ инвалида въ его обратномъ путешествіи на родину, хотя самъ онъ принялъ послѣдній вздохъ и завѣты умиравшаго, хотя и въ Аспендэйль пріѣхалъ онъ съ единственною цѣлью сообщить печальныя подробности леди Рэймондъ — все же онъ испугался и вздрогнулъ, какъ-будто газетное извѣстіе было для него совершенно-неожиданною новостью.
Странно шатки и неопредѣленны наши первыя ощущенія, которыми обыкновенно сопровождается громовая вѣсть о вѣчной разлукѣ съ близкими къ намъ людьми. Мы грустимъ, конечно; но въ этой грусти рѣзко проглядываетъ какой-то недостатокъ увѣренности въ дѣйствительности событія. Тысячу разъ мы повторяемъ себѣ, что ихъ уже нѣтъ, что мы лишились ихъ навѣки, и все же, при самомъ этомъ повтореніи, мы чувствуемъ, что — какъ знать? — можетъ-быть, они еще и воротятся. Цѣлые мѣсяцы въ душѣ нашей мелькаетъ и колеблется странная мысль о возможности писать къ нимъ: мы представляемъ ихъ отсутствующими, но не зарытыми въ могилѣ, и слезы машинально исторгаются изъ глазъ нашихъ, когда мы вдругъ припоминаемъ, что они уже умерли. Но вотъ проходятъ дни за днями, и времена года смѣняются одно другимъ: нашихъ радостей не раздѣляетъ болѣе любимый человѣкъ и не принимаетъ онъ никакого участія въ нашихъ печаляхъ. Событія идутъ своимъ чередомъ безъ его вліянія на ходъ ихъ. Мы не спрашиваемъ болѣе его мнѣній, которыя, бывало, цѣнили и уважали; жизнь уже давно нахлынула на насъ съ своими новыми заботами и постоянной борьбой: нѣтъ ни совѣтовъ, ни утѣшеній отъ любимаго человѣка. Тогда только мы вполнѣ постигаемъ сущноеть вѣчной разлуки и лишеній, давнымъ-данно объясненныхъ намъ простою и короткою фразою: «онъ умеръ!»
Давидъ Стюартъ оторвалъ глаза отъ газеты, и не обративъ вниманія на принесенный завтракъ, подошелъ къ окну. Элеонора гуляла въ саду, печально поникнувъ маленькою головкой. Увидѣвъ своего новаго знакомца, она остановилась и бросила на него грустную улыбку. Давидъ подозвалъ ее.
— Какъ ваша маменька, Элеонора? Лучше ли ей?
— Я не могу видѣться съ маменькой въ этотъ ранній часъ, отвѣчала дѣвочка: — но мнѣ сказали, что она очень-больна отъ этихъ дурныхъ вѣстей, и что она не выйдетъ изъ своей комнаты весь этотъ день.
— Но вамъ надобно видѣть ее сейчасъ же. Я попрошу васъ отдать ей письмо. Погодите немножко.
Взявъ пакетъ со стола, мистеръ Стюартъ выпрыгнулъ въ садъ изъ открытаго окна и подошелъ къ Элеопорѣ. Онъ взялъ ее за руку, прошелся въ молчаніи нѣсколько шаговъ и сѣлъ съ нею на скамейку.
— Элеонора, началъ мистеръ Стюартъ: — отецъ вашъ сказывалъ мнѣ, что вы отлично понимаете все, что говорятъ вамъ. Вотъ это его послѣднее письмо передъ смертью. Онъ былъ такъ слабъ, что едва могъ окончить его впродолженіе трехъ дней. А въ этой другой бумагѣ его волосы. Прошу васъ передать все это маменькѣ. Мнѣ бы не хотѣлось пересылать эти вещи съ кѣмъ-нибудь изъ слугъ, а самъ я еще чужой здѣсь, и ваша маменька, вѣроятно, не захочетъ видѣть меня нѣсколько дней. Между-тѣмъ мнѣ должно немедленно знать, что я долженъ дѣлать, прежде чѣмъ отправлюсь въ городъ. Ступайте къ маменькѣ и скажите, что васъ прислалъ Давидъ Стюартъ, и что Давиду Стюарту нужно освѣдомиться, чѣмъ и какъ онъ можетъ быть полезенъ въ это злополучное время. Старайтесь утѣшить маменьку, потому-что… вы понимаете? для нея никого не осталось въ этомъ мірѣ, кромѣ васъ.
— А братецъ Годфри… развѣ вы не знаете? Остался еще братецъ Годфри. Я не могу утѣшать мама, какъ онъ — нѣтъ!
Она покачала маленькой головкой, и глаза ея наполнились слезами. Такое волненіе дѣвочки показалось нѣсколько-страннымъ Давиду Стюарту.
— Ну хорошо, сказалъ онъ ласковымъ тономъ: — дѣлайте покрайней-мѣрѣ, что умѣете. Отдайте письмо и потомъ воротитесь ко мнѣ съ отвѣтомъ.
Элеонора взяла бумаги и, бросивъ заботливый взглядъ на закрытыя ставни будуара своей матери, направила свои шаги къ дому. То правда, какъ сказалъ ея отецъ Давиду Стюарту, разсудокъ маленькой дѣвочки былъ развитъ гораздо-выше ея лѣтъ: она выполнила возложенное на нее порученіе съ удивительнымъ тактомъ, непостижимымъ для людей, неимѣвшихъ случая наблюдать за преждевременнымъ развитіемъ дѣтей, которыя воспитываются одиноко, то-есть безъ ровесниковъ и товарищей. Элеонора почти слово-въ-слово повторила изложенное ей предварительное объясненіе, вручила пакетъ матери, раздвинула половинки ставней, чтобъ впустить въ комнату надлежащее количество свѣта, и сѣла у ногъ матери на низенькой скамейкѣ, въ ожиданіи ея отвѣта.
Леди Рэймондъ сломала печать и сквозь слезы принялась читать прощальныя строки, начертанныя человѣкомъ, который былъ для нея и супругомъ, и отцомъ, и покровителемъ, и другомъ. Вотъ письмо сэра Джона.
«Ужь два дня прошло, какъ докторъ Рандольфъ извѣстилъ меня, что предстоитъ мнѣ тяжкое приготовленіе къ вѣчной разлукѣ съ этимъ міромъ, и что и не долженъ терять времени, если желаю сдѣлать окончательныя распоряженія относительно своего семейства и друзей. Сегодня я такъ слабъ, что начинаю вѣрить доктору Рандольфу. Пишу къ тебѣ, милая Клара, хотя все еще не могу сродниться съ мыслью, что мнѣ суждено умереть безъ свиданія съ тобою. Умереть въ нѣсколькихъ дняхъ плаванія отъ Англіи, быть-можетъ въ виду родныхъ береговъ — тяжкое, болѣзненное искушеніе! Но да будетъ воля Божія, и мы не должны роптать. Здоровье мое быстро начало приходить въ упадокъ еще за нѣсколько мѣсяцевъ до отплытія изъ Индіи; но зная, какъ легко разстровваетъ тебя всякое непріятное извѣстіе, я ни слова не говорилъ объ этомъ въ своихъ письмахъ и разсчитывалъ, что ты услышишь о моей болѣзни уже тогда, когда сама станешь ухаживать за мною, въ полной надеждѣ на скорое выздоровленіе твоего супруга. Чувствую теперь — увы! что такая неумѣстная скрытность только увеличить ударъ, готовый разразиться надъ тобою; но ты простишь меня, когда поймешь, что я поступилъ по крайнему своему разумѣнію, заботясь единственно о твоемъ спокойствіи и благополучіи. Сынъ моего стараго друга, Стюартъ изъ Донлиса, человѣкъ, которому я одолженъ слишкомъ-много, первый принесетъ тебѣ печальную вѣсть. Я такъ часто говорилъ о немъ въ своихъ письмахъ изъ Индіи, что, надѣюсь, имя Давида Стюарта не будетъ для тебя совершенно-незнакомымъ. По свойственной тебѣ добротѣ души, надѣюсь, ты примешь въ немъ живѣйшее участіе, какъ въ сынѣ женщины, бывшей нѣкогда предметомъ моего дѣтскаго обожанія. Это было — прекраснѣйшее, благороднѣйшее созданіе, истощенное тщетными усиліями спастись отъ гибели, навлеченной на нее мотовствомъ и тщеславіемъ ея бѣднаго мужа. Ея самоотверженіе, спокойное мужество и безпредѣльная преданность дѣтямъ, впервые научили меня цѣнить достоинство женщинъ, непонятное, къ-несчастью, для многихъ мужчинъ, окруженныхъ особами, недостойными уваженія. Ея смерть и вынужденная законами продажа Донлиса окончательно разстроили изнуренное невоздержной жизнью здоровье Стюарта, и я полагаю, что онъ находился въ горестнѣйшемъ состояніи предъ своею смертью. Думаю, что Давидъ во многомъ похожъ на свою мать: по-крайней-мѣрѣ въ физическомъ отношеніи, онъ — живой портретъ покойницы. Когда онъ явился ко мнѣ разореннымъ и обманутымъ въ своихъ ожиданіяхъ, я предложилъ ему при себѣ мѣсто секретаря, и былъ почти увѣренъ, что кровь шотландскаго лорда придетъ у него въ волненіе отъ предложенія, которое поставляло его въ зависимость отъ посторонняго лица. Но я обманулся. Давидъ наслѣдовалъ отъ своей матери энергію самоотверженія, неутомимую кротость характера и здравый, честный взглядъ на жизнь, впродолженіе четырехъ лѣтъ онъ постоянно былъ со мною; я полюбилъ его какъ сына, и онъ оказывалъ мнѣ почтительную привязанность, способную осчастливить всякаго отца. Повидимому, онъ еще слишкомъ-молодъ для серьёзныхъ обязанностей; но я увѣренъ, что никто лучше его не можетъ устроить твоихъ дѣлъ. И я, съ спокойнымъ духомъ, ввѣряю ему судьбу маленькой Элеоноры, у нея будетъ огромное, совершенно-независимое состояніе, потому-что старикъ Рэймондъ изъ Рэймондниля, мой калькуттскій двоюродный дѣдъ, передавшій мнѣ свою собственность, изъявилъ желаніе въ духовномъ завѣщаніи, чтобъ Элеонора сдѣлалась, послѣ меня, наслѣдницею его имѣнья. Сверхъ-того, онъ оставилъ весьма-значительную сумму наличныхъ денегъ, которыя могутъ быть употреблены на покупку помѣстья или другимъ благонадежнымъ способомъ.»
"Милая Клара! я оставилъ четырнадцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ твоему сыну отъ перваго брака, Годфри Марсдену. Десять тысячъ фунтовъ я оставилъ Давиду Стюарту. Элеонора получитъ изъ Калькутты наслѣдство, которое доставитъ ей никакъ не меньше пяти тысячъ фунтовъ ежегоднаго дохода; а ты, мой другъ, отъ своего капитала получишь, во всякомъ случаѣ, болѣе трехъ тысячъ фунтовъ въ годъ. Итакъ, оставляя тебя въ этомъ мірѣ, я, слава Бory, могу и не чувствовать тѣхъ житейскихъ безпокойствъ, которыя такъ часто сопровождаютъ въ могилу мужа и отца семейства. Въ первые годы вдовства ты не испытаешь никакихъ лишеній, никакой борьбы, моя бѣдная, слабая Клара! Радуюсь также, что могу передъ смертью быть полезнымъ твоему сыну: молодой лейтенантъ, сколько мнѣ кажется, можетъ теперь, ненарушая правилъ благоразумія, жениться на Эммѣ Фордайсъ. Онъ стоитъ высоко въ спискѣ офицеровъ, назначенныхъ къ повышенію. Если въ лѣтахъ возмужалости онъ оправдаетъ блестящія надежды юноши, ты будешь имѣть полное право гордиться своимъ сыномъ: мнѣ еще никогда не случалось видѣть молодаго человѣка степеннѣе его и столько же, какъ онъ, проникнутаго глубокимъ чувствомъ сознанія своего долга. Благослови его Богъ ради тебя. Да благословитъ Богъ и тебя, милая Клара, потому-что вотъ мы ужь дошли до нашего послѣдняго прощанья. Благослови Боже и осѣни Твоею благодатію осиротѣлую малютку, дочь мою. Да будетъ Господь твоимъ помощникомъ и покровителемъ въ первые унылые годы послѣ моей смерти. Смиряйся передъ Его волею и возлагай на Него всю свою надежду, какъ возлагаю я, даже въ этотъ часъ невыразимой душевной скорби. Есть жизнь, вѣчная жизнь, за предѣлами могилы и, рано или поздно, мы встрѣтимся въ лучшемъ мірѣ. Во всѣхъ временныхъ затрудненіяхъ, большихъ или малыхъ, Давидъ Стюартъ заступитъ при тебѣ мое мѣсто, въ качествѣ твоего покровителя и совѣтника. Люби его, какъ своего брата и научи дочь мою такъ же любить и уважать его. Никогда не забывай, что его только уши слышали благословеніе, ниспосылаемое мною на отсутствующихъ жену и малютку-дочь, что его рука была послѣдняя, которую пожималъ изгнанникъ, умирающій, по неисповѣдимому распоряженію Промысла, въ виду родимыхъ береговъ. Любовь Давида и сыновнія его попеченія усладили мои смертный часъ такъ же, какъ его ревностная дѣятельность и вѣрность облегчали для меня послѣдніе трудные годы моей службы въ Индіи. Я не знаю, какой сынъ болѣе его могъ что-нибудь сдѣлать для отца: какъ сыну, болѣе чѣмъ какъ другу, я поручаю ему тебя въ твердой надеждѣ, что онъ свято выполнитъ свою обязанность въ отношеніи къ моему осиротѣвшему семейству. Благослови тебя Богъ, нынѣ и всегда, и да совершится воля Божія.
Джонъ Рэймондъ."
Къ письму приложена была коротенькая записка о послѣднихъ минутахъ добраго и великодушнаго друга леди Рэймондъ. Покончивъ послѣднія распоряженія относительно семейства, сэръ Джонъ быстро началъ изнемогать, и многіе часы двухъ послѣдовавшихъ дней провелъ очевидно въ безсознательномъ состояніи. Поутру на третій день, съ восходомъ солнца, онъ оправился до нѣкоторой степени, и потребовалъ, чтобъ вынесли его на палубу; но тутъ представили ему нѣкоторыя возраженія по поводу чрезмѣрной слабости, въ какой онъ находился. Сэръ Джонъ бросилъ на доктора грустную улыбку, и сказалъ:
— Это будетъ, какъ вы знаете, моя послѣдняя просьба.
Его вынесли въ койкѣ, въ которой онъ лежалъ. Яркое сіяніе утренняго солнца ослѣпило его слабые глаза, и онъ закрылъ ихъ на насколько минутъ. Затѣмъ, слабо пожимая руку Давида Стюарта, онъ указалъ на бѣлую груду мѣловыхъ горъ, уже виднѣвшихся за моремъ въ отдаленномъ пространствѣ.
— Англія! сказалъ онъ. — Отечество!
Жалобный тонъ, съ какимъ произнесены были эти слова, стрѣлою вонзился въ чувствительное сердце Стюарта. Долго послѣ того ни одного слова не вырвалось изъ устъ сэра Джона. Затѣмъ онъ проговорилъ нѣсколько безсвязныхъ замѣчаній о прохладительной свѣжести утренняго вѣтерка, и затѣмъ опять послѣдовало глубокое молчаніе, продолжавшееся около часа. Колыханіе воды, прорѣзываемой кораблемъ, и шелестъ полу надувшихся парусовъ, исподоволь раздуваемыхъ вѣтромъ, были единственными звуками во все это время. Солнце сіяло по всемъ блескѣ надъ океаномъ, и день ужь началъ склоняться къ вечеру. Сэръ Джонъ Рэймондъ вздохнулъ безпокойно, и потомъ, какъ-бы чувствуя внезапный порывъ энергіи, сказалъ:
— Будь ихъ покровителемъ, Давидъ, истиннымъ, вѣрнымъ. Онѣ слишкомъ нуждаются въ постороннемъ руководствѣ. Моя Клара… бѣдная моя малютка Элеонора… береги Элеонору!
То была послѣдняя вспышка догоравшей лампы — и лампа потухла.
Элеонора воротилась къ Давиду Стюарту съ весьма-неопредѣлительными отвѣтами своей печальной матери. Леди Рэймондъ не знала, что ей дѣлать и за что взяться. Она все оставляла на волю и благоусмотрѣніе мистера Стюарта. Ей нѣтъ особенной надобпости видѣться съ нимъ. Она не желаетъ его видѣть: ей не о чемъ спрашивать, нечего знать и не о чемъ заботиться въ этомъ мірѣ. Пусть онъ приметъ на себя всѣ хлопоты относительно похоронъ и устройства ея дѣлъ. Она не желаетъ заняться чтеніемъ дѣловыхъ бумагъ; да еслибъ и желала, ей не понять ихъ. Она поняла письмо своего любезнаго супруга: тамъ все сказано, что ей нужно знать. Если мистеръ Стюартъ намѣренъ ѣхать въ столицу, леди Рэймондъ надѣется, что онъ скоро воротится въ Аспендэйль и пробудетъ здѣсь, сколько нужно. Она не можетъ присматривать ни за чѣмъ; сынъ ея Годфри на морѣ, и она, можетъ-быть, умретъ, такъ, что, легко станетъ, Элеонора останется одна во всемъ домѣ. Сэръ Джонъ изъяснилъ, что мистеръ Стюартъ долженъ здѣсь заступить его мѣсто, и леди Рэймондъ покорнѣйше просить мистера Стюарта не оставлять ее въ этотъ страшный часъ. Ей бы не хотѣлось, чтобъ маленькая Элеонора постоянно была съ нею. Ей хочется быть одной. Она будетъ очень-благодарна мистеру Стюарту, если онъ приметъ на себя трудъ написать къ ея сыну Годфри: пусть онъ сообщитъ ему эту страшную новость и спроситъ, когда корабль его воротится домой. Впрочемъ, право, слишкомъ-трудно думать о чемъ бы то ни было. Пусть Элеонора уйдетъ скорѣе и оставитъ ее въ покоѣ.
— Да, въ-самомъ-дѣлѣ, такая женщина слишкомъ нуждается въ постороннемъ руководствѣ! думалъ Давидъ Стюартъ, когда малютка, со слезами на глазахъ, невинно повторяла отрывочныя сентенціи своей матери.
Скоро, однакожъ, Элеонора осушила слезы и сказала съ замѣчательною твердостью:
— Но вѣдь вамъ, мистеръ Стюартъ, надѣюсь, я не стану мѣшать. Мама думаетъ, что вы будете очень-заняты: мнѣ кажется, я охотно стала бы помогать вамъ. Почему не помогать? Вотъ хоть бы, напримѣръ, это письмо къ братцу Годфри и могу написать: мистеръ Фордайсъ говоритъ, что я пишу очень-хорошо. Вы можете также заставить меня переписывать ваши письма: почеркъ у меня недурной. Вотъ еще не такъ давно я переписала цѣлую проповѣдь для мистера Фордайса, и онъ подарилъ мнѣ за это Библію съ серебряными застежками. Онъ, вѣдь, у меня единственный другъ. Мнѣ бываетъ очень-скучно, когда не пускаютъ меня къ мистеру Фордайсу. Станете ли вы позволять мнѣ работать для васъ? Я была бы очень-рада сдѣлать что-нибудь для друга моего папеньки.
Малютка съ робкою нѣжностью держалась за его руку и смотрѣла ему въ глаза. Давидъ Стюартъ былъ вовсе незнакомъ съ дѣтской натурой. Жалость, изумленіе и какое-то смутное сознаніе странности своего положенія оковали ему языкъ. Онъ взялъ руку дѣвочки и смотрѣлъ на нея съ такимъ задумчивымъ видомъ, какъ-будто нашелъ раковину на морскомъ берегу. Но когда Элеонора назвала его «другомъ своего папеньки», слезы вдругъ брызнули изъ его глазъ.
— Ахъ, Элеонора! сказалъ онъ наконецъ: — я любилъ твоего отца и онъ любилъ меня; но я никогда не буду въ-состояніи покровительствовать тебя такъ, какъ онъ!
ГЛАВА V.
Воспитанница Давида Стюарта.
править
Сэръ Джонъ Рэймондъ назначилъ въ своемъ завѣщаніи еще другаго опекуна, кромѣ мистера Стюарта: то былъ отдаленный родственникъ покойнаго генерала, умершій, однакожь, отъ апоплексическаго удара прежде возвращенія своего въ Англію. Такимъ-образомъ Давидъ Стюартъ остался единственнымъ душеприкащикомъ покойника и опекуномъ Элеоноры. Никогда еще и никто не принимался съ такимъ рвеніемъ и участіемъ за исполненіе своихъ обязанностей въ-отношеніи къ маленькой дочери покойнаго благодѣтеля и друга. Давидъ Стюартъ удивлялся на каждомъ шагу ея необыкновеннымъ способностямъ. Взрослыя особы обыкновенно не оцѣниваютъ надлежащимъ образомъ понятливости дѣтей. Мы позволяемъ себѣ судить о нихъ по тому, что они знаютъ; а дѣти знаютъ очень-мало. Но ихъ смышленость вообще весьма-обширна. Особы, непривыкшія къ дѣтямъ, почти всегда поражаются изумленіемъ, что такой-то малютка, лишенный общества товарищей, смотритъ «настоящимъ философомъ» и говоритъ очень-умно, хотя нерѣдко, «за мудрымъ изреченіемъ», на языкѣ ребенка вертится какая-нибудь глупость. Въ душѣ дитяти происходитъ постоянная борьба между тѣмъ, что оно знаетъ и тѣмъ, что старается понять. Его отвѣты глупы отъ невѣдѣнія, и умны отъ чрезмѣрной быстроты пониманія. Великое искусство воспитанія состоитъ въ томъ, чтобъ держать въ постоянномъ равновѣсіи эту послѣднюю способность, то-есть не подавлять ее, разумѣется, но и не слишкомъ развивать. Весьма-посредственныя способности многихъ молодыхъ людей, считавшихся въ дѣтствѣ истинными феноменами геніальности, съ одной стороны, доказываютъ, до какой удивительной степени можно форсированнымъ воспитаніемъ развить умъ ребенка, а съ другой — естественнымъ образомъ опредѣляетъ границы, положенныя самою природою успѣхамъ такого фальшиваго образованія.
Не требовалось почти никакихъ усилій, чтобъ возвести Элеонору Реймондъ на степень этихъ, такъ-называемыхъ, геніальныхъ дѣтей. Постоянно-одинокая и задумчивая, малютка сама-собою скоро сдѣлалась умнѣе всѣхъ взрослыхъ, окружавшихъ ее людей. Единственнымъ ея другомъ, какъ она выразилась, былъ старикъ мистеръ Фордайсъ, аспендэйльскій пасторъ, котораго дочь была помолвлена за ея брата Годфри. Сердце старика, по естественному ходу вещей, заинтересовалось судьбою заброшенной дѣвочки, которую слабая мать почти совершенно ввѣрила надзору индійской няньки и попеченіямъ домашней прислуги. Пасторъ видѣлъ въ ней свою будущую родственницу и считалъ долгомъ честнаго человѣка сдѣлать все возможно-лучшее для Элеоноры. Добрый мистеръ Фордайсъ! всю жизнь свою онъ неутомимо служилъ ближнимъ, и теперь, почти три года, онъ посвящалъ Элеонорѣ всѣ свои досуги, остававшіеся у него отъ обязанностей деревенскаго пастора. Добровольно принятая имъ педагогическая должность началась съ того самаго дня, какъ однажды онъ нашелъ Элеонору въ саду: дѣвочка, безъ всякой разумной цѣли, глазѣла на подсолнечники съ такимъ грустнымъ выраженіемъ во всѣхъ чертахъ, что пасторъ невольно спросилъ, что такое случилось. Оказалось, что ничего не случилось, да только такъ, скучно! нѣтъ у нея книжки почитать, и не съ кѣмъ ей поговорить, и нечего ей дѣлать, и мать не позволяетъ ей быть постоянно у себя въ комнатѣ, и Айяга ужь слишкомъ надоѣла своими игрушками!
Давидъ Стюартъ пошелъ по слѣдамъ мистера Фордайса. Въ этомъ же саду, на краю одной изъ уединенныхъ аллей, огражденныхъ старыми развѣсистыми тисами отъ знойнаго вліянія солнечныхъ лучей, Элеонора читала своему опекуну ту самую проповѣдь, которую она переписала для мистера Фордайса. Ни одинъ отшельникъ, занимавшійся иллюминовкой дорогаго манускрипта въ тѣ счастливыя времена, когда такія произведенія считались чудомъ красоты, не гордился столько успѣхомъ своей работы, какъ маленькая Элеонора, списавшая отличнымъ почеркомъ твореніе своего друга. Ни одинъ рыцарь среднихъ вѣковъ не слушалъ съ такимъ упоительнымъ восторгомъ комплиментовъ своей красавицы, какъ Давидъ Стюартъ вслушивался въ серебристый голосокъ Элеоноры.
— Не забудьте первыхъ словъ, говорила Элеонора. — Я опять повторю вамъ: «непостоянный, какъ вода, ты не долженъ выходить изъ предѣловъ». Запомнили?
Давидъ Стюартъ помнилъ эти слова очень-хорошо. Цѣлые годы спустя, когда многія другія воспоминанія изгладились изъ его головы, подобно мокрымъ слѣдамъ на пескѣ, онъ превосходно помнилъ и это знаменитое изреченіе, и самый тонъ наивной декламаціи, съ какимъ малютка произносила всѣ, но ея мнѣнію, лучшія мѣста въ твореніи стараго друга.
Съ мистеромъ Фордайсомъ молодой опекунъ тоже стоялъ на самой дружеской ногѣ. Оба, люди умные и образованные, каждый въ своемъ родѣ, они съ несказаннымъ удовольствіемъ встрѣтились въ аспендэйльскомъ захолустьи, и для старика всегда былъ праздникъ, когда мистеръ Стюартъ заходилъ въ пасторатъ, гдѣ ожидалъ его радушный пріемъ въ маленькой гостиной, которая была вмѣстѣ и библіотекой.
Давидъ принадлежалъ къ джентльменской фамиліи, которую мистеръ Фордайсъ хорошо зналъ въ раннюю эпоху своей жизни. И онъ также былъ родомъ изъ Шотландіи, а между Шотландцами, какъ извѣстно, существуетъ самое искреннее сочувствіе, въ чемъ Англичане никогда не хотѣли подражать имъ.
Старый пасторъ находилъ Стюарта очаровательнымъ въ такой степени, что ему очень хотѣлось бы имѣть сына, похожаго на него какъ двѣ капли воды, и въ простотѣ душевной, онъ не разъ спрашивалъ самого-себя; благоразумно ли съ его стороны позволять своей дочери Эммѣ постоянно сравнивать молодаго человѣка съ Годфри Марсденомъ, ея изреченнымъ женихомъ? То былъ, однакожь, совершенно безполезный страхъ: говоря и думая по временамъ о Давидѣ Стюартѣ, пасторская дочь радовалась только тому, что отецъ ея находитъ пріятное развлеченіе въ обществѣ этого молодаго человѣка. Летучія мысли дѣвицы Эмми блуждали далеко за предѣлами скромнаго родительскаго дома, и переносились на океанъ къ кораблю, которымъ вѣчно управляетъ одинъ и тотъ же интересный юноша, въ мундирѣ лейтенанта.
Сиротка покойнаго генерала была также постояннымъ предметомъ разсужденій между ея друзьями, старымъ и новымъ. Подъ этой двойной опекой, Элеонора зацвѣла новою жизнью, и переставъ быть важной и степенной особой, сдѣлалась въ короткое время игривымъ и веселымъ ребенкомъ. Она ужь не была тюремщицей тѣломъ и душою съ той самой поры, какъ позволили ей, вырвавшись изъ тѣсныхъ предѣловъ парка, гулять по окрестнымъ мѣстамъ, вплоть до ревущаго Линна съ его водопадомъ, которому справедливо удивляются туристы. Этотъ водопадъ и живописные ландшафты, которыми окруженъ онъ, наполняли воображеніе дѣвочки самыми роскошными картинами.
Нѣсколько времени занимались важнымъ вопросомъ: не должно ли пріискать для Элеоноры гувернантку? Отвѣтъ былъ утвердительный; но мѣсяцы проходили за мѣсяцами и никто не думалъ пріискивать гувернантки. Леди Рэймондъ упадала духомъ больше — и больше подъ бременемъ своей великой печали. Давидъ Стюартъ, по ея усердной просьбѣ, продолжалъ жить въ Аспендэйлѣ. Не было заведено никакихъ новыхъ связей, никакихъ знакомствъ. Что жь тутъ дѣлать? Пока леди Рэймондъ не поправится въ здоровьѣ и пока не будетъ обдуманъ новый, основательнѣйшій планъ для дѣятельности, Давидъ Стюартъ самъ станетъ воспитывать Элеонору. Почему же и не такъ? У него нѣтъ никакой особенной должности, никакихъ спеціальныхъ занятій. Съ той поры, какъ разорился его отецъ и умерла мать, и съ того времени, какъ Донлисъ проданъ съ аукціона, мистеръ Стюартъ имѣлъ только одно занятіе — быть секретаремъ при особѣ сэра Джона Реймонда. Очень-натурально, что единственнымъ его занятіемъ сдѣлалось теперь — быть опекуномъ дочери покойнаго своего благодѣтеля. Почему же съ должностью опекуна не соединить вмѣстѣ и обязанностей наставника? Зачѣмъ пользоваться своимъ правомъ съ такою формальностью, чтобы, безъ дальнѣйшей церемоніи, передать сироту — малютку съ-рукъ-на-руки постороннему лицу? Еще будетъ время подумать о гувернанткѣ и тогда, какъ необходимость заставитъ покинуть Аспендэйль.
Итакъ было рѣшено, что Элеонора и Давидъ Стюартъ останутся неразлучными собесѣдниками и друзьями. За столомъ онъ былъ теперь не одинъ, и когда, послѣ обѣда, бродилъ онъ въ уединенныхъ аллеяхъ парка, легкая поступь маленькой дѣвочки слышалась отъ него въ нѣсколькихъ шагахъ. Поутру, когда подавали завтракъ, глаза малютки искрились живѣйшимъ удовольствіемъ при мысли, что ей позволяютъ дѣлать чай для своего друга. Ея гладенькая головка виднѣлась надъ книгой въ углу библіотеки всякой разъ, какъ онъ отвлекалъ вниманіе отъ собственныхъ занятій. Нѣжно любилъ онъ малютку; нѣжно любилъ эти глаза, столько похожіе на глаза ея отца, съ тѣмъ, однакожь, различіемъ, что не проглядывало въ нихъ отраженія заботъ и безпокойствъ, постоянно омрачавшихъ взоръ стараго генерала.
Глаза малютки! Что на свѣтѣ можетъ быть прекраснѣе этихъ свѣтлыхъ ручейковъ невинной мысли? Исполненные любви, надежды, любопытства, они встрѣчаются съ вашимъ взоромъ. Сколько въ нихъ вѣры, когда они молятся, блеску, когда радуются, и сколько симпатіи, когда они оживляются нѣжнѣйшимъ чувствомъ! Кто никогда не искалъ общества маленькой дѣвочки, тотъ безпечно проходилъ мимо одного изъ величайшихъ удовольствій жизни, какъ беззаботный странникъ проходитъ мимо рѣдкаго цвѣтка, незная ему цѣны. Малютка, вы думаете, не можетъ понимать васъ. Но попытайте заговорить съ нею о сокровеннѣйшихъ движеніяхъ нашей души, о грусти послѣ потери друга — о своей любви къ предмету, который, какъ вамъ кажется, остается къ вамъ равнодушнымъ: ребенокъ, это правда, не измѣритъ всей глубины вашей мысли, не станетъ разсуждать, соотвѣтсвуетъ ли ваша грусть понесенной потери, не будетъ изслѣдовать, достойны ли вы любви, которой добиваетесь; по зато вся его душа сроднится съ вашею и переполнится тѣмъ самымъ чувствомъ, которое насъ занимаетъ въ настоящую минуту. Давидъ Стюартъ едва успѣлъ проживъ около трехъ мѣсяцевъ подъ кровлей аспендэйльскаго замка, а Элеонора ужь отлично понимала, что самое любимое воспоминаніе въ его душѣ есть воспоминаніе о покойной матери, и что самая великая грусть его сердца относится къ потерѣ Донлиса. Она думала много и съ величайшею нѣжностью о лицахъ и мѣстахъ, которыхъ никогда не видала. Она любила читать всѣ возможныя описанія шотландскихъ сценъ. Каждое мѣсто въ повѣстяхъ и романахъ Вальтера Скотта представлялось ей тѣнью Донлиса. Она любила слушать безконечные разсказы опекуна про его дѣтскіе дни, когда онъ учился подъ руководствомъ своей матери, причемъ его учебныя книги и тетради лежали обыкновенно на циферблаттѣ превосходныхъ солнечныхъ часовъ, выписанныхъ, за дорогую цѣну, его отцомъ изъ Италіи вмѣстѣ со многими другими роскошными произведеніями рѣзца итальянскихъ скульпторовъ. Мистеръ Стюартъ подробно описывалъ, въ какомъ завидномъ положеніи находился Донлисъ въ эту счастливую эпоху его дѣтства. Но послѣ, вслѣдствіе несчастной перемѣны обстоятельствъ, Донлисъ былъ проданъ и адвокатъ, пріобрѣтшій его, вновь, черезъ нѣсколько времени, извѣстилъ въ газетахъ о продажѣ этого имѣнія. Въ послѣдній разъ Стюартъ видѣлъ его передъ своимъ отъѣздомъ въ Индію. Тогда все тутъ было заброшено, пренебрежено, оставлено безъ вниманія. Цвѣточныя куртины заросли крапивой и полынью; запачканныя статуи, лишенныя пьедесталовъ, валялись въ разныхъ углахъ нѣмыми свидѣтелями минувшаго благополучія; мраморная скамейка въ саду, гдѣ, бывало, сидѣла мать Донлиса, загромождена была всякой дрянью, и солнечные часы, стоявшіе передъ этой скамейкой, были изуродованы безъ всякаго милосердія и пощады. Все это описывалъ Стюартъ съ трогательнымъ умиленіемъ и такими подробностями, которыя, вѣроятно, показались бы мелочными для всякой другой слушательницы, кромѣ маленькой Элеоноры. Не забылъ онъ упомянуть и о томъ обстоятельствѣ, какъ, окончательно прощаясь съ Донлисомъ, онъ напечатлѣлъ пламенный поцалуй на цифсрблаттѣ солнечныхъ часовъ, о который, бывало, къ грустной задумчивости, облокачивалась мать его, между-тѣмъ, какъ вокругъ ея, на зеленой лужайкѣ, рѣзвились маленькія дѣти. Затѣмъ, съ такою же подробностью онъ разсказывалъ о своей сестрѣ и братьяхъ, которые померли всѣ. Въ заключеніе каждой картины, онъ повторялъ своей слушательницѣ трогательныя мѣста изъ любимыхъ шотландскихъ поэтовъ, которые съ особеннымъ искусствомъ изображаютъ душевныя страданія и скорби.
Давидъ не чувствовалъ никакихъ затрудненій, когда изображалъ всѣ эти интересы и трогательные предметы въ назиданіе маленькой дѣвочки, передъ которой онъ не стыдился даже повременамъ горько плакать. Нѣкоторыхъ утонченностей въ описаніи Элеонора, можетъ-статься, совсѣмъ не понимала. Трудно ей было вникнуть, напримѣръ, въ чемъ особенно состояли душевныя скорби его матери, и чѣмъ именно обнаруживался грубый эгоизмъ его отца. Но она знала, что Донлисъ — чудо изъ чудесъ, что это чудо перешло теперь въ постороннія руки, и что у Давида нѣтъ ни матери, ни сестры — никакихъ родственниковъ. О, какимъ состраданіемъ волновалось невинное сердце дѣвочки, когда она слушала такимъ-образомъ по цѣлымъ часамъ печальныя признанія взрослаго человѣка!
Такъ, день за днемъ, проходила спокойная жизнь, обставленная такими странными случайностями. Леди Рэймондъ, всегда грустная и задумчивая, попрежнему была затворницей въ своемъ неприступномъ будуарѣ. Давидъ Стюартъ посѣщалъ мистера Фордайса, и продолжалъ воспитывать дочь своего благодѣтеля. Неугомонные языки сначала потолковали о загадочной личности секретаря сэра Джона; но потомъ мало-по-малу пріутихло всякое любопытство на этотъ счетъ. Давидъ Стюартъ не искалъ и не избѣгалъ знакомствъ; а впрочемъ, было очевидно, что, за предѣлами Аспендэйля не существовало для него никакихъ интересовъ въ жизни. Онъ охотно занимался разными науками, рисовалъ и даже игралъ на фортепьяно — искусство, которому онъ выучился отъ своей матери въ Донлисѣ. Онъ ходилъ въ пасторатъ и встрѣчалъ всегда радушный пріемъ отъ добраго старина; возвращался въ Аспендэйль, и здѣсь ожидала его ласковая встрѣча любящей дѣвочки. То было невинное время, и Давидъ Стюартъ былъ счастливъ первый разъ послѣ того, какъ онъ проводилъ въ могилу свою мать и Донлисъ перешелъ въ чужія руки. Ничего, быть-можетъ, счастливѣе не испыталъ онъ и въ послѣдующіе годы своей долгой жизни.
ГЛАВА VI.
Воспитаніе.
править
Была зима. Широкія аллеи сада уже давно были покрыты глубокимъ снѣгомъ и сосульки висѣли на черныхъ холодныхъ, кутахъ, которые разростались подлѣ ревущаго Линна. Въ одно туманное утро, маленькая Элеонора, съ раскраснѣвшимися щеками и безпокойнымъ лицомъ, вбѣжала въ библіотеку, гдѣ опекунъ ея сидѣлъ за книгой.
— Получено письмо отъ Годфри, сказала она, запыхавшись. — Корабль его плыветъ домой. Скоро Годфри будетъ здѣсь. Мама очень-рада. Ахъ, прошли наши веселые дии! Маменька никогда особенно не дорожила мною, а теперь мы увидите, что я для нея ровно ничего.
Она заслонила руками свои свѣтленькіе глазки и заплакала навзрыдъ. Давидъ Стюартъ былъ изумленъ и встревоженъ.
— Не-уже-ли ты ревнуешь къ брату? сказалъ онъ. — Ты, моя добрая, маленькая Элеонора! Вотъ ужь этого я никакъ не воображалъ.
— Ахъ, нѣтъ, я неревнива, право, я вовсе неревнива! съ жаромъ отвѣчала Элеонора. — Но вотъ видите ли… незнаю, какъ это растолковать вамъ… онъ всегда поправляетъ меня и считаетъ меня такою глупою, и указываетъ маменькѣ на мои недостатки. Мама очень любитъ его, ахъ! очень любитъ. Вы не можете и представить, какъ мама любитъ Годфри! Погодите, вы сами увидите.
Лейтенантъ Марсденъ пріѣхалъ, и Давидъ Стюартъ дѣйствительно увидѣлъ, какъ бѣдная, слабая вдова влюблена была въ своего сына. Въ статистическихъ извѣстіяхъ о съумасшсствіи, изданныхъ въ послѣднее время, показана женщина, лишившася ума отъ чрезмѣрной привязанности къ своему сыну: несчастная вообразила, что она родила крылатаго купидона. Леди Рэймондъ была довольно-близка къ такому же помѣшательству. Она не считала себя матерью крылатаго существа, но за то воображала, что всѣ возможные идеалы физическаго, умственнаго и нравственнаго совершенства, соединились въ смазливомъ, суровомъ и широкоплечемъ молодомъ офицерѣ, котораго она имѣетъ счастіе называть своимъ сыномъ. Все, что ни говорилъ онъ, имѣло силу непреложнаго закона; самая его поступь и движенія запечатлѣны были такимъ рѣшительнымъ характеромъ, какъ-будто ему вездѣ и во всемъ суждено быть командиромъ. Годфри Марсденъ смотрѣлъ на свою мать съ какимъ-то высшимъ, покровительственнымъ видомъ, который превращался въ строжайшую и неумолимую критику для всякаго другаго существа, исключая его нареченной невѣсты. Онъ обращался съ Элеонорой точно такъ же, какъ покойный отецъ обращался съ его матерью впродолженіе ихъ кратковременнаго супружества. Во всемъ онъ представлялъ совершеннѣйшую копію своего отца и служилъ въ этотъ отношеніи живымъ опроверженіемъ особъ, которыя не хотятъ допустить мнѣнія, что умственныя и нравственныя наклонности наравнѣ съ физическими свойствами, весьма-часто переходятъ къ намъ понаслѣдству.
Леди Рэймондъ опять представила образчикъ еще болѣе удивительной организаціи человѣческаго сердца. Она обожала сына, хотя во всѣхъ отношеніяхъ видѣла въ немъ живой портретъ человѣка, котораго ненавидѣла всѣмъ сердцемъ. И никогда не приходило ей въ слабую голову, что была крайняя несправедливость въ томъ способѣ обращенія съ Элеонорой, который нѣкогда казался столько жестокимъ и мучительнымъ для нея самой. Она гордилась своимъ сыномъ; гордилась его непреклоннымъ характеромъ, мужествомъ въ опасностяхъ, морскими его подвигами, знаніемъ всѣхъ хитростей морскаго дѣла; гордилась его суровой прямотой, его мужественной красотою, личною силою; гордилась его поведеніемъ и строжайшею критикою, какую онъ, воплощенный идеалъ лицемѣрія, позволялъ себѣ въ-отношеніи ко всѣмъ другимъ людямъ.
И Годфри Марсденъ держалъ себя такъ, что всѣ эти разнообразные пункты материнской гордости имѣли, казалось, глубочайшее основаніе въ его натурѣ. Торжественный и величавый въ своемъ лейтенантскомъ мундирѣ, онъ облекался во всеоружіе самодовольнаго тщеславія. Если онъ ставилъ себя судьею другихъ людей, такъ это потому, что онъ былъ дѣйствительно лучше всѣхъ другихъ людей: Годфри Марсденъ зналъ это и чувствовалъ. Нечего и говорить, что маленькая и простенькая Эмма Фордайсъ соглашалась безпрекословно со всѣми его мнѣніями: она питала въ душѣ несомнѣнное и глубочайшее убѣжденіе, что женихъ ея — непогрѣшительный образецъ совершеннѣйшаго мужчины, какой только можетъ быть въ подсолнечномъ мірѣ. Безполезно ей было бы внушать нравоученіе, что «жены должны покоряться своимъ мужьямъ.» Эмма была кроткою и послушною дочерью въ-отношеніи къ своему любящему отцу и готовилась быть послушною женою въ-отношеніи къ любимцу своего сердца. Въ простотѣ сердечной она думала, что есть какая-то особенная торжественная величавость въ суровомъ обхожденіи Годфри, и на этомъ основаніи, она нисколько не жалѣла, что ей скоро будетъ надобно разстаться съ родительскимъ домомъ. Слабыя натуры уважаютъ даже гордые и надутые характеры: контрастъ, всегда поражаетъ ихъ, какъ неоспоримое доказательство превосходства.
Давидъ Стюартъ приходилъ почти въ постоянное столкновеніе съ чопорнымъ сыномъ вдовы сэра Джона Рэймонда. Руководимый совершеннѣйшимъ тактомъ и природною кротостью характера, онъ всѣми силами старался дѣйствовать такъ, чтобы ничѣмъ не нанести оскорбленія слабой и безпомощной леди Рэймондъ, на лицѣ которой вдругъ, послѣ возвращенія моряка, начала появляться непривычная улыбка; а между-тѣмъ, его миролюбіе и деликатность постоянно боролись въ его сердцѣ съ положеніемъ, въ которомъ онъ внезапно очутился. Годфри былъ повидимому непріятно-изумленъ, что Давидъ Стюартъ основалъ свое мѣстопребываніе въ Аспендэйлѣ. Онъ разспрашивалъ о дѣлахъ сэра Джона такимъ тономъ, какъ-будто секретарь его былъ только временно назначенъ для приведенія въ порядокъ обстоятельствъ леди Рэймондъ. Разспросамъ, обыкновенно, предшествовало такое вступленіе:
«Считая непремѣнною обязанностью давать своей матери полезные совѣты относительно ея будущихъ плановъ, я долженъ знать, милостивый государь…» и проч.
Онъ вмѣшивался во все, что устроивали, или, предполагалось устроить для маленькой Элеоноры. Ему смѣшною и нелѣпою казалась мысль, что мужчина воспитываетъ дѣвочку, и онъ вызывался назначить для нея въ гувернантки сестру одного изъ мичмановъ на его кораблѣ. Вездѣ и во всемъ находилъ онъ грубыя ошибки, доказывалъ, обличалъ, запрещалъ, укорялъ. Онъ бранилъ маленькую Элеонору безпрестанно: то была она слишкомъ-застѣнчива, то черезчуръ дерзка, то необыкновенно-лѣнива, то ужь слишкомъ-хлопотлива. Однажды онъ разбранилъ ее до слезъ за то, что дѣвочка не поняла какой-то ученой цитаты, и два раза онъ жестоко порицалъ ее за какую-то невольную ошибку. Давидъ Стюартъ увидѣлъ очень-ясно, что сынъ леди Рэймондъ былъ просто несносный и заносчивый мальчишка, съ которымъ нѣтъ никакихъ средствъ ужиться порядочному человѣку. Леди Рэймондъ, къ-несчастью, увидѣла еще яснѣе, что малютка, дочь ея, отбивается отъ рукъ, и что для нея дѣйствительно необходима самая строгая гувернантка.
Къ-счастію, однакожь, свадебныя хлопоты пріостановили на-время всѣ эти диктаторскія выходки Годфри и обратили его мысли на одинъ вожделѣнный предметъ. Великодушное завѣщаніе сэра Джона Рэймонда доставило ему средства выполнить свои обязательства въ-отношеніи къ Эммѣ Фордайсъ гораздо-скорѣе, чѣмъ онъ надѣялся, и молодой суровый морякъ былъ очень-счастливъ, такъ же, какъ леди Рэймондъ, и такъ же, разумѣется, какъ Эмма.
Случилось такъ, что маленькая Элеонора въ это время заболѣла горячкой. Давидъ Стюартъ думалъ, что она простудилась на балу, въ день свадьбы. Годфри Марсденъ былъ того мнѣнія, что она разстроила здоровье въ тотъ самый день, когда посѣщала какія-то бѣдныя хижины по сосѣдству. Онъ вооружился противъ этихъ визитовъ, утверждая, что отъ нихъ не можетъ быть никакой пользы даже самымъ бѣднякамъ, которые, въ такомъ случаѣ, привыкаютъ надѣяться на слишкомъ-невѣрную помощь отъ богатыхъ сосѣдей.
— Но богатые сосѣди должны же, такъ или иначе, помогать неимущимъ ближнимъ, возразилъ Давидъ Стюартъ: — ихъ надежда, о которой вы говорите, служитъ звѣномъ соединенія между высшими и низшими классами.
— А я скажу вамъ, милостивый государь, что съ такими мнѣніями вы разрушаете всякую промышленость и ту честную независимость, которою бѣдный человѣкъ могъ бы наслаждаться безъ этого мнимаго содѣйствія богачей, отвѣчалъ суровый Годфри.
— Хорошо говорить о независимости бѣднаго человѣка, любезный мистеръ Марсденъ; но я желалъ бы знать, въ какой степени могутъ наслаждаться этою независимостью даже самые богатые люди. И кто изъ насъ можетъ сказать о себѣ, что онъ не будетъ когда-нибудь нуждаться въ помощи ближнихъ?
— Я первый скажу, и докажу вамъ это самымъ дѣломъ.
— Увидимъ. Но я говорю не о денежной помощи. Легко станется, что ни вы, ни я не станемъ просить денегъ у сосѣда. Что жь касается до утѣшительнаго слова, до полезнаго совѣта…
— Тотъ слишкомь-жалокъ, кто не можетъ обойдтись безъ такихъ совѣтовъ, круто прервалъ Годфри Марсденъ. — Ваша мораль, вредная въ своемъ основаніи, содѣйствуетъ только къ униженію человѣческой натуры. Скоро вы вскружите слабую голову моей сестры этими дикими понятіями ложной филантропіи. Какое ей дѣло до всѣхъ этихъ аспендэйльскихъ бѣдняковъ?
Давидъ Стюартъ улыбнулся и вздохнулъ. Онъ думалъ въ это время, что вся судьба Годфри Марсдена постоянно зависѣла отъ великодушной помощи его отчима, и что ему бы не сдѣлать ни одного шага въ жизни безъ могущественнаго содѣйствія сэра Джона. Послѣ короткой паузы, онъ отвѣчалъ спокойнымъ тономъ:
— Я учу вашу сестрицу обязанностямъ, какъ понимаю ихъ самъ и какъ понимаетъ ихъ мистеръ Фордайсъ. Я учу ее дѣлать столько разумнаго добра въ своемъ кругу, сколько отъ нея зависѣть можетъ. Немного каждый изъ насъ успѣваетъ въ этомъ отношеніи; но еслибъ всѣ мы добросовѣстно исполняли свой долгъ, тогда безвыходный мракъ, тяготѣющій надъ нами, исчезъ бы самъ-собою и мы перестали бы бродить ощупью на поприщѣ житейскихъ отношеній. Элеонора живетъ теперь въ Аспендэйлѣ; но гдѣ бы ни привелось ей жить, благодѣтельствовать ближнимъ — ея первый долгъ. Вотъ моя мораль, милостивый государь, также какъ и мораль мистера Фордайса.
— Но мистеръ Фордайсъ — пасторъ нашего прихода и онъ долженъ, по прямому смыслу своихъ обязанностей, навѣщать бѣдныхъ и больныхъ. Элеонорѣ нѣтъ до нихъ никакого дѣла.
— Не-уже-ли вы серьёзно думаете, что одинъ только приходскій пасторъ обязанъ имѣть личныя сношенія съ бѣдными людьми? фи! сказалъ Давидъ Стюартъ нетерпѣливымъ тономъ, машинально перелистывая книгу.
— Я думаю, отвѣчалъ Годфри: — что Элеонора, но вашей милости, схватила скарлатину, которая могла заразить и другихъ.
Элеонора дѣйствительно лежала въ горячкѣ, хотя докторъ объявилъ, что то была нервная болѣзнь, нисколько незаразительная.
Давидъ Стюартъ, постоянно слѣдившій за развитіемъ прекрасныхъ свойствъ своей воспитанницы въ ея здоровомъ состояніи, обогатился теперь новыми опытами (а такіе опыты не забываются никогда), наблюдая возвышенную, трогательную красоту сценъ умиравшей малютки. Онъ былъ свидѣтелемъ ея безграничной набожности, ея терпѣнія подъ гнетомъ физическихъ страданій, ея нѣжнаго прощанья со всѣми друзьями на землѣ, ея увѣренности, что она встрѣтится съ ними на небесяхъ, и слышалъ онъ ея простыя, пламенныя, краснорѣчивыя молитвы за себя и за всѣхъ. Кто въ-состояніи забыть эти сцены? Кто не вспомнитъ при этомъ божественное изреченіе о дѣтяхъ, что ангелы ихъ постоянно созерцаютъ лицо всемогущаго Отца на небесахъ?
Богу угодно было пощадить жизнь малютки. Когда она лежала на болѣзненномъ одрѣ, Давидъ Стюартъ бодрствовалъ и молился весь день и всю ночь. Впродолженіе десяти сутокъ горячечнаго бреда, сопровождавшагося крайнимъ истощеніемъ силъ, онъ ни на одну минуту не оставлялъ своей маленькой воспитанницы. Онъ писалъ ободрительныя слова ея устрашенной матери, и записки его, послѣ предварительной окурки, переходили изъ одной комнаты въ другую, пока, наконецъ, Годфри не вручалъ ихъ леди Рэймондъ. Угрюмый морякъ, несмотря на успокоительное мнѣніе доктора, положительно былъ убѣжденъ въ заразительности болѣзни, и на этомъ основаніи въ домѣ леди Рэймондъ учрежденъ былъ строжайшій карантинъ. Между-тѣмъ опекунъ Элеоноры почти вовсе не дотрогивался до пищи. Онъ самъ изумлялся свой тоскѣ и душевнымъ страданіямъ при мысли о возможной смерти этого чуднаго ребенка. Нo Элеонора не умерла. Она выздоровѣла и сказала ему:
— Я никогда не буду смотрѣть безъ особеннаго участія на пишущихъ людей: скрипъ пера по бумагѣ наполняетъ мою душу несказаннымъ удовольствіемъ. Когда я была слишкомъ-слаба и не могла ни говорить, ни открывать своихъ глазъ, я слышала, какъ вы писали: это наводило меня на мысль, что въ комнатѣ есть существо, которое любитъ меня и заботится обо мнѣ. Милый опекунъ, когда голова моя была разстроена, мнѣ казалось, что вы, мой добрый аигелъ, записываете въ книгу все, чѣмъ я могла оскорбить милосердаго Бога, и что тогда вы молились, чтобъ Онъ не вмѣнилъ мнѣ этихъ оскорбленій, вольныхъ и невольныхъ. То былъ бредъ, конечно; но вы дѣйствительно молились за меня очень-часто: я видѣла даже, какъ вы стояли на колѣняхъ съ поднятыми руками. О, какъ я рада своему выздоровленію! Молитесь за меня теперь, чтобъ я могла сдѣлать доброе употребленіе изъ своей жизни.
Съ радостными слезами Давидъ сталъ на колѣни и прочелъ молитву. Блѣдное дитя повторило за нимъ: «аминь!»
Въ тотъ день онъ обѣдалъ внизу съ прочими членами фамиліи. Всѣ видѣли за столомъ, какъ онъ казался слабымъ, утомленнымъ и въ то же время счастливымъ. Продолжительныя бодрствованія и счастливый успѣхъ ихъ явственно отпечатлѣвались на его лицѣ. Годфри Марсденъ сказалъ:
— Ну, мистеръ Стюартъ, надѣюсь, что этотъ урокъ вразумитъ васъ на будущее время. Вы не станете таскать съ собой Элеонору во всѣ эти заразительныя мѣста. Шутка ли? вы едва не поразили мать мою смертельнымъ ударомъ!
Давидъ Стюартъ былъ человѣкъ, а не ангелъ, какъ говорила въ бреду Элеонора, и эта рѣчь разсердила его не на шутку. Притомъ, онъ былъ чрезвычайно-утомленъ, а извѣстно, что усталось всего легче располагаетъ насъ къ раздражительности. Онъ не вѣрилъ, что Элеонора могла заразиться въ этихъ бѣдныхъ хижинахъ, и былъ внутренно убѣжденъ, что никто, кромѣ его, не принималъ искренняго, жаркаго участія въ плачевномъ положеніи страждущаго дитяти. Онъ отвѣчалъ коротко и сухо, что онъ уже объяснилъ свое мнѣніе на этотъ счетъ, и что случившіяся обстоятельства нисколько не измѣняютъ его мыслей.
— Въ такомъ случаѣ позвольте вамъ замѣтить, сказалъ Годфри: — что мать моя должна сама руководить Элеонору. Нелѣпо воспитывать ее такимъ-образомъ… весьма-нелѣпо!
— Мистеръ Марсденъ, сказалъ Давидъ Стюартъ: — я буду учить Элеонору всему, что, по моему мнѣнію, окажется сообразнымъ съ требованіями просвѣщенной филантропіи… Элеонора не должна оставаться хладнокровною къ страданіямъ ближнихъ потому только, что нелѣпыя правила политической экономіи разглагольствуютъ о какой-то фантастической независимости бѣдныхъ людей.
— Стало-быть, вы хотите окончательно привить къ ней съумасбродную мораль? возразилъ съ горячностью Годфри Марсденъ. — Но поймите, милостивый государь, что Элеонорѣ не измѣнить настоящаго положенія вещей. Бѣдность — зло необходимое и неизбѣжное по всякомъ обществѣ. Еслибъ я былъ руководителемъ Элеоноры…
Давидъ Стюартъ вышелъ изъ терпѣнія.
— Молодой человѣкъ, сказалъ онъ раздражительнымъ тономъ изумленному лейтенанту: — я ужь слишкомъ-много терпѣлъ отъ васъ, болѣе чѣмъ позволяетъ благоразуміе. Поймите, въ свою очередь, разъ навсегда, что не васъ, а меня сэръ Джонъ Рэймондъ оставилъ опекуномъ своей дочери. Вы забываетесь.
Такая выходка, сопровождаемая грознымъ жестомъ и сверкавшимъ взоромъ, разразилась надъ всѣми электрическимъ ударомъ. Леди Рэймондъ залилась слезами. Эмма широко отворила свои глупые глаза и казалась совершенно-отуманенною.
— Извините меня, сказалъ Давидъ Стюартъ: — и очень жалѣю, что потревожилъ леди Рэймондъ.
И затѣмъ онъ вышелъ изъ столовой.
— Ахъ, Боже мой! думалъ онъ, медленно взбираясь наверхъ по лѣстничнымъ ступенямъ и отворяя комнату Элеоноры. — Возможно ли, чтобъ я, который, за часъ передъ этимъ молился въ обществѣ этой малютки, поссорился изъ-за нея такимъ унизительнымъ образомъ? Какъ это могло статься что я, готовившійся противостоять всѣмъ искушеніямъ жизни, не могъ одержать легкой побѣды надъ мгновенной вспышкой безразсуднаго гнѣва? Что бъ подумала бѣдная мать моя объ этой сценѣ?
Въ натурѣ Давида Стюарта было много свойствъ, полученныхъ имъ отъ матери, но и отцовская кровь текла также въ его жилахъ. Онъ владѣлъ въ значительной степени тою неослабною энергіей, которая столько лѣтъ помогала госпожѣ Стюартъ противостоять быстрому потоку разоренія и гибели; но не было въ немъ ея терпѣливаго самоотверженія и стойкости въ предпринятыхъ намѣреніяхъ. Ея восторженность, нѣжность, симпатія и любовь къ ближнимъ достались ему въ наслѣдство; но въ то же время онъ не получилъ той власти надъ собою, которою всегда отличалась мистриссъ Стюартъ изъ Донлиса. Угрызеніе совѣсти и раскаяніе всегда мучили его послѣ какого-нибудь проступка; но въ то же время никакъ нельзя было поручиться, что онъ и впередъ не впадетъ въ ту же самую ошибку. Онъ былъ подобенъ прекрасному кораблю, снабженному мачтами, парусами, канатами, рулемъ, но лишенному только якорей на случай волненія и бури.
ГЛАВА VII.
Столкновеніе интересовъ.
править
Такимъ-образомъ, взаимная непріязнь, повидимому, навсегда водворилась между Годфри Марсденомъ и Давидомъ Стюартомъ. Молодой морякъ всегда былъ гордъ, повелителенъ, надутъ и во всѣхъ этихъ отношеніяхъ быль совершенно-противоположенъ своему сопернику, отличавшемуся простотою обхожденія и чрезвычайною мягкостью характера. Давидъ Стюартъ любилъ говорить съ благодарностью о великихъ добродѣтеляхъ сэра Джона Рэймонда, и тѣмъ болѣе досадовалъ, что капитанъ Марсденъ вздумалъ вмѣшиваться въ его опеку надъ Элеонорой Рэймондъ: такое вмѣшательство казалось ему въ высшей степени дерзкимъ и наглымъ. Годфри, напротивъ, съ досадою видѣлъ, что мать его значить менѣе нуля въ ея собственномъ домѣ и что настоящимъ хозяиномъ Аспендэйля очутился отставной секретарь сэра Джона. Онъ мало сохранилъ воспоминаній о своемъ отчимѣ и никогда не чувствовалъ къ нему дѣтской привязанности.
Лейтенантъ Марсденъ выбралъ, правда, родъ занятій по указанію своего отчима, и полюбилъ морскую службу; но мальчикъ, котораго посылаютъ на море по поводу второго брака его матери, всегда будетъ соединять въ своей головѣ эти два событія, какъ зависящія одно отъ другаго. Благодаря этимъ событіямъ, онъ никогда почти не видалъ родительскаго дома и провелъ лучшіе годы юности между грубыми людьми. Его характеръ, крутой и повелительный отъ природы, развился во всей полнотѣ. Нѣжная привязанность къ матери была единственнымъ чувствомъ, которое еще уцѣлѣло въ его сердцѣ. Даже выборъ жены для него почти исключительно зависѣлъ отъ того, что простенькая Эмма, какъ постоянная гостья въ Аспендэйлѣ, была фавориткою леди Рэймондъ. На тотъ пунктъ завѣщанія, которымъ отказывалась ему значительная сумма денегъ, онъ смотрѣлъ единственно какъ на желаніе сэра Джона доставить удовольствіе его матери и, поэтому, онъ не чувствовалъ къ нему особенной благодарности. Душевная скорбь слабой вдовы огорчала въ нѣкоторой степени и его самого; но смерть отчима сама-по-себѣ не производила на него болѣзненнаго впечатлѣнія.
Годфри инстинктивно понималъ, что леди Рэймондъ никогда не любила его собственнаго отца въ такой степени, какъ она любила сэра Джона Рэймонда; но видѣлъ онъ и то, что теперь самъ онъ былъ единственнымъ предметомъ ея пламенной любви. Для него было ясно, какъ день, что ея привязанность къ маленькой дочери была слишкомъ-слаба въ сравненіи съ тою, какую она питала къ нему самому. Леди Рэймондъ была пассивно-нѣжна и добра къ Элеонорѣ, потому-что, по своей природѣ, она была пассивно-нѣжна и добра ко всѣмъ вообще, безъ изъятія; но она любила малютку менѣе, чѣмъ память младенца-мальчика, зарытаго въ индійской могилѣ, и менѣе въ тысячу разъ, чѣмъ суроваго сына, родившагося отъ ея перваго суроваго и жестокаго супруга. Есть женщины, неспособныя любить своихъ дочерей, точно также, какъ есть мужчины, которые не могутъ любить своихъ сыновей въ такой степени, какъ дочерей. Предоставляется философамъ объяснить этотъ феноменъ. Впрочемъ, и то сказать, контрасты и противорѣчія въ человѣческомъ сердцѣ — самое обыкновенное явленіе. Въ настоящемъ случаѣ, слабая женщина гордилась тѣмъ, что она имѣетъ счастіе быть матерью Годфри Марсдена, и въ то же время она вовсе не видѣла никакого счастья быть матерью Элеоноры. Каково бы ни было отвращеніе между ея сыномъ и отставнымъ секретаремъ сэра Джона, леди Рэймондъ не боялась никакихъ дурныхъ послѣдствій для своей дочери и смотрѣла сквозь пальцы на враждебныя отношенія молодыхъ людей. Разъ навсегда, со слезами на глазахъ, она объяснила сыну, что во всемъ сама была виновата. Годфри понялъ, что леди Рэймондъ сама предложила опекуну Элеоноры остаться въ Аспендэйлѣ затѣмъ, какъ она выразилась, чтобъ «сложить съ своихъ рукъ всю страшную отвѣтственность». Дѣлать было нечего. Капитанъ Марсденъ рѣшился не противорѣчить странному ходу обстоятельствъ и старался повозможности сойдтись на короткую ногу съ мистеромъ Стюартомъ.
Такъ прошелъ съ небольшимъ годъ. Столкновенія между соперниками становились рѣже и рѣже, и посторонній наблюдатель могъ бы подумать, что между ними утвердились дружескія сношенія. Дѣло въ томъ, что Давидъ Стюартъ, помня наставленія матери, строго наблюдалъ за собою, и дѣйствительно старался полюбить Годфри, который, въ свою очередь, началъ обращаться съ нимъ благосклонно.
Между-тѣмъ лейтенантъ Марсденъ началъ скучать праздною жизнью и представлялъ себѣ съ удовлетворительною ясностью, что онъ ужь слишкомъ засидѣлся на берегу. Привычка, говорятъ, вторая природа, и второю природою Годфри Марсдена была жизнь на морѣ, посреди волнъ и вѣтровъ, сопровождавшихъ опасныя путешествія по безбрежной пустынѣ океана. Онъ рѣшился ѣхать прежде даже, чѣмъ получилъ назначеніе на другой корабль. Онъ оставилъ простенькой Эммѣ невинное занятіе — ухаживать за новорожденнымъ мальчикомъ, и она принялась выполнять эту материнскую обязанность съ полнымъ усердіемъ и ревностью, къ какой только была способна.
Эмма любила своего суроваго супруга и заплакала горько при мысли о близкой разлукѣ. Но когда Годфри объяснилъ ей, что плакать глупо и стыдно, она поспѣшила осушить свои слёзы, и только невинный младенецъ былъ свидѣтелемъ, какъ мать его еще разъ заплакала украдкой, проводивъ окончательно своего мужа за ворота парка, гдѣ дожидался его портсмутскій дилижансъ, готовый къ отъѣзду.
Давидъ Стюартъ почувствовалъ, что гора свалилась съ его плечъ, какъ-скоро не стало въ домѣ Годфри Марсдена. Элеонора также радовалась отъѣзду брата, хотя Годфри въ послѣднее время ужь не слишкомъ докучалъ ей, потому-что вниманіе его развлечено было интереснымъ положеніемъ молодой жены и разными проектами по хозяйственной части.
Между-тѣмъ связь, соединявшая опекуна съ его воспитанницей, становилась тѣснѣе-и-тѣснѣе. Усиленныя кабинетныя занятія, прогулки, верховая ѣзда и постоянныя посѣщенія бѣдныхъ наполняли ихъ счастливые дни. Элеонора находила невыразимое наслажденіе сидѣть и слушать Давида Стюарта, когда онъ читалъ бѣднымъ людямъ Священное Писаніе. Его благосклонные, терпѣливые отвѣты, простыя краснорѣчивыя объясненія и, вообще, его метода обхожденія съ ближними приводили ее въ восторгъ. Мистеръ Стюартъ дѣйствительно владѣлъ замѣчательнымъ талантомъ утѣшать несчастныхъ страдальцевъ, которые, бывъ лишены друзей и книгъ, нерѣдко лежали по цѣлымъ днямъ въ болѣзненномъ томленіи, безсмысленно глядя на сырыя стѣны своихъ хижинъ. Съ такимъ же удовольствіемъ Элеонора, въ обществѣ своего опекуна, ѣздила по крутымъ горамъ и въ тѣнистыхъ рощахъ: Давидъ купилъ для нея прекрасную верховую лошадку, выѣзженную нарочно для такихъ прогулокъ. По вечерамъ, заключавшимъ знойный день, они отправлялись обыкновенно къ ревущему Линну и бесѣдовали тамъ о разныхъ поучительныхъ предметахъ между скалами, обросшими мохомъ. Они вмѣстѣ ухаживали за цвѣтами изъ индійскихъ сѣменъ и наблюдали ихъ странный тропическій блескъ, пробивавшійся изъ стѣнъ оранжереи. Въ зимніе вечера они занимались музыкой, рисовали или читали вслухъ любимыя книги. Элеонора блаженствовала.
Дни проходили за днями, мѣсяцы за мѣсяцами; Элеонорѣ исполнилось наконецъ пятнадцать лѣтъ, а у нея все-еще не было гувернантки!
Давидъ Стюартъ начиналъ гордиться счастливымъ результатомъ своихъ первыхъ опытовъ въ воспитаніи дѣвицы. Результатъ дѣйствительно былъ блистательный. Элеонора оказалась столько чувствительною и образованною, какъ только можно было требовать, надѣяться и ожидать: въ качествѣ жены, она могла быть очаровательною подругой для самаго взыскательнаго мужа, въ качествѣ дочери, она могла служить источникомъ неисчерпаемыхъ наслажденій для матери и отца. Леди Рэймондъ была въ восторгѣ и отъ нея и отъ опекуна. Душевныя скорби ея совсѣмъ исчезли, и маленькій семейный кружокъ наслаждался совершеннѣйшимъ комфортомъ, какой только возможенъ въ маленькомъ семейномъ кружку.
Около этого времени было напечатано въ газетахъ извѣстіе о смерти одного вовсе незначительнаго лица, которое, однакожь, имѣло, или могло имѣть вліяніе на судьбу Давида Стюарта, по-тому-что онъ затрепеталъ, прочитавъ это извѣстіе. Затрепетала и Элеонора, собственно, впрочемъ, изъ подражанія. Умеръ нѣкто, мистеръ Питеръ Кристисонъ, адвокатъ, изъ Эдинбурга. Это былъ послѣдній остававшійся въ живыхъ коммиссіонеръ (trustee) по шотландскимъ имѣніямъ, и онъ-то былъ владѣльцемъ значительной части собственности, принадлежавшей покойному мистеру Стюарту изъ Донлиса. Недаромъ шотландское коммиссіонерство считается разорительнымъ для тѣхъ, кто поставленъ въ зависимости отъ него. Шотландскіе адвокаты и коммиссіонеры наживаютъ иногда огромные капиталы, и притомъ въ самое короткое время. Что касается до мистера Кристисона, онъ богатѣлъ постепенно, по-мѣрѣ-того, какъ бѣднѣли лица, ввѣрившія ему свои хозяйственныя дѣла. Можно было даже подумать, неопасалсь упрековъ въ подозрительности, что мистеръ Кристисонъ именно богатѣлъ насчетъ особь, которыхъ интересамъ онъ обязанъ былъ служить по долгу совѣсти и чести.
Прекрасная и несчастная мистриссъ Стюартъ изъ Донлиса, пересматривая однажды представленные ей финансовые счеты (которыми супругъ ей никогда не занимался), замѣтила этому джентльмену:
— Тутъ что-нибудь да не такъ, мистеръ Кристисонъ. И должна предположить гдѣ-нибудь или большую безпечность, или рѣшительный обманъ.
— Э, номилуйте, мистриссъ Стюартъ! Безпечность, можетъ-статься; но не-уже-ли вы думаете…
— Все-равно. Безпечность въ дѣловомъ человѣкѣ равняется совершенному обману, замѣтила леди.
Этого замѣчанія никогда не забывали.
Какъ шли деньги и куда тратились, въ-точности никто не зналъ. Мистеръ Стюартъ держалъ открытый домъ и не держалъ никакихъ счетовъ. Онъ любилъ путешествія, картины, скальольскій мраморъ, статуи, все любилъ, что отличалось непомѣрной дороговизной, и перевозъ чего удвоивалъ цѣнность купленной вещи. На этомъ основаніи, у него только было и дѣла, что покупать да перевозить. Зато и жилъ онъ на-славу, и всѣмъ было извѣстно, что мистеръ Стюартъ изъ Донлиса не отказываетъ себѣ ни въ чемъ. Онъ составилъ планъ новой великолѣпной оранжереи въ ту пору, когда едва могъ платить жалованье садовнику, и поставилъ на лужайкѣ передъ домомъ превосходныя античныя статуи, съ драпировкой и безъ драпировки, долго спустя послѣ-того, какъ пересталъ платить своему портному. Счеты портнаго и садовника время-отъ-времени запутывались и становились многочисленнѣе; но наконецъ мистеръ Стюартъ не хотѣлъ повѣрять рѣшительно никакихъ счетовъ.
— Мы разорились, мой другъ, и это ужь дѣло рѣшеное, сказалъ онъ своей супругѣ. — Уѣдемъ отсюда въ Палермо: гдѣ ни жить, только бы жить. Въ Сициліи превосходный климатъ.
Читатели, конечно, не ожидаютъ отъ меня, чтобъ я въ-точности описала положеніе дѣлъ мистера Стюарта: онъ и самъ никогда не зналъ ихъ въ-точности. Но дѣло въ томъ, что Донлисъ былъ наконецъ проданъ и это имѣніе перешло въ законную собственность адвоката мистера Стюарта.
Такова исторія многихъ шотландскихъ имѣній.
Мистеръ Стюартъ умеръ и ничего не оставилъ своему сыну. Мистеръ Питеръ Кристисонъ умеръ и оставилъ Донлисъ своей вдовѣ. И теперь мистриссъ Питеръ вздумала снова продавать Донлисъ: ей казалось, что жить въ Эдинбургѣ не такъ будетъ скучно, какъ въ этомъ волшебномъ убѣжищѣ, гдѣ опекунъ Элеоноры провелъ свое дѣтство. Давидъ готовъ былъ благодарить вдову отъ всего сердца, что она рѣшилась сбыть съ рукъ его родовое имѣніе; но кромѣ денегъ, отказанныхъ ему покойнымъ генераломъ, у него не было и шести пенсовъ своей собственности, между-тѣмъ, какъ Донлисъ стоилъ по-крайней-мѣрѣ вчетверо больше противъ суммы, доставшейся ему по духовному завѣщанію сэра Джона.
— О, еслибъ еще разъ взглянуть мнѣ на всѣ эти мѣста! сказалъ онъ Элеонорѣ. — Я бы съ радостью согласился умереть черезъ недѣлю послѣ пріобрѣтеніи Донлиса! Родина вездѣ родина, это правда; но повѣрьте мнѣ, въ этой дикой красотѣ горныхъ пространствъ заключается какая-то особенная, неизъяснимая прелесть, которая возвышаетъ любовь къ родинѣ на степень сильнѣйшей страсти. Знаете ли, какъ любятъ родину Швейцарцы? Вы помните, вѣроятно, тотъ фактъ, что, при движеніяхъ союзныхъ войскъ, полковымъ музыкантамъ запрещено было играть горныя пѣсни шотландскихъ пастуховъ по тому поводу, что эта мелодія пробуждала слишкомъ-сильныя и живыя воспоминанія въ сердцахъ солдатъ, такъ-что нерѣдко они впадали въ жестокую горячку, дезертировали, даже умирали. По такому же поводу однажды и въ американской арміи запрещено было полковому оркестру играть пѣсню: «Прощай Лохаберъ!» Я понимаю это. Не могу описать вамъ характеръ ощущеній, волнующихъ мою грудь при одной мысли о Донлисѣ. Въ Индіи особенно, въ этомъ ужасномъ климатѣ, подъ вліяніемъ жгучаго солнца, я иногда до такой степени задумывался объ этихъ родныхъ озерахъ и зеленыхъ холмахъ, что меня можно было принять за сумасшедшаго.
— Но вы можете слова пріобрѣсть Донлисъ, отвѣчала Элеонора съ успокоительною нѣжностью. — Припомните лорла Клайва: всѣ его мечты на этотъ счетъ осуществились въ самыхъ громадныхъ размѣрахъ. Да и много такихъ случаевъ. Вообще мы не знаемъ, что будетъ съ нами впереди.
И Элеонора задумала въ своемъ сердцѣ великій планъ — купить Донлисъ и подарить его своему опекуну, разумѣется, тогда, когда она достигнетъ совершеннолѣтія въ качествѣ наслѣдницы сэра Джона. Въ головѣ ея возникали весьма-сбивчивыя и неопредѣленныя понятія относительно цѣнности такого великолѣпнаго подарка; но она знала, что духовное завѣщаніе дѣлаетъ ее владѣтельницею огромнаго имѣнія. Тревожимая невиннымъ страхомъ, чтобъ опекунъ не угадалъ направленія ея мыслей, она всячески уклонялась отъ вопросовъ, которые могли бы навести его на эту догадку. Зато она мечтала день и ночь о мѣстѣ, котораго никогда не видѣла, и рисовала все, что, по разсказамъ Стюарта, могло имѣть какое-нибудь отношеніе къ Донлису. Карандашъ съ нѣкотораго времени не выходилъ изъ ея рукъ. Лучшіе изъ этихъ рисунковъ она вставляла въ рамку и вѣшала на стѣнѣ, такъ-что посторонній наблюдатель, войдя въ комнату миссъ Рэймондъ, безъ труда бы догадался, что она всю свою жизнь провела въ Шотландіи, между зелеными холмами и вѣковыми утесами, обросшими мохомъ.
ГЛАВА VIII.
Опекунъ Элеоноры отлучается.
править
Мечты ли, пробужденныя внезапною кончиною мистера Питера Кристисона, или другія обстоятельства были причиною, только Давидъ Стюартъ сдѣлался грустенъ, безпокоенъ и задумчивъ. Онъ отлучался теперь по дѣламъ гораздо-чаще, чѣмъ прежде, и притомъ, на болѣе-продолжительные сроки. Наконецъ, однажды онъ простился съ Элеонорой надолго, быть-можетъ, на цѣлый мѣсяцъ, сказалъ онъ.
— Вы ужь начинаете лѣниться, любезный опекунъ, сказала она полугрустнымъ, полушутливымъ тономъ: — безъ вашего надзора, я могу легко позабыть все, чему училась.
Давидъ взглянулъ на нее, и вздохнулъ.
— Но вѣдь вамъ надобно же отвыкать отъ меня, Элеонора. Вы знаете, что когда вамъ исполнится двадцать-одинъ годъ, или даже раньше, если вы выйдете замужъ съ моего согласія, моя опека кончится. Нельзя же намъ всегда жить вмѣстѣ, хотя бы я очень желалъ, чтобъ это было возможно.
Эти слова произвели ужасное впечатлѣніе на Элеонору, и она уже ни на минуту не могла выбросить ихъ изъ своей головы. Въ ушахъ ея вѣчно раздавалось одно и то же эхо: «нельзя же намъ жить вмѣстѣ».
Она заплакала, когда уѣхалъ опекунъ, и пошла гулять въ садъ по известковой аллеѣ. Въ душѣ ея возникло множество мечтаній, полуотрадныхъ, полугрустныхъ. Она живо припомнила старинные дни, когда была она еще маленькой дѣвочкой: она видѣла теперь умственнымъ взоромъ, какъ эта дѣвочка бродитъ одиноко безъ всякой дѣли, какъ она, грустная и задумчивая, глядитъ на подсолнечники, гоняется за бабочками, прислушивается къ пѣснямъ веселыхъ птичекъ, порхающихъ надъ ея головой и томится сожалѣніемъ, что не съ кѣмъ ей ни поговорить, ни погулять. Затѣмъ пришли ей на память первыя веселыя прогулки въ обществѣ опекуна. Вотъ онъ объясняетъ ей характеристическія свойства такого-то дерева, цвѣтка, улыбается надъ ея забавными отвѣтами, и хочетъ знать, что она думаетъ и какъ понимаетъ вещи. Вотъ онъ углубился въ чтеніе какой-то книги и не замѣчаетъ, какъ малютка, притаивъ дыханіе, проходитъ мимо безъ малѣйшаго шума. Сцена перемѣняется, и Элеонора видитъ, какъ мистеръ Стюартъ, утомленный своими занятіями, ждетъ ее на концѣ аллеи, и какъ потомъ они идутъ черезъ лѣсъ къ утесамъ ревущаго Линна: высокая худощавая фигура мистера Стюарта виднѣется подъ сводами густыхъ вѣтвей; въ рукахъ его полузакрытая книга; онъ напрягаетъ зрѣніе, чтобъ явственнѣе разглядѣть между цвѣточными куртинами бѣлое платьице и голубой кушакъ своей маленькой воспитанницы. Затѣмъ представляются ея воображенію недавнія поэтическія прогулки, звуки голубей, воркующихъ въ лѣсу, прыжки испуганной лани въ открытомъ паркѣ, гдѣ они разъѣзжаютъ верхомъ на прекрасныхъ лошадяхъ и Давидъ Стюартъ описываетъ Донлисъ, или говоритъ о своемъ отцѣ дрожащимъ и нерѣшительнымъ тономъ.
О, сколько прелести, сколько очарованія заключалось для Элеоноры въ этихъ поэтическихъ прогулкахъ! Сумерки послѣ знойнаго дня. Уже ночь. Молодая дѣвушка ѣдетъ молча подлѣ своего друга и украдкой бросаетъ застѣнчивые взоры на его прекрасный профиль, освѣщаемый луною. Давидъ Стюартъ о чемъ-то задумался. Но вотъ онъ улыбается и начинаетъ разговоръ. Подвиги героевъ, древнихъ и новыхъ, опасности, путешествія, чужіе краи, суевѣрія, предразсудки, романы, повѣсти, сцены изъ дѣйствительной и фантастической жизни… Боже мой, о чемъ только они не говорили!
«Ахъ, счастливая жизнь!» думаетъ Элеонора Рэймондъ, продолжая свою одинокую прогулку, и въ душѣ ея начинаетъ возникать неопредѣленный страхъ за будущую судьбу. Мистеръ Стюартъ уѣхалъ… зачѣмъ? Она не знаетъ. Онъ намекаетъ и на будущія отлучки. Этого мало; онъ объявилъ положительно, съ какою-то ужасною увѣренностью, что наступитъ будто бы пора, когда присутствіе его въ Аспендейлѣ ни для кого не будетъ необходимымъ.
Наступитъ слѣдовательно, должна наступить пора, когда они разстанутся, они, которые такъ долго жили въ самой тѣсной дружбѣ. И какъ же иначе? Онъ не отецъ, не братъ, не родственникъ, съ которымъ, повременамъ, были бы опредѣлены свиданья до конца самой жизни: онъ только опекунъ ея, и какъ-скоро она достигнетъ совершеннолѣтія, или выйдетъ замужъ съ его согласія раньше двадцати-одного года, вліяніе его кончится навсегда. Элеонора внутренно произнесла обѣтъ: никогда не выходить замужъ, и сосчитала годы, остающіеся до вступленія въ совершенный возрастъ. Еще шесть лѣтъ — довольно времени! Но развѣ она не провела цѣлыя пять лѣтъ въ обществѣ мистера Стюарта? очень-хорошо: эти пять лѣтъ пролетѣли съ быстротою одного дня. Что жь мудренаго, если и остальныя шесть лѣтъ пробѣгутъ какъ шесть часовъ? А потомъ? — какая мрачная, скучная, пустая жизнь ожидаетъ ее впереди! Самое шумное и многочисленное общество превратится для нея въ безплодную пустыню, какъ-скоро опекунъ не будетъ дѣлить съ нею своихъ чувствъ и мыслей? Не лучше ли умереть ей раньше совершеннолѣтія? Нѣтъ: Элеонора постарается умереть въ самый тотъ день, когда ей исполнится двадцать-одинъ годъ. И какъ будетъ плакать по ней Давидъ Стюартъ! Боже мой, какъ онъ заплачетъ! Слезы хлынули ручьемъ изъ глазъ молодой дѣвушки, когда она вообразила неутѣшную печаль своего опекуна. Вотъ она ляжетъ въ могилу; а онъ — бѣдный Стюартъ! будетъ искать ее и не найдетъ, станетъ звать и не дозовется; будетъ читать, гулять, ѣздить верхомъ и все-таки думать о ней, точь-вточь какъ думаетъ она. Итакъ — дѣло рѣшеное: Элеонора умретъ двадцати-одного года.
Только вотъ въ чемъ исторія: плакать и тосковать по ней Давидъ Стюартъ будетъ — въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія; но вѣдь надобно взять въ разсчетъ и то, что не навсегда же продолжится его печаль. Было бы притомъ жестоко съ ея стороны осуждать его на вѣчную скорбь. Конечно, Давидъ Стюартъ будетъ искать развлеченій, разсѣяній и тогда — интересно знать — кто будетъ утѣшать Давида Стюарта? кто замѣнитъ при немъ ея мѣсто? Ужь не возьметъ ли онъ другую дѣвочку на воспитаніе?.. А вѣдь это очень можетъ быть… Элеонора задумалась, и рѣшила, что было бы несовсѣмъ-благоразумно — умереть на двадцать-первомъ году своей жизни.
И ужь, полно, нѣтъ ли у него и теперь какой-нибудь другой утѣшительницы, кромѣ Элеоноры? Куда, спрашивается, онъ началъ безпрестанно отлучаться съ нѣкотораго времени? Кто родственники и пріятели у Давида Стюарта? Чѣмъ онъ забавляется и съ кѣмъ проводитъ время вдали отъ Аспендэйльскаго Парка? Объ этомъ надобно подумать да подумать.
И Элеонора думала объ этомъ съ напряженнымъ вниманіемъ днемъ и ночью, во снѣ и наяву. Вообще жизнь ея, въ отсутствіе Стюарта, приняла фантастическій характеръ, и она утопала въ океанѣ мечтаній. Должно сказать откровенно, что мечты эти были повременамъ довольно-глупы; но молодая дѣвушка не сознавала своей глупости.
Однажды Элеонора сидѣла за столомъ, непритрогиваясь, однакожъ, къ завтраку, который былъ поданъ. Съ нѣкотораго времени она кушала очень-мало, потому — что мечтательность, какъ извѣстно, разстраиваетъ аппетитъ. На этотъ разъ молодая дѣвушка занималась математическими вычисленіями, самыми отвлеченными: она старалась опредѣлить въ-точности день и часъ, когда мистеръ Давидъ Стюартъ долженъ будетъ воротиться изъ своего загадочнаго путешествія. Старый буфетчикъ прервалъ ея размышленіе тѣмъ, что принесъ ей письмо. Для Элеоноры, незнакомой почти ни съ кѣмъ и никогда невыѣзжавшей изъ родительскаго дома, письмо было великимъ событіемъ, и очень-естественно, что она раскраснѣлась отъ ожиданія и любопытства, когда взяла конвертъ. Оказалось, что писалъ къ ней опекунъ, и то было первое письмо, которое она получила отъ него. Вотъ оно:
"Сверхъ всякаго ожиданія, мое отсутствіе должно быть продолжено гораздо-долѣе назначеннаго мною срока. Я ѣду по своимъ дѣламъ, довольно-скучнымъ и досаднымъ, въ Шотландію, въ Эдинбургъ. Пишите ко мнѣ время-отъ-времени, чтобъ я могъ изъ своего далека судить о вашихъ занятіяхъ и успѣхахъ. Продолжайте трудиться надъ нѣмецкими переводами: я пересмотрю ихъ немедленно по возвращеніи. Можете также заниматься и живописью, только я прошу васъ болѣе обращать вниманія на правила перспективы и неслишкомъ полагаться на вѣрность своего глаза. Гиббона можете до времени оставить въ покоѣ: легкое и бѣглое чтеніе не принесетъ вамъ пользы, и я думаю, одно только ваше уваженіе къ моему авторитету способно въ извѣстной степени приковать ваше вниманіе къ этому великому писателю. Мы станемъ читать его вмѣстѣ. Несмотря ни на какія хлопоты, я буду отвѣчать аккуратно на всѣ ваши письма. Напомните обо мнѣ леди Рэймондъ: надѣюсь, что она здорова. Благослови васъ Богъ.
Альнаскаръ, разбившій въ дребезги свой стеклянный товаръ, фантастическую основу его будущаго благосостоянія, далеко, въ первую минуту отчаянія, не могъ почувствовать такого потрясенія въ своемъ организмѣ, какъ Элеонора Рэймондъ, когда она дочитала до конца это короткое и холодное посланіе. Оно получено было въ ту самую минуту, когда ея мечтательность и нѣжность были доведены до высшей степени напряженія и силы. Она чувствовала себя обиженною, оскорбленною. Ей ужь дѣйствительно удалось опредѣлить съ математическою точностью день и часъ возвращенія Давида Стюарта, и вотъ онъ извѣщалъ, что отсутствіе его будетъ продолжено на неопредѣленное время! И не было въ его письмѣ ни одной строчки, ни одного даже слова, изъ котораго можно было бы прійдти къ заключенію, что онъ сколько-нибудь сожалѣетъ о разлукѣ съ своей ученицей. Сносно ли это? Стерпимо ли? Элеонора почувствовала, что ей грубо отказываютъ въ единственной милости, на которую она разсчитывала. Ея досада разразилась тѣмъ, чѣмъ обыкновенно у молодыхъ дѣвушекъ разражается всякое непріятное чувство: она проплакала весь этотъ день.
Время, однакожъ, не имѣетъ никакого уваженія къ нашимъ радостямъ и печалямъ. Оно шло, какъ всегда, съ медленною и незамѣтною поспѣшностью, неослабляя своего обычнаго хода по поводу отсутствія Давида Стюарта. Элеонора старалась наполнить свои часы усерднымъ чтеніемъ, переводами и живописью, и сверхъ-того, нашлось для нея новое, неиспытанное до той поры наслажденіе въ дѣятельной перепискѣ съ отсутствующимъ опекуномъ. Она укладывала его письма въ дорогую индійскую шкатулку и перечитывала ихъ каждый день. Мало-по-малу образовалась изъ нихъ значительная коллекція, способная украсить шкатулку всякой молодой дѣвушки. Между-тѣмъ прибылъ Годфри Марсденъ на радость своей матери и жены. До сестры ему не было никакого дѣла, а насчетъ своего маленькаго сына, онъ замѣтилъ, весьма-основательно, что ребенка нужно заблаговременно отъучать отъ слезъ.
Въ одинъ прекрасный вечеръ Элеонора сидѣла въ обществѣ Эммы, Годфри и своей матери. Вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошелъ быстро другой давно-ожидаемый другъ. Еще быстрѣе молодая дѣвушка вскочила съ своего мѣста и съ нетерпѣливою радостью бросилась въ объятія опекуна. Мистеръ Стюартъ поцаловалъ ее въ щеку и сказалъ:
— Элеонора, я привезъ вамъ шотландскую собаку.
Кому не случалось иной разъ, повидимому, безъ всякаго повода и совершенно безъ основанія, чувствовать жгучее безотчетное страданіе и сильнѣйшую грусть, возбужденную словами, повидимому ничтожными, но произнесенными такимъ голосомъ, котораго мы забыть никогда не можемъ? Таково было странное чувство Элеоноры, когда она выслушала первыя слова своего опекуна. Въ словахъ не заключалось никакого особеннаго смысла: были они просты, ласковы и нѣжны; но тонъ ихъ — какая грусть, какая горечь выражалась въ тонѣ голоса мистера Стюарта! Онъ самъ, повидимому, замѣтилъ произведенное впечатлѣніе и поспѣшилъ прибавить спокойнымъ тономъ:
— Собака немного-велика и слишкомъ-груба для комнатной болонки; но мой Шотландецъ добръ и благороденъ: онъ будетъ для васъ превосходнымъ товарищемъ во время вашихъ прогулокъ и верховой ѣзды.
— Онъ будетъ моимъ опекуномъ всякій разъ, какъ вздумается вамъ уѣхать изъ Аспендэйля. Онъ станетъ защищать меня и беречь отъ всякихъ опасностей.
Говоря такимъ-образомъ, она съ улыбкой обратила свое лицо на мистера Стюарта. Онъ былъ блѣденъ и въ глазахъ его выражалась такая неподвижность, какъ-будто бы онъ ничего не слышалъ и не понималъ.
— Вы больны, милый опекунъ! робко проговорила Элеонора. — Вы очень-больны.
Давидъ Стюартъ глубоко вздохнулъ.
— Ничего, сказалъ онъ: — я только усталъ. Двѣ послѣднія ночи я провелъ безъ сна въ почтовомъ дилижансѣ.
Онъ отворотился отъ молодой дѣвушки и вошелъ въ комнату, гдѣ леди Рэймондъ сидѣла съ своимъ сыномъ. Она привѣтствовала его съ обыкновенною холодною учтивостью, такъ же, какъ и мистеръ Годфри,. Раскланявшись съ ними, онъ пошелъ въ библіотеку, Элеонора хотѣла-было послѣдовать за нимъ, но мистеръ Стюартъ, повидимому, не замѣчалъ ея присутствія и, войдя въ библіотеку, затворилъ за собою дверь.
Молодая дѣвушка съ печальнымъ видомъ воротилась въ гостиную. Годфри былъ сердитъ и разсуждалъ о чемъ-то съ большимъ жаромъ.
— Поговорите теперь съ нею, сказалъ онъ, когда Элеонора вошла въ комнату.
— Милая Элеонора, вотъ Годфри и я… мы вмѣстѣ съ нимъ думаемъ, что въ тебѣ еще слишкомъ-много дѣтскаго для твоихъ лѣтъ.
— Право? Такъ Годфри это думаетъ, мама? сказала дѣвушка съ веселымъ видомъ. — Скажите же, почему онъ такъ думаетъ и вы увидите, что я въ одну минуту выросту въ его глазахъ.
Сказавъ это, она сѣла подлѣ леди Рэймондъ и поцаловала ея руку.
— Матушка и я серьёзно думаемъ, началъ Годфри суровымъ тономъ: — что твое обхожденіе съ мистеромъ Стюартомъ отзывается весьма-некстати слишкомъ-дѣтскою наивностью. Къ-чему тебѣ было спѣшить къ нему на встрѣчу съ такимъ безразсуднымъ нетерпѣніемъ? Тебѣ ужь пятнадцать лѣтъ, сестра, и дѣвушкѣ въ твоемъ положеніи неприлично цаловаться съ постороннимъ мужчиной, весьма-неприлично…
Здѣсь леди Рэймондъ отвернулась отъ дочери и бросила на сына безпокойный взглядъ.
— Надобно же ей когда-нибудь сказать объ этомъ, матушка, продолжалъ Годфри. — Ты не должна также называть его милымъ и другими въ этомъ родѣ нѣжными и глупыми именами. Помни, что между господиномъ Стюартомъ и дочерью твоего отца должно быть неизмѣримое разстояніе.
— Ты знаешь, моя милая, замѣтила съ нѣжностью леди Рэймондъ: — ты знаешь, что твое происхожденіе и богатство даютъ тебѣ право принадлежать современемъ къ лучшему обществу. Скоро мы должны будемъ тебя вывозить, и мы желаемъ, чтобъ ты подумала… то-есть, чтобъ ты поняла… какъ слѣдуетъ… Признаться, я бы этого никогда не сказала… (леди Рэймондъ запуталась и рѣшительно позабыла свою роль). Ну, что и говорить! мистеръ Стюартъ добрый человѣкъ, очень-добрый. Мы всѣ одолжены мистеру Стюарту; ты должна быть добра къ нему и благодарна, и если бъ, сверхъ ожиданія…
— Полноте, матушка, она сама все это знаетъ, перебилъ Годфри, — но Элеонора должна помнить, что мистеръ Стюартъ былъ не больше, какъ секретаремъ сэра Джона Рэймонда, заключилъ суровый морякъ съ повелительнымъ видомъ.
Элеонора ничего не отвѣчала, но черные глаза ея изъ-подъ длинныхъ и густыхъ рѣсницъ устремились на индійскую чернаго дерева шкатулку, гдѣ лежало послѣднее письмо ея отца — это трогательное и торжественное представленіе ихъ человѣку, назначенному ея опекуномъ. И Годфри говоритъ объ этомъ человѣкѣ, какъ-будто бы онъ былъ неболѣе, какъ простымъ наемнымъ писцомъ! Однакожъ, нѣтъ сомнѣнія, что онъ сынъ шотландскаго аристократа, мистера Стюарта изъ Донлиса. Пусть онъ разорился; но все же въ немъ благородная кровь и наслѣдственныя его права не уничтожены. Онъ бѣденъ, это правда; но что жь изъ этого? Развѣ Годфри Марсденъ богатъ? И развѣ онъ можетъ похвастаться такимъ аристократическимъ происхождѣніемъ? Онъ сынъ бѣднаго капитана, который всею своею независимостью одолженъ великодушію ея отца! И Элеонора Рэймондъ впервые бросила гордый взглядъ на своего полу-брата. Затѣмъ она умственно повторила послѣднія трогательныя слова изъ отцовскаго письма, которое онѣ, вмѣстѣ съ матерью, такъ часто окропляли горькими и неутѣшными слезами:
«Люби его, какъ брата, и научи дочь мою такъ же любить его и уважать. Никогда не забывай, что его только уши слышали благословеніе, ниспосылаемое мною на отсутствующую жену и малютку-дочь, что его рука была послѣдняя, которую пожималъ изгнанникъ, умирающій, по неисповѣдимому распоряженію Промысла, въ виду родимыхъ береговъ».
Слезы заструились изъ глазъ Элеоноры Рэймондъ.
— Не печалься, моя милая, сказала мать.
— Скажите лучше «не капризничай», перебилъ суровый Годфри. — Если Элеопора не хочетъ выслушивать замѣчаній отъ особъ, которыя имѣютъ лучшее право…
— Я буду помнить все, о чемъ вы говорили, мама: не думайте только, что я капризничаю, сказала Элеонора.
Она поцаловала щеку своей матери и выскользнула изъ комнаты.
Леди Рэймондъ, бросивъ самодовольный материнскій взглядъ на граціозный станъ молодой дѣвушки, опрокинулась на спинку креселъ и полузакрыла глаза. Видимо, она чувствовала непомѣрную усталость.
— Ты видишь, какъ она чувствительна, бѣдное дитя! сказала она сыну послѣ короткой паузы. — Она запомнитъ, конечно, все, что мы говорили. Она, вѣдь, у меня такая послушная и понятливая: ей стоитъ только намекнуть.
— Увидимъ, отвѣчали Годфри очень-сухо. — Ея манеры дурны какъ-нельзя-больше. Она всегда вертится на этой низенькой кушеткѣ, или сидитъ на травѣ, или стоитъ на колѣняхъ, когда вы разговариваете съ нею. Все это дурно, вульгарно, невѣжливо, несообразно съ тономъ благовоспитанной дѣвушки. Вчера, напримѣръ, среди обѣда, за столомъ, она уронила вилку и сдѣлала глупое восклицаніе по поводу заходящаго солнца. Я думаю, что она будетъ сантиментальна до нелѣпости.
— Это пройдетъ современемъ, мой милый Годфри, сказала леди Рэймонд. — Скоро мы начнемъ выѣзжать къ нашимъ деревенскимъ сосѣдямъ, и это, надѣюсь, исправитъ Элеонору. Я очень-рада, что ты наконецъ съ нами. Ты присовѣтуешь, что нужно дѣлать и съ чего начать. Уединенная жизнь, признаюсь, становится ужь слишкомъ скучною. Къ-тому же, въ-самомъ-дѣлѣ, надобно докончить образованіе Элеоноры.
ГЛАВА IX.
Начало новой жизни.
править
Затрудненія, произведенныя въ душѣ Элеоноры замѣчаніями Годфри, отразились какимъ-то страннымъ способомъ и на ея опекунѣ. Она была застѣнчива такъ же, какъ онъ казался застѣнчивымъ и грустнымъ. Труды, употребленные въ его отсутствіе на прилежное занятіе науками, повидимому, пропали даромъ: онъ слушалъ безъ вниманія, какъ она читала поитальянски, не объяснялъ ничего и не дѣлалъ никакихъ поправокъ. Бывало, когда она входила въ библіотеку, Давидъ спокойно читалъ какого-нибудь любимаго писателя, причемъ нерѣдко на его лицѣ просвѣчивалась самодовольная улыбка; но теперь онъ встрѣчалъ Элеонору съ какимъ-то страннымъ испугомъ. Скрестивъ руки на груди, мистеръ Стюартъ ходилъ по комнатѣ взадъ и впередъ безпокойными шагами, или сидѣлъ задумавшись въ амбразурѣ окна и смотрѣлъ на лугъ.
Отчего жь перемѣнился милый опекунъ? Не-уже-ли онъ сердится на Элеонору? За что же? За перемѣну, которая прорывалась въ ея обращеніи съ нимъ? Но онъ не могъ знать критическихъ замѣчаній Годфри. Не-уже-ли онъ допуститъ мысль, что Элеонора остается къ нему неблагодарною? Едва ли. Существуютъ, вѣроятно, другія причины, объясняющія его грусть, причины, неизвѣстныя Элеонорѣ. Ея подозрѣнія обратились на Донлисъ и на внезапную кончину мистера Питсра Кристисона.
— Видѣлись вы съ какими-нибудь старыми друзьями въ Эдинбургѣ? спросила она.
— Нѣтъ, Элеонора, у меня нѣтъ друзей. Вы знаете, что жизнь моя съ дѣтскихъ лѣтъ проведена въ чужихъ краяхъ. Немногіе изъ прежнихъ знакомыхъ моего отца захотѣли бы вспомнить обо мнѣ: люди неохотно возобновляютъ связи съ потомками разорившихся фамилій. Въ Лондонѣ я видѣлся съ одной знакомой леди, и говорилъ съ нею о васъ.
Знакомая леди! Говорилъ съ нею объ Элеонорѣ! — Быть тутъ худу.
Молодая дѣвушка принялась разсуждать, какимъ бы способомъ повести рѣчь такъ, чтобъ поискуснѣе развѣдать, кто эта знакомая леди, молода она или стара, хороша или дурна, умна или простовата; но глубокій вздохъ изъ груди опекуна отвлекъ ее отъ этихъ размышленій. Она взглянула ему въ лицо и убѣдилась, по сильному выраженію грусти, что было бы некстати разговаривать теперь о возрастахъ и свойствахъ прекраснаго пола. Молча продолжали они прогулку по старымъ мѣстамъ черезъ ворота парка, отъ лѣсной просѣки до ревущаго Линна. Погода была замѣчателыхо-жаркая и душная. Они освѣжились только подлѣ утесовъ, окружающихъ Линнъ. Видъ этой дикой мѣстности казался Элеонорѣ восхитительнымъ.
— Какъ здѣсь хорошо! воскликнула молодая дѣвушка. — Подумаешь, что спокойствіе и миръ вѣчно должны обитать въ этихъ мѣстахъ.
И черезъ рѣшетчатое отверстіе, образовавшееся надъ ея головой изъ легкихъ вѣтвей, она устремила свѣтлый взоръ свой на голубое безоблачное небо.
Но вмѣсто отвѣта, Давидъ Стюартъ проговорилъ какую-то допотопную сентенцію, въ родѣ того, что спокойствіе и миръ не могутъ обитать въ берлогахъ дикихъ звѣрей.
Послѣдовала продолжительная пауза. Элеонора наблюдала жужжанье шмелей надъ поверхностью черной лужи внизу. Опекунъ ея тоже смотрѣлъ на лужу, но глаза его ничего не выражали.
— У меня вертится на языкѣ одинъ вопросъ, любезный опекунъ.
— Какой, если смѣю спросить?
— Въ чемъ собственно состоитъ мое наслѣдство? Буду ли я только получать годовые доходы съ своего имѣнія, или, напротивъ, вы предоставите мнѣ полную волю распоряжаться имъ, какъ мнѣ вздумается?.. То-есть я хочу звать: могу ли я употребить значительныя суммы на покупку вещей, цѣна которыхъ превосходить годовые проценты?
Испугъ и выраженіе изумленія со стороны опекуна нисколько не разстроили молодую дѣвушку, рѣшительно-занятую проектомъ пріобрѣтенія Донлиса. Она улыбнулась и съ шутливою настойчивостью повторила вопросъ:
— Что жь вы не отвѣчаете? я непремѣнно хочу знать, позволятъ ли мнѣ бросить, куда вздумается, третью, напримѣръ, или четвертую часть моего имѣнія?
Изумленіе мало-по-малу стерлось съ встревоженнаго лица мистера Стюарта. Онъ улыбнулся и сказалъ:
— А интересно знать: что вы сдѣлаете съ такимъ огромнымъ капиталомъ? Построите итальянскій дворецъ или готическій храмъ по плану одного изъ собственныхъ вашихъ рисунковъ?
Нерѣдко направленіе разговора измѣняется отъ какой-нибудь бездѣлицы. Этотъ намекъ на любовь Элеоноры къ архитектурной живописи и декоративному роду разстроилъ вдругъ мечтательныя идеи молодой дѣвушки, и она отвѣчала веселымъ тономъ:
— Вы такъ думаете? Прекрасно. Въ такомъ случаѣ, я надѣюсь, что вы позволите мнѣ распорядиться необходимыми суммами, прежде чѣмъ я выйду изъ дѣтскихъ лѣтъ. Мы соорудимъ первое чудо въ свѣтѣ, обставимъ его мраморными колоннами и украсимъ изящными произведеніями всѣхъ великихъ ваятелей, древнихъ и новѣйшихъ.
— На этотъ разъ однако жь, милая Элеонора, мы ограничимся постройкой воздушныхъ замковъ, и этого будетъ довольно, сказалъ онъ, улыбаясь.
Какъ бы то ни было, уныніе мистера Стюарта исчезло, и онъ съ удовольствіемъ принялся развивать любимую тэму. Элеонора еще разъ слушала его съ величайшимъ удовольствіемъ, какъ въ былое время. Мистеръ Стюартъ описывалъ ей городскую ратушу въ Брюгге и при этомъ разсказалъ ей исторію Жака, фламандскаго ювелира, уступившаго городу свой домъ для этого оригинальнаго зданія. Описывалъ замѣчательную церковь Сан-Миніато, во Флоренціи, которую Микель Анджело защищалъ въ качествѣ солдата, и гдѣ путешественники съ особеннымъ увлеченіемъ разсматриваютъ тонкую мраморную плиту на восточной сторонѣ, пропускающую яркій свѣтъ при восходѣ солнца, между-тѣмъ, какъ въ остальное время дня она ничѣмъ не отличается отъ простой стѣны. Онъ говорилъ объ итальянскихъ и нѣмецкихъ церквахъ, индійскихъ храмахъ, турецкихъ мечетяхъ; объ Англіи и древнихъ ея соборахъ, о Вестминстерскомъ Аббатствѣ и народныхъ легендахъ. Затѣмъ стали они бесѣдовать о Мельрозѣ и Вальтерѣ Скоттѣ; но когда рѣчь зашла о Шотландіи и архитектурныхъ ея памятникахъ, Давидъ Стюартъ опять сдѣлался грустнымъ и впалъ наконецъ въ глубокое молчаніе. Элеонора прервала это молчаніе отчаяннымъ вопросомъ:
— Чего будетъ стоить Донлисъ? сказала она.
Давидъ Стюартъ обратился къ ней и повторилъ ея слова какимъ-то страннымъ, раздражительнымъ и угрюмымъ тономъ.
— Мистриссъ Кристисонъ перемѣнила свое намѣреніе относительно Донлиса. Онъ понравился ея дочери, и они остаются тамъ на житье. Донлисъ не продается.
Затѣмъ, послѣ короткаго молчанія, онъ прибавилъ съ особенною важностью:
— Не знаю, какъ это выходитъ, Элеонора, но вы повидимому рѣшились сегодня измучить меня до конца.
Молодая дѣвушка взглянула на него съ величайшимъ изумленіемъ. Опекунъ ея никогда не былъ къ ней несправедливъ. Мать ея всегда была нѣжна, и только одинъ Годфри повременамъ обходился съ нею сурово. Она обидѣлась.
— Я была слишкомъ-далека отъ мысли нанести вамъ оскорбленіе, сказала она тономъ упрека.
Давидъ взялъ руку молодой дѣвушки и поцаловалъ ее съ грустною нѣжностью.
— Я боленъ, сказалъ онъ: — боленъ тѣломъ и душою. Я страдаю. Будьте снисходительны ко мнѣ, если даже я не заслуживаю отого.
Элеонорѣ ничего не значило быть снисходительной, и она согласилась бы вытерпѣть какую угодно пытку ради своего опекуна, если бы пытка была необходима; но ей трудно было освободить свою душу отъ непріятнаго и унизительнаго сознанія странности своего положенія. Она не могла отдать себѣ отчета, что собственно было непріятнѣе для нее: тотъ ли голосъ, съ какимъ Давидъ Стюартъ обвинялъ ее въ непостижимомъ намѣреніи измучить его до конца, или тонъ жалкой просьбы, какимъ онъ умолялъ ее о снисхожденіи. Было очевидно, что взаимное ихъ положеніе измѣнилось наоборотъ. Онъ былъ ея опекуномъ, покровителемъ, и власть его надъ нею утверждена покойнымъ отцомъ. Къ какой же стати онъ вздумалъ умолять Элеонору о снисхожденіи? Такая просьба казалась молодой дѣвушкѣ болѣе, чѣмъ странною. Однако жь она отвѣчала ему выраженіемъ того невиннаго состраданія, которое онъ такъ часто видѣлъ въ ея глазахъ въ былое время, когда она, еще ребенкомъ, слушала его безконечные разсказы о матери и о томъ, какъ онъ постепенно лишился братьевъ и сестры. Въ тѣ дни состраданіе дѣвочки падало на него успокоительнымъ бальзамомъ; но теперь… теперь оно леденило сердце мистера Давида Стюарта!
ГЛАВА X.
Новыя сцены.
править
Леди Реймондъ, несмотря на постоянное разслабленіе, физическое и умственное, предприняла и удачно выполнила нѣсколько визитовъ окружающимъ ея сосѣдямъ. Начались знакомства, приглашенія и, какъ водится, интриги. Джентльмены и леди спѣшили наперерывъ въ Аспендэйльскій Паркъ, чтобъ видѣть хорошенькую наслѣдницу и вдовствующую супругу генерала, о которой носились слухи, что она ведетъ затворническую жизнь, занимаясь исключительно воспитаніемъ своей единственной дочери. И тогда мистеръ Годфри Марсденъ открылъ новый недостатокъ въ Элеонорѣ: она была, по его мнѣнію, до крайности застѣнчива и робка, такъ-что всѣ ея движенія и манеры обличали въ ней совершеннѣйшее отсутствіе свѣтскаго образованія. Съ посторонними лицами Элеонора почти ничего не говорила, и это, въ глазахъ мистера Марсдена, казалось тѣмъ нелѣпѣе и смѣшнѣе, что дома молодая дѣвушка, въ обществѣ своего опекуна, разговаривала весело и беззаботно обо всѣхъ возможныхъ предметахъ, и даже обнаруживала повременамъ замѣчательные таланты.
Досадно было то еще, что если Элеонора заговаривалась о чемъ-нибудь въ обществѣ гостей, то слова ея и даже поступки всегда имѣли прямое или косвенное отношеніе къ ея опекуну, такъ-что мистеръ Стюартъ, безъ малѣйшихъ притязаній, съ своей сторомы, считался во многихъ случаяхъ главнымъ лицомъ и чуть ли не хозяиномъ въ домѣ леди Рэймондъ. На этомъ основаніи, прекрасный полъ счелъ необходимымъ оказывать Давиду лестное вниманіе, въ высшей степени оскорбительное для Годфри. Тѣ, у кого были годные для женитьбы сыновья, объявили безъ всякой церемоніи свои притязанія на дружбу мистера Стюарта, такъ-какъ, безъ его согласія, Элеонора не могла выйдти замужъ. Такимъ же почти образомъ поступали и другія леди, неимѣвшія сыновей. Въ домѣ покойнаго генерала онѣ видѣли, съ одной стороны, слабую и хворую вдову, робкую дѣвушку, суроваго моряка и его простенькую жену; съ другой — прекраснаго молодаго человѣка, умнаго, образованнаго и ловкаго. Выборъ короткаго знакомства не представлялъ тутъ никакихъ затрудненій. Всѣ вообще, каждый и каждая порознь, обращались къ Давиду Стюарту, оставляя безъ всякаго вниманія Годфри Марсдена. И когда гости разъѣзжались, Элеонора весело начинала разговаривать съ своимъ опекуномъ, какъ-бы желая вознаградить себя за принужденное молчаніе при постороннихъ. Это было даже обидно. Годфри Марсденъ возмутился.
— Я того мнѣнія, сказалъ онъ однажды поутру за чашкой чаю: — что хотя мистеръ Стюартъ былъ и продолжаетъ быть учителемъ Элеоноры, изъ этого, однакожъ, вовсе не слѣдуетъ, что онъ обязанъ быть ея безсмѣннымъ кавалеромъ при гостяхъ. Надѣюсь, вы всѣ понимаете, что это неприлично. Ваше здоровье, матушка, безспорно препятствуетъ вамъ принимать дѣятельное участіе на всѣхъ этихъ балахъ и вечерахъ, а жена моя еще менѣе создана для свѣтскихъ обществъ, гдѣ, разумѣется, ей не слѣдуетъ играть какую бы то ни было роль. И полагаю, что леди Маргарета Фордайсъ, тетка Эммы, можетъ съ успѣхомъ довершить свѣтское образованіе миссъ Рэймондъ.
— Относительно этого пункта, по желанію вашей матушки, у меня уже были сношенія съ леди Мартаретой Фордайсъ, сказалъ Давидъ съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшки въ улыбкѣ. — Леди Маргарета моя старинная пріятельница: я познакомился съ нею еще въ дѣтствѣ. Въ послѣднюю поѣздку я видѣлся съ нею въ Лондонѣ и мы говорили объ этомъ предметѣ. Я радъ, мистеръ Марсденъ, что на этотъ разъ мы совершенно сошлись съ вами въ своихъ намѣреніяхъ. Леди Маргарету съ удовольствіемъ принимаютъ и уважаютъ въ самыхъ высшихъ слояхъ аристократическаго круга, и я не сомнѣваюсь, что она охотно займется окончательнымъ воспитаніемъ миссъ Рэймондъ.
Неоткладывая дѣла, было рѣшено тотчасъ же отправить пригласительное посланіе къ леди Маргаретѣ. Она отвѣчала, что, воротившись изъ Италіи, гдѣ провела нѣсколько лѣтъ, она обѣщалась эту осень и зиму посвятить визитамъ въ Шотландіи; но что, съ наступленіемъ весны, она не замедлитъ пріѣхать въ Аспендэйль, по-крайней-мѣрѣ на мѣсяцъ.
Осень и зима прошли безъ особенныхъ событій. Леди Рэймондъ, возвращаясь однажды изъ гостей, получила довольно-сильный насморкъ и пролежала, по этому поводу, около двухъ недѣль. Давидъ Стюартъ между-тѣмъ часъ-отъ-часу становился скучнѣе, задумчивѣе, безпокойнѣе: такъ по-крайней-мѣрѣ казалось Элеонорѣ. Годфри Марсденъ былъ угрюмъ и молчаливъ, какъ всегда. Такимъ-образомъ всѣ, болѣе или менѣе, были не въ духѣ, когда наступилъ ожидаемый день прибытія вожделѣнной гостьи.
Когда, наконецъ, доложили о пріѣздѣ леди Маргареты Фордайсъ и она вошла въ гостиную, ведя за руку свою маленькую дочку, восклицанія и изумленія невольно вырвались изъ груди Элеоноры. Еслибъ роза, по какому-нибудь внезапному случаю, превратилась въ леди, а бутончикъ розы — въ дочь ея, изумленіе молодой дѣвушки и тогда бы не могло быть сильнѣе.
— Какъ она очаровательна, великій Боже! воскликнула Элеонора, обращаясь къ опекуну.
Но мистеръ Стюартъ съ радостной улыбкой спѣшилъ встрѣтить новоприбывшую гостью.
Леди Маргарета быстро и граціозно выступила впередъ. Она раскланялась съ Марсденами, представилась леди Рэймондъ и затѣмъ, выпустивъ руку малютки, обратилась къ Элеонорѣ и сказала, улыбаясь:
— А вотъ это моя старшая дочь, то-есть будетъ старшею, къ вашимъ услугамъ.
Прелестная незнакомка была свѣтская женщина: она не сдѣлала восклицанія при взглядѣ на Элеонору, но было слишкомъ-ясно, что и она также была поражена красотою молодой дѣвушки. Сердце Элеоноры забилось сильно и многія неясныя мысли, съ быстротою электричества, возникли въ ея головѣ. Довольно-странно, что Давидъ Стюартъ, разговаривая съ Элеонорой о леди Маргаретѣ, никогда не думалъ намекнуть ей, что это — прекрасная и молодая леди. Дѣвушка, естественнымъ образомъ, видѣла въ своей будущей руководительницѣ пожилую особу и вовсе не красавицу.
Да и какъ иначе? Руководительница Элеоноры — въ то же время тётка Годфри Марсдена. Разумѣется, она должна быть и стара и дурна. Въ другомъ свѣтѣ воображеніе молодыхъ дѣвушекъ не рисуетъ своихъ руководительницъ.
Но вышло напротивъ. Леди Маргарета была блистательною красавицею въ полномъ смыслѣ слова. Этого никто и не оспоривалъ. Ея враги — впрочемъ, она не имѣла враговъ — были только у нея критики, болѣе или менѣе строгіе, и эти критики говорили, что лицо у леди Маргареты слишкомъ-полно и что ея брови и рѣсницы не отличались особенною чернью, наподобіе, напримѣръ, смолы или вороньяго крыла. Всѣ, однакожъ, видѣли и сознавали, что обширный умъ и проницательность явственнѣе отпечатлѣвались въ чертахъ свѣтской красавицы, и что манеры ея были граціозны и величественны. Цвѣтъ лица ея былъ роскошно-розовый; руки и плеча какъ у статуи, и совершенно-правильный ростъ ея былъ одушевленъ такой удивительной экспрессіей, что мы бы угадали мысль ея, прежде чѣмъ она выговорила слово, точь-въ-точь какъ глухой угадываетъ слова, которыхъ не слышитъ.
Размѣнявшись привѣтствіями со всѣми членами маленькаго общества, леди Маргарета Фордайсъ опять обратилась къ Давиду Стюарту:
— Вотъ пакетъ отъ вашего адвоката, сказала она. — Онъ принесъ его наканунѣ моего отъѣзда изъ города. Я принуждена была всю дорогу держать его въ рукахъ, потому-что всѣ эти дѣловыя бумаги, перевязанныя красными ленточками, внушаютъ къ себѣ особенное уваженіе. Теперь я пойду въ свою комнату и сниму эту дорожную шляпу: надобно поскорѣе войдти въ ваши семейныя дѣла.
Съ послѣдними словами она улыбнулась Элеонорѣ, и онѣ вмѣстѣ вышли изъ комнаты.
Давидъ, между-тѣмъ, впродолженіе ихъ отсутствія, разбиралъ и читалъ бумаги своего адвоката. Элеонора впервые узнала, что Маргарета была сестра герцога Ланаркскаго, и какъ имѣніе герцога, называемое Ланаркской Ложей, находилось недалеко отъ Донлиса, поэтому она имѣла случай, еще въ дѣтскіе годы, сблизиться съ опекуномь миссъ Рэймондъ. Потомъ мистеръ Фордайсъ жилъ очень-долго въ Италіи, гдѣ она опять, бывши уже замужемъ, весьма-часто встрѣчала мистера Стюарта.
— Мужъ мой и мистеръ Стюартъ были всегда въ самыхъ дружескихъ сношеніяхъ, заключила леди Маргарета.
Элеонора вздохнула, такъ-какъ ей казалось, что всѣ это обстоятельства не предвѣщали ничего добраго.
Пріѣздъ ли Маргариты былъ причиной, или пакетъ адвоката, только Давидъ Стюартъ казался обрадованнымъ въ высшей степени, и Элеонора еще никогда не видала его въ такомъ веселомъ расположеніи духа. Обѣдъ былъ въ этотъ вечеръ оживленъ веселостью, тоже никогда-невиданною въ Аспендэйльскомъ Паркѣ, и леди Маргарета удивляла всѣхъ и каждаго своею неистощимою любезностью. Она и Давидъ Стюартъ были знакомы съ одними и тѣми же лицами, видѣли и наблюдали одни и тѣ же предметы. Какъ очаровательно она говорила обо всемъ и обо всѣхъ! Какой неистощимый запасъ разностороннихъ свѣдѣній, наблюденій, остроумія обнаруживался въ быстромъ потокѣ ея рѣчей! Элеонора была ослѣплена, поражена, отуманена — и все это казалось ей волшебнымъ сномъ. Но когда, послѣ обѣда, леди Маргарета, уступая просьбѣ Давида, сѣла за фортепьяно и запѣла — удивленіе молодой дѣвушки достигло самыхъ высшихъ предѣловъ.
Очаровательные звуки чистаго, звучнаго, могучаго голоса достигли до сокровеннѣйшихъ изгибовъ ея сердца. Она пѣла большею-частью старыя пѣсни, но все было ново для Элеоноры. Шотландскія баллады, съ ихъ звукоподражательными октавами, веселыя неаполитанскія аріи, перемѣшиваемыя съ речитативомъ, заунывныя и полныя страсти германскія мелодіи Шуберта, французскіе романсы: ничто, казалось, не могло ускользнуть отъ таланта и музыкальнаго образованія леди Маргареты. Она пропѣла наконецъ жалобную индійскую пѣсню, напомнивъ Давиду, какъ онъ объяснялъ ей эту мелодію, какъ они оба смѣялись надъ своей досадой, когда толпы позванныхъ гостей безпрестанно приходили къ нимъ въ это замѣчательное утро, какъ-будто нарочно длятого, чтобъ помѣшать ихъ интересному занятію. Потомъ она сказала Давиду, чтобъ онъ не лѣнился и пропѣлъ что-нибудь самъ. И они запѣли вмѣстѣ.
Была ли Элеонора ревнива къ этимъ новымъ талантамъ своей новой пріятельницы? Нѣтъ. Пусть всѣ леди запоютъ, какъ жаворонки: она первая обрадуется ради нихъ самихъ. И при всемъ томъ молодая дѣвушка чувствовала мучительное стѣсненіе въ груди. Незнакомка знаетъ Давида съ дѣтскихъ лѣтъ, помнитъ Донлисъ и мать его, поетъ съ нимъ, раздѣляетъ его воспоминанія. Элеонора не могла пѣть. Опекунъ училъ ее музыкѣ и она быстро ознакомилась съ этимъ искусствомъ; но Давидъ Стюартъ не могъ дать голоса своей воспитанницѣ. Какое лишеніе, какая страшная обида природы! думала теперь Элеонора. Зачѣмъ небеса отказали ей въ этихъ смѣшанныхъ тонахъ, въ этихъ нѣжныхъ, продолжительныхъ, свѣтлыхъ и звучныхъ нотахъ, которыя, пеходя изъ человѣческой груди, возносятся куда-то далеко, въ міръ невѣдомый — гармоніи и счастья?
Уже не прежде, какъ обнаружились признаки усталости въ прекрасномъ голосѣ Маргареты, Давидъ отворотился отъ фортепьяно и пошелъ на свое мѣсто. Она послѣдовала за нимъ и сѣла подлѣ Элеоноры.
— Теперь, когда я, кажется, по всей формѣ вступила въ должность, сказала она веселымъ тономъ: — я начну тотчасъ же производить реформы, великія, удивительныя реформы. Разсмотримъ прежде всего костюмъ Элеоноры.
— Развѣ она дурно одѣта? На ней, кажется, прехорошенькое платье, сказалъ Давидъ, бросая нѣжный взглядъ на Элеонору.
— Этотъ цвѣтъ годится для какой-нибудь старой вдовы, но ужь никакъ нейдетъ къ молодой дѣвушкѣ. А это что за допотопный фасонъ? взгляните только на рукава.
— Я не знаю толку въ рукавахъ, сказалъ Давидъ, улыбаясь.
— А я знаю, и объявляю, что мнѣ весьма-непріятно смотрѣть на такой рукавъ. Разногласіе въ покроѣ платья поражаетъ меня столько же, какъ разногласіе въ музыкѣ терзаетъ ваши уши. Я терпѣть не могу диссонансовъ. Мнѣ тошно становится въ обществѣ дурно-одѣтомъ, тогда-какъ я чувствую себя совершенно на своемъ мѣстѣ въ хорошо-одѣтомъ кругу. Пусть говорятъ, сколько угодно, о тщеславіи, суетности, легкомысліи и такъ далѣе: повѣрьте мнѣ, есть своя гармонія въ костюмахъ, дамскомъ и мужскомъ, какъ есть она во всѣхъ искусствахъ и наукахъ, и мы должны нэипмлть эту гармонію. Вѣдь для того, чтобъ одѣться приличію и со вкусомъ, нужно не болѣе времени и денегъ, какъ для того, чтобъ одѣться безвкусно. Элеонорѣ не слѣдуетъ быть дурно одѣтой. Мнѣ очень нравится проектъ объ учрежденіи Общества Любителей Изящнаго Костюма, гдѣ разсчитываютъ давать премію за особенное искусство одѣваться къ лицу, и штрафовать тѣхъ особъ, которыя слишкомъ пренебрегаютъ своимъ туалетомъ. Это будетъ вссьма-полезнымъ учрежденіемъ.
— Очень-хорошо. Элеонора будетъ членомъ этого общества. Передаю вамъ въ этомъ отношеніи свою власть надъ нею.
— Далѣе — будуаръ Элеоноры. Мнѣ показалось сначала, что я вошла въ комнату какого-нибудь холостяка: ни кисеи, ни занавѣсовъ, ни какихъ дамскихъ бездѣлокъ! Это настоящая библіотека въ миньятюрѣ: книжные шкапы но обѣимъ сторонамъ камина, и въ шкапахъ такія все книги одна другой ученѣе; столикъ для чтенія, письменный столикъ, рисовальный, конторка. На туалетномъ столикѣ, для полнаго комплекта, недостаетъ только бритвъ и особеннаго матеріала для точенія бритвъ. Хорошъ будуаръ, нечего сказать! Меня утѣшили только слабые, истинно-женскіе рисунки любезнаго Донлиса, которыя, вѣроятно, списаны съ вашихъ копій. Вамъ нуженъ хорошій профессоръ, милая Элеонора, продолжала Мартарета, ласково обращаясь къ молодой дѣвушкѣ: — у васъ замѣчательный талантъ къ живописи, только опекунъ вашъ, не хочу обижать его, плохой учитель рисованія. Мы постараемся тутъ устроить новый порядокъ и новыя правила. Кстати, мистеръ Стюартъ, и привезла вамъ нѣсколько нумеровъ юмористическаго альбома.
Она встала и начала раскладывать передъ нимъ каррикатуры, одну за другою, причемъ глаза ея обращались на нихъ черезъ его плечо. Элеонора ничего не понимала въ политикѣ и не знала политическихъ людей. Ей случалось, правда, вслушиваться въ политическія бесѣды сосѣднихъ помѣщиковъ, но всѣ ихъ мнѣнія показались ей до крайности-дикими, и потомъ она уже не обращала вниманія, какъ-скоро рѣчь шла о какомъ-нибудь Робертѣ Пилѣ или Джонѣ Росселѣ. Но теперь она очень-жалѣла, что не можетъ понимать всѣхъ этихъ шутокъ, которыя повидимому забавляли ея опекуна. Она сидѣла молча, устремивъ взоры на этихъ двухъ друзей, которые вовсе не думали о ней. Маленькое обстоятельство вывело ее изъ этого мечтательнаго положенія. Леди Маргарета вдругъ захохотала, когда наклонилась разсматривать какой-то изъ рисунковъ. У мистера Давида Стюарта, между другими его личными выгодами, были прекрасные волосы, и они сами-собою завивались въ кольца на каждомъ вискѣ. Когда леди Маргарета засмѣялась, голова ея наклонилась такъ низко, что локоны мистера Стюарта заколыхались отъ ея дыханія, какъ-будто отъ дуновенія лѣтняго вѣтерка. Смертельный холодъ пробѣжалъ по всему организму Элеоноры. Послѣ, цѣлые годы спустя, ее все-еще преслѣдовалъ образъ этихъ двухъ головъ, склонившихся надъ каррикатурами, и она съ изумительною живостью представляла, какъ колыхались кудри милаго опекуна отъ радостнаго хохота леди Маргареты. Когда она укладывала альбомъ въ портфёль, Давидъ Стюартъ обратился къ Элеонорѣ:
— Вы блѣдны, дитя мое, и, кажется, вамъ скучно, сказалъ онъ. — Давайте играть въ шахматы.
— Зато вамъ, кажется, слишкомъ-весело, отвѣчала Элеоноръ. — Всѣ ваши заботы исчезли, если не ошибаюсь.
— Да, почти такъ. Я получилъ хорошія вѣсти. Когда вы лучше познакомитесь съ леди Маргаретой (и онъ оглянулся на нее съ нѣжной улыбкой), вы узнаете, что солнечное сіяніе окружаетъ ее вездѣ, куда бы она ни явилась.
Начали играть въ шахматы; но Элеонора была до крайности невнимательна. Она смотрѣла на леди Маргарету, которая учила маленькую Эвфимію разбирать ноты, и затѣмъ, устремивъ глаза на шахматную доску, молодая дѣвушка позволила своимъ мыслямъ блуждать по лабиринту дѣйствительныхъ и фантастическихъ сценъ, имѣвшихъ отношеніе къ одному и тому же факту, что между ея опекуномъ и будущей руководительницей была самая тѣсная связь. О, какъ хорошо она знала всѣ его наклонности, привычки, всѣ изгибы его мысли! Съ какимъ искусствомъ-далеко превышавшимъ талантъ бѣдной Элеоноры — она умѣла вести съ нимъ одушевленный разговоръ! Какъ была она изумительно прекрасна! Какъ онъ обрадовался ея пріѣзду, онъ, который цѣлые мѣсяцы былъ грустенъ, молчаливъ, разсѣянъ, непохожъ на себя самого! Какая откровенность, чистосердечіе и почти нѣжность обнаруживались въ ея обращеніи съ нимъ! Всѣ эти и подобныя мысли завертѣлись мельничнымъ колесомъ въ душѣ Элеоноры. Черезъ нѣсколько времени маленькая Эвфимія подошла къ шахматному столу.
— Прощайте, я иду спать, сказала она. — Спокойной ночи, мистеръ Стюартъ (и она протянула маленькое личико, чтобъ ея поцаловали). — Спокойной ночи, миссъ Рэймондъ.
Элеонора колебалась въ какой-то странной нерѣшимости. Воображенію ея представилась сцена, когда Годфри осуждалъ ее за свободу обращенія съ опекуномъ, когда онъ совѣтовалъ ей сохранять приличную важность и достоинство, свойственное взрослой дѣвицѣ, когда онъ сказалъ, что обнимать мистера Стюарта значило навязываться на его благосклонность. Ей стало неловко. Она взглянула на Эвфимію и вздохнула. Тѣнь Давидова поцалуя еще повидимому носилась надъ ротикомъ малютки, какъ облачная тѣнь порхаетъ надъ нивой въ солнечный день. Краска выступила на ея щекахъ.
— Ну, если вы не хотите поцаловать меня, я сдѣлаю вамъ реверансъ, сказала дѣвочка и весело побѣжала изъ комнаты.
— Вы были почти однихъ лѣтъ съ Эвфиміей, милая Элеонора, когда я въ первый разъ пріѣхалъ въ Аспендэйль, сказалъ Давидъ Стюартъ.
И глаза его наполнились такою нѣжностью, пробужденною живымъ воспоминаніемъ прежнихъ лѣтъ, что молодая дѣвушка вдругъ почувствовала живительную отраду въ своемъ сердцѣ. Впродолженіе остальныхъ двухъ часовъ этого вечера Элеонора опять была счастлива и спокойна.
ГЛАВА XI.
Леди Маргарета Фордайсъ.
править
День проходилъ за днемъ, и такія же ничтожныя бездѣлицы, песчинки на дорогѣ жизни, возмущали душу Элеоноры Рэймондъ. Леди Маргарета была олицетворенною добротой не только для Элеоноры, но и для всѣхъ окружавшихъ ее особъ. Она весьма-охотно вступала въ разговоръ даже съ простенькою Эммой. Она няньчила новорожденнаго младенца Эммы, угрюмаго и сердитаго мальчишку, весьма-похожаго на отца; иногда особенно блажилъ онъ и капризничалъ, леди Маргарета съ особеннымъ искусствомъ убаюкивала его въ одну минуту. Она забавляла леди Рэймондъ и сопровождала ее въ прогулкахъ, бывшихъ уединенными до той поры. Старикъ Фордайсъ восхищался ею въ своемъ пасторатѣ. Ей удалось бы, вѣроятно, разнѣжить и Годфри, если бы она удержалась отъ настойчивости, съ какою обыкновенно защищала Давида Стюарта отъ всѣхъ его нападеній. Повидимому, они слишкомъ уважала Давида и питала особенную симпатію къ тому, что Годфри называлъ его «шотландскою гордостью.» Вѣчныя сожалѣнія о Донлисѣ всего-больше раздражали и тревожили Годфри Марсдена.
— Смѣшной и жалкій плакса не можетъ внушить къ себѣ уваженія порядочнаго человѣка, сказалъ онъ однажды. — И стоитъ ли вѣчно хныкать изъ-за того, что когда-то имѣлъ онъ уголокъ въ своей семьѣ, уголокъ въ бѣдномъ шотландскомъ мѣстечкѣ, о которомъ никто и никогда не слыхалъ, кромѣ его? Это, просто, изъ рукъ вонъ!
— Напрасно вы принимаете въ разсчетъ бѣдность мѣста, отвѣчала леди Маргарета: — это обстоятельство само-по-себѣ еще нисколько не дѣлаетъ смѣшнымъ естественное сожалѣніе Стюарта. Тутъ была его родина, фамильный домъ, тутъ предки его жили цѣлыя столѣтія. Онъ имѣетъ столько же, если еще не болѣе причинъ дорожить Донлисомъ, какъ братъ мой Ланаркской Ложей.
— На все это я долженъ замѣтить вамъ одно, сказалъ безцеремонный Годфри: — если бы мистеръ Стюартъ не зналъ всѣхъ этихъ мелочныхъ тонкостей свѣтской жизни, и если бы притомъ былъ онъ дуренъ собою — не подумайте, впрочемъ, что я любуюсь на его смазливыя щеки; мнѣ одна его походка представляется отвратительною: онъ скачетъ, прыгаетъ, а не шагаетъ — во всякомъ случаѣ, говорю я, если бы онъ былъ дуренъ собою, вы, прекрасныя леди, не удостоили бы его ни малѣйшаго вниманія.
Леди Маргарета вспыхнула.
— Я не думаю, чтобъ мастеръ Стюартъ былъ тщеславенъ, сказала она: — хотя, впрочемъ, было бы легко извинить его и за тщеславіе. Я помню его мать: это была прекраснѣйшая женщина въ мірѣ, и Давидъ очень-похожъ на нее. Но весьма можетъ быть, что мы, женщины, слабыя созданія, уступаемъ вліянію красоты мистера Стюарта. Однакожь, съ другой стороны, я не вижу причины, почему великая печаль или огорченіе ближняго не можетъ служить основаніемъ нашей симпатіи, какъ бы, впрочемъ, она не казалась намъ неумѣстною. Предметы, важные для насъ, часто мелочны и пошлы въ глазахъ другихъ; весьма-часто даже наши сердечныя привязанности представляются нелѣпыми, особенно для тѣхъ, кто не расположенъ къ естественной снисходительности.
— И вы не находите во мнѣ этой естественной снисходительности, леди Маргарета?
— Почти такъ, ни естественной, ни искусственной, мистеръ Марсденъ, отвѣчала она съ лукавой улыбкой. — Вы, конечно, добрый человѣкъ… думаю, что вы добрый человѣкъ, и я уважаю васъ; но вы неспособны питать нѣжныхъ чувствъ и, если не ошибаюсь, вы смотрите на всѣ предметы съ какой-то черной, подозрительной точки зрѣнія. Вы безжалостны къ ближнему, мистеръ Марсденъ.
— Благодарю васъ за искренность, миледи, хотя ваше мнѣніе неслишкомъ-лестно для самолюбія. Да и несправедливо. Я снисходителенъ во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ, по моему мнѣнію, снисходительность не противорѣчитъ строгому правосудію.
— Строгому правосудію — легко сказать! Кто же далъ вамъ право судить и осуждать своихъ ближнихъ по законамъ этого суда? Богъ всѣхъ насъ, болѣе или менѣе, испытываетъ различными обстоятельствами въ этой жизни. Оглянитесь вокругъ себя и разсмотрите безпристрастнымъ взоромъ, что происходитъ между нами каждый день. Любовь, а не строгость, должна быть основаніемъ нашихъ мыслей и поступковъ, любовь довѣрчивая, возлагающая надежду на все, обнимающая все, даже такія искушенія, которыя самихъ васъ не совратили бы съ прямой дороги. Впрочемъ, я убѣждена, что вы поступаете наперекоръ этому строгому правосудію въ отношеніи къ Давиду Стюарту. Тутъ вы, просто, несправедливы.
— Нѣтъ.
— Да, человѣкъ его возраста и съ его талантами похороняетъ себя въ деревнѣ на пять или на шесть лѣтъ единственно длятого, чтобъ посвятить это время воспитанію маленькой дѣвочки: развѣ тутъ ничего нѣтъ удивительнаго? Что скажете вы о его самоотверженіи и ежедневныхъ заботахъ? Что скажете даже о его терпѣливомъ обращеніи съ вами?
Этотъ новый взглядъ на положеніе Давида повидимому озадачилъ Годфри.
— Вы слишкомъ преувеличиваете дѣло, сказалъ онъ послѣ короткой паузы. — Никто не просилъ мистера Стюарта оставаться здѣсь, за исключеніемъ только бѣдной моей матери въ то печальное время, когда она сама неспособна была заняться дѣлами. Все это онъ сдѣлалъ изъ тщеславія, съ единственною цѣлью — присвоить себѣ власть, на которую не имѣетъ права.
— Вы ошибаетесь, милостивый государь: онъ имѣетъ полную власть надъ Элеонорой.
— Притомъ, онъ остался здѣсь для собственнаго удовольствія и комфорта: для него не было никакой карьеры въ свѣтѣ.
— Опять вы ошибаетесь, Годфри Марсденъ. Генерал-губернаторъ Индіи предлагалъ Стюарту должность секретаря, а братъ мой Ланаркъ, незнакомый съ нимъ лично и знавшій только по наслышкѣ о его превосходныхъ талантахъ, предлагалъ ему пятьсотъ фунтовъ въ годъ и прекрасную квартиру въ Ланаркской Ложѣ единственно за то, чтобъ онъ принялъ на себя управленіе его дѣлами.
— И что же?…
— Ничего, какъ видите. Онъ отказался.
— Подъ предлогомъ?…
— Подъ тѣмъ благороднымъ предлогомъ, что онъ не хочетъ маленькую Элеонору оставить на произволъ судьбы до той поры, пока не будетъ окончено ея образованіе.
— Элеонора одолжена ему очень-многимъ, сказалъ Годфри съ насмѣшливой улыбкой.
— Да, я одолжена ему и надѣюсь, что буду благодарить его всю свою жизнь! воскликнула Элеонора взволнованнымъ тономъ. — Я думаю также, что вы очень-несправедливы.
— Къ кому?
— Къ мистеру Стюарту, ко мнѣ, ко всѣмъ. Я помню, съ какою желчью вы отзывались объ одномъ изъ своихъ мичмановъ, который сказалъ, что у него сдѣлалось воспаленіе въ глазахъ отъ того, что онъ простоялъ на палубѣ всю ночь.
— Онъ говорилъ безсмыслицу, глупость: я могъ судить объ этомъ по собственнымъ опытамъ.
— Но вы не можете переносить на другихъ свои собственныя чувства, возразила леди Маргарета. — Кто уполномочилъ васъ ставить себя образцомъ для всѣхъ своихъ ближнихъ? Люди не одинаковы по природѣ: одинъ изъ насъ силенъ, другой слабъ; одинъ веселъ, другой постоянно-грустенъ; одинъ плачетъ отъ бездѣлицы, другой твердъ, какъ гранитъ во всѣхъ случаяхъ жизни. Всѣ мы различаемся въ образѣ мыслей, чувствованій и поступковъ, и у каждаго есть свои слабости, свои собственные недостатки. Отсюда, по естественному ходу вещей, мы обязаны взаимною снисходительностью другъ къ другу. Таковъ законъ природы. Но мы, къ-несчастью, не хотимъ знать этого закона. Мы считаемъ себя образцами совершенства и отъискиваемъ такихъ же образцовъ въ другихъ.
— Не принимаю этихъ словъ на свой счетъ, замѣтилъ Годфри. — Я не ищу совершенствъ.
— Но вы говорите всегда, какъ-бы искали ихъ, сказала Элеонора. — Еще ни разу я не слышала, чтобъ вы отзывались о комъ-нибудь съ хорошей стороны; и когда при васъ хвалятъ кого-нибудь, даже за самыя благородныя мысли и поступки, о такомъ человѣкѣ вы обыкновенно говорите, что онъ слабое, ничтожное созданіе, или, что онъ сдѣлалъ это изъ самолюбія, по разсчету, изъ личныхъ выгодъ, или…
— Ты слишкомъ-вѣтрена, Элеонора, и болтлива некстати. Если я говорилъ когда-либо въ этомъ тонѣ, это значило, что особа, на которую падало мое замѣчаніе, заслуживала такого отзыва.
— Очень можетъ быть, сказала леди Маргарита: — но во всякомъ случаѣ, это доказываетъ только общую человѣческую слабость. — Укажите мнѣ на человѣка, который бы не былъ въ извѣстной степени тщеславенъ, или слабъ, неостороженъ, честолюбивъ, на человѣка, который бы, такъ или иначе, не примѣшивалъ эту общую слабость къ своему дѣлу, въ-сущности доброму и нерѣдко благодѣтельному? И потому, каждый изъ насъ обязанъ благодарить своего ближняго за оказываемую помощь, невникая въ существенное основаніе или побужденіе его поступка.
— Кажется, вы не вникаете, съ какими людьми вступаете въ сношенія, и не разбираете, достойны они или нѣтъ вашей дружбы, замѣтилъ суровый Годфри. — Въ такомъ случаѣ, мы не сойдемся въ своихъ понятіяхъ относительно этого предмета.
— Вы не хотите понять меня, мистеръ Марсденъ, и дѣтски уклоняетесь отъ заключенія, которое необходимо вывести изъ моихъ словъ. Я знаю, что говорю, когда утверждаю, что нѣтъ и не можетъ быть совершенства въ людяхъ. У каждаго есть свои недостатки, и притомъ, въ каждомъ человѣкѣ есть какой-нибудь главный, преобладающій недостатокъ; но если, при-всемъ-томъ, ближній мой употребляетъ зависящія отъ него средства привести свою слабую природу въ равновѣсіе съ добрыми поступками и намѣреніями, я закрываю глаза отъ его недостатковъ и хочу въ немъ видѣть одну только хорошую сторону.
— А я поступаю наоборотъ.
— Это и видно. Но не-уже-ли вамъ не приходитъ въ голову, что вы, строгій и непреклонный судья, сами подвергаетесь опасности навлечь на себя такой же строгій судъ? Одного вы не терпите за то, что онъ слишкомъ-скупь, другаго — что слишкомъ расточителенъ, третьяго — что слишкомъ-заносчивъ, четвертаго — что онъ глупъ: кто же вы сами послѣ этого, милостивый государь? Не-уже-ли вы хотите заставить насъ думать, что вы, Годфри Марсденъ, существо, изъятое отъ всѣхъ человѣческихъ слабостей и недостатковъ?
— Совсѣмъ напротивъ: я слишкомъ-далекъ отъ такой заносчивой мысли.
— Очень-хорошо. Поймите же въ такомъ случаѣ, что мы обязаны взаимною снисходительностью къ ближнимъ, и что именно на этой снисходительности держится общее наше благосостояніе и взаимное уваженіе другъ къ другу. Кто сказалъ: «не судите, да не судимы будете», Тотъ вмѣстѣ завѣщалъ намъ безпредѣльную любовь къ человѣчеству. Спаситель оказывалъ состраданіе ко всѣмъ человѣческимъ немощамъ, къ душевнымъ страданіямъ, болѣзнямъ. Повсюду Онъ исцѣлялъ и прощалъ, и послѣднія минуты земной Его жизни ознаменованы были молитвою за собственныхъ Его враговъ. О, если гдѣ мы должны учиться урокамъ снисходительности, такъ это, безъ-coмнѣнія, въ Евангеліи!
Она говорила съ увлеченіемъ, жаромъ; Элеонора плакала. ГодфРи отворотился.
— Я не ожидалъ, сказалъ онъ: — что мы вступимъ въ такой серьёзный разговоръ по поводу великихъ достоинствъ мистера Стюарта. Пора кончить, я думаю.
Элеонора была вполнѣ согласна съ каждымъ словомъ леди Маргареты, и полюбила ее за все, что она сказала. Тѣмъ не менѣе, воспоминанія молодой дѣвушки прихотливо и настойчиво останавливались на внезапномъ волненіи, съ какимъ Маргарета выслушала обвиненія Годфри относительно вліянія, произведеннаго на нее физическими свойствами мистера Стюарта. Зачѣмъ и отчего она вспыхнула и раскраснѣлась, какъ-скоро рѣчь зашла о красотѣ ея опекуна?
Съ безпокойнымъ любопытствомъ Элеонора старалась прояснять прошедшую исторію своей прекрасной руководительницы. Терпѣливо, какъ птичка, занятая построеніемъ своего гнѣзда, она собирала матеріалы — гдѣ перышко, гдѣ соломенку — для построенія своего фантастическаго зданія. Но при всемъ усердіи, ей удалось узнать немногимъ-больше противъ того, что было высказано простыми поступками въ первый же день прибытія леди Маргарсты въ Аспендэйль. Она и мистеръ Стюартъ, какъ земляки и сосѣди по имѣніямъ, познакомились и подружились еще въ первые годы дѣтства. Леди Маргарета вышла замужъ за старшаго брата мистера Фордайса, который былъ вдвое старше своей жены. По смерти его, она осталась небогатою вдовой съ маленькой дѣвочкой на рукахъ. Мать и дочь жили по-большей-части въ Неаполѣ съ старою герцогинею Лапаркъ, бабушкою Маргареты. Онѣ должны были опять воротиться въ Италію, по первому призыву герцогини. Больше двухъ лѣтъ онѣ не останутся въ Англіи.
Разныя мечты и догадки, болѣе или менѣе безплодныя, поглощали все вниманіе Элеоноры. Она ужь не находила удовольствія въ своихъ обыкновенныхъ занятіяхъ. Веселость ея исчезла, и молодая дѣвушка опять сдѣлалась серьёзною и задумчивою, какъ въ бывалые дѣтскіе годы. Если она принималась рисовать — видѣнія Донлиса, съ его давнопрошедшими сценами, ослѣпляли ея умственный взоръ, и она воображала, какъ Маргарета и Давидъ, еще дѣти, бродятъ по берегамъ озера, или поютъ на зеленыхъ холмахъ шотландскія пѣсни, причемъ любуется на нихъ мистриссъ Стюартъ, облокотившаяся на циферблатъ солнечныхъ часовъ. Если она открывала фортепьяно — клавиши оставались неприкосновенными, и молодая дѣвушка, поникнувъ головкой, смотрѣла на музыкальный инструментъ въ глубокой задумчивости. Мелодическіе романсы, пропѣтые леди Маргаритой, еще раздавались въ уединенной комнатѣ среди угрюмаго молчанія. Звуки смѣшанныхъ голосовъ возвращались снова: каждая нота, каждый кадансъ повторялись въ ея воображеніи, какъ она слышала ихъ въ тотъ незабвенный первый вечеръ и нѣсколько разъ послѣ. Книги то же не развлекали грустную дѣвушку, и чтеніе теперь сдѣлалось для нея трудомъ. На каждой страницѣ возникали передъ ней отрывки изъ оживленной бесѣды, живо напоминавшіе ей, какъ образована и краснорѣчива была новая обитательница Аспендэйля, «старинная пріятельница и сосѣдка по Донлису.»
Изъ всѣхъ пріятныхъ занятій, раздѣлявшихъ жизнь Элеоноры въ счастливые часы, только верховая ѣзда не измѣнила своего прежняго положенія и вида. Леди Маргарета дурно держалась на сѣдлѣ; она не умѣла ѣздить. Когда, бывало, останавливалась она подъ портикомъ и смотрѣла на верховыхъ лошадей, осѣдланныхъ для кавалера и дамы, Элеонора знала, что по-крайней-мѣрѣ слѣдующіе два часа пройдутъ для нея пріятно. На этотъ разъ она чувствовала свое очевидное превосходство надъ леди Маргаретой, и сознавала, что ей ничего не значитъ скакать по рытвинамъ и оврагамъ, по долинамъ и горамъ, если только будетъ одушевлять ее присутствіе опекуна. Невольная радость овладѣвала ея сердцемъ при мысли, что Маргарета не можетъ сопутствовать имъ. То были единственные часы, которые проводила она наединѣ въ обществѣ товарища своего дѣтства.
Однажды, оканчивая одну изъ этихъ экспедицій, Давидъ Стюартъ нарвалъ незабудокъ вокругъ ревущаго Линна. Элеонора взяла нѣсколько этихъ цвѣтовъ, чтобъ украсить ими свою прическу къ обѣду. Дѣлая вѣнокъ въ своей комнатѣ, она замѣтила изъ окна, что леди Маргарета возвращается изъ сада съ корзинкою, наполненною свѣжими розами.
«Ахъ, незабудки, милыя незабудки!» воскликнула она, увидѣвъ цвѣты въ рукахъ мистера Стюарта. «Какъ онѣ напоминаютъ мнѣ одинъ изъ нашихъ зеленыхъ холмовъ!»
И взявъ поданные ей цвѣты, она расцаловала ихъ съ восторженнымъ увлеченіемъ, и заботливо принялась украшать ими соломенную шляпку Эвфиміи. Элеонора видѣла всю эту сцену.
Давидъ Стюартъ улыбнулся и шепнулъ что-то на ухо леди Маргаретѣ. Вѣроятно, онъ просилъ у нея розу, потому-что леди Маргарета, съ предупредительною заботливостью, выбрала лучшій цвѣтокъ и подала ему. Потомъ онъ проговорилъ еще что-то, недостигшее до слуха Элеоноры. Маргарета весело засмѣялась, и щеки ся покрылись такимъ яркимъ и живымъ румянцемъ, что молодая дѣвушка пришла въ сильнѣйшее волненіе. Что все это значитъ? Какія слова были произнесены ея опекуномъ? Вѣроятно, онъ сравнивалъ Маргарету съ розой, и этотъ цвѣтокъ могъ, дѣйствительно служить эмблемой ея красоты. Или, быть-можетъ, онъ намекалъ на сдѣланный ими размѣнъ цвѣтовъ, потому-что, взявъ розу, Давидъ указалъ на незабудку. Что за таинственный смыслъ могъ заключаться въ такомъ намекѣ? О, Боже мой! стоитъ ли задумываться надъ такими пустяками? Зачѣмъ всѣ эти бездѣлицы поглощаютъ вниманіе молодой дѣвушки? Элеонора съ глубокимъ вздохомъ посмотрѣла на леди Маргарету. «Старинные друзья» все еще продолжали разговоръ. Она подчивала розами лошадь мистера Стюарта, и то были прекраснѣйшія розы, только-что нарванныя въ саду; очевидно, она не думала о цвѣтахъ, и мысли ея были обращены на то, что онъ сказалъ. Что жь такое онъ сказалъ? Вдругъ лошадь вырвала остальныя розы, и корзинка выпала изъ рукъ леди Маргареты; она засмѣялась; мистеръ Стюартъ подозвалъ грума и велѣлъ отвести лошадей. Тогда леди Маргарета взяла его за руку, и они пошли въ садъ, сопровождаемые маленькой Эвфиміей.
Элеонора все еще стояла у окна. Она слышала, какъ прошли они черезъ садовую калитку, какъ залилась веселымъ смѣхомъ леди Маргарета, и какъ шаги ихъ постепенно смолкли въ отдаленіи. Потомъ слышала она смѣшанныя пѣсни птицъ, блеяніе ягнятъ на скотномъ дворѣ, жужжанье насѣкомыхъ — весь этотъ сбродъ безчисленныхъ жизней, которыя у людей называются молчаніемъ и тишиной. Молодая дѣвушка облокотилась на окно и, въ раздумьи, принялась смотрѣть на ясную лазурь неба, на деревья и дорогу передъ домомъ.
Читатель, мнѣ случилось однажды видѣть, какъ распускается цвѣтокъ. Это былъ роскошный образчикъ изъ великолѣпной породы луковицъ, амариллисъ. Ради своего знаменитаго происхожденія стоялъ онъ на окнѣ, любуясь часа два въ день на сіяніе лондонскаго солнца, и ради человѣка, который подарилъ его мнѣ, амариллисъ стоялъ подлѣ меня, чтобъ время-отъ-времени, отрываясь отъ чтенія, я могла приласкать его своимъ взоромъ. Вдругъ рѣзкій звукъ, какъ-будто отъ движенія насѣкомаго, ударившагося о стекло, заставилъ меня поднять глаза, и я увидѣла это ежедневное и ежечасное чудо природы въ самый моментъ его зарожденія: цвѣтокъ мой началъ распускаться, и не такъ, какъ распускаются розы, развертывающія свои нѣжные листья мало-по-малу, въ постепенной красотѣ; но вдругъ, съ какимъ-то радостнымъ трепетомъ, расширялись его глубоко-розовые листья, сердце молодаго амариллиса обнажилось передъ свѣтомъ, и солнце увидѣло своего новаго обожателя на крѣпкомъ зеленомъ стеблѣ, который ежедневно заимствовалъ свой свѣтъ отъ его славы. Это было дѣломъ одного мгновенія; но ужь никакая человѣческая рука, никакая сила и никакое искусство не могли бы вновь вложить сіяющіе лепестки въ ихъ чашечку. Цвѣтокъ распустился, свѣжій какъ утренняя роса, и веселый, какъ улыбающееся дитя, готовое наслаждаться новой жизнью.
И вотъ, какъ распустился мой цвѣтокъ подъ возраждающимъ вліяніемъ утренняго солнца, такъ пробудилось сердце Элеоноры Рэймондъ для солнца любви. Невинная и непорочная, какъ только могла быть дѣвушка, воспитанная въ уединеніи и незнакомая съ опытами жизни, она, однакожь, слишкомъ-страстная по природѣ, нисколько не могла сомнѣваться въ значеніи своего новаго чувства. Вдругъ она постигла, что любить Давида Стюарта, что нужно ей бояться опасной соперницы въ ея прекрасной руководительницѣ, что бракъ Давида съ леди Маргаретой былъ бы для нея смертельнымъ ударомъ.
Никакой новый лучъ не озарялъ ея жизни и не происходило существенныхъ перемѣнъ въ ея судьбѣ, но часъ любви пришелъ — рѣшительный и роковой часъ. Яркій румянецъ внезапнаго сознанія распространился по ея щекамъ, и молодая дѣвушка прошептала самой себѣ: «я люблю его!»
Она любитъ его. Почему же и.не такъ? Она можетъ выйдти за него. Какая отрадная мысль, что она богата, и что величайшій комфортъ семейной жизни будетъ ея приданымъ! Элеонора не поведетъ своего мужа черезъ лабиринтъ бѣдности, сомнѣній, затрудненій, какъ, напримѣръ, Эмма Фордайсъ; но она доставитъ Стюарту всѣ выгоды роскоши и богатства, все, на чемъ здѣсь утверждается земное счастье. Онъ не возьметъ на себя, какъ Годфри, такихъ опасныхъ занятій, которыя удалятъ его отъ дома, и жена его не будетъ трепетать въ эти бурныя осеннія ночи при завываніи вѣтровъ, угрожающихъ вѣроятною погибелью бѣднымъ морякамъ. Постоянная дружба, ничѣмъ невозмутимая, останется навсегда ихъ счастливымъ удѣломъ. Вмѣстѣ они станутъ посѣщать убогія хижины, распространять повсюду щедрою рукою благодѣянія на своихъ ближнихъ. Ихъ станутъ любить, уважать, и жизнь ихъ будетъ идеаломъ спокойствія и совершеннѣйшаго счастья. Да, она выйдетъ за него, разумѣется, въ томъ случаѣ, если онъ самъ любитъ ее. Но что же найдетъ онъ въ ней такого, за что будетъ надобно предпочесть ее Маргаретѣ? Въ какомъ отношеніи она можетъ сравниться съ этой блистательной красавицей, умной, образованной, краснорѣчивой, неистощимой въ остроуміи? Пусть такъ; но все же думать надобно, что Давидъ любитъ Элеонору. Этимъ только и можно объяснить его грусть, задумчивость, неровность въ характерѣ и тѣ странныя противорѣчія, которыя еще такъ недавно безпокоили ее и тревожили. Да, нечего и сомнѣваться, Давидъ любитъ Элеонору.
И зачѣмъ бы ему оставаться въ Аспендэйлѣ, еслибъ онъ любилъ Маргарету? Зачѣмъ онъ отказался отъ выгоднаго предложенія герцога Ланаркскаго, когда предстоялъ ему удобный случай основать свое мѣстопребываніе въ Ланаркской Ложѣ, среди особъ, тѣсно-связанныхъ постоянными сношеніями съ леди Маргаретой? Безъ-сомнѣнія, онъ любитъ ее, то-есть Элеонору, свою воспитанницу, собесѣдницу, свою будущую жену. Быть-можетъ, онъ самъ смотрѣлъ на свое положеніе съ той же точки зрѣнія, съ какой разсматривалъ его Годфри Марсденъ, когда онъ выразилъ положительное желаніе, чтобъ она, миссъ Рэймондъ, держала отъ себя въ почтительномъ разстояніи человѣка, бывшаго когда-то секретаремъ ея отца. Странное желаніе! Какъ-будто отсутствіе богатства съ его стороны можетъ положить преграду между ними!.. И моладая наслѣдница бросила гордую улыбку презрѣнія на тщеславіе богатыхъ людей. Ее хотятъ ввести въ большой свѣтъ и желаютъ, чтобъ она сдѣлала выборъ. Напрасный трудъ! Ея выборъ ужь сдѣланъ, и никакой свѣтъ не измѣнитъ ея рѣшеній. Да и кто — интересно знать — можетъ съ нимъ сравниться въ этомъ неизвѣстномъ свѣтѣ? Даже леди Маргарета отозвалась рѣшительно, что Давидъ Стюартъ превосходитъ всѣхъ другихъ мужчинъ и наружностью, и талантами. Ея мать говорила, полу-шутливо, полу-серьёзно, о выгодной партіи, которая предстоитъ для ея маленькой наслѣдницы; но выгодная партія — пустое слово на языкѣ влюбленной дѣвушки. Къ-чему ей вся эта пышность и великолѣпіе большаго свѣта? Идеальное счастье Элеоноры — быть современемъ мистриссъ Давидъ Стюартъ, и вотъ вы увидите, что она непремѣнно будетъ мистриссъ Давидъ Стюартъ.
ГЛАВА XII.
Развлеченія.
править
Душевныя безпокойства и волненія, какъ извѣстно, нисколько не содѣйствуютъ къ улучшенію здоровья. Элеонора, занятая великими вычисленіями относительно взаимнаго положенія Давида и леди Маргареты, перестала ѣсть за столомъ и исхудала чуть ли не въ такой степени, какъ одинъ изъ тѣхъ мудрецовъ, которые проводили дни и ночи за отъискиваніемъ философскаго камня. Призвали доктора и, ужь дѣло извѣстное, доктора совѣтуютъ всякій разъ перемѣну воздуха, какъ-скоро не понимаютъ, въ чемъ собственно состоитъ сущность болѣзни. На этомъ основаніи было рѣшено, что Элеонора должна перемѣнить воздухъ. Годфри предложилъ поѣздку въ Портсмутъ. У него были свои дѣла въ Портсмутѣ. Тамошній адмиралъ былъ стариннымъ пріятелемъ сэра Джона Рэймонда. Леди Рэймондъ тоже согласилась принять участіе въ этомъ путешествіи, и потому было окончательно рѣшено, что они всѣ отправятся на островъ Уэйтъ, всѣ, кромѣ, однакожь, леди Маргареты. Она не любила моря столько же, какъ и верховую ѣзду, если еще не больше, потому-что на морѣ у ней всегда болѣла голова. Пользуясь ихъ отсутствіемъ, леди Маргарета сдѣлаетъ нѣсколько визитовъ своимъ родственникамъ, Фордайсамъ. По возвращеніи, если только Элеонора будетъ здорова, они отправятся въ столицу на цѣлый лондонскій сезонъ.
Элеонора, къ собственному раскаянію и стыду, радовалась втайнѣ, когда услышала обо всѣхъ этихъ распоряженіяхъ, исключающихъ присутствіе ея прекрасной руководительницы. Это путешествіе сдѣлалось настоящимъ праздникомъ для молодой дѣвицы. Морской вѣтерокъ, разнообразіе новыхъ предметовъ, длинные счастливые дни, проводимые безпрерывно въ обществѣ опекуна, у котораго тогда не было никакихъ особенныхъ занятій — все это вновь оживило ея поблѣднѣвшія щечки и возвратило живительный блескъ ея глазамъ. Леди Рэймондъ тоже обходилась съ своей дочерью ласковѣе и нѣжнѣе обыкновеннаго, потому-что боялась за ея здоровье, и это безпокойство пробудило въ ея душѣ воспоминанія о покойномъ генералѣ. Она не была въ Портсмутѣ съ той самой поры, какъ отправлялась изъ этого города въ Индію, въ обществѣ своего обожаемаго супруга. Въ первый вечеръ послѣ выѣзда изъ Аспендэйля, леди Рэймондъ надолго удержала дочь свою въ спальнѣ, ласкала ее, цаловала и наконецъ, прощаясь съ нею, проговорила сквозь слёзы;
— Ты одна только, мой другъ, осталась у меня послѣ его кончины!
Элеонора была благодарна и счастлива. Ея не тревожила теперь и пристрастная любовь матери къ Годфри Марсдену, который тоже былъ, повидимому, совершенно-счастливъ, такъ-какъ, по прибытіи въ Портсмутъ, молодой морякъ попалъ въ свою собственную сферу. Давидъ Стюартъ, невѣжда въ морскомъ дѣлѣ, долженъ былъ уступить ему рѣшительное первенство, и это окончательно настроило духъ мистера Марсдена на самый веселый тонъ.
Годфри былъ только лейтенантомъ во флотѣ. Самъ-по-себѣ онъ не значилъ ровно ничего; но зато было у него множество знакомыхъ. Его уважали лично какъ хорошаго офицера; но въ тысячу разъ большее уваженіе пріобрѣли особы, которыми онъ обставилъ себя въ Портсмутѣ: хорошенькая жена лейтенанта, его полусестра, блѣдная интересная наслѣдница, и наконецъ мать его, вдова генерала, занимавшаго важный постъ въ индійской службѣ. Адмиралы и капитаны, которые, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, отдѣлались бы, вѣроятно, сухимъ и церемоннымъ поклономъ отъ молодаго лейтенанта, оказывали теперь самое предупредительное вниманіе леди Рэймондъ и прекрасной ея дочери. Имъ показывали корабли, рейды, доки и даже изъясняли имъ въ-подробности, какъ дѣлаютъ якори и блоки. Многіе изъ старшихъ офицеровъ еще помнили сэра Джона, и каждый изъ нихъ пораженъ былъ необыкновенною понятливостью и здравымъ смысломъ дочери «бѣднаго Рэймонда». Молодежь, между-тѣмъ, дѣлала тысячи комплиментовъ прекрасной сестрицѣ лейтенанта Годфри. Что жь касается до мистера Давида Стюарта, никто о немъ не думалъ, не заботился, и онъ, естественно, занялъ послѣднее мѣсто въ этой группѣ. Когда одинъ изъ офицеровъ спросилъ своего товарища, кто этотъ смазливми малый, принадлежавшiй къ обществу леди Рэймондъ? положеніе Стюарта было въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ обозначено весьма-незавиднымъ титуломъ «отставного секретаря, или, чѣмъ-то въ родѣ этого».
Все это случилось именно такъ, какъ можно было предвидѣть заранѣе, и Годфри Марсденъ былъ удивительно-веселъ и доволенъ. Его обращеніе съ Давидомъ приняло опять тотъ повелительный тонъ, съ какомъ, бывало, онъ разспрашивалъ о положеніи дѣлъ, съ цѣлью, предложить своей матери благоразумный совѣтъ. Онъ питалъ тайную надежду, что Элеонора увидитъ теперь собственными глазами, какъ ничтоженъ опекунъ ея на поприщѣ общественныхъ отношеній, и какъ было бы неблагоразумно придавать слишкомъ-большой вѣсъ его мнѣніямъ и совѣтамъ. Тщетная надежда! Элеонора была погружена въ таинственный міръ мечтаній, о не замѣчала ничего. Корабли и крушенія, Отаити и капитанъ Кукъ, жизнь Колумба и смерть Нельсона, безразсудная отвага человѣка, который первый пустился въ море, изобрѣтеніе компаса и пароходовъ — всѣ эти грезы, перегоняя одна другую, рѣшительно отуманили ея маленькую головку.
Элеонора и Эмма стояли вмѣстѣ и смотрѣли на огромный, только-что сдѣланный и еще горячій якорь, распространявшій безчисленныя искры подъ ударами наковальни. Какому кораблю будетъ принадлежать этотъ гигантскій якорь? Какая судьба ожидаетъ его? Воображеніе молодой дѣвушки быстро нарисовало спокойную пристань на одномъ изъ южныхъ острововъ. Пальмы и кокосовыя деревья растутъ подъ тропическимъ небомъ; великолѣпныя птицы, съ разноцвѣтными блестящими перьями, перепархиваютъ съ вѣтви на вѣтвь; добрые дикари, невинные какъ дѣти, снуютъ на берегу, и вотъ корабль, исполненный жизни, надеждъ и желаній, летитъ на всѣхъ парусахъ, представляя изъ себя огромное чудовище, страшное для дѣтей природы. Вдругъ сцена измѣнилась, и Элеонора увидѣла другой корабль въ борьбѣ съ полночной бурей, посреди безбрежнаго океана. Его мачты сломаны, такелажъ разстроенъ. Матросы, обрызганные пѣной, истощаютъ послѣднія усилія, чтобъ спасти себя и остатки груза. Неистовый вѣтеръ гудитъ въ ея ушахъ, заглушая отчаянный голосъ капитана. Еще мгновеніе — и Элеонора перенеслась на шекспировскій островъ, къ Аріелю и Калибану. Вдругъ Эмма прервала ея мечтанія такимъ-образомъ:
— Какой же онъ крѣпкій и длинный, Боже мой! воскликнула Эмма. — Я никакъ не думала, что якоря бываютъ такихъ огромныхъ размѣровъ. Вотъ и у Годфри, я надѣюсь, будетъ такой же якорь, когда дадутъ ему корабль. Онъ долженъ быть командиромъ. Я надѣюсь, что его скоро сдѣлаютъ командиромъ.
Видѣнія Элеоноры исчезли. Она обернулась и взглянула съ улыбкой на своего опекуна. Мистеръ Стюартъ сдѣлалъ шагъ впередъ:
— Не оставайтесь на такомъ жару, сказалъ онъ съ безпокойствомъ: — вы поблѣднѣли какъ Миранда, когда она разсердилась на Проспера.
Элеонора отодвинулась, опираясь на руку адмирала, и бросила нѣжный взглядъ на Давида Стюарта. И онъ то же думалъ объ островѣ Шекспира. Молодая дѣвушка радовалась, что его мысли сошлись съ ея собственными мечтами. Наступитъ вечеръ, и она перескажетъ ему все, что видѣла и чувствовала въ этомъ обществѣ постороннихъ людей.
Годфри Марсденъ пришелъ бы въ отчаяніе, если бъ могъ угадать, въ какой степени впечатлѣнія сестры были противоположны его ожиданіямъ и разсчетамъ. Весело и беззаботно рисовался онъ теперь подлѣ леди Рэймондъ, нисколько неподозрѣвая, что Элеонора съ нетерпѣніемъ ожидаетъ вечернихъ часовъ, когда ей можно будетъ одной, безъ постороннихъ свидѣтелей, передавать милому опекуну сущность своихъ чувствъ и размышленій. Не подозрѣвалъ онъ и того, что молодой офицеръ, замыкавшій съ мистеромъ Стюартомъ аррьергардъ маленькаго общества, слушалъ его съ восторженнымъ увлеченіемъ, какъ полубога: Давидъ разсказывалъ, какъ горѣлъ знаменитый «Восточный Индіецъ» (EasI Indinman), корабль, на которомъ и онъ находился въ числѣ дѣйствовавшихъ лицъ. Краснорѣчивыя его описанія были постоянно прерываемы восклицаніями въ родѣ слѣдующихъ: «Ахъ, сэръ, какая сцена, какая сцена! Какъ вы счастливы, сэръ, что были тогда на этомъ кораблѣ! Чего бы я не далъ, чтобъ сдѣлаться очевиднымъ свидѣтелемъ этого ужаснаго происшествія!» и такъ далѣе. Было въ-самомъ-дѣлѣ слишкомъ-очевидно, что восторженный юноша жалѣлъ отъ души, что судьба още ни разу не предоставляла ему завиднаго выбора между опасностью сгорѣть въ огнѣ или утонуть въ безднѣ. Онъ и Давидъ разстались самыми искренними друзьями, къ великому неудовольствію Годфри, который убѣжденъ былъ, что мистеръ Стюартъ совершенно исчезнетъ и потеряется между моряками. Его спокойствіе и самодовольный видъ встревожили молодого лейтенанта.
Но это спокойствіе было только наружное, искусственное. Перспектива будущей судьбы Элеоноры и постоянное удаленіе ея отъ него, въ этой общей суматохѣ свѣтскихъ приключеній, ни въ какомъ отношеніи не могли быть пріятны мистеру Стюарту. Онъ страдалъ внутренно, и давно желалъ окончить это путешествіе, разстроившее привычный комфортъ его жизни. Тѣмъ драгоцѣннѣе была для него теперь нѣжная, дружеская улыбка миссъ Рэймондъ, этотъ молчаливый и безопасный проводникъ мыслей и чувствъ между особами, давно-знакоммми другъ съ другомъ. Улыбка Элеоноры на этотъ разъ заключала въ себѣ особенную прелесть. Ея выраженіе, обыкновенно робкое и застѣнчивое, заискрилось сапою нѣжною любовью, какой никогда не встрѣтишь въ блистательныхъ взорахъ Маргареты. Давидъ задумался надъ этой улыбкой, и воображеніе его нарисовало образъ Элеоноры, когда она, еще дѣвочкой, слушала его разсказы съ папрлженнымъ вниманіемъ, и принимала живѣйшее участіе по всѣхъ его печаляхъ и душевныхъ скорбяхъ. Одному Богу только, для Котораго открыты всѣ человѣческія сердца, извѣстно, отчего эти воспоминанія произвели болѣзненное впечатлѣніе въ сердцѣ Давида Стюарта, и отчего на лицѣ его обозначились ясные слѣды внутренняго безпокойства. Уже ли не чиста была совѣсть мистера Стюарта?
Они переѣхали на островъ Уэйтъ, эту лѣтнюю резиденцію всѣхъ возможныхъ искателей удовольствія и приключеній. Все здѣсь для Эленоры было ново, свѣжо, и отъ всего она приходила въ восторгъ. Пахучія медовыя растенія на сѣдыхъ камняхъ и низкихъ стѣнахъ Нитона, зеленыя волны, бѣлоснѣжные утесы, солнечные дни, лунныя ночи на океанѣ — все наполняло радостными ощущеніями сердце молодой дѣвушки. Еще никогда не было такихъ веселыхъ праздниковъ въ жизни миссъ Рэймондъ. Получивъ письмо отъ леди Маргариты, она почти боялась вскрыть конвертъ, изъ опасенія, что какое-нибудь выраженіе безпокойства въ-состояніи будетъ уничтожить или ослабить очарованіе невозмутимыхъ наслажденій вокругъ нея. Однакожъ, леди Маргарета писала очень-весело:
"Я здѣсь, въ кругу своихъ сельскихъ родственниковъ, людей ученыхъ и образованныхъ какъ-нельзя-больше. Даже маленькія дѣти переполнены всякаго рода свѣдѣніями, и комната ихъ показалась мнѣ коллегіею, гдѣ каждый день производятся экзамены на ученую степень. Мои друзья занимаются земледѣліемъ; но это вовсе не значитъ, что они принадлежатъ къ разряду такъ — называемыхъ простыхъ людей. Процесъ воздѣлыванія земли, прежде столько легкій и нехитрый, совершается теперь при содѣйствіи самыхъ многосложныхъ операцій. Фраза: «грубъ и необтесанъ какъ деревенскій мальчишка», не имѣетъ теперь разумнаго значенія и смысла. Вмѣсто того, чтобъ «свистать на лугу, разиня ротъ», онъ ходитъ по лугу мѣрно и чинно, занятый агрономическими вычисленіями относительно плодоперемѣннаго хозяйства. У мистера Г. рѣпа выростаетъ изъ борозды какъ фениксъ изъ пепла, и недавно онъ открылъ, что мѣлъ, при извѣстныхъ условіяхъ, совершенно замѣняетъ каменный уголь.
"Роковое изобрѣтеніе! Мы должны теперь навсегда проститься со всѣми очаровательными сказками, гдѣ, бывало, веселый огонёкъ разъигрывалъ такую великую роль. Что станется съ нашими старинными тропами, уподобленіями, метафорами? Какой смыслъ будетъ имѣть «пламень любви» въ глазахъ молодого поколѣніи, которое станетъ горѣть, какъ мѣлъ? Какая судьба ожидаетъ наши ноябрскіе вечера, озаряемые привѣтнымъ огонькомъ за часъ передъ обѣдомъ? О чемъ намъ разговаривать при горѣніи мѣла и какой-нибудь негодной свѣчи? Яркій каминъ былъ всегда нашимъ дружелюбнымъ собесѣдникомъ, домашнимъ пенатомъ, исполненнымъ нелицепріятнаго радушія и беззаботнаго веселья. Мы разговаривали о старинныхъ воспоминаніяхъ и будущихъ надеждахъ. Не-уже-ли прійдется намъ сидѣть вокругъ мѣла, какъ бильярднымъ маркёрамъ? Нѣтъ, я возстаю противъ такого жестокаго нововведенія и объявляю себя отчаянной поборницей каменнаго угля. И мнѣ, признаюсь, ужь давно надоѣло гоняться за всѣми этими познаніями, уничтожающими всякую поэзію жизни: хочу снова быть невѣждой, и очень буду рада, если мнѣ удастся завербовать въ пріятельницы какую-нибудь глупенькую куклу, чуждую всякихъ ученыхъ экспериментовъ. На этихъ же дняхъ напечатаю въ газетахъ объявленіе такого рода: «Требуется въ компаньнойки для знатной дамы положительно-глупая особа: преимущество дано будетъ неумѣющей читать и писать».
"На этотъ разъ, однакожь, я очень-рада, что умѣю писать и читать: пишу къ вамъ и съ нетерпѣніемъ желаю читать ваши письма. Разскажите мнѣ обо всемъ, что видите, слышите, дѣлаете. Скажите мнѣ о регаттѣ; вѣроятно, ужь наступило время для этого великолѣпнаго спектакля, гдѣ маленькія шлюпки и крошечныя лодочки перегоняютъ одна другую, какъ морскія чайки, порхающія надъ бездной. Скажите мнѣ объ этихъ очаровательныхъ молодыхъ нобльменахъ и джентльменахъ, которыхъ вы встрѣчаете, безъ-сомнѣнія, цѣлыми вереницами въ Каусѣ. Какъ хорошо я помню ихъ живописные костюмы! Еще я вижу эти французскіе башмаки, атласные чулки и турецкія булавки на груди безстрашнаго моряка. Иной любилъ одѣваться матросомъ передъ мачтой, другой — корсаромъ или греческимъ наѣздникомъ, третій просто щеголяетъ въ охотничьей курткѣ, неснимая, однакожь, бѣлыхъ панталонъ и малиноваго шарфа. Въ мое время была манія на самые фантастическіе костюмы.
"Не теряйте, однакожь, своего сердца, прежде чѣмъ я торжественно представлю васъ лондонскому свѣту. Вы и не узнаете всѣхъ этихъ господъ, когда встрѣтитесь съ ними въ столицѣ.
"Радушный привѣтъ мой всѣмъ окружающимъ васъ джентльменамъ и леди. Будьте увѣрены, что всѣхъ васъ ни на минуту не забываетъ
"Маргарита Фордайсъ."
— Нѣтъ, она не любитъ его… она не можетъ любить его… иначе бы она не писала въ такомъ веселомъ тонѣ, сказала себѣ самой Элеонора, складывая письмо. И глаза молодой дѣвушки устремились на безбрежное море, и сердце ея успокоилось отъ этой отрадной мысли.
Но для счастливыхъ праздниковъ долженъ наступитъ конецъ. Изъ Портсмута отправили за леди Рэймондъ и ея дочерью адмиралтейскую яхту, и это было послѣднимъ знакомъ вниманія со стороны офицера, пользовавшагося нѣкогда благосклонностью сэра Джона. Бросивъ прощальный взглядъ на гостепріимный островъ, Элеонора, сопровождаемая своими спутниками, сошла въ лодку и благополучно принята была на яхтѣ. Вѣтеръ, повидимому, угадалъ чувства молодой дѣвушки, такъ неохотно разстававшейся съ островомъ: отогнавъ «фаной» отъ берега тіа нѣсколько весельныхъ взмаховъ, онъ вовсе пересталъ дуть и на морѣ наступила мертвая тишина. Паруса, послѣ минутнаго колебанія, безшумно опустились и повисли на мачтахъ наподобіе крыльевъ убитой птицы. Годфри нахмурилъ брови и принялся ходить по палубѣ безпокойными шагами. Элеонора сидѣла въ сторонѣ, любуясь на великолѣпный закатъ солнца. Она думала о леди Маргаретѣ, о тѣхъ безчисленныхъ удовольствіяхъ, которыхъ должна была лишиться леди Маргарета, единственно потому, что не любила моря и не умѣла ѣздить верхомъ. Но вотъ еще нѣсколько дней — и молодая дѣвушка опять увидитъ свою прекрасную руководительницу.
— Какой божественный вечеръ! сказала она Давиду Стюарту, когда онъ сѣлъ подлѣ нея. — Всмотритесь въ эти нѣжные странные цвѣта, которые измѣняются съ такою незамѣтною постепенностью, что вы никакъ не скажете, гдѣ оканчивается одинъ и начинается другой. И между-тѣмъ, одна сторона неба рубино-малиновая, другая сапфирно-голубая. Какое торжественное спокойствіе!… Теперь становится для меня понятнымъ состояніе духа, переселяющагося въ другой міръ при содѣйствіи своего ангела-хранителя… Но мы возвращаемся въ дѣйствительный міръ, къ шумному обществу людей.
И Элеонора испустила глубокій вздохъ.
— Мы устроимъ опять такой же праздникъ, какъ-скоро окончится лондонскій сезонъ, сказалъ Давидъ.
— Было бы очень-хорошо, еслибъ онъ ужь кончился, или, еще лучше, еслибъ вовсе не начинался, отвѣчала Элеонора. — Мнѣ вовсе не хочется вступать въ этотъ модный свѣтъ: я никогда не научусь поддерживать разговора въ обществѣ постороннихъ людей. Скажите откровенно, опекунъ, умна ли я?
— Что за вопросъ!
— Вопросъ очень-естественный въ моемъ положеніи. Когда, бывало, за недостаткомъ другихъ женщинъ, я сравнивала себя только съ Эммой Фордайсъ, мнѣ казалось, что я дѣйствительно умна. Но теперь, когда я сравниваю себя съ леди Маргаретой…
— Напрасный и безполезный трудъ, прервалъ мастеръ Стюартъ. — Маргаретѣ двадцать-шесть лѣтъ, между-тѣмъ, какъ вамъ нѣтъ и семнадцати. Тутъ вся разница въ однихъ лѣтахъ. Вамъ недостаетъ лишь нѣкоторой начитанности и знакомства съ людьми: то и другое пріобрѣтается временемъ. Какъ-скоро вполнѣ созрѣетъ вашъ разсудокъ, я убѣжденъ, что вы легче станете усвоивать себѣ труднѣйшіе предметы, нежели леди Маргарета. Впрочемъ, я замѣчаю, что съ нѣкотораго времени вы развиваетесь съ удивительною быстротою.
— Можетъ-быть. Я читала много и съ величайшимъ вниманіемъ. Мнѣ было нетрудно дойдти до сознанія своихъ недостатковъ. Когда я слышу ваши неистощимыя бесѣды съ леди Маргаретой, мнѣ всегда ярко бросается въ глаза мое собственное невѣжество. Теперь я понимаю, на какую жертву вы обрекали себя, когда рѣшались оставаться въ Аспендэйлѣ съ глупымъ и слабымъ ребенкомъ. Эта жертва тѣмъ важнѣе, что вы могли бы наслаждаться обществомъ, которое для васъ прилично.
— Почему жь вы думаете, что ваше общество неприлично для меня, Элеонора?
— Я думаю, намъ всегда тяжело и досадно видѣть, что другіе насъ не понимаютъ, особенно, когда рѣчь идетъ о предметахъ, близкихъ къ нашему сердцу, сказала молодая дѣвушка съ легкимъ оттѣнкомъ замѣшательства и стыдливости на своемъ лицѣ. — Когда вы начинали бесѣду, совершенно для меня непонятную, мнѣ вдругъ казалось, будто между нами открывается пропасть, черезъ которую я хотѣла бы тотчасъ же перебросить надежный мостъ. Особы, читавшія однѣ и тѣ же книги, знакомыя съ одними и тѣми же предметами, должны быть, натурально, ближе къ вашей душѣ… должны постояннѣе жить въ вашихъ мысляхъ…
Элеонора остановилась и покраснѣла. Давидъ Стюартъ отвѣчалъ взволнованнымъ тономъ:
— Никто не живетъ постоянно въ моихъ мысляхъ, кромѣ васъ, Элеонора. Во снѣ и наяву, въ гостяхъ и лома, въ тиши кабинета или среди житейскихъ хлопотъ — я вижу ваши прекрасные глаза между мною и моими книгами, между мною и небомъ, между мною и всѣмъ, что есть на небѣ и на землѣ. И грустный упрекъ я читаю для себя въ этихъ невинныхъ взорахъ.
— Упрекъ! За что же? Какой упрекъ?
Въ эту минуту почти одновременно раздались испуганное восклицаніе рулеваго и повелительный крикъ Годфри Марсдена. Суматоха сдѣлалась общею.
— Мы погибнемъ! сказалъ Давидъ.
Леди Рэймондъ и Эмма вскрикнули; матросы начали перебраниваться; Годфри закричалъ опять. Тяжелый черный бригъ дрейфовалъ прямо на нихъ; тишина стояла страшная, безъ малѣйшаго дуновенія вѣтра: не было никакихъ средствъ посторониться, и опасность возрастала съ минуты на минуту. На бригѣ всѣ, повидимому, погружены были въ мертвый сонь, за исключеніемъ вахтеннаго на палубѣ. Однакожъ, послѣ минутной суматохи, исполненной ужаса и отчаянія, бригъ и яхта безопасно проскользнули другъ подлѣ друга. Руководимый машинальнымъ чувствомъ покровительства, Давидъ Стюартъ обвилъ Элеонору одной рукою, между-тѣмъ, какъ другою уцѣпился за канатъ. Потомъ онъ бережно и осторожно посадилъ ее на прежнее мѣсто и, поднимая тяжелый морской плащъ, упавшій съ ея плечъ въ минуту общей тревоги, проговорилъ вполголоса съ необыкновенною нѣжностью:
— Вы испугались, милое дитя?
— Нѣтъ! отвѣчала Элеонора взволнованнымъ голосомъ.
Сердце молодой дѣвушки билось очень-сильно, но не отъ страха. Она чувствовала, что если бъ имъ всѣмъ суждено было умереть въ эту минуту, она была бы совершенно-счастлива. Еслибъ они погрузились на дно холоднаго моря и погибли, Элеонора нашла бы отрадное успокоеніе той вожделѣнной мысли, что никакая другая особа, лучше ея, умнѣе и прекраснѣе, не оторветъ ее отъ Давида Стюарта. Такая смерть не представляетъ никакихъ ужасовъ. Когда мистеръ Стюартъ началъ хвалить ее за твердость духа, молодая дѣвушка, проникнутая необыкновеннымъ воодушевленіемъ, робко подняла на него свои прекрасные глаза и произнесла дрожащимъ голосомъ:
— Стоило ли бояться смерти, когда я готовилась умереть вмѣстѣ съ вами?
Это было дѣломъ одного мгновенія. Робкіе глаза опустились еще съ большею робостью, и бурная, страстная мысль погрузилась на дно ея сердца, какъ испуганная птичка, прильнувшая къ своему гнѣзду.
ГЛАВА XIII.
Элеонора дѣлаетъ завоеваніе.
править
Пocлѣдовали распоряженія относительно лондонскаго сезона. Надлежало нанять домъ и завести двойное хозяйство. Леди Маргарета не могла предложить Элеонорѣ квартиры у себя, потомучто у нея не было своего дома.
По кончинѣ мужа, леди Маргарета жила преимущественно съ вдовой-герцогиней, въ Италіи. Братъ ея хотѣлъ сначала помѣстить ее у себя, но такое намѣреніе не согласовалось съ видами его супруги.
Герцогиня Ланаркская, при многихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, имѣла одинъ великій недостатокъ. Леди Маргарета, какъ мы видѣли, замѣтила однажды, что у каждаго есть свои собственные недостатки, и мы охотно соглашаемся съ этимъ мнѣніемъ. Недостатокъ герцогини Ланаркской былъ совершенно-противоположенъ характеру Маргареты: ея свѣтлость была ревнива. Она не любила выѣзжать съ Маргаретой куда бы то ни было. Она признавала достоинства Маргареты и любила ее въ нѣкоторой степени; но ей дѣлалось неловко, когда другіе осмѣливались раздѣлять эти чувства въ-отношеніи къ ея золовкѣ. Герцогиня чувствовала, быть-можетъ, не безъ основанія, что она затмевалась въ своемъ собственномъ домѣ, когда Маргарета гостила у нея. Совершеннѣйшій тактъ приличія, который всегда зависитъ отъ утонченности вкуса, научилъ Маргарету, что дѣлать. Она никогда не пѣла къ Ланаркской-Ложѣ. Герцогиня не любила пѣть, если другіе, въ ея присутствіи, не ограничивались вторымъ контральто; но, къ-несчастью, голосъ Маргареты достигалъ до самыхъ высшихъ нотъ. Она никогда не играла на арфѣ: герцогиня играла на этомъ инструментѣ прекрасно, очаровательно, удивительно, причемъ по всей красотѣ обнаруживались ея плечи и руки, бѣлыя какъ мраморъ и совершенныя какъ у Венеры въ то мгновеніе, когда она только — что выходила изъ морской пѣны. Ея нѣжные, розовые, быстрые пальчики были тоже чудомъ совершенства въ своемъ родѣ, и одинъ французскій дипломатъ весьма-справедливо замѣтилъ герцогинѣ, что онъ не понимаетъ, какъ эти чудные пальчики могутъ извлекать изъ инструмента такіе полные, совершеннѣйшіе звуки. Далѣе, Маргарета одѣвала Эвфимію съ изящной простотою. Герцогиня не любила, чтобъ эта дѣвочка вертѣлась вмѣстѣ съ ея кузинами, леди Метландъ: это сдѣлалось ей особенно-непріятно послѣ одного случая, когда какой-то гость, принимая Эвфимію за младшую дочь герцога, сказалъ ему, что малютка — прелестнѣйшее созданіе въ мірѣ, и притомъ, похожа на него какъ двѣ капли воды.
Эта дѣтская ревность была причиною многихъ домашнихъ бурь, несмотря на то, что Маргарета, при всякомъ удобномъ случаѣ, готова была уничтожаться въ пользу своей золовки. Съ герцогиней дѣлались нерѣдко какіе-то странные припадки досады, весьма — непріятные для тѣхъ, къ кому они лично могли относиться, тѣмъ непріятнѣе, что иной разъ невозможно было согласить степень ея гнѣва съ видимымъ побужденіемъ. Да и сама герцогиня не всегда понимала причину своего неудовольствія противъ золовки. Она не трудилась разбирать своихъ чувствъ и нисколько не стѣснялась обнаруживать ихъ. Дитя, избалованное отъ пеленокъ, сдѣлалась любимою женою, которую лелѣяли и уважали, быть-можетъ, выше дѣйствительныхъ ея достоинствъ.
Но Маргарета привыкла, наконецъ, ко всѣмъ этимъ неровностямъ въ характерѣ своей золовки и великодушно подчинилась всѣмъ ея капризамъ.
При-всемъ-томъ герцогиня была добра, даже очень-добра. Ея чувства были воспріимчивы и живы. Нь годину скорби и печали она искренно олицетворяла въ себѣ нѣжнаго и любящаго друга. Она не щадила ни времени, ни трудовъ для утѣшенія своей ближней. Она готова была, при случаѣ, выплакать всѣ свои слезы; но въ дѣлѣ завоеваній, побѣдъ и восторженныхъ похвалъ, другіе должны были смиренно довольствоваться тѣмъ, что оставляла имъ герцогиня. Нельзя сказать, чтобъ она положительно радовалась, когда другіе находили Эвфимію неловкою и говорили, что мать Эвфиміи слишкомъ-полна; но это, во всякомъ случаѣ, доставляло ей значительное удовольствіе.
И у Маргареты былъ недостатокъ. Я никогда не видала совершенствъ въ дѣйствительной жизни, да и нигдѣ, кромѣ фантастическихъ романовъ, слишкомъ-щедрыхъ на всякія совершенства. Открываю читателямъ за тайну, что Маргарета немножко тщеславилась тѣмъ, что ее находили очаровательною во всѣхъ кружкахъ, куда только она ни появлялась. Тщеславилась она и тѣмъ, что понимала какъ-нельзя-лучше современные политическіе вопросы и отлично разсуждала о предметахъ, которые считаются доступными для однихъ только мужчинъ. Она была рада, что умѣла вести себя съ женщинами и дѣтьми; но еще болѣе она гордилась своею популярностью между мужчинами. И дѣйствительно, популярность ея была огромная. Начиная съ брата, герцога Ланаркскаго, считавшаго свою сестру истиннымъ феноменомъ между женщинами, до случайныхъ знакомцевъ, удостоившихся сидѣть съ нею рядомъ за обѣдомъ, общій голосъ былъ единодушно въ пользу леди Маргареты. Ея искренность и радушіе уравновѣшивались какимъ-то величавымъ достоинствомъ, наслѣдственнымъ и пріобрѣтеннымъ, между-тѣмъ, какъ ея дѣтская веселость, живость характера, красота и таланты возбуждали всеобщее удивленіе.
Должно теперь замѣтить, что герцогиня Ланаркская принадлежала къ разряду женщинъ весьма-трудному для точнѣйшаго опредѣленія. Это разрядъ женщинъ, дѣлающихъ побѣды. Леди изъ этого оригинальнаго разряда обнаруживаютъ рѣшительное стремленіе искушать своими прелестями всякаго смертнаго, чувствительнаго къ женской красотѣ; по горе смертному, если онъ поддастся такому искушенію! Мнѣ извѣстно изъ многочисленныхъ опытовъ, что леди-побѣдительница согласится скорѣе умереть, чѣмъ перешагнуть за границу, отдѣляющую ее отъ соблазна. При-всемъ-томъ, она съ большой охотой поощряетъ жертву своей красоты и съ торжествующей улыбкой ведетъ ее на край бездны: въ этомъ и вся цѣль ея стремленій. Герцогиня Ланаркская, повидимому, старалась упрочить свои завоеванія; но какъ-скоро неосторожный обожатель готовился приступить къ рѣшительному объясненію, герцогиня, поражаемая изумленіемъ и досадой, вспыхивала въ одно мгновеніе ока и не было предѣловъ порывамъ ея благороднаго гнѣва, причемъ обыкновенно великодушный супругъ обязанъ былъ формально защищать свою супругу отъ всякой злонамѣренной сплетни и молвы.
Герцогъ Ланаркскій былъ человѣкъ очень-гордый и совершенно-довѣрчивый. Подозрѣвая свою жену въ нѣкоторой опрометчивости и легкомысленности, онъ былъ, однакожь, убѣжденъ въ ея невинности, и на этомъ основаніи велъ себя спокойно, тихо, съ торжественнымъ величіемъ и важностью, непозволяя никому вмѣшиваться въ свои семейныя дѣла и ни передъ кѣмъ необнаруживая своихъ истинныхъ чувствъ. Поэтому, возникавшіе толки и сплетни тотчасъ же замирали, неоставляя послѣ себя никакихъ слѣдовъ, и семейное счастіе было невозмутимо.
Герцогиня уважала великодушнаго супруга и была къ нему благодарна. Если она не совсѣмъ, отказалась отъ завоеваній, зато умѣла по-крайней-мѣрѣ вовремя и кстати обуздывать чрезмѣрные порывы своего сердца. Это былъ домъ, улучшавшійся съ годами; но Маргарета, тѣмъ не менѣе всегда была лишнею въ такомъ домѣ, потому-что продолжать завоеванія въ ея присутствіи оказывалось чрезвычайно-неудобнымъ. Блистательная красота Маргариты ослѣпляла и поглощала всякое вниманіе легкомысленныхъ обожателей, между-тѣмъ, какъ серьезные и степенные джентльмены были всегда увлечены умомъ и рѣдкими талантами молодой вдовы. Я положительно думаю, что во всякомъ сельскомъ домикѣ, гдѣ только случалось гостить леди Маргаретѣ, двѣ трети гостей, навѣрное, оканчивали каждый вечеръ счастливою надеждой, что на другой день они опять будутъ имѣть удовольствіе видѣть прекрасную леди. Многіе, конечно, утверждали, что они вовсе не думаютъ о Маргаретѣ; но это было притворство, незаслуживавшее ни малѣйшаго довѣрія.
И по этой-то причинѣ леди Маргарета гостила только случайно у своего брата; но никогда Ланаркская Ложа не могла быть постоянной ея резиденціей. Это, однакожь, нисколько не нарушало ея дружескихъ связей съ прекрасною золовкой: герцогиня писала къ ней длинныя-предлинныя письма и увѣряла, но обыкновенію, что она принимаетъ самое искреннее участіе во всѣхъ ея дѣлахъ.
Герцогъ и герцогиня Ланаркскіе были почти первыми особами, которыхъ Элеонора увидѣла въ Лондонѣ. Она вся превратилась во вниманіе, когда доложили о прибытіи знаменитыхъ гостей и когда герцогъ вошелъ въ залу. Цвѣтъ лица и какая-то особенная величавость въ движеніяхъ живо напомнили ей Маргарету, но больше ничѣмъ не былъ онъ похожъ на свою сестру. Герцогиня была очень-мила: низенькая ростомъ, она казалась настоящею нимфой по граціозности движеній, и въ большихъ глазахъ ея выражалась дѣтская наивность.
Элеонора была нѣсколько обманута наружностью герцога, котораго, какъ брата Маргареты, она рисовала удивительнымъ красавцемъ. Но взаимныя ихъ отношенія были установлены какъ-нельзя-лучше и было слишкомъ-ясно, что братъ и сестра гордились другъ другомъ. Молодая дѣвушка вспомнила про свои отношенія къ Годфри и вздохъ, вызванный глубокой грустью, вырвался невольно изъ ея груди.
Герцогъ смотрѣлъ на питомицу своей сестры съ покровительствующею нѣжностью. Такъ, впрочемъ, смотрѣлъ онъ на всѣхъ женщинъ безъ-изъятія и въ его сердцѣ не было другихъ чувствъ въ-отношеніи къ прекрасному полу. Герцогиня еще ни разу въ жизни не думала ревновать своего мужа къ кому бы то ни было, и домашнее ея счастье было предметомъ общей зависти всѣхъ ея пріятельницъ.
Лондонъ не понравился Элеонорѣ, какъ и вообще онъ не можетъ понравиться особѣ, внезапно-очутившейся въ этомъ великомъ круговоротѣ человѣческихъ чувствъ и мыслей. Требуется довольно времени, чтобъ отъискать свой собственный кругъ на поверхности этой бездны. Надобно обжиться и пристально всмотрѣться въ окружающія обстоятельства, чтобъ найдти приличный исходъ изъ этой повседневной толкотни глупости и ничтожныхъ мелочей, нерѣдко заслоняющихъ собою все, что ни есть прекраснаго въ нашей природѣ.
Наклонности Элеоноры были слишкомъ-серьёзны для большаго свѣта. Она скучала на балахъ и съ непріятнымъ изумленіемъ смотрѣла на балеты. Танцы не привлекали молодую дѣвушку. Чтеніе, рисованіе, верховая ѣзда, музыка — вотъ въ чемъ заключались ея праздничныя занятія. Этому научилъ ее опекунъ и среди этихъ занятій онъ дѣлилъ съ нею часы досуга. Теперь онъ уѣхалъ въ Марсель по какимъ-то дѣламъ и лондонскій сезонъ тянулся безъ него скучно и уныло.
И когда онъ кончился, прекрасная молодая наслѣдница была очень-рада воротиться на свою родину. Она оставила Лондонъ безъ малѣйшаго сожалѣнія, и знакомые ея увидѣли, что она разстается съ ними съ удивительнымъ хладнокровіемъ. Приговоръ мужчинъ былъ тотъ, что молодая наслѣдница слишкомъ-холодна и разсѣянна не по лѣтамъ; женщины приговорили, что она застѣнчива и глупа; герцогъ былъ непріятно изумленъ, что Элеонора ничего не умѣла перенять отъ его обворожительной сестры; герцогиня поспѣшила замѣтить, что ея золовка совершенно затмила бѣдную миссъ Элеонору. Всѣ, олнакожь, соглашались единодушно, что Элеонора была красавица: это былъ фактъ, признанный и утвержденный общимъ мнѣніемъ.
И на этомъ основаніи многіе молодые люди, съ ограниченными средствами существованія, подумывали предложить свои руки и сердца прекрасной наслѣдницѣ. Одинъ или двое были даже серьёзно-влюблены или, по-крайней-мѣрѣ, считали себя влюбленными; но только одинъ высокородный сэръ Стефенъ Пенрайнъ поблѣднѣлъ отъ внезапнаго волненія, когда услышалъ, что наслѣдница оставляетъ столицу. Только сэръ Стефенъ Пенрайнъ пришелъ въ неурочный часъ въ библіотеку герцога Ланаркскаго и покорнѣйше просилъ его усерднаго содѣйствія и совѣта. Цѣлыя сутки передъ тѣмъ ходилъ онъ взадъ и впередъ, обдумывая, какъ бы приличнѣе взяться за дѣло, и ему даже казалось (несомнѣнное доказательство влюбленнаго характера), что всѣ лондонскіе холостяки наперерывъ поспѣшатъ предложить себя миссъ Элеонорѣ Рэймондъ. Поэтому сэръ Стефенъ Пенрайнъ рѣшился дѣйствовать безъ отлагательства.
Должно теперь замѣтить, что знакомство молодыхъ людей началось подъ вліяніемъ весьма-неблагопріятнаго обстоятельства. Однажды Элеонора ѣхала въ паркѣ съ герцогомъ Ланаркскимъ въ обществѣ многихъ другихъ джентльменовъ и леди, составлявшихъ весьма-живописную кавалькаду. Вдругъ ея собака, Руллахъ, принялась теребить другую собаку, принадлежавшую джентльмену, ѣхавшему верхомъ на встрѣчу кавалькадѣ. Животныя поссорились и Руллахъ, который былъ сильнѣе, схватилъ своего противника за горло. Въ эту минуту незнакомый джентльменъ, хозяинъ обиженной собаки, быстро соскочилъ съ лошади и, передавъ узду своему груму, началъ жестоко наказывать обидчицу своимъ хлыстомъ. Элеонора вспыхнула и глаза ея наполнились слезами.
— Этотъ человѣкъ убьетъ мою собаку! сказала она.
Герцогъ Ланаркскій подъѣхалъ къ незнакомцу.
— Вы, конечно, не могли знать, сказалъ онъ учтиво: — что эта собака принадлежитъ одной изъ нашихъ леди, вотъ этой молодой леди, прибавилъ онъ, когда сэръ Стсфенъ Пенрайнъ обернулся съ гнѣвнымъ видомъ, между-тѣмъ, какъ Элеонора подъѣзжала къ мѣсту этой сцены.
Незнакомецъ остолбенѣлъ при видѣ прекрасной модой дѣвушки съ раскраснѣвшимися щеками и заплаканными глазами. Въ чертахъ Элеоноры выражалось негодованіе, упрекъ и вмѣстѣ состраданіе къ бѣдному животному, состоявшему подъ ея исключительныхъ покровительствомъ. Джентльменъ проговорилъ какое-то извиненіе и поспѣшилъ отереть платкомъ израненную ногу собаки. Оправдывая жестокость своего поступка, онъ сказалъ, что эта страшная собака, безъ всякаго повода, едва не загрызла его собственную собаку, но что, во всякомъ случаѣ, онъ виноватъ кругомъ. Тутъ оставалось только принять всѣ эти извиненія, раскланяться и возвратиться домой. Бѣдный Руллахъ, израненный и окровавленный, побѣжалъ за лошадью своей хозяйки.
— Руллахъ, бѣдный другъ мой! говорила ему повременамъ Элеонора нѣжнымъ и утѣшительнымъ тономъ. — Руллахъ, бѣдный другъ! повторяла она, сидя въ своей комнатѣ, по возвращеніи домой.
Израненный песъ лежалъ на коврѣ у ея ногъ, стоналъ и, при каждомъ воззваніи, обращалъ на свою хозяйку глаза, налитые кровью. Элеонора думала о томъ днѣ, когда опекунъ, за два года передъ этимъ, подарилъ ей этого безмолвнаго собесѣдника, привезеннаго изъ Шотландіи. И думала она, какъ жестокъ былъ и безчеловѣченъ незнакомый джентльменъ, употребившій во зло страшную силу своей руки.
Съ этого самаго дня сэръ Стефенъ Пенрайнъ, какъ безотвязная тѣнь, преслѣдовалъ миссъ Элеонору Рэймондъ. Прежде онъ никогда не видѣлъ ее въ Лондонѣ: онъ не принадлежалъ къ избранному кругу высшаго общества и не старался о пріобрѣтеніи аристократическихъ знакомствъ; но теперь онъ готовъ былъ благодарить всѣхъ и каждаго, кто только доставлялъ ему приглашенія въ домы, гдѣ онъ могъ встрѣтиться съ миссъ Рэймондъ. Такое одолженіе оказывали ему съ величайшею готовностью, такъ-какъ всѣмъ было извѣстно, что шотландскій джентльменъ владѣлъ несметнымъ богатствомъ. Онъ вставалъ теперь очень-поздно, чтобъ день начался какъ-можно-ближе къ тому часу, когда онъ увидитъ Элеонору. Безпрестанно онъ дѣлалъ визиты въ домъ, гдѣ она жила и осыпалъ Руллаха самыми нѣжными ласками. Гулянье въ паркѣ сдѣлалось для него необходимостью, такъ-какъ можно было разсчитывать, что онъ встрѣтить тамъ Элеонору. За столомъ, впродолженіе обѣда, онъ забывался и дремалъ, мечтая о вожделѣнныхъ минутахъ наступавшаго вечера. Младшій кузенъ леди Маргареты, юный денди, встрѣчавшій свой первый сезонъ въ столицѣ съ двумястами фунтовъ годоваго дохода, добывалъ безчисленныя приглашенія «для своего друга Пенрайна» и заранѣе извѣщалъ его, въ какомъ обществѣ сегодня или завтра будетъ Элеонора.
Шотландское помѣстье сэра Стефена, замокъ Пенрайнъ, приходилось въ двадцати только миляхъ отъ Ланаркской Ложи. Герцоги давно зналъ фамилію Пенрайна и теперь принималъ его учтиво и радушно, какъ ближайшаго сосѣда. Леди Маргарета встрѣчала его съ привѣтливой улыбкой и подшучивала надъ побѣдой Элеоноры. Даже Руллахъ, великодушный, незлопамятный Руллахъ, привѣтствовалъ его со всѣми обнаруженіями старинной дружбы. Одна Элеонора была попрежнему застѣнчива и холодна; но такою она казалась въ-отношеніи ко всѣмъ мужчинамъ. Всѣ считали ее равнодушною и спокойною по природѣ: одинъ только мистеръ Стюартъ могъ опровергнуть это мнѣніе; но его не было въ Лондонѣ.
Герцогъ, какъ и слѣдовало ожидать, поступалъ осмотрительно и осторожно, когда шотландскій помѣщикъ обратился къ нему за великодушнымъ содѣйствіемъ въ сердечномъ дѣлѣ. Онъ совѣтовалъ сэру Стефену написать къ мистеру Стюарту и объяснить ему свои намѣренія. Затѣмъ, нѣтъ сомнѣнія, сэръ Стефенъ получить приглашеніе отъ леди Рэймондъ и постарается мало-помалу упрочить за собой благосклонность прекрасной его дочери. Мистеръ Стюартъ все еще былъ въ Марсели, но въ скоромъ времени его ожидали въ Аспендэйль. Герцогъ не зналъ мистера Стюарта, никогда съ нимъ не встрѣчался; онъ рекомендовалъ сэру Стефену обратиться къ леди Маргаретѣ, которая могла сообщить ему подробныя извѣстія о характерѣ опекуна Элеоноры. И леди Маргарета объяснила, что мастеръ Стюартъ былъ превосходнѣйшій джентльменъ во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Она была увѣрена, что единственнымъ предметомъ его заботливости было счастье Элеоноры и полагала, что онъ не станетъ противиться стремленіямъ сэра Стефена. Наблюденія ея говорили ей, что Элеонора еще не сдѣлала выбора и сердце ея оставалось свободнымъ. Не мудрено: она была слишкомъ — застѣнчива и робка. — А нельзя ли было изъ чего-нибудь заключить, что къ сэру Стефену она равнодушнѣе, чѣмъ къ другимъ мужчинамъ? — О, нѣтъ! Совсѣмъ напротивъ!
И это «напротивъ» было заключительнымъ отвѣтомъ на всѣ разспросы сэра Стефена.
Еще нѣсколько дней — и Элеонора скрылась изъ столицы. Ея отъѣздъ поразилъ отчаяніемъ чувствительное сердце сэра Стефена Пенрайна. Высшій лондонскій кругъ опять потерялъ всю прелесть въ его глазахъ и онъ, по видимому, отказался навсегда посѣщать мѣста, ознаменованныя присутствіемъ прекрасной молодой дѣвушка, столько непохожей на всѣхъ другихъ дѣвицъ, съ которыми до-сихъ-поръ встрѣчался на широкой дорогѣ жизни. Когда камердинеръ спросилъ, на другой день, не угодно ли приказать что-нибудь груму, сэръ Стефенъ отвѣчалъ, что не будетъ никакихъ приказаній. Незачѣмъ ему ѣхать. И некуда. Верховая ѣзда — преглупѣйшая забава, недостойная порядочнаго джентльмена. Однакожь, сэръ Стефенъ одѣлся и машинально направилъ свои шаги въ модный Паркъ. Тамъ бродилъ онъ взадъ и впередъ, скучный и унылый, смотря безъ всякой опредѣленной мысли на массу открытыхъ и закрытыхъ экипажей. Не съ кѣмъ было видѣться, не съ кѣмъ раскланиваться. Она оставила городъ! Жизнь превратилась для него въ вѣтряную мельницу съ опущенными крыльями, и онъ будетъ прозябать, какъ растеніе, до-тѣхъ-поръ, пока не будетъ отправлено письмо къ мистеру Стюарту и не прійдетъ отъ него отвѣтъ.
ГЛАВА XIV.
Предложеніе.
править
Мистеръ Стюартъ воротился изъ Франціи въ самомъ жалкомъ расположеніи духа. Онъ сказалъ, что въ Марсели было у него много непріятностей и тяжелыхъ занятій. Прошло довольно времени прежде, чѣмъ Маргаретѣ, вѣчно-веселой и беззаботной, удалось разогнать его тоску. Что жь касается до Элеоноры, она умѣла только размышлять о его грусти во глубинѣ своей души; но у ней, при всемъ желаніи, недоставало искусства развлекать своего опекуна оживленною бесѣдой, остроумными шутками и веселою улыбкой.
О лондонскомъ сезонѣ не было почти и помину. Элеонора писала къ мистеру Стюарту обо всемъ, что, по ея мнѣнію, случалось съ нею особенно-замѣчательнаго въ столицѣ. Теперь начались для нея опять старыя привычки и старыя занятія. Она ѣздила верхомъ почти каждый день въ-сопровожденіи своего опекуна, и ужь безъ внутренняго волненія слушала по вечерамъ пѣсни Маргареты, потому-что она чувствовала и понимала инстинктивно, что мысли Давида исключительно обращались на нее и что ей нѣтъ надобности бояться какихъ бы то ни было соперницъ.
Припоминая разныя бесѣды и намеки мистера Стюарта, молодая дѣвушка вывела положительное заключеніе, что онъ прикованъ къ ней силою пламенной привязанности, возраставшей постепенно. Одно только мнѣніе свѣта, по ея соображеніямъ, мѣшало ему приступить къ рѣшительному объясненію. Давидъ, очевидно, не хотѣлъ воспользоваться своимъ положеніемъ опекуна и пребываніемъ въ Аспендэйлѣ, чтобъ убѣдить Элеонору къ вступленію въ бракъ, неодобряемый ея родственниками. Миссъ Рэймондъ понимала это: три мѣсяца лондонскаго сезона обогатили ее житейскою опытностью, какой провинціалка не пріобрѣтетъ и въ шесть лѣтъ. Она понимала, что выборъ ея сердца не понравится никому изъ окружавшихъ ее особъ. Она заранѣе угадывала, что станутъ говорить въ «свѣтѣ». Ея знакомство составлялось въ Гайд-Паркѣ, итальянской оперѣ, въ бальныхъ и концертныхъ залахъ. Ей было извѣстно по опыту, чѣмъ и какъ поддерживались блестящія сплетни во всѣхъ этихъ кругахъ. Но какая ей нужда до мнѣній свѣта? Пусть онъ судитъ и осуждаетъ ее сколько угодно. Молодая дѣвушка горевала только о томъ, что въ такомъ случаѣ можетъ подумать ея собственная мать. Легкомысленно-преувеличенные разсказы, сдѣланные Элеонорою въ большомъ свѣтѣ, повидимому, совсѣмъ закружили слабую голову леди Рэймондъ и она мечтала, что дочь ея не замедлить сдѣлать самую блистательную партію, и что женихъ ея будетъ бросать по цѣлымъ мильйонамъ на одинъ балъ. Бѣдность всего больше пугала волновавшуюся супругу сэра Джона: ей удалось испытать на своемъ вѣку, что такое бѣдность. Годфри женился по любви; но это не мѣшаетъ ему осмѣять выборъ Элеоноры и не было никакого сомнѣнія, что суровый морякъ не слѣлаетъ ни малѣйшаго снисхожденія своей сестрѣ. Впрочемъ, Богъ съ ними! Рѣшеніе молодой дѣвушки неизмѣнно, и ужь она ни за что не откажется отъ влеченій своего сердца. При-всемъ-томъ, будущность пугала Элеонору и она съ трепетомъ отступала отъ дальнѣйшихъ догадокъ. Пусть, покамѣстъ, всѣ дѣла остаются въ настоящемъ своемъ видѣ: какъ-скоро ей исполнится двадцать-одинъ годъ, она получитъ полную возможность дѣйствовать по благоусмотрѣнію — и тогда ужь никто ей не указъ.
Случалось, однакожь, что мистеръ Стюартъ казался повременамъ самымъ несчастнымъ человѣкомъ, и тогда молодая дѣвушка сильно желала, чтобъ какое-нибудь обстоятельство привело къ развязкѣ ея судьбу. Чѣмъ бы скорѣе, тѣмъ лучше. Дѣло ясное, что неизвѣстность мучительна для нихъ обоихъ. Ну да можетъ быть за этимъ обстоятельствомъ дѣло не станетъ. Кто-нибудь сдѣлаетъ, вѣроятно, предложеніе: Элеонора откажетъ. Давидъ спроситъ, конечно, зачѣмъ она отказала. На это будетъ сказано, что она любитъ другаго. Онъ спроситъ, кого, и она скажетъ — по-крайней-мѣрѣ она надѣется, что у ней въ ту пору достанетъ духу открыть ему истину прямо и благородно. Но въ настоящемъ случаѣ молодая дѣвушка трепетала отъ одной мысли приступить къ рѣшительному объясненію, хотя бы и могъ быть какой-нибудь поводъ со стороны мистера Стюарта.
Однакожь, сэръ Стефенъ Пенрайнъ не торопился предложеніемъ. У него была сестра, старше его нѣсколькими годами. Прежде и послѣ смерти отца, она управляла дѣлами всей фамиліи. Мужъ ея, сэръ Патрикъ Макфарренъ, сошелъ въ преждевременную могилу, и теперь она была вдовой. Сэръ Стефенъ отправился въ Шотландію, чтобъ сообщить ей свои важныя намѣренія. Онъ, какъ мы видѣли, питалъ значительныя сомнѣнія въ успѣхѣ своего ухаживанья за Элеонорой; тѣмъ не менѣе, онъ не счелъ нужнымъ упомянуть объ этихъ сомнѣніяхъ леди Макфарренъ. Совсѣмъ напротивъ: сэръ Стефенъ, въ назиданіе своей сестрицы, сочинилъ презанимательную повѣсть, гдѣ на первомъ планѣ рисовался онъ самъ, шотландскій Аполлонъ, одержавшій блистательною побѣду надъ прекрасною молодою наслѣдницею, влюбившеюся въ него до безумія съ перваго свиданія на одномъ изъ аристократическихъ баловъ. Дѣло было бы ужь кончено, если бы онъ объяснился съ ея родственниками; но сэръ Стефенъ, проникнутый глубокимъ уваженіемъ къ старшей сестрѣ, какъ единственной представительницѣ знаменитаго ихъ рода, счелъ неизбѣжными долгомъ довести до ея свѣдѣнія этотъ интересный фактъ. Леди Макфарренъ, съ высоты своего величія, изъявила надежду, что авось любезный братецъ ея не былъ столько глупъ, чтобъ «уцѣпиться за юбку» первой англійской дѣвчонки. Она полагала во всякомъ случаѣ, что ему не было никакой надобности «охотиться» за женой въ англійскихъ провинціяхъ: ему стоило только захотѣть — и благороднѣйшая леди Шотландіи поставила бы себѣ за великую честь быть супругою Пенрайна. Когда, между-тѣмъ, покорный братъ, соглашавшійся безпрекословно съ мнѣніями высокородной сестры, выразилъ желаніе, чтобъ она благоволила, по этому торжественному случаю, почтить своимъ присутствіемъ британскую столицу, леди Макфарренъ отвѣчала наотрѣзъ, что «всѣмъ этимъ выскочкамъ» столько же не трудно пріѣхать въ Эдинбургъ, какъ ей въ Лондонъ, и что онъ можетъ обвѣнчаться въ этихъ новѣйшихъ Аѳинахъ, если не хочетъ, чтобъ торжественный обрядъ совершился безъ ея присутствія. Съ этими инструкціями сэръ Стефенъ возвратился въ Лондонъ, на Гросвенор-Стритъ, и началъ обдумывать ихъ на досугѣ, гуляя въ пыльномъ и опустѣломъ паркѣ.
Наконецъ онъ рѣшился повременить отсылкою письма, съ великимъ тщаніемъ сочиненнаго имъ для полномочнаго опекуна. Леди Маргарета, проѣздомъ въ Ланаркскую Ложу, должна была черезъ нѣсколько дней воротиться въ Лондонъ, и сэръ Стефенъ хотѣлъ напередъ посовѣтоваться съ нею относительно содержанія этого знаменитаго посланія. Ему казалось, что леди Маргарета смотритъ съ нѣкоторою благосклонностью на его любовь, и онъ инстинктивно понялъ, что она, распространяя повсюду огромное вліяніе, можетъ легко отстранить всякія препятствія, какія могутъ возникнуть со стороны матери, опекуна и даже самой молодой леди.
И дѣйствительно, леди Маргарета не видѣла причинъ, почему сэръ Стефенъ не можетъ сдѣлаться супругомъ миссъ Рэймондъ. Она разсчитывала, что чѣмъ скорѣе Элеонора выйдетъ замужъ, тѣмъ лучше. Ея положеніе во многихъ отношеніяхъ представлялось очень-страннымъ. Всѣ случайные элементы покровительства, окружавшіе молодую дѣвушку, состояли изъ слабой матери, сварливаго полу-брата и романтическаго опекуна: изъ такихъ элементовъ не могло составиться домашнее счастье. Прекрасная руководительница выпустила изъ виду только одно обстоятельство, что Элеонора была теперь ужь не дитя, и что, въ качествѣ молодой леди, она сама могла имѣть рѣшительный голосъ въ домѣ, особенно, когда суровый морякъ возвратится къ своимъ обязанностямъ.
И нельзя сказать, что леди Маргарета преувеличила дѣло, когда, передъ отъѣздомъ изъ Лондона, успѣла подать нѣкоторую надежду сэру Стефену. Преувеличеніе было не въ ея характерѣ: она всегда высказывала простую истину, какъ ее чувствовала и понимала. Это было ея правило, отъ котораго она никогда не отступала ни для себя, ни для другихъ. Ей дѣйствительно казалось, что Элеонора была благосклоннѣе къ сэру Стефену, чѣмъ къ другимъ мужчинамъ. То правда, что молодая дѣвушка сначала очень не жаловала сердитаго джентльмена, избившаго собаку, подаренную ей любимымъ опекуномъ; но не-уже-ли по одному этому должно было предполагать закоренѣлую злопамятность въ ея невинномъ сердцѣ? Быть не можетъ. Сэръ Стефенъ даннымъ-давно загладилъ свою невольную вину многими знаками и доказательствами своего предупредительнаго вниманія. На другой же день, послѣ несчастнаго приключенія, онъ самъ выписалъ и принесъ какую-то чудную мазь для бѣднаго Руллаха, самъ ухаживалъ за нимъ, перевязывалъ его раны и извѣщалъ его каждый день, до самаго выздоровленія. Руллахъ давно простилъ сэра Стефена: какъ же тутъ сомнѣваться, что не простила его Элеонора?
Но если, при-всемъ-томъ, она казалась къ нему довольно-равнодушною, такъ изъ этого еще ровно ничего не слѣдовало. Ужь такова была натура Элеоноры. Она не обнаружила никакой благосклонности даже къ лорду Эдгару Освальду Борегарду; а это былъ второй сынъ керцога Борегарда, удивительный денди между всѣми современными джентльменами: онъ пѣлъ, игралъ и танцовалъ на славу, и притомъ былъ у него чудный профиль, какіе встрѣчаются только между античными статуями Ватикана. Лордъ Эдгаръ лелѣялъ въ душѣ глубочайшее убѣжденіе, что его предложеніе будетъ принято съ восторгомъ какъ молодою наслѣдницею, такъ и всѣми ея родственниками, кто бы они ни были и гдѣ бы ни находились. Однакожъ, до-сихъ-поръ онъ не сдѣлалъ предложенія, потому-что въ этотъ самый сезонъ налетѣла другая молодая наслѣдница съ десятью тысячами фунтовъ годоваго дохода, между-тѣмъ, какъ у Элеоноры было всего только пять тысячъ: лордъ Эдгаръ, но естественному ходу вещей, желалъ напередъ попробовать счастья съ десятью, и потомъ уже, въ случаѣ неудачи, спуститься на пять. До-сихъ-поръ почти всѣ шансы клонились въ пользу десяти тысячъ, и владѣтельница ихъ, ослѣпленная наружностью блистательнаго денди, нисколько не сомнѣвалась, что этотъ Аполлонъ британской аристократіи влюбленъ до безумія собственно въ нее самое, независимо отъ ея капитала.
Сэръ Стефенъ не чувствовалъ такой нерѣшительности и колебанія, какъ лордъ Эдгаръ. Бѣдность и богатство имѣли для него въ этомъ случаѣ второстепенную важность, потому-что еще ни въ кого не быль онъ такъ влюбленъ, какъ въ Элеонору. Его страсть едва-ли бы потухла и тогда, еслибъ вдругъ владычица его фантазіи доведена была до нищенскаго состоянія.
И вотъ утромъ каждый день, между завтракомъ и обѣдомъ, сэръ Стефенъ Пенрайнъ читалъ и перечитывалъ свое черновое письмо къ мистеру Стюарту, чертилъ и перечеркивалъ, вставлялъ словцо другое-третье, зачеркивалъ, прибавлялъ и уничтожалъ, до-тѣхъ-поръ, пока, наконецъ, знаменитое посланіе приняло совершенно-удовлетворительный дѣловой характеръ, способный подѣйствовать очень-выгодно на всемогущаго опекуна. Не мѣшаетъ тутъ замѣтить, что сэръ Стефенъ неслишкомъ отличался литературными талантами, и всякое сочиненіе, въ ролѣ какого-нибудь письма, особенно дѣлового и серьёзнаго, стоило ему величайшихъ хлопотъ. Какъ бы то ни было, письмо было наконець сочинено по всѣмъ правиламъ строжайшей логики: сэръ Стефенъ объяснилъ весьма-обстоятельно, что у него восемнадцать тысячъ фунтовъ годоваго дохода, помѣстье въ Валлисѣ и помѣстье въ Шотландіи; что на слѣдующихъ выборахъ, по всей вѣроятности, его сдѣлаютъ представителемъ Валлиса; что онъ состоитъ въ родственныхъ связяхъ съ однимъ маркизомъ, однимъ виконтомъ и неменѣе, какъ съ тремя графами, изъ которыхъ одинъ, именно графъ Пибльзъ — неженатый старикъ шестидесяти-пяти лѣтъ, слабый, больной, дряхлый и, что всего важнѣе, бездѣтный. На этомъ основаніи, болѣе чѣмъ вѣроятно, что Элеонора черезъ нѣсколько лѣтъ будетъ имѣть счастье называться графинею Пибльзъ. Были еще исчислены и другія, тоже весьма-интересныя подробности, выставлявшія особу сэра Стефена Пенрайна въ самомъ выгодномъ свѣтѣ.
Что касается до Элеоноры, сэръ Стефенъ нисколько не хотѣлъ сомнѣваться въ могуществѣ своихъ личныхъ прелестей надъ молодой дѣвицей. Бывалъ онъ влюбленъ нѣсколько разъ, и всегда съ успѣхомъ. То правда, что прежнія его любимицы принадлежали къ особой категоріи женщинъ; но вѣдь, если волковъ бояться, такъ и въ лѣсъ не ходить: не нужно только трусить — это главное; остальное устроится само-собою. Дѣло рѣшено: предложеніе будетъ сдѣлано на этихъ дняхъ.
На этомъ основаніи, сэръ Стефенъ еще разъ — и то былъ ужь послѣдній разъ — переписалъ чисто-на-чисто свое письмо съ тою цѣлью, чтобъ представить его на предварительное разсмотрѣніе леди Маргареты Фордайсъ, и потомъ ужь окончательно препроводить его куда слѣдуетъ.
ГЛАВА XV.
Годфри Марсденъ подвергаетъ строгому изслѣдованію совѣсть другихъ людей.
править
Леди Маргарета все еще жила въ Аспендэйлѣ: веселила Давида, забавляла Элеонору, утѣшала леди Гэймридъ и боролась повременамъ съ мнѣніями Годфри Марсдена. Послѣдняя ихъ бесѣда началась по поводу Эвфиміи такимъ-образомъ:
— Я не могу понять, отчего дочь ваша такъ мало читаетъ назидательныхъ книгъ, сказалъ Годфри Марсденъ. — Гоняясь за тщеславіемъ и суетою, вы повидимому вовсе выпускаете изъ вида нравственную цѣль воспитанія.
— Въ чемъ же, по вашему мнѣнію, состоитъ эта высшая цѣль?
— Вопросъ, кажется, совершенно-лишній, особенно съ вашей стороны. Леди съ нашимъ образованіемъ и талантами прекрасно понимаетъ, что каждый человѣкъ — будь онъ женщина или мужчина, гражданинъ или школьникъ, старикъ или дитя — долженъ прежде всего ознакомиться съ своими обязанностями въ-отношеніи къ Богу, ближнему и самому-себѣ. Въ уясненіи этихъ обязанностей и состоитъ существенная задача воспитанія.
— Очень-хорошо, мистеръ Марсденъ. Но вы должны согласиться, въ свою очередь, что, для пониманія всѣхъ этихъ вещей, необходимо нѣкоторое развитіе разсудка. Книги, о которыхъ вы говорите, содержатъ глубокія и по-большей-части отвлеченныя истины, недоступныя младенческому уму. Человѣкъ, дурно развитой, часто не въ-состояніи понимать ихъ всю свою жизнь. Для предотвращенія такого неудобства, я употреблю всевозможныя старанія, чтобъ способности моей дочери развивались съ правильною постепенностью. Она еще въ такомъ возрастѣ, когда чтеніе какихъ бы то ни было книгъ не можетъ принести ей ожидаемой пользы. Игра въ куклы или въ мячъ, прогулка въ паркѣ и бѣганье въ саду гораздо-болѣе, по моему мнѣнію, будутъ содѣйствовать къ развитію ея физическихъ и духовныхъ силъ, чѣмъ безплодное толкованіе объ отвлеченныхъ предметахъ. Пусть Эвфимія играетъ и рѣзвится, сколько ей угодно: это не помѣшаетъ ей благовременію ознакомиться съ природой и окружающими обстоятельствами, а съ этого знакомства и должно начинаться правильное развитіе разсудка. Когда такимъ образомъ окрѣпнутъ ея физическія и умственныя силы, когда чувство достигнетъ до извѣстной степени впечатлительности, память обогатится матеріалами для воспоминаній и воображеніе сдѣлается способнымъ къ живому воспроизведенію образовъ и картинъ природы, тогда, но не прежде, наступитъ пора для логической мыслителыюсти. и тогда, но не прежде, Эвфимія будетъ читать всѣ эти нравственныя книги, къ которымъ я, наравнѣ съ вами, питаю глубочайшее уваженіе.
— Все это суета! воскликнулъ мистеръ Марсденъ. — Вы говорите языкомъ свѣтской женщины, суетной и тщеславной, для которой временныя блага стоятъ неизмѣримо выше всего, что обусловливаетъ истинное счастье человѣка. Съ такими понятіями о воспитаніи вы сдѣлаете, конечно, изъ Эвфиміи смазливую куклу, способную заманивать и прельщать; но въ этой куклѣ никогда не будетъ души.
Послѣ такихъ сентенцій весьма неудобно было продолжать разговоръ, и леди Маргарита замолчала; но не замолчалъ мистеръ Давидъ Стюартъ, свидѣтель этой бесѣды. Онъ ужь давно сидѣлъ какъ на иголкахъ, и дерзкій, заносчивый тонъ, съ какимъ суровый морякъ произнесъ послѣднія слова, вывелъ его изъ терпѣнія.
— Кто вамъ далъ право вмѣшиваться въ дѣла леди Маргареты, милостивый государь? воскликнулъ мистеръ Стюартъ. — Кто поставилъ васъ верховнымъ судьею надъ отношеніями матери къ ея единственному дитяти?
— Я не судья и всего менѣе верховный судья, возразилъ мистеръ Марсденъ: — мнѣ, какъ и всякому другому, позволительно высказывать свои мнѣнія о предметахъ, близкихъ къ понятіямъ всякаго мыслящаго человѣка.
— Но ваши мнѣнія оскорбительны и обидны по диктаторскому тону, съ какимъ высказываются, отвѣчалъ мистеръ Стюартъ. — По какому-то странному заблужденію, вы всегда воображаете, что можете быть непогрѣшительнымъ наставникомъ для своихъ ближнихъ, и вамъ кажется, что ближніе должны повиноваться вамъ безпрекословно. Вы принадлежите къ эксцентрической породѣ людей, которые смотрятъ на все съ высоты неизмѣримаго величія. Суровая нетерпимость — отличительный характеръ такихъ людей. Всѣмъ навязываютъ они свои убѣжденія, болѣе или менѣе странныя, и требуютъ, чтобъ все принадлежало къ ихъ приходу. Эти-то люди въ средніе вѣка съ самою спокойною совѣстью отсылали на костеръ лучшихъ своихъ собратовъ, воображая съ гордымъ смиреніемь, что они творятъ богоугодное дѣло.
— Очень вамъ благодаренъ за эту замѣчательную характеристику людей моей породы, сказалъ Годфри, побагровѣвшій отъ чрезмѣрнаго гнѣва. — Позвольте, въ свою очередь, замѣтить вамъ, что люди вашей породы отличаются самою эластическою совѣстью, способною сжиматься и расширяться по всѣмъ возможнымъ обстоятельствамъ. Они всегда хотятъ быть правыми въ глазахъ свѣта и находятъ лучшія извиненія для всѣхъ своихъ поступковъ. Они отваживаются иной разъ на величайшія преступленія и, однакожъ, прощаютъ себя съ такимъ великодушіемъ, какъ-будто совѣсть ихъ чиста и свѣтла, въ родѣ прозрачнаго ручьи. Искушеніе и соблазнъ — самые уважительные поводы для всѣхъ ихъ начинаній, и они готовы летѣть стремглавъ въ бездну самыхъ безнравственныхъ поступковъ, если только…
— Годфри! воскликнула Элеонора голосомъ, прерывавшимся отъ внутренняго волненія.
Но Давидъ Стюартъ медленно подошелъ къ молодому Марсдену и ласково положилъ руку на его плечо, какъ могъ бы это сдѣлать старшій братъ. Онъ былъ смертельно-блѣденъ и говорилъ слабымъ, измѣнившимся тономъ. Леди Маргарета и Элеонора смотрѣли на него съ величайшимъ изумленіемъ.
— Годфри, сказалъ онъ: — вы правы. Я согласенъ, что вы лучше, совершеннѣе меня во многихъ отношеніяхъ. Я не способенъ давать совѣты такимъ людямъ, какъ вы. Прошу извинить меня за все, что я позволилъ сказать себѣ о людяхъ вашей породы. Эти люди выше того разряда, къ которому я имѣю несчастіе принадлежать. При-всемъ-томъ, именемъ особъ, которыхъ вы любите, умоляю васъ быть снисходительнымъ къ своему ближнему.
Послѣ короткой паузы, онъ прибавилъ торопливымъ и встревоженнымъ тономъ:
— Перестанемъ спорить. Не мѣшало бы теперь прогуляться. Элеонора, не хотите ли вы идти. Въ комнатѣ страшная духота: здѣшній воздухъ напоминаетъ положеніе атмосферы передъ землетрясеніемъ. — Леди Маргарета, помните ли вы землетрясеніе въ Палермо? Потолокъ и стѣны задрожали тогда въ нашей комнатѣ и мы думали, что весь домъ провалится сквозь землю.
Леди Маргарета отвѣчала, что тогда былъ чрезвычайно-знойный день, и прибавила робкимъ тономъ, что мистеръ Стюартъ долженъ быть нездоровъ.
Печаль и задумчивость были не въ характерѣ леди Маргареты но на этотъ разъ она казалась необыкновенно — грустною, и это возвысило какъ нельзя-больше нѣжную красоту ея лица. Элеонора была поражена этимъ явленіемъ.
— О, возможно ли, чтобъ онъ предпочелъ меня такой красавицѣ! думала бѣдная дѣвушка. — Ему нельзя думать обо мнѣ, какъ-скоро она здѣсь. Какъ бы хорошо было, еслибъ она уѣхала… И было бы еще лучше, еслибъ я никогда не видала ея.
Однакожь Давидъ Стюартъ пошелъ рядомъ съ Элеонорой, когда все общество отправилось гулять.
— Вы снисходительны, милая Элеонора, сказалъ онъ грустнымъ тономъ, какъ-будто разговоръ не прерывался: — вы снисходительны и великодушны. Я думаю, что вы все можете простить.
— Что же мнѣ прощать? Что васъ тревожитъ? Чѣмъ вы больны? спрашивала молодая дѣвушка нѣжнымъ, умоляющимъ голосомъ.
Не было никакого отвѣта на всѣ эти вопросы.
— У Давида Стюарта нечиста совѣсть, проговорилъ Годфри сурово, ведя за руку спою жену.
— Не-уже-ли! воскликнула Эмма. — Какъ же это?
И она проглотила легонькій вздохъ, потому-что сцены всякаго рода чрезвычайно-пугали и разстроивали мистриссъ Эмму Марсденъ. Она никогда не понимала, въ чемъ собственно состоитъ предметъ разговора или спора, и не умѣла объяснить, изъ-за чего сердятся всѣ эти добрые люди; но когда продолжалась одушевленная бесѣда, робкая супруга моряка трепетала всѣмъ тѣнями; и если Годфри начиналъ заговариваться слишкомъ-громко, она заливалась потѣшными слезами, точь-въ-точь какъ маленькія дѣти при видѣ ссоры взрослыхъ людей.
«Да, нечиста у него совѣсть», думалъ про-себя Годфри. И занятый этою мыслью, онъ ужь ни слова не сказалъ женѣ во всю эту прогулку, и Эмма не обнаружила никакого покушенія прервать угрюмое молчаніе своего строгаго супруга. Робко переступала она съ ноги на ногу, глядя на цвѣтущія нивы, окаймленныя незабудками и краснымъ макомъ. Ей было жаль, что съ ними нѣтъ ихъ маленькаго сына: было бы дѣломъ минутнымъ надѣть на него соломенную шляпу и привести его сюда; но она боялась и заикнуться насчетъ этого предмета. Мистеръ Марсденъ, погруженный въ глубокія изслѣдованія относительно нечистоты совѣсти въ своемъ ближнемъ, могъ бы не на шутку разсердиться на свою жену.
Тяжелые раскаты грома, предвѣщавшіе неминуемую грозу, заставили маленькое общество поспѣшить возвращеніемъ домой. Элеонора пробыла нѣсколько минутъ въ будуарѣ своей матери. Когда она сошла въ гостиную, леди Маргарета сидѣла на работой; Годфри разсматривалъ со вниманіемъ морскую карту, стараясь опредѣлить направленіе своего корабля; Эмма чинила перо; Давидъ Стюартъ наблюдалъ у окна дождевыя капли. Ничто не возмущало общаго молчанія. Элеонора взглянула на Давида, и послѣ минутнаго колебанія, сѣла подлѣ своей прекрасной руководительницы. Леди Маргарета взглянула на и ее и улыбнулась.
— Я получила письмо съ вечернею почтой, сказала она: — письмо отъ сэра Стефена Пенрайна, онъ желаетъ подвергнуть моему предварительному разсмотрѣнію извѣстное посланіе, которое скоро должно прійдти сюда. Смѣю думать, мистеръ Стюартъ, что Элеонора во всѣхъ своихъ длинныхъ письмахъ ни разу не потрудилась разсказать вамъ о приключеніи съ ея бѣднымъ Руллахомъ.
— Нѣтъ, она писала, что какой-то джентльменъ прибилъ Руллаха. Это было за нѣсколько мѣсяцовъ.
— И съ той поры она не упоминала вамъ объ этомъ джентльменѣ?
— Къ какой стати мнѣ упоминать о немъ? сказала Элеонора нетерпѣливымъ тономъ.
— Въ такомъ случаѣ я объявляю, что со мной поступаютъ слишкомъ-недобросовѣстно, весело отвѣчала леди Маргарета. — Какъ же иначе? Я беру съ собою въ городъ молодую леди, представляю се на всѣ балы и вечера, и въ первые дни мы ловимъ на удочку великолѣпнаго лосося, то-есть другими словами: въ самые первые дни сезона, мы заманиваемъ въ свои сѣти un puissant seigneur, богатѣйшаго сэра Стефена Пенрайна — и что жь? Никакого довѣрія ко мнѣ, къ оффиціальной руководительницѣ, и вдобавокъ еще Элеонора спрашиваетъ, съ какой стати будетъ она упоминать объ имени сэра Стефена Пенрайна! Честь имѣю извѣстить васъ, мистеръ Стюартъ, что не далѣе какъ на этихъ дняхъ, въ половинѣ завтрака, вы получите предложеніе по всей формѣ, и затѣмъ, тоже по всей формѣ, послѣдуетъ ваше согласіе, юридическія приготовленія, брачный контрактъ и приглашеніе меня на свадьбу. Но если Элеонора не дастъ своего согласія, тогда наступитъ отдаленная перспектива другаго сезона: мы снова ѣдемъ въ городъ, и я принимаю ни себя ту же должность.
Раскраснѣвшаяся молодая дѣвушка быстро подняла глаза на лицо своего опекуна. Выраженіе этого лица испугало ее. Блѣдный, изумленный и почти остолбенѣлый, мистеръ Стюартъ вперилъ свой взоръ въ Элеонору, какъ-будто хотѣлъ прочесть всю ея душу. Быстрымъ взглядомъ она окинула всѣхъ членовъ маленькаго общества: Маргарета съ лукавой улыбкой склонила свою голову надъ работой; Годфри продолжалъ водить линѣйкой по каргѣ; Эмма смотрѣла безмолвно на своего мужа. Молодая дѣвушка вздохнула свободно, такъ-какъ никто ея не наблюдалъ. Она улыбнулась и сдѣлала многозначительный жестъ обѣими руками, говорившій краснорѣчивѣе всякихъ словъ: — «будь спокоенъ, милый: тебя я люблю, и никого больше!» Въ эту минуту Маргарета подняла свои глаза. Давидъ Стюартъ, дѣлая надъ собой необыкновенное усиліе, проговорилъ:
— Элеонора еще очень-молода.
Эти слова какъ-будто завязли въ его горлѣ. Онъ бросилъ туманный взглядъ на леди Маргарету, подошелъ къ столу, открылъ книгу, закрылъ, взялъ ножницы подлѣ рабочей шкатулки Маргареты, хотѣлъ что-то сказать, поблѣднѣлъ какъ мертвецъ и немедленно вышелъ изъ гостиной. Яркая краска тотчасъ покрыла лобъ, щеки и шею леди Маргареты. Она взглянула на Элеонора: глаза молодой дѣвушки были прикованы къ двери, въ которую только-что вышелъ ея опекунъ. Не-уже-ли Давидъ Стюартъ самъ влюбился въ Элеонору? Возможно ли это?
Эта же мысль съ быстротою электричества пробѣжала по всему маленькому обществу. Маргарета считала это въ высшей степени невѣроятнымъ, и однакожь, что могла она подумать послѣ видѣнной сцены? Для Годфри, оглядѣвшаго съ ногъ до головы блѣднаго, отуманеннаго человѣка, подозрѣніе мгновенно приняли характеръ очевидной истины, неподверженной ни малѣйшему сомнѣнію, и гнѣвъ его закипѣлъ при мысли объ ужасной обидѣ, которую безсовѣстный опекунъ готовился нанести его сестрѣ. Даже простенькая Эмма была повидимому поражена какимъ-то внезапнымъ вдохновеніемъ, даже ей показалось, что «мистеръ Стюартъ не хочетъ почему-то выдавать замужъ Элеонору».
Но какъ изобразить чувства, вспорхнувшія въ сердцѣ молодой дѣвушки? Элеонора встрѣтила гнѣвный взоръ Годфри почти съ торжествующей улыбкой, и быстро пошла къ окну, гдѣ стоялъ Давидъ Стюартъ. Открывъ окно, она принялась смотрѣть на розы, блиставшія дождевыми каплями, и на высокія лиліи въ ихъ свѣжей, великолѣпной красотѣ. Пѣсни птичекъ, столько веселыхъ и беззаботныхъ послѣ минувшей бури, восторженно раздались въ ея ушахъ; запахъ геліотропа и гераніума разносился повсюду на легкихъ крыльяхъ свѣжаго вѣтерка. Радостный трепетъ распространился по всему организму молодой дѣвушки: теперь знала она, что онъ любитъ ее. До этой минуты она только надѣялась; но теперь надежда превратилась въ несомнѣнную дѣйствительность. Онъ любитъ ее — эта истина ясна какъ великолѣпное солнце, которое въ это мгновеніе распространяетъ свои животворные лучи на всѣ предметы растительнаго царства. И ужь, стало-быть, онъ слишкомъ ее любитъ, если потерялъ всякую власть надъ собою при одномъ извѣстіи о предполагаемомъ замужствѣ! Но все же онъ не можетъ любить ее глубже, чѣмъ она его любитъ: это невозможно. Довольно и того, если ихъ чувства проникнуты равномѣрною силою любви — благодареніе небесамъ!
Черезъ два дня послѣ этой маленькой сцены, визитъ леди Маргареты кончился, и она уѣхала. Ея прощанье съ Элеонорой было проникнуто искреннею нѣжностью.
— Благослови васъ Богъ, милое дитя! Какая бы судьба ни ожидала васъ — будьте счастливы!
Таковы были прощальныя слова леди Маргареты.
Не было съ ея стороны ни малѣйшаго намека на происшедшую сцену, и никто не говорилъ о ней, по-крайней-мѣрѣ съ Элеонорой. Миссъ Рэймондъ обняла свою прекрасную руководительницу съ живѣйшимъ чувствомъ искренней привязанности, какой, при всей доброй волѣ, она не могла бы обнаружить, еслибъ оставалась въ ея душѣ хоть тѣнь сомнѣніи о возможности соперничества между ними.
ГЛАВА XVI.
Мечта любви.
править
Годфри тоже ничего не сказалъ Элеонорѣ о послѣдствіяхъ своихъ наблюденій надъ ея опекуномъ; но зато слишкомъ-много говорилъ онъ съ ея матерью, такъ много, что едва ли бы самъ сэръ Стефенъ Пенрайнъ началъ столько хлопотать о своей женитьбѣ, какъ хлопотала теперь въ его пользу леди Рэймондъ. Ея подозрѣнія тоже приняли рѣшительный характеръ, и она нимало не сомнѣвалась, что безсовѣстный и безстыдный секретарь покойнаго ея мужа употреблялъ всевозможныя старанія, чтобъ овладѣть богатствомъ прекрасной наслѣдницы, ввѣренной ему съ такимъ непростительнымъ легкомысліемъ. Вотъ почему онъ и жилъ все это время въ Аспендэйлѣ и отказывался съ такимъ упрямствомъ поручить воспитаніе Элеоноры постороннимъ рукамъ: все это былъ глубоко-обдуманный планъ, предпринятый съ тою цѣлью, чтобъ пріобрѣсть надъ сердцемъ молодой дѣвушки такое вліяніе, котораго бы ужь никакъ нельзя было искоренить. Однимъ-словомъ, леди Рэймондъ, руководимая материнскою заботливостью о дочери, не скупилась теперь ни на какія обвиненія и смотрѣла на всѣ предметы глазами своего возлюбленнаго сына. Она усердно укоряла себя за и ее частное приглашеніе мистера Стюарта въ ея домъ, и умоляла Годфри обсудить серьёзнѣе, какъ надлежало поступить въ настоящемъ дѣлѣ. Должно было прежде всего рѣшить вопросъ: отважится ли наглый Давидъ Стюартъ прямо и открыто просить руки Элеоноры? Годфри полагалъ, что не отважится: вѣроятно, онъ будетъ выжидать совершеннолѣтія Элеоноры, отсрочивая ея замужство подъ разными, болѣе или менѣе-хитрыми предлогами.
Леди Рэймондъ жалѣла и досадовала, что предложенія не послѣдовало со стороны лорда Эдгара: было бы пристойнѣе въ нѣкоторой степени назвать своимъ зятемъ герцогскаго сына. Она бы не прочь подождать еще два-три сезона, въ надеждѣ на блистательную партію для Элеоноры; но что жь тутъ прикажете дѣлать? Сэръ-Стефенъ Пенрайнъ все же милліонъ разъ предпочтительнѣе какого-нибудь Давида Стюарта. Бѣдняжка! Голова ея, должно-быть, рѣшительно повихнулась, если она добивается чести сдѣлаться какою-нибудь мистриссъ Стюартъ. А впрочемъ, правда ли это? Быть-можетъ Элеонора вовсе не думаетъ о замужствѣ. Годфри, можетъ-быть, ошибается насчетъ мыслей своей сестры, когда она, въ тотъ бурный день, съ улыбкой прошла мимо его къ окну, гдѣ стоялъ ея опекунъ. Легко станется и то, что она думала о сэрѣ Стефенѣ. Леди Маргарета положительно увѣряла, что Элеонора, равнодушная ко всѣмъ мужчинамъ, была однакожь, до извѣстной степени благосклонна къ сэру Стефену. Онъ, правда, не красавецъ на ея глаза, но многіе находятъ его прекраснымъ мужчиной. Маргарета, съ своей стороны, замѣтила только то, что сэръ Стефенъ превосходный всадникъ; но вѣдь и это не бездѣлица.
При-всемъ-томъ, сомнѣніе въ чувствахъ Элеоноры было такъ велико, что леди Рэймондъ заблагоразсудила не дѣлать никакихъ разспросовъ своей дочери. Она уполномочила Годфри открыть переговоры съ мистеромъ Стюартомъ, и на первый разъ объявить ему, что родственники Элеоноры готовы изъявить полное согласіе на ея вступленіе въ бракъ съ высокороднымъ Стефеномъ Пенрайномъ, шотландскимъ джентльменомъ, вполнѣ-достойнымъ родственной связи съ фамиліей Рэймондъ.
Сверхъ всякаго ожиданія, Давидъ Стюартъ выслушалъ это извѣстіе съ невозмутимою важностью. Онъ сказалъ, что вполнѣ соглашается съ мнѣніями Годфри, и что, по его мнѣнію, чѣмъ скорѣе Элеонора выйдетъ замужъ, тѣмъ лучше. Онъ, съ своей стороны, готовъ на все, если только не нужно будетъ дѣйствовать наперекоръ сердечнымъ склонностямъ молодой дѣвицы. Годфри оставилъ его съ положительнымъ отвращеніемъ къ глубокому лицемѣрію и той удивительной власти надъ собою, какая послѣдовала за страшными волненіями, обнаружившимися въ немъ послѣ перваго извѣстія о предполагаемомъ бракѣ.
Пришло, наконецъ, давно-ожиданное письмо сэра Стефена Пенрайна. Получивъ его съ утренней почтой, мистеръ Стюартъ послалъ сказать, что, чувствуя себя нездоровымъ, онъ не можетъ явиться къ завтраку и покорнѣйше проситъ миссъ Элеонору пожаловать къ нему, для нѣкоторыхъ объясненій, въ библіотеку, послѣ чаю. Элеонора повиновалась. Она была печальна и блѣдна; но не трудно было прочесть слѣды неизмѣнной рѣшимости во всѣхъ ея чертахъ. Увѣренная въ его привязанности, молодая дѣвушка понимала и предчувствовала, что въ душѣ его должна происходить страшная борьба съ окружавшими обстоятельствами. Что-то будетъ, что-то будетъ! думала она, отправляясь на эту роковую аудіенцію. Можетъ-быть, онъ скажетъ прямо, что любитъ ее и станетъ просить, чтобъ она не спѣшила распоряжаться своимъ сердцемъ и рукою. Такой приступъ былъ бы естественнѣе всякихъ другихъ, и она была бы избавлена отъ необходимости дѣлать ему болѣе или менѣе косвенные намеки. Думать надобно, что оно дѣйствительно такъ будетъ: Давидъ слишкомъ-уменъ, чтобъ безъ всякой надобности ставить ее въ затруднительное положеніе.
При входѣ въ библіотеку, она увидѣла, что опекунъ ея былъ блѣденъ и до крайности взволнованъ. Это, однакожь, не могло испугать молодую дѣвицу, потому-что она ожидала этого, и заранѣе была увѣрена, что мистеръ Стюартъ будетъ столько же безпокоенъ, какъ въ тотъ достопамятный день послѣ бури и дождя.
— Вы, конечно, знаете, зачѣмъ я просилъ васъ пожаловать сюда, сказалъ онъ тихимъ и спокойнымъ тономъ.
— Я догадываюсь, что вы получили, вѣроятно, формальное предложеніе отъ сэра Стефена Пенрайна, отвѣчала Элеонора. — Такъ ли, милый опекунъ?
Послѣ утвердительнаго отвѣта, мистеръ Стюартъ прочелъ письмо, стоившее такихъ усилій и хлопотъ сэру Стефену Пенрайну. Послѣдовала продолжительная пауза, и затѣмъ мистеръ Стюартъ принялся подробно исчислять выгоды предстоявшаго супружества, объявивъ напередъ, что леди Раймондъ выразила положительное желаніе пристроить этимъ способомъ свою дочь. Элеонора затрепетала. Сдѣлавъ, однакожь, необыкновенное усиліе надъ собою, она проговорила почти-шутливымъ тономъ:
— И при-всемъ-томъ, милый опекунъ, я должна отказать этому жениху.
На столѣ лежалъ Шекспиръ: молодая дѣвушка пододвинула его къ себѣ.
— И должна отказать ему, какъ Оливія, продолжала Элеонора: — и по тѣмъ же причинамъ, какъ Оливія. Это мѣсто у Шекспира, если не ошибаюсь, вамъ особенно нравилось.
И граціознымъ движеніемъ руки Элеонора указала на отвѣтъ Оливіи, слишкомъ-памятный мистеру Стюарту:
«Господинъ вашъ знаетъ мое сердце: я не могу любить его. Онъ добродѣтеленъ, спору нѣтъ, благороденъ, богатъ и славенъ, образованъ и ученъ, молодъ и свѣжъ, независимъ и храбръ, красавецъ и тѣломъ и душой — все это извѣстно всему міру; но я не могу любить его. Таковъ мой отвѣтъ и былъ, и есть, и будетъ».
Давидъ Стюартъ глубоко вздохнулъ.
— Вы не хотите быть женой этого человѣка, Элеонора?
— Я не могу любить его. Я не могла бы любить его, еслибъ даже…
— Еслибъ что?
— Если бы не видѣла никого достойнѣе этого джентльмена, сказала Элеонора съ отчаянною храбростью.
Такая храбрость была необходима для молодой дѣвушки, потому — что опекунъ ея въ это время совершенно растерялся. Побѣдивъ, однакожь, свое смущеніе, онъ проговорилъ:
— Вы любите кого-нибудь другаго?
Голова закружилась у Элеоноры и руки ея охолодѣли. Съ замираніемъ сердца она выжидала, что ее спросятъ, кого жь она любитъ; но мистеръ Стюартъ не предложилъ этого вопроса. Онъ дышалъ тяжело и смежилъ на-минуту свои глаза, какъ-будто желая побѣдить какую-то внутреннюю агонію. Затѣмъ, слабымъ и трепещущимъ голосомъ онъ сказалъ:
— Богатъ онъ?
Этотъ неожиданный вопросъ долженъ быль, по разсчетамъ Элеоноры, привести ихъ къ прямому и открытому объясненію. Она отвѣчала:
— Нѣтъ, у него не больше того, сколько вамъ досталось отъ папеньки по духовному завѣщанію.
Спокойствіе духа на этотъ разъ совершенно оставило ея опекуна.
— Элеонора, сказалъ онъ съ выраженіемъ бурнаго нетерпѣнія: — не говорите мнѣ о своемъ отцѣ. Говорите о настоящемъ дѣлѣ. Этотъ человѣкъ, приславшій письмо, желаетъ быть вашимъ женихомъ. Онъ богатъ. Вы не можете выйдти за бѣдняка. Моя обязанность — согласиться съ желаніемъ вашей матушки. Я просилъ васъ сюда затѣмъ, чтобъ…
Здѣсь онъ внезапно остановился и, облокотившись руками на столъ, простоналъ громко. Элеонора встала и поспѣшно подошла къ нему, причемъ все тѣло ея было проникнуто судорожнымъ трепетомъ.
— Я люблю другаго, сказала она: — отъ всего моего сердца, отъ всей души. При такомъ положеніи дѣла, вы не можете требовать, чтобъ я вышла за сэра Стефена Пенрайна. Я не желаю большаго богатства. Моего состоянія достанетъ для насъ обоихъ.
— Кто же избранникъ вашего сердца? Лордъ Эдгаръ?
— О, нѣтъ, нѣтъ! Какъ вы можете считать меня способною къ такому выбору? Не-уже-ли вы еще не узнали моего характера, вы, постоянный мой собесѣдникъ и наставникъ?
— Въ такомъ случаѣ назовите своего жениха. Будьте сострадательны ко мнѣ, Элеонора, иди и съ ума сойду. Мнѣ должно знать вашу судьбу, бѣдное, несчастное дитя! Скажите, кого вы любите, и мы придумаемъ, что можно для васъ сдѣлать. Ну, что же? Назовите его!
Онъ придвинулъ ее къ себѣ съ принужденной и болѣзненной улыбкой, странно-противорѣчившей съ мучительнымъ безпокойствомъ въ его глазахъ. Онъ началъ говорить съ нею, какъ съ малюткой, и нѣжно разглаживалъ ея волосы, какъ въ бывалые дни. Было что-то странное, неизъяснимо-ужасное въ его обращеніи: каждый жестъ его обнаруживалъ какую-то принужденную ласку и какое-то болѣзненное опасеніе. Элеонора устремила безнадежный взглядъ на его лицо: она уступила силѣ его судорожнаго объятія и склонилась передъ нимъ. Ея рука оперлась на его плечо; ея неровное дыханіе касалось его безкровной щеки. Она хотѣла говорить, но слова замирали на ея устахъ.
— Что же Элеонора? Будь смѣлѣе, дитя мое. Ну, шепни мнѣ на ухо.
И онъ отворотилъ свою голову, чтобъ облегчить признаніе смущенной дѣвушки; но ни одинъ звукъ не вырвался изъ устъ Элеоноры, хотя повидимому она не прочь была повиноваться Глубокая тишина нарушалась только боемъ стѣнныхъ часовъ и сильнымъ, ускореннымъ біеніемъ сердца въ этомъ человѣкѣ, употреблявшемъ тщетныя усилія проникнуть тайну своей воспитанницы. Элеонора слышала это біеніе, отзывавшееся болѣзненнымъ эхомъ въ глубинѣ ея собственной души. Наконецъ силы ее оставили и она упала въ обморокъ.
Съ бурнымъ отчаяніемъ и горькими упреками самому-себѣ, Давидъ Стюартъ положилъ молодую дѣвушку на софу, недоумѣвая, должно ли позвонить служанку или дождаться, пока Элеонора прійдетъ въ чувство. Въ эту минуту дверь библіотеки отворилась, и вошла леди Рэймонд, сопровождаемая Годфри.
Съ громкимъ крикомъ она подошла къ безчувственной Элеонорѣ и воскликнула:
— Что здѣсь такое, великій Боже! Что вы сдѣлали съ моей дочерью, съ моей Элеонорой? Такъ ли вы охраняете мое дитя? Что станется съ нами? Бѣдная Элеонора!
— Миссъ Рэймондъ упала въ обморокъ, когда мы разсуждали о содержаніи этого письма, сказалъ Давидъ, бросивъ черезъ столъ къ Годфри, который стоялъ съ нахмуренными бровями и наморщеннымъ челомъ, посланіе сэра Стефена.
— Отчего бы ни произошелъ припадокъ, но всякомъ случаѣ сестра моя была бы надежнѣе въ женскихъ рукахъ. Вѣдь она же не упала въ обморокъ, когда леди Маргарета впервые извѣстила ее объ этомъ сватовствѣ.
Выраженіе высокаго презрѣнія, сопрождавшаго эти слова, было потеряно для Давида Стюарта. Онъ наблюдалъ Элеонору, открывшею теперь свои глаза. Она улыбнулась и протянула руку, которую онъ поцаловалъ. Пусть весь свѣтъ соберется вокругъ него съ проклятіями на устахъ: Давидъ Стюартъ ничего не слышитъ, ничего не видитъ, кромѣ этой блѣдной дѣвушки, которая лежитъ здѣсь, въ библіотекѣ, гдѣ увидѣлись они въ первый разъ, и куда она, слабое дитя, прокралась потихоньку, чтобъ разспросить о кончинѣ своего отца, его благодѣтели и друга, ввѣрившаго ему судьбу единственной своей дочери. Опека оканчивается. Слабое дитя превратилось въ страстную, пылкую женщину. Какая судьба ожидаетъ ее? Кого она любить? О! можно ли угадать, кого она любитъ?
Погруженный въ эти мечтанія, онъ сознавалъ, однакожь, что леди Рэймондъ дѣлаетъ ему какіе-то упреки, и что Элеонора ходатайствуетъ за него передъ своею матерью; но въ чемъ и за что, о въ не понималъ. Когда Элеонору, противъ воли, отвели въ ея комнату, Годфри, оставаясь въ библіотекѣ, настроилъ свою рѣчь на гордый и презрительный тонь, изъ котораго значилось, что, по требованію современныхъ обстоятельствъ, опекунскія дѣла должны быть приведены въ юридическую ясность. Все это сознавалъ мистеръ Стюартъ — темно, сбивчиво, смутно, нераздѣльно, какъ-будто тревожилъ его кошмаръ въ полночный часъ. Онъ не произнесъ никакого отвѣта ни на что.
Наконецъ созналъ онъ, что его оставили одного. Это было значительнымъ облегченіемъ. Мистеръ Стюартъ упалъ въ кресла и опять закрылъ руками лицо. Когда мотомъ онъ оглянулся, послѣднее мерцаніе заходившаго солнца весьма-слабо отражалось на осеннемъ горизонтѣ. Онъ велѣлъ подать огня и принялся писать. Потомъ онъ послалъ за своимъ камердинеромъ.
— Санди, сказалъ онъ вошедшему камердинеру; — вотъ бумаги къ миссъ Рэймондъ. Она должна прочесть ихъ завтра. Какъ-скоро она одѣнется, вручи ей этотъ пакетъ. Мнѣ должно ѣхать въ Лондонъ, и я отправлюсь въ утреннемъ дилижансѣ. Твои услуги не нужны мнѣ. Я пройду одинъ черезъ паркъ.
Въ эту ночь Элеонора наблюдала Давида Стюарта. Она сидѣла у открытаго окна съ безсонными глазами и въ лихорадочномъ расположеніи духа. Онъ прохаживался по террасѣ и останавливался по-временамь на одномъ мѣстѣ, скрестивъ руки на груди, причемъ глаза его, казалось, были обращены на ея комнату. Ясно, что какая-то мысль слишкомъ тревожила мистера Стюарта, и нельзя было сомнѣваться, что въ эту ночь онъ думалъ о своей воспитанницѣ. Не разъ молодая дѣвушка собиралась выйдти къ нему въ садъ по росистой травѣ и объяснить, при тускломъ свѣтѣ луны, чувства своего сердца; но что въ такомъ случаѣ подумалъ бы мистеръ Стюартъ? Въ папильйоткахъ и ночной кофтѣ было бы весьма-неудобно разсуждать о важныхъ дѣлахъ, рѣшающихъ судьбу цѣлой жизни. Къ-тому же надлежало проходить мимо спальни матери, а сонъ леди Рэймондъ всегда былъ очень-легокъ. Элеонора осталась. Продолжая наблюдать опекуна, она замѣтила, что онъ становился все блѣднѣе и блѣднѣе, быть-можетъ, отъ дѣйствія ночнаго холода.
Скоро сдѣлалъ онъ нѣсколько шаговъ и протянулъ руки по направленію къ ея комнатѣ. Въ первую минуту она подумала, что мистеръ Стюартъ замѣтилъ, какъ она наблюдаетъ его. Этого, однакожъ, не могло быть, потому-что, его руки мгновенно опустились съ выраженіемъ какого-то страшнаго отчаянія. Быстро обогнулъ онъ черезъ лужайку уголъ дома и исчезъ.
Больше молодая дѣвушка не видала своего опекуна.
Съ первыми лучами утренняго солнца Элеонора, совсѣмъ одѣтая, была ужь на ногахъ. Она не спала всю ночь и не могла спать, потому-что съ тревожнымъ безпокойствомъ дожидалась обычныхъ дневныхъ часовъ, когда ей можно будетъ идти въ библіотеку и увидѣться съ опекуномъ. Элеонора думала теперь, что ей удалось наконецъ открыть самый надежный способъ къ объясненію своей тайны. Сказать прямо: «я люблю тебя», никакъ нельзя: нечего и думать объ этомъ; но вмѣсто всякихъ предварительныхъ разсужденій, она выразитъ изумленіе, будто понять не можетъ, какъ пришло ему въ голову, что она можетъ полюбить кого бы то ни было внѣ домашняго круга. Тогда мистеръ Стюартъ, соображая эту рѣчь съ вчерашнимъ признаніемъ, долженъ будетъ догадаться, что онъ самъ — единственный предметъ, на который могла быть обращена страсть молодой дѣвицы.
Ну, будь что будетъ: за однимъ часомъ волненія и безпокойства должна послѣдовать жизнь, полная безпрерывныхъ радостей и наслажденій. И эту жизнь, со всѣми ея надеждами, она при самомъ началѣ повергнетъ къ ногамъ своего опекуна. Пусть онъ самъ распоряжается всѣми будущими планами, какъ ему угодно, только бы ее не покидалъ на жертву какому-нибудь вертопраху, котораго она не знаетъ и съ которымъ, слѣдовательно, не можетъ быть счастлива. Вѣдь въ домѣ этого вертопраха она была бы заключенной въ клѣтку птичкой, тоскующей о своемъ гнѣздѣ! Ея родное гнѣздо — Аспендэйль, и она не оставить Аспендэйля, если по-крайней-мѣрѣ не захочетъ этого мистеръ Давидъ Стюартъ. Съ нимъ — другое дѣло! съ нимъ она готова летѣть хоть на тотъ край свѣта; но безъ него, жизнь не въ жизнь, радость не въ радость.
Такъ думала и мечтала молодая дѣвушка, медленно спускаясь по ступенямъ дубовой лѣстницы и останавливаясь почти на каждомъ шагу. Она шла въ библіотеку съ глубоко-обдуманнымъ намѣреніемъ повергнуть свою жизнь и надежды къ стопамъ безсознательнаго идола. Вотъ наконецъ она стоитъ у малиновой суконной двери, при самомъ входѣ въ завѣтное святилище, стоить и улыбается при мысли, какъ часто, въ былыя времена, маленькой дѣвочкой, она останавливалась на этомъ самомъ мѣстѣ, съ аспидной доской и тетрадкою въ рукахъ, припоминая дурно-выученный урокъ и опасаясь получить выговоръ за какую-нибудь страшную ошибку таблицы вычитанія.
Эти воспоминанія ободрили Элеонору. Вызвавъ еще разъ веселою улыбку на уста, она отворила тяжелую дверь и вошла. Опекуна не было въ библіотекѣ. Должно-быть, онъ вышелъ недавно, потому-что восковая свѣча продолжала горѣть и бумаги были въ безпорядкѣ разбросаны по столу.
Элеонора позвонила. Надлежало ей послать слугу къ мистеру Стюарту съ объявленіемъ, что она дожидается его въ библіотекѣ. Это будетъ удобнѣе, чѣмъ искать его въ столовой, гдѣ, вѣроятно, ужь находились Эмма и Годфри. Дернувъ за сонетку, она подошла къ письменному столу, чтобъ потушить безполезно-горѣвшую свѣчу. Странный видъ комнаты поразилъ непріятнымъ изумленіемъ Элеонору. Было ясно, что ее не убирали со вчерашняго дня. Ея перчатка лежала на стулѣ, гдѣ она сидѣла впродолженіе разговора; Шекспиръ былъ открытъ на томъ же мѣстѣ, которое она указала своему опекуну, когда сравнивала себя съ Оливіей. Огонь горѣлъ въ каминѣ безъ всякой надобности, потому — что и вечеромъ и утромъ было очень-тепло. Подойдя ближе, Элеонора замѣтила, что тутъ сожжена огромная кипа бумагъ.
Вошелъ камердинеръ мистера Стюарта.
— Санди, сказала Элеонора: — гдѣ мистеръ Стюартъ? Отчего не убрана библіотека? Что такое случилось?
Молодая дѣвушка была ужь увѣрена, что непремѣнно что-нибудь случилось.
— Мистеръ Стюартъ уѣхалъ въ Лондонъ. Онъ сказалъ объ этомъ наканунѣ. Ключница приказала вымыть и убрать хорошенько библіотеку; но горничная еще не успѣла приступить къ выполненію ея приказаній. Мистеръ Стюартъ оставилъ пакетъ для миссъ Раймондъ, и просилъ, чтобъ она потрудилась прочесть его, прежде чѣмъ онъ воротится домой.
Элеонора вздохнула свободнѣе. Пакетъ необходимо долженъ былъ имѣть связь съ вчерашней бесѣдой. По-крайней-мѣрѣ тутъ онъ объяснилъ причину своего внезапнаго отъѣзда. Годфри и Давидъ, вѣроятно, продолжали разговоръ послѣ того, какъ вчера она принуждена была уйдти въ свою комнату. Она не видала никого изъ нихъ. Леди Раймондъ рекомендовала ей успокоиться послѣ обморока и не приходить даже въ столовою къ обѣду. Она не знала ничего, что происходило въ остальные часы дня. Теперь она все узнаетъ.
Когда Санди затворилъ дверь, Элеонора сѣла у окна и открыла пакетъ. Тутъ были дѣловыя бумаги, письма и, между, ними письмо отъ ея опекуна.
Ну, конечно, онъ рѣшился выразить на бумагѣ то, чего не осмѣливался передать словами. Вѣроятно, онъ пишетъ, какъ трудно ему разстаться съ нею, какъ безумно онъ любитъ ее, свою воспитанницу и ученицу, какъ онъ жалокъ и несчастенъ послѣ предложенія сэра Стефена, и какъ трудно ему бороться съ собственными чувствами. А, можетъ быть, и то, что Годфри наговорилъ ему дерзостей и они поссорились. Въ такомъ случаѣ, опекунъ не воротится, пока не принудятъ ее къ ненавистному браку. Сердце молодой дѣвушки закипѣло негодованіемъ противъ Годфри.
Двѣ или три минуты она продержала въ рукахъ нераспечатанное письмо, сомнѣваясь и раздумывая, какъ обыкновенно всѣ мы дѣлаемъ при полученіи письма, отъ котораго ожидаемъ рѣшительнаго отвѣта на свои недоумѣнія. Затѣмъ она бросила бѣглый взглядъ на торопливый почеркъ, и прочла первыя двѣ строки. Прошло мною времени, прежде-чѣмъ она рѣшилась читать дальше — такимъ внезапнымъ ужасомъ объято было сердце молодой дѣвушки.
ГЛАВА XVII.
Обманутая надежда.
править
Вотъ письмо мистера Давида Стюарта:
"Элеонора, когда вы станете читать эти строки, человѣческій судъ долженъ будетъ подвергнуть вѣчному проклятію мою память. Простите ли вы меня?
"Величайшій преступникъ обыкновенно платитъ за свое злодѣйство казнію: моя жизнь обречена на казнь. Все можетъ быть выражено въ двухъ словахъ: вы — святая, я — безчестный человѣкъ. Отецъ вашъ завѣщалъ мнѣ управлять вашимъ имѣніемъ:, я рисковалъ и потерялъ все, у вашей матушки ничего нѣтъ; у васъ ничего нѣтъ: все потеряно! Еслибъ жизнь безчестнаго человѣка могла служить искупленіемъ его злодѣйствъ, я сталъ бы жить и смотрѣть на будущее; но никакой нѣтъ надежды, никакой!
«Желалъ бы писать связно; но съ этого утра я нахожу себя въ положеніи человѣка, который бредить наяву. Почта, доставившая письмо, которое я препроводилъ къ вамъ, привезла также мнѣ убійственное письмо, окончательно истребившее слабую надежду, которая поддерживала меня впродолжеліе двухъ послѣднихъ лѣтъ. Даже при этой надеждѣ жизнь была для меня смертельной мукой; но теперь, когда не стало надежды, жизнь превратилась въ адъ. Иду, куда зоветъ меня отчаяніе, куда упреки нашихъ родственниковъ не могутъ доходить до меня. Леди Рэймондъ и братъ вашъ ужь упрекали меня, незная и неподозрѣвая настоящей вины, превосходящей самые горькіе упреки, какіе только могутъ вырваться изъ ихъ устъ. Они воображаютъ… но зачѣмъ омрачать невинный умъ вашъ подозрѣніями ихъ? Довольно сказать: я невиненъ, въ чемъ меня подозрѣваютъ; но виноватъ я въ такомъ преступленіи, которое чернѣе, презрительнѣе, ненавистнѣе всякаго другаго, воображаемаго ими преступленія. Годфри Марсденъ заблагоразсудилъ принести мнѣ послѣднее письмо вашего отца къ леди Рэймондъ: онъ изъявилъ желаніе, чтобъ я прочелъ его еще разъ. Скажите ему, что это письмо произвело ожидаемый эффектъ: оно стрѣлою впилось въ мое сердце, и безъ того сраженное неисцѣлимой раной. Не знаю, сталъ ли бы я жить, нечитая письма; но я знаю, что не могу жить теперь, когда эти предсмертныя слова горятъ передо мною. О, Элеонора! они начертаны огненными буквами въ душной атмосферѣ, окружающей меня. Память его любви и безпредѣльной довѣренность ко мнѣ есть мой смертный приговоръ!»
Здѣсь письмо прерывалось. Продолженіе написано было перомъ болѣе-спокойнымъ:
"Я былъ непослѣдователенъ и безсвязенъ. Постараюсь изъяснить вамъ въ короткихъ словахъ сущность дѣла. Когда, по смерти адвоката Кристисона, было объявлено въ газетахъ о продажѣ Донлиса, вы припомните, что я тотчасъ же уѣхалъ въ Шотландію. Мнѣ пришло на мысль купить по-крайней-мѣрѣ домъ на тѣ деньги, которыя завѣщалъ мнѣ покойный вашъ родитель: земля, принадлежащая къ дому, могла быть продана отдѣльно. Въ это самое время, по какому-то странному, гибельному случаю, индійскій банкъ, состоявшій въ сношеніяхъ съ торговыми домами въ Эдинбургѣ, отсрочилъ уплату векселей. Вы не поймете извѣстной операціи, въ какую вовлекли меня, и потому я не стану описывать ее въ подробности. Довольно сказать, что заемъ огромной суммы на извѣстный срокъ спасалъ оба банка отъ банкротства, между-тѣмъ, какъ процентами этого займа я пріобрѣталъ капиталъ, болѣе-чѣмъ достаточный для приведенія въ исполненіе завѣтной мечты моей жизни: я могъ слова овладѣть Донлисомъ. Нужно ли говорить вамъ, Элеонора, что я вытерпѣлъ жестокую нравственную борьбу? Могу ли оправдаться тѣмъ, что самые опытные негоціанты считали эту операцію безопасной спекуляціей, и многіе дѣловые люди рѣшили единогласно, что я ничѣмъ не рисковалъ, ссужая на короткій срокъ ввѣренный мнѣ капиталъ?
"Когда я отдалъ ваши деньги, два торговые дома въ Эдинбургѣ и Калькуттѣ возстановили свой кредитъ и стали твердою ногою на коммерческой почвѣ. Но вскорѣ разнеслись непріятные слухи о сумасбродствѣ одного изъ партнёровъ индійской фирмы, еще прежде подозрѣваемаго въ чемъ-то хуже сумасбродства. Мое безпокойство увеличивалось со дня-на-день, съ часу-на-часъ. Моимъ первымъ наказаніемъ было то, что мистриссъ Кристисонъ измѣнила свои намѣренія относительно продажи Донлиса. Дочь не соглашалась на продажу, и мать должна была уступить. Никакія убѣжденія на нихъ не дѣйствовали, и я съ отчаяніемъ увидѣлъ, что все поставлено мною на карту для недостижимой цѣли. Затѣмъ, кто пойметъ тоску неизвѣстности и всѣ ужасы, овладѣвшіе моей душой? Когда я воротился изъ Эдинбурга, невидимый врагъ, казалось, слѣдовалъ за мною но пятамъ и безпрестанно нашептывалъ: — «а что, если все будетъ потеряно?»
"И все потеряно!
"Съ прибытіемъ леди Маргареты въ Аспендэйль, солнечный лучъ еще разъ освѣтилъ путь моей жизни. Она привезла съ собою отъ моего лондонскаго агента документы, изъ которыхъ было видно, что отданный въ ссуду капиталъ вмѣстѣ съ процентами будетъ, по всей вѣроятности, возвращенъ мнѣ мѣсяца черезъ два. Я началъ дышать свободнѣе и уже чувствовалъ себя счастливымъ. Богъ съ нимъ, съ этимъ Донлисомъ; ужь видно не владѣть мнѣ имъ никогда! Стараясь забыть прошедшее, я весь углубился въ свою будущность и съ нетерпѣніемъ дожидался времени, когда все прійдетъ опять въ прежній порядокъ. Увы! этому времени не суждено были воротиться. Послѣдовали отсрочки, нерѣшительныя обѣщанія, сомнѣнія, банкротство другаго торговаго дома въ Калькуттѣ, находившагося въ постоянныхъ сношеніяхъ съ той же фирмой, мошенничество одного изъ индійскихъ партнёровъ и близорукія распоряженія другихъ — все это запутало коммерческіе обороты страшнѣйшимъ образомъ.
"Одинъ изъ партнёровъ пріѣхалъ въ Марсель. Онъ отказался отъ поѣздки въ Англію, и я долженъ былъ увидѣться съ нимъ во Франціи. Его показанія окончательно сбили меня съ толку, хотя самъ онъ, повидимому, не терялъ надежды, и убѣдительно просилъ меня уполномочить его вести отъ моего имени переговоры съ индійский фирмой. Съ этой минуты я совершенно потерялъ голову и мрачное отчаяніе овладѣло мною.
"Страшный кризисъ разразился, наконецъ, во всей своей силѣ. Обѣ фирмы обанкротились вдругъ. Одинъ изъ партнёровъ застрѣлился, другой бѣжалъ въ Америку; не осталось ни шиллинга изъ погибшихъ мильйоновъ! Эта вѣсть достигла до меня вчерашній день. Въ то же время я получилъ отъ сэра Стефена формальную просьбу вашей руки.
"Когда леди Маргарета впервые повела рѣчь объ этомъ предметѣ, мои дѣла еще не были совершенно въ безнадежномъ состояніи, и признаюсь, я желалъ и надѣялся, что вы откажете этому жениху, что вы не любите его, и что я между-тѣмъ выиграю время прежде, нежели, потребуютъ отъ меня формальнаго отчета въ управленіи вашимъ имѣніемъ. Отсрочивъ одно или два супружества, я разсчитывалъ выждать коммерческій кризисъ и оправиться отъ грознаго удара; но послѣ ужасной вѣсти, сокрушившей меня вчера, одинъ только лучъ свѣта, одна соломенка оставалась для утопавшей души моей: я началъ желать, чтобъ вы полюбили сэра Стефена, чтобъ супружество съ богатымъ Шотландцемъ избавило васъ отъ конечной гибели, которую я устроилъ для васъ. Но вы не любите его… вы любите другаго — все погибло!
«О, Элеонора! Когда они станутъ говорить обо мнѣ и предадутъ проклятію мое имя, покрытое позоромъ, противопоставьте моему злодѣйству минувшіе счастливые годы. Всѣ станутъ увѣрять, что я лгалъ, когда говорилъ, что побилъ васъ нѣжно съ самаго вашего младенчества, и что всегда желалъ выполнить добросовѣстно свою обязанность въ-отношеніи къ вамъ; но это была правда, Элеонора… это была правда!»
Письмо опять прерывалось. Остальная часть его была забрызгана такъ, что едва можно было разобрать.
"Я выходилъ къ вашему окошку сказать вамъ послѣднее прости. О, какъ торжественно-спокойна эта жаркая ночь! Вы погружены въ тихій сонъ, и ангелы небесные охраняютъ вашъ покой. Вы молилось, быть-можетъ, за меня. Я не могу ни спать, ни молиться.
"Кого же вы любите, моя Элеонора? Я никогда не узнаю; но если онъ бѣдный человѣкъ, я поразилъ проклятіемъ его и ваше счастье. О! подумайте хорошенько, не есть ли это мгновенное увлеченіе юнаго сердца вашего? Вамъ еще не было времени утвердить на прочномъ основаніи свою склонность. Если это не болѣе, какъ скоропреходящая мечта пылкаго воображенія, постарайтесь принять благосклонно предложеніе сэра Стефена. Любовь въ вашемъ возрастѣ часто бываетъ слѣпа и неразумна. Современемъ, можетъ-быть, вы съ улыбкою станете смотрѣть на предметъ своихъ настоящихъ мечтаній.
"Но что же я за человѣкъ, дерзающій предлагать вамъ совѣты? Не я ли изуродовалъ вашу жизнь, и навсегда свернулъ съ прямой дороги естественное направленіе вашихъ чувствъ? Увы, быть-можетъ, нѣтъ для васъ правильнаго выбора, и счастье сдѣлалось невозможнымъ! Куда умчались тѣ блаженные дни, когда мечталъ я быть полезнымъ для васъ въ рѣшительныхъ минутахъ вашей жизни? Я сгубилъ васъ, сгубилъ себя, обманулъ мошеннически вдову и сироту!
"Скитаюсь, какъ демонъ, ищу покоя и не нахожу! Еслибъ въ эту ночь была естественная атмосфера, холодъ освѣжилъ бы мой мозгъ; но самое небо противъ меня. И не могу дышать; зной страшный; ваше окно все еще открыто. Милое дитя! Да не возмутитъ мое жалкое прощанье твоего кроткаго и спокойнаго сна! Повѣрь мнѣ — о, именемъ прошедшаго невозвратимаго счастья, именемъ настоящей моей гибели и отчаянія заклинаю тебя! — повѣрь, что я всегда считалъ священнымъ для себя долгомъ выполнить во всей точности послѣднюю волю твоего отца. Вся жизнь моя была посвящена тебѣ. Еслибъ я разъ подумалъ о собственныхъ своихъ выгодахъ, я не замедлилъ бы промѣнять Аспендэйдь на Индію или Шотландію. Но я думалъ исключительно о васъ. Кто повѣритъ этому? Одинъ часъ искушенія уничтожилъ всѣ плоды долголѣтнихъ усилій, всѣ мои обѣты! Упреки твоихъ родственниковъ раздаются въ ушахъ моихъ, несправедливые, но тѣмъ неменѣе заслуженные упреки. Голосъ мертвеца соединяется съ ними. Даже вы, быть-можетъ — какое право я имѣю надѣяться на ваше снисхожденіе и пощаду? — даже вы, если точно вы любите, подвергаете меня горькой укоризнѣ. Вы не можете выйдти за своего жениха, потому-что онъ бѣденъ и я довелъ васъ обоихъ до состоянія совершеннѣйшей нищеты.
"Смерть моя была бы, кажется, не такъ мучительна, еслибъ я былъ увѣренъ, что вы простите меня. Но этого не можетъ быть. О, еслибъ я могъ растерзать свое сердце собственными руками! Оставляю вашъ домъ… оставляю заряженные пистолеты… гостепріимное жилище не должно быть осквернено моею кровью. Смерть, безвѣстная, какъ мой стыдъ, паритъ надо мною. Тамъ, гдѣ мы часто гуляли и сидѣли вмѣстѣ — гдѣ вы нѣкогда обѣщались быть снисходительною ко мнѣ — тамъ я окончу свое жалкое существованіе. Пусть сѣдой мохъ на камняхъ ревущаго Линна напомнитъ вамъ могилу несчастнаго друга. Если вы можете принудить свое сердце къ благосклонному принятію безкорыстной любви этого богача, отдайте ему свою руку. Выходите замужъ и оставьте Аспендэйль. И если, милостію Божіею, вы будете счастливы, выберите свѣтлый и ясный день, пріидите къ ревущему Линну, и пусть уста ваши произнесутъ прощеніе и благословеніе на мою погибшую память.
"Темнѣетъ. Это часъ передъ разсвѣтомъ; но я не увижу зари этого дня. О, Элеонора! пощадите память мою! Не позволяйте имъ проклинать меня прежде насъ; умоляю васъ объ этомъ ради младенческихъ дней вашихъ, когда я былъ вѣрнымъ нашимъ хранителемъ и опекуномъ.
Что послѣдовало за чтеніемъ этого письма, Элеонора никогда въ послѣдующіе годы не могла ясно припомнить и сообразить. Суматоха во всемъ домѣ, толкотня, восклицанія ужаса и порицанія, крикъ, брань, стоны, плачъ. Двери отворялись и затворялись; какія-то угрюмыя фигуры сновали взадъ и впередъ, суетились, толкались, перегоняли другъ друга. Разсыльные промчались мимо оконъ, и стукъ отъ лошадиныхъ копытъ болѣзненно проникъ до самаго мозга Элеоноры. На стѣнныхъ часахъ, между-тѣмъ, раздавались удары за ударами, какъ въ обычные дни, когда время измѣрялось для жизни, а не для вѣчности. И вотъ, наконецъ, общій гвалтъ сформировался въ единодушное выраженіе отвращенія и ужаса. Какъ это случилось, Элеонора не помнила и не знала. Кто-то принесъ достовѣрную вѣсть объ извѣстномъ мѣстѣ у Линна, гдѣ совершилось самоубійство. Земля была изрыта у подошвы одного дерева, выдававшагося на бездонную трясину недалеко отъ водопада. Изорванный платокъ висѣлъ на одномъ изъ сучьевъ: это послужило для съищиковъ маякомъ, гдѣ они должны были остановиться. Тѣло не найдено. Нѣкоторые смѣльчаки, уцѣпившись за вѣтви дерева, спускались, съ заступомъ въ рукѣ, къ самой серединѣ болота, чтобъ вытащить оттуда мертвеца и предать погребенію; но старанія ихъ остались безуспѣшными. Они воротились, и Элеонора узнала, что Давидъ потонулъ въ ревущемъ Линнѣ.
Другія мысли соединялись съ этимъ происшествіемъ. У ней не было теперь никакого состоянія. Капиталъ, оставленный отцомъ, погибъ. Было ясно и то, что опекунъ не любилъ ея. Его странное волненіе и разсѣянность были слѣдствіемъ скрытаго ужаса, ошибочно принимаемаго за любовь. Мать и Годфри, нѣтъ сомнѣнія, растерзаютъ ея сердце, призывая на неумолимый судъ погибшаго человѣка. Но всѣ эти соображенія въ настоящемъ случаѣ еще неслишкомъ тревожили Элеонору. Умъ ея останавливался на нихъ впослѣдствіи часто и настойчиво; но теперь господствующій ужасъ истреблялъ въ ея душѣ всякіе разсчеты, основанные на воспоминаніяхъ. Одна только мысль вертѣлась и кружилась въ ея разгоряченномъ мозгу, мысль о его внезапной кончинѣ. Умеръ онъ, потонулъ въ ревущемъ Линнѣ. Изъ-подъ гнета этой мысли молодая дѣвушка не могла высвободить свою голову и сердце; желѣзными тисками она сдавливала весь ея организмъ и отнимала всякую возможность приковать вниманіе къ другимъ идеямъ.
Давидъ Стюартъ умеръ. Нѣтъ его больше. Потонулъ онъ въ ревущемъ Линнѣ — потонулъ, потонулъ!
ГЛАВА XVIII.
Перемѣна обстоятельствъ.
править
Вѣсть объ ужасномъ событіи распространяется съ быстротою пожара во время бури. Въ двадцать-четыре часа всѣ ближайшіе и отдаленные сосѣди знали положительно, что у миссъ Рэймондъ не осталось ни гроша, и что опекунъ ея окончилъ жизнь самоубійствомъ. Аспендэйльскія бѣдствія увеличились еще несчастіемъ, поразившимъ въ-частности мистриссъ Марсденъ. Старика Фордайса разбило параличомъ въ это утро, и Эмма должна была отправиться домой, чтобъ ухаживать за отцомъ.
Леди Маргарега, успѣвшая между-тѣмъ, на пути въ Ланаркскую Ложу, доѣхать до Эдинбурга, воротилась опять въ Аспендэйль, чтобъ утѣшать Элеонору. Никогда присутствіе друга не оказывалось необходимымъ въ такой степени. Элеонора была оглушена и отуманена своей тоской. Блѣдною тѣнью она переходила изъ комнаты въ комнату, садилась, когда уставала, и смотрѣла на всѣ окружающіе предметы безъ цѣли, безъ намѣренія. Семь лѣтъ сряду она занимала за столомъ свое мѣсто подлѣ него: часъ обѣда былъ теперь для нея смертельной мукой. Весь день глядѣла она съ неизъяснимой грустью на дорогу передъ окнами, прекрасную извилистую дорогу, окаймленную каштановыми и буковыми деревьями, гдѣ они такъ часто ѣздили верхомъ, гдѣ Маргарета кормила его лошадь изъ цвѣточной корзинки въ тотъ день, когда молодая дѣвушка впервые разгадала свою любовь. Повременамъ, заходя въ библіотеку, она смотрѣла на его книги, но не смѣла открыть ихъ, изъ опасенія увидѣть на поляхъ сдѣланныя имъ отмѣтки.
Въ комнату матери Элеонора не смѣла заглянуть: тамъ сидѣлъ Годфри. Молодая дѣвушка помнила, будто сквозь сонъ, страшную брань своего полубрата, разразившуюся утромъ, при началѣ этой ужасной бури. Громкій его голосъ громомъ раздавался тогда по всему дому. Леди Рэймондъ между-тѣмъ плакала и стонала. Одна и та же сентенція безпрестанно вырывалась изъ устъ ея:
— О, если бы зналъ сэръ Джонъ, какъ его обманутъ! О, если бы зналъ онъ!
И весь день молодая дѣвушка бродила одна съ своею тоской. Съ наступленіемъ ночи, она опять одинокая, усѣлась, у окна, думая о той другой ночи, о смерти и гробовомъ молчаніи, прислушиваясь къ завыванію осенняго вѣтра, который гудѣлъ неумолкаемо между цвѣточными куртинами, гдѣ уже не гулять ей съ любимымъ опекуномъ. О, какъ страшно долженъ былъ завывать этотъ вѣтеръ надъ поверхностью подъ ревущаго Линна!
И среди окружавшаго мрака, молодая дѣвушка начала пламенно молиться за Давида: да отпуститъ Господь Богъ всѣ прегрѣшснія несчастному, оставившему безъ Его святой воли этотъ дольній міръ, исполненный для него плача и скорби. Ночной мракъ исчезъ, занялась заря, востокъ озолотился первыми лучами солнца, а Элеонора, колѣнопреклоненная, все еще молилась за своего усопшаго друга!
Позднимъ вечеромъ на пятый день пріѣхала Маргарета. Элеонора никогда не плакала много, а въ настоящемъ случаѣ тоска ся была почти безмолвна. Печально сидѣла она безъ всякаго занятія въ полуосвѣщенной гостиной; но лишь-только Маргарета переступила за порогъ, молодая дѣвушка съ судорожнымъ крикомъ бросилась къ ней навстрѣчу. Глаза леди Маргареты были красны и тяжелы отъ слезъ. При этой встрѣчѣ, она опять расплакалась и, заключивъ Элеонору въ объятія, принялась цаловать ея голову, щеки, руки.
— Ахъ, Боже мой! рыдала Маргарета: — я думала, что ужь выплакала всѣ свои слезы. Какой ужасный день, милая Элеонора, бѣдное дитя мое! Но ты простишь его, я увѣрена, ты его простить. Онъ въ могилѣ, и наша обязанность — похоронить его недостатки. Надобно подумать, что намъ дѣлать теперь, бѣдная моя Элеонора. О, кто бы могъ ожидать этого! Съ такимъ безпримѣрнымъ терпѣніемъ трудился онъ для своей матери впродолженіе первыхъ лѣтъ своей юности! Никому и никогда не былъ онъ долженъ ни одного фартинга! Ахъ, Элеонора, еслибъ мать его дожила до этого страшнаго дня! Какъ это хорошо, что благовременно успокоилась она въ ранней могилѣ! Бываютъ скорби и лишенія, которыя должны быть признаны за дѣйствіе особеннаго милосердіи Божія, а мы, слѣпые черви, не хотимъ этого видѣть… Ахъ, что за будущность открывается для тебя, бѣдное дитя!… Но я съума сошла. Я пріѣхала утѣшать тебя и обсудить прежде всего за что намъ приняться. Я оставила Эвфимію у герцогини; всѣ мои мысли и заботы должны быть посвящены тебѣ одной. Посмотримъ, въ какомъ положеніи дѣла. Правда ли, что все погибло? Мнѣ извѣстно только въ общихъ чертахъ, что онъ умеръ и ты потеряла свое имѣніе.
Элеонора подала Маргаретѣ прощальное письмо своего опекуна, и та прочла его со слезами, вздохами и рыданіями.
— Конечно, извинить его нельзя… что и говорить объ этомъ? воскликнула леди Маргарета: — но Боже мой, какую пытку онъ долженъ былъ вытерпѣть!
Соболѣзнованіе Маргареты къ Давиду утѣшило Элеонору. Она не вдавалась въ разборъ ея чувствъ; но для нея ужь отрадно было общество особы, говорившей съ нѣжностью о ея другѣ, котораго всѣ порицали и проклинали, всѣ, за исключеніемъ, однакожъ, старика Фордайса. Оправившись отъ апоплексическаго удара, добрый пасторъ, едва получившій нѣкоторую возможность говорить и понимать, написалъ къ Элеонорѣ записку, гдѣ она явственно поняла весьма-немного сентенцій, начинавшихся словами: «Бѣдный Давидъ Стюартъ».
Элеонора поспѣшила извѣстить благочестиваго старца, бывшаго нѣкогда ея наставникомъ и единственнымъ другомъ. Достопочтенный пасторъ лежалъ неподвижно на болѣзненномъ одрѣ, скрестивъ на груди свои безсильныя руки. При взглядѣ на него, страдавшее сердце дѣвушки исполнилось благодарности и любви. Слова старца успокоили ее, несмотря на улыбку, съ какою были произнесены: то была параличная улыбка, исшедшая изъ души, готовой переселиться въ другой, лучшій міръ, и почти ужь несознавшей присутствія любимыхъ предметовъ на землѣ.
Присутствіе Маргариты служило для всѣхъ и каждаго утѣшеніемъ и отрадой. Ея погасшая веселость смѣнилась озабоченною нѣжностью, какой до-сихъ-поръ Элеонора не замѣчала ни въ комъ. Повсюду она являлась истинною посланницею Неба, распространявшею жизнь и надежду вокругъ себя. Она успокоивала леди Рэймондъ, ободряла перепуганную Эмму; оживляла назидательною бесѣдою мистера Фордайса, ласкала малютокъ Эммы, оставленныхъ, за отсутствіемъ матери, подъ надзоромъ суроваго отца; помогала самому Годфри въ его хозяйственныхъ отчетахъ и распоряженіяхъ, сдѣлавшихся необходимыми вслѣдствіе страшнаго удара, разразившагося надъ фамильнымъ домомъ. Было рѣшено, рано или поздно, но оставить Аспендэйль. Все надлежало продать, и во всемъ должна была послѣдовать перемѣна, великая, бѣдственная перемѣна!
Леди Маргарета разсчитала, что, по окончаніи всѣхъ предварительныхъ приготовленій къ этой великой перемѣнѣ, необходимо отправить леди Раймондъ въ пасторатъ, а между-тѣмъ, когда агенты, оцѣнщики, маклера и лондонскіе юристы, занятые описью и оцѣнкою движимаго и недвижимаго имущества, ходили взадъ и впередъ отъ ранняго утра до поздней ночи, леди Рэймондъ не знала ничего, и ничто не возмущало ея покоя. Дверь роскошнаго будуара печальной вдовы казалась для всѣхъ границею какого-то другаго таинственнаго міра. Леди Рэймондъ, грустная и безпомощная, лежала тутъ на софѣ, какъ въ первые дни послѣ кончины супруга, когда Давидъ Стюартъ впервые явился въ Аспендэйль съ печальной вѣстью. Толкотня, суматоха, усиленная дѣятельность остальныхъ членовъ семейства, ранніе входы и поздніе выходы — все это нисколько не касалось до вдовствующей супруги сэра Джона, и неподвижность ея была священна для всего дома.
Не такъ было съ Элеонорой. Во всемъ, что считалось необходимымъ, она принимала теперь дѣятельное и постоянное участіе. Леди Маргарета понимала цѣну и значеніе напряженной дѣятельности въ часы скорби, хотя этого въ голову не приходило вдовствующей хозяйкѣ. Богу угодно было, чтобъ молодость Элеоноры омрачилось великимъ несчастіемъ, совершенно-измѣнившимъ перспективу ея жизни: пусть же она приготовится заранѣе смотрѣть на будущность съ яснымъ и спокойнымъ лицомъ, безъ ропота, безъ жалобы и упрековъ. Впереди — мрачная неизвѣстность, грозная и таинственная. Тѣмъ болѣе требовалось нравственной энергіи и присутствія духа; то и другое въ извѣстной степени пріобрѣтается терпѣніемъ и привычкою къ труду: пусть же трудится молодая дѣвушка усердно, неутомимо. Таковы были правила леди Маргареты.
И Элеонора оказала себя вполнѣ-достойною своей руководительницы. Трогательно было видѣть, какъ эти двѣ женщины, еще такъ недавно блиставшія въ модныхъ лондонскихъ салонахъ высшаго круга, несли теперь тяжелое бремя жизни, нечуждаясь самой черной работы, присвоенной служанкамъ. Утѣшая свою подругу и ободряя ее на подвигъ, Маргарета старалась въ то же время внушить Элеонорѣ, что во всѣхъ случаяхъ нашей жизни неизмѣнно дѣйствуетъ промыслъ Божій. Всегда она была дѣятельна, хотя невсегда спокойна — быть можетъ Элеонора полюбила бы ее меньше, еслибъ неизмѣнное спокойствіе составляло существенную черту въ характерѣ ея прекрасной руководительницы. Сильные и внезапные потоки слезъ весьма-часто орошали щеки бѣдной Маргареты, хотя этотъ насильственный взрывъ сердечной грусти никогда не отвлекалъ ея отъ предстоящей обязанности. Отъ первой встрѣчи съ Элеонорой въ ранній утренній часъ до поздняго вечера, когда звучный ея голосъ читалъ молитву на сонъ грядущій, она не пропускала ни малѣйшаго случая къ утѣшенію или услугѣ. любя и уважая Маргарету всѣмъ сердцемъ, молодая дѣвушка готова была открыть ей всѣ помышленія своей души, за исключеніемъ только одной завѣтной тайны, состоящей въ томъ, что она любила опекуна, и все еще продолжала думать, что опекунъ любилъ ее. Этой тайны никто бы не вырвалъ изъ ея сердца.
И, однакожь, Маргарета, соображая послѣднія происшествія, могла бы теперь убѣдить свою подругу, что предполагаемая ею любовь никогда не существовала въ сердцѣ Давида Стюарта. Даже его послѣднее письмо, нѣжное и исполненное отчаянія, было скорѣе письмомъ преступнаго отца къ оскорбленной дочери, чѣмъ выраженіемъ какихъ-нибудь другихъ отношеній.
Съ однимъ только Годфри, котораго молодая дѣвушка всего менѣе захотѣла бы выбрать въ повѣренные своихъ тайнъ, однажды, въ минуту скорби и досады, говорила она такимъ-образомъ, что оставила въ его душѣ неизгладимое убѣжденіе въ привязанности, какую она чувствовала.
Годфри внезапно вошелъ въ гостиную съ распечатаннымъ письмомъ въ рукѣ. Онъ остановился среди комнаты и, продолжая стоять, устремилъ пристальный взглядъ на Элеонору. Наконецъ онъ сказалъ суровымъ и мрачнымъ тономъ:
«Всѣ эти событія повергли мать мою въ ужасную болѣзнь».
Въ его голосѣ слышался какой-то отзвукъ страннаго обвиненія, какъ-будто Элеонора подвергалась отвѣтственности за прошедшіе ужасы. Губы ея поблѣднѣли, и она отвѣчала едва-слышно:
— И я также была очень-больна.
— Ты молода и, сравнительно, сильна, возразили Годфри: — ты не можешь страдать въ такой степени, какъ матушка. Еслибъ ты не ободряла притязаній этого негодяя на власть, онъ никогда, конечно, не забылся бы до такой дерзости и безстыдства.
— Великій Боже! воскликнула молодая дѣвушка вся вспыхнувъ. — Какъ тебѣ не стыдно, Годфри! Я была маленькой дѣвочкой, когда поселился у насъ мистеръ Стюартъ. Я ничего не знала объ этимъ дѣлахъ. Какая поразительная, страшная несправедливость!
— Однакожъ, молодость не помѣшала тебѣ ободрять его до такой степени, что мать моя сдѣлалась нулемъ въ своемъ собственномъ домѣ. Вопросъ теперь въ томъ, что намъ дѣлать? Я ужь перевелъ на матушку, а послѣ ея смерти — на тебя, десять тысячъ фунтовъ стерлинговъ, доставшихся мнѣ но завѣщанію сэра Джона. Остальная сумма принадлежатъ Эммѣ вслѣдствіе свадебнаго контракта, и я тутъ не имѣю никакой власти. Я могъ бы ограничить свои распоряженія назначеніемъ небольшаго пожизненнаго пансіона въ пользу матушки; но въ такомъ случаѣ, мнѣ кажется, не была бы соблюдена строгая справедливость въ-отношеніи къ тебѣ.
— Ахъ, не говори обо мнѣ, Годфри! Не включай меня въ эти соображенія и разсчеты. Пусть только маменька будетъ обезпечена.
— Тутъ идетъ рѣчь не о разсчетахъ, а о томъ, чего требуетъ долгъ строгой справедливости, возразилъ угрюмый Годфри. — Мнѣ просто кажется, что я выполняю свою обязанность, когда передаю деньги сэра Джона его дочери. Мое состраданіе къ кому бы то ни было не идетъ здѣсь въ разсчетъ. Сэръ Джонъ не отказалъ бы мнѣ денегъ, еслибъ могъ предвидѣть, что собственная дочь его останется безъ гроша. Я объявляю, что успѣлъ сдѣлать съ своей стороны: это немногимъ увеличиваетъ комфортъ моей матери, хотя окончательно разрушаетъ благосостояніе моего семейства и заставляетъ меня работать изъ-за куска хлѣба. Ты можешь сдѣлать больше меня, и обязана, какъ дочь, сдѣлать все, что можешь.
— Какъ? Я могу сдѣлать больше тебя?
— Да. Сэръ Стефенъ Пенрайнъ все еще изъявляетъ желаніе жениться на тебѣ.
— Изъявляетъ… же-ла-ні-е?!
— Именно такъ, хотя бы эта фраза непріятно звучала для твоихъ ушей. Вотъ письмо сэра Стефена Пенрайна.
Элеонора взглянула на конвертъ: письмо было адресовано къ Годфри.
"Незная, къ кому собственно должно адресоваться при настоящихъ грустныхъ обстоятельствахъ, когда приведено въ извѣстность мошенничество господина Стюарта, я пишу вамъ съ тѣмъ, чтобъ юности до вашего свѣдѣнія, что имѣніе миссъ Рэймондъ никогда не входило въ мои разсчеты. Слѣдственно, послѣднее событіе не производитъ существенной перемѣны въ моихъ чувствахъ. Миссъ Рэймондъ, если ей угодно, можетъ включить условіе въ брачный контрактъ, что леди Рэймондъ будетъ жить у насъ. Объявляю, что такое условіе не будетъ для меня обременительнымъ.
"Въ нетерпѣливомъ ожиданіи вашего отвѣта,
"Имѣю честь быть,
"Вашимъ покорнѣйшимъ слугою,
— Ахъ, какое письмо! вскричала Элеонора, когда пылкому ея воображенію представилась картина зависимости ея матери отъ этого человѣка, отзывавшагося съ такимъ презрѣніемъ о ея покойномъ опекунѣ. — Ахъ, какое письмо! Никогда, никогда не соглашусь я быть женою этого человѣка.
— Не знаю, какіе недостатки ты находишь въ этомъ письмѣ, сказалъ Годфри. — Сэръ Стефенъ испрашиваетъ твоего согласія.
— Требуетъ, а не испрашиваетъ.
— Ну, все-равно. Вѣроятно, такъ или иначе, ты поощрила его склонность, и вотъ онъ формально приступаетъ къ дѣлу. Что тутъ дурнаго? Если ты знаешь свѣтъ, такъ знаешь и то, что сэръ Стефенъ поступаетъ великодушно въ-отношеніи къ тебѣ.
— Но его выраженія слишкомъ-невеликодушны въ-отношеніи… къ другимъ, сказала Элеонора съ грустной застѣнчивостью.
— Какъ же иначе прикажешь честному человѣку отзываться о неслыханномъ мошенничествѣ твоего гнуснаго опекуна?
— Годфри! сказала Элеонора съ необыкновенною запальчивостью: — пусть будетъ этому конецъ разъ и навсегда. Что хочешь говори о немъ съ другими, брани его, порицай, проклинай, если достанетъ у тебя совѣсти, но передо мной не смѣй унижать его имя и память. Онъ погибъ за свой проступокъ… погибъ за несчастное имѣніе, которое я согласилась бы тысячу разъ подарить ему, чтобъ избавить его отъ малѣйшаго безпокойства. О! еслибъ онъ былъ здѣсь въ эту минуту, продолжала молодая дѣвушка съ возраставшимъ одушевленіемъ: — еслибъ онъ поберегъ свою драгоцѣнную жизнь по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько часовъ, я бы сказала ему: — «не думай больше объ этомъ. Живи и будь доволенъ. Вмѣстѣ съ тобою я стану трудиться изъ-за куска хлѣба, буду работать для тебя, пойду въ гувернантки, въ служанки…»
— И уйдешь въ сумасшедшій домъ, я полагаю, сказалъ Годфри съ презрительной улыбкой. — Повторяю еще разъ, что имѣніе моей матери погибло вмѣстѣ съ имѣніемъ, которое ты готовилась промотать съ этимъ великодушнымъ джентльменомъ. Матушка доведена до нищеты; здоровье ея разстроено; послѣдніе дни ея жизни омрачены ужасами и безпокойствами, произведенными человѣкомъ, который обязанъ былъ священнымъ долгомъ покровительствовать ей. И вотъ, вмѣсто того, чтобъ поспѣшить исполненіемъ своихъ обязанностей, какъ дочь, ты продолжаешь сумасбродствовать о человѣкѣ, который, еслибъ не утонулъ, погибъ бы на галерахъ. Это ли твоя дѣтская любовь? Ну, положимъ, ты пойдешь въ гувернантки: что же станется съ твоей матерью? Не прикажешь ли и ей идти въ гувернантки?
Саркастическая улыбка, сопровождавшая послѣднія слова, была потеряна для Элеоноры. Блѣдная и подернутая судорожнымъ трепетомъ съ головы до ногъ, она сѣла, ухватившись за ручки креселъ, какъ-будто слова Годфри могли провалить ее сквозь землю, если бъ по сторонамъ ея не было этой поддержки.
Въ эту минуту вошла леди Маргарета. Кто помнитъ нѣжную и умилительную ласку Пасты къ ея дѣтямъ въ Медеѣ, прежде, чѣмъ запоетъ она «Miserі Pargoleiti» и граціозно обовьетъ руками эти маленькія головки, тотъ можетъ составить нѣкоторое понятіе о леди Маргаретѣ, когда она выступила впередъ и прижала Элеонору къ своей груди. Молодая дѣвушка слабо застонала. Яркая краска вспыхнула на щекахъ Маргареты.
— Что это значитъ, мистеръ Марсденъ? сказала она.
— Ничего. Элеонора, видите ли, не любитъ, когда въ ея присутствіи зло называютъ зломъ, и не хочетъ позволить, чтобъ осуждали поведеніе мистера Стюарта. Безчестный лицемѣръ! Вотъ къ чему привели его ханжество и фальшивая филантропія!
Леди Маргарета пришла въ сильнѣйшее волненіе.
— Онъ никогда не лицемѣрилъ, сказала она. — Вы ошибочно считаете лицемѣріемъ его нерѣшительность и слабость. У него не было силы и онъ палъ. Умеръ онъ и предсталъ предъ судъ Божій — чего же вы хотите? Его обязанностью было хранить имѣніе Элеоноры: онъ не выполнилъ долга. Ваша обязанность, въ эту минуту сѣтованія и скорби, утѣшать свою сестру и помогать ей… свято ли вы исполняете этотъ долгъ? О, мистеръ Марсденъ! мы сами были когда-то безпріютной сиротой: вамъ ли обнаруживать жестокость вмѣсто покровительства тамъ, гдѣ оно всего-болѣе необходимо!
— Съ этою жестокостью, сказалъ Годфри торжественнымъ тономъ: — я вѣрнѣе, чѣмъ всѣ вы, опредѣлилъ въ свое время истинный характеръ мистера Стюарта. Послѣдствія оправдали мой судъ.
И онъ вышелъ изъ комнаты величественнымъ шагомъ. Маргарета оборотилась къ Элеонорѣ.
— Что же это такое, дитя мое? сказала она: — о чемъ онъ спорилъ съ тобою?
Она поправила прическу молодой дѣвушки и поцаловола ее съ материнскою нѣжностью.
— Они хотятъ, чтобъ я вышла за сэра Стефена Пенрайна, сказала Элеонора отчаяннымъ голосомъ: — онъ писалъ опять. Годфри говоритъ, что матушка доведена до нищеты, и что я должна подумать объ этомъ.
— Но развѣ ты не любишь сэра Стефена? Мнѣ казалось, душечка, что предпочитаешь его другимъ, и…
— О, нѣтъ, нѣтъ!
Послѣдовала пауза. Затѣмъ Маргарета повела рѣчь звучнымъ и вкрадчивымъ голосомъ, исполненнымъ глубочайшей симпатіи.
— Элеонора, я убѣждена и знаю, что Годфри въ суровыхъ и жосткихъ выраженіяхъ высказалъ тебѣ свою мысль; но будь благоразумна, мой ангелъ, и войди хладнокровно въ его виды относительно того, что должно дѣлать. Ты грустишь, задумываешьсч, тоскуешь: я совершенно понимаю, что при такомъ расположеніи духа тебѣ трудно смотрѣть на будущее съ нѣкоторымъ удовольствіемъ; но все же, вѣдь, мой другъ, будущаго не минуешь. Этотъ джентльменъ любитъ тебя нѣжно. Безкорыстіе его въ настоящемъ случаѣ слишкомъ-очевидно. Всѣ отзываются о немъ съ хорошей стороны. Такому человѣку, мой другъ, ты можешь безопасно ввѣрить свою судьбу.
— Когда я была очень-молода, продолжала леди Маргарета, причемъ голосъ ея понизился на нѣсколько нотъ и сдѣлался еще нѣжнѣе: — когда была я очень-молода, меня задумали выдать за мистера Фордайса, который въ ту пору дожидался огромнаго наслѣдства. Я была бѣдна, хотя тебѣ трудно вообразить это, Элеонора: ничего въ свѣтѣ не можетъ быть страннѣе бѣднаго герцогства съ его великолѣпіемъ, пышностью и феодальными воспоминаніями. Единственный братъ мой продолжалъ свое воспитаніе въ одномъ изъ заграничныхъ университетовъ; отецъ мой и матушка были въ могилѣ; добрый старикъ-дѣдушка жилъ со мною въ Ланаркской Ложѣ, въ этомъ полуразвалившемся замкѣ, напоминавшемъ старинныя волшебныя сказки. Немногихъ людей мы видывали, но между ними я выбрала одного, который сдѣлался предметомъ моихъ дѣвическихъ мечтаній.
Вдругъ Маргарета остановилась и слезы градомъ потекли изъ глазъ ея. Затѣмъ она окончила рѣчь почти скороговоркой:
— Могу увѣрить тебя, мой другъ, что я была совершенно-счастлива съ мистеромъ Фордайсомъ, и такъ любила своего мужа, что повременамъ приходило мнѣ въ голову, могло ли всякое другое состояніе удовлетворить въ такой степени всѣмъ стремленіямъ моего сердца? Замужняя жизнь моя представляла безпрерывную перспективу ясныхъ и блистательныхъ дней, неомрачаемыхъ ни однимъ облачкомъ, и я ни на кого бы въ ту пору не согласилась промѣнять своего благороднаго супруга. Я улыбалась, когда вокругъ меня говорили о неравенствѣ нашихъ лѣтъ и объ измѣненіи нашихъ плановъ, когда, вслѣдствіе неожиданнаго супружества, наслѣдство перешло къ другой отрасли фамиліи Фордайсовъ. Я не спрашивала, кто былъ моложе, богаче и красивѣе: я любила своего мужа и гордилась, что онъ меня любитъ. Все это я говорю, мой другъ, съ единственною цѣлью убѣдить тебя выбросить изъ головы мысль, что супружество без страсти не можетъ быть счастливымъ. Многія дѣвочки думаютъ такъ; но онѣ ошибаются. Я была счастлива, Элеонора.
На это Элеонора отвѣчала глубокимъ вздохомъ.
Дѣло, однакожь, не терпѣло отлагательства и надлежало рѣшить его такъ или иначе. Надобно было отвѣчать на письмо сэра Стефена. На другой день Элеонора послала за Годфри и сказала, что она согласна.
— Но предупредите сэра Стефена Пенрайна, сказала она послѣ кратковременнаго объясненія: — предупредите, чтобъ онъ никогда въ моемъ присутствіи не говорилъ о моемъ опекунѣ, и пусть онъ знаетъ, что я соглашаюсь на этотъ бракъ изъ уваженія къ матери.
— Опять опекунъ! воскликнулъ Годфри съ презрительной миной.
— Пусть онъ вовсе не упоминаетъ имени мистера Стюарта, повторила Элеонора съ надменною твердостью: — и я требую, чтобъ онъ не позволялъ себѣ выраженій въ родѣ того, какое употреблено въ его письмѣ. Порицаніе покойника не принесетъ никакой пользы моей матери и увеличитъ мои страданія безъ всякой необходимости.
Годфри принялся писать отвѣтъ. Онъ писалъ размашисто и гнѣвно. Странное условіе, которое она предложила своему будущему мужу, было имъ изображено буквально, въ ея собственныхъ выраженіяхъ, и онъ разложилъ почтовый листъ на столѣ, какъ-будто подвергалъ свое писаніе на разсмотрѣніе Элеоноры. Но по какому-то странному, непонятному сцѣпленію идей, воображеніе молодой дѣвушки приняло совершенно-неожиданное направленіе. Звукъ пера, быстро скользившаго но бумагѣ, привелъ ей на память ея давно-прошедшую болѣзнь, томительную горячку, когда Давидъ Стюартъ ухаживалъ за нею, какъ за ребенкомъ: она слышала тогда, какъ писалъ онъ, и смутно сознавала, что онъ неутомимо бодрствуетъ при ея болѣзненномъ одрѣ.
Вся сцена съ невыразимою быстротою возобновилась въ ея памяти: блѣдное, безпокойное лицо; впалые, нѣжные глаза, несмыкавшіеся изъ-за нея по цѣлымъ суткамъ; звукъ его голоса, произносившаго молитву; прикосновеніе его руки къ ея разгоряченной головѣ; ежедневная, ежечасная заботливость о ней несчастнаго утопленника, порицаемаго теперь и проклинаемаго всѣми… и никогда больше не увидить она его сострадательнаго лица въ этомъ суетномъ и тщеславномъ мірѣ, гдѣ насильственно распоряжаются ея сердцемъ и требуютъ ея руки — что могло быть ужаснѣе этихъ трагическихъ образовъ и суевѣрій? Элеонора встала, когда Годфри положилъ письмо передъ ней. Съ отчаяннымъ воплемъ она закинула свои руки за голову и, падая опять въ кресла, зарыдала такимъ образомъ, какъ-будто ея сердце разрывалось на части.
Годфри взглянулъ на нее съ рѣшительнымъ негодованіемъ.
— Не будь актриссой, Бога ради! сказалъ онъ.
Любимая фраза Годфри, какъ и многихъ другихъ особъ, холодныхъ и безстрастныхъ. Никогда повидимому не приходитъ имъ въ голову, что актрисса копируетъ природу, быть-можетъ, въ ея преувеличенныхъ моментахъ, но все-таки природу. Шаги дикарей, жесты французовъ, чужды для насъ, но естественны для нихъ. Я всегда съ улыбкою выслушала замѣчаніе: «и что за чудная лунная ночь? Точь-вточь будто въ театрѣ на сценѣ!» — Не-ужели искусственная луна, по мнѣнію этихъ особъ, превосходитъ естественную?
Но Годфри неспособенъ былъ размышлять на этотъ ладъ. Его могли разстрѣлять, повѣсить, отнять у него жену и дѣтей — всѣ эти бѣдствія онъ перенесъ бы хладнокровно и спокойно, немигнувъ ни однимъ глазомъ, непошевеливъ бровями. Онъ зналъ это, гордился своей энергіей, и ему казалось, что такой способъ перенесенія житейскихъ напастей долженъ быть образцовымъ для всѣхъ. Другаго способа онъ не понималъ и не допускалъ. Его уваженіе было исключительно обращено на свою собственную личность.
ГЛАВА XIX.
Женихъ Элеоноры.
править
Прибытіе сэра Стефена Пенрайна въ Аспендэйль въ качествѣ нареченнаго жениха произвело весьма-пріятное впечатлѣніе на всѣхъ, за исключеніемъ его невѣсты. Леди Рэймондъ разсматривала его съ видимымъ любопытствомъ и тайнымъ сознаніемъ тріумфа. Въ немъ видѣла она завоеваніе своею прекрасною дочерью втораго сына, столько же достойнаго уваженія и любви, какъ Годфри. Она постигнуть не могла, какъ это Элеонора не сходитъ съума отъ такого великолѣпнаго жениха. Во первыхъ, всѣмъ было извѣстно, что сэръ Стефенъ плавалъ мастерски, на-славу, ни-чуть не хуже Леандра или Байрона: онъ держалъ и выигрывалъ богатѣйшіе заклады, переплывая огромныя пространства. Вовторыхъ, стрѣляя изъ пистолета, онъ мѣтко попадалъ въ самую середину шиллинга на разстояніи пятнадцати шаговъ. Втретъихъ, былъ онъ чудный всадникъ, непропускавшій ни одного случая принять участіе въ скачкахъ съ препятствіями, гдѣ не существовали для него никакія баррьеры, рытвины, перегородки, заборы. Было множество и другихъ неотъемлемыхъ достоинствъ у сэра Стефена Пенрайна; но я не намѣрена исчислять ихъ всѣ.
Годфри принялъ его съ такимъ радушіемъ, какого еще не обнаруживалъ ни къ одному изъ своихъ знакомыхъ. Они разговаривали дружелюбно о безнравственномъ и безхарактерномъ поведеніи Давида Стюарта. Леди Маргарита обращалась всегда-ласково съ обожателемъ Элеоноры, и прежняя улыбка вновь озарила ея лицо, когда она впервые встрѣтила и поздравила его.
Элеонора всегда была застѣнчива, печальна и робка. Сначала старались извинить ее въ глазахъ жениха, объясняя поведеніе молодой дѣвушки несчастной катастрофой и тѣмъ, что она съ младенчества воспитана была мужчиной, который кончилъ жизнь самоубійствомъ. Всѣ опасались за чувства сэра Стефена; но послѣдствіи вскорѣ обнаружили неосновательность такихъ опасеній.
Характеръ привязанности сэра Стефена, быть-можетъ, всего лучше объясняется тѣмъ обстоятельствомъ, что любовь къ себѣ невѣсты, послѣ того, какъ она изъявила согласіе на бракъ, считалъ онъ дѣломъ менѣе чѣмъ второстепеннымъ. Пусть только свадьба состоится, остальное — для него не важно. Давидъ Стюартъ могъ умереть на галерахъ, или погибнуть въ пыткѣ — какая до этого нужда сэру Стефену? Приключенія этого рода, какъ онъ самъ выразился, не произвели перемѣны въ его чувствахъ. Состояніе невѣсты погибло: очень-хорошо; его имѣніе не растрачено: у него попрежнему восьмнадцать тысячъ годоваго дохода и блистательная перспектива впереди. Отдайте ему невѣсту — онъ не смотритъ на случившіяся обстоятельства, которыя, въ-сущности дѣла, содѣйствовали какъ-нельзя-лучше его видамъ. Отдайте ему эту нищую красавицу — только въ ней нуждается онъ, а не въ богатствѣ ея. Отдайте ему ее теперь же на какихъ угодно условіяхъ, съ приданымъ или безъ приданаго, съ долгами или безъ долговъ, съ любовью или безъ любви — все-равно. Конечно, было бы недурно внушить ей нѣжную привязанность къ себѣ; да что же прикажете дѣлать, когда не внушается? Пусть она будетъ его, во-вслкомъ-случаѣ его, пойдетъ ли она подъ вѣнецъ вся въ цвѣтахъ и съ розовой улыбкой на устахъ, или станетъ задыхаться въ траурномъ платьѣ отъ тяжкихъ вздоховъ и рыданій. Его страсть къ ней была хищною птицей, схватывающей налету свою добычу. Надежда, нѣжность, любезничанье, томительныя ожиданія столько же могли приходить ему въ голову, какъ коршуну, который, выдѣлывая круги въ воздухѣ, готовится захватить въ свои когти неосторожную голубку. При-всемъ-томъ, жизнь была для него безпокойной горячкой, прежде чѣмъ совершились окончательныя приготовленія къ свадьбѣ, и получилъ онъ право называть ее своею передъ цѣлымъ свѣтомъ.
Есть женщины, которымъ преимущественно нравится этотъ родъ страсти, и онѣ гордятся, что успѣли внушить ее. Странное заблужденіе чувственности! Такую любовь, основанную на грубомъ эгоизмѣ, время сглаживаетъ съ такою же легкостью, съ какою дитя стираетъ цифры на аспидной доскѣ. Она ничего не помнитъ изъ прошедшаго, а будущее для нея и подавно не существуетъ. Бѣдныя деревенскія дѣвушки постоянно испытываютъ цѣнность этой фальшивой страсти. Проникнутыя простодушнымъ отчаяніемъ, онѣ понять не могутъ, какъ это никакими слезами и мольбами нельзя подѣйствовать на сердце человѣка, который еще такъ недавно готовъ былъ пожертвовать жизнью изъ-за одной улыбки. — «Вѣдь онъ любилъ меня — Боже мой! если бъ вы знали, какъ онъ любилъ! Онъ чуть-чуть не застрѣлился отъ любви ко мнѣ. А теперь? Теперь я увѣрена, онъ будетъ даже радъ, если я утоплюсь съ тоски». Гаковы обыкновенныя жалобы этихъ простодушныхъ дѣтей природы. — «Не тебя любилъ онъ, глупенькая, сказала бы я ей; — онъ любилъ себя. Истинная любовь исполнена симпатіи и готова на всякое пожертвованіе. Оглянись назадъ и посмотри, кто чѣмъ пожертвовалъ: ты — всѣмъ; онъ — ничѣмъ. Не добивайся отъ него состраданія: его сердце — безплодная пустыня для тебя».
Сэръ Стефенъ между-тѣмъ, по своей собственной методѣ, дѣлалъ все для пріобрѣтенія благосклонности его окружавшихъ особъ.. Его подарки лились на малютокъ Эммы проливнымъ дождемъ: онъ бы не прочь дарить имъ полновѣсныя куклы изъ чистаго золота, если бъ они сами этого хотѣли. Онъ отдалъ приказаніе своимъ агентамъ скупить за какую бы то ни было цѣну на аукціонной продажѣ всѣ сокровища леди Рэймондъ, ея индійскія шали, ковры, ожерелья, цѣпочки и т. д. Слуги думали, что еще въ жизнь свою они не видывали такого великодушнаго джентльмена. Каждое утро ходилъ онъ съ горничною леди и отмѣчалъ, по ея указанію, всѣ вещи, потеря которыхъ была бы непріятна ея госпожѣ; и каждый вечеръ любовался онъ на Элеонору въ ея цвѣтныхъ нарядахъ, подобранныхъ Маргаритой для лондонскаго сезона. Страшная смерть любимаго человѣка не давала ей никакого права носить по немъ трауръ. Зачѣмъ? Онъ не родственникъ. Съ той поры, какъ прошелъ первый взрывъ разспросовъ и проклятій, посыпавшихся на грѣшника, онъ ужь ничего больше не значилъ для людей, которыхъ любилъ и разорилъ, ничего не значилъ для Элеоноры.
И вотъ она сидѣла въ своемъ шелковомъ платьицѣ, вышивая какую-то фантастическую занавѣсь съ бѣлыми розами по малиновому полю, и смотря испуганными глазами на сэра Стефена, когда начиналъ онъ говорить. Бѣдняжка старалась вникнуть въ смыслъ и значенія каждаго его слова, старалась полюбить его, быть по-крайней-мѣрѣ благодарной къ нему, потому-что онъ скупилъ всѣ драгоцѣнности ея матери, и потому-что былъ онъ ея будущій супругъ, къ которому между-тѣмъ, противъ воли, она чувствовала ужаснѣйшее отвращеніе, особенно съ той минуты, какъ прочла его письмо. Несчастная Элеонора! Старанія ея были усердны, искренни, и Маргарита, сидѣвшая всегда рядомъ съ вѣчной улыбкой на устахъ, время-отъ-времени ободряла ее молча въ покушеніи завести рѣчь съ человѣкомъ, который готовился на всю жизнь заступить при ней мѣсто потеряннаго друга.
Одинъ только разъ, среди вседневныхъ приключеній, столько замѣтныхъ въ часы скорби, все мужество и самообладаніе оставили бѣдную дѣвушку. Сэръ Стефенъ сдѣлалъ предложеніе, не угодно ли ей прокатиться съ нимъ верхомъ. Верховая ѣзда, сказалъ онъ, была бы для нея весьма-полезна. Маргарета была того же мнѣнія, такъ-какъ погода стояла тихая и спокойная въ этотъ осенній день. Элеонора, въ костюмѣ амазонки, вышла къ подъѣзду, гдѣ дожидался ея сэръ Стефенъ. Грумъ водилъ осѣдланныхъ лошадей взадъ и впередъ. Элеонора затрепетала: то были конь Давида Стюарта и ея собственная лошадь. Ничего не могло быть естественнѣе: верховыя лошади, выведенныя изъ конюшни, были приготовлены къ вечерней прогулкѣ, и аккуратный грумъ нисколько незаботившійся, кто будутъ всадники, весело поправлялъ стремена.
— Прикажете помочь дамъ? спросилъ сэръ Стефенъ.
— Нѣтъ, благодарю. Грумъ! сказала Элеонора слабымъ голосомъ.
Она стояла и осматривалась вокругъ себя. Дыханіе ея прерывалось. Маргарета была тутъ же, въ ожиданіи, какъ они поѣдутъ. Ея кроткое лицо было блѣднѣе обыкновеннаго; но она улыбалась какою-то жалкою, болѣзненною улыбкой. Вотъ тутъ стояла его лошадь, и Маргарита кормила ее изъ цвѣточной корзинки въ тотъ день, который, болѣе другихъ дней, былъ отмѣченъ тайнымъ воспоминаніемъ. Но гдѣ жь быль онъ?
Давидъ Стюартъ умеръ, потонулъ въ ревущемъ Линнѣ. Онъ не станетъ больше ѣздить съ Элеонорой, не станетъ гулять, читать, разговаривать, улыбаться, писать. Холодный осенній вѣтеръ дулъ надъ безпокойнымъ водопадомъ, и журчаніе его будто раздавалось въ ея ушахъ. Слезный, умоляющій взоръ мистера Давида быстро обрисовался передъ ея памятью. Солнечный блескъ, деревья, дорожки, холмы, по которымъ они ѣздили вмѣстѣ, смутно столпились въ ея головѣ. Мраморныя колонны портика, между которыми стояла Маргарета, запрыгали какими-то странными тѣнями въ ея отуманенныхъ и помутившихся глазахъ.
— О, я не могу… я не могу! пролепетала бѣдная дѣвушка.
И въ тщетномъ покушеніи отодвинуться назадъ къ своей подругѣ, она потеряла равновѣсіе, зашаталась и упала безъ чувствъ въ объятія сэра Стефена.
Въ его объятія, она, очаровательная владычица его фантазіи, отстоявшая отъ него такъ далеко, какъ отдаленная мечта или картина! Невольный страхъ и трепетъ объялъ его сердце, когда онъ вообразилъ, что легко можетъ потерять ее, что смерть отниметъ у него нареченную невѣсту. И, судорожно прижимая ее къ своей груди, онъ самъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ.
— Она еще не въ-силахъ ѣздить верхомъ, сказала леди Маргарета: — она такъ больна была въ послѣднее время. Позвольте, я сниму съ нея шляпу и вуаль; дайте мнѣ принести се въ чувство. Вы задушите ее, сэръ Стефенъ, прибавила леди Маргарета съ изумленнымъ и озабоченнымъ видомъ.
Но слова ея не произвели повидимому никакого впечатлѣнія на жениха, какъ-будто былъ онъ каменной статуей. Крѣпко продолжалъ онъ держать свою невѣсту, пока не обнаружились въ ней явные признаки возвращенія жизни. Элеонора открыла печальные глаза и устремила ихъ на его лицо.
Случаи физическаго предпочтенія и отвращенія переходятъ за предѣлы нашего зрѣнія, и зависятъ — быть-можетъ, болѣе чѣмъ мы сами это знаемъ — отъ легкихъ нитей соединенія идей, вытканныхъ въ паутинѣ нашей памяти. Психологія можетъ разсуждать, сколько ей угодно, о причинахъ симпатіи и антипатіи; но въ результатѣ покамѣстъ остается тотъ печальный фактъ, что мы не знаемъ этихъ причинъ.
Какъ-скоро Элеонора пришла въ себя, объятія, державшія ее, были первою идеей, которая представилась ея воображенію, По неизъяснимому сцѣпленію понятій, она припомнила день, когда впервые увидѣла сэра Стефена и узнала страшную силу его руки, бичевавшей бѣднаго Руллаха. Въ то же самое мгновеніе, по естественному закону противоположностей, пришло ей на память нѣжное прикосновеніе руки Давида Стюарта, помогавшаго ей садиться на лошадь въ первые уроки верховой ѣзды. И она почувствовала, себѣ невѣдомо, какой-то особенный ужасъ къ той силѣ, которою гордился сэръ Стсфсвъ Пeнpайнъ. Было для нея что-то страшное и отвратительное въ дикой нѣжности его объятій, въ бурномъ нетерпѣніи его безпокойныхъ глазъ. Съ болѣзненнымъ трепетомъ она отворотилась отъ жениха и протянула свою руку къ Маргаретѣ.
«Я была очень-нездорова. Я еще не могу ѣздить. Извините».
Вотъ все, что она сказала. Въ эту минуту женихъ и невѣста, помолвленные при такихъ странныхъ обстоятельствахъ, посмотрѣли другъ на друга съ пристальнымъ вниманіемъ, и затѣмъ Элеонора потупила глаза, Лошадей, между-тѣмъ, повели въ конюшню, и молодая дѣвушка проводила ихъ грустнымъ взглядомъ. Черезъ нѣсколько дней рѣшено ихъ продать: тѣмъ лучше. Пусть ужь за одинъ разъ истреблены будутъ всѣ слѣды прошедшей жизни.
Она была рада, что свадьбу назначили праздновать въ Эдинбургѣ, а не въ Аспендэйлѣ, гдѣ было бы ей слишкомъ-тяжело выслушать привѣтственную рѣчь отъ старика Фордайса, единственнаго свидѣтеля и друга ея дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ. Была рада она, что вскорѣ окружатъ ее совершенно-незнакомыми и новыми предметами, и переселятся она въ новый печальный міръ, отдаленный на неизмѣримыя разстоянія отъ роднаго ея пріюта. Только Руллахъ и камердинеръ Стюарта, Санди, оставались единственными звеньями, соединявшими ее съ старыми счастливыми временами. Санди хотѣлъ, во что бы ни стало, остаться до конца жизни въ услуженіи при этой фамиліи. Нѣсколько лѣтъ состоялъ онъ въ Индіи при особѣ сэра Джона и послѣдовалъ за Давидомъ въ Англію. Это былъ странный и на видъ совершенно-безполезный старикъ; поэтому сэръ Стефенъ не соглашался сначала взять его, несмотря даже на просьбу Элеоноры.
— Онъ, можетъ-быть, думаетъ, сказала Элеонора: — что вы согласитесь помѣстить его въ какой-нибудь ложѣ.
— Въ какой ложѣ? Кто смѣлъ здѣсь говорить ему о такомъ помѣщеніи? Кто говорилъ о ложѣ? сказалъ сэръ Стефенъ съ такимъ внезапно-грознымъ видомъ, который испугалъ и удивилъ Элеонору.
— Прошу не прогнѣваться, сэръ Стефенъ, отвѣчалъ старикъ: — это все, вѣдь, у меня вертится наумѣ Ланаркская Ложа. Она въ Шотландіи, какъ сами изволите знать, и, должно-быть, недалеко отъ вашего помѣстья. О другихъ ложахъ я не думалъ, не гадалъ, хотя бы, признаться, радёхонекъ былъ помѣститься въ швейцарской ложѣ или у воротъ вашей милости. А ужь если не гожусь я въ привратники, то оно, пожалуй, хорошо быть и помощникомъ садовника — я не прочь: я мастеръ разводить всякіе цвѣты, и дѣлаю подчасъ букеты для дамъ. Спросите вотъ ихъ маменьку: она знаетъ, какъ я промышлялъ этимъ въ Индіи. Еще я умѣю пріискивать червячковъ и мушекъ для удочки, относительно, такъ-сказать, поимки рыбокъ; всякихъ поймаю, какія бы тамъ у васъ ни водилось въ озерахъ; на томъ стоимъ. Да и мало ли что я знаю? Вы только возьмите меня, хоть для пробы, какъ старую собаку, примѣромъ изъяснять: вы увидите, что я пригожусь на такія вещи, которыя тебѣ, сударь, и въ голову не влѣзутъ.
— Возьмите его, какъ рѣдкаго старика, сэръ Стефенъ, сказала Элеонора съ искусственной улыбкой, которую сэръ Стефенъ видѣлъ довольно-часто на ея грустномъ лицѣ.
Онъ взглянулъ на ея умоляющіе глаза и, стараясь придать своимъ словамъ веселый и фамильярный тонъ, свойственный жениху, сказалъ;
— Быть по вашему, миледи. Поцалуйте же меня за эту экстренную услугу.
Ни сэръ Стефенъ еще не научился искусству фамильярно разговаривать съ своей невѣстой, и неловкая его любезность походила на грубость. Какъ бы то ни было, Санди былъ принятъ.
— Очень вамъ благодарна, сказала Элеонора, протягивая ему руку, которую онъ съ жадностью поцаловалъ и прижалъ къ своему сердцу. Страстное увлеченіе снова овладѣло его организмомъ; но когда онъ взглянулъ на ея блѣдныя щеки, страхъ опять обуялъ его въ сильнѣйшей степени. Онъ облокотился на окно, гдѣ они стояли, и началъ производить умственныя вычисленія: скоро ли пройдутъ остальные дни, отдѣлявшіе его отъ свадьбы.
И прошли они быстро для всѣхъ, кромѣ него. Быстро прошли они для прислуги, вынужденной суетиться и работать вдвое-больше обыкновеннаго въ эти короткіе дни; — для леди Рэймондъ, неимѣвшей никакого желанія разстаться съ домомъ, гдѣ она жила еще прежде своего вдовства; — для бѣдняжки Эммы, страшно-запуганной мыслью, что скоро ей прійдется прожить цѣлую недѣлю одной, безъ мужа, въ обществѣ разбитаго параличомъ отца, который, казалось, едва сознавалъ трогательное съ нимъ прощанье плачущей Элеоноры.
Годфри долженъ былъ провожать ихъ до Эдинбурга съ тѣмъ, чтобъ, впродолженіе свадебнаго обряда, сдать съ рукъ на руки свою сестру ея жениху. Леди Маргарета, какъ-само-собою разумѣется, получила приглашеніе слѣдовать за ними. Герцогъ и герцогиня ланаркскіе также изъявили желаніе присутствовать при обрядѣ съ своими маленькими дѣвочками, которыя, вмѣстѣ съ Эвфиміей, должны были заступить мѣсто невѣстиныхъ подругъ. Это была единственная честь, которую, въ настоящемъ случаѣ, они могли, съ своей стороны, оказать новобрачнымъ, и сэръ Стефенъ, гордившійся этой честью, таилъ въ душѣ сладкую надежду, что присутствіе герцога и герцогини будетъ въ равной степени пріятно и для его возлюбленной сестрицы.
Тщетная надежда! Сэръ Стефенъ потерялъ всякое право на благосклонность этой замѣчательной леди. Уже съ самаго начала, именемъ всего шотландскаго дворянства, она жестоко оскорбилась тѣмъ, что братъ ея предпочелъ Англичанку и, вдобавокъ, какую-то ничтожную дѣвочку, которой отецъ былъ незначительнымъ человѣкомъ, а мать Богъ-знаетъ чѣмъ; но это прискорбное обстоятельство выкупалось, по-крайней-мѣрѣ, огромнымъ богатствомъ невѣсты. Но теперь, когда приведенъ былъ въ извѣстность горестный фактъ, что у миссъ Рэймондъ положительно и буквально не было ни гроша, и что даже ея свадебныя тряпки были заказаны насчетъ сэра Стефена, ярость леди Макфарренъ выступила изъ всякихъ границъ. Безъ всякой церемоніи, она написала брату нѣсколько презрительныхъ строкъ, выразившись напрямикъ, что никакъ не ожидаетъ большаго веселья на его свадьбѣ послѣ «жалкаго обмана», котораго онъ сдѣлался «глупою жертвой». Для нея не существовало ни малѣйшаго сомнѣнія, что «матушка и ломка» отлично понимали настоящее положеніе своихъ дѣлъ, прежде чѣмъ свернулъ себѣ шею «этотъ отъявленный мошенникъ, мистеръ Стюартъ». Онѣ съ разсчитаннымъ искусствомъ заманили сэра Стефена въ свои сѣти, такъ, чтобъ ужь ему нельзя было отступиться. Въ заключеніе, леди Макфарренъ отрапортовала, что такъ-какъ графъ Пибльзъ, ея кузенъ, лежитъ больной въ ея домѣ подъ бременемъ подагрическихъ пароксизмовъ, то она, вмѣстѣ съ своими родственниками и друзьями, оставляетъ всякое намѣреніе почтить брачную церемонію споимъ присутствіемъ, «да и вообще, чѣмъ меньше говорить и шумѣть объ этомъ, тѣмъ лучше. Вѣнчайся на скорую руку, и безъ дальнѣйшихъ хлопотъ, привози-ка свою ненаглядную въ Гленкаррикъ. По секрету скажу тебѣ, что всѣ здѣшніе порядочные люди нешутя считаютъ тебя самымъ близорукимъ сумасбродомъ, если еще не больше».
Прочитавъ это граціозное посланіе, сэръ Стефенъ вспыхнулъ благороднымъ гнѣвомъ, и впервые отъ-роду возмутился въ своемъ сердцѣ противъ страшнаго самоуправства своей неукротимой сестрицы.
Извинительное письмо графа Пибльза, написанное пріятнымъ слогомъ, хотя сквернѣйшимъ почеркомъ, возстановило въ нѣкоторой степени спокойствіе его духа. Съ письмомъ препровождено было прекрасное жемчужное ожерелье для невѣсты, и графъ Пибльзъ увѣрилъ шутливымъ тономъ, что, отправляя этотъ подарокъ «первой красавицѣ Трехъ Соединенныхъ Королевствъ», онъ не имѣетъ, однакожъ, никакихъ своекорыстныхъ цѣлей, тѣмъ-болѣе, что несносная подагра отнимаетъ у него всякую возможность любезничать съ красавицей.
Впрочемъ, отпаденіе двухъ главныхъ членовъ фамиліи не сокрушило сэра Стефена, и покушенія его возлюбленной сестрицы не произвели значительнаго успѣха. Былъ онъ слишкомъ влюбленъ, чтобъ обращать особенное вниманіе на эту родственную суету, и всѣ эти отношенія представлялись довольно-мелкими теперь, когда ужь нельзя было ни ускорить, ни отсрочить роковаго дня, рѣшавшаго судьбу всей его жизни.
Леди Макфарренъ, нѣтъ сомнѣнія, была бы поражена величайшимъ изумленіемъ и досадой, еслибъ знала, съ какимъ легкомысліемъ и безпечностью письмо ея было брошено въ каминъ. Сэръ Стефенъ остался равнодушнымъ даже къ отсутствію графа Пибльза, когда леди Маргарета пришла къ нему для окончательныхъ переговоровъ относительно завтрашняго дня.
Быстро пролетѣло время. Еще одинъ закатъ солнца, одинъ восходъ — и Элеонора Рэймондъ будетъ Элеонорою Пенрайнъ. Завтрашнее солнце еще не успѣетъ склониться къ западу, какъ они будутъ мужемъ и женою — неразлучными спутниками до могилы.
Однакожь, послѣдній вечеръ тянулся медленно и вяло. Маргарета говорила очень-мало; ея глаза съ нѣжностью обращались къ Элеонорѣ и слезы украдкой текли по ея щекамъ. Зато герцогиня ланаркская вдоволь говорила о своей собственной свадьбѣ, о подвѣнечномъ платьѣ, о своей чрезмѣрной юности и naivete въ ту отдаленную эпоху, и о томъ, какую замѣчательную ревность ея маленькая собачка обнаруживала къ герцогу съ той поры, какъ онъ сдѣлался ея супругомъ. Случай, въ-самомъ-дѣлѣ, замѣчательный. Вообразите: нѣсколько дней сряду собачка визжала у дверей ея будуара, и никакъ не могла понять, чтобъ кто-нибудь другой, кромѣ нея, могъ проникнуть въ эту комнату. Визжитъ-себѣ, бѣдняжка, и лаетъ на ея супруга. Вообще должно замѣтить, что эти шотландскія собачки очень-умны и удивительно какъ нѣжны, гораздо умнѣе и нѣжнѣе всякихъ другихъ собакъ. И когда такимъ-образомъ герцогиня распространялась о замѣчательныхъ событіяхъ своей жизни, Элеонора сидѣла въ какомъ-то оцѣпенѣніи, безъ страха и надежды, какъ-будто погруженная въ летаргическій сонъ. Разъ только, когда всѣ ужь встали, чтобъ отправиться на сонъ грядущій, и леди Рэймондъ замѣтила, что дочь ея чрезвычайно-блѣдна, молодая дѣвушка дико повела глазами, какъ-будто передъ ея отуманеннымъ взоромъ промелькнуло какое-нибудь привидѣніе. Она встала и съ трепетомъ бросалась въ объятія своей матери.
Наступилъ роковой день и часъ. Торжественный обрядъ совершился. Золотое кольцо обвило палецъ новобрачной. Послѣдовали объятія матери, брата, поздравленія родственниковъ и друзей: все кончилось. У церковной ограды стояли экипажи для леди Рэймондъ съ ея горничной и для новобрачныхъ: всѣ они тотчасъ же ѣдутъ въ Гленшаррикъ. И когда Элеонора, слишкомъ-слабая, чтобъ ступить на подножку, остановилась у кареты, супругъ мгновенно поднялъ ее одной рукою — тою сильною, крѣпкою и могучею рукою, которая нѣкогда бичевала бѣднаго Рулла!
ГЛАВА XX.
Свадебный визитъ.
править
Собственно говоря, имъ бы слѣдовало ѣхать въ имѣніе сэра Стефена, въ замокъ Пенрайнъ, но Гленкаррикъ находился ближе. Притомъ, въ Гленкаррикѣ удобнѣе было охотиться, и сэръ Стефенъ, съ самаго младенчества, привыкъ по два мѣсяца въ году проводить въ обществѣ своей сестры. Тутъ ихъ ожидали и туда они отправились.
Было довольно-поздно, когда они пріѣхали въ Гленкаррикъ. Холодный мракъ осенняго вечера внезапно смѣнился теплотою и яркимъ блескомъ изъ камина, подлѣ котораго Элеонора, протирая глаза, замѣтила весьма-высокую, дюжую и дородную леди, стоявшую на коврѣ. Она разговаривала громко и смѣялась съ маленькимъ, подагристымъ, улыбающимся старичкомъ, сидѣвшимъ въ старомодныхъ креслахъ. Въ комнатѣ, большой и высокой, распространялся запахъ отъ сосноваго дерева, такъ-какъ стѣны были сдѣланы изъ этого матеріала. На нихъ, въ ровныхъ разстояніяхъ, виднѣлись рога лѣсныхъ звѣрей, вывѣшенные въ видѣ трофеевъ успѣшной охоты. Пылавшій огонь сообщалъ всѣмъ предметамъ чрезвычайно-оживленный видъ. Стоявшая на коврѣ леди, не тронулась съ мѣста при входѣ гостей, и только протянула обѣ руки сэру Стефену, когда онъ подошелъ къ ней. Она не поцаловала своего брата, но раскланялась съ нимъ очень вѣжливо, подружески, причемъ Элеопора, съ нѣкоторымъ изумленіемъ, замѣтила, что мышцы ея были столько же крѣпки и сильны, какъ у ея мужа.
Когда сэръ Стефенъ отрекомендовалъ свою юную супругу, гордая леди выпрямила свой, и безъ того слишкомъ-прямой, станъ, чтобъ озадачить Элеонору своимъ превыспреннимъ величіемъ и затѣмъ сдѣлала ей надменный, едва-замѣтный поклонъ. Графъ Пибльзъ обнаружилъ гораздо-болѣе благосклонности и радушія. Приподнявшись съ своихъ креселъ, обложенныхъ подушками, онъ поцаловалъ молодую въ обѣ щеки, ухмыляясь наилюбезнѣйшинъ образомъ и распространяясь въ увѣреніяхъ, что онъ на своемъ вѣку перецаловалъ многихъ невѣстъ, изъ которыхъ, однакожь, ни одна не могла сравниться съ Элеонорой. Затѣмъ сказалъ онъ, что если она станетъ любить своего мужа, какъ добрая жена, онъ, графъ Пибльзъ, не обманетъ ея надеждъ на титулъ графини Пибльзъ, такъ-какъ ужь давно отложилъ намѣреніе обзавестись своей собственной семьей. Кончивъ эту рѣчь, ласковый подагрикъ опять повалился въ кресла и принялся улыбаться на огонь. Леди Макфаренъ обозрѣла Элеонору съ головы по ногъ.
— Вы блѣдны и, кажется, устали, сказала она брюзгливымъ тономъ, приглашая ее подойдти къ камину.
— Я не устала, сказала Элеонора. — Я всегда блѣдна.
— Гмъ! гмъ! А брать писалъ сюда, мимоходомъ, что вы слывете тамъ большой красавицей. Привычка знатной леди, я полагаю, лондонское распредѣленіе времени…
— Я очень-мало жила въ Лондонѣ.
— Гмъ! Сколько вамъ лѣтъ?
— Семнадцать.
— На видъ вы старше. Теперь, когда замужемъ, вамъ нѣтъ надобности скрывать свои настоящіе года: не развѣнчаютъ.
— Мнѣ минуло семнадцать лѣтъ прошлаго августа, сказала Элеонора довольно-гордымъ тономъ, хотя слезы начали невольно пробиваться изъ ея глазъ.
Но внезапная грусть, овладѣвшая новобрачной, происходила совсѣмъ не отъ того, что ее приняли не неродственному у сестры мужа; она вдругъ припомнила день своего рожденія, послѣдній счастливый день, отпразднованный въ Аспендэйлѣ, гдѣ еще никто не могъ предвидѣть близкаго несчастья, готоваго разразиться надъ всѣмъ семействомъ. Она сѣла на указанное кресло и принялась разглаживать голову Руллаха, который, безъ церемоніи, улегся на коврѣ у ея ногъ.
— Это, однакожь, огромная собака для гостиной, леди Пейрайнъ.
— Она не будетъ входить сюда, если вамъ не угодно. Развѣ это гостиная?
— Да. Да-съ. А развѣ вы думали, что это кухня? сказала леди Макфарренъ съ сардонической улыбкой.
Сэръ Стефенъ почувствовалъ припадокъ гнѣва; но привычка повиноваться сестрѣ обуздала его. Онъ замѣтилъ, что постройка шотландскихъ домовъ до-того различается во всѣхъ отношеніяхъ отъ англійскихъ, что Элеонору должно извинить за ея наивный вопросъ.
— Впрочемъ, комната сама-по-себѣ весьма-хороша, сказала Элеонора кроткимъ тономъ: — и запахъ отъ сосны я нахожу чрезвычайно-пріятнымъ.
— А вотъ мы въ короткое время обдѣлаемъ васъ такъ, что вы будете у насъ настоящей Шотландкой, сказалъ восторженный лордъ Пибльзъ, ласково пожимая ей руку, между-тѣмъ, какъ леди Макфарренъ отвернулась въ противоположную сторону.
Черезъ нѣсколько минутъ доложили о пріѣздѣ леди Рэймондъ, которой экипажъ слѣдовалъ позади въ незначительномъ разстояніи. Сэръ Стефенъ встрѣтилъ тёщу и представилъ своимъ родственникамъ. Леди Макфарренъ приняла ее нѣсколькими градусами еще холоднѣе, чѣмъ Элеонору.
Леди Рэймондъ, усталая отъ дальней дороги, была очень-деликатнаго сложенія, и къ-тому же, съ дѣтскихъ лѣтъ привыкла къ предупредительному и ласковому обхожденію. Поэтому она отвѣчала съ нервическою раздражительностью на всѣ предложенные ей вопросы и, въ заключеніе, залилась горькими слезами.
— Это еще что за комедія? сказала леди Макфарренъ.
— Маменька! воскликнула Элеонора.
— Я, право, не знаю, рыдала леди Рэймондъ: — но все это такъ странно!
— Гмъ! Для меня вы чуть ли еще не страннѣе: мы поквитались. Однакожъ пора расходиться по комнатамъ. Мы слишкомъ засидѣлись.
— Надѣюсь, сказалъ сэръ Стефенъ своей женѣ, когда, на другой день, она одѣвалась къ обѣду: — надѣюсь, что матушка ваша приметъ себѣ за правило не обижать моей сестры ни по какому поводу.
Взоръ непритворнаго изумленія, съ какимъ встрѣчена была эта рѣчь, поразилъ и вмѣстѣ раздражилъ сэра Стефена.
— Я позволяю себѣ надѣяться, сказалъ онъ: — что леди Рэймондъ постарается сойдтись съ леди Макфарренъ, на сколько покрайней-мѣрѣ это возможно, при миролюбивомъ расположеніи духа съ обѣихъ сторонъ. Моя сестра, какъ вы могли замѣтить, женщина съ умомъ необыкновеннымъ. Она всегда занимала высшее мѣсто между членами нашей фамиліи: самъ лордъ Пибльзъ ничего не дѣлаетъ безъ предварительнаго совѣщанія съ нею. Леди Макфарренъ нѣсколько-горда, и вы понимаете, что никто не отниметъ у нея права быть гордой. Къ-тому же, мой бракъ, при существующихъ обстоятельствахъ… я не нахожу надобности исчислять всѣхъ поводовъ и основаній: но дѣла пойдутъ, конечно, гораздо-правильнѣе, успѣшнѣе, если вы и матушка ваша немножко поубавите спѣси.
«Поубавите смѣси!» Задумавшись надъ этой фразой, Элеонора съ наивнымъ изумленіемъ взглянула на своего мужа, какъ-будто требуя отъ него дальнѣйшаго объясненія,
— Моя сестра, вы понимаете, умѣетъ быть ласковой, если ей вздумается; но она терпѣть не можетъ, когда ей противоречатъ.
— Противорѣчатъ!
— Она, говорю я, терпѣть не можетъ, чтобъ другіе считали себя независимыми, какъ-скоро имъ нельзя быть независимыми. Если вы примете на себя трудъ понять это, какъ слѣдуетъ, дѣла еще могутъ принять благопріятный оборотъ; въ противномъ случаѣ… вы понимаете, что я слишкомъ-хорошо знаю характеръ своей сестры.
— Я полагаю, что леди Макфарренъ не станетъ обижаться безъ достаточнаго повода, сказала Элеопора послѣ короткой паузы.
— У ней будутъ поводы — свои собственные поводы… понимаете? Леди Макфарренъ горда, какъ я ужь сказалъ намъ. Мнѣ кажется, что вы отвѣчали нетерпѣливымъ… да, слишкомъ нетерпѣливымъ тономъ, когда она спросила, сколько вамъ лѣтъ. Вы какъ-будто обидѣлись этимъ вопросомъ.
— Нисколько. Но мнѣ показалось страннымъ, что она не вѣритъ мнѣ, и притомъ… такіе вопросы не предлагаются при первомъ знакомствѣ.
— Не вамъ объ этомъ судить, милостивая государыня: сестра моя знаетъ о чемъ спрашивать, и любитъ, чтобъ отвѣчали обдуманно и осторожно на каждый ея вопросъ. Въ противномъ случаѣ, она всегда оскорбляется. Знайте это.
«Какъ не знать!» думала Элеонора. Должно знать, если не можешь быть независимою. Всѣ фразы ея супруга и тонъ, съ какимъ онъ произносилъ ихъ, глубоко врѣзались въ ея сердце. Она поняла сущность своихъ дѣлъ и обстоятельствъ. Она и мать ея — нищія, которымъ этотъ богачъ предложилъ кусокъ хлѣба, потому-что вздумалось ему влюбиться въ Элеонору и жениться на ней.
И то сказать; если ужь онъ женился на ней, этотъ гордый богачъ, не былъ ли онъ обязанъ защищать ее и покровительствовать, не-обращая вниманія на то, нравится ли этотъ бракъ его сестрѣ или нѣтъ? Съ какой стати вздумалъ онъ требовать и приказывать, чтобъ она не обижала леди Макфарренъ? Не естественнѣе ли прежде всего было ему оградить собственную жену отъ всякихъ непредвиденныхъ и, тѣмъ болѣе, предвидѣнныхъ оскорбленій? Ужь полно, точно ли сэръ Стефенъ любитъ ее? Не-уже-ли въ этомъ должна состоять супружеская любовь?.. Бѣдная Айяга, между-тѣмъ, убрала ея длинные волосы въ самые граціозные локоны, прежде-чѣмъ Элеонора успѣла рѣшить эти вопросы. Она сидѣла передъ зеркаломъ, недумая любоваться въ немъ на отраженіе своего грустнаго лица. Умственный взоръ ея, мрачный и унылый, весь обращенъ былъ въ будущность, полную печальныхъ событіи.
— Развѣ вамъ не нравится, сударыня? спросила Айяга.
— Что?
— Да прическа-то ваша.
Элеонора поцаловала свою старую няню и сказала съ глубокимъ вздохомъ:
— Очень-хорошо, моя милая; но я задумалась о другихъ вещахъ.
Когда гости начали собираться къ обѣду, послѣдовали многія представленія и рекомендаціи, большею-частью неинтересныя для Элеоноры. Но одно новое имя положительно привело ее въ трепетъ.
— Леди Пенрайнъ! воскликнула хозяйка. — Мистроссъ Кристисонъ изъ Донлиса и миссъ Кристисонъ желаютъ познакомиться съ вами.
Мистриссъ Кристисонъ изъ Донлиса! Вдова адвоката, купившаго собственность мистера Стюарта, та самая особа, съ которой Давидъ вступалъ въ переговоры относительно пріобрѣтенія наслѣдія своихъ предковъ! Элеонора усиливалась что-то проговорить, но слова замерли на ея устахъ. Она взглянула на старую леди и дочь ея. Въ чертахъ дочери, жирной и толстой старой дѣвственницы, гордой своими длинными акрошкёрами и локонами, затѣнявшими ея кошачьи глаза, изобразилось такое живѣйшее любопытство, что Элеонора, наэлектризованная этимъ наглымъ взоромъ, невольно пришла въ себя. Физіономія матери, низенькой пошлой старушки, запечатлѣна была какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, похожимъ на состраданіе.
— Вы еще здѣсь совсѣмъ — чужія, леди Пенрайнъ, сказала старушка тономъ симпатіи.
Миссъ Тавиѳа Кристисонъ еще разъ просверлила новобрачную змѣинымъ взоромъ. Тавиѳа — или Тибби, какъ обыкновенно называли ее мать и близкіе знакомые — ненавидѣла отъ чистаго сердца все на свѣтѣ, что носило на себѣ отпечатокъ молодости и красоты. Носилась притомъ молва, что когда-то она сама обнаруживала притязанія на положеніе, которое теперь Элеонора заняла въ качествѣ супруги сэра Стефена. Мысль о супружествѣ глубоко запала въ бойкую голову миссъ Тибби съ шестнадцати лѣтняго ея возраста; но въ настоящую минуту было ей ужь сорокъ-пять лѣтъ. Разъ, перемѣшавъ супружескую колоду картъ, она продолжала играть въ нихъ съ примѣрнымъ постоянствомъ, непропуская ни одного благопріятнаго случая. Были у Тибби и женихи, потому-что Тибби, какъ говорили, была въ тое время «свѣжая дѣвица», и было у Тибби богатое приданое, потому-что, послѣ дѣлежа съ братомъ, на ея долю приходилась значительная сумма наличныхъ денегъ; но бѣда въ томъ, что Тибби обраковала всѣхъ молодыхъ людей, хотѣвшихъ на ней жениться; а другіе молодые люди, за которыхъ Тибби хотѣла выйдти, не обнаружили желанія искать ея руки. Такими-то судьбами миссъ Тибби и осталась старой дѣвицей.
Должно теперь замѣтить, что существуютъ на свѣтѣ различныя породы старыхъ дѣвицъ. Самъ Кювье пришелъ бы въ затрудненіе, если бы ему понадобилось исчислить во всѣхъ подробностяхъ виды этихъ породъ. Бываютъ терпѣіивыя, кроткія, нѣжныя старыя дѣвицы, и есть дѣвицы тощія, желтыя, длинныя, съ синевой подъ глазами, щеголихи, сплетницы, пересудчицы, ханжи, неугомонныя, вертлявыя, злыя; всѣ онѣ жужжатъ и гомозятся въ одномъ и томъ же великомъ ульѣ міра сего и озадачиваютъ насъ своимъ удивительнымъ разнообразіемъ. Несмотря, однакожь, на многочисленные оттѣнки, характеризующіе каждую изъ нихъ, наблюдатель легко отличаетъ и общія черты, на основаніи которыхъ всѣ вообще старыя дѣвицы раздѣляются на добрыхъ и злыхъ. Первый разрядъ, вообще уклончивый, податливый и мягкодушный, можетъ, смотря но обстоятельствамъ, приносить огромную пользу женатому человѣчеству. Неимѣя собственныхъ связей по части сердечныхъ ощущеній, добрыя старыя дѣвицы, тѣмъ съ большею нѣжностью дорожатъ чужими связями и на этомъ основаніи, безкорыстно привязываются ко всѣмъ окружающимъ особамъ. Онѣ нянчатъ больныхъ дѣтей, ухаживаютъ за бѣдными, принимаютъ на себя въ родственной семьѣ всѣ хлопоты по хозяйству, дѣлаются гувернантками, няньками, ключницами, комнаньйонками, или всѣмъ этимъ вмѣстѣ. Словомъ, такія дѣвицы — образецъ совершенства въ своемъ родѣ.
Но большею извѣстностью въ этой одинокой породѣ пользуется другой разрядъ старыхъ дѣвицъ, злой разрядъ, неугомонный, интригующій, постоянно-бѣснующійся въ безсильной злобѣ на весь человѣческій родъ. Выходя изъ своихъ одинокихъ логовищъ, онѣ вторгаются въ чужіе ломы подобно саранчѣ, опустошающей плодоносныя нивы, и зло повсюду слѣдуетъ за ними. Языкъ ихъ, нерѣдко выразительный и краснорѣчивый, всегда исполненный лести и клеветы, разносить зловѣщія бѣды повсюду, куда только удается имъ проникнуть. Разрушая въ-конецъ счастье ближнихъ, онѣ не полагаютъ никакого различія въ средствахъ при достиженіи цѣлей; и горе юной четѣ, приведенной силою обстоятельствъ, въ соприкосновеніе съ старой дѣвой!
Очень-хорошо. Тибби Кристисонъ принадлежала къ послѣднему разряду старыхъ дѣвицъ. Многія семейства ужь извѣдали бѣдственнымъ опытомъ послѣдствія неосторожныхъ сближеній съ нею; но были и такіе домы, гдѣ еще продолжали принимать ее благосклонно, и къ числу такихъ домовъ принадлежалъ Гленкаррикъ, съ которымъ ея знакомство было, повидимому, утверждено на прочномъ основаніи. Леди Макфарренъ отзывалась о Тибби какъ о доброй и полезной дѣвицѣ. Тибби въ ея присутствіи всегда была весела и любезна, хотя нерѣдко удавалось ей слышать, какъ эта «добрая и полезная дѣвица» шпыняла свою старушку-мать, когда оставались онѣ въ своей комнатѣ вдвоемъ. Тибби была мастерица на многія вещи, пригодныя въ порядочной фамиліи. Она готова была весь вечеръ играть шотландскія пѣсни, или танцовать подъ чужую игру, если требовали обстоятельства. У Тибби были драгоцѣнные рецепты отъ подагры и ревматизма; Тибби умѣла сберегать дичь на самые продолжительные сроки, и знала, въ необходимыхъ случаяхъ, покупать хозяйственные припасы по самой дешевой цѣнѣ. Если требовалось исполнить какую-нибудь непріятную коммиссію, Тибби бралась за нее со всей охотой при первой же поѣздкѣ въ Эдинбургъ. Если надлежало доставить развлеченіе непріятному и скучному гостю, Тибби являлась смиренною жертвой на весь вечеръ. Если къ извѣстному дню наѣзжало слишкомъ-много гостей, такъ-что для помѣщенія ихъ не оказывалось мѣста, Тибби охотно уступала свою комнату, и сама, безъ всякаго ропота, перебиралась на чердакъ.
Дѣйствительно, въ-отношеніи къ этому семейству, Тибби повидимому обрекла себя на самое трудное самоотверженіе. Это значило, что Тибби была себѣ-на-умѣ. Въ послѣдніе три года, или болѣе, графскій гербъ безпрестанно проносился передъ ея рысьимъ взоромъ. Ея безотвѣтныя услуги и угожденія, предлагаемыя всѣмъ, были на самомъ дѣлѣ приносимы только этому блестящему трупу въ старомодныхъ креслахъ, который обѣщалъ Элеонорѣ не обманывать ожиданій сэра Стефена перадачею своего титула на жену и дѣтей. Графъ Пибльзъ былъ, однимъ словомъ, постоянною мишенью Тибби, крайнимъ и единственно-доступнымъ предметомъ ея желаній. Изъ видовъ водворенія въ замкѣ Пенрайнъ и Гленкаррикѣ, Тибби переносила всѣ возможныя безпокойства и труды. Чтобъ присосѣдиться къ замку Пейраннъ, она удержала за собою Донлисъ, между-тѣмъ, какъ мать ея желала продать это скучное имѣніе, неприносившее доходовъ. Тибби успѣвала медленно и нерѣшительно, но все же успѣвала. Годъ за годомъ ея волокитство за маленькимъ графомъ подвигалось все впередъ и впередъ. Она лелѣяла его вязаной фланелью и ласкала ревматическими припарками. Дѣло дошло до того, что подагрикъ уже не могъ обойдтись безъ нея. Повременамъ она уставала тащить свою удочку; но ужь было ясно, что онъ виситъ крѣпко на ея концѣ. День-ото-дня становился онъ слабѣе и терялъ всякую способность къ сопротивленію. И все это время леди Макфарренъ была слѣпа (какъ часто слѣпнутъ даже великіе люди при подобныхъ обстоятельствахъ!): самая дерзость плана, по естественному ходу вещей, содѣйствовала къ ея ослѣпленію. Могло ли прійдти ей въ голову, что ничтожная дочь ничтожнаго шотландскаго чиновника вздумаетъ объявить притязанія на брачный союзъ съ графомъ, представителемъ знаменитѣйшей фамиліи?
— Позабавьте лорда Пибльза, Тибби: я выйду на часокъ. Ступайте гулять въ садъ, Тибби; дайте вашу руку лорду Пибльзу: онъ хромаетъ сегодня.
И добренькая Тибби выполняла всѣ эти и подобныя приказанія съ замѣчательнымъ усердіемъ.
Элеонора, однакожь, была не такъ слѣпа, какъ леди Макфарренъ. Изумленнымъ глазамъ ея вскорѣ представилась истина во всемъ свѣтѣ, и она увидѣла, что происходить въ стѣнахъ Гленкаррика какое-то странное волокитство, волокитство «à l’envers», потому-что въ настоящемъ случаѣ волокитой была женщина.
Когда кончился нескончаемый обѣдъ и мужская половина гостей опорожнила нѣсколько бутылокъ портвейна, было рѣшено посвятить весь вечеръ національнымъ танцамъ. Подагрическій припадокъ, помѣшавшій лорду Пибльзу пріѣхать въ Эдинбургъ на свадьбу Элеоноры, былъ, вѣроятно, очень-слабъ, потому-что, и въ короткое время изъ простаго зрителя лордъ Пибльзъ сдѣлался и самъ дѣйствующимъ лицомъ въ шумной сценѣ. Онъ плясалъ, подпрыгивалъ, кривлялся и выдѣлывалъ подчасъ преуморительныя гримасы въ назиданіе то Элеоноры, то миссъ Тибби. Нѣтъ надобности подсказывать, что Тибби, изумившая своимъ искусствомъ всю блистательную компанію, была во весь вечеръ неразлучною дамою своего кавалера.
Въ антрактѣ между фигурами, отдыхавшая пара дѣлала, по обыкновенію, разнообразныя замѣчанія о собравшихся гостяхъ. Лордъ Пибльзъ всегда отдыхалъ съ Тибби и подлѣ Тибби. Разъ, взглянувъ на какого-то рыжеватаго джентльмена въ пиджакѣ, онъ сказалъ ей:
— Это, кажется, мистеръ Малькольмъ, товарищъ вашего брата Кристосона, такъ ли, миссъ Тибби? Зачѣмъ это онъ носитъ пиджакъ? Мнѣ сказывали, будто онъ волочится за вами. Жаль, если правда: этотъ малый въ своемъ дурацкомъ костюмѣ похожъ, какъ двѣ капли воды, на привидѣніе Робъ-Роя.
— Ахъ, какой вы забавный, лордъ Пибльзъ! воскликнула Тибби. — Вы уморите меня со смѣху этими сравненіями. Привидѣніе Роб-Роя! Что за идея! Тутъ однакожь, есть частица правды: природа, видите ли, надѣлила его обширными размѣрами. Впрочемъ, могу сообщить вамъ но секрету, что рука моя не будетъ принадлежать ни привидѣніямъ, ни бѣднымъ адвокатскимъ сынкамъ, каковъ, напримѣръ, мистеръ Малькольмъ, и волокитство его — увы! останется безъ всякаго успѣха. Привидѣніе Роб-Роя: кто бы могъ это подумать? Да вѣдь это, просто, ужасъ! Объявляю, что я стану бояться насъ, лордъ Пибльзъ, если вы еще дадите просторъ своему сатирическому уму. Привидѣніе Роб-Роя! ха, ха, ха!
И Тибби хохотала съ такимъ усердіемъ, съ такою простосердечною наивностью, что графъ Пибльзъ рѣшительно убѣдился, что изъ вдохновенныхъ устъ его выпорхнула самая колкая, геніальная острога. Онъ самъ началъ смѣяться и самодовольно потиралъ руками, осматривая, между-тѣмъ, безсознательнаго Шотландца, бывшаго предметомъ его замѣчаній. Когда Тибби въ сотый разъ повторила шутку лорда Пибльза, взоръ ея внезапно встрѣтился съ глазами Элеоноры, которые произвели на нее весьма-непріятное впечатлѣніе, такъ-какъ ей показалось, быть-можетъ, не безъ основанія, будто она прочла въ нихъ выраженіе рѣшительнаго презрѣнія къ своей особѣ. Память объ этомъ выраженіи глубоко запала въ ея душу, и Тибби дала себѣ честное слово старой дѣвы, рано или поздно, расквитаться за эту обиду. Еще разъ, впродолженіе этого вечера, физіономія бѣдной Элеоноры подверглась инквизиторскому наблюденію Тибби. Лордъ Пибльзъ вздумалъ обратиться съ комплиментами къ своей бѣдной родственницѣ:
— О, если бы я встрѣтился съ вами, когда былъ помоложе! сказалъ онъ: — не прозябать бы мнѣ холостякомъ! Лилія — нѣжный и прелестный цвѣтокъ; вы нѣжнѣе и прелестнѣе лиліи, и я завидую своему кузену, сэру Стефену.
Элеонора улыбнулась на старика, когда онъ, ухмыляясь, произносилъ эту привѣтственную рѣчь. Въ ея улыбкѣ, чуждой всякой насмѣшки или колкости, выразилось какое-то состраданіе, и это не понравилось Тибби.
Передъ отправленіемъ въ спальню на эту ночь, Тибби Кристисонъ уже ненавидѣла всѣмъ своимъ дѣвственнымъ сердцемъ молодую леди Пенрайнъ. Думая о ней съ какою-то особенно-настойчивою яростью, она чуть не исколола себѣ руки, когда убирала свои локоны въ папильйотки. Бѣдная Элеонора! думала ли ты, когда читала вечернюю молитву, что въ двухъ комнатахъ отъ тебя неутомимо бодрствуетъ твой заклятый, непримиримый врагъ.
ГЛАВА XXI.
Гостепріимство въ Гленкаррикѣ.
править
Да, Тибби Кристисонъ ненавидѣла Элеонору, хотя Элеонора еще ни чѣмъ не заслуживала этой ненависти. Что жь тутъ удивительнаго? Если бы мы наживали враговъ только за дѣйствительныя и добровольныя оскорбленія, дѣлаемыя нами, міръ этотъ превратился бы въ безконечное зрѣлище веселыхъ праздниковъ и братской любви.
Но не таковъ подлинный міръ, называемый не безъ основанія юдолью плача и скорби. Есть на свѣтѣ множество сердецъ вспыльчивыхъ и гнѣвныхъ, въ которыхъ желчь кипитъ и льется черезъ край, упадая крупными каплями на ближнихъ братьевъ и сестеръ. Одни ненавидятъ просто по наслышкѣ, другіе — за случайно-брошенное слово недоразумѣнія, третьи, терзаемые завистью, проникаются отчаянною ненавистью къ самымъ естественнымъ дарамъ, составляющимъ предметъ этой зависти. Дѣло извѣстное, что глупецъ всегда ненавидитъ умнаго человѣка; и если фортуна сосредоточила въ рукахъ глупца вещественное вліяніе на житейскія дѣла, горе умному человѣку! зависть отъищетъ въ немъ удивительные проступки, достойные кары.
Мы, однакожь, не станемъ утверждать, что Элеонора не оскорбляла никого и ничѣмъ. Всѣ человѣческія понятія болѣе или менѣе относительны, и въ глазахъ миссъ Тибби быть молодой и прекрасной уже значило быть обидчицей. Леди Макфлрренъ, въ свою очередь, считала обидчицами всѣхъ, кто не пресмыкался передъ нею.
Элеопора была очень-мила и нѣжна; но въ ея характерѣ выражалось какое-то спокойное превосходство, нестерпимое для надменной и храброй ея золовки. Леди Макфарренъ думала видѣть у своихъ ногъ пораженную стыдомъ нищую, печальную и унылую, безъ памяти влюбленную въ ея брата, несовершеннолѣтнюю пансіонерку, безпокойную и робкую. Но когда новобрачная появилась въ Гленкаррикѣ, вся душа леди Макфарренъ взволновалась и растревожилась спокойнымъ достоинствомъ ея пріемовъ и глубиною мысли, отражавшейся въ ея умныхъ и серьёзныхъ глазахъ. Въ-добавокъ, руководимая женскимъ инстинктомъ, она вдругъ постигла, что Элеонора не любитъ сэра Стефена. Это обстоятельство увеличило подозрѣніе леди Макфарренъ, несомнѣвавшейся теперь, что семейный кризисъ былъ извѣстенъ вдовѣ и дочери, прежде чѣмъ онѣ сошлись съ ей братомъ. Она видѣла въ нихъ двухъ тонкихъ и хитрыхъ интриганокъ, которымъ, при помощи заранѣе составленнаго и обдуманнаго плана, удалось мастерски выпутаться изъ фамильныхъ затрудненій. Какъ же иначе? Развѣ можно потерять такую пропасть денегъ и оставаться между-тѣмъ совершенно-спокойными? Ясно, что все это было предусмотрѣно и предотвращено.
Оно правда, Стюартъ потонулъ, для избѣжанія позора и заслуженнаго наказанія; только что жь изъ этого? Это нисколько не относится къ леди Рэймондъ и заносчивой ея дочкѣ. Деньги — вотъ въ чемъ вся сила. Какъ она смѣетъ оставаться хладнокровною при сознаніи своего нищенства, между-тѣмъ, какъ еще недавно считалась богатѣйшею наслѣдницею? Какъ она смѣетъ во всѣхъ отношеніяхъ вести себя такъ, какъ-будто за ней были мильйоны приданаго? И говорите послѣ этого, что Элеонора невиновата!
А что всего хуже, не подлежитъ, вѣдь, ни малѣйшему сомнѣнію, что она не любитъ своего мужа. Сносно ли это? Стерпимо ли? Леди Макфарренъ никому бы въ свѣтѣ не простила такой отчаянной обиды. Окаменѣлое сердце ея ужь давно утратило способность къ изліянію нѣжныхъ ощущеній; но брата своего она любила, сколько могла любить. То правда, что большую часть наслѣдства послѣ старика-отца она съумѣла прибрать къ своимъ рукамъ, вопреки интересамъ сэра Стефена; но это значило только то, что деньги любила она больше всего на свѣтѣ. Послѣ денегъ она любила сэра Стефена, не какъ брата, можетъ-быть, а какъ единственнаго представителя знаменитой шотландской фамиліи, но все же любила. Тѣмъ, стало-быть, досаднѣе, что его провели, одурачили, запутали, заманили — и кто же? блѣдная, тощая дѣвчонка, родившаяся въ Индіи, воспитанная плутомъ, тонкая и хрупкая, какъ камышъ, гордая, какъ султанша, бѣдная, какъ пастушка. А вѣдь ему бы ничего не значило жениться на герцогской дочери, богатѣйшей красавицѣ, которая, въ-добавокъ, принесла бы въ приданое пламенную любовь своему мужу! Вотъ что всего досаднѣе, и вотъ за что посыпались на Элеонору стрѣлы колкихъ насмѣшекъ, оскорбленій, униженій! Кто же станетъ утверждать, что все это не въ порядкѣ вещей? На базарѣ житейской суеты интересныя сцены въ этомъ родѣ разыгрываются сплошь да рядомъ.
Понятно, что Элеонора должна была страдать, и дѣйствительно страдала подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ враждебныхъ отношеній; но она не жаловалась, не сопротивлялась и не обнаруживала никому непріязненныхъ чувствъ. Можно было подумать, что она сама называлась на всѣ эти оскорбленія, потому-что не хотѣла и понимать, чтобъ оскорбленіе могло быть добровольнымъ и разсчитаннымъ заранѣе. Ея осторожность и апатія къ окружавшимъ особамъ возрастали въ замѣтной степени; но она всегда была спокойна и учтива. Ей въ голову не приходило, чтобъ противъ нея могъ быть составленъ какой-нибудь заговоръ, и она просто вела себя такъ, какъ-будто привелось ей жить между безпокойными и непріятными людьми. Такой образъ поведеніи рѣшительно сбивалъ съ толку и выводилъ изъ себя леди Макфарренъ.
Остроумная на выдумки, леди Макфарренъ всегда сочиняла для юной своей родственницы какое-нибудь маленькое безпокойство. Знакомые съ жизнью знаютъ очень-хорошо, что эти такъ-называемыя маленькія безпокойства огорчительнѣе иной разъ величайшихъ несчастій, которымъ мы готовы противопоставить свою нравственную энергію, поддерживаемую высокой мыслью о необходимости переносить жестокіе удары судьбы. Но тутъ ужь безполезна всякая энергія; тутъ просто надобно терпѣть, невмѣняя даже себѣ въ заслугу этого терпѣнья: мелкая война, мелкій тріумфъ, мелкое страданіе, и никакого сопротивленія. Однажды рѣчь зашла о томъ, не нужно ли поставить диванъ въ комнату леди Рэймондъ? Завела эту рѣчь старушка Кристисонъ, которая находила крайне-неудобнымъ для леди Рэймондъ ложиться иногда для отдыха въ постель среди бѣлаго дня.
— Диванъ! А зачѣмъ это ей диванъ? позвольте спросить, воскликнула леди Макфарренъ. — Вы здоровы, такъ извольте сидѣть; больны — такъ раздѣвайтесь, ложитесь въ постель и посылайте за докторомъ — вотъ и все тутъ. Охъ, ужь эти мнѣ лондонскія леди! Если этакъ каждая женщина захочетъ притащить диванъ въ свою комнату, такъ на что, спрашивается, будетъ похожъ мой домъ? Да ужь не случилось ли чего-нибудь? Если она больна въ-самомъ-дѣлѣ, пошлите за докторомъ. Ну, а если не больна, такъ нечего и толковать всякій вздоръ. Въ гостиной вотъ стоитъ диванъ: пусть она лежитъ здѣсь, если хочетъ.
Въ другой разъ произошелъ страшный шумъ въ корридорѣ верхняго этажа, гдѣ спала прислуга. По всему дому раздавался громкій гнѣвный голосъ леди Макфарренъ, сопровождаемый тихими всхлипываніями и рыданіями какой-то другой особы. То была бѣдная Айяга, валявшаяся на полу, между-тѣмъ, какъ леди Макфарренъ размахивала на нее своимъ грознымъ кулакомъ.
— Не позволю я этого, не позволю! кричала леди Макфарренъ. — Прочь съ этими кострюлями и горшками! Въ жизнь не видала я такихъ языческихъ глупостей. Если тварь эта не можетъ ѣсть здоровой пищи вмѣстѣ съ другими людьми, пусть, по-мнѣ, издыхаетъ съ голоду, или убирается, куда хочетъ. Прочь все это, прочь! Чтобъ впередъ я и не слышала объ этомъ!
Тогда Элеонора поняла причину этого гвалта: Айяга была Индіанка и, какъ одинъ изъ догматовъ ея религіи запрещалъ употреблять пищу въ сосудахъ, которые ужь были въ рукахъ особъ другаго вѣроисповѣданія, то она всегда варила себѣ рисовую кашицу въ горшкахъ и кострюляхъ, отнимаемыхъ теперь у нея безъ дальнѣйшей церемоніи.
Элеонора бросила на свою няню сострадательный взоръ.
— Ничего, моя милая, сказала она: — не плачь: я куплю тебѣ другую посуду. У тебя будутъ новые горшки и кострюли.
Ядовитъ и презрителенъ былъ смѣхъ, съ какимъ леди Макфарренъ встрѣтила это заступничество.
— Вы купите другую посуду? вскричала она. — Право, леди Пенрайнъ, вы еще молодёхоньки, чтобъ хозяйничать въ чужомъ домѣ. Вы купите другую — чѣмъ же заплатите, сударыня? Развѣ вотъ этимъ! заключила она, указывая на ожерелье изъ золотыхъ монетъ, висѣвшихъ на шеѣ Индіанки.
Элеонора не отвѣчала, и никто не могъ сказать, слышала она или нѣтъ грубую выходку своей родственницы. Склонившись надъ Айягой, она продолжала разговаривать съ нею, употребляя нѣжныя индійскія выраженія, заученныя въ дѣтствѣ. Когда Индіанка встала и пошла въ свою комнату, Элеонора послѣдовала за нею, проходя мимо слугъ госпожи ихъ и миссъ Тибби, какъ-будто всѣ эти люди были древесными вѣтвями, сокрушенными бурей.
Унизить Элеонору было постояннымъ стараніемъ леди Макфарренъ, и однакожь, Элеонора никакъ не унижалась. Она не боялась громкихъ словъ, не стыдилась своей бѣдности и не понимала даже половины обращаемой на нее брани. Современемъ, впрочемъ, отъ искалась въ ней одна слабая сторона, доступная оскорбленіямъ. Внезапный взглядъ на леди Рэймондъ, вовлеченную въ эту систематическую войну, обнаружилъ, что всякая насмѣшка или рѣчь, оскорбительная для матери, была вдвое-чувствительнѣе для дочери, такъ-что, выражаясь словами миссъ Тибби, достойной собесѣдницы леди Макфарренъ, Элеонора вздрагивала, какъ кроликъ, когда запускали стрѣлку въ леди Рэймондъ. И хотя леди Рэймондъ весьма-часто утѣшала себя успокоительною мыслью о невозможности злонамѣренныхъ рѣчей, выдумываемыхъ нарочно на ея счетъ, и невинно замѣчала, что «жизнь между необразованными людьми непріятна потому въ-особенности, что нѣтъ въ нихъ никакой деликатности и такта», однакожь, были и такіе случаи, когда ужь никакъ нельзя были сомнѣваться въ злонамѣренности мѣтко-направленной обиды. И дѣйствительно, случилось одинъ разъ, что леди Рэймондъ — особа, какъ извѣстно, слишкомъ-слабонервная и неумѣющая владѣть своими чувствами — оскорбилась до такой степени брошеннымъ въ нее словцомъ, что слезы рѣкою хлынули изъ глазъ ея, и она воскликнула, обращаясь къ дочери: — «Я, право, не понимаю, какъ ты позволяешь имъ говорить мнѣ такія грубости въ глаза!» — Такое восклицаніе, сопровождаемое громкимъ рыданьемъ, привело въ величайшій восторгъ торжествовавшую леди Макфарренъ, и можно представить радость, съ какою, наконецъ, впервые она выслушала негодующій упрекъ Элеоноры:
— За что вы нападаете на насъ, леди Макфарренъ? Что мы вамъ сдѣлали?
Итакъ, стрѣла достигла своего назначенія. Теперь ужь извѣстно, въ какое мѣсто должно наносить раны. Это былъ самкой удовлетворительный результатъ, добытый терпѣливо послѣ многочисленныхъ опытовъ и наблюденій.
Что она сдѣлала? Какъ, что? — Многія молодыя супруги предлагаютъ этотъ наивный вопросъ, на который, однакожъ, мы не затруднились бы отвѣчать, если бы читатель нуждался въ отвѣтѣ.
ГЛАВА XXII.
Жизнь съ новой точки зрѣнія.
править
Сэръ Стефенъ былъ сердитъ, что дѣла, по его выраженію, не приняли благопріятнѣйшаго оборота; это, однакожь, не приводило его въ отчаяніе. Онъ раскаивался только, что привезъ въ Гленкаррикъ леди Рэймондъ съ ея дочерью; надлежало бы ее прямо отправить въ замокъ Пенрайнъ, вмѣстѣ съ Санди, старымъ слугою. Элеонора ужь давно съ нетерпѣніемъ желала выѣхать изъ Гленкаррика; но какъ прикажете сказать мужу: — «сестра твоя мнѣ не нравится, и я надѣюсь, что ты скоро уѣдешь?»
Наконецъ представился случай, способный ускорить это вожделѣнное событіе. Леди Макфарренъ, при содѣйствіи Тибби, весьма-охотно намекала на страшные хозяйственные расходы въ этотъ охотничій сезонъ, и распространялась съ замѣчательною подробностью о томъ, какъ обманываютъ ее люди, какими хлопотами сопровождаются ея счеты и какая пропасть въ ея домѣ израсходывается свѣчъ и дровъ. Бесѣда этого рода всегда производилась въ присутствіи Элеоноры, которая, однакожь, съ своей стороны, не предлагала никакихъ вопросовъ, и упорное ея молчаніе дѣлало невозможными всякія дальнѣйшія покушенія леди Макфарренъ. Къ ней на выручку подоспѣла услужливая Тибби. Старая дѣва пользовалась репутаціею самой отчаянной болтуньи, и о ней, по обыкновенію, говорили; «что у Тибби на умѣ, то и на языкѣ». Въ этомъ отношеніи, никому и въ голову не приходило, чтобъ она когда-нибудь не договаривала своихъ мыслей, или чтобъ слова ея могли быть въ разладѣ съ ея мыслями. Въ обществѣ весьма-нерѣдко ошибаются, когда думаютъ, что злоязычныя особы, занимающіяся сплетнями, откровеннѣе другихъ людей, ужь по одному тому, что онѣ обыкновенно бываютъ тупоумны. Тибби можетъ служить доказательствомъ совершенно-противоположнаго мнѣнія. Тибби очень-тупоумна, но вмѣстѣ и хитра. Въ настоящемъ случаѣ, она мигомъ смекнула, чего добивается леди Макфарренъ и, вызвавшись плясать подъ ея музыку, завела свою наивную рѣчь въ такомъ тонѣ:
— Я готова биться объ закладъ, леди Пенрайнъ, что вы ничего почти не разумѣете въ хозяйственныхъ дѣлахъ. Приходитъ ли, напримѣръ, вамъ въ голову, какую разницу дѣлаетъ въ домѣ одинъ лишній человѣкъ?
— Разницу, говорите вы? спросила Элеонора.
— Да.
— Въ какомъ же отношеніи?
— Въ недѣльныхъ счетахъ. Э, Боже мой! да вы дѣлаете такіе невинные вопросы, и рано!
— Я полагала, что присутствіе въ домѣ одного лишняго человѣка не можетъ составлять большой разницы. Впрочемъ, я не знаю.
— Это и видно, что вы ничего не знаете, леди Пенрайнъ. А вотъ леди Макфарренъ, я думаю, разскажетъ вамъ совсѣмъ-другую исторію. Мы пересматривали сегодня утромъ эти недѣльные счеты, и я, сказать правду, нѣсколько удивилась, что леди Реймондъ до-сихъ-поръ не заботится принять на себя частицу этихъ расходовъ: все оно, знаете, была бы нѣкоторая подпора.
Элеонора взглянула на леди Макфарренъ. Та покраснѣла, тряхнула головой и отвѣчала съ живостью:
— Миссъ Кристисонъ хочетъ сказать, что не мѣшало бы леди Реймондъ бросить и свою долю въ общій кошелекъ.
— Я думала… начала Элеонора. Ей хотѣлось сказать: «я думала, что мы здѣсь въ гостяхъ»; но слова эти сами-собой остановились на ея губахъ.
— Ну да, я знаю, что вы думали, только вы совершенно ошибаетесь, подхватила лели Макфарренъ. — Братъ мой всегда платилъ извѣстную контрибуцію, какъ-скоро пріѣзжалъ сюда, и у насъ заключены съ нимъ особыя условія. Сначала, когда умеръ мой отецъ, и это мѣсто перешло на мою долю, мы съ нимъ сдѣлали обмѣнъ такого рода, что онъ три мѣсяца въ годъ будетъ жить въ Гленкаррикѣ, а я три мѣсяца въ Пенрайнѣ, хотя, признаться, обмѣнъ былъ далеко-неравный, потому-что, согласитесь, прокормить женщину гораздо-дешевле, чѣмъ мужчину съ его табакомъ, виномъ и другими глупостями. Потомъ, для предотвращенія недоразуменій, мы все переложили на чистыя деньги: столько-то въ мѣсяцъ за холостяка, и столько-то за женатаго, хотя, можете представить, я и не ожидала, что у его жены не будетъ копейки за душой, и всего менѣе ожидала я, что еще, кромѣ жены…
Здѣсь даже леди Макфарренъ пріостановилась и ужь Тибби приняла на себя трудъ развить и докончить ея мысль.
— Маменька, я увѣрена, будетъ очень-рада заплотить свою долю, сказала Элеонора. — Мы не знали… сэръ Стефенъ никогда не говорилъ мнѣ… я такъ мало понимаю эти дѣла.
— За насъ собственно, леди Пенрайнъ, мы сведемъ свои счеты съ вашимъ мужемъ; но что касается до вашей матушки, такъ ужь это иное дѣло. Вы понимаете?
Какъ не понимать?… Такъ вотъ она, жизнь, поддерживаемая чужимъ кускомъ хлѣба! И эти люди, богатѣйшіе шотландскіе помѣщики, торгуются между собою изъ-за мелочныхъ насущныхъ удобствъ, которыя слѣдовало бы предлагать отъ чистаго сердца, единственно изъ уваженія къ священному долгу гостепріимства! И гости этихъ людей вынуждены платить наличною монетой за каждый кусокъ, предлагаемый жадными руками!
Элеонора рѣшилась спросить мужа, долго ли еще они намѣрены прогостить въ Гленкаррикѣ. Она рѣшилась на большой подвигъ — просить сэра Стефена оставить Гленкаррикъ.
Почему же не оставить? у ней есть свой собственный домъ. Правда, она не видала его, но все же онъ существуетъ, этотъ собственный домъ: длятого она и вышла замужъ. Вѣдь эту жертву принесла она для своей матери, которую надлежало спасти отъ необходимости почувствовать горестную перемѣну обстоятельствъ, произведенныхъ ошибкою ея опекуна. Изъ-за этого дома отдала она свою руку: пусть же покажутъ ей этотъ пріютъ. Она хочетъ ѣхать туда, и съ нею, вслѣдствіе брачнаго контракта, поѣдетъ ея собственная мать. Завтра, если только можно, она отправится въ замокъ Пенрайнъ.
Оказалось, однакожь, что никакъ нельзя. Сэръ Стефенъ выслушалъ просьбу своей жены съ мрачною раздражительностью. Онъ сказалъ, что ужь у него всегда заведено было отъ двухъ по трехъ мѣсяцовъ проводить охотничій сезонъ въ Гленкаррикѣ, и что онъ нисколько не намѣренъ сокращать свой визитъ изъ-за какихъ-нибудь нелоразумѣній между женщинами. Онъ рекомендовалъ Элеонорѣ вести себя тише воды, ниже травы передъ его сестрой; и если, сверхъ чаянія, леди Макфарренъ прійдетъ опять въ раздражительное состояніе духа, то Элеонора и матушка ея должны извиниться передъ нею. Что жь касается до особенныхъ расходовъ, употребляемыхъ на содержаніе леди Реймондъ, сэръ Стефенъ еще не думалъ объ этомъ; впрочемъ, пожалуй, онъ готовъ заплатить за тёщу, если желаетъ этого Элеонора, хотя лейтенантъ Марсденъ, кажется, увѣдомилъ его, что у леди Рэймондъ есть своя собственность, образовавшаяся изъ капитала, переведеннаго на ея имя великодушнымъ Годфри. Во всякомъ случаѣ, они останутся въ Гленкаррикѣ до урочнаго времени. Онъ изъявилъ положительную надежду, что впередъ до его ушей не будутъ доходить никакіе споры или недоразумѣнія. Сестра ужь и безъ того жаловалась ему, что Элеонора иной разъ отвѣчаетъ ей грубо: этого не должно быть. Она считаетъ Элеонору гордою и надменною: Элеонора не должна гордиться. Въ порядочномъ ссмействѣ не будетъ никакого порядка, если станутъ поднимать носъ и чваниться Богь-знаетъ чѣмъ: этого не потерпитъ сэръ Стефенъ и, въ случаѣ нужды, онъ не замедлить принять рѣшительныя мѣры. Годфри представлялъ ему поведеніе и характеръ Элеоноры совершенно въ другомъ свѣтѣ: не-уже-ли Годфри обманулъ его? И сказавъ это, сэръ Стефенъ вышелъ изъ комнаты.
То былъ будуаръ Элеоноры. Она встала, отворила окно и принялась смотрѣть на голубое озеро и на пурпуровые холмы съ лихорадочною дрожью, дикими, жадными глазами, какъ-будто ея счастье лежало гдѣ-то тамъ, далеко, за предѣлами земли. День былъ жаркій и тихій. Въ атмосферѣ распространялся сильный сосновый запахъ, какъ между древними соснами на горныхъ вершинахъ. Глаза Элеоноры машинально блуждали но настоящимъ сценамъ, между-тѣмъ, какъ сердце ея блуждало по сценамъ прошедшимъ. Такъ вотъ оно, отечество Давида Стюарта, столько имъ любимое, страна, къ которой онъ стремился всѣми силами своей души, страна, давно-знакомая ей по многочисленнымъ его рисункамъ! О, лучше бы въ тысячу разъ умереть, чѣмъ жить здѣсь при подобныхъ обстоятельствахъ! Лучше бы умереть на его груди, когда онъ ее, безчуственную, держалъ въ своихъ объятіяхъ, чѣмъ жить на его родинѣ женою другаго человѣка. Сэръ Стефенъ! какъ хлопоталъ онъ жениться на ней! какъ мало любилъ онъ ее! и какъ это жестоко съ его стороны — не оказывать никакого покровительства бѣдной ея матери, которая въ жизнь свою никого не оскорбляла обиднымъ словомъ! Глаза юной супруги наполнились гнѣвными слезами, ея щеки запылали и она выставилась изъ окна, чтобъ еще жаднѣе смотрѣть на отдаленные холмы.
Есть въ Ланслаунской Башнѣ картина Фан-Гольста, чрезвычайно-похожая на Элеонору въ этой ея позѣ. Она представляетъ плачущую Джиневру въ моментъ величайшаго отчаянія. Художникъ геніальной кистью изобразилъ гнѣвъ женщины и ея тоску, смѣшанную съ какимъ-то дикимъ и бурнымъ безпокойствомъ, черезъ которое, однакожъ, тускло проглядываетъ инстинктъ возможности избавленія.
Случилось такъ, что въ это самое время старушка Кристисонъ гуляла передъ домомъ на лужайкѣ. Взоръ ея упалъ на это молодое, блѣдное, гнѣвное, отчаянное лицо и нѣсколько минутъ она наблюдала его съ безмолвнымъ изумленіемъ. Мистриссъ Кристисонъ была добрая старушка. Она взбѣжала на сосновую лѣстницу и. непереводя духу, пошла въ комнату Элеоноры.
— Душечка моя, сказала мистриссъ Кристисонъ, когда Элеонора обернулась, какъ испуганная лань: — я все смотрѣла на васъ издали, вонъ тамъ, смотрѣла да и думаю себѣ: пойду-ка я къ ней; авось словцо другое-третье перемолвимъ. Народъ-то здѣшній, видите ли, все сорви-голова, такъ-что и Боже упаси! Леди Микфарренъ, нечего сказать, всегда была съ норовомъ; а теперь ужь просто изъ рукъ вонъ. Никакой сноровки и ничего на деликатную ногу!
Элеонора вздохнула. При этомъ совершенномъ одиночествѣ, среди непріязненныхъ людей, участіе даже мистриссъ Кристисонъ показалось ей трогательнымъ. Она отвѣчала съ кротостью:
— Я думала о матушкѣ, мистриссъ Кристисонъ, и это привело меня въ печальное расположеніе духа.
— Это дѣлаетъ вамъ много чести, леди Пенрайнъ: добрая дочь всегда заботится о своей матери (Тибби никогда не заботилась о старушкѣ, Богъ съ ней!). Мнѣ-таки, признаться, и самой пришло въ голову, что вотъ, молъ, оно какъ! Я перебросилась двумя-тремя вопросцами съ этимъ старикомъ, Санди, и вашей индійской нянькой: они объяснили мнѣ почти все, что относится къ леди Рэймондъ. Нехорошо, Богъ ихъ помилуй, нехорошо, да и стыдно! Я готова, съ своей стороны, сдѣлать все, чтобъ утѣшить леди Рэймондъ: авось будетъ ей и получше. Вы ужь, пожалуйста, не дичитесь меня, душечка, потому-что, съ позволенія сказать, я вамъ не чужая, да и полюбила-то васъ съ перваго взгляда. Я знала всѣхъ этихъ Стюартовъ и могу сказать но чистой совѣсти, что мистриссъ Стюартъ была превосходнѣйшая женщина. Мое сердце кровью обливается, когда припоминаю, что она должна была вытерпѣть, бѣдняжка! Я-таки частенько выхожу изъ дому на кладбище и смотрю на ея могилу, и мнѣ, право, очень-больно, что я завладѣла Донлисомъ. Да-съ! И дѣтки-то ея, что твои цвѣточки, молоденькія, хорошенькія, всѣ перемерли, бѣдняжки, всѣ до самаго-единственнаго! А ужь лучше-то ихъ всѣхъ, и добрѣе, и статнѣе, и красивѣе, былъ Давидъ — помяни Богъ его душеньку! И, вѣдь, онъ приходилъ къ намъ, года, этакъ, за два передъ этимъ… не къ намъ то-есть, а въ свой незабвенный Донлисъ, въ садъ прокрался, и гулялъ тамъ, и землю цаловалъ, и плакалъ, такъ-что у моего садовника, который все это видѣлъ и намъ пересказалъ, сердце надорвалось. Вотъ съ той-то самой поры мнѣ все и мерещется, будто я воровски завладѣла Донлисомъ!.. Но вы еще молоды, леди Пенрайнъ, а жизнь, вѣдь, то же, что колесо: перевернется и покатится по гладкой дорогѣ. Господь вѣдаетъ, что для насъ идетъ къ лучшему или худшему. Не унывайте, душечка, и крѣпко вѣруйте въ милосердіе Божіе. А я ужь сдѣлаю все, что могу для леди Рэймондъ. Только помалчивайте.
И точно, мистриссъ Кристисонъ сдѣлала все, что могла, хотя это не доставило большаго утѣшенія Элеонорѣ. Аккуратно каждый день старушка приносила въ комнату леди Рэймондъ горячій картофель. сладкія варенья, свѣжія яйца и усердно угощала всѣми этими лакомствами не далѣе, какъ черезъ часъ послѣ скучнаго завтрака, который обыкновенно оканчивался очень-рано. Она ставила небольшую скамеечку подъ ноги немощной леди и тщательно наблюдала, чтобъ въ ея каминѣ горѣлъ неугасимый огонь. Но леди Рэймондъ не то, что Элеонора: всѣ эти угощенія и ласки мистриссъ Кристисонъ дотого разнѣжили печальную вдову, что она залилась горчайшими слезами, когда услыхала, что Тибби съ матерью уѣзжаютъ домой, и сказала при всѣхъ, безъ малѣйшей церемоніи, что въ несравненной мистриссъ Кристисонъ она теряетъ единственнаго нѣжнаго друга, присутствіе котораго служило для нея драгоцѣннымъ утѣшеніемъ въ этомъ несносномъ Гленкаррикѣ. Прощаясь съ ними, леди Рэймондъ изъявила надежду, что матушка и дочка не замедлятъ пріѣхать къ нимъ изъ Донлиса въ Пенрайнъ, и что она съ Элеонорой тоже за первый долгъ сочтутъ извѣстить ихъ въ Донлисѣ. На все это Элеонора согласилась съ выраженіемъ изумленной грусти. Лордъ Пиблзъ, какъ само-собою разумѣется, тоже получилъ приглашеніе, и подагрикъ замѣтилъ Элеонорѣ шутливымъ тономъ, что она прійметъ на себя трудъ сама варить для него кашицу и нагрѣвать его туфли. Леди Маргарета обѣщалась пріѣхать, какъ-скоро отпустятъ ее Ланарки. Годфри и Эмма должны были явиться съ визитомъ по окончаніи своего траура. Старикъ Фордайсъ скончался. Параличъ былъ столько силенъ, что достопочтенный пасторъ никогда не могъ совсѣмъ оправиться отъ удара и никогда не могъ произнести связно двухъ словъ сряду. Онъ угасалъ постепенно — и угасъ.
То была темная жизнь, проведенная въ безвѣстной деревнѣ; но жизнь тѣмъ неменіе исполненная добрыхъ дѣяній. Бѣдные оплакали съ единодушнымъ усердіемъ великодушнаго пастора; а Элеонора, оплакивая въ немъ перваго друга своего дѣтства, остановила свое вниманіе на томъ послѣднемъ днѣ, когда онъ, одинъ изъ всѣхъ, пожалѣлъ «бѣднаго Давида Стюарта.»
ГЛАВА XXIII.
Новый домъ Элеоноры.
править
Лучезарное осени ее солнце сіяло во всемъ своемъ торжественномъ величіи въ тотъ день, когда Элеонора выѣхала изъ Гленкаррика въ замокъ Пенрайнъ. Озеро, тихое и спокойное, казалось сапфирнымъ. Серебристая береза и величественная сосна, сгруппированныя въ дружномъ сосѣдствѣ съ листьями буковаго дерева, проносились прекрасною мечтою передъ глазами путешественниковъ. Цвѣтъ вереска, распростертаго на цѣлые десятки миль, журчаніе быстрыхъ потоковъ, пробѣгавшихъ черезъ камни и утесы, трудный възѣздъ на крутыя горы, представляющій на своихъ вершинахъ новый міръ холмовъ и долинъ посреди живописныхъ окрестностей — такова была двигавшаяся панорама, продолжавшаяся во весь день. Наконецъ роскошный свѣтъ началъ увидать, малиновые и пурпуровые холмы потемнѣли до степени желѣзнаго цвѣта, и нѣжная луна быстро взошла на горизонтъ, прежде чѣмъ закатилось солнце, какъ-будто желая утѣшить землю, покидаемую великолѣпнымъ свѣтиломъ.
Элеонора была почти-весела этотъ день. Чувство освобожденія отъ мелкихъ пытокъ, мысль о возможности защищать и покровительствовать мать въ своемъ собственномъ домѣ, красота мѣстностей, свѣжесть горнаго воздуха — все это производило чувство оживленія и веселости, столько чуждое ея сердцу въ послѣднее время. Она разговаривала и улыбалась, какъ-будто сэръ Стефенъ доставлялъ ей величайшее наслажденіе; но самъ онъ былъ, однакожъ, мраченъ и задумчивъ. Сестра, на прощаньи, повидимому вылила на него весь остатокъ своей желчи. Слова сомнѣній и двусмысленныхъ совѣтовъ еще раздавались въ его ушахъ, и веселость Элеоноры противоречила, какъ-нельзя-больше, настроенію его собственной мысли. Въ немъ проглядывали какое-то странное торжество и жестокость, бывшія плодомъ непосредственныхъ внушеній леди Макфарренъ, увѣрявшей его поутру, что «вотъ, посмотри самъ, твоя Элеонора будетъ сегодня веселехонька, такъ-какъ ей приходится теперь разьигрывать свою собственную роль». Теперь онъ и самъ начиналъ вѣрить, что его дѣйствительно «провели какъ дурака», что мать и дочь знали положеніе своихъ дѣлъ, прежде чѣмъ онъ сдѣлалъ предложеніе, и сэръ Стефинь смотрѣлъ съ крайнимъ неудовольствіемъ на улыбку своей жены.
Прошелъ первый пылъ чувственной страсти, и сэръ Стефенъ уже быль способенъ смотрѣть спокойными глазами на свой выборъ. Прекрасною была она въ его глазахъ, какъ статуя или картина, и онъ думалъ о ней безъ всякаго романическаго увлеченія, какъ собиратель рѣдкостей думаетъ о вновь-купленной статуѣ или картинѣ. Ужь не дорого ли заплатилъ онъ за свою покупку? Не обманули ли его?
Другія мысли и другія опасенія, относившіяся къ тому времени, когда онъ еще не былъ знакомъ съ Элеонорой, равномѣрно тревожили сэра Стефена, и потому быль онъ въ самомъ угрюмомъ расположеніи духа. Онъ неохотно отвѣчалъ на вопросы жены, и сидѣлъ облокотясь съ зажмуренными глазами, какъ-будто спалъ. Но когда они стали подъѣзжать къ замку Пенрайну, летаргическая апатія оставила его. Тревожимый какимъ-то внутреннимъ безпокойствомъ, сэръ Стефенъ опустилъ окно, и глубокіе вздохи начали поминутно вырываться изъ его груди.
— Вамъ скучно? спросила Элеонора.
— Да. Нѣть. Ничего.
— Вы, можетъ-быть, утомились продолжительностью пути?
— Можетъ-быть.
— А я нахожу, что это — очаровательная поѣздка. Не правда ли?
— Правда для тѣхъ, кто любитъ путешествовать. Я не люблю. Я желаю всегда быть на ногахъ. Что за удовольствіе бьнь закупореннымъ въ каретѣ?
И онъ съ нетерпѣніемъ выглянулъ изъ окна.
— Вы очень любите это мѣсто?
— Какое? Что вы подъ этомъ разумѣете?
— Замокъ Пенрайнъ. Любите ли вы свое помѣстье?
Сэръ Стефенъ отвѣчалъ съ выраженіемъ, очевидной досады. Онъ сказалъ, что нелѣпо и смѣшно разсуждать о любви къ какому бы то ни было мѣсту. Можно любить общество, людей, а не вещи. Замокъ Пенрайнъ — ничего, такъ-себѣ, хотя Ланаркская Ложа гораздо-лучше. Впрочемъ, онъ замышляетъ произвести различныя улучшенія въ замкѣ. Валлійское помѣстье во всякомъ случаѣ лучше Пенрайна, и ему очень-жаль, что Гленкаррикъ не достался на его долю: Гленкаррикъ — чудесное мѣсто для охоты. Элеонора могла это видѣть.
Покончивъ эти сентенціи, онъ впалъ въ глубокое молчаніе. Замолчала и Элеонора. Ей пришло въ голову, полюбитъ ли она замокъ Пенрайнъ. Она думала о Донлисѣ.
Карета остановилась у высокихъ каменныхъ воротъ, окаймленныхъ густою массой огромныхъ сосенъ. Что-то суровое, торжественное, величавое обнаруживалось въ х архитектурѣ, лишенной всякаго искусственнаго украшенія. Позвонили, и этотъ звонъ въ тихую вечернюю погоду загудѣлъ на огромномъ пространствѣ. Послѣдовала пауза. Дверь ложи отворилась и захлопнулась опять. Сэръ Стефенъ разразился бранью.
— Вѣроятно, забыли ключъ отъ воротъ, замѣтила Элеонора.
— Я ужь давно здѣсь не былъ, отвѣчалъ угрюмый супругъ. — Въ мое отсутствіе, по всей вѣроятности, ни одна карета не проѣзжала въ эти порота. Впрочемъ, дано было знать, что мы ѣдемъ, и насъ ожидали.
Онъ устремилъ нетерпѣливый взоръ на ложу, изъ которой наконецъ вышла молодая женщина, сопровождаемая сильнымъ мальчикомъ трехъ или четырехъ лѣтъ. Уцѣпившись за подолъ матери, мальчикъ вперилъ глаза въ экипажъ.
— Ну, Бриджетъ, здравствуй! Отвори ворота, и не задерживай насъ на всю ночь, сказалъ сэръ Стефенъ полу-гнѣвнымъ и полу-фамильлрнымъ тономъ.
Приказаніе было выполнено. Женщина торопливо отперла ворота и стремительно раздвинула обѣ половины.
Замокъ Пенрайпъ былъ пустъ и одинокъ; сэръ Стефенъ былъ раздражителенъ и вспыльчивъ; леди Рэймондъ немощна и тѣломъ и духомъ; Элеонора скучала и задумывалась со дня на день, съ часу на часъ. Когда Тибби пріѣхала въ гости, ей удалось найдти въ своей комнатѣ копію забытыхъ тутъ стиховъ. Тибби любила свѣтскія общества и распорядилась своимъ визитомъ въ такое время, когда ожидали въ замкѣ Ланарковъ, и леди Маргарету, и графа Пибльза. Вскорѣ также пріѣхала Эмма съ дѣтьми, и весь домъ наполнился народомъ. Для Тибби отвели маленькую солнечную комнату, окнами въ садъ, настоящую бесѣдку, куда Элеонора уединялась рисовать, мечтать и писать. Это былъ одинъ изъ уютныхъ и веселыхъ уголковъ, обыкновенно выбираемыхъ для себя владѣльцами великолѣпныхъ домовъ, какъ-будто для доказательства, что великолѣпіе несовмѣстно съ комфортомъ. Поселившись въ комнатѣ, носившей очевидно слѣды недавняго обитанія, Тибби немедленно принялась рыться, какъ хорёкъ, и вскорѣ, какъ сказано, отъискала портфейль, забытый здѣсь при переборкѣ. При этомъ старая дѣва обрадовалась, какъ бѣлка, отъискашная цѣлую кучу прекраснѣйшихъ орѣховъ. Съ жадностью начала она перебирать портфейль, надѣясь поживиться какимъ-нибудь маленькимъ секретомъ, или инымъ способомъ распорядиться драгоцѣнной находкой.
Сначала тревожныя ожиданія старой дѣвы почти не оправдывались, потому-что содержаніе портфейля казалось весьма-неинтереснымъ. То были полуоконченные рисунки, болѣе или менѣе мелкіе: образчики бесѣдокъ и палисадника, проекты хижинъ, планъ покой школы, подъ которымъ рукою Маргареты было подписано карандашомъ: «вы забыли лѣстницу: развѣ школьный учитель будетъ карабкаться въ свою комнату по стѣнѣ?» Бросился еще въ глаза подробный проектъ общей деревенской кухни, въ которой бѣдные за извѣстную еженедѣльную плату могли бы приготовлять для себя кушанье. Тибби хохотала вдоволь надъ этой странной затѣей; но не того искала она. Ей бы въ тысячу разъ пріятнѣе было наткнуться на какое-нибудь нѣжное посланіе, которое могло бы послужить матеріаломъ для изслѣдованія сердечныхъ отношеній нашей героини. Посланія не оказалось; но все же, къ величайшей своей радости, старая дѣва отѣискала копію стиховъ, озаглавленныхъ: «Аспендойль». Тибби припомнила, что такъ называлось мѣсто, гдѣ Элеонора провела первые годы своей юности. «Ого! тутъ, авось будетъ чѣмъ поживиться!» воскликнула Тибби. Конечно, думала она, въ стихахъ большею-частью говорится вздоръ, нестоющій вниманія; но бываетъ и такъ, что сантиментальныя дуры выбалтываютъ иной разъ стихами все, что у нихъ на умѣ. И подъ вліяніемъ этой мысли, она прочла стихотвореніе леди Пенрайвъ съ глубочайшимъ вниманіемъ. Ничего особеннаго: почти въ общихъ выраженіяхъ Элеонора описываетъ свою родину и послѣдніе годы, проведенные въ Аспендэйлѣ. Тамъ была она счастлива и спокойна; тамъ надѣялась провести всю свою жизнь. Но вотъ колесо фортуны обернулось, и волны жизненнаго океана занесли ее на чужбину, въ край невѣдомый, далекій и неласковый. Ей грустно; тоска сжимаетъ ея сердце; мечты погибли, лучшія надежды исчезли, молодость увядаетъ безплодно — какой же будетъ этому конецъ? И только. И больше ничего.
Никакъ нельзя сказать, чтобъ Тибби отличалась особенною наклонностью къ поэтическимъ произведеніямъ; но этотъ стихотворный отрывокъ она прибрала къ своимъ рукамъ и, при первомъ представившемся случаѣ, показала леди Макфарренъ, предъявивъ напередъ свое мнѣніе относительно того, что леди Пенрайнъ, должно-быть. удивительная охотница до слезъ и вздоховъ. Леди Макфарренъ замѣтила, въ свою очередь, что ей просто житья нѣтъ съ такой несносной плаксой. «И о чемъ она все хнычетъ? добавила леди Макфарренъ. — Есть у ней домъ, и хлѣбъ, и всякая роскошь, какую только можно купить за деньги: чего жь еще не достаетъ? Плакса, глупая плакса!»
Но замокъ повеселѣлъ съ прибытіемъ леди Маргареты, которой по видимому суждено было повсюду разносить съ собою всякія удовольствія и отраду. Тоскливость Элеоноры произвела на нее непріятное впечатлѣніе, и она вызвала ее на откровенныя объясненія, въ которыхъ не могло быть ей отказано, какъ единственному искреннему другу, и само-собою разумѣется, что Элеонора сообщила ей всѣ подробности относительно своего житья. Леди Маргарита съ изумленіемъ выслушала грустную повѣсть юной супруги, столько любимой въ невѣстахъ, и пренебрегаемой теперь суровымъ мужемъ, который не стыдился даже браниться въ ея присутствіи. Этого ли должно было ожидать отъ сэра Стефена, который съ такою настойчивостью домогался ея руки?
Глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди, когда Элеонора перестала говорить, и было ей жаль, что она первая подала совѣтъ на этотъ бракъ. Затѣмъ леди Маргарита высказала нѣсколько простыхъ мыслей, драгоцѣнныхъ для каждой молодой супруги.
— Милая Элеонора, сказала она: — жребій брошенъ: каковы бы ни были недостатки этого человѣка, или недостатки его родственниковъ, отъ него и отъ нихъ тебѣ нельзя освободиться, по-тому-что судьба связала тебя съ ними на всю жизнь. Слѣдовательно, такъ или иначе, должно поладить съ ними. Это было бы полезно во всякомъ случаѣ, независимо отъ твоего долга; но теперь именно въ этомъ состоитъ прямая твоя обязанность. Много есть вещей, болѣе или менѣе-полезныхъ въ этой жизни, также, какъ много бываетъ дорогъ, по которымъ мы можемъ идти; но есть только одна истинная, прямая дорога. При нѣкоторомъ размышленіи нетрудно понять, что предстоитъ намъ дѣлать въ извѣстное время, хотя невсегда можно различать послѣдствія, какія могутъ произойдти отъ нашего поступка. Пусть нравственнымъ правиломъ для жизни будетъ для тебя старинный французскій девизъ: «Fais ce que dois, advienne qui pourra». Будь весела, снисходительна, терпѣлива; смотри впередъ, не оглядывайся назадъ. Старайся смотрѣть на всѣ бѣдствія жизни, какъ на искушенія, ниспосылаемыя самимъ Богомъ, независимо отъ человѣческой воли — и тогда въ сердцѣ твоемъ навсегда утвердится отрадная надежда, безъ которой нѣтъ и быть не можетъ душевнаго спокойствія.
Такое утѣшеніе, нѣтъ сомнѣнія, было въ тысячу разъ благодѣтельнѣе для Элеоноры, нежели какъ еслибъ кто сказалъ ей, что мужъ ея — эгоистъ, и что съ такими совершенствами, физическими и нравственными, она заслуживаетъ лучшей участи. Весь домъ рѣшительно повеселѣлъ. Одна Тибби еще продолжала повременамъ надувать свои дѣвственныя губы; но примѣръ ея никого не заражалъ. Герцогиня ланаркская играла на арфѣ своими прекрасными бѣлыми руками, и смотрѣла на потолокъ своими бархатными большими глазами каждый вечеръ, къ величайшему наслажденію и удивленію молодыхъ спортсменовъ, пріѣхавшихъ на недѣлю въ Пенрайнъ бить оленей и дикихъ дозъ. Лордъ Пибльзъ блаженствовалъ всякій разъ, какъ, при звукахъ очаровательной музыки, начинались танцы, и Тибби, исполненная дѣвственнаго величія, однажды замѣтила даже подагрику, чтобъ онъ не изволилъ забываться. Даже леди Макфарренъ въ такомъ хорошемъ обществѣ значительно поубавила спѣси, такъ-какъ вообще было у ней заведено презирать низшихъ себя и унижаться безъ всякой церемоніи передъ всѣми, кто стоитъ выше.
Не разъ предпринимались разныя увеселительныя поѣздки въ ближайшія мѣста, и одна изъ такихъ экспедицій привела Элеонору въ сильнѣйшее волненіе, потому-что цѣлью путешествія былъ Донлисъ. Какъ всѣ шумѣли и радовались, за исключеніемъ Элеоноры и Маргареты! Какое множество лошадей и экипажей собралось у поротъ этого восхитительнаго замка, между-тѣмъ, какъ многочисленные гости, джентльмены и леди разсѣялись по всѣмъ алеямъ въ густомъ саду! Какой сытный, роскошный завтракъ старушка Кристисонъ изготовила для своихъ гостей! Донлисъ оживился, помолодѣлъ. Красный песокъ сверкаетъ на его дорожкахъ, обставленныхъ статуями, вымытыми, выбѣленными; самый циферблатъ солнечныхъ часовъ, вычищенный и выглаженный, блеститъ поновленными буквами, какъ-будто мощною рукою человѣка сглажена вся тѣнь прошедшихъ часовъ, воспроизведена новая жизнь на многія и многія лѣта.
Съ тоскливой нѣжностью и со слезами на глазахъ смотрѣла Элеонора на эти солнечные часы, и воображеніе ея живо нарисовало добрую и несчастную мистриссъ Стюартъ, учившую тутъ своихъ дѣтей и вмѣстѣ размышлявшую о безпечности своего мужа… О, Донлисъ, вѣчно-любимый Донлисъ! Какими это судьбами допустилъ ты въ своихъ стѣнахъ этотъ буйный разгулъ? Развѣ ты не похоронилъ на холодномъ кладбищѣ своего безпечнаго владѣльца и благородную его супругу? Развѣ эта женщина не истощила всѣхъ своихъ усилій, чтобъ удержать тебя за своимъ сыномъ? Развѣ Давидъ Стюартъ не погубилъ изъ-за тебя свою жизнь и доброе имя? Чему жь ты радуешься, о безчувственный Донлисъ?
Элеонора углубилась въ чащу сада и сѣла подъ вѣковой сосной. За ней послѣдовалъ обожатель Тибби, молодой мистеръ Малькольмъ. Онъ сѣлъ подлѣ нея въ меланхолической позѣ, растянувъ свои ноги во вою ихъ длину.
— Эхъ леди Пенрайнъ! сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ: — э-э-иххъ! Вѣдь если подумать хорошенько, что можетъ быть совершеннѣе этого мѣста? Такъ или нѣтъ-съ? А и она тоже совершеннѣйшее твореніе — миссъ Тибби, то-есть, миссъ Тавиѳа Крррыстисонъ э-э-ийххъ! По-моему, сударыня, въ Донлисѣ можно прожить весь вѣкъ припѣваючи, да облизываясь. Я бы, смѣю сказать, ни шагу не сдѣлалъ дальше Донлиса. Вы какъ думаете насчетъ этого, леди Пенрайнъ?
И Элеонора сказала, что Донлисъ хорошее мѣсто. Она слышала изъ рѣчей своего собесѣдника на столько, чтобъ произнести приличный отвѣтъ; по мысль ея была теперь далеко, за предѣлами Донлиса. Она думала о тѣхъ невозвратныхъ дняхъ дѣвической жизни, когда, веселая и счастливая, она сидѣла подлѣ своего опекуна на утесахъ Ревущаго Линна.
ГЛАВА XXIV.
Новая надѣжда.
править
Но взошла радость на пустынномъ горизонтѣ Элеонориной жизни, и замокъ Пенрайнъ засіялъ величіемъ и славой. Родился наслѣдникъ. Элеонора сдѣлалась матерью двухъ сыновей-близнецовъ. Она была здорова и счастлива. Не сбылись предсказанія деревенскихъ кумушекъ, издавна толковавшихъ, что «не бывать въ Пенрайнѣ законному наслѣднику по прямой линіи».
Надежда озарила колыбель милыхъ дѣтей. Они расли и расцвѣтали — не съ одинаковой быстротою. Фредерикъ, младшій сынъ, былъ силенъ, крѣпокъ, миловиденъ; Клефанъ, старшій, былъ слабь и блѣденъ. Матери поймутъ, кого изъ нихъ Элеонора любила больше, если только можетъ-быть разница въ материнской любви. Кто былъ меньше для другихъ, тотъ больше былъ для матери, и Элеонора предпочитала дитя слабое, немощное, некрасивое. Эти томные, смышленые глазки, исполненные безпредѣльной любви, эти тощія маленькія ручки, распростертыя для всегдашней ласки, были дороже для нея, чѣмъ розовая красота отцова любимца, рѣзваго, бойкаго, игриваго и веселаго, какимъ былъ маленькій Фредъ.
Счастье имѣть дѣтей — священное счастье. Ихъ мѣсто въ нашемъ сердцѣ отмѣчено божественною волею Провидѣнія. Примѣромъ ребенка Іисусъ Христосъ увѣщевалъ и вразумлялъ своихъ учениковъ, когда они хотѣли отстранить отъ Его присутствія малютокъ.
Ближе чѣмъ мы, они стоятъ къ божественной славѣ, здѣсь и тамъ, въ этомъ мірѣ и будущемъ. Португальскій художникь Сикуэра былъ, по моему мнѣнію, вдохновленъ благочестивою и глубокою мыслью, когда, въ одной изъ своихъ картинъ, изобразилъ райскій полъ изъ мильйона младенческихъ лицъ, между — тѣмъ, какъ внизу подъ огненнымъ сводомъ, томятся группы осужденныхъ и погибшихъ душъ. Надобно быть женщиной, чтобъ понять глубокій смыслъ подобной картоны. И сколько женщинъ спаслось отъ грѣха и отчаянія одною улыбкою этихъ невинныхъ созданій! Женщина-мать живетъ въ непосредственномъ соприкосновеніи съ ангелами-хранителями. Все перенесетъ она изъ безграничной любви къ споимъ дѣтямъ. Она будетъ трудиться для нихъ неутомимо, денно и нощно, умретъ за нихъ, станетъ жить для нихъ — что бываетъ иногда еще труднѣе. Для оставленной, пренебреженной и забытой бѣдной супруги свѣтится еще одна яркая точка въ ея домѣ, горитъ одинъ свѣтлый маякъ посреди всеобщаго мрака: любовь къ дѣтямъ, изъ-за которыхъ она готова на всякій подвигъ. Женщина, искушаемая страстью, находитъ еще одинъ оплотъ противъ соблазна, оплотъ сильнѣе всякихъ другихъ, которыми вздумалось бы вамъ окружить ее — она не покинетъ своихъ дѣтей. Гнѣвная и оскорбленная женщина читаетъ въ крошечныхъ чертахъ своего дитяти умилительную и трогательную просьбу краснорѣчивѣе всякихъ словъ: гнѣвъ ея и ожесточеніе противъ мужа растаютъ мгновенно отъ солнечнаго сіянія невинныхъ глазокъ. Глупцы тѣ, которые, при фамильныхъ ссорахъ, наказываютъ мать разлученіемъ ея отъ дитяти: такимъ возстаніемъ противъ природы мнимое наказаніе обращается въ безполезную казнь.
Спору нѣтъ, бываютъ въ испорченномъ свѣтѣ безпечныя, легкомысленныя, чудовищныя матери; но этотъ жалкій фактъ не разрушаетъ нашего доказательства. Любовь матери къ дѣтямъ — святое, могучее, всеобщее, непреложное правило.
Элеонора любила своихъ дѣтей всею силою и крѣпостью души. Всѣ искушенія и бѣдствія казались ничтожными въ-сравненіи съ этою новою радостью. Она не знала и вообразить не могла, что такое счастіе возможно на землѣ. Даже мысль о Давидѣ Стюартѣ потонула въ печальномъ прошедшемъ. Память уступила мѣсто надеждѣ. Элеонора не плакала, не тосковала, и сердце ея въ грустные часы уединенія не мучилось тщетными представленіями того, чтобы могло быть, и чего, однакожь, не было. Для нея было слишкомъ-довольно и дѣйствительныхъ наслажденій жизни. Глаза ея, поражавшіеся болѣзненными ощущеніями каждое новое утро, открывались теперь съ чувствомъ радостнаго благодаренія, и смежались каждую ночь съ пламенною молитвою о счастіи и благоденствіи ненаглядныхъ малютокъ. Замокъ Пенрайнъ не казался болѣе мрачнымъ и пустыннымъ: отъ ранняго утра до поздняго вечера голоса малютокъ раздавались по всему дому, подобно щебетанью птичекъ между кустами. Ихъ бѣготня и топанье по корридорамъ воскрешали новую жизнь между угрюмыми стѣнами.
Съ чудною быстротою промчались годы безсознательнаго младенчества, и Элеонору окружали теперь нравственныя существа, соединенныя съ нею узами безпредѣльной любви. Въ нихъ нашла она маленькихъ друзей, ухаживающихъ за нею во время болѣзни, раздѣляющихъ грусть ея въ часы невзгоды, старающихся утѣшать ее и способныхъ бесѣдовать съ нею о любимыхъ предметахъ. Какъ велика была разница между ними, и съ какимъ глубокимъ участіемъ она слѣдила за развитіемъ различныхъ наклонностей въ этихъ расцвѣтавшихъ натурахъ!
Очарователенъ былъ маленькій Фредерикъ съ его веселымъ и беззаботнымъ характеромъ, вѣчною игривостью, вкрадчивою нѣжностью, съ его великодушіемъ и самоотверженіемъ въ миньятюрнымъ огорченіяхъ дѣтской жизни, съ его храбростью и младенческимъ довѣріемъ ко всѣмъ глупостямъ, которыя удавалось ему слышать. Чудная красота малютки привлекала къ нему всѣхъ и каждаго: даже люди посторонніе, заглядываясь на него, останавливались и спрашивали, какъ его зовутъ.
Но никогда посторонній глазъ не заглядывался на блѣднаго и робкаго Клефана, подверженнаго всякимъ дѣтскимъ недугамъ; тѣмъ съ большею заботливостью слѣдили за нимъ нѣжные взоры матери, которая одна знала истинную цѣну немощному своемъ дѣтищу. Клефанъ былъ догадливый и смышленый мальчикъ, терпѣливый въ болѣзни, невзыскательный, услужливый и безпредѣльно-привязанный къ матери. Онъ быстро соображалъ все, что могло опечалить ее, и устранялъ, сколько могло отъ него зависѣть, всѣ поводы къ ея огорченію. Нѣжно любилъ онъ своего брата и не думалъ ревновать его за предпочтеніе, которое отецъ исключительно оказывалъ младшему сыну. Въ этомъ отношеніи, Клефанъ, совершенно помирился съ своимъ положеніемъ и не сѣтовалъ, что отецъ едва замѣчаетъ его жалкое существованіе. Вотъ почему сердце Элеоноры предпочитало втайнѣ Клефана Фредерику; всякая мать сочувствуетъ больше слабости и недостатку, чѣмъ крѣпости и силѣ. Такъ птица распространяетъ свои любящія крылья надъ гнѣздомъ, гдѣ безъ того было бы холодно ея неоперившимся птенцамъ.
Зато и любовь маленькаго Клефана къ матери доходила до пламеннаго обожанія. Никто не заботился о немъ; но слабый мальчикъ инстинктивно понималъ, что великая любовь матери съ избыткомъ вознаграждаетъ его за все, чего могъ бы онъ ожидать и надѣяться отъ другихъ людей. Часто золотая цѣпь, соединявшая его съ жизнью, готова была оборваться. Часто мать просиживала цѣлые дни и длинныя ночи неутомимой сидѣлкой, охранявшей драгоцѣнную жизнь, висѣвшую на волоскѣ. И цвѣтущій Фредерикъ, свѣжій, какъ роза послѣ утренней прогулки, вбѣгалъ повременамъ въ комнату, гдѣ лежалъ больной его братъ. Его глаза искрились избыткомъ жизни, щеки пылали, каштановые волосы развевались отъ вѣтра. Онъ обвивалъ своими здоровыми маленькими ручками шею Клефана и уговаривалъ его выздоровѣть поскорѣе — выздоровѣть и бѣгать, потому-что «такъ хорошо тамъ, за воротами, на чистомъ полѣ, охъ, какъ хорошо!»
Въ эту же комнату входилъ повременамъ и сэръ Стефенъ. По нѣскольку минутъ онъ останавливался и смотрѣлъ на маленькаго инвалида съ чувствомъ жалости и вмѣстѣ затаенной досады. Онъ думалъ, что мальчикъ былъ бы, безъ-co мнѣнія, сильнѣе, еслибъ Элеонора присматривала за нимъ лучше. Онъ никогда не видалъ болѣзни; онъ и не понималъ, что такое болѣзнь. Его сестра всегда была здорова; самъ онъ быль Геркулесъ. Случалось, онъ иногда сердился на больнаго ребенка, который не могъ за нимъ слѣдовать съ такою же поспѣшностью, какъ Фредерикъ. Разъ или два онъ пробовалъ брать его съ собою на прогулку; но Клефанъ, пройдя однажды нѣсколько шаговъ, остановился и сказалъ:
— Я посижу здѣсь, папа, на камешкѣ, и подожду, когда вы воротитесь.
Въ другой разъ, на возвратномъ пути, надлежало нести его на рукахъ впродолженіе значительной части дороги. Поэтому сэръ Стефенъ сдѣлалъ распоряженіе, чтобъ ребенокъ впередъ оставался съ матерью. Онъ ограничился обществомъ сильнѣйшаго близнеца, который скакалъ за нимъ, какъ козленокъ, и уже начиналъ обнаруживать наивное удивленіе къ изумительнымъ подвигамъ отца на охотѣ.
— Поди-ка, Клефанъ, посмотри, какого оленя убилъ папа; ты вотъ только поди да посмотри: этакой верзила свалился отъ одного выстрѣла! Вотъ только дай мнѣ вырости, я самъ буду стрѣлять оленей. Поди-ка, сядь ему на спину. Папа, посади меня на его спину. А рога-то, рога-то какіе! Ты никогда не видалъ такихъ роговъ! Пойдемъ.
И близнецы, сцѣпившись за руки, выбѣгали изъ комнаты. Клефанъ отскакивалъ назадъ и дрожалъ при взглядѣ на великолѣпную добычу. Сэръ Стефенъ, схвативъ Фредерика въ свои могучія объятія, раскачивалъ его на воздухѣ и произносилъ отъ полноты душеннаго восторга: «Вотъ мой сынокъ, милый сынокъ, богатырь изъ богатырей!» И сэръ Стефенъ говорилъ правду: въ жизнь свою никого не любилъ онъ такъ, какъ маленькаго рѣзваго Фреда.
И дѣти расли и разцвѣтали: ихъ воспитывали, учили, лелѣяли и любили. И валлійскіе фермеры знали теперь всѣ до одного, что родился у нихъ будущій законный наслѣдникъ; и шотландскіе фермеры видѣли обоихъ мальчиковъ собственными глазами, и пили за ихъ здоровье на своихъ торжественныхъ обѣдахъ. Въ одинъ изъ такихъ праздниковъ, маленькій Фредерикъ, по желанію отца, сталъ на столъ, чтобъ отвѣчать на поздравительную рѣчь, между-тѣмъ, какъ Клефанъ сидѣлъ и улыбался. Оглушительные залпы одобренія, вызванные всеобщимъ восторгомъ, послѣдовали за первыми привѣтственными словами, произнесенными здоровымъ, цвѣтущимъ, прекраснымъ мальчикомъ, и чей-то голосъ еще разъ предложилъ пить его здоровье въ такихъ предложеніяхъ:
— Да здравствуетъ мастеръ Фредерикъ, наслѣдникъ Пенрайна!
Сэръ Стефенъ поспѣшилъ исправить ошибку. Глаза шумнаго собранія съ нѣкоторымъ изумленіемъ обратились на Клефана. Дѣти быстро понимаютъ предметы, быстрѣе, можетъ-быть, взрослыхъ. Клефанъ вздрогнулъ и покраснѣлъ. Случилось такъ, что подлѣ него сидѣлъ мистеръ Малькольмъ, обожатель Тибби. Онъ обнялъ мальчика своею длинною рукою и сказалъ успокоительнымъ тономъ:
— Не робѣй, мальчуганъ. Въ твои лѣта я былъ еще дряхлѣе; а вотъ видишь, какой вышелъ изъ меня молодецъ. Такимъ же будешь и ты.
Маленькій Клефанъ засмѣялся, потому-что мистеръ Малькольмъ, даже въ его глазахъ, далеко не былъ завиднымъ молодцомъ. Однакожь, по возвращеніи домой, Клефанъ разсказалъ объ этомъ комплиментѣ своей матери, и тощій, долговязый мистеръ Малькольмъ былъ бы, нѣтъ сомнѣнія, весьма-пріятно изумленъ, еслибъ какая-нибудь цыганка предсказала ему, что въ эту самую ночь одна прекрасная леди (только ужь никакъ не миссъ Тибби) станетъ думать о немъ съ нѣжностью, передъ своимъ отправленіемъ на сонъ грядущій.
Часть вторая и послѣдняя.
правитьГЛАВА XXV.
Лондонъ.
править
Элеонора съ маленькими сыновьями и леди Рэймондъ не всегда проживала въ Шотландіи. Гленкаррикъ и замокъ Пенрайнъ были ихъ резиденціями только въ осенніе мѣсяцы; но сэръ Стефенъ былъ депутатомъ своей области, и на этомъ основаніи Элеонора, впродолженіе парламентскихъ засѣданій, всегда присутствовала въ Лондонѣ, за-исключеніемъ только перваго года послѣ замужства, и еще одного года, когда она лежала въ горячкѣ. Она жила въ такъ-называемомъ большомъ свѣтѣ, который, однакожъ, принимая въ разсчетъ его числительное количество, приличнѣе было бы назвать малымъ свѣтомъ, потому-что, проживъ въ Лондонѣ два или три сезона, вы начинаете узнавать всѣхъ членовъ этого кружка. Элеонорѣ нравился большой свѣтъ немногимъ-больше того, какъ она впервые вступила туда молодой дѣвицей; при-всемъ-томъ, она любила принимать гостей въ своемъ собственномъ домѣ и весьма-часто видѣлась съ герцогомъ и герцогиней Ланаркскими. Впрочемъ, герцогиня извѣщала ее чаще, чѣмъ герцогъ, занятый исключительно политикой и парламентскими дѣлами. Элеонора полюбила герцогиню за многія достоинства, истинныя или мнимыя, которыхъ прежде въ ней не замѣчала. Хорошая сторона найдется въ каждомъ человѣкѣ, если только мы захотимъ искать ее.
Легкомысліе герцогини не могло слишкомъ-ярко выдаваться тамъ, гдѣ всѣ, болѣе или менѣе, были легкомысленны; но тѣмъ сильнѣе выставлялась на-видъ ея душевная доброта въ такомъ обществѣ, гдѣ было больше злыхъ, чѣмъ добрыхъ. Маленькое тщеславіе нетрудно было извинить въ этомъ обширномъ потокѣ всеобщаго тщеславія и лести. Герцогиня никого не презирала, никого не огорчала. Немножко ревновала она Маргарету за ея любокь къ Элеонорѣ, но это не мѣшало ей быть ласковой и нѣжной. И эти достоинства Элеонора ставила выше всего на свѣтѣ, потому-что пріучилась, съ сокрушеннымъ сердцемъ, видѣть совершенно-противоположныя свойства и въ леди Макфарренъ, и въ миссъ Тибби, и даже въ своемъ мужѣ.
Политика, занимавшая сэра Стефена и поглощавшая все вниманіе герцога Ланаркскаго, не имѣла никакой прелести въ глазахъ леди Пенрайнъ. Политическія занятія казались ей ремесломъ въ-родѣ хирургической профессіи, болѣзненной, скучной, требующей иной разъ слишкомъ-трудныхъ и опасныхъ операцій для исцѣленія страждущихъ обществъ. Быть-можетъ, Элеонора слишкомъ-близко стояла къ этой великой правительственной кузницѣ, чтобъ судить спокойно о ея устройствѣ. Для особы, непонимающей окончательныхъ результатовъ, она видѣла слишкомъ-много первоначальныхъ машинъ. Черныя масляныя колеса, удушливую атмосферу, безпрестанную стукотню, удары наковальни, тяжкіе труды — все это она видѣла и наблюдала; но отъ неопытныхъ глазъ ея, по естественному ходу вещей, ускользала та великолѣпная канва, по которой исторія вышиваетъ многосложные узоры міровыхъ событій. Жаркіе, запальчивые разговоры, споры, крики, шарлатанство, обманъ, интриги, сплетни, безпрестанныя возвышенія и паденія, нарушеніе данныхъ словъ, прерваніе старыхъ дружескихъ связей и образованіе новыхъ — что во всемъ этомъ привлекательнаго для юнаго сердца, жаждущаго эстетическихъ наслажденій? Элеонора видѣла, какъ забываютъ и оставляютъ въ совершеннѣйшемъ пренебреженіи людей, считавшихся такъ недавно самыми яркими свѣтилами на политическомъ горизонтѣ. Видѣла она изумленными глазами маленькіе недостатки великихъ людей, и дивилась, съ какимъ хладнокровіемъ отставляютъ ихъ отъ политической арены, какъ-будто они были притупившимися ремесленными орудіями, неспособными болѣе къ работѣ. Она думала о тяжкихъ и безплодныхъ стараніяхъ своего отца, описанныхъ ей Давидомъ Стюартомъ, и съ изумленіемъ спрашивала себя: не-уже-ли всѣмъ вообще даровитымъ и благонамѣреннымъ людямъ суждено погибать въ безсильной борьбѣ съ окружающими препятствіями?
Но Маргаретѣ всѣ эти предметы представлялись въ самомъ яркомъ свѣтѣ. Съ дѣтскихъ лѣтъ жила она въ обществѣ, гдѣ они служили постоянною тэмою для разговоровъ. Таланты ея возлюбленнаго брата развивались въ этомъ направленіи, и она издали усматривала для него блистательную карьеру, когда засіяетъ онъ яркою звѣздою на парламентскомъ горизонтѣ. Герцогъ Ланаркскій образовалъ политическія мнѣнія своей сестры, и «несравненная Маргарета» гордилась тѣмъ, что поняла въ-совершенствѣ уроки брата. Словомъ, политическая жизнь представлялась для Маргареты славною карьерой, исполненной величайшихъ интересовъ.
Такая же разница между двумя подругами существовала въ образѣ мыслей относительно вседневныхъ происшествій въ модномъ свѣтѣ. Надобно принадлежать издѣтства къ этому странному міру, всегда ровному и спокойному снаружи и тревожному внутри; должно воспитать себя среди этой породы людей, руководствующимся особыми условными пріемами въ обнаруженіи чувствъ и мыслей, чтобъ наблюдать спокойно и безстрастно всѣ мимолетныя явленія, совершающіяся въ этомъ оригинальномъ кругу, отличающемся характеристическими правами и обычаями, ускользающими отъ вниманія профановъ. Кто вдругъ, какъ съ облаковъ, въ зрѣлую эпоху своей жизни упалъ въ этотъ стремительный круговоротъ большаго свѣта, тотъ останется навсегда чужимъ и страннымъ среди новыхъ людей, и грустное, досадное чувство будетъ сопровождать его повсюду, какъ заблудшагося странника, вынужденнаго пробивать себѣ дорогу сквозь колючіе кустарники въ дремучемъ лѣсу.
Всю свою жизнь леди Маргарета провела въ этомъ модномъ кругу и привыкла къ нему съ дѣтскихъ лѣтъ. Ей не было надобности, какъ Элеонорѣ, путешествовать по новой странѣ, окруженной неизвѣстными предметами. Продолжительный опытъ научилъ ее, несмотря на кажущееся однообразіе, отличать людей съ перваго взгляда; и она умѣла выбирать для себя истинныхъ друзей даже тамъ, гдѣ все повидимому было замаскировано одной и той же маской.
Людей, которыхъ видѣла, Элеонора сравнивала всегда съ собственными своими идеалами предметовъ и вещей. Въ этомъ отношеніи она была похожа на ребенка, который видитъ и наблюдаетъ маріонетокъ первый разъ въ своей жизни; Маргарета, напротивъ, видѣла пляску марьонетокъ всю свою жизнь. Большая, весьма-непріятная ошибка Элеоноры состояла въ томъ, что всѣхъ этихъ особъ, столько сходныхъ между собою по внѣшнимъ пріемамъ, по разговорамъ и условнымъ приличіямъ, она считала въ такой же мѣрѣ сходными по чувству и уму, по всѣмъ душевнымъ свойствамъ; но Маргарета отлично понимала, что внѣшнее однообразіе не можетъ имѣть никакого отношенія къ безконечной разницѣ, существующей, по опредѣленію природы, во внутренней организаціи отдѣльно-взятыхъ предметовъ. Она знала, что въ одной и той же толпѣ, запечатлѣнной внѣшнимъ сходствомъ, есть лица, достойныя презрѣнія, и есть въ то же время характеры истинно-благородные, возвышенные, заслуживающіе уваженія и любви.
Однажды поутру, герцогъ Ланаркскій вошелъ въ чайную комнату и засталъ Элеонору за чтеніемъ газеты.
— Вотъ это называется идти въ-уровенъ съ вѣкомъ, леди Пенрайнъ, воскликнулъ герцогъ. — Я готовъ думать, что вы, наконецъ, принялись слѣдить за ходомъ нашихъ парламентскихъ преній.
— О, не думай этого, брать! возразила Маргарета, улыбаясь. — Я, напротивъ, увѣрена, что Элеонора читаетъ какой-нибудь удивительный разсказъ объ убійствѣ, или объ успѣхахъ современной благотворительности. Нѣтъ сомнѣнія, что она газету «Times» и ея коммиссіонера воображаетъ двумя таинственными существами, которыя бродятъ переодѣтыми по всѣмъ закоулкамъ, подобно Гарун-аль-Рашиду и его визирю. Признайся, Элеонора, что я угадала твои мысли.
— Несовсѣмъ, отвѣчала Элеонора. — Журнальный коммиссіонеръ едва ли имѣетъ что-нибудь общаго съ какимъ-нибудь визиремъ въ тюрбанѣ, гдѣ скрытъ у него шелковый снурокъ на извѣстный случай.
Герцогъ улыбнулся и сказалъ:
— Я пришелъ сообщить вамъ довольно-важную новость, о которой вы могли бы узнать еще вчера вечеромъ, но вы уже собирались спать, когда я проходилъ съ этомъ извѣстіемъ. Дѣло вотъ въ чемъ: послѣдовала перемѣна въ министерствѣ, и я принималъ дѣятельное участіе въ событіяхъ послѣдняго времени. Имѣю честь рекомендоваться, что я съ этой минуты — первый лордъ адмиралтейства. Вижу, ты ужъ безъ языка отъ радости, Маргарета. Я выросъ вдвойнѣ въ твоихъ женскихъ глазахъ. Зато теперь, при вступленіи въ должность, я по-горло заваленъ дѣлами. Прощайте.
— Ну, теперь не можете ли вы объяснить мнѣ, милостивая государыня, отчего вы почти столько же радуетесь, какъ и я? спросила Маргарета, проводивъ глазами своего брата при выходѣ его изъ комнаты.
— Могу ли я оставаться хладнокровною, отвѣчала Элеонора: — какъ-скоро твои щеки пылаютъ и въ глазахъ блеститъ яркій огонь? Будетъ ли для меня маловажнымъ то, что для тебя имѣетъ такую высокую цѣну? Разумѣется, я рада, милая Маргарета, очень-очень рада.
— Ты, вѣдь, слышала, что при новомъ министерствѣ братъ назначается первымъ лордомъ адмиралтейства?
— Да, и это меня очень удивило: я не знала, что герцогъ служилъ во флотѣ.
— Онъ и не служилъ. Къ какой стати пришло въ твою маленькую голову это удивительное недоразуменіе, мое бѣдное, неразумное дитя? первому лорду адмиралтейства нѣтъ никакой надобности служить во флотѣ, точно также, какъ военному секретарю никакой нѣтъ надобности состоять на службѣ въ дѣйствующей арміи, или канцлеру государственнаго казначейства быть банкиромъ. Всѣ эти вещи слишкомъ-понятны для того, кто знакомъ сколько-нибудь съ администраціей нашего отечества. Но не догадываешься ли ты, какъ это назначеніе перваго лорда интересуетъ собственно тебя, Элеонора?
— Меня? Нѣтъ, не догадываюсь.
— А не знаешь ли ты одного молодаго джентльмена, нѣкоего лейтенанта Марсдена, который давно стоитъ на берегу, безъ всякаго дѣла? Этотъ молодой человѣкъ очень-недоволенъ своимъ положеніемъ, потому-что нѣтъ у него корабля.
— Ахъ, Маргарета, милая Маргарета! воскликнула Элеонора, всплеснувъ руками: — если бы герцогъ въ-самомъ-дѣлѣ былъ такъ добръ! Онъ, конечно, можетъ оказать намъ эту великую услугу, если приметъ въ-уваженіе мою печальную исторію и то необыкновенное великодушіе, съ какимъ Годфри поступилъ въ-отношеніи къ нимъ съ маменькой.
— Потише, Элеонора, потише, мой другъ. Вотъ за минуту передъ этимъ ты была невинна, какъ ребенокъ, а теперь, безъ всякой церемоніи, дѣлаешь самое удивительное предложеніе. Да, нечего сказать, правительству очень нужно знать твою печальную исторію и какіе-то великодушные поступки Годфри! Нѣтъ, мой другъ, эти вещи такъ не дѣлаются. Мы вотъ лучше примемъ въ уваженіе заслуги этого превосходнаго молодаго офицера, который, по какой-то непостижимой странности, былъ до-сихъ-поръ оставляемъ безъ вниманія, между-тѣмъ, какъ онъ, въ нѣкоторомъ родѣ, жизнью жертвовалъ для отечества: онъ потерялъ три пальца при взятіи одного корабля, торговавшаго неграми, и пять лѣтъ провелъ на роковомъ берегу Сіерры Леоны.
— Ты шутишь, Маргарета?
— Вовсе нѣтъ!
— Но вѣдь это — чистѣйшая выдумка!
— Чистѣйшая — это бы еще ничего; грубая — другое дѣло. Во всякомъ случаѣ, необходимо придумать какія-нибудь истинныя или мнимыя заслуги: безъ этого Годфри не получить корабля. Впрочемъ, о роковомъ берегѣ Сіэрры Леоны упомянуть не помѣшаетъ.
— Полно, полно! сказала Элеонора, улыбаясь.
— И мы прибавимъ, что лейтенантъ Годфри имѣлъ честь быть пасынкомъ генерала сэра Джона Рэймонда, котораго заслуги въ Индіи говорятъ уже сами за себя.
— Что правда, то правда. Ахъ, бѣдный отецъ мой!.. воскликнула Элеонора, испустивъ глубокій вздохъ. — Только вѣдь вотъ что: всѣ эти великіе политики, говорятъ, вовсе не думаютъ о вознагражденіи своихъ старыхъ друзей. Тѣмъ меньше имъ дѣла о знаменитыхъ покойникахъ и бѣдныхъ ихъ родственникахъ, оставленныхъ безъ покровительства въ этомъ мірѣ.
— Ну, съ этимъ кислымъ лицомъ ты будешь жалкою просительницею, Элеонора. Хорошо, что еще мнѣ, а не тебѣ, приходится хлопотать съ герцогомъ изъ-за этого корабля. Благодари судьбу.
— Не-уже-ли у меня кислое лицо?
— Печальное или кислое — все равно. Зачѣмъ горевать безъ всякой надобности, какъ-скоро рѣчь идетъ о дѣлахъ?
— Но это — невольная грусть, Маргарета. Не могу же я быть веселой, когда приходить мнѣ на память, какъ отравлена была жизнь моего отца неблагодарными парламентскими друзьями, которые не стыдились осыпать его незаслуженными упреками за свои же близорукіе промахи и недостатки. Его оставили за океаномъ безъ всякаго содѣйствія, и никто не заботился о немъ. Немудрено, что все это ускорило его бѣдственную кончину въ виду родныхъ береговъ. Впрочемъ, я не стану распространяться объ этомъ. Выхлопочи только корабль для Годфри: ты увидишь, Маргарета, что я съумѣю быть благодарною.
Между-тѣмъ Годфри и Эмма получили приглашеніе въ гости къ Элеонорѣ въ Лондонъ и, какъ нельзя же въ одинъ день получить корабль, экипировать его, снабдить нужными припасами и отправить за границу, то, по естественному ходу вещей, прошло довольно времени, прежде-чѣмъ даже было обращено вниманіе на интересную просьбу, возникшую съ такою легкостью въ головѣ двухъ прекрасныхъ подругъ. Сперва, какъ и слѣдовало ожидать, поступили въ адмиралтейство самыя законныя предложенія и требованія, исключавшія всякую возможность отсрочки относительно ихъ удовлетворенія; затѣмъ, дѣйствительно, открылся благопріятный случай, соотвѣтствовавшій, какъ-нельзя-лучше, видамъ Маргареты и Элеоноры. Герцогъ Ланаркскій, нѣтъ сомнѣнія, могъ вполнѣ воспользоваться этимъ случаемъ для возвышенія Годфри: но случилось такъ, что герцогиня вдругъ почувствовала величайшій припадокъ ревности къ вмѣшательству Маргареты. Большія глаза ея свѣтлости выразили такую удивительную непріязнь, когда она играла на арфѣ, и отвѣты ея были проникнуты такою желчью, что въ тотъ же самый вечеръ послѣдовало весьма-серьёзное объясненіе между свѣтлѣйшими супругами, и результатомъ объясненія было то, что, вмѣсто Годфри, корабль получилъ собственный protégé герцогини Ланаркской, ея двоюродный братецъ. Должно замѣтить, что объ этомъ кузенѣ ея свѣтлость не заботилась никогда, и даже едва помнила о его существованіи; но надлежало, во что бы ни стало, поставить пику Маргаретѣ, и пика была поставлена, такъ-что оказалась полная возможность отвѣчать кому слѣдуетъ: — вотъ-молъ что! знай насъ! "
— Ну, что, милый братъ, я не сомнѣваюсь теперь, что «Ніоба» остается за Годфри?
Герцогъ былъ немножко озадаченъ, когда Маргарета предложила ему этотъ веселый вопросъ. Скрѣпивъ сердце, онъ сообщилъ печальную вѣсть, что Ніоба, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, поручена капитану Вилласу. Изумленная Маргарета мигомъ смекнула, въ чемъ должны были состоять эти нѣкоторый обстоятельства. Она поцаловала брата и сказала:
— Ну, дѣлать нечего. Мы подождемъ.
И въ тотъ же вечеръ, когда герцогиня импровизировала удивительныя варіаціи на тэму: «Прощай, Лохаберъ!» Маргарета сказала ея свѣтлости вкрадчивымъ тономъ:
— У меня есть къ вамъ просьба, милая герцогиня.
— Какая?
— Употребите свое вліяніе на Ланарка въ извѣстномъ дѣлѣ, которое слишкомъ интересуетъ Элеонору,
— Въ какомъ это? спросила ея свѣтлость, съ наивнымъ изумленіемъ.
— Брату ея, Годфри, нуженъ корабль. По своимъ заслугамъ, онъ имѣетъ неоспоримыя права на повышеніе; но все же онъ не получить мѣста, если не будетъ за него ходатая при вашемъ мужѣ.
Герцогиня улыбнулась и сказала, что ей пріятно будетъ сдѣлать для Элеоноры все, что отъ нея зависитъ.
Итакъ, одна изъ сильнѣйшихъ оппозицій отстранена съ успѣхомъ: ея свѣтлость предложила и свою просьбу за Годфри. При-всемъ-томъ, слѣдующій случай быль обращенъ въ пользу сына одного дипломата, державшаго въ парламентѣ сторону герцога Ланаркскаго: было бы неблагоразумно сдѣлать непріятность политическому единомышленнику, и у герцога было постояннымъ правиломъ — никогда не отступать отъ правилъ благоразумія. Слѣдующій затѣмъ случай устроился самъ-собою въ пользу брата одного политическаго оппонента, котораго надлежало чѣмъ-нибудь задобрить, чтобъ привлечь на свою сторону. Относительно слѣдующаго случая, сдѣланы ужь окончательныя и самыя солидныя распоряженія еще прежде, чѣмъ герцогъ вступилъ въ адмиралтейство. Племянникъ какого-то великаго человѣка былъ адвокатомъ: канцлеръ долженъ былъ сдѣлать для него что-нибудь, въ твердомъ упованіи, что и великій человѣкъ сдѣлаетъ для него что-нибудь. Открылась вакансія — и племянникъ великаго человѣка получилъ корабль. Такимъ-образомъ, Годфри все сидѣлъ у моря и ждалъ благопріятной погоды, хотя въ его сторону постоянно дулъ попутный вѣтеръ. Въ этомъ нетерпѣливомъ ожиданіи, онъ гостилъ у Элеоноры и сводилъ знакомства съ разными великими людьми.
И Годфри велъ себя такимъ образомъ, что не обнаруживалъ ни къ кому и тѣни благодарности за всѣ эти усилія, употребляемыя въ его пользу. Онъ полагалъ, что Элеонора исполняетъ не болѣе, какъ свою обязанность, если принимаетъ на себя трудъ заботиться о его интересахъ. Притомъ былъ онъ убѣжденъ, что, въ-отношеніи къ нему, поступаютъ до-сихъ-поръ въ высшей степени несправедливо. Онъ безъ церемоніи смѣялся надъ парламентомъ и зло критиковалъ его членовъ, даже въ присутствіи самого герцога. Онъ объявилъ, что если бы ему вновь необходимо было создавать себѣ карьеру, онъ никакъ бы не выбралъ этой неблагодарной профессіи, гдѣ помыкаютъ вами, какъ пѣшкой, награждая между-тѣмъ людей неспособныхъ, которые, въ-добавокъ еще, ни разу не успѣли окунуться въ морѣ. На это герцогъ замѣтилъ съ добродушной улыбкой, что и самъ Годфри еще слишкомъ-молодъ сравнительно съ другими, и что, слѣдовательно, онъ можетъ подождать.
— Позвольте вамъ доложить, герцогъ, отвѣчалъ Годфри, диктаторскимъ тономъ: — что въ этомъ, если не ошибаюсь, состоитъ всегдашняя уловка адмиралтейства. Оно отстраняетъ отъ служебной дѣятельности людей достойныхъ, подъ предлогомъ ихъ молодости, и затѣмъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, ихъ же начинаетъ отстранять подъ тѣмъ благовиднымъ предлогомъ, что они слишкомъ устарѣли для службы. Ребенокъ только не понимаетъ этой политики, слишкомъ-очевидной для мыслящаго человѣка.
Герцогъ Ланаркскій закусилъ губы. Леди Рэймондъ испустила глубокій вздохъ и сказала, что все это — увы! — слишкомъ-справедливо. Затѣмъ она крѣпко пожала руку своему сыну, какъ-будто былъ онъ истиннымъ мученикомъ своего долга.
Когда Маргарета осталась наединѣ съ братомъ, герцогъ замѣтилъ, что ея protégé, нѣтъ сомнѣнія, долженъ быть храбрый, превосходный морякъ, честный человѣкъ и добрѣйшій сынъ; но, при-всемъ-томъ, онъ — самый непріятный собесѣдникъ, и общество его наводитъ нестерпимую скуку. Маргарита вздохнула: ей пришло въ голову давно-высказанное мнѣніе бѣднаго Давида Стюарта, который, въ свою очередь, понять не могъ, какъ это человѣкъ съ неоспоримыми достоинствами Годфри Марсдена успѣваетъ сдѣлать себя несноснымъ для всѣхъ. И несносенъ онъ только потому, думала Маргарета, что не имѣетъ никакого снисхожденія къ ближнимъ.
ГЛАВА XXVI.
Продолженіе.
править
Но сэръ Стефенъ отнюдь не находилъ несноснымъ Годфри Марсдена: свояки пришлись по вкусу другъ-другу и между ними завязалась тѣснѣйшая дружба. Трудно объяснить основаніе этой дружбы, странной по многихъ отношеніяхъ; но то не подлежало сомнѣнію, что сэръ Стефенъ любилъ въ Годфри упорную настойчивость, съ какой онъ, при каждомъ благопріятномъ случаѣ, унижалъ Элеонору. Суровый лейтенантъ, должно замѣтить, не перемѣнилъ своего обхожденія съ сестрой, несмотря на ея бракъ и высокое положеніе въ свѣтѣ.
Сэръ Стефенъ и Годфри Марсденъ любили разговаривать о прошедшихъ временахъ, какъ въ замкѣ Пенрайнъ, такъ и повсюду, гдѣ удавалось имъ встрѣтиться. Такая бесѣда начиналась и оканчивалась всегда въ присутствіи Элеоноры, какъ-будто нарочно для ея назиданія. Они вдоволь потѣшались надъ Давидомъ Стюартомъ и выливали изъ своихъ сердецъ полные сосуды гнѣва, ярости и презрѣнія на погибшую его память. По одной изъ прихотливыхъ странностей человѣческаго сердца, Годфри былъ радъ, что живетъ въ домѣ Элеоноры, и въ то же время пользуется совершеннѣйшею независимостью отъ нея, какъ единственный закадычный другъ ея мужа. Съ другой стороны, онъ чувствовалъ нѣкоторую благодарность къ сэру Стефену за то, что мать его наслаждалась въ домѣ этого человѣка всею роскошью и удобствами аристократической жизни, хотя отъ всей души ненавидѣлъ онъ память человѣка, сдѣлавшаго такую зависимость неизбѣжно-необходимою. Что касается до леди Рэймондъ, она вполнѣ была довольна своимъ положеніемъ и воображала, въ простотѣ сердца, что она зависитъ только отъ собственной своей дочери, а это все-равно, что ничего. Леди Рэймондъ рѣдко видѣла сэра Стефена и не старалась развѣдать, что это за человѣкъ. Разъ только случилось ей видѣть, какъ сэръ Стефенъ пришелъ въ раздражительное состояніе духа, и это напугало ее до того, что печальная вдовица, испытавъ напередъ предварительный припадокъ истерики, пролежала въ постели нѣсколько дней. А впрочемъ, все обстояло благополучно, и Элеонора никогда не жаловалась матери на мужа. На этомъ основаніи, леди Реймондъ шепнула только Годфри по секрету, что: «сэръ Стефенъ — ужасный человѣкъ, если кто-нибудь его раздразнитъ; но во всѣхъ другихъ случаяхъ, онъ тише воды, ниже травы — примѣрный мужъ и, тлкъ-сказать, отецъ семейства». Такая рекомендація не понравилась лейтенанту, и онъ отвѣчалъ суровымъ тономъ:
— Элеонора должна понимать, что первый долгъ ея — повиновеніе мужу. Пора ей опомниться послѣ своевольной дѣвической жизни. Сэръ Стефенъ — не Давидъ Стюартъ.
Тутъ кстати подвернулась простенькая Эмма, которая, въ невинной простотѣ сердечной, не преминула сообщить и свое носильное замѣчаніе такого рода:
— Конечно, сэръ Стефенъ великодушный и благородный человѣкъ, иначе бы онъ не женился на Элеонорѣ, когда у ней не было ни шиллинга. Элеонора, какъ добрая жена, должна любить сэра Стефена и заботиться о немъ.
Причемъ мистриссъ Марсденъ устремила глупенькіе глазки на своего мужа, который, къ великому ея счастію, бросилъ на нее одобрительную улыбку.
Модный свѣтъ служилъ для Годфри олицетвореніемъ всего, что считалъ онъ достойнымъ всякаго презрѣнія, и жаркіе споры происходили между и имъ и Маргаретой, когда свѣтской леди надлежало защищать то, что Годфри называлъ «испорченнымъ кругомъ», къ которому она принадлежала. Впрочемъ, ея оппозиція не въ такой степени раздражала Годфри, какъ нейтралитетъ Элеоноры. которая, послѣ нѣсколькихъ возраженій и доказательствъ, начинала обыкновенно хранить глубокое молчаніе, или, какъ неучтиво выразился сэръ Стефенъ, «впадала въ свою обыкновенную хандру».
Это значило, что сэръ Стефенъ не былъ болѣе влюбленъ въ Элеонору. Впрочемъ, и самая любовь не помѣшала бы ему быть неучтивымъ въ-отношеніи къ своей женѣ: существуетъ особый разрядъ мужчинъ, воображающихъ, что они сдѣлали величайшую честь своимъ женамъ, вступивъ съ ними въ законный бракъ, и что это вступленіе разъ навсегда освободило ихъ отъ всякихъ комплиментовъ, приличныхъ однѣмъ только невѣстамъ. Выходитъ по этому разсчету, что они заплатили извѣстную премію, послѣ чего и могутъ жить на всей своей волѣ, нараспашку, à son aise.
Былъ вечеръ. Герцогиня, леди Маргарета и леди Пенрайнъ вели одушевленный разговоръ. Гостей было довольно. Мистеръ Марсденъ, поговорившій ни съ кѣмъ, незнавшій никого, стоялъ среди комнаты и махалъ своей шляпой. Онъ не проронилъ ни одного слова изъ одушевленной бесѣды, которая вскорѣ сдѣлалась предметомъ его критики, необузданной и злой.
Къ маленькому обществу присоединилась леди, миловидная и съ изщными манерами, хотя далеко не красавица собой. Съ дружескимъ участіемъ пожала она руку герцогини Ланаркской, размѣнялась комплиментами съ Маргаретой и затѣмъ, пройдя мимо мистриссъ Годфри, какъ-будто была она неподвижною и нѣмою куклою на оттоманѣ, съ улыбкой протянула руку Элеонорѣ и поспѣшила подойдти къ герцогу Ланаркскому, съ которымъ у ней немедленно завязался летучій свѣтскій разговора..
— Вообразите, сказала герцогиня Ланаркская: — леди Элиза находитъ, что вы никогда не будете для насъ полезны, Элеонора. Помните ли, какъ она старалась подружиться съ вами въ первые два сезона, когда вы пріѣзжали въ Лондонъ?
— Очень-помню, отвѣчала Элеонора: — но почему выдумаете, что я остаюсь безполезною для васъ? Чего ожидаютъ отъ меня?
— Вотъ прекрасный вопросъ, достойный шотландской леди! сказала Маргарета улыбаясь. — Герцогини хочетъ сказать, что, при своей несомнѣнной красотѣ и умѣньи принимать гостей, вы, однакожь, нисколько незнакомы съ великимъ искусствомъ, которое у насъ попросту называется savoir faire.
— Чего же она хочетъ отъ меня?
— Какъ чего? Того же, чего она добивается отъ всѣхъ насъ. У герцогини, видите ли, всегда въ ходу какая-нибудь маленькая интрига: тому надобно оказать протекцію, другаго спровадить куда-нибудь подальше отъ политическаго міра, третьему дать приличный урокъ, и такъ далѣе. Во всѣхъ этихъ случаяхъ вы могли бы какъ-нельзя-больше содѣйствовать планамъ ея свѣтлости.
— Какъ! Не-уже-ли герцогиня желаетъ, чтобъ я вступала въ сношенія съ политическими людьми? съ министрами? Вы шутите, Маргарета.
— Вовсе нѣтъ. Министры такіе же люди, какъ всѣ мы, грѣшный народъ, и притомъ люди, которымъ пріятно на нѣсколько времени забываться въ изящномъ обществѣ послѣ своихъ головоломныхъ трудовъ. Случалось ли вамъ видѣть, какъ эти сановитые джентльмены ведутъ себя въ Гриничѣ, на публичныхъ обѣдахъ?
— Нѣгь, отвѣчала наивно Элеонора.
— Конечно нѣтъ, потому-что намъ съ вами не бывать на публичныхъ обѣдахъ; но я знаю и скажу вамъ, что эти господа ведутъ себя тамъ очень-свободно. Да что до этого? Вы умны, Элеонора, краснорѣчивы и совершенно-способны вести убѣдительный разговоръ съ кѣмъ бы то ни было: вамъ это очень-хорошо извѣстно. Такъ вотъ видите ли: леди Элиза всю свою жизнь ведетъ и продолжаетъ вести среди хорошихъ знакомыхъ, которыхъ она выбираетъ съ крайнею осторожностью. У нея нѣтъ друзей въ томъ невинномъ смыслѣ, какъ вы понимаете это слово; зато есть у нея избранный кругъ, и всѣ члены этого круга, такъ или иначе, должны содѣйствовать ея интересамъ. Коли кто, сверхъ чаянія, оказывается безполезнымъ, или падаетъ въ мнѣніи свѣта, тотъ теряетъ всякое значеніе и въ глазахъ леди Элизы. Въ такихъ случаяхъ, побѣдительная улыбка леди Элизы и ея accueuil gracieux исчезаютъ въ одно мгновеніе ока и переходятъ въ наивное выраженіе совершеннѣйшаго отчужденія, такъ, что членъ ея общества неминуемо догадывается, что ему дали чистѣйшую отставку.
— Такъ вотъ онъ, вашъ большой свѣтъ! сказалъ Годфри Марсденъ презрительнымъ тономъ, когда леди Маргарета дошла до заключительнаго пункта своей рѣчи.
— Что жь вы на меня сердитесь, мистеръ Марсденъ? отвѣчала она съ легкимъ оттѣнкомъ иронической улыбки: — не я создала свѣтъ, не мнѣ и пересоздавать его. Такимъ я нашла свѣтъ при первомъ вступленіи въ жизнь, и такимъ, вѣроятно, онъ останется при моемъ выходѣ изъ міра.
— Это уполномочиваетъ васъ презирать всѣхъ этихъ особъ, среди которыхъ вы живете, замѣтилъ суровый морякъ.
— Нѣтъ, это могло только научить меня не основывать прочныхъ плановъ на случайныхъ знакомствахъ и искать счастья только въ домашнемъ кругу, среди истинныхъ друзей. Мелкихъ неудовольствій и огорченій жизни легко избѣгнуть, если мы сосредоточимся въ своихъ естественныхъ границахъ. Восемь или десять родственниковъ, съ которыми мы связаны тѣснѣйшими узами, развѣ не могутъ вполнѣ удовлетворять всѣмъ движеніямъ нашего сердца? Этимъ бы и слѣдовало ограничить наши нравственныя потребности; но, на бѣду, мы хотимъ и даже требуемъ, чтобъ всѣ постороннія особы цѣнили насъ въ одинаковой степени, любили, уважали, стояли за насъ горой. Какъ-будто это возможно?
— Все же эти особы не должны покидать насъ въ рѣшительныя минуты жизни, возразилъ морякъ. — Если мы, по мнѣнію свѣта, провинились въ чемъ-нибудь, ихъ обязанность — выслушать наше оправданіе.
— Оправданіе — легко сказать! воскликнула Маргарета. — Милостивый государь, вы не можете, вы неспособны представить это оправданіе. Нельзя же вамъ идти поочереди ко всѣмъ знакомымъ и говоритъ каждому изъ нихъ: — «вы слышали, вамъ разсказывали, что я скряга, глупецъ и человѣкъ безнравственный прошу васъ перемѣнить это мнѣніе обо мнѣ; будьте увѣрены, что я великодушенъ, добръ, щедръ, уменъ и веду примѣрную нравственную жизнь». — Да если бы вамъ и можно было это сдѣлать, вы должны понять, что свѣтъ приметъ васъ хладнокровію, вы надоѣдите своимъ знакомымъ, и они станутъ зѣвать, выслушивая ваши краснорѣчивыя доказательства. Какая кому нужда — справедливо обвиняютъ васъ, или нѣтъ! Повѣрьте, что никто не обязанъ заботиться объ этомъ. Но родственники и друзья ваши — совсѣмъ другая статья: они принимаютъ въ васъ искреннее участіе. Вы должны, вы можете оправдаться передъ ними. Тѣсный кровный кружокъ, образовавшійся вокругъ васъ по волѣ судьбы и обстоятельствъ, долженъ быть дороже для васъ всѣхъ этихъ враговъ, явныхъ и тайныхъ, и всѣхъ равнодушныхъ зрителей на поприщѣ житейскаго базара. Какую въ-самомъ-дѣлѣ важность для разсудительнаго человѣка можетъ заключать въ себѣ мнѣніе толпы и праздныхъ людей, съ которыми мы едва знакомы? И, однакожъ, есть люди — я по-крайней-мѣрѣ видала такихъ людей — которые больше оскорбляются равнодушіемъ толпы, чѣмъ непріязнью искреннихъ друзей и родственниковъ.
— Это очень-естественно, замѣтилъ Годфри Марсденъ. — Никому непріятно встрѣчать повсюду равнодушіе, и видѣть, что всѣ насъ оставляютъ.
— Самолюбіе должно страдать отъ этого равнодушія, что правда, то правда, сказала Маргарета: — но развѣ человѣкъ, истинно-унажающій себя и вполнѣ правый передъ судомъ собственной совѣсти, не долженъ стоять выше всѣхъ этихъ мелкихъ разсчсговъ самолюбія? Если никакая общественная лесть не внушитъ негодяю высокаго мнѣнія о своей собственной личности, то тѣмъ менѣе общественное пренебреженіе способно отнять у насъ уваженіе къ-самимъ-себѣ. Да и какая бѣда, если свѣтъ васъ избѣгаетъ? Васъ не приглашаютъ на обѣдъ, на вечеръ, на балъ — развѣ тутъ великая потеря? Думаете ли вы, что тотъ, кого пригласили, станетъ смотрѣть на васъ съ соболѣзнованіемъ, и скажетъ: «мнѣ жаль васъ, несчастный! Вотъ я отправляюсь на такой-то и такой-то вечеръ, а вы нѣтъ!» Не скорѣе ли этотъ счастливый смертный будетъ оплакивать свою собственную плачевную судьбу, требующую его неизбѣжнаго присутствія тамъ-то и тамъ-то? Всего вѣроятнѣе, онъ позавидуетъ вашему домашнему комфорту и скажеть вамъ: «мнѣ надобно ѣхать туда-то и туда-то — какая непріятная, жалкая необходимость! А миновать никакъ-нельзя. Надобно показаться по-крайней-мѣрѣ на полчаса. Я ужь и безъ того проманкировалъ двѣ середы или пятницы сряду!» — Развѣ однажды изъ двѣнадцати разъ вы искренно пожалѣете, что васъ не пригласили, потому-что было бы вамъ пріятно увидѣться съ кѣмъ-нибудь, или посмотрѣть на что-нибудь; притомъ могло случиться, что не пригласилъ васъ человѣкъ, котораго вы привыкли уважать, какъ достойнѣйшаго изъ представителей извѣстнаго круга; зато въ остальные одиннадцать разъ вы были бы неизбѣжно жертвою скуки и досады. Не въ тысячу ли разъ намъ пріятнѣе сидѣть дома за книгой, за письменнымъ столомъ, или въ кругу двухъ-трехъ искреннихъ пріятелей, интересующихся каждымъ вашимъ словомъ, чѣмъ въ душной комнатѣ, гдѣ вѣчно говорятъ одно-и-то же, гдѣ какой-нибудь знатный лордъ смотритъ на насъ съ высоты своего величія, и гдѣ, наконецъ, свѣтская леди, по выраженію «Векфильдскаго Священника», дѣлаетъ вамъ «изуродованный реверансъ».
— Вы сами свѣтская леди, Маргарита, сказалъ Годфри Марсденъ: — и вы привыкли защищать все, что у васъ тамъ дѣлается въ этомъ извращенномъ кругу; вѣроятно, вы не можете судить, по собственному опыту, что значитъ быть въ пренебреженіи у своихъ близкихъ знакомыхъ.
— Всѣ кружки болѣе или менѣе равны, отвѣчала Маргарета, улыбаясь. — Когда я была еще слишкомъ-молода, мнѣ дали превосходнѣйшій урокъ противъ моей свѣтской знатности, какъ вы часто выражаетесь, мистеръ Марсденъ.
— Интересно бы знать, что это за урокъ.
— Сей-часъ я удовлетворю вашему любопытству. Мистеръ Фордайсъ, покойный мужъ мой, изъявилъ однажды желаніе, чтобъ я отправилась на балъ въ домъ одного шотландскаго врача. Я заупрямилась, подъ предлогомъ, что то не былъ «мой кругъ»; но таково было непремѣнное желаніе мистера Фордайса — и я поѣхала. Само-собою-разумѣется, что я никого тамъ не знала и ни съ кѣмъ не хотѣла познакомиться. И вотъ я сидѣла одиноко, посматривая съ высоты своего свѣтскаго величія на низшій кругъ, который я удостоила своимъ присутствіемъ. Между-тѣмъ двое молодыхъ мужчинъ проходили по комнатѣ.
" — Ахъ, какое прекрасное лицо! сказалъ одинъ изъ нихъ. — Кто эта красавица? Я бы желалъ быть представленнымъ ей и попросить ее на танецъ.
" — Нѣтъ, нѣтъ, Круксъ, не дѣлай этого! съ живостью замѣтилъ его товарищъ. — Она должна просидѣть тутъ одна весь вечеръ. Это, видишь ты, мадамъ Недотрога, которая никого знать не хочетъ, и девизъ ея — «Noli me tangere».
— Я засмѣялась и потомъ сдѣлала то, чего требовало благоразуміе. Послѣ нѣкотораго размышленія, я увидѣла и поняла, что всѣ эти люди, въ сущности дѣла, нисколько не смѣшнѣе меня. Впослѣдствіи, когда мнѣ приходила охота разъигрывать изъ себя знатную даму, я всегда вспоминала мистера Брукса съ его добрымъ пріятелемъ, изъ-чего вы и можете заключить, что урокъ ихъ не пропалъ даромъ.
— Но вы могли бы, Маргарета, обойдтись и безъ этого урока, замѣтила леди Пенрайнъ. — Снисходительность въ вашей натурѣ, и естественная доброта сердца внушаетъ вамъ, при каждомъ случаѣ, приличный образъ дѣйствованія. Вы всегда снисходительны я великодушны, Маргарета.
— Снисходительны къ кому? сказалъ герцогъ Ланаркскій, который въ это время оставилъ леди Элизу и спѣшилъ присоединиться къ группѣ, гдѣ былъ Годфри Марсденъ. — Развѣ женщины снисходительны одна къ другой?
— Да, мы снисходительны, какъ видите, отвѣчала леди Мартарета съ веселой улыбкой.
— Вы собственно — исключеніе изъ общаго правила, замѣтилъ мистеръ Марсденъ. — А впрочемъ, безчеловѣчіе женщинъ въ-отношеніи одна къ другой всему свѣту извѣстно.
— Что жь такое называется безчеловѣчіемъ женщинъ? сказала Маргарита. — Развѣ то, что мы не умѣемъ поддерживать другъ-друга въ трудныхъ обстоятельствахъ жизни; но это всего чаще происходитъ отъ женской трусости, чѣмъ отъ нашей жестокости.
— Нѣтъ, полно, Маргарета; Годфри правъ на этотъ разъ, сказалъ герцогъ. — Ничто меня столько не изумляетъ, какъ жестокость, съ какою женщины обращаются между собою. Могу увѣрить, что мнѣ часто становилось страшно, когда я слышалъ ихъ злоязычные пересуды насчетъ своихъ сестеръ. Я удивлялся, какимъ-образомъ эти нѣжныя и счастливыя созданія, обставленныя всею роскошью жизни подъ домашнимъ кровомъ, могутъ судить съ ужаснѣйшимъ безчеловѣчіемъ о другихъ женщинахъ, которыя, быть-можетъ, утопаютъ въ слезахъ, у которыхъ нѣтъ ни дома, ни матери, ни любимаго дитяти.
— Да и то сказать, женское снисхожденіе всегда, болѣе или менѣе, служитъ олицетвореніемъ ужаснѣйшей глупости, такъ-что иной разъ всѣхъ женщинъ безъ исключенія хочется назвать идіотками, подхватилъ обрадованный Годфри Марсденъ. — Онѣ ласкаютъ и лелѣютъ какого-нибудь негодяя, сумазбродствуютъ по немъ, плачутъ и тоскуютъ, когда обнаруживается его плутовство, между-тѣмъ, какъ общимъ хоромъ возстаютъ противъ несчастной, подверженной незаслуженнымъ ударамъ судьбы. На этотъ счетъ, онѣ всегда въ общемъ заговорѣ.
— У женщинъ никогда не бываетъ заговоровъ, сказала леди Маргарета. — Онѣ служатъ только видимымъ олицетвореніемъ того политическаго «ирландизма», который называется вооруженнымъ нейтралитетомъ. Если сестра ихъ поставила себя въ невыгодныя отношенія къ свѣту, женщины готовы всѣ напасть на нее, какъ на обреченную жертву, или, пожалуй, онѣ станутъ защищать ее общимъ хоромъ; но случай, одинъ случай всегда рѣшаетъ то или другое.
— Случай и своскорыстные разсчеты, дополнилъ Годфри. — Много толкуютъ объ англійской нравственности, и это преимущественно любимый конекъ нашихъ женщинъ, которыя, однакожъ, всего менѣе понимаютъ, что такое нравственность въ строгомъ смыслѣ слова.
— Съ этимъ я опять вполнѣ согласенъ, замѣтилъ герцогъ Ланаркскій, къ великой радости Годфри Марсдена: — но, по моему мнѣнію — если Маргарета позволитъ мнѣ высказать это мнѣніе — главнѣйшій недостатокъ, свойственный вообще всѣмъ женщинамъ, состоитъ въ томъ, что онѣ лишены чувства справедливости, и это исключительно объясняется слабостью разсудка, удѣленнаго женщинамъ природой. Еслибъ понадобились доказательства, подтверждающія низшую степень женскаго разсудка, я бы отъискалъ ихъ въ обхожденіи женщинъ между собою. Онѣ всѣ, и притомъ всегда, несправедливы. Что и толковать? Женщины очень-добры — кто этого не знаетъ? Вы можете разсчитывать на ихъ нѣжность, сочувствіе, состраданіе, восторженность, самопожертвованіе; но ужь никакъ не ожидайте отъ нихъ строгой справедливости: эта добродѣтель — исключительная принадлежность мужчинъ. Женщина не можетъ и не смѣетъ быть справедливою: идея безусловной правды выше ея пониманія. Если она защищаетъ какое-нибудь дѣло, такъ единственно потому, что ей жаль того-то и того-то. Я иной разъ ей очень-жаль; но все же ни за что въ мірѣ она не согласится защищать, какъ жалѣетъ. Бываетъ и то, какъ утверждаетъ мистеръ Марсденъ, что въ женскихъ головахъ вовсе перепутываются понятія о добрѣ и злѣ, такъ-что, на этомъ основаніи, какой-нибудь негодяи пользуется въ ихъ глазахъ репутаціею героя или невинной жертвы. Изъ этого недостатка, какъ я полагаю, не изъяты даже лучшія изъ женщинъ. Самое яркое, разительное подтвержденіе этой истины и видѣлъ въ одной женщинѣ, которая въ ту пору, какъ я познакомился съ нею, сочиняла исторію. Способны ли вы, думалъ я, уловить истинный смыслъ историческаго факта, вы, которыя не можете даже судить о фактахъ своего собственнаго времени? И послѣдствія показали, что я былъ правъ. Когда книга вышла, свѣтъ увидѣлъ женственное издѣліе въ полномъ смыслѣ слова. Книга оказалась интересною и живописною, какъ повѣствованіе, удивительною, какъ нравственный разсказъ; но нестоющею ни малѣйшаго вниманія въ смыслѣ историческаго труда. И все это произошло отъ недостатка силы убѣжденія, отъ крайней неспособности судить, сравнивать, сличать и воздавать каждому по его дѣламъ. Мужчина, конечно, написалъ бы исторію; но подъ перомъ женщины вышла назидательная сказка для дѣтей.
— Спасибо, Ланаркъ! сказала герцогиня нѣсколько-обиженнымъ тономъ: — отъ васъ я всего менѣе ожидала, что вы станете унижать нашъ полъ, вы, который съ такою настойчивостью дѣлаете комплименты всѣмъ намъ, слабымъ и глупымъ существамъ. Можете быть увѣрены, что Маргарета и я крайне изумляемся мнѣніямъ, которыя вамъ угодно было высказать въ этотъ вечеръ.
— Можете быть увѣрены и вы, что мое нынѣшнее мнѣніе было всегдашнимъ моимъ мнѣніемъ, отвѣчалъ герцогъ ласковымъ тономъ: — но я бы, по всей вѣроятности, не высказалъ его, еслибъ не былъ проникнутъ отраднымъ убѣжденіемъ, что любимыя мною особы — моя жена и сестра — никогда не позволяютъ себѣ той горечи и досады, которыя ненавистны для всѣхъ мужчинъ. Есть три рода терпимости: терпимость нѣжности — и нѣтъ сомнѣнія, что эта добродѣтель всѣмъ вамъ свойственна въ высочайшей степени; терпимость безпечности, которой мнѣ бы не хотѣлось видѣть ни въ комъ изъ васъ; и наконецъ, терпимость правосудія, которая, какъ я думаю вмѣстѣ съ Маргаретою, всего болѣе можетъ приближать насъ къ ангельскимъ натурамъ. — Однакожь, пора спать. Спокойной вамъ ночи, mesdames.
И вечеръ кончился, къ великому неудовольствію мистера Годфри Марсдена, который, несмотря на поздній часъ, имѣлъ твердое намѣреніе доказать фактически и раціонально, что чистѣйшее, абсолютное правосудіе никакъ не можетъ быть совмѣстимо съ терпимостью. Онъ былъ до того проникнутъ этой мыслью, что даже попытался развить ее къ назиданію Эммы, когда они возвращались домой; но, къ-несчастью, простенькая Эмма призналась съ дѣтскою откровенностью, что ее ужасно одолѣвалъ сонъ впродолженіе послѣдней части вечерней бесѣды. Да ужь, если сказать всю правду, она-таки и вздремнула немножко въ уголку на мягкомъ оттоманѣ; но только, должно-быть, никто не замѣтилъ этого, потому-что — разсуждала Эмма — спать было бы нехорошо, неучтиво, какъ-скоро вокругъ тебя идетъ рѣчь объ интересныхъ предметахъ. Ну, а ничего. Дѣло понятное, что мы должны быть добры другъ къ другу и благодарны, потому-что неблагодарность — великій порокъ. И ужь, конечно, мы должны быть снисходительны, потому-что…
Но на этомъ мѣстѣ Годфри круто прервалъ свою супругу и, непроствишись съ нею, удалился въ свою собственную спальню, захлопнувъ напередъ дверь этой комнаты съ выраженіемъ величайшаго нетерпѣнія. Раздѣваясь и ложась въ постель, онъ думалъ, скоро ли наконецъ дадутъ ему корабль и онъ промѣняетъ эту скучную жизнь на привольное раздолье въ широкомъ морѣ.
ГЛАВА XXVII.
Событія.
править
Наконецъ, лондонское адмиралтейство, «въ уваженіе отличныхъ заслугъ и талантовъ лейтенанта Марсдена», даровало ему фрегатъ, снабженный всѣми необходимыми принадлежностями для продолжительныхъ путешествій. Годфри былъ очень-радъ, и никто не чувствовалъ ни малѣйшей грусти, кромѣ мистриссъ Эммы. Одно небо могло измѣрить и опредѣлить всю обширность любви къ этому суровому и строптивому джентльмену, врагу всякаго снисхожденія и терпимости къ ближнимъ. Эмма никогда не говорила о своей любви, потому-что не владѣла даромъ краснорѣчія, и была отъ природы застѣнчива и робка. Разъ только, въ откровенномъ разговорѣ съ герцогиней Ланаркской, интересовавшейся всякими подробностями относительно сердечныхъ ощущеній, мистриссъ Марсденъ призналась, послѣ нѣкотораго колебанія, что Годфри, по ея мнѣнію, великій человѣкъ и совершеннѣйшій изъ смертныхъ, какой только когда-либо могъ существовать на бѣломъ свѣтѣ. И хотя герцогиня немного призадумалась надъ настоящимъ значеніемъ этой фразы, не оставалось, однакожь, ни малѣйшаго сомнѣнія, что подлинный смыслъ ея былъ именно тотъ, что лейтенантъ Марсденъ въ глазахъ своей простенькой супруги возносился на неизмѣримую высоту, отстранявшую всякую возможность сравненія его съ другими смертными, болѣе или менѣе слабыми. Такое мнѣніе образовалось въ головѣ Эммы подъ непосредственнымъ вліяніемъ самого Годфри, и, стало-быть, дѣло рѣшоное — онъ былъ вполнѣ-доволенъ своей супругой.
И какъ же иначе? Годфри былъ бы величайшимъ изъ злодѣевъ, если бы не былъ доволенъ своей женой. Смиренно и добросовѣстно мистриссъ Эмма исполняла свой долгъ въ томъ состояніи жизни, въ которое была поставлена, и легко станется, что она вѣрнѣе и безопаснѣе достигла своего истиннаго назначенія чѣмъ многія «блистательныя натуры», щедро-снабженныя талантами сердца и ума. Она воспитывала дѣтей съ такою же тщательностью, какъ Элеонора; и хотя не было у нея такихъ миловидныхъ мальчиковъ, какъ Фредерикъ, или умныхъ, какъ Клефанъ, все же это были добрыя и послушныя дѣти. Даже послѣдній новый мальчикъ (всѣхъ было четверо) зналъ наизусть, что ему должно дѣлать и чего не дѣлать; этимъ былъ онъ одолженъ благочестивымъ гимнамъ доктора Уaтсa, которые Эмма всегда носила въ своемъ карманѣ. Для нея, какъ и для многихъ другихъ матерей-Англичанокъ, докторъ Уатсъ — да благословитъ Богъ память его! — служилъ единственнымъ руководителемъ при воспитаніи дѣтей.
Съ приближеніемъ отъѣзда Годфри, Эмма должна была выдержать трудную борьбу съ движеніями своего собственнаго сердца. Ей хотѣлось погрустить и поплакать; но она знала, что грусть и слёзы раздражатъ ея суроваго супруга, и притомъ ей растолковали, что продолжительныя отсутствія были неизбѣжнымъ удѣломъ всякаго моряка. Поэтому мистриссъ Эмма плакала тайнѣ и грустила втихомолку. Да и кто бы не грустилъ на мѣстѣ мистриссъ Эммы? Согласитесь, что слишкомъ-тяжело переносить разлуки этого рода, когда, сверхъ-того, передъ нами разстилается безконечная перспектива унылой жизни въ печальномъ одиночествѣ, съ безпомощными дѣтьми, съ весьма скудными средствами къ существованію, безъ мужа и отца, который ежеминутно можетъ погибнуть въ волнахъ океана!.. Чего жь вы хотите? Да благословитъ Господь Богъ всѣхъ этихъ добрыхъ женъ морскихъ офицеровъ! Пусть тѣ, кого ждутъ онѣ денно и нощно, возвращаются, послѣ трудныхъ подвиговъ, въ счастіи и благоденствіи подъ домашній кровъ, и да встрѣчаютъ ихъ искренно и радушно, такія же вѣрныя спутницы въ житейскомъ морѣ, какъ добрая мистриссъ Марсденъ!
Элеонора готова была отъ всего сердца облегчить тоскливое одиночество своей невѣстки, водворивъ ее подъ своею собственною кровлей впродолженіе отсутствія Годфри; но такое распоряженіе не согласовалось съ видами суроваго моряка. Онъ не терпѣлъ одолженій отъ кого бы то ни было и хотѣлъ быть независимымъ во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Было рѣшено, что его жена останется въ своей собственной маленькой хижинѣ и сама станетъ завѣдывать своимъ скромнымъ хозяйствомъ.
Предъ отплытіемъ корабля случились два происшествія, опечалившія, въ различной степени, всѣхъ этихъ особъ. Леди Рэймондъ скончалась; а леди Маргарета Фордайсъ была отозвана въ Италію престарѣлой герцогиней Ланаркской. Леди Рэймондъ скончалась въ мирѣ и душевномъ спокойствіи, радуясь за судьбу Элеоноры, пристроенной, какъ ей казалось, наилучшимъ образомъ; радовалась она и за участь маленькихъ внучатъ, служившихъ, какъ она надѣялась, несомнѣннымъ залогомъ счастья для грядущихъ лѣтъ.
Старушка Кристисонъ прислала леди Рэймондъ тщательно-составленный рецептъ относительно приготовленія желе изъ исландскаго моха, и леди Рэймондъ пользовалась рецептомъ съ твердымъ упованіемъ на его несомнѣнную дѣйствительность. За нѣсколько дней до кончины, она ничего не хотѣла принимать, кромѣ небольшой порціи моха мистрисъ Кристисонъ, и просила Элеонору увѣдомить мистриссъ Кристисонъ, что наставленія ея, изображенныя въ рецептѣ, соблюдены были въ строжайшей точности.
Этотъ исландскій мохъ послужилъ дальнѣйшимъ звеномъ соединенія между Элеонорой и доброй старушкой, которая, съ своей стороны, употребила всевозможныя старанія, чтобы принести посильную пользу ея матери. Благодаря усердію этой Шотландки, леди Рэймондъ перешла изъ этого міра, неиспытавъ по-крайней-мѣрѣ того, что значитъ быть покинутой своими друзьями въ годину скорби и немощей тѣлесныхъ.
Душевная скорбь Годфри по кончинѣ матери достигла до самыхъ высшихъ размѣровъ. Когда шлюпка, пріѣхавшая перевезти его на новый корабль, отчалила отъ берега, онъ оглянулся назадъ съ тоскливой мыслью, что уже некому будетъ встрѣтить его съ любящими отверзтыми объятіями на возвратномъ пути домой. Затѣмъ, мистеръ Марсденъ скрестилъ могучія руки на своей груди, и матросы мигомъ сообразили, что еще никогда не приходилось имъ видѣть такого суроваго и угрюмаго командира. И однако жь, въ эту минуту болѣе, чѣмъ когда-либо, Годфри чувствовалъ сильнѣйшую наклонность къ слезамъ, наклонность, которую могъ онъ преодолѣть только силою своей желѣзной іюли. Годфри дѣйствительно любилъ свою мать съ пламенною нѣжностью. Онъ оплакивалъ ее долго съ тоскливымъ и сокрушеннымъ сердцемъ.
Элеонора думала, въ простотѣ сердца, что деньги, переведенныя ея полубратомъ на имя покойной матери, должны теперь, по естественному ходу вещей, перейдти во владѣніе мистриссъ Эммы, и она намекнула объ этомъ сэру Стефену, который, однакожъ, принявъ гнѣвный видъ, наотрѣзъ отказался выполнить эту черту маленькаго великодушія. Сэръ Стефенъ имѣлъ свой образъ мыслей на этотъ счетъ. Онъ сказалъ, что Годфри, безсомнѣнія, поступилъ въ этомъ дѣлѣ разсудительно и честно. Сэръ Джонъ Рэймондъ, нѣтъ сомнѣнія, пропустилъ бы въ своемъ завѣщаніи пасынка, если бы могъ предвидѣть, что современемъ собственная дочь его останется безъ гроша, и слѣдовательно — нечего объ этомъ распространяться: деньги леди Рэймондъ поступаютъ законнымъ образомъ въ приданое Элеоноры.
Элеонора вздохнула. Вѣдь они были богаты! Эта сумма ничего не могла прибавить къ ихъ домашнему комфорту, между-тѣмъ, какъ Эмма была бы счастлива съ своими дѣтьми. Такъ думала леди Пенрайнъ; но не въ ея волѣ было рѣшить этотъ вопросъ по своему благоусмотрѣнію.
Траурный годъ по кончинѣ леди Рэймондъ Элеонора провела исключительно въ замкѣ Пенрайнъ и Гленкаррикѣ. Дѣти служили для нея единственнымъ утѣшеніемъ и отрадой. Здоровье маленькаго Клефана видимо начало поправляться съ удивительною быстротою. Онъ повеселѣлъ, сдѣлался развязнѣе, сильнѣе, и цвѣтущій Фредерикъ былъ ужь не единственнымъ спутникомъ и собесѣдникомъ сэра Стефена.
Всѣ благословляли и обожали молодую леди Пенрайнъ въ ея шотландскомъ уединеніи. Многіе планы относительно бѣдныхъ, начертанные первоначально въ Аспендэйлѣ, были теперь повторены и повозможности приведены въ исполненіе на горныхъ шотландскихъ вершинахъ. Ея школы, заведенныя на прочномъ основаніи задолго прежде, чѣмъ просвѣщенная филантропія начала интересоваться подобными предметами, были потомъ скопированы во многихъ мѣстахъ и повторены въ обширнѣйшихъ размѣрахъ. Скромные примѣры частныхъ лицъ составляютъ нерѣдко петли, къ которымъ впослѣдствіи прицѣпляются великія двери преобразованія и современныхъ успѣховъ цивилизаціи. Многія попытки, соединенныя съ тяжкою борьбою, дѣлаются гдѣ-нибудь въ глуши, въ захолустьи, оставаясь въ неизвѣстности до той поры, пока выступаетъ на сцену міра своего рода великій человѣкъ, который, если позволительно такъ выразиться, привязываетъ блистательную хоругвь къ благому дѣлу, и оно быстро расходится по всей вселенной, прославляя имя великаго человѣка. У Элеоноры были свои клубы, свои школы, свои вспомогательныя кассы, свои маленькія преміи за искусство прясть и ткать, свои пріюты, въ которыхъ бѣдныя дѣвицы, желавшія выйдти замужъ, заранѣе знакомились со всѣми хлопотами по хозяйству: стряпали, чистили, шили, ткали, учились читать, писать, считать. Настойчиво и заботливо трудилась леди Пенрайнъ въ своемъ скромномъ уединеніи, неразсчитывая ни на какую извѣстность или суетную награду. Спустя нѣсколько лѣтъ, явились джентльмены, которые завели то же самое въ блистательнѣйшихъ размѣрахъ. Они говорили очень-глухо, что имъ кажется, будто они припоминаютъ, что видѣли попытку въ этомъ родѣ гдѣ-то тамъ, далеко, въ Шотландіи, въ имѣніи сэра Стефена Пенрайна; но то была лишь попытка, слабая, весьма-неудовлетворительная, непредставллишая ничего общаго съ ихъ великолѣпнымъ предпріятіемъ, на которое теперь обращены глаза всего міра.
Интересуясь болѣе или менѣе всѣмъ, что относилось къ замку, леди Пенрайнъ употребляла сначала величайшія усилія въ пользу прекрасной молодой валлійской женщины, исправлявшей должность привратницы; но жизнь и разнообразные опыты жизни произвели на этотъ счетъ великую перемѣну въ чувствованіяхъ Элеоноры. Бриджетъ Оуэнъ постоянно отвѣчала мрачнымъ и угрюмымъ молчаніемъ на всѣ попытки сблизиться съ нею и заставить ее разговориться о своихъ несчастіяхъ. Завидѣвъ изъ окна приближеніе Элеоноры, она быстро отворачивала свои прекрасные глаза и притворялась, будто занимается своей работой. Сынъ ея, между-тѣмъ, выбѣгалъ съ ключомъ къ воротамъ, отворялъ ихъ и спѣшилъ такимъ-образомъ выпроводить леди Пенрайнъ. Такъ было сначала, въ первые мѣсяцы по прибытіи Элеоноры въ имѣніе мужа. Затѣмъ послѣдовала перемѣна. Бриджетъ Оуэнъ повеселѣла, и въ манерахъ ея начала проглядывать какая-то странная дерзость. Она стояла на солнцѣ, подвязавъ краснымъ платкомъ свои черные лоснящіеся волосы, и въ этомъ положеніи Бриджетъ Оуэнъ наблюдала садовника, которому приказано было развести садъ подлѣ ложи и насадить разныхъ цвѣтовъ передъ окнами привратницы. По-временамъ она сиживала на крыльцѣ, между-тѣмъ, какъ старуха исправляла за нее всѣ хлопоты по хозяйству. Мальчикъ уже не выносилъ ключа Элеонорѣ: старуха исправляла и эту должность, или, за отсутствіемъ ея, ворота отворялъ садовникъ.
Гуляя однажды ввечеру послѣ вторичнаго своего возвращенія изъ Лондона, Элеонора увидѣла Бриджетъ Оуэнъ съ младенцемъ на рукахъ. Бриджетъ была, по словамъ сэра Стефена, жена одного изъ его мызниковъ, сосланнаго на поселеніе за кражу скота; чтобъ избавить ее отъ несправедливыхъ укоровъ, онъ приказалъ привезти ее изъ Валлиса, гдѣ у него были обширныя владѣнія. Элеонора остановилась и подозвала Санди, который, подъ надзоромъ садовника, обдѣлывалъ колья для палисада.
— Санди, сказала Элеонора: — чей это ребенокъ у Бриджетъ? Развѣ въ деревнѣ захворалъ кто-нибудь?
— Какъ захворалъ? Зачѣмъ захворалъ? проговорилъ Санди, запинаясь. — Извините, сударыня, я не возьму въ-толкъ.
— Я хочу сказать, не больная ли какая-нибудь мать поручила навремя свое дитя Бриджетъ Оуэнъ?
Санди остановился и началъ задумчиво вколачивать колъ. Затѣмъ, послѣ короткой паузы, онъ отвѣчалъ:
— Нѣтъ, миледи, въ деревнѣ всѣ здоровы.
— Чей же это ребенокъ?
— А прахъ его вѣдаетъ! отвѣчалъ онъ, неподнимая глазъ. — То-есть, видите ли, сударыня, я полarаю, что это, должно быть, ея собственный ребенокъ.
Собственный ребенокъ у жены негодяя, сосланнаго въ ссылку за океанъ! Элеонора вспыхнула, прошлась нѣсколько шаговъ и потомъ воротилась назадъ.
Она подходила по маленькой тропинкѣ къ ложѣ. Вѣроятно, ея не ожидали, потому-что Бриджетъ Оуэнъ, сидѣвшая на крыльцѣ, быстро встала съ младенцемъ на рукахъ, и продолжала стоять. Она ужь давно перестала кланяться Элеонорѣ. Сердце невинной молодой матери и супруги забилось сильно, когда она встрѣтилась съ наглымъ и безстыднымъ взоромъ этой женщины.
— Чей это у тебя ребенокъ, Бриджетъ спросила леди Пенрайнъ.
Послѣдовала кратковременная пауза. Глаза Элеоноры, остановившіеся на младенцѣ, устремились на лицо Бриджетъ Оуэнъ. Отвѣтъ этой женщины и взоръ, которымъ сопровождался отвѣтъ, были такого рода, что Элеонора не могла позабыть ихъ во всю свою жизнь.
— Мой! сказалъ рѣзкій и пронзительный голосъ.
«Ну! спрашивай меня дальше, если смѣешь!» Это яснѣе всякихъ словъ выговорилъ дерзкій взоръ Бриджетъ Оуэнъ.
Мой. Чего жь еще больше? Бриджетъ Оуэнъ не запиралась. Она страстно поцаловала ребенка, еще разъ окинула гордымъ взглядомъ Элеонору и величественно пошла въ свою отлично-меблированную хижину. Двери она не затворила. Зачѣмъ? Бриджетъ Оуэнъ знала, что она поставила преграду между нею и блѣдною отуманенною леди покрѣпче мѣди и желѣза. Нечего было бояться, что за ней войдутъ.
Съ минуту Элеонора простояла безъ языка, какъ-будто пригвожденная къ мѣсту. Она смотрѣла впередъ и не видѣла ничего. Затѣмъ ей показалось, что старшій сынъ Бриджетъ Оуэнъ, прехорошенькій мальчикъ съ выразительной цыганской физіономіей, прокрался къ дверямъ и наблюдалъ ее исподтишка. Плутовской взглядъ его и улыбка, быть-можетъ, впервые привели на память Элеонорѣ, что цыганенокъ очень-похожъ на маленькаго Фредерика.
Она обернулась и быстро пошла по тропинкѣ. Ея легкое платье, развѣваясь по воздуху, зацѣпилось за изгородь, надъ которой работали Санди и садовникъ. Спина ея обращена была къ этимъ работникамъ; но, обернувшись назадъ, чтобъ высвободить пололъ платья, Элеонора вдругъ сосредоточила свое вниманіе на лицахъ этихъ людей. Они не работали больше, а наблюдали ее пристально, усердно, съ тою прозорливостью, какая вообще свойственна людямъ этого разряда. За неумѣніемъ читать книги, они нею жизнь свою читаютъ взоры своихъ господъ и угадываютъ ихъ значеніе съ удивительнымъ тактомъ. На этотъ разъ, физіономія садовника обличала только лукавую смышленость; но лицо бѣднаго старика, Санди, было гораздо-краснорѣчивѣе. Когда онъ подбѣжалъ на помощь къ своей госпожѣ, его уваженіе къ ней тщетно боролось съ чувствомъ крайняго состраданія. Въ порядкѣ вещей: Санди состоялъ на службѣ еще у отца леди Пенрайнъ; былъ онъ камердинеромъ Дафида Стюарта; онъ помнилъ Элеонору еще маленькой дѣвочкой, и какъ же вы ходите, чтобъ мистеръ Санди не выразилъ своего состраданія?
— Ахъ, миледи, мы все знаемъ! проговорилъ отуманенный Санди.
Но госпожа замка отворотила свой взоръ отъ нескромнаго слуги, занимавшагося окончательной отдѣлкой сада при швейцарской ложѣ. И должно замѣтить, что это былъ восхитительный садикъ съ рѣдкими деревьями и цвѣтами, съ превосходной бесѣдкой подъ сѣнью вѣковыхъ сосенъ, съ удивительными скамейками самой затѣйливой работы. Элеонора невольно обратила глаза на открытое окно, у котораго сидѣла Бриджетъ Оуэнъ, убаюкивая малютку на своей груди. У наружной стороны этого окна, облокотившись на него, стоялъ старшій сынъ Бриджетъ. Золотой закатъ солнца озарялъ эту группу. Элеонора вспомнила, какъ, почти въ такой же позѣ, она видѣла этого хорошенькаго мальчика въ первый вечерь при въѣздѣ въ ворота своего новаго дома. Бриджетъ Оуэнъ плакала тогда, и Элеонора жалѣла ее отъ всей души.
Къ числу величайшихъ чудесъ человѣческой души должно, безсомнѣнія, отнести ту удивительную силу, съ какою, при извѣстныхъ случаяхъ, мы возстановляемъ образы и предметы, на которые повидимому никогда не было нами обращено надлежащаго вниманія. Какимъ образомъ они запали въ нашу душу, гдѣ они хранились, да и зачѣмъ они хранились — тайны, извѣстныя лишь Тому, кто изъ ничтожества воззвалъ къ бытію таинственную натуру человѣка.
Когда, въ тотъ день, Элеонора отворотилась отъ ложи, тысячи взоровъ, словъ и сценъ толпами зароились въ ея разгоряченномъ мозгу. Всего этого она повидимому не замѣчала и не помнила никогда, но тѣмъ-неменѣе все это страннымъ образомъ соединилось съ ея настоящими впечатлѣніями. «Вѣдь мы свидѣтели: какъ же ты насъ забыла?» говорили незримые предметы, возникшіе изъ глубины души.
Мрачная мысль преслѣдовала Элеонору, и въ головѣ ея неизгладимыми чертами врѣзалась вся живописная мѣстность съ ея поэтической обстановкой: прелестный садъ, пахучія куртины съ рѣдкими цвѣтами, хорошенькій мальчикъ, новорожденное дитя, ложа и прекрасная женщина, обитательница ложи. Сэръ Стефенъ между-тѣмъ воротился съ охоты.
— Что съ тобой, Элеонора? сказалъ онъ, при входѣ въ будуаръ жены.
— Что вамъ угодно?
— Ты блѣдна необыкновенно. Не простудилась ли ты?
— Можетъ-быть.
Она точно простудилась — на всю жизнь простудилась. Ей было жарко и сердце ея горѣло пламенемъ любви, когда она сидѣла у колыбели дѣтей своихъ; но тѣмъ-неменѣе пронзительный холодъ морозилъ всѣ члены ея нравственнаго организма. Она простудилась.
И дѣти были теперь единственнымъ ея сокровищемъ на землѣ. Ея любовь къ нимъ замѣнила всякую другую любовь и всякую надежду. Домъ Элеоноры былъ для нея единственнымъ убѣжищемъ и въ то же время тюрьмою, гдѣ она похоронила свою юность.
Съ того дня, какъ Элеонора увидѣла Бриджетъ Оуэнъ съ младенцемъ на рукахъ, она ужь не предпринимала дальнѣйшихъ попытокъ утѣшить эту женщину или вступить съ нею въ разговоръ. Никогда не останавливалась она рвать цвѣты въ роскошныхъ цвѣтникахъ, окружавшихъ ложу. Никогда больше не ласкала она хорошенькаго мальчика. Она рѣдко выходила этой дорогой изъ парка, и когда выходила, глаза ея были потуплены въ землю, какъ-будто зло обитало въ этомъ мѣстѣ. Бриджетъ Оуэнъ совсѣмъ теперь поселилась въ саду, разведенномъ исключительно для ея особы. Она любила сидѣть на роскошныхъ скамейкахъ, и нерѣдко слышали, какъ Бриджетъ Оуэнъ поетъ за своей работой. Если Элеонора проходила мимо, Бриджетъ не прекращала ни пѣнія, ни работы. Она только приказывала старухѣ отпереть ворота, и какъ-скоро приказаніе выполнялось, укладывала ключъ въ карманъ, продолжая свою пѣсню. Бриджетъ была госпожа: старуха служила ей самой и ухаживала за ея дѣтьми.
Такъ проходило время. Элеонора была за-мужемъ семь или восемь лѣтъ.
ГЛАВА XXVIII.
Озабоченность.
править
Сэръ Стефенъ и леди Пенрайнъ гостили въ Гленкаррикѣ. Солнце сіяло ярко надъ голубымъ озеромъ и верескъ разстилался пурпуровыми отливами по высокимъ холмамъ. Дѣти сидѣли за своими утренними уроками подлѣ Элеоноры. Клефанъ теперь, какъ и всегда, учился прилежно; Фредерикъ безпрестанно вертѣлся на своемъ стулѣ.
— Мама, я не хочу учиться, сказалъ Фредъ.
— Отчего, мой милый?
— Да вотъ все мухи жужжатъ и кусаютъ — что за охота? Я лучше побѣгаю въ саду.
— Погоди, по-крайней-мѣрѣ, съ полчаса. Прочти вотъ эту исторійку…
Въ эту минуту въ комнату вошелъ сэръ Стефенъ.
— Элеонора, сказалъ онъ: — мнѣ нужны дѣти.
— Зачѣмъ?
— Я хочу взять ихъ съ собою на ферму Дональда Мекферсона.
— О, да! Съ папенькой гулять, съ папенькой! радостно воскликнулъ маленькій лѣнивецъ, быстро вскочивъ съ мѣста и схвативъ отца за руку.
— Не далеко ли это будетъ для дѣтей? Вы хотите взягь ихъ обоихъ?
И глаза Элеоноры съ безпокойствомъ обратились на отдаленную точку, назначенную центромъ утренней прогулки.
— Да, я хочу взять ихъ обоихъ, отвѣчалъ сэръ Стефенъ. — Клефанъ, я надѣюсь, теперь поправился: вы, кажется, хотите сдѣлать изъ этого мальчика дѣвчонку и книгоѣда. Жанета говорила мнѣ сегодня поутру, что вы не позволяете ему ничего, что другія дѣти его лѣтъ дѣлаютъ на всей своей волѣ, безъ всякихъ запрещеній и остановокъ. Такой образъ воспитанія никуда не годится. Надобно положить этому конецъ.
— Я не думаю, что Клефанъ можетъ дойдти пѣшкомъ до Мекферсона и воротиться назадъ, скромно замѣтила Элеонора.
— Вы привыкли находить препятствія вездѣ, гдѣ ихъ нѣтъ, круто возразилъ сэръ Стефенъ. — Быть по-нашему: Клефанъ поѣдетъ верхомъ на своей лошадкѣ. У Мекферсона будутъ трое или четверо изъ моихъ арендаторовъ и, между-прочимъ, Пирсонъ изъ Перча, который еще не видалъ нашихъ дѣтей. Я хочу показать ему ихъ. Мы воротимся до солнечнаго заката. — Ну, дѣти, живѣй!
Клефанъ тоскливо взглянулъ на мать. Она поцаловала обоихъ мальчиковъ и сказала:
— Надѣюсь, вы не запоздаете. Въ эту пору года вечера очень-холодны и по ночамъ бываетъ сильная роса.
— Фи! это изъ рукъ вонъ! сказалъ сэръ Стефенъ нетерпѣливымъ тономъ-- Надобно же когда-нибудь твоему Клефану сравняться съ другими мальчиками, Я стану смотрѣть за нимъ. Ктому же съ нами ѣдетъ Жанета, и къ обѣду мы всѣ воротимся домой.
— Эй! раздался изъ парка пронзительный голосъ леди Макфлррепъ. — Готовь ли ты, Стефенъ? Ну, ребятишки, поворачивайтесь! Живѣе, молодчикъ Фредъ! Живѣе, дѣвчонка (потому-что мальчикомъ тебя еще нельзя назвать, Клефанъ)! пошевеливайтесь, ребятишки, и — маршъ, маршъ, скорымъ шагомъ за холмы!
Они отправились. Элеонора стояла у окна и наблюдала ихъ нѣсколько времени. Маленькій Фредерикъ юлилъ около отца; Клефанъ ѣхалъ на лошадкѣ. Сэръ Стефенъ и сестра его, какъ показалось Элеонорѣ, выдѣлывали по вереску исполинскіе шаги, совершенно-равные по объему. Потерявъ ихъ изъ виду, Элеонора закрыла учебныя книги и пошла рисовать. Въ Гленкаррикѣ занятія ея были не тѣ, что въ замкѣ Пенрайнъ, гдѣ смотрѣла она за школами, за бѣдными, за больными, и выполняла многіе другіе филантропическіе проекты, сосредоточивавшіе на себѣ вниманіе тѣхъ, которые думаютъ, что «собственность должна имѣть свои обязанности также, какъ и свои права». Но въ Гленкаррикѣ леди Пенрайнъ только рисовала. Когда она воротилась, съ нею встрѣтилась леди Макфарренъ, пріѣхавшая домой.
— А мальчики дома? спросила Элеопора. — Я рада, что вы пріѣхали такъ рано.
— Нечего радоваться. Никого нѣтъ дома, кромѣ меня, отвѣчала сварливая золовка. — Они уѣхали немного-подальше, на другую ферму, гдѣ продается рогатый скотъ. Мистеръ Пирсонъ съума сходитъ отъ рогатаго скота. Я видѣла все, что мнѣ нужно, и воротилась. Вотъ и все.
— Какъ это непріятно, что они отправились дальше! сказала Элеонора. — Мнѣ жаль бѣднаго Клефана. Что, онъ очень усталъ?
— А вы бы лучше спросили, очень ли онъ ия=спорченъ, и я-бы отвѣчала, что вы его испортили какъ-нельзя-больше. Я думаю, что Стефенъ больше ужь не возьметъ его никуда. И что это за жалкій мальчишка? Верхомъ ѣхать боится; пѣшкомъ идти не можетъ; говорить не смѣетъ. Смотритъ-себѣ выпуча глаза то на отца, то на меня, и ждетъ, покамѣстъ что-нибудь ему прикажутъ. Я еще никогда не видѣла такого молокососа. Богъ знаетъ, чья кровь течетъ въ его жилахъ. Не моя только и ужь никакъ не Стефенса.
— Онъ очень-слабъ, бѣдный мой мальчикъ! сказала Элеонора, испустивъ глубокій вздохъ.
И воображенію ея живо представился усталый, изнуренный мальчикъ, наблюдающій сердитыя физіономіи своихъ сильныхъ, неласковыхъ родственниковъ, которые безъ церемоніи говорятъ ему въ глаза, что онъ всѣмъ имъ въ-тягость — онъ, единственное сокровище и любовь своей матери.
— Ему бы ужь лучше воротиться съ вами! проговорила Элеонора.
Леди Макфарренъ закатилась презрительнымъ смѣхомъ.
— Я не очень долюбливаю мальчишекъ, какъ вамъ, можетъ-быть, не безъ извѣстно, леди Пенрайнъ, сказала она, продолжая свой сардоническій хохотъ: — хотя надобно признаться, что Фредерикъ, кажется, хорошій мальчикъ. Съ чего вы взяли, что я стану пяньчиться съ вашимъ ползучкой — Клефаномъ? Нѣтъ, ужь прошу покорнѣйше избавить меня отъ этого труда. Впередъ посылайте съ нимъ няньку, если хотите. Я совѣтовала Стефену пригрозить ему хорошенько.
— Пригрозить ему — кому пригрозить? Клефану? вскричала Элеонора, вся вспыхнувъ отъ сильнѣйшаго волненія. — За что, смѣю спросить?
— Не горячитесь, леди Пенрайпъ. Я получше васъ знаю натуру этихъ мальчишекъ. Въ нихъ пропасть лицемѣрія и лукавства. Они обыкновенно притворяются, что не могутъ сдѣлать того или другаго, тогда-какъ имъ стоитъ только пригрозить. Если бъ Клефанъ былъ моимъ сыномъ, я бы выколотила изъ него эту дурь въ одну недѣлю.
— Однакожъ, смѣю сказать, эта система воспитанія не принесла большой пользы вашему собственному сыну.
Это была первая отчаянная сентенція, которою Элеонора выстрѣлила въ свою золовку. Дѣло въ томъ, что сынъ леди Макфарренъ убѣжалъ изъ родительскаго дома и поступилъ на службу въ контору какого-то купца. Черезъ нѣсколько времени онъ написалъ — не къ матери, а къ сэру Стефену — что его, безсомнѣнія, ожидаетъ тяжкая жизнь, исполненная всякихъ лишеній; но ужь если суждено ему терпѣть незаслуженныя оскорбленія, такъ онъ лучше предпочитаетъ терпѣть ихъ отъ чужихъ людей и на чужой сторонѣ.
Храбрый намекъ Элеоноры упалъ бомбой на леди Макфарренъ. Она задрожала и въ глазахъ ея засверкалъ страшный огонь негодованія.
— Свои поступки въ-отношеніи къ негодному сыну, сказала раздраженная леди; — я готова повторить десять, двадцать, тысячу разъ, если онъ опять будетъ подъ моимъ надзоромъ. О, еслибъ судьба сломила шею этому гордецу! Въ этомъ все мое желаніе. Пусть онъ явится сюда калѣкой, дрожащимъ нищимъ, издыхающимъ отъ голода: ни одного пенни я не брошу ему на корку хлѣба!
И она быстро махнула своею мощною рукою, указывая на подъѣздъ къ своему дому. Элеонора взглянула на нее съ выраженіемъ неподдѣльнаго ужаса и отвращенія.
— О! никто не повѣритъ, чтобъ вы были когда-нибудь матерью! сказала она, отворачиваясь отъ этой разъяренной мегеры. — Никто и не подумаетъ, чтобъ это было возможно!
Но и у волчицъ бываютъ дѣтёныши: природа не отказала леди Макфарренъ въ способности производить дѣтей.
— Вотъ что я намѣрена изъяснить вамъ, леди Пенрайнъ, сказала гордая женщина, приближаясь на нѣсколько шаговъ къ своей испуганной невѣсткѣ: — чѣмъ скорѣе Клефанъ, да и Фредерикъ также, будутъ взяты изъ вашихъ рукъ и отданы въ какой-нибудь хорошій пансіонъ, тѣмъ лучше. Слыханное ли дѣло, чтобъ двое ребятъ такихъ лѣтъ учились читать и писать подъ женскимъ надзоромъ? Пора отнять ихъ отъ молока такой матери, и ужь я говорила объ этомъ сэру Стефену. Вамъ же будетъ меньше хлопотъ, и вы должны благодарить насъ, особенно меня. На этихъ дняхъ мы поѣдемъ въ Эдинбургъ и помѣстимъ ихъ въ чудесную школу.
Въ школу! Фредерика, Клефана — ея блѣднаго, больнаго, безсильнаго Клефана! Элеонора задрожала всѣмъ тѣломъ. Успокоившись, сколько позволяло ея положеніе, она принялась размышлять, какимъ бы способомъ предотвратить эту жестокую мѣру, которая, при существующихъ обстоятельствахъ, ни въ какомъ случаѣ не могла казаться необходимою, потому-что Давидъ Стюартъ далъ Элеонорѣ основательное образованіе, и она вполнѣ было способна завѣдывать первоначальнымъ воспитаніемъ своихъ маленькихъ сыновей. Она обдумывала все, что ей нужно будетъ сказать сэру Стефену, чтобъ убѣдить его оставить дѣтей дома по-крайней-мѣрѣ на одинъ, или на два года. Ей приходили въ голову доказательства, одно другаго сильнѣе и краснорѣчивѣе, доказательства, способныя подѣйствовать на самое каменное сердце. При-всемъ-томъ леди Пенрайнъ не надѣялась на успѣхъ. Она знала, что дѣло будетъ окончательно зависѣть не столько отъ убѣжденія, сколько отъ особеннаго расположенія духа въ ея супругѣ. Странное, инстинктивное желаніе самовластвовать по произволу при всякомъ удобномъ случаѣ, желаніе, проявляющееся какимъ-то недугомъ во всѣхъ тѣхъ, которые не могутъ оказывать нравственнаго вліянія на своего ближняго; горделивая надежда обнаруживать власть и силу посредствомъ неумолимо-строгихъ взысканій, повелѣній и запрещеній; раздражительное побужденіе ограниченнаго ума, соотвѣтствующее обнаруженію грубой животненной силы въ какомъ-нибудь буйномъ школьникѣ — всѣ эти черты — увы! Элеонора слишкомъ-часто замѣчала въ характерѣ сэра Стефена Пенрайна, и потому ничего нѣтъ удивительнаго, если она отчаивалась въ успѣхѣ своихъ могущественныхъ доказательствъ, продиктованныхъ здравымъ умомъ и любящимъ материнскимъ сердцемъ. Одно только казалось возможнымъ до нѣкоторой степени, и это одно успокоивало Элеонору: могло статься, что сэръ Стефенъ, отъ безпечности или отъ лѣни, не обратитъ на это дѣло надлежащаго вниманія, и все оставитъ до времени въ прежнемъ порядкѣ. Въ такомъ случаѣ, всего вѣрнѣе было заговорить съ нимъ послѣ сытнаго обѣда, когда процесъ пищеваренія сообщаетъ миролюбивое направленіе его уму.
День, между-тѣмъ, быстро склонялся къ вечеру, когда Элеонора думала объ этихъ вещахъ. Солнце запылало надъ прекрасными голубыми холмами, позолотило вокругъ опера дрожащіе листья березъ, и послало, наконецъ, свою прощальную улыбку всѣмъ этимъ долинамъ и пригоркамъ. Холодный туманъ быстро поднялся надъ водою, и унылый день промчался. Элеонора подумала о Клефанѣ — и сердце ея забило сильную тревогу.
Сумерки набросили печальный мракъ на всѣ окружавшіе предметы. Леди Макфарренъ сидѣла за столомъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ своей невѣстки. Она погружена была въ математическія вычисленія относительно цѣнности рогатаго скота. Передъ ней лежала счетная книга.
— Уфъ, какъ темно! воскликнула леди Макфарренъ. — Я не могу разбирать строкъ.
Сердце Элеоноры до-сихъ-поръ какъ-будто не хотѣло допустить очевиднаго факта, что день прошелъ. Теперь она вздрогнула, закрыла руками свое лицо и проговорила трепещущимъ голосомъ:
— Ахъ, Боже мой! не случилось ли чего-нибудь? Дожно-быть, что случилось; иначе бы они давно воротились.
— Чему жь тутъ случиться, желала бы я знать? Не пропадутъ наши ребятишки, когда съ ними сэръ Стефенъ, и доѣзжачій, и управитель. Они пообѣдаютъ-себѣ преспокойно у Мекферсона; потомъ возьмутъ телегу и пріѣдутъ. Клефэнъ будетъ избавленъ отъ необходимости ѣхать верхомъ или идти пѣшкомъ.
Сказавъ это, леди Макфарренъ приказала подать свѣчи. Предполагаемая причина замедленія нѣсколько смягчила страхъ Элеоноры; но чрезъ нѣсколько времени бурная тревога опять завладѣла ея сердцемъ, и ужь ничто не могло ослабить или успокоить ея страшнаго волненія. Она встала и принялась ходить взадъ и впередъ мимо оконъ этой обширной и прекрасной залы. Она думала о первомъ своемъ вечернемъ прибытіи въ этотъ домъ и о томъ, какъ неласково встрѣтила ее гордая золовка. Она не могла растолковать себѣ, почему именно этотъ вечеръ пришелъ ей на память въ настоящую минуту. Вѣроятно, объяснялось это отсутствіемъ всякаго участія и симпатіи, столько необходимой тогда, какъ и теперь. Это же обстоятельство, по такому же таинственному сцѣпленію идей, привело ей на память Маргарету съ ея нѣжнымъ голосомъ и дружескими объятіями. Но Маргарета была въ Неаполѣ.
Элеонора пріостановилась въ своемъ безпокойномъ путешествіи и выглянула въ окно: ничего не видать, кромѣ повсюду-распространившагося мрака! Принялась она думать объ Италіи, которой никогда не видала, и думать о томъ, что-то подѣлываетъ Маргарета въ этотъ часъ. Она взглянула на яркую вечернюю звѣзду; интересно было знать: свѣтились ли такія звѣзды надъ голубымъ Неаполитанскимъ Заливомъ, когда Маргарета и Давидъ Стюартъ, гуляя въ гондолѣ, пѣли итальянскія пѣсни? Вѣроятно, свѣтились, да что изъ этого слѣдуетъ? Ничего? Тѣмъ лучше. О, Маргарета! добрая, веселая, нѣжная, прекрасная Маргарета! Чѣмъ бы Элеонора не пожертвовала теперь за одно ласковое выраженіе изъ твоихъ устъ? Вечерняя звѣзда, на которую она любовалась, увеличилась въ объемѣ и затрепетала въ ея слезахъ. Опять Элеонора начала ходить но комнатѣ взадъ и впередъ ускоренными шагами: она была теперь будто птичка, только-что посаженная въ клѣтку. Леди Макфарренъ подняла глаза.
— Не лучше ли вамъ сидѣть, леди Пенрайнъ?
— Развѣ я васъ безпокою?
— Конечно, безпокоите. Нельзя ничего дѣлать, когда ьы этакъ снуете взадъ и впередъ.
— Прошу извинить, леди Макфарренъ: я очень-встревожена. Въ-самомъ-дѣлѣ, они, должно-быть, остались тамъ обѣдать, какъ вы говорите. Дѣтей тотчасъ же нужно будетъ уложить въ постель, когда они пріѣдутъ. Я ужь лучше пойду въ свою комнату и тамъ подожду.
Когда Элеонора проходила черезъ корридоръ, слуги и служанки сгруппировались у отворенной двери, и между ними былъ старикъ Санди. Онъ обернулся и увидѣлъ свою госпожу. Элеонора остановилась.
— Мы вотъ толковали тутъ, миледи, сказалъ Санди: — что оно, такъ-себѣ, должно-быть, что ничего. Мы ужь и спровадили на дачу Дональда Мекфсрсона расторопнаго мальчугана: онъ мигомъ развѣдаетъ, что у нихъ тамъ и какъ оно тамъ. Ничего, должно-быть. А вы будьте спокойны, миледи.
Эти слова, придуманныя для успокоенія Элеоноры, естественнымъ образомъ должны были увеличить ея страхъ: даже слуги, очевидно, думали, что, вѣроятно, что-нибудь случилось.
Мальчуганъ воротился. Ему сказали, что сэръ Стефенъ оставался съ дѣтьми на фермѣ Мекферсона вплоть до сумерекъ, и что маленькій Клефанъ казался очень-утомленнымъ. У Мекферсона своей телеги не было, и они рѣшили позаимствоваться этимъ экипажемъ у сосѣдняго фермера. Вотъ почему и нѣтъ ихъ такъ долго. Мальчуганъ думалъ, что они тотчасъ же пріѣдутъ.
У Элеоноры отлегло отъ сердца. Она пошла въ свой будуаръ и начала ждать съ возобновившимся терпѣніемъ. Двѣ маленькія серебряныя чашки — подарокъ лорда Пибльза, сладкій пирожокъ и кружка молока стояли на столѣ въ ожиданіи отсутствовавшихъ. Имена близнецовъ были вырѣзаны на чашкахъ съ великолѣпными, размашистыми штрихами и вензелями. Элеонора улыбнулась при воспоминаніи блистательныхъ остротъ графа Пибльза, когда онъ представлялъ этотъ дорогой подарокъ. Онъ говорилъ, что леди Пенрайнъ, будущая графиня Пибльзъ, окончательно разрушила всѣ его мысли относительно женитьбы, представивъ свѣту разомъ двухъ наслѣдниковъ и представителей фамиліи Пенрайновъ. Затѣмъ сказалъ онъ, что кузенъ его, сэръ Стефенъ, долженъ будетъ разориться въ-конецъ, если благословенная супруга положила твердое намѣреніе, черезъ каждые десять мѣсяцовъ, увеселять его родительское сердце произведеніемъ на свѣтъ такихъ же бойкихъ молодцовъ. Затѣмъ сказалъ еще графъ Пибльзъ, что Элеонора подала благой примѣръ всѣмъ шотландскимъ леди, и въ-заключеніе сихъ и оныхъ великолѣпныхъ остротъ удивительно-забирательнаго свойства, графъ Пибльзъ представилъ двѣ серебряныя чашечки съ вызолоченными краями, два коралла, двѣ старинныя массивныя ложки, «двойной приборъ для двойнато количества гостей, неожиданно-прибывшихъ въ замокъ Пенрайнъ». Эту послѣднюю остроту графъ Пибльзъ повторялъ три мѣсяца сряду, послѣ рожденія близнецовъ, и всегда съ удивительнымъ успѣхомъ.
ГЛАВА XXIX.
Судьба близнецовъ.
править
Они скоро будутъ дома.
Подъ вліяніемъ этой надежды, мужество Элеоноры возстановилось, и съ возстановленіемъ мужества въ ней пробудилось желаніе сдѣлать серьёзный выговоръ сэру Стефену, зачѣмъ онъ задерживаетъ до такого поздняго, неурочнаго часа двухъ бѣдныхъ мальчиковъ, попривыкшихъ къ такимъ экстреннымъ прогулкамъ въ осеннюю холодную ночь. Выговоръ непремѣнно долженъ быть сдѣланъ. Сэръ Стефенъ поступилъ, какъ нарочно, наперекоръ увѣщаніямъ и просьбамъ Элеоноры, тогда, притомъ, когда зналъ онъ, что Клефанъ такого деликатнаго сложенія. Она чувствовала смѣлое желаніе встрѣтить своего мужа съ такими энергическими упреками, какихъ онъ еще ни разу не слышалъ изъ ея устъ. Что жь такое въ-самомъ-дѣлѣ? Онъ долженъ быть разсудительнѣе. Надобно же дать ему почувствовать это…
Затѣмъ взяло Элеонору раздумье относительно совершеннѣйшей безполезности всѣхъ возможныхъ выговоровъ и упрековъ. И думала она, какъ часто въ семействахъ происходятъ несогласія и раздоры изъ-за какой-нибудь бездѣлицы, остающейся безъ всякихъ послѣдствій между людьми, несвязанными между — собою узами родства. Вы опоздали, напримѣръ: развѣ это не бездѣлица? Но вы приходите домой: вамъ дѣлаютъ замѣчаніе, одно, другое, третье; замѣчанія смѣняются выговорами, упреками, слезами, бранью — и домашняя буря разъигрывается во всемъ своемъ грозномъ и глупомъ величіи. Но нѣтъ у васъ дома, и послѣ ночи, проведенной за зеленымъ столомъ, мы приходите въ свою квартиру. — «Кажется, я запоздалъ?» говорите вы. — «О, ничего, будьте спокойны», отвѣчаютъ вамъ. И только. И больше ничего. Отчего жъ бываемъ мы взыскательнѣе къ своимъ родственникамъ и друзьямъ, чѣмъ къ постороннимъ особамъ?
И Элеонора рѣшилась, довольно-благоразумно, избѣгать всякаго повода къ ожесточенной ссорѣ. Выговорами и упреками сэру Стефену не возвратить назадъ солнечныхъ лучей протекшаго дня, не истребить росы на холодныхъ поляхъ, не прогнать ночнаго мрака и не передѣлать зла, если зло ужь сдѣлано. Дѣти, вѣроятно, озябли и устали: она поскорѣе уложитъ ихъ въ постель, прикроетъ теплыми одѣяльцами, и потомъ ужь отложитъ до будущей экспедиціи всякое замѣчаніе по поводу неблагоразумнаго поступка, который — авось Богъ дастъ! — пройдетъ безъ всякихъ послѣдствій. Элеонора не будетъ раздражительной и сварливой: это не въ ея характерѣ. Ужь если не можетъ быть любви между нею и мужемъ, такъ пусть, по-кранней-мѣрѣ, господствуетъ между ними невозмутимое спокойствіе.
Хорошо, что она додумалась до этого пункта. Благо Элеонорѣ, вздумавшей терпѣливо пріучать свое сердце къ смиренію и кротости, столько необходимымъ теперь, когда прошла пора для всякой домашней бури. Грозно раздается торжественный колоколъ судьбы, готовой поразить сокрушительнымъ ударомъ бѣдную, страждущую мать. Ужь вѣстникъ зла быстро идетъ дрожащею стопою но темному вереску за воротами джентльменскаго дома.
Посиди еще немножко, бѣдная мать! Скоро прійдутъ твои малютки: торопливою рукою ты снимешь шляпы съ ихъ курчавыхъ головокъ и станешь потомъ любоваться, какъ эти розовые ротики упиваются живительной влагой изъ маленькихъ серебряныхъ чашекъ. Посиди немного, Элеонора!
Вѣсть, отправленная въ Гленкаррокъ Дональдомъ Мекферсономъ, была чистѣйшая ложь, придуманная для успокоенія Элеоноры. Честный фермеръ съ тревожнымъ изумленіемъ услышалъ, что сэръ Стефенъ и его сыновья еще не воротились домой. Отправивъ поскорѣе посланнаго мальчика, Дональдъ Мекферсонъ тотчасъ же сѣлъ на лошадь и поскакалъ на ближайшую ферму, откуда предполагалось взять телегу для отъѣзда въ Гленкаррикъ.
— Арчи, сказалъ Мекферсонъ, слѣзая съ своего коня: — гдѣ сэръ Стефенъ?
— Какъ гдѣ? Развѣ онъ не дома? Ему бы ужь давно слѣдовало быть въ Глеикаррикѣ.
— Вотъ тебѣ и разъ! Ну, братъ Арчи, вѣрно, быть тутъ бѣдѣ! Господи спаси насъ и помилуй! Что-то станется съ этими ребятками? Бѣдные птенчики!
— Да ты, братъ, чего испугался, Дональдъ? Бѣды, авось, не будетъ никакой. Телеги, вишь ты, не было у меня, и они побѣжали вонъ къ тому лодочному сараю, чтобъ взять лодку для переправы черезъ озеро. Доѣзжачій остался здѣсь, у меня, съ лошадкой мастера Клефана: сэръ Стефенъ велѣлъ ему подождать до утра, потому-что, авось, мистеръ Пирсонъ согласится уступить своихъ быковъ.
— Другъ ты мой любезный, сказалъ старый фермеръ болѣзненнымъ тономъ: — дѣло теперь не до быковъ — чортъ бы ихъ побралъ! А вотъ сейчасъ былъ у меня мальчуганъ, нарочно посланный изъ Гленкаррика, и отъ него я узналъ, что сэръ Стефенъ еще не воротился домой. Вѣдь долго ли переплыть озеро? Какой-нибудь часъ, много полтора; а ихъ вотъ и теперь нѣтъ дома. О! умилосердись надъ ними, Владыко Небесный!
Старикъ набожно снялъ шляпу съ своей головы и обратилъ умоляющій взоръ къ небесамъ.
Осѣдлать лошадку Клефана было дѣло одной минуты. Оба фермера поскакали къ озеру. Въ лодочномъ сараѣ не было никого: старикъ-лодочникъ ушелъ съ сэромъ Стефеномъ и его сыновьями. Фермеры остановились въ нерѣшимости и не знали, куда направить путь, потому — что вблизи небыли никакого жилья на разстояніи двухъ миль. Вдругъ, на вершинѣ одного холма, они увидѣли какую-то женщину, дѣлавшею на нихъ изступленные жесты и руками и ногами. Фермеры подъѣхали къ ней: то была жена лодочника. Бѣдная старушка дрожала какъ въ лихорадкѣ и кричала во весь свой хриплый голосъ:
— Туда вонъ, туда! Эй, вы, батюшки-свѣты, красавчики вы мои! Туда! Лодка вѣдь совсѣмъ окунулась! Ой, ой, ой!
Старуха продолжала визжать и кричать, такъ-что не было почти никакой возможности добраться черезъ нее до положительныхъ объясненій. Оказалось, однокожь, изъ ея словъ, что лодка долго лежала у забора, на солнышкѣ, безъ всякаго употребленія. Лодочникъ хотѣлъ-было сдѣлать предварительный опытъ, проѣхавшись одинъ у береговъ; но нетерпѣливый сэръ Стефенъ сказалъ, что ничего, лодка довольно-хороша. Они сѣли и поѣхали — съ величайшею медленностью, потому — что вѣтеръ былъ очень-слабый, да и то непопутный. Такъ они, должно-быть, проѣхали около половины пути и наконецъ — лодка вдругъ исчезла.
Дѣйствительно, все случилось такъ, какъ объяснила старуха. Сэръ Стефенъ, ужь раздосадованный вознею съ Клефаномъ и его пони, и сердитый на свою сестру, оставившую его безъ всякой церемоніи, началъ говорить съ дикимъ нетерпѣніемъ старому лодочнику, самъ помогъ ему стащить лодку съ берега и натянуть крошечный парусъ. Сначала все шло хорошо; потомъ лодка начала просачиваться, и ужь съ трудомъ пробиралась впередъ; потомъ открылась значительная течь, и одна изъ досокъ видимо покоробилась отъ напора воды.
Сэръ Стефенъ запустилъ руку подъ гнилую доску на полу, и содралъ обшивку подъ своими ногами.
— Выливай воду, выливай! закричалъ онъ богатырскимъ голосомъ.
Поздно. Вода съ величайшею быстротою начала пробиваться вдругъ черезъ многія щели. Легкій вѣтерокъ между-тѣмъ насмѣшливо игралъ вокругъ нихъ; заходящее солнце окрасило золотистой краской и воду, и окрестные берега, окаймленные бахрамою летучихъ тѣней.
— О Боже! не-уже-ли суждено имъ умереть въ этомъ болотѣ!
Зубы стараго лодочника заскрежетали отъ страха. Сэръ Стефенъ поспѣшно раздѣлся и началъ вымѣрять глазами остающееся пространство воды. Что жь? Переплыть, пожалуй, что и можно: до берега не больше полторы мили. Бывало, переплывалъ онъ и больше, чтобъ выиграть пари; а теперь нужно было плыть, чтобъ выиграть жизнь. Какъ жизнь? Предстоитъ неизбѣжная необходимость выиграть вдругъ три жизни — свою и двухъ дѣтей! Нѣтъ, идетъ жребій лишь объ одномъ: сэръ Стефенъ чувствовалъ, что онъ можетъ спасти только одного мальчика, да и то, еще Богъ вѣдаетъ, спасетъ ли. Грузъ шестилѣтняго дитяти, для плавающаго человѣка — огромный грузъ.
О, ужасная минута! Страшный часъ неизъяснимой душевной скорби и невыносимаго ужаса! Быстро вода наполняетъ лодку — нѣтъ больше времени разсуждать — дѣлай, что внушаетъ тебѣ инстинктъ самосохраненія. Все это пробѣжало въ головѣ сэра Стефена скорѣе, чѣмъ мы разсказываемъ. Когда онъ сорвалъ съ себя верхнее и нижнее платье, лодка наполнилась почти съ краями наравнѣ. Глаза сэра Стефена дико устремились на Клефана, съ выраженіемъ состраданія и ужаса: блѣдное маленькое личико, бѣлое какъ мраморъ, озарилось какою-то странною улыбкой.
— Не думай обо мнѣ, папа. Спаси Фреди. Я останусь съ лодочникомъ.
— О, Клефанъ! — О, милый мой мальчикъ! — Великій Боже!
Пронзительный крикъ изъ устъ Фредерика заставилъ отца обернуться въ его сторону. Маленькій фаворитъ его ужь быстро сообразилъ всю опасность своего положенія и стремительно бросился къ отцу Не было времени раздѣвать мальчика, успѣвшаго только обнажить свою голову. Сэръ Стефенъ сдернулъ съ него сапоги, и однимъ взмахомъ перебросилъ его на свою обнаженную спину.
— Обвейся руками вокругъ моей шеи, Фредъ! — Не робѣй!
И они бросились въ воду.
Когда лодка начала погружаться, сэръ Стефенъ услышалъ голосъ Клефана. Въ немъ удержалось даже сознаніе опасенія услышать другой пронзительный крикъ, такой же, какъ за минуту передъ тѣмъ вырвался изъ устъ Фредерика; но такого крика не послѣдовало. Сэръ Стефенъ услышалъ только громкій и жалобный голосъ своего сына, который говорилъ:
— «Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ!»
Еще разъ, на одно мгновеніе, онъ увидѣлъ лицо Клефана, обращенное къ небу, увидѣлъ онъ его руку, пытавшуюся что-то схватить, веревку или часть паруса, какую-то вещь, принадлежавшую къ лодкѣ, онъ увидѣлъ, будто сквозь сонъ, какъ старый лодочникъ заключилъ мальчика въ свои объятія — и больше ужь ничего не у видѣлъ сэръ Стефенъ. Весь теперь сосредоточился онъ въ борьбѣ за свою жизнь и за жизнь милаго Фредерика.
О, даруй ему мощь и крѣпость, Великій Боже! Онъ такъ силенъ; онъ такъ гордился своей силой! Не-уже-ли не доплыть ему до берега?
Дитя, зачѣмъ такъ плотно обвился ты своими маленькими руками вокругъ шеи своего отца? Ты его душишь, сдавливаешь ему горло — образумься, дитя! Развѣ ты не видишь, развѣ не чувствуешь, что отецъ твой едва переводитъ духъ? Не бойся, дитя; не будь такъ малодушенъ и робокъ!
Это еще что? — «Клефанъ, милый мой Клефанъ, бѣдненькій Клефанъ!» — Судьба ли разноситъ эти раздирающіе душу звуки по необъятному пространству? Нѣтъ, то голосъ Фредерика, жалобный, плачевный голосъ! Зачѣмъ же ты произносишь эти слова надъ ухомъ своего отца? Развѣ не видишь, какъ онъ устаетъ, какъ трудно ему бороться съ волнами? Замолчи же, милое дитя! Не бойся, будь спокоенъ, держись крѣпче! Вотъ такъ!
Берегъ! — тусклый, темный, отдаленный берегъ — все ближе и ближе!.. Сэръ Стефенъ ужь можетъ различать рыбачьи хижины, хотя онѣ мерцаютъ едва-замѣтными точками въ его отуманенныхъ глазахъ. О, помогите, помогите! Ему становится дурно; онъ готовъ лишиться чувствъ! Будетъ ли онъ жить? Умретъ ли онъ? О, какъ тяжело ему съ этимъ бѣднымъ, отуманеннымъ ребенкомъ! Зачѣмъ ты вздумалъ цаловать отца своими мокрыми, холодными губами? Ты мучаешь ого, терзаешь, бѣдное, жалкое дитя! — Ну, будь спокойнѣе, не бойся: держись крѣпче! — Мы еще поправимся!
Плыви, сэръ Стефесъ, мужайся и крѣпись! — Вотъ онъ ужь можетъ различать самыя окна хижинъ, мерцающія блестками при солнечномъ закатѣ. Берегъ приближается быстро. Да, нѣтъ сомнѣнія, берегъ приближается. Плыви, сэръ Стефенъ, мужайся и крѣпись!
Но что это, великій Боже! Сэръ Стефенъ окунулся — разъ, два, три: не-уже-ли онъ погибнетъ?.. Нѣтъ, смотрите, опять онъ на поверхности воды, и опять его крѣпкія мышцы разсѣкаютъ волну за волной. Видите ли, какъ напрягается каждый мускулъ этой великолѣпной атлетической фигуры? Сэръ Стефенъ сражается вдругъ за двѣ жизни. Онъ, или смерть, выиграетъ этотъ страшный закладъ?
Плыви, сэръ Стефенъ, мужайся и крѣпись! — Ему дурно. Глаза его потускнѣли. Раскаты отдаленнаго грома гудятъ въ его ушахъ. Еще разъ онъ окунулся. Мальчикъ захлебывается; мокрое платье хлещетъ по его лицу; отецъ выбивается изъ силъ. Онъ ужь не видитъ берега; ничего онъ не видитъ изъ окружающихъ предметовъ. Мерещится ему домъ, и садъ, и Элеонора, и швейцарская ложа, и Бриджетъ Оуэнъ. Что жь такое? Развѣ онъ тонетъ? Развѣ закладъ проигранъ?
Откуда раздаются эти звуки? Какое бурное эхо поражаетъ слухъ его въ этотъ роковой часъ смерти? Въ мірѣ ли живущихъ, или тамъ, въ загробной сторонѣ, слышится этотъ гулъ? Что ему до исго?
Какъ что? Его увидали съ берега, изъ рыбацкихъ хижинъ. — О, помогите ему! спасите его! Если вы и плавать не умѣете, въ бродъ дойдите до него — веревку перебросьте — достаньте лодку, бревно — помогите! Вѣдь онъ такъ близко отъ васъ! Схватите его за волосы, за платье ребенка, за галстухъ, схватите и помогите!
Свершилось. Сэръ Стефенъ на берегу, и обступаютъ его люди мокрые, усталые, хлопотливые, задыхающіеся отъ волненія. Онъ не видитъ ихъ, и не слышитъ; онъ не чувствуетъ береговаго булыжника подъ своимъ окровавленнымъ тѣломъ. И лежитъ онъ безъ движенія, безъ чувствъ, безъ дыханія лежитъ на берегу. Что жь? Развѣ умеръ сэръ Стефенъ? Нѣтъ, онъ не умеръ. Богъ милосердъ. Скиньте мокрое платье съ ребенка; оторвите его отъ отцовской шеи. Нѣтъ, нѣтъ, отнесите ихъ обоихъ и отогрѣйте у камина въ какой-нибудь изъ этихъ хижинъ. Ну, теперь можно отцѣпить ребенка. Трите ихъ хорошенько, тормошите — вотъ такъ! Сэръ Стефенъ открываетъ глаза — слава Богу! Онъ говоритъ; онъ узнаетъ одного изъ людей. Посторонитесь: онъ хочетъ что-то сказать человѣку, котораго узналъ.
— Ну, привелось намъ испытать горестное приключеніе! Позаботьтесь о моемъ сынѣ. Ну, Фредерикъ, побарахтались мы съ гобою, мой милый! Надобно вдохнуть въ тебя немножко жизни, бѣдный мальчикъ.
Слабая улыбка мелькаетъ на блѣдномъ лицѣ измученнаго отца.
Вдохните же въ него жизни — немножко жизни! Что жь они всѣ стоятъ такими грустными и задумчивыми? Сдвиньте длинные мокрые волосы съ этого маленькаго личика. Его глазки не совсѣмъ закрылись. Онъ въ обморокѣ: что мудренаго? Иначе и быть не можетъ послѣ продолжительнаго купанья въ такой холодной водѣ. Оттирайте его теперь, когда лежитъ онъ на колѣняхъ у мызниковой жены. Прекрасные члены его освобождены, наконецъ, отъ холоднаго мокраго платья, и малютка обнаженъ весь, такъ же, какъ этотъ сильный человѣкъ, который спасъ жизнь дитяти и свою собственную этимъ неимовѣрнымъ подвигомъ плавательнаго искусства. Не даромъ же сэръ Стефенъ пріобрѣлъ славу въ этомъ искусствѣ: смотрите на него и удивляйтесь, вы, добрые люди!.. Да что жь вы не оттираете его мальчика? Позаботьтесь о немъ, окутайте потеплѣе и отнесите его къ бѣдной матери на утѣшеніе и отраду. Что жь вы переминаетесь, добрые люди? Что тревожитъ касъ и огорчаетъ? Посторонитесь: пусть отецъ самъ взглянетъ на свое дѣтище.
Ну?
Сынъ его умеръ. Бѣдный мальчикъ лежитъ бездыханнымъ и давно-окоченѣлымъ трупомъ.
Умерли оба сына: и тотъ, кого хотѣлъ онъ спасти, и тотъ, кого онъ оставилъ на явную смерть. Оба — да! И они скажутъ объ этомъ Элеонорѣ, и она пойметъ, какой ударъ разразился надъ нею въ этотъ страшный день!
Поутру она была матерью двухъ свѣжихъ, бодрыхъ и веселыхъ мальчиковъ; ввечеру — матерью двухъ труповъ! Господи спаси насъ и помилуй!
ГЛАВА XXX.
Грусть.
править
Еслибъ кто сказалъ Элеонорѣ, что она переживетъ даже кончину своихъ дѣтей, она бы не повѣрила такому предсказанію. Никто изъ насъ не знаетъ, къ-чему мы способны и къ-чему нѣтъ: опытомъ только извѣдывается то и другое. Господь иногда ниспосылаетъ намъ необыкновенныя силы, чтобъ могли мы переходить отъ одного великаго бѣдствія къ другому. И живемъ мы среди печалей и скорбей, повидимому совершенно-невредимы и здравы. Свѣтъ видитъ съ нѣкоторымъ изумленіемъ, что все покончилось для насъ благополучно, и посторонніе наблюдатели, улыбаясь одинъ другому, весело замѣчаютъ, что мы опять, безъ всякихъ внутреннихъ потрясеній, вошли въ обычную колею жизни. Громкія рыданія, болѣзненныя обнаруженія скорби, тоскливое стремленіе къ прошедшему и трепетная боязнь будущаго проходятъ рано или поздно, и мы сбрасываемъ съ себя этотъ душевный грузъ подобію траурному платью, такъ-что никто потомъ даже знать не хочетъ, что мы перенесли какую-нибудь великую потерю.
И то правда, что всѣмъ намъ суждено переносить эти невзгоды далеко не въ одинаковой степени, потому-что каждый изъ насъ получилъ отъ природы спою особенною организацію души и тѣла. Одинъ умретъ отъ легкой раны, отъ какой-нибудь одна-замѣтной царапины, между-тѣмъ, какъ другой чудеснымъ образомъ спасется отъ страшнаго ушиба на желѣзной дорогѣ: перевяжутъ ему изломанные члены, обложатъ какими-нибудь пластырями и примочками изуродованныя мѣста — и жизнь снова заведется въ человѣческой машинѣ, попрежнему крѣпкой и сильной. Одинъ погибаетъ подъ бременемъ весьма-легкой печали, преувеличенной, быть-можетъ, только разстроеннымъ воображеніемъ, тогда-какъ другой благополучно вытерпитъ ужаснѣйшую пьпку душевной скорби, произведенной неслыханными бѣдствіями. Вообще, человѣческое сердце очень-сильно, и всякій, конечно, болѣе или менѣе, знаетъ это по собственному опыту. Сильно мы любимъ, сильно надѣемся, и обнаруживается въ насъ удивительная, часто непостижимая сила, когда мы терпимъ огорченія и напасти.
И Элеонора пережила все это.
Пережила она первые ужасные часы, когда роковая вѣсть явилась передъ нею изможденнымъ, фантастическимъ призракомъ, страшнымъ кошмаромъ, овладѣвшимъ ея чувствами, какъ-будто въ тревожномъ снѣ: стоитъ только проснуться — и кошмаръ пройдетъ. Но то былъ не совъ, и, увы! не кошмаръ давилъ бѣдную Элеонору. Мрачная дѣйствительность скребетъ и гложетъ сердце страждущей матери, и все, даже бездѣлицы, предметы мелочные напоминаютъ ей милыхъ дѣтей. Вотъ прыгаетъ бѣлка Фредерика въ своей клѣткъ — чего ей надобно? Наблюдаетъ она Элеонору своими сѣрыми глазами, какъ еще недавно наблюдала ея маленькаго сына: бѣлкѣ хочется покушать или поиграть. Вотъ поютъ птички Клефана, и громкая трель ихъ пѣсни острымъ гвоздемъ просверливаетъ сердце Элеоноры. А вотъ цвѣточныя куртины, подлѣ которыхъ любили прыгать и рѣзвиться ея дѣти: еще цвѣтутъ насажденныя ими розы и фіалки; но гдѣ же они, милые мальчики? Смерть оторвала ихъ отъ материнской груди, и лежать они въ безжалостной могилѣ, которая никогда, никому и ничего не отдаетъ назадъ.
Пережила Элеонора тоскливые утренніе часы, неоживляемые больше веселымъ присутствіемъ малютокъ, которые, бывъ пробуждены съ первыми лучами солнца, прибѣгали въ комнату матери и поздравляли ее съ добрымъ утромъ. Пережила торжественно-унылыя ночи, когда, разметавшись на своей постели, несчастная мать стонала и рыдала о юныхъ птенцахъ своихъ, покоившихся сномъ безпробуднымъ. Это былъ сначала фантастическій періодъ грусти, исполненный странныхъ и прихотливыхъ обмановъ воображенія. Какъ часто, по вечерамъ, на лугу, верандѣ или въ садовыхъ аллеяхъ, виднѣлись ей два маленькіе бѣлые призрака, готовые броситься въ ея отверстыя объятія! Какъ часто илъ дѣтской достигали до ея слуха звонкіе голоса, сопровождаемые веселымъ и беззаботнымъ смѣхомъ! И бѣдная мать спѣшила въ дѣтскую, и ничего не было въ дѣтской, кромѣ мебели и разбитыхъ игрушекъ, оставшихся безъ употребленія!
И пережила Элеонора таинство искушаемаго отчаянія, когда демоны, казалось, говорили ея душѣ о странной судьбѣ, обрекавшей всѣхъ любимыхъ ею особъ на смерть отъ утопленія. Давидъ Стюартъ — ея дѣти — почему бы не соединиться съ ними? Почему бы не умереть такъ же, какъ они? Стоитъ только погрузиться въ воду, и тамъ, на днѣ озера или рѣки — безмятежный и вѣчный покой!
Все это пережила Элеонора и наступило, наконецъ, время, когда она перестала плакать и рыдать. Промчались порывистые вихри душевной бури, стихнулъ вой бурныхъ вѣтровъ, взошло солнце на горизонтѣ обыденной жизни, и жалкіе обломки, уцѣлѣвшіе отъ подвергшейся крушенію надежды, спокойно улеглись на берегу житейскаго океана.
Отецъ тоже плакалъ, хотя плачь его не былъ продолжителенъ. Въ дикой формѣ выразилась скорбь сэра Стефена. Онъ проклиналъ чертей, заставившихъ его сѣсть въ лодку, негодную къ употребленію; проклиналъ злосчастную судьбу своего веселаго, рѣзваго и сильнаго любимца. Стремительно бросался онъ на верескъ, по которому слѣдовали за нимъ эти легкія маленькія стопы, и тутъ онъ рыдалъ, громко, судорожно рыдалъ; тутъ лежалъ онъ по цѣлымъ часамъ, скрестивъ руки на груди и прислонившись лицомъ къ землѣ, такъ-что потомъ, когда вставалъ сэръ Стефенъ и вышагивалъ на холмъ, тяжесть его фигуры отпечатлѣвалась подобно логовищу спавшаго звѣря. Вотъ какъ плакалъ сэръ Стефенъ. Онъ требовалъ у судьбы отчета, зачѣмъ родились его дѣти, если было имъ предназначено умереть такою раннею и внезапною смертью; ропталъ противъ неба, и не видѣлъ больше никакихъ наслажденій на землѣ. Тѣмъ и кончилась его горесть, какъ обыкновенно оканчивается горесть живой твари, у которой отняли дѣтёнышей. Чего жь вамъ больше?
Даже леди Макфарренъ опечалилась за двухъ дѣтей: все же, несмотря на звѣрскую натуру, была она человѣкъ, притомъ женскаго пола. Когда принесли ужасную вѣсть и узнала леди Макфарренъ, что братъ ея подвергался опасности за свою жизнь, и что оба мальчика погибли, душа ея… странно даже вымолвить, душа леди Макфарренъ потрясена была до слезъ. Впрочемъ, справедливость требуетъ замѣтить, что этотъ порывъ внезапной грусти едва ли слишкомъ-много зависѣлъ отъ нѣжности сердечной. Нѣтъ: онъ зависѣлъ больше отъ строгихъ соображеній джентльменскаго разсудка. Леди Макфарренъ увидѣла, что у брата ея опять не было законнаго наслѣдника его имени и богатства. Никакое другое дитя не было плодомъ брака, на который она всегда смотрѣла такими зловѣщими глазами. На жизнь Клефена ни въ какомъ случаѣ нельзя было положиться, это правда; зато, прозирая въ отдаленную будущность, леди Макфарренъ разсчитывала положительно, что Фредерикъ благополучно наслѣдуетъ собранныя сокровища и великую фамилію Пенрайновъ. Теперь, когда она смотрѣла на грустную блѣдную мать, никогда неотличавшуюся слишкомъ-крѣпкимъ здоровьемъ, предчувствія леди Макфарренъ приняли самый печальный и мрачный характеръ. Ко всему этому при соединилось еще суевѣріе, отъ котораго леди Макфарренъ, несмотря на джентльменскій разсудокъ, далеко не была свободна. Она слышала, какъ во всѣхъ окрестныхъ деревняхъ опять заговорили съ таинственнымъ видомъ о давнишнемъ предсказаніи какой-то цыганки, увѣрявшей, что замокъ Пенрайнъ никогда не будетъ имѣть наслѣдника въ прямой линіи. И дѣйствительно, не было такого наслѣдника уже впродолженіе трехъ поколѣній. Ея братъ наслѣдовалъ замокъ Пенрайнъ отъ одного кузена, и самъ онъ долженъ былъ получить графство Пибльзъ отъ другаго кузена. По соображеніи всѣхъ этихъ обстоятельствъ, немудрено было прослезиться на мѣстѣ даже леди Макфарренъ.
Они были въ замкѣ. Холодная, пасмурная осенняя погода, сгущаясь постепенно, грозила разразиться дождемъ. Элеонора, гулявшая за паркомъ, поспѣшно поворотила назадъ, чтобъ заблаговременно добраться до дома. Кратчайшій путь лежалъ мимо ложи. Боковая калитка, по желанію Элеоноры, оставалась незапертою послѣ того, какъ она вышла отсюда на гулянье. Она была слаба и еще больна. Ея ноги медленно подвигались по крошечной тропинкѣ, окаймленной съ обѣихъ сторонъ густыми листьями деревъ. Она чувствовала рѣзкую боль въ своихъ членахъ, и голова ся кружилась: было сомнительно, дойдетъ ли она до мѣста, неупавъ въ обморокъ на дорогѣ. Элеонора взглянула на ложу, полузакрытую прекрасными деревьями, обсаженную даліями и осенними цвѣтами: ей оставалось или отдохнуть здѣсь, или упасть въ паркѣ на полдорогѣ. Она обернулась и дошла до крыльца. Здѣсь она сѣла почти въ совершенномъ изнеможеніи, которое еще болѣе увеличилось отъ картинъ воображенія, представлявшаго ей тотъ день, когда она впервые пыталась заговорить съ Бриджетъ Оуэнъ. Дверь ложи была отворена; но она не рѣшалась войдти. Ей послышались голоса, и вскорѣ не осталось сомнѣнія, что разговаривающими лицами были сэръ Стефенъ и Бриджетъ Оуэнъ. Тогда Элеонора хотѣла встать, чтобъ идти дальше; но не могла сдвинуться съ мѣста. Всматриваясь невольно въ углубленіе по косвенному направленію, она увидѣла прелестную гостиную, устланную богатыми коврами. Подлѣ одного изъ оконъ лежали собаки сэра Стефена; у другаго окна сидѣли — онъ и Бриджетъ Оуэнъ. Потому-что она сидѣла, эта женщина, сидѣла подлѣ сэра Стефена, и рука ея была въ его рукѣ — Элеонора была изумлена, отуманена, околдована волшебной силой. Она видѣла; ей нельзя было не видѣть; она слышала: ей нельзя было не слышать — сэръ Стефенъ говорилъ о своихъ погибшихъ дѣтяхъ.
— Клефанъ, сказалъ онъ: — еслибъ отняли у меня только Клефана, я бы легко перенесъ эту потерю: Клефанъ всегда былъ хилый, дряблый мальчикъ; на немъ нельзя было основывать никакихъ прочныхъ плановъ и надеждъ. Но когда подумаешь, что и Фредерика не стало у меня — этого сильнаго, веселаго мальчика!.. О, Боже мой! — Бѣдный мой Фредъ! — О-охъ!
И онъ со всего размаха ударилъ кулакомъ по столу и почти въ то же мгновеніе положилъ свою голову на столъ. Затѣмъ послышались сильныя конвульсивныя рыданія, и затѣмъ Элеонора, будто въ тяжеломъ снѣ, увидѣла Бриджетъ Оуэнъ. Молодая валлійская женщина стремительно вскочила съ мѣста и пронзительный крикъ вырвался изъ ея груди. Въ черныхъ глазахъ ея и раскраснѣвшихся щекахъ отпечатлѣлось страстное выраженіе соболѣзнованія и симпатіи. Она обвилась руками вокругъ шеи сэра Стефена и начала цаловать его волосы, сжатый кулакъ и его полу-закрытое лицо.
— И развѣ думаете вы, что мнѣ небольно изъ-за васъ! заголосила Бриджетъ Оуэнъ. — Развѣ я не жалѣю его бѣдную мать? Думаете ли вы, что я не согласилась бы выкупить этого невиннаго агнца чашкою крови изъ своего собственнаго сердца? Да, я согласилась бы, еслибъ только могла — хотя ты знаешь, милый, что ты жестоко обманулъ меня, когда первый разъ привелъ меня сюда — Богъ съ тобою! Я бы выкупила твоего Фреда своимъ обручальнымъ кольцомъ, еслибъ у меня было такое кольцо; я бы всѣмъ пожертвовала для него, всѣмъ, кромѣ своего собственнаго дѣтища. О, не стонай, мой милый! Успокойся! Поцалуй меня!
И вдругъ, какъ-будто въ отвѣтъ на эту нѣжность, сэръ Стефонъ запрокинулся назадъ съ своими распростертыми объятіями, и прижалъ эту женщину къ своему сердцу. Такъ точно держалъ онъ въ своихъ объятіяхъ Элеонору, когда ей сдѣлалось дурно въ Аспендвилѣ. Сэръ Стефенъ воскликнулъ:
— Лучше бы ужь ему никогда не родиться на свѣтъ, моя Бриджетъ! Лучше бы мнѣ никогда не вступать въ этотъ несчастный бракъ! Я былъ бы я счастливъ съ тобою, милая Бриджетъ, и съ твоими дѣтьми. Вѣдь ты бы меня осчастливила, душенька: не такъ ли?
— О, можешь ли ты въ этомъ сомнѣваться! былъ отвѣтъ, собровождаемый страстнымъ поцалуемъ.
Сэръ Стефенъ пришелъ повидимому въ трогательное умиленіе. Послѣ короткой паузы, онъ произнесъ твердымъ и рѣшительнымъ тономъ:
— О, еслибъ я завтра же могъ сдѣлать тебя законною леди Пенрайнъ, я бы не задумался ни на минуту! Клянусъ Богомъ!
Элеонора слышала это. Слышала она, какъ сэръ Стефенъ раскаявался въ своей женитьбѣ и въ томъ, что были у него дѣти отъ несчастнаго брака. Слышала она, какъ сэръ Стефенъ клятвою подтвердилъ свою готовность жениться на этой женщинѣ, которую держалъ онъ въ своихъ объятіяхъ и прижималъ къ своему сердцу. И эта женщина утѣшала его — утѣшала въ потерѣ дѣтей Элеоноры!
О жизнь! какъ тяжелы и странны бѣдствія, сопровождающія тебя!
Элеонора встала. Мрачное опасеніе, что могутъ ее увидѣть и застать въ этомъ мѣстѣ, сообщило ей необыкновенную силу, которая въ извѣстныхъ случаяхъ дѣлаетъ насъ способными выполнять требованія инстинктивнаго самосохраненія. Надлежало ей бѣжать отъ грозной бѣды, и она побѣжала, забывая немощи физическаго организма.
Погода становилась хуже-и-хуже. Древесныя вѣтви сильно раскачивались бурей, когда проходила мимо нихъ Элеонора, и холодныя дождевыя капли обливали ее съ головы до ногъ. Осеннія розы отряхивали свои мокрые листья на каменныя ступени террасы, когда она взбиралась но нимъ дрожащею стопой. И когда, наконецъ, Элеонора затворила дверь, вѣтеръ заунывно и тоскливо принялся гудѣть и визжать вокругъ всего джентльменскаго дома — единственнаго ея пріюта на землѣ. То было предзнаменованіе продолжительной ночной бури.
Осеннія розы увяли, и морозъ плотно сжалъ охолодѣлую землю, прежде чѣмъ Элеонора опять увидѣла внѣшнюю физіономію природы. Она сдѣлалась больна послѣ того дня, очень-больна. Продолжительная горячка держала ее въ постели и въ постоянномъ бреду. Радовалось ли сердце валлійской женщины, что соперница ея лежитъ на болѣзненномъ одрѣ? Надѣялась ли Бриджетъ Оуэнъ, что Провидѣніе откроетъ сэру Стефену возможность сдержать свое клятвенное обѣщаніе въ-отношеніи къ ней? Разсчитывалъ ли самъ сэръ Стефенъ на преждевременную смерть Элеоноры? Кажется, нѣтъ. Сэръ Стефенъ, кажется, жалѣлъ Элеонору и заботился о ней; но она слышала — развѣ можно было забыть, что она слышала? Элеонора желала умереть и съ тоскливымъ нетерпѣніемъ дожидалась смертнаго часа. Но мы умираемъ не когда намъ хочется, а когда Богу угодно.
И Элеонора осталась жить. Зато Индіанка Айяга, нянька Элеоноры и старинная служанка, никому помѣшавшая на свѣтѣ, захворала около этого времени и умерла. Послѣ кончины дѣтей (это ужь второе поколѣніе приходилось ей воспитывать), Айяга впала въ самое грустное и тоскливое расположеніе духа. Спустя цѣлые мѣсяцы послѣ этого событія, часто видѣли, какъ она сиживала на порогѣ дѣтской, склонивъ голову на грудь, и часто слышали, какъ бѣдная Индіанка рыдала втихомолку, напѣвая про-себя жалобныя индійскія пѣсни. Потомъ она скорчилась, какъ маленькая ива передъ окнами дѣтской, и спокойно опустилась въ могилу, когда вѣтви маленькой ивы преклонились къ землѣ. Аняга, видите ли, не пережила смерть малютокъ, которычъ привыкла убаюкивать и няньчить.
Такимъ-образомъ, изъ всѣхъ особъ въ замкѣ Пенрайнъ, знавшихъ Элеонору въ ея младенческіе годы, остался теперь одинъ только старикъ Санди. Мать Элеоноры и нянька ея скончались, Годфри былъ на морѣ, Эмма жила въ своемъ маленькомъ домѣ, въ Райдѣ, Маргарета была за-границей, въ Италіи. Элеонора жила одна въ грустномъ и тоскливомъ затворничествѣ. Она знала, что сэръ Стефенъ каждый день уходилъ въ ложу. Она знала, что хорошенькій сынъ Бриджетъ Оуэнъ воспитывался въ одномъ изъ эдинбургскихъ пансіоновъ вмѣстѣ съ другими благородными дѣтьми. То правда, что, пріѣзжая домой на каникулы, онъ никогда не приходилъ въ замокъ; но въ этомъ не было для него никакой потери. Сэръ Стефенъ всегда бралъ его съ собою на охоту: мальчикъ несъ охотничью сумку и выполнялъ при немъ другія легкія порученія. Элеонора видѣла, какъ сэръ Стефенъ, при каждой встрѣчѣ, гладилъ его по головкѣ, по плечу, и вообще обращался съ нимъ съ отеческою нѣжностью; но все это бы еще ничего, еслибъ Элеонора не слышала, чего ей нельзя было забыть.
Я знаю, что многія молодыя жены, читая эту печальную повѣсть, скажутъ, безсомнѣнія: зачѣмъ же Элеонора переносила все это? Молодыя женщины вообще — большія охотницы разсуждать такимъ-образомъ: — «О, еслибъ мой мужъ вздумалъ отличаться такими выходками, я бы оставила его въ ту же минуту!» — «Еслибъ мой мужъ вздумалъ обманывать меня, я бы не осталась подъ кровлей его дома ни на одну секунду». — Все это, однакожъ, легко говорится, но не легко дѣлается. — Подъ какую же другую кровлю убѣжите вы, милостивыя государыни? Нельзя же вамъ, подобно Бедуину, раскинуть палатку въ пустынѣ міра и выѣзжать лишь на своемъ конѣ, котораго, на бѣду, нѣтъ у васъ, не будетъ и быть не можетъ. У Элеоноры не было ничего и никого. Да и то сказать: для многихъ женщинъ, раздраженныхъ противъ своихъ мужей — я разумѣю справедливый, законный гнѣвъ, не минутную вспышку, вызванную какимъ-нибудь капризомъ — для многихъ женщинъ, говорю, предположивъ даже ихъ независимость, было бы, можетъ-быть, гораздо-лучше смиренно покориться своей участи и спокойно выжидать благопріятной перемѣны подъ кровлей этого самаго человѣка, которому поклялись онѣ въ неизмѣнной вѣрности передъ алтаремъ правосуднаго Бога. Въ обширномъ большинствѣ случаевъ оно дѣйствительно такъ. Пусть навсегда останутся крѣпкими узы, которымъ, по намѣренію и цѣли брака, слѣдуетъ быть неразрывными. Разводы не должны имѣть мѣста, особенно, если мысль о разводѣ приходитъ въ голову, когда сердце кипитъ негодованіемъ и гнѣвомъ. Даже въ томъ случаѣ, когда разводъ, по мнѣнію свѣта, сдѣланъ по самымъ основательнымъ побужденіямъ и причинамъ, женщина, покинувшая своего мужа, ставитъ себя въ самое невыгодное положеніе въ глазахъ того же свѣта. Должно взять во вниманіе и то, что гнѣвъ и мстительность должны быть всегда чужды женской природы, и не въ этихъ необузданныхъ чувствахъ суждено намъ находить возможное на землѣ счастье и покой. «Терпи — и стерпится; стерпится — и слюбится» — вотъ что должно быть девизомъ каждой женщины, особенно той, которая еще не испорчена ложнымъ воспитаніемъ и фальшивыми правилами. Элеонора слишкомъ-хорошо понимала это: уроки Маргареты не пропали для нея даромъ.
ГЛАВА XXXI.
Судьба вспомнила о Тибби.
править
Когда я утверждаю, что судьба наконецъ вспомнила о миссъ Тибби Кристисонъ и увѣнчала вожделѣннымъ успѣхомъ главнѣйшее желаніе ея сердца, то этимъ я хочу сказать, что благія дѣянія старой дѣвицы дѣйствительно получили достойнѣйшую награду и — honny soit qui mal y pense.
Итакъ, да будетъ вѣдомо, что продолжительное волокитство Тибби, сопутствуемое удивительнымъ терпѣніемъ и настойчивостью, достигло желаемой цѣли. Тибби превратилась въ графиню Пибльзъ, въ законную супругу лорда Пибльза. Напрасно бѣсновалась и неистовствовала леди Макфарренъ: зеленая почка стараго заслуженнаго дѣвства распустилась въ великолѣпный тюльпанъ. Тибби смотрѣла теперь на леди Макфарренъ съ недосягаемой высоты своего графскаго сіятельства и покровительствовала ее съ большимъ успѣхомъ. Смиреніе Тибби вдругъ исчезло, Богъ-знаетъ куда. Вѣроятно, укрылось оно въ томъ преддверіи ада, куда вообще уходитъ ложное смиреніе всѣхъ незамужнихъ дѣвицъ, молодыхъ и старыхъ, послѣ того, какъ удается имъ перехитрить и одурачить ослѣпленныхъ родственниковъ, между которыми онѣ живутъ. Просимъ не забываться — Тибби «знаетъ свое положеніе», она, сіятельная спутница сіятельнаго трупа въ подагрическихъ креслахъ, графиня изъ графинь, драконъ изъ драконовъ, величественная и грозная представительница одной изъ знатнѣйшихъ фамилій въ цѣлой Шотландіи! О, Тибби, Тибби! Ты ли это, старая дѣвка, еще такъ недавно громоздившаяся на чердакѣ, за отсутствіемъ для тебя приличнаго мѣста во всѣхъ трехъ этажахъ? Ты ли это, о Тибби! которая солила огурцы и выплясывала въ — присядку всѣ эти шотландскіе puhu, для потѣхи всѣхъ этихъ джентльменовъ и леди?
Она была графиня — да еще какая! Ея сіятельству неблагородно было снизойдти на вторую ступень въ этомъ титулѣ; но гордо выступила она на первый планъ. Прочь, прочь подите вы, родственники лорда Пибльза! Смиритесь и держите ухо востро: Тибби печатаетъ свои письма графской короной, которую она выудила изъ-подъ вашего носа. И, Боже мой! какъ вдругъ укоротилась память нашей Тибби! Чуть-чуть она помнитъ всѣхъ этихъ старыхъ друзей, около которыхъ когда-то юлила и выплясывала въ Гленкаррикъ! Близкаго обращенія съ собой и дружеской бесѣды она удостоитъ развѣ герцогиню Ланаркскую, леди Маргарету, и, ужь дѣлать нечего, молодую леди Пенрайнъ; но что жь касается до леди Макфарренъ — просимъ извинить! — теперь на нашей улицѣ праздникъ!
Вы бы дорого заплатили за одну честь взглянуть на мою Тибби хотя мелькомъ, хоть украдкой. Если существовали когда-нибудь райскія птицы, то бальный плюмажъ Тибби былъ составленъ изъ ихъ перьевъ. И какъ она выплывали мимо всѣхъ этихъ лордовъ и герцоговъ? Тибби не позавидуетъ самой мадагаскарской султаншѣ. Тибби утопала въ океанѣ блаженства и упивалась своимъ блестящимъ успѣхомъ. Ничто, кромѣ смерти, не вырветъ графа изъ ея рукъ; да и это печальное событіе не лишитъ ее графскаго титула… О вы, бѣдныя старыя дѣвы, эдинбургскія, лондонскія, парижскія и всѣхъ другихъ главнѣйшихъ городовъ Европы и Америки! какими тощими кошками представляетесь вы мнѣ въ-сравненіи съ моей героиней! Въ прахъ, въ прахъ, на колѣни передъ Тибби, передъ этимъ истиннымъ идоломъ стараго дѣвства! Смотрите на нее — и облизывайтесь!
Какъ она совсѣмъ позабыла своего брата, будто и на свѣтѣ сю не было, какъ отдѣлала свою матушку-плебейку, какъ обрѣзала всѣхъ своихъ скромныхъ друзей — обо всемъ этомъ, я думаю, нечего распространяться. Въ самый день свадьбы, когда старуха-мать заливалась радостными слезами, поздравляя дочь свою, выходившую съ торжествующимъ видомъ изъ лучшей парадной спальни, какая только отъискалась въ отели Дугласа, въ самый этотъ день, Тибби сказала своему графу:
— Мать моя вздумала напрашиваться къ намъ гостить въ паркъ Пибльзъ; но я дала ей почувствовать всю неумѣстность этого сумасброднаго желанія. Это, авось, образумитъ ее и на будущее время, и она пойметъ, что сверчокъ долженъ знать свой шестокъ. Впередъ нечего съ нею церемониться, когда будутъ у насъ гости въ паркѣ.
Графъ улыбнулся — довольно-неловко. Онъ почувствовалъ — нѣтъ нужды, что грудь его обложена была фланелью — онъ почувствовалъ, какъ-будто морозомъ охватило его сердце при этой эксцентрически-амбиціозной выходкѣ новобрачной, отрекавшейся, такъ-сказать, безъ всякаго стыда и совѣсти, отъ священныхъ родственныхъ связей.
— Тибби, сказалъ онъ серьёзно: — твоя мать, кажется, добрая старушка, и я увѣряю тебя, что съ моей стороны…
— Прежде всего, любезный мой лордъ Пибльзъ, прошу васъ, разъ навсегда, не называть меня этимъ глупымъ именемъ Тибби. Настоящее мое имя — Тавиѳа, если намъ угодно знать.
Медовой мѣсяцъ былъ періодомъ большихъ досуговъ для Тибби. Она употребила его на сочиненіе длинныхъ, предлинныхъ писемъ, которыя, само-собой-разумѣется, печатались отлично-вырѣзанной короной надъ великимъ именемъ Тавиѳы. Она читала также (первыя три недѣли по нѣскольку ралъ въ день) газетныя извѣстія о ея собственномъ бракосочетаніи.
«Мортимеръ Джемсъ Джорджъ графъ Пибльзъ, сочетался бракомъ съ Тавиѳою Эмиліею, дочерью покойнаго Питера Кристисона, дворянина, изъ Донлиса». Затѣмъ слѣдовали: описаніе свадебнаго костюма Тавиѳы, фамилія французской модистки, трудившейся надъ костюмомъ; лица, присутствовавшія при совершеніи брака, и списокъ подругъ невѣсты, составлявшихъ ея свиту
Высокая честь присутствовать въ качествѣ невѣстиной подруги была, между-прочимъ, заранѣе обѣщана одной дѣвицѣ, Беллѣ Маккри, когда она и Тибби были еще молодыми дѣвушками, невинными и глупыми въ равной степени; но теперь Тибби, какъ и слѣдовало ожидать, величественно отклонила отъ себя неумѣстную навязчивость бывшей пріятельницы.
— Какъ же это, моя милая? сказала опечаленная Белла: — мы условились въ этомъ еще давно, когда обѣ были молодыми дѣвушками.
— Ну, такъ что жь? Теперь ты ужь не молодая дѣвушка, замѣтила Тибби съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи.
— Право, Тибби, я столько же молода для невѣстиной подруги, какъ ты для невѣсты, отвѣчала старая дѣвица обиженнымъ тономъ; но тутъ же ея сердце растаяло при взглядѣ на старинную пріятельницу. Да и кстати ли было сердиться на невѣсту? Белла Маккри украдкой отерла слезу и прибавила: — Ну, мой другъ, я все-таки рада, что ты устроиваешь свою судьбу. Будь счастлива, Тибби. Я приду къ тебѣ на свадьбу хоть ужь и не подругой — Богъ съ тобой! И послѣ и навѣщу тебя въ твоемъ новомъ графскомъ домѣ.
Отъ послѣдняго доказательства дружбы Тибби пожалуй отказалась бы со всей охотой. Ея первымъ желаніемъ, по выходѣ замужъ, было — обставить себя не иначе, какъ самымъ отборнымъ кругомъ, такъ, чтобъ не было въ немъ и тѣни плебейскаго духу. На этомъ основаніи, когда скромныя знакомки прежнихъ временъ угрожали ей приведеніемъ въ исполненіе своихъ дружескихъ визитовъ, Тибби отдѣлывала ихъ самымъ холоднымъ пріемомъ, исключавшимъ всякую возможность взаимнаго изліянія сердечныхъ ощущеній. Миссъ Белла Маккри терпѣливо высидѣла два или три визитныхъ утра, когда графиню окружала блестящая толпа, недопускавшая никакихъ сближеній съ нею. Наконецъ онѣ остались однѣ, вдвоемъ: Белла Маккри бросила свой ридикюль, придвинула стулъ поближе къ старинной пріятельницѣ, и сказала веселымъ тономъ:
— Ну, мой ангелъ, теперь мы можемъ наговориться съ тобою вдоволь.
Но чувства, волновавшія грудь ея сіятельства, были самаго раздражительнаго свойства. Ужь и то было дурно, что Белла осмѣлилась явиться съ визитомъ, не испросивъ напередъ соизволенія графини; но то, что она позволила себѣ обнаруживать нелѣпыя притязанія на какую-то дружбу и забылась до-такой-степени, что стала «высиживать» всѣхъ этихъ знатныхъ леди, пріѣзжавшихъ къ ней одна задругой — о! согласитесь, что это верхъ невѣжества, неучтивости, какого-то чудовищнаго нахальства! Вѣдь бываютъ же такія твари на бѣломъ свѣтѣ!.. Знатное положеніе въ свѣтѣ, четыре ливрейные лакея, богатѣйшіе ковры, атласныя занавѣсы, вызолоченные портфели и футляры, гнѣдые кони наилучшей породы, великолѣпная карета съ фамильными гербами, брильянты, изумруды, алмазы и, въ довершеніе всего, самъ лордъ Пибльзъ — все это, съ быстротою электричества, пронеслось передъ умственнымъ взоромъ Тибби, и она почти сгорѣла отъ негодованія.
— Чего вамъ надобно, сударыня? сказала Тибби почти звѣрскимъ тономъ, обращаясь къ своей прежней пріятельницѣ и собесѣдницѣ. — Чего вы отъ меня хотите, миссъ Белль; когда позволяете себѣ съ такою удивительною настойчивостью, пересиживать всѣхъ моихъ гостей?
Миссъ Белль запылала въ свою очередь благороднымъ негодованіемъ старой оскорбленной дѣвицы. Бросивъ изумленный взглядъ на бывшую свою пріятельницу, она озадачила ее слѣдующимъ отвѣтомъ:
— Ничего, Тибби, я приходила только навѣстить тебя, моя милая, провѣдать, по старой дружбѣ, какъ ты живешь-поживаешь, Тибби. А впрочемъ, мнѣ ничего не нужно. Благодаря Бога и добрыхъ родителей, я ни въ чемъ не нуждаюсь, Тибби. Право такъ, моя милая. Мнѣ никакой нѣтъ надобности, какъ нѣкоторымъ другимъ дѣвицамъ, выходить замужъ за какого-нибудь дряхлаго калѣку, окутаннаго фланелью.
Ярость, засверкавшая въ зеленыхъ глазахъ леди Пибльзъ, послужила для ея подруги сигналомъ къ немедленному отступленію, и миссъ Белль отступила avec un grand scandal. Жирный огромный швейцаръ захлопнулъ за нею дверь съ раздирательнымъ величіемъ, и миссъ Белль засѣменила на улицѣ пѣшечкомъ, подобно бѣдной маленькой мышкѣ, которую прогнали въ ту самую минуту, какъ она вздумала пользоваться кусочками господскаго сыра. Оно дѣйствительно такъ было, потому-что я никакъ не вѣрю, что миссъ Белль, по ея увѣренію, приходила единственно затѣмъ, чтобъ навѣстить свою великолѣпную подругу въ ея великолѣпномъ домѣ, подъ вліяніемъ новыхъ великолѣпныхъ обстоятельствъ. Нѣтъ: старой дѣвкѣ именно хотѣлось только полакомиться джентльменскимъ сыромъ.
И не полакомилась. Не такимъ крошечнымъ мышкамъ, какъ миссъ Белла, Тибби раздавала крохи сыра, или, что все-равно, крохи джентльменскаго комфорта. Нѣтъ, Тибби кормила львовъ, львовъ и тигровъ. Не тѣхъ львовъ и тигровъ, которыхъ укрощалъ знаменитый Фан-Амбургъ, но львовъ, принадлежащихъ къ окрестностямъ Гайд-Парка. При вступленіи въ лондонское общество, Тибби имѣла на своей сторонѣ одну дѣйствительную выгоду, состоявшую въ томъ, что она жила въ Эдинбургѣ въ такое время, когда тамошніе свѣтскіе кружки, всегда отлично-образованные и воспитанные, отличались особенными талантами на поприщѣ искусства, политики, науки. Въ ранней молодости, Тибби была знакома со многими представителями современной цивилизаціи, и хотя они всѣ, одинъ за другимъ, сошли въ могилу, все же имена ихъ (если не идеи) пригодились какъ-нельзя-лучше для графини Пибльзъ.
Такъ, напримѣръ, когда удавалось ей встрѣчать какого-нибудь новаго умнаго человѣка, праздношатавшагося по песчанымъ пустынямъ свѣтскаго общества, она тотчасъ же ставила ему ловушку однимъ изъ этихъ громкихъ именъ, и ужь потомъ, безъ всякихъ затрудненій, приводила его къ себѣ домой. Этимъ простыми и легкимъ способомъ Тибби укротила почти всѣхъ современныхъ львовъ, и они сдѣлались въ ея звѣринцѣ настоящими ручными слонами, тихими и добронравными, о которыхъ говорятъ, что они заманиваютъ одинъ другаго къ общему хозяину, если только удалось ему выдресировать одного слона.
Въ-самомъ-дѣлѣ, каждый умный человѣкъ, встрѣтивъ другаго умнаго человѣка въ домѣ Пибльзъ, находилъ весьма-пріятнымъ этотъ чертогъ, и думалъ, конечно, не безъ основанія, что и сама Тибби должна принадлежать къ разряду умнѣйшихъ женщинъ, если окружаютъ ее все такіе умные люди. И хотя Тибби не отличалась никакими особенными познаніями ни въ какой наукѣ и ни въ какомъ искусствѣ (о чемъ, впрочемъ, никто не вѣдалъ кромѣ самой Тибби), всѣ, однакожь, были увѣрены, что графиня Пибльзъ блистаетъ яркою звѣздою на горизонтѣ человѣческой мысли. Къ водворенію такой единодушной увѣренности всего, болѣе содѣйствовалъ французскій поваръ Тибби, приготовлявшій самые современные, цивилизованные, интеллектуальные обѣды, поглощаемые съ завиднымъ аппетитомъ всѣми этими представителями современныхъ искусствъ и наукъ.
И не пропускала Тибби ни одного порядочнаго джентльмена, замѣченнаго въ большомъ свѣтѣ, и никто изъ смертныхъ, нестяжавшихъ напередъ громкой извѣстности на базарѣ житейской суеты, никогда и ни по какому поводу не обращалъ на себя благосклоннаго вниманія графини Пибльзъ. Никого она не приглашала ради одной только дружбы, и ничего не дѣлала безъ задней мысли. Таковы были правила Тибби, и на этомъ основаніи Тибби благоденствовала и процвѣтала.
Въ одномъ только отношеніи Тибби, съ позволенія сказать, вела себя, какъ большіе мальчишки въ школѣ, которые вымѣщаютъ на маленькихъ мальчикахъ все то, что сами вытерпѣли въ низшихъ классахъ при первоначальномъ поступленіи въ школу. Тибби положительно сдѣлалась бичомъ и мучительницею всѣхъ старыхъ дѣвъ, которыми, однакожь, любила окружать себя съ единственною цѣлью — тиранствовать надъ этими беззащитными существами. Исключеніемъ была только одна старая дѣвица, успѣшно слѣдовавшая по стопамъ самой Тибби, и вышедшая замужъ за стараго герцога: объ ней Тибби провозгласила, безъ всякой церемоніи, что была съ нею знакома съ дѣтскихъ лѣтъ, и что герцогиня донынѣ остается ея лучшимъ, единственнымъ, несравненнымъ другомъ.
И когда кончился лондонскій сезонъ, и всѣ эти первостатейные львы разбѣжались по окрестнымъ мѣстамъ, каждый въ свое логовище, Тибби вынула маленькую памятную книжку, на веленевой золотообрѣзной бумагѣ, и принялась отмѣчать, кого ей принимать и куда ѣхать съ визитомъ. Между домами, обратившими на себя благосклонное вниманіе ея сіятельства, выставлялся прежде всѣхъ замокъ Пенрайнъ, о чемъ немедленно и дано знать молодой леди Пенрайнъ. Элеонора отвѣчала, что сэръ Стефенъ уѣхалъ въ Валлисъ мѣсяца на два; но что леди Макфарренъ непремѣнно будетъ въ замкѣ. Герцогъ и герцогиня Ланаркскіе тоже будутъ. Леди Маргарета Фордайсъ тоже будетъ: ожидали ея скораго возвращенія изъ Италіи, хотя Элеонора не могла положительно опредѣлить срока, когда она возвратится. Отвѣтъ леди Пенрайнъ заключался изъявленіемъ готовности принять Тибби и лорда Пибльза во всякое время, какъ будетъ имъ благоугодно. И Тибби соблаговолила разсудить, что ей благоугодно пожаловать въ половинѣ сентября.
ГЛАВА XXXII.
Часы скорби.
править
Одиноко жила Элеонора въ огромномъ пустынномъ домѣ, не-оглашаемомъ больше играми и веселымъ смѣхомъ юныхъ птенцовъ ея, покоившихся въ душной могилѣ сномъ безпробуднымъ.
Въ первыхъ числахъ сентября, когда еще не было ни Тибби, ни леди Макфарренъ и никого изъ ожидаемыхъ гостей, Элеонора тоскливо сидѣла у окна мъ солнечной маленькой комнатѣ, той самой, которая нѣкогда отведена была для Тибби, когда въ замокъ наѣхало множество гостей. Тутъ нашла миссъ Тибби копію стиховъ, показанныхъ ею леди Макфарренъ, и лоскутки рисунковъ, и образчики бесѣдокъ, и модели деревенскихъ школь и хижинъ, и планъ для общей деревенской печи, устромваемой въ пользу бѣдныхъ, и другія многія доказательства того, какъ Элеонора проводить время въ часы досуга.
Но ничего бы Тибби не нашла здѣсь теперь. Можешь рыться, Тибби, хорькомъ, кроликомъ или кротомъ, если угодно: не найдти тебѣ никакого слѣда занятій. Горничная, убиравшая эту комнату, находила ее каждый день въ такомъ же порядкѣ, какъ наканунѣ: никакиxъ лоскутковъ или рисовальныхъ обрѣзковъ на коврѣ, и никакая легкая шелковая бумажка не выпархивала изъ окна. Не было надобности сбѣгать внизъ по большой лѣстницѣ и посылать Санди въ садъ, чтобъ онъ отъискалъ и принесъ упавшую вещь, можетъ-быть, очень-нужную для миледи. Кончились занятія Элеоноры. Главныя пружины ея жизни были порваны.
Ничего нѣтъ обыкновеннѣе пошлыхъ утѣшеній и совѣтовъ, предлагаемыхъ нами особамъ, пораженнымъ скорбью или уныніемъ. — «Ахъ! да вы постарайтесь какъ-нибудь разсѣяться, развлечься; обратитесь къ своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Я, право, удивляюсь, какъ вы, съ такими талантами, позволяете себѣ упасть духомъ!» и прочая. — Не упадать духомъ — легко сказать! Отчего же, спрашивается, вы не удивляетесь, когда видите, что птица съ подрѣзанными крыльями неможетъ летать?.. Увы! въ часы истинной скорби таланты оказываютъ намъ слишкомъ-маловажную услугу. Душа разбита, не руки: мы не можемъ заниматься, еслибъ и хотѣли. Энергія слѣдуетъ за счастьемъ, и нѣтъ энергіи для несчастнаго созданья, парализированнаго въ лучшихъ своихъ намѣреніяхъ и завѣтныхъ желаніяхъ сердца. На какой конецъ станемъ мы трудиться? Что толку во всѣхъ этихъ занятіяхъ? Къ-чему пересыпать песокъ при однообразномъ теченіи времени? Пусть часы идутъ сами-собою и ведутъ насъ къ вѣрной смерти: что намъ до этого? Жизнь — смерть — дѣятельность — могила: развѣ это не все-равно въ-сравненіи съ вѣчностью? Пусть будетъ вокругъ насъ покой и всеобщее безмолвіе — не тревожьте насъ, не безпокойте и, пуще всего, не ожидайте отъ насъ дѣятельности, даже тои, которой нѣкогда мы охотно посвящали себя на общую пользу человѣчества и ближнихъ!
Таково болѣзненное состояніе духа, и такова сила отчаянія. Читатели этихъ страницъ, нѣтъ сомнѣнія, сами, въ большей или меньшей степени, перечувствовали это положеніе въ бѣдственныхъ обстоятельствахъ жизни. И таково было состояніе Элеоноры въ настоящую эпоху ея жизни. Ничего не могла она дѣлать; ничего не предпринимала; ничего не желала; ничего не боялась. Только въ тѣ дни, когда почта привозила ей письмо изъ Италіи, отъ Маргареты, сердце ея начинало обнаруживать нѣкоторые, весьма, впрочемъ, слабые признаки жизни. Даже музыкальныя сентенціи Маргареты потеряли надъ ней свое могущественное вліяніе и силу. Счастливая Маргарета! она жила въ Италіи, подъ покровительствомъ старой герцогини, любившей ее какъ дочь. И былъ у нея братъ, дожидавшійся ея на родинѣ съ нетерпѣніемъ пламенной, родственной любви. И была у нея своя маленькая дочка, обожавшая мать свою больше всего на свѣтѣ. Эвфимія не умерла, какъ маленькія дѣти Элеоноры, и не была она подвержена такимъ недугамъ, какъ бѣдный ея Клефанъ; но Эвфимія была розовою копіею своей любящей матери, и жила она, и улыбалась, и расцвѣтала при солнечномъ сіяніи счастья и любви… О, какъ же вы хотите, чтобъ Маргарита поняла страшную пытку, происходившую въ сердцѣ Элеоноры?
Такъ думала Элеонора и, на этомъ основаніи, почти ничего не говорила о своемъ положеніи въ письмахъ къ Маргаретѣ. Но она ошибалась. Соболѣзнованіе есть дитя нѣжности, а не бѣдственныхъ опытовъ жизни. Кто живо и сильно чувствуетъ, тотъ всегда будетъ симпатизировать бѣдствію, нѣтъ нужды, что самъ ничего не испыталъ къ этомъ родѣ; но человѣкъ съ медленнымъ движеніемъ сердца, вялымъ и тупымъ чувствомъ не пойметъ чужаго горя и тогда, когда самъ испытывалъ такое же не разъ и не два. Маргарета никогда не терила дѣтей: тѣмъ неменѣе, изъ свѣтлыхъ глазъ ея заструились самыя-горькія слезы, когда увидѣла она двухъ играющихъ мальчиковъ, напомнившихъ ей бѣдныхъ малютокъ Элеоноры. Никогда не испытала она непріязни, отчужденія и одиночества; но ужь самая сила ея собственной любви могла навести ее на мысль, что значить быть покинутой и отчужденной. Увидѣвъ Элеонору, она вдругъ бы и все поняла однимъ разомъ; но она не видала Элеоноры: она читала только ея спокойныя письма. Поэтому Маргарета писала къ ней лишь о ея школахъ, проектахъ, планахъ, о ея садѣ, о бѣдныхъ, въ той надеждѣ, что всѣ эти занятія, рано или поздно, утолятъ ея грусть, которая, впрочемъ, во всякомъ случаѣ должна сдѣлать свое дѣло, должна совершить свой полный курсъ времени, по счастливому и непереводимому выраженію Шиллера, заставившаго выразиться своего Валленштейна почти такъ: «одно только время выгрустить всю грусть изъ сердца Максимиліана».
И вотъ Элеонора сидѣла одна въ маленькой комнатѣ, обращенной окнами въ садъ. Въ ней ужь не было теперь никакого сходства съ извѣстной картиной, изображающей плачущую Гризельду. Безпокойство, бурные порывы, юность ея грусти прошли. То было томительно-страждущее лицо, на которомъ опытный физіономистъ прочелъ бы всю печальную повѣсть. Не было никакой старушки въ родѣ мистриссъ Кристисонъ, которая, бывало, въ Гленкаррикѣ прибѣгала въ верхнія комнаты Элеоноры, чтобъ угомонить, повозможности, ея тоску. Свирѣпой золовки тоже не было. Никакихъ друзей, никакихъ знакомыхъ. Только Богъ и добрые ангелы Его видѣли это лицо, озаренное осеннимъ солнцемъ. Одинъ Богъ только вѣдалъ, когда, наконецъ, переполнится эта чаша скорби.
Но Элеонорѣ казалось, что она выпила до дна эту чашу, и теперь, когда она, въ тоскливомъ размышленіи, сидѣла у окна, въ голову ея вдругъ пришла мысль, что ужь страданіе окончилось для нея въ этомъ мірѣ. Ничего теперь не остается, кромѣ смерти, и она станетъ дожидаться смерти съ невозмутимымъ спокойствіемъ. Пусть смерть прійдетъ, когда ей угодно: Элеонора равнодушна къ ней, какъ и ко всему.
Въ эту минуту, послѣ двукратнаго стука въ дверь, вошелъ старикъ Санди. Элеонора обернулась, думая, что рѣчь пойдетъ о какихъ-нибудь распоряженіяхъ въ саду; но, взглянувъ на старика, она невольно задрожала. Лицо его было блѣдно, какъ пепелъ, и въ слабыхъ глазахъ сверкалъ какой — то странный, блуждающій огонь.
— Господь съ тобою, Санди! Что такое случилось?
— Эхъ, миледи, эхъ, сударыня!..
И Санди остановился.
— Ну?…
— Да ужь, право, я не знаю, оно и того-съ! Пришло, видите ли, письмецо къ вашей милости… То-есть, не то, чтобъ оно дѣйствительно пришло, а такъ-съ.
Санди опять остановился и почесалъ затылокъ.
— Письмо? Отъ кого?
— Къ вамъ, миледи, письмецо… и ввѣрили его, смѣю сказать, моимъ рукамъ… да-съ, моимъ рукамъ, миледи. Вотъ какъ!
Мысль о какомъ-нибудь ужасномъ происшествіи живо представилась воображенію Элеоноры. Какая еще новая бѣда могла угрожать ей?
— Что жь это значитъ, Санди? Говори, сдѣлай милость. Подай мнѣ письмо. Ты видишь, я слаба и мнѣ трудно выслушивать твои загадки. Сэръ Стефенъ, что ли, поручилъ тебѣ отдать письмо?
Старикъ все еще продолжалъ держать бумагу въ своихъ дрожащихъ рукахъ.
— Нѣтъ, миледи, сказалъ онъ: — это письмо не отъ сэра Стефена и не отъ здѣшнихъ джентльменовъ. Письмецо это, скажу я вамъ, изъ далекихъ краевъ.
— О, моя бѣдная Маргарета! вскричала Элеонора, стремительно отпрядывая отъ своего мѣста.
Санди удержалъ ее за платье.
— Миледи, простите стараго дурака; выслушайте его, сударыня. Вотъ вамъ письмо: оно не изъ Италіи, миледи; оно изъ американскихъ странъ. Онъ не умеръ, миледи… мистеръ Стюартъ не умеръ!! Все обстоитъ благополучно, и если живъ онъ, такъ никто не посмѣетъ говорить о немъ дурно. Извольте принять письмецо, миледи: принесъ его человѣкъ… не хотѣлъ войдти сюда, послалъ за мною и дожидался въ ложѣ. Я пошелъ и взялъ, и онъ велѣлъ сказать, что черезъ часъ прійдетъ опять… поговорить съ вашей милостью и — эхъ, миледи! какъ сказали мнѣ, что мастеръ Стюартъ живъ, такъ нотъ — вотъ словно обухомъ съѣздили меня по лбу!
Нечего было описывать Санди свое собственное положеніе: съѣздили его обухомъ, или нѣтъ, умственное его помѣшательство не подлежало почти никакому сомнѣнію. Онъ щелкалъ пальцами, плясалъ, кривлялся, прыгалъ, плакалъ, и потомъ, когда миледи распечатала письмо и принялась читать, бѣдный старикъ остановился какъ вкопанный, причемъ, однакожь, колѣни его сильно задрожали. Но когда Элеонора, блѣдная, какъ мраморъ, отрываясь отъ бумаги, обратила на него свои мутные глаза, которые смотрѣли и ничего не видѣли, Санди, въ припадкѣ сильнѣйшаго страха, сталъ на колѣни и воскликнулъ:
— Охъ, миледи! успокойтесь, ради самого Создателя! не обмирайте! Я все вамъ сказалъ, какъ велѣно было сказать. Господи спаси насъ и помилуй! Выпейте стаканчикъ воды и ободритесь!
Элеонора не упала въ обморокъ; она только медленно отошла къ окну, на свое мѣсто, и стала опять читать письмо. Затѣмъ, черезъ нѣсколько минутъ, она обратилась къ Санди съ вопросомъ:
— Когда обѣщался прійдти назадъ этотъ человѣкъ, что вручилъ тебѣ письмо?
— Черезъ часъ, миледи.
— Принять его въ столовой, и сказать, чтобъ приготовили ему кушать.
— Слушаю, миледи.
Теперь только, но не прежде, Элеонора залилась самыми горькими слезами и протянула свою руку Санди, которую тотъ осыпалъ поцалуями и заплакалъ самъ, какъ ребенокъ.
— Даруй вамъ Боже миръ и утѣшеніе! говорилъ, рыдая, бѣдный старикъ. — Пусть ангелы небесные берегутъ вашу головушку и денно, и нощно, и во снѣ, и на яву!..
Но Элеонора уже не слыхала этихъ словъ, потому — что глаза ея снова прикованы были къ распечатанному письму въ ея рукѣ.
Читай, Элеонора! вѣдь это старый, хорошо-извѣстный тебѣ почеркъ, котораго ты не видѣла цѣлыхъ восемь, длинныхъ, безконечныхъ лѣтъ! Читай посланіе отъ давно-потеряннаго друга, котораго смерть ты оплакивала съ сокрушеніемъ сердечнымъ! Мертвъ онъ былъ — и ожилъ; потерялся въ далекой сторонѣ — и ты нашла его. Не пуста съ этой поры будетъ жизнь твоя, хотя много въ ней страданій; не безнадежна, хотя исполнена тяжкихъ лишеній. Живи, Элеонора! живи хоть длятого, чтобъ отвѣчать на это письмо, длинное письмо, выясняющее мракъ и бѣдствія прошедшихъ временъ. Живи! есть для тебя будущность даже но эту сторону могилы! Живи, чтобъ опять и опять получать отъ него вѣсти! Вотъ скоро — не далѣе какъ черезъ часъ — ты увидишь его друга, которому онъ ввѣрилъ это самое письмо, который стоялъ передъ нимъ лицомъ-къ-лицу, говорилъ съ нимъ, пожималъ на-прощаньи его руку, не далѣе какъ за нѣсколько недѣль, при отъѣздѣ изъ Америки. А какъ знать? можетъ-быть, еще разъ ты увидишь на этомъ свѣтѣ самого Давида Стюарта: вѣдь онъ не умеръ, вѣдь онъ живъ! Осмыслялась и твоя жизнь съ той минуты, жизнь, неимѣвшая для тебя ни малѣшей цѣнности не далѣе, какъ за полчаса передъ этимъ. Живи, Элеонора!
Письмо наполнено было странными подробностями. Въ самый тотъ часъ, когда готово было совершиться замышляемое самоубійство, Давидъ Стюартъ былъ удержанъ отъ грѣха слабою рукою. Старикъ мистеръ Фордайсъ, аспендэйльскій пасторъ, всю ночь напутствовалъ къ жизни вѣчной умирающую женщину, и на разсвѣтѣ, едва занималась заря на тускломъ небосклонѣ, возвращался домой черезъ паркъ мимо ревущаго Лаона, гдѣ пролегалъ его ближайшій путь. Достопочтенный пастырь подоспѣлъ въ самую роковую минуту: у него достало только времени вскрикнуть — схватить — и спасти. Объясненіе между двумя друзьями было ужасное, бѣдственное; но пасторъ не позабылъ божескаго милосердія, какъ главнаго пункта всѣхъ его назиданій. Онъ убѣждалъ Давида именемъ Творца, передъ Котораго только-что предстала грѣшная душа, освободившаяся отъ узъ плоти.
— Мистеръ Стюартъ, сказалъ пасторъ торжественнымъ тономъ: — я возвращаюсь отъ смертнаго одра грѣшницы, которую всѣ знали въ этомъ мѣстѣ, какъ женщину дурного поведенія. Я принялъ ея исповѣдь, страшную, возмутительную для души. Она призналась, что умертвила и схоронила въ лѣсу свое дитя, о которомъ послѣ утверждала, будто его похитили цыганки. Ты, Давидъ, прошелъ черезъ бурю жизни въ эту ночь; я — черезъ бурю смерти. Я вслушивался по цѣлымъ часамъ въ дикій вопль этой женщины, обращавшейся къ милосердію Божію, и молилась она, чтобъ ей позволено было просуществовать на землѣ по крайней-мѣрѣ день одинъ. Еще никогда, впродолженіе своихъ опытовъ по долгу моего званія, не видѣлъ я такой жажды, такого изступленнаго стремленія къ жизни. Она умерла съ выкатившимися глазами, съ руками, сжатыми въ кулаки, съ воплями, стонами — и я усердно молился Богу о продолженіи ея жизни, потому-что она вовсе не готова была къ смерти. Но Богу угодно было взять ее такою, какъ она была, и ни одного дня отсрочки не было даровано для ея погибавшей души, перешедшей въ вѣчность среди непроницаемаго мрака ночи. Стюартъ! когда я вышелъ на свѣжій утренній воздухъ изъ этой душной обители смерти, я молился за всѣхъ грѣшниковъ, чтобъ Господь-Богъ даровалъ имъ время для раскаянія и приготовленія къ праведной кончинѣ. Могъ ли я думать, что молился вмѣстѣ и за тебя? Ты хотѣлъ бросить свою жизнь, какъ безполезное и недостойное бремя; но ты забываешь, что самъ Господь даровалъ тебѣ жизнь, и Онъ же знаетъ, для какой цѣли она дарована. Повергнись въ прахъ передъ Нимъ, и благоговѣй передъ Его святою волей. Послѣ зрѣлища, котораго былъ я свидѣтелемъ въ эту ночь, одинъ уже тотъ фактъ, что жизнь — хотя и безъ всякихъ благъ земныхъ — остается для тебя на неопредѣленное, быть-можетъ на долгое время, одинъ этотъ фактъ, говорю, представляется мнѣ выраженіемъ великаго милосердія Божія и небесной благодати. Встань, Стюартъ, воспрянь духомъ и мужественно смотри на будущность, какова бы она ни была. Ты обидѣлъ вдову и сироту: жизнь твоя имъ принадлежитъ. Если ты успѣешь терпѣніемъ и честнымъ трудомъ возвратить имъ по-крайней-мѣрѣ десятую часть того, что онѣ потеряли черезъ тебя, ты ужь не напрасно жилъ на землѣ.
Какъ молнія, внезапно разсѣкающая мракъ въ бурную осеннюю ночь, указываетъ дорогу путешественнику, сбившемуся съ дороги, такъ и эти слова достопочтеннаго старца упали на душу несчастнаго Давида Стюарта. Прежде-чѣмъ они разстались, мистеръ Фордайсъ вынулъ изъ кармана чернильницу и написалъ на скорую руку нѣсколько строкъ къ одному негоціанту въ Квебекѣ. Онъ рекомендовалъ Стюарта подъ вымышленнымъ именемъ мистера Линдсэ, и просилъ, если можно, пріискать для него какое-нибудь занятіе по торговлѣ, причемъ мистеръ Фордайсъ объявилъ въ общихъ выраженіяхъ, что Линдсэ испыталъ множество несчастій, при которыхъ, однакожь, онъ остается человѣкомъ предпріимчивымъ и умнымъ. Было рѣшено, что Давидъ станетъ писать къ мистеру Фордайсу одинъ разъ въ годъ, и что земное существованіе Давида останется между ними въ глубочайшей тайнѣ. Казалось, сама судьба сдѣлала распоряженіе, чтобъ никто не провѣдалъ этой тайны: усталость, волненіе и ужасы протекшей ночи произвели въ утомленномъ старцѣ тотъ ударъ паралича, отъ котораго никогда онъ не могъ освободиться на столько, чтобъ обстоятельнѣе поговорить съ Элеонорой. Думать надобно, что онъ желалъ открыть ей эту завѣтную тайну.
Изъ англійскихъ газетъ Давидъ Стюартъ узналъ о смерти мистера Фордайса и о бракосочетаніи сэра Стефена Пенрайна съ Элеонорой. Это послѣднее обстоятельство казалось ему счастливымъ во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Онъ припомнилъ громкія похвалы, расточаемыя леди Маргаретой этому жениху Элеоноры, припомнилъ объясненія самого сэра Стефена, подробно изложенныя имъ въ письмѣ къ нему. Мысль о всякой другой сердечной привязанности Элеоноры тревожила его слишкомъ-мало. Бѣдное дитя! Пораженная внезапнымъ предложеніемъ, она не могла объявить своему опекуну, на кого именно упалъ выборъ ея сердца; но во всякомъ случаѣ, предполагаемый ею бракъ едва ли могъ вполнѣ осчастливить ея судьбу, основанную на бальномъ знакомствѣ впродолженіе кратковременнаго лондонскаго сезона. Эта склонность Элеоноры, безсомнѣнія слабая и скоропреходящая, ускользнула даже отъ вниманія леди Маргареты, такъ-какъ она положительно объявила, что если молодая дѣвушка предпочитала кого-нибудь, то предметомъ предпочтенія могъ быть только сэръ Стефенъ. Такимъ-образомъ, Давидъ Стюартъ былъ спокоенъ насчетъ Элеоноры. Бремя упрековъ, стыда и угрызеній совѣсти было единственнымъ бременемъ, тяготѣвшимъ надъ нимъ денно и нощно.
Негоціантъ, которому почтенный Фордайсъ отрекомендовалъ своего заблудшаго сына, возвращеннаго на путь истины, производилъ за океаномъ разнообразныя спекуляціи по торговлѣ мѣхами. Давиду поручено было вести мелочную торговлю съ туземными Индійцами. Наступила для него жизнь, исполненная опасностей, лишеній, огорченій и, сверхъ того, Давидъ обрекъ себя на произвольную нищету. Онъ отказывалъ себѣ во всемъ, за исключеніемъ лишь того, что могло поддержать его жизнь, которую онъ, именемъ неба, поклялся посвятить вдовѣ и сиротѣ. Надъ нимъ смѣялись, и между товарищами, съ которыми вступалъ онъ въ кратковременныя сношенія, сформировалось мнѣніе, что онъ скряга и угрюмъ какъ медвѣдь. Впрочемъ, большую часть времени проводилъ онъ между дикарями, съ которыми всѣ сдѣлки ограничивались весьма-немногими словами, касающимися прямыхъ интересовъ его хозяина. Этотъ хозяинъ былъ доволенъ, и барыши, доставляемые ему новымъ агентомъ, превосходили побольшей-части самыя смѣлыя ожиданія и разсчеты. Но что могла значить вся эта мѣховая торговля для человѣка, погубившаго огромное состояніе Элеоноры?
Событія дѣйствительной жизни нерѣдко бываютъ удивительнѣе и страннѣе всякихъ вымысловъ фантастическаго романа. Въ одной изъ отдаленныхъ колоній, въ бревенчатой хижинѣ, сколоченной на скорую руку, жилъ низенькій коренастый старичокъ въ обществѣ одного только слабосильнаго парня, который былъ послѣднимъ изъ пяти его сыновей, умершихъ, одинъ за другимъ, отъ гнилой горячки. Этотъ старичокъ мгновенно узналъ Давида и назвалъ его собственнымъ именемъ. Мистеръ Стюартъ съ гордостью отрекся отъ своего имени. Старикъ молча осмотрѣлъ его съ ногъ до головы: Давидъ стоялъ передъ нимъ въ полудикомъ и полуевропейскомъ костюмѣ.
— Мистеръ Стюартъ, сказалъ старикъ: — наружность ваша замѣчательна уже сама-по-себѣ, и притомъ, я видѣлъ насъ послѣдній разъ при такихъ обстоятельствахъ, которыя не забываются. Ваша физіономія врѣзалась въ моей памяти неизгладимыми чертами. Удивляюсь, какъ это вы не помните меня, мистеръ Стюартъ; впрочемъ, говорятъ, что я слишкомъ перемѣнился. Я тотъ самый партнёръ въ домѣ Невиля и Компаніи, котораго посылали въ Марсель для свиданія и переговоровъ съ вами.
Стонъ проклятія вырвался изъ груди Давида, когда онъ отворотился отъ хижины, чтобъ идти назадъ. Старикъ ухватился за его платье.
— Выслушайте меня, мистеръ Стюартъ. Я говорю вамъ теперь, какъ говорилъ и тогда, что съ мужествомъ и терпѣніемъ можно было бы предотвратить бѣду, которая разразилась надъ нами; даже и теперь, еще многаго можно ожидать отъ мужества и терпѣнія. То же самое говорилъ я тогда и бѣдному Невилю; но это ни къ чему не послужило. Невиль былъ слишкомъ-слабодушенъ, и вы знаете, онъ застрѣлился. Я убѣжденъ, еслибъ всѣ мы стали твердою ногою на своей почвѣ въ ту пору, какъ я видѣлъ насъ въ Марсели, такая катастрофа не могла бы имѣть мѣста. Самоубійство Невиля покрыло безчестіемъ торговый домъ и, что всего хуже, запутало дѣла, требовавшія самаго строгаго изслѣдованія и пересмотра. Распутать ихъ и разъяснить не было ни малѣйшей возможности, потому-что, какъ вамъ извѣстно, Невиль былъ главнымъ представителемъ нашей фирмы.
— Вотъ какъ нерѣдко гибнуть люди въ нашемъ ремеслѣ, продолжалъ старикъ, послѣ короткой паузы. — Купецъ впадаетъ въ затруднительное положеніе, и его бросаютъ въ тюрьму, гдѣ онъ не можетъ принести ни малѣйшей пользы ни себѣ, ни другимъ; или, что еще хуже, несчастный банкротъ стрѣляется для избѣжанія огласки и стыда. Это еще хуже, говорю, потому-что жизнь человѣка въ подобныхъ обстоятельствахъ становится нѣкоторымъ образомъ собственностью другихъ парапнѣ съ его оставшимся имѣніемъ. Прямой долгъ его — посвятить эту жизнь и всѣ свои способности интересамъ тѣхъ людей, которые разорились по его глупости. Мужество, мистеръ Стюартъ, мужество и терпѣніе столько же необходимы для торговаго ремесла, какъ и для всѣхъ другихъ занятій въ мірѣ. Что подумаютъ о командирѣ полка, если прійдетъ ему въ голову уничтожить себя въ самую роковую минуту на полѣ сомнительнаго сраженія? Что скажутъ о капитанѣ корабля, если онъ прыгнетъ черезъ бортъ во время разразившейся бури? И полкъ могъ бы выиграть побѣду, и корабль, подъ опытнымъ руководствомъ, могъ бы благополучно войдти въ гавань. Отчего же простительнѣе быть трусомъ торговому человѣку? Здѣсь, какъ и вездѣ, отношенія, я полагаю, одни и тѣ же. Я не трусъ, мистеръ Стюартъ. Я слабый, несчастный, бѣдный старикъ, испытавшій много горя на своемъ вѣку; но я не трусъ. Да и не воръ я, съ вашего позволенія: объявляю передъ Богомъ, что никогда безчестная мысль не зараждалась въ моей головѣ, также, какъ и въ головѣ бѣднаго Невиля — я увѣренъ въ этомъ: я смою позорное пятно съ его памяти и еще пригожусь для его дѣтей… Тяжкія лишенія испыталъ я, мистеръ Стюартъ. И потерялъ, одного за другимъ, четырехъ сыновей, прекраснѣйшихъ мальчиковъ, какихъ когда-либо видѣли человѣческія очи. Я надѣялся, что они будутъ мнѣ помощниками и товарищами въ торговомъ дѣлѣ; но они погибли отъ изнеможенія и лихорадки. Что дѣлать! Такова воля Божія. Впрочемъ, у меня еще остались два мальчугана въ Индіи, и могу сказать, что они отлично устроиваютъ ввѣренныя имъ дѣла. Я веду съ ними постоянную переписку черезъ Галифаксъ, вотъ уже слишкомъ четыре года. Ну, само-собою разумѣется, свести всѣ счеты, удовлетворить адвокатовъ, жалобы, требованія, завести новыя связи и, словомъ, поправить всѣ дѣла разорившейся фирмы нельзя же въ одинъ день, особенно, если главный представитель оканчиваетъ жизнь самоубійствомъ, неоставивъ послѣ себя ни одного клочка бумаги; но я могу доложить вамъ, мистеръ Стюартъ, что горизонтъ нашъ начинаетъ проясняться… да, сэръ, проясняться. Еще какихъ-нибудь двѣнадцать мѣсяцевъ — и положеніе наше совершенно перемѣнится. Вотъ увидите.
Стонъ изъ груди мальчика, лежавшаго въ углу хижины, развлекъ вниманіе Стюарта, съ какимъ онъ разсматривалъ и слушалъ этого приземистаго, коренастаго, дюжаго старичка. Оба они обратились въ ту сторону, откуда раздался болѣзненный стонъ.
— Ахъ, бѣдный мой мальчикъ! сказалъ мистеръ Вестонъ — такъ звали старика: — еслибъ вотъ не его болѣзнь, мы бы жили припѣваючи въ этой глуши. Ну, дитя, что съ тобою?
Онъ приподнялъ его и посадилъ.
— Мнѣ пригрезилось, что я былъ въ Индіи, сказалъ мальчикъ, бросая вокругъ себя отуманенный взоръ. — Мнѣ пригрезилась Индія, и пальмовыя деревья въ Бенаресѣ — чудесныя пальмы на солнышкѣ! О, Боже мой, какъ тутъ холодно, и сыро, и дико, и скучно, и какая тоска!
И мальчикъ, заливаясь горькими слезами, прикрылъ свою голову обѣими руками, причемъ лихорадочный трепетъ пробѣжалъ по его исхудалому тѣлу.
— Это нехорошо, Герри, сказалъ старичокъ: — зачѣмъ давать волю слезамъ? Будь спокоенъ, мой милый, мы скоро воротимся въ Индію.
Затѣмъ, обратясь къ Давиду, мистеръ Вестонъ сказалъ:
— Я, видите ли, поставленъ въ положеніе Авраама съ юнымъ Исаакомъ на холмѣ, и я твердо уповаю на Господа Бога. Никто изъ насъ не знаетъ, какихъ жертвъ требуетъ отъ насъ Всевышній, и какими средствами мы иной разъ избавляемся отъ этихъ жертвъ; но всѣмъ намъ извѣстно, что рука Господня тяготѣетъ надъ нами.
Давидъ не могъ бы сказать и самъ, почему онъ въ эту минуту вспомнилъ о Маргаретѣ. Быть — можетъ, оборотъ этой мысли, выраженной съ умилительною набожностью, напомнилъ ему этотъ звучный и нѣжный голосъ, это несравненное лицо, въ темной бревенчатой хижинѣ, въ обществѣ сѣдаго старика и дряхлаго его сына. Онъ помогъ мальчику подняться съ мѣста и началъ говорить съ нимъ. Онъ сказалъ, что и самъ былъ въ Индіи, что любитъ эту сторону съ ея кокосами и пальмами. Онъ старался утѣшить его, развеселить.
Мальчикъ взглянулъ на него съ удовольствіемъ, съ изумленіемъ.
— Какъ вы ласковы, сэръ! сказалъ удивленный мальчикъ. — Меня еще никто здѣсь не утѣшалъ, какъ вы. Вы такой ласковый, право, и добрый, какъ женщина. Я стану думать, что у меня есть няня.
И веселая улыбка пробѣжала по его исхудалому лицу.
— Я зналъ это, сказалъ старикъ съ выраженіемъ радостнаго нетерпѣнія: — я зналъ, что горизонтъ нашъ прояснится. Богъ-знаетъ, съ которыхъ ужь поръ не видалъ я улыбки на лицѣ Герри. И считаю это хорошимъ предзнаменованіемъ; встрѣчу съ вами, мистеръ Стюартъ, я считаю хорошимъ предзнаменованіемъ. Я не сомнѣваюсь, что слѣдующее письмо изъ Галифакса сообщить намъ пріятныя вѣсти. Nil deаptraudum, мистеръ Стюартъ, вотъ мой девизъ. Небо еще прояснится, сэръ; небо прояснится.
ГЛАВА XXXIII.
Колебаніе.
править
И небо прояснилось.
Не черезъ двѣнадцать мѣсяцевъ послѣ первой встрѣчи Давида Стюарта съ мистеромъ Вестономъ, а ровно черезъ восемь лѣтъ послѣ того времени, какъ совершилось мнимое самоубійство опекуна Элеоноры. И прояснилось небо далеко не въ такой степени, какъ ожидалъ и надѣялся пылкій, нетерпѣливый старикъ; но все же горизонтъ очистился отъ главнѣйшихъ тучъ, затмѣвавшихъ доброе имя разорившагося торговаго дома. Смылось пятно съ несчастной памяти Невиля, и фирма нашла средство выплатить огромную сумму, взятую въ ссуду у Давида Стюарта, которою тотъ рискнулъ въ безумной надеждѣ на обратное пріобрѣтеніе Донлиса. Старикъ Вестонъ получилъ возможность отправиться въ Индію съ сыномъ, пріѣхавшимъ въ Америку поздравить его лично съ счастливымъ окончаніемъ запутанныхъ обстоятельствъ. Слабосильный мальчикъ, привязавшійся къ Давиду всѣми способностями своей души, тоже отправился съ отцомъ.
— Я никогда не забуду васъ, сэръ, сказалъ слабосильный мальчикъ, крѣпко сжимая на прощаньи руку Давида Стюарта: — я стану думать о васъ въ Индіи. Желаю вамъ счастливаго возвращенія на свою собственную родину.
На свою собственную родину — легко сказать! Давидъ не былъ столько мужественъ и независимъ, какъ отецъ этого мальчугана. Съ какимъ лицомъ онъ явится къ своимъ прежнимъ знакомымъ? Чѣмъ загладитъ онъ свой стыдъ? Опекунъ дочери сэра Рэймонда, поставившій на карту имѣніе своей воспитанницы — хороша рекомендація! Конечно, онъ возвратитъ это имѣніе; да что въ этомъ толку? стыдъ все-таки остается стыдомъ. Нѣтъ, Давидъ, хоть ему и хочется, не поѣдетъ въ Англію.
На свою собственную родину — да развѣ есть у него родина? Какая родина? Вѣдь вотъ еще недавно прочелъ онъ въ газетахъ извѣстіе о бракосочетаніи Тибби и лорда Пибльза:
Тавиѳа, дщерь покойнаго Питера Кристисона, дворянина, изъ Донлиса!
Какъ изъ Донлиса? Вздоръ! Что это за Кристисонъ изъ Донлиса? Какой негодяй смѣетъ называться властителемъ Донлиса?
Надобно хорошо знать Шотландцевъ и феодальныя воспонинанія, соединяемыя тамъ съ наслѣдственною собственностью, чтобъ понять, какимъ образомъ мелочной торговецъ въ Квебекѣ, жившій такъ долго между дикарями, могъ еще приходить въ крайнее негодованіе при одномъ имени, объявившемъ притязанія на его родину Въ сердцѣ Давида Стюарта еще отъискалось мѣсто для сожалѣнія «о несравненномъ Донлисѣ».
Однакожь, нѣтъ! На свою родину онъ не поѣдетъ: этому нельзя быть; нечего и думать объ этомъ! Но когда написалъ онъ свое длинное письмо съ подробнымъ изъясненіемъ, по какому случаю былъ онъ спасенъ, и какъ удалось ему получить назадъ потерянное имѣніе, когда онъ запечаталъ его и сдѣлалъ адресъ на имя Элеоноры — великая, ничѣмъ неутолимая жажда вдругъ овладѣла всею душею Давида Стюарта! Жажда увидѣть ее, взглянуть еще разъ на ея лицо, услышать собственными ушами, какъ она проститъ его, убѣдиться собственными глазами, что живетъ сна счастливо и благополучно!
Онъ думалъ о ней, какъ о трепещущей молодой дѣвушкѣ, употреблявшей тщетныя усилія назвать передъ нимъ имя своего возлюбленнаго; думалъ о ней, какъ о больной дѣвочкѣ, за которою онъ ухаживалъ въ ея горячкѣ, когда еще поссорился изъ-за нея съ Годфри Марсденомъ. Онъ думалъ о ней, какъ объ удивительно-смышленой малюткѣ, которая привѣтствовала его, какъ друга сэра Джона, первый разъ по возвращеніи его изъ Индіи, которая говорила ему о достопочтенномъ мистерѣ Фордайсѣ, которая читала ему въ саду переписанную ею проповѣдь мистера Фордайса на текстъ: Непостоянный какъ вода, ты не долженъ выходить изъ предѣловъ. Онъ припомнилъ звуки серебристаго голоса этой дѣвочки, припомнилъ съ такою живостью, какъ-будто бесѣдовалъ съ нею наканунѣ. Онъ припомнилъ ея нѣжную привязанность къ себѣ, ея сообщительную, симпатическую натуру — и глубокій вздохъ вырвался изъ груди Давида Стюарта: такъ давно вокругъ себя не видѣлъ онъ ни одной любящей души.
Онъ перечиталъ отвѣты на справочные вопросы о лицахъ, которыхъ интересы были тѣсно связаны съ прошедшими событіями. Леди Рэймондъ умерла; капитанъ Марсденъ былъ на морѣ; леди Маргарета жила въ Италіи; сэра Стефена Пенрайна никогда онъ не видалъ; герцога Ланаркскаго тоже. Герцогъ оканчивалъ свое воспитаніе за границей, когда онъ впервые познакомился съ Маргаретой.
Итакъ рѣшено: онъ поѣдетъ въ Шотландію и увидится съ Элеонорой. Хоть бы денекъ, часъ одинъ посмотрѣть на нее — и того будетъ довольно. Онъ увидитъ ее, и немедленно воротится назадъ. Никакимъ письмомъ нельзя доставить ему успокоительнаго отвѣта. Ему надобно взглянуть на ей лицо, необходимо выслушать прощенье изъ ея устъ. Что жь? Не-уже-ли это ужь никакъ, никакъ невозможно?.. Пожалуй, если разсудить хорошенько, такъ оно выйдетъ, что и дѣйствительно невозможно. А почему?..
Нерѣшительный человѣкъ прошелся двѣ или три сотни разъ по комнатѣ. Затѣмъ онъ схватилъ шляпу и вышелъ. Быстро пробѣжалъ онъ нѣсколько извилистыхъ улицъ въ нижнихъ частяхъ города, гдѣ находился магазинъ его хозяина, и достигъ наконецъ цитадели у Алмазнаго Мыса. На этой высотѣ онъ остановился и устремилъ свой взоръ на океанъ, съ чувствомъ заточенія и дикаго желанія, которое нѣкогда долженъ былъ испытать орелъ, прикованный къ скаламъ Св. Елены.
Спустившись наконецъ внизъ и покинувъ укрѣпленія Вышгорода, онъ немедленно отправился домой, дѣлать приготовленія къ отъѣзду въ Англію. Туда былъ онъ долженъ явиться подъ именемъ Линдсэ, которымъ окрестилъ его мистеръ Фордайсъ. Подъ этимъ только именемъ и знали его въ Квебекѣ.
ГЛАВА XXXIV.
Выходецъ съ того свѣта.
править
Все, что нужно было узнать изъ прошедшей исторіи Давида Стюарта, Элеонора прочла и перечитала болѣе дюжины разъ, прежде чѣмъ неизвѣстный вѣстникъ слова пришелъ въ замокъ. Наконецъ она перестала твердить это странное посланіе своего друга. Еще разъ она сидѣла у окна безъ всякаго занятія (но въ какомъ различномъ расположеніи духа), когда Санди пришелъ съ извѣстіемъ, что незнакомый гость явился. Волненіе старика нисколько не укротилось: онъ весь дрожалъ какъ осиновый листъ, и смотрѣлъ на Элеонору какими-то загадочными глазами, стараясь повидимому рѣшить вопросъ: не повихнудась ли голова его миледи послѣ полученныхъ изъ-за моря вѣстей? Относительно самого Санди, вопросъ этого рода рѣшался самымъ утвердительно-положительнымъ отвѣтомъ.
Вставъ съ мѣста, Элеонора улыбнулась на старика; но не сказала ни слова. Дрожащею стопой она сошла внизъ по дубовой лѣстницѣ и черезъ великолѣпные аппартаменты бель-этажа пришла въ чайную комнату, смежную съ парадной столовой. Она не оступилась ни разу и силы ей не измѣнили. Вотъ была она здѣсь, въ этой комнатѣ, назначенной для свиданія съ джентльменомъ, который видѣлъ недавно самого Давида Стюарта и бесѣдовалъ съ нимъ передъ отправленіемъ въ Англію. Гдѣ же онъ, этотъ благодатный вѣстникъ?
Что вы думаете, читатели, о всѣхъ этихъ драмахъ, мелодрамахъ и водевиляхъ, гдѣ авторъ, можетъ — быть, за отсутствіемъ искусства, разсчитываетъ подѣйствовать на своихъ зрителей различными, болѣе или менѣе замысловатыми переодѣваньями своихъ актёровъ и актрисъ изъ одного костюма въ другой? Я полагаю, что между многочисленными нововведеніями на нашихъ европейскихъ театрахъ, переодѣванье — самая безплодная, дѣтская, смѣшная и во всѣхъ отношеніяхъ нелѣпѣйшая выдумка. Пусть актёръ, или актрисса, подстрекаемые надеждой на эффекть, бѣснуются какъ имъ угодно въ своихъ павлиньихъ перьяхъ, зритель тотчасъ же постигаетъ всю нелѣпость выдумки, когда хотятъ его увѣрить, что одною только перемѣною костюма можно ослѣпить глаза любовника, или обморочить его память. Какъ? Развѣ вы можете забыть голосъ, который нѣкогда проникалъ въ глубину вашего сердца? Развѣ личный характеръ каждаго изъ насъ, выражающійся множествомъ неуловимыхъ оттѣнковъ, исчезаетъ съ теченіемъ лѣтъ? Развѣ случается въ дѣйствительной жизни, что друзья, связанные между собою тѣсными узами отъ пеленокъ, не узнаютъ другъ друга при какой-нибудь странной встрѣчѣ? Нѣтъ, милостивые государи, этого не бываетъ, быть не можетъ, и на этотъ разъ, я отказываюсь даже вѣрить Гомеру, который простодушно разсказываетъ, что Пенелопа не узнала будто-бы своего мужа, воротившагося въ свой домъ послѣ продолжительнаго странствованія. Вѣдь былъ же Одиссей узнанъ своимъ старымъ слугою: какъ же это могло статься, что жена-то не узнала его?.. Да, мы узнаёмъ своихъ друзей во всѣхъ возможныхъ костюмахъ и послѣ самой продолжительной разлуки.
Когда Элеонора вошла, глаза ея, опухшіе отъ слезъ, поражены были фигурой джентльмена, облокотившагося на каминъ. Онъ былъ обращенъ къ ней спиною; его рука лежала на каминной полкѣ, и голова его тоскливо склонилась на мраморъ. Онъ не шевелился: ея поступь, быстрая и легкая, не развлекла его вниманія. Такимъ образомъ стоялъ онъ неподвижно, и Элеонора смотрѣла на него.
Одно легкое, конвульсивное движеніе — и Элеонора узнала его въ одно мгновеніе ока. Узнала его — еще бы! Да она бы узнала его по одной этой нѣжной рукѣ, которая такъ часто разглаживала волосы на ея дѣтской головѣ! Еще помнила она судорожное пожатіе этой руки въ ихъ прощальный день, и это пожатіе свинцовымъ бременемъ лежало на ея измученномъ сердцѣ.
— Милосердый Боже! Давидъ Стюартъ! Это вы, вы сами!
Онъ обернулся. Передъ нею — тоже самое лицо, видоизмѣненное продолжительными страданіями и годами. Онъ взглянулъ на нее тѣми же самыми глазами, животворившими ся сердце въ давно-минувшую эпоху. Съ біющимся сердцемъ и не переводя духа, Элеонора стояла и трепетала всѣмъ тѣломъ, между-тѣмъ, какъ полуоткрытыя уста Давида Стюарта осѣнились блѣдной улыбкой. Однакожь, онъ первый оправился отъ своего положенія. Онъ выступилъ впередъ, взялъ ея руку и поцаловалъ ее въ лобъ.
— Вы прощаете меня, Элеонора. Вы прощаете мнѣ все. Я зналъ это. Я зналъ, что мнѣ можно положиться на вашу благородную натуру. Я прожилъ до этого часа — ненапрасно!
Тогда Элеонора бросилась въ его объятія, прильнула къ его груди — и заплакала, какъ плачутъ всѣ тѣ, которые мечтаютъ найдти успокоеніе отъ житейскихъ бурь въ объятіяхъ любви и дружбы. И когда она плакала, горестныя воспоминанія о претерпѣнныхъ лишеніяхъ легкимъ облакомъ пронеслись въ ея головѣ. Она сказала:
— Двое дѣтей у меня было, Давидъ Стюартъ! Я потеряла ихъ: они утонули!
И она заглянула въ его глаза, исполненные глубочайшимъ сочувствіемъ къ ея материнской грусти. Элеонорѣ показалось, что еще разъ она всматривается въ лицо своего ангела-хранителя. Да, этотъ ангелъ явился утѣшить ее въ скорбныя минуты отчаянія. Вотще презираемый людьми, вотще изгнанный изъ отечества и лишенный родины, онъ стоялъ здѣсь, любимый, уважаемый сердцемъ женщины, которая вдругъ перешла отъ отчаянія къ лучезарной надеждѣ. О, какъ онъ былъ добръ, великодушенъ, благороденъ! И Элеонора наплакалась вдоволь въ объятіяхъ своего друга: ощущенія радости и грусти поперемѣнно смѣнялись въ ея сердцѣ, воскресшемъ для новой жизни. Наконецъ она успокоилась. Давидъ Стюартъ и леди Пенрайнъ получили возможность спокойно разсуждать о прошедшемъ и будущемъ, какъ два старинные друга.
Сладокъ былъ сонъ Элеоноры въ эту ночь, сладки ея видѣнія, и весело она пробудилась въ это утро. Воздухъ былъ свѣжъ и прохладенъ. Она отворила окно и съ радостной улыбкой на оживленномъ лицѣ начала обозрѣвать отдаленные холмы. Она знала, что онъ былъ близко, что онъ покоился подъ тою же самою кровлей. Стоитъ ей только сойдти внизъ, и она увидитъ его, какъ нѣкогда въ Аспендэйлѣ, въ тѣ счастливые, невозвратно-протекшіе дни.
И, однакожъ, былъ какой-то странный пробѣлъ въ ея счастьи, произведенномъ внезапнымъ появленіемъ выходца съ того свѣта. Хотя Давидъ, обласканный, свыше ожиданія, своей Элеонорой, вдругъ отмѣнилъ мысль о немедленномъ возвращеніи въ Америку и составилъ новые планы относительно дальнѣйшаго пребыванія въ Шотландіи, все же онъ упорно стоялъ въ намѣреніи сохранить строжайшее incognito въ странѣ, куда онъ пріѣхалъ единственно для свиданія съ леди Пенрайнъ. Никакія убѣжденія Элеоноры не могли заставить его отказаться отъ этого намѣренія. Онъ не хочетъ подвергаться безполезному стыду; не хочетъ сталкиваться съ холоднымъ любопытствомъ однихъ и открытымъ презрѣніемъ другихъ. Элеонора должна привыкнуть называть его мистеромъ Линдсэ: это имя звучитъ естественнѣе для его ушей, потому-что, вотъ ужь восемь лѣтъ, какъ всѣ и каждый называли его мистеромъ Линдсэ. Да и почему не называть, когда этимъ именемъ окрестилъ его достопочтенный мистеръ Фордайсъ? Узнать его не могутъ въ этомъ краю. Одинъ только Санди знаетъ его; но Санди скорѣе умретъ, чѣмъ согласится измѣнить этой тайнѣ. Леди Рэймондъ, Годфри Марсденъ и его жена, Индіанка Айяга, всѣ, кто только могли угадать его, отстранены были отсутствіемъ или смертью.
Ну, пусть онъ объявитъ себя Давидомъ Стюартомъ: что изъ этого? Выигрышей никакихъ, а непріятностей бездна — отъ предразсудковъ, пустыхъ разспросовъ, отъ неуваженія. Нѣтъ, всего лучше хранить incognito. Напрасно Элеонора убѣждала открыть тайну Маргаретѣ: мистеръ Стюартъ и на это не согласился.
— Безполезно, Элеонора, возразилъ мистеръ Стюартъ на этотъ пунктъ. — Извѣстіе о моемъ прибытіи въ Англію ничего не прибавитъ къ дружеской радости Маргареты, когда она и безъ того узнаетъ, что я счастливо выпутался изъ тяжелыхъ обстоятельствъ. Къ тому же, я уѣду назадъ, когда Маргарета будетъ здѣсь, и къ тому же, если вы подумаете о случайностяхъ, которымъ подвержены письма, особенно заграничныя, вы увидите, что извѣстить Маргарету значитъ почти то же, что объявить о моемъ пріѣздѣ но всѣхъ англійскихъ газетахъ. Нѣтъ, пусть я остаюсь въ Америкѣ для всѣхъ, кромѣ лишь тебя, Элеонора. Пусть буду я мистеръ Линдсэ, купецъ изъ Квебека, какимъ я слылъ впродолженіе всѣхъ этихъ бѣдственныхъ лѣтъ. Мнѣ даже самому кажется, что я мистеръ Линдсэ: сила привычки много значитъ. Можешь съ самою спокойною совѣстью написать къ сэру Стефену, что мистеръ Линдсэ пріѣхалъ изъ Америки въ замокъ Пенрайнъ. Это будетъ и для него удобнѣе, когда мы станемъ вести переговоры обо всѣхъ этихъ денежныхъ дѣлахъ. Какъ мистеръ Линдсэ, дѣйствующій отъ имени Давида Стюарта, мистера Вестона и представителей мистера Невиля, я могу встрѣтить сэра Стефена, какъ равный встрѣчаетъ равнаго. Мнѣ было бы крайне непріятно — просто, невозможно показаться ему на глаза подъ своимъ собственнымъ именемъ. Ну, что, каковъ онъ, Элеонора? Добръ онъ, великодушенъ? Оправдалъ ли онъ рекомендацію Маргареты? Вѣдь она убѣдительно доказывала мнѣ, что сэръ Стефенъ — великодушнѣйшій человѣкъ въ мірѣ. Научилась ли ты любить его и уважать? Охранялъ ли онъ безмятежный покой твоего сердца послѣ того, какъ я, благодаря своей опрометчивости, оставилъ тебя безъ всякаго покровительства? Счастлива ли ты съ нимъ, Элеонора? совершенно ли счастлива?
Элеонора колебалась. Было ясно, что эти послѣдніе вопросы поставили ее въ затруднительное положеніе.
— Что жь ты не отвѣчаешь, мой другъ?
— Когда я вышла за-мужъ, сказала леди Пенрайнъ послѣ короткой паузы: — я взяла съ нихъ обѣщаніе никогда не говорить о моемъ опекунѣ. Теперь, мистеръ Стюартъ, я нахожу, что мнѣ необходимо взять съ васъ такое же обѣщаніе въ-отношеніи къ нему. Не станемъ говорить о сэрѣ Стефенѣ.
Давидъ Стюартъ взглянулъ на нее съ грустнымъ изумленіемъ и участіемъ. Она старалась обратить въ шутку свои слова.
— Однакожь, прошу не думать, что мужъ мой — какое-нибудь чудовище въ родѣ Синей Бороды. Всѣ ключи отъ замка въ моихъ рукахъ.
Но этотъ тонъ искусственной веселости не могъ обмануть прозорливаго опекуна. Онъ видѣлъ, что Элеонора не была счастлива; она не любила этого человѣка. Былъ ли онъ достоинъ ея любви? Если былъ — какое ужасное бѣдствіе! Владѣть такимъ совершеннѣйшимъ созданіемъ и не быть любимымъ!.. Давидъ почувствовалъ странный родъ состраданія къ сэру Стефену Пенрайну. Но, быть-можетъ, она любила его, а онъ между-тѣмъ былъ къ ней жестокъ — жестокъ къ Элеонорѣ! Нѣтъ, этому нельзя быть. Это казалось невозможнымъ Давиду Стюарту, когда онъ еще разъ взглянулъ на свою бывшую питомицу, отворотившуюся отъ него, такъ однакожъ, что она чувствовала на себѣ вліяніе его взоровъ.
Этому нельзя быть. Какіе еще идеалы совершенства не олицетворялись въ ней во всей полнотѣ? Онъ зналъ ея натуру; онъ изучалъ постепенно развитіе всѣхъ ея наклонностей. Онъ видѣлъ расцвѣтаніе ея женственныхъ добродѣтелей и привыкъ считать ее истиннымъ сокровищемъ между всѣми представительницами прекраснаго пола. Такъ это Элеонора, должно-быть, считала невозможнымъ любить богача, котораго навязали ей на шею. Что жъ? Не-уже-ли она все еще дорожила романтическими мечтами своей первой юности, къ гибельному разрушенію своего дѣйствительнаго счастья? Не-уже-ли все еще она лелѣяла въ своей душѣ несбыточныя грезы? Кто жъ бы это могъ быть предметомъ ея предпочтенія? Давидъ Стюартъ потонулъ въ непроницаемомъ туманѣ собственныхъ загадокъ и предположеній.
— Не смотрите на меня такими вопросительными глазами, сказала наконецъ Элеонора. — Прошу у васъ, какъ милости, никогда не говорить со мною о моемъ мужѣ. Я не очень-счастлива, это правда; но есть на свѣтѣ тысячи женщинъ несчастнѣе меня. Больше ничего не могу и сказать объ этомъ предметѣ, даже вамъ, Давидъ.
— Обѣщаюсь вамъ не говорить о сэрѣ Стефенѣ, Элеонора, сказалъ мистеръ Стюартъ съ выраженіемъ очевидной досады. — Соглашаюсь, что я потерялъ всякое право разспрашивать васъ. Я долженъ помнить, что вы ужь не прежняя Элеонора, и я не опекунъ вашъ. Мы не станемъ говорить о немъ. Но нельзя же мнѣ дать вамъ обѣщанія не смотрѣть на васъ вопросительными или другими какими-нибудь глазами: я такъ давно не видѣлъ вашего прекраснаго лица.
— Моего лица! повторила Элеонора съ грустной улыбкой. — Но я такъ измѣнилась, Давидъ! Я такъ блѣдна!
— Развѣ блѣдность вы считаете недостаткомъ въ красотѣ?
— Конечно. А вы, развѣ нѣтъ?
— Нѣтъ. Я думаю, напротивъ, что полнота и блескъ — несовершенныя формы красоты. Такой недостатокъ, между — прочимъ, нахожу я въ прекрасныхъ чертахъ общей нашей знакомой, леди Маргареты Фордайсъ. Интересно бы знать, все ли она такъ же хороша теперь, какъ тогда?
Да. Элеонора могла увѣрить его, что Маргарета все такая же красавица. И она подумала о томъ времени, когда красота ея прекрасной руководительницы поражала ея душу какою-то неопредѣленною ревностью. Еслибъ тогда было ей извѣстно, что Давидъ находитъ несовершенства въ ея формахъ, это бы послужило ей великимъ утѣшеніемъ.
Она написала къ сэру Стефену обо всемъ, что нужно было написать по желанію Давида Стюарта, и отвѣтъ сэра Стефена оказался вполнѣ-удовлетворительнымъ. Онъ просилъ мистера Линдсэ, если позволять обстоятельства, дождаться его возвращенія въ замкѣ: это освободить сэра Стефена отъ необходимости ѣхать въ Лондонъ, а между-тѣмъ, по поводу предстоящихъ переговоровъ, онъ вытребуетъ своего адвоката ихъ Эдинбурга. Въ заключеніе, сэръ Стефенъ уполномочивалъ свою милую Элеонору обратно передать своему брату деньги, доставшіяся ему по завѣщанію сэра Джона Рэймонда. Все письмо было написано въ самомъ веселомъ расположеніи духа, и не подлежало никакому сомнѣнію, что сэръ Стефенъ обрадовался какъ-нельзя-больше имѣнію Элеоноры. «Такъ вотъ какъ дороги деньги для этого богача!» думала леди Пенрайнъ. — «Зачѣмъ же, спрашивается, онъ женился на мнѣ, когда зналъ, что нѣтъ у меня ни шиллинга за душой?» Она положила письмо и задумалась.
— Извѣстно ли вамъ, Давидъ, что эдинбургскій адвокатъ сэра Стефена — мистеръ Кристисонъ?
— Нѣтъ, этого я не зналъ.
— Такъ потъ видите ли: мистеръ Кристисопъ, или мистеръ Малькольмъ должны быть здѣсь. Вы не думаете, что Кристисонъ можетъ угадать васъ?
— Я никогда не видалъ никакого Кристисона. Переговоры о Донлисѣ я велъ письменно, черезъ своихъ адвокатовъ. Скажу вамъ однажды навсегда, Элеонора, что скорѣе могу я встрѣтить кого-нибудь изъ своихъ знакомыхъ на верхнихъ хребтахъ Гималайскихъ Горъ, чѣмъ здѣсь, въ Шотландіи. Я жилъ въ Италіи, въ Индіи, въ Аспендэйлѣ и въ Америкѣ; но я никогда, въ строгомъ смыслѣ этого слова, не жилъ въ Шотландіи, хотя мое дѣтство и было проведено въ Донлисѣ. Помните ли, разъ, когда-то, вы спрашивали меня, кого изъ своихъ старыхъ друзей я видѣлъ въ Эдинбургѣ? Я принужденъ быль отвѣчать, что никого, и что у меня вовсе не было старыхъ друзей. Фактъ горестный, но выгодный какъ-нельзя-больше при настоящихъ обстоятельствахъ.
Цѣлую недѣлю, счастливую во всѣхъ отношеніяхъ, Элеонора и Давидъ Стюартъ провели одни въ замкѣ Пенрайнъ. Опять они читали, и гуляли, и ѣздили верхомъ, и рисовали вмѣстѣ. Элеонора разсматривала рисунки дикихъ американскихъ лѣсовъ съ ихъ густыми листьями, непроходимою травою, съ ихъ высокими и величественными деревьями, напомнившими ей извѣстные стихи Брайэнта:
Въ тѣнистыхъ рощахъ и лѣсахъ.
Впервые человѣкъ храмъ Богу
Воздвигъ на жертвенныхъ холмахъ,
И укротилъ страстей тревогу.
Она рисовала копіи индійскихъ хижинъ, изучала богатѣйшій колоритъ клёна и дуба въ представленныхъ ей отрывкахъ лѣсныхъ сценъ. Она любовалась на величественныя озера и водопады. Ей казалось, что она видѣла въ новомъ свѣтѣ тотъ чудесный міръ, который издавна привыкла олицетворять въ своемъ воображеніи. Затѣмъ она водила Давида въ свои школы и показывала ему своихъ бѣдныхъ; съ гордостью и любовью она старалась напечатлѣть въ его душѣ увѣренность, что только своей ранней жизни, проведенной подъ его руководствомъ, она обязана всѣми этими идеями общественной пользы и практическою возможностью приводить ихъ въ исполненіе. Чѣмъ больше Давидъ унижалъ свое нравственное достоинство, тѣмъ больше она возвышала его, доказывая убѣдительнѣйшимъ образомъ, что, между-тѣмъ, какъ мистеръ Линдсэ, въ качествѣ мелочнаго торговца, совершалъ свою безнадежную каррьеру среди безсмысленныхъ дикарей, Давидъ Стюартъ въ то же самое время былъ посланникомъ утѣшенія и надежды между людьми, которыхъ онъ никогда не видалъ.
— Вамъ, и только вамъ, Давидъ, я одолжена всѣми этими нововведеніями, говорила Элеонора съ искреннимъ восторгомъ. — Безъ васъ я навсегда бы осталась слабодушною, легкомысленною, глупою дѣвушкою, безъ способности сочувствовать великимъ интересамъ человѣчества. Вы научили меня мыслить и чувствовать; вы пробудили во мнѣ сознаніе, что есть въ этомъ мірѣ, кромѣ меня, другія нравственныя существа, слабыя и безпомощныя, которымъ я обязана служить по мѣрѣ возможности и силъ. Все, что вы здѣсь ни видите, представляетъ только обширнѣйшую копію того, что первоначально вы заставляли меня дѣлать въ Аспендэйлѣ. Все, безъ исключенія все, построено по вашимъ словамъ, произнесеннымъ въ тѣ счастливые дни, когда ваши слова были моими книгами, и ваша воля — единственнымъ моимъ закономъ. Вы сдѣлались Провидѣніемъ этихъ бѣдныхъ людей, прозябавшихъ въ самомъ жалкомъ состояніи до моего прибытія сюда.
Давидъ Стюартъ улыбался и вздыхалъ. Не то, чтобъ въ-самомъ-дѣлѣ онъ считалъ себя Провидѣніемъ бѣдныхъ фермеровъ Элеоноры (думать надобно, что онъ былъ далекъ отъ этой мысли), но онъ чувствовалъ, что, если Всевышній ниспосылаетъ на землю ангеловъ для совершенія подвиговъ благотворительности, одинъ изъ такихъ ангеловъ было прекрасное, исполненное самоотверженія созданіе, которое нѣкогда поручено было его бдительному надзору. И съ каждымъ днемъ совершенства Элеоноры возрастали въ глазахъ ея бывшаго опекуна; съ каждымъ днемъ онъ удивлялся ей больше-и-больше. Скоро, однакожъ, страшное безпокойство начало овладѣвать его душою при мысли, что ему необходимо будетъ познакомиться съ ея мужемъ, о которомъ никогда они не говорили, о которомъ, по заключенному условію, не могло быть и рѣчи между ними. Эта мысль преслѣдовала Давида и днемъ, и ночью.
Но сэръ Стефенъ былъ еще въ Валлисѣ, и ожидали его не раньше, какъ черезъ три, или черезъ четыре недѣли. При-всемъ-томъ, уединеніе Элеоноры окончилось. Мало-по-малу начали съѣзжаться гости въ замокъ Пенрайнъ: леди Макфарренъ, мистеръ Малькольмъ, какъ представитель мистера Кристисона, герцогъ и герцогиня Ланаркскіе, одинъ или двое изъ ближайшихъ помѣщиковъ и, наконецъ, великолѣпная Тавиѳа, графиня Пибльзъ, дщерь покойнаго мистера Кристисона, дворянина изъ Донлнса. Эта послѣдняя особа прикатила къ подъѣзду замка на четверкѣ вороныхъ, cъ двумя форрейтерами, въ бархатныхъ жокейскихъ фуражкахъ, и прикатила она подвечеръ, въ ту самую минуту, какъ нѣкоторые изъ гостей возвращались съ прогулки. Между ними были: герцогиня Ланаркская, отличавшаяся особенною миловидностью въ своей простенькой соломенной шляпкѣ, и Давидъ, который, съ инстинктивною учтивостью, поспѣшилъ нагрузить себя шалями, мантильями и клоками, вынутыми изъ-подъ ногъ графини, когда она изволила шествовать изъ кареты. Озадаченная граціознымъ и ловкимъ обращеніемъ незнакомаго джентльмена, Тибби благосклонно тряхнула ему своими прекрасными локонами и улыбнулась самою граціозною улыбкой; но когда, вслѣдъ затѣмъ, герцогини Ланаркская шепнула ей, что это былъ только мистеръ Линдсэ, купецъ изъ Квебека, Тибби вдругъ замерзла, какъ вода въ болотѣ, сгладила свою улыбку и начала вести себя такимъ образомъ, какъ-будто вовсе не знала о существованіи мистера Линдсэ изъ Квебека.
Въ этомъ, какъ, впрочемъ, и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, ничего не было, да и не могло быть общаго между герцогинею Ланаркскою и графинею Пибльзъ, урожденною дщерью дворянина изъ Донлиса. Герцогиня, дочь герцога и супруга герцога, нисколько не тревожилась идеею о своей знатности, и вовсе не заботилась о родословной окружающихъ ее джентльменовъ, только бы они были умны, вѣжливы и съ изящными манерами. Къ этому должно присоединить еще одинъ фактъ, который, можетъ-быть, подвергнетъ герцогиню строгой критикѣ взыскательныхъ особъ: никогда въ жизнь свою она не вела себя съ такимъ отчаяннымъ кокетствомъ, какое теперь обнаруживала въ отношеніи къ мнимому мистеру Линдсэ. Она искренно считала его прекраснѣйшимъ и любезнѣйшимъ изъ мужчинъ, какихъ только удавалось ей видѣть, и въ юркомъ ея воображеніи мигомъ родился и созрѣлъ фантастическій планъ отправить въ Америку бѣднаго квебекскаго купца не иначе, какъ съ измученною душою и растерзаннымъ сердцемъ, такъ, чтобъ онъ стосковался о ней по ту сторону океана. На этомъ основаніи, она заставила его написать себѣ стихи въ альбомъ (всѣ Американцы, по ея увѣренію, отличались природнымъ даромъ къ поэзіи), и сама разсказала ему исторію низложенія шотландскихъ клановъ со включеніемъ множества другихъ, болѣе или менѣе интересныхъ историческихъ подробностей, очень-хорошо извѣстныхъ Давиду Стюарту, который, однакожь, счелъ долгомъ притвориться, что слышитъ все это первый разъ въ своей жизни.
Гости обѣдали, гуляли, веселились, и все такимъ-образомъ обстояло благополучно, къ полному удовольствію Элеоноры и Давида Стюарта. Но въ замкѣ Пенрайнъ, вмѣстѣ съ прочими гостями, поселился злой духъ въ лицѣ Тавиѳы Пибльзъ. Ей предстояло доказать, кому слѣдуетъ, что она ненапрасно дѣвствовала до пятидесяти лѣтъ своей жизни.
ГЛАВА XXXV.
Снопъ Тибби.
править
Всякая ложь, съ какимъ бы искусствомъ и цѣлью ни была построена, всегда заключаетъ въ себѣ какую-нибудь внутреннюю разладицу, способную, при первомъ неблагопріятномъ случаѣ, обнаружить всю искусственность постройки. Что, повидимому, могло быть невиннѣе и безопаснѣе обмана, придуманнаго, на извѣстный случай, выходцемъ съ того свѣта? Давидъ Стюартъ прослыветъ за мистера Линдсэ впродолженіе кратковременнаго своего пребыванія въ такомъ мѣстѣ, гдѣ никто не знаетъ его лично. Элеонора станетъ называть его мистеромъ Линдсэ, и онъ будетъ отвѣчать только на этотъ псевдонимъ, сроднившійся съ нимъ виродолженіе восьми лѣтъ. Обманъ могъ быть открытъ только старымъ камердинеромъ Давида; но тутъ безпокоиться было нечего: старикъ Санди согласился бы скорѣе умереть, чѣмъ измѣнить ввѣренной ему тайнѣ. Такимъ-образомъ все, казалось, было предусмотрѣно, улажено, отстранено. И при-всемъ-томъ, неожиданныя затрудненія колючими терніями разрослись на этой гладкой и простой дорогѣ: возникли безпокойства, болѣе или менѣе ничтожныя, и опасность начала угрожать съ такой стороны, откуда, по разсчетамъ житейскаго благоразумія и предусмотрительности, никто бы не могъ ожидать ея на мѣстѣ Элеоноры и Давида Стюарта.
Рысистые глаза Тибби тяготѣли надъ ними.
Легко было джентльмену, котораго настоящая фамилія мистеръ Стюартъ, называть себя мистеромъ Линдсэ; но не легко двумъ особамъ, тѣсно-соединеннымъ между собою многими годами общихъ воспоминаній, вести себя такимъ образомъ, какъ-будто они совершенно были незнакомы другъ съ другомъ. Ни глаза, ни жесты, ни языкъ не могутъ быть, во всѣхъ извѣстныхъ случаяхъ, пріучены къ такому поведенію, осторожному и вмѣстѣ странному. Вокругъ людей, привыкшихъ уважать другъ-друга и долго жившихъ вмѣстѣ, вѣетъ какой-то чудный духъ фамильярности, обнаруживающейся съ такою же таинственною очевидностью, как и присутствіе месмерической силы.
Не больше двухъ часовъ прошло, какъ Тибби пріѣхала въ замокъ Пенрайнъ, и уже обоняніе наострилось у нея, какъ у лягавой собаки, обнюхивающей дичь. Тибби въ своемъ родѣ была ни чуть не хуже лягавой собаки: она чуяла и обнюхивала чужіе секреты вездѣ, гдѣ только можно было подозрѣвать существованіе секрета. Тибби была удивительно-умна, и въ-особенности отличалась она оригинальною быстротою соображенія, свойственною дѣтямъ, слугамъ и невоспитаннымъ особамъ, живущимъ въ городахъ. Дознано мночисленными опытами, что люди, необременявшіе своей головы умственными занятіями и отвлеченными идеями, разбираютъ съ удивительнымъ искусствомъ разнообразныя впечатлѣнія на человѣческомъ лицѣ и проникаютъ иной разъ въ самую глубь завѣтныхъ чувствованій и мыслей. Образчикъ такой наблюдательности Элеонора могла замѣтить въ Бриджетъ Оуэнъ и въ старомъ своемъ слугѣ, Санди, который, вмѣстѣ съ садовникомъ, наблюдалъ ее въ извѣстный день. Въ этомъ о заключается единственный талантъ, доставшійся въ удѣлъ безъискусственнымъ дѣтямъ природы, неозареннымъ свѣтомъ утонченнаго воспитанія и современной науки. Сельскій земледѣлецъ составляетъ, конечно, поразительное исключеніе въ этомъ отношеніи; по это зависитъ оттого, что крестьянинъ, съ дѣтскихъ лѣтъ привыкъ лишь всматриваться въ свой плугъ, въ траву, въ облака, и на этомъ основаніи онъ превосходно читаетъ книгу природы, постоянно-раскрытую передъ его глазами. Всякій земледѣлецъ, болѣе или менѣе, астрономъ отъ природы, но не психологъ, не физіономистъ: въ большей части случаевъ, крестьянинъ безошибочно предскажетъ, будетъ ли завтра ведро или ненастье; но вы не добьетесь отъ него никакого толку въ судѣ, на скамьѣ свидѣтелей, гдѣ онъ просто глупый мужикъ и больше ничего. При мнѣ однажды разбирали дѣло, возникшее по поводу крестьянина, пораженнаго жестокими ударами у деревенской изгороди. Надлежало рѣшить, случилось ли это вслѣдствіе обдуманной злобы, или по недоразуменію.
Судья. — Ты видѣлъ, какъ ударили твоего товарища?
Крестьянинъ. — Видѣлъ, да. Какъ не видать! Очень видѣлъ.
Судья. — Зналъ ли онъ этого человѣка, который напалъ на него?
Крестьянинъ. — Не могу доложить вашей чести: можетъ-быть, зналъ, а, можетъ, и не зналъ. Должно-быть, что зналъ; а пожалуй, что и не зналъ.
Судья. — Испугался ли онъ, когда на него напали?
Крестьянинъ. — А Богъ его вѣдаетъ! Чужая душа — потемки.
Судья. — Не можешь-ли сказать, по-крайней-мѣрѣ, что онъ дѣлалъ при этомъ нападеніи?
Крестьянинъ. — А что? Да ничего. Прислонился къ забору, да и упалъ. Тутъ ужь нечего дѣлать, когда вдругъ, ни-съ — того ни-съ-сего, съѣздіютъ тебя по спинѣ.
И больше ничего не добились отъ простодушнаго крестьянина, нѣтъ нужды, что преступленіе совершилось у него подъ носомъ.
Не такъ бы, въ подобномъ случаѣ, поступилъ городской обыватель, привыкшій вчитываться въ человѣческія лица. Онъ могъ бы объяснить съ удовлетворительною подробностью, отъ кого и вслѣдствіе чего послѣдовало нападеніе на его товарища; угадалъ ли онъ, или нѣтъ, своего врага, и какъ это случилось, что онъ небыль въ-состояніи отражать ударовъ. Въ дѣлѣ самоубійства, друзья несчастнаго джентльмена окружаютъ его трупъ, изумляются, вздыхаютъ, и ничѣмъ не могутъ объяснить этого неожиданнаго событія, потому-что покойникъ былъ, кажется, всегда въ удовлетворительно-веселомъ расположеніи духа. Но городской слуга несчастнаго джентльмена смѣло объявитъ въ судѣ, что онъ давнымъ-давно ожидалъ этой катастрофы но такимъ-то и такимъ-то причинамъ. Онъ замѣтилъ то, и видѣлъ другое — третье. Онъ еще давно говорилъ Тому или Джою, что баринъ его не въ своей тарелкѣ, и что быть тутъ худу. Словомъ, подловилъ онъ и подмѣтилъ множество вещей, ускользнувшихъ отъ вниманія благовоспитанныхъ друзей покойнаго. Городской лакей читаетъ вашу физіономію какъ книгу, и въ этомъ состоитъ привычка его жизни.
Тибби на этотъ счетъ ни на волосъ не уступала городскому лакею. Она практиковалась въ этой привычкѣ еще маленькой смышленой дѣвчонкой съ плутовскими глазами, и окончательно утвердилась въ ней, когда сдѣлалась проницательною женщиною съ рѣшительнымъ и смѣлымъ взглядомъ. Мужскія и женскія лица служили для нея открытой книгой, и одну только эту книгу Тибби читала впродолженіе всей своей жизни.
И вотъ Тибби начала подрѣзывать колосья на новой плодотворной нивѣ, образовавшейся изъ таинственныхъ сношеній между Элеонорой и мистеромъ Линдсэ изъ Квебека. И подозрѣвала она съ такимъ усердіемъ, что въ короткое время вышелъ у нея аккуратно-связанный снопикъ, весьма-удовлетворительной величины. Она бросила его на токъ, обмолотила, провѣяла и представила собранныя зерна на разсмотрѣніе леди Макфарренъ. Добычею всей жатвы были мнѣнія, несовсѣмъ-благопріятныя для молодой леди Пенрайнъ.
Снопъ Тибби сложился изъ многихъ фактовъ, съ разнообразнымъ значеніемъ и смысломъ. Нѣкоторые изъ нихъ представляются на благоусмотрѣніе читателя.
Вопервыхъ, при одномъ быстромъ взглядѣ на нашихъ друзей, Тибби замѣтила, что Элеонора и мистеръ Линдсэ принимаютъ другъ въ другѣ какое-то странное участіе, совершенно-несообразное съ обычнымъ результатомъ, какой могъ произойдти отъ кратковременнаго знакомства между ними.
Вовторыхъ, Тибби запримѣтила, что вниманіе мистера Линдсэ къ герцогинѣ не только не возбуждало ревности, по вызывало, повременамъ, какую-то забавную полуулыбку на уста Элеоноры. Чѣмъ это объяснить? Не-уже-ли леди Пенрайнъ внутренно сознавала передъ собой превосходство герцогини? Быть не можетъ. Тибби задумалась надъ этой полуулыбкой и рѣшилась, во что бы ни стало, привести свои сомнѣніи въ надлежащую ясность.
Втретьихъ, леди Пенрайнъ была теперь почти-всегда въ самомъ-веселомъ расположеніи духа. Тибби полагала, что этого никакъ нельзя было объяснить неожиданнымъ возвращеніемъ богатства, и мысли ея на этотъ разъ состояли въ совершеннѣйшемъ разладѣ съ понятіями леди Макфарренъ, которая, наперекоръ убѣжденіямъ графини Пибльзъ, доказывала, что вся эта благодѣтельная перемѣна въ душѣ Элеоноры должна была произойдти вслѣдствіе возвышенія курса на денежномъ рынкѣ.
Леди Макфарренъ была настоящею Данаей въ своемъ сердцѣ, хотя Юпитеръ, по всей вѣроятности, отказался бы засвидѣтельствовать этотъ фактъ. Она знала и была увѣрена, что нѣтъ въ мірѣ огорченій, отъ которыхъ нельзя было бы найдти достаточнаго утѣшенія въ трехпроцентныхъ фондахъ. Поставляя себя въ положеніе Элеоноры, леди Макфарренъ разсуждала, что мистеръ Линдсэ, какъ вѣстникъ золотой благостыни, долженъ былъ, по естественному ходу вещей, пользоваться самымъ благосклоннымъ вниманіемъ леди Пенрайнъ. Но Тибби понимала съ удовлетворительною ясностью, что въ глазахъ Элеоноры не все то золото, что блеститъ, и если она дѣйствительно оказывала нѣкоторую благосклонность къ мелкому торгашу ніъ Квебека, такъ и я это была, безъ-сомнѣнія, другія, болѣе-основательныя побужденія и причины.
Вскорѣ повстрѣчалось различныя обстоятельства, изумившія Тибби. Однажды она вошла въ оранжерею, гдѣ стояли мистеръ Лнидсэ и Элеонора, между-тѣмъ-какъ Санди возился около одного растенія.
— Санди, любезный другъ, сказалъ Давидъ Стюартъ: — ты слишкомъ стѣснилъ стволъ этого кактуса: ему здѣсь некуда будетъ развернуть своихъ листьевъ.
— Э, полноте, сударь! отвѣчалъ Санди: — въ Индіи мы, бывало, еще меньше церемонились съ этими кактусами, а они разростались-себѣ, такъ-что любо-дорого посмотрѣть!
Давидъ хотѣлъ-было что-то сказать, но, замѣтивъ Тибби, остановился. Леди Пибльзъ отвѣчала на его поклонъ съ необыкновенною холодностью. Ей показался слишкомъ-страннымъ этотъ разговоръ между американскимъ купцомъ и шотландскимъ слугою: дѣло ясное, что они были когда-то знакомы.
Въ другой разъ, Давидъ читалъ вслухъ для дамъ, сидѣвшихъ вечеромъ за работой. Онъ читалъ очень — хорошо, и герцогиня Ланаркская кокетливо попросила его «усладить маленькое общество» музыкальными тонами шекспировыхъ сонетовъ. Тябби чувствовала наклонность къ зѣвотѣ; леди Макфарренъ, съ совершеннѣйшимъ равнодушіемъ, читала про-себя какую-то газету, и потомъ ушла спать. Герцогъ Ланаркскій, на противоположномъ концѣ гостиной, разсуждалъ о какихъ-то государственныхъ проектахъ съ лордомъ Пибльзомъ и мистеромъ Малькольмомъ.
Давидъ читалъ по порядку одинъ сонетъ за другимъ, дѣлая повременамъ объясненія для Элеоноры и герцогини. Вдругъ его голосъ за дрожалъ и принялъ самую трогательную интонацію: было ясно, что чтецъ напрасно старался побѣдить внутреннее волненіе, пробужденное въ немъ какою-то поэтическою картиной. Тибби удержала зѣвокъ, прислонивъ руку къ своему ргу, и принялась слушать съ напряженнымъ вниманіемъ. Давидъ читалъ:
«Твое нѣжное соболѣзнованіе смываетъ съ моего чела пятно позора, которымъ заклеймила меня равнодушная толпа. Какая нужда что думаютъ обо мнѣ эти люди? Уменъ я или глупъ, добръ или золъ въ ихъ глазахъ — развѣ это не всё-равно? Ты единственный мой другъ и союзникъ, и въ тебѣ одной — вся моя вселенная!»
Ни взоромъ, ни тѣлодвиженіями Давидъ не обнаружилъ никакого особеннаго сочувствія къ послѣднимъ словамъ этого сонета; но бѣдняжка Элеонора на минуту оторвала глаза отъ своей работы и взглянула на чтеца. Элеонора взглянула на него! О, сколько любви и состраданія выражалось въ этомъ взглядѣ! Тибби замѣтила это своими зелеными глазами, жгучими и проницательными. Съ этой минуты она перестала зѣвать и продумала всю ночь о странныхъ отношеніяхъ мистера Линдсэ къ леди Пейрайнъ.
Еще, вечеромъ также, Давида попросили нѣтъ, и онъ пропѣлъ неаполитанскую арію, которую угадала Тибби. Она сказала:
— Интересно было бы знать, мистеръ Линдсэ, откуда вы достали эту пѣсню.
— Почему васъ это интересуетъ? спросилъ Давидъ безпечнымъ тономъ.
— Да потому собственно, что этой мелодіи никто здѣсь не знаетъ, кромѣ леди Маргареты Фордайсъ, которая вывезла ее изъ Италіи.
Давидъ нисколько не смѣшался. Онъ безпечно перевернулъ нѣсколько листовъ къ нотной книгѣ герцогини, и сказалъ:
— Тутъ ничего нѣтъ удивительнаго: пѣсни, вы знаете, путешествуютъ по всему міру, и эта мелодія у насъ всѣмъ извѣстна въ Квебекѣ. Я зналъ, что услышу ее и въ Шотландіи.
Но Элеонора опять измѣнила себѣ, устремивъ въ одно и то же время безпокойный и робкій взглядъ на Тибби и мнимаго купца изъ Квебека. Отвѣтъ Давида, разумѣется, не удовлетворилъ графиню Пиблизъ.
Но самые лучшіе колосья въ снопъ Тибби представилъ мистеръ Малькольмъ, который все еще, быть-можетъ, одинъ изъ всѣхъ, считалъ графиню Пибльзъ образцомъ всѣхъ возможныхъ совершено! въ. Дѣйствуя по ея наущенію, онъ принялся разспрашивать Давида, почему онъ называется Линдсэ, такъ-какъ не оказывалось сомнѣнія, что это была шотландская фамилія.
— Я того мнѣнія, сэръ, что ваши предки, по всей вѣроятности, выѣхали изъ Шотландіи, заключилъ мистеръ Малькольмъ.
Отвѣтъ Давида былъ довольно-смѣлъ. Онъ сказалъ; легко можетъ статься, что предки его составляли отрасль извѣстной шотландской фамиліи; но ужь такъ давно поселились они въ Америкѣ, что и забыли о своемъ первоначальномъ происхожденіи. Во всякомъ случаѣ, не велика честь для шотландскихъ Линдсэ, если найдутъ они въ Америкѣ своихъ однофамильцевъ. Затѣмъ онъ подошелъ къ книжному шкафу и началъ разсматривать родословную книгу пэровъ.
— Онъ, видите ли, происходитъ по прямой линіи отъ нашихъ Ливсэ Вульси Линдсе, замѣтилъ лордъ Пибльзъ, улыбаясь на Элеонору. — Мы вотъ скоро запишемъ его въ нашу родословную, не такъ ли, миледи?
Но Тибби сдѣлала своему супругу строжайшій выговоръ за эту шутку. Должно замѣтить, что, по выходѣ замужъ, она перестала восхищаться остроуміемъ подагрика и безъ милосердія обрывала его на каждой фразѣ. Остановленный и теперь, лордъ Пибльзъ спѣшилъ перемѣнить разговоръ. Онъ обратился къ мистеру Малькольму и спросилъ, чего, по его мнѣнію, можетъ стоить Донлисъ.
— А развѣ Донлисъ опять поступаетъ въ продажу? спросила Элеонора.
— Да. Я думала, что вы уже знаете объ этомъ, сказала Тибби. — Мать моя терпѣть не можетъ этого мѣста; скука тутъ страшная! Теперь, послѣ моего выхода замужъ, матушка желаетъ поселиться въ Эдинбургѣ и предлагаетъ лорду Пибльзу купить это помѣстье для охотничьихъ сезоновъ; но лордъ Пибльзъ — не большой охотникъ, я надѣюсь. Что жь касается до меня, я ненавижу Донлисъ, какъ безплодную пустыню. Пусть сбываютъ его съ рукъ мимо насъ.
— А вотъ бѣдный мистеръ Стюартъ считалъ это мѣсто настоящимъ земнымъ раемъ, сказалъ мистеръ Малькольмъ съ глубокимъ вздохомъ: — на этотъ разъ я вполнѣ раздѣляю его мнѣніе.
— Зачѣмъ же онъ не приставилъ къ нему шерифа съ пламеннымъ оружіемъ? подхватила Тибби съ презрительнымъ смѣхомъ. — Но вмѣсто этой стражи, покойникъ предпочелъ взять отъ моего отца пачку банковыхъ билетовъ и отправиться въ Италію.
— Не могу понять, какъ это онъ ухитрился промотать такую пропасть денегъ, сказалъ лордъ Пибльзъ.
— Да, это тѣмъ болѣе непонятно, что покойникъ, по обыкновенію, не платилъ своихъ долговъ, дополнила Тибби.
— Онъ былъ очень-безпечный человѣкъ, сказалъ мистеръ Малькольмъ; — и притомъ, вы помните, что большая часть его доходовъ поглощена этой несчастной страстью къ статуямъ и картинамъ. Онъ бросалъ деньги зажмуря глаза, какъ сумасшедшій. Въ послѣдніе годы своей жизни, онъ, какъ вамъ извѣстно, совсѣмъ потерялъ разсудокъ; и если взять во вниманіе, что, при разстроенныхъ обстоятельствахъ, должно имѣть голову крѣпкую и кровь свѣжую, то немудрено, что мистеръ Стюартъ совсѣмъ разорилъ наслѣдіе своихъ отцовъ и довелъ почти до нищеты свое осиротѣлое семейство. Да, онъ былъ очень-безпеченъ.
— Безпеченъ! повторила Тибби нетерпѣливымъ тономъ. — Право, я не понимаю, мистеръ Малькольмъ, какъ человѣкъ съ вашимъ умомъ позволяетъ себѣ такія выраженія. Безпеченъ! скажите лучше, что старикъ просто былъ пьяница и плутъ.
— Можетъ-статься, леди Пибльзъ, что я употребилъ тутъ несовсѣмъ-точное выраженіе, смиренно замѣтилъ мистеръ Малькольмъ: — и я ни въ какомъ случаѣ не смѣю противорѣчить вамъ, миледи; но все же мнѣ кажется, не мѣшаетъ помнить, что этотъ человѣкъ разорился и умеръ — помяни Богъ его грѣшную душу! и всѣ члены семейства разсѣялись или совсѣмъ исчезли съ лица земли. Къ-тому же, я былъ обласканъ въ дѣтствѣ его супругой, которая, во всѣхъ отношеніяхъ, была превосходная леди. Вотъ по этимъ-то причинамъ, мнѣ слишкомъ-трудно дѣлать жесткіе отзывы о покойномъ мистерѣ Стюартѣ.
— Какой вздоръ! подхватила Тибби съ выраженіемъ очевиднаго отвращенія. — Пьянство всегда пьянство, и плутовство всегда останется плутовствомъ, какова бы ни была жена этого человѣка, добра или зла, благосклонна къ вамъ или нѣтъ. Впрочемъ, было время, когда эта превосходная леди слишкомъ-высоко поднимала свою голову, и ужь только подъ-конецъ опустила ее довольно низко.
— Да, леди Пибльзъ, она опустила ее въ могилу и — благодареніе Небу! леди Стюартъ не можетъ теперь слышать всѣхъ этихъ жесткихъ словъ, сказалъ мистеръ Малькольмъ съ выраженіемъ, довольно-близкимъ къ горькому упреку. — Да и кто, желалъ бы я знать, вспомнитъ, безъ сердечнаго умиленія объ этой благороднѣйшей и великодушной…
Но тутъ мистеръ Малькольмъ прикусилъ языкъ. Тибби бросила на него такой искрометный взглядъ, исполненный отвращенія и досады, что робкій джентльменъ, привыкшій къ безусловному повиновенію, отложилъ всякое намѣреніе продолжать свой панегирикъ въ пользу покойной мистриссъ Стюартъ.
— Ну, конечно, сказалъ мистеръ Малькольмъ: — все это нисколько не можетъ служить къ оправданію безразсудныхъ поступковъ этого человѣка; и вы справедливо изволили замѣтить, леди Пибльзъ, что пьяницу должно считать не иначе, какъ пьяницей. Правда и то, что если человѣкъ не платитъ своихъ долговъ и продолжаетъ между-тѣмъ вести расточительную жизнь, то его, разумѣется, должно называть тѣмъ именемъ, которое вы сейчасъ произнесли, миледи.
— Сейчасъ я произнесла — какъ это мило! вскричала Тибби, передразнивая своего отставнаго обожателя. — Весь свѣтъ называлъ его обманщикомъ и плутомъ, назвала и я — новаго тутъ, надѣюсь, ничего нѣтъ. Отецъ мой хорошо зналъ дѣла этого человѣка. Всѣ эти Стюарты безчестятъ только фамилію Стюарта. Самое дѣло, по поводу имѣнія леди Пенрайнъ, дѣло, которое вы устроивали недавно въ конторѣ моего брата, должно бы принести васъ къ этому заключенію. Повторяю еще, что пьяница Стюартъ былъ старый плутъ, и кровь этого плута течетъ въ жилахъ его сына. Вотъ вамъ и все.
Герцогъ Ланаркскій поспѣшилъ присоединяться къ этой группѣ: до его слуха долетѣло нѣсколько отрывочныхъ фразъ, которыя, какъ онъ думалъ, должны были произвести непріятное впечатлѣніе на Элеонору. Давидъ Стюартъ слышалъ также всѣ эти рѣчи. При послѣднихъ словахъ, онъ обернулся и хотѣлъ что-то сказать, но въ эту минуту нѣжная рука ухватилась за его плечо, и нѣжный голосъ прошепталъ ему на ухо: «будьте благоразумны, Давидъ!» Тибби подмѣтила жестъ и видѣла, что какія-то слова были произнесены; но она не могла ихъ разслышать. Были, кромѣ Тибби, и другіе свидѣтели этого страннаго приключенія. Герцогъ Ланаркскій замѣтилъ движеніе Элеоноры, и благородное лицо его съ пытливымъ изумленіемъ обратилось къ Давиду.
— Всѣ мы, болѣе или менѣе, жестоко отзываемся о проступкахъ, которыхъ не понимаемъ, сказалъ онъ ласковымъ тономъ Маргареты, усаживаясь подлѣ Элеоноры.
Защищайся, Давидъ Стюартъ! Защити память этого добраго, гостепріимнаго, легкомысленнаго отца, любимаго тобою при всѣхъ его заблужденіяхъ, отъ которыхъ ты пострадалъ больше всѣхъ на свѣтѣ!
Защити его память, ты, который знаешь лучше всѣхъ, что отецъ твой пострадалъ не столько отъ своей безразсудной расточительности. сколько отъ коварныхъ распоряженій коммиссіонера и адвоката, которому были ввѣрены его дѣла и который построилъ свое собственное счастье на развалинахъ чужаго благосостоянія. И вотъ теперь, дочь этого человѣка осмѣливается въ твоихъ глазахъ позорить несчастную жертву легкомысленной довѣрчивости: защити же, Давидъ Стюартъ, своего отца! Защити память супруга, къ которому великодушная мать твоя была привязана всѣмъ своимъ сердцемъ и всею душою. Свидѣтельница всѣхъ его слабостей и недостатковъ, она, при всемъ этомъ, свято хранила въ-отношеніи къ нему свои обѣты, произнесенные предъ алтаремъ Божіимъ: еще ли ты, ради своей добродѣтельной матери, не станешь защищать своего отца? Опомнись, Давидъ Стюартъ!
Блѣдный, раздраженный и разстроенный мистеръ Ліинсэ изъ Квебека пролепеталъ дрожащимъ тономъ слѣдующія слова:
— Другъ мой Стюартъ былъ бы весьма-непріятно изумленъ, еслибъ услышалъ такой строгій судъ о своемъ отцѣ изъ устъ дочери мистера Питера Кристисона: Давидъ Стюартъ, сколько мнѣ извѣстно, рѣшительно думаетъ, что дѣла его отца пошли бы гораздо-правильнѣе, еслибъ они были въ другихъ рукахъ.
— Безъ-сомнѣнія, сказала Тибби, краснѣя отъ злости: — и собственныя дѣла Давида Стюарта пошли бы правильнѣе, еслибъ они были въ другихъ рукахъ. А вы хорошо знаете мистера Стюарта?
И въ зеленыхъ глазахъ Тибби заискрилось рѣшительное презрѣніе.
— Довольно-хорошо, леди Пибльзъ, отвѣчалъ Давидъ: — и мнѣ извѣстно, что хотя, при настоящихъ обстоятельствахъ, никто не можетъ защищать друга моего, Стюарта, съ удовлетворительнымъ успѣхомъ, однакожь онъ нисколько не заслуживаетъ такихъ непріязненныхъ отзывовъ отъ особъ, которыя незнакомы съ нимъ лично.
— Будьте такъ добры, герцогиня, съиграйте намъ что-нибудь на арфѣ: всѣ желаютъ васъ слушать, сказалъ мистеръ Малькольмъ взволнованнымъ голосомъ, обращаясь къ герцогинѣ Ланаркской, смотрѣвшей съ неописаннымъ изумленіемъ на злое лицо Тибби. Въ большихъ глазахъ ея свѣтлости на этотъ разъ выражались всѣ признаки гнѣва.
— Съиграй, душенька, сказалъ герцогъ: — музыкальная мелодія во всякомъ случаѣ пріятнѣе размолвки. Спой намъ этотъ прекрасный маршъ съ аккомпаниментомъ арфы. Леди Пенрайнъ, я увѣренъ, не откажется помочь тебѣ. Мистеръ Линдсэ, не хотите ли партію въ шахматы?
Разстроивъ такимъ-образомъ маленькій кружокъ, герцогъ удалился на противоположный конецъ комнаты. Герцогиня и мистеръ Стюартъ пошли къ музыкальному инструменту. Поднявъ свои бархатные глазки на Давида, ея свѣтлость проговорила трогательнымъ тономъ:
— Такая непріятная женщина, право! Кто бы могъ подумать, что она станетъ въ вашемъ присутствіи оскорблять джентльмена, съ которымъ вы и Элеонора состоите въ дружескихъ сношеніяхъ! Элеонора, я знаю, никогда не жаловалась на мистера Стюарта, нѣтъ нужды, что онъ дурно распорядился ея имѣніемъ: какая же нужда этой женщинѣ до джентльмена, который все-таки — кто что ни говори — оказался честнымъ человѣкомъ? Я увѣрена, мистеръ Линдсэ, что вы, уѣзжая изъ Шотландіи, будете всѣхъ насъ считать большими варварами.
И герцогиня бросила на своего собесѣдника такой ласковый и нѣжный взглядъ, что мистеръ Стюартъ долженъ былъ убѣдиться положительнымъ образомъ, что хорошенькая леди въ шелковомъ платьицѣ и съ тальей сильфиды, никакъ не можетъ принадлежать къ разряду всѣхъ этихъ варваровъ на шотландской землѣ. Герцогъ, несказавъ больше ничего, сѣлъ молча за шахматную доску; вскорѣ присоединился къ нему и мистеръ Линдсэ. Я не думаю, чтобъ кто-нибудь изъ этихъ двухъ джентльменовъ могъ удовлетворительно объяснить свои разнообразные ходы, которые, по всей вѣроятности, дѣлались наудачу, и, конечно, никто изъ нихъ не понималъ, какъ это случилось, что одинъ далъ другому шахъ и матъ.
Не думаю также, чтобъ сочинитель музыкальной мелодіи могъ въ настоящую минуту удовлетвориться ея выполненіемъ, когда дрожащіе пальчики Элеоноры прикасались къ клавишамъ фортепьяно и герцогиня принялась извлекать гнѣвные звуки изъ струнъ арфы. Впродолженіе этой игры, ея свѣтлость занималась рѣшеніемъ вопроса: къ какой стати лорду Пибльзу вздумалось жениться на злой старой дѣвкѣ, лишенной всякаго сочувствія къ ближнимъ?
Тибби унижена — нѣтъ! просимъ извинить: Тибби торжествовала! Ей суждено было разъѣзжать съ тріумфомъ по всѣмъ сценамъ этого міра, и она всегда была горда, какъ даннекерова статуя Аріадны.
ГЛАВА XXXVI.
Безпокойства.
править
Было воскресенье. Сэра Стефена Пенрайна ожидали домой на слѣдующій день. Элеонора и Давидъ Стюартъ оставались вдвоемъ. Ихъ фальшивое положеніе становилось очевиднѣе, по мѣрѣ того, какъ приближалось возвращеніе хозяина дома. Не было ни любви, ни взаимной довѣренности между Элеонорой и ея супругомъ; при-всемъ-томъ, роль, которую надлежало разъигрывать въ присутствіи сэра Стефена, крайне не нравилась леди Пенрайнъ. Никакихъ опасеній, казалось, не могло быть: сэръ Стефенъ не станетъ, конечно, разспрашивать, что это за человѣкъ мистеръ Линдсэ. Его извѣстили, что это былъ купецъ изъ Квебека, пріѣхавшій въ Англію и Шотландію устроивать дѣла отъ имени мистера Стюарта изъ Америки, отъ имени мистера Вестона, отправившагося въ Индію, и отъ имени семейства мистера Невиля, которое всегда жило въ Индіи. Сэръ Стефенъ повѣрилъ этому извѣстію, и не было ни малѣйшаго повода подозрѣвать, что съ его пріѣздомъ послѣдуетъ непріятное открытіе псевдонима. И, однакожь, тайна этого рода лежала тяжелымъ бременемъ на сердцѣ Элеоноры. Eit должно встрѣтить своего мужа съ обманомъ на устахъ, и она должна представить ему гостя, который, въ сущности дѣла, былъ не иное что, какъ самозванецъ. Это слишкомъ-досадно, больно, невыносимо. Элеонора не видѣла причины, почему бы Давиду не облегчить ее отъ этого безплоднаго бремени, почему бы, безъ дальнѣйшихъ хлопотъ, не объясниться ему передъ ея мужемъ въ такомъ тонѣ:
«Я не хотѣлъ, ожидая насъ здѣсь, сдѣлаться предметомъ враждебнаго любопытства между всѣми этими людьми, которые, болѣе или менѣе, знакомы съ прошедшею исторіею моей жизни; но дѣло въ томъ, что я самъ Давидъ Стюартъ, и я лично прибылъ сюда для необходимыхъ объясненій относительно суммы, вручаемой теперь нашей супругѣ».
О, какая отрада была бы для Элеоноры, еслибъ Давидъ отважился на это объясненіе! Она пристально наблюдала его физіономію, когда онъ сидѣлъ передъ ней. погруженный въ мрачное раздумье. И думалъ онъ не о своемъ фальшивомъ имени, не о злосчастной прошедшей судьбѣ — нѣтъ! всѣ мысли Давида были теперь устремлены на одинъ только пунктъ, что вотъ пришло наконецъ время, когда онъ долженъ увидѣть мужа Элеоноры, этого страннаго мужа, о которомъ запрещено ему разсуждать, и съ которымъ Элеонора очевидно не была счастлива. Онъ самъ ввѣрилъ ея судьбу этому загадочному человѣку, когда бѣжалъ отъ своего поста: кто жь и каковъ былъ онъ, властитель Элеоноры? Желаніе увидѣть сэра Пенрайна сдѣлалось лихорадочнымъ ощущеніемъ въ сердцѣ Давида Стюарта.
Когда они сидѣли такимъ образомъ и молчали, дверь гостиной отворилась и вошла леди Макфарренъ — въ чепчикѣ, ботинкахъ и огромной шали. Все это, конечно, женскіе наряды; но при первомъ взглядѣ на вошедшую особу, вы бы невольно подумали, что леди Макфарренъ облеклась въ латы, панцырь и кольчугу, какъ древній рыцарь, готовый вызвать васъ на поединокъ въ чистомъ полѣ — такъ мало было женственнаго въ ея костюмѣ. Даже зонтикъ, обыкновенно — употребляемый прекраснымъ поломъ для защищенія нѣжнаго личика отъ знойныхъ лучей, измѣнилъ свое приложеніе въ рукахъ этой могучей леди: закрытый и свернутый, онъ служилъ для нея оборонительнымъ жезломъ противъ бунтующихъ собакъ; по, въ открытомъ видѣ, зонтикъ рисовался передъ леди Макфарренъ грознымъ щитомъ одного изъ оссіановскихъ героевъ. Совсѣмъ не думая обороняться противъ солнца, этого слишкомъ-неопаснаго врага, безстрашная леди мужественно выступала противъ неугомоннаго вѣтра, котораго буйные и дерзкіе порывы весьма-часто обрисовывали во всей красотѣ величественныя формы сестрицы сэра Стефена, развѣвая складки ея прекраснаго тартановаго платья. И этотъ тартанъ — nota bene! — леди Макфарренъ благоизволила носить безъ всякой лишней подбивки и безъ этого «смѣшнаго груза», называемаго волосяною юбкой. Я нахожу, что въ этомъ послѣднемъ случаѣ леди Макфарренъ поступала весьма-основательно и благоразумно, и я не вижу никакихъ причинъ, оправдывающихъ повсемѣстное употребленіе юбки въ европейскомъ женскомъ костюмѣ; и будь я законодательницею моды, классическій костюмъ древнихъ Гречанокъ съ ихъ складками каріатидскаго драпри снова, nemine coniradicenie, получилъ бы обширное право гражданства въ модномъ свѣтѣ. Но какъ до-сихъ-поръ еще никто не сдѣлалъ меня законодательницею моды, и какъ юбки еще продолжаютъ господствовать во всѣхъ странахъ Европы, то, на этомъ основаніи, позволяется вывести справедливое заключеніе, что костюмъ леди Макфарренъ былъ болѣе приличенъ мужскому, чѣмъ женскому полу, и можно было подумать, что ея тартанъ служилъ переходомъ къ той части мужскаго костюма, которая, въ порядочномъ англійскомъ обществѣ, никогда не называется своимъ собственнымъ именемъ. Впрочемъ, что жъ тутъ удивительнаго? Леди Эстеръ Стенгопъ всегда носила этотъ непроизносимый у Англичанъ костюмъ, какъ, по-крайней-мѣрѣ, увѣряетъ насъ мистеръ Кинглэйкь въ своихъ путевыхъ запискахъ; но и леди Стенгопъ, принимая европейскихъ гостей, всегда прикрывалась многочисленными складками кисейной туники.
Итакъ, леди Макфарренъ стояла на порогѣ, и подлѣ нея стояла Тибби, такъ же одѣтая для прогулки. Впрочемъ, говоря о Тибби, никакъ нельзя сказать, что она была одѣта: такое вульгарное выраженіе могло только относиться къ леди Макфарренъ. Нѣтъ! леди Пибльзъ была разряжена въ-пухъ, какъ настоящая графиня девятнадцатаго вѣка, способная озадачить своимъ костюмомъ первѣйшую французскую модистку. Атласъ и бархатъ служили фундаментомъ этого костюма, между-тѣмъ какъ валансьенскія кружева составляли его верхнюю надстройку.
Онѣ стояли на порогѣ и обѣ смотрѣли въ комнату самыми зловѣщими глазами.
— Готовы ли вы, леди Пенрайнъ? сказала вооруженная золовка. — Или вы позабыли, сударыня, что сегодня должно идти въ церковь?
— Нѣтъ, я еще не готова. Не-уже-ли такъ поздно? сказала Элеонора, взглянувъ на часы.
— Неслишкомъ-поздно, проговорила леди Макфарренъ сухимъ тономъ: — хотя вы, кажется, не обращаете большаго вниманія на время. Однакожъ, намъ далеко идти, и я думала, чѣмъ раньше мы соберемся, тѣмъ лучше. Леди Пибльзъ и я пойдемъ вѣроятно однѣ. У герцогини разболѣлась голова и, кажется, она вовсе не расположена идти: у нѣкоторыхъ особъ, какъ я замѣтила, всегда болитъ голова въ извѣстный день недѣли.
— Ну, такъ мы и пойдемъ однѣ, сказала Тибби: — мистеръ Малькольмъ будетъ нашимъ кавалеромъ. А вы соберетесь, когда вамъ вздумается, и я полагаю, что вамъ нѣтъ особенной надобности торопиться.
Прощальный взглядъ Тибби и безцеремонный ея смѣхъ, при выходѣ изъ комнаты, дополнили значеніе ироніи, скрытой въ послѣднихъ ея словахъ.
Элеонора покраснѣла и опустила глаза въ землю. Странная тѣнь безпокойства и раздражительности промелькнула въ ея манерѣ, когда, послѣ короткой паузы, она обратилась къ своему собесѣднику, говоря торопливымъ, быстрымъ и прерывистымъ тономъ, обличавшимъ ея внутреннее волненіе:
— Дорога дальняя въ-самомъ-дѣлѣ: я совсѣмъ забыла. Пасторъ нашъ, мистеръ Грейгъ, будетъ сегодня говорить проповѣдь не въ замкѣ, а въ Гаррикѣ. Онъ попеременно совершаетъ по воскресеньямъ богослуженіе то у насъ, то въ другомъ помѣстьѣ, тамъ, за холмомъ, въ большомъ амбарѣ, который принадлежитъ одному изъ главныхъ фермеровъ, потому — что церкви еще нѣтъ въ Гаррикѣ. Здѣшніе помѣщики, лордъ Гленситтартъ и Камбелль обращались къ сэру Стефену за содѣйствіемъ къ сооруженію храма, и герцогъ Ланаркскій, кажется, ужь подписался на значительную сумму; но всѣ они, сверхъ того, ожидаютъ еще содѣйствія отъ правительства, потому-что здѣшній край очень населенъ. Объ этомъ ужь давно идутъ переговоры, а церкви между-тѣмъ нѣтъ-какъ-нѣтъ.
Элеонора остановилась; но Давидъ Стюартъ, казалось, не замѣтилъ этого. Облокотившись на каминную полку, онъ продолжалъ смотрѣть на огонь, который почти загасъ въ каминѣ.
Корзина сосновыхъ щепокъ стояла но одну сторону очага; Элеонора стала на колѣни, и бросила двѣ-три щепки въ перегоравшій пепелъ. Вспышка яркаго пламени пробудила ея собесѣдника отъ глубокой думы.
— Какъ вы задумались, Давидъ! сказала Элеонора, бросивъ робкій взглядъ на его лицо.
Давидъ Стюартъ улыбнулся, и то была старая озабоченная улыбка, которая такъ часто тревожила память Элеоноры. Онъ отворотился отъ нея и подошелъ къ окну.
— Въ комнатѣ слишкомъ-жарко, сказалъ онъ: — посмотрите, какое великолѣпное осеннее солнце! Надѣньте шляпку, и пойдемте за этими ханжами: надобно догнать ихъ.
Элеонора вышла изъ комнаты, чтобъ докончить свой незатѣйливый туалетъ. Она придумывала теперь, какимъ бы способомъ отклонить отъ себя незаслуженное осужденіе, которому очевидно подвергали ее леди Макфарренъ и Тибби. Въ чемъ же она провинилась передъ ними? Что онѣ думали? Что подозрѣвали? Элеонора вздохнула подъ бременемъ своей тайны; но, увы! какимъ бы негодованіемъ запылало ея сердце, еслибъ могла она дознаться, въ чемъ состояла дѣйствительная догадка этихъ превосходныхъ леди! Какимъ бы изумленіемъ и страхомъ была поражена она, еслибъ вспало ей на умъ, что леди Макфарренъ и леди Пибльзъ, послѣ взаимнаго совѣщанія, продолжавшагося побольше полчаса, пришли къ несомнѣнному заключенію, что мистеръ Линдсэ изъ Квебека былъ любовникомъ Элеоноры! Любовникомъ — да. И это слово онѣ приняли не въ томъ неопредѣленномъ значеніи, какое оно, въ смыслѣ обожателя, имѣетъ на англійскомъ языкѣ — нѣтъ! — леди Макфарренъ и Тибби, во всемъ объемѣ, сообщили ему тотъ парижскій смыслъ, который проводитъ яркую нравственную черту разграниченія между amoureux и amant!
Шотландская Даная, какъ мы сказали, сначала сильно сомнѣвалась въ равнодушіи къ деньгамъ молодой леди Пенрайнъ; но теперь, доказательства Тибби получили въ ея глазахъ рѣшительный характеръ. Леди Макфарренъ убѣдилась положительно и окончательно, что возвращеніе имѣнія не могло быть единственнымъ источникомъ наслажденій для ея молодой снохи, и пропуская всѣ побочныя обстоятельства, еще бывшія предметомъ соображеній Тибби, она вдругъ разрубила гордіевъ узелъ лаконическимъ рѣшеніемъ, что счастливая любовная интрига поглотила всѣ мысли Элеоноры и произвела постоянную веселость въ ея сердцѣ. Что Элеонора знакома была прежде съ мистеромъ Линдсэ, это — фактъ, неподверженный на малѣйшему сомнѣнію; но гдѣ она съ нимъ познакомилась, какъ и при какихъ обстоятельствахъ, это покамѣстъ составляло еще проблему для достойныхъ леди. Зато было для нихъ ясно, какъ день, что присутствіе въ замкѣ мистера Линдсэ покрывало несмываемымъ позоромъ супружескую честь отсутствующаго сэра Стефена Пенрайна.
Леди Макфарренъ довольно пожила на свѣтѣ и собственные опыты жизни какъ-нельзя-больше утверждали ее въ этихъ догадкахъ. Молодость ея, послѣ выхода за-мужъ, протекала не безъ приключеній и, выражаясь парижскимъ языкомъ, удивительно — снисходительнымъ къ слабостямъ женскаго сердца, мы имѣемъ полное право сказать, что достойная Шотландка avait une jeunesse orayeuse. Еслибъ всѣ эти сосны и ели, склонившіяся надъ озеромъ въ Гленкаррикѣ, могли свидѣтельствовать живымъ словомъ обо всёмъ, что происходило подъ ними встарину, свѣтъ узналъ бы множество интересныхъ исторій, которыя до-сихъ-поръ, къ-счастью для леди Макфарренъ, остаются погруженными въ глубокой тайнѣ. Даже Донлисъ — столько униженный и обезславленный Донлисъ — могъ бы кое-что сказать о похожденіяхъ мистера Интера Кристсона, о которыхъ никогда не знала и не догадывалась его законная жена, занятая хлопотами по хозяйству. Какъ послѣдній цѣнитель и обожатель прелестей шотландской Данаи, мистеръ Питеръ Кристисонъ получилъ отъ нея много сердечныхъ залоговъ, которыхъ сумма тщательно скрывалась подъ спудомъ отъ глазъ свѣта. Что и самъ онъ не остался въ долгу, это ужь само — собою разумѣется. По его наставленіямъ и совѣтамъ, старикъ Пенрайнъ, собираясь на вѣчное жилье, передѣлалъ свое духовное завѣщаніе, по которому его лучшее помѣстье перешла во владѣніе возлюбленной его дочери: вотъ почему сэръ Стефенъ, бывшій тогда еще мальчикомъ, и не могъ получить Гленкаррика по кончинѣ своего отца. Были еще и другія, болѣе или менѣе значительныя одолженія со стороны мистера Питера Кристисона, которыя всѣ, вмѣстѣ взятыя, убѣждали очевиднѣйшимъ образомъ, что шотландскій коммиссіонеръ и адвокатъ стоялъ на самой дружеской ногѣ съ своей сосѣдкой по имѣнію. Все эти опыты жизни, но естественному ходу вещей, водворили въ душѣ леди Макфарренъ непоколебимую увѣренность въ общей слабости женскаго пола. Вообще была она крайне-легковѣрна, какъ-скоро рѣчь шла о проступкахъ той или другой леди, и никогда почти не вѣрила она добродѣтелямъ женщинъ. Составивъ такимъ — образомъ невыгодное понятіе обо всѣхъ своихъ сестрахъ, разсѣянныхъ по земному шару, она мигомъ, при первомъ представившемся случаѣ, подвела подъ эту категорію и Элеонору. На этомъ основаніи, леди Макфлрренъ твердо рѣшилась сообщить своему брату все, что было ей извѣстно о его женѣ, подозрѣваемой въ тѣхъ же слабостяхъ, какимъ сама была подвержена въ лучшую эпоху своей жизни. Она изострила свой языкъ наподобіе бритвы и сообщила змѣиное жало своимъ рѣчамъ. Изготовившись такимъ-образомъ, леди Макфарренъ выпрямилась во весь станъ на своемъ мягкомъ креслѣ и еще разъ принялась обдумывать, какъ бы убѣдительнѣе вразумить сэра Стефена и краснорѣчивѣе доказать, что его обманывали, какъ дурака, съ первой минуты до послѣдней.
Тибби между-тѣмъ, проникнутая торжественнымъ величіемъ, утопала въ океанѣ блаженства, и посторонній наблюдатель съ изумленіемъ могъ бы замѣтить, какое безчисленное множество искръ вылетѣло изъ ея зеленыхъ глазъ, когда принялась она взвѣшивать на досугѣ всю важность открытія, сообщеннаго ею леди Макфарренъ. Не будетъ никакого преувеличенія, если мы скажемъ, что Тибби была теперь въ положеніи тигрицы, готовой схватить и удушить давно-преслѣдуемую добычу.
Въ такомъ положеніи были дѣла наканунѣ возвращенія сэра Стефена. Никогда еще и никто изъ всѣхъ старинныхъ обитателей джентльменскаго замка не ожидалъ своего владѣльца съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ эти двѣ достойныя представительницы шотландскихъ леди.
Медленными и нерѣшительными шагами грустная Элеонора возвращалась въ гостиную, обдумывая, въ свою очередь, какъ бы ей уговорить Давида открыть свое настоящее имя при первой встрѣчѣ съ ея супругомъ.
— Какъ долго вы одѣвались! сказалъ онъ, когда, наконецъ, они вышли на открытое поле, освѣщенное яркими лучами полуденнаго солнца. — Я былъ почти увѣрена, что увижу насъ въ блистательномъ костюмѣ Тавиѳы, графини Пибльзъ. Не-уже-ли вамъ нужно было полчаса времени, чтобъ надѣть эту соломенную шляпку?
— Вы рѣшительно сердиты на леди Пибльзъ, по я право не знаю, за что, сказала Элеонора. — Она зла, можетъ-быть, оттого, что всѣ привыкли ненавидѣть ее, и вы понимаете, что тяжело жить безъ друзей на этомъ свѣтѣ. Впрочемъ, я, вѣроятно, стояла бы съ ней на дружеской ногѣ, еслибъ не было здѣсь Давида Стюарта.
Такое замѣчаніе не требовало отвѣта, и Давидъ не отвѣчалъ ничего. Они шли молча мимо журчащаго ручья, окаймленнаго плакучими ивами, которыхъ вѣтви колыхались при легкомъ дуновеніи вѣтра.
— Мы подоспѣемъ къ самой порѣ, хотя и отправились довольно-поздно, сказала Элеонора, когда они вышли на долину, гдѣ пролегала тропинка мимо устья горнаго потока, который теперь почти весь изсохъ. — Вотъ здѣсь, въ глубокую осень и зимою, образуется довольно-глубокая рѣка; но лѣтомъ она постоянно высыхаетъ, и здѣшніе обыватели прокладываютъ на этомъ мѣстѣ прямую дорогу. Мистеръ Грейгъ, должно-быть, еще не проѣзжалъ здѣсь, потому — что я не вижу слѣдовъ его легкой таратайки. Намъ остается идти не больше десяти минутъ: стоить только взойдти на этотъ берегъ и мы соединимся съ нашими друзьями.
— Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ вы торопитесь, Элеонора? Посидимъ здѣсь подъ тѣнью этихъ березъ, пока, между-тѣмъ, проѣдетъ мастеръ Грейгъ. Къ-чему намъ торопиться на свиданье съ этими друзьями? Пусть они тамъ разсуждаютъ о чемъ угодно — Богъ съ ними! А вамъ не мѣшаетъ присѣсть и отдохнуть. Какой чудный видъ отсюда во всѣ стороны! Посмотрите, какъ явственно обозначается каждый предметъ сквозь эту небесную лазурь. Божественный день! Вотъ, если у насъ хорошіе глаза, вы можете различить тамъ Донлисъ, эту отдаленную блѣдную точку: видите ли мы ее?
Да, она видѣла ее. Они оба любовались молча необъятной перспективой. Элеонора машинально сорвала нѣсколько стебельковъ бѣлаго вереска и гіацинта, и затѣмъ вдругъ обратилась къ своему собесѣднику съ неожиданнымъ вопросомъ:
— Не-уже-ли никакъ нельзя покончить эту безплодную борьбу откровеннымъ признаніемъ сэру Стефену, что вы мистеръ Стюартъ?
— Нельзя. Я не вынесу этого. Да и къ-чему повело бы такое признаніе? Вы знаете, что, послѣ свиданья съ вашимъ мужемъ, я долженъ оставить эти мѣста.
— Какъ? Вы серьезно думаете ѣхать? Зачѣмъ?
— Я перебрался черезъ океанъ единственно для свиданія съ вами, Элеонора. Во что бы ни стало, я долженъ былъ освободиться отъ этой тяжести, сокрушавшей мое сердце. Въ первый же день прибытія сюда, я сказалъ вамъ, Элеонора, что не замедлю своимъ обратнымъ отъѣздомъ. Мой домъ не здѣсь. Богъ — знаетъ, гдѣ онъ.
Въ порывѣ внезапной нѣжности, Элеонора положила свою руку на его плечо.
— Ахъ! какъ вы не видите, сказала она: — что въ жизни еще много было бы для насъ счастья, еслибъ вамъ удалось побѣдить ложный стыдъ отъ своей фамиліи? потому-что — извините — я на считаю этого истиннымъ стыдомъ. Развѣ ничего не значитъ это возвращеніе имѣнія? Развѣ эти восемь лѣтъ страданія и бѣдности — маловажная жертва съ вашей стороны? Заставьте же и другихъ, такъ же какъ и меня, принять сколько-нибудь участія въ нашемъ положеніи. Повѣрьте, въ свѣтѣ еще много добрыхъ людей, и какая-нибудь Тибби — рѣзкое исключеніе изъ обыкновеннаго хода вещей. Оставайтесь, Давидъ, на своей родинѣ и не думайте о чужой сторонѣ, гдѣ вы такъ долго скитались безпріютнымъ странникомъ. Мы можемъ здѣсь видѣться въ Ланаркской Ложѣ, въ Лондонѣ, въ Гленкаррикѣ, и вы попрежнему будете моимъ опекуномъ и другомъ, между-тѣмъ, какъ, уѣхавъ въ Америку, вы снова перестаете существовать для меня. Подумайте объ этомъ. Меня страшно тревожитъ возвращеніе моего мужа. Это еще первая тайна въ моей жизни, и она приводитъ меня въ отчаяніе.
— Точно ли первая, Элеонора? Была у васъ еще тайна, которую вы скрыли, даже отъ меня.
— Отъ васъ? Никогда, никогда!
И она подняла свои откровенные глаза на его лицо, какъ-будто желая объяснить нагляднымъ образомъ, что ни малѣйшей тайны или притворства не могло скрываться въ глубинѣ ея души. Давидъ Стюартъ схватилъ ея руку.
— Въ такомъ случаѣ, откройте же мнѣ, Элеонора, сказалъ онъ съ грустной улыбкой: — откройте завѣтную тайну, которую вы собирались шепнуть мнѣ на ухо въ тотъ страшный день. Кто одержалъ побѣду надъ вашимъ дѣвическимъ сердцемъ? На кого обращены были ваши мысли и чувствованія вашего сердца? Былъ ли онъ и послѣ предметомъ вашихъ сожалѣній? Тосковалъ ли онъ?.. о, какъ онъ долженъ былъ тосковать по васъ! Кого вы любили, Элеонора?
Съ судорожнымъ трепетомъ леди Пенрайнъ уклонилась отъ его взора, отъ быстрыхъ разспросовъ, отъ пожатія его дрожавшей руки; но движенія ея не привели къ желаемой цѣли. Давидъ взглянулъ на нее сперва съ изумленіемъ, безпокойствомъ, съ нетерпѣливымъ любопытствомъ, какъ-будто хотѣлъ прочесть всю ея душу; но потомъ вдругъ подавленное восклицаніе вырвалось изъ его устъ, и въ глазахъ его заблистала такая бурная и дикая радость, что сердце Элеоноры, казалось, готово было выпрыгнуть изъ груди. Давидъ Стюартъ опустилъ ея руку и бросился къ ея ногамъ, причемъ взоры его заискрились живѣйшею страстью. Элеонора хотѣла что-то сказать; но слова замерли на ея губахъ.
— О, Элеонора! чего же вы боитесь? вскричалъ отуманенный Давидъ Стюартъ. — Ради самого Создателя, не смотрите на меня такими испуганными глазами.
— Чему вы обрадовались? Боже мой! чему вы обрадовались? сказала она съ тоскливымъ волненіемъ.
— И обрадовался — да! конечно, обрадовался! отвѣчалъ онъ скороговоркой. — Какъ же мнѣ не радоваться? Вѣдь вы меня любили — меня, меня! О, какимъ идіотомъ былъ я въ ту несчастную годину! Какую жизнь погубилъ я, безумный! О, Элеонора, благородное, нѣжное, великодушное дитя!.. Такъ вотъ какимъ страшнымъ наказаніемъ поразило меня правосудное Небо! Боже мой! Боже мой!
Сказавъ это, онъ закрылъ свое лицо дрожащими руками и заплакалъ. Элеонора смотрѣла на него съ невыразимою тоскою, но не смѣла прикоснуться къ нему, не смѣла и заговорить. Онъ сдѣлалъ надъ собою необыкновенное усиліе и мало-по-малу присутствіе духа возвратилось къ нему. Онъ стоялъ на колѣняхъ, уцѣпившись одной рукою за нижнюю вѣтвь дерева и склонивъ голову передъ нею.
— Не дрожите, Элеонора, не бойтесь… чего тутъ бояться? Только земля и небо слышали это — гдѣ тутъ опасность? Новъ моемъ сердцѣ, не въ моемъ: скорѣе перестанетъ оно биться, чѣмъ оскорбить васъ. О, Элеонора! что бы ни случилось, да благословить васъ Богъ, нынѣ и всегда!.. Тсс!
Послѣдовала пауза. Среди наступившаго безмолвія ясно можно было разслышать звукъ колесъ приближавшейся таратайки.
— Успокойтесь, милое дитя! началъ опять Давидъ безпокойнымъ тономъ. Говоря это, онъ завязывалъ снурки ея шляпы и, обмакнувъ платокъ въ ручьѣ, вспрыснулъ ея виски. — Успокойтесь, повторилъ онъ: — къ-чему вамъ тревожиться или огорчаться? Вообразите, что вы сказали мнѣ это еще тогда, и я давно зналъ вашу тайну. Вѣдь это, въ сущности дѣла, одно и тоже. Вы повѣрите мнѣ, Элеонора, не такъ ли? Дрожащая улыбка пробѣжала по его блѣдному лицу, когда онъ прибавилъ: — вы можете положиться на меня, Элеонора, совершенно можете.
Она вѣрила этому; вѣрилъ и Давидъ Стюартъ. Совсѣмъ другія мысли и чувствованіи занимали леди Макфарренъ и достойную ея подругу, когда онѣ, при взглядѣ на вошедшую Элеонору, обмѣнялись выразительными взглядами. Блѣдная, трепещущая, взволнованная, леди Пенрайнъ смиренно заняла свое мѣсто среди собравшейся толпы. Ея мысли, оторванныя отъ настоящихъ предметовъ, обращались къ протекшимъ днямъ ея дѣтства, къ счастливому времени ея разцвѣтавшей молодости. Вдумываясь въ свое настоящее положеніе, она сравнивала себя съ Маргаретой, въ «Фаустѣ», когда демонъ не позволяетъ ей молиться. Какъ Маргарета, она неспособна была слышать словъ проповѣдника, и языкъ ея отказался произносить молитву. Она видѣла вокругъ себя группы Шотландцевъ, фермеровъ сэра Стефена и группы женщинъ, проникнутыхъ благоговѣйною набожностью. Видѣла фермера Мекферсона, котораго дочь былъ послѣднимъ земнымъ мѣстомъ, гдѣ рѣзвились ея дѣти, маленькій Клефанъ и Фредерикъ. Стоны и вздохи невольно вырывались изъ ея груди, и для всѣхъ было ясно, что леди Пенрайнъ чувствуетъ себя дурно. Жалѣлъ ея Мекферсонъ, сожалѣла о ней добрая женщина, сидѣвшая рядомъ на скамейкѣ; но не жалѣла ее Тибби. Слѣдила Тибби за всѣми движеніями Элеоноры своими рысьими глазами; но нисколько не жалѣла о ней такъ же, какъ леди Макфарренъ, гордо и гнѣвно озиравшая Элеонору съ головы до ногъ. Разъ навсегда онѣ осудили ее судомъ грознымъ, неумолимымъ. Священные гимны, между-тѣмъ, возносились къ небесамъ изъ устъ набожнаго народа, и пасторъ читалъ Евангеліе, начинавшееся словами: «Не судите, да не судимы будете!»
ГЛАВА XXXVII.
Тревога усиливается.
править
Мужъ Элеоноры пріѣхалъ, и Давидъ Стюартъ увидѣлъ его. Грубый и красивый атлетъ принялъ мистера Линдсэ съ большимъ радушіемъ и какимъ-то хвастливымъ торжествомъ. Онъ подшучивалъ надъ нимъ, какъ надъ коммиссіонеромъ, котораго прислали изъ Америки для возвращенія законнымъ владѣльцамъ украденныхъ сокровищъ; причемъ сэръ Стефенъ отозвался съ рѣшительнымъ презрѣніемъ какъ о Давидѣ Стюартѣ, такъ и обо всѣхъ этихъ торгашахъ, съ которыми вступалъ онъ въ сношенія. Обнаруживая удовлетворительное знакомство съ юридическими дѣлами, онъ предложилъ множество вопросовъ, которые, при всей незначительности, ставили мнимаго мистера Линдсэ въ величайшее затрудненіе. Въ первый же вечеръ, за обѣдомъ, полушуточный говоръ сэра Стефена даль почувствовать Давиду Стюарту всю неловкость его положенія въ качествѣ самозванца.
— Рюмку кларета, герцогъ! Мистеръ Линдсэ, не хотите ли кларету? сказалъ сэръ Стефенъ, наливая свою собственную рюмку. — Элеонора, какъ ты хороша сегодня, моя милая! Я еще никогда не видалъ тебя такою хорошенькою: ты пополнѣла, расцвѣла. Кстати, мистеръ Линдсэ, я получилъ отъ старика Вестона письмо, которое покажу вамъ завтра. Забавное письмо! Мистеръ Вестонъ, изволите видѣть, счелъ нужнымъ сообщить мнѣ кучу объяснительныхъ подробностей съ благою цѣлью — оправдать своего умершаго партнёра, который, по его словамъ, никогда не былъ и не могъ быть злонамѣреннымъ плутомъ. Какъ-будто это до меня касается сколько-нибудь! Я никогда не видалъ этого Невиля, никогда и не слыхалъ о немъ: онъ могъ застрѣлиться, или умереть на висѣлицѣ по приговору уголовнаго суда — какая мнѣ нужда? Любопытно, однакожь, какъ вы, торговые люди, попадаете въ эту западню — старикъ Вестонъ описалъ и это. Хорошо, если еще выпутаешься какъ-нибудь, неприбѣгая къ необходимости взорвать себѣ черепъ: не такъ ли, мистеръ Лнидсэ? Стюартъ, кажется, два раза думалъ объ этомъ, думалъ, да струсилъ: смерть-то, видно, не шуточное дѣло! А разсказывалъ ли онъ вамъ когда-нибудь про эти несовершившіеся подвиги? Интересно, должно-быть, если разсказывалъ. Я видѣлъ молодцовъ, которые взрываютъ себѣ черепъ, нечего сказать, мастерски, стрѣляютъ себѣ прямо въ лобъ, какъ въ куропатку; но это несовсѣмъ-обыкновенная вещь. Кто что ни толкуй, а вѣроятно мурашки страшно подергиваютъ но кожѣ, когда подносишь пистолетное дуло къ своему собственному рту. Но я забылъ, о чемъ хотѣлъ спросить… ахъ, да. Каковъ собою этотъ Стюартъ? Красивый мужчина, а? Старикъ Вестонъ приводитъ, между-прочимъ, довольно — интересный разсказъ, какъ онъ впервые встрѣтился съ нимъ тамъ, въ дремучемъ лѣсу, въ какой-то бревенчатой хижинѣ, на берегу какой-то рѣчонки — болтливый старикашка! И всю эту галиматью толкуетъ онъ человѣку, котораго совершенно не знаетъ, толкуетъ длятого, чтобъ смыть какое-то пятно съ дурака, отправившагося на тотъ свѣтъ лѣтъ за семь или больше. А сцена, въ-самомъ-дѣлѣ, стоитъ того, чтобъ разсказать. Вообразите: старикъ Вестонъ видитъ въ дремучемъ лѣсу какого-то брадатаго дикаря въ звѣриной кожѣ и мокассинахъ; по это не дикарь; это и былъ мистеръ Стюартъ, котораго, несмотря на фантастическое превращеніе, Вестонъ угадалъ съ перваго взгляда, потому-что, видите ли, Стюартъ удивительно-красивый мужчина, какихъ еще ни разу не удавалось встрѣчать старику Вестону. Правда это, мистеръ Линдсэ, а? Надобно предположить въ немъ большую физическую силу, если онъ вынесъ эту жизнь среди дремучихъ лѣсовъ. Мнѣ часто самому приходило въ голову пожить тамъ мѣсяца два или три, это было бы недурно, надѣюсь, а? А что, въ-самомъ-дѣлѣ, красивъ онъ или нѣтъ, этотъ ожившій мертвецъ?
Сэръ Стефенъ проглотилъ свой кларетъ и остановился въ ожиданіи отвѣта. Давидъ Стюартъ отвѣчалъ уклончиво:
— Не знаю, право, какъ вамъ сказать; но на мой взглядъ, Стюартъ дѣйствительно кажется недуренъ собою. Впрочемъ, европейскія понятія о красотъ не всегда могутъ быть примѣнимы къ тамошней жизни. Между Индійцами вы почти не встрѣтите красивыхъ мужчинъ въ здѣшнемъ значеніи этого слова.
И онъ принялся описывать частную жизнь американскихъ дикарей, разсказывая, между-прочимъ, какъ они охотятся за звѣрями. Сначала вниманіе сэра Стефена было отвлечено отъ этого предмета: онъ наблюдалъ свою жену, пораженную болѣзненными впечатлѣніями при всѣхъ этихъ разспросахъ, которымъ подвергали Давида Стюарта. Сэръ Стефенъ воображалъ, что еще никогда Эдеонора не была такъ прекрасна. Она живо напомнила ему дни, когда онъ впервые ухаживалъ за нею на лондонскихъ балахъ. Нѣкоторыя изъ старинныхъ чувствованій вновь пробудились въ его сердцѣ, когда онъ былъ влюбленъ въ Элеонору. Онъ повторилъ еще разъ, что она удивительно похорошѣла, и затѣмъ, когда леди ушла въ гостиную, сэръ Стефенъ опять обратился къ Давиду, продолжавшему дорисовывать свои интересные очерки изъ жизни дикарей. Въ заключеніе этой бесѣды, сэръ Стефенъ выразился благосклонно, что мистеръ Линдсэ «демонски-пріятный собесѣдникъ и притомъ истинный джентльменъ во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ».
Герцогиня Ланаркская, съ своей стороны, не преминула, за чашкой кофе, сообщить Элеонорѣ такое замѣчаніе.
— И не знаю, каковъ собою мистеръ Стюартъ; но въ томъ нѣтъ для меня сомнѣнія, что мистеръ Линдсэ — прекраснѣйшій мужчина, какихъ только я видѣла. Теперь вы можете сказать намъ, Элеонора, каковъ былъ вашъ опекунъ въ-сравненіи съ мистеромъ Лиидсэ? Нс-уже-ли онъ такъ же прекрасенъ?
— О, да, почти также… то — есть, я хочу сказать, онъ былъ тогда помоложе, проговорила Элеонора, краснѣя отъ своихъ собственныхъ словъ.
— Право? А я ничего почти не знаю о мистерѣ Стюартѣ, сказала герцогиня съ явнымъ обнаруженіемъ нетерпѣливаго любопытства: — я, вы знаете, никогда не разспрашивала о немъ, когда мы считали его умершимъ, хотя, признаться, мнѣ часто хотѣлось поговорить о немъ съ вами; но я все боялась оскорбить васъ, потому-что исторія такая непріятная! Но я слышала, Маргарета говорила, что онъ красавецъ и очень-похожъ на покойную мистриссъ Стюартъ. Опишете намъ его, Элеонора.
— Это легко сказать, герцогиня! пролепетала Элеонора. — По моему мнѣнію, ничего не можетъ быть труднѣе, какъ описывать чью-нибудь наружность.
— Не находите ли вы, леди Пенрайнъ, что онъ совершенно-похожъ на мистера Линдсэ? спросила Тибби.
Въ змѣиныхъ глазахъ леди Пибльзъ заблистало какое-то дикое любопытство, испугавшее Элеонору. Ея сердце возмутилось противъ Тибби.
— Нѣтъ, вы ошибаетесь, если такъ думаете, отвѣчала Элеонора рѣшительнымъ тономъ. — Между мистеромъ Линдсэ и Давидомъ Стюартомъ нѣтъ ни малѣйшаго сходства.
О Элеонора! ты ли выдумала эту маленькую ложь, ненавистную для твоего сердца? Тебѣ ли обмануть эту фурію, затвердѣвшую во лжи?
И жизнь леди Пенрайнъ представляла теперь перспективу безпрерывныхъ пытокъ. Самое расположеніе духа, въ какомъ находился сэръ Стефенъ, увеличивало ея грусть и тревогу. Онъ былъ необыкновенно-веселъ и, казалось, съума схошлъ отъ радости, когда возвратили ему огромную сумму денегъ. Его благосклонность къ американскому гостю выходила изъ предѣловъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ онъ до крайности внимателенъ къ своей супругѣ. Всѣ эти обстоятельства сообщали самое тревожное направленіе мыслямъ и чувствованіямъ леди Пенраіінъ.
Да, сэръ Стефенъ былъ внимателенъ къ Элеонорѣ. Она такъ похорошѣла и такъ перемѣнилась со времени послѣднихъ происшествій, что красота ея получила величайшій интересъ новости для ея супруга. Съ той самой минуты, какъ сэръ Стефенъ воротился домой, никому бы не пришло и въ голову, что онъ не побилъ своей жены. Давидъ Стюартъ думалъ объ этомъ ночью, когда, безпокойный и безсонный, онъ ходилъ по своей комнатѣ взадъ и впередъ; думалъ онъ объ этомъ, когда стоялъ у открытаго окна и смотрѣлъ на блѣдную утреннюю звѣзду, постепенно исчезавшую въ лучахъ восходящаго солнца, встрѣчаемаго міріадами пробудившихся птицъ, оглашавшихъ воздухъ благодарными гимнами Творцу вселенной.
Ночь и день потеряли различіе для Давида Стюарта. Не было покоя для его души, и какія-то странныя грезы мерещились ему во снѣ и наяву. Онъ думалъ о своемъ приближающемся отъѣздѣ, думалъ объ Элеонорѣ и ея родинѣ. Онъ дрожалъ отъ припадковъ бѣшеной ревности, когда размышлялъ, что этотъ человѣкъ испрашивалъ нѣкогда его собственнаго согласія на бракъ съ Элеонорой, и что онъ, безумный, самъ содѣйствовалъ къ заключенію этого ненавистнаго брака. Живо онъ припомнилъ униженное письмо сэра Стефена, изображавшаго яркими красками блистательную судьбу своей будущей супруги, которой онъ готовился вручить свое сердце и всѣ свои богатства. Могъ ли онъ, опекунъ Элеоноры, подумать тогда, что судьба такъ странно сведетъ его съ этимъ человѣкомъ?
А Элеонора? Она не была счастлива. Отчего жь? Но многомъ она открылась, но еще до-сихъ-поръ онъ не знаетъ ея настоящихъ отношеній къ сэру Стефену. Любитъ ли она его? Можетъ-быть, нѣтъ, а можетъ-быть и да. Вѣдь бываютъ различные роды несчастій. Легко станется, что Элеонора любитъ мужа и ревнуетъ. Герцогиня Ланаркская, какъ видно по всему, большая кокетка; можетъ-быть, Элеонора ревнуетъ сэра Стефена къ герцогинѣ. Вѣроятно, онъ непостояненъ — непостояненъ къ Элеонорѣ! Она любила Давида молоденькой дѣвушкой — это онъ знаетъ изъ ея собственныхъ устъ; но что значитъ любовь молодой дѣвушки? Могла ли она устоять противъ воображаемой смерти и оскорбленій? Могла ли эта любовь пережить его самого, и время, и всѣ эти бѣдственныя перемѣны? Вотъ ужь восемь лѣтъ прошло, какъ Элеонора продолжаетъ быть женою сэра Стефена. Если даже она не любила его сначала, очень можетъ статься, что настойчивый супругъ, постоянно-предупредительный и нѣжный, заставилъ ее оцѣнить свою любовь, и она мало-по-малу должна была забыть несчастный предметъ своихъ дѣвическихъ мечтаній.
Элеонора была матерью — и это обстоятельство естественно должно было скрѣпить ихъ супружескія узы. Она обожала своихъ малютокъ; воспоминаніе о нихъ было ея первою мыслью при свиданіи съ опекуномъ. Давидъ Стюартъ помнилъ очень-хорошо, съ какими грустными слезами она припала къ его груди въ часъ ихъ перкой встрѣчи. Помнилъ онъ звукъ ея голоса и произнесенныя ею слова: «ахъ! у меня было двое прекрасныхъ малютокъ, Давидъ! Но я лишилась обоихъ: они утонули!» Не-уже-ли, предположивъ даже совершеннѣйшее равнодушіе къ жениху, она не полюбила потомъ отца своихъ дѣтей, его, который радовался вмѣстѣ съ нею послѣ ихъ рожденія, и съ нею же плакалъ надъ ихъ преждевременной могилой? Нѣжная, кроткая и добрая Элеонора повидимому рождена была исключительно для домашняго круга, для тихихъ семейныхъ радостей и привязанностей: можетъ ли послѣ этого статься, чтобъ собственный ея домъ превратился для нея въ безплодную пустыню? О нѣтъ, нѣтъ! Больше чѣмъ вѣроятно, что она любитъ сэра Стефена.
Онъ думалъ о ея вчерашнемъ безмолвномъ признаніи, которое тщетно старалась она сообщить ему, восемь лѣтъ назадъ, когда онъ самъ былъ предметомъ ея любви. Онъ видѣлъ, будто сквозь сонъ, тогдашнюю Элеонору Рэймондъ, плѣнительную, легкую, воздушную молодую дѣвушку, которая указывала ему на Шекспира, повторяя, съ улыбкой на дрожащихъ устахъ, причину, почему предполагаемое супружество не должно было состояться. «Я не могу любить его» — такова была причина Оливіи. Любила ли она его теперь? По всѣмъ соображеніямъ, должна была любить. Сэръ Стефенъ принадлежалъ къ разряду мужчинъ, способныхъ сильно дѣйствовать на воображеніе женщинъ, потому-что женщинамъ нравится вообще физическая крѣпость и сила. Вѣдь вотъ Эмма полюбила всѣми силами души этого суроваго и во всѣхъ отношеніяхъ непріятнаго моряка: не было никакого повода сомнѣваться, что сэръ Стефенъ менѣе достоинъ любви, чѣмъ Годфри Марсденъ: онъ былъ красивѣе его и мужественнѣе но сто разъ. Что за благородный, величественный видъ, что за статная фигура! Правда, въ чертахъ его проглядывала какая-то грубость и жестокость; но такія свойства не всегда мѣшаютъ женщинѣ любить. Должно притомъ замѣтить, что женскій вкусъ иногда бываетъ чрезвычайно — прихотливъ… Да, Элеонора любила сэра Стефена и ревновала его. Нельзя въ этомъ сомнѣваться. Даже ея обращеніе, повременимъ холодное и робкое, невольно приводитъ къ этому заключенію. Мечта ея ранней молодости охладѣвала постепенно, и совсѣмъ исчезла — это въ порядкѣ вещей.
Еще вотъ въ чемъ дѣло. Когда внезапная мысль озарила душу Давида, что онъ самъ былъ предметомъ предпочтенія молодой дѣвушки, и когда, послѣ столькихъ годовъ безпрерывнаго страданія, живѣйшая радость заискрилась въ его глазахъ — какими глазами взглянула Элеонора на это обнаруженіе радостнаго чувства? Она отскочила отъ него съ непостижимою робостью, какъ-будто земля разверзалась подъ ея ногами. Стыдъ и страхъ овладѣли ея душою, и какое-то странное волнеіне, близкое къ отвращенію, выразилось во всѣхъ чертахъ ея лица. Когда онъ стоялъ и плакалъ нере.въ нею (Давидъ помнилъ, чти плакалъ), она не пошевелилась, не произнесла ни одного слова. Когда онъ сталъ на колѣни и обнаружилъ намѣреніе приблизиться къ ней, она опять съ какимъ-то судорожнымъ трепетомъ удалилась отъ него. Ясно, что она боялась Давида, боялась, сама незная чего. Смутный и неопредѣленный инстинктъ, вѣроятно, внушилъ ей опасеніе, какъ бы прошедшую любовь ея не приняли за чувство, еще существующее, еще живущее въ ея сердцѣ. О, еслибъ одно только зерно этой дѣвической любви оставалось во глубинѣ ея души, Элеонора не стала бы съ такимъ упорствомъ уклоняться отъ всякаго выраженія симпатіи! Она бы забылась по-крайней-мѣрѣ на минуту, бросилась бы въ его объятія и сказала: «тебя одного я любила тогда и послѣ, одного тебя люблю и теперь; но не станемъ говорить объ этомъ — никогда». Этого не сказала Элеонора. Другая любовь защитила ея сердце отъ страстнаго порыва, и не было въ немъ другаго чувства, кромѣ обыкновенной дружбы. Со слезами и рыданіями она бросилась въ объятія Давида, когда онъ только-что возвратился изъ Америки; но то была нелюбовь: то была радость и вмѣстѣ грусть, обнаружившаяся въ бурномъ потокѣ чувства, нестѣсненнаго приличіями повседневной жизни. И никогда больше не обниметъ его Элеонора, никогда не прильнетъ къ его груди. Это сознавалъ онъ инстинктивно. Вчерашній день сблизилъ ихъ только затѣмъ, чтобъ разлучить навсегда. Элеонора отпрянула отъ Давида: онъ помнилъ это очень-хорошо. Это обстоятельство, ускользнувшее тогда отъ его озабоченнаго вниманія, съ особенною силою поразило его теперь, среди безмолвія тревожной ночи. Да, Элеонора удалилась отъ него. Ну, Богъ съ ней! Скоро Атлантическій Океанъ положитъ вѣчную преграду между ними. Скоро ея домъ и семейное счастіе, ея любовь и ревность къ сэру Стефену, ея отвращеніе отъ чувства, испытаннаго въ дѣвическіе годы, войдутъ для Давида въ архивъ воспоминаній, лишенныхъ дѣйствительнаго содержанія и формы.
Онъ разсуждалъ, какъ вообще разсуждаютъ мужчины. При всемъ моемъ уваженіи къ властелинамъ нашего пола, я обязана, однакожъ, замѣтить, что мужчины нерѣдко судятъ о сердцѣ женщинъ такъ же, какъ слѣпые о цвѣтахъ. Давидъ Стюартъ не понималъ Элеоноры, и не воображалъ, что сердце, которое такимъ-образомъ подвергалъ онъ незаслуженнымъ обвиненіямъ, испытывало въ то же самое время страшную безмолвную борьбу съ своими собственными страданіями. Невинное и робкое, оно стремилось къ нему со всею силою симпатіи, и безропотно склонилось подъ бременемъ его самозванства и фальшивой роли, которую вздумалось ему разъигрывать подъ гостепріимной кровлей. Смиренно схоронила она стыдъ открытія своей роковой прошедшей тайны, которая теперь — увы! — извѣстна Давиду, хотя знала Элеонора, что онъ никогда не отвѣчалъ на любовь молодой дѣвушки, и что въ тѣ дни она ошибалась относительно истинной причины его волненія и безпокойства. И теперь онъ обрадовался — о, какъ ужасна была радость Давида Стюарта!.. Впрочемъ, кажется, онъ еще уважалъ Элеонору: это могло служить нѣкоторымъ утѣшеніемъ. Можно надѣяться, что онъ не станетъ думать о ней дурно, и что по ту сторону океана онъ будетъ вспоминать о ней съ чувствами одобренія и снисходительности. И когда онъ уѣдетъ, Элеонора опять останется одна въ маленькомъ кругу непріятелей, въ этомъ домѣ, гдѣ никто не заботится о ней, въ этомъ домѣ, гдѣ, у великолѣпныхъ воротъ старинной суровой архитектуры, стояла на ту крашенная ложа Бриджетъ Оуэнъ.
Заслышавъ движеніе въ домѣ, Давидъ Стюартъ поднялся съ своего ложа, гдѣ продремалъ онъ нѣсколько минутъ при солнечномъ восходѣ. Онъ всталъ съ томительною тоскою на душѣ, и вышелъ на дорогу, по которой они гуляли третьяго-дня. Раннее солнце свѣтило ярко, еще нераспространяя большой теплоты на окружающіе предметы: такъ расцвѣтаетъ любовь, еще недостигшая до степени страсти. Свѣжій утренній вѣтерокъ прихотливо игралъ съ дрожащими листьями березы; яркія капли росы блестѣли на верескѣ и мохѣ; ручей журчалъ, перекатываясь черезъ камни и вокругъ камней, лежавшихъ на его мелкомъ днѣ. Свѣжо было и прохладно; но тѣ, которымъ приходилось испытать на своемъ вѣку удушающій жарь, пылавшій въ груди Давида, знаютъ, что въ такое время даромъ пропадаетъ для насъ всякая мелодія и свѣжесть природы; мы стараемся вздохнуть, и не можемъ; стараемся успокоить взволнованныя чувства, и не находимъ никакого покоя. Утренняя прохлада и легкое дуновеніе освѣжающаго вѣтерка не производятъ благодѣтельнаго вліянія на потрясенный организмъ.
Давидъ Стюартъ вышелъ на холмъ, гдѣ они отдыхали и гдѣ онъ слышалъ звуки ея нѣжнаго голоса. Онъ взглянулъ на окрестность своими безсонными, усталыми глазами и, съ горькимъ рыданіемъ, обхватилъ руками безчувственное дерево, о которое облокачивалась Элеонора. Онъ плакалъ о своемъ погибшемъ блаженствѣ.
И продолжая такимъ-образомъ оглашать воздухъ громкими рыданіями, Давидъ Стюартъ вдругъ увидѣлъ леди Макфарренъ, которая стояла отъ него въ нѣсколькихъ шагахъ съ двумя лягавыми собаками и зонтикомъ, выровненнымъ наподобіе древней катапульты. Леди Макфлрренъ смотрѣла на него съ выраженіемъ изумленія и презрительной насмѣшки.
— Что съ вами, мистеръ Линдсэ? сказала храбрая леди. — Вы подняли такой вой, что чуть не испугали моихъ собакъ. Ну, если этакъ вы станете плакать отъ Михайлова до Мартынова[1] дня, мы не въ-состояніи будете поднять и разбитыхъ лицъ. Ужь лучше бы вамъ подѣлиться своимъ горемъ съ леди Пенрайнъ: вдвоемъ плакать веселѣе. Не знаю право, какъ у насъ тамъ водится въ Квебекѣ; но вы еще первый плакса изъ мужчинъ, какихъ я видѣла.
Затѣмъ, размахнувшись зонтикомъ, храбрая Шотландка свиснула на собакъ и, повернувъ на-лѣво-кругомъ, быстро замаршировала по направленію къ замку. Здѣсь, впродолженіе этого утра, леди Макфарренъ, въ отборно-красивыхъ фразахъ, сообщила, кому слѣдуетъ, результаты своихъ филантропическихъ наблюденій надъ поведеніемъ леди Пенрайнъ. Само-собою — разумѣется, что она не забыла описать экстренную сцену, въ которой дѣйствующимъ лицомъ быль рыдающій американскій гость.
Сэръ Стефенъ слушалъ сестру съ необыкновенною раздражительностью и вмѣстѣ съ чувствомъ недовѣрчивости. Онъ зналъ, что леди Макфарренъ вообще смотрѣла враждебными глазами на всѣхъ представительницъ своего пола, и невольный инстинктъ внушалъ ему убѣжденіе, что Элеонора невинна. Ктому же, сэръ Стефенъ находился теперь подъ вліяніемъ нѣжныхъ ощущеній къ своей женѣ, и вовсе не чувствовалъ расположенія поссориться съ нею на основанія доносовъ своей сестры. Ему не хотѣлось также, безъ основательныхъ побужденій, разсориться и съ мистеромъ Линдсэ. Еще не всѣ финансовыя распоряженія приведены были къ надлежащему окончанію, а сэръ Стефенъ любилъ деньги ни чуть не меньше, какъ леди Макфарренъ.
Не изъ-за чего подымать безполезную тревогу, разсуждалъ сэръ Стефенъ. Ну, положимъ, Элеонора была добра и ласкова къ Этому Американцу: чтожь изъ этого слѣдуетъ? Она всегда обнаруживаетъ какую-то смѣшную дѣвичью сантиментальность ко всему, что имѣетъ отношеніе къ ея первой молодости. Вотъ еще недавно былъ здѣсь неуклюжій старый капитанъ, совершившій путешествіе съ ея родителями, когда они, вскорѣ послѣ своей свадьбы, отправились въ Индію искать приключеній и богатства. Элеонора встрѣтила этого урода съ распростертыми объятіями, какъ своего роднаго брата. Еще нѣжнѣе и смѣшнѣе обходилась она съ глупой красноносой Шотландкой, которая была когда-то пріятельницею мистриссъ Стюартъ изъ Донлиса: Элеонора постоянно приглашала эту женщину на свои лондонскіе обѣды и всегда садилась съ пою рядомъ за столомъ. Конечно, и въ настоящемъ случаѣ она вела себя глупо въ-отношеніи къ этому заморскому выходцу; но было бы несправедливо осуждать ее по одному пустому подозрѣнію. Голова ея всегда напичкана была съумасбродными грезами объ этомъ опекунѣ — чортъ бы его побралъ: плутъ Линдсэ замѣтилъ эту слабость Элеоноры, и можетъ-быть, дѣйствительно старался обратить ее въ свою пользу. Онъ былъ, конечно, радъ прожить нѣсколько времени въ пріятномъ обществѣ и, отъ нечего дѣлать, болтать всякой вздоръ о человѣкѣ, которому, по всей вѣроятности, не миновать висѣлицы, если онъ не утопился до-сихъ-поръ.
Этимъ шутливымъ намекомъ сэръ Стефенъ окончилъ свою рѣчь, служившую отвѣтомъ на донесенія леди Макфарренъ. При-всемъ-томъ, былъ онъ очень-сердитъ. Онъ рѣшился смотрѣть по всѣ глаза и держать ухо востро, нѣтъ нужды, что подозрѣніе казалось ему невѣроятнымъ. Счастливое расположеніе духа, въ какомъ онъ находился до настоящей минуты, мигомъ исчезло послѣ этой у тронной бесѣды съ леди Макфарренъ. Сэръ Стефенъ былъ человѣкъ далеко неклассическій и не имѣлъ педантической привычка выражать свои чувствованія классическими цитатами; но онъ живо чувствовалъ, что «жена его не должна быть подозрѣваема». Онъ рѣшительно сердился на Элеонору за то, что думали, будто есть у ней обожатель, нѣтъ нужды, что этими думальщицами были Тибби и леди Макфарренъ, двѣ превосходныя леди, которыя, по сознанію самого сэра Стефена, не заслуживали ни малѣйшаго довѣрія.
ГЛАВА XXXVIII.
Покупка Донлиса.
править
Запуганная сценой, происшедшей на холмѣ въ прошлое воскресенье, Элеонора была уже не столько радушна и ласкова съ Давидомъ Стюартомъ. Ея обращеніе перемѣнилось, хотя вовсе не отъ тѣхъ причинъ, какія онъ придумалъ для себя въ тревожимо ночь послѣ возвращенія сэра Стефена. Съ гордою грустью Давидъ Стюартъ встрѣтилъ эту перемѣну въ Элеонорѣ, и съ того же дня началъ самъ отвѣчать ей рѣшительною холодностью съ своей стороны. Теперь ужъ нечего избѣгать ей соприкосновенія съ нимъ: Давидъ Стюартъ не заикнется ни полсловомъ о прошедшихъ временахъ и не измѣнитъ своей тайнѣ ни жестомъ, ни вздохомъ. Умная Тибби первая замѣтила эту перемѣну и сообщила свое замѣчаніе леди Макфарренъ: обѣ рѣшили единодушно, что это было хитрымъ и заранѣе-придуманнымъ притворствомъ со стороны преступной четы, скрывающей такимъ-образомъ свои продѣлки отъ сэра Стефена Пенрайна. Такое лицемѣріе, по ихъ мнѣнію, служило самымъ сильнымъ и окончательнымъ доказательствомъ (если еще нужны были доказательства) нарушенія супружескихъ обязанностей леди Пенрайнъ.
Элеонора, между-тѣмъ, ничего не знала объ этихъ предположеніяхъ достойныхъ леди, и ей въ голову не приходило, что онѣ, съ такимъ дружескимъ усердіемъ, устроивали ея погибель. Занятая своими собственными безпокойствами и планами, она вошла однажды въ комнату, носившую названіе кабинета сэра Стефена, хотя не было тамъ ни бумагъ, ни книгъ. Сэръ Стефенъ, по обыкновенію, обозрѣвалъ тутъ свои ружья, или приводилъ въ порядокъ удочки, для ловли форелей.
— Можно мнѣ поговорить съ вами, или вы заняты? сказала Элеонора своему супругу, занятому на этотъ разъ обозрѣніемъ своихъ рыболовныхъ снарядовъ.
Пройдя комнату безшумною стопой, леди Пенрайнъ остановилась за креслами, гдѣ сидѣлъ ея мужъ.
— Я не занятъ, отвѣчалъ сэръ Стефенъ — По-крайней-мѣрѣ эти червяки не помѣшаютъ маѣ слушать тебя. Да зачѣмъ ты остановилась позади? Подойди поближе, вотъ такъ. Какъ ты хороша въ этомъ платьѣ? Какой это цвѣтъ? розовый?
И сэръ Стефенъ обхватилъ станъ своей жены.
— Лиловый, проговорила Элеонора.
— Ну, да, лиловый. Я бы совѣтовалъ тебѣ всегда наряжаться въ лиловыя платья: этотъ цвѣтъ очень идетъ къ твоему личику. О чемъ же ты хотѣла говорить?
Эсѳирь, явившаяся къ Агасферу, едва ли поражена была такимъ трепетомъ, какъ Элеонора въ этотъ день. Она пришла къ сэру Стефену говорить о деньгахъ, о своемъ имѣніи, о приведеніи въ исполненіе завѣтной мечты своей дѣвической жизни. Элеонора была намѣрена купить Донлисъ. Она объяснилась; но сэръ Стефенъ, казалось, ничего не понялъ изъ ея словъ.
— Ты хочешь, чтобъ я купилъ Донлисъ? сказалъ онъ. — Какой вздоръ! Зачѣмъ?
— Я не требую, чтобъ вы купили Донлисъ: я сама желаю пріобрѣсть его, но только я не знаю, какъ это сдѣлать.
— Что за галиматья? Помилуй, что ты подъ этимъ разумѣешь? Чего тебѣ надобно? Говори толковитіе, чтобъ по-крайней-мѣрѣ можно было понять тебя.
— Я желаю купить Донлисъ на свой собственный счетъ — на тѣ деньги, которыя мнѣ оставилъ отецъ.
— Э, вотъ что! Какой же чортъ, съ позволенія сказать, внушилъ вамъ эту идею? вскричалъ сэръ Стефенъ въ бѣшеномъ порывѣ, выпуская Элеонору и грозно отталкивая кресла, чтобъ прямѣе смотрѣть на ея лицо.
— Никто не внушилъ. Я всегда сама желала купить Донлисъ. Я думала объ этомъ еще до выхода замужъ, и хотѣла просить объ этомъ своего опекуна.
— Тебѣ бы лучше спросить его: можетъ ли замужняя женщина имѣть какую-нибудь собственность? Впрочемъ, и то сказать, у этого негодяя были, кажется, довольно-странныя понятія на этотъ счетъ. Какимъ это способомъ ты намѣрена пріобрѣсти Донлисъ, какъ-скоро у тебя нѣтъ ни фарсинга за душой?
— Какъ ни фарсинга? возразила Элеонора. — Имѣніе моего отца возвращено мнѣ.
— Ахъ, Боже мой! Какъ глупы всѣ эти женщины! Твое имѣніе принадлежитъ мнѣ; понимаешь ли ты это?
— Я говорю объ имѣніи, которое досталось мнѣ по духовному завѣщанію отца.
— Ну, да, это самое имѣніе, доставшееся тебѣ по завѣщанію, принадлежитъ мнѣ. У замужней женщины нѣтъ своей собственности, если только особымъ условіемъ контракта не выдѣляютъ на ея долю извѣстную часть. Такого условія и такого контракта не было, когда ты выходила за меня. Твои деньги были похищены, и теперь возвращены опять — вотъ и все. Я твой мужъ, и твои деньги — мои.
— Я не понимаю этого.
— Чего жь тутъ не понимать? Я говорю яснымъ англійскимъ языкомъ. Не-уже-ли ты хочешь, чтобъ я цѣлое утро толковалъ тебѣ эти вещи? Все, что ни есть у тебя, составляетъ мою исключительную, нераздѣльную собственность. Твои платья принадлежать мнѣ; цѣпь вокругъ твоей шеи — моя; серьги въ твоихъ ушахъ — мои; кольца на твоихъ пальцахъ — мои. Законъ не позволяетъ замужней женщинѣ имѣть своей собственности ни на одинъ фарснигъ. Этого не можетъ, не должно быть по духу нашей юриспруденціи. Если бы тебя обокрали завтра, и ты подала жалобу въ судъ, поръ былъ бы оправданъ на томъ основаніи, что нельзя обкрадывать того, у кого ничего нѣтъ и быть не можетъ; но тотъ же самый воръ пойдетъ на висѣлицу, если въ твоей жалобѣ будетъ изъяснено, что онъ обокралъ меня. Замужняя женщина не можетъ имѣть своихъ собственныхъ денегъ, по-тому-что ея деньги принадлежатъ мужу. Вразумилась ли ты, наконецъ?
— Но не-уже-ли вы рѣшитесь буквально примѣнить форму закона въ-отношеніи ко мнѣ? сказала озадаченная Элеонора. — Не-уже-ли въ настоящемъ случаѣ вы не позволите мнѣ распорядиться моими деньгами, какъ я желаю?
— Прошу перестать, сударыня! вскричалъ сэръ Стефенъ изступленнымъ тономъ. — Молчать — и ни слова больше! Еслибъ я повѣрилъ четвертой долѣ того, въ чемъ хотѣла увѣрить меня Жанета, я бы ни на минуту не усомнился, кто былъ вашимъ наушникомъ въ этомъ дѣлѣ. Я не знаю, какіе интересы заставляютъ этого мастера Линдсэ давать вамъ такіе низкіе совѣты; но если онъ серьёзно вздумаетъ вмѣшиваться… чортъ меня побери!..
— Сэръ Стефенъ, прошу васъ выслушать меня спокойной повѣрить мнѣ. Никто не совѣтовалъ мнѣ отважиться на эту мѣру. Желаніе купить Донлисъ возникло во мнѣ еще въ ту пору, когда я была чуть не ребенкомъ. Моимъ намѣреніемъ было тотчасъ же пріобрѣсть его по вступленіи въ совершенный возрастъ. Мистеръ Стюартъ ничего не зналъ о моихъ предположеніяхъ и я ни съ кѣмъ не совѣтовалась ни тогда, ни теперь.
— А зачѣмъ это вамъ нуженъ Донлисъ? Зачѣмъ?
Раздражительность сэра Стефена увеличилась еще болѣе отъ простодушныхъ объясненій Элеоноры.
— Когда я была еще очень-молода, сказала она: — у меня возродилось желаніе — вѣроятно, вы назовете это глупою, романтическою мечтою, но я не хочу скрывать истины — возродилось желаніе купить Донлисъ съ тѣмъ, чтобъ подарить его моему опекуну. Въ настоящемъ случаѣ, я была намѣрена купить Донлисъ, чтобъ это помѣстье опять не перешло въ постороннія руки. Я думала, что вы охотно согласитесь присоединить къ споимъ владѣніямъ эту землю, смежную съ замкомъ Пенрайнъ, и я думала…
— Можетъ-быть, вамъ хотѣлось устроить тамъ свой вдовій домъ — не такъ ли? сказалъ сэръ Стефенъ съ гордой насмѣшкой. — Можетъ-быть, вамъ желательно было самой тамъ поселиться въ качествѣ леди Донлисъ?.. Теперь, прошу выслушать меня. Твоя сантиментальная привязанность къ этому проклятому опекуну, Стюарту изъ Донлиса, или Стюарту изъ Ботани-Бэ, твоя чрезмѣрная, загадочная благосклонность къ этому пріятелю, котораго послалъ онъ сюда (безъ-сомнѣнія, затѣмъ, чтобъ проложить дорогу себѣ-самому и посмотрѣть, можетъ ли онъ современемъ безъ стыда явиться на свою родину), твои вздохи, всхлипыванья, верховая ѣзда и пѣшеходныя прогулки въ обществѣ человѣка, съ которымъ ты познакомилась всего какихъ-нибудь пять недѣль единственно потому, что увидѣла въ немъ коммнесюнера этого негодяя, вздумавшаго прислать тебѣ, въ видѣ особой милости, твои же собственныя деньги, употребленныя на безчестную спекуляцію — все это чертовски-странно, загадочно и чертовски-неприлично. Твое поведеніе совершенно сбило съ толку Жанету, и она не знаетъ, что думать о тебѣ. Тоже и леди Пибльзъ — хотя, разумѣется, я вовсе не намѣренъ дорожить хорошими или дурными мнѣніями леди Пибльзъ — провалиться бы ей сквозь землю. Онѣ обѣ увѣрены, что ты вступила съ этимъ мистеромъ Линдсэ въ такія короткія и предосудительныя связи, о которыхъ не смѣетъ и думать замужняя женщина. Еще хорошо, что я не думаю такъ же, какъ онѣ; въ противномъ случаѣ, я бы ни на минуту не задумался задушить этого молодца. Но ты можешь быть увѣрена, что я нисколько не намѣренъ поощрять всѣ эти глупыя затѣи относительно покупки Донллса, или какого другаго мѣста, съ которымъ у тебя могутъ соединяться воспоминанія объ этомъ негодяѣ. Скорѣе останусь я безъ клочка земли на шотландской почвѣ, чѣмъ соглашусь на эту покупку; скорѣе ты ляжешь въ пятифутовой могилѣ на кладбищѣ въ Каррикѣ, чѣмъ подпишу я законный актъ на пріобрѣтеніе Донлиса. Такъ вотъ же тебѣ мое послѣднее слово: твои деньги принадлежатъ мнѣ, ты принадлежишь мнѣ, и горе этому человѣку, который вздумаетъ вмѣшаться въ мои дѣла!
Горе, да! Изступленіе сэра Стефена, казалось, достигло до послѣднихъ предѣловъ. Онъ поднялъ свою могучую руку и со всего размаха ударилъ по столу, причемъ зубы его заскрежетали.
Тихій голосъ Элеоноры возвысился вслѣдъ за паузой, наступившей послѣ этого грознаго монолога. Она давно перестала трепетать и падать въ обморокъ отъ проклятій и грозныхъ возгласовъ, которыми ея супругъ обыкновенно переплеталъ свою рѣчь. Она слышала все это восемь лѣтъ сряду, но никогда еще до этой поры не слышала она даже отдаленнаго намека на возможность безпорядочнаго поведенія съ ея стороны. Малиновая краска, покрывшая ея щеки при этомъ внезаиномь объясненіи догадокъ Тибби и леди Макфарренъ, распространилась теперь яркимъ заревомъ по всему ея лицу. Это было еще новымъ ощущеніемъ для Элеоноры: она часто терпѣла оскорбленія, но никогда не терпѣла стыда. Къ безпокойному сознанію, что Давидъ Стюартъ, противъ ея воли, узналъ тайну ея дѣвической любви, никогда нераздѣленной, присоединилась теперь тревожная мысль о страшной клеветѣ двухъ сплетницъ, заподозрившихъ ее въ низкой измѣнѣ супружескому долгу. Элеонора была отуманена, поражена. Ея душа внезапно ознакомилась съ нравственнымъ униженіемъ и со всѣми ужасами, открывшимися передъ нею въ отдаленной перспективѣ. Сердце ея забилось сильно и она почувствовала свое униженіе тѣмъ живѣе, что сэръ Стефенъ дѣйствительно былъ обманутъ въ нѣкоторой степени, такъ-какъ Линдсэ былъ вовсе не то, за что вздумалъ выдавать себя подъ ея гостепріимной кровлей. Она подняла умоляющіе глаза на своего супруга, какъ-будто испрашивая прощенія въ невольной винѣ, и слабый голосъ ея дрожалъ, когда она произносила свой отвѣтъ:
— Мистеръ Линдсэ собирается уѣхать отсюда черезъ нѣсколько дней. Онъ ѣдетъ въ Америку, и я никогда больше не увижу его. Мое короткое обращеніе съ нимъ, каково бы оно ни было, проистекло изъ воспоминаній моей прошедшей жизни. Не позволяйте своей сестрѣ клеветать на меня: я не заслуживаю этого. Не позволяйте этимъ женщинамъ чернить доброе имя своей жены.
Гнѣвъ сэра Стефена утихъ. Его глаза устремлены были на Элеонору, когда она говорила, и мало-по-малу онъ угомонился — не оттого, что покорная супруга оставила проектъ своей просьбы, хотя и это пріятно было сэру Стефену, такъ-какъ онъ боялся, что Элеонора будетъ сильно отстаивать свои финансовыя права. И не оттого угомонился сэръ Стефенъ, что Элеонора смиренно обратилась къ его покровительству и защитѣ, хоти эти странные звуки были пріятны для его ушей — нѣтъ! — сэръ Стефенъ былъ разнѣженъ красотою своей жены. Яркій румянецъ еще продолжалъ пылать на ея щекахъ и распространился до самыхъ висковъ, затѣнеиныхъ роскошными локонами, и въ робкихъ глазахъ Элеоноры, полуприкрытыхъ дрожащими рѣсницами, живописно отражалось волненіе и безпокойство, потрясавшее весь ея организмъ. Другіе мужчины, можетъ-быть, увидѣли бы въ этомъ волненіи признакъ сознанія вины; по сэръ Стефенъ не былъ въ этомъ отношеніи похожъ на другихъ мужчинъ. Онъ зналъ Элеонору, или думалъ, по-крайней-мѣрѣ, что знаетъ. Онъ повѣрилъ ея словамъ, отчасти потому, что инстинктивно убѣжденъ былъ въ ея чистотѣ, и отчасти потому, что считалъ ее елишкомъ-холодиню для бурныхъ страстей. Элеонора была въ его глазахъ лучше многихъ женщинъ именно но той причинѣ, что она, по его мнѣнію, легко могла устоять противъ всякихъ искушеній. Подобно многимъ мужчинамъ, неспособнымъ пробуждать къ себѣ страстную любовь въ женскомъ сердцѣ, сэръ Стефенъ объяснялъ свой собственный недостатокъ особеннымъ устройствомъ организма Элеоноры, и ему казалось, что въ жилахъ ея течетъ холодная, рыбья кровь. Онъ смотрѣлъ на свою жену спокойными глазами, безъ всякой тѣни недовѣрчивости.
— Ну, другъ мой, перемелется — все будетъ мука, сказалъ онъ наконецъ. — Не говори мнѣ объ этомъ Линдсэ. Онъ уѣзжаетъ, говоришь ты, и чортъ съ нимъ! счастливаго ему пути. А что касается до Жаисты, или до этой старой кошки — пусть-себѣ болтаютъ, что хотятъ: какая намъ нужда? Если у старой дѣвки, вышедшей на стараго дурака, не будетъ сплетней, такъ ей, ты знаешь, нечего и дѣлать. Поцалуй меня, Элеонора, и — не станемъ больше толковать объ этомъ. Я радъ, что ты бросила это вздорное намѣреніе покупать чортъ-знаетъ что. Ахъ, Элеонора! ты была бы прекраснѣе всѣхъ женщинъ на свѣтѣ, еслибъ не казалась такой статуей!..
Пронзительнымъ холодомъ обдалось дрожащее сердце, которое теперь прижималъ онъ къ своей груди. Элеонора вспомнила ложу, и свиданіе своего мужа съ Бриджетъ-Оуэнъ. Соболѣзнованіе и страсть молодой Шотландки, ея красота и дерзость, взволнованная рѣчь сэра Стефена, изъявившаго сожалѣніе, что онъ былъ отцомъ Клефана и Фредерика, бурное выраженіе грусти, объятія, страстные поцалуй — все это мгновенно возобновилось въ памяти Элеоноры. Такъ вотъ какъ сэръ Стефенъ понималъ свою супружескую любовь!.. Даже теперь, нѣтъ сомнѣнія, онъ сравнивалъ Элеонору съ ея соперницей, познавшей ни совѣсти, ни стыда. Жаркій поцалуй сэра Стефена заморозилъ поблѣднѣвшія щеки его жены, и онъ выпустилъ ее изъ объятій съ недовольнымъ вздохомъ.
Еще на минуту Элеонора осталась въ комнатѣ своего мужа. Ей пришла въ голову мысль, что Стюартъ, послѣ своего отъѣзда, вѣроятно, позволить ей открыть сэру Стефену свою настоящую фамилію, и тогда объяснитъ она причины, заставившія его скрываться на своей родинѣ подъ псевдонимомъ.
— Я надѣюсь, сказала Элеонора: — современемъ мнѣ можно будетъ доказать вамъ, что я не позволяла себѣ никакой опрометчивости въ обхожденіи съ мистеромъ Линдсэ, и что вы напрасно стали бы думать…
— О, да будь онъ проклятъ, чортъ бы его побралъ! перебилъ сэръ Стефенъ. — Мнѣ тошно вспоминать объ этомъ. Ступай ты своей дорогой, а я пойду своей.
И быстро перемѣнивъ свое обращеніе, сэръ Стефенъ собралъ рыболовныя снаряды — двѣ удочки и ящикъ съ червяками — и вышелъ изъ своего кабинета. Элеонора подошла къ окну и начала смотрѣть. Ея мужъ проходилъ черезъ лужайку, по широкой аллеѣ, къ маленькой рощѣ, смежной съ паркомъ. У изгороди парка стоялъ старшій сынъ Бриджетъ Оуэнъ, теперь прекрасный мальчикъ одиннадцати или двѣнадцати лѣтъ. Молодой Оуэнъ взялъ удочку и рыболовную корзинку. Сэръ Стефенъ ласково погладилъ его по головѣ, и они пошли въ рощу.
Слезы невольно выступили изъ глазъ Элеоноры, потому-что въ эту минуту она подумала о своихъ собственныхъ дѣтяхъ. Она отвернулась отъ окна и ужь хотѣла идти, какъ вдругъ вбѣжала въ комнату герцогиня Ланаркская съ распечатаннымъ письмомъ въ рукѣ. Въ глазахъ ея свѣтлости выражалось крайнее нетерпѣніе, и казалось, она взволнована была какимъ-то необыкновеннымъ приключеніемъ.
— Я никакъ не могла понять, гдѣ это вы пропадаете, милая Элеонора, сказала герцогиня, съ трудомъ переводя духъ. — Я искала васъ по всему дому и, признаюсь, ужасно устала. Какъ вы раскраснѣлись… да что это такое? Вы, кажется, плакали?
И герцогиня оглянулась вокругъ себя какъ-будто желая отъискать видимую причину внезапной грусти леди Пенрайнъ.
— Я думала о своихъ бѣдныхъ мальчикахъ, сказала Элеонора съ живостью.
— Бѣдная Элеонора! какъ мнѣ жаль васъ, право! — Это, однакожь, хорошо, что я пришла: вамъ, безъ-сомнѣнія, будетъ пріятно услышать новости, которыя сообщаютъ въ этомъ письмѣ. Кто, думаете вы, собирается купить Донлисъ у мистриссъ Кристисонъ? Угадайте.
И герцогиня, въ ожиданіи отвѣта, скрыла письмо за своей спиной, какъ-будто опасаясь, чтобъ силою не перехватили у нея эту драгоцѣнную новость.
— Намъ бы ужь лучше прямо объяснить мнѣ, въ чемъ дѣло, замѣтила Элеонора ласковымъ тономъ: — я не могу угадать. Къ-тому же, герцогиня, вамъ, я думаю, было бы несовсѣмъ-пріятно, еслибъ я угадала.
— Ну, ужь такъ и быть, я не стану мучить васъ, Элеонора. Странно, право, какъ все это случилось. То-есть, если хотите, странности тутъ никакой нѣтъ, и случилось это самымъ естественнымъ образомъ, только никому изъ насъ этого и въ голову не могло прійдти. Вообразите, вѣдь мы всѣ теперь будемъ сосѣди: какъ это мило! Маргарета покупаетъ Донлисъ.
— Маргарета!
— Да, она сама. Я знала, какъ это должно удивить васъ. Маргарета ѣдетъ на родину, и мы увидимъ ее черезъ нѣсколько дней. Вотъ ея письмо. Хотите, я прочту?
— Сдѣлайте милость!
— Такъ слушайте же;
"Когда я прочитала, что Донлисъ опять поступаетъ въ продажу, мнѣ трудно было преодолѣть желаніе поговорить объ этомъ съ нашей превосходнѣйшей grand-maman, и этотъ предметъ быстро увлекъ меня далеко отъ итальянскаго неба. Я припомнила счастливые дни, когда я и маленькіе Стюарты играли на лугу и бѣгали вмѣстѣ въ Ланаркскую Ложу, которая всѣмъ намъ казалась великолѣпнымъ мѣстомъ.
" — А хотѣлось бы тебѣ купить Донлисъ? вдругъ спросила бабушка.
" — Скажите лучше, хочется ли мнѣ быть мадагаскарской султаншей, отвѣчала я довольно-невпопадъ. — Вѣдь это все-равно, бабушка. Что невозможно, нельзя того и желать.
"Бабушка улыбнулась тою благосклонною улыбкой, которая утѣшала меня еще въ колыбели, и сказала необыкновенно-серьёзнымъ тономъ:
" — Маргарета, я ужь стара, мой другъ, очень, очень-стара. Господь даровалъ мнѣ долгую жизнь, какая рѣдко выпадаетъ на долю моихъ ближнихъ, и жизнь эти въ послѣдніе годы я провела спокойно, беззаботно, счастливо. Еслибъ я была въ могилѣ, гдѣ, по естественному ходу вещей, мнѣ давно слѣдовало быть — давно бы и зарыли меня въ могилу безъ тебя, Маргарета: твое присутствіе вливало новую жизнь въ мое ветхое тѣло, и безпримѣрная твоя заботливость спасала меня отъ множества недуговъ, неизбѣжно-сопровождающахъ преклонный возрастъ (я обязана повторить этотъ комплиментъ бабушки; иначе бы вы не поняли ея удивительныхъ распоряженій) — итакъ, еслибъ я была въ могилѣ, ты, богатая моя наслѣдница, легко могла бы пожертвовать незначительною частью своихъ денегъ, болѣе чѣмъ достаточныхъ на пріобрѣтеніе Донлиса. Зачѣмъ же, спрашивается, ждать тебѣ моей смерти, чтобъ устроить свое счастье? И полагаю, что и не слѣдуетъ ждать, тѣмъ-болѣе, что этимъ временемъ Донлисъ перейдетъ, пожалуй, въ руки какой-нибудь старой дѣвки въ-родѣ Тавиѳы Кристиссонъ (разумѣется, вы не покажете этого письма Таниѳѣ, графинѣ Пибльзъ), или, купитъ его какой-нибудь безсовѣстный узколобый адвокатъ въ-родѣ отца этой Тибби, который — не тѣмъ будь помянутъ! слишкомъ любилъ устроивать свое счастье на развалинахъ чужаго благосостоянія, и въ Шотландіи конечно всѣ знаютъ, что онъ злонамѣренно запуталъ дѣла покойнаго мистера Стюарта: бѣдная и великодушная мистриссъ Стюартъ напрасно отказывала себѣ во всемъ, чтобъ какъ-нибудь исправить запутанный порядокъ; но ужь тутъ ничего нельзя было сдѣлать съ ея женскимъ умомъ. И вотъ, и думаю, Маргарета, что тебѣ всего-удобнѣе, еще при моей жизни, сдѣлаться законною леди изъ Донлиса. Ты станешь гулять подъ этими большими старыми соснами, какъ гуляла мистриссъ Стюартъ, и станешь ты сидѣть у солнечныхъ часовъ, какъ сиживала она въ лѣтніе вечера, когда ее, молодую и еще счастливую супругу, окружали маленькія розовыя дѣти. Ты и малютка Эвфимія опять водворитесь здѣсь, какъ на своей родинѣ, и да продлитъ Господь дни ваши на многія лѣта послѣ того, какъ старыя кости мои улягутся въ могилѣ. Теперь же кстати ты ѣдешь въ Шотландію и, стало-быть, сама можешь заняться нѣкоторыми распоряженіями. Передай отъ меня письмо моему эдинбургскому адвокату и попроси своего брата, чтобъ онъ смотрѣлъ за соблюденіемъ законныхъ формъ. И если, послѣ всего этого, ты не поспѣшишь воротиться въ Неаполь дли принесенія мнѣ личной благодарности, это будетъ значить, что ты самая легкомысленная внучка.
" — Ахъ, бабушка! сказала я…
"Впрочемъ, кажется, нѣтъ особенной надобности объяснять вамъ, что я сказала бабушкѣ. Пусть Ланаркъ поскорѣе включитъ мое имя въ число своихъ сосѣдей подлѣ Ланаркской Ложи, потому-что я имѣю честь быть леди изъ Донлиса. Прелестный Донлисъ! Мое сердце бьется при одной мысли, что я на-вѣкъ останусь въ немъ — такъ близко отъ всѣхъ васъ. И что за наслажденіе — вести беззаботную жизнь среди всѣхъ этихъ нолей и лѣсовъ! Объявляю напередъ, что я ничего не стану дѣлать, какъ только — плести вѣнки изъ васильковъ, бѣгать по лугу и рвать фіалки. «Otium sine dignitate» — мой будущій девизъ. Вѣроятно, тоже я не откажусь иногда складывать въ извѣстномъ порядкѣ листочки маргаритокъ, чтобъ узнать, любитъ ли меня тотъ, кого я люблю (до-сихъ-поръ я еще не удосужилась заняться рѣшеніемъ этого интереснаго вопроса); но всякія другія хлопоты будутъ несовмѣстны съ моей сельской жизнью. Благослови васъ Богъ всѣхъ вообще, каждаго и каждую порознь!
— Она не получила вашихъ писемъ, сказала Элеонора, когда герцогиня окончила чтеніе. — Очевидно, она не слыхала, что мистеръ Стюартъ живъ и что мнѣ возвращено мое имѣніе. — Очень-немудрено, отвѣчала герцогиня. — Вы знаете, какъ иногда странствуютъ эти заграничныя письма; но, во всякомъ случаѣ, это не дѣлаетъ никакой разницы въ-отношеніи къ Донлису. Мистеръ Стюартъ не можетъ купить его самъ. Герцогъ сказалъ мнѣ, что никто изъ этихъ торговыхъ людей, съ которыми вступалъ онъ въ сношенія, не оставилъ для себя обезпеченной собственности. Давидъ Стюартъ выплатилъ вамъ свой долгъ — и больше ничего; ему даже не удалось выручить вполнѣ свой собственный капиталъ, а дѣти Невиля просто остались ни съ чѣмъ, такъ же, какъ и этотъ Вестонъ. Герцогъ сказалъ мнѣ это. Маргарета, вѣроятно, получитъ ваше письмо въ Ліонѣ, потому-что она велѣла пересылать туда все, что будетъ относиться къ ней. Вы, безъ-сомнѣнія, еще успѣете списаться до ея возвращенія. Пойдемте гулять, Элеонора: открытый воздухъ осьѣжитъ васъ. Вы, кажется, совсѣмъ нездоровы.
И герцогиня взяла Элеонору подъ-руку съ тою дѣвическою безцеремонностью, которую она усвоила себѣ на тотъ случай, когда, по ея расчетамъ, надлежало казаться ласковой и доброй. Она дѣйствительно была добра, хотя, при маленькомъ кокетствѣ, нѣсколько-жеманна. Что дѣлать? Правду сказала Маргарета, будущая леди изъ Донлиса, что «у всѣхъ должны быть маленькіе недостатки.»
Счастливы тѣ изъ насъ, кому удастся нѣсколько ослабить силу этого бѣдственнаго факта. Какой-то мужъ, празднуя однажды день своей свадьбы, обратился къ своей тещѣ, и сказалъ: «Я знаю, ma belle-mère, что у дочери вашей должны быть недостатки; но я еще не замѣтилъ ихъ впродолженіе двѣнадцати лѣтъ нашей супружеской жизни». Трикраты счастлива женщина, которой удастся заслужить такой комплиментъ отъ своего мужа.
ГЛАВА XXXIX
Новыя безпокойства.
править
Маргарета написала къ Элеонорѣ черезъ двѣ или три почты, когда получила всѣ ея письма. Добрыя вѣсти, какъ она выразилась, буквально свели ее съ ума. Отдѣльныя фразы въ ея письмѣ лучезарились живѣйшими чувствами изумленія, упоительной радости и благодареній. Казалось, сердце Маргареты, какъ заключенная птичка, выпорхнуло изъ тюрьмы и, окунувшись въ земной радости, воспарило къ небесамъ на легкихъ крыльяхъ изступленнаго восторга.
Онъ живъ, и пятно позора не омрачаетъ его доброе имя — слава Богу! слава Богу! Маргарета не сомнѣвалась, что скоро увидится съ нимъ въ Шотландіи. Она рекомендовала Элеонорѣ разспросить подробнѣе мистера Лнидсэ, какъ онъ тамъ живетъ, что дѣлаетъ и какъ онъ перенесъ эту жизнь, исполненную всякихъ огорченій и лишеній. Она сгарала нетерпѣніемъ видѣть мистера Линдсэ и поговорить съ нимъ о Давидѣ. Ей трудно было опредѣлить положительно срокъ своего пріѣзда; у Эвфлміи открылись легкіе припадки простуды, и Маргарета должна пріостановить свое путешествіе на нѣсколько дней; но писать къ ней ужь не было никакой надобности, и пусть добрые друзья дожидаются ее со-дня-на — день. Пусть ужь подождетъ и мистеръ Линдсэ: ему предстоитъ удовольствіе быть свидѣтелемъ величайшей радости, какую она неизбѣжно должна почувствовать при свиданіи съ нимъ, какъ съ другомъ и представителемъ Давида Стюарта. Будь мистеръ Линдсэ первостатейнымъ уродомъ между всѣми этими неуклюжими клерками купеческихъ конторъ, Маргарета полюбитъ его, какъ первѣйшаго красавца въ мірѣ. Какъ счастлива Элеонора, что можетъ видѣть этого мистера Линдсэ и разговаривать съ нимъ, сколько душѣ угодно. Пусть имъ и не думаетъ уѣзжать въ Америку до свиданія съ нею. Нѣсколько лишнихъ дней въ Шотландіи не составятъ для него ни малѣйшей разницы, тогда-какъ для Маргареты это слишкомъ-важно. Она благодарила Элеонору за письмо, наполненное такими интересными подробностями, и желала ей всѣхъ возможныхъ благъ. «Благослови тебя Богъ», писала въ заключеніе Маргарета. — «Да будетъ Божіе благословеніе надъ Давидомъ Стюартомъ! Придетъ, конечно, пора — я не сомнѣваюсь въ этомъ — когда всѣ мы, послѣ этихъ бѣдственныхъ опытовъ, встрѣтимся въ мирѣ и согласіи и станемъ благодарить Всевышняго за Его неизрѣченныя щедроты!»
Такъ вотъ до чего дошло! Не-уже-ли надобно обманывать и Маргарету? Безпокойный вздохъ вырвался изъ груди Элеоноры, когда она дочитала письмо своей подруги. Съ нетерпѣніемъ и въ то же время съ живѣйшимъ страхомъ она ждала теперь пріѣзда Маргареты. Дѣлать нечего: она отведетъ ее въ спою комнату, сообщитъ подробности невольнаго обмана и будетъ просить, чтобъ она не измѣнила ихъ тайнѣ — этой странной и совершенно-незполезной тайнѣ, которая съ каждымъ днемъ бременила Элеонору все больше-и-больше. Что-то подумаетъ Маргарета? Что-то станетъ она дѣлать? Элеонора сознавала инстинктивно, что этотъ обманъ поразитъ непріятнымъ изумленіемъ ея подругу. Честная прямота и откровенность составляли отличительный характеръ Маргареты, и душа ея всегда была чистымъ и яснымъ зеркаломъ, въ которомъ отражались всѣ ея мысли и чувства: съ какимъ же лбомъ они станутъ дѣлать ее соучастницею обмана? И, раздумывая объ этомъ, Элеонора, наконецъ, вообразила себя совершенною преступницей. Она ужь видѣла умственнымъ взоромъ, какъ Маргарета выслушиваетъ ея исповѣдь, какъ она краснѣетъ, огорчается, приходитъ въ сильнѣйшее волненіе и начинаетъ осыпать упреками безсовѣстную обманщицу, позволившую себѣ забыть одно изъ первыхъ и необходимыхъ условій благородства. И вотъ ужь теперь она положительно боялась встрѣтиться съ Маргаретой, которая, однакожъ, послѣ. Давила Стюарта, была для нея дороже всѣхъ нравственныхъ существъ на этомъ свѣтѣ. Но не было никакихъ средствъ помочь этому горю, или предупредить опасныя его послѣдствія предварительнымъ письмомъ къ Маргаретѣ надобно ждать терпѣливо ея возвращенія, а тамъ — будь, что будетъ. Что они посѣяли, то и пожнутъ.
Элеонора говорила съ Давидомъ Стюартомъ о возвращеніи Маргареты и своихъ опасеніяхъ; но онъ смотрѣлъ на этотъ предметъ равнодушно, апатическими глазами. Ему сдѣлалось какъ-то крайне-неловко, душно, и онъ чувствовалъ неизмѣримую пустоту въ душѣ своей. Секретъ его, казалось, уже потерялъ свое прежнее значеніе и смыслъ. Узнаютъ его или не узнаютъ — всеравно для Давида Стюарта. Не стоитъ хлопотать объ этомъ. Ни о чемъ не стоитъ хлопотать. Ему ужь не сбросить съ себя свинцовыхъ цѣпей, которыми онъ самъ оковалъ себя безразсуднымъ поведеніемъ. Что бы ни случилось впереди, Элеонора всегда будить смотрѣть на него не больше, какъ на прощеннаго друга. Это, впрочемъ, было крайнимъ предѣломъ всѣхъ его надеждъ, когда онъ спѣшилъ изъ Америки въ Европу. Откуда же теперь такая перемѣна? Чего желалъ онъ отъ Элеоноры? Чѣмъ ей быть для него? Онъ и самъ не зналъ; онъ даже не спрашивалъ себя объ этомъ. Грусть и томительная тоска сжимали его сердце. Давидъ Стюартъ желалъ возвращенія умершихъ дней, исчезнувшихъ годовъ. Ему вновь хотѣлось поставить себя въ то блистательное положеніе, когда онъ могъ покровительствовать Элеонору. Хотѣлось ему снова видѣть свою воспитанницу въ положеніи невѣсты, свободно-рѣшающей выборъ сердца. Мало ли чего хотѣлось Давиду Стюарту; но — увы! — прошедшіе дни потонули въ безднѣ вѣчности, и онъ погубилъ себя безвозвратно! Вотъ отчего тоскуетъ, и горюетъ, и крушится мистеръ Давидъ Стюартъ изъ Донлиса, бывшій опекунъ Элеоноры.
Наконецъ, услышалъ Давидъ Стюартъ и лично засвидѣтельствовалъ, какъ сэръ Стефенъ обращается съ своей женой. Шотландскій магнатъ въ этомъ отношеніи нисколько не думалъ церемониться передъ своими гостями и обнаруживалъ свой молодецкій нравъ при каждомъ удобномъ случаѣ. И первый разъ, какъ этотъ могучій атлетъ, созданный, повидимому, затѣмъ, чтобъ владѣть женскими сердцами, первый разъ, какъ онъ вспылилъ на Элеонору и выбранилъ ее при многочисленномъ собраніи своихъ гостей, изумленіе, близкое къ остолбенѣнію, громомъ и молніею поразило Давида Стюарта. Озадаченный и ошеломленный, онъ смотрѣлъ во всѣ глаза и, казалось, ничего не видѣлъ, слушалъ обоими ушами — и ничего не слыхалъ. Сила этого изумленія была такъ велика, что всѣ другія чувства были на минуту вытѣснены изъ груди Давида Стюарта. Затѣмъ гордое презрѣніе летучимъ облакомъ пронеслось по его лицу: онъ вспыхнулъ, не больше, впрочемъ, какъ на одно мгновеніе, и потомъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ. Онъ почувствовалъ, что не имѣетъ никакого права и, слѣдовательно, никакой возможности защищать Элеонору. Ему оставалось только сидѣть безмолвнымъ истуканомъ и слушать, какъ бранятъ ее.
Кого бранятъ? Элеонору? Можетъ ли это быть! Давидъ Стюартъ никакъ не могъ освоиться съ этой мыслью, несмотря на очевидность факта. Такъ вотъ она, любимица его души, еще такъ недавно маленькая, слабая дѣвочка, смотрѣвшая на всѣ предметы грустно-задумчивыми глазами! Давидъ Стюартъ живо припомнилъ промелькнувшую годину, когда онъ впервые познакомился съ этимъ ребенкомъ, нисколько непохожимъ на другихъ дѣтей. Тогда онъ слушалъ рѣчь Элеоноры, какъ пѣсню птички, или звонъ крошечныхъ колокольчиковъ, недоумѣвая, должно ли соединять опредѣленный смыслъ съ этими звуками, музыкальными и нѣжными. Онъ бралъ ее за крошечную руку и водилъ по цвѣтникамъ, мимо подсолнечниковъ и незабудокъ; ухаживалъ за нею въ болѣзни и училъ ее въ здоровомъ состояніи. Онъ любилъ ее всегда — всегда! Вотъ она, молодая, прекрасная дѣвушка, робкая и застѣнчивая, съ постояннымъ оттѣнкомъ грусти на лицѣ, ознаменованнымъ глубиною мысли и чувства. Вступая съ нею въ разговоръ, почти всегда болѣе или менѣе серьёзный, Давидъ невольно смягчалъ свой собственный голосъ, какъ обыкновенно мы дѣлаемъ, когда говоримъ съ дѣтьми и, казалось ему, что грубый топь сокрушить это слабое созданіе, какъ сокрушается бѣлая роза отъ сильныхъ порывовъ восточнаго вѣтра. Вотъ она, его Элеонора, у которой недостало духу признаться въ свое время, что она любитъ его — одного только его — больше всѣхъ на свѣтѣ. Да, но Элеонора, потому-что умирающій отецъ ему ввѣрилъ ее, съ полной и несомнѣнной надеждой на счастье своей дочери; его Элеонора, потому-что онъ носилъ ее на своихъ собственныхъ рукахъ въ тѣ благословенные и вмѣстѣ тревожные дни, когда она, слишкомъ — слабая послѣ горячки, не могла ходить сама. Чтожь дѣлаетъ съ нею этотъ человѣкъ, которому ввѣрили его Элеонору? Неутомимый труженикъ среди дремучихъ лѣсовъ Америки, и кающійся отшельникъ въ своемъ уединенномъ шалашѣ, Давидъ Стюартъ воображалъ, что его питомица живетъ беззаботно и счастливо по ту сторону океана, окруженная всею роскошью европейскаго комфорта, и казалось ему, что собственный трудъ его — эпитимія грѣшника — безполезенъ для супруги богача. Онъ думалъ, что, любимая своимъ мужемъ и обожаемая дѣтьми, она распространяетъ благословеніе и счастье на весь новый домъ, вымѣненный ею на тихій и довольно-скучный Аспендэйль. Онъ самъ, ослѣпленный роковою необходимостью, самовластно распорядился судьбою Элеоноры, ввѣривъ ее этому человѣку — безвозвратно и безконтрольно!
О, верхъ человѣческаго заблужденія! Зачѣмъ онъ не обдумалъ тогда основательнѣе свои рѣшенія, обусловленныя несчастнымъ состояніемъ разстроеннаго духа? Тогда еще было время изслѣдовать характеръ ея будущаго супруга; тогда было время покровительствовать ее и вникнуть серьёзнѣе въ размышленія молодой дѣвушки, опредѣлившей выборъ своего сердца. Тогда нетрудно было сообразить и разсмотрѣть, какъ преступно и грѣшно усгроивать чью бы то ни было судьбу на однихъ эгоистическихъ разсчетахъ, противныхъ безошибочному влеченію природы. Тогда любовь была еще позволена и божественными и человѣческими законами, и опекунъ молодой дѣвушки легко могъ и обязанъ былъ спасти ее отъ своекорыстныхъ и близорукихъ совѣтовъ безчувственнаго полубрата.
Все это было возможно тогда… а теперь? О бѣдная, злосчастная, измученная Элеонора! Его Элеонора! Какъ его? Нѣтъ, нѣтъ, никогда не будетъ она его, хотя было у ней твердое, непреложное намѣреніе соединиться съ нимъ на всю жизнь неразрывными узами брака, хотя въ свое время она готова была броситься къ его ногамъ, нѣтъ нужды, что онъ безстыдно распорядился ея богатствомъ! Недостатокъ смѣлости въ стыдливой молодой дѣвушкѣ, нерѣшившейся произнести его имя въ роковую минуту, навѣки погубилъ ихъ обоихъ. Пусть бы, по-крайней-мѣрѣ, его только жизнь обречена была страданіямъ неисцѣльнымъ — нѣтъ! и жизнь Элеоноры была отравлена, омрачена! Давидъ Стюартъ видѣлъ это ясно. За нѣсколько дней онъ думалъ съ ревнивымъ безпокойствомъ о той любви, которую, по его предположенію, она могла внушить своему супругу; но теперь былъ онъ убѣжденъ, что не было и тѣни супружеской нѣжности въ сердцѣ сэра Стефена Пенрайна; убѣжденъ онъ былъ и въ томъ, что Элеонора съ своей стороны никогда не могла полюбить такого мужа. Что жь? Былъ ли успокоенъ Давидъ Стюартъ такими результатами своихъ наблюденій?
Приходили ему въ голову разнообразныя приключенія между дикарями, съ которыми жиль онъ по ту сторону океана.
И сердце Давида Стюарта затрепетало паническимъ страхомъ, какъ у человѣка, которому пригрезилось но снѣ, что онъ стоитъ на краю бездны. Онъ вспомнилъ святыя заповѣди религіи, смирился духомъ и въ прахъ повергся передъ Вседержителемъ, Который завѣщалъ намъ побить даже своихъ враговъ. Колѣнопреклоненный, Давидъ Стюартъ молился пламенно, усердію: «да отпуститъ ему Богъ прошедшіе грѣхи и да подастъ ему силу и крѣпость теперь, въ трудную годину искушеній». Прежде, въ давно-минувшіе годы, священною обязанностью Давида Стюарта было: защищать, покровительствовать, совѣтовать, руководить; демонъ-искуситель соблазнилъ его, и онъ не исполнилъ долга, предписаннаго ему сколько человѣческими законами, столько же собственною совѣстью и честью. Теперь, напротивъ, священною обязанностью Давида было: не совѣтовать, не вмѣшиваться съ своимъ покровительствомъ, не переступать за предѣлъ, отдѣляющій замужнюю женщину отъ всякой посторонней симпатіи. Устоитъ ли Давидъ Стюартъ въ границахъ своего новаго долга?
Онъ старался устоять. Ужь собственное обращеніе Элеоноры служило ему значительною помощью: оил сдѣлалась грустнѣе, серьезнѣе, осторожнѣе. Между ними стояла совѣсть — это нравственное чувство, которое сближаетъ людей и вмѣстѣ раздѣляетъ ихъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ. Совѣсть раздѣляла Давида Стюарта и леди Пенрайнъ. Впрочемъ, женщина гораздо-легче, нежели мужчина, понимаетъ истинный смыслъ того, что въ португальскомъ девизѣ называется «невозможностью возможныхъ вещей». Границы долга, общественныхъ отношеній и условій, служатъ несокрушимыми стѣнами, обведенными вокругъ женскаго сердца, тогда-какъ все это — легкая преграда для мужчины. Женщина по-большой-части и не думаетъ заглядывать за этотъ оплотъ; но, заглянувъ, тотчасъ же отступаетъ съ ужасомъ назадъ, проговоривъ вѣчное прости всѣмъ своимъ несбыточнымъ надеждамъ. Мужчина, подстрекаемый страстью, знать не хочетъ никакихъ оплотовъ.
Чисты и невинны были всѣ помышленія Элеоноры о Давидѣ Стюартѣ, и никакая грѣшная мысль не возмущала ея вечернихъ и утреннихъ молитвъ. Она любила его молоденькой дѣвушкой; но та любовь, въ ея глазахъ, принадлежала къ событіямъ невозвратно-прошедшимъ. Простая мысль о возможности любить его, или другаго мужчину, не приходила ей и въ голову. Ей было стыдно, что Давидъ Стюартъ, сверхъ ожиданія и противъ ея воли, узналъ завѣтную тайну ея дѣвическаго сердца; но она утѣшала себя по-крайней-мѣрѣ тѣмъ, что онъ нисколько не пересталъ уважать ее послѣ этого открытія. Ни скорый отъѣздъ его она смотрѣла самыми спокойными глазами, и ей бы хотѣлось даже ускорить это неизбѣжное событіе, потому-что она чувствовала, сама не зная какъ, что писать къ нему въ Америку будетъ гораздо-удобнѣе, чѣмъ объясняться съ нимъ въ Шотландіи. При-всемъ-томъ, ей хотѣлось по-временамъ сказать ему утѣшительное слово, проникнутое нѣжной симпатіей, такъ-какъ она видѣла, что онъ горюетъ и тоскуетъ; но это желаніе всегда соединялось въ ней съ представленіемъ объ атлантическихъ волнахъ, которыя навсегда разлучатъ ее съ Давидомъ. Иногда молодое сердце Элеоноры, оглядываясь назадъ, скорбѣло о погибшемъ блаженствѣ; но никогда, даже на одну минуту, не мечтала она о возвращеніи этого блаженства. Разъ навсегда она схоронила свою любовь, какъ нѣкогда похороненъ былъ ея опекунъ въ ревущемъ Линнѣ.
Совсѣмъ иначе было съ Давидомъ Стюартомъ. Съ того часа, какъ узналъ онъ, что самъ былъ предметомъ сердечнаго влеченія Элеоноры, мысль о ея любви преслѣдовала его неотвязчивой мечтою. Среди ночного мрака и въ дѣловые часы дня, среди уединенія въ своей комнатѣ, или шумнаго говора въ общей залѣ, Давидъ Стюартъ постоянно думалъ объ одномъ и томъ же. Пока онъ не видѣлъ замужней жизни Элеоноры, эта мысль мелькала въ его душѣ безъ образа и формы; во теперь начала она принимать опредѣленную фигуру, какъ поплавокъ на морѣ, порывистый и безпрестанно-движущійся, но прицѣпленный якоремъ къ глубокому дну. И Давидъ Стюартъ ухватился за нее, какъ утопающій, въ ожиданіи дальнѣйшей помощи. Элеонора любила его, Элеонора была для него идеаломъ совершенства: она несчастна, и не отдаютъ ей никакой справедливости въ ея собственномъ домѣ. Изъ этихъ жалкихъ, разъединенныхъ обстоятельствъ, онъ не построилъ ничего; но тѣмъ-не-менѣе думалъ безпрестанно о нихъ и о ней. При отъѣздѣ въ Америку, онъ видѣ ль въ ней еще дитя, дочь своего покойнаго благодѣтеля, передъ которой онъ провинился жесточайшимъ образомъ: его сердце, исполненное отчаянія и стыда, было свободно отъ всякой другой страсти. Но теперь онъ увидѣлъ ее прекрасной и злосчастной женщиной — да, злосчастной: въ этомъ нельзя было сомнѣваться, хотя Давидъ Стюартъ еще далеко не зналъ всего, потому — что, скрывая почти всѣ подробности домашней жизни, Элеонора, между-прочимъ, никогда не упоминала о Бриджетъ Оуэнъ и ея сынѣ. Онъ думалъ о ея несчастіи постоянно, отъ ранняго утра до поздней ночи.
Дни между-тѣмъ протекали своимъ чередомъ и пріѣздъ Маргареты Фордайсъ приближался.
ГЛАВА XL.
Увеселительная поѣздка.
править
Герцогиня Ланаркская, веселая какъ жаворонокъ, впорхнула въ комнату леди Пенрайнъ и сказала:
— Знаете ли что, Элеонора, мистеръ Линдсэ и я придумали планъ странствованія по обѣщанію. То-есть, сказать по совѣсти, придумала-то я собственно, а онъ просто согласился. Драгами словами: мы собираемся провести этотъ день въ Донлисѣ — каково? Надобно же мистеру Линдсэ увидѣть это помѣстье, хотя длятого, чтобъ сообщить о немъ добрыя вѣсти своему другу — такъ я сказала ему, и онъ нашелъ, что я говорю дѣло. Мы возьмемъ съ собою сухарей, сандвичей, куропатокъ, буттербродовъ, цыплятъ и устроимъ чудесный пикникъ подъ этими старыми соснами: въ Донлисѣ, вы знаете, теперь никого нѣтъ и старушка Кристиссонъ не станетъ угощать насъ. Надобно выѣхать какъ-можно-раньше и воротиться какъ-можно-позже, или, на возвратномъ пути, мы переночуемъ въ Ланаркской Ложѣ: это доставитъ мнѣ удовольствіе принять мистера Линдсэ въ своемъ собственномъ домѣ.
И плѣнительные глазки герцогини заискрились живѣйшимъ восторгомъ.
— Ну, что же, Элеонора? Вѣдь вы одобряете мой планъ, не правда ли? И такъ люблю эти parlies de plaisir, и мы никуда не выѣзжали Богъ — знаетъ съ котораго времени. Вы, если не ошибаюсь, чувствуете себя очень-хорошо: поѣздка не утомитъ васъ, а мнѣ между-тѣмъ доставить величайшее удовольствіе.
Воображеніе герцогини, съ замѣчательною живостью, нарисовало поэтическую картинку, когда она будетъ сидѣть въ открытой коляскѣ насупротивъ мистера Линдсэ и разговаривать съ нимъ изъ-подъ своего маленькаго бѣлаго зонтика съ розовой подкладкой. Нечего тутъ объяснять, что зонтикъ ея свѣтлости нисколько не похожъ былъ на катапульту леди Макфарренъ, и что въ костюмѣ ея не было ничего общаго ни съ рыцарской кольчугой этой амазонки, ни съ параферналіями великолѣпной Тавиѳы Пибльзъ. Дѣйствительно, герцогиня одѣвалась прекрасно, съ отмѣннымъ вкусомъ; и всего только одинъ былъ недостатокъ въ ея костюмы, тотъ именно, что собесѣдникъ ея свѣтлости безпрестанно принужденъ былъ держать ухо-востро. Если начиналъ накрапывать дождь, или, казалось по-крайней-мѣрѣ, что станетъ накрапывать, вамъ тотчасъ же слѣдовало отъискать какую-нибудь экстренную шаль и накрыть плечи ея свѣтлости. Если шли вы по травѣ или вереску, вамъ предстояла пріятная необходимость наблюдать, неотрывая глазъ, за состояніемъ крошечныхъ ножекъ герцогини, которыя, какъ счастливо выразился сэръ Джонъ Сокклитъ въ своей брачной поэмѣ, «выкрадывались маленькими мышками» изъ-подъ ея юбки. И прикрыты были эти ножки какою-то воздушною матеріей чрезвычайно-прозрачнаго свойства, хотя герцогиня называла этотъ покровъ «своими сапогами». И точно, по внѣшнему виду, тутъ представлялось удивительное подобіе сапогъ, скопированныхъ въ миньятюрѣ съ эмалью. Всѣ другія части ея костюма, въ равномѣрной степени, казалось, были вытканы изъ шелковыхъ облаковъ, нарочно-изобрѣтенныхъ для ея свѣтлости. Зато и была она воздушна въ полномъ смыслѣ слова, плѣнительна, легка, игрива, весела, хотя всѣ эти прелести не мѣшали ей по-временамъ чувствовать значительный холодъ. Помочь этому послѣднему обстоятельству не оказывалось ни малѣйшей возможности: какой бы грубіянъ рѣшился доказывать ея свѣтлости, что она одѣвается слишкомъ-легко? Помилуйте! Ей тяжело носить даже эти воздушныя ткани. Вѣдь она не то, чти какая-нибудь грубая женщина изъ породы этихъ дюжихъ и коренастыхъ Шотландокъ… Была у нея собачка, крошечная, мохнатая, чудная собачка, лежавшая почти всегда на ея колѣняхъ, и вы бы пришли къ безошибочному заключенію, если бы подумали, что единственнымъ назначеніемъ этой собачки было — согрѣвать свою воздушную хозяйку. Умилительно было видѣть, какъ долговязый ливрейный лакей несъ на своихъ рукахъ этого мальтійскаго пса, когда герцогиня гуляла. Она терпѣть не могла большихъ собакъ, и не понимала, какъ это Элеонора обнаруживала такую благосклонность къ Руллаху, который смотрѣлъ настоящимъ волкомъ. Впрочемъ, всѣ предметы, окружавшіе герцогиню, были рѣшительно — миньятюрнаго свойства. Она сама была mignonne — больше, если угодно (то-есть, меньше): она была положительно mignonette, и гордилась этимъ.
Такъ королева Елизавета, узнавъ настоящій ростъ королевы Маріи, сказала: «Она слишкомъ-высока, потому-что мой ростъ самый правильный для женщины». Герцогинѣ всѣ женщины казались слишкомъ-высокими, потому-что она считала себя самой идеаломъ правильной женской высоты. Миньятюрность и миловидность были въ ея глазахъ однозначущами понятіями. Кушакъ Тибби приводилъ ее въ ужасъ своими чудовищными размѣрами: «этимъ страшнымъ поясомъ можно обхватить весь шаръ земной», говорила герцогиня немножко въ преувеличенномъ тонѣ.
Впрочемъ, всѣ размѣры Тибби казались ей одинаково-чудовищными. Ей сильно хотѣлось сдѣлать опытъ надъ щиколками дородной Шотландки, чтобъ повѣрить сообщаемый индійскими наблюдателя мы фактъ, что въ три раза увеличенный объемъ ступни взрослаго слона составляетъ нормальную его высоту. Герцогиня думала, что такой способъ измѣренія вполнѣ бы пригодился для Тавиѳы Пибльзъ.
Много непріятныхъ и даже, въ нѣкоторомъ смыслѣ, обидныхъ вещей она дѣлала для Тибби; но всего непріятнѣе была постоянная привычка герцоги и и сидѣть въ созерцательномъ положеніи и смотрѣть на жирную, толстую, грубую руку Тибби, какъ-будто это была рѣдкость, съ намѣреніемъ выставленная на-показъ. Озадаченная такимъ безцеремоннымъ наблюденіемъ си свѣтлости, Тибби принуждена была почти вовсе отказаться отъ своего обыкновенія скомкивать свой носовой платокъ и, впродолженіе бесѣды, класть на столъ свой сжатый кулакъ, въ которомъ содержался этотъ платокъ. Тавиѳѣ Пибльзъ слѣдовало бы, конечно, поблагодарить герцогиню, потому-что, сказать правду, это была прескверная привычка; но я не знаю, была ли она благодарна.
Въ настоящемъ случаѣ не предстояло надобности разсматривать гигантскій кулакъ, потому-что великолѣпная Тавиѳа приняла предложеніе леди Макфарренъ везти ее на пикникъ въ фаэтонѣ. Леди Макфарренъ сама управляла конями, отличаясь при этомъ ловкостью и безстрашіемъ самаго опытнаго возницы. Кучерскія экзерциціи этой леди наводили иногда паническій страхъ на ея друзей; но Тавиѳа Пибльзъ была и сама неробкаго десятка. Въ назначенное время дородная сестрица сэра Стефена появилась на ступеняхъ террасы съ хлыстомъ подъ-мышкой и рыцарскими перчатками въ рукахъ. Обозрѣвъ лошадей съ приличнымъ видомъ строгости и сдѣлавъ нѣкоторыя замѣчанія груму, леди Макфарренъ окончательно надѣла перчатки, вооружилась бичомъ и произнесла послѣднее слово команды:
«Ну, леди Пибльзъ, усаживайтесь поскорѣе. Если кони вздумаютъ храбриться невпопадъ, я знаю, какъ управиться съ ними».
Сэръ Стефенъ Пенрайнъ и лордъ Пибльзъ, въ-сопровожденіи мистера Малькольма, отправились въ Гаррикъ для осмотра заводскихъ лошадей: тамъ они намѣревалась пробыть до слѣдующаго утра. Въ открытой коляскѣ помѣстились герцогъ, Давидъ, Элеонора и воздушная герцогиня, которая на первый разъ освѣдомилась съ безпокойствомъ, не забыли ли взять ея большую шаль, на случай, если вечеромъ будетъ сыро. Большою шалью герцогиня называла тонкій четыреугольный кусочекъ шелковой матеріи съ тартановыми узорами, и эту матерію, столько удобную для дороги, смастерила для нея добрая старушка, начальница ея собственной школы въ Ланаркской Ложѣ. Отсюда видитъ читатель, что и у герцогини были свои школы, за которыми она наблюдала, хотя не въ такой степени, какъ Элеонора. Изрѣдка ея свѣтлость являлась въ эти заведенія благодѣтельной волшебницей для раздаянія наградъ, и повременамъ, какъ водится, присутствовала на экзаменахъ въ качествѣ начальницы. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ, она всегда удивлялась огромнымъ познаніямъ дѣтей, и часто недоумѣвала, какимъ это способомъ они отвѣчаютъ смѣло и бойко на самые хитрые вопросы. Такое чувство изумленія, вѣроятно, приходилось испытать многимъ джентльменамъ и леди, удостоивавшимъ своего благосклоннаго присутствія приходскія школы во всѣхъ Трехъ Соединенныхъ Королевствахъ. Выслушивая всѣ эти отвѣты маленькихъ пузырей, вы невольно подумаете, что нѣтъ для нихъ никакихъ тайнъ ни на землѣ, ни на небѣ, и что имъ все извѣстно, рѣшительно все, неисключая даже того, о чемъ не имѣютъ ни малѣйшаго понятія ни сами экзаминаторы, ни благосклонные слушатели, торжественно приглашенные быть свидѣтелями колоссальныхъ успѣховъ народнаго образованія… Недавно мнѣ случилось прочесть оффиціальный отчетъ ревизора одной валлійской школы, отчетъ довольно-интересный по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, доводимымъ до свѣдѣнія почтеннѣйшей публики. Оказывается, что валлійскіе воспитанники очень-глупы, и въ доказательство ихъ глупости приводится, между-прочимъ, тотъ фактъ, что одинъ изъ воспитанниковъ не съумѣлъ датъ приличнаго отвѣта на вопросъ: «что такое поэтическій идеалъ?» Любопытно было бы знать, благосклонный читатель, что бы мы стали дѣлать, еслибъ вдругъ, ни-съ-того ни-съ-сего, предложили вамъ этотъ интересный вопросъ? При нѣкоторой привычкѣ пересыпать изъ пустаго въ порожнее, вы еще, вѣроятно, успѣете отдѣлаться какимъ-нибудь общинъ мѣстомъ (величайшіе философы въ мірѣ, сколько мнѣ извѣстно, отдѣлываются общими мѣстами отъ такихъ проблемъ); но какъ требовать отъ мальчика, чтобъ онъ опытенъ былъ въ искусствѣ бросать эту схоластическую пыль въ глаза своимъ просвѣщеннымъ судьямъ? Нѣтъ, я положительно думаю, что отсутствіе такого искусства нисколько не доказываетъ глупости дѣтей. Вмѣсто всѣхъ этихъ безплодныхъ отвлеченностей, не мѣшало бы намъ самимъ почаще останавливаться на вопросахъ такого рода: правильное ли даемъ мы воспитаніе всѣмъ этимъ бѣднымъ классамъ? Не выпускаемъ ли мы изъ виду того существеннаго обстоятельства, что простолюдины, обязанные прежде всего заботиться объ удовлетвореніи матеріальныхъ нуждъ, не могутъ вести свойственной намъ умственной жизни? Не лучше ли, на этомъ основаніи, давать имъ болѣе-простое, практическое образованіе? Что пользы для нихъ во всѣхъ этихъ познаніяхъ, переходящихъ за предѣлы ихъ повседневнаго быта*? Нисколько неудовлетворяя существеннымъ потребностямъ простой и безыскусственной жизни, такія познанія весьма-нерѣдко становятся опасною пищею для умовъ, которымъ нѣтъ досуга заниматься разрѣшеніемъ ученыхъ задачъ. Набивая голову бѣдныхъ дѣтей разнымъ схоластическимъ вздоромъ, мы только совращаемъ ихъ съ прямой дороги, по которой суждено имъ идти въ сельскомъ быту. Вѣдь мы же не можемъ доставить имъ необходимаго досуга для кабинетныхъ занятій; а безъ такого досуга теряетъ всякую цѣнность первоначальное воспитаніе, полученное въ англійской приходской школѣ. Всѣ эти соображенія особенно должно имѣть въ виду, какъ-скоро рѣчь идетъ о женской половинѣ англійскаго народонаселенія.
Меня всегда непріятно озадачивали бойкіе отвѣты англійскихъ простолюдиновъ на школьные вопросы въ-родѣ слѣдующихъ: — «гдѣ лежитъ Вандименова Земля? Какимъ образомъ Лапландцы приготовляютъ пищу? Что такое неподвижная звѣзда? Кто такая Семирамида? Сколько считается миль до Сиріуса?» — Не гораздо ли естественнѣе и приличнѣе спрашивать англійскую простолюдинку: — «въ чемъ состоятъ привычки англійскаго земледѣльца? Сколько нужно муки и сала для приготовленія пуддинга на шестерыхъ? Сколько ярдовъ полотна или хлопчатой бумаги пойдетъ на дюжину рубахъ? Какую помощь подать ребенку, заболѣвшему крупомъ, если нѣтъ врача подъ-рукой?» — Вообще, система воспитанія, примѣненная въ Англіи къ низшимъ классамъ, страждетъ множествомъ недостатковъ. Мы сообщаемъ нашимъ простолюдинамъ верхушки познаній о предметахъ, которыми и сами не всегда можемъ овладѣть, несмотря на всю роскошь досуга и постоянную привычку мыслить. Съ этимъ хламомъ школьной рутины бѣдная женщина выступаетъ въ свѣтъ, гдѣ ожидаютъ ее черная работа и ежедневныя лишенія, гдѣ каждый потерянный въ дурномъ хозяйствѣ фарсингъ составляетъ каплю крови или пота, безплодно-пролитую бѣднымъ человѣкомъ. Мы подробно изъясняемъ этимъ женщинамъ, какъ бальзамировались тѣла въ древнемъ Египтѣ, и потомъ сами же удивляемся, отчего какая-нибудь. Пегги или Полли не можетъ завѣдывать хозяйствомъ какого-нибудь Джона Диггори. Мы удивляемся, отчего она не трудится, какъ муравей, не строитъ, какъ бобръ, и не выводитъ своихъ дѣтенышей съ такою же легкостью, какъ насѣдка. «Какъ неописанно-глупы всѣ эти крестьянки!» восклицаемъ мы при каждомъ удобномъ случаѣ, забывая, что мы сами занимаемся развитіемъ ихъ головъ. Мы сѣемъ плевелы, и хотимъ жать пшеницу: развѣ это въ порядкѣ вещей? — Приготовить человѣка къ его будущимъ вѣроятнымъ занятіямъ и обязанностямъ жизни — вотъ въ чемъ долженъ состоять предметъ правильнаго воспитанія. А мы, напротивъ, учимъ нашихъ простолюдиновъ такимъ предметамъ, которые по-большой-части бываютъ для нихъ столько же безполезны, какъ пляска на канатѣ.
Впрочемъ, всѣ эти размышленія не приходили въ голову никому изъ этихъ веселыхъ джентльменовъ и леди, ѣхавшихъ въ открытой коляскѣ. Еслибъ между ними случайно рѣчь зашла о поэтическихъ идеалахъ, я не сомнѣваюсь, что Давидъ Стюартъ сообщилъ бы своему идеалу форму Элеоноры. Всѣ четверо были погружены въ свои собственныя размышленія, и каждый, безъсомнѣніи, представилъ бы весьма — неудовлетворительный отвѣтъ на вопросъ, сбившій съ толку глупаго воспитанника валлійской школы.
Мистеръ Линдсэ принялъ (развѣ могъ онъ не Припять?) предложеніе очаровательной герцогини, выдумавшей «устроить для него праздникъ въ этомъ прелестномъ мѣстечкѣ, въ Донлисѣ, принадлежавшемъ нѣкогда семейству его американскаго друга»; но ему казалось теперь, будто онъ путешествуетъ по долинѣ фантастическихъ видѣній, мимо призраковъ смерти.
Элеонора думала о Маргаретѣ — счастливой Маргаретѣ, получившей право и возможность навсегда поселиться въ Донлисѣ. И думала она о тѣхъ дняхъ, когда стѣны въ ея маленькомъ аспендэйльскомъ будуаръ увѣшаны были копіями ландшафтовъ, снятыхъ въ этой горной сторонѣ, когда мечтала она купить это помѣстье и подарить милому опекуну.
Позднѣйшія мечты тѣхъ дней, когда она составила планъ подарить самоё-есбя со всѣми богатствами возлюбленному Давиду Стюарту, невольно также приходили ей въ голову, несмотря на усиліе думать о другихъ предметахъ.
И когда коляска несла ихъ къ этому прославленному и заброшенному чертогу, изъ-за котораго перенесено столько страданій и лишеній, сердце молодой женщины устремлялось всею своею таинственною силою къ покровителю ей дѣтства, къ другу ея расцвѣтшей юности. Между-тѣмъ, какъ онъ любовался пробѣгавшими ландшафтами, Элеонора смотрѣла на него грустными, нѣжными, задумчивыми глазами, причемъ щеки ея окрасились самымъ яркимъ румянцемъ. Чувствуя на себѣ магнитическое вліяніе этимъ глазъ, Давидъ обернулся и встрѣтился съ ними, прежде-чѣмъ Элеонора успѣла скрыть это неистощимое богатство симпатіи и любви. Онъ встрѣтился съ ея взоромъ — и невольная дрожь, какъ-будто отъ электрической искры, пробѣжала по всему его организму. Даже герцогъ почувствовалъ какое-то внезапное сотрясеніе въ своихъ членахъ и мгновенно пересталъ думать о бумажной фабрикѣ, которую онъ намѣревался занести въ своихъ владѣніяхъ. Его свѣтлость замѣтилъ, что всѣ они удивительно-печальны для этой увеселительной поѣздки. На этомъ основаніи, Давидъ Стюартъ повеселѣлъ въ одно мгновеніе ока и началъ самый одушевленный разговоръ, блиставшій искрами американскаго остроумія и проницательности. Герцогиня кокетливо принялась улыбаться изъ-подъ своего миньятюрнаго зонтика, и думала, между-прочимъ, какое бы ощущеніе мистеръ Линдсэ произвелъ въ Лондонѣ, еслибъ могъ, по своему званію, принадлежать къ той превилегированной группѣ, которая слыветъ подъ именемъ большаго свѣта. Мракъ прошедшаго, облегавшій души этого маленькаго общества, разсѣялся неизвѣстно куда, какъ туманы разсѣсваются на холмахъ послѣ солнечнаго восхода. Всѣ заговорили на веселый ладъ; всѣ улыбались и смѣялись. Давидъ Стюартъ разсказывалъ безконечные анекдоты изъ жизни американскихъ дикарей; герцогиня пѣла одну пѣсню за другою, приспособляя ихъ содержаніе къ скорому отъѣзду «очаровательнаго гостя»; герцогъ подшучивалъ надъ ними и прозой и стихами.
Въ такихъ пѣсняхъ и разговорахъ время пролетѣло незамѣтно, и маленькое общество подъѣхало наконецъ къ воротамъ древняго замка, при яркомъ блескѣ солнечныхъ лучей, отражавшихся на павлиньихъ перьяхъ разноцвѣтнаго костюма Тавиѳы Пибльзъ, слѣзавшей съ фаэтона, подъ могущественною протекціею неустрашимой возницы.
ГЛАВА XLI.
Конецъ псевдониму.
править
Веселый и счастливый день провели они въ Донлисѣ. Даже Тибби, гордая возможностью сообщать всякія свѣдѣнія, собираемыя нетерпѣливою леди Макфарренъ, относительно цѣнности каждой статьи въ этомъ поступившемъ въ продажу помѣстьи, даже Тибби не имѣла времени надувать губы и намазывать желчью свой изобрѣтательный языкъ. По приглашенію храброй владѣтельницы Гленкаррика, она всюду бродила съ ней въ качествѣ фактора и бэйлифа, разсказывая, сколько Маргарета должна заплатить за такую-то и такую-то вещь, причемъ взяты были въ соображеніе даже одиннадцать индѣекъ и четырнадцать курицъ на птичьемъ дворѣ. Съ окрестными пристройками и службами Донлиса шотландская Даная сама была знакома въ совершенствѣ, потому-что, какъ читателю ужь извѣстно, она стояла когда-то на короткой ногѣ съ мистеромъ Питеромъ Кристиссономъ, «да и со всей его семьей», прибавляла обыкновенно леди Макфарренъ, повѣствуя о своихъ отношеніяхъ къ бывшимъ владѣльцамъ Донлиса.
И еслибъ мистеру Линдсэ не было надобности разъигрывать роль посторонняго наблюдателя въ этомъ мѣстѣ, гдѣ онъ родился и былъ воспитанъ, нашлись бы весьма-немногіе предметы, способные обличить характеръ его истинныхъ чувствъ, тщательно-скрываемыхъ отъ любопытныхъ глазъ. При первомъ вступленіи въ эту завѣтную область, онъ былъ такъ озадаченъ произведенными повсюду перемѣнами, что, казалось, дѣйствительно не зналъ, куда его привели. Само-собою-разумѣется, что мистеръ Линдсэ принялъ свои мѣры и заранѣе обдумалъ, какъ вести себя въ Донлисѣ. Когда мысль о пикникѣ возникла въ юркой головѣ очаровательной герцогини, онъ долженъ былъ сообразить, сколько тяжелыхъ испытаній готовится для него на этой милой родинѣ, изъ-за которой потерялъ онъ свое честное имя и погубилъ въ изгнаніи восемь лучшихъ лѣтъ своей жизни. Къ-счастью для него, многія аллеи были измѣнены, деревья срыты, насажены новые кустарники, и герцогинѣ предстояла рѣшительная необходимость дернуть его за рукавъ своею маленькою ручкой, когда онъ, подходя къ дому, сбился съ прямой дороги, причемъ ея свѣтлость весьма-основательно замѣтила, что мистеръ Линдсэ положительно-глупъ, и что ей придется накинуть на него ошейникъ со снуркомъ, если еще разъ онъ сдѣлаетъ неправильный поворотъ. Они пошли въ домъ, открыли ставни верхнихъ покоевъ и начали смотрѣть изъ окна комнаты, принадлежавшей Давиду въ его дѣтствѣ, нѣсколько шаговъ — и они были въ дѣтской, оглашавшейся когда-то веселыми криками маленькихъ братьевъ и сестеръ Давида Стюарта: лучъ семейной радости еще озарялъ здѣсь бѣдную мистриссъ Стюартъ, между-тѣмъ, какъ въ другихъ комнатахъ ужь давно обитала безвыходная скука.
Они посѣтили комнату въ нижнемъ этажѣ, будуаръ мистриссъ Стюартъ, открытый окнами въ оранжерею, гдѣ старая corcyrus agronica еще прислонялась вѣтвями къ стѣнѣ, украшенной, какъ прежде, звѣздообразными желтыми цвѣтами, и гдѣ «дочери розъ», взлелѣянныхъ нѣжною рукою мистриссъ Стюартъ, переходили съ каждымъ лѣтомъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, не измѣняя своего положенія и вила. Маленькіе мирты красовались тутъ въ прежнемъ порядкѣ, окруженные снаружи длинными фестонами страстныхъ цвѣтовъ. Фіалки густо разрослись на ступеняхъ террасы, по которой веселое общество спустилось въ садъ. Кусты душистаго шиповника, особенно-любимаго Давидомъ въ его дѣтскіе годы, стояли опять на прежнихъ мѣстахъ безмолвными свидѣтелями протекшихъ радостей и утраченныхъ надеждъ.
Никто изъ насъ, собирая въ стройную группу тысячи разрозненныхъ воспоминаній, не въ-состояніи сказать заранѣе, какой предметъ въ извѣстную минуту произведетъ сильнѣйшее впечатлѣніе на его сердце. Вы можете остаться хладнокровнымъ при взглядѣ на самое поразительное явленіе вашей жизни, и въ то же самое время, какая-нибудь бездѣлица, нечаянный оборотъ мысли, приведетъ васъ въ трогательное умиленіе и, можетъ-быть, разстроить спокойствіе вашего духа. Мнѣ случалось видывать людей, разговаривавшихъ спокойно, даже весело, объ умершихъ друзьяхъ, которыхъ они любили больше всего на свѣтѣ; но въ другой разъ, какое-нибудь случайно-брошенное слово, музыкальный мотивъ, сцена въ картинѣ, порывъ вѣтра — производили могущественное впечатлѣніе на этихъ же самыхъ людей: они теряли всякую власть надъ собою и заливались самыми горькими, неутѣшный и слезами.
Когда Давидъ, при яркомъ блескѣ солнца, вошелъ съ Элеонорой въ оранжерею, глаза его упали на кустъ душистаго шиповника, и онъ протянулъ руку, чтобъ сорвать вѣтку. Въ это мгновеніе, одинъ изъ тѣхъ таинственныхъ порыновъ чувства, о которыхъ я говорила, вдругъ вызвалъ изъ его души цѣлый рядъ воспоминаній, и еще разъ онъ увидѣлъ себя крошечнымъ мальчикомъ, когда, съ наступленіемъ весны, онъ гулялъ здѣсь съ своею матерью, бѣгалъ за бабочками и срывалъ вѣтки съ этого самаго шиповника, едва только начинавшаго распространять благовонный запахъ изъ своихъ еще невышедшихъ изъ ночки листьевъ. Припомнилъ Давидъ Стюартъ нѣжныя ласки своей матери, цвѣтущіе годы ранняго дѣтства, великія бѣдствія, сопровождавшія его юность, и страшную тоску, съ какою онъ скоро долженъ будетъ воротиться изъ Шотландіи, съ тѣмъ, чтобъ никогда больше не видѣть своей незабвенной родины. Всѣ эти воспоминанія разразились надъ сердцемъ Давида потокомъ невыразимой скорби. Его протянутая рука упала на бокъ, и когда онъ прислонился къ стѣнѣ, невольный стонъ вырвался изъ его груди.
Никто не замѣтилъ этого внезапнаго порыва тоски. Герцогиня просила герцога нарвать ей цвѣтовъ и разсматривала какую-то рѣдкую породу гераніума. Тибби и леди Макфарренъ занимались рѣшеніемъ вопроса, можно ли будетъ безданно и безпошлинно охотиться въ окрестностяхъ Донлиса, какъ-скоро Маргарета сдѣлается владѣтельницею этого помѣстья, причемъ леди Макфарренъ дѣлала отмѣтки въ своей приходо-расходной книгѣ, которая всегда была у ней полъ-рукою. Только Элеонора видѣла Давида, и въ этотъ часъ, на землѣ и на небѣ, одинъ этотъ человѣкъ съ его грустью завладѣлъ ея исключительнымъ вниманіемъ. Сдѣлавъ ласковый, но безстрастный жестъ, она взяла его руку и, склонивъ надъ нею свою головку, проговорила, сквозь слезы:
— О Давидъ Стюартъ! О милый, незабвенный другъ!
Съ этими словами ея щека на мгновеніе прикоснулась къ его рукѣ, и густыя пряди волосъ ея заколыхались надъ его пальцами. Все это произошло мгновенно, быстро, и Давидъ Стюартъ могъ даже усомниться въ дѣйствительности этого неуловимаго движенія; но тонъ ея голоса и глубина чувства, съ какимъ произнесены были эти слова — кто могъ въ нихъ сомнѣваться?
— Элеонора, сказалъ онъ съ необыкновенною выразительностью: — люби меня… будь сострадательна ко мнѣ… помни обо мнѣ, потому-что въ-тебѣ только я вижу единственное звено, привязывающее меня къ жизни. Везъ тебя, всѣ мои желанія должны лишь ограничиться могилой.
На этотъ разъ Элеонора не удалилась отъ него, но сказала съ живостью:
— Будь увѣренъ, Давидъ Стюартъ, пока я жива, никогда я не перестану думать о тебѣ съ глубочайшею привязанностью, съ выраженіемъ самой искренней симпатіи; и когда я стану умирать, мысль о тебѣ будетъ единственною моею мыслью на этомъ свѣтѣ. Мы еще встрѣтимся съ тобою въ послѣдующіе годы. Видишь ли, Маргарета нисколько не сомнѣвается въ твоемъ возвращеніи на родину. Прошедшее будетъ забыто, и еще разъ земныя радости сдѣлаются твоимъ удѣломъ. Ты воротишься, Давидъ Стюартъ, и Донлисъ опять перейдетъ къ тебѣ, какъ наслѣдственная собственность отцовъ. Я это чувствую, я знаю, хотя, когда и какъ это случатся — извѣстно одному Богу.
И Элеонора Пенрайнъ подняла взоръ свой къ небесамъ, какъ-будто призывая ихъ въ свидѣтельство истины своего предсказанія. Суждено ли въ-самомъ-дѣлѣ сбыться этимъ словамъ?
Нечего думать объ этомъ: спѣшите оправиться отъ своего положенія. Вотъ идутъ леди Макфарренъ и Тавиѳа Пибльзъ. Леди Макфарренъ голодна: давайте ей дичи и паштета съ трюфелями. Тибби устала: ей надоѣло смотрѣть, какъ деньголюбивый другъ ея закусываетъ кончикъ карандаша, прежде чѣмъ начинаетъ ставить одну цифру за другою. Леди Макфарренъ складываетъ суммы и подводитъ общіе итоги съ удивительною быстротою; но это не доставляетъ никакого удовольствія Тибби. Она не умѣетъ ни складывать, ни вычитать, ни дѣлить, ни помножать, и всѣ эти ариѳметическія операціи представляются ей пустѣйшимъ препровожденіемъ времени. Тибби задыхается отъ жара и точится отъ жажды. Давайте ей хересу и воды, арака и воды, или кларета безъ воды, или хоть просто шотландскаго элю стаканчикъ другой-третій: всѣ эти жидкости, какъ знаетъ Тибби, хранятся гдѣ-то тамъ, въ корзинкѣ, подъ старой сосной.
И вотъ они идутъ къ старой соснѣ, развертываютъ скатерть, вынимаютъ тарелки, ножи — и пиръ начинается, и герцогиня говоритъ, что она выучитъ мистера Линдсэ пѣть застольную пѣсню: «Да здравствуютъ всѣ добрыя дѣвицы!» и другую, въ такомъ же родѣ: «Привѣтъ вамъ, молодцы!» Нельзя же въ такихъ случаяхъ обойдтись безъ пѣсенъ; герцогъ не поетъ никогда, а дамамъ неприлично пѣть застольныя пѣсни: это — мужское дѣло, говоритъ герцогиня. Герцогъ улыбается на свою избалованную, но нѣжно-любимую жену; онъ говоритъ, что станетъ пѣть, и что это дѣло общее для всей компаніи безъ различія пола. И онъ, и Давидъ Стюартъ, и герцогиня затягиваютъ общимъ хоромъ: «Берега ль вы, берега крутые!» и потъ присоединяется къ нимъ слабый, дрожащій голосъ леди Пибльзъ, ужь успѣвшей утолить первые припадки жажды изъ четырехъ разноцвѣтныхъ стаканчиковъ удовлетворительнаго содержанія и объема. Прескверно поетъ Тибби, дрожатъ верхнія ноты ея голоса, и поминутно забываетъ она слова пѣсни, и безпрестанно замыкаетъ свои губы, производя такимъ-образомъ оригинальное voce di testa. И покамѣстъ Тибби поетъ, лукавая малютка герцогиня пользуется удобнымъ случаемъ бросать изподтишка пытливые взгляды на огромною руку, которою выбиваетъ она тактъ по своему широкому колѣну. И Тибби съ великою досадою замѣчаетъ нескромныя продѣлки этихъ хитрыхъ глазокъ, и сердится она, и краснѣетъ, и перестаетъ пѣть. Герцогиня улыбается, смѣется и спрашиваетъ, отчего не поетъ Тибби. Мало-по-малу всѣ перестаютъ пѣть. Тибби протягиваетъ свою гигантскую руку и достаетъ бутылку хересу, и наливаетъ стаканъ, и, выпивая, дѣлаетъ, въ-пику герцогинѣ, косвенное замѣчаніе, что «не мѣшало бы нѣкоторымъ людямъ знать мѣру, гдѣ и какъ остановиться». И герцогиня притворяется, что не замѣчаетъ колкаго намека. — «Оно точно, отвѣчаетъ герцогиня: не хорошо все ѣсть да пить, особенно крѣпкое вино: надобно знать мѣру». Тибби краснѣетъ еще больше и становится въ-тупикъ. Наконецъ герцогъ замѣчаетъ, что ужь поздно: пора позаботиться о лошадяхъ, принести большую шаль и подумать объ отъѣздѣ въ Ланаркскую Ложу. Герцогиня кокетливо взглядываетъ на мистера Линдсэ и приходитъ въ восторгъ отъ мысли, что всю эту дорогу будетъ свѣтить имъ прекрасная луна. Всѣ встаютъ. Тибби необыкновенно-жирна и толста; леди Макфарренъ, съ геройскимъ видомъ, надѣваетъ шляпу и рыцарскія перчатки, какъ-будто звукъ военной трубы послужилъ си сигналомъ къ выступленію въ поле брани. Герцогъ удаляется на нѣсколько минутъ, чтобъ поторопить закладку лошадей; герцогиня слѣдуетъ за Элеонорой и мистеромъ Линдсэ, объясняя ему всѣ надписи и девизы вокругъ солнечныхъ часовъ, еще неосмотрѣнныхъ до-сихъ-поръ съ надлежащимъ вниманіемъ. Они пойдутъ туда, въ ожиданіи коляски, и станутъ осматривать пьедесталъ, бывшій когда-то жертвенникомъ у древнихъ Грековъ. Элеонора улыбается Давиду и отвѣчаетъ своими взорами, что объ этихъ-то часахъ разговаривали они въ счастливые аспендэйльскіе дни: прекрасный образчикъ античнаго мрамора, скопированный Элеонорой съ его собственныхъ рисунковъ. Во всемъ этомъ они вполнѣ сочувствуютъ другъ-другу и никто не можетъ понимать ихъ.
Но кто же это стоить у солнечныхъ часовъ? — Какая-то леди, и съ нею — маленькая дѣвочка. Леди наклоняется надъ пьедесталомъ и осматриваетъ надпись; дѣвочка испускаетъ радостный крикъ; герцогъ останавливается, съ радостнымъ восклицаніемъ спѣшитъ впередъ и заключаетъ леди въ свои объятія. Это — Маргарета, его несравненная Маргарета. Благослови ее Богъ! Весела она, и нѣжна, и блистательно-прекрасна, какъ всегда! Общее волненіе и суматоха. Маргарета цалуетъ Элеонору. Въ короткихъ и безсвязныхъ выраженіяхъ она говоритъ объ искушеніи взглянуть на это мѣсто, теперешнюю ея собственность, мимо которой надлежало ей проѣзжать на пути въ Линаркскую Ложу. Ожидали ли ее? Какъ это хорошо, что они встрѣтились? А она не знала, гдѣ они теперь, въ замкѣ ли Пенрайнъ, или въ Ланаркской Ложѣ. Но среди этого быстраго потока словъ, вдругъ дыханіе Маргареты останавливается, и коралловыя уста ея дѣлаются неподвижными отъ изумленія. Еще нѣсколько мгновеній, она бросается къ мистеру Линдсэ, беретъ его за обѣ руки и говоритъ:
— Меня не извѣстили о вашемъ пріѣздѣ!.. Письма, должно-быть, затерялись… Ахъ, Давидъ Стюартъ! какъ я рада, какъ я рада! Нѣтъ для меня выше счастья видѣть васъ въ эту минуту!
И Маргарета залилась радостными слезами.
Попытка объяснить это загадочное явленіе оказалась безполезною: Маргарета плакала и смѣялась, выражая свои ощущенія страстными восклицаніями, обращенными то къ Элеонорѣ, то къ Давиду. Она хлопала руками и жадно всматривалась въ его блѣдное лицо, на которомъ дикая радость боролась съ печалью и стыдомъ. Наконецъ, странное положеніе присутствовавшихъ, казалось, образумило ее: Тибби бросала на всѣхъ торжествующую улыбку; леди Макфарренъ озиралась сердито и угрюмо.
— Гдѣ же мистеръ Линдсэ? сказала Маргарета, отъискивая взоромъ американскаго незнакомца.
— Да-съ, гдѣ онъ, этотъ мистеръ — какъ бшнь его? подхватила Тибби съ безцеремоннымъ выраженіемъ презрительной насмѣшки. — Не мѣшаетъ поискать его подъ ногами мистера Стюарта.
— Что это значитъ?
— А ничего. Мистеръ Линдсэ провалился сквозь землю, и вмѣсто его выросъ передъ нашими глазами мистеръ Стюартъ. Вотъ и все. Не хотите ли еще чего?
Маргарета перебѣгала изумленными взорами отъ одного предмета къ другому. Элеонора задрожала всѣмъ тѣломъ и поблѣднѣла, какъ смерть. Опустивъ обѣ руки на плечо Маргареты, она сдѣлала надъ собою необыкновенное усиліе и проговорила:
«Мистеръ Стюартъ назывался здѣсь мистеромъ Линдсэ: онъ не желалъ быть узнаннымъ».
На нѣсколько мгновеній всѣ оставались неподвижными на своихъ мѣстахъ. Герцогъ опомнился прежде всѣхъ и, подойдя къ своей сестрѣ, сказалъ:
— Маргарета, милый другъ, успокойся. Мистеръ Стюартъ, чувствуя теперь всю неумѣстность ложнаго стыда, самъ наложилъ на себя наказаніе за самозванство между старинными друзьями. Покончимъ это миролюбиво и дружелюбно. Мистеръ Стюартъ и я поѣдемъ верхами въ Ланаркскую Ложу; грумы послѣдуютъ за каретой; ты и Элеонора сядете въ фаэтонъ; герцогинѣ, я увѣренъ, пріятно будетъ помѣститься въ бричкѣ съ леди Пибльзъ и леди Макфарренъ. И всѣ мы пообѣдаемъ въ Ложѣ.
И прежде-чѣмъ обиженные глазка малютки-герцогини оправились отъ непріятнаго изумленія, веселое общество, составившее импровизированный пикникъ, опять было въ дорогѣ.
ГЛАВА XLII.
Вечеръ у герцога и герцогини Ланаркскихъ.
править
— Мистеръ Стюартъ, сказалъ герцогъ, прерывая неловкое молчаніе, продолжавшееся нѣсколько минутъ послѣ того, какъ два всадника сѣли на своихъ лошадей: — мистеръ Стюартъ, я быль почти наполовину приготовленъ къ этому событію. Съ того самаго вечера, какъ произошелъ этотъ несчастный разговоръ между мистеромъ Малькольмомъ и леди Пибльзъ, разговоръ, поразившій ваше сердце справедливымъ негодованіемъ, я убѣжденъ былъ, что тутъ неминуемо должна скрываться какая-нибудь тайна. Тогда впервые промелькнула во мнѣ догадка, что вы сами, по всей вѣроятности, тотъ человѣкъ, представителемъ котораго вздумали прослыть между нами. И видѣлъ волненіе Элеоноры и подмѣтилъ ея жестъ, которымъ, какъ мнѣ показалось, она хотѣла предупредить вашу забывчивость. Принимая въ соображеніе тотъ, сдѣлавшійся всѣмъ извѣстнымъ, фактъ, что вы еще живы, я размышлялъ о необыкновенной короткости съ вами Элеоноры, вообще до крайности застѣнчивой и робкой со всѣми посторонними мужчинами, и впослѣдствіи думалъ я о многихъ другихъ незначительныхъ обстоятельствахъ, которыя бы, конечно, ускользнули отъ моего вниманія безъ этой тревожной сцены. Я ожидалъ, что, рано или поздно, у насъ произойдетъ какое-нибудь открытіе въ этомъ родѣ. И теперь — знаете ли что, мистеръ Стюартъ? прибавилъ герцогъ съ одной изъ тѣхъ улыбокъ, которыя сообщали его физіономіи благороднѣйшее выраженіе. — Извините, если скажу, что вы, безъ всякой разумной причины, позволили себѣ воротиться въ эту страну подъ вымышленнымъ именемъ. Вы построили себѣ затрудненія, въ которыхъ не оказывалось ни малѣйшей нужды, и если вы пріймите на себя трудъ подумать, что сэръ Стефенъ Пенрайнъ будетъ изъ всѣхъ насъ послѣдній человѣкъ…
Герцогъ остановился.
— Видите ли, герцогъ, сказалъ Давидъ взволнованнымъ тономъ: — пріѣхавъ на свою родину, я разсчитывалъ пробыть здѣсь самое короткое время, и мнѣ казалось все-равно, подъ какимъ бы именемъ ни прослыть между вами. Единственною моею цѣлью было — увидѣть Элеонору и получить ея прощенье. Я никогда не сомнѣвался въ ея великодушіи и былъ заранѣе въ немъ увѣренъ; но мнѣ хотѣлось выслушать это прощенье изъ ея собственныхъ устъ. И взялъ паспортъ на имя, подъ которымъ только и знали меня въ Квебекѣ — къ этому имени привыкалъ я цѣлыхъ восемь лѣтъ. По всѣмъ возможнымъ причинамъ я долженъ былъ чувствовать, что фамилія Стюарта опозорена мною, и мнѣ тошно было отъ одной мысли сдѣлаться постоянною мишенью нескромнаго любопытства. Впрочемъ, я чувствую теперь, что поступилъ опрометчиво, безразсудно и, повѣрьте, герцогъ, я чувствую также ваше великодушіе, тѣмъ-болѣе, что вы для меня — почти посторонній человѣкъ.
— Нѣтъ, мистеръ Стюартъ, отвѣчалъ герцогъ ласково: — сынъ ближайшаго сосѣда моего отца, другъ моей матери и любимый товарищъ моей сестры въ ея дѣтскіе годы, не можетъ быть для меня совершенно — постороннимъ человѣкомъ. Я такъ часто слышалъ о насъ отъ Маргареты и, въ счастливѣйшіе дни, отъЭлеоноры, что намъ едва ли нужно еще рекомендоваться другъ другу. На всѣ ваши поступки и, впослѣдствіи, на бѣдственное ваше положеніе я всегда смотрѣлъ не иначе, какъ съ чувствами братскаго снисхожденія и симпатіи. Живо представляю испытанныя вами страданія въ ту несчастную эпоху, когда вы должны были узнать, что имѣніе Элеоноры погибло въ рукахъ опрометчивыхъ негоціантовъ, на которыхъ была основана ваша неблагоразумная спекуляція. Я не могу представить наказанія страшнѣе того, на которое вы сами обрекали себя впродолженіе этихъ восьми лѣтъ, потому — что, во все это время, тяжкіе труды ваши не выкупались почти никакой надеждой, и не было тамъ никакого друга, который бы сочувствовалъ вашему горю и раздѣлялъ ваше несчастіе. Я радъ неожиданному открытію вашего псевдонима. Вы сами найдете, послѣ зрѣлаго размышленія, что этому такъ и слѣдовало быть. Надѣюсь, вы не станете сердиться на Маргарету за это открытіе, и найдете еще нѣсколько случаевъ побывать у насъ въ Ланаркской Ложѣ передъ своимъ возвращеніемъ въ Америку.
Давидъ Стюартъ, неговорл ни слова, протянулъ герцогу руку, и тотъ пожалъ ее съ искреннимъ радушіемъ.
— Ну, прочь теперь скучныя мысли! ѣдемъ, мистеръ Стюартъ.
Всадники пришпорили копей и поскакали.
И дѣйствительно, послѣ зрѣлаго размышленія, мнимый мистеръ Линдсэ увидѣлъ самъ, что все случилось къ-лучшему. Нечего теперь скрываться отъ друзей, нечего стыдиться своего положенія, торжественно-оправданнаго нѣжнымъ голосомъ дружбы; нечего бояться еще какого-нибудь новаго и тяжкаго открытія: Маргарета и герцогъ Ланаркскій развязали гордіевъ узелъ къ его полиному и совершеннѣйшему удовольствію; и когда веселые всадники подъѣхали къ ворогамъ великолѣпнаго стараго замка, Давидъ Стюартъ почувствовалъ въ душѣ такое наслажденіе, какого не испытывалъ впродолженіе многихъ, многихъ лѣтъ.
Но малютка-герцогиня положительно не чувствовала никакого удовольствія въ обществѣ этихъ противныхъ особъ, съ которыми, какъ на зло, усадилъ ее безжалостный герцогъ. Луна свѣтила нѣжно и довольно-ярко на безоблачномъ небѣ; да что въ этомъ толку, когда торчатъ на вашихъ глазахъ двѣ суровыя и угрюмыя сплетницы въ-родѣ Тибби и леди Макфарренъ? Къ-тому же, безпокойныя и досадныя мысли толпами вламывались въ маленькую головку герцогини. Все это время она оказывала рѣшительное благоволеніе американскому купцу, и ужь быль составленъ стройный, строго-обдуманный планъ — измучить его по ту сторону океана прелестными видѣніями воздушной красавицы-герцогини, съ которою онъ встрѣтился на шотландской землѣ — и что же? ее одурачили, обманули, осмѣяли. Все это время она была игрушкой Элеоноры, которая, по всей вѣроятности, смѣялась надъ ней изподтишка, и этотъ мистеръ Линдсэ оказался безсовѣстнымъ опекуномъ, справедливо-заподозрѣннымъ во всѣхъ поступкахъ своей жизни.
Герцогиня думала обо всемъ этомъ съ пылкимъ негодованіемъ. Какъ же иначе? Вѣдь все это время, съ позволенія сказать, она кокетничала, очертя голову, съ этимъ самозванцемъ. Припоминая всѣ свои глупыя рѣчи и выразительные взгляды, потраченные на него въ различныхъ положеніяхъ, она мало-по-малу пришла въ такое звѣрски-раздражительное состояніе духа, что не задумалась бы ни на одно мгновеніе поднести Давиду чашку того волшебнаго напитка, который когда-то мстительною Гуэндоленой приготовленъ былъ для Артура, на свадьбѣ Трирмена. Различные отрывки изъ рѣчей, которыми предполагалось «очаровать его слухъ», смѣлыя попытки удивить и озадачить его обширными свѣдѣніями объ американской жизни, цитаты изъ Маккензи и другихъ ученыхъ мужей, писавшихъ о мѣховой торговлѣ, объясненіе шотландскихъ нравовъ и привычекъ, образчики гаэлическихъ пѣсенъ, романтическіе разсказы объ уничтоженіи клановъ и запрещеніи носить тартаны — все это она припомнила съ тѣмъ живымъ и рѣзкимъ чувствомъ стыда, который обыкновенно овладѣваетъ легкомысленными особами при мысли, что ихъ одурачили и осмѣяли.
Эгоистка въ мелочахъ, какъ и въ великихъ дѣлахъ, герцогиня думала только о самой-себѣ — о своемъ собственномъ участіи въ самозванствѣ мнимаго героя, о своей ошибкѣ, огорченіяхъ и досадахъ. На этомъ основаніи, она сѣла за столъ съ отчаянной рѣшимостью вести себя такъ же, какъ леди Макфарренъ или Тибби.
Давидъ Стюартъ замѣтилъ облако на плѣнительномъ личикѣ ея свѣтлости и угадалъ ея досаду.
— Мнѣ очень-пріятно думать, герцогиня, сказалъ онъ, выпивая рюмку вина: — что все это кончилось, и что вы и герцогъ были великодушны ко мнѣ. Увѣряю васъ, мнѣ слишкомъ-тяжело было казаться въ вашемъ присутствіи больше и выше, чѣмъ каковъ я на самомъ дѣлѣ; и смѣю сказать, что не разъ я готовъ былъ измѣнить самому-себѣ, когда обращались ко мнѣ эти прекрасные глазки, всегда исполненные глубокой мысли и чувства. Я былъ такъ положительно-смѣшонъ, хуже, можетъ-быть, чѣмъ смѣшонъ… Могу ли я надѣяться, что вы будете снисходительны ко мнѣ, герцогиня?
Почему же не надѣяться? Надежда позволена всякому смертному. Чело герцогини просіяло и она улыбнулась благосклонно. Ну, дѣло прошлое. Конечно, мистеръ Стюартъ велъ себя очень-дурно, но все же онъ назвалъ ея глаза прекрасными и утверждалъ, что онъ самъ (а не другой кто) быль смѣшонъ. Одно ужь это снимало значительную тяжесть съ оскорбленнаго сердца, впрочемъ, и то сказать: неловко, даже очень-неловко было съ ея стороны вступать въ какія-нибудь сношенія съ мелочнымъ торговцомъ, конторщикомъ въ Америкѣ. Богъ съ нимъ! Хорошо даже, что и не было его на свѣтѣ. Мистеръ Стюартъ — джентльменъ по происхожденію и воспитанію, это, въ сущности дѣла, ничуть не хуже какого-нибудь мистера Линдсэ. Да и кто теперь, въ этомъ измѣненномъ образѣ, помѣшаетъ ему обожать герцогиню?..
Тщеславная маленькая сильфида, какъ, вѣроятно, замѣтилъ читатель, вовсе не была злопамятна и жестокосерда отъ природы. Какъ-скоро она перестала думать о себѣ-самой и своемъ участіи въ этихъ приключеніяхъ (по строгомъ разсмотрѣніи своихъ дѣйствій, она благоразумно разсудила, что роль ея была самая выгодная), она тотчасъ же начала думать о другихъ людяхъ съ полною готовностью прощать ихъ и покровительствовать, если покровительство окажется необходимымъ. Личико герцогини прояснилось, и она съ нѣжною улыбкой принялась смотрѣть на Элеонору, сидѣвшую насупротивъ за обѣденнымъ столомъ. Ея свѣтлость справедливо разсчитала, что положеніе леди Пенрайнъ заслуживало участія и состраданія. Страшно подумать, что она должна была вытерпѣть въ эпоху мнимаго самоубійства, и, конечно, безмѣрна была радость Элеоноры, когда она узнала, что опекунъ ея живъ и ѣдетъ на свиданіе съ нею. И теперь, когда открылась завѣтная тайна, герцогиня могла припомнить, въ какомъ тревожномъ положеніи все это время была Элеонора, какъ она безпокоилась и страдала — ясное доказательство, что секретъ мистера Линдсэ тяжелымъ бременемъ лежалъ на ея душѣ. Это ужь само-по-себѣ оказывалось circonstance atténuante: нечего было ей торжествовать надъ герцогиней, которую обманывали, какъ и другихъ.
Ея свѣтлость умилосердилась надъ леди Пенрайнъ; но Маррарета еще была нѣсколько времени предметомъ ей справедливаго негодованія. Зачѣмъ, посудите сами, вздумалось этой леди рыдать и плакать, когда она угадала мистера Стюарта? Зачѣмъ и теперь сидитъ она молча, грустная и блѣдная (кстати ли ей блѣдность?), сидитъ и смотритъ на Давида, какъ-будто онъ — новая картина, привезенная ею изъ Италіи на родину? Все это неестественно, натянуто, притворно. Встрѣтилась, впрочемъ, два обстоятельства, положившія конецъ и этому негодованію: вопервыхъ, если таинственный купецъ изъ Квебека желалъ сохранить свое incognito, то думать надобно, что онъ очень сердить на Маргарету, которая такимъ-образомъ вывела его на свѣжую воду (эта идея доставляла большею отраду герцогинь); а вовторымъ, когда кончился обѣдъ, герцогъ отвелъ свою супругу въ гостиную, и сказалъ ей съ большою нѣжностью:
— Ты не можешь представить, моя милая, какъ мнѣ пріятно было смотрѣть на тебя за столомъ. Твоя снисходительность и дружеское участіе къ этимъ лицамъ тѣмъ болѣе имѣютъ цѣны въ моихъ глазахъ, что ты всю дорогу страшно должна была скучать съ этою отчаянною леди Макфарренъ и ея подругой. Ты умѣла, какъ-нельзя-лучше изгладить непріятное впечатлѣніе, произведенное нескромностью Маргареты. Благодарю тебя, мой другъ.
Герцогиня любила своего мужа, и похвалы его были ей пріятны, тѣмъ болѣе, что онъ, несмотря на пристрастіе къ любимой женѣ, хвалилъ ее неслишкомъ-часто. На этотъ разъ, неожиданная похвала герцога была даже вовсе не заслужена. Герцогиня сознавала, что ей нескучно было въ обществѣ Тибби и леди Макфарренъ, и нескучно по причинамъ, которыхъ, безъ всякаго сомнѣнія, герцогъ не могъ одобрить: двѣ достойныя подруги сплетничали страннѣйшимъ образомъ во всю дорогу возводили на Элеонору самыя низкія обвиненія. Потомъ сознавала герцогиня, что ей и нь голову не приходило сглаживать непріятное впечатлѣніе, произведенное нескромностью Маргареты — она бы, сказать правду, не прочь была и усилить эту непріятность. Поэтому, благодарность герцога и все похвалы, сопровождаемыя нѣжными взглядами, исполненными совершеннѣйшаго довѣрія, привели ее въ трогательное умиленіе. Въ сотый разъ она дала себѣ торжественное обѣщаніе не кокетничать больше никогда и ни съ кѣмъ. Не красивъ былъ ея мужъ и не всегда любезенъ, но въ сотый разъ она почувствовала превосходство этого откровеннаго и возвышенно-благороднаго человѣка налъ всѣми мужчинами, которымъ, повременимъ, съ непростительнымъ легкомысліемъ она отдавала минутное и нерѣшительное предпочтеніе. Въ сотый разъ, съ глубокимъ и тайными вздохомъ, она признала цѣну его вниманія, достоинство и важность его похвалъ, къ-несчастью вовсе незаслуженныхъ. И вдругъ ей сдѣлалось стыдно, досадно на самоё-себя. Она даже хотѣла просить прощенья у Маргареты, особенно когда леди Фордайсъ вынула изъ своей дорожной шкатулки значительною коллекцію прекрасныхъ коралловыхъ украшеній, привезенныхъ ею изъ Неаполя для своей избалованной невѣстки. Разсматриваніе этихъ коралловъ послужило развлеченіемъ для маленькаго общества, разстроеннаго первоначально неожиданнымъ открытіемъ самозванца.
Вечеръ, сверхъ ожиданія, прошелъ очень-хорошо. Давидъ Стюартъ, нестѣсняемый болѣе необходимостью прибѣгать къ разнымъ уверткамъ, чтобъ скрыть свое настоящее имя, говорилъ о Неаполѣ и о своихъ воспоминаніяхъ съ леди Маргаретой. Онъ представилъ живое, интересное описаніе ловли коралловъ, изобразилъ мастерски живописныя сцены, которыхъ случалось ему быть свидѣтелемъ между промышленниками этого рода, и сообщилъ нѣсколько замѣчательныхъ подробностей о законахъ, покровительствующихъ въ Италіи торговлѣ кораллами. Затѣмъ рѣчь зашла вообще о нарядахъ и о повсемѣстномъ стремленіи къ нимъ, съ незапамятнаго времени, какъ дикихъ племенъ, такъ и образованнымъ народовъ. Они говорили о брильянтахъ и жемчугахъ, о перьяхъ и раковинахъ, о гирляндѣ сибарита и лавровомъ вѣнкѣ героя; объ украшеніяхъ смерти по всѣхъ странахъ, отъ цвѣточнаго вѣнка вокругъ навощенаго лба и лилій, бросаемыхъ на трупъ молодой дѣвицы, до массивныхъ издѣлій изъ чистаго золота, находимыхъ въ этрусскихъ гробницахъ. Нѣтъ сомнѣнія, что эти издѣлія приготовлялись нарочно для этой единственной цѣли, и доказано, что существовалъ особый классъ ремесленниковъ, посвящавшихъ все свое время украшенію мертвыхъ тѣлъ. На ряду съ ремесленниками, существовалъ особый классъ разбойниковъ, гробо-разбивателей, которыхъ приключенія всегда сопровождались страшными, фантастическими подробностями. Давидъ Стюартъ припомнилъ множество такихъ приключеній. Они говорили объ искушеніяхъ и трудной жизни бѣдныхъ механиковъ, о которыхъ мы знаемъ еще менѣе, чѣмъ о рудникахъ, откуда первоначально добываются для нашихъ прихотей драгоцѣнные металлы; о печатяхъ и рѣзныхъ камеяхъ, о древнихъ сицилійскихъ или помпейскихъ нарядахъ, выкопанныхъ изъ земли послѣ цѣлаго тысячелѣтія и теперь безцѣнныхъ. И герцогиня, обвивъ одною рукою, украшенною золотомъ и кораллами, пассивную шею Элеоноры, слушала съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ эти интересные анекдоты и разсказы, причемъ неоднократно вырывались изъ ея устъ самыя наивныя восклицанія и замѣчанія. Она сказала, что мистеръ Линдсэ (ахъ, нѣтъ, мистеръ Стюартъ! извинилась герцогиня) никогда не былъ такъ любезенъ, какъ въ этотъ вечеръ, и она была въ восторгѣ отъ пріѣзда Маргареты: кораллы такъ хороши, и всѣ эти анекдоты столько увлекательны, что, право, въ жизнь свою не забудешь такого восхитительнаго дня. И, въ восторгѣ своего сердца, герцогиня показала свои подарки Тибби, которая, однакожь, оттолкнула ихъ съ презрительнымъ смѣхомъ, замѣтивъ на передъ, что леди Маргарета поступила бы основательнѣе, еслибъ вывезла изъ Италіи «пары двѣ-три теплаго платья для нѣкоторыхъ прикрытыхъ воздухомъ сильфидъ». При-всемъ-томъ, Тавиѳа Пибльзъ охотно приняла и сама въ подарокъ коралловую брошку, предложенную ей Марго — ротой, и брошка немедленно потонула въ складкахъ платья жирной леди.
Но ни эти наряды, ни сытный ужинъ, ни веселый разговоръ, ни подарки — ничто не могло удержать леди Макфарренъ отъ мнимаго чтенія вечерней газеты. Она сидѣла одиноко у камина и жадно пожирала глазами длинные мелкіе столбцы, какъ-будто въ нихъ содержался нескончаемый реестръ обидъ и преступленій леди Пенрайнъ. Встревожилась и возмутилась вся душа угрюмой сестры сэра Стефена, и никакой цѣлебный бальзамъ не въ состояніи былъ исцѣлить ее отъ мрачныхъ подозрѣній. Слѣпа была леди Макфарренъ, и теперь только прозрѣла — о, какъ она прозрѣла! Ни на одну минуту она не сомнѣвалась, что все это былъ заговоръ отъ перваго дня до послѣдняго. Маргарета была соучастницею заговора — это яснѣе солнца. И злобно леди Макфарренъ озирала Маргариту, которая, между-тѣмъ, недумая и негадая обо всѣхъ этихъ подозрѣніяхъ, сидѣла съ веселымъ и благодарнымъ сердцемъ, погруженнымъ въ давно-минувшія мечты. Она думала о внезапной встрѣчѣ послѣ странной и продолжительной разлуки, о перемѣнѣ въ лицѣ Давида, о его бурныхъ приключеніяхъ, о бѣдности его и страданіяхъ въ отдаленной сторонѣ. Невольныя вздохи сопровождали поврсмснами эти думы, но тутъ же на устахъ Маргареты появлялась улыбка, сіявшая радугой сквозь ея слезы. Нетрудно было замѣтить, что и она была до крайности взволнована послѣ событій этого дня.
Но не такое замѣчаніе сдѣлала для себя леди Макфарренъ, видѣвшая во всемъ искусно-разыгранную комедію. Это возвращеніе Маргареты, безъ — сомнѣнія, въ заранѣе — условленную минуту, это театральное открытіе, подлаженное въ отсутствіе сэра Стефена (его не было и тогда, когда только-что пріѣхалъ мистеръ Линдсэ — какой демонскій разсчетъ!), эта привѣтливость Ланарковъ, наперекоръ очевидной справедливости обстоятельствъ — всѣ эти соображенія усилили гнѣвъ леди Макфарренъ до степени отчаянной ярости и неукротимаго неистовства. Ея братъ — обманутый мужъ. Они оба одурачены этою хитрою дѣвчонкой и ея низкимъ опекуномъ, который даже не скрываетъ своей любви къ Элеонорѣ, равно какъ презрѣнія къ окружающимъ ее особамъ. Нерѣшительность и заблужденіе, борьба противъ искушенія, смѣсь добрыхъ усилій съ неосторожными поступками — всего этого леди Макфарренъ не допускала и понять не могла; зато постигала она въ совершенствѣ хладнокровно-разсчитанный планъ и дерзкое обнаруженіе порочныхъ наклонностей, нестѣсняемыхъ никакими обстоятельствами времени и мѣста. Сэръ Стефень не повѣрилъ ея подозрѣнію, когда она впервые хотѣла навести его на истинный путь; теперь онъ долженъ ее выслушать, долженъ ей повѣрить. Терніями покрытъ путь леди Макфарренъ и густая пыль подъ ногами ея; но она расчиститъ эти тернія и смочитъ пыль слезами Элеоноры. Прогони ее, разведись и выбирай опять! Казалось, эти слова были начертаны на красныхъ горячихъ угляхъ, на которые она смотрѣла сердитыми глазами черезъ край газетнаго листа, колебавшагося въ ея лихорадочной рукѣ. Выбирай опять! О, какъ она возненавидѣла Элеонору, когда память ея быстро пробѣжала черезъ всѣ статьи обидъ, тщательно-собираемыхъ съ перваго невольнаго визита молодой супруги въ негостепріимный домъ, куда она вступила прекрасной и холодной статуей, и откуда вышла съ очевиднымъ и вовсе нескрываемымъ удовольствіемъ! Припомнила леди Макфарронь надменную осторожность Элеоноры, избѣгавшей всякихъ ссоръ и жалобъ, несмотря на безчисленные, съ упорнымъ намѣреніемъ придумываемые поводы къ тѣмъ и другимъ; припомнила ея заносчивость и совершеннѣйшее отсутствіе всякаго униженія при сознаніи своей нищеты и полной зависимости отъ ея брата. Поставила ей въ вину леди Макфарренъ рожденіе слабаго, больнаго ребенка въ лицѣ бѣднаго Клефана, который, по ея предположенію, сдѣлался причиною бѣдствія, окончившагося смертью обоихъ дѣтей, и поставила въ вину, что у ней послѣ того уже вовсе не было дѣтей, вслѣдствіе чего сэръ Стефенъ принужденъ обратить отеческую благосклонность на низкаго (прекраснаго, впрочемъ, во всѣхъ отношеніяхъ) мальчика изъ Ложи, котораго происхожденіе издавна сдѣлалось извѣстнымъ во всѣхъ окрестныхъ мѣстахъ. Таковы были вины Элеоноры; но это еще не все. Она была постоянно-печальна о казалась даже равнодушною къ жизни и смерти, вплоть до прибытія ея любовника изъ Америки, гдѣ онъ жилъ, безъ-coмнѣнія, съ ея вѣдома и совѣта, и откуда теперь возвратился съ длинною, смѣшною, романтическою исторіею о своемъ мнимомъ самоотверженіи и фантастическихъ похожденіяхъ среди дремучихъ лѣсовъ — какой вздоръ! какая безстыдная галиматья!
Вечеръ казался безконечнымъ для леди Макфарренъ, пока не пришла она въ свою собственную комнату, гдѣ безъ свидѣтелей могла предаваться своимъ миролюбивымъ размышленіямъ. Холодная утренняя заря на горныхъ вершинахъ Шотландіи встрѣтилась со свѣчою, горѣвшею въ опочивальнѣ леди Макфарренъ. Изъ полуоткрытаго окна еще можно было видѣть ея высокую, мощную фигуру, расположившуюся въ мягкихъ креслахъ. Леди Макфарренъ сидѣла въ глубоко-задумчивой позѣ, перебросивъ ногу на ногу и скрестивъ руки на груди; это былъ скорѣе мужчина къ маскарадномъ женскомъ костюмѣ. Но женскія мысли стройною толпою возникали въ этой головѣ: передъ пытливымъ умственнымъ взоромъ леди Макфарренъ проходили брачныя группы, неопредѣленныя картины, изгонявшія Элеонору и назначавшія на ея мѣсто новую молодую жену, которая будетъ матерью и вѣрнымъ спутникомъ сэра Стефена. Она затмитъ своимъ блескомъ эту вульгарную Бриджетъ Оуэнъ и изгонитъ ея нечестивое отpoдье въ горы, къ валлійскомъ пастухамъ. Новые законные наслѣдники по прямой линіи еще разъ появятся въ замкъ Пенрайнъ.
Прогони ее — разведись — выбирай опять! Слова эти читались теперь на сѣромъ горизонтѣ утренняго неба, какъ вечеромъ леди Макфарренъ читала ихъ на красныхъ пылающихъ угляхъ въ каминѣ.
Наконецъ она встала и, завернувшись въ свои складки, какъ пастухъ на открытомъ верескѣ, бросилась въ постель, чувствуя лихорадочную дрожь во всѣхъ своихъ членахъ.
ГЛАВА XLII.
Послѣдствія самозванства.
править
Поутру все маленькое общество пило чай въ столовой. Герцогъ Ланаркскій читалъ газету.
— Великій Боже! вдругъ вскричалъ герцогъ. — Какое странное, поразительное событіе! Читали вы это, мистеръ Стюартъ? Это, безъ — сомнѣнія, прямо относится къ вамъ. Вѣдь Стюартъ изъ Локки, если не ошибаюсь, вамъ двоюродный братъ?
— Да, онъ мой кузенъ, отвѣчалъ мистеръ Стюартъ: — я, впрочемъ, никогда не видалъ его, сколько могу припомнить. Наши отцы были не въ ладу между-собою.
Молодой Стюартъ изъ Локки убился на возвратномъ пути съ охоты. Экипажъ опрокинулся и колеса проѣхали по его головѣ. Онъ оставался безъ языка до самой кончены.
— Вѣдь вы его наслѣдникъ, разумѣется? Какое странное, удивительное стеченіе обстоятельствъ! Одно это принудило бы васъ теперь отказаться отъ псевдонима и открыть свое настоящее имя. Вамъ предстоитъ необходимость объявить права на свою собственность. Вѣдь это — родовое имѣніе, не такъ ли?
— Да, родовое и нрава мои неоспоримы. Имѣніе неслишкомъ-большое; но для человѣка въ моемъ положеніи это — огромное богатство. Бѣдный молодой человѣкъ! Ему не могло быть больше двадцати-двухъ лѣтъ. Какая судьба! какая судьба!
— Ему ровно двадцать-два года: онъ, помнится, праздновалъ свое совершеннолѣтіе, когда мы послѣдній разъ пріѣзжали въ Шотландію. Странная судьба, конечно; но вы все-таки счастливы, мистеръ Стюартъ, и я поздравляю насъ отъ всей души.
— Теперь вы не оставите Шотландіи, сказала Элеонора съ улыбкой. — Теперь мы узнаете, гдѣ вашъ домъ, и не станете больше обращаться ко мнѣ съ такими печальными рѣчами.
Въ ея обращеніи впервые проглянула прежняя искренность и свобода, нестѣсняемая больше фальшивымъ положеніемъ самозванца. Давидъ Стюартъ понялъ ея намекъ на слова, произнесенныя имъ въ извѣстное утро, когда они наблюдали съ холма отдаленный Донлисъ: «мой домъ не здѣсь. Богъ знаетъ, гдѣ онъ». Да, теперь было бы некстати повторять такія плачевныя рѣчи. У него есть домъ, свой собственный домъ. Тѣмъ-неменѣе, его глаза, съ выраженіемъ томительной тоски, устремились на ея лицо. Онъ вздохнулъ и ничего не проговорилъ въ отвѣтъ. Герцогъ опять обратился къ нему:
— Вамъ надобно будетъ ѣхать въ Локки, я полагаю. Здѣсь еще никто не знаетъ о вашемъ пріѣздѣ. Не лучше ли послать къ Малькольму и поручить ему это оффиціальное объявленіе? формами пренебрегать не нужно; а Малькольмъ теперь, кстати, въ Гленкаррикѣ. Покамѣстъ мы съѣздимъ дня на два въ замокъ Пенрайнъ: Маргаретѣ надобно доставить случай наговориться съ Элеонорой послѣ такой продолжительной разлуки. Къ-тому же, слѣдуетъ намъ уладить недоразумѣнія, какія легко могутъ возникнуть послѣ этой маленькой драматической суматохи. Послѣ, надѣюсь, вы пріѣдете къ намъ погостить въ Ланаркскую Ложу. Несчастія вашей жизни кончились, Стюартъ, и во всемъ этомъ, безъ-сомнѣнія, должно видѣть разсвѣтъ безоблачныхъ дней.
Герцогъ еще разъ съ дружескимъ участіемъ протянулъ свою руку, и Давидъ Стюартъ понялъ все великодушіе этого человѣка, старавшагося выровнять новый путь его жизни. Онъ припомнилъ, что сэръ Стефенъ еще ничего не зналъ о его обманѣ, и сообразилъ, что Элеонорѣ слишкомъ — трудно будетъ сообщить это открытіе своему мужу, если она отправится, въ замокъ одна, въ сопровожденіи Тибби и леди Макфарренъ. Онъ чувствовалъ, что присутствіе Маргареты, герцога и герцогини, должно служить покровительствомъ для леди Пепрайнъ. Кто сдѣлалъ необходимымъ такое покровительство? Кто создалъ для Элеоноры фальшивое положеніе въ ея собственномъ домѣ? Объ этомъ была теперь рѣчь въ будуарѣ Маргареты. Герцогъ, Маргарета, Элеонора и малютка-герцогиня разсуждали о странномъ событіи, которое доставляетъ изгнаннику и богатство, и домъ, лишь только нога его ступила на родную почву.
— Ахъ, Маргарета! воскликнула Элеонора: — какъ это жаль, что леди Пибльзъ и леди Макфарренъ были вчера свидѣтельницами между нами!
— Да, очень-жаль, подхватила герцогиня съ живостью. — Сегодня бы онъ самъ, за чашкой чаю, открылся всѣмъ намъ мистеромъ Стюартомъ, и это былъ бы совершенный романъ, чудесный, очаровательный. Волшебница повертываетъ своимъ магическимъ жезломъ, Линдсэ исчезаетъ и вдругъ является мистеръ Стюартъ, какъ переодѣтый герой — очаровательно!
— Какіе тутъ герои — Богъ съ ними! сказала Маргарета, съ грустной улыбкой. — Я не жалѣю объ открытіи; но мнѣ очень-жаль, что открытіе сдѣлалось необходимымъ. Ахъ, Элеонора, другъ мой, какъ это ты позволила такой глупый обманъ? Этому никогда не слѣдовало быть. Это ниже тебя, ниже и Стюарта. Куда дѣвался твой старинный девизъ: «Fais ce que dois, advienne qui pourra?» — Слѣдовало вспомнить о немъ, когда ты рѣшилась въ донѣ своего мужа прилить человѣка, которому суждено играть такую роль между вами.
— Давидъ Стюартъ ужасно боялся быть узнаннымъ здѣсь, сказала Эдеонора: — онъ былъ крайне-огорченъ и встревоженъ. Я не могла убѣдить его смотрѣть на вещи спокойными глазами, и ктому же, онъ скоро собирался назадъ. Но онъ остался и положеніе сдѣлалось болѣе-затруднительнымъ.
— Иначе и не могло быть, отвѣчала Маргарета. — Ложь никогда не обходится даромъ: мы схватываемся за нее, какъ за щитъ, но она становится въ нашихъ рукахъ копьемъ, готовымъ поразить нашу собственную грудь. Въ нѣмецкихъ сказкахъ говорится о демонскихъ подаркахъ, которые всегда обращаются къ гибели ихъ владѣльцевъ: ложь, по моему мнѣнію, истинный подарокъ демона.
— Маргарета, я не оправдываюсь. Мнѣ слишкомъ-тяжело было все это время; но я думаю, что женщины едва ли могутъ правильно судить о степени безчестія, вмѣняемаго мужчинамъ, которые имѣли несчастіе поставить себя въ положеніе моего опекуна. Давидъ Стюартъ всегда говорилъ объ этомъ съ крайнимъ отвращеніемъ и ужасомъ. Думаете ли вы, что онъ сдѣлалъ непростительную ошибку, позволивъ себѣ явиться сюда подъ вымышленнымъ именемъ?
И она обратилась къ герцогу. Тотъ бросилъ на нее ласковую улыбку и, послѣ короткой паузы, отвѣчалъ:
— Еслибъ когда случилось мнѣ подумать, что безцѣнная моя Маргарета неправильно понимаетъ требованія совѣсти, чести, долга, это, безъ-сомнѣнія, произошло бы не при настоящихъ обстоятельствахъ. Я положительно думаю, что Стюартъ руководился неправильными разсчетами въ своихъ поступкахъ. Я знаю его извиненія, жалѣю о немъ и готовъ съ своей стороны принять въ немъ искреннее участіе; но тѣмъ-неменѣе, ошибочное его поведеніе требуетъ объясненія и оправданія. Вижу его оправданіе въ вашихъ умоляющихъ взорахъ, Элеонора; но ничто въ свѣтѣ не заставитъ меня сказать, что мистеръ Стюартъ поступилъ справедливо, отваживаясь на этотъ обманъ. Одно изъ двухъ: или онъ долженъ быль отказаться отъ величайшаго наслажденія (согласенъ, если хотите, что нѣтъ сильнѣе искушенія, представляемаго величайшимъ наслажденіемъ) увидѣться съ вами, Элеонора, смотрѣть на васъ и выслушать собственными ушами свое прощеніе; или надлежало ему запастись силой презрѣть стыдъ своей прежней опрометчивости и явиться сюда мистеромъ Стюартомъ, подъ своимъ собственнымъ именемъ, подъ своею репутаціею, какова бы она ни была. Сила въ томъ и другомъ случаѣ, Элеонора. Безъ нравственнаго мужества невозможно съ честью устоять противъ бѣдственныхъ искушеній и опытовъ жизни.
Опять герцогиня обратила свои прелестные глазки на мужа и опять живо почувствовала его нравственное превосходство. Нечего сказать, хорошъ былъ и этотъ мнимый купецъ изъ Квебека, Линдсэ замка Пенрайнъ, опекунъ Элеоноры, сказочный герой, явившійся съ того свѣта за полученіемъ наслѣдства; граціозенъ былъ мистеръ Стюартъ и удивительно-краснорѣчивъ, особенно, когда, вечеромъ наканунѣ, онъ разговаривалъ съ Маргаретой о кораллахъ; но герцогъ уронилъ его съ пьедестала одною сильною рѣчью, и воображеніе воздушной сильфиды ужь не могло соединять съ нимъ прежняго очарованія, нѣтъ нужды, что мистеръ Стюартъ былъ прекраснѣйшій мужчина, какихъ только удавалось ей видѣть. Разница была слишкомъ-очевидна: герцогъ не отличался всѣмъ этимъ наружнымъ блескомъ, но, въ одномъ отношеніи, спору нѣтъ, онъ стоялъ неизмѣримо-выше всякихъ сказочныхъ героевъ.
Не такъ судила Элеонора. Сбитая съ толку слѣпымъ, безсознательнымъ влеченіемъ своего сердца, она все еще думала съ нѣжнымъ сожалѣніемъ объ этой фальшивой мѣрѣ, вынужденной, по ея мнѣнію, слишкомъ-затруднительнымъ положеніемъ Давида, который, при живости своего воображенія, долженъ былъ чувствовать свое униженіе и стыдъ сильнѣе всякаго другаго человѣка на его мѣстѣ. Она не могла судить его, и глаза ея души замкнулись сами-собою, когда мимо нихъ промелькнула тѣнь его недостатковъ. Такъ рѣдко пользовалась она покровительствомъ другихъ людей, и такъ часто нуждалась въ дружескомъ участіи, что соболѣзнованіе къ ближнему казалось ей первымъ достоинствомъ всякаго чувствительнаго человѣка. Что жь касается до этого нравственнаго мужества, котораго требовали отъ Давида, оно могло быть, конечно, но могло и не быть: пусть отличается этимъ похвальнымъ свойствомъ кто можетъ. Вся исторія Давида такъ странна и ужасна, что о его поведеніи нельзя судить по общимъ правиламъ. Бѣдная Элеонора!
И когда они разсуждали такимъ-образомъ въ будуарѣ Маргареты, Давидъ Стюартъ предавался глубокимъ размышленіямъ въ своей собственной комнатѣ. Размышлялъ онъ о странныхъ обстоятельствахъ, которыя удерживали его въ Шотландіи, дѣлая дальнѣйшее его пребываніе здѣсь не только возможнымъ и естественнымъ, но даже необходимый, до нѣкоторой степени. Несмотря, однакожъ, на эти благопріятныя обстоятельства, Давидъ Стюартъ провелъ самый тревожный часъ, посвященный рѣшенію вопроса: оставить Шотландію, или нѣтъ!
Лучше оставить. Онъ съѣздитъ въ свое новое помѣстье, упавшее на него, какъ съ облаковъ, осмотритъ свои владѣнія — и потомъ опять въ Америку на нѣсколько лѣтъ, дальше, дальше отъ Элеоноры и своей родины. И снова онъ обречетъ себя на жизнь отшельника среди дремучихъ лѣсовъ между безсмысленными дикарями, чуждыми всякой европейской образованности: это будетъ произвольная, но вполнѣ-заслуженная казнь. Да, онъ оставитъ свою родину, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Сейчасъ же онъ поніетъ къ герцогу, поблагодаритъ его за дружеское участіе, и распростится съ нимъ — надолго, если не навсегда. Это ужь дѣло рѣшенное.
Какъ рѣшенное? Видали ль вы, какъ плакучая ива, при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, преклоняеть свои вѣтви къ водѣ, и какъ шелестятъ ея листья отъ прикосновенія легкой волны?..
Давидъ Стюартъ взглянулъ на великолѣпную перспективу передъ его окномъ, и летучія мысли Давида перенеслись, на крыльяхъ вѣтра, изъ Ланаркской Ложи въ Донлисъ, Локки и замокъ Пенрайнъ. Онъ увидѣлъ садъ и въ саду Элеонору, которая будетъ дѣйствительной, олицетворенной мечтой его фантазіи, если только онъ останется въ Шотландіи. Какое искушеніе! какой соблазнъ! Ужь не остаться ли, право? Вотъ стоитъ только повернуть рукоятку двери, спуститься съ лѣстницы — и томительная жажда его души будетъ удовлетворена, потому-что онъ увидитъ Элеонору и побесѣдуетъ съ ней. А чѣмъ, спрашивается, утолитъ онъ эту жажду тамъ, за океаномъ, въ лѣсной глуши? Конечно, ничѣмъ. Напрасно будетъ онъ тосковать о музыкальномъ ея голосѣ, о пожатіи ея нѣжной руки: тамъ онъ зачахнетъ съ тоски и умретъ. Да, впрочемъ, стоитъ ли и жить безъ Элеоноры? Не стоитъ, право, не стоить. Это ужь будетъ не жизнь, а безплодное прозябаніе.
Мысль о таковомъ безплодномъ прозябаніи морозомъ подернула весь организмъ Давида Стюарта, и онъ задрожалъ, какъ плакучій листъ ивы. Поспѣшно онъ оборачивается, чтобъ выйдти изъ комнаты: онъ долженъ ее видѣть теперь же, сію минуту, долженъ удостовѣриться, что она — не мечта и не безумный бредъ его разстроеннаго воображенія. Онъ не можетъ даже продолжать своихъ приготовленій къ двухдневному путешествію въ Локки: ему надобно напередъ успокоить трусость своего сердца, которое боится потерять ее. Онъ ищетъ ее; онъ долженъ говорить съ ней.
Оставить Шотландію — съ чего это вы взяли? Да скорѣе онъ умретъ тысячу разъ, или станетъ таскаться нищимъ по улицамъ и просить милостыню у ребятишекъ, которые будутъ смѣяться и указывать на него пальцами — вотъ ужь скорѣе на что рѣшится Давидъ Стюартъ! Нѣтъ, просимъ извинить, онъ не оставитъ Шотландіи. Одна только у него идея на землѣ — Элеонора! Дайте ему увидѣть ее, наглядѣться на нее вдоволь, а тамъ, будь что будетъ, advienne qui pourra, какъ говорили древніе рыцари.
А впрочемъ, если разсудить хорошенько, было бы гораздо, гораздо-лучше оставить Шотл… — Fi!
Пусть тамъ разсуждаютъ-себѣ на-здоровье объ энергіи и крѣпости духа: Давидъ Стюартъ не слышитъ этихъ разсужденій. Пусть говорятъ въ комнатѣ Маргареты о нравственномъ мужествѣ, безъ котораго нельзя устоять противъ искушеній и бѣдственныхъ опытовъ жизни: этотъ говоръ не достигаетъ до ушей Давида Стюарта.
Однакожь онъ выдержалъ тяжкую борьбу съ самимъ-собою. Безпокоясь о многомъ, онъ всего больше хлопочетъ доказать Элеонорѣ, что ей нечего бояться его. Онъ загладилъ передъ ней свою первую вину; но ужь съ этой поры онъ все будетъ больше казаться идеаломъ ея первой юности. Посмотрите, въ-самомъ-дѣлѣ, что это за человѣкъ. Кожа обвисла на впалыхъ его щекахъ, и страшно блестятъ его яркіе глаза: можно подумать, что онъ въ чахоткѣ. Элеонора наблюдаетъ его, кажется ей, что Давидъ ужасно нездоровъ. Маргарета замѣчаетъ, что онъ страшно перемѣнился въ эти восемь лѣтъ. А вотъ она не измѣнилась: блистательная Маргарета остается такою же теперь, какъ была тогда: никто бы и не угадалъ, что прошло восемь лѣтъ послѣ ея разлуки съ Давидомъ Стюартомъ. Восемь лѣтъ — не находятъ ли нѣкоторые изъ моихъ молодыхъ читателей, что это слишкомъ-много времени? Пусть они оглянутся назадъ и посмотрятъ, какъ быстро проходить этотъ срокъ. Не для всѣхъ, впрочемъ, равно. Инымъ эти годы прибавляютъ не больше одного пункта въ страницѣ жизни; другимъ, напротивъ, цѣлый томъ судьбы. Съ леди Маргаретой во все это время не случилось никакихъ перемѣнъ. Дни и часы пролетали для нея незамѣтно, нисколько неразстроивая ея обыкновеннаго комфорта. Въ глазахъ ея былъ тотъ же блескъ, волосы густы и черны, поступь тверда и легка, смѣхъ веселъ, и пѣсни ея были столько же звучны, какъ въ тотъ день, когда она первый разъ пріѣхала въ Аспендэйль, чтобъ довершить воспитаніе миссъ Элеоноры Раймондъ. Брать и невѣстка встрѣтили ее такими же, какъ и проводили; престарѣлая бабушка была все такая же старуха, и въ ихъ жизни тоже не случилось никакихъ особыхъ перемѣнъ. Такимъ-образомъ, всѣ эти годы почти ничѣмъ не отличались одинъ отъ другаго: одна только маленькая Эвфймія повыросла и похорошѣла.
Но съ Элеонорой — увы! было все не такъ, какъ съ ея друзьями. Въ этихъ восьми годахъ столпилось для нея все, что могло устроить или разстроить ея судьбу. Мнимое самоубійство опекуна, ея замужство, рожденіе и смерть двухъ дѣтей, столкновеніе съ Бриджетъ Оуэнъ, возвращеніе Давида Стюарта и открытіе его настоящаго имени — всѣ эти событія быстро, въ мрачной перспективѣ, смѣнялись одно другимъ, какъ тревожные сны.
Вотъ и теперь, когда повилимому всѣ были счастливы и довольны, ей предстояла встрѣча съ мужемъ послѣ открытаго самозванства. Это была непріятная мысль; но ужь такъ и быть: оградно по-крайней-мѣрѣ то, что путь жизни Давида озарился внезапнымъ счастьемъ.
Герцогъ принялъ на себя трудъ извѣстить сэра Стефена о случившихся событіяхъ и объ отъѣздѣ Стюарта въ Локки; но его предупредили. Легкій фаэтонъ еще разъ явился на сцену, и Тибби, съ опасностью сломить шею, полетѣла опять въ замокъ Пенрайнъ. Леди Макфарренъ гаркнула богатырскимъ голосомъ, взмахнула бичомъ — и отдохнувшіе кони стрѣлою помчались отъ воротъ Ланаркской Ложи.
Тибби поспѣшила съ оглушительною вѣстью къ своему подагрику, а леди Макфарренъ пошла къ брату. Какъ и прежде, ей было трудно убѣдить его въ невѣрности Элеоноры; онъ даже счелъ это личнымъ оскорбленіемъ и, вспыхнувъ справедливымъ негодованіемъ, спросилъ сестру: не-уже-ли считаетъ она вѣроятнымъ, чтобъ женщина, соединенная съ нимъ брачными узами, въ-состояніи была броситься на шею всякому негодяю, какому-нибудь заморскому пройдохѣ, которому вздумается перейдти ей дорогу? Но леди Макфарренъ вдругъ сразила его искусно-подготовленнымъ ударомъ. Доказательство, что Элеонора согласилась принять участіе въ самозванствѣ Давида Стюарта, произвело то, что обыкновенно производятъ въ подобныхъ случаяхъ доказательства этого рода: граница довѣрія была уничтожена, сокрушена.
Сэръ Стефенъ запылалъ такою яростью, что даже леди Макфарренъ испугалась, и внутренно была рада, что еще оставалось довольно времени до пріѣзда гостей изъ Ланаркской Ложи, и братъ ея успѣетъ «остынуть.» Но ужь демонъ бѣшенства, приведенный ею въ движеніе, былъ неукротимъ. Напрасно, уходя отъ него, она совѣтовала оскорбленному супругу вести себя спокойнѣе и удостовѣриться напередъ въ истинѣ того, что было ему сказано: сэръ Стефенъ, повторяя слово «истина», заскрежеталъ зубами и ударилъ кулакомъ по столу; потомъ онъ открылъ конторку и вынулъ письмо Элеоноры къ нему въ Валлисъ, гдѣ сообщалось извѣстіе о пріѣздѣ въ замокъ ея бывшаго опекуна. Письмо было коротко, и не трудно было найдти въ немъ искомое мѣсто, отличавшееся отъ другихъ строкъ помарками, сдѣланными дрожащею рукой. Изложивъ обстоятельства, сопровождавшій мнимое самоубійство Давида Стюарта, и разсказавъ о встрѣчѣ его съ мистеромъ Вестономъ, Элеонора писала: «мистеръ Лнидсэ, джентльменъ отъ мистера Стюарта, находится здѣсь для личныхъ переговоровъ…» но это было зачеркнуто ея перомъ, и сверху надписано: «нѣкто мистеръ Линдсэ, изъ Квебека, находится здѣсь въ качествѣ его представителя»; но и эта фраза признана неудобною. Зачеркнувъ ее, Элеонора выразилась наконецъ такимъ образомъ: «мистера Стюарта представляетъ здѣсь мистеръ Линдсэ, изъ Квебека: вы можете видѣться съ нимъ передъ его отъѣздомъ въ Эдинбургъ, откуда онъ обратно отправляется въ Америку».
Представляетъ, да, хорошъ представитель — чортъ бы его побралъ! Чудовищное лицемѣріе! Непостижимая дерзость!.. Вся кровь въ жилахъ сэра Стефена заклокотала, какъ вода между мельничными жерновами, и онъ готовь былъ въ эту минуту изорвать Давида Стюарта на мелкіе куски. Представитель! Онъ захохоталъ дикимъ смѣхомъ и скомкалъ письмо Элеоноры въ рукѣ своей. Томимый жаждою мщенія, сэръ Стефенъ былъ страшнѣе всякаго лютаго звѣря.
Когда онъ стоялъ такимъ-образомъ въ неукротимой злобѣ, готовой обратиться на первый попавшійся предметъ, дверь комнаты отворилась, и вошла Элеонора. Радость и смущеніе выразились въ ея плѣнительно-очаровательномъ лицѣ, нѣсколько — загорѣвшемъ отъ вліянія солнечныхъ лучей. Она только-что воротилась изъ Ланаркской Ложи и пришла теперь спросить, можетъ ли сэръ Стефенъ принять герцога, желавшаго поговорить съ нимъ. Герцогъ взялся быть посредникомъ между Элеонорой и ея мужемъ, и съ этой цѣлью пріѣхалъ теперь въ замокъ Пенрайнъ. Элеонора дышала свѣжимъ утреннимъ воздухомъ въ обществѣ своихъ лучшихъ друзей. Всѣ разговаривали о счастливой перемѣнѣ въ судьбѣ Давида, и это настроило ея мысли на веселый ладъ. Она явилась въ свой домъ, окруженная ореоломъ молодости и красоты; но красота ея на этотъ разъ не разнѣжила разсвирѣпѣла то мужа. Взглядъ на нее былъ тѣмъ же, чѣмъ становится зрѣлище цвѣтовъ для быка на испанской аренѣ. Сэръ Стефенъ бросился къ своей женѣ, когда она съ испуганнымъ видомъ остановилась у дверей. Онъ схватилъ ея руку своею правою рукою и въ то же время лѣвою рукою дернулъ ее за плечо, какъ иногда разсерженныя няньки теребятъ безпокойныхъ дѣтей. Шляпка упала съ головы Элеоноры, длинные локоны распустились, пронзительный мгновенный крикъ вырвался изъ ея груди, и когда сэръ Стефенъ отскочилъ назадъ, она упала на ближайшее кресло, причемъ глаза ея съ несказаннымъ изумленіемъ и ужасомъ устремились на его лицо.
— Безсовѣстная! Какъ тебѣ не стыдно смотрѣть на меня! вскричалъ сэръ Стефенъ, задыхаясь отъ бѣшенства и злости. — И послѣ этого поведенія ты еще осмѣливаешься входить въ мой кабинетъ? И ты не боишься…
— О, теперь я ничего небоюсь! сказала Элеонора съ тою отчаянною смѣлостью, какая повидимому вовсе не была въ ея натурѣ. — Вы можете только убить меня!
Она сомкнула на минуту свои глаза, и сэръ Стефенъ думалъ, что она упала въ обморокъ; но этого не случилось, хотя вся краска сбѣжала съ лица Элеоноры, и губы ея покрылись мраморною бѣлизною. Казалось, что это былъ безплотный духъ, явившійся въ неопредѣленной человѣческой формѣ. О, какъ странно начала она говорить теперь! Сэръ Стефенъ почти-испугался этого повелительнаго голоса.
— Выслушайте меня! сказала Элеонора.
Сэръ Стефенъ повиновался.
— Выслушайте меня! Я угадываю въ-точности, что случилось здѣсь безъ меня. Сестра ваша разсказала вамъ по-своему, съ извѣстными толкованіями и прибавленіями, о происшествіяхъ, случившихся наканунѣ: вамъ слѣдовало услышать это изъ устъ, болѣе-достойныхъ вѣроятія. Согласившись скрыть отъ васъ настоящую фамилію мистера Стюарта, я поступила опрометчиво, несправедливо. На такую опрометчивость и отважилась изъ состраданія къ человѣку, котораго привыкла уважать и любить съ дѣтскихъ лѣтъ, когда я оставлена была сиротой, безъ отца и безъ всякой помощи, и не видѣла и не понимала, кому будетъ лучше или хуже, если опекунъ мой, избѣгая мнимаго или истиннаго стыда, будетъ въ моемъ домѣ носить имя, которымъ онъ назывался впродолженіе пребыванія своего въ Америкѣ. Обрадованная тѣмъ, что онъ живъ и здоровъ, я не дѣлала тогда никакихъ другихъ соображеніи, и согласилась на его желаніе безпрекословно, и не находила въ этомъ ничего предосудительнаго до-тѣхъ-поръ, пока не собралась писать къ вамъ. Тогда только впервые обезпокоило меня положеніе, въ которое я ставила себя въ-отношеніи къ вамъ; но я ужь не могла и не хотѣла отступить.
Элеонора остановилась и потомъ прибавила скороговоркой:
— Больше мнѣ не въ чемъ упрекать себя. Вы не можете вырвать изъ моего сердца радости, что онъ живъ и — слава Богу! — счастливъ. Герцогъ желалъ поговорить съ вами о предметѣ, который привелъ меня сюда.
Сэръ Стефенъ выслушалъ все, до послѣдняго слова, и повѣрилъ своей женѣ. Онъ чувствовалъ, что она сказала ему правду. Его гнѣвъ обратилсф отъ нея на Давида Стюарта, и когда она сдѣлала движеніе, онъ поспѣшно началъ помогать ей, чтобъ встать.
— Ну, хорошо, сказалъ сэръ Стефенъ: — я жалѣю, что слишкомъ-круто обошелся съ тобой. Исторія вѣдь демонски-непріятная — и согласись, что всякій бы вспылилъ на моемъ мѣстѣ: охота же тебѣ въ такую минуту подвернуться на глаза! поцалуй меня, и будемъ друзьями.
Но тотъ же пронзительный, острый крикъ опять вырвался изъ груди Элеоноры.
— О, оставьте меня! сказала она съ трепетомъ. — Я чувствую такую боль!..
— Это еще что за дьявольщина? Не ушибъ ли я тебя? Неужто вывихнулъ руку? И вѣдь нужно же было входить сюда, послѣ того, какъ мнѣ только-что разсказали это.
— Я не знала, что вамъ успѣли разсказать, проговорила Элеонора слабымъ тономъ. — Помогите мнѣ выйдти: рука моя, кажется, переломлена, не вывихнута.
— Переломлена! Помилуй, Элеонора, что ты говоришь? Быть не можетъ! Ну, поверни ее; дай мнѣ пощупать.
Онъ провелъ пальцемъ вокругъ члена, который висѣлъ у нея съ боку. Рука была переломлена: не оказывалось въ этомъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Женскія кости слишкомъ-хрупки, и хотя Элеонора далеко не была такой сильфидой, какъ малютка-герцогиня, все же организмъ ея ничуть не отличался особенною крѣпостью. Ея рука не могла устоять противъ натиска, который, могъ бы остаться совершенно-безвреднымъ для леди Макфарренъ. Сэру Стефену сдѣлалось очень-неловко.
Сэръ Стефенъ подошелъ къ камину и позвонилъ, страшно позвонилъ. Явился слуга.
— Ѣхать за докторомъ Макнабомъ — ближайшей дорогой, черезъ холмы… Да послушай — чортъ тебя побери! поѣзжай живѣе и привези его немедленно, безъ отговорокъ. Скажи, что леди Пенрайнъ выломила руку.
Когда слуга затворилъ дверь, сэръ Стефенъ опять подошелъ къ женѣ.
— Я не хотѣлъ нанести тебѣ вредъ, сказали онъ съ пасмурнымъ видомъ: — ты должна знать, Элеонора, что я не нарочно выломилъ тебѣ руку.
Но Элеонора повидимому совершенно-измѣнилась. Она отвѣчала тономъ живѣйшаго нетерпѣнія:
— Ахъ, полноте! что все это значитъ? Пожалуйста, не говорите объ этомъ. Когда все кончено, остается одно только страданіе, немного больше его или меньше. Что значить переломленная рука? Я видѣла даже дѣтей, которыя переносятъ не такія страданія. Пусть придетъ смерть, если угодно, мнѣ все-равно.
И, закрывъ глаза, она еще разъ произнесла слово «смерть», и привела потомъ слѣдующее мѣсто изъ Уаттса:
«Прошедшія искушенія не должны больше огорчать насъ: каждая печаль, испытанная нами, сокращаетъ опредѣленное число страданій; съ каждымъ біеніемъ пульса выбивается отмѣренная доля тоски, и наконецъ, въ опредѣленное время, совершается послѣдній ударъ судьбы».
Сэръ Стефенъ смотрѣлъ на свою жену съ величайшимъ изумленіемъ и съ какимъ-то непривычнымъ ощущеніемъ паническаго страха. Не въ бреду ли она? Не помѣшалась ли? Что за странная перемѣна? Не мѣшаетъ, во-всякомъ-случаѣ, отнести ее въ свою комнату.
— Не позвать ли леди Маргарету? сказалъ онъ. — Или, свести васъ наверхъ? Позвольте, я помогу.
— Благодарю. Я могу дойдти одна. Позовите Маргарету въ мою комнату. Скажите имъ, прибавила Элеонора послѣ короткой паузы: — скажите, что я оступилась на лѣстницѣ и упала: это объяснитъ переломъ руки.
ГЛАВА XLIV.
Маленькое разстройство сэра Стефена.
править
«Вы можете только убить меня!» — Не-уже-ли эти отчаянныя слова произнесены были Элеонорой? Не-уже-ли это голосъ Элеоноры раздавался въ его ушахъ то повелительными тонами, то съ выраженіемъ тоскливой непріязни? Не сонъ ли это быль? Страшный сонъ!
Первое время, когда любимый голосъ начинаетъ говорить съ нами слабымъ тономъ нѣжности и дружескаго участія, составляетъ эпоху въ нашей жизни. Самый звукъ собственнаго нашего имени, произнесеннаго первый разъ любимыми устами, остается навсегда яснымъ и раздѣльнымъ воспоминаніемъ въ нашей душѣ. Человѣческій голосъ служитъ самымъ вѣрнымъ истолкователемъ всѣхъ движеній мысли и чувства: мы и употребляемъ его для этой цѣли; но не можемъ управлять имъ по произволу. Голосъ нашъ дрожитъ, когда мы взволнованы гнѣвомъ, колеблется и воркуетъ съ нашею любовью, стонетъ упреками, еще невыраженными словомъ, обличаетъ внутренній страхъ, въ которомъ не хотѣлось бы признаться. И когда мы разъ навсегда покончили съ жизнью, первое наше изгнаніе изъ этого міра опредѣляется молчаніемъ. Сперва молчаніе, потомъ смерть. Исчезъ любимый голосъ, отвѣчавшій съ такою охотою на всѣ ваши вопросы. Нѣтъ его больше и не дождаться вамъ никакого отвѣта, хотя бы вы слушали и взывали къ нему цѣлую вѣчность среди этого міра, превратившагося для васъ въ безплодную пустыню.
Сэръ Стефенъ не могъ оправиться отъ впечатлѣнія, произведеннаго на него тонами голоса Элеоноры. Восемь лѣтъ былъ онъ женатъ, и рѣдко отлучался изъ дому; но никогда еще не-слышалъ онъ такого страннаго говора жены. Это все-равно, какъ-будто разбился какой-нибудь музыкальный инструментъ, и вы услышали, при его паденіи, дикую разладицу звуковъ и тоновъ.
«Вы можете только убить меня!» — «Когда все кончено, остается одно только страданіе, не много меньше его или больше — все-равно!» — «Пусть придетъ смерть, если угодно!» — "Вы не можете вырвать изъ моего сердца радости, что онъ живъ и счастливъ! "
Напрасно сэръ Степень выпивалъ за обѣдомъ одну рюмку за другою, напрасно ходилъ, говорилъ, суетился, хлопоталъ: эти фразы безпрестанно повторялись въ его мозгу, несмотря на всѣ усилія освободиться отъ нихъ. Раздавались онѣ и во мракѣ ночи, среди всеобщаго безмолвія, когда былъ онъ одинъ въ своей комнатѣ, и Элеонора лежала въ своей спальнѣ наверху, при тускломъ свѣтѣ лампы. Выломленная рука перевязана была лубками, и докторъ Макнабъ оказалъ всѣ необходимыя пособія леди Пенрайнъ.
«Вы можете только убить меня!» — Съ чего она взяла? Развъ онъ хотѣлъ убить ее? Развѣ приходило ему въ голову нанести ей какой-нибудь вредъ? Проклятіе на Давида Стюарта! десять тысячъ проклятій! Не будь его и не придумай онъ этой съумасбродной выходки, ничего бы и не случилось. Чортъ бы побралъ всѣхъ этихъ старыхъ сплетницъ! Еслибъ Жакета Макфарренъ поудержала свой проклятый языкъ часа на два, онъ бы въ-самомъ-дѣлѣ, какъ сказала Элеонора, выслушалъ разсказъ объ этихъ событіяхъ изъ дружескихъ устъ. Герцогъ, дѣйствительно, сообщилъ ему все, что слѣдуетъ. Онъ не скрылъ преступной опрометчивости Давида Стюарта и откровенно согласился, что сэръ Стефенъ, какъ мужъ и хозяинъ дома, имѣлъ полное право оскорбиться этимъ страннымъ обманомъ; но всему же должны быть извѣстныя границы. Еслибъ онъ выслушалъ герцога прежде своей взбалмочной сестры, Элеонора не лежала бы теперь въ постели съ переломленной рукой, да и онъ бы спалъ спокойно, безъ этого лихорадочнаго волненія.
Сэръ Стефенъ не могъ заснуть. Напрасно онъ сбрасывалъ теплое одѣяло съ своей широкой груди: напрасно вставалъ и отворялъ окно, чтобъ освѣжиться прохладнымъ воздухомъ; напрасно метался съ боку на бокъ и забрасывалъ свою сильную правую руку на голову, которая, неизвѣстно отчего, разболѣлась такъ, какъ-будто жилы на вискахъ могли оборваться каждую минуту; напрасно онъ садился и озирался вокругъ себя, запуская мальцы въ густыя пряди своихъ всклоченныхъ волосъ, недоумѣвая, что такое болотъ у него, и куда дѣвался этотъ благодатный, столько необходимый для него сонъ? Ночь казалась нескончаемою. Было что-то адски-непріятное въ ея темнотѣ и въ этихъ неугомонныхъ порывахъ вѣтра, который пробирался черезъ оконныя занавѣски на самую середину комнаты, непрохлаждая ничего и сообщая какое-то странное движеніе тѣнямъ, отбрасываемымъ мерцающею лампою на блѣдную стѣну.
Все это было чѣмъ-то въ-родѣ новой, мучительной пытки для сэра Стефена Пенрайна. Его здоровая, животненная натура еще не ознакомилась съ этими физическими страданіями, которыя нипочемъ привычному инвалиду. Ему казалось, что цѣлый легіонъ чертей бушуетъ въ его груди. Полночные часы, тянувшіеся годами, прошли; замерцалъ разсвѣтъ. Сэръ Стефенъ взглянулъ на блѣдныя полосы утренняго свѣта, закрылъ окно, выпилъ стаканъ воды, бросился на постель и наконецъ заснулъ.
Тревожные сны толпами зароились въ его разгоряченной головѣ: и дрожитъ онъ, и стонетъ, и сжимаетъ кулаки. Вотъ онъ проснулся, сѣлъ на постель, проглотилъ еще стаканъ воды, перевернулся на другой бокъ и опять заснулъ. Знакомыя имена и отрывочныя сентенціи исторгаются неясными звуками изъ его устъ. Сэръ Стефенъ бредитъ о Элеонорѣ. Они въ Лондонѣ, на балу. На головѣ Элеоноры розовый вѣнокъ; она устала, раскраснѣлась; но — Боже мой! какъ она прекрасна! Онъ вальсируетъ съ нею, носится, кружится, такъ-что духъ захватываетъ, замираетъ; но онъ счастливъ. Вдругъ музыка останавливается; они останавливаются — что такое? Случилось препятствіе: земля проваливается въ бальной залѣ; они спотыкаются, надаютъ въ яму, его рука обхватываетъ трупъ Элеоноры. Эта яма — могила; сэръ Стефенъ упалъ въ могилу — Онъ проснулся.
Опять онъ бредитъ. Сэръ Стефенъ въ Валлисѣ, на холмѣ. Зима. Онъ видитъ молодую, легкую дѣвушку, почти дитя. Она одѣта очень-бѣдно и стоитъ въ снѣгу: это, должно-быть, крестьянка. Нѣтъ, извините, это — внучка сельскаго викарія. Вотъ и ея дѣдушка, старый старикъ въ какомъ-то фантастическомъ костюмѣ садовника. Глупая улыбка на его добромъ лицѣ: онъ радъ, что такой знатный джентльменъ, какъ сэръ Стефенъ, навѣстилъ его скромное жилище. Сцена перемѣняется: сэръ Стефенъ видитъ маленькою часовню, гдѣ добрый старикъ говоритъ поучительную рѣчь простодушнымъ Валлійцамъ. Всѣ слушаютъ его съ напряженнымъ вниманіемъ; не слушаетъ одна внучка: она посматриваетъ изъ окна на игру лучей зимняго солнца и думаетъ о свиданьи, которое назначено ей по возвращеніи домой. Сцена еще перемѣняется. Молодая дѣвушка исчезла. Добрый старикъ одинокъ въ своей хижинѣ. Напрасно онъ ищетъ знакомыхъ слѣдовъ на снѣгу: ихъ нѣтъ. Напрасно онъ смотритъ въ колодезь, освѣщая его фонаремъ, который трясется въ его дрожащей рукѣ: никто не падалъ въ колодезь. Внучку его похитили, увезли, скрыли, неизвѣстно куда. Старикъ идетъ назадъ въ свою хижину и сидитъ, и стонетъ, и вздыхаетъ на своемъ старомъ стулѣ подлѣ очага; другой стулъ противъ него опустѣлъ — навсегда опустѣлъ! Еще продолжаетъ онъ говорить свои поучительныя рѣчи, но ужь никто не слушаетъ его: добрые Валлійцы смотрятъ на него съ сожалѣніемъ и грустью, когда онъ, склонивъ старческую голову, уныло возвращается назадъ въ свое опустѣлое жилище.
Одинъ сонь кончился; начинается другой. Прекрасный осенній вечеръ. Сильный пловецъ на озерѣ въ Гленкаррикѣ разсѣкаетъ волны своими могучими руками. Онъ трудится на жизнь и смерть. Маленькій мальчикъ на его спинѣ, мокрый, испуганный, оторопѣлый. Сэръ Стефенъ чувствуетъ прикосновеніе его крошечныхъ губъ на своей шеѣ, на плечѣ; онъ слышитъ страшный крикъ его надъ водою: «Клефанъ! миленькій Клефанъ!» — Клефанъ падаетъ съ края погрузившейся лодки, барахтается между камышами и — тонетъ. Сэръ Стефенъ самъ идетъ ко дну — помогите! Фредерикъ тонетъ — помогите! — Онъ проснулся. Это былъ кошмаръ; это — болѣзнь. О, какъ онъ радъ, что всѣ эти ужасы покончились съ его пробужденіемъ! Онъ всталъ и отворилъ окно: солнце ярко сіяло на безоблачномъ осеннемъ небѣ.
Сэръ Стефенъ позвонилъ камердинера. Всталъ докторъ Макнабъ? Видѣлъ онъ леди Пенрайнъ? Когда онъ покончитъ тамъ свое дѣло, позвать его къ сэру Стефену: онъ желаетъ пустить кровь изъ руки.
Лихорадка прошла; жажда мщенія утолена; тревожный бредъ исчезъ; чувство спокойствія возвратилось, и сэръ Стефенъ проспалъ спокойно слѣдующую ночь. Поутру онъ свѣжъ и здоровъ. Онъ идетъ въ ложу и беретъ съ собой молодаго Оуэна.
— Здравствуй, Бриджетъ! говоритъ сэръ Стефенъ. — Давно ли ты получила извѣстія отъ дѣдушки? Отчего бы тебѣ не отослать въ Валлисъ этого мальчугана мѣсяца на два? Дѣдушка, я думаю, былъ бы радъ.
Но Бриджетъ отрицательно киваетъ головой. Она знаетъ, что пріѣздъ ея сына не обрадуетъ слабаго, благочестиваго старика: что за удовольствіе для него встрѣтиться съ мальчикомъ, котораго онъ не можетъ даже признать своимъ родственникомъ? Сэръ Стефенъ разсказываетъ о своей безпокойной ночи и тревожныхъ снахъ: такую вытерпѣлъ онъ муку — не приведи Богъ испытать въ другой разъ! И Бриджетъ вздыхаетъ, и удивляется не столько всѣмъ этимъ страшнымъ видѣніямъ, сколько тому, что сэръ Стефенъ еще ничего до-сихъ-поръ не испытывалъ въ этомъ родѣ. А вотъ она — другое дѣло! Ей часто мерещились такіе сны, особенно въ первый годъ пребыванія ея въ ложѣ. Безсонныя ночи — не диковинка для Бриджетъ Оуэнъ. Долго и часто тревожили ее воспоминанія о тѣхъ невинныхъ дняхъ, когда жила она въ скромной хижинѣ, подъ надзоромъ добраго дѣдушки, который все еще читаетъ назидательныя поученія простодушнымъ Валлійцамъ. Бѣдный старикъ!
- ↑ То-есть, отъ двадцать-девятаго сентября (Михайловъ-день) до одиннадцатаго ноября (праздникъ св. Мартина). Пр. перев.