«Аполлонъ», № 11, 1910
Вы бы ошиблись, подумавъ, что этотъ небольшой, но густой садъ съ круглою клумбой астръ и съ пестрой листвой осеннихъ деревьевъ, деревянная скамейка со спинкою, балконъ съ лѣстницей къ песчаной дорожкѣ, деревянный домъ съ мезониномъ и раскрытыми окнами, скворешникъ на высокой соснѣ, бѣлые барашки по холодной лазури, — что все это находится гдѣ-нибудь въ Тургеневской усадьбѣ или на заглохшей дачѣ, — все это находилось не только въ городѣ, но даже въ Петербургѣ и въ наши дни. Вы убѣдились-бы въ этомъ тотчасъ, какъ приглядѣлись бы къ лицамъ, оживлявшимъ этотъ осенній пейзажъ, и если видъ мечтательно сидѣвшей на ступенькахъ молодой женщины въ розовомъ платьѣ съ книгой въ рукахъ не вполнѣ утвердилъ бы васъ въ этомъ, то ужъ не могло бы остаться никакого сомнѣнья при взглядѣ на дѣвушку въ модной прическѣ и узкомъ тоже розовомъ платьѣ, играющую въ крокетъ съ высокимъ плотнымъ студентомъ и двумя подростками. Молодая женщина мечтательно смотрѣла на играющихъ, и лишь шелестъ книжныхъ листовъ, которые нѣжно переворачивалъ вѣтеръ, временами выводилъ изъ задумчивости разсѣянную чтицу. Взрослые игроки не внимательно слѣдили за ходомъ игры къ большому негодованію младшихъ партнеровъ, которые съ визгомъ торжествовали, когда удавалось угнать шаръ черезъ всю площадку, клумбу, дорожку, высокую траву, отверстія широкой рѣшетки, — на мощеную дорогу къ воротамъ; и стукъ шаровъ задорно мѣшался со стукомъ колесъ, шумомъ трамвая за заборомъ и далекой корабельной сиреной. Изъ комнатъ доносились звуки Мендельсоновскихъ дуэтовъ, потомъ запѣли что-то вродѣ Грига. Положивъ розовую ручку на зеленый рукавъ сюртука, дѣвушка подошла со своимъ кавалеромъ къ лѣстницѣ и звонко сказала нѣсколько капризнымъ тономъ: «мама, мы съ Сергѣемъ Павловичемъ пойдемъ прогуляться, хорошо?»
— Идите, идите! — медленно отвѣтила та.
Никто бы не сказалъ, когда эти женщины стояли другъ противъ друга, что это мать и дочь; сестры, самое большее: тѣ же томительно черные волосы, густыя, готовыя нахмуриться брови, смугловатое съ румянцемъ лицо, сочный розовый ротъ, нѣсколько сутуловатая, крѣпкая (особенно у дочери) фигура, не маленькія руки, бѣлые зубы. И если матери въ сорокъ два года казалось двадцать восемь, то дочери въ девятнадцать можно было дать двадцать пять. Сильный подбородокъ придавалъ что-то не совсѣмъ русское ихъ лицамъ. Дѣти, запрыгавъ, стали кричать: «И мы пойдемъ съ Вѣрочкой и Сергѣемъ Павловичемъ». Но дама остановила ихъ ручкой, молвивъ мягко: «Нѣтъ, дѣти, съ Вѣрочкой вы не пойдете; отправляйтесь на качели, а потомъ спать, тетя Катя давно ждетъ съ ужиномъ». Сама же, спустившись въ садъ, она долго ходила по дорожкѣ, руки за спину, мечтательно и какъ то сладко улыбаясь. Облака въ вышинѣ порозовѣли, на улицѣ зажгли фонари; въ домѣ уже не пѣли Грига, а стучали ножами и тарелками; изрѣдка со свистящимъ шумомъ пролеталъ вагонъ, изсѣкая синія искры изъ проволоки, да вдали не унималась сирена. На балконъ вышло еще двѣ женщины, одна изъ нихъ позвала: «Лида, ты въ саду?»
— Да — отозвалась изъ сада ходившая.
Опершись о столбикъ, стоявшая на балконѣ продолжала: «Каковъ вечеръ! я не жалѣю, что мы раньше пріѣхали въ городъ».
— Обыкновенно ты возвращалась въ октябрѣ.
«А гдѣ Вѣрочка?»
— Она пошла пройтись.
«Съ Павиликинымъ?»
— Съ нимъ.
«Это ты ихъ послала, Лида?» — улыбнувшись, промолвила старшая. Лидія Петровна съ легкимъ смѣхомъ поднялась по ступенямъ, обняла сестру и, цѣлуя ее, прошептала: «Я ихъ не посылала; но я такъ сдѣлала, что они пошли, — смотрѣла, смотрѣла и сдѣлала».
Она еще разъ поцѣловала свою сѣдѣющую сестру, обняла другую женщину, и втроемъ, затянутыя, въ свѣтлыхъ платьяхъ будто молодыя дѣвушки, онѣ вошли въ комнату, гдѣ за чайнымъ столомъ сидѣло штукъ восемь дѣтей разнаго возраста, весело смѣясь, глухая бабушка въ чепцѣ мазала хлѣбъ масломъ, а краснощекая фрейлейнъ въ самоварномъ пару раздавала дымящіяся чашки. У пьянино горѣли свѣчи, на столѣ было чисто и аккуратно, тарелки были украшены русскими пословицами, а въ корзинахъ у окна стояли фикусы и драцены.
Вѣрочка вошла въ комнату, не снимая шляпы, разрумянившаяся, легкой походкой, держа нѣсколько розъ въ рукахъ. Дѣти повскакали со стульевъ, шумно радуясь, а она тою же радостной поступью подошла къ Лидіи Петровнѣ и, протягивая ей цвѣты, сказала: «Это тебѣ, мама».
— Спасибо, милая; тебѣ весело было?
«Да, мама» — серьезно отвѣтила дѣвушка.
Мать, гладя ее по волосамъ, прошептала, будто дохнувъ въ синія кудри:
«Передъ сномъ зайди ко мнѣ въ спальню, дитя».
Та вскинула большими рѣсницами удивленно, но помолчавъ, молвила просто: «да!» — и сѣвъ за пьянино, шумно заиграла какую-то трудную пьесу.
…
Всѣ, бывавшіе въ первый разъ въ семействѣ Гроделіусъ, поражались, главнымъ образомъ, большимъ количествомъ людей, живущихъ подъ одною кровлей, особенно женщинъ. Потомъ, когда разберешься, какъ кто кому приходится, ихъ казалось уже не такъ много, но въ первую минуту — бабушка, Лидія Петровна, тети Катя, Лена и Соня, Вѣрочка и шесть подростковъ, между которыхъ какъ-то терялся одиннадцатилѣтній Володя — производили впечатлѣніе неисчерпаемаго женскаго населенія. Несмотря на совершенно русскія имена, на то, что всѣ онѣ родились и выросли въ Петербургѣ и даже спеціально на Васильевскомъ островѣ, откуда выѣзжали только куда-то подъ Порховъ въ небольшое имѣньице, что съ дѣтства воспитаны были на русскихъ классикахъ, изъ которыхъ болѣе всего пришлись имъ по душѣ Тургеневъ и Фетъ, — тѣмъ не менѣе онѣ были нѣмки, чѣмъ обусловливалось ихъ дружное безъ ссоръ житье, и ровный, бодрый, веселый нравъ, и семейственность, скромность, и точное распредѣленіе обязанностей въ этой составной женской семьѣ, которое установилось, когда старикъ Петръ Матвѣевичъ Гроделіусъ былъ еще живъ и самъ управлялъ большимъ часовымъ магазиномъ на 6ой линіи, Лидія Петровна еще не потеряла своего мужа Саши Хвостова, сестра Катя не выходила еще замужъ за мичмана Бромеліуса, Соня и Лена не обратились еще въ старыхъ дѣвъ, и не звенѣли по дому и саду новые голоса юныхъ Хвостовыхъ и Бромеліусовъ. Какъ во многихъ нѣмецкихъ семействахъ, сестрамъ были даны опредѣленныя, различныя назначенія, которыя онѣ сохраняли и до сей поры; а именно: старшая Катя считалась отличной хозяйкой, никто лучше не умѣлъ дѣлать лимоннаго и ванильнаго печенья, художественно расположить овощи вокругъ жаркого, варить пастилы, солить и мариновать; Лена была недурной портнихой и обшивала семью, придавая скромнымъ платьямъ видъ далеко не доморощенный, Соня была, такъ сказать, домашній esprit fort, т. е. смѣлая умница, насмѣшница безъ предразсудковъ, съ годами все болѣе и болѣе утверждавшаяся въ своемъ почетномъ, но не весьма радостномъ призваніи дѣвственнаго философа; на долю же Лидіи Петровны оставалась роль душевнаго человѣка, — не считая музыкальнаго таланта, которымъ въ извѣстной мѣрѣ были одарены и всѣ прочіе члены этой дружной семьи. Сами себя они нѣмцами не считали, ходили къ обѣднѣ въ Кіевское подворье, любили по лѣтамъ ѣздить въ Порховское имѣньице, были радушны и сохраняли русскіе обычаи, но дѣлали все это какъ-то не по-русски: методично, наивно и нѣсколько тупо. Вѣроятно, въ семьѣ было пріятно и весело, такъ какъ ее охотно посѣщала молодежь не только для развлеченія: попѣть, поиграть, побѣгать, поболтать и напиться чаю съ лимоннымъ печеньемъ, но и за совѣтомъ и съ разными горями, всегда расчитывая встрѣтить душевное участье у Лидіи Петровны и не ошибаясь въ этомъ расчетѣ. При видимой свободѣ, жизнь у Гроделіусовъ была не совсѣмъ свободной именно отъ избытка душевности, при которомъ всѣ личныя дѣла дѣлались какъ бы общимъ достояніемъ. Потому дамы и посѣтители гостепріимнаго дома нѣсколько косились на Сергѣя Павловича Павиликина, имѣвшаго какія-то секретныя дѣла и отношенія на сторонѣ въ противоположность остальнымъ, причесаннымъ и нечесаннымъ, юношамъ, ходившимъ къ нашимъ милымъ нѣмкамъ. Будучи не крайне высокаго происхожденія, вращался Павиликинъ тѣмъ не менѣе въ такъ называемомъ «свѣтѣ», и если бывалъ у Гроделіусовъ, такъ только потому, что имѣлъ обыкновеніе бывать вездѣ, гдѣ не скучно. А, можетъ быть, и другая причина влекла его на мирный островъ, чего всего больше, по правдѣ говоря, и боялась Лидія Петровна. Не то, чтобы совсѣмъ боялась, но смотрѣла на Вѣрочку и Павиликина съ какой-то тревогой, хотя и съ удовольствіемъ. Велъ себя Сергѣй Павловичъ съ изысканной простотой и съ изящною грубоватостью, подражая какимъ-то высшимъ образцамъ, былъ фатоватъ и надмененъ, такъ что нельзя было навѣрное даже сказать, уменъ ли онъ, глупъ ли, хорошъ или дуренъ. Въ городѣ ходили про него всевозможныя сплетни, особенно послѣ его неудачнаго сватовства къ Настѣ Гамбаковой и дружбы съ ея братомъ Костей, но подробности не доходили до мирнаго пріюта на Большомъ проспектѣ, оставляя только смутное впечатлѣніе чего-то таинственнаго, если не темнаго. Тѣмъ болѣе это тревожило всѣхъ дамъ, что, при всей ихъ относительной образованности, умѣ и прекраснодушіи, въ нѣкоторыхъ вопросахъ онѣ были наивнѣе маленькой Зиночки, которую только недавно стали вывозить на Божій свѣтъ въ плетеной колясочкѣ.
…
Все это вспоминалось Лидіи Петровнѣ, когда Вѣрочка, подошедъ къ ней, поцѣловала ее въ шею и спросила: «Ты хотѣла поговорить со мной, мама?» Мать отложила начатое письмо къ одной изъ безчисленныхъ кузинъ, приласкала опустившуюся у ея ногъ дѣвушку, и улыбаясь, промолвила, будто не отвѣчая на вопросъ:
«Ты не полюбила его, дитя?»
Какъ привыкшая въ душевныхъ разговорахъ понимать съ полуслова и не представляться безтолковой, дѣвушка отвѣчала съ легкой заминкой: — Я не знаю, мама, я еще не рѣшила сама въ себѣ.
«Но что говоритъ твое сердце?»
— Скорѣе «да», скорѣе говоритъ: «люби».
Наклонившись низко къ дочери, Лидія Петровна прошептала: «Нужно всегда слушаться сердца».
— Я знаю, ты меня такъ учила, но я боюсь ошибиться.
«Въ немъ?»
— Нѣтъ, въ томъ, что мнѣ подсказываетъ сердце.
«Не надо бояться, нужно быть храброй въ любви».
— Я знаю, потому я и колеблюсь, что, разъ опредѣливъ, я буду смѣлою до конца, я чувствую это.
«Узнаю мою Вѣрочку» — сказала мать и умолкла; молчала и дѣвушка, застывъ у колѣнъ матери.
Лампа съ голубымъ абажуромъ освѣщала милую группу. Наконецъ Лидія Петровна прервала молчаніе: «А онъ любитъ тебя?»
Густо покраснѣвъ, Вѣрочка отвѣчала:
— Не знаю, какъ это можно знать? Сергѣй Павловичъ — такой странный человѣкъ.
«Такъ что ты, бѣдная, не знаешь этого?»
Молодая женщина принялась цѣловать сидѣвшую у ея ногъ и, наконецъ, будто осѣненная какою-то мыслью, сказала просительно, но твердо: «Это намъ необходимо знать, Вѣрочка, и узнаю это я».
— Ты, мама?
«Да, я. Ты еще дитя, не знаешь многаго, и здѣсь такъ много темнаго, не выясненнаго. Позволь мнѣ быть на стражѣ твоей любви. Развѣ я не первый другъ тебѣ? Повѣрь, я сдѣлаю это со всею тонкостью и душевностью, на какую только способна, но ты мнѣ также передавай все, все».
— Конечно, и теперь, какъ и всегда, я буду съ тобой откровенна, мама, но будетъ ли такимъ же съ тобою и Сергѣй Павловичъ? зачѣмъ тебѣ вступать въ этотъ романъ, если ему суждено быть?
«Для тебя, дѣтка; мы будемъ переживать этотъ романъ втроемъ! подумай, какая радость, какой восторгъ! Ты сама многаго не можешь дѣлать, не можешь знать, что знаю и сдѣлаю я. Мы будемъ втроемъ!» Неизвѣстно, увлекла ли въ достаточной мѣрѣ Вѣрочку перспектива переживать романъ втроемъ съ Лидіей Петровной, во всякомъ случаѣ, она отвѣтила болѣе, чѣмъ сдержанно:
— Я знаю, что никто меня не любитъ, какъ ты, мама; дѣлай, какъ найдешь нужнымъ.
Мать обняла свою дочь, цѣлуя и говоря:
«И знай, и вѣрь, что ничего дурнаго не можетъ быть, гдѣ руководитъ любовь».
— Спокойной ночи, мама, — сказала Вѣрочка вмѣсто отвѣта. Прошла къ себѣ, легла тихонько, но долго не спала, прислушиваясь къ сонному дыханію двухъ дѣвочекъ, помѣщавшихся въ одной съ нею комнатѣ, сидѣла, обнявъ руками колѣни и все думала о, странномъ человѣкѣ* Сергѣѣ Павловичѣ Павиликинѣ. О немъ же думала и Лидія Петровна восторженно, и радуясь, и тревожась за Вѣрочку, готовая опять помолодѣть и пережить чужое счастье, и счастье чье же? той Вѣрочки, той дѣвочки, которая давно ли бѣгала съ голыми колѣнками по Порховскимъ лугамъ за бѣдными сѣверными мотыльками?
. . .
Одною изъ большихъ радостей Лидіи Петровны было положеніе «молодой матери». И дѣйствительно, если на вопросъ великаго русскаго писателя: «что можетъ быть прекраснѣе молодой женщины съ ребенкомъ на рукахъ?», всякій отвѣтитъ, что та же молодая женщина безъ ребенка на рукахъ еще прекраснѣе, то врядъ-ли кто будетъ отрицать, что всегда радостно и плѣнительно видѣть мать подругой, старшей сестрой, повѣренной, совѣтчицей своей полюбившей дочери. Мечтала долго объ этомъ и Лидія Петровна, — и вотъ мечты ея осуществились. Она съ нѣсколько неожиданнымъ жаромъ предалась своей роли, стараясь узнать, что встрѣтитъ Вѣрочкино чувство въ отвѣтъ на свой юный порывъ со стороны такого страннаго, съ виду пустоватаго, но что-то затаившаго въ себѣ (о, безъ сомнѣнія!) Павиликина. Вѣроятно, ни одна ревнивая жена, слѣдящая за вѣтреннымъ мужемъ, ни одна старѣющая любовница, что старается сохранить слишкомъ юнаго возлюбленнаго, ни одна влюбленная институтка, стерегущая въ корридорѣ, когда пройдетъ обожаемый законоучитель, — никто изъ нихъ такъ не искалъ встрѣчъ, уединенныхъ tête-à-tête’овъ и задушевныхъ намеками разговоровъ, какъ дѣлала это любящая мать на стражѣ. Нуженъ ли былъ ей спутникъ въ театръ, — сопутствовалъ Сергѣй Павловичъ; случалось ли ее проводить поздно вечеромъ, — проводникомъ оказывался Павиликинъ; пѣла ли она Грига и Чайковскаго, — отстранивъ насмѣшливую сестру, она сажала за піанино нашего студента, который небрежно принимался аккомпанировать, изрѣдка взглядывая свѣтлыми глазами снизу вверхъ на взволнованную пѣвицу. Со стороны можно было подумать, что двѣ соперницы играютъ роль, когда Лидія Петровна крылатою походкой подбѣгала къ дочери, шепча ей что-то и обнимая ее, а та, краснѣя и улыбаясь, перебирала свой шарфъ, глядя на молодого человѣка, стоявшаго въ отдаленіи. Какъ пансіонерка, шептала старшая: «иди, Вѣрочка, иди, — я еще не знаю… но кажется… вотъ, вотъ, все будетъ ясно».
А та, хмуря брови, чѣмъ то томилась и пристально глядя на мать, шептала тоже: «зачѣмъ, мама?»…
— Развѣ ты не видишь, что такъ нужно?
«Да, вѣроятно, такъ нужно».
— Ты вчера говорила, онъ поцѣловалъ тебя въ щеку… и что же ты почувствовала?
Склоняя голову на грудь родной подруги, Вѣрочка прошептала: «я люблю его, мама!»
Слегка вскрикнувъ, Лидія Петровна стала покрывать лобъ, щеки, губы, шею и руки дочери мелкими поцѣлуями, въ то время какъ счастливый виновникъ тройныхъ переживаній уже бренчалъ «Китаяночку», а на лицѣ его нельзя было прочесть, видитъ ли, чувствуетъ ли онъ, что происходитъ у него за спиною. Казалось, и бабушка и тети Катя, Лена и Соня не вполнѣ уясняли себѣ положеніе и смутно тревожились, и только дѣти безпечно прыгали, взявшись за руки и напѣвая въ тактъ: «Сергѣй Павлычъ, Сергѣй Павлычъ, Сергѣй Павловичъ, Сергѣй». Голосъ Вѣрочки преодолѣвъ нестройное дѣтское пѣніе, звонко раздался въ дверяхъ: «Сергѣй Павловичъ, пройдемтесь по саду до чая!»
— Охотно, — отвѣтилъ тотъ, вставая.
Обѣ женщины стояли, обнявшись, въ одинаковыхъ платьяхъ; старшая съ улыбкой отдѣлила отъ себя другую, будто уступая ее молодому человѣку, пошедшему за верхнимъ платьемъ. Онъ долго оставался этотъ вечеръ въ квартирѣ Гроделіусовъ, дольше, чѣмъ это было принято, такъ что не только Зиночка, дѣти и бабушка удалились на покой, но даже тети Катя, Соня и Лена скрылись, а Лидія Петровна все играла этюды Шумана, а молодые люди все шептались на диванѣ, такъ что лампы уже начали гаснуть. Прощаясь, мать спросила: «ну что же, Вѣрочка?» Та устало отвѣтила: «завтра! я счастлива».
— Господь съ тобою. Спи спокойно.
. . .
Еще не отлетѣли сны съ дѣвичьяго изголовья Вѣрочкиной постели, какъ фрейлейнъ постучалась, говоря, что мамаша проситъ барышню къ себѣ. Лѣниво, наскоро умывшись, въ туфляхъ, дѣвушка, вся розовая еще отъ не давняго сна, вошла въ комнату матери. Та сидѣла у Зиночкиной колясочки, въ капотѣ, блѣдная, держа въ рукахъ разорванный конвертъ. Молча, она поцѣловалась съ дочерью, и вдругъ слезы потокомъ хлынули изъ ея глазъ, такихъ же, какъ у Вѣрочки.
«Мама, но что съ тобою!?»
Сквозь слезы та говорила: бѣдное дитя мое, плачь, плачь, и я съ тобою поплачу!
«Но что случилось? объясни, сдѣлай милость».
— Прочти это письмо.
«Это письмо ко мнѣ?»
— Нѣтъ, но прочти его.
«Зачѣмъ же я буду читать чужія письма?»
— Ахъ, когда дѣло идетъ о жизни, о большемъ нежели жизнь, о счастьѣ, время ли высказывать пустую щепетильность?
«Да чье же это ужасное письмо?» вскричала дѣвушка и прочла на конвертѣ: — Константину Максимовичу Гамбакову.
Слегка отстранясь и хмуря брови, она спросила: — Это письмо отъ Сергѣя Павловича?
«Да».
— Зачѣмъ же оно у тебя въ рукахъ, а не въ почтовомъ ящикѣ?
«Зачѣмъ и какъ, это все равно. Мы должны знать, должны, пойми, дитя».
— И что же ты знаешь?
«Прочти и ты узнаешь».
— Нѣтъ — дѣвушка упрямо потрясла головою.
«Да? тогда я прочитаю вслухъ и ты должна будешь слушать его».
— Ахъ, такъ? тогда давай я прочитаю его сама.
«Повѣрь мнѣ, Вѣрочка, что только любовь къ тебѣ побудила меня къ этому шагу».
Дочь тихо сказала: «зачѣмъ ты это дѣлала мама?» и принялась читать. По мѣрѣ того, какъ она читала, брови ея все сдвигались, дрогнули руки, державшія трепещущій почтовый листъ и съ гнѣвныхъ губъ слетали возгласы: «не можетъ быть! не можетъ быть! какая низость!» Вдругъ остановившись она спросила: «а это что же?» и зачитала изъ письма: «пожалуй, могутъ подумать, что я — альфонсъ старухи Хвостовой! цѣлую, твой Сережа». «Кто же эта старуха? ты, мама?»
— Я — отвѣтствовала Лидія Петровна и помолчавъ добавила: какъ онъ насъ отдѣлалъ!
Вѣрочка такъ и осталась съ раскрытымъ письмомъ на колѣняхъ и, наконецъ, прошептала: «какой низкій поступокъ! фуй!» И опять обѣ замолкли, только Зиночка, проснувшись, что-то гулила, стараясь обѣими ручками запихать себѣ въ ротъ ноженку. Вѣрочка встала, сказавъ: «ты понимаешь, мама, что этотъ человѣкъ для меня не существуетъ больше».
— Вѣрочка, не говори такъ теперь, мы потомъ увидимъ, что намъ нужно. «И теперь, и потомъ, и всегда я буду говорить одно и то же: онъ для меня потерянъ навѣкъ, навѣкъ, навѣкъ». И она даже топнула ногою, стиснувъ зубы.
— Но, Вѣрочка, подумай, посовѣтуйся со своимъ сердцемъ.
«Что же ты хочешь, чтобы я дѣлала?»
— Слѣдовала голосу чувства.
«Но я именно это и дѣлаю», молвила дочь, пожавъ крутыми плечами.
— Да, Вѣрочка, а что же ты хотѣла мнѣ сказать?
«Такъ, вздоръ. Теперь все равно», отвѣтила та, краснѣя. Походивъ по коврику, добавила тихо: «Сергѣй Павловичъ вчера мнѣ сдѣлалъ предложеніе».
. . .
Вечеромъ, отозвавъ Павиликина въ сторону, Вѣрочка сказала ему безъ предисловій:
«Мы совершили не совсѣмъ хорошій поступокъ по отношенію къ вамъ: мы прочли ваше письмо къ Гамбакову. Конечно, это некрасиво, но, какъ говорится, „око за око“. Что васъ заставляло играть всю эту недостойную игру? Кажется, мы не заслуживали такого отношенія».
— Повѣрьте, Вѣра Александровна, это было не болѣе, какъ шутка…
«Я не только вѣрю, но вижу, что это было такъ».
— Вы не поняли меня: шуткой было письмо къ Костѣ.
«Вы стыдились вашего чувства?»
— Да, — сконфуженно сознался тотъ.
Вѣрочка, помолчавъ, сказала ясно: «Я вамъ не вѣрю, Сергѣй Павловичъ, и вамъ лучше будетъ не посѣщать насъ больше».
Тотъ поклонился, говоря: «Какъ вамъ угодно. До свиданія».
— Прощайте! — отвѣтила Вѣрочка, не двигаясь. Въ столовой дѣти, окруживъ студента, не пускали его уходить, прося сыграть «Китаяночку»; тетя Катя соблазняла лимоннымъ печеньемъ, и даже бабушка убѣждала, но Вѣрочка, выйдя, сказала звонко: «дѣти, пустите Сергѣя Павловича, ему нужно домой, а „Китаяночку“ сыграю вамъ я». И, сѣвъ за піанино, заиграла громко и весело, межъ тѣмъ какъ дѣти, взявшись за руки, прыгали и пѣли: «Сергѣй Павлычъ, Сергѣй Павлычъ, Сергѣй Павловичъ, Сергѣй». Лидія Петровна положила руку на плечо Вѣрочки, шепча: «не насилуй себя, другъ мой!». Тогда дочь, не прерывая игры, взглянула прямо въ глаза матери, такіе же, какъ у нея самой, и отчетливо выговорила: «я ненавижу тебя, мама».