I.
править— Такъ ѣдешь?
— Ѣду.
Они курили, въ промежуткахъ прихлебывая густой застывшій чай. Лампа изъ-подъ абажура низко и желто освѣщала разбросанныя газеты, рукописи, книги, перевѣсившіеся черезъ стулъ штаны, а выше абажура ровная пепельная тѣнь поглощала незатѣйливую обстановку полустуденческой комнаты. Молчалъ потухшій, самоваръ.
— Тебя всюду ищутъ.
— Знаю.
— Твоя голова оцѣнена.
— Знаю.
Хозяинъ съ рыжей бородкой, въ синей суконной, безъ пояса, рубахѣ, прошелся изъ угла въ уголъ, сильно затягиваясь. Подошелъ къ столу и ткнулъ въ зашуршавшій листокъ:
— «…Изъ достовѣрныхъ источниковъ мы получили свѣдѣніе, что за поимку товарища Богуна правительство назначило три тысячи рублей…»
Гость усмѣхнулся и погладилъ небольшую, но густую и окладистую черную бороду:
— Дешево… я думалъ, — дороже стою.
Ничего не было замѣчательнаго въ этой трехтысячерублевой фигурѣ, но все въ немъ было удивительно пропорціонально. Грудь, плечи, руки, ноги — все было въ мѣру, все было полно живой, упругой, сдержанно сквозившей въ каждомъ движеніи силой. Лицо некрасивое, но злое добродушіе, державшееся постоянной улыбкой въ углахъ глазъ, смягчало его.
— На югѣ снова провалы, — заговорилъ онъ дѣловымъ тономъ, какъ бы желая сказать, что разговоръ на прежнюю тему исчерпанъ, — одного не понимаю, зачѣмъ эта кислятина, эти студни лѣзутъ въ дѣло?.. Для того, чтобъ фигурировать въ статистикѣ арестовъ?
— Милый мой, точно высчитано: средняя продолжительность работы — два мѣсяца.
Богунъ быстро, упруго поднялся.
— А я тебѣ говорю, а я тебѣ говорю, — смягчавшая его лицо постоянная скептическая улыбка въ углахъ глазъ пропала, и жесткостью, холодной и непреклонной, вѣяло отъ этихъ рѣзко опредѣленныхъ чертъ, — я тебѣ говорю: черезъ шесть мѣсяцевъ правительство назначитъ за мою голову шесть тысячъ.
Хозяинъ покачалъ головой. Въ сосѣдней комнатѣ укачивали ребенка, и мѣрно и неясно доносилось: «аа-аа-аа»… и поскрипывали кольца колыбели. Не отводя глазъ, черно глядѣла темнота въ стекла.
Богунъ ходилъ, заложивъ руки за спину, и думалъ.
— Наконецъ, если ты такъ скучаешь по семьѣ, — проговорилъ хозяинъ, вертя надъ лампой потухшую папиросу, — такъ лучше выписать ее въ какое-нибудь укромное мѣсто, куда и ты пріѣдешь, и поживешь. Вѣдь ужъ за твоей квартирой неослабно слѣдятъ.
— То-то, что не скучаю, усмѣхнулся Богунъ, продолжая ходить, — я уѣхалъ отъ нихъ два года назадъ… Жена… жену я… люблю, — проговорилъ онъ съ разстановкой, какъ бы рѣшая самъ для себя этотъ вопросъ и приглядываясь къ воспоминаніямъ прошлаго, да… откровенно сказать, меня и не тянетъ туда… Жена, какъ жена, хорошая женщина… дѣвочку я оставилъ крохотной, ей было около трехъ лѣтъ… я даже себѣ не представляю, что она теперь такое, ну… Нашему брату насчетъ семейной жизни… не до того… некогда, братъ…
Помолчали. Все поскрипывали кольца, и мѣрно, какъ маятникъ, усыпляюще доносилось: «аа-аа-аа»…
— Тогда я тебя не понимаю…
— И все-таки я поѣду, — проговорилъ Богунъ, и добродушно-злая усмѣшка сбѣжала съ лица, и было оно жестко, сурово и непреклонно, — не понимаешь? Ну просто… просто встряхнуться хочу…
— Ну-у, голубчикъ, — протянулъ хозяинъ, — имѣешь ли ты право распоряжаться такъ собой? Ты принадлежишь партіи, а не себѣ, ты долженъ считаться только съ интересами партіи, а не съ своими капризами, и во имя партійной этики тебя всегда осудятъ.
Надменно зазвучалъ голосъ Богуна:
— У меня петля на шеѣ, и рано или поздно я въ ней повисну, а этого для удовольствія не дѣлаютъ, но никому никогда я не принадлежалъ, никому никогда я никакихъ обязательствъ не давалъ…
И, вдругъ остановившись, насмѣшливо злобно бросилъ:
— Этика… партійная этика!.. Я самъ себѣ — этика!..
II.
правитьБогунъ всегда спалъ крѣпкимъ, глубокимъ и, въ то же время, чуткимъ въ одномъ направленіи сномъ, какимъ спятъ моряки. Какой бы грохотъ и шумъ ни стояли вокругъ, его нисколько не безпокоило и не нарушало безмятежности сна, но присутствіе новаго человѣка, хотя бы онъ сидѣлъ тихо, не шевелясь, пробѣгало моментально, какъ электрическая искра.
И сейчасъ Богунъ вдругъ почувствовалъ знакомое безпокойство, и первое, что онъ ощутилъ, среди гула и тряски вагона, это присутствіе человѣка, котораго раньше тутъ не было. Сквозь слегка пріоткрытыя рѣсницы, при зачинающемся утрѣ, онъ увидѣлъ большія красныя руки на колѣняхъ, огромное тѣло, большое, лошадиное лицо и внимательные безцвѣтно-водяные глаза. Изъ-подъ бѣлобрысыхъ бровей они неподвижно глядѣли на Богуна, не моргая голыми, безъ рѣсницъ, вѣками. И было въ этомъ внимательномъ взглядѣ водяныхъ глазъ что-то холодное и непредотвратимое.
Богунъ, медленно позѣвывая, открылъ глаза, какъ бы не замѣчая визави. И сейчасъ же голыя, безъ рѣсницъ, вѣки сомкнулись подъ бѣлобрысыми бровями, и большое тѣло колыхалось отъ тряски на скамьѣ сонно и лѣниво.
«А-а, голубчикъ!..»
Богунъ почесалъ переносицу, какъ бы соображая, спать ему еще или довольно, глянулъ на мелькающую въ окнѣ сырую, осеннюю черную землю и оглядѣлъ вагонъ: все такъ же въ пыльномъ табачномъ дыму покачивались все тѣ же фигуры пассажировъ.
— Али женился? — слышалось сквозь дымъ и гулъ качающагося вагона.
— Женился… высокая да длинная!
— Вотъ не люблю, какъ высокая да тонкая.
— Тонкая да ухи большія, страсть не люблю!
— А по мнѣ абы баба, въ хозяйствѣ все одно.
— Дозвольте чайничекъ…
Богунъ бѣгло глянулъ на него: все та же покачивающаяся массивная фигура, огромныя руки на колѣняхъ и неподвижно затянутые облѣзлыми вѣками глаза. Но и сквозь вѣки, казалось, онъ глядѣлъ все тѣмъ же внимательнымъ, безцвѣтнымъ водянымъ взглядомъ.
Богунъ захотѣлъ провѣрить; прислонился въ уголъ и, чувствуя тряску вагонной стѣнки, закрылъ глаза, осторожно глядя сквозь рѣсницы. И тогда тихонько поднялись голыя вѣки, и безцвѣтные, водяные глаза снова, не моргая, неподвижно глядѣли на него, упорно, внимательно, разглядывая каждую линію, каждую черту лица.
«Да, это — онъ… сомнѣній нѣтъ», — думалъ Богунъ, и ощущеніе злой усмѣшки проползло у него въ душѣ. И тогда Богунъ смѣло и прямо глянулъ въ глаза. Тотъ было закрылъ, но сейчасъ же поднялъ вѣки и тоже глянулъ прямо и упорно, — нечего было скрывать, они поняли другъ друга. Такъ съ секунду глядѣли другъ на друга два человѣка, потомъ спокойно перевели глаза и стали глядѣть въ окно на убѣгающую влажную землю, постоянно чувствуя другъ друга, постоянно чувствуя завязавшійся узелъ жизни и смерти.
"Сколько нужно наблюдательности, смётки, характера, сколько потрачено выдержки, нервнаго напряженія, " — думалъ Богунъ, — "чтобъ среди ежеминутно мѣняющагося людского моря открыть затерянную песчинку. И теперь этотъ, съ водяными глазами, огромный, массивный, спокойно везетъ жертву, зная, что некуда дѣться, не ускользнуть, не вырваться изъ огромныхъ красныхъ рукъ.
И нѣтъ у него злобы, нѣтъ у него ненависти къ преслѣдуемому и открытому имъ человѣку. Быть можетъ, въ глубинѣ души онъ думаетъ, — правъ человѣкъ, котораго онъ ни за что теперь не выпуститъ изъ рукъ, котораго предаетъ на висѣлицу. Только особенное чувство озлобленной любви, такъ знакомое охотнику, къ недающемуся въ руки, ускользающему и манящему звѣрю, наполняло его.
Настоящая, жгучая ненависть загоралась въ этихъ водяныхъ глазахъ, когда вставала личная опасность, когда преслѣдуемый оборачивался, оскаливалъ зубы и могъ укусить. Но были страшной силы огромныя красныя руки, въ боковомъ карманѣ топорщился револьверъ, и всегда бросятся на помощь всѣ эти мирно разговаривающіе о женитьбѣ, о чайникахъ, о дорогѣ люди.
Богунъ опустилъ глаза. Онъ чувствовалъ спокойствіе, холодное и жесткое, и такую же холодную, спокойную рѣшимость. Кончится перегонъ, войдутъ жандармы, и безполезна будетъ самая мысль о сопротивленіи. Перевелъ глаза на сидящія на скамьяхъ, покачивающіяся среди вагоннаго гула и говора въ пыльномъ дыму фигуры. Въ простотѣ душевной, эти картузники, эти мужички съ изборожденными лицами, черные отъ черной земли, будутъ помогать вязать жандармамъ и человѣку съ водяными глазами.
А въ окнѣ все летѣла назадъ сырая осенней сыростью земля, и воронье надъ ней, и низкое бѣгущее сѣрое небо. И два человѣка сидѣли другъ противъ друга, и каждый дѣлалъ неизбѣжное для него.
III.
правитьБогунъ поднялся и пошелъ изъ вагона. Въ дверяхъ оглянулся. Тотъ тоже поднялся и пошелъ за нимъ.
Богунъ вышелъ въ корридорчикъ. Тутъ стояло нѣсколько человѣкъ. Разсказывали анекдоты, и сквозь гулъ поѣзда раздавались взрывы хохота. Богунъ быстро перешелъ черезъ двигавшіяся, качавшіяся между вагонами чугунныя площадки, изъ-подъ которыхъ бѣшено рвался съ удесятеренной силой грохотъ мчавшагося поѣзда, и быстро, чтобъ разгорячить того, пошелъ по душному, переполненному сизымъ дымомъ другому вагону, цѣпляя торчавшія отовсюду узлы и чемоданы. Тотъ слѣдовалъ по пятамъ.
Такъ они прошли два вагона, и Богунъ перебрался въ корридорчикъ третьяго, присѣвъ за открытой съ площадки дверью.
Никого не было. Показался тотъ. Онъ быстро глянулъ наверхъ, опасаясь, чтобъ преслѣдуемый не взобрался на крьппу, и торопливо и осторожно перебрался между вагонами. Въ ту же секунду что-то съ страшной силой толкнуло его. Богунъ, упершись въ стѣнку корридорчика, изо всѣхъ силъ хлопнулъ дверью и почувствовалъ, какъ подъ его напряженными руками тяжелая дубовая, окованная желѣзомъ дверь глухо и массивно плюхнула во что-то мягкое. На секунду взмахнули въ воздухѣ красныя руки, и потомъ сквозь стекла, покачиваясь, ходила изъ стороны въ сторону только зеленая стѣнка противоположнаго вагона.
Богунъ рванулъ дверь и наклонился между колыхавшимися въ грохотѣ изъ стороны въ сторону вагонами. Снизу, между ходившими ходуномъ площадками, на него глядѣло изуродованное ужасомъ окровавленное лицо. Все тѣло волоклось подъ буферами по шпаламъ,
Огромная рука послѣднимъ судорожнымъ зажатіемъ впилась въ край чугунной площадки. Окровавленный ротъ, круглый и темный, кричалъ имъ-то. Онъ не молилъ о спасеніи, — тутъ не могло быть рѣчи о пощадѣ, — онъ просто кричалъ о животномъ страхѣ смерти, но для Богуна былъ нѣмъ этотъ круглый, черный, исковерканный, судорожно мѣняющійся окровавленномъ лицѣ ротъ. Въ безумномъ грохотѣ желѣза и стали бурно крутившійся ураганъ пожиралъ всѣ звуки. Только глаза, огромные безцвѣтные, водяные, выкатившіеся изъ-подъ бѣлобрысыхъ бровей глаза глядѣли на него взглядомъ издыхающей собаки, которая не видитъ смысла своей гибели, и тоже кричали о послѣднемъ ужасѣ ничѣмъ не смягчаемой, ничѣмъ не искупаемой смерти.
Держась за желѣзную скобу, Богунъ быстро нагнулся и съ размаху ударилъ между этими глазами, чтобъ потушить ихъ страшный нѣмой крикъ. Окровавленное лицо мелькнуло, и внизу уже никого не было, только съ неукротимой быстротой, сливаясь, неслись шпалы, и несся злобно, упорно, торжествующе грохочущій говоръ колесъ.
Богунъ вошелъ въ корридорчикъ и отеръ капли холоднаго пота со лба. Постоялъ. Никого не было. Прошелъ въ свой вагонъ, сѣлъ и долго глядѣлъ на уносящуюся сырую, черную, нѣмую землю съ вьющимся надъ ней вороньемъ и низко бѣжавшимъ сѣрымъ небомъ, и противъ него была пустая скамейка.
На скрещеніи пересѣлъ въ другой поѣздъ и снова потерялся, какъ иголка, среди милліоновъ людей.
IV.
правитьКомната была небольшая, но въ ней было свѣтло и уютно, а на дворѣ изъ темноты кто-то кланялся, заглядывалъ и стучалъ голыми, прилипавшими къ стекламъ вѣтвями, и въ трубѣ возились, слышался непонятный разговоръ, чудилось пѣніе безъ словъ, безъ мотива.
Какъ засвѣтившаяся искорка, среди темныхъ звуковъ, прозвенѣлъ тоненькій голосокъ:
— Мама, кто въ трубѣ разговариваетъ, онъ — живой?
— Нѣтъ, дружокъ, это — вѣтеръ.
Дѣвочка, лѣтъ четырехъ, сидѣла въ кроваткѣ и пересматривала тысячу разъ пересмотрѣнныя картины въ книжкѣ. На стѣнѣ темная тѣнь мѣрно взмахивала черной рукой, и казалось, ея плоскія движенія по стѣнѣ имѣли загадочное отношеніе ко всѣмъ спутаннымъ, неяснымъ, разбросаннымъ въ донѣ звукамъ осенней ночи.
— Мамочка, ты сегодня не будешь плакать?
— Нѣтъ, дружочекъ.
Кто-то плакалъ, стучалъ и просился въ окна, въ стѣны, въ двери, у кого-то не было счастья и ласки, или ему не нужно ихъ было, и онъ смѣялся, издѣваясь надъ тепломъ, уютомъ, надъ свѣтлой комнатой, надъ тоненькимъ голоскомъ ребенка.
— Мама, отчего козерогъ — козерогъ?
— Такъ назвали, дѣтка.
— Смѣшной козерогъ.
Тѣнь перестала двигаться, черная рука слилась съ общимъ контуромъ, и было неподвижно, задумчиво, точно тонкій налетъ грусти подергивалъ предметы. Молодая женщина сидѣла неподвижно, какъ и тѣнь на стѣнѣ, неподвижно лежало на колѣняхъ шитво, не поблескивала игла. Блѣдное лицо говорило застывшимъ выраженіемъ: «что бы я ни дѣлала, куда бы ни шла, какъ бы ни были сухи глаза, — слезы, слезы всегда стоять въ горлѣ… дни уходятъ, молодость уходитъ, жизнь уходитъ…»
А за окномъ снова кто-то кланяется, заглядываетъ и шуршитъ мокрыми вѣтвями, кто-то плачетъ, кто-то стонетъ, не то смѣется и издѣвается. И по-прежнему въ этомъ черномъ мракѣ ведется свой собственный особенный разговоръ, въ которомъ нѣтъ человѣческаго смысла. И среди мертвыхъ мятущихся ночныхъ звуковъ раздался живой человѣческій звукъ, точно кто стукнулъ подъ окномъ.
— Ай!..
Въ комнатѣ все заполнилось чуткимъ напряженіемъ вниманія. Дѣвочка глядѣла широко раскрытыми глазами.
— Мама, это — онъ?
— Да нѣтъ, моя крошка… не выдумывай, моя птичка.
— У него бѣлые зубы, лохматыя ноги…
— Будетъ, будетъ… разсматривай свои картинки.
— Онъ разговариваетъ въ трубѣ и стучитъ въ окна…
— Да это вѣтеръ вѣткой. Успокойся, дружочекъ.
— Мама, у волка, который съѣлъ Красную Шапочку, длинные зубы?
Снова тѣнь на стѣнѣ, наклонившись, плоско взмахиваетъ черной рукой, тянется вечеръ, бродятъ по дому смятенные ночные звуки.
Стукъ, стукъ!!!…
Да, ясно, кто-то стучитъ. Какъ жутко вдвоемъ съ ребенкомъ! Дѣвочка торопливо слѣзаетъ съ кроватки босыми ножками на полъ.
— Кто тамъ?.. Ахъ, Боже мой, Киса, развѣ можно на холодный полъ, — торопливо беретъ дѣвочку на руки, — у тебя я безъ того головка горячая… но кто тамъ?… что вамъ нужно?… что?.. не разберу… что?.. но я вѣдь не знаю, что вы за человѣкъ… нѣтъ, не узнаю голоса, приходите днемъ…
Но тамъ настойчивы, — стучатъ подъ окномъ, стучатъ у дверей, и этотъ живой стукъ въ тысячу разъ страшнѣе мертвыхъ звуковъ ночи. Слышны шаги отъ дверей къ окну, и къ черному стеклу приникаетъ бѣлое пятно лица съ темными пятнами глазъ.
Дѣвочка въ ужасѣ охватываетъ мать за шею рученками и прячетъ личико. Женщина вскрикиваетъ, отрываетъ отъ себя ребенка, сажаетъ въ постельку и черезъ минуту съ плачемъ, съ судорожнымъ смѣхомъ, съ рыданіемъ обнимаетъ человѣка съ черной окладистой бородой.
V.
править— Нѣтъ, ты — не мой папа.
— А кто же я?
Дѣвочка дѣловито смотритъ на мать, потомъ въ черное окно.
— У того, который въ трубѣ разговариваетъ, ноги лохматыя, а ты вѣдь добрѣй его?
Ея глазки свѣтятся лукавствомъ. Они сидятъ вдвоемъ, — мать хлопочетъ съ чаемъ, — но дѣвочка держитъ своего гостя на почтительномъ разстояніи.
— Но вѣдь и мама говоритъ, что я — твой папа.
— Подожди, не спѣши, — докторально заявляетъ маленькая женщина, нахмуривая крохотныя бровки, — мама мнѣ разсказывала, какой мой папа.
— Какой же?
— Онъ большо-ой, большой… съ нашу крышу, и сильный, такой сильный, такой сильный, льва поборетъ, у него нога съ мамину кровать, а глазъ… — дѣвочка поискала глазками по стѣнѣ, — съ окно…
Человѣкъ съ черной бородой смѣется.
— Ты знаешь козерога?
— Я знаю не только козерога, но и мою милую крошку, мою дочурку, которая будетъ любить своего папу.
Та качаетъ головкой.
— Когда мама мнѣ разсказывала про моего папу, всегда плакала, а теперь смѣется… нѣтъ, ты — не мой папа.
Но на другой день они были друзьями. Она сидѣла въ кроваткѣ со своими игрушками и книжками, а онъ въ простѣнкѣ между окнами, плотно прислонившись къ стѣнѣ, совсѣмъ избѣгая ходить по комнатѣ, чтобъ не было видно со двора, и держалъ крохотную тепленькую ручку въ своей сильной рукѣ. Они говорили о самыхъ разнообразныхъ вещахъ и выясняли другъ другу свое міросозерцаніе.
— Знаешь, меня начинаетъ ревность глодать, — говорила молодая женщина, оторвавшись на минутку отъ хозяйскихъ хлопотъ и смѣясь счастливымъ смѣхомъ, — то тебя революція отнимаетъ у меня, а теперь дочка забрала. Павлуша, милый, надѣнь, тебѣ будетъ очень удобно… это я папашѣ вышивала къ именинамъ, все равно, надѣнь.
Богунъ просунулъ руки въ рукава и запахнулъ мягкія теплыя полы расшитаго халата. Жена любовно завязала концы шнура съ болтающимися кистями.
— Вотъ те разъ!.. — проговорилъ Богунъ, оглядывая себя, — не угодно-ли!.. Недостаетъ ермолки съ кисточкой. Отъ вис… — но во время прикусилъ языкъ.
«Отъ висѣлицы до халата — одинъ шагъ»… — мелькнуло у него.
Начались странные дни, странные дни тайнаго семейнаго счастья, скрытаго отъ людскихъ глазъ. Когда просыпались, уже день загорался звенящимъ дѣтскимъ голоскомъ, искрился милый смѣхъ, и наполнялъ комнату дѣтскій лепетъ, наивный и полный своеобразнаго и неожиданнаго для взрослыхъ смысла.
Пили чай съ коврижками, говорили, безпричинно смѣялись, играли въ лото, разсказывали длинныя сказки, чудесныя исторіи. И чудилась лѣнивая рѣка, желтѣющіе пески, дремлющій лѣсъ, и опрокинутыя въ дремлющей водѣ бѣлыя облака, и истома, и зной соннаго лѣтняго дня. Какъ будто не нужно было усилій, какъ будто не было рѣзкихъ звуковъ, красокъ, какъ будто дремотно клонился весь міръ, и кругомъ было тихо, спокойно и легко.
VI.
правитьКакъ-то вечеромъ Богунъ сбросилъ халатъ, надѣлъ свой пиджакъ, шляпу.
— Я иду.
Женщина затрепетала.
— Куда?
— Въ комитетъ… нѣтъ-ли чего, кстати порученія дать на югъ.
Она обвила его, спрятала голову на груди, неудержимо рыдая.
— Я знаю… я… знаю… тебя… у… меня… отнимутъ!..
Онъ гладилъ ея голову, но глаза смотрѣли жестко и холодно, и она знала: никакими силами нельзя было его удержать. Онъ ушелъ и поздно ночью вернулся. На другой день опять ушелъ и сталъ уходить каждый день и возвращаться ночью.
Стали и къ нему приходить.
Все это былъ молодой народъ, плохо одѣтый, съ худыми лицами и безпокойно горѣвшими глазами.
Цѣлыми часами, понизивъ голосъ, говорили о дѣлахъ, о выступленіяхъ партіи, о готовящихся покушеніяхъ, расшифровывали и зашифровывали письма.
Ребенокъ внимательно вглядывался въ этихъ людей, надѣвалъ мяконькія туфельки, тихонько слѣзалъ съ кроватки и, забравъ все свое имущество, карабкался къ отцу. Тотъ бралъ къ себѣ на колѣни, и по суровымъ чертамъ проходило выраженіе внутренней мягкости и ласки, такъ не вязавшееся съ этими чертами и такъ неожиданно присущее имъ. А голосъ его все такъ же дѣловито звучалъ:
— Такъ, говорите, есть народъ, а денегъ не хватаетъ? Да вѣдь въ мѣстномъ комитетѣ у нихъ же есть средства. Наконецъ, можно снестись съ центральнымъ…
— Папочка, если нѣтъ денегъ, я своего козерога могу подарить. Вотъ.
Всѣ смѣются, а она смотритъ на нихъ не по-дѣтски внимательными глазками, и черточка напряженія и мысли хмуритъ ея лобикъ. Что въ отцѣ теперь что-то новое, и не весь онъ принадлежитъ ей, это она отчетливо понимаетъ. И ей опять хочется забрать своего папу.
Въ окна по-прежнему черно смотритъ ночь, но она давно перестала быть живой. Уже никто тамъ не кланяется, не плачетъ, не стучитъ, не заглядываетъ, а если и стучитъ, такъ это просто мокрыя вѣтви о холодное стекло. Никто не возится и не разговариваетъ въ трубѣ, а если и возится и воетъ, такъ это просто вѣтеръ.
Зато цѣлое море новыхъ понятій хлынуло въ ея маленькую головку, и она хлопотливо ихъ сортируетъ. И она хочетъ опять забрать себѣ своего папу, обвиваетъ его шею и цѣлуетъ:
— Я тебя крѣпко, крѣпко люблю, папочка.
И, безсознательно ища слабаго мѣста въ его сердцѣ, говоритъ:
— А мама опять стала плакать.
А они ласково гладятъ ея головку, и ихъ суровыя рѣчи о дѣлахъ, спаянныхъ съ жизнью и смертью, перевиваются смѣхомъ, шуткой, и лаской, и маленькой сказочкой.
Отецъ прижимаетъ къ губамъ эту головку съ мягкими льняными волосами, и странное ощущеніе наростающаго въ этомъ тепломъ комочкѣ сознанія проникаетъ его какимъ-то новымъ, незнакомымъ, неиспытаннымъ дотолѣ чувствомъ.
— Ой!.. Какая твоя борода!.. Щекочетъ… отчего она такая черная? ты ее красишь?
VII.
правитьКакъ-то вечеромъ въ комнату ворвался запыхавшійся, блѣдный человѣкъ и, съ трудомъ переводя дыханіе, крикнулъ:
— Домъ оцѣпляютъ!!..
Богунъ выпрямился, спокойный и холодный.
— Гдѣ?
— Въ Кривомъ переулкѣ… возлѣ фабрики… Скорѣе… иначе поздно!..
Женщина, захлебываясь, съ безумными глазами, обнимая одной рукой и толкая другой къ двери, шептала побѣлѣвшими губами:
— Павлуша… уходи… сію минуту… уѣзжай… не ворочайся больше, не медли… уходи… ради всего..
Онъ обнялъ жену, легонько отстранилъ и наклонился надъ дѣвочкой. Та лежала съ блестящими глазами и горящимъ личикомъ и сосредоточенно перебирала края простыньки.
— Ну, дѣвочка, прощай… будь здорова, весела, не забывай своего папу…
Онъ крѣпко поцѣловалъ ее. Дѣвочка, равнодушно относившаяся ко всему, что происходило, занятая своей простынькой, вдругъ обвила отца и улыбнулась:
— Нѣтъ, ты мой.
— Скорѣе, уже въ воротахъ…
— Павлуша, уходи…
— Уходите-же!..
— Крошка моя… но вѣдь мнѣ надо ѣхать далеко… мнѣ очень надо ѣхать…
Она нахмурила бровки, какъ хмурилъ ихъ Богунъ.
— Хорошо, папочка, только… — губки ея дрогнули, — приди ко мнѣ еще разочекъ… мамочка ждала, плакала… теперь я буду ждать… буду пла…кать… буду… дол…го лла…кать…
Губки ея опять задрожали.
— Павлуша… Павлуша… ты погибъ…
Женщина металась, ломая руки.
Богунъ взялъ дѣвочку, посадилъ на колѣни, обнялъ и, чувствуя ея горячее тѣльце, потерявшееся въ его сильныхъ рукахъ, сталъ говорить, удерживая трепетаніе голоса, самъ не узнавая себя, самъ удивляясь неизсякаемому источнику бившей въ немъ нѣжности:
— Мой дружочекъ… мой милый, мой ласковый дружочекъ… моя крошка, моя ненаглядная… папа придетъ… папа твой придетъ… папа твой во что бы то ни стало придетъ… будь покойна, моя ласточка, и жди своего папу… только будь здорова, у тебя что-то горячая головка…
— Дворъ наполненъ людьми… — теперь только черезъ крышу сарая…
Еще разъ поцѣловалъ, положилъ въ кроватку и бросился въ двери.
Ворвалась орда, но нашла рыдавшую женщину и ребенка.
VIII.
правитьИ онъ пришелъ.
Онъ пришелъ въ глухую, темную, вѣтреную осеннюю ночь.
Вѣтеръ бился въ воротахъ и крышахъ, бѣгалъ по улицамъ, по двору, рвалъ и путалъ клочками темноту, колебалъ пламя газовыхъ рожковъ, заглядывалъ во всѣ углы, гдѣ особенно густо лежала ночная темь.
Изъ-за забора фонарь, колеблясь и моргая желтымъ глазомъ, то смѣясь, то хмуро, заглядывалъ во дворъ, и трепетныя тѣни суетно и торопливо сновали по всему двору, безпокойно ища кого-то.
Было пусто, нѣмо и неподвижно, хотя ночь была заполнена шумомъ, суетой и мельканіемъ, и чудилось напряженное вниманіе враждебнаго и скрытаго. Кто-то пытливо вслушивался и, не отрываясь, всматривался въ темноту.
И вѣтеръ, не находя покоя, опять пустился на поиски, и, трепетно мелькая, засновали тѣни. Сторожко пробрался вдоль забора, гдѣ особенно подозрительно густѣли колеблющіяся деревья, и устремился къ маленькому домику, тихо и уютно глядѣвшему освѣщенными окнами въ глубинѣ двора. И вмѣсто того, чтобы пѣть въ трубѣ сквернымъ голосомъ и гремѣть листами желѣзной крыши, приникъ къ окнамъ.
Должно быть, онъ увидѣлъ тамъ неожиданное, потому что воровски, низомъ побѣжалъ назадъ, забрался въ самую глушь и притаился. А вмѣсто него къ освѣщеннымъ окнамъ прилипли десятки жадныхъ глазъ.
И тѣни перестали сновать по двору, и фонарь уже не заглядывалъ черезъ заборъ, а горѣлъ ровно, спокойно и строго, выполняя свое прямое назначеніе освѣщать улицу, ибо теперь начиналось человѣческое.
Глаза, жадно прилипшіе къ окнамъ, увидѣли небольшую комнату, освѣщенную лампой, кроватку посрединѣ. У кровати на колѣняхъ, уронивъ голову на руки, рыдала женщина. Возлѣ стоялъ чернобородый мужчина. Въ кроваткѣ, разметавшись, спалъ ребенокъ.
Съ трескомъ сорвались съ петель двери, раздались выстрѣлы, крики, брань… Чернобородый мужчина моментально исчезъ, въ другой комнатѣ зазвенѣли стекла. По двору тяжело затопотали, и опять крики, блескъ, выстрѣлы, брань…
— Дьяволы!.. Да вѣдь это — Миколка!.. Сволочи, свово душите, а энтотъ убёгъ!..
— Го-го… дяржи… дяржи… въ уголъ!..
— Бей!!..
Снова выстрѣлы, снова крики и брань, тяжелое сопѣніе, хрипъ…
Вѣтеръ попрежнему воровски таился, ибо совершалось человѣческое. Только фонарь изъ-за забора искоса повелъ желтымъ глазомъ, и всѣ тѣни, узкія и длинныя, повело въ уголъ, гдѣ тяжело и трудно ворочался черный клубокъ.
Клубокъ притихъ, развернулся, выпрямился и распался на отдѣльныя фигуры. Въ темнотѣ послышалось сморканіе, смѣхъ, радостный говоръ.
— Съ благополучіемъ!.. Опять, думалъ, убѣгёть… кажный денъ караулили… Ну и, сволочь, здоровый, чистый кабанъ… будетъ теперя помнить, проклятый… Слава те, Господи, Царица Небесная, заработали ребятишкамъ на молочишко… — И, снявъ поблескивавшую бляхой въ темнотѣ фуражку, перекрестился.