ОНЪ И МЫ.
править— Баба!
Иначе мы его никогда и не звали. Справляться объ его имени, отчествѣ и фамиліи никому, я думаю, ни разу не приходило въ голову. Можно было думать, что ихъ у него совсѣмъ и не было.
— Баба! — такъ окрестила его школа.
Трудно, право, рѣшить, въ чемъ собственно коренилась причина этого, правду сказать, не совсѣмъ лестнаго эпитета, котораго обладатель его, можетъ быть, и не заслуживалъ вовсе, гдѣ былъ его корень? Онъ не былъ плаксой, не былъ и трусомъ. Онъ великолѣпно парировалъ удары и квасилъ носы не хуже любаго изъ насъ въ часы рекреаціонныхъ досуговъ. Онъ умѣлъ отлично метать мячикомъ, а блеялъ козломъ такъ великолѣпно, что какъ только его голосъ сливался съ общимъ хоромъ всего класса, учитель чистописанія затыкалъ уши и бѣжалъ за инспекторомъ. Вообще онъ былъ отличный товарищъ.
И тѣмъ не менѣе, онъ остался «бабой». Его сѣрые глаза, сѣрое, длинное лицо, сѣрые волосы, длинная сѣрая фигурка, все длинное и сѣрое, съ виду апатичное и вялое, безохотное, индифферентное, — все это вмѣстѣ точно намекало на бабу. Къ тому же, онъ никогда не протестовалъ, какъ и не высовывался съ своимъ мнѣніемъ въ случаяхъ товарищескихъ рѣшеній, а шелъ за классомъ до того, что имъ помыкали. Когда нужны были руки, чтобы безропотно выполнить придуманную сообща шалость, на которую не многіе бы рѣшились, всегда какъ-то случалось такъ, что идти на нее приходилось бабѣ. И баба шелъ и дѣлалъ, не протестуя, не колеблясь, не труся и даже не плача, когда «подвигъ» натыкался на «возмездіе».
У насъ уже былъ «затычка», мы сдѣлали его «бабой».
Впрочемъ, была и еще причина, о которой умолчать нельзя, такъ какъ она-то и служила основаніемъ того отношенія, не то снисходительнаго, не то свысока, которое сложилось къ нему у всѣхъ и такъ рельефно вылилось въ эпитетѣ «баба». Онъ былъ какъ-то бабьи привязчивъ и отзывчивъ, бабьи жалостливъ и наивенъ. Его можно было надуть всегда и самымъ безцеремоннымъ образомъ; къ тому же, онъ совсѣмъ не умѣлъ мстить и таить злобу, такъ что злѣйшій врагъ могъ всегда разсчитывать у него на полное прощеніе. Вынимая въ рекреаціонныя минуты изъ кармана сочную, длинную колбасу, онъ всегда только ѣлъ крохи ея, такъ какъ никогда не умѣлъ отстоять ее отъ просившихъ «кусочка».
Любили ли его? Да, если хотите, но я не хотѣлъ бы такой любви. Это была, въ сущности, не любовь, а какая-то жалость, смѣшанная съ ироніей. Его жалѣли, насмѣхаясь, и, жалѣя, конечно, обижали. Вѣдь, онъ все могъ простить. Онъ совсѣмъ не отстаивалъ своего «я», своего добра, своихъ правъ и всѣмъ могъ поступиться. Однимъ словомъ, онъ былъ «баба».
И его обижали.
А онъ все прощалъ и прощалъ и, поднадутый кѣмъ-нибудь до смѣшнаго, вновь глупо вѣрилъ надувателю. Такихъ типовъ не любитъ школа, смѣлый, задорный, дѣтскій или, вѣрнѣе, школьный эгоизмъ, способный увлекаться только силой, смѣлостью и иниціативой. Прощать, не давать сдачи казалось несомнѣннымъ бабствомъ, а бабства школа совсѣмъ не терпитъ.
Не будь «баба» хорошій товарищъ, его сжили бы со свѣта. Но и такъ онъ постоянно платился за свою наивность, довѣрчивость и положительное неумѣнье отстаивать собственнымъ кулакомъ свое право на признаніе за нимъ его «я».
Разъ, когда у него еще не было имени, кучка сорванцевъ-товарищей, наскучивъ болтать ногами и всовывать бумажные хвосты мухамъ въ часы досуга, вздумала учить его «счету». Ему влѣпили двадцать горячихъ «задачъ», но онъ, блѣдный, съ искрящимися глазами, съ сжатыми кулаками, простилъ все, когда сорванцы, убѣгая отъ его здороваго кулака, закричали ему:
— Прости, ну, прости!
Руки его безсильно повисли, поблѣднѣвшія губы задрожали, изъ глазъ показались слезы и онъ усѣлся плача на парту.
— Голубчикъ! Ну, да укажи же, кто? — любовно допрашивалъ его «ехида», нашъ инспекторъ, предвкушая, конечно, массу сладостныхъ возмездій, какъ только «вышпіонилъ» происшествіе, — ну же!
Но тотъ только хныкалъ и хныкалъ.
— Ну же?!..
Тотъ мычалъ.
— У-у-у, баба!
Классъ разразился хохотомъ; настоящее слово было найдено! De jure онъ остался равенъ всѣмъ, de facto онъ сталъ бабой.
Его губы, казалось, всегда свѣтились доброю, ласковою улыбкой, подслѣповатые сѣрые глаза мигали, только мигали. О, эти глаза! Они смѣшили насъ, точно надѣляли насъ смѣлостью творить ему всякія пакости въ полной увѣренности на безнаказанность. Узкіе, съ красными голыми вѣками, какъ у кролика, безбровные, вѣчно мигавшіе, они свѣтились такимъ добродушіемъ, такою безграничною наивностью, что невольно какъ-то «подмывали», подзадоривали. Глумленіе казалось дѣломъ настолько естественнымъ, что мы прощали его даже злѣйшему врагу «ехидѣ», разражаясь всегда громкимъ хохотомъ на его совѣты «бабѣ» «пришпилить свои вѣки». Даже учитель нѣмецкаго языка, которому мы каждый классъ втыкали въ стулъ булавку, рисовали на доскѣ мѣломъ свинью и подписывали: Францъ Антоновичъ, котораго мы не ставили и въ грошъ, не слушали, не боялись, презирали, — даже онъ, трепетавшій насъ, курносыхъ сорванцовъ, какъ огня, безнаказанно, при общемъ хохотѣ глумился надъ «бабой».
— Каспадинъ «папа», — говорилъ онъ, какъ-то тупо улыбаясь и поворачивая къ классу съ подмигиваньемъ, разсчитаннымъ на поддержку, свои «нѣмецкія бѣльмы», — каспадинъ «папа», што ви все микаете, ничего не внимаете, ваше дэло не знаете?
«Баба» усиленно мигалъ въ отвѣтъ и краснѣлъ, какъ піонъ, а мы разражались хохотомъ. Никому и въ голову не приходило обидѣться и вступиться за «бабу».
Но мы его не презирали, нѣтъ. Онъ былъ намъ дорогъ по своему, можетъ быть, въ глубинѣ души даже и нравился. Такая, повидимому, аномалія, какъ то, что мы безнаказанно позволяли глумиться «врагамъ» надъ товарищемъ, объясняется очень просто. Въ этомъ глумленіи мы прозрѣвали нѣкоторое признаніе нашего авторитета, нѣкоторое заигрыванье съ нами, что, понятно, пріятно щёкотало наши души. Но «бабу» мы, все-таки, любили, можетъ быть, по своему, это особая статьи, но, все-таки, любили. Насъ что-то влекло къ нему, тянуло, привязывало, несмотря на все, — но что именно, мы не могли бы датъ себѣ отчета. Бывали случаи, когда мы даже гордились имъ. Я думаю, тутъ были двѣ причины: во-первыхъ, онъ былъ отличный товарищъ, во-вторыхъ… во-вторыхъ, бывали моменты, когда онъ становился не «бабой».
Странное дѣло! Когда ему приходилось защищать или отстаивать другихъ, что-нибудь близкое, дорогое, его длинная, сѣрая фигура, полная съ виду апатіи, неуклюжая, смѣшная и добродушная, преображалась моментально. Онъ становился вдругъ строенъ и ловокъ. Вялыя, длинныя руки. энергично сжимались въ кулаки, вѣчно улыбавшіяся губы сурово сдвигались, блѣднѣли и дрожали гнѣвомъ, красные, вѣчно мигавшіе глаза не мигали. Да, они не мигали, они вдругъ загорались какимъ-то холоднымъ, неподвижнымъ, стальнымъ блескомъ.
Его первая любовь были мы, его товарищи-сверстники, и его хромоногій голубь. За насъ онъ всегда готовъ былъ вынести безропотно всѣ «возмездія», начиная съ лишенія обѣда до «ложись, каналья!» включительно; за своего голубя онъ способенъ былъ подраться съ нами. Какъ и гдѣ досталъ онъ его себѣ, осталось тайной, но онъ привязался къ нему, какъ старая дѣва къ моськѣ. Онъ кралъ для него въ кухнѣ хлѣбъ, а карманы его были вѣчно набиты горохомъ. Не разъ разсыпался этотъ горохъ въ классѣ, вызывая неудержимый хохотъ, за которымъ, конечно, «бабу» ждало «возмездіе», но онъ стоически выдерживалъ все, стоически шелъ въ карцеръ, стараясь лишь о томъ, чтобы подхватить по пути какъ можно больше разсыпанныхъ горошинъ. Въ часы отдыха, когда всѣ играли въ мячъ или чехарду, онъ задиралъ къ крышѣ свои красные глаза и кричалъ неизмѣнное «улю-лю!» Боже, какъ смѣшило насъ это «улю-лю», какъ весело хохотали мы надъ нимъ, надъ «бабой», надъ его страстью, надъ его неуклюжими ласками слетавшему къ нему глупому, хромоногому голубю! Понятно, эта страсть, какъ всякая слабость, стала предметомъ нашей общей травли и насмѣшекъ, подчасъ остроумныхъ, но всегда, надо признаться, довольно злыхъ. То, что «баба» относился къ нимъ обычно добродушно, не переставая улыбаться своею длинною улыбкой, только дразнило насъ, только подливало въ огонь масла. Въ концѣ-концовъ, разъ какъ-то, совсѣмъ невзначай, мы пригрозили въ униссонъ, что свернемъ его голубю шею.
Мы видѣли, что «баба» поблѣднѣлъ, и этого было достаточно, чтобы подзадорить насъ на все. Мы бросились къ нему и, сначала шутя, а потомъ все больше увлекаясь, въ серьезъ стали нападать на его сокровище. Голубь сидѣлъ у него на лѣвой рукѣ и «баба» прижалъ его въ груди, весь блѣдный, взволнованный, съ широко вытаращенными глазами. Правою рукой онъ парировалъ нашу аттаку и, не обращая никакого вниманія на сыпавшіеся удары, весьма удачно квасилъ наши носы направо и налѣво. Такое неожиданное, необычное явленіе само по себѣ привело насъ въ бѣшенство. Мы набросились на него, уже не помня себя.
Моментъ, и голубь былъ бы нашъ; но тутъ «баба» весь преобразился. Онъ вытянулся, выпрямился, сталъ ловокъ, строенъ, совсѣмъ не узнаваемъ. Ловкимъ прыжкомъ онъ выскочилъ съ голубемъ у груди изъ нашей кучи и такъ же быстро поднялъ своею дюжею, необычайно сильною рукой громадный камень. Онъ поднялъ его надъ головой и, какъ-статуя, какъ изваянье, спокойно, неподвижно ожидалъ аттаки.
Я былъ уже возлѣ него и моя рука почти касалась голубя. Камень меня не смущалъ, въ рукахъ «бабы» онъ казался не страшнымъ. Я забылъ о немъ даже; я, какъ и всѣ, былъ увлеченъ этою страстною охотой. Еще моментъ, и я бы истерзалъ, измялъ несчастную птицу. Но тутъ я, на счастье, поднялъ глаза. «Баба» не мигалъ, онъ смотрѣлъ на меня какимъ-то тупымъ, неподвижнымъ, стальнымъ взглядомъ, холоднымъ, какъ ледъ.
Мы отступили, съежились всѣ, — всѣ до одного. Мы видѣли всѣ этотъ страшный, неподвижный взглядъ. Я дрожалъ, я понималъ, что еще моментъ, одинъ только моментъ, и камень спокойно размозжилъ бы мнѣ черепъ.
Мы продолжали, понятно, звать его «бабой», но его голубя мы оставили въ покоѣ.
Я помню другой случай, смѣшной, комичный, если хотите, но, во всякомъ случаѣ, довольно рельефно рисующій «бабу». Мы были уже въ старшихъ классахъ, уже читали, спорили и дѣлились на кружки, понятно, враждовавшіе другъ съ другомъ. «Идеалисты» враждовали съ «реалистами», хотя сливались съ ними въ общей ненависти къ «зубриламъ». Взаимныя пикировки на почвѣ юношескаго задора и нетерпимости, насмѣшки, взаимные счеты и прочее, и прочее, хорошо извѣстное каждому, помнящему моментъ перваго духовнаго пробужденія, пестрили нашу школьную, замкнутую жизнь, усиливая взаимное раздраженіе. Оно расло и каждый день выливалось въ какомъ-нибудь остромъ столкновеніи, смѣшномъ, но всегда честномъ и искреннемъ.
«Баба» былъ, конечно, «идеалистъ». Онъ очень любилъ стихи, цвѣты и никакъ не могъ примириться съ мыслью о необходимости постояннаго потрошенія лягушекъ. Но и тутъ, какъ прежде, онъ былъ всегда внѣ всякихъ столкновеній, ссоръ и счетовъ, прощая «реалистамъ» или, вѣрнѣе, встрѣчая своею длинною, доброю улыбкой ихъ насмѣшки, оскорбленія и открытое глумленіе, приводившее въ ярость его единомышленниковъ. А эта ярость все расла и расла и ждала, кажется, только предлога, чтобы довести дѣло до генеральнаго сраженія.
Предлогъ, конечно, нашелся. Фреда, голубоглазая, хорошенькая Фреда, наша звѣзда, наше солнце, нашъ идеалъ, Фреда, для которой даже «реалисты» подбирали риѳмы, а «идеалисты» слагали аршинныя оды, — эта Фреда въ одно свѣтлое, радостное утро рвала сирень для букета своему «папѣ», учителю французскаго языка. Понятно, къ ней на помощь устремились, какъ къ фокусу, всѣ лучи идеализма и реализма и, пыхтя и сопя отъ восторга, толкая другъ друга, на перебой щипали сирень, конечно, не забывая «принциповъ». И тѣ, и другіе, понятно, наперерывъ старались освѣтить ея хорошенькую, кудрявую головку своимъ «свѣтомъ». Но Фреда, жестокая Фреда только смѣялась, только заливалась своимъ серебрянымъ смѣхомъ, какъ строгій математическій перпендикуляръ, не склоняясь ни въ одну сторону. Очевидно, нужно было убѣжденіе посильнѣе, какое-нибудь неопровержимое доказательство, безусловно неопровержимое. И оно нашлось, оно, конечно, нашлось. Его нашелъ и выпалилъ самый убѣжденный «реалистъ».
— Идеалисты ослы!
Нить порвалась. Какъ!? ослами предъ Фредой!? Предъ Фредой? Нѣтъ! Это была капля, переполнившая чашу!… Дуэль!!
Да, дуэль. Но на чемъ? О, на чемъ угодно; развѣ могъ имѣть значеніе такой пустой вопросъ предъ такимъ страшнымъ, такимъ невыразимымъ оскорбленіемъ?! Пистолеты? Но одинъ, всего одинъ старый, заржавленный кремневый пистолетъ сторожа Потапа, которымъ мы за пятакъ потихоньку отъ «ехиды» пугали воробьевъ, очевидно, не годился. Дуэль съ однимъ пистолетомъ абсурдъ, да, къ тому же, пистолеты дѣлаютъ много шума. Сабель не было, о шпагахъ мы не имѣли даже понятія. Что же? Циркуль! Да, острыя ножки стальнаго циркуля, крѣпко привязанныя бичевками къ класснымъ палкамъ для географическихъ картъ, должны были служитъ оружіемъ, способнымъ вполнѣ смыть такое страшное оскорбленіе.
Съ одной стороны стоялъ убѣжденный реалистъ, здоровый, сильный, ловкій, съ другой… съ другой — пока никого еще не было. Идеалисты кипятились, кричали: «дуэль, дуэль!» всѣ вмѣстѣ, но никто самъ не вызывался къ барьеру. Одинъ «баба» не кипятился, не волновался, не кричалъ: «дуэль!» а только мигалъ и улыбался своею длинною, все прощавшею улыбкой, но на него смотрѣли въ упоръ всѣ, всѣ до одного. Всѣ кипятились, кричали, клялись, что дуэль необходима, что это чортъ знаетъ что, если ея не будетъ, что это будетъ позоръ для всѣхъ, что сама Фреда, наконецъ… и смотрѣли на него. Онъ чувствовалъ этотъ взглядъ, онъ видѣлъ его, онъ не могъ не видѣть и краснѣлъ, все краснѣлъ и мигалъ.
— Кому же идти? кому? Вѣдь, нужно же, господа, идти кому-нибудь! Вѣдь, такъ?… Баба, ты что же молчишь, ты какъ думаешь? А? Вѣдь, прощать нельзя… Неужели же, не найдется товарища?
И пошелъ «баба». Это было такъ естественно, такъ согласовалось съ общимъ мнѣніемъ, что именно ему нужно встать на защиту партіи и ея принциповъ.
Тѣнистый уголъ задняго двора былъ оцѣпленъ нами плотнымъ кругомъ. Мы не дышали, мы напряженно ждали начала и внутри насъ разливался какой-то особенный жаръ нетерпѣнія и страха. Было какъ-то и жутко, и хорошо. Секунданты, важные, какъ сенаторы древняго Рима, приготовляли оружіе, сдвинувъ брови и кидая изподлобья мрачные взгляды. Они, какъ и мы, всѣ были убѣждены, что на насъ смотритъ Исторія и чинитъ свой неизгладимый карандашъ. Реалистъ нервно крутилъ едва пробивавшійся усъ и краснѣлъ, «баба» стоялъ спокойно, невозмутимо и мигалъ глазами. Наши сердца тревожно бились: скорѣй, скорѣй, скорѣй!
Я помню, какъ «баба» вдругъ выпрямился и пересталъ улыбаться. Глаза не мигали, они смотрѣли неподвижно на тонкое стальное остріе… Было что-то новое въ этой длинной, неуклюжей фигурѣ, какая-то скрытая красота вдругъ, точно проснувшись, разлилась по этимъ длиннымъ членамъ. Разъ, два, три… еще и еще… и въ ужасѣ мы бросились бѣжать.
Мы бѣжали, какъ вспугнутое овечье стадо, гуртомъ, тѣсно сжатою толпой, безсмысленною отъ паническаго страха. Впереди всѣхъ летѣлъ блѣдный реалистъ, нечаянно-нежданно проткнувшій бабину руку, за нимъ секунданты, за секундантами мы всѣ. Эта темная, темная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, алая струйка, оросившая длинную бѣлую руку, гнала насъ и, казалось, гналась по пятамъ. Кровь! Боже мой, кровь! Это былъ животный ужасъ, тотъ дикій, неописуемый ужасъ, отъ котораго дрожитъ, какъ листъ, здоровый буйволъ, наткнувшійся на бренные останки собрата.
Когда мы, наконецъ, опомнившись, со страхомъ, смѣшаннымъ съ жгучимъ любопытствомъ, вернулись къ раненому, онъ сидѣлъ на землѣ и спокойно старался удержать пальцами здоровой руки бившую ключемъ кровь. На землѣ, тутъ же стояла алая, смѣшанная съ пылью лужа и валялось оружіе. Мы хотѣли сказать ему много, но уста наши, наши блѣдныя уста повторяли одно: «баба, баба!» Онъ улыбался намъ, онъ замигалъ глазами.
— Больно тебѣ, «баба», больно? — чуть не плача, спросили мы, наконецъ, хоромъ, — больно?
— Да, но ничего. Я могу еще этою рукой!
Здоровою рукой «баба» поднялъ свое оружіе, а мигавшими глазами искалъ противника.
Въ университетѣ онъ былъ тою же «бабой», что и въ школѣ, длинной, сѣрой, доброй, всегда готовой на всякую жертву для товарищей, всегда любящій и робкій. Его любили, но, какъ и въ школѣ, жалѣли больше, чѣмъ любили. Почему именно жалѣли, Богъ его знаетъ, — на свѣтѣ ужь бываютъ такіе типы, которые ничего, кромѣ жалости, не вызываютъ. Черезъ-чуръ просто какъ-то у нихъ все выходитъ, черезъ-чуръ естественно, искренно до донкихотства, не чувствуется ни тѣни тщеславія, эгоизма, самоувѣренности, всего того, что необходимо сопровождаетъ сильные характеры, сильные типы. То, что всякому другому дало бы ореолъ величія, принесло бы уваженіе, если не поклоненіе, у «бабы» выходило всегда такъ дѣтски-просто, такъ наивно, что лишало его малѣйшей тѣни подобія герою, вызывало не уваженіе, а какое-то насмѣшливое полуудивленіе, полу поощреніе: ай да «баба!» «Паспарту», который только фабрилъ усы и искалъ богатыхъ невѣстъ, поощрительно хлопалъ его по плечу, «лизунъ», только лизавшійся къ профессорамъ и напускавшій на себя мракъ учености, пожималъ плечами при одномъ взглядѣ на него, «юристъ» находилъ, что онъ «невмѣняемый», — словомъ, всѣ мы находили въ немъ что-то такое, что дѣлало насъ выше его, что позволяло намъ смотрѣть на него какъ-то свысока, какъ-то поощрительно и покровительственно хлопать его по плечамъ.
Но мы его любили, хотя онъ и расходился съ нами во взглядахъ. Весь нашъ кружокъ все свое міровозрѣніе строилъ на одномъ «желудкѣ», на его правахъ, игнорируя все остальное, все, что не касалось «желудка». Все придетъ съ «сытымъ желудкомъ», — говорили мы; но будетъ ли возможность желудку быть сытымъ при отсутствіи какихъ-нибудь другихъ факторовъ міровыхъ отношеній, объ этомъ мы не думали вовсе. Все, что не касалось непосредственно «желудка», улучшенія матеріальнаго быта людей, — все это являлось намъ пустыми звуками, толченьемъ воды. Это было естественное увлеченіе только что пробивавшимися новыми экономическими теоріями и всѣ мы увлекались ими по своему, кто искренно, кто такъ себѣ, а кто изъ моды, изъ желанія быть на виду.
Одинъ «баба» былъ противъ и стоялъ за свои сантименты, за поэзію, науку, искусство, культуру и въ томъ числѣ только экономическія теоріи. Его положительно приводило въ страхъ увѣреніе, что масса можетъ обойтись и безъ картинъ, и безъ статуй, и безъ поэзіи, и даже безъ науки, что, слѣдовательно, онѣ не нужны и излишни.
Онъ совсѣмъ не понималъ, когда ему кричали прямо въ ухо, даже въ оба сразу, что важнѣе всего экономическій бытъ, что все остальное ерунда и придетъ съ новыми отношеніями быта, онъ ревѣлъ въ отвѣтъ свое неизмѣнное: наука, этика, человѣческое достоинство! Все, все вмѣстѣ, а не одно что-нибудь впереди. Все!
Онъ готовъ былъ собственнымъ тѣломъ прикрыть свое все, и науку, и искусство, и этику, и культуру, когда мы въ пылу споровъ кричали: долой все! Это была ересь, но «бабѣ» мы могли простить ее.
Онъ былъ слишкомъ наивенъ, слишкомъ похожъ на взрослаго ребенка, чтобы не прощать ему все то, что не простилось бы другому. Въ немъ всецѣло сидѣло его дѣтство, весь онъ прежній, довѣрчивый и наивный до смѣшнаго. Его надували, надъ нимъ смѣялись, ему говорили съ сожалѣніемъ: эхъ, баба, баба! А онъ все не мѣнялся, все оставался самимъ собою, все прощалъ и вновь позволялъ надувать себя, забывая прошлое. У него выманивали подъ разными предлогами деньги, къ которымъ, правду сказать, онъ всегда относился какъ-то чисто по-дѣтски, хозяйка оставляла его безъ обѣдовъ, держала часто въ нетопленой комнатѣ и т. д., и т. д., а онъ все сносилъ, все терпѣлъ, все прощалъ, когда въ глаза ему приводилась самая нахальная ложь въ видѣ оправданія, въ особенности если со слезами на глазахъ, и вѣрилъ ей безусловно.
— Нельзя, вѣдь, господа, иначе, она, вѣдь, сама бѣдная, какъ рыба бьется! — защищалъ онъ, помню, свою хозяйку, которая три дня подрядъ продержала его безъ обѣда, — нужно быть человѣчнѣе!
— Да она надуваетъ тебя, она пользуется твоею безобидностью! — возражали мы, чѣмъ приводили его въ негодованіе.
— Послушать васъ, такъ на свѣтѣ только мошенники!… Я не могу такъ относиться къ людямъ!
Что намъ было дѣлать? Мы разсмѣялись и нашъ смѣхъ перешелъ даже въ хохотъ, когда «юристъ» махнулъ безнадежно рукой:
— Эхъ, ты, неприспособленный! — вырвалось у него съ неподдѣльною горечью.
Дѣйствительно, онъ былъ какой-то «неприспособленный». Это было самое настоящее слово.
И, все-таки, онъ сыгралъ «въ романъ», хотя вѣрнѣе, что на немъ сыграли. Рядомъ съ нимъ въ номерахъ жила прехорошенькая егоза съ темнымъ прошлымъ и не совсѣмъ опредѣленнымъ настоящимъ, мадемуазель Шольцъ. Она состояла гдѣ-то закройщицей или модисткой, но, какъ гласили слухи, еще недавно предпочитала иголкѣ офицеровъ и адвокатовъ. Въ послѣднемъ не было ничего невозможнаго при ея хорошенькихъ глазкахъ и шелковыхъ кудряхъ, силу которыхъ она несомнѣнно знала. Вѣчная пѣвунья и хохотунья, она съ нѣкоторыхъ поръ стала мрачна и ясно приналегла на «бабу», какъ на самый удобный матеріалъ для амурныхъ демонстрацій. «Баба» бѣгалъ женщинъ, краснѣлъ при каждомъ взглядѣ пары хорошенькихъ глазокъ, жилъ Іосифомъ, былъ довѣрчивъ и несомнѣнно представлялъ собою подходящій зкземиляръ для всякой ловкой интригантки, такъ или иначе добивающейся «законныхъ узъ». Она начала съ «книжекъ», съ длинныхъ разговоровъ, чему «баба» подавался и что насъ пугало за него, и, въ концѣ-концовъ, кончала тѣмъ, что попросила у него денегъ. Онъ, понятно, самъ почти босой, оборванный, полуголодный, отдалъ ей весь свой заработокъ за уроки.
— Да ты рехнулся! — набросились мы всѣ на него.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ сконфуженный «баба», — она говорила: до зарѣзу… ну…
— Ну… и баба!… Вотъ что! Она изъ тебя жилы вытяветь!
Точно сговорившись, мы разомъ двинулись въ Шольцъ, потащивъ съ собой и «бабу». Нужно было вывести все на свѣжую воду, спасти слюняваго рыцаря изъ розовыхъ когтей хорошенькой сильфиды. Мы вошли, возбужденные, красные отъ волненья, и застали ее за грудой тюля и блондъ сконфуженной и растерянной. Какъ только приступили мы въ перебой выговаривать ей ея наглость, она, понятно, разрыдалась.
— Я… я… — всхлипывала она, — простите… я!…
Въ понятномъ волненіи мы продолжали свое, жестко упрекали ея кокетство и вымогательство, а «бабѣ» совѣтовали не быть бабой. Въ пылу увлеченія мы и не замѣтили, что онъ пересталъ вдругъ мигать, выпрямился и глядѣлъ на насъ безъ улыбки своимъ жесткимъ, стальнымъ взглядомъ.
— Довольно! — крикнулъ онъ рѣзко и грлосъ его дрожалъ отъ волненія, — будетъ этой наглой, подлой комедіи! Не ваше дѣло!… Простите, мадемуазель, и имъ, и мнѣ! — обратился отъ къ рыдавшей.
— Идіотъ! — вырвалось у насъ хоромъ и застыло тотчасъ же: такъ поразила насъ послѣдующая сцена. Рыдавшая сильфида вдругъ бросилась въ «бабѣ» на шею и, рыдая, всхлипывая и глотая слезы, стала просить у него прощенія. «Баба», весьма естественно, стоялъ дуракомъ и хлопалъ глазами.
— Вы добрый, вы святой, — говорила ему рыдавшая стрекоза, — да, да… святой! А вы жесткіе, скверные, злые… фи! — посылала она по нашему адресу, топая хорошенькою ножкой, — у-у, какіе злые! Я его люблю… люблю!… Вотъ вамъ! — и она крѣпко поцѣловала стоявшаго багровымъ истуканомъ «бабу».
Мы, понятно, расхохотались.
— Ай да «баба»!… Л-л-л-овко!
— Что ловко, что? — повернула она къ намъ свое заплаканное лицо. — У-у… гадкіе!.. Онъ святой… Вы понимаете, святой!… Нѣтъ, вы понять не можете… вы его не знаете!… Вы злые, злые, скверные… фи!… А его я люблю!.. Да!… Слышите? — повермулась она къ «бабѣ» — Я васъ люблю, люблю, люблю!… Мнѣ ничего на нужно… нѣтъ! Я только такъ, для пробы попробила, испытать, посмотрѣть, отдаетъ ли онъ! — говорила она уже намъ, — мнѣ ничего!… Я все отдамъ… и свое отдамъ… все отдамъ!… Вотъ!.. вотъ!.. вотъ!.. берите! — кричала она, быстро бросившись къ коммоду и лихорадочно кидая намъ на столъ и деньги, и браслетъ, и серьги, и всякую другую мелочь, — вотъ… берите!..
Но «бабы» уже не было, его и слѣдъ простылъ. Онъ выбѣжалъ, какъ сумасшедшій.
Эта глупая сцена съ романическимъ букетомъ имѣла, конечно, свои послѣдствія. Мадемуазель Шольцъ стала преслѣдовать «бабу» своею страстью, которой онъ бѣгалъ, краснѣя, какъ дѣвчонка. Все это морило насъ со смѣха, тѣмъ не менѣе, зная характеръ «бабы», его слюнявость и привязчивость, мы стали сильно побаиваться за исходъ этой уморительной комедіи. «Баба», съ его слюнявостью и цѣломудріемъ весталки, влюбись онъ только хоть немножко, конечно, не задумался бы жениться на самой незавидной репутаціи. Понятно, мы рѣшили спасти его во что бы то ни стало.
Запасшись предварительно цѣлымъ рядомъ неопровержимыхъ доказательствъ, что въ прошломъ за сильфидой, которуіо мы возненавидѣли отъ всей души, значился и штабъ-офицеръ, и адвокатъ, мы рѣшились обличить ее, вывести все на свѣжую воду и открыть, такимъ образомъ, глаза довѣрчивому «бабѣ», который никогда никакимъ слухамъ не придавалъ значенія. «Фактовъ! фактовъ!» — кричалъ онъ всегда и мы рѣшили дать ему эти факты, тутъ же, на глазахъ его сильфиды. Не говоря ему, конечно, ни слова и все время ведя съ Шольцъ тонкую политику, мы, когда все было подготовлено, позвали и «бабу», и ее на вечеринку.
Вечеринка шла какъ нельзя лучше и все, повидимому, предвѣщало полный успѣхъ нашему предпріятію. «Бабѣ» мы насильно влили въ горло изрядную дозу «блондиночки», отчего онъ, понятно, немного охмѣлѣлъ и сталъ комично развязенъ; мадемуазель тоже «приложилась» и особенно живо сверкала глазками; мы были «на второмъ взводѣ» уже и незамѣтно, тихо, дипломатично подошли къ самому «пункту».
— А говорятъ, мадемуазель, вы не особенно того… чтобы строги! — началъ «Паспарту», больше другихъ находившійся подъ вліяніемъ выпитой «блондинки».
Мадемуазель заерзала. Ея лица вспыхнуло, затѣмъ поблѣднѣла.
— Не строга?… Какъ не строга?.. Что вы хотите сказать?
— Да просто… проститутка-съ! — выпалилъ расхрабрившійся «юристъ», пріучившій себя съ IV курса къ сильнымъ терминамъ, столь необходимымъ въ юридической практикѣ.
— Проститутка?!
Дѣвушка стала блѣдна, какъ полотно. Она вскочила, потомъ сѣла, потомъ снова вскочила. Взглядъ ея перебѣгалъ съ «бабы» на насъ и обратно. «Баба» сидѣлъ весь красный, мигалъ и пыхтѣлъ.
— Прости-тут-ка?!
Она провела рукой по лбу и зарыдала.
— Такъ в-о-тъ зачѣмъ вы меня позвали! — сказала она вдругъ сквозь слезы, остановивъ на насъ точно съ укоромъ свои глаза, — в-о-тъ! Ахъ!… О, какіе вы злые… ахъ!. Прости-тут-ка?! Ну, да, ну, да… да… да… да! — кричала она съ отчаяніемъ, — я была проститутка… я продавалась… да!… Ахъ! Ну, да… ахъ! Но зачѣмъ же меня покупали, меня, голодную… безпріютную… всѣ… всѣ… зачѣмъ? — какъ-то тихо, какъ-то страшно тихо спросила она.
Наступило неловкое молчаніе. «Баба» сопѣлъ, а она рыдала и рыдала.
— Проститутка! — бросилась она снова, — а вы… вы всѣ, покупатели, вы нѣтъ?… Ха-ха-ха! — захохотала она вдругъ истерически, — ха-ха!… Нѣтъ, вы нѣтъ! О, вы честные!… Я проститутка… ну, да! Я продавалась… за хлѣбъ, понимаете? за хлѣбъ!… Кто мнѣ далъ что-нибудь такъ… безъ.. безъ?… Я дитя была, безпріютное, брошенное на улицу… Офицеръ накормилъ, пріютилъ и… и… за это… за это… Ну, да, проститутка! Ахъ, ахъ, ахъ! — хваталась она за голову.
— Мелодрама! — прошипѣлъ неунывавшій «Паспарту».
Она отняла руки и посмотрѣла въ его сторону. Лицо ея было блѣдно и холодно, слезы застыли и стояли каплями на щекахъ. Она тихо, тихо покачала головой.
— Ахъ, вы, честные, честные! Мелодрама! Зачѣмъ же вы покупаете голодныхъ дѣтей, безпріютныхъ женщинъ?! Честные! — вдругъ злобно захохотала она, — честные! Гадкіе вы всѣ… вотъ что, гадкіе! Я проституткой была и вы! Я хлѣбъ теперь зарабатываю, а вы… вы… ну? — подбоченилась она вдругъ съ нахальнымъ, вызывающимъ взоромъ, — ну, кто изъ васъ отказался бы купить меня, ну? Да вы бы подралисъ изъ-за меня! Проститутка!… Ну, я продалась…. слышите?! Ну, кто дастъ больше?… Покупайте! — почти выкрикивала она все съ тѣмъ же вызывающимъ, нахальнымъ видомъ, топнувъ ножкой.
Признаться, она была дивно хороша въ эту минуту съ своими блестящими глазами, разбившимися волосами и ярко вспыхнувшимъ на щекахъ румянцемъ.
— Сколько же? — невозмутимо спросилъ задѣтый этимъ вызовомъ «Паспарту», не сводя съ нея своего единственнаго, подернувшагося масломъ глаза.
Она вдругъ насупилась и румянецъ исчезъ съ ея щекъ мгновенно.
— Подлецъ! — выпалила она прямо въ упоръ, — подлецъ! вы, вы, всѣ. Вотъ! — задыхалась она, — меня укоряли, что я проститутка, а сами покупаете, подлецъ! Зачѣмъ вы укоряли? Зачѣмъ позвали сюда? Зачѣмъ?
Нашъ угаръ прошелъ, мы всѣ вскочили.
— Оставьте его! — указали мы на «бабу», — вы его поймать хотите! Дудки, сударыня, мы понимаемъ ваши козни!
Она посмотрѣла недоумѣвающимъ взглядомъ.
— Козни? Его поймать? А… а… а? — протянула она, только теперь догадавшись. — Вотъ что! Вы его отъ меня спасти хотите. Вы думаете, я ему зло сдѣлаю, Я… я… я?! Я ему зло? Да я его люблю, понимаете?! Мнѣ…
— Законныхъ узъ хочется! — подхватилъ «юристъ».
— Законныхъ узъ?! Да развѣ я бы пошла за него? Да развѣ я стою его?! Что вы? Женою его стать! Его женою!… да я бы зарѣзалась скорѣй! Любовницей его, и то счастье!
— Лучше моей! — подхватилъ сильно охмѣлѣвшій «Паспарту», но предъ нимъ стоялъ весь блѣдный, весь дрожащій «баба». Онъ тяжело дышалъ, улыбка исчезла, глаза не мигали, они стояли неподвижно.
— На колѣна! — зарычалъ онъ вдругъ, — становись на колѣна!
Мы всѣ остолбенѣли. «Паспарту» вынулъ изъ кармана правую руку.
— Слышишь? На колѣна! Проси прощенія! — «баба» шипѣлъ, а не говорилъ.
— Ты съ ума сошелъ? Ты пьянъ, «баба»?
Быстрѣе молніи схватилъ «баба» большой ножъ, которымъ мы рѣши только что колбасу, и поднесъ его къ самому носу «Паспарту».
— Я те-бя за-рѣ-жу! — отчетливо шипѣлъ онъ, задыхаясь. — Слышишь? Я те-бя за-рѣжу, если ты не…
«Паспарту» сталъ на колѣна передъ рыдавшей Шольцъ. Онъ, какъ и всѣ мы, видѣлъ этотъ неподвижный, стальной взглядъ, съ которымъ «баба» когда-то чуть не размозжилъ мою голову за своего голубя.
Хмѣль нашъ прошелъ совсѣмъ. Эта дикая сцена способна была отрезвить самаго пьянаго. «Баба» выронилъ ножъ и бросился къ дѣвушкѣ. Онъ поднялъ ее съ кресла, ласкалъ и успокоивалъ, точь въ точь какъ когда-то хромаго голубя. Длинныя руки опять начали дѣлаться длинными, глаза опять замигали, — только улыбки еще не было, да грудь дышала неровно. Басъ уже начало смѣшить все это и душить какое-то больное, обидное чувство за этотъ страхъ, пораженіе передъ «бабой». Въ особенности сердился «Паспарту». Онъ даже дрожалъ отъ негодованія я все ворчалъ, что только спьяна послушался «этой слюнявой бабы». «Баба» опять сталъ для насъ только бабой.
— Ишь, баба… расходился!
Но онъ насъ не видѣлъ, не слышалъ. Онъ прижималъ бившуюся въ рыданіяхъ дѣвушку и успокоивалъ ее по своему. Его губы дрожали.
— Я не стою такой любви, нѣтъ, нѣтъ! — скороговоркой, точно желая скорѣе выговориться, лепеталъ онъ, — и не могу на нее отвѣтить. Я васъ такъ, — онъ все подчеркивалъ это «такъ», — я васъ такъ не люблю. Я бы сейчасъ женился на васъ, если бы любилъ васъ такъ. Но я люблю васъ, какъ, да, какъ хорошую, дорогую сестру. Любовница… это подло! Я братъ вамъ. Я люблю васъ, какъ сестру!
Шольцъ положила обѣ руки на его сухія плечи, прислонилась къ нему головой, а онъ повернулся къ намъ.
— Она сестра мнѣ, братцы, слышите? Сестра!… Вы оскорбили ее спьяна, но она вамъ прощаетъ. Правда?
Дѣвушка кивнула головой.
— Въ глубинѣ души они честные, это несомнѣнно!… И такъ, она сестра мнѣ, отнынѣ сестра!…
И онъ, дѣйствительно, сталъ ей братомъ. Холилъ, лелѣялъ, заботился, читалъ книги, училъ и, высунувъ языкъ, рыскалъ, отыскивая ей работу. Это была бы, конечно, не дурная идиллія, еслибъ мы не побаивались сквернаго финала, такъ какъ все еще считали Шольцъ интриганкой, но, къ счастью, финала такого не случилось. Въ одно прекрасное утро она исчезла, оставивъ «бабѣ» только небольшой клочекъ бумаги, на которомъ довольно нетвердымъ почеркомъ было нацарапано:
«Прощай, мой братъ! Я очень, слишкомъ люблю тебя, чтобы быть тебѣ сестрой! Я не могу. Я уѣду, но всегда останусь честной, клянусь тебѣ. Я буду работать».
Куда она исчезла, Богъ ее знаетъ. «Баба» чуть съ ума не сошелъ.
Была въ университетѣ съ нимъ еще одна исторія, которую только и могъ продѣлать «баба», и только ему одному она могла сойти даромъ: до того была всецѣло въ его нравахъ. Грустной памяти одинъ студентъ выкинулъ рѣдкую, крупную подлость по отношенію къ своимъ товарищамъ, приведшую въ естественное, невыразимое негодованіе всѣхъ. Всѣ волновались и чуть ли не больше всѣхъ волновался «баба», требовалъ суда, кипятился, возбуждалъ болѣе хладнокровныхъ. Можно было думать, что онъ сотретъ его съ лица земли, испепелитъ, искрошитъ, можно было ждать чортъ знаетъ чего. Когда толпа застигла виновника въ пустой аудиторіи и приступила къ нему съ ужаснымъ обвиненіемъ, на «бабѣ» лица не было, онъ дрожалъ весь, какъ листъ. Припертый къ стѣнѣ, юноша съ тупымъ, безхарактернымъ лицомъ испуганно поводилъ только глазами и даже не пытался оправдываться, точно не слыхалъ этихъ страшныхъ, несмываемыхъ обвиненій, этихъ неизгладимыхъ эпитетовъ, которые вся толпа бросала ему прямо въ лицо. Ужасъ, неописуемый ужасъ стоялъ только въ его широко раскрытыхъ глазахъ, физическій, животный страхъ, безсмысленный и дикій. Онъ кричалъ только: пустите, пустите! и старался вырваться изъ плотно сжатаго круга плечъ, головъ, рукъ, но старался какъ-то безсознательно, рефлективно, все больше блѣднѣя, все больше охватываясь ужасомъ.
Отдѣльные крики слились уже въ одинъ общій гулъ негодованія. У болѣе нервныхъ раздувались уже ноздри и туманились глаза. Чья-то рука налегла уже на плечо негодяя и трясла его, причемъ онъ сталъ плакать. Еще моментъ, и сотни рукъ поднялись въ воздухѣ, съ однимъ общимъ крикомъ: «бей, бей, бей мерзавца!»
Тотъ присѣлъ, какъ заяцъ, когда его настигаютъ въ полѣ, когда нѣтъ силъ ему ловкимъ прыжкомъ обскочить въ сторону; черезъ секунду его бы не стало, вмѣсто дряблаго, гадкаго лица, осталась бы только истерзанная, безформенная масса. Но къ этотъ-то именно моментъ чьи-то двѣ длинныя, дюжія руки подняли его, какъ мячикъ, на воздухъ и, несмотря на проклятія, угрозы, толчки и сыпавшіеся, какъ горохъ, удары, съ страшною силой раздвигая плечи, вынесли его изъ толпы за дверь.
Это былъ, конечно, «баба».
Онъ вошелъ къ намъ опять, блѣдный, еле дышащій, съ крупными каплями пота на лбу. Мы бросились къ нему съ тою же злобой, съ тѣмъ же негодованіемъ, которыя волновали наши сердца, но онъ стоялъ спокойно, скрестивъ свои длинныя руки, и смотрѣлъ на насъ ровнымъ, спокойнымъ взглядомъ. Повинуясь какому-то необъяснимому инстинкту, мы замолчали, точно съ тѣмъ, чтобы дать сказать ему слово.
— Сто противъ одного!… Нѣтъ!… — говорили его блѣдныя губы, еле выговаривая слова, нѣтъ!… Это… это… Развѣ вы не понимаете, что каждый ударъ вашъ ему искупленіе?…
Что успокоило насъ, не знаю, но мы крикнули ему всего на всего: баба!
Въ жизнь онъ вышелъ тѣмъ же «бабой», тѣмъ же «неприспособленнымъ» добрымъ малымъ. Когда я пріѣхалъ въ N., гдѣ встрѣтился со многими изъ нашего школьнаго кружка, то засталъ уже всѣхъ пристроившимися, у «дѣлъ», въ хорошей обстановкѣ, кромѣ, конечно, «бабы». «Юристъ», въ ожиданіи товарища прокурора, велъ выгодные процессы, упражняясь за приличное вознагражденіе «во взысканіяхъ», и владѣлъ, благодаря своему умѣнью вертѣть развязно пенсне и удивительно сшитымъ брюкамъ, прекрасными сердцами бомонда, «Паспарту» слопалъ уже двухъ молодыхъ дѣвушекъ, захвативъ себѣ, вѣроятно, на память, ихъ десять тысячъ, и теперь побѣдоносно сражался съ культурой на страницахъ неоффиціальнаго отдѣла мѣстныхъ Губернскихъ Вѣдомостей, получая, понятно, поощренія, какъ «надежный писатель». Всѣ, словомъ, пристроились, какъ кто могъ или умѣлъ, одинъ только «баба» шлялся «безъ якоря», возясь только съ своими книгами, статьями въ какомъ-то невозможно ученомъ журналѣ, который не могъ платить ему даже гонорара, и перебивался, точно студентъ, а не кандидатъ, то уроками, то перепиской, то корректурой «паспартусскихъ» статей. Правда, у него было двѣ съ половиной тысячи, доставшіяся ему нежданно-негаданно отъ какой-то тетки, которыя онъ положилъ въ банкъ я съ которыми не зналъ что дѣлать, по собственному наивному признанію. Эти двѣ съ половиной тысячи казались ему чѣмъ-то вродѣ ротшильдова богатства.
Мы, понятно, старались навести его на путь истины, увѣщевали, доказывали, предлагали даже услуги и протекціи, чтобы пристроить его, но ничто не брало. Наши увѣренія, что теоріи одна вещь, а практика жизни — другая, что, пока теоріи летаютъ журавлемъ подъ небесами, нужно хоть для себя ловить синичку, оставались гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Съ необычайнымъ упрямствомъ онъ оставался все тою же неприспособленною «бабой» и доказалъ это самымъ неопровержимымъ образомъ.
«Юристъ» велъ какое-то дѣло противъ одного сельскаго общества, пропустившаго какіе-то сроки и которому поэтому приходилось или внести значительную сумму денегъ истцу, или разстаться съ своею землей и лѣсомъ. Понятно, «юристу» было тяжело, какъ порядочному человѣку, вести такое дѣло, ему было жаль безграмотныхъ ротозѣевъ, не умѣвшихъ выиграть свою тяжбу, несомнѣнную и чистую, но что же онъ могъ подѣлать? Не онъ, такъ велъ бы дѣло другой юристъ, а, отказываясь отъ практики изъ-за разныхъ принциповъ, можно было бы легко положить собственные зубы на полку. Такъ смотрѣлъ весь городъ, всѣ порядочные люди, кромѣ, конечно, «бабы». Тотъ положительно не могъ простить «юристу» этого дѣла.
— Да пойми, миленькій, пойми, что не я, такъ другой бы повелъ дѣло! — убѣждалъ его «юристъ».
— Ну, и пусть бы велъ другой! — съ упрямствомъ возражалъ «баба».
— Да, вѣдь, съ такою теоріей, красавчикъ, нашему брату зубы пришлось бы проглотить!
— Ну, и проглоти, или займись другимъ дѣломъ!
— Эхъ, ты баба, баба!
Что, въ самомъ дѣлѣ, другаго можно было бы сказать на это близорукое упрямство?
Но разъ, когда «юристъ» добился, наконецъ, исполнительнаго листа отъ суда и nolens-volens принужденъ былъ приступить ко взысканію силой, такъ какъ не понимавшее ничего въ законахъ и судебныхъ формахъ сельское общество грубо противилось описи, подобный діалогъ ихъ кончился иначе.
— Ты самъ внеси эти деньги! — выпалилъ раздраженный споромъ «баба».
— Я… я… внести эти деньги?… Внести двѣ тысячи триста пять руб. сорокъ копѣекъ?… Да ты съ ума сошелъ!
— Нѣтъ, не сошелъ! — крикнулъ «баба». — Ты долженъ внести… ты самъ жалѣешь этихъ бѣдняковъ!…
— Во-первыхъ, это не резонъ, котикъ мой, — возразилъ спокойно «юристъ». — Такихъ дѣлъ и бѣдняковъ много на свѣтѣ. Не ногу же я вносить за всякаго, согласись!
— Не можешь… Вѣрно! Но за этихъ можешь! — горячился «баба».
— Но гдѣ же тутъ логика, розанчикъ мой, гдѣ логика? — живо возразилъ «юристъ». — Почему именно, почему долженъ я внести за этихъ, а не за другихъ?… Объясни!… Почему за Петра, а не за Ивана, когда положеніе Ивана можетъ быть во сто кратъ хуже?
Баба не возразилъ. Онъ смотрѣлъ только на говорившаго холоднымъ, неподвижнымъ взглядомъ.
— Это, во-первыхъ, дитя мое родное, — продолжалъ тотъ, — это, во-первыхъ, а во вторыхъ-съ, вотъ что!… Я настолько развитой человѣкъ, что, понятно, не уважаю филантропію. Филантропія, какъ и ты знаешь, только развращаетъ! «Help your self», — это великій принципъ… Д-да-съ! Частыми примочками-съ не поправишь общаго воспаленія-съ… Палліативы безполезны!
— Такъ ты не внесешь? — ровно, спокойно спросилъ его «баба», когда онъ кончилъ.
— Ни за что-съ!
«Баба» хлопнулъ дверью. Въ этотъ же день онъ взялъ свое ротшильдово богатство изъ банка и внесъ сполна всю сумму судебному приставу за крестьянъ.
Мы, понятно, могли только пожалѣть его и сказать ему обычное: эхъ, баба!
Онъ женился.
Эта женитьба была, конечно, курьезна, какъ и все то, что онъ дѣлалъ. Женитьба безъ малѣйшей доли любви, привязанности, какая-то донкихотская женитьба въ интересахъ только другаго лица, молодой, неопытной дѣвушки, немножко нервной, немножко экзальтированной, съ которой неосторожно пошутилъ неугомонный «Паспарту». Вѣчно увлекающійся каждою юбкой, «Паспарту», не провѣривъ, непроанализировавъ своихъ отношеній къ влюбленной въ него дѣвушкѣ, не сообразивъ, что съ его стороны это была одна «вспышка молодости», появолилъ себѣ перейти извѣстныя границы, а когда его молодой угаръ прошелъ, дѣло оказалось дрянь: налицо были неумолимые законы природы. Понятно, что, какъ искренній и прямой человѣкъ, онъ прямо объяснилъ, что все это была одна пустая вспышка страсти, что онъ искренно раскаивается, хотя естественно виноватъ не онъ одинъ, а оба, но поправить дѣло женитьбой не можетъ, такъ какъ понимаетъ семью только на началахъ истинной любви, а фиктивные браки считаетъ мерзостью. У дѣвушки родители были строгіе; она возмутилась, сдѣлали «Паспарту» вполнѣ заслуженную, правда, скандальную сцену, на которую нечаянно наткнулся «баба». Несмотря на то, что дѣвушка частенько вторила шуткамъ надъ нимъ «Паспарту» и относилась къ нему, какъ и мы, немного свысока, онъ вскипѣлъ, обозвалъ «Паспарту» подлецомъ, а изумленной, не вѣрившей себѣ дѣвушкѣ предложилъ свою «руку и имя».
— Я васъ не люблю… зачѣмъ… зачѣмъ? — шептала она побѣлѣвшими губами. — Вѣдь, я васъ не люблю…
— Любите, какъ брата, какъ брата любите! — отвѣчалъ онъ, весь сконфуженный и красный, беря ея хорошенькую ручку.
— Вы послѣ пожалѣете… Я не перенесу этой жертвы! — колебалась она, конфузясь и какъ бы робѣя, — зачѣмъ, зачѣмъ? О, какой вы честный!
Но она, конечно, согласилась.
Мы были на этой курьезной свадьбѣ. И женихъ, и невѣста были блѣдны, трудно сказать даже, кто изъ нихъ былъ блѣднѣе. Она выглядѣла, къ тому же, какъ-то растерянно и неловко, но «баба» шелъ смѣло и гордо, точно велъ дѣйствительную невѣсту. Онъ взглянулъ на насъ мелькомъ, но, признаться, этотъ чортовски холодный взглядъ, быстрый, неуловимый, какъ-то моментально заставилъ насъ спрятать свои улыбки.
Но что всего курьезнѣе, эта фикція перешла въ дѣйствительность. Въ дѣвственномъ сердцѣ «бабы» вспыхнула неугасимая страсть къ супругѣ, отразившаяся, вѣроятно, рефлективно и въ ея сердцѣ. Они зажили счастливыми супругами, по крайней мѣрѣ, «баба», который дѣйствительно полюбилъ всецѣло безумною первою любовью. Была ли счастлива она? — не думаю. «Баба» былъ слишкомъ ученъ дня нея, слишкомъ абстрактенъ, невыносимъ съ своею вѣчною задумчивостью, теоріями, витаніями въ пространствѣ. Такіе типы могутъ любить сильно, но любить собственно не умѣютъ. Выраженія ихъ любви скучны, медленны, вялы и грубоваты до того, что могутъ посѣять сомнѣніе въ дѣйствительномъ чувствѣ. Ну, могъ ли, въ самомъ дѣлѣ, быть страстнымъ любовникомъ длинный, робкій, скромный «баба» съ его длинными, длинными руками?
По крайней мѣрѣ, она ему пристроила рога.
Это случилось уже много времени спустя послѣ свадьбы. Они жили далеко, въ глухомъ захолустномъ городѣ, гдѣ «баба» пристроился при управленіи желѣзной дороги. Нежданно-негаданно его женѣ выпало въ N. небольшое наслѣдство, а «баба» волей-неволей, страшно тоскуя за домомъ, не доѣдая, не досыпая ночей, прикатилъ къ намъ устраивать женины дѣла по наслѣдству. Дѣло затягивалось разными формальностями, «баба» стоналъ подъ игомъ разлуки, порывался домой, мучился, какъ вдругъ нежданно получилъ отъ жены письмо съ извѣщеніемъ, что его права занялъ другъ его дома. Письмо было грубо, жестко, оно обвинило во всемъ «бабу» за его неумѣнье любить, холодность, угрюмость, холодныя письма и т. д., но въ немъ, все-такы, сквозило что-то вродѣ любви или, скорѣе, сожалѣнія къ несчастному мужу.
«Баба» былъ блѣденъ, какъ смерть, когда читалъ, — это было при мнѣ, — а когда кончилъ, схватился за сердце. Судорога свела его лицо, зубы застучали, какъ въ лихорадкѣ. Страшное, невыразимое горе сквозило въ его чертахъ и, рыдая, онъ упалъ на диванъ лицомъ ницъ. Я испугался и бросился къ нему съ водой.
— Что съ тобой? Что случилось?
— На, прочти, — сказалъ онъ, — ты другъ, ты товарищъ!… Прочти громко и скажи, что думаешь… Я не могу, не могу думать, не могу сообразить!
Весь волнуясь, весь дрожа отъ негодованія, я прочелъ это письмо. «Баба» сидѣлъ неподвижно, повернувъ ко мнѣ свое каменное, неподвижное лицо.
— Ну?
— Плюнь! Она не стоитъ тебя, не понимаетъ! Это жестокость, это холодная жестокость! — еле выговаривалъ я отъ негодованія. «Баба» покачалъ головой.
— Нѣтъ! Это ошибка больной, вѣтреной натуры… Это вспышка, это минутное болѣзненное увлеченіе!… Она раскается, ты ее не знаешь, она и теперь раскаивается!
— Такъ что жь? — закричалъ я внѣ себя на эту слюнявость, — такъ что-жь? Неужели это можно простить?… Неужели?…
— Можно! — былъ отвѣтъ.
— Ну, это чортъ знаетъ что!… Тебѣ, братъ, и на роду написано быть рогоносцемъ, видно!
«Баба» не смутился.
— Это вспышка, это болѣзненная вспышка! Она любитъ меня и раскается!… Я это знаю… Развѣ ты не чувствуешь это изъ тона?
— Ну, такъ что-жь? Чортъ въ немъ, въ этомъ тонѣ! — вспылилъ я, наконецъ.
— Ты не любилъ, — отвѣтилъ онъ съ удареніемъ, — ты не любилъ и не любишь!
И онъ простилъ. Онъ послалъ при мнѣ телеграмму всего въ два слова:
«Люблю и прощаю».
— Баба ты, вѣчная баба! — могъ я только крикнуть ему, искренно его жалѣя.
Въ письмѣ дѣйствительно стояло: «Я сдѣлала это подъ страшнымъ сознаніемъ, что ты не любишь меня, что я тебѣ чужая, подъ тяжелымъ воспоминаніемъ о твоей угрюмости и вѣчной холодности… Я думала и думаю, что ты будешь счастливѣе безъ меня, что другая женщина, которая полюбитъ и оцѣнитъ тебя, сдѣлаетъ тебя счастливѣе». И многое другое въ этомъ же родѣ, но развѣ это мѣняло сущность?
Я потерялъ «бабу» изъ вида на цѣлые годы. Слышалъ, что жена его умерла, что судьба кидала его во всѣ стороны, закинула даже куда-то на далекій сѣверъ, въ какую-то мерзѣйшую тундру. Что онъ дѣлалъ, какъ жилъ, гдѣ мыкался — я не зналъ и не знаю. Какіе-то обрывки неясныхъ слуховъ долетали до меня, но я не придавалъ имъ значенія. Вѣрные, точные, несомнѣнные факты принесло мнѣ только письмо знакомаго врача съ поля сербско-турецкой войны, которое я и привожу.
«Тороплюсь писать вамъ по порученію одного стараго вашего друга, товарища и соотечественника по фамиліи (приведена фамилія), смертельно раненаго вчера шальною пулей при геройской защитѣ важнаго стратегическаго пункта. Онъ говорилъ, впрочемъ, что вы его знаете больше подъ кличкой „баба“. Каковы же должны быть мужчины, если такъ могутъ умирать „бабы“? Онъ умиралъ у меня на рукахъ въ полуразстрѣлянной старой избушкѣ спокойно, хладнокровно, безъ стоновъ и жалобъ, несмотря на ужасныя страданія. Я, врачъ, видавшій много смертей, такой еще не видѣлъ. Случайно, изъ разговора узнавъ о нашемъ знакомствѣ, онъ поручилъ мнѣ передать вамъ его послѣдній привѣтъ. Онъ умеръ въ полномъ сознаніи. Передъ смертью онъ сказалъ, что не жалѣетъ о жизни, потому что такъ умереть хорошо».