(1820—1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдѣева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
II.
ОНѢГИНЪ.
править
Занавѣсъ падаетъ и поднимается снова. Антрактъ былъ самый незначительный. «Горе отъ ума» рисовало общество 1823 года; первыя главы Онѣгина появились въ 1825 году. Но въ волшебныхъ балетахъ обстановка сцены, декораціи и характеръ пьесы не измѣняются такъ быстро, какъ измѣнилась картина общества и лица, только что изображенныя намъ Грибоѣдовымъ. Рама, взятая Пушкинымъ, гораздо шире. Передъ нами уже не одинъ московскій высшій кружокъ, но и жизнь петербургскаго большаго свѣта, и помѣщичье прозябаніе въ деревенской глуши со всѣми его мелкими подробностями, и отдѣльныя картины, схваченныя съ разныхъ сторонъ и въ разныхъ мѣстахъ Россіи, — и все это написано безъ предвзятой цѣли, безъ искусственнаго освѣщенія, написано рукой великого мастера, все это дышетъ русской жизнью, въ каждой жилкѣ льется русская кровь, въ каждомъ словѣ слышится русскій умъ и русскій складъ. Не казисто было общество., изображенное Грибоѣдовымъ, но сравнительно даже съ нимъ какую приземистую, едва шевелящуюся, пустую, отупѣлую жизнь рисуетъ Пушкинъ! Куда дѣвалось это зарождающееся движеніе, закипающая молодая жизнь, загорѣвшіяся молодыя надежды. Гдѣ эти училища, гимназіи, лицеи? Не слышно даже задорно-пустыхъ толковъ англійскаго клуба «о камерахъ, присяжныхъ, о Байронѣ и о матеріяхъ важныхъ»! Или уже сбылось радостное извѣстіе, сообщенное храбрымъ полковникомъ Скалозубомъ и въ школахъ начали учить «разъ, два» а книги сохранять такъ, — для большихъ оказій? Или уже приведенъ въ исполненіе геніальный проектъ Павла Аѳанасьевича
Чтобъ зло пресѣчь
Собрать бы книги всѣ да сжечь
и книги дѣйствительно подверглись если не сожженію, то хоть потопленію?
Да! Вѣроятно произошло нѣчто подобное что такъ смяло и измѣнило едва пробивающіеся всходы общественной жизни, такъ быстро перевернуло начинающійся строй и ладъ! Какая грустная, печальная картина!…. Она давно уже пережита нами, но несмотря на то, при взглядѣ на нее, больно и страшно обидно становится на сердцѣ! Какъ будто вспомнилась какая-нибудь тяжелая несправедливость, какой-нибудь порокъ или не счастіе юности, которые испортили намъ пол-жизни и тяжело отзываются до сихъ поръ на нашемъ развитіи! Но всмотримся въ частности этой картины.
Передъ нами великосвѣтская жизнь съ ея красивыми декораціями и внутренней пустой. На подмостки выходитъ Онѣгинъ, молодой дворянинъ, сынъ богатаго и раззорившагося отца. Воспитанъ онъ французами, учился, какъ всѣ, «понемногу, чему нибудь и какъ-нибудь», зналъ не безъ грѣха изъ Энеиды два стиха, даже почитывалъ Сея и Бентама, такъ что между людьми ничего несмыслящими чуть не слылъ за ученаго, болталъ и писалъ отлично по-французски, ловко танцовалъ, — словомъ, имѣлъ все для наружнаго успѣха, но авторъ, повинуясь духу времени и своимъ, еще не провѣреннымъ, симпатіямъ, не довольствуется этимъ; онъ старается придать Онѣгину нѣкоторыя странности и особенности, онъ силится сдѣлать изъ него нѣчто не совсѣмъ обыкновенное: то онъ намъ рисуетъ его, какъ изучившаго въ совершенствѣ науку страсти нѣжной и сокрушительнѣйшаго серцеѣда, то глубоко разочарованнаго и ко всему убійственно равнодушнаго — напрасно! Все напрасно! Геніальный талантъ, вопреки замысламъ поэта., — бралъ свое и сквозь всѣ напускныя тѣни рисовалъ намъ живаго «современиго человѣка», весьма обыкновеннаго, неглупаго и способнаго молодаго человѣка съ хорошими порывами, добрымъ серцемъ, но безъ сильнаго характера, безъ всякой самостоятельности, безъ всякаго развитія, идущаго самой торной дорогой туда, куда толкала его судьба, — молодаго человѣка достаточно добросовѣстнаго и честнаго, прибавимъ, и достаточно богатаго, чтобы не только не дѣлать гадостей, но даже не гоняться за разной дребеденью и успѣхами того сорта, для которыхъ дядюшка Фамусова готовъ былъ жертвовать затылкомъ и играть роль шута. Таковъ Онѣгинъ. И онъ именно тѣмъ милъ и дорогъ намъ, что мы видимъ въ немъ не исключеніе, не особеннаго какого-нибудь героя, а обыкновеннаго смертнаго; онъ намъ кровный, намъ родной, мы чуемъ въ немъ плоть отъ плоти и кость отъ кости нашихъ дѣдовъ; его увлеченія, слабости, недостатки и добрыя качества, — наши родовыя недостатки и качества, и мы встрѣчаемъ его съ невольной снисходительностью и сочувствіемъ. Пусть авторъ, познакомившійся съ Онѣгинымъ, говоритъ, что ему нравилось въ немъ:
Мечтамъ невольная преданность,
Неподражательная странность,
И рѣзкій охлажденный умъ.
Пусть, сравнивая его съ собою, онъ говоритъ:
Я былъ озлобленъ, онъ угрюмъ,
Страстей игру мы знали оба,
Томила жизнь обоихъ насъ.
Въ обоихъ сердца жаръ погасъ,
Обоихъ ожидала злоба
Слѣпой фортуны и людей
На самомъ утрѣ нашихъ дней.
Мы нисколько этому не вѣримъ; мы не станемъ спорить съ поэтомъ о томъ, что касается до него лично, хотя съ улыбкой встрѣчаемъ и его тогдашнее разочарованье; но касательно Онѣгина мы не задумываемся ни минуты. Мы знаемъ, что все это — преувеличенія, сдѣланныя ради вящшей интересности героя. Никакихъ страстей Онѣгинъ не зналъ вначалѣ, по крайней мѣрѣ о нихъ нѣтъ ни слова; сердца жаръ нисколько въ немъ не угасъ, — доказательствомъ его любовь къ замужней Татьянѣ. Фортуна, если допустить существованіе такой особы, не только не злобствовала на него, а напротивъ была къ нему необыкновенно благосклонна, ибо онъ былъ богатъ, здоровъ, красивъ и нравился женщинамъ; изъ людей мы также не видимъ, чтобы кто либо питалъ къ нему малѣйшую злобу: такъ какъ онъ былъ что называется добрый малый, то и злится имъ на него было не за что и много-много, что на него сердились его кредиторы, пока онъ съ ними не разсчитался. Точно также мы не видимъ въ Онѣгинѣ никакихъ «не подражательныхъ» странностей, ни рѣзкаго и охлажденнаго ума, да «мечтамъ невольная преданность» съ охлажденнымъ умомъ и ужиться не могутъ, — и выходитъ изъ этого, что Онѣгинъ былъ просто самый обыкновенный свѣтскій молодой человѣкъ, родившійся въ самой счастливой обстановкѣ и весьма порядочно всѣмъ надѣленный природой. Но — повторяемъ — онъ поэтому и особенно дорогъ намъ, что представляетъ самый общій типъ тогдашняго молодаго человѣка и, вдобавокъ, такого, для дѣятельности котораго открыты всѣ возможныя въ то время дороги. Куда-жъ идетъ этотъ прототипъ тогдашней молодежи? Что онъ дѣлаетъ изъ своей особы и что намѣренъ сдѣлать изъ своей молодой и здоровой жизни?
Вырвавшись изъ рукъ гувернантки и гувернера, окончивъ легко ученье у убогаго monsieur l’abbé, Онѣгинъ дѣлается записнымъ щеголемъ и предается всѣмъ свѣтскимъ удовольствіямъ. Служилъ ли онъ, авторъ не говоритъ объ этомъ и только разъ упоминаетъ, что хотя Онѣгинъ и
былъ повѣса пылкій,
Но разлюбилъ онъ наконецъ
И брань и саблю, и свинецъ, —
что заставляетъ предположить, что Онѣгинъ былъ въ военной службѣ. Но будь военный, будь онъ статскій — какъ говорила Лиза про Чацкаго — мы знаемъ, что Онѣгинъ былъ плохой и недолгій служака, что брань, и саблю, и свинецъ онъ вѣроятно только видѣлъ на ученьяхъ, а перо употреблялъ для пріятельскихъ и любовныхъ зшисокъ; совсѣмъ безъ службы обойтись въ то время значило бы свершить дѣйствительно такую «неподражательную странность», о которой пѣвецъ конечно бы не умолчалъ — и такъ, всего вѣроятнѣе, что Онѣгинъ, какъ и Чацкій, служилъ, но прослужилъ безъ году недѣлю, затѣмъ, что «пользы въ томъ не видѣлъ» и опочилъ отъ боевыхъ трудовъ на лаврахъ свѣтскаго успѣха. Одѣвался онъ отлично, ѣздилъ по утрамъ съ визитами, обѣдалъ въ лучшемъ ресторанѣ, показывалъ себя въ театрѣ и короталъ ночь на балѣ. Къ чести Онѣгина надо сказать, что такая пустая жизнь ему скоро опротивѣла.
Недугъ, котораго причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный англійскому сплину,
Короче, русская хандра
Имъ овладѣла понемногу.
Причина этого недуга уже отыскана у сытыхъ людей: онъ происходитъ отъ бездѣлья. Это конечно понялъ и самъ Онѣгинъ и сталъ искать занятія:
Онѣгинъ дома заперся,
Зѣвая за перо взялся,
Хотѣлъ писать, но трудъ упорный
Ему былъ тошенъ.
Ну, конечно! полученное имъ воспитаніе и жизнь, которую онъ велъ, не могли пріучить его къ труду; — ни нужда, ни склонность его къ нему не принуждали, да и вообще, кто зѣвая берется за перо, тотъ сдѣлаетъ самое лучшее изъ него употребленіе, очинивъ его въ зубочистку. Онѣгинъ почти такъ и поступилъ. Убѣдившись въ неспособности своей къ писанію, онъ, «томясь душевной пустотой», пробовалъ поучиться и усѣлся
…съ похвальной цѣлью
Себѣ присвоить умъ чужой;
Отрядомъ книгъ уставилъ полку,
Читалъ, читалъ, но все безъ толку…
и кончилъ тѣмъ, что скоро,
Какъ женщинъ, книги онъ оставилъ
И полку съ пыльной ихъ семьей
Задернулъ траурной тафтой.
Тогда то, вѣроятно, въ Онѣгинѣ и развилась «мечтамъ невольная преданность», и онъ познакомясь съ своимъ будущимъ пѣвцомъ, ходилъ съ нимъ по ночамъ на англійскую набережную и тамъ
Съ душою полной сожалѣній
И опершися на гранитъ
Стоялъ задумчиво Евгеній,
любовался ночью и въ этомъ интересномъ занятіи былъ впослѣдствіи изображенъ вмѣстѣ съ Пушкинымъ на картинкѣ одного альманаха, — что подало тогда поводъ въ нѣкоему забавному четверостишію.
Неизвѣстно къ чему бы привелъ Онѣгина этотъ родъ занятій, если бы у него не умеръ отецъ, оставившій ему болѣе хлопотъ съ заимодавцами, чѣмъ имѣнія, а вскорѣ и благодѣтельный дядя, который далъ средство своему племяннику хандрить среди совершеннаго довольства. Эта послѣдняя смерть, какъ мы знаемъ, заставила ѣхать Онѣгина въ деревню. Тамъ онъ сначала былъ очень
радъ что прежній путь
Перемѣнилъ на что нибудь.
Два дня ему казались новы
Уединенныя поля,
Прохлада сумрачной дубравы,
Журчанье тихаго ручья;
На третій — роща, холмъ и поле
Его не занимали болѣ,
Потомъ ужъ наводили сонъ,
Потомъ увидѣлъ ясно онъ
Что и въ деревнѣ скука та же;
Хандра ждала его на стражѣ,
И бѣгала за нимъ она,
Какъ тѣнь иль вѣрная жена.
Отъ этой хандры
Одинъ среди своихъ владѣній,
Чтобъ только время проводитъ,
Сперва задумалъ нашъ Евгеній
Порядокъ новый учредить.
Въ своей глуши мудрецъ пустынный,
Ярмо онъ барщины старинной
Оброкомъ легкимъ замѣнилъ.
И это было, кажется, единственно хорошее дѣло, которое онъ сдѣлалъ въ свою жизнь.
Мужикъ судьбу благословилъ,
За то въ углу своемъ надулся
Увидя въ этомъ страшный вредъ
Его разсчетливый сосѣдъ,
Другой лукаво улыбнулся….
И хотя поэтъ говоритъ, что «въ голосъ всѣ рѣшили такъ: что онъ опаснѣйшій чудакъ», но мы позволяемъ себѣ думать, что лукаво улыбнувшійся сосѣдъ не раздѣлялъ этого мнѣнія, а просто очень хорошо смекнулъ, что Онѣгинъ не чудакъ и не опасный, а просто богатый молодой человѣкъ, который отъ скуки «балуетъ» въ хозяйство и филантропію.
Мы не будемъ долѣе слѣдить за подробностями дальнѣйшей жизни Онѣгина, такъ какъ вся она заключается въ одномъ словѣ: хандрилъ.
Другъ его
Владиміръ Ленскій
Съ душою прямо геттингенской,
насъ нисколько не занимаетъ, потому что разборъ геттингенскихъ душъ не входитъ въ нашу задачу; мы отмѣтимъ только тотъ замѣчательный фактъ, что и молодые тогдашніе люди, ѣздившіе учиться даже за границу и возвратившіеся въ свои Чембары или Чебоксары съ геттингенской душой, не находили для себя лучшаго занятія, какъ писать стихи въ альбомы своихъ краснощекихъ сосѣдокъ. Убійство Ленскаго, отношенія Онѣгина къ Татьянѣ, его странствованія, такъ называемый поэтомъ «душевный холодъ», даже послѣдняя любовь его къ Татьянѣ, все это дѣлалось въ хандрѣ или отъ хандры, а самая хандра происходила отъ того, что человѣкъ не зналъ, что изъ себя дѣлать. И вотъ для насъ характеристическій и главнѣйшій выводъ изъ романа, черта, рисующая все то время и общество! Молодой человѣкъ, богатый, довольно развитой и честный не зналъ., что изъ себя сдѣлать, не могъ употребить съ пользою свою жизнь!
«Какъ не знать, что дѣлать изъ себя?» воскликнетъ съ негодованіемъ и презрѣніемъ иной строгій моралистъ или такъ называемый «мыслящій человѣкъ»: А благая, благотворная, полезная дѣятельность! Зачѣмъ не предался ей Онѣгинъ? Зачѣмъ не искалъ онъ въ ней своего удовлетворенія? Зачѣмъ? Зачѣмъ? — «Затѣмъ, милостивые государи, что пустымъ людямъ легче спрашивать, нежели дѣльнымъ отвѣчать»… Такъ сказалъ еще Бѣлинскій. Дѣйствительно, въ его время отвѣчать на подобные вопросы было неудобно, но мы поставлены въ нѣсколько лучшія условія и можемъ до нѣкоторой степени удовлетворить спрашивающихъ.
Чтобы избѣжать общихъ мѣстъ и фразъ, мы опредѣлимъ прямо, въ чемъ могла заключаться та благотворная дѣятельность, то таинственное «дѣло», какъ говорилось недавно у насъ, которымъ могъ посвятить себя Онѣгинъ. Начнемъ съ самаго общеупотребительнаго, — "службы. Служба дѣйствительно есть первое занятіе, которое представляется человѣку обезпеченному и ищущему полезной дѣятельности. Если общество такъ устроилось, что огромная масса его употребляетъ значительную часть своихъ тяжкимъ трудомъ и потомъ добытыхъ грошей, чтобы питать и лелѣять нѣкоторую долю болѣе счастливыхъ соотечественниковъ, то эти соотечественники, эти махровые и пахучіе цвѣтки-должны давать, по крайней мѣрѣ, отличныя зерна благоуханіемъ освѣжать и скрашивать спертый и смрадный воздухъ, — другими словами, должны употребить себя на то, чтобы своею болѣе осмысленною дѣятельностью доставлять своимъ корнямъ и питателямъ всевозможныя средства къ ихъ лучшему развитію, къ ихъ большему благосостоянію. Въ этомъ обмѣнѣ занятій, состоитъ не только нравственная обязанность, но и собственная польза благопріятствуемаго меньшинства, ибо въ противномъ случаѣ прекратится обмѣнъ и круговращеніе соковъ, питающая и производящая масса оскудѣетъ окончательно и дойдетъ до такого положенія, что не въ состояніи будетъ питать не только цвѣты, но и самое себя. Болѣе развитыя личности понимаютъ это очень хорошо и трудятся на пользу массы сознательно, другіе не понимаютъ, но тѣмъ не менѣе часто трудятся по рутинѣ. Служба въ прямомъ и тѣсномъ значеніи слова, т. е. забота о благоустройствѣ массъ — есть первый путь, который естественно представляется людямъ, ищущимъ по той или другой причинѣ, умственной дѣятельности. Но служба по историческому ходу вещей можетъ сложиться такимъ невыгоднымъ образомъ, что ей будутъ посвящать себя только или люди видящіе въ ней средство достичь чисто личныхъ цѣлей, какъ-то: исключительнаго положенія, денегъ, почестей, или люди стада, идущіе по болѣе протоптанной тропѣ. Тогда люди честные, но пассивные, будутъ избѣгать ее, а личности энергическія и съ высокоразвитымъ сознаніемъ, готовыя жертвовать своими удобствами на общую пользу, будутъ искать другихъ дорогъ для служенія обществу. Вѣроятно во время Онѣгина служба была именно въ такой невыгодной обстановкѣ, если люди достаточно богатые и достаточно добросовѣстные, чтобы не искать въ ней чисто личныхъ выгодъ, избѣгали ее. Мы уже видѣли въ «Горѣ отъ ума», какъ въ то время Фамусовъ выразился про Чацкаго, что
Не служилъ, то есть, въ томъ онъ пользы не находитъ.
А самъ Чацкій объяснилъ и причину нежеланія служить словами, сдѣлавшимися съ тѣхъ поръ стереотипомъ:
Служить бы радъ — прислуживаться тошно.
Онѣгинъ на счетъ своей службы и отставки ничего не говорилъ, и самое умолчаніе его весьма характеристично я естественно, если припомнить, что критикъ его и черезъ 20 лѣтъ нашелъ возможность выразиться на этотъ счетъ только обинякомъ, весьма не яснымъ для непонемающихъ. Какого же рода дѣятельность могъ, затѣмъ, избрать Онѣгинъ? Чѣмъ могъ онъ сдѣлаться? Писателемъ? Ученымъ? Попробовалъ онъ быть и тѣмъ и другимъ; но его способности, образованіе и склонности заставили отказаться отъ этого рода дѣятельности. Промышленность? Торговля? Но и эти пути, кромѣ того, что требуютъ капитала и подготовки, могутъ быть такъ обставлены, что человѣкъ, не желающій мошенничать или раззориться, долженъ отказаться и отъ нихъ. Конечно, ярый моралистъ можетъ сказать, что человѣкъ энергическій, развитой и честный не будетъ лежать на боку и отъ хандры стрѣлять въ пріятеля или томиться любовью къ свѣтской барынѣ, — словомъ, что Онѣгинъ дрянь и тряпка, помѣщикъ, который бѣсится съ жиру. Мы не имѣемъ надобности защищать Онѣгина. Мы уже говорили, что онъ человѣкъ не энергическій, не передовой, но онъ и не дрянной, и не мелкій человѣкъ; онъ не довольствуется тѣмъ, что можетъ хорошо ѣсть, мягко спать и удобно волочиться; онъ не видитъ для себя особой прелести въ чинахъ и орденахъ, которые легко бы могъ хватать, «числясь но архивамъ»; онъ не удовлетворяется всемъ мишурнымъ блескомъ и дутыми успѣхами, которыми удовлетворяются тысячи ничтожныхъ міроѣдовъ и даже позднѣйшаго времени; онъ не геній, не талантъ, но и не ничтожество, онъ смѣсь того и другаго: это такъ сказать человѣкъ средней честности, именно такой средній человѣкъ, котораго добивается для своихъ выводовъ наука и на немъ дѣлаетъ свои вычисленія; поэтому и намъ для нашего труда онъ человѣкъ самый удобный и самый желанный.
Разумѣется энергическій человѣкъ найдетъ всегда для себя дѣло — онъ или добьется своего, или погибнетъ, а не будетъ сидѣть сложа руки. Но складъ общества, въ которомъ могутъ дѣйствовать только или личности выходящія изъ ряда вонъ, или такія особы, которыхъ, какъ свинью, въ какую грязь ни брось, они вездѣ устроятся и будутъ довольны, эти общества — общества больныя, хилыя и уродливыя. Общество здраво устроенное тѣмъ и замѣчательно, что въ немъ всякая сколько-нибудь честная и благонамѣренная личность можетъ приносить пользу, кропать свой посильный трудъ; въ этомъ обществѣ значитъ разчищены дороги для всякой дѣятельности или по крайней мѣрѣ предоставляется возможность всякой маленькой силѣ прокладывать свою дорожку, а не ставится ей въ упоръ на каждомъ шагу каменная стѣна, о которую ей приходится только тыкаться лбомъ. Въ послѣднемъ случаѣ, когда одинъ потыкается лбомъ и только добудетъ себѣ шишку, другой повторитъ — и достигнетъ того же, то за тѣмъ всякій не глупый, но и не обладающій особенной настойчивостью человѣкъ, плюнетъ и отойдетъ въ сторону. Вотъ къ этимъ-то людямъ, плюнувшимъ съ одной стороны на тухлую приманку, съ другой сказавшимъ обществу, что чортъ-де съ тобой и съ твоимъ дѣломъ, если ты его загораживаешь такъ, что до него не доберешьси — принадлежитъ и Онѣгинъ. Мы съ умысломъ остановились долго на немъ. Во первыхъ потому, что это именно тотъ средній человѣкъ, который намъ нуженъ и дорогъ, во вторыхъ потому, что это первый честный человѣкъ, человѣкъ независимыхъ мнѣній, появившійся въ литературѣ, и умирающій съ сложенными руками отъ нечего дѣлать, потому только, что онъ независимъ и честенъ. Извѣстно, что общество двигается не столько энергическими и выходящими изъ ряда личностями, сколько совокупнымъ трудомъ небольшихъ, но многихъ силъ. Геній, талантъ — это вожакъ: онъ указываетъ дорогу, но онъ останется одинокъ съ протянутымъ указательнымъ перстомъ какъ полководецъ на нашихъ лубочныхъ картинкахъ, если солдаты, которые рисуются обыкновенно между ногъ его лошади, выкрашенные сплошь одной зеленой краской — не пойдутъ за нимъ, если дорога, на которую онъ имъ указываетъ, не подъ силу ихъ замореннымъ ногамъ и упавшей энергіи. Онѣгинъ именно одинъ изъ этихъ мелкихъ солдатиковъ, неимѣющій не только силъ, но и генерала, который бы указывялъ дорогу, да немного даже и товарищей около себя: Это карась, очутившійся, въ лужѣ въ которой онъ не въ состояніи плавать, но можетъ лежать на боку и кой-какъ жить, хотя для его плаванія не нужно море, а достаточно было бы и озерка! И посмотрите, какъ бьется, несчастный Онѣгинъ, томимый своей хандрой! Хандра — это болѣзнь людей такого сорта, какъ подагра болѣзнь богачей, отекъ ногъ — столяровъ, чахотка — портныхъ и точильщиковъ и пр. Неужели вы думаете, что Онѣгинъ не искалъ себѣ лекарства, очень хорошо понимая, что единственное радикальное средство въ этомъ случаѣ — дѣятельность? Мы видимъ дѣйствительно, что онъ хватался и за перо, и за хозяйство и, конечно, перебралъ въ умѣ или и на практикѣ всѣ остальныя доступныя ему дороги. Не думайте, что хандра отъ бездѣйствія болѣзнь не мучительная. Пріѣхавъ на кавказскія воды и увидавъ себя молодаго и здороваго среди сонмищъ больныхъ всякаго сорта, Онѣгинъ
мыслитъ, грустью отуманенъ:
Зачѣмъ я пулей въ грудь не раненъ?
Зачѣмъ не хилый я старикъ,
Какъ этотъ бѣдный откупщикъ?
Зачѣмъ, какъ тульскій засѣдатель,
Я не лежу въ параличѣ,
Зачѣмъ не чувствую въ плечѣ,
Хоть ревматизма? Ахъ Создатель!
Я молодъ, жизнь во мнѣ крѣпка;
Чего мнѣ ждать! Тоска, тоска!…
Это не жалоба какого нибудь Собакевича, пришедшаго въ меланхолическое настроеніе: «Вы посудите, Иванъ Григорьичъ, пятый десятокъ живу, ни разу не былъ боленъ, хоть бы горло заболѣло, вередъ или чирій выскочилъ…» Это крикъ человѣка, сознающаго, что онъ молодъ, крѣпокъ и что ему нечего сдѣлать изъ своей молодости и силы, что нѣтъ у него цѣли въ жизни, нѣтъ ничего впереди къ чему бы жадно и упорно стремиться, достиженія чего ждать съ надеждой: молодая жизнь полная силъ и жажды и ничего впереди… Положеніе по истинѣ трагическое!
«Да вѣдь это трагизмъ погибающей мошки, карася въ лужѣ, какъ вы выразились» (замѣтятъ намъ); «всякое общество имѣетъ то, что заслуживаетъ: не можешь жить — ну, ложись и умирай — потеря небольшая!» Нѣтъ, большая потеря, замѣтимъ мы. Во-первыхъ, эти мошки эти караси въ лужѣ — это наши отцы и дѣды наши ближайшіе предки, которыхъ свойства перешли въ нашу кровь и относиться съ высока къ ихъ страданіямъ съ нашей стороны по меньшей мѣрѣ непослѣдовательно. Мы сами не далеко ушли отъ нихъ, мы еще больны послѣдствіями болѣзни, ихъ заѣдавшей, мы еще плаваемъ почти въ тѣхъ водахъ, въ которыхъ плавали и они; во-вторыхъ, Онѣгины были единственные мыслящіе люди своего времени
съ озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дѣйствіи пустомъ.
Пусть они были дармоѣдами, жившими чужимъ трудомъ, но другіе классы дармоѣдовъ не давали еще и такихъ людей, дошедшихъ до сознанія своей бездѣятельности, тяжело отъ этой бездѣятельности страдавшихъ и при другой обстановки способныхъ принести не малую пользу. Да! Имъ здоровымъ, честнымъ, развитымъ, но мало энергичнымъ, ничего не оставалось и дѣлать, какъ ложиться и умирать, но умирать медленно, съ умомъ безплодно кипящимъ, умирать съ сознаніемъ своей безплодности, безсилія и ничтожества. И знаете ли, что участь и значеніе этихъ маленькихъ безсильныхъ героевъ были-бы совершенно одинаковы съ участью и значеніемъ какого-нибудь энергическаго и мощнало дѣятеля, героя въ полный богатырскій ростъ, если-бы таковой появился въ то время? Знаете-ли, что польза, принесенная такимъ богатыремъ обществу, была бы точно такого же свойства и можетъ быть еще меньшаго размѣра, чѣмъ польза Онѣгиныхъ? Въ самомъ дѣлѣ, что могъ бы сдѣлать въ то время подобный герой? Погибнуть, неминуемо погибнуть, ибо одинъ въ полѣ не воинъ, — и какихъ бы силъ герой ни былъ, онъ не въ состояніи ничего подѣлать противъ косности массы и гнетущей ее громадной силы неразвитости. И такъ, онъ погибъ бы. Гибель его осталась бы громкимъ заявленіемъ нуждъ и потребностей общества, еще не сознанныхъ имъ самимъ; она была бы великимъ примѣромъ для послѣдователей и, наконецъ, утратой такой силы, которая, при свободѣ дѣйствія, могла бы принести обществу огромную пользу. Но заявленіе нуждъ общества гибелью и паденіемъ какого-нибудь мощнаго дѣятеля — заявленіе почти безплодное, ибо эта самая гибель доказываетъ массѣ ея силу, рождаетъ въ ней самоувѣренность и убѣжденіе въ своей правотѣ. Примѣръ? Но что значитъ примѣръ человѣка, бросающаго десятипудовыя гири, для тѣхъ, что не въ силахъ поднять орѣха? Это примѣръ скорохода для безногихъ! Остается одно дѣйствительное и могучее значеніе — значеніе безысходно погибшей силы, которая при другихъ условіяхъ могла бы принести великую пользу. Общество взростило цвѣтъ, который родится и развивается вѣками и цвѣтъ этотъ развернулся среди мороза, погибъ по давъ ни благоуханія, ни плода! У бѣдняка, годами копившаго гроши, даромъ пропадаетъ одна изъ его крупнѣйшихъ монетъ! Вотъ истинное значеніе всякаго погибщаго титана. Но не то же ли значеніе имѣютъ гибнущіе Онѣгины? Не та же ли это гибель силы, силы незначительной, какъ единица, но въ своей совокупности способной двинуть горы, которыя не подъ силу и титану? Въ природѣ ничего не пропадаетъ безслѣдно. Мрутъ, казалось бы, безполезно ничего не сдѣлавшіе Онѣгины; но эти Онѣгины — многіе или немногіе — одни въ то время были способны къ честной дѣятельности — и вотъ ихъ безплодная смерть разстроиваетъ организмъ общества; эта ненужная потеря полезныхъ соковъ обезсиливаетъ его, подрываетъ и безъ того слабый его ростъ. Извѣстно, что потеря, нечувствительная и безвредная для могучаго человѣка, отзывается долгимъ страданіемъ на слабомъ и причиняетъ смерть едва живому. Мы не имѣемъ данныхъ, чтобы судить много ли было Онѣгиныхъ и въ какой мѣрѣ безплодная жизнь ихъ отразилась невыгодно на развитіи нашего общества. Мы старались доказать только, что Онѣгинъ былъ однимъ изъ тѣхъ среднихъ людей, которые составляютъ массу добросовѣстной, хотя и слабосильной интеллигенціи, что ихъ апатія и бездѣйствіе есть своего рода безмолвная, но сильная оппозиція, которую они могли дѣлать развивающейся гнили, ихъ безслѣдная жизнь — потеря для общества. Мы особенно долго остановились на этомъ лицѣ и старались выяснить его значеніе потому, что Онѣгинымъ открывается рядъ раннихъ и безплодно погибающихъ представителей своего времени. Да, онъ умираетъ рано; намъ дѣла нѣтъ умеръ-ли онъ отъ чахотки вслѣдствіе холодности Татьяны, превратившейся въ свѣтскую барыню, или эта Татьяна впослѣдствіи сама не устояла противъ страсти и вмѣстѣ съ Онѣгинымъ долго еще блаженствовала на счетъ рогатаго генерала, наконецъ живетъ ли разъочарованный Онѣгинъ до днесь въ холодномъ приличіи, кончая дни свои какъ Павелъ Кирсановъ на брюллевской террасѣ въ Дрезденѣ — это все равно: для общества, для его развитія Онѣгинъ умеръ въ то время, когда, пытавъ себя на разныхъ путяхъ, увидѣлъ. что дѣятельность ему недоступна и махнулъ на нее рукою. Чацкій еще жилъ, дѣйствовалъ если не дѣломъ, то словами; въ его время среди сонма ничтожностей были люди, которые учились, возмущались противъ общественныхъ пороковъ, надѣялись на ихъ исправленіе. Во время Онѣгина нѣтъ ни надежды, ни борьбы, ни даже крика: все честное смолкло и пригнулось, вездѣ молчаніе — молчаніе могилы среди базара пошлости! Онѣгинъ первый открываетъ собою рядъ тѣхъ безплодно погибающихъ развитыхъ людей, которыхъ мы встрѣтимъ такъ много впослѣдствіи. Онъ
мечтанью преданный безмѣрно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дѣйствіи пустомъ,
не только не видитъ возможности осуществить какія нибудь мечты, чѣмъ нибудь угомонить свой кипящій умъ, онъ даже не изливаетъ какъ Чацкій свою злобу. Полный жизни, ума и честныхъ стремленій, Онѣгинъ, первый на страницахъ нашей печати, сложивъ руки, умираетъ медленной и мучительной голодной смертью бездѣйствія, среди ничтожества, довольства и могильнаго молчанія своихъ современниковъ. Положеніе глубоко трагическое и вмѣстѣ глубоко знаменательное!