Она (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Она |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 117. |
Съ утра морозило, а къ вечеру въ воздухѣ опять носилась сырость, и не было похоже на декабрь. Настроеніе не соотвѣтствовало погодѣ: какая-то приподнятость сквозила въ голосахъ и въ выраженіяхъ и провожавшихъ, и той, которую провожали.
Она уѣзжала незадолго передъ рождественскими праздниками.
Стоявшіе на платформѣ братъ и три офицера шутили, говоря, что теперь она вернется только въ слѣдующемъ году. И не смотря на то, что возвращеніе предстояло, на самомъ дѣлѣ, черезъ мѣсяцъ, слова эти звучали странно. За этотъ мѣсяцъ могло произойти гораздо больше, чѣмъ за нѣсколько лѣтъ.
И это знала она одна.
Остальные четыре человѣка лишь чувствовали, и не всѣ одинаково.
Колоколъ порывисто и рѣзко ударилъ два раза.
Со стороны паровозовъ сильнѣе потянуло дымомъ. Старичекъ, начальникъ депо Овчаренко, заложивъ руки за спину и сгорбившись, остановился въ выжидательной позѣ. Черезъ двѣ минуты лоснящіеся своими коричневыми и синими стѣнками вагоны уплывутъ въ ночную темноту, и онъ уйдетъ домой пить чай въ свѣтлой и теплой столовой.
Для остальныхъ провожавшихъ эти двѣ минуты значили гораздо больше.
Забывъ о существованіи другъ друга, каждый изъ нихъ старался насмотрѣться на милое лицо, улыбавшееся съ площадки вагона.
А лицо въ самомъ дѣлѣ было интересное и не только потому, что отъ него вѣяло красотой и свѣжестью.
Будто полное поэзіи стихотвореніе, написанное на мало знакомомъ языкѣ, оно было не для каждаго одинаково понятно.
Иного ласкалъ только полный гармоніи размѣръ. Другой понималъ и нѣкоторыя слова, заставлявшія чуть вздрагивать сердце. Былъ и такой, для котораго языкъ этотъ былъ роднымъ, и всѣ слова стихотворенія волновали всю его душу. Тѣмъ не менѣе и ему, какъ и остальнымъ, лицо это казалось удивительнымъ.
Онъ много разъ видѣлъ его, и каждый разъ впечатлѣніе было иное.
Вотъ оно en face[1], съ прической à la[2] Кавальери. Та же гофрировка, тотъ же проборъ посрединѣ, тѣ же начесы къ ушамъ, но глядитъ изъ-подъ этой прически умное человѣческое выраженіе, и красота женщины не въ силахъ подавить красоты души. Вотъ оно въ профиль: что-то не классическое, а просто безконечно милое въ его чертахъ. Хочется сказать, что оригиналъ похожъ на какого-то граціознаго звѣрька. Это такъ. Но изъ глазъ, чуть прикрытыхъ стрѣльчатыми рѣсницами, льется человѣческая мысль, глубокая, правдивая, одинокая… Вотъ ея личико все горитъ и улыбается, точно оживленное вихремъ бала, и тѣ же темные, прекрасные глаза блестятъ, но не личнымъ животнымъ счастьемъ.
Также отрывисто ударилъ колоколъ три раза. Точно боясь опоздать хоть на полсекунды, сейчасъ же раздалась трель кондукторскаго свистка. Отозвались паровозы, сначала одинъ, потомъ другой — коротко, и тронулись мягко всѣ сразу вагоны.
Головка, похожая и на звѣрька и на Кавальери, привѣтливо закивала, а глаза все смотрятъ серьезно, и такъ много въ нихъ надежды на что-то хорошее, давно дорогое.
Поднялись въ отвѣтъ фуражки. Быстрѣе понеслись вагоны. Уже видны только три красные точки да слышится шипѣніе сразу открытыхъ продувательныхъ крановъ двухъ паровозовъ. Стелются по землѣ клочья бѣлаго пара.
А потомъ — и ничего нѣтъ. Начальникъ депо ушелъ пить чай. Ушли вслѣдъ за поѣздомъ и провожавшіе. И когда каждый изъ нихъ дѣлалъ впередъ одинъ шагъ, послѣдній вагонъ и та, которая въ немъ уѣхала, уносились на пятнадцать-двадцать саженей дальше.
Уютно въ купе. Чуть покачивается пламя свѣчи. Коричневая, непроницаемая шторка на окнѣ опущена.
«А-а-а-а!..» — поютъ гдѣ-то подъ поломъ колеса, точно убаюкиваютъ. Къ сѣверу несется поѣздъ, но тамъ будетъ теплѣе и жизнь, можетъ, наступитъ иная. Не хочется вѣрить, что вмѣсто счастья и тамъ охватитъ лишь плохая его поддѣлка.
Темные глаза машинально глядятъ въ одну точку, и въ нихъ видны бѣгущія въ безпорядкѣ мысли.
Не жаль тѣхъ людей, которые остались.
Каждый день, гуляя, она встрѣчала хоть одного изъ нихъ. По дорогѣ до бульвара много говорилось. Она всегда знала, о чемъ кто начнетъ разсказывать, и это было скучно.
Если, противъ ожиданія, произносились даже совсѣмъ новыя фразы, то все же въ каждой изъ нихъ ея уши слышали старую, хотя и не договоренную: «Какъ бы я желалъ, чтобы ты, рано или поздно, принадлежала одному мнѣ и никому другому»…
И это нужно было слушать всякій день, и нельзя было сердиться, потому что произносившій не могъ и не умѣлъ желать иначе и иного.
И такъ относились старые и молодые, холостые и женатые.
Иногда ей казалось, что она отмѣчена какимъ-то особымъ, оригинальнымъ клеймомъ, и всякій новый человѣкъ прежде всего обращаетъ вниманіе на это клеймо, а потомъ уже, и далеко не всегда, на нее самое. Точно сговорились всѣ, и никто, рѣшительно никто, кромѣ матери не хотѣлъ думать о томъ, что она, а не ея красота, можетъ быть въ дурномъ расположеніи духа, можетъ быть нездорова, можетъ думать еще о чемъ-нибудь, кромѣ своей внѣшности.
Удивительнѣе всего было, что и женщины и дѣвушки, встрѣчаясь съ нею, особенно долго удерживали свой взглядъ на ея лицѣ, и потомъ этотъ взглядъ молчаливо говорилъ: «Ты слишкомъ хороша, и тотъ, котораго я люблю можетъ легко тобою увлечься, а потому я никогда не могу быть твоимъ другомъ и не желаю знать и сочувствовать тому, что тебя печалитъ и радуетъ».
И нужно было оставаться всегда одной, одной… Получалось болѣзненное чувство, похожее на переутомленіе.
Какъ-то вспомнился знакомый офицеръ, который въ ея присутствіи кричалъ на денщика: «Ка-а-кое мнѣ дѣло до того, что ты встрѣтилъ земляка? Ты солдатъ и прежде всего долженъ исполнить то, что я тебѣ приказываю»…
Но она не была солдатомъ, а лишь очень хорошенькой барышней, и тѣмъ не менѣе чувствовала, что и надъ нею виситъ дисциплина, иногда гораздо болѣе суровая, чѣмъ военная.
Случалось, что ей слышался какой-то невѣдомый, но чрезвычайно знакомый голосъ, который будто кричалъ въ самыя уши: «Ка-а-кое мнѣ дѣло до того, что тебѣ грустно? Ты барышня изъ общества, и разъ я съ тобой разговариваю, ты прежде всего должна быть привѣтливой и кокетливой»…
Все свое существованіе приходилось раздѣлять на: «моя красота» и «мое личное я». И былъ только одинъ человѣкъ на всемъ свѣтѣ, который не раздѣлялъ этихъ двухъ понятій, и только съ нимъ чувствовалось одновременно и весело и счастливо, и что она не одна… Черезъ три дня она его увидитъ.
Такимъ ли онъ остался чуткимъ, способнымъ видѣть глубже, чѣмъ другіе, и любить не за одну внѣшность?
Одохнуть бы возлѣ него…
А если онъ принадлежитъ уже другой женщинѣ? или — еще ужаснѣе — другой жизни, полной условностей, неискренности и нежеланія понимать, что и у самой красивой женщины не одно только тѣло стремится къ ласкѣ и вниманію!
«А-а-а-а!..» — поютъ гдѣ-то подъ поломъ колеса, точно убаюкиваютъ.
Къ сѣверу несется поѣздъ, но тамъ будетъ теплѣе и существованіе, можетъ, наступитъ иное.
Не хочется вѣрить, что, до самаго конца жизни, вмѣсто счастья будетъ только одна его плохая поддѣлка.