ОНА.
(Изъ заброшенныхъ тетрадей).
править
того, чтобы на нее указывали пальцами
и говорили: вотъ она!
У. Э. Гладстонъ.
…Мнѣ нездоровится, работа валится изъ рукъ, читать лѣнь… Погода стоитъ отвратительная: вѣтеръ неистово завываетъ въ трубахъ и осеннее, мрачное, безъ проблеска свѣта, небо способно хоть кого привести въ уныніе.
Не знаю, почему вдругъ я вспомнилъ о ней и мнѣ непремѣнно захотѣлось разсказать объ этой странной женщинѣ, — симпатичной или нѣтъ, судить не мнѣ, но во всякомъ случаѣ… странной.
Я сталкивался съ нею три раза въ жизни, въ четвертый разъ… Но въ чему забѣгать впередъ, — начну съ перваго.
Мнѣ было двадцать лѣтъ. Студентъ второго курса, довольно миловидный юноша, я упорно боролся съ присущими моему возрасту жизнерадостностью и оптимизмомъ, старался быть скептикомъ, зачитывался Дарвиномъ и, желая блеснуть своею начитанностью, кстати и некстати, цитировалъ безъ разбора то Спенсера, то Льюиса, то Дрепера, увлекаясь скорѣе количествомъ прочитанныхъ серьезныхъ книгъ, чѣмъ постигая на самомъ дѣлѣ ихъ сущность. Однако молодость брала свое. Недавнее производство во взрослые давало себя знать. Мнѣ иногда хотѣлось попросту болтать съ хорошенькими барышнями, хохотать до упаду, дурить безсмысленно и беззаботно. Я забывалъ тогда свою важность студента второго курса, бросалъ въ сторону всякіе анализы и, не мудрствуя лукаво, предавался радостямъ жизни. Въ одну изъ подобныхъ минутъ вспомнился мнѣ домъ нѣкоего профессора, гдѣ по воскресеньямъ собиралось много нашего брата-молодежи; вечера обыкновенно оканчивались танцами. Я не былъ тамъ уже съ годъ. Дочери хозяина дома — гимназистки, изъ которыхъ одной было шестнадцать, другой всего четырнадцать лѣтъ, казались мнѣ и слишкомъ юными для моего двадцатилѣтняго возраста, и недостаточно развитыми. «Дѣвчонки»… дразнилъ я обыкновенно своего брата, тоже еще гимназиста 8 класса, сильно увлеченнаго старшей изъ сестеръ. Какъ бы то ни было, но въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ потянуло меня поѣхать туда къ величайшей радости моего брата.
Когда мы вошли въ задъ, онъ былъ уже полонъ народомъ. Шумѣли, хохотали. Хозяйка дома привѣтливо поднялась намъ навстрѣчу.
— Откуда вы? Вотъ хорошо сдѣлали, что наконецъ явились! — весело щебетали обѣ ея дочери, увлекая насъ въ уголъ комнаты, гдѣ вокругъ большого круглаго стола засѣдала молодежь.
— Сейчасъ же примемся за дѣло: мы играемъ въ petits jeux.
Меня помѣстили возлѣ худощавой дѣвочки лѣтъ шестнадцати съ вьющимися рыжыми волосами.
— Вотъ противная-то, — подумалъ я, разсматривая цѣлый каскадъ кудрей, разсыпавшихся по плечамъ и ореоломъ окружавшихъ маленькое блѣдное личико. Но вдругъ мое впечатлѣніе измѣнилось въ пользу моей сосѣдки, на меня взглянули ея глаза. Темно-сѣрые, съ острымъ металлическимъ блескомъ, то были удивительные глаза, глаза живого сфинкса, какіе-то проникновенные, и грустные, и насмѣшливые, и нѣжные въ одно и то же время.
За столомъ писали билетики, на которыхъ каждый выражалъ свое желаніе. Задача одного изъ играющихъ, ушедшаго въ другую комнату, заключалась въ томъ, чтобъ угадать чье-нибудь желаніе. Очередь пала и на меня. Шагая, по прилегающей въ залу небольшой гостиной, я дѣлалъ тысячу предположеній о томъ, что именно можетъ написать «рыжая русалка», какъ окрестилъ я мысленно свою сосѣдку.
Меня позвали въ залъ. Одна изъ юныхъ хозяекъ, плутовски улыбаясь, подала мнѣ блюдце со свернутыми въ трубочки билетиками. Я началъ развертывать квадратныя бумажки, исписанныя самыми разнообразными почерками. «Быть розой»… читалъ я наивную, чтобы не сказать больше, фразу, а мысль моя подсказывала мнѣ: нѣтъ, нѣтъ — это не то!… «Богатства»… «Жить въ Австраліи»… «Попасть на Марсъ»… «Найти кладъ»… «Быть Геростратомъ».
Точно что подтолкнуло меня и, весь вспыхнувъ, я протянулъ ей билетикъ. Она вспыхнула тоже.
За этой игрой послѣдовала другая, за той опять новая, и все завершилось, наконецъ, танцами, въ самый разгаръ которыхъ насъ позвали ужинать.
Во время ужина я постарался занять мѣсто возлѣ «рыжей русалки» Я ломалъ себѣ голову, пріискивая тему для разговора, при томъ такую, чтобъ я могъ блеснуть умомъ и солидностью передъ своей дамой.
— Вы въ которомъ классѣ? — не нашелъ я ничего лучшаго спросить, придавъ, впрочемъ, особую важность своему голосу.
— Въ послѣднемъ.
— Занимаетесь много?
— Не особенно.
— Ну, а читаете много?… Самостоятельно работаете надъ собственнымъ саморазвитіемъ, надъ выработкой въ себѣ общественныхъ идеаловъ и характера?
Она окинула меня удивленнымъ взглядомъ, скорчивъ презрительную гримаску..
— Вы, кажется, поучать меня собираетесь? Это напрасно, учителя мнѣ и въ гимназіи надоѣли!… — она засмѣялась зло и задорно.
Когда подали мороженое я, язвительно подчеркнувъ, спросилъ:
— Прикажете вамъ положить побольше для охлажденія юношескаго задора?
На это она бойко отвѣтила:
— А вамъ не совѣтую: старикамъ мороженое вредно!
Кокетничая, медленно слизывала она мороженое съ ложечки, искоса на меня поглядывала и прищуривала глаза. Я дѣлалъ видъ, будто не замѣчаю всѣхъ ея кошачьихъ пріемовъ, которые однако меня чрезвычайно смущали, и конфузясь давился мороженымъ, стараясь какъ можно поскорѣе отдѣлаться отъ своей порціи.
— Вотъ вы хотѣли меня поразить своими фразами, заговорили тономъ ментора, — сказала она иронически. — А это смѣшно: вѣдь, я уже взрослая. Вы знаете, кого я читаю теперь? Шопенгауэра!
— И напрасно дѣлаете.
— Думаете не пойму? Все отлично понимаю! Вотъ видите, какъ забочусь о собственномъ саморазвитіи, передразнила она меня. А когда мы стали прощаться, сказала слегка зардѣвшись:
— Если я завтра получу единицу, — вы будете виноваты, да!
— Вы позволите васъ проводить? — спросилъ я робко.
— Зачѣмъ? Я съ мамой, — она указала на темноволосую блѣдную худую даму, съ печальными, точно выцвѣтшими глазами.
— Все равно, позвольте проводить до извозчика.
Она, весело кивнувъ головой въ знакъ согласія, побѣжала прощаться съ хозяевами, а въ это время проходившій мимо меня братъ бросилъ мнѣ шепотомъ:
— И охота тебѣ съ этой занозой возиться, — вѣдь, это заноза извѣстная!
— Много ты понимаешь, гимназистъ! — огрызнулся я ему вслѣдъ.
Въ передней, среди переполненныхъ одеждою вѣшалокъ, я едва могъ разыскать верхнее платье своей дамы. Я старался быть расторопнымъ, бросился надѣвать ей калоши. Она смѣялась, болтала ножками, и послѣ безуспѣшныхъ усилій я долженъ былъ отказаться отъ роли cavalier servant, а она одѣлась безъ моей помощи, предоставивъ моимъ заботамъ свою мать.
Была ранняя весна — петербургская, похожая на безвременно увядшую красавицу, унылая и хмурая, а намъ было весело, какъ бываетъ только въ первую пору жизни, когда даже мрачныя впечатлѣнія, рефлектируясь въ мозгу, получаютъ особый смягчающій ихъ отпечатокъ. Намъ было весело, и милы казались намъ и пронизывающій сырой воздухъ, и блѣдная ночь, и мокрыя скользкія плиты тротуаровъ, и дремлющіе на своихъ козлахъ извозчики, а главное — мы сами, молодые, бодрые, смѣло вступающіе въ жизнь, длинной лентой развернувшуюся передъ нами.
Мы все шли и шли не останавливаясь. Насъ отрезвилъ, наконецъ, чей-то громкій голосъ: ея мать, уже сидя въ нанятой пролеткѣ, подъѣхавъ къ намъ, сердито и отчаянно окликала дочь, а та, слегка сконфузясь и быстро пожавъ мнѣ руку, шепнула:
— Вспоминайте иногда о моемъ Геростратѣ, когда вамъ будетъ скучно, — и со словами: — Сейчасъ мамочка сейчасъ! — вскочила тоже въ пролетку.
Когда тронулся съ мѣста извозчикъ, она обернулась и ласково кивнула мнѣ еще разъ головой. Я стоялъ какъ очарованный, провожая глазами исчезающую въ туманѣ улицы мою рыжую русалку.
Въ концѣ улицы меня догналъ братъ.
— А заноза-то тебя кажется не шутя занозила!
— Убирайся ты къ чорту, болванъ! — сорвалъ я на немъ свое нервное состояніе.
…Ея я не видѣлъ больше. Попавъ въ свою нормальную колею, я подвергъ строжайшему анализу проведенный у профессора вечеръ, — нашелъ свои чувства блажью, а ее дѣвченкой, особенно рьяно сталъ посѣщать лекціи, зачитываться любимыми авторами и забылъ о мимолетной интересной встрѣчѣ.
Посѣтивъ нѣсколько позже профессора, я узналъ, что она окончила гимназію и уѣхала съ матерью изъ Петербурга.
II.
правитьПрошло двѣнадцать лѣтъ. По дѣламъ службы пришлось мнѣ попасть въ одинъ изъ большихъ южныхъ центровъ Россіи, Я вспомнилъ о своемъ пріятелѣ, занимающемъ въ этомъ городѣ довольно значительный постъ, Иванѣ Сергѣевичѣ Дядловѣ, и, приведя себя въ порядокъ послѣ дороги, немедленно отправился на розыски.
Иванъ Сергѣевичъ оказывался все еще такимъ же холостякомъ, какъ и я, имѣлъ великолѣпную квартиру и жилъ съ большимъ комфортомъ. Попенявъ на меня за то, что я не далъ ему знать о своемъ пріѣздѣ и не остановился прямо у него, онъ велѣлъ подать бутылку отличнаго бургонскаго, распивъ которую мы отправились въ театръ.
— Тутъ у насъ, братъ, есть преинтересная особа, артистка, — заявилъ онъ мнѣ дорогою, — весь городъ съ ума свела.
— Красивая?
— Н-н-ѣтъ, пожалуй красивой нельзя назвать, но… оригинальна… въ глазахъ что-то особенное, такъ и тянетъ къ себѣ… и умна шельма!
Театръ былъ почти полонъ. Намъ едва удалось достать два билета въ первомъ ряду.
Шумная, разношерстная толпа усаживалась по мѣстамъ. Городъ былъ университетскій, и на верхахъ преобладали студенческіе сюртуки. Стоялъ неясный гулъ въ залѣ и предчувствовалась духота, хотя театръ, какъ сообщилъ мнѣ Иванъ Сергѣевичъ, строился соотвѣтственно всѣмъ послѣднимъ требованіямъ архитектуры, однако сквознякъ и плохая вентиляція, очевидно, присутствовали и здѣсь. Мы усѣлись. Оркестръ сыгралъ увертюру, и занавѣсъ съ обряженіемъ мраморной лѣстницы, по ступенькамъ которой спуалась какая-то маркиза въ розовомъ платьѣ, взвился.
Сцена была убрана съ претензіей на роскошь. На картонныхъ дверяхъ красовались пестрыя драпри, въ тѣни бутафорскихъ пальмъ были разставлены легкіе раззолоченные стулья и на авансценѣ красная шелковая мебель. Двое актеровъ разговаривали передъ суфлерской будкой. — «Кто-то идетъ», — произнесъ одинъ изъ нихъ, и они оба отошли въ сторону. Въ среднихъ дверяхъ показалась высокая молодая женщина съ вьющимися рыжими волосами, закутанная въ облака бѣлаго газа и кружевъ. Въ залѣ раздались аплодисменты. Она раскланивалась ласково, небрежно, съ видомъ избалованной успѣхомъ, увѣренной въ себѣ актрисы.
— Она! — шепнулъ мнѣ пріятель.
Чѣмъ-то знакомымъ повѣяло вдругъ на меня отъ этихъ рыжеватыхъ кудрей, отъ оригинальнаго лица и большихъ загадочныхъ глазъ. Она начала говорить. Я вслушивался въ звуки ея красиваго голоса и все больше и больше утверждался въ своихъ догадкахъ:
Да, это она — мой старый знакомецъ Геростратъ.
— Послушай, вѣдь, я ее знаю, — сказалъ я пріятелю. Правда, я видѣлся съ нею всего одинъ разъ и то очень давно.
— Хочешь, пойдемъ за кулисы — возобновишь знакомство?
— Непремѣнно.
Я едва могъ дождаться антракта, — такъ хотѣлось мнѣ поближе увидѣть прежняго худенькаго миніатюрнаго Герострата въ образѣ пышно расцвѣтшей женщины.
Занавѣсъ наконецъ опустился. Опять раздались аплодисменты. Мы стали пробираться къ выходу и послѣ долгихъ переходовъ попали на сцену. Вызовы еще продолжались. Она выходила на сцену, возвращалась за кулисы, снова выходила. Наконецъ, выбравъ удобную минуту, я подошелъ въ ней.
— Вы меня не узнаете?
Она смотрѣла на меня съ любопытствомъ, видимо, пытаясь что-то воскресить въ памяти.
— Я пришелъ вамъ напомнить о Геростратѣ.
Она вся точно встрепенулась.
— Ахъ!… Но какъ вы перемѣнились, никогда бы не узнала! Пойдемте во мнѣ, — я не переодѣваюсь… Иванъ Сергѣевичъ, и вы здѣсь? — протянула она привѣтливо руку Дядлову, — пойдемте всѣ вмѣстѣ.
Она пошла впереди насъ, неся въ рукѣ шлейфъ своего воздушнаго бѣлаго платья. Мы вошли въ очень уютную, всю обитую голубымъ кретономъ уборную.
— Ну, вотъ и моя келья, располагайтесь, — указала она намъ на мягкія кресла и сама бросилась на кушетку. — Киска, фруктовъ!
Скромно одѣтая барышня съ добродушнымъ русскимъ лицомъ и, гладко зачесанными назадъ, пепельными волосами, подала ей небольшую хрустальную вазочку съ фруктами.
Она выбрала самый большой апельсинъ и какъ мячикъ бросила его на колѣни къ Ивану Сергѣевичу.
— Очистите… мнѣ лѣнь!… Киска, вина!
Барышня налила изъ откупоренной бутылки шампанскаго въ граненый цвѣтной бокалъ.
Она съ жадностью отпила нѣсколько глотковъ
— Спасибо, Киска! Ну, теперь я отошла, — могу разговаривать. Даша, уйдите вонъ, не торчите у меня передъ глазами, — приказала она находившейся тутъ же пожилой женщинѣ, должно быть, горничной. — Терпѣть не могу, когда вы стоите разиня ротъ!… Ахъ, какъ я рада васъ видѣть, вы не можете себѣ представить, — заговорила она со мною оживленно и весело. — Но я вѣдь забыла вашу фамилію… Еще бы столько лѣтъ!
— Позвольте въ такомъ случаѣ вамъ его представить, — вступилъ въ разговоръ Иванъ Сергѣевичъ и назвалъ мою фамилію.
— А развѣ вы знакомы?
— Пріятели, еще съ университета.
— Ахъ, вотъ какъ!
Она стала меня забрасывать вопросами, не давая мнѣ возможности отвѣтить хотя бы на одинъ.
— Вы здѣсь не живете, конечно, иначе мы встрѣтились бы раньше. Давно вы пріѣхали? Надолго? Меня, я думаю, трудно узнать, — я измѣнилась?… Вы очень были удивлены, не правда ли?
— Пожалуйте начинать, — пробасилъ подъ дверями голосъ, должно быть, режиссера.
Она не обратила ни малѣйшаго вниманія на это приглашеніе и съ наслажденіемъ уничтожала сочный апельсинъ.
— Однако мы задерживать не будемъ, — поднялся съ мѣста Иванъ Сергѣевичъ. Я послѣдовалъ его примѣру.
— Какой вы несносный! Подождите же, я и двухъ словъ не сказала съ вами, — она протянула мнѣ руку, — ужасно рада васъ видѣть, такъ и пахнуло прошлымъ, далекимъ и невозвратнымъ…
На ея глазахъ неожиданно для меня заискрились слезы. Она вдругъ порывисто встала и подойдя къ туалетному столу, не стѣсняясь нашимъ присутствіемъ, распустивъ волосы, стала перечесываться.
— Киска, Дашу! Отчего у васъ не зажжены свѣчи передъ зеркаломъ? — сердито спросила она вошедшую горничную.
— Вы были на сценѣ, потомъ меня отослали вонъ, я не успѣла.
— Идіотка!
— Пожалуйте начинать, — пробасилъ снова все тотъ же голосъ и стукнули три раза въ дверь.
Она крикнула нетерпѣливо:
— Отстаньте! — Съ нервной торопливостью спѣшила она докончить свою прическу, отдавая отрывисто приказанія горничной: — Шпильку!… Пушокъ!… Румяна!… Приколите сзади… не тутъ… Ай! — взвизгнула она, уколотая булавкой, и рѣзко толкнула локтемъ горничную, угодивъ ей прямо въ щеку. Та вспыхнула и, отеревъ навернувшіеся слезы, отошла въ глубь уборной. Киска взглянула на горничную недовольнымъ взглядомъ, точно безмолвно обвиняя ее въ неловкости, бросилась сама прикалывать и расправлять платье. Къ моему удивленію, Иванъ Сергѣевичъ, стоя около туалетнаго стола, тоже подавалъ какія-то шпильки или булавки.
Чувствуя себя крайне неловко послѣ происшедшей сцены, и хотѣлъ исчезнуть какъ-нибудь незамѣтно. Моя попытка однако не удалась.
— Стойте, стойте, стойте! — остановила она меня. — Такъ нельзя, я васъ арестую послѣ спектакля. Вы пріѣдете ко мнѣ, слышите? Иванъ Сергѣевичъ привезетъ васъ.
— Ну, какъ она тебѣ показалась? — спросилъ меня Иванъ Сергѣевичъ, когда мы снова очутились въ коридорѣ, ведущемъ въ партеръ.
— Да не знаю право… интересно будетъ ее посмотрѣть au naturel, безъ грима… Но только характерецъ!… Бѣсноватая какая-то.
— Ну, братецъ, побылъ бы ты на ея мѣстѣ, — съ нѣсколько излишней горячностью заступился Иванъ Сергѣевичъ. — Репетиціи, роли, спектакли, вся эта безтолковая жизнь хоть кого измучаетъ.
— А кто эта симпатичная «Киска?»
— Ахъ, это Катюша! Привязана къ ней какъ собака. Дѣвушка съ большими средствами, бросила родителей, ушла изъ дому и вотъ уже третій годъ неразлучна съ нею, молится на нее, не надышится.
— Ну, а какъ, въ случаѣ продолженія нервнаго состоянія, намъ не грозитъ сегодня участь злополучной горничной? Или такія сцены происходятъ только въ стѣнахъ театра? — спросилъ я шутя Ивана Сергѣевича.
Онъ разозлился.
— Да ты влюбленъ въ нее, что ли?
Онъ ничего не отвѣтилъ, только поторопился поскорѣе войти въ партеръ.
На сценѣ играли какое-то скучнѣйшее произведеніе одного изъ современныхъ драматурговъ. Она изображала обольстительную женщину, разрушающую чужое семейное счастье. Играла она съ большимъ апломбомъ, видимо кому-то подражая, граціозно перегибалась, опиралась на столы и стулья, закидывала руки за голову, безъ всякой нужды становилась спиной къ зрителямъ, глядѣла въ полуоборотъ, продѣлывала вѣеромъ различныя эквилибристическія штуки… Все это было, пожалуй, красиво, но Божьей искры, того, что называютъ французы «feu sacré», я не нашелъ въ ея исполненіи. Я наполовину не слушалъ того, что говорилось на сценѣ, я наблюдалъ только за движущейся передъ моими глазами гибкой фигурой эффектной актрисы и старался воскресить въ своей памяти тоненькую стройную дѣвочку съ золотистыми кудрями и глазами сфинкса. Они остались все тѣ же, эти удивительные глаза, но только въ нихъ горѣлъ теперь какой-то властный сухой огонь и притаилось что-то горькое, даже озлобленное… Мнѣ стало ее, не знаю почему, невыразимо жаль. Подъ этимъ блестящимъ самодовольнымъ обликомъ я почуялъ нѣчто больное и надорванное.
— Она замужемъ? — спросилъ я Ивана Сергѣевича.
— Да, не живетъ съ мужемъ.
— Давно?
— Года четыре.
— Романъ какой-нибудь?
— Нѣтъ, такъ; натура безпокойная…
Подошедшій къ намъ въ антрактѣ капельдинеръ о чемъ-то сообщилъ Ивану Сергѣевичу, послѣ чего мой пріятель немедленно исчезъ. Онъ, впрочемъ, вернулся очень скоро, объявивъ мнѣ, что она желаетъ прокатиться послѣ спектакля, и ему нужно отправиться за лошадьми. Къ послѣднему акту онъ былъ уже опять въ театрѣ.
На сценѣ стрѣляли… кто-то умиралъ… кто-то говорилъ по этому поводу патетическій монологъ и кто-то плакалъ. Ея на сценѣ не было, — она кончила свою роль въ серединѣ акта. Мы поторопились въ выходу, чтобы захватить заранѣе верхнее платье, и уже одѣтые отправились за кулисы. Она вышла изъ своей уборной, закутанная въ роскошную бархатную фіолетовую ротонду, съ бѣлымъ пуховымъ платкомъ на головѣ. Она совсѣмъ спрятала свое лицо въ пушистомъ воротникѣ чернобурой лисицы; были видны одни утомленные, слегка подрисованные глаза.
— Вы на меня не сердитесь за обманъ? — спросила она меня, — я васъ пригласила, но право я сегодня была бы самая негостепріимная хозяйка и то, что я выбрала — будетъ веселѣе для всѣхъ.
Ночь была отличная. Небольшой морозецъ пріятно пощипывалъ кожу, звѣзды яркими огнями сверкали на темномъ сводѣ неба, великолѣпныя лошади мчали наши сани быстро, быстро…
Я сидѣлъ рядомъ съ нею, Иванъ Сергѣевичъ напротивъ. Мы всѣ трое молчали. И было что-то пріятно-раздражающее нервы въ этомъ безмолвномъ, безостановочномъ движеніи впередъ, въ холодномъ свѣтѣ глядящаго съ неба мѣсяца, въ прозрачномъ морозномъ воздухѣ. Мы выѣхали за городъ. Кругомъ потянулись поля.
— Назадъ! — крикнула она кучеру, — въ Европейскую!
Когда мы очутились въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, она опять спросила: не сержусь ли я, и объявила, что любитъ иногда подышать специфической «ресторанной пылью». Она не перемѣнила своего ярко-желтаго платья, надѣтаго на ней въ послѣднемъ актѣ. Смѣлое сочетаніе рыжихъ волосъ съ этимъ цвѣтомъ, остатокъ грима, не совсѣмъ стертаго на лицѣ, производили странное и вмѣстѣ пикантное впечатлѣніе. Завязался одинъ изъ тѣхъ безсодержательныхъ, не особенно скучныхъ разговоровъ, послѣ которыхъ не можешь даже припомнить, о чемъ собственно была рѣчь.
— А каково ваше теперешнее отношеніе къ Герострату? — спросилъ я ее, круто перемѣнивъ разговоръ.
— Ахъ, вы вспомнили! — Она вспыхнула. — А знаете, все то-же! Да, да, да! Вамъ это можетъ быть смѣшно, но все то-же. Не можешь сдѣлать хорошаго, — сдѣлай дурное, но прославься. По-моему такъ! Вѣдь вотъ вы теперь знаете, что онъ существовалъ этотъ смѣлый безумецъ и былъ отважный человѣкъ! Ахъ, какъ ужасно жить, страдать, мыслить, жаждать и… исчезнуть безслѣдно!… Кусокъ земли — и только. И даже нѣтъ воспоминанія и имя позабыто… Ай, нѣтъ… Я не могу!…
Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ. Возникъ споръ. Я указалъ на лежащій въ основѣ стремленія къ славѣ эгоизмъ, на то, что истинный геній и истинно прекрасное находятъ всегда въ самихъ себѣ награду.
— Нѣтъ, — отвергла она, — это величайшее лицемѣріе. Въ мірѣ нѣтъ безкорыстія и олицетвореніе добродѣтели солжетъ если скажетъ, что ему не надо платы. А онъ, мой безумный смѣльчакъ, онъ великъ не совершеннымъ имъ фактомъ, а смѣлостью поразительной! Найти въ себѣ силы «преступить» — вотъ въ чемъ подвигъ. Вы помните, какъ преслѣдовала эта мысль Раскольникова. Только громадная нравственная сила осмѣлится преступить черезъ порогъ усвоеннаго, внушеннаго съ колыбели! Что такое боязнь общественнаго мнѣнія? Что-нибудь благородное, вы думаете? Отнюдь нѣтъ. Жалкая трусость. Вы не уважаете это общество, вы смѣетесь надъ его предразсудками и все же у васъ не хватаетъ храбрости «преступить»… А онъ, онъ преступилъ — и этимъ онъ для меня великъ.
Во время нашего спора Иванъ Сергѣевичъ заказывалъ ужинъ.
— Ахъ, какъ хорошо, что вы пріѣхали! — вдругъ воскликнула она, — и мнѣ только жаль одного, что мнѣ уже не 16 лѣтъ, какъ было въ то счастливое время… Впрочемъ… — недоговоривъ, она засмѣялась. — А знаете, въ той нашей встрѣчѣ есть что-то необычайно милое, поэтическое и… знаменательное вмѣстѣ… Вамъ этого не кажется?… Скажите: вы очень любите жизнь?…
Я не нашелся отвѣтить на эти оба вопроса, такъ странно слѣдовавшіе одинъ за другимъ. И вдругъ я почувствовалъ, что между мною и этой едва мнѣ знакомой женщиной точно сразу установилась какая-то особая неуловимая близость. Воспоминаніе ли насъ сблизило о чемъ-то далекомъ и миломъ въ связи съ представленіемъ о юности, или просто такъ вліяла ресторанная атмосфера, въ которой человѣкъ чувствуетъ себя какъ бы нѣсколько распоясаннымъ — не знаю. Но было что-то такое, что насъ невидимо связывало и обоюдно влекло другъ въ другу. Я это читалъ въ ея глазахъ, подолгу на мнѣ останавливающихся, я слышалъ это въ звукахъ ея мягкаго, ласкающаго голоса. Какъ будто насъ не раздѣляли ни годы, ни событія. Я былъ, казалось, все тотъ же 20-тилѣтній студентъ, якобы скептикъ, она — полувзрослый ребенокъ, вызывающій жизнь на бой. Мы продолжали болтать непринужденно и весело, все ощущая эту пріятную, захватывающую насъ близость.
Ужинъ былъ поданъ. Она, окинувъ быстрымъ взглядомъ принесенное, отказалась и ѣсть и пить, къ великому огорченію Ивана Сергѣевича.
— Но почему же? Вѣдь все самое любимое, — жалобно упрашивалъ онъ.
Она пожала плечами.
— Не хочу.
— Ну, а вина? — чуть не съ отчаніемъ приставалъ Иванъ Сергѣевичъ.
— Не хочу.
— Но вѣдь и мы тогда не будемъ.
Она засмѣялась.
— Тѣмъ лучше для хозяина: онъ подастъ кому-нибудь другому и получитъ двойную плату… Нѣтъ, это вздоръ! Садитесь и кушайте и не обращайте на меня вниманія, — я вѣдь пріѣхала только дышать пылью. Ну, и оставьте меня на свободѣ.
Разрѣзавъ на куски поданное, она стала по очереди кормитъ то меня, то Ивана Сергѣевича. Пріятель мой развеселился и всякій разъ, когда къ его рту приближался кусокъ, громко чмокалъ ея бѣлую надушенную руку.
— Мы должны видѣться съ вами каждый день, до вашего отъѣзда, слышите? — сказала она мнѣ на обратномъ пути, когда мы подъѣхали къ ея дому. — Вы сколько времени пробудете здѣсь?
— Недѣли двѣ.
— Ну и отлично! Я арестую васъ на эти двѣ недѣли. Завтра вечеромъ мы соберемся у меня.
Вернувшись къ себѣ, я долго не могъ сомкнуть глазъ. Мысли о ней дразнили мое воображеніе. Сердито ворочаясь на постели, я, наконецъ, кое-какъ уснулъ, но и во снѣ преслѣдовалъ меня неотступно все тотъ же странный, заманчивый образъ.
Уже поздно, часу въ двѣнадцатомъ ночи, позвонили мы, на другой день, съ Иваномъ Сергѣевичемъ у каменнаго особняка, который она занимала. Намъ отворила знакомая намъ Даша, съ угрюмымъ лицомъ и опять-таки заплаканными глазами.
— Дома?
— Ожидаютъ.
Мы вошли въ квадратную переднюю, оклеенную тѣмными обоями.
— Ну, наконецъ-то! — раздался откуда-то сбоку ея мелодическій голосъ и сама она показалась въ дверяхъ. На ней былъ черный атласный капотъ, съ разрѣзными рукавами, искусно и странно задрапированный и вышитый весь пестрыми драконами. Немного открытая шея и обнаженныя руки сверкали своей бѣлизной; по плечамъ разсыпались пышнымъ каскадомъ распущенные волосы.
Мы перешли въ странную, полуфантастическую комнату, всю убранную шалями и похожую на шатеръ. Съ потолка висѣлъ огромный блѣдно-зеленый фонарь; посреди комнаты стояла подъ пестрымъ балдахиномъ кушетка, покрытая темнымъ мѣхомъ, а около нея были небрежно разбросаны низенькіе мягкіе табуреты и помѣщался турецкій столъ съ кофейнымъ приборомъ.
— Иванъ Сергѣевичъ — обратилась она къ Дядлову — поѣзжайте привезите устрицъ, шампанское у меня есть дома.
Мы остались съ нею вдвоемъ. Она сѣла на кушетку и, усадивъ меня на одинъ изъ табуретовъ, стала съ видимымъ наслажденіемъ пить изъ маленькой чашки дымящійся черный кофе. Я не зналъ, о чемъ заговорить, и чувствовалъ себя немного тревожно и жутко въ ея присутствіи. Она первая нарушила молчаніе.
— Съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами видѣлись, сколько лѣтъ прошло?
— Двѣнадцать.
— Двѣнадцать. Это ужасно! — задумчиво проговорила она, — ужасно много. И сколько событій съ тѣхъ поръ: я вышла замужъ, собиралась сдѣлаться художницей, изучала скульптуру, мечтала быть пѣвицей, разошлась съ мужемъ и вотъ я на сценѣ. Вы помните мою мать?
— Какъ же.
— Ея мечта была видѣть меня ученою. Не вышло. Я поступила на курсы, влюбилась въ свѣтило профессора, или вѣрнѣе свѣтило обратило на меня свое благосклонное вниманіе, у меня закружилась отъ тщеславія голова, и я вышла за него замужъ.
Она говорила небрежно, съ оттѣнкомъ легкой ироніи.
— И бракъ васъ, конечно, не удовлетворилъ? — спросилъ я ее въ томъ же тонѣ.
Она точно испугалась моего вопроса.
— О, нѣтъ! Не думайте, что я не уважаю его или виню… Нѣтъ, нѣтъ! Я и теперь минутами съ ума о немъ схожу, хочу его видѣть, излить свою душу… Это моя святыня, мой лучшій другъ. Вы видите: вотъ его бюстъ. Мой богъ въ восточной пагодѣ! — нѣсколько театрально произнесла она, указывая на бѣлый гипсовый, довольно грубо сдѣланный бюстъ, передъ которымъ теплилась маленькая курительница, распространяя вокругъ себя ароматичный, слегка одуряющій запахъ.
— Вотъ иногда ѳиміамъ ему курю, какъ сегодня… Видите? А временами просто ненавижу!… Тогда для него у меня особый нарядъ.
Она встала и принесла изъ другой комнаты свертокъ, оказавшійся чернымъ коленкоровымъ чехломъ, съ нашитыми на немъ бѣлыми крестами.
— Вотъ такъ! — надѣла она чехолъ на бюстъ. — Крестъ — значитъ конецъ, ненавижу!
Мнѣ стало за нее стыдно. Я нашелъ эту выходку даже комичной.
— Пожалуйста снимите, — попросилъ я, — ради Бога снимите!
Она засмѣялась, сдернула чехолъ, поправила курительницу, опять улеглась на кушетку и принялась за новую чашку кофе.
— Однако вы злоупотребляете, — попробовалъ я ее остановить.
— Почему? Одинъ разъ только жить, а наркозъ — наслажденіе жизни: сердце бьется такъ сильно и кажется, что разорветъ грудь. Я люблю это!… Дайте мнѣ вашу руку, — она взяла мою руку и крѣпко пожала ее: вотъ, вѣдь, какъ странно все въ жизни: я васъ едва знаю, а эта встрѣча задѣваетъ во мнѣ такія струны, переноситъ такъ далеко, что вы являетесь для меня., ну, какъ бы роднымъ и… близкимъ. Мнѣ хочется говорить съ вами, обмѣниваться мыслями, пить вино…
— Зачѣмъ же непремѣнно пить?
— Наркозъ услаждаетъ сердце и окрыляетъ мозгъ… А вы можетъ быть не пьющій, членъ общества трезвости и моралистъ по прописямъ?
Меня задѣла ея насмѣшка.
— Нѣтъ, я пью, но только просто, безъ театральной обстановки, и нахожу, что вино скорѣе притупляетъ, чѣмъ окрыляетъ мозгъ! — отвѣтилъ я ей рѣзко.
— Нѣтъ, нѣтъ, постойте! Не сердитесь…за что же сердиться? — сказала она совсѣмъ по-дѣтски, кротко и безпомощно.
Сконфуженный за свою рѣзвость, я прошепталъ: «простите»,
— Ну, помиримтесь, — протянула она мнѣ ласково руку, — и вернемтесь къ старому разговору. Меня тревожитъ, что вы меня не такъ поняли. Но слушайте: развѣ вамъ не случалось наблюдать, вѣдь это такъ часто бываетъ — никто не виноватъ, а вмѣстѣ жить нельзя. Такъ было и со мной. Сначала даже очень хорошо и что-то похожее на счастье, а потомъ день за днемъ одно и то же… надоѣло. Но я себя не оправдываю, — у меня скверный характеръ: все хочется куда-то дальше… дальше… отсюда — разладъ: ему обида, мнѣ — скука и неудовлетвореніе… А вы думаете, я себя не упрекаю, не упрекаю? — истерически воскликнула она. — За дочь, напримѣръ?… Вотъ и теперь стоитъ точно живая и глядитъ на меня съ укоромъ — вотъ посмотрите! — кивнула она по направленію къ портрету масляными красками, изображающему дѣвочку-ребенка съ такими же рыжими кудрями, какъ у матери. — Но что же мнѣ дѣлать, если мы идемъ разнымъ темпомъ въ жизни: я искала въ немъ генія, а онъ, онъ — просто кабинетный ученый, у него на все норма, вездѣ логика, даже въ любви, а я не могу! Ну, поймите же вы меня!… — голосъ ея оборвался, и она точно умоляя протянула руки впередъ.
Мнѣ стало опять ее невыразимо жаль, какъ вчера въ театрѣ. Но при этомъ еще другое, новое, точно злобное чувство примѣшивалось въ этой жалости. Приторный запахъ отъ курильницы дурманилъ мнѣ голову. Видъ этой женщины, внушающей мнѣ жалость, раздражалъ мои нервы. Я почувствовалъ головокруженіе, мнѣ захотѣлось бѣжать отъ этихъ бѣлыхъ протянутыхъ рукъ, отъ рыжихъ кудрей, отъ загадочныхъ, влекущихъ къ себѣ глазъ, Я всталъ съ мѣста и прошелся по комнатѣ. Она лежала на кушеткѣ, точно обезсилѣвъ, съ закрытыми глазами.
— Портретъ вашей работы? — спросилъ и только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
Она съ живостью вскочила.
— Да, да, да!… И это… и это… и это!… — породила она меня въ небольшимъ картинкамъ, пріютившимся среди мягкихъ складокъ восточныхъ шалей. Картинки отличались разнообразіемъ, — чего тутъ не было: и пейзажи русской деревни, и улицы Каира, и рисунки nature morte, и этюды восточныхъ дѣтскихъ головокъ. Все это дышало смѣлостью кисти, хотя была замѣтна неопытная рука.
— Это копіи?
— Нѣтъ, съ какой стати — натура! — воскликнула она почти обидясь. — Я обожаю востокъ. Мы ѣздили туда каждое лѣто. Мужъ цѣнилъ мой талантъ, я брала уроки у лучшихъ художниковъ; мнѣ сулили большую будущность.
— Зачѣмъ же вы это бросили? — не могъ удержаться я отъ досадливаго возгласа.
— Скучно!… Похвальное трудолюбіе… черная кропотливая работа, упорная… многіе годы… Нѣтъ! Я хочу вдругъ, какъ метеоръ, промчаться, прогремѣть, все поглотить, пока жива и… въ Лету!… Я выбрала сцену; тутъ все непосредственно: я бросаю мой крикъ въ толпу и мнѣ отвѣчаютъ сейчасъ же или восторгомъ, или неудовольствіемъ! А тамъ, день за день, добивайся, терпи, жди… нѣтъ, это скучно!
— И вы теперь довольны? Вы счастливы, по крайней мѣрѣ?
Вдругъ ея лицо омрачилось:
— Ахъ, еслибъ вы знали, въ какую минуту мы съ вами встрѣтились и что вы во мнѣ задѣли вашимъ вопросомъ!
Закинувъ за голову свои бѣлыя руки, она стала быстро ходить по комнатѣ.
— Не то!… опять не то!… Угаръ новизны прошелъ, нервы больше не слушаются, — я представляю, а не живу. Понимаете вы то мученіе, понимаете?…
Она подошла ко мнѣ совсѣмъ близко, прекрасная, негодующая, съ ярко-пылающими щеками и мрачнымъ огнемъ въ глазахъ.
— Эта бутафорская слава въ коленкоровой мантіи и съ лавки изъ бумаги мнѣ смѣшна! Мнѣ жалко тратить на нее жизнь.
— Чего же вы хотите? — воскликнулъ я невольно, увлекаемый потокомъ ея нервной силы, изнывающей и больной.
Усмѣхнувшись злобной усмѣшкой, она точно проронила:
— Нирваны!… Ой, нѣтъ!
И ставъ посреди комнаты, она продекламировала страстно, но нѣсколько приподнято:
«Чего хочу?… Чего?… О, такъ желаній много,
Такъ въ выходу ихъ силѣ нуженъ путь,
Что кажется порой ихъ внутренней тревогой
Сожжется мозгъ и… разорвется грудь!…
— Вы помните Огаревскіе Монологи, — помните?..»
А дальше:
«Всего, со всею полнотою
Я жажду знать, я подвиговъ хочу,
Еще хочу любить безумною тоскою,
Весь трепетъ жизни чувствовать хочу!…»
— Вы только вслушайтесь: «трепетъ жизни», какая мощь!… Трепетъ!… Трепетъ!… Это что-то вѣчно жаждущее, тревожное… Въ немъ и счастье, и неудовлетвореніе… Онъ не даетъ заснуть душѣ, онъ двигаетъ все впередъ и впередъ!… Но главное могущество жизни — мысль. Это давно уже смутно живетъ въ моей душѣ и теперь дѣлается для меня все яснѣе и яснѣе… Быть родоначальницей нравственнаго ученія… сказать новое слово… женщина-философъ, вожакъ, дѣйствующая не минутнымъ возбужденіемъ, не на одни только нервы, а владѣющая сознательной умственной жизнью толпы… — вотъ гдѣ счастье! Вотъ гдѣ памятникъ нерукотворный!… О, еслибъ я была моложе! Я поѣхала бы за границу, я стала бы слушать лучшихъ профессоровъ, я изучила бы исторію философіи, я… я не могу теперь ясно выразить, но я чувствую — во мнѣ живетъ какое-то откровеніе и рано или поздно оно должно воплотиться въ мысль!…
Она говорила съ нервной торопливостью, какъ бы искусственно себя разжигая, но лицо ея странно, осунулось, въ глазахъ свѣтилась такая безысходная тоска, что, несмотря на роскошь туалета и весь свой блестящій внѣшній обликъ, она показалась мнѣ, въ эту минуту, совсѣмъ-совсѣмъ маленькой, жалкой, бьющейся въ силкахъ и обречонной къ гибели.
Въ передней позвонили, и черезъ минуту, къ моей величайшей досадѣ, появился Иванъ Сергѣевичъ.
— Ну, наконецъ-то!… — весело крикнула она, вдругъ вся преобразившись. — Привезли? Вотъ молодецъ! Даша, скорѣй шампанскаго похолоднѣе! Вино, какое есть, закуски — все поставьте!
— Ужъ все поставлено, — отозвалась полусонная Даша.
Обстановка столовой оказалась, въ противоположность гостиной, простой, даже убогой по сравненію. Обыкновенные буковые стулья, сѣренькая пеньковая оттоманка и раздвижной столъ по срединѣ, обильно уставленный бутылками и закусками.
— Не красна изба углами, — сказала она, какъ бы извиняясь. — У меня мебель, вѣдь, не своя, а на прокатъ ничего нельзя было найти лучше для столовой… Позвольте васъ познакомить съ моимъ другомъ Катюшей, — подвела она меня въ сидящей за столомъ и о чемъ-то уже весело разговаривающей съ Иваномъ Сергѣевичемъ, симпатичной Кискѣ.
— Разочаруйте ее во мнѣ — слишкомъ много любви и самоотверженія. Я говорю ей: брось меня, Катюша, я — исчадіе ада… а она упорствуетъ: нѣтъ — святая и богиня.
Катюша вся зардѣлась и съ нѣмымъ упрекомъ посмотрѣла на нее своими большими, дѣтски-откровенныии глазами. Привезенныя устрицы были великолѣпны. Иванъ Сергѣевичъ приступилъ къ иммъ съ видомъ истаго знатока. Она тоже набросилась на нихъ, глотая не разжевывая и запивая шампанскимъ. Но, проглотивъ всего нѣсколько штукъ, она оттолкнула тарелку.
— Довольно, кушайте одни, — и пересѣла на оттоманку. — Иванъ Сергѣевичъ, очистите мнѣ грушу и дайте сюда шампанскаго.
Когда требуемое было подано, она, поднеся къ губамъ Дядлова свою руку, посмотрѣла на него особенно ласково и плутовато.
— Ѣшьте ваши устрицы и присаживайтесь сюда.
Но едва успѣвалъ бѣдняга Иванъ Сергѣевичъ, большой любитель покушать, приступить къ излюбленному блюду, какъ его отрывали снова: то нужно было отрѣзать рокфору, не очень толсто и не очень тонко, то налить вина, то выбрать изъ любимыхъ конфетъ самую наилюбимѣйшую. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ исполнялъ всѣ эти маленькія порученія. Она точно не замѣчала меня, разговаривая только съ Дядловымъ на своемъ, имъ однимъ понятномъ, языкѣ — полунамеками, полузагадками, не договаривая фразъ. Меня все это начинало ужасно злить. Завистливое чувство, что-то похожее на ревность, глухо зашевелилось въ груди.
— Однако, вы мучаете моего бѣднаго друга, дайте же ему поѣсть, наконецъ, — замѣтилъ я не безъ злобы.
Она засмѣялась.
— Да развѣ это мученье?… Впрочемъ, онъ самъ меня такъ пріучилъ, самъ и виноватъ, никто другой!
— Конечно, конечно, — смущенно пробормоталъ Иванъ Сергѣевичъ. — Не суйся ты, братъ, въ чужой монастырь со своимъ уставомъ.
Его отвѣтъ разозлилъ меня еще больше. И захотѣлось мнѣ вдругъ отстоять какое-то будто бы мое неотъемлемое право. Съ задоромъ глупаго мальчишки бросился я къ ней, выхватилъ изъ рукъ недоумѣвающаго Ивана Сергѣевича вазу съ конфетами, запнулся за стулъ, ваза грохнулась объ полъ и разбилась.
Она громко хохотала. Я былъ уничтоженъ совсѣмъ. Иванъ Сергѣевичъ явился на выручку.
— Ничего, не смущайся, это, говорятъ, добрый знакъ.
— Къ счастью! — откликнулась она. — Во всякомъ случаѣ это знакъ, чтобы мы ушли отсюда, — надо убрать. Пойдемте опять на старое пепелище.
Гостиная со своимъ зеленоватымъ свѣтомъ отъ фонаря и бѣлымъ бюстомъ профессора на общемъ темномъ фонѣ показалась мнѣ на этотъ разъ необыкновенно уютной и располагающей къ нѣгѣ, а чувство, похожее на ревность, не переставало точить сердце.
Я подошелъ къ круглому столу, на которомъ лежали альбомы, тутъ же было брошено нѣсколько книгъ, и среди нихъ, въ великолѣпномъ переплетѣ съ вытѣсненнымъ золотыми буквами заглавіемъ «Дневникъ Башкирцевой» на французскомъ языкѣ.
— А вы эту барыню въ почетѣ держите? — замѣтилъ я, разсматривая приложенный къ изданію портретъ.
— Это мое евангеліе, — строго проговорила она.
— Вотъ какъ!… Впрочемъ, кто-то въ свое время посовѣтовалъ даже всѣмъ женщинамъ запастись этимъ евангеліемъ.
— Это вовсе не потому, — возразила она съ запальчивостью. — Мнѣ никто не указъ… Я нахожу въ этой книгѣ отголосокъ моей собственной души, протестующей противъ всего будничнаго. Въ этой книгѣ женщина съ поражающей смѣлостью раскрываетъ передъ цѣлымъ міромъ язвы своего больного, измученнаго ума и сердца, даетъ такую психологію, какую не могутъ дать легіоны авторовъ романистовъ.
Она говорила такъ, какъ актрисы произносятъ на сценѣ обличительные монологи, наблюдая за собой и сама себя заслушиваясь. Духъ противорѣчія упрямо заработалъ въ моемъ мозгу. Мнѣ захотѣлось подразнить ее.
— Все это прекрасно, я съ вами, пожалуй, согласенъ: «язвы больного ума и сердца»… Но, какъ мнѣ кажется, задача всякой настольной книги должна быть нѣсколько иная. Подобная книга должна успокоивать, а не раздражать нервы, трезво направлять умъ и поучать.
— А развѣ эта васъ не учитъ?
— Чему?
— Какъ чему? Открываетъ самые завѣтные тайники женской души, даетъ вѣру въ женскій умъ, въ силу подняться высоко надъ зауряднымъ общимъ уровнемъ… Она, эта измученная, неудовлетворенная жизнью жертва, заставила содрогнуться міръ, повѣдавъ ему о своей внутренней жизни!… Лучшіе умы задумались надъ психологіей этой души и имя автора прогремѣло изъ края въ край. Это почему же, почему?
Иванъ Сергѣевичъ глядѣлъ на нее съ нескрываемымъ восторгомъ, всѣмъ своимъ видомъ какъ бы безмолвно соглашаясь съ нею.
— Почему? — Знаменіе времени, увлеченіе аномаліями, разнузданность и повсемѣстный наркозъ, — не поскупился я на краски для опредѣленія своей мысли.
— А если знаменіе времени, такъ о чемъ же и говорить, — вмѣшался въ разговоръ Иванъ Сергѣевичъ. — Вѣдь отрицать то, что создало время, нельзя.
— Я вовсе и не отрицаю, а только не сочувствую. Я нахожу это явленіе уродливымъ и предпочитаю видѣть женщину совсѣмъ иною.
— Вы не сочувствуете Башкирцевой, — ну, хорошо! — обратилась она во мнѣ съ вызывающимъ видомъ, — хорошо. — Я вамъ назову другую женщину того же типа, но уже съ положительнымъ результатомъ своихъ заслугъ, — Ковалевская!
— Я нахожу подобное сопоставленіе невозможнымъ.
— Почему?
— Да ничего похожаго. Во-первыхъ, Ковалевская родилась нѣсколько раньше, ее коснулось еще вѣяніе нашихъ лучшихъ дней — эпохи шестидесятыхъ годовъ, а это очень важно… Ну-съ, это — одно; затѣмъ другое: здѣсь передъ нами женщина дѣйствительно неудовлетворенная въ своей личной жизни, женщина безуспѣшно жаждавшая всю жизнь личнаго счастья, что не мѣшало ей, однако, всецѣло посвятить себя идеѣ серьезно и самоотверженно. А тамъ — влюбленная въ себя эгоистка съ развинченными нервами, страдающая маніей величія… Какое же тутъ сходство?
Она смотрѣла на меня, широко раскрывъ глаза, взглядомъ противника, вызывающаго на бой. Ноздри ея раздувались, щеки то вспыхивали, то блѣднѣли.
— И вы, вы не находите присутствія генія въ Башкирцевой?
— Я не берусь рѣшать этотъ вопросъ. Мнѣ только кажется, что жажда славы не есть еще право на нее… А Ковалевская?… Смотрите, какъ беззавѣтно поглощена она служеніемъ идеѣ…И ей знакомы минуты слабости, усталость и тоска, разочарованіе и неудовлетворенность… Но какая разница! Смотрите, съ какою неослабѣвающею энергіей несетъ она на алтарь общественной жизни свои труды, познаніе, талантъ, и не напоказъ, не ради себя, не ради своего «я», — нѣтъ, ради науки, ради свѣта, ради истины… И работаетъ она терпѣливо, выносливо, какъ самый простой работникъ. А слава… слава должна была придти сама собой. Потому что дѣйствительно то была женщина огромной величины.
Я почувствовалъ приливъ особой горячности. Симпатичный обликъ выдающейся русской дѣятельницы невольно увлекъ, захватилъ мою душу. Мнѣ показались блѣдными тѣ выраженія, которыми я пытался нарисовать этотъ обликъ.
— Передъ подобными женщинами, — прибавилъ я взволнованно, — передъ этими свѣточами, борцами во имя правды, современники преклоняются, потомки воздвигаютъ имъ памятники!… А это ваша хваленая…
Я взглянулъ на свою противницу: глаза ея горѣли недобрымъ огнемъ, на губахъ играла нервная, зловѣщая усмѣшка. Иванъ Сергѣевичъ безпокойно заёрзалъ на стулѣ.
— Бросьте вы этого вандала, займемся лучше музыкой. Спойте, вы сегодня, кажется, въ ударѣ.
Я тоже былъ радъ покончить со споромъ, начинавшемъ уже мнѣ порядкомъ надоѣдать, и присоединился въ Дядлову.
— Спойте, въ самомъ дѣлѣ, мнѣ интересно послушать васъ.
Она не заставила себя долго упрашивать.
— И правда, станемъ всѣ на нейтральную почву, — пусть музыка будетъ залогомъ мира.
Она подошла къ открытому пьянино и послѣ минутнаго раздумья запѣла мелодическій романсъ Чайковскаго:
«Средь шумнаго бала…»
Голосъ у нея былъ симпатичный, но небольшой, фразировала она мастерски. Это было скорѣе музыкальная декламація, пріятно раздражающая нервы, чѣмъ истинное пѣніе.
— Развѣ не хорошо? — чуть слышно спросилъ меня Иванъ Сергѣевичъ.
Я молча кивнулъ головой.
«…Люблю ли тебя, я не знаю,
Но кажется мнѣ, что люблю…» —
передавала она голосомъ, полнымъ нѣги и страстной тоски. Мы притаили дыханіе. Это было дѣйствительно хорошо.
Вдругъ она вся какъ-то согнулась и, опершись локтями на колѣни, опустила голову на руки. Плечи ея вздрагивали, — она плакала. Иванъ Сергѣевичъ тревожно вскочилъ съ мѣста.
— Ну, вотъ!… Ну, вотъ!… Если такое настроеніе, не надо было тогда и пѣть.
— Нѣтъ, ничего! — твердо выговорила она и, встряхнувъ головой, поднялась съ мѣста. — А все вашъ другъ виноватъ: вспомнилась самая ранняя юность, когда все впереди еще и влечетъ, когда «жажда безумная, жажда жизни впередъ и впередъ!»
— Да все еще будетъ… Вы молоды, вы даровиты, — волновался Иванъ Сергѣевичъ.
А она точно отрѣзала со злобой: «Нѣтъ, ничего больше не будетъ», — и улеглась на свою излюбленную кушетку.
— Иванъ Сергѣевичъ, я хочу денегъ!
— Развѣ вы нуждаетесь? — испуганно спросилъ Иванъ Сергѣевичъ.
— Ахъ, нѣтъ!…Какой вы узкій!…Не этихъ денегъ, — нѣтъ, а… милліоновъ!… О, сколько можно сдѣлать!… Поразить своею щедростью, — не мелкой и копеечной, а настоящей!… Школы, библіотеки, больницы — сколькимъ людямъ помочь!… И знать, что все это я… я сдѣлала, никто другой!… Воздвигнуть небывалый по красотѣ театръ — чудо искусства, созвать лучшихъ скульпторовъ, лучшихъ живописцевъ міра для его украшенія!… И опять-таки я… я сдѣлала, никто другой!… Иванъ Сергѣевичъ, отыщите тройку, — мнѣ душно дома!…
— Поздно… пожалуй, не найти, — робко запротестовалъ Дядловъ.
— Все равно, — я хочу!
Онъ отправился за тройкой, и мы остались одни. Я былъ въ стояніи какого-то угара. Мнѣ слышались звуки и слова только что спѣтаго романса, выпитое шампанское туманило голову, логика разсудка, управляемаго волей, куда-то исчезла, и я весь отдался во власть могучему безсознательному влеченію, охватившему все мое существо.
— Подите сюда, — приказала она мнѣ въ полголоса, но твердо. — Сядьте тутъ, со мной, на кушетку… Вы помните, какъ Фаустъ жаждалъ сказать: «Остановись мгновеніе!» Вы помните, да?
Она приблизила ко мнѣ свое поблѣднѣвшее лицо. Глаза ея стали совершенно темными, и въ нихъ было что-то до того знойное и жгучее, что невольная дрожь пробѣжала по всѣмъ моимъ нервамъ.
— А если… если онъ пришелъ, этотъ мигъ, что дѣлать тогда?
— Ловить его! — самъ не зная какъ отвѣтилъ я.
И, прежде чѣмъ я успѣлъ докончить фразу, ея бѣлыя руки обвились вокругъ моей шеи и влажныя губы жарко прижались къ моимъ. Близость ея тѣла, рыжія кудри, упавшія мнѣ на грудь, запахъ одуряющихъ духовъ, нѣжныя руки, сжимавшія мою шею, — все это захватывало съ неотразимою силой. Не помня себя, я крѣпко заключилъ ее, всю трепещущую отъ страсти, въ свои объятія и, сливаясь съ нею въ мучительномъ сладкомъ поцѣлуѣ, забылъ гдѣ я, что со мною, и только ощущалъ ее, ее одну…
Долго ли длился полусознательный сонъ, — не знаю. Она очнулась первая. Она тихо освободилась изъ моихъ объятій, слегка отстранила меня и, поправляя растрепавшіеся волосы, прошептала, указывая на дверь:
— Тамъ Катя еще не спитъ, такая досада… и скоро вернется Иванъ Сергѣевичъ.
Я готовъ былъ въ эту минуту растерзать Катю и Ивана Сергѣевича. Должно быть, я имѣлъ самый жалкій видъ. Она засмѣялась тихимъ смѣхомъ, а въ глазахъ ея отразилось неудержимое веселье.
— Милый… милый… милый!… Подожди, мы еще будемъ счастливы… Завтра послѣ репетиціи ты придешь… Слышишь?… Я пошлю Катюшу за покупками, Дашу въ театръ, мы запремся и будемъ совершенно одни…
Безумно счастливый, я цѣловалъ ея маленькія, похолодѣвшія отъ волненія, дрожащія ручки. Она смѣялась, вырывая ихъ у меня, снова сама прижимала ихъ ладонями къ моимъ губамъ и говорила такимъ страннымъ, прерывистымъ шепотомъ.
— Когда страстное влеченіе бросаетъ людей другъ къ другу въ объятія, противиться — это грѣшно, святотатство, потому что нѣтъ въ мірѣ выше блаженства и нѣтъ выше въ природѣ тайны, какъ это сліяніе двухъ въ одно… Не знаю почему, но я жажду, жажду тебя неудержимо всѣми нервами, всѣми силами моего существа… Я жажду сгорѣть въ твоихъ объятіяхъ, отравиться твоими поцѣлуями, разсыпаться въ прахъ… Кто знаетъ, быть можетъ, уже завтра я тебя возненавижу, а можетъ быть въ тебѣ одномъ найду желанное счастье… Я ничего не знаю. Мигъ пришелъ, и я кричу ему: остановись!…
Въ дверяхъ показался Иванъ Сергѣевичъ, — мы не слыхали его звонка.
— Лошади есть, — сказалъ онъ унылымъ голосомъ.
— Не надо, я устала и спать хочу, — отвѣтила она. — Прощайте, — протянула она ему руку и, подавая другую мнѣ, шепнула: — завтра, въ два…
И завтра, ровно въ два, я позвонилъ у подъѣзда. Мнѣ отворила Катюша — смущенная, блѣдная.
Я испугался.
— Что съ вами? У васъ все благополучно?
Катюша сконфузилась еще больше.
— Все слава Богу, ничего… Но… вотъ вамъ письмо.
Я въ полномъ недоумѣніи взялъ маленькій, цвѣтной конвертикъ и, разорвавъ нетерпѣливо, прочиталъ слѣдующія строки:
«Простите за обманъ, но, право, такъ лучше. За удовлетвореніемъ страсти послѣдовало бы, пожалуй, разочарованіе, и я пережила бы горькія минуты стыда за себя. Я уѣзжаю. Куда? — Вамъ все равно, Я буду ждать извѣстій отъ Кати о вашемъ отъѣздѣ изъ города. Вы будете такъ добры, надѣюсь, сообщите ей объ этомъ».
— И больше ничего?… — стараясь овладѣть собою, спросилъ я Катюшу.
— Ничего, — пролепетала она, конфузясь.
Ей было, очевидно, извѣстно содержаніе письма и весь мой короткій неудачный романъ.
Злость, оскорбленное самолюбіе, обида закипѣли во мнѣ. Что же я послѣ этого? Мишень для шутокъ взбалмошной барыни?…
Чортъ знаетъ, что такое!
Мнѣ пришло въ голову, что я одураченъ ею въ союзѣ съ Иваномъ Сергѣевичемъ, и, взбѣшенный, я готовъ былъ сейчасъ же ѣхать къ нему на свѣжій слѣдъ, какъ вдругъ въ незапертую дверь передней ввалился онъ самъ, запыхавшійся, растерянный, красный.
— Что такое случилось?… Я заѣзжалъ въ театръ и пораженъ. Тамъ получили отъ нея письмо. Директоръ въ отчаяніи, — спектакль сегодня сорванъ. Гдѣ она? Что случилось?
— Да ничего же, ничего, — бормотала совсѣмъ растерявшаяся Катюша. — Она вернется, только потомъ, теперь нельзя… Получена телеграмма и… большія непріятности…
Катюша путалась, краснѣла отъ своей невинной лжи и готова была расплакаться. Огорченный Иванъ Сергѣевичъ волновался, недоумѣвалъ и, какъ это ни комично, мнѣ же пришлось утѣшать его.
III.
правитьНамъ суждено было встрѣтиться еще разъ, четыре года спустя.
Я проводилъ лѣто за границей. Возвращаясь изъ Италіи въ Россію, я сѣлъ на пароходъ въ Бриндизи, предпочитая морское путешествіе сухопутному. Было уже поздно, часовъ десять вечера, когда я вступилъ на пароходъ, который въ одиннадцать долженъ былъ сняться съ якоря. Занявъ койку въ каютѣ, я поднялся по узкой отвѣсной лѣстницѣ наверхъ на палубу, чтобы подышать морскимъ воздухомъ и проститься съ Италіей, которую покидалъ. Я сталъ смотрѣть на набережную крошечнаго городка, на темное южное небо, сверкающее звѣздами, на окружающую меня суетню, предшествующую скорому отплытію, какъ вдругъ меня поразила небольшая фигурка, стоящая невдалекѣ, и въ темнотѣ я различилъ некрасивую симпатичную головку Катюши.
Я подошелъ.
— Вы какъ здѣсь?
Катюша, узнавъ меня, сильно смутилась.
— Мы… мы путешествуемъ… Теперь изъ Венеціи… Жили сначала въ Ниццѣ… Тамъ не понравилось, — вотъ ѣдемъ на Принцевы острова… Не знаю, что и будетъ… Тамъ тоже не понравится!
Личико Катюши затуманилось, въ большихъ глазахъ блеснули слезы, и она договорила дрогнувшимъ голосомъ:
— Теперь нигдѣ не понравится: она очень больна!
Помимо воли, мое сердце тревожно забилось въ груди.
— Да что же съ ней и давно ли?
— Уже съ годъ!… Доктора не говорятъ опредѣленно, но должно быть чахотка. Натура ея, вы сами знаете, какая?
Катюша подняла на меня свои кроткіе, опечаленные глаза.
— Горитъ!… Ахъ, какъ я рада, что васъ вижу!… — вырвалось у нея точно изъ самыхъ нѣдръ наболѣвшей, измученной души. — Не съ кѣмъ поговорить: все чужое вокругъ, а вы… вы меня поймете… Вѣдь она не просто человѣкъ, она — богиня. Кто не знаетъ ея, можетъ, пожалуй, хоть ненавидѣть… И они всѣ говорятъ: «странная, странная», авто узналъ — любитъ безъ мѣры, И вы… вы, вѣдь, тоже? Вы должны понять, какъ мнѣ тяжело. Ей нужно было царствовать, повелѣвать, а жизнь такъ зла… это ужасно!… И теперь еще болѣзнь. За что же столько испытаній, за что?… Однако прощайте, — испуганно спохватилась Катюша, — я заболталась… Я вышла на минутку только… подышать.
Быстро повернувшись, Катюша исчезла въ темныхъ дверяхъ рубки.
Я остался одинъ, потрясенный неожиданностью предстоящей встрѣчи и всѣмъ тѣмъ, что я только что слышалъ.
… Опять я увижу ее, эту мудреную… эту смѣсь каприза, своеволія, тщеславія и притягивающей прелести!… Все прошлое всколыхнулось въ душѣ.
— Послушайте, — снова раздался около меня дрожащій голосъ Катюши.
Я обернулся. Лицо милой дѣвушки было встревожено и блѣдно.
— Я забыла васъ предупредить: она очень измѣнилась, такъ при встрѣчѣ, ради Бога, не показывайте вида, ее это испугаетъ. Говорите съ нею какъ можно веселѣе. Я затѣмъ и пришла, чтобы предупредить васъ. Прощайте.
Она исчезла опять.
Звѣзды ярко блестѣли на небѣ, луна серебрила легкую зыбь моря, пароходъ пріятно покачивало, вокругъ раздавались отрывки итальянской быстрой рѣчи, съ характернымъ подчеркиваніемъ послѣдняго слова фразы. Откуда-то неслись плачущіе, трепетные звуки мандолины… Какой-нибудь любитель пассажиръ игралъ серенаду во славу ночи и любви.
Да, я снова увижусь съ тобою!… Здравствуй, милый Геростратъ!
… Было уже половина десятаго утра, — часъ завтрака на пароходѣ. Столы на палубѣ накрыты. Лакеи разносятъ красное вино и какъ слеза прозрачную «aqua fresca», аппетитно покрывающую пылью мелкихъ росинокъ стекло графиновъ и однимъ своимъ видомъ уже дающую прохладу и утоленіе жажды. Послѣ второго звонка пассажиры начали занимать мѣста. Ни ея, ни Катюши между ними не было. Я сталъ волноваться, даже нѣкоторый страхъ примѣшивался къ этому волненію. Я вспомнилъ разговоръ съ Катюшей наканунѣ, печальные глаза преданной дѣвушки, ея голосъ олный глубокаго горя, — мое сердце сжалось.
— Неужели ужъ такъ плохо?!
Сидящій рядомъ со мною пожилой красивый итальянецъ озабоченно освѣдомился у лакея о какой-то «signora russa». Я былъ увѣренъ, что рѣчь идетъ именно о ней, хотя могли быть и еще русскія дамы на пароходѣ, но когда я услышалъ отвѣтъ лакея, извѣщавшій о скоромъ приходѣ синьоры, отъ сердца отлегло. Однако уже съѣли пресловутыя maccaroni и обносятъ закусками… Вдругъ мой сосѣдъ сорвался съ мѣста. Я обернулся по тому направленію, куда онъ спѣшилъ, и въ дверяхъ рубки увидѣлъ ее. Одною рукой она опиралась на Катюшу, другую подала подскочившему къ ней итальянцу.
Правда, она измѣнилась! Блѣдное, полупрозрачное, точно восковое лицо, синія жилки, рѣзко обозначившіяся на впалыхъ вискахъ, но все тѣ же горящіе безпокойнымъ огнемъ властолюбивые глаза, тѣ же упрямыя рыжія кудри и только словно новая неуловимая печать легла на всѣ черты, придавъ имъ особую поэтическую прелесть.
Она была вся въ черномъ. Страннаго покроя платье, что-то вродѣ тоги, ниспадая съ плечъ складками, было схвачено у таліи серебрянымъ поясомъ.
Я подошелъ къ ней взволнованный, потрясенный, но, вспомнивъ завѣты Катюши, постарался придать своему лицу самое беззаботное выраженіе.
Ея исхудалыя щеки слегка вспыхнули. Выдернувъ отъ Катюши и итальянца обѣ свои руки, она протянула ихъ мнѣ, улыбаясь смущенной и, вмѣстѣ съ тѣмъ, счастливой улыбкой:
— Ахъ, какъ я рада!… — и тутъ же торопливо объяснила итальянцу, что я русскій и ея другъ и какъ она счастлива, встрѣтивъ вдали отъ родины соотечественника и друга.
За столомъ она заняла мѣсто итальянца, посадивъ его по другую отъ себя сторону.
— Вы помните нашъ ужинъ, когда вы были студентъ, — шепнула она мнѣ съ грустной улыбкой. — Тогда была моя весна. Теперь мы завтракаемъ, опять сидимъ рядомъ, но уже теперь — закатъ!
Замѣтивъ тревожные тоскливые огоньки въ ея глазахъ, какъ бы ожидающихъ протеста, я поспѣшилъ ее успокоить:
— Какой же это закатъ!… Пока еще полный расцвѣтъ силъ!
Но разговаривать намъ не пришлось: итальянецъ оказался болтливымъ черезъ мѣру. Онъ болталъ заразительно и громко, увлекая за собою всѣхъ присутствующихъ. «Signora russa» весело шутила, раздавая по сторонамъ привѣтливыя улыбки. Какъ вдругъ на какомъ-то полусловѣ она, закрывъ глаза, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, склонилась головой къ плечу своего сосѣда итальянца. Всѣ засуетились.
— Вотъ вамъ и расцвѣтъ силъ! — сказала она мнѣ, оправясь, точно тономъ укоризны. Однако, несмотря на убѣдительныя мольбы Катюши «пойти лечь», она осталась на палубѣ и послѣ завтрака, усѣвшись на поданное ей матросомъ складное кресло, пригласила меня поболтать съ нею «какъ въ старину».
Море было совершенно спокойно. Легкій вѣтерокъ, скользя по ея блѣдному лицу, развѣвалъ пышныя золотистыя кудри.
— Не много лѣтъ, а горя много, — проговорила она задумчиво. — Вамъ интересно знать, что было со мной за эти годы?
— Конечно.
— Я вѣдь бросила сцену тогда и рѣшила ѣхать за границу.. Мужъ, какъ всегда, пришелъ ко мнѣ на помощь, и мы съ Катюшей отправились въ Цюрихъ… О, это были самыя сладкія минуты въ моей жизни! Я точно возродилась снова… Я посѣщала лекціи, я изучала философовъ и древнихъ, и новѣйшихъ, я вся ушла въ работу мысли и въ этой работѣ потопила всѣ остальныя чувства. Вы ничего не слышали?
— Нѣтъ.
— Да, впрочемъ, гдѣ же?… Я написала книгу: Основы нравственнаго счастья. Die Gründe der moralischen Befriedigung. Всѣ силы положила я въ нее. Работала нервно, запоемъ. Я написала по-нѣмецки, боясь скептическаго отношенія въ Россіи къ подобному труду женщины. Я послала рукопись мужу, надѣясь найти въ немъ сочувствіе, но… — она улыбнулась не то грустно, не то иронически. На этотъ разъ ошиблась: онъ отказался помочь мнѣ въ изданіи, находя мой трудъ никуда негоднымъ. Меня это взорвало. Я усмотрѣла здѣсь простое jalousie de metier: онъ самъ много писалъ по этимъ вопросамъ. Возмущенная его поступкомъ, Катюша предложила издать на свой счетъ, и книга появилась въ Берлинѣ. Я не могу сказать, что мы пережили, но мы были убѣждены въ успѣхѣ. И вотъ нашъ ужасъ: нигдѣ, нигдѣ ни слова о книгѣ… Только въ какомъ-то ничтожномъ уличномъ листкѣ написали нѣсколько насмѣшливыхъ строкъ о «философскомъ трудѣ нѣкой русской дамы». Такого позора я не ожидала. Я обратилась къ одному критику, умоляя написать отзывъ. Отзывъ появился, но лучше бы вовсе его не было. Почтенный мужъ не отказалъ мнѣ только въ нѣкоторой эрудиціи и… вотъ его доподлинныя слова: «крупица ума и море самомнѣнія». Но Богъ съ нимъ! Однако провалъ книги былъ слишкомъ ясенъ для меня. Перенести его не хватало силъ. Я собрала все, что было роздано книгопродавцамъ, всѣ имѣющіеся въ наличности экземпляры и, несмотря на мольбы и слезы Катюши, сожгла въ каминѣ эти проклятыя книги, а съ ними вмѣстѣ свой стыдъ и свой позоръ!… — Лицо ея потемнѣло и, помолчавъ съ минуту, она прибавила: — Впрочемъ, кто знаетъ, справедливы ли были мои судьи, вѣдь люди часто отрицаютъ и то, чего не понимаютъ. Однако, бросимъ это.
— Вы… вы на меня не сердитесь? — спросила она тихо, тихо.
— За что же?
— За мою выходку тогда? — Помните?
— За что же сердиться? Хотя не скрою, въ ту минуту я разозлился изрядно, но это только тогда!
— А теперь?
— Теперь я нахожу поступокъ вашъ немного страннымъ, за то оригинальнымъ, даже, пожалуй, милымъ.
— А мнѣ… мнѣ жаль. Мнѣ очень жаль, — добавила она смущаясь, — хотя въ недопѣтой нашей пѣснѣ есть своя прелесть. Вы знаете, во что я теперь только вѣрю? Гдѣ ищу счастья? Она подняла на меня свои большіе грустные глаза. Въ любовь. Я жаждала славы, огромной, какъ это море, но… слишкомъ хрупокъ сосудъ, вмѣщающій вино, которое во мнѣ бродило, и я побѣждена. Пускай это мое безсиліе, но я, какъ воздуха и свѣта, жажду любви, какъ возрожденія къ жизни. Скажите мнѣ, вѣдь я не ошиблась? Вѣдь существуетъ онъ, хотя бы призракъ настоящей любви?
Подавленный потокомъ нахлынувшихъ воспоминаній, охваченный жалостью къ этой блѣдной, страдающей женщинѣ, я былъ не въ силахъ говорить, а она, прищуривъ глаза, точно всматриваясь въ синюю даль, точно пытаясь вызвать передъ собою желанный призракъ, продолжала:
— Да, да, да, любовь. Я горько заблуждалась, — я въ сладострастьи топила жажду любви, а это не то… совсѣмъ не то. Нѣтъ, нѣтъ, любовь — культъ, любовь — воображеніе… и ласка безгрѣшная… ну, какъ ласкаютъ мать, сестру. Скажите, развѣ это невозможно? Зачѣмъ связывать тѣломъ полетъ духа! Ахъ, еслибъ знали вы, какъ жажду я подобной ласки!
Движимый чувствомъ состраданія, я прижалъ ея руку къ губамъ. И показалось мнѣ, что я прощаюсь съ чѣмъ-то мнѣ страшно дорогимъ. Какъ бы частица моего собственнаго «я» отрывалась отъ меня и улетала куда-то далеко вмѣстѣ съ легкимъ, словно прощальнымъ пожатіемъ руки этой женщины, отвѣтившей мнѣ на мою ласку.
— Когда мы въ Аѳинахъ? — вывелъ меня изъ оцѣпенѣнія ея голосъ, она спрашивала подошедшую къ намъ Катюшу.
— Въ субботу, въ шесть часовъ утра.
— Мнѣ кажется, я не дождусь.
Катюша взглянула на нее испуганно.
— Не бойся, Киска, еще мой часъ не пробилъ. Я не дождусь отъ нетерпѣнія. Вы бывали когда-нибудь въ Аѳинахъ? — обратилась она во мнѣ.
— Нѣтъ.
— Я тамъ бывала. О, если вы только способны отрываться отъ земли, вы испытаете блаженство. Киска, веди меня, — опять кружится голова, — съ нѣжной улыбкой протянула она руку Катюшѣ.
Онѣ ушли.
Ни въ тотъ, ни въ слѣдующій день я ея не видѣлъ. Только съ другого конца каютъ-компаніи, гдѣ помѣщалась большая дамская каюта, доносились до меня, по ночамъ, надрывающіе сердце приступы отрывистаго сухого кашля, да на палубѣ раза два показывалась Катюша, съ разстроеннымъ лицомъ и, видимо избѣгая разговоровъ, немедленно исчезла, кивнувъ издали безмолвно головой.
Мы миновали Корфу и подвигались къ Пирею. Я бродилъ по палубѣ скучный, раздражительный, взволнованный. Ни чудная панорама Корфу, ни причудливые, скалистые острова Архипелага, ничто не привлекало моего вниманія. Пассажиры столпились возлѣ борта, вооружась биноклями. На одномъ изъ заброшенныхъ въ морскомъ пространствѣ, необитаемыхъ дикихъ острововъ, поселился отшельникъ, построившій своими руками микроскопическую хижину. Религіозный экстазъ заставилъ этого человѣка уйти отъ людей, отъ всего міра. А на другомъ концѣ того же суроваго, безъ признака растительности острова пріютился маякъ, и здѣсь обиталъ другой отшельникъ, навѣрно любящій жизнь и людей и волею нужды оторванный отъ нихъ. Когда пароходъ прошелъ мимо того мѣста, гдѣ у огромнаго камня прилѣпился домикъ аскета, всѣ пассажиры стали кричать, махать платками. Я былъ золъ, меня все раздражало: и крики пассажировъ, и шумъ бирюзоваго моря, и свѣтъ и блескъ южнаго солнца. Въ видѣ безмолвнаго протеста я махнулъ платкомъ, проѣзжая маякъ, желая привѣтствовать томящагося въ неволѣ человѣка, оберегающаго безопасность чужихъ жизней. Я былъ золъ и не могъ отдѣлаться отъ тоски, пожирающей сердце. Да, что же это наконецъ? Люблю я ее, что ли? Нѣтъ, это не любовь, не то нѣжное, всепрощающее чувство, когда намъ все кажется милымъ въ любимой женщинѣ. Это какое-то любопытство въ связи съ неудержимой жалостью. Я не назову ее «богиней»
Какъ простодушная Катюша, но… но (право, я теряюсь въ догадкахъ), но когда ее видишь, — она порабощаетъ.
Не было еще и шести часовъ утра, когда уже совершенно готовый я ожидалъ нетерпѣливо нашего прибытія въ Пирей. Выйдетъ ли она или нѣтъ? Какъ только стали на якорь, она появилась на палубѣ въ сопровожденіи вѣрной Катюши. Я бросился къ нимъ навстрѣчу.
— Вотъ видите, что значитъ Аѳины, — сказала она мнѣ шутливо, — я такъ дурно себя чувствовала, а стали подъѣзжать и поправилась. Ея худощавую фигуру облегало все того же страннаго покроя платье вродѣ тоги, но только на этотъ разъ бѣлое изъ легкой, полупрозрачной ткани. Волосы были подобраны большимъ узломъ на затылкѣ. Огромная бѣлая шляпа со страусовыми перьями дополняла гармонію оригинальнаго туалета.
Мы взяли лодочника, чтобы перебраться въ Пирей, затѣмъ получасовой переѣздъ по желѣзной дорогѣ, еще полчаса, и наша коляска остановилась у развалинъ Акрополя.
Я съ ужасомъ взглянулъ на крутизну полуобрушившейся лѣстницы, опасаясь за больную.
Но она была неузнаваема: на щекахъ игралъ румянецъ, глаза горѣли оживленіемъ. Она сбросила шляпу на руки Катюши и, придерживая спереди платье, стала бодро подниматься наверхъ.
Грандіозныя колонны знаменитаго Парѳенона ярко выступали въ прозрачной синевѣ воздуха, издали ласкалъ глазъ своимъ желтымъ мраморомъ, стоящій глубоко внизу, Тезеевъ храмъ, а изящный Эрехтейонъ, украшенный каріатидами, тянулъ къ себѣ неотразимо. Мы вошли въ него. И тамъ, среди обломковъ камней, поросшихъ травой, среди колоннъ, лишенныхъ своихъ вершинъ, мнѣ почудилось, что я дѣйствительно вижу передъ собой «богиню» черезъ тьму временъ взирающую на эти священныя руины. То была она въ своемъ фантастическомъ бѣломъ платьѣ, съ узломъ рыжихъ кудрей на затылкѣ, съ вдохновеннымъ, куда-то проникающимъ взоромъ.
Я тихо ее окликнулъ. Она вздрогнула.
— Зачѣмъ вы меня разбудили?
Я посмотрѣлъ съ удивленіемъ.
— Да, разбудили. Я была тамъ, въ мірѣ формъ и красоты, а вы безжалостно меня разбудили. Вы знаете — прибавила она съ живостью — я вѣрю въ трансмиграцію, я знаю, во мнѣ живетъ душа греческой женщины. Можетъ быть, знатной гражданки или гетеры, быть можетъ самой Аспазіи — это все равно, но я чувствую себя на родинѣ. Я приносила жертвы въ этихъ храмахъ, я поклонялась этимъ богамъ!…
Когда мы пришли въ музей, въ какомъ-то, казалось, священномъ упоеніи, бродила она по его комнатамъ, среди обломковъ старины.
— Ахъ, посмотрите, какія славныя лица! — воскликнула она, указывая на сфинксовъ. — Точно они все поняли и смѣются надъ бѣднымъ близорукимъ человѣкомъ. Видите: насмѣшка и увѣренность! И привлекаютъ къ себѣ!
— А знаете, вы иногда кажетесь мнѣ вотъ именно такимъ же точно сфинксомъ.
Она самодовольно улыбнулась.
— И вы правы. Но вотъ разница: они загадочны для посторонняго, не для себя. А я… я право же сама не знаю, кто я. Когда я была ребенкомъ, я помню, попалъ къ намъ въ домъ, какимъ-то образомъ, монахъ съ Аѳонскаго монастыря — грекъ. Его спросили, какъ справляться съ собой въ борьбѣ противъ страсти и въ чемъ состоитъ совершенство? Онъ отвѣтилъ: могущій вмѣстить пусть вмѣститъ, а не могущій — пусть покорится. Такъ вотъ, что я вмѣщаю въ себѣ и что могу вмѣстить, для меня самой до сихъ поръ загадка!
Какъ вкопанная остановилась она передъ мраморной головой Гермеса, глаза и губы которой еще хранили слабые остатки красокъ.
— Красота! — прошептала она благоговѣйно. — Мнѣ хочется поцѣловать эти губы.
— Мнѣ кажется, пора вернуться бы… — робко заявила о своемъ присутствіи Катюша.
— Ахъ, оставь меня въ покоѣ, не мѣшай жить, — я умереть всегда успѣю. Нѣтъ, нѣтъ! Боговъ, еще боговъ, — дѣтски-капризнымъ, болѣзненнымъ возгласомъ обратилась она ко мнѣ и велѣла везти себя въ главный городской музей, находящійся въ Новомъ городѣ.
Противорѣчить было немыслимо. Однако утомленіе начинало сказываться. Она уже почти равнодушно проходила наполненныя изваяніями залы.
Мы вошли въ самую большую. Статуи въ стройномъ порядкѣ тянулись вдоль стѣнъ, а надо всѣми ними, въ головѣ комнаты, высился гигантскихъ размѣровъ, поразительной красоты, высѣченный изъ темно-сѣраго мрамора Поссейдонъ — весь олицетвореніе величія и несокрушимой силы.
Крикъ восторга вырвался у нея изъ груди, и едва я могъ опомниться, она лежала уже у подножія каменнаго исполина и, склонившись головой къ мраморному пьедесталу, беззвучно рыдала.
Катюша испуганно глядѣла на эту сцену.
Мы бросились поднимать «богиню».
— Нѣтъ, нѣтъ, — умоляла она насъ съ истерическою настойчивостью, — дайте мнѣ чувствовать жизнь, дайте наслаждаться. Всхлипывая, точно ребенокъ, она, наконецъ, дозволила увести себя изъ музея, а по дорогѣ, улыбаясь сконфуженной улыбкой, еще съ каплями невысохшихъ на рѣсницахъ слезъ, спросила:
— Вамъ показалась дикой моя выходка?
Два зловѣщихъ багровыхъ пятна пылали на скулахъ ея исхудалаго лица.
«Бѣдная Катюша, — подумалъ я: — „богиня“ твоя сгараетъ и скоро, скоро сгоритъ.»
— Что же вы молчите?… Вы нашли дикой мою выходку?
Я отвѣчалъ:
— Слишкомъ много экзальтаціи.
— Потому что вы не артистъ, не художникъ! Вы не можете такъ чувствовать красоту. Вы неспособны отрываться отъ земли. Да и не только вы: вотъ, напримѣръ, Катюша, она живетъ мною, а и ей навѣрное показалось все это дикимъ.
— Совсѣмъ нѣтъ, — горячо откликнулась Катюша, — я… я отлично понимаю, что особенный человѣкъ и чувствуетъ все особенно. Но мнѣ только страшно… я боюсь за здоровье!
Въ глазахъ бѣдной Катюши задрожали слезы. А она, взглянувъ на меня пытливымъ, безпокойнымъ взглядомъ, произнесла медленно, будто спрашивая и одновременно сама отвѣчая на тотъ же вопросъ:
— Вѣдь, есть же во мнѣ хоть что-нибудь хорошее, если я могу внушать такую безграничную любовь!…
Прошелъ еще день, и красавецъ Босфоръ, играющій на солнцѣ всѣми цвѣтами радуги, принялъ насъ въ свои темно-синія воды.
Русскій пароходъ, на которомъ я долженъ былъ отплыть въ Севастополь, отходилъ на другой день только въ шесть вечера. Я могъ совершенно свободно сопровождать своихъ спутницъ до цѣли ихъ путешествія.
Прощаясь съ нею, пожилой итальянецъ окинулъ меня злобнымъ, пламеннымъ взоромъ.
Мы скоро покончили на берегу со скучными паспортными и таможенными формальностями и очутились на маленькомъ пароходикѣ, совершающемъ рейсы между Константинополемъ и Принцевыми островами.
Городъ, сверкая бѣлизною минаретовъ, купался въ солнечныхъ лучахъ. Шумъ толпы, возгласы разносчиковъ, мелькающія среди пестраго люда красныя фески, безчисленные пароходы на волнахъ Босфора, снующія взадъ и впередъ по проливу лодки — все точно ликовало, дышало мощью жизненныхъ силъ… А мнѣ… мнѣ было грустно… Въ воображеніи почему-то вставали унылыя картины сѣверной русской природы: небольшая рѣчка бѣжитъ по лугу, плавучая ива окунула въ нее свои длинныя висячія вѣтви и словно плачетъ на самомъ дѣлѣ… двѣ-три березки, ольха, а кругомъ безъ конца болотистое поле… Вспоминались какіе-то жалобные тихіе-тихіе звуки, и я думалъ объ угасающей жизни мудреной женщины, сидящей возлѣ меня.
Она тоже о чемъ-то глубоко задумалась.
— О чемъ вы?
— Ахъ, какъ жить хочется… — отвѣтила она, сама того не подозрѣвая, на мои мысли.
Миновавъ острова: Prot, Antigoni и Halki, мы пристали къ граціозному, утопающему въ зелени Principio.
Послѣ получасового отдыха я вышелъ изъ своего номера на террасу гостиницы, устроенную надъ самымъ моремъ, и нашелъ своихъ спутницъ уже сидящими тамъ.
— Какъ хорошо, что вы пришли! — воскликнула она съ неподдѣльною радостью. — Катюша пойдетъ отдохнуть, а я буду болтать тутъ съ вами. Катюша, иди, — ты не спала почти всѣ ночи.
Не смѣвшая противорѣчить, Катюша нѣжно поцѣловала свою «богиню» и немедленно исчезла.
— Эта постоянная опека тяготитъ, — произнесла она, по уходѣ Катюши, — а я хочу быть свободной… даже на рубежѣ смерти.
Я смутился и поспѣшилъ было утѣшить.
— Э, перестаньте, — перебила она, зачѣмъ лгать. — И главное совершенно безполезно!… Я не хочу уже больше закрывать глаза передъ дѣйствительностью, пускай даже самою суровой… Смотрите, — она указала на солнце, спускающееся къ западу: — видите закатъ?… Еще какой-нибудь часъ, лучи разсѣются, останется круглый огненный шаръ… онъ коснется поверхности моря… потонетъ въ пучинѣ. Такъ отчего же въ угасаніи жизни не видѣть этой красоты? — Нѣтъ, я вижу ее и даже наслаждаюсь ею!…
Взглянувъ на меня, она усмѣхнулась.
— Вамъ это кажется страннымъ, не правда ли? — Вы опять скажете: «экзальтація!»… Нѣтъ, ошибаетесь, это — спокойствіе. А знаете ли вы, какая мука вѣчно желать и въ самомъ зародышѣ желанія носить уже тоску смерти и никогда не быть счастливой и никогда не знать покоя?… Вы можете исполнить мою просьбу?
— Конечно, все, что хотите.
— Такъ не перебивайте меня, не противорѣчьте и дайте говорить.
Она устремила задумчивые глаза въ ту сторону, гдѣ межъ двумя островами, раздѣленными моремъ, залегла широкая прогалина, куда медленно спускалось солнце.
— Вы знаете, бываютъ минуты особаго просвѣтлѣнія — то минуты хорошія. Это — самая настоящая правда. Человѣкъ глядитъ въ свою душу и правда сама открывается передъ нимъ. Это не самоуниженіе, не самобичеваніе, это — простая правдивая исповѣдь! Вы знаете, я отыскала ключъ къ загадкѣ, я поняла себя… Да, да!… Вы знаете, я вовсе не замѣчательная женщина, а я… я просто симмулянтка… это очень горько мнѣ, повѣрьте… Но вы не удивляйтесь, я вамъ сейчасъ все объясню.
Согласно ея желанію я не прерывалъ ея взволнованной рѣчи, а она все говорила, не отрывая глазъ отъ заходящаго солнца.
— Оглянитесь назадъ, лѣтъ за пятьдесятъ, и передъ нами женщина, вся цѣль, все назначеніе жизни которой — въ законной любви, въ патріархальной семейной обстановкѣ. Что тамъ за этими стѣнами, ей дѣла нѣтъ!… Въ семьѣ ея счастье и радость и всѣ надежды. Она знала, чего она хотѣла, эта женщина — не правда ли?.. Потомъ… потомъ пришла другая, требующая равныхъ съ мужчиной знанія и свободы! Она уничтожила женщину самку и создала человѣка. Она тоже знала, чего она хотѣла… Но вотъ явились мы съ неудержимою тоской въ груди, съ презрѣньемъ ко всему обыденному и съ жаждой чего-то новаго, неизвѣданнаго, а чего? — мы не знали сами. Мы потонули въ хаосѣ собственныхъ желаній, мы потеряли пути!… Въ душѣ жило одно только ясное сознаніе: то была вѣра въ свое призваніе къ чему-то особенному, что выше простой толпы. Увлекаясь этою вѣрой, мы симмулировали до полной иллюзіи исключительныхъ женщинъ, порою не обладая даже никакими данными. Отсюда это страшное стремленіе къ славѣ, это самообожаніе и… неудовлетвореніе… Вы знаете, я даже тѣло свое обожала… И какъ ненавидѣла порой и это тѣло, и себя!
Ея голосъ звенѣлъ и обрывался. Я едва сдерживалъ въ себѣ желаніе остановить ее.
— Когда пришелъ Христосъ, люди отвергли старыхъ боговъ, и духъ побѣдилъ тѣло. А чѣмъ же я виновата, воплемъ вырвалось изъ ея больной груди, — если я потеряла пути, если не знала, кого исповѣдываю, куда стремлюсь, чего хочу?… Если не знала счастья и умираю не узнавъ!…
Двѣ прозрачныя слезинки медленно скатились по впалымъ щекамъ, но, улыбаясь, она продолжала:
— Зато теперь придутъ другія, онѣ найдутъ опять пути и будутъ счастливы, а намъ…
Дрожащею рукой указала она на узенькую оранжевую полоску на горизонтѣ, и такъ и не докончила фразы. Легкій приступъ кашля прервалъ нашу бесѣду. Она откинулась головой на спинку кресла, все продолжая тѣмъ же жаднымъ взглядомъ смотрѣть туда, гдѣ скрылось солнце.
— Смотрите… смотрите… смотрите!… Агонія дня… сладкая грусть, покой и красота… да!… Все минуетъ. Одно незыблимо и вѣчно: красота!
Вдругъ глаза ея загорѣлись страннымъ блескомъ:
— А вѣчная слава?… Окончилась жизнь, — толпы народа тѣснятся у гроба… несутъ вѣнки, говорятъ рѣчи, оплакиваютъ тѣло, но осталось имя, вѣчное… достояніе страны… цѣлаго міра!
Насъ окутывалъ нѣжный полумракъ южныхъ сумерекъ. Я не прерывалъ ея полугорячечныхъ и странныхъ грезъ, а сердце мое все ныло и замирало отъ безысходной тоски.
IV.
правитьПрошло три мѣсяца. Сердитый ноябрьскій день глядѣлъ въ окна моего кабинета; мелкій дождь уныло барабанилъ по стеклу; въ каминѣ трещалъ уголь… Я работалъ у письменнаго стола. Настроеніе было самое петербургское, сумрачное и желчное, работа не клеилась. Позвонили въ передней. День и часъ были не пріемные, и я спокойно продолжалъ свою работу. Въ кабинетъ вошелъ лакей.
— Баринъ, тамъ барышня… едакая жалкая… Я сказалъ, чтобы завтра въ пріемъ пришла — не согласна… Ужъ такъ проситъ, такъ проситъ убѣдительно.
— Скажи, что я занятъ, не могу.
— Ужъ такъ проситъ, такъ проситъ… экстренно даже проситъ…
Меня разсмѣшилъ этотъ своеобразный оборотъ рѣчи, и я велѣлъ принять «жалкую барышню».
Я вышелъ въ пріемную. Въ бросившейся ко мнѣ блѣдной женщинѣ я едва могъ признать Катюшу.
— Я… я къ вамъ, — захлебывалась отъ слезъ, — ее… моей богини… больше нѣтъ.
Изъ ея отрывистыхъ, прерываемыхъ рыданіями, словъ я узналъ, что тѣло «богини» находится въ часовнѣ, противъ вокзала и завтра похороны, что умерла она спокойно, все время была на ногахъ и только три послѣднихъ дня провела въ постели. Мужъ не пріѣхалъ, просилъ привезти тѣло.
Я не могъ видѣть слезъ бѣдной осиротѣлой Катюши, не въ силахъ былъ разспрашивать о подробностяхъ. Я былъ доволенъ, когда она ушла, и я остался одинъ съ моими думами, съ моими воспоминаніями.
Утромъ я направился въ часовню. Всю ночь шелъ дождь, не переставая. Сѣрое небо, мглистый воздухъ, сѣрая слякоть подъ ногами и на душѣ тоже сѣро, мглисто, уныло.
Въ часовнѣ, у большого дубоваго гроба, я засталъ высокаго господина, съ серьезнымъ, блѣднымъ лицомъ, и худощавую дѣвочку-подростка. Рыжія кудри упрямыми кольцами выбивались изъ-подъ шляпки; большіе сѣрые глаза смотрѣли сосредоточенно и не по-дѣтски серьезно. Вѣнокъ, заказанный мною наканунѣ, положенъ былъ на крышку гроба. Въ ногахъ покоившагося праха стояла на колѣняхъ Катюша, съ глазами обезумѣвшими отъ горя, и жарко молилась, не замѣчая катящихся по лицу слезъ. Пришли священники, торопливо отслужили панихиду, гробъ былъ поставленъ на катафалкъ, и грустная процессія двинулась къ кладбищу. Дождь шелъ попрежнему, липкая грязь приставала къ ногамъ, но я рѣшилъ идти пѣшкомъ за гробомъ. Я шелъ и… мнѣ казалось, что откуда-то, изъ нѣдръ невѣдомаго мнѣ міра глядятъ на меня съ благодарностью и лаской знакомые загадочные глаза.
…И вспомнилась мнѣ эффектно задрапированная шалями комната… бѣлый бюстъ господина, идущаго со мною рядомъ… приторный запахъ одуряющихъ духовъ… стройная рыжеволосая женщина, съ обнаженными бѣлыми руками… Она садится за піанино и поетъ:
«Люблю ли тебя — я не знаю,
Но кажется мнѣ, что люблю».
Эту картину смѣняетъ другая.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца догараютъ и разсѣиваются въ воздухѣ. Бирюзовое море сладострастно ждетъ въ свои объятія медленно спускающійся огненный шаръ… Рыжекудрая женщина смотритъ задумчивыми грустными глазами на это великолѣпное зрѣлище, и я ясно слышу ея замирающій шепотъ:
«Вѣчная слава… за гробомъ толпы народа… вѣнки… рѣчи!»
Катюша держалась руками за одну изъ заднихъ колонокъ катафалка, какъ бы желая до послѣдней минуты ощущать близость дорогихъ ея сердцу останковъ «богини». На осунувшемся лицѣ точно застыло выраженіе тупого отчаянія, — она уже больше не плакала.
Профессоръ былъ видимо взволнованъ. Рядомъ съ нимъ шла дѣвочка, поникнувъ головой. И глядя на ея гибкую, какъ молодой тростникъ, фигурку, я припомнилъ слова: «Придутъ другія — онѣ найдутъ пути и будутъ счастливы!»…
…Мой бѣдный, бѣдный Геростратъ, прощай!