Оловянный утюжок (Юинг)/ДО

Оловянный утюжок
авторъ Джулиана Юинг, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1872. — Источникъ: az.lib.ru • Рассказы из жизни единственного сына.
A Flat Iron for a Farthing, or Some passages in the life of an only son .
Издание А. С. Суворина, 1893.

ОЛОВЯННЫЙ УТЮЖОКЪ
РАЗСКАЗЫ ИЗЪ ЖИЗНИ ЕДИНСТВЕННАГО СЫНА
ЮЛІЯНЫ ЮИНГЪ

СЪ АНГЛІЙСКАГО С.-ПЕТЕГБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1893

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Безъ матери

II. То же выраженіе глазъ. — Рюбенсъ. — Опять мистриссъ Бюндель

III. Черноволосая леди. — Горе отъ нея. — Незабвенная красавица-мать

IV. Тети Мари. — Лондонъ

V. Мои кузины. — Миссъ Блумфильдъ. — Мальчикъ въ траурѣ

VI. Маленькій баронетъ. — Куклы. — Старый джентельменъ. — Зоологическій садъ.

VII. Полли и я хотимъ быть набожными. — Слѣпой нищій

VIII. Посѣщеніе больныхъ

IX. Миръ дому сему

X. Я выздоравливаю. — Наша поѣздка въ Окфордъ

XI. Лавка оловянныхъ издѣлій. — Дѣвочки въ пуховыхъ шляпкахъ. — Оловянный утюжекъ

XII. Опять маленькія сестры

XIII. Полли. — Судьба оловяннаго утюжка

XIV. Мое сближеніе съ ректоромъ

XV. Великодушіе няни. — Учитель

XVI. Кто былъ мистеръ Грей. — Няня недовольна

XVII. Уроки съ ректоромъ

XVIII. Туторъ

XIX. Предложеніе тутора. — Прогулка

XX. Опять Окфордъ, опять дѣвочки въ пуховыхъ шляпахъ. — Семейные памятники

XXI. Призваніе няня Бюндель

XXII. Итонъ. — Мой мучитель; я служу ему вѣрой и правдой

XXIII. Мои коллекціи. — Письмо Лео. — Лео и моя няня

XXIV. Смерть Рюбенса. — Послѣдніе годы въ школѣ

XXV. Письмо Джонатана Андрюзъ. — Горькая утрата. — Похороны

XXVI. Новый ректоръ. — Тетя Мари о немъ заботится

XXVII. Я дѣлаю предложеніе: не получаю ни отказа, ни согласія

XXVIII. У Полли тоже тайна. — Подъ тутовымъ деревомъ

XXIX. Богатая невѣста. — Семейныя осложненія

XXX. Леди Франсезъ. — Мы, наконецъ, понимаемъ другъ друга

XXXI. Возвращеніе домой

I.
Безъ матери.

Когда дѣти требуютъ отъ меня разсказа, жена моя говорить мнѣ: «Разскажи имъ, какъ ты купилъ оловянный утюжокъ за одинъ фардингъ»^[1]. Я радъ этому совѣту по тремъ причинамъ: во-первыхъ, оттого, что я тутъ играю роль; во-вторыхъ, потому, что главное лицо въ разсказѣ мнѣ очень дорого, какъ читатель увидитъ; въ-третьихъ, потому что ничего другого не могу придумать и радъ, что этотъ разсказъ нравится дѣтямъ. Я никогда но умѣлъ выдумать что нибудь и не хотѣлъ написать книгу, но жена и дѣти пристали, чтобы я изложилъ на бумагѣ исторію своего дѣтства, и вотъ, по ихъ требованію, я написалъ свои раннія воспоминанія.

Да, я былъ не только единственный сынъ, но единственный ребенокъ въ родительскомъ домѣ. У меня была сестрёнка, но она только на одинъ мигъ явилась въ міръ; ее назвали Алиса; она взглянула на Божій свѣтъ и угасла вмѣстѣ съ моею матерью.

Это было мое первое, сильное горе.

Хорошо помню, какъ меня съ таинственною торжественностью повели посмотрѣть мою сестрицу, которая недѣлю назадъ родилась.

— Не шумите, сказала мнѣ новая няня, мистриссъ Бюндель, — и не безпокойте вашу дорогую, хорошенькую мама.

Пораженный объемомъ и достоинствомъ мистриссъ Бюндель, я шелъ на цыпочкахъ за ней.

Новорожденныя дѣти рѣдко красивы, но сестра моя была прелестна, какъ херувимъ на картинѣ. Ея крошечное личико имѣло то особенное выраженіе тѣхъ, которымъ не суждено долго жить. Я осторожно поцѣловалъ ея золотистые волосики; они были немного свѣтлѣе волосъ моей матери, которые окаймляли, какъ ореолъ, головку молодой женщины на подушкѣ.

Много лѣтъ спустя, я купилъ въ Бельгіи старинную картину Мадонны; лицо ея было слишкомъ блѣдно и худощаво для олицетворенія совершенства красоты, но на устахъ ея была чарующая улыбка, въ глазахъ глубокій и чистый взглядъ Мадоннъ Фра-Анжелино, который писалъ ихъ, преклоняя колѣни. Фонъ картины былъ золоченый, какъ на старинныхъ образахъ. Та же улыбка, тотъ же взглядъ были у моей матери въ день ея смерти, и лицо ея сіяло посреди массы золотистыхъ кудрей. Я купилъ картину ради этого сходства и не разставался съ нею съ тѣхъ поръ.

Возвращаюсь къ началу разсказа.

Я полюбилъ мистриссъ Бюндсль, полюбилъ ее съ перваго дня, какъ она пріѣхала въ красной шали, со своими сундуками. Любовь къ ней возросла послѣ того, какъ на другой день пріѣзда она меня вымыла и одѣла къ обѣду. Моя собственная няня была худая и костлявыми руками терла мое лицо, точно скребла полъ въ дѣтской. А у мистриссъ Бюндель руки были мягкія, какъ подушки, она мыла меня осторожно, какъ новорожденное дитя.

Вечеромъ того дня, когда я въ первый рань видѣлъ свою сестрицу, я пилъ чай въ комнатѣ экономки. Няни моей не было дома; у экономки сидѣла гостья изъ деревни, угощенія было вдоволь и разговоровъ также. У гостьи были впалые глаза и глухой голосъ; волосы ея всегда были завиты въ бумажкахъ, и я спрашивалъ няню, снимаетъ ли она иногда эти бумажки.

— Только по воскресеньямъ, отвѣчала няня.

— Значитъ, она очень набожна, замѣтилъ я, убѣжденный, что она въ честь праздника развиваетъ волосы.

Мнѣ было всего четыре года, именно тѣ года, когда дѣти дѣлаютъ странные вопросы и неумѣстныя замѣчанія, и стараются вникнуть въ окружающую ихъ жизнь и разъяснить путаницу отвѣтовъ прислуги, которая всегда безсовѣстно говоритъ разный вздоръ дѣтямъ.

Экономка и ея гостья разговаривали послѣ чая, пока я занимался оловянными игрушками, купленными для меня по порученію отца; когда мнѣ надоѣло играть, я сталъ прислушиваться къ разговору.

— Нѣтъ, ея взглядъ не земной, говорила гостья, — я сейчасъ это замѣтила; помяните мое слово, болѣе прелестнаго существа я не видѣла, но она слишкомъ хороша для міра сего.

Трудно рѣшить, что четырехлѣтній мальчикъ можетъ понять, но слова гостьи и скорбное выраженіе ея лица дали мнѣ толчокъ; я бросилъ игрушки и подошелъ къ ней.

— Что мама слишкомъ хороша и красива для міра сего? спросилъ я.

Она мигнула экономкѣ, и я почувствовалъ неискренность ея отвѣта:

— Что вы, мастеръ Режинальдъ! о комъ я говорила?

— О моей новой сестрицѣ, отвѣчалъ я безъ запинки.

— Полно, милый мой! сказала безсовѣстная гостья, — я упомянула о ребенкѣ мистриссъ Джонсъ!

— А гдѣ она живетъ?

— Въ Лондонѣ, другъ мой.

Я вздохнулъ.

Не имѣя понятія о Лондонѣ, я не могъ доказать, что никакой мистриссъ Джонсъ тамъ нѣтъ, и мнѣ сгрустнулось. Мнѣ дали кусокъ сладкаго пирога, чтобъ меня утѣшить, и уложили спать, въ уборной моего отца. Сонъ мой былъ тревожный: мнѣ снилась мнимая мистриссъ Джонсъ съ глухимъ голосомъ гостьи экономки. Мнѣ также показалось, что въ домѣ никто не ложился спать; въ комнату входили и выходили люди, воображая, что не будятъ меня, ходя на цыпочкахъ. Отецъ мой положительно не ложился, и я слышалъ голосъ доктора въ корридорѣ. Я нѣсколько разъ засыпалъ и просыпался, мнѣ казалось, что я безконечное время лежу въ кровати. Было еще темно, когда отецъ вошелъ съ страннымъ выраженіемъ лица; онъ завернулъ меня въ одѣяло и понесъ въ спальню, говоря, что мама хочетъ меня поцѣловать, и чтобъ я не шумѣлъ. Нечего было бояться отъ меня шума; я безмолвно глядѣлъ на прелестное лицо матери: оно было блѣдно, какъ полотно, и золотистые ея волосы сіяли, какъ огонь. Послѣ того, какъ она меня поцѣловала и положила исхудалую руку мнѣ на голову, я шопотомъ сказалъ отцу:

— Отчего мама такая холодная?

Отецъ заглушилъ вырвавшееся у него рыданіе и отнесъ меня назадъ въ кроватку. Я плакалъ, пока не заснулъ. Правда, она была слишкомъ хороша для міра сего и скончалась до восхода солнца; а въ вечеру того же дня маленькая моя сестрица послѣдовала за ней, и ихъ схоронили вмѣстѣ.

II.
То же выраженіе глазъ. — Рюбенсъ. — Опять мистриссъ Бюндель.

Отецъ и я остались въ одиночествѣ. Я тогда не могъ понимать всю скорбь отца, лишившагося любимой жены послѣ шестилѣтняго брака, но я самъ до того былъ несчастливъ, что, кажется, никогда не буду въ состояніи столько страдалъ, развѣ овдовѣю.

Я тосковалъ по матери до такой степени, что сталъ чахнуть. Отца напутала мысль, что я тоже умру, я онъ очнулся отъ своего горя, чтобы заняться мною и утѣшать меня. Меня опять принарядили къ обѣду, а то няня не считала нужнымъ меня переодѣвать, и я весь день ходилъ въ своемъ траурномъ платьецѣ, обшитомъ чернымъ крепомъ. По приказанію отца, меня привели въ столовую къ дессерту, и я сѣлъ около отца. Ему же, вѣроятно, время обѣда показалось менѣе грустнымъ.

Я смутно понялъ по его ласкамъ, что онъ боится за мое здоровье, и тоже сообразилъ со словъ няни, которыя меня напугали.

— У него совершенно выраженіе глазъ и взглядъ его бѣдной матери! говорила она.

Я чувствовалъ и страхъ, и сознаніе своего значенія, и часто грустилъ, какъ случается болѣзненнымъ дѣтямъ.

Моя няня, какъ всѣ необразованные люди, любила поражать своими разсказами, и когда водила меня гулять, встрѣчая знакомыхъ, безпрестанно имъ разсказывала подробности смерти и похоронъ моей матери, не забывая даже упомянуть о цѣнѣ своего собственнаго траурнаго платья. Эти разсказы меня подавляли.

Первый разъ, что я присутствовалъ при обѣдѣ отца, я съѣлъ съ его тарелки больше, чѣмъ въ продолженіе недѣли въ своей дѣтской. Послѣ стола отецъ взялъ меня на колѣни, и я прижался головою къ его плечу. Онъ нѣжно погладилъ меня по волосамъ и сказалъ:

— Что могу я для тебя сдѣлать, бѣдный мой мальчикъ?

Я быстро поднялъ голову и посмотрѣлъ ему въ лицо.

— Что тебѣ хотѣлось бы, скажи? продолжалъ онъ.

Я понялъ и сейчасъ отвѣчалъ:

— Пожалуйста, папа, возьмите мнѣ въ няни мистриссъ Бюндель; и мнѣ еще очень хотѣлось бы имѣть Рюбенса.

— Кто такой Рюбенсъ?

— Собака мистера Макензи, въ школѣ. Это такая хорошенькая собака: бѣлая съ краснымъ! Она лизала мнѣ лицо, когда я съ няней тамъ былъ вчера; я клалъ ей руку въ ротъ и она кувыркалась. У нея длинныя уши, она бѣжала за мною до самаго дома; я далъ ей кусочекъ хлѣба, она умѣетъ служить и…

— Но, миленькій мой, прервалъ меня отецъ, улыбаясь въ первый разъ, — эта удивительная собака принадлежитъ мистеру Макензи, и, боюсь, онъ не захочетъ съ ней разстаться.

— О, да! онъ согласенъ, только… и я остановился, боясь непреодолимаго препятствія.

— Только что? спросилъ отецъ.

— Няня говорить, что онъ просить за нея десять шиллинговъ.

— Если такъ, Режи, отвѣчалъ отецъ, — мы завтра съ тобой пойдемъ и купимъ Рюбенса.

Это была маленькая, испанская собака, необыкновенно умная и красивая; отецъ купилъ ее и она сдѣлалась моимъ товарищемъ. Съ Рюбенсомъ я весело бѣгалъ, а не тащился по пятамъ няни и ея друзей. Играя съ нимъ, я училъ его разнымъ штукамъ и пересталъ прислушиваться, разиня ротъ, къ мрачнымъ розказнямъ няни. Вечеромъ, ложась спать, я много разъ обнималъ его на прощанье и покойно засыпалъ, чувствуя Рюбенса у ногъ моихъ. Его присутствіе прогоняло мрачныя мысли, навѣянныя словами прислуги, и я спалъ такъ же спокойно, какъ и онъ.

Другое мое желаніе было также удовлетворено, но не безъ нѣкоторыхъ предварительныхъ непріятностей. По внезапной перемѣнѣ обращенія няня со мной, по ея жалобамъ на мою неблагодарность, и перечень всего, чѣмъ я, по ея мнѣнію, ей обязанъ, я догадался, что ее хотятъ удалить, и что она считаетъ меня до нѣкоторой степени виновникомъ этой перемѣны. По ея же словамъ я узналъ, что мистриссъ Бюндель займетъ ея мѣсто; она ее не называла, но сердито говорила:

— Ваша толстая баба будетъ всѣхъ грызть, и, не подумаетъ вымести и вычистить дѣтскую.

Самыя ея злыя слова были обращены къ ея гостьѣ, но сказаны для моего назиданія.

— Замѣтили вы, говорила она, — какъ толстыя женщины кажутся добрыми и милыми, точно ихъ водой не замутишь, а на дѣлѣ какія онѣ дурныя и жестокія.

И тутъ начинался рядъ разсказовъ про толстыхъ нянекъ, которыя изводили дѣтей, имъ порученныхъ.

— Какъ ужасно! восклицала гостья, — какой урокъ родителямъ!

Эти разсказы меня такъ напугали, что ночью даже присутствіе Рюбенса меня не успокоивало.

Няня, чтобы меня задобрить, стала ласкова со мною и перестала бить меня по головѣ своими костлявыми руками, когда я шалилъ, и я рѣшился просить отца оставить ее при мнѣ. Она меня такъ настращала мнимою жестокостію мистриссъ Бюндель, что я жилъ въ безпрестанномъ трепетѣ, и за обѣдомъ просилъ отца не удалять отъ меня няни.

— Если она тебѣ наговорила вздоръ, сказалъ отецъ, сдвинувъ брови, — то за одно это я ее разсчитаю. Ты просилъ взять тебѣ мистриссъ Бюндель, а теперь говоришь, что не любишь ея; но я уже уговорился съ нею, милый мой. Уживайся съ ней, какъ знаешь.

Мистриссъ Бюндель поступила къ намъ на другой день; костлявая моя нянька уѣхала, проливая со злости слезы; я плакалъ отъ угрызенія совѣсти и въ страхѣ ждалъ проявленія жестокостей новой няни.

Я ждалъ напрасно. Царство ея — было царство любви, мира и всего полезнаго для моей души и тѣла. Она не давала мнѣ сыра и пива отъ своего ужина, капъ прежняя няня, когда была въ хорошемъ расположеніи духа, и не била меня по головѣ, какъ та, когда сердилась, но соблюдала строгій, старинный порядокъ въ дѣтской; требовала, чтобы я ставилъ на мѣсто свой стулъ послѣ обѣда, складывалъ свое платье передъ сномъ, убиралъ свои игрушки, благодарилъ, когда слѣдовало, и творилъ молитву утромъ, вечеромъ, послѣ обѣда, завтрака и училъ катихизисъ по воскресеньямъ. Она не позволяла горничнымъ говорить при мнѣ то, что мнѣ не слѣдовало слышать, а сама вела со мною разговоры, приличные моему возрасту, и я скоро забылъ таинственныя предостереженія и нелѣпые разсказы прежней моей няни.

Мистриссъ Бюндель говорила мнѣ о дѣтяхъ, за которыми она ходила, и самый трагическій разсказъ былъ о мальчикѣ, который сломалъ сей ногу, упавъ черезъ стулъ, который забылъ поставить на мѣсто послѣ завтрака.

Мой сонъ сталъ спокоенъ. Она разсказывала мнѣ дѣтскія легенды о «Дикѣ Витинггонѣ», сказки Пер0: я сталъ представлять маркиза де-Караба, а Рюбенсъ былъ мой котъ въ сапогахъ. Я сдѣлалъ въ своемъ садикѣ мнимый островъ, будто окруженный водою, посѣялъ въ немъ бобы и надѣялся, что они выростуть до неба и я по нимъ туда доберусь. Я мечталъ сдѣлаться Лордъ-Маіоромъ въ Лондонѣ; мистриссъ Бюндель должна была раздѣлять почести моего мѣста; Рюбенсъ имѣлъ бы свой катеръ и шесть гребцовъ къ своимъ услугамъ. Однимъ словомъ, весь строй моей жизни измѣнился, я сталъ здоровъ, веселъ и очень любилъ свою новую няню.

III.
Черноволосая лэди. — Горе отъ нея. — Незабвенная красавица-мать.

Такъ прошло два года. Няня Бюндель была постоянно со мною, учила меня читать, заставляла наизусть выучивать псалмы, стихи духовнаго и также свѣтскаго содержанія, и я понемногу пріобрѣлъ первыя свѣдѣнія географіи и ариѳметики. Все, чему няня меня учила, я передавалъ Рюбенсу, но онъ, вѣроятно, не запомнилъ главныхъ городовъ Европы, хотя я громко ихъ твердилъ, сидя съ нимъ подъ дубомъ.

Счастливые были эти два года! но послѣ случилось горе.

Я никогда не любилъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя, пріѣзжая къ намъ обѣдать, ласкали, цѣловали меня, льстили мнѣ, все время оберегая свое шелковое платье, чтобъ я его не измялъ; онѣ зацѣпляли меня брошкою или пуговицами перчатокъ за волосы. Но больше всѣхъ я ненавидѣлъ Елизу Бертонъ.

Сначала она мнѣ нравилась, ея круглые глаза, черные волосы, яркій румянецъ, шуршаніе ея платья, живость манеръ должны были произвести впечатлѣніе на ребенка. Она была сестра повѣреннаго по дѣламъ отца и она съ братомъ гостила у насъ въ деревнѣ. Она, точно, была красива, когда являлась утромъ въ бѣломъ кисейномъ платьѣ и старалась замѣнить отца у чайнаго стола.

— Дорогой мистеръ Дейкеръ! восклицала она, бравшись ея сахарницу, — позвольте вамъ помочь! Мнѣ непріятно, что вы сами разливаете чай. Съ васъ достаточно жаркое разрѣзать за обѣдомъ, а за завтракомъ кушайте себѣ спокойно, читайте газеты, а мнѣ предоставьте угощать васъ.

Ея длинные пальцы уже касались чайника, но отецъ спокойно взялъ его и всыпалъ чай.

— Я привыкъ самъ разливать чай, говорилъ онъ тихо, — и никогда гостей своихъ не утруждаю.

Хотя я былъ очень малъ, но понималъ, что отецъ не желаетъ пустить чужую на мѣсто моей матери. Очевидно, Елиза Бертонъ этого добивалась, и я понялъ ее. Правда, что я слышалъ тоже часто разговоры нашего почтеннаго дворецкаго съ экономкою.

— Что нынче наша новая барыня подѣлываетъ? иронически и съ горечью спрашивала экономка.

— Опять старалась, но безъ успѣха, распорядиться чаемъ, отвѣчалъ дворецкій.

— Безсовѣстная, черномазая старая дѣва! воскликнула экономка, — подумать только, что она домогается занять мѣсто ангела, покойницы, и стать вмѣсто матери нашему бѣдному мальчику, — она меня выводить изъ терпѣнія!..

Нортоны, подъ разными предлогами, гостили у насъ долго, и прислуга, не стѣсняясь, обсуждала намѣреніе Елизы выйти замужъ за моего отца. Няня Бюндель была въ такомъ негодованіи, что оставляла слугъ болтать при мнѣ, а сама обнимала меня со слезами, припоминая мою мать, такъ что я но сомнѣвался въ ожидаемомъ несчастій…

Первые дни своего пребыванія у насъ Елиза мнѣ нравилась, обвороживъ меня льстивыми словами, шутками, называя меня своимъ маленькимъ женихомъ и увѣряя, что я ухаживаю за ней: ничего нѣтъ глупѣе такихъ шутокъ. Разъ утромъ мистеръ Бертонъ, здороваясь со мной, пожалъ мнѣ руку и спросилъ:

— Какъ здоровье маленькаго жениха?

Я смѣялся, заважничалъ, говорилъ громко и безпрестанно прибѣгалъ изъ дѣтской въ гостиную, чтобы любезничать съ Елизою. Я, вѣроятно, сдѣлался бы несноснымъ мальчишкою, если бы отецъ не обратилъ на меня вниманія и не имѣлъ обо мнѣ разговора съ нянею.

— Кажется, сказалъ ей отецъ (какъ я впослѣдствіи узналъ), — что Режинальдъ что-то несносенъ сталъ.

— Совершенно вѣрно, отвѣчала обрадованная няня, — но не я виновата, миссъ Бертонъ безпрестанно зоветъ его, проситъ меня освободить его отъ урока или позволить завтракать въ столовой. Нехорошо нарушать правильныя занятія дѣтей; это никому пользы не принесетъ.

— Вы правы, няня, сказалъ отецъ, — этого больше не будетъ. Ахъ! бѣдный мальчикъ! у него нѣтъ матери; я дѣлаю, что могу, но мужчина не можетъ замѣнить мать!

Няня была глубоко тронута этими словами и передавала ихъ послѣ дворецкому, но въ эту минуту нашла силу отвѣчать отцу:

— Мать никто не можетъ замѣнитъ, особенно такую, какъ ваша покойная лэди, но Режинальдъ мальчикъ, не дѣвочка, и, черезъ годъ или два, вы будете ему полезнѣе матери. Теперь прошу васъ замѣтить, что Режинальдъ былъ совсѣмъ другой передъ пріѣздомъ гостей. Свѣтскія барышни понятія не имѣютъ, какъ обращаться съ дѣтьми, и эта миссъ Бертонъ совершенно избаловала мастера Режинальда. Увидите, что, когда она уѣдетъ, онъ опять станетъ милый и послушный, а вы, сэръ, простите, что такъ смѣло говори съ вами.

— Режинальдъ будетъ съ этой минуты зависѣть отъ васъ однѣхъ, сказалъ отецъ и отпустилъ ее.

Она ушла и все сказанное передала по секрету дворецкому.

Хотя я былъ польщенъ вниманіемъ и ласками Елизы, но мой дѣтскій здравый смыслъ вскорѣ разубѣдилъ меня въ искренности ея, любви. Меня поразила ея чрезвычайная любезность со мною, когда отецъ былъ въ комнатѣ, и ея грубость, когда я надоѣдалъ ей въ его отсутствіе. Она мнѣ скоро опротивѣла; черные ея волосы, всегда румяныя щеки и самый голосъ ея мнѣ опротивѣли. Къ тому же, я видѣлъ разъ, какъ она ударила Рюбенса, и я сталъ бояться ее. Когда, она сердилась, ея круглые глаза принимали очень непріятное выраженіе. Неужели отецъ на ней женится? думалъ я; неужели она займетъ мѣсто моей нѣжной, бѣлокурой, хорошенькой матери? — Я безпрестанно слышалъ толки прислуги и слова сожалѣнія о бѣдномъ мальчикѣ и такъ рано скончавшейся милой его матери.

Однажды за завтракомъ я объявилъ, что терпѣть не могу черныхъ волосъ, а люблю золотистые, прекрасные, какъ у моей нами.

— Молчи, Решинальдь, сердито сказалъ отецъ, и вскорѣ послѣ отправилъ меня въ дѣтскую.

Я бы не мотъ такъ живо помнить мою мать, если бы не акварельный очень хорошій портретъ ея въ уборной моего отца. Она была нарисована со иною, ея первенцемъ, на колѣняхъ; на лицѣ ея была прелестная улыбка, глаза смотрѣли прямо на васъ, и такъ живо, что я, входя утромъ въ уборную, кивалъ горловою, глядя на портретъ, и говорилъ: «здравствуйте, мама!» — Признаюсь, я до сихъ поръ хранилъ эту привычку. Тогда же я забывалъ, что я тутъ нарисованъ, и воображалъ себѣ, что это сестра моя, Алиса, сидитъ на колѣняхъ матери, — сестра, которую я видѣлъ на мгновеніе и только разъ поцѣловалъ. Разъ въ день, по крайней мѣрѣ, я видѣлъ этотъ портретъ, — мнѣ позволено было играть въ уборной, пока отецъ одѣвался; онъ шутилъ со мною и, когда брился, клалъ мнѣ немного сбитаго мыла на носъ.

Разъ вечеромъ, въ сумеркахъ, мною овладѣла тоска; я ускользнулъ изъ гостиной, гдѣ Елиза Бертонъ играла на фортепіано моей матери, и грустно поплелся наверхъ. Я шелъ тихо, задумавшись, и несъ Рюбенса на рукахъ; его мистеръ Бертонъ только что ударилъ ногой, потому что онъ лежалъ на педали, и, чтобъ утѣшить его, я не спускалъ его съ рукъ, и, лаская, приговаривалъ:

— Бѣдный Рюби! зачѣмъ этотъ гадкій человѣкъ тебя ударилъ?.. Педаль не его, а твоя, и все въ домѣ — твое, а не его, ни сестры его… ахъ! еслибъ они скорѣй убрались! плакалъ, Рюбенсъ лизалъ мое лицо и визжалъ; мнѣ тяжело было его нести на лѣстницу, я сѣлъ на ступеньки и плакалъ, плакалъ съ тоски.

Наконецъ, я всталъ, взялъ опять Рюбенса на руки и, всхлипывая, говорилъ: «Пойду къ мамашѣ». Я вошелъ въ неосвѣщенную уборную; я ничего не могъ видѣть, но зналъ, гдѣ портретъ, и, ставъ передъ нимъ, повторялъ, всхлипывая и несвязно:

— Здравствуйте, мама! здравствуйте, сестрица!.. Рюбенсъ и я пришли къ вамъ… мы очень несчастны… (я рыдалъ, собака быстро лизала мое лицо). Пожалуйста, мама, не позволяйте папашѣ жениться на Елизѣ Бертонъ… Пожалуйста, пожалуйста, милая, хорошая мама!.. Ахъ! не можете ли вы воротиться ко мнѣ и къ Рюбенсу!..

Мой голосъ оборвался, Рюбенсъ визжалъ. Вдругъ въ темнотѣ я услышалъ рыданіе; женскія, мягкія руки обняли меня, кто-то нѣжно цѣловалъ меня. Я былъ такъ ошеломленъ, что первую минуту съ дѣтскою слѣпою вѣрою думалъ, что мать услышала мое моленіе и воротилась ко мнѣ. Это была няня Бюндель: она убирала спальню отца и, услышавъ мой голосъ, вошла въ уборную.

Она, вѣроятно, приняла нѣкоторыя рѣшительныя мѣры и, подъ ея вліяніемъ, отецъ на другой же день писалъ сестрѣ своей, тетѣ Mapи, приглашая ее къ намъ въ гости.

IV.
Тетя Мари. — Лондонъ.

Тетя Мари была сестра моего отца. Она была замужемъ за очень богатымъ джентельменомъ, мистеромъ Аскотъ, и у нихъ была большая семья. Тетя намъ рекомендовала няню Бюндель, которая у нея служила нѣсколько лѣтъ. Няня разсказывала мнѣ много о дѣтяхъ тети, и о Лондонѣ, гдѣ они жили.

Тетя пріѣхала съ мужемъ. Я называю ее прежде, потому что она была глаза дома: умная, энергичная, она была прекрасная женщина и управляла всей семьею. Дядя вполнѣ довѣрялъ ей, и только иногда, когда она, бывало, очень расходится, восклицалъ съ упрекомъ:

— Милая Мари! и тѣмъ и кончалось.

Тетя, пріѣхавши, долго разговаривала съ нянею Бюндель съ глазу на глазъ, мигомъ поняла, въ чемъ дѣло, и такъ распорядилась, что Бертоны на другой же день уѣхали. За завтракомъ тетя разобрала ихъ по косточкамъ и безжалостно отдѣлала. Я ихъ больше не видѣлъ.

Тетя не ласкала и не баловала меня; ея обращеніе было совершенно противоположное излишней нѣжности Елизы Бертонъ и она была права. Но она любила меня и доказала мнѣ много участія, пригласивъ къ себѣ въ Лондонъ.

— Отпусти его ко мнѣ, сказала она отцу, — ему будетъ полезно общество моихь дѣтей и также посмотрѣть Лондонъ. Я займусь имъ, а ты пріѣзжай за нимъ черезъ нѣсколько времени, — это и тебѣ будетъ полезно.

— Конечно! подтвердилъ дядя Аскотъ, ласково гладя меня по головѣ, — Режинальду, Лондонъ покажется волшебною страною. Мы ему покажемъ зоологическій садъ и восковыя фигуры, и пантомимы, и многое другое. Онъ будетъ у насъ какъ дома, — вѣдь, онъ однихъ лѣтъ съ Еленою, а Полли только годомъ моложе его, не правда ли?

— Полтора года, рѣзко сказала тетя и продолжала разговоръ съ отцомъ.

Съ радостью услышалъ я отвѣть отца:

— Благодарю тебя, Мари, я тоже думаю, что эта поѣздка принесетъ ему пользу, и я также навѣщу васъ.

Одно только омрачило мою радость: тетя терпѣть не могла собакъ и дядя говорилъ, что ихъ въ городѣ держать нельзя.

— Къ тому же, прибавилъ онъ, такую хорошенькую собаку, какъ Рюбенсъ, непремѣнно украдутъ.

— Я буду при себѣ держать Рюбенса въ твоемъ отсутствіи, дружокъ, сказалъ мнѣ отецъ, и мнѣ пришлось довольствоваться этимъ обѣщаніемъ.

Приготовленія къ отъѣзду были уже сами по себѣ большое удовольствіе. Много было переговоровъ, куда и какъ уложить мои вещи. Не было подходящаго ящика и хотѣли ихъ положить въ сундукъ няни, что показалось мнѣ обиднымъ.

Я намекнулъ, что мнѣ хотѣлось бы своего особеннаго ящика, какъ у взрослыхъ, но не надѣялся получить его. Велика же была моя радость, когда, наканунѣ нашего отъѣзда, привезли изъ ближайшаго отъ насъ городка изящный дорожный сундучекъ съ замкомъ и ключомъ, съ моимъ вензелемъ на мѣдной дощечкѣ, на крышкѣ. Это былъ подарокъ на прощаніе отъ моего отца.

Я съ няней сталъ укладывать свои вещи въ новый сундукъ, съ большею аккуратностью складывалъ свое платье, выворачивалъ носки, чтобы удостовѣриться, цѣлы ли они.

— Няня, сказалъ я, вспомнивъ недавно прочитанное: — мнѣ хотѣлось бы выучиться штопать носки; можетъ случиться, что я попаду на необитаемый островъ, и мнѣ придется самому ихъ штопать.

— Будьте покойны, мастеръ Режинальдъ, отвѣчала няня, — если попадете на необитаемый островъ, сейчасъ дайте мнѣ знать, я пріѣду и буду штопать ваше бѣлье.

— Хорошо, сказалъ я, — только не забудьте привезти съ собою Рюбенса. — Я былъ увѣренъ, что въ предстоящую поѣздку буду имѣть нѣкоторыя приключенія, какъ Робинсонъ.

Имѣніе моего отца было въ 60 миляхъ отъ Лондона; тетя и дядя пріѣхали въ своей каретѣ и въ ней же уѣзжали.

Мнѣ предстояло сидѣть съ ними въ каретѣ, а няня Бюндель въ крытыхъ козлахъ сзади. Я радовался всякому распоряженію и съ нетерпѣніемъ ждалъ отъѣзда.

Наступилъ великій день. Въ столовой подали раньше завтракъ; я вовсе не былъ голоденъ, но тетя требовала, чтобы я что нибудь съѣлъ, и грозила, въ случаѣ непослушанія, оставить меня дома. Это показалось мнѣ очень жестоко. Съѣвши кой-что черезъ силу, я пошелъ отыскивать Рюбенса; онъ послѣдніе дни не отходилъ отъ меня и былъ взволнованъ, какъ обыкновенно собаки, когда кто изъ хозяевъ уѣзжаетъ изъ дома. Послѣ того, какъ принесли мой новый сундукъ, онъ всегда лежалъ на немъ, не смотри на мѣдные гвозди крыши, и на то, что моя кровать была всегда къ его услугамъ. Я нашелъ его на подъѣздѣ, на сундукѣ; сундукъ былъ перевязанъ веревкою и лежать на немъ было еще неудобнѣе, но Рюбенсъ не тронулся, когда я его позвалъ, и только помахалъ хвостомъ, и однимъ глазомъ смотрѣлъ на запряженную карету у подъѣзда.

— Онъ пытался прыгнуть въ карету, сказалъ мнѣ дворецкій.

— Тебѣ хочется съ нами, бѣдный Рюби? сказалъ я, и пошелъ принести ему что нибудь съѣстное въ утѣшеніе.

Онъ охотно съѣлъ, что я принесъ, и продолжалъ лежать на сундукѣ и наблюдать за каретой. Когда мы тронулись, онъ рванулся за экипажемъ, и кончилось тѣмъ, что его заперли въ сарай. Прощаніе съ нимъ не было очень грустно, — меня занималъ другой вопросъ. Болѣе всего мнѣ хотѣлось занять мѣсто форейтора, но такъ какъ это было невозможно, то я просилъ позволенія сѣсть съ няней за каретой, и отецъ позволилъ. Послѣ долгаго обниманія и прощанія, онъ далъ мнѣ золотой; меня укутали теплыми одѣялами, и я усѣлся съ няней.

Роса еще не обсохла, птички громко пѣли, утренній воздухъ былъ свѣжій и пріятный. Не проѣхали мы пяти верстъ, какъ я сталъ жалѣть, что отказался отъ завтрака. Мы проѣзжали черезъ селенія, гдѣ народъ только что выходилъ на работу.

Въ господскихъ домахъ сторы еще были спущены; я рѣшилъ, что когда выросту, буду вставать рано, какъ рабочій людъ, и не стану лежать въ постелѣ, когда солнце уже взошло и птички поютъ.

— Няня, сказалъ я, — мнѣ хотѣлось бы всегда завтракать въ шесть часовъ утра. Слышите, няня?

Но она притворилась, что занята стадомъ овецъ, и только отвѣчала:

— Хорошо, милый, увидимъ.

Она всегда такъ отвѣчала на затруднительные вопросы.

Я чувствовалъ, что если буду завтракать въ шесть часовъ, то къ половинѣ десятаго буду очень голоденъ, какъ въ эту минуту, и обратилъ свое вниманіе на дорожный мѣшокъ няни, гдѣ были отличные пирожки. Вскорѣ мы остановились, чтобы напоить лошадей, и мнѣ принесли стаканъ молока.

Къ одиннадцати часамъ мы пріѣхали въ Фарнхамъ и остановились въ гостинницѣ, чтобы поѣсть. Я былъ въ восторгѣ побѣгать въ саду и размять свои ноги. Въ саду было много прекрасныхъ цвѣтовъ и бесѣдка, при входѣ которой стояли два каменныхъ, очень изящныхъ изваяній: пастушокъ въ старинномъ камзолѣ и кружевныхъ манжетахъ игралъ на скрипкѣ, а пастушка на высокихъ каблучкахъ стояла въ танцующей позѣ. Эти статуи мнѣ очень нравились, я спрашивалъ себя, не настоящіе ли это принцъ и принцесса, превращенные въ камень злымъ волшебникомъ. Когда мы сѣли за второй завтракъ, я все думалъ о статуяхъ и воображалъ, что онѣ когда нибудь оживутъ и пойдутъ играть и плясать по улицамъ Фарнхама.

Но мы отзавтракали, а статуи не тронулись, и мы поѣхали дальше. Мнѣ предложили сѣсть въ карету, но я отказался, и полѣзъ съ няней на наше высокое сидѣніе: намъ обоимъ тяжело было взбираться: ей отъ толщины, мнѣ — оттого, -что быль такъ малъ.

Няня хорошо знала мѣстность и разсказывала мнѣ про людей и мѣста, гдѣ мы проѣзжали, и время быстро проходило.

Мы еще разъ остановились, чтобы пообѣдать, и дядя водилъ меня посмотрѣть озеро Виргинія. Къ вечеру я очень усталъ, глаза мои смыкались, и Лондонъ не произвелъ на меня должнаго впечатлѣнія. Когда карета остановилась у ярко освѣщеннаго дома, меня на рукахъ внесли, и я просился скорѣй въ постель. Тетя Мари, всегда разумная и добрая, сказала нянѣ:

— Отведите его скорѣй въ его комнату и раздѣньте, а я принесу ему воды съ виномъ и бисквиты.

Сквозь сонъ помню, что меня раздѣли, умыли, заставили молиться и уложили въ постель: такъ пріятно было лечь въ мягкую, чистую постель, что я уже меньше чувствовалъ усталости и могъ оцѣнить прелести моей комнаты. Тетя принесла мнѣ воды съ виномъ, няня покрыла меня одѣяломъ и ушла. Комната слегка освѣщалась пріятнымъ отраженіемъ уличныхъ фонарей.

Не знаю, успѣлъ ли я заснуть, или только дремалъ, когда мнѣ показалось, что слышу знакомое локанье Рюбенса въ моемъ рукомойникѣ. Зная, что Рюбенсъ не можетъ тутъ быть, я немного встревожился. Но я былъ слиткомъ сонный, чтобы приподняться и посмотрѣть, и сталъ опять дремать; но звукъ продолжался, я испугался и сталъ тихо звать няню. Тогда шумъ прекратился; я въ страхѣ чуть дышалъ, собирался громко звать на помощь, какъ вдругъ что-то прыгнуло ко мнѣ на кровать, и Рюбенсъ, самъ Рюбенсъ, прижался къ моей подушкѣ и со всей мочи радостно лизалъ мое лицо!

Какъ онъ добрался до Лондона, мы никогда не узнали. Вѣроятно, когда его выпустили изъ сарая, онъ побѣжалъ вслѣдъ за нами, догналъ карету, и на остановкахъ прятался, чтобы его не погнали назадъ. Онъ страшно усталъ и, конечно, ему очень хотѣлось пить. Я далъ ему хорошую порцію бисквитовъ, оставленныхъ тетей около моей кровати; онъ накушался и легъ, свернувшись, на свое обычное мѣсто, у моихъ ногъ.

V.
Мои кузины. — Миссъ Блумфилидъ. — Мальчикъ въ траурѣ.

Съ трудомъ написалъ я мое первое письмо отцу; оно мнѣ стоило много труда и много времени: я еще очень плохо писалъ.

«Дорогой папа, надѣюсь, вы здоровы. Я здоровъ. Рюбенсъ здѣсь и тоже здоровъ. Мы не можемъ понять, какъ онъ сюда добрался, но я очень радъ. Такъ какъ нельзя его прогнать, тетя позволила ему остаться. Онъ спитъ на моей кровати и мнѣ Лондонъ очень нравится, дома всѣ очень большіе. Мои кузины мнѣ очень нравятся; онѣ дѣвочки съ большими носами. Очень люблю Полли. Няня здорова, и такъ прощайте.

Вашъ любящій сынъ
Режинальдь Дейкеръ".

Моихъ кузинъ опишу каждую по очереди. Когда я, на другой день пріѣзда, утромъ всталъ и одѣвался, я услышалъ какіе-то унылые звуки въ комнатѣ, подъ нашею, въ нижнемъ этажѣ. Няня мнѣ объяснила, что это миссъ Марія играетъ на фортепіано. Въ ея игрѣ было замѣчательно то, что она безпрестанно, самымъ неожиданнымъ образомъ, останавливалась, и если одна рука играла, какъ слѣдуетъ, другая путала. Няня открыла окно и я съ одной стороны слышалъ прерывающуюся игру Маріи, а на улицѣ шарманку.

— Разъ, два, три! считала бѣдная Марія, опять сбивалась и опять останавливалась.

Половина девятаго. Марія обрывисто остановилась посреди гаммы и няня повела меня внизъ, завтракать въ классную, высокую, узкую комнату; на полу былъ очень ветхій коверъ и тутъ же старое фортепіано, два глобуса, нѣсколько книгъ, начатыя работы, корзинки и т. д. Окны были на половину замазаны, хотя изъ нихъ не на что было смотрѣть; видны были только дворы, крыши и трубы. Привыкшій жить одинъ-одинешенекъ дома, я былъ ошеломленъ при видѣ пяти дѣвонекъ отъ 5 до 12 лѣтъ, и одной дамы въ очкахъ и коричневомъ платьѣ. Она быстро встала, когда мы вошли, подошла къ моей нянѣ, подала ей руку и сказала:

— Здравствуйте, очень рада васъ видѣть.

Няня присѣла, представила меня и сказала:

— Надѣюсь, вы здоровы? Вотъ мастеръ Режинальдь Дейкеръ. — Милый мой, это миссъ Блумфильдь; слушайтесь ее и не надоѣдайте.

— Я гувернантка, другъ мой, сказала мнѣ миссъ Блумфильдь.

Она всегда объявляла при новомъ знакомствѣ свое зависимое положеніе, чтобы избѣжать неловкостей, и дѣвочки при этомъ переглянулись и слегка улыбнулись.

Миссъ Блумфильдь была добра ко мнѣ и ко всѣмъ вообще. Несчастная особенность ея характера состояла въ безпрестаппой, нервной заботливости о своихъ ученицахъ, чѣмъ себя и ихъ мучила. Эту чрезмѣрную заботливость я, къ сожалѣнію, замѣтилъ вообще въ воспитаніи дѣвочекъ высшихъ классовъ Англіи.

Тетя вошла.

— Здравствуйте, миссъ Блумфильдъ.

— Здравствуйте, миссисъ Аскотъ, поспѣшно сказала гувернантка, — надѣюсь, вы здоровы?

— Здравствуйте, дѣвочки, здравствуйте, няня. Отдохнулъ ли ты, Режи? Что я вижу?.. собака здѣсь!.. Вотъ странное дѣло! Ну, нечего дѣлать; нельзя ее прогнать, но прошу, чтобы она не смѣла входить въ гостиную; смотрите за этимъ, няня.

— Пожалуйста, миссъ Блумфильдъ, поговорите завтра съ учителемъ музыки; Марія никакихъ успѣховъ не дѣлаетъ и съ этой пьесой впередъ нейдетъ.

— Правда, миссисъ Аскогь.

— Она давно се разучиваетъ, а играетъ ее все также плохо.

— Да, да, миссисъ Аскогь!

— Мужъ мой говорить, что онъ по утрамъ бриться не можетъ, когда Марія играетъ и вдругъ останавливается.

Руки гувернантки дрожали, а лицо Маріи приняло унылое выраженіе.

— Очень рада, миссисъ Аскотъ, что вы замѣтили. Я прихожу въ отчаяніе отъ игры Маріи и въ субботу очень серьезно ей выговаривала. Я увѣрена, что она душевно желаетъ исполнить свою обязанность, и я, конечно, изо всѣхъ силъ стараюсь исполнить свою и готова вставать раньше, чтобы лишніе полчаса заняться музыкою съ Маріей: не понимаю, отчего она успѣховъ не дѣлаетъ, какъ Джейнъ; я обѣими равно занимаюсь. За то Марія прекрасно рѣшаетъ задачи, а Джейнъ — нѣтъ и я считаю долгомъ васъ объ этомъ, предупредить.

Миссъ Блумфильдь умолкла и отерла глаза; она не плакала, но вытирала глаза, чтобы укрѣпить зрѣніе. Ея здоровью вредила ея сидячая жизнь, и она безпрестанно принимала каломель и ей становилось еще хуже отъ этого лекарства. Въ это знаменательное для меня утро она встала въ пять часовъ, дѣвочки въ шесть и никто изъ нихъ ещё ничего не ѣлъ; завтракъ стылъ на столѣ, а онѣ томились отъ голода. Марія такъ оголодала, что голова ея кружилась и она равнодушно слышала о прибавкѣ полу-часа къ ненавистному ей уроку музыки. Миссъ Блумфильдъ удивлялась, что дѣвочки, одинаково воспитанныя, не имѣютъ одинаковыхъ способностей.

— Учитель говорилъ мнѣ, что у Джейнъ слухъ вѣрнѣе, чѣмъ у Маріи, сказала тетя, — но все-таки вы прибавьте Маріи полчаса на музыку, а Джейнъ — на ариѳметику.

— Непремѣнно, отвѣчала гувернантка.

— А теперь, продолжала тетя, — я познакомлю Режинальда съ его кузинами. Вотъ старшая, Марія; она вдвое старше тебя, ей 13 лѣтъ. Джейнъ двумя годами моложе ея. Елена девяти лѣтъ, и она одного роста съ Джейнъ, какъ видишь. Гсиріетѣ восемь лѣтъ, Полли пять лѣтъ, она на полтора года моложе тебя и большая шалунья; не учи ее, пожалуйста, новымъ шалостямъ. Дѣвочки, это вашъ двоюродный брать, Режинальдъ Дейкеръ. Играйте съ нимъ, но не дразните его, онъ не привыкъ къ дѣтямъ…

Мы пожали другъ другу руки. Полли понравилась мнѣ больше другихъ, и пожатіе руки ея было менѣе формально и равнодушно.

Когда тетя вышла, Марія упала въ изнеможеніи на стулъ; къ счастью, близорукая гувернантка этого не замѣтила.

Кузины были всѣ похожи на своего отца и другъ на друга: у всѣхъ были длинные носы, длинныя ноги, длинныя руки, которыми играли по очереди, на старомъ фортепіанѣ, рано утромъ, передъ завтракомъ. Когда мы ближе познакомились, я смотрѣлъ на часы, чтобы та, которая училась, лишней минуты не сидѣла за урокомъ; она тогда съ шумомъ захлопывала доску стараго инструмента и расправляла закоченѣвшіе члены, или грѣла руки у камина. Я съ дѣтскимъ удивленіемъ глядѣлъ на ихъ длинныя, худыя руки и не могъ понять, какъ онѣ могли такъ сильно ударять по клавишамъ, не ломая пальцевъ.

Я видѣлъ, какъ онѣ плакали надъ своими музыкальными упражненіями, но были устойчивы, старались хорошо играть, хотя синѣли зимою отъ холода.

Только послѣ завтрака миссъ Блумфильдъ замѣтила Рюбенса и пришла въ ужасъ. Напрасно увѣрялъ я, что онъ смирный и добродушный, — она ожидала, что онъ взбѣсится, всѣхъ искусаетъ, и долго не могла помириться съ его присутствіемъ. Дѣвочки же, напротивъ, были въ восторгѣ, и это положило начало нашей дружбѣ. Я особенно полюбилъ Полли, замѣтивъ, что она, держась невозмутимо, тихонько давала тартинки Рюбенсу подъ столомъ.

Полли сдѣлалась моимъ товарищемъ; сестры ея весь день брали или готовили уроки, такъ что первые дни я много оставался одинъ и скучалъ; тетя, замѣтивъ, уменьшила уроки Полли къ нашему великому удовольствію, и къ великому огорченію гувернантки.

Противъ дома, гдѣ мы жили, былъ большой скверъ съ деревьями, лужайками, дорожками; тамъ Полли, Рюбенсъ и я бѣгали и играли.

Это былъ общественный садъ, и, кромѣ насъ, много другихъ дѣтей туда приходило. Я разъ бродилъ по дорожкамъ и встрѣтилъ мальчика, котораго еще никогда не видалъ. Онъ казался двумя годами старше меня; его замѣчательная красота и глубокій трауръ его одежды меня поразили. Его наружность была чрезвычайно изящна; длинные бѣлокурые волосы были тщательно расчесаны, какъ у принца крови; дѣти въ то время не носили длинныхъ волосъ. Его курточка и панталоны были обшиты чернымъ крепомъ, — даже бѣлаго воротника на немъ не было, и изъ-за этого мрачнаго одѣянія его лицо казалось еще красивѣе. Я побѣжалъ искать Нолли.

— Полли! крикнулъ я, — кто этотъ красавецъ, въ черномъ?

— Это маленькій сэръ Ліонель Даммеръ, отвѣчала Полли. — Здравствуйте, Лео! сказала она, когда онъ проходилъ мимо насъ.

Мальчикъ слегка дотронулся до своей шляпы и нагнулъ голову съ какимъ-то угрюмымъ и вмѣстѣ комичнымъ достоинствомъ, и прошелъ мимо.

— Кто у него умеръ? спросилъ я.

— Отецъ и мать; они оба вмѣстѣ утонули, и теперь онъ баронетъ и называется сэръ Ліонель.

Я съ внезапнымъ сочувствіемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ: мать и отецъ утонули! его горе хуже моего. Вѣроятно, мать его была молода и красива, и ея красота перешла къ нему.

— Есть у него сестры? спросилъ я Полли.

Она покачала головою.

— Никого нѣтъ.

И такъ, онъ, какъ я, единственный сынъ.

VI.
Маленькій баронетъ. — Куклы. — Старый джентельменъ. — Зоологическій садъ.

Дня черезъ два я опять встрѣтилъ Ліонеля. Старшія дѣвочки уѣхали кататься съ тетей; меньшія играли со мною въ саду; гувернантка сидѣла на складномъ стулѣ и читала какую-то ужасную статью въ медицинскомъ журналѣ.

Я убѣжалъ съ Рюбенсомъ и заставлялъ его продѣлывать разныя штуки, когда маленькій баронетъ прошелъ мимо насъ съ тѣмъ же видомъ собственнаго достоинства. Я былъ очарованъ имъ. Его красота, глубокій трауръ обворожили меня. Къ тому же, онъ, какъ я, лишился молодой матери. Онъ подошелъ, остановился и посмотрѣлъ на насъ; я невольно выпустилъ изъ рукъ Рюбенса и приподнялъ шляпу, какъ мнѣ было приказано, когда я видѣлъ чужихъ. Онъ поклонился и прошелъ, но, оборачиваясь, глядѣлъ на насъ и, наконецъ, воротился и сѣлъ около меня.

— Это ваша собака? спросилъ онъ.

— Моя, отвѣчалъ я.

— Кажется, она очень умная. Сами вы ее выучили всѣмъ этимъ штукамъ?

— Почти все я ее училъ. Рюбсисъ, дай лапу сэръ Ліонелю.

— Почему вы знаете, какъ меня зовутъ?

— Мнѣ Полли сказала.

— Развѣ вы знаете Полли?

Я взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Она моя кузина, объяснилъ я.

— Какъ васъ зовутъ?

Я сказалъ.

— А любите вы Полли?

— Очень, и очень! живо отвѣчалъ я.

— Но, надѣюсь, вы не обожаете ее спросилъ онъ какъ-то важно и смѣшно, точно перенимая кого изъ взрослыхъ.

— О, нѣтъ! воскликнулъ я, вспомнивъ глупыя шутки Елизы Бертонъ.

— Хорошо; такъ будемте друзьями, сказалъ маленькій баронетъ. — Зовите меня Лео. я буду васъ звать Режинальдъ.

И мы сдѣлались друзьями. Съ полной правдивостью могу сказать, что я остался вѣренъ этой первой моей дружбѣ. Лео также любилъ меня и Рюбенса, но онъ былъ избалованъ, капризенъ, часто невнимателенъ и эгоистиченъ. Я же былъ мягкаго характера и часто уступалъ причудамъ Лео и Полли. Полли не походила на Лео, нѣтъ, но она была вспыльчива и рѣшительна. Хотя моложе меня, она была гораздо умнѣе и развитѣе, тверда въ своихъ убѣжденіяхъ, добра, даже великодушна, и вовсе не эгоистка. Но всѣ эти качества приводили къ одному знаменателю въ отношеніи ко мнѣ, и я всегда уступалъ и ей, и Лео. Они систематически ссорились, безпрестанно то ссорились, то дружились. Я съ Полли никогда не ссорился; я исполнялъ всѣ ея требованія, но когда она слишкомъ приставала или надоѣдала, я горько жаловался, и она смягчалась такъ же легко, какъ и сердилась.

Когда стало холоднѣе, мы рѣже выходили въ садъ, и послѣ полудня играли втроемъ, Полли, Рюбенсъ и я, въ особенной дѣтской, въ верхнемъ этажѣ дома. Лео иногда приходилъ къ намъ; изрѣдка также старшія дѣвочки играли въ куклы съ Полли, и мнѣ тогда приходилось жутко. Онѣ одѣвали, раздѣвали куколъ, готовили имъ обѣдъ, учили ихъ; я былъ бы счастливъ принимать участіе въ этихъ играхъ, но онѣ объявили, что мальчику не слѣдуетъ играть въ куклы, и позволяли мнѣ только убирать грязное бѣлье и отвозить его въ крошечной тачкѣ къ прачкѣ. Разъ я съ большимъ успѣхомъ разыгралъ роль доктора, но провинился, прививъ куклѣ оспу такъ глубоко, что всѣ отруби высыпались изъ ея руки. Меня прогнали и позволили играть только тачкою.

Однажды, въ дождливую погоду, наскучивъ нашими обыкновенными играми, Полли и я придумали себѣ занятіе, чтобы наполнить время, которое проводили наверху, въ дѣтской.

Окно было снабжено желѣзною рѣшеткою, вовсе не лишняя предосторожность. Полли и я сидѣли на подоконникѣ, окно было открыто, — изъ рукъ Полли выпала сложенная бумажка и полетѣла на улицу. Мы вскочили на подоконникъ и стали смотрѣть, куда бумажка упадетъ: она, какъ снѣжинка, лежала на мостовой. Но каковъ былъ нашъ восторгъ, когда какой-то прохожій остановился, поднялъ бумажку и внимательно разсматривалъ ее.

Это подало намъ мысль систематической забавѣ, которую мы назвали почтою пакетиковъ. Въ отсутствіи нянекъ мы достали золы изъ камина, разсыпали ее по нѣсколькимъ бумажкамъ, завертывали и перевязывали ихъ шнурками, и бросали изъ окна на улицу. Съ затаеннымъ дыханіемъ мы смотрѣли, какъ онѣ падали, и, главное, наше торжество было, когда кто нибудь поднималъ пакетикъ развернувъ его, бросалъ съ негодованіемъ.

Эта забава продолжалась долго, потому что всегда находились люди, которые или изъ любопытства поднимали брошенный пакетикъ, или съ хорошимъ намѣреніемъ возвратить упавшую вещь ея хозяину. Разъ какая-то дама подняла нашу посылочку, позвонила у нашей двери и отдала ее слугѣ, говоря, что это упало изъ окна верхняго этажа. На наше счастье Полли успѣла сбѣжать внизъ и перехватить посылку прежде, чѣмъ она попала въ руки тети Мари.

Мы бы еще долго такъ забавлялись, еслибъ не одинъ случай, который прекратилъ наши шалости. Въ одно прекрасное утро мы всыпали золы въ бумажку и тщательно перевивали ее, какъ будто это было изъ магазина ювелира. Я сталъ на подоконникъ и ловко бросилъ пакетъ на улицу. Въ эту минуту проходилъ старичокъ, пакетъ упалъ ему на шляпу, потомъ свалился на мостовую. Старикъ поднялъ голову, наши глаза встрѣтились; онъ видѣлъ, что я именно бросилъ пакетъ. Я позвалъ Полли, и мы смотрѣли, какъ онъ развязывалъ шнурокъ и нашелъ золу; онъ опять поднялъ голову и посмотрѣлъ на насъ. Полли ахнула и спрыгнула съ подоконника.

— Что случилось? спрашиваю.

— Ахъ! вскрикнула Полли, — это старый джентельменъ, нашъ сосѣдъ!

Нѣсколько дней мы были въ трепетѣ: вотъ, вотъ, думали мы, сейчасъ позовутъ насъ на расправу къ тетѣ Мари, старый джентельменъ пожалуется, — и всякій разъ, какъ звонили у входной двери, мы дрожали со страху.

Но дни проходили, и ничего не слышно было. Мы успокоились и хотѣли было опять приняться за свои проказы, какъ однажды, вечеромъ, какъ нарочно, въ день моего рожденія, Полли и я убирали свои игрушки, чтобы идти переодѣваться и сойти внизъ къ дессерту, когда принесли большую посылку, обернутую темною бумагой и адресованную на мое имя и на имя кузины.

— Это тебѣ подарокъ къ рожденію, Режи! воскликнула Полли.

— Да твое имя тутъ же, замѣтилъ я.

— Это, должно быть, ошибка, сказала Полли, но видимо очень довольная.

Мы перерѣзали шнурки, сорвали первую обертку. Подъ нею была другая изъ лучшей еще бумаги, и тоже перевязанная шнуркомъ.

— Какъ бережно завернуто, сказалъ я, перерѣзая второй шнурокъ.

— Вѣрно что нибудь очень хорошее, замѣтила Полли, — надо осторожно развертывать.

Подъ второй оберткой была третья, четвертая, пятая, шестая и, наконецъ, седьмая… Мы съ отчаянія хотѣли бросить посылку, когда добрались до маленькаго ящика. Съ трудомъ открыли его, вынули еще нѣсколько бумажекъ, стружки и маленькій пакетикъ, завернутый бѣлою бумагой; развернули его, въ немъ была зола!..

Сконфуженные глядѣли мы другъ на друга; конечно, никто изъ прохожихъ, которыхъ мы морочили, не былъ такъ озадаченъ, какъ мы; чуть-чуть не расплакались, но кончилось тѣмъ, что мы разсмѣялись.

— По-дѣломъ намъ, рѣзко сказала Полли, такимъ все рѣшительнымъ тономъ, какъ ея мать, — мы это вполнѣ заслужили.

Тѣмъ и кончились наши шалости.

Не трудно было догадаться, что старый джентельменъ сыгралъ съ нами эту шутку. Онъ былъ старый, добродушный холостякъ, имѣлъ хорошее состояніе, ходилъ гулять каждое утро въ скверъ, противъ нашего дома, и мы впослѣдствіи узнали, что онъ свелъ знакомство съ миссъ Блумфильдъ и отъ нея узналъ, какъ насъ зовутъ, но не выдалъ ей нашей шалости. Я бы никогда не бросилъ въ него нашъ пакетикъ, еслибы зналъ, что это онъ.

Я скоро ознакомился со всѣми нашими сосѣдями. Съ одной стороны жилъ старый джентельменъ, съ другой — Ліонель Даморъ и его опекунъ, полковникъ Синклеръ. Когда отецъ пріѣхалъ навѣстить меня, оказалось, что онъ и полковникъ Синклеръ товарищи по школѣ, что очень обрадовало меня и Лео, и мы это-сочли хорошимъ для насъ предзнаменованіемъ.

Полли, — моя няня и я, глядя безпрестанно въ окно, знали съ виду не только всѣхъ нашихъ сосѣдей, но и прислугу ихъ, и кошекъ и собакъ. Вижу разъ, что Полли стоитъ на подоконникѣ и старается что-то высмотрѣть на у липѣ. Вѣрно что нибудь новенькое, думаю:

— Иди, смотри! зоветъ меня Нолли, — это кто?

Смотрю и не знаю; оба пристально смотримъ, какъ будто этимъ доберемся до чего. Винсу, какой-то джентельменъ сходить съ крыльца полковника Синклера: онъ небольшого роста, молодой, волосы песочнаго цвѣта. Мы рѣшили, какъ можно скорѣй разузнать отъ Лео, кто незнакомецъ, и послали пригласить его играть съ нами въ саду. Посланный принесъ отвѣть, что сэръ Ліонель занять. Но часа черезъ два онъ пришелъ въ садъ, и незнакомецъ съ нимъ. Я сидѣлъ на скамейкѣ съ Полли и Рюбенсомъ; когда Лео увидѣлъ насъ, онъ слегка кивнулъ головою и пошелъ въ противоположную сторону, облокотившись на руку незнакомца и дѣлая видъ, что очень занять разговоромъ съ нимъ. Я былъ обиженъ этимъ поведеніемъ, а Полли рѣзко сказала:

— Это его привычка, онъ любить новыхъ друзей, но когда онъ не обращаетъ на меня вниманія, я цѣлую недѣлю не говоря съ нимъ ни слова.

Черезъ нѣсколько часовъ незнакомецъ уѣхалъ, а на другой день Лео, улыбающійся и любезный, пришелъ къ намъ въ садъ.

— Какъ мнѣ хотѣлось васъ видѣть! горячо воскликнулъ онъ.

Но вмѣсто отвѣта Полли вздернула носъ, схватила свою куклу и убѣжала домой.

Я не могъ ссориться съ. Лео, и былъ съ нимъ дружественъ, какъ всегда.

— Скажу тебѣ новость, Режи: полковникъ Синклеръ берегъ для меня тутора.

— Ты доволенъ? спросилъ я.

— Очень, отвѣчалъ Лео, — мнѣ этотъ туторъ нравится; онъ вчера былъ здѣсь, ты его видѣлъ со мною. Онъ готовится въ пасторы, учился въ Кембриджѣ и играетъ на флейтѣ.

Лео долго распространялся о качествахъ своего тутора, и я передалъ эти подробности Полли, надѣясь смягчить ее и найти себѣ самому извиненіе своей мягкосердечности. Лео былъ огорченъ холодностью Полли и, наконецъ, просилъ у нея прощенія. Она его порядкомъ разбранила, а онъ, къ великому моему удивленію, смиренно принялъ ея упреки, и наша дружба и согласіе возстановились.

Пребываніе въ Лондонѣ составило эпоху въ моей жизни; оно принесло мнѣ физически и нравственно большую пользу. Когда отецъ пріѣхалъ, стало еще пріятнѣе и веселѣе. Онъ выпросилъ у тети ваканть для старшихъ дѣвочекъ и возилъ насъ всѣхъ, включая Лео, въ разныя увеселительныя мѣста. Мы были съ нимъ въ зоологическомъ саду, гдѣ обезьяны насъ чрезвычайно интересовали; я серьезно просилъ отца взять одну или двухъ изъ нихъ мнѣ въ товарищи. Я былъ увѣренъ, что если ихъ прилично одѣть, онѣ были бы пріятное для меня общество. Отецъ разсмѣялся, а няня Бюндель, которая была съ нами, обидѣлась.

— Ты никогда ихъ не научишь говорить, сказалъ отецъ, — а что за удовольствіе имѣть нѣмого товарища?

— Вѣдь маленькія дѣти не умѣютъ говорить, возразилъ я, — ихъ учатъ по-немногу.

Какъ нарочно около насъ стояла крестьянка съ ребенкомъ на рукахъ; она подавала ему бисквитъ, говоря: „на, на!“ и ребенокъ сталъ повторять — на!

— Видите, папа, воскликнулъ я, — вотъ какъ я буду учить обезьяну. На! сказалъ я, подавая бисквитъ обезьянѣ, которая умными глазками слѣдила за нашимъ разговоромъ, точно понимала, что о ней дѣло идетъ.

— Она его выхватить у тебя изъ рукъ безъ дальняго разговора, замѣтилъ отецъ.

Такъ и случилось. Я былъ озадаченъ; въ эту самую минуту, ребенокъ крестьянки выхватилъ бисквитъ у матери, точь-въ-точь какъ обезьяна; я былъ въ восторгѣ.

— Смотрите, папа! воскликнулъ я, — дѣти такія же обезьяны!

— Положимъ, Режи, отвѣчалъ отецъ, — но надо теперь узнать, согласится ли твоя няня взять обезьяну въ дѣтскую?

Няня пришла въ такое негодованіе, что даже не отвѣчала на шутку.

Я забылъ обезьянъ при видѣ слона и меня забавляло, что такое огромное животное глотаетъ маленькія булки. Лео сталъ его дразнить, подавая ему булку и быстро отдергивая ее. Уже въ четвертый разъ онъ это продѣлывалъ; слонъ протянулъ опять къ нему хоботъ, но, вмѣсто булки, схватилъ бархатный беретъ съ головы Лео и проглотилъ. Лео испугался, потомъ сконфузился всеобщему хохоту, но, какъ умный мальчикъ, вскорѣ сталъ смѣяться съ другими. Въ зоологическомъ саду нельзя было купить новой фуражки; Лео долженъ былъ ходить безъ шляпы; многіе оборачивались и глядѣли на красиваго мальчика, съ длинными вьющимися волосами, и это, кажется, утѣшило его.

Рождественскіе праздники приближались и тетя убѣдительно просила отца остаться на праздники въ Лондонѣ. Мнѣ очень хотѣлось видѣть балаганы, о которыхъ Лео и Полли мнѣ разсказывали, но отцу надо было быть дома и въ началѣ декабря онъ увезъ меня, няню и Рюбенса обратно въ деревню.

VII.
Полли и я хотимъ быть набожными. — Слѣпой нищій.

Прежде, чѣмъ говорить о нашемъ возвращеніи домой, я разскажу то, что въ Лондонѣ очень повліяло на мой характеръ.

Церковь, которую семья тети посѣщала, была старая, некрасивая снаружи и еще хуже внутри. Единственное ея украшеніе были скамьи, обитыя красной матеріей. Прихожане хоромъ не пѣли, какъ въ другихъ церквахъ: старый пасторъ такъ невнятно читалъ, что Полли и я разсѣянно глазѣли по сторонамъ и придумывали, чѣмъ заняться. Конечно, мы не смѣли тронуться съ мѣста, но тайкомъ выдумывали всякій вздоръ и, возвратясь домой, сообщали другъ другу свои вымыслы. Полли разъ съ торжествомъ объявила мнѣ, что пока дьячокъ обходилъ всѣхъ съ тарелкою, собирая пожертвованія въ пользу какого-то миссіонерскаго общества, она себѣ воображала, что сидитъ въ театрѣ я что дьячокъ продаетъ апельсины.

Я не разъ чувствовалъ, что это нехорошо и рѣшился высказаться Полли. Къ моему удивленію, она не разсердилась и сказала, что я правъ, и мы другъ другу обѣщали быть внимательнѣе въ церкви и не думать о глупостяхъ. Мы сдержали слово, не смотря на печальную обстановку и на неясность службы. Изрѣдка пѣли прекрасный псаломъ, и тогда мы были совершенно счастливы и со вниманіемъ слушали проповѣдь, всегда очень длинную, и, право, для такихъ маленькихъ дѣтей, это былъ не малый подвигъ. Къ сожалѣнію, мы это сами сознавали и гордились своею набожностью.

Однажды, въ субботу, миссъ Блумфильдъ была въ сильномъ возбужденіи: новый пасторъ долженъ былъ говорить проповѣдь въ нашей церкви, — Полли и я также волновались поэтому поводу. Я всю недѣлю страдалъ зубами и не выходилъ, но мнѣ въ этотъ день стало лучше и я со всею семьею поѣхалъ въ церковь.

Не помню, на какой текстъ была проповѣдь, но пасторъ много говорилъ о страшномъ судѣ, о мукахъ, ожидающихъ грѣшниковъ, и я пришелъ въ ужасъ и расплакался. Прочіе члены семьи сидѣли невозмутимо, и тетя не поняла причины моихъ слезъ: какъ только мы сѣли въ карету, она приказала лакею:

— Къ зубному врачу!

Этотъ бѣдный мальчикъ избавится отъ боли, только надо ему выдернуть зубъ.

Полли спросила, очень ли болитъ у меня зубъ; тетя отвѣчала за меня:

— Развѣ сама не видишь? оставь его въ покоѣ.

— Мнѣ было совѣстно признаться въ причинѣ моихъ слезъ и я поплатился за свой ложный стыдъ въ лечебницѣ дантиста.

— Покажи доктору, который зубъ у тебя болитъ, Реже, сказала тетя.

Тугъ я со страху заплакалъ, но указалъ на зубъ.

— Позвольте мнѣ его тронуть, вамъ больно не будетъ, дружокъ мой, сказалъ докторъ, обманывая меня по обыкновенію дантистовъ.

На мое счастіе зубъ качался; докторъ дернулъ его раза два пальцами и вытащилъ.

— Вы думаете, что я очень жестокъ? смѣясь сказалъ докторъ, когда мы уходили.

— Нѣтъ, я только думаю, что вы не правдивы, отвѣчалъ я, — мнѣ было больно.

Докторъ засмѣялся еще громче, сказалъ, что я очень оригинальный мальчикъ и подарилъ мнѣ шесть пенсовъ, что меня очень обрадовало.

Въ слѣдующее воскресенье отецъ уже былъ въ Лондонѣ; онъ не посѣщалъ церкви, гдѣ тетя бывала, и взялъ меня съ собою въ другую, очень изящную и красивую. Органъ былъ прекрасный, присутствующіе отвѣчали отчетливо на возгласы пастора, вся обстановка возбуждала благочестивое вниманіе, гораздо больше, чѣмъ въ храмѣ, куда тетя водила насъ.

Возвратившись домой, я сказалъ Полли, что въ такой церкви намъ въ голову не пришло бы играть или придумывать вздоръ и я очень просилъ ее идти съ нами на вечернюю службу. Она согласилась, но послѣ призналась откровенно, что предпочитаетъ церковь, къ которой привыкла. Я не спорилъ съ нею и мы благоразумно рѣшили, что у насъ разные вкусы.

Проповѣди въ новой церкви дѣлали на меня сильное впечатлѣніе, одну изъ нихъ я никогда не забуду. Пасторъ говорилъ объ обязанности посѣщать больныхъ и помогать бѣднымъ. Я въ душѣ рѣшилъ жертвовать всѣмъ возможнымъ, когда выросту, чтобъ помогать ближнему, и началъ съ того, что, возвращаясь домой, дорогой отдалъ нищимъ всѣ деньги, которыя у меня были въ карманѣ.

Я убѣдилъ къ тому же Полли и мы устроили въ дѣтской копилку. Долженъ признаться, что размѣнялъ шесть пенсовъ на двѣнадцать полу-пенсовъ, чтобы въ копилкѣ было больше денегъ.

Не смотря на это ребячество и на нѣкоторое тщеславіе, мы были искренны въ желаніи творить добро, и оно принесло намъ несомнѣнную нравственную пользу. Мы часто отказывались отъ удовольствія — купить игрушку или лакомство, и деньги клали въ копилку. Я сталъ понимать цѣну деньгамъ и изъ тѣхъ, которыя ежемѣсячно получалъ, часть откладывалъ для бѣдныхъ и всю жизнь сохранилъ эту привычку.

Случалось, конечно, что мы ошибались и что насъ обманывали. Полли прибѣжала разъ вся впопыхахъ съ гулянья; у меня былъ насморкъ и я оставался въ дѣтской.

— Режи, милый, воскликнула она, какой несчастный старикъ сидитъ на углу улицы! Ему надо дать все, что у насъ въ копилкѣ. Онъ совершенно слѣпъ и читаетъ изъ очень странной книги; онъ говорить, что это священное писаніе; онъ долженъ быть очень хорошій человѣкъ, потому что весь день читаетъ на улицѣ и ему, вѣрно, негдѣ жить. На спинѣ у него бумажка, на которой написано: „слѣпой, обученный въ школѣ слѣпыхъ“ Когда я проходила мимо, онъ громко питалъ: „А Варрава былъ разбойникъ“. Ахъ, бѣдный, бѣдный старикъ! онъ долженъ быть очень, очень добрый, — вѣдь мы съ тобою, Режи, не читаемъ весь день писаніе.

Я сейчасъ согласился и, при первой возможности, Полли отнесла ему все, что у насъ было въ копилкѣ.

— Онъ былъ очень доволенъ, сказала мнѣ Полли, возвратившись, — и очень удивленъ, что получилъ такъ много денегъ. Онъ сказалъ: „Да благословить васъ Богъ, миссъ!“ Но я отвѣчала, что не всѣ деньги мои; какъ жаль, Режи, что ты не видалъ его радости!

— Какъ же онъ догадался, что ты дѣвочка?

— Вѣроятно, по голосу, подумавъ, отвѣчала Полли.

Какъ только мнѣ позволили выйти, я пошелъ посмотрѣть слѣпого. Онъ громко читалъ и меня удивило, что онъ такъ скоро водилъ пальцемъ по выпуклымъ буквамъ книги, и я внятно слышалъ, какъ онъ читалъ: „А Варрава былъ разбойникъ“. Странное совпаденіе! подумалъ я, — тѣ же слова, что Полли слышала.

Я всегда былъ со взрослыми и привыкъ обдумывать то, что видѣлъ или слышалъ. Я нѣсколько минуть стоялъ въ недоумѣніи передъ нищимъ, пока онъ перевертывалъ листки своей книги и, наконецъ, спросилъ его, отчего онъ читаетъ вслухъ?

— Это доставляетъ мнѣ удовольствіе, сэръ, отвѣчалъ онъ, обернувшись ко мнѣ.

Я съ любопытствомъ вглядывался въ его глаза. Въ эту минуту проходилъ толстый джентельменъ, я стоялъ между нимъ и нищимъ. Джентельменъ бросилъ ему мѣдныхъ денегъ, но, прежде чѣмъ онъ подалъ ему милостыню, глаза слѣпого приняли безпокойное выраженіе: онъ боялся, что джентельменъ пройдетъ, не замѣтивъ его. Безъ всякой задней мысли я спросилъ:

— Въ школѣ слѣпыхъ всѣхъ научили такъ хорошо видѣть?

Онъ злобно взглянулъ на меня, что-то пробормоталъ и, взявъ свой стулъ, ушелъ.

Я послѣ узналъ, что онъ вовсе не былъ слѣпъ.

VII.
Посѣщеніе больныхъ.

Я былъ увѣренъ, что Полли будетъ моего мнѣнія насчетъ помощи бѣднымъ, но никакъ не ожидалъ, что сестра ея, Елена, присоединится къ намъ. Оказалось, что она давно мечтала объ этомъ; ей было всего девять лѣтъ, а она уже увлекалась религіознымъ чтеніемъ подъ руководствомъ своей гувернантки. Она была слабаго здоровья, сосредоточенная и твердаго характера. Она щедро одѣляла нашу копилку, была готова во всемъ себѣ отказать для бѣдныхъ и, когда меня увезли въ деревню, она съ Полли продолжала начатое нами. дѣло.

Пріѣхавъ домой, я не отступилъ отъ своихъ благихъ намѣреній, передалъ нянѣ содержаніе проповѣди, которая на меня сдѣлала такое сильное впечатлѣніе, и няня стала очень гордиться мною и разсказывала мнѣ о подвигахъ дѣвочекъ и мальчиковъ, за которыми въ молодости ходила въ домѣ одного пастора.

— Милый мой, говорила она мнѣ, — вы точь-въ-точь, какъ ваша покойная добрая мать. Будьте всегда такъ же добры, когда выростете, и отелъ вашъ поручить вамъ заботиться о его имѣніи и служащихъ у него.

Отецъ былъ добръ и щедръ, но онъ мало занимался мелочными нуждами прихожанъ и былъ очень доволенъ, что я за это взялся, и давалъ все, что я и няня просили для больныхъ женщинъ или несчастныхъ дѣтей.

Такимъ образомъ я рано познакомился со всѣми почти поселянами и сдѣлался очень популяренъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ послѣ моего возвращенія изъ Лондона, уже весною, я вышелъ съ Рюбенсомъ на дорогу пускать волчокъ, когда увидѣлъ проѣзжающую женщину: она горько плакала. Я остановилъ ее и спросилъ, что съ нею. Съ трудомъ понялъ я изъ ея рыданій, что она ѣздила на распродажу въ сосѣднюю деревню, гдѣ хорошее, теплое одѣяло продавалось за пять шиллинговъ. Она пошла искать этихъ денегъ, съ трудомъ добыла ихъ, но, когда возвратилась на распродажу, одѣяло было уже продано и женщина, которая купила его, уже семь шиллинговъ за него требуетъ.

Бѣдная женщина плакала и говорила, что она на силу собрала пять шиллинговъ, ни одного пени^[2] больше достать не можетъ, а одѣяло ей необходимо, такъ какъ мальчикъ ея очень боленъ, зябнетъ, а у ней положительно ничего нѣтъ, чѣмъ его одѣть. Я понялъ, что два шиллинга для нея большая помощь, и предложилъ ей сбѣгать домой за деньгами.

— Гдѣ вы живете? спросилъ я.

— Въ бѣлой избушкѣ, недалеко отъ воротъ, мой милый.

— Сейчасъ принесу вамъ деньги, сказалъ я, очень довольный войти въ ней въ домъ.

Женщинѣ это было подъ-руку, потому что больной лежалъ одинъ и, когда [я принесъ деньги, онъ горько жаловался, что мать опять уйдетъ за одѣяломъ.

— Я уйду на минутку, дружокъ мой, уговаривала его мать, — и пришлю къ тебѣ миссисъ Тейлеръ, пока сбѣгаю за одѣяломъ.

— Не хочу одѣяла, ворчалъ мальчикъ, — не надо его, мнѣ будетъ слишкомъ жарко, — не хочу оставаться одинъ.

— Если вы скоро пришлете миссисъ Тейлеръ, сказалъ я женщинѣ, — я останусь съ нимъ.

Съ моей стороны это было положительно самоотверженіе, потому что сердитые глаза больного меня пугали. Мать радостно согласилась и ушла, не смотря на слезы мальчика, который -не хотѣлъ оставаться со мной. Хотя женщина хотѣла очень скоро воротиться, прошло вѣрныхъ полчаса, прежде чѣмъ миссисъ Тейлеръ пришла, и все это время больной метался и просилъ пить. Я подалъ ему воды изъ кружки со стола; онъ ворчалъ и сердился за то, что я немного воды пролилъ на него, все съ испуга, — потомъ успокоился, но скоро опять началъ стонать, метаться и требовать воды. Онъ выпилъ всю кружку, просилъ еще.

— Кружка пуста, сказалъ я.

— За дверью кадка съ водою, — отыщите, проворчалъ онъ.

Я до тѣхъ поръ не зналъ, откуда берется то, что я ѣмъ и пью, и, какъ сынъ богатаго отца, привыкъ, чтобы мнѣ служили. Тутъ мнѣ пришлось самому черпать воду изъ кадки.

Миссисъ Тейлеръ пришла, и мать вскорѣ тоже, и миссисъ Тейлеръ упрекала ее. за то, что оставила меня одного при больномъ. Женщина извинялась, говоря, что совсѣмъ голову потеряла. Она принесла одѣяло и превозносила меня до небесъ.

Я былъ очень гордъ своимъ поступкомъ и разсказывалъ нянѣ, „что посѣтилъ больного“ въ первый разъ.

Но няня не пришла въ восторгъ и очень сердилась на женщину, которая оставила меня при мальчикѣ въ сильной горячкѣ, и была внѣ себя, когда узнала, что онъ умеръ.

Нѣсколько дней прошло для меня благополучно, всѣ забыли про случившееся, какъ вдругъ я сталъ очень капризенъ, раздражителенъ, испытывалъ какую-то усталость во всѣхъ членахъ, измучилъ няню и былъ всѣмъ недоволенъ. Голова у меня разболѣлась, меня уложили въ постель, и я былъ радъ отдохнуть.

Но это пріятное чувство недолго продолжалось: меня сильно начало знобить, зубъ на зубъ не попадалъ. А потомъ наступилъ жаръ, я метался, тоска меня брала, мнѣ хотѣлось бы опять зябнуть. Я сталъ бредить, мнѣ казалось, что я больной мальчикъ въ избушкѣ, что я же ухаживаю за нимъ, и произносилъ единственное понятное слово: „Пить!“ Горячка меня сильно охватила.

IX.
Миръ дому сему.

Теперь только могу оцѣнить, сколько отецъ и няня перестрадали во время моей тяжкой болѣзни. Отецъ меня чрезвычайно любилъ, — вѣдь я былъ не. только единственный сынъ его, но единственное дитя, единственное сокровище, оставшееся послѣ любимой, молодой красавицы-жены.

Я былъ его наслѣдникъ, вся надежда его, и, по милости доброй няни моей, я былъ благо? воспитанный, послушный, но нѣсколько странный ребенокъ; еслибъ я умеръ, въ домѣ долго бы не утѣшились.

Гораздо позднѣе экономка мнѣ разсказывала, сколько дней и ночей няня Бюндель просидѣла около меня, не раздѣваясь, и разсказывала это очень трагично.

Говорятъ, что во время горячки, главное лекарство — уходъ за больнымъ, и что малѣйшее упущеніе сидѣлки можетъ причинить смерть. И такъ, я обязанъ жизнью няни Бюндель: день и ночь она не спускала съ меня глазъ, сама исполняла всѣ предписанія доктора, не довѣряя никому; въ извѣстный періодъ болѣзни давала мнѣ ѣсть каждыя десять минуть противъ моей воли; ласками уговаривала покориться, и никогда не обнаруживала ни малѣйшаго нетерпѣнія, когда я кричалъ, что лучше умру, чѣмъ приму лекарство.

Отецъ былъ въ отчаяніи, говорилъ, что готовъ все, что имѣетъ, отдать, только бы я остался живъ. Было съ чего голову потерять, а эта простая, полу-воспитанная женщина, силою любви своей и чувства долга, поборола всѣ трудности, твердо исполняла свою тяжелую обязанность и заслужила вѣчную нашу благодарность.

Бѣдный отецъ мой былъ въ такомъ горѣ, что никуда не годился, и докторъ запретилъ ему входить въ мою комнату; въ своей безпомощности онъ полагался во всемъ на няню. Она же и отъ него требовала, чтобы и онъ принималъ пищу и ѣлъ что нибудь для поддержанія силъ. Няня мнѣ позднѣе разсказывала, какъ отецъ и Рюбенсъ, изгнанные изъ моей комнаты, сидѣли у дверей и оба съ трепетомъ ожидали, что она скажетъ, когда къ нимъ выходила.

Разъ только няня чуть не разсердилась, когда я настоятельно требовалъ, чтобы позвали пастора со мною помолиться. Какъ всѣ простолюдины, няня вѣрила, что посѣщеніе пастора есть предвѣстникъ смерти.

Ей казалось, что приди онъ — все кончено.

Отцу тоже не хотѣлось, но по другой причинѣ: нашъ старый ректоръ уѣхалъ, а молодого, замѣнившаго ого, онъ не зналъ, и слышалъ, что онъ очень эксцентричный.

Мнѣ же очень хотѣлось видѣть новаго ректора; его имя Режинальдь, какъ мое, и все, что я слышалъ о немъ, подстрекало мое любопытство, Онъ пріѣхалъ изъ какого-то отдаленнаго прихода, гдѣ народъ его очень любилъ, Онъ такъ строго придерживался всѣхъ правилъ реформатской церкви, что не носилъ сапоговъ, а ходилъ въ башмакахъ. Онъ былъ очень ученъ и антикварій. Наружность его была замѣчательная: густые волосы, посѣдѣвшіе прежде времени, сѣрые глаза, чрезвычайно выразительные, черныя брови сходились; росту онъ былъ высокаго, худощавый; одѣвался прилично своему сану.

Я много хорошаго слышалъ про него отъ поселянъ; они говорили, что онъ удивительно обращается особенно съ больными, и что, когда входить въ домъ, всегда говорить: „Миръ дому сему и всѣмъ живущимъ въ немъ!“ Мнѣ очень хотѣлось его видѣть, и я такъ присталъ къ отцу и нянѣ неотступными просьбами, что они, наконецъ, сдались, боясь раздражать меня отказомъ.

Когда ректоръ вошелъ ко мнѣ, я сейчасъ спросилъ его:

— Сказали вы „миръ“… знаете то, что говорите, когда входите въ домъ?

— Сказалъ, отвѣчалъ онъ звучнымъ, пріятнымъ голосомъ.

— Повторите! воскликнулъ я.

— Миръ дому сему и всѣмъ живущимъ въ немъ! медленно сказалъ ректоръ, поднимая руку.

— Значить и Рюбенсу также, прошепталъ я.

По моему желанію ректоръ молился у моего изголовья, Онъ, вѣроятно, былъ удивленъ, что послѣ нѣкоторыхъ изреченій, которыя меня болѣе поражали, я говорилъ: „аминь!“ Я бралъ примѣръ съ одного бѣднаго старика, у котораго я былъ въ деревнѣ еще при старомъ ректорѣ, и слышалъ, какъ старикъ говорилъ аминь, и какъ онъ хотѣлъ видѣть при себѣ пастора и молиться съ нимъ.

Во время моей болѣзни я не разъ приводилъ няню въ отчаяніе, давая наставленія, что дѣлать въ случаѣ моей смерти: я просилъ, чтобы мебель была покрыта чѣмъ нибудь бѣлымъ и чтобы допустили до моего гроба всѣхъ желающихъ проститься со мною, какъ это — обычай въ деревнѣ.

Новый ректоръ обращался съ больными такъ же разумно, какъ сама няня Бюндель. Онъ не раздражалъ, а успокоивалъ меня, читалъ, по моей просьбѣ, своимъ мелодичнымъ голосомъ, откровеніе отъ Іоанна, и подъ звукъ однообразнаго, ровного чтенія я заснулъ.

Не помню, какъ я заснулъ; у меня были чудные сны, но, когда я проснулся, я ничего отчетливо не помнилъ.

Это было начало моего знакомства съ почтеннымъ ректоромъ, Режинальдъ Андрюзъ.

X.
Я выздоравливаю. — Наша поѣздка въ Окфордъ.

Когда меня первый разъ вывели изъ моей комнаты и положили на диванъ въ бывшемъ кабинетѣ моей матери, отецъ, въ знакъ благодарности, подарилъ нянѣ 60 фунтовъ стерлинговъ (360 р. на наши деньги) и такую же сумму послалъ ректору для пріобрѣтенія священныхъ сосудовъ для церкви, которыхъ ему очень хотѣлось.

— Няня, сказалъ отецъ нѣсколько торжественно, — я обязанъ Богу и вамъ выздоровленіемъ моего сына; деньгами нельзя заплатить за ваши заботы о немъ, и я прошу принять ихъ, не какъ награду за ваши труды, а какъ одолженіе мнѣ: — въ случаѣ болѣзни онѣ вамъ современемъ пригодятся.

Первый день послѣ моего выздоровленія прошелъ очень пріятно, но я долго былъ слабъ, раздражителенъ, и отецъ не переставалъ безпокоиться обо маѣ. Рюбенсъ былъ большое развлеченіе; его ласки разнообразили скуку безконечныхъ часовъ, когда меня ничѣмъ, въ виду моей слабости, занять не могли.

Я часто лежалъ, задумавшись на диванѣ, и разъ, при отцѣ, спросилъ няню, сколько ей лѣтъ.

— Въ октябрѣ мнѣ минетъ пятьдесятъ пять, мой милый, отвѣчала она.

— Папа, спросилъ я, — можно выйти замужъ пятидесяти-пяти лѣтъ?

— Иногда выходятъ, другъ мой; къ чему ты спрашиваешь?

— Я думаю жениться на нянѣ, когда выросту, сказалъ я серьезно и томнымъ голосомъ, — она гораздо старше меня, но я ее очень люблю; она же знаетъ мои привычки и будетъ ухаживать за мною.

Я совершенно забылъ про этотъ разговоръ; много лѣтъ спустя, отецъ мнѣ его напомнилъ и говорилъ, что въ ту минуту громко бы разсмѣялся, если бы не мое исхудалое лицо, не дѣтское, грустное выраженіе глазъ и вообще моя безпомощность.

Наконецъ, самое тяжкое время прошло, но горячка до того меня изнурила, что доктора требовали для меня перемѣны воздуха.

Трудно было рѣшить, куда меня везти: къ тетѣ Мари и думать нечего было: я могъ принести заразу въ ея семью.

— Куда бы вы хотѣли ѣхать, няня? спросилъ я ее, когда мы вечеромъ сидѣли въ кабинетѣ и обсуждали вопросъ дня.

— Куда вамъ всего полезнѣе, милый мой, отвѣчала она, но это полное самоотверженіе ничего не рѣшало.

— Да куда бы вы сами желали ѣхать? настаивалъ я, — куда бы вы поѣхали, если бы ѣхали однѣ?

— Если бы я ѣхала единственно для своего удовольствія, то бы поѣхала къ сестрѣ своей, въ Окфордъ.

Тутъ я закидалъ ее вопросами объ Окфордѣ, о ея сестрѣ, о ея семьѣ, и когда отецъ пришелъ, я ему разсказалъ всѣ подробности о сестрѣ няни, и мнѣ ужасно хотѣлось ѣхать въ Окфордъ.

— Няня говорить, что ея сестра отдаетъ комнаты въ наймы; ей очень хочется видѣть сестру, я мнѣ также, прибавилъ я.

Отецъ только и желалъ удовлетворить меня во всемъ, и послѣ отзыва доктора, что Окфордъ мѣсто здоровое, рѣшено было исполнить мою прихоть.

А доктору, главное, хотѣлось удалить меня куда нибудь, не очень далеко отъ дома, подъ однимъ надзоромъ няни, потому что отецъ до того тревожился за меня послѣ моей болѣзни, что раздражалъ меня свои$гь безпрестаннымъ волненіемъ. До Окфорда было недалеко и отецъ отпустилъ насъ однихъ.

Мы поѣхали въ почтовой каретѣ, и этотъ разъ меня посадили внутри кареты, и я былъ такъ слабъ, что не протестовалъ.

— Кучеръ, сказала няня, — вы остановитесь у лавки сѣдельщика Беньямина.

— На главной улицѣ? спросилъ кучеръ.

— Конечно, на главной, — за три дома отъ гостинницы „Корона“.

Съ нами ѣхало двое попутчиковъ. Одинъ все время молчалъ, другой не сводилъ глазъ съ меня и съ няни, вѣроятно пораженный ея тучностью и моей худобой. Дорогой мнѣ сдѣлалось дурно, и этотъ попутчикъ спѣшилъ опустить окно, а когда мы пріѣхали въ Окфордъ и остановились у дверей сѣдельщика, онъ помогъ вынуть мѣшки няни, а меня вынесъ на рукахъ, а самъ поѣхалъ дальше, посмотрѣлъ въ окно на привѣтствіе сѣдельщика, который съ женою, дочерью, горничной и работникомъ выбѣжалъ встрѣчать насъ; въ домѣ, кромѣ кошки, никто но остался.

Я подошелъ къ мистору Беньямину, подалъ ему руку, потомъ поздоровался съ его женою и сказалъ:

— Вы сестра моей няни, очень радъ васъ видѣть.

Мистриссъ Беньяминъ всплеснула руками и воскликнула:

— Вотъ любезный маленькій джентельменъ! Смотри, Жемина, что ты на это скажешь?

Жемина, дочь ея, только проговорила:

— Да!

А я сказалъ:

— Здравствуйте, Жомина, и сейчасъ прибавилъ: — няня, я страшно усталъ, уведите меня.

Няня схватила меня за руку и повлекла въ гостиную, проходя черезъ лавку сѣдельщика и ступая по обрѣзкамъ кожи. Она усадила меня въ кресло, гдѣ я расплакался отъ усталости.

Я самъ пожелалъ пріѣхать и жить въ домѣ сѣдельщика, но эти простыя комнаты, бѣдная обстановка, узкая лѣстница такъ поразили меня, привыкшаго къ роскоши, что я расплакался, что пріѣхалъ.

Я радъ вспомнить, что не высказалъ тогда своего разочарованія. Я былъ не избалованный ребенокъ, зналъ приличія и не смѣлъ, какъ теперь нѣкоторыя дѣти, громко выражать свои впечатлѣнія, не всегда лестныя для присутствующихъ. Я сидѣлъ молча и грустно задумавшись.

— Ахъ, я глупая! пробормотала няня, и, схвативъ свой мѣшокъ, вынула бутылку и дала мнѣ выпить рюмку вина.

Черезъ нѣсколько минутъ я успокоился и сталъ менѣе мрачно смотрѣть вокругъ себя.

— Какая хорошенькая кошечка! сказалъ я, увидавъ кошку, лежащую около камина.

— Не правда ли, какая прелесть! замѣтила няня, — и смотрите, какъ ваша собачка себя хорошо ведетъ! лежитъ на стулѣ и даже но смотритъ на кошку.

Но Рюбенсъ не заслуживалъ этого панегирика; правда, онъ лежалъ смирно, но, навостривъ уши, не спускалъ глазъ съ кошки; стоило мнѣ спугнуть и онъ бросился бы на мое. Я громко расхохотался.

Рюбенсъ принялъ мой смѣхъ за одобреніе, спрыгнулъ со стула и мнѣ трудно было его привести къ порядку. За то кошка не тронулась, и выразила свой гнѣвъ, только махнувъ слегка хвостомъ.

— Теперь пойдемъ спать, мой милый, сказала няня, — я слышу, Жемина готовитъ грѣлку, — вамъ надо хорошенько выспаться и отдохнуть.

Я легъ въ приготовленную мнѣ постель и съ любопытствомъ осмотрѣлъ грѣлку, которая была положена на утюгъ, которымъ няня гладила мои воротники.

Рюбенсъ улегся у моихъ ногъ и я заснулъ, помирившись съ новымъ помѣщеніемъ и обстановкою дома сѣдельщика.

XI.
Лавка оловянныхъ издѣлій. — Дѣвочки въ пуховыхъ шляпкахъ. — Оловянный утюжекъ.

Городъ былъ очень маленькій, всего три улицы, изъ которыхъ одна называлась „главная“, довольно широкая, мощеная, гористая и живописная. Гостинница „Корона“ помѣщалась въ очень старинномъ зданіи съ исторической легендой; разныя лавки и рабочая сѣдельщика были тоже въ старинныхъ домахъ въ два этажа.

Воздухъ въ Окфордѣ былъ рѣзкій, но живительный, я сталъ быстро поправляться, силы съ каждымъ днемъ прибавлялись, я сталъ интересоваться всѣмъ, и рабочая сѣдельщика мнѣ очень нравилась. Взгляды мои не сходились съ мнѣніемъ няни, и она ревностно охраняла мое дворянское достоинство и возставала противъ фамильярности съ семьей своей сестры. Она подавала мнѣ обѣдъ въ особенной комнатѣ, сама служила и заставляла Жемину служить мнѣ. Она удобно устроила мнѣ гостиную и хотѣла, чтобъ я въ ней сидѣлъ по возвращеніи съ прогулки; мнѣ все хотѣлось какъ можно больше быть въ лавкѣ, гдѣ такъ хорошо пахло кожей. Мнѣ казалось восхитительно самому выдѣлывать изъ кожи бичи, стремена и сѣдла, и я былъ совершенно счастливъ, когда мнѣ давали обрѣзки кожи, и я вырѣзалъ изъ нихъ миніатюрныя сѣдла, и по-дѣтски мечталъ сдѣлаться подмастерьемъ добраго сѣдельщика.

Я очень любилъ его работника, Андрея, краснощекаго малаго и, къ великому негодованію няни, старался перенимать его походку, и, какъ онъ, надѣвалъ шляпу на одинъ бокъ.

Я разъ сказалъ Жеминѣ:

— Я думаю, вы современемъ выйдете замужъ за Андрея, и вмѣстѣ будете держать лавку.

— Чтобы я вышла за подмастерья! — да ни за что! воскликнула Жемина, и я понялъ, что не знаю сословной разницы въ Окфордѣ.

— Жемина и я были въ дружескихъ отношеніяхъ, и она ходила со мной гулять, когда няня была занята. Помню, что разъ ей надо было идти въ лавку оловянныхъ издѣлій, гдѣ для меня заказана была ванна, и такъ какъ няня готовила мнѣ какое-то особенное кушанье, я отпросился съ Жеминой въ лавку.

— Ахъ! сколько лѣтъ съ тѣхъ поръ прошло, а какъ я живо помню эту улицу съ ея чистою мостовой, старыми зданіями и лавку съ оловянными издѣліями! Она осталась у меня въ памяти, какъ счастливое воспоминаніе, какъ живописная картина прошлаго.

Жемина почему-то очень любила ходить въ эту лавку и всегда долго въ ней оставалась. Я, пока она бесѣдовала съ лавочникомъ, ходилъ по лавкѣ, все осматривалъ. Этотъ разъ мнѣ очень понравилась оловянная кружка, которая была далеко не такъ изящна, какъ серебряная кружка, подаренная мнѣ моимъ крестнымъ отцомъ, но это было нѣчто новенькое и я спросилъ о ея цѣнѣ. Оказалось, что она стоить четыре пенса и превышаетъ мои средства; я отошелъ къ дверямъ и смотрѣлъ на улицу. Я увидѣлъ въ дали, на склонѣ улицы большого смирнаго лошака; его велъ старый слуга, а на такъ называемомъ испанскомъ сѣдлѣ сидѣли рядомъ двѣ маленькія дѣвочки. Кромѣ своихъ кузинъ, я другихъ дѣвочекъ не зналъ и былъ пораженъ красотою этихъ двухъ дѣтей, ихъ изящною внѣшностью, и теперь живо помню, какъ я ихъ въ первый разъ увидалъ подъ ясными лучами солнца, пока я стоялъ въ дверяхъ лавки въ Окфордѣ… А сколько это лѣтъ назадъ?..

— Нечего считать, перебиваетъ меня жена, — продолжай свой разсказъ.

— Я продолжаю.

Дѣвочка, которая казалась старшею (и такъ я буду ее называть), а оказалась впослѣдствіи младшею, была менѣе красива, хотя лицо ея было прелестно, волосы золотистые, глаза сѣрые, окаймленные темными рѣсницами. На ней было сѣрое шерстяное пальто, изъ-цодъ котораго виднѣлось голубое платьице; на ногахъ бѣлыя вязанныя гетры, а на рукахъ — до смѣшного маленькія перчатки. На головѣ у нея была большая пуховая шляпа, а подъ полями оборка. (Жена перебиваетъ меня, объясняя, что эта не оборка, а чепчикъ съ рюшемъ, изъ лентъ. Это замѣчаніе занимаетъ дочерей, но не интересуетъ сыновей). Сестра ея показалась мнѣ волшебнымъ видѣніемъ: такая она была воздушная, нѣжная, красивая, какъ маленькая фея. Казалось, ее слѣдовало обернуть въ шелковую бумагу и хранить какъ драгоцѣнную куклу. Ея волосы были какъ чистѣйшій ленъ, и такого нѣжнаго цвѣта лица я никогда и впослѣдствіи не видалъ. Голубые глаза были влажны. Ея лицо не имѣло твердости выраженія другой сестры, но какая-то безпомощность придавала ему особую прелесть. Одѣта она была точь въ точь какъ и другая, и въ своей бѣлой пуховой шляпѣ походила на маленькую королеву.

Онѣ остановились у дверей лавки, старый слуга отстегнулъ ремень, который ихъ держалъ, и снялъ ихъ съ сѣдла.

Старшая оправила платье сестры, взяла ее за руку и обѣ вошли въ лавку. Лавочникъ сейчасъ придвинулъ два стула и старшая съ трудомъ взлѣзла на одинъ изъ нихъ. Другая же стояла въ нерѣшимости и слезы навернулись на ея глаза. Тогда старшая, не вставая, сдѣлала знакъ старому слугѣ, стоящему у дверей, и когда онъ подошелъ, сказала:

— Посадите ее, пожалуйста.

И дѣвочку усадили.

Лавочникъ, должно быть, зналъ ихъ, и, почтительно улыбаясь, спросилъ, что имъ угодно.

Маленькая фея вынула изъ крошечной перчатки одинъ фардингъ^[3], положила его на конторку и отвернулась въ смущеніи, взглянувъ на сестру. Та положила тоже фардингъ на конторку, но твердымъ голосомъ сказала.

— Два утюжка, прошу васъ.

Лавочникъ выдвинулъ ящикъ изъ-подъ

конторки и поставилъ передъ нами. Я не могъ видѣть, что въ ящикѣ, но онъ вынулъ изъ него нѣсколько оловянныхъ утюжковъ. Старшая дѣвочка важно осмотрѣла ихъ, выбрала два, одинъ оставила себѣ, другой подала сестрѣ.

— Хорошъ онъ? спросила дѣвочка.

— Очень.

— Такъ же хорошъ, какъ твой.

— Точно такой же, твердо отвѣчала старшая, и посмотрѣвъ, взялъ ли лавочникъ фардинги, повернулась на стулѣ и соскочила съ него. Маленькая продѣлала тоже, только съ большимъ трудомъ. Рука въ руку, онѣ вышли изъ лавки. Старый слуга посадилъ ихъ на сѣдло, застегнулъ ремень и онѣ уѣхали, подымаясь шагомъ по крутой улицѣ. Я глазами слѣдилъ за ними, пока онѣ но исчезли за склономъ горы.

XII.
Опятъ маленькія сестры.

— Мистеръ Беньяминъ, одолжите мнѣ восемь фардинговъ за два пенса, сказалъ я, перенимая манеру говорить подмастерья.

У меня всего было два пенса; размѣнявъ ихъ, я пересталъ мечтать быть сѣдельщикомъ, другая мысль меня занимала: мнѣ хотѣлось найти себѣ сестрицу. Мнѣ никогда не приходило въ голову желаніе взять въ сестры одну изъ своихъ кринъ, но съ тѣхъ поръ, какъ я увидалъ маленькую дѣвочку въ пуховой шляпѣ, я часто думалъ, какъ бы хорошо быть ея братомъ и играть съ нею. Я бы показалъ ей всѣ свои игрушки, выпросилъ такихъ же для нея у моего добрѣйшаго отца, такой же волшебный фонарь и маленькій садикъ. Я подарилъ бы ей все, что бы ей не захотѣлось. Но я не могъ представить ее себѣ въ лавкѣ сѣдельщика, — она была такая изящная, нарядная маленькая лэди.

Стоя накрыльцѣ мистера Беньямина, я наблюдалъ дорогу и въ одно прекрасное утро увидалъ на горѣ ѣдущихъ на лошакѣ маленькихъ дѣвочекъ и стараго слугу. Я тотчасъ побѣжалъ къ нянѣ и выпросилъ позволенія идти въ лавку оловянныхъ издѣлій, которая была близко отъ нашей квартиры. Но меня прежде переодѣли и когда я прибѣжалъ въ лавку, сестры уже тамъ сидѣли на высокихъ стульяхъ. Маленькая фея узнала меня и тихонько засмѣялась, наклонивъ голову къ плечу. Другая дѣвочка доставала деньги изъ перчатки и была такъ погружена въ это занятіе, что не замѣтила меня.

Лавочникъ подошелъ ко мнѣ и спросилъ, что мнѣ надо. Я положилъ фардингъ на конторку и сказалъ:

— Утюжокъ, пожалуйста.

Лавочникъ подалъ мнѣ нѣсколько утюжковъ и я взялъ одинъ, не выбирая. Конечно, я это сдѣлалъ не съ такою важностью и достоинствомъ, какъ маленькая лэди, но не заслужилъ презрительнаго тона, съ которымъ, не обращаясь ни въ кому, она сказала:

— Къ чему ему утюжокъ? онъ только мальчикъ.

Не ожидая отвѣта, она отсчитала пять фардинговъ и прибавила:

— Прошу двѣ тарелки, блюдо, сковородку и таганъ.

Къ удивленію моему, лавочникъ вынулъ изъ того же ящика, гдѣ были утюжки, все требуемое. Я такъ былъ пораженъ презрительнымъ замѣчаніемъ маленькой лэди и миніатюрными вещицами, которыя можно было такъ дешево пріобрѣсть, что уронилъ свои семь пенсовъ, а пока я ихъ подбиралъ, дѣвочки кончили свои покупки, и рука въ руку, шли къ дверямъ. Меньшая, проходя мимо меня, застѣнчиво взглянула на меня и слегка улыбнулась. Обрадованный ея взглядомъ, я оставилъ фардинги на полу, вскочилъ на ноги и протянулъ запыленную руку къ дѣвочкѣ, сказавъ поспѣшно, но учтиво: „Здравствуйте, и, прошу васъ — будьте моей сестрицей!“

Я готовъ былъ пожертвовать ей всѣ мои игрушки, даже Рюбенса, и хотѣлъ ей это высказать, какъ вдругъ былъ пораженъ перемѣною въ ея лицѣ: улыбка исчезла, испугъ выразился въ ея глазахъ, она прижалась къ сестрѣ, которая, широко раскрывъ глаза, гнѣвно сказала мнѣ: „Мальчикъ, мы васъ не знаемъ“. И обѣ бросились къ старому слугѣ.

Я сталъ подбирать свои фардинги, и слезы мои полились на пыльный полъ лавки. Разочарованный воротился я въ домъ сѣдельщика. Рюбенсъ встрѣтилъ меня; я крѣпко его обнялъ и воскликнулъ:

— Ты по крайней мѣрѣ не боишься меня, милая собака)

Онъ не понималъ моего горя, но ласкался ко мнѣ и махалъ хвостомъ.

Вѣроятно, я не очень напугалъ маленькихъ лэди, — дня черезъ два онѣ опять ѣхали по главной улицѣ; что-то разстроилось у ихъ сѣдла и онѣ остановились у дверей сѣдельщика.

Я былъ въ лавкѣ и видѣлъ ихъ; между ними на сѣдлѣ была кукла, одѣтая точь-въ-точь какъ онѣ. Я подошелъ къ дверямъ, старшая меня сейчасъ замѣтила и рѣзко сказала:

— Смотри! опять этотъ мальчикъ!

Я отошелъ немного въ сторону, и сталъ точить кусочекъ кожи, не переставая исподтишка смотрѣть на маленькую фею; но зоркіе, сѣрые глаза ея сестры видѣли меня, и она громко сказала:

— Онъ работаетъ въ давкѣ, вѣрно мальчикъ для посылки.

Я бросилъ шило и убѣжалъ въ свою комнату, сильно обиженный. _кРюбсисъ не могъ понять, что со мной дѣлается, и увивался около меня.

На другой день я пошелъ гулять съ Жеминой и Рюбенсомъ. Мы шли черезъ лугъ, перерѣзанный большимъ ручьемъ, а черезъ ручей былъ мостикъ. На лугу мы встрѣтили лавочника, Жемина остановилась поболтать съ нимъ, я пошелъ дальше съ Рюбенсомъ.

По странному совпаденію, только что я отошелъ на нѣсколько шаговъ, какъ увидалъ свою маленькую лэди: она переходила мостикъ; ни сестры, ни стараго слуги съ ней не было, она шла со своею нянею и несла въ рукахъ большую куклу, одѣтую какъ она сама, и въ такой же бѣлой пуховой шляпѣ. (Жена прерываетъ меня и говорить, что шляпа была плюшевая).

— Дѣвочка остановилась на мосту, смотрѣла внизъ на текущій ручей и сказала: „куколка, посмотри, какъ красиво!“ и просунула куклу между перилами, держа ее за поясъ. Но ахъ! кукла была тяжелая, поясъ развязался, кукла упала и окунулась въ воду.

Дѣвочка вскрикнула и всплеснула руками.

Теченіе пронесло куклу подъ мостомъ. Я быстро сбѣжалъ къ берегу, позвалъ Рюбенса и указалъ ему куклу; онъ радостно прыгнуль въ воду, схватилъ куклу за ногу и привлекъ ее ко мнѣ. Не безъ гордости понесъ я ее на мостъ и подалъ маленькой лэди. Няня ее уговаривала: „да благодарите же молодого джентельмена, мой другъ“.

Лицо дѣвочки быстро перешло отъ слезъ къ радостному выраженію; она подала мнѣ руку и, картавя, сказала:

— Очень васъ благодарю.

— Это не я, а Рюбенсъ спасъ вашу куклу. Рюбенсъ, подай лапу!

Но дѣвочка испугалась, попятилась назадъ, и вмѣсто ея, я пожалъ лапу Рюбенса, чтобы онъ не обидѣлся.

Няня выжала мокрое платье куклы, и ушла съ ребенкомъ.

— Прощайте! улыбаясь и дѣлая знакъ рукою, кричала мнѣ дѣвочка удаляясь.

Я также дѣлалъ ей прощальные знаки издали; тутъ подошла Жемина и я ушелъ съ ней домой.

Съ тѣхъ поръ я этихъ дѣтей больше не видалъ.

XIII.
Полли. — Судьба оловяннаго утюжка.

Когда отецъ пріѣхалъ за мной въ Окфордъ, я уже совершенно поправился, быль здоровъ и крѣпокъ и надѣялся ѣхать домой на козлахъ кареты, но мнѣ это не позволили.

Возвратясь въ Дейкерфильдъ, я не забылъ желанной сестрицы и старался съ памяти нарисовать ея портретъ, но сходство было только въ нѣжномъ цвѣтѣ лица. Я носился съ этимъ портретомъ, пока не уронилъ его въ лоханку.

Я долго игралъ съ оловяннымъ утюжкомъ; спрыснувъ свой носовой платокъ, я его гладилъ, по примѣру своей няни, но играть одному было скучно, и я очень обрадовался, когда Полли пріѣхала. Вскорѣ послѣ нашего возвращенія долой, отецъ пригласилъ ее къ намъ, и такъ какъ она была не совсѣмъ здорова, тетя охотно ее отпустила въ деревню.

Въ Дейкерфильдѣ она скоро поправилась, я мало упился, и мы большую часть дня проводили на чистомъ воздухѣ. Я счастливъ былъ, показывая ей садъ и ферму, и готовъ былъ опять ублажать ее, но она оказалась гораздо уступчивѣе и любезнѣе, чѣмъ въ городѣ: деревенская жизнь ей чрезвычайно нравилась и она съ восторгомъ бѣгала со мною по саду, входила въ конюшню, кормила кроликовъ, цыплятъ и играла со мною въ прятки въ амбарѣ.

Я удивлялся, какъ она ловко лазить по деревьямъ, — это была ея любимая забава: бывало, взлѣзетъ на дерево и говорить, что она на мачтѣ, на кораблѣ, посреди мори, или на крышѣ волшебнаго замка, или что спасается отъ людей, а другой разъ представляла изъ себя медвѣдя. Ея воображеніе было неистощимо.

Любимая наша игра была лазить по деревьямъ въ перегонку. Въ саду было два дерева, — одно около другого и одинаково было трудно взбираться на то и на другое; каждый изъ насъ выбиралъ дерево я въ то же мгновеніе мы оба начинали на него карабкаться; который первый добирался до верху, былъ побѣдитель.

Воскресенье намъ не позволяли лазить по деревьямъ^[4]; это было жестокое искушеніе для Полли. Одно воскресенье она повела меня въ садъ и сказала:

— Милый Режи, я нашла два дерева, по которымъ можно лазить по воскресеньямъ.

Обрадованный и удивленный, я побѣжалъ съ нею, не понимая, какія это могутъ быть деревья, — всѣ казались мнѣ одинаковы для лазанья. Она привела меня къ двумъ старымъ лавровымъ деревьямъ, много разъ стриженымъ. На нихъ легко можно было взобраться, но я все-таки не понималъ, отчего они именно могутъ годиться въ воскресенье.

— Видишь, объяснила Полли, — на этомъ деревѣ три большихъ сучка: одно для причетника, другое для чтенія, третье для проповѣди. Я влѣзу на этотъ сучекъ и буду говорить проповѣдь, ты садись на другое дерево и слушай. Это приличное занятіе для воскресенья, прибавила она, взлѣзая съ обычною своею энергіею на дерево.

Я полѣзъ на другое. Полли долго усаживалась и, наконецъ, расхохоталась.

— Прости!.. воскликнула она и зажала рогъ руками. — Сейчасъ начну, проговорила и опять захохотала.

— Да начинай же! крикнулъ я, — не припоминай текстъ, начинай!

— Сейчасъ!.. Братья…

— Я вѣдь одинъ, замѣтилъ я.

— Молчи, Режи, слушатели не говорятъ, когда пасторъ говорить проповѣдь.

— Когда одинъ только, то позволительно.

— Если ты станешь возражать, я вовсе не буду говорить проповѣди.

Видя, что она сердится, я извинился и просилъ ее продолжать. Она опять начала:

— Братья… и остановилась; новая мысль пришла ей въ голову; она быстро слѣзла, просила меня не трогаться съ мѣста и побѣжала въ домъ. Минутъ черезъ пять она прибѣжала назадъ; что-то тяжелое было завернуто въ подолѣ ея платья, она съ трудомъ вкарабкалась на дерево, но не остановилась на прежнемъ мѣстѣ, а полѣзла выше.

— Полли! Полли! зачѣмъ лѣзешь выше? это нечестно!

— Лѣзу на колокольню, отвѣчала она, — сейчасъ буду звонить.

Она вынула изъ подола обѣденный колоколъ и громко стала трезвонить. Отецъ, няня, вся прислуга сбѣжались, не понимая, что случилось. При разъясненіи отецъ разсмѣялся, но няня разсердилась не на шутку и бранила васъ.

— Это вы придумали, миссъ Полли; моему мальчику никогда въ голову не пришла бы такая шалость въ воскресенье.

— Но я тоже полѣзъ на дерево, сказалъ я.

— Вѣдь эта была праздничная игра, оправдывалась Псмгли.

Не взирая на наши слова, няня повела насъ въ дѣтскую и не выпускала въ садъ по воскресеньямъ.

---

Полли очень понравился мой утюжекъ и я жалѣлъ, что только одинъ привезъ изъ Окфорда. Мнѣ не хотѣлось ей пожертвовать моимъ, но мы вмѣстѣ имъ играли, нарѣзая кусочки бумаги и гладя ихъ утюжкомъ. Это продолжалось, пока Полли не вздумала грѣть утюгъ въ печкѣ.

— Няня не позволяетъ играть огнемъ, замѣтилъ я добросовѣстно.

— Мы не будемъ играть огнемъ, отвѣчала Полли, — мы только нагрѣемъ утюгъ въ каминѣ.

Убѣжденный этимъ доводомъ, я положилъ оловянный утюжекъ на желѣзный брусокъ камина, а пока онъ нагрѣвался, Полли и я готовили бумагу для глаженія.

— Вырѣжи нѣсколько юбокъ, Режи, приказывала Полли, — а я приготовлю чѣмъ держать утюгъ.

Она отрѣзала кусочекъ отъ своего пояса и стала складывать. Зная строгость тети Мари, я воскликнулъ:

— Полли, что ты дѣлаешь?

— У меня ничего другого нѣтъ для ручки, спокойно отвѣчала она, не рѣзать же носовой платокъ. Мама всегда обрѣзаетъ обтрепанные концы нашихъ поясовъ. Сколько ты юбокъ скроилъ?

— Четыре.

— Хорошо. У насъ еще три полоски; мы изъ нихъ сдѣлаемъ галстухи для дяди. Можешь разрѣзать пополамъ! послѣдній листъ бумаги на скатерти. Принеси утюгъ.

— Ахъ, Полли, какъ весело!.. воскликнулъ я, но, подбѣжавъ къ камину, слова замерли у меня на языкѣ: утюжекъ исчезъ. Сначала я думалъ, что онъ упалъ въ каминъ, но, посмотрѣвъ ближе, я увидѣлъ кусочекъ олова за переднемъ брускѣ: мой утюжекъ расплавился!

Полли была въ отчаяніи, сознавая, что виновата. Мы въ уныніи разсматривали кусочекъ олова отъ расплавленнаго утюжка. Полли замѣтила, что онъ похожъ на брелокъ, который ея гувернантка носить на цѣпочкѣ часовъ. Это подало мнѣ мысль просверлить остатокъ утюжка для той же цѣли.

— Отецъ обѣщалъ подарить мнѣ часы къ рожденію, сказалъ я, — я буду тоже носить этотъ брелокъ.

---

Полли и я были очень счастливы вмѣстѣ, но этому счастью пришелъ конецъ; тетя Mapи пріѣхала за дочкою и оставалась съ вами всего два дня. Она имѣла съ моимъ отцомъ очень серьезный разговоръ на счетъ моего воспитанія. Ее, вѣроятно, непріятно поразило, что Полли и я такъ много бѣгали по саду и усадьбѣ. Не знаю навѣрно, что отецъ отвѣчалъ, но тетя казалась недовольна и настаивала за томъ, что я теряю въ праздности драгоцѣнное время. Тетя увезла Полли и засадила ее за уроки, а я остался въ своемъ одиночествѣ. Въ это время отецъ былъ очень занять, а няня погрузилась въ какія-то передѣлки въ дѣтской, такъ что я много оставался одинъ. Должно быть и нянѣ было скучнѣе по отъѣздѣ Полли, и мы оба чувствовали пустоту въ домѣ.

— Конечно, въ деревнѣ очень однообразная жизнь, сказала она разъ вечеромъ, когда мы для развлеченія пили чай въ комнатѣ экономки. — Кто жилъ въ городѣ, привыкъ, что случаются гости.

— Что такое случаются? спросилъ я.

— Значитъ — приходятъ гости, разговариваютъ и время пріятно проходить.

— Это очень весело, замѣтилъ я.

— Мы такъ жили въ Окфордѣ, продолжала няня, — я ходила въ гости къ сестрѣ, разговаривала съ нею, хорошо было бы, если бы я теперь могла это дѣлать.

— И я былъ бы радъ, сказалъ я.

Эта мысль запала мнѣ въ голову, и я обдумывалъ свой планъ, когда оставался одинъ.

XIV.
Мое сближеніе съ ректоромъ.

Въ одно прекрасное утро, пока отецъ былъ занятъ со своими фермерами, а няня убирала бѣлье, я досталъ изъ шкафа свою лучшую шляпу, съ трудомъ надѣлъ чистый воротникъ, перемѣнилъ обувь, позвалъ Рюбенса и вышелъ незамѣченный никѣмъ.

Рюбенсъ вопросительно прыгалъ на меня, онъ не могъ понять, куда я направляюсь; я ^ шелъ къ ректору; мнѣ давно хотѣлось побыватъ въ пасторатѣ, — дорогу я хорошо зналъ, ректоръ былъ нашъ ближайшій сосѣдъ, и я рѣшился идти къ нему въ гости.

Утро было прелестное, Рюбенсъ и я наслаждались вполнѣ прогулкою, и Рюбенсъ до того разрѣзвился, что я съ трудомъ помѣшалъ ему броситься на утокъ ректора, у котораго была маленькая ферма около пастората. Мнѣ стоило многихъ усилій, чтобы отпереть калитку, ведущую къ дому, и я ее аккуратно опять затворилъ, какъ слѣдуетъ сыну помѣщика. Усадьба была въ удивительномъ порядкѣ; ректоръ былъ искусный садоводъ и отличный хозяинъ. Самые лучшіе цвѣты требуютъ хорошаго ухода, и у ректора онѣ были въ блестящемъ видѣ, клумбы наполнены прелестными царскими кудрями, левкоемъ и окаймлены крокусами и подснѣжниками. Меня не удивилъ хоръ многочисленныхъ птицъ, я зналъ, что ректоръ не позволяетъ стрѣлять у себя въ саду.

Когда я вошелъ, меня поразило множество весеннихъ цвѣтовъ, которые рѣзко выдѣлялись на черноземѣ. На травѣ лежали садовые инструменты, двое мужчинъ заняты были около клумбъ; это былъ ректоръ и его садовникъ, оба въ соломенныхъ шляпахъ и безъ верхняго платья, но я сейчасъ узналъ ректора, подошелъ и сѣлъ на траву около него, не говоря ни слова, привыкши не начинать разговора съ отцомъ, когда онъ былъ занять.

Рюбенсъ, обнюхавъ ректора, помахалъ хвостомъ и сѣлъ около меня, но, посмотрѣвъ на садовника, зарычалъ.

Конечно, ректоръ очень удивился моему появленію и воскликнулъ:

— Кого вижу! здравствуйте, дружокъ, какъ ваше здоровье?

— Благодарю васъ, я здоровъ, отвѣчалъ я, подавая ему руку, — я пришелъ въ гости.

— Вотъ какъ! сказалъ ректоръ, — то есть, я очень радъ, войдите, вамъ не надо сидѣть на травѣ.

— Какой у васъ прекрасный цвѣтникъ! замѣтилъ я, идя за нимъ къ дому.

Онъ обернулся и остановился.

— Да, недуренъ, сказалъ онъ, оглядывая съ гордостью любителя свои клумбы. — Есть у васъ садъ, Режи?

— Есть, отвѣчалъ я, — то есть у меня днѣ грядки и клумба. На грядкахъ выведены буквы Р. Д., но я до нихъ не дотрогивался съ тѣхъ поръ, что былъ боленъ; садовникъ ими занимался, когда я былъ въ Окфордѣ, и я думаю, что онъ выкинулъ мои растенія, я не нашелъ ни куста розъ, ни анютиныхъ глазокъ, и видѣлъ кустъ лавенды въ сорной ямѣ.

— Они всегда такъ! съ негодованіемъ сказалъ ректоръ, — ихъ нельзя пускать въ садъ безъ себя, и надо зорко за ними слѣдить. Джонъ! ступай обѣдать. Я какъ коршунъ слѣжу за Джономъ, за нимъ случаются грѣшки, а онъ еще самый лучшій изъ прочихъ садовниковъ. Везъ хорошаго ухода цвѣты пропадутъ, особенно махровая буковина, розовая съ бѣлымъ, лиліи, hepaticas красные, голубые, бѣлые.

Онъ говорилъ про себя болѣе, чѣмъ со мною.

— Что такое hepaticas? спросилъ я.

— Пойдемъ, я вамъ покажу, сказалъ ректоръ, и повелъ меня по саду, — Смотрите, какіе красивые! они растутъ въ Канадѣ. Обѣщайте, что не допустите садовника до вашихъ грядокъ и я дамъ вамъ растеній для клумбъ и бордюровъ.

— Ахъ, благодарю васъ! воскликнулъ я, — я очень люблю работать въ саду и мнѣ очень хотѣлось бы умѣть заниматься цвѣтами, какъ вы. У меня есть лопатка, вила, скребка; были и грабли, но онѣ пропали, впрочемъ, отецъ дастъ мнѣ другія. Я могу работать самъ, садовнику нечего мѣшаться въ мое дѣло. Мнѣ надо бы еще тачку, тогда бы я могъ самъ отвозить сорныя травы.

Обрадованный надеждою новаго занятія, я болталъ безъ умолка, разсказывая про нашъ садѣ, а ректоръ говорилъ о своемъ; мы бродили но дорожкамъ, отъ одной клумбы къ другой. Ректоръ объяснялъ многое, что я не могъ понять, но такъ какъ онъ при этомъ обѣщалъ дать мнѣ отводки разныхъ растеній, я слушалъ его съ удовольствіемъ. Рюбенсъ шелъ смирно намъ по пятамъ. Я особенно восторгался царскими кудрями, и ректоръ сорвалъ нѣсколько изъ нихъ для меня.

— Жаль ихъ срывать, сказалъ я учтиво.

— Милый Режи, отвѣчалъ ректоръ, — для друзей не жаль, — это удовольствіе. При томъ, если умѣючи срѣзать цвѣты, они еще лучше расцвѣтутъ, какъ, напримѣръ, розаны и гераній…

— А царскія кудри?

— Нѣтъ, онѣ не зацвѣтутъ вновь, какъ гераній, но надо же чѣмъ нибудь жертвовать» для друзей, не правда ли, Режи?

Я засмѣялся, согласился съ ректоромъ и благодарилъ его за букетъ.

— Теперь, милый мой, пора завтракать, не хотите ли покушать?

Я колебался, няня не упоминала о завтракѣ, когда говорила о гостяхъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ хотѣлось остаться, и я былъ голоденъ.

— Оставайтесь, сказалъ ректоръ, не дожидаясь моего отвѣта, — я увѣренъ, что вы проголодались, и ваша собачка также. Какъ ее зовутъ?

— Рюбенсъ.

— Умѣетъ она тоже рисовать?

Я тогда понятія не имѣлъ о великомъ художникѣ Рюбенсѣ, и отвѣчалъ уклончиво:

— Она умѣетъ продѣлывать разныя штуки,

— Посмотримъ, умѣетъ ли просить косточку, сказалъ ректоръ, и мы сѣли за столъ.

Рюбенсь легъ около моего стула. Я старался держаться безукоризненно, но все-таки запачкалъ соусомъ свою курточку. Ректоръ замѣтилъ, хотѣлъ повязать мнѣ салфетку, но я воспротивился.

— Ха! засмѣялся онъ, — не хотите фартука!

— Я слишкомъ великъ, отвѣчалъ я обиженно. — Лео Дайеръ немного старше меня, и ему не повязываютъ салфетки. Впрочемъ, онъ дѣлаетъ что хочетъ; некому ему запрещать.

Ректоръ улыбнулся, а потомъ вздохнулъ,

— Какъ бы я желалъ, чтобы моя мать могла возвратиться и повязать мнѣ салфетку!

— Ваша мать умерла?

— Давно, милый мой.

— Отецъ вашъ женился второй разъ?

— Отецъ умеръ раньше ея.

— Какъ ужасно! сказалъ я. — А родители Лео умерли вмѣстѣ, въ одинъ день, они утонули.

Я сталъ разсказывать про Лео, про мое житье въ Лондонѣ, какъ вдругъ раздался сильный звонокъ.

— Это у входной двери, сказалъ ректоръ, кому-то очень къ спѣху.

Минуты черезъ три слуга отворилъ двери столовой и доложилъ:

— Мистеръ Дейкеръ.

Я сконфузился, увидя отца; я ничего дурного не чувствовать за собою, но мнѣ было непріятно, что онъ меня отыскивалъ, какъ сбѣжавшаго ребенка, тогда какъ я хотѣлъ изобразить изъ себя взрослаго джентельмена.

— Отчего ты убѣжалъ тайкомъ, Режи? спросилъ перепуганный, бѣдный мой отецъ; — твоя няня внѣ себя. Нехорошо, мой другъ; и что это тебѣ вздумалось?

— Я хотѣлъ идти въ гости, отвѣчалъ я, и сквозь слезы повторилъ, какъ умѣлъ, слова няни; — вотъ я и пришелъ съ Рюбенсомъ къ мистеру Андрюзъ; онъ мнѣ показалъ садъ, повелъ въ домъ, посадилъ завтракать, далъ Рюбенсу косточку…

Я сталъ всхлипывать и повторялъ: въ деревнѣ такъ однообразно, такъ скучно, — не понимая, какъ, повторяя слова няни, я глубоко огорчалъ отца.

Но ректоръ понялъ и поспѣшно сказалъ:

— Ему просто захотѣлось чего нибудь новенькаго. Мы такія же дѣти были…

Отецъ глубоко вздохнулъ, сѣлъ и, притянувъ меня къ себѣ, одной рукой обнялъ меня, а другой гладилъ Рюбенса, который въ неистовой радости прыгалъ на него. Тогда я замѣтилъ, до чего отецъ былъ огорченъ, у него были слезы на глазахъ.

— И такъ, сказалъ онъ, дома скучно? и съ бѣднымъ отцомъ скучно? — а я дѣлаю все возможное, чтобы мой мальчикъ былъ счастливъ!

Я мигомъ опомнился, бросился къ нему на шею и обнялъ его. Рюбсисъ прыгнулъ и силился лизнуть его въ лицо. Я поцѣловалъ отца и сказалъ откровенно:

— О! нѣтъ, мнѣ не скучно, но я слышалъ, что няня говорила, что въ городѣ веселѣе, чѣмъ въ деревнѣ, и что она охотно пошла бы въ гости къ сестрѣ, и мнѣ захотѣлось идти съ Рюбенсомъ въ гости; я никого не предупредилъ, чтобы идти одному, — это казалось мнѣ веселѣе.

Послѣ объясненія миръ водворился; ректоръ и я позавтракали, Рюбенсъ получилъ свой кусочекъ; я разсказывалъ отцу, какой прелестный садъ у ректора, отецъ обѣщалъ мнѣ новыя грабли и выпилъ рюмку хереса за процвѣтаніе моего садоводства безъ помощи садовника.

Когда мы уходили, я разслышалъ послѣднія слова разговора отца моего съ ректоромъ. Отецъ сказалъ:

— Все таки мальчикъ не можетъ всегда быть при нянькѣ; она прекрасная женщина, но руководитъ имъ не можетъ: онъ уже не маленькій ребенокъ, надо пріискать учителя.

XV
Великодушіе няни. — Учитель.

Конечно, я передалъ нянѣ всѣ подробности моего посѣщенія у ректора, прогулку въ саду, завтракъ, приходъ отца и все, что онъ говорилъ. Изъ моего неяснаго разсказа она прекрасно поняла въ чемъ дѣло и горько расплакалась при мысли, что меня отымутъ у нея и передадутъ учителю. Я былъ тронутъ ея. слезами и обѣщалъ просить отца не огорчать няни Бюндель.

— Нѣтъ, милый мой, сказала она, утирая слезы своимъ фартукомъ, — все, что вашъ отецъ рѣшитъ, хорошо и справедливо; онъ знаетъ, какъ воспитать молодого джентельмена, и вы не можете всегда оставаться со старухою. Но что бы ни былъ вашъ учитель, онъ никогда не бытъ любить васъ, какъ я… Да, только ваша покойная милая мама могла бы васъ больше моего любить.

Я расчувствовался, клялся въ вѣчной вѣрности нянѣ Бюндель, увѣрялъ, что буду ненавидѣть учителя, и опять предложилъ нянѣ жениться на ней, когда выросту.

Это ее развеселило, она громко разсмѣялась и сказала, что не пойдетъ замужъ даже за знатнаго джентельмена, если онъ не образованъ, а что образованіе я могу получить только отъ учителя. Я настаивалъ на своемъ и горячо протестовалъ противъ учителя.

Нѣсколько дней послѣ моего посѣщенія церковнаго дома, я работалъ въ саду, когда увидалъ ректора, идущаго къ намъ по дорогѣ. Онъ что-то несъ въ рукахъ, — я не могъ понять что: оказалась маленькая тачка, выкрашенная въ зеленый цвѣтъ. Въ почтительномъ разстояніи отъ ректора шелъ Джонъ, неся на головѣ корзину съ растеніями. Это все было для меня! Добрый ректоръ помогъ мнѣ высадить растенія и давалъ мнѣ совѣты.

Пришелъ отецъ и сказалъ ректору: — Мнѣ надо сказать вамъ два слова: мнѣ пришло въ голову, что они будутъ про меня говорить, и съ безпокойствомъ смотрѣлъ на нихъ, пока они ходили взадъ и впередъ по дорожкѣ. Я разслышалъ послѣднія слова ректора:

— Послѣ полудня, то есть часъ послѣ завтрака я свободенъ…

Но прежде этихъ словъ, нѣсколько другихъ меня сильно взволновали; ректоръ говорилъ:

— Я знаю одного, который вамъ понравится, — небольшого роста, очень хорошій…

Значить, рѣшено взять учителя!.. онъ небольшого роста, то есть маленькій, гаденькій человѣчекъ, думалъ я про себя.

Весь этотъ день и слѣдующій мысль объ учителѣ меня мучила. На третій день я стоялъ съ отцомъ у птичника; мы смотрѣли на серебристыхъ фазановъ, когда ректоръ подъѣхалъ верхомъ и позвалъ отца.

Я навострилъ уши. Долженъ признаться, что, проводя часть времени съ прислугою въ комнатѣ экономки или въ конюшнѣ, чувство чести не довольно было во мнѣ развито, и я старался подслушать разговоръ отца съ ректоромъ, не понимая вполнѣ, до чего это дурно.

Я все таки чувствовалъ, что отецъ будетъ очень недоволенъ, если замѣтить, и я притворился, что занять фазанами.

Отецъ говорилъ вполголоса, я не могъ разобрать его словъ, но голосъ ректора былъ звучный, и я слышалъ, что онъ говорилъ:

— Я его вчера видѣлъ. (Значитъ, учителя! подумалъ я).

— Молодой, хорошаго нрава, — мальчикъ его очень любилъ. Они бы съ нимъ не разстались, если бы не уѣзжали заграницу.

Это было ободрительно. Ректоръ сказалъ еще многое, что я не понялъ, а подъ конецъ я разслышалъ: «Чѣмъ раньше, тѣмъ лучше».

И что-то прибавилъ насчетъ хлыста. У меня морозъ пробѣжалъ по кожѣ, я былъ внѣ себя.

Когда ректоръ садился на лошадь, чтобъ уѣзжать, отецъ опять спросилъ что-то, и онъ отвѣчалъ: Грей. (По-англійски сѣрый).

Прогулка съ отцомъ потеряла вдругъ всю свою прелесть для меня, я радъ былъ, когда могъ убѣжать въ дѣтскую и сообщить нянѣ все, что узналъ о будущемъ учителѣ.

— Онъ маленькій, гаденькій, говорилъ я, а не высокій, какъ папа и ректоръ. Мистеръ Андрюзъ видѣлъ его вчера и говорить, что онъ молодой и хорошій, — такъ къ чему же тутъ хлыстъ? Его зовутъ мистеръ Грей… Увѣряютъ, что мальчикъ его очень любилъ, но я не вѣрю, и зачѣмъ они не берутъ его съ собою заграницу?..

Я разрыдался.

Няня пришла въ отчаяніе отъ моего разсказа, но ей достало мужества утѣшать меня, завѣряя, что отецъ все къ лучшему устроить и не возьметъ ко мнѣ дурного человѣка.

Когда я сошелъ въ столовую къ дессерту, я старался казаться спокойнымъ, но учитель и хлыстъ не выходили у меня изъ головы. Отецъ замѣтилъ, что мнѣ не по-себѣ.

— Что съ тобою, Режи? спросилъ онъ.

— Ничего, отвѣчалъ я, собравшись духомъ.

— Другъ мой, сказалъ отецъ, сдвинувъ брови (него я всегда боялся), если не хочешь признаться, скажи, что не хочешь, но не лги. Это будетъ честно, и я сердиться не буду. Ты говоришь — ничего, а я вижу, что ты чѣмъ-то озабоченъ. Я не требую признанія, но я такъ сильно люблю тебя, что хотѣлъ бы облегчить твое сердце. И такъ, совѣтую тебѣ высказаться.

Я чувствовалъ себя виноватымъ; мнѣ было стыдно и совѣстно, что подслушалъ разговоръ отца съ ректоромъ; я покраснѣлъ; слезы выступили на моихъ глазахъ.

— Не плачь, Режи, какъ крошечный ребенокъ, будь мужественнѣе: если сдѣлалъ что дурно, признайся, — признаніе половина исправленія, но, ради Бога, не бойся меня!

Онъ еще больше сдвинулъ брови, и слезы мои полились. *

Отецъ былъ гораздо терпѣливѣе и мягче другихъ мужчинъ; другой, на его мѣстѣ, прогналъ бы меня въ дѣтскую, а онъ, съ истинною женскою нѣжностью, протянулъ ко мнѣ руки и тихо сказалъ:

— Ну, разскажи же, дорогой. мой, что у тебя на сердцѣ?

Я соскочилъ со стула, крѣпко обнялъ отца, и, рыдая, проговорилъ съ трудомъ:

— Ахъ!.. папа, я… я не хочу его?..

— Кого, мой другъ?

— Ми… мистера… Грей.

— Кто такой мистеръ Грей? сказалъ изумленный отецъ.

— Учитель… будущій учитель…

— Какой учитель? чей учитель? повторялъ отецъ, ничего не понимая.

— Мой учитель… тотъ, котораго вы хотите взять…

Отецъ помолчалъ и послѣ спросилъ:

— Кто вбилъ тебѣ это въ голову?

Я долженъ былъ во всемъ признаться, мнѣ было очень стыдно, я былъ красный какъ ракъ. Отецъ слушалъ молча. Когда я кончилъ, онъ сказалъ:

— Не стану тебя бранить; ты самъ понимаешь, до чего дурно поступилъ, подслушивая мой разговоръ съ ректоромъ: самъ посуди, честно ли это было и достойно ли моего единственнаго сына? Ну, не начинай опять хныкать! рѣзко прибавилъ онъ, — нечего плакать, когда я тебѣ доказываю, что ты виноватъ, скажи лучше, что раскаеваешься и что больше не провинишься.

— Виноватъ, отецъ, знаю, что виноватъ!

— Вѣрю, другъ мой, и надѣюсь, что не провинишься въ другой разъ.

— О, нѣтъ! воскликнулъ — я, никогда не буду подслушивать.

Отецъ меня обнялъ; Рюбенсъ съ безпокойствомъ слѣдилъ за нашимъ разговоромъ, и видя, что миръ водворенъ, онъ стремительно бросился на насъ, чтобы принять участіе въ примиреніи.

— Я не скажу тебѣ, о чемъ я говорилъ съ ректоромъ, сказалъ отецъ, — я не хотѣлъ, чтобы ты это зналъ, но ты вовсе не догадался, въ чемъ дѣло, мы и не думали объ учителѣ, и ты напрасно мучился. Пусть мое молчаніе будетъ тебѣ урокъ, и, смотри, никогда больше не подслушивай. А теперь кончено, и ни слова больше.

Я былъ очень пристыженъ, и няня Бюндель не утѣшала меня, напротивъ, одобрила все, что отецъ мнѣ говорилъ, и прибавила: — Слушайтесь всегда своего отца, другъ мой, берите съ него примѣръ, и мы современемъ будемъ гордиться вами.

А все таки и няня, и я, мы были очень счастливы, что ошиблись, и что дѣло не шло о ненавистномъ учителѣ.

XVI.
Кто былъ мистеръ Грей. — Няня недовольна.

Представьте себѣ, что я испыталъ на другой день, когда, въ десять часовъ утра, отецъ позвалъ меня и съ загадочнымъ выраженіемъ лица сказалъ:

— Режи, мистеръ Грей пришелъ.

Я былъ такъ убѣжденъ въ правдивости отца, что ни на мгновеніе не подумалъ, что онъ могъ меня наканунѣ обмануть, но боялся, что я самъ его не понялъ и былъ очень смущенъ. Отецъ же, удерживая улыбку, взялъ меня за руку и вышелъ со мною на крыльцо. Я тогда былъ еще слабый, нервный ребенокъ и легко пугался.

Сердце мое сильно билось.

Передъ подъѣздомъ стоялъ конюхъ и держалъ подъ узцы маленькаго пони. Я вообразилъ себѣ, кто учитель на немъ пріѣхалъ, но его самого тутъ не было. Я старался быть спокойнымъ и глядѣлъ на пони: онъ былъ очень красивъ: длинная холка висѣла у него до самыхъ бровей, умные глаза его смотрѣли на меня.

— Это лошадка мистера Грея? спросилъ я.

— Какъ она тебѣ нравится? сказалъ отецъ.

— О! она прелестна! воскликнулъ я.

Пони повернулся ко мнѣ, я подошелъ къ нему, обнялъ его шею и онъ прислонился головою къ моему плечу. Конюхъ сталъ его хвалить.

— Смотрите, сэръ, какой онъ умный, понимаетъ, что это самъ маленькій джентельменъ!

— Привыкъ онъ къ мальчикамъ? спросилъ отецъ.

— Конечно, и любить ихъ больше, чѣмъ дѣвочекъ или женщинъ.

— Не всѣ лошади таковы, замѣтилъ отецъ.

— Конечно, нѣтъ, говорилъ конюхъ.

У меня слагался въ головѣ новый планъ:

— Что мистеръ Грей будетъ держать у насъ свою лошадь?

— Пони останется здѣсь, отвѣчалъ отецъ.

— О, тогда, можетъ быть, мистеръ Грей позволитъ мнѣ иногда на немъ ѣздить, когда я буду очень послушенъ. Онъ такой прелестный!.. т. е., пони, а не мистеръ Грей.

Отецъ засмѣялся и взялъ меня за плечо.

— Я подшутилъ надъ тобою, Режи! вѣдь говорилъ же я тебѣ, что объ учителѣ рѣчи не было, — я говорилъ съ ректоромъ именно объ этомъ пони, и онъ сказалъ, что онъ грей, сѣрый.

— Такъ пони вашъ?

— Нѣтъ, дитя мое, онъ твой.

Трудно описать мой восторгъ: я прыгалъ, плясалъ, обнималъ отца, обнималъ пони, который смотрѣлъ на меня своими умными глазами; Рюбенсъ бросался за мною, раздѣлялъ мое счастье; отецъ былъ совершенно доволенъ моею шумною радостью.

Вотъ какъ отецъ безпрестанно о мнѣ заботился. Онъ не напрасно призадумался надъ моимъ посѣщеніемъ у ректора: у меня не было занятій, приличныхъ мальчику, — я рѣдко отходилъ отъ няни; единственнымъ моимъ развлеченіемъ были прогулки по фермамъ, по саду, игра съ Рюбенсомъ, украдкою разговоры съ конюхами, и я часто скучалъ. Посовѣтовавшись съ ректоромъ, отецъ купилъ пони, и эта мѣра вполнѣ удалась: я оживился, разспрашивалъ отца, какъ и когда буду учиться ѣздить верхомъ, у новаго конюха освѣдомлялся, умѣетъ ли мой пони прыгать черезъ препятствія, а у нашихъ людей спрашивалъ, какихъ лѣтъ мальчикъ можетъ ѣхать на охоту. Вечеромъ, ложась спать, я мечталъ о бѣшеной скачкѣ и сообщалъ нянѣ свои планы.

Добрая, милая няня! она меня любила, какъ родного сына, заботилась обо мнѣ, какъ самая нѣжная мать.

Сколько она настрадалась, измучилась изъ-за меня, а въ концѣ концовъ ее ожидала разлука со мною, когда я изъ дѣтской перейду въ классную комнату, къ учителю.

Моя верховая ѣзда привела ее въ отчаяніе.

— Каждый день ожидаю, что принесутъ домой изувѣченнаго дорогого моего мальчика! говорила она, стоя на крыльцѣ, куда я просилъ ее придти, чтобы похвастаться передъ нею своею отважностью.

— Полноте, отвѣчалъ, улыбаясь, отецъ, — вы ожидаете каждый день, что онъ сломить себѣ шею, а это можетъ случиться только одинъ разъ.

— Не шутите, сэръ, возражала она, — нынче же можетъ случиться несчастіе, и я первая увижу, какъ его принесутъ въ боковую дверь.

Эта дверь была подъ окнами дѣтской и няня была увѣрена, что именно тамъ меня пронесутъ безъ чувствъ, и она первая увидитъ меня въ безнадежномъ состояніи.

Вмѣсто того чтобъ успокоить, я ее нарочно пугалъ, частью чтобъ показать свое мужество, частью чтобъ пріучить ее къ своему молодечеству. Я гладилъ пони и подходилъ къ нему сзади, и няня до смерти боялась, что онъ меня лягнетъ, и ея страхъ становился еще сильнѣе.

Я нѣсколько разъ падалъ съ лошади, но не ушибся; отецъ блѣднѣлъ, но былъ доволенъ, что я не боюсь, и скоро выучился отлично ѣздить верхомъ.

— Пожалуйста, милый мой, говаривала няня, — не оборачивайтесь, когда уѣзжаете; мнѣ достаточно видѣть ваши кудри на затылкѣ; смотрите передъ собою, держитесь крѣпко обѣими руками, — я все боюсь, что на поворотѣ пони васъ сброситъ.

— Развѣ вы думаете, что я держусь руками за сѣдло? воскликнулъ я.

— А какъ же иначе? отвѣчала няня, — когда я ѣду въ телѣжкѣ, я всегда держусь за нее, хоть одной рукой; а пони трясетъ гораздо больше телѣжки.

Напрасно старался я, чтобы она полюбила моего пони.

— Достаточно я на нихъ насмотрѣлась, говорила она; — у моего дяди былъ рыжій пони, злой, какъ дикая кошка, — отъ него онъ и погибъ. Зятя принесли домой на носилкахъ, а пони щипалъ спокойно траву, какъ ни въ чемъ не бывало. Сколько разъ я предостерегала зятя, — онъ ничего слушать не хотѣлъ, отдавался продать пони за 20 золотыхъ, а черезъ двѣ недѣли эта противная лошаденка сбросила и убила его: я видѣла, какъ его, мертваго, принесли домой.

Когда няня сообщала мнѣ этотъ трагическій случай, я уже порядочно ѣздилъ верхомъ и не смущался ея разсказомъ. Для нея всѣ лошади были одинаково опасны и она не разбирала, которая смирная, которая бѣшеная.

— Знаю я ихъ! повторяла она и начинала опять исторію своего зятя, — Онъ ужасно любилъ лошадей, скачки и осенью всегда былъ боленъ жабою.

— Какъ жаль, что онъ не умеръ отъ жабы, замѣтилъ я; — мнѣ черезчуръ надоѣлъ разсказъ. о его паденіи.

— Онъ, вѣроятно, и умеръ бы отъ жабы, еслибъ не сломалъ себѣ шеи, внушительно отвѣчала няня.

XVII.
Уроки съ ректоромъ.

Вскорѣ я узналъ, о чемъ отецъ говорилъ съ ректоромъ: кромѣ верховой ѣзды, они рѣшили, что я всякій день буду ходить на урокъ къ ректору.

Я былъ въ восторгѣ.

Уже нѣсколько времени отецъ занимался со мною немного латынью, и я, въ свою очередь, старался передавать свое знаніе нянѣ Бюндель, но она не успѣвала въ премудрости, говорила, что эта чепуха можетъ быть необходима для молодого джентельмена, но, что ей достаточно англійскаго языка. Но два латинскихъ слова доставили ей большое довольствіе. Въ день ея рожденія я взялъ бумажку съ конфектъ, на которой было напечатано сердце; раскрасилъ его красною краскою, подъ нимъ написалъ: нянѣ Бюндель — и amo te; вложилъ бумажку въ конвертъ, наклеилъ старую марку и велѣлъ горничной передать нянѣ.

Когда я ей перевелъ латинскія слова, она была глубоко тронута, но подивилась, что по-латыни только два слова, а по-англійски три: я люблю тебя.

— Вы вѣрно ошиблись, мой дружокъ, сказала она; — надо было написать a mo te.

Немного больше этихъ словъ зналъ я, когда начались мои уроки съ ректоромъ. Онъ былъ не только ученый, но прекрасный преподаватель, и я радостно и прилежно съ нимъ занимался.

Но всѣ науки, которыя онъ мнѣ преподавалъ, составляютъ только малую частицу того, чѣмъ я обязанъ этому дорогому другу моего дѣтства. Дѣти всегда лучше учатся съ тѣми, которые ихъ любятъ; я скоро замѣтилъ, что мой преподаватель страстно ко мнѣ привязанъ; причину этой любви я узналъ только послѣ его смерти, но я понималъ ее, и пользовался ею, чтобы прибѣгать въ церковный домъ, когда мнѣ вздумается, во всякіе часы дня, съ полною увѣренностью, что ректоръ мнѣ обрадуется. Я разсматривалъ его книги, срывалъ его цвѣты, сопровождалъ его въ прогулкахъ пѣшкомъ и верхомъ, обращался съ нимъ, какъ съ товарищемъ, заставлялъ его разсказывать, чтобы занимать меня, — однимъ словомъ, властвовалъ надъ нимъ къ великому удивленію тѣхъ, которые боялись его сдержанности и нѣкоторыхъ его странностей, не понимая его настоящаго характера.

Я полагаю, что много есть такихъ достойныхъ людей, недоступныхъ для большинства, но вполнѣ оцѣненныхъ дѣтьми, которыхъ они любятъ.

Повторяю, — уроки были только частица того, чѣмъ я ему обязанъ.

— Мнѣ кажется, говорилъ онъ при мнѣ моему отцу, — что въ дѣлѣ воспитанія дѣтей, вообще не обращаютъ довольно вниманія на двѣ вещи: на духовное образованіе, самое важное для человѣка, и на любовь въ природѣ. Это мое искреннее убѣжденіе и, такъ какъ вы на время поручаете мнѣ воспитаніе вашего сына, я иначе не могу дѣйствовать, какъ по совѣсти. Я буду учить его закону Божію и естественнымъ наукамъ, буду читать съ нимъ Библію, исторію Церкви, постараюсь внушить ему теплую вѣру, за которую умирали люди гораздо достойнѣе насъ.

Ректоръ говорилъ съ воодушевленіемъ, голосъ его дѣлался звучнѣе и внушительнѣе. Отецъ отвѣчалъ:

— Я вполнѣ довѣряю вамъ сына; пусть онъ проникнется великими истинами христіанства, но пусть онъ также знаетъ, что внѣшніе обряды недостаточны, а надо прежде всего глубокую внутреннюю вѣру. И не отягощайте слишкомъ его память, онъ очень воспріимчивый, но еще слабый ребенокъ…

— Не бойтесь переутомленія, сказалъ ректоръ, — я хорошо знаю дѣтей; если нѣкоторыя науки не изучить въ ранней молодости, ихъ послѣ никогда не пріобрѣтешь. Я объясню вамъ мою мысль простыми словами: я научу его обязанностямъ въ Богу и къ человѣку, — и то, и другое необходимо.

Я тогда не могъ вполнѣ понять этихъ словъ, но позднѣе отецъ повторилъ ихъ мнѣ.

Въ этомъ духѣ воспиталъ меня ректоръ. Неожиданно для насъ, няня Бюндель пришла въ восторгъ отъ его ученія. Когда я передавалъ ей великія истины и разсказы о подвигахъ достойныхъ мужей, она говорила, что такіе уроки равняются прекрасной проповѣди. Она дѣлала свои замѣчанія на нравственный смыслъ разсказа, обращала мое вниманіе на блаженное состояніе страждущихъ за вѣру, на торжество вышедшихъ чистыми изъ трудныхъ испытаній, и хотя она была довольно суевѣрна, ея слова, вмѣстѣ съ просвѣщеннымъ ученіемъ ректора, принесли мнѣ только пользу.

Я очень неясно представлялъ себѣ день Суда, но не боялся смерти и, ложась спать, повторялъ молитву, наученную мнѣ нянею: «если суждено мнѣ умереть, Господи, прими духъ мой съ миромъ!» Когда я день провелъ особенно пріятно и весело, я за него благодарилъ Бога въ вечерней молитвѣ.

До сихъ поръ я сохранилъ нѣкоторыя благочестивыя привычки, привитыя маѣ няней; напримѣръ, я никогда не кладу на Евангеліе другихъ книгъ. Ея суевѣріе мнѣ вреда не приносило.

Второю частью плана воспитанія ректоръ усердно занимался: когда мы ѣздили вмѣстѣ верхомъ, онъ обращалъ мое вниманіе на окружающую насъ природу, на разнообразіе почвы; мы искали полезныя травы, онъ училъ меня различать породы птицъ по ихъ полету и пѣнію. Иногда онъ задавалъ мнѣ задачи въ родѣ слѣдующей:

— Видите эту избушку, покрытую вьющимися растеніями, сколько, думаете, въ ней комнатъ? Можетъ ли въ ней жить женатый работникъ съ семьею изъ шести дѣтей? И если онъ зарабатываетъ девять шиллинговъ^[5] въ недѣлю, можетъ ли прокормить семью?

Возвратясь домой, я бралъ доску, грифель и, совѣтуясь съ няней, считалъ необходимые расходы семейнаго работника. Послѣ многихъ соображеній, я говорилъ съ отчаяніемъ:

— Нѣтъ! девяти шиллинговъ въ недѣлю мало на такую семью! прокормиться-то, они прокормятся, но на одежду не хватаетъ.

— Нина башмаки также, замѣтила няня, — жена должна идти въ поденщицы, а то дѣти будутъ босы.

На другой день я пошелъ къ ректору и серьезно сказалъ ему:

— Жена должна идти въ поденщицы; девяти шиллинговъ мало, чтобы обуть дѣтей.

Ректоръ улыбнулся.

— А если кто изъ нихъ занеможетъ, спросилъ онъ, — чѣмъ заплатить за лекарство?

Я такъ увлекся задачею, что, забывъ, что это мнимая семья, со слезами на глазахъ, просилъ позволенія заплатить за лекарство изъ своихъ денегъ.

Эти задачи не остались для меня безплодны и много лѣтъ спустя, когда мнѣ пришлось заниматься имѣніемъ отца и поселянами, онѣ послужили мнѣ въ пользу.

Трудно передать, чему и какъ училъ меня ректоръ; онъ не былъ учитель или наставникъ, но пріятный товарищъ и мой лучшій другъ. Онъ передавалъ мнѣ все, что зналъ, и что его въ наукѣ интересовало, стараясь поднять меня до своего уровня, а не придумывалъ, какъ другіе, какой-то вздоръ, будто бы только доступный дѣтямъ.

Какъ часто и теперь, хотя смерть его давно насъ рахлучила, мнѣ кажется, я слышу его звучный голосъ: Онъ говорить: "думайте, другъ мой, прошу васъ, пріучайтесь думать! "

Онъ интересовался моимъ садомъ и я скоро сталъ разумно заниматься цвѣтами, не выливалъ на нихъ безъ толку всю лейку, не вырывалъ, чтобы видѣть, пустилъ ли корень ростки и отецъ, въ замѣнъ маленькихъ грядокъ, отвелъ мнѣ большія клумбы въ цвѣтникѣ и былъ радъ моей любви къ садоводству.

Къ великому моему сожалѣнію, года черезъ два ректоръ принужденъ былъ отказаться отъ занятій со мною, — они отнимали у него много времени, отвлекали отъ занятій въ приходѣ и онъ уговорилъ отца взять тутора^[6] и готовитъ меня для школы въ Итонѣ.

Я успѣлъ до того времени забыть свое отвращеніе къ мнимому учителю и только очень жалѣлъ, что не буду больше заниматься съ ректоромъ. Онъ самъ пріискалъ мнѣ тутора и оказалось, что это тотъ самый, котораго я видѣлъ съ Лео Дамеръ, изъ окна дома тети Мари. Онъ былъ безъ мѣста, такъ какъ Лео поступилъ въ школу. Мнѣ было пріятно, что я все-таки зналъ его, и съ нянею устраивалъ его комнату и заботился о его комфортѣ. Когда онъ пріѣхалъ, отецъ извѣстилъ тетю Мари о перемѣнѣ въ моемъ воспитаніи и тетя была очень довольна, потому что никогда не одобряла неправильныхъ, по ея мнѣнію, уроковъ съ ректоромъ.

XVIII.
Туторъ.

Мистеръ Клеркъ былъ бѣлокурый, маленькаго роста, худощавый и такъ близорукъ, что носилъ въ карманѣ монокль, который часто вставлялъ въ глазъ. Недѣли двѣ я не могъ привыкнуть къ этому стеклышку, безъ ободочка и удивлялся искусству тутора вставлять себѣ его.

Однажды утромъ я очень нехотя сидѣлъ за латинскимъ переводомъ, заданнымъ мнѣ въ наказаніе за какой-то проступокъ, и разсѣянно шарилъ руками въ своихъ карманахъ, гдѣ, между другими сокровищами, была мелкая монета. Въ эту минуту мой туторъ, подходя къ шкафу съ книгами, вставилъ свое стеклышко и мнѣ захотѣлось испробывать, какъ онъ это дѣлаетъ. Я взялъ изъ кармана полу-пенни и старался вставить его себѣ. Опытъ не удавался съ начала, но, наконецъ, я ухитрился укрѣпить монету между бровью и щекою. Вдругъ туторъ увидалъ въ зеркалѣ мой вздернутый носъ, съ монетою въ глазу и, вообразивъ, что я его передразниваю, бросился ко мнѣ и сильно ударилъ меня по щекѣ. Я горячо оправдывался и кончилось тѣмъ, что, сознавая свою ошибку, туторъ извинился, въ знакъ примиренія простилъ мнѣ заданный переводъ и взялъ меня съ собою рыбу удить.

Съ тѣхъ поръ мы жили дружно. Сначала мои недѣтскія манеры и вопросы приводили его въ недоумѣніе, но послѣ того, какъ онъ познакомился съ нашимъ ректоромъ и узналъ, что я часто съ нимъ бывалъ, онъ сталъ меня понимать. Первый разъ, что мы вышли вмѣстѣ, мы пошли къ ректору и завтракали у него. Ректоръ отвелъ моего тутора въ сторону и разговаривалъ съ нимъ съ глаза на глазъ. Возвращаясь домой, я спросилъ мистера Клеркъ, какого онъ мнѣнія о моемъ дорогомъ другѣ.

— Замѣчательный человѣкъ, отвѣчалъ онъ и нѣсколько разъ повторилъ, — очень замѣчательный человѣкъ.

Онъ вскорѣ пересталъ удивляться моимъ недѣтскимъ вопросамъ, на которые не всегда умѣлъ отвѣчать, и часто откровенно говорилъ:

— Не знаю, мы объ этомъ спросимъ ректора.

И я неменѣе уважалъ его за откровенное признаніе своего незнанія. Мистеръ Клеркъ не занимался естественными науками и любилъ только геологію; мы стали вмѣстѣ дѣлать коллекціи ископаемыхъ. У меня уже былъ гербарій, коллекція раковинъ, облатокъ и печатей. (Тогда еще не собирали монограммы и марки). Няня Бюндель негодовала на эти коллекціи.

— Не понимаю, говорила она, — какъ такой достойный человѣкъ, какъ ректоръ, можетъ поощрять такой вздоръ! Досадно смотрѣть на всякую дрянь, которую слѣдовало вымести, а вы приносите въ домъ сорныя травы, камни съ дороги, всякую гадость и не смѣй ее выбросить. Прилично ли молодому джентельмену, у котораго достаточно дорогихъ игрушекъ, заниматься дрянью, годною только быть брошенной въ печь. Если бы не вы, мой милый, я всего этого не допустила. И на что этотъ туторъ годенъ?

Няня никогда не обвиняла меня, но все, что во мнѣ ей не нравилось, она ставила въ вину тутору.

Мистеръ Клеркъ убѣдился, что не теряетъ въ моемъ мнѣніи, признаваясь въ своемъ незнаніи многихъ предметовъ, и я открылъ, что онъ до того еще юнъ, что любитъ играть, и, какъ я, наслаждается праздниками; мы вмѣстѣ бѣгали, боролись, когда не было уроковъ. Онъ былъ плохой, но смѣлый ѣздокъ. И когда падалъ со старой клячи, на которой ѣздилъ, то самъ смѣялся своей неловкости.

Онъ готовился въ пасторы и по воскресеньямъ у насъ были религіозные разговоры. Лѣтомъ мы въ праздники отправлялись послѣ завтрака въ фруктовый садъ и, поѣдая крыжовникъ, разсуждали о важныхъ вопросахъ.

Мистеръ Клеркъ, какъ и я, былъ подъ вліяніемъ ректора; много лѣтъ позднѣе онъ мнѣ говорилъ, какъ онъ ему много обязанъ и какое онъ благотворное вліяніе имѣлъ на него. Мистеръ Клеркъ съ ранней молодости готовился въ пасторы, но пока не познакомился съ ректоромъ, смотрѣлъ на свое назначеніе, только какъ на выгодное ремесло. Ректоръ далъ его мыслямъ болѣе возвышенный оборотъ; мало* по-малу онъ пересталъ думать о выгодахъ, а вникать въ святость обязанностей пастора, въ отвѣтственность за паству, его ожидающую. Онъ былъ сообщителенъ отъ природы и, не имѣя ежедневно другого, болѣе подходящаго товарища, повѣрялъ мнѣ свои планы. Мы стали мечтать о школахъ, о помощи бѣднымъ, объ исправленіи порочныхъ отцовъ, матерей и избалованныхъ дѣтей. Какъ мы увлекались разными преобразованіями, гуляя между кустами крыжовника! Рюбенсъ ходилъ за нами по пятамъ и ѣлъ крыжовникъ съ нижнихъ вѣтвей, и поѣдалъ его гораздо больше, чѣмъ мы, потому что не былъ занять разговоромъ. Иногда мы расходились, каждый направляясь къ своимъ любимымъ фруктовымъ деревьямъ, но вдругъ, какая нибудь блестящая мысль приходила намъ въ голову и мы окликали другъ друга, чтобы ее сообщить.

Полные юношескихъ надеждъ, мы вѣрили въ исполненіе нашихъ плановъ и ихъ полный успѣхъ.

Ректоръ устроилъ воскресную школу (это была новинка въ то время); мой туторъ давалъ въ ной уроки и черезъ нѣсколько времени, къ великой моей радости, мнѣ позволили учить азбукѣ и первоначальнымъ свѣдѣніямъ катехизиса младшій классъ.

Я сталъ мечтать сдѣлаться современенъ пасторомъ. Одно меня смущало: конечно, мнѣ придется жить въ Дейкерфильдѣ, но я не могъ у себя быть ректоромъ. Я сообщилъ свое намѣреніе мистеру Андрюсъ.

— Мой туторъ и я, сказалъ я ему, — мы оба будемъ пасторами подъ вашимъ начальствомъ.

Туторъ глубоко вздохнулъ и сказалъ:

— Я былъ бы счастливъ, Режи, еслибъ это сбылось! я такъ люблю всѣхъ здѣсь, и людей, и церковь; нигдѣ никогда мнѣ лучше не будетъ.

Моя копилка быстро наполнялась по милости щедрости мистера Клерка: онъ всегда откладывалъ часть своего жалованья въ пользу бѣдныхъ, хотя самъ былъ чрезвычайно бѣденъ.

Я разъ сказалъ ему въ воскресенье:

— Знаете, сэръ, что вы и я олицетворяемъ притчу Евангелія о бѣдной вдовѣ и богатыхъ, клавшихъ въ сокровищницу: я даю отъ избытка своего, а вы все, что имѣете.

Онъ сильно покраснѣть, можетъ быть, оттого, что я, въ невинности сердца, такъ вѣрно опредѣлилъ разницу нашего общественнаго положенія, частью оттого, что я такъ высоко цѣнилъ его лепту.

Онъ каждый мѣсяцъ отсылалъ часть своихъ денегъ неизвѣстно кому; на мой вопросъ, онъ отвѣчалъ: это на хорошее дѣло. Пришелъ день, когда онъ обвязалъ шляпу чернымъ крепомъ и сказалъ мнѣ:

— Не буду больше отсылать денегъ никуда.

Онъ нѣсколько дней былъ очень печаленъ, и я полагалъ, что у него умеръ какой нибудь бѣдный родственникъ. Разъ только онъ объ этомъ предметѣ сказалъ нѣсколько словъ:

— Режи, благодарю васъ, что вы навели меня на мысль откладывать ежемѣсячно извѣстное количество денегъ: та особа, которой я ихъ высылалъ, говорила, что ей главное дорого было получать ихъ аккуратно въ назначенный срокъ.

XIX.
Предложеніе тутора. — Прогулка.

Мистеръ Клеркъ первый, въ нашей мѣстности, придумалъ вести учениковъ и учителей воскресной школы на дальнюю прогулку. Теперь этотъ обычай вездѣ существуетъ, но, во дни моего дѣтства, это была удивительная новинка.

Мистеръ Клеркъ слышалъ, что какой-то очень дѣятельный пасторъ водилъ свою школу на прогулку, и захотѣлъ изъ доброты душевной и также, чтобы не отстать отъ другихъ, устроить тоже. Я горячо сочувствовалъ его желанію и воскликнулъ, что намъ не надо отставать отъ хорошаго примѣра.

— Пойдемъ сейчасъ къ ректору, сказалъ я, — онъ хотѣлъ дать намъ нынѣ желтаго крыжовника, и мы сообщимъ ему нашу блестящую мысль. Но куда мы поведемъ учениковъ?

Затрудненіе было только въ этомъ вопросѣ: ректоръ одобрилъ наше намѣреніе, отецъ подписался на хорошую сумму денегъ, фермеры послѣдовали его примѣру, ректоръ не отсталъ отъ нихъ. Мистеръ Клеркъ и я рѣшили, что для такой хорошей цѣли можно взятъ денегъ изъ нашей копилки. Но вопросъ былъ: куда идти?

Собрался совѣтъ: ректоръ, мой туторъ, учителя и фермеры въ немъ участвовали.

Выборъ палъ на Окфордъ, не оттого, что я тамъ пріятно провелъ лѣто послѣ моей болѣзни, но потому что старый фермеръ, Жильсъ, одинъ изъ учителей воскресной школы, настаивалъ идти въ Окфордъ, недавая на то достаточныхъ доводовъ.

— Я знаю Окфордъ съ дѣтства, повторялъ онъ во время совѣщанія въ школьной комнатѣ.

Онъ былъ родомъ изъ Окфорда, но жилъ въ Дейкерфильдѣ; ему хотѣлось повидать свою родину, и ему казалось, что и другимъ стоить тамъ побывать.

Мы ничего другого предложить не могли, но не сдавались на желаніе стараго Жильса, пока онъ не нашелъ другихъ доводовъ, кромѣ своей любви къ родинѣ. Онъ сказалъ, что близь Окфорда есть прекрасный замокъ, Грейндигъ, который можно посмотрѣть въ отсутствіи владѣльца, и разсказывалъ, какія тамъ прекрасныя статуи, картины и въ гостиной лѣпная мебель, крытая желтымъ атласомъ. Мнѣ сильно захотѣлось видѣть эти прелести; вѣроятно, когда я жилъ въ Окфордѣ, владѣлецъ помѣстья былъ дома и поэтому мнѣ не показали замка. Ректоръ замѣтилъ, что и теперь владѣлецъ можетъ быть дома и мы напрасно пройдемся, но старый фермеръ настоятельно повторялъ, что онъ заграницей и долго не возвратится. Онъ прибавилъ, что, по слухамъ, помѣстье скоро будетъ продано и кто знаетъ, дозволить ли новый владѣлецъ осматривать домъ; и надо спѣшить теперь воспользоваться случаемъ.

Учителямъ, какъ и намъ, очень хотѣлось идти въ Окфордъ; староста церковный и нѣкоторые фермеры обѣщали дать намъ фуры и лошадей, и къ великой нашей радости поѣздка въ Окфордъ была рѣшена.

XX.
Опять Окфордъ, опять дѣвочки въ пуховыхъ шляпахъ. — Семейные памятники.

Поѣздка наша вполнѣ удалась.

Любопытно было видѣть различныя впечатлѣнія учениковъ и фермеровъ и что именно восхищало ихъ. Они не обратили ни малѣйшаго вниманія на великолѣпную архитектуру дома, на чудное расположеніе цвѣтниковъ и на прелестные виды въ паркѣ. Кто-то замѣтилъ, что взмокъ гораздо больше нашего дома въ Дейкерфильдѣ; про нѣкоторыя картины фермеры сказали, что онѣ точно живыя; статуи они нашли неприличными; историческія легенды, разсказанныя экономкою, ихъ не интересовали: они ихъ не понимали; но когда мы вошли въ большую гостиную, обитую штофомъ, всѣ пришли въ восторгъ.

— Вотъ оно! воскликнулъ старый Жильзъ, и всѣ убѣдились, что точно стоило придти въ Окфордъ.

Всѣ трогали желтый штофъ, самые смѣлые сѣли на золоченыя кресла и повторяли за старостою церковнымъ:

— Желтый штофъ! спинки креселъ золоченыя какъ рамки!

Экономка, очень недовольная нашимъ вторженіемъ, была въ отвратительномъ расположеніи духа.

— Прошу не трогать стѣнъ, язвительно говорила она, — обои дорогіе, не дешевые, какъ ваши; ихъ нельзя пачкать и портить, — они прямо изъ Индіи, вышитые драконы и бабочки точно живые.

Она поспѣшно повела насъ изъ комнаты въ комнату, не отвѣчая на наши вопросы, и сердилась, когда кто отставалъ.

— Чей это портретъ въ послѣдней комнатѣ? спросила молодая женщина, которая пришла съ нами.

— Если бы вы шли за нами, то слышали бы. Не надо отставать, не то платите особенно. Идите теперь налѣво, въ бѣлую дверь. Идите всѣ вмѣстѣ. Ну, мы ждемъ васъ.

Не смотря на ворчанье экономки, я или отставалъ, или забѣгалъ впередъ и, замѣтя въ боковой комнатѣ разныя красивыя вещицы, взошелъ въ отворенную дверь, а за мною прошли и другіе. Экономка бросилась за нами и прогнала насъ изъ будуара, не назначеннаго для посѣщенія посторонней публики. Я успѣлъ разсмотрѣть картину, которая меня сильно заинтересовала, и, не смотря на раздраженіе экономки, спросилъ, чьи это портреты надъ диваномъ.

— Я объясняю то, что въ парадныхъ комнатахъ, гордо отвѣчала она, — и не обязана разсказывать то, что во внутреннихъ покояхъ.

На картинѣ были нарисованы днѣ дѣвочки, одна изъ нихъ обнимала рукою шею другой: я сейчасъ узналъ своихъ прежнихъ знакомыхъ красавицъ-дѣвочекъ въ пуховыхъ шляпахъ, хотя на картинѣ онѣ были безъ шляпъ.

Я пошелъ къ старому Жильзъ и спросилъ, какъ зовутъ владѣльца в^мка.

— Сентъ-Джонъ, отвѣчалъ онъ.

— Есть у него дѣти?

— Только одинъ ребенокъ, онъ шестерыхъ схоронилъ, они всѣ чахоточные. Что ни дѣлали, чтобъ ихъ вмлечить, ничего не помогло; богатый, какъ и бѣднякъ, не уйдетъ отъ своей судьбы, и когда настанетъ часъ, никакое лекарство не спасетъ отъ смерти.

— Неужели только одна изъ этихъ прелестныхъ дѣвочекъ осталась жива? думалъ я, — и какъ ей, должно быть, грустно безъ сестры!

— Одна только въ живыхъ? спросилъ я громко.

— То есть одинъ, отвѣчалъ Жильзъ, — у Сенть-Джона сынъ, и тотъ уже плохъ. Его повезли въ теплую страну, гдѣ онъ ужасно скучаетъ и просится домой, но, вѣроятно, возвратится только въ гробу, и его похоронятъ въ семейномъ склепѣ. Да, горе и смерть никого не обходятъ!

Итакъ, послѣдній Сентъ-Джонъ — мальчикъ, думалъ я про себя, — и прелестныя дѣвочки, его сестры, уже умерли. Но кто знаетъ, ихъ ли это портреты въ будуарѣ? — Мнѣ стало досадно на экономку за ея молчаніе; да и манеры ея мнѣ не нравились, — она обращалась со мною, какъ съ мальчикомъ изъ сельской школы.

Это была глупая гордость съ моей стороны. Чтобы дать ей почувствовать свое достоинство, я далъ ей отъ себя полкроны^[7]. Сейчасъ же она перемѣнила тонъ, сказала, что готова показать и растолковать что мнѣ угодно, когда я приду другой разъ, безъ этихъ противныхъ мальчишекъ, которые своимъ шумомъ хоть кого выведутъ изъ терпѣнія.

— Я совершенно измучилась съ этимъ простымъ народомъ, продолжала она, — друзья мои давно уговариваютъ меня бросить такую утомительную должность, да я въ ней и не нуждаюсь, остаюсь въ домѣ только изъ уваженія къ мистеру Сентъ-Джонъ.

Имѣя привычку думать вслухъ, я отвѣчалъ:

— Удивляюсь, что онъ держитъ васъ: вы такъ дурно исполняете свою обязанность!

Мой отвѣть былъ такъ же неожиданъ, какъ и полкроны: экономка онѣмѣла отъ гнѣва, а когда пришла въ себя, я уже исчезъ съ другими мальчиками.

Я не преминулъ посѣтить сестру моей няни, и привезъ ей подарки отъ няни и отъ себя. Лавка сѣдельщика ничѣмъ не измѣнилась, куски кожи также были навалены около двери. Добрые люди радостно встрѣтили меня. Я спросилъ, гдѣ Жемина; няня ей прислала большую подушку для булавокъ.

— Онъ помнитъ Жемину! воскликнула мистриссъ Беньяминъ, — кто могъ это ожидать? Да, наша Жемина вышла замужъ за жестяника полгода тому назадъ.

Я пошелъ въ лавку жестяника. Жемина очень мнѣ обрадовалась и подарила мнѣ маленькій жестяной фонарь, который мнѣ очень нравился. Я опять увидалъ ящикъ съ копѣечными вещицами, и могъ бы купить утюжекъ, но я былъ уже слишкомъ великъ, чтобы заниматься игрушками, и слишкомъ молодъ, чтобы пріобрѣсть утюжекъ ради дорогого воспоминанія.

Я спрашивалъ Жемину про маленькихъ дѣвочекъ въ пуховыхъ шляпахъ, но она ихъ не помнила и полагала, что онѣ умершія дочери Сентъ-Джона, который схоронилъ четверыхъ, и я прекратилъ свои разспросы. Когда мы вышли, мистеръ Клеркъ увидалъ вдали маленькую сельскую церковь, и такъ какъ все, что относилось къ богослуженію, насъ особенно интересовало, то нашъ ректоръ, пятеро изъ учениковъ, мой туторъ, староста церковный и я достали ключи у пономаря и пошли осматривать храмъ.

Это было старое, полу-развалившееся зданіе, Стекла восточнаго окна такъ потускнѣли, что только по нѣкоторымъ красноватымъ пятнамъ замѣтно было, что они когда-то были разрисованы. Занавѣски изъ грязнаго коленкора заграждали солнечный свѣтъ; пыли набралось куча на рѣзныхъ скамейкахъ, черви, въ продолженіе многихъ поколѣній, вывели на нихъ новые узоры, и точеныя статуетки точно будто бы растаяли.

Въ центрѣ церкви-было нѣсколько выбѣленныхъ скамеекъ, и четыре или пять могилъ, на которыхъ лежали статуи въ ростъ человѣческій; пюпитръ и купель были втиснуты между старыми ставнями и каменнымъ изваяніемъ рыцаря въ полной амуниціи.

— Нельзя сказать, что здѣсь опрятно, сказалъ ректору нашъ староста церковный; — какъ стѣны грязны, а всего бы стоило десять шиллинговъ ихъ побѣлить. Пономарь говоритъ, что сдѣлали смѣту, такъ зачѣмъ они не почистятъ все это и не замѣнять сгнившихъ скамеекъ, и но приведутъ все въ порядокъ? Да, немного найдешь такихъ церквей, какъ въ Дейкерфильдѣ! самодовольно прибавилъ онъ, — Эти старинныя фигуры напоминаютъ мнѣ статую, о которой мой покойный отецъ мнѣ разсказывалъ: въ церкви Дейкерфильда было изваяніе человѣка въ колпакѣ, надвинутомъ на лицо; ноги были скрещены, сапоги съ очень узкими носками, а сабля висѣла у него сбоку.

— Въ Дейкерфильдѣ? воскликнулъ ректоръ, — неужели было изваяніе темпліера въ церкви Дейкерфильда?

— Да, въ старой церкви, отвѣчалъ староста церковный, — ее перестроили при покойномъ владѣльцѣ. Въ ней было много дряни, отецъ мой былъ каменьщикъ и работалъ при постройкѣ новой церкви; для поправки стѣнъ у него недостало камня и онъ раскололъ статую, о которой я вамъ говорю. Онъ увѣрялъ меня, что голову цѣликомъ замуровалъ, и въ дѣтствѣ я старался отыскать ее.

Ректоръ пришелъ въ такое негодованіе отъ этого варварства и невѣжества, что сейчасъ увелъ насъ. Я спѣшилъ за другими, когда вниманіе мое было привлечено новою мраморною плитою около большой скамьи семейства Сентъ-Джона. Я остановился и прочелъ на ней имена его усопшей жены и шестерыхъ дѣтей. На плитѣ былъ высѣченъ сломанный цвѣтокъ, а подъ нимъ трогательное изреченіе Іова: «Богъ далъ, Богъ взялъ; да будетъ благословенно имя Господне!»

Мистеръ Клеркъ воротился за иною, но я успѣлъ прочесть имена послѣднихъ умершихъ двухъ дѣвочекъ: Эмми и Люси. Неужели это мои милыя, знакомыя дѣвочки, которыя немного лѣтъ тому назадъ играли оловянными игрушками и плакали объ утопающей куклѣ? Я такъ погрузился въ свои воспоминанія, что не слыхалъ, что мой туторъ говорилъ о чаѣ и о возвращеніи домой. Я когда-то желалъ быть братомъ этихъ дѣвочекъ… еслибъ я точно былъ ихъ братъ, думалъ я, то, можетъ быть, тоже страдалъ наслѣдственной чахоткой, и теперь чахъ бы гдѣ нибудь въ чужихъ краяхъ.

— Если онѣ достойны царства небеснаго, сказалъ я громко, — онѣ теперь видятъ старыхъ рыцарей и всѣхъ родственниковъ своихъ, здѣсь погребенныхъ.

— О комъ вы это говорите? спросилъ изумленный туторъ.

— О Эммѣ и Люси, отвѣчалъ я, — послѣднія дѣвочки Сентъ-Джонъ, которыя умерли.

— Ахъ! Режи, какія вы странныя вещи говорите!

Онъ часто дѣлалъ это замѣчаніе.

XXI.
Призваніе няни Бюндель.

Я былъ очень счастливъ подъ руководствомъ мистера Клерка, но все-таки желалъ поступить въ общественную школу, и туторъ самъ развивалъ во мнѣ это стремленіе своими разсказами объ Итонѣ, гдѣ онъ воспитывался.

Но прежде чѣмъ говорить о моемъ поступленіи въ школу, необходимо разсказать вамъ разговоръ няни Бюндель съ моимъ отцомъ. Послѣ того, какъ мой отъѣздъ въ Итонъ былъ рѣшенъ, мистриссъ Бюндель явилась утромъ къ отцу въ библіотеку: лицо ея было красное и распухшее отъ слезъ.

— Что надо? ласково спросилъ отецъ, прерывая свои счеты.

— Что случилось? прибавилъ, онъ взглянувъ на нее.

— Простите, сэръ, что безпокою васъ, всхлипывая отвѣчала няня, — но такъ какъ вы сами мнѣ ничего не говорите, а молодой джентельменъ уѣзжаетъ въ школу, и я даромъ ѣмъ хлѣбъ вашъ, я желала бы знать, когда вы меня отпустите?

— Отпустить? куда отпустить?

— На пріисканіе другого мѣста, сэръ, сказала мистриссъ Бюндель, — няни теперь въ домѣ не нужно.

Отецъ положилъ одну руку на плечо няни, а другою взялъ миніатюрный портретъ моей матери, который всегда стоялъ у него на столѣ.

— Узнаю вашу щепетильность, мистриссъ Бюндель, но прошу васъ никогда не думать уходить отъ насъ. Оставайтесь ради ея, — прибавилъ онъ взволнованнымъ голосомъ, показывая ей портретъ.

Слезы хлынули изъ глазъ доброй женщины, она не могла выговорить ни слова.

— Если въ домѣ слишкомъ много для васъ дѣла, наймите молодую дѣвушку на подмогу. А если хотите жить своимъ хозяйствомъ, не имѣю права васъ удерживать, но отдамъ въ ваше распоряженіе одинъ изъ коттэджей близь воротъ. Но я желалъ бы, чтобы вы были счастливы подъ моимъ кровомъ, и надѣюсь, что… что вы не покинете меня и Режинальда послѣ столькихъ лѣтъ, проведенныхъ съ нами.

— Я умру съ тоски, когда уйду отъ васъ, сказала няня, — но чѣмъ могу я вамъ быть полезна?.. брать даромъ жалованье — я не могу.

— Ваше жалованье для меня бездѣлица, а я такъ много вамъ обязанъ, что вполнѣ вознаградить васъ не въ состояніи, отвѣчалъ отецъ своимъ немного изысканнымъ слогомъ, — если бы вы жили у меня, даже безъ всякой должности, то я былъ бы счастливъ видѣть васъ у себя въ домѣ ради прошлаго… Но вы будете полезны — если согласитесь продолжать держать въ порядкѣ наше бѣлье и штопать его.

— Какое тутъ штопанье, сэръ! воскликнула няня, — у васъ нѣтъ стараго бѣлья; только носки тутора приходилось штопать, а въ понедѣльникъ вы подарили полдюжины почти совсѣмъ цѣлыхъ носковъ; дырочки были не больше крошечной горошенки.

При этихъ словахъ счастливая мысль блеснула отцу.

— Слушайте, мистриссъ Бюндель, вы можете быть мнѣ очень полезны. Ни у меня, ни у ректора нѣтъ въ домѣ почтенной женщины, чтобъ посѣщать больныхъ и заняться бѣдными. Я увѣренъ, что мы часто напрасно тратимъ деньги.

Няня встрепенулась, вспомнивъ факты, возмутившіе ее.

— Да, сэръ, сказала она, — я даже хотѣла взять смѣлость доложить вамъ, что вы часто даете полкроны Тому Мардэенъ, а онъ только лжетъ, а отецъ пропиваетъ все, что зарабатываетъ; мать приходитъ просить объѣдки, а Томъ на Рождествѣ бросилъ эти подачки свиньямъ, говоря, что они не нищіе. Вы ему подарили свое старое пальто, а онъ его заложилъ; не знаю, какъ меня ноги донесли домой, когда я увидѣла ваше пальто, вывѣшенное у окна ростовщика. Томъ работать не хочетъ, а ходитъ побираться во всякій порядочный домъ въ приходѣ, и всѣхъ обманываетъ, какъ и васъ.

— Видите, сказалъ, смѣясь, отецъ, — что мнѣ необходимо поручить вѣрному человѣку отыскивать настоящихъ нищихъ. Конечно, я переговорю съ ректоромъ, и я увѣренъ, что онъ будетъ очень радъ, если вы возьметесь за это дѣло.

Мистриссъ Бюндель была очень счастлива остаться у насъ съ успокоенною совѣстью и съ убѣжденіемъ, что, такъ какъ отцу нужна въ домѣ женщина для присмотра за хозяйствомъ и за бѣдными, значить, онъ не намѣренъ жениться второй разъ. Къ тому же, новая должность была ей вполнѣ по вкусу.

Ректоръ одобрилъ это распоряженіе, и мистриссъ Бюпдель стала исполнять обязанности сестры милосердія, фельдшерицы и посѣтительницы бѣдныхъ, и вполнѣ умѣла удовлетворить бѣдный людъ.

Отецъ не ожидалъ, что она сдѣлается такою превосходною сидѣлкою у больныхъ; она все дѣлала разумно, открывала окна, мѣняла бѣлье, выгоняла изъ комнаты больного лишній народъ, приходившій охать, ахать и предсказывать ему конецъ.

Часто случалось, что приходилъ какой нибудь ребенокъ, посланный няней за ея вещами, говоря, что она остается на деревнѣ, потому что его мать очень плоха, и мистриссъ Бюндель у нея проводить ночь.

Она же сама была совершенно счастлива; совѣсть не укоряла ее въ дармоѣдствѣ, и она, конечно, зарабатывала свое жалованье. Надо было видѣть ея блаженную улыбку, когда, бывало, отецъ ей скажетъ:

— Но утомляйтесь слишкомъ, мистриссъ Бюндель; вѣдь мы безъ васъ пропадомъ!

XXII.
Итонъ ¹). Мой мучитель; я служу ему вѣрой и правдой.

¹) Очень извѣстная школа въ Англіи, гдѣ учатся мальчики лучшихъ аристократическихъ семействъ, породъ вступленіемъ въ университетъ, но нѣкоторые кончаютъ свое образованіе въ Итонѣ.

Я радостно уѣхалъ въ Итонъ первый разъ, но послѣ каждой вакаціи мнѣ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе возвращаться въ школу. А все-таки, какъ вспомнишь теперь, это были счастливые года! — Ты будешь въ одномъ отдѣленіи съ съ Ліонелемъ Дамеръ, сказалъ мнѣ отецъ, — отпуская меня, я писалъ ему и просилъ его дружески принять тебя.

— Всѣ родители тѣ же глупости дѣлаютъ, сказалъ Лео, при первой нашей встрѣчѣ; благодари судьбу, что я не отплачу тебѣ за это письмо.

Лео очень выросъ за время нашей разлуки и не утратилъ своей красоты. Я былъ пораженъ его благородною осанкою и видомъ «власть имѣющаго» и сталъ обожать его всѣмъ сердцемъ. Я обрадовался, когда онъ прибавилъ:

— Впрочемъ, мнѣ нуженъ фягъ^[8] (мученикъ) и возьму тебя. Есть у тебя провизія?

— О! да, Лео, цѣлая корзинка: два пирога, паштетъ изъ голубей, варенье, миндальныя конфекты и двѣ бутылки малиноваго сиропа.

— Меня зовутъ Дайеръ, сказалъ онъ. — Умѣешь кушанье готовить?

— Нѣтъ еще, Дайеръ, отвѣчалъ я, — надѣясь смягчить его моимъ отвѣтомъ и готовый исполнять всѣ обязанности мученика (о которомъ мистеръ Клеркъ меня предупреждалъ), до того времени, когда у меня самого будетъ фягъ.

Надо отдать Лео справедливость: онъ деспотически, но довольно милосердно со мной обращался. Я скоро выучился готовить ему завтракъ, но большею частью я приносилъ его изъ сосѣдней колбасной. Кушанье моего издѣлія ему не нравилось; онъ находилъ, что я варю отвратительный кофе и разъ вылилъ на меня весь кофейникъ, вымочивъ на мнѣ рубашку и платье; горячій кофе обдалъ меня и пролился на коверъ, который мнѣ пришлось чистить съ немалымъ трудомъ. Когда же онъ самъ благоволилъ варить кофе или приготовить салатъ, я никогда ничего вкуснѣе не ѣлъ. Впрочемъ, въ школѣ все кажется вкусно.

Лео Дамеръ былъ одинъ изъ тѣхъ, которые все дѣлаютъ лучше другихъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ не достигаютъ ничего особеннаго. Учителя были имъ довольны, но жаловались, что онъ могъ бы гораздо лучше заниматься. Поведенія онъ былъ безукоризненнаго. Я любилъ его, восторгался имъ, старался подражать ему, и онъ строгостью своею и примѣромъ своимъ принесъ мнѣ много пользы и предостерегъ отъ соблазновъ, которыхъ въ школѣ много. Я этого никогда не забуду. Онъ до высшей степени имѣлъ чувство собственнаго достоинства; до мелочности дорожилъ добрымъ мнѣніемъ людей и это выработало особенности его характера. Нѣкоторая природная лѣнь и отвращеніе къ безпорядочности его удерживали отъ буйныхъ шалостей учениковъ. Его никогда не наказывали розгами, и онъ говорилъ, что скорѣе утопится, тѣмъ допуститъ себя высѣчь.

Онъ любилъ все изящное и его туалетный столъ составлялъ мое мученье. Я какъ-то нечаянно разбилъ какую-то стклянку съ духами; онѣ такъ разсердился, что бросилъ Я меня разбитую стклянку; кусокъ стекла разрѣзалъ мнѣ кожу на лбу. Когда его гнѣвъ прошелъ, ему стало жаль меня; онъ перевязалъ мою рану, купилъ мнѣ фунтъ колбасы и подарилъ роскошное изданіе Юнга «Мечты ночи», которое и теперь у меня сохраняется. На лбу у меня остался шрамъ, какъ у большей части воспитанниковъ Итона.

— Имѣешь ли извѣстія о своей кузинѣ Полли? небрежно спросилъ меня однажды Лео.

— Она изрѣдка пишетъ мнѣ, отвѣчалъ я.

— Когда получишь отъ нея письмо, можешь мнѣ его показать, снисходительно сказалъ Лео и съ тѣхъ поръ я ему читалъ всѣ ея письма.

Я скоро замѣтилъ, что онъ очень дорожить ласковою памятью друзей, и я просилъ Полли, чтобы она въ своихъ письмахъ писала что нибудь любезное для Лео; что онъ тогда будетъ лучше со мной обращаться и будетъ дѣлиться со мною копченою ветчиною за завтракомъ.

Отвѣть Полли очень характеристиченъ.

"Дорогой Режи!

Ничего ласковаго не скажу для Лео; мнѣ досадно, что ты показалъ ему письмо, гдѣ я пишу, что онъ красивъ: только тотъ красивъ, кто хорошъ съ друзьями, а онъ дурно съ тобою обращается. Онъ гадкій, и я его ненавижу. Онъ, видно, жадный, что не даетъ тебѣ ветчины; можешь ему это сказать.

Твоя любящая кузина Полли".

Конечно, я это письмо скрылъ отъ Лео, но когда онъ спросилъ, имѣю ли извѣстія о Полли, я не могъ солгать. Онъ наказалъ меня тѣмъ, что дня два не говорилъ со мной и я не выдержалъ его гнѣва и показалъ письмо. Онъ менѣе разсердился, чѣмъ я ожидалъ, — покраснѣлъ, засмѣялся, назвалъ меня дуракомъ, сказалъ, что глупо съ моей стороны писать такой вздоръ Полли и что надо было ожидать on. нея такого отвѣта.

Онъ далъ мнѣ ветчины, и мы помирились.

Нашу дружбу окончательно скрѣпило то обстоятельство, что я спасъ его отъ розогъ единственный разъ, когда хотѣли его высѣчь, обвиняя его несправедливо въ нарушеніи основныхъ порядковъ школы, а онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы выдать виновнаго. Онъ даже ни слова не сказалъ этому мальчишкѣ, котораго сѣкли каждую недѣлю и который, вѣроятно, не подозрѣвалъ, что это наказаніе казалось Лео позорнымъ.

Лео спрятался отъ насъ, но вечеромъ я нашелъ его въ его комнатѣ: онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и укладывалъ какія-то вещи въ мѣшокъ.

— Крошка! воскликнулъ онъ, знаю, что ты умѣешь хранить тайну, помоги мнѣ, я убѣгаю.

— О, Дайеръ! закричалъ я, тебя поймаютъ и будетъ еще хуже!

— Не поймаютъ, отвѣчалъ онъ, и губы его дрогнули.

— Я съумѣю переодѣться, и возвращусь только когда буду взрослый мужчина, а то опекунъ мой приведетъ меня назадъ, воображая, что необходимо въ юности пройти черезъ розги. Смотри, дружище, все, что здѣсь, тебѣ отдаю. Веди себя, какъ я тебя училъ, и и… скажи Полли, что я не виноватъ.

Я горько плакалъ.

— Дорогой Дамеръ, сказалъ я, — ты не можешь не быть замѣченнымъ, ты слишкомъ красивъ, тебя сейчасъ узнаютъ. Дамеръ, прибавилъ я внезапно, — молился ли ты когда нибудь особенно горячо?

— Дома мнѣ случалось молиться отъ всей души, и всегда молитва моя была услышана…

— Погоди, я скоро возвращусь.

Я побѣжалъ къ себѣ, бросился на колѣни я всею душою молилъ Бога устранить это ужасное для Лео испытаніе. Я не смѣлъ долго молиться: я боялся, что Лео уйдетъ. На лѣстницѣ я встрѣтилъ виновника переполоха; до сихъ поръ вспоминаю съ улыбкою все, что сгоряча ему наговорилъ. Я самыми сильными красками представлялъ ему его низость и увѣрялъ, что онъ поступить геройски, если признается во всемъ начальству. Я восхвалялъ великодушіе Лео, описывалъ его горе и, наконецъ, обѣщалъ подарить виноватому мой прекрасный перочинный ножичекъ, предметъ зависти всѣхъ мальчиковъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грозилъ ему, что выдамъ его начальству, что было бы, все-таки, менѣе подло, чѣмъ, какъ онъ, свалить вину на Лео.

Не знаю, который изъ этихъ доводовъ подѣйствовалъ, но мальчикъ собрался съ духомъ и признался начальству. Его высѣкли, онъ равнодушно перенесъ наказаніе, и тѣмъ все и кончилось.

Съ тѣхъ поръ Лео и я были какъ родные братья.

Онъ сталъ учить меня рисовать, у насъ были общія, любимыя занятія, мы соединили свои гербаріи; онъ готовилъ для насъ обоихъ неподражаемыя блюда, читалъ мнѣ вслухъ стихи съ удивительнымъ выраженіемъ и тонкостью, — я подобнаго чтенія позднѣе не слыхалъ.

Похвалы его были настоящій нектаръ для меня; голова моя кружилась, когда онъ говорилъ:

— Режи, ты неимовѣрно много знаешь!

Что бы онъ ни сдѣлалъ, я все находилъ прекрасномъ. Лео занялся моею одеждою. Шляпу мою съ самаго начала мальчики продавили и сломали; теперь мой властелинъ осудилъ мои рубашки.

— Вѣроятно, твоя няня шьетъ ихъ, сказалъ онъ, оглядывая меня, — пора тебѣ другія носить.

Я повиновался и купилъ себѣ бумажныхъ. По возвращеніи домой, мистриссъ Бюндель пришла въ сильное негодованіе, спросила, гдѣ я досталъ такую дрянь и куда дѣвалъ свои новыя рубашки изъ голландскаго полотна. Стараясь, сколько возможно, подражать гордой манерѣ Лео, я отвѣчалъ, что разорвалъ ихъ на тряпки, чтобы чистить лампу Дамера и что новыя рубашки именно такія, какія мнѣ слѣдуетъ носить.

Я разъ сказалъ Лео:

— Знаешь, Дамеръ, что когда я гляжу на тебя во время игры въ полѣ, ты мнѣ напоминаешь древняго греческаго героя.

Онъ былъ очень польщенъ, но отвѣчалъ, какъ мистеръ Клеркъ:

— Какія ты странныя вещи говоришь, крошка!

XXIII.
Мои коллекціи. — Письмо Лео. — Лео и моя няня.

Напрасно няня Бюндель надѣялась, что съ моимъ отъѣздомъ въ школу, я перестану наполнять домъ всякою дрянью, какъ она называла моя коллекціи. Ни Лео, ни я, мы не сидѣли много за книгами, но мы не предавались буйнымъ играмъ, какъ нѣкоторые мальчики, — мы страстно любили всякаго рода коллекціи. Когда, бывало, прочтемъ что-нибудь о бабочкахъ, птичьихъ яйцахъ или водоросляхъ, насъ охватывала словно горячка: мы не спали, не играли, предавались какой нибудь спеціальной коллекціи и всѣ карманныя деньги на нее тратили. Свои ботаническія замѣтки мы записывали въ латинской грамматикѣ и лексиконахъ; писали въ редакторамъ журналовъ, задавали имъ вопросы, которые оставались безъ отвѣта.

Ящики съ коллекціями и гербаріи мы оставляли на попеченіи няни Бюндель, строго запрещая ихъ уничтожать въ нашемъ отсутствіи.

Я сохраняю письмо Лео, которое я получилъ во время вакаціи третьяго года моей школьной жизни.

Лондонъ. Дорогой Режи,

"Eureka! Вообрази! мой опекунъ собираетъ мотыльки! Я не переставалъ его мучить, пока онъ не показалъ мнѣ своей коллекціи. Какіе экземпляры! конца имъ нѣтъ; многіе изъ чужихъ краевъ, и мы понятія о нихъ не имѣли. Я нашелъ записную книжку опекуна, съ его примѣчаніями: мы, положительно, не знали, какъ добывать экземпляры, — не нужно ловить бабочекъ сѣтками, а искать куколки, выкапывать ихъ около деревьевъ.

"Смотри, такъ и дѣлай.

"Какъ я тебѣ завидую! Я обязанъ жить въ этомъ отвратительномъ городѣ, а сердцемъ стремлюсь къ тебѣ въ деревню на наше любимое дѣло.

"Полли мнѣ сочувствуетъ, — она тоже терпѣть не можетъ Лондона и говорить, что самые счастливые дни своей жизни провела въ Дейкерфильдѣ.

"Мое единственное удовольствіе ходить по букинистамъ и отыскивать книги о бабочкахъ и мотылькахъ.

"Знаешь, что я сдѣлалъ? Я воспользовался отсутствіемъ твоей тетки и взялъ Полли съ собою на поиски къ букинистамъ. Она страстно этого желала. Мы ходили по невозможнымъ улицамъ, по всякимъ лавкамъ, ѣли устрицы въ погребкѣ и воротились, неся кипу книгъ; но только что пришли домой, встрѣтили на крыльцѣ твою тетку и лэди Чемфильдь! Можешь представить, какая буря поднялась! Тетка страшно разсердилась, и напрасно я старался взять на себя всю вину, — она заперла Полли на цѣлыя двѣ недѣли. Я въ отчаяніи, но Полли въ отличномъ расположеніи духа и говорить, что стоило дорого заплатить за нашу прогулку.

"Во всю жизнь я не писалъ такого длиннаго письма, но здѣсь мнѣ не съ кѣмъ дѣлиться мыслями и я разболтался. Зачѣмъ мой опекунъ не на томъ свѣтѣ? Зачѣмъ твоя тетка не бабочка? я прокололъ бы ее булавкою и посадилъ на пробку…

"Смотри, чтобы старая няня приготовила побольше провизіи къ твоему возвращенію въ школу и не забывай кризалидъ: какъ бы я занялся ими съ тобою! — Vale!

"На вѣки твой
Ліонель Дайеръ".

Конечно, кончилось тѣмъ, что отецъ пригласилъ Лео къ намъ въ деревню и, къ удивленію нашему, Полли пріѣхала съ матерью по приглашенію отца. Лео сказалъ, что онъ такой любезности не ожидалъ отъ тети Мари, но ему нечего на нее пенять, — въ Лондонѣ онъ безпрестанно бывалъ по праздникамъ у нея въ домѣ.

Какъ было весело гулять, играть, бродить втроемъ по полямъ! Мы очень увеличили наши коллекціи, собрали папоротниковъ съ помощью ректора, ѣздили верхомъ и были очень счастливы, Лео, Полли и я.

Передъ обѣдомъ мы заходили къ нянѣ Бюндель, дразнили, ласкали ее, выпрашивали очень вкусные пряники, спрятанные въ ея шкафѣ. Взамѣнъ развлекали ее тысячью разсказовъ о школѣ, описывали черными красками, какъ старшіе ученики мучаютъ меньшихъ, какія страшныя шалости тамъ происходятъ, и когда она приходила въ ужасъ, сознавались, что многое прибавили, чтобъ ее напугать.

Послѣ обѣда мы были обязаны оставаться къ гостиной съ отцомъ и тетей Мари, и бѣдная Полли должна была играть на фортепьяно; она безпрекословно повиновалась и я удивлялся, что она, не имѣя музыкальныхъ способностей, все-таки достигла нѣкотораго умѣнья играть, но безъ всякаго выраженія. Отецъ всегда учтиво предлагалъ перевертывать листы нотъ, она энергически отказывала и отецъ садился въ кресло и дремалъ. Я игралъ въ это время съ Рюбенсомъ, тетя строго слѣдила за игрою дочери, а Лео за ея спиной дѣлалъ гримасы и старался отвлекать вниманіе Полли отъ музыки.

Няня Бюндель не очень благоволила къ Лео; онъ безпрестанно острилъ надъ ея именемъ, которое, по-англійски, значитъ большой узелъ, и всячески коверкалъ его. Она не могла простить ему утрату моихъ полотняныхъ рубашекъ и моей шляпы. «Я когда нибудь за все отплачу ему», ворчала она, «только погоди!» Къ тому же она любила, чтобъ съ нею обходились почтительно, а онъ безпрестанно дразнилъ ее. Но все-таки его замѣчательная красота имѣла такое обаяніе и его шутки были такія смѣшныя, что она не выдерживала характера, разсмѣется и накормить его своими вкусными пряниками. Тогда Лео представлялъ собаку, которая сидитъ на заднихъ лапахъ, клалъ себѣ на носъ кусокъ пряника, подбрасывалъ его и ловилъ ртомъ. Полли и я покатывались со смѣха, я Рюбенсъ неистово прыгалъ при видѣ передразниванія его собственныхъ штукъ.

А мистриссъ Бюндель сердилась и говорила, что шалостямъ сэръ Ліонеля нѣтъ конца.

Но она жаловалась только, когда Лео былъ тутъ, а когда мы уѣзжали въ школу, она вздыхала, скучала и сознавалась, что Лео очень оживляетъ домъ.

XXIV.
Смерть Рюбенса. — Послѣдніе годы въ школѣ.

Время проходить быстро, и я скоро сталъ понимать значеніе словъ — перемѣна въ жизни, потеря друзей, дорогое прошлое.

Каждый разъ, когда я пріѣзжалъ изъ Итона на вакаціи, я находилъ дома какую нибудь перемѣну. Первая утрата была для меня большое горе.

Я всегда съ нетерпѣніемъ ждалъ возвращенія домой, но этотъ разъ я почему-то былъ не въ веселомъ настроеніи, и не удивился, когда отецъ встрѣтилъ меня съ необычайно серьезнымъ лицомъ.

— Дорогой мой, сказалъ онъ, — тебя ожидаетъ непріятное извѣстіе: Рюбенсъ умираетъ.

— Онъ весь день при смерти, сказалъ конюхъ, когда я пошелъ съ нимъ къ Рюбенсу, — но должно быть онъ васъ ждетъ, чтобы спокойно умереть.

Рюбенсъ казался уже мертвымъ; его кудрявая шерсть была спутана, ноги вытянуты, онъ лежалъ на боку съ закрытыми глазами. Я нагнулся къ нему, крикнулъ: Рюби! — онъ навострилъ уши и дрогнулъ.

— Это послѣднія конвульсіи, сказалъ конюхъ.

Нѣтъ, не то! Рюбенсъ сдѣлалъ усиліе, поднялся на лапы, покачнулся, подошелъ ко мнѣ, хотя ничего уже видѣть не могъ, упалъ въ мои объятія, въ послѣдній разъ слабо помахалъ хвостомъ и издохъ.

— Если бы заботливый уходъ и лекарство могли спасти, ваша собака осталась бы жива, мой другъ, сказала няня, когда я пришелъ въ ея комнату. Вашъ отецъ съ пяти часовъ утра былъ у Рюбенса, конюхъ съ серебряной ложки вливалъ ему лекарство въ ротъ; всякихъ ветеринаровъ призывали, даже докторъ былъ, и ректоръ приходилъ освѣдомляться. Для христіанской души больше сдѣлать нельзя.

Я похоронилъ Рюбенса около сада и опрометчиво объявилъ, что никогда не заведу другой собаки. Это было слишкомъ поспѣшное рѣшеніе, и было забыто, когда я, однажды, увидалъ чернаго щенка, пуделя; отецъ купилъ его для меня, и онъ черезъ годъ сдѣлался прекрасною, умною собакою; я ее назвалъ Суипъ^[9].

Годъ за годомъ проходилъ и приносилъ много перемѣнъ.

Я изрѣдка имѣлъ извѣстія отъ Полли. Дядя Аскетъ все богатѣлъ, дочери его подростали: вторая, Елена, дѣлалась немного странною, удалялась отъ общества, семьи; тетя Мари ее стала возить въ церковь, гдѣ мистеръ Клеркъ, мой бывшій туторъ, былъ пасторомъ и говорилъ внушительныя проповѣди. Онъ много занимался, былъ доволенъ судьбою, но всегда говорилъ, что самые его счастливые дни были у насъ въ Дейкерфильдѣ. Полли то же говорила. Разъ она писала ко мнѣ:

"Дорогой Режи, вообрази, наша старая гувернантка, миссъ Блумфильдъ, вышла замужъ! И за кого думаешь?.. За стараго джентельмена, который прислалъ намъ пакетъ съ золою! Онъ очень веселый старичекъ и выше миссъ Блумфильдъ никого не ставить. Онъ сказалъ ей, что восемь лѣтъ слѣдилъ за нею! Подумай: ждать восемь лѣтъ, когда можно сейчасъ быть счастливымъ! Она помолодѣла въ новой обстановкѣ собственнаго хозяйства и въ новомъ шелковомъ платьѣ. Она все извиняется, что такъ счастлива, и никакимъ особеннымъ трудомъ не занимается. Если она считаетъ, что живетъ праздно, что же, Режи, про меня сказать?

"Помнишь, когда мы съ тобою рѣшили быть религіозными? Я и теперь увѣрена, что это единственный способъ быть счастливымъ, то-есть нравственно спокойнымъ и счастливымъ. Лео увѣряетъ, что не слѣдуетъ слишкомъ вдаваться въ религіозность, что надо избѣгать всякой крайности, но я думаю, онъ ошибается. У кого мало вѣры, тотъ не имѣетъ душевнаго спокойствія и пользы ближнему приносить не можетъ. Ахъ! еслибъ я была такая хорошая, добрая, какъ миссъ Блумфильдъ или мистеръ Клеркъ и Елена! "

---

Теперь приходится мнѣ разсказывать про настоящее, сильное горе, которое меня постигло еще во время моего ученичества въ Итонѣ, это смерть нашего ректора, мистера Андрюзъ. Я былъ дома на вакаціи, но не присутствовалъ при его послѣднихъ минутахъ.

Ему уже нѣсколько дней нездоровилось, но я ничего особеннаго въ немъ не замѣчалъ, и онъ самъ не обращалъ вниманія на свою болѣзнь.

По воскресеньямъ ректоръ всегда у насъ обѣдалъ, но разъ онъ извинился и не пришелъ, чувствуя себя нехорошо, и предпочелъ остаться дома, тѣмъ болѣе, что ему предстояло путешествіе на другой день: онъ уѣзжалъ къ брату, въ Іоркширъ, для перемѣны воздуха. Онъ просилъ моего отца позволить мнѣ съ нимъ отобѣдать, и я отправился къ нему въ сопровожденіи Суипа, уже не молодой, но чрезвычайно умной моей собаки. Я былъ въ старшемъ классѣ училища и почти совершенно взрослый.

Когда я шелъ по столь знакомой мнѣ дорогѣ, столько разъ пройденной мною съ моимъ милымъ Рюбенсомъ, и когда я вошелъ въ садъ ректора, мнѣ показалось, что никогда цвѣты не были такъ роскошны, и хоръ птицъ такъ полонъ гармоній. Клумбы были наполнены Великолѣпными цвѣтами, и я вспомнилъ, что уже давно ректоръ не работалъ въ своемъ саду. Когда я вошелъ къ нему, его болѣзненный видъ меня поразилъ. Но во время обѣда, онъ оживился, и послѣ стола мы вышли въ садъ. Ректоръ тяжело опирался на мою руку и пошутилъ надъ моимъ высокимъ ростомъ; я въ тайнѣ имъ гордился и, вообще, находилъ себя очень красивымъ въ формѣ ученика старшаго класса. Одной рукой а поддерживалъ ректора, другою ласкалъ Суипа, который толкалъ меня мордою.

— Садъ прелесть, какъ хорошъ, сказалъ я, — и птицы поютъ вамъ прощальный концертъ.

— А! вы тоже полагаете, что это прощальный?.. живо спросилъ ректоръ.

Я былъ удивленъ.

— Вѣдь вы завтра уѣзжаете, замѣтилъ я.

— Да, конечно. Видите, прибавилъ онъ, улыбаясь, — я думалъ о другомъ, дальнемъ путешествіи… Мы, люди сѣвера, очень суевѣрны; въ насъ много языческаго, хотя мы христіане.

— Какое вы суевѣріе вспомнили?

— О, только тайную симпатію животныхъ въ человѣку, и я не отказываюсь отъ этого вѣрованія.

— Я это понимаю.

— Но врядъ ли правда, что они чувствуютъ, когда человѣкъ долженъ умереть.

— Ахъ, этого не можетъ быть! воскликнулъ я, — вамъ вѣрно нездоровится, что такія мысли приходятъ вамъ на умъ.

— Правда, отвѣчалъ онъ, и продолжалъ: — когда я былъ ребенкомъ, я любилъ много читать и слишкомъ обременялъ мозгъ занятіями. Странныя мысли налетали и мучили меня; люди, съ которыми этого не случалось, не поймутъ меня. Самое мучительное было то, что я вдругъ воображалъ, что все, что вижу, слышу или дѣлаю, все въ «послѣдній рань!» Случалось, что выходя изъ дому, пройдя поворотъ дороги, я бѣжалъ назадъ, чтобы опять взглянуть на родительскій домъ. Это ребячество меня съ нѣкоторыхъ поръ опять преслѣдуетъ, и нынче особенно.

— Такъ поговоримъ лучше о чемъ либо другомъ, сказалъ я.

Нашъ разговоръ принялъ понемногу религіозный оборотъ, какъ бывало до моего поступленія въ Итонъ. Послѣднее время мы мало говорили о религіи и признаюсь, что въ училищѣ моя дѣтская вѣра ослабѣла, но я сохранилъ твердое убѣжденіе въ силу молитвы. Ректоръ, вѣроятно, для того позвалъ меня къ себѣ, чтобы поговорить о религіи. Отецъ желалъ, чтобы меня комфирмовали дома, а не въ школѣ, и ректоръ готовилъ меня-къ принятію великаго Таинства Причащенія. Но по нездоровью, онъ долженъ былъ уѣхать. Лихорадка его била въ этотъ вечеръ, онъ говорилъ то чрезвычайно скоро, такъ что я съ трудомъ слѣдилъ за его мыслею, то задумывался или начиналъ о совсѣмъ другомъ, мысли его путались и мнѣ казалось, что онъ спѣшить высказаться въ послѣдній разъ.

Послѣ нѣкотораго молчанія онъ сказалъ:

— Жизнь удивительно скоро проходить, Режи! вы этого теперь не чувствуете… Я помню какъ вчера, когда мнѣ было восемь лѣтъ, я молился Богу послать мнѣ денегъ, чтобы купить экземпляръ Fuchsia coccinea, тогда еще очень рѣдкій въ Англіи. Брать далъ мнѣ полъ-кроны и я купилъ страстно желанную фукцію. Однажды я началъ изъ картъ модель нашего дома, но заболѣлъ и модель неоконченная до сихъ поръ лежитъ въ ящикѣ на верху. — Такъ мы дѣлаемъ планы, не исполняемъ ихъ, смерть наступаетъ и трудъ нашъ остается неоконченнымъ…

Мы не умѣемъ распредѣлять нашего времени: замѣтьте, какъ одинъ день долго тянется, а другой быстро проходитъ; настоящее распредѣленіе времени состоитъ въ правильномъ употребленіи дня… Я живо помню, что дѣлалъ въ дѣтствѣ, а забываю, что было нѣсколько часовъ назадъ… Сколько дѣла я нынче хотѣлъ передѣлать, а вышелъ въ садъ, вмѣсто того, чтобы работать; такъ время уходить и мы ничего не успѣваемъ окончить; старость, наступаетъ, человѣкъ слабѣетъ и не въ силахъ больше работать. Жизнь коротка сравнительно съ надеждами и желаніями человѣка и я увѣренъ, что это доказательство того, что насъ ожидаетъ другая жизнь, болѣе.удовлетворительная и счастливая…

Теперь, Режи, по случаю вашего приготовленія къ конфирмаціи, я дамъ вамъ нѣсколько совѣтовъ: прежде всего — вѣруйте!.. Испытуйте себя, убѣдитесь въ своей вѣрѣ. Вѣруете ли во всѣ члены Символа вѣры, установленнаго Апостолами?.. Достаточно ли вы убѣждены, что это истина, и принимаете ли вы ее безъ всякаго колебанія?.. Имѣйте твердыя убѣжденія, достойныя надежды, непоколебимую вѣру и будьте всегда, во всемъ правдивы и честны. Главное — имѣйте вѣру въ Бога, — безъ нея нѣтъ ни спасенія, ни спокойствія душевнаго… Помните, что Христосъ такъ возлюбилъ міръ, что умеръ за насъ на крестѣ и не думайте, что Онъ можетъ одобрить равнодушіе къ вѣрѣ въ молодости, въ виду раскаянія въ поздней старости.-..

Ахъ! прибавилъ онъ послѣ краткаго молчанія, — дорогой мой мальчикъ! вы не знаете, до какой степени вы мнѣ дороги и какъ страстно я для васъ желаю безпорочной молодости?.. У васъ жизнь впереди, вы еще не понимаете, что значитъ въ старости, скрѣпя сердце, думать о праздно проведенной молодости… Вообразить себѣ нельзя, какое блаженство Господь готовить тѣмъ, которые съ раннихъ лѣтъ сохраняли Его законъ… Вы это поймете, когда, какъ я, будете стоять на рубежѣ…

Мы подошли къ дому и стояли на порогѣ, когда онъ произнесъ эти послѣднія слова; онъ казался чрезвычайно слабъ. Мнѣ не хотѣлось- понять, а вмѣстѣ съ тѣмъ я хорошо понималъ, что онъ хотѣлъ сказать.

Садъ утопалъ въ сумеркахъ; потухающая заря озаряла послѣднимъ свѣтомъ лицо ректора и придавала ему неземное выраженіе. Въ его голосѣ звучало что-то сверхъестественное, когда онъ произнесъ стихъ псалма: — Богъ намъ прибѣжище и сила во скорбѣхъ, обрѣтшихъ насъ зѣло! Нервное его настроеніе перешло ко мнѣ, — я невольно подумалъ: это въ послѣдній разъ!

XXV.
Письмо Джонатана Андрюзъ. — Горькая утрата. — Похороны.

Воротившись домой, я посидѣлъ съ отцомъ и скоро пошелъ спать. Въ удивленію моему, Суипъ не возвратился, и я не могъ его найти. Возвращаться за нимъ въ церковный домъ я не хотѣлъ, чтобы не обезпокоить ректора, и я легъ, не дождавшись своей собаки.

На другой день я всталъ рано, чтобы проводить ректора, который уѣзжалъ съ первымъ поѣздомъ; я хотѣлъ ему доказать, что мы не «въ послѣдній разъ» видѣлись наканунѣ, и вздохнулъ свободно, когда увидалъ его на платформѣ станціи. Суипъ былъ со мною: онъ утромъ прибѣжалъ домой.

— Я пришелъ васъ проводить, воскликнулъ я, — чтобы разсѣять вчерашнія тяжелыя впечатлѣнія, и Суипъ пришелъ со иною.

— Не странно ли, отвѣчалъ ректоръ улыбаясь, — что Суипъ вчера воротился послѣ вашего ухода и усугубилъ мои предчувствія; я прогналъ его, а онъ сѣлъ подъ моимъ окномъ и ужасно вылъ.

Суипъ внимательно глядѣлъ на ректора и махалъ хвостомъ.

Я же совершенно успокоился: ректоръ былъ въ прекрасномъ расположеніи духа и когда онъ изъ окна вагона взглянулъ на меня въ послѣдній разъ, его улыбающееся лицо никакихъ признаковъ болѣзни не имѣло.

Я уѣхалъ на рыбную ловлю на нѣсколько дней. Когда я возвратился домой, я нашелъ у себя на каминѣ письмо съ чернымъ ободочкомъ; почеркъ былъ незнакомый. Я распечаталъ его и прочелъ слѣдующее:

Блякфордъ. Шотландія.

4 сентября
18—

"Сэръ!

Съ глубокою скорбью навѣщаю васъ о кончинѣ моего брата, уважаемаго ректора Андрюзъ. Онъ скончался вчера, въ Блякфордѣ. Если вы удовлетворитесь моимъ скромнымъ гостепріимствомъ, прошу васъ пріѣхать: покойный изъявилъ желаніе, чтобы вы присутствовали на его похоронахъ. Если вашъ почтенный батюшка пожелаетъ пріѣхать съ вами, я буду очень радъ.

"Похороны будутъ 8-го числа. Прошу нѣсколько словъ въ отвѣть, чтобы я могъ васъ встрѣтить.

Васъ уважающій
Джонатанъ Андрюзъ".

Не стану описывать своего горя: это былъ ужасный ударъ и для отца, и для меня незамѣнимая утрата. Рѣдко случается потерять друга, котораго никѣмъ замѣнить нельзя. Мы поѣхали на похороны.

Если бы не удручающее горе, это путешествіе могло быть очень пріятнымъ. Все время дорога шла по прелестнымъ мѣстностямъ; мы ѣхали то въ поѣздѣ, то на лошадяхъ. Я никогда не видалъ такихъ величественныхъ горъ, такихъ красивыхъ долинъ, орошенныхъ быстрыми рѣками, съ прозрачною водою, текущей по каменистому дну. Изрѣдка виднѣлись мельницы, селенія, прекрасно обработанныя поля. Крестьянскіе коттеджи были каменные и сквозь отворенныя двери видно было, что они чисты и опрятны.

Было темно, когда мы пріѣхали въ Блякфордъ. Джонатанъ Андрюзъ встрѣтилъ насъ на почтовой станціи. Онъ былъ высокаго роста, небрежно одѣть, съ виду холодный и сдержанный, но сердце было горячее; свѣтлый умъ его напоминалъ ректора, а голосъ до того похожъ на голосъ брата, что я вздрагивалъ, слушая его.

Онъ повезъ насъ въ своемъ экипажѣ и, подъѣхавъ къ своему дому, извинялся, что жены его нѣтъ, чтобы насъ принять, — она была на берегу морскомъ, для поправленія здоровья.

— Бетти устроить все, что можно для вашего комфорта, сказалъ онъ отцу, указывая на женщину среднихъ лѣтъ, которая уже возилась съ нашимъ багажемъ. — Есть ли что поужинать, Бетти?

— Ужинъ будетъ поданъ, какъ только потребуете, отвѣчала Бетти, отдавая приказаніе нести наши вещи наверхъ. — Но гостямъ надо прежде умыться, я приготовила воды въ ихъ комнатѣ.

Фамильярность и нѣсколько грубый тонъ женщины меня удивилъ; я полагалъ, что она недовольна нашимъ пріѣздомъ; но послѣ узналъ, что это обыкновенное обращеніе простолюдиновъ въ Шотландіи. Я скоро сошелся съ этою доброю женщиною и узналъ отъ нея подробности смерти ректора; отъ его брата я бы ничего не добился.

— Онъ много про васъ говорилъ, сказала она, — еслибъ его сынъ не умеръ, онъ былъ бы вашихъ лѣтъ.

— Его сынъ! воскликнулъ я, — развѣ ректоръ былъ женатъ?

— Какъ же, онъ два года былъ женатъ; смерть жены и сына его такъ поразили, что онъ совершенно перемѣнился и пошелъ въ пасторы…

Малѣйшія подробности о ректорѣ меня интересовали, и я слушалъ съ большимъ вниманіемъ разсказы Бетти; она охотно говорила, но я иногда съ трудомъ понималъ ея шотландское нарѣчіе.

На слѣдующее утро она таинственно вызвала меня изъ гостиной и спросила, не хочу ли я видѣть покойника прежде, чѣмъ закроютъ гробъ. Я пошелъ за ней.

— Онъ очень хорошъ въ гробу, шепнула она мнѣ, приводя меня въ комнату, гдѣ стояло тѣло.

Я вскрикнулъ отъ удивленія: ректоръ лежалъ какъ живой, но на лицѣ его было величественное спокойствіе смерти; онъ весь былъ покрытъ великолѣпными, экзотическими, рѣдкими цвѣтами, какихъ я никогда не видалъ.

— Мистеръ Джонатанъ издалека выписалъ эти цвѣты, шептала Бетти мнѣ на ухо, — они стоять нѣсколько сотъ фунтовъ стерлинговъ. Ректоръ очень любилъ цвѣты.

Я не отвѣчалъ; сердце мое болѣзненно сжалось, глядя на этого благороднаго человѣка, который, казалось, только что скончался.

— Какъ онъ кажется спокоенъ и счастливъ! шепталъ я.

— Да, хорошо тѣмъ, которые покоятся въ лонѣ Христа! сказала Бетти, — я говорила нынче мистеру Джонатану: не надо о нихъ ни плакать, ни скорбѣть.

Я вспомнилъ стихи псалма, читанные ректоромъ на порогѣ его дома, послѣдній вечеръ, что я провелъ съ нимъ, и безсознательно повторилъ громко: «Богъ намъ прибѣжище и сила» и проч. Я удивился, когда послѣ узналъ, что Бетти разсказывала, что я прекрасную молитву прочелъ надъ усопшимъ ректоромъ.

---

Съ тяжелымъ сердцемъ шли мы за гробомъ нашего лучшаго друга. Похороны были богатыя; Джонатанъ Андрюзъ хотѣлъ этимъ почтить память брата. Хоръ изъ женщинъ и дѣтей, а во главѣ ихъ Бетти, пѣли послѣдніе псалмы; я рѣдко слышалъ такое чудное пѣніе, — у Бетти былъ высокій сопрано, а между дѣтьми былъ мальчикъ, который обладалъ прелестнымъ альто; онъ пѣлъ какъ птичка Божія и съ такимъ выраженіемъ, что могъ бы занять почетное мѣсто въ хорѣ любого собора.

Мистеръ Джонатанъ наклонялъ голову все ниже; похороны и великолѣпное пѣніе сильно дѣйствовали на него. Отецъ подошелъ къ нему и старался сочувственными словами утѣшить и ободрять его.

Мнѣ же казалось, что я въ этомъ пѣніи слышу голосъ усопшаго друга, и мнѣ хотѣлось воскликнуть: «буду слѣдовать твоимъ совѣтамъ!.. буду стараться, какъ ты, быть достойнымъ Царствія Небеснаго!»

XXVI.
Новый ректоръ. — Тетя Мари о немъ заботится.

На кладбищѣ я узналъ тайну чрезмѣрной любви покойнаго ректора ко мнѣ; на могильномъ камнѣ я прочелъ имя его жены и сына, котораго звали, какъ меня, Режинальдъ и который родился въ одномъ году со мною.

Нѣсколько недѣль спустя, мистеръ Джонатанъ Андрюзъ пріѣзжать въ Дсйкерфильдъ по дѣламъ покойнаго брата, и, по просьбѣ отца, остановился у насъ. Послѣ того мы его рѣдко видѣли, но оставались съ нимъ въ дружескихъ отношеніяхъ.

Отецъ имѣлъ право выбрать новаго ректора и, переговоривъ съ епископомъ, далъ ректорію моему бывшему тутору, Клерку. Всѣ остались довольны этимъ выборомъ. Послѣ того, какъ новый ректоръ устроился въ церковномъ домѣ, отецъ говорилъ:

— Мистеръ Клеркъ благодаритъ меня за свое мѣсто, а я долженъ ему быть благодаренъ за то, что онъ принялъ его. Какъ ужасно было бы, если незнакомый намъ человѣкъ замѣстилъ нашего покойнаго друга и изгладилъ всякій слѣдъ его!

Мистеръ Клеркъ сильно жалѣлъ о прежнемъ ректорѣ.

— Я недостоинъ замѣнить его, говорилъ онъ, — единственное мое утѣшеніе будетъ стараться продолжать его дѣятельность, приводить въ исполненіе его планы. Я никакъ но думалъ, что такъ скоро лишусь его; я сокрушаюсь, что не воспользовался, сколько слѣдовало, его присутствіемъ; мнѣ надо было еще о многомъ съ нимъ совѣтоваться.

Новый ректоръ старался во всемъ подражать своему предшественнику и даже сталъ заниматься садоводствомъ и сдѣлался искуснымъ садоводомъ. Для насъ было пріятно, это проясняя обстановка церковнаго дома не измѣнилась; Клеркъ купилъ всю мебель покойнаго.

Не смотря на высокія качества нашего друга, я увѣренъ, что Клеркъ былъ болѣе популяренъ между прихожанами. Его сначала полюбили за то, что онъ благоговѣйно чтилъ память покойнаго, котораго всѣ уважали; а послѣ за то, что онъ былъ болѣе доступенъ, менѣе сдержанъ и сосредоточенъ, болѣе на уровнѣ простого народа. Онъ болѣе подходилъ къ простотѣ прихожанъ и снисходилъ разбирать ихъ семейныя распри и дрязги.

Тетя Марй навѣстила насъ и очень рада была найти у насъ Клерка, къ которому всегда благоволила. Она себѣ воображала, что содѣйствовала его назначенію, и нѣсколько разъ повторяла:

— Знаешь, Режи, я всегда говорила твоему отцу, что мистеръ Клеркъ прекрасный проповѣдникъ.

Черезъ нѣсколько времени она стала говорить:

— Я только нахожу, что онъ слишкомъ высоко забираетъ, точно какъ этотъ странный ректоръ, который прежде у васъ былъ.

Дядя Аскотъ на это замѣтилъ:

— Я въ этихъ дѣлахъ толку не понимаю, какъ жена, но знаю, что изо всѣхъ лондонскихъ пасторовъ Клеркъ мнѣ нравится больше другихъ.

Дядя и Клеркъ сдѣлались друзьями; дядя часто ходилъ къ нему покурить, такъ какъ отецъ и тетя не терпѣли запаха табаку. Тетя старалась вліять на новаго ректора, но онъ вѣжливо отклонялъ ея совѣты, и она принялась за другое дѣло, стала его сватать, говоря, что докторъ и пасторъ должны быть семейные. Но ей это не удалось; молодая дѣвушка, которую она прочила Клерку, ему не нравилась.

— Кого ему еще надо? гнѣвно говорила тетя, и очень сердилась, принимая отказъ Клерка за личную ей обиду.

---

Прошло нѣсколько лѣтъ, нѣсколько счастливыхъ для меня годовъ. Я жилъ съ моимъ дорогимъ отцомъ, и наша взаимная привязанность все возрастала и укрѣплялась.

Я сталъ замѣчать, что отецъ очень желаетъ, чтобы я женился, и именно на одной изъ моихъ кузинъ, но я привыкъ смотрѣть на нихъ, какъ на сестеръ, и мнѣ въ голову не приходило взять одну изъ нихъ въ жены. Онѣ были тщательно воспитаны, обучались всякимъ наукамъ и искусствамъ, но безъ всякой для нихъ пользы: онѣ не любили ни рисованія, ни музыки, и только по принужденію играли на фортепіано, безъ всякаго толку; а отъ наукъ ничего не извлекли и не любили серьезнаго чтенія. Но онѣ были хорошія дѣвушки, высокаго роста, съ орлиными носами, и только одна Елена была положительно хорошенькая.

У всѣхъ, кромѣ Маріи, было много энергіи и твердости, какъ у матери; у Маріи же былъ мягкій характеръ ея отца. Елена мечтала сдѣлаться сестрой милосердія; мать была противъ, но современемъ и терпѣніемъ Елена достигла своей цѣли.

Отецъ не хотѣлъ, чтобъ я женился на свѣтской дѣвушкѣ, и, одобряя необыкновенно тщательное воспитаніе кузинъ, зная, вдобавокъ, что онѣ получать хорошее приданое, онъ желалъ, чтобы я женился на одной изъ нихъ.

— Не думай, говорилъ онъ мнѣ, что я совѣтую тебѣ жениться изъ-за денегъ, — нѣтъ! но если дѣвушка, которую ты выберешь, богата, тѣмъ лучше; нашъ родъ старинный, а состояніе небольшое, — деньги не мѣшаютъ счастью.

XXVII.
Я дѣлаю предложеніе. — Не получаю ни отказа, ни согласія.

Обсуждая съ новымъ ректоромъ желаніе отца, я сообщилъ ему, по секрету, что если женюсь, такъ только въ угоду отцу.

Вскорѣ послѣ отецъ получилъ таинственное письмо отъ тети, и вслѣдствіе его пригласилъ ее съ старшею дочерью погостить у насъ для поправленія здоровья Маріи, которая съ нѣкоторыхъ поръ прихварывала. Отецъ пригласилъ также Полли, которую любилъ больше другихъ племянницъ, а я позвалъ Лео и нѣкоторыхъ друзей на время охоты. Къ нашимъ сосѣдямъ тоже собирались гости, и было очень весело.

Тетя и Марія пріѣхали первыя; Полли у кого-то гостила и должна была пріѣхать позднѣе. Я былъ очень радъ, что у насъ дамы въ домѣ. Послѣ обѣда я пошелъ прогуляться съ Маріей: она похорошѣла, хотя имѣла болѣзненный видъ. Я былъ тронуть участіемъ, съ которымъ она оглядывала наше помѣстье, и удивленъ, что она такъ хорошо знаетъ всѣ подробности нашей жизни въ Дейкерфильдѣ.

— Я радъ, что ты пріѣхала, сказалъ я ей, когда мы установились у изгороди, — мы совершенно лишены общества женщинъ. Я бы желалъ, чтобы ты здѣсь жила, а не въ Лондонѣ; ты бы много пользы принесла намъ и приходу, а то Клеркъ и мы совсѣмъ одичаемъ.

Я думалъ о томъ, что дядѣ хорошо бы нанять дачу въ нашемъ сосѣдствѣ, — не знаю, что Марія поняла, но она быстро взглянула на меня, сильно покраснѣла, повернулась и пошла домой. Выраженіе лица ея было странное, я недоумѣвалъ, пошелъ за ней и скоро забылъ это ничтожное обстоятельство, но вспомнилъ его на другой день, когда отецъ спросилъ меня, что произошло между мною и кузиной. Тетя ему сказала, что Марія страшно скучала въ Лондонѣ, часто говорила о Дейкерфильдѣ, чрезвычайно интересовалась всѣмъ, что касается до нашего имѣнія, и что она убѣждена, что Марія только и мечтаетъ выйти за меня замужъ.

— Мы часто бывали вмѣстѣ въ Лондонѣ, отвѣчалъ я, — но, право, я не замѣчалъ, чтобы Марія мною интересовалась; это одна иллюзія тети, и я поводу къ ней не давалъ. Бѣдной дѣвушкѣ просто надоѣло жить въ смрадѣ Лондона, и она рада быть здѣсь на чистомъ воздухѣ.

— А я бы радъ былъ, если бы ты на ней женился, сказалъ отецъ, — она, конечно, старше тебя, но она будетъ прекрасная жена, она хорошо воспитана, и будетъ…

— Право, дорогой отецъ, я никогда не подавалъ повода Маріи ожидать отъ меня предложенія.

Тутъ я вспомнилъ, какъ она странно на меня взглянула и сконфузилась. Я вздохнулъ, и отецъ, обманутый въ своихъ надеждахъ, также вздохнулъ.

Я продолжалъ, какъ прежде, разговаривать, ходить но саду, ѣздить верхомъ по окрестностямъ съ Маріею, мы иногда встрѣчали мистера Клерка, и онъ присоединялся къ намъ, хотя былъ плохой ѣздокъ. Марія повеселѣла, поздоровѣла на свѣжемъ воздухѣ и съ такимъ живымъ участіемъ относилась ко всему въ Дейкерфильдѣ, что я началъ думать, не права ли тетя Мари?

Мало-по-малу я себя убѣждалъ, что, точно, кузина не равнодушна ко мнѣ, и рѣшился, въ угоду отца, сдѣлать ей предложеніе. «Надо покончить прежде, чѣмъ Полли и другіе гости пріѣдутъ, думалъ я, — неловко объясняться, когда домъ полонъ. Буду нынѣ же говорить съ Маріею». Но оказалось, что отецъ пригласилъ ректора къ обѣду. — Опять неудача! — думалъ я, — но я тутъ не виноватъ. Но ректоръ не могъ пріѣхать: онъ былъ отозванъ къ больному и прислалъ отказъ; я отнесъ его письмо отцу и побѣжалъ отыскивать Марію. Я нашелъ ее въ оранжереѣ. Погруженная въ какую-то мечту, она стояла ко мнѣ спиною, свѣтъ падалъ сверху и освѣщалъ ея стройный ставъ. Услышавъ шаги, она быстро повернулась ко мнѣ, покраснѣла до корня волосъ и, сильно взволнованная, опустилась на скамейку, не говоря ни слова.

— Мнѣ надо поговорить съ тобою, Марія, сказалъ я, — можешь ли выслушать меня?

Ни единаго слова она не могла выговорить и только шевельнула губами.

— Вѣдь мы давно знаемъ другъ друга?

— О, да! съ трудомъ выговорила она.

— Всегда любили другъ друга?

— О, да!

— Твое счастье мнѣ очень дорого.

Она что-то невнятно пробормотала.

— Ты любишь Дейкерфильдъ, и, прибавилъ я, собравшись съ духомъ, — счастливъ тотъ, который на тебѣ женится…

Марія понурила голову.

— Что-жъ ты молчишь?.. можетъ быть, находишь меня слишкомъ смѣлымъ?.. можетъ быть, тебѣ не нравится…

Она вдругъ закрыла лицо руками и зарыдала.

Когда женщина плачетъ, она согласна, думалъ я, но, къ своему вяшщему неудовольствію, не чувствовалъ никакой радости.

Мнѣ стало невыносимо глядѣть на ея слезы.

— Пожалуйста, Марія, не плачь, уговаривалъ я ее.

— Ахъ! Режи, какой ты добрый, но какъ ты догадался?

— Право, самъ не знаю, отвѣчалъ я, въ сущности не найдя, что сказать.

— Я всегда думала, что жить въ Дейкерфильдѣ было бы блаженство. Конечно, онъ бѣденъ, но онъ настоящій джентельменъ, и его призваніе не самое ли высшее?

Я остолбенѣлъ. Къ счастію, Марія была погружена въ собственныя мысли, и я успѣлъ собраться съ духомъ. Такъ дѣло не обо мнѣ, и ясно было, что кузина не поняла меня. Я не разувѣрялъ ее, и, быстро перемѣнивъ тонъ, сказалъ:

— Да, милая Марія, я видѣлъ, что у тебя что-то таится на душѣ, но я все-таки не знаю, о комъ ты думаешь.

— Какъ! воскликнула она, покраснѣвъ опять, ты не зналъ, что это мистеръ Клеркъ?.. вѣдь онъ такой хорошій, и я знаю его такъ давно!

Въ эту минуту тетя окликнула насъ.

— Пойди, Марія, сыграй намъ что нибудь на фортепіано, кричала тетя изъ гостиной, — мистеръ Клеркъ все-таки пріѣхалъ, и чай подали.

ХXVIII.
У Полли тоже тайна. — Подъ тутовымъ деревомъ.

Полли явилась къ намъ, какъ лучъ солнца. Моя няня, уже очень постарѣвшая, оживала и веселѣла, когда Полли пріѣзжала. Всѣ прихожане ее радостно привѣтствовали, когда она, въ воскресенье, вошла въ церковь. Отецъ не скрывалъ, что она его любимица. Она, вѣроятно, знала тайну сестры, и Марія была очень довольна ея пріѣздомъ.

Намъ всѣмъ было очень весело. За завтракомъ мы много болтали и перебирали своихъ знакомыхъ и сосѣднія сплетни.

— Будущая лэди Дамеръ скоро пріѣзжаетъ въ Тауръ, сказала Марія, прочитавъ только что полученное письмо.

— Вѣдь ты, Релей, ожидаешь Лео на время охоты, не правда ли?

— Жду его каждый день, отвѣчалъ я, — но я не зналъ, что онъ женится.

— Ну, да это еще не офиціально объявлено, сказала Марія, — но всѣ говорятъ, что такъ. Она богатая невѣста, а отецъ ея былъ пріятель опекуна Лео. Сестра ея также пріѣзжаетъ, — вотъ это для тебя, Режи! Онѣ обѣ очень богатыя, и меньшая прелесть какъ хороша.

— Очень тебѣ благодаренъ, сказалъ я. — Мы на будущей недѣлѣ званы обѣдать въ Тауръ, и я увижу богатую невѣсту. А вдругъ мнѣ не та сестра понравится, а эта?

— Ты ее не получишь, засмѣялась Марія, — она назначена для Лео; она очень умная, энергичная, ему именно нужна такая жена, чтобы оберегать его.

— О! избавьте меня отъ энергичныхъ женщинъ! воскликнулъ я, — я охотно уступаю ее Лео, — пусть возьметъ ее.

— Та, которую я тебѣ предлагаю, совсѣмъ не энергична, сказала Марія, — она очень хорошенькая, но никакой силы воли не имѣетъ, она во всемъ полагается на сестру. Не знаю, что она будетъ дѣлать безъ нея; онѣ въ дѣтствѣ остались сиротами и никогда не разставались болѣе, чѣмъ на недѣлю.

Тутъ Полли вмѣшалась съ обыкновенною своею рѣзкостью.

— Франсезъ Чизлей самая умная дѣвушка, которую я когда либо знала. Мужчины не любятъ энергичныхъ женщинъ, не знаю почему. Столько предстоитъ обязанностей и отвѣтственности въ жизни, что непріятно быть безхарактерной.

Послѣ этихъ словъ мы перестали говорить о богатыхъ невѣстахъ.

Съ пріѣздомъ Полли, я пересталъ занимать Марію, зная, что она только мечтаетъ о ректорѣ. Къ тому же, Полли знала гораздо лучше нашу дачу и окрестности, и мы вмѣстѣ посѣтили любимыя въ дѣтствѣ мѣстности.

Я не сказалъ ей про свой разговоръ съ Маріею, мнѣ было совѣстно своей глупости. Мы много болтали вмѣстѣ, и я узналъ, что Полли также хранить какую-то тайну въ глубинѣ души. Няня Бюндель старалась увѣрить меня, что я опять герой этого романа, и, что хотя, по ея мнѣнію, не существуете дѣвушки, достойной меня, но что она будетъ очень довольна, жли я женюсь на Полли, и съ радостью будетъ ее одѣвать къ вѣнцу. Но я не далъ себя одурачить второй разъ.

— Милая няня, сказалъ я, садясь около ея кресла вмѣстѣ съ Суипомъ, — Полли прекрасная дѣвушка, но, увѣряю васъ, что вы ошибаетесь, она о мнѣ и не думаетъ, и мы съ ней, какъ братъ и сестра.

— Такъ, такъ, возражала няня, — молодые люди все знаютъ лучше старыхъ, но одинъ Господь вѣдаетъ, что имъ и намъ полезнѣе. Отецъ вашъ старѣетъ, я также, и онъ былъ бы чрезвычайно счастливъ, если бы вы привели въ домъ миссъ Полли, чтобы занять мѣсто вашей дорогой матери. Что ни говори, а въ домѣ безъ хозяйки все идетъ не такъ, какъ слѣдуетъ; когда я умру, некому будетъ и присмотрѣть за хозяйствомъ.

— Хорошо, няня, я постараюсь порадовать васъ и отца, но на Полли я не женюсь, а постараюсь найти такую же милую дѣвушку, какъ она.

Я ужасно сталъ приставать къ Полли, чтобы вывѣдать, кѣмъ она занята, но она не подавалась и молчала.

— Мнѣ досадно, сказалъ я ей; — я всегда надѣялся, что ты и Лео сойдетесь.

— Ты слышалъ, что Марія разсказывала, рѣзко отвѣчала она.

— Я этому не вѣрю; развѣ ты ему отказала. Онъ не такой, чтобы жениться изъ-за денегъ и еще на энергичной женщинѣ.

— Пожалуйста, не брани ее, сердито возразила Полли, — она прекрасная личность. Вообще я не люблю дѣвицъ: онѣ всѣ пустыя и вздорныя, но Франсезъ Чизлей исключеніе: съ ней мнѣ никогда не скучно, и когда я съ нею, я желаю быть похожей на нее, мнѣ совѣстно себя, мнѣ кажется, что я глупая, необразованная, никуда негодная и…

— Вотъ хорошо! перебилъ я ее, — ты желаешь бѣдному Дамеру жениться, какъ даютъ больному противное лекарство, для исправленія!

— Нѣтъ! я не желаю, чтобъ онъ женился! воскликнула Полли, но если на то пошло, то пусть на ней женится… Я желаю ему счастья и жену, достойную его.

Я вдругъ все понялъ.

— Ага! Полли, тебѣ самой Лео правится!

Мы сидѣли въ саду подъ тутовымъ деревомъ. Полли вскочила, чтобы бѣжать; я схватилъ ее за руку. Въ эту минуту отецъ отворилъ калитку и звалъ садовника. Полли и я покраснѣли, — мы оба знали о желаніи и надеждахъ нашихъ почтенныхъ родителей.

— Что вамъ угодно? спросилъ я, люди обѣдаютъ, не могу ли я исполнить ваше порученіе?

— Нѣтъ, нѣтъ, оставайся, отвѣчалъ онъ, и, обернувшись къ сконфуженной Полли, прибавилъ: «какъ ты мила въ этомъ хорошенькомъ платьѣ! Знаешь, это тутовое дерево посадилъ мой дѣдъ, вашъ прадѣдъ; вы тутъ сидѣли точно на картинкѣ, — я хотѣлъ бы васъ такъ срисовать». Онъ любезно поклонился Полли и удалился. Я хотѣлъ идти за нимъ, но онъ остановилъ меня и ушелъ одинъ.

Полли и я посмотрѣли другъ на друга и расхохотались.

— Какъ это глупо! воскликнулъ я, — къ чему ты такъ покраснѣла?

— Ты самъ красенъ, какъ ракъ! отвѣчала Полли.

— Вотъ путаница! сказалъ я, — всѣ ошибаются, и неизвѣстно, какъ мы все это распутаемъ.

— Я увѣрена, что это во всѣхъ семьяхъ случается, сказала Полли, нетерпѣливо срывая съ дерева ягоды и бросая ихъ направо и налѣво, — но мнѣ отъ этого не легче, я совсѣмъ одурѣла.

— Вздоръ! сказалъ я, — напрасно сердишься. А я думаю, что ты все-таки сойдешься съ Лео, все кончится благополучно, и твоя мать, съ радости, согласится на свадьбу Maріи съ ректоромъ. Я самъ не прочь жениться на одной изъ прелестныхъ Чизлей, только бы дали мнѣ время ознакомиться съ ихь качествами; но мнѣ надоѣло, что всѣ мнѣ кого нибудь навязываютъ. Я, право, старъ, — отецъ моложе меня! я бы не въ состояніи былъ отвѣсить такой поклонъ, какъ онъ сейчасъ тебѣ. Оставили бы они меня въ покоѣ! Но нѣтъ, съ самаго дня моего совершеннолѣтія, когда старикъ фермеръ привѣтствовалъ меня, желая скоро видѣть меня женатымъ, всѣ положительно пристаютъ, чтобы я женился. А каковъ Клеркъ? я думалъ, что онъ останется старымъ холостякомъ, а онъ вотъ что затѣялъ. -Досадно, что я не уѣхалъ на рыбную ловлю… Ахъ! еслибъ часть дома обвалилась!.. отецъ занялся бы перестройкой я не сталъ обо мнѣ заботиться.

Пока я сердито ворчалъ, Суипъ сталъ также ворчать: мы вообразили, что тетя идетъ, — Суипъ ее терпѣть не могъ, и мы вскочили, чтобъ бѣжать домой окольнымъ путемъ. я повелъ Полли къ себѣ въ комнату, чтобы чтеніемъ вслухъ развлечь ее. Конечно, мы выбрали «Мечты Юнга», подаренныя мнѣ Дамеромъ.

— Мнѣ совѣстно, говорила Полли, — что я тактъ мало знакома съ нашими лучшими поэтами.

— Только не забудь, сказалъ я, — что въ книгѣ только мои замѣтки.

XXIX.
Богатая невѣста. — Семейныя осложненія.

Вскорѣ Лео пріѣхалъ къ намъ, а невѣста, которую ему сулили, прибыла въ Тауръ. Сестра ея, Аделина, должна была пріѣхать немного позднѣе.

Я не могъ понять отношеній Лео къ Полли: она была съ нимъ рѣзка и сурова, а онъ задумчивъ и сдержанъ.

Мы всѣ поѣхали обѣдать въ Тауръ; Лео, какъ титулованный, велъ къ обѣду важную, старую даму; я шелъ съ миссъ Франсезъ, которой хозяинъ дома меня представилъ.

Я вовсе во ожидалъ найти ее такою, какъ она была, и я понялъ, что Полли, въ сравненіи съ нею, чувствовала свое ничтожество. Кузины были хорошо воспитанныя дѣвушки, но миссъ Франсезъ была гораздо изящнѣе, во всякомъ ея движеніи была необыкновенная грація и вмѣстѣ простота. Она держала себя съ большимъ достоинствомъ, но безъ всякой гордости, и была со всѣми привѣтлива. Она не была красавица, но прелестна, высокаго роста, стройная, и сѣрые глаза ея были прекрасны. Послѣ нѣсколькихъ минуть разговора мнѣ казалось, что я ее зналъ всю жизнь.

— Какъ она тебѣ. нравится? спросила Полли, когда мы, послѣ обѣда, встрѣтились въ гостиной. Она за обѣдомъ сидѣла около нашего ректора, и они другъ другу двухъ словъ не сказали. — Что? права я?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я, — она вовсе не энергичная дѣвушка!

Полли засмѣялась.

— Я готовъ часто съ ней обѣдать, она не ждетъ, чтобы ее занимали, продолжалъ я.

— Да ты, Режи, все время болталъ…

Лео сѣлъ около миссъ Чизлей; бѣдная

Полли не спускала съ нихъ глазъ, я также слѣдилъ за ними. Миссъ Чизлей привезла свою работу и стала что-то вышивать. Лео разсматривалъ ея рабочій ящикъ. Не мы одни, всѣ глядѣли на нигь, интересуясь илъ будущностью.

Тетя позвала Полли и велѣла ей сѣсть за фортепіано. Я раскрылъ альбомъ у того же стола, гдѣ Лео и миссъ Чизлей разговаривали. Я слышалъ каждое ихъ слово; Лео перебиралъ бездѣлушки въ рабочемъ ящикѣ и говорилъ такіе пустяки, что мнѣ было совѣстно за него и досадно, что миссъ Чизлей улыбалась, слушая его.

— Не понимаю, сказалъ Лео, — къ чему служить фардингь? что можно купить за одинъ фардингь? развѣ коробку спичекъ.

— Извините, отвѣчала миссъ Чналей, — мнѣ случалось покупать очень хорошенькія вещицы по фардингу.

— И мнѣ такъ же, вмѣшался я, обратясь къ нимъ.

Лео посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ,

— Я покупала сковородки, сказала миссъ Чизлей.

— И таганчикъ, прибавилъ я.

— Тарелочки, ножи, вилки, продолжала молодая дѣвушка.

— И оловянный утюжекъ, заключилъ я, играя кусочкомъ олова, который висѣлъ у меня за цѣпочкѣ.

Полли, кончивъ свою пьесу, подходила къ намъ и, понявъ мои слова, засмѣялась.

— О чемъ это они говорятъ? спросилъ ее Лео, вставая и подходя къ ней.

Я сѣлъ на его мѣсто.

— Бывали вы въ Окфордѣ? спросила вдругъ миссъ Чизлей, взглянувъ на меня своими прекрасными сѣрыми глазами; въ нихъ было что-то повелительное, и я внезапно вспомнилъ, что я ихъ когда-то видѣлъ.

— Конечно, былъ, отвѣчалъ я, — и былъ въ лавкѣ оловянныхъ издѣлій.

— Что вы тамъ дѣлали? спросила она.

И послѣ столькихъ лѣтъ я вдругъ узналъ маленькую лэди въ пуховой шляпѣ.

— Покупалъ оловянный утюжекъ за фардингъ, отвѣчалъ я.

---

— Поздравляю, сказалъ Лео, — когда мы возвращались домой, весь околотокъ будетъ въ продолженіе шести мѣсяцевъ толковать о тебѣ и о миссъ Чизлей.

— Вздоръ, отвѣчалъ я, — мы другъ друга знали въ дѣтствѣ и было о чемъ поболтать.

Но съ Полли я былъ откровеннѣе и вечеромъ сказалъ ей:

— Милая моя, я въ восторгѣ отъ миссъ Чизлей! и это новое осложненіе въ нашихъ семейныхъ дѣлахъ!

XXX.
Лэди Франсезъ. — Мы, наконецъ, понимаемъ другъ друга.

У насъ мало было общихъ знакомыхъ, а все-таки, когда мы были вмѣстѣ, миссъ Чизлей и я, мы всегда находили о чемъ говорить, многое сообщали другъ другу, и намъ казалось, что мы всю жизнь были знакомы. Я все узналъ про нее: она и старшая маленькая сестра ея были именно тѣ прелестныя дѣвочки, которыхъ я видѣлъ въ дѣтствѣ. Сенть-Джонъ былъ имъ близкій родственникъ, и когда послѣдній мальчикъ его умеръ на островѣ Мадерѣ, состояніе перешло Франсезъ Чизлей и сестрѣ ея, Аделинѣ, которая вскорѣ пріѣхала въ Тауръ.

Я нашелъ въ ней меньше перемѣны, чѣмъ въ Франсезъ: тѣ же свѣтло-русые волосы, голубые глаза, безпомощный, нѣжный взглядъ. Она была чрезвычайно хороша собою, но Франсезъ была лучше всѣхъ дѣвушекъ, которыхъ я когда либо зналъ. Я рѣшился вызвать Лео за откровенность, и если между ними ничего не рѣшено, попытать счастья…

Я выбралъ для окончательныхъ переговоровъ день, когда всѣ были у насъ въ Дейкерфильдѣ. Мнѣ сказали, что Лео въ библіотекѣ; я пошелъ туда. Отворивъ дверь, я увидѣлъ, что онъ стоить передъ Полли и необыкновенно горячо говорить взволнованнымъ голосомъ:

— Зачѣмъ не хотите признаться!.. вижу, что вы или больны, или несчастны… Меня вы не обманете, Полли; съ тѣхъ поръ, какъ я васъ знаю…

Я тихонько затворилъ дверь и ускользнулъ незамѣтно.

Я нашелъ Франсезъ въ саду подъ тутовымъ деревомъ… Мы объяснились и дали другъ другу слово.

---

Нѣсколько часовъ позднѣе я бѣжалъ впопыхахъ, чтобы успѣть въ пять минутъ переодѣться къ обѣду. Моя дорогая лэди тоже спѣшила наскоро переодѣться. Я бѣжалъ, распѣвая, не знаю что, и въ передней встрѣтилъ Полли: мы бросились другъ другу въ объятія.

— Милая моя! воскликнулъ я и сталъ ее неистово вертѣть, — я на седьмомъ небѣ и Суипъ также: Франсезъ поцѣловала его въ морду!

— А я, Режи?.. о! какъ я счастлива.

И мы обнялись.

Отецъ и тетя нашли насъ такъ. Отецъ былъ во фракѣ и бѣломъ галстукѣ; тетя въ желтомъ, шелковомъ платьѣ.

— Сообщите же намъ свое счастье, сказалъ отецъ, радостно сіяя; тетя казалась тоже очень довольна, — Ну, говорите же!

И отецъ потрепалъ меня по плечу.

— Отецъ! погодите… вы ошибаетесь.

— Какъ? ошибаюсь? сказалъ онъ, недоумѣвая, а тетя готовилась разразиться гнѣвомъ.

— Это не то, что вы думаете! вы ошибаетесь! повторялъ я.

Отецъ и тетя разинули рогъ.

— Кушанье готово, доложилъ дворецкій.

— Убирайся съ обѣдомъ! гнѣвно крикнулъ отецъ.

— Нѣтъ, погодите, сказалъ я, — отнесите супъ на кухню; черезъ десять минуть мы всѣ придемъ обѣдать. Отецъ, пойдемъ въ вашу комнату, я все разъясню вамъ…

Полли не пришлось пригласить мать къ себѣ, — тетя строго схватила ее за руку и повлекла за собою. Полагаю, что она осталась довольна объясненіемъ дочери, — Лео былъ завидный женихъ.

Отецъ же былъ разочарованъ сначала, но съ каждымъ днемъ его холодность понемногу исчезала и черезъ недѣлю послѣ этого знаменательнаго дня онъ вечеромъ таинственно исчезъ и воротился съ нѣсколькими кожаными старинными футлярами въ рукахъ.

— Дорогой мой сынъ, сказалъ онъ мнѣ прерывающимся голосомъ, — я не смѣлъ надѣяться, что брилліанты твоей матери перейдутъ къ такой же достойной женщинѣ, какъ она была… Твой выборъ вполнѣ осчастливилъ старика… Правда, я желалъ, чтобы ты женился на Полли и я ее очень люблю, но твоя невѣста гораздо прелестнѣе, и съ тѣхъ поръ, какъ твоей матери нѣтъ на свѣтѣ, я не встрѣчалъ болѣе умной, интеллигентной и милой женщины… Между нами сказать, Полли все-таки слишкомъ похожа характеромъ на свою мать!

По моей просьбѣ отецъ уговорилъ тетю Мари согласиться на свадьбу старшей дочери съ нашимъ ректоромъ. Дядя былъ въ восторгѣ и сталъ много жертвовать для прихода, но тетя долго не могла простить ректору, что онъ отказался отъ предлагаемой ему невѣсты, чтобы жениться на ея дочери.

Въ день нашей свадьбы, когда я прощался съ Аделиной, она очень мило подставила мнѣ щеку и сказала:

— Видите, Режи, я таки сдѣлалась вашей сестрой!

XXXI.
Возвращеніе домой.

Послѣ свадебнаго путешествія я возвратился съ женою въ Дейкерфильдъ. Это былъ счастливый день: фермеры приготовили намъ торжественную встрѣчу; отецъ радостно привѣтствовалъ насъ и ректоръ также. Няня Бюндедь призывала благословеніе свыше на молодую мою жену. Она очень полюбила Франсезъ, которая съ нѣжнымъ тактомъ обращалась со старухою, подчинялась ея маленькимъ странностямъ и въ день нашего пріѣзда долго сидѣла у нея въ комнатѣ. Я пришелъ за ней.

— Няня, отпустите жену, а то она опоздаетъ въ обѣду.

— Ступайте, дорогая моя, сказала няня, — ступайте, и да благословить васъ обоихъ Господь!

— Я скоро приду назадъ, няня, сказала Франсезъ.

— Посмотрите еще на меня, дорогая! сказала няня, — мастеръ Режинальдъ, дайте свѣчку… Такъ, такъ, хорошо, мои милые! до свиданья.

Мы еще сидѣли за столомъ, когда дворецкій, очень озабоченный, подошелъ къ женѣ моей и спросилъ, посылала ли она за мистриссъ Бюндель.

— О, нѣтъ! отвѣчала Франсезъ.

— Кухарка пошла къ ней за чѣмъ-то, — сказалъ дворецкій, — и встрѣтила ее въ корридорѣ: «не задерживайте меня», говорить няня Бюндель, «мистриссъ Дейкеръ ждетъ меня». Кухарка ждала, ждала и такъ и не дождалась и просила меня узнать…

— Да гдѣ же она? воскликнулъ отецъ.

— Никто не знаетъ, отвѣчалъ дворецкій.

Мы вскочили изъ-за стола и побѣжали наверхъ: няни нигдѣ не было. Отецъ былъ сильно встревоженъ, жена въ слезахъ.

— Погоди, сказалъ я, озаренный внезапной мыслею, — я найду ее.

Я побѣжалъ въ уборную отца; — я не ошибся: подъ портретомъ моей матери, на самомъ томъ мѣстѣ, гдѣ много лѣть назадъ няня со слезами обнимала меня и ласками утѣшала, я нашелъ ее умершею и, въ свою впередъ, со слезами обнялъ ея бездыханное тѣло.

КОНЕЦЪ.

---

1. Мелкая англійская монета.
2. Мелкая англійская монета.
3. Полкопѣйки.
4. Въ Англіи воскресенье строго соблюдается и дѣтямъ запрещается играть.
5. Шиллингъ около 80 коп. на наши деньги.
6. Учитель и воспитатель.
7. Около рубля на русскія деньги.
8. Въ Итонѣ каждый старшій ученикъ выбираетъ себѣ одного изъ младшихъ, который обязанъ исполнятъ всѣ его требованія, какія бы они ни были, и во всемъ ему покоряться. Этого младшаго ученика называютъ фягъ, т. о. мученикъ. Этотъ обычай ведетъ къ большимъ злоупотребленіямъ и развиваетъ жестокость въ юношахъ. (Прим. перев.).
9. По-англійски — трубочистъ.