Окольным путем (Авсеенко)/ДО

Окольным путем
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Опубл.: 1873. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ОКОЛЬНЫМЪ ПУТЕМЪ

ПОВѢСТЬ.

I.

Изъ оконъ деревяннаго дома, отличавшагося какъ и большая часть губернскихъ построекъ, отсутствіемъ всякой архитектуры, открывался видъ на занесенную снѣгомъ площадку, темно-желтую стѣну сосѣдняго каменнаго зданія и фонарный столбъ, уединенно и безъ всякой симметріи возвышавшійся на углу. Дальше взоръ упирался въ заборъ, надъ которымъ чернѣли узловатые сучья липъ, и выглядывало узкое полукруглое окно мезонина; въ сторонѣ рисовался зеленый куполъ церкви, и крестъ надъ нимъ тускло свѣтился въ лучахъ холоднаго зимняго солнца. Мельчайшая снѣжаая пыль пересылалась въ воздухѣ, осѣдая пушкомъ на ветхомъ переплетѣ оконъ; было шестнадцать градусовъ морозу, и стекла чуть-чуть тускнѣли, какъ будто кто-то дышалъ на нихъ. У крыльца ждали широкія розвальни, запряженныя тройкой; лошадки пожимались отъ холода и нетерпѣнія, побрякивали мѣдными бляхами и всхрапывали, напуская изъ ноздрей цѣлые клубы пара.

Въ домѣ просходили сборы. Человѣкъ лѣтъ тридцати, довольно крупнаго сложенія, съ лицомъ очень пріятнымъ, хотя безхарактернымъ, прошелъ черезъ среднюю залу, остановился предъ затворенною дверью въ другую комнату и потянулъ за ручку замка.

— Скоро, Настя? проговорилъ онъ, а пріотворивъ дверь, переступилъ черезъ порогъ небольшой уборной.

Комната эта могла назваться уборною развѣ потому только что въ углу противъ двери стояло огромное старинное трюмо, въ неуклюжей рамѣ краснаго дерева, да въ простѣнкѣ между окнами помѣщался ломберный столикъ, уставленный небольшимъ зеркальцемъ и кое-какими до крайности не многосложными принадлежностями туалета. Затѣмъ рѣшительно ничего что повсемѣстно составляетъ необходимую обстановку женскаго уголка не замѣчалось въ этой комнатѣ: ясно было что домъ былъ нанятъ на время, съ хозяйскою мебелью, и что жильцы находили излишнимъ приложить съ своей стороны какія-либо старанія чтобъ устроиться поудобнѣе и покрасивѣе.

Обитательница этой комнаты была налицо. Въ ту минуту какъ пріотворилась дверь изъ залы, она стояла предъ трюмо, поправляя на головѣ мѣховую тапочку съ ваточными наушниками и какъ-то странно придавленнымъ дномъ. Она подвинула шляпку на лобъ, завязала подъ подбородкомъ ленты и обернулась къ вошедшему. Въ ея лицѣ, несмотря на очень молодые годы отливавшемъ желтизной, въ ея движеніяхъ и даже въ самомъ костюмѣ отражалась какая то вялость и распущенность, что-то кисленькое и обиженное.

— Я готова, Николай, сказала она, и не то застѣнчиво, не то недружелюбно остановила на вошедшемъ маленькіе глаза, не производившіе никакого впечатлѣнія.

Они были братъ и сестра, но какъ это нерѣдко случается, между ними не было никакого сходства. Братъ былъ годами десятью старше, но выглядѣлъ гораздо свѣжѣе сестры; желтизна не проступала на его лицѣ, и около губъ не было преждевременно сморщенныхъ линій, придававшихъ наружности дѣвушки какое-то надоѣдающее взгляду выраженіе.

Онъ оглянулъ сестру, и на лицѣ его отразилась легкая тѣнь неудовольствія.

— Ты это платье надѣла? проговорилъ онъ, и взглядъ его остановился на розовомъ бантѣ, скудно украшавшемъ талію дѣвушки.

— Да…. А что? спросила та, нерѣшительно огладывая свой гужлетъ.

— Такихъ платьевъ что-то не видно больше; какъ-то иначе охъ теперь носятъ…. пояснилъ братъ.

— Вотъ еще! Какъ же еще носятъ! возразила съ неудовольствіемъ дѣвушка; она не любила когда брать дѣлалъ ей замѣчанія насчетъ ея туалета, и едва ли это не было главною причиной глухаго раздраженія, прорывавшагося въ ея отношеніяхъ къ нему. Женщины которымъ разъ дали понять что имъ недостаетъ вкуса и умѣнья одѣться часто на всю жизнь сохраняютъ уязвленное чувство.

— Право, вотъ этого уже давно не носятъ… продолжалъ братъ, съ сомнѣніемъ проводя пальцемъ по краямъ коротенькаго тюника, — и этотъ бантъ… сзади какъ-то гораздо пышнѣе дѣлаютъ.

У дѣвушки углы рта непріятно раздвинулись, и что-то напряженное и кислое, предшествовавшее готовности заплакать, проступило въ каждой чертѣ лица. Она оперлась кончиками пальцевъ на туалетный столикъ и въ половину отвернулась къ окну.

— Я вовсе не желаю наряжаться какъ…., проговорила она, и желтизна рѣзче оттѣнила ея обращенное къ свѣту лицо.

Въ этомъ намекѣ на другихъ заключалось нѣчто по всѣмъ признакамъ ядовитое, имѣвшее въ отношеніяхъ брата и сестры особенное и щекотливое значеніе. У Николая брови слегка сдвинулись, и на низенькомъ лбу выпукло проступали двѣ-три морщины. Онъ поправилъ въ рукахъ свою мѣховую шапку и пошелъ къ дверямъ, но на срединѣ комнаты остановился и повернулся къ сестрѣ.

— Настя, тебѣ можетъ-бытъ не хочется ѣхать на пикникъ? проговорилъ онъ.

— Зачѣмъ ты это спрашиваешь? возразила сестра.

— Стало-быть не хочется?

— Ты видишь, я ѣду; чего жъ тебѣ еще?

— Но ты этимъ приносишь мнѣ жертву? тебѣ это непріятно?

Дѣвушка не глядѣла на него и покачала носкомъ ботинка; ей нравилось что ея поступокъ называли жертвой.

— Можетъ-быть, сказала она.

— Но отчего, Настя?

— Оттого что не предвижу для себя никакого удовольствія.

Что-то темное опять пробѣжало по лицу Николая и остановилось въ складкѣ между сдвинутыми бровями. Онъ подошелъ къ зеркалу, натянулъ на голову шапку и съ рѣшительнымъ видомъ повернулся къ сестрѣ.

— Настя, отчего ты не любишь Ельницкую? проговорилъ онъ, строго взглянувъ изъ-подъ надвинутаго на брови мѣха.

Дѣвушка неопредѣленно пошевелила плечами.

— Тебѣ вѣдъ это вѣроятно все равно… отвѣтила она съ кислымъ раздраженіевъ, опуская углы губъ. — И ужь конечно это ничего не перемѣтитъ въ твоихъ намѣреніяхъ.

Николаю вдругъ сдѣлалось гадко, и горько, и какое-то ненавистное чувство мгновенно подавило его. «Еще бы твоя закисшая злость на мои намѣренія дѣйствовала!» мысленно возразилъ онъ, сжимая свои крупные, крѣпкіе пальцы. Онъ повернулся къ окну и заглянулъ на площадку: тамъ кучеръ шаговъ проѣзжалъ застоявшуюся тройку.

— Лошади готовы, сказалъ Николай, глядя куда-то мимо сестры въ глубину комнаты.

— И я давно готова, отвѣтила та.

Оба, натянувъ шубы, сошли къ санямъ по узенькимъ доскамъ, посыпаннымъ пескомъ и скрипѣвшимъ подъ ногами. Николай подсадивъ сестру, запахнулся и крикнулъ:

— Къ Ельницкимъ!

Лошади рѣзво подхватили по незаѣзженному снѣгу.

Ельницкіе принадлежали къ чиновной аристократіи губернскаго города. Старикъ Петръ Казиміровичъ предсѣдательствовалъ въ казенной палатѣ, заводилъ только очень хорошія знакомства и жилъ открыто. Онъ былъ польскаго происхожденія, но православный; на родномъ языкѣ не говорилъ никогда даже съ Поляками, а по-русски изъяснялся отчетливо и правильно, ударяя особенно на шипящія согласныя, что придавало его рѣчи непріятную выразительность. Въ сужденіяхъ онъ отличался логичностью и предпочиталъ видѣть во всемъ дурную сторону; но больше всего любилъ заявлять въ разговорѣ свои права на принадлежность къ мѣстному дворянству. Эти права основывались исключительно на женитьбѣ, доставившей ему родство съ нѣсколькими помѣщичьими домами и недурное подгородное имѣнье, которое онъ потомъ еще отдѣлалъ и устроилъ на собственныя благопріобрѣтенныя средства. На жену онъ взиралъ какъ на что то постороннее, исчерпавшее упомянутою услугой все свое назначеніе; дочь, красивую дѣвушку лѣтъ двадцати, любилъ и по-своему баловалъ, то-есть позволялъ женѣ тратить на ея туалетъ значительныя суммы, бралъ ее иногда съ собою дѣлать визиты, и во всемъ остальномъ предоставлялъ ей полную свободу.

Въ это утро у нихъ собралось немногочисленное общество чтобъ ѣхать пикникомъ въ ихъ подгородную усадьбу. Приглашенные состояли все изъ ближайшихъ знакомыхъ: хозяйки дома, Клеопатры Ивановны, женщины еще не старой, ловкой и, какъ выражались въ городѣ, въ свое время видавшей виды. Самъ Петръ Казиміровичъ удалился въ палату, находя затѣваемое удовольствіе себѣ не по лѣтамъ. Въ гостиной, несмотря на небольшое число собравшихся, господствовала та нѣсколько распущенная веселость, которую можно встрѣтить только въ провинціальномъ обществѣ, гдѣ всѣ знаютъ другъ друга чуть не съ дѣтства. Какъ-то весело толкались, что-то безъ нужды выкрикивали.

Ждали только Веребьевыхъ. Съ пріѣздомъ ихъ всѣ высылали на крыльцо, и началось разсаживанѣе по санямъ. Николай Васильевичъ предложилъ свою тройку M-lle Ельницкой; предложеніе было принято, причемъ мать и дочь обмѣнялись взглядомъ, почему-то смутившимъ Веребьева. Настю взяла съ собой сама Клеопатра Ивановна въ свои большія четверомѣстныя розвальни. Визави помѣстился съ ними маленькій, розовенькій, вѣчно-улыбавшійся и раскланивавшійся докторъ, о которомъ злые языки въ городѣ говорили будто Mme Ельницкая несоразмѣрно дорого платитъ ему за визитъ.

Настя старалась улыбаться, усаживаясь въ спокойныхъ розвальняхъ подлѣ хозяйки. Она знала что никто болѣе не возьметъ ее съ собою; и сквозь напряженную улыбку что-то дрожало въ ея лицѣ — какіе-то неулыбавшіеся мускулы.

II.

Тройки неслись гуськомъ по первопутью. Кучера, привставъ за передками, только пошевеливали локтями; бубенчики заливались; бѣлая пыль съ вѣтромъ летѣла въ лицо, осѣдая на бобрахъ и соболяхъ; даже лошади кажется чувствовали какъ хороша была дорога и вытягиваясь, уносились впередъ и впередъ. У Веребьева лицо покраснѣло отъ удовольствія и холода; отвернувъ воротникъ, онъ то засматривалъ черезъ плечо кучера, любуясь широкимъ бѣгомъ кореннаго, то вглядывался въ морозный профиль сидѣвшей подлѣ него дѣвушки. У нея щеки тоже горѣли и глаза щурились подъ побѣлѣвшими отъ снѣжной пыли рѣсницами.

— Хотите, обгонимъ всѣхъ? предложилъ Веребьевъ.

— Хорошо, отвѣтила Ельницкая, не поворачивая головы.

— Гаврило, обгоняй! крикнулъ Веребьевъ кучеру.

Тотъ пошевелилъ кнутовищемъ, обмоталъ руководи возжами и присвистнулъ. Пристяжныя вытянулись; топотъ зачастилъ, сливаясь въ морозный гулъ; комки снѣгу, разбиваясь о щитки, сыпали въ лицо жесткою пылью; вѣтеръ свистѣлъ въ ушахъ. Одна, другая тройка остались позади; вотъ и послѣдняя, вся дымившаяся въ какомъ-то бѣломъ облакѣ, минуты двѣ выскакивала рядомъ, и понемногу начала отставать, точно проваливаясь куда-то.

— Предводительскихъ-то затоптали, проговорилъ Гаврило, вдругъ показавъ изъ-за плеча кончикъ краснаго носа и бѣлый усъ.

Клубъ пара на мгновенье скрылъ его и задымившихся пристяжныхъ. Подъ шубой тепло, а на ногахъ уже не чувствуешь пальцевъ, и при каждомъ порывѣ вѣтра точно иголки вонзаются въ лицо. Верстовой столбъ, чуть ли уже не десятый по счету, сверкнулъ въ глаза изъ-подъ накопившейся на немъ снѣжной шапки.

— Спущу маленько, объявляетъ Гаврило, и подается всѣмъ тѣломъ назадъ, чуть не на колѣни господамъ. Пристяжныя перестаютъ скакать и всхрапываютъ.

Веребьеву вдругъ досадно стало что они такъ много проѣхали.

— Шагомъ! скомандовалъ онъ кучеру.

Онъ обернулся къ Ельницкой и съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ разсматривалъ ея головку, нырнувшую въ пушистый мѣхъ и не шевелившуюся отъ холода.

— Вы очень озябли? спросилъ онъ, чувствуя что хотѣлъ сказать что-то совсѣмъ другое, давно уже наполнявшее вою его мысль и стоявшее предъ нимъ сквозь морозъ и снѣгъ.

— Холодно…. отвѣтила Ельницкая и постучала сапожками о деревянное дно саней.

Веребьевъ разсѣянно поддерживалъ разговоръ. Странно, сидя подлѣ Ельницкой и собираясь что-то очень нужное и важное сказать ей, онъ думалъ о другомъ. Ему приходили на мысль его деревенскій домъ, мать, которая должна была сегодня пріѣхать въ городъ, и еще что-то общее, неопредѣленное, что однакожь страннымъ и близкимъ образомъ вертѣлось около Ельницкой и не отдѣлялось отъ нея. Онъ думалъ какъ его не любили его родные, и старался объяснитъ себѣ: отчего? Но какъ онъ ни усиливался стать на какую-то другую точку зрѣнія, на которой стояла напримѣръ его мать, или Настя, онъ ничего не умѣлъ сообразить, кромѣ того что все это «глупости». И онъ начиналъ думать о Ельницкой и еще о чемъ-то, самомъ главномъ и важномъ, что присутствовало въ немъ въ видѣ упрямаго и нетерпѣливаго рѣшенія — а мысль перескакивала на одного изъ самыхъ частыхъ посѣтителей Ельницкихъ, губернскаго льва, по фамиліи Ухолова, и припоминались какіе-то разговоры, слова, какое-то непріятное и смутное впечатлѣніе…. Онъ не успѣлъ опомниться, какъ занесенная снѣгомъ усадьба выглянула на поворотѣ. Mme Ельницкая, на послѣдней верстѣ обогнавшая Веребьева, чтобы пріѣхать раньше всѣхъ и встрѣтить гостей, уже высаживалась изъ саней, поддерживаемая подъ локоть докторомъ.

Остальные подъѣзжали одни за другими. Въ переднюю валилъ паръ изъ поминутно отворяемыхъ дверей, слышалось топанье прозябшихъ ногъ и охрипшіе на морозѣ голоса. Въ каминахъ весело трещалъ огонь; продрогнувшій докторъ, пользуясь суматохой, забѣжалъ въ буфетъ, проглотилъ двѣ рюмки кюммеля и возвратился въ гостиную, невинно потирая руки и рдѣя розовыми щеками. Настю увели отогрѣвать куда-то во внутреннія комнаты.

— Чудесная у васъ эта тройка, обратился къ Веребьеву круглолицый и нѣсколько глуповатый на видъ помѣщикъ. — Я дорогой все слѣдилъ за аллюромъ. Коренникъ-то мятлевскій?

— Мятлевскій.

— Ну, то-то же! заключилъ помѣщикъ, подкинувъ головой съ такимъ видомъ какъ будто послѣ этого не о чемъ было и толковать больше.

Въ столовой прозябшіе гости съ веселымъ нетерпѣніемъ толклись около закуски, гремѣли стульями, стучали ножами и вилками. Докторъ лукаво отказался отъ водки, но за то нагребъ себѣ изъ жестянки чего-то очень хорошаго, и самую жестянку отодвинулъ въ сторону и прикрылъ салфеткой. Настю заставили выпить нѣсколько капель водки и посадили къ печкѣ: она все еще не могла опомниться отъ холода. Горячій паръ носился надъ столомъ; рюмки звенѣли; буфетчикъ, еще наканунѣ прибывшій изъ города для распоряженій, хлопалъ въ углу пробками; веселый, нѣсколько безпорядочный и шумный говоръ наполнялъ комнату.

Въ залѣ кто-то наигрывалъ ритурнель; повторенные звуки раздавались все громче и громче и торопили засидѣвшихся въ столовой. Веребьевъ никогда не танцовалъ; «но почему?» пришло ему въ голову. Онъ повернулся къ Людмидѣ Петровнѣ и ангажировалъ ее на кадриль.

— Вы будете танцовать? съ недоумѣніемъ спросила дѣвушка, вскинувъ на него глазами.

— Да, кадриль, если вы не откажете мнѣ….

— Но первую я уже танцую.

— Такъ вторую…. просилъ Веребьевъ.

Ельницкая какъ-то нерѣшительно кивнула головой.

— Не понимаю съ чего это вамъ вздумалось…. проговорила она, вставая.

Веребьевъ пошелъ вслѣдъ за нею въ залу. Ему очень досадно сдѣлалось что она уже обѣщала первый контръ-дансъ. И кому? Онъ все время быль подлѣ нея; онъ не слышалъ чтобы кто-нибудь просилъ ее. Онъ остановился предъ роялемъ, за который уже усѣлась одна изъ дѣвицъ, исполнявшая при всѣхъ подобныхъ случаяхъ обязанность тапера, и поглядывалъ какъ ставили стулья и размѣщались пары.

Ельницкая въ эту минуту быстро подошла къ Ухолову, разговаривавшему съ ея матерью.

— Съ кѣмъ вы сейчасъ танцуете? спросила она его.

— Сейчасъ? Я еще никого не ангажировалъ….

— Такъ пойдемте, сказала Ельницкая.

Ухоловъ подалъ ей руку.

— Place, place! скомандовалъ онъ, пробираясь съ Людмилой Петровной между нетанцующими.

Веребьевъ машинально посторонился и сталъ за стуломъ Ельницкой. Его непріятно удивило что она танцуетъ съ Ухоловымъ. «Когда это она могла обѣщать ему?» подумалъ онъ опять. У него вдругъ пропала всякая веселость; плохонькіе звуки кадрили какъ-то угрюмо раздражали его. Онъ смотрѣлъ въ спину Ухолову, на его отлично-скроенное платье, на узкій проборъ раздѣлявшій на затылкѣ его густые, слегка курчавившіеся волосы, и опять имъ овладѣло безпокойное, ненавидящее чувство… Онъ дождался новаго контръ-данса и усадилъ Людмилу Петровну между танцующими.

Кадриль показалась ему какою-то безтолковою; онъ нѣсколько разъ сбивался, и при каждой путаницѣ встрѣчался со снисходительнымъ и какъ будто ободряющимъ взглядомъ Ухолова, танцевавшаго vie-à-vie. Этотъ взглядъ раздражалъ и тяготилъ его; онъ чувствовалъ что танцуетъ плохо, ужасно плохо, и что на него смотрятъ; нѣсколько разъ Ельницкая долива была даже потянуть его за руку, чтобы показать что надо дѣлать. А Ухоловъ, какъ нарочно, скомандовалъ grand-rond, и съ какимъ-то веселымъ бѣшенствомъ принялся крутить и гонятъ танцующихъ. Ельницкая впрочемъ тотчасъ вышла изъ круга.

— Я устала, merci, поблагодарила она Веребьева, и прошла въ уборную.

Веребьевъ опять остался одинъ, съ раздраженнымъ чувствомъ стыда и досады. Танцовальный залъ уже не представлялъ для него никакого интереса; напротивъ, никогда не было ему такъ противно смотрѣть на эти вертящіяся пары и слушать пошловатую музыку какъ сегодня. Людмила Петровна не переставала танцовать; ее ангажировали на перебой. Даже Настя была приглашена на двѣ кадрили, и оба раза докторомъ, которому было поручено заняться ею. Веребьевъ чувствовалъ себя совершенно чужимъ среди этого веселья, и съ тоской переходилъ изъ залы въ гостиную и изъ гостиной въ залу, ожидая отъѣзда. Во время одного изъ такихъ скитаній къ нему съ озабоченнымъ видомъ подошелъ Ухоловъ.

— Вы имѣете визави? торопливо обратился онъ къ нему.

— Я не танцую, сухо отвѣтилъ Веребьевъ.

— Какая досада! У меня нѣтъ визави. Да танцуйте пожалуста, добавилъ Ухоловъ совершенно наивно.

Веребьеву давно хотѣлось сорвать на комъ-нибудь свое раздраженіе.

— Я не сдѣлалъ изъ танцевъ своей спеціальности! рѣзко и громко отвѣтилъ онъ.

Ухоловъ сначала удивился, потомъ разсмѣялся.

— Это и замѣтно было, воскликнулъ онъ, вдругъ вспомнивъ смѣнную фигуру танцующаго Веребьева. Тотъ весь вспыхнулъ.

— Я никому не позволяю надо мною смѣяться, а вамъ менѣе всѣхъ! проговорилъ онъ громко, взмахнувъ на Ухолова загорѣвшимися глазами.

Губы Ухолова насмѣшливо улыбнулись, а въ узкихъ глазахъ съ желтоватыми бѣлками сверкнуло что-то злое.

— Вы желаете имѣть со мной ссору? спросилъ онъ довольно спокойно.

«Да», хотѣлъ было бросить ему Веребьевъ, но вдругъ глаза его встрѣтились съ удивленнымъ, строгимъ взглядомъ Людмилы Петровны, приблизившейся къ порогу комнаты и оттуда слѣдившей за вспышкой. Веребьеву вдругъ ужасно совѣстно стало….

— Нѣтъ, даже и ссоры не желаю имѣть съ вами! проговорилъ онъ рѣзко, и отвернулся отъ Ухолова.

Пройдя нѣсколько шаговъ, озъ обернулся: онъ ожидалъ что Ухоловъ бросится за нимъ; но въ комнатѣ уже никого не было.

Послѣ мазурки общество тотчасъ собралось въ обратный путь. Рѣшено было всѣмъ размѣститься въ прежнемъ порядкѣ. Надъ полями начинало уже смеркаться; по дорогѣ чуть искрились плывшія въ воздухѣ снѣжинки, и вдали какъ будто что-то дымилось въ таломъ полусвѣтѣ зимнихъ сумерекъ. На душѣ у Веребьева было неспокойно; онъ все поворачивался въ своихъ широкихъ енотахъ, точно пробуя усѣсться поудобнѣе. Милый профиль женскаго лица уже не такъ ясно какъ утромъ рисовался подлѣ него; полутѣни трепетали около этого лица, и въ морозномъ воздухѣ какъ будто стыли красивыя, мягкія очертанія.

Уже нѣсколько верстъ они проѣхали, а Веребьевъ все собирался заговорить, и не умѣлъ.

— Людмила Петровна, пойдете ли вы за меня замужъ? вдругъ брякнулъ онъ со внезапною рѣшимостью.

Лошади неслись; частый и гулкій топотъ отдавался въ морозномъ воздухѣ, со свистомъ летѣвшемъ имъ навстрѣчу; бубенчики густо позвякивали точно надъ самымъ ухомъ, а Веребьеву казалось будто странная, неестественная тишина настала за послѣднимъ звукомъ его словъ: онъ не движется, и все кругомъ стоитъ и ждетъ….

Ельницкая медленно повернула къ нему край щеки и посмотрѣла на него уголкомъ глаза.

— Вы дѣлаете мнѣ предложеніе? спокойно спросила она. Веребьеву жуткимъ показалось это спокойствіе.

— Да прошепталъ онъ.

Дѣвушка совсѣмъ повернула къ нему лицо.

— Вамъ надо обратиться къ отцу…. сказала она.

Въ головѣ у Веребьева вдругъ зашумѣло и завихрилось; морозъ съ пріятною дрожью прохватилъ его и сжалъ разгорѣвшееся лицо.

— А вы…. вы позволяете? вы согласны? проговорилъ онъ наклоняясь и заглядывая ей въ глаза, щурившіеся отъ холоднаго вѣтра.

— Да…. негромко отвѣтила Ельницкая. Она опятъ глядѣла куда то все прямо и поеживалась въ шубкѣ, прижимаясь къ воротнику разгорѣвшимся кончикомъ уха.

— Вы ожидали что я…. буду свататься? съ какимъ-то любопытствомъ спросилъ Веребьевъ.

Ельницкая быстро повернула къ нему лицо, медленно щуря и раскрывая глаза и улыбаясь уголками губъ.

— Ожидала, отвѣтила она.

Веребьеву опять жутко стало отъ этого коротенькаго отвѣта и спокойно улыбавшагося лица…. Какимъ-то пугающимъ и щекочущимъ холодомъ вдругъ пахнуло на него.

Сзади слышался храпъ нагонявшихъ лошадей; четверомѣстныя розвальни тяжело продвинулись мимо; Mme Ельницкая что-то кричала оттуда; докторъ, помѣщавшійся визави, приподнялъ свою дорогую соболью шапку и для чего-то раскланивался. Веребьевъ замѣтилъ только свою сестру, закутанную поверхъ шубы въ вязаный платокъ и жалостливо глядѣвшую оттуда сквозь выжатыя морозомъ слезы. На минуту эта встрѣча непріятно подѣйствовала на него. «Ахъ, ла какое мнѣ дѣло!» рѣшилъ онъ впрочемъ тутъ же, и обернулся къ Ельницкой.

— Вы догадывались что я люблю васъ? спросилъ онъ, понижая голосъ, и вдругъ почувствовалъ страстное желаніе говорить а выспрашивать все объ одномъ и томъ же.

— Это и не я, а всѣ замѣтили, отвѣтила дѣвушка, и чему-то улыбнулась, какъ будто мысль объ этомъ наводила на какое-то забавное воспоминаніе.

— И вы не сердитесь? не оскорбляетесь? вы себѣ сказали: а Богъ съ нимъ! пусть себѣ! что-то въ этомъ родѣ шепталъ какимъ-то балованнымъ голосомъ Веребьевъ, поглядывая на дѣвушку свѣтившимися и немножко сумашедшими глазами.

Онъ вытянулъ изъ муфты ея руку — рука была въ перчаткѣ; онъ повернулъ ее къ себѣ внутреннею стороной и припалъ застывшими на морозѣ губами къ маленькому кружку, гдѣ бѣлѣла сжатая перчаткой ладонь. Потомъ, внутренно чему-то смѣясь, поцѣловалъ обтянутые лайкой пальцы и сжалъ ихъ въ рукѣ.

III.

Веребьевъ проводилъ сестру домой, гдѣ ихъ ждала уже мать, незадолго предъ тѣмъ пріѣхавшая изъ деревни.

Лизавета Андреевна Веребьева вдовѣла уже дѣть пятнадцать, и хотя на видъ была старообразна и любила жаловаться на возрастъ и недуги, но принадлежала къ числу самыхъ долговѣчныхъ женщинъ. Характера она была тихаго, но мнительнаго; привыкла подобно многимъ вдовамъ думать что только и было ея времячко пока мужъ былъ живъ — хотя на самомъ дѣлѣ покойникъ былъ нрава крутаго и вздорнаго и держалъ ее въ сильнѣйшей зависимости. Но для женщинъ подобныхъ Лизаветѣ Андреевнѣ зависимость не только пріятна, но и необходима: на свободѣ онѣ какъ-то не умѣютъ ни ступить, ни сказать, и быстро опускаются. Лизавета Андреевна тоже сильно опустилась къ тому времени въ которое застаетъ ее нашъ разказъ: разучилась хозяйничать, полюбила изображать изъ себя жертву обстоятельствъ и людской неблагодарности, и никакъ не умѣла поставить себя къ сыну въ такія отношенія которыя указывалась его тридцати лѣтнимъ возрастомъ. Въ результатѣ она всегда и во всемъ подчинялась ему, но только послѣ упорнаго и унылаго сопротивленія, сопровождаемаго капризами и сѣтованіями.

Братъ и сестра пришли прямо къ матери.

— Ну, что у насъ дома? спросилъ Николай, цѣлуя ее въ руку.

— Да все одно — съ людьми ничего не могу подѣлать, отвѣтила Лизавета Андреевна. — Дунька сбѣжала — не хочетъ оставаться, хоть ты что! Терентій поваръ тоже ушелъ — Дергачевы сманили. Совсѣмъ безъ прислуги осталась, хоть ложись да умирай. Я потому собственно и въ городъ поспѣшила, принанять кого-нибудь. А дома теперь ни дровъ нарубить, ни щей сварить.

Лизавета Андреевна протяжно и озабоченно вздохнула.

— И отчего они всѣ мутятся, понять не могу, продолжала она. — ужъ у насъ ли не житье? съ жиру бѣсятся, прости Господи. — Терентій-то, оказывается, былъ воръ, добавила она съ убѣжденіемъ.

Николай на подобныя рѣчи обыкновенно отмалчивался.

— Ну а у тебя тутъ какъ? что у тѣхъ дѣлается? перемѣнила разговоръ Лизавета Андреевна, подразумѣвая подъ тѣми Ельницкихъ, которыхъ почему-то не любила называть по имени.

По тову голоса какимъ была произнесены эти слова и по сопровождавшему ихъ легкому вздоху Веребьевъ могъ догадаться что отношенія матери къ Ельницкимъ нисколько не улучшились; онъ впрочемъ и не раачитывалъ на это.

— Я получилъ согласіе Людмилы Петровны, сказалъ онъ довольно спокойно, хотя въ груди у него сильно дрогнуло.

Мать и дочь переглянулись.

— Вотъ уже какъ? стадо-бытъ я и кстати пріѣхала — прямо къ свадьбѣ? сказала Лизавета Андреевна.

— Не знаю когда будетъ свадьба, отвѣтилъ сухо Веребьевъ. Ему больше всего досадно было что Настя присутствовала при этомъ разговорѣ.

— Не затянутъ, не бойся; торопиться будутъ, неравно какъ бы женихъ не отвертѣлся, проговорила Лизавета Андреевна.

— Кажется имъ нѣтъ причины недовѣрять мнѣ, возразилъ Веребьевъ. Онъ чувствовалъ какъ накипало въ немъ раздраженіе.

— Правда: такихъ жениховъ какъ ты не всѣмъ Богъ посылаетъ, согласилась съ ироніей мать. — Не отвертишься, не таковскій.

Веребьевъ прошелъ неспокойными шагами по комнатѣ и быстро повернулся къ матери.

— Маменька, я давно хотѣлъ васъ спросить: что именно вы имѣете противъ моей женитьбы на Ельницкой? обратился онъ къ ней, рѣшившись не замѣчать присутствія сестры.

Лизавета Андреевна на такой вопросъ не сразу отвѣтила. Она довязала нѣсколько петлей въ чулкѣ, обмотала нитку кругомъ спицы, положила все это на колѣни и тогда уже высказалась:

— Не пара она тебѣ, Николай Васильевичъ, вотъ и весь мой сказъ.

Веребьевъ не разъ уже слыхалъ это.

— Почему же не пара? рѣшился онъ спросить.

— А потому что проведетъ она тебя, не успѣешь ты и оглянуться, пояснила Лизавета Андреевна. — Скрытна она очень, и себѣ на умѣ, и около матери на всякія дѣла насмотрѣлась. Да и не полюбитъ она тебя никогда, не таковскій ты, добавила она съ откровенностью. Веребьева это укололо.

— Что жъ ее заставляетъ въ такомъ случаѣ идти за меня? возразилъ онъ.

— А за кого жъ ей идти? Другіе-то что хвостомъ за ней бѣгаютъ небось не сватаются….

Веребьевъ не въ силахъ былъ продолжать этотъ разговоръ. Все что онъ слышалъ только оскорбляло его и раздражало: онъ уже освоился съ мыслью что мать не можетъ ни понять, ни полюбить его невѣсту. И во всякомъ случаѣ послѣ того какъ онъ получилъ согласіе Людмилы Петровны, могло ли что-нибудь измѣнить его намѣренія? Онъ вышелъ въ переднюю, надѣлъ шубу и отправился пѣшкомъ къ Ельницкимъ.

Ему показалось что лакей отворявшій дверь съ какою-то особенною предупредительностью улыбнулся ему и сказалъ: пожалуйте въ гостиную-съ, тамъ всѣ. «Должно-быть уже знаютъ что я женихъ», подумалъ Веребьевъ, не безъ примѣси удовольствія.

Въ гостиной дѣйствительно присутствовали всѣ члены семейства. Петръ Казиміровичъ по случаю сообщенной ему новости не спалъ послѣ обѣда, и хотя чувствовалъ оттого нѣкоторую тяжесть въ головѣ, но въ виду необыкновеннаго событія старался превозмочь себя и встрѣтилъ Веребьева съ весьма знаменательною любезностью.

— Не хотите ли ко мнѣ въ кабинетъ, сигарочку выкурить? тотчасъ предложилъ онъ. Веребьевъ долженъ былъ заключить изъ того что его разговоръ съ Людмилой Петровной не составляетъ тайны для главы семейства

Въ кабинетѣ Петръ Казиміровичъ предупредительно подвинулъ ему кресло, самъ сѣлъ рядомъ и даже наклонилъ къ нему ухо, какъ бы давая знать что совершенно готовъ тотчасъ его выслушать…. Веребьевъ однако ничего не говорилъ: онъ медленно раскуривалъ сигару, которая слегка дрожада въ его рукѣ, и не умѣлъ прибрать словъ чтобы начать. Петръ Казиміровичъ съ неудовольствіемъ измѣнилъ свое наклонное положеніе, затянулся сигарой и бросилъ на жениха довольно холодный взглядъ, какъ бы выражавшій: «дуракъ ты, не умѣешь къ дѣлу приступить».

— Дочь передала мнѣ сейчасъ что вамъ угодно было сдѣлать ей предложеніе…. заговорилъ Петръ Казиміровичъ самъ. — Мнѣ очень пріятно сообщить вамъ что Людмила Петровна располагаетъ совершенною свободой выбора; отъ ея рѣшенія все зависитъ.

Веребьевъ отъ внутренняго волненія блѣднѣлъ и краснѣлъ во время этой рѣчи.

— Людмила Петровна выразила мнѣ свое согласіе, проговорилъ онъ. Петръ Казиміровичъ съ нѣкоторою торжественностью поднялся съ кресла.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ, — мнѣ остается только поздравить васъ отъ души и просить позволенія назвать своимъ зятемъ.

И онъ деликатно дотронулся рукой до плеча Веребьева а приблизилъ къ нему свое нѣсколько морщинистое, но еще благообразное лицо. Будущіе тесть и зять поцѣловались.

— Молю Бога чтобъ вы оба были счастливы и чтобы миръ и согласіе царствовали между вами всѣми, заключалъ Петръ Казимірояичъ, поднявъ глаза къ потолку и обмахнувъ ихъ вслѣдъ затѣмъ носовымъ платкомъ. — Ну, пойдемте же теперь къ дамамъ, добавилъ онъ, пріостановившись у дверей чтобы пропустить гостя.

Веребьевъ съ недокуренною сигарой вошелъ въ гостиную: онъ позволилъ себѣ сдѣлать это въ качествѣ жениха.

— Молочка, Богъ да благословитъ тебя! поздравилъ Петръ Казиміровичъ дочь, которая торопливо подошла къ нему и прислонилась лицомъ къ его груди.

— Николай Васильевичъ сдѣлалъ намъ честь, просилъ ея руки, объяснилъ онъ женѣ, и тоже поцѣловался съ нею.

Клеопатра Ивановна поспѣшно приблизилась къ дочери и приняла ее въ объятія.

— Мы только молимся чтобъ она была счастлива, а въ судьбу ея не мѣшаемся, проговорила она, обращаясь больше къ жениху. — А маменька не пріѣхала еще къ вамъ? добавила она съ любопытствомъ.

— Пріѣхала, отвѣтилъ съ невольною запинкой Веребьевъ.

— Породнимся, такъ ближе сойдемся съ нею, продолжала Клеопатра Ивановна, переглянувшись съ дочерью; — а то до сихъ поръ какъ-то мало мы съ нею видѣлись, да она кажется и не охотница съ чужими людьми сближаться?

— Она все больше дома сидитъ, отвѣтилъ Веребьевъ: ему этотъ неизбѣжный разговоръ о матери былъ въ тягость.

— Все-таки она сдѣлаетъ честь, заѣдетъ? спросила съ удареніемъ Клеопатра Ивановна.

— Ахъ, разумѣется заѣдетъ, поспѣшилъ успокоить ее Веребьевъ, и отошелъ къ Людмилѣ Петровнѣ.

Петръ Казиміровичъ скоро удалился къ себѣ въ кабинетъ; Клеопатру Ивановну вызвали распорядиться чаемъ.

— Придете въ столовую или вамъ сюда прислать? опросила она уходя.

— Пришлите сюда, маменька, отвѣтила за обоихъ Людмила Петровна.

Женихъ и невѣста осталась вдвоемъ. Веребьевъ, прежде чѣмъ что-нибудъ придумать, взялъ обѣими руками бѣленькую ручку Людмилы Петровны и припалъ къ ней губами; потомъ передвинулъ губы повыше браслета, гдѣ нѣжная кожа руки бѣлѣла подъ желтымъ кружевомъ рукавчика. Ему это позвони.

— Вы говорили уже вашей maman?.. спросила его Ельницкая.

— Говорилъ…. отвѣтилъ Веребьевъ, потупляясь. — Ея согласіе, конечно, только формальность; но она очень рада…. рѣшился онъ прилгнуть.

— Очень рада? переспросила съ удареніемъ Ельницкая: — А мнѣ почему-то всегда казалось что Лизавета Андреевна недолюбливаетъ меня, и Настасья Васильевна тоже.

— Ахъ, это несправедливо, храбро держался Веребьевъ. — У нихъ у обѣихъ несообщительный характеръ, это правда; но я убѣжденъ что сблизившись съ вами короче, онѣ полюбятъ васъ отъ души…

— Мнѣ будетъ очень пріятно въ этомъ убѣдиться, сказала довольно холодно Ельницкая. — Впрочемъ, прибавила она, блеснувъ своими сѣрыми глазами, — вѣдь вы совершеннолѣтній?

Веребьева смутилъ этотъ вопросъ, въ которомъ чувствовалось что-то ироническое, если не враждебное. Онъ нерѣшительно поднялъ глаза на Ельницкую, и ему показалось что онъ поймалъ ея мысль.

— Во всякомъ случаѣ вы будете хозяйкой въ домѣ, сказалъ онъ.

— Конечно…. спокойно отвѣтила Ельницкая. — Простите что я заговорила объ этомъ, добавила она, нѣсколько ласковѣе взглянувъ за Веребьева, — но я вѣдь никогда не носила маски; вы должны были видѣть что я не умѣю подчиняться.

— Равенство правъ — вотъ основа истиннаго счастья, отвѣтилъ нѣсколько книжно Веребьевъ.

— Разумѣется, подтвердила Ельницкая.

Человѣкъ подалъ имъ на серебряномъ подносѣ чай. Веребьевъ, машинально помѣшивая ложечкой въ стаканѣ, думалъ о томъ какъ трудно выразить въ разговорѣ все то что мечтательно толпилось и роилось въ его умѣ, въ чувствѣ, всѣ тѣ неопредѣленныя какъ дымъ и какъ дымъ колеблющіяся ожиданія, съ которыми онъ стоялъ у порога своего счастья.

— Что у васъ такое вышло съ Ухоловымъ? вдругъ вывела его изъ этой мечтательности Ельницкая.

— Я былъ не совсѣмъ правъ предъ нимъ…. отвѣтилъ, заливаясь, Веребьевъ. — Все дѣло въ томъ что онъ мнѣ не нравится, и я не люблю встрѣчать его подлѣ васъ…

Ельницкая усмѣхнулась одними глазами. — Вы однакожь сознаете что ваше поведеніе съ нимъ было почти неприлично? оказала она.

— Я былъ неправъ, повторилъ Веребьевъ.

— А мнѣ это было очень непріятно, продолжала Ельницкая. — Я терпѣть не могу всякой шероховатости, всякихъ порывовъ: въ обществѣ это всегда очень смѣшно. Мало ли кого мы не любимъ?

Веребьевъ ничего не возразилъ. Онъ ожидалъ что Ельницкая будетъ защищать Ухолова; но она говорила о немъ совершенно спокойно.

— Такъ что при будущей встрѣчѣ вы обойдетесь съ нимъ дружелюбнѣе? прибавила она, и приблизила свою руку къ рукѣ Веребьева, который тотчасъ взялъ и крѣпко ложадъ ее.

— Я лучше бы желалъ сдѣлать такъ чтобы больше не встрѣчаться съ нимъ…. сказалъ онъ. Ельницкая равнодушно пожала плечами.

— Къ чему? возразила она. — Да и какъ это сдѣлать? онъ принятъ во всѣхъ домахъ. Не запереться же намъ съ вами отъ всего свѣта….

— Въ городѣ, конечно, это трудно, согласился Веребьевъ; — но въ деревнѣ….

Ельницкая на это совсѣмъ промолчала.

Дѣло, впрочемъ, разрѣшилось весьма просто: Ухоловъ на другой день заѣхалъ къ Веребьеву и поздравилъ его, съ такою развязностью и свободой, какъ будто между ними никогда ничего не было. Веребьевъ, какъ ни подозрительно относился къ своему врагу, въ эту минуту чуть ли не упрекалъ себя за нетерпимость.

IV.

Рядомъ съ домомъ Ельницкихъ стоялъ на той же улицѣ небольшой одноэтажный домикъ, состоявшій всего изъ шести комнатъ, весьма неудобно расположенныхъ и порядкомъ запущенныхъ. Несмотря на зимнее время, въ этомъ домикѣ стучали топоры, скрипѣла пила, визжадъ рубанокъ; маляры съ кистями и ведерками то-и-дѣло шмыгали въ парадную дверь, за которой перепачканный въ краскахъ и крахмалѣ мальчишка выгребалъ прямо на улицу кучи етружекъ и обойныхъ обрѣзковъ. Изъ трубъ цѣлые дни валилъ густой дымъ: домикъ усердно протапливали, чтобы краска и клей могли сколько-нибудь просохнуть.

Всѣ эти работы и приготовленія совершались подъ личнымъ наблюденіемъ Петра Казиміровича, обязательно вызвавшагося позаботиться о будущемъ жилищѣ новобрачныхъ, проводившихъ теперь свой медовый мѣсяцъ въ деревнѣ.

Выборъ дома послѣдовалъ такъ же внезапно какъ внезапно было рѣшеніе молодыхъ переѣхать въ городъ. До свадьбы объ этомъ не было и рѣчи, хотя Людмила Петровна обѣщала пріѣхать на праздникахъ погостить у родныхъ. Но не прошло и десяти дней со времени отъѣзда молодыхъ въ деревню, какъ Петръ Казиміровичъ получилъ отъ зятя коротенькое письмо слѣдующаго содержанія:

«Многоуважаемый Петръ Казиміровичъ. Сколько я ни стараюсь развлекать Милочку тѣми скромными средствами какія находятся здѣсь въ моемъ распоряженіи, но деревенская жизнь оказывается для нея совершенно невыносимою, по крайней мѣрѣ на первыхъ порахъ. Поэтому я покорнѣйше прошу васъ принять на себя трудъ отыскать намъ въ городѣ сколько-нибудь удобную квартиру, и если она будетъ слишкомъ грязна, то наскоро ее отдѣлать. Деньги какія понадобятся на то я возвращу вамъ тотчасъ по пріѣздѣ въ городъ. Милочка поручаетъ маѣ приписать что она совершенно разчитываетъ на ваше обязательное содѣйствіе въ этомъ весьма важномъ для нея дѣлѣ. Н. B.»

Клеопатра Ивановна вслѣдъ за тѣмъ подучила письмо отъ дочери:

«Милая маменька, — писала ей Людмила Петровна — вотъ уже вторая недѣля какъ я разсталась съ вами и со всѣмъ тѣмъ къ чему я такъ привыкла и что такъ дорого для меня въ городѣ. Мы застряли въ деревнѣ, занесенные со всѣхъ сторонъ сугробами. Изъ оконъ „усадьбы“, какъ ее здѣсь называютъ, я вижу только снѣгъ, снѣгъ и снѣгъ, да черные сучья деревьевъ. По этому снѣгу мы иногда катаемся на тройкѣ — и не скажу чтобъ это напоминало мнѣ наши городскіе пикники. Вѣчно — замороженную Настю сажаютъ рядомъ со мной, Николай Васильевичъ помѣщается визави, и заставляетъ меня любоваться пристяжными. Я разъ отвѣтила ему что пріятно имѣть хорошихъ лошадей, когда есть кому показать ихъ, но что безъ этого послѣдняго условія никакая роскошь не имѣетъ для меня значенія. Онъ называетъ это пустотой и тщеславіемъ — вы знаете, онъ всегда былъ вѣждивъ въ этомъ родѣ. И при этомъ ужасно любитъ меня, что впрочемъ ни для кого изъ насъ не новость. Мамаша его изволятъ дуться, а достойнѣйшая сестрица совсѣмъ позеленѣла въ это короткое время отъ злости. Я доставляю себѣ иногда развлеченіе — подразнить ихъ обѣихъ, высказывая съ полнѣйшимъ хладнокровіемъ чудовищныя вещи; думаю что онѣ скоро будутъ отъ меня открещиваться. Скучно только что Николай послѣ каждой подобной сцены впадаетъ въ чувствительность и пристаетъ ко мнѣ за разъясненіями моей души. А что тутъ разъяснять, когда все очень просто? Впрочемъ, теперь можете уже все это списать со счетовъ: супругу моему пришла благая мысль — произвесть надо-мною экспериментъ, то-есть переѣхать въ городъ и посмотрѣть какая я буду „въ свойственной мнѣ обстановкѣ“ — это его собственное выраженіе. Можете себѣ представить до чего я обрадовалась! (правда что и сама я не мало потрудилась чтобы внушить ему такое рѣшеніе). Онъ уже писалъ объ этомъ папа; пожалуста, душечка маменька, похлопочите съ своей стороны для вашей хорошенькой Милочки. Пусть папа выберетъ хоть маленькую квартирку, но непремѣнно на улицу, и чтобы парадная дверь была не со двора, и отъ васъ какъ можно поближе. Да на отдѣлку пусть не поскупится — мужъ все принимаетъ на свой счетъ. Въ гостиной я бы хотѣла обои подъ блѣдно-желтый мраморъ съ темно-лиловыми квадратами, и мебель тоже темно-лиловая; можно нѣсколько золоченыхъ стульевъ, только немного. Моя комната голубая, мебель безъ дерева; для столовой поищите imitation подъ кожу, а если нѣтъ, то подъ дубъ. Ну, да я знаю что вы все это отлично сдѣлаете, если захотите — а меня этимъ просто возвратите къ жизни. Знакомымъ пожалуста кланяйтесь и всѣмъ скажите что я переѣзжаю въ городъ. Любящая васъ дочь Миля.»

Письмо это было прочитано вслухъ и послужило темой для небольшого разговора между Петромъ Казиміровичемъ и Клеопатрой Ивановной.

— Нельзя сказать чтобы любезный зять нашъ много успѣлъ у своей жены, замѣтилъ Петръ Казиміровичъ, безъ всякаго впрочемъ огорченія.

— Въ чемъ ему успѣвать-то? возразила Клеопатра Ивановна. — Не любоваться же на него выходила замужъ Милочка! Изъ-подъ вѣнца да прямо въ трущобу завезъ…. Ну, да съ Милочкой-то не скоро ему справиться — умѣетъ постоять за себя.

— Не изъ безгласныхъ! подтвердилъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ Петръ Казиміровичъ. — Разумѣется, это не такая партія чтобы вдвоемъ романсы распѣвать. Онъ долженъ былъ понять это.

— Партія какъ партія, возразила Клеопатра Ивановна. — Человѣкъ онъ смирный, съ состояніемъ, любитъ жену — вотъ и все что нужно отъ мужа. А вздумаетъ отъ нея нѣжностей добиваться, самъ виноватъ будетъ. Ну, да пусть только поскорѣй пріѣзжаютъ, подлѣ матери-то всегда лучше.

Съ того же дня отецъ и мать, не мѣшкая, занялись приготовленіями къ пріѣзду дочери. Квартира, какъ мы знаемъ, нашлась въ двухъ шагахъ, бокъ-о-бокъ съ домомъ Ельницкихъ. Клеопатра Ивановна, высмотрѣвъ выгоды мѣстоположенія, приказала даже продѣлать въ заборѣ, раздѣлявшемъ оба двора, калитку, такъ чтобъ изъ одного дома въ другой можно было сообщаться, не выходя на улицу. Затѣмъ пріисканы были мастера для отдѣлки страшно-запущенныхъ комнатъ, и работа закипѣла. Клеопатра Ивановна сама выбрала мебель и обои, стараясь во всемъ удовлетворить вкусу дочерй, а Петръ Казимировичъ ежедневно, предъ тѣмъ какъ ѣхать въ палату, заходилъ въ обновляемыя комнаты и лично отдавалъ приказанія и наставленія рабочимъ. Издержки, нѣсколько округляемыя для упрощенія счетовъ, заносились имъ собственноручно въ особый списокъ, который и долженъ былъ быть предъявленъ зятю къ уплатѣ.

Работы подвигались быстро, и гораздо раньше конца медоваго мѣсяца молодые были извѣщены эстафетой что въ городѣ все готово къ ихъ пріѣзду. Они, съ своей стороны, не заставили ждать себя. Въ сумерки ближайшаго воскресенья, старинный возокъ Николая Васильевича, запряженный тройкой усталыхъ почтовыхъ, скрипя полозьями подъѣхалъ къ дому Ельницкихъ; изъ окошечка нетерпѣливо выглядывала хорошенькая головка Людмилы Петровны. Черезъ минуту пріѣзжіе уже были введены въ комнату Клеопатры Ивановны, гдѣ къ услугамъ ихъ тотчасъ явился кипящій самоваръ.

— Ахъ, я горю нетерпѣніемъ посмотрѣть свою квартиру, порывалась Людмила Петровна, и едва первая чашка чаю была выпита, пошла въ сопровожденіи матери и мужа черезъ дворъ.

Убранство комнатъ ей очень понравилось; но всего болѣе оцѣнила она удобство непосредственнаго сосѣдства съ «своими», и въ восторгѣ нѣсколько разъ бросалась цѣловать мать; вообще ее рѣдко можно было видѣть въ той степени оживленія въ какой находилась она сегодня. Веребьевъ, напротивъ, осматривалъ все очень равнодушно, а при видѣ золоченыхъ стульевъ даже поморщился и сказалъ что этой мѣщанской роскоши терпѣть не можетъ.

— Николай Васильевичъ, ты тутъ распорядись всѣмъ пожалуста, а я вернусь къ maman…. обратилась къ нему Людмила Петровна, и получивъ въ отвѣтъ короткое «хорошо», исчезла вмѣстѣ съ Клеопатрой Ивановной изъ комнатъ.

Петръ Казиміровичъ, разбуженный поднявшеюся въ домѣ суматохой, вышелъ къ дочери, сказалъ ей нѣсколько незначительныхъ комплиментовъ, и возвратился въ кабинетъ. Мать и дочь остались вдвоемъ.

— Ну?… только сказала Клеопатра Ивановна, усаживаясь на диванѣ и сгарая непреодолимымъ любопытствомъ. Этого перваго свиданья съ дочерью послѣ ея замужества она ждала съ какимъ-то почти хищнымъ нетерпѣніемъ.

— Да все, какъ предполагать надо было, такъ и пошло…. отвѣтила Людмила Петровна, усмѣхнувшись не то кисленькою, не то наивною улыбкой. — Любить онъ меня ужасно…

— Съ нѣжностями поди все лѣзетъ? подсказала мать.

— Разумѣется…. отвѣтила съ нѣкоторою запинкой Людмила Петровна.

Но Клеопатра Ивановна не удовлетворилась этимъ отвѣтомъ. — Пристаетъ очень? спросила она, нѣсколько понижая голосъ.

Молодая женщина вскользь взглянула на нее, потупилась и слегка покраснѣла.

— Лизавета Андреевна да Настя точно совы по угламъ сидятъ, сказала она, пропуская вопросъ матери безъ отвѣта. — А я на нихъ рѣшительно никакого вниманія не обращаю, точно ихъ и нѣтъ въ домѣ….

— И отлично, одобрила мать. — А что жъ онъ-то? принимаетъ твою сторону?

— Мужъ старается нейтральнымъ держаться, объяснила Людмила Петровна. — Да вѣдь онъ, вы знаете, очень сдержанный человѣкъ….

— Ну, иногда и расшевелить его надо будетъ, перебила Клеопатра Ивановна. — Какъ теща съ золовкой пристанутъ, не позволить же ему въ углу глазами хлопать. Онъ обязанъ жену выше всѣхъ въ домѣ поставить.

«Это-то мы и безъ него сдѣлаемъ», подумала Людмила Петровна, но ничего не сказала.

— А у васъ, maman, попрежнему по четвергамъ собираются? спросила она послѣ минутаго молчанія.

— Да, по четвергамъ….

— Я думаю у себя понедѣльники открыть, продолжала дочь. — Ни у кого нѣтъ понедѣльниковъ, всѣ знакомые свободны въ этотъ день.

— И безъ того къ такой хозяйкѣ всѣ пойдутъ, улыбнулась мать, не безъ гордости оглядывая свою красивую дочь. — Да ты похорошѣла, Милочка! добавила она, и нагнувшись къ самому уху дочери, что-то спросила ее шепотомъ.

— Ахъ нѣтъ, отвѣтила она, на этотъ разъ уже безъ краски въ лицѣ.

— Ну, умница, похвалила матъ, и успокоившись по безмѣрно интересовавшему ее вопросу, съ чувствомъ поцѣловала дочь въ щеку.

Слуга вторично подалъ чай; его послали къ Николаю Васильичу узналъ не прикажетъ ли снести и ему «отъ генеральши»; но лакей Веребьева даже не сталъ докладывать объ этомъ барину, объявилъ что у него свой самоваръ наставленъ.

— Домъ-то каковъ у тебя въ деревнѣ? чай въ комнатахъ по-старинному все? продолжала разспрашивать Клеопатра Ивановна.

— Ахъ, и не напоминайте лучше! воскликнула съ гримаской Людмила Петровна. — Зеркала одни чего стоятъ! въ гостиной кресла краснаго дерева, съ деревянными спинками. Лизавета Андреевна хотѣла меня утѣшить, говоритъ — обивку обновить собираемся, но я ей такъ и отрѣзала: обновляйте если хотите для себя, а я на этихъ креслахъ и сидѣть не умѣю.

— Не отъ бѣдности у нихъ вѣдь это, а отъ неумѣнья, замѣтила Клеопатра Ивановна. — Тебѣ это все по-своему поставить надо.

— Ахъ, мамаша, но какъ я вамъ благодарна что вы мнѣ квартиру такую приготовили! воскликнула вмѣсто отвѣта Людмила Петровна, и нѣсколько разъ звучно и горячо поцѣловала мать въ ея пухлыя и уже сильно пожелтѣвшія щеки.

— Не малаго и стоитъ…. онъ-то, поди, поморщатся, какъ платить придется? закинула Клеопатра Ивановна. — Да на первыхъ порахъ не очень-то ему поддаваться слѣдуетъ, добавила тотчасъ же, зная что подобная сентенція не встрѣтитъ противорѣчія со стороны дочери.

— Еще бы! подтвердила Людмила Петровна, слегка сблизивъ свои темныя брови и закинувъ хорошенькую головку. Въ этомъ движеніи выразилось столько самоувѣренной, привычной отваги что Клеопатра Ивановна съ нѣкоторымъ даже недоумѣніемъ посмотрѣла на дочь.

V.

Пока въ гостиной большаго «генеральскаго» дома мать и дочь предавались наслажденію интимной бесѣды послѣ первой въ ихъ жизни разлуки, въ маленькомъ домикѣ о-бокъ весьма скоро улеглась суетня, поднятая пріѣздомъ господъ, и въ комнатахъ водворилась тишина, нарушаемая только позвякиваньемъ посуды, которую разбиралъ въ сѣняхъ за перегородкой лакей, да негромкими шагами самого Веребьева, болѣе часу уже ходившаго взадъ и впередъ по слабо освѣщенному кабинету. Кабинета этотъ былъ довольно просторенъ, но какъ-то не приспособленъ и не удобенъ. Единственное окно торчало почти, въ самомъ углу, мѣшая уставитъ какъ слѣдуетъ письменный столъ, и распространяя по комнатѣ неровное освѣщеніе. Теперь впрочемъ, при спущенной плотной сторѣ и при свѣтѣ лампы, это неудобство скрадывалось. Веребьевъ былъ доволенъ по крайней мѣрѣ тѣмъ что въ комнатѣ было много свободнаго мѣста, такъ какъ Петръ Казиміровичъ въ убранствѣ ея обнаружилъ экономію и не загородилъ ее мебелью. Можно было безпрепятственно мѣрить ее шагами изъ конца въ конецъ, что въ нѣкоторые часы было для Веребьева настоятельною потребностью.

Такой именно часъ выдался сегодня. Веребьеву до сихъ поръ какъ-то еще не было времени осмотрѣться въ своемъ новомъ положеніи. А надо было многое понять, многое призвать доказаннымъ…. Первое что представилось ему и требовало разрѣшенія заключалось въ такомъ простомъ вопросѣ: «счастливъ ли онъ?» И однакожь онъ ужъ давно мѣрными и скорыми шагами ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, безпрестанно подставляя и опрокидывая этотъ вопросъ, и еще не нашелъ никакого рѣшенія. Минутами ему хотѣлось совсѣмъ устранить его, уйти отъ него — во внѣ этого вопроса чувствовалась какая-то пустота. Прежде недавно, когда онъ еще искалъ и мечталъ, ему казалось такъ легко ступить на ту или другую колею, уложить жизнь по тому или другому масшитабу. Но теперь колея была найдена, масштабъ выбранъ; а вотъ онъ не знаетъ куда ведетъ его эта колея….

Его идеалъ былъ не за горами. Онъ былъ тутъ, подъ рукою, среди готовой дѣйствительности. Устроиться такъ чтобы ни люди, ни предразсудки не мѣшали спокойно и дѣятельно прожить вѣкъ — больше онъ ничего не хотѣлъ. Онъ эту цѣль преслѣдовалъ еще съ тѣхъ поръ какъ пріѣхалъ домой по окончаніи курса въ университетѣ, и какое-то глубоко и скрытно работавшее въ немъ чувство заставило его нравственно покоробиться и поморщиться при первомъ близкомъ столкновеніи съ семьей, съ «домомъ». Распущенность, въ которую такъ легко втягиваешься, если не остеречься на первомъ шагу, въ немъ, въ свѣжемъ человѣкѣ, разбудила брезгливость. Онъ, осмотрѣвшись, тотчасъ рѣшилъ обособиться, найти себѣ занятіе и зажить въ семьѣ стороною. Имѣніе принадлежало ему; онъ принялся хозяйничать, сначала робко, присматриваясь, ничего не измѣняя въ заведенныхъ порядкахъ и только наблюдая чтобы больше дѣлали и меньше крали. Потомъ сталъ заводить и нѣкоторыя новости: хотѣлось испробовать свои силы, да кстати и не датъ залежаться деньгамъ. Тутъ подоспѣло земство; Веребьевъ былъ выбранъ въ гласные, принялся работать горячо, съ нѣкоторымъ даже самопожертвованіемъ, съ иллюзіями. Это продолжалось, конечно, не долго; самопожертвованіе оказалось не достигающимъ дѣли, иллюзіи получили два, три памятныхъ щелчка, задоръ русскаго земца поулегся; но Веребьевъ не бросалъ дѣла, не махнулъ рукою, а только ощутилъ въ самомъ себѣ довольно значительный нравственный убытокъ. Характеръ и выдержка спасли его отъ апатіи и отъ озлобленія. Ему не удалось повести дѣло тою дорогой какой хотѣлось; онъ согласился продолжать его такъ какъ требовали обстоятельства — безъ прежней любви и увлеченія, но съ выработанною жизнью дѣльностью. Нѣкоторая доза сомнѣнія и нерасположенія къ людямъ осѣла на немъ, вмѣстѣ съ жаждой возмѣстить на сторонѣ испытанное разочарованіе. Чувство одиночества сильнѣе стало сказываться въ душѣ. Съ матерью онъ не находилъ общихъ точекъ соприкосновенія; сестра не любила его, и онъ долженъ былъ сознаться что платилъ ей тѣмъ же. Маленькія ежедневныя уязвленія, подымавшія на дыбы оскорбленное самолюбіе, дальше и дальше раздвигали рубежъ отдѣлявшій его отъ семьи. Тутъ первые подступы страсти вдругъ подняли его высоко, высоко надъ окружавшею дѣйствительностью, надъ обиходомъ однихъ и тѣхъ же интересовъ, разговоровъ и лицъ. Сѣренькая обстановка семьи, «дома», показалась ему еще невзрачнѣе и пошлѣе, когда среди ея нарисовался изящный образъ Людмилы Петровны. Ему разомъ стало ясно чего надо искать, и въ какія двери выйти изъ крошечнаго круга въ который замкнулась его жизнь. Онъ женился.

И вотъ, въ послѣдній день своего медоваго мѣсяца, онъ одиноко шагалъ взадъ и впередъ по своему новому и не нравившемуся ему кабинету, и ворочалъ въ умѣ вопросъ который еще недавно казался такъ утвердительно предрѣшеннымъ: счастливъ ли онъ? нашелъ ли то чего искалъ?

Чувство уступчивости было развито въ Веребьевѣ въ весьма сильной степени. Онъ такъ дорожилъ немногими выпавшими ему на долю благами что готовъ былъ насильно закрыть глаза на все то что представляло цѣнность этихъ благъ въ нѣсколько сомнительномъ свѣтѣ. Только такое капризное чувство какъ любовь могло упорно сопротивляться примиряющей и оправдывающей дѣятельности разсудка….

Было уже не далеко до полночи, когда Людмила Петровна вернулась отъ матери. Маленькими торопливыми шажками прошла она въ кабинетъ, и подойдя къ мужу, положила руку ему на плечо.

— Что ты тутъ подѣлывалъ, мой другъ? спросила она. Ея взгляду тотчасъ предстали пустой письменный столъ и ворохъ чемодановъ и ящиковъ, сброшенныхъ въ уголъ и еще не опорожненныхъ. — Не разбирался еще?

— Успѣю; что жъ ночью начинать? отвѣтилъ Веребьевъ.

Людмила Петровна быстро и внимательно заглянула ему въ глаза: ей подозрительнымъ показался сухой тонъ этого отвѣта.

— Какъ у тебя темно…. проговорила она, и подойдя къ столу, прибавила огня въ лампѣ и зажгла стоявшія подлѣ свѣчи. Въ комнатѣ какъ будто веселѣе сдѣлалось.

— Этотъ кабинетъ не очень удобный? да? продолжала она, опустившись на диванъ и потянувъ за рукавъ мужа. — Не нравится тебѣ? я ужь по глазамъ вижу….

— Мнѣ право все равно… отвѣтилъ Веребьевъ, садясь подлѣ жены и положивъ руку кругомъ ея таліи.

— И тѣмъ лучше, если не нравится, меньше сидѣть въ немъ будешь, продолжала, улыбаясь, Людмила Петровна. — Ты вѣдь бука, тебя еще растормошить надо….

Веребьевъ за это только улыбнулся. Перспектива какъ его будетъ тормошить хорошенькая жена показалось ему издали очень завлекательною.

— Я хочу у насъ понедѣльники устроить…. ты ничего противъ этого не имѣешь? приступила Людмила Петровна, ласково заглядывая мужу въ глаза.

— Это твое дѣло, отвѣтилъ Веребьевъ.

— Мнѣ кажется такъ для тебя самого удобнѣе будетъ; а то каждый день станутъ ходить гости, надоѣдятъ тебѣ-- продолжала молодая женщина. — И потомъ…. maman говорила, Казатины недавно въ Петербургъ уѣхали, послѣ нихъ ложа свободная осталась: ты абонируешься?

— Изволь, согласился опять Веребьевъ.

Людмила Петровна прижалась головкой къ его плечу.

— Знаешь, ужъ покутимъ нынѣшнюю зиму: это вѣдь самое счастливое время въ нашей жизни! проговорила она, подставляя поцѣлую лежавшую на его плечѣ головку.

У Веребьева мелькнула мысль что если это самое счастливое время въ ихъ жизни, то сообразно ли было прибѣгать къ тѣмъ зауряднымъ, пошленькимъ развлеченіямъ, въ которыхъ находятъ рессурсъ люди ничѣмъ внутренно не наполненные и ни на чемъ не сосредоточенные? Но ему слишкомъ отрадно было слышать сорвавшееся полупризнаніе, и онъ не рѣшился смутить его.

«Каждый любитъ по-своему, подумалъ онъ. И она тоже любить, и въ то же время нуждается въ свѣтѣ, въ развлеченіяхъ, къ которымъ привыкла и которыя можетъ-быть въ самомъ дѣлѣ необходимы для такой молодой женщины.»

VI.

Понедѣльники дѣйствительно устроились: Людмила Петровна приняла заблаговременно всѣ мѣры чтобъ обезпечить ихъ успѣхъ. Такъ какъ квартира которую они занимали въ городѣ была небольшая, то собрать у себя многочисленное общество оказалось невозможнымъ; поэтому произведена была всѣмъ знакомымъ строгая сортировка; Людмила Петровна надѣялась въ качественномъ отношеніи вознаградить себя за то что теряла въ количественномъ. Мужъ не сопротивлялся объѣхать съ нею съ визитами нѣсколько избранныхъ домовъ, значившихся въ ея спискѣ; и едва она замѣтила что визиты начинаютъ утомлять его, какъ тотчасъ же освободила его отъ этой обязанности, и на слѣдующій день поѣхала съ матерью, объясняя гдѣ было нужно что мужъ занятъ устройствомъ квартиры и приноситъ свои искреннія извиненія. Дамы которыя должны были составить обычный кружокъ Людмилы Петровны были все молоденькія, бойкія и почему-нибудь интересныя; Людмила Петровна была совершенно чужда соревнованія и зависти и не заботилась окружить себя нарочно некрасивыми женщинами, среди которыхъ рельефнѣе выступала бы ея собственная красота. Съ молодежью она встрѣтилась на четверговомъ раутѣ у матери, куда явился на короткое время и Николай Васильевичъ, рѣшившійся не манкировать, на первыхъ порахъ по крайней мѣрѣ, родственными отношеніями, и не подать повода къ упрекамъ въ холодности или нерасположеніи. Но у Ельницкихъ по четвергамъ собиралось весьма пестрое общество — все что когда-нибудь съ ними встрѣтилось и познакомилось; и хотя Петръ Казиміровичъ весьма замѣтно оттѣнялъ свои отношенія, держась съ большинствомъ въ нѣсколько пренебрежительномъ тонѣ, но въ домѣ съ давнихъ поръ установилась какая-то своего рода распущенность, заставлявшая говорить въ городѣ что «у Клеопатры Ивановны гости безъ церемоній». Веребьевъ, еще мало присмотрѣвшійся къ этимъ раутамъ, чувствовалъ отражавшуюся на нихъ нравственную неряшливость и въ особенности не могъ переносить необузданной болтовни Клеопатры Ивановны.

Въ понедѣльникъ было все иначе. Общество собравшееся у Людмилы Петровны могло назваться очень интереснымъ, и ужь конечно ни у кого въ городѣ не встрѣчалось вмѣстѣ столькихъ хорошенькихъ женщинъ и щеголеватыхъ молодыхъ людей. Даже Клеопатра Ивановна чувствовала себя нѣсколько стѣсненною и держалась далеко не съ тою безцеремонностью какъ дома. Ухоловъ явился однимъ изъ первыхъ, и не найдя Николая Васильевича въ гостиной, пришелъ къ нему въ кабинетъ выкурить сигару, причемъ похвалилъ квартиру и прошелся по ней со свѣчею въ рукѣ, разглядывая обои и отдавая справедливость вкусу и умѣнью Клеопатры Ивановны. Николай Васильевичъ былъ больше озадаченъ, чѣмъ оскорбленъ этою развязностью губернскаго льва, а съ какомъ-то растерявшимся чувствомъ ходилъ вслѣдъ за нимъ по комнатамъ о отвѣчалъ на его замѣчанія. Между тѣмъ гости съѣзжались; Людмила Петровна, встрѣчая ихъ, съ улыбкой взглядывала на мука, точно ободряя его показать себя на этотъ разъ со всѣми любезнымъ; ей какъ будто добродушно смѣшно было видѣть въ первый разъ мужа въ этой роли хозяина. Николаю Васильевичу и самому въ первые полчаса не скучно было: молодыя, красивыя, веселыя лица, наполнявшія ихъ уютную гостиную, заняли его непривыкшее къ обществу вниманіе. «Можетъ-быть это и въ самомъ дѣлѣ весело?» подумалъ онъ, вслушиваясь въ поднявшійся вокругъ него говоръ. Но мысль эта не долго носилась въ его головѣ. Гости раздѣлились маленькими группами; дамы, показавшіяся ему такими веселыми, интересными, скоро обнаружили что каждая изъ нихъ пріѣхала на раутъ съ arrière-pensée, что у каждой есть свой собственный, уже готовый интересъ, въ видѣ высокаго брюнета съ выразительными глазами, или блондина съ выхоленною щеголеватою бородкой. Общій разговоръ потерялся; говорили по угламъ, слышался отдѣльный смѣхъ и непонятные постороннему отрывочные намеки. Чувство своей ненадобности, одиночества, сказалось въ Веребьевѣ; онъ догадался что все тутъ занято, замѣщено, и что онъ не только никому здѣсь не нуженъ, но еще и жену его отняли у него для обязанностей хозяйки. Онъ незамѣтно оставилъ гостиную и ушелъ въ кабинетъ.

Чувство одиночества въ первый разъ больно и ясно, нестерпимо ясно, охватило его. Додумываться, анализировать было безполезно. Такъ точно какъ въ холостое свое время, послѣ цѣлаго ряда маленькихъ столкновеній и неудачъ, отдѣлившихъ его отъ родныхъ и отъ общества, такъ точно испытывалъ онъ теперь гнетущее сознаніе своей особности, ненужности. Тогда отъ этой тоски одиночества онъ ушелъ, поддавшись внезапно и властительно поработившей его страсти. Человѣкъ два раза въ жизни входитъ въ семью. Онъ разошелся съ первою; впереди ему улыбалась возможность вновь, по собственному зрѣлому выбору, устроить себѣ другую семью, и уже на всю жизнь. Теперь этого выхода больше не было. Затративъ послѣднее, онъ остался бѣднѣе, чѣмъ былъ прежде. «Зрѣлый выборъ», подсказанный близорукою страстью, стоялъ теперь предъ нимъ своею лѣвою стороной, во всеоружіи невозвратимости. «Но такъ ли я смотрю на вещи? не преувеличиваю да я подъ вліяніемъ раздраженія и фальшивыхъ иллюзій?» вертѣлось у него въ головѣ. Онъ радъ былъ остановиться на этой мысли. Онъ перебиралъ въ умѣ тысячи легкихъ, незначительныхъ порознь подробностей своего медоваго мѣсяца, припоминалъ слова, взгляды, и не зналъ что рѣшить, не находилъ общаго цѣльнаго освѣщенія. Только подозрительное внутреннее чувство вставало въ немъ и сказывалось возростающимъ раздраженіемъ. «Для любви, для счастья, нужна вѣра, а этой вѣры у меня нѣтъ», рѣшилъ онъ съ грустью.

Было уже за полночь. Говоръ и шумъ въ гостиной совсѣмъ стихли; Веревьевъ подумалъ что должно-быть гости разъѣхались, и вышелъ посмотрѣть — что жена?

Онъ не вполнѣ угадалъ: въ гостиной съ Людмилой Петровной оставался еще Ухоловъ. Они сидѣли довольно далеко другъ отъ друга и о чемъ-то разговаривали. Ухоловь повертывалъ въ рукѣ шляпу, какъ человѣкъ который уже собрался было уйти, но вдругъ разговорился и остался. Раздраженіе накопившееся въ груди Веребьева только усилилось при видѣ Ухолова.

— Не знаю хорошо ли ты дѣлаешь что такъ поздно засиживаешься? сухо сказалъ онъ женѣ, не обративъ на гостя никакого вниманія.

У Людмилы Петровны губы слегка поблѣднѣли, но лицо осталось спокойнымъ.

— Развѣ такъ поздно? спросила она равнодушно.

Ухоловъ сконфузился и торопливо поднялся съ кресла.

— Простите, Людмила Петровна, это я васъ такъ задержалъ… сказалъ онъ.

— Такъ до свиданья — до завтра? простилась съ нимъ Людмила Петровна, подавая руку. — Я пригласила Павла Сергѣича завтра къ намъ въ ложу… пояснила она мужу.

Тотъ ничего на это не сказалъ, и только, подавая Ухолову руку, сухо проговорилъ: «прощайте», и не вышелъ его проводить въ переднюю.

Изъ гостиной, гдѣ мужъ и жена остались вдвоемъ, слышно было какъ Ухоловъ возился съ калошами, почему-то не налѣзавшими сразу на ноги. Весьма вѣроятно было что онъ съ намѣреніемъ мѣшкалъ въ передней, разчитывая услышать первое, весьма интересовавшее его слово какое будетъ сказано Веребьевыми по его уходѣ. Наконецъ дверь за нимъ захлолвудлсъ, а слуга прошелъ въ гостиную убирать десертныя блюдечки и салфетки.

Людмила Петровна стояла неподвижно у стола, съ блѣдными еще губами, и перебирала пальцами конфекты, лежавшія предъ ней на тарелочкѣ. Опущенный взглядъ ея на разу не поднялся на мужа.

— Лампы можно тушить? спросилъ лакей.

— Туши, отвѣтила Людмила Петровна, и взявъ со стола конфекты, понесла ихъ къ себѣ въ комнату. Веребьевъ молча пошелъ за нею.

Людмила Петровна прошла всю комнату, поставила тарелочку съ конфектами на туалетный столикъ, и вдругъ быстро повернулась къ шедшему по ея слѣдамъ мужу.

Комнату освѣщали только двѣ свѣчи, горѣвшія у трюмо; стройная фигура молодой женщины, съ немного закинутою назадъ головкой, отразилась во весь ростъ въ широкомъ зеркалѣ. Глаза со сверкнувшими въ нихъ искрами теперь прямо глядѣли на мужа, и розовыя ноздри слегка раздулись.

— Вы сдѣлали мнѣ сцену, Николай Васильичъ.

Уголки рта ея слегка дрогнули, когда она произносила эту фразу. Веребьеву на минуту какъ будто неловко стало.

— Я только хотѣлъ дать замѣтить Ухолову что не намѣренъ поощрять его короткости въ домѣ, сказалъ онъ.

— И вы не придумали для этого ничего умнѣе какъ поставитъ меня въ смѣшное положеніе? перебила его Людмила Петровна

— Тебя? чѣмъ же это? неловко спросилъ Веребьевъ.

— Такъ вы и не понимаете даже! воскликнула Людмила Петровна, вплеснувъ руками. — Вы разгоняете моихъ гостей, отсылаете меня спать, распоряжаетесь моею личностью, моею гостиной, моею свободой, и удивляетесь что я называю свое положеніе неловкимъ? продолжала она, постепенно возвышая голосъ и сверкая глазами, въ которыхъ при каждомъ взмахѣ рѣсницъ вспыхивали искры. — Стало-быть вы предполагаете продолжать этотъ образъ дѣйствій, такъ какъ не находите въ немъ ничего предосудительнаго?

Веребьевъ не ожидалъ этого горячаго объясненія; онъ готовъ былъ почувствовать себя виноватымъ, но раздраженіе еще не остыло въ немъ, и вызывающій тонъ жены не могъ подѣйствовать на него примирительно.

— Я точно также не люблю смѣшныхъ положеній и не желаю разыгрывать въ губернскомъ свѣтѣ роль mari de la reine возразилъ онъ сухо. — Ухоловъ мнѣ положительно противенъ; ты это знала когда еще была невѣстой, и могла бы отстранитъ его, безъ скандала, какъ вы всѣ выражаетесь.

— Но для него бы я стала отстранятъ его? воскликнула, закидывая голову, Людмила Петровна. — Вамъ онъ противенъ? а мнѣ противны ваши косолапые пріятели, которые шляются къ вамъ и съ утра натаптываютъ въ передней; вы бы посовѣтовали имъ калоши носитъ… Такъ вотъ и займемся взаимными услугами; вы будуте отваживать моихъ знакомыхъ, а я вашихъ. Угодно вамъ?

Намекъ на «косолапыхъ» пріятелей былъ очень чувствителенъ Веребьеву. Къ нему въ самомъ дѣлѣ хаживали равныя нѣсколько странныя на видъ личности, которыхъ онъ очень любилъ за умъ или дѣльность, сознавая въ то же время ихъ совершенную «невозможность» какъ обыкновенныхъ знакомыхъ; поэтому онъ и не водилъ ихъ въ гостиную и не знакомилъ съ женой. Но ему досадно было что Людмила Петровна понимала ихъ исключительно только со стороны ихъ «косолапости». Демократическая жидка заговорила въ немъ.

— Эти «косолапые» въ тысячу разъ умнѣе и честнѣе вашихъ глупыхъ франтовъ, возразилъ онъ съ краской въ лицѣ, въ первый разъ переходя въ спорѣ съ женой на язвительное вы. — А къ вамъ я съ ними не набиваюсь, вы кажется видѣли это! добавилъ онъ.

Людмала Петровна, не отвѣчая, задула одну свѣчу, а другую взяла въ руку.

— Послушайте, Николай Васильичъ… обратилась она къ нему совершенно спокойно. — Я готова быть вамъ хорошею женой, но въ опекѣ вашей не нуждаюсь. Это будетъ напрасная забота съ вашей стороны; роль дрессированной жены мнѣ очень мало нравится; я еще въ дѣвушкахъ пользовалась полною свободой. Смѣшныхъ положеній я также не намѣрена выносить, и если вы не откажетесь отъ вашихъ странныхъ претензій, я также отлично сумѣю поднять васъ на смѣхъ, — будьте увѣрены! — А пока, доброй ночи!

И кивнувъ мужу годовой, Людмила Петровна со свѣчей въ рукѣ спокойно прошла въ спальную.

Веребьевъ остался одинъ въ потьмахъ. Онъ прислушался, не щелкнетъ ли замокъ въ двери за которою исчезла Людмила Петровна, и увѣрившись что дверь не заперта, вошелъ въ нее вслѣдъ за женою.

— Молочка, ты сердишься? опросилъ онъ неувѣреннымъ и ласковымъ голосамъ, нагнавъ жену.

Людмила Петровна изъ-за плеча чуть-чуть повернула къ нему голову.

— Ты гадкій сегодня, Николай…. оказала она равнодушно. — Ты меня оскорбилъ при постороннемъ человѣкѣ и заставилъ выдержатъ сцену.

Она сохраняла все то же положеніе. Шелковистый, пахучій локонъ, колебавшійся на ея покатой спинѣ, скользилъ по щекѣ Веребьева. Онъ быстро и крѣпко притянулъ къ себѣ жену обѣими руками.

— Милочка, это ваша первая крупная ссора; она намъ къ добру послужитъ! сказалъ онъ, потянувшись губами къ ея щекѣ, однимъ краемъ обращенной къ нему.

— Не знаю…. отвѣтила задумчиво Людмила Петровна, покачавъ головой

Уголокъ ея глаза подозрительно смотрѣлъ на мужа.

— Я думала что ты добрый, мягкій; а ты злой! сказала она.

— Злой? переспросилъ съ ущемившимъ внутреннимъ чувствомъ Веребьевъ.

— Да, злой, подтвердила Людмила Петровна, — и я вѣроятно эту ночь плакать буду, добавила она, моргнувъ длинными рѣсницами

У Веребьева что-то упало въ груди. Все до сихъ поръ только волновавшее и раздражавшее его вдругъ встало предъ нимъ при совершенно другомъ освѣщеніи. Ему безконечно жаль стало этого мучительно-красиваго лица, за минуту дышавшаго оскорбленныхъ гнѣвомъ, а теперь блѣднаго и утомленнаго.

— Милочка, прости меня! Это вѣдь все изъ-за такихъ пустяковъ вышло! произнесъ онъ упавшимъ голосомъ.

— То-то и скверно! возразила молодая женщина. — Еслибъ я была виновата, я кажется позволила бы тебѣ ударить меня…. Ахъ, какъ вы всѣ грубы, самые даже лучшіе мущины!

Веребьевъ опустился къ ея колѣнямъ и прижался лицомъ къ мягкихъ шелковыхъ складкамъ ея платья.

— Дитя мое, вѣдь это оттого что я безумно люблю тебя! прошепталъ онъ страстно.

— Зачѣмъ же безумно? Я такой любви не понимаю и не хочу, остановила его Людмила Петровна, и прижавъ ладонь къ его горячему лбу, тихонько оттолкнула его — Если у насъ изъ-за каждой бездѣлицы такія сцены будутъ, я съ этою жизнью никогда не примирюсь, продолжала она. — Ты послушай, скажи мнѣ: ты ревнивъ?

— Вѣроятно, отвѣтилъ Веребьевъ.

— И къ Ухолову ревнуешь меня?

— Не ревную, а просто мнѣ его рожа не нравится, вы оказался Веребьевъ.

— Ну, такъ подумай же, разсуди самъ, ты вѣдь такимъ благороднымъ себя считаешь, можно ли требовать отъ жены чтобъ она отказала отъ дому человѣку изъ-за такой вздорной причины? А Ухоловъ очень услужливый, обязательный человѣкъ, и съ нимъ нельзя разорвать, не поставивъ себя въ натянутое положеніе къ цѣлому городу. Ты вѣдь знаешь что у твоей хорошенькой жены слабость есть — она любитъ общество! заключила Людмила Петровна, запустивъ тонкіе пальчики въ слегка курчавившіеся волосы мужа.

VII.

Примиреніе, такъ быстро послѣдовавшее за первою значительною вспышкой супружескихъ несогласій, было, повидимому, совершенно искреннее съ обѣихъ сторонъ. По крайней мѣрѣ относительно Николая Васильевича невозможно было сомнѣваться, и прекрасно сдѣлалъ Петръ Казиміровичъ, избравъ именно утро слѣдующаго дня для дѣловаго и вмѣстѣ родственнаго посѣщенія, которое онъ давно уже собирался нанести зятю, но все выжидалъ удобнаго времени. Въ качествѣ человѣка пожилаго и совершенно поглощеннаго службой, Петръ Казиміровичъ еще ни разу не былъ у молодыхъ; дальнѣйшая медленность могла показаться преднамѣренною, да притомъ существовала и особая причина настоятельно направлявшая сановнаго тестя къ зятю. Причина эта ежедневно напоминала о себѣ Петру Казиміровичу, красуясь на его столѣ въ видѣ сложеннаго по-канцелярски листа бумаги, въ которомъ заключался счетъ израсходованныхъ на отдѣлку и убранство квартиры денегъ.

Петръ Казиміровичъ прошелъ сперва прямо къ дочери, поцѣловалъ ее въ лобъ, спросилъ о здоровьи и еще о чемъ-то въ полголоса, и тотчасъ же направился въ кабинетъ зятя. Обмѣнявшись первыми условными фразами и раскуривъ сигару, онъ вынулъ изъ кармана уже извѣстное читателю письмецо Веребьева изъ деревни, развернулъ его и щелкнулъ по немъ пальцемъ.

— Въ этомъ письмецѣ, любезнѣйшій Николай Васильичъ, сказалъ онъ, щурясь на листокъ, — вы просили меня отыскать вамъ въ городѣ квартирку и отдѣлать ее, съ тѣмъ что затраченныя на этотъ предметъ деньги вы возвратите мнѣ по пріѣздѣ въ городъ….

Петръ Казиміровичъ при этомъ нѣсколько приблизилъ письмо къ Веребьеву и провелъ пальцемъ по строкамъ, причемъ вдругъ какъ-то пытливо и строго взглянулъ на зятя. Какъ человѣкъ осмотрительный, онъ счелъ нужнымъ предварительно заявитъ что сохранилъ письмецо въ качествѣ нѣкотораго документа.

— Да-съ, я давно собирался просить васъ покончить эти счеты, сказать Веребьевъ.

— Теперь это дѣло одной минуты, успокоительно замѣтилъ Петръ Казиміровичъ, тѣмъ же порядкомъ вытаскивая изъ кармана счетъ. — Вотъ-съ, не угодно ли вамъ просмотрѣть и свѣрить съ наличностью; я сюда каждую копѣйку вносилъ.

Веребьевъ пробѣжалъ глазами счетъ и поморщился; цифры стояли круглыя, итогъ выходилъ весьма почтенный.

— У меня дома нѣтъ такихъ денегъ; я съѣзжу въ банкъ, оказавъ онъ.

Петръ Казиміровичъ фамиліарно дотронулся до его плеча

— Не торопитесь, любезнѣйшій Николай Васильичъ, пожалуста не торопитесь; дѣло вѣдь не къ спѣху, успокоилъ онъ его. — Я только для памяти….

Но Веребьевъ, напротивъ, очень торопился. По уходѣ тестя онъ тотчасъ поѣхалъ въ банкъ, взялъ тамъ нужную сумму и отослалъ съ женой къ Петру Казиміровичу.

— Папа, я вамъ деньги принесла, сказала Людмила Петровна, входя въ кабинетъ отца съ толстою пачкой ассигнацій.

Петръ Казиміровичъ окинулъ деньги слегка вспыхнувшимъ взглядомъ, быстро пересчиталъ и усмѣхнулся.

— Славный у тебя муженекъ, Милочка: честный, съ состояніемъ…. сказалъ онъ.

Людмила Петровна слѣдила за разноцвѣтными бумажками, быстро мелькавшими въ рукахъ отца.

— Папа, я вамъ всѣхъ не отдамъ, сказала она, нахмуривъ свои подвижныя бровки.

Петръ Казиміровичъ усмѣхнулся и продолжалъ складывать ассигнаціи.

— Вы мнѣ до сихъ поръ вѣдь очень мало дали; дайте хоть изъ мужниныхъ денегъ! продолжала настойчиво Людмила Петровна.

— Съ этакимъ золотымъ мужемъ на что тебѣ свои деньги? возразилъ Петръ Казиміровичъ, все еще улыбаясь, хотя требованіе дочери заставило его внутренно поморщиться. — Ну, да ужь пусть по-твоему, возьми! рѣшилъ онъ, протягивая къ дочери нѣсколько ассигнацій. — А Николаю Васильичу я росписочку дамъ: хоть и свои, да деньги счетъ любятъ.

Людмила Петровна дождалась росписки, опустила деньги въ карманъ, и придерживая ихъ тамъ рукою, быстро перебѣжала черезъ дворъ.

— Nicolas, merci, воскликнула она, столкнувшись съ мужемъ и нѣсколько разъ крѣпко поцѣловала его въ лобъ.

— За что это? опросилъ озадаченный Веребьевъ.

— А за мебель я еще не поблагодарила тебя, пояснила Людмила Петровна, сжимая въ карманѣ только-что добытыя ассигнаціи.

Въ передней въ эту минуту слабо задребезжалъ звонокъ.

— Это вѣрно къ тебѣ; я исчезаю…. сказала Людмила Петровна, и скрывшись за дверью, по обыкновенію пріостановилась чтобъ однимъ глазкомъ взглянуть въ щелочку на «косолапаго» посѣтителя.

На порогѣ кабинета показалась и тихонько прошмыгнула въ комнату довольно странная фигура.

Это былъ человѣкъ средняго роста, худощавый и бѣлокурый. Съ перваго взгляда трудно было бы угадать его лѣта: черты лица казались молодыми, а выраженіе старымъ, или скорѣе утомленнымъ и даже нездоровымъ. Хорошъ онъ или дурень, также нельзя было бы опредѣлить сразу. Лобъ у него былъ открытый, но слишкомъ сдавленный въ вискахъ, желтоватые, рѣдкіе и очень мягкіе волосы стояли кверху; непріятно было что они очень мало отличались цвѣтомъ отъ кожи. Маленькіе глаза ласково и нѣсколько робко глядѣли изъ-подъ мягкихъ, расплывающихся, лишенныхъ характерности бровей. Тонкія и блѣдныя губы улыбались, но какъ будто не тому что онъ видѣлъ, а чему-то особенному, происходившему въ немъ самомъ.

Одѣтъ онъ былъ довольно опрятно, во все черное, но платье какъ-то неудобно сидѣло на немъ, тѣснило, точно онъ надѣлъ его не примѣривъ. У него была также очень странная, скользящая, беззвучная походка: онъ не вошелъ, а прошмыгнулъ въ комнату, какъ-то бокомъ, точно входилъ не въ дверь, а въ щель.

— А, Яковъ Алексѣичъ! Давненько что-то васъ не видно! встрѣтилъ гостя Веребьевъ, и не сразу успѣлъ усадить его въ кресло: тотъ все какъ-то жался, переминался съ ноги на ногу и откланивался на всѣ приглашенія. — Какъ поживаете?

Гостъ и на это отвѣтилъ молчаливою улыбкой и поклономъ. Наконецъ онъ усѣлся ужасно неловко, бокомъ, и продолжалъ все такъ же неопредѣленно улыбаться, неспокойно теребя пальмами едва державшуюся на сюртукѣ пуговицу.

Яковъ Алексѣевичъ изъ всѣхъ «косолапыхъ» пріятелей Веребьева былъ конечно самый странный и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ самый замѣчательный. Фамилія у него тоже была очень странная: Ляличкинъ. О прошедшемъ его не только Веребьевъ, но и никто въ городѣ не зналъ ничего основательно. Появился онъ тутъ какъ-то. незамѣтно, можетъ-быть пять, а можетъ-быть и десять лѣтъ назадъ, съ теткой, снявшею отъ бездѣтнаго дальняго родственника маленькую макаронную фабрику и скоро умершею. Тетка носила другую фамилію, и потому когда она умерла, Ляличкинъ оказался для всѣхъ такъ же мало извѣстнымъ какъ еслибъ онъ наканунѣ ночью свалился съ соборной колокольни. Макаронная фабрика исчезла, а взамѣнъ ея явились у Ляличкина кое-какія весьма скромныя средства, хватавшія ему на его незатѣйливую и нѣсколько цыганскую жизнь. Никакихъ постоянныхъ и опредѣленныхъ занятій которыя могли бы приносить доходъ у Ляличкина не было, но онъ не оставался совершенно празднымъ. Онъ звалъ себя сочинителемъ, и дѣйствительно сочинялъ; впрочемъ до сихъ поръ ничего не кончилъ и не напечаталъ. Учился да онъ гдѣ-нибудь и когда-нибудь, про то рѣшительно никто не зналъ, но въ разговорѣ его постоянно слышалось что-то такое что обличало человѣка образованнаго и много думавшаго. Только всему этому сообщался какой-то особенный складъ, заставлявшій Веребьева серіозно считать своего пріятеля немного помѣшаннымъ. Тотъ же складъ отражался и на литературной работѣ Ляличкина: не то чтобы въ ней недоставало обыкновенной связи, но рядомъ со страницами положительно талантливыми шло что-то невыработанное, не съ той точка взятое или слишкомъ уже оригинальное и смѣлое, но при томъ не объясненное и не поставленное на почву. Впрочемъ Ляличкинъ писалъ мало; онъ больше приготовлялся, думалъ и искалъ. Онъ иногда на долгое время чѣмъ-нибудь задавался, напримѣръ изученіемъ встрѣтившагося ему типа — и носился съ этою задачей, спалъ съ ней, выбалтывалъ ее кому попадется. Кругъ знакомства его ограничивался впрочемъ чуть ли не однимъ Веребьевымъ, съ которымъ онъ сошелся потому что Веребьевъ съ первой встрѣчи обнаружилъ такое простое и неподдѣльное участіе къ нему что разомъ завладѣлъ его симпатіями. Веребьевъ былъ также единственнымъ лицомъ съ которымъ Ляличкинъ дѣлился своими литературными планами и трудами. У него и теперь лежала на столѣ неоконченная повѣсть, которую Ляличкинъ занесъ ему еще до его женитьбы, и за чтеніемъ которой Веребьевъ провелъ нѣсколько странныхъ часовъ. Повѣсть была крайне оригинальная — смѣсь гофманщины съ народною поэзіей; были и страницы необыкновенно сильныя, но съ какою-то горячечною силой.

— Я поджидалъ васъ давно, думалъ что вы за повѣстью зайдете, оказалъ Веребьевъ. — Я прочиталъ ее.

— Не годится? какъ-то стѣсняясь спросилъ Ляличкинъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ Веребьевъ. — Тамъ есть страницы которыхъ не забудешь; но фантазіи, фантазіи у васъ слишкомъ много. Или вы мало наблюдаете дѣйствительную жизнь, или у васъ воображеніе уже такъ болѣзненно направлено.

Веребьевъ спохватился, не слишкомъ ли уже ясно намекнулъ онъ? Но Ляличкинъ смотрѣлъ на него съ выраженіемъ такой несомнѣнной ироніи что Веребьевъ самъ нѣсколько смутился.

— Вы какъ будто не различаете, продолжалъ онъ, непріятно теряясь подъ взглядомъ своего страннаго гостя, — какъ будто не различаете той тонкой, иногда почти невидимой черты которая отдѣляетъ возможное отъ невозможнаго, явленія дѣйствительныя отъ загадочныхъ… Согласитесь, вѣдь героиня вашей повѣсти существо не живое, не изъ тѣхъ съ которыми мы ежедневно встрѣчаемся на улицѣ, въ театрѣ, въ гостиной; однимъ словомъ, дитя фантазіи?

Ляличкинъ при этихъ словахъ пересталъ улыбаться и быстро взмахнулъ на Веребьева своими желтоватыми рѣсницами.

— Дитя фантазіи? переспросилъ онъ съ живостью. — Вы ошибаетесь. Это Инночка.

Воробьевъ въ свою очередь съ удивленіемъ вскинулъ глазами на гостя.

— Какъ вы оказали? спросилъ онъ, опасаясь ослышаться.

— Я говорю, это Инночка, повторилъ Ляличкинъ.

— Какая Инночка? спросилъ съ возраставшимъ удивленіемъ Веребьевъ.

— Инночка, вы ее не знаете, объяснилъ Ляличкинъ и вдругъ потупился и какъ-то растерянно засуетился на стулѣ. Пуговица на сюртукѣ безпокоила его, и онъ все крутилъ ее большимъ и указательнымъ пальцемъ и наматывалъ на нее отдѣлившійся кончикъ нитки. Понемногу онъ однако успокоился, и въ узенькихъ глазахъ его даже заиграла прежняя иронія.

— Вы стало-быть отрицаете фантастическое въ жизни? спросилъ онъ своимъ металлическимъ голосомъ, не въ первый разъ уже производившимъ на Веребьева странное и какъ будто тягостное впечатлѣніе. Веребьевъ взглянулъ на него съ особеннымъ любопытствомъ, но тотчасъ опустилъ глаза.

— Я только думаю, отвѣтилъ онъ, — что въ нашъ вѣкъ, при господствѣ практическихъ и соціальныхъ интересовъ, литература должна быть также практическою и соціальною, должна искать задачъ въ мірѣ дѣйствительности, и преимущественно въ его темныхъ сторонахъ. По крайней мѣрѣ я думаю что теперь это необходимо для успѣха.

— Міръ дѣйствительности! повторилъ съ тою же ироніей Ляличкинъ. — А совершенно ли вы убѣждены что границы этого міра вамъ въ точности извѣстны? Можетъ-быть то что одному покажется фантастическимъ для другаго представляетъ дѣйствительность? говорилъ онъ и прищурился на Веребьева, а на тонкихъ губахъ его блуждала усмѣшка.

— Я, признаться, никогда не задавалъ себѣ серіозно такихъ вопросовъ, сказалъ Веребьевъ, которому все хотѣлось какъ-нибудь отклонить Ляличкина отъ его темы. — Но мнѣ все-таки думается что искусство должно основываться на изученіи дѣйствительной, реальной жизни, что тутъ его настоящая сила. Пестрыя краски черезчуръ избаловали наше зрѣніе; мы требуемъ отъ художника чтобъ онъ подпустилъ гдѣ нужно копоти, потому что и въ жизни на каждомъ шагу встрѣчается копоть….

Ляличкинъ молчалъ, какъ-то насупившись, и изрѣдка насмѣшливо взглядывая на Веребьева.

— Я вѣроятно брошу свою повѣсть; я не то хотѣлъ въ ней сказать, да не вышло…. проговорилъ онъ. — Но вы мнѣ всетаки отдайте ее….

Веребьевъ досталъ со стола толстую тетрадь; Ляличкинъ свернулъ ее трубкой, засунулъ въ задній карманъ и началъ торопливо прощаться, подшаркивая ножкой, улыбаясь а кланяясь.

— Я на дняхъ зайду къ вамъ: вы все тамъ же живете, въ Глухомъ переулкѣ? спросилъ Веребьевъ.

— Тамъ же, все тамъ же, подтвердилъ Ляличкинъ, и еще разъ шаркнувъ ножкой, безшумно вышелъ изъ кабинета.

VIII.

Предъ тѣмъ какъ ѣхать въ тотъ день въ театръ, Людмила Петровна захотѣла выбрать въ оранжереѣ букетъ. Николай Васильевичъ остался въ каретѣ ждать ее. На улицѣ уже смеркалось, сѣрое небо дышало оттепелью. Веребьеву показалось что онъ ждетъ очень долго; наконецъ Людмила Петровна, осторожно перейдя тротуаръ и держа обѣими руками букетъ, вернулась въ карету. Затворяя дверцу, Веребьевъ вдругъ случайно увидѣлъ за стеклянною стѣной оранжереи ненавистное лицо Ухолова. Подозрительная мысль быстро и ядовито ударила ему въ голову.

— Ты видѣла тамъ Ухолова? спросилъ онъ нѣсколько дрогнувшимъ голосомъ жену.

— Ухолова? Да, онъ тамъ кому-то букетъ покупаетъ…. отвѣтила равнодушно Людмила Петровна.

Веребьевъ замолчалъ. Откинувшись въ уголъ кареты, онъ какъ-то тупо соображалъ обстоятельства этой встрѣчи. Условленное свиданіе? Но зачѣмъ же, когда имъ и безъ того предстоитъ провести цѣлый вечеръ вмѣстѣ, и когда то же свиданіе можно устроить гораздо проще, напримѣръ у матери? Слѣдовательно простой случай? Но Веребьевъ какъ-то не въ силахъ былъ остановиться на послѣднемъ предположеніи…. Ему и неспокойно было, и еще болѣе совѣстно этого подозрительнаго, ревниваго чувства, назойливо его смущавшаго.

Въ театрѣ ему было ужасно скучно. Піесу которую давали въ этотъ вечеръ онъ видѣлъ уже нѣсколько разъ; хорошенькая актриса, кружившая цѣлую зиму головы губернской молодежи, показалась ему нисколько не интересною. Ему даже досадно было смотрѣть на увлеченіе провинціальнаго партера: чѣмъ тутъ восхищаться? А изъ первыхъ рядовъ креселъ по-минутно вылетала громоподобные «браво» и всплески аплодисментовъ. Въ райкѣ кто-то попытался шикнуть; аплодисменты усилились, стучали каблуками, палками; нѣсколько угрожающихъ лицъ повернулось въ сторону откуда послышалось шиканье; очевидно было что актрисѣ желали сдѣлать невинную театральную овацію. «Господи, какъ это они умѣютъ при каждой глупости оживиться, интересъ себѣ найти!» думалъ почти съ досадой Веребьевъ.

Людмила Петровна казалась тоже очень оживленною. Ей вздумалось подразнить Ухолова по поводу купленнаго имъ букета. Ухоловъ былъ очевидно очень доволенъ что его дразнятъ, и отшучивался съ видомъ нѣкоторой таинственности. Но по окончаніи перваго акта капельмейстеръ торжественно поднесъ актрисѣ букетъ, очень хорошо замѣченный Людмилой Петровной по длиннымъ голубымъ лентамъ, и таинственность разъяснилась.

— Такъ вотъ она дама вашего сердца? поддразнила его Людмила Петровна.

— Это просто дань театральнымъ обычаямъ….

— Разказывайте, перебила его Людмила Петровна. — Мнѣ давно говорили что вы за ней ухаживаете…. Да и очень просто: всѣ за ней гоняются, такъ какъ же вамъ отстать отъ другихъ?

— Очень лестнаго вы обо мнѣ мнѣнія, улыбнулся съ легкою гримасой Ухоловъ, но однако воспользовался антрактомъ чтобы проникнуть за кулисы.

— Вѣтреникъ какой этотъ Ухоловъ, равнодушно сказала Людмила Петровна, оставшись одна съ мужемъ и отодвинувшись въ глубину ложи. — Въ прошломъ году таялъ предъ Стрѣлковой, теперь съума сходитъ по Горевой: съ каждою новою актрисой новая любовь….

Веребьевъ ничего не отвѣтилъ. «Зачѣмъ она мнѣ это говорятъ?» подумалъ онъ. И ему вдругъ пришла въ голову мысль: ужъ не комедію ли они условились разыграть предъ нимъ, чтобъ этимъ ухаживаньемъ за актрисой отвлечь его подозрительное вниманіе? Тогда и эта встрѣча въ оранжереѣ, случайность которой онъ не хотѣлъ допустить, объяснится очень просто изъ той же идеи….

Ему вдругъ сдѣлалось гадко и за нее, и за собственную свою мысль….

Ухоловъ не остался до конца спектакля: его ждало какое-то неотлагаемое дѣло.

— Вы больше любите быть актеромъ чѣмъ зрителемъ, оказала ему, усмѣхаясь, Людмила Петровна.

Спустя полчаса, Людмила Петровна сама предложила ѣхать домой: спектакль и ей начиналъ казаться утомительнымъ. Веребьеву было все равно; онъ согласился.

Въ окнахъ у Ельницкихъ свѣтились огни.

— Я пойду пить чай къ maman, сказала Людмила Петровна, выходя изъ кареты.

Веребьевъ молча вошелъ домой. Безотчетная, гнетущая тоска наполнила ему душу. Съ какимъ-то злорадствомъ думалъ онъ что можетъ-быть Ухоловъ въ эту минуту сидитъ съ его женой у Ельницкихъ, не даромъ Людмила Петровна такъ рада была что квартира нанята бокъ-о-бокъ съ домомъ матери. Ревнивое воображеніе его все съ тою же злобною радостью разыгрывалось долѣе и долѣе на эту тему. Можетъ-быть жена даже не къ матери пошла…. вѣдь она знаетъ что мужъ не станетъ за нею шпіонить. И ему тутъ же приходила мысль что низко подозрѣвать женщину…. Но развѣ я знаю что такое эта женщина? оправдывался онъ самъ предъ собою.

Ему сдѣлалось невыносимо сидѣть и ждать въ своемъ неуютномъ кабинетѣ. Онъ опять надѣлъ пальто и вышелъ на улицу. Ночь была по зимнему теплая и свѣтлая; въ свѣжемъ, прозрачномъ воздухѣ тянуло какою-то бодрящею влажностью. Веребьевъ прошелъ мимо дома Ельницкихъ: огни въ окнахъ уже погасли, и только въ комнатѣ Клеопатры Ивановны еще свѣтилось за плотно запущенною драпировкой. Онъ повернулъ за уголъ и безцѣльно шелъ все впередъ, не различая улицъ и напряженно путаясь въ какой-то неопредѣленной и мучительной мысли. Дома становились все рѣже, переулки узились и кривились; онъ и не замѣтилъ что приблизился къ отдаленной части города. Вдругъ темный силуэтъ отразившійся на спущенной бѣлой шторѣ приковалъ его вниманіе. Онъ узналъ Ухолова. Комната которой принадлежало окно вѣроятно была маленькая, и потому фигура поставленная между свѣчей и шторкой бросала на послѣднюю рѣзкую, правильную тѣнь. Да и домикъ былъ крошечный, старенькій, съ высокою досчатою крышей и узенькимъ палисадникомъ предъ окнами. Повинуясь какому-то странному чувству, Веребьевъ толкнулъ качавшуюся на одной петлѣ калитку и подошелъ къ самому домику. Силуэтъ то отдалялся отъ окна, то опять приближался; да, это Ухоловъ, ошибиться нѣтъ никакой возможности. Вотъ и другая тѣнь, очевидно женская, обрисовалась на шторѣ. Веребьевъ впился въ нее глазами; дикая, нелѣпая мысль заронилась ему въ голову…. Онъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ… нѣтъ, онъ слушалъ: до слуха его долетѣлъ короткій, подавленный крикъ. Въ домѣ совершалось что-то странное: тѣни колебались, точно между ними происходила борьба; дрожало должно-быть пламя свѣчи, судя по неровнымъ кругамъ, расплывавшимся по шторѣ; потомъ свѣтъ внезапно погасъ, спать послышался пронзительный, короткій крикъ и какой-то тупой шумъ, похожій на быстрое хлопанье дверью. Въ ту же минуту еще разъ хлопнула дверь, вѣроятно наружная, потому что стукъ раздался явственнѣе, и женская фигура, закутанная съ головой въ большой темный платокъ, стремительно прошмыгнула мимо Веребьева

— Кто тутъ? инстинктивно окликнулъ онъ ее. У него сердце сильно и неровно колотилось въ грудь.

Незнакомая женская фигура пріостановилась на секунду, повернула къ Веребьеву блѣдное, красивое, почти дѣтское личико, и быстро побѣжала по тротуару.

Веребьевъ постоялъ въ какомъ-то тупомъ недоумѣніи и вдругъ почувствовалъ всю отрезвляющую пошлость своего положенія.

— Ночное похожденіе господина Ухолова! произнесъ онъ чуть не вслухъ, съ какою-то злобною радостью смѣясь надъ самимъ собой и надъ хитрою цѣлью подозрѣній и догадокъ, надъ которою работалъ его умъ. Тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ себя въ положеніи человѣка видѣвшаго страшный сонъ, и только-что очнувшагося.

«Однако что же это за приключеніе?» думалъ онъ, поспѣшными шагами возвращаясь домой.

Чтобъ отвѣтить на этотъ вопросъ мы должны возвратиться немного назадъ, къ утру этого самаго дня, такъ странно окончившагося.

IX.

Выйдя отъ Веребьева, Ляличкинъ продолжалъ все такъ же иронически улыбаться и даже подсмѣиваться про себя; по какое-то чувство горечи сквозило на его лицѣ сквозь его усмѣшку.

«Міръ дѣйствительности! ежедневная дѣйствительность! какъ это все у нихъ придумано!» разсуждалъ онъ мысленно, мелкими шажками идя по тротуару. — «А кто меня увѣритъ что только то и дѣйствительно что доступно ихъ ожирѣвшимъ мозгамъ? Практическіе идеалы! какъ еще онъ не сказалъ: мануфактурные идеалы?» Ляличкинъ опять значительно усмѣхнулся.

«А можетъ-бытъ», продолжалъ онъ раздумывать, — «у меня въ самомъ дѣлѣ разстроено воображеніе, какъ говоритъ Веребьевъ, слишкомъ сильно развито, до болѣзненности? — Гм! Болѣзненность! опять, какъ у нихъ удобно придумано: вы видите то что мы не можемъ видѣть, стало-бытъ это болѣзнь. — Нѣтъ, и онъ не понимаетъ!» заключилъ Ляличкинъ съ тоской.

Вдругъ онъ остановился въ какомъ-то испугѣ; волненіе внезапно отразилось на блѣдномъ лицѣ.

— Инночка! прошепталъ онъ и почти бѣгомъ бросился догонять быстро промелькнувшую мимо него фигуру.

Это была дѣвушка, или почти дѣвочка, лѣтъ шестнадцати, съ худощавымъ тонкимъ лицомъ, торопливою походкой и маленькими совершенно дѣтскими ножками, быстро мелькавшими изъ-подъ коротенькой ситцевой юпки. Черный поношенный платокъ закрывалъ ей голову и часть лица; несмотря на оттепель, въ этомъ нарядѣ должно было быть холодно. Ляличкинъ только вскользь замѣтилъ ея нѣжный, какъ будто еще не выяснившійся профиль, когда она быстро пробѣжала мимо него. Онъ въ одну минуту догналъ ее и пошелъ тише чтобъ оставаться въ нѣсколькихъ шагахъ позади; онъ не хотѣлъ поровняться съ нею и старался только не упускать ее изъ виду. А она все шла, скоро, не глядя ни на кого; разъ она обернулась; онъ остановился; она пошла еще скорѣе. Вдругъ она повернула въ узкій безлюдный переулокъ, и замѣтивъ что Ляличкинъ идетъ за нею слѣдомъ, внезапно стала прямо предъ нимъ и вскинула на него сверкнувшими глазами.

— Чего вы отъ меня хотите? произнесла она отрывисто, притопнувъ ножкой, и губы ея сердито дрогнули.

Ляличкинъ остановился, скрестилъ на груди руки и молча глядѣлъ на нее.

— Какъ странно! проговорилъ онъ тихо, — мнѣ казалось что у васъ долженъ быть совсѣмъ другой голосъ….

У Инночки брови опять сердито сдвинулись, но взглянувъ пристальнѣе на странную фигуру Ляличкина и его грустно-смѣшную позу, она не могла удержаться и вдругъ расхохоталась.

— Это уморительно! Въ своемъ ли вы умѣ? воскликнула она и опять наморщила свои тоненькія бровки. Отъ волненія прозрачно-розовыя ноздри ея тонко очерченнаго носика расширились и усиленно дышали. У нея было маленькое, очень нѣжное, почти дѣтское лицо; она была шатинка съ голубыми глазами.

— Съ чего вы взяли за мной бѣгать? продолжала она, прикусивъ губу бѣлыми и ровными зубками. — Я на васъ жаловаться буду! добавила она рѣшительно, и притопнувъ своею маленькою ножкой, повернулась и пошла далѣе.

Ляличкинъ съ минуту постоялъ въ раздумьи, потомъ тихо пошелъ назадъ. Онъ уже не улыбался и не подсмѣивался, а сосредоточенно смотрѣлъ подъ ноги, занятый какою-то мыслью. Было около двухъ часовъ пополудни; на уединенной улицѣ по которой онъ шелъ незамѣтно было никакого движенія; въ воздухѣ было влажно, чувствовался непріятный запахъ талой грязи. Ляличкинъ прошелъ уже нѣсколько улицъ, машинально поворачивая то направо то налѣво. Вдругъ онъ поднялъ голову и съ удивленіемъ оглянулся: онъ былъ въ томъ же самомъ переулкѣ въ которомъ исчезла Инночка. Открытіе его какъ будто бы испугало его; онъ остановился и сталъ припоминать какою дорогой онъ шелъ? не ошибся ли онъ? Но нѣтъ, переулокъ дѣйствительно тотъ самый: вотъ большой желтый угольный домъ — единственное каменное зданіе въ этой части города; вотъ кабачокъ со скрипящею на блокѣ дверью; вотъ и низенькій маленькій домикъ за палисадникомъ, у котораго онъ столько разъ стоялъ, поджидая Инночку….

Онъ миновалъ въ раздумьи ворота, дошелъ до слѣдующаго дома и повернулъ; прошелъ еще разъ и опять повернулъ. Во дворѣ не видно было ни души и никакой перемѣны: та же водовозная бочка стояла подлѣ выкинутой изъ погреба пустой кадки; та же конура въ углу и предъ ней на цѣпи совершенно смирная собака. Ляличкинъ все такъ же машинально вошелъ во дворъ и по тремъ ступенькамъ поднялся въ сѣни. Впереди было окно, направо дверь, сильно захватанная руками, налѣво подымалась вверхъ маленькая лѣсенка — вѣроятно на чердакъ.

«А что же я сказку когда войду къ нимъ?» мелькнуло въ головѣ у Ляличкина. Вдругъ ему показалось что изъ-за двери слышится чей-то тонкій, прерывающійся, пронзительный голосъ — какъ будто голосъ Инночки. Онъ встрепенулся, дернулъ дверную скобку и вошелъ.

Тутъ ему представилась очень странная сцена. Но сперва надо объяснить нѣкоторыя предшествовавшія обстоятельства.

Бросивъ Ляличкина, Инночка побѣжала впопыхахъ домой, и въ сѣняхъ сердито хлопнула за собою дверью. Она была не въ духѣ. Этотъ странный господинъ, котораго она совсѣмъ не знала и который точно выросталъ изъ-подъ земли, какъ только она выходила на улицу, выводилъ ее изъ терпѣнія своимъ неотвязчивымъ преслѣдованіемъ. Чего онъ отъ нея хотѣлъ? Она начинала бояться его.

Душистый запахъ сигары непріятно поразилъ ее при входѣ въ комнату. — «Притащился уже!» подумала она, вскинувъ глазами на клеенчатый диванъ, помѣщавшійся въ простѣнкѣ между двумя небольшими и вѣчно тусклыми окнами. На диванѣ сидѣлъ опрокинувшись на спинку и переложивъ ногу на ногу Павелъ Сергѣевичъ Ухоловъ; нѣсколько поодаль отъ него помѣщалась на стулѣ сморщенная старушонка, въ черномъ холстинковомъ платьѣ, жидкія складки котораго непріятно обрисовывали ея костлявыя формы.

— Чего столько шаталась? заворчала она, какъ только Инна показалась на порогѣ.

Ухоловъ при входѣ дѣвушки лѣниво приподнялся съ дивана и поймалъ ее за руку. Та быстро ее отдернула.

— Застала братца? продолжала старуха, впиваясь глазами въ Инну.

— Застала…. кланяться вамъ велѣлъ…. отвѣтила Инна.

— Очень мнѣ нужны его поклоны, проворчала старуха. — А что жь онъ денегъ?

— Денегъ?… онъ хотѣлъ прибить меня! отвѣтила Инна сквозь навернувшіяся слезы.

— Стоило затѣмъ и ходить, ужъ правда! воскликнула старуха, злобно наморщивая клочковатыя брови. — Вотъ сердце человѣческое, продолжала она, обращаясь къ гостю: — тысячъ пять капиталу имѣетъ, а хоть бы десятью рублями помогъ сестрѣ.

— Можетъ-быть и не за что, спокойно замѣтилъ Ухоловъ.

Старуха посмотрѣла за него, на Инну, собрала свое вязанье, почесала спицей за ухомъ и пошла къ двери, громко стуча подошвами. Инночка, заслышавъ ея шаги, встрепенулась и бросилась за нею.

— Куда? прикрикнула на нее старуха.

— Я пойду… тихо проговорила Инночка.

— Еще не доставало! гость тутъ — сиди! сердито остановила ее старуха, ткнувъ костлявою рукой въ плечо.

— Я одна не останусь здѣсь! почти вскрикнула Инночка, хватаясь за ея платье.

— Пусти! — выдумала тоже! огрызнулась та, и оттолкнувъ Инну, захлопнула за собою дверь ведущую во внутреннюю комнату.

Ржавый замокъ лязгнулъ со скрипомъ, изъ маленькой комнаткѣ внезапно стало тихо томительно и жутко тихо. Чижъ, повѣшенный въ домодѣльной клѣткѣ къ окну, долбнулъ носомъ о палочку, пошевелилъ крыломъ и нахохлился; крупная капля, накопившаяся на протекавшемъ потолкѣ, оторвалась и шлепнулась на полъ. Инночка, прижавшись къ стѣнѣ, повела кругомъ взглядомъ и сдвинула брови. Ухоловъ стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, опираясь одною рукой на спинку кресла, и его желтоватые глаза, разгорѣвшіеся какимъ-то злымъ и жаднымъ блескомъ, слѣдили за каждымъ ея движеніемъ.

— Вы все такія же сердитыя, Инночка?… произнесъ онъ нервно поправляя туго накрахмаленный воротничокъ, подпиравшій ему подбородокъ. Инночка все стояла неподвижно, закусивъ губу и слегка закинувъ голову.

Онъ сдѣлалъ два шага впередъ.

— Инночка, я вѣдь не губить тебя хочу! продолжалъ онъ нетвердо. — Одно твое слово, и я для тебя жизни не пожалѣю, въ золото, въ бархатъ тебя одѣну! Только немножко, на одну чуточку полюби меня, Инночка!

Онъ стремительно подался къ ней и обнялъ ее сильными руками. Инночка пронзительно вскрикнула и быстро, какъ піявка влилась во что-то зубами…

— Дьяволъ! простоналъ Ухоловъ, почувствовавъ мучительную боль въ плечѣ. — Я тебя задушу, чертёнокъ! вскрикнулъ онъ, багровѣя отъ злости, но вдругъ остановился и точно приросъ къ мѣсту: на него прищуриваясь и какъ будто подсмѣиваясь, глядѣло незнакомое лицо.

X.

— Аа! протяжно произнесъ Ляличкинъ, входя въ комнату и со страннымъ чувствомъ оглядываясь кругомъ. — Я кажется попалъ какъ разъ кстати….

У него колѣни слегка дрожали, и болѣзненная блѣдность лица казалась еще болѣзненнѣе. Инночка, задыхаясь отъ злости и страха, упала на стулъ и закрыла лицо руками. Ляличкинъ подошелъ прямо къ ней.

— Инночка! произнесъ онъ, тихонько отрывая ея руки отъ лица и стараясь заглянуть ей въ глаза. — Инночка, какъ это все странно случилось!

И онъ провелъ рукою по холодному лбу и опять оглянулся.

— Что вамъ здѣсь надо? сердито произнесъ подлѣ нея Ухоловъ, еще не вполнѣ оправившійся отъ всего случившагося.

— Я вамъ дамъ воды, продолжалъ Ляличкинъ, и не обращая никакого вниманія на Ухолова, налилъ изъ стоявшаго на столѣ графина стаканъ воды и подалъ Иннѣ

— Выпейте, это успокоитъ васъ.

Инночка молча оттолкнула стаканъ, пересѣла къ окну и отвернулась.

— Что это все значить, и кто вы такой? продолжалъ громче Ухоловъ, у котораго расходилась злость къ непрошенному посѣтителю.

Тотъ разсѣянно вскинулъ на него глазами.

— Я Ляличкинъ, отвѣтилъ онъ.

— Что такое?

— Я вамъ говорю: Ляличкинъ. Это моя фамилія.

— Что вамъ здѣсь надо?

— А развѣ вы здѣсь хозяинъ? Я васъ не знаю.

— Это мнѣ правится! воскликнулъ Ухоловъ, недоумѣвая и сердась. — Дѣло въ томъ что я васъ не знаю!

— Я пришелъ къ Инночкѣ.

— Что-о?

— Я къ ней пришелъ, пояснилъ Ляличкинъ, указывая глазами на Инну.

— А по какому случаю вы къ ней пришли?

Ляличкинъ равнодушно пожалъ плечами, и поставивъ себѣ стулъ подлѣ Инны, сѣлъ. Въ эту минуту старуха, заслышавъ въ комнатѣ чужой голосъ, просунула голову въ дверь, и при видѣ незнакомаго лица, въ недоумѣніи остановилась на порогѣ.

— А что вамъ, сударь, надо? обратилась она къ Ляличкину, подозрительно оглядывая его съ головы до ногъ.

Ляличкинъ, вмѣсто отвѣта, въ свою очередь внимательно оглянулъ ее.

— Вы здѣсь хозяйка? спросилъ онъ.

Старуха кивнула головой. — А вамъ что надо? повторила она.

— Я зашелъ на минуту. Моя фамилія Ляличкинъ. Вы мать Инночки?

— Про то я знаю, неохотно отвѣтила старуха, переглянувшись съ Ухоловымь. — Одначе, если вы по какому дѣлу, такъ объяснитесь, а коли нѣтъ, такъ съ Богомъ, — я незнакомыхъ людей не принимаю.

— Я вамъ сказалъ что пришелъ на минуту, и сейчасъ уйду. — Такъ вы вѣрно родственница?

— Да вы-то, сударь, кто такой? перебила его съ досадой старуха.

— Моя фамилія Ляличкинъ, повторилъ незнакомецъ. — Я сочинитель.

Старуха еще подозрительнѣе посмотрѣла на него.

— А по какому, сударь, дѣлу вы порадовали? Если на счетъ денегъ, такъ я безъ залогу не даю. — Да и никакихъ денегъ нѣтъ, спохватилась она тутъ же.

— Нѣтъ, не на счетъ денегъ. Я, видите ли, наблюдаю жизнь, отвѣтилъ Ляличкинъ и неожиданно какъ-то исподтишка усмѣхнулся.

— Что такое? съ недоумѣніемъ переспросила старуха.

— Наблюдаю жизнь; это теперь всѣ сочинители дѣлаютъ; для нихъ это необходимо.

— Какую жъ это жизнь вы соблюдаете? спросила старуха, сложивъ на тощемъ животѣ руки и прищуриваясъ подслѣповатыми глазами.

— Не соблюдаю, а наблюдаю, спокойно поправилъ ее Ляличкинъ. — Я приглядываюсь къ явленіямъ жизни, изучаю ихъ…. Такъ это воспитанница ваша что ли? продолжалъ онъ, указывая глазами на Инночку, которая не поворачивая головы иногда излодлобья съ любопытствомъ взглядывала на разговаривавшихъ.

— Вамъ-то не все ли равно? отвѣтила старуха. — «Никакъ шпіонъ какой-нибудь», подумала она тутъ же, и съ безпокойствомъ взглянула на Ухолова. Тотъ сдѣлалъ ей знакъ глазами, и взявъ со стола шляпу, незамѣтно исчезъ изъ комнаты.

— Ничего я, сударь, не понимаю про что вы говорите, произнесла старуха, придавъ своему лицу безстрастное и безпомощное выраженіе. — Надсмѣхаться, кажется, вамъ угодно.

Ляличкинъ потеръ рукою лобъ и всталъ.

— Я еще не знаю какъ я это все устрою…. произнесъ онъ задумчиво, и взглянулъ на Инночку; дѣвушка опустила глаза и отвернулась. — Но мы еще увидимся и переговоримъ…. Я зайду…. я буду заходить къ вамъ, продолжалъ онъ, заторопившись и отыскивая шляпу; но вдругъ приблизился къ старухѣ и нагнувшись къ ея уху шепнулъ:

— Знаете, у меня также есть деньги!.. и поймавъ недовѣрчивое и жадное выраженіе блеснувшее въ ея глазахъ, продолжалъ громко съ дребезжащимъ смѣхомъ.

— А вы и повѣрили! Вы и повѣрили! повторилъ онъ, потирая руки. — А я вотъ нарочно оставлю васъ въ недоразумѣніи: не скажу больше ни слова. Но имѣйте въ воду: мы еще увидимся съ вами. — Инночка, прощайте, прибавилъ онъ, и оглянулся, ища глазами дѣвушку; но ея уже не было, она незамѣтно скрылась изъ комнаты.

— Она ушла, а я хотѣлъ сказать ей… произнесъ съ грустью Ляличкинъ. — Ну, нечего дѣлать. Такъ я зайду завтра; тогда мы переговоримъ…

И Ляличкинъ, кланяясь и какъ-то задумчиво усмѣхаясь, точно его опять занимала и забавляла какая-то мысль, вышелъ изъ комнаты, натянувъ на затылокъ свою высокую и значительно смятую шляпу.

Вдругъ онъ остановился, и широкая улыбка освѣтила его лицо: въ сѣняхъ, притаившись между стѣною и дверью, стояла Инна. Она поджидала его.

— Вы здѣсь, Инночка! съ радостнымъ изумленіемъ воскликнулъ Ляличкинъ. — А я жалѣлъ что не могъ съ вами проститься.

Инночка подвала на него свои большіе голубые глаза. Щеки ея были еще блѣдны отъ недавняго волненія и ея кругленькія плечики повременамъ какъ будто вздрагивали подъ обрисовывавшими ихъ складками старенькаго платьица

— Я напрасно на васъ сердилась…. произнесла она тихо, и робко протянула Ляличкину свою крошечную, дѣтскую ручку. Тотъ крѣпко пожалъ ея пальчики, потомъ вдругъ поднесъ ихъ къ губамъ, и въ смущеніи быстро поцѣловалъ.

— Такъ вы не сердитесь? не будете сердиться? спрашивалъ онъ, заглядывая ей въ глаза и не выпуская ея руки изъ своей.

— Нѣтъ… А я думала что вы такой же какъ Павелъ Сергѣичъ…

Ляличкинъ усмѣхнулся.

— Его зовутъ Павелъ Сергѣичъ? Вы ненавидите его?

Инна не отвѣчала и тихонько отняла свою руку.

— Я тоже хочу ходить къ вамъ… задумчиво продолжалъ Ляличковъ. — Потому что…. я вамъ послѣ объясню почему. Это все вздоръ что я старухѣ говорилъ; вы не обращайте на это вниманія. Я буду ходить для того чтобъ этотъ Павелъ Сергѣичъ не трогалъ васъ. А если онъ опять будетъ…. какъ давича, приставать къ вамъ, такъ вы уйдите…. приходите ко мнѣ, я васъ спрячу. Слышите, Инночка, приходите ко мнѣ, у меня васъ никто не тронетъ. Я здѣсь близко живу, въ Глухомъ переулкѣ, домъ Колотовкина, башмачника Колотовкина. Вы не забудете? вы не будете бояться придти ко мнѣ?

— Я не боюсь васъ, проговорила Инночка.

— Да, да, непремѣнно уйдите, если васъ будутъ обижать — ко мнѣ. Домъ Колотовкина, въ Глухомъ переулкѣ. Тамъ вы будете въ совершенной безопасности, никто не найдетъ васъ. А завтра я зайду снова, посмотрю…. я поговорю со старухой. Прощайте, Инночка.

И тою же странною сѣменящею походкой дошелъ Ляличкинъ до конца улицы, завернулъ въ знакомый ему маленькій трактирчикъ и пообѣдалъ. Аппетита у него не было, и онъ только пробовалъ подаваемыя ему блюда; онъ не остался посидѣть по обыкновенію въ билліардной, а пошелъ прямо домой, въ Глухой переулокъ. Квартира его состояла изъ двухъ небольшихъ комнатъ съ маленькимъ корридорчикомъ вмѣсто передней. Онъ давно уже жилъ на этой квартирѣ и привыкъ къ ней, но какъ-то не умѣлъ въ ней обжиться, не расположился какъ слѣдуетъ. Домовитости въ ней не было никакой, и жилище его до такой степени отличалось походнымъ характеромъ, какъ будто онъ поселился въ немъ вчера, и назавтра намѣревался выбраться. За чистотою онъ то же не гнался, и совершенно довольствовался тѣмъ что рябая и курносая дѣвка, прислуживавшая ему отъ хозяйки, раза два въ недѣлю махала по его поламъ совершенно облѣзлою щеткой. Онъ даже сердился на нее въ эта дни: возня и непріятный стукъ голой щетки раздражали его и мѣшали думать.

Войдя въ кабинетъ, Ляличкинъ бросилъ на подоконникъ пальто и шляпу, и не раздѣваясь прилегъ на диванъ, заложивъ руки подъ голову; въ этомъ положеніи онъ привыкъ проводитъ большую часть дня; иногда, полежавъ на диванѣ, переходилъ въ спальную и ложился на кровать: тамъ было темнѣе и думалось какъ-то удобнѣе. Но на этотъ разъ ему не лежалось; онъ былъ выбитъ изъ обычной своей колеи, чувствовалъ неопредѣленное физическое волненіе и какую-то напряженность; мысли, быстрѣе чѣмъ обыкновенно, вспыхивали и сбивчиво кружились. Онъ всталъ и началъ ходить по обѣимъ комнатамъ, растворивъ между ними дверь. Непривычное безпокойство выражалось въ его походкѣ и въ мелкихъ нерѣшительныхъ чертахъ его лица; его занимала Инночка. Но она занимала его не сама по себѣ, она какъ-то странно сливалась съ утреннимъ разговоромъ у Веребьева и съ судьбою его повѣсти. Тутъ ему представилась и вся недавняя сцена: старуха и Ухоловъ, и загадочный, какъ будто что-то замышляющій, видъ Инночки. Ему припомнился ея ласково-робкій взглядъ при прощаніи и дѣтскій, тихо-звонкій, просящій оправданія голосъ. И ему казалось что звукъ этого голоса, и даже не звукъ, а одинъ атомъ звука, одно невообразимо-кроткое, но тысячу разъ повторенное колебаніе звуковой волны протекло гдѣ-то надъ нимъ и на секунду остановилось въ воздухѣ…

На дворѣ уже совсѣмъ свечерѣло, и сумерки закрались въ комнаты, наполнивъ ихъ нетвердыми, расплывающимися тѣнями. Ляличкинъ подошелъ къ столу, черкнулъ спичкой, Зажегъ свѣчу и присѣлъ. Брошенная на столъ рукопись привлекла его вниманіе. Онъ развернулъ ее, и медленно, съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ началъ читать. Чѣмъ дальше читалъ онъ, тѣмъ сильнѣе овладѣвало онъ безпокойное ощущеніе недовольства; какой-то неясный, поэтически-блѣдный образъ отрывался отъ страницы и уходилъ куда-то вдаль, а ему казалось что онъ уже приковалъ его къ бумагѣ, что онъ нашелъ тѣ буквы изъ которыхъ онъ слагался…. И съ каждой страницей все дальше и дальше уплывалъ этотъ образъ, и уплывая, глядѣлъ на него такимъ смѣющимся, дразнящимъ взглядомъ что ему становилось жутко. Онъ бросилъ тетрадь, схватилъ листъ бумага и, придвинувшись къ столу, сталъ писать.

Сначала онъ нетерпѣливо перечеркнулъ нѣсколько строкъ, но скоро перо его быстро забѣгало по бумагѣ. Уплывавшій образъ Инночки освѣтился яснѣе и ближе; онъ какъ будто спускался ему на душу, и слова быстро и свободно нанизывались на перо. Неопредѣленная и тягостная напряженность, которую онъ чувствовалъ съ нѣкотораго времени, разрѣшалась медленно, съ какою-то тихою болью, похожею на едва чувствуемое щекотанье.

Хозяйская служанка заглянула къ нему спросить будетъ ли онъ пить чай; онъ нетерпѣливо махнулъ ей рукой.

Онъ еще долго писалъ. Странная, болѣзненная прозрачность освѣтила каждую черту его лица. Низкія и темныя стѣны комнаты, крошечный золотой язычокъ, трепетавшій и какъ будто хотѣвшій оторваться отъ свѣчки, протертая клеенка покрывавшая столъ, и даже тѣ никогда не притупляющіяся, непроизвольныя и безплодныя волненія которыми ежеминутно отражается ощущеніе жизни, — все это тускнѣло, таяло и наконецъ тихо кануло въ какую-то темную и теплую глубину. Образъ Инночки, прозрачный и легкій, какъ утренній паръ, отдѣлился отъ застилающей жизнь темной и чадной копоти и лучистымъ блескомъ легъ на страницу.

XI.

Наконецъ онъ уронилъ перо и въ изнеможеніи опустился на диванъ.

Въ темнотѣ и тишинѣ, наполнявшихъ комнату, какъ будто прозвенѣлъ слабый, плывущій, металлическій звукъ. Ляличкинъ встрепенулся.

«Что это?» подумалъ онъ.

— Жакъ! произнесъ явственно чей-то голосъ.

Ляличкинъ вздрогнулъ: этотъ голосъ напомнилъ ему что-то такое близкое, какъ будто только-что прозвучавшее надъ ухомъ. — «Не послышалось ли мнѣ?» подумалъ онъ приподнявшись на диванѣ.

— Жакъ! повторилъ черезъ минуту тотъ же голосъ, еще явственнѣе и печальнѣе; въ то же время кто-то какъ мышь заскребся въ двери.

Ляличкинъ вскочилъ съ дивана и бросился въ корридорчикъ.

— Это вы! вскрикнулъ онъ съ испугомъ, отступая въ темноту.

На порогѣ, закутанная въ черный платокъ, стояла Инна. Лунный свѣтъ, пробиваясь сквозь узкое окно; слабо освѣщалъ ея маленькое лицо, полузакрытое складками, и блестѣлъ серебряными искорками въ темно-синимъ зрачкахъ, глубоко глядѣвшихъ изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ. Что-то нерѣшительное, пугливое и безконечно-нѣжное выражалось во всей ея фигурѣ. Ляличкинъ засуетился, черкнулъ спичкой и усиливался дрожащими отъ волненія руками зажечь свѣчку.

— Не надо, тихо проговорила Инна, и огонекъ погасъ.

— Ну такъ пойдемте сюда, сюда, осторожнѣе, говорилъ торопливымъ шопотомъ Ляличкинъ, ведя Инну за руку и откидывая ногою то стулъ, брошенный среди комнаты, то книгу валявшуюся со вчерашняго дня на полу, то какую-то длинную палку, Богъ вѣсть для чего занесенную въ комнаты и торчавшую концомъ изъ-подъ письменнаго стола. — Вотъ здѣсь присядьте, тутъ удобно, повторялъ онъ, усаживая Инночку на проваленный диванъ съ котораго только-что всталъ, и съ какимъ-то сладкимъ ощущеніемъ оправляя мягкія складки ея платья. — Вотъ, вотъ, хорошо что вы пришли, я радъ, ужъ какъ я радъ, лепеталъ онъ, присѣвъ предъ ней на колѣняхъ и заглядывая ей въ лицо, въ глаза, въ узкую тѣнь отъ платка, въ которую пряталась ея шейка. Въ комнатѣ было не темно и не свѣтло; лунный блескъ лежалъ на стеклахъ оконъ и отражался пятнами на поду и на мебели; въ прозрачной неясности плавали всѣ предметы, но Ляличкинъ видѣлъ только маленькое блѣдное личико Инны, которая сверху, молчаливымъ а ласковымъ взглядомъ глядѣла на него, суетившагося и что-то лепетавшаго у ея ногъ.

— Ну, разкажите, Инночка, какъ вы сюда попали… какъ вы рѣшились? Опять приходилъ къ вамъ Павелъ Сергѣичъ? да? говорилъ Ляличкинъ. — Или старуха къ вамъ приставала? былъ Павелъ Сергѣичъ?

— Какой Павелъ Сергѣичъ? опросила Инночка, и уголки губъ ея вдругъ дрогнули отъ накопившагося внутри ея смѣха.

— Какъ какой? переспросилъ Ляличкинъ удивившись и уставился глазами на Инночку, у которой жидки около губъ такъ и прыгали.

— Павелъ Сергѣичъ? — а, это тотъ высокій, смуглый, съ такимъ тонкимъ носомъ? воскликнула она. — Я съ нимъ только-что танцовала, мы съ нимъ крутились, кружились, до тѣхъ поръ пока я стукнулась плечомъ объ эту дверь. Ты думаешь я отъ него убѣжала? продолжала она, и это ты жуткимъ трепетомъ наполнило Ляличкина. — Какой вздоръ! прибавила она слегка вздрагивая отъ негромкаго смѣха. — Я къ тебѣ пришла, просто къ тебѣ, потому что ты у меня такой хорошій, такой добрый, славный

Она чуть-чуть подняла руки, такъ что распахнувшіяся складки ея платка упали къ нему на плечи, и онъ вдругъ почувствовалъ себя охваченнымъ ощущеніемъ тепла и нѣги. Тонкіе маленькіе пальчики скользили въ его волосахъ, а глаза, раскрытые широкимъ взмахомъ длинныхъ рѣсницъ, глядѣли на него такъ странно и такъ близко… Ему хотѣлось что-то оказать, что-то вскрикнуть — и онъ не могъ, и чувствовалъ что весь онъ какъ-то физически связанъ, и ему было и страшно, и жутко, и пріятно чувствовать себя въ этомъ положеніи.

— Жакъ! прошептали подлѣ него полураскрытыя уста; его лица коснулось горячее дыханіе, и онъ почувствовалъ на губахъ долгій, влажный, одуряющій поцѣлуй. У него мутилось въ глазахъ и захватывало духъ; онъ потянулся къ Иннѣ, хотѣлъ обнять ее — и странная неподвижность сковывала его члены. Но главное что его поражало — это большіе синіе глаза, глядѣвшіе ему въ душу и въ глубинѣ которыхъ онъ чувствовавъ холодный, металлическій и сильный блескъ. Лунный свѣтъ, бѣлесоватыми лучами наполнявшій комнату, какъ будто весь сосредоточился въ этихъ глубокихъ зрачкахъ, и оттуда колеблющіяся невообразимо тонкія серебряныя нити свѣта тянулись вверхъ и внизъ, опутывали его самого и всѣ предметы. Пощипывающій трепетъ пробѣжалъ по всему тѣлу. Какой-то туманъ, полный звуковъ страсти, нестерпимаго до боли напряженія каждаго нерва; какое-то текучее, изнуряющее блаженство, какія-то волны протекали по немъ. Онъ силился приподняться, силился вскрикнуть, и обливаясь холоднымъ потомъ, — проснулся.

Свѣсивъ съ дивана ноги и съ усиліемъ приподнявъ отяжелѣвшія и горячія вѣки, Ляличкинъ испуганно оглядѣлся. Свѣчка, которую онъ забылъ потушить, сильно нагорѣла, и ея непріятный, напитанный копотью свѣтъ расплывался кругами въ низенькой комнаткѣ, не достигая сырыхъ и темныхъ угловъ. Сѣренькая дѣйствительность отчетливо и осязательно представилась ему при этомъ скудномъ и чадномъ освѣщеніи. Ему жалко было что онъ проснулся, жалко было своего сна. «Господи, какъ нестерпимо хорошо!» прошепталъ онъ раскрывая глаза и утирая ладонью влажный лобъ.

Вдругъ онъ встрепенулся, вскрикнулъ и задрожалъ всѣми членами…. Въ темномъ углу, до котораго не достигалъ тусклый и какъ будто полинялый свѣтъ свѣчи, неподвижно сидѣла человѣческая фигура, и какіе-то глаза робко, словно жалуясь, глядѣла на него и не мигали. Въ разсѣянности и темнотѣ онъ ничего не замѣтилъ до сихъ поръ. Когда онъ вскрикнулъ, эта неподвижная фигурка тихо зашевелилась и отвернулась. Онъ сорвался съ дивана и однимъ прыжкомъ подскочилъ къ ней.

— Возможно ли? Инночка? вскричалъ онъ.

Инна тихо повернула къ нему лицо, и раздвинувъ складки платка покрывавшаго ея голову, молча подняла на него глаза, на уголкахъ которыхъ дрожали слезы. «Это не сонъ, это дѣйствительность», простоналъ Ляличкинъ, вдругъ понявъ что это тотъ самый робкій, печальный, довѣрчивый взглядъ; тѣ самыя милыя, неопредѣленныя, полудѣтскія черты которыя поразили его когда онъ поутру прощался съ Инночкой.

— Какое счастіе что вы пришли! И какой сонъ, какъ это странно! лепеталъ Ляличкинъ, засуетившись и растерявшись. Онъ неопредѣленно потянулъ рукой, какъ будто хотѣлъ убѣдиться что предъ нимъ дѣйствительно Инна, и тотчасъ сконфузившись подскочилъ къ столу, сорвалъ пальцами нагорѣвшую свѣтильню, опятъ подошелъ къ Иннѣ, и въ замѣшательствѣ, не зная хорошо ли онъ его дѣлаетъ, опустился подлѣ нея на колѣни и осторожно положилъ обѣ руки къ ней на платье. — Инночка, вы давно уже здѣсь, да? я спалъ? лепеталъ онъ, снизу заглядывая ей въ лицо узкими и странно-свѣтившимися глазами. — У меня такой удивительный сонъ былъ: будто вы пришли…. нѣтъ, не вы, то-есть не вы сами, а Инночка что въ моей повѣсти…..

Онъ растерянно провелъ рукою по лбу, какъ будто тамъ что-то тѣснило, и на лицо его набѣжала грусть.

— Инночка, вы плачете? произнесъ онъ, заслышавъ тихое, подавленное всхлипыванье. И при первыхъ звукахъ этого плача ему самому сдѣлалось такъ жалко и такъ горько что голосъ у него порвался. Онъ приблизился къ Инночкѣ и робко взялъ ея руку.

— Оставьте, отстаньте… проговорила она, отталкивая его и поворачиваясь лицомъ въ темный уголъ. — Чего вамъ отъ меня надо? вы всѣ такіе злые, гадкіе… я васъ всѣхъ ненавижу. Что я имъ сдѣлала? Господи, за что они меня мучатъ? что я имъ сдѣлала? повторяла она, всхлипывая тонкимъ, дѣтскимъ плачемъ. — Я никого не трогаю, никого, никого! почти взвизгнула она, хрустнувъ своими нѣжными пальчиками.

— Но теперь никто васъ не тронетъ, здѣсь, у меня… проговорилъ Ляличкинъ. Его мучило безсильное желаніе успокоить, утѣшать, защитить ее. — Я васъ никому не отдамъ, никому не позволю пальцемъ васъ тронуть… да что тронуть, взглянуть на васъ не позволю! вскричалъ онъ, взмахнувъ по воздуху тщедушнымъ кулакомъ. — Оставайтесь у меня, располагайтесь. У меня двѣ комнаты: эта и еще вонъ тамъ; здѣсь будете вы, а въ той, похуже, я. Или впрочемъ вамъ въ той удобнѣе будетъ, сюда зайти кто-нибудь можетъ; ну, да мы устроимся, вотъ увидите какъ мы чудесно устроимся. У меня тихо, никто не будетъ васъ безпокоить; а отыскать васъ тутъ никто не можетъ — почему они знаютъ что вы здѣсь? Вы вѣдь не говорили тамъ что ко мнѣ идете?

Это напомнило Ляличкину что онъ не знаетъ еще самаго главнаго: что тамъ случилось, побудившее Инночку искать у него пріюта? Но какое-то чувство стыдливости, очень свойственное Ляличкину, мѣшано ему разспросить объ этомъ

— Вамъ надо отдохнуть, успокоиться — непремѣнно надо успокоиться, лепеталъ онъ. Но замѣтивъ что Инна остается неподвижною въ своемъ темномъ углу, онъ присѣлъ подлѣ нея на стулѣ.

— Павелъ Сергѣичъ приходилъ опять? да? нерѣшительно заговорилъ онъ.

Инна кивнула головой.

— И старуха опять приставала къ вамъ?

— Да… она ушла совсѣмъ изъ дому, а меня оставила одну съ Павломъ Сергѣевичемъ, проговорила Инночка слегка вздрагивавшимъ голоскомъ. — А я вспомнила что вы меня къ себѣ звали, вырвалась и убѣжала, прибавила она, и въ первый разъ ласково и довѣрчиво взглянула на Ляличкина заплаканными глазами.

— Ну, вотъ видите, вотъ видите, какъ это хорошо! воскликнулъ Ляличкинъ, тихонько потирая руки.

— Вы одни живете? спросила Инна, медленно спустивъ съ головы платокъ, изъ-подъ котораго просыпался на плечо густой снопъ волосъ. — Двѣ комнаты: эта и тамъ? А у васъ бываетъ кто-нибудь? У васъ есть знакомые?

Ляличкинъ послѣдовательно удовлетворилъ ея любопытству. Инна встала, потянулась всѣми членами, зѣвнула и остановила на Ляличкинѣ неопредѣленный и сонный взглядъ.

— Идите, я буду спать, сказала она.

Онъ безропотно повиновался.

Долго не могъ онъ заснутъ; его не покидало подмывающее, безпокойно сладкое ощущеніе восторга, въ которомъ онъ плавалъ съ той минуты какъ увидѣлъ у себя Инну. Никогда не испытанное, ласково раздражающее счастье наполняло его, вмѣстѣ съ блаженнымъ забвеніемъ всего прежняго, всего посторонняго. Минутами имъ овладѣвалъ страхъ: не сонъ ли все это, не игра ли больнаго воображенія? Онъ вскочилъ съ кровати, и на ципочкахъ, пугаясь малѣйшаго шороха, прокрался въ кабинетъ и трусливо заглянулъ на диванъ. Инночка спала. Ляличкинъ подкрался къ изголовью и минуты двѣ неподвижно и радостно любовался спящею головкой, затаивъ дыханіе и боясь пошевельнуться, чтобы не скрипнула половица; потомъ тихо наклонился къ ней и съ жуткимъ замираніемъ сердца прикоснулся губами къ горячему и влажному лбу. И испугавшись самъ этого поцѣлуя, онъ торопливо скрылся въ свою комнату, спряталъ голову въ подушки и забылся до утра тревожнымъ и чуткимъ сномъ.

XII.

Когда онъ проснулся, морозный солнечный свѣтъ давно уже лился въ комнату, безжалостно озаряя ея неряшливую наготу. Первою его мыслью было: дѣйствительно ли онъ наконецъ проснулся, а на яву или во снѣ прошли предъ нимъ эти странныя приключенія вчерашняго дня? Онъ поспѣшно одѣлся, пріотворилъ дверь и заглянулъ въ кабинетъ: у окна сидѣла спиной къ нему Инна, и прислонившись щекою къ холодному стеклу, неподвижно глядѣла во дворъ.

Это утро было единственное въ его жизни: все было такъ непохоже на прежніе скучные, долгіе, однообразные дни, и столько представилось ему новаго, непривычнаго, за что онъ не умѣлъ даже взяться. Онъ растерянно поздоровался съ Инной, поцѣловалъ ея пальчики и захлопотался насчетъ чаю; но тутъ ему пришло въ голову что прежде всего надо умыться. Онъ досталъ изъ-за шкафа рукомойникъ, мыло, вынулъ изъ коммода чистое полотенце, и сбѣгалъ на хозяйскую кухню за водой. «Марѳу незачѣмъ сюда пускать», подумалъ онъ о служанкѣ, обыкновенно подававшей ему умываться; «Инночкѣ я самъ подамъ; и вообще это надо скрыть покамѣстъ, а то Богъ знаетъ какіе пойдутъ толки», рѣшилъ онъ тутъ же. Приказавъ какъ можно скорѣе поставить самоваръ и купить какихъ-то сахарныхъ крендельковъ и сухариковъ къ чаю, онъ вернулся къ себѣ и заперъ дверь на задвижку.

— Инночка, вотъ я вамъ приносъ умыться, поскорѣе, пока еще не пришли съ самоваромъ, говорилъ онъ, беззвучно шаркая по полу своими сапогами. — Я вамъ подамъ — ничего?

— Нѣтъ, отвѣтила Инна, смѣясь, и торопливо засучила рукава и отстегнула воротъ. — А вода холодная? спросила она, болтнувъ пальцами въ кувшинѣ. — Фст! холодная! я люблю. — Ну лейте.

И она, смѣясь и брызгая во всѣ стороны, принялась плескаться въ водѣ: ее крайне забавляло это умыванье съ Ляличкинымъ.

— Теперь я вамъ полью, вызвалась она, крѣпко натирая полотенаемъ раскраснѣвшіяся щеки и шею. Но Ляличкинъ на за что не хотѣлъ этого позволить и принялся попросту вытирать лицо мокрымъ полотенцемъ.

— Фи, срамъ, срамъ, кто такъ умывается! вотъ вамъ, вотъ вамъ! щебетала Инна, и зачерпнувъ рукой воды, налила ему на голову и за шею. Громкій хохотъ еще нѣсколько минутъ стоялъ въ комнатѣ, и весь подъ и стѣны были заплесканы водой. Все это какимъ-то сіяніемъ, какою-то блаженною волной протекало по всему существу Ляличкина.

Кто-то сильно дернулъ за дверную скобку.

— Это самоваръ принесли, спрячьтесь, торопливо засуетился онъ, притворяя за Инной дверь въ спальную. И во все время пока Марѳа устанавливала на колеблющемся табуретѣ самоваръ, выносила рукомойникъ и, ворча, подтирала захлюпанный полъ, его пробирала дрожь. Только выпроводивъ ее, онъ успокоился и вывелъ Инну изъ спальной.

— А я на нее въ щелочку смотрѣла, призналась Инна, хлопотливо вытаскивая изъ шкафа немногословныя принадлежности хозяйства, и съ любопытствомъ разсматривая каждую вещь. — И отчего это вздумали меня пряталъ? развѣ я не могу быть у васъ? болтала она. — Ого, какой у васъ чайникъ… а чашки нѣтъ такой? вѣрно была. У меня дома чашка съ позолотой, и написано: «съ днемъ ангела»; это братецъ давно подарилъ. А это серебряная? спросила она, схвативъ чайную ложечку, и лизнула ее языкомъ. — У насъ серебряныхъ дюжина есть, только она не пускаетъ въ расходъ.

Но у Ляличкина эта ложечка была единственная, и Инна, разливъ чай, поочереди размѣшала ею сахаръ у себя и у него, и приложившись губами къ краешку стакана, принялась тянуть, обжигаясь, горячій чай. Ей это надоѣло, и она стала макать въ стаканъ крендельки, потомъ грызть сухарики, приподнявъ верхнюю губу и показывая бѣлые, ровные зубки. Все это не мѣшало ей болтать безъ умолку, смѣяться и стучать каждою вещицей которую брала въ руки, такъ что такого веселья и шуму никогда еще не было у Ляличкина — «Господи, какъ хорошо!» мысленно произнесъ онъ, сдвинувъ свои узкія плечи. Онъ смотрѣлъ, слушалъ и недоумѣвалъ — ему такъ страннымъ казался этотъ смѣхъ послѣ вчерашнихъ слезъ, простой, веселый и немножко глупый смѣхъ… «Вотъ она какая — я и не зналъ!» нѣсколько разъ мысленно повторилъ онъ, чувствуя что и его самого какъ-то приподнимаетъ эта веселость, возбуждая въ душѣ еще не испытанные восторги…

Вдругъ дверь, которую Ляличкинъ по уходѣ Марѳы забылъ припереть на задвижку, отворилась, и въ нее просунулась голова Веребьева.

Веребьевъ очень рѣдко посѣщалъ Ляличкина, а послѣ женитьбы еще ни разу не заходилъ къ нему; но въ этотъ день, выйдя поутру прогуляться, онъ незамѣтно взялъ ту самую дорогу на которой наткнулся вчера на похожденіе Ухолова, и увидя себя недалеко отъ квартиры Ляличкина, вздумалъ зайти. Неожиданная встрѣча съ Инной до крайности озадачила его и еще болѣе смутила самого Ляличкина. Тотъ совсѣмъ растерялся; даже краска бросилась ему въ голову и легла пятнами на лбу и на щекахъ. Сдѣлать Иннѣ знакъ чтобъ она спряталась, было поздно; Ляличкинъ только засуетился на одномъ мѣстѣ, какъ-то неуклюже растопыривъ руки и точно стараясь закрыть Инну отъ глазъ гостя своимъ тщедушнымъ тѣломъ.

— Эта дѣвочка… удивительный случай. Очень радъ васъ видѣть… что-то такое лепеталъ онъ, неловко подвигая къ Веребьеву стулъ и боязливо озираясь на Инночку.

Та была спокойнѣе всѣхъ и менѣе всѣхъ удивлена; отойдя въ уголъ комнаты, она оттуда стрѣляла въ Веребьева своими подвижными и любопытными глазками и какъ-то по-дѣтски улыбалась.

— Я не зналъ что вы не одни; я лучше зайду въ другой разъ, извинился Веребьевъ, недоумѣвая и не рѣшаясь присѣсть.

— Нѣтъ, ничего; пожалуста останьтесь, удержалъ его Ляличкинъ. — Я напротивъ очень радъ что вы зашли; это очень хорошо что вы именно въ эту минуту зашли. Тутъ цѣлая исторія.

Онъ самъ сѣлъ, нерѣшительно оглянулся на Инночку и потеръ себѣ колѣни.

— Ниночка, это очень хорошій человѣкъ, господинъ Веребьевъ; онъ непремѣнно будетъ на нашей сторонѣ. Можно ему разказать, вкратцѣ разумѣется, совершенно вкратцѣ?..

Инночка только повела плечомъ, какъ бы желая сказать что ей все равно. Ляличкинъ, все съ тѣмъ же видомъ затрудненія потирая колѣни, повернулся отъ нея къ Веребьеву и продолжалъ, безпрестанно взглядывая на нее и безпокойно слѣдя за выраженіемъ лица Веребьева.

— Видите ли, тутъ цѣлая исторія… Это Инночка, о которой я вамъ говорилъ тогда… какъ мы бесѣдовали о повѣсти. У нея ни отца, ни матери нѣтъ, и живетъ она тутъ у одной старухи, а старуха эта гадкая женщина, а хочетъ изъ ея красоты извлечь выгоду. Баринъ одинъ отыскался, преслѣдуетъ ее Павломъ Сергѣичемъ его зовутъ. Это вѣдь подло, не правда по?

— Его зовутъ Павломъ Сергѣичемъ, вы говорите? переспросилъ Веребьевъ.

— Да. Меня это глубоко, очень глубоко возмутило; я наткнулся вчера на такую сцену… Я тогда же сказалъ Инночкѣ чтобъ она ко мнѣ убѣжала, если онъ опять… Я конечно не могу ее совсѣмъ помѣстить у себя; но на время. А вечеромъ вчера онъ опять явился; она и убѣжала.

— Это непремѣнно онъ… мерзавецъ! проговорилъ какъ бы про себя Веребьевъ. — Надо непремѣнно спасти дѣвочку.

Ляличкинъ всталъ, радостно потирая руки, и подошелъ къ Инночкѣ.

— Вотъ, я и подумалъ, какъ только вы пришли сюда, что вы непремѣнно будете на нашей сторонѣ, и скорѣе меня поможете ей. Мнѣ даже мысль пришла что вамъ, женатому, удобнѣе было бы спрятать у себя Инну; разумѣется на время, а потомъ со старухой надо объясниться, и даже къ закону прибѣгнуть; законъ вѣдь не принудитъ Инну жить у нея?

Инночка во время этой рѣчи вдругъ вся нахмурилась, и въ потемнѣвшихъ глазахъ ея сверкнули слезы. Она быстро схватила свой платокъ и набросила его на голову.

— Инночка, куда вы? кинулся къ ней Ляличкинъ.

— Домой, отвѣтила сухо дѣвочка.

— Какъ домой? да развѣ это можно? старуха вѣдь съѣстъ васъ… воскликнулъ Ляличкинъ, загораживая ей дорогу. — Посмотрите, что она выдумала! обратился онъ въ отчаяніи къ Веребьеву.

— Вамъ вѣдь нельзя меня у себя оставить, возразила Инна. Да и съ какой стати вамъ хлопотать обо мнѣ! я очень вамъ благодарна!

Ляличкинь съ удивленіемъ смотрѣлъ на Инну.

— Да съ чего вы это взяла! воскликнулъ онъ, сплеснувъ руками. — Вѣдь я ни за что не отпустилъ бы васъ отъ себя, еслибы не боялся что васъ возьмутъ у меня. А онъ семейный, а притомъ положеніе въ городѣ имѣетъ; онъ вамъ и паспортъ можетъ выхлопотать. А я каждый день буду приходить, хоть однимъ глазкомъ взглянуть на васъ…

Веребьевъ тоже приблизился къ Инночкѣ и протянулъ ей руку. Та неохотно взяла ее.

— Вы мнѣ не довѣряете? заговорилъ Веребьевъ; — и не удивительно: вѣдь вы видите меня въ первый разъ. Но я думаю что еслибы вы перешли ко мнѣ въ домъ, мы подружились бы съ вами. Я васъ съ моею женой познакомилъ бы. И во всякомъ случаѣ, въ вашей волѣ всегда будетъ уйти, я не могу васъ удерживать. А покамѣстъ я постарался бы устроить со старухой такъ чтобъ она не могла уже заявлять никакихъ правъ на васъ. — Согласны, Инночка? Право, я вовсе не дурной человѣкъ, и вамъ не надо бояться меня…

Инночка подняла на него глаза; въ нихъ скользила нерѣшительная улыбка.

— Вы говорите, у васъ жена есть? спросила она.

Веребьевъ подтвердилъ.

— И добрая она?

— Да, добрая, опять подтвердилъ съ нѣкоторою невольною запинкой Веребьевъ: ему пришло въ голову что Людмила Петровна можетъ-быть совсѣмъ не одобритъ его внезапнаго рѣшенія взять въ домъ какую-то неизвѣстную дѣвочку.

— Мнѣ все равно, я пожалуй пойду къ вамъ… проговорила Инночка. — Только что же я буду у васъ дѣлать? Я шить умѣю, вышивать могу, а кроить совсѣмъ не знаю. Кошельки шелковые умѣю вязать…

— Ну, значитъ дѣла для васъ найдется сколько угодно, засмѣялся Веребьевъ. — Я сразу же задамъ вамъ работу, женѣ цѣлый пеньюаръ вышитъ. На полгода хватить!

— Я и англійское шитье знаю! подхватила одобренная Инночка.

— Вотъ и чудесно. Такъ пойдете со мною? это не очень далеко.

— А я могу очень далеко ходить, мнѣ ничего. А дѣти есть у васъ?

— Нѣтъ, я только второй мѣсяцъ женатъ, отвѣтилъ Веребьевъ.

— Жаль, оказала Инна. — Я люблю съ дѣтьми возиться.

— Повозитесь съ моею женой, она тоже дитя…

— Ха-ха-ха! засмѣялась Инночка, взмахнувъ концами своего шерстянаго платка. — А онъ бываетъ у васъ? спросила она? вскинувъ глазами на Ляличкина.

— Какъ же, а теперь еще чаще будетъ бывать, успокоилъ ее, улыбнувшись, Веребьевъ. — Такъ пойдемте.

— Хорошо, отвѣтила серіозно Инночка.

И поправивъ на головѣ платокъ, она церемонно присѣла Ляличкину и пошла рядомъ съ Веребьевымъ, осторожно ступая по снѣгу и иногда исподтишка взглядывая на своего новаго покровителя. А тотъ неспѣшно и задумчиво шагалъ подлѣ нея, нѣсколько поздно удивляясь неожиданному пріобрѣтенію которое велъ къ себѣ въ домъ.

XIII.

Людмила Петровна была дома, когда Веребьевъ, робѣя и конфузясь, вошелъ въ кабинетъ, поминутно оглядываясь на Инночку, которая за его спиной съ любопытствомъ бросала во всѣ стороны быстрые, бѣглые взгляды, и казалась болѣе заинтересованною, чѣмъ смущенною ожидавшимъ ее новымъ положеніемъ. Людмила Петровна тотчасъ же вошла вслѣдъ за нею въ кабинетъ и вопросительно оглянула обоихъ.

— Вотъ, Милочка, рекомендую тебѣ новую мастерицу… умѣетъ вышивать и вообще должна быть искусница во всякихъ рукодѣльяхъ… проговорилъ Веребьевъ, ободрительно поглядывая на Инночку, но самъ непріятно теряясь подъ вопросительнымъ взглядомъ жены. — Это бѣдная дѣвочка, прибавилъ онъ, — у которой нѣтъ ни родныхъ, ни близкихъ. Ее надо пріютить, это будетъ доброе дѣло. Да я кромѣ того увѣренъ что она будетъ очень полезна тебѣ..

Онъ взглянулъ на жену, ища одобренія въ ея глазахъ; но Людмила Петровна холодно и безучастно смотрѣла на него и на Инночку.

— Пройдите въ дѣвичью, черезъ корридоръ направо, сухо обратилась она къ послѣдней. — Тамъ подождите, я посмотрю что вы можете дѣлать.

Нааочка молча повернулась и вышла изъ комнаты.

— Что это еще за фантазія? обратилась Людмила Петровна къ мужу, какъ только они остались вдвоемъ.

— Я тебѣ говорю — бѣдная дѣвочка, сирота; я встрѣтился съ ней случайно… объяснилъ Веребьевъ. Онъ видѣлъ что затѣя его не встрѣчаетъ сочувствія въ женѣ, но рѣшился не уступать ей въ этомъ дѣлѣ.

— Гдѣ жь ты ее открылъ, скажи пожалуста? продолжала съ безучастнымъ любопытствомъ Людмила Петровна.

Веребьевъ въ короткихъ словахъ разказалъ какимъ образомъ познакомился съ Инночкой. Онъ упомянулъ и о роли Ухолова въ этой исторіи, и съ тревожнымъ любопытствомъ слѣдилъ за выраженіемъ лица жены: что она? Но Людмила Петровна только прижала своими бѣленькими зубками нижнюю губу, и ни одна черта ея лица не отразила никакого движенія.

— Должно-бытъ гадкая дѣвчонка, и я рѣшительно не понимаю что тебѣ вздумалось вмѣшаться въ эту исторію, сказала она только, выслушавъ разказъ мужа.

— Я на это смотрю какъ на доброе дѣло, сухо возразилъ Веребьевъ.

— Глупости, отрѣзала Людмила Петровна, и вышла изъ кабинета.

Спустя часа два, Веребьевъ зашелъ въ дѣвичью провѣдать: что Инночка? Дѣвичья была довольно большая и свѣтлая; Инна не могла стѣснить горничную, которой принадлежала эта комната. Веребьевъ засталъ ее у окна, все въ томъ же холстинковомъ платьицѣ и шерстяномъ платкѣ на плечахъ, прилежно работающею надъ какою-то вышивкой.

— Уже сѣли за работу, Инночка? ласково спросилъ ее Веребьевъ.

Инночка только подняла на него глаза, и, ничего не отвѣтивъ, продолжала быстро скользить иголкой.

— Я вамъ велю здѣсь кровать поставить, продолжалъ Beребьевъ. — У васъ никакихъ вещей нѣтъ съ собою?

— Я ничего не взяла, отвѣтила Инночка.

— Ну, и не надо, это все можно будетъ какъ-нибудь устроить, продолжалъ Веребьевъ, и отдалъ распоряженія горничной. Ему нѣсколько смѣшно было входить въ эти заботы — точно у него вдругъ дитя явилось.

Горничная, получивъ приказанія, удалилась изъ комнаты. Веребьевъ въ первый разъ остался одинъ съ Инночкой, и не находился что ей сказать. Ему странно и досадно было чувствовать это стѣсненіе въ присутствіи ребенка.

— Вы не скучаете, Инночка? спросилъ онъ наконецъ, садясь на стулѣ подлѣ дѣвушки. — Эта работа не надоѣла вамъ?

Инночка опустила иглу, подняла на него свои большіе синіе глаза и улыбнулась. Веребьевъ въ первый разъ замѣтилъ красоту этого полу-дѣтскаго, полу-дикаго взгляда и этой улыбки, пугливо и вмѣстѣ весело вспыхивавшей на маленькихъ губкахъ.

— Когда надоѣстъ, я брошу, сказала спокойно Инночка.

— Развѣ вы лѣнивы? спросилъ улыбаясь Веребьевъ.

— Это какъ на меня найдетъ, пояснила Инночка. — Когда разсержусъ, со мной ничего нельзя сдѣлать.

Веребьевъ посмотрѣлъ на нее снисходительно, какъ на ребенка, который грозитъ раскапризничаться.

— Вотъ вы какія, оказалъ онъ шутливо, и встрѣтившись съ косымъ взглядомъ Инночки, не могъ не подумать какъ она въ эту минуту похожа на пойманнаго дикаго звѣрка, пугливо озирающагося на незнакомыя лица.

Людмила Петровна вошла въ эту минуту въ дѣвичью, и улыбнувшись какъ-то значительно мужу, взяла въ руки работу Инночки.

— Ничего, недурно, только вы ужасно копаетесь, сказала она сухо. — Этакъ вы полгода провозитесь съ однимъ пеньюаромъ.

Инночка рѣзкимъ движеніемъ потянула къ себѣ работу и положила ее на подоконникъ. Въ ея большихъ глазахъ вспыхнули искры.

— Осторожнѣе, моя милая, проговорила Людмила Петровна, остановивъ на Иннѣ въ упоръ холодный, недобрый взглядъ. И окинувъ тѣмъ же взглядомъ мужа, она неторопливо и съ нѣкоторою торжественностью вышла изъ комнаты.

Веребьевъ чувствовалъ страшную неловкость: было ясно что Инна дѣлалась предметомъ борьбы между намъ и женою. Ему предстояло каждую минуту ожидатъ со стороны жены выходки, которая сдѣлаетъ положеніе Инночки въ домѣ невозможнымъ. Онъ почувствовалъ въ себѣ глухое раздраженіе и безконечную жалость къ этому ни въ чемъ не повинному ребенку.

Инвочка сидѣла, сложивъ на колѣняхъ руки и неподвижно глядя предъ собою. Нижняя губа ея была прикушена.

— Вы разсердились, Инвочка? ласково опросилъ ее Веребьевъ.

— И не подумала, отвѣтила съ наружнымъ спокойствіемъ Инна, и взяла съ окна работу. — Не мѣшайте, я вышивать буду, прибавила она, и быстро заходила иглой.

Веребьевъ всталъ чтобъ уйти. Онъ дошелъ уже до порога комнаты, какъ вдругъ Инна, не отрываясь отъ работы, сказала въ полголоса:

— Ваша жена злая, я не люблю ее…

Веребьевъ вернулся.

— Она не злая, она только капризна немного, оказалъ онъ. — Вы не принимайте каждаго слова къ сердцу, а обидѣть васъ я никому не дамъ.

— Нѣтъ, злая, повторила Инна, и не проронила больше ни слова.

За обѣдомъ Людмада Петровна все молчала, но вдругъ проговорила со вспыхнувшею на лицѣ краской.

— Должно-быть у мущинъ есть особенное влеченіе къ уличнымъ красавицамъ: въ одну и ту же дѣвчонку сперва Ухоловъ влюбился, а теперь вы!…

Веребьевъ на это промолчалъ — онъ даже злости не почувствовалъ въ себѣ на такую выходку. «Мучить ее что Ухоловъ за Инночкой ухаживаетъ», подумалъ онъ.

Ухоловъ въ этотъ день оказался легкимъ на поминѣ. Онъ зашелъ предъ вечеромъ, на правахъ человѣка для котораго не существуетъ офиціальныхъ басовъ пріема — веселый, чѣмъ-то пріятно ажитированный, переполненный новостями и сплетнями. Веребьевъ рѣшился не выходить къ нему, затворился у себя въ кабинетѣ и взялъ съ полки какую-то книгу. Прошло однако не болѣе получаса, какъ вниманіе его было отвлечено ясно послышавшимися за стѣной рыданіями. Веребьевъ насторожился ухомъ, не зная что подумать. Сначала онъ предположилъ что это плачетъ Инночка; но заглянувъ въ дѣвичью, онъ увидѣлъ ее тамъ, спокойно работавшею при свѣчѣ надъ своею нескончаемою вышивкой. Въ корридорчикѣ онъ пріостановился чтобы прислушаться. Изъ гостиной слышно было какъ Ухоловъ большими шагами ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Рыданія доносились изъ спальной; было ясно что это плакала Людмила Петровна.

Веребьевъ вернулся въ кабинетъ измученный и потерянный. Что могли значить эти рыданія, въ то время какъ чужой человѣкъ оставался въ гостиной? Нe ясно ли что между женой и Ухоловымъ произошло объясненіе — безъ сомнѣнія по поводу Инночки?

Дѣло принимало видъ скандала. Рыданія за стѣной утихли, но не прекращались. Веребьевъ рѣшился войти къ женѣ.

Въ полутемной спальной, освѣщенной только теплившеюся предъ образомъ лампадкой, Людмила Петровна полулежала на постели, спрятавъ лицо въ подушки, и нервно всхлипывала. Заслышавъ шаги мужа, она быстро подняла голову, провела рукою по глазамъ и сдѣлала нѣсколько шаговъ ему на встрѣчу.

— Что съ тобою? что это значитъ? опросилъ Веребьевъ.

Людмила Петровна обмахнула лицо платкомъ.

— Пусти, тамъ Ухоловъ одинъ, сказала она, тихонько отстраняя мужа съ дороги.

Веребьевъ взялъ ее за руки.

— Милочка, я хочу знать что такое произошло между вами, или я сейчасъ же вышвырну его за дверь!

У него въ темнотѣ глаза налились кровью, и мускулы лица подергивало.

— Сумашедшій! проговорила громко Людмила Петровна, и вырвавшись изъ рукъ мужа, выскользнула изъ комнаты.

Веребьевъ въ изнеможеніи опустился на стулъ. «Господи, что жь это такое!» простоналъ онъ вслухъ. Онъ не зналъ, не только что ему дѣлать, но даже что подумать. Вышло все какъ-то ужь очень просто и неожиданно; надъ нимъ почти смѣялись. Его положеніе походило на то какъ будто кто-нибудь сзади подкрался къ нему, завязалъ ему глаза и скрутилъ руки. Онъ чувствовалъ что не въ силахъ пошевелиться. «Однако, это не можетъ такъ оставаться», подумалъ онъ «Это ужь очень нагло. Я разойдусь съ женой и уѣду въ деревню, или еще дальше.»

Тутъ ему пришло на мысль что есть еще третье лицо — Ухоловъ. Надо рѣшать и на его счетъ. — «Ахъ, его послѣ», сказавъ онъ себѣ, и дотронулся рукою до глазъ: ему показалось что на рѣсницахъ выступали слезы. Но глаза была сухи, а только непріятно горѣли.

«Уѣду въ деревню, а Инночку возьму съ собою», продолжалъ онъ думать. Но тутъ же ему представилась мать, укоризненно покачивающая головой а преслѣдующая его нестерпимо-сострадательнымъ взглядомъ, и кисло-торжествующая улыбка на губахъ Насти. — «Нѣтъ, а въ деревню не поѣду, рѣшалъ онъ. — Куда нибудь дальше — въ Петербургъ что ли. Тамъ до меня на кому не будетъ дѣла.»

XIV.

«А какъ же въ такомъ случаѣ Инночка?» пришло ему тутъ же за мысль. Онъ нѣсколько удивился что такъ много думаетъ объ Инночкѣ, тогда какъ жена, которой принадлежала главная роль во всей исторіи, какъ-то совсѣмъ стушевалась въ его мысляхъ. Онъ однако не остановился на этомъ вопросѣ. Ему вдругъ захотѣлось взглянуть еще разъ въ этотъ день на Инночку; онъ всталъ и прошелъ по корридору въ дѣвичью.

Горначной тамъ не было. Инночка стояла предъ маленькимъ зеркальцемъ, а натянувъ на голову платокъ, повязывала вокругъ шеи его длинные концы.

— Что вы? куда это вы? почти съ испугомъ спросилъ ее Веребьевъ, входя въ дѣвичью.

Инна повернула къ нему нахмуренное лицо.

— Я иду, сказала она.

— Куда идете? куда? переспросилъ Веребьевъ.

— Домой…. къ теткѣ.

Веребьевъ растерялся.

— Какъ же это можно, Инночка? Да я васъ не пущу…. проговорилъ онъ, становясь между нею и дверью. И откуда къ вамъ такая блажь забралась въ голову?

— Какъ вы можете не пустить? возразила Инночка, сердито сблизивъ свои высокія брови.

— Да такъ, просто не пущу, потому что вамъ нельзя уже идти къ той старухѣ. Она васъ погубить — развѣ вы все забыли?

— Что вамъ за дѣло? тонкимъ и рѣзкимъ голосомъ проговорила Инна.

— Да полноте, Инночка, вы капризничаете! продолжалъ Веребьевъ и почти насильно взялъ спрятанную подъ платкомъ руку дѣвушки. — Пойдемте ко мнѣ въ кабинетъ, я съ вами поговорить хочу. Развѣ вы уже не вѣрите мнѣ, Инночка?

Дѣвушка нерѣшительно подняла на него глаза и тутъ только замѣтила его печальное и разстроенное лицо. Это повидимому вдругъ подѣйствовало на нее.

— Пойдемте, сказала она.

Веребьевъ провелъ ее за руку по темному корридорчику и усадилъ въ кабинетѣ на диванчикъ. Большіе главы Инны серіозно и ласково смотрѣли на него.

— Вамъ не хорошо, да? Я такъ и догадалась съ перваго раза что вы несчастливы. У вѣсъ лицо такое.

Веребьева ущемили эти слова. Ему стыдно стало своего несчастья.

— Съ чего вы это взяли, Инночка? возразилъ онъ съ тѣмъ чувствомъ ложнаго стыда, съ какимъ упавшій съ разбѣгу школьникъ увѣряетъ что сдѣлалъ это нарочно.

— Я знаю, отвѣтила Инна, кивнувъ по направленію гостиной. — Потому что она меня не любитъ. Она злая, а вы хорошій, простой

«Дитя! откуда она это понимаетъ?» подумалъ Веребьевъ. Ему вдругъ захотѣлось откровенности, участія: это дитя смотрѣло на него такимъ проницательно-серіознымъ, ласковымъ взглядомъ!

— Если я…. хорошій, зачѣмъ же вы хотите отъ меня уйти? сказалъ онъ, не выпуская маленькой руки Инны.

— Когда мнѣ вздумается, я уйду… отвѣтила Инночка.

— А если я буду просить васъ не уходить? вамъ не жалко будетъ меня бросить? говорилъ Веребьевъ.

Инна посмотрѣла на него и покачала головой.

— Не знаю, сказала она.

— А мнѣ грустно будетъ, если вы уйдете. Я уже привязался къ вамъ….

Инна повторила свое движеніе годовой.

— У васъ жена есть, сказала она.

Это слово напомнило Веребьеву горечь его положенія.

— Жена останется здѣсь, а я уѣду въ деревню, недалеко отсюда. Тамъ у меня мать и сестра. Хотите я васъ туда отвезу?

— Зачѣмъ вездѣ кто-нибудь есть, кромѣ васъ? проговорила Инна, съеживъ точно отъ холода плечо. — Вы одинъ хорошій ..

Эта повторенная ласка смутила Веребьева…. «Ахъ, еслибъ это прежде»… тайно шевельнулось въ его мысли, и его взглядъ задумчиво скользнулъ по печальному личику Инны.

Та вдругъ подняла на него свои ясные глаза и подвинулась къ нему.

— Отчего вы хотите уѣхать, а жена ваша останется здѣсь? спросила она.

Веребьева точно ножомъ кольнулъ этотъ вопросъ. «Да, это первое съ чѣмъ всякій будетъ обращаться ко мнѣ…. если не промолчитъ изъ состраданія», подумать онъ.

Инна, не дождавшись отвѣта, пошевелила бровями и промолвила будто сама себѣ:

— Я понимаю. Я сразу догадалась! — Ахъ, какъ бы я хотѣла чтобы вы веселый, счастливый были! прибавила она громче, и вдругъ, поднявшись на ципочки и оглянувшись косымъ взглядомъ на дверь, быстро и беззвучно поцѣловала Веребьева въ лобъ. Это случилось такъ мгновенно а неожиданно что Веребьевъ, какъ бы защищаясь, машинально протянувъ предъ собою руку. А Инна, внезапно застыдившись и попутавшись своего поступка, съежила плечики и робко поглядывала виноватыми глазками. Вдругъ она почувствовала себя сжатою чьими-то сильными руками, чьи-то горячія губы быстро поцѣловали ее.

«Господи что жъ это я дѣлаю!» опомнился Веребьевъ, и ему мгновенно представился весь ужасъ его положенія…. Инны уже не было въ комнатѣ….

Онъ опустился на стулъ и аажмурилъ глаза. — «Вотъ оно чѣмъ кончилось!» проплыло въ его разгоряченномъ мозгу. Дальше онъ въ эти минуты ничего не могъ разобрать. Одно только казалось ему совершенно яснымъ — что онъ не любилъ жену. Потомъ воспоминаніе о скандалѣ, который еще ждалъ развязки, овладѣло всѣми его чувствами. Глухая злоба душила его, и къ ней примѣшивалось смутное сознаніе своей виновности. Но онъ внутренно протестовалъ противъ этого сознанія. — Инночка — какой вздоръ! Вѣдь онъ сегодня въ первый разъ увидѣлъ ее. Ему дорого было чье-нибудь участіе, вотъ и все. Эта поцѣлуи — мгновенная вспышка оскорбленнаго и разнѣженнаго чувства. Дитя!

Шелестъ женскаго платья вывелъ его изъ оцѣпенѣнія. Когда онъ раскрылъ глаза, его взглядъ упалъ на блѣдное, взволнованное лицо жены.

— Теперь мы одни, произнесла Людмила Петровна, и сѣда довольно далеко отъ него. — Я хочу сказать вамъ два слова…. продолжала она глухимъ и напряженнымъ тономъ. — Вы была такъ низки что промѣнявъ меня на какую-то дѣвчонку — черезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы! — осмѣлились высказать мнѣ гнусныя подозрѣнія…. Вы дважды поступили какъ дрянной человѣкъ! Я говорю вамъ это для того чтобы вы знали какъ я понимаю васъ….

Веребьевъ силился сообразить что такое говорила ему жена.

— Не понимаете? повторила съ сарказмомъ и горечью въ голосѣ Людмила Петровна. — О, Боже мой, когда жъ вы научитесь понимать? Вѣдь вы не поняли надъ чѣмъ я плакала…. тамъ, въ спальной? вы не поняли отчего у меня рыданья подступили къ горлу, такъ что я должна была убѣжать изъ гостиной, рискуя выдать чужому человѣку свой семейный скандалъ? Да вы и теперь не понимаете надъ чѣмъ я рыдала!

Голосъ Людмилы Петровны истерически задрожалъ.

— И вы никогда не поймете того что ясно каждому честному человѣку! воскликнула она съ усиліемъ и опустивъ голову, стиснувъ пальцами лицо.

Веребьевъ, вдругъ поблѣднѣвъ, поднялся къ ней.

— Такъ ты отъ этого плакала? произнесъ онъ какимъ-то страннымъ, испуганнымъ и дрожавшимъ отъ счастья голосомъ.

Людмила Петровна не отвѣчала. Веребьевъ осторожно отнялъ ея руки отъ лица и заглянулъ въ ея заплаканные глаза.

— Ты меня подозрѣваешь что я люблю Инночку, да? произнесъ онъ съ внутреннимъ блаженнымъ смѣхомъ.

Ему попрежнему не отвѣчали.

— Ты ревнуешь?

Людмила Петровна подняла голову. — Развѣ я знала что ты вовсе не любишь меня! произнесла она, проведя рукой по мокрымъ рѣсницамъ. — Зачѣмъ ты увѣрялъ меня въ своей любви? Ты эту дѣвчонку вѣрно и тогда уже любилъ!

— Милочка, какой вздоръ! воскликнулъ Веребьевъ. — Я ее раньше сегодняшняго утра въ глаза не видѣлъ.

— И она такъ скоро стала дорога тебѣ…. съ прежнимъ раздраженіемъ проговорила Людмила Петровна.

Веребьевъ съ каждымъ новымъ упрекомъ только чувствовалъ какъ все больше и больше разсѣвался предъ нимъ туманъ, въ которомъ онъ задыхался полчаса назадъ. Столько мучительнаго съ тихою болью отходило отъ него —

— Вѣдь это все вздоръ, капризы, ревность безъ всякаго основанія… Ну, похожъ ли я на вѣтренаго мужа? говорилъ онъ, близко подвинувшись къ женѣ и не выпуская ея рукъ изъ своихъ.

«А Инночка? а поцѣлуи?» мелькнуло у него въ головѣ. — «Ребячество!» тутъ же мысленно отвѣтилъ онъ.

Людмила Петровна сама какъ будто утомилась ролью обвинительницы.

— Слушай, Nicolas, сказала она, строго вглядываясь въ его глаза; — эта дѣвчонка не должна оставаться у насъ въ домѣ. Ты ее отправь; я этого требую!

Веребьевъ смутился; ему неловкимъ и жестокимъ показалось отступиться отъ Инночки.

— Этой бѣдной дѣвушкѣ некуда дѣваться; я не могу пожертвовать ею! сказалъ онъ твердо.

Еще не высохшіе отъ слезъ глаза Людмилы Петровны чуть-чуть сверкнули.

— Не можешь? переспросила она.

— Милочка, было бы жестоко взять ее въ домъ, и на другой день выгнать! проговорилъ Веребьевъ.

Людмила Петровна подняла нахмуренныя брови и помолчала.

— Такъ отправь ее въ деревню, тамъ ей гораздо лучше будетъ, предложила она послѣ недолгой паузы.

У Веребьева у самого была та же мысль. «На время, конечно, а тамъ посмотримъ», дополнилъ онъ мысленно.

— Я постараюсь это устроить, отвѣтилъ онъ женѣ.

— Да, непремѣнно… и завтра же, подтвердила Людмила Петровна, съ видомъ утомленія подымаясь съ кресла. — А теперь bonne nuit, сегодняшній день утомилъ меня.

И шурша измятыми складками своего платья, она прошла мимо мужа. Предъ дверью въ дѣвичью она пріостановилась и прислушалась: тамъ было совершенно тихо.

XV.

Веребьевъ всю ночь не могъ сомкнуть глазъ. Онъ то слышалъ рыданья жены и слегка гортанный голосъ Инночка, то вспоминалъ гнѣвный порывъ оскорбленной женщины, и потомъ сознаніе разсѣяннаго подозрѣнія…

Это подозрѣніе начинало опять ядовито шевелиться въ ночной темнотѣ. Не былъ ли онъ просто жертвой искусно разыгранной комедіи?

Мысль эта мучительно остановилась въ его умѣ. Было что-то неправдоподобное, натянутое въ томъ объясненіи какое дала ему жена… Какъ онъ могъ такъ увлечься, чтобы повѣрить ему? Но черезъ минуту голосъ Людмилы Петровны, такой искренній, страдающій, слышался ему, и онъ разражался упреками самому себѣ. А вѣры все-таки не было…

Предъ разсвѣтомъ онъ наконецъ заснулъ, и проспалъ долго. Людмила Петровна не дождалась его къ чаю, напилась сама и ушла къ матери. Веребьевъ справился объ Инночкѣ.

— Не вернулась еще, отвѣтила горничная.

— Какъ не вернулась? встрепенулся Веребьевъ. — Да куда жъ она ушла?

— Не знаю — ничего не сказала; только еще съ ночи ушла.

— Какъ же вы пустили, безтолковые вы всѣ! со злостью вскричалъ Веребьевъ, заламывая руки. Онъ почувствовалъ какъ съ болью сжалось его сердце при мысли что Инночка навѣрное ушла къ старухѣ и не захочетъ болѣе вернуться. И потомъ уйти ночью… ее такъ легко могли обидѣть въ той безлюдной части города, гдѣ стоялъ домъ старухи.

Онъ допилъ простывшій чай и вышелъ изъ дому. Первою его мыслью было пойти прямо къ старухѣ и убѣдиться тамъ ли Инна. Отыскать домишко было не трудно: онъ хорошо замѣтилъ его въ ту ночь, когда въ первый разъ, при такихъ странныхъ обстоятельствахъ, столкнулся съ Инночкой. Но его ждала неудача: старуха на всѣ разспросы только отрицательно качала годовой и жаловалась на какихъ-то дурныхъ людей. Отъ нея пахло виномъ. Веребьевъ не совсѣмъ ей повѣрилъ, но удостовѣриться не было средствъ. Онъ вспомнилъ про Ляличкина и рѣшился провѣдать у него — не знаетъ ли онъ чего объ Инночкѣ?

Вопреки обыкновенію, онъ нашелъ квартиру Лиличкима запертою. Хозяйская служанка сказала однакожь что жилецъ дома. Веребьевъ постучалъ; выходившее во дворъ окно тихонько растворилось, изъ него высунулась узкая голова Лялячкина а тотчасъ скрылась. Черезъ минуту замокъ въ двери щелкнулъ, а самъ Ляличкинъ, въ плащѣ и измятой шляпѣ, появился на порогѣ.

— А, жто вы… а я по дѣлу; случилось очень нужное дѣло, проговорилъ онъ, забывая подать Веребьеву руку и поспѣшно припирая за собою дверь. — На почту; деньги получить надо, добавилъ онъ, какъ-то странно бѣгая глазами, потупляясь и сѣменя на одномъ мѣстѣ

— Пройдемтесь, мнѣ по дорогѣ, сказалъ Веребьевъ, подозрительно косясь на своего страннаго знакомаго: очень неправдоподобно было чтобъ ему предстояло получать съ почты деньги.

— Пойдемте; только я тороплюсь, я буду скоро идти… отвѣтилъ Ляличкинъ, и въ самомъ дѣлѣ такъ зашагалъ по немощеной улицѣ что Веребьевъ едва могъ поспѣвать за нимъ.

— Знаете, Инночка вчера вечеромъ вдругъ ушла отъ меня, и до сихъ поръ ея нѣтъ, заговорилъ Веребьевъ, болѣе и болѣе утверждаясь въ подозрѣніи что Ляличкинъ непремѣнно долженъ знать кое-что объ Иннѣ.

Тотъ какъ-то значительно усмѣхнулся и еще быстрѣе засѣменилъ ногами.

— Ушла? да, она такая что уйдетъ. Къ старухѣ вѣрно возвратилась, проговорилъ онъ.

— Я у старухи былъ; тамъ ея нѣтъ, возразилъ Веребьевъ.

— Были? она хитрая, эта старуха; она не скажетъ. Съ нею надо быть у-у — какъ осторожнымъ. А вотъ и почта — извините, тутъ у меня нужное дѣло случилось, бормоталъ Ляличкивъ, и прежде чѣмъ Веребьевъ оглядѣлся, быстро взбѣжалъ на крылечко и исчезъ за дверью.

«Чудакъ! подумалъ съ досадой Веребевъ. — Онъ или помѣшался, или скрываетъ что-нибудь. Держу пари что Инночка у него на квартирѣ. Но что за глупая мысль — дѣлать изъ этого тайну? И Инночка чудная тоже — зачѣмъ ей отъ меня скрываться? Дичокъ!»

Недовольный, задумчиво пошелъ Веребьевъ домой. А Ляличкинъ, спустя минуту, осторожно высунулъ изъ двери голову, и увидя медленно удалявшуюся фигару Веребьева, прыжками слетѣлъ съ крылечка и пустился почти бѣгомъ домой.

Войдя во дворъ, онъ увидѣлъ что одно изъ оконъ его квартирки отворено. Фантазія открытъ окно въ такое холодное время года очень его удивила. Онъ перегнулся черезъ низенькій подоконникъ и заглянулъ въ комнату.

— Инночка! окликнулъ онъ въ полголоса.

Никто не отозвался. Онъ повторилъ окликъ — то же молчаніе. — Инночка, это я! окликнулъ онъ еще разъ напряженнымъ шопотомъ, и весь приникъ и насторожился, впиваясь слухомъ въ тишину.

Не дождавшись попрежнему ни звука, ни отклика, онъ судорожно оперся на подоконникъ и перелѣзъ черезъ него.

Обѣ комнаты были пусты, и ни малѣйшаго слѣда той кого онъ звалъ не встрѣтилось его безпокойному взгляду. Въ груди у него затрепетало. «Ушла!» прошепталъ онъ побѣлѣвшими губами. Онъ вдругъ тревожно забѣгалъ по комнатамъ, отыскивая шляпу; наконецъ хватился что шляпа у него на головѣ, и толкнулся въ дверь. Дверь была заперта; ключъ былъ съ нимъ въ карманѣ, но онъ не вспомнилъ о немъ и выпрыгнулъ въ окно. Черезъ минуту его долговязая фигура, въ поддуваемомъ вѣтромъ плащѣ и сбившейся на затылокъ шляпенкѣ, быстро шагала по направленію къ улицѣ гдѣ жила старуха.

На этотъ разъ онъ зашелъ съ задняго крыльца и очутился въ маленькой кухонкѣ. Старуха сидѣла на низенькой скамеечкѣ предъ печуркой и пекла въ золѣ картофель. Столкнувшись съ ней лицомъ къ лицу, Ляличкинъ вдругъ оробѣлъ, и на недружелюбный опросъ ея пробормоталъ что-то невнятное, что еще болѣе его сконфузило.

— Никакъ опять ко мнѣ шататься думаете? сердито попривѣтствовала его старуха. — Никакихъ я, сударь, съ вами дѣловъ не имѣю и имѣть не желаю.

— Я только на одно слово; мнѣ бы только узнать… пролепеталъ просительно Ляличкинъ.

— Что такое еще вамъ узнавать надо?

— Я про Инночку…

— Никакой тутъ Инночки про васъ нѣтъ, да и впередъ не будетъ, отрѣзала старуха. — Думаете тоже, вашего брата разобрать нельзя?

Ляличкинъ теребилъ своими длинными руками шляпу, которую не забылъ снять, и вытягивая шею, косился на неплотно притворенную дверь въ комнаты. Вдругъ онъ усмѣхнулся, поймавъ какую-то хитрую мысль.

— А хотите знать гдѣ теперь Инночка? Я знаю, я могу сказать… проговорилъ онъ, наклоняясь лицомъ къ старухѣ и подмигивая.

Та помѣшала отломкомъ кочерги въ золѣ

— И этого мнѣ не надобно, потому что на эти дѣла полиція есть, отвѣтила она.

— Полиція? что такое полиція? зачѣмъ ѣе полиція? переспросилъ внутренно почему-то струхнувшій Ляличкинъ.

— А Богъ дастъ не долго ждать, скоро узнаете, отрѣзала старуха, и поплевавъ на костлявые пальцы, принялась выхватывать изъ горячей золы картошки.

Ляличкинъ затрепеталъ всѣмъ тѣломъ и схватилъ старуху за плечо.

— Послушайте, зачѣмъ? зачѣмъ? заговорилъ онъ быстро, задыхаясь и глотая звуки. — Я вамъ скажу одно слово, только одно слово… Я люблю Инночку! я ее страшно люблю! Зачѣмъ вы мнѣ мѣшаете? зачѣмъ вы хотите отнять ее у меня? Я знаю, она здѣсь, она вонъ тамъ за дверью!

Онъ взялся рукой за горячій лобъ и пошатнулся на ногахъ. Старуха смотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Ничего я этого не знаю, и знать мнѣ не надобно, проговорила она нетерпѣливо. — И пожалуста, сударь, честью васъ прошу, отправляйтесь себѣ полегоньку, откуда пришли. Неравно больны вы, до грѣха доживешь съ вами. Что-й-то лицо у васъ нехорошее…

Ляличкинъ и самъ чувствовалъ что съ нимъ дѣлается что-то неладное; мускулы во всемъ тѣлѣ какъ-то томительно подрагиваютъ, и въ мозгу точно трепещетъ что-то, словно бабочка крылами рѣетъ. Но ему было не до того чтобы наблюдать за собою.

— У меня теперь ничего нѣтъ, ничего; но у меня будутъ деньги, скоро будутъ! продолжалъ онъ, наклоняясь къ сморщенному лицу старухи. — Я повѣсть пишу, мнѣ за нее заплатятъ у-ухъ какую кучу денегъ! Не вѣрите? я докажу. Она у меня въ карманѣ; вотъ, вотъ, смотрите!

Онъ вытащилъ изъ кармана довольно уже затрепавшуюся рукопись и повертѣлъ ее предъ глазами старухи. Та махнула рукой.

— Вотъ рядомъ купецъ раскольникъ живетъ, сказываютъ, покупаетъ такія тетрадки; вы бы къ нему сходили, посовѣтовала она. — А мнѣ съ вами тары-бары разводить не зачѣмъ; вотъ Богъ, а вотъ порогъ — убирайтесь себѣ, сударь.

Ляличкинъ осторожно запряталъ рукопись въ карманъ.

— Здѣсь она? здѣсь? спросилъ онъ шопотомъ, приближая свои блѣдныя губы къ самому уху старухи. — Вы не бойтесь, скажите; я вѣдь не для того чтобы тому… Веребьеву…

— Да отвяжись, чортъ этакій, прости Господи! воскликнула въ сердцахъ старуха, выведенная изъ терпѣнья. — Какого рожна тебѣ еще надо? вотъ, смотри, никого тутъ у меня нѣту, ни пса живаго.

И она толкнула дверь, за которой открылись три маленькія пустыя комнаты. Ляличкинъ окинулъ ихъ взглядомъ, постоялъ, потеръ себѣ рукою лобъ, и не простившись со старухой, быстрою и нервною походкой выбѣжалъ изъ дому.

XVI.

Веребьевъ не прямо возвратился къ себѣ. Онъ не могъ безъ нѣкоторой смутной тревоги подумать о томъ что дома онъ останется опять одинъ-на-одинъ съ женою, и не будетъ подлѣ него этого страннаго ребенка, неожиданная ласка котораго такъ спасительно притупила вчера острую горечь оскорбленнаго чувства. Исчезновеніе Инночки безпокоило и раздражало его, точно ему нанесли незаслуженную обиду. Выбравшись изъ закоулковъ въ которыхъ жила старуха, онъ пропустилъ прямую улицу ведшую къ его квартирѣ, и завернулъ въ противоположную сторону города. Пошли опять безлюдные, обставленные маленькими домишками и заборами переулки, криво спускавшіеся къ рѣкѣ. Населеніе этого квартала состояло изъ мастероваго, рабочаго люда; на немощеныхъ улицахъ валялся всякій соръ, и сырой, пахнувшій оттепелью воздухъ былъ пропитанъ дымомъ и гарью высокихъ фабричныхъ трубъ. Веребьевъ машинально бредъ дальше и дальше, мало замѣчая окружавшую его обстановку. Наконецъ онъ остановился, чуть не стукнувшись лбомъ въ какую-то стѣну. Идти больше было некуда; нѣсколько домиковъ лѣпились одинъ подлѣ другаго, и въ нихъ упирался переулокъ; ни впередъ ни въ сторону не было хода. Веребьевъ повернулъ назадъ, и вдругъ въ одномъ изъ этихъ домиковъ, въ полуотворенную дверь, увидѣлъ Инночку. Она сидѣла на скамьѣ, наклонившись къ маленькой, грязной дѣвочкѣ, и обломкомъ гребешка расчесывала ей волосы. Взглядъ ея тотчасъ упалъ на Веребьева, какъ только онъ поровнялся съ домикомъ. Она не смутилась и только заложила гребенку въ курчавые волосы дѣвочки и оттолкнула ее отъ себя. Воробьевъ поманилъ ее; она послушно встала, притворила за собою дверь и пошла подлѣ него.

— Зачѣмъ это вы ушли отъ меня? спросилъ Воробьевъ.

Она ничего не отвѣтила и только раза два бокомъ взглянула за него.

— Что вы тутъ дѣлали, въ этомъ домикѣ?

— Ничего, проговорила тихо зазвенѣвшимъ голосомъ Инна. — Я тутъ иногда бываю.

Всребьевъ понемногу начиналъ волноваться.

— Вы дурно сдѣлали, Инночка; я цѣлое утро ищу васъ, и ужасно безпокоился…. Такъ нельзя дѣлать, вы меня измучаете…

Инночка на это только какъ-то странно скалила свои бѣлые зубки; въ выраженіи ея лица въ эту минуту проступило что-то цыганское.

— Вы не будете больше такъ дѣлать? продолжалъ съ ласковымъ укоромъ Веребьевъ. Дикарка опятъ ничего не отвѣтила.

— Вы пойдете теперь къ намъ? согласны ложить покамѣстъ у меня въ деревнѣ? Я бы васъ самъ сегодня же отвезъ: тридцать верстъ только.

— Я пойду къ вамъ: я ѣсть хочу, отвѣтила, пошевеливъ плечами, Инночка.

— Вотъ и отлично, обрадовался Веребьевъ, и оба прибавили шагу.

— А я знаю куда вы вчера ушли отъ меня, продолжалъ онъ, пытливо взглянувъ за сибю спутницу. Та только головой повела.

— Къ Ляличкину, продолжалъ Веребьевъ.

— А вы какъ знаете? встрепенулась Инночка.

— Я его сейчасъ встрѣтилъ…

— И онъ сказалъ вамъ?

— Нѣтъ, по лицу его догадался.

Инночка опять чуть-чуть оскалила зубы.

— То-то, онъ не скажетъ, промолвила она.

— Вѣдь признайтесь, продолжалъ Веребьевъ, — когда я давича заходилъ къ Ляличкину, вы у него были?

Бѣлые зубки Инночка такъ и сверкнули.

— Онъ больной, сказала она.

— Ляличкинъ? Чѣмъ же онъ боленъ? спросилъ Веребьевъ.

— У него тутъ болитъ, объяснила Инночка, показавъ на лобъ.

«И она тоже это замѣчаетъ», подумалъ Веребьевъ, а ему вспомнились странности Ляличкина и въ особенности его сегодняшній взволнованный и загадочный видъ.

Они пришла къ дому. Веребьевъ провелъ Инночку прямо въ столовую, усадилъ къ столу и велѣлъ подать что было въ кухнѣ готоваго. Инночка должно-быть въ самомъ дѣлѣ была очень голодна, и ѣла молча, быстро работая бѣленькими зубками и изрѣдка равнодушно взглядывая на Веребьева.

Людмила Петровна изъ окна "генеральскаго* дома видѣла какъ они пришли.

— Вотъ, maman, взгляните, сказала она матери.

Клеопатра Ивановна приблизила лицо къ оконному стеклу и посмотрѣла съ большимъ любопытствомъ.

— Скажите пожалуста! проговорила она, покачавъ головой.

— Посудите, могу ли я это сносить?

Клеопатра Ивановна перенесла взглядъ на дочь. Въ этомъ взглядѣ выразилось столько обиднаго состраданія что Людмила Петровна вспыхнула.

— Я пойду домой, сказала она, и поцѣловавъ мать, возвратилась черезъ боковую калитку къ себѣ.

Завтракъ еще не былъ конченъ, когда она вошла въ столовую. Видъ ненавистной дѣвчонки, спокойно поѣдавшей котлетку на ея великолѣпномъ рѣзномъ столѣ Louis XVI, вывелъ ее изъ себя.

— Въ которомъ часу вы отправляете, въ деревню? обратилась она къ мужу, сдвинувъ брови съ такимъ видомъ который не обѣщалъ ничего хорошаго. Губы ея дрожали.

— Я не подумалъ еще объ этомъ; сегодня, кажется, уже поздно…. проговорилъ Веребьевъ.

Инна при входѣ Людмилы Петровны хотѣла встать, но встрѣтившись съ ея сердитымъ взглядомъ, только нахмурилась и осталась на стулѣ. Въ зрачкахъ ея тоже бѣгали недобрыя искры.

— Слѣдовательно вы отказываетесь отъ вчерашняго слова? проговорила Людмила Петровна къ мужу. — А васъ, моя милая, вѣрно не учила что когда входитъ барыня, надо встать и поклониться? обратилась она къ Инночкѣ.

Та только слегка поблѣднѣла и принялась завязывать концы платка, покрывавшаго ей голову и плечо.

— Людмила Петровна, это недостойно…. барыни! проговорилъ Веребьевъ.

— Merci, равнодушно поблагодарила его Людмила Петровна. — Такъ вы отказываетесь отправить ее сегодня?

Веребьевъ въ смущеніи слѣдилъ за торопливыми движеніями Инночки, очевидно собравшейся уходить.

— Инночка, подождите меня минуточку въ моемъ кабинетѣ, я сейчасъ туда приду, оказалъ онъ.

Оставшись одинъ съ женою, онъ прошелся раза два изъ угла въ уголъ, и быстро повернувшись къ Людмилѣ Петровнѣ, присовокупилъ успокоившимся голосомъ:

— Я поступлю по вашему желанію; черезъ часъ этой дѣвочки не будетъ здѣсь: я самъ отвезу ее въ деревню, — и съ этими словами быстро пошелъ къ двери.

— Но я вовсе не хочу чтобы вы сами ее отвозили! воскликнула Людмила Петровна, не ожидавшая такого заключенія.

— Мнѣ больше не съ кѣмъ ее отправить, возразилъ Веребьевъ.

— А я не хочу, не хочу чтобы вы сами ее отвозили!, воскликнула Людмила Петровна. — Если вы съ ней уѣдете, вы меня больше не найдете здѣсь!

Веребьева уже не было въ комнатѣ. Людмила Петровна въ неподдѣльномъ отчаяніи сжала свои красивыя бѣлыя руки и опустилась на стулъ. Въ выразительномъ лицѣ ея отразилась тоска и какое-то недоумѣніе. «Какъ же такъ? что жъ теперь будетъ?» говорили ея сжатыя губы. «Нѣтъ, онъ остановится, онъ не сдѣлаетъ этого шага»….

Она стала прислушиваться. Изъ сосѣдней комнаты доносились спокойныя распоряженія мужа, слышались тяжелые шаги камердинера, принесшаго въ кабинетъ чемоданъ. Стало-бытъ онъ въ самомъ дѣлѣ уѣзжаетъ? стало-бытъ онъ не шутя пожертвовалъ ею — для уличной дѣвчонки, которую она даже въ горничныя къ себѣ не удостоила бы взять?

Людмила Петровна въ первый разъ горько и серіозно оглянулась на себя, на мужа, на эти короткія пять-шесть недѣль ихъ брачной жизни. Ей стадо немножко страшно. До сихъ поръ она смотрѣла на свою всесильную власть надъ мужемъ какъ на неистощимый капиталъ, котораго хватитъ на всю жизнь; и вдругъ этого капитала оказывается недостаточно чтобъ уплатить по самому крупному чеку. Но гдѣ же въ такомъ случаѣ эта любовь, о которой такъ горячо заявлялъ онъ еще женихомъ, и послѣ? Ей и въ голову не приходило спросить себя — сдѣлала ли она хоть ничтожную малость чтобъ удержать эту любовь за собою?…

Людмила Петровна была воспитана какъ воспитываются многія красивыя русскія барышни. Съ именемъ мужа у нея всегда нераздѣльно соединялось представленіе о чемъ-то такомъ что надо немедленно подчинить, покорить, чѣмъ она должна владѣть, что обязано ежеминутно жертвовать собой ея капризамъ. Притомъ, это что-то представлялось враждебнымъ ей самой и ея семьѣ; съ нимъ надо было бороться какъ съ своимъ естественнымъ врагомъ. Вся тайна супружескаго счастія въ ея понятіяхъ заключалась въ томъ чтобъ имѣть сильнаго союзника въ своей семьѣ, даже въ своихъ знакомыхъ, а мужа какъ можно скорѣе уединить отъ всѣхъ его прежнихъ связей и вполнѣ подчинить своей волѣ. Она такъ и дѣлала, стараясь всѣми силами разорвать мужа съ его матерью, даже съ его деревенскимъ домомъ, и совершенно искренно цѣня малѣйшій капризъ Клеопатры Ивановны гораздо дороже самыхъ серіозныхъ привязанностей и привычекъ мужа. То вѣдь свои, родные, а мужъ…. мужу надо ежеминутно показывать что его идеи и привычки презрѣнны, и что блестящая, избалованная дѣвушка принесла неоцѣненную жертву, сдѣлавшись его женокъ…

И вдругъ, осчастливленный мужъ не только не поддается этой теоріи супружескаго благополучія, во еще наноситъ ей неслыханное оскорбленіе. Нѣтъ, это не можетъ такъ продолжаться.

Людмила Петровна встала, прошла въ свою комнату, поправила предъ зеркаломъ волосы и спросила одѣваться. Она нарочно потребовала шляпку и пальто, чтобы дома не знали что она идетъ къ матери. Затѣмъ она вышла на улицу, прошла мимо «генеральскихъ» оконъ, повернула и сильно дернула за звонокъ.

Клеопатра Ивановна была дома.

XVII.

Между тѣмъ Ляличкинъ, выбѣжавъ отъ старухи, растерянною походкой шагалъ по переулкамъ, тѣснившимся къ обитаемой имъ части города. Эта походка и больное, блуждающее выраженіе его лица пугали попадавшихся на встрѣчу прохожихъ и заставляли ихъ съ сожалѣніемъ или со смѣхомъ сторониться. Ляличкинъ никого не замѣчалъ и только придя домой и вступивъ въ полутемныя сѣни — опомнился и то потому только что наткнулся на предметъ заставившій его внезапно вздрогнуть всѣмъ тѣломъ.

Предметъ этотъ, однакожъ, не заключалъ въ себѣ ничего ужаснаго. Это былъ просто мѣстный квартальный надзиратель, фигура чрезвычайно мирная и нѣсколько даже добродушная, въ настоящее время довольно удобно покоившаяся на обдерганномъ диванчикѣ, выбивавшая толстыми ногтями какую-то дробь на ножнахъ шпажонки.

— А вотъ и онъ! воскликнула при появленіи Ляличкина квартирная хозяйка, и быстро исчезла: она давно уже съ тоскливымъ нетерпѣніемъ поджидала жильца, такъ какъ разговоръ съ квартальнымъ, поддерживаемый ею по чувству почтительности и отчасти по сознанію нѣкоторой своей прикосновенности къ дѣлу, никакъ не клеился.

— Вотъ и кстати, проговорилъ виноватымъ баскомъ квартальный, кланяясь болѣзненно-поблѣднѣвшему Лядичкину и тѣмъ же движеніемъ указывая на дверь, какъ бы приглашая поскорѣе отпереть ее.

— Вы…. ко мнѣ? пролепеталъ Ляличкинъ, овладѣвая нервною болью сжавшею ему гордо.

— Отворите-ка, отворите-ка квартирку, тамъ и побесѣдуемъ, протянулъ квартальный.

Ляличкинъ долго не могъ попасть ключомъ въ замочную скважину: рука его дрожала; крупный потъ стылъ на лбу. Наконецъ дверь распахнулась, и оба вошли въ комнату.

— А зачѣмъ это у васъ окно открыто? вдругъ обратился къ нему квартальный, потянувъ носомъ сырой и холодный воздухъ. — По времени года не слѣдовало бы.

Ляличкинъ машинально затворилъ окно. Квартальный доставъ изъ кармана роговую табатерку, понюхалъ и слегка крякнулъ.

— Поступала на васъ жалоба что якобы укрываете у себя для незаконной цѣли несовершеннолѣтнюю дѣвицу Инну, бѣжавшую изъ дому родственницы и воспитательницы ея, мѣщанки Никотенковой…. началъ квартальный, и вдругъ остановился, вперивъ въ Ляличкина неподвижный взглядъ и какъ бы ожидая отъ него продолженія собственной рѣчи.

Но Ляличкинъ безмолвно стоялъ, опершись обѣими руками о столъ; колѣни его подрагивали, а лицо, на которое теперь падалъ широкій свѣтъ изъ окна, покрывала прозрачная блѣдность.

— Такъ вотъ, этакій маленькій осмотръ въ квартирѣ произвести требуется, объяснился квартальный, и заложивъ одинъ палецъ за пуговицу сюртука, какъ-то загадочно пошевелилъ остальными.

— Послушайте, господинъ надзиратель, это…. это все вздоръ что вамъ старуха говорила! залепеталъ вдругъ Ляличкинъ, наклоняясь къ квартальному и быстро мигая безкровными вѣками. — Это она нарочно все насказала, потому что она давно преслѣдуетъ меня. Она хочетъ погубить меня, эта старуха. И никакой Инночки у нея нѣтъ, потому что все это одинъ обманъ; даже ужасно хитрый обманъ, а васъ увѣряю. Ну, скажите, какъ бы эта Инночка могла убѣжать отъ нея, когда она у меня тутъ, съ самаго начала у меня тутъ! (Онъ хлопнулъ рукою по рукописи, которую вытащилъ изъ кармана.) И еще она ее своею родственницей называетъ! Ха, ха, ха!

И Ляличкинъ, прищурившись на полицейскаго чиновника, залился на минуту тихимъ, металлическимъ смѣхомъ.

Лицо квартальнаго выразило совершенное непониманіе того что говорилъ Ляличкинъ.

— Гы, что вы такое, однако, разказываете? отозвался онъ, внезапно нахмурившись и покосясь на Ляличкина и на толстую тетрадь, лежавшую предъ нимъ на столѣ.

— Это повѣсть. Понимаете, Инночка это вовсе неживое лицо, а героиня повѣсти, которую я сочинилъ, торопливо и нервно пояснялъ ему Ляличкинъ. — Вотъ посмотрите, тутъ даже на заглавномъ листѣ написано: Инночка. И потомъ вездѣ, на каждой страницѣ все Инночка, Инночка, Инночка….

Квартальный посмотрѣлъ на заглавный листъ, и послюнивъ указательный палецъ, перевернулъ имъ нѣсколько страницъ.

— Гм, это однако очень странно, произнесъ онъ, будучи совершенно не въ силахъ переваритъ въ мысляхъ, такой необыкновенный и рѣшительно не предусмотрѣнный въ законѣ случай. — А несовершеннолѣтней дѣвицы Инны вы въ квартирѣ своей не укрываете? обратился онъ однако къ Ляличкину.

— Да поймите же что вотъ это она и есть, Инна-то! Вѣдь Инночка и Инна это одно и то же имя! объяснялъ Ляличкинъ.

— Гм! произнесъ только квартальный и опять нахмурился и покосился на своего страннаго собесѣдника.

Потомъ досталъ изъ кармана табатерку, но не раскрылъ, а только покрутилъ ее между пальцами, прошелся въ смежную комнату, заглянулъ тамъ подъ кровать, и вытащилъ изъ-за обшлага листъ сѣрой бумаги. Прибавивъ къ написанному тамъ нѣсколько строкъ, онъ подсунулъ его къ Ляличкину для подписи.

Ляличкинъ не читая подмахнулъ. Квартальный отправилъ бумагу тѣмъ же порядкомъ за обшлагъ, потомъ взялъ со стола рукопись, свернулъ ее въ трубку и сунулъ въ задній карманъ.

— А это зачѣмъ же? встрепенулся Ляличкинъ.

— Такъ надо, порядокъ. Случай такой, того…. не предусмотрѣнъ закономъ, объяснилъ квартальный.

— Но вы вѣдь возвратите мнѣ ее? Здѣсь все мое состояніе, вся моя судьба! жалобно и испуганно взмолился Ляличкинъ.

— Ну, тамъ разсмотрятъ, рѣшатъ…. А вы сами-то какъ…. того? Въ порядкѣ? вдругъ обратился къ нему квартальный и опять подозрительно оглядѣлъ его. — Потому что вы словно бы того….

И блюститель порядка, опять какъ-то загадочно повертѣвъ въ воздухѣ пальцами, удалился на половину квартирной хозяйки.

Ляличкинъ присѣлъ къ окну, прикрываясь простѣнкомъ и терпѣливо ждалъ пока онъ совсѣмъ уйдетъ изъ дому. Только проводивъ окончательно глазами его слегка подрыгивавшую на ходу фигуру, онъ обнаружилъ признаки необычайной дѣятельности: выдвинулъ ящики изъ коммода, досталъ оттуда кое-какое бѣлье и сложилъ его на постель; потому снялъ со стѣны висѣвшія въ картонныхъ рамкахъ фотографіи, собралъ нѣкоторыя вещицы со стола, и все это также сложилъ на постель; отыскалъ трубку съ коротенькимъ чубукомъ, какія у солдатъ называются носогрѣйками, продулъ ее и вмѣстѣ съ кисетомъ сложилъ въ ту же кучу; затѣмъ снялъ съ подушки наволочку и завязалъ все это концами простыни. Тогда онъ снялъ съ гвоздя свой плащъ, тщательно встряхнулъ его и надѣлъ; надвинулъ на брови шляпу, взялъ узелокъ подъ полу, и осторожно, крадучись и озираясь, вышелъ изъ дому. Дверь онъ оставилъ незапертою: пусть, молъ, приходятъ, пусть! Походка у него явилась совсѣмъ воровская: онъ скользилъ подъ стѣной, вытягивая шею, оглядываясь и какъ-то особенно широко переставляя ноги, точно не шелъ, а перескакивалъ съ кочки на кочку. Больная улыбка змѣилась на его безкровныхъ губахъ, вдругъ смѣняясь иногда выраженіемъ испуга…. На одной изъ улицъ ему встрѣтился городовой; онъ вдругъ принагнулся за шедшею впереди енотовою шубой, и когда городовой уже совсѣмъ поровнялся съ нимъ, схватилъ господина въ шубѣ сзади за локти, перекрутился вмѣстѣ съ нимъ и пустился со всѣхъ ногъ въ сторону.

Пробѣжавъ съ полверсты по кривымъ улицамъ, онъ перевелъ духъ, и придерживаясь той стороны гдѣ отъ фабрикъ и заводовъ падала тѣнь, шелъ все дальше и дальше. Онъ рѣшительно не сознавалъ куда идетъ и зачѣмъ; въ головѣ его, сре ли тысячи несвязныхъ мыслей, бродило только смутное желаніе куда-нибудь спрятаться. Почему ему надо было спрятаться, онъ также не объяснялъ себѣ; но сознаніе какой-то опасности гнало его по пятамъ и заставляло пугливо вздрагивать на каждомъ шагу. Дорога его шла теперь по грязному берегу рѣки, заваленному сгнившими бревнами и мусоромъ: онъ безпрестанно спотыкался, задѣвая длинными подами плаща за щелки и камни. Вдругъ колѣни его сами собой подогнулись и глаза неподвижно остановились, устремленные на одну точку: прямо на него шелъ по берегу тотъ самый квартальный который производилъ обыскъ въ его квартирѣ. Неизъяснимый ужасъ искривилъ лицо Ляличкина, не спуская глазъ съ приближавшагося квартальнаго, онъ сталъ пятиться, пятиться, и вдругъ, скользнувъ ногами по кучѣ щебня, полетѣлъ въ воду.

Пронзительный, тонкій, почти дѣтскій крикъ раздался надъ тѣмъ мѣстомъ откуда только-что исчезла фигура Лядичкина. Это вскрикнула Инночка…. Скрывшись опять отъ Веребьевыхъ и бродя безъ всякой цѣди по городской окраинѣ, она давно уже разглядѣла Ляличкина и слѣдила за нимъ, очень интересуясь узнать куда это онъ идетъ со своею таинственною ношей подъ полой. Она была уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, когда онъ вдругъ бултыхнулъ въ воду. Онъ успѣла только пронзительно вскрикнуть, и въ неизъяснимомъ ужасѣ заломивъ надъ головой свои худенькія руки, окаменѣла на мѣстѣ.

Квартальный былъ тоже очевидцемъ происшествія.

— Эй, кто тамъ! Спасайте! Человѣкъ въ воду упалъ! крикнулъ онъ на вою улицу, подставляя рука къ губамъ въ водѣ рупора.

Какая-то невзрачная фигурка выдѣлилась изъ темноты и подбѣжала къ берегу.

Рѣка была очень мелка въ этомъ мѣстѣ, такъ что даже небольшого роста человѣкъ не могъ бы утонуть въ ней. Но Ляличкинъ не показывался надъ водой, и только пузыри расходились широкими кругами отъ того мѣста, гдѣ случилась катастрофа.

Фабричный вызвавшійся лѣзть въ воду скоро однако нащупалъ его на грязномъ днѣ, и повозившись, кое-какъ вытащилъ на берегъ. Ляличкинъ былъ мертвъ.

— Эге! да это каается тотъ самый который… того.. Должно-быть ударъ приключился, выразилъ свою догадку квартальный, и распорядился чтобы мертвое тѣло отнести въ ближайшую полицейскую часть.

Инночка медленно поплелась вслѣдъ за толпой провожавшею покойника.

XVIII.

Людмила Петровна застала Клеопатру Ивановну одну. Она была этому очень рада, потому что то о чемъ она намѣрена была переговорить съ матерью не могло быть сказано при постороннимъ.

— Maman, я окончательно поссорилась съ мужемъ, начала она, сбрасывая шляпку и опускаясь въ кресло подлѣ матери.

— Что, что такое у васъ случилось? полюбопытствовала Клеопатра Ивановна, интересовавшаяся до необузданности всякими интимными дѣдами.

Людмила Петровна принялась разказывать. Оскорбленная нотка крикливо слышалась въ ея голосѣ; она была очень взволнована и находилась подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ обиды и досады. Ей казалось что въ настоящую минуту нѣтъ существа несчастнѣе ея; поэтому она очень удивилась когда Клеопатра Ивановна, вмѣсто всякаго проявленія материнскихъ чувствъ, прервала ее вопросомъ:

— Собственно до чего же у нихъ дошло съ дѣвчонкой-то этой, ты знаешь ли?

— Почему же я могу знать? отвѣтила съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ Людмила Петровна.

— Какъ женѣ не узнать! Эти дѣла по всему видны бываютъ, замѣтила мать.

— Да я вовсе не хочу этого знать! Довольно съ меня и того что онъ открыто себѣ позволяетъ, возразила Людмила Петровна.

— Ишь вѣдь козелъ какой бородатый, замѣтила какъ бы про себя Клеопатра Ивановна. — А ты этимъ не пренебрегай, за этимъ смотрѣть надо. Иное дѣло когда мущина такъ себѣ дурачится, а иное дѣло когда до серіознаго доходитъ. Тутъ главное — дѣти могутъ быть, добавила она полушепотомъ, наклоняясь къ дочери.

Людмила Петровна чувствовала что мать не понимаетъ ее.

— Я, maman, рѣшилась больше не жить съ мужемъ; я опять у васъ буду жить, сказала она.

Клеопатра Ивановна какъ сидѣла, такъ и окаменѣла на мѣстѣ.

— Какъ у васъ жить? Что это такое ты сказана? воскликнула она.

— Что жъ, развѣ вы прогоните меня? возразила уже съ раздраженіемъ Людмила Петровна.

Клеопатра Ивановна всплеснула руками.

— Да какъ же это можно, Милочка! Развѣ это бываетъ гдѣ-нибудь? заволновалась она. — Да этакъ не стоило бы и хлопотать дочерей замужъ выдавать. Ты возись съ нею, бейся, жениховъ лови, а она къ тебѣ, повѣнчавшись, да черезъ мѣсяцъ назадъ придетъ! Да этакъ матерямъ лучше на свѣтъ не родиться. У самой будутъ дѣти, узнаешь что значитъ невѣсту съ рукъ сбыть.

Клеопатра Ивановна не замѣчала что въ волненіи говоритъ лишнее, очень ужь на нее подѣйствовала перспектива держать у себя въ домѣ соломенную вдову!

— Да ты подумала ли что ты такое затѣяла? продолжала она, увлекаясь далѣе и далѣе. — Иное бы дѣло было еслибы ты подготовила все исподволь, чтобъ онъ, напримѣръ, состояніе на твое имя переписалъ, или что; а то на тебѣ! Да вѣдь онъ за этакій-то скандалъ, что ты ему сдѣлаешь, поломаннаго гроша тебѣ не дастъ. А своего-то что у тебя? Двѣ дюжины ложекъ серебряныхъ, да тряпки… А толковъ-то да пересудовъ что подымется! Ты попробуй только сказать объ этомъ отцу, посмотришь что онъ запоетъ тебѣ…

Людмила Петровна поднялась съ мѣста.

— Успокойтесь, maman, я ничѣмъ не стѣсню васъ. Я пошутила.

Клеопатра Ивановна подозрительно заглянула ей въ глаза.

— Ты не думай, Милочка, что я изъ какихъ-нибудь разчетовъ… заговорила она. — Я для твоей же пользы. Соломенною-то вдовой у родителей жить не то что на своей волѣ. Мало ли какіе съ мужемъ вздоры бываютъ? Это что бы такое было еслибы сейчасъ врозь бѣжать? Да и съ твоимъ ли мужемъ тебѣ-то не управиться? Такіе ли еще бываютъ!

Людмила Петровна не слышала послѣднихъ словъ: руки ея нервно дрожали, завязывая ленты шляпки, и въ груди съ дрожащею болью колотилось маленькое, гнѣвное, оскорбленное сердечко.

На крыльцѣ она остановилась. Ей ни за что не хотѣлось вернуться теперь домой. Чувство обиды и ненависти всею силой давило ее. Мужъ вѣроятно еще не уѣхалъ; она ни за что не хотѣла бы встрѣтиться теперь съ нимъ. Но куда же дѣваться?

Она перебрала въ головѣ нѣсколько знакомыхъ семействъ и не рѣшилась пойти ни къ кому изъ нихъ: всѣ такъ противны были ей теперь. Ей казалось что каждый любопытный взглядъ прочтетъ на ея лицѣ о ея обидномъ положеніи. Кто знаетъ, можетъ-быть связь ея мужа съ этою дѣвчонкой (она была теперь увѣрена что тутъ есть связь) уже сдѣлалась предметомъ городской сплетни… Ей стало горько, очень горько и нестерпимо обидно.

Тутъ, по весьма простому сближенію воспоминаній, ей пришелъ на память Ухоловъ. Мужъ не терпѣлъ его — это очень много значило при ея теперешнемъ раздраженіи. Притомъ Ухоловъ уже нѣсколько лѣтъ сряду былъ самымъ вѣрнымъ ея поклонникомъ. Онъ конечно приметъ ея сторону, дастъ ей практическій совѣтъ какъ устроить свою жизнь.

Людмила Петровна пріостановилась на этой мысли. Что еслибъ она вдругъ теперь зашла къ Ухолову? О, какъ жестоко бы отмстила она этимъ мужу! Правда, она рисковала очень многимъ; но развѣ ее не понуждали къ этому шагу? Притомъ Ухоловъ всегда былъ относительно ея такъ благороденъ, такъ деликатенъ… Она разкажетъ ему все, все, и они вмѣстѣ обсудятъ ея положеніе.

Въ нерѣшительности она сдѣлала нѣсколько шаговъ дальше и дальше отъ дому. На улицахъ было немноголюдно; это ободрило ее. Она опустила вуаль и быстро пошла впередъ.

Рука ея опять сильно дрогнула, хватаясь за ручку звонка.

— Дома Павелъ Сергѣичъ? спросила она почти шепотомъ слугу.

— Дома, отвѣтилъ тотъ какимъ-то фамиліарнымъ тономъ.

Людмилѣ Петровнѣ было ужасно стыдно; ей казалось что лакей принимаетъ ее Богъ знаетъ за кого. Она, не подымая вуаль, вошла въ маленькое зальце, и боялась оглянуть себя въ зеркалѣ. Самыя стѣны точно указывали на нее и шептались о ней.

«Ну, не будемъ труситъ», мысленно ободрила она себя и присѣла на плетеный стулъ.

Изъ сосѣдней комнаты слышно было какъ Ухоловъ въ подголоса разспрашивалъ слугу, потомъ начался какой-то шорохъ — должно-быть онъ одѣвался. Наконецъ плотно-притворенная дверь отворилась, и Ухоловъ, въ щегольскомъ утреннемъ костюмѣ, опрысканный духами, вошелъ въ залу.

— Людмила Петровна! Чему я обязавъ такимъ счастіемъ! весело вскричалъ онъ, пожимая ея руку.

— Нашей дружбѣ, Павелъ Сергѣевичъ, отвѣтила Людмила Петровна, чувствуя что мучительно краснѣетъ подъ нескромно радостнымъ взглядомъ Ухолова.

Тотъ не выпускалъ ея руки изъ своей.

— Пройдемте туда; здѣсь очень неудобно, предложилъ онъ, указывая за дверь изъ которой за минуту предъ тѣмъ появился.

Въ залѣ, съ ея плетеными стульями, въ самомъ дѣлѣ было неудобно. «Вѣрно у него тамъ гостиная» подумала Людмила Петровна, и пошла за молодымъ хозяиномъ.

Гостиная оказалась большимъ, очень комфортабельнымъ кабинетовъ. Плотныя шторы были опущены, мягкая мебель наполняла простѣнки. Слуга торопливо выскочилъ за дверь, унося съ собою какія-то принадлежности мужскаго гардероба. Людмила Петровна опять оконфузилась.

— Странный поступокъ съ моей стороны, не правда ли? сказала она, силясь улыбнуться и опускаясь подлѣ Ухолова на предложенный ей диванчикъ. Она въ эту минуту уже жестоко раскаивалась въ своемъ необдуманномъ шагѣ.

— Ничего я не вижу страннаго; великолѣпная идея! воскликнулъ Ухоловъ. — Да снимите же пожалуста вашу шляпку, предложилъ онъ, и протянулъ руку чтобы развязать бантъ. Людмила Петровна отстранила его.

— Нѣтъ, я на минутку, сказала она. — Знаете зачѣмъ я пришла къ вамъ? Я немножко поссорилась съ мужемъ, даже очень… Онъ оскорбилъ меня.

Въ голосѣ Людмилы Петровны дрогнула оборвавшаяся нотка; она чувствовала что готова сейчасъ расплакаться, и ужасно боялась этого. Продолговатые, черные, съ желтоватыми бѣлками глаза Ухолова, выразительно жадно глядѣвшіе на нее, смущали ее.

— Бѣдненькая Людмила Петровна! проговорилъ улыбающимся голосомъ Ухоловъ, придвигаясь къ ней и беря ея руки, все еще остававшіяся въ перчаткахъ. — Чтоже такое надѣлалъ Николай Васильевичъ?

— Что именно такое — не все ли равно? Только я ужасно несчастлива, и я не знаю, мнѣ не съ кѣмъ посовѣтоваться, говорила Людмила Петровна, чувствуя какъ ей тяжело становилось дышать подъ плотнымъ вуалемъ. — Я не умѣю выносить оскорбленія, я должна наказать его. Научите меня.

Глаза и все лицо Ухолова смѣялись.

— Мнѣ васъ учить? полноте! кто такъ отлично начинаетъ, тотъ не нуждается въ учителѣ! воскликнулъ онъ, весело захохотавъ. Людмила Петровна вздрогнула.

— Что вы хотите этимъ сказать? спросила она гнѣвно, сдвигая брови.

— Да снимите же ради Бога вашу шляпку, я совсѣмъ не вижу васъ сквозь этотъ вуаль! продолжалъ Ухоловъ, пропуская безъ отвѣта ея вопросъ.

На этотъ разъ онъ поймалъ концы ея лентъ и распустилъ бантъ. Людмила Петровна почти отпрянула отъ нею и вскочила съ дивана..

— Послушайте, да вы не бойтесь, успокоивалъ ее Ухоловъ, поднявшись вслѣдъ за нею и осторожно придерживая ее за талію. — Сюда рѣшительно никто не зайдетъ, человѣкъ мой ужъ знаетъ… добавилъ онъ въ полголоса, наклоняясь къ ея лицу.

У Людмилы Петровны мутилось въ глазахъ.

— Павелъ Сергѣичъ, вы ошиблись; вы не поняли меня, проговорила она, рѣзкимъ движеніемъ освобождаясь отъ Ухолова.

Она бросилась въ дверь, оттуда въ залу, и въ минуту очутилась на крыльцѣ. Растерявшійся Ухоловъ даже не могъ проводить ее.

XIX.

Людмила Петровна не шла, а бѣжала по улицамъ. Въ покраснѣвшихъ глазахъ ея стояли слезы. Горькое, ѣдкое чувство наполняло ее и тѣснило дыханіе. Ей и страшно было, и какъ будто чему-то радовалась она — какой-то избѣгнутой опасности. Только очень тяжело было это радостное чувство — словно она пріобрѣла его непомѣрно дорогою цѣной.

Дома ее встрѣтила горничная.

— Николай Васильевичъ уѣхалъ? не твердо спросила Людмила Петровна.

— Нѣтъ, они у себя въ кабинетѣ.

Лодмила Петровна не ожидала этого отвѣта. Она хотѣла еще что-то спросить, но горничная, предупреждая ее, сообщила:

— Они должно-бытъ совсѣмъ не поѣдутъ; дѣвушка-то та ушла и нигдѣ ее сыскать не могли.

У Людмилы Петровны какъ будто подегчило въ груди отъ этого извѣстія. Она сбросила пальто, шляпку, обмахнула все еще красные отъ слезъ глаза, и осторожными шажками прошла въ кабинетъ.

Веребьевъ сидѣлъ у стола, опустивъ голову на руки. На дворѣ уже начинало смеркаться, и слабый свѣтъ едва проникалъ сквозь зеленую штору. Онъ давно уже сидѣлъ въ этомъ положеніи и думалъ. Мысли его не радостно тѣснились одна на встрѣчу другой. Онъ думалъ о своей испорченной жизни, о безцвѣтно-отжитой молодости, какъ-то незамѣтно и безслѣдно куда-то канувшей, и о томъ короткомъ, обманувшемъ его счастіи, которое послала ему любовь. Онъ думалъ о томъ какъ самые обыкновенные люди, которыми онъ не могъ не пренебрегать, какъ-то умѣютъ устроить свою жизнь и обойтись при всѣхъ случайностяхъ и обстоятельствахъ — а онъ, кому не отказывали ни въ умѣ, ни въ доброй волѣ, хватался за жизнь неумѣлыми руками и терялся при первомъ толчкѣ. Онъ упрекалъ себя въ гордости, въ нетерпимости и приходилъ къ заключенію къ которому приходитъ каждый задумавшійся русскій человѣкъ, то-есть еслибы де начать жизнь сначала и т. д.

Людмила Петровна неслышно подошла къ нему и провела рукой по его волосамъ. Онъ вздрогнулъ.

— Ты не уѣхалъ? сказала она ласково, какимъ-то робѣющимъ взглядомъ заглядывая ему въ глаза.

— Незачѣмъ было ѣхать: эта дикарка ушла куда-то, и я увѣренъ что не придетъ больше, отвѣтилъ спокойно Веребьевъ.

Людмила Петровна опустила свою маленькую ручку на лежавшую на столѣ широкую руку мужа и стала подлѣ него.

— А ты не…. не огорченъ что она ушла? опросила она, пытливо и неувѣренно заглядывая въ самые зрачки его глазъ.

Веребьевъ повелъ плечомъ.

— Ты ревнуешь… это смѣшно, сказалъ онъ.

— Что жь мнѣ дѣлать, если я ревнива? возразила Людмила Петровна. — И ты тоже ревнуешь меня.

Намекъ на Ухолова непріятно покоробилъ Веребьева.

— Мы не дѣти, надо имѣть довѣріе другъ къ другу, сказалъ онъ.

— А ты… ты имѣешь ко мнѣ это довѣріе? переспросила Людмила Петровна.

— Да, отвѣтилъ съ легкою запинкой Веребьевъ.

Людмила Петровна придвинулась къ мужу и положила руки ему на плечо.

— Знаешь что я хочу предложить тебѣ? заговорила она, своими большими — и уже не лукавыми — глазами глядя ему въ лицо, — ты говоришь, эта дѣвушка больше не придетъ сюда; не будемъ принимать также и Ухолова.

— Это что за перемѣна? недовѣрчиво удивился Веребьевъ.

— А почему жь бы и не быть перемѣнѣ? возразила Людмила Петровна, и чувствуя что больше не въ силахъ удерживать подступившія къ горлу рыданія, уронила голову на плечо мужа и залилась слезами.

Веребьевъ растерялся.

— Милочка, что съ тобою? О чемъ ты плачешь? Что такое случилось? спрашивалъ онъ, лаская ея хорошенькую головку и самъ нервно вздрагивая отъ ея истерическихъ движеній.

Людмила Петровна продолжала плакать; она выплакивала и тревогу, и разочарованія, и счастье сегодняшняго дня, такъ полнаго для нея впечатлѣній.

— Другъ мой, уѣдемъ отсюда; уѣдемъ въ деревню, проговорила она сквозь слезы, какъ-то странно улыбаясь блѣдными губами и прижимаясь къ мужу. — Ты увидишь что я буду другая, совсѣмъ другая.

У нея мелькала мысль разказать мужу все, все, до послѣдней подробности этого дня; но какое-то стыдливое чувство остановило ее. Лучше послѣ когда-нибудь, когда оба они будутъ гораздо ближе другъ къ другу, и притупится острое ощущеніе только-что пережитыхъ впечатлѣній.

— Видишь ли, продолжала она, смахивая съ рѣсницъ округлившіяся слезы, — утромъ, послѣ этой сцены… помнишь? — я почувствовала себя очень несчастною. Я много думала, за многое упрекала себя, и мнѣ захотѣлось любить тебя горячо, просто какъ любятъ другъ друга хорошіе люди. И чтобы никто не становился между нами, никто не заслонялъ бы насъ другъ отъ друга… пусть будетъ все сызнова, все сначала… Да?

Полицейскій врачъ, производившій вскрытіе мертваго тѣла Ляличкина, нашелъ въ его мозгу органическія поврежденія — было рѣшено что смерть его послѣдовала отъ нервнаго удара; Небольшая сумма денегъ найденная при немъ была употреблена на похороны, устроившіяся, однако, полицейскомъ порядкомъ, такъ какъ никакихъ родственниковъ у покойника въ цѣломъ городѣ не оказалось. Веребьевъ въ тотъ день еще ничего не зналъ о печальной участи постигшей его пріятеля, и потому не могъ быть на похоронахъ. Одна только Инночка, въ своемъ неизмѣнномъ холстинковомъ платьицѣ и черномъ шерстяномъ платкѣ, проводила покойника до самаго кладбища, гдѣ его мирно приняла убогая могила.

Съ тѣхъ поръ о ней пропалъ всякій слухъ въ городѣ.

В. АВСѢЕНКО.

"Русскій Вѣстникъ", № 3, 1873