ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ
Приложеніе журналу «Нива» на 1917 г.
Ночью пала сильная роса, а утро выдалось чудное, и старикъ Евсей торопилъ всѣхъ на покосъ, потому что надо было грести сѣно. Старуха Агаѳья затопила печь еще до свѣту, чтобы накормить мужиковъ горячимъ, а то на покосѣ какая ужъ ѣда. Ей помогала сноха Марья, постоянно отрывавшаяся отъ полугодового ребенка, который мучился животомъ уже вторую недѣлю и не давалъ матери спать по ночамъ. Отъ дневной работы на покосѣ и безсонныхъ ночей Марья едва держалась на ногахъ, но не смѣла жаловаться. Семья была достаточная, могла бы на страду прихватить няньку-подростка, если бы не скупость свекрови Агаѳьи, у которой хранились всѣ деньги и безъ согласія которой никто не могъ въ домѣ ничего дѣлать. Строгая была старуха и никому спуску не давала. Мужа Евсея держала она въ рукахъ, и онъ у себя дома чувствовалъ себя всегда и во всемъ виноватымъ, особенно если возвращайся со станціи пьяненькимъ. Попивать старикъ началъ только въ послѣдніе годы, когда семья поднялась на ноги.
Младшій, еще не женатый сынъ Адамъ закладывалъ подъ навѣсомъ лошадь въ телѣгу, когда отца кто-то вызвалъ за ворота.
-- Вотъ еще моду придумали, — ворчалъ Евсей, спускаясь съ крыльца.
Старикъ былъ здоровый, но на ходу почему-то покряхтывалъ, теръ себѣ поясницу, шмыгалъ ногами и горбился. Адамъ кончилъ закладку и только хотѣлъ итти въ избу, какъ услышалъ за воротами сердитый голосъ отца и женскій плачъ. На добродушномъ, бѣлобрысомъ лицѣ Адама появилось недоумѣвающе-сердитое выраженіе, и онъ пробормоталъ:
-- Вотъ такъ фунтъ… Вѣдь это окаянная Дарёнка прибѣгла жалиться отцу.
На крылечкѣ показалась Наталья, сестра Адама, и, улыбаясь, показала ему движеніемъ головы на ворота. Адамъ вдругъ разсердился, особенно когда выскочила на крыльцо мать и заговорила:
-- Иди-ка сюда, не-осъ… а?..
-- Чего тебѣ? — съ дѣланой грубостью отвѣтилъ Адамъ, толкая въ морду лошадь безъ всякой причины.
-- Иди, иди… — повторяла мать, сдерживая голосъ.
Сестра Наталья продолжала улыбаться, закрывая ротъ горстью. Очень ужъ смѣшно попался Адамка… Ужо задастъ ему мамынька и жару и пару. А за воротами женскій плачъ продолжался, и голосъ Евсея все поднимался.
-- Ничего я не знаю! — кричалъ старикъ. — Уходи, откуда пришла. Вотъ еще выискалась птица… Да я… Говорятъ: уходи! Вотъ тебѣ и весь сказъ…
Когда Адамъ проходилъ на крыльцѣ мимо матери, она очень больно ударяла его по затылку и проговорила:
-- Ступай, ступай…
Наталья прыснула и убѣжала въ сѣни, гдѣ снова няньчилась со своимъ ребенкомъ.
-- Охъ, Марьюшка, умора… — задыхаясь отъ смѣха, шептала Наталья. — Влопался Адамка-то!.. Дарёнка вотъ какъ воетъ за воротами.
Марья отнеслась ко всему совершенно безучастно, какъ, всѣ выбившіеся изъ силъ люди.
Старуха Агаѳья выскочила за ворота и накинулась съ особеннымъ азартомъ на стоявшую у двери дѣвушку, закрывавшую заплаканное лицо заплатаннымъ передникомъ. Спутанные русые волосы вылѣзали у нея изъ-подъ сбившагося на бокъ платка.
-- Ты… ты… потаскушка несчастная! — кричала на нее Агаѳья, размахивая руками. — Другая бы постыдилась добрыхъ людей срамить, а ты лѣзешь… Ну, чего тутъ стоишь?! Ступай, откуда пришла….
-- Некуда мнѣ итти… — отвѣтила плакавшая дѣвушка, открывая лицо. — Куда я пойду такая-то?
-- Ну и уходи, коли такая!…-- ругалась Агаѳья. — Куды лѣзешь-то?
-- Адамка… его дѣло…
Тутъ ужъ Агаѳья не стерпѣла и набросилась на несчастную съ кулаками, такъ что Евсей долженъ былъ ее удержать.
-- Погоди, старуха… Ужо я поговорю съ ней, а ты ступай въ избу. У всѣхъ у васъ, у бабъ, одна вѣра-то…
Дарёнка имѣла самый жалкій видъ. Ея скуластое некрасивое лицо, распухшее отъ слезъ, не возбуждало даже сочувствія. Когда Агаѳья ушла, Евсей заговорилъ, подергивая плечами:
-- Ты, Дарёнка, значитъ, тово… Ступай домой, однимъ словомъ. Ну, а тамъ какъ-нибудь поговоримъ… Набаловала, ну, значитъ, твой и отвѣтъ. Адамкѣ-то я приспособлю… да. А чей возъ, того и конь… А ужъ я Адамку произведу!.. Я ему кудри-то расчешу…
Агаѳья высунула голову въ окошко и кричала:
-- Да ты ее гони, поскуду… Съ этакими-то да еще разговоры разговаривать!.. А на Адамку она наговариваетъ… Какой ей Адамка дался!? Да я ее такъ расчешу… Да и матери-то тоже не похвальба… Чего мать-то смотрѣла?..
Напротивъ, черезъ улицу, сосѣди тоже собирались на покосъ и слышали все, что особенно огорчало Агаѳью. Слава-то какая пройдетъ по всей деревнѣ… Глазъ показать никуда нельзя будетъ. И время нашла поскуда Дарёнка, когда прійти. Вотъ разъѣхались бы на покосы добрые люди, ну, тогда и приходи. А Дарёнка продолжала выть за воротами, и Агаѳья слышала, какъ она повторяла:
-- Утоплюсь въ Ордежѣ, и дѣлу конецъ… Изъ-за Адамки утоплюсь.
Агаѳья высунулась опять въ окно и крикнула мужу:
-- Вретъ, вретъ, все вретъ!.. Не вѣрь ей…
Евсей разсердился и цыкнулъ на жену, а когда Наталья высунула голову за ворота, онъ вытолкалъ ее съ руганью. Наталья полетѣла опять въ сѣни и, запыхавшись, сообщила Марьѣ:
-- Рожа-то красная у Дарёнки, и глазъ совсѣмъ не видать…
Марья посмотрѣла на нее и со злобой проговорила:
-- А ты чему радуешься?
-- Парни теперь проходу ей не дадутъ. А тятька во какъ разстервенился… Ужо задастъ Адамкѣ.
-- Такъ ему и надо. Этакъ-то всѣ парни будутъ смѣяться надъ дѣвушками, такъ и житья не будетъ.
-- А зачѣмъ она такая, Дарёнка-то?
-- Дура она, повѣрила Адамкѣ, ну, и вышла такая…
Этотъ разговоръ былъ прерванъ появившимся въ сѣняхъ дѣдушкой Андронычемъ, который пришелъ съ огорода, гдѣ поправлялъ изгородь. Старикъ былъ еще крѣпкій, хотя ему уже давно было подъ восемьдесятъ. Проходя по двору, онъ слышалъ причитанья Дарёнки и ругань Евсея и понялъ, въ чемъ дѣло. Агаѳья сразу присмирѣла и отошла отъ окна къ своей печи. У нея еще сохранился бабій страхъ къ батюшкѣ-свекру, который въ молодые годы не разъ учивалъ ее, таская за косы. При немъ Агаѳья не смѣла ругать мужа, и Евсей, чтобы угодить отцу, обращался съ ней сурово и даже билъ для прилику. Появленіе дѣдушки заставило Адама только встряхнуть волосами.
«Ну, теперь пойдетъ потѣха, — подумалъ онъ, косясь на старика, продолжавшаго прикидываться ничего не понимающимъ. — Пошла Варвара на расправу…»
Дѣдушка Андронычъ досталъ висѣвшую въ углу старую сѣделку и принялся ее разсматривать, отыскивая изъяны. А за воротами ругань продолжалась, пока Евсей не вышелъ изъ себя. Какъ всѣ безхарактерные, не злые люди, онъ сразу точно вскипѣлъ, схватилъ больно Дарёнку за плечо, повернулъ и такъ толкнулъ въ спину, что она плашмя растянулась на дорогѣ и завыла ужъ на всю улицу. Евсей бросился къ ней съ кулаками, но дѣдушка Андронычъ высунулъ свою сѣдую бороду въ окно и строго остановилъ:
-- Оставь, Евсей!.. Нашелъ съ кѣмъ связываться. Ужо въ волостномъ все дѣло разберутъ…
Дарёнка поднялась и, поправляя сбившійся на головѣ платокъ, быстро побѣжала въ свой конецъ улицы.
Извѣстно, что деревнскіе сосѣди самые неумолимые судьи. Стоявшій за воротами сосѣдъ Парфенъ, когда Дарёнка побѣжала домой, громко проговорилъ:
-- Тоже простоволосить-то чужихъ дѣвокъ не дѣло…
Изъ окна Парфеновой избы высунулась голова его старухи Митревны и прибавила:
-- Ужъ кого колотить, такъ это Адамку… Свою дѣвку растите такъ, чтобы кто надъ ней не посмѣялся, а Дарёнка-та сирота.
-- А васъ кто спрашиваетъ?.. — накинулся въ азартѣ Евсей, размахивая руками. — Да я изъ нея, изъ Дарёнки, лучины нащеплю, пусть только носъ покажетъ… Я ее вотъ какъ произведу… Я…
-- А ты не очень форцъ-то показывай, — остановилъ его Парфенъ, начиная тоже сердиться. — Не великъ въ перьяхъ-то… И на тебя управа найдется. Ишь какъ расширился… На печи проѣзду скоро не будетъ отъ тебя.
Сосѣди начали переругиваться черезъ улицу, и дѣло чуть не дошло до драки, но дѣдушка Андронычъ позвалъ Евсея въ избу, чему тотъ былъ радъ — самому какъ то неловко было уходить первому. По дорогѣ Евсей обругалъ подвернувшуюся подъ руку Наталью, которая чуть не сбила его съ ногъ на крыльцѣ, потомъ досталось отъ него снохѣ Марьѣ, зачѣмъ изнѣживаетъ зря ребенка.
-- Я валъ всѣмъ покажу-у!..
Когда Евсей вошелъ въ избу, Адамъ стоялъ у печки, заложивъ руки за спипу. Евсей выхватилъ у отца сѣделку и принялся хлестать сына ременной подпругой съ желѣзной пряжкой на концѣ. Адамъ поворачивался къ отцу спиной и, закрывая лицо одной рукой, кричалъ: «Ой!.. Ой!». Дѣдушка Андронычъ отошелъ къ окну и сдѣлалъ такой видъ, что ничего особеннаго не случилось. Евсей съ каждымъ ударомъ разгорячался все больше и больше! и началъ уже хлестать Адама самой сѣделкой. Онъ былъ блѣденъ и повторялъ какія-то безсмысленныя слова:
-- А вотъ тебѣ еще прибавка, пакостнику!.. Не срами отца съ матерью, не озорничай!.. А вотъ еще!.. Шкуру съ тебя всю съ живого спущу!..
Удары сѣделкой, особенно когда приходились по спинѣ желѣзными скобками, черезъ которыя пропускался черезсѣдельникъ, дѣлались невыносимыми, и Адамъ стоналъ, скрежеща отъ боли зубами.
-- А, не любишь, негодяй?!.. — оралъ Евсей, приходя въ бѣшенство. — Я тебя выучу-у!.. На всю деревню осрамилъ, я тебя произведу!.. Я…
Онъ задохся отъ битья, бросилъ сѣделку въ уголъ и, схвативъ Адама за волосы, потащилъ его, какъ овцу, по полу.
-- Тятенька… тятенька… — бормоталъ Адамъ, закрывая лицо обѣими руками.
-- Я тебѣ покажу тятеньку!..
Агаѳья, какъ и дѣдушка Андронычъ, тоже дѣлала видъ, что ничего не видитъ и не слышитъ. Она управлялась около истопившейся печки, сердито двигая горшки. Когда взбѣшенный Евсей принялся колотить Адама кулаками прямо по лицу, она бросила ухватъ и накинулась на мужа.
-- Да ты никакъ очертѣлъ, Евсей?! По чему бьешь-то парня?.. Этакъ и изувѣчить можно человѣка.
-- Не подходи!.. Убью! — рычалъ Евсей. — Тоже выискалась заступница… Не подходи!.. Всѣхъ распатроню.
Схативъ ухватъ, Агаѳья замахнулась имъ на мужа, по Евсей уже не помнилъ себя и, выхвативъ у жены ухватъ, больно ударилъ имъ ее по спинѣ. Раздался визгъ, и въ избу вбѣжала Наталья. Дѣвушка бросилась отцу въ ноги и запричитала:
-- Тятенька, ударь меня, а матушку по тронь.
Евсей оттолкнулъ ее ногой и бросился къ женѣ.
-- Что вы со мной дѣлаете, окаянные?! — кричалъ онъ не своимъ голосомъ, срывая съ головы жены своей повойникъ.
Дѣдушка Андронычъ продолжалъ смотрѣть въ окно; онъ былъ доволенъ, что Евсей, поддававшійся обыкновенно женѣ, теперь задаетъ ей настоящую выучку. Когда Агаѳья закричала не своимъ голосомъ, онъ обернулся и проговорилъ:
-- А ты не трогай морду, Евсей… Ты ее подъ микитки. Бабы живущи.
Адамъ стоялъ у двери, вытирая окровавленное лицо рукавомъ рубахи.
Онъ зналъ, что отецъ скоро стихнетъ, и что. когда дѣдушка Андронычъ уйдетъ, мать изведетъ его до смерти. Марья, слышавшая изъ сѣней, какая битва шла въ избѣ, съ одной стороны была рада, что свекоръ поучилъ свекровь, а съ другой испугалась, --Агаѳья на ней сорветъ сердце. Адамку непутящаго пожалѣла, а Наталья подкинула хворостъ, ну, значитъ, на нее и накинется.
Разбушевавшійся Евсей наконецъ выбился изъ силъ, и въ избѣ водворилась мучительная тишина. Агаѳья тихонько всхлипывала, громыхая ухватами.
-- Ну, надо поѣсть, да на покосъ, — проговорилъ дѣдушка, отходя отъ окна. — Будетъ добрыхъ-то людей смѣшить… А съ тобой, Адамка, еще расправа будетъ. Дарёнкина-то мать ужо въ волостное кинется… Вашего брата, охальниковъ, вотъ какъ надо учить.
Адамка все время молчалъ, а когда всѣ сѣли за столъ, вышелъ изъ избы. У него вся спина была избита желѣзными скобками сѣделки, и онъ переминалъ плечами.
-- Погодя, я тебѣ покажу, — ворчалъ онъ, припоминая вопившую Дарёнку. — Я тебѣ всю шкуру спущу.
Въ избѣ завтракъ прошелъ молча. Агаѳья осталась у печи и не сѣла за столъ вмѣстѣ съ другими. Евсей исподлобья смотрѣлъ на нее, испытывая съ одной стороны желаніе еще разъ побить ее, а съ другой — страхъ. Пожалуй, вѣдь онъ совсѣмъ напрасно ее обидѣлъ. Виноватъ одинъ Адамка, и заступаться за него матери не слѣдовало. Дѣдушка правильно говоритъ, что его еще надо поучить.
Когда всѣ кончили завтракъ, подъ окномъ послышался стукъ. Это былъ старикъ-сторожъ съ дачи Чадова.
-- Тебѣ что? — сурово спросилъ его дѣдушка Апдронычъ.
-- А лошадь надо барину. Въ городъ собрался.
-- Своихъ-то лошадей, видно, жалѣете?
-- Чего ихъ жалѣть… Одна расковалась, а другая хромаетъ. Да баринъ нашъ и не любитъ на своихъ лошадяхъ ѣздить. Ужъ такая у него повадка.
Адамъ былъ радъ случаю уйти съ глазъ, но дѣдушка Андронычъ заартачился.
-- Некогда намъ, надо кошенину убирать. Такъ и скажи своему барину… Въ поле, молъ, всѣ уѣхала. Вонъ у Мишуткиныхъ кони дома, у Парфена…
-- Къ вамъ послалъ баринъ, а мнѣ все одно.
Дѣдушка не любилъ барина Чадова, который поселился около ихъ деревни лѣтъ пять назадъ. Какой-то совсѣмъ несообразный баринъ, какъ есть шалый… Тоже, выдумалъ, когда за лошадью посылать.
-- Извѣстно, господа, ничего не понимаютъ… — ворчалъ старикъ. — Какое время-то сейчасъ?.. Крестьяне жалованья не получаютъ, а что заработалъ горбомъ — то и твое. Лошадь ему задолжи, да пошли съ лошадью работника — дня-то и не бывало. До станціи цѣльныхъ десять верстъ… Пусть пѣшкомъ идетъ, коли надо. Пузо-то вонъ какое распустилъ.
Надежда Адама улизнуть съ бариномъ была разбита упрямствомъ старика.
Съ покоса вернулись только въ сумерки. Рабочій день прошелъ какъ-то тяжело и вяло. Ребенокъ Марьи точно понималъ, что всѣ сердятся, и особенно блажилъ, за что Агаѳья и взъѣлась на сноху.
-- Совсѣмъ испаточила ребенка! — ругалась она. — Съ однимъ-то не можетъ управиться, а какъ другія бабы съ цѣлой оравой ребятъ управляются?
-- Маминька, ежели онъ животомъ мучается… — пробовала оправдываться Марья, но это еще сильнѣе раздражило Агаѳью, и старуха ѣла ее весь день.
Евсей къ концу дня принялъ свой обычный виноватый видъ и угнетенно вздыхалъ, ожидая домашней грозы.
Когда пріѣхали домой и Адамъ распрягалъ лошадь, мать подошаа къ нему и спросила:
-- Сколько той-то денегъ выдавалъ, песъ…
Адамъ замялся.
-- Ну, ну, говори!.. — настаивала Агаѳья. — Съ бариномъ Чадовымъ ѣздишь, онъ на водку даетъ… Сколько стравилъ?
-- Пустое, маминька… Два раза но двугривенному давалъ, потомъ рупь — только и всего.
Старуха помолчала. Деньги не велики рубль сорокъ копеекъ, ежели Адамка не вретъ.
-- Сегодня изъ-за той-то барина пропустили, — разсчитывала она. — По два рубля платитъ за конецъ.
Деревня Вихры залегла на высокомъ лѣвомъ берегу рѣки Ордежа, въ десяти верстахъ отъ станціи Варшавской желѣзной дороги, Преображенской, которая въ послѣдніе года стала пользоваться большою популярностью, какъ очень красивое дачное мѣсто. Главную красоту составляла именно рѣка Ордежъ, проложившая свое русло въ крутыхъ глинистыхъ берегахъ, покрытыхъ лѣсомъ. Большое удобство этого дачнаго пункта заключается въ томъ, что до Петербурга рукой подать, всего два съ половиной часа ѣзды. Собственно дачникъ появился въ этихъ мѣстахъ давненько, но жилъ какъ-то незамѣтно. Селились какъ-то все нѣмцы, скупая за безцѣнокъ лучшія мѣста. Пріѣдетъ такой нѣмецъ въ соломенной шляпѣ, поѣздитъ, посмотритъ — смотришь, и поселился. Мѣста продавались за безцѣнокъ и помѣщиками Лужскаго уѣзда и крестьянами, а когда она вошла въ цѣну — помѣщикамъ нечего было продавать, а для крестьянъ вышелъ законъ, воспрещавшій отчужденіе земли въ собственность. Оставалась только долгосрочная аренда крестьянскихъ земель, на что господа шли туго. Въ трудную минуту дѣдушка Андронычъ продалъ участокъ земли одному нѣмцу очень дешево и теперь ненавидѣлъ всѣхъ господъ, которые швыряютъ деньги направо и налѣво. Настоящій дачный баринъ пришелъ послѣ, когда нѣмецъ уже захватилъ лучшіе куски по всему Ордежу и по р. Лугѣ.
Сама по себѣ деревня Вихры ничѣмъ не отличалась отъ другихъ русскихъ деревень. Вся стройка сбилась въ одну кучу, точно стадо овецъ. Періодически, благодаря этой скученности и соломеннымъ крышамъ, она выгорала до тла и выстраивалась опять той же кучей. Конечно, въ самой деревнѣ не было не только садика, но ни одного деревца, кругомъ деревни лѣсъ былъ вырубленъ «сколь моги». Бѣдные дачники селились въ простыхъ деревенскихъ избахъ, проклинали непролазную грязь узкихъ улицъ и дворовъ и бродили по полямъ и лугамъ, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Была въ концѣ деревни и разрушившаяся барская усадьба. Баринъ давно умеръ, и наслѣдники судились уже двадцать лѣтъ. Сейчасъ за деревней, стоявшей почему-то въ двухъ верстахъ отъ рѣки, начинались дачныя мѣста, гдѣ жили хитрые дачные нѣмцы. Они жили какъ-то особнякомъ, прижимисто и крѣпко. Деревенскимъ мужикамъ отъ нихъ совсѣмъ было мало поживы. Другое дѣло новые дачники, настоящіе господа, которые покупали у нѣмцевъ участки «за дикую пошлину» или арендовали землю у крестьянъ. Эти настоящіе господа находились въ вѣчномъ осадномъ положеніи. Съ нихъ наживали не только мужики и бабы, но и деревенская дѣтвора, промышлявшая цвѣтами, ягодами и грибами. Особенно славился баринъ Чадовъ, желѣзнодорожный инженеръ на покоѣ. Отъ него не уходили съ пустыми руками, хотя баринъ и былъ «карактерный».
Съ перваго своего появленія на Преображенской станціи Чадовъ пріобрѣлъ названіе чудного, потому что никогда не платилъ извозчикамъ полную сумму, а всегда убавлялъ нѣсколько копеекъ, — вмѣсто трехъ рублей платилъ два девяносто семь копеекъ, вмѣсто полтинника — сорокъ семь, вмѣсто двадцати — семнадцать и т. д. Сначала съ нимъ рядились и спорили, особенно въ мелкихъ суммахъ, а потомъ бросили. Кому другому, а Павлу Игнатьичу надо уступить. Пусть потѣшится его добрая душенька. А баринъ, дѣйствительно, былъ добрый и только не выносилъ, когда съ нимъ спорили. И вся фигура у него точно была приспособлена для доброты: тучный, съ близорукими глазами на выкатѣ, остриженный всегда подъ гребенку, съ щетинистыми рѣдкими усами, придававшими его физіономіи тюленій видъ, съ короткими, удивительно маленькими ручками, всегда красными и всегда потными, съ развалистою гусиною походкой. Говорилъ удивительно тоненькимъ, жиденькимъ теноркомъ и постоянно улыбался. Все лѣто онъ ходилъ въ русскихъ шелковыхъ рубашкахъ, бархатныхъ шароварахъ и въ простомъ деревенскомъ армякѣ. Любилъ Павелъ Игнатьичъ покушать и выпить и побалагурить. Крестьяне скоро къ нему привыкли, какъ къ своему человѣку.
-- Ужъ что Павелъ Игнатьичъ у насъ: душа-человѣкъ.
Вѣроятно, на этомъ основаніи Чадовъ иногда ни съ того ни съ сего начиналъ капризничать и куражиться.
-- Нашъ баринъ заблажитъ, такъ точно на пень наѣдетъ, — объясняли мужики.
Покупая мѣсто подъ дачу у нѣмца Маузера, Чадовъ чуть не разошелся съ нимъ изъ-за трехъ рублей, потому что вмѣсто десяти тысячъ хотѣлъ заплатить девять тысячъ девятьсотъ девяносто семь рублей. Нѣмецъ тоже былъ упрямый, и они изъ-за трехъ рублей тянули цѣлую зиму, пока Чадовъ не настоялъ на своемъ. Дачу онъ выстроилъ великолѣпную, но одна половина осталась недостроенной.
-- Это безобразіе, непремѣнно нынче же нужно достроить, — говорилъ Чадовъ, когда пріѣзжалъ въ гости кто-нибудь изъ знакомыхъ. — Я не выношу этой русской халатности.
Идеаломъ Чадова были англичане, какъ самый стойкій и послѣдовательный народъ, и, вѣроятно, самъ онъ на этомъ основаніи поступалъ какъ разъ наоборотъ.
Посылая за лошадью къ Евеею и получивъ отказъ, Чадовъ разсердился на старика и въ слѣдующіе разы ужъ посылалъ за лошадьми къ другимъ. Евсей хмурился и молчалъ, а старая Агаѳья послала Адама къ капризничавшему барину съ повинной.
-- Это все чадовскій сторожъ напуталъ, а ты скажи, что мы, молъ, всегда съ удовольствіемъ.
Адамъ почесывалъ только въ затылкѣ и переминался съ ноги на ногу. Ступай-ка, сама подступись къ Павлу Игнатьевичу, когда на него стихъ накатится. Еще, пожалуй, и по затылку накладетъ за милую душу, — «за милую душу» была его любимая поговорка. Хорошо, ежели бы попасть къ нему въ часъ, т.-е. когда Павелъ Игнатьичъ веселый, а бываетъ это чаще всего послѣ обѣда, особенно, когда пріѣзжаютъ городскіе гости и пьютъ заграничныя дорогія вина до самаго утра. Адамъ такъ и сдѣлалъ. Господскій обѣдъ поздній, когда на деревнѣ добрые люди ужинаютъ. Онъ и отправился подъ вечеръ. Не хотѣлось ему, чтобы свои деревенскіе видѣли, какъ онъ къ барину пробирается. Сейчасъ сообразятъ — зачѣмъ, и еще на смѣхъ подымутъ. Поэтому Адамъ сдѣлалъ большой обходъ. Чадовская дача стояла въ сосновомъ лѣскѣ на крутомъ берегу Ордежа, и дорога къ ней изъ Вихровъ шла все время полями, но Адамъ сдѣлалъ большой крюкъ — спустился сначала къ рѣкѣ, обошелъ кругомъ громадный поемный лугъ и прошелъ къ дачѣ прямо съ рѣки. Онъ издали прислушался и узналъ голосъ Павла Игнатьевича, — баринъ сидѣлъ съ гостями и былъ веселъ. Время отъ времени онъ заливался своимъ дребезжавшимъ, тоненькимъ смѣшкомъ, точно большой младенецъ.
-- Эге, тебя-то и нужно, удалой молодецъ! — крикнулъ Чадовъ еще издали, завидѣвъ Адама у калитки. — Нарочно хотѣлъ посылать за тобой.
На террасѣ сидѣли двое гостей, которыхъ Адамъ не разъ возилъ на станцію. Одинъ худой, высокій, съ большой лысой головой, котораго Чадовъ называлъ «адамовой головой», а другой изъ отставныхъ военныхъ, съ владимирскимъ крестомъ въ петлицѣ, — его Чадовъ называлъ Хересомъ, вмѣсто Христофора Евгеньича.
-- Ну, иди-ка сюда поближе! — кричалъ Чадовъ и что-то шепнулъ гостямъ.
Хересъ Евгеньичъ откинулъ голову назадъ и захохоталъ. «Адамова голова» остался безстрастенъ и даже не взглянулъ на Адама. Юркнувшая на террасу горничная въ бѣломъ передникѣ, завидѣвъ Адама, хихикнула въ руку. Чадовъ подозвалъ ее къ себѣ и что-то объяснилъ вполголоса.
-- Понимаете? Чтобы все за милую душу… Одна нога здѣсь, другая — тамъ… Понимаете?
Горничная еще разъ хихикнула и хотѣла уходить, но Чадовъ остановилъ ее въ дверяхъ.
-- Да смотри, егоза, барынѣ ни слова.
Когда горничная ушла, Чадовъ обратился къ Адаму съ серьезнымъ тономъ:
-- Мнѣ съ тобой надо поговорить за милую душу, а пока ступай на кухню и тамъ подожди.
-- Я насчетъ того, Палъ Игнатьичъ, — бормоталъ Адамъ, повертывая фуражку въ рукахъ. — Значитъ, была отъ васъ засылка насчетъ лошади…
-- Хорошо, хорошо, поговоримъ.
Когда Адамъ отправился въ кухню, на террасѣ раздался дружный хохотъ Чадова и Хереса Евгеньевича, а молчавшій до сихъ поръ «адамова голова» издалъ какой-то гудящій звукъ, какъ гудитъ влетѣвшій въ комнату шмель, что ужъ совсѣмъ не шло къ его подвижнической фигурѣ.
Барыня видѣла, какъ Адамъ пробирался въ кухню, и пришла въ страшное негодованіе. Это была худенькая, остроносая, какъ жучокъ, дама, съ рѣшительными движеніями и громкимъ голосомъ. Въ ней самый опытный антропологъ не заподозрѣлъ бы родную сестру «адамовой головы». Ее звали Анной Ивановной, она получила англійское воспитаніе (почему, между прочимъ, на ней женился Чадовъ) и больше всего на свѣтѣ блюла святость и неприкосновенность своего home, тѣмъ болѣе, что у нея былъ сынъ Ѳедя, котораго она почему-то называла Альфредомъ. Мальчику пошелъ восьмой годъ. Это былъ какой-то восковой ребенокъ, тихій, спокойный, разсудительный. Анна Ивановна считала, что Альфредъ вступилъ въ свой критическій возрастъ, и поэтому страшно перепугалась, когда въ ихъ кухню прошелъ Адамъ, это олицетвореніе разврата, что уже Анна Ивановна знала изъ первыхъ рукъ.
Первымъ ея движеніемъ было сейчасъ же итти на террасу и объясниться съ мужемъ, но тамъ сидѣлъ ея братецъ, который былъ не лучше Адама, какъ всѣ старые холостяки. Зачѣмъ Адамъ прошелъ именно въ кухню? У Анны Ивановны горѣла голова, и она чувствовала, какъ у нея холодѣютъ глаза, — вѣрный признакъ наступающей мигрени. Павелъ Игнатьичъ, по свойственному ему легкомыслію, затѣялъ какое-нибудь представленіе, и вдругъ Альфредъ сдѣлается его свидѣтелемъ. Развѣ можно поручиться за Павла Игнатьича?
Преодолѣвъ нѣкоторую нерѣшимость, Анна Ивановна почувствовала себя матерью Альфреда, обязанной защищать свое гнѣздо, и вышла на террасу съ вызывающимъ видомъ.
-- Этотъ… этотъ… — повторяла она, задыхаясь отъ волненія.
-- Ахъ, матушка, оставь, — шепталъ Павелъ Игнатьичъ, закатываясь своимъ тоненькимъ смѣхомъ. — Охъ, не до тебя!.. Братецъ-то твой… адамова голова… Нѣтъ, по могу!.. Убей, зарѣжь, казни, но оставь.
Хересъ тоже заливался неудержимымъ смѣхомъ, поддерживая животъ. Изъ всей компаніи оставался невозмутимымъ одинъ «адамова голова». Онъ преспокойно раскуривалъ новую сигару и даже не взглянулъ на сестру.
-- Да вы тутъ съ ума сошли, господа! — возмущалась Анна Ивановна, накидываясь на брата.
-- Нѣтъ, ты спроси братца, — со стономъ проговорилъ Чадовъ, вытирая слезы.
-- Въ чемъ дѣло? — спрашивала Анна Ивановна, принимая строгій видъ.
-- Ахъ, ты его спроси! — стоналъ Чадовъ, отмахиваясь обѣими руками. — Нѣтъ, лучше я тебѣ самъ разскажу… Помнишь, у Аркадія была слѣпая собака Веста?
-- Никакой собаки я не помню.
-- Ну, все равно, была такая собака… ха-ха!.. И что бы, ты думаешь, случилось? Да, случилось… На охотѣ… кажется, на тетеревовъ, Аркадій? Ну, да это все равно… Нѣтъ, Аркадій, ты разскажи лучше самъ. У тебя талантъ…
-- Что же тутъ разсказывать? — вяло отозвался «адамова голова», выпуская тонкую струю дыма. — Дѣло самое простое… Мы поѣхали на тетеревовъ съ Сергѣемъ Павлычемъ… Да. Все шло отлично. А потомъ мы заспорили… Да, заспорили. Гм… Чья собака лучше? Я говорю, что моя Веста выдержитъ стойку, пока я буду куритъ папиросу до конца. Да… дѣйствительно, она потянула, остановилась… Да… Я закурилъ папиросу… Да… Она стоитъ. Я курю — она стоитъ. И вдругъ какъ сорветъ… Гм… Тетеревъ взлетѣлъ, а я съ досады весь зарядъ бекасинника въ Весту.
-- Ну, ну, — поощрялъ Чадовъ, приготовляясь къ хохоту.
-- Ну, ничего особеннаго… Веста покаталась въ травѣ, повизжала и поползла ко мнѣ.
-- Ну, ну?
-- Самая обыкновенная вещь: ползетъ, а сама блѣдная такая.
Чадовъ прямо упалъ головой на столъ и даже задрыгалъ ногами. .
-- Это и все? — возмутилась Анна Ивановна. — Удивительно, какъ смѣшно, стрѣлять живую собаку… Гадость!
-- Нѣтъ, Анюта, ты только подумай: собака идетъ къ Аркадію блѣдная такая… Ха-ха! — заливался Чадовъ, хватаясь за животъ. — А возмущаешься совершенно напрасно. Съ бекасинникомъ на тетеревовъ не ходятъ, во-первыхъ, а во-вторыхъ, Аркадій все это придумалъ. Да, виноватъ, у него была еще верховая лошадь, которая улыбалась, какъ барышня… Недурно: блѣдная собака и улыбающаяся лошадь.
Анна Ивановна хотѣла возмутиться еще разъ, но въ этотъ моментъ горничная подала лампу, и она увидѣла въ темномъ пространствѣ между столбиками террасы бѣлобрысое лицо Адама.
-- Опять этотъ… этотъ… — прошептала она, отступая въ ужасѣ.
-- Что такое, Анюта? — испугался Чадовъ, оглядываясь. — Ахъ, это ты, Адамъ. Вотъ и отлично. Мы сейчасъ же произведемъ настоящій Соломоновъ судъ. Анюта, я рѣшительно рѣшился сдѣлать доброе дѣло.
Анна Ивановна хотѣла что-то возразить, но въ другомъ пролетѣ террасы показалось лицо Дарьи. Дѣвушка отворачивалась отъ Адама и конфузливо прикрывала нижнюю часть лица передникомъ. Ее смущали посторонніе господа, особенно Хересъ, который такъ и уставился глазами на нее.
-- Вотъ и отлично, — повторялъ Чадовъ. — Да, отлично… Ну, дѣти мои, если человѣкъ дѣлаетъ какую-нибудь ошибку, то самъ же и долженъ ее исправить. Такъ? Да, исправить за милую душу… Но правда ли, Адамъ? Итакъ, ты женишься на Дарьѣ, и все будетъ отлично… Дарья славная дѣвушка, и вы будете счастливы. Свадьба на мой счетъ, и я буду посажёнымъ отцомъ… Что же ты молчишь, Адамъ?
Адамъ повертывалъ въ рукахъ свою шапку и продолжалъ упорно молчать.
-- Дарья, а ты что жъ молчишь?
-- Ромео и Джульетта. — шепнулъ «адамова голова» Хересу, который захватилъ ротъ рукой, чтобы не расхохотаться.
-- Господа, какъ вамъ не стыдно! — остановила ихъ Анна Ивановна.
Послышались тихія всхлипыванья Дарьи. Чадовъ вообще не выносилъ слезъ, а женскихъ въ особенности, и нахмурился. Упорное молчаніе Адама начинало его возмущать, и онъ заговорилъ уже строгимъ тономъ:
-- Адамъ, если бы у тебя была взрослая дочь и она очутилась въ такомъ положеніи… Да… Что бы ты сдѣлалъ? Да говори же наконецъ… Понимаешь, совсѣмъ взрослая.
-- Я насчетъ лошади, Палъ Игнатьичъ, — неожиданно отвѣтилъ Адамъ. — Значитъ, какъ вы тогда посылали сторожа Гаврилыча, ну, а мы собрались на покосъ.
-- Да ты что дурака-то валяешь? — вскипѣлъ Чадовъ и даже стукнулъ кулакомъ но столу. — Я… я… я…
Лицо Адама вдругъ исчезло въ темнотѣ, и только было слышно, какъ онъ бѣжалъ по саду къ рѣкѣ, перепрыгивая черезъ куртины.
-- Адамка, негодяй! — кричалъ Чадовъ, порываясь броситься вдогонку за нимъ. — Охъ, если бы не моя толщина… Сторожъ, держи его!
Но сторожъ мирно почивалъ, и Чадову отвѣтило только далекое эхо съ рѣки.
-- Покушеніе на доброе дѣло съ негодными средствами, — замѣтилъ «адамова голова», швыряя въ кусты окурокъ сигары.
На террасѣ наступила тяжелая пауза. Чадовъ шагалъ изъ угла въ уголъ, ероша свои волосы. Потомъ онъ остановился и, сдѣлавъ трагическій жестъ, проговорилъ:
-- Знаете, что я сдѣлаю? Я изобью негодяя…
Всѣ позабыли о Дарьѣ, которая продолжала стоять у террасы. Когда Чадовъ изъявилъ желаніе бить Адама, она умоляюще проговорила:
-- Его ужъ дома-то отецъ вотъ какъ избилъ… Сѣделкой хлесталъ, хлесталъ, потомъ кулаками… за волосы таскалъ…
-- Она же еще и жалѣетъ его!? — возмутилась Анна Ивановна, поднимаясь съ мѣста.
-- Это въ порядкѣ вещей, Анюта, — замѣтилъ «адамова голова». — Припомни исторію Ромео и Джульетты… Наконецъ нашъ праотецъ Адамъ тоже подалъ не особенно похвальный примѣръ относительно первой дамы.
-- Пожалуйста, оставь свои шуточки, — строго замѣтила брату Анна Ивановна. — Вѣдь рѣшительно ничего смѣшного въ этой исторіи нѣтъ… Дарья, вы можете сейчасъ уходить, а завтра утромъ придете ко мнѣ.
Дарья исчезла безшумно, какъ тѣнь. Чадовъ продолжалъ шагать но террасѣ и бормоталъ:
-- Вотъ и извольте тутъ придумать что-нибудь. А я этого донъ-Жуана все-таки вздую за милую душу. Спрятался въ кусты, какъ настоящій Адамъ.
Анна Ивановна демонстративно поднялась и, не простившись ни съ кѣмъ, ушла въ комнаты. Проводивъ жену глазами, Чадовъ разставилъ руки и проговорилъ съ гримасой:
-- Мы сердимся, у насъ мигрень… нервы… Скажите, пожалуйста, при чемъ я-то тутъ!?
Онъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь и повторилъ вопросъ. «Адамова голова» и Хересъ безмолвствовали. Вытянутая фигура перваго напоминала восклицательный знакъ, какъ хозяинъ изображалъ, воздѣтой горѣ рукой, знакъ вопроса.
У Анны Ивановны, дѣйствительно, разыгрались нервы. Лучшимъ средствомъ было раздѣться и лечь въ постель. Она такъ и сдѣлала. Вѣра въ разныя соли, спирты и натиранья давно уже миновала. Вѣдь для каждой больной нервной клѣточки, для каждаго нервнаго больного волокна слѣдовало бы приставить въ качествѣ няньки какого-нибудь медицинскаго профессора, а между тѣмъ иногда стоило перемѣнить положеніе — и боль утихала. Анна Ивановна перекатывала свою голову по подушкѣ, отыскивая то положеніе, когда нервы утихнутъ. Были моменты, когда какъ будто наступало облегченіе и она начинала забываться, но съ террасы доносился дребезжащій смѣхъ Павла Игнатьича, и нервы начинали мучительно ныть съ новой силой. Потомъ Аннѣ Ивановнѣ казалось, что въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ спалъ Альфредъ, раздаются подозрительные храпы, какъ при летучемъ крупѣ или дифтеритѣ. Она преодолѣвала дремоту и, шлепая туфлями, шла въ дѣтскую. Тамъ оказывалось все въ порядкѣ — въ кроваткѣ тихо спалъ Альфредъ, на полу такъ же тихо спала старуха-няня Абрамовна, и Анна Ивановна рѣшительно не могла понять, откуда идутъ эти противные звуки больного хрипѣнья.
Мучась мигренью, Анна Ивановна привыкла каждый разъ перебирать свою жизнь, и ей казалось, что вся эта ея женская жизнь какой-то сонъ. Она, напримѣръ, часто думала, что за человѣкъ ея мужъ, и должна была сознаваться самой себѣ, что совсѣмъ его не знаетъ. Да, онъ добръ, онъ джентльменъ, онъ не обманетъ, онъ уменъ, но вѣдь это еще не то, что составляетъ человѣка. Она его любила, хотя онъ былъ и старше ея вдвое. А сегодня, напримѣръ, что это такое было? Съ одной стороны — и желаніе сдѣлать доброе дѣло, а съ другой — какое-то ненужное и неумѣстное шутовство. Зачѣмъ, наконецъ, по цѣлымъ днямъ торчитъ у нихъ этотъ Хересъ, человѣкъ совершенно безцвѣтный, неинтересный и скучный, а между тѣмъ Павелъ Игнатьичъ любилъ его и встрѣчалъ каждый разъ, какъ дорогого гостя. Съ мыслью объ этомъ неинтересномъ Хересѣ Анна Ивановна и заснула тяжелымъ, больнымъ сномъ, а когда проснулась утромъ, то разсердилась на самоё себя, что могла думать о такой ничтожности. Единственное достоинство Хереса заключалось, кажется, въ томъ, что онъ могъ пить ликеры безъ конца.
Послѣ мигрени Анна Ивановна просыпалась въ положеніи человѣка, котораго наканунѣ били. Она даже чувствовала тѣ мѣста, по которымъ ее били — боль оставалась въ шеѣ, ныло одно плечо и т. д. Еще лежа въ постели, она припомнила финалъ вчерашняго дня и снова разсердилась. Къ чему она назначила это свиданіе Дарьѣ? Какая-то чисто-русская жалость охватила ее, когда дѣвушка пожалѣла своего избитаго соблазнителя.
«Я-то къ чему суюсь въ это дѣло? — раздумывала Анна Ивановна. — Мало ли такихъ дѣвушекъ найдется въ каждой деревнѣ?»
Англійская выдержка характера боролась въ душѣ Анны Ивановны съ проявленіемъ чисто-славянской сердечности. А почему вотъ эта самая Дарья не можетъ быть Джульеттой? Вѣдь всѣ люди одинаковы, и, можетъ-быть, вотъ эта самая деревенская дѣвушка чувствуетъ гораздо больше, лучше и чище, чѣмъ идеализированная геніальнымъ драматургомъ Джульетта? Съ другой стороны, раскаиваясь въ своемъ душевномъ порывѣ, вызванномъ шуточками мужа, Анна Ивановна знала отлично, что она не отступитъ и доведетъ дѣло до конца. Конечно, она не будетъ бить негодяя Адама, но…
У нея передъ глазами пронесся цѣлый рядъ спеціально-дачныхъ картинъ, когда эта некрасивая дѣвушка Дарья приносила ягоды, грибы и картофель и какъ-то безучастно относилась къ цѣнѣ, а дачная барыня Анна Ивановна любила поторговаться. Такъ, торговалась для того, чтобъ ее не обманывали ужъ слишкомъ откровенно, и именно Дарья въ этомъ отношеніи представляла исключеніе.
-- Какъ положите, барыня, — говорила она, и на ея некрасивомъ лицѣ появлялось какое-то овечье выраженіе.
Когда Анна Ивановна вышла на балконъ, Альфредъ, длинный, худеькій, бѣлокурый мальчикъ, пилъ уже свою утреннюю порцію стерилизованнаго молока, — другого не полагалось, потому что наука уже доказала, что туберкулезъ получается именно черезъ молоко. А кто можетъ поручиться за вихровскихъ коровъ? Около Альфреда стояла низенькая сморщенная старушка Абрамовна, одѣтая, въ цѣляхъ гигіены, какъ сестра милосердія. Анна Ивановна гордилась этой своей русской старушкой-няней, потому что много читала о такихъ преданныхъ старушкахъ-няняхъ и потому, что даже у Пушкина была тоже старушка-няня. Въ этомъ былъ стиль, а стиль — все.
Альфредъ (отецъ называлъ его попросту Ѳедькой) даже не повернулъ головы, когда мать вошла на террасу.
-- Ну, какъ ты, мой другъ, сегодня спалъ? — спрашивала Анна Ивановна, глядя на сына такими глазами, какими смотрятъ на рѣдкую фарфоровую чашку, доставшуюся еще отъ бабушки и готовую ежесекундно развалиться.
-- Ничего, мама! — равнодушно отвѣтилъ Альфредъ, прожевывая какой-то патентованный сухарикъ изъ шотландской овсянки съ вымороженной кровью.
Боже мой, какъ всегда убивалъ Анну Ивановну вотъ этотъ равнодушный тонъ, какимъ говорилъ ребенокъ. Отецъ приходилъ въ неистовство и кричалъ: «Ѳедька! Да ты хоть разбей что-нибудь, наконецъ, разорви штаны, разбей губу… Понимаешь: будь живымъ человѣкомъ!»
Единственное проявленіе жизни Альфреда заключалось въ томъ, что его неудержимо тянуло въ деревню Вихры, что отравляло лучшія педагогическія намѣренія Анны Ивановны. Она приходила въ ужасъ при одномъ словѣ: деревня. Мужики — пьяницы и буяны, бабы — грязныя и забитыя, а ребята — живой разсадникъ всевозможныхъ дѣтскихъ болѣзней. Каждый деревенскій ребенокъ въ глазахъ Анны Ивановны являлся чѣмъ-то въ родѣ тѣхъ медицинскихъ препаратовъ, въ которыхъ производится разводка всевозможныхъ зловредныхъ бактерій, кокковъ и микрококковъ. Теоретически она любила всѣхъ дѣтей, а крестьянскихъ въ особенности, но не могла же она жертвовать жизнью своего Альфреда только изъ-за того, что онъ рвался къ деревенской дѣтворѣ, т.-е. къ заразѣ. Альфреда нисколько не интересовала собственная дача, и мальчикъ цѣлые часы простаивалъ у вычурной садовой загородки, съ завистью наблюдая, какъ бѣгаютъ эти счастливыя, бѣдныя дѣти, босыя и грязныя, по полямъ и лугамъ, купаются день денской въ рѣкѣ, ѣдятъ все, что попало подъ руку, и не знаютъ проклятыхъ бульоновъ, шотландской овсянки и патентованныхъ американскихъ галетъ.
По недовольному лицу няни, старавшейся не глядѣть на барыню, Анна Ивановна догадалась, что Дарья пришла и, вѣроятно, ждетъ въ кухнѣ. Выпивъ наскоро чашку кофе, Анна Ивановна отправилась туда. Дарья, дѣйствительно, сидѣла въ кухнѣ, и по ея заплаканному лицу Анна Ивановна поняла, о чемъ она говорила съ кухаркой. Обѣ замолчали, когда барыня вошла.
-- Дарья, я хочу съ тобой договорить, — начала Анна Ивановна, подбирая слова. — Ты, конечно, понимаешь, что поступила нехорошо и сама во всемъ виновата.
Дарья стояла, опустивъ глаза, и молчала.
-- Да, сама виновата! — продолжала Анна Ивановна. — А почему онъ не хочетъ жениться на тебѣ?
-- Онъ-то?.. Адамка?.. Значитъ, боится! — сбивчиво объясняла Дарья.
-- Чего же онъ боится?
-- А родни… Какъ же, гритъ, я на тебѣ могу жениться, ежели, гритъ, нечестная…
-- Да вѣдь онъ самъ виноватъ во всемъ?! — возмутилась Анна Ивановна. — Онъ, вѣроятно, обѣщалъ тебѣ жениться?
-- Обнакновенно, барыня, обѣщалъ…
-- А ты, дура, и повѣрила! — вступилась кухарка, сердитая пожилая баба. — У нихъ у всѣхъ одинъ разговоръ-то! А теперь и ступай, ищи вѣтра въ полѣ!
-- Подожди! — остановила ее Анна Ивановна. — Чего же онъ боится родни? Развѣ они не понимаютъ, что онъ долженъ жениться?
-- Какъ не понимаютъ! — уныло отвѣтила Дарья. — У самихъ дочь на возрастѣ. Да и со снохой, значитъ, солдатка, которая за старшимъ сыномъ Николаемъ, тоже неладно… Сказываютъ, что мѣсяцѣ не выходятъ… ребенокъ у ней, а мѣсяца-то и не выходятъ… Все они понимаютъ вотъ какъ!
Кухарка въ обыкновенное время не смѣла вмѣшиваться въ разговоръ при барынѣ, а тутъ считала себя въ правѣ вступиться, потому какъ дѣло самое бабье.
-- Постой, Дарья, ты сама-то ничего не понимаешь, а я разскажу. Надо по порядку… Видите ли, барыня, семья-то Адамки строгая, то-есть не то чтобы строгая, а карахтерная. Одна старуха Агаѳья чего стоитъ, значитъ, мать Адамки. Злю-ущая старуха! Настоящая вѣдьма! Евсей-то самъ ничего, а старуха всѣмъ руководствуетъ. Прежде-то все у нихъ дѣдушка Андронычъ верховодилъ, ну, а теперь, значитъ, Агаѳья силу забрала. Такъ вотъ Агаѳья-то и не возьметъ Дарью въ домъ, потому какъ она не оправдала себя правильной дѣвушкой. Надо прямехонько говорить, хоть до кого доведись. Ну, Адамка и боится матери, что она, значитъ, не приметъ снохи въ домъ… У него-то все, что на себѣ — и весь тутъ.
-- Можетъ-быть, можно уговорить старуху? — соображала Анна Ивановна. — Она сама женщина и пойметъ…
-- Что вы, что вы, барыня… Ни въ жисть!.. Совсѣмъ вы не понимаете нашихъ деревенскихъ порядковъ… Гдѣ же съ бабой сговоришь!
Изъ этихъ объясненій Анна Ивановна все-таки ничего не поняла и обратилась къ Дарьѣ:
-- Что же ты думаешь теперь дѣлать?
Дарья посмотрѣла ей прямо въ глаза и какъ-то по-дѣтски отвѣтила:
-- Не знаю.
Въ выраженіи лица Дарьи, въ тонѣ ея голоса, въ безпомощной позѣ было столько неизносимаго бабьяго горя, что Аннѣ Ивановнѣ сдѣлалось совѣстно, зачѣмъ она копается именно въ этомъ горѣ, когда весь вопросъ только въ томъ, чтобъ уничтожить его. Она окончательно была удивлена, когда Дарья заговорила, сбиваясь въ словахъ, что Адамка совсѣмъ добрый, и даже разсказала, какъ онъ ей два раза давалъ по двугривенному, а потомъ далъ цѣлый рубль.
-- Вотъ такъ сумма! — прыснула со смѣха кухарка. — Значитъ, носи, не потеряй!
Аннѣ Ивановнѣ необыкновенно живо представилась картина, какой взрывъ веселья произвело бы это финансовое открытіе вчера на террасѣ. Ромео заплатилъ Джульеттѣ рубль сорокъ копеекъ! Павелъ Игнатьичъ хохоталъ бы до слезъ, и Хересъ, и братъ Аркадій…
-- Хорошо! Ты иди домой, Дарья, — проговорила она серьезно. — А я подумаю…
Въ голосѣ Анны Ивановны слышались уже рѣшительныя ноты. О, она знала, что нужно сдѣлать… Да, господа, смѣется послѣдній. Такъ нельзя. У Анны Ивановны явился свой планъ дѣйствія. Она дала себѣ слово ничего не говорить мужу, потому что это — такой человѣкъ, на котораго невозможно было положиться. Мало того, еще начнутъ вышучивать, какъ вышучиваютъ все на свѣтѣ.
Русская деревня для Анны Ивановны являлась своего рода сфинксомъ, котораго она и не понимала и боялась. Съ деревянной башенки, гдѣ былъ устроенъ уютный балконъ, она подолгу смотрѣла на далекія крестьянскія постройки, и ей начинало казаться, что тамъ живутъ существа какой-то другой породы, хотя и имѣющія человѣческій обликъ. Да, эти существа родились, плодились, умирали, какъ люди, а жили невидимой, загадочной для нея жизнью. Ее до глубины души возмущало отношеніе крестьянъ къ господамъ въ лицѣ дачниковъ. Не было, кажется, такой хищности, плутни и обмана, которая не допускалась бы по отношенію къ господамъ, чтобы выжать изъ нихъ лишнюю копейку. Отъ деревни такъ и вѣяло чѣмъ-то чужимъ, холоднымъ и отчасти враждебнымъ. Конечно, и дачный сторожъ Гаврилычъ. и кухарка Маланья, и горничная Стеша, и кучеръ Степанъ относились къ господамъ такъ же, прикрывая, свои истинныя чувства наружной покорностью и рабьей услужливостью, потому что всѣ получали жалованье, ѣли до отвалу и къ праздникамъ получали подарки. Чадовы жили на своей дачѣ лѣтъ пять, а только теперь въ первый разъ Аннѣ Ивановнѣ пришлось столкнуться лицомъ къ лицу съ самымъ больнымъ мѣстомъ деревенской жизни, какъ исторія Дарьи.
Дня черезъ три послѣ своего объясненія съ Дарьей Анна Ивановна сдѣлалась невольною свидѣтельницей разговора кухарки Маланьи и Дарьи. Анна Ивановна сидѣла на террасѣ, доканчивая Альфреду матросскую куртку, и разговаривавшія не могли ее видѣть.
-- А ты въ воспитательный отдай… — говорила Маланья.
-- Н-нѣ-ѣ… — плаксиво, по упрямо отвѣчала Дарья.
-- Не ты первая, не ты послѣдняя. Нечѣмъ хвалиться-то… Да и въ деревнѣ тебѣ не жить, все равно. Куда ты съ ребенкомъ-то дѣнешься?
-- Н-не знаю…
-- Вотъ то-то и есть: не знаю. А въ Питерѣ вашей сестры неочерпаемыя тыщи… Какъ сдала ребенка въ воспитательный, сейчасъ сама — въ кормилки. Жалованья — десять цалковыхъ, потомъ всякаго бѣлья по шести штукъ, два мамошныхъ сарафана, одѣяло, подушка, полусапожки двои. А ежели которые хорошіе господа, такъ наградятъ сверхъ уговора. Меня Богъ миловалъ, а другихъ кормилокъ достаточно наглядѣлась. У нашего барича Ѳеди вотъ какая была кормилка — корова холмогорская. Когда уходила, такъ баринъ ей въ зубы сотенный билетъ… Жиру наѣла — не уколупнешь.
-- Н-нѣ-ѣ… — упорно повторяла Дарья.
-- Ну, съ тобой, видно, не сговоришь, дѣвка, ежели своего счастья не хочешь понимать! — обидѣлась Маланья. — Дѣло тебѣ говорятъ, тебя же жалѣючи.
Это упрямство Дарьи очень понравилось Аннѣ Ивановкѣ, и она мысленно поставила себя въ ея положеніе. Вѣдь не хватило бы героизма вынести все, что ее ожидаетъ впереди, а эта простая крестьянская дѣвушка вынесетъ.
Изъ разговоровъ съ кухаркой Маланьей Анна Ивановна узнала, что въ Вихрахъ такіе случаи съ дѣвушками раньше почти не случались. Грѣшили иногда солдатки или вдовы, а чтобы дѣвушки — ни-ни.
-- Спросите, вонъ, у Гаврилыча! — точно оправдывалась Маланья, защищая цѣломудріе вихровскихъ дѣвушекъ.
-- А почему же теперь это случается?
-- Да ужъ никакъ случаевъ-то съ десятокъ насчитываютъ.
-- Такъ отчего же?
-- Отъ господъ, барыня.
-- Ну, это ужъ ты вздоръ говоришь. При чемъ тутъ господа?
-- А даже очень просто, барыня. Какъ господа наѣхали на дачи, и пошла эта самая легкая жизнь. Какъ же, деньги берутъ съ господъ даромъ, и, тутъ прислуга наѣдетъ, наша городская сестра. Вѣдь всякія кухарки и горничныя-то бываютъ, нечего грѣха таить. Тотъ же Адамка… Стыдно и говорить-то. Ну, а потомъ и за своихъ дѣвушекъ принялись. Только городскія-то все съ собой и увезутъ, а деревенскія дома останутся. Вотъ Адамка-то и влопался. Вонъ она какая, Дарья, хоть ты ей колъ на головѣ теши. Не хочу, гритъ, сдавать ребенка въ воспитательный…
Наступила осень. Ордежъ разлился отъ дождей и почернѣлъ. Ночи сдѣлались темными, дождь шелъ изо дня въ день, цвѣты въ саду поблекли. Было нѣсколько такихъ холодныхъ утренниковъ, что любимыя георгины Анны Ивановны сразу почернѣли. Однимъ словомъ, все говорило о скоромъ осеннемъ перелетѣ въ городъ.
-- Да, пора и даже очень пора, — говорилъ Павелъ Игнатьичъ, мечтая о завтракахъ у Кюба и макао въ своемъ «картофельномъ клубѣ». — Какъ странно человѣкъ устроенъ: наступаетъ весна — и вдругъ начинаешь ждать чего-то особеннаго, смотришь на барометръ, радуешься первой выставленной рамѣ, испытываешь даже, чортъ возьми, этакое канальское волненіе, а тамъ, думаешь, наступитъ еще лѣто… да!.. А въ результатѣ все-то лѣто выражается въ нѣсколькихъ сыроѣжкахъ, которыя Ѳедька нашелъ въ лѣсу. Но я, видитъ Богъ, не ропщу… И осенью недурно, а зима — это уже цѣлая замороженная поэма.
Анна Ивановна тоже была рада перебраться въ городъ, конечно, главнымъ образомъ изъ-за Альфреда, которому пора было начинать его курсъ шведской гимнастики. Она не теряла изъ виду Дарьи и познакомилась незамѣтно съ семьей Адама, — какъ-то ѣхала мимо ихъ избы и остановилась, потому что забыла дома молоко для Альфреда. Старая Агаѳья ей не понравилась и дочь Наталья тоже, а солдатка Марья произвела впечатлѣніе совсѣмъ забитой бабенки. Дарью, даже если она выйдетъ замужъ, ожидала незавидная доля.
Передъ своимъ отъѣздомъ съ дачи Анна Ивановна сказала Дарьѣ:
-- Ты когда ждешь?
-- Около зимняго Николы… — отвѣтила Дарья, краснѣя и сдерживая слезы.
-- Хорошо, я тебя не забуду и все устрою.
Чадовъ успѣлъ давно забыть исторію вихровскихъ Ромео и Джульетты, хотя на станцію везъ ихъ въ послѣдній разъ Адамъ. А тутъ еще на станціи встрѣтилъ хорошаго знакомаго, Новикова, про котораго станціонный буфетчикъ шепнулъ своему пріятелю, волостному писарю:
-- Это баринъ, который въ газетахъ ругается…
Ничего нѣтъ печальнѣе, какъ эти дачныя деревни, когда господа уѣдутъ въ городъ и точно увезутъ съ собой всѣ источники жизни. Вихры уже вошли въ свое положеніе дачной деревни. Мужики и бабы и дѣти походили на тѣхъ мухъ, которыя остаются въ пустой квартирѣ и по старой привычкѣ летаютъ и ползаютъ около тѣхъ мѣстъ, гдѣ еще недавно всего было вдоволь. Даже избы, почернѣвшія отъ дождей, точно глубже нахлобучили на себя растрепанныя соломенныя крыши. Каждый день являлся чистымъ убыткомъ, и дѣдушка Андронычъ говорилъ:
-- Плохо мужикамъ, охъ, какъ плохо… Легкій-то хлѣбъ, видно, въ городъ уѣхалъ.
Старикъ любилъ поворчать, а въ послѣдніе годы какъ-то озлобился и на господъ и на мужиковъ. Ему не нравилось, что около господъ мужики начали баловаться и отставать отъ настоящей крестьянской работы, а молодые парни совсѣмъ начали отъ рукъ отбиваться, какъ тотъ же Адамка. Прежде рубль-то былъ деньги, а теперь тотъ же рубль — и въ руки взять нечего. И всякій ищетъ, какъ бы полегче обернуться, да еще обмануть, обставить, кто попроще. Правильные старички вымирали, мужики-середняки еще кое-какъ держались, хотя и ихъ сильно помазывалъ легкій-то хлѣбъ, а что будетъ съ молодятникомъ — и не придумаешь. Въ шерстяныхъ рубахахъ щеголяютъ, лакированные сапоги заводятъ, на гармоніяхъ съ утра до вечера играютъ, пиво пьютъ, — ну, что изъ нихъ потомъ-то будетъ? Послѣ развертныхъ питерскихъ горничныхъ да кухарокъ своя-то деревенская баба деревянною колодой покажется. Сильно скорбѣлъ дѣдушка Андронычъ, и его сѣдая голова походила на старинный, сложенный изъ кондоваго лѣса амбаръ, насыпанный доверху полновѣснымъ зерномъ, которое теперь начали точить мыши и крысы.
Избенка Дарьи стояла въ серединѣ деревни, но среди другихъ избъ казалась калѣкой, — покосилась, вросла въ землю и смотрѣла на улицу слезившимися въ холодную погоду кривыми оконцами. Опытный деревенскій глазъ сразу опредѣлилъ бы, что изба осталась безъ мужика, какъ и было на самомъ дѣлѣ. Отецъ Дарьи умеръ уже лѣтъ восемь тому назадъ, оставивъ жену Матрену, Дарью и маленькаго сынишку Петра, которому сейчасъ шелъ одиннадцатой годъ. Раньше семья жила ни бѣдно ни богато, а когда умеръ единственный работникъ — сразу захудала. Сиротство въ деревнѣ ужаснѣе, чѣмъ въ городѣ, гдѣ помогаютъ и незнакомые люди. Семья сразу захудала, все вошло на убыль, все валилось изъ рукъ, и сама Матрена какъ-то потерялась. Гдѣ же одной бабѣ управиться… Вся надежда оставалась на маленькаго Петра, но страшно было и подумать, когда онъ подрастетъ. Дарьѣ было лѣтъ двѣнадцать, но помощи отъ нея было немного. Хорошо еще, что лѣтомъ наѣзжали господа, и Матрена промышляла лукомъ, картофелемъ, яйцами, грибами и ягодами. А зимой приходилось уже прямо голодать…
Сейчасъ семья начала немного подниматься на ноги, но стряслась бѣда съ Дарьей. Матрена подумывала, что лучше бы всего взять въ домъ зятя изъ небогатой семьи или такого же сироту, какъ Дарья. Но вышло иначе. Горе совершенно ошеломило Матрену, и она даже казалась немного тронутой. Роковое извѣстіе принесъ Петръ, котораго ребята на улицѣ начали дразнить сестрой Дарьей. Мальчикъ остервенѣлъ, какъ волчонокъ, обругалъ сестру нехорошими словами и, въ качествѣ мужика, даже хотѣлъ ее бить. Получилась самая тяжелая картина, но Матрена точно онѣмѣла и только отвертывалась, когда Дарья проходила мимо. Горе было слишкомъ велико, а о томъ, чтобы Дарью взяли снохой въ богатый домъ, нечего было и думать. Одна Агаѳья чего стоила, а тутъ еще старикъ-дѣдушка, дочь Наталья — семья бѣдовая.
О будущемъ Матрена старалась не думать. День прошелъ, и слава Богу. Даже вниманіе чадовской барыни ее нисколько не утѣшало. Что же, господа сегодня здѣсь, а потомъ и слѣдъ простылъ. Одного стыда не износить… Дарья лѣтомъ ночей не спала, работала и сколотила рублей двадцать, да Анна Ивановна подарила ей передъ отъѣздомъ три рубля и надавала разныхъ обносочковъ послѣ Альфреда. Будетъ ребенокъ — всякая тряпочка пригодится.
Медленно двигалась осень до заморозковъ. Прежде Дарья уходила на молотьбу и зарабатывала копеекъ пятнадцать въ день, а сейчасъ и этого заработка не было. Приходилось сидѣть дома за зимней работой, какъ пряжа и тканье.
Незадолго до родовъ пришла старуха Агаѳья и ругалась на цѣлую улицу. Погорячился тогда Евсей и избилъ сына, значитъ, и вышло такъ, какъ будто Адамка впрямь виноватъ. Эта мысль пришла Агаѳьѣ уже потомъ, и она хотѣла выместить на Матренѣ и напрасный оговоръ и свои побои.
-- Мало ли по деревнѣ парней и мужиковъ! — кричала она, размахивая руками. — Небойсь, къ Адамкѣ подкинула твоя Дарёнка хвостъ, потому какъ семья справная… Губа-то у ней не дура. А мало ли тутъ разносчиковъ по дачамъ цѣльное лѣто шляется… Руки-ноги никто не оставилъ. А Адамка простъ… Все на себя сразу принялъ. Дуракъ онъ, и больше ничего… А твоя Дарёнка, потаскуха, еще пошла по господамъ его срамить. Тоже, нашла моду.
-- Перестань! грѣшить, Агаѳья, — говорила ей въ окно Матрена, задыхаясь отъ волненія. — Видно, Богъ насъ съ тобой разсудитъ…
-- Нѣтъ, я на волостной судъ потащу Дарёнку, чтобы впередъ не срамила добрыхъ людей.
Матренѣ пришлось замолчать, потому что общественное мнѣніе Вихровъ было на сторонѣ Агаѳьи. Ежели которая дѣвушка не соблюла и потеряла себя и т. д., пощады тутъ не могло быть.
За нѣсколько дней до родовъ чадовскій сторожъ Гаврилычъ принесъ посылку отъ барыни Анны Ивановны, гдѣ было ея руками приготовлено все дѣтское приданое. Дарья спряталась за печь и долго плакала, а Матрена никакъ не могла понять и объяснить барской жалости.
На второй день послѣ Зимняго Николы Дарья родила дѣвочку, которую назвали Енаѳой.
Адамъ слышалъ, что у Дарьи родилась дочь, но не показывалъ къ ней глазъ и страшно ругался, когда деревенскіе пріятели поздравляли его «съ прибылью». Дома сестра Наталья донимала.
-- Что нейдешь къ своей-то прынцессѣ, Адамка?
Мать Агаѳьи слѣдила за Адамомъ въ оба, обшаривала его карманы и боялась, чтобы онъ не стащилъ чего изъ дому своей кралѣ. Тоже, поди, жалѣетъ… Но Адаму нисколько не было жаль Дарьи, а, напротивъ, онъ затаилъ на нее злость и придумывалъ, какъ бы ей отомстить. Агаѳья черезъ знакомыхъ старухъ старалась уговорить Дарью, чтобы она свезла дѣвчонку въ воспитательный, и даже брала на свой счетъ проѣздъ, но Дарья ничего и слышать не хотѣла,
-- Точно вотъ на пень наѣхала, — судачили старухи, качая головами и жалѣя Агаѳью.
-- Прыть тоже на себя напустила, — ворчала Агаѳья. — Ничего, умыкается скоро…
Передъ Рождествомъ чадовскій сторожъ Гаврилычъ ѣздилъ въ городъ за жалованьемъ къ барину и, вернувшись оттуда, сказалъ, что барыня велѣла Адаму прійти къ ней, когда онъ будетъ въ городѣ. Адамъ выразилъ нѣкоторое сомнѣніе.
-- На что я ей понадобился?
-- А ужъ тамъ узнаешь… Должно полагать, что-нибудь насчетъ подряда для дачи. Бревна какія-то вывозитъ…
-- Пущай отецъ ѣдетъ…
-- Нѣтъ, тебѣ наказывала прійти.
Отецъ Евсей подумалъ, посовѣтовался съ женой и отправилъ въ городъ Адама. Съ бариномъ Чадовымъ нельзя шутить: чего захотѣлъ — вынь да положь.
Чадовы занимали великолѣпную квартиру на Николаевской улицѣ. Адамъ пробрался чернымъ ходомъ и былъ радъ, когда увидѣлъ въ кухнѣ знакомую по дачѣ кухарку Маланью.
-- Барыня ужо выйдетъ, — довольно строго проговорила Маланья и кликнула горничную.
Анна Ивановна, дѣйствительно, не заставила себя ждать и встрѣтила Адама строгимъ вопросомъ:
-- Ты это что же дѣлаешь, Адамъ?
-- А вы наказывали, барыня, вотъ я и пріѣхалъ.!
-- Нѣтъ, почему ты не хочешь помогать Дарьѣ? Вѣдь твой ребенокъ-то родился, а ты бы хоть десять копеекъ далъ.
Адамъ во-зремя вспомнилъ мамынькину науку и довольно спокойно отвѣтилъ:
-- Бросьте вы это дѣло, барыня… Да и я-то тутъ ни при чемъ. Зря Дарья на меня наговорила…
-- Перестань врать-то, Адамка, — перебила его Маланья, — вся деревня знаетъ…
-- И жениться не хочешь и помогать воспитывать ребенка тоже, — корила Анна Ивановна. — Развѣ это хорошо?
-- Да вѣдь, барыня, на немъ не написано, что онъ мой, ребенокъ-то?
-- Хорошо, я не желаю терять попусту слова и спрашиваю тебя въ послѣдній разъ: будешь воспитывать ребенка или нѣтъ?
Адамъ почесалъ въ затылкѣ и съ улыбкой отвѣтилъ:
-- Барыня, а какъ же насчетъ торгующихъ по дачамъ разносчиковъ? Прежде всего, что ихняя работа…
Анна Ивановна покраснѣла отъ негодованія, но ее выручила Маланья, которая накинулась на Адамку съ какимъ-то остервенѣніемъ:
-- А ты посчитай-ка по мѣсяцамъ-то? Какіе въ апрѣлѣ разносчики по дачамъ… Это твоя мать Агаѳья придумала. Считала бы мѣсяцы-то у своей снохи Марьи.
Сцена получилась тяжелая, глупая и грубая. Дѣло было такъ серьезно, что всякое новое слово являлось лишнимъ. Анна Ивановна повернулась и уже въ дверяхъ сказала Адаму:
-- Не безпокойся, мой милый, я уже все устроила… да. У васъ состоятельная семья, а вы относитесь къ Дарьѣ хуже, чѣмъ къ бездомной собакѣ.
-- Помилуйте, барыня, да ежели бы я… — заговорилъ Адамъ.
-- Довольно, я знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло, — рѣшительно заявила Анна Ивановна. — Если вы хотите плутовать и обманывать, такъ я всѣхъ васъ выведу на свѣжую воду.
Когда взбѣшенная барыня ушла, въ кухню вошла горничная Стеша и, глядя на Адама злыми глазами, проговорила:
-- Будетъ тебѣ два неполныхъ отъ барыни… Это вѣдь не Павелъ Игнатьичъ.
На Адама напала вдругъ храбрость. Сказките, позкалуйста, что ему какая-то барыня Анна Ивановна? Плевать, и больше ничего.
-- Мнѣ? Барыня?… Вотъ вамъ ваша барыня…
Адамъ сдѣлалъ изъ пальцевъ неприличную фигуру и ушелъ, не простившись даже съ Маланьей.
Настоящая русская барыня погорячилась бы, поволновалась, даже поплакала, а потомъ бы все бросила, но, на несчастіе Адама, Анна Ивановна получила англійское воспитаніе и рѣшила довести дѣло до конца. У нея нашлись и знакомый адвокатъ, и знакомый товарищъ прокурора, и знакомый слѣдователь, — однимъ словомъ, все, что только было нужно для дѣла. Маланья и горничная Стеша принимали въ дѣлѣ немалое участіе, и въ концѣ января Анна Ивановна отправилась съ Стешей сама въ Вихры, чтобы уговорить Дарью начать дѣло надлежащимъ судебнымъ порядкомъ. Матрена страшно перепугалась, когда къ ней въ избенку явилась сама чадовская барыня. Когда Анна Ивановна объясинла цѣль своего пріѣзда, старуха взмолилась:
-- Охъ, голубушка барыня! Да куда же намъ тягаться съ Евсеевой семьей… Они богатые, всѣ будутъ за нихъ… Они обозлятся и со свѣту насъ сживутъ.
-- Ничего, Матрена, — успокаивала Анна Ивановна. — Они будутъ имѣть дѣло со мной. Я ужъ все устроила… Адама присудятъ выдавать на воспитаніе дочери по три рубля въ мѣсяцъ до совершеннолѣтія, т.-е. до семнадцати лѣтъ.
Матрена даже замахала въ ужасѣ руками. Дарья-то вѣдь все-таки виновата, и ей же будутъ за ея вину платить. Эта комбинація никакъ по укладывалась въ ея запуганной головѣ.
Анна Ивановна принялась за дѣло со свойственной ей энергіей и подала отъ имени Дарьи заявленіе прокурору. Адамъ былъ вызванъ повѣсткой къ слѣдователю. Онъ держалъ себя на предварительномъ слѣдствіи самымъ невозможнымъ образамъ, отъ всего отпирался, лгалъ и старался больше всего о томъ, чтобы очернить Дарью. Вызванные деревенскіе свидѣтели были противъ него.
-- Что же, дѣло извѣстное, Адамкинъ грѣхъ, — повторяли они. — Только и Дарёнку, вашескородіе, тоже нельзя вполнѣ одобрить. Адамкѣ-то теперь какъ будто и совѣстно жениться на ней, потому какъ семья у нихъ справная, двухъ лошадей держатъ.
Деревенскіе мужики никакъ не могли опредѣлить, что такое «слѣдственникъ», и знали только одно, что судить будетъ Адамку не онъ, а присяжные въ окружномъ судѣ. Не будетъ судить, а допытываетъ, какъ и что. Были показанія и не въ пользу Дарьи, потому что нѣкоторые мужички озлобились на нее: изволь таскаться въ Лугу, проѣзжайся тамъ, да еще на окружный судъ изъ-за нея потащутъ. Не велико кушанье дѣвка, а вонъ какую кутерьму завела. Конечно, всѣ понимали, что кашу заварила Анна Ивановна, и ругали ее на чемъ свѣтъ стоитъ.
-- Дѣлать нечего этимъ барынямъ, вотъ и суются въ чужія дѣла… Да эту самую Дарёнку растерзать мало.
-- Надо бы ее въ волости поучить малымъ дѣломъ, — предлагали деревенскіе дипломаты. — Чтобы и другимъ дѣвкамъ было не повадно… а то всѣ дѣвки разведутъ эту самую моду.
-- Да ужъ это сдѣлай милость. Житья отъ нихъ никому не будетъ…
-- Это баринъ Павелъ Игнатьичъ показалъ дорогу.
-- Извѣстно, его работа.
-- А самъ въ кусты. Быдто ничего не знаетъ… Все, молъ, моя Анна Ивановна орудуетъ. Тоже хитеръ…
Вся деревня Вихры волновалась. Ничего еще подобнаго по случалось, всей деревнѣ одинъ срамъ изъ-за Дарёнки. И по другимъ деревнямъ дѣвчонки поднимутся — одна овца пошла, и другія за ней пойдутъ.
Наступилъ май. Вихры оживились. Всѣ ждали появленія дачниковъ, какъ дорогихъ гостей. У каждаго были свои расчеты. Наглухо заколоченныя дачи постепенно начали принимать жилой видъ. Чадовскій сторожъ Гаврилычъ убиралъ садъ, подсыпая песку на дорожки и поправляя газоны. Въ солнечные дни онъ растворялъ всѣ окна и двери настежь, чтобы провѣтрить комнаты. Вѣдь Анна Ивановна пріѣдетъ и сейчасъ потребуетъ, чтобы вездѣ были порядокъ и чистота. Баринъ никогда и ничего не требуетъ, а барыня — очень. На чадовскую дачу завертывали вихровскіе мужики, чтобы поговорить съ Гаврилычемъ. Предполагалось, что онъ долженъ знать все относительно дѣла Адамки, а только до поры до времени скрываетъ. Эти выпытыванья и мужицкая политика сердили Гаврилыча, и онъ ворчалъ:
-- Обсудится Адамка на окружномъ, тогда все узнаете.
-- Ужъ это извѣстно, — соглашались политичные мужики. — Оно ужъ извѣстно, не похвалятъ Адамку за его лакомство. А все твоя барыня Анна Ивановна смутьянитъ.
-- Анна Ивановна? — обижался Гаврилычъ за барыню. — Тоже ей обидно, потому какъ она вполнѣ понимаетъ женское положеніе. Ну, значитъ, и Дарёнку пожалѣла.
-- То-то вотъ, пожалѣла.
Мужицкія руки лѣзли въ затылокъ, выскребая оттуда разъясненія непонятнаго вмѣшательства Анны Ивановны въ совершенно чужое дѣло. Ежели бы Павелъ Игнатьичъ, такъ онъ сдѣлалъ бы наоборотъ. Какъ наоборотъ — никто не зналъ, но всѣ въ этомъ были глубоко убѣждены, какъ раньше были убѣждены въ томъ, что все дѣло ведетъ Павелъ Игнатьичъ, прикрываясь женой.
Барыня Анна Ивановна пріѣхала въ Вихры раньше обыкновеннаго, по тому что врачи прописали Альфреду свѣжій воздухъ. Самъ Чадовъ куда-то уѣхалъ по дѣламъ и не обѣщалъ вернуться раньше іюня. Анна Ивановна явилась съ одной женской прислугой, которая находилась въ томъ же составѣ, т.-е. горничная Стеша и кухарка Маланья. Въ семьѣ прибавилась только гувернантка, очень милая и строгая старушка m-lle Клара, на обязанности которой было говорить съ Альфредомъ по-англійски. Вихровскіе мужички были увѣрены, что теперь узнаютъ все начистоту. Начались подходы къ Маланьѣ и Степгѣ, но тѣ, очевидно, какъ и сторожъ Гаврилычъ, сговорились ничего не разсказывать относительно Адамкина дѣла.
-- Въ одномъ домѣ живете, какъ же не знать? — не вѣрили имъ деревенскіе политики. — Промежду себя господа тоже разговариваютъ, не нѣмые…
Анна Ивановна сидѣла больше у себя въ комнатѣ и рѣдко показывалась даже въ садикѣ. Мужички надѣялись перехватить ее какъ-нибудь въ деревнѣ, когда она пойдетъ къ Дарёнкѣ, но и этотъ планъ не осуществился, потому что барыня послала за Дарённой и велѣла принести къ себѣ ея дѣвочку. О чемъ онѣ говорили между собой — Дарёика скрыла.
-- Этакая вредная дѣвка, — ругались мужики. — Знаетъ, видно, кошка, чье мясо съѣла… Туда же, молчитъ, какъ зарѣзанная.
-- Ничего я не знаю, — отказывалась Дарёнка. — Дѣйствительно, барыня добрѣющая и сама мыла мою Енаѳу… Двѣ рубашонки подарила, кохту, полусапожки…
Всѣ деревенскія недоразумѣнія разрѣшились быстро, когда Адама и Дарёнку вызвали въ судъ. Вся деревня опять волновалась, заинтересованная исходомъ дѣла, а всѣхъ больше, конечно, семья Евсея. Старуха Агаѳья ходила съ заплаканными глазами, Евсей отмалчивался, а говорилъ за всѣхъ дѣдушка Андронычъ, почему-то особенно нападавшій теперь на Адамку.
-- Такъ ему и надо, озорнику… У самихъ дѣвка на рукахъ, какъ невитое сѣно. Ежели бы кто нашу Наташку такъ устроилъ, какъ онъ Дарёнку…
Старикъ почему-то былъ увѣренъ, что Адамку «обсудятъ на высидку», что и было правильно, — ежели наблудилъ, ну, и сиди.
Всю семью охватило нервное настроеніе, отражавшееся на всемъ. Агаѳья рвала и метала, срывала сердце на безотвѣтной снохѣ Марьѣ. Доставалось по пути и Наташкѣ.
Адамка вернулся изъ суда поздно ночью. Онъ пришелъ со станціи пѣшкомъ. Шелъ дождь, и Адамка былъ весь въ грязи. Первая услыхала Агаѳья, когда онъ постучался въ окно. Всѣ слышали, какъ онъ вошелъ въ избу, и только дѣдушка Андронычъ спросилъ:
-- Ну, на высидку обсудили?
Адамка тряхнулъ головой и мрачно отвѣтилъ:
-- Какая высидка, похуже будетъ…
-- Ну?
-- Тогда барыня Анна Ивановна сказала, что на три рубля обсудятъ… И обсудили.
-- Это какъ же: три рубля?
-- А каждый мѣсяцъ, до совершенныхъ лѣтъ, значитъ семнадцать годовъ…
Агаѳья только всплеснула руками и запричитала, какъ по покойникѣ.
Мужики молчали, прикидывая въ умѣ, сколько это будетъ. Вся семья собралась вокругъ стола, на которомъ горѣла дешевенькая лампочка.
-- Значитъ, это Анна Ивановна благословила тебя тремя-то рублями? — замѣтилъ Евсей. — Недаромъ столько время молчала… Вотъ и намолчала. Чисто сдѣлала дѣльце…
-- Не она обсуждала-то, а присяжные, — объяснялъ Адамъ.
-- Ну, это ужъ пустое… Присяжнымъ-то все равно. Такіе же мужики, какъ и мы…
-- Были и изъ купцовъ…
-- Сколько же это выйдетъ до совершенныхъ лѣтъ? — спрашивала Агаѳья.
Адамка считалъ всю дорогу, и выходило все разное.
-- Сумма выйдетъ, — сурово проговорилъ дѣдушка Андронычъ.
Принялись считать.
-- По три цалковыхъ въ мѣсяцъ, это значитъ въ годъ-то голенькихъ тридцать шесть рубликовъ, — высчитывалъ Евсей.
-- Вотъ какую бы лошадь можно было купить… — со вздохомъ замѣтила Агаѳья. — Или корову хорошую…
-- Молчи! — накинулся на нее Евсей. — Въ годъ, значитъ, тридцать шесть рублей, въ два года… да… Тутъ еще лошадь будетъ тебѣ… Охъ, грѣхи, грѣхи!..
-- Не можетъ этого быть! — сказалъ дѣдушка Андронычъ. — Ошибка какая-нибудь…
Считали до самаго утра, ссорились и не могли сосчитать. Адамъ учился въ земской школѣ, но успѣлъ перезабыть первыя четыре дѣйствія и путался.
Евсей особенно разсердился на него именно за это.
-- Чему только учили тебя, дурака?.. Тремъ свиньямъ корму не сумѣешь раздѣлитъ… Вонъ мать-то хоть лошадями сосчитаетъ: семнадцать годовъ — семнадцать лошадей. Цѣлый табунъ…
Агаѳья обиженно молчала и больше не вмѣшивалась въ мужицкую ариѳметику. Дѣдушка Андронычъ принесъ свою палку и принялся считать по ней, дѣлая ножомъ одному ему извѣстные нарѣзы, какъ на биркахъ у пастуховъ. Время отъ времени онъ взглядывалъ на Адама и только качалъ головой.
-- Нѣтъ, не можетъ этого быть! — повторялъ онъ. — Ежели мужички обсуждали, какъ же они не взяли въ толкъ, что у Адамки ничего нѣтъ… Вѣдь заработокъ-то онъ долженъ въ свою семью нести, а не на сторону. Такъ-то вотъ, Евсей, ты тоже подашь на него жалобу въ окружный… Подайте и мнѣ за него, что я его поилъ, кормилъ до совершенныхъ лѣтъ. Значитъ, теперь онъ будетъ работать на Дарёнку, а отцу ничего… Это тоже не модель. Легко сказать: три рубля. Нѣтъ, не можетъ этого быть.
Адамъ помолчалъ. Онъ не смѣлъ сѣсть къ столу и стоялъ какъ подсудимый. Евсей обозлился и только съ трудомъ сдерживалъ себя, чтобы опять не избить блуднаго сына. Сноха Марья, лежавшая съ ребенкомъ въ уголкѣ на лавкѣ, все слышала, но въ общій разговоръ не вмѣшивалась. «Такъ вамъ и надо…» — думала она, дѣлая видъ, что спитъ.
На другой день опять считали и опять ругались. Больше всѣхъ поднялась Агаѳья, которой запали въ голову слова дѣдушки Андроныча. Если платить Дарёнвѣ за воспитаніе, такъ надо платить и ей, Агаѳьѣ. Почему за незаконнаго ребенка нужно платить, а за законнаго не нужно?
-- А вотъ я пойду къ Аннѣ Ивановнѣ, — рѣшила она. — Ея рукъ дѣло, ея и отвѣтъ.
Мужики молчали. Но Агаѳья была спора на руку, собралась живо и полетѣла на чадовскую дачу. Анна Ивановна была дома и приняла ее довольно сухо. Когда Агаѳья принялась голосить и кричать, она спокойно замѣтила ей:
-- Сейчасъ я съ вами не могу говорить, Агаѳья… Идите на кухню, успокойтесь, и тогда поговоримъ спокойно.
На кухнѣ Агаѳья голосила до хрипоты, пока Маланья не стала ее усовѣщевать.
-- Перестань, матка-свѣтъ… А лучше поговори съ барыней нашей ладкомъ, она же тебя и научитъ, что надо дѣлать. А пока что, я тебя кофіемъ угощу.
Агаѳья отказалась отъ кофія и долго всхлипывала. Въ дверяхъ появлялась нѣсколько разъ горничная Стеша и смотрѣла на нее улыбающимися глазами.
-- Ты чему обрадовалась? — взъѣлась на нее старуха.
-- А ты чего пристаешь? — грубо отвѣтила Стеша. — Не сноха тебѣ, чтобы измываться надо мной…
-- Ты бы и помолчала, дѣвушка, въ добрый часъ. Не дѣвичье дѣло ваши-то бабьи дѣла разбирать.
-- Пусть снохи у васъ молчатъ, у старыхъ изъѣдугъ, — огрызалась Стеша. — Всѣхъ бы съѣла, да руки коротки…
Анна Ивановна тоже волновалась, хотя и по другимъ причинамъ. Ей крайне непріятно было объясняться съ этой деревенской фуріей, но и отступать было неудобно. Да, есть обязанности, которыя необходимо исполнять. Она уже знала объ исходѣ процесса, Дарьи и знала, зачѣмъ прилетѣла къ ней эта Агаѳья.
-- Поблагодарить пришла васъ, барыня, — плаксиво заговорила Агаѳья, когда барыня позвала ее на террасу.
-- Не за что, Агаѳья… — спокойно отвѣтила Анна Ивановна, стараясь не раздражаться.
-- Какъ не за что? Устроили вы моего Адамку вотъ какъ… До совершенныхъ лѣтъ долженъ теперь стараться…
-- Не чужого ребенка будетъ воспитывать…
-- Это еще неизвѣстно, барыня. Руки-ноги никто не оставилъ…
-- Ну, я не желаю выслушивать твоихъ глупостей. Дѣло было въ судѣ, и тамъ все выяснилось… Адамъ признался самъ.
-- Признаешься, когда на окружной поволокутъ.
Анна Ивановна нервно прошлась по террасѣ и въ упоръ спросила, сохраняя холодный тонъ:
-- Я не понимаю, что вамъ отъ меня нужно?
Вмѣсто отвѣта Агаѳья кинулась въ ноги и начала умолять, чтобы добрая барыня «ослобонила» Адамку отъ трехъ рублей. По пути, захлебываясь отъ напора мыслей, она передала слова дѣдушки Андроныча.
-- Тогда и мнѣ давайте но три рубля до совершенныхъ лѣтъ Адамки, — причитала она.
-- У тебя есть мужъ, который обязанъ воспитывать своихъ дѣтей, — объясняла Анна Ивановна.
Агаѳья рѣшительно не желала ничего понимать, какъ ни объясняла ей Анна Ивановна настоящій смыслъ судебнаго рѣшенія. Агаѳья ушла домой обозленная и узнала только одно, что Адамкѣ придется выплатить Дарёнкѣ «до совершенныхъ лѣтъ» ея дочери Енаѳы шестьсотъ двѣнадцать рублей. Эта плфра поразила всѣхъ, и дѣдушка Андронычъ долго оставался съ раскрытымъ ртомъ.
-- Что-нибудь да не такъ… — бормоталъ онъ. — На шестьсотъ-то рубликовъ цѣлую избу можно поставить.
Судили, рядили, ругались весь день. Евсей съ горя отправился на станцію и тамъ напился. Какой-то незнакомый мужикъ поздравлялъ его съ богоданной, и онъ чуть съ нимъ не подрался. Вернувшись домой, онъ сильно бушевалъ и все хотѣлъ бить жену, такъ что Агаѳья ночевала у сосѣдей. Адамъ тоже: исчезъ, и пьяный Евсей напрасно искалъ его по всему дому. Сохранялъ спокойствіе одинъ дѣдушка Андронычъ, который по обыкновенію дѣлалъ такой видъ, что ничего не видитъ и не слышитъ.
Анна Ивановна находилась въ очень скверномъ настроеніи духа, хотя для этого, повидимому, рѣшительно не было никакихъ уважительныхъ причинъ. Просто хандрила. Случалось это и раньше, но быстро проходило, а сейчасъ хандра, видимо, не желала ее оставлять. Аннѣ Ивановнѣ даже дѣлалось страшно, когда въ голову къ ней настойчиво лѣзли самыя нелѣпыя и совсѣмъ глупыя мысли. Напримѣръ, ей начинало казаться, что она совсѣмъ не любитъ своего ребенка, а только разыгрываетъ распространенную комедію, подъ названіемъ «Мать и дитя». Она съ упорствомъ помѣшаннаго слѣдила за каждымъ собственнымъ движеніемъ и ловила самоё себя на каждомъ шагу. Иногда Альфредъ казался ей чужимъ ребенкомъ, и она старалась смотрѣть на него чужими глазами. Да, это былъ хилый, безжизненный рахитикъ, характерный продуктъ вырожденія, несчастный наслѣдникъ безконечнаго ряда чьихъ-то безконечныхъ пороковъ. Самое лучшее для такого выродка — умереть. Нагляднымъ противовѣсомъ являлась немытая и нечесанная деревенская дѣтвора. Господи, какія это здоровенныя дѣтишки, точно сколоченныя. Анна Ивановна по цѣлымъ часамъ возилась съ Енаѳой и безъ конца любовалась этимъ крѣпенькимъ дѣтскимъ тѣльцемъ, пухлыми ручками и ножками, каждымъ дѣтскимъ движеніемъ. Да, вотъ изъ этой Енаѳы вырастетъ при самой ужасной обстановкѣ нормальный человѣкъ, а не какая-нибудь нервная дрянь, въ родѣ ея Альфреда.
Съ другой стороны, она часто думала о самой себѣ и своей жизни я открыла здѣсь безконечную пустоту. Что она такое? Для чего она живетъ на свѣтѣ? Вѣдь если она въ одно прекрасное утро умретъ, то этотъ фактъ произведетъ такой же изъянъ въ общей суммѣ жизни, какъ упавшій съ дерева листъ. Даже вопросъ о томъ, любитъ она мужа или не любитъ — оставался открытымъ и точно ненужнымъ. Вѣдь въ такихъ счастливыхъ супружествахъ дѣти появляются на свѣтъ просто отъ скуки, какъ справедливо острилъ братъ Аркадій.
«Неужели я вступаю уже въ бальзаковскій возрастъ?» — думала Анна Ивановна, припоминая тѣхъ тридцатилѣтнихъ дамъ, которыя впадали въ унылое разочарованіе.
Мысль о собственной ненужности подавляла Анну Ивановну. И тутъ же рядомъ, въ двухъ шагахъ, какая-нибудь деревнюшка Вихры, гдѣ все нужно и гдѣ все настоящее. Тамъ и жили по-настоящему, работали, радовались, горевали. И когда эта настоящая деревня входила въ близкія отношенія съ бариномъ, наступало быстрое нравственное разложеніе, какъ, напримѣръ, во всѣхъ дачныхъ мѣстностяхъ. Крестьянскія дѣти начинали попрошайничать, бабы вымогали, что умѣли, а мужики превращались въ безсовѣстныхъ грабителей, для которыхъ баринъ и барыня являлись неистощимой статьей легкой наживы. Взять хотя ту же Дарью, которую Анна Ивановна, выражаясь по-деревенски, пожалѣла. Сначала все шло какъ будто хорошо, а потомъ началось молчаливое вымогательство. Матрена, мать Дарьи, приходила въ кухню и высиживала здѣсь цѣлые часы, выжидая момента, когда удобнѣе показаться на глаза барынѣ. Она такъ плаксиво разсказывала о своей вдовьей нищетѣ, и, очевидно, Дарья то же самое повторяла съ ея словъ. Маленькая Енаѳа являлась однимъ изъ средствъ разжалобить добрую барыню. Однимъ словомъ, на каждомъ шагу чувствовалась какая-то скрытая порча, которую вносили господа помимо собственнаго желанія.
Деревня для Анны Ивановны продолжала оставаться громаднымъ сфинксомъ, котораго она не могла разгадать и который тянулъ ее къ себѣ. Ей такъ хотѣлось, чтобъ ея Альфредъ вмѣшался въ пеструю и шумливую толпу, бѣлоголовой деревенской дѣтворы и раздѣлялъ съ ней вмѣстѣ ея кипучую жизнь. Но здѣсь камнемъ преткновенія являлся страхъ заразы, и Альфреду оставалось только смотрѣть съ тихой завистью издали на счастливыхъ деревенскихъ ребятишекъ, которые не знаютъ ни совѣтовъ знаменитыхъ дѣтскихъ врачей, ни шведской гимнастики, ни англійскаго языка.
Обыкновенно Анна Ивановна дожидалась мужа безъ особеннаго нетерпѣнія, а нынче была очень рада, когда онъ вернулся изъ поѣздки раньше назначеннаго срока. Съ нимъ, конечно, пріѣхали и его неизмѣнные друзья — Хересъ и «адамова голова». Явился еще третій, совершенно неизвѣстный гость, по фамиліи Ершовъ, съ которымъ Чадовъ познакомился гдѣ-то на желѣзной дорогѣ.
-- Какъ онъ смѣшно вретъ, Анюта, — объяснялъ онъ кешѣ. — Лучше «адамовой головы». Притомъ завзятый охотникъ.
-- У тебя страсть тащить къ намъ въ домъ всякаго встрѣчнаго, — поворчала изъ приличія Анна Ивановна.
-- Нѣтъ, ты послушай сама, какъ онъ разсказываетъ и къ каждому слову прибавляетъ: о!.. Ротъ сдѣлаетъ какъ-то воронкой… Ахъ, чуть не забылъ: знаешь, кто меня привезъ со станціи? Мой другъ, негодяй Адамъ…
-- Мнѣ эта исторія уже надоѣла, — жаловалась Анна Ивановна. — Прибѣгала сюда его мать и страшно мнѣ нагрубила… Вообще, нехорошіе люди.
-- Ну, теперь у нихъ все устроилось.
-- Какъ устроилось?
-- Хорошенько не могу объяснить, но Адамъ имѣетъ видъ человѣка, у котораго совѣсть совершенно спокойна.
Новый гость, среднихъ лѣтъ мужчина, съ сильной просѣдью, ничего особеннаго собой не представлялъ, кромѣ развѣ того, что улыбался какъ-то особенно хорошо, что приводило Чадова въ восторгъ. Его добродушное, широкое русское лицо носило на себѣ явные слѣды «неосторожнаго обращенія съ напитками», какъ формулировалъ Аркадій Иванычъ пьянство, хотя новый гость рѣшительно ничего не пилъ, кромѣ чаю и квасу. Сизый носъ съ красными прожилками, по-пьяному воспаленные глаза и пьяный опухъ лица являлись какой-то насмѣшкой несправедливой судьбы. Какъ жена охотника, Анна Ивановна давно привыкла къ появленію въ домѣ совершенно неизвѣстныхъ лицъ, которыя такъ же исчезали неизвѣстно куда, какъ и появлялись неизвѣстно откуда. Налицо оставались неизмѣнные двое — Хересъ и «адамова голова», къ которымъ Анна Ивановна такъ привыкла, что даже не замѣчала ихъ присутствія, какъ не замѣчаютъ мебели.
По меню обѣда, который Чадовъ заказывалъ Маланьѣ самъ, Анна Ивановна поняла, что они гдѣ-то кутили.
-- Маланья, у насъ нѣтъ рѣдьки? — спрашивалъ Павелъ Игнатьичъ кухарку немного заискивающимъ голосомъ.
-- Помилуйте, баринъ, какая теперь рѣдька…
-- Ну, хорошо. Квасъ есть? Я тамъ вяленаго судака привезъ… Понимаешь? Возьми, отвари его… да… Солененькихъ огурчиковъ… Однимъ словомъ, чтобы была хорошая тюря… Потомъ, я тамъ привезъ вяленой воблы, очисти ее и нарѣжь тоненькими ломтиками… понимаешь? А завтра, къ ботвиньѣ, пирогъ изъ малосольной осетрины, по-сибирски…
Маланья знала вкусъ барина и только въ тактъ кивала головой. Баринъ время отъ времени любилъ поѣсть попроще — соленой капусты съ зеленымъ коноплянымъ масломъ, воблы, тюри, рѣдьки съ квасомъ, рыночнаго рубца и т. д.
-- Мы люди простые, русскіе, и любимъ русскую ѣду, — объяснялъ Павелъ Игнатьичъ, заставляя и своихъ гостей ѣсть всякую дрянь.
Передъ самымъ обѣдомъ, когда Анна Ивановна приготовляла въ кухнѣ закуску, на садовой террасѣ послышался громкій хохотъ, который всегда ее возмущалъ. Она вышла въ гостиную и черезъ открытую дверь могла все видѣть и слышать. Передъ террасой стоялъ безъ шапки Адамъ и ухмылялся.
-- Ну, ну, говори, — поощрялъ его Павелъ Игнатьичъ. — Ахъ, негодяй, негодяй… Ну, такъ кто тебя научалъ-то?
-- А стрѣлочникъ на станціи, онъ, значитъ, изъ солдатъ будетъ, — очевидно, повторялъ свой разсказъ Адамъ. — Ну, дома-то меня живьемъ съѣли за три рубля, которые по суду я обязанъ платить Дарёнкѣ… Ну, а стрѣлочникъ и говоритъ: «дураки вы деревенскіе, и больше ничего».
-- Такъ прямо и сказалъ?
-- На что прямѣе… Въ лучшемъ видѣ, гритъ, можно утихомирить твою Дарёнку, ежели дѣйствовать съ умомъ. Да… Ты, гритъ, первый-то мѣсяцъ заплати ей три рубля вполнѣ. Конечно, гритъ, жаль, а ничего супротивъ закону не подѣлаешь. А второй мѣсяцъ дай ей два семь гривенъ… Ну, а въ третій отвали полтину — и шабашъ. Пусть опять идетъ обсуждаться на окружный судъ…
-- Великолѣпно!..
-- До совершенныхъ-то лѣтъ, гритъ, всѣ кишки изъ нея можно такимъ манеромъ вымотать.
Павелъ Игнатьичъ хохоталъ до слезъ, особенно, когда Ершовъ опредѣлилъ, что у Адама лицо настоящаго комика.
-- Да, да, именно комикъ!.. — повторялъ Чадовъ, задыхаясь отъ смѣха. — И какъ это я раньше не замѣчалъ… Адамка, ты — комикъ?
-- Не могу знать, Палъ Игнатьичъ…
-- Ну, а дома тебя одобряютъ теперь? — допрашивалъ «адамова голова».
-- Даже вполнѣ… Дѣдушка Андронычъ больше всѣхъ. Ну, и мать тоже… А отецъ три дня пьянствовалъ на станціи съ радости.
-- Очень милое семейство… о! — замѣтилъ Ершовъ.
Аннѣ Ивановнѣ чуть не сдѣлалось дурно. Она ушла въ свою комнату я заперлась. Когда Стеша пришла объявить, что барыня больна и не выйдетъ къ обѣду, Павелъ Игнатьичъ широко вздохнулъ, поморщился и проговорилъ:
-- У насъ нервы… Адамъ, ты можешь уходить.
Но Адамъ не уходилъ, а стоялъ, повертывая шапку въ рукахъ. Господа были въ веселомъ настроеніи, и ему тоже было весело.
-- Палъ Игнатьичъ, на чаекъ бы слѣдовало съ вашей милости, — проговорилъ онъ наконецъ. — Ужъ, кажется, старались для васъ вполнѣ…
-- О, да ты, дѣйствительно, комикъ… Ступай-ка по-добру, по-здорову домой.
Но Адамъ не ушелъ, а долго еще сидѣлъ въ кухнѣ, пока Анна Ивановна не прогнала его. Ей показалось, что, уходя, Адамъ посмотрѣлъ на нее съ презрительной улыбкой.
«Ахъ, негодяй!» — подумала она, дѣлая видъ, что ничего не замѣтила.
Вечеромъ Анна Ивановна, совершенно неожиданно для самой себя, устроила цѣлый скандалъ. Павелъ Игнатьичъ предчувствовалъ собиравшуюся грозу, когда она показалась на террасѣ усталая, изнеможенная, съ лихорадочно горѣвшими глазами. Веселая компанія съ самого обѣда не поднималась изъ-за стола, потому что сначала пили кофе съ ликерами, потомъ одни ликеры, потомъ квасъ, потомъ опять ликеры. Положимъ, пьяныхъ не было, за исключеніемъ самого хозяина, у котораго языкъ начиналъ заплетаться. Анна Ивановна прервала какой-то, повидимому, очень веселый охотничій разсказъ и брезгливо проговорила:
-- Я вамъ мѣшаю, господа?..
Всѣ дружнымъ хоромъ, конечно, заявили, что Анна Ивановна не только не можетъ никому помѣшать, но что всѣ нуждались именно въ ея присутствіи.
-- Оставьте, пожалуйста, господа, ваши любезности…
Почему-то Аннѣ Ивановнѣ особенно не понравился сейчасъ братъ Аркадій, и она начала съ него:
-- Кажется, у васъ очень веселое настроеніе сохраняется еще отъ разсказа этого Адама?
-- Нѣтъ, мы уже позабыли о немъ, — коротко отвѣтилъ «адамова голова», поднимая брови. — Да и не стоитъ…
-- Какъ не стоитъ? — возмутилась Апна Ивановна, вспыхивая. — Если разсуждать такъ, то всякая гадость и подлость — пустяки… Просто, смѣшно даже — и только.
-- Анюта, видишь ли, дѣло глупое во всякомъ случаѣ, — вмѣшался Чадовъ, чего не долженъ былъ дѣлать.
-- Глупое?!.. — вспылила Анна Ивановна.
Съ этого и началось. Въ лицѣ брата Аркадія и мужа Анна Ивановна отчитала всю компанію, какъ людей пустыхъ и ничтожныхъ, потомъ расплакалась и убѣжала къ себѣ въ комнаты. На террасѣ нѣкоторое время царило неловкое молчаніе. Всѣ стѣснялись, главнымъ образомъ, Ершова, какъ новаго человѣка, но онъ вывелъ всѣхъ изъ затрудненія, когда вытянулъ трубой губы и произнесъ свое: «о!».
-- А вѣдь, въ сущности, сестра права, — заговорилъ «адамова голова». — Дѣйствительно, этотъ Адамъ двояковыпуклый негодяй…
Всѣмъ опять сдѣлалось весело, а Павелъ Игнатьичъ, прихлебывая ликеръ, въ тонъ общему настроенію замѣтилъ:
-- Господа, я васъ долженъ предупредить, что я выдерживаю курсъ лѣченія. Докторъ посадилъ меня на карлсбадскую воду, — ну, я и пью: стаканъ карлсбадской, да два стакана кабацкой!
Вся семья Адама, благодаря совѣту стрѣлочника, дѣйствительно успокоилась, а дѣдушка Андронычъ повторялъ:
-- Вѣдь я говорилъ, что такъ невозможно… Ежели каждой непутевой дѣвкѣ платить по три рубля въ мѣсяцъ, — что же это будетъ? Ну, ежели Дарёнка опять родитъ, значитъ, ей еще три рубля до совершенныхъ лѣтъ? Никакъ это невозмоясно!
Агаѳья торжествовала молча. Она совсѣмъ повеселѣла и только для вида ворчала на всѣхъ. Вотъ, поди, Дарёнка съ матерью радуются, "что окружной судъ обсудилъ имъ три рубля… Обсудить-то обсудилъ, а только еще надо ихь получать.
Даже когда Адамку вызвалъ пріѣхавшій въ Вихры земскій начальникъ, никто особенно не тревожился. И самъ Адамъ шелъ на земскую квартиру съ легкимъ сердцемъ. Конечно, земскій вызываетъ изъ-за Дарёнки, чтобъ ей пусто было… Разговоръ у земскаго начальника былъ короткій.
-- Ты Адамъ Мореновъ?
-- Такъ точно, ваше высокоблагородіе…
-- Ты судился по дѣлу о незаконномъ прижитіи ребенка?
-- Точно такъ, обсуждался вполнѣ и обязанъ тремя рублями до совершенныхъ лѣтъ.
Земскій начальникъ, высокій господинъ въ золотыхъ очкахъ, съ военною выправкой, посмотрѣлъ на бойко отвѣчавшаго Адама и, улыбаясь, прибавилъ:
-- Видишь ли, это очень хорошо, что ты признаёшь свои обязанности, но дѣло въ томъ… Да, въ томъ, что, кромѣ уплаты денегъ на воспитаніе ребенка, ты присужденъ еще къ церковному покаянію. Именно, я получилъ распоряженіе изъ духовной консисторіи, которая присудила тебя посѣщать церковную службу каждое воскресенье и каждый праздникъ, т.-е. въ субботу ты идешь ко всенощной и возьмешь записку отъ священника, что былъ у службы, а въ воскресенье — у обѣдни. И въ праздники тоже… Понимаешь?
Но Адамъ ничего не понималъ, а только смотрѣлъ на начальство широко раскрытыми глазами.
-- Кажется, понятно? — удивлялся земскій начальникъ. — А ты представишь записки священника мнѣ…
-- Никакъ невозможно, ваше высокоблагородіе, — рѣшительно заявилъ Адамъ и даже развелъ руками.
-- Почему невозможно? — спросилъ земскій начальникъ уже строго и нахмурился, — ему не понравилась развязность Адама.
-- Ваше высокоблагородіе, да вѣдь церковь-то отъ насъ за двѣнадцать верстъ… Никакъ невозможно…
-- А… Ну, это, братецъ, ужъ не мое дѣло. А консисторія тебя присудила, и ты долженъ исполнить все безпрекословно… Понимаешь, пришелъ ко всенощной или обѣднѣ, до службы покажись священнику и послѣ службы покажись и возьми отъ него записку.
Домой Адамъ возвращался точно въ какомъ туманѣ. Мать испугалась, когда онъ вошелъ въ избу. На парнѣ, какъ говорится, лица не было.
-- Опять нагрезилъ что-нибудь? — спросила Агаѳья.
-- Никакъ не опять, а похуже того…
-- И все изъ-за Даренки?
Когда Адамъ разсказалъ, зачѣмъ земскій начальникъ вызывалъ его къ себѣ, Агаѳья только всплеснула руками.
-- Да что же это такое? — шептала она въ ужасѣ. — Откуда такая бѣда прикачнулась?..
Свой разсказъ Адаму пришлось повторить отцу, когда тотъ вернулся со станціи, а потомъ дѣдушкѣ Аидронычу. Больше не было ни злобы ни ругани, и Адамъ говорилъ о себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ.
-- Не иначе дѣло, что все это барыня Анна Ивановна придумала, — соображала Агаѳья. — Отъ нея станется…
-- Ну, тутъ совсѣмъ не барыней пахнетъ, — рѣшилъ дѣдушка Андронычъ.
Евсей угнетенно молчалъ. Въ его головѣ промелькнула цѣлая вереница спеціально-хозяйственныхъ соображеній. Это духовное покаяніе было похуже трехъ рублей. Сейчасъ Евсей живо сосчиталъ всѣ свои будущіе убытки отъ духовнаго покаянія Адама. Главное, что выпадали лучшіе и самые дорогіе праздничные дни лѣтомъ, когда господа въ субботу ѣздили на дачу, а въ воскресенье съ дачи. А за каждый конецъ плата уже установилась въ три рубля. Въ хорошую погоду Адамъ успѣвалъ дѣлать въ праздникъ по два конца, значитъ, выѣзжалъ рублей шесть въ одинъ день. И вдругъ такой заработокъ отпадалъ… Господа жили на дачѣ недѣль десять, значитъ, у Адама выпадало десять воскресныхъ дней, да всѣ праздники, которыхъ наберется тоже не меньше десяти. Въ результатѣ получалась самая обидная сумма будущихъ убытковъ.
Прикинувъ все въ умѣ, Евсей заявилъ самымъ рѣшительнымъ образомъ:
-- А лошади я тебѣ, Адамка, не дамъ. Вотъ тебѣ и весь мой сказъ… Твой возъ, твоя и пѣсенка. Ходи въ церковь пѣшкомъ.
Евсей, не желая вступать въ пререканія, вышелъ изъ избы. Пусть Агаѳья съ дѣдушкой Андронычемъ толкуютъ, какъ знаютъ. Старикъ все время молчалъ, уткнувшись глазами въ печь. Получалось что-то совсѣмъ несообразное, а придраться не къ чему. Конечно, вотъ какъ негодяю Адаму нужно каяться, а кто же вмѣсто него на станцію будетъ ѣздить? Агаѳья совершенно упала духомъ и молчала. Ея бабій умъ здѣсь кончался, и она рѣшила про себя, что пусть мужики дѣлаютъ, какъ хотятъ.
-- Раненько, видно, мы надъ Дарёнкой посмѣялись, — проговорилъ дѣдушка Андронычъ. — Какъ бы она не посмѣялась надъ нами… Вотъ какое дѣло-то выходитъ, Агаѳьюшка. Тутъ думай, не думай, ничего не придумаешь. Какъ рыба въ неводу мы сейчасъ…
Адамъ молчалъ. Да и что онъ могъ сказать? Когда дѣдушка Андронычъ вышелъ изъ избы, Агаѳья съ какимъ-то ожесточеніемъ проговорила:
-- А подпалить чадовскую усадьбу — вотъ и весь разговоръ. Будетъ имъ надъ нами мудрить-то… Да. Посмѣялись надъ нашей простотой, и будетъ.
Адамъ продолжалъ молчать, потому что понималъ, что мать говоритъ совершенно пустыя слова со злости. Онъ тоже какъ-то сразу упалъ духомъ, какъ и всѣ другіе. Это былъ моментъ полнаго отчаянія. Когда Адамъ вышелъ за ворота и остановился, соображая, итти ему или не итти къ барину Чадову, игравшіе у избы Парѳена ребятишки принялись кричать:
-- Богомолецъ, богомолецъ, Адамка… Адамка, ты въ церковь собрался?
Деревня уже знала объ его духовномъ покаяніи, и теперь не будетъ проходу отъ однихъ ребятишекъ. Когда онъ выходилъ изъ сѣней и встрѣтилъ на лѣстницѣ сноху Марью, ему показалось, что она точно смѣется надъ нимъ, а безголовая Наташка прыснула въ руку и бросилась въ избу, какъ угорѣлая. Всѣмъ было смѣшно.
Постоявъ за воротами и бросивъ въ пристававшихъ къ нему ребятъ палкой, Адамъ зашагалъ по направленію чадовской дачи. Его охватило озлобленіе, и онъ не зналъ, зачѣмъ онъ идетъ. Но и на чадовской дачѣ было уже все извѣстно, и кухарка Маланья встрѣтила его улыбкой.
-- Зачѣмъ приволокся-то богомолецъ? — ядовито спросила она его.
Выскочила горничная Стеша и такъ же глупо фыркнула, какъ сестра Наташка. Адамъ стоялъ съ самымъ растеряннымъ видомъ и улыбался кривой улыбкой
-- Мнѣ бы Палъ Игнатьича повидать, — заявилъ онъ нерѣшительно.
-- Въ самый разъ, — огрызнулась Маланья.
Стеша сообразила, что барину будетъ смѣшно поговорить съ богомольцемъ, и побѣжала съ докладомъ.
-- Ступай, ступай, — гнала его Маланья изъ кухни. — Господамъ-то все-таки даровая потѣха будетъ. Нашего барина хлѣбомъ не корми, а чтобы только смѣшное было.
На чадовской дачѣ все лѣто толклись гости, но, на счастье Адама, Ершовъ и Хересъ уѣхали, а оставался одинъ «адамова голова». Когда Адамъ показался у террасы, сидѣвшій съ газетой въ рукахъ Чадовъ умоляюще замахалъ на него руками.
-- Охъ, уморилъ, негодяй, — шепталъ онъ задыхавшимся голосомъ. — Все былъ негодяй, и вдругъ — богомолецъ!.. О, ха-ха-ха!
Адамъ смотрѣлъ на веселаго барина злыми глазами и молчалъ.
-- Такъ церковь-то за двѣнадцать верстъ? — допрашивалъ Чадовъ, вытирая слезы. — И къ каждой службѣ? Аркадій, ты посмотри на него — совершенный комикъ! Ершовъ опредѣлилъ совершенно вѣрно.
«Адамова голова» равнодушно посмотрѣлъ на Адама своими тусклыми глазами, пожевалъ глазами и ничего не сказалъ.
-- Ну, такъ какъ, Адамъ? — продолжалъ Чадовъ.
-- А вамъ ближе знать, Палъ Игнатьичъ, — проговорилъ Адамъ, сдерживая злобу. — Ловко вы меня устроили, баринъ.
-- А?
-- Обкакновенно, ваша работа. Вотъ какъ посмѣялись надо мной, баринъ… Ни взадъ ни впередъ, вотъ какое мое дѣло сейчасъ.
-- Дѣйствительно, дѣло особенное, Адамъ… Что же ты думаешь дѣлать?
-- Не знаю… Теперь ужъ вы скажите мнѣ, что дѣлать-то.
-- Я уже тебѣ говорилъ: женись на Дарьѣ. Человѣкомъ, будешь.
Адамъ молчалъ, опустивъ глаза.
-- Чѣмъ она хуже другихъ? — продолжалъ Чадовъ. — Я ужъ тебѣ сказалъ, что буду посажёнымъ отцомъ и Дарьѣ все приданое сдѣлаю.
Эта сцена была прервана Анной Ивановной, которая довольно рѣзко остановила мужа:
-- Довольно, Павелъ Игнатьичъ… У тебя все шутки на умѣ, а въ этомъ несчастномъ дѣлѣ рѣшительно ничего смѣшного нѣтъ. Адамъ, иди ко мнѣ въ комнату и поговоримъ серьезно.
Аннѣ Ивановнѣ сдѣлалось жаль Адама. Вѣдь, въ сущности, онъ, вѣроятно, совсѣмъ не злой человѣкъ, а поступаетъ нехорошо просто по невѣжеству. Когда Адамъ конфузливо вошелъ въ кабинетъ барыни и остановился у двери, она заговорила съ нимъ серьезно и просто, какъ съ роднымъ.
-- Адамъ, я ужъ тебѣ говорила еще зимой, что будетъ, а вышло еще хуже. Но это все равно, и дѣло не въ этомъ. Ты по собственной совѣсти долженъ жениться на Дарьѣ.
-- Да я, барыня… что же я?
-- Знаю, знаю… Не хочетъ твоя семья.
Адаму пришлось выслушать цѣлую лекцію о долгѣ, чести и совѣсти, изъ которой онъ понялъ только одно, что барыня держитъ свою линію и не отступается. Анна Ивановна взволновалась, и у нея даже являлись въ патетическихъ мѣстахъ слезы на глазахъ.
-- Я тебя совсѣмъ не желаю заставлять, — объясняла она, стараясь придать голосу кротость. — Изъ этого, все равно, ничего бы не вышло, какъ изъ всякаго принужденія. А ты подумай хорошенько самъ и потомъ приди ко мнѣ, и тогда поговоримъ еще разъ. Да?
-- Да я, барыня… Ахъ, Боже мой!.. Со свѣту вѣдь меня сживутъ дома-то.
-- Ну, все уладится помаленьку, а главное — совѣсть…
Ласковые уговоры барыни подѣйствовали на Адама, и, возвращаясь домой, онъ встряхивалъ головой и чесалъ въ затылкѣ. Раньше онъ злобился на Дарью, а теперь ему дѣлалось какъ будто даже ее жаль. Тоже живой человѣкъ, и если бъ не онъ, такъ ничѣмъ не хуже другихъ деревенскихъ дѣвокъ,
«Эхъ, кабы не маменька…» — думалъ Адамъ вслухъ.
Каково было удивленіе Адама, когда отецъ встрѣтилъ его такими словами:
-- Ну, Адамъ, будетъ, видно, намъ смѣшить добрыхъ-то людей. Завтра посылаемъ сватовъ къ Дарьѣ… Значитъ, воопче судьба.
Это рѣшеніе состоялось на семейномъ совѣтѣ, какъ мѣра наказанія Адама, а съ другой стороны — какъ средство сохранять ежемѣсячно три рубля и дорогіе прогульные дни.
Въ первую минуту Адамъ не повѣрилъ собственнымъ ушамъ и смотрълъ на отца растерянными глазами.
-- Нечего глядѣть-то, — дѣловымъ тономъ замѣтилъ Евсей. — Ужъ, видно, такъ все дѣло вышло… Противъ судьбы, какъ противъ воды, не пойдешь. Твой возъ — твоя и пѣсенка.
Свадьбу сыграли скороспѣлкой, безъ особенныхъ расходовъ. Чадовъ былъ посажёнымъ отцомъ, какъ обѣщалъ. Онъ устроилъ Дарьѣ все приданое и всѣ свадебные расходы принялъ на себя, а послѣ вѣнца подарилъ Адаму двадцать пять рублей. Агаѳья, конечно, узнала объ этихъ деньгахъ и выманила ихъ у простоватаго Адама. Мать Дарьи, Матрена, пробовала вступиться за зятя, но Агаѳья такъ ее отчитала, что старуха едва уплела ноги домой.
«Тоже роденьку Богъ послалъ, — уныло думала она, перебирая въ умѣ полученныя обиды. — Змѣя подколодная эта самая Агаѳья…»
Положеніе молодой снохи въ домѣ получалось самое невозможное. На нее никто не обращалъ вниманія, какъ на забѣжавшую съ улицы кошку, а мужъ Адамъ боялся слово пикнуть. Дарья тоже боялась всѣхъ, а особенно Наташки, которая потихоньку высмѣивала каждый ея шагъ. Было бы лучше, если бъ ее прямо бранили и попрекали каждымъ кускомъ, какъ старшую споху Марью. Впрочемъ, затаенная злоба всей семьи изливалась на маленькую Енаѳу, которая мѣшала въ домѣ рѣшительно всѣмъ, какъ заноза. Особенно измывалась Агаѳья, возненавидѣвшая дѣвчонку, и не называла ее иначе, какъ змѣенышемъ. Вообще, это была самая тяжелая месть, какую только можно было придумать, и Дарья потихоньку пролила много дешевыхъ бабьихъ слезъ.
А тутъ еще вернулся со службы солдатъ Николай, мужъ Марьи, а теперь въ семьѣ Мореновыхъ сдѣлался адъ. Въ первые дни Марья не выходила изъ синяковъ, и Агаѳья точно радовалась, что сынъ учитъ сноху безъ устали, не то, что безпутный Адамка. Дѣло выходило «изъ-за мѣсяцевъ», т.-е. дѣвочка Марьи родилась раньше срока, который полагался послѣ побывки мужа. Въ сущности, Марья рѣшительно ни въ чемъ не была виновна, потому что ребенокъ родился раньше двумя мѣсяцами отъ непосильной работы загнанной снохи. Сорвавъ сердце, Николай все таки опомнился. Въ немъ проснулся хозяйственный мужикъ съ одной стороны, а съ другой — дошли слухи, что на службѣ въ Ригѣ онъ прижилъ съ какой-то нѣмецкой горничной двоихъ дѣтей. Этотъ поворотъ въ поведеніи Николая отразился прежде всего на Адамѣ, на которомъ Николай сосредоточилъ все свое вниманіе.
-- Уйду въ городъ и поступлю въ швейцары, — говорилъ Николай матери. — Что я буду на чужіе-то рты работать… Даже совсѣмъ это напрасно.
Агаѳья отлично понимала, куда гнулъ солдатъ, но отмалчивалась. Ей не хотѣлось выдѣлять Адама, чтобы не нарушать дома. Адамка хоть и безпутный, а господа его любили больше другихъ, и онъ со станціи «пустякомъ» не возвращался. Евсей, тотъ поѣдетъ да съ тѣмъ же и пріѣдетъ домой, да еще наклюкается съ досады.
Изъ затрудненія вывелъ всѣхъ самъ Адамъ, который съ необычной рѣшительностью заявилъ непремѣнное желаніе выдѣлиться изъ семьи. Настойчивость Адама поразила всѣхъ, особенно Агаѳью, которая приписала все сейчасъ же Дарьѣ.
-- Дура дурой, а тутъ умѣла научить своего-то дурака, — ругалась она. — Туда же, дѣлиться удумали.
-- Я его выдѣлю: дамъ по шеѣ — вотъ и весь выдѣлъ, — ругался Евсей въ свою очередь.
Но Дарья тутъ была ни при чемъ. Она, конечно, была рада такому выдѣлу, по не смѣла даже мечтать о такомъ счастьѣ. Дѣло въ томъ, что Адамъ очень привязался къ своей дѣвочкѣ и не могъ выносить издѣвательства надъ ней матери.
-- Проживемъ какъ-нибудь, — сказалъ онъ женѣ. — Другіе живутъ, и мы проживемъ.
Ссоры, перекоры и ругань продолжались недѣли двѣ, но Адамъ продолжалъ твердо стоять на своемъ. Ему много помогъ солдатъ Николай, который съ мужицкой политичностью совсѣмъ не вмѣшивался въ дѣло и отмалчивался.
-- Такой хитрущій солдатъ, — сообразила только теперь Агаѳья, начинавшая жалѣть Адама, съ которымъ изъ семьи уходила безотвѣтная рабочая сила. — Ловокъ песъ… Съ этого не много возьмешь, какъ съ камня лыка драть.
Оставалась надежда на дѣдушку Андроныча, но и тотъ наотрѣзъ отказался судить дѣло.
-- Не понимаю я ничего… Старъ сталъ.
Какія были настоящія мысли у старика, Агаѳья такъ и не могла добиться. И впрямь старъ сталъ.
Большую поддержку Адамъ встрѣтилъ совершенно неожиданно у Анны Ивановны, которая стороной узнала объ его замыслахъ.
-- Что же, дѣло хорошее, — одобряла она. — Пока переѣдете къ Матренѣ и поживете тамъ. А потомъ и устроитесь…
-- Какъ не устроиться, барыня, — соглашался Адамъ. — Другіе живутъ, не умираютъ.
-- Избушку можно поправить, отецъ дастъ лошадь, получишь свою землю.
-- Ужъ это извѣстно… какъ у протчіихъ народовъ.
-- Дарья-то согласна?
-- Да ужъ это обнаковенно… Бабѣ, какъ кошкѣ, первое дѣло — свой уголъ.
Баринъ Чадовъ тоже одобрилъ намѣреніе Адама зажить своимъ домомъ.
-- А все изъ-за вашей милости, Палъ Игнатьичъ, — заявилъ Адамъ, ухмыляясь. — Вотъ сколько натерпѣлся… Кабы не ваша вступка, такъ другое бы было, совершенію наоборотъ.
-- Что же, самъ будешь благодарить послѣ. Пора и своимъ умомъ жить, Адамъ.
Противъ обыкновенія, Чадовъ говорилъ совершенно серьезно и даже былъ доволенъ, что устроилъ въ жизни хоть одно доброе дѣло.
Раздѣлъ крестьянской земли всегда является тяжелымъ и мучительнымъ, несмотря на самыя лучшія отношенія. На сцену выступаютъ самые непріятные расчеты и эгоистическія соображенія. При выдѣлѣ Адама мать Агаѳья проявляла какое-то неистовство, точно ее грабили. Ей всего было жаль, и они отстаивала каждую пустяковину съ яростью. Добро наживалось годами, а уходило однимъ днемъ. Евсей отнесся къ дѣлу гораздо проще и добродушнѣе, вспоминая, вѣроятно, собственный выдѣлъ изъ отцовскаго дома. Дѣдушка Ардронычъ не вступался совсѣмъ и только повторялъ:
-- По-божецки надо ладить, по-божецки. Съ собой ничего не возьмемъ.
Въ концѣ концовъ, когда раздѣлъ состоялся, семья разсталась почти по-хорошему, за исключеніемъ того, что Агаѳья ни за что не согласилась вернуть двадцать пять рублей, которые подарилъ на свадьбу Чадовъ. Въ это дѣло ввязалась Матрена, и старухи сильно повздорили на прощаньи.
-- Подавитесь вы нашимъ четвертнымъ билетомъ! — ругалась Матрена, теперь уже нисколько не боявшаяся богатой родни. — Тоже надѣлили сынка… Лошадь дали одра, сбруишка рваная, телѣжонка непутящая, и все такъ, а еще называются богатыми.
Расходившуюся старуху Дарья едва уговорила. Она была рада вырваться изъ мужниной семьи въ одной рубахѣ, только бы сдѣлаться самостоятельной хозяйкой, какъ другія настоящія бабы, которыя живутъ своимъ домомъ.
Первые дни обзаведенья у себя дома были омрачены для Адама тѣмъ, что у Матрены въ сущности не было никакого хозяйства, и приходилось обзаводиться заново. Выросшему въ достаточной семьѣ Адаму это показалось особенно горько. Чего ни хватись — ничего нѣтъ. Онъ, конечно, не показывалъ вида, что огорченъ, и крѣпился. А всего больше огорчала его развалившаяся на всѣ четыре угла изба. Онъ долго ходилъ кругомъ нея, осматривалъ каждое бревцо и только качалъ головой. Службъ совсѣмъ не было. Матрена сожгла все, разбирая по бревнышку. Гдѣ вдовѣ взять дровъ и на комъ ихъ вывезти изъ лѣсу? И взыскивать не съ кого.
-- Ничего, какъ-нибудь, — утѣшалъ Адамъ жену, которая волновалась не меньше его. — Другіе живутъ… Зимой ужо вывезу бревенъ сотню, срубъ поставлю. Печь есть, окна, двери, полы… Помаленьку, годика въ два, все и оборудуемъ.
Но главное зло было впереди, а о немъ никто и не подумалъ. Это былъ маленькій Петрунька, который встрѣтилъ зятя волчонкомъ, мальчикъ ревниво слѣдилъ за каждымъ шагомъ зятя и молча злился. А тутъ еще деревенскіе ребята проходу не даютъ.
-- Петька, богатаго зятя вы въ чаю выхлебали… Онъ вамъ обѣдню будетъ служить, богомолецъ!.. А ты будешь дьячкомъ пѣть!..
Петька не разъ дрался съ обидчиками и возвращался домой темнѣе ночи. Потомъ мальчишки объяснили Петькѣ, что зять поправитъ избу, поставитъ новыя службы и выгонитъ его, Петьку, изъ дому. Эти мысли приходили въ голову Петьки и безъ чужихъ наговоровъ. Потъ какъ богомолецъ обхаживаетъ кругомъ чужую избу. Радешенекъ, что въ чужой домъ забрался. Разъ мальчикъ не вытерпѣлъ и сказалъ Адаму, когда тотъ налаживалъ подъ окномъ какую-то подпорку:
-- Чему обрадовался-то, богомолецъ?
-- Ахъ, ты! — обругалъ его Адамъ. — Не видишь, что ли, что окно изъ пазовъ вылѣзаетъ? Надо его поправить… не велика радость.
Петька только засмѣялся. Адамъ отлично понялъ все, чего не досказалъ будущій хозяинъ, и у него опустились руки.
Осенью, когда господа собрались переѣзжать съ дачъ, Адамъ пришелъ на дачу Чадова и долго сидѣлъ на кухнѣ у Маланьи.
-- Ну что, Адамушка? Обзаводитесь помаленьку? — участливо спрапшвала Маланья, принимавшая живое участіе въ судьбѣ налаживавшейся новой семьи.
-- Ничего, помаленьку… — уклончиво отвѣтилъ Адамъ.
-- Тебѣ, можетъ, барыню надо повидать?
-- Нѣтъ, мнѣ бы барину одно словечко сказать.
Баринъ былъ дома и позвалъ Адама на террасу, гдѣ пилъ послѣ завтрака кофе.
-- Ну, что скажешь, Адамъ?
Адамъ отвѣтилъ не вдругъ, а молча помялся и долго вертѣлъ въ рукахъ рваную шаичонку.
-- То-есть никакихъ силовъ нѣтъ, Палъ Игнатьичъ… — проговорилъ онъ наконецъ, точно вытягивая изъ себя слова, какъ бабы поднимаютъ изъ колодца воду ведрами. — Въ пустое мѣсто работаю…
Далѣе слѣдовалъ разсказъ о Петькѣ, который сторожитъ каждый его шагъ.
-- Я-то все устрою, а хозяиномъ будетъ Петька! — закончилъ свой разсказъ Адамъ. — Домъ-то все-таки его, какъ я ни старайся. Мальчонка правильно все понимаетъ… Отъ родительскаго дому я отшибся, а къ чужому не пристать. Вотъ какое дѣло выходитъ, Палъ Игпатьичъ. Укомплектовали вы меня вполнѣ, можно сказать. Ваша работа!
-- Я!? — возмутился Чадовъ. — Ахъ, ты, негодяй, негодяй!
-- Правильныя слова говорю, Палъ Игпатьичъ!
Чадовъ готовъ былъ вспылить, по почему-то удержался. На него импонирующимъ образомъ подѣйствовалъ главнымъ образомъ тонъ, какимъ говорилъ Адамъ.
-- Да, дѣло твое не того! — отвѣтилъ Чадовъ. — Да, случается… гм… надо будетъ подумать.
-- А потомъ еще… Палъ Игнатьичъ… по деревнѣ мнѣ проходу не даютъ: «Богомолецъ, богомолецъ!». Въ другой разъ и обидно!
-- Ну, тутъ ужъ я рѣшительно ни при чемъ. А о тебѣ подумаю, за милую душу.
Передъ самымъ отъѣздомъ съ дачи Чадовъ послалъ за Адамомъ.
-- Стрѣлять умѣешь? — спросилъ онъ, когда Адамъ по своей привычкѣ переминался съ ноги на ногу и глядѣлъ исподлобья.
-- Не случалось, Палъ Игнатьичъ. Я и ружья боюсь.
-- Ты глупъ, Адамъ!
-- Это ужъ какъ вамъ угодно, Палъ Игнатьичъ. Для васъ готовъ стараться завсегда.
-- Ну, это все равно… Да… Дѣло въ томъ, что мы арендовали подъ Сиверской охотничью дачу… Да… И ты будешь егеремъ. Понимаешь? Будешь караулить дичь, будешь устраивать облавы, натаскивать собакъ. Однимъ словомъ, дѣла найдется, за милую душу. Согласенъ?
-- Какъ вамъ будетъ угодно, Палъ Игнатьичъ.
-- Ну, и отлично. Не одинъ будешь служить и присмотришься къ дѣлу. У насъ четыре егеря, ты будешь пятымъ. Можетъ-быть, лучше настоящаго егеря окажешься.
-- Ужъ постараюсь, Палъ Игнатьичъ. Въ деревнѣ-то у себя мнѣ окончательно не у чего жить. А какъ же съ Дарьей быть?
-- Пока въ деревнѣ останется, а какъ самъ устроишься, тогда и выписать ее можешь. Намъ и баба нужна. Другіе егеря всѣ холостые.
Адамъ только встряхнулъ волосами. Ему было жаль оставлять въ Вихрахъ жену одну. Положимъ, мужняя жена, а все-таки и обидѣть могутъ.
Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, Чадовъ тутъ же написалъ записку къ главному егерю Софрону Поликарпычу и сказалъ на прощаньи:
-- Онъ уже знаетъ, что съ тобой дѣлать. За милую душу устроимъ.
Дома Адамъ ничего не сказалъ даже женѣ, а сказалъ только, что Павелъ Игнатьичъ послалъ его на Сиверскую. Дарья, съ тактомъ любящей жены, не стала допытываться, куда и зачѣмъ вышла засылка.
До Сиверской было рукой подать — всего двѣ станціи. Раньше Адаму случалось проѣзжать только мимо, а теперь онъ долженъ былъ выйти здѣсь. Станція очень понравилась Адаму. Кругомъ по деревнямъ и дачамъ господъ лѣтомъ жило видимо-невидимо, и на станціи однихъ извозчиковъ околачивалось близко сотни. Всѣмъ работы хватало. Конечно, сейчасъ, когда господа разъѣхались, станція замерла. Отъ Сиверской Адамъ нанялъ подводу въ охотничій домъ, до котораго считали верстъ двадцать. Дорога шла по шоссе и дѣлалась все глуше и глуше. Охотничій домъ стоялъ въ лѣсу, на берегу рѣчки. Софронъ Поликарпычъ, солидный сѣдой старикъ въ охотничьей сѣрой курткѣ и ботфортахъ, встрѣтилъ Адама довольно сурово.
-- Это еще какого сахара Палъ Игнатьичъ прислалъ? Тебѣ съ кнутомъ ѣздить, а не на охоту ходить.
Другіе егеря отнеслись къ Адаму тоже недружелюбно. Одинъ егерь, походившій на цыгана, проговорилъ:
-- У насъ не богадѣльня, чтобы всякаго кормиться пооылать. У насъ достаточно господъ, окромя Павла Игпатьича, а ежели каждый будетъ посылать своего егеря, такъ цѣлый монастырь выйдетъ.
Этого сердитаго егеря звали Маркычемъ. Сизый носъ обличалъ его пристрастіе къ выпивкѣ. Онъ славился, какъ лучшій дрессировщикъ собакъ и какъ отчаянный смѣльчакъ, ходившій на медвѣдя съ рогатиной одинъ-на-одинъ. Остальные егеря были такъ себѣ, съ бору да съ сосенки. Всѣ жили въ одной избѣ, и только для Софрона Поликарпыча была отгорожена отдѣльная каморка. Пріѣзжавшіе на охоту господа помѣщались въ избѣ рядомъ, гдѣ были устроены три чистыхъ комнаты. Адамъ про себя рѣшилъ, что въ общей егерской ему съ Дарьей мѣста нѣтъ, а если бы Павелъ Игнатьичъ у помѣстилъ его въ господской половинѣ, — дѣло вышло бы въ самый разъ. И егерямъ бы лучше было. Дарья стала бы готовить на всѣхъ, починивала одежду и стирала. Однимъ словомъ, безъ бабы и егерямъ невозможно.
Первые три дня Адамъ чувствовалъ себя чужимъ человѣкомъ въ этой новой обстановкѣ и очень стѣснялся ѣсть хлѣбъ даромъ. Софронъ Поликарпычъ сурово отмалчивался и не давалъ ему никакой работы. У егерей была своя лошадь, и Адамъ очень былъ бы радъ ходить за ней, но Маркинъ не позволялъ и близко подходить къ ней.
-- Какъ разъ изведешь живота! — ворчалъ онъ.
Насколько нѣжно Маркинъ относился къ лошади, настолько же былъ свирѣпъ съ собаками-учениками. Адамъ просто не могъ видѣть этой собачьей науки. Особенно было ему жаль одного ирландскаго сеттера, который начиналъ дрожать при одномъ взглядѣ Маркина. Кормили собакъ плохо, и онѣ смотрѣли на всѣхъ голодными глазами, а по ночамъ выли съ голода.
Сошелся Адамъ раньше другихъ съ Маркычемъ, который таинственно исчезалъ куда-то дня на два и вернулся съ хмельною головною болью. Адамъ ему далъ двадцать копеекъ на опохмелье и точно купилъ его навсегда. Маркычъ сразу сдѣлался точно другимъ человѣкомъ и сообщилъ по секрету, что всѣ остальные егеря — подлецы и поры, а всѣхъ хуже — Софронъ Поликарпычъ.
-- Ужо все узнаешь! — говорилъ онъ, подмигивая. — Около богатыхъ господъ живемъ, а у хлѣба не безъ крохъ. Правдой вѣкъ не проживешь!
Было, вообще, что-то недосказанное, и Адамъ чувствовалъ, что всѣ его какъ будто опасаются и при немъ чего-то не договариваютъ. Войдетъ Адамъ въ избу, и всѣ замолчатъ, что его обижало.
Положеніе Адама сразу улучшилось, когда черезъ недѣлю пріѣхалъ Чадовъ съ «адамовой головой» на гусиный перелетъ. Адамъ въ первый разъ пошелъ на барскую охоту и цѣлый день таскалъ охотничью сумку и ружье. Чадовъ задыхался на ходу, охалъ и часто садился отдыхать.
-- Охъ, смерть моя! — повторялъ онъ, хватаясь за грудь.
«Адамова голова» былъ легокъ на ногу и вышагивалъ по болоту, какъ журавль. Охота выдалась удачная, — Чадовъ убилъ трехъ гусей, а «адамова голова» промазалъ. Послѣднее привело Чадова въ какой-то дѣтскій восторгъ, и онъ хохоталъ своимъ топенькимъ голоскомъ до слезъ.
-- Ну что, Аркашка? Твои гуси полетѣли умирать? — повторялъ онъ. — Охъ, смерть моя!
Адамъ по-своему былъ радъ за удачу Павла Игнатьича и тоже улыбался, пока «адамова голова» не накинулся на него.
-- А ты чему обрадовался, чучело гороховое?
-- Я ничего, Аркадій Иванычъ.
-- Молчать, болванъ!
Эта сцена довела веселье Чадова до зенита и онъ, растянувшись на травѣ, только махалъ короткою, пухлою ручкой.
-- Охъ, уморили! Охъ, смерть моя! Аркаша, другъ, довольно! Умираю!
Лицо Чадова надулось какой-то параличною синевой, такъ что Адамъ испугался за него. Вотъ-вотъ барина кондрашка хватитъ, долго ли до грѣха! Человѣкъ рыхлый, закормленный, духъ въ немъ короткій — сразу конецъ!
Вечеромъ господа долго сидѣли за самоваромъ и хвастались по части охоты. Тутъ ужъ очень первенствовалъ «адамова голова», разсказывавшій самые удивительные случаи изъ своей охотничьей практики. Адамъ стоялъ у двери и старался не смѣяться. Онъ въ первый разъ видѣлъ, какъ настоящіе господа ѣдятъ и пьютъ. У Чадова былъ дорожный погребокъ со всевозможными консервами. Адаму въ первый разъ пришлось откупоривать жестянки съ омарами, широтами, сардинками и т. д. Изъ любопытства онъ нюхалъ изъ каждой коробки и въ первое время подумалъ, что вся барская ѣда испорчена. А когда дѣло дошло до разныхъ мудреныхъ сыровъ, Адамъ окончательно потерялся. Каждый сыръ такъ вонялъ, что съ души воротило. А тутъ еще «адамова голова» началъ приставать. Чадовъ быстро захмелѣлъ и только хихикалъ, а «адамова голова» пилъ рѣшительно безъ всякихъ послѣдствій, — хлопаетъ рюмка за рюмкой, и ни въ одномъ глазу.
-- Ну-ка, идолъ, подходи! — приглашалъ онъ Адама, наливая серебряный стаканчикъ джиномъ. — Вотъ тебѣ за твои труды.
Господская водка обожгла Адаму горло, и онъ закашлялся до слезъ.
-- А вотъ тебѣ закуска! — предлагалъ «адамова голова», дѣлая тартинку изъ лимбургскаго сыра.
Адамъ попробовалъ взять въ ротъ господскую закуску, но сейчасъ же выбѣжалъ изъ избы и долго плевался, вытирая ротъ полой своего пальтишка. Ему было обидно, что долговязый чортъ въ глаза смѣется падь нимъ, а съ другой стороны ему не хотѣлось обижать хохотавшаго Павла Игнатьича и Адамъ отплевывался уже въ угоду ему.
-- Хочешь еще? — предлагалъ «адамова голова».
-- Нѣтъ, ужъ увольте, Аркадій Иванычъ! — взмолился Адамъ, теперь уже отъ чистаго сердца. — Съ души претъ!
Господа долго потѣшались надъ Адамомъ, заставляя его ѣсть омары, сыръ рокфоръ и разныя другія вонючія закуски. А когда дѣло дошло до устрицъ, Адамъ отказался наотрѣзъ.
-- Да ты попробуй, идолъ! — уговаривалъ «адамова голова». — Что это, по-твоему?
-- По-нашему, баринъ, это ваше кушанье на манеръ лягушки. Даже похуже лягушки будетъ.
-- Да онъ комикъ! — рѣшилъ «адамова голова». — Ей-Богу, комикъ! Посмотри, Павелъ, какая у него рожа! Прямо на сцену… И улыбается углами рта — настоящій комикъ! Ротъ у него, какъ у огорченнаго налима. Ну, Адамъ, разскажи, какъ вышло у тебя дѣло съ Дарьей?
-- Да вѣдь вы, баринъ, знаете все.
-- А ты все-таки разскажи… Что жъ, дѣло житейское. Кто Богу не грѣшенъ.
Адамъ помялся, но второй стаканчикъ джина развязалъ ему языкъ. Онъ понялъ, что нужно господамъ, и разсказалъ исторію своей женитьбы въ смѣшномъ видѣ.
-- Комикъ, рѣшительно комикъ! — восторгался «адамова голова». — У него талантъ!
-- Просто негодяй! — мямлилъ Чадовъ, икая. — Всѣ егеря негодяи! Адамъ, вѣдь ты негодяй?
-- Какъ вамъ будетъ угодно, Палъ Игнатьичъ!
Отъ выпитаго джина у Адама начала кружиться голова, и онъ, какъ сквозь сонъ, видѣлъ главнагь егеря Софрона Поликарпыча, который приносилъ какую-то рыбу, потомъ егеря-«цыгана», который ее жарилъ, заснувшаго за столомъ Павла Игнатьича, когда рыбу подали, — все точно вертѣлось въ головѣ Адама. Рыбу ѣлъ одинъ Аркадій Иванычъ, а ему прислуживалъ «цыганъ».
-- Ты воръ, «цыганъ»? — спрашивалъ «адамова голова», подавая егерю стаканчикъ джину.
-- Для васъ стараемся, Аркадіи Иванычъ! Можно сказать, кожи своей не жалѣемъ.
Когда господа уѣзжали на другой день домой, «цыганъ» цѣловалъ руки у «адамовой головы», что удивило Адама. Когда экипажъ съ господами скрылся изъ глазъ, «цыганъ» съ ожесточеніемъ плюнулъ и проговорилъ:
-- Всѣ этому подобные господа — сволочь!
Особенное вниманіе, которое Чадовъ проявилъ по отношенію къ Адаму, для послѣдняго имѣло громадное значеніе. Главный егерь хотя и продолжалъ не замѣчать его, но это дѣлалось только для видимости, изъ политики. Подвыпивъ, «цыганъ» ругалъ всѣхъ и особенно Софрона Поликарпыча.
-- Вотъ я изъ него какъ-нибудь всѣ кишки выпущу! — повторялъ онъ. — Все хватаетъ, всего ему мало! У, идолъ! Вотъ будетъ на облавахъ наживать! Усчитай его, попробуй. Тоже другіе господа на водку даютъ всѣмъ егерямъ, а онъ зацѣпитъ одинъ! Я его ужо произведу какъ-нибудь… онъ меня будетъ, помнить!
Въ трезвомъ видѣ «цыганъ» отличался излишней угодливостью и смотрѣлъ въ глаза Софрону Поликарпычу, какъ дрессированная собака.
-- Пропащій я человѣкъ, и больше ничего! — коротко объяснялъ онъ Адаму, мучаясь съ похмелья. — Развѣ это жизнь? Конечно, у меня есть жена, въ Питерѣ кухаркой служитъ… одежа у ней всякая, цѣлый сундукъ, потомъ деньжонки откладываетъ въ сберегательную кассу, отъ господъ подарки имѣетъ. Конечно, дѣвчонка у насъ есть, этакъ по восьмому году, — ну, она у тетки живетъ, которая, конечно, за сапожникомъ замужемъ. Я имъ посылаю свой промыселъ: то глухарька, то рыбки, то зайчика. Нельзя, долженъ воспитывать всю семью. Сапожникъ-то мнѣ пріятель, вмѣстѣ по трактирамъ ходимъ. Какъ пріѣду въ городъ, сейчасъ — въ трактиръ. Машина играетъ, уваженіе тебѣ, закуска.
-- Почему ты съ женой не живешь? — спрашивалъ Адамъ.
-- Я-то?
На этомъ пунктѣ «цыганъ» какъ-то терялся, начиналъ моргать, безпомощно разводилъ руками и несъ околесную. Оказывалось, что онъ очень любилъ свою жену, хотя и бивалъ подъ пьяную руку. Она и до женитьбы жила горничной у штатскаго генерала съ деревянной ногой. Ну, конечно, гдѣ же на людяхъ дѣвушкѣ соблюсти себя, а тугъ подъ носомъ камердинъ. Ну, конечно, вышелъ бабій грѣхъ, а все-таки Аграфена скопила цѣлыхъ триста рублей. Красивая была дѣвушка, и самъ генералъ припадалъ къ ней и дарилъ подарки. А потомъ, какъ Аграфена вышла замужъ, сейчасъ, напримѣръ, дитё, и сейчасъ, напримѣръ, Аграфена пошла на линію кормилки. Тутъ ужъ была лафа цѣлый годъ. Отъѣлась Аграфена на хозяйскихъ харчахъ, какъ холмогорская корова, макетную одежу всю завели ей, — ну, а только черезъ полгода молоко потеряла.
-- Моя была промашка, — каялся «цыганъ». — Не надо было трогать Аграфену, хотя и жена… Ну, конечно, не утерпѣлъ, а она возьми да молоко и потеряй. Я тоже безъ мѣста шлялся… Ну, деньги, которыя накопила Аграфена, и розовые сарафаны, все къ чорту и пошло. Съ горя-то я началъ по трактирамъ шляться…
Подъ пьяную руку «цыганъ» любилъ разсказывать о женѣ, а о дочери Устѣ говорилъ со слезами на глазахъ.
-- Ежели бы не теперешняя моя собачья служба, сейчасъ бы взялъ обѣихъ къ себѣ, и жену и Устю. А всѣ господа — сволочь…
Эти разговоры о семьѣ сильно волновали Адама. Онъ каждый разъ уносился мыслью въ свои родные Вихры, и его сердце начинала сосать тяжелая тоска. Какъ-то перебивается безъ него Дарья, какъ Енаѳа… Адама такъ и тянуло къ родному пепелищу, лучше котораго, конечно, ничего на свѣтѣ не было, Надо бы было послать деньжонокъ домой, но жалованья впередъ никто не платитъ, и приходилось ждать. То ли дѣло въ Вихрахъ: свезъ того же Павла Игпатьича на машину и получай три рубля. Да и сама но себѣ жизнь егеря представлялась Адаму совсѣмъ пустымъ и нестоящимъ дѣломъ. Ни назади, ни впереди, ни около — ничего нѣтъ. По зиму нужно было проболтаться въ егеряхъ, а то, все равно, работы не найдешь. Но потомъ Адамъ долго не могъ заснуть, передумывая свою мужицкую думу, и нѣсколько разъ приходилъ въ полное отчаяніе. У него являлась даже мысль бросить все и уйти въ Вихры голодать вмѣстѣ съ Дарьей. По утромъ мысли въ головѣ Адама мѣнялись, какъ стрѣлки на часахъ. Живутъ же другіе егеря, — ну, и онъ будетъ жить, только бы перетащить какъ-нибудь Дарью.
Верстахъ въ шести отъ охотничьяго дома пряталась въ болотѣ деревушка Горки, гдѣ былъ кабакъ и куда егеря навѣдывались съ особеннымъ удовольствіемъ. «Цыганъ» за стаканъ водки ходилъ туда, чтобы принести бутылку, и самъ кабатчикъ Ѳомка навѣдывался въ гости къ егерямъ. Это былъ кривой и сгорбленный мужикъ, считавшій своей обязанностью въ качествѣ кабатчика щеголять въ кумачныхъ рубахахъ. У него были какія-то таинственныя дѣла съ Софрономъ Подикарнычемъ. Они запирались въ каморкѣ и подолгу о чемъ-то шептались.
-- Два сапога — пара, — объяснялъ «цыганъ» съ обычной злостью и начиналъ ругаться, хотя чего-то и не договаривалъ.
-- Это у васъ что за птица проявилась? — спросилъ какъ-то Ѳомка, тыкая пальцемъ на Адама.
-- Такъ, Палъ Игнатьичъ приспособилъ… — брезгливо объяснялъ Софронъ Поликарпычъ. — Хлѣба не знаетъ куда дѣвать.
-- Да-да-а… — протянулъ Ѳомка, оглядывая Адама своимъ единственнымъ окомъ съ ногъ до головы. — Да, воопче…
Другіе егеря переглядывались и улыбались, а Адамъ чувствовалъ себя совершенно чужимъ.
Деревня Горки засѣла въ своемъ болотѣ, точно на зло своему названію. Всѣхъ дворовъ было около полусотни, половина русскихъ, половина чухонскихъ. Жили всѣ одинаково бѣдно и всѣ завидовали другимъ деревнямъ, гдѣ по лѣтамъ жили дачники. Въ Горкахъ никто не желалъ жить. Пріѣдутъ, посмотрятъ и уѣдутъ. Земли было мало, да и та плохая — то болото, то камни; Горкинскіе мужики промышляли въ Питерѣ извозомъ, околачивались около господъ на Сиверской и вообще жили скверно. Адамъ былъ раза два здѣсь, и ему послѣ Вихровъ не понравилось. Какая это деревня, если разобрать, — какъ есть не у чего жить. Какъ жили горкинскіе мужики — являлось неразрѣшимой загадкой даже для нихъ самихъ. Одной изъ доходныхъ статей, между прочимъ, являлась охота, т.-е. облавы, когда требовались десятки загонщиковъ, обкладчики на крупнаго звѣря и т. д. Въ Горкахъ были свои знаменитости по этой части, какъ чухонецъ Кулайне, соперничавшій въ храбрости съ «цыганомъ».
Адамъ съ особеннымъ вниманіемъ присматривался къ Горкамъ, соображая, какъ бы ему упомѣстить здѣсь Дарью. Шесть верстъ не велики, въ недѣлю раза два можно сходить въ гости къ женѣ. Адамъ прицѣнился къ квартирамъ, и дѣло выходило подходящее. Рубля за два въ мѣсяцъ отдавалъ заднюю избу медвѣжатникъ Кулайне. У кабатчика Ѳомки тоже можно было снять на дворѣ избенку.
-- Все равно, такъ пустуетъ, — объяснялъ онъ. — А тебѣ бы въ самый разъ. Скучно безъ жены, хоть и считаешься егерь… Д-да.
Ѳомка продолжалъ присматриваться къ Адаму и имѣлъ такой видъ, что все хочетъ что-то сказать и не рѣшается. Между прочимъ, черезъ Ѳомку пришла и вихровская кличка Адама «богомолецъ». Ѳомка часто ѣздилъ на станцію и тамъ встрѣчалъ вихровскихъ мужиковъ, отъ которыхъ и вызналъ все. Всѣ егеря хохотали надъ Адамомъ до слезъ, особенно Софронъ Поликарпычъ, на время утратившій свою солидность.
-- Такъ вотъ ты какой, Адамъ?.. — повторялъ онъ. — Тебѣ бы въ самый разъ въ монастырь итти, а не по нашей волчьей части.
-- И вамъ это самое дѣло невредно, — подзуживалъ Ѳома. — Всѣ ваши грѣхи Адамъ отмолитъ. Ему это за обычай.
Разъ Ѳомка встрѣтилъ Адама на дорогѣ, и они пошли вмѣстѣ. Адаму эта встрѣча была непріятна, потому что Ѳомка постоянно смѣялся надъ нимъ.
-- Ну что, голубь, каково поживаешь? — покровительственно спрашивалъ Ѳомка. — Сколько жалованья-то получаешь?
-- А не знаю… Какъ Палъ Игнатьичъ обозначитъ.
-- Однимъ словомъ, все твое жалованье будетъ четыре недѣли въ мѣсяцъ, пятую — спать… На пятнадцать-то рублей не далеко ускочишь.
-- Другіе живутъ…
Ѳомка ухмыльнулся и замѣтилъ:
-- Какія это деньги, Адамъ… Прежде пятнадцать рублей, дѣйствительно, были деньгами, а теперь — наплевать, и только. Вотъ и вся музыка… Другіе-то, дѣйствительно, живутъ, только не на свое жалованье.
Адамъ ничего не понималъ.
-- Эхъ, ты… — обругался Ѳомка. — Ничего, какъ есть, не понимаешь!.. Не бойсь, всѣ помалкиваютъ. Народъ прахтикованный… Тотъ же «цыганъ» съ тобой дружитъ, а хлѣбцемъ вмѣстѣ — табачкомъ врозь. Хе, хе… Жаль мнѣ тебя, потому какъ ужъ очень ты простъ. Другіе… они, не бойсь, знаютъ свою линію въ лучшемъ видѣ… Что-то я притомился, присядемъ малость перевести духъ.
Они присѣли около дороги. Ѳомка досталъ папиросы и угостилъ ими Адама. Ѳомка нѣсколько разъ вздохнулъ и все присматривался къ Адаму. Потомъ онъ засмѣялся и, хлопнувъ Адама по плечу, проговорилъ:
-- Ты на меня не сердись, Адамушка, а ты того… не то, чтобы совсѣмъ дуракъ, а около этого самаго. Егеря-то вотъ какъ ловко подъ тебя тѣнь наводятъ… хе, хе!.. А сами боятся… Знаетъ кошка, чье сало съѣла. Понялъ?
Адамъ продолжалъ ничего не понимать. Ѳомка сталъ на колѣни и, откладывая палецъ за пальцемъ, принялся перечислять, сколько господа арендуютъ кругомъ земли подъ охоту.
-- Всю округу господа захватили, — продолжалъ Ѳомка, уставъ считать. — Для собственнаго удовольствія ничего не жалѣютъ… да. А гдѣ же наше, мужицкое? Не понимаешь? Хе, хе… Очень даже просто: въ недѣлю-то я сколько переправлю дичи въ городъ. Лѣтомъ по дачамъ ее продаю… Понялъ?
-- Теперь понялъ!
-- На егеря-то никто не подумаетъ насчетъ такихъ дѣловъ. Да и дичинѣ это самое не душевредно… Ей-Богу! Ежели бы ея развелось видимо-невидимо, такъ она другъ дружку бы ѣсть стала. Много ли господа перестрѣляютъ, а остальную все равно волки да лисы передушатъ. Такъ я говорю? А рябчикъ-то въ Питерѣ на Сѣнной стоитъ гривенъ восемь, а сѣрая куропатка и весь рубль цалковый. Тоже утку возьми, глухаря, тетеревовъ, куликовъ разныхъ, которыхъ господа особенно обожаютъ, — и не сосчитаешь всего добра. А ты поставилъ тутъ силочикъ, въ другомъ мѣстѣ силочикъ, десятка два силочковъ — рубликовъ на пять и заработаешь въ одну недѣлю. Понялъ?
-- А ежели поймаютъ?
-- Ну, вотъ и вышелъ круглый дуракъ!.. — возмутился Ѳомка. — Кте поимаетъ-то? Самъ себя будешь ловить? А у другихъ егерей у самихъ рыльце въ пушку… Одно ремесло-то у всѣхъ. Да… Напримѣрно, у тебя жена — долженъ ты ее воспитывать, али нѣтъ? А птичка Богомъ на потребу человѣку создана, такъ и въ писаніи сказано. Однимъ словомъ, плодитесь и размножайтесь. Утокъ-то налетитъ къ вамъ на дачу не одна тыща, господа перестрѣляютъ сотни двѣ, а другія осенью и улетятъ домой. Ну, чего ихъ жалѣть? Не ты, такъ другой убьетъ. У волка въ зубѣ — Егорій далъ, такая поговорка.
Адамъ нерѣшительно улыбался и крутилъ головой. А Ѳомка не унимался и проговорилъ уже шопотомъ:
-- Дичина — одно, а тутъ недалеко отъ насъ Ордежъ выбѣгаетъ… ключи, мѣсто быстрее, зимой не замерзаетъ… Ну, тамъ форель — рыба такая — прямо стадами ходитъ. Положимъ, мѣсто казенное, кругомъ сторожа съ ружьями, а и тутъ у хлѣба не безъ крохъ… Ну, да объ этомъ послѣ. Твой-то «цыганъ» — ухъ! — ловокъ на это самое дѣло.
Въ Вихрахъ крестьяне много наживали около господъ, но чѣмъ ближе къ Питеру, тѣмъ нажива шла сильнѣе, пока дѣло не доходило до того, что мужики начинали жить однимъ бариномъ. Свое крестьянское хозяйство распускалось, и вся жизнь сводилась только на то, чтобъ околпачить хорошаго, покладистаго барина, какъ Чадовъ. Адамъ быстро пошелъ именно по этой дорожкѣ и скоро освоился со всѣми способами и пріемами такого околпачиванья. «Правдой вѣкъ не проживешь», «не я, такъ другой сорветъ», «господская копеечка дикая», «у хлѣба не безъ крохъ», — это былъ цѣлый рядъ оправданій, причемъ и воровство теряло значеніе воровства, а принимало форму дѣйствія, въ юридическомъ смыслѣ безразличнаго.,
-- Все отъ господъ, — объяснялъ «цыганъ». — Первые-то воры господа и есть… Откуда у нихъ деньги? Ежели не самъ укралъ, такъ наворовано было родителемъ или дѣдушкой… Музыка извѣстная. Наглядѣлся я на господъ вполнѣ достаточно, когда еще въ доѣзжачихъ служилъ. У насъ въ Тамбовской губерніи баринъ настоящій, природный, не то что здѣшніе господа — все какіе-то нѣмцы да анжинеры. Такъ, съ бору да съ сосенки, а названіе — господа.
За глаза всѣ перебивавшееся около господъ считали своимъ долгомъ бранить ихъ на чемъ свѣтъ стоитъ, точно этимъ выкупали свое мужицкое униженье, подлаживанье и всяческое «подражаніе подъ господъ». Вѣроятно, на этомъ основаніи и воровство не считалось порокомъ, а чѣмъ-то въ родѣ спорта, кто чище подведетъ и обманетъ барина.
Адамъ скоро понялъ, въ чемъ дѣло, и пошелъ уже по торной дорожкѣ и даже превзошелъ по части браконьерства другихъ егерей, такъ что Ѳомка только похваливалъ его.
-- Изъ тебя будетъ толкъ, Адамка, — хвалилъ кабатчикъ. — Старайся, человѣкомъ будешь…
Первыя деньги, полученныя за воровски убитую дичь, Адамъ переслалъ Дарьѣ и былъ глубоко счастливъ. Въ мѣсяцъ-то можно было и всѣ тридцать рублей заработать. Всѣ егеря работали втихомолку, скрывая другъ отъ друга свои плутни. Адамъ быстро наловчился въ новомъ промыслѣ и утѣшалъ себя только тѣмъ, что все равно, если онъ не украдетъ, то украдутъ другіе, да и птички Божіи, никто ихъ не считалъ. Одно только смущало Адама: другіе господа — наплевать, а когда пріѣзжалъ Чадовъ — ему дѣлалось совѣстно. Ужъ очень хорошій и душевный баринъ, особенно, когда пріѣзжалъ одинъ. Адамъ скоро «привѣсился» къ Павлу Игнатьичу и выучилъ всѣ его повадки. Если пріѣхалъ въ компаніи — одно, а пріѣхалъ одинъ — другое. Въ послѣднемъ случаѣ онъ бралъ всегда Адама. Закладывали лошадь въ охотничьи сани на высокихъ копыльяхъ и отправлялись стрѣлять съ подъѣзда тетеревовъ изъ винтовки. Но Адамъ зналъ, что барину тетерева не нужны, а только бы убить время. Для видимости поѣздятъ по тетеревинымъ мѣстамъ, убьетъ Чадовъ штукъ пять, а потомъ и скажетъ:
-- Развѣ у огонька, Адамъ, посидимъ?
-- Въ лучшемъ видѣ, Палъ Игнатьичъ…
Посидѣть въ лѣсу у огонька для Чадова было высокимъ наслажденіемъ. Они выбирали гдѣ-нибудь громадную ель, Адамъ разгребалъ подъ ней снѣгъ и устраивалъ костеръ. Чадовъ присаживался къ огоньку и проводилъ цѣлые часы въ какомъ-то полуоцѣпенѣломъ состояніи. Сидитъ, смотритъ на огонь и долго молчитъ. Обыкновенно разговорчивый въ компаніи, любившій пошутить и посмѣяться, здѣсь Чадовъ дѣлался совершенно другимъ человѣкомъ, и Адаму часто казалось, что баринъ какъ будто немного тронулся умомъ. Сидитъ-сидитъ у огня и вдругъ спросить:
-- А что, Адамъ, бываетъ тебѣ скучно?
-- Даже очень скучно завсегда, Палъ Игнатьичъ, какъ раздумаешься о Дарьѣ.
-- Ну, Дарья — это совсѣмъ другое, а такъ… вообще… Просто, скучно… и конецъ. Все у тебя есть, все идетъ хорошо — и вдругъ тоска!.. Случается съ тобой?
Адамъ затруднялся что-нибудь отвѣтить на такой вопросъ, потому что никогда не испытывалъ безпредметной тоски, а тутъ надо еще потрафить барину, угодить въ самую точку. Вѣрный рабъ переминался, чесалъ въ затылкѣ и начиналъ нести что-то безсвязное и ни съ чѣмъ не сообразное.
-- У насъ въ Вихрахъ такой случай, Палъ Игнатьичъ, случился съ одной бабой… да… Вотъ такъ-то: скучно да скучно. Мужъ ее и колотилъ не одинъ разъ, и знахарка отчитывала… да… конскимъ потомъ одинъ ее старичокъ отпаивалъ, потому какъ, говорятъ, у ней, у этой самой бабы, бѣлый червь завелся и сосетъ… Тоже, вотъ на станціи съ однимъ столяромъ у насъ было… Водкой онъ ошибался… да… Какъ закутитъ, такъ все съ себя до нитки и пропьетъ… А хорошій былъ плотникъ… Тоже вотъ тосковалъ…
Чадовъ совсѣмъ не слушалъ этихъ объясненій, а только слышалъ самый ритмъ словъ и, когда Адамъ умолкалъ, говорилъ:
-- Ну, ну, чего остановился? Разсказывай что-нибудь.
-- Что разсказывать-то, Палъ Игнатьичъ?
-- А что хочешь, то и разсказывай.
Сначала Адамъ стѣснялся зря болтать, а потомъ привыкъ и разсказывалъ, что взбредется въ башку. Чадовъ сидѣлъ неподвижно и смотрѣлъ на огонь, какъ пламя охватывало дрова, какъ густой дымъ набивался въ хвою ели, какъ таялъ и шипѣлъ около костра снѣгъ. Впереди разстилалась какая-нибудь лѣсная поляна, засыпанная ровнымъ слоемъ снѣга. Тихо и безжизненно кругомъ, точно все притаилось и замерло. О жизни говорили только заячьи слѣды на снѣгу да шелуха отъ еловыхъ шишекъ, которая валилась съ елки, благодаря жившимъ въ ней бѣлкамъ. Тоска еще сильнѣе охватывала мудренаго городского барина, и ему хотѣлось плакать.
-- Ахъ, какая тоска, Адамъ!.. Такъ какъ плотникъ-то, ну, который пьянствовалъ?
-- А въ водѣ его нашли, значитъ, утопился въ Лугѣ…
-- Ну тебя… Тоже и разскажешь. А тебѣ не хотѣлось утопиться?
-- Что вы, баринъ… Плотникъ-то и крестъ съ себя снялъ, какъ пошелъ топиться.
Когда Чадовъ пріѣзжалъ особенно скучный, Адамъ старался его развеселить и разсказывалъ что-нибудь о мужикахъ, какъ они обманываютъ господъ. Чадовъ хохоталъ тоненькимъ голосомъ, хлопалъ себя коротенькой ручкой по колѣнкѣ и, нахлебываясь, повторялъ:
-- Ахъ, негодяй, Адамъ… да, негодяй!.. Ну, а ты кого обманываешь?
Этотъ вопросъ сначала сильно смущалъ Адама, и ему казалось, что баринъ все знаетъ и только притворяется, что будто ничего не понимаетъ. У Адама на совѣсти лежало много погубленныхъ имъ птичьихъ жизней.
-- Я-то простъ, Палъ Игнатьичъ, — объяснялъ онъ, оправившись. — Изъ-за своей простоты вотъ сюда попалъ.
-- А чѣмъ тебѣ худо здѣсь, негодяй?
-- Худого нѣтъ, да и хорошаго тоже не много. Какой я есть правильный крестьянинъ, ежели у меня ни кола, ни двора, ни живота? Вотъ ежели бы сколотиться деньжонками, купить лошадку рублей за семьдесятъ, ну, лѣтній экипажъ около того же, ну, и сталъ бы сразу человѣкомъ. Въ Вихрахъ-то мнѣ не жить, потому кличка у меня тамъ, а вотъ на Сиверской можно бы оборотиться. Въ мѣсяцъ-то на худой бы конецъ рублей сорокъ заработалъ… И даже очень просто. Годика бы три поработалъ, глядишь, избушку бы себѣ купилъ, потомъ приспособилъ бы дачку для господъ.
-- И всего только нужно полтораста рублей?
-- Даже за глаза довольно… Дарья бы ягоды продавала, грибы, ну, по стиркамъ ходила. Она вполнѣ можетъ подражать подъ господъ. Господа-то еще не успѣли бы подумать, что имъ требуется, а моя Дарья ужъ тутъ. Смышлястая баба, однимъ словомъ…
-- А ты ее любишь?
Этотъ вопросъ всегда смущалъ Адама. Ему казалось, что Павелъ Игпатьичъ смѣется надъ нимъ.
-- Какъ же не любить, ежели родная жена.
-- Такъ всего полтораста рублей? — повторялъ Чадовъ, забывая о Дарьѣ. — И на всю жизнь былъ бы счастливъ?
-- Всякій человѣкъ, Палъ Игнатьичъ, будетъ счастливъ.
Чадовъ долго смотрѣлъ на добродушное лицо Адама, и ему дѣлалось какъ-то немного совѣстно. Нѣсколько разъ онъ хотѣлъ предложить эти деньги Адаму, но все откладывалъ, какъ вообще откладываются добрыя дѣла.
-- Адамъ, а ты хотѣлъ бы быть бариномъ? — спрашивалъ онъ.
Адамъ ухмылялся, чесалъ въ затылкѣ и ничего не могъ отвѣтить.
-- Почему же ты завидуешь господамъ? Вѣдь баринъ не надѣнетъ на себя двѣ или три шубы, не съѣстъ двухъ обѣдовъ, не поѣдетъ въ двухъ экипажахъ?.. Потомъ, у барина и настоящаго аппетита никогда не бываетъ, и настоящаго сна тоже. Вотъ я иногда смотрю на тебя и завидую… да, завидую. Если бы хоть одну ночь выспаться по-настоящему, какъ ты спишь… Вѣдь ты не знаешь безсонныхъ ночей, Адамъ? Ахъ, какъ это ужасно… И тоска, тоска, тоска!.. Готовъ убѣжать отъ самого себя, если бъ это было возможно.
По временамъ на Чадова нападала ничѣмъ не объяснимая болтливость, и онъ разсказывалъ откровенно про себя рѣшительно всю подноготную, начиная съ интимныхъ семейныхъ дѣлъ и кончая своей бывшей службой и настоящимъ положеніемъ.
-- Если говорить правду, такъ я на Аннѣ Ивановнѣ женился подъ пьяную руку, — разсказывалъ Чадовъ, глядя на огонь. — Да, это было свинство… Она мнѣ совсѣмъ не нравилась. Я люблю бѣлокурыхъ, жирныхъ женщинъ, у которыхъ на затылкѣ вьются золотые волосики. А моя Анна Ивановна всегда была какая-то костлявая и… невкусная. Единственное, что мнѣ въ ней нравилось, такъ это то, что, когда она смѣялась, у нея такъ мило морщился носикъ. Ну, а потомъ я привыкъ къ ней, какъ привыкаешь къ своимъ туфлямъ или халату. Притомъ у Анны Ивановны особенный характеръ… Она какъ-то умѣетъ покорить человѣка, окружить каждый его шагъ такими мелочами, изъ которыхъ не вырвешься. Иногда я ее обижалъ, но она умѣетъ прощать съ достоинствомъ. Въ этомъ весь секретъ непоколебимаго вліянія женщины на мужчину, когда приходится постоянно ее завоевывать. Теперь я ее ужасно люблю… Она для меня ни красива ни безобразна, ни молода ни стара, а только человѣкъ. Вѣдь это самое главное… Что такое красивая женщина? О, сколько сотенъ прошло ихъ черезъ мои руки… Нѣмки, француженки, испанки, итальянки, англичанки, венгерки… А сколько денегъ на нихъ выброшено, — и не сосчитать. Но все это не то, не настоящее, а только одно свинство, о которомъ стыдно вспомнить. Была одна шведочка, такая бѣлокуренькая, глазки голубенькіе, какъ васильки, коса тяжелая… Да… Какъ она любила меня, какъ плакала… Тогда я былъ молодъ… гм… однимъ словомъ, ты меня не поймешь.
Чадовъ закрывалъ глаза и предавался воспоминаніямъ, точно его уносила волна. Адамъ сидѣлъ у огня напротивъ, изъ вѣжливости на корточкахъ. Онъ не рѣшался сѣсть въ присутствіи барина на обрубокъ дерева или на полѣно.
-- Адамъ, а ты боишься смерти?
-- Чего ея бояться, Палъ Игнатьичъ… Всѣ помремъ.
-- А я боюсь, Адамъ… Вообще, скверно. Былъ Палъ Игнатьичъ и вдругъ — нѣтъ Палъ Игнатьича. А для чего жилъ Палъ Игнатьичъ, по-твоему? Ѣлъ, пилъ, наживалъ капиталъ… У меня тысячъ четыреста есть. Ну, и что же? У тебя ихъ нѣтъ, а умремъ одинаково, за милую душу.
-- Съ собой не возьмете ничего, Палъ Игнатьичъ, ужъ это дѣло извѣстное.
-- Вотъ то-то и есть. Ахъ, тоска, тоска, тоска… А все думаешь, что все это только пока, а потомъ что-то такое будетъ, что-то новое, радостное и счастливое, и что ты проживешь жизнь не даромъ… Да… А въ сущности получается одно свинство, и никому ты и не нуженъ, и никто о тебѣ не пожалѣетъ…
Мысль о женѣ не давала покоя Адаму, Домой въ Вихры ему не удавалось попасть, потому что стояло самое охотничье время и господа наѣзжали часто. Когда кончилась охота «по черноступу», начались облавы. Особеннаго дѣла не было, а уйти нельзя.
-- Что, братъ, видно, самъ простъ, да привязанъ хвостъ, — подшучивалъ надъ Адамомъ черномазый «цыганъ». — Такое ужъ наше охотницкое положеніе…
Разъ только баринъ Чадовъ вызвалъ Адама письмомъ въ городъ. Опять дѣла никакого не было, а просто со скуки барину захотѣлось поговорить объ охотѣ: сколько куропаточьихъ выводковъ, сколько тетеревиныхъ, не видать ли лисьихъ слѣдовъ и т. д. Къ удивленію Адама, Анна Ивановна отнеслась къ нему почти враждебно и даже не дала поѣсть, хотя Адамъ просидѣлъ въ кухнѣ нѣсколько часовъ и видѣлъ, сколько всякаго добра варилось, пеклось и жарилось. Хорошо, что кухарка Маланья удобрилась и сунула ему потихоньку остатки какого-то вчерашняго пирога.
-- Поди, скучно безъ жены-то, Адамка? — участливо спросила она.
-- Вотъ какъ скучно, Маланья… Кажется, все брошу и уйду домой.
-- Итти-то тебѣ, горюнъ, не къ чему. Домъ-то у тебя, какъ разбитый горшокъ… Надо обзаводиться новымъ. Ужо около господъ сколотишься деньжонками.
Чадовъ разговаривалъ съ Адамомъ у себя въ кабинетѣ, лежа на диванѣ. Адамъ стоялъ у двери, повертывая въ рукахъ шапку, которая точно помогала, ему говорить.
-- Ну, такъ какъ, Адамъ?.. — тянулъ Чадовъ, не зная, что бы еще спросить.
-- Какъ прикажете, Палъ Игнатьичъ…
-- А ты хорошо стрѣляешь, Адамъ?
-- А не случалось… Главная причина, ружья нѣтъ.
-- Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь у тебя нѣтъ ружья.
Чадовъ поднялся, снялъ со стѣны бельгійскую двустволку и, оглядываясь на дверь, проговорилъ:
-- Это я тебѣ подарю… да… Только, чтобъ Анна Ивановна ничего не знала. Понимаешь? Учись пока стрѣлять… Можетъ-быть, на медвѣдя придется итти, а ты ружья въ руки не умѣешь взять. Ты боишься медвѣдя?
-- А чего мнѣ его бояться, когда я его въ глаза не видалъ.
-- Совершенно вѣрно. А ты медвѣдя прямо въ лобъ…
-- Прямо въ лобъ, Палъ Игнатыхчъ…
-- Ты нарисуй медвѣдя на стѣнѣ избы и жарь въ него пулей.
Чадовъ прочиталъ цѣлую лекцію, какъ нужно держать ружье, цѣлиться, спускать курокъ, и заставилъ Адама продѣлывать разные охотничьи артикулы, причемъ Адамъ огорчалъ его каждый разъ, когда спускалъ курокъ, потому что зажмуривалъ глаза. Послѣднее раздражало Чадова, и онъ началъ кричать на Адама тонкимъ голосомъ.
-- Какой ты охотникъ, Адамъ? Ты хуже бабы… Ну, еще разъ: разъ… два… три!.. Опять, негодяй, глаза зажмурилъ?!.. Ну, еще…
Анна Ивановна застала ихъ за этимъ скромнымъ занятіемъ и, остановившись въ дверяхъ, только покачала головой.
-- Неужели вамъ не надоѣла эта дурацкая комедія? — сказала она строго мужу.
Но Чадовъ уже вошелъ въ ражъ и заговорилъ совсѣмъ тонкимъ бабьимъ голосомъ:
-- Анюта, пойми: жмуритъ глаза… а? Вотъ возьми ружье и попробуй…
-- Этого еще недоставало, Павелъ Игнатьичъ… Довольно. Мнѣ противно со стороны смотрѣть и Адама жаль. Испортится онъ окончательно на вашей охотѣ. Какой онъ сейчасъ человѣкъ? — ни мужикъ — ни баринъ, а такъ и будетъ болтаться цѣлый вѣкъ около ничего. Вѣдь такъ, Адамъ?
-- Это вы правильно, Анна Ивановна… — заговорилъ Адамъ, набираясь смѣлости. — Совсѣмъ даже и не человѣкъ… У настоящаго человѣка и земля, и скотина, и разное обзаведенье.
-- Вѣдь не вѣкъ же ты будешь егеремъ. Адамъ?
Адамъ переминался съ ноги на ногу, вертя шапку..
-- Я считаю всѣхъ егерей дармоѣдами, — быстро заговорила Анна Ивановна, начиная раздражаться. — Не работаютъ, живутъ подачками, подлаживаются къ господамъ… Фу, какая гадость!
-- Я, барыня, безпремѣнно лошадь куплю и буду на станцію господъ возить…
-- А гдѣ денегъ на лошадь возьмешь?
-- Не знаю…
Шапка Адама завертѣлась съ особенной быстротой, перегоняя его мысли.
-- Что же, это хорошо, купить лошадь, — вступился Чадовъ. — Какъ ты думаешь, вѣдь я бы могъ тебѣ купить лошадь, Адамъ? И экипажъ и сбрую… Ну, всего какихъ-нибудь полтораста рублей.
-- Даже очень просто, Палъ Игнатьичъ… Человѣкомъ бы сдѣлали на всю жисть.
-- Я и самъ думалъ объ этомъ, Адамъ… Могу и не могу. Деньги для меня не велики, а какъ-то нехорошо. Ну, съ какой стати я тебѣ отвалю такой капиталъ! Никакого резона нѣтъ… Самъ же потомъ посмѣялся бы надо мной… «Вотъ, дескать, попался шалый баринъ, у котораго и деньги-то шалыя». Вѣдь подумалъ бы?
-- Послушай, это уже истязаніе, — по-французски замѣтила Анна Ивановна и прибавила по-русски: — Ну, отправляйся, Адамъ, домой… Довольно глупостей.
Когда Адамъ выходилъ изъ кабинета, Чадовъ крикнулъ ему вслѣдъ:
-- Главное — не жмурься, когда спускаешь курокъ. Это самое главное въ жизни…
Кухарка Маланья не утерпѣла и догнала Адама уже на лѣстницѣ.
-- Это тебѣ баринъ ружье подарилъ? И барынѣ наказывалъ ничего на говорить? Вотъ-вотъ… Добрѣющій у насъ баринъ. А лошадь тебѣ не покупаетъ? Лучше бы лошадь вмѣсто ружья подарилъ… Оно вѣдь, на худой конецъ, рубликовъ пятьдесятъ дадено.
Кухарка Маланья, кажется, знала все на свѣтѣ, хотя и не выходила изъ своей кухни. Адамъ стоялъ передъ ней съ ружьемъ въ рукахъ и не зналъ, что ему отвѣтить пробойной питерской кухаркѣ. Маланьѣ сдѣлалось его жаль, и она заговорила:
-- Ахъ, горюнъ, горюнъ… А хочешь, научу, какъ добыть лошадь? Вѣрно тебѣ говорю… Хоша и баба кругомъ, а понимать могу вполнѣ. Ты-то вотъ сидишь у себя на кордонѣ да мухъ ловишь, а другіе вотъ какъ стараются…
-- Господскую дичь воруютъ? Знаемъ…
-- Это само собой, у хлѣба не безъ крохъ. А вотъ вашъ кабатчикъ Ѳомка раза по два на недѣлѣ гоняетъ въ городъ и эту самую рыбу привозитъ, которую господа больше всего уважаютъ. Ну, какъ ее зовутъ-то?
-- Ну, форель… Слыхали.
-- То-то, слыхали. А твой Ѳомка разѣ самъ пойдетъ воровать рыбу? Нѣ-ѣтъ, не таковскій, чтобы спину подставлять… Ваши же егеря воруютъ да ему и сдаютъ, и всѣ таятся друга отъ дружки. Да… Я-то ужъ все поневолѣ должна знать, потому какъ я варю для господъ эту рыбину. Другая рублей семь стоитъ…
-- А ежели рыбные сторожа изъ ружей стрѣляютъ? А поймаютъ, сейчасъ къ мировому и на высидку…
-- А ты не попадайся, миленькій. Рѣчка-то, сказываютъ, мелкая, а ночи бываютъ темныя — гдѣ тутъ поймать живого человѣка? Какъ наживешь лошадь, тогда и воровать не зачѣмъ будетъ, а не пойманъ — не воръ. Послушайся, Адамушка, моихъ-то бабьихъ словъ.
Адамъ былъ совершенно пораженъ. Бабьи слова попали въ самое больное мѣсто.
Къ себѣ на кордонъ Адамъ вернулся въ такомъ веселомъ настроенія, что строгій егерь Софронъ Поликарповичъ только покачалъ головой.
-- Хлѣбнулъ въ городѣ, богомолецъ? — спросилъ онъ.
-- Ни-ни, Софронъ Поликарповичъ, — оправдывался, ухмыляясь, Адамъ, — ни капельки… Вотъ баринъ ружье подарилъ. Ужъ такое ружье — прямо на медвѣдя…
Старшій егерь презрительно смѣрилъ Адама съ ногъ до головы и только проворчалъ сквозь зубы:
-- Нечего сказать, похожъ на медвѣжатника, какъ свинья на пятиалтынный… У чадовскихъ-то денегъ давно глазъ нѣту.
Подарокъ Адама возбудилъ и зависть и негодованіе всѣхъ егерей, причемъ всѣ считали своимъ долгомъ обругать его и хаяли на всѣ корки ружье.
-- Онъ, Палъ-то Игнатьичъ, только хотѣлъ посмѣяться надъ тобой: ружье на рябчиковъ, а онъ тебя на медвѣдя съ нимъ посылаетъ. На медвѣдя-то со штуцеромъ ходятъ, значитъ, цволъ въ середкѣ нарѣзной, а у тебя цволы гладкіе, для дроби. Заряди-ка пулей — сразу разорветъ, да еще тебѣ полъ скулы отхватитъ по пути.
Но всѣ эти шутки и ругань не производили на Адама никакого впечатлѣнія, потому что еще дорогой онъ сообразилъ, что ружье можно продать, по крайней мѣрѣ, рублей за двадцать. Вотъ тебѣ половина лошади и готова… Да, ружье — пустяки, а вотъ Маланьины слова-то главное. Сейчасъ для Адама совершенно все было ясно и все такъ просто. Ежели бы не Маланья, такъ и остался бы дуракомъ. Адамъ долго не могъ заснуть въ эту ночь и, лежа съ открытыми глазами, все улыбался. Онъ даже подсчиталъ, сколько рыбинъ надо будетъ ему поймать, — ну, этакъ штукъ съ пятьдесятъ. Вотъ тебѣ и вся лошадь. Да штукъ тридцать на экипажъ. Вихры стояли на томъ же Ордежѣ, и Адамъ сызмальства умѣлъ добывать рыбу и удочкой, и на подольники, и мережкой. Конечно, мережкой всего лучше — съ вечера закинулъ, а утромъ получай.
-- А егеришки какіе подлецы, — ругался про себя Адамъ, прислушиваясь, какъ храпѣлъ на полу «цыганъ». — Сами воруютъ, а мнѣ бы хоть одно словечко…
По пути Адамъ припомнилъ, какъ кабатчикъ Ѳомка обхаживалъ его, а до настоящаго не договорился. Ходитъ кругомъ да около… Конечно, оно не совсѣмъ хорошо воровать господскую дичь и даже грѣшно, только для господъ все это баловство, а ему спасенье. И Дарью бы выписалъ… Сперва бы она пожила пока въ Горкахъ, ну, а потомъ и на Сиверскую бы переѣхали. Временами у Адама являлась смутная мужицкая тоска, что все это легкое житье, безъ настоящей крестьянской работы, какъ будто даже совсѣмъ пустяки, и онъ припоминалъ крутыя слова дѣдушки Аидроныча, который ругалъ отбившихся отъ крестьянской работы мужиковъ. Дѣдушка Андронычъ являлся сейчасъ какимъ-то укоромъ, и Адамъ впередъ оправдывался передъ нимъ. Что же, не всѣмъ же землю пахать да сѣно ставить, надо кому-нибудь и господъ со станціи возить.
Проснувшись утромъ, Адамъ сообразилъ, что сдѣланъ вчера глупость — былъ въ городѣ и на пути не купилъ мережки. Онъ отправился въ Горки къ Ѳомкѣ. Тотъ съ перваго слова его понялъ, не сталъ ни о чемъ разспрашивать, а далъ мережку и проговорилъ:
-- Какъ-нибудь сосчитаемся… А только я ничего не знаю и никакой мережки тебѣ не продавалъ.
Всѣ кабатчики умные, какъ замѣчалъ Адамъ и раньше, а Ѳомка, пожалуй, и Маланьѣ носъ утретъ. Безъ слова все понимаетъ. Положимъ, мережка была старая и нужно было ее чинить, зато безъ денегъ взята. Къ себѣ на кордонъ Адамъ не понесъ эту снасть, чтобы не выдавать себя, а спряталъ ее въ лѣсу. Теперь нужно было вызнать все по части рыбы, которая водилась въ самомъ верховьѣ Ордеда, гдѣ рѣка выбивалась изъ-подъ земли тысячами «ройниковъ», т.-е. выбуривала студеными ключиками, не замерзавшими и зимой. Мѣсто было болотистое, непривѣтливое. Засѣвшая въ самомъ истокѣ деревушка Зарѣчье тоже не отличалась красотой. Земли было мало, крестьяне перебивались кое-какъ. Конечно, рыба была подъ носомъ, по ловить ее нельзя, — сторожа знали наперечетъ всѣхъ мужиковъ и впередъ могли сказать, кто подверженъ «художеству» по части запретной рыбки.
Для отвода глазъ Адамъ прикинулся, что ему нужно положить заплатку на прорванный сапогъ.
-- А въ Горкахъ не стало у васъ сапожника? — накинулся на него какой-то большебородый мужикъ.
-- Да у нашего сапожника рука болитъ, — совралъ Адамъ.
-- Такъ, такъ, знаемъ мы васъ, хахалей. Не бойсь, на облавы такъ изъ Горокъ берете ребятъ, а сапоги лѣзешь чинить къ намъ.
Оглядѣвъ Адама съ ногъ до головы, ядовитый мужикъ неожиданно прибавилъ:
-- Да ты, парень, не рыбу ли пришелъ воровать къ намъ? Смотри, какъ разъ дробью закусишь. У насъ сторожа-то на это самое простоваты.
Сапожникъ оказался неразговорчивымъ, но Адама выручилъ его подмастерье, у котораго болѣла съ похмелья голова. Онъ догналъ Адама въ сѣняхъ и шепнулъ:
-- Ты ужо приходи ко мнѣ, такъ мы вмѣстѣ такую уху поймаемъ, чертямъ будетъ тошно. Меня-то сторожа знаютъ и близко къ рѣкѣ не подпустятъ, а ты человѣкъ чужой. Я буду стоять на караулѣ, а ты въ это время орудуй съ мерезккой. Одному-то ничего не подѣлать…
Для перваго знакомства Адамъ купилъ новому пріятелю полбутылки водки. Его звали Антономъ. Раньше онъ жилъ не хуже другихъ, но помаленьку «потерялъ себя» у кабацкой стойки и тащилъ въ кабакъ все, что только можно. Однимъ словомъ, пропащій человѣкъ…
По уговору они выбрали зимній день потеплѣе. Ворамъ, дуракамъ, пьянымъ и дѣтямъ, какъ извѣстно, сопутствуетъ счастье. Ночь выдалась темная, съ легкимъ снѣжкомъ. Егеря часто уходили по ночамъ осматривать свою дачу, и Адамъ воспользовался этимъ предлогомъ. Отъ кордона до Зарѣчья было около двухъ часовъ ходу, и онъ постучалъ въ окно проваленной избенки Антона часа въ три ночи.
-- Въ самый разъ! — похвалилъ Аптонъ, впуская гостя. — Сейчасъ самый крѣпкій второй сонъ. Сторожа-то на рѣкѣ вотъ какъ спятъ… Ну, дай Богъ.
Антонъ повелъ пріятеля не улицей, а гдѣ-то огородами, потомъ перешли мостъ и побреди берегомъ рѣки прямо по снѣгу. Антонъ нѣсколько разъ останавливался, прислушиваясь къ доносившемуся изъ деревни собачьему лаю Благодаря сыпавшемуся снѣгу, ничего не видно было въ двухъ шагахъ. Но покрытая льдомъ рѣка казалась совсѣмъ черной.
-- Вонъ подъ тѣмъ деревомъ есть омутокъ, — шопотомъ объяснялъ Антонъ. — По зимамъ рыба тамъ и стоитъ. Она сейчасъ смирная, хоть прямо руками бери… Ты орудуй, а я буду караулить. Чуть что — я свисну, ну, тогда только убирай ноги.
Адаму случалось по зимамъ не разъ спускаться въ проруби, когда бабы мочили льны, и онъ смѣло направился къ омуту. Закинуть сѣть около омута было дѣломъ нѣсколькихъ минутъ. Адамъ зналъ, что спугнутая сонная рыба пойдетъ вверхъ по рѣкѣ, противъ струи, и его расчетъ оправдался… Вода не показалась ему отъ волненія даже холодной. По дрожавшей въ рукѣ веревкѣ онъ почувствовалъ, что добыча попалась изрядная. Дѣйствительно, въ мережкѣ запуталось цѣлыхъ шесть форелей, вѣсившихъ вмѣстѣ больше пуда. Антонъ запрыгалъ отъ восторга. Домой они вернулись бѣгомъ. У Адама стучали зубы.
-- Ухъ, студено! — повторялъ онъ, подпрыгивая.
-- Ничего, согрѣемся. Ѳомка отвалитъ ужо цѣлый красный билетъ…
Дома Адамъ переодѣлся во все сухое. Роспили цѣлую бутылку водки и сварили похлебку изъ корюшки. Адамъ долго не могъ согрѣться, и потомъ на него напалъ страхъ. А вдругъ рыбаки-сторожа придутъ и накроютъ прямо съ поличнымъ? Захмелѣвшій Антонъ только хохоталъ.
-- Нѣ-ѣтъ, теперь, братъ, шабашъ, — повторялъ онъ. — Главная причина, снѣжкомъ-то всѣ слѣды затруситъ… Ха-ха! Тамъ есть одинъ вредный старичонка, тотъ унюхаетъ…
Кабатчикъ Ѳомка, дѣйствительно, далъ за рыбу десять рублей, и Адаму ужасно было жаль отдавать половину Антону.
Первый успѣхъ совершенію опьянилъ Адама. Въ какую-нибудь недѣлю онъ заработалъ около двадцати рублей, — сумма, по его ариѳметикѣ, громадная. Лиха бѣда заключалась въ томъ, что приходилось барыши дѣлить съ пьянчугой Антономъ. Правда, Адамъ, продавая рыбу Ѳомкѣ, самымъ безсовѣстнымъ образомъ обсчитывалъ своего сотрудника, но все-таки было жаль напрасно травить деньги. Жадность въ Адамѣ все разрасталась, и онъ скоро дошелъ до того, что началъ платить Антону прямо водкой, причемъ разбавлялъ послѣднюю водой чуть не на половину. Работать одному было немыслимо, особенно зимой, когда прямо изъ воды пришлось бы всему мокрому бѣжать до Горокъ верстъ семь. Всѣ надежды Адама были теперь на лѣтнее время.
Рыбные сторожа въ свою очередь тоже не дремали. По слѣдамъ на снѣгу они видѣли, что кто-то воруетъ рыбу, и устраивали засады, ко ловкій воръ точно чуялъ носомъ ихъ коварство и увертывался изъ-подъ носа самымъ дерзкимъ образомъ. По пріемамъ воровства сторожа видѣли, что это не своя зарѣченская работа, гдѣ всѣ воры были наперечетъ, а что воръ навязался со стороны. Одинъ воръ, конечно, не Богъ знаетъ сколько выкрадетъ рыбы, но было задѣто самолюбіе. Въ одно прекрасное утро на кордонѣ появился тотъ самый «вредный старичонка», о которомъ предупреждалъ Антонъ. Его звали Спиридономъ Косымъ. Старикъ дружилъ съ Софрономъ Поликарпычемъ и завернулъ къ нему побаловаться чайкомъ.
Адамъ сразу сообразилъ, зачѣмъ пожаловалъ «вредный старичонка», и подслушалъ часть разговора.
-- А это у васъ что за сахаръ? — спрашивалъ Косой, прихлебывая горячій чай съ блюдечка. — Что-то раньше не видать было…
-- Чадовъ приспособилъ, — пренебрежительно отвѣчалъ Софронъ Поликарпычъ, вздыхая. — Такъ, никчемный человѣкъ… Лодырь.
-- Такъ, такъ…
Старики пили чай въ отдѣльной каморкѣ старшаго егеря, и Адамъ могъ подслушать только часть разговора, который подъ конецъ перешелъ почти въ шопотъ. Косой, очевидно, на что-то жаловался.
-- Неладно у насъ, Софронъ Поликарпычъ… Воръ объявился и совсѣмъ даже отчаянный.
-- Мало ли у васъ въ Зарѣчьѣ своихъ воровъ?
-- Нѣтъ, это не та работа. Мы ужъ своихъ-то вызнали до тонкости, а этотъ какой-то безстрашный… Только какъ не издохнетъ въ ледяной водѣ. Прямо человѣкъ на отчаянность идетъ и себя не жалѣетъ…
-- У хлѣба не безъ крохъ, — уклончиво отвѣчалъ Софронъ Поликарпычъ, сообразившій, куда гнетъ Косой.
-- Ну, а у васъ какъ?
-- А ничего, все въ аккуратѣ. Вотъ облавы начнемъ. Что-то нынче господа мало наѣзжаютъ. Сѣрыхъ куропатокъ много, два козьихъ слѣда намедни видѣлъ, а зайца — уйма! Хоть руками лови.
Когда Косой уходилъ домой, Адамъ проводилъ его глазами до поворота лѣсной дорожки и подумалъ:
«Проваливай, Косой. Не вамъ Адама поймать, полоротымъ. Ишь, какъ подкинулъ хвостъ, старый колдунъ».
«Вредный старичонка» въ свою очередь думалъ о томъ, что некому воровать рыбу, кромѣ вотъ этого самаго Адамки-богомольца. Такой ужъ у него вороватый видъ. Эхъ, поймать бы да поучить хорошенько, чтобы и другимъ было не повадно.
Адамъ и самъ рѣшилъ оставить пока свой промыселъ. Пусть сторожа караулятъ вчерашній донъ. Къ тому же начались настоящіе зимніе морозы и стали наѣзжать господа на облавы. Послѣдняя господская забава не понравилась Адаму, какъ самое пустое дѣло, Этакая важность зайцевъ гонять. Чадовъ пріѣзжалъ обыкновенно съ «адамовой головой» и привозилъ другихъ пріятелей — Хереса, Ершова и барина, который въ газетахъ ругается. Народъ былъ все веселый, и послѣ облавы устраивался охотничій ужинъ, причемъ господа напивались, врали напропалую и шутили другъ надъ другомъ. Павелъ Игнатьичъ хохоталъ своимъ тоненькимъ голоскомъ и повторялъ: «Охъ, уморили, отцы! На выставку бы васъ куда-нибудь!». Особенно потѣшалъ всѣхъ Ершовъ, который къ каждому слову прибавлялъ «о», и всѣ находили это необыкновенно смѣшнымъ. Чадовъ теперь не обращалъ на Адама никакого вниманія, точно его и на свѣтѣ не существовало. Адамъ боялся, какъ бы онъ не спросилъ про ружье, но Чадовъ, повидимому, совсѣмъ и забылъ о своемъ подаркѣ. Учиться стрѣлять въ цѣль Адамъ, конечно, и не думалъ.
Другіе егеря относились къ облавамъ равнодушно, какъ и Адамъ. Всѣ разговоры въ свободное время сводились на медвѣжью охоту. Это была безконечная тема, и всѣ знали массу интересныхъ случаевъ. Лучше всѣхъ разсказывалъ «цыганъ», который изъ какого-то мистическаго уваженія называлъ медвѣдя звѣремъ и увѣрялъ, что онъ поумнѣе будетъ всякаго человѣка.
-- Ужъ онъ знаетъ все… — разсказывалъ «цыганъ». — Ты еще не успѣлъ подумать, а ужъ онъ учуялъ.
Выходило, почти такъ, что медвѣдь позволяетъ себя убивать только изъ вѣжливости.
Адамъ скоро познакомился съ массой спеціально-охотничьихъ выраженій: какъ лежитъ медвѣдь «на слуху», какъ «отсѣкаютъ кругъ» у берлоги, какъ гонятъ медвѣдя въ ниту, и т. д. Всѣ эти подробности его ужасно интересовали, тѣмъ болѣе, что егерю, который находилъ медвѣжью берлогу, полагалась особенная награда.
-- Только ты лучше и не ищи… — предостерегалъ его «цыганъ». — Только время напрасно потеряешь. У насъ по этой части Кулайне — мастеръ, потому-какъ такое слово знаетъ. Они всѣ, чухны, по этой части мастероваты.
Дѣйствительно, въ декабрѣ на кордонъ пришелъ чухонецъ Кулайне и объявилъ, что «она лежитъ», — онъ называлъ медвѣдя «она». Это извѣстіе заставило всѣхъ встрепенуться. Значитъ, будетъ настоящая пожива. Медвѣжья облава — штука не изъ дешевыхъ. Однихъ «кричанъ» нужно было человѣкъ тридцать. Кричанами называются мужики, которыхъ ставятъ съ трехъ сторонъ берлоги и обязанность которыхъ заключается въ томъ, что они должны кричать все время. Каждый такой загонщикъ вооруженъ толстой дубинкой. Четвертая, подвѣтренная сторона предоставляется охотникамъ, на которыхъ кричане стараются выгнать звѣря. Кричане и охотники составляютъ кругъ, оцѣпляющій берлогу, и «отсѣчь» его составляетъ немалое искусство со стороны главнаго егеря.
Всѣ егеря страшно волновались, а больше всѣхъ Адамъ, которому при, ходилось участвовать въ медвѣжьей облавѣ еще въ первый разъ. Вмѣстѣ съ «цыганомъ» онъ ходилъ осматривать берлогу, которая была устроена въ глухой еловой чащѣ.
-- Вѣдь вотъ сколько разъ по этому самому мѣсту хаживалъ, — ропталъ «цыганъ», — и слѣдъ медвѣжій какъ-то видѣлъ, а поискать берлогу не хватило толку.
-- И у меня тоже… —прибавилъ Адамъ.
-- Обоимъ намъ чухна глаза отвелъ, вотъ и только.
На облаву пріѣхалъ Чадовъ со своими пріятелями да еще два офицера. Всѣ были разодѣты какими-то гороховыми шутами, какъ требовалъ охотничій этикетъ: бѣлыя тужурки на мѣху, бѣлыя шапки, какіе-то бѣлые балахоны, оленьи сапоги и т. д. Получался настоящій охотничій маскарадъ, только безъ обычнаго охотничьяго балагурства. Охотники держались серьезно, какъ заговорщики.
-- Нехорошо… господа трусятъ… — шепнулъ Адаму «цыганъ». — А все отъ перваго выстрѣла зависитъ: какъ промахнутъ по звѣрю, онъ безпремѣнно уйдетъ. Вся надежда на Палъ Игнатьича.
День выдался теплый, съ легкимъ снѣжкомъ. Охотники шли на лыжахъ. Адамъ несъ ружье Павла Игнатьича и рогатину. Послѣдняя его интересовала особенно, потому что стоила сорокъ рублей, и Адамъ никакъ не могъ понять, за что только господа деньги платятъ. Чадовъ скоро усталъ и нѣсколько разъ садился отдыхать.
-- А ты учился стрѣлять, Адамъ? — вспомнилъ онъ.
-- Въ лучшемъ видѣ, Палъ Игнатьичъ! — совралъ Адамъ безъ малѣйшей запинки. — Каждый разъ прямешенько въ лобъ попадалъ!
Когда уже подходили къ номеру, на который Софронъ Поликарпычъ поставилъ Чадова, послѣдній обратилъ еще разъ свое вниманіе на болтавшееся за спиной Адама ружье. Оно оказалось незаряженнымъ.
-- Да ты, негодяй, съ ума сошелъ?! — вспылилъ Чадовъ. — Идешь съ голыми руками на медвѣдя?!
Адамъ только чесалъ въ затылкѣ. Полученные отъ Чадова патроны онъ разрядилъ, а вынутый изъ нихъ порохъ и дробь продалъ Кулайне.
-- Ахъ, негодяй, негодяй! — ругался Чадовъ.
«Цыганъ», боявшійся, чтобы медвѣдь не ушелъ подранкомъ, выбралъ Чадову самое лучшее мѣсто — «на пятѣ», чего другіе охотники не могли знать. Адамъ остался, около Чадова съ рогатиной въ рукахъ и шопотомъ сообщилъ:
-- А я его, звѣря, рогатиной прямо по лбу такъ благословлю.
-- Ахъ, негодяй, негодяй! — шипѣлъ Чадовъ и даже толкнулъ Адама кулакомъ въ бокъ.
Адамъ отопталъ снѣгъ для барина, прислонилъ лыжи къ соснѣ, у которой онѣ стояли, и подрубилъ нѣсколько сучковъ, чтобы Чадову виднѣе была небольшая узкая полянка, на которую долженъ былъ выйти звѣрь. Кругъ былъ отсѣченъ, и наступила тяжелая пауза. Адамъ замеръ.
-- Закрой ротъ, негодяй! — шипѣлъ Чадовъ. — Ахъ, ты, ворона!
Софронъ Поликарпычъ подалъ условный сигналъ, и загонщики подняли страшный крикъ.
У берлоги оставались Кулайне и «цыганъ». Они длинными жердями тыкали въ «лазъ». Послышалось отвѣтное ворчанье, и нѣсколько разъ въ лазу показывалась лобастая медвѣжья голова.
-- Матерый звѣрина! — опредѣлилъ «цыганъ».
Въ этотъ моментъ громадный медвѣдь выскочилъ изъ берлоги и трусцой побѣжалъ прямо на загонщиковъ. По усиленному крику загонщиковъ Чадовъ понялъ, что звѣрь обходитъ кругъ и высматриваетъ, гдѣ лучше прорваться. Это значило, что медвѣдь старый и опытный; молодые бѣгутъ отъ крика и выходятъ прямо на линію охотниковъ.
-- Смотри, Адамъ, не робѣй! — предупреждалъ Чадовъ. — Попался старикъ, и съ нимъ будетъ много хлопотъ.
Медвѣдя пришлось ждать долго, почти цѣлый часъ. Онъ обошелъ всю облаву раза три, высматривая мѣсто, гдѣ бы прорваться. Иногда онъ останавливался и нюхалъ воздухъ. Видимо, онъ больше всего боялся окружавшей берлогу чащары, гдѣ могли укрываться охотники.
Звѣрь вышелъ на охотниковъ въ тотъ моментъ, когда его меньше всего ожидали. Адамъ видѣлъ, какъ Чадовъ быстро прицѣлился, грянулъ выстрѣлъ, и что-то страшно зарычало почти надъ самымъ ухомъ. Второй выстрѣлъ, и Адамъ видѣлъ только, какъ что-то громадное бросилось на Павла Игнатьича, точно бросили шубу. Не отдавая себѣ отчета, что дѣлаетъ, Адамъ бросился на медвѣдя и всадилъ ему рогатину въ бокъ. Звѣрь страшно взревѣлъ и бросился на него, стараясь вырвать рогатину.
-- Нѣтъ, постой… ты, постой… куда прешь?! — оралъ Адамъ, налегая на рогатину всѣмъ тѣломъ.
Воспользовавшись этимъ моментомъ, Чадовъ успѣлъ заложить новый патронъ и выстрѣлилъ медвѣдю прямо въ ухо. Громадный звѣрь такъ и рухнулъ, какъ подкошенный.
Передъ Рождествомъ Адамъ объявился у себя въ Вихрахъ. Онъ былъ въ охотничьей мѣховой тужуркѣ, въ оленьихъ охотничьихъ сапогахъ, въ оленьей шапкѣ съ ушами и съ рулевомъ. Теща Матрена такъ и ахнула, когда увидѣла зятя въ такомъ нарядѣ, но сразу сообразила, въ чемъ дѣло, и сказала:
-- Это тебя Палъ Игнатьичъ нарядилъ, Адамъ?
-- Онъ самый!
Костюмъ былъ Адаму не впору, но всѣ ему завидовали. Адамъ привезъ всей роднѣ дешевыхъ подарковъ: бабамъ платковъ и ситцу, мужикамъ — кому опояску, кому рукавицы. Брату жены, маленькому Петру, онъ привезъ новую шапку, что особенно тронуло Дарью.
-- Видно, недавно разбогатѣлъ, что швыряешь деньгами-то? — замѣтилъ дѣдушка Андронычъ, разсматривая дареную опояску.
-- Ничего, дѣдушка, на нашъ вѣкъ хватитъ! — хвастливо отвѣчалъ Адамъ. — Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
Дарья была счастлива до слезъ. Подарки ее заняли меньше всѣхъ, и она только смотрѣла на мужа счастливыми, влюбленными глазами. Вечеромъ, когда всѣ улеглись спать, Адамъ досталъ изъ кармана кошелекъ и показалъ женѣ сторублевую бумажку. Дарья ничего не понимала.
-- Сотельный билетъ, глупая! — объяснилъ Адамъ. — Понимаешь: цѣлая лошадь въ сбруѣ. Вотъ оно куда пошло!
Это открытіе даже испугало Дарью, и она со страхомъ посмотрѣла на мужа. Адамъ понялъ нѣмой вопросъ и объяснилъ:
-- Ты думаешь, я укралъ деньги? Нѣ-ѣ-тъ, братъ… Палъ Игнатьичъ подарилъ, когда я его изъ-подъ медвѣдя вызволилъ… сейчасъ же добылъ деньги изъ кармашка: «На, получай, Адамъ!», Я ему жисть ухранилъ супротивъ медвѣдя… «Цыганъ» -то бѣжитъ, руками машетъ: «Ай-ай! Ой-ой!». Баринъ Ершовъ тоже бѣжитъ… «Цыганъ» на грѣхъ еще упалъ, снѣгъ потому глубокій… Ну, а я медвѣдя какъ поддѣну въ бокъ рогатиной… Барыяя Анна Ивановна даже поцѣловала меня и всю одежу подарила. Раньше-то ругалась, а тутъ плачетъ.
Дарья тоже плакала, хотя и не понимала, въ чемъ дѣло, кромѣ того, что и богатые господа даромъ не платятъ по сту рублей. Ей гораздо понятнѣе было то, что изъ Вихровъ она переѣдетъ въ Горки, причемъ съ бабьей проницательностью сейчасъ же выбрала квартиру у Кулайне, а не у кабатчика Ѳомки,
Появленіе Адама въ Вихрахъ, конечно, произвело нѣкоторую сенсацію. И его охотничій костюмъ, и дареное ружье, и подарки — все обсуждалось односельчанами на тысячу ладовъ. Особенно старались сосѣди, какъ Парфенъ съ Митревной.
-- Адамкѣ-то Богъ счастья послалъ: — язвила Митревна. — И раньше дешево покупалъ, да только домой не доносилъ, а тутъ, на! получайте подарочки… Видно, хозяина въ лавкѣ не было, когда покупалъ!
Въ сущности говоря, всѣ вихровскіе мужики завидовали Адаму, который попалъ на легкій хлѣбъ. Къ нему заходила самые степенные мужики и говорили:
-- Ну что, Адамушка, устроился? Мы-то вотъ тутъ по зимамъ матушку-рѣпку поемъ, а ты свой пропиталъ получаешь… Оченно даже превосходно, ежели кто привѣсится около настоящихъ господъ.
Въ деревнѣ тайнъ нѣтъ, и поэтому всѣ знали, что Адамъ увозитъ жену на Сиверскую, Самые проницательные мужики говорили даже о томъ, какую лошадь Адамка купитъ. Своего-то, даденаго родителемъ одра не поведетъ, конечно. Подробно обсуждали, какой экипажъ себѣ купитъ Адамка на Сиверской, какъ онъ легко, вообще заживетъ, а т. д. Молчалъ одинъ дѣдушка Андронычъ. Адамъ нѣсколько разъ заводилъ съ нимъ разговоръ, но безполезно. Старикъ, видимо, крѣпился, пока, по-стариковски, не разрѣшился сразу.
-- Оченно даже хорошо, Адамушка! — говорилъ старикъ съ обычною ядовитостью. — На что лучше: выплылъ на свѣжую воду, какъ дикій гусь… Свое-то все горькое показалось. Тебѣ бы въ самый разъ бариномъ быть!
Старикъ всегда отличался ядовитостью, но тутъ Адама задѣло за живое.
-- Дѣдушка, я никому дурного ничего не дѣлаю! — замѣтилъ Адамъ.
-- А про себя-то забылъ, милый? Сегодня — Палъ Игнатьичъ, завтра — Палъ Игнатьичъ, послѣзавтра — Палъ Игнатьичъ, а потомъ-то что? И вышелъ ты ни къ шубѣ рукавъ. Охвасталъ себя подарками, а настоящаго-то и нѣтъ. Ну-ка, уколупни баринъ настоящаго крестьянина, когда у него земля и все хозяйство по-настоящему? Вотъ то-то и оно-то!
Адамъ промолчалъ на дѣдушкину обиду. Какую ему землю отецъ выдѣлилъ? Развѣ около такой земли можно воспитываться да еще съ семьей? Съ другой стороны, Адамъ чувствовалъ, что все-таки дѣдушка правъ.
Какъ-то онъ заманилъ старика къ себѣ въ избушку, выставилъ водочки, заказалъ яичницу — вообще, хотѣлъ ублаготворить старичка. Дѣдушка Андронычъ отъ угощенья не отказался, выпилъ рюмочки три, а потомъ и отвѣсилъ:
-- Адамка, а вѣдь ты — воръ!
-- Какъ воръ, дѣдушка?
-- А такъ! Кругомъ воръ, какъ тебя ни поверни. Въ легкую жисть ушелъ… Каковское это дѣло, чтобы медвѣдей ловить? Для господъ подражаешь, да еще съ господами вмѣстяхъ и пропадешь? Э!.. меня-то ты по проведешь. Опояской хотѣлъ купить? Нѣтъ, еще молодъ, материно молоко на губахъ не обсохло… Дикія-то господскія денежки, и мы видали, даже очень видали, только онѣ не къ числу… Какъ прошли, такъ и ушли. Можешь ты это самое дѣло понимать?
-- А у чего я здѣсь-то буду жить, дѣдушка? Землишку мнѣ плохую отвели, избы нѣтъ, лошадь — только одно названье, что лошадь.
Адамъ не понималъ хорошенько, почему такъ дѣдушка злобится на него. Вотъ отецъ Евсей молчитъ и братъ Николай тоже. Мать Агаѳья все присматривалась къ Адаму, точно старалась но лицу вызнать, что у него на душѣ, а потомъ какъ-то расплакалась и начала кричать:
-- Жалости въ тебѣ нѣтъ никакой, Адамка. Хоть бы ты матери-то четвертой билетъ подарилъ. Жена-то все рукавомъ растрясетъ, а мать надо и пожалѣть. Гдѣ старухѣ взять?
Дѣла Агаѳьи, послѣ выдѣла Адама, дѣйствительно были плохи. Прежде Адамъ отдавалъ ей всѣ деньги, заработанныя на станціи, а солдатъ Николай и не думалъ.
-- У меня, маминька, свое собственное семейство… — коротко объяснилъ онъ. — А васъ долженъ воспитывать вашъ собственный супругъ!
Для пущей ядовитости солдатъ Николай говорилъ матери «вы», чѣмъ изводилъ ее до слезъ. Съ Адамомъ онъ былъ изысканно-вѣжливъ и называлъ его Адамомъ Евееичемъ.
-- Для чего тебѣ ружье, Адамъ Евсеичъ? Вѣдь ты и стрѣлять не умѣешь. А солдату оно было бы въ самую пору. Вещь, можно сказать, самая военная.
Это ружье засѣло въ головѣ солдата клиномъ, но Адамъ не хотѣлъ его дарить, ссылаясь нато, что егерю нельзя безъ ружья, да и Павелъ Игнатьичъ можетъ спросить, гдѣ ружье.
Всѣ эти родственные подходы и вымогательства не привели ни къ чему. Адамъ и не думалъ раскошеливаться. Не вступался одинъ Евсей, и Адаму почему-то дѣлалось жаль старика.
У себя дома Адамъ больше всего занимался со своей дочерью Енаѳой, которая сильно выросла и начинала понимать кое-что.
-- А мы лошадку купимъ, Наѳка… — говорилъ Адамъ, подкидывая дѣвочку. — Хочешь лошадку? И телѣжку купимъ… Будемъ господъ возить, а господа намъ будутъ денежки платить.
Переѣздъ Адама съ семьей печалилъ только старую Матрену, которая оставалась со своей разваливавшейся избенкой и малышомъ Петрунькой. Старуха потихоньку плакала ко ночамъ и просила у Бога смерти.
Адамъ не представлялъ себѣ, какъ трудно разставаться съ роднымъ гнѣздомъ. Еще съ вечера старуха-теща навела на него тоску своими причитаньями. Она провожала Дарью точно на смерть. А тутъ еще ввязалась мать Агаѳья, когда узнала, что Адамъ отдалъ и лошадь и телѣгу тещѣ, и начала требовать обратно. Матрена и Агаѳья сцѣпились прямо на улицѣ, доставляя даровую потѣху всѣмъ сосѣдямъ.
-- Я его прокляну, змѣеныша! — кричала Агаѳья. — Онъ хочетъ посмѣяться надъ родной матерью!
Остальные всѣ хранили молчаніе и не вступались. На станцію повезъ отецъ Евсей, что тоже не понравилось Агаѳьѣ, и она по пути обругала мужа.
-- Подладиться хочешь къ сынку? Въ кучера поступилъ къ нему на старости лѣтъ!
У Адама отлегло на душѣ, только когда они выѣхали за околицу. Всѣ молчали. Евсей сидѣлъ на облучкѣ и тяжело вздыхалъ. Дарья потихоньку вытирала слезы. Разговорились только на станціи, гдѣ Адамъ угостилъ отца водкой и пивомъ.
-- А ты не слушай бабъ, Адамъ… — говорилъ старикъ. — Не каждое лыко въ строку. Извѣстно, бабы… Пока что, поживешь въ егеряхъ, а потомъ видно будетъ. На Сиверской-то по лѣтамъ много господъ наѣзжаетъ, жить можно, ежели лошадь и телѣжка.
-- Пріѣзжай, родитель, на святкахъ въ гости… — приглашалъ Адамъ, продолжая жалѣть отца. — Вотъ какъ угощу…
-- Ужо пріѣду… — соглашался Евсей. — А ты, Адамъ, того… мало ли что бабы болтаютъ… Бабье сердце расходится, такъ и не уймешь… Агаѳья-то вѣдь тебѣ родная мать, ну, и того… Тоже и дѣдушка… онъ правильно… а того не понимаетъ, что не всякому быть крестьяниномъ. Не таковскія времена! Ну-ка, заработай крестьянствомъ тѣ же три цалковыхъ. Денъ шесть, не разгибаючись, проработаешь за три-то рубля, а тутъ единымъ часомъ получилъ. Всякому это даже очень любопытно.
Евсей не успѣлъ высказать все, какъ бы этого хотѣлъ, но Адамъ отлично его понималъ. Въ этомъ простомъ разговорѣ происходила одна изъ тѣхъ житейскихъ драмъ, которыя рѣшаютъ всю жизнь человѣка. Адамъ навсегда прощался со своимъ крестьянствомъ, и его смутно томила тоска именно по этой настоящей крестьянской жизни, о которой всегда говорилъ дѣдушка Андронычъ. Егерство не Богъ знаетъ какое сладкое житье, но благодаря ему можно было выбиться въ люди.
Они не заѣзжали на кордонъ, проѣхали прямо въ Горки и остановились у чухонца Кулайне. Это было первое путешествіе въ жизни Дарьи, и она радовалась и боялась въ одно и то же время. Квартира помѣщалась въ задней избѣ и состояла, конечно, всего изъ одной комнаты. Дарья сразу вошла въ роль хозяйки и, не отдыхая съ дороги, принялась чистить, мыть и скрести. Маленькая Енаѳа долго присматривалась къ новой обстановкѣ и кончила тѣмъ, что разревѣлась.
-- Бабушку вспомнила, — объяснила Дарья, глядя на мужа виноватыми глазами. — Ничего, пріобыкнетъ понемногу…
На кордонѣ положеніе Адама послѣ медвѣжьей облавы сразу измѣнилось. Конечно, человѣку счастье повезло, что звѣрь подмялъ барина, все-таки и Адамъ ловко запустилъ рогатину.
-- Посмотрѣть, такъ дуракъ дуракомъ, — ругался Софронъ Поликарпычъ, обиженный успѣхомъ Адама. — А тутъ откуда прыть взялась… Кабы не Адамка, такъ Палъ Игнатьичу карачунъ. «Цыгану» бы не добѣжать во-время…
Однимъ словомъ, Адамъ вошелъ въ егерскую семью полноправнымъ членомъ и почувствовалъ себя на кордонѣ дома. Случай съ Чадовымъ попалъ даже въ газеты, и пріѣзжавшіе на охоту господа заставляли Адама десятки разъ разсказывать, какъ вышло дѣло.
-- А ты не испугался? — спрашивали его.
-- Чего пугаться: вижу, звѣрь завалился на Палъ Игнатьича, ну, я его въ бокъ рогатиной. Ну, онъ на меня… башкой вертитъ… пѣна изо рта идетъ…
Всѣхъ больше была довольна, конечно, Анна Ивановна, которая нарочно вызвала Адама въ городъ и расцѣловала его. Адамъ разсчитывалъ, что она подаритъ ему деньжонокъ, но барыня подарила только охотничью одежду.
-- Денегъ тебѣ Павелъ Игнатьичъ далъ достаточно, — говорила Анна Ивановна. — Да и куда тебѣ деньги въ лѣсу? Вотъ перевези поскорѣе жену, а то еще научишься пить. Всѣ егеря — пьяницы…
Анна Ивановна серьезно боялась за Адама, какъ бы онъ не испортился въ егерской средѣ, и разсчитывала на Дарью, какъ женщину простую, но разумную, которая поддержитъ немного простоватаго мужа. У нея составился цѣлый планъ, какъ устроить эту оригинальную «начинающую» семью.
Анна Ивановна чувствовала, что она должна что-то сдѣлать для семьи Адама, и что между ея семьей и его семьею возникаетъ какая-то странная связь. Въ самомъ дѣлѣ, не подвернись Адамъ со своей рогатиной или растеряйся — Альфредъ остался бы сиротой. На этомъ послѣднемъ основаніи, по спеціально-женской логикѣ, Анна Ивановна приняла особенное участіе въ судьбѣ маленькой Енаѳы. Въ самомъ дѣлѣ, какъ странно складывается жизнь, и благодаря какимъ страннымъ случайностямъ происходятъ удивительнѣйшія комбинаціи. Не имѣй они дачи въ Вихрахъ, не будь романа Дарьи, — не ввяжись въ это дѣло Павелъ Игнатьичъ по своей безхарактерной добротѣ и т. д. и т. д. По своему дѣятельному и энергичному характеру Анна Ивановна сосредоточила все вниманіе на маленькой Енаѳѣ, причемъ рѣшила использовать свои обязанности къ ней при посредствѣ Альфреда. Да, мальчикъ былъ уже въ своемъ критическомъ возрастѣ и долженъ былъ проявить себя въ этомъ дѣлѣ активно. Анна Ивановна всего меньше желала насиловать дѣтскую волю и повела дѣло окольными путями. Но, на ея горе, Альфредъ проявилъ полное равнодушіе ко всему случившемуся и рѣшительно ничего не понималъ.
-- Ты помнишь, Альфредъ, маленькую дѣвочку, которую къ намъ на дачу приносила Дарья?
-- Помню…
-- Папа этой дѣвочки спасъ жизнь твоего папы. Понимаешь, что это значитъ?
-- Нѣтъ…
Мать стремилась проявить въ дѣтской душѣ ту дѣятельную любовь, которая въ жизни составляетъ все, но душевный аппаратъ Альфреда работалъ такъ вяло, что ничего не получалось. Приходилось утѣшаться тѣмъ, что мальчикъ вступилъ въ тотъ неблагодарный дѣтскій возрастъ, когда получается перевѣсъ эгоизма. Оставалось выжидать время, когда дѣтская душа проснется.
Обдумывая разныя средства и способы, какъ реализировать свои добрыя чувства по отношенію къ маленькой Енаѳѣ, Анна Ивановна наткнулась на неразрѣшимую соціальную задачу. Для маленькой Енаѳы не было мѣста на пиру жизни… Кажется, чего бы проще взять ее къ себѣ_ и воспитать, но именно это-то и не было просто. Енаѳа-гимназистка, Енаѳа-курсистка, Енаѳа замужемъ за интеллигентнымъ человѣкомъ — однимъ словомъ, Енаѳа навѣки оторванная отъ родной семьи, и еще вопросъ, болѣе ли счастливая, чѣмъ была бы дома. Главный вопросъ для корректной Анны Ивановны заключался въ томъ, имѣетъ ли она право вырывать Енаѳу изъ ея семьи. Она предлагала этотъ вопросъ мужу, но тотъ пожималъ только плечами и несъ какую-то околесную.
-- Я, матушка, плохой спеціалистъ по женскому вопросу, да и вообще въ нашемъ желѣзнодорожномъ мірѣ пока разработанъ основательно только вопросъ о француженкахъ, которыя кутятъ по отдѣльнымъ кабинетамъ.
-- Какъ вамъ не стыдно говорить такіе глупости… — возмущалась Анна Ивановна.
-- Что же дѣлать… Старъ я сталъ по женскому вопросу.
Можно было бы, конечно, воспитать Енаѳу въ другомъ направленіи, т.-е. сдѣлать изъ нея бѣлую кухарку, барскую горничную, бѣлошвейку. Но вѣдь это значило уже прямо погубить дѣвочку, втолкнуть ее въ тотъ міръ услужающихъ женщинъ, которыя навсегда оторваны отъ родного угла и нея жизнь которыхъ теряетъ всякій самостоятельный смыслъ, пріурочиваясь къ требовательному барскому обиходу. Въ концѣ концовъ получался такой выводъ, что лучше простой вихровской бабы ничего не придумать.
Перебирая всѣ эти возможности и комбинаціи, Анна Ивановна невольно оглядывалась на собственную жизнь и приходила къ заключенію, что хорошаго въ ней рѣшительно ничего не было. Въ сущности, даже вспоминать не о чемъ, а такъ какъ-то шелъ одинъ день за другимъ.
Благодаря Дарьѣ, жизнь Адама пошла совсѣмъ по-новому. Она иногда приходила на кордонъ и что-нибудь починивала егерямъ. Особенно хорошо къ ней относился «цыганъ». Онъ мастерилъ игрушки Енаѳѣ и вообще сразу вошелъ въ роль друга дома. Изрѣдка онъ приходилъ въ Горки и былъ счастливъ, что можетъ поѣсть настоящихъ щей, настоящаго домашняго хлѣба и запить ѣду домашнимъ квасомъ. Когда пріѣзжали охотники, Дарья готовила ужинъ и вообще прислуживала по своему бабьему дѣлу.
Адамъ время отъ времени воровалъ рыбу, но скрывалъ это отъ жены. Только разъ ночью онъ вернулся весь въ крови и страшно напугалъ Дарью.
-- Ничего, пустяки… — оправдывался онъ. — Это меня Спирька Косой угостилъ. Чуть не съ версту за мной гнался, а потомъ какъ запалитъ мнѣ прямо въ спину.
Дарьѣ пришлось выковыривать изъ спины мужа около десятка дробинъ. На его счастье, благодаря полушубку, дробь засѣла не глубоко, и особенныхъ послѣдствій не было. Дарья узнала, что мужъ воруетъ рыбу, и сильно плакала.
-- О чемъ ты, глупая, ревешь? — не понималъ Адамъ. — Спина заживетъ, я Спирьку Косого я вотъ какъ еще самъ произведу…
-- Да я не о томъ… — хныкала Дарья. — Какая же это жисть, ежели надо воровать. Сегодня укралъ, завтра укралъ, а тамъ и поймаютъ…
-- Ну, это еще старуха надвое сказала, поймать-то… А что касаемо воровства, такъ вѣдь всѣ воруютъ. Правдой вѣкъ не проживешь, а я но украду — другой украдетъ. Да это и не воровство, ежели разобрать по-настоящему. Рыбка-то Божья…
Дарья все-таки не понимала и продолжала хныкать. Это непониманіе даже разсердило Адама. Баба такъ баба и есть, ничего ей въ башку не вобьешь.
-- Боюсь я до смерти… — повторяла Дарья. — Ужъ лучше уйти отсюда. Вѣдь есть деньги на лошадь, проживемъ какъ-нибудь… Будешь господъ возить…
-- Маловато денегъ-то, Дарья, а то бы я и самъ бросилъ. Потерпи маленько…
Адаму было и стыдно передъ женой и обидно, что она ничего не поймаетъ своимъ бабьимъ умомъ. Ужъ, кажется, чего проще, а баба уперлась, ракъ коза, и ничего не хочетъ понимать. У Адама даже являлось желаніе побитъ жену, какъ учатъ бабъ другіе мужики.
О покупкѣ лошади разговоры велись давно, и Адамъ прицѣливался къ каждой лошади, которую видѣлъ. Лошадь являлась чѣмъ-то въ родѣ недосягаемой мечты, да и Дарья видѣла все спасеніе въ лошади. Какой же мужикъ безъ лошади? Чтобы растравить жену, Адамъ иногда говорилъ:
-- Ну, хорошо, ну, будетъ лошадь, я все-таки безъ обмана и съ лошадью не проживешь. Посадилъ непонимающаго барина и бери съ него, что хочешь. Развѣ это не воровство? Бабы господъ обманываютъ и молокомъ, и яйцами, и грибами — музыка одна. Господскія-то денежки несчитанныя… Можетъ, даже ему, барину, лучше, ежели онъ въ другой разъ и переплатитъ. Я его обманулъ, а ему на спасеніе души зачтется.
-- А совѣсть?
Адамъ только хохоталъ. Какая тутъ совѣсть?.. Развѣ у господъ есть совѣсть? Тоже и скажетъ Дарья… Это дѣдушка Андронычъ про совѣсть-то любитъ говорить. Въ прежнія времена дѣйствительно, сказываютъ, что была эта самая совѣсть и даже очень, а какъ пошли вездѣ господа — все какъ языкомъ слизнуло.
-- А вотъ накажетъ тебя Богъ, Адамка, такъ и узнаешь тогда, какая совѣсть-то бываетъ.
Но и этотъ резонъ не подѣйствовалъ на Адама.
-- Очень даже хорошо понимаемъ, что касаемо Бога, — старался онъ что-то объяснить, путаясь въ словахъ. — Такъ вѣдь Богъ-то не для меня одного. Ежели Богъ найдетъ, такъ всѣ кругомъ виноваты, а господа-то побольше насъ… Будь у меня деньги, развѣ я пошелъ бы воровать? А по нуждѣ и Богъ проститъ…
Въ сущности, у Адама достаточно было денегъ, но его охватила жажда наживы. Еще бы этакъ сотенный билетъ сколотить — оно бы въ лучшемъ видѣ, Потомъ и егерская служба ему нравилась. Все-таки не мужикъ-вахлакъ, а въ родѣ чиновника. Адамъ постепенно привыкалъ къ охотничьему бездѣлью, къ барскимъ подачкамъ и вообще къ легкому житью. Браконьерство являлось въ видѣ спорта.
-- Господа охотятся, ну, и мы тѣнь подъ нихъ наводимъ, — объяснялъ Адамъ женѣ. — Меня Палъ Игнатьичъ какъ-то спрашивалъ насчетъ дичины и только пальчикомъ погрозилъ… Только одно нехорошо, что у насъ въ членахъ теперь объявился мировой изъ Гатчины. Буде что влопаешься, къ нему потащатъ судиться… Знакомый баринъ, ну, оно какъ будто и совѣстно, когда подумаешь. «Ахъ, это ты, богомолецъ… Нехорошо, милый другъ, воровать чужую рыбу».
Господа были подѣлены между егерями и почему-то назывались «предметами». У Адама главнымъ «предметомъ» былъ Павелъ Игнатьичъ съ его пріятелями. Мировой судья достался «цыгану», который этимъ былъ крайне недоволенъ.
-- Ну, этакого предмета знакомому чорту подарить, такъ и назадъ отдастъ, — ворчалъ онъ. — Вотъ у меня раньше было два предмета: одинъ штатскій генералъ, а другой въ томъ родѣ, какъ около полковника. Очень сосредоточенно себя держали и меньше рублевки на водку но давали… Тоже былъ одинъ адвокатъ. Тотъ по трешницѣ дарилъ, ежели потрафить. Главное — надо умѣть уважить характеръ.
Охотничій сезонъ заканчивался тягой вальдшнеповъ, и только потомъ господа иногда пріѣзжали пострѣлять селезней, когда утки разсѣлись по гнѣздамъ, да линялыхъ косачей по чащарѣ. До половины іюля оставалось время совсѣмъ свободное, кромѣ жалованья никакого заработка не было. Именно бъ это свободное время Адамъ опять и занялся ловлей форели, причемъ, точно Дарья напророчила, сразу и попался въ лапы Спиридона Косого. Сторожа отняли, конечно, пойманную рыбу, пребольно избили и составили протоколъ. Когда Адамъ предсталъ передъ судьей, онъ взглянулъ на него, видимо узналъ и только поморщился. На первый разъ дѣло ограничилось штрафомъ въ пятнадцать рублей, причемъ судья предупредилъ, что, въ случаѣ повторенія преступленія, наказаніе будетъ увеличено.
-- Я тебѣ говорила… — замѣтила Дарья, когда мужъ вернулся съ судбища, но онъ такъ толкнулъ ее въ бокъ, что она полетѣла въ уголъ.
-- Ты еще у меня поговори, чортова кукла, — ругался Адамъ. — Накаркала, ворона.
Первая неудача, вмѣсто того, чтобы образумить Адама, послужила источникомъ для слѣдующихъ приключеній. Адамъ точно сбѣсился и пускался на отчаянность, чтобы только насолить Спирькѣ Косому. Это уже было не простое воровство, а игра въ опасность. Адамъ кралъ рыбу подъ самымъ носомъ вреднаго старичонки. Разъ онъ выкинулъ такую штуку, что всѣ ахнули. Надѣлъ женинъ сарафанъ и среди бѣла дня наловилъ рыбы на глазахъ у всѣхъ. Кто же подумаетъ, что баба рѣшится на такую отчаянность.
Такъ прошло цѣлое лѣто въ самой отчаянной борьбѣ. Дарьѣ не разъ приходилось выковыривать дробь изъ мужниной спины. Зато его репутація, какъ отчаяннаго и безстрашнаго человѣка, утвердилось прочно. Даже Софронъ Поликарпычъ говорилъ:
-- Да, у нашего Адамки два ума…
Однако осенью Адамъ опять попалъ подъ протоколъ и опять заплатилъ штрафъ.
-- Если вы, Адамъ Мореновъ, попадетесь въ третій разъ, то я васъ посажу на три мѣсяца въ тюрьму, — предупредилъ судья.
Теперь Адама уже трудно было запугать. Что же, три мѣсяца такъ три мѣсяца, а то штрафъ въ двадцать пять рублей. Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
Въ какой-нибудь годъ Адамъ сдѣлался неузнаваемымъ. У него, дѣйствительно, явился тотъ второй умъ, о которомъ говорилъ старшій егерь.
Въ концѣ концовъ Адамъ, какъ говорится, доигрался. Дѣло было незадолго до Рождества. Стояли морозы, доходившіе до двадцати пяти градусовъ. Въ расчетѣ, что сторожамъ и въ голову не придетъ мысль о возможности воровства рыбы въ такую погоду, Адамъ смѣло отправился на промыселъ. Ночь выдалась настоящая волчья. Въ водѣ казалось теплѣе, чѣмъ на воздухѣ. Адамъ наловилъ до десятка форелей, завязалъ рыбу въ свою мережку и только хотѣлъ вылѣзать изъ воды, какъ съ берега послышался торжествующій голосъ Спирьки Косого:
-- Ну-ка, вылѣзай, Адамушка… Студено тебѣ въ водѣ-то, а мы тебя согрѣемъ.
Адамъ совершенно растерялся и ничего не могъ отвѣтить вредному старичонкѣ. А на берегу собрались уже другіе сторожа. Принесли фонарь.
-- Выходи, голубь сизокрылый, — издѣвался Спирька Косой.
-- А вотъ и не выйду, — неожиданно отвѣтилъ Адамъ, рѣшившійся дѣйствовать отчаянно. — Не выйду, и конецъ тому дѣлу.
-- Не хвастай, идолъ.
При свѣтѣ фонаря можно было разсмотрѣть только одну голову Адама.
-- Адамка безпутный, выходи, а то околѣешь…
-- И околѣю, а вы за меня отвѣчать будете, ироды.
Сторожй были сконфужены героической рѣшимостью отчаяннаго Адама, постояли минутъ десять, поругались и ушли.
Холодная ванна обошлась Адаму дорого. Сторожа выпустили его изъ воды и все-таки накрыли. Онъ защищался отчаянно и даже кусался, но сила ломитъ солому. Составленъ былъ протоколъ, рыба отобрана, и Адамъ вернулся домой избитый и продрогшій до костей.
Весь кордонъ ахнулъ, когда узнали, какую отчаянную штуку выкинулъ Адамъ. А онъ лежалъ у себя въ Горкахъ, охваченный страшнымъ жаромъ. Большую часть дня онъ въ состояніи безпамятства никого не узнавалъ и все бредилъ. Ему казалось, что сторожа преслѣдуютъ его по пятамъ, и что Спирька Косой все цѣлится въ него изъ ружья. Бывали и свѣтлые промежутки, и въ одинъ изъ такихъ моментовъ Адамъ, къ своему удивленію, увидѣлъ стоявшую надъ нимъ Анну Ивановну. Она случайно узнала о болѣзни Адама и привезла изъ города собственнаго доктора. Дарья стояла у печки и говорила:
-- Ужъ вы его, барыня, оставьте… не мучьте… Все равно помретъ,
-- И то помру, — спокойно соглашался Адамъ. — Дарья правильно говоритъ…
Докторъ, молодой еще человѣкъ, въ золотыхъ очкахъ, думалъ то же самое, хотя, конечно, и бываютъ удивительные случаи въ медицинской практикѣ. Анна Ивановна была въ отчаяніи и умоляла доктора спасти больного съ спеціально-дамской логикой. Докторъ только пожималъ плечами. Да, конечно, бываютъ удивительные случаи и т. д.
-- Будемъ бороться, — уклончиво отвѣчалъ онъ, чтобы сказать что-нибудь.
Анна Ивановна просидѣла въ Горкахъ дней пять и дождалась, когда кризисъ миновалъ. Адамъ былъ спасенъ, и Анна Ивановна плакала отъ радости. Въ порывѣ великодушія она говорила ему:
-- Адамъ, когда ты поправишься совсѣмъ, я тебѣ подарю лошадь и телѣгу, и ты будешь жить на Сиверской, о чемъ мечталъ.
Адамъ посмотрѣлъ на жену, криво усмѣхнулся и отвѣтилъ, подбирая слова:
-- Нѣтъ, Анна Ивановна… оно не подойдетъ… Испортился я вконецъ около господскаго легкаго хлѣба… Какой же я теперь правильный мужикъ, когда у меня въ башкѣ совсѣмъ наоборотъ? Вѣрно, ужъ на роду написано быть мнѣ егеремъ…
1900.