Около барина (Брусянин)/ДО

Около барина : Разсказъ
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 66.

I

Раньше всѣхъ въ домѣ вставали, обыкновенно, денщики Ткаченко и Звонаревъ, рядовые …скаго кавалерійскаго полка. Помѣщались они въ небольшой темной конуркѣ, которая когда-то спеціально была устроена для прислуги. Нанимая квартиру, полковникъ Звѣринцевъ поставилъ хозяину дома непремѣнное условіе, чтобы часть громадной кухни въ три окна отдѣлить досчатой перегородкой. Искусные плотники сдѣлали перегородку, доходившую до потолка, прорубили въ ней узкій продолговатый четыреугольникъ и вставили въ него раму съ матовымъ стекломъ. Въ этой полутемной и узкой конуркѣ стояли двѣ желѣзныя койки, небольшой столикъ и сундуки, принадлежавшіе денщикамъ. Тутъ-же у стѣны, составленные другъ на друга, стояли пустые господскіе корзины и чемоданы, а на стѣнѣ висѣла маленькая дѣтская ванна, въ которой уже давно перестали купать полковницкаго сына, умершаго года два тому назадъ.

Рядомъ, въ кухнѣ, за ситцевымъ пологомъ стояла кровать Ѳедоры, кухарки за повара, бабы лѣтъ пятидесяти, рябой, ворчливой и своенравной. Между нею и денщиками возникали постоянныя недоразумѣнія. Баба третировала солдатъ на каждомъ шагу, называла ихъ «деревенщиной», а себя «благородной кухаркой» и изрѣдка наговаривала на нихъ барынѣ разныя небылицы. А такъ какъ барыня любила кухарку, видимо, цѣня въ ней кулинарныя способности, то солдаты не на шутку побаивались Ѳедоры, покорно исполняли ея приказанія, по вечерамъ бѣгали въ винную лавку за «мерзавчиками», а потомъ, когда кухарка опоражнивала крошечныя бутылочки, выслушивали ея безконечное ворчанье и даже обидную брань. Больше всего доставалось Ткаченкѣ, такъ какъ ему чаще Звонарева приходилось сталкиваться съ ворчливой бабой.

Свои обязанности денщики выполняли по точному правилу раздѣленія труда. Высокій, стройный и красивый Звонаревъ жилъ въ качествѣ лакея. Во время завтрака, вечерняго чая и обѣда онъ накрывалъ столъ, подавалъ самоваръ или кушанья, бѣгалъ по звонку отпирать на подъѣздъ дверь, по утрамъ убиралъ комнаты и вмѣстѣ съ тѣмъ исполнялъ разныя порученія барина и барыни. Коренастый, сильный, но менѣе поворотливый Ткаченко считался «кухоннымъ мужикомъ» и состоялъ при Ѳедорѣ. На его обязанности лежала вся черная кухонная работа, которую онъ обязанъ былъ кончать по утрамъ или вечерамъ, когда спитъ отецъ полковника Звѣринцева, отставной капитанъ Тихонъ Александровичъ.

Отставной капитанъ былъ старикъ шестидесяти семи лѣтъ. Крѣпко сложенный, плечистый, но лысый и сѣдой, съ худымъ морщинистымъ лицомъ, трясущимися руками, онъ десять лѣтъ тому назадъ лишился ногъ, и съ тѣхъ поръ богатырскій организмъ его борется со смертью. Его, лишившагося способности передвиженія, усадили въ кресло-коляску, приставили къ нему неизмѣннаго слугу-денщика, и при этихъ условіяхъ догорала безполезная и никому не нужная жизнь. Больной, нервный и страшно раздражительный старикъ отравлялъ существованіе близкихъ — сына и его жены, заѣдалъ жизнь чужихъ здоровыхъ людей, которые покорно служили ему, и небо медлило разрѣшить эту задачу-недоразумѣніе. Въ тайнѣ другъ отъ друга и отъ постороннихъ и сынъ и невѣстка просили небо ускорить свое рѣшеніе; Ткаченко и Звонаревъ, напротивъ, часто бесѣдовали между собою на эту тему и ждали, скоро-ли умретъ больной старый баринъ. Особенно Ткаченко интересовался этимъ вопросомъ. Онъ согласился-бы удесятерить работу на кухнѣ, взялся бы за какой угодно трудъ, лишь-бы только не быть около больного барина, лишь-бы только не нести этой каторжной жизни, отъ которой онъ уставалъ и душою и тѣломъ.

Съ восьми часовъ утра начиналась эта скучная, однообразная жизнь, и такъ весь день до поздняго вечера. Иногда и ночью, заслыша звонокъ спросонья, онъ какъ сумасшедшій срывался съ койки, на-скоро одѣвался и спѣшилъ въ маленькую, душную и скучную комнату, гдѣ теплилась, не потухая, безсмысленная жизнь калѣки…

Убравшись по кухнѣ, стряхнувъ съ мундира пыль и чисто на-чисто вымывъ руки, Ткаченко уходилъ въ свою полутемную комнатку, усаживался на кровати и ждалъ, когда задребезжитъ звонокъ надъ его головою. Въ эти скучныя минуты ожиданія уже никто не смѣлъ безпокоить солдата, или отвлекать его какой-нибудь работой, потому что опоздать на зовъ больного барина — значило подвести всѣхъ живущихъ въ домѣ, не исключая и полковника съ женою.

Заслышавъ звонокъ, Ткаченко бѣжалъ на зовъ, стараясь держаться на носкахъ, такъ какъ по корридору ему приходилось проходить мимо спальни, гдѣ почивали полковникъ съ полковницей.

Ежедневно и аккуратно около восьми часовъ утра Тихонъ Александровичъ просыпался; не поднимаясь съ постели, протягивалъ свою худую, желтую, поросшую волосами руку къ кнопкѣ электрическаго звонка, и суровые, еще заспанные глаза вперялъ въ дверь. Беззвучно появляясь въ комнатѣ, Ткаченко подходилъ къ постели барина, бралъ въ руки графинъ съ водою, которая запасалась, обыкновенно, съ вечера, и, наливъ стаканъ, подавалъ барину. Пока капитанъ, вѣрный своимъ привычкамъ, пилъ воду, Ткаченко долженъ былъ поднять на окнахъ сторы, слегка пріотворить форточку и подкатить къ постели громадное, тяжелое кресло, утвержденное на крѣпкихъ желѣзныхъ осяхъ и на трехъ колесикахъ.

Выпивъ воду, капитанъ умывался при помощи денщика, утиралъ лицо, шею и руки грубымъ полотенцемъ, потомъ молился, размашисто крестясь и шепча молитвы, и одѣвался. Послѣ этого Ткаченко приподнималъ съ постели барина и усаживалъ его въ кресло-коляску, закутывая ноги темно-коричневымъ плюшевымъ пледомъ. Если капитанъ просыпался, что называется, въ хорошемъ расположеніи духа — все это продѣлывалось въ глубокомъ молчаніи. Слышалось только тяжелое и свистящее дыханіе барина, да сопѣнье Ткаченки. Послѣ же тяжелыхъ и непріятныхъ сновидѣній, или вслѣдствіе какихъ-либо другихъ неблагопріятныхъ и невѣдомыхъ причинъ, капитанъ просыпался сердитымъ, — какъ бы скоро ни явился къ нему Ткаченко, первой фразой его при видѣ солдата было:

— Оселъ! скотина!.. Звонишь, звонишь… Что ты тамъ съ кухарками все да съ горничными возишься? или дрыхнешь?

Не признавая за собою вины, Ткаченко обижался на такое вступленіе, но, вѣрный требованіямъ дисциплины, молчалъ. Иногда и Ткаченко просыпался, видимо, послѣ непріятныхъ сновидѣній или такъ почему-либо былъ раздраженъ, и тогда, выслушивая напрасныя нападки барина, не въ силахъ былъ сдержать накопившуюся злобу и сухо отвѣчалъ: «Никакъ нѣтъ».

— Что «никакъ нѣтъ»?.. Что?.. Молчать! — кричалъ баринъ. — Сбрось съ меня одѣяло! Да тише ты!.. Тише хватай своими лапищами-то, — еще громче кричалъ капитанъ.

Ткаченко осторожно стаскивалъ съ барина одѣяло, стараясь не встрѣчаться съ его злыми глазами и отстраняя собственный носъ отъ лица Тихона Александровича, такъ какъ изо рта калѣки-человѣка отвратительно пахло.

— Болванъ… «Никакъ нѣтъ», — ворчалъ между тѣмъ баринъ, вытягивая руки и стараясь продѣть ихъ въ рукава сюртука. — Какъ сегодня на дворѣ? — уже другимъ тономъ спрашивалъ капитанъ.

— Хмарно, ваше высокоблагородіе.

— Холодно?

— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе.

Капитанъ усаживается въ кресло, а Ткаченко подкатываетъ коляску къ окну, причемъ колесики немилосердно скрипятъ.

Благодаря этому скрипу, у Ткаченки была большая непріятность въ первый же день появленія его у полковника Звѣринцева въ качествѣ постоянной прислуги. Немощный и раздражительный Тихонъ Александровичъ, какъ больное дитя, былъ до-нельзя капризенъ, щепетиленъ относительно своихъ привычекъ и до самозабвенія выходилъ изъ себя, если что-нибудь дѣлалось не такъ, какъ онъ любилъ. Капитану нравилось, что колесики его подвижного кресла скрипятъ: это былъ капризъ его больной души, схимницы больного тѣла. Ткаченкѣ, напротивъ, не понравился скрипъ и визгъ колесиковъ, и вечеромъ перваго же дня, уложивши барина спать, онъ отвинтилъ гайки и смазалъ оси саломъ. Дѣлая это, онъ въ тайнѣ думалъ даже угодить барину, который по первому впечатлѣнію показался ему сердитымъ, но вышло наоборотъ.

Утромъ, когда Ткаченко катилъ коляску съ бариномъ въ столовую къ завтраку, капитанъ замѣтилъ, что колесики не скрипятъ, и что было мочи крикнулъ:

— Стой!.. Это что такое? что это?..

Расширивъ недоумѣвающіе глаза, Ткаченко взглянулъ на барина и испугался его позеленѣвшаго лица и злыхъ глазъ.

— Что это? спрашиваю я тебя… Отчего колеса перестали скрипѣть?

— Я… ваше высокоблагородіе… саломъ ихъ смазалъ… — робко отвѣтилъ денщикъ, и лицо его потемнѣло.

— Мерзавецъ! Какъ ты смѣлъ? Кто тебѣ приказалъ? — неистово кричалъ капитанъ, даже приподнявшись въ креслѣ на руки.

На крикъ изъ столовой прибѣжали полковникъ съ полковницей.

— Папа! Богъ съ тобой, успокойся! Тебѣ вредно, — успокаивая отца, говорилъ полковникъ.

— Успокойтесь, Тихонъ Александровичъ, вамъ вредно, — вторила полковница.

— Какъ онъ смѣлъ? Кто ему приказалъ? — не унимался капитанъ.

— Кто тебѣ приказалъ сдѣлать это? болванъ! — набросился на Ткаченку и полковникъ и сильно ткнулъ кулакомъ въ солдатскую грудь.

Растерявшійся солдатъ подался назадъ отъ неожиданнаго толчка и со слезами на глазахъ посматривалъ то на полковника, то на капитана. Все время завтрака господа ворчали на денщика, который стоялъ около двери.

Когда завтракъ былъ конченъ, Ткаченко перевезъ барина въ его комнату. Тихонъ Александровичъ все время косился на денщика и нервничалъ. Когда Ткаченко поставилъ коляску около окна и вернулся къ двери, чтобы притворить ее, капитанъ громко крикнулъ:

— Поди сюда!

Ткаченко вытянулся передъ капитаномъ и стоялъ, глядя на него все еще испуганными глазами.

— Подойди сюда ближе!

Ткаченко подошелъ.

— Наклонись, болванъ.

Ткаченко наклонился.

— Вотъ тебѣ! Вотъ! — и капитанъ два раза съ размаху ударилъ денщика по щекѣ и добавилъ, — впередъ помни и не дѣлай того, чего тебѣ не приказываютъ! Пошелъ!

Ткаченко выпрямился, повернулся налѣво кругомъ и вышелъ изъ комнаты. На глазахъ его сверкали слезы обиды. Послѣ этого случая Ткаченкой овладѣвалъ какой-то паническій ужасъ при видѣ капитана. Слушая его брань, онъ каждую секунду ждалъ новыхъ пощечинъ, и старался предупредить его малѣйшія желанія. Больше онъ сталъ бояться и полковника съ женою. Казалось, изъ солдата разомъ выбили самолюбіе и чувство человѣческаго достоинства. Онъ сталъ рабомъ послушнымъ и покорнымъ, не разсуждающимъ, робко лепечущимъ странныя односложныя фразы: «никакъ нѣтъ» и «такъ точно». Кромѣ этихъ отвѣтовъ, отъ него требовали еще рабьей покорности и исполнительности, и Ткаченко безропотно исполнялъ безчисленныя и разнообразныя приказанія.

II

Въ первомъ часу у полковника Звѣринцева завтракали. Къ этому времени въ большой квадратной комнатѣ съ темными обоями и съ двумя широкими окнами, выходившими въ палисадникъ, появлялся Звонаревъ. Онъ разставлялъ по столу приборы, гремѣлъ вилками и ножами и хлопалъ дверцами дубоваго буфета. На лязгъ ножей и вилокъ и на стукъ тарелокъ въ столовой первымъ отзывался капитанъ и принимался торопить денщика. Долго ожидая прихода къ столу сына и невѣстки, онъ начиналъ раздражаться, стучалъ ножемъ по тарелкѣ и громко выражалъ свое неудовольствіе. Ѣлъ онъ страшно много и съ какимъ-то животнымъ увлеченіемъ; лицо его надувалось и краснѣло, глаза съ хищнымъ выраженіемъ перебѣгали по столу съ предмета на предметъ.

Въ концѣ завтрака по звонку въ столовую вызывался Ткаченко. Въ это время Тихонъ Александровичъ, обыкновенно, пережевывалъ послѣдній кусокъ бифштекса, облизывалъ языкомъ губы и утиралъ ихъ салфеткой. Ткаченко долженъ былъ снять съ шеи барина салфетку, стряхнуть крошки хлѣба съ сюртука и съ пледа, а потомъ барыня вручала ему чашку кофе, которую тотъ долженъ былъ отнести въ комнату капитана, такъ какъ кофе старикъ любилъ пить у себя.

Послѣ завтрака Тихонъ Александровичъ любилъ сидѣть у окна съ газетою въ рукахъ. Ткаченко долженъ былъ знать всѣ привычки барина, а потому, какъ только тотъ кончалъ пить кофе, онъ вручалъ ему туго набитую табакомъ трубку съ длиннымъ чубукомъ. Пока Тихонъ Александровичъ читалъ и курилъ, Ткаченко долженъ былъ находиться тутъ-же, у двери. Потухнетъ трубка барина — Ткаченко долженъ тотчасъ-же зажечь ее, отойти къ двери и снова ждать приказаній.

Тихонъ Александровичъ выкуривалъ двѣ трубки въ день — утромъ и вечеромъ — и каждый разъ денщикъ долженъ былъ выстаивать у двери въ ожиданіи потребности въ спичкѣ. Изъ всего своего скучнаго и однообразнаго дня больше всего Ткаченко не любилъ этого времени. Ему приходилось стоять у двери на вытяжку и безсмысленно переводить глаза съ барина на окно, съ окна опять на барина. Иногда онъ пристально всматривался въ какія-то непонятныя ему картины, висѣвшія на стѣнѣ, размышлялъ о томъ, что должно изображать нарисованное, и скоро еще больше уставалъ за этимъ занятіемъ.

Иногда Тихонъ Александровичъ, видимо, утомившись при чтеніи, опуститъ на колѣно трясущуюся руку съ газетой, отклонитъ немного голову назадъ и уставится глазами въ окно, и тихо и долго сидитъ такъ. Въ комнатѣ слышится попыхиваніе трубки, да тяжелое дыханіе денщика.

— Ткаченко, — кричитъ баринъ и отбрасываетъ газету въ сторону.

Денщикъ уже знаетъ, что значитъ этотъ окрикъ, и спѣшно примется собирать барина на прогулку. Выбравшись на подъѣздъ, Ткаченко тихо и плавно спуститъ коляску съ трехъ ступеней крыльца, поправитъ пледъ, окутывающій ноги барина, и покатитъ коляску къ воротамъ.

Ворота и главный фасадъ дома, гдѣ жилъ Тихонъ Александровичъ, выходили на бульваръ, окаймленный старыми липами и ясенемъ въ два ряда. Между рядами деревьевъ проложена широкая, выложенная булыжникомъ, мостовая. Въ продолженіе дня Ткаченко обыкновенно раза три прокатываетъ коляску по бульвару отъ одного конца до другого. Иногда баринъ и солдатъ останавливаются около какой-нибудь лавочки или въ тѣни деревьевъ, отдыхаютъ, наблюдаютъ пѣшеходовъ.

Гулять по бульвару съ бариномъ Ткаченко предпочиталъ скучному томленью въ душной комнатѣ, въ которой, — казалось солдатику, — пахло мертвечиной отъ омертвѣлыхъ ногъ барина. Днемъ на бульварѣ было шумно. По мостовой взадъ и впередъ мчались экипажи, по панелямъ сновали пѣшеходы. Почти цѣлый день на бульварѣ толпились шумныя и веселыя дѣти въ сопровожденіи нянекъ и барынь въ темненькихъ платьяхъ и въ скромныхъ шляпкахъ. Направо и налѣво тянулись два ряда деревьевъ, а прямо, за узкой и грязной канавой, открывался видъ на городской питомникъ, засаженный густо разросшимися высокими и тонкими кленами, березами и липками. Эта чаща деревъ напоминала Ткаченкѣ небольшіе перелѣски на ихъ родимой и далекой Украинѣ, отчего онъ и любилъ подолгу засматриваться въ зеленѣющую чащу питомника.

III

Любимымъ мѣстомъ ихъ прогулки былъ также большой тѣнистый скверъ, разбитый вокругъ церкви съ высокой бѣлой колокольней. Посѣщать этотъ садъ Ткаченко любилъ еще больше, нежели бульваръ.

Широкія и глухія дорожки сквера были разбиты причудливымъ узоромъ, часто пересѣкаясь одна съ другою, или излучиваясь змѣею, или неожиданно превращаясь въ полукругъ. По сторонамъ дорожекъ растутъ громадные березы, вязы и клены. Крѣпкіе частые сучья деревьевъ переплетаются надъ головою, густая зелень листвы прячетъ отъ глазъ голубое небо. Въ солнечные дни на дорожки падаютъ блестящіе и яркіе просвѣты; въ скучные часы хмураго дня подъ навѣсомъ деревьевъ полумракъ.

Подкативъ коляску съ бариномъ къ громаднымъ чугуннымъ воротамъ сквера, Ткаченко останавливается. Тихонъ Александровичъ снимаетъ съ головы форменную офицерскую фуражку съ краснымъ околышемъ и начинаетъ креститься, повернувъ лицо направо, къ церкви; Ткаченко также крестится.

Денщику было вмѣнено въ обязанность возить барина въ саду быстрѣе, потому что Тихону Александровичу нравилась быстрая ѣзда; морщины на его лицѣ разглаживались, когда мимо мелькали деревья, люди, и когда отъ быстрой ѣзды захватывало духъ. Ткаченко, напротивъ, не любилъ быстрой ѣзды, потому что скоро нагрѣвался, потѣлъ и уставалъ, запыхавшись. На встрѣчу на дорожкахъ сквера часто попадались прохожіе, и тѣ изъ нихъ, которые не въ первый разъ встрѣчали «военнаго барина» въ колясочкѣ и здороваго солдата, — тѣ какъ-то не обращали вниманія на капитана, напротивъ, новички, видя въ этой прогулкѣ что-то необычное, останавливались и съ соболѣзнованіемъ на лицѣ разсматривали больного, что капитану страшно не нравилось. Миновавъ такого нескромно любопытствующаго, онъ про себя ворчалъ:

— Что глаза-то выпучили? Экая невидаль! Дур-раки!

Однажды какъ-то онъ даже вслухъ выругалъ одну бабу, которая несла на плечѣ какую-то громадную бутыль съ темной жидкостью и, увидя человѣка-калѣку, остановилась, опустила на землю свою ношу и съ тревожнымъ выраженіемъ въ глазахъ и даже съ печалью на лицѣ повернулась къ барину.

— Ну, что смотришь-то? Что тебѣ надо? Дура!.. — не выдержалъ и выругался капитанъ.

Баба съ изумленіемъ посмотрѣла на барина и поспѣшила уйти.

— Стой тутъ! — командуетъ Тихонъ Александровичъ, — дай газету!

Денщикъ достаетъ изъ-за спины барина газету. Старикъ принимается читать.

Разъ какъ-то въ скверѣ разыгралась пренепріятная исторія. Это было на послѣднихъ дняхъ Пасхи. Послѣ полудня солнце высоко стояло въ небѣ, чистомъ и прозрачномъ, голубомъ и глубокомъ. Въ кустахъ чирикали птички. На высокой колокольнѣ храма заливались колокола.

Ткаченко катилъ колясочку по крайней аллеѣ, отдѣленной отъ улицы высокой чугунной рѣшеткой, за которой были проложены рельсы конки. Вдали на аллеѣ показалась какая-то «парочка», какъ голубки, воркующая на солнечномъ припекѣ. Когда парочка придвинулась ближе, Ткаченко разсмотрѣлъ высокаго и стройнаго солдата, въ лакированныхъ сапогахъ и въ новомъ мундирѣ, поверхъ котораго была наброшена на плечи солдатская форменная шинель. Солдатъ шелъ подъ руку съ темноволосой смазливой дѣвушкой, въ свѣтлой шляпкѣ на высокой прическѣ и въ короткомъ темно-синемъ жакетѣ, облегавшемъ ея тонкую стройную талію. Опираясь на руку кавалера, дѣвушка засматривала въ его красивые темные глаза и улыбалась ясной и счастливой улыбкой; кавалеръ тихо говорилъ что-то, повидимому, нѣжное, и влюбленные не замѣчали, что дѣлается вокругъ.

— Стой! солдатъ! стой!.. — вдругъ крикнулъ капитанъ.

Ткаченко, думая, что окрикъ относится къ нему, разомъ остановился.

— Поди сюда!.. эй ты!.. — продолжалъ капитанъ, съѣдая злобными глазами солдата съ барышней.

Солдатъ немного смутился, выпустилъ руку дѣвушки, передалъ ей зонтикъ, которымъ до того безпечно помахивалъ въ воздухѣ и, дѣлая подъ козырекъ, подошелъ къ барину.

— Ты что-же это офицеру честь не отдаешь?

— Виноватъ, ваше высокоблагородіе…

— Кто ты такой?

— Старшій писарь главнаго штаба, ваше высокоблагородіе.

— Что-жъ, что писарь! Тебѣ и честь не надо отдавать?

— Никакъ нѣтъ!

— Надѣлъ лакированные-то сапоги… франтъ! П-шелъ!..

Писарь повернулся налѣво кругомъ и поспѣшилъ къ своей дамѣ. Во время этой сцены дѣвушка стояла смущенная; съ опечаленнымъ лицомъ встрѣтила она своего кавалера и что-то проговорила ему.

Ткаченко язвительно улыбнулся въ сторону писаря: ему понравилось, что баринъ пробралъ «франта», хотя въ то-же время онъ подумалъ: «вотъ-то собака!»

Послѣ всякихъ непріятныхъ сценъ и встрѣчъ Тихонъ Александровичъ обыкновенно углублялся въ чтеніе. Въ этотъ разъ онъ также спросилъ у Ткаченки газету.

— Подвези вонъ къ той лавочкѣ, гдѣ солнышко свѣтитъ, — скомандовалъ онъ, указывая впередъ на скамью, залитую лучами солнца.

Поставивъ коляску такъ, чтобы тѣнь отъ головы барина падала на газету, Ткаченко немного отошелъ въ сторону и усѣлся на концѣ скамьи. Въ саду Тихонъ Александровичъ становился какъ будто добрѣе и позволялъ денщику сидѣть въ своемъ присутствіи, чѣмъ тотъ, разумѣется, съ радостью пользовался. Онъ любилъ сидѣть въ саду, хотя и вблизи барина: здѣсь дышалось привольнѣй и чувствовалось свободнѣй. Пока баринъ, углубившійся въ газету, забывалъ о его существованіи, онъ предавался своимъ думамъ, или разсматривалъ прохожихъ, или по-долгу сидѣлъ съ приподнятымъ лицомъ и смотрѣлъ въ небо. Если по небу тянулись облака — онъ слѣдилъ за ихъ движеніемъ, если оно было ясно и безоблачно, думалъ: какъ далеко оно!.. Иногда онъ опуститъ усталую голову и, мелькомъ скользнувъ взглядомъ по барину, повернетъ глаза въ ту сторону, — гдѣ — по его предположенію — должна быть далекая родная Украина.

Года два тому назадъ, шагая съ котомкой за плечами въ толпѣ молодыхъ солдатъ, онъ былъ поглощенъ новыми чувствами и представленіями. Когда шли до манежа, гдѣ разбиваютъ по полкамъ вновь прибывшихъ рекрутовъ, — играла музыка, широкая улица, залитая электричествомъ, громыхала экипажами, въ воздухѣ стоялъ гулъ, окрики извозчиковъ, звонки конокъ… На душѣ у него было весело, глаза дивились невиданной роскоши улицы — и въ эти минуты какъ-то забылась родина. Но прошло время — и злая тоска, въ первый-же вечеръ, въ новой обстановкѣ казармъ, охватила душу. А потомъ опять ударитъ по нервамъ шумная жизнь столицы, прорвется сладкая минутка забвенія — и снова тихое раздумье, воспоминанія и прежняя тягучая тоска. Казарменная жизнь, постоянная работа, уходъ за лошадью, гимнастика, ученье, занятія съ «дядькой», эти четыре мѣсяца послѣ пріѣзда въ столицу — цѣлая вѣчность! Это время, казалось, отдѣлило Ткаченко отъ родины, вывернуло его душу, поработило его и безъ того слабый умъ, сдѣлавъ его робкимъ и послушнымъ и словно запутавъ его какими-то невидимыми нитями… Прежнимъ осталась только одна тоска по родинѣ. Часто-часто тревожатъ память солдатика воспоминанія родины, сидитъ-ли онъ въ своей конуркѣ и ждетъ призывнаго звонка барина, катитъ-ли коляску по бульвару, стоитъ-ли въ его комнатѣ у порога, сидитъ-ли въ саду и смотритъ на небо… Иногда душу Ткаченки охватываетъ какая-то непримиримая ненависть къ этому больному человѣку, и онъ тогда считаетъ его самымъ главнымъ зломъ, создавшимъ ему скучную и однообразную жизнь… И тогда Ткаченко искренно и глубоко желаетъ этому человѣку смерти. Ноги его умерли, пусть-же умрутъ и эти трясущіяся, безпомощныя руки, пусть поникнетъ эта сѣдая лысая голова, сомкнутся сердитые глаза и замретъ въ груди злое «косматое» сердце!..

— Ткаченко! поверни коляску — солнце мѣшаетъ!.. — оторветъ Ткаченко отъ размышленія окрикъ барина, и онъ, мгновенно спугнувъ свои грѣховныя думы, бросится исполнять приказанія, потомъ отойдетъ и снова сядетъ на прежнее мѣсто.

Думы его примутъ другое направленіе. Осмотрится онъ по сторонамъ и радъ: душу не тревожатъ воспоминанія о родинѣ, и злоба на барина улеглась. Свѣтитъ яркое теплое солнышко; въ небѣ ясно-ясно… въ саду тихо-тихо…

IV

Когда наступала хмурая, туманная осень, Тихонъ Александровичъ становился положительно невыносимъ. Перемѣна погоды вліяла на его ослабшія мышцы и больные нервы, безъ того плохое равновѣсіе духа нарушалось окончательно, и онъ цѣлыми днями капризничалъ, какъ ребенокъ, придирался къ домашнимъ и бранился, проклиная и окружающихъ, и себя, и свою жизнь. Чаще другихъ съ нимъ былъ Ткаченко, и ему одному приходилось переносить всю тяжесть барскихъ капризовъ и брани.

Разстроенный и больной капитанъ плохо спалъ по ночамъ, заставляя солдата дежурить у дверей цѣлыми ночами. То приказывалъ онъ поправлять ноги и закутывать ихъ въ пледъ, а потомъ вдругъ принимался жаловаться на жару и бранить денщика, зачѣмъ онъ такъ натопилъ печь; изъ открытой форточки дуло, и изъ-за этого выходили недоразумѣнія; вода, которую Ткаченко подавалъ барину пить, казалась то холодной, то ужъ очень теплой. Въ эти дни отношенія капитана къ сыну и невѣсткѣ также измѣнялись. Придравшись къ какому-нибудь незначительному случаю за обѣдомъ или за завтракомъ, капитанъ вступалъ съ домашними въ споръ, и если кто-нибудь съ нимъ не соглашался или если Тихону Александровичу начинало казаться, что съ нимъ не соглашаются, онъ выходилъ изъ себя, бранился и, наконецъ, бросивъ на столъ ложку, приказывалъ Ткаченкѣ везти себя въ свою комнату. Сынъ и невѣстка принимались уговаривать старика, но это, обыкновенно, ни къ чему не вело; напротивъ, онъ еще больше раздражался и злоба долго не оставляла его. Удалившись къ себѣ, капитанъ продолжалъ ворчать, а потомъ приказывалъ денщику принести бумаги и чернилъ и принимался писать сыну письмо, переполняя свое посланіе обидными упреками. Въ такихъ случаяхъ ему всегда казалось, что сынъ и невѣстка ждутъ его смерти, и за это онъ проклиналъ ихъ, называя извергами рода человѣческаго. Денщикъ уносилъ письмо, а старикъ сидѣлъ и ждалъ отвѣта. Иногда полковникъ лично являлся къ отцу и принимался его уговаривать, но чаще старикъ получалъ длинное отвѣтное посланіе и, углубившись въ чтеніе, всегда успокаивался увѣреніями въ неизмѣнномъ почтеніи и преданности, какія питаютъ къ нему сынъ и невѣстка.

Подъ конецъ дня, когда небо потемнѣетъ, садъ окутается мглою, и въ окна комнаты заглянетъ сумракъ ненастнаго вечера, — на душѣ капитана также потемнѣетъ, и опять начнутся прежніе капризы, часто продолжающіеся всю ночь.

Какъ-то разъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней стояли безпрерывные холода, почти не переставая шелъ дождь, хмурилось небо, дулъ рѣзкій вѣтеръ. Иногда по городу разносились гулкіе и тревожные пушечные выстрѣлы, возвѣщавшіе наводненіе. Послѣ одной такой ночи погода разомъ измѣнилась.

Вошелъ утромъ Ткаченко въ комнату барина, и она показалась ему не такой темной и неприглядной, какъ за всѣ предыдущіе дни: сквозь опущенныя сторы на подоконникѣ, на полу и на углу стола лежали яркія полосы свѣта, и Тихонъ Александровичъ встрѣтилъ денщика въ хорошемъ расположеніи духа. Противъ обыкновенія, прежде, чѣмъ выпить стаканъ воды, капитанъ приказалъ денщику поднять сторы, и когда приказаніе было исполнено — полосы свѣта стали еще ярче, и въ отдаленныхъ углахъ комнаты просвѣтлѣло.

— Сегодня солнышко? — добродушнымъ тономъ спросилъ Тихонъ Александровичъ.

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, тепло на дворѣ, — отвѣтилъ денщикъ, чуткій къ такой перемѣнѣ тона.

— И вѣтру нѣтъ?

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе.

— И дождя нѣтъ?

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, и дождя нѣтъ.

Капитанъ молча одѣлся, умылся и за завтракомъ велъ себя такъ, какъ давно не случалось. Весело разсказалъ онъ содержаніе сна, который приснился ему минувшей ночью; полковница, въ свою очередь, повѣдала, что приснилось ей, и утреннее свиданіе съ домашними прошло весело, и только въ концѣ завтрака вышло небольшое недоразумѣніе. Утирая салфеткой губы послѣ жирнаго бифштекса, Тихонъ Александровичъ сообщилъ, что намѣренъ отправиться на прогулку, а полковникъ уговаривалъ его не дѣлать этого, такъ какъ за послѣдніе дни все время у Тихона Александровича была повышенная температура. Капитанъ, однако, настоялъ на своемъ.

Проѣхавъ по бульвару обычное разстояніе, Тихонъ Александровичъ и Ткаченко повернули направо въ переулокъ, направляясь къ темнымъ воротамъ сквера.

Залитый яркими лучами солнца садъ въ осеннемъ убранствѣ отливалъ золотомъ и изумрудомъ. Березы, вязы и клены съ желтыми прозрачными листьями стояли, какъ заколдованные, не шелохнувъ вѣткой, и только иногда, сами собою оторвавшіеся падали на землю поблекшіе листочки. Тихонъ Александровичъ нѣсколько разъ перекрестился при въѣздѣ въ ворота, и, когда коляска очутилась на аллеѣ, приказалъ денщику ѣхать скорѣе. Надъ ихъ головами мелькала желтая прозрачная листва, на дорожкѣ сада лежали солнечныя пятна, и по сторонамъ, сбитые вѣтромъ, были разбросаны опавшіе листья.

Прокативъ коляску вдоль длинной аллеи, Ткаченко повернулъ направо на узенькую дорожку и выѣхалъ на площадку съ цвѣтникомъ посерединѣ. Тихонъ Александровичъ приказалъ остановиться около лавочки и съ какой-то дѣтской улыбкой посмотрѣлъ на поблекшіе цвѣты. Темно-красные, ярко-желтые и свѣтло-сиреневые стояли они съ поникшими головками, словно ослабѣвъ за всѣ эти дни бурь и непогоды. Цвѣты, площадки, дорожки, Тихона Александровича и Ткаченко заливало яркими лучами солнышка, и точно все въ природѣ говорило: послѣдній день тепла и свѣта, а потомъ наступитъ ненастье, холодъ и суровая зима покроетъ и дорожки и цвѣтникъ бѣлымъ саваномъ.

Тихонъ Александровичъ осмотрѣлъ цвѣтникъ и тихо произнесъ:

— Ткаченко, сорви вонъ тотъ яркій желтый цвѣтокъ.

Зная, что цвѣты въ саду рвать воспрещается, Ткаченко медлилъ исполнить приказаніе барина. Замѣтивъ замѣшательство денщика, Тихонъ Александровичъ повторилъ:

— Сорви, все равно, они скоро всѣ погибнутъ…

Ткаченко исполнилъ приказаніе.

Тихонъ Александровичъ поднесъ къ лицу георгинъ и понюхалъ. Большой желтый цвѣтокъ, лишенный запаха, только оросилъ его сѣдые усы и блѣдныя губы…

Капитанъ, внимательно разсмотрѣвъ цвѣтокъ, перевелъ глаза на цвѣтникъ, какъ-бы отыскивая что-то, но потомъ опустилъ глаза, видимо, удовольствовавшись тѣмъ, что имѣлъ.

Ткаченко сидѣлъ на лавкѣ и радовался — и тихому дню, и яркому солнышку, радовался также и тому, что баринъ сегодня такой добрый. Старикъ, дѣйствительно, рѣдко бывалъ такимъ. Покапризничавъ за послѣдніе дни, сегодня онъ былъ спокоенъ съ утра, какъ будто теплое солнышко воздѣйствовало на него такъ примирительно. Природа точно умышленно настроила его такъ, чтобы проститься съ нимъ, согрѣвъ его душу и успокоивъ сердце. Это былъ послѣдній радостный день въ жизни старика…

Пока Ткаченко катилъ до дому коляску, Тихонъ Александровичъ разсматривалъ лепестки цвѣтка, сорваннаго въ саду, и о чемъ-то думалъ, сосредоточенно и угрюмо. Дума эта не оставляла его и тогда, когда онъ приказывалъ денщику налить въ стаканъ воду и опустить въ него поблекшій цвѣтокъ: это былъ послѣдній даръ природы…

Съ вечера капитанъ снова захандрилъ, жалуясь на головную боль и на лихорадку. Полковникъ посмотрѣлъ пульсъ и, убѣдившись, что у отца жаръ, покачалъ головою, и, послѣ непродолжительнаго совѣщанія съ женою, рѣшилъ дать ему хины.

— Вотъ, отецъ, я говорилъ тебѣ — не надо бы выходить сегодня, у тебя всѣ эти дни была лихорадка, — высказалъ свое неудовольствіе полковникъ.

Отецъ ни звукомъ не отвѣтилъ на это замѣчаніе.

---

Тихонъ Александровичъ лежалъ въ постели съ высоко приподнятою на подушкахъ головою и тяжело дышалъ; съ каждымъ часомъ ему становилось хуже. Часовъ въ десять вечера былъ докторъ. Молодого человѣка встревожила сильная лихорадка больного и его жалобы на боль въ боку, но онъ не высказалъ своего предположенія и уѣхалъ.

Въ эту первую ночь болѣзни капитана почти никто въ домѣ Звѣринцева не спалъ. Больной бредилъ и метался по постели, когда сознаніе оставляло его, въ короткіе же промежутки, приходя въ себя, капитанъ снова становился прежнимъ капризнымъ ребенкомъ.

На слѣдующій день наступило нѣкоторое улучшеніе. Ткаченко перенесъ его съ постели въ коляску и даже вручилъ газету, но капитанъ не могъ читать: силы оставили его, и денщикъ опять перенесъ больного въ постель. Къ вечеру капитанъ лишился рѣчи и сознанія и лежалъ въ постели безпомощнымъ и жалкимъ…

Въ моментъ смерти капитана въ комнатѣ никого, кромѣ Ткаченка, не было. Въ первомъ часу ночи полковникъ и полковница, усталые отъ безсонной ночи и утомленные тревогой, ушли къ себѣ, приказавъ Ткаченку разбудить ихъ, если съ больнымъ будетъ хуже. Ткаченко остался въ комнатѣ, еле держась на ногахъ отъ усталости. Осторожно взялъ онъ отъ окна стулъ, переставилъ его къ двери возлѣ печи, и усѣлся, съ лукавствомъ въ глазахъ посмотрѣвъ въ сторону больного, который чуть слышно дышалъ и по временамъ стоналъ.

Небольшая лампочка подъ зеленымъ абажуромъ озаряла комнату какъ-то въ половину. Освѣщены были полъ, столъ, стулья, кровать съ больнымъ и окна до половины, на потолкѣ надъ лампой отражалось свѣтлое пятно. Ткаченко долго смотрѣлъ на это пятно, позѣвывая и потирая пальцами утомленные глаза. Иногда онъ останавливалъ взглядъ на больномъ; изъ-за угла подушки ему видны были лысый черепъ, строгій профиль съ оттопыренными усами, сложенныя на груди руки и согнутыя въ колѣняхъ ноги. Какое-то странное отношеніе было у него теперь къ барину. Онъ зналъ, что баринъ, лишенный рѣчи, не будетъ его звать, не сможетъ крикнуть на него, и онъ не услышитъ за всю эту ночь обидной брани; Ткаченко не сомнѣвается также, что руками, безпомощно сложенными на груди, баринъ не будетъ его бить по щекамъ. И Ткаченко смѣло сидитъ на стулѣ, прислушиваясь къ звукамъ ночи. На каминѣ не громко постукиваютъ часики, въ саду расходившаяся непогода шумитъ листвою деревъ, въ окна стучитъ дождь… И вдругъ что-то мощное вторгается въ хоръ голосовъ ночи: воздухъ потрясаютъ три глухихъ пушечныхъ удара… Наводненіе… Въ темнотѣ ночи носится что-то вѣщее и грозное…

Какъ-то жутко вдругъ становится Ткаченку, одинокому, въ этой полутемной душной комнатѣ, вблизи человѣка, который ежедневно отравлялъ его жизнь. Теперь онъ безсиленъ, теперь онъ недвижимъ и молчаливъ, и бываютъ минуты, когда Ткаченко забываетъ о немъ. Что для него эта догорающая жизнь? Онъ думаетъ о своей жизни и о своемъ будущемъ. Прошлое также тревожитъ его память. Мысли невольно уносятся къ далекому родному югу. Ткаченко закрылъ глаза и прислонился къ спинкѣ стула… Вспоминается ему бѣлая двухоконная хатка съ голубенькими ставнями, вокругъ хатки — дворъ, обнесенный частоколомъ, дальше огородъ и садъ съ громаднымъ приземистымъ тополемъ, на вершинѣ котораго темнѣетъ гнѣздо аиста… а еще дальше — поля и луга, лѣски и холмы…

Ткаченко заснулъ и не видѣлъ, въ какихъ страшныхъ мученіяхъ догорѣла жизнь Тихона Александровича.

Дня черезъ два, послѣ обѣда, капитана Звѣринцева хоронили. Когда солдаты-кавалеристы выносили изъ квартиры гробъ съ останками покойнаго, Ткаченко помогалъ имъ. Гробъ поставили подъ темный катафалкъ на громадныхъ дрогахъ, въ которыя были впряжены двѣ пары лошадей въ темныхъ попонахъ. День былъ пасмурный, моросилъ дождь… Вдоль бульвара лошади шли медленно. Оголенныя деревья шумѣли вѣтками, сбрасывая послѣдніе пожелтѣвшіе листья. Катафалкъ слегка вздрагивалъ на неровностяхъ мостовой, четыре тяжелыхъ колеса медленно вертѣлись безъ шума, безъ скрипа…

Ткаченко стоялъ у воротъ и смотрѣлъ въ сторону погребальной процессіи. Когда за угломъ сквера скрылся темный верхъ катафалка, онъ повернулся и вошелъ въ подъѣздъ. «Вечеромъ отпрошусь у полковника въ эскадронъ… земляковъ повидать»… — подумалъ онъ.