Одна (Вербицкая)/ДО

Одна : Рождественскій разсказъ
авторъ Анастасія Алексѣевна Вербицкая

Источникъ: Вербицкая А. А. Сны жизни. — М.: Товарищество А. А. Левенсонъ, 1904. — С. 99.

I

Всенощная отошла. Праздничный гулъ колоколовъ умолкъ. Изъ церкви на окраинѣ города толпа прихожанъ хлынула на церковный дворъ. Шумнымъ, бурливымъ потокомъ пронеслась она по пустынной улицѣ, залила площадь. Добѣжавъ до перекрестка, этотъ потокъ вдругъ раздѣлился. Мелкими ручьями пролился онъ по узкимъ переулкамъ и быстро растаялъ.

Старая барыня стояла у окна и глядѣла въ переулокъ.

Въ крѣпчавшемъ воздухѣ ясно прозвенѣли возбужденные женскіе голоса. По глубокому снѣгу проскрипѣли шаги. Эти звуки постояли немного въ тишинѣ переулка и угасли… Подъ окномъ, тихо визжа, проползли сани безъ сѣдока… Все стихло… Никого.

Только далеко-далеко, изъ центра громаднаго города, гдѣ лихорадочно бился пульсъ столичной жизни, гдѣ сверкали электрическія солнца, и праздничная толпа бѣжала по улицамъ, — сюда, на глухую окраину, доносилось слабое, но грозное эхо, какой-то смутный отголосокъ… Словно отрывистый бредъ чудовища, заснувшаго безпокойнымъ сномъ.

Здѣсь все было тихо. Черезъ часъ огни погаснутъ въ окнахъ низенькихъ домовъ. Окраина заснетъ.

Барыня стояла въ темной передней и глядѣла въ окно.

Ночь была тусклая, бѣлая отъ снѣга. На мутномъ небѣ громоздились облака, закрывая мѣсяцъ, затемняя блескъ звѣздъ. Небо какъ-будто силилось улыбнуться больной, блѣдной улыбкой — и не могло. Жуткое что-то было въ этомъ мутномъ свѣтѣ, скупо лившемся изъ-за облаковъ. Тоскливы такія ночи…

Дрожь пробѣжала по худенькой фигуркѣ старой барыни. Къ чему ей стоять здѣсь впотьмахъ и прислушиваться къ запоздалымъ шагамъ случайнаго прохожаго? Кого ждать?.. Развѣ она не одна? Не совсѣмъ одна на свѣтѣ?

Она распахнула дверь. На минуту глаза ея, привыкшіе къ темнотѣ, закрылись отъ яркаго свѣта. Тепло, красиво, уютно… Мягкая мебель, сверкающій серебряный самоваръ на столѣ, коверъ во всю комнату, въ углу пяльцы съ начатымъ вышиваніемъ. Въ простѣнкѣ бюро, художественная вещица, которую встрѣтишь теперь развѣ на аукціонѣ, при распродажѣ богатаго барскаго имущества; полка съ книгами, на стѣнахъ въ рамкахъ много портретовъ. За дверью виденъ уголъ спальни, съ широкой кроватью. Ликъ Христа въ терновомъ вѣнцѣ, копія съ Гвидо-Рени, въ тяжелой золоченой рамѣ, виситъ надъ изголовьемъ; скорѣе картина, чѣмъ образъ. Лампадки нѣтъ. На мраморной тумбочкѣ у постели горитъ усовершенствованный ночникъ, подъ мягкимъ розовымъ абажуромъ. У кровати, на полу, шкура медвѣдя.

Какъ много вкуса и комфорта! Съ виду какъ много ненужныхъ мелочей!.. Но всѣ вмѣстѣ онѣ создаютъ тѣ удобства, безъ которыхъ Наталья Львовна не сумѣла бы обойтись, которыя нужны ей какъ воздухъ. Ну, мыслимо ли для нея проспать на жесткой постели, безъ пружинъ отъ Санъ-Галли? Пусть она скромно обѣдаетъ какой-нибудь тарелкой щей! Но ей подадутъ ихъ на старинномъ фаянсѣ, уцѣлѣвшемъ при разгромѣ прошлаго богатства. Что нужды въ томъ, что она живетъ на окраинѣ и платитъ всего пятнадцать рублей за квартиру домовой хозяйкѣ Анисьѣ, и что эта Анисья прислуживаетъ ей? У Натальи Львовны нѣтъ средствъ жить въ центрѣ города. Да и зачѣмъ? Знакомыхъ ей не надо. Она сама старательно и давно ушла отъ жизни и людей, ничего не давшихъ ей, кромѣ горя. Она добровольно схоронила себя среди обломковъ старины и роскоши, среди портретовъ и книгъ. По привычкѣ, она читаетъ газету; даже волнуется и сердится, когда газетчикъ запоздаетъ съ № «Московскихъ Вѣдомостей»… Все-таки интересно знать, что творится тамъ, въ этомъ чуждомъ ей мірѣ, гдѣ бьются, страдаютъ и гибнутъ люди въ непрерывной борьбѣ за блага и идеи… Въ этой могилѣ ея такъ тихо, уютно, тепло…

Она была красавицей. Вонъ ея портретъ на стѣнѣ, въ большой орѣховой рамѣ. Какое умное лицо! Какая тонкая улыбка! Какія божественныя линіи овала!.. Темные глаза глядятъ ласкающе и насмѣшливо.

Она слышала много признаній. Многіе глаза, отуманенные страстью, искали тщетно въ ея прекрасномъ лицѣ отвѣта. Семейныя драмы, борьбу самолюбія, сдѣлки съ совѣстью, готовность на жертвы — всего видѣла она на своемъ вѣку. Ахъ! Если бъ она писала письма или мемуары, какъ m-me де-Севинье!.. Много любопытнаго могла бы она передать людямъ. Въ рѣчахъ этой свѣтской и увлекательной женщины было столько блеска и остроумія! Столько ума и душевнаго тонкаго аромата было въ ея письмахъ!.. Жизнь ея — романъ.

Теперь надъ этимъ бурнымъ прошлымъ поставленъ крестъ. Иногда въ долгія, тоскливыя ночи она въ памяти перелистываетъ страницы этого романа безъ горечи, безъ жгучихъ порывовъ къ возврату. И ни разу не дрогнетъ, не забьется ея сердце, когда капризная память вдругъ властной рукой развернетъ передъ ней свитокъ давно забытыхъ печалей, или яркой улыбкой сверкнетъ передъ ней былая радость. Сердце молчитъ… «Отчего?» — думаетъ она съ блѣдной усмѣшкой.

Недавно докторъ объяснилъ ей причину. Это — болѣзнь сердца. Оно работало слишкомъ энергично, и устало. Надо беречься, избѣгать волненій. Смерти она не боится, но и не торопитъ ее. Было время, что она жаждала смерти, искала ее. Въ послѣдній разъ, ровно два года назадъ, подъ Новый годъ… Поэты говорятъ — «сердце разбилось». Вотъ это случилось и съ ней. Съ тѣхъ поръ она не слышитъ его біенія. Уснуло…

II

Она и сейчасъ почти красавица. Съ своими темными волосами, подъ чернымъ кружевомъ косынки, въ неизмѣнномъ темномъ шелковомъ платьѣ, стройная и сухощавая, какъ дѣвушка, она сохранила чистоту линій. И если бъ не мелкій вѣеръ морщинъ у глазъ и не поблекшая кожа щекъ и шеи, ей никто не далъ бы ея пятидесяти лѣтъ.

Она заварила чай. Она пьетъ его только дорогой, хотя понемногу. Вотъ и сейчасъ выпьетъ чашку, закуситъ бутербродомъ съ холодной телятиной по-англійски и ляжетъ спать. Жизнь она ведетъ правильную. Вотъ только сонъ у нея плохъ. Докторъ сказалъ, что нервная система. у нея совсѣмъ расшатана. Что удивительнаго? Послѣ всего пережитаго?

Безшумными, плавными движеніями она ходитъ по комнатѣ, скрестивъ руки на груди. Что-то неотступно сосетъ ея сердце. Какая-то назойливая, странная тревога бороздитъ ея высокій лобъ и хмуритъ тонкія брови… Она. нетерпѣливо передернула плечами… Ну, что за предразсудокъ!.. Ночь подъ Новый годъ? Не та же ли ночь, что вчера и нынче? За границей эту ночь отпраздновали давно. Не такъ же ли однообразно начнется и кончится грядущій день? Вотъ развѣ придутъ поздравить съ праздникомъ городовой, съ утра уже пьяный, мальчишки изъ мясной лавки, водовозъ да газетчикъ? Да Анисья, съ утра выпивши, сгрубитъ лишній разъ? Больше будетъ пѣсенъ на улицѣ; съ хохотомъ и гармоникой пройдутъ фабричные съ ближняго завода; съ гиканіемъ и визгомъ промчатся ребятишки, играя въ снѣжки, да огни въ окнахъ часомъ позже погаснутъ. Окраина оживетъ на мигъ. А тамъ?.. Для нея-то, для нея лично, что принесетъ новаго грядущій годъ? Для нея нѣтъ уже ни надеждъ ни перемѣнъ — ничего, что волнуетъ суевѣрное человѣчество въ эту таинственную ночь… Къ чему же ей заглядывать въ загадочную мглу будущаго? На что уповать? Чего страшиться? Она уже всѣхъ схоронила, все утратила. Иллюзій нѣтъ. Годомъ ближе къ могилѣ. Только…

Она взглянула на часы. Какъ медленно ползетъ время!.. Впрочемъ, не все ли равно? Вѣдь, не будетъ же она сидѣть одна за столомъ до полуночи? Анисья ушла ко всенощной, оттуда пройдетъ ночевать къ роднымъ. Постель убрана, дрова въ каминѣ. На столѣ холодный ужинъ и бутылка вина, прописанная докторомъ. Прислуга не нужна. Одиночество не только не тяготитъ вообще Наталью Львовну, оно даже пріятно ей. Она такъ скоро устаетъ слушать эту слезливую и болтливую старуху, ея разсказы о вдовствѣ, объ умершихъ ребятахъ, о замужней племянницѣ, къ которой она теперь побѣжала… Глупая баба!.. Вѣритъ въ привязанность родныхъ, съ умиленіемъ толкуетъ о внукахъ… И еще обижается, когда ей говорятъ, что родные ее дурачатъ, разсчитывая на ея домишко, и что не будь его у Анисьи, эта краснощекая племянница, каждый годъ плодящая ребятъ, не пріютила бы тетку на старости лѣтъ, или швырнула бы ей кусокъ, какъ милостыню.

Да, великое счастіе — ни отъ кого не зависѣть, имѣть свой неотъемлемый кусокъ, хотя бы крохи отъ стараго капитала! Принять помощь отъ родныхъ мужа? О нѣтъ! Они еще живы… Можетъ-быть, здѣсь, въ городѣ, и даже недалеко… Не все ли равно? Для нея они давно уже умерли.

Спать одна она тоже не боится. Анисья во снѣ часто бредитъ и такъ непріятно храпитъ. Черезъ тонкую стѣну все слышно. А воровъ Наталья Львовна не страшится. Она всегда была хладнокровной и храброй, эта тоненькая женщина съ нѣжнымъ лицомъ. Въ ящикѣ ея ночного стола лежитъ заряженный револьверъ. Въ-упоръ выстрѣлить, защищаясь, она сумѣетъ. Про это всѣмъ извѣстно на окраинѣ. Старую барыню всѣ знаютъ. Когда она утромъ гуляетъ, для моціона, передъ ней ломаютъ шапки всѣ, начиная съ городового и важнаго бородатаго мясника. Она истая дворянка и на-чаи не скупится.

Наталья Львовна налила себѣ чашку и раскрыла книгу журнала. Но ей не читалось. Тишина стояла кругомъ. Но эта тишина имѣла голоса и звуки. Она была звенящая, странная, полная какого-то неяснаго трепета… Становилось жутко. Если бъ она была суевѣрна, она подумала бы… Вздоръ!.. Мертвые не возвращаются.

Отчего раньше не было такой тоски?.. Чашка, забытая, стыла на столѣ.

«Хоть бы Annette забѣжала!.. Все-таки свой человѣкъ. Ну, да гдѣ ей! — горько усмѣхнулась Наталья Львовна. — Обнялась, навѣрно, съ невѣсткой и внучатами. Жалкая фантазерка!.. И вся эта дружба только на словахъ».

Она подошла къ камину и развела огонь. Пламя лизнуло дрова. Она сѣла въ кресло и задумалась. Вереницей побѣжали въ памяти картины прошлаго.

Ей было шестнадцать лѣтъ, когда въ первый разъ подъ Новый годъ она стала гадать передъ зеркаломъ. Зажгли свѣчи, оставили ее одну… Вотъ такая же звонкая, страшная тишина стояла кругомъ. Изъ зеркала глядѣли на нее испуганные глаза. Какое это было прелестное, блѣдное личико!.. Теперь у барышень не встрѣтишь такого чистаго, невиннаго выраженія. Кто видѣлъ головку несчастной Беатриче Ченчи, тотъ можетъ понять прелесть этого наивнаго взгляда.

Полъ скрипнулъ гдѣ-то далеко… Она вскрикнула и уронила зеркало. Прибѣжала няня, дѣвушки-крѣпостныя. Посыпались разспросы… Она дрожала отъ страха и ничего не умѣла разсказать. Глупенькая!.. Жизнь оказалась много проще и много страшнѣе гаданія.

Въ тотъ же годъ она вышла замужъ за молодого, красиваго разорившагося помѣщика, отставного гусара. Она встрѣтила его на балу, полюбила въ чаду вальса. Всѣ романы тогда начинались такъ. Послѣ севастопольскаго краха, наканунѣ реформъ, дворянство плясало, ѣло, бурно доживало послѣдніе дни своей безпечной жизни.

Хоръ пѣвчихъ гремѣлъ ей навстрѣчу «Гряди, голубице», когда она входила въ церковь въ бѣлоснѣжномъ платьѣ, богато затканномъ крѣпостными руками, надъ которымъ слѣпили глаза ея любимыя дѣвушки. Ахъ! Она, правда, была голубицей. Такихъ невѣстъ теперь не встрѣтишь. Она не знала грязи, пошлости, обмана, унижающихъ человѣка страстей. Даже вблизи не видала слезъ и нужды. Плакали, правда, Стеши да Таньки. Но это было въ порядкѣ вещей, этихъ слезъ не замѣчали; проклятій, если они были, не слыхали. Жизнь Nathalie шла какъ свѣтлый праздникъ, не омраченная ни тоской ни сомнѣніями.

Она полюбила. Это было какое-то благоухающее чувство, полное поэзіи, трогательнаго самоотверженія. Она покорилась бурной страсти мужа, удивленная… Развѣ знала она что-нибудь объ обязанностяхъ брака? Невинность была ея лучшимъ ореоломъ. О, да!.. Онъ былъ слишкомъ грубъ для деликатной натуры Натальи Львовны; его раздражала ея сдержанность, ея кажущаяся холодность. Она не понимала его требованій, и ей было грустно, потому что она любила его всѣми силами души, и единственною цѣлью жизни ея было сдѣлать его счастливымъ. Ее окружала толпа влюбленныхъ. Она не замѣчала чужой страсти. И сама она, вѣря безусловно, не знала ревности. Ея здоровая, честная, цѣльная натура отдавалась вполнѣ своему чувству. И она говорила правду, когда, обнимая мужа своими прекрасными, точеными руками, шептала: «Люби меня… Люби крѣпко… Вѣдь, ты у меня одинъ на свѣтѣ!»

III

Столбъ огненныхъ искръ взвился въ каминѣ. Пламя, коварно лизавшее полѣнья, вдругъ разомъ охватило ихъ и побѣдно запылало, бросая веселый, теплый отблескъ на склонившуюся фигуру Натальи Львовны и зажигая искорки въ ея зрачкахъ… А можетъ-быть, это сила воспоминаній такъ оживила ея черты?

Ребенокъ… Ихъ первый сынъ, ея Валя, пережившій одинъ всѣхъ другихъ дѣтей… Не было въ жизни ея минуты лучше той, когда она услыхала его первый крикъ. Какой это былъ для всѣхъ счастливый день!

Другихъ двухъ дѣтей она любила не такъ страстно.

Послѣдніе роды дались ей тяжко. Наталья Львовна лежала безъ сознанія. Думали, что не встанетъ.

Когда она поправилась и окрѣпла, ее сразилъ первый ударъ судьбы. Нянька, подавая ей Ваву, шепнула:

— Разсчитайте, сударыня, Глашку, новую горничную! Она, подлая, съ бариномъ слюбилась…

Наталья Львовна не крикнула, въ обморокъ не упала. Она только побѣлѣла, какъ батистъ ея платья. Знакомъ руки она выслала кормилицу и няньку и заперлась.

Какъ она осталась жива?.. Какъ перенесла эти первые страшные дни отрезвленія? Даже теперь, черезъ тридцать лѣтъ почти, краски сбѣгаютъ съ ея лица и судорожно вытягиваются тонкія руки. Неумирающая обида, какъ огонь, жжетъ ея сердце, не умѣвшее забыть… Какая страшная сила — воспоминаніе!.. Какая живучая сила!

Пусть смѣется надъ ней тотъ, кто умѣлъ жить легко, кто спокойно слушалъ ложь и самъ давалъ, не краснѣя, лживые обѣты; кто, обманувшись въ любимомъ человѣкѣ, бросался въ другія объятія и умѣлъ найти забвеніе; кто смирялся передъ Неизбѣжнымъ и философски принималъ удары судьбы… Она не простила. Не нашла въ себѣ силъ. Ни слезы мужа, ни его униженныя мольбы, ни страстныя клятвы, ни угрозы застрѣлиться, наконецъ, не поколебали ея рѣшимости остаться мужу чужой. Въ ея душу сошелъ мракъ. Она перестала говорить, ѣла черезъ силу, запиралась недѣлями. «Надо вызвать слезы, во что бы то ни стало слезы», — говорили доктора, испуганные этимъ душевнымъ оцѣпенѣніемъ. На ноги подняли всю родню мужа и ея, боялись за разсудокъ Натальи Львовны. Мужъ рвалъ на себѣ волосы. Онъ клялся, что ни минуты не переставалъ ее любить, эта интрига — капризъ… Не онъ первый — у всѣхъ такъ… Всѣ жены мирятся съ этими легкими измѣнами. Нельзя же разбивать двѣ жизни, всю семью изъ-за такого пустяка!

Ничто не могло согрѣть ея сердца и освѣтить мрака. ея души.

Разъ утромъ пятилѣтній Валя постучался въ дверь:

— Можно къ тебѣ, мама?

Она отперла. Валя кинулся къ ней съ букетомъ розъ.

— Мама… поздравляю… Нынче день твоего ангела…

За нимъ нянька и кормилица внесли двухъ дочерей.

Она глухо крикнула, захватила ихъ всѣхъ въ какомъ-то отчаянномъ объятіи и зарыдала.

— Слава Богу! — крестилась нянька.

— Славу Богу! — взволнованно шептала бабушка-свекровь, стоявшая въ тревогѣ за дверью. — Подите, скажите Жоржу… Она плачетъ. Зовите его… Теперь она спасена.

Но молодая женщина воскресла только для дѣтей. Выплакавшись, она заперлась въ дѣтской, туда же перенесла свою кровать. Когда мужъ искалъ сближенія, она удивленно глядѣла на него, пожимая тонкими плечами.

— Другъ мой, я не сержусь, — говорила она, кротко улыбаясь. — Развѣ я тебѣ мѣшаю любить другихъ?.. Въ глазахъ всего общества ничто не измѣнилось. Чего же ты хочешь отъ меня?

— Но я люблю тебя… Ты меня измучила, — говорилъ онъ, глядя на нее лихорадочными глазами. И весь онъ былъ такой исхудалый, жалкій, почти больной отъ горя. — Неужели ты не простишь?

Она кротко объясняла ему, что ошиблась сама. Она жаждала идеальнаго чувства, вѣчнаго, неизмѣннаго. А такъ какъ жизнь груба, и этотъ идеалъ можно осуществить только въ материнскомъ чувствѣ, то не надо ей иной любви! Въ дѣтской у нея не будетъ соперницъ. Раздѣла она не признаетъ. Наконецъ, вѣра убита. Ея не вернешь. Кто разъ обманулъ, обманетъ опять. Гдѣ гарантія?

Семья распалась. Мужъ Натальи Львовны сталъ кутить, вести крупную игру. Его имя связывали съ многими именами свѣтскихъ дамъ и героинь полусвѣта. Наталья Львовна стала, наконецъ, выѣзжать. Она всѣмъ улыбалась опять спокойной, ясной улыбкой безупречнаго человѣка. Многіе ее жалѣли, называли святой. Ни одна клевета не коснулась этой красавицы. Подъ ореоломъ образцовой жены и идеальной матери, она не замѣчала какъ-будто страсти, которую возбуждала въ другихъ.

Черезъ два года мужъ Натальи Львовны застрѣлился.

Причины смерти не зналъ никто. Всѣ видѣли, что онъ разорилъ семью. Поведеніе его было такъ непорядочно, такъ недостойно семьянина. Его никто не жалѣлъ, кромѣ матери. Всѣ жалѣли жену. Говорили, будто онъ оставилъ ей письмо, но этого письма, если оно было, никто, кромѣ Натальи Львовны, не видалъ.

Когда она — красавица въ своемъ траурѣ, — окруженная сиротами, молилась у гроба мужа въ церкви, всѣ говорили: «Какъ много выстрадала эта женщина!.. Бѣдняжка! Какъ она ему много прощала!»

IV

Похоронивъ мужа, Наталья Львовна уѣхала въ деревню и вся отдалась воспитанію дѣтей. Ей говорили, что она молода, хороша собой, что она легко можетъ второй разъ выйти замужъ. Она печально качала головой. Какъ? Полюбить второй разъ? Да развѣ для нея не кончена ея личная жизнь? Душой она умерла, и не было силы, которая вернула бы ее опять въ этотъ блестящій, но ненужный ей свѣтъ.

«Она не отъ міра сего», — говорили о ней.

Но… и у нея нашлись-таки враги. Родня мужа винила въ его смерти Наталью Львовну. «Ты безсердечная женщина. Ты эгоистка», — сказала ей свекровь.

Она выслушала эти обвиненія не оправдываясь, не вступая въ пререканія. Къ чему? Совѣсть ея была чиста. А до мнѣнія общества что ей за дѣло? Эти близорукіе люди судили по внѣшности. Не плачетъ — значитъ, ей легко. Человѣкъ умеръ, и ему все простили — и измѣны, и легкомысленную растрату имущества. А каково тѣмъ, кто остался жить съ разбитой вѣрой, съ памятью о неумирающей обидѣ?

Съ дѣтьми Наталья Львовна была строга. Дѣти боялись ея взгляда и росли тихія, запуганныя, блѣдныя.

— Ты деспотъ… За что ты ихъ такъ забиваешь? — негодовала баловница-бабушка.

Наталья Львовна кротко просила не вмѣшиваться. У нея была своя система. Боясь, что дѣти унаслѣдуютъ необузданную натуру отца, Наталья Львовна строгостью сдерживала малѣйшіе порывы ихъ дѣтской души. Она требовала отъ нихъ умѣнія владѣть собой и безусловной покорности ея волѣ.

Судьба была жестока къ этой мужественной женщинѣ. Въ деревнѣ появилась эпидемія скарлатины. Испуганная Наталья Львовна изолировала усадьбу, заперлась въ ней, глухая ко всему внѣ ея дѣтской, съ тревогой слѣдя за малѣйшимъ шагомъ прислуги, безпощадно изгоняя тѣхъ, кто не порвалъ связей съ зачумленнымъ поселкомъ. Тѣмъ не менѣе, дѣти заболѣли; сперва двѣ дѣвочки, за ними Валя. Все было поднято на ноги и пущено въ ходъ. Не жалѣли ни денегъ ни ухода.

Дѣвочки умерли. Валя боролся за жизнь.

— Спасите его, спасите! — рыдала обезумѣвшая Наталья Львовна. — А если онъ умретъ, то отравите меня!

Дѣвочекъ схоронили.

— Нужна операція, — сказалъ докторъ Натальѣ Львовнѣ, которая двое сутокъ не смыкала глазъ. — Это единственный выходъ. Онъ можетъ умереть подъ ножомъ, не скрою… Но и безъ операціи онъ, все равно, умретъ, задушенный нарывомъ… Рѣшайтесь.

Она упала на колѣни…

Молилась ли она, или лежала безъ сознанія, лицомъ на полу, эти страшные часы ожиданія, пока готовились къ операціи трахеотоміи, пока эта операція совершалась? Сколько часовъ прошло? Была ли она одна? Никогда потомъ она не могла припомнить. Все слилось въ одномъ чувствѣ ужаса предъ непонятной, слѣпой силой смерти.

Въ памяти, сквозь мглу прошлаго, ярко сверкаетъ одна только минута. Докторъ вбѣжалъ съ ланцетомъ въ рукахъ, въ своемъ бѣломъ фартукѣ, блѣдный, съ трясущимися губами.

— Спа…сенъ… будетъ жить… Идите къ… нему…

Съ воплемъ счастія она кинулась въ дѣтскую. Умиравшій, часъ тому назадъ весь синій ребенокъ теперь открылъ глаза и улыбнулся.

— Валя!..

— Тише!.. — остановилъ ее докторъ. — Не пугайте его… Дайте заснуть!

Она упала доктору на грудь, судорожно обняла его, хотѣла благодарить и забилась въ истерикѣ.

Докторъ уѣхалъ только къ ночи. Ребенокъ, съ серебряной трубкой въ горлѣ, тихо спалъ въ своей постелькѣ. Сидѣлка, измученная тяжелымъ днемъ, забылась въ креслѣ. Докторъ предписалъ неослабный надзоръ, но Наталья Львовна взяла его на себя одну. Стоя на колѣняхъ передъ постелькой, она глядѣла неотступно въ маленькое личико, и губы ея шептали:

— Живи, моя радость!.. Живи для твоей несчастной матери… Вѣдь, ты у меня одинъ на свѣтѣ!..

V

Онъ былъ для нея всѣмъ… надеждой, свѣтомъ измученной души, ея тайнымъ мученіемъ, неусыпной заботой, немолчнымъ страхомъ…

За стѣнами ея уютнаго гнѣздышка люди волновались сложными вопросами; государства воевали; славяне боролись за свободу; русскія женщины плакали, провожая на войну мужей и сыновей, изъ которыхъ многіе не вернулись… Наталья Львовна оставалась равнодушной къ политическимъ переворотамъ, къ общественнымъ бурямъ. Улыбка Вали, его слезы, его желанія, его игрушки, сказки, весь его дѣтскій мірокъ — вотъ былъ тѣсный кругъ интересовъ, внѣ котораго Наталья Львовна не признавала ничего.

Красавецъ Валерій росъ кроткимъ, болѣзненнымъ, мечтательнымъ мальчикомъ. Лицомъ и натурой онъ вышелъ въ мать. Онъ любилъ сказки, природу, книги.

— О чемъ ты думаешь, Валя? — часто спрашивала мать, пораженная грустнымъ выраженіемъ этихъ темныхъ глазъ.

— Такъ, мама, — вздрогнувъ и краснѣя, отвѣчалъ онъ всегда. — Ни о чемъ.

Она не доискивалась правды. Въ своемъ ослѣпленіи влюбленной матери, она вѣрила, что у сына нѣтъ ни одной мысли, которая не была бы ей близка и доступна. А между тѣмъ, подъ хрупкой оболочкой его таились недюжинная энергія и стремленіе къ независимости. Онъ казался мягкимъ какъ воскъ, но былъ упоренъ, весь въ мать. Наталья Львовна не подозрѣвала, что у маленькаго сына ея есть уже свой міръ интересовъ и мечтаній, къ которому у нея нѣтъ ключа.

Товарищей у него не было. Гуляя съ матерью, онъ иногда встрѣчалъ деревенскихъ ребятишекъ, курносыхъ, чумазыхъ, оборванныхъ. Вытаращивъ глаза, они глядѣли на его золотистые до плечъ волосы, на бархатный костюмъ и огромный отложной воротникъ изъ кружевъ. Мальчикъ долго оглядывался на ребятъ и грустно улыбался.

По вечерамъ онъ подходилъ къ рѣшеткѣ парка, откуда была видна деревня. Гиканіе и визгъ ребятъ, игравшихъ въ пыли на дорогѣ въ кости, казались ему такой милой музыкой. Онъ вздыхалъ, услыхавъ тревожный окрикъ матери.

— Пусти меня къ нимъ, мама, — робко попросился онъ одинъ разъ.

Наталья Львовна ужаснулась. Туда? Къ этимъ дикарямъ?.. Грязнымъ, больнымъ, порочнымъ? Чему онъ тамъ научится? Что общаго между ними?

Валя промолчалъ. Онъ больше не просился на деревню. Но онъ все чаще уходилъ отъ дѣйствительности въ міръ волшебныхъ грезъ.

Началось ученіе. Они полгода жили въ городѣ. Дорогіе учителя, прекрасныя книги, карманныя деньги — все было къ услугамъ мальчика.

Наталья Львовна была ревнива. Она не допускала ни другихъ привязанностей ни чужого вліянія. Какъ только зоркій глазъ ея подмѣчалъ растущую власть какого-нибудь симпатичнаго учителя надъ душой ребенка, она исподволь, незамѣтно удаляла этого человѣка, находила приличные предлоги для отказа.

Но одинъ такой маневръ ей обошелся дорого. Валя такъ полюбилъ одного студента, грубаго плебея, съ большими руками, что закричалъ, зарыдалъ и кинулся ему на грудь, когда Наталья Львовна деликатно намекнула на нежелательное направленіе его образа мыслей, а оскорбленный учитель отказался продолжать уроки.

— Валя! Tu es fou?..^[1] Перестань!.. Возьми себя въ руки! — негодующе говорила Наталья Львовна.

Но Валя рыдалъ.

— Что вы изъ этого мальчика дѣлаете? — рѣзко, весь блѣдный, кинулъ ей учитель, мягко отрывая отъ своей шеи цѣплявшіяся руки ребенка. — У него золотое сердце. А вы его подъ колпакъ стеклянный отъ жизни прячете! Буржуя изъ него вырабатываете!

Валя заболѣлъ какой-то нервной, сложной болѣзнью.

— Устраните причину страданія, — сказалъ ей домашній докторъ, которому она вѣрила безусловно. — Верните учителя… Иначе за исходъ не ручаюсь.

Наталья Львовна покорилась и затаила въ сердцѣ глубокую ненависть къ этому чужому, грубому человѣку. Она одна желала властвовать надъ душой мальчика, безраздѣльно царить въ его сердцѣ. И развѣ она не была права? Она посвятила ему всю жизнь и въ обмѣнъ просила только любви.

Долго искала она предлога удалить этого вреднаго, грубаго учителя. Разъ весной докторъ услыхалъ у Вали подозрительный сухой кашель. Онъ выслушалъ его легкія.

— Кто у васъ въ семьѣ умеръ чахоткой? — испуганна спросилъ онъ.

Наталья Львовна задрожала. Умерли двѣ сестры ея покойнаго мужа, обѣ до тридцати лѣтъ.

— Везите его на югъ. Ученіе бросьте немедленно!

Они уѣхали вдвоемъ за границу. Когда, черезъ годъ, они вернулись, и Валя спросилъ объ учителѣ, онъ уже сгинулъ, исчезъ безслѣдно, и никто не сумѣлъ бы отвѣтить, вынырнетъ ли онъ когда-нибудь вновь изъ далекой ссылки на поверхность общественной жизни.

— Забудь его, — строго сказала Наталья Львовна сыну. — Это былъ дурной человѣкъ, опасный фантазеръ… Теперь онъ наказанъ.

Тяжело задумался Валя. Спросить было не у кого. Онъ учился дома и каждый годъ держалъ экзамены при гимназіи. Наталья Львовна хорошо знала, что школа отнимаетъ дѣтей у матери.

На девятнадцатомъ году Валерій поступилъ въ университетъ.

VI

Тогда начались страданія Натальи Львовны. Вали-ребенка уже нѣтъ. Его отниметъ общество, университетская среда, у него будутъ свои отдѣльные интересы…

Красавецъ, всесторонне образованный, симпатичный и серіозный, Валерій выдѣлялся изъ толпы, и не мудрено, что съ нимъ знакомились и наперерывъ звали къ себѣ.

Надѣвъ мундиръ, онъ точно переродился. У него явился новый тонъ, цѣлая гамма неуловимыхъ тончайшихъ оттѣнковъ въ отношеніи къ матери, которые она чувствовала съ острой болью.

— Куда ты идешь? — испуганно спросила она, когда въ первый разъ за всѣ двадцать лѣтъ онъ надѣлъ вечеромъ пальто, чтобъ итти къ новымъ товарищамъ.

Онъ мягко замѣтилъ ей, что онъ уже не мальчикъ и свободенъ итти, куда захочетъ… Впрочемъ, къ чему ей огорчаться? Онъ обнялъ нѣжно ея плечи и прижалъ къ себѣ ея голову. Вернувшись, онъ подробно разскажетъ ей о своихъ новыхъ знакомыхъ и будетъ, какъ всегда, руководиться ея совѣтами.

Онъ ушелъ, а она все сидѣла въ той же позѣ, уронивъ руки на колѣни, глядя передъ собой широко открытыми глазами, стараясь понять…

Жизнь ломалась. Вторгалось что-то новое… Онъ ускользнулъ отъ нея… Когда? Какъ могла она проглядѣть въ немъ эту независимость? Такъ онъ былъ скрытенъ, значитъ? И она его не знала, живя съ нимъ одною жизнью двадцать лѣтъ?

«Я уже не мальчикъ, мама; я свободенъ итти, куда хочу»…

Какой тонъ!.. Чуть ли не вызовъ… Обидное снисхожденіе взрослаго къ старухѣ… Она встала и взглянула на себя въ зеркало… внимательно, въ первый разъ послѣ долгихъ лѣтъ. Да, ей сорокъ-пять лѣтъ. Въ заботѣ объ этомъ мальчикѣ она не замѣтила, какъ исчезла молодость.

Сынъ вернулся только къ разсвѣту. Она не спала всю ночь. Она отперла ему дверь сама и съ упрекомъ взглянула ему въ лицо.

— Мама? Неужели ты не ложилась?

Она залилась слезами. Это его сразило. Онъ никогда не видалъ ее плачущей, слабой, жалкой.

— О чемъ? — горестно спрашивалъ онъ, стоя передъ ней на колѣняхъ.

Какихъ только ужасовъ не пережила она!.. Эта молодежь не имѣетъ вѣры, отрицаетъ традиціи, долгъ передъ семьей. Ея авторитетъ будутъ колебать въ глазахъ сына. А хватитъ ли у него мужества, чтобъ отразить этотъ наглый натискъ безпорядочно-воспитанныхъ людей, выросшихъ въ печальной школѣ отрицанія, безъ принциповъ, безъ руководящаго идеала въ жизни? Чтобы бороться съ ними, нуженъ характеръ, нужны твердыя убѣжденія, а есть ли характеръ у ея Вали? На нее нападали сомнѣнія. Вѣчно подавляя сына своимъ авторитетомъ, своимъ превосходствомъ, не задавила ли она въ немъ самостоятельности? Кто знаетъ? Его кажущаяся твердость можетъ быть однимъ дѣтскимъ капризомъ, упорствомъ? А слабому человѣку такъ легко теперь подпасть подъ вредное вліяніе извѣстныхъ кружковъ и погибнуть.

Онъ утѣшалъ ее, какъ могъ… «Мама, они такіе славные, сердечные, серіозные»…

— Они пьютъ?

— Да… Но, видишь, я не пилъ… и пить никогда не буду…

Онъ уходилъ опять, и все чаще. Она какъ-будто привыкала къ одиночеству.

Были и другія сомнѣнія. Сама она и Валя стояли такъ далеко отъ соблазновъ жизни, были какъ дѣти неопытны и чисты душой. Наталья Львовна слыхала, что студенты, не занимающіеся политическими вопросами, кутятъ и развратничаютъ… Она въ отчаяніи ломала руки. Какъ? Эти милыя губки, на которыхъ еще скользитъ дѣтская улыбка, прильнутъ къ устамъ другой женщины, продажной и порочной? Въ этой ясной душѣ проснутся грубые инстинкты, заговоритъ, быть-можетъ, страсть къ дурной женщинѣ? И онъ растратитъ силы, разрушитъ здоровье въ оргіяхъ? Будетъ бѣжать отъ матери въ продажныя объятія?

Что-то надломилось, словно, въ чувствѣ Натальи Львовны къ сыну. Настрадалась ли она отъ ревности и горя, устала ли душой? Но въ отношеніяхъ ея къ сыну проявилась какая-то странная холодность, словно отчужденіе. Сынъ этого не замѣчалъ, упоенный свободой, новыми интересами, иными привязанностями.

Наталья Львовна втайнѣ мучилась, часто плакала въ долгіе, одинокіе вечера. Но съ виду она была спокойна. Когда сынъ приходилъ къ ней дѣлиться новостями и впечатлѣніями, она внимала ему преувеличенно-равнодушно, чтобъ уколоть его. Тогда онъ огорчился.

— Ты сердишься, мама? За что?

Но она враждебно уклонялась отъ его ласкъ, подозрительно искала въ его лицѣ отпечатка другихъ страстей, въ его глазахъ — отблеска иного чувства.

— Ступай, тебя товарищи ждутъ… Со старухой, я знаю, скучно. Ты уже не маленькій. Моя забота тебѣ не нужна…

«Зачѣмъ эта горечь?» — удивлялся онъ. За что? Не всѣ развѣ пользуются свободой? Развѣ онъ любитъ ее меньше съ тѣхъ поръ, какъ сталъ студентомъ? Нельзя же уйти отъ жизни, какъ ушла она…

Эту фразу онъ почему-то повторялъ слишкомъ часто.

Разъ онъ вернулся взволнованный, блѣдный, страдающій…На ея испуганные вопросы, онъ почти прорыдалъ, въ какомъ-то непонятномъ отчаяніи:

— Зачѣмъ ты меня прятала отъ жизни? Зачѣмъ я такъ поздно узнаю ее? Еще тогда, въ деревнѣ, я это предчувствовалъ. Я къ нимъ стремился… Ты оторвала меня отъ почвы.

Она встала, глубоко уязвленная этой неблагодарностью… О! Вотъ въ чемъ онъ обвиняетъ ее?! Что она, любя, удаляла его отъ жестокихъ и мрачныхъ картинъ жизни, отъ ея грязи и пошлости? А если сама она ушла отъ людей, то не для того ли, чтобъ ему одному посвятить всю жизнь, всю любовь?

— Ты оказала мнѣ плохую услугу, — усмѣхнулся печально Валерій. — И вся твоя жизнь — сплошная ошибка…

Она поглядѣла на него широко открытыми глазами. Да полно… Онъ ли это?

Молча она вышла и заперлась.

Это была ихъ первая ссора.

Конечно, они помирились. Онъ просилъ прощенія, оправдывался. Развѣ онъ хотѣлъ обидѣть? Просто… они немного… не понимаютъ другъ-друга.

— Еще бы! — подхватила она съ усмѣшкой. — Мой вѣкъ конченъ… Твой начинается… Мы говоримъ на разныхъ языкахъ.

Они никогда больше не касались этихъ темъ. Но онъ уходилъ отъ нея все дальше съ каждымъ днемъ. Она это чувствовала.

Не такъ ли всюду и вездѣ? Мать жертвуетъ жизнью за птенцовъ, всего лишаетъ себя, чтобы поднять ихъ на ноги. А они оперились и улетаютъ въ далекій міръ, не заботясь о старомъ сердцѣ, которое остается разбитымъ и одинокимъ въ осиротѣвшемъ гнѣздѣ. Нелѣпый, безжалостный законъ жизни!.. Какъ онъ возмущалъ ее всегда! Она вѣрила когда-то, что этотъ законъ обойдетъ ее, что Валя не будетъ эгоистомъ, который все беретъ отъ матери и ничего не несетъ ей взамѣнъ… Нѣтъ! Видно, дѣти всѣ одинаковы.

Она просиживала вечера и ночи, склонясь надъ каминомъ, грѣя свое зябнувшее тѣло и разматывая безконечный клубокъ невеселыхъ думъ.

Иногда бывали все-таки дни просвѣтлѣнія.

— Не горюйте, — говорилъ ей старичокъ-докторъ, ея единственный другъ. — Молодежь увлекается и женщинами и идеями. Это все равно, что въ дѣтствѣ корь. Черезъ это всѣ проходятъ… Чувство къ матери восторжествуетъ надъ всѣмъ… Сейчасъ у васъ нѣтъ серіозныхъ соперницъ. Вотъ если онъ женится… А! Это другое дѣло. Невѣстка — кошмаръ матерей. Она получитъ права, она разссоритъ, она разлучитъ сына съ матерью. О!.. Это я на себѣ испыталъ… Глядите зорко, чтобы въ его душѣ не зажглась сильная, глубокая привязанность къ другой женщинѣ! Это одно страшно, одно…

Невѣстка… Объ этомъ Наталья Львовна даже думать не хотѣла!

Сынъ все чаще уходилъ изъ дома, все позже возвращался, былъ такъ задумчивъ, разсѣянъ… Она слѣдила за нимъ безпокойнымъ, блестящимъ взглядомъ. «Влюбленъ? Тоскуетъ? Пусть!.. Пусть! Все это въ порядкѣ вещей. Все это минуетъ, — говорилъ ей внутренній голосъ. — Чувство къ матери не исчезнетъ никогда».

Одинъ разъ она рѣшилась спросить его, что думаетъ онъ о женитьбѣ? Онъ вдругъ сталъ серіозенъ.

— Никогда я не женюсь… Никогда, никогда, милая мама! — отвѣтилъ онъ печально.

Безумная радость наполнила ея душу. Она не спросила себя даже, откуда такое странное рѣшеніе въ красивомъ юношѣ? Въ ея глазахъ это было естественно. Это была награда за ея любовь и заботу, это была ея мечта…

Ахъ! Какъ сладко было рисовать себѣ въ грезахъ эту жизнь вдвоемъ, гдѣ-нибудь въ провинціи, эту тѣсную жизнь прежнихъ дней, куда не будетъ вторгаться другая женщина съ своею страстью и требованіями, гдѣ не будетъ заботы о малюткахъ-дѣтяхъ, иныхъ привязанностей, иныхъ печалей и радостей… О, мать опять сумѣетъ незамѣтно войти во всѣ изгибы его души и стать ему необходимой, какъ воздухъ… И ихъ разлучитъ одна смерть!

Теперь она все простила ему, все… Она ни разу не спросила его, гдѣ пропадаетъ онъ ночи. Ни разу не упрекнула за свое одиночество… Пусть пьетъ жадно чашу веселья и наслажденія! Все минуетъ, чувство къ матери не исчезнетъ никогда… Для другихъ сердце его останется закрытымъ. И никто не станетъ между ними… Ихъ разлучитъ одна смерть!

VII

Прошло три года. И часъ отрезвленія насталъ.

Валерія арестовали. Имъ не дали даже свидѣться. Наталья Львовна была какъ безумная.

— Это невозможно! — кричала она всюду. — Это ошибка! Чудовищное недоразумѣніе… Ея мальчикъ, такой скромный, кроткій.:. Онъ червяка не раздавилъ во всю свою жизнь. И онъ преступникъ? Онъ выросъ въ такихъ традиціяхъ… Нѣтъ! Нѣтъ! Это кошмаръ… Это ошибка…

Но улики были такъ явны, онъ былъ такъ скомпрометированъ, что предъ несчастною матерью поникали головами, не умѣя ее утѣшить.

Однако, Наталья Львовна не сдалась. Увлеченіе… Модныя идеи… Все это наносное, минутное… Все исчезнетъ. Это гибельное вліяніе товарищей. Онъ оказался безхарактернымъ. И теперь, конечно, раскаивается… Бѣдное дитя!.. Она припомнила забытыя связи, нашла прежнихъ поклонниковъ и друзей, стоявшихъ у власти. Ее выслушали, пожалѣли, но помиловать отказались. Улики были налицо.

Тогда она вымолила свиданіе. Ей дали его. Она входила въ пріемную блѣдная, дрожащая, чуть не падая отъ волненія.

Она увидала суровое, исхудалое лицо, небритую бороду, воспаленные глаза, арестантскую одежду… Силы оставили ее. Она всплеснула руками и зарыдала:

— Валя! Валя! Гдѣ мой Валя? Это не онъ!

Онъ молчалъ. Когда стихли ея слезы, онъ сказалъ ей, что его сошлютъ далеко, что они видятся въ послѣдній разъ.

— Я ѣду съ тобой, — энергично заявила она.

Сынъ долго и нѣжно цѣловалъ ея руку.

— Этой жертвы, мама, я не приму… Къ чему лишать тебя комфорта, безъ котораго ты не умѣешь жить? Ты даже не подозрѣваешь, какія страшныя условія той жизни… А климатъ? Онъ тебя убьетъ въ какіе-нибудь полгода. Я не могу взять этого на душу. Будемъ писать другъ-другу. Что жъ? Всюду есть люди, и въ ссылкѣ… Проживу какъ-нибудь. Ты только не разлюби меня…

Что-то въ тонѣ его и лицѣ поразило ее. Она перестала плакать и вслушивалась. Она ожидала видѣть слезы раскаянія и отчаянія. Она ждала, что онъ на колѣняхъ передъ ней будетъ искупать свое заблужденіе, стоившее ему карьеры, а ей, быть-можетъ, жизни… Она такъ ждала этихъ слезъ, этого слова «прости»…

Ничего… Ни тѣни сожалѣнія…

Слезы ея высохли.

Жандармскій офицеръ подошелъ сказать, что пора разстаться. Губы юноши задергались отъ волненія. Онъ поблѣднѣлъ, плечи его сжались, словно ему стало холодно. Дѣтскій испугъ мелькнулъ въ глазахъ. На мгновеніе онъ опять сталъ прежнимъ ребенкомъ Валей.

— Мама, прощай! — сказалъ онъ, и голосъ его дрогнулъ.

Она встрепенулась, она глядѣла въ его лицо, пока онъ обнималъ ее судорожно и крѣпко. Она ждала другого слова.

— Прощай! — повторилъ онъ и разжалъ руки.

Она сухими глазами глянула въ послѣдній разъ въ эти дорогія черты, какъ глядятъ на портретъ давно схороненнаго мертвеца.

— Прощай!.. — беззвучно молвила она и вышла медленно, не оборачиваясь.

Это было полное нравственное крушеніе, это была смерть…

Наконецъ, пришло письмо.

Затрепетавъ, она разорвала его, пробѣжала жадно, ища въ строкахъ и между строкъ одно только слово «прости»!.. Она жила этой надеждой, что ей скажутъ: «Прости!.. Я испортилъ твою жизнь, я разбилъ твое сердце, я безмѣрно виноватъ передъ тобой»…

Этого не было въ письмѣ. Онъ утѣшалъ, просилъ быть мужественной, покориться судьбѣ…

Она бросила письмо въ каминъ и смотрѣла, какъ вспыхнули листки, какъ почернѣли и разсыпались золой. Вѣтеръ подхватилъ пепелъ и разсѣялъ его. Кончено… Все…

Съ тѣхъ поръ сердце ея перестало биться, трепетать и замирать отъ скорби или радости… Впрочемъ, ихъ и не было… Она жила, какъ автоматъ, сама не зная зачѣмъ, безстрастно, безцѣльно, грѣя у камина свое иззябшее тѣло, просиживая безъ сна долгія ночи, разматывая безъ конца съ тоскливымъ недоумѣніемъ клубокъ горестныхъ воспоминаній и съ отчаяніемъ сознавая, что вся жизнь ея сердца — эта погоня за идеаломъ, эта любовь къ мужу, потомъ къ сыну, — вся эта страстная, кипучая, самоотверженная жизнь была только ошибкой…

О, эти ночи!.. Безсонныя ночи…

VIII

Какъ-то разъ осенью, въ тоскливые вечера, когда идутъ дожди, и по стекламъ безъ конца бѣгутъ нѣмыя, холодныя слезы, кто-то слабо стукнулъ въ раму… разъ… другой… Наталья Львовна прислушалась… Кто-то возился за стекломъ… Раздался жалобный пискъ…

Она похолодѣла отъ страха… Ребенокъ?.. Подкидышъ? О, какой ужасъ!.. Не возьметъ она его… Ни за что не возьметъ! Въ участокъ понесетъ его, хоть сама, ночью… Все равно! Воспитывать не на что. Процентовъ съ капитала хватаетъ лишь на то, чтобы какъ-нибудь протянуть безбѣдно одной… Ахъ! Да не нужда страшитъ больше всего… Страшно привязаться опять къ ребенку… чужому… Она ему отдастъ душу, а онъ вырастетъ и броситъ ее такъ же безпощадно, для идеи, для другой женщины, не все ли равно? Уйдетъ, разбивъ ея сердце? Нѣтъ!.. Нѣтъ!..

Она поднялась и рѣшительно распахнула окно. Сырость и брызги дождя обдали ея лицо. Въ комнату прыгнулъ котенокъ.

— Ахъ!.. Только-то? — вздохнула она облегченно.

Онъ былъ жалокъ. Весь мокрый, худой, съ выступающими ребрами… Онъ дрожалъ отъ страха и холода и мяукалъ, словно стоналъ, прося пріюта и пищи.

Наталья Львовна покормила его, оставила на ночь въ кухнѣ и приказала Анисьѣ выбросить его наутро.

Днемъ, однако, котенокъ явился, замурлыкалъ и сталъ тереться у ногъ барыни. Она отложила газету и позвонила.

— Анисья, почему ты его не выбросила? — спросила она хозяйку, глядя строго на нее поверхъ очковъ.

Анисья вдругъ распѣтушилась. Можетъ-быть, была выпивши съ горя? На-дняхъ у нея умеръ внукъ. Она все бѣгала къ племянницѣ и тамъ убивалась надъ маленькимъ покойникомъ. «Чего плачешь, глупая? — утѣшала ее барыня. — Можетъ-быть, изъ него выросъ бы негодяй, обидчикъ… Хорошо сдѣлалъ, что померъ»…

Анисья раскричалась, расплакалась и сбѣжала на цѣлый день. Похоронивъ малютку, она недѣлю все выпивала и плакала втихомолку. Теперь между барыней и кухаркой былъ, такъ-сказать, «вооруженный миръ»…

— Ну, вотъ еще, придумали! — заворчала она на барыню. — Куда я кощепку выгоню? Нешто у нея есть хозяева? Видите, бездомная? Все равно, что сироту на улицу выбросить… Эхъ барыня!.. Ужъ и сердце у васъ… каменное…

— Пошла вонъ! — не возвышая голоса, сказала барыня, брезгливо поджала губы и опять принялась за газету.

Кухарка замѣшкалась, подымая съ пола желтый опавшій листъ фикуса. Котенокъ терся о платье Натальи Львовны. Она оттолкнула его ногой.

Анисья сверкнула глазами, подхватила котенка подъ-мышку и пошла на кухню.

— Пойдемъ, Маруська!.. Здѣсь тебѣ не мѣсто. И никуда я ее не выгоню. Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно!.. Авось не объѣстъ меня. Много ль ей надо?

Но Маруська не соглашалась сидѣть въ кухнѣ. Ей нравились мягкая мебель и ковры. Подъ всякимъ предлогомъ, она являлась то съ утреннимъ, то съ вечернимъ визитомъ. Барыня звонила и безстрастно приказывала унести «эту гадость».

Наконецъ, Анисья проспалась и смирилась.

— Барыня, — вѣжливо и просительно доложила она на четвертый день, — мыша́ у насъ много… Вы Маруську-то не гоните… пригодится…

Барыня промолчала, какъ бы не слыша, и Маруська получила, наконецъ, права гражданства.

Черезъ два мѣсяца это былъ прелестный сѣрый котенокъ, толстый, рѣзвый и ласковый. Долго и терпѣливо добродушная Маруська стучалась въ сердце старой барыни, прося симпатіи, и Наталья Львовна, наконецъ, привыкла къ ея присутствію.

Разъ она дерзко прыгнула на колѣни къ барынѣ и стала ласкаться. Барыня опѣшила отъ этой неслыханной фамильярности. Маруська перешла на ея плечи, запѣла громко, съ какой-то истомой, и нѣсколько разъ ткнулась розовымъ носомъ въ щеку Натальи Львовны. «Точно цѣлуется», — подумала она. Какая-то теплая волна прошла по сердцу. Маруська свернулась колачикомъ на колѣняхъ Натальи Львовны, и та неподвижно просидѣла, съ затекающими ногами, пока Маруська не выспалась.

Съ тѣхъ поръ, если утромъ сѣрый звѣрекъ не прыгалъ къ ней на одѣяло, она звонила и спрашивала Анисью: «А гдѣ же Маруська?»

Скоро онѣ уже не разставались. Маруська спала въ ногахъ барыни. Подъ-утро ее выпускали въ фортку. Подъ первымъ впечатлѣніемъ, возвращаясь съ прогулки, она всегда стучала лапкой въ окно, и барыня ее впускала, сначала сердясь на эту дерзость, затѣмъ ужъ удивляясь на понятливость. Но что было еще трогательнѣе — это деликатность звѣрька. Онъ поутру уже не будилъ свою барыню, а стучался въ кухню къ Анисьѣ въ окно и грѣлся у нея на печкѣ. Услыхавъ звонокъ Натальи Львовны, которая просыпалась къ десяти, котенокъ стремглавъ кидался въ спальню, попадая подъ ноги Анисьѣ, которая ворчала отъ ревности, но все же умилялась надъ этой преданностью звѣрька. Барыню она тоже жалѣла… «Пущай ее хоть на кошку радуется!.. Все ей веселѣй. Одна, вѣдь, она на свѣтѣ… Шутка ли!»

Маруська прыгала на ноги барынѣ и, вытягиваясь и распѣвая, кралась, мягко переступая, къ самому лицу Натальи Львовны. Та смѣялась и пряталась въ подушки, но Маруська тыкалась ей въ щеки и въ ухо холоднымъ носикомъ, упорно ища губъ, какъ-будто дѣйствительно здоровалась и хотѣла цѣловаться. Глаза котенка щурились и глядѣли съ такимъ краснорѣчивымъ выраженіемъ нѣжности, что Наталья Львовна чувствовала себя растроганной… Ахъ! Ее такъ давно никто не ласкалъ, никто не любилъ! Какая преданность!.. Не то что въ людяхъ. И за что? Она не кормитъ ее, не ходитъ за ней… Только за ласку!.. Вотъ у кого нашла она благодарность!

Когда барыня пила кофе, Маруська прилично и чинно сидѣла передъ ней на полу, ничего не выпрашивая. Не сморгнувъ, глядѣла она вверхъ своими круглыми зелеными глазами и терпѣливо ждала свою порцію сливокъ.

Когда барыня вышивала или вязала, котенокъ игралъ пушистою шерстью, каталъ по ковру клубокъ. Потомъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, переставалъ его узнавать, фыркалъ на него, горбился, щетинясь и распушивъ хвостъ, ходилъ бокомъ около невиннаго клубка, точно видѣлъ въ немъ врага или чудовище, и вдругъ, неожиданно и граціозно поднявшись и постоявъ на заднихъ лапкахъ, онъ дѣлалъ отчаянный прыжокъ въ сторону. Съ поднявшейся шерстью и пушистымъ хвостомъ, онъ самъ становился круглымъ какъ клубокъ.

Или онъ неподвижно сидѣлъ, притаившись въ углу, повиливая задомъ и хвостомъ, сверкая глазами, долго нацѣливался, потомъ вдругъ кидался на средину комнаты, подымался на дыбы, давалъ пощечину невидимому врагу и, струсивъ чего-то, удиралъ подъ кушетку, прижавъ назадъ уши, въ настоящей паникѣ.

— Что это? — разъ удивилась Анисья на кухнѣ. — Никакъ наша барыня смѣются?.. Вотъ чудеса!

Дѣйствительно, она смѣялась, въ первый разъ смѣялась, послѣ долгихъ лѣтъ.

Иногда отъ смѣха у нея выступали слезы, и она милостиво кликала Анисью, чувствуя потребность подѣлиться съ кѣмъ-нибудь радостью.

— Нѣтъ, ты взгляни на него… взгляни… А!.. Онъ точно съ ума сошелъ…

Анисья, скрестивъ руки подъ фартукомъ, умильно улыбалась и покачивала головой.

Наталья Львовна любила чувствовать у себя на колѣняхъ это теплое маленькое тѣльце. Какъ много, и грустно грезила она подъ тихое мурлыканіе котенка!

Вечера проходили такъ: часы тикали, каминъ догоралъ, кошечка пѣла на колѣняхъ; въ кухнѣ храпѣла Анисья.

А она думала… думала безъ конца…

IX

Прошло еще мѣсяца три, и Анисья разъ явилась, встревоженная, къ своей жилицѣ.

— Сударыня… А, вѣдь, мы съ вами ошиблись…

— А? Что такое?

— Маруська-то наша…

— Украли? — дико крикнула барыня и встала изъ-за пялецъ.

— Зачѣмъ украли? — негодующе возразила Анисья. — Кому онъ нуженъ! Нашли добра… А только онъ котъ… Маруська-то наша… Мужчина, стало-быть…

— Что-о?

— Ну да… Стало-быть, не кошка, а котъ… она… тфу пропасть!.. Онъ… котъ, стало-быть!

Барыня облегченно вздохнула.

— Ну, такъ что жъ? Тѣмъ лучше… Котятъ не будетъ носить…

— То-то не будетъ… А вы тогда побаивались оставлять ее… тфу… его… Только и надулъ онъ насъ… Ишь гладкій плутъ! Какъ нонче на дворѣ съ котами разгрызся!

Пробовали его звать Васькой, но онъ не шелъ на эту кличку. Такъ за нимъ и осталось прозвище «Маруська».

— Маруська, плутъ гладкій! — слышалось изъ кухни. — Я тебя, мошенника, скалкой по башкѣ двину… Ахъ ты! Озорникъ этакій!

Изъ рѣзваго котенка Маруська вскорѣ обратился въ красиваго, огромнаго, полнаго силъ кота и началъ огорчать своихъ хозяекъ.

Разъ онъ пропалъ на два дня. Барыня ходила темнѣе тучи, мало ѣла, плохо спала, прислушивалась, не стукнетъ ли онъ лапкой въ окно. Анисья больше обыкновеннаго колотила посуду и сердито смаргивала слезы.

Подъ-утро, на третьи сутки, Наталья Львовна во снѣ услыхала легкій стукъ въ раму. «Это мнѣ приснилось… Либо вѣтеръ», — подумала она.

Но стукъ повторился, послышалось жалобное, виноватое «мяу».

Наталья Львовна вскочила и распахнула окно. Мокрый, дрожащій, какъ два года назадъ, толстый Маруська, словно куль съ мукой, шмякнулся на полъ съ подоконника.

Въ какомъ онъ былъ видѣ! Грязный, съ огрызаннымъ ухомъ, съ поджатой перебитой ногой… Ночныя схватки и сильныя страсти наложили на него свою печать.

Наталья Львовна легла и сердито отвернулась къ стѣнѣ. Но подъ одѣяломъ она тихонько и радостно улыбалась.

Котъ долго чесался, лизалъ свою шерсть, фыркалъ какъ-то брезгливо, чувствуя на себѣ посторонніе запахи, шуршалъ суконнымъ жесткимъ языкомъ и начиналъ громко пѣть отъ удовольствія, что попалъ, наконецъ, домой, въ тепло. Два раза онъ вопросительно взглядывалъ на неподвижную спину барыни и спрашивалъ ее по-своему:

— Ты спишь? Отчего ты молчишь?

Она не отвѣчала.

Наконецъ, котъ кончилъ свой туалетъ, прыгнулъ на постель къ барынѣ и ткнулся мордой въ ея високъ. Барыня отстранила его локтемъ и демонстративно натянула одѣяло на ухо.

Маруська, жмурясь и мурлыча, потоптался на подушкѣ, но, видя равнодушіе Натальи Львовны, онъ пересталъ пѣть и задумался. Потомъ какъ-будто созналъ свою вину. Крадучись и вытягиваясь, онъ проползъ въ ноги къ барынѣ, улегся тамъ клубкомъ и, нехотя мурлыча, сталъ дремать.

Барыня ревновала.

Но Маруська былъ неисправимъ. Черезъ мѣсяцъ онъ опять пропалъ, уже на недѣлю. Его искали по двору, у сосѣдей, по крышамъ, чердакамъ. Барыня раздавала двугривенные ребятишкамъ, и они готовы были сломать себѣ шею, лазая по водосточнымъ трубамъ и заглядывая въ печи.

— Видно, ужъ не вернется… Либо загрызли либо украли, — говорила каждое утро Анисья.

Барыня дѣлала видъ, что ей все равно.

Вдругъ онъ объявился, тощій, истерзанный, съ горящими глазами, и какъ ворвался въ комнату, такъ и кинулся на грудь къ барынѣ, вцѣпился когтями въ ея кофточку и сталъ ластиться къ ней, тычась мордой въ лицо.

У Натальи Львовны задрожали руки.

— Ну-ну-ну… дуракъ… дурачокъ ты мой… Ну, пусти! — лепетала она, безсильно отбиваясь, съ счастливой улыбкой.

— Анисья, — позвала она такимъ блаженнымъ звукомъ, что кухарка сразу догадалась.

— Прибёгъ? — крикнула она не своимъ голосомъ, грохнула тутъ же блюдо и кинулась въ спальню.

Съ тѣхъ поръ Маруська сталъ первымъ лицомъ въ домикѣ, а обѣ женщины — его рабами. Барыня ревновала и къ Анисьѣ и къ ночнымъ похожденіямъ, но все это молча, не дѣлая сценъ. Маруська гулялъ теперь гдѣ хотѣлъ, съ кѣмъ хотѣлъ, сколько хотѣлъ. Онѣ обѣ молчали и терпѣли.

Но съ годами котъ жирѣлъ и терялъ свою рѣзвость. Его осанка и манеры получили солидность уравновѣшеннаго существа.

Иногда, сквозь визгъ бури, вдругъ съ крыши въ теплую комнату ворвутся отчаянные призывные вопли его покинутыхъ подругъ либо зловѣщій визгъ смертельной драки… Маруська округлитъ зеленые глаза, слушаетъ, навостривъ уши, и гадаетъ, бѣжать ему туда или нѣтъ.

Но у камина такъ тепло, колѣни барыни такъ мягки, ея нѣжная рука такъ настойчиво, такъ просительно щекочетъ его шейку… Онъ закрываетъ сперва одинъ глазъ, потомъ оба и лѣниво начинаетъ пѣть…

«Спи, котикъ, спи! — шепчетъ Наталья Львовна. — Не бросай меня… Вѣдь, ты у меня одинъ на свѣтѣ!»

Маруська кончилъ трагически. Его разорвали собаки. Когда Анисья, голося и крича, принесла его въ фартукѣ къ барынѣ, онъ еще дышалъ. Онъ былъ весь въ крови, съ выпадающими внутренностями. Наталья Львовна поблѣднѣла и зашаталась, увидавъ своего любимца.

— Сюда, ко мнѣ!.. Клади на колѣни! — закричала она, когда Анисья собиралась положить животное наземь.

Маруська такъ и умеръ на рукахъ своей барыни. Онъ узналъ ее, долго глядѣлъ на нее однимъ уцѣлѣвшимъ глазомъ, съ расширеннымъ зрачкомъ, хотѣлъ замяукать, но только беззвучно открылъ ротъ…

Наталья Львовна, затаивъ дыханіе, держала его на колѣняхъ, пока онъ не закостенѣлъ. Горящій огнемъ, какъ раскаленный уголь, глазъ его, въ которомъ сосредоточилась вся жизнь его въ послѣднія минуты, долго еще горѣлъ и казался живымъ послѣ того, какъ самъ онъ сталъ тяжелымъ, вялымъ и холоднымъ. Наконецъ, и глазъ померкъ и словно застеклѣлъ.

Тогда только Наталья Львовна повѣрила, что Маруськи нѣтъ, и горько заплакала…

Тоскливо стало въ домикѣ, тихо какъ въ могилѣ.

Анисья заикнулась, было, разъ достать котеночка, но Наталья Львовна замахала руками.

— Не хочу!.. Не надо! — съ дрожью въ голосѣ крикнула она. — Опять привязаться, опять потерять… И такъ довольно горя!.. Довольно!.. Не хочу!

X

Въ окно постучали. Наталья Львовна дрогнула и вскочила съ кресла… Къ стеклу прильнулъ длинный силуэтъ женщины.

«Ахъ! Это Annette! — вслухъ, съ разочарованіемъ сказала Наталья Львовна и тутъ же спохватилась. — Кому же еще? — сердилась она на себя, подымая тяжелый болтъ. — Спасибо, что хоть она вспомнила подъ Новый годъ!»

— Фу!.. Занесло всю… порошитъ, — были первыя слова гостьи.

Въ темной передней она сняла шубку, стряхнула съ нея снѣгъ и повѣсила.

— Ты одна?

Наталья Львовна незамѣтно вздрогнула.

— Конечно… Съ кѣмъ же мнѣ быть?

— Нѣтъ, я про Анисью…

— Она ушла къ своимъ.

— Ну вотъ!.. Я точно предчувствовала, что ты одна… Была я сейчасъ у всенощной, чайку дома съ невѣсткой попила, а потомъ къ тебѣ Новый годъ встрѣтить… Здравствуй!

Гостья сильно, по-мужски тряхнула руку Натальи Львовны. Та чуть-чуть поморщилась.

— Чаю хочешь?

— Еще бы!.. Когда я отъ него отказывалась! Особенно теперь… Близокъ конецъ! До тебя верстъ восемь отъ насъ-то. Застыла… Фу! Хорошо у тебя!.. Никакъ не привыкну къ твоей обстановкѣ. Какъ приду сюда, точно таять начинаю. И лѣнь, и дрема, и мечты этакія полѣзутъ разныя… Ей-Богу, безнравственно жить въ такой роскоши! Подчиняетъ она… разслабляетъ какъ-то…

Гостья засмѣялась и сѣла на маленькій мягкій пуфъ передъ огнемъ.

— И откуда ты умудрилась въ этой глуши квартиру съ каминомъ найти?

— Чудачка!.. Ты не отъ міра сего, какъ была въ юности. Конечно, я на свой счетъ его сдѣлала. Каминъ — моя слабость… Онъ топится у меня весь день, даже лѣтомъ… Тебѣ съ сахаромъ?

— Все равно, хоть съ сахаромъ…

— Крѣпкій?

— Все равно, голубчикъ! Какъ нальешь, такъ и выпью.

Наталья Львовна нетерпѣливо двинула плечами.

— Что это за отвѣты?.. Все равно… Какъ-будто у тебя нѣтъ привычекъ!

— А, конечно, нѣтъ, — добродушно засмѣялась гостья. — Я, знаешь, старый студентъ…

Гостья была высокая, худая и плоская старуха, съ длиннымъ лицомъ мужского склада и коротко остриженными сѣдыми волосами. Одѣта она была въ темное шерстяное платье. На локтяхъ и швахъ оно лоснилось, кое-гдѣ было подштопано. Ноги, которыя она поставила грѣть на рѣшетку, были обуты въ грубые, дешевые башмаки.

— Нѣтъ ли папиросочки? — робко спросила она, пошаривъ въ карманѣ. — Вотъ досада!.. Забыла дома портсигаръ.

На тонкой переносицѣ Натальи Львовны легла морщинка.

— Ты знаешь, что я не курю.

— Вотъ тебѣ одна изъ привычекъ моихъ…

— Очень дурная…

— Что дѣлать! Привыкла еще съ курсовъ… Тогда всѣ курили. Бросала сколько разъ! Не могу… А, вѣдь, это все денегъ стоитъ…

Анна Ѳедоровна была подругой Натальи Львовны по институту и души не чаяла въ красавицѣ-дѣвушкѣ. Жизнь развела ихъ въ разныя стороны. Анна Ѳедоровна была въ гувернанткахъ, вышла замужъ за чиновника, овдовѣла, всю жизнь, да и сейчасъ, жила уроками, преимущественно музыки. Когда единственный сынъ ея, лѣнтяй и неудачникъ, женился на какой-то бѣлошвейкѣ, съ которой познакомился на бульварѣ, и терялъ мѣста, Анна Ѳедоровна кормила одна всю семью. Года четыре назадъ сынъ этотъ за какой-то подлогъ былъ сосланъ на сѣверъ Россіи и всю семью оставилъ на попеченіе матери. Невѣстка готовила, стирала, обшивала троихъ ребятъ; Анна Ѳедоровна добывала хлѣбъ. Въ слякоть, въ вьюгу, зимой и лѣтомъ она трепалась по урокамъ. Устала ли она, больна ли, тоскуетъ ли по сынѣ — объ этомъ ее никто никогда не спрашивалъ. А и спросили бы, она отмахнулась бы и сказала: «Некогда!.. Еще что выдумали!»

Всю безумную любовь къ неудавшемуся сыну она перенесла на внучатъ, но любовь просвѣтленную, полную надеждъ, яркимъ пламенемъ согрѣвшую ея душу. Она была рѣзка, угловата, одѣвалась почти убого. Въ квартирѣ ихъ было холодно, ѣли они плохо, и невѣстка дрожала надъ каждой копейкой. Но у Анны Ѳедоровны были и духовныя радости и умственные запросы… Она не пропускала интересныхъ лекцій въ Историческомъ музеѣ; бѣгала въ галерку, увлекаясь до самозабвенія искусствомъ; попадала и въ концертъ; плакала надъ музыкой; выпрашивала у знакомыхъ журналы; читала по ночамъ запоемъ, прячась отъ невѣстки, которая ворчала, что керосину много идетъ: старалась все узнать, не отставать отъ вѣка. Въ пользу студентовъ она сидѣла въ первомъ ряду креселъ, въ концертѣ, за три рубля, въ своемъ старомъ темномъ платьѣ, равнодушная среди роскошныхъ туалетовъ и насмѣшливыхъ улыбокъ.

— О, молодежь! — говорила она, восторженно блистая глазами. — Развѣ не грѣхъ для нея жалѣть денегъ? Въ нихъ, въ студентахъ, вся наша будущность!

А невѣстка дома ворчала и говорила: «Старая дура!..»

Никто никогда не слыхалъ отъ Анны Ѳедоровны ни жалобы ни гнѣва. Веселая, бодрая, она говорила, что жизнь прекрасна, люди прекрасны, надо только умѣть приспособляться и умѣть прощать.

Встрѣтились подруги случайно, на улицѣ, послѣ двадцати лѣтъ разлуки. Анна Ѳедоровна восторженно кинулась на шею бывшему кумиру, на великую потѣху извозчиковъ, стоявшихъ на углу.

Въ рѣдкія минуты досуга Annette забѣгала къ Натальѣ Львовнѣ посидѣть вечерокъ. Обѣ подѣлились горемъ; но Наталья Львовна все-таки не сблизилась съ старой знакомой. Анна Ѳедоровна никакъ не умѣла понять, что есть вещи, которыя ни забыть ни простить нельзя. А Наталью Львовну глубоко возмущало легкомысліе этой женщины, до сѣдыхъ волосъ сохранившей способность обольщаться людьми, привязываться къ чужимъ дѣтямъ, подбирать щенятъ, одѣвать нищихъ, которые за ея спиной смѣялись и шли въ кабакъ пропивать одежду; способность дружиться съ проститутками, искать имъ работу, вѣруя въ ихъ обновленіе, и т. д…

Сколько у нея было разочарованій и ошибокъ!.. И все-таки, по первому слову, по первому призыву, при новой встрѣчѣ, она забывала неблагодарность и обманъ и бѣжала помогать, чѣмъ и какъ умѣла… «Счастливое существо! — думала не разъ Наталья Львовна. — Что, кромѣ легкомыслія, спасло ее отъ озлобленія и горечи? Она и смѣяться-то умѣетъ потому только, что никогда не чувствовала глубоко, никогда не задумывалась тяжело надъ своими впечатлѣніями… Счастливъ тотъ, кто умѣетъ смѣяться!»

Разъ какъ-то подруги поссорились. Анна Ѳедоровна обмолвилась, что ежемѣсячно высылаетъ сыну пятнадцать рублей. Наталья Львовна всплеснула руками и отодвинулась.

— Ты? Ему? За то, что онъ подкинулъ тебѣ семью? За то, что онъ тебя, старуху, осрамилъ передъ людьми?!

Она даже задохнулась отъ негодованія. Анна Ѳедоровна стала угрюма.

— Онъ меня не срамилъ… Я какъ была уважаема всѣми, такъ и осталась. Свою жизнь онъ разбилъ, правда… Но зато, вѣдь, онъ и наказанъ. Чего же мнѣ лежачаго бить? Онъ тамъ голодаетъ, не находя работы. Кому жъ ему помочь, коли мать отвернется?

— Это возмутительно!.. Ты и внуковъ вырастишь такихъ же эгоистовъ. Чѣмъ ему быть кормильцемъ старухи-матери… Это былъ его прямой долгъ.

— Э, голубчикъ! Устарѣла твоя мораль… Жизнь за насъ все сама рѣшила… Дѣти насъ не просили давать имъ жизнь… Мы, стало-быть, ихъ вѣчные должники.

— Annette!

— Наука измѣнила эти патріархальные взгляды на семью. Ну, а я иду… или стараюсь итти за вѣкомъ.

Наталья Львовна саркастически усмѣхнулась.

— Иди, иди… пока не свалишься отъ истощенія. Надолго ли тебя хватитъ?

— Богъ не оставитъ. Онъ милостивъ… Знаю, ты не вѣришь. И мнѣ тебя жаль… Намъ, старухамъ, нѣтъ выше счастія, какъ вѣрить и надѣяться… А матерей доля извѣстна. Легенду о пеликанѣ помнишь? Для гнѣзда онъ выщипываетъ пухъ изъ собственной груди, не думая о наградѣ, забывая боль… Такъ и мы…

Больше на эту тему онѣ не говорили.

XI

— Ну, что новаго, Nathalie? Здорова?

— Попрежнему, merci^[2]… Пей чай. Я налила… А ты?

— Что мнѣ дѣлается? Я желѣзная… Это меня Богъ любитъ, Nathalie! Онъ видитъ, что мнѣ болѣть нельзя.

Гостья встала, жадно выпила, стоя, чашку ароматнаго чаю и опять подсѣла къ камину. Хозяйка осталась за самоваромъ.

— А я къ тебѣ съ новостью, — сказала Анна Ѳедоровна.

Наталья Львовна равнодушно подняла голову.

— Я уѣзжаю на-дняхъ… совсѣмъ…

— Ты?.. Куда же?

— Къ сыну…

Наталья Львовна выпрямилась. Сжавъ гордыя губы, она глядѣла на согнувшіяся плечи подруги, на ея грустные глаза, неподвижно устремленные въ рдѣвшіе уголья.

— Ты шутишь, Annette!

— Нѣтъ, голубчикъ, какія тутъ шутки!.. Получила отъ сына письмо. Онъ въ отчаяніи… Надѣялся, что попадетъ подъ манифестъ, вернутъ немедленно, а ему только сократили срокъ ссылки. И то, вѣдь, слава Богу! Затосковалъ… Бѣдняга! Все такимъ же ребенкомъ остался въ жизни. Вѣчно строитъ воздушные замки, вѣчно падаетъ духомъ, когда его мыльные пузыри лопнутъ. Сгубила его эта безхарактерность!.. А какой былъ добрый, славный мальчикъ! Теперь хвораетъ, кашляетъ… А у него отецъ въ чахоткѣ померъ. Охъ, плохія шутки!.. И доглядѣть за нимъ тамъ некому.

Наталья Львовна прошлась по комнатѣ. Ноги ея беззвучно скользили по ковру.

— Это безуміе! Въ твои годы ѣхать въ такую глушь! Въ такой убійственный климатъ… чуть не въ Сибирь… Какой эгоизмъ съ его стороны звать тебя! Да… онъ себѣ вѣренъ во всемъ…

— Онъ не чужую зоветъ — мать…

— Мать! — раздраженно крикнула Наталья Львовна. — Что онъ самъ сдѣлалъ для этой матери?

— Я простила, — тихо отозвалась Анна Ѳедоровна.

Она сидѣла все такъ же неподвижно, обхвативъ руками колѣни, и глядѣла въ огонь.

— Онъ вспомнилъ о тебѣ, потому что боленъ… Вѣдь, умѣлъ же онъ обходиться безъ тебя всѣ эти годы. А на что же вы будете жить? Ты тащишь и семью, конечно?

Анна Ѳедоровна оглянулась на хозяйку.

— На кого же я ихъ тутъ брошу? Надя — женщина необразованная, сама не прокормится. Найду и тамъ работу… Буду музыкѣ учить, въ гимназію готовить, обшивать вмѣстѣ съ Надей обывательницъ начнемъ. На это всюду спросъ. Тамъ конкуренціи меньше, и жизнь дешевле. Будетъ легче жить…

— Но, вѣдь, послушай… — Наталья Львовна остановилась передъ гостьей и старалась разглядѣть ея лицо. — Ты подъ старость лѣтъ ломаешь свою жизнь въ угоду сыночку… Много ли осталось этой жизни? У тебя здѣсь знакомства, друзья, свой кружокъ, театръ, наконецъ.

Анна Ѳедоровна перебила ее.

— Эхъ Наташа, Наташа!.. Печальная вещь — старость! Быть лишней, ненужной, быть въ тягость… Вотъ чего я всегда боялась, давно еще, смолоду. Вдругъ придетъ такой день, когда въ семьѣ твоего отсутствія не замѣтятъ? Вотъ въ чемъ ужасъ!.. И вотъ видишь… Онъ зоветъ меня… Я ему нужна… И сохрани Богъ, съ нимъ что случится, останутся внуки…

— На твоей шеѣ, несчастная Annette! Вмѣсто покоя и отдыха, возиться съ чужими дѣтьми…

— Я несчастна? — на желтыхъ скулахъ Анны Ѳедоровны загорѣлись два яркія пятна. — Да пойми ты, что я счастливѣйшая женщина!.. Они мнѣ чужіе!.. Мои внуки, крестники, которыхъ я сама выходила! Эти крошки виснутъ у меня на шеѣ, норовятъ заснуть у меня на рукахъ, дерутся за право сидѣть со мной рядомъ за столомъ. Это такой міръ наслажденій!.. Впрочемъ, ты меня не поймешь… ты этого не испытала. И, пожалуйста, не воображай, что я — жертва, крестъ тамъ несу, что ли… Вздоръ! Я счастливѣйшая бабушка… Одиночество — вотъ чего я всегда боялась… Никого не любить, ни о комъ не заботиться… Ну, да это и невозможно… Моя жизнь слишкомъ полна…

— Подожди, милая, подожди… Придетъ день, когда и они тебя бросятъ.

— Что жъ! Роптать не буду. Это законъ жизни… А друзья, знакомые? Милая… Люди вездѣ… Вездѣ дурные и хорошіе… Буду я полезна и пріятна, будутъ и тамъ меня цѣнить. Я ничего не боюсь… Да, конечно… Москву мнѣ жаль… Я здѣсь родилась, выросла, здѣсь жизнь прожила… Театра жаль! — она глубоко вздохнула. — Что дѣлать! Онъ зоветъ, онъ боленъ… Думать здѣсь нечего!

Наталья Львовна грустно поглядѣла на сухой профиль гостьи.

— Мыкаться въ твои годы… Это послѣ цѣлой жизни труда и нужды — такой жестокій финалъ?.. Странное ты существо! Какъ могла ты не озлобиться?.. А покой-то когда же будетъ, Annette?

Анна Ѳедоровна сощурилась на догоравшіе уголья.

— Въ могилѣ, Nathalie… Тамъ будетъ покой…

XII

Настала тишина. За окномъ и въ трубѣ камина тихо пѣла вьюга, и по угольямъ пробѣгали вспыхивающія искры, какъ бы послѣднія судороги.

Вдругъ часы тихо зашипѣли и начали бить. Анна Ѳедоровна вскочила и кинулась къ столу.

— Двѣнадцать… Слышишь? Это полночь бьетъ… Скорѣй, Nathalie! Скорѣй… Гдѣ вино? Вотъ!.. Держи стаканъ…

— Да чего ты? — усмѣхнулась Наталья Львовна. — Намъ съ тобой не все ли равно?

Анна Ѳедоровна даже разсердилась.

— Э, вздоръ какой! Пей!.. Давай стаканъ!.. Чокнемся…

Рука ея дрожала.

— За что?

Тонкія ноздри хозяйки трепетали отъ насмѣшки.

— Да ты встань, встань!.. Чего сидишь? Стоя чокаются… А за что… Господи!.. Пока живешь, все надѣешься, все радуешься… Если не за себя, то за молодежь нашу выпьемъ… Пусть ей легче живется, чѣмъ намъ жилось! Пусть голодныхъ будетъ меньше! Счастливыхъ больше!.. За торжество любви и правды! Ура!

Ея хриплый голосъ сорвался на высокой нотѣ. Она поблѣднѣла, разомъ выпила стаканъ и сѣла взволнованная, съ восторженнымъ, горящимъ взглядомъ.

Наталья Львовна сидѣла отвернувшись, закрывъ лицо.

— Что за чудная ночь! — тихо говорила Анна Ѳедоровна, какъ бы сама съ собой. — Что за таинственная минута!.. Вотъ сейчасъ всѣ, на самыхъ далекихъ окраинахъ, пьютъ, чокаются, мечтаютъ, надѣются… Жаль молодости, Наташа!.. Жизни жаль… Ничего бы я такъ не хотѣла, какъ снова родиться.

— Ужасъ какой! — содрогнувшись, сказала Наталья Львовна и отошла къ окну. — Я одного хочу: покоя, забвенья…

Она откинула тяжелую штору и безцѣльно глядѣла въ мутную ночь… Ровно два года назадъ арестовали Валю…

Анна Ѳедоровна пристально всматривалась въ контуры изящной фигуры, въ этотъ блѣдный, правильный профиль.

— Знаешь, Nathalie, кого мнѣ тяжело, прямо-таки больно покидать?

— Ну? — почти шопотомъ отозвалась Наталья Львовна.

— Тебя, голубчикъ…

Жесткая улыбка скользнула по чертамъ хозяйки.

— Это и видно…

— Да, жаль… Вѣдь, нѣтъ никого несчастнѣе тебя.

Губы Натальи Львовны дрогнули. Ей было отрадно слышать, что даже эта недалекая, взбалмошная Annette поняла, какъ безрадостна, какъ тускла ея жизнь!

— Я, Nathalie, нищихъ знаю… Въ углу живутъ, побираются… Но, представь, мнѣ съ ними какъ-то легче. Они жизнь любятъ, представь себѣ!.. Я съ ними часто говорила. Посмотри-ка, сколько у нихъ радостей! Купятъ булку, чаемъ раздобудутся на лишній гривенникъ, и сіяютъ. А мечты у нихъ сколько! Всѣ мечтаютъ, всѣ надѣются и ждутъ чего-то. Зайти въ трактиръ, въ кости сыграть, въ орлянку — о, это удовольствіе огромное!.. И всѣ-то они кого-нибудь любятъ, о комъ-то душой болѣютъ… Цѣлыя драмы у нихъ тамъ. И любовь и ревность… Однимъ словомъ, жизнь… А ты?.. Ничего у тебя… ничего… Ни привязанностей ни цѣли… Ты словно на островѣ необитаемомъ… Какъ можно жить такой одинокой! Какъ жутко должно быть это добровольное, сознательное отчужденіе отъ людей, отъ жизни!.. И вотъ я была единственнымъ звеномъ между тобой и остальными… И я ухожу…

— Не уходи! — тихо вырвалось у Натальи Львовны.

Ей стало жаль себя. Ей вдругъ стало жутко.

Анна Ѳедоровна пожала костлявыми плечами. Если бъ она умѣла ласкаться къ своей неприступной подругѣ, она подошла бы сейчасъ и погладила ее по головѣ или по плечу… Но у нея и рука не поднялась на это.

— Эхъ Наташа!.. Развѣ я могу остаться, когда онъ тамъ, быть-можетъ, умираетъ?

Наталья Львовна, напряженно глядѣвшая въ желтое, старое лицо Annette, отвернулась опять и подавила вздохъ. Въ ея душѣ разомъ оборвалось что-то… Чего ждала она, глупая? Дружба… прошлое… Вздоръ! Одной иллюзіей меньше… Одна, одна… Всегда одна…

Анна Ѳедоровна прошла въ переднюю и надѣла ботики.

— Уходишь? — равнодушно спросила Наталья Львовна.

Теперь Annette могла уѣзжать хоть завтра. Ей разомъ стало какъ-то все равно.

— Да, пора итти… Передъ отъѣздомъ забѣгу еще разъ.

Анна Ѳедоровна надѣла на голову черный шерстяной платокъ, близко надвинувъ его на лобъ. Такъ она походила на монашенку. Шляпокъ она не носила, даже смолоду.

— Наташа…

Въ голосѣ ея и тонѣ было что-то такое странное, что Наталья Львовна встрепенулась.

— Ты-то развѣ… никого не ждешь?

— Я?..

— Да, Nathalie… ты…

Анна Ѳедоровна застегивала свою старую шубку, и руки ея задрожали, когда она разглядѣла лицо подруги.

— Я, видишь ли… потому… вѣдь, манифестъ… Его могли простить и вернуть… Кто знаетъ! Богъ милостивъ… Богъ не оставитъ…

Изъ груди Натальи Львовны вырвался крикъ.

— Ты его видѣла?

— Нѣтъ, нѣтъ… Честное слово! Я это думала только, когда получила письмо отъ моего Левы…

Наталья Львовна должна была сѣсть: такъ дрожали ея ноги.

— Nathalie… голубушка… Смягчи свое сердце… прости его!.. Напиши ему… позови… Вѣдь, ты знаешь, гдѣ онъ сейчасъ?

Наталья Львовна медленно покачала головой.

— Какъ? Ты не знаешь?.. Почему же ты не знаешь?

Она молчала.

— Развѣ онъ тебѣ не писалъ?

— Писалъ…

— Ну такъ что же? Давай его письмо, давай!.. Пиши… Гдѣ бумага? Я сейчасъ найду тебѣ его адресъ…

Наталья Львовна жестомъ остановила ее.

— Не ищи писемъ… ихъ нѣтъ.

— Гдѣ же они?

Она показала на каминъ.

— Господи!..

Анна Ѳедоровна горестно всплеснула руками. Глаза ея, полные слезъ, напрасно искали образа на стѣнѣ.

— Смири ея душу! — шептала она. — Смягчи ея сердце… Она не вѣдаетъ, что творитъ…

Наталья Львовна сидѣла не шевелясь, облокотившись на столъ и закрывъ лицо руками.

— Nathalie… (Голосъ Анны Ѳедоровны задрожалъ.) Ты сейчасъ хорошее слово сказала… «Много ли жизни намъ осталось?..» Такъ вотъ теперь… смирись, голубчикъ… Всю-то долгую жизнь ты одной злобой питалась. Не умѣла прощать, не умѣла любить…

Наталья Львовна порывисто обернулась.

— Я не умѣла любить?

— Ты себя любила, Nathalie. Пойми, одну себя… свою гордость. Ты все требовала одной себѣ… А мы, матери, созданы для отреченія. На этомъ міръ стоитъ…

На лицѣ Натальи Львовны застыла усмѣшка, полная презрѣнія. Опустивъ рѣсницы и углы губъ, чуть приподнявъ брови, она слушала безстрастно.

Анна Ѳедоровна выпрямилась. Пятна на ея скулахъ разгорались все ярче.

— Вспомни, Nathalie, твоего мужа… вашъ разрывъ… его смерть…

— Ты скажешь, онъ былъ жертвой — не я? Ты скажешь, я была виновата?

— Пусть онъ былъ виноватъ передъ тобой! Пусть! Твое дѣло было простить всѣмъ сердцемъ… снова стать ему женой… Ты дала мнѣ прочесть его послѣднее письмо… Вспомни эту фразу… «Ты меня убила, Наташа»… Прости… Не сердись! Я не проповѣдь тебѣ читаю. Я тебѣ хочу глаза раскрыть. Вѣдь, жизни осталось немного… Подъ Богомъ ходимъ… Каково тебѣ будетъ, если, умирая, ты вдругъ поймешь, что вся твоя жизнь была…

— Подвигомъ! — крикнула Наталья Львовна и поднялась, блѣдная.

Глаза ея горѣли вызовомъ.

Анна Ѳедоровна какъ-то съежилась и исподлобья посмотрѣла въ прекрасное лицо.

— Ошибкой… Наташа… ошибкой…

Наталья Львовна зажала уши.

— Молчи! Молчи!.. Ни ошибокъ ни измѣны не было въ моемъ прошломъ… Ни паденія ни обмана… Я исполнила свой долгъ. Я имѣю право судить другихъ… А надо мной не признаю суда… Молчи! Ты меня никогда не понимала… Я не хочу тебя слушать!

— Наташа…

По лицу Анны Ѳедоровны бѣжали слезы. Костлявыми пальцами она схватила нѣжную руку Натальи Львовны.

— Выслушай, ради-Христа!.. Кто тебѣ скажетъ правду, когда я уѣду? У меня на совѣсти это лежитъ… всѣ твои заблужденія… Я не могу оставить тебя такъ, одинокой, несчастной, безъ просвѣта впереди… Мы, вѣдь, ужъ наврядъ ли когда встрѣтимся, Nathalie, голубчикъ!

Она оглянулась, схватила пуфъ и присѣла у ногъ хозяйки, положивъ исхудалыя руки на ея колѣни. Шубка сползла съ ея плечъ.

— Или ты думаешь, что ты одна несла свой крестъ? Что тебя жизнь обидѣла сильнѣе, чѣмъ другихъ женщинъ? Полно, Наташа! И мнѣ мужъ измѣнялъ не разъ… Онъ меня билъ подъ пьяную руку.

Наталья Львовна содрогнулась.

— Ты и это прощала?

— Да…

— Ты тряпка… овца… Ты не имѣла права изъ принципа терпѣть такое униженіе!

Анна Ѳедоровна тихо покачала головой.

— Не знаю, Наташа… Когда я видѣла горе и слезы, я о принципахъ не думала. Я скажу тебѣ больше, чего никому не говорила раньше… Вѣдь, онъ меня съ сыномъ бросилъ, другой увлекся, съ нею жилъ… три года… Пока она его не бросила сама…

— И потомъ пришелъ умирать къ тебѣ?

— Да, пришелъ… Измученный, больной, съ раскаяніемъ… Господи! Могла ли я прогнать его? Развѣ онъ и такъ мало страдалъ?

Наталья Львовна стиснула зубы, стиснула руки, какъ бы сдерживая страстное негодованіе, рвавшееся наружу. Какъ червь зашевелилась старая обида и зажгла сердце.

— Вотъ пока… такія овцы, какъ ты… будутъ выходить замужъ… никогда мужчины не научатся насъ уважать… и щадить наше самолюбіе…

Анна Ѳедоровна махнула рукой.

— Полно, голубчикъ! Не для самолюбія мы живемъ, а для счастія. Я рада, что помирилась съ мужемъ. Онъ цѣлыхъ два года умиралъ на моихъ рукахъ… Всѣ мы люди… всѣ человѣки. И я закрыла ему глаза…

Она поникла головой. Платокъ спалъ съ ея уха, открывая сѣдые волосы.

Уголья чуть вспыхивали, догорая. Наталья Львовна отвернула свою гордую голову и, не мигая, глядѣла въ огонь.

— Наташа… (Голосъ Анны Ѳедоровны упалъ до шопота.) Наташа… Въ твоей жизни есть еще одна ошибка…

Глаза Натальи Львовны сверкнули.

— Молчи! Молчи!.. Я не хочу тебя слушать!

— Не могу, Наташа… Постой, выслушай… Въ чемъ его вина передъ тобой?.. Вы люди разныхъ поколѣній.

— Уйди!

— Въ чемъ его преступленіе передъ тобой? Что у него были идеалы, которыхъ ты не раздѣляла? Были обязанности къ обществу?

— Ко мнѣ прежде всего онѣ были! — гнѣвно крикнула Наталья Львовна и поднялась во весь ростъ. — Я ему отдала свою жизнь. Онъ должникъ мой неоплатный… Я ждала, что онъ будетъ опорой, кормильцемъ… Онъ говорилъ, что не женится, не броситъ меня… Онъ меня обманулъ, опозорилъ… разбилъ мое сердце… Молчи!.. Уйди!.. Я не хочу слушать… У меня нѣтъ сына… Жила одиноко и умру одиноко… Мнѣ никого не нужно!

Анна Ѳедоровна постояла молча, сгорбившись, опустивъ глаза на коверъ, какъ бы читая что-то въ причудливыхъ узорахъ его рисунка.

— До свиданія, Nathalie, — тихо молвила она. — Запри за мной…

Она ушла. Дверь завизжала и хлопнула. Силуэтъ Анны Ѳедоровны, длинный, тощій, сгорбленный, мелькнулъ подъ окномъ передней. Шаги долго звучали въ глухой тишинѣ улицы… Смолкли…

Наталья Львовна сидѣла не шевелясь.

XIII

Пробило два. Самоваръ давно потухъ. Лампа догорала. Каминъ угасъ.

Наталья Львовна встала, оглядываясь. Пора ложиться!.. Ждать нечего… Ахъ! Отчего же такая тоска?

Она погасила лампу, зажгла на столѣ свѣчи, растопила каминъ и опять сѣла въ кресло.

Безсонныя ночи… одинокія грезы… жгучія воспоминанія. Новый годъ начался. А сколько еще лѣтъ впереди? Зачѣмъ?

Умереть?.. О, все равно! Однѣ иллюзіи красятъ жизнь. А у нея ихъ не будетъ…

Каминъ разгорался лѣниво; дрова потрескивали, шипѣли и дымились; нѣсколько искръ упало на полъ.

Вдругъ Наталья Львовна встрепенулась и выпрямилась въ креслѣ…

Въ переулкѣ, далеко-далеко гдѣ-то, проползли сани и остановились.

Она слушала, затаивъ дыханіе.

Должно-быть, сѣдокъ слѣзъ и пошелъ пѣшкомъ.

Шаги его приближались, медленные, неувѣренные… какъ-будто онъ искалъ незнакомый домъ… Они то останавливались, замирая, то звучали опять… Ближе… ближе…

Наталья Львовна встала, блѣдная.

Сердце ея, молчавшее долгіе годы, вдругъ бѣшено забилось въ груди. Она невольно сжала руками грудь и ждала, вздрагивая отъ волненія.

Почему она почувствовала сразу, что эти шаги придутъ сюда?

Ближе… ближе… Вонъ они звучатъ уже тамъ, напротивъ… остановились на тротуарѣ… переходятъ улицу… Вотъ… направились къ окну… остановились опять…

Окна были завѣшены тяжелыми шторами, но сквозь щели пробивался свѣтъ.

Она беззвучно скользнула подъ окно и затаила дыханіе. Сердце колотилось въ груди, мѣшая слушать…

За стекломъ стоялъ кто-то… стоялъ неподвижно, глядѣлъ и слушалъ, вопрошая тишину ночи, ожидал, какъ она, чего-то, что дастъ отвѣтъ на мучительную загадку…

Вдругъ шаги направились дальше, миновали окна, ворота… Дальше… Смолкли.

Наталья Львовна отдѣлилась отъ стѣны.

Ошиблась!

По лицу скользнула горькая усмѣшка, и губы задрожали.

Но чего же ждала она?.. Какой-нибудь загулявшій прохожій бредетъ домой.

Она подошла къ камину, машинально взяла щипцы и поправила полѣно, сыпавшее искры.

Безумная тоска охватила ея душу… 3ачѣмъ она ждала? Зачѣмъ надѣялась?

Въ передней слабо звякнулъ колокольчикъ, такъ слабо и тихо, точно говорилъ: «Простите… виноватъ»…

Наталья Львовна уронила щипцы.

Что это? Показалось? А можетъ, Анисья… Конечно, она… Кому же?

Ноги ея дрожали. Она постояла, держась за стѣнку, прошла въ переднюю и остановилась.

На этотъ разъ звонокъ былъ такъ нервенъ, что она вся дрогнула, хотя и ждала его.

— Кто тамъ? — крикнула она хриплымъ голосомъ и обѣими руками схватилась за желѣзный болтъ.

— Я, мама!.. Я… Отвори!

Она вскрикнула, съ силой отбросила болтъ. Дверь распахнулась.

Наталья Львовна съ воплемъ кинулась въ широко открытыя объятія.

— Мама… мама! Ты ждала? Ты не спала? Я узналъ твой голосъ… Не плачь, мама, милая, не плачь!

Онъ велъ, почти несъ ее на своихъ рукахъ въ комнату, усадилъ въ кресло, сбросилъ шубу и шапку и сѣлъ у ея ногъ.

— Мы опять вмѣстѣ. Ты простила? Ты не сердишься?.. Какое счастіе, мама!.. Какъ я ждалъ этой минуты! Ты молчала, жестокая, цѣлыхъ два года… Но пусть! Теперь все забыто! Все кончено… Мы вмѣстѣ… Я здѣсь… съ тобой… Обними меня…

Каминъ разгорѣлся. Пламя кидало ласковый блескъ на его лицо. Какъ онъ измѣнился!

Она перестала плакать и глядѣла жадно въ его черты, ища въ этомъ блѣдномъ, худомъ, бородатомъ человѣкѣ того ребенка, нѣжнаго и изящнаго, который наполнялъ ея жизнь ласковымъ щебетаніемъ, того мальчика, на котораго оглядывались женщины, когда онъ въ студенческой формѣ гулялъ вечеромъ на бульварѣ, ведя подъ-руку свою гордую, счастливую мать. Его голосъ былъ глухой и хриплый. Звонкій, сухой кашель часто прерывалъ его рѣчь. Глаза лихорадочно сверкали, впалые и большіе; на скулахъ виднѣлись два яркія пятна. Землистый цвѣтъ кожи, запущенная борода, неряшливый бѣдный костюмъ, на шеѣ шарфъ, вмѣсто манишки, руки костлявыя, съ грязными пальцами…

Въ ея глазахъ высохли слезы.

Онъ былъ жалокъ. За эти два года въ немъ исчезло все обаяніе молодости, всѣ слѣды красоты. Трудно было вѣрить, что ему нѣтъ еще двадцати-пяти лѣтъ.

— Ты былъ боленъ? — спросила она. — Почему ты кашляешь?

— Давно кашляю, простудился… Климатъ тамъ убійственный. Я тебѣ писалъ… Въ прошломъ году я думалъ, что не встану. Ахъ! Какъ я ждалъ тогда твоего письма! Тяжело умирать одинокимъ, всѣми забытымъ, съ сознаніемъ, что ты не выполнилъ ни одной задачи, къ которой стремился, что ты исчезаешь безслѣдно, какъ тысячи другихъ…

Онъ вздохнулъ глубоко и прижался сухими, горячими губами къ ея рукѣ. Онъ говорилъ долго; она не прерывала его, стараясь понять. Нѣсколько сутокъ онъ былъ въ дорогѣ и прямо съ поѣзда къ ней, объяснялъ онъ, поймавъ ея брезгливый взглядъ, упавшій на его руки, костюмъ…

— Поди умойся, — сказала она. — Хочешь ѣсть?

Онъ отказался. Волненіе отняло у него аппетитъ.

Умывшись, онъ сѣлъ подлѣ. Ея адресъ онъ зналъ отъ товарища-студента, которому поручилъ разыскать мѣстожительство Натальи Львовны. Онъ продолжалъ разсказывать, не отрывая печальнаго взгляда отъ огня, въ какихъ ужасныхъ условіяхъ онъ жилъ тамъ, безъ заработка сначала, впроголодь, потомъ на гроши… Но не это было страшно, а одиночество. Его всѣ чуждались; часто письма друзей не доходили. А главное — жизнь тусклая, безъ идеи, безъ духовныхъ радостей, вся въ заботахъ о томъ, чтобы не умереть съ голоду… Онъ тряхнулъ порѣдѣвшими кудрями.

— Ну, да не стоитъ объ этомъ вспоминать! Все это миновало, какъ минуютъ дурные сны…

— Ты здѣсь мѣсто ищешь? — быстро перебила Наталья Львовна.

Онъ отодвинулся на мгновеніе, не сводя глазъ съ ея лица.

— Нѣтъ, мама. Завтра… нынче, то-есть… рано утромъ… я уѣзжаю…

Она сдѣлала невольное движеніе, чтобы встать. Онъ выпустилъ ея руку.

— Куда ты ѣдешь?

— Ахъ, мама, милая! Далеко… Не все ли равно куда? Два года я ждалъ освобожденія. Довольно!.. Ты говоришь «мѣсто»… Это здѣсь? Какое мѣсто? Чинуша въ одной изъ канцелярій, писца въ банкѣ или на желѣзной дорогѣ? Да развѣ объ этомъ я мечталъ? Для этого читалъ ночами, когда дня нехватало? Для этого учился? Какое удовлетвореніе можетъ мнѣ дать столица?.. Я не могу остаться… Къ чему обманываться? Я не могу измѣнить себѣ… Мнѣ и жить осталось какихъ-нибудь два-три года. Силы надорваны… Здоровье убито… Но эти три года — мои!

Онъ ударилъ себя въ грудь жестомъ, полнымъ отваги, и опять болѣзненно закашлялъ.

Она поднялась.

— Мама! — горестно крикнулъ онъ, вглядѣвшись въ ея лицо.

Она отвернулась и отошла къ окну.

Онъ опустилъ голову и остался сидѣть у камина. Синее пламя змѣйкой проползало кое-гдѣ въ пламенѣющихъ угольяхъ. Оно озарило больное, исхудалое лицо, тонкія загрубѣлыя руки, понурую спину въ старомъ пиджакѣ.

— Зачѣмъ же ты пришелъ сюда? — раздался голосъ Натальи Львовны.

Въ звукѣ его было что-то надтреснутое.

Онъ вздрогнулъ.

— Зачѣмъ?.. Здѣсь ты… Ты мать… Я зналъ, что ты страдаешь, какъ и я, отъ разрыва… Ты не понимала тогда. Я пришелъ оправдаться…

— Мнѣ не надо оправданій. Мнѣ раскаяніе надо, а я его не вижу… Зачѣмъ ты пришелъ?

Изъ его груди вырвался стонъ. Онъ спряталъ голову въ рукахъ… Опять… опять эта стѣна между ними? Неужели они не поймутъ другъ-друга? Неужели разстанутся врагами?

Онъ всталъ, шатаясь отъ усталости и волненія, и подошелъ къ ней.

Онъ началъ свою рѣчь тихо, жалобно, прерывающимся отъ кашля и слезъ голосомъ, задыхаясь, ломая руки… Вѣдь, онъ уже писалъ ей изъ своего изгнанія, онъ открывалъ ей наболѣвшее сердце. Нѣтъ, онъ не разлюбилъ ее, не забылъ ни ея заботы ни ласки… Неблагодарнымъ онъ не хочетъ остаться въ ея памяти. Онъ не обманулъ ее, нѣтъ!.. Когда онъ говорилъ ей, что ни одна женщина не будетъ владѣть его душой, онъ не лгалъ. Онъ не зналъ увлеченій, онъ не женился. Онъ свое слово сдержалъ… Но посвятить ей одной всю жизнь, сдѣлаться мирнымъ обывателемъ, отказаться отъ всего, чѣмъ жилъ онъ эти долгіе годы… О, нѣтъ! Пусть она пощадитъ! Пусть пожалѣетъ, пойметъ… Этой жертвы принести онъ не въ силахъ!

Онъ выпрямился, простирая къ ней руки. Лицо его пылало больнымъ румянцемъ, глаза сверкали, голосъ звенѣлъ и дрожалъ…

— Мама… Я не зову тебя съ собой. Я не могу дать тебѣ ни комфорта ни мелочей, къ которымъ ты привыкла. Да ты и не поѣдешь… Я не знаю еще, чѣмъ буду жить, какъ жить. Я не принадлежу себѣ… Но мысль моя, моя любовь останутся съ тобой всегда… Мама! Я буду писать, буду ждать твоихъ отвѣтовъ… Вотъ будетъ моя личная жизнь, мое единственное счастіе. Ничего больше и никогда… Если заболѣешь, позови; я пріѣду… буду видѣться урывками… Но мнѣ надо знать, что ты любишь, что не клянешь меня за то, что я иду своею дорогой. Меня убиваетъ твой гнѣвъ… Ну, дай же руку! Взгляни на меня, обними… Скажи, что ты поняла…

Онъ обнялъ ея плечи, прижался головой къ груди. Она положила руку на его лобъ, но лицо ея какъ бы угасло. Все, что онъ говорилъ, было такъ далеко, такъ чуждо ея душѣ… И онъ самъ, съ его болѣзненно-потными руками, угловатый, полуумирающій, былъ такимъ чужимъ…

Она сѣла у стола, облокотившись, склонивъ голову, и слушала, не возражая. Что онъ говорилъ, и говорилъ ли еще, она не сознавала… Передъ ней проносились картины его дѣтства. Его болѣзнь, операція, эта страшная ночь… Она видѣла его ребенкомъ, въ ночной рубашкѣ, съ золотыми волосами, на колѣняхъ передъ образомъ… Какъ онъ умѣлъ молиться! Какъ ласково и нѣжно передъ сномъ его ручки обвивали ея шею! Какъ страстно любила она запахъ этого тѣльца, его пухлыя губки!

Она ждала его всѣ дни и ночи этихъ долгихъ, мучительныхъ двухъ лѣтъ разлуки… Надежда теплилась въ ея душѣ. Она вѣрила, что онъ вернется, будетъ на колѣняхъ просить забвенія, горькими слезами оплачетъ свою вину… Они не разстанутся больше. На его рукахъ она умретъ, все простивъ, счастливая примиреніемъ…

А онъ все говорилъ, молилъ, убѣждалъ и кашлялъ… О, какой глухой кашель! Какой хриплый голосъ!.. Но отчего ей не жаль его?.. И ничего не жаль?

Яркая греза померкла. Въ душѣ сгущался мракъ. Она цѣпенѣла…

Онъ долго искалъ ея взгляда, сухими губами цѣловалъ ея инертную руку, сжималъ ее въ своихъ горячихъ пальцахъ.

Наконецъ, руки его разжались. На больномъ лицѣ мелькнуло отчаяніе. Онъ всталъ, обнялъ ее, покрылъ поцѣлуями ея голову, волосы, лицо.

Тогда она поняла.

— Уходишь?

И встала. Лицо было спокойное, застывшее. Какъ автоматъ, она глядѣла, какъ онъ съ усиліемъ поднялъ тяжелую для него шубу съ полу и долго не могъ попасть въ рукавъ.

— Дай, я помогу, — сказала она, вдругъ понявъ, и сдѣлала шагъ.

Но онъ уже надѣлъ шубу. Дрожащими пальцами онъ проводилъ по груди своей, блуждающимъ взоромъ онъ чего-то искалъ по комнатѣ…

— Шапка у тебя въ рукахъ, — сказала она.

Онъ убѣдился въ этомъ, пристально взглянувъ на свои руки.

Неужели чужіе? Навсегда?.. И опять разстанутся на годы?

Полными слезъ глазами онъ взглянулъ въ ея окаменѣвшее лицо. Губы его дрогнули такъ горько, по-дѣтски… Онъ сказалъ что-то, робко, тихо… Она не слыхала. Одно только слово било молотомъ въ ея мозгу: «Одна, одна… опять одна»…

Онъ вышелъ, шатаясь, въ переднюю, съ усиліемъ поднялъ тяжелый болтъ…

— Мама! — вырвался у него вопль.

Ничто не дрогнуло въ отвѣтъ въ ея лицѣ и въ ея сердцѣ.

Онъ взглянулъ въ ея неподвижные зрачки и вышелъ.

Входная дверь тяжело захлопнулась за нимъ.

И опять онъ стоялъ тамъ, подъ окномъ — она это чувствовала, — опять онъ ждалъ, прислушиваясь и страдая, не вернутъ ли его?

Но сердце ея уже не трепетало въ груди.

Вотъ онъ двинулся… Боже!.. Какъ тихо шелъ онъ, невѣрными шагами… потомъ скорѣй, скорѣй, скорѣй… Словно бѣжалъ отъ сожалѣній, отъ безплодныхъ слезъ…

Она стояла и слушала. Шаги замирали, звучали рѣже, глуше…

Остановились…

Неужели вернется?.. Скажетъ: «Прости!.. Забудь… Я остаюсь съ тобой»…

Нѣтъ!.. Шаги звучали дальше… дальше… Стихли… совсѣмъ…

Тогда она сѣла въ кресло.

Каминъ догорѣлъ. Уголья тускнѣли подъ густымъ слоемъ золы.

Вдругъ въ трубѣ завылъ вѣтеръ. Уголья разомъ вспыхнули ярко, словно вздохнули… Въ послѣдній разъ глянули они въ поникшее надъ ними блѣдное лицо — и угасли. Зола похоронила ихъ. Все померкло…

Въ каминѣ стоналъ и плакалъ вѣтеръ. А вьюга за окномъ печально пѣла: «Одна… одна… навсегда одна»…

Примѣчанія

1. фр.
2. фр. Merci — Спасибо. Прим. ред.