Однажды (Пильский)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Однажды |
| Дата созданія: мартъ 1903 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 97. |
I
правитьСлучайность, какихъ много въ этой тинистой жизни, согнала его съ привычной работы и бросила на поиски хлѣба и правъ на слѣдующій день.
Городъ былъ маленькій, грязный и немощеный, кромѣ улицы, гдѣ снималъ квартиру Гавриковъ, и извозчики здѣсь поэтому были только парные.
Жили тутъ преимущественно чиновники, служащіе и отставные, тянули свою скучную линію офицеры, и жирѣли купцы. И отъ этого все въ городѣ было мертво, сонно и ровно, недѣли были похожи одна на другую, и ничѣмъ другъ отъ друга не отличались мѣсяцы.
Такъ же, какъ въ маѣ, играли въ карты въ октябрѣ и также танцовали, и ходили все тѣ же сплетни.
Гавриковъ, помощникъ казначея, служилъ здѣсь уже пятый годъ, и нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ рѣшилъ даже жениться. Вмѣстѣ съ этимъ онъ закрѣплялъ себя навсегда за маленькимъ городкомъ, гдѣ получилъ бы со временемъ должность казначея, наплодилъ дѣтей и по вечерамъ, въ теплую іюньскую пору, пилъ чай послѣ обѣденнаго сна въ саду, съ акаціями и бурьяномъ, съ бесѣдкой и двумя клумбами.
Такъ мечталъ Гавриковъ.
Но случилось негаданно событіе, выбросившее его изъ этой колеи и пустившее бродить въ поискахъ новаго счастья. Событіе было самое заурядное и здѣсь нерѣдкое.
Два сильно подвыпившихъ мѣстныхъ купца, нѣжный Гавриковъ и разсудительный мировой судья, Тонинъ, играли въ карты. Везло особенно Гаврикову и это раздражало двухъ контрпартнеровъ, которыми въ этотъ робберъ были купцы. И когда, открывъ прикупъ, обрадованный Гавриковъ увидѣлъ въ немъ два туза, онъ даже привскочилъ и хотѣлъ крикнуть:
— Вотъ такъ штука! Двухъ тузовъ купили!..
Но, сбившись въ словахъ и заторопясь, вмѣсто этого произнесъ:
— Двухъ купцовъ тузили!
Для Тонина, напримѣръ, его ошибка была совершенно ясна.
Но взвинченный карточной неудачей и винными парами, купецъ Крутовъ какъ-то вдругъ поднялся и съ красными, словно налитыми кровью глазами, приблизился вплотную къ лицу Гаврикова. И не успѣлъ онъ моргнуть даже, какъ по залу пронеслась пощечина, звонкая и жадная, гулко отдалась въ воздухѣ и сразу остановила все: танцующихъ и музыку, разговаривающихъ и игравшихъ.
Со слезами на глазахъ всталъ Гавриковъ, что-то схватилъ въ первую минуту, что-то хотѣлъ сказать, но изъ горла ничего не выходило, кромѣ икающей надтреснутой дрожи; его схватили за руки, стали успокаивать, увели Крутова, а потомъ, отпоивъ водой, отправили домой и Гаврикова.
— Позоръ, позоръ, — говорилъ онъ, сидя на извозчикѣ. — Ахъ, какой позоръ… Вѣчный, несмываемый!..
И рыдалъ.
А везшій его акцизникъ Деревященко, охвативъ его талью, сладенькимъ и мягкимъ голосомъ по-бабьи утѣшалъ:
— А, да брось ты, Гаврикъ… Ну, что тутъ необыкновеннаго? Били начальника станціи. Дрались нашъ Еремѣевъ съ Турбинымъ. Получилъ пощечину въ отвѣтъ на свою отъ буфетчика Зенчевскій… Ну, что такого въ этомъ? Вѣдь, не офицеръ же ты! Въ полку, милочка, тамъ дѣло десятое. Тамъ мундиръ, милочка. Ну, а какой, по совѣсти сказать, мундиръ у меня, или у тебя? Такъ, вродѣ ярлыка. Чтобъ жидовки знали, что я имѣю право отобрать у нихъ безбандерольный табакъ, а посѣтители казначейства видѣли бы, что ты не самозванецъ… Успокойся, милочка, и, — знаешь, — пріѣдемъ къ тебѣ и выпьемъ…
Но Гаврикову было скверно.
Что-то тяжелое и склизкое упало на его душу и будто кто-то злой и ехидный пропускалъ и вытаскивалъ чрезъ его сердце какой-то толстый сверлящій стержень: когда стержень опускался, хотѣлось хныкать и выть, когда поднимался, хотѣлось сгибаться и хвататься руками за лѣвую сторону, гдѣ сердце. Голова горѣла, ныла глухой болью лѣвая щека, а Деревященко все пробовалъ успокоить:
— Вотъ пріѣдемъ къ тебѣ и выпьемъ…
II
правитьНа другой день Гавриковъ лежалъ на кровати, молчалъ и думалъ о томъ, что было бы хорошо застрѣлиться, или пойти и дать отвѣтную пощечину пьяному купцу, чтобъ онъ почувствовалъ весь ужасъ этого прикосновенья чужой руки къ самому лучшему и чистому, что есть на свѣтѣ, къ тому открытому и дорогому, что зовется лицомъ человѣческимъ.
— Ну, и что же изъ этого? — шепталъ ему чей-то невидимый голосъ. — Что жъ изъ этого? Ну, пойдешь. Ну, дашь. Ну, увидишь опять эти красные круглые глаза, въ которыхъ будетъ горѣть слѣпое бѣшенство? Ну, а дальше?..
— А дальше удовлетвореніе, — пробовалъ оправдаться Гавриковъ предъ тѣмъ невидимымъ, который такъ настойчиво и убѣжденно шепталъ ему слова разочарованія, отрѣзывая послѣднюю дорогу къ утѣшенію.
— Удовлетвореніе? — удивился Незримый, — хорошо удовлетвореніе создать въ мірѣ новую пощечину! И что же, твоя собственная пощечина вытравится отъ этого? Угаснетъ боль, смирится обливающаяся слезами и кровью гордыня достоинства твоего?..
Въ комнатѣ было темно. За окнами, занавѣшенными темнымъ кашемиромъ, шелестѣлъ вѣтеръ. Теперь онъ какъ-то вдругъ разлетѣлся и ударился объ уголъ дома и отъ этого, слегка звеня, задрожали стекла и Гавриковъ повернулся на другой бокъ.
— Но что же дѣлать! Что же дѣлать? — стоналъ онъ. — Надо же…
Но онъ не зналъ и не могъ рѣшить, что именно надо, а что-то было необходимо нужно вырѣшить, куда-то пойти, что-то написать, или сказать, вообще сдѣлать. Мысль его, вялая, выбитая изъ привычной колеи, метнулась и остановилась.
— Ахъ, какъ тяжело… — прошепталъ оскорбленный человѣкъ, — ахъ!
И тутъ онъ почувствовалъ, что прибито не только его лицо, а и сама мысль его, такая нѣжная, такая трепетная и гордая, какъ царица.
Такъ лежалъ онъ весь день.
Къ вечеру къ нему пришелъ опять Деревященко и привелъ съ собой Тонина. Вошли они, — показалось Гаврикову, — какъ-то особенно развязано, будто попали сюда между прочимъ, и вчера ничего не случилось.
И Деревященко, какъ вошелъ, такъ сразу и началъ:
— Ай, ай, ай! Какъ не стыдно!.. До сихъ поръ лежитъ, ничего не дѣлаетъ, малодушествуетъ. Слабъ человѣкъ, охъ, какой же нонче слабый человѣкъ!..
И ни къ селу, ни къ городу Деревященко вдругъ разсказалъ о томъ, какъ пять лѣтъ тому назадъ его вывалилъ почтовый ямщикъ въ сугробъ и тогда онъ, вотъ такъ же, какъ Гавриковъ, долженъ былъ пролежать весь слѣдующій день въ кровати.
— И сугроба никакого ожидать нельзя было, — заключилъ Деревященко. — Никогда ихъ здѣсь и не было вокругъ. А тутъ вотъ какой.
И онъ показалъ на шкафъ, опредѣляя размѣры сугроба.
— И, вѣдь, какъ его не замѣтилъ этотъ шарлатанъ Степка… Такой большой сугробъ и на видномъ мѣстѣ… А не замѣтилъ… Ну, и влетѣли… Н-да…
Гости посидѣли, почему-то сочли нужнымъ спросить о здоровьѣ, выкурили по одной папиросѣ, потомъ по другой, предлагали курить Гаврикову, но тотъ отказался, и они ушли.
III
правитьОтъ голода, — онъ ничего не ѣлъ со вчерашняго, — отъ растерявшихся мыслей, все еще неприходящаго рѣшенья, что дѣлать и какъ поступить, отъ этихъ ненужныхъ разговоровъ, табачнаго дыму и внутренняго стыда, который мѣшалъ даже позвать горничную и взглянуть ей въ глаза, у Гаврикова нестерпимо заболѣла голова, ныло подъ ложечкой и была такая ноющая слабость во всемъ тѣлѣ, въ рукахъ и ногахъ, что опять хотѣлось плакать, или грызть себѣ пальцы.
Въ сосѣдней комнатѣ пробило неторопливымъ размѣромъ, какъ-то необычно внушительно и съ разстановкой, одиннадцать. Лампа, небольшая, въ зеленомъ колпакѣ, при этихъ темныхъ синихъ шторахъ на двухъ узенькихъ окнахъ, дѣлала комнату еще печальнѣй и меньше. Ея лѣнивый безсильный свѣтъ бросалъ въ трехгранные углы между стѣнами и потолкомъ черныя неподвижныя тѣни и протянулъ по полу, какъ блѣдныя зеленыя руки, полосу мигавшаго свѣта.
Гдѣ-то невдалекѣ сначала залаяла собака. Потомъ она жалобно, будто плача, завыла; застучалъ въ упругую, пустую и гулкую трещетку сторожъ и все стихло.
Гавриковъ всталъ, медленно, какъ нездоровый, ступилъ къ столу и дунулъ на лампу.
Желтое съ голубымъ пламя присѣло, поднялось, вытянулось, два раза метнулось въ сторону и куда-то спряталось навѣки, будто его разомъ проглотилъ кто-то хитрый и ловкій.
Сонъ не шелъ. Гавриковъ всталъ, раздвинулъ темную занавѣску, отвелъ рукой гардинный тюль и прислонился горящимъ лбомъ къ неровному въ пузырькахъ стеклу.
Мимо дома прошла компанія, человѣкъ пять, съ пѣсней.
«Дрожащей стопой оставляя»[1], —
запѣлъ покойный баритонъ, и сквозь его гордыя ноты, будто пробиваясь черезъ нихъ и протягивая руки, выплыла неувѣренная и дрожавшая скорбь о чемъ-то потерянномъ, о чемъ знаютъ, что больно и что не могутъ и не смѣютъ разсказать.
«Минутный слѣдъ на ложѣ мягкихъ мховъ», —
подхватилъ и поднялся теноровый, мягкій и сильный молодой голосъ, застоналъ на счастливыхъ нотныхъ верхахъ, на мигъ прервался, будто досказать обо всемъ не хватало силъ, упалъ — и вмѣстѣ съ басомъ, серьезнымъ и низкимъ, всѣ трое докончили:
«Онъ быстро шелъ по берегу потока»…
«По берегу потока» — донеслось уже изъ-за угла, заколебалось, словно нѣжась въ истомѣ ночи, растянулось, смягчилось и замерло…
И Гавриковъ, страннымъ образомъ, въ первый разъ со вчерашняго дня, задалъ себѣ въ опредѣленныхъ и потому жесткихъ словахъ вопросъ о той, которую онъ любилъ.
А здѣсь какъ же? Что же съ ней? И какъ она подумала обо всемъ? Быть можетъ, у нея еще большій стыдъ, тотъ терпкій, горькій, колючій стыдъ, который бываетъ за другихъ, и который сильнѣе, чѣмъ и стыдъ и страхъ за самого себя.
И, содрогнувшись всѣмъ тѣломъ отъ этой мысли, Гавриковъ прогналъ ее прочь, отошелъ отъ окна, и какъ раненый, слабый и жалкій, легъ опять и ему стало непостижимо, необъяснимо жутко.
Онъ лежалъ съ открытыми глазами, смотрѣлъ на стынущую ночь, мигавшую ему своимъ сѣрымъ потускнѣвшимъ глазомъ, ежился отъ страха предъ ней и предъ ея нѣмымъ языкомъ суровыхъ, печальныхъ тѣней и ползующихъ звуковъ, которые весь день, — трусливые, — боялись сказаться, и только въ эти притихшіе часы, зашуршались, заскреблись и ползутъ… Ползутъ, крадучись; и чувствуется, какъ ихъ нервный шагъ становиться все хитрѣй, все жутче и таинственнѣй, и увѣреннѣй мучитъ безъ сна и забытья тоскующихъ людей, терзающихся и плачущихъ въ холодныхъ объятьяхъ черной тьмы и нависшаго ужаса.
Гасли голоса и терялись огни въ дали города, такіе маленькіе, такіе желтые, такіе жалкіе.
И какъ большое голодное животное, поднимала свою безглазую голову ночь, похожая на слѣпую волчицу, — такая она была подлая, злая и жадная. И все тяжелѣла голова человѣка, лежащаго безъ сна и забытья.
Словно тысяча тысячъ маленькихъ юркихъ дьяволовъ огненнымъ кольцомъ вдругъ охватывала слабый черепъ его и начинала жать въ желѣзныхъ и острыхъ тискахъ своихъ костлявыхъ и цѣпкихъ рукъ.
Они жали, и казалось, все меньше становится этотъ жалкій и непрочный сосудъ нетлѣнной мысли и сама мысль, испуганная, опрометью шарахается въ самую глубину мозга и долго-долго потомъ нѣтъ силъ и путей вызвать ее назадъ: быстрыя змѣи такъ убѣгаютъ извиваясь и скользя въ свои норы.
И когда снова покидала свое убѣжище и выползала опять, уже не той, что была, — становилась мысль, а другой, — новой, странной и больной, измученной, чужой и тяжелой, какъ беременная огромнымъ горемъ.
Не мыслью человѣка была она, а оборотнемъ, и отъ нея опять только дѣлалось страшно.
Ползкомъ, мимо, — ровно и ничѣмъ не задѣвая, — пробирались, какъ воры, угрюмые часы все затихавшей и все блѣднѣвшей ночи и вмѣстѣ съ ними все слабѣла и падала какая-то тугая пружина, которой не зналъ и не замѣчалъ до той поры человѣкъ.
Распластаннымъ и разбитымъ лежалъ онъ теперь, будто разложенный на хирургическомъ, узкомъ и загадочномъ столѣ для какой-то хитрой, опасной, но неизбѣжной операціи.
…Все шли часы и все не смыкалъ глазъ человѣкъ.
И только тогда, когда, раздвинувъ темно-прозрачную сѣтку гардинныхъ занавѣсей, снопъ бѣлыхъ, робкихъ и грустныхъ лучей вошелъ въ комнату Гаврикова, и вдавливая камень въ землю, пробѣжали упрямыя колеса по мостовой, онъ понялъ, что начался новый день.
IV
правитьУже прошелъ годъ, какъ Гавриковъ бросилъ службу, уѣхалъ, и протекъ весь этотъ годъ въ напрасныхъ поискахъ работы, въ скитаньяхъ по нумерамъ, въ безпорядочномъ неувѣренномъ заработкѣ, случайныхъ встрѣчахъ и длинной, какъ одна большая сѣрая лента, тоскѣ.
Онъ не посмѣлъ даже проститься съ любимой дѣвушкой.
Теперь Гавриковъ жилъ въ большомъ городѣ. Два раза по полтора мѣсяца собиралъ свѣдѣнія для какого-то всероссійскаго календаря и поселился въ меблированныхъ комнатахъ.
Послѣ тихой жизни молчащаго города, опростившаго отношенья, безшумнаго и дремотнаго, — нервный бѣгъ большого центра давилъ и мучилъ, подстегивая и обезсиливая. Въ спящую душу Гаврикова вошли безпокойство и неувѣренность.
Нужно было ходить и просить, чувствовать себя поглощеннымъ толпой и многолюдствомъ, точно погибшимъ на людяхъ и незамѣтнымъ, такъ что, если-бъ пришлось умереть, тяжело заболѣть, или изголодаться, объ этомъ никто не узналъ-бы, никто не вздохнулъ и даже не выслушалъ бы до конца ни вздоховъ, ни жалобъ, ни слезъ.
И отъ всего этого было жутко, какъ въ мертвомъ лѣсу, или на кладбищѣ. Хотѣлось уйти отсюда, спрятаться въ нору, или прижаться за угломъ. Но ни того, ни другого, ни третьяго сдѣлать было нельзя. Для выѣзда не было денегъ, изъ норъ здѣсь людей вытаскивали и вели въ участокъ, а углы были такіе же многолюдные и шумные, какъ весь воздухъ этой большой гудящей бездны, какъ всѣ ея дома и всѣ улицы.
И Гаврикову день-ото-дня становилось все тяжелѣй.
Не разъ уже приходилось ему голодать и часто, возвращаясь въ номеръ, онъ не зналъ — впустятъ ли его, или попросятъ немедленно о выѣздѣ.
И послѣ долгихъ поисковъ онъ, наконецъ, досталъ себѣ мѣсто учителя въ домѣ одного богатаго чиновника въ деревнѣ.
Семья была тусклая, самъ чиновникъ грубый, а его жена, вспыльчивая и нервная, молодящаяся женщина, третировала Гаврикова такъ, какъ онъ никогда не позволялъ себѣ оскорблять даже клубнаго швейцара въ уѣздномъ городѣ, не говоря уже о столичныхъ, которыхъ онъ просто и откровенно боялся.
Тѣмъ не менѣе надо было мириться, молчать и терпѣть, — урокъ былъ выгодный (Гавриковъ получалъ 85 рублей на всемъ готовомъ) и терять его, чтобъ снова голодать, жить на квартирахъ, за которыя нечѣмъ платить, и напрасно надѣяться, было неразсчетливо и неумно.
На этомъ урокѣ ему удалось скопить 192 рубля и одѣться, — и тогда захотѣлось уѣхать куда-нибудь въ провинцію, чтобъ отдышаться отъ этой погони за хлѣбомъ и за правомъ на слѣдующій день.
Уже къ осени приближались дни и въ похолодѣвшемъ дыханіи умѣренныхъ послѣ лѣтняго жара ночей чувствовалась жуткая бодрость и смѣшанный запахъ зимы, болота и гнили.
Гавриковъ ѣхалъ безъ опредѣленной цѣли. Онъ взялъ билетъ до перваго большого города, сѣлъ въ вагонъ и тогда только вздохнулъ облегченнымъ вздохомъ давно уставшаго человѣка. Мимо него проносились лѣса въ медленномъ движеніи вбокъ, словно поѣздъ стоялъ на мѣстѣ, а лѣса — на какой-то темнозеленой доскѣ, и доску это все время плавно тянулъ къ себѣ кто-то смѣлый, и очень быстрый. Поля были пестрыя, изъ темной бронзы, желтаго золота и нѣжной, смѣющейся зелени, и производили впечатлѣніе огромнаго ковра, сшитаго изъ трехъ лоскутовъ.
Будто растаявшія и вздрагивающія отъ холода, рѣчныя струи неторопливо проплывали подъ рѣшетчатыми мостами, широко разставившими свои толстыя ноги и гремѣлъ поѣздъ, скорымъ речитативомъ, подсчитывая себѣ свой ровный тактъ, будто разсказывая о долгой, терпѣливой и трудной работѣ своихъ стальныхъ неустающихъ мышцъ.
И отъ этого гремящаго речитатива, унылаго однообразія осенняго дня, встающихъ и прощающихся полей и рѣкъ на душѣ Гаврикова становилось грустно. Промчался мимо поѣздъ, что-то проревѣло, полетѣли красныя крутящіяся искры.
И поѣздъ, перемѣнивъ ногу, замедлилъ ходъ, будто давая себѣ отдышку. И сейчасъ же остановился. Гавриковъ вышелъ и выпилъ у буфета три рюмки водки.
Потомъ онъ вернулся, были звонки, кого-то провожали, кто-то входилъ и выходилъ изъ вагона, а когда поѣздъ тронулся опять, какая-то дама что-то крикнула съ площадки остающимся. Гавриковъ обернулся и только тутъ замѣтилъ, что противъ его сидѣнья лежатъ чьи-то вещи.
Когда проѣхали верстъ двадцать, вошелъ человѣкъ въ мягкой широкой шляпѣ и сѣлъ напротивъ, и въ немъ Гавриковъ узналъ Тонина.
V
правитьНасъ встрѣчи молодятъ.
Вмѣстѣ съ встрѣчей человѣка, котораго мы давно не видали, къ намъ приходитъ наше прошлое, уплывшее и потонувшее въ безднѣ времени.
И теперь Гавриковъ сразу помолодѣлъ и на мигъ съ него спала тоска и усталость жизни.
Отъ неожиданности, отъ спокойнаго, немного нервнаго лица Тонина и трехъ выпитыхъ рюмокъ у Гаврикова поднялось и затрепетало новое чувство молодости и удали, и вдругъ онъ ощутилъ въ себѣ силу, желаніе жить и потребность говорить о чемъ-нибудь веселомъ, радостномъ и вольномъ, чего не было у него до сихъ поръ, чего такъ искалъ онъ, и отсутствіемъ — терзался.
Совершенно незамѣтно для себя онъ заговорилъ о томъ, какъ прекрасна, широка и разнообразна жизнь большого города, какъ она спасаетъ отъ спячки, и о томъ безмолвіи смерти, которое окутываетъ и убиваетъ уѣзднаго человѣка.
Все оживляясь, скача по темамъ, его разсказъ, при горячемъ вѣтрѣ воображенія, на минуту освобожденнаго отъ цѣпей рабства и страха, бѣжалъ, какъ огонь, по сухимъ воспоминаніямъ нерадостнаго года, и сжигая ихъ, создавалъ красивыя и стройныя картины независимаго и свободнаго существованья.
А Тонинъ слушалъ и все поддакивалъ, кивая головой.
— Очень радъ за васъ, что вы такъ хорошо устроились… Очень радъ, — говорилъ судья, и его сѣрые умные и спокойные глаза внимательно смотрѣли въ разгорѣвшееся лицо Гаврикова, быстро, — словно боясь потерять нить мыслей, — разсказывавшаго о новомъ театрѣ, о маленькихъ кутежахъ и столичныхъ сплетняхъ.
Такъ ѣхали они и все говорили. Гаврикову Тонинъ разсказалъ, между прочимъ, о томъ, что Крутова три мѣсяца тому назадъ хватилъ параличъ и онъ скоро умеръ.
Когда онъ произносилъ это имя — «Крутовъ», — его голосъ становился какъ-то особенно твердъ, а глаза смотрѣли не на Гаврикова, а въ окно вагона, и было ясно, что и до сихъ поръ Тонинъ считалъ эту тему щекотливой и неловкой.
«И всегда такъ будетъ, — подумалъ Гавриковъ. — Для меня эта тема никогда не перестанетъ быть неловкой и неудобной».
Точно угадавъ эти мысли, Тонинъ неторопливо перевелъ разговоръ на другую тему и, закуривъ сигару, небрежно и преувеличенно развязно спросилъ Гаврикова:
— Ну, а какъ на счетъ сердечныхъ волненій?
И сдѣлалъ этимъ еще хуже.
Что-то тяжелое, какъ долго спавшій больной, отъ толчка пробудившійся, колыхнулось внутри у Гаврикова, и онъ вдругъ ясно увидалъ, что ни старанья, ни работа, ни тоска меблированныхъ комнатъ, ни даже голодъ не въ силахъ были побѣдить то важное и первое, что осталось у него назади и называлось его любовью.
И сознавая, что голосъ его неувѣренъ, а все лицо приняло странно виноватый видъ, онъ съ запинкой, напрасно стараясь говорить тверже, спросилъ:
— Ну, а какъ же поживаетъ…
Но не назвалъ имени и не успѣлъ произнести, потому что Тонинъ, будто предвидя, тотчасъ же какой-то небрежной скороговоркой отвѣтилъ:
— Замужемъ.
Не вѣря ушамъ своимъ, еще разъ желая убѣдиться, что они говорятъ объ одной и той-же, теперь Гавриковъ назвалъ ея имя, и, сохраняя въ голосѣ одно только равнодушное удивленіе, переспросилъ:
— Юлія Сергѣевна?
Не на вопросъ, отвѣтъ на который былъ и такъ ясенъ, Тонинъ отозвался только двумя словами:
— За Румича.
И эти два слова сказали Гаврикову больше, чѣмъ цѣлый годъ надеждъ и страха.
Офицеръ Румичъ былъ красивъ, считался завиднымъ женихомъ и слылъ за богатаго. И у Гаврикова вырвалось только восклицаніе:
— Ага!.. — сказанное однѣми только губами.
Не зная, что дѣлать, чтобы скрыть свое волненіе и растерянность, онъ сталъ рыться въ карманахъ, ища портсигаръ, потомъ закурилъ и замолчалъ.
На слѣдующей станціи Тонину надо было вылѣзать. По какому-то дѣлу онъ ѣхалъ въ уѣздный городъ и Гавриковъ, узнавъ, что ни сегодня, ни завтра никакихъ особенныхъ занятій и хлопотъ Тонину не предстоитъ, рѣшилъ поставить на билетъ остановку и провести это время съ нимъ.
Когда они осматривали городъ, такой же маленькій, какъ и тотъ, гдѣ служилъ прежде Гавриковъ, одна улица съ садами напомнила имъ Дворянскую, гдѣ жилъ всегда Тонинъ и онъ сказалъ:
— Какое сходство! «Все это было когда-то, только не помню когда»…[2]
Усмѣхнулся. Обоимъ стало грустно отъ воспоминаній, этихъ дѣтей прошлаго, которыя растутъ во времени и вмѣстѣ съ этимъ ростомъ расцвѣтаютъ, ширятся множась и умираютъ.
Неизвѣстно почему, оба вздохнули.
Такъ прошли они нѣсколько шаговъ, и Гавриковъ, который ощутилъ у сердца сосущее чувство воскресшей боли, предложилъ Тонину зайти въ ресторанъ.
Но ресторана въ городѣ не было, и они, смѣясь, рѣшили устроить пикникъ.
VI
правитьДалеко за городомъ, почти на самой опушкѣ темнаго вьющагося лѣска, они сѣли, разложивъ закуски и бутылки, и Тонинъ началъ, чтобы снова завязать разговоръ:
— Такъ устроились, значитъ, хорошо. Ну, и слава, Богу…
Но Гаврикову уже не хотѣлось лгать. Порывъ непонятнаго одушевленья и молодой силы растаялъ. У самыхъ ногъ ихъ текъ ручей, и отъ его музыки вѣяло какой-то скромностью и безпечальностью, а кругомъ, во всемъ лѣсу, была тишина, покой радости и счастье чьей-то высшей правды. Солнце остановилось тамъ, внизу, надъ горизонтомъ, застывшимъ въ вечернемъ безшумьѣ, и было яркое, свѣтящее и нѣжащее глаза. Смотрѣть на него хотѣлось и было трудно. Отъ его краснаго, мягкаго и остраго свѣта два ствола напротивъ загорѣлись своими внутренними сторонами и опавшая прошлогодняя кора, усыпавшая чуть-чуть сырую землю, стала коричнево-алой.
Чтобъ не сознаться въ своей прежней лжи сразу, Гавриковъ отвѣтилъ общей фразой.
Онъ сказалъ:
— Конечно, въ большихъ городахъ лучше. Начать съ того, что нѣтъ сплетенъ. А это — уже свобода.
Потомъ вспомнилъ о томъ одиночествѣ, цѣной котораго откупается человѣкъ отъ этихъ толковъ и сплетни, едва слышной тоской у него сжалось сердце, но онъ налилъ себѣ рюмку и сказалъ:
— Тебя никто не знаетъ, — и ты никого не хочешь знать… Что можетъ быть лучше?
Тонинъ налилъ себѣ и сталъ въ подробностяхъ разсказывать о разныхъ курьезахъ заброшенной уѣздной жизни, объ ея анекдотахъ, и все выходило, по его словамъ, такимъ легкимъ, такимъ простымъ и смѣшнымъ, что Гавриковъ слушалъ ихъ, какъ совершенно новыя и для него необычныя. И въ душу его входило чувство тревожной зависти къ этимъ людямъ, сумѣвшимъ изъ своего существованія изгнать все тяжелое и оставить только смѣхъ, вино и здоровый сонъ.
Гложущая тоска завыла въ немъ, вино ударило въ голову, онъ сталъ слушать машинально, равнодушно кивалъ головой и молчалъ.
Въ небѣ темнѣло.
Изъ блѣднаго и однотоннаго оно становилось все синѣй, ярче и черезъ часъ походило на море, темное и голубое, по которому раскинулись черные дымные острова.
Они вытягивались, расходились и таяли. Свѣтлѣла небесная даль, и сквозь только что разорвавшійся утесъ, острый и высокій отъ смягчающихся кверху тѣней, всплылъ лунный горящій кругъ. Гряды облаковъ тотчасъ закрыли его, какъ прозрачной вуалью, но тихо вышла луна изъ подъ голубой фаты, какъ молодая невѣста.
Все опускаясь, она повисла въ частой гущи лѣсныхъ верховъ и теперь казалась большимъ огненнымъ гнѣздомъ, свитымъ какой-то страшной и хищной птицей. И отъ этого огненнаго глаза, смотрящаго изъ темной чащи, вдругъ стало жутко, и даже тихій ручей теперь что-то быстро и недовольно говорилъ о своемъ испугѣ.
Становилось холодно, но идти въ комнату убогой гостинницы все еще не хотѣлось.
И Гавриковъ съ Тонинымъ застегнулись на всѣ пуговицы и стали разводить костеръ. Плохо горѣли отсырѣвшія спички и мерзлые сучья долго противились огню. Но, жадный, онъ нашелъ какую-то отсохшую вѣтку, завладѣлъ ею и поползъ, и все ширясь, то вспыхивая, то уходя куда-то вглубь накиданной сѣрой кучки, зашипѣлъ по отсырѣвшимъ прутьямъ.
Сразу потеплѣло. И тѣ двое, что сидѣли около этихъ горящихъ вѣтокъ, почувствовали какую-то неясную, но сладкую взаимную близость.
И въ ихъ душахъ вдругъ засвѣтились и зажглись тоже костры, теплые, мягкіе, лѣтніе, и хотѣлось говорить о себѣ то, чего въ другое время никогда не разскажетъ о себѣ человѣкъ.
Тонинъ подумалъ, что всѣ люди давно заперли, по какому-то безмолвному договору, свои души на ключъ ложной гордости, но что у каждаго, какъ у фокусныхъ американскихъ замковъ, есть такой простой секретъ, которымъ могла бы отвориться всякая искренность и всякая скрытая правда. И онъ собрался сказать объ этой мысли Гаврикову. Слегка, съ полуулыбкой, будто извиняясь въ какой-то слабости, онъ повернулся къ нему и уже готовъ былъ начать, какъ услышалъ всхлипыванья.
«Что такое?» — подумалъ Тонинъ, не отводя еще глазъ отъ одного мѣста пылавшаго костра, гдѣ огонь вдругъ построилъ хитрый золотой мостъ.
— Что такое?
— Батюшки мои! — воскликнулъ онъ, вдругъ пораженный. — Господи, твоя воля! Да, что же это такое… Да, вѣдь, вы плачете! Вы плачете, милый! Что, что такое?
А Гавриковъ плакалъ.
По дѣтски подергивались его плечи, наивно закрыты были глаза ладонями рукъ и, весь сгорбившійся, сидѣлъ Гавриковъ на сыроватой землѣ, и въ притихшемъ воздухѣ, подъ ровный трескъ костра, вырывались изъ его груди рыданья, безпомощныя, заунывныя и вздрагивающія.
— Да о чемъ же онъ? — обращаясь къ костру, задумчиво и растерянно прошепталъ Тонинъ…
Огненная ленточка, зеленоватая съ желтымъ ободкомъ, какъ-то сразу выскочила наверхъ, заметалась, сдѣлалась красной, перекинулась въ сторону и вдругъ весь костеръ, взбунтовавшись и ринувшись впередъ, заревѣлъ, вспыхнулъ сверху до самаго низу и, будто распластанное и подожженное человѣческое тѣло, изъ костей и теплой алой крови, заколебался, затрясся и рухнулъ, будто присѣлъ къ землѣ.
Но уже рѣже всхлипывали рыданья и сквозь нихъ было слышно, какъ звенящій и надтреснутый отъ слезъ голосъ жаловался, запинаясь и растягивая:
— Все ложь… Лгунъ я, милый. Никакой радости. Одна тьма, одинъ ужасъ и страхъ. Ничего больше нѣтъ и никогда не будетъ… Нищій я. Никого и ничего я не люблю и ни зачѣмъ я не нуженъ жизни…
— Ахъ, Господи, да успокойтесь же вы… — гладилъ его Тонинъ по плечу.
— Нищій я. И боюсь я всего. Боялся Крутова. Боялся той, которую любилъ. Боялся жизни, ютился въ уѣздахъ, мирился съ пакостью и мерзостью ихъ. Теперь мирюсь съ нищетой… И буду мириться. Все вытерплю. И новыя пощечины перенесу… все… все… Не вѣрьте… Ни въ какихъ театрахъ я не бывалъ, никого не знаю, ни съ кѣмъ не вижусь, потому что всѣхъ боюсь. Даже голосовъ боюсь. И, какъ всѣ трусы, лгу…
— Полноте же, полноте… Всѣ лгутъ, — утѣшалъ его Тонинъ.
— Лгутъ гордо, съ достоинствомъ. А я лгу рабски, когда не надо… Зачѣмъ я вамъ сегодня лгалъ? А, вѣдь, лгалъ все…
— Ахъ, ахъ… ахъ ты, — говорилъ возбужденнымъ шопотомъ Тонинъ. — Ахъ… но, вѣдь, и я же лгалъ вамъ… Вѣдь, вовсе у насъ не весело… хмурость и тоска… и злоба задавленная… Ну, простите меня… Простите жъ, милый!
Теперь уже въ голосѣ Тонина слышались слезы.
— Просто, вижу, — вы сочиняете… «Хорошо это». «Хорошо то»… Я взялъ, да и сталъ вамъ лгать, какъ у насъ хорошо… А ничего нѣтъ хорошаго. Скучища… Застрѣлился Игнатьевъ, убѣжала жена Сонина, подалъ въ отставку Кобринъ. Я самъ подаю въ отставку…
Онъ громко всхлипнулъ и неожиданно прибавилъ:
— Нѣтъ, лгу. Не подамъ… Лгу я… Страшно… Трусливо… Лгу…
И ему отвѣчалъ сдавленный шопотъ, шедшій, казалось, не отъ рядомъ сидящаго съ нимъ человѣка, а откуда-то издалека:
— Все ложь… Вездѣ одна ложь…
Костеръ догорѣлъ и только его отдѣльные прутья похрустывали, будто пальцами, и темнѣлъ весь черный, потемнѣвшій, омраченный лѣсъ.
То и дѣло по лунѣ пробѣгали тонкія и легкія кружевныя облака, и тогда она вздрагивала и жмурилась.
А внизу на холодной землѣ, въ предъ-утреннемъ туманѣ, сидѣли два человѣка, случайно заброшенные сюда и грустящіе, и тихо вздыхали, облегченные на мигъ отъ тяжелаго мрака вѣчной и трусливой лжи.
…И обоимъ было чего-то стыдно и хотѣлось забыться.