ОДИНЪ ИЗЪ РУССКИХЪ ИДЕАЛИСТОВЪ.
правитьВъ декабрѣ мѣсяцѣ, 1888 года, Москва проводила, при огромномъ стеченіи народа, къ мѣсту послѣдняго упокоенія, въ Алексѣевскій монастырь, одного изъ популярнѣйшихъ своихъ людей послѣдняго десятилѣтія — Сергѣя Андреевича Юрьева, не столь извѣстнаго своими литературными трудами и заслугами, сколько своимъ обширнымъ нравственнымъ вліяніемъ, своей обаятельной, чарующей личностью. Въ первые же дни послѣ кончины С. А. среди его друзей возникла мысль объ изданіи въ память его и въ пользу его семьи сборника, и однимъ изъ первыхъ на призывъ иниціаторовъ этого дѣла отозвался графъ Л. Н. Толстой, предназначавшій первоначально въ сборникъ «Крейцерову сонату», а затѣмъ замѣнившій ее комедіей «Плоды просвѣщенія». Сборникъ этотъ, недавно вышедшій въ свѣтъ и озаглавленный: «Въ память С. А. Юрьева», является лучшимъ памятникомъ, который могли только воздвигнуть одному изъ послѣднихъ русскихъ идеалистовъ его друзья и почитатели. Помимо разнообразнаго и интереснаго матеріала, заключающагося въ этомъ сборникѣ, онъ важенъ особенно тѣмъ, что даетъ возможность воскресить духовный обликъ С. А., обрисованный въ воспоминаніяхъ его друзей, — свѣтлый обликъ, весьма поучительный и назидательный для нашего дряблаго и расшатаннаго времени.
Когда С. А. Юрьева захотѣли выбрать въ Москвѣ въ члены Общества любителей россійской словесности и. по обычаю, наводили справки о томъ, что онъ напечаталъ, искренно любившій его Писемскій — воскликнулъ: «что вы мнѣ говорите, напечаталъ! Да онъ наговорилъ о литературѣ больше всѣхъ насъ!» Дѣйствительно, Юрьевъ былъ по преимуществу художникомъ устнаго слова, ораторомъ, и владѣлъ этимъ рѣдкимъ даромъ въ совершенствѣ. Онъ, такъ сказать, разбрасывалъ по воздуху свои сокровища, а не будь этого — его положеніе въ литературѣ было бы гораздо опредѣленнѣе и внушительнѣе, чѣмъ теперь. Въ самомъ дѣлѣ, С. А. извѣстенъ теперь какъ публицистъ, основатель недолговѣчной «Бесѣды» (1871—1872 гг.) и «Русской Мысли», изъ которой ловкіе люди съумѣли его выжить; какъ художественный критикъ, немногочисленныя статьи котораго о театрѣ и по литературѣ, какъ напримѣръ «Нѣсколько мыслей о сценическомъ искусствѣ» и "Опытъ объясненія трагедіи Гёте «Фаустъ», никогда, правда, не забудутся; наконецъ, какъ драматическій писатель и главнымъ образомъ прекрасный переводчикъ нѣкоторыхъ драмъ Лопе-де-Веги и Шекспира… и только. Между тѣмъ, имя его было извѣстно всей Москвѣ и въ литературѣ произносилось съ большимъ уваженіемъ. Тайна этой широкой популярности скрывалась въ его высоко-образованной, чуткой, идеальной личности, въ его вліяніи на людей разныхъ общественныхъ положеній и состояній, ибо С. А., этотъ неутомимый искатель истины, былъ вѣчнымъ проповѣдникомъ, всегда увлекающимся, задушевнымъ собесѣдникомъ, добровольнымъ учителемъ всѣхъ, кто хотѣлъ его слушать. Артистъ, начинающій писатель, студентъ, спеціалистъ ученый, общественный дѣятель — всѣ почерпали въ его рѣчахъ много цѣннаго и ободряющаго. Такимъ образомъ, бесѣды Юрьева были серьезнымъ общественнымъ служеніемъ. Эти бесѣды теперь не исчезнутъ въ памяти общества, и благородный, и яркій образъ Юрьева-мыслителя, Юрьева-оратора, отзывавшагося своею бодрою мыслью на самые разнообразные вопросы и предметы, сохранится въ потомствѣ. За это, конечно, нужно поблагодарить друзей покойнаго: профессора А. H. Веселовскаго, князя А. И. Сумбатова, Л. М. Лопатина и г-жу Л., которые подѣлились съ публикой своими воспоминаніями о симпатичномъ идеалистѣ, позволяющими сдѣлать довольно обстоятельную характеристику Юрьева и лишній разъ остановить общественное вниманіе на одномъ изъ благороднѣйшихъ энтузіастовъ, которыми такъ оскудѣла современная дѣйствительность…
Многимъ С. А. казался человѣкомъ страннымъ, въ которомъ уживались всевозможныя противоположности и который будто бы тѣшился игрою противорѣчій. Эти непроницательные люди удивлялись какъ прекрасный математикъ, даже астрономъ, могъ въ то же время бредить Шекспиромъ и Гёте, какъ калязинскій землевладѣлецъ, популярный въ своей округѣ, могъ ходить тамъ въ народномъ костюмѣ, играть у себя вмѣстѣ съ крестьянами на сценѣ, а потомъ углубляться съ Шеллингомъ въ дебри абстрактности; какъ славянофилъ по многимъ мнѣніямъ и по дружескимъ связямъ могъ радоваться каждому успѣху европейскаго прогресса, съ интересомъ слѣдить за самыми смѣлыми направленіями въ наукѣ и жизни. Такъ разсуждали люди, не дававшіе себѣ труда вникнуть поглубже въ міросозерцаніе С. А., которое, какъ замѣчаетъ г. Лопатинъ, отличалось законченностью, цѣльностью, идеальной широтой, такъ что въ мнѣніяхъ Юрьева не было внутренней разрозненности и онъ всегда былъ вѣренъ своимъ основнымъ убѣжденіямъ. С. А. соединялъ въ себѣ самыя симпатичныя черты того перваго поколѣнія русскихъ мыслителей, къ которому принадлежали Хомяковъ, Станкевичъ, Кирѣевскій, Юрій Самаринъ. Онъ былъ шеллингіанецъ, но въ системѣ Шеллинга откинулъ всю схоластику. Міръ для Юрьева являлся воплощеніемъ добра и красоты, которое въ борьбѣ міровыхъ силъ совершается постепенно и непрерывно. Онъ вѣрилъ, что уже въ первомъ источникѣ вещей заключены основныя начала дѣйствительности, начало реальное, темно-стихійное и косное, и начало идеальное, свѣтлое, исполненное разума, жизни и гармоніи. Въ Божествѣ начало реальное побѣждено идеальнымъ; въ мірѣ же смертныхъ существъ эти начала постоянно борются, но въ концѣ концовъ міръ животный уподобится міру божественному и весь процессъ мірового развитія представляетъ постепенное торжество духа надъ грубою реальностью. Такимъ образомъ, дуализмъ Юрьева по существу вещей въ концѣ временъ предназначался къ упраздненію. Поэтому С. А. атомы, эти элементы физическаго міра, трактовалъ какъ «идеальные центры силъ, выражающіе въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ вѣяные законы разума».
Глубоко вѣруя во всеобщность закона развитія, С. А. представлялъ его однако не такъ, какъ понимаютъ современные эволюціонисты: онъ былъ убѣжденъ, что происходитъ не простое осложненіе формъ бытія по однимъ и тѣмъ же механическимъ законамъ, а что при каждой новой стадіи мірового процесса дѣйствуютъ и новыя творческія силы, по новымъ законамъ. Физическіе и химическіе законы господствуютъ лишь въ царствѣ неорганической природы. Въ органическомъ же мірѣ, кромѣ нихъ, является жизненная сила, которая, побѣждая стихійную косность, творитъ «разнообразный, художественно цѣлостный міръ организмовъ». Но лишь съ возникновеніемъ человѣчества рядомъ съ царствомъ природы появляется царство исторіи, лишь въ человѣческой личности духъ раскрывается въ своей безконечности, какъ неизсякаемый творческій центръ жизни. Въ этой области совершается тоже борьба двухъ міровыхъ началъ, въ которой, по выраженію Юрьева въ статьѣ о «Народной правдѣ», «нравственное начало шагъ за шагомъ завоевываетъ себѣ побѣду надъ физическою необходимостью законовъ царства матеріи, заставляя послѣдніе служить своимъ цѣлямъ». Исторія начинается порабощеніемъ человѣка природой и обществомъ и ходъ ея состоитъ въ постепенномъ нравственномъ возвышеніи и освобожденіи лица отъ внѣшняго и внутренняго гнета. «Въ будущемъ, — говоритъ г. Лопатинъ, — предносилось Юрьеву полное раскрытіе нравственныхъ силъ человѣчества, окончательная побѣда самодѣятельной личности надъ противоборствующими ей темными силами». При этомъ личность только въ нравственномъ единеніи съ остальнымъ человѣчествомъ, въ началѣ соборномъ или хоровомъ, найдетъ высшую правду жизни, — только руководимая любовью къ человѣку и идеалами счастья людей достигнетъ «святая святыхъ тайнъ жизни, полнаго удовлетворенія и блаженства». Отсюда понятнымъ становится важное значеніе, которое Юрьевъ придавалъ народности, ибо только въ союзѣ съ другими людьми человѣкъ становится нравственною личностью. Народъ есть естественный союзъ людей, въ которомъ они прямо родятся и на жизнь котораго вліяютъ своимъ творческимъ духомъ, постепенно обособляясь среди другихъ народовъ своимъ языкомъ, поэзіей, обычаями, религіозными вѣрованіями. Но это обособленіе въ концѣ концовъ должно завершиться общечеловѣческимъ единеніемъ «по мѣрѣ того, говоритъ Юрьевъ, какъ возростаютъ познанія истины и вселяется ея правда въ жизнь человѣчества, возростаютъ и самобытность и независимость каждаго народа и каждаго человѣка, возростаетъ и братство народовъ и людей и ихъ внутреннее единеніе, и близится возвѣщенное Христомъ царство правды, въ которомъ душа каждаго человѣка станетъ для всѣхъ дороже цѣлаго міра, и всѣ будутъ едины, какъ братья».
Понимая такъ внѣшнюю жизнь міра, С. А. глубоко былъ убѣжденъ въ существованіи въ ней стороны мистической, ибо міръ потому и существуетъ, что въ немъ вѣетъ Духъ Божественный, вездѣ внося жизнь и радость, ибо реальное начало должно въ корнѣ просвѣтиться, внутренно, a не только извнѣ подъ давленіемъ на-чала идеальнаго: иначе міровой процессъ не былъ бы законченъ и осмысленъ. Тварь должна потушить въ себѣ антагонизмъ къ идеальному, т. е. должна принять въ себя Божество. Но собственными силами она сдѣлать этого не могла? и отсюда возникла нравственная неизбѣжность воплощенія Бога въ человѣческомъ образѣ. «Личность Христа, — говоритъ г. Лопатинъ, — является средоточіемъ мірового и историческаго процесса въ его неуклонномъ теченіи къ очищенію и возрожденію всего сотвореннаго, и искупительный актъ Христовъ былъ для Юрьева не только предметомъ вѣры — онъ видѣлъ въ немъ верховную истину умозрѣнія».
Будучи убѣжденнымъ спиритуалистомъ, С. А. оригинально доказывалъ, что жизнь организма есть «лишь выраженіе безотчетнаго душевнаго творчества». Онъ разсуждалъ такъ: въ физической природѣ нѣтъ того, что мы называемъ развитіемъ и совершенствованіемъ, а только смѣна формъ движенія; въ духѣ же пріобрѣтенія души не поглощаются ихъ переходомъ въ активныя состоянія, духъ непрерывно накопляетъ пережитыя состоянія, безпредѣльно ростетъ и ширится, словомъ духъ отличается отъ тѣла внутренней безконечностью. Къ этому коренному убѣжденію Юрьева въ могущество духа примыкала его горячая вѣра въ безсмертіе души, для которой земная жизнь слишкомъ ограниченна, чтобы развить всю безконечную полноту лежащихъ въ ней духовныхъ задатковъ..png)
Сергѣй Андреевичъ Юрьевъ Мы не только ничтожные винты и колеса огромной и безпощадной машины: въ насъ живетъ свободный, безконечный духъ, который погибнуть не можетъ, — иначе жизнь лишается смысла. Для Юрьева безсмертіе было не отвлеченнымъ догматомъ, а живымъ представленіемъ: онъ разсматривалъ, по стопамъ великихъ мыслителей церкви, Оригена и св. Григорія Нисскаго, судьбу душъ за предѣлами гроба, какъ великій очистистительный процессъ, ведущій всякую духовную тварь къ примиренію и сочетанію съ ея Божественнымъ Источникомъ. "Онъ признавалъ, говоритъ г. Лопатинъ, различіе въ посмертной участи духовныхъ существъ, но онъ не рѣшился вѣрить въ вѣчную область зла и муки рядомъ съ торжествующимъ царствомъ Христа. Страданія омраченной души являлось его умственному взору нравственно необходимымъ слѣдствіемъ духовнаго огрубѣнія, ненормальнаго направленія воли, ея извращеннаго отношенія къ божеству и низшимъ силамъ дѣйствительности. Однажды, покойный выразился такъ въ неподражаемой наивности своей образной рѣчи: «Представьте человѣка, который живетъ въ душу живую (передъ тѣмъ шелъ разговоръ о различіи въ человѣкѣ души живой, общей у него съ животными, отъ духа животворящаго, — высшаго начала въ немъ), т. е. животныя побужденія — ѣстъ, пьетъ, ищетъ только чувственныхъ наслажденій, и вдругъ онъ умираетъ, остается духъ и только. Поймите, въ какое положеніе онъ попадетъ, — странное, нелѣпое положеніе! Ему неловко, онъ не знаетъ, что съ собой дѣлать, куда дѣться! Онъ точно пьяный среди трезвой и благочинной компаніи! И вотъ является неизбѣжный рядъ мученій, борьбы, безплодныхъ усилій». Но и для этихъ душъ, утонувшихъ въ собственной тьмѣ, загорится когда-нибудь яркій лучъ благодати и примиренія.
Въ связи съ общимъ міровоззрѣніемъ С. А. находился и взглядъ его на задачи познанія: онъ утверждалъ, что полная живая истина открывается лишь гармоническому дѣйствію всѣхъ духовныхъ силъ человѣка. Подъ такимъ внутренно-цѣлостнымъ познаніемъ Юрьевъ разумѣлъ не только простое сочетаніе умозрѣнія съ опытомъ; онъ давалъ не менѣе выдающееся мѣсто въ познаніи высшей истины волѣ, направленной къ добру, и чувству, воспріимчивому къ красотѣ созданія. Такой взглядъ становится понятенъ, если припомнить, что Юрьевъ считалъ міровой процессъ — живымъ художествомъ всемірнаго духа, а вселенную — художественнымъ осуществленіемъ божественной мысли. Слѣдовательно, для пониманія «таинственной картины міра, раскинутой передъ нашими глазами, мы должны настроить себя созвучно тому, что въ немъ совершается».
Но истина все-таки дается не одинокимъ усиліямъ отдѣльнаго ума, она «усвояется соборною всецѣлостью общечеловѣческаго сознанія, объединеннаго свободнымъ дѣйствіемъ любви въ воспріятіи откровенія, т. е. осуществляется только въ церкви, мистически обоснованной искупительнымъ актомъ Христа». С. А. былъ искренновѣрующимъ православнымъ христіаниномъ, горячимъ поклонникомъ Хомякова и его теоріи церкви. Юрьевъ говорилъ, что основныя вѣрованія христіанства въ ихъ живомъ внутреннемъ единствѣ суть такіе же постулаты свободнаго нравственнаго сознанія, какимъ представлялись Канту его абстрактныя утвержденія о бытіи Бога, безсмертіи души и человѣческой свободѣ. Онъ говорилъ, что духъ христіанства, которымъ сознательно и не сознательно живутъ новые вѣка, ведущіе человѣка къ жизни безконечной, не можетъ считать противоестественными стремленія человѣка познать абсолютную истину и проникнуть духомъ въ нѣдра жизни божественной, но вмѣняетъ въ вину человѣка эгоистическое направленіе его душевныхъ стремленій и видитъ въ этомъ нравственное извращеніе природы человѣка, источникъ его разрушенія.
Конечно, многіе найдутъ и находили міровоззрѣніе С. А. фантастическимъ и мечтательнымъ; многіе скажутъ, что въ немъ есть произвольныя толкованія понятій, которыя обыкновенно означаютъ совсѣмъ иное, чѣмъ думаетъ Юрьевъ. Мы говоримъ объ его толкованіи безсмертія души, о загробномъ существованіи, о сочетаніи вѣры въ догматы съ совершеннымъ свободомысліемъ, объ его взглядахъ на сущность познанія, отличающихся туманностью. Все это до нѣкоторой степени вѣрно и строгой, научно-философской критики многіе отдѣльные взгляды Юрьева, пожалуй, не выдержатъ. Но противники С. А. забываютъ, что въ данномъ случаѣ дѣло вовсе не въ критикѣ: Юрьевъ не желалъ строить никакой философской системы и не считалъ себя къ тому призваннымъ. Его міровоззрѣніе было его личнымъ вѣрованіемъ и, не смотря на нѣкоторыя натяжки, имѣетъ большую жизненную и практическую цѣнность, чѣмъ многія стройныя философскія ученія. Оно дорого особенно потому, что черезъ него красной нитью проходитъ горячая вѣра всѣмъ сердцемъ въ человѣка, настоящая бодрая любовь къ людямъ. И оно важно особенно въ наше время — унылое, слабонервное, ноющее, когда гнилыя пессимистическія тенденція охватили почти все молодое поколѣніе, когда угасла бодрая вѣра въ безконечность человѣческаго духа и когда эту вѣру замѣнила разслабляющая и убивающая всѣ хорошія стремленія мысль о Нирванѣ, мысль о кажущемся ничтожествѣ всѣхъ дѣлъ человѣческихъ, приводящая столь же скоро и къ легкомысленнымъ самоубійствамъ, и къ безшабашному прожиганію жизни. Нынѣшнимъ молодымъ старикамъ, не спѣша критиковать взгляды Юрьева, слѣдовало бы запастись его вѣрой во внутреннюю красоту человѣка, въ которой онъ почерпалъ свой юношескій пылъ, выдѣлявшій его среди всѣхъ его сверстниковъ и помогавшій переносить ему тяжелыя житейскія невзгоды, — слѣдовало бы научиться у него жить, бороться и умирать, слѣдовало бы воспринять его вѣру въ свѣтлое будущее людей, въ глубокій нравственный смыслъ исторіи и помнить его вѣщія слова: «Стремленіе къ познанію истины, къ осуществленію правды въ жизни, есть основная и центральная сила духовной природы человѣка, которая влечетъ его на высшія степени совершенствованія, къ высшимъ цѣлямъ его жизни. Это голосъ Бога въ его душѣ, незаглушимый, неистребимый никакими отрицательными силами, въ какія бы уклоненія не отвлекали онѣ его отъ прямого пути, какими бы извилинами не шелъ онъ въ своей жизни». Въ этомъ глубоко-поучительная и жизненная сторона міровоззрѣнія С. А., съ которымъ тѣсно были связаны его гуманный либерализмъ во мнѣніяхъ о дѣлахъ общественныхъ и политическихъ и его возвышенный идеализмъ въ вопросахъ искусства.
Юрьевъ горячо сочувствовалъ всякому успѣху свободы, гуманности, правды во всѣхъ странахъ; насиліе и безчеловѣчность, гдѣ бы они ни совершались, глубоко возмущали его, ибо онъ верховной обязанностью человѣка считалъ дѣятельность свободную, соединенную съ полнымъ развитіемъ силъ личности. Онъ говорилъ: «Только отрицая духъ въ человѣкѣ, можно отрицать его абсолютное право на индивидуальную, личную самостоятельность и свободу. Свобода для человѣка есть возможность для него личнаго самоопредѣленія во имя правды, и право на свободу равносильно праву на то, чтобы быть вполнѣ человѣкомъ. Это неприкосновенная святыня, за которую онъ долженъ умирать, ибо безъ нея онъ не можетъ служить правдѣ. Какъ безконечны силы духа, такъ безконечна и радость ихъ удовлетворенія. Къ этому счастью открываетъ путь свобода, и потому нѣтъ драгоцѣннѣе ея никакого сокровища на землѣ». Такіе диѳирамбы свободѣ подавали иногда поводъ людямъ, не знавшимъ лично С. А., считать его человѣкомъ, вредно дѣйствовавшимъ на молодежь, называя его «нигилистомъ». Г-жа Л. замѣчаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Юрьевѣ, что она всегда искренно удивлялась такому мнѣнію. Самъ С. А. высказывалъ ей (см. 171 стр. «Сборника»), что видѣлъ въ радикальной молодежи лишь извѣстнаго оттѣнка людей, не щадившихъ жизни для воображаемаго блага человѣчества, и что, по его мнѣнію, движеніе это прежде всего достойно искренняго сожалѣнія. — «Я всегда говорилъ, что эта проповѣдь невозможна, что это вздоръ, чепуха!.. Путемъ насилія они ничего не сдѣлаютъ, этого нельзя, это совершенный вздоръ-съ! Идеи свободы и равенства можно проповѣдывать только Евангеліемъ».
Столь же свято, какъ свобода, было для Юрьева искусство, и художественный геній былъ для него великой силой ясновидѣнія самыхъ коренныхъ тайнъ, движущихъ жизнью природы и человѣка. Онъ требовалъ отъ искусства не потаканія грубымъ вкусамъ, а служенія высшимъ вопросамъ духовной жизни; онъ полагалъ его задачу въ живомъ воплощеніи идеаловъ красоты и правды, ибо былъ убѣжденъ, что нравственное и художественно-прекрасное тѣсно связаны другъ съ другомъ, какъ двѣ стороны одной и той же истины. Изъ всѣхъ видовъ искусства С. А. чувствовалъ особенное влеченіе къ сценическому, признавая за сценой громадное культурное значеніе. Драму С. А. считалъ высшимъ созданіемъ поэзіи, а сцену — всенародной каѳедрой. Драму онъ называлъ еще всенароднымъ краснорѣчіемъ («Нѣсколько мыслей о сценическомъ искусствѣ»). говорящимъ не одному уму, а всѣмъ сторонамъ духа, — тѣмъ краснорѣчіемъ, въ которомъ соединились всѣ искусства, чтобы овладѣть всѣми инстинктами души. Изъ этихъ-то возвышенныхъ убѣжденій С. А. почерпнулъ свою любовь къ вѣчнымъ непреходящимъ образцамъ драматической поэзіи, къ писателямъ, чьи идеалы понятны и близки лучшей части всего человѣчества и во всѣ времена. Представленіе пьесъ Шекспира, Шиллера и Лопе-де-Веги, было для С. А. праздникомъ; за классическую міровую драматическую литературу онъ всегда ратовалъ и справедливо находилъ, что она забывается. Онъ вѣрно замѣчалъ, что наша драматическая литература все болѣе и болѣе спускается до фотографической передачи дѣйствительности, лишенной всякой поэзіи и не одушевленной никакой идеей. «Соразмѣрно съ этимъ, говорилъ С. А., падаетъ вкусъ; и критика, говоря вообще, и публика, восхищающаяся вѣрностью, рабской передачей не имѣющихъ никакого значенія формъ дѣйствительности, забываютъ, что такой реализмъ лжетъ на жизнь человѣка и на природу его, выдавая чисто внѣшнія, частныя и случайныя черты, за внутреннее и общее». Такой приговоръ современной драматической литературѣ, конечно, совершенно справедливъ и вовсе не одностороненъ. С. А. признавалъ громадное значеніе бытовыхъ произведеній, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ требовалъ, чтобы на ряду съ ними видное мѣсто занимали и міровые классики, чтобы на нихъ, такъ сказать, опирался театръ.
Высокія требованія отъ театра вообще совпадали съ высокими требованіями отъ актеровъ. С. А. требовалъ идеи и отъ актеровъ. исполняющихъ драму, онъ считалъ непремѣннымъ условіемъ для сценическаго дѣятеля воплощеніе не только во внѣшній, но главнымъ образомъ въ духовный обликъ изображаемаго лица. "И врядъ ли правы тѣ, говоритъ князь Сумбатовъ, рисуя отношенія С. А. къ сценѣ за послѣдніе годы его жизни, которые упрекали его, главнымъ образомъ, въ отрѣшенности отъ живыхъ реальныхъ запросовъ, отъ живыхъ явленій современной ему жизни. Онъ только понялъ, что ему назначено, всѣми условіями его жизни и натуры, занять извѣстное мѣсто въ общемъ дѣлѣ, выполнить задачу, къ которой былъ призванъ…
«С. А. считалъ назначеніемъ театра давать обществу полные силы устой, на которыхъ бы могли опереться и вырости лучшія его стремленія. Предоставляя другимъ анализъ и художественное воплощеніе матеріальной стороны жизни, онъ былъ художникомъ и аналитикомъ ея духовной стороны. Поэтому-то онъ и былъ такъ близокъ всѣмъ тѣмъ, кто сохранилъ живую вѣру въ свѣтлыя и святыя цѣли жизни, въ вѣчное торжество духа надъ матеріей. Онъ откликался и со сцены и въ личныхъ бесѣдахъ, на ихъ страстные порывы, на крики ихъ мятущейся души. Онъ не признавалъ, что есть люди, у которыхъ угасла совсѣмъ искра Божія, умѣлъ находить и раздувать ее. Онъ не умѣлъ быть никому чужимъ и эта любовь къ человѣку освѣщала все, къ чему онъ ни прикасался».
Таковъ симпатичный духовный обликъ восторженнаго энтузіаста С. А. Юрьева, одного изъ послѣднихъ типическихъ представителей сороковыхъ годовъ по своимъ стремленіямъ, человѣка, въ душѣ котораго горѣлъ святой огонь идеализма, который умѣлъ соединять любовь ко всему свѣтлому и цѣнному, что выработала западная культура, съ любовью къ родинѣ, съ вѣрой въ ея великое будущее; который умѣлъ быть религіознымъ и свободно-мыслящимъ человѣкомъ, — который съ высокимъ образованіемъ съумѣлъ соединить любящее рѣдкое сердце, отзывчивость и чуткость ко всѣмъ вопросамъ общественнымъ… Память о такихъ людяхъ должна вѣчно сохраняться, ихъ образъ долженъ вдохновлять на подвиги грядущія поколѣнія…
Кромѣ воспоминаній о С. А., въ сборникѣ въ его память несомнѣнный интересъ представляютъ письма къ нему Тургенева, Достоевскаго, Салтыкова, А. И. Кошелева и Н. А. Чаева и статья М. М. Ковалевскаго, являющаяся прекраснымъ комментаріемъ къ драмѣ Лопе-де-Вега «Овечій источникъ», въ которой поэтъ проникъ въ сокровеннѣйшій смыслъ народной жизни. Эта статья очень умѣстна въ сборникѣ, ибо Юрьевъ сильно интересовался раскрытіемъ нравственнаго и общественнаго міросозерцанія народа прошлаго и настоящаго времени. Далѣе интересны письма Гоголя къ графу А. П. Толстому, являющіяся весьма цѣннымъ матеріаломъ для біографіи великаго писателя; интересна также статья професора Н. И. Стороженко «Вольнодумецъ эпохи Возрожденія», трактующая о французскомъ гуманистѣ Доле, который жестоко потерпѣлъ отъ фанатизма инквизиціи за свое нейтральное свободомысліе внѣ религіозныхъ партій; наконецъ, въ сборникѣ помѣщено нѣсколько стихотвореній и нѣсколько вещей беллетристическихъ, среди которыхъ общее вниманіе привлекла и привлекаетъ комедія въ 4-хъ дѣйствіяхъ графа Л. Н. Толстого «Плоды просвѣщенія». Нѣкоторые критики еще до появленія этой комедіи въ печати восторгались ею, какъ произведеніемъ высоко-художественнымъ. Намъ кажется, что не будь подъ этимъ произведеніемъ знаменитаго имени автора «Войны и мира» и «Анны Карениной», оно бы далеко не обратило на себя такого вниманія, какъ теперь. Произведенія графа Толстого читаются на-расхватъ, вызываютъ горячіе споры и пространно комментируются. Тоже случалось и съ «Плодами просвѣщенія». Хотя это произведеніе и названо комедіей, но оно сбивается на фарсъ и притомъ шаржированный. Намѣреніемъ автора было осмѣять пустоту барской жизни, ея сытое бездѣльничанье подъ видомъ дѣла и увлеченіе всякими модными теоріями и вопросами. Тема почтенная, не разъ уже затронутая комедіей. Хозяинъ дома — спиритъ, его жена раздражительная и мнительная дама, помѣшанная на своихъ собачкахъ и бактеорологіи, сынокъ — кандидатъ безъ опредѣленныхъ занятій, членъ общества велосипедистовъ, общества конскихъ ристалищъ и общества поощренія борзыхъ собакъ, и прочіе дѣйствующія лица изъ аристократическаго круга представляютъ намеки на современные типы, которые такъ и остались намеками. Это не живые люди, а ходячія олицетворенія и воплощенія тѣхъ или иныхъ барскихъ глупостей. Роль хора въ «Плодахъ просвѣщенія» играютъ трое мужичковъ, пришедшихъ въ столицу изъ Курской губерніи приторговать у Звѣздинцева, спирита-помѣщика, землю, потому что у нихъ самихъ «земля малая, не то что скотину, — курицу, скажемъ, и ту выпустить некуда» и нѣсколько человѣкъ прислуги. Этотъ хоръ назначенъ для осмѣянія барскаго ничегонедѣланія, и отдѣльные хористы и хористки, особенно послѣднія, напримѣръ, кухарка и горничная, разсказываютъ, какъ господа «здоровы жрать» и какъ они вчетверомъ на фортепьянахъ «запузыриваютъ» или въ карты играютъ, какъ барыню «засупониваютъ» въ корсетъ и проч. въ этомъ же стилѣ. Намъ кажется, что подобная quasi-сатира недостойна геніальнаго таланта графа Толстого. Конечно «Плоды просвѣщенія» читаются легко и увлекательно, какъ бойко написанный фарсъ, но и только; тенденція же автора погибла въ карикатурѣ, и комизмъ этого произведенія совершенно внѣшній.