Одинъ день изъ жизни Суворова.
правитьОднажды, въ Италіянскую кампанію 1799 года, кончивъ ввечеру всѣ дѣла свои но службѣ, вздумалъ я составишь дневную записку и описать въ оной всѣ происшествія, даже всѣ движенія и слова Графа Александра Васильевича Суворова-Рымникскаго (онъ тогда еще не быль Княземъ). Хншя день сей былъ и не достопамятнѣйшій, но и не виноватъ: я избралъ его потому, что имѣлъ нѣсколько досугу, а сіе случалось рѣдко. И такъ, вотъ опытъ журнала одного дня.
День начался, какъ и всегда начинался: въ четыре часа но полуночи вбѣгаетъ ко мнѣ камердинеръ его, извѣстный Прошка, и запыхавшись, кричитъ: «Пожалуйте къ Графу!» Я приказываю доложить Его Сіятельству, что явлюсь къ нему черезъ десять минутъ. Это было одно мое спасеніе. Тутъ выгадывалъ я себѣ время одѣться и приготовить бумаги; и онъ присылалъ по десяти разъ за мною, не сердясь. Если же бы я сказалъ, что пріиду чрезъ часъ, какъ я однажды и сдѣлалъ, то онъ бы раскричался: «скажите ему, что я не часами, а минутами дѣйствую.» Три посольства у меня перебывали; четвертаго я не дождался и пришелъ къ нему. Онъ уже всталъ съ соломеннаго своего ложа, помолился Богу, окатился холодною водою и прокричалъ нѣсколько словъ по Турецки. Онъ былъ одѣтъ въ бѣлой Австрійской курткѣ; но старые сапоги свои и чулки опускалъ необыкновенно. Онъ спросилъ меня, будетъ ли Лордъ Бентинкъ у него обѣдать? я ему отвѣчалъ, что пригласилъ его. Послѣ сего, перекрестясь, сѣли мы за столикъ и принялись за работу. Я читалъ сну разныя донесенія, письма, приказы, реляціи и проч. Онъ вслушивался со вниманіемъ, взвѣшивалъ каждое слово на Русскомъ, Французскомъ, Нѣмецкомъ и Италіанскомъ языкахъ, совѣтовалъ иное поправить, иное выпустить, иное прибавить. Шутки и странности исчезли. Опытность, начитанность, предусмотрительность, глубокомысліе и память его удивляли меня всегда. Не прежде вставалъ онъ, какъ по подписаніи всѣхъ бумагъ и выслушаніи всѣхъ докладовъ. Всегда былъ онъ веселъ, когда подкосилъ я ему много представленій къ наградамъ; и тогда обниметъ и перекреститъ меня, повторяя свою аксіому: добро дѣлать спѣшить должно.-- Сегодня кончили мы дѣла въ семь часовъ утра, и онъ кликнулъ Прошку. Съ симъ именемъ оканчивалась его важность. Онъ начиналъ бѣгать, скакать, кричать, вертѣться, помышлять объ обѣдѣ и порываться выбѣжать къ гостямъ, отъ чего я его удерживалъ, увѣряя, что еще не всѣ собрались. Наконецъ, въ 8 часовъ, онъ выбѣжалъ и сталъ каждаго обнимать и цѣловать. Пока онъ еще водки не выпьетъ, представлялись ему обыкновенно новыя лица. Я подвелъ къ нему 18-лѣтняго Коммисаріатскаго Офицера, отправляющагося за покупкою 5000 сапоговъ для арміи. Онъ его обнялъ и вскричалъ: «спасай Европу'» Юноша вспыхнулъ и убѣжалъ. — Италіянецъ-стихотворецъ, въ шелковомъ кафтанѣ, со всѣми комплиментами поднесъ ему Поэму: Освобожденная Италія. Онъ обнялъ, прижалъ къ груди Поэта, поизмялъ его пукли и воскликнулъ по-Италіянски, съ переводомъ каждаго періода на Русскій я какъ: «какъ вы, питомецъ Аполлона, поете меня мальчика въ отечествѣ Тасса стою ли я того? Слышали ли вы, что и Сѣверъ имѣетъ Державина? Его недавно вздумали сравнить съ Анакреономъ[1], но я за него вступился. Для пѣвца любви и вина довольно тихозвучной лиры, для славопѣвца труба; она со славою неразлучна; надобно, чтобъ звуки ея отдавались въ дальнемъ потомствѣ, для котораго мы живемъ. Она воскресить насъ.» — Вдругъ Его Императорское Высочество Государь Великій Князь Константинъ Павловичъ благоволилъ удостоить его Своимъ посѣщеніемъ. На лицѣ его изобразилось благоговѣніе. Онъ бѣжитъ на встрѣчу и повергается предъ Сыномъ своего Государя. Его Высочество, немного съ нимъ побесѣдовавъ, изволилъ уѣхать. Возвратясь съ радостнымъ лицемъ въ горницу, велѣлъ онъ, какъ обыкновенно, читать вслухъ: Отче нашъ. По окончаніи молитвы повторилъ: «кто Аминь не сказалъ, тому нѣтъ водки.» Взявъ полстаканчика оной, провозгласилъ: «да здравствуетъ на многія лѣта нашъ Августѣйшій сподвижникъ, Его Императорское Высочество, драгоцѣнный залогъ любви къ Россіи Романовыхъ!» — Послѣ сего просилъ онъ всѣхъ садиться за слюдъ по чинамъ. По лѣвую сторону подлѣ него садился обыкновенно Маіоръ Румянцевъ, распоряжавшій блюдами. Первыя мѣста заняли Генералъ отъ Инфантеріи А. Г. Розенбергъ, и Австрійскій отъ Кавалеріи, Папа Мелась, Haute Excellence, такъ называлъ онъ его. Мнѣ приказано было сидѣть вмѣстѣ съ сыномъ Парнасса, и толковать ему, что Поэтъ и поетъ у насъ одно и то же. Сосѣдъ мой, въ жилахъ котораго лилась кажется не кровь, а лава Этны, былъ внѣ себя отъ восторга, что удостоился сидѣть съ нами, и созерцать великій феноменъ природы, какъ онъ поэтическимъ языкомъ изъяснялся. Я радовался, что онъ пресыщался лучами генія; ибо столъ нашъ быль очень скуденъ и не вкусенъ, а особливо въ постные дни. Едва усѣлись мы, какъ Графъ Александръ Васильевичъ изъявилъ свою радость, что у насъ обѣдаютъ два Высокопревосходительные. Онъ заставилъ Меласа выговаривать по-Русски свой титулъ: Высокопревосходительство. Неповоротливый языкъ дрожащаго осьмидесятилѣтняго старца не могъ преодолѣть камня претыканія въ нашемъ ы. Онъ утомлялся и потѣлъ. Это подало Графу поводъ говорить о богатствѣ нашего алфавита, о богатствѣ Русскаго слова, что Славянскій языкъ, происходящій отъ славы, есть нашъ Перу; но что къ сожалѣнію, бросили мы отрывать сокровища. Все сіе говорилъ онъ на Нѣмецкомъ языкѣ, весьма ясно и плавно. Потомъ спросилъ Меласа: есть ли у васъ, въ нашей союзной арміи переводчики Русскаго языка? На отвѣтъ, что нѣтъ, сказалъ онъ: «хороню, теперь буду и къ вамъ писать no-Русски, какъ я близъ Рымника написалъ къ Принцу Кобургскому: иду, Суворовъ. И надъ сими двумя Русскими словами всѣ въ главной его квартирѣ ломали головы, какъ антикваріи надъ Египетскими іероглифами. — Но послѣ, побѣда на Рымникѣ истолковала значеніе сихъ словъ[2].» Кончивъ сей разговоръ, обратился ко мнѣ: «зачѣмъ не бесѣдуешь съ дорогимъ гостемъ?» Я и М. А. Милорадовичъ въ одинъ голосъ отвѣчали, что безпрестанно имъ занимаемся. Онъ велѣлъ сказать Италіянцу, что поетъ басомъ, пѣлъ однажды съ Державинымъ и пригласилъ его въ церковь, дабы послушать тамъ его пѣнія. Подали говядину, довольно худо изготовленную. "Поподчуйте побольше Лорда Бентинка. Вы, " обратясь къ нему: "какъ знатокъ, можете судить о добротѣ сего ростбифа. Люблю, « продолжалъ онъ: „землю, гдѣ родятся Дюки Портланды и Лорды Бентинки[3]. Тамъ родился и Maльборугъ, другъ Принца Евгенія. И я имѣю друга въ Принцѣ Кобургскомъ. Вѣкъ Ореста и Пилада дѣлаемъ мы не баснословнымъ.“ Потомъ началъ возносить краснорѣчіе Лорда Чашама, сравнивать его съ Демосѳеномъ, Цицерономъ и хвалишь постоянство Министерства Великобританскаго. Въ продолженіе разговора съ Бентинкомъ, поднималъ онъ безпрестанно опускавшіеся свои чулки, какъ будто, чтобы показать, что у него нѣтъ подвязки[4]. Не знаю, понялъ ли тотъ. Погодя нѣсколько, началъ онъ смыкать глаза, смѣяться, кривляться и обводишь перстами лице. Это, сказалъ онъ всѣмъ, лекарство отъ обморока. Совсѣмъ неожиданно начинаеть онъ разсказывать Адъютанту своему по-Нѣмецки, что въ молодыхъ лѣтахъ былъ онъ однажды въ Германіи, въ трактирѣ, гдѣ одинъ иностранный офицеръ, Оберъ-Лейтенантъ Импертинентъ, говорилъ съ гордостію о point d’honneur; и что онъ полюбилъ его за истину, потому что онъ n’avait point d’honneur. Бѣдный въ замѣшательствѣ, не зная никакого языка, кромѣ Русскаго, повторялъ нѣсколько разъ: „ja, да, gut, хорошо!“ Послѣ обратился ко всѣхъ и говорилъ: „Военному человѣку надобно знать языки тѣхъ народовъ, съ которыми ведетъ войну. Въ Турціи я выучился по-Турецки, въ Польшѣ По-Польски, въ Финляндіи по-Чухонски.“ Тутъ декламировалъ онъ Чухонскую пѣсню, и хвалилъ гармонію сего языка. Онъ говорилъ много съ Милорадовачемъ о военныхъ добродѣтеляхъ, и приказалъ ему со мною сдѣлать разборъ словъ: vaillance, valeur, courage и bravoure. Мы обѣщали.
Одинъ день изъ жизни Суворова.
правитьДолго смотрѣлъ онъ (Графъ Александръ Васильевичъ) пристально на сосѣда моего Пшаліянца, держа по обыкновенію Итальянцевъ, палецъ подъ глазомъ.. Вдругъ спрашиваетъ его:, о чемъ вы думаете?» Поэтъ, восхищенный симъ вопросомъ, со всѣми каррикатурными кривляньями отвѣтствуетъ: «Воображеніе мое переселило меня въ шатеръ Агамемнона, гдѣ сижу въ совѣтѣ Греческихъ Полководцевъ, и какъ будто уже вижу паденіе Трои и торжество Эллады.» — Отвѣтъ Графа былъ по-Русски, а Милорадовичу и мнѣ велѣно перевесть оный на Италіянскій языкъ. Оба мы, признаюсь, очень плохо тогда зналъ сей языкъ; но чтобы не попасть въ немогузнайки, переводили съ потомъ и отважностію. Вотъ, что Графъ приказалъ ему пересказать: «Я давно зналъ Омера. По короче познакомилъ меня съ нимъ на природномъ нашемъ языкѣ пріятель мой Ермилъ Ивановичъ Костровъ[5]). Люблю Омера, но не люблю десятилѣтней Троянской осады. Какая медленность! сколько бѣдъ для Греціи! Не могу быть Агамемнономъ; я бы не поссорился съ быстроногимъ Ахиллесомъ. Люблю друга Патрокла за его быстроту; гдѣ онъ появится, тамъ врага нѣтъ. — И Оссіанъ, мой сопутникъ, меня воспламеняетъ; я вижу и слышу Фингала въ туманѣ, на высокой скалѣ сидящаго и говорящаго: „Оскаръ, одолѣвай силу въ оружіи; щади слабую руку.“ Честь и слава пѣвцамъ! Они мужаютъ насъ и дѣлаются творцами общихъ благъ.» — Это была искра, брошенная (на порохъ. Еще и теперь звенятъ въ ушахъ моихъ піитическія восклицанія: "О великій человѣкъ! о Геній! о grandissima testa, " и пр. и пр. и пр. Кое-какъ могли мы потушить сей пожаръ. — Мнѣ нужно было обращать все вниманіе свое на Суворова, чтобы ничего не пропустить: «Давно ли была Троянская война.» спросилъ онъ Меласа. Сей, страшась нихтбештимтзагерства, немогузнанства, отвѣтствуетъ: «тысячу лѣтъ до Рождества Христова.» — «Ахъ! помилуй Богъ! какъ давно начинается не эпоха, а эра военнаго нашего искуства! какъ оно вѣками усовершенствовалось! какъ оно въ наши вѣки исказилось! зачѣмъ Вурмзеръ спрятался въ Мантуу?» Меласъ отвѣчаетъ: «тогдашнія обстоятельства это предписывали.» — «Тогдашнія обстоятельства, тогдашнія обстоятельства, вихтбештимтзагенъ, уншеркунфтъ, методика, экивокъ!» повторялъ безпрестанно Графъ. Обратясь ко мнѣ и назвавъ меня, какъ и всегда, mon Premier Ministre et Grand Chancelier dans la guerre contre les athées: запиши, это мудрое: «любятъ посредственность; не терпятъ таланта, потому что сей неохотникъ до узды.» Я сіе исполнилъ; карандашъ и записная книжка были всегда при мнѣ. "Не правда ли, Папа Мелась, " обратясь къ нему: "воина наша есть первая въ свѣтѣ? «Ее ведетъ Павелъ Первый, и по истинѣ первый ведетъ безъ корысти, безъ вознагражденіи: хочетъ возвратить каждому свое. Гдѣ примѣры въ Исторіи? Ура! Царю Русскому!» Мелась долженъ былъ согласишься. — Адъютантъ его, Австрійскій Маіоръ Экартъ ударилъ себя по лбу, чтобы согнать муху. «Ахъ! помилуй Богъ, вскрикнулъ, испугавшись, Графъ: не убили ли вы мухи?» — «Нѣтъ» отвѣтствовалъ Экэртъ: "я ее согналъ. — «Спасибо вамъ: не должно убивать бѣдныхъ малютокъ, они ищутъ пищи. — Есть и миролюбивые Фельдмаршалы; но тѣ опять никуда не годятся.» — Вскорѣ за симъ спросилъ онъ его, читаетъ ли онъ Вольтера. Отвѣтъ его былъ: нѣтъ. — «Браво! браво! легкомысленная острота Вольтера, сумасбродные парадоксы Руссо и атеизмъ Дидерота породили адское древо вольности. Но штыки наши тотчасъ оное разрушили.» Присемъ засмѣялся. «Какое дерево безъ корня!!
— Будемъ молиться Богу. — Читайте Геллерта; онъ не софистъ, не развратитъ.» — Съ Андреемъ Григорьевичемъ Розенбергомъ разговаривалъ онъ о его Крымскихъ дачахъ; съ Михаиломъ Андреевичемъ о хлѣбосольствѣ покойнаго его отца, съ Графомъ Павломъ Андреевичемъ Шуваловымъ о Пензенскихъ его помѣстьяхъ, съ величайшими подробностями. Шуваловъ былъ въ затрудненіи отвѣтствовать, потому что самъ онъ никогда не видалъ. — Милорадовичъ разсказывалъ анекдотъ, какъ два наши солдата поставлены были въ Германіи на квартиру къ одной старушкѣ, которая угащивала ихъ, какъ мать. Тронутые ея ласкою, солдаты изъявляли ей знаками свою благодарность; но замѣтя, что она ихъ не понимаетъ, вскричали: куда старушка безтолкова! кажется говоришь ей и по-Польски; а она все нихтъ-ферштенъ. Знаешь ли, братъ, сказалъ одинъ: надѣнемъ мундиръ и отдадимъ нашей (доброй кормилицѣ честь къ ногѣ. Тотчасъ, одѣлись, вытянулись и прокомандовали: къ ногѣ. Старушка расхохоталась. «Я, продолжалъ Михаилъ Андреевичь, хочу непремѣнно заставить искуснаго артиста выгравировать эстампъ съ изображеніемъ изумленной старухи и двухъ солдатъ, отдающихъ ей честь къ ногѣ, и съ надписью: Благодарность Русскихъ солдатъ за гостепріимство доброй хозяйки.» — Графъ любилъ Милорадовича, и выслушавъ сіе съ особеннымъ удовольствіемъ, сказалъ: «Любезный Михаилъ Андреевичъ! этотъ анекдотъ Русской; прибавьте къ надписи еще и Русскую пословицу: хорошо, кто хлѣбъ-соль водитъ; а вдвое тому, кто хлѣбъ-соль помнитъ.» И кончилъ: «вотъ каковы наши чудо богатыри[6]!» — Начали разговоръ о послѣднемъ балѣ. Онъ сожалѣлъ очень, чти не было тамъ какой-ню Марьи Михайловны, первой плясуньи въ Боровицкомъ уѣздѣ, которая, но его мнѣнію, всѣхъ здѣшнихъ дамъ помрачила бы. «Я,» говорилъ онъ: «оставляю теперь танцы до Парижа, гдѣ буду танцевать menuet à la Reine, подъ музыку: Vive Louis! vive Louis! vive Louis!» — Опять началъ онъ шутить, что дѣлалъ часто, на счетъ моей храбрости и неустрашимости. Я всегда его увѣрялъ, что эти воинскія добродѣтели извѣстны мнѣ только по слуху, и что забавно бы было читать съ реляціи, что Статскій Совѣтникъ убитъ въ сраженіи; что всѣ сказали бы: кто жъ его на галеру носилъ? Не смотря на сіе, принуждалъ онъ меня быть съ нимъ на сраженіяхъ, гдѣ я и бывалъ; увѣряя, что меня не убьютъ, потому, что онъ и самъ трусъ. Теперь, говоря о моихъ какихъ-то военныхъ подвигахъ, когда онъ произнесъ: «Пѣть, помилуй Богъ, онъ храбръ, какъ его шпага!» — въ ту самую минуту снимаю я свою маленькую статскую шпагу, немного длиннѣе кортика, кладу ее на столъ и говорю: «вотъ она!» — Неожиданность сія произвела продолжительный хохотъ, и Графъ Александръ Васильевичъ смѣялся отъ души; а болѣе всего Графъ Михаилъ Андреевичъ, который часто о семъ раскалывалъ. Ушомесь за столомъ, за которымъ просидѣли ши почти три часа, началъ онъ дремать. Прошка толкалъ его въ бокъ, говоря ему на ухо: «Пора, сударь, спать!» Онъ кивалъ головою. Просидѣвъ нѣсколько минутъ въ задумчивости, раскрываетъ глаза и говоритъ: «Послѣ громовъ оружія, Музы меня усыпили.» — Перекрестился, вскочилъ, побѣжалъ въ другую горницу и стремглавъ бросился на солому. — Просидѣвъ три часа за обѣдомъ, всѣ пустились искать обѣда. Я имѣлъ счастіе быть удостоеннымъ стола у Его Императорскаго Высочества.
Одинъ день изъ жизни Суворова.
правитьЕдва пришелъ я въ свою канцелярію и началъ заниматься бумагами въ вечеру, какъ новый нашъ Тассо въ двери. — Боже мой! какой восторгъ! какое изступленіе! съ крикомъ, съ ревомъ читалъ онъ мнѣ свою Поэму. Понимая очень мало, я безстыдно восхищался; во чтобы избавиться коментарій, безпрестанно повторялъ ему: capisco, capisco, понимаю, понимаю. Мы распрощались до свиданія, котораго однако же не было. Впрочемъ меня послѣ увѣряли знатоки, что стихотвореніе его достойно героя. Въ шесть часовъ по полудни, пришелъ я съ Милорадовичемъ. Графъ уже съ часъ проснулся. Мы нашли у него большое собраніе. Онъ бѣгалъ изъ угла въ уголъ, шутилъ, многихъ называлъ фармазонами, которые водятся съ духами, чернокнижниками, чародѣями. Послѣ вдругъ полились слезы; онъ начинаетъ расказывать о великости Екатерины Второй, и между прочимъ, о семъ анекдотѣ: "Однажды въ Петербургѣ на балѣ, въ 8 часу вечера, изволила Она меня спросить: «Чѣмъ подчивать такого гостя дорогаго?» — «Благослови, Царица, водочкой!» отвѣчалъ я. — «Fi donc! что скажутъ красавицы фрейлины, которыя съ вами будутъ говорить?» — «Онѣ, Матушка, почувствуютъ, что съ ними говоритъ солдатъ.» Вдругъ изволитъ подносить мнѣ сама рюмку тминной, любимой моей водки. Я выпилъ за Ея здоровье, и обливаясь слезами, палъ къ Ея стопамъ и успѣлъ лишь сказать: «Твое снисхожденіе, Монархиня, дѣлаешь меня Твоимъ рабомъ. Умру за Екатерину, мать мою, умру Твоимъ Зопиродъ.» — «Не хочу, чтобъ вы для меня, какъ тотъ для Дарія, изуродовали себя. Живите невредимо для славы нашего отечества!» были слова Монархини. — Одинъ взглядъ милости Царя, " продолжалъ онъ: "даритъ насъ счастіемъ. Еще и понынѣ храню и въ числѣ моихъ знаковъ отличія и цѣлую ежедневно крестовикъ, всемилостивѣйше пожалованный мнѣ блаженной памяти Государынею Императрицею Елисаветою Петровною, когда я, солдатомъ Лейбъ-гвардія Семеновскаго полка, стоялъ въ Петергофѣ у Монъ плезира на караулѣ и отдалъ Ей честь. Она изволила спросить меня, какъ меня зовутъ; узнавъ, что я сынъ Генералъ-Поручика Василія Ивановича Суворова, хотѣла пожаловать мнѣ крестовикъ; но я осмѣлился сказать: «Всемилостивѣйшая Государыня! законъ запрещаетъ солдату принимать деньги на часахъ.» — «Ай, молодецъ!» изволила сказать, потрепавъ меня по щекѣ и давъ мнѣ поцѣловать Свою ручку: «ты знаешь службу. Я положу монету здѣсь на землю: возьми, когда смѣнишься.» — Какъ я былъ счастливъ! " Проскакавъ нѣсколько разъ по горницѣ, останавливается предъ Австрійскимъ Генералъ Лейтенантомъ Крейцомъ[7]. Сей, не зная, какъ начать разговоръ, придумалъ сказать ему, что былъ нѣкогда въ перепискѣ съ Княземъ Потемкимымъ, симъ великимъ человѣкомъ. "Какъ вы его назвали, « подхватилъ Графъ:, великимъ человѣкомъ, или человѣкомъ великимъ: un grand homme, ou un hominc grand? Онъ былъ шишъ и другой; великъ умомъ, великъ и ростомъ, и не походилъ на того высокаго Французскаго Посла въ Лондонѣ, о которомъ Канцлеръ Баковъ сказалъ, что чердакъ обыкновенно худо меблируютъ. А propos, Милордъ Бентинкъ: какъ знаменитъ ученостію землякъ вашъ Баконъ! по какія противоположности въ его жизни! Философія — и гинеи!» — Подхватя меня, подводитъ къ Бентинку съ сими словами: "Господинъ Бригадиръ! (симъ титломъ величалъ онъ меня также иногда) читалъ всѣ исторіи, даже партикулярныя; но до такого чудака, какъ я, не дочитался. « Спрашиваетъ подлѣ стоящаго Крейца: „Какъ вы думаете, господинъ Генералъ, о моихъ штыкахъ?“ Отвѣтъ того:, превосходство ихъ доказано на дѣлѣ. Вы теперь у насъ въ военномъ искуствѣ законодатель: но боюсь, чтобы враги наши, вашими штыками битые, не научились обратить ихъ противъ учителя.» — "жалокъ, " отвѣчалъ Суворовъ: «тотъ Полководецъ, у котораго въ головѣ нѣтъ запасу. Я раскрою имъ новую исторію войны.» — "Теперь вижу я, " произнесъ Крейцъ: "что если Апеллесъ превзошелъ всѣхъ своихъ соперниковъ въ искуствѣ живописи, то почему и въ нашемъ военномъ не быть Апеллесу? Но я удивляюсь не менѣе, какъ вы умѣете электризовать каждое войско! — «Бездѣлица! помни, что ты человѣкъ, что подчиненные твои такіе же человѣки и твои братія. Люби солдата, и онъ будетъ любить тебя. — Вотъ вся тайна. Такъ съ горстію воиновъ побѣждалъ я многочисленныя арміи, въ которыхъ не было воиновъ.» Отошедъ отъ него, возвращается: «Ахъ! я позабылъ вамъ еще сказать: будь своему слову не господню а рабъ. Никогда я не лгалъ. Подъ Измаиломъ послалъ я сказать Пашѣ, что возьму его крѣпость: я увѣрилъ Екатерину Великую, что Варшава будетъ наша; я обѣщалъ быть на Требіи Аннибаловъ[8].» Потомъ пошелъ къ Экарту. Тутъ успѣлъ мнѣ Крейцъ шепнуть: «Вездѣ аттическая соль!» Экарта спрашиваетъ: «Скоро ли увижу я свою полную, но разбросанную военную библіотеку, любезнаго Маркиза Шатлера?» Отвѣтъ: «Вчера получилъ я отъ Вѣны извѣстіе, что рана его поправляется.» — «Знаете ли вы, что онъ жилъ у Якобинца, и отъ него заразился; но я его вылечилъ.» Послѣ: «который разъ теперь онъ раненъ» — «Тринадцатый.» — «Тринадцатый!» повторялъ Графъ: «Кто такъ не боится смерти, тотъ достоинъ жить съ нами.» — Видя, что не будетъ конца, и желая сбыть приготовленные доклады, подошелъ къ нему съ напоминаніемъ, что пора заняться работой. Тутъ онъ раскричался, назвалъ меня грубіяномъ, жаловался, что разлучаю его съ пріятелями и склоняю къ ненавистной ретирадѣ. "Но накажите его, говорилъ онъ всему собранію: «останьтесь здѣсь и дождитесь моего скораго изъ блокады возвращенія.» Едва лишь за порогъ, какъ настала тишина. Только предъ чтеніемъ пенялъ онъ мнѣ, зачѣмъ я его не унялъ, когда онъ за столомъ въ горячкѣ бредилъ: это значило у него, когда онъ здраво разсуждалъ. Отвѣтъ мой всегда былъ тотъ, что многіе желали бы имѣть такую горячку. Послѣ я читалъ бумаги; онъ слушалъ внимательно и подписывалъ. Въ заключеніе прочиталъ я ему реляцію о Новскомъ сраженіи. Ему чрезмѣрно понравились слѣдующія слова: «Такимъ образомъ продолжалось 16 часовъ сраженіе упорнѣйшее, кровопролитнѣйшее и въ лѣтописяхъ міра, ко выгодному положенію непріятеля, единственное. Мракъ ночи покрылъ бѣгство враговъ. Слава побѣды, дарованная Всевышнимъ оружіе Твоему, Великій Государь, озарится на вѣки лучезарнымъ, немерцающимъ свѣтомъ.» Выхвативъ у меня реляцію, выбѣжалъ въ другую горницу и заставляя многихъ читать сіе мѣсто, повторяя безпрестанно: «какъ кудряво написано!» — Послѣ возвратился и усѣлся. Кончивъ всѣ офиціальныя бумаги, читалъ я ему всегда Газеты и журналы, которые тогда наполнены были его именемъ: старика это тѣшило. Въ 10 часовъ вечера все кончилось. Онъ меня поцѣловалъ и благословилъ; и симъ оканчивается Исторія одного дня италійскаго Италійскаго.
- ↑ Графъ приказалъ не за долго предъ симъ одному своему чиновнику, написать къ Г. Р. Державину письмо, и сравнить ею съ первѣйшимъ въ свѣтѣ Поэтомъ. Тотъ уподобилъ его Анакреону. Графъ на сіе разсердился и уничтожилъ письмо.
- ↑ Послѣ обѣда, Меласъ говорилъ мнѣ: „Боже мой! какъ этотъ человѣкъ убиваетъ своею гордостію. Что дѣлать! Ему одному есть чѣмъ гордиться. Сидишь, молчишь и удивляешься.“ — „Вѣкъ нашъ не вмѣстилъ еще въ себѣ двухъ Суворовыхъ!“ отвѣчалъ я ему.
- ↑ Лордъ Бентинкъ, молодой Великобританецъ, сынъ знаменитаго Дюка Портланда, прибыль въ армію съ рекомендательными письмами отъ нашего и Вѣнскаго Дворовъ, и отъ нашего Посла въ Лондонѣ, Графа С. Р. Воронцова; служилъ волонтеромъ и пріобрѣлъ любезною кротостью своею довѣренность и уваженіе къ себѣ Фельдмаршала.
- ↑ Извѣстно, что онъ желалъ имѣть Англійскій орденъ Подвязки.
- ↑ Съ Костровымъ былъ онъ въ перепискѣ; и Оссіанъ, ему Переводчикомъ посвященный, былъ любимое его чтеніе, и былъ съ нимъ во всѣхъ походахъ.
- ↑ Эстампъ сей былъ дѣйствительно выгравированъ.
- ↑ Онъ былъ въ числѣ тѣхъ многихъ, которые пріѣзжали тогда въ армію не на службу, но чтобы взглянуть на Суворова.
- ↑ Я вспомнилъ, что приближаясь къ Турину, Графъ велѣлъ присланнымъ съ отказомъ въ сдачѣ города депутатамъ передать сіи самыя слова съ тѣмъ присовокупленіемъ, что и онъ Спинола — и чрезъ часъ городъ былъ въ нашихъ рукахъ. — Извѣстно, что Генрихъ IV, узнавъ отъ знаменитаго Маркиза Амброзіо Спинолы о планѣ предполагаемому имъ на Нидерланды нападенію, сообщилъ оный Принцу Морицу Оранскому. Оба почли сіе съ его стороны обманомъ; но послѣ на дѣлѣ оказалось, что планъ тотъ былъ не выдуманъ, и Принцъ Оранскій заплатилъ за сіе дорого. Тогда Генрихъ сказалъ: „другіе обманываютъ ложью, а Спинола правдою.“