Огнемъ и мечемъ.
правитьГодъ 1647 былъ необыкновенный годъ; если вѣрить различнымъ знакамъ, появлявшимся на небѣ и на землѣ, въ немъ слѣдовало ожидать какихъ-то бѣдствій и небывалыхъ происшествій. Современные хроникеры замѣчаютъ, что весной явилась въ невѣроятномъ количествѣ саранча, истребившая траву и посѣвы — что предвѣщало татарскіе набѣги. Лѣтомъ случилось большое солнечное затмѣніе, а вслѣдъ затѣмъ, на небѣ показалась комета. Въ Варшавѣ, время отъ времени, можно было видѣть надъ городомъ могилу и огненный крестъ въ облакахъ, вслѣдствіе чего постились и раздавали милостыни, такъ какъ, по увѣренію нѣкоторыхъ, странѣ угрожала зараза и погибель человѣческаго рода. Наконецъ, настала до того теплая зима, что даже преклонные старики, и тѣ не помнили подобной. Въ южныхъ воеводствахъ ледъ не сковалъ водъ, и рѣки, пополняясь ежедневно таявшимъ снѣгомъ, покинули русла и залили берега. Очень часто шелъ дождь. Степь размякла и превратилась въ огромную лужу, а солнце до того грѣло въ полдень, что — чудо изъ чудесъ! — въ брацлавскомъ воеводствѣ и на Дикихъ-Поляхъ все покрылось зеленью уже въ декабрѣ. Пчелы жужжали въ ульяхъ, скотъ рычалъ въ оградахъ. Оттого-то, въ виду столь неожиданныхъ явленій природы, въ Малороссіи всѣ ожидали необыкновенныхъ происшествій, съ тревогой направляя глаза всего болѣе въ сторону Дикихъ-Полей, гдѣ скорѣе, нежели въ другомъ мѣстѣ, грозила опасность.
А между тѣмъ, на Поляхъ не происходило ничего новаго: такія же свалки и стычки, какъ всегда, и о которыхъ знали лишь орлы, ястребы, вороны да полевые звѣри.
Ужъ таковы были поля эти. Послѣдній признакъ осѣдлой жизни кончался; съ каждой стороны, невдалекѣ отъ Нехрына по Днѣпру, по Днѣстру-же — возлѣ Умани, а туда дальше — къ морю, разстилалась степь, окаймленная двумя рѣками, словно рамою. Еще по Днѣпру кипѣла казаческая жизнь, но самыя поля были необитаемы, и только кое гдѣ по краямъ торчали полевыя хижины, подобно морскимъ островамъ. Земля de nomine принадлежала Рѣчи Посполитой, но благодаря опустѣнію, служила для татаръ пастбищемъ, а такъ какъ казаки частенько ее защищали, то была она не только пастбищемъ, а и браннымъ полемъ.
Сколько битвъ произошло тутъ, сколько легло тутъ людей — не счесть, не запомнить. Знали о томъ только орлы, ястребы и вороны; слышавшій же издали доносившійся шумъ крыльевъ и карканье, видѣвшій стаи птицъ, кружившихся надъ однимъ мѣстомъ, догадывался, что лежатъ тутъ непогребенные трупы и кости… Въ травѣ охотились на людей, точно на волковъ. Охотился всякій, кому вздумалось. Преслѣдуемый закономъ спасался въ дикой степи; вооруженный пастухъ стерегъ въ ней стада, воинъ искалъ тутъ приключеній, убійца — добычи, казакъ — татарина, татаринъ — казака. Случалось и такъ, что цѣлыя ватаги защищали стада отъ толпы хищниковъ. То была пустынная и въ то же время людная степь, тихая и грозная, спокойная и полная засадъ, дикая отъ дикости не только полей, но и душъ. Иногда-же стонала она отъ великой войны. Тогда колебались на ней, какъ волны, татарскія полчища, казацкія войска, а то польскія, или же валашскія знамена; ночью, фырканье лошадей вторило волчьему вою; звукъ котловъ и мѣдныхъ трубъ уносился къ морю, а черный слѣдъ, кучманскій, казалось, весь былъ залитъ людьми. Станицы и «полянки» защищали границы Рѣчи Посполитой со стороны Каменца, вплоть до Днѣпра; когда-же наполнялась мѣстность — узнавали о томъ по полету на сѣверъ несмѣтныхъ птичьихъ стай. Но едва только татарва показывалась изъ Чернаго лѣса, или же переходила Днѣстръ съ валашской границы, какъ одновременно съ ней возвращались въ южныя воеводства и птицы.
Въ ту зиму однако птицы не направлялись, по обычаю, къ Рѣчи Посполитой. Степь была тише обыкновеннаго. Въ то время, когда начинается наша повѣсть, наступалъ закатъ солнца, которое своими кровавыми лучами освѣщало совсѣмъ безлюдную окрестность. На сѣверныхъ окраинахъ Дикихъ-Полей, надъ Омельничкомъ, къ самому устью его, наиболѣе зоркіе глаза не открыли бы ни одной живой души, даже наималѣйшаго движенія въ темномъ, засохшемъ и увядшемъ бурьянѣ. Солнце показывалось лишь на половину. Небо уже подернулось тучками, а наконецъ и степь стала все болѣе погружаться въ сумракъ. На лѣвомъ берегу, на незначительномъ возвышеніи, походившемъ скорѣе на могилу, чѣмъ на холмъ, бѣлѣли остатки каменной станицы, нѣкогда построенной Теодоромъ Бучацкимъ, но разрушенной впослѣдствіи татарами. У развалинъ этихъ виднѣлась длинная тѣнь. Вблизи свѣтился широко разлившійся Омельничекъ, въ этомъ мѣстѣ поворачивающій къ Днѣпру. Но сіяніе какъ на землѣ, такъ и на небѣ, все болѣе потухало. Ночной тиши не нарушало ничто, кромѣ журавлей, направлявшихся къ морю.
Надъ пустыней зацарила ночь, а вмѣстѣ съ ней насталъ часъ привидѣній. Обитатели станицъ сообщали во время оно другъ другу, что ночью встаютъ на Дикихъ-Поляхъ тѣни убитыхъ и справляютъ хороводы, въ чемъ не можетъ помѣшать имъ ни одна церковь, ни одинъ крестъ. Оттого-то съ наступленіемъ полуночи въ станицахъ начинали, бывало, молиться за усопшихъ. Говорили также, что привидѣнія эти, снуя по пустынѣ, загороживаютъ дорогу путешественникамъ, прося со стономъ о постановкѣ святаго креста. Между ними попадались и такія, которыя догоняли людей, воя. Опытное ухо еще издали отличало вой привидѣній отъ волчьяго. Равно показывалось цѣлое войско тѣней, которое нерѣдко до того близко подступало къ станицамъ, что стража начинала трубить сборъ. Это предсказывало обыкновенно войну. Встрѣча тѣней по одиночкѣ тоже ничего хорошаго не предвѣщала, но не всегда слѣдовало ожидать отъ нея дурныхъ послѣдствій, такъ какъ не разъ появлялся и живой человѣкъ и исчезалъ, подобно тѣни, завидя путешественниковъ, отчего легко могъ быть принятъ за привидѣніе.
И такъ, нѣтъ въ томъ ничего удивительнаго, что лишь только настала ночь, какъ возлѣ опустѣлой станицы скользнуло нѣчто въ родѣ привидѣнія, или человѣка. Только что взошедшая надъ Днѣпромъ луна озарила серебристымъ свѣтомъ степную даль. Но вотъ мелькнули какія-то ночныя тѣни, а такъ какъ мимолетныя тучки ежеминутно мѣшали лунному сіянію, то и тѣни, блеснувъ серебристымъ свѣтомъ, терялись во мракѣ, словно совсѣмъ исчезая. Неслышными, осторожными шагами подкрадывались онѣ къ возвышенности, на которой въ ту минуту остановился первый всадникъ.
Движенія ихъ были столь же ужасающи, какъ и самая степь, спокойная по виду. Время отъ времени съ Днѣпра дулъ вѣтеръ, отчего жалобно шелестила сухая растительность, нагибавшаяся и дрожавшая точно въ испугѣ. Наконецъ видѣнія исчезли, спрятавшись въ мракѣ развалинъ. При блѣдномъ ночномъ свѣтѣ можно было видѣть только одного всадника, стоявшаго на возвышенности. Прислушиваясь къ шелесту, онъ подъѣхалъ къ самому краю холмика и началъ внимательно всматриваться въ степь. Вѣтра въ это время не было, шелестъ прекратился, и настала глубокая тишина.
Вдругъ пронесся пронзительный свистъ. Смѣшанные голоса огласили пространство криками: «Аллахъ! Аллахъ! Господи Іисусе Христе! Спасай! Руби!» Раздался гулъ самопаловъ, красное пламя вспыхнуло въ темнотѣ. Топотъ лошадей слился со звономъ оружія. Въ степи какіе-то новые всадники словно выросли изъ подъ земли. Можно бы было подумать, что въ этой тихой и зловѣщей пустынѣ поднялась буря. Людскимъ стонамъ вторили страшные крики. Наконецъ все затихло, свалка кончилась.
На Дикихъ-Поляхъ разыгралась очевидно одна изъ обыкновенныхъ сценъ.
Всадники сгруппировались на пригоркѣ, нѣкоторые изъ нихъ слѣзли съ коней, внимательно что-то осматривая.
Въ темнотѣ послышался повелительный, сильный голосъ:
— Эй, кто тамъ! Разведите огонь!
Минуту спустя посыпались искры, а затѣмъ запылалъ костеръ изъ сухихъ листьевъ и лучины, которую возили съ собою всѣ, кому лежалъ путь черезъ Дикія-Поля.
Немедленно воткнули шестъ для котелка, и яркій огонь освѣтилъ лица нѣсколькихъ человѣкъ, наклонившихся надъ кѣмъ-то, распростертымъ на землѣ безъ движенія.
Это были все воины, одѣтые въ красную придворную одежду. Одинъ изъ нихъ, сидѣвшій верхомъ на лошади, повидимому предводительствовалъ. Слѣзши съ коня, онъ подошелъ къ растянутой фигурѣ и спросилъ:
— Ну что, вахмистръ, живъ онъ или нѣтъ?
— Живъ, панъ намѣстникъ; но хрипитъ; ужъ больно сильно сдавили его арканомъ.
— А кто таковъ?
— Не татаринъ, нѣтъ! А видно, кто-то изъ важныхъ.
— Ну, тѣмъ лучше.
И съ этими словами намѣстникъ пристальнѣе взглянулъ на лежавшаго мущину.
— Что-то въ родѣ гетмана! сказалъ онъ.
— Да и конь его знатной породы, какаго и подъ любымъ ханомъ не увидишь. Вотъ тамъ стерегутъ его.
Поручикъ посмотрѣлъ, и лицо его засіяло. Двое рядовыхъ держали за узду дѣйствительно породистаго рысака, который, встряхивая ушами и раздувая ноздри, вытягивалъ шею и смотрѣлъ, словно р.ъ ужасѣ, на своего господина.
— Но вѣдь конь принадлежитъ намъ, пане намѣстникъ, не правда ли? обратился вахмистръ съ вопросомъ.
— Ахъ ты, собачья твоя вѣра! Вздумалъ отнять коня у христіанина въ степи.
— Но вѣдь, добыча…
Дальнѣйшій разговоръ былъ прерванъ хрипѣніемъ удушеннаго мущины.
— Влить ему въ ротъ горѣлки, — распорядился панъ намѣстникъ, — и снять съ него поясъ.
— Здѣсь мы, что-ли, ночуемъ?
— Да; разсѣдлайте коней.
Солдаты не ждали вторичнаго приказанія: одни принялись растирать лежавшаго, другіе занялись разведеніемъ костровъ, третьи разостлали на землѣ медвѣжьи и верблюжьи шкуры.
Панъ намѣстникъ, болѣе не заботясь объ удушенномъ субъектѣ, разстегнулъ поясъ и расположился у огня на плащѣ. Это былъ еще молодой человѣкъ, сухой, смуглый, очень красивый, съ худымъ лещомъ и выдающимся орлинымъ носомъ. Несмотря на нѣкоторую заносчивость, отражавшуюся въ глазахъ, лицо его выражало честность. Довольно длинные усы и борода, вѣроятно, давно не бритая, придавали ему видъ солидности не по лѣтамъ. Пока онъ лежалъ, принялись готовить ужинъ. Надъ огнемъ повѣсили баранину, а съ коней сняли дичь, убитую въ теченіи дня. Костеръ пылалъ, озаряя степь широкимъ огненнымъ полукругомъ.
Удушенный началъ приходить въ себя. Минуту-другую онъ окидывалъ кровью налитыми глазами чужихъ, наблюдая ихъ лица, и наконецъ сдѣлалъ попытку встать. Солдатъ, разговаривавшій вначалѣ съ намѣстникомъ, поднялъ его, схвативъ подъ мышки; другой же далъ ему въ руку палку, на которую тотъ оперся со всей силою. Лицо его было еще багрово, жилы, надулись. Наконецъ, сдавленнымъ голосомъ онъ съ усиліемъ произнесъ первое слово:
— Воды!
Ему подали горѣлки, и онъ началъ пить ее съ жадностью, что очевидно помогло ему, такъ-какъ, отнявъ фляжку это рта, онъ проговорилъ уже болѣе чистымъ голосомъ:
— Въ чьихъ же рукахъ нахожусь я?
Начальникъ всталъ и подошелъ къ нему:
— Въ рукахъ людей, которые спасли васъ.
— Не вы слѣдовательно закинули на меня арканъ?
— Мы имѣемъ дѣло съ саблей, а не съ арканомъ, и всякими подозрѣніями вы оскорбляете честныхъ солдатъ. Поймали васъ какіе-то негодяи, которыхъ, если желаете, можете осмотрѣть вотъ тамъ, гдѣ лежатъ они изрубленные какъ бараны.
Говоря это, онъ ткнулъ рукой по направленію, гдѣ валялось нѣсколько труповъ.
— Такъ позвольте отдохнуть мнѣ, сказалъ незнакомецъ въ отвѣтъ.
Ему устроили сидѣніе изъ войлока, и онъ, опустившись на него, погрузился въ молчаніе.
То былъ мущина въ цвѣтѣ лѣтъ, средняго роста, широкоплечій, почти геркулесовскаго тѣлосложенія, съ рѣзкими чертами лица. Голова у него была большая, цвѣтъ лица — загорѣлый, увядшій, глаза черные, угломъ, словно у татарина; тонкія же губы его окаймлялись узенькими усами, расходившимися на концахъ широкими кистями. Его мужественное лицо говорило объ отвагѣ и гордости. Въ немъ было одновременно что-то привлекательное и отталкивающее — гетманское высокомѣріе рядомъ съ татарской хитростью, добродушіе и дикость.
Посидѣвъ немного на войлокѣ, онъ всталъ, и сверхъ всякаго ожиданія, вмѣсто того, чтобы поблагодарить, отправился осмотрѣть трупы.
— Простакъ! проворчалъ намѣстникъ.
Незнакомый съ большимъ вниманіемъ заглядывалъ, въ каждое лицо, покачивая головой, какъ человѣкъ, которому все ясно, и только послѣ этого вернулся тихимъ шагомъ къ намѣстнику, хлопая себя по бокамъ и безсознательно ища пояса, за который очевидно хотѣлось ему заткнуть Руку.
Молодому намѣстнику не понравилась эта важность вида въ человѣкѣ, за минуту до того освобожденномъ отъ веревки, а потому онъ замѣтилъ ему многозначительно:
— Можно бы было подумать, что среди этихъ негодяевъ вы отыскиваете своихъ знакомыхъ, или же молитесь за упокой ихъ душъ.
Незнакомецъ отвѣчалъ, не мѣняя тона:
— Вы ошибаетесь и нѣтъ: не ошибаетесь, такъ какъ я дѣйствительно искалъ тутъ знакомыхъ; ошибаетесь же, принимая ихъ за негодяевъ. Это слуги нѣкоего шляхтича, моего сосѣда.
— Изъ этого видно, что вы съ сосѣдомъ вашимъ не изъ одной миски хлѣбаете.
Тонкія губы незнакомца искривились какой-то странной улыбкой.
— Вы и тутъ ошибаетесь, пробормоталъ онъ сквозь зубы. — Но, — добавилъ онъ громко, — простите меня, что я прежде всего не поблагодарилъ васъ за помощь и спасеніе отъ неминуемой смерти. Ваша храбрость искупила мою неосторожность, и повѣрьте, признательность моя къ вамъ не меньше вашей услуги.
Сказавъ это, онъ протянулъ намѣстнику руку.
Но заносчивый юноша не двинулся съ мѣста, не спѣша отвѣтить тѣмъ же, и. вмѣсто того произнесъ:
— Прежде хотѣлось бы знать, съ шляхтичемъ ли я имѣю дѣло, ибо не сомнѣваясь, положимъ, въ томъ, не люблю все таки принимать благодарность отъ людей мнѣ неизвѣстныхъ.
— Вы ведете себя настоящимъ рыцаремъ, и конечно правы. Мнѣ слѣдовало начать бесѣду мою съ благодарности. Имя мое — Зенобій Абданкъ, герба Абданкъ съ крестикомъ; я шляхтичъ, поселившійся въ кіевскомъ воеводствѣ и полковникъ казацкаго эскадрона князя Доминика Заславскаго.
— А я — Янъ Скржетускій, намѣстникъ полка его сіятельства князя Іереміи Вшиневецкаго.
— У славнаго начальника служите вы. Примите жъ теперь мою благодарность и руку.
Намѣстникъ не колебался болѣе. Правда, онъ служилъ въ полку, члены котораго свысока смотрѣли на всѣхъ другихъ воиновъ, но панъ Скржетускій въ эту минуту находился въ степи, на Дикихъ-Поляхъ, гдѣ подобныя вещи не столь строго соблюдались. Къ тому же, сидѣвшій съ нимъ рядомъ былъ полковникъ, въ чемъ могъ онъ убѣдиться воочію, такъ какъ солдаты его, принеся господину Абданку поясъ и саблю, снятые съ него при растираніи, подали ему и коротенькую булаву, отдѣланную слоновой костью съ роговой головкой — обыкновеннымъ отличіемъ полковничьяго званія. При томъ, одежда почтеннаго Зенобія Абданка намекала на достатокъ, а изъ правильной рѣчи его можно было судить о быстротѣ ума и о привычкѣ бывать въ лучшемъ обществѣ.
Потому-то панъ Скржетускій смѣло пригласилъ его къ своей трапезѣ. Запахъ жаренаго мяса, долетавшій изъ костра, пріятно раздражалъ обоняніе и вкусъ. Слуга снялъ мясо съ огня и подалъ его въ мискѣ. Ѣда началась; а когда принесли довольно объемистый мѣшокъ изъ козлиной шкуры, наполненный молдаванскимъ виномъ, вмигъ завязалась оживленная бесѣда.
— Дай намъ Богъ счастливо вернуться домой сказалъ! панъ Скржетускій.
— Такъ вы возвращаетесь? Откуда же, если можно спросить? полюбопытствовалъ Абданкъ.
— Издалека, изъ Крыма.
— Что же вы дѣлали тамъ? Съ выкупомъ что ли ѣздили?
— Нѣтъ, полковникъ. Ѣздилъ я къ самому хану.
Абданкъ удвоилъ вниманіе:
— Хе, хе… Прекрасныя сношенія у васъ! И съ чѣмъ-же это ѣздили вы къ хану?
— Съ письмомъ отъ князя Іереміи.
— Стало быть, въ роли посла. А о чемъ же писалъ его сіятельство князь къ хану?
Намѣстникъ зорко посмотрѣлъ на собесѣдника.
— Господинъ полковникъ, — проговорилъ онъ, — что вы заглядывали въ глаза негодяямъ, которые словили васъ арканомъ — это ваше дѣло; но о чемъ писалъ князь хану, это не касается ни васъ, ни меня, а только ихъ обоихъ.
— Минуту передъ тѣмъ я удивлялся князю, что онъ поручилъ такому молодому человѣку посольскую миссію къ хану, — съ хитрой улыбкой отвѣтилъ Абданъ, — но послѣ вашего отвѣта не удивляюсь болѣе: молоды вы лѣтами, но стары опытомъ и умомъ.
Намѣстникъ проглотилъ съ удовольствіемъ лестное словцо, покрутилъ молодой усъ и спросилъ:
— Но скажите же мнѣ, что подѣлываете вы здѣсь, надъ Омельничкомъ, и какъ могли вы очутиться одни?
— Не одинъ я; только людей своихъ оставилъ я на дорогѣ; ѣду же я въ Кадукъ, къ пану Гродицкому, къ которому гетманъ послалъ меня съ письмами.
— Отчего жъ не отправились вы водою?
— Такъ ужъ было приказано, и я не смѣлъ ослушаться.
— Странно, что панъ гетманъ отдалъ вамъ подобное приказаніе; поѣзжайте вы водой, съ вами не приключилось бы того, что въ степи. "
— Въ степи теперь тихо; знакомъ я хорошо съ нею не съ сегодня, а приключеніе мое — дѣло злобы и ненависти людской.
— И кто же это такъ преслѣдуетъ васъ?
— Разсказывать объ этомъ долго; у меня злой сосѣдъ, посягнувшій на мою жизнь, гоняющій меня изъ дому, избившій моего сына, и вотъ, сами вы видѣли, даже здѣсь покусившійся на мою голову.
— Вы развѣ не носите сабли?
На мужественномъ лицѣ Абданка блеснула ненависть. Глаза его засвѣтились мрачно, и онъ отвѣтилъ медленно, но съ силою:
— Ношу, и убей меня Богъ, если когда либо прибѣгну я къ другимъ средствамъ въ борьбѣ съ врагами.
Поручикъ хотѣлъ сказать что-то, но вдругъ раздался въ степи лошадиный топотъ, или вѣрнѣе, хлябаніе лошадиныхъ ногъ по смокшей травѣ. Тотчасъ же прибѣжалъ и солдатъ намѣстника, бывшій на сторожѣ, чтобы сообщить о приближеніи какихъ-то людей.
— Это вѣрно мои, — проговорилъ Абданкъ; — я оставилъ ихъ за Тасьминой, и не ожидая измѣны, обѣщалъ имъ дожидаться здѣсь.
Дѣйствительно, немного спустя, группа всадниковъ окружила холмъ полукругомъ. При огненномъ освѣщеніи показались лошадиныя головы съ открытыми пастями, фыркавшія отъ усталости, а надъ нимъ наклонившіяся лица всадниковъ, которые, приложивъ руку къ глазамъ, зорко всматривались въ пламень.
— Эй, люди! Вы кто такіе? спросилъ Абданкъ.
— Рабы божіи, отвѣтили голоса въ мракѣ.
— Да, это мои молодцы, — сказалъ Абданкъ, обращаясь къ намѣстнику; — Сюда, сюда!
Нѣкоторые изъ нихъ слѣзли съ коней и приблизились къ костру:
— А ужъ мы спѣшили батько, спѣшили! Що съ тобою?
— Попалъ въ засаду. Хведько измѣнникъ зналъ, что я буду сюда и поджидалъ меня съ другими. Должно быть, много раньше меня прибылъ. Закинули на меня арканъ.
— Спаси Богъ! спаси Богъ! А это что за ляшки съ тобою?
При этихъ словахъ они грозно взглянули на пана Скржетускаго и его товарищей.
— Это добрые други, — сказалъ Абданкъ. — Слава Богу, живъ я и цѣлъ! Сейчасъ отправимся дальше.
— Слава Богу! Мы готовы!
Вновь прибывшіе стали грѣть руки надъ пламенемъ, такъ какъ ночь была очень холодная. Ихъ было человѣкъ сорокъ, все людей рослыхъ и хорошо вооруженныхъ. Они вовсе не походили на гетманскихъ казаковъ, что весьма удивляло пана Скржетускаго, особенно въ виду многочисленности ихъ. Все это показалось намѣстнику очень подозрительнымъ. Пошли дѣйствительно гетманъ пана Абданка въ Кадукъ, онъ далъ бы ему стражу изъ своихъ людей; а во вторыхъ, съ какой стати приказалъ бы онъ ему направиться изъ Чехрына степью, а не водой? Необходимость переплыть всѣ рѣчки, протекавшія отъ Дикихъ-Полей въ Днѣпръ, только замедляла маршрутъ. Скорѣе могло казаться, что панъ Абданкъ и желаетъ именно миновать Кадукъ.
Не менѣе обращалъ на себя вниманіе молодаго человѣка и самъ Абданкъ, съ которымъ казаки вели себя далеко не съ тою фамильярностью, которая существовала бы, если бы былъ онъ полковникомъ, но котораго они окружали почестями точно гетмана. Это былъ, полагать надо, первостатейный рыцарь, хотя удивительно, что панъ Скржетускій, знавшій Украйну по обѣ стороны Днѣпра, никогда ничего не слышалъ о какомъ-то славномъ Абданкѣ. При всемъ томъ, лицо этого человѣка дышало такой скрытой мощью, такой непоколебимой волей, что не могло быть даже и сомнѣнія въ томъ, что человѣкъ этотъ никогда, никому и ни передъ чѣмъ не уступитъ. Такой собственно волей и рѣшимостью въ лицѣ отличался князь Іеремія Вишневецкій; но что не казалось необыкновеннымъ въ родовитомъ аристократѣ, то поражало въ человѣкѣ неизвѣстнаго имени, заблудившемся въ глухой степи. Панъ Скржетускій размышлялъ долго. То представлялось ему, что это, быть можетъ, какой нибудь могущественный изгнанникъ, пріютившійся въ Дикихъ-Поляхъ; то — что передъ нимъ предводитель разбойничьей шайки, хотя послѣднее предположеніе казалось неправдоподобнымъ: и о внѣшность, и рѣчь этого человѣка говорили совсѣмъ о другомъ. Словомъ, бѣдный намѣстникъ самъ не зналъ, чего держаться ему. Оставалось одно: быть какъ можно болѣе на сторожѣ.
Абданкъ отдалъ приказаніе, чтобы ему подвели лошадь.
— Почтеннѣйшій намѣстникъ, — проговорилъ онъ, — пора въ путь-дорогу. Позвольте же мнѣ еще разъ поблагодарить васъ за спасеніе. Дай Богъ, чтобы могъ я отплатить вамъ за вишу услугу.
— Спасалъ я васъ, не зная вашего имени, а потому и благодарности особенной не заслуживаю.
— Устами вашими говоритъ скромность, вполнѣ достойная вашего мужества. Примите жъ отъ меня этотъ перстень.
Намѣстникъ сморщилъ брови и отступилъ на шагъ, мѣря глазами Абданка; тотъ продолжалъ отеческимъ тономъ, съ спокойнымъ видомъ:
— Взгляните только. Не цѣнность этого перстня, а нѣчто другое преподношу я вамъ. Еще будучи молодымъ, находясь въ басурманскомъ плѣну, получилъ я его отъ пилигрима, возвращавшагося изъ святыхъ мѣстъ. Тутъ, въ этомъ очкѣ, хранится пепелъ изъ Гроба Господня. Отъ такаго подарка не слѣдуетъ отказываться, дари его рука человѣка даже осужденнаго. Вы молоды и солдатъ; а ужъ если старость, приблизившаяся къ смерти, не знаетъ, что ждетъ ее передъ кончиной, то что же остается дѣлать юности, которой предстоитъ повидимому долгая жизнь и которая вовсе не предвидитъ, что можетъ съ нею случиться? Перстень этотъ предохранитъ васъ отъ приключеній и защититъ, когда наступитъ день страшнаго суда; и вѣрьте, на Дикихъ-Поляхъ заря этого дня уже занимается.
Воцарилось молчаніе, и только трескъ пламени, да фырканье лошадей нарушали ночную тишь.
Вдали слышался жалобный вой волковъ. Вдругъ Абданкъ еще разъ повторилъ точно для самого себя:
— На Дикихъ-Поляхъ заря новыхъ дней занимается, а когда наступятъ они — задивится всій світъ Божій.
Намѣстникъ принялъ перстень, молча — до того былъ онъ пораженъ словами страннаго человѣка.
А тотъ засмотрѣлся въ степную даль.
Наконецъ онъ медленно повернулся и сѣлъ на коня. Молодцы уже поджидали его у подножія холма.
— Въ путь! въ путь! Будь здоровъ, другъ-солдатъ — сказалъ онъ намѣстнику. — Времена теперь такія, что братъ не довѣряетъ брату; оттого то не знаешь и ты, кого суждено тебѣ было спасти; вѣдь, имени своего я не сказалъ.
— Какъ! Вы стало быть не Абданкъ?
— Это гербъ мой…
— А фамилія?
— Богданъ Зиновій Хмѣльницкій.
И съ этими словами онъ отправился, а за нимъ поспѣшили его молодцы.
Вскорѣ ночная мгла и мракъ сокрыли ихъ отъ глазъ людскихъ. Когда же отъѣхали они на значительное разстояніе, съ вѣтромъ донеслись слова казацкой пѣсни:
"Ой, вызволи Боже васъ всіхъ невольніківъ,
"Въ тяжкой неволи,
"Въ віры бисурманской, --
"На ясни зари,
"На тыхи воды,
"У край веселый
"У міръ хрещенный. —
"Выедухай Боже у просьбахъ нашихъ,
«У несчастныхъ молытвяхъ
„Насъ видныхъ невольниківъ….
Голоса становились все слабѣе, слабѣе, и наконецъ замерли въ шумѣ вѣтра.
На слѣдующее утро, панъ Скржетускій, прибывъ въ Чехрынъ, остановился въ городскомъ домѣ князя Іереміи, гдѣ предстояло ему пробыть подольше, чтобы дать отдыхъ людямъ и лошадямъ послѣ долгаго путешествія изъ Крыма; послѣднее пришлось совершить на лошадяхъ, такъ какъ въ ту зиму не было никакой возможности плыть противъ теченія, благодаря большому разливу Днѣпра. Отдохнувъ немного, Скржетускій отправился къ пану Затвилиховскому, бывшему коммисару Рѣчи-Посполитой, славному воину, который, не принадлежа къ свитѣ князя, все же считался другомъ его и пользовался его довѣріемъ. Намѣстникъ желалъ распросить его — нѣтъ ли какихъ порученій изъ Лубенъ. Князь однако ничего особенно важнаго не приказывалъ: велѣлъ только Скржетускому, въ случаѣ благопріятнаго исхода миссіи къ хану, возвращаться не спѣша, чтобы съ людьми и лошадьми чего не случилось. Къ хану же имѣлъ князь слѣдующее дѣло: желалъ онъ наказать нѣсколькихъ татарскихъ мурзъ, которые самовольно распоряжались въ его заднѣпровскихъ владѣніяхъ и которыхъ впрочемъ онъ самъ жестоко проучилъ. Ханъ далъ дѣйствительно благопріятный отвѣтъ, обѣщая прислать къ веснѣ спеціальнаго посла и наказать смѣльчаковъ, а чтобы снискать хорошее расположеніе столь прославившагося полководца, какъ князь, поручилъ Скржетускому передать князю соболью шапку и лошадь рѣдкой породы. Панъ Скржетускій, удачно исполнивъ возложенную на него обязанность, достаточно свидѣтельствовавшую о томъ, на сколько довѣряли ему, очень обрадовался возможности провести нѣкоторое время въ Чехрынѣ. Затвилиховскій былъ напротивъ весьма озабоченъ всѣмъ, происходившимъ въ мѣстечкѣ. Отправились они оба къ Допулѣ, валаху, содержавшему въ городѣ заѣздный домъ и винный погребъ, и не смотря на ранній часъ, встрѣтили тамъ уже массу шляхтичей. Впрочемъ, день былъ торговый, да къ тому же въ этотъ день можно было видѣть весь скотъ, отправлявшійся въ лагерь коронныхъ войскъ, чѣмъ главнымъ образомъ и объяснялось большое стеченіе народа. Шляхтичи собирались обыкновенно на рынкѣ, въ такъ называемомъ Дзвинескомъ углу, у Допула. Оттого-то были здѣсь и арендаторы помѣстій Конецпольскаго, и чехрынскіе служащіе, и землевладѣльцы, пользующіеся привилегіями, и ни отъ кого не зависящіе шляхтичи; затѣмъ, кое кто изъ казацкихъ старѣйшинъ, и наконецъ, всякая шляхетская мелюзга.
Какъ тѣ, такъ и другіе заняли скамьи у длинныхъ дубовыхъ столовъ и громко разсуждали, но все только объ одномъ: побѣгѣ Хмѣльницкаго, этомъ изъ ряду вонъ событіи въ городѣ. Скржетускій вмѣстѣ съ Затвилиховскимъ расположились въ отдѣльномъ уголкѣ, и намѣстникъ началъ распрашивать, что за птица такая Хмѣльницкій, имя котораго у всѣхъ на устахъ
— Неужъ-то же вы не знаете? — отвѣтилъ старый служака. — Это — писарь запорожскаго войска, владѣлецъ Суботова и — присовокупилъ онъ тише — мой кумъ. Давно мы знаемъ другъ друга. Вмѣстѣ побывали мы въ различныхъ стычкахъ, и онъ вездѣ выдѣлялся. Человѣка съ такой опытностью въ дѣлахъ военныхъ не сыщешь во всей, быть можетъ, Рѣчи Посполитой. Громко говорить объ этомъ не приходится, но это голова настоящаго гетмана: человѣкъ замѣчательно умный и храбрый; все козачество повинуется ему охотнѣе, чѣмъ кошевымъ и гетманамъ; не лишенъ онъ хорошихъ сторонъ, но гордъ, безпокоенъ и ужъ если западетъ ему въ душу ненависть — то берегись!..
— Изъ за чего жъ это бѣжалъ онъ изъ Чехрына?
— Былъ онъ на ножахъ со старостой Чаплинскимъ; но дѣло не въ томъ! Какъ водится между шляхтичами, одинъ другому дѣлали непріятности. Не одинъ онъ и не съ нимъ однимъ то бываетъ. Разсказываютъ впрочемъ, что онъ не прочь былъ поухаживать за женой старосты, въ отместку за то, что староста отбилъ у него когда-то невѣсту… вещь возможная, такъ какъ женщины легкомысленны… Но все это предлогъ, подъ которымъ кроются какія-то болѣе важныя причины. Надо вамъ знать, что въ Черкасахъ проживаетъ старый Барабашъ, казацкій полковникъ и нашъ другъ. Были у него какія-то привилегіи и королевскія грамоты, въ которыхъ, какъ передавали, совѣтовалось казакамъ противодѣйствовать шляхтѣ. Но будучи человѣкомъ хорошимъ, онъ хранилъ ихъ у себя и не опубликовывалъ. Вотъ Хмѣльницкій, пригласивъ однажды Барабаша къ себѣ на празднество, здѣсь, въ Чехрынѣ, и послалъ къ нему на хуторъ своихъ людей, а тѣ отМу“ няли всѣ бумаги у жены полковника — съ ними то и удралъ ч онъ. Боюсь, какъ бы изъ всего этого не вспыхнуло что нибудь въ родѣ остраницовской исторіи, потому что знаю, вѣдь человѣкъ этотъ опасенъ… Бѣжалъ вѣдь невѣдомо куда…
— Вотъ такъ ловкачъ! — воскликнулъ Скржетускій, — ловко провелъ меня.!Вѣдь онъ называлъ себя казацкимъ полковникомъ князя Доминика Заславскаго; еще ночью я видѣлъ его въ степи и спасъ отъ аркана!
Затвилиховскій такъ и схватился за голову:
— Бога ради, что вы мнѣ тутъ разсказываете! Быть не можетъ!
— Можетъ быть, разъ оно было. Назвалъ себя полковникомъ при князѣ Доминикѣ Заславскомъ, и спѣшилъ будто бы къ пану Гродзицкому съ письмами отъ великаго гетмана; но въ Кудакъ я не повѣрилъ тому, видя, что ѣдетъ онъ не водой, а пробирается степью.
— Онъ хитрѣе Улисса! И гдѣ жъ это вы встрѣтились съ нимъ?
— Надъ Омельничкомъ, на правомъ берегу Днѣпра. Знать, направлялся онъ въ Сѣчь.
— И хотѣлъ миновать Кудакъ. Теперь все понимаю… А много ли съ нимъ было людей?
— Человѣкъ сорокъ, но прибыли они поздно; не попадись я — слуги старосты удавили бы его.
— Скажите пожалуйста… Это немаловажная вещь, однако… Слуги старосты, говорите вы?
— Такъ онъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, сказалъ.
— Откуда жъ могъ узнать староста, гдѣ искать его, когда здѣсь въ городѣ всѣ потеряли голову, не зная, куда удралъ онъ?
— И я этого не знаю. Можетъ статься, Хмѣльницкій солгалъ и обыкновенныхъ негодяевъ назвалъ слугами старосты, чтобы тѣмъ внушить побольше сочувствія.
— Не можетъ этого быть. Но странная вещь!.. Да знаете ли вы, что есть гетманское предписаніе относительно поимки Хмѣльницкаго?..
Намѣстникъ не успѣлъ отвѣтить. Въ комнату вошелъ съ большимъ шумомъ какой-то шляхтичъ, раза два стукнулъ дверьми, и кичливо оглядѣвъ присутствовавшихъ, проговорилъ:
— Бью челомъ, панове!
Это былъ сорокалѣтній мужчина, низкаго роста, съ лицомъ надменнымъ, задорнымъ, чему еще болѣе способствовали большіе, точно сливы, глаза на выкатѣ. Человѣкъ этотъ былъ очевидно очень живой и вспыльчивый.
— Бью челомъ, панове! повторилъ онъ громче и рѣзче, не получивъ отвѣта на первое привѣтствіе.
— Челомъ! челомъ! отвѣтило нѣсколько голосовъ.
То былъ панъ Чаплинскій, староста чехрынскій, довѣренное лицо молодаго пана хорунжаго Конецпольскаго.
Въ Чехрынѣ не любили его за заносчивость, несправедливость, но такъ какъ былъ онъ человѣкъ съ вѣсомъ, то многіе заискивали въ немъ.
Относился онъ съ уваженіемъ лишь къ одному Затвилиховскому, личности честной, прямой. И теперь, замѣтивъ старика, онъ къ нему подошелъ, и гордо кивнувъ головой въ сторону Окржетускаго, помѣстился рядомъ на одной скамьѣ.
— Ну что же, пане староста, извѣстно вамъ что нибудь о Хмѣльницкомъ? спросилъ Затвилиховскій.
— Повѣшенъ, пане хорунжій, повѣшенъ; а если еще нѣтъ, то навѣрное будетъ. Теперь, когда уже имѣется гетманское предписаніе, пусть-ка только онъ попадетъ въ мои руки!…
Съ этими словами панъ Чаплинскій ударилъ съ такой силою по столу, что даже пролилась изъ стакана жидкость.
— Не проливайте же вина! замѣтилъ панъ Скржетускій..
Затвилиховскій прервалъ его:
— Вы развѣ поймаете его? Вѣдь никто не знаетъ, куда онъ дѣвался.
— Никто не знаетъ!… Я знаю, честное мое слово!.. Вы, пане хорунжій, знаете Хведьку? Вотъ этотъ-то Хведька, служа ему. служитъ и мнѣ. Будетъ онъ его Іудой. Не даромъ Хведька полѣзъ въ дружбу съ молодцами Хмѣльницкаго — парень ловкій!.. Знаетъ о каждомъ шагѣ… Онъ-то и вызвался доставить ко мнѣ Хмѣльницкаго живымъ или мертвымъ и отправился въ степь раньше Хмѣльницкаго, провѣдавъ, гдѣ того поджидать… А, чортовъ сынъ проклятый!..
Говоря это, онъ снова ударилъ по столу.
— Не проливайте вина, пане староста, съ удареніемъ повторилъ Скржетускій, съ перваго взгляда почувствовавшій къ этому старостѣ нѣчто, похожее на отвращеніе.
Шляхтичъ побагровѣлъ, мелькнулъ своими выпуклыми глазами, понявъ, что его задѣваютъ, и гнѣвно взглянулъ на Скржетускаго, но вмигъ смирился, увидѣвъ на томъ гербъ Вишневецкихъ, такъ какъ, не смотря на хорошія отношенія князя къ хорунжему Конецпольскому, Чехрынъ все же находился не далеко отъ Лубенъ, и небезопасно было связываться съ княжескими слугами.
Къ тому же и князь набиралъ все такихъ людей, что не всякій осмѣливался задѣть кого нибудь изъ нихъ.
— Такъ это Хведька обязался вамъ привести Хмѣльницкаго? спросилъ Затвилиховскій.
— Хведька. И, честное мое слово, привезетъ.
— А я вамъ говорю, что нѣтъ! Хмѣльнидкій спасся и направился въ Сѣчь, о чемъ сегодня же слѣдуетъ увѣдомить пана Краковскаго. Съ Хмѣльницкимъ нельзя шутить. Сказать правду: умнѣе онъ, храбрѣе и счастливѣе васъ. Хмѣльницкій въ безопасности, а если вы не вѣрите мнѣ, такъ вотъ этотъ панъ подтвердитъ вамъ слова мои: вчера онъ видѣлъ его цѣлехонькимъ и простился съ нимъ.
— Не можетъ это быть! Не можетъ это быть! заоралъ Чаплинскій, схватясь за голову.
— Мало того — присовокупилъ Затвилиховскій — сей юноша, присутствующій здѣсь, самъ помогъ ему спастись и истребилъ вашихъ слугъ, принявъ ихъ за негодяевъ, въ чемъ впрочемъ нисколько не виноватъ, такъ какъ вовсе не зналъ о гетманскомъ предписаніи, пробывъ долгое время въ Крыму. Вотъ объ этомъ-то спасеніи Хмѣльницкаго я и сообщаю вамъ во время, дабы вы могли приготовиться, потому что Никого не удивитъ, если въ одно прекрасное утро Хмѣльнидкій навѣститъ васъ со своими запорожцами. Ужъ больно много возились вы съ нимъ, чортъ возьми!…
Затвилиховскій тоже не долюбливалъ Чаплинскаго.
Тотъ такъ и вскочилъ съ мѣста. Отъ злости у него не хватало словъ. Лицо его посинѣло, а глаза готовы были выскочить наружу. Ставъ передъ Скржетускимъ, онъ испускалъ какія-то отрывочныя слова.
— Какъ!… Вы, не смотря на гетманское предписаніе!… Я васъ… я вамъ…
Скржетускій даже не привсталъ; опершись на столъ, онъ только смотрѣлъ на Чаплинскаго, какъ на пойманнаго звѣря.
— Чего вы пристали ко мнѣ, какъ оса? спросилъ онъ.
— Да я васъ… Вы, не взирая на предписаніе… Я васъ съ казаками!…
Онъ до того оралъ, что вдругъ все притихло въ избѣ. Находившіеся въ ней повернули головы по направленію къ Чаплинскому. Тотъ всегда искалъ повода придраться къ чему нибудь — ужъ такова была натура его; но всѣ подивились тому, что кричалъ онъ въ присутствіи Затвилиховскаго, котораго боялся, и придирался къ воину, принадлежащему къ штату князя Вишневецкаго.
— Замолчите-ка, прошу васъ, — проговорилъ старикъ хорунжій: — этотъ молодой человѣкъ пришелъ со мною…
— Я за… за… на дыбу! продолжалъ неистовствовать Чаплинскій, ни на кого и ни на что не обращая вниманія.
Теперь уже и панъ Скржетускій не стерпѣлъ. Выпрямившись во весь свой богатырскій ростъ, не вынимая сабли, онъ поднесъ ея рукоятку кверху, къ самому носу Чаплинскаго.
— Понюхайте-ка это! произнесъ онъ спокойно.
— Бей его, кто въ Бога… Люди!… закричалъ Чаплинскій, выдергивая саблю. Но выдернуть ее не успѣлъ: молодой поручикъ одной рукой схватилъ его за шею, другою ниже пояса, и высоко поднявъ барахтавшагося старосту, понесъ его между скамьями.
— Панове-братцы, мѣсто рогоносцу, а то забодаетъ! крикнулъ онъ и затѣмъ подошелъ къ дверямъ, ударилъ въ нихъ Чаплинскимъ, раскрылъ и вышвырнулъ старосту на улицу. Послѣ этого, вернулся назадъ и преспокойно усѣлся рядомъ съ Затвилиховскимъ.
Въ избѣ на мгновеніе воцарилось молчаніе. Сила, обнаруженная паномъ Скржетускимъ, сразу внушила почтеніе всей собравшейся шляхтѣ. Но вдругъ стѣны затряслись отъ бурнаго взрыва хохота.
— Виватъ Вишневецкіе! кричали одни.
— Въ обморокъ упалъ, въ обморокъ упалъ и облился кровью! кричали другіе, высовываясь въ дверь, чтобы посмотрѣть на Чаплинскаго.
Только немногіе сторонники послѣдняго молчали, не принимая участія въ общемъ хорѣ и мрачно поглядывая на намѣстника.
— Сказать правду: подрѣзали таки хвостъ этой гончей! замѣтилъ Затвилиховскій.
— Не гончая это, а дворняжка! — проговорилъ, подходя, толстый шляхтичъ, съ бѣльмомъ на одномъ глазу и огромнымъ отверстіемъ, величиною въ пятакъ, на лбу, въ которое виднѣлась голая кость. — Дворняжка, а не гончая! Позвольте мнѣ, пане братъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Скржетускому, — познакомиться съ вами: Янъ Заглоба-Лобный гербъ, что всякій легко замѣтитъ хотя бы вотъ по этой дырѣ, которою я обязанъ разбойничьей пулѣ во время моего странствія ко святымъ мѣстамъ, куда направлялся, чтобы замолить грѣхи юности.
— Перестаньте, — прервалъ его Затвилиховскій; — сами же вы гдѣ-то разсказывали, что сдѣлали вамъ ее въ Радомѣ пивной кружкой.
— Разбойничьей пулей, какъ Богъ святъ! Въ Радомѣ было совсѣмъ другое…
— Можетъ статься, вы и дали обѣтъ отправиться ко святымъ мѣстамъ, но что вы не попали туда — такъ это вѣрно.
— Не попалъ, такъ какъ уже въ Галацѣ пріялъ мученическій вѣнецъ. Будь я архисобака, не шляхтичъ, если лгу.
— А вѣдь все таки брешетъ, брешетъ!…
— Назовите меня шельмой, если нѣтъ. За ваше здравіе, панъ намѣстникъ.
Къ Скржетускому подошли и другіе, чтобы выразить ему почтеніе. Всѣ ужъ очень не любили Чаплинскаго и радовались, что случился съ нимъ подобный конфузъ. Странная и нынѣ необъяснимая вещь — всѣ шляхтичи, не только въ Чехрынѣ, но и подальше, даже придворные Конецпольскаго, всѣ, зная, какъ водится, о столкновеніяхъ Чаплинскаго съ Хмѣльницкимъ, были на сторонѣ послѣдняго. Хмѣльницкій въ самомъ дѣлѣ пользовался славою знаменитаго воителя, оказавшаго во многихъ войнахъ значительныя услуги. Знали также, что даже король — и тотъ поддерживалъ сношенія съ Хмѣльницкимъ, очень дорожа его мнѣніемъ; что же касается до столкновеній его — на это никто не обращалъ вниманія, какъ на нѣчто, повторяющееся въ жизни тысячи шляхтичей, особенно въ русскихъ провинціяхъ. Оттого-то всѣ были на сторонѣ того, кто дѣйствительно умѣлъ расположить въ свою пользу, и никто не предвидѣлъ тѣхъ страшныхъ послѣдствій, которыя немного спустя наступили. Уже много позже сердца воспылали ненавистью къ Хмѣльницкому, но опять таки — сердца шляхтичей и духовенства обоихъ исповѣданій.
Потому-то каждый обращался къ Скржетускому со словами: „Пей, пане братъ, выпей и со мною! Да здравствуютъ приближенные Вишневецкихъ! Такой молодой, а уже поручикомъ у князя! Виватъ князь Іеремія! Гетманъ изъ гетмановъ! Съ княземъ Іереміей хоть на край свѣта! Противъ татаръ и турокъ! Въ Стамбулъ! Да здравствуетъ милостиво царствующій у насъ Владиславъ IV!“ Но громче всѣхъ звучалъ голосъ пана Заглобы, который одинъ перекричалъ бы цѣлый полкъ.
— Нанове! — оралъ онъ такъ, что даже стекла дрожали, — я привлекъ уже къ отвѣту его могущество султана за насиліе, которое онъ позволилъ себѣ совершить надо мною въ Галацѣ.
— Не мелите жъ вы чортъ знаетъ чего! Того гляди, глотка у васъ разорвется.
— Какъ такъ, панове? Quator articuli judicii castrensis: stuprum, incendium, latrocinium et vis armata alienis aedibus illata…
— Этакій вы крикливый глухарь!
— Готовъ хоть въ судъ идти…
— Да перестаньте!…
— И убытки возмѣщу, и объявлю его безправымъ, а затѣмъ войну, но уже какъ истому негодяю. За здоровье ваше, панове!…
Нѣкоторые смѣялись, а съ ними и панъ Скржетускій, у котораго нѣсколько шумѣло въ головѣ; шляхтичъ же говорилъ дальше, точно настоящій глухарь, упоенный собственной рѣчью. Къ счастію болтовня его была прервана другимъ шляхтичемъ, который, подойдя къ нему, потянулъ его за рукавъ и и роизнесъ съ пѣвучимъ литовскимъ акцентомъ.
— Познакомьте же и меня, пане. Заглоба, съ паномъ намѣстникомъ Скржетускимъ; познакомьте же.
— Отчего же нѣтъ, отчего же нѣтъ? Рекомендую вамъ, панъ намѣстникъ, пана Павсиногу.
— Подбипенту, поправилъ его шляхтичъ.
— Все равно! Герба Сорвипорты…
— Сорвикапоръ, поправилъ шляхтичъ.
— Все равно! Изъ Песьихъ-Кишекъ…
— Изъ Мышьихъ-Кишекъ, поправилъ шляхтичъ.
— Все равно! Nescio — трудно сказать, что предпочтительнѣе: песьи ли кишки, или же мышьи. Но какъ бы ни было, не желалъ бы я жить ни въ однихъ, ни въ другихъ» ибо и засѣсть тамъ не легко, да и на свѣтъ божій показаться оттуда неловко. Панъ мой, — говорилъ онъ Скржетускому далѣе, тыкая въ литовца — вотъ ужъ недѣля, какъ я пьянствую на деньги этого шляхтича, у котораго мечъ за поясомъ также увѣсистъ, какъ мошна, а мошна также увѣсиста, какъ остроуміе. Но прозовите меня такимъ же пнемъ, какъ тотъ, кто угощаетъ меня виномъ, если мнѣ приводилось когда пить на деньги большаго чудака.
— Вотъ такъ отдѣлалъ его! загорланили шляхтичи, хохоча.
Но литовецъ не сердился; онъ только размахивалъ рукой, кротко улыбался и повторялъ:
— Э! перестали бы вы — слушать гадко.
Панъ Скржетускій съ большимъ любопытствомъ осматривалъ эту новую фигуру, которая дѣйствительно заслуживала названіе чудака. Роста столь высокаго, что голова касалась потолка, господинъ этотъ при чрезмѣрной худобѣ казался еще выше. Широкія плечи и жилистая спина говорили о необыкновенной силѣ; но въ общемъ, были-только кожа и кости. Судя по впалому животу, можно было бы заключить, что онъ умираетъ съ голоду, не будь на немъ сѣрой, довольно цѣнной куртки съ узкими рукавами, да дорогихъ шведскихъ сапогъ, бывшихъ въ то время въ Литвѣ въ большой модѣ. Широкій и туго набитый поясъ изъ лосиной кожи сползалъ внизъ, не имѣя на чемъ держаться а у пояса болтался крестоносный мечъ, такой длинный, что даже этому великану былъ не впору, доходя чуть не до мышекъ.
Но тотъ, кто испугался бы меча, вмигъ успокоился бы, взглянувъ на лицо его обладателя. Поражая, какъ и все туловище, худобой, украшенное отвисшими бровями и парою длинныхъ, коноплянаго цвѣта, усовъ, оно отличалось выраженіемъ дѣтской доброты и наивности. Отвисшіе усы и брови дѣлали его скорбнымъ, убитымъ и въ тоже время очень смѣшнымъ. Производилъ онъ впечатлѣніе человѣка, вѣчно впередъ подталкиваемаго; но это не помѣшало ему понравиться пану Скржетускому съ перваго-же взгляда, какъ открытымъ лицомъ, такъ и превосходной солдатской выправкой.
— И такъ, вы, панъ намѣстникъ, спросилъ онъ — состоите при князѣ Вишневецкомъ?
— Такъ точно.
Литовецъ молитвенно сложилъ руки и вознесъ очи горѣ.
— О! что за великій воинъ, что за рыцарь! что за полководецъ!..
— Дай Богъ, чтобы въ Рѣчи Посполитой такихъ было побольше!
— Дай то Богъ! дай то Богъ!… А нельзя ли къ нему подъ команду?
— Отчего же! Онъ будетъ очень радъ.
Тутъ вмѣшался въ разговоръ панъ Заглоба:
— Тогда у князя будетъ два рожна для кухни: одинъ — изъ васъ самихъ, другой — изъ вашего меча, а можетъ быть чего добраго, онъ сдѣлаетъ васъ кулинарныхъ дѣлъ мастеромъ или же прикажетъ, чтобы на вашей особѣ вѣшали разбойниковъ, или, что еще лучше, вами будутъ мѣрять ливрейное сукно… Тьфу!.. Ну можно-ли человѣку и католику быть такимъ длиннымъ, какъ serpens, или какъ татарская пика!
— Слушать гадко! отвѣтилъ терпѣливо литовецъ.
— Какже ваша фамилія? — спросилъ панъ Скржетускій. — Въ то время, какъ вы говорили, панъ Заглоба до того прерывалъ васъ, что я ничего не понялъ.
— Подбипента.
— Повсинога.
— Сорвикапоръ изъ Мышьихъ Кишекъ.
— Не угодно ли! Будь я глупъ, если это не языческія имена…
— Давно ли вы изъ Литвы? продолжалъ разспрашивать намѣстникъ.
— Вотъ ужъ двѣ недѣли, какъ я въ Чехрынѣ. Узнавъ отъ пана Затвилиховскаго, что вы сюда направляетесь, я и подождалъ васъ, чтобы подъ вашей опекой предстать предъ княземъ.
— Скажите же мнѣ пожалуйста — ужъ очень хотѣлось-бы знать — къ чему это вы вооружились такимъ бѣсовскимъ мечемъ?
— Не бѣсовскій онъ, а крестоносный, и ношу я его, какъ добычу, давно попавшую въ нашъ родъ. Уже подъ Хойницами былъ онъ въ литовскихъ рукахъ — оттого-то и ношу его.
— Но это страшная машиница, и должно быть, ужасно тяжелая; развѣ только на обѣ руки.
— Можно на обѣ, можно и на одну.
— Покажите же мнѣ.
Литовецъ вынулъ и подалъ; но руки пана Скржетускаго такъ и опустилась: ни взмахнуть, ни скрестить. Попробовалъ онъ было взять въ обѣ руки — да и то не сладилъ. Панъ Скржетускій, немного смущенный, обратился къ присутствовавшимъ:
— Ну, панове, кто изъ васъ взмахнетъ крестомъ?
— Мы уже пробовали — отвѣтило нѣсколько голосовъ. — Одинъ панъ коммисаръ Затвилиховскій и подниметъ; но не взмахнетъ и онъ.
— А вы? спросилъ панъ Скржетускій, обращаясь къ литовцу.
Шляхтичъ поднялъ мечъ, словно тросточку, и взмахнулъ имъ нѣсколько разъ, шутя. Въ воздухѣ только зажужжало, да пахнуло вѣтромъ.
— А чтобъ васъ! — воскликнулъ панъ Скржетускій. — Считайте себя принятымъ къ князю навѣрняка.
— Видитъ Богъ, что я того желаю, и мечъ мой не заржавѣетъ.
— За то остроуміе!… сказалъ панъ Заглоба; — вѣдь вы владѣете имъ далеко не такъ….
Затвилиховскій всталъ и направился къ двери съ намѣстникомъ; но въ это время въ избу вошелъ шляхтичъ, бѣлый какъ лунь, и увидя Затвилиховскаго, проговорилъ:
— Пане хорунжій и коммиссаръ, я къ вамъ!
То былъ Барабашъ, черкасскій полковникъ.
— Коли такъ, пойдемъ-те ко мнѣ на квартиру, — пригласилъ Затвилиховскій. — Здѣсь ужъ до того стоитъ паръ, что свѣта не видно. Скржетускій пошелъ вмѣстѣ съ ними. Едва переступили они порогъ, какъ Барабашъ спросилъ съ поспѣшностью:
— Нѣтъ никакихъ извѣстій о Хмѣльницкомъ?
— Есть. Бѣжалъ въ Сѣчь. Вотъ этотъ офицеръ и встрѣтилъ его вчера въ степи.
— Такъ, стало быть, онъ не водой отправился. Погналъ я за нимъ въ Кудакъ, чтобы ловить его, но вижу, что напрасно.
Сказавъ это, Барабашъ закрылъ руками глаза и началъ повторять:
— О! Спаси Іисусе Христе! спаси Іисусе Христе!
— Чего вы испугались?
— Да вы знаете ли, что онъ у меня похитилъ измѣннически? Знаете ли вы, что значитъ огласить въ Сѣчи такіе документы? Спаси Іисусе Христе! Если король не объявитъ войны басурманамъ, такъ вѣдь это искра въ порохъ…
— Ужъ не возстаніе ли вы предсказываете?
— Не предсказываю, ибо вижу его. Хмѣльницкій будетъ почище Лободы и Наливайки.
— Да кто пойдетъ за нимъ?
— Кто? Запорожцы, мѣщане, чернь, хуторщики — да вотъ какіе! присовокупилъ панъ Барабашъ, тыкая пальцемъ въ ту сторону рынка, гдѣ всего болѣе толпился народъ. Весь рынокъ былъ биткомъ набитъ волами, которыхъ гнали къ Корсунь для войска; сопровождали ихъ толпы пастуховъ, такъ называемыхъ «чабановъ», проводящихъ всю жизнь въ степяхъ и пустыняхъ, людей совершенно дикихъ, не признающихъ никакой религіи — religionis nulius, какъ выражался воевода Кисель. Между ними попадались личности, болѣе похожія на разбойниковъ, нежели на пастуховъ, жестокія, страшныя, покрытыя рубищами и всякой всячиной. Большая часть ихъ были одѣты въ бараньи тулупы, или же въ неотдѣланныя шкуры шерстью вверхъ, распахивавшіяся спереди, отчего, не смотря на зимнее время, открывались голыя, опаленныя степнымъ вѣтромъ груди. У каждаго изъ нихъ было оружіе, но самое разнообразное: одни вооружились луками, другіе — самопалами, или называя ихъ по казацки, «пищалями», третьи — татарскими саблями, четвертые — косами, а то и попросту дубинами, съ прикрѣпленными къ концу лошадиными челюстями. Тутъ же кружились почти такіе же дикіе низовцы, лучше вооруженные, которые везли въ лагерь сушеную рыбу, дичь, бараній жиръ; затѣмъ, чумаки съ солью, степные и лѣсные пасѣчники, воскобойники съ медомъ, лѣсники съ смолою и дегтемъ, мужики съ подводами, казаки, татары изъ Бѣлгорода — и еще много кого! — всякіе бродяги «сиромахи» со всѣхъ концовъ свѣта. Въ городѣ было много пьяныхъ. Чехрынъ служилъ мѣстомъ остановки, слѣдовательно и широкаго гульбища. На рынкѣ жгли огни; кое-гдѣ пылали смоляныя бочки. Всюду слышались гамъ и возгласы. Пронзительные звуки татарскихъ свистулекъ сливались съ ревомъ скота и болѣе мягкими тонами торбановъ, вторившихъ голосамъ слѣпцовъ, которые пѣли любимую въ тѣ дни пѣсенку!
"Соколэ ясный,
"Братэ мій рідный,
"Ты высоко летаешь,
"Ты далеко видишь.
А одновременно съ нею неслось дикое чиканье казаковъ, совсѣмъ пьяныхъ, вымазанныхъ дегтемъ, отплясывавшихъ на рынкѣ трепака. Въ цѣломъ — все это поражало своей дикостью и разгуломъ. Для Затвилиховскаго достаточно было одного взгляда, чтобы согласиться съ паномъ Барабашемъ; слабѣйшее дуновеніе могло разнуздать эти силы, склонныя къ грабежу, привыкшія къ бою и кишѣвшія по всей Украйнѣ. А за толпой этой стояла Сѣчь, стояло Запорожье, еще такъ не — 30 давно подтянутое, но уже закусывавшее удила, помнившее о прежнихъ его преимуществахъ, ненавидѣвшее коммисаровъ и представлявшее организованную силу, которая пользовалась большимъ сочувствіемъ среди крестьянъ, далеко не столь податливыхъ, какъ въ другихъ мѣстахъ Рѣчи Посполитой, имѣвшихъ подъ бокомъ Чертомеликъ и видѣвшихъ въ немъ отсутствіе всякой власти, разбой и страшную волю. Оттого-то панъ хорунжій, несмотря на то, что самъ былъ русинъ, глубоко задумался.
Человѣкъ старый, помнилъ онъ хорошо о временахъ Наливайки, Лободы, Кремскаго, зналъ объ украинскомъ разбойничествѣ, быть можетъ, лучше всякого другаго, а будучи къ тому же знакомъ съ Хмѣльницкимъ, понималъ, что тотъ дѣйствительно стоитъ двадцати Наливайкъ и Лободъ. Нельзя было не сознать опасности отъ бѣгства его въ Сѣчь съ королевскими грамотами, въ которыхъ, по словамъ пана Барабаша, казакамъ обѣщалось многое и въ которыхъ даже поощряли ихъ къ нѣкоторому сопротивленію.
— Пане полковникъ Черкасскій, — обратился онъ къ Барабашу, — вамъ слѣдовало бы съѣздить въ Сѣчь, чтобы противодѣйствовать вліянію Хмѣльницкаго и умиротворить! Умиротворить!
— Пане хорунжій, — отвѣтилъ Барабашъ, — только то скажу вамъ, что при одной вѣсти о бѣгствѣ Хмѣльницкаго съ грамотами, половина моихъ черкасскихъ молодцовъ послѣдовала за нимъ сегодняшней ночью. Времена мои минули: не съ булавой мнѣ теперь дѣло имѣть, а съ могилой.
И дѣйствительно, Барабашъ, хотя и былъ хорошимъ воиномъ, но со старостью лишился всякаго вліянія.
Когда подошли они къ квартирѣ Затвилиховскаго, къ послѣднему уже вернулось все свойственное ему душевное спокойствіе; войдя со своими друзьями въ домъ и наполнивъ стаканы медомъ, онъ заговорилъ веселѣе:
— Все это пустяки, разъ, судя по слухамъ, готовится война съ басурманами; а оно возможно, ибо король на своемъ поставитъ, хотя Рѣчь Посполитая войны и не хочетъ; вѣдь сеймы попортили крови ему не мало. Весь этотъ пылъ можно будетъ на турку обратить; во всякомъ же случаѣ, у насъ много времени впереди. Я самъ поѣду къ пану Краковскому, разскажу ему обо всемъ и буду просить, чтобы онъ подошелъ къ намъ со своимъ войскомъ поближе. Удастся, ли это мнѣ, или нѣтъ — не знаю; панъ Краковскій, при всей его храбрости и опытности, ужасно вѣритъ въ себя и въ свое войско. Вы, панъ полковникъ, держите вашихъ казаковъ построже, а вы, панъ намѣстникъ, когда вернетесь въ Лубны, предупредите князя, чтобы онъ имѣлъ въ виду Сѣчь. Если бъ даже и готовилось что — repeto: у насъ есть время. Въ Сѣчи теперь немного людей: всѣ разбѣжались, кто за дичью, кто за рыбой, и разсыпались по всѣмъ украинскимъ деревнямъ. Въ Днѣпрѣ много воды утечетъ, пока они опять соберутся. Къ тому же имя князя — страшное, и пусть только узнаютъ, что онъ слѣдитъ за Чертомеликомъ — пожалуй и успокоятся.
— Я готовъ уѣхать изъ Чехрына хоть дня черезъ два, сказалъ намѣстникъ.
— Это хорошо. Два и три дня ничего не значатъ. Вы, панъ Черкасскій, пошлите къ пану коронному хорунжему и къ князю Доминику съ увѣдомленіемъ ихъ о дѣлѣ. Но ужъ вы, я вижу, спите!
Сложивъ руки на животѣ, панъ Барабашъ сладко задремалъ; онъ даже захрапѣлъ минуту спустя. Старый полковникъ, когда не ѣлъ и не пилъ, что ставилъ всего выше на свѣтѣ — всегда спалъ.
— Полюбуйтесь-ка! — шопотомъ обратился Затвилиховскій къ намѣстнику; — и съ такимъ-то старцемъ надѣятся варшавскіе мужи удержать въ послушаніи казаковъ! Богъ имъ судья! Вѣрили они и самому Хмѣльницкому, канцлеръ велъ съ нимъ даже какіе-то переговоры; но онъ, какъ кажется, не оправдаетъ довѣрія.
Намѣстникъ отвѣтилъ пану хорунжему сочувственнымъ вздохомъ, а полковникъ захрапѣлъ сильнѣе прежняго, пробормотавъ во снѣ:
— Спаси Іисусе Христе! Спаси Іисусе Христе!
— Когда же вы думаете уѣхать изъ Чехрына? спросилъ хорунжій.
— Мнѣ подобаетъ дня два подождать, такъ какъ Чаплинскій вѣрно потребуетъ отъ меня удовлетворенія за конфузъ.
— Не сдѣлаетъ онъ того. Не будь на васъ княжеской формы, онъ направилъ бы на васъ своихъ слугъ; но задѣвать князя — вещь опасная, даже для приближеннаго Канецпольскихъ.
— Я сообщу ему, что жду; а тамъ, дня черезъ два, черезъ три, уѣду. Засады не боюсь, имѣя всегда при себѣ саблю.
Съ этими словами намѣстникъ всталъ и простился съ паномъ хорунжимъ.
Надъ городомъ занималось такое большое зарево отъ разведенныхъ костровъ, что можно было подумать, будто весь Чехрынъ горитъ.
Гамъ и возгласы еще болѣе усилились съ наступленіемъ ночи. Въ одномъ концѣ толпа «чабановъ» завывала какую-то степную пѣсню. Дикіе запорожцы плясали вокругъ костровъ, подбрасывай кверху шапки, паля изъ пищалей и попивая горѣлку изъ квартъ. Тутъ и тамъ возникала драка, но дравшихся немедленно разнимали слуги старосты. Намѣстникъ вынужденъ былъ разчищать себѣ дорогу рукояткою сабли; подъ впечатлѣніемъ гама и казачьяго шума ему казалось, что вотъ уже начало возстанія и что въ него направлены грозные взоры и шопотомъ произносимыя проклятія. Въ ушахъ его все еще звучало слово Барабаша: «Іисусе Христе! Спаси, Іисусе Христе!» и сердце его стучало быстрѣе, но отъ радости и веселья. Ожиданія страшной домашней войны навѣвали скорбь въ такую старую рыцарскую душу, какъ душа хорунжаго; но молодая, неосмотрительная и неопытная натура рвалась впередъ, чтобы погрузиться въ кровавое море пламенной войны.
А «чабаны» все водили хороводы, а запорожцы палили изъ самопаловъ и пили горѣлку.
Пальбу и дикое: «гу! га!» слышалъ намѣстникъ даже и тогда, когда легъ спать въ своей квартирѣ.
Черезъ нѣсколько дней, намѣстникъ съ отрядомъ своимъ живо подвигался къ Лубнамъ. Переплывъ Днѣпръ, онъ поѣхалъ широкой, степной дорогой, которая, огибая Сэми-Могилы и Хороль, соединяла Чехрынъ съ Лубнами. Подобный путь велъ изъ княжеской резиденціи и въ Кіевъ.
Прежде, до расправы гетмана Жулкевскаго подъ Солоницей, дорогъ этихъ небыло вовсе. Изъ Лубенъ въ Кіевъ приходилось пробираться степью и лѣсами. Въ Чехрынъ-же можно было попасть водой, а возвращаться — черезъ Хороль. Вообще, приднѣпровскія владѣнія эти походили на пустыню, немного болѣе заселенную чѣмъ Дикія-Поля, которую частенько посѣщали татары, да запорожскія шайки.
По берегамъ Сулы шумѣли лѣса, необитаемые, почти нетронутые человѣческой стопой. Мѣстами, по Сулѣ, Слѣпороду, Короваѣ, Оржавцѣ и другимъ большимъ и малымъ рѣчкамъ и притокамъ образовались болота, частію покрытыя кустарной растительностью и борами, частію же имѣвшія видъ луговъ. Въ лѣсахъ этихъ и болотахъ виднѣлись различные звѣри, находившіе тутъ удобное логовище, нѣсколько подальше попадались буйволы, медвѣди и дикія свиньи, а также несмѣтныя стаи волковъ, куницъ, рысей; въ болотахъ и у береговъ рѣчекъ ютились бобры, о которыхъ разсказывалось въ Запорожьѣ, будто между ними есть столѣтніе, совсѣмъ посѣдѣвшіе отъ старости.
По степямъ, покрытымъ высокой, сухой травой, носились табуны дикихъ лошадей, съ кудластыми головами и кровавыми глазами. Рѣки изобиловали рыбой и водной птицей. То была дивная страна, на половину уснувшая, но носившая слѣды несомнѣннаго пребыванія въ ней, когда-то, людей. Всюду встрѣчались пепелища селеній; самые Дубны и Хороль были такими же пепелищами еще очень недавно; всюду замѣчались могилы, уже поросшія травой и другой растительностью. И здѣсь, подобно тому, какъ на Дикихъ-Поляхъ, ночью разгуливали привидѣнія, а старые запорожцы, разсѣвшись у разведеннаго огня, сообщали другъ другу чудеса о происходившемъ нѣкогда въ лѣсныхъ чащахъ, изъ которыхъ доносились вой, неизвѣстно какому звѣрю принадлежавшій, крики, не то людскіе, не то звѣриные, странный гулъ, похожій на гулъ войны и на охотничій рогъ. Земля эта была негостепріимная, недоступная, мѣстами лишенная воды, опаленная, сухая и невозможная для жилья, такъ какъ поселенцы, располагавшіеся на ней, всегда погибали отъ татарскихъ набѣговъ. Часто навѣщали ее и запорожцы, являвшіеся сюда ради охоты на дикихъ звѣрей и рыбной ловли, такъ сказать «ради промысла», какъ то называлось на ихъ языкѣ, и проникали они въ самыя непроходимыя чащи, болота, камыши — словомъ въ такія мѣста, о которыхъ никто ничего не слыхалъ.
Однако, и осѣдлая жизнь пыталась привиться на этой землѣ, цѣпляясь корнями, и хотя ростки ея вырывались въ одномъ мѣстѣ, она все же пускала новые въ другомъ. Пустошь превращалась въ селенія, колоніи, крѣпости и хутора. Влекла сюда плодородная почва, но всего болѣе — свобода. Однако мѣстность только тогда начала процвѣтать, когда завладѣли ею князья Вишневецкіе. Князь Михаилъ, послѣ женитьбы своей, сталъ усерднѣе заниматься устройствомъ заднѣпровскаго владѣнія; вызывалъ людей, заселялъ пустоши, гарантировалъ полную свободу въ теченіи тридцати лѣтъ, строилъ монастыри и вводилъ княжескіе законы. Даже такіе поселенцы, которые появились здѣсь неизвѣстно когда и считали себя собственниками земли — и тѣ охотно дѣлались княжескими чиншевиками, такъ какъ взамѣнъ чинша находили защиту князя отъ татаръ, а то и худшихъ враговъ — низовцевъ. Но настоящая жизнь закипѣла лишь подъ желѣзной рукой князя Іереміи. Владѣнія его начинались у самаго Чехрына, а кончались гдѣ-то за Конотопомъ и Ромнами. Но этимъ не ограничивалось княжеское имущество: имѣлъ онъ много земель въ воеводствахъ: сандомирскомъ, волынскомъ, русскомъ и кіевскомъ; заднѣпровское же владѣніе было, если можно такъ выразиться, окомъ въ головѣ побѣдителя при Путивлѣ.
Татарва обыкновенно долго колебалась надъ Орломъ, Ворсклой и обнюхивала, какъ волкъ, прежде чѣмъ осмѣливалась повернуть коней къ сѣверу. Низовцы — тѣ и не заглядывали сюда. Мѣстныя же безпокойныя ватаги кончили тѣмъ, что превратились въ княжескую челядь. Дикій и разбойничій людъ, нѣкогда существовавшій убійствами и грабежами, теперь, чувствуя себя въ ежевыхъ рукавицахъ, селился въ «полянкахъ» на рубежѣ, и расположившись по чертѣ владѣній, подобно бульдогу на цѣпи, скалилъ зубы, завидя чужаго.
Ужъ и разцвѣло же и ожило все! По слѣдамъ прежнихъ тропинокъ проложили дороги. Рѣки запрудили плотинами, построенными руками невольниковъ-татаръ, и низовцевъ, пойманныхъ на грабежѣ съ оружіемъ въ рукахъ. Тамъ, гдѣ нѣкогда дико завывалъ вѣтеръ и слышался вой волковъ и утопленниковъ, теперь стучали жернова. Болѣе четырехсотъ мельницъ, не считая вѣтряныхъ, мололи рожь на Заднѣпровьѣ. Сорокъ тысячъ чиншевиковъ пополняли княжескую кассу; въ лѣсахъ явились пасѣки, на рубежѣ выростали села, хутора, слободы. Въ степи, рядомъ съ дикими табунами, паслись лошади и домашній скотъ. Непроглядный и одинобразный видъ лѣсовъ и степей запестрѣлъ отъ массы хатъ, золоченыхъ куполовъ церквей и костеловъ. Пустыня превратилась въ людную мѣстность.
Вотъ по ней-то и ѣхалъ панъ намѣстникъ — весело, не спѣша, чувствуя себя уже дома, будучи покоенъ на счетъ остановокъ.
То было въ началѣ января 1648 года; но необыкновенно странной зимы никто не чувствовалъ. Въ воздухѣ пахло весною; земля растаяла и покрылась водою; поля зеленѣли, а солнце до того жгло, что въ полдень, точно лѣтомъ, отъ кожуховъ горѣла спина.
Отрядъ намѣстника значительно увеличился. Въ Чехрынѣ примкнуло къ нему, въ лицѣ Развана Урзу, валашское посольство, ѣхавшее къ князю съ порученіями отъ господаря. Посольство сопровождалось довольно численной свитой и возами съ челядью. Кромѣ него, былъ тутъ и нашъ знакомый, панъ Лонгинусъ Подбипента, герба Сорвикапоръ, съ его длиннымъ мечомъ подъ мышкой и нѣсколькими людьми.
Солнце, чудесная погода и вѣяніе наступавшей весны наполняли сердце радостью; намѣстникъ же радовался еще тому, что послѣ долгаго путешествія возвращался въ княжескій домъ, бывшій вмѣстѣ съ тѣмъ и его домомъ — возвращался, все хорошо исполнивши, отчего увѣренъ былъ въ радушномъ пріемѣ.
Но радость его объяснялась и другими причинами.
Кромѣ милостей князя, къ которому намѣстникъ привязался всѣмъ сердцемъ, ждала его въ Лубнахъ еще пара нѣкихъ черныхъ очей, невыразимо прелестныхъ.
Очи эти принадлежали Анусѣ Бардзо-Богатой — Красеньской, находившейся въ штатѣ княгини Гризельды, красивѣйшей дѣвушкѣ въ дѣвичьей, плутовкѣ, кружившей въ Лубнахъ головы всѣмъ и каждому, но никому пока не отвѣчавшей. У княгини Гризельды строго соблюдался mores и царила высокая нравственность, что не мѣшало однако молодежи перекидываться пламенными взорами и вздыхать. Вотъ и панъ Скржетускій, наравнѣ съ другими, посылалъ къ чернымъ очамъ свои вздохи, а когда, порою, оставался одинъ въ своемъ помѣщеніи, бралъ лютню и пѣлъ:
«Tys jest specyat nad specyaty»
или же
«Jak tatarska orda,
Bierresz w jasyr corda»
Но будучи человѣкомъ веселымъ и къ тому же воиномъ, любящимъ свое призваніе, онъ не принималъ близко къ сердцу того, что Ануся улыбалась одинаково какъ ему, такъ и пану Быховцу изъ валашской роты, и пану Вурцлю изъ артиллеріи, и пану Володыевскому изъ драгунъ, даже пану Барановскому изъ гусаръ, хотя послѣдній былъ далеко не первой молодости и шепелявилъ, имѣя поврежденное самопаломъ небо. Нашъ намѣстникъ однажды дрался съ паномъ Володыевскимъ на сабляхъ изъ-за Ануси; но когда приходилось ему подольше сидѣть въ Лубнахъ безъ дѣла, то и Ануся не спасала его отъ скуки; въ походъ же всегда отправлялся онъ съ охотою, безъ сожалѣній и воспоминаній. За то ужъ и встрѣчалъ онъ ее съ радостью! Оттого-то теперь, возвращаясь изъ Крыма, послѣ счастливаго исхода миссіи, онъ весело напѣвалъ, гарцуя на своемъ конѣ, рядомъ съ паномъ Лонгинусомъ, который, сидя на огромной лифляндской кобылѣ, какъ всегда былъ задумчивъ и грустенъ. Посольскіе возы и свита значительно отстали отъ нихъ.
— Господинъ посолъ разлегся въ возу, какъ кусокъ дерева и все спитъ, — проговорилъ намѣстникъ. — Разсказалъ онъ мнѣ чудеса о своей Валахіи, да и усталъ, а я слушалъ его съ большимъ любопытствомъ. Что и говорить! Богатый край, климатъ превосходный; золота, вина, бакалеи и скота въ избыткѣ… Вотъ я и подумалъ, что князь нашъ, сынъ Могилянки, имѣетъ такое же право на господарскій тронъ, какъ и всякій другой; не даромъ вѣдь права эти князь Михаилъ отстаивалъ. Не въ диковину нашимъ князьямъ Валахія. Не разъ ужъ они тамъ колотили и турку, и татаръ, и валаховъ, и седьмиградцевъ…
— Но народъ тамошній мягче нашего. Объ этомъ и панъ Загтиба разсказывалъ въ Чехрынѣ, — прервалъ панъ Лонгинусъ; — не довѣряй же я ему, такъ нашелъ бы подтвержденіе этой истины въ молитвенникахъ.
— Какъ такъ въ молитвенникахъ?
— У меня у самого имѣется одинъ такой, и я могу показать его вамъ, такъ какъ онъ всегда при мнѣ.
Сказавъ это, онъ разстегнулъ три петельки, и вынувъ небольшую книжку, хорошо переплетенную въ козлиную кожу, сначала набожно поцѣловалъ ее, а затѣмъ, перелиставъ нѣ сколько страницъ, протянулъ намѣстнику:
— Читайте…
Панъ Скржетускій началъ:
— Защити насъ Святая Богородица… Гдѣ жъ тутъ есть о валахахъ?.. Что вы мнѣ говорите! вѣдь это антифонъ.
— Читайте дальше.
— ..Сдѣлай насъ достойными мученій Спасителя. Аминь.
— Ну, а теперь вопросъ…
Панъ Скржетускій продолжалъ:
— Вопросъ: почему валашская кавалерія считается легкой? Потому, что легко отступаетъ. Аминь.
— Гм! Правда!.. Однако, въ этой книгѣ довольно странно перепутаны различныя матеріи.
— Потому что эта книга солдатская, гдѣ рядомъ съ молитвами стоятъ всякія instruct iues militares, изъ которыхъ вы узнаете о всѣхъ націяхъ, которая изъ нихъ сильнѣе, которая подлѣе; относительно же валаховъ оказывается, что они трусы и большіе измѣнники.
— Что они измѣнники — это вѣрно. Оно видно уже изъ
приключеній князя Михаила. Признаться, слышалъ и я, что воины изъ нихъ не ахти-какіе. Хотя у его сіятельства князя и имѣется все же валашская рота, подъ командой пана Быховеца, но говоря stricte, врядъ ли въ этой валашской ротѣ найдется хотя двадцать валаховъ.
— А какъ вы, панъ намѣстникъ, думаете — много таки у князя вооруженныхъ людей?
— Тысячъ восемь будетъ, не считая казаковъ, стоящихъ по разнымъ полянкамъ. Но Затвилиховскій говорилъ мнѣ, что теперь идетъ новый наборъ.
— Можетъ быть, Господь Богъ и пошлетъ намъ совершить какой нибудь походъ съ княземъ?
— Говорятъ, что готовится большая война съ туркою и что сакъ король собирается выступить со всѣми силами Рѣчи Носполитой. Знаю также и то, что подарки для татаръ пріостановлены, такъ какъ они отъ страха боятся перейти границу. Объ этомъ я еще въ Крыму слышалъ, гдѣ, чего добраго, оттого только и принимали меня столь пышно. Вѣдь идетъ слухъ, что какъ только двинется король съ гетманомъ, князь сдѣлаетъ нападеніе на Крымъ, чтобъ окончательно смять татаръ, и ужъ это вѣрно, что подобнаго дѣла кому другому не поручатъ.
Панъ Лонгинусъ вознесъ очи и руки къ небу.
— Господи милосердный! Ниспошли на насъ эту святую войну, ко славѣ христіанства и народа нашего, а мнѣ, грѣшному, дай исполнить мое votum, дабы я могъ in luсtu найти утѣшеніе или славную смерть.
— Такъ вы дали обѣтъ зависимо отъ войны?
— Такъ и быть, открою я достойному юношѣ всѣ тайники души моей, хотя и много придется говорить; но разъ вы съ охотой меня слушаете, посему incipiam: вы уже знаете, что гербъ мой зовется Сорвикапоръ; произошло-же это по той причинѣ, что когда предокъ мой, Стовэйко Подбипента, завидѣлъ подъ Грюнвальдомъ[1] трехъ рыцарей въ монашескихъ капорахъ, ѣхавшихъ рядомъ, такъ сейчасъ-же догналъ ихъ и отсѣкъ имъ за одинъ разъ головы, о каковомъ славномъ поступкѣ старыя хроники отзываются съ большой для предка моего честью.
— Рука-то у него, я вижу, была не легче вашей; но и прозвище Сорвикапора справедливо получилъ онъ.
— И король сдѣлалъ это прозвище гербомъ, въ которомъ, для увѣковѣченія поступка съ тремя рыцарями, явились три козьи головы на серебряномъ полѣ, точь въ точь такія, какъ бывшія на щитахъ тѣхъ рыцарей. Гербъ сей, вмѣстѣ вотъ съ этимъ мечомъ, предокъ мой, Стовэйко Подбипента, завѣщалъ потомкамъ, наказавъ, чтобы они старались поддержать splendor меча и рода.
— Нечего сказать! Любезнаго вы рода потомокъ!
Замолчавъ, панъ Лонгинусъ началъ испускать вздохи; когда же сдѣлалось ему легче, онъ заговорилъ дальше:
— Будучи поэтому послѣднимъ изъ рода, я и далъ въ Трокахъ обѣтъ Пресвятой Дѣвѣ вести цѣломудренную жизнь и не раньше идти подъ вѣнецъ, какъ, по примѣру моего предка, Стовэйки Подбипенты, не отсѣку однимъ взмахомъ вотъ этого самаго меча трехъ головъ. О, милосердный Боже! Ты видишь, что исполнилъ я все, что только зависѣло отъ меня. Храню цѣломудріе и понынѣ, нѣжному сердцу велю молчать; всегда искалъ войны и сражался, но счастія не нашелъ…
Поручикъ слегка улыбнулся.
— И никакъ не могли снять трехъ головъ за разъ?
— Вотъ оно! Не случилось, не везетъ мнѣ. По двѣ головы приходилось отсѣчь однимъ взмахомъ, но трехъ — ни разу! Не привелось! Трудно вѣдь просить непріятелей, чтобы они стали въ рядъ… Одному Богу извѣстны мои страданія: есть и силища, и for tuna; но adolescentia проходитъ, доживаю сорокъ пятый годъ, сердце такъ и рвется, родъ погибаетъ, а трехъ головъ нѣтъ, какъ нѣтъ!… Такой ужъ и Сорвикапора изъ меня выходитъ! Одно только посмѣшище для людей, какъ справедливо говоритъ панъ Заглоба — и я все терпѣливо сношу во имя Іисуса Христа.
Литовецъ снова принялся такъ вздыхать, что и лифляндская кобыла его, изъ сочувствія къ своему господину, начала жалобно пофыркивать.
— Одно только и могу вамъ сказать, — замѣтилъ ему намѣстникъ, — что ужъ если при князѣ Іереміи не выпадетъ вамъ случай, такъ и нигдѣ, значитъ.
— Дай-то Господи! — отвѣтилъ панъ Лонгинусъ. — Потому-то и ѣду я просить у князя милости.
Разговоръ на этомъ мѣстѣ прерванъ былъ сильнымъ шумомъ крыльевъ. Какъ сказано, въ эту зиму птицы не направлялись за море, рѣки не замерзали, отчего особенно надъ болотами поднимались большими стаями водныя птицы. Именно въ эту минуту намѣстникъ съ паномъ Лонгинусомъ подъѣхалъ къ берегамъ Кагашлика, и надъ нимъ съ шумомъ взлетѣла стая журавлей, но до того близко, что можно бы было палкой достать ихъ. Стая летѣла съ жестокимъ крикомъ и вмѣсто того, чтобъ спастись въ лѣсу, неожиданно понеслась вверхъ.
— Летятъ, словно отъ погони! сказалъ панъ Скржетускій.
— Да вотъ оно что! — проговорилъ панъ Лонгинусъ; — видите? — И онъ указалъ на бѣлую птицу, которая, разсѣкая воздухъ подъ косымъ утломъ, старалась подлетѣть къ стаѣ.
— Кречетъ! кречетъ! Не дастъ имъ спастись! — воскликнулъ, поручикъ: — у посла есть кречетъ, онъ, должно быть, и выпустилъ его.
Въ эту минуту прискакалъ на ворономъ конѣ панъ Разванъ Урсу, а за нимъ спѣшило нѣсколько слугъ.
— Пане поручикъ, не угодно-ли позабавиться? сказалъ онъ.
— Развѣ это вашъ кречетъ?
— Точно такъ, и весьма достойный, какъ сами сейчасъ увидите…
Всѣ втроемъ поскакали впередъ, а за ними сокольничій — валахъ съ обручемъ, крича что есть мочи, чтобъ подзадорить кречетовъ къ борьбѣ.
Славная птица уже принудила цѣлую стаю подняться вверхъ, потомъ взвилась сама и повисла надъ ею. Журавли закружились словно въ вихрѣ, бурно шумя крыльями. Грозные крики огласили воздухъ. Птицы, вытянувъ шеи и уставясь клювами впередъ, точно пиками, ждали атаки.
Кречетъ же все кружился надъ ними, то опускаясь, то возносясь, будто колеблясь, броситься ли ему внизъ, гдѣ поджидала его сотня острыхъ клювовъ. Бѣлыя перья его, озаренныя солнечными лучами, сіяли подобно солнцу на ясной лазури небесъ.
Вдругъ, вмѣсто того, чтобъ броситься на стаю, онъ полетѣлъ съ быстротою молніи и исчезъ въ лѣсной чащѣ.
Скржетускій первый поскакалъ въ догонку. Посолъ, сокольничій и панъ Лонгинусъ послѣдовали его примѣру.
Но на первомъ же поворотѣ, намѣстникъ долженъ былъ остановить своего коня, при видѣ новаго и страннаго зрѣлища. Среди дороги лежала на боку коляска со сломанной осью. Двое казаковъ держали отпряженныхъ лошадей. Возницы не было вовсе; очевидно онъ отправился за помощью. У коляски стояли двѣ женщины; одна изъ нихъ была одѣта въ лисій тулупъ и такую же шапочку съ круглымъ донышкомъ, съ лицомъ строгимъ, почти мужскимъ; другая была еще совсѣмъ молодой дѣвицей, высокаго роста, съ правильными, аристократическими чертами лица. На плечѣ этой панны спокойно сидѣлъ кречетъ, и растопыривъ крылья, водилъ по нимъ своимъ клювомъ.
Намѣстникъ осадилъ своего коня такъ, что даже копыта вонзились въ песокъ, и, смущенный, поднесъ руку къ шапкѣ, не зная самъ что дѣлать, поздороваться ли, или же отнять кречета. Смутило его еще и то, что изъ собольяго капюшона взглянули на него такими очами, какихъ онъ во всю свою жизнь не видывалъ — черными, бархатными, съ поволокою, постоянно мѣнявшимися, пламенными, въ сопоставленіи съ которыми глаза Ануси Бардзо-Богатой потухли бы, какъ свѣчечки при факелахъ. Очи эти окаймлены были нѣжными дугами шелковистыхъ темныхъ бровей, алыя щечки цвѣли на подобіе роскошнѣйшаго цвѣтка, полуоткрытый малиновый ротикъ показывалъ зубки, точно жемчужины, а изъ-подъ капюшона ниспадали густыя, черныя косы. «Была ли то Юнона въ собственномъ лицѣ, или же какое нибудь другое божество?» подумалъ намѣстникъ, смотря на этотъ величественный ростъ, выпуклую грудь и этого бѣлаго сокола на плечѣ. И остановился нашъ поручикъ, безъ шапки, словно вкопанный, восхищенный чуднымъ видѣніемъ! Только глаза засвѣтились, да за сердце будто взяло что-то. Онъ ужъ собирался было начать словами: «если ты не божество, а смертная…» какъ, вдругъ показались посолъ, панъ Лонгинусъ, а съ ними и сокольничій съ обручемъ въ рукахъ. При видѣ подъѣхавшихъ, богиня подставила руку, и кречетъ моментально сѣлъ на нее, переступая съ ноги на ногу. Намѣстникъ уже хотѣлъ было предупредить сокольничьяго и снять птицу, но тутъ произошло нѣчто странное. Кречетъ, ставъ одной ногой на руку панны, другою вцѣпился въ пальцы намѣстника, и не пересаживаясь, принялся жалобно взвизгивать и сближать двѣ эти руки, такъ что тѣ, наконецъ, столкнулись. Намѣстникъ ощутилъ легкую дрожь; кречетъ же послѣ всего этого позволилъ сокольничему пересадить его на обручъ и закинуть ему на голову капюшонъ. Тутъ пожилая дама начала слезно жаловаться:
— Кто бы вы ни были, панове, не отказывайте намъ въ своей помощи. Здѣсь мы остались однѣ и не знаемъ, что дѣлать. До дому еще три мили, а въ коляскѣ нашей сломалась ось… Я ужъ послала къ сыновьямъ возницу, чтобы они прислали намъ хотя бы повозку, но пока онъ доѣдетъ и вернется назадъ — наступитъ ночь, и намъ придется переночевать въ этой пустоши, полной могилъ…
Старая особа говорила до того быстро и голосъ е.ч казался такимъ грубымъ, что намѣстникъ даже удивился. Но онъ все таки отвѣтилъ ей очень любезно:
— Какъ могли вы допустить, что мы оставимъ васъ и вашу дочь однѣхъ? Мы отправляемся въ Дубны, гдѣ состоимъ на службѣ у его свѣтлости, князя Іереміи, и, какъ я вижу, намъ по одной дорогѣ съ вами; но даже если и не по одной дорогѣ — мы охотно свернемъ въ сторону, лишь бы сопутствованіе наше не надоѣло вамъ. Повозокъ нѣтъ со мной, такъ какъ я ѣду по-солдатски; но ихъ имѣетъ панъ посолъ, и я надѣюсь, что онъ, какъ вѣжливый кавалеръ, съ готовностью предложитъ ихъ къ услугамъ вашимъ и панны.
Посолъ, понимавшій по польски, съ поклономъ, снялъ свой соболій колпакъ и, какъ истый любезный бояринъ, приказалъ своему сокольничему немедленно скакать за повозками, которыя остались значительно позади. Тѣмъ временемъ, намѣстникъ такъ и впился глазами въ панну, и та, не будучи въ состояніи снести его пожирающій взглядъ, опустила глаза. Дама же съ казацкимъ выраженіемъ лица тянула дальше:
— Да вознаградитъ васъ Господь за вашу помощь, панове! До Лубенъ еще много пути; не побрезгайте жъ моимъ и сыновей моихъ кровомъ. Мы будемъ очень рады вамъ. Мы изъ Розлоговъ-Сиромаховъ; я вдова князя Курцевича-Булыги, а это дочь не моя, а старшаго Курцевича, мужнина брата, который оставилъ сироту на наше попеченіе. Сыновья мои теперь дома; я же возвращаюсь изъ Черкаска, куда ѣздила помолиться Пречистой Дѣвѣ; и вотъ что приключилось съ нами на возвратномъ пути! Если бы не вы, намъ пришлось бы заночевать на дорогѣ.
Княгиня не кончила бы долго; но въ эту минуту издали показались быстро ѣхавшія повозки, окруженныя слугами посла и солдатами Скржетускаго.
— Такъ вы вдова князя Василія Курцевича? спросилъ намѣстникъ.
— Нѣтъ же! — съ живостью и точно съ гнѣвомъ отвѣтила княгиня. — Я вдова Константина, а вотъ эта, Елена, дочь Василія, — прибавила она, указывая на панну.
— О князѣ Василіѣ много разсказываютъ въ Лубнахъ. Былъ онъ выдающійся воинъ и довѣренный князя Михаила.
— Не была я въ Лубнахъ, — проговорила съ нѣкоторою заносчивостью Курцевичъ, — и о воинскихъ доблестяхъ его ничего не знаю, а вспоминать позднѣйшіе поступки его — не стоитъ: и безъ того они всѣмъ давно извѣстны.
При этихъ словахъ княжна Елена свѣсила голову на грудь, словно подкошенный цвѣтокъ, а намѣстникъ поспѣшилъ возразить:
— Не говорите этого, пани. Князя Василія лишь по страшной ошибкѣ людской справедливости приговорили къ смерти и къ лишенію всѣхъ правъ, отчего онъ долженъ былъ спасаться бѣгствомъ; но позже обнаружилась его невиновность, что и обнародовали и что возвратило ему, какъ добродѣтельному мужу, славу, которая должна быть тѣмъ больше, чѣмъ сильнѣе была кривда.
Княгиня пристально взглянула на намѣстника, и на ея непріятномъ остроконечномъ лицѣ явно отразился гнѣвъ. Но панъ Скржетускій, хотя человѣкъ молодой, выражалъ однако столько рыцарской отваги и имѣлъ такой ясный взоръ, что она не посмѣла ему противорѣчить и только обратилась къ княжнѣ Еленѣ:
— Панна не должна этого слушать. Ступай-ка лучше и скажи, чтобы изъ коляски перенесли на возы наши корзины, на которыя мы и сядемъ — съ позволенія этихъ пановъ.
— Позвольте мнѣ, панна, помочь вамъ, проговорилъ намѣстникъ.
Оба направились къ коляскѣ; но лишь только остановились они по ея обѣ стороны, другъ противъ друга, какъ княжна подняла свои шелковистыя рѣсницы, и взоръ ея, словно ясный, теплый солнечный лучъ, упалъ на поручика.
— Не знаю какъ и благодарить васъ, — проговорила она голосомъ, который намѣстнику напомнилъ чудные звуки лютни; — сама не знаю, какъ благодарить, что вы защитили славу моего отца и заступились за обиду, которую даже самые близкіе наносятъ ему.
— Панна! — проговорилъ намѣстникъ, и почувствовалъ, что сердце его таетъ, какъ снѣгъ весною; — клянусь вамъ, что ради подобной благодарности готовъ я въ огонь, готовъ я пожертвовать своею кровью; но чѣмъ болѣе у меня готовности, тѣмъ меньше моя заслуга, а потому, панна, не заслуживаю я благодарственныхъ рѣчей изъ вашихъ устъ.
— Коли вы пренебрегаете этими рѣчами, такъ я ужъ и совсѣмъ не знаю, какъ мнѣ, бѣдной сиротѣ, благодарить васъ!
— Не пренебрегаю я ими, — продолжалъ съ возрастающей силой намѣстникъ, — но желалъ бы заслужить такой фаворъ, и объ одномъ прошу васъ: позвольте мнѣ, панна, служить вамъ!
Княжна при этихъ словахъ заалѣла и смутилась; потомъ лицо ея покрылось внезапной блѣдностью, и она, закрывъ его руками, отвѣтила голосомъ, звучавшимъ тоской:
— Такое служеніе принесло бы вамъ только одно несчастіе.
Но намѣстникъ, перегнувшись черезъ дверцы коляски, говорилъ, не переставая, тихимъ и нѣжнымъ голосомъ:
— Все въ божьей власти, и ожидай меня лишь одно страданіе, я и тогда упаду къ вашимъ ногамъ.
— Не можетъ быть, чтобы вы, увидѣвши меня одинъ разъ, возымѣли такую охоту служить мнѣ.
— Достаточно взглянуть на васъ, чтобъ позабыть обо всемъ, и я вижу, что мнѣ, до сихъ поръ вольному солдату, придется стать рабомъ; но ужъ такова, знать, воля божья. Аффектъ все равно, что стрѣла, мгновенно пронизывающая грудь; и вотъ, я чувствую остріе ея, хотя еще вчера не повѣрилъ бы самъ, скажи мнѣ кто нибудь о томъ.
— Если сами бы вы не повѣрили тому вчера, то какъ же мнѣ вамъ вѣрить сегодня?
— Время всего лучше вамъ покажетъ; искренность же вы и теперь могли бы видѣть, если не въ моихъ словахъ, то хоть на моемъ лицѣ.
Тутъ снова поднялись шелковистыя завѣсы княжны, и глаза ея остановились на мужественномъ и благородномъ лицѣ молодаго воина и встрѣтились съ взглядомъ, исполненнымъ такаго восхищенія, что личико ея покрылось густымъ румянцемъ.
Но она болѣе не опускала глазъ, и онъ могъ, въ теченіи минуты, наслаждаться ихъ прелестью. Смотрѣли они другъ на друга, какъ два существа, которыя, хотя и встрѣтились на дорогѣ, но чувствуютъ связывающее ихъ влеченіе душъ, сливающихся точно два голубя во взаимномъ полетѣ.
Это чудное мгновеніе разсѣялъ пронзительный голосъ княгини, звавшей княжну. Подъѣхали повозки. Посольскіе слуги начали переносить изъ коляски вещи, и спустя немного, все было готово.
Панъ Розванъ Урсу, вѣжливый бояринъ, уступилъ дамамъ свою коляску, намѣстникъ вскочилъ на коня, и всѣ двинулись въ путь.
День приближался къ концу. Водная ширь Кагашлика сіяла золотистыми лучами заходящаго солнца и блескомъ пурпурной зари. Высоко на небѣ скопились стаи легкихъ тучекъ, которыя, багровѣя, медленно плыли къ окраинамъ небеснаго свода, словно готовясь отдохнуть въ никому невѣдомой колыбели послѣ деннаго мельканія по небу. Панъ Скржетускій ѣхалъ рядомъ съ княжной, но не занималъ ее разговоромъ, зная, что при чужихъ нельзя говорить съ нею такъ, какъ минуту до того; забавлять же ее вздорной болтовней онъ не могъ. Только на сердцѣ у него было легко, а голова кружилась точно отъ винныхъ паровъ.
Весь караванъ бодро подвигался впередъ, и только фырканье лошадей, да звяканье стремянъ нарушали тишь. Съ заднихъ повозокъ стала доноситься грустная валашская пѣсенка, вскорѣ замолкшая, а вмѣсто нея прозвучалъ носовой голосъ пана Лонгинуса, набожно затянувшаго: «Я озаряю небо неустаннымъ свѣтомъ и я же, подобно тучѣ, нисхожу на землю». Начинало темнѣть. На.небѣ засіяли звѣздочки, а надъ влажными лугами поднялся туманъ, словно безконечное море.
Въѣхали въ лѣсъ; но въ самомъ началѣ его послышался лошадиный топотъ, и караванъ увидѣлъ пятерыхъ всадниковъ. То были молодые князья, которые, узнавъ отъ возницы о приключеніи матери, спѣшили ей на встрѣчу, имѣя съ собой экипажъ, запряженный четверкой лошадей.
— Вы ли это, сынки? кликнула старая княгиня.
Всадники приблизились къ повозкамъ.
— Мы, матушка!
— Приблизьтесь! Благодаря вотъ этимъ панамъ, я ужъ не нуждаюсь въ помощи. Это мои сынки, которыхъ прошу любить и жаловать: Симеонъ, Андрей, Григорій и Николай!.. А кто же пятый? — спросила она, зорко всматриваясь. — Э! если старые глаза меня не обманываютъ въ потемкахъ, такъ это Богунъ, что ли?
Княжна откинулась въ глубь коляски.
— Бью челомъ вамъ, княгиня, и вамъ, княжна Елена, проговорилъ пятый всадникъ.
— Богунъ! — говорила старуха. — Изъ полка прибылъ, соколикъ? Съ тюрбаномъ?.. Будь здоровъ, будь здоровъ, Эй, вы, сынки! Я уже просила пановъ на ночлегъ въ Разлоги, а теперь вы поклонитесь имъ въ поясъ. «Гость въ домъ, Богъ въ домъ!» Будьте же, панове, къ намъ милостивы!
Булыги сняли шапки.
— Покорно васъ просимъ, панове, не побрезгайте!
— Мнѣ уже обѣщали они, и панъ посолъ, и панъ намѣстникъ. Достойныхъ кавалеровъ суждено угощать намъ; только боюсь, понравится ли наша убогая стряпня имъ, привыкшимъ къ придворнымъ лакомствамъ.
— Солдатскимъ хлѣбомъ мы питаемся, а не придворнымъ, сказалъ панъ Скржетускій.
А панъ Разванъ Урсу присовокупилъ:
— Отвѣдывалъ я не разъ шляхетскаго хлѣба въ шляхетскихъ домахъ, и знаю, что ничто не сравняется съ нимъ.
Возы двинулись впередъ, а старая княгиня продолжала:
— Ужъ давно, давно миновали для насъ лучшіе дни. Въ Волыни и на Литвѣ еще есть Курцевичи, содержащіе почту и живущіе по барски, но тѣ не хотятъ и знать бѣдныхъ родственниковъ. Да накажетъ ихъ Богъ за это! У насъ же почти казачья нищета, за которую вы не можете осудить насъ, и должны принять все, что мы вамъ отъ чистаго сердца предложимъ. Я и пять сыновей моихъ сидимъ въ одной деревенькѣ съ нѣсколькими слободками, а съ нами вотъ еще и эта панна.
Намѣстника удивили эти слова, такъ какъ въ Лубнахъ онъ не разъ слышалъ, что Разлоги далеко не маленькое имѣніе, и во вторыхъ, что принадлежали они князю Василію, отцу Елены. Онъ не счелъ однако удобнымъ спросить, какимъ образомъ перешли они въ собственность Константина и его вдовы.
— Такъ у васъ, пани, пять сыновей? полюбопытствовалъ панъ Разванъ Урсу.
— Было ихъ у меня пятеро, и все, какъ львы, — отвѣчала княгиня; — да старшему моему, Василію, язычники въ Бѣлгородѣ выжгли глаза факелами, отчего и разумъ у него помрачился. Когда молодые уйдутъ въ походъ, я одна остаюсь дома только съ нимъ, да вотъ съ этой панной, съ которой больше возни, чѣмъ отрады.
Презрительный тонъ, которымъ отзывалась старая княгиня о своей племянницѣ, до того рѣзко звучалъ, что поручикъ не могъ не замѣтить его. Въ груди его закипѣла злоба, и онъ чуть-чуть не выбранился; но слова такъ и замерли у него на губахъ, когда, взглянувъ на княжну, онъ увидѣлъ при лунномъ свѣтѣ слезы у нея на глазахъ.
— Что съ вами, панна? Чего вы плачете? тихо спросилъ онъ.
Княжна молчала.
— Панна, я не могу видѣть вашихъ слезъ, проговорилъ панъ Скржетускій, и наклонился къ ней.
Видя, что старая пани продолжаетъ бесѣдовать съ паномъ Разваномъ Урсу и не глядитъ въ его сторону, онъ настаивалъ:
— Бога ради, скажите хоть одно слово! Видитъ Богъ, что я готовъ пожертвовать собой, лишь бы утѣшить васъ.
Но вдругъ онъ почувствовалъ, какъ одинъ изъ всадниковъ до того сильно напиралъ на него, что даже лошади терлись боками одна объ другую.
Разговоръ съ княжной былъ прерванъ, и панъ Скржетускій, взбѣшенный, повернулъ свою голову къ смѣльчаку.
При лунномъ освѣщеніи, онъ увидѣлъ пару глазъ, которые впились въ него дерзко, нагло, вызывающе. Глаза эти свѣтились подобно волчьимъ въ темномъ лѣсу.
— Что за чортъ! — подумалъ про себя намѣстникъ. — Бѣсъ, что ли?.. И въ свою очередь, близко заглянувъ въ эти горящіе зрачки, спросилъ:
— Что это вы на меня такъ наѣхали съ своей лошадью и впились въ меня такъ глазами?
Всадникъ ничего не отвѣтилъ, но продолжалъ смотрѣть съ прежней наглой настойчивостью.
— Если вамъ темно, могу высѣчь огня, а если дорога узка — гайда въ степь! сказалъ онъ, уже возвысивъ голосъ.
— А ты, ляхъ, отваливай-ка отъ коляски, коли видишь степь! промолвилъ всадникъ.
Намѣстникъ, какъ человѣкъ быстро переходившій къ дѣлу, вмѣсто отвѣта, ударилъ коня противника съ такою силою, что конь только застоналъ и однимъ прыжкомъ очутился на краю дороги.
Всадникъ тотчасъ же осадилъ его; одну секунду, казалось, что онъ бросится на намѣстника, но тутъ же прозвучалъ рѣзкій, повелительный голосъ старой княгини:
— Богунъ, що съ тобою?
Слова эти произвели магическое дѣйствіе; всадникъ, ловко повернувъ коня, появился по другой сторонѣ коляски, возлѣ княгини, которая обратилась къ нему:
— Що съ тобою? Эй! вѣдь мы не въ Переяславлѣ, не въ Крыму, не въ Разлогахъ — не забывай того. Скачи-ка впередъ и покажи дорогу возамъ; сейчасъ будетъ яръ, а въ немъ темень. Ступай, сиромаха!..
Не менѣе того былъ удивленъ и разсерженъ панъ Скржетускій. Этотъ Богунъ видимо искалъ случая, и нашелъ бы его; но зачѣмъ искалъ онъ его? откуда эта неожиданная прыть въ немъ явилась?
Въ головѣ намѣстника мелькнула мысль, что тутъ замѣшана княжна, и онъ убѣдился въ томъ, когда, взглянувъ на нее, увидѣлъ, не смотря на густой мракъ, что лицо ея блѣдно, какъ полотно, и что на немъ изображается ужасъ.
Богунъ помчался впередъ по приказанію княгини, а та. провожая его глазами, проговорила, словно про себя:
— Этакая шальная голова! Настоящій бѣсъ!
— Видно ума не хватаетъ! — презрительно замѣтилъ панъ Скржетускій. — У вашихъ сыновей онъ казакомъ, что ли, служитъ?
— Ишь что выдумали! Вѣдь это Богунъ, славный подполковникъ, извѣстный храбрецъ, другъ моихъ сыновей и все равно, что шестой сынъ мнѣ. Быть не можетъ, чтобъ вы не слышали о немъ?! Его всѣ знаютъ.
И дѣйствительно, пану Скржетускому было хорошо знакомо его имя. Между именами различныхъ полковниковъ и атамановъ оно выдѣлялось, и произносили его всѣ по обѣ стороны Днѣпра. Слѣпцы воспѣвали доблести Богуна на ярмаркахъ и по корчмамъ; на вечерницахъ чудеса разсказывали о смѣломъ ватажникѣ. Кто былъ онъ, откуда взялся — того никто не зналъ; но несомнѣнно, что колыбелью служили ему степь, Днѣпръ, пороги Чертомеликъ съ ихъ лабиринтомъ проливовъ, заливовъ, острововъ, скалъ, яровъ и лѣсныхъ чащъ.
Въ мирное время отправлялся онъ, какъ и другіе, «по рыбу, да за звѣремъ», толкался по извилинамъ Днѣпра, скитался по болотамъ съ толпою полунагихъ товарищей; то вдругъ, цѣлые мѣсяцы проводилъ въ лѣсахъ. Школой были ему Дикія-Поля, засады, набѣги на татарскія орды, нападенія на дикіе табуны, битвы, походы въ Бѣлгородъ, въ Валахію, а то въ Черное море на челнокахъ. Дни проводилъ онъ на конѣ, ночи — при разведенномъ среди степи кострѣ. Скоро сталъ онъ всеобщимъ любимцемъ, скоро началъ другими предводительствовать и превзошелъ всѣхъ храбростью и отвагой. Готовъ онъ былъ чуть-ли не съ сотней идти въ Бахчисарай, и пригрозить самому хану огнемъ; жегъ онъ мѣстечки, истреблялъ жителей, пойманныхъ мурзъ разрывалъ лошадьми, разражался какъ буря, исчезалъ, какъ смерть. На морѣ съ бѣшенствомъ нападалъ на турецкія галеры и, говорятъ, лазилъ въ львиную пасть. Нѣкоторые походы его были просто бѣсовскіе. Менѣе отважные, менѣе рисковавшіе погибали на кольяхъ въ Стамбулѣ или на турецкихъ галерахъ, онъ же выходилъ всегда сухъ изъ воды и съ богатой добычей. Разсказывали, что скопилъ онъ несмѣтныя сокровища и что хранитъ онъ ихъ въ камышахъ по Днѣпрѣ; не разъ видѣли его, какъ съ грязными сапогами разгуливалъ онъ по драгоцѣннымъ тканямъ, какъ разстилалъ ковры подъ копыта лошадей, или какъ, разодѣвшись Въ дорогой шелкъ, погружался въ деготь, нарочно выказывая казачье пренебреженіе ко всѣмъ этимъ драгоцѣннымъ матеріямъ и тканямъ. Нигдѣ не засиживался, слѣдуя въ своихъ поступкахъ буйной фантазіи. Иногда, прибывъ въ Чигиринъ, Черкаскъ или Переяславль, гулялъ съ другими запорожцами не на животъ, а на смерть, иногда же велъ себя настоящимъ монахомъ, съ людьми не говорилъ, убѣгалъ въ степь. То вдругъ окружалъ себя слѣпцами и слушалъ по цѣлымъ днямъ ихъ пѣсни и музыку, осыпая ихъ золотомъ. Со шляхтичами умѣлъ быть придворнымъ кавалеромъ, съ казаками — самымъ дикимъ казакомъ, съ рыцарями — рыцаремъ; многіе считали его шальнымъ, да и на самомъ дѣлѣ это была не знавшая удержу, шальная натура. Ради чего жилъ онъ на свѣтѣ, чего хотѣлъ, къ чему стремился — и самъ не вѣдалъ того. Весь отдавался степи, вихру, войнѣ, любви и собственной фантазіи. Эта-то фантазія и дѣлала его непохожимъ на другихъ ватажниковъ, у которыхъ цѣлью былъ грабежъ и которымъ все равно было, кого ни грабить — своихъ или чужихъ. Богунъ не выпускалъ добычи, но предпочиталъ воевать; любилъ опасность ради ея самой; на вѣсъ золота цѣнилъ пѣсни; гнался за славой, объ остальномъ не заботился.
Изъ всѣхъ ватажниковъ онъ одинъ всего лучше олицетворялъ казака-рыцаря, оттого-то пѣсня и сдѣлала его своимъ избранникомъ, имя же его покрылось славой на всей Украйнѣ.
Въ послѣднее время получилъ онъ степень переяславльскаго подполковника, но исполнялъ обязанности полковника, такъ какъ въ старческой длани этого послѣдняго уже очень слабо держалась булава.
Панъ Скржетускій зналъ поэтому хорошо, что такое Богунъ, и если спросилъ у старой княгини, не служитъ ли онъ у сыновей ея казакомъ, то лишь вслѣдствіе особеннаго пренебреженія, такъ какъ предугадалъ въ немъ врага, и не смотря на всю славу ватажника, кровь въ панѣ намѣстникѣ закипѣла отъ одной мысли, что казакъ поступилъ съ нимъ столь дерзко.
Равно сообразилъ онъ, что разъ оно началось такъ, то ужъ кончится навѣрное не пустяками. Но необыкновенный былъ человѣкъ панъ Скржетускій, увѣренный въ себѣ не въ мѣру и одинаково не уступавшій ни передъ чѣмъ, къ тому же всегда искавшій опасностей. Готовъ онъ былъ хоть сейчасъ помчаться въ погоню за Богуномъ, но ограничивался тѣмъ, что ѣхалъ возлѣ княжны. Впрочемъ, возы уже миновали яръ, и вдали засвѣтились огнями Разлоги.
Родъ Курцевичей-Булыговъ былъ древній княжескій родъ, ведущій свое начало отъ Рюрика. Изъ двухъ главныхъ отраслей его — одна расположилась на Литвѣ, другая въ Волыни; первымъ переѣхалъ на Заднѣпровье князь Василій, потомокъ валашской отрасли, который, будучи очень бѣденъ, не желалъ оставаться среди имущихъ родственниковъ, и поступилъ на службу къ князю Михаилу Вишневецкому, отцу знаменитаго «Ереміи».
Стяжавъ на этой службѣ большую славу и оказавъ князю не малыя рыцарскія услуги, онъ получилъ отъ него въ полную собственность Красные-Разлоги, которые, по обилію въ нихъ волковъ, прозвали Волчьими-Разлогами. Тутъ онъ и зажилъ. Въ 1629 году, перейдя въ латинство, женился онъ на рагозянкѣ, дѣвицѣ изъ достойнаго шляхетскаго семейства, прибывшаго изъ Валахіи. Отъ этого брака родилась, годъ спустя, дочь Елена. Мать ея умерла въ родахъ, а князь Василій, болѣе не помышляя о женитьбѣ, занялся всецѣло воспитаніемъ ребенка и хозяйствомъ. Обладалъ онъ замѣчательнымъ характеромъ и рѣдкими душевными качествами. Дойдя довольно быстро до независимаго состоянія, онъ вспомнилъ о своемъ старшемъ братѣ Константинѣ, который, оставшись на Волыни, терпѣлъ нужду и, отверженный богатыми родичами, вынужденъ былъ существовать арендой. Его-то онъ, вмѣстѣ съ женою и пятью сыновьями, выписалъ въ Разлоги и дѣлился съ ними каждымъ кускомъ. Такимъ образомъ оба Курцевичи спокойно жили вплоть до конца 1634 года. Но тутъ Василій двинулся съ королемъ Владиславомъ на Смоленскъ, и тамъ-то произошелъ тотъ несчастный случай, которому былъ онъ обязанъ своей гибелью. Въ главной квартирѣ перехватили письмо къ Шеину, подписанное именемъ князя и запечатанное его печатью. Такая явная улика въ измѣнѣ со стороны рыцаря, доселѣ пользовавшагося незапятнанной славою, поразила всѣхъ. Тщетно Василій доказывалъ, что ни подпись, ни почеркъ не его — печать устраняла всякія сомнѣнія и никто не вѣрилъ тому, будто бы князь потерялъ ее. Въ концѣ концовъ, несчастнаго pro crimine perductionis приговорили къ лишенію всѣхъ отличій и жизни, и онъ спасся только бѣгствомъ. Прибывъ ночью въ Разлоги, заклялъ онъ брата Константина именемъ всѣхъ святыхъ, чтобы тотъ пекся о дочкѣ — и исчезъ навсегда. Говорили, что писалъ онъ потомъ князю Іереміи, прося не отнимать послѣдняго куска хлѣба у Елены и оставить ее по прежнему въ Разлогахъ на попеченіи Константина — и затѣмъ, пропали слухи о немъ. Одни разсказывали, что онъ умеръ, другіе — что будто бы онъ примкнулъ къ царскому войску и погибъ на войнѣ съ нѣмцами; но никто же могъ сказать о немъ что нибудь навѣрное. Должно быть, погибъ, коли о дочери не справлялся. Вскорѣ позабыли о немъ и вспомнили только тогда, когда обнаружилась его невинность. Нѣкто Купцевичъ изъ Витебска сознался, умирая, что это онъ писалъ Шеину письмо, изъ-подъ Смоленска и запечаталъ его найденною въ лагерѣ печатью. Въ виду такаго признанія всѣхъ охватило чувство жалости и смущенія. Приговоръ измѣнили, имени князя Василія возвратили прежнія отличія, но самого его уже нельзя было вознаградить. Что же касается Разлоговъ, то Іеремія и не думалъ отнимать ихъ, потому что Вишневецкіе, зная Василія лучше, чѣмъ кто либо другой, никогда не могли вполнѣ увѣриться въ его проступкѣ. Онъ даже могъ бы остаться и подъ ихъ защитою, смѣяться надъ приговоромъ, но ушелъ, будучи не въ силахъ переносить безславіе.
И такъ, Елена росла въ Разлогахъ подъ нѣжнымъ наблюденіемъ дяди. Уже по смерти его начались для нея тяжелые дни. Жена Константина, особа сомнительнаго происхожденія, была женщина суровая, вспыльчивая, которую только одинъ мужъ и умѣлъ держать въ послушаніи. Оставшись одна, она захватила въ свои желѣзныя руки все управленіе Разлогами. Слуги дрожали передъ ней, дворовые боялись ея, какъ огня; вскорѣ и сосѣди узнали ее. На третій годъ своего властвованія она два раза нападала на Сивинскихъ, переодѣтая мужчиной, предводительствуя вооруженной челядью и наемными казаками. Когда однажды полки князя Іереміи наказали отрядъ татаръ, пошаливавшихъ у Семи-Могилъ, она, во главѣ своихъ слугъ, совсѣмъ уничтожила уцѣлѣвшую кучку, загнавъ ее къ самымъ Разлогамъ. Въ Разлогахъ же она крѣпко засѣла и стала считать ихъ своей и сыновней собственностью. Сыновей этихъ любила она, какъ волчица волчатъ; но будучи сама простой женщиной, не подумала о ихъ воспитаніи. Монахъ, греческаго обряда выписанъ былъ изъ Кіева, чтобы выучить ихъ чтенію и письму — и тѣмъ кончилось все ихъ образованіе. А между тѣмъ, по близости находились Нубны, а въ нихъ княжескій дворъ, при которомъ молодые князья могли бы кое-чему научиться и отесаться, ознакомиться съ служеніемъ общественнымъ, или, поступивъ подъ знамя, поупражняться въ рыцарской школѣ. У княгини были все же нѣкоторыя причины, удерживавшія ее отъ опредѣленія сыновей на службу въ Лубнахъ.
А какъ вдругъ князь Іеремія вспомнитъ о томъ, кому принадлежатъ Разлоги, или, въ память о Василіѣ, самъ пожелаетъ быть опекуномъ Елены? Придется тогда убираться вонъ изъ Разлоговъ. Оттого-то княгиня предпочитала, чтобы въ Лубнахъ позабыли, что есть какіе-то Курцевичи. За то молодые князья росли скорѣе по казацки, чѣмъ по шляхетски-совсѣмъ дикарями. Уже отроками принимали они участіе въ ссорахъ старой княгини, въ набѣгахъ на Сивинскихъ, въ походахъ противъ татаръ. Чувствуя врожденное отвращеніе къ книгамъ и писанію, они по цѣлымъ днямъ стрѣляли изъ луковъ, или же упражнялись съ кистенемъ, саблей, въ метаніи арканомъ. Даже хозяйствомъ не занимались, такъ какъ мать не выпускала его изъ рукъ. И жаль было видѣть этихъ потомковъ древняго знаменитаго рода, въ жилахъ которыхъ текла княжеская кровь и которые своими грубыми привычками, невоспитаннымъ умомъ и жесткимъ сердцемъ напоминали необработанную степь. Такъ выросли они, словно дубки; зная однако свою простоту, предпочитали шляхетскому обществу шайки полудикихъ казацкихъ ватажниковъ. Очень рано вошли они въ сношеніе съ Низовьемъ, гдѣ ихъ считали товарищами. Иногда по полугоду проводили они въ Сѣчи. Ходили съ казаками на «промыслы», участвовали въ походахъ противъ татаръ и турокъ, и наконецъ это сдѣлалось ихъ главнымъ и любимымъ занятіемъ. Мать не противилась, такъ какъ всякій разъ они возвращались съ добычей. Но въ одномъ изъ такихъ набѣговъ старшій сынъ Василій попалъ въ руки нехристовъ. Братья, съ помощью Богуна и другихъ запорожцевъ, отбили его, но уже съ вытравленными глазами. Съ тѣхъ поръ онъ все время проводилъ дома, и будучи нѣкогда самымъ неукротимымъ, теперь сталъ кротокъ и весь погрузился въ размышленія о предметахъ божественныхъ. Молодые продолжали свое ремесло, и благодаря ему, ихъ прозвали князьями-казаками. Достаточно было разъ заглянуть въ Разлоги-Сиромахи, чтобы отгадать, кто живетъ въ нихъ. Когда посолъ и панъ Скржетускій подъѣхали къ воротамъ, глазамъ ихъ представился не домъ, а скорѣе обширный сарай съ узкими оконцами, сколоченный изъ дубовыхъ досокъ. Помѣщеніе для челяди и казаковъ, сарай и конюшня, амбары и чуланы — все это непосредственно соединялось со строеніемъ, образуя нѣчто въ высшей степени безформенное, въ одномъ мѣстѣ высокое, въ другомъ низкое, снаружи столь убогое и грубое, что не будь свѣта въ окнахъ, никто бы не принялъ этого за жилище. На площади передъ домомъ виднѣлись два колодезныя коромысла, ближе къ воротамъ — столбъ, съ надѣтымъ на верху колесомъ, на которое взбирался прирученный медвѣдь. Черезъ тяжелыя ворота изъ дубовыхъ же досокъ можно было попасть во дворъ, окаймленный рвами и изгородью.
По всему было видно, что мѣсто это хорошо защищено отъ нападеній и набѣговъ; по всему же напоминало оно казацкія хижины на окраинахъ, и хотя большинство шляхетскихъ слободокъ отличались такимъ же видомъ, но эта какъ-то болѣе другихъ походила на гнѣздо хищниковъ. Челядь, выбѣжавшая гостямъ на встрѣчу, напоминала скорѣе разбойниковъ, нежели слугъ. Огромные псы рвались съ цѣпей, точно желая кинуться на прибывшихъ; изъ конюшень долетало ржаніе лошадей; молодые Булыги тотчасъ же начали звать прислугу, кричать, приказывать и браниться. Среди такого гама гости вошли въ домъ; тутъ панъ Разванъ Урсу, уже пожалѣвшій было при видѣ этой дикости и нищеты, что принялъ приглашеніе, остановился, какъ вкопанный, передъ открывшимся зрѣлищемъ.
Внутренній видъ дома вовсе не отвѣчалъ наружному. Прежде всего, гости вошли въ сѣни, стѣны которыхъ были почти сплошь обвѣшены оружіемъ, сбруей и шкурами дикихъ звѣрей. При свѣтѣ двухъ пылавшихъ бревенъ сіяли конскія уздечки, блестящіе панцыри, турецкіе ятаганы, на которыхъ кое-гдѣ искрились драгоцѣнные камни, проволочныя сѣтки съ золотыми запястьями, набрюшники, турецкія и польскія забрала, стальныя сабли. На противоположной стѣнѣ висѣли старинные щиты, копья, въ которыхъ, точно звѣзды, отражались искорки отъ сіявшихъ рукоятокъ. По угламъ спускались связки лисьихъ, медвѣжьихъ, горностаевыхъ и куньихъ шкуръ — плоды княжеской охоты.
Пониже, вдоль стѣнъ, дремали на обручахъ ястреба и соколы, вывезенные изъ дальнихъ восточныхъ степей. Пройдя сѣни, гости попали въ обширную гостиную. И здѣсь, въ каминѣ, пылалъ яркій огонь. Въ избѣ этой была еще большая роскошь. Голыя бревна въ стѣнахъ покрыты были дорогими тканями; на полу лежали роскошные восточные ковры. Посерединѣ стоялъ длинный столъ на крестообразныхъ ножкахъ, сколоченный изъ простыхъ досокъ; на немъ же золоченые кубки изъ рѣзнаго венеціанскаго хрусталя. У стѣнъ небольшіе столы, комоды, ящики съ боченками на нихъ, съ подсвѣчниками, съ часами, нѣкогда отнятыми у венеціанъ турками, у турокъ же — казаками. Вся комната была завалена драгоцѣнными предметами, часто съ невѣдомымъ для хозяевъ назначеніемъ. Всюду роскошь перемѣшивалась съ Деревенской простотой. Цѣнные турецкіе комоды съ бронзовой насѣчкой, изъ чернаго дерева съ инкрустаціей, съ узорами изъ перламутровой мозаики стояли рядомъ съ бѣлыми, некрашенными полками, деревянные стулья помѣщались бокъ о бокъ съ мягкими дорогими диванами, покрытыми коврами. Подушки, по восточному обычаю, разбросаны бьщи по софамъ, но набивка ихъ состояла изъ сѣна, или изъ гороховой батвы. Драгоцѣнныя ткани и прихотливые предметы были «добромъ» турецкимъ, татарскимъ, частью пріобрѣтеннымъ за безцѣнокъ отъ казаковъ, частью отнятымъ въ безчисленныхъ войнахъ еще старымъ княземъ Василіемъ, а потомъ — молодыми Булыгами въ ихъ походахъ съ низовцами, съ которыми летѣть на чайкахъ на Черное море, для нихъ было пріятнѣе, чѣмъ жениться, или заниматься хозяйствомъ. Все это не удивляло пана Скржетускаго, прекрасно ознакомившагося съ жизнью на окраинахъ, но валашскій бояринъ изумлялся, видя среди подобной роскоши Курцевичей въ смазныхъ сапогахъ, одѣтыхъ въ тулупы немногимъ лучше тѣхъ, которые носила прислуга; изумлялся и панъ Лонгинусъ Подбипента, привыкшій видѣть на Литвѣ совсѣмъ иное.
Молодые князья принимали гостей съ искреннимъ радушіемъ, но пріемы ихъ были столь грубы, свидѣтельствовали о такой неотесанности, что намѣстникъ съ большимъ трудомъ удерживался отъ смѣха.
Старшій Симеонъ говорилъ:
— Рады мы вамъ, панове, и благодаримъ за честь. Будьте какъ у себя дома. Привѣтствуемъ васъ въ нашей хижинѣ.
И хотя по тону его нельзя было предположить, будто себя онъ считаетъ ниже гостей, но по казацкому обычаю, онъ все же низко кланялся имъ въ поясъ, а примѣру его слѣдовали и младшіе братья, думая, что того требуетъ гостепріимство:
— Челомъ вамъ, панове, челомъ…
Въ это время княгиня, дернувъ Богуна за рукавъ, повела въ другую комнату:
— Слышь Богунъ, у меня нѣтъ времени говорить долго. Видѣла я, какъ ты присталъ къ этому молодому шляхтичу и ищешь случая задѣть его.
— Мати моя, — отвѣтилъ казакъ, цалуя руку старухѣ; — свѣтъ великъ, у него своя дорога, у меня своя. Ни я не знаю его, ни онъ меня, но пусть онъ не отваживается подходить близко къ княжнѣ: не я буду, если не взмахну саблей у него передъ глазами.
— Да ты съ ума сошелъ! Хочется тебѣ, что ли, погубить и себя и насъ! А твоя голова, казаче? Это солдатъ князя Вишневецкаго и намѣстникъ, человѣкъ не маленькій, ибо ѣздилъ посломъ къ хану отъ князя. Пусть-ка хоть одинъ волосъ спадетъ у него съ головы — такъ узнаешь, что будетъ! Воевода обратитъ тогда вниманіе на Разлоги, отомститъ за него, насъ выгонитъ на всѣ четыре стороны, а Елену возьметъ въ Лубны — и что тогда? Ужъ не сцѣпишься ли ты и съ нимъ! На Лубны сдѣлаешь нападеніе, что ли? Попробуй, коли захотѣлось тебѣ кола отвѣдать. Эхъ ты, пропащій казаче! Ухаживать шляхтичъ не ухаживаетъ, а какъ пріѣхалъ, такъ и уѣдетъ — и все тихо станетъ. Сдержи-ка ты себя, а не желаешь, такъ съ Богомъ убирайся туда, откуда прибылъ: еще бѣду накличешь на насъ.
Казакъ кусалъ усы, сопѣлъ, но понялъ, что княгиня права.
— Они уѣдутъ завтра, — проговорилъ онъ, — и себя я сдержу, пусть только чернобровая не выходитъ къ нимъ.
— А тебѣ что? Чтобы они подумали, что я связываю ее? Такъ нѣтъ же — выйдетъ она, я желаю того. Ты здѣсь, въ этомъ домѣ, не указъ мнѣ, не хозяинъ.
— Не сердитесь, княгиня. Разъ нельзя иначе, ну, такъ буду пріятенъ, какъ турецкія сласти. Не стану скрежетать зубами, не схвачу рукоятки, хоть души меня злоба, хоть стони моя душа. Да будетъ по вашему.
— Такъ бы ты, соколикъ, давно сказалъ. Возьми-ка тюрбанъ, заиграй, затяни пѣсню, и на душѣ будетъ легче. А теперь отправляйся-ка къ гостямъ.
Переговоривъ, они возвратились въ гостиную, гдѣ князья, не зная, какъ занимать гостей, все кланялись имъ въ поясъ, прося, чтобы они были какъ дома. Панъ Скржетускій взглянулъ рѣзко и гордо на Богуна, но не увидѣлъ въ глазахъ его ни вызова, ни дерзости. Лицо молодаго ватажника сіяло любезнымъ равнодушіемъ, которое обмануло бы наиболѣе зоркій глазъ. Намѣстникъ внимательно осматривалъ его, такъ какъ раньше, въ темнотѣ, не могъ разглядѣть его лица. Теперь же передъ нимъ стоялъ высокій, стройный, какъ тополь, молодецъ, съ смуглымъ лицомъ, украшеннымъ черными, росшими книзу, усами. Сквозь украинскую задумчивость просвѣчивала веселость, подобно солнцу сквозь мглу. Лобъ у ватажника былъ высокій, и на него ниспадала прядь черныхъ волосъ, причесанныхъ гривкой; орлиный носъ, тонкія, раздувавшіяся ноздри и бѣлые зубы, блестѣвшіе при каждой улыбкѣ, придавали этому лицу нѣсколько хищническое выраженіе; но вообще, то былъ типъ украинской красоты, буйной, яркой и задирающей. Богатая одежда выдѣляла его и по внѣшности изъ среды одѣтыхъ въ тулупы князей. На Богунѣ былъ жупанъ изъ тонкой серебристой матеріи и красный контушъ, какой обыкновенно носили переяславскіе казаки. Бока его охвачены были креповымъ поясомъ, къ которому привѣшена была богатая сабля, спускавшаяся на шелковыхъ тесьмахъ; но и сабля и одежда не могли сравняться въ роскоши съ турецкимъ кинжаломъ, заткнутымъ за поясъ, рукоятка котораго была столь обильно осыпана дорогими камнями, что даже отсвѣчивала искрами. Въ этой одеждѣ его скорѣе можно было принять за знатнаго барича, но не за казака; особенно же развязныя барскія манеры его ничего общаго не имѣли съ неизвѣстностью его происхожденія. Подойдя къ пану Лонгину су, онъ выслушалъ исторію о предкѣ Стовэйко и отсѣкновеніи заразъ трехъ головъ, а затѣмъ, повернулся къ намѣстнику, и точно между ними не произошло ничего, заговорилъ свободно:
— Ваша милость, какъ слышно, возвращаетесь изъ Крыма?
— Изъ Крыма, сухо отвѣтилъ намѣстникъ.
— Былъ и я тамъ, и хотя къ самому Бахчисараю не подступалъ, но надѣюсь, что и туда попаду, если только радостныя вѣсти оправдаются.
— О какихъ такихъ вѣстяхъ вы говорите?
— Говорятъ, что если милостивый король начнетъ воевать съ турчиномъ, такъ князь воевода посѣтитъ Крымъ съ огнемъ и мечемъ. И вѣсти эти встрѣчены во всей Украинѣ съ большою радостью, такъ какъ если ужъ съ такимъ воеводой не удастся намъ погулять въ Бахчисараѣ, такъ видно ужъ ни съ кѣмъ не прійдется.
— Какъ Богъ святъ, погуляемъ! воскликнули Курцевичи.
Поручику очень понравилось почтительное отношеніе ватажника къ князю, и онъ, улыбнувшись, проговорилъ уже болѣе любезнымъ тономъ:
— Вамъ, я вижу, еще не достаточно походовъ, въ которыхъ вы покрылись славою.
— Малая война, — малая и слава; большая война — большая слава. Сагайдачный прославился не на чайкахъ, а при Хотимъ…
Въ эту минуту отворилась дверь и въ комнату вошелъ, медленно ступая, Василій, самый старшій изъ Курцевичей, котораго вела за руку Елена. То былъ человѣкъ уже въ зрѣломъ возрастѣ, блѣдный, исхудалый, съ аскетическимъ лицомъ, напоминавшимъ скорбныя физіономіи святыхъ на византійскихъ образахъ Длинные, преждевременно посѣдѣвшіе отъ невзгодъ и болѣзни волосы ниспадали ему на плечи, а вмѣсто глазъ, зіяли два красныя отверстія; въ рукахъ у него былъ желѣзный крестъ, которымъ, войдя, онъ началъ осѣнять комнату и всѣхъ присутствующихъ.
— Во имя Отца, во имя Спаса и Дѣвы Пречистой — промолвилъ онъ, — если вы апостолы и приносите хорошія вѣсти, такъ привѣтствую васъ въ христіанскомъ жилищѣ. Аминь.
— Простите, панове, — прошептала княгиня, — онъ помѣшанъ.
Василій же продолжалъ осѣнять крестомъ и говорить:
— Написано бо въ «Апостольской Бесѣдѣ»: проливающіе кровь за вѣру спасены будутъ; погибающіе ради житейскихъ дѣлъ, ради выгодъ или добычи — будутъ осуждены!.. Помолитесь! Горе вамъ, братья! Горе мнѣ, ибо добычи ради чинили войну мы! Боже! Спаси насъ грѣшныхъ! Боже! Спаси насъ… А вы, мужи, издали прибывающіе, что за вѣсти приносите? Дѣйствительно ли вы спасены?..
Тутъ онъ замолчалъ, казалось, ожидая отвѣта. Намѣстникъ и отвѣтилъ ему:
— Далеко намъ до столь высокихъ обязанностей. Мы солдаты, готовые лечь за вѣру.
— Ну, такъ спасены будете, — проговорилъ слѣпой — но для насъ еще не насталъ часъ освобожденія… Горе вамъ, братья! горе мнѣ!
Послѣднія слова произнесъ онъ почти со стономъ, и на лицѣ его выражалось такое отчаяніе, что гости не знали совсѣмъ, что имъ дѣлать. Тѣмъ временемъ Елена, посадивъ его въ креслѣ, убѣжала въ сѣни и вернулась съ лютней въ рукахъ.
Въ комнатѣ раздались тихіе звуки, и княжна стала акомпанировать себѣ, запѣвъ набожную пѣсню.
И днемъ, и ночью къ Тебѣ я взываю,
Прости мученія и скорбныя слезы! Отцомъ милосердымъ
Будь ко мнѣ, грѣшнику, мольбу мою услышь!
Слѣпецъ, откинувъ голову назадъ, вслушивался въ слова пѣсни, которыя, казалось, дѣйствовали на него, будто успокоительный бальзамъ. Съ лица постепенно исчезли страданіе и ужасъ, наконецъ голова его свѣсилась на грудь, и онъ оставался такъ, не то въ полудремотѣ, не то въ полузабытьи.
— Лишь бы не прерывать пѣнія, и онъ совсѣмъ успокоится, — тихо замѣтила княжна. — Видите-ли, панове, помѣшательство его основано на томъ, что онъ все ожидаетъ апостоловъ, и какъ только кто нибудь заглянетъ — онъ сейчасъ же спрашиваетъ: не апостолы-ли это?
Елена продолжала свою пѣсню:
Укажи-же мнѣ путь, Царь надъ царями,
Вѣдь я точно скиталецъ средь бездорожной пустыни,
Иль какъ заблудшій челнъ средь волнъ на безбрежномъ морѣ.
Прелестный голосъ ея звучалъ все сильнѣе, и она, съ этой лютней въ рукахъ, съ очами, поднятыми кверху, была такъ чудесна, что намѣстникъ не могъ оторваться отъ нея. Заглядѣлся онъ на нее, потонулъ въ ней, забылъ обо всемъ на свѣтѣ.
Изъ восторженнаго состоянія вывели его слова старой княгини:
— Будетъ! Теперь онъ ужъ не скоро проснется. Пока-же, милости просимъ ужинать.
— Отвѣдайте нашу хлѣбъ-соль, панове! повторили за матерью молодые Булыги.
Панъ Разванъ, съ свойственной любезнымъ кавалерамъ изысканностью манеръ, предложилъ руку княгинѣ, а панъ намѣстникъ, слѣдуя примѣру его, поспѣшилъ пригласить княжну Елену. Сердце его растаяло какъ воскъ, когда онъ почувствовалъ ея руку въ своей рукѣ. Глаза его метнули искры, и онъ проговорилъ:
— Видно и небесные ангелы поютъ не лучше васъ, панна.
— Вы грѣшите, приравнивая мое пѣніе къ ангельскому, отвѣтила Елена.
— Не знаю, грѣшу ли я, но вѣрно то, что я съ охотою позволилъ бы вытравить себѣ глаза, чтобы только наслаждаться подобнымъ пѣніемъ до смерти. Впрочемъ, что я? Ослѣпнувъ, я не могъ бы васъ видѣть, а это было бы страшнымъ мученіемъ.
— Не говорите этого, панъ. Завтра уѣдете отсюда, завтра-же и позабудете.
— Этому никогда не бывать! Я, панна, до того влюбленъ въ васъ, что до конца своей жизни не узнаю другаго чувства.
Вмѣсто отвѣта, лицо княжны покрылось пурпурнымъ румянцемъ, и грудь ея сильнѣе заколыхалась. Хотѣла она ему что-то сказать, но губы только задрожали, а панъ Скржетускій говорилъ дальше:
— Вы, панна, скорѣе меня позабудете при видѣ этого красавца ватажника, который на балалайкѣ будетъ вторить вашему пѣнію.
— Никогда! никогда! — прошептала дѣвушка. — Но вы, панъ, остерегайтесь его. Это опасный человѣкъ.
— Чего мнѣ бояться одного казака! Выступи съ нимъ хоть вся Сѣчь, я и тогда, ради тебя, готовъ буду на все. Ты для меня безцѣнное сокровище, въ тебѣ мой міръ, и я былъ бы безконечно счастливъ, если бъ ты платила мнѣ взаимностью.
Еле слышное «да», словно райская музыка, прозвучало въ отвѣтъ, и панъ Скржетускій почувствовалъ въ груди біеніе точно десяти сердецъ; въ глазахъ у него все засіяло, будто солнечные лучи озарили весь свѣтъ. Онъ ощутилъ въ себѣ какую-то невѣдомую силу, душа его словно окрылилась. За ужиномъ нѣсколько разъ мелькнуло у него передъ глазами лицо Богуна, очень измѣнившееся и поблѣднѣвшее, но намѣстникъ, увѣренный во взаимности Елены, не заботился объ этомъ соперникѣ. «Ну его! — думалъ онъ про себя — пусть только не становится поперегъ моей дороги, а то сотру его». Но думы его были направлены въ другую сторону. Чувствовалъ онъ, что Елена сидитъ рядомъ съ нимъ, почти касаясь его своимъ локтемъ, видѣлъ несходившую у нея съ лица краску, видѣлъ волновавшуюся грудь и глаза, то скромно опущенные и закрытые рѣсницами, то блестящіе, точно двѣ звѣзды. Вѣдь Елена, хотя и загнанная старой Курцевичъ, хотя и жившая сиротой, въ постоянной тоскѣ и тревогѣ, все-же была настоящей украинкой, съ горячей кровью.
Едва только упали на нее теплые лучи любви, какъ она расцвѣла розой и зажила новой, еще невѣдомой для нея жизнью. Лицо ея засіяло отъ счастья и отваги, и порывы эти, въ борьбѣ съ дѣвичьей стыдливостью, нагнали на ея щеки прелестный румянецъ. Панъ Скржетускій просто не владѣлъ собою. Онъ пилъ, что было мочи, но медъ не дѣйствовалъ на него; не даромъ опьянѣлъ онъ отъ любви. Не замѣчалъ онъ, какъ Богунъ, все болѣе блѣднѣя, чаще и чаще хватался за рукоятку своего кинжала; не слышалъ, какъ панъ Лонгинусъ уже въ третій разъ разсказывалъ о предкѣ Стовэйко, а Курцевичи — о своихъ походахъ за турецкимъ «добромъ». Пили всѣ, кромѣ одного Богуна. Самый лучшій примѣръ подавала старая княгиня, провозглашавшая тосты то за здоровье гостей, то за здоровье великодушнаго князня, то наконецъ въ честь господаря. Бесѣдовали также о слѣпомъ Василіѣ, о его прежнихъ рыцарскихъ преимуществахъ, о злосчастномъ походѣ и настоящемъ помѣшательствѣ, которое Симеонъ объяснялъ такъ:
— Разсудите только, панове, что если ничтожнѣйшая соринка въ глазу мѣшаетъ видѣть, то какже не быть помѣшательству, когда значительные куски смолы проникнутъ въ разумъ?..
— Это ужъ очень нѣжный instrumentum, замѣтилъ панъ Лонгинусъ.
Вдругъ старая княгиня взглянула на измѣнившееся лицо Богуна:
— Что съ тобой, соколикъ?
— Душа болитъ, мати, — проговорилъ тотъ угрюмо, — но казачье слово не дымъ, держу его.
— Терпи сынку, могорычъ буде.
Ужинъ кончился, но стаканы все наполняли медомъ. Явились казачки, которыхъ позвали для пляски. Зазвучали балалайки и барабанъ, и загнанные мальчики принялись отплясывать подъ эту музыку. Ихъ примѣру послѣдовали и молодые Булыги, пустившіеся въ присядку. Старая княгиня, подбоченясь, топталась на одномъ мѣстѣ, подпрыгивая и подтягивая, что заставило и пана Скржетускаго пуститься съ Еленой. Когда онъ обнялъ ее, ему показалось, будто къ груди его прижалось само небо. Отъ быстрыхъ поворотовъ разсыпались и обвили его шею ея кудри, точно дѣвушка хотѣла привязать его къ себѣ навсегда. Шляхтичъ не вытерпѣлъ, и улучивъ минуту, когда никто не могъ ихъ видѣть, наклонился къ ней и со страстью запечатлѣлъ на ея сахарныхъ устахъ поцалуй.
Поздно ночью, очутившись одинъ-на-одинъ съ паномъ Лонгинусомъ, поручикъ, вмѣсто того, чтобы улечься, сѣлъ и сказалъ:
— Уже съ другимъ человѣкомъ придется вамъ ѣхать въ Лубны.
Подбинента, только что кончившій молиться, широко раскрылъ глаза и спросилъ:
— Какже такъ? Вы развѣ здѣсь останетесь?
— Остаюсь не я, а мое сердце, и со мною поѣдетъ лишь одно dulcis recordatio. Вы видите меня въ большомъ волненіи; отъ нѣжныхъ чувствъ я едва перевожу духъ.
— Такъ вы, панъ, влюбились въ княжну?
— Да, не иначе — какъ видите, панъ. Сонъ отлетаетъ отъ моихъ глазъ и у меня одно желаніе — вздыхать и вздыхать, отчего я могу превратиться въ паръ. Говорю же вамъ, панъ, объ этомъ потому, что сами вы, имѣя нѣжное сердце и обладая склонностью къ «афектамъ», легко поймете мои мученія.
Панъ Лонгинусъ самъ принялся вздыхать, въ доказательство того, что прекрасно понимаетъ любовныя муки, и спустя немного, спросилъ съ тоскою:
— А можетъ быть, и вы дали обѣтъ сохранить цѣюмудріе?
— Вашъ вопросъ очень страненъ. Если бы всѣ давали подобные обѣты, такъ вымеръ бы весь genus humanum.
Появленіе слуги прервало разговоръ. То былъ старый татаринъ съ быстрыми черными глазами, съ лицомъ сморщеннымъ и изсохшимъ, точно яблоко. Войдя, онъ многозначительно взглянулъ на Скржетускаго и спросилъ:
— Не надо ли чего вамъ, панове? Быть можетъ, медку передъ сномъ?
— Ничего не надо.
Татаринъ приблизился къ пану Скржетускому и прошепталъ:
— У меня есть для вашей милости кое-что отъ панны.
— Будь же моимъ Пиндаромъ! — воскликнулъ радостно намѣстникъ. — Можешь смѣло говорить при этомъ панѣ, я уже открылъ ему весь секретъ.
Татаринъ вытащилъ изъ рукава кусокъ ленты.
— Панна присылаетъ вашей милости этотъ шарфъ со словами, что обожаетъ васъ всей душою.
Поручикъ схватилъ шарфъ и началъ съ восторгомъ цѣловать его и прижимать къ груди. Немного успокоившись, онъ переспросилъ:
— Что она велѣла тебѣ сказать?
— Что любитъ вашу милость отъ всей души.
— Получи этотъ талеръ. И такъ, она сказала, что меня любитъ?
— Точно такъ.
— Ползши еще талеръ. Да благословитъ ее Господь, вѣдь и она мнѣ дороже всего! Скажи ей… или стой: я ей напишу самъ; принеси мнѣ бумаги и перьевъ.
— Чего? спросилъ татаринъ.
— Бумаги и перьевъ.
— Этого здѣсь у насъ не имѣется. При князѣ Василіѣ было, и послѣ, когда чернецъ училъ писать молодыхъ князей; но это ужъ давно.
Панъ Скржетускій щелкнулъ пальцами.
— Пане Подбипента, нѣтъ ли съ вами бумаги и перьевъ?
Литовецъ развелъ руками и вознесъ очи горѣ.
— Тьфу! чортъ возьми! вотъ такъ бѣда.
Татаринъ же сѣлъ у огня на корточки.
— Къ чему писать? — проговорилъ онъ, копаясь въ угляхъ; — панна уже спитъ, и ваша милость завтра можете ей сказать все то, что хотѣли написать.
— А! это дѣло другое. Вѣрный ты, какъ я вижу, слуга. На-ка третій талеръ. Давно ты служишь?
— О! о! Сорокъ лѣтъ уже, какъ меня взялъ въ плѣнъ князь Василій, и съ тѣхъ поръ служилъ я ему вѣрою, а когда той памятной ночью онъ уѣзжалъ на погибель, то ребенка оставилъ Константину, мнѣ же сказалъ: "Чехлы! И ты не оставляй дѣвочки и береги ее пуще глаза. Лаха-илъ-Аллахъ! "
— Такъ ты и поступаешь?
— Такъ я и поступаю, и слѣжу!
— Разсказывай, что тебѣ извѣстно? Какъ здѣсь живется княжнѣ?
— Тутъ съ ней обращаются плохо и хотятъ выдать ее замужъ за Богуна, а это висѣльникъ.
— О! изъ этого ничего не будетъ! Найдутся у нея защитники.
— Да! — проговорилъ старикъ, качая головой и поправляя головешки. — Хотятъ они выдать ее за Богуна, чтобъ тотъ взялъ ее и унесъ, какъ волкъ ягненка, а ихъ чтобы въ Разлогахъ оставилъ. Разлоги вѣдь не ихъ, а ея, послѣ князя Василія. Онъ-то, Богунъ, и готовъ это сдѣлать, такъ какъ у него въ камышахъ запрятано серебра и золота больше, нежели песку въ Разлогахъ, но она ненавидитъ его съ тѣхъ поръ, какъ онъ раздробилъ при ней молотомъ человѣка. Между ними легла кровь и родилась ненависть. Богъ единъ!
Намѣстникъ такъ и не спалъ всю ночь. Ходилъ онъ по избѣ, всматривался въ луну и обдумывалъ различные планы. Теперь ему была понятна игра Булыгъ. Женись на княжнѣ какой нибудь шляхтичъ изъ окрестностей, онъ тотчасъ бы потребовалъ Разлоги и былъ бы правъ, такъ какъ они принадлежали ей, да сверхъ того спросилъ бы и отчета въ прежнемъ управленія. Ради этой причины, Булыги, уже и безъ того оказаченные, порѣшили выдать дѣвушку за казака. Панъ Скржетускій, при одной мысли о томъ, сжималъ кулаки и хватался за свой мечъ. Рѣшилъ онъ разстроить всю эту махинацію и чувствовалъ себя сильнымъ для этого. Вѣдь право опеки надъ Еленой принадлежало князю Іереміи, во первыхъ потому, что Василій получилъ Разлоги отъ Вишневецкихъ, во вторыхъ же, самъ Василій письменно просилъ князя о томъ. Только куча общественныхъ дѣдъ, войны и великія предпріятія мѣшали воеводѣ заняться опекой. Но достаточно сказать ему слово, чтобы онъ поступилъ по справедливости.
Уже свѣтало, когда панъ Скржетускій бросился на постель. Спалъ онъ крѣпко и на слѣдующій день проснулся съ принятымъ рѣшеніемъ. Одѣлись они съ паномъ Лонгинусомъ очень скоро, такъ какъ возы уже были готовы и солдаты пана Скржетускаго сидѣли на коняхъ въ ожиданіи отъѣзда.
Въ гостиной горницѣ посолъ подкрѣплялъ себя наливкой въ обществѣ Курцевичей и старой княгини. Не было только Богуна; неизвѣстно, спалъ ли онъ еще или уѣхалъ куда.
Закусивъ, панъ Скржетускій всталъ:
— Милостивая пани! Tempus fugit, сейчасъ намъ придется вскочить на коней, а потому, прежде чѣмъ поблагодарить васъ отъ всего сердца за ваше гостепріимство, мнѣ хотѣлось бы переговорить съ вами и сыновьями вашими наединѣ объ одномъ важномъ дѣлѣ.
На лицѣ княгини выразилось удивленіе; она взглянула на сыновей, на посла, на пана Лонгинуса, какъ бы желая отгадать по ихъ лицамъ, въ чемъ дѣло, и отвѣтила затѣмъ, съ нѣкоторымъ безпокойствомъ въ голосѣ:
— Я къ вашимъ услугамъ, панъ.
Посолъ хотѣлъ было подняться, но княгиня ему не позволила и сама направилась въ сѣни, убранныя оружіемъ и сбруей. Молодые князья размѣстились за спиною матери въ одинъ рядъ, а она, ставъ противъ Скржетускаго, спросила:
— О какомъ же это дѣлѣ хотите вы говорить со мною?
Намѣстникъ вперилъ въ нее зоркій, почти строгій взглядъ.
— Простите меня, пани, и вы, молодые князья, что я, вопреки установившемуся обычаю обращаться черезъ достойныхъ пословъ, самъ докладчикомъ буду. Но не можетъ быть иначе, и такъ какъ никто не борется съ необходимостью, то и я безъ дальнѣйшихъ проволочекъ обращаюсь къ вамъ, пани и панове, какъ къ опекунамъ, съ покорнѣйшей просьбой отдать за меня княжну Елену.
Если бы въ эту минуту въ Разлогахъ раздался громъ, онъ, не смотря на зимнее время, произвелъ бы на княгиню и сыновей ея меньшее впечатлѣніе, нежели слова намѣстника. Минуту смотрѣли они на говорящаго съ изумленіемъ; намѣстникъ стоялъ, выпрямившись, спокойно и гордо, точно намѣревался не просить, а приказывать — и они не находили словъ для отвѣта; наконецъ, княгиня заговорила.
— Какъ? вы? Елену?
— Я, пани — и это мое твердое рѣшеніе.
Наступило молчаніе.
— Я жду вашего отвѣта, панове.
— Извините, панъ, — отвѣтила княгиня, нѣсколько успокоившись, голосомъ, звучавшимъ сухо и рѣзко, — для насъ много чести въ предложеніи такого кавалера, какъ вы, но принять его мы не можемъ, такъ какъ Елена уже обѣщана другому.
— Подумайте однако, пани, какъ заботливая опекунша, не будетъ ли то противъ воли княжны и не лучше ли я того, кому вы обѣщали ее.
— Пане! Мнѣ судить о томъ — кто лучше! Будьте хоть наилучшимъ — намъ все равно, такъ какъ мы не знаемъ васъ.
Тутъ намѣстникъ выпрямился съ еще болѣе гордымъ видомъ и холоднымъ взглядомъ пронзилъ ихъ насквозь, точно ножемъ.
— Но я васъ знаю, измѣнники!.. — выпалилъ онъ. — Захотѣлось вамъ отдать родственницу хлопу, чтобы тотъ оставилъ васъ въ безправно присвоенной деревнѣ….
— Самъ ты измѣнникъ! — крикнула княгиня. — Такъ-то ты отплачиваешь за гостепріимство, такой-то благодарностью исполнено твое сердце! О, змѣя! Ты кто таковъ? Откуда взялся?..
Молодые Курцевичи начали пощелкивать пальцами и поглядывать на оружіе, висѣвшее по стѣнамъ; намѣстникъ же не унимался.
— Нехристы! Отняли вы сиротское имѣніе — но это дудки! Завтра же князь узнаетъ объ этомъ.
При этихъ словахъ, княгиня бросилась въ уголъ комнаты, и схвативъ рогатину, направила ее въ намѣстника. Князья тоже не замедлили вооружиться, кто чѣмъ успѣлъ — одинъ саблей, другой кистенемъ, третій ножемъ и окружили его полукругомъ, тяжело переводя духъ, напоминая бѣшеныхъ волковъ.
— Князю скажешь? — орала княгиня. — Да знаешь ли ты еще, живъ ли ты выйдешь отсюда? Не насталъ ли твой послѣдній часъ?
Скржетускій скрестилъ руки на груди, не моргнувъ глазомъ.
— Я возвращаюсь изъ Крыма какъ княжескій посолъ, — сказалъ онъ, — и пусть-ка хотя одна капля моей крови здѣсь прольется, въ три дня не останется отъ этого мѣста даже пепла, а васъ сгноятъ въ лубнянскихъ подвалахъ. Есть ли на свѣтѣ такая сила, которая могла бы охранить васъ? Не грозите жъ мнѣ — я васъ совсѣмъ не боюсь!
— Пропадемъ мы, но ты пропадешь раньше!
— Ну такъ колите — вотъ моя грудь.
Князья съ матерью во главѣ все держали острія направленными намѣстнику въ грудь, но казалось, руки ихъ связаны были какими-то невидимыми цѣпями. Скрежеща зубами и тяжело дыша, они метались въ безсильной злобѣ, но ни одинъ не посмѣлъ ударить. Страшное имя Вишневецкаго совсѣмъ обезоружило ихъ.
Перевѣсъ былъ на сторонѣ намѣстника.
Безсильный гнѣвъ княгини излился потокомъ оскорбленій:
— Пройдоха! голышъ! прислужникъ! Захотѣлось тебѣ княжеской крови! Но не бывать этому. Отдадимъ ее за всякаго, только не за тебя; этого и князь не можетъ повелѣть намъ.
— Теперь не время толковать о моемъ шляхетствѣ — отвѣтилъ панъ Скржетускій, — но думается мнѣ, что ваше княжество могло бы смѣло идти позади него. Впрочемъ, коль скоро простой хлопъ былъ хорошъ для васъ, такъ ужъ я лучше. А что касается состоянія, то и оно сравняется съ вашимъ; если же вы говорите, что не отдадите за меня Елену, такъ я скажу вамъ одно: я оставлю васъ въ Разлогахъ, не требуя никакихъ отчетовъ.
— Не дари того, что не твое.
— Я и не дарю, а только обѣщаю и ручаюсь за исполненіе своимъ рыцарскимъ словомъ. Теперь выбирайте: или отдать князю отчетъ въ опекѣ и убраться изъ Разлоговъ, или же отдать за меня дѣвушку и остаться при имѣніи.
Рогатина медленно выпала изъ рукъ княгини и звякнула объ полъ.
— Выбирайте, — повторилъ Скржетускій: — aut pacem, aut bellum!
— Счастье — замѣтила уже болѣе кротко Курцевичъ, — что Богунъ уѣхалъ, не желая васъ видѣть, такъ какъ еще вчера зародилось въ немъ подозрѣніе. А то не обошлось бы безъ крови.
— И я, пани, ношу саблю не для того, чтобы она болталась у пояса.
— Посудите только сами — политично ли это со стороны такаго кавалера, войдя въ домъ по добру, такъ нападать на людей и брать дѣвушку наскокомъ, точно изъ турецкаго плѣна?
— Годится это, разъ хотѣли ее хлопу продать противъ ея воли.
— Этого о Богунѣ не говорите; онъ хотя и невѣдомо отъ какихъ родителей, но славный рыцарь и завзятый воинъ; мы же знаемъ его съ измальства, и онъ для насъ родной. Отнять у него эту дѣвушку все равно, что пырнуть его ножомъ.
— Мнѣ пора, пани, извините поэтому, если я еще разъ повторю: выбирайте!
Княгиня обратилась къ сыновьямъ.
— Что скажете, сынки, на эту покорную просьбу кавалера?
Булыги поглядывали другъ на друга, толкали одинъ другаго локтями и молчали.
Наконецъ Симеонъ пробормоталъ:
— Прикажешь, мати, бить — будемъ бить; прикажешь дѣвку отдать — отдадимъ.
— И бить не хорошо, и отдавать не хорошо.
Послѣ этого она снова заговорила съ Скржетускимъ:
— Вы насъ такъ прижали къ стѣнѣ, что хоть ты лопни. Богунъ человѣкъ шальной — готовъ на все. Кто насъ защититъ отъ его мести? Самъ погибнетъ — но погубитъ и насъ! Что намъ дѣлать?
— Ваша голова.
Княгиня задумалась.
— Слушайте жъ. Все это должно сохраниться въ тайнѣ. Богуна отправимъ мы въ Переяславль, сами пріѣдемъ въ Дубны съ Еленой, а вы попросите князя, чтобы онъ защищалъ насъ. У Богуна полторасто казаковъ, часть которыхъ находится здѣсь. Елены нельзя вамъ брать сейчасъ — онъ отобьетъ ее у васъ; это вѣрно. Ступайте же, никому ничего не говорите и ждите насъ.
— Чтобъ вы измѣнили мнѣ?
— Еслибы только могли мы! Но сами видите — не можемъ. Дайте слово, что до поры до времени вы сохраните секретъ.
— Даю — а вы отдаете дѣвушку?
— Не можемъ не отдать, хотя и жаль намъ Богуна.
— Тьфу! тьфу! панове! — сказалъ вдругъ намѣстникъ, обращаясь къ князьямъ; — васъ четверо, и всѣ какъ дубы, а боитесь одного казака и хотите измѣннически поступить съ нимъ! Хотя и приходится мнѣ благодарить васъ, но все скажу: шляхтичей это недостойно!
— Вы въ это не вмѣшивайтесь! — крикнула княгиня, — это не ваше дѣло. Намъ-то какъ поступить? Сколько солдатъ у васъ, противъ его полутораста казаковъ? Защитите вы насъ? Защитите вы Елену? Это не ваше дѣло. Поѣзжайте-ка въ Лубны, а какъ намъ поступить — мы уже знаемъ, лишь бы Елену привезти вамъ.
— Дѣлайте, что хотите! Только одно скажу: если тутъ "лучится съ Еленой какая нибудь бѣда — горе вамъ!
— Не выводите же насъ изъ терпѣнія.
— Хотѣли жъ вы учинить насиліе надъ ней, и даже теперь, продавая ее за Разлоги, вамъ и въ голову не пришло спросить: нравится ли ей моя особа?
— Ну, такъ мы спросимъ ее при васъ! проговорила княгиня, сдерживая себя, такъ какъ гнѣвъ снова сталъ закипать въ ней отъ этихъ презрительныхъ замѣчаній намѣстника. Симеонъ ушелъ за Еленой, и минуту спустя, вернулся вмѣстѣ съ ней.
Послѣ этого шума и угрозъ, отъ которыхъ, казалось, еще гудѣло въ воздухѣ, какъ отголоски миновавшей бури, среди этихъ насупленныхъ бровей, жестокихъ взглядовъ и строгихъ физіономій, ея прелестное личико засіяло здѣсь, подобно солнцу послѣ грозы.
— Панна! — угрюмо проговорила княгиня, указывая на Скржетускаго — если ничего не имѣете противъ, то вотъ вамъ будущій мужъ.
Елена поблѣднѣла, какъ стѣна, и вскрикнувъ, закрыла глаза руками, но тотчасъ же протянула руки Скржетускому.
— Правда ли это? шептала она въ упоеніи.
Часъ спустя, отрядъ посла и намѣстника подвигался по направленію къ Лубнамъ. Скржетускій съ паномъ Лонгинусомъ Подбипентной скакали во главѣ, а за ними посольскіе возы тянулись длиннымъ хвостомъ. Намѣстникъ весь погрузился въ тоскливыя думы, но вдругъ до него долетѣли отрывочныя словами пѣсни…
«Тужу, тужу, сердце болитъ»…
Въ глубинѣ лѣса, на протоптанной мужиками тропинкѣ показался Богунъ. Конь его былъ весь покрытъ пѣной и грязью.
Видимо, казакъ, какъ всегда, пустился степью и лѣсомъ, чтобы опьянѣть отъ вѣтра, забыться въ степной шири…
Теперь возвращался онъ въ Разлоги.
Глядя на эту могучую, истинно рыцарскую фигуру, которая только мелькнула и исчезла, панъ Скржетускій невольно подумалъ про себя и даже проговорилъ.
— Все же счастье, что онъ раздробилъ при ней человѣка!
Но тутъ же сердце его сжалось отъ какой-то боли. Ему
сдѣлалось какъ будто жаль Богуна, но еще болѣе того, что, связанный даннымъ княгинѣ словомъ, онъ не могъ теперь же помчаться вслѣдъ за нимъ и сказать:
— Мы любимъ одну, а потому одному изъ насъ на свѣтѣ — не жить. Вынь же, козаче, свою саблю.
Панъ Скржетускій не засталъ князя, пріѣхавъ въ Дубны. Послѣдній уѣхалъ на крестины къ своему бывшему придворному пану, Суфчинскому, въ Сѣнчи, а вмѣстѣ съ нимъ — княгиня, двѣ панны Збараскія и много другихъ лицъ. Дали знать въ Сѣнчи о возвращеніи изъ Крыма намѣстника и о прибытіи посла; пока же товарищи и знакомые пана Скржетускаго радостно встрѣчали его, особенно же панъ Володыевскій, который, послѣ поединка, сдѣлался лучшимъ другомъ нашего намѣстника. Отличался этотъ кавалеръ тѣмъ, что былъ постоянно влюбленъ. Убѣдившись въ неискренности Ануси Барзобогатой, обратилъ онъ свое нѣжное сердце къ Анели Ленской, тоже паннѣ изъ дѣвичьей; когда же и эта, мѣсяцъ тому назадъ, обвѣнчалась съ паномъ Станишевскимъ, Володыевскій, чтобы утѣшить себя, сталъ вздыхать по старшей княжнѣ, Аннѣ Збараской, племянницѣ князя Вишневецкаго.
Но онъ самъ понималъ, что устремивъ такъ высоко свои взоры, нельзя ему питать даже слабѣйшую надежду, тѣмъ болѣе, что и къ княжнѣ уже пріѣзжали сваты, панъ Бадзынскій и панъ Лассота, отъ имени пана Пржіемскаго, лончицкаго воеводича. Несчастный Володыевскій разсказывалъ намѣстнику о всѣхъ своихъ новыхъ неудачахъ, посвящая его во всѣ придворныя дѣла и тайны, которыя тотъ слушалъ наполовину, принадлежа и умомъ, и сердцемъ совсѣмъ иному. Не будь этихъ душевныхъ терзаній, которыми сопровождается даже взаимная любовь, панъ Скржетускій чувствовалъ бы себя очень хорошо, возвратившись послѣ долгаго отсутствія въ Лубны, гдѣ окружили его дружескія лица, гдѣ кипѣла та солдатская жизнь, съ которой онъ давно свыкся.
Лубны, хотя и были мѣстопребываніемъ вельможи, но по части великолѣпія ни въ чемъ не уступали королевскимъ резиденціямъ, и если чѣмъ отличались отъ послѣднихъ, то развѣ тѣмъ, что жизнь въ нихъ была строгая, настоящая военная. Кто незнакомъ былъ съ тамошними обычаями и порядками, тому, впервые попадавшему сюда даже въ наиболѣе мирное время, могло казаться, что здѣсь готовятся къ походу. Солдатъ было тамъ больше, чѣмъ придворныхъ, желѣза больше, чѣмъ золота. Звуки военныхъ трубъ преобладали надъ шумомъ увеселеній и празднествъ. Всюду царствовали образцовый порядокъ и невиданная въ другихъ мѣстахъ дисциплина; всюду замѣчались толпы рыцарства: панцырнаго, драгунскаго, казачьяго, татарскаго, валашскаго, гдѣ служило не только все Заднѣпровье, но шляхтичи-охотники изъ всѣхъ концовъ Рѣчи Посполитой. Кто дѣйствительно хотѣлъ поупражняться въ рыцарской школѣ, тотъ направлялся въ Лубны; оттого-то не было тамъ недостатка ни въ русинахъ, ни въ мазурахъ, ни въ литовцахъ, даже въ пруссакахъ. Пѣшіе полки и артиллерія, такъ называемый «огненный людъ», были набраны преимущественно изъ нѣмцевъ, получавшихъ большое жалованье, въ драгунахъ служили главнымъ образомъ туземцы, литва — въ татарскихъ отрядахъ, а жители «малой Польши» шли всего охотнѣе въ панцырный полкъ. Князь не давалъ рыцарству засыпать, оттого то въ станѣ не прекращалось движеніе. Одни полки отправлялись въ станицы и полянки, другіе возвращались въ столицу; по цѣлымъ днямъ происходили ученія. По временамъ же, хотя и мирно было, князь предпринималъ дальніе походы въ глухія степи и пустыни, чтобы пріучить солдатъ и забраться туда, куда не забирался никто, и этимъ прославить себя. Такъ, прошлой осенью направился онъ лѣвымъ берегомъ Днѣпра въ Кудакъ, гдѣ стоящій во главѣ панъ Гродницкій встрѣчалъ его, какъ удѣльнаго монарха, послѣ того онъ двинулся мимо пороговъ вплоть до Хортыци и приказалъ на пригалинѣ въ Кучкасахъ вознести изъ камня памятникъ въ ознаменованіе того, что въ той сторонѣ до него еще ни одинъ вельможа такъ далеко не бывалъ[2].
Панъ Богуславъ Маскевичъ, хорошій солдатъ, не смотря на молодость, а равно человѣкъ ученый, описавшій, кромѣ многихъ другихъ княжескихъ походовъ, и этотъ, разсказывали пану Скржетускому чудеса о немъ, что тутъ же потверждалъ панъ Володыевскій, тоже тамъ участвовавшій. Такимъ образомъ повидали они пороги и дивились имъ, особенно же страшному Ненасытчеву, который ежегодно поглощалъ нѣсколько десятковъ человѣкъ, какъ нѣкогда Оцилла и Харибда. Потомъ отправились они на востокъ, въ выжженныя степи, гдѣ ѣзда была немыслима отъ горѣнія и гдѣ они вынуждены были обматывать ноги лошадями кожей. Тамъ поцались имъ гадины, гигантскія ползучія змѣи, длиною десяти футъ и шириною въ руку. По дорогѣ на одиночныхъ дубахъ вырѣзали " они pro aeterna г ei memoria княжескіе гербы, наконецъ попали въ такую степную глушь, гдѣ уже нельзя было различить человѣческіе слѣды.
— Я думалъ — сообщалъ ученый Маскевичъ, — что намъ придется покончить подобно Улису.
А панъ Володыевскій добавилъ:
— Люди изъ полка пана стражника Замойскаго, шедшаго впереди, клялись, что видѣли уже тѣ fines, гдѣ кончается orbis terrarum.
Намѣстникъ въ свою очередь разсказывалъ про Крымъ, гдѣ провелъ онъ почти полгода, ожидая отвѣта хана, описывалъ тамошніе города, сохранившіеся съ древнихъ временъ, говорилъ о татарахъ и ихъ военномъ могуществѣ, наконецъ о паникѣ, охватившей всѣхъ по поводу слуховъ о всеобщемъ нападеніи на Крымъ, въ которомъ должны участвовать всѣ силы Рѣчи Посполитой.
Въ подобныхъ бесѣдахъ проводили они вечера, поджидая князя, а панъ намѣстникъ знакомилъ своихъ близкихъ съ паномъ Лонгину сомъ Подбипентой, который, какъ человѣкъ мягкій, сразу плѣнилъ всѣ сердца и внушилъ къ себѣ почтеніе всѣхъ поголовно, показавъ съ мечемъ въ рукахъ свою гигантскую силу.
Онъ уже умѣлъ разсказать и тому и другому о предкѣ Силовэйко и объ отсѣченіи трехъ головъ, храня однако молчаніе о данномъ обѣтѣ, изъ нежеланія сдѣлаться посмѣшищемъ. Сошелся онъ особенно съ Володыевскимъ, по свойственной обоимъ нѣжности сердецъ; уже черезъ нѣсколько дней стали они ходить вмѣстѣ на валъ, чтобы повздыхать — одинъ по звѣздочкѣ, сіяющей слишкомъ высоко, чтобы достать ее, alias по княжнѣ Аннѣ, другой — по неизвѣстной, съ которой разлучали его три роковыя головы. Панъ Володыевскій даже уговаривалъ пана Лонгинуса поступить въ драгуны; но литовецъ порѣшилъ записаться непремѣнно панцырникомъ, чтобъ служить подъ началомъ Скржетускаго, о которомъ въ Лубнахъ узналъ съ удовольствіемъ, что его всѣ считаютъ первостатейнымъ рыцаремъ и однимъ изъ лучшихъ княжескихъ офицеровъ. Въ полку, въ которомъ панъ Скржетускій служилъ поручикомъ, какъ разъ открывалась вакансія послѣ пана Закржевскаго, по прозвищу: «miserere mei», который уже двѣ недѣли тяжко болѣлъ, безъ всякой надежды на выздоровленіе, такъ какъ у него отъ сырости открылись всѣ раны. Къ любовнымъ горестямъ намѣстника присоединилась еще и скорбь объ ожидаемой утратѣ стараго товарища и испытаннаго друга; оттого-то по цѣлымъ часамъ не отходилъ онъ ни на шагъ отъ изголовья больнаго, по возможности утѣшая послѣдняго, высказывая надежду, что еще прійдется совершить имъ вмѣстѣ не одинъ походъ.
Но старецъ не нуждался въ утѣшеніи. На своемъ жесткомъ солдатскомъ ложѣ, покрытомъ конской шкурой, умиралъ онъ весело, съ почти дѣтской улыбкой поглядывая на висѣвшее надъ постелью распятіе. Скржетускому же онъ говорилъ: — Miserere mei, пане поручикъ! Уже отправляюсь я. Тѣло мое до того въ дырьяхъ отъ ранъ, что я лишь одного боюсь, какъ бы святой Петръ, который, будучи райскимъ привратникомъ, долженъ слѣдить въ небѣ за чистотой и опрятностью, какъ бы онъ не задержалъ меня при входѣ въ рай, видя такое дырявое платьеце. Но я скажу ему: «Святой Петре, заклинаю тебя Мальхузовымъ ухомъ, не гони меня, вѣдь это нехристы попортили мнѣ такъ мою тѣлесную одеженку…. Miserere mei! А коли будетъ какой нибудь походъ св. Михаила противъ адскаго могущества — еще и старикъ Закржевскій пригодится».
Поручикъ, хотя и былъ воиномъ, видѣвшимъ и причинившимъ много смертей, не могъ однако удержаться отъ слезъ, слушая старика, кончина котораго напоминала закатъ солнца.
Но однажды утромъ раздался колокольный звонъ во всѣхъ лубнянскихъ костелахъ, возвѣстившій о смерти пана Закржевскаго. Въ тотъ же день возвратился изъ Сѣнчи князь, а съ нимъ панове Бодзынскій и Ляссота, весь дворъ и много шляхтичей; прибыло нѣсколько десятковъ колясокъ. Князь устроилъ роскошныя похороны, желая почтить усопшаго слугу и показать, какъ дорого ему воинство. Въ погребальномъ шествіи участвовали всѣ стоявшіе въ Лубнахъ полки, на валахъ палили изъ пушекъ и самопаловъ. Кавалерія двигалась боевымъ маршемъ отъ замка вплоть до костела, но съ опущенными флагами; за ней пѣшіе полки съ прикладами вверхъ. Самъ князь, одѣтый въ трауръ, ѣхалъ за гробомъ въ золоченой каретѣ, запряженной осьмеркой бѣлыхъ, какъ молоко, лошадей, съ гривами и хвостами, окрашенными въ пунцовую краску, съ черными страусовыми і перьями на головахъ. Впереди коляски подвигался отрядъ янычаръ — княжеская стража, позади же коляски пажи, одѣтые по испански, верхомъ, на породистыхъ рысакахъ, далѣе знатные чиновники, дворяне, дворецкіе, наконецъ гайдуки и другая прислуга. Шествіе остановилось прежде всего у вратъ костела, гдѣ ксендзъ Яскульскій привѣтствовалъ гробъ рѣчью, начинавшейся: «Куда ты такъ заторопился, Закржевскій?» Послѣ него говорили еще нѣкоторые, въ томъ числѣ и панъ Скржетускій, начальникъ и другъ умершаго. Затѣмъ внесли гробъ въ костелъ, и здѣсь прозвучалъ голосъ краснорѣчивѣйшаго изъ краснорѣчивыхъ, ксендза іезуита Муховецкаго, рѣчь котораго отличалась такой выспренностью и красотою что даже самъ князь расплакался. Вельможа этотъ обладалъ очень чувствительнымъ сердцемъ и для солдатъ своихъ всегда былъ справедливымъ отцомъ. Соблюдалъ онъ, правда, желѣзную дисциплину, но по части великодушія, милостиваго обхожденія и заботливости не только о своихъ слугахъ, но даже о ихъ дѣтяхъ и женахъ у него не могло быть соперниковъ. Страшно наказывая бунтовщиковъ и смутителей, онъ въ то же время былъ истиннымъ благодѣтелемъ не для одной шляхты, а для всѣхъ своихъ подданныхъ. Когда въ сорокъ шестомъ году саранча истребила посѣвы, онъ простилъ чиншевикамъ чиншъ за весь годъ, подданнымъ приказалъ отпускать изъ амбаровъ муку, а послѣ пожара содержалъ въ теченіи двухъ мѣсяцевъ всѣхъ мѣщанъ на свой счетъ. Арендаторы и подстаросты дрожали отъ одной мысли, что князь узнаетъ о какихъ нибудь насиліяхъ или злоупотребленіяхъ относительно крестьянъ. Сироты окружены были такимъ попеченіемъ, что на Заднѣпровьѣ ихъ иначе и не называли, какъ «княжескими дэтынями». Объ этомъ заботилась сама княгиня Гризельда, имѣя помощника въ лицѣ отца Муховецкаго. Оттого-то во всѣхъ княжескихъ владѣніяхъ царствовали порядокъ, миръ, достатокъ, справедливость, но и боязнь, такъ какъ при малѣйшемъ Сопротивленіи князя охватывалъ ужасный гнѣвъ, и онъ жестоко наказывалъ, какъ человѣкъ великодушный, но вмѣстѣ съ тѣмъ и строгій. Но въ тѣ времена и въ той мѣстности только одна строгость и способствовала правильному развитно жизни и труда, только благодаря ей возникали города и деревни; земледѣлецъ вытѣснилъ гайдамаку, купецъ спокойно ѣздилъ со своимъ товаромъ, колокольный звонъ мирно призывалъ правовѣрныхъ къ молитвѣ, ворогъ не смѣлъ переступить границу, толпы мошенниковъ погибали на колахъ, или становились послушными вонами — и пустынный край процвѣталъ.
Въ дикомъ захолустьѣ дикіе жители и нуждались въ такой рукѣ. На Заднѣпровье спѣшили изъ Украйны самые безпокойные элементы, колонисты, влекомые сюда землепашествомъ и плодородной почвой, сбѣжавшіе отовсюду мужики, преступники, удравшіе изъ остроговъ, словомъ такіе, о которыхъ сказалъ бы Ливій: «pastorum cotivenarumque plebs transfuga ex suis populis». Держать ихъ въ послушаніи, превратить въ мирныхъ колонистовъ, вогнать въ рамки осѣдлой жизни могъ только такой левъ, какъ этотъ, отъ рева йотораго все дрожало.
Панъ Лонгинусъ Подбипента, впервые увидѣвшій князя на похоронахъ, не повѣрилъ собственнымъ глазамъ, такъ какъ, слышавши столько о его славѣ, представлялъ его себѣ какимъ-то великаномъ, превышающимъ человѣческій родъ на цѣлую голову; на самомъ же дѣлѣ, князь былъ почти маленькаго роста, худощавъ. Былъ онъ еще молодъ, всего тридцати лѣтъ, но на лицѣ его уже отразились военныя невзгоды. Живя настоящимъ королемъ въ Лубнахъ, онъ во время войнъ и походовъ дѣлилъ, одинаково со всѣми боевыми товарищами, ихъ невзгоды и лишенія, питаясь чернымъ хлѣбомъ, ложась спать на полу на войлокѣ; а такъ какъ большая часть его жизни протекла въ лагерныхъ занятіяхъ, то понятно, что они отпечатлѣлись на его лицѣ. Во всякомъ случаѣ, лицо это съ перваго же взгляда говорило о необыкновенныхъ качествахъ его обладателя. Выражало оно желѣзную волю и величіе, передъ которыми всякій невольно сгибалъ свою голову. Видно было, что человѣкъ этотъ сознавалъ свое могущество и свои силы, и надѣнь на него корону, хоть завтра, онъ нисколько не удивился бы ей и не согнулся бы подъ ея тяжестью. Глаза у него были большіе, спокойные, почти кроткіе, но казалось, что искры только потухли въ нихъ, и горе тому, кто раздулъ бы ихъ. Никто не могъ перенести спокойный блескъ его глазъ, и бывали послы, опытные царедворцы, которые, представъ передъ Іереміей, смущались и не знали, съ чего начать. Въ своемъ Заднѣпровьѣ былъ онъ настоящимъ королемъ. Въ канцеляріи его всѣ привилегіи и пожалованія начинались со словъ: «Мы, божіей милостью, князь и господинъ и пр. и пр.» Не многихъ вельможъ считалъ онъ равными себѣ. Князья, потомки древнихъ владыкъ, служили у него придворными. Однимъ изъ такихъ былъ въ свое время и отецъ Елены, Василій Булыга Курцевичъ, родъ котораго, какъ уже сказано выше, велъ свое начало отъ Рюрика.
Въ князѣ Іереміи было нѣчто такое, что, несмотря на все его милостивое обхжденіе, держало людей въ почтительномъ отдаленіи отъ него. Любя солдатъ, самъ онъ велъ себя съ ними запросто, но вести себя запросто съ нимъ никто не смѣлъ. И однако, рыцари его, повели онъ имъ прыгнуть верхомъ въ днѣпровскія бездны, послушались бы его немедля, безъ колебаній.
Отъ матери, валашки, перешли къ нему бѣлизна кожи, та бѣлизна, отъ которой, точно отъ раскаленнаго желѣза, жаромъ пышетъ, и черные, какъ воронье крыло, волосы, подбритые сзади, спереди же ниспадавшіе густыми прядями, подрѣзанными надъ бровями. Одѣвался онъ по польский о внѣшности не заботился. Только на торжественныхъ праздненствахъ появлялся въ роскошной одеждѣ, весь сіяя тогда золотомъ и камнями. Панъ Лонгину съ, нѣсколько дней спустя, присутствовалъ именно на подобномъ торжествѣ, происходившемъ по поводу аудіенціи, дававшейся пану Розвану Урсу. Аудіенціи происходили всегда въ залѣ, называвшейся- голубою, вслѣдствіе того, что потолокъ, росписанный кистью данцигскаго художника Гельма, изображалъ небесный сводъ со звѣздами. Князь садился подъ балдахиномъ изъ бархата и горностая, на возвышенномъ креслѣ, нѣсколько походившемъ на тронъ, подножіе котораго покрыто было золоченой жестью; позади князя становились ксендзъ Муховецкій, въ роли секретаря, маршалъ, князь Воронинъ, панъ Богуславъ Маскевичъ, подальше же пажи и двѣнадцать драбантовъ, съ алебардами, въ испанской одеждѣ. Весь залъ полонъ былъ воинства въ парадныхъ облаченіяхъ. Панъ Розванъ просилъ князя отъ имени господаря, чтобъ князь повліялъ на хана и потребовалъ отъ послѣдняго воспрещенія будзякскимъ татарамъ нападать на Валахію, въ которой тѣ ежегодно учиняли много бѣдъ и разореній; на это князь отвѣтилъ на прекрасномъ латинскомъ языкѣ, что будзякскіе татары не очень-то слушаются и самого хана, но что онъ, князь, при свиданіи въ апрѣлѣ съ мурзой Чаусомъ, ханскимъ посломъ, все таки потребуетъ отъ хана возмездія за валашскія бѣдствія. Панъ Скржетускій уже раньше далъ отчетъ въ своемъ посольствѣ и во всемъ, что привелось ему слышать о Хмѣльницкомъ и о бѣгствѣ послѣдняго въ Сѣчь. Князь приказалъ нѣсколькимъ полкамъ двинуться по направленію въ Кудакъ, но не придавалъ большаго значенія этимъ вѣстямъ. И такъ какъ ничто, слѣдовательно, не угрожало нарушеніемъ тишины и спокойствія въ заднѣпровскомъ владѣніи, то начались въ Лубнахъ праздненства, во первыхъ въ честь посла Развана, во вторыхъ же по той причинѣ, что наконецъ-то панове Бодзынскій и Ляссота, сваты воеводича Пржіемскаго, попросили руки старшей княжны Анны, и предложеніе ихъ благопріятно встрѣчено было и княземъ и княгиней Гризельдой. Одинъ только Володыевскій очень страдалъ; когда-же Скржетускій начиналъ утѣшать его, онъ отвѣчалъ:
— Хорошо тебѣ; захочешь — и Ануся Барзобогатая не ускользнетъ отъ тебя. Ужъ недаромъ она все время хорошо о тебѣ отзывалась; сначала я думалъ, что это изъ одного коварства, чтобъ въ Выховцѣ excitare ревность; но вижу, что хотѣлось ей провести и его; только къ тебѣ и питаетъ она болѣе нѣжныя чувства.
— Что мнѣ Ануся! Возвращайся къ ней — non prohibeo. Но перестань думать о княжнѣ Аннѣ, ибо это тоже самое, что захотѣть поймать феникса шапкой.
— Знаю я, что она фениксъ, оттого-тосъгоря по ней навѣрное прійдется умереть мнѣ.
— Живъ останешься и сейчасъ же влюбишься, лишь бы только не въ княжну Барбару, такъ какъ и ее уведетъ у тебя изъ-подъ носа другой воеводичъ.
— Можно ли приказывать сердцу? Можно ли воспретить глазамъ не смотрѣть на такую божественную особу, какъ княжна Барбара, одинъ видъ которой уже долженъ растрогать самыхъ дикихъ звѣрей?
— Вотъ тебѣ и на! — воскликнулъ панъ Скржетускій. — Вижу, что ты и безъ меня утѣшишься, но все таки повторяю: возвращайся къ Анусѣ, такъ какъ съ моей стороны никакихъ препятствій не будетъ.
Однако, Ануся даже и не думала о Володыевскомъ. Напротивъ, ее раздражало, сердило и интересовало полнѣйшее равнодушіе пана Скржетускаго, который, возвратившись послѣ продолжительнаго отсутствія, почти не взглянулъ на нее.
Оттого-то по вечерамъ, когда князь вмѣстѣ съ болѣе значительными офицерами и придворными переходилъ въ гостиную комнату княгини, чтобъ побесѣдовать, Ануся, выглядывая черезъ плечо княгини, (княгиня была высокая, а Ануся маленькая), вонзалась своими черными глазенками въ лицо намѣстника, желая рѣшить загадку. Но глаза пана Скржетускаго, подобно мыслямъ его, блуждали вдали отсюда; когда же взглядъ его и останавливался на дѣвушкѣ, то такой задумчивый и стекляный, точно онъ смотрѣлъ не на ту, въ честь которой нѣкогда распѣвалъ:
"Iak tatarska orda
«Bierezsz w jasyr korda»….
«Что съ нимъ сдѣлалось?» спрашивала самое себя избалованная любимица всего двора, и топнувъ крохотной ножкой, дала себѣ слово узнать все. Не была она влюблена въ Скржетускаго, но привыкнувши, чтобъ всѣ ухаживали за ней, не могла вынести невниманіе и отъ злости готова была сама влюбиться въ дерзкаго.
Вотъ однажды, торопясь съ мотками шерсти для княгини, встрѣтилась она съ паномъ Скржетускимъ, выходившимъ изъ комнатъ князя. Она наскочила. на него, словно гроза, чуть-чуть не столкнулась съ нимъ грудью и, вдругъ отскочивъ назадъ, вскричала:
— Ахъ! Какъ я испугалась! Добрый день, панъ!
— Добрый день, панна Анна! Ужели я такое чудовище, чтобы вамъ было чего пугаться?
Дѣвушка остановилась съ опущенными глазами, дергала пальчиками концы косъ, переступала съ ноги на ногу, будто смутившись — и отвѣтила съ улыбкой:
— Ахъ, нѣтъ! Это не то… не то… совсѣмъ не то… увѣряю васъ!
Она снова взглянула на поручика и снова же опустила глаза:
— Развѣ вы, панъ, на меня сердитесь?
— Я? Неужто мой гнѣвъ могъ бы безпокоить васъ, панна Анна?
— Ужъ конечно нѣтъ. Есть мнѣ о чемъ безпокоиться! Вы, можетъ быть, думаете, панъ, что я сейчасъ заплачу… Панъ Быховецъ гораздо любезнѣе.
— Если такъ, то мнѣ ничего другаго не остается, какъ освободивъ мѣсто для пана Быховца, сойти съ вашихъ глазъ, панна Анна.
— Я васъ развѣ держу?
Сказавъ это, Ануся загородила ему дорогу.
— Такъ вы, панъ, возвращаетесь изъ Крыма? спросила она.
— Изъ Крыма.
— А что вы привезли изъ Крыма?
— Привезъ я пана Подбипенту. Вѣдь вы, панна Анна, уже видѣли его. Это очень милый и солидный кавалеръ.
— Конечно, милѣе васъ. А зачѣмъ онъ сюда пріѣхалъ?
— Чтобы панна Анна имѣла на комъ испробовать свою власть. Но совѣтую вамъ приступить рѣшительно, такъ какъ мнѣ извѣстно кое-что объ этомъ кавалерѣ, благодаря чему онъ непобѣдимъ и… даже вы, панна Анна, ничего не добьетесь.
— Почему же это непобѣдимъ онъ?
— Потому что не можетъ жениться.
— Ахъ, какое мнѣ до этого дѣло!.. Но почему бы онъ не могъ жениться?
Скржетускій наклонился къ самому уху дѣвушки, но проговорилъ очень громко и съ удареніемъ:
— Потому что далъ обѣтъ быть цѣломудреннымъ.
— Не умно это! зардѣвшись, проговорила дѣвушка и тутъ же порхнула, какъ птичка.
Но въ тотъ же вечеръ смотрѣла она на пана Лонгину са съ большимъ вниманіемъ. Гостей было много, такъ какъ князь давалъ прощальный ужинъ въ честь пана Бодзынскаго. Нашъ литовецъ, въ бѣломъ атласномъ жупанѣ и темно-синемъ бархатномъ контушѣ имѣлъ очень представительный, видъ тѣмъ болѣе, что у бока его, вмѣсто страшнаго сорвикапора, висѣла легкая кривая сабля въ золотыхъ ножнахъ.
Ануся стрѣляла глазами въ пана Лонгинуса, отчасти для того, чтобъ побѣсить пана Скржетускаго. Тотъ и не замѣтилъ бы этого, не толкни его локтемъ Володыевскій, со словами:
— Попади я въ плѣнъ, если Ануся не заигрываетъ съ этой литовской тычинкой!
— Скажи-ка это ему самому.
— И скажу. Вотъ такъ пару составятъ!
— Онъ станетъ употреблять ее вмѣсто запонки къ жупану. Между ними какъ разъ такая пропорція.
— Или вмѣсто кисточки на шапкѣ.
Володыевскій подошелъ къ литовцу.
— Вы, панъ, здѣсь недавно, но я вижу, что изъ васъ выйдетъ порядочный хватъ.
— Почему же, братэньку? Почему же?
— А потому, что вы здѣсь вскружили голову самой красивой дѣвушкѣ.
— Благодѣтель мой! — воскликнулъ Подбипента, складывая руки; что вы говорите такое?
— Взгляните-ка на панну Анну Барзобогатую, въ которую всѣ мы здѣсь влюбились — какъ она въ васъ глазками мечетъ! Берегитесь однако, чтобъ она не подшутила и надъ вами такъ, какъ надъ нами.
Сказавъ это, Володыевскій повернулся на каблукахъ и отошелъ, предоставляя пану Лонгину су размышлять. Тотъ боялся даже взглянуть въ сторону Ануси и только спустя немного, посмотрѣлъ туда, какъ будто нечаянно — и задрожалъ весь. Черезъ плечо княгини Гризельды вонзились въ него съ любопытствомъ и настойчивостью два горящихъ зрачка. «Apage Satanas!» подумалъ про себя литовецъ и, покраснѣвъ, какъ школьникъ, убѣжалъ въ другой уголъ залы.
Но соблазнъ былъ очень великъ. Въ этомъ чертенкѣ, выглянувшемъ изъ-за спины княгини, было столько привлекательнаго, эти глазки такъ ярко горѣли, что пана Лоигинуса такъ и толкало кинуть окомъ туда хотя одинъ разокъ. Но онъ тутъ же вспомнилъ о своемъ обѣтѣ, передъ глазами его воскресли Сорвикапоръ, предокъ Стовэйко, три за разъ отсѣченныя головы — и имъ овладѣлъ страхъ. Онъ перекрестился и въ этотъ вечеръ не взглянулъ больше.
Но на слѣдующій день, рано утромъ, онъ пришелъ къ Скржетускому.
— А что, пане намѣстникъ, скоро идти намъ? Не слышноли чего о войнѣ?
— Ишь приспичило! Потерпите же немного, пока не поступите въ полкъ.
Панъ Подбипента еще не былъ зачисленъ на мѣсто умершаго Закржевскаго. Ему приходилось ждать до перваго апрѣля.
Но дѣйствительно, не въ моготу ему было, оттого-то онъ продолжалъ распрашивать:
— И его свѣтлость ничего по этому поводу не говорилъ?
— Ничего. Король, полагать надо, не перестанетъ думать о войнѣ до самой смерти, но Рѣчь Посполитая воевать не желаетъ.
— А въ Чигиринѣ разсказывали, что ждутъ казацкаго возстанія?
— Видно, не въ терпежъ вамъ обѣтъ. Что же касается возстанія, то знайте, что раньше весны его не будетъ; зима, точно, легкая, но все же зима. У насъ теперь 15 Februarie, и каждый день могутъ быть морозы, казакъ же не двинется, пока не будетъ знать навѣрное, что уже можно дѣлать насыпи; они умѣютъ драться за насыпями, но совсѣмъ не могутъ въ полѣ.
— Такъ что нужно ждать казаковъ?
— Кромѣ того, разсудите и то, что если во время возстанія вамъ и попадутся три головы, то еще неизвѣстно, исполните ли вы этимъ обѣтъ, такъ какъ далеко не все равно — крестоносцы ли то будутъ, или турки, а еще того хуже — свои, такъ сказать, дѣти ejusclem matris.
— Господи Боже мой! Вотъ такъ задали вы мнѣ работу! Этакое несчастіе! Пусть-ка разрѣшитъ мнѣ эти сомнѣнія ксендзъ Муховецкій, а то иначе я не найду покоя.
— Конечно, разрѣшитъ, не даромъ онъ человѣкъ ученый, но скажетъ навѣрное тоже самое. Bellum civile — ничто иное, какъ междуусобная война.
— А когда мятежникамъ станутъ помогать чужіе?
— Тогда можете себя успокоить. Но теперь скажу вамъ одно: сидите тихо и ждите.
Однако самъ панъ Скржетускій не умѣлъ слѣдовать этому совѣту. Его все больше давила тоска, надоѣдали ему придворныя торжества и всѣ эти лица, которыя прежде онъ съ такимъ удовольствіемъ встрѣчалъ. Наконецъ, панове Бодзынскій, Ляссота и Урсу уѣхали, и по ихъ отъѣздѣ, настала глубокая тишина. Жизнь потекла однообразно. Князь занятъ былъ по цѣлымъ днямъ своими имѣніями и всѣ утра проводилъ въ обществѣ своихъ коммисаровъ, наѣхавшихъ изъ Руси и Сандомирскаго, отчего даже смотры прекратились.
Шумныя пирушки офицеровъ, на которыхъ говорилось о предстоящихъ войнахъ, несказанно утомляли Скржетускаго, и онъ убѣгалъ на Солоницу — туда, гдѣ нѣкогда Жолкевскій такъ ужасно наказалъ Наливайку, Лободу и Кромскаго. Слѣды этой битвы даже исчезли, какъ на мѣстѣ брани, такъ и изъ людской памяти. Только изрѣдка земля выбрасывала наружу побѣлѣвшія кости, да по другую сторону воды торчала казацкая насыпь, за которою такъ отчаянно защищались запорожцы Лободы и вольница Наливайки. Но уже и насыпь поросла густой растительностью. Тамъ-то спасался Скржетускій отъ придворнаго шума и раздумывалъ, вмѣсто того, чтобъ стрѣлять птицъ. Тамъ-то передъ его умственнымъ взоромъ вставалъ, вызванный сердцемъ и воспоминаніемъ, образъ любимой дѣвушки; тамъ-то, окутанный мглою и обвѣваемый шумомъ лѣса, находилъ онъ успокоеніе.
Но очень скоро начались дожди, предвѣщавшіе весну. Солоница превратилась въ болотище, страшно было выйти во дворъ, и панъ Скржетускій лишился даже утѣшенія, которое находилъ въ скитаніи по уединеннымъ мѣстамъ. Безпокойство же усиливалось въ немъ, и вполнѣ основательно. Сначала надѣялся онъ, что Курцевичъ съ Еленой — если только имъ удастся отправить Богуна — сейчасъ же пріѣдутъ въ Лубны; но теперь и эта надежда исчезла. Отъ оттепели испортились дороги, степь на нѣсколько миль по обѣ стороны Сулы превратилась въ болото, и переправиться черезъ нее можно было не раньше, чѣмъ весеннее солнце не осушитъ его. Все это время Елена обречена была находиться подъ опекой, которой не довѣрялъ Скржетускій, въ настоящемъ волчьемъ гнѣздѣ, среди людей неотесанныхъ, грубыхъ, не сочувствовавшихъ тому, кого она полюбила. Правда, ради собственнаго блага приходилось имъ сдержать слово, у нихъ даже не было другаго исхода; но кто могъ знать о томъ, что затѣваютъ они, на что дерзнутъ, особенно подъ давленіемъ страшнаго ватажника, котораго видимо они одновременно любили и боялись. Богунъ могъ безъ труда принудить ихъ, чтобы они отдали дѣвушку за него; вѣдь неоднократно случались такіе примѣры. Тоже самое сдѣлалъ въ свое время товарищъ несчастнаго Наливайки, Лобода, заставившій пани Паплинскую отдать за него свою воспитанницу, хотя та была шляхетскаго происхожденія и всею душою ненавидѣла ватажника. Если же правда, что разсказывали о несмѣтномъ богатствѣ Богуна, то онъ могъ легко расквитаться съ ними и за дѣвушку, и за Разлоги. А. затѣмъ что? — размышлялъ панъ Скржетускій; — вотъ и сообщатъ мнѣ въ насмѣшку, что уже все кончено, а сами удерутъ куда нибудь въ литовскіе или мазовецкіе лѣса, и ихъ не захватитъ даже могущественная рука князя. А такъ какъ ему не нравилось быть игралищемъ обстоятельствъ, то, обладая энергіей и большой предпріимчивостью, онъ всегда хваталъ судьбу за рога, не ожидая того, что она сама изготовитъ ему; и понятно, что ему было труднѣе, чѣмъ всякому другому, сидѣть въ Лубнахъ, сложа руки, безъ дѣла.
Онъ рѣшился дѣйствовать. Былъ у него въ услуженіи мальчикъ лѣтъ шестнадцати, по фамиліи Жендзянъ, шляхтичъ изъ Полѣсья, мастеръ на всѣ руки, который провелъ бы любаго стараго пройдоху. Его-то и думалъ онъ отправить къ Еленѣ, чтобъ разузнать обо всемъ. Прошелъ февраль, дожди прекратились, и наступившій мартъ обѣщалъ быть сноснымъ: дорога могла слѣдовательно установиться. Жендзянъ собрался въ путь. Панъ Скржетускій снабдилъ его письмомъ, бумагой, перьями, приказывая беречь ихъ пуще глаза, такъ какъ въ Разлогахъ — о чемъ онъ хорошо помнилъ — ничего подобнаго не имѣлось. Кромѣ того, мальчику поручено было не открывать цѣли своего путешествія и говорить, что ѣдетъ онъ яко бы въ Чигиринъ, зорко наблюдать и хорошенько развѣдать, гдѣ и что подѣлываетъ Богунъ. Жендзянъ не нуждался въ повтореніи инструкцій: шапку надѣлъ на бекрень, свиснулъ нагайкой — и былъ таковъ.
Для пана Скржетускаго настали дни томительнаго ожиданія. Чтобъ какъ нибудь убить время, онъ фехтовалъ съ паномъ Володыевскимъ, большимъ искусникомъ въ этомъ дѣлѣ, или металъ дротикомъ. Тѣмъ временемъ въ Лубнахъ произошелъ случай, жертвою котораго чуть-чуть не сдѣлался Скржетускій. Однажды утромъ, медвѣдь, сорвавшись съ цѣпи, изгрызъ на дворѣ двухъ конюховъ, спугнулъ лошадей и бросился на намѣстника, въ это же время направлявшагося изъ пакгауза къ князю. При немъ не было сабли; но въ правой рукѣ держалъ онъ палку съ оловянымъ набалдашникомъ. Намѣстникъ погибъ бы навѣрняка, не выскочи къ нему на помощь панъ Лонгинусъ съ своимъ сорвикапоромъ. Но панъ Лонгинусъ оказался достойнымъ своего предка Стовэйки. Онъ однимъ ударомъ свалилъ медвѣдя въ виду у всѣхъ, и князь, видѣвшій изъ окна этотъ необычайный подвигъ, повелъ пана Лонгинуса въ покои княгини; находившаяся тамъ Ануся Барзобогатая принялась стрѣлять въ него глазками и довела его до того, что онъ на слѣдующее же утро исповѣдался и не показывался въ замкѣ въ теченіи трехъ дней, ища въ ревностной молитвѣ защиты отъ соблазна.
Такъ протекло десять дней, а Жендзякъ все не возвращался. Нашъ панъ намѣстникъ такъ похудѣлъ, что Ануся даже у другихъ справлялась о немъ, а докторъ князя, Петруччелли, прописалъ ему отъ меланхоліи теріакъ. Но не въ томъ онъ нуждался: образъ княжны преслѣдовалъ его и днемъ и ночью — и онъ все сильнѣе убѣждался, что это не какое нибудь мимолетное чувство, а сильная любовь, овладѣвшая всѣмъ его существомъ, требующая удовлетворенія и что безъ этого послѣдняго грудь его, подобно тонкому сосуду, треснетъ отъ полноты.
Поэтому легко представить восторгъ намѣстника, когда въ одно прекрасное утро въ квартиру его вошелъ Жендзянъ, забрызганный грязью, усталый, худой, но съвеселымъ лицемъ, говорившимъ, что вѣсти хорошія. Намѣстникъ вскочилъ съ кровати, подбѣжалъ къ нему и схватилъ его за руки съ возгласомъ:
— Письма есть?…
— Есть, пане. Вотъ они.
Намѣстникъ съ жадностью принялся читать ихъ. Онъ долго сомнѣвался — привезетъ ли Жендзянъ письмо даже въ благопріятномъ случаѣ, такъ какъ не былъ увѣренъ, умѣетъ ли Елена писать? Обитательницы окраинъ не были вообще образованы а Елена къ тому же жила среди простыхъ. Но какъ видно, отецъ выучилъ ее этому искуству, и она написала длиннѣйшее посланіе на четырехъ страницахъ. Правда, рѣчь бѣдняжки не отличалась изысканностью выраженій, но ее согрѣвала сердечная теплота:
«Панъ! я васъ уже никогда не забуду, скорѣе вы меня, такъ какъ между вашимъ братомъ — мужчиной слышно, есть и нехорошіе. Но разъ вы прислали нарочно ко мнѣ издалека, ужъ видно — люба я вамъ. Любы и вы мнѣ, и я всѣмъ сердцемъ благодарю васъ. Не подумайте, чтобы стыдливость моя не страдала при писаніи вамъ объ этомъ; но ужъ лучше сказать правду, чѣмъ врать, и скрывать чувства, которыми сердце полно. Распрашивала я пана Жейдзяна о житьѣ вашемъ въ Лубнахъ, о придворныхъ обычаяхъ, и когда онъ описалъ мнѣ красоту и изящество тамошнихъ панночекъ, я съ горя залилась слезами…».
Тутъ намѣстникъ остановился.
— Что ты, чудакъ, тамъ разсказывалъ?
— Все хорошее, пане! отвѣчалъ Жендзянъ.
Намѣстникъ читалъ дальше.
«Куда мнѣ, простушкѣ, тягаться съ ними! Но малый говорилъ мнѣ, что вы, панъ, не хотите даже смотрѣть ни на одну изъ нихъ».
— Такъ и слѣдовало! замѣтилъ намѣстникъ.
Жендзянъ, положимъ, не зналъ въ чемъ дѣло, такъ какъ намѣстникъ читалъ письмо про себя, но многозначительно кашлянувъ, онъ принялъ глубокомысленный видъ.
«И я вмигъ утѣшилась и начала просить Господа, дабы вы и всегда такъ относились ко мнѣ и дабы Всевышній ниспослалъ счастіе намъ обоимъ — аминь! Тоскую я по васъ, словно по родимой матушкѣ; скучно мнѣ сиротинушкѣ одной — но не съ вами. Видитъ Богъ, что я говорю правду, простите же мнѣ мою простоту…».
Далѣе очаровательная княжна извѣщала о томъ, что какъ только поправится дорога, она пріѣдетъ съ теткой въ Дубны, что и сама княгиня спѣшитъ уѣхать, въ виду дошедшихъ изъ Чигирина вѣстей о казацкихъ смутахъ и что ждетъ она только возвращенія молодыхъ князей, отправившихся въ Богуславъ на Конскую ярмарку.
«Вы — настоящій чудодѣй, — писала Елена, — даже тетку, и ту обворожили…».
Намѣстникъ, прочитавъ это, улыбнулся; онъ хорошо помнилъ, какими средствами пришлось обворожить ему эту тетку. Письмо кончалось клятвеннымъ обѣщаніемъ любить неизмѣнно и честно, какъ подобаетъ женѣ. Вообще, отъ письма этого вѣяло настоящей дѣвственной чистотой, и намѣстникъ, многократно перечитывая его, повторялъ: «Славная дѣвушка! Накажи меня Богъ, если я когда либо тебя брошу!»
Затѣмъ, онъ началъ распрашивать Жендзяна про все. Смѣтливый мальчуганъ подробно разсказалъ ему о своемъ путешествіи.
Встрѣча была радушная. Старая княгиня, справлявшаяся о намѣстникѣ, весьма обрадовалась, узнавъ, что онъ выдающійся воинъ и человѣкъ со средствами, что князь его любитъ.
— Спрашивала также меня, — говорилъ Жендзянъ, — всегда-ли вы держите ваше слово, на что я отвѣтилъ ей «Милостивая пани! будь мнѣ обѣщанъ этотъ конь, на которомъ я прискакалъ сюда — я зналъ бы, что онъ мой»…
— Ишь ты, франтъ! — сказалъ намѣстникъ. — Ужъ такъ и быть, бери его, коли за меня ручался. Ты слѣдовательно ничего не скрылъ и сказалъ, что посланъ мною.
— Сказалъ, такъ какъ видѣлъ, что можно. Меня тотчасъ же встрѣтили хорошо, особенно панна, которая такая красавица, что другой не сыскать въ цѣломъ свѣтѣ. Она просто не знала, куда и усадить меня, узнавши, что я отъ васъ. Не будь поста, я почувствовалъ бы себя на небѣ… Письмо же ваше она оросила слезами радости.
Намѣстникъ даже затаилъ дыханіе и лишь спустя немного снова спросилъ.
— А объ этомъ Богунѣ ничего не слыхалъ?
— Не хотѣлось мнѣ допытываться у панны или у пани, но я сдружился со старикомъ татариномъ Чехлы, который хотя и нехристъ, а все же вѣрою служитъ паннѣ. Онъ-то и передавалъ мнѣ, что въ началѣ всѣ они накинулись было на вашу милость, но впослѣдствіи притихли, узнавши, что все, разсказываемое о сокровищахъ этого Богуна — одна сказка.
— Какже они узнали о томъ?
— Дѣло, извольте видѣть, было такъ. Столкнулись они съ Сивинскими и обязались уплатить тѣмъ за убытки. Когда наступилъ срокъ, они и обратились къ Богуну: ссуди молъ насъ! А тотъ и говоритъ: турецкаго добра есть у меня немного, а сокровищъ — нѣтъ; все, что имѣлъ — все истратилъ. Какъ сказалъ онъ это — они и отвернулись отъ него, и съ тѣхъ поръ стали почтительнѣе относиться къ вашей милости.
— Что хорошо, то хорошо! Разузналъ ты обо всемъ…
— Узнай я только объ одномъ — ваша милость могли бы сказать мнѣ: «коня ты подарилъ мнѣ, а сѣдла не далъ…» А что ваша милость подѣлали бы съ конемъ безъ сѣдла?…
— Ну, ну! бери и сѣдло…
— Покорнѣйше благодарю васъ… Вотъ они тотчасъ же и отправили Богуна въ Переяславль, а я и подумалъ: отчего бы и мнѣ не прокатиться въ Переяславль… Панъ будетъ доволенъ, да и я получу новую форму скорѣй…
— Ты ее получишь въ новую четверть… И такъ, ты и въ Переяславлѣ побывалъ?…
— Побывалъ, но Богуна не засталъ тамъ. Слышь, старый полковникъ Лобода хвораетъ, и толкуютъ, что Богуну быть полковникомъ послѣ него… Но тамъ происходитъ что-то необыкновенное. Семеновцевъ осталась въ полку всего горсточка; остальные же, какъ говорятъ, ушли не то съ Богуномъ, не то въ Сѣчь — и это, ваша милость, кое-что да значитъ, по моему. Вѣдь тамъ словно готовится мятежъ. Захотѣлось таки мнѣ развѣдать о Богунѣ, да только всего и узналъ, что онъ переплылъ на русскій берегъ[3]… А, если такъ! сказалъ я себѣ, то нашей панночкѣ нечего бояться его. И я поспѣшилъ назадъ.
— Это хорошо. А въ дорогѣ не приключилось ничего?
— Ничего, ваша милость. Только ужъ больно проголодался я.
Жендзянъ ушелъ, а намѣстникъ, оставшись одинъ, снова принялся за письмо Елены, прижимая къ устамъ эти буковки, далеко не столь изящныя, какъ ручка, выводившая ихъ. Въ немъ поселилась увѣренность, и онъ разсуждалъ такъ: «Еще немного — и дороги просохнутъ, только бы Господь Богъ далъ намъ погоду. Курцевичи, узнавъ, что Богунъ — голышъ, врядъ ли надуютъ меня. Отдамъ я имъ Разлоги, да еще и своихъ доложу, лишь бы имѣть эту дорогую звѣздочку…» И одѣвшись, онъ съ лицомъ, сіявшимъ отъ счастья, съ переполненной грудью, пошелъ въ часовню, чтобы прежде всего возблагодарить Бога за добрыя вѣсти…
По всей Украйнѣ и Заднѣпровью стали подыматься какіе-то вихри, словно предвѣстники близкой бури; какія-то неопредѣленныя вѣсти облетали всю мѣстность, изъ села въ село, изъ хутора въ хуторъ, подобно тѣмъ растеніямъ, которыя осенній вѣтеръ разноситъ по степи и которыя простой народъ зоветъ перекатиполемъ. Въ городахъ шопотомъ передавали другъ другу о какой-то великой войнѣ, но никто не зналъ — кому воевать и съ кѣмъ. Во всякомъ случаѣ готовилось нѣчто. На лицахъ выражалось нѣкоторое безпокойство. Земледѣлецъ шелъ въ поле съ плугомъ неохотно, хотя весна была ранняя, тихая, а степь уже давно оглашалась щебетаніемъ ласточекъ. По вечерамъ, поселяне толпились посреди дороги, толкуя о разныхъ ужасахъ. Слѣпцовъ, бродившихъ съ торбаномъ и пѣсней, распрашивали о новостяхъ. Нѣкоторымъ казалось, что ночью отражается на небѣ какой-то блескъ, а надъ лѣсомъ восходитъ луна, багровѣе обыкновеннаго. Предсказывали бѣдствія и скорую смерть короля, и все это было тѣмъ удивительнѣе, что страна, издавна сжившаяся со смутами, свалками, набѣгами, нелегко поддавалась страху. Въ воздухѣ, полагать надо, носились ужь слишкомъ зловѣщіе вихри, коли безпокойство овладѣло всѣми.
Оно было тѣмъ невыносимѣе, тѣмъ тяжелѣе, что никто не зналъ, въ чемъ опасность и гдѣ. Изъ всѣхъ же зловѣщихъ признаковъ особенно два указывали, казалось, на то, что дѣйствительно угрожаетъ нѣчто. Во первыхъ, въ селахъ и городахъ появилось неслыханное множество нищихъ — лирниковъ, среди которыхъ попадались какія-то никому неизвѣстныя, пришлыя личности — и о нихъ шептали, будто это не настоящіе нищіе. А эти люди бродя всюду, таинственно предсказывали, что ужъ близокъ день суда и гнѣва божія. Во вторыхъ, низовцы стали напиваться до смерти.
Второй признакъ внушалъ еще большія опасенія. Сѣчь, сжатая очень узкими границами, не могла прокормить всѣхъ ея обитателей; походы не всегда бывали, а степь не давала казакамъ хлѣба, отчего въ мирное время низовцы ежегодно разсѣевались по окрестнымъ селеніямъ. Они запружали Украйну, болѣе того — всю Русь. Одни поступали въ отряды старостъ, другіе продавали водку на дорогѣ, а то торговали въ селахъ или занимались ремеслами. Почти въ каждой деревушкѣ, невдалекѣ отъ села, стояла хата, въ которой жилъ запорожецъ. Многіе изъ нихъ были женаты и хозяйничали — и такой запорожецъ, какъ человѣкъ на всѣ руки, являлся настоящимъ благодѣтелемъ села. Никто лучше его не могъ подковать лошадь, выдѣлать кожу; былъ онъ превосходнымъ охотникомъ, колесникомъ, кожевникомъ, воскобойникомъ. Казакъ все зналъ, все дѣлалъ: онъ и избу строилъ, и сѣдло мастерилъ. Но все таки то не были осѣдлые поселяне, такъ какъ они жили бурной жизнью. Всякому, желавшему исполнить вооруженною силою свой приговоръ, совершить набѣгъ на сосѣда, или защититься отъ ожидаемаго врага, стоило кликнуть — и молодцы слетались тотчасъ же, словно хищные вороны. Прибѣгали къ нимъ за помощью шляхтичи, прибѣгали и паны, вѣчно враждовавшіе другъ съ другомъ; когда же не случалось и этого, сидѣли они по деревнямъ тихо, работая изъ-за насущнаго куска хлѣба въ потѣ лица, до устали.
Такъ проходили порою годъ, два… но вдругъ проносилась вѣсть объ общемъ походѣ либо атамана противъ татаръ или противъ «ляховъ», либо польскихъ пановъ противъ Валахіи — и въ одно мгновеніе всѣ эти колесники, кожевники, воскобойники покидали свои мирныя занятія и прежде всего начинали пьянствовать во всѣхъ украинскихъ корчмахъ.
Пропивъ все, пили въ долгъ — «не на то що е, а за то що буде» — предстоящія добычи должны были оплатить все.
Явленіе это повторялось до того неизмѣнно, что опытные украинцы-старики обыкновенно говорили: «ого! дрожатъ корчмы отъ низовцевъ — быть на Украинѣ бѣдѣ».
И старосты начинали тогда зорче слѣдить за всѣмъ, укрѣплять замки; паны — сзывать челядь, шляхтичи — прятать женъ и дѣтей по мѣстечкамъ.
Вотъ въ эту-то весну казаки запьянствовали пуще прежняго, истрачивая все заработанное добро — и не въ одномъ какомъ нибудь уѣздѣ, не въ одномъ воеводствѣ, а по всей Руси, во всю ея ширь и даль.
Очевидно, готовилось нѣчто; но что, объ этомъ не знали и низовцы. Стали передавать о Хмѣльницкомъ, объ его побѣгѣ въ Сѣчь, о старшинахъ изъ Черкасъ, Богуслава, Корсуня, поспѣшившихъ за нимъ; но поговаривали и о другомъ. Уже давно ходили упорные слухи, будто предстоитъ великая война съ басурманомъ, будто и самъ король желаетъ ея, чтобъ дать добрымъ молодцамъ поживиться, да препятствуютъ ляхи; и теперь всѣ эти толки и слухи, слившись въ одно, породили безпокойство въ умахъ и ожиданія чего-то небывалаго.
Безпокойство это проникло и сквозь лубнянскія стѣны. Нельзя было не замѣчать признаковъ его, чего впрочемъ и не имѣлъ обыкновенія дѣлать князь Іеремія. Правда, въ его владѣніяхъ безпокойство не сопровождалось волненіемъ: боязнь удерживала всѣхъ въ послушаніи; но нѣкоторое время спустя, изъ Украйны начали приходить вѣсти, что тутъ и тамъ воины сопротивляются шляхтѣ, что хотятъ они поступать въ полки силою, чтобъ воевать съ басурманомъ, и что число бѣглецовъ въ Сѣчь ростетъ съ каждымъ днемъ.
Князь извѣстилъ о томъ пана Краковскаго, пана Калиновскаго, Лободу въ Переяславѣ, а пока созвалъ войско и велѣлъ пригнать стада изъ степей. Вѣсти, полученныя имъ, были утѣшительныя. Великій гетманъ, сообщивъ ему все, что самъ зналъ о Хмѣльницкомъ, выразилъ сомнѣніе относительно возможности смуты; а панъ полевой гетманъ писалъ, что «бродяги, какъ обыкновенно рои, жужжатъ весною». Одинъ только хорунжій Затвилиховскій умолялъ князя ничего не упускать изъ виду, такъ какъ страшная буря несется съ Дикихъ-Полей. О Хмѣльницкомъ говорилъ онъ, что тотъ умчался изъ Сѣчи въ Крымъ, чтобы просить хана о содѣйствіи. «Изъ сѣчи сообщаютъ мнѣ, — писалъ онъ, — что кошевой созываетъ войска со всѣхъ луговъ и рѣчекъ, не говоря никому чего ради, а потому, думается мнѣ, что гроза эта должна разразиться надъ нами. Дай Богъ, чтобы она не разорила, при помощи татаръ, всѣхъ земель русскихъ».
Затвилиховскому князь довѣрялъ больше, нежели самимъ гетманамъ, зная, что никто не ознакомленъ такъ съ казачествомъ и его особенностями, какъ хорунжій. Оттого-то и рѣшилъ онъ созвать побольше войска и добиться правды.
И вотъ призвалъ онъ къ себѣ однажды утромъ пана Быховца, поручика валашской роты, и сказалъ ему:
— Вы отправитесь моимъ посломъ въ Сѣчь, къ пану атаману Кошевому, и вручите ему это письмо съ моей владѣтельной печатью. Но чтобы вы знали, чего держаться, скажу вамъ слѣдующее: письмо тутъ не болѣе, какъ предлогъ. Вся же суть посольства зависитъ отъ вашей смѣтливости. Вы должны видѣть все, что тамъ происходитъ: много ли созвано войска и созываютъ ли еще? Особенно же поручаю вамъ сойтись тамъ съ кѣмъ нибудь, кто могъ бы сказать вамъ все о Хмѣльницкомъ: гдѣ теперь онъ и правда ли, что онъ ѣздилъ въ Крымъ, чтобы просить татаръ о помощи? Понимаете?…
— Вижу все, какъ ца ладони!
— Вы поѣдете черезъ Чигиринъ, отдохнувъ въ дорогѣ всего одну ночь. Когда прибудете, отправьтесь къ хорунжему Затвилиховскому, чтобы онъ снабдилъ васъ письмами къ своимъ друзьямъ въ Сѣчи, и отдайте ихъ тамъ секретно. Тѣ обо всемъ вамъ разскажутъ. Изъ Чигирина поѣзжайте водой въ Куданъ, кланяйтесь отъ меня пану Гродзицкому и передайте ему вотъ это письмо. Онъ велитъ перевезти васъ черезъ пороги и дастъ вамъ необходимыхъ перевозчиковъ. Въ Сѣчи долго не оставайтесь, смотрите, слушайте и — назадъ, если только останетесь живы, такъ какъ экспедиція эта не изъ легкихъ.
— Ваша свѣтлость можете располагать моей жизнью! А сколько человѣкъ мнѣ взять?
— Возьмите сорокъ. Отправляйтесь сегодня къ вечеру, но прежде зайдите ко мнѣ получить еще инструкцію. Я вамъ поручаю важную миссію.
Панъ Быховецъ былъ очень доволенъ. Въ передней онъ встрѣтился съ Скржетускимъ и нѣсколькими офицерами артилеріи.
— Что съ вами? спросили его.
— Уѣзжаю сегодня!..
— Куда? Куда?
— Въ Чигиринъ, а оттуда дальше.
— Ну, такъ пойдемте ко мнѣ, сказалъ Скржетускій.
И приведя его въ свою квартиру, онъ принялся упрашивать его, чтобы тотъ передалъ ему это порученіе.
— Будь другомъ, требуй чего хочешь, коня турецкаго — дамъ все, ничего не пожалѣю, лишь бы уѣхать мнѣ; душа моя рвется въ ту сторону. Денегъ хочешь — бери, только соглашайся! Это не дастъ тебѣ славы. Ужъ если быть войнѣ, такъ она начнется здѣсь, а погибнуть легко. Знаю также, что и Ануся дорога тебѣ, какъ и другимъ. Уѣдешь ты — отобьютъ ее!
Послѣдній аргументъ подѣйствовалъ на пана Быховца лучше остальныхъ; но онъ все еще противился.
— Уступи я, — сказалъ онъ, — что же подумаетъ князь? На вѣрно не похвалитъ. Вѣдь изъ такаго порученія видно княжеское расположеніе…
Не давъ ему кончить, Скржетускій побѣжалъ къ князю и велѣлъ пажу тотчасъ же доложить о себѣ. Минуту спустя вернулся пажъ, увѣдомляя, что князь принимаетъ.
Отъ боязни услышать коротенькое «нѣтъ», сердце намѣстника стучало молотомъ. Въ случаѣ отказа пришлось бы махнуть на все.
— Что скажете? спросилъ князь, увидѣвши намѣстника.
Скржетускій поклонился ему въ поясъ:
— Милостивый князь, я пришелъ умолять васъ, чтобы вы мнѣ поручили экспедицію въ Сѣчь. Быховецъ, быть можетъ, уступитъ какъ другъ, а для меня отъ этого зависитъ многое! Боится онъ только, какъ бы ваша свѣтлость не взглянули на это косо…
— Богъ мой! — воскликнулъ князь; — да я и самъ не послалъ бы никого другаго; но мнѣ казалось, что вы неохотно отправитесь, недавно совершивъ такое длинное путешествіе.
— Князь, я всегда libenter поѣду въ ту сторону, посылай меня хоть ежедневно!..
Князь зорко взглянулъ на него своими черными глазами, и помолчавъ немного, спросилъ:
— Что тамъ у васъ такое?
Намѣстникъ стоялъ въ смущеніи, точно провинившись, избѣгая пристальнаго взгляда.
— Вижу я, что надо мнѣ сказать всю правду, такъ какъ ничто не скроется отъ проницательности вашей свѣтлости. Не знаю только, какъ вамъ, князь, покажется это!..
И тутъ разсказалъ онъ о томъ, какъ познакомился съ дочерью князя Василья, какъ влюбился въ нее и какъ желалъ бы навѣстить ее, а возвращаясь изъ Сѣчи, привезти княжну въ Дубны, чтобы спасти ее отъ казацкихъ набѣговъ и преслѣдованій Богуна. Онъ промолчалъ только о поступкахъ старой княгини, исполняя тѣмъ данное обѣщаніе. Послѣ разсказа сталъ онъ снова молить князя довѣрить ему порученіе, возложенное на Быховца.
— Я и безъ того позволилъ бы вамъ ѣхать, — промолвилъ князь, — и далъ бы вамъ людей; но разъ вы сами устроили дѣло такъ умно, чтобы личное влеченіе связать съ моимъ порученіемъ — пусть будетъ по вашему!
Съ этими словами князь хлопнулъ въ ладоши и приказалъ пажу позвать пана Быховца.
Намѣстникъ, не помня себя отъ радости, поцѣловалъ руку князя, а тотъ обнялъ его, прося быть спокойнымъ. Любилъ
Іонъ Скржетускаго, какъ храбраго воина и офицера, на котораго можно положиться во всемъ. Но кромѣ того, оба были связаны тою нитью, которая образуется между подчиненнымъ, обожающимъ своего начальника и начальникомъ, хорошо чувствующимъ это. Около князя вращалось не мало придворныхъ, служившихъ и льстившихъ ради собственныхъ выгодъ; но князь Іеремія своимъ орлинымъ окомъ видѣлъ всякаго насквозь. Зналъ онъ, что Скржетускій человѣкъ рѣдкихъ качествъ, а потому дорожилъ имъ и былъ ему весьма признателенъ за его чувства. Онъ съ радостью принялъ извѣстіе, что любимецъ его полюбилъ дочь князя Василія Курцевича, стараго слуги Вишневецкихъ. Память о немъ была дорога князю вслѣдствіе грустнаго происшествія съ нимъ.
— Не освѣдомлялся я о дѣвушкѣ, — сказалъ онъ. — Полагая, что опекуны ея люди честные, такъ какъ никто не жаловался на нихъ, и они сюда не заглядывали; но теперь, когда вы назвали ее, я буду заботиться о ней, какъ о родной.
Скржетускій не могъ не подивиться добротѣ этого вельможи, который, казалось, укорялъ себя въ томъ, что за обиліемъ общественныхъ дѣлъ не занялся судьбою ребенка стараго служаки-придворнаго.
Въ это время пришелъ панъ Быховецъ.
— Любезнѣйшій поручикъ, — сказалъ ему князь, — дѣло сдѣлано: хотите ѣхать — поѣзжайте; но я прошу васъ уступить свое порученіе Скржетускому. У него имѣются къ тому особенныя и резонныя причины, а я придумаю для васъ нѣчто другое.
— Ваша свѣтлость очень милостивы ко мнѣ, — отвѣтилъ Быховецъ. — Будучи вправѣ приказать, предоставляете рѣшать мнѣ самому! Я счелъ бы себя недостойнымъ этой милости, не исполнивши вашего желанія.
— Ну, благодарите друга, — обратился князь къ Скржетускому — и ступайте приготовляться къ дорогѣ.
Скржетускій дѣйствительно горячо благодарилъ Быховца и нѣсколько часовъ спустя былъ уже совсѣмъ готовъ. Въ Лубнахъ ему уже давно не сидѣлось; экспедиція же эта удовлетворяла всѣмъ его желаніямъ. Прежде всего ему предстояло свиданіе съ Еленой, а затѣмъ, хотя и приходилось уѣхать на продолжительный срокъ, но за это время должны были просохнуть дороги. Раньше нельзя было ожидать княгини, и ему пришлось бы сидѣть или въ Лубнахъ, или въ Разлогахъ, что, вопреки уговору съ княгиней, навлекло бы подозрѣніе Богуна. Елена могла чувствовать себя безопасною только въ Лубнахъ, и пану Скржетускому ничего не оставалось болѣе, какъ уѣхать, чтобы по возвращеніи охранить ее уже силою княжескихъ войскъ. Разсчитывая такимъ образомъ, спѣшилъ намѣстникъ съ отъѣздомъ и, покончивъ со всѣмъ, получивъ письма и инструкціи князя, а деньги отъ казначея, отправился въ путь еще въ ночь, въ сопровожденіи Жендзяна и сорока семеновцевъ изъ казацкаго княжескаго полка.
Была вторая половина марта; все покрылось уже густой травою; перекатиполе разцвѣло, въ степи закипѣла жизнь. Подъ утро намѣстникъ, во главѣ своей свиты, въѣхалъ словно въ море, волны котораго изображала роскошная, колеблемая вѣтромъ трава. Всюду чувствовалось веселье и слышались весенніе звуки, щебетаніе, возгласы, посвистыванія, шумъ крыльевъ, радостное жужжаніе насѣкомыхъ; степь походила на лиру, на которой играетъ рука божія. Надъ головами всадниковъ — ястребы, недвижно повисшіе въ лазури небесной, стаи дикихъ гусей, журавлиная цѣпь; внизу — дикіе табуны. Вотъ мчится стадо степныхъ коней! Видно, какъ разсѣкаютъ они грудью траву, несутся подобно бурѣ и мгновенно останавливаются, словно вкопанные, окруживъ всадниковъ полукругомъ; развѣваются гривы, раздуваются ноздри, въ глазахъ удивленіе! Такъ и кажется, что вотъ-вотъ они затопчутъ непрошеныхъ гостей! Но еще мгновеніе — и они внезапно отскакиваютъ и также быстро исчезаютъ, какъ и примчались — только трава шелеститъ, да цвѣты мелькаютъ! Смолкъ топотъ и снова слышно пѣніе птицъ. Оно какъ будто и весело, а все-таки грустно; будто шумно, а все-таки пусто; А ширь-то! а даль-то! Не изъѣздить ее конемъ, не обнять мыслью… одно развѣ: полюбить эту грусть, эту пустошь, эту степь и со скорбной душою витать надъ ними, отдыхать на ихъ могилахъ, вслушиваться въ ихъ голосъ и отвѣчать.
Было утро. Бурьянъ былъ усѣянъ крупными каплями; земля просыхала отъ вѣянія свѣжаго вѣтра, а по ней образовались послѣ дождя широкія лужи, точно небольшія озерки, и въ нихъ отражалось солнце. Отрядъ подвигался медленно, такъ какъ трудно было спѣшить, когда лошади нерѣдко почти тонули въ размякшей землѣ. Но намѣстникъ не дозволялъ отдыхать по долгу на могильныхъ холмикахъ: вѣдь онъ спѣшилъ одновременно поздороваться и проститься. И вотъ, на второй день около полудня, проѣхавъ большую часть лѣса, онъ уже завидѣлъ вѣтреныя мельницы Разлоговъ, разбросанныя по окрестнымъ холмамъ. Сердце застучало сильнѣе. Его не ждутъ тамъ, никто не знаетъ что онъ пріѣдетъ; а что скажетъ она, увидѣвши его? Вотъ ужъ и сосѣднія хаты, спрятавшіяся въ молодыхъ вишневыхъ садахъ, далѣе — раскинувшаяся деревня, а еще далѣе показывается студеный колодезь на дворовой площадкѣ. Намѣстникъ пришпорилъ коня и пустился галопомъ, а за нимъ его люди; мчались они по деревнѣ, съ бряцаніемъ и говоромъ. Кое-гдѣ выскакивали мужички, крестясь: чорты, не чорты? татары не татары? Грязь такъ и брызжетъ изъ-подъ копытъ, и не узнать, кто мчится. Они же, примчавшись на площадь, остановились у запертыхъ воротъ:
— Эй! Кто тамъ, отпирайте!
Гамъ, стукъ и лай собакъ вызвали во дворъ всю челядь, которая подскочила къ воротамъ въ испугѣ, думая, что это набѣгъ.
— Вы кто такіе?
— Отпирай!
— Князей нѣтъ дома.
— Да отпирай же, собачій сынъ! Мы отъ князя изъ Лубенъ!
Наконецъ-то челядь узнала Скржетускаго.
— Сейчасъ, сейчасъ, ваша милость!
Ворота открылись; тутъ и сама княгиня показалась на крыльцѣ и, защищая руками глаза, всматривалась въ прибывшихъ.
Скржетускій спрыгнулъ съ коня и спросилъ, подойдя къ лей:
— Вы не узнаете меня, пани?
— Ахъ! это вы, панъ намѣстникъ! А мнѣ ужъ думалось — не татарское ли нападеніе? Здравствуйте и пожалуйте въ горницу.
— Вы, пани, удивляетесь конечно, видя меня въ Разлогахъ, — сказалъ Скржетускій, когда они вошли въ домъ; — но слово свое я держу: самъ князь посылаетъ меня въ Чигиринъ и дальше. Онъ-то и приказалъ мнѣ остановиться въ Разлогахъ, чтобъ освѣдомиться о вашемъ здоровьѣ.
— Премного благодарна я князю за его милость ко мнѣ. Ну что?.. Скоро выгонитъ онъ насъ изъ Разлоговъ?
— Онъ и не думаетъ о томъ, такъ какъ и не знаетъ, что слѣдуетъ гнать васъ, а уже я что обѣщалъ, то исполню. Вы въ Разлогахъ останетесь — у меня и своего хлѣба довольно.
Услышавъ это, княгиня повеселѣла вмигъ.
— Садитесь же, панъ, и будьте какъ дома, пригласила она.
— А княжна здорова? Она гдѣ?
— Знаю, знаю, что вы не ко мнѣ пріѣхали, красавчикъ вы мой. Здорова она, здорова; отъ любви дѣвка, кажись, еще пополнѣла. Но я сейчасъ позову ее, да и мнѣ надо пріодѣться; ужъ больно стыдно принимать такъ гостей.
На княгинѣ было какое-то вылинявшее платье изъ дерюги, кожухъ, да длинные козловые сапоги.
Но тутъ же влетѣла въ избу Елена, уже узнавшая отъ старика Чехлы, кто пріѣхалъ. Вбѣжала она, вся запыхавшись, пунцовая, какъ вишня, не переводя духа — только глаза ея смѣялись отъ радости и счастья. Скржетускій вскочилъ, чтобы поцѣловать ее въ руку, но когда княгиня скромно удалилась, онъ сталъ пылко цѣловать ее и въ губы. Да и она ужъ не очень-то защищалась, чувствуя, что отъ счастья и радости ею овладѣваетъ какая-то немощь.
— А я и не ждала васъ, — шептала она, щурясь своими прелестными глазами; — но не цѣлуйте-жъ меня такъ… не хорошо.
— Какже не цѣловать мнѣ, — отвѣтилъ ей онъ, — когда уста твои для меня слаще меда? Я ужъ думалъ, что безъ тебя изсохну, да самъ князь отправилъ меня сюда.
— Князь, стало быть, знаетъ?
— Я разсказалъ ему все. Онъ даже обрадовался, вспомнивши о князѣ Василіѣ… Ахъ, дѣвица, дѣвица, видно, ты заворожила меня; вѣдь я только и вижу на свѣтѣ что тебя.
— Ослѣпленіе такое — божія милость.
— А помнишь ли тотъ случай, когда кречетъ соединилъ наши руки? То было, знать, предсказаніе!
— Помню…
— Когда съ тоски по тебѣ шлялся я въ Лубнахъ и по Салоницѣ, ты не разъ, точно живая, вставала передо мной, но чуть только протягивалъ я руку, какъ ты исчезала. Но теперь не убѣжать тебѣ отъ меня; мнѣ кажется, что намъ уже не воспрепятствуетъ ничего больше.
— Я-то препятствовать не стану.
— Повтори мнѣ еще разъ, что ты любишь меня.
Елена потупила глаза, но отвѣтила отчетливо и серьезно:
— Какъ никого на свѣтѣ.
— Слова твои дороже для меня почестей и золота; вижу я, что ты говоришь правду, хотя и самъ не знаю, чѣмъ могъ заслужить подобное счастье.
— Вѣдь ты сжалился надо мною, приголубилъ меня, защищалъ и говорилъ со мною такъ, какъ никто не говорилъ прежде.
Елена задрожала отъ волненія, а поручикъ снова сталъ цѣловать ея руки.
— Ты моя владычица — не жена, сказалъ онъ.
Оба они замолчали; только онъ не спускалъ съ нея глазъ, желая вознаградить себя за долгое отсутствіе. Она казалась ему еще прекраснѣе, чѣмъ прежде. И дѣйствительно, въ этой, погруженной въ полумракъ свѣтлицѣ, озаренная радугой переломленныхъ на оконныхъ стеклахъ солнечныхъ лучей, она походила на образа святыхъ дѣвъ въ сумрачныхъ часовенкахъ. Но въ тоже время въ ней, въ ея лицѣ и всей фигурѣ было столько жизни и теплоты, столько женской нѣги и чарующей прелести, что голова кружилась, хотѣлось любить ее страстно и вѣчно.
— Я, кажется, ослѣпну отъ чаръ твоихъ, проговорилъ намѣстникъ.
Бѣлые зубки княжны сверкнули въ веселой улыбкѣ:
— Панна Анна Барзобогатая вѣрно много лучше меня!
— Ей также далеко до тебя, какъ оловяной чашѣ до мѣсяца.
— А панъ Жендзянъ разсказывалъ мнѣ совсѣмъ другое.
— Панъ Жендзянъ глупъ и заслуживаетъ, чтобъ его наказать. Что мнѣ эта панна! Пусть другія пчелы собираютъ медъ съ этого цвѣтка; ихъ вѣдь не мало…
Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ старику Чехлы? пришедшаго поздороваться съ намѣстникомъ. Онъ смотрѣлъ на него уже какъ на своего будущаго господина; оттого-то низко кланялся ему вплоть отъ дверей, привѣтствуя его по восточному.
— Ну, старикъ, возьму я и тебя вмѣстѣ съ панночкой. Служи ей до смерти.
— Смерти ждать ужъ не долго; но пока живъ Служить буду, свидѣтель Богъ!
— Черезъ какой нибудь мѣсяцъ вернусь я изъ Сѣчи и тогда поѣдемъ въ Дубны, гдѣ ксендзъ Муховецкій уже ждетъ насъ съ вѣнчаньемъ, сказалъ намѣстникъ, обращаясь къ Еленѣ.
Она встревожилась.
— Такъ ты ѣдешь въ Сѣчь?
— Князь посылаетъ съ письмами. Но не бойся. Посолъ и у язычниковъ въ безопасности. Тебя же съ княгиней отправилъ бы я въ Дубны тотчасъ же, да дорога плоха. Самъ видѣлъ, что и верхомъ не легко проѣхать.
— А въ Разлогахъ пробудешь долго?
— Сегодня вечеромъ поспѣшу въ Чигиринъ; чѣмъ скорѣе уѣду, тѣмъ скорѣе вернусь. Къ тому же княжеская служба! Время не мое и воля не моя!
— Поворковали вы и понѣжничали вдоволь, а теперь — не угодно ли закусить? — сказала княгиня, показываясь въ дверяхъ. — Ого! то!ишь какія красныя щеки! Вижу, что вы, панъ, времени не теряли! Но… дивиться нечему.
Сказавъ это, княгиня кротко хлопнула Елену по плечу и повела гостя обѣдать. Княгиня была въ прекрасномъ расположеніи. О Богунѣ она уже давно позабыла; теперь же, благодаря великодушію намѣстника, все складывалось такъ, что она уже могла считать своею и сыновей собственностью Разлоги «cum bovis, laris, graniciebus et coloniis».
А помѣстье это было не изъ маленькихъ.
Намѣстникъ сталъ разспрашивать о князьяхъ — скоро ли вернутся они?
— Жду ихъ всякій день. Сначала они, было, сердились на васъ, но потомъ, разсудивъ хорошенько, очень полюбили и говорятъ, что такихъ храбрыхъ людей, какъ вы, уже немного въ наше мягкое время.
Послѣ обѣда намѣстникъ пошелъ съ Еленой погулять въ садъ, примыкавшій къ площади. Вишневый садъ былъ усыпанъ весь бѣлыми цвѣтками, словно снѣгомъ; за садомъ чернѣла дубрава, въ которой слышалось кукованіе.
— Это намъ къ добру, — замѣтилъ панъ Скржетускій, — но нужно попытать счастья.
И онъ спросилъ, повернувшись къ дубравѣ:
— Зозуля божія, а сколько лѣтъ проживемъ мы вмѣстѣ вотъ съ этой панночкой?
Кукушка закуковала безъ конца. Оба сосчитали пятдесятъ и того болѣе.
— Дай-то Богъ!
— Зозули всегда говорятъ правду, замѣтила Елена.
— Если такъ, то я еще кое-о чемъ распрошу ее, промолвилъ обрадованный намѣстникъ.
И онъ спросилъ:
— Скажи-ка. зозуля, а много будетъ у насъ мальчиковъ?
Кукушка, словно приготовившаяся, принялась отвѣчать
и прокуковала ни больше, ни меньше, какъ двѣнадцать разъ.
Панъ Скржетускій не помнилъ себя отъ радости.
— Быть мнѣ старостой! Быть, какъ Богъ святъ! Слышали, панна, а?..
— Ничего я не слышала, отвѣтила Елена, покраснѣвъ до корня волосъ. Даже не знаю, о чемъ вы спрашивали.
— Такъ, можетъ быть, повторить?
— И этого не надо.
Бесѣдуя такимъ образомъ, они и не замѣтили, какъ ночь наступила. Не легко имъ было разстаться — но разстались, и намѣстникъ помчался въ Чигиринъ.
Въ Чигиринѣ встрѣтилъ пана Скржетускаго старикъ Затвилиховскій, очень взволнованный. Онъ уже давно поджидалъ посланнаго отъ князя, потому что изъ Сѣчи доходили самыя грозныя вѣсти. Уже не могло быть сомнѣнія, что Хмѣльницкій намѣренъ вооруженной рукою потребовать прежнихъ казацкихъ привилегій и отмстить за личныя обиды. Затвилиховскому было извѣстно, что онъ находится у хана въ Крыму, чтобъ вымолить содѣйствія, и что въ Сѣчи ждутъ его всякую минуту. Такимъ образомъ, низовцы готовились къ походу противъ Рѣчи Посполитой, и походъ этотъ могъ бытъ для нея очень опасенъ при участіи татаръ. Гроза собиралась все ближе, явственнѣе и ужаснѣе. Украйну облетали уже не какія нибудь неопредѣленныя вѣсти, а прямо ожиданіе рѣзни и войны. Великій гетманъ, не придававшій, до сихъ поръ особеннаго значенія этому волненію, теперь приблизился съ войскомъ къ Черкасамъ. Стоянки коронныхъ войскъ потянулись вплоть до Чигирина, главнымъ образомъ для того, чтобы задерживать бѣглецовъ, такъ какъ городскіе казаки и чернь удирали въ Сѣчь цѣлыми толпами. Шляхтичи копошились въ городахъ. Говорили, что въ южныхъ воеводствахъ объявленъ будетъ общій походъ. Нѣкоторые же, не дожидаясь вызова, размѣщали женъ и дѣтей по замкамъ, а сами отправлялись въ Черкасы. Несчастная Украйна распалась на двое: одна часть ея спѣшила въ Сѣчь, другая — въ станъ коронныхъ войскъ; одна стояла за существующій порядокъ, другая — за дикую вольницу; одна желала сохранить то, что было результатомъ вѣковаго труда, другая жаждала отнять это добро въ свое пользованіе. Вскорѣ суждено было обѣимъ обагрить руки въ братской крови. Смута, прежде чѣмъ стать подъ знамя религіозныхъ вѣрованій, вспыхнула въ формѣ соціальной войны.
Но какъ ни мрачны были тучи, заволокшія украинскій горизонтъ и образовавшія зловѣщую ночь, какъ ни клубилось что-то внутри ихъ, въ сопровожденіи громовъ, перекатывавшихся изъ конца въ конецъ, но никто еще не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, въ какой степени разыграется стихія. Пожалуй, что не понималъ этого и самъ Хмѣльницкій, славшій къ пану Краковскому, къ казацкому коммисару, къ коронному хорунжему, письма полныя жалобъ и сѣтованій и вмѣстѣ съ тѣмъ клятвенныхъ завѣреній въ вѣрности Владиславу IV и Рѣчи Посполитой. Хотѣлъ ли онъ тѣмъ выиграть время или же полагалъ, что удастся прійти къ какому нибудь соглашенію — кто его знаетъ! Всякій объяснялъ по своему. Только двое людей не обманывали себя. Затвилиховскій и престарѣлый Барабашъ.
Старый полковникъ тоже получилъ письмо отъ Хмѣльницкаго. Письмо было дерзкое, полное угрозъ и оскорбленій. "Мы, — писалъ Хмѣльницкій, — вмѣстѣ со всѣмъ запорожскимъ воинствомъ будемъ просить и аппелировать, чтобы все совершилось согласно съ тѣми привилегіями, которыя ваша милость хранили у себя. А такъ какъ вы хранили ихъ ради личныхъ выгодъ и пользы, то все запорожское войско считаетъ васъ достойнымъ предводительствовать баранами или « свиньями, отнюдь не людьми. Прошу у вашей милости прощенія, коли чѣмъ обидѣлъ васъ въ моемъ Чигиринскомъ домикѣ въ праздникъ Св. Михаила, а равно, что уѣхалъ, не сказавшись и не испросивъ разрѣшенія».
— Полюбуйтесь-ка только панове, — обратился Барабашъ къ Скржетускому и Затвилиховскому, — какъ онъ насмѣхается надо мной; а кто, какъ не я, училъ его воевать и былъ ему почти отцемъ?
— И такъ, онъ грозитъ, что станетъ требовать привилегій во главѣ запорожцевъ — промолвилъ Затвилиховскій… Словомъ, это междуусобная война, самая страшная изъ всѣхъ войнъ.
— Вижу я, — сказалъ Скржетускій — что сидѣть мнѣ нельзя. Давайте-ка скорѣе письма къ тѣмъ, съ кѣмъ мнѣ придется сойтись.
— Къ атаману кошевому письмо есть?
— Есть отъ самого князя.
— Ну, такъ я дамъ письмо къ одному изъ Куреньихъ, а у пана Барабаша есть тамъ родичъ; они разкажутъ вамъ про все. Но кто знаетъ, ужъ не поздно ли теперь! Хочетъ князь правду услышать? Отвѣтъ коротокъ: дѣло плохо! А коли хочетъ знать, держаться чего? Совѣтъ коротокъ: собрать какъ можно болѣе войска и соединиться съ гетманами.
— Такъ посылайте скорѣе къ князю съ отвѣтомъ и совѣтомъ, — быстро проговорилъ Скржетускій. — А мнѣ надо ѣхать; меня снарядили и мѣнять рѣшеніе князя не мнѣ.
— А извѣстно ли вамъ, — спросилъ Затвилиховскій, — что это весьма опасное предпріятіе? Здѣшній народъ до того волнуется, что трудно высидѣть. Не будь тутъ вблизи короннаго войска — толпа давно бы ринулась на насъ. Ну а тамъ, думаю, хуже! Вы сами лѣзете въ пасть гидры.
— Уважаемый, хорунжій! Тона очутился въ животѣ кита, а и то спасся, по волѣ божіей…
— Ступайте, ступайте! Рѣшимость ваша похвальна. Въ Куданъ доберетесь спокойно, а тамъ сами увидите, что вамъ, предстоитъ дѣлать. Гродзицкій — опытный служака, онъ лучше всѣхъ посовѣтуетъ вамъ. А къ князю, по всей вѣроятности, я отправлюсь самъ. Если ужъ суждено мнѣ драться на старости лѣтъ, то лушпе подъ командой его, а не кого другаго. Пока же велю приготовить все къ вашему отъѣзду и позову перевозчиковъ, которые доставятъ васъ въ Куданъ.
Скржетусгій вышелъ и направился въ свою квартиру въ домѣ князя. Не взирая на всю опасность путешествія, предсказанную Затвилиховскимъ, онъ не безъ удовольствія думалъ о немъ. Ему представлялась возможность увидѣть Днѣпръ чуть ли не во всю длину рѣки до самаго Низа — и пороги, а для тогдашняго рыцарства то была страна почти заколдованная, таинственная, куда стремился всякій, жаждавшій приключеній. Многіе, прожившіе всю жизнь на Украйнѣ, не могли похвалиться тѣмъ, что посѣтили Сѣчь, если только не было намѣренія у нихъ примкнуть къ братству; ну, а среди шляхтичей нашлось бы охотниковъ къ тому немного. Времена «Сашки» Зборовскаго прошли безвозвратно. Разладъ между Сѣчью и Рѣчью Посподитой, возникшій въ дни Наливайки и Павлюка, не только не прекращался, но усиливался все болѣе, причемъ значительно уменьшился приливъ въ Сѣчь шляхетскаго люда, какъ польскаго, такъ и русинскаго происхожденія, хотя послѣдніе ни языкомъ, ни вѣрой не отличались отъ низовцевъ. Такихъ, какъ Курцевичи, Булыги, немного было; вообще говоря, сюда попадали шляхтичи по несчастію, изгнаннмые, провинившіеся въ чемъ нибудь неискупаемомъ.
Оттого-то эта хищническая республика Низа окружена была какой-то непроницаемой тайною. О ней разсказывали чудеса, которыя хотѣлось видѣть пану Скржетускому собственными глазами.
Не думалъ онъ, что можетъ не вернуться оттуда: посолъ остается посломъ, особенно посолъ князя Іереміи.
Такъ размышляя, смотрѣлъ онъ въ окно. Прошелъ часъ, другой; вдругъ Скржетускому показалось, будто какія-то двѣ знакомыя личности шагаютъ по направленъ къ Дзвонецкому переулку, гдѣ помѣщался винный погребъ валаха Допулы.
Онъ сталъ всматриваться — и узналъ: то были панъ Заглоба и Богунъ.
Шли они, обнявшись, и вскорѣ исчезли въ темныхъ дверяхъ, надъ которыми торчала пробка, замѣнявшая вывѣску.
Намѣстникъ удивился какъ присутствію Богуна въ Чигиринѣ, такъ и дружбѣ его съ паномъ Заглобой.
— Эй, Жендзянъ! ко мнѣ! крикнулъ онъ.
Мальчикъ показался въ дверяхъ.
— Слушай-ка, Жендзянъ; ступай вотъ въ этотъ погребокъ напротивъ, тамъ встрѣтишь ты толстаго шляхтича съ дырой во лбу, которому и сообщи, что нѣкто хотѣлъ бы видѣться съ нимъ, имѣя дѣло къ нему. Если же спроситъ онъ, кто — не говори.
Жендзянъ побѣжалъ, и спустя нѣкоторое время, намѣстникъ увидѣлъ его идущимъ въ обществѣ пана Заглобы.
— Какъ поживаете панъ? обратился къ нему Скржетускій, когда шляхтичъ переступилъ порогъ, — узнаете меня?
— Узнаю ли я васъ! Превратись я въ сало и пусть татары надѣлаютъ изъ него свѣчекъ для мечетей, если я позабылъ васъ! Вы же, панъ, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, отперли дверь Чаплинскимъ, что мнѣ особенно понравилось, такъ какъ однажды и я точно такимъ же способомъ освободилъ себя изъ тюрьмы въ Стамбулѣ. А что подѣлываетъ панъ Повсннога, герба Сорвипорты, вмѣстѣ со своимъ цѣломудріемъ и мечемъ? Воробьи все ли еще садятся ему на голову, принимая его за изсохшее дерево?
— Панъ Подбипента здравствуетъ и велѣлъ передать вамъ поклонъ.
— Это чрезвычайно богатый шляхтичъ, но весьма глупый. Если отсѣчетъ онъ три головы въ родѣ своей, то это составитъ только полторы, такъ какъ отсѣчетъ три полголовы. Тьфу! что за жара, хотя еще только мартъ на дворѣ! Въ горлѣ совсѣмъ пересохло.
— Есть у меня превосходный медъ. Не позволите ли стаканчикъ?
— Одинъ глупецъ отказывается, когда не глупецъ предлагаетъ. Цырюдьншсъ прописалъ мнѣ именно медъ, чтобы голову излечить отъ меланхоліи. Вѣдь для шляхты настаютъ тяжелыя времена: dies irae et calamilatis. Чаплинскій совсѣмъ подохъ отъ страха и къ Допулу ни ногой — тамъ теперь пьянствуютъ казацкіе старѣйшины. Одинъ я храбро подставляю свой лобъ подъ опасность и поддерживаю знакомство съ этими полковниками, хотя и несетъ дегтемъ отъ ихъ полковничества… Славный медъ! Дѣйствительно очень хорошъ! Откуда онъ у васъ, панъ?
— Изъ Лубенъ. Тутъ слѣдовательно много старѣйшинъ?
— Кого только нѣтъ? Есть Федоръ Якубовичъ, есть старый Филинъ Дѣдзяла, есть Даніилъ Нечай, а съ ними и ихъ ненаглядный Богунъ, который сталъ моимъ другомъ съ той поры, какъ я выпилъ больше, чѣмъ онъ, и обѣщалъ адоптировать его. Теперь всѣ они заражаютъ воздухъ въ Чигиринѣ и смотрятъ, въ чью сторону повернуться, такъ какъ еще не смѣютъ открыто примкнуть къ Хмѣльницкому. Но если не примкнутъ — то въ томъ заслуга моя.
— Это какже?
— Я, пьянствуя съ ними, переманиваю ихъ на сторону Рѣчи Посполитой и уговариваю быть вѣрными. Если король не дастъ мнѣ за это староства, то ужъ повѣрьте — нѣтъ въ этой Рѣчи Посполитой ни юстиціи, ни вознагражденія по заслугамъ, и лучше выводить цыплятъ, чѣмъ рисковать головой pro publico bono.
— Вы бы лучше рисковали, сражаясь съ ними, и мнѣ кажется, что вы только даромъ тратите деньги на ихъ угощеніе, такъ какъ этимъ путемъ не переманить ихъ вамъ.
— Чтобы я, да даромъ платилъ деньги? За кого жъ вы считаете меня? Мало того, что я фамильярничаю съ этими хамами, а то еще платить за нихъ? Съ моей стороны и такъ милость большая, что я позволяю имъ платить за себя.
— А что же здѣсь подѣлываетъ этотъ Богунъ?
— Онъ? Прислушивается, какъ и другіе, къ тому, что творится въ Сѣчи. Только ради этого онъ и пріѣхалъ сюда. Это возлюбленный всего казачества. Всѣ такъ и увиваются передъ нимъ, словно обезьяны, ибо нѣтъ сомнѣнія что переяславскій полкъ пойдетъ за нимъ, а. не за Лободой. А кто знаетъ, чью сторону станутъ держать и казаки Кржечовскаго? Братается Богунъ съ низовцами, когда надо идти противъ татаръ, или турокъ, но теперь ломаетъ свою голову, такъ какъ самъ признался мнѣ въ пьяномъ видѣ, что влюбился въ шляхтянку и хочетъ жениться на ней; оттого не подобаетъ ему связываться съ хлопами наканунѣ свадьбы. Недаромъ хочетъ онъ, чтобъ я адоптировалъ его и далъ ему свой гербъ… Этотъ вашъ медъ замѣчательно хорошъ!
— Выпейте-ка, панъ, еще.
— Выпью, выпью. Меда такаго не найдешь у Допула.
— А не приходилось ли вамъ, панъ, спрашивать, какъ зовутъ эту шляхтянку, на которой Богунъ жениться хочетъ?
— Да какое же мнѣ дѣло, панъ? Знаю только, что когда украшу Богуна рогами, то будетъ она называться паней Оленевой.
Намѣстникъ вдругъ почувствовалъ сильное желаніе треснуть пана Заглобу въ ухо; но тотъ продолжалъ, ничего не замѣчая:
— Я вѣдь былъ ловкій малый въ молодости. Если бъ только разсказать вамъ, за что получилъ я въ Галацѣ пальму! Видите эту дыру на лбу? Довольно того, что мнѣ выдолбили ее евнухи въ сараѣ тамошняго паши.
— А вы говорили, что это отъ разбойничьей пули?
— Я говорилъ? Ну, такъ я говорилъ правду! Каждый турчинъ разбойникъ — будь я проклятъ, если вру!
Дальнѣйшая бесѣда была прервана появленіемъ Затвилиховскаго.
— Ну, пане намѣстникъ, — проговорилъ старый хорунжій, — байдары готовы, перевозчики — люди вѣрные. Ступайте же съ Богомъ, хоть сейчасъ. А вотъ и письма.
— Такъ я велю людямъ тотчасъ же отправляться на берегъ.
— А вы, панъ, куда собираетесь? спросилъ панъ Заглоба.
— Въ Куданъ.
— Будетъ вамъ тамъ жарко.
Но намѣстникъ не слышалъ предсказанія; онъ вышелъ изъ избы во дворъ, гдѣ уже находились при лошадяхъ семеновцы, совсѣмъ готовые къ отъѣзду.
— На коней и на берегъ! — скомандовалъ панъ Скржетускій. — Коней размѣстите и ждите меня!
Тѣмъ временемъ, старый хорунжій заговорилъ съ Заглобой:
— Я слышалъ, что вы, панъ, прислуживаетесь теперь полковникамъ и пьянствуете съ ними.
— Pro publico bono, пане хорунжій!
— Остроуміе ваше, я вижу, недюжинное, и, на сколько кажется, его у васъ больше, нежели стыда. Хочется вамъ убѣдить казаковъ in poculis, дабы они подружески отнеслись къ вамъ въ случаѣ побѣды.
— А если бы даже и такъ! Чему тутъ удивляться, что бывши турецкимъ мученикомъ, я не желалъ бы быть мученикомъ казацкимъ; два гриба могутъ испортить самый лучшій борщъ. Касательно же стыда, я никого не прошу, чтобы глотали его со мною — я и самъ проглочу его, и дастъ Богъ, отъ него, какъ отъ этого меда, мнѣ хуже не будетъ. Заслуга, подобно) маслу, должна всплыть наружу.
Въ это время возвратился Скржетускій.
— Мои уже отправляются, объявилъ онъ.
Затвилиховскій наполнилъ стаканъ.
— Счастливаго пути!
— И успѣшнаго возвращенія! добавилъ панъ Заглоба.
— Вамъ хорошо будетъ ѣхать, воды много.
— Садитесь, панове! Разопьемте-ка все, ковшъ не великъ.
Всѣ сѣли и выпили.
— Диковинный край увидите вы, — говорилъ Затвилиховскій. — Кланяйтесь отъ меня пану Гродзицкому въ Куданѣ! Вотъ солдатъ, такъ солдатъ! Сидитъ на концѣ свѣта, вдали отъ гетманскихъ глазъ, а порядокъ у него такой, какъ дай Богъ подобный во всей Рѣчи Посполитой! Я хорошо знаю Кудакъ и пороги. Въ прежніе годы частенько я туда заглядывалъ, и даже грустно подумать, что все это прошло, миновало, что теперь…
Тутъ хорунжій поникъ своей бѣлой головою и задумался. Наступила тишина; только и слышно было, что топотъ лошадиный: то выѣзжали люди пана Скржетускаго.
— Боже мой! — продолжалъ очнувшійся Затвилиховскій, — прежде хоть и случались раздоры, да все же лучше было. Вотъ, какъ ныньче помню, что было двадцать семь лѣтъ тому назадъ подъ Хотиномъ! Когда гусары, съ Любонитскимъ во главѣ, бросились на янычаръ, молодцы, сидя за своими окопами, бросали шапки вверхъ и кричали Сагай дачному. «Пускай, батьку, съ ляхами умирати!» Отъ стона ихъ дрожала земля. А ныньче что? Ныньче Низъ, который долженъ быть преддверіемъ христіанства, пропускаетъ татаръ въ Рѣчь Посполитую, чтобы напасть на нихъ уже тогда, когда возвращаться они будутъ съ добычей. Теперь и того хуже: вотъ Хмѣльницкій просто на просто соединяется съ татарами и готовится рѣзать христіанъ за одно съ ними --
— Выпьемъ-те-ка съ горя! — предложилъ Заглоба. — Ахъ, что за медъ!
— Ужъ лучше въ гробъ, чѣмъ видѣть междуусобицу! — говорилъ дальше Затвилиховскій; — обоюдные грѣхи хотятъ смыть кровью, но не смоютъ; вѣдь тутъ братъ на брата пойдетъ! Кто на Низу? Украинцы. А кто въ войскѣ князя Іереміи? Кто въ панскихъ отрядахъ? Украинцы. А мало ли ихъ въ коронномъ станѣ? Да самъ-то я кто такой? Ахъ, несчастная Украйна! Крымскіе нехристы надѣнутъ на тебя цѣпь, и будешь ты править турецкими яликами….
— Не горюйте же такъ, пане хорунжій, — промолвилъ панъ Скржетускій, — а то мы, чего добраго, еще заплачемъ. Быть можетъ, еще и для насъ взойдетъ красное солнышко.
Солнце же именно закатывалось, и его послѣдніе лучи озаряли красноватымъ свѣтомъ бѣлые волосы хорунжаго.
Въ городѣ слышался вечерній звонъ костельныхъ колоколовъ.
Вышли всѣ. Панъ Скржетускій отправился въ постель, панъ Затвилиховскій — въ церковь, а панъ Заглоба — къ Допулѣ.
Уже стемнѣло, когда сошлись они снова на берегу. Люди пана Скржетускаго уже были въ лодкахъ. Перевозчики еще таскали вещи. Холодный вѣтеръ дулъ по направленію къ Днѣпру, и небо подернулось тучами. При освѣщеніи разведеннаго на берегу огня, вода сіяла багровымъ оттѣнкомъ, и казалось, будто съ неимовѣрной быстротой убѣгаетъ она куда-то въ невѣдомую темень.
— Счастливаго пути! — говорилъ хорунжій, дружески пожимая руку юноши. — Смотрите, берегите себя!
— Не дамъ промаха. Богъ дастъ, увидимся скоро.
— Развѣ только въ Лубнахъ, или въ лагерѣ князя.
— Такъ вы ужъ совсѣмъ рѣшились поступить къ князю?
Затвилиховскій всплеснулъ руками.
— Да что мнѣ! Война, такъ война!
— Да хранитъ васъ Господь въ добромъ здравіи, пане хорунжій.
— Спаси тебя Богъ.
— Vive valeque! — кричалъ Заглоба. — А если вода унесетъ васъ прямо въ Стамбулъ, такъ кланяйтесь султану. Впрочемъ, чортъ его подери!.. Вотъ-то медъ! Превосходный!.. Брр! какъ здѣсь холодно!
— Будьте здоровы!
— До свиданія!
— Да хранитъ васъ Богъ!
Весла застучали и плеснули водой, лодки поплыли. Огонь, пылавшій на берегу, сталъ удаляться. Скржетускій еще долго видѣлъ полную достоинства фигуру хорунжаго, озаренную пламенемъ костра, и какая-то грусть сдавила его сердце. Уноситъ его эта вода, уноситъ и удаляетъ отъ дружескихъ сердецъ и отъ возлюбленной, отъ родныхъ странъ, уноситъ безжалостно, словно предназначеніе, въ дикую, темную даль…
Они выѣхали на середину Днѣпра.
Дулъ вѣтеръ; весла издавали однообразный, грустный плескъ. Перевозчики затянули пѣсню:
"Oj to to pili pililili
"Ne tumany ustawali.
Скржетускій закутался въ плащъ и легъ на приготовленное для него ложе. Началъ онъ раздумывать о Еленѣ, о томъ, что она еще не въ Лубнахъ, что онъ уѣзжаетъ, а Богунъ остается. Опасеніе, злое предчувствіе, тоска — все это овладѣло имъ. Хотѣлъ онъ, было, отогнать отъ себя мрачныя думы, но утомился, въ головѣ помутилось, мысли какъ-то странно слились со свистомъ вѣтра, съ плескомъ воды, съ пѣсней рыбаковъ — и онъ уснулъ.
На слѣдующее утро онъ проснулся, здоровымъ, свѣжимъ, въ лучшемъ настроеніи. Погода была чудесная. Отъ легкаго, теплаго вѣянія вода покрылась рябью.
Берега, исчезнувшее въ туманѣ, слились съ водной поверхностью въ одну сплошную равнину. Жендзянъ даже испугался, проснувшись и протеревъ глаза. Взглянулъ онъ удивленными глазами вокругъ и, не, видя берега, вскрикнулъ:
— Богъ ты мой! Вѣдь мы чего добраго уже на морѣ!…
— Это не море, а только большая рѣка, — отвѣтилъ Скржетускій. — Берега покажутся, какъ не будетъ тумана.
— Намъ, я думаю, придется скоро и въ туретчину отправляться.
— Отправимся, если прикажутъ. Замѣть, мы плывемъ не одни.
И дѣйствительно, можно было видѣть много «байдаръ», «домбазовъ», или «тумбаговъ», а также нѣсколько узкихъ черныхъ казацкихъ лодокъ, съ Камышевой обшивкой, обыкновенно называемыхъ чайками. Однѣ изъ нихъ плыли, предоставивъ себя быстрому теченію; другія тянулись съ большими усиліями къ верховью рѣки, при помощи веселъ и парусовъ. Направлялись они въ прибрежные города съ рыбой, воскомъ, солью, сушеной вишней, или возвращались изъ окрестныхъ селеній, нагруженныя съѣстными припасами для Кудана и товарами, охотно раскупаемыми на торговомъ базарѣ въ Сѣчи. Уже отъ устья Псела, берега Днѣпра казались совсѣмъ пустынными, лишь кое-гдѣ бѣлѣли казацкія хаты; но рѣка эта служила путемъ, соединявшимъ Сѣчь съ остальнымъ міромъ, оттого-то движеніе тутъ было большое, особенно въ полноводье, когда являлась возможность переправиться черезъ пороги, исключая развѣ Ненасытчева.
Намѣстникъ слѣдилъ съ большимъ любопытствомъ за этой рѣчной жизнью, а «байдары» его шибко мчались къ Кудану. Туманъ разсѣялся, и берега обрисовались замѣтно. Надъ головами плывшихъ поднимались цѣлыя стаи дикихъ гусей, утокъ, пеликановъ, журавлей; въ прибрежныхъ чащахъ раздавался такой ропотъ, такое шипѣніе воды и шумъ крыльевъ, что казалось, будто тамъ птичьи сеймы, либо птичьи битвы.
Ниже Кременчуга берега становились все ниже и ровнѣе.
— Посмотрите-ка панъ! — вдругъ воскликнулъ Жендзянъ; — солнце палитъ, а на поляхъ лежитъ словно снѣгъ.
Скржетускій взглянулъ: дѣйствительно, все пространство, озаренное блескомъ солнечныхъ лучей, бѣлѣло по обѣ стороны рѣки.
— Эй! старшій! Что это тамъ бѣлѣетъ? спросилъ онъ штурмана.
— Вишни, пане, послѣдовалъ отвѣтъ.
То были дѣйствительно вишневые лѣса, все изъ маленькихъ деревьевъ, покрывавшіе оба берега Псела. Ягодами ихъ, сладкими и большими, осенью питались птицы, звѣри и люди, заблудившіеся въ пустынѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ продавали, доставляя въ «байдарахъ» въ Кіевъ, а то и дальше. Теперь же лѣса эти цвѣли. Когда причалили къ берегу, чтобъ дать отдохнуть лодочникамъ, намѣстникъ съ Жендзяномъ выскочили, желая ближе обозрѣть эти рощи. На нихъ повѣяло такимъ одуряющимъ запахомъ, что они едва дышали. Мѣстами деревья образовали непроходимую чащу. Среди вишенъ росли не менѣе обильно миндальныя растенія, усыпанныя розовыми цвѣтами, пахнущими еще сильнѣе. Надъ этимъ пестрымъ моремъ цвѣтовъ, которому конца не было, носились миріады шмелей, пчелъ и разноцвѣтныхъ бабочекъ.
— Чудеса, панъ! чудеса! — восклицалъ Жендзянъ. — И отчего только тутъ никто не живетъ? Вѣдь тутъ, видно, и звѣрей много.
И въ самомъ дѣлѣ, въ кустахъ то и дѣло мелькали бѣлые и сѣрые зайцы и несмѣтныя стады голубоногихъ перепелокъ; Жендзянъ убилъ нѣсколькихъ; но къ немалому огорченію его штурманъ объявилъ ему, что мясо ихъ — ядъ.
На мягкой землѣ замѣчались слѣды оленей, а издали доносился звукъ, похожій на хрюканье дикихъ свиней.
Путешественники, наглядѣвшись вдоволь и отдохнувши, отправились дальше. Берега то повышались, то становились плоскими, давая возможность любоваться видомъ прелестныхъ дубравъ, лужаекъ, лѣсовъ и широко раскинутыхъ степей. Окрестность казалась такой роскошной, что и Скржетускій, подобно Жендзяну, спрашивалъ себя: «отчего не живутъ тутъ люди?» Но для этого понадобился бы какой нибудь второй Іеремія Вишневецкій, который, завладѣвши этой пустошью, заселилъ бы ее и защищалъ отъ набѣговъ татаръ и низовцевъ. Кое-гдѣ рѣка дѣлала повороты, заливала яры, ударяла лѣнящимися волнами въ береговыя скалы и наводняла темныя скалистыя пещеры. Въ подобныхъ пещерахъ прятались и искали убѣжища казаки. Устья рѣкъ, окаймленныя лѣсами, тростникомъ, чернѣли отъ обилія кружившихся тутъ птицъ: передъ взорами нашихъ спутниковъ разстилалась страна дикая, полная пропастей, пустая и таинственная.
Плыть становилось все непріятнѣе, такъ какъ, благодаря жаркому дню, появились рои кровожадныхъ комаровъ и разныхъ другихъ, въ сухой степи неизвѣстныхъ насѣкомыхъ, изъ которыхъ иныя, толщиною въ палецъ, больно кусали, и отъ ихъ укушенія кровь широко струилась.
Вечеромъ подъѣхали къ Романовскому острову, уже издали виднѣвшемуся отъ пылавшихъ на немъ огней, и здѣсь рѣшили ночевать. У рыбаковъ, прибѣжавшихъ взглянуть на намѣстника и его свиту, лицо и руки были цѣликомъ вымазаны дегтемъ, ради защиты отъ укушеній. То были грубые, дикіе люди: весной нахлынивали они сюда толпами, чтобъ ловить и коптить рыбу, развозившуюся потомъ въ Чигиринъ, Черкасы, Переяславль и Кіевъ. Ремесло ихъ сопрягалось съ большими трудностями, но давало значительныя выгоды, благодаря обилію рыбы. Рыба была даже несчастіемъ для страны, такъ какъ, умирая лѣтомъ отъ недостатка воды въ такъ называемыхъ «тихихъ углахъ», заражала воздухъ гнилью.
Намѣстникъ узналъ отъ рыбаковъ, что всѣ низовцы, тоже занимавшіеся рыбною ловлей, уже нѣсколько дней какъ покинули островъ, будучи вызваны атаманомъ Кошевымъ въ Низъ. Каждую ночь островъ озарялся пламенемъ костровъ, которые разводили спѣшившіе въ Сѣчь бѣглецы. Рыбаки знали, что предстоитъ походъ противъ «ляховъ» и не скрывали того отъ намѣстника. Панъ Скржетускій заключилъ изъ этого, что экспедиція его дѣйствительно нѣсколько опоздала и что, быть можетъ, раньше, чѣмъ онъ доберется въ Сѣчь, полки молодцовъ двинутся на сѣверъ. Но ему приказано было ѣхать, и онъ, какъ истый солдатъ, рѣшился, не мудрствуя достигнуть хотя бы самаго центра Запорожскаго стана.
На слѣдующее утро отправились они дальше. Проѣхали мимо чудеснаго саранскаго рога, Сухой горы и Конскаго острога, сливившагося множествомъ непроходимыхъ болотъ и ядовитыхъ гадинъ, которыя дѣлали его необитаемымъ. И дикая окрестность, и ускоренное теченіе рѣки — все уже говорило о близости пороговъ. Но вотъ, на горизонтѣ показалась наконецъ и башня Кудака — и первая часть пути была пройдена.
Въ этотъ вечеръ однако намѣстникъ не попалъ въ замокъ: панъ Гродзицкій завелъ такой порядокъ, что послѣ солнечнаго заката не пропускали никого ни въ замокъ, ни изъ замка; будь самъ король — и ему пришлось бы переночевать въ слободкѣ, раскинувшейся у крѣпостнаго вала.
И намѣстнику ничего больше не оставалось. Нельзя сказать, чтобъ ночлегъ этотъ отличался удобствами: слободскія хаты, числомъ шестьдесятъ, сдѣланныя изъ глины, были такъ малы, что приходилось сгибать колѣна, чтобъ попасть въ нѣкоторыя изъ нихъ. Другихъ не стоило строить, такъ какъ при каждомъ татарскомъ нападеніи крѣпость уничтожала ихъ въ пухъ и прахъ, чтобъ нападавшіе не могли укрываться за ними. Проживали въ нихъ пришлецы изъ Польши, Руси, Крыма и Валахіи. Тутъ было столько вѣрованій, сколько людей; но это не озабочивало никого. Почву, въ виду постоянной опасности, не воздѣлывали, ловили рыбу, питались хлѣбомъ, доставляемымъ изъ Украйны, и занимались ремеслами, ради которыхъ этихъ людей и оцѣнили въ замкѣ.
Намѣстникъ почти не сомкнулъ глазъ, до того пахло конской шкурой, изъ которой выдѣлывались въ слободкѣ ремни. Утромъ, лишь только раздался колокольный звонъ и звукъ трубъ, игравшихъ зорю, онъ поспѣшилъ увѣдомить, что прибылъ княжескій посолъ и проситъ принять его. Гродзицкій, еще хорошо помнившій о посѣщеніи князя, самолично вышелъ на встрѣчу. То былъ мужчина лѣтъ пятидесяти, одноглазый, какъ циклопъ, угрюмый отъ постояннаго пребыванія въ пустынѣ на краю свѣта, одичавшій совсѣмъ, но пользовавшійся неограниченной властью съ достойной строгостью. Лицо его было изуродовано оспой и украшено сабельными рубцами и ранами отъ татарскихъ стрѣлъ, походившими на бѣлыя пятна по темной кожѣ. Но былъ онъ доблестный воинъ, чуткій, какъ журавль, не спускавшій глазъ съ татаръ и казаковъ. Пилъ одну воду, спалъ всего семь часовъ въ сутки, часто вскакивалъ ночью, чтобъ посмотрѣть, хорошо ли стережетъ стража валъ и за малѣйшее отступленіе наказывалъ солдатъ смертью. Казакамъ, съ которыми обходился строго, но справедливо, онъ внушилъ почтеніе къ себѣ. Когда зимой въ Сѣчи не хватало хлѣба, онъ помогалъ ей. Былъ онъ русинъ въ родѣ тѣхъ, которые совершали нѣкогда походы въ степь вмѣстѣ съ Пржецлавомъ Ланцкоранскимъ и Сашкой Зборовскимъ.
— Вы, стало быть, отправляетесь въ Сѣчь? спросилъ онъ Скржетускаго, когда они очутились въ замкѣ и когда онъ угостилъ прибывшаго.
— Въ Сѣчь. Какія у васъ извѣстія оттуда, пане комендантъ?
— Война! Кошевой сзываетъ казаковъ отовсюду, со всѣхъ рѣчекъ, луговъ, острововъ. Бѣгутъ туда изъ Украйны, хотя я и препятствую тому, какъ могу. Тамъ ужъ тысячъ тридцать войска, а можетъ и больше. Когда пойдутъ они на Украйну, когда соединятся съ ними городовые казаки и чернь — ихъ будетъ тысячъ сто.
— А Хмѣльницкій?
— Того гляди, вернется изъ Крыма съ татарами, а быть можетъ, и онъ уже тутъ; говоря правду, напрасно вы. панъ, ѣдете въ Сѣчь: скоро и здѣсь ихъ дождетесь, такъ какъ Кудака не миновать имъ.
— А силъ у васъ хватитъ?
Гродзицкій угрюмо уставился въ намѣстника и отвѣтилъ отчетливымъ голосомъ:
— Не защититься мнѣ…
— Какъ?
— Такъ; пороха нѣтъ. Я ужъ разъ двадцать посылалъ, чтобъ мнѣ прислали хотя немного — и не прислали. Не знаю, перехватили ли посланныхъ, иди и сами они не имѣютъ — только нѣтъ у меня. Недѣли на двѣ хватитъ, но не дольше. Будь его у меня больше, да я бы взорвалъ скорѣе Кудакъ, чѣмъ подпустилъ бы сюда казака… Приказано мнѣ лежать здѣсь — лежу; приказано слѣдить — слѣжу; приказано скалить зубы — скалю, а когда придется погибнуть — «разъ маты родыла» — съумѣю и то.
— А вы-то сами развѣ не можете дѣлать порохъ?
— Вотъ ужъ два мѣсяца, какъ запорожцы не пропускаютъ для меня селитры, которую получать приходится съ Чернаго моря. Все равно! Погибать, такъ погибать!
— Учиться намъ, глядя на васъ, старыхъ служакъ! А что бы вамъ самимъ съѣздить за порохомъ?
— Нѣтъ, панъ. Кудака я не оставлю и не могу оставить; здѣсь я жилъ, здѣсь и умереть мнѣ. Да и вы тоже не думайте, что встрѣтите тамъ банкеты, да изысканные пріемы, которые въ другомъ мѣстѣ выпадаютъ на долю пословъ, или что васъ спасетъ посольское званіе. Вѣдь они своихъ же атамановъ умерщвляютъ, и я не помню, чтобъ за все время моего пребыванія здѣсь хотя одинъ изъ нихъ умеръ естественной смертью. Погибнете и вы.
Скржетускій молчалъ.
— Я вижу, что вы падаете духомъ. Лучше не ѣздите.
— Почтеннѣйшій комендантъ, — гнѣвно отвѣтилъ ему Скржетускій, — выдумайте же что нибудь почище, чтобъ испугать меня, а то все, разсказанное вами, я слышалъ уже разъ десять — и теперь вижу, что не совѣтуя мнѣ ѣхать, вы не поѣхали бы и сами, будучи на моемъ мѣстѣ. Вамъ, какъ кажется, не хватитъ не только пороха, но и духа, чтобъ защитить Кудакъ.
Гродзицкій, вмѣсто тото, чтобъ разсердиться, веселѣе взглянулъ на намѣстника.
— Зубастая щука! — пробормоталъ онъ по русински. — Протите, панъ. Я сужу изъ вашего отвѣта, что вы съумѣете dignitatem отстоять интересы князя и шляхетскаго званія. Такъ и быть — берите нѣсколько чаекъ, такъ какъ на байдарахъ не переплыть вамъ пороговъ.
— Я собственно и пріѣхалъ просить васъ о томъ.
— Около Ненасытчева прикажите тащить ихъ по землѣ, такъ какъ воды хотя и много, но переѣздъ тамъ невозможенъ: тамъ только маленькой лодочкѣ и пробираться. А когда переѣдете, смотрите, чтобъ васъ не застигли въ расплохъ: помните, что свинецъ и желѣзо краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Тамъ только и цѣнятъ, что храбрость людей. Къ завтрашнему дню чайки будутъ готовы; нужно только, чтобъ придѣлали къ нимъ вторые рули, а то одного будетъ недостаточно на порогахъ.
Сказавъ это, Гродзицкій повелъ намѣстника, чтобъ показать ему замокъ и мѣстные порядки. Всюду царствовали образцовый порядокъ и дисциплина. Стража днемъ и ночью бдительно оберегала валы, которые турецкіе плѣнные должны были поправлять и укрѣплять постоянно.
— Что ни годъ, то я все выше дѣлаю насыпи, — сказалъ панъ Гродзицкій; — оттого-то и выросъ этотъ валъ такъ, что имѣй я порохъ, тутъ и сто тысячъ ничего бы не подѣлали; но безъ стрѣльбы не устою передъ перевѣсомъ.
Крѣпость была дѣйствительно неприступная; кромѣ пушекъ, защищали ее и днѣпровскія бездны, и недоступныя, прямо въ море спускавшіяся скалы; тутъ не требовалось даже значительныхъ силъ, и въ замкѣ находилось не болѣе шестисотъ человѣкъ, но за то выдающихся и хорошо вооруженныхъ самопалами и мушкетами. Днѣпръ въ этомъ мѣстѣ былъ до того узокъ, что пущенная съ вала стрѣла перелетала далеко на другой берегъ. Во власти крѣпостныхъ пушекъ находились оба берега и вся окрестность. Кромѣ того, на разстояніи полумили отъ замка торчала высокая башня, съ которой было видно все на восемь миль вокругъ. Въ ней помѣщалась сотня солдатъ, и панъ Гродзицкій ежедневно навѣщалъ ихъ. Чуть замѣчали они вблизи какую нибудь толпу, тотчасъ же извѣщали о томъ замокъ — и тогда, по колокольному призыву, весь гарнизонъ вооружался.
— Не проходитъ недѣли, — говорилъ панъ Гродзицкій, — безъ того, чтобы не было какой нибудь тревоги. Татары точно волки частенько заглядываютъ сюда цѣлыми стадами въ нѣсколько тысячъ, а то нерѣдко стража принимаетъ за татаръ табуны дикихъ лошадей.
— И не надоѣло вамъ сидѣть среди такаго безлюдія? спросилъ панъ Скржетускій.
— Предложи мнѣ мѣсто въ королевскихъ апартаментахъ — я и тогда предпочту здѣсь остаться. Отсюда вижу я больше свѣта, нежели король изъ своего окна въ Варшавѣ.
И въ самомъ дѣлѣ, съ вала разстилалось неизмѣримое пространство степей, казавшихся теперь однимъ сплошнымъ моремъ зелени, на сѣверъ — устье Самары, а на югъ — все теченіе Днѣпра, скалы, бездны, лѣса — вплоть до другаго пѣнистаго, сурскаго порога.
Вечеромъ осмотрѣли они башню, такъ какъ Скржетускій, впервые видѣвшій эту затерявшуюся въ степяхъ крѣпость, интересовался- всѣмъ. Тѣмъ временемъ, въ слободкѣ приготовили для него чайки, которыя, будучи снабжены двойными рулями, становились болѣе подвижными. На слѣдующее утро надо было отправляться. Но онъ не ложился всю ночь, раздумывая о томъ, что предстоитъ ему дѣлать, въ виду почти неминуемой погибели, которою угрожало посольство въ Сѣчь. Правда, жизнь улыбалась ему; не даромъ былъ онъ молодъ, любилъ и могъ жить подлѣ возлюбленной; но больше жизни любилъ онъ честь и славу. Тутъ пришло ему въ голову, что война не за горами, что Елена, поджидая его въ Разлогахъ, можетъ быть охвачена пламенемъ ужаснѣйшаго пожара, что можетъ пасть она жертвою не только Богуна, но разнузданной, дикой черни — и душа его исполнилась тревоги и боли. Степь уже, должно быть, просохла, уже можно бы было отправиться изъ Разлоговъ въ Лубны, а между тѣмъ, не онъ ли самъ приказалъ Еленѣ и княгинѣ ждать его возвращенія, не предполагая тогда, что буря можетъ разразиться такъ скоро, не зная, чѣмъ угрожаетъ поѣздка въ Сѣчь? И вотъ шагалъ онъ теперь порывисто по замковой палатѣ, дергая себя за бороду, ломая руки. Что дѣлать? Какъ поступить? Онъ уже мысленно видѣлъ Разлоги въ пламени, окруженными ревущей чернью, похожей скорѣе на чертей, нежели на людей. Подъ сводами замка шаги его звучали зловѣщимъ эхомъ; ему же казалось, что это злые духи уже идутъ за Еленой. На валу затрубили, возвѣщая наступленіе ночи, а ему казалось, что это отголосокъ Богунова рога — и скрежеща зубами, хватался онъ за рукоятку. Ахъ! Къ чему настаивалъ онъ на этой экспедиціи и поѣхалъ вмѣсто Быховца!
Отчаяніе пана не скрылось отъ Жендзяна, лежавшаго у дверей; онъ всталъ, протеръ глаза, поправилъ факелы, торчавшіе въ желѣзныхъ обручахъ, и сталъ вертѣться по комнатѣ, желая обратить на себя вниманіе.
Но намѣстникъ былъ всецѣло погруженъ въ свои скорбныя думы и продолжалъ ходить, вызывая шаганьемъ уснувшее эхо.
— Панъ! а панъ! окликнулъ Жендзянъ.
Скржетускій взглянулъ на него стекляными глазами, но вдругъ очнулся.
— Жендзянъ, боишься ты смерти? спросилъ онъ.
— Кого? Какъ такъ смерти? Что вы, панъ, говорите?
— Потому что кто ѣдетъ въ Сѣчь, тотъ не возвращается.
— Такъ зачѣмъ же вы ѣдете, панъ?
— Это дѣло мое и тебя не касается; но тебя я жалѣю, ты вѣдь еще ребенокъ, и хотя ловокъ, но ловкостью тамъ ничего не возьмешь. Возвращайся-ка въ Чигиринъ, а потомъ въ Лубны.
Жендзянъ началъ почесываться:
— Оно конечно, панъ мой, боюсь я смерти, да какъ и не бояться ея, — вѣдь это значитъ не бояться Бога, ибо отъ Его воли зависитъ жизнь и смерть; но коль скоро вы, панъ, ѣдете на смерть добровольно, то грѣшите вы, а не я, слуга вашъ, и я не оставлю васъ. Не хлопъ я какой нибудь, а шляхтичъ, правда бѣдный, но не безъ амбиціи.
— Я зналъ, что ты хорошій мальчикъ; скажу тебѣ однако, что если ты не ѣдешь добровольно, такъ уѣдешь по приказанію иначе быть не можетъ.
— Хоть убейте меня, панъ — не поѣду! Что это вы вздумали? Будто я Іуда какой, что обреку васъ на смерть?
И при этихъ словахъ Жендзянъ поднялъ руки къ верху и громко заплакалъ; панъ Скржетускій видѣлъ, что этимъ путемъ ничего не достигнуть; но и строго поступить — было жаль.
— Слушай, — сказалъ онъ, — помочь ты мнѣ не поможешь, да и я не такъ легко отдамъ свою голову; а ты можешь отвезти письма въ Разлоги, и это имѣетъ для меня больше значенія, чѣмъ сама жизнь. Ты скажешь княгинѣ и князьямъ, чтобъ они отвезли панну въ Лубны, ни минуты не медля, а то ихъ застигнетъ возстаніе; ты же дождись, когда все будетъ по моему. Я даю тебѣ важное порученіе — не какъ слугѣ, а какъ другу.
— Такъ пошлите, панъ, кого нибудь другаго; съ письмомъ всякій поѣдетъ.
— А кто же здѣсь у меня на посылки? Поглупѣлъ ты, что ли? Одно скажу тебѣ: хоть дважды спаси мою жизнь — ты и тогда не окажешь мнѣ услуги больше, чѣмъ эта; вѣдь я терзаюсь, думая о томъ, что можетъ тамъ произойти — даже холодный потъ выступаетъ.
— Ахъ, ты Господи! Вижу, что надо ѣхать; но право, васъ мнѣ до того жаль, что подарите вы мнѣ этотъ узорчатый поясъ — я и тогда не утѣшусь.
— Получишь поясъ, сдѣлай только что нужно.
— Не надо мнѣ и пояса — дайте мнѣ только ѣхать съ вами.
— Ты завтра поѣдешь въ чайкѣ, которую панъ Гродзицкій посылаетъ въ Чигиринъ, а оттуда спѣши прямо, не отдыхая, въ Разлоги. Княгинѣ не говори ничего о томъ, что мнѣ угрожаетъ, проси только, чтобы онѣ тотчасъ же хоть верхомъ отправлялись въ Лубны. Вотъ деньги на дорогу, а письма напишу сейчасъ.
Жендзянъ упалъ намѣстнику въ ноги.
— Панъ мой! Да неужели же намъ не свидѣться больше?
— Какъ Богъ дастъ! какъ Богъ дастъ! — отвѣтилъ намѣстникъ, поднимая его. — Но въ Разлогахъ будь веселъ, а теперь ступай спать.
Остальную часть ночи Скржетускій писалъ письма и усердно молился; это нѣсколько успокоило его. Но вотъ и ночь поблѣднѣла, уже начало свѣтать, и наконецъ въ комнату проникъ розоватый блескъ. На башнѣ и въ замкѣ раздались звуки зори. Вскорѣ вошелъ и Гродзицкій.
— Пане намѣстникъ! чайки уже готовы!
— Готовъ и я, спокойно отвѣтилъ Скржетускій.
Летучія чайки уносили молодаго рыцаря съ его судьбой, быстро разсѣкая воздухъ. Благодаря обилію воды, пороги не представляли опасности. Миновали они Сурскій, Лоханный, счастливая волна перебросила ихъ черезъ Вороновскій Захватъ, на Княжьемъ и Стрѣлецкомъ слегка затрещали лодки, но все же промчались, не разбившись; и вотъ, вдали показались тѣнистыя пучины Ненасытчева. Здѣсь надо было выходить и тащить лодки по землѣ. Работа эта была не изъ легкихъ и отнимала она обыкновенно цѣлый день. Къ счастію валялась тутъ масса кольевъ, очевидно оставленныхъ предшественниками. Во всей окрестности и въ степи не было ни одного живаго существа; на рѣкѣ — ни одной чайки, да и не могло иначе быть, такъ какъ въ Сѣчь плыли только тѣ, которыя пропустилъ черезъ Кудакъ панъ Гродзицкій; онъ же умышленно отрѣзалъ Запорожье отъ всего свѣта. Если что и нарушало тишь, то развѣ стукъ волнъ въ скалы Ненасытчева. Пока люди тащили лодки, панъ Скржетускій любовался этимъ чудомъ природы. Нѣчто чудовищное бросилось ему въ глаза. Во всю ширь рѣки выступали надъ водою семь оплотовъ, скалистыхъ, черныхъ, истерзанныхъ волнами, которыя вышибли въ нихъ будто ворота и проходы. Рѣка всею силою водъ ударялась въ эти оплоты, и отскакивая отъ нихъ, взбѣшенная, съ остервененіемъ, превращенная въ пѣнистую массу, силилась перескочить черезъ нихъ, какъ буйный, не знающій удержу конь. Но еще разъ отброшенная, она, прежде чѣмъ брызнуть въ отверстія, казалось, грызла эти скалы зубами, извивалась въ немощномъ гнѣвѣ ужасающими крутнями, взвивалась столбами въ гору, кипѣла и ревѣла отъ усталости, словно дикій звѣрь. А затѣмъ снова гулъ, словно отъ сотенъ пушекъ, вой цѣлаго стада волковъ, хрипѣніе, истощеніе — и передъ каждымъ оплотомъ все та же борьба, все тотъ же хаосъ. Надъ пучиною же — шумящія птицы, будто ужаснувшіяся зрѣлища, между оплотами — дрожащія тѣни, подобно злымъ духамъ.
Люди, тащившіе лодки набожно крестились, хотя и не впервые видѣли они это, остерегая въ тоже время намѣстника, чтобъ онъ не подходилъ очень близко. Существовало повѣрье, что если долго смотрѣть на Ненасытчевъ, то въ концѣ концовъ увидишь нѣчто такое, отъ чего помѣшаешься; утверждали также, что по временамъ высовывались изъ пучины длинныя, черныя руки и хватали неосторожныхъ, слишкомъ приблизившихся къ краю — и что тогда раздавался страшный хохотъ, отзывавшійся раскатами въ безднахъ. Даже запорожцы, и тѣ не осмѣливались тащить лодки ночью.
Чтобъ поступить въ число низовскихъ братьевъ, надо было въ одиночку переѣхать пороги; но исключали Ненасытчевъ, такъ какъ скалы его никогда не затоплялись водою. Слѣпцы пѣли только про одного Богуна, будто онъ пробрался и черезъ Ненасытчевъ, но вѣрить тому — не вѣрили.
Перетаскиваніе лодокъ отняло цѣлый день, и солнце уже закатывалось, когда намѣстникъ вскочилъ въ чайку. За то черезъ остальные пороги, цѣликомъ покрытые водою, переплыли легко, и наконецъ очутились на «тихихъ низовыхъ водахъ».
Дорогою замѣтилъ панъ Скржетускій памятникъ изъ бѣлаго камня, воздвигнутый по приказанію князя и о которомъ разсказывалъ ему въ Лубнахъ панъ Богуславъ Мацкевичъ. Уже не далеко была Сѣчь; но такъ какъ намѣстнику не хотѣлось въѣзжать ночью въ Чертомелицкій лабиринтъ, то и рѣшено было провести ночь въ Хортицѣ.
Желалъ онъ притомъ встрѣтиться съ кѣмъ нибудь изъ запорожцевъ, чтобъ предупредить о своемъ посольствѣ. Въ Хортицѣ однако никого повидимому не было, что не мало удивило намѣстника, такъ какъ, по словамъ пана Гродзицкаго, тутъ всегда находились казаки ради защиты отъ вторженія татаръ. Взявъ съ собой нѣсколькихъ человѣкъ, онъ, было, пустился на поиски; но не обошелъ всего острова, длиною въ одну милю; къ тому же и ночь наступала, да еще ненастная. Онъ вернулся къ своимъ чайкамъ, уже вытащеннымъ на берегъ и освѣщеннымъ пламенемъ разведенныхъ костровъ.
Большая часть ночи проведена была спокойно. Семеновцы и проводники спали у огней; бодрствовала только стража, а съ нею и намѣстникъ, одержимый какимъ-то безпокойствомъ съ самаго отъѣзда изъ Кудака. Находился онъ въ лихорадочномъ состояніи. По временамъ казалось ему, что онъ слышитъ не то шаги въ отдаленіи, не то блѣяніе козъ. Но онъ приписывалъ это возбужденію нервовъ.
Но уже на зарѣ передъ нимъ вдругъ воскресла какая-то темная фигура.
То былъ одинъ изъ стражи.
— Идутъ, пане! проговорилъ онъ поспѣшно.
— Кто такой?
— Вѣрно низовцы: идетъ ихъ человѣкъ сорокъ.
— Хорошо. Это немного. Разбуди людей и разведите огонь.
Семеновцы въ одинъ мигъ вскочили на ноги. Яркое пламя взвилось вверхъ, озаряя чайки и солдатъ намѣстника. Прибѣжала и остальная стража.
Между тѣмъ шаги звучали все явственнѣе и наконецъ остановились на нѣкоторомъ разстояніи. Тотчасъ же послышался грозный голосъ:
— Эй! На берегу кто?
— А вы кто такіе? отвѣтилъ вахмистръ.
— Отвѣчай, вражій сынъ, а не то спрошу самопаломъ.
— Его милость панъ посолъ отъ его свѣтлости князя Іереміи Вишневецкаго къ атаману кошевому, отчетливо произнесъ вахмистръ.
Голоса замолкли; очевидно происходило короткое совѣщаніе.
— Ступай-ка сюда самъ! — крикнулъ вахмистръ. — Не бойся, пословъ не бьютъ, но не бьютъ и послы.
Снова послышались шаги, и спустя минуту, въ полумракѣ показалось нѣсколько десятковъ людей. По смуглымъ лицамъ, низкому росту и тулупамъ шкурою вверхъ намѣстникъ тотчасъ же узналъ татаръ; казаковъ было немного, всего нѣсколько человѣкъ. Въ головѣ пана Скржетускаго блеснула мысль, что разъ татары въ Хортицѣ — Хмѣльницкій слѣдовательно возвратился изъ Крыма.
Во главѣ толпы стоялъ запорожецъ, старикъ гигантскаго роста, съ жестокимъ, мрачнымъ лицомъ. Онъ-то и спросилъ, приблизясь къ огню:
— А кто тутъ посолъ?
Отъ него такъ и несло горѣлкой; запорожецъ невидимому былъ пьянъ.
— Я — посолъ, гордо отвѣтилъ панъ Скржетускій.
— Ты?
— Братъ я тебѣ, что ли, что говоришь мнѣ «ты?»
— Знай, грубьянъ, политику, — прервалъ вахмистръ; — говорятъ: ясневольможный панъ посолъ.
— На погибель же вамъ, чортовы сыны! Чтобъ вамъ околѣть, ясневельможные паны! А вы зачѣмъ къ атаману?
— Не твое дѣло! Но знай, что ты головой отвѣчаешь за то, чтобъ мнѣ поскорѣе добраться къ атаману!
Въ это время выдвинулся изъ толпы другой запорожецъ.
— Мы здѣсь по приказанію атамана, — сказалъ онъ, — стережемъ, чтобъ не приближался никто изъ «ляховъ», а кто приблизится — того мы свяжемъ и сведемъ туда.
— Того ты не станешь вязать, кто ѣдетъ добровольно.
— Буду, такой наказъ.
— Да ты знаешь ли, чти такое посолъ? Знаешь ли, чьимъ я представителемъ здѣсь?
Тутъ вмѣшался старый гигантъ:
— Поведемъ посла, но за бороду — вотъ такъ!
Сказавъ это, онъ протянулъ руку къ бородѣ намѣстника; но тутъ же застоналъ и упалъ на землю, словно громомъ сраженный.
Намѣстникъ разсѣкъ ему голову шашкой.
— Коли! коли! завыли ожесточенные голоса въ толпѣ.
Семеновцы бросились спасать своего начальника, раздался залпъ самопаловъ, возгласы «коли! коли!» слились съ звономъ желѣза. Завязалась безпорядочная свалка. Затоптанные въ смятеніи костры потухли, и мракъ окуталъ дерущихся. Вскорѣ обѣ стороны такъ сцѣпились, что нельзя было саблей взмахнуть, и ее замѣнили ножами, кулаками и зубами.
Вдругъ издали донеслись новые возгласы и крики; нападавшимъ спѣшили на помощь.
Еще минута — и было бы поздно, потому что семеновцы уже одержали верхъ надъ толпою.
— На лодки! крикнулъ громовымъ голосомъ намѣстникъ.
Проводники исполнили приказаніе мгновенно. Къ несчастью, никакъ нельзя было сдвинуть въ воду чайки, слишкомъ засѣвшія въ пескѣ.
Непріятель же съ яростью двинулся къ берегу.
— Пали! скомандовалъ Скржетускій.
Салютъ изъ мушкетовъ удержалъ наступавшихъ; они смѣшались, завертѣлись и отступили въ смятеніи, оставивъ на землѣ нѣсколько убитыхъ и раненыхъ, конвульсивно извивавшихся на пескѣ, подобно рыбамъ, выуженнымъ и брошеннымъ на берегъ.
А перевозчики пытались при помощи нѣсколькихъ семеновцевъ спустить лодки въ воду, поднимая ихъ веслами — но тщетно.
Непріятель началъ атаку издали. Визгъ стрѣлъ и стоны раненыхъ слились съ плескомъ воды.
Татары ободряли себя взаимно, выкрикивая все пронзительнѣе: «Аллахъ!». Въ отвѣтъ слышалось казачье: «коли! коли!» и ровный голосъ пана Скржетускаго, все учащавшаго команду:
— Пали!
Первые лучи восходящей зари освѣтили блѣднымъ свѣтомъ сражавшихся. На сушѣ можно было видѣть массы татаръ и казаковъ; лица однихъ, казалось, срослись съ прикладами пищалей, другіе откинулись назадъ, натягивая луки; на водѣже качались двѣ чайки, дымясь и озаряясь постоянными выстрѣлами; на пескѣ покоились уже убитые.
Въ одной изъ лодокъ стоялъ намѣстникъ, выше другихъ, гордый, спокойный, съ поручичьей палицей въ рукахъ и обнаженной головой, такъ какъ татарская стрѣла сорвала у него фуражку.
Вахмистръ наклонился къ нему и шепнулъ:
— Пане, не устоять намъ! Ужъ больно велики силы!
Но намѣстникъ только и заботился о томъ, чтобъ посольство свое купить кровью и не погибнуть безъ славы. Оттогото и стоялъ онъ на виду, выставивъ себя на удары, тогда какъ семеновцы его разили врага, укрывшись за мѣшками, содержавшими припасы.
— Хорошо! Всѣ до одного погибнемъ! отвѣчалъ онъ.
— Погибнемъ, батька! воскликнули семеновцы.
— Пали!
Чайки снова покрылись дымомъ. Съ острова стали прибывать все новыя массы, вооруженныя копьями и косами.
Зачинщики раздѣлились на двое. Одна часть стрѣляла, другая, состоявшая приблизительно изъ двухсотъ молодцовъ и татаръ, ожидала только удобнаго для ручной атаки момента. Одновременно показались четыре лодки, готовившіяся напасть на намѣстника сзади.
Стало совсѣмъ свѣтло. Только дымъ застилалъ глаза, двигаясь длинными полосами въ тихомъ воздухѣ.
Намѣстникъ приказалъ двадцати семеновцамъ повернуться въ сторону атакующихъ лодокъ, которыя, будучи управляемы веслами, летѣли по гладкой рѣчной поверхности съ птичьей быстротою. Отъ этого значительно ослабѣла пальба, направленная въ татаръ и казаковъ на островѣ.
Тѣ, кажется, и ждали только того.
Вахмистръ снова наклонился къ намѣстнику:
— Пане, татары взяли въ зубы «ганджары» — сейчасъ бросятся на насъ.
И дѣйствительно, около трехсотъ татаръ, вооруженныхъ саблями и ножами, готовились къ атакѣ. Ихъ сопровождало нѣсколько десятковъ запорожцевъ, съ косами въ рукахъ.
Атака начиналась со всѣхъ сторонъ, такъ какъ уже приблизились и нападавшія лодки. Все покрылось дымомъ. Пули, какъ градъ, посыпались на людей намѣстника. Обѣ чайки огласились стонами. Спустя немного, погибла уже половина семеновцевъ; оставшіеся въ живыхъ все еще сражались съ отчаяніемъ. Лица ихъ почернѣли отъ дыма, руки устали, взглядъ помутился, глаза налились кровью, стволы мушкетовъ такъ и жгли. Большая часть изъ нихъ были ранены.
Вдругъ"страшный вой и крикъ потрясли воздухъ. То татары бросились въ атаку.
Дымъ мгновенно разсѣялся отъ движенія сотни людей, и двѣ чайки намѣстника исчезли съ глазъ подъ напоромъ черной татарской массы, словно два трупа, разрываемые на части стадами волковъ. Толпа эта рокотала, выла, поднималась, казалось, боролась сама съ собой и погибала. Нѣсколько человѣкъ семеновцовъ еще самоотверженно давали отпоръ; панъ Скржетускій стоялъ съ окровавленнымъ лицомъ, съ стрѣлой въ лѣвой рукѣ, защищаясь ожесточенно. Онъ казался гигантомъ въ этой толпѣ осаждавшаго его люда; сабля, словно молнія, сверкала. Каждый ударъ ея сопровождался стономъ и воплемъ. Вахмистръ съ другимъ семеновцемъ защищали его съ боковъ, и толпа по временамъ съ ужасомъ отскакивала назадъ передъ этой тройкой, но подталкиваемая сзади, опять возвращалась, рѣдѣя подъ ударами сабель.
— Рзять ихъ живыми! Къ атаману! — ревѣла толпа. — Сдавайся!
Но панъ Скржетускій уже сдавался Богу; поблѣднѣлъ онъ, покачнулся и съ грохотомъ упалъ на дно лодки.
— Прощай, батька! отчаянно заревѣлъ вахмистръ.
Но минуту спустя, палъ и онъ. Подвижная масса нападавшихъ вмигъ наполнила чайки.
Въ хатѣ войсковаго «кантарія»[4], въ предмѣстьи Гассанъ-Баша, въ Сѣчи, сидѣло за столомъ двое запорожцевъ и тянули горѣлку, постоянно черпая ее изъ небольшой деревянной кадки, которая стояла на серединѣ стола. Одинъ — старый, уже сгорбленный человѣкъ. — Филиппъ Захаръ, самъ «кантарій»; другой — Антонъ Татарчукъ, мущина лѣтъ сорока, атаманъ Чигиринскаго куреня, съ лицемъ дикимъ и косыми, татарскими глазами. Оба бесѣдовали шопотомъ, боясь, чтобы ихъ кто нибудь не подслушалъ.
— Такъ это сегодня? спросилъ кантарій.
— Только что, — отвѣтилъ Татарчукъ. — Ждутъ кошеваго и Тугай-Бэя, который отправился съ самимъ Хмѣлемъ на Базавлукъ, гдѣ стоитъ орда. Общество уже собралось на майдакѣ, а куреневые еще сегодня вечеромъ составятъ совѣтъ. До наступленія ночи все будетъ извѣстно.
— Гм! можетъ быть плохо! проворчалъ старый Филиппъ Захаръ.
— Слышь, кантарій! А ты зналъ, что было письмо ко мнѣ? — Конечно зналъ, такъ какъ самъ носилъ письма къ кошевому; человѣкъ я грамотный. При ляхѣ нашли три письма: одно къ самому кошевому; другое къ тебѣ; третье къ молодому Барабашу. Въ Сѣчи уже всѣ знаютъ о томъ.
— А не знаешь, кто писалъ?
— Кошевому писалъ князь, такъ какъ на письмѣ была печать; а вамъ кто — неизвѣстно.
— Сохрани Богъ!
— Ежели тамъ прямо не называютъ тебя другомъ ляховъ, то ничего не будетъ.
— Сохрани Богъ! повторилъ Татарчукъ.
— Ты не безъ грѣха, знать.
— Тьфу! Совсѣмъ я безгрѣшенъ.
— Можетъ, кошевой и уничтожитъ всѣ письма; вѣдь и его голова тутъ замѣшана. Писали также ему, какъ и вамъ.
— А можетъ.
— Но если же виновенъ, то…
Тутъ старый кантарій заговорилъ еще тише:
— Бѣги!
— Но какъ? Куда? — спрашивалъ Татарчукъ въ волненіи. — Кошевой размѣстилъ стражу на всѣхъ островахъ, чтобъ къ ляхамъ не убѣгалъ никто и не сообщилъ, что творится. На Базавлукѣ стерегутъ татары. Рыбѣ не пролѣзть, птицѣ не перелетѣть.
— Ну, такъ прячься въ самой же Сѣчи, гдѣ можно.
— Найдутъ. Ты развѣ спрячешь меня между бочками на базарѣ? А вѣдь ты своякъ мнѣ!
— Я не пряталъ бы и роднаго брата. Боишься смерти, такъ напейся пьянъ; тогда ничего не почувствуешь.
— А можетъ, въ письмѣ нѣтъ ничего?
— Можетъ…
— Вотъ бѣда! вотъ бѣда! — говорилъ Татарчукъ. — Ни въ чемъ я не повиненъ. Я — добрый молодецъ, ляхамъ врагъ! Но не будь даже ничего въ письмѣ — чортъ знаетъ, что скажетъ ляхъ передъ совѣтомъ? Можетъ погубить меня.
— Это сердитый ляхъ — ничего онъ не скажетъ!
— Былъ ты у него сегодня?
— Былъ. Помазалъ я его раны дегтемъ, влилъ въ горло горѣлки съ золой — выздоровѣетъ! Это сердитый ляхъ! Говорятъ, нарѣзалъ онъ татаръ въ Хортицѣ, ровно свиней. Ты не тревожься о ляхѣ.
Мрачный звукъ литавровъ, въ которые били на кошевомъ майданѣ, прервалъ бесѣду. Татарчукъ вздрогнулъ и вскочилъ, какъ ужаленный, услышавши этотъ звукъ. На лицѣ его и въ движеніяхъ сказывалась необыкновенная тревога.
— Бьютъ сборъ, — сказалъ онъ, съ жадностью вдыхая воздухъ. — Сохрани Богъ! Ты, Филиппъ, не говори ничего, о чемъ мы бесѣдовали съ тобой. Сохрани Богъ!
Послѣ этихъ словъ, Татарчукъ схвативъ кадку съ горѣлкой и пригнувъ ее обѣими руками къ губамъ, сталъ пить, пить, словно желая напиться до смерти.
— Идемъ! проговорилъ кантарій.
Литавры гремѣли все громче и громче.
Они вышли. Предмѣстіе Гассанъ-Баша отдѣлялось отъ майдака только валами, и воротами съ высокимъ бастіономъ, на которомъ зіяли пушечныя пасти. Въ центрѣ предмѣстья стоялъ домъ кантарія и торговыхъ атамановъ, кругомъ же обширной площади — сараи, въ которыхъ помѣщались лавки. Видъ этихъ строеній былъ, вообще говоря, очень хилый; они сколочены были изъ дубовыхъ досокъ, въ изобиліи получавшихся изъ Хортицы, и обшиты сучьями. Самыя хаты, не исключая и кантаріевой, походили скорѣе на шалаши, такъ какъ только однѣ крыши ихъ и высились надъ землею. Крыши эти были черныя и закопченныя: огонь, разводимый въ хатѣ, дымилъ не только сквозь верхнее отверстіе, но и черезъ всю обшивку, отчего въ такія минуты казалось, будто это груда сучьевъ и вѣтокъ, изъ которой гонятъ смолу. Въ хатахъ обыкновенно царствовалъ густой мракъ, вслѣдствіе чего въ нихъ всегда пылали лучина и дубовый тесъ. Лавочныхъ шалашей было нѣсколько десятковъ, и они дѣлились по числу куреней, то есть каждый куренъ владѣлъ собственными лавками; кромѣ того были и гостиныя лавки, гдѣ въ мирное время торговали татары и валахи; одни — шкурами, восточными тканями, оружіемъ и всевозможной добычей, другіе же — преимущественно виномъ. Но гостиныя лавки рѣдко бывали заняты, потому что покупка въ этомъ дикомъ гнѣздѣ замѣнялась всего чаще грабежомъ, отъ котораго не могли удержать толпы ни кантарій, ни торговые атаманы. Между шалашами стояло тридцать восемь куреневыхъ шинковъ, подлѣ которыхъ всегда валялись запорожцы среди мусора, щепокъ, дубовыхъ досокъ и кучъ конскаго навоза, полумертвые отъ пьянства, одни — погруженные въ непробудный сонъ, другіе — съ пѣной у рта, одержимые конвульсіями, или припадками deliriume. Полупьяные же топтали груди и головы валявшихся, распѣвая казацкія пѣсенки, затѣвая драки и лобызаясь, проклиная казачью судьбу, или жалуясь на казачью бѣду. Только въ минуты всеобщаго похода противъ татаръ, или Руси всѣ отрезвлялись; и уже тогда за пьянство карали смертью тѣхъ, кто участвовалъ въ походѣ. Но въ обыкновенное время, особенно на торговомъ базарѣ, всѣ были пьяны: кантарій и торговые атаманы, продавцы и покупатели. Кислымъ запахомъ неочищенной водки въ соединеніи смолы, рыбы, дыма и лошадиныхъ шкуръ всегда бывалъ пропитанъ воздухъ въ предмѣстьи, которое, сказать къ слову, пестротой лавченокъ напоминала скорѣе турецкій или татарскій городишко. Тутъ продавали все, что только удалось награбить гдѣ нибудь въ Крыму, Валахіи, или на анатолійскихъ берегахъ, какъ-то: восточныя ткани, парчу, сукно, полотно, коленкоръ, истресканныя желѣзныя и мѣдныя пушки, шкуры, ножи, шубы, сушеную рыбу, вишни, турецкія сласти, костельныя чаши, оловяные полумѣсяцы, содранные съ минаретовъ, и позолоченные кресты съ церквей[5], порохъ, оружіе, сѣдла и копья. А среди этого хаоса цвѣтовъ и предметовъ вертѣлись личности въ самыхъ разнообразныхъ рубищахъ, лѣтомъ полунагіе, всегда дикіе, черные отъ дыма, грязные, цѣликомъ покрытые струившимися ранами отъ укушенія гигантскихъ комаровъ, миріады которыхъ жужжали надъ Чертомеликомъ, и вѣчно же, какъ сказано выше, пьяные.
Въ настоящее время все Гассанъ-Баша было еще люднѣе обыкновеннаго; запирали шинки и лавки, чтобы бѣжать на сѣчевый майданъ, гдѣ предстояло совѣщаніе. Филиппъ Захаръ и Антонъ Татарчукъ шли вмѣстѣ съ другими; но послѣдній отставалъ, шагалъ лѣниво, позволяя толпѣ опережать его. Тревога все явственнѣе отражалась на его лицѣ. Прошли они " мостъ, перекинутый черезъ ровъ, затѣмъ ворота и очутились на обширномъ майданѣ, окруженномъ тридцатью восемью большими деревянными строеніями. То были курени, или, говоря вѣрнѣе, куреневые дома, нѣчто въ родѣ полковыхъ казармъ, въ которыхъ жили казаки. Курени эти, одинаковыхъ величины и размѣра, ничѣмъ не отличались другъ отъ друга, если не считать присвоенныхъ каждому названій того или другаго украинскаго города, именами каковыхъ назывались и полки. Въ одномъ углу майдана высился домъ совѣта. Засѣдали въ немъ атаманы съ кошевымъ во главѣ; масса же, или такъ называемое «общество» держало совѣтъ подъ открытымъ небомъ, ежеминутно снаряжая депутатовъ къ старѣйшинамъ, а то и вторгаясь силою въ домъ совѣта, къ ужасу совѣщавшихся.
На майданѣ собралась большая толпа. Атаманъ Кошевой еще раньше созвалъ въ Сѣчь всѣ войска, которыя были разсѣяны по островамъ, лугамъ и рѣчкамъ — и общество Сыло теперь многочисленнѣе обыкновеннаго. Солнце уже закатывалось, отчего пылало нѣсколько смоляныхъ бочекъ; кое гдѣ бросались въ глаза бочки съ водкою, выкаченныя каждымъ куренемъ для себя, чтобъ придать поболѣе энергіи совѣщаніямъ. За порядками слѣдили эссаулы, вооруженные дубинами и пистолетами, какъ для охраненія собственной жизни, частенько подвергавшейся опасности, такъ и ради порядка.
Филипъ Захаръ и Татарчукъ пришли прямо въ совѣтъ, пользуясь правомъ засѣдать вмѣстѣ съ старѣйшинами, одинъ кантаріемъ, другой — какъ куреневый атаманъ. Въ палатѣ были только столъ, единственный, за которымъ возсѣдалъ войсковой писарь. Атаманы и Кошевой разсаживались у стѣны на кожахъ. Мѣста эти еще не были заняты. Кошевой мѣрилъ палату большими шагами взадъ и впередъ; а куреневые толпились малыми группами, бесѣдуя шопотомъ, испуская по временамъ сильныя проклятія. Татарчукъ, замѣтивъ, что знакомые его и даже друзья прикидываются, будто его не видятъ, приблизился тотчасъ же къ молодому Барабашу, находившемуся приблизительно въ такомъ же положеніи, какъ и онъ самъ. На нихъ поглядывали искоса, что впрочемъ не особенно тревожило Барабаша, хорошенько не понимавшаго, въ чемъ дѣло. То былъ мужчина замѣчательной красоты и необыкновенной силы, чему единственно и былъ обязанъ степенью атамана, такъ какъ вообще прослылъ во всей Сѣчи глупцомъ. Благодаря этой глупости, его называли «дурный» атаманъ, и онъ имѣлъ то преимущество, что вызывалъ каждымъ словомъ своимъ хохотъ въ средѣ старѣйшинъ.
— Еще немного — и намъ, быть можетъ, камень на шею, да въ воду, шепнулъ ему Татарчукъ.
— А что такое? спросилъ Барабашъ.
— Да ты развѣ ничего не знаешь о письмахъ?
— Убей тя маты! Я что ли письма писалъ?
— Взгляни, какъ косо посматриваютъ на насъ.
— Кабы я кого нибудь изъ нихъ да въ лобъ, такъ пересталъ бы смотрѣть: буркулы повылѣзли бы.
Въ это время крики извнѣ возвѣстили, что произошло нѣчто. И дѣйствительно двери совѣта широко растворились, и вошелъ Хмѣльницкій съ Тутай-бэемъ. Ихъ-то и привѣтствовали съ такою радостью. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, Тугай-бэй, какъ одинъ изъ храбрѣйшихъ мурзъ и бичъ низовцевъ, былъ предметомъ сильной ненависти въ Сѣчи; но теперь «общество» кидало шапки вверхъ, завидя его: онъ являлся другомъ Хмѣльницкаго и запорожцевъ.
Первымъ вошелъ Тугай-бэй, за нимъ Хмѣльницкій съ булавой въ правой рукѣ, какъ гетманъ запорожскихъ войскъ. Званіе это присвоено ему было съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ ~Крыма, добившись помощи хана. Тогда толпа схватила его на руки и, завладѣвъ войсковой казной, вручила ему булаву, знамя и печать, которую обыкновенно носили впереди гетмана. Перемѣнился онъ очень. Видно было, что вся страшная сила Запорожья таится въ немъ. То былъ уже не Хмѣльницкій, обиженный, удирающій Дикими — Полями въ Сѣчь, но Хмѣльницкій — гетманъ, кровавый герой, великанъ, мститель за личную обиду милліонамъ.
И все таки не порвалъ онъ цѣпей, а надѣлъ только новыя, еще болѣе тяжелыя. Замѣчалось это изъ его отношенія къ Тугаю-бэю. Этотъ гетманъ Запорожья, въ сердцѣ Запорожья-же шелъ за татариномъ, занимая второе мѣсто, покорно переносилъ гордость его и въ высшей степени презрительное обращеніе. То было отношеніе вассала къ господину. Но иначе не могло быть. Хмѣльницкій своимъ положеніемъ среди казаковъ обязанъ былъ всецѣло ханской милости, представителемъ которой являлся дикій и жестокій Тугай-бэй. Но Хмѣльницкій умѣлъ помирить разрывавшее грудь его самолюбіе съ покорностью, какъ и храбрость съ хитростью. Онъ былъ одновременно львомъ и лисой, орломъ и змѣей. Еще впервые, во все время казачины, татаринъ велъ себя въ Сѣчи подобнымъ образомъ — но ужъ времена настали такія. Общество встрѣчало басурмана, бросая шапки вверхъ; пришли времена знать такія!
Совѣщаніе началось. Тугай-бэй разсѣлся въ самомъ центрѣ на болѣе толстой кучѣ кожъ и, поджавъ ноги, принялся грызть подсолнечники, выплевывая шелуху на середину палаты. Справа сѣлъ Хмѣльницкій съ булавой; слѣва — кошевой; атаманъ же и депутаты отъ «общества» — поодаль у стѣны. Говоръ смолкъ; только извнѣ долеталъ шумъ и гамъ скопившейся подъ открытымъ небомъ толпы, словно ропотъ морскихъ волнъ. Хмѣльницкій сталъ говорить:[6]
— Панове! Благодаря милости, сочувствію и «дишкреціи» великаго царя крымскаго, повелителя многихъ народовъ, родственнаго небу; благодаря дозволенію всемилостиваго короля Владислава и доброй волѣ храбраго запорожскаго воинства, мы, увѣренные въ нашей невинности и божіей справедливости, идемъ отомстить за страшныя и жестокія обиды, которыя христіански сносили мы, пока хватало силъ, отъ невѣрныхъ ляховъ, коммисаровъ, старостъ и экономовъ, и всей шляхты; вы, панове, и все запорожское воинство, пролили много слезъ и наконецъ вручили мнѣ булаву, дабы я успѣшнѣе могъ вступиться за нашу и всего воинства невинность. Считая это величайшей милостью ко мнѣ со стороны вашей, панове, ѣздилъ я къ могущественному хану съ просьбой о помощи, что и обѣщано намъ.*Не взирая однако на всеобщую готовность и добрую волю, къ великому моему огорченію, могутъ быть и среди насъ измѣнники, которые сносятся съ невѣрными ляхами и сообщаютъ имъ о нашихъ приготовленіяхъ; за это должно слѣдовать наказаніе согласно съ вашимъ усмотрѣніемъ. Я же прошу васъ прослушать письма, привезенныя присланнымъ сюда отъ недруга нашего, князя Вишневецкаго, не посломъ, а шпіономъ, желавшимъ развѣдать о нашихъ и друга нашего, Тугая-бэя, лучшихъ намѣреніяхъ и извѣстить о нихъ ляховъ. Вамъ разсудить, слѣдуетъ ли наказать его вмѣстѣ съ тѣми, которымъ привезъ онъ письма и о которыхъ кошевой, вѣрнѣйшій другъ мой, Тугая-бея и всего воинства, тотчасъ же увѣдомилъ насъ.
Хмѣльницкій остановился; гамъ усиливался все болѣе и болѣе, такъ что войсковой писарь всталъ и началъ читать прежде всего письмо князя къ атаману кошевому, начинавшееся словами: «Мы, божіей милостью, князь и повелитель въ Лубнахъ, Хоролѣ, Прилукахъ, Гадячѣ и пр. пр… русскій воевода и пр., староста и пр» Письмо было чисто оффиціальное. Князь, узнавши о созывѣ войскъ, спрашивалъ атамана — правда-ли это, и предлагалъ прекратить сборъ ради мира въ христіанскихъ земляхъ; Хмѣльницкаго же, буде тотъ подвигаетъ Сѣчь, выдать коммисарамъ, когда они потребуютъ того. Второе письмо было отъ пана Гродзицкаго тоже къ великому атаману, третье и четвертое отъ Затвилиховскаго и стараго черкасскаго полковника къ Татарчуку и Барабашу. Они не содержали ничего такого, что могло бы навлечь подозрѣніе на лицъ, которымъ они были адресованы. Затвилиховскій просилъ Татарчука единственно о томъ, чтобъ онъ взялъ подъ свое попеченіе подателя письма и посодѣйствовалъ бы во всемъ, о чемъ попроситъ его посолъ. У Татарчука отлегло отъ сердца.
— Что скажете, панове, объ этихъ письмахъ? спросилъ Хмѣльницкій.
Казаки молчали. Пока водка не начала шумѣть въ головахъ, всѣ совѣщанія происходили обыкновенно такъ, что никто изъ атамановъ не хотѣлъ говорить. Люди простые, но хитрые, дѣлали они это главнымъ образомъ изъ опасенія выкинуть какую нибудь глупость, которая могла бы кончиться смертью, или же создать себѣ на всю жизнь насмѣшливое прозвище. Такъ всегда вели себя въ Сѣчи, гдѣ, не смотря на простоту, склонность осмѣивать и боязнь быть осмѣяннымъ сказывались въ высшей степени.
Оттого-то казаки молчали. Хмѣльницкій заговорилъ снова:
— Атаманъ кошевой — братъ намъ и вѣрный другъ. Я вѣрю атаману, какъ родной душѣ, а кто утверждаетъ противное, тотъ самъ задумываетъ измѣну. Атаманъ — старый другъ и воинъ.
Сказавши это, онъ всталъ и облобызалъ кошеваго.
— Панове, — проговорилъ кошевой, — войска сзываю я, а вести ихъ — гетману; что же касается посла, то онъ, какъ присланный ко мнѣ, мой, а коли онъ мой, то я дарю его вамъ.
— Вы, панове депутаты, поклонитесь атаману, — сказалъ Хмѣльницкій — онъ человѣкъ справедливый, и ступайте скажите «обществу», что если и есть измѣнники, то не онъ. Онъ первый поставилъ стражу; онъ самъ велѣлъ вязать измѣнниковъ, удирающихъ, или идущихъ къ ляхамъ. Вы, панове депутаты, скажите, что измѣнникъ — не онъ, что онъ лучше насъ всѣхъ.
Паны депутаты поклонились въ поясъ сначала Тугаю-бэю, который все время жевалъ съ величайшимъ равнодушіемъ подсолнечники, потомъ Хмѣльницкому, кошевому — и вышли изъ палатъ.
Спустя минуту, радостные крики на площади возвѣстили, что депутація исполнила свое порученіе.
— Да здравствуетъ нашъ кошевой! Да здравствуетъ! орали хриплые голоса съ такою силой, что даже стѣны избъ дрожали.
Одновременно раздался залпъ изъ пищалей и самопаловъ.
Депутація возвратилась и стала въ углу палаты.
— Панове! — промолвилъ Хмѣльницкій, когда голоса нѣсколько смолкли, — вы мудро опредѣлили, что атаманъ кошевой — человѣкъ справедливый. Но если не атаманъ измѣнникъ, то кто измѣнникъ? Кто водитъ дружбу съ ляхами? Съ кѣмъ входятъ они въ сношенія? Кому письма пишутъ? Кому поручаютъ заботиться о послѣ? Кто измѣнникъ?
Вопросы эти предлагалъ Хмѣльницкій звучнымъ голосомъ, бросая зловѣщіе взгляды на Татарчука и молодаго Барабаша, точно желалъ онъ указать на нихъ. Въ палатѣ поднялся шумъ. Послышались голоса: «Барабашъ и Татарчукъ!» Нѣкоторые куреневые повскакали съ мѣстъ, депутація стала кричать: "на погибель! "
Татарчукъ поблѣднѣлъ, а молодой Барабашъ смотрѣлъ на окружающихъ съ изумленіемъ. Его лѣнивый умъ пытался рѣшить, въ чемъ обвиняютъ его; наконецъ онъ произнесъ:
— Не буде собака мяса исти!
Сказавши это, онъ захохоталъ идіотически, а вмѣстѣ съ нимъ и другіе. И, вдругъ большая часть куреневыхъ стали хохотать дико, сами не зная чего.
На площади крики все усиливались; тамъ очевидно водка уже бросилась въ голову. Шумъ людскихъ волнъ становился съ каждой минутой могущественнѣе.
Антонъ Татарчукъ всталъ и заговорилъ, повернувшись къ Хмѣльницкому:
— Гетманъ запорожскій! Въ чемъ вина моя передъ вами, что вы требуете моей смерти? Что сдѣлалъ я вамъ? Писалъ мнѣ коммисаръ Затвилиховскій — такъ что изъ этого? Вѣдь и князь писалъ кошевому! А получилъ ли я письмо? Нѣтъ! А что сдѣлалъ бы я, получивъ его? Вотъ отправился бы къ писарю и приказалъ бы прочесть его, такъ-какъ ни «читаты», ни «пнеаты» не знаю. И вы знали бы, что есть въ письмѣ. А ляха я и въ глаза не видалъ! Такъ неужто жъ измѣнникъ я? Эхъ-ма, запорожская братія! Хаживалъ Татарчукъ съ вами въ Крымъ, хаживалъ съ вами въ Валахію, хаживалъ съ вами въ Смоленскъ — дрался вмѣстѣ съ вами, добрыми молодцами, жилъ съ вами, добрыми молодцами, и кровь проливалъ съ вами, добрыми молодцами, и съ голоду умиралъ съ вами, добрыми молодцами — не ляхъ онъ, не измѣнникъ, а казакъ, братъ вамъ, и коли панъ гетманъ требуетъ его смерти, то пусть объявитъ, почему требуетъ онъ? Что сдѣлалъ я ему, въ чемъ былъ невѣренъ? А вы, братья, помилуйте меня и справедливо судите!
— Татарчукъ добрый молодецъ! Татарчукъ человѣкъ справедливый! проговорило нѣсколько голосовъ.
— Ты, Татарчукъ, добрый молодецъ — сказалъ Хмѣльницкій — и я не нападаю на тебя; вѣдь ты мой другъ и не ляхъ, а нашъ братъ казакъ. Будь измѣнникомъ ляхъ, я не печалился бы и не плакалъ; но когда добрый молодецъ — измѣнникъ, мой другъ — измѣнникъ, тогда тяжело мнѣ на сердцѣ и жаль добраго молодца. Ходилъ ты въ Крымъ, Валахію, побывалъ и въ Смоленскѣ — оттого-то еще больше ты грѣшенъ; хотѣлъ ты измѣннически повѣдать ляхамъ о намѣреніяхъ и приготовленіяхъ запорожцевъ. Тебѣ писали, чтобъ ты помогъ ляху во всемъ, чего бы ни пожелалъ онъ, а скажите, панове, что желательно ляху? Не смерть ли моя и друга моего, Тугая-бэя? Не погибель-ли запорожскаго воинства? Ты-то, Татарчукъ, и виновенъ, и не доказать тебѣ противнаго. А Барабашу писалъ дядя его, черкаскій полковникъ, другъ Чаплинскаго и ляховъ, спрятавшій у себя привилегіи, чтобы не достались онѣ запорожцамъ — и клянусь Богомъ, я говорю вѣрно. Оба вы виноваты; просите же помилованія у атамановъ, а съ вами просить буду и я, хотя вина ваша большая и измѣна явная.
Площадь оглашалась уже не шумомъ и гамомъ, но грозной бурей. Обществу хотѣлось знать, что происходитъ въ совѣтѣ, и оно снарядило новую депутацію.
Татарчукъ почувствовалъ, что конецъ ему. Теперь только вспомнилъ онъ о томъ, какъ недѣлю назадъ высказался онъ среди атамановъ противъ врученія булавы Хмѣльницкому и союза съ татарами. Капли холоднаго пота выступили у него на лбу: понялъ онъ, что спасенія нѣтъ. Касательно молодаго Барабаша не могло быть сомнѣнія: Хмѣльницкій хотѣлъ отомстить старому черкаскому полковнику, страстно любившему своего племянника. Но страшно было умирать Татарчуку. Не поблѣднѣлъ бы онъ передъ пулей, саблей, даже коломъ, но смерть, ожидавшая его, нагоняла на него ужасъ до мозга костей, и онъ отчаянно возопилъ, воспользовавшись минутной тишью, наступившей вслѣдъ за словами Хмѣльницкаго:
— Братья атаманы, други сердечные — заклинаю Христомъ, не погребайте невиннаго! Не видалъ я ляха, не говорилъ я съ нимъ! Смилуйтесь, братья! Не знаю я, чего хотѣлось отъ меня ляху! Допросите сами. Клянусь вамъ Христомъ, Спасомъ, Пречистой Дѣвой, святымъ Михаиломъ Архангеломъ — губите вы невиннаго!
— Приведите ляха! крикнулъ старый кантарій.
— Ляха давайте намъ, ляха! вопили куреневые.
Все смѣшалось; одни бросились въ смежную палату, чтобъ привести запертаго въ ней узника, другіе грозно подступали къ Татарчуку и Барабашу. Хладкій, миргородскій атаманъ, крикнулъ первый: «на погибель!» Депутаты повторили возгласъ, а Чернота подбѣжалъ къ дверямъ и, открывъ ихъ настежъ, кричалъ собравшейся толпѣ:
— Панове! Татарчукъ измѣнникъ и Барабашъ измѣнникъ — погибель имъ!
Чернь отвѣтила страшнымъ ревомъ. Въ палатѣ заволновались всѣ. Куреневые поднялись съ мѣстъ. Одни звали: «ляха! ляха!» другіе старались унять шумъ; но вдругъ, двери, подъ напоромъ толпы, растворились широко, и хлынула совѣщавшаяся во дворѣ чернь. Палата наполнилась жестокими, остервенѣлыми лицами, испускавшими запахъ горѣлки, оравшими, размахивая руками. «Смерть Татарчуку и Барабашу! На погибель! Давайте измѣнниковъ! Давайте ихъ намъ на площадь!» — кричали пьяные голоса; «бій! убій!» — и сотни рукъ тотчасъ же потянулись за несчастными жертвами. Татарчукъ не сопротивлялся, онъ только пронзительно стоналъ; но молодой Барабашъ сталъ защищаться съ неимовѣрною силою. Тутъ только понялъ онъ. что хотятъ съ нимъ покончить. На его лицѣ отразились ужасъ, отчаяніе и остервенѣніе. Съ пѣной у рта, испускалъ онъ звѣриный ревъ. Дважды вырывался онъ изъ рукъ палачей, и дважды тѣ хватали его за плечи, за грудь, за бороду; онъ извивался, кусалъ, ревѣлъ, падалъ и снова вскакивалъ, окровавленный, страшный. Всю одежду изорвали на немъ, вышибли ему глазъ и наконецъ переломили ему руку, прижавъ его къ стѣнѣ. Только послѣ этого сдался онъ. Его схватили за ноги и выволокли вмѣстѣ съ Татарчукомъ на майданъ. Уже тутъ, при блескѣ смоляныхъ бочекъ и разведенныхъ костровъ, началась настоящая экзекуція. Нѣсколько тысячъ человѣкъ накинулись на осужденныхъ, разрывая ихъ на куски, воя и борясь другъ съ другомъ изъ-за доступа къ жертвамъ. Ихъ топтали ногами, тѣло вырывали кусками; толпа кружилась возлѣ нихъ въ ужасныхъ, конвульсивныхъ движеніяхъ разсвирѣпевшей массы. По временамъ окровавленныя руки подбрасывали двѣ безформенныя глыбы, уже не походившія на человѣческія туловища, и опять ударяли ими о землю. Стоявшіе поодаль оглашали воздухъ криками -одни, чтобы кинуть жертвъ въ воду, другіе, чтобы сунуть ихъ въ бочки съ пылавшей смолою. Пьяные дрались. Отъ бѣшенства зажгли два боченка водки, и эта адская сцена освѣтилась дрожащимъ голубымъ блескомъ. А съ небесъ взиралъ на нее тихій, ясный мѣсяцъ.
Такъ наказывало общество измѣнниковъ.
Въ совѣтѣ же, послѣ того, какъ казаки выволокли за дверь Татарчука и молодаго Барабаша, водворилась тишина, и атаманы снова сѣли у стѣны по мѣстамъ, такъ какъ изъ смежнаго алькова привели узника.
Лицо его скрывалось въ тѣни; огонь въ печкѣ погасъ; въ полумракѣ можно было замѣтить только высокую фигуру, стоявшую прямо и гордо, хотя руки ея и связаны были лыкомъ. Хладкій подложилъ связку лучины, и минуту спустя вспыхнулъ яркій пламень, озаривъ яснымъ лунемъ лицо узника, который повернулъ голову къ Хмѣльницкому.
Гетманъ вздрогнулъ, увидѣвши его.
Узникомъ былъ панъ Скржетускій.
Тугай-бэй выплюнулъ шелуху подсолнечниковъ и проворчалъ по русински:
— Я того ляха знаю — онъ бувъ у Крыму.
— Погибель ему! воскликнулъ Хладкій.
— Погибель! поддержалъ Чернота.
Хмѣльницкій уже овладѣлъ собою; онъ только взглянулъ на Хладкаго и Черноту, и тѣ мгновенно умолкли.
— Я знаю его, проговорилъ онъ, обратившись къ кошевому.
— Откуда ты? спросилъ кошевой Скржетускаго.
— Ѣхалъ я къ тебѣ, атаманъ кошевой, посломъ, когда разбойники напали на меня въ Хортицѣ и, вопреки обычаю, чтимому даже самыми дикими народами, перебили людей моихъ, а меня, не смотря на мое посольское званіе и происхожденіе, изранили, обезчестили и, какъ измѣнника, привели сюда. И ты, атаманъ кошевой, отвѣтишь за это передъ паномъ моимъ, княземъ Іереміей Вишневецкимъ.
— А ты чего же скрытничалъ? Зачѣмъ ты добраго молодца обухомъ разсѣкъ? Зачѣмъ извелъ ты людей вчетверо столько, сколько васъ всѣхъ было? А сюда ѣхалъ ты съ письмомъ ко мнѣ, чтобы взглянуть на наши приготовленія и увѣдомить обо всемъ ляховъ? Знаемъ также, что были у тебя письма и къ измѣнникамъ Запорожья, чтобы вмѣстѣ съ ними погубить все воинство; оттого-то и примемъ мы тебя не какъ посла, а какъ измѣнника, и по справедливости накажемъ.
— Ошибаетесь — и ты, атаманъ кошевой, и ты, самозванный гетманъ, — отвѣтилъ намѣстникъ, обращаясь къ Хмѣльницкому. — Если и были со мною письма, такъ вѣдь дѣлаютъ это всѣ послы, отправляющіеся въ чужіе края: берутъ письма отъ знакомыхъ къ знакомымъ, чтобы и самимъ найти близкихъ. Везъ же я сюда письмо отъ князя не ради погибели вашей, а чтобы отвратить васъ отъ поступковъ, которыми вы себя же и все войско погубите. Противъ кого возстаете вы, защитники христіанства, вы, заключающіе союзъ съ нехристями? Противъ короля, противъ шляхты и всей Рѣчи Посполитой! Измѣнники вы, а не я -и смотрите, не сдобровать вамъ, коли не смиритесь. Прежнія ли теперь времена Павлюка и Наливайки? Или позабыли вы о ихъ карѣ? Помните, что терпѣнію Рѣчи Посполитой конецъ, и надъ головами вашими повисъ мечъ.
— Лаешь ты, вражій сынъ, чтобы вывернуться и спастись отъ смерти! — воскликнулъ кошевой. — Но не бывать этому! Не спасетъ тебя твоя угроза!
И другіе атаманы стали скрежетать зубами, пощелкивая саблями; но панъ Скржетускій поднялъ голову еще выше и продолжалъ:
— Не думай, атаманъ кошевой, чтобы я боялся смерти, чтобы я защищалъ свою жизнь, или чтобы оправдывался. Шляхтичъ я — и только равные мнѣ могутъ судить меня; я нахожусь передъ лицомъ не судей, а разбойниковъ; не шляхты, а хлоповъ; не рыцарей, а варваровъ — и знаю я, что не избѣгнуть мнѣ смерти, которою вы только больше докажете неправоту вашу. У меня впереди смерть и мученія, но за мной — сила всей Рѣчи Посполитой и моего пана, при одномъ имени котораго дрожите вы всѣ.
И дѣйствительно, величественная осанка, гордая рѣчь и имя Вишневецкаго, который представлялся въ Сѣчи непобѣдимымъ — все это произвело сильное впечатлѣніе. Атаманы поглядывали другъ на друга, молча. Казалось, что стоитъ передъ ними не измѣнникъ, но грозный посолъ могущественнаго князя.
— Сердитый ляхъ! проворчалъ Тугай-бэй.
— Сердитый ляхъ! повторилъ Хмѣльницкій.
Сильный стукъ въ дверь прервалъ переговоры. На майданѣ уже кончилась экзекуція надъ останками Татарчука и Барабаша. Общество прислало новую депутацію.
Нѣсколько окровавленныхъ, вспотѣвшихъ, измученныхъ казаковъ ворвались въ избу и остановились у входа, взмахивая руками съ дымящейся еще кровью на нихъ.
— Общество кланяется панамъ старѣйшинамъ, — проговорили они, кланяясь въ поясъ, — и проситъ выдать ему этого ляха, «щобъ поиграты съ нимъ, якъ съ Барабашомъ и Татарчукомъ».
— Выдать имъ ляха! крикнулъ Чернота.
— Не выдавать! — слышалось въ другомъ углу. — Пусть ждутъ. Онъ посолъ!
— Погибель ему! раздались голоса.
Но тутъ же всѣ замолчали въ ожиданіи, что скажутъ кошевой и Хмѣльницкій.
— Общество проситъ, а нѣтъ — такъ возьметъ само, повторили депутаты.
Казалось, что панъ Скржетускій уже совсѣмъ погибъ; но вдругъ Хмѣльницкій наклонился къ уху Тугая-бэя и шепнулъ:
— Это твой плѣнникъ; его взяли татары, онъ — твой. Не дашь же ты отнять его у себя! Онъ шляхтичъ богатый, да и князь Іеремія выкупитъ его на вѣсъ золота.
— Давайте намъ ляха! ревѣли казаки все грознѣе и грознѣе.
Тугай-бэй потянулся на своемъ сидѣньи и всталъ. Лицо его перемѣнилось мгновенно; глаза расширились словно у дикой кошки, зубы засверкали. Онъ наскочилъ на молодцовъ, требовавшихъ плѣнника, точно тигръ.
— Прочь цапы! рабы! псы невѣрные! свиноѣды! — зарычалъ онъ, хватая за бороды двухъ запорожцевъ и встряхивая ими съ остервенѣніемъ — прочь пьяницы! скоты! плюгавыя гадины! Вы «ясыръ»[7] мой вздумали отнимать, а вотъ я васъ, цапы этакіе! — Говоря это, онъ таскалъ за бороды молодцовъ и наконецъ, поваливъ одного изъ нихъ, сталъ его топтать ногами. — Лицомъ къ землѣ, рабы! а то я васъ въ «ясыръ», да всю Сѣчь, какъ васъ, затопчу! Съ вѣтромъ разсѣю, и стервятиной вашей все покрою!
Депутаты отступали въ ужасѣ — страшный другъ показалъ имъ себя.
И странная вещь! На Базавлюкѣ стояло всего шесть тысячъ орды! Правда, за спиною ихъ стоялъ еще ханъ во всемъ крымскомъ могуществѣ, но въ Сѣчи находилось много тысячъ молодцовъ, не считая тѣхъ, которыхъ уже отправилъ Хмѣльницкій на Томакувку; однако же ни одинъ голосъ не запротестовалъ противъ Тугая-бэя. Можно было подумать, что это единственный способъ, которымъ грозный мурза могъ защитить, плѣнника и убѣдить запорожцевъ, нуждавшихся въ ту минуту въ татарской помощи. Депутація повыскакала на майданъ, крича толпѣ, что не будутъ «играты» съ ляхомъ, такъ какъ это плѣнникъ Тугая-бэя, а Тугай-бэй "дуже разсердывся! "
«Бороды повыдергалъ!» сообщали они. На майданѣ начали повторять: «Тугай-бей разсердывся!» «Разсердывся!» съ жалостью вопила толпа, а спустя немного, какой-то пронзительный голосъ затянулъ у костра:
Гей, гей!
Тугай-бэй
Разсердывся дуже,,
Гей, гей,
Тугай-бэй,
Не сердыся, друже!
Вмигъ тысячи голосовъ подхватили: «Гей! гей! Тугайбэй!..» — и вотъ родилась одна изъ тѣхъ пѣсень, которыя потомъ, казалось, вихремъ проносились по всей Украйнѣ, пробуждая струны кургановъ…
Но вдругъ замолкла и пѣсня. Черезъ ворота, со стороны Гассанъ-Баша, ворвалось нѣсколько человѣкъ и съ возгласомъ: «дорогу! дорогу!» пробиралось сквозь толпу къ зданію совѣта. Атаманы уже собрались было уходить, когда эти новые гости появились въ избѣ.
— Письмо къ гетману! крикнулъ старый казакъ.
— Вы откуда?
— Чигиринскіе мы. День и ночь ѣхали мы съ письмомъ. Вотъ оно.
Хмѣльницкій взялъ у казака письмо и сталъ читать. Вдругъ онъ измѣнился въ лицѣ и объявилъ звучнымъ голосомъ, оставляя чтеніе:
— Паны-атаманы! Великій гетманъ шлетъ на насъ сына Стефана съ войскомъ. Война!
Въ палатѣ поднялся страшный шумъ, неизвѣстно — отъ радости ли, или отъ ужаса. Хмѣльницкій вышелъ на средину, подбоченился, метнулъ глазами искры, и голосъ его прозвучалъ грозно:
— Куреневые въ курени! Возвѣстить залпомъ съ башни! Разбить бочки съ водкой! Двинемся завтра чѣмъ свѣтъ.
Тутъ конецъ пришелъ всѣмъ совѣщаніялъ въ Сѣчи, правленію атамановъ, силѣ сеймовъ и перевѣсу «общества».
Хмѣльницкій становился неограниченнымъ повелителемъ. Еще за минуту до того, онъ ради успѣха долженъ былъ защищать плѣнника косвенно, и косвенно же губить своихъ недруговъ. Теперь въ рукахъ его была жизнь и смерть всѣхъ. Всегда такъ бывало. До и послѣ похода — въ присутствіи даже гетмана — толпа давала чувствовать свою волю атаманамъ и кошевому, и не безопасно было сопротивляться. Но едва только протрубили призывы къ походу, общество дѣлалось подчиненнымъ дисциплинѣ войскомъ, куреневые — офицерами, а гетманъ — вождемъ, диктаторомъ.
Оттого-то атаманы немедленно разбѣжались по своимъ куренямъ, услышавши приказаніе Хмѣльницкаго. Совѣщаніе кончилось. Пушечный залпъ съ бастіона на Гассанъ-Баша потрясъ стѣны избы и отозвался мрачнымъ эхомъ по всему Чертомелику, предвѣщая войну.
Начиналась новая эпоха въ исторіи двухъ народовъ; но не знали того ни пьяная Сѣчь, ни самъ запорожскій гетманъ.
Хмѣльницкій и Скржетускій пошли ночевать къ кошевому" а съ ними и Тугай-бэй, которому поздно было возвращатьси на Базавлукъ. Дикій бэй относился къ намѣстнику, какъ къ плѣнному, котораго выкупятъ дорогой цѣной, слѣдовательно не какъ къ невольнику, а съ почтеніемъ; не даромъ встрѣчалъ онъ его при дворѣ хана въ роли княжескаго посла. При видѣ этого и кошевой перемѣнилъ свое обращеніе. Старый атаманъ преданъ былъ душою и тѣломъ Хмѣльницкому, овладѣвшему имъ, и не могъ не замѣтить, что во время совѣщаній Хмѣльницкій хотѣлъ во что бы ни стало спасти плѣнника. Но удивленіе его возрасло еще болѣе, когда, войдя въ хату, Хмѣльницкій спросилъ Тугая-бэя:
— Сколько думаешь получить за этого плѣнника, Тугайбэй?
Тугай-бэй взглянулъ на Скржетускаго.
— Ты говорилъ мнѣ, — произнесъ онъ, — что это человѣкъ важный; мнѣ же извѣстно, что онъ посолъ страшнаго князя, а страшный князь любитъ своихъ. Бисмиляхъ! Заплатятъ и одинъ, и другой — оба вмѣстѣ…
Тугай-бэй задумался.
— Двѣ тысячи червонцевъ.
— Я дамъ тебѣ двѣ тысячи, отвѣтилъ Хмѣльницкій.
Татаринъ замолчалъ на время. Косые глаза его казалось, пронизывали Хмѣльницкаго насквозь.
— Ты дашь мнѣ три, проговорилъ онъ.
— Зачѣмъ же мнѣ давать три, когда самъ ты желалъ получить двѣ?…
— Разъ хочется тебѣ имѣть его, онъ нуженъ тебѣ, а коли нуженъ, такъ ты дашь мнѣ три.
— Онъ спасъ мнѣ жизнь.
— Аллахъ! Это стоитъ еще тысячу.
Тутъ вмѣшался въ торгъ и Скржетускій.
— Тугай-бэй! — гнѣвно воскликнулъ онъ, — я ничего не могу обѣщать тебѣ изъ казны князя, но грози мнѣ разореніе, я самъ дамъ тебѣ три. Приблизительно столько же есть у меня за княземъ, а кромѣ того, я владѣю я деревушкой, стало быть, хватитъ. Гетману же этому не желаю я быть обязаннымъ жизнью и свободой.
— Ты откуда же знаешь, что ждетъ тебя? — промолвилъ Хмѣльницкій и снова обратился къ Тугай-бэю. Начинается война, ты пошлешь къ князю, но пока возвратится посолъ, въ Днѣпрѣ много воды утечетъ; я, же завтра привезу тебѣ деньги на Базавлукъ.
— Давай четыре — тогда я съ ляхомъ и говорить не стану, нетерпѣливо отвѣтилъ Тугай-бэй.
— Дамъ четыре, на слово.
— Пане гетманъ, — сказалъ кошевой, — хотите, сейчасъ отсчитаю. Тутъ, у стѣны, найдется у меня и больше,
— Отвези завтра на Базавлукъ, проговорилъ Хмѣльницкій.
Тугай-бэй потянулся, зѣвнувъ.
— Спать хочется, — сказалъ онъ. — Завтра надо рано ѣхать на Базавлукъ. Куда мнѣ ложиться?
Кошевой показалъ ему на овечьи шкуры у стѣны. Татаринъ повалился и, спустя немного, захрипѣлъ, какъ конь.
Хмѣльницкій нѣсколько разъ прошелся вдоль узкой палаты.
— Сонъ отлетаетъ отъ глазъ. Не уснуть мнѣ. Давай чего нибудь напиться, пане кошевой, сказалъ онъ.
— Горѣлки, или вина?
— Горѣлки. Ке уснуть мнѣ.
— На небѣ уже зорька, замѣтилъ кошевой.
— Поздно! Ступай-ка спать и ты, друже старый! Выпей — и ступай.
— На счастье и на славу!
— На счастье!
Кошевой обтеръ ротъ рукавомъ, пожалъ Хмѣльницкому руку и послѣ того отошелъ въ другой уголъ палаты, гдѣ почти зарылся въ овечьихъ шкурахъ, до того кровь его остыла съ лѣтами.
Вскорѣ хранъ его вторилъ храпу Тугая-бэя.
Хмѣльницкій сидѣлъ за столомъ, погруженный въ молчаніе.
Вдругъ онъ встрепенулся, взглянулъ на Скржетускаго и проговорилъ:
— Пане намѣстникъ, вы свободны.
— Благодарствуйте, пане запорожскій гетманъ, хотя не скрою, что желалъ бы благодарить за свободу кого нибудь другаго.
— Такъ не благодарите. Спасли вы мнѣ жизнь, и я отплатилъ вамъ добромъ, теперь мы квиты. Но скажу вамъ прямо, не могу отпустить васъ (сейчасъ, развѣ только въ томъ случаѣ, когда вы дадите мнѣ рыцарское слово, что возвратившись, не промолвите ни одного слова ни о приготовленіяхъ нашихъ, ни о силахъ, ни о томъ, что пришлось видѣть вамъ въ Сѣчи.
— Вижу только то, что вы напрасно позволили мнѣ отвѣдать i’ructum свободы, такъ какъ дать вамъ подобное слово — не могу. Давши его, я поступилъ бы именно такъ, какъ тотъ, кто переходитъ на сторону непріятеля. Участь моя и всего воинства зависитъ отъ того, чтобъ великій гетманъ не двинулся на насъ со всѣми силами; а сдѣлалъ бы онъ это непремѣнно, сообщи вы ему о приготовленіяхъ нашихъ; не удивляйтесь же, если я не отпущу васъ раньше, пока не увѣрюсь въ своей безопасности. Знаю я, что не легко мнѣ прійдется; знаю, что за сила противъ меня: оба гетмана, вашъ страшный князь, который одинъ цѣлаго войска стоитъ; а Заславскіе, а Конецпольскіе, а всѣ эти королевичи, которые держатъ ногу на головѣ казацкой! Не мало я потрудился и разослалъ писемъ, чтобъ отвлечь ихъ вниманіе, не допускать же мнѣ васъ до того, чтобъ вы дѣло испортили. Когда чернь, и городовые казаки, и всѣ угнетенные за свободу и вѣру перейдутъ на мою сторону также, какъ запорожское войско и милостивый крымскій ханъ, тогда, надѣюсь, сравнюсь я съ непріятелемъ, и въ моихъ рукахъ будетъ сила большая; но всего болѣе уповаю на Господа, который видѣлъ обиды и видитъ мою невинность.
При этихъ словахъ Хмѣльницкій осушилъ стаканъ водки и безпокойно зашагалъ вокругъ стола; Скржетускій же смѣрилъ его глазами и произнесъ съ силою:
— Не святотатствуйте, запорожскій гетманъ, уповая на Господа и его помощь: такъ еще скорѣе навлечете вы на себя божій гнѣвъ. Вамъ ли взывать ко Всевышнему? Вамъ ли, который, ради личныхъ обидъ и столкновеній, поселяете столь ужасную смуту, раздуваете пламень междуусобицы, соединяетесь съ язычниками противъ христіанъ? Что же выйдетъ? Будете ли вы побѣдителемъ, или побѣжденнымъ — все равно: прольете вы море людскихъ слезъ, пуще саранчи опустошите край, родныхъ братьевъ отдадите нехристамъ въ плѣнъ, потрясете Рѣчь Посполитую, подымете руку на короля, обезчестите церковь — и все это ради того, что Чаплинскій отнялъ хуторъ у васъ, что угрожалъ вамъ въ пьяномъ видѣ! Есть ли что святое для васъ? Чего не сдѣлаете вы ради личныхъ цѣлей? Къ Богу взываете вы? Я же, хотя и нахожусь въ вашей власти, хотя и можете вы лишить меня свободы и жизни, прямо объявляю вамъ: взывайте не къ Богу, а къ сатанѣ, ибо только адъ и можетъ содѣйствовать вамъ!
Хмѣльницкій схватился за рукоятку меча, нахмурился, и взглянулъ на намѣстника, словно левъ, готовый броситься съ ревомъ на жертву — но сдержалъ себя. Къ счастью, онъ еще не былъ пьянъ. Казалось, имъ овладѣло какое-то безпокойство, внутренній голосъ какъ будто говорилъ ему: сверни въ сторону! Онъ сталъ говорить, точно спасаясь отъ наплыва собственныхъ мыслей, отъ себя самого:
— Другому я не простилъ бы такой рѣчи, но берегись и ты, не пожирай ты своей смѣлостью моего терпѣнія. Ты страшишь меня адомъ, обвиняешь меня въ измѣнѣ и личныхъ цѣляхъ; но откуда же ты знаешь, за собственныя ли только обиды мщу я? Гдѣ нашелъ бы я столько помощниковъ, гдѣ были бы тѣ тысячи, которыя уже стоятъ за мною и стоять будутъ — возмѣщай я только личное? Взгляни, что творится на Украйнѣ? Эхъ, земля ты буйная, земля-мать, земля ты родная! Кто въ ней спокоенъ? Кто счастливъ? Кто не лишенъ вѣры, свободы, кто въ ней не плачетъ и не стонетъ? Одни развѣ Вишневецкіе, да Потоцкіе, да Заславскіе, да Калиновскіе, да Конецпольскіе, да горсточка шляхты! Они — старосты, для нихъ почести, земля и люди, имъ счастье, да золотая воля, а народъ протягиваетъ руки къ небу въ слезамъ, ожидая божіей милости, такъ какъ и королевская не поможетъ! Сколько однихъ шляхтичей удираетъ, подобно мнѣ самому, въ Сѣчь, не желая долѣе сносить ихъ гнетъ! Не хочу я воевать съ королемъ, не хочу я воевать съ Рѣчью Посполитой; она — мать, онъ — отецъ! Король — панъ милостивый; но королевичи! Не жить намъ съ ними вмѣстѣ! Ихнія-то жестокости, аренды, тиранства, угнетенія, подати, кабалы — требуютъ возмездія! Какую благодарность получило запорожское войско за всѣ тѣ великія заслуги, которыя оказало оно въ безчисленныхъ войнахъ? Гдѣ казацкія преимущества? Гдѣ привилегіи? Король далъ ихъ, а королевичи отняли. Наливайко изрубленъ, Павлюкъ сожженъ въ мѣдномъ быкѣ! Кровь еще не застыла у ранъ, которыя нанесены намъ саблей Жулкевскаго и Конецпольскаго! Еще не засохли слезы, пролитыя по убитымъ, казненнымъ, посаженнымъ на колъ, а теперь смотри, что свѣтится на небѣ — (тутъ Хмѣльницкій указалъ въ оконце на огненную комету) — божій гнѣвъ! Ужъ коли суждено мнѣ быть этимъ гнѣвомъ на землѣ, то да будетъ воля божія! — возьму я на себя это бремя!
Сказавши это, онъ протянулъ руки впередъ и, казалось, весь запылалъ, точно факелъ мести. Онъ сталъ дрожать и наконецъ упалъ на скамью, словно придавленный вѣскостью своего предназначенія.
Воцарилось молчаніе, прерываемое только храпомъ Тугая-бэя и кошеваго, да сверчкомъ, жалобно трещавшимъ за стѣною въ углу.
Намѣстникъ сидѣлъ съ понуренной головой. Можно было подумать, что онъ ищетъ отвѣта на слова Хмѣльницкаго, слова такія тяжелыя, какъ гранитныя глыбы. Наконецъ послышался его тихій, грустный голосъ:
— Хотя бы и такъ.! Кто же ты, гетманъ, чтобы являться судьею и палачемъ? Откуда въ тебѣ жестокость эта и кичливость? Отчего же не предоставишь ты Богу судить и карать? Не защищаю я злыхъ, не хвалю за обиды, не называю гнета закономъ; но загляни и ты, гетманъ, въ себя! Жалуешься на угнетеніе, говоришь, что королевичи не признаютъ короля и законовъ, осуждаешь ихъ гордость — а самъ-то ты не грѣшенъ ли въ ней? Самъ-то не идешь ли противъ Рѣчи Посполитой, закона и короля? Видишь ты тиранство пановъ и шляхты, но не видишь того, что безъ нихъ, безъ ихъ могущества, замковъ, полковъ, пушекъ, панцырей — земля эта, богатая млекомъ и медомъ, стонала бы подъ игомъ во стократъ худшимъ — турецкимъ, или татарскимъ. Кто защищалъ бы ее? Благодаря чьей опекѣ дѣти ваши не служатъ янычарами, а женщинъ не влекутъ въ гаремы? Кто заселяетъ пустоши, строитъ города и деревни, воздвигаетъ храмы Господни?..
Голосъ пана Скржетускаго звучалъ все громче, а Хмѣльницкій угрюмо уставился въ фляжку съ горѣлкой, положивъ на столъ зажатые кулаки. Онъ молчалъ, словно переживая внутреннюю борьбу.
— Да и кто они? — говорилъ дальше панъ Скржетускій. — Изъ Нѣмечины, что ли, пришли они сюда, или изъ Туречины? Не ваша ли кровь въ нихъ, не кость ли они отъ кости вашей? Не ваши ли они шляхтичи, не ваши ли князья? Если я говорю вѣрно- бѣда тебѣ, гетманъ! Ты младшую братью вооружаешь противъ старшихъ и дѣлаешь изъ нихъ отцеубійцъ. О, Боже ты мой! Пусть они и злые, пусть злые они всѣ, что, впрочемъ, невѣрно, допустимъ, что попираютъ они права и законы — такъ суди ихъ Богъ на небѣ, да сеймъ на землѣ, но не ты, гетманъ! Можешь ли ты сказать, чтобъ среди васъ были одни хорошіе? Неужели же вы ни въ чемъ не виноваты, что бросаете камнемъ въ другихъ? На вопросъ же твой, гдѣ казацкія привилегіи — отвѣтъ коротокъ: не королевичи изорвали ихъ, а запорожцы, да Лобода, да Наливайко, да Павлюкъ, о которомъ выдумываешь ты, будто изжарили его въ мѣдномъ быкѣ, чего, самъ знаешь, вовсе не было! Изорваны они въ бунтахъ вашихъ, смутахъ, набѣгахъ, похожихъ на татарскіе. Кто пропускалъ татаръ черезъ границы Рѣчи Посполитой, чтобъ бросаться на нихъ же, когда возвращались они назадъ съ добычею? Вы! Кто, Боже милосердый, христіанскій народъ обрекалъ на «ясыръ?» Кто производилъ наиболѣе смутъ? Вы! Кого долженъ беречься шляхтичъ, купецъ, земледѣлецъ? Васъ! Кто затѣвалъ междуусобицы, жегъ деревни и города украинскіе, грабилъ храмы, насиловалъ женщинъ? Вы! все вы! Чего же ты хочешь послѣ этого? Чтобъ вамъ выдали привилегію на междуусобицу, разбой и грабежъ? Во истину, прощали вамъ больше того, что отняли у васъ! Хотѣли излечить, но не вырѣзать[8] membra putrida — и я, право, не знаю, есть ли на свѣтѣ, кромѣ Рѣчи Посполитой, другая такая держава, которая, чувствуя подобный наростъ, выказала бы столько терпѣнія и простоты! И какова же признательность въ отплату за ея добро? Вотъ здѣсь почиваетъ союзникъ твой, но заклятый врагъ Рѣчи Посполитой! Другъ твой — но недругъ креста и всего христіанства, не королевичъ украинскій, а татарскій мурза. Съ нимъ-то пойдешь ты жечь родное гнѣздо, судить родныхъ братьевъ! Но завластвуетъ и онъ, ему станешь держать ты стремя.
Хмѣльницкій опорожнилъ новый стаканъ водки.
— Когда мы съ Барабашомъ были въ свое время у милостиваго короля — отвѣчалъ онъ угрюмо — и когда пожаловались мы ему на свое угнетеніе и обиды, онъ сказалъ намъ: а гдѣ же самопалы ваши и сабли?
— Явись ты передъ лицомъ короля королей — Онъ сказалъ бы тебѣ: простилъ ли ты врагамъ твоимъ, какъ Я прощаю моимъ?
— Не думаю я воевать съ Рѣчью Посполитой!
— Только подступаешь къ ея горлу съ мечемъ!
— Иду, чтобъ освободить казаковъ изъ вашихъ цѣпей!
— Чтобъ связать ихъ татарскимъ лыкомъ!
— За вѣру стою я!
— Въ одной парѣ съ нехристомъ!
— Прочь отъ меня! Не ты руководишь голосомъ моей совѣсти! Прочь, говорю тебѣ!
— Пролитая кровь падетъ на твою голову, людскія слезы уличатъ тебя, смерть надъ тобою и судъ!
— Сова проклятая! закричалъ съ ожесточеніемъ Хмѣльницкій и сверкнулъ ножемъ передъ грудью намѣстника.
— Убей! сказалъ ему панъ Скржетускій.
Снова воцарилась тишина, снова слышны были только храпъ почивавшихъ, да жалобное трещаніе сверчка.
Хмѣльницкій постоялъ минуту съ ножемъ у груди Скрже- " тускаго; но Едругъ онъ встрепенулся, опомнился, опустилъ ножъ и, схвативъ жбанъ съ водкой, принялся пить. Выпилъ все до дна и тяжело опустился на скамью.
— Не могу я пырнуть его! — бормоталъ онъ — никакъ не могу! Уже поздно… Что это, уже заря?.. Но поздно сворачивать и съ дороги… Что ты мнѣ говоришь о судѣ и о крови?..
Онъ еще раньше много выпилъ; теперь водка бросилась ему въ голову, постепенно лишая его сознанія.
— Какой тамъ судъ?.. Что?.. Ханъ обѣщалъ мнѣ содѣйствіе, Тугай-бэй спитъ здѣсь! Завтра двинутся молодцы… Съ нами святой Михаилъ — побѣдитель!.. Если же… если же… то… Я выкупилъ тебя у Тугая-бэя — не забудь этого и скажи… Вотъ! болитъ что-то… болитъ!.. Повернуть… поздно! Судъ… Наливайко… Павлюкъ…
Тутъ онъ выпрямился и воскликнулъ, вытаращивъ глаза:
— Кто здѣсь?
— Кто здѣсь? повторилъ полупроснувшійся кошевой.
Но Хмѣльницкій поникъ головой, покачнулся и пробормотавъ: что за судъ? — уснулъ.
Панъ Скржетускій, недавно раненый и сильно взволнованный, поблѣднѣлъ и почувствовалъ себя совсѣмъ слабымъ. Думая поэтому, что уже наступаетъ кончина, онъ началъ громко читать молитву.
На слѣдующее утро пѣшіе и конные казацкіе полки двинулись изъ Сѣчи. Хотя кровь еще не обагрила степей, но уже началась война. Полки слѣдовали за полками, точно саранча, поднявшаяся роями надъ Чертамеликомъ и летѣвшая, подъ дѣйствіемъ вешнихъ лучей, на украинскія нивы. Въ лѣсу, за Базавлукомъ, уже поджидала готовая къ походу орда. Шесть тысячъ что ни есть лучшихъ воиновъ, вооруженныхъ много лучше обыкновенныхъ татарскихъ хищниковъ — такова была подмога, отправленная къ Хмѣльницкому ханомъ. Молодцы, при видѣ ихъ, бросили шапки вверхъ. Раздался залпъ мушкетовъ и самопаловъ. Казацкіе клики, смѣшанные съ татарскимъ: «аллахъ!», огласили пространство. Хмѣльницкій и Тугай-бэй, оба съ бунчуками, направились другъ къ другу и церемоніально поздоровались.
Все выстроилось, со свойственной татарамъ и казакамъ быстротой — и войска двинулись впередъ. Орда заняла оба казацкіе фланга, центръ запруженъ былъ конницей Хмѣльницкаго, вслѣдъ за которой выступала грозная запорожская пѣхота[9], далѣе «пушкари» съ пушками, далѣе таборъ, возы, на нихъ обозная прислуга, жизненные припасы, наконецъ «чабаны» съ запасными стадами и скотомъ.
Пройдя Базавлукскій лѣсъ, полки выплыли въ степь. День былъ ясный. На небѣ не замѣчалось ни одной тучки. Съ сѣвера къ морю дулъ легкій вѣтерокъ, солнце сіяло на никахъ ина цвѣткахъ пустыни. Въ виду у войска раскинулись дикія поля, словно безконечное море, и зрѣлище это вызвало неописанную радость въ казачьихъ сердцахъ. Большое малиновое знамя съ архангеломъ опустилось нѣсколько разъ, привѣтствуя родимую степь, и примѣру его послѣдовали всѣ полковые бунчуки и знамена. Всѣ испустили единодушный возгласъ. «Довбыши» и тюрбанисты выдвинулись впереди войска; полки широко развернулись; загремѣли котлы, забренчали литавры и торбаны, вторила же имъ пѣсня, которую затянули тысячи голосовъ, потрясая воздухъ и степь:
"Эй вы степи, вы рідныя,
"Краснымъ цвітомъ писаныя,
«Якъ шире широкія!
Тюрбанисты откинулись назадъ, выпустивъ уздечки и, вознеся глаза къ небу, ударили по струнамъ торбановъ; литавристы колотили въ свои мѣдные круги, поднявъ руки кверху; „довбыши“ гремѣли котлами, и всѣ эти звуки, со вторившими имъ монотонными словами пѣсни и пронзительными, нестройными татарскими свистульками, слились въ какую-то одну общую, длинную, дикую и грустную, какъ сама пустыня, ноту. Всѣ полки были въ упоеніи. Головы кивали въ тактъ пѣсни; казалось, что вся поющая степь колеблется вмѣстѣ съ людьми, лошадьми и знаменами.
Спугнутыя птицы поднялись надъ степью стаями и летѣли впереди воинства, точно второе воздушное войско.
По временамъ музыка и пѣсня замолкали, и тогда можно было различить шелестъ знаменъ, топотъ и фырканье лошадей, скрипъ таборныхъ возовъ, подобный лебяжьему или журавлинному крику.
Во главѣ, подъ большимъ малиновымъ знаменемъ и бунчукомъ, ѣхалъ Хмѣльницкій, одѣтый въ красное, на бѣломъ конѣ, съ позолоченной булавою въ рукѣ.
Весь таборъ подвигался медленно и направлялся къ сѣверу, потопляя, словно грозная волна, рѣчки, дубравы, могилы, оглашая шумомъ и гамомъ степную пустошь.
Изъ Чигирина, съ сѣвера пустыни, приближалась на встрѣчу этой волнѣ другая — волна коронныхъ войскъ, подъ начальствомъ молодаго Потоцкаго. Здѣсь татары и запорожцы, шли, точно на свадьбу, съ веселой пѣснью; тамъ гусары подвигались въ грустномъ молчаніи, неохотно выступая на эту борьбу безъ славы. Здѣсь, подъ малиновымъ знаменемъ, грозно потрясалъ булавою старый, опытный вождь, почти увѣренный въ побѣдѣ; тамъ ѣхалъ во главѣ юноша съ лицомъ задумчивымъ, какъ бы зная, что ожидаетъ его.
Широкая степь еще раздѣляла ихъ.
Хмѣльницкій не спѣшилъ, разсчитывая на то, что чѣмъ дальше заберется молодой Потоцкій, чѣмъ дальше отойдетъ онъ отъ обоихъ гетмановъ, тѣмъ легче побѣдишь его. Въ то же время запорожскія силы постепенно увеличивались. Въ подмогу имъ прибывали все новые бѣглецы изъ Чигирина и прибрежныхъ украинскихъ городовъ, принося вѣсти о станѣ противниковъ. Узналъ Хмѣльницкій, что старый гетманъ отправилъ сына, давъ ему двѣ тысячи конницы на сушѣ и шесть тысячъ семеновцевъ съ тысячью нѣмецкой пѣхоты, въ байдарахъ по Днѣпру. Оба эти отряда. получили приказанія идти паралельно, но уже въ первый день приказаніе это было нарушено, такъ какъ байдары, увлеченныя быстрымъ теченіемъ Днѣпра, значительно опередили шедшихъ берегомъ гусаръ, которымъ приходилось переправляться черезъ всѣ Днѣпровскіе притоки — чѣмъ и замедлялся походъ ихъ.
Поэтому-то Хмѣльницкій и не спѣшилъ, желая, чтобъ отряды раздѣлились еще болѣе. На третій день, онъ расположился у Камэнэйводы.
Тѣмъ временемъ, развѣдчики Тугай-бэя добыли новыя свѣдѣнія. Изъ лагеря Потоцкаго убѣжали двое драгунъ, и ихъ привели къ Хмѣльницкому.
Разсказъ ихъ подтвердилъ все то, что уже знали о силахъ молодаго Стефана Потоцкаго, при чемъ оказалось, что вождями семеновцевъ, плывшихъ съ нѣмцами на байдарахъ, были: старикъ Барабашъ и Кржечовскій.
Хмѣльницкій такъ и подпрыгнулъ, услышавъ эту фамилію.
— Кржечовскій? Полковникъ переяславцевъ?
— Онъ самый, ясновельможный гетманъ! отвѣтили драгуны
Хмѣльницкій повернулся къ окружавшимъ его полковникамъ и скомандовалъ громовымъ голосомъ:
— Въ походъ!
Часъ спустя, таборъ двинулся, хотя солнце уже закатывалось, и нельзя было ожидать погоды. На западѣ небосклона раскинулись какія то грозныя, рыжеватыя тучи, похожія на Левіафаны, которыя приближались одна къ другой, словно намѣреваясь сразиться.
Таборъ направлялся влѣво, къ берегу Днѣпра. Подвигались тихо, безъ пѣсень, безъ литавровъ, безъ котловъ — и спѣшили, насколько позволяла густая трава, до того высокая, что по временамъ полки исчезали въ ней. Тогда казалось, что разноцвѣтныя знамена плывутъ сами. Конница очищала дорогу пѣхотѣ и возамъ, которые все таки значительно отстали. Наконецъ наступила и ночь. Большой багровый мѣсяцъ медленно выплылъ, но, ежеминутно заслоняемый тучами, вспыхивалъ и погасалъ, словно пламя, задуваемое вѣтромъ.
Уже въ позднюю полночь глазамъ казаковъ представились гигантскія массы, отчетливо обрисовывавшіяся на темномъ небесномъ фонѣ.
То были стѣны Кудака.
Авангардъ, сокрытый ночнымъ мракомъ, подступалъ къ замку тихо, осторожно, будто волки и ночныя птицы.
Авось удастся миновать спящую крѣпость!
Но вдругъ молнія озарила пространство; скалы Днѣпра задрожали отъ ужаснаго залпа, и въ степную траву упалъ огненйый шаръ, описавъ искрометный полукругъ.
Мрачный циклонъ Гродзицкій доказалъ, что онъ бодрствуетъ.
— Песъ одноглазый! — проворчалъ надъ ухомъ Тугай-бэя Хмѣльницкій, — видитъ и по ночамъ!
Казаки миновали замокъ, о взятіи котораго не могли они и думать теперь, когда на нихъ же шли коронныя войска. Но панъ Гродзицкій до того палилъ имъ вслѣдъ, что даже стѣны замка дрожали; дѣлалъ онъ это не. ради пораженія, а чтобъ предостеречь полки, подвигавшіеся Днѣпромъ.
Прежде всего однако, залпъ Кудацкихъ пушекъ отозвался эхомъ въ ушахъ и груди пана Скржетускаго. Молодой воинъ, шедшій по приказанію Хмѣльницкаго съ таборомъ, тяжко заболѣлъ на второй же день. Въ битвѣ на Хортицѣ не получилъ онъ, правда, серьезныхъ ранъ, но потерялъ столько крови, что немного осталось въ немъ жизни. Раны его, которыя старый кантарій лечилъ по казацки, открылись скоро; онъ впалъ въ горячечное полубезпамятство — и пришелъ въ себя только съ Кудацкой пальбою. Онъ привсталъ на телѣгѣ и сталъ озираться кругомъ. Казацкій таборъ двигался въ полумракѣ, подобно хору привидѣній, замокъ же гремѣлъ и свѣтился розовымъ дымкомъ. Огненныя пули прыгали по степи, со свистомъ и хрипѣніемъ, подобно обозлившимся псамъ, и это нагнало на пана Скржетускаго такую тоску, что онъ готовъ былъ умереть, лишь бы хотя душою соединиться со своими. Война! война! А онъ во вражьемъ лагерѣ, больной, беззащитный, не имѣющій силы сойдти съ воза! Рѣчь Посполитая въ опасности, а онъ не летитъ спасать ее! Въ Лубнахъ войска уже навѣрное готовы къ доходу. Князь, меча искры, носится передъ полками, и гдѣ ни взмахнетъ булавой, тамъ мгновенно блеснетъ тристо копей, словно тристо громовъ. Тутъ передъ глазами намѣстника встали различныя знакомыя лица: Володіевскій мчится во главѣ драгунъ со своей тоненькой сабелькой въ рукѣ; но онъ фехтмейстеръ, какихъ нѣтъ: съ кѣмъ бы ни скрестилъ онъ оружіе, тому конецъ! Тамъ опять панъ Подбипента поднялъ свой сорвикапоръ! Отсѣчетъ онъ три головы, или нѣтъ? Ксендзъ Яскульскій осѣняетъ знамена съ молитвой на устахъ; но какъ старый служака, нѣтъ-нѣтъ и крикнетъ: бей, убей! А вотъ и панцырники… вотъ колеблются полки, всѣ идутъ, мчатся… битва! сумятица!
Вдругъ картина мѣняется. Передъ намѣстникомъ воскресаетъ блѣдная, съ распущенными волосами, Елена и зоветъ его: „Спасай! Богунъ гонится за мной“!
Намъ Скржетускій вскакиваетъ, но какой-то голосъ, уже настоящій, останавливаетъ его:
— Лежи, дэтына, а то свяжу.
Это эсаулъ, которому поручилъ Хмѣльницкій беречь Скржетускаго пуще глаза. Онъ укладываетъ послѣдняго на телѣгѣ и покрываетъ конской шкурой.
— Що съ тобою? спрашиваетъ онъ.
Панъ Скржетускій совсѣмъ приходитъ въ себя. Видѣнія исчезаютъ. Возы двигаются, подвигаясь по краю берега. Дуетъ холодный вѣтеръ, мракъ понемногу разсѣевается. Птицы поднимаются надъ водою.
— Слушай, Захаръ! Мы уже миновали Кудакъ? спрашиваетъ панъ Скржетускій.
— Миновали! отвѣчаетъ запорожецъ.
— А куда идемъ мы?
— Не знаю! Битва, каже, буде, но не знаю.
При этомъ извѣстіи сердце пана Скржетускаго радостно застучало. Ждалъ онъ, что Хмѣльницкій станетъ осаждать Кудакъ — и тѣмъ начнется война. Между тѣмъ, судя по быстротѣ, съ которою совершался казацкій походъ, можно было понять, что коронныя войска уже близко и что потому Хмѣльницкій миновалъ крѣпость. „Еще, быть можетъ, сегодня я буду свободенъ“, подумалъ Скржетускій и возблагодарилъ Бога.
Пальбу Кулацкихъ пушекъ слышали и войска, плывшія въ байдарахъ, подъ предводительствомъ старика Барабаша и Кржечовскаго.
Тутъ было шесть тысячъ казаковъ и полкъ превосходной нѣмецкой пѣхоты, подъ командою Ганса Флика.
Николай Потоцкій не’безъ колебаніи снаряжалъ противъ Хмѣльницкаго казаковъ; но въ виду вліянія, которымъ пользовался среди нихъ Кржечовскій и безграничнаго довѣрія къ послѣднему, гетманъ рѣшился ограничиться присягою семеновцевъ въ вѣрности.
Воинъ опытный и славный, Кржечовскій обязанъ былъ Потоцкимъ какъ чиномъ полковника, такъ и шляхетскимъ званіемъ, а равно возможностью владѣть пожизненно обширными помѣстіями у береговъ Днѣстра.
Такимъ образомъ его связывали прочныя узы съ Рѣчью Посполитой и Потоцкими — и гетманъ былъ свободенъ отъ всякихъ подозрѣній. Къ тому-же, служа странѣ вѣрою, онъ, какъ человѣкъ всего лѣтъ пятидесяти, могъ разсчитывать на блестящую карьеру. Нѣкоторые думали, что онъ пойдетъ по стопамъ Стефана Хмѣльницкаго, который, подобно ему, началъ съ простаго солдата, а сдѣлался кіевскимъ воеводой и сенаторомъ Рѣчи Посполитой. Отъ Кржечовскаго зависѣло достигнуть того же: онъ былъ храбръ, энергиченъ, честолюбивъ и жаждалъ богатства. Еще недавно, поджигаемый честолюбіемъ, хлопоталъ онъ о полученіи литинскаго „староства“; когда же это послѣднее отдали другому, Кржечовскій затаилъ въ глубинѣ души горечъ неудачи и почти захворалъ съ зависти и огорченія. Теперь, казалось, судьба стала улыбаться ему снова. Онъ могъ надѣяться, что благодаря возложенной на него великимъ гетманомъ важной обязанности, о немъ узнаетъ и король. А въ этомъ-то и заключалась вся суть, такъ какъ стоило только поклониться, чтобъ удостоиться привилегіи съ дорогими сердцу шляхтича словами: „билъ намъ челомъ и просилъ, дабы подарити его, и мы, помня его заслуги, даемъ“ и т. д. Такимъ путемъ раздавались въ Руси богатства и почести; такимъ путемъ обширныя степныя пустоши, иногда — собственность Бога, да Рѣчи Посполитой, переходили въ частныя руки; такимъ путемъ ничтожество достигало извѣстности и питало надежду, что потомки его станутъ сенаторами.
Однако, Кржечовскаго терзала мысль о необходимости дѣлить власть съ Барабашемъ. Въ сущности-же, старый черкасскій полковникъ — особенно въ послѣднее время — до того постарѣлъ и одряхлѣлъ, что только тѣло его жило на землѣ; душа же и умъ уже давно были мертвенно-неподвижны, что обыкновенно предшествуетъ смерти. Онъ очнулся было въ началѣ похода и началъ хлопотать довольно бодро; кровь стараго солдата, казалось, закипѣла въ немъ при звукѣ военныхъ трубъ: недаромъ считался онъ въ свое время славнымъ рыцаремъ. Но едва только двинулись, какъ снова впалъ онъ въ дремоту, словно убаюканный плескомъ волнъ, тихой качкоі? байдаръ, да пѣснями семеновцевъ. Кржечовскій управлялъ и завѣдывалъ всѣмъ, а Барабашъ просыпался, чтобъ поѣсть; наѣвшись, онъ обыкновенно справлялся о томъ, о семъ; отъ него отдѣлывались какимъ нибудь незначительнымъ отвѣтомъ — и онъ, въ концѣ концовъ, приговаривалъ, вздыхая: „Радъ бы я сойти въ могилу въ другой войнѣ; но да будетъ воля божія!“.
Сношенія съ короннымъ войскомъ, подъ командой Стефана Потоцкаго, совсѣмъ прекратились. Кржечовскій жаловался, что гусары и драгуны подвигаются медленно, что слишкомъ долго останавливаются они у перевозовъ, что молодой гетманскійсынъ неопытенъ, но, при всемъ томъ, онъ приказывалъ грести и плыть дальше.
Такимъ образомъ, байдары мчались по теченію Днѣпра къ Кудаку, все впередъ и впередъ.
Наконецъ, однажды ночью, донесся пушечный залпъ. Барабашъ спалъ и не проснулся; за то Фликъ поспѣшилъ къ Кржечовскому.
— Пане полковникъ, — сказалъ онъ, — это кудацкія пушки! Что прикажете дѣлать?
— Остановите байдары. Мы проведемъ ночь въ „очеретахъ.“
— Хмѣльницкій очевидно осаждаетъ замокъ. Мое мнѣніе — слѣдовало бы поспѣшить на помощь.
— Я не спрашиваю васъ, какаго вы мнѣнія, а приказываю. Командую — я!..
— Полковникъ!..
— Остановиться и ждать! повторилъ приказаніе Кржечовскій.
Видя однако, что энергическій нѣмецъ пощипываетъ свою желтую бороду, не думая уступать безъ основаній, онъ прибавилъ болѣе кротко:
— Каштелянъ можетъ подойти съ конницей къ завтрашнему утру, а крѣпости не взять имъ въ одну ночь.
— А если не подойдетъ?
— Тогда мы будемъ ждать, даже еслибъ пришлось ждать два дня. Вы не знаете Кудака! Сломаютъ они зубы объ его стѣны, а мнѣ нельзя идти безъ каштеляна; я не имѣю права. Это дѣло его.
Кржечовскій говорилъ повидимому вѣрно, а потому Фликъ вернулся къ своимъ нѣмцамъ, не настаивая. Спустя немного, байдары подплыли къ правому берегу и стали размѣщаться въ „очеретахъ“, густо покрывавшихъ въ томъ мѣстѣ рѣку. Плескъ веселъ окончательно замеръ; лодки скрылись въ кустахъ, и на рѣкѣ, казалось, не было никого. Кржечовскій воспретилъ разводить огни, пѣть, разговаривать, и вотъ — воцарилась глубокая тишь, нарушаемая только отголосками кудацкихъ пушекъ.
Тѣмъ не менѣе, никто не спалъ, кромѣ одного Барабаша. Фликъ, человѣкъ воинственный, съ жаждой брани, хотѣлъ бы летѣть въ Кудакъ. Семеновцы шопотомъ спрашивали другъ друга, что-то съ крѣпостью будетъ? Устоитъ она, или нѣтъ? А залпъ все усиливался. Всѣ были убѣждены, что замокъ осажденъ и Хмѣльницкій не шутитъ — но и Гродзицкій не шутитъ! шептали казаки. А завтра что?
Тотъ же вопросъ рождался и въ головѣ Кржечовскаго, глубоко призадумавшагося на носу байдары. Хмѣльницкаго зналъ онъ хорошо и давно, считалъ его человѣкомъ съ рѣдкими способностями, который, только за отсутствіемъ почвы, не могъ подняться въ гору орломъ; но теперь и Кржечовскій сомнительно покачивалъ головой. Пушки не переставали палить; неужели же Хмѣльницкій осаждаетъ Кудакъ?
— Если такъ, — думалъ Кржечовскій, — онъ погибъ! Возможно-ли? Поднявъ на ноги Запорожье, заручившись содѣйствіемъ хана, собравъ такія силы, которыми еще ни одинъ ватажникъ не распоряжался, онъ, вмѣсто того, чтобы спѣшить на Украйну, поджечь чернь, привлечь городовыхъ, смять гетмановъ и овладѣть всѣмъ краемъ до прибытія новыхъ войскъ — онъ, Хмѣльницкій, старый воинъ, нападаетъ на крѣпость, которая можетъ задержать его цѣлый годъ! Онъ допускаетъ, чтобы лучшія силы его разбились о стѣны Кудака, какъ разбивается днѣпровская волна о скалы пороговъ? Онъ ждетъ, чтобы гетманы окружили его, какъ Налявайку подъ Салоницей!.. Это погибшій человѣкъ! — повторилъ панъ Кржечовскій. Собственные казаки выдадутъ его. Неудачная атака отзовется замѣшательствомъ. Искра смуты потухнетъ въ зародышѣ — и Хмѣльницкаго не будутъ бояться также, какъ сломаннаго у рукоятки меча. Глупецъ онъ, ergo; — подумалъ панъ Кржечовскій: — ergo, завтра утромъ я высажусь на берегъ съ моими семеновцами и нѣмцами, а слѣдующей же ночью совершу неожиданное нападеніе на обезсиленнаго атакой, запорожцевъ перерѣжу, а связаннаго Хмѣльницкаго кинукъ гетманскимъ ногамъ. Виноватъ онъ самъ — могло бът. иначе!
Тутъ панъ Кгжечовскій, одержимый безграничнымъ тщеславіемъ, залетавъ гордымъ соколомъ. Зналъ онъ хорошо, что молодому Потоцк ему не подойти къ утру. Кто же слѣдовательно оторветъ голову гидрѣ? Кржечовскій! Кто потушитъ бунтъ, который могъ бы охватить всю Украйну страшнымъ пламенемъ? Кржечовскій! Старый гетманъ, быть можетъ, и покосится, что все это сдѣлалось помимо сына, но скоро успокоится, а тѣмъ временемъ слава и милости короля озарятъ яркими лучами чело побѣдителя.
Но нѣтъ! Придется раздѣлить славу со старикомъ Барабашомъ и Гродзицкимъ! Страшно насупился панъ Кржечовскій, но вмигъ же и просвѣтлѣлъ. Вѣдь эту сгнившую колоду Барабаша не сегодня-завтра закопаютъ въ землю, а Гродзицкому только бы сидѣть въ Кудакѣ и время отъ времени спугивать татаръ пушками. Остается одинъ Кржечовскій.
— Получить-бы украинское гетманство!
На небѣ сіяли звѣзды, а полковнику казалось, что это въ булавѣ камни горятъ; вѣтеръ шумѣлъ въ „очеретахъ“, а ему казалось, что то гетманскій бунчукъ шумитъ.
Кудацкія пушки продолжали гремѣть.
— Хмѣльницкій поплатился головой, — размышлялъ полковникъ — но виноватъ онъ самъ! Могло случиться иначе! Отчего пошелъ онъ тотчасъ же на Украйну!.. Могло быть иначе! Тамъ все кипитъ и волнуется, тамъ порохъ, ожидающій только искорки! Рѣчь-Посполитая — могущественна, но нѣтъ на Украйнѣ силы, а король — дряхлъ.
Выиграй запорожцы только одну битву — и что за послѣдствія будутъ!..
Кржечовскій закрылъ руками лицо и остался недвижимъ, а звѣздочки, одна за другой, опускались все ниже и ниже, медленно скрываясь въ степи. Откликнулись перепелки, начинало свѣтать.
Наконецъ размышленія полковника окончилось непоколебимымъ рѣшеніемъ: завтра нападетъ онъ на Хмѣльницкаго и сотретъ его съ лица земли. По трупу его дойдетъ оцъ до почестей и богатства, станетъ карающимъ орудіемъ Рѣчи Посполитой, защитникомъ ея и въ будущемъ — сановникомъ и сенаторомъ. Побѣдителю татаръ и Запорожья Ни въ чемъ не откажутъ.
И однако, не дали ему литинскаго „староства“!
Кржечовскій сжалъ кулаки при этомъ воспоминаніи. Не дали ему „староства“, не смотря на вліяніе покровителей его, Потоцкихъ, не смотря на его военныя заслуги — не дали оттого, что онъ homo no vus, а противникъ его — княжескаго происхожденія. Въ этой Рѣчи Посполитой мало сдѣлаться шляхтичемъ: надо еще, чтобы шляхетство это, какъ вино, покрылось плѣсенью, чтобы оно, какъ старое желѣзо, подернулось ржавчиной.
Одинъ Хмѣльницкій и могъ бы ввести новый порядокъ вещей, которому сочувствовалъ бы пожалуй и самъ король; но онъ, несчастный, предпочелъ раздробить себѣ голову о кудацкія скалы.
Полковникъ немного успокоился. Отказали ему разъ — ну, такъ что же изъ этого? Тѣмъ болѣе постараются вознаградить его, особенно послѣ побѣды, послѣ усмиренія смуты, послѣ
того, какъ онъ потушитъ междуусобицу на Украйнѣ, мало того — во всей Рѣчи Посполитой! Тогда ни въ чемъ не откажутъ ему, тогда не будетъ онъ нуждаться даже въ самихъ Потоцкихъ!..
Сонная голова свѣсилась на грудь, и уснулъ онъ, мечтая о староствахъ, каштелянствахъ, о наградахъ короля и сейма…
Онъ пробудился съ зарей. Все еще спало въ байдарахъ. Вдали сверкалъ Днѣпръ, отсвѣчивая блѣднымъ, разсыпчатымъ блескомъ. Глубокой тишины не нарушало ничто, и отъ нея-то и проснулся онъ.
Кудацкія пушки прекратили пальбу.
— Чтобы такое было? — подумалъ Кржечовскій. — Штурмъ ли не удался, или же взята крѣпость? Нѣтъ, этого быть не можетъ!.. Вѣрнѣе всего, побили казаковъ, и они, далеко отъ замка, лижутъ свои раны; а одноглазый Гродзицкій поглядываетъ на нихъ, да наново заряжаетъ пушки… Штурмъ повторится завтра, и снова отступятъ они…
Кржечовскій разбудилъ людей и послалъ за Фликомъ. Фликъ явился тотчасъ же.
— Полковникъ! — обратился къ нему Кржечовскій; — если каштелянъ не подойдетъ къ вечеру, и штурмъ повторится, мы двинемся на защиту крѣпости.
— Всѣ мои готовы, отвѣтилъ Фликъ.
— Раздайте же имъ порохъ и пули.
— Уже все роздано.
— Мы высадимся на берегъ ночью и какъ можно тише отправимся степью, чтобъ застигнуть ихъ въ расплохъ.
— Gut! sehr gut! Но не подойти ли намъ поближе въ байдарахъ? До крѣпости добрыхъ четыре мили. Это далеко для пѣхоты.
— Пѣхота сядетъ на коней семеновцевъ.
— Sehr gut!
— Пусть всѣ лежатъ въ тростникѣ, на берегъ не выходятъ, и пусть не шумятъ. Огней не жечь, а то, съ дымомъ, накрыли бы насъ. Насъ не долженъ видѣть никто!
— Такой туманъ, что не различишь и дыма.
Дѣйствительно, рѣка и все степное пространство окутывалъ бѣлый, непроницаемый туманъ. Но онъ легко могъ разсѣяться.
Фликъ отъѣхалъ. Люди въ байдарахъ просыпались мало по малу; имъ немедленно объявили приказаніе Кржечовскаго вести себя потише, и, судя по тишинѣ, никто не догадался бы, что тутъ въ камышѣ укрывается нѣсколько тысячъ человѣкъ. Лошадей кормили съ руки, чтобъ онѣ не ржали. Байдары совсѣмъ скрывались изъ глазъ. Лишь кое гдѣ, съ еле слышнымъ плескомъ, замѣчалась маленькая „підъіздка“, развозившая сухари; вообще же царило гробовое молчаніе.
Но вдругъ въ камышѣ, въ травѣ, въ кустахъ, словомъ, всюду кругомъ, раздались многочисленные, кого-то выкликавшіе голоса:
— Пугу! пугу!…
И все замерло.
— Пугу! пугу!
Можно было подумать, что голоса эти на берегу ожидаютъ отвѣта.
Но не откликался никто. Зовъ повторился въ третій разъ, но уже громче и нетерпѣливѣе.
— Пугу! пугу!
Тогда и со стороны лодокъ раздался въ туманѣ голосъ Кржечовскаго.
— А кто тутъ?
— Казакъ изъ Луга!
У семеновцевъ, притаившихся въ байдарахъ, тревожно забились сердца. Этотъ таинственный зовъ былъ хорошо извѣстенъ имъ. Прибѣгали къ нему запорожцы и въ мирное время, и въ военное, когда желали пригласить на бесѣду городовыхъ и регистровыхъ братьевъ-казаковъ, среди которыхъ многіе секретно принадлежали къ братству.
Кржечовскій снова крикнулъ:
— Чего вамъ?
— Богданъ Хмѣльницкій, запорожскій гетманъ, объявляетъ, что пушки его наведены на рѣку.
— Скажите запорожскому гетману, что наши наведены на берегъ.
— Пугу! пугу!
— Что еще?
— Богданъ Хмѣльницкій, запорожскій гетманъ, приглашаетъ своего друга, полковника Кржечовскаго, побесѣдовать съ нимъ.
— Пусть дастъ десять заложниковъ!
— Десять куреневыхъ!
— Согласенъ.
Въ одно мгновеніе берега запестрѣли запорожцами, повскакавшими изъ травы, среди которой они лежали. Издали приближались конница ихъ и пушки, замелькали десятки и сотни знаменъ и бунчуковъ. Подходили они съ пѣніемъ и звуковъ котловъ. Все напоминало скорѣе радостную встрѣчу, нежели столкновеніе двухъ враждебныхъ силъ.
Семеновцы въ байдарахъ отвѣтили возгласами. Наконецъ подъѣхали лодки съ куреневыми атаманами. Кржечовскій вскочилъ въ одну изъ нихъ и направился къ берегу. Іамъ уже поджидала его лошадь, и онъ былъ немедленно препровожденъ къ Хмѣльницкому.
Тотъ, увидѣвъ его, поспѣшилъ къ нему съ радостнымъ привѣтствіемъ.
— Нане полковникъ, — сказалъ Хмѣльницкій, — старый другъ ты мой и кумъ! Когда панъ коронный гетманъ приказалъ тебѣ ловить меня и доставить въ лагерь, ты не пожелалъ того сдѣлать и предупредилъ, чтобъ я спасался бѣгствомъ. Оттого-то вѣрь въ мою братскую любовь и признательность.
Говоря это, онъ привѣтливо протянулъ руку, но смуглое лицо Кржечовскаго не мѣняло своего холоднаго, какъ ледъ, выраженія.
— Но теперь, когда ты, панъ гетманъ, спасся — вспыхиваетъ возстаніе! послѣдовалъ отвѣтъ.
— Съ королевскими грамотами въ рукахъ, иду я отомстить за мои, твои и всей Украйны обиды, въ надеждѣ, что милостивый повелитель нашъ не обвинитъ меня въ этомъ.
Кржечовскій пронизывающимъ йглядомъ посмотрѣлъ Хмѣльницкому въ глаза и проговорилъ съ удареніемъ.
— Кудакъ осаждалъ ты?
— Я? Безъ ума я, что ли? Кудакъ миновали мы, даже не выстрѣливъ, хотя старый слѣпецъ и провожалъ насъ пушечнымъ залпомъ. Спѣшу я на Украйну, не въ Кудакъ, и съ тобой, старымъ другомъ-благодѣтелемъ повидаться хотѣлось.
— Чего же ты требуешь отъ меня?
— Прогуляемся-ка немного по степи, тогда и побесѣдуемъ.
Кржечовскій согласился.
Прогулка ихъ длилась цѣлый часъ. Когда же они вернулись, лицо Кржечовскаго поражало страшной блѣдностью, и онъ тотчасъ же распрощался съ Хмѣльницкимъ, который напутствовалъ его словами:
— На Украйнѣ только мы двое и будемъ, а надъ нами, кромѣ одного короля, никого!
Кржечовскій возвратился къ байдарамъ. Старикъ Барабашъ, Фликъ и другіе старѣйшины съ нетерпѣніемъ ожидали его. Посыпались вопросы:
— Что тамъ? Что тамъ?
— Высаживаться на берегъ! отвѣчалъ повелительнымъ тономъ Кржечовскій.
Барабашъ вскинулъ сонными глазами, въ которыхъ блеснулъ какой-то непонятный огонь.
— Какъ такъ? проговорилъ онъ.
— Высаживаться на берегъ, мы сдаемся!
Желтое лицо Барабаша вспыхнуло негодованіемъ. Онъ поднялся съ котла, на которомъ сидѣлъ, выпрямился, и этотъ сгорбленный, дряхлый старикъ мгновенно преобразился въ гиганта, полнаго энергіи и жизни.
— Измѣна! прохрипѣлъ онъ.
— Измѣна! повторилъ Фликъ, ухватившись за рукоятку рапиры.
Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ ее вытащить, панъ Кржечовскій взмахнулъ своей саблей и однимъ ударомъ разсѣкъ его. Послѣ этого онъ вскочилъ въ лодку, тутъ же стоявшую съ четырьмя запорожцами, и скомандовалъ:
— Къ байдарамъ!
Лодка помчалась съ быстротою стрѣлы, и панъ Кржечовскій, стоя посерединѣ ея съ шапкой, насаженной на окрававленную саблю, съ искрящимися глазами, возглашалъ громовымъ голосомъ:
— Дѣти! Не станемъ мы убивать своихъ! Да здравствуетъ Богданъ Хмѣльницкій, запорожскій гетманъ!
— Да здравствуетъ! повторили сотни и тысячи голосовъ.
— Погибель ляхамъ!
— Погибель!
Крикамъ байдаръ вторили запорожцы на берегу. Но находивішеся поодаль еще не знали, въ чемъ дѣло. Когда же вѣсть о переходѣ пана Кржечовскаго на сторону запорожцевъ облетѣла всѣхъ, семеновцами овладѣла бѣшеная радость. Шесть тысячъ шапокъ взвилось вверхъ, шесть тысячъ стволовъ выпалило. Байдары задрожали подъ криками молодцевъ. Наступило какое то шумное смятеніе. Тѣмъ не менѣе радость эту приходилось вспрыснуть кровью, такъ какъ старый Барабашъ предпочелъ лучше погибнуть, чѣмъ измѣлить знамени, подъ которымъ прослужилъ всю жизнь. Съ нимъ осталось нѣсколько десятковъ людей — и началась битва, непродолжительная, но страшная, какъ всякая борьба, въ которой защищается горсть жаждущихъ не помилованія толпы, а смерти. Ни Кржечовскій, ни казаки не предполагали такаго сопротивленія. Въ ветхомъ полковникѣ проснулся прежній левъ. На требованія сдаться онъ отвѣчалъ выстрѣлами и съ булавой въ рукахъ, съ развѣвающимися бѣлыми волосами, командовалъ громовымъ голосомъ, звучавшимъ юношеской энергіей! Байдары его окружили со всѣхъ сторонъ. Не имѣвшіе возможности протолкаться къ нему въ лодкѣ вскакивали въ воду и, подплывая, съ ожесточеніемъ лѣзли на палубу. Отпоръ длился не долго. Трупы преданныхъ Барабашу семеновцевъ, изрубленныхъ, переколотыхъ, разорванныхъ на части, покрывали всю палубу. Но старикъ все еще защищался съ саблей въ рукѣ.
Кржечовскій пробрался къ нему.
— Сдавайся! крикнулъ онъ.
— Измѣнникъ! Погибель тебѣ! отвѣтилъ ему Барабашъ и замахнулся мечемъ.
Кржечовскій поспѣшно скрылся въ толпѣ.
— Бей его! приказалъ онъ казакамъ.
Но, казалось, никто не могъ поднять руку на старика. Къ несчастію, полковникъ поскользнулся въ крови и упалъ. Въ лежачемъ положеніи онъ уже не внушалъ прежняго почтенія къ своей особѣ, и мгновенно, нѣсколько мечей вонзилось въ его тѣло. Старикъ только и воскликнулъ: „Господи Іисусе Христе“!
Его принялись рубить и изрубили въ куски. Отсѣченную голову перебрасывали, словно мячикъ, изъ лодки въ лодку и забава э я длилась вплоть до того, пока по чьей-то неловкости голова не упала въ воду.
Еще оставались нѣмцы, справиться съ которыми было труднѣе, такъ какъ полкъ ихъ состоялъ изъ тысячи солдатъ съ превосходной боевой выправкой.
Правда, дѣльный Фликъ погибъ отъ руки Кржечовскаго, но во главѣ полка сталъ Іоганнъ Вернеръ, ветеранъ тридцатилѣтней войны.
Кржечовскій почти увѣренъ былъ въ побѣдѣ: не даромъ нѣмецкія байдары со всѣхъ сторонъ окружили казаки. Но желая привлечь на сторону Хмѣльницкаго столь многочисленную и прекрасно вооруженную пѣхоту, онъ предпочелъ битвѣ переговоры.
Одно время казалось, что Вернеръ соглашается. Онъ спокойно переговаривался съ Кржечовскимъ, внимательно выслушивая всѣ соблазнительныя обѣщанія, которыхъ, не жалѣлъ измѣнникъ-полковникъ, говорившій, что полкъ получитъ жалованье немедленно, что годъ спустя, кнехтамъ предоставятъ свободу и пр.
Вернеръ повидимому соображалъ, но въ тоже время тихо приказалъ, чтобы байдары подъѣхали къ нему поближе и образовали сплошную цѣпь. Въ одинъ мигъ выросла стѣна пѣхотинцевъ, людей рослыхъ и сильныхъ, одѣтыхъ въ желтые кафтаны и такаго же цвѣта шляпы, совсѣмъ вооруженныхъ, выстроившихся лѣвой ногой впередъ, готовыхъ къ пальбѣ, съ мушкетами у праваго плеча.
Вернеръ стоялъ съ обнаженной саблей въ первомъ ряду, продолжая соображать. Наконецъ онъ поднялъ голову.
— Herr Hauptmann! мы согласны! объявилъ онъ.
— Жалѣть не будете! радостно воскликнулъ Кржечовскій.
— Но съ однимъ условіемъ…
— Впередъ согласенъ!…
— Хорошо, если такъ. Служеніе наше-Рѣчи Посполитой кончается въ іюнѣ. Съ іюня мы перейдемъ къ вамъ.
Изъ устъ Кржечовскаго вылетѣло бѣшеное проклятіе. Но все же онъ сдержалъ себя.
— Шутите вы надо мною, что ли? закричалъ онъ.
— Нисколько! — флегматически отвѣтилъ Вернеръ. — Наша воинская честь обязываетъ насъ держать слово: служба наша кончается въ іюнѣ. Служимъ мы за деньги, но не измѣняемъ. Иначе, намъ не довѣрялъ бы никто, да и вы сами, потому что кто же поручился бы вамъ, что мы въ первой же битвѣ не перейдемъ опять къ гетманамъ?
— Чего же вамъ надо?
— Чтобъ вы отпустили насъ.
— Не бывать этому! Всѣхъ велю перерѣзать!
— А много ли своихъ потеряешь?
— Ни одинъ изъ васъ не уйдетъ.
— Вашихъ и половины не останется.
Оба говорили правду, оттого-то Кржечовскій все еще не рѣшался начинать битву, хотя хладнокровіе нѣмца доводило его до бѣшенства.
— Даю вамъ время подумать! — воскликнулъ онъ; — а то не сдобровать вамъ.
Проговоривъ это, онъ поспѣшилъ вернуться назадъ, чтобъ посовѣтоваться съ Хмѣльницкимъ.
Наступилъ моментъ ожиданія. Казацкія байдары еще плотнѣе окружили нѣмцевъ, которые не теряли спокойствія, свойственнаго опытнымъ и старымъ служакамъ. Они отвѣчали презрительнымъ молчаніемъ на угрозы и оскорбленія казаковъ. То было зрѣлище удивительнаго, почтеніе внушавшаго хладнокровія среди возгласовъ бѣшенства молодцовъ, которые, помахивая пиками и пищалями, скрежеща зубами и испуская проклятія, только и ждали приказанія двинуться впередъ.
Землю все болѣе окутывалъ мракъ, сгущавшійся по мѣрѣ исчезновенія блѣдныхъ лучей заходившаго солнца.
Наконецъ оно закатилось. Заиграла труба, и вслѣдъ затѣмъ, донесся голосъ Кржечовскаго:
— Солнце уже зашло! Надумались вы?
— Надумались! послышался отвѣтъ Вернера, и съ этими словами, онъ повернулся къ своимъ солдатамъ, поднявъ саблю.
— Feuer! скомандовалъ онъ ровнымъ, флегматическимъ голосомъ.
Раздался залпъ. Пальба нѣмецкихъ мушкетовъ сопровождалась паденіемъ въ воду тѣлъ и яростными криками. Пушки, выкаченныя на берегъ, засыпали нѣмецкія байдары градомъ пуль. Дымъ застилалъ все, и среди гама, свиста татарскихъ стрѣлъ и треска пищалей, только правильные выстрѣлы возвѣщали, что нѣмцы все еще защищаются.
Но вотъ битва начала ослабѣвать. Хмѣльницкій тоже подъѣхалъ въ обществѣ Кржечовскаго, Тугай-бэя и нѣсколькихъ атамановъ. Раздутыя ноздри его втягивали въ себя запахъ пороха, а слухъ наслаждался стонами убиваемыхъ и тонущихъ. Всѣ трое любовались видомъ рѣзни, словно зрѣлищемъ, сулившимъ много хорошаго въ будущемъ.
Борьба утихала. Выстрѣлы прекратились, и вмѣсто нихъ, пространство оглашалось возгласами казацкаго тріумфа.
— Тугай-бэй! — проговорилъ Хмѣльницкій, — то первый день нашей побѣды!
— „Яссыра“ нѣтъ! — проворчалъ мурза; — не желаю я такихъ побѣдъ!
— Все на Украйнѣ получишь! Весь Стамбулъ наполнишь плѣнными!
— Прихвачу и тебя самого, коли никого лучше не будетъ! — отвѣтилъ Тугай-бэй, зловѣще захохотавъ. — Однако, жъ большой охотой взялъ бы въ плѣнъ этихъ „франковъ“, добавилъ онъ, минуту спустя.
Битва кончилась. Тугай-бэй повернулъ коня и направился къ этапу, а съ нимъ и другіе.
— Ну, теперь на Желтыя Воды! воскликнулъ Хмѣльницкій.
Намѣстникъ, слышавшій битву, ожидалъ конца ея съ трепетомъ, думая, что Хмѣльницкій сражается со всѣми гетманскими войсками.
Но къ вечеру старый Захаръ сообщилъ ему всю правду.
Вѣсть объ измѣнѣ семеновцевъ подъ командой Кржечовскаго и объ истребленіи нѣмцевъ потрясла молодаго воина до глубины души: предсказывала она измѣны и въ будущемъ, намѣстнику же было хорошо извѣстно, что большая часть гетманской арміи состоитъ изъ казаковъ.
Онъ сильно терзался, страдая отъ успѣховъ запорожскаго стана. Все клонилось къ худу. О князѣ не бызо ни слуху, ни духу; гетманы совершили очевидно страшную ошибку, раздѣлившись и обезсиливъ себя, вмѣсто того, чтобъ совмѣстно двинуться къ Кудаку, или поджидать непріятеля въ украинскихъ твердыняхъ. Теперь открывалось широкое поле для измѣны. Правда, среди запорожцевъ уже давно носились слухи о Кржечовскомъ и объ отправкѣ войскъ подъ предводительствомъ Стефана Потоцкаго; но намѣстникъ слухамъ этимъ не вѣрилъ, полагая, что то не болѣе, какъ авангарды, которые отступятъ во время. Случилось же иначе. Хмѣльницкій, благодаря измѣнѣ Кржечовскаго, пріобрѣлъ лишнихъ нѣсколько тысячъ человѣкъ, а надъ молодымъ Потоцкимъ повисла страшная гроза: теперь Хмѣльницкій легко могъ оцѣпить и окончательно уничтожить его, лишившагося помощи и плутавшаго по степи.
Изнемогая отъ ранъ, тревоги, безсонницы, Скржетускій находилъ утѣшеніе въ одномъ — въ думѣ о князѣ. Звѣзда Хмѣльницкаго должна же померкнуть, чуть только воспрянетъ князь въ Лубнахъ! Быть можетъ, онъ уже и соединился съ гетманами… Каковы бы ни были силы Хмѣльницкаго, каково бы ни было начало его похода, какъ бы ни помогалъ ему Тугай-бэй, а въ случаѣ нужды, и самъ крымскій „царь“ — не можетъ же одинъ казакъ потрясти могучія основы Рѣчи Посполитой и подкосить ея грозную силу. Волна эта разобьется у воротъ Украйны! — такъ казалось намѣстнику. Не такъ ли кончались всѣ казачьи смуты? Вспыхивали онѣ словно пламень, но вмигъ же и потухали отъ столкновенія съ гетманами. Такъ оно случалась всегда. Когда съ одной стороны налетали гнѣзда низовыхъ хищниковъ, а съ другой, становилась держава, берега которой окаймляли два моря — всякій предвидѣлъ развязку: буря длился не долго; побушуетъ, и снова погода! Мысль эта поддерживала пана Скржетускаго, и даже можно сказать, придавала ему бодрости; во всемъ же остальномъ давило его такое бремя, какаго онъ еще никогда не испытывалъ: гроза опустошитъ поля, разрушитъ дома, скажется многими невознаградимыми потерями; онъ самъ, попавъ подъ эту грозу, чуть-чуть не поплатился жизнью, ослабѣлъ отъ ранъ и очутился въ позорномъ плѣну тогда, когда всего болѣе дорожилъ свободой; какже не пострадать отъ нея существамъ слабымъ, не умѣющимъ защитить себя? Что произошло въ Разлогахъ, съ Еленой?
Но Елена вѣроятно уже въ Лубнахъ. Намѣстнику грезилась она во снѣ, окруженная привѣтливыми личностями, приголубленная самимъ княземъ и княгиней Гризельдой, восхищающая рыцарей — и лишь тоскующая по миломъ, гдѣ-то безъ вѣсти пропавшимъ въ Сѣчи. Но наступитъ день, когда и милый вернется. Самъ Хмѣльницкій обѣщалъ свободу ему, а къ тому же, казацкая волна подступаетъ все ближе и ближе къ стѣнамъ Рѣчи Посполитой, и когда ударится она объ нихъ — кончатся огорченія, смуты, тревоги.
Волна дѣйствительно подступала. Хмѣльницкій спѣшилъ на встрѣчу гетманскому сыну безъ проволочекъ. Въ рукахъ его сосредоточивалась уже громадная сила, такъ какъ вмѣстѣ съ семеновцами Кржечовскаго и „чамбуламъ“ Тугаи-бэя предводительствовалъ онъ двадцатью пятью тысячами организованнаго и жаждавшаго боя войска. О силахъ Потоцкаго не имѣлось положительныхъ свѣдѣній. Бѣглецы разсказывали, что ведетъ онъ двѣ тысячи конницы и нѣсколько пушекъ. При подобныхъ условіяхъ исходъ битвы представлялся сомнительнымъ, потому что страшные гусары неоднократно одной атакой обращали въ бѣгство противника съ гораздо болѣе значительными силами. Хмѣльницкій не забывалъ этого и поэтому походъ совершалъ медленно и съ осторожностью, подобно опытному ловцу, озирающемуся по сторонамъ. Такъ подошелъ онъ къ Желтымъ Водамъ. Тутъ снова поймали двоихъ, потвердившихъ вѣсть о незначительности коронныхъ силъ и передавшихъ, что каштелянъ уже переплылъ Желтыя Воды. При этомъ извѣстіи Хмѣльницкій остановился, какъ вкопанный — и окружилъ себя валами.
Радостно забилось сердце его. Если только Потоцкій осмѣлится штурмовать, тогда горе ему! Казакамъ не устоять въ открытомъ полѣ, но изъ-за окоповъ дерутся они прекрасно, и нѣтъ сомнѣнія, дадутъ отпоръ. Хмѣльницкій разсчитывалъ на молодость и неопытность Потоцкаго. Но съ молодымъ каштеляномъ находился славный боецъ, Стефанѣ Чарнецкій, гусарскій полковникъ. Этотъ во время спохватился и убѣдилъ каштеляна отступить назадъ за Желтыя Воды.
Хмѣльницкому ничего другаго не оставалось, какъ двинуться вслѣдъ за ними. На слѣдующій же день оба войска, переправившись черезъ Желтоводныя топи, очутились другъ противъ друга.
Но ни одинъ изъ полководцевъ не хотѣлъ атаковать первымъ. Вражескіе лагери стали оцѣплять себя окопами. То было въ субботу, б-то мая. Весь день шелъ обильный дождь. Тучи до того заволокли небо, что начиная съ полудня, спустился сумракъ, словно зимой. Ливень усилился къ вечеру. Хмѣльницкій весело потиралъ руки.
— Пусть-ка размякнетъ степь, а ужъ я не убоюсь атаковать гусаръ! Потонутъ они въ своихъ тяжеловѣсныхъ панцыряхъ.
Такъ говорилъ онъ Кржечонекому. А дождь продолжалъ падать, точно само небо помогало запорожцамъ.
Подъ струями воды, войска лѣниво и мрачно воздвигали траншеи. О разведеніи огня нечего было и думать. Нѣсколько тысячъ татаръ отправились слѣдить, чтобъ польскій станъ не ускользнулъ, пользуясь туманомъ и ночью. Наконецъ наступила глубокая тишь. Шумѣли только вѣтеръ да дождь. Никто конечно не сомкнулъ глазъ.
Подъ утро въ польскомъ лагерѣ жалобно затрубили сборъ, а въ отвѣтъ послышался барабанный бой. Начинался мрачный, сырой день; ливень пересталъ, но моросилъ мелкій, точно просѣянный, дождикъ.
Хмѣльницкій скомандовалъ выпалить изъ пушекъ. За первымъ залпомъ послѣдовали второй, третій, четвертый, и началась обыкновенная „корреспонденція“ лагерей. Панъ Скржетускій не вытерпѣлъ и обратился къ своему казацкому ангелу-хранителю:
— Захаръ, провели-ка меня на валъ, чтобъ и я могъ видѣть, что творится.
Захаръ и самъ не прочь былъ полюбопытствовать, а потому не прекословилъ — и, минуту спустя, передъ глазами ихъ открылось все. Скржетускій такъ и схватился за голову, едва только взглянулъ:
— Боже, милостивый! Да вѣдь это развѣдчики — не болѣе!
И дѣйствительно, казацкіе окопы тянулись почти на цѣлую четверть мили, тогда какъ польскіе, въ сравненіи съ первыми, казались одной траншеей. Неравенство силъ явно бросалось въ глаза, и не могло быть сомнѣнія, что побѣдятъ казаки.
Сердце намѣстника сжалось отъ боли. И такъ, еще не насталъ часъ, когда будетъ положенъ конецъ бунту; наоборотъ, ему суждено невидимому увѣнчаться еще новымъ тріумфомъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось.
Подъ пушечный залпъ уже началась стычка. Можно было замѣтить, какъ всадники, то по одиночкѣ, то отрядцами нападали другъ на друга. Татары схватывались съ семеновцами Потоцкихъ, въ ихъ желтыхъ и темносинихъ одѣяніяхъ. Всадники подскакивали другъ къ другу и тотчасъ же отскакивали, описывая полукруги, разя изъ пистолетовъ и луковъ, или устремляясь съ пиками. Схватки эти казались издали скорѣе игрой; но видъ лошадей, кое-гдѣ бѣгавшихъ по степи безъ всадниковъ, указывалъ, что тутъ дѣло шло о жизни и смерти.
Число татаръ увеличиливалось все болѣе и болѣе. Вскорѣ мѣстность почернѣла отъ ихъ скученныхъ массъ; изъ польскаго лагеря тоже стали появляться новые полки и строиться въ боевомъ порядкѣ передъ окопами. Все происходило такъ близко, что панъ Скржетускій легко различалъ своими зоркими глазами знамена, бунчуки, даже ротмистровъ и поручиковъ, которые останавливались нѣсколько въ сторонѣ отъ полковъ.
Сердце такъ и запрыгало въ немъ. Блѣдное лицо его окрасилось румянцемъ, и по мѣрѣ того, какъ показывались изъ-за окоповъ полки, онъ восклицалъ съ восторгомъ:
— Вотъ драгуны пана Балабана. Видывалъ я ихъ въ Черкассахъ! А вотъ и валашскій полкъ съ крестомъ на знамени!.. О! и пѣхота спускается съ вала!
По восторженности восклицаній его можно было предположить, что онъ нашелъ сочувствующихъ ему слушателей въ Захарѣ и окружавшихъ его казакахъ.
— Гусары! Гусары пана Чарнецкаго! возвѣстилъ онъ еще громче, простерши руки впередъ.
Дѣйствительно замелькали гусары, подъ эгидой крылатыхъ тучъ и цѣлаго лѣса пикъ, украшенныхъ золотыми кистями. Выѣзжали они по шести человѣкъ и строились у самаго вала. Слѣдя за ихъ ловкостью и спокойнымъ достоинствомъ, панъ Скржетускій не удержался отъ слезъ.
Хотя силы были неравныя, хотя насупротивъ нѣсколькихъ полковъ этихъ колыхалось настоящее море запорожцевъ и татаръ, какъ обыкновенно занявшихъ фланги, хотя рядамъ ихъ конца не было, но панъ Скржетускій уже не сомнѣвался въ побѣдѣ. Лицо его сіяло; силы вернулись; глаза, устремленные вдаль, метали искры — и онъ едва владѣлъ сооой.
— Эй, дэтына! Хотѣла бы душа въ рай! проворчалъ старый Захаръ.
Нѣсколько легкихъ татарскихъ отрядовъ бросились впередъ съ криками: „Аллахъ!“ Изъ лагеря отвѣтили залпомъ. Но то была тревога — не болѣе. Татары отступили въ разсыпную, не добѣжавъ даже до знаменъ, и скрылись среди своихъ.
Но вотъ прогремѣлъ большой сѣчевой барабанъ, и вслѣдъ затѣмъ, двинулся на приступъ гигантскій казацко-турецкій полумѣсяцъ.
Очевидно Хмѣльницкому захотѣлось смять польскій станъ однимъ натискомъ. Случись переполохъ — ему удалось бы. Но со стороны поляковъ ничего подобнаго не обнаружилось. Они продолжали спокойно стоять, развернувшись длиннымъ рядомъ, который охрапялся сзади окопомъ, по бокамъ же — возами, такъ что нападеніе могло быть сдѣлано только на фронтъ. Одно мгновеніе казалось, что они дождутся битвы на мѣстѣ; но когда полумѣсяцъ проскакалъ уже полъ-луга, раздались звуки трубы, возвѣщавшей атаку — и стѣна копій, все время торчавшихъ кверху, вмигъ опустилась къ головамъ лошадей.
— Гусары нападаютъ! крикнулъ панъ Скржетускій.
Они и въ самомъ дѣлѣ помчались впередъ, наклонившись къ сѣдламъ, а за ними — драгунскіе полки и весь боевой строй.
Нападеніе гусаръ было страшное. Первымъ же наскокомъ налетѣли они на три куреня и уничтожили ихъ съ быстротою молніи. Даже пану Скржетускому слышенъ былъ вой. Лошади и люди, сшибленные съ ногъ гигантскимъ напоромъ желѣзныхъ всадниковъ, падали, словно вѣтки въ грозу. Борьба длилась недолго: точно какой-то змѣй-великанъ заразъ проглотилъ эти три полка! Кони, испугавшись шума, произвели переполохъ въ рядахъ запорожцевъ. Полки — Ирклеевскій, Калкобилоцкій, Минскій, Шкуринскій и Титоровскій, смѣшались и, подгоняемые натискомъ убѣгавшихъ, отступали и сами. А драгуны соединились тѣмъ временемъ съ гусарами — и началась кровавая жатва. Васюринскій курень разсыпался послѣ непродолжительнаго, но отчаяннаго отпора и умчался къ самымъ казацкимъ окопамъ. Центръ силъ Хмѣльницкаго пошатнулся и побиваемый гонимый безпорядочными громадами, разимый мечами, подталкиваемый желѣзной толпой, не могъ воспользоваться минутой, чтобъ пріостановиться и оправиться.
— Чорты, не ляхи! крикнулъ старый Захаръ.
Скржетускій точно помѣшался. Онъ одновременно смѣялся и плакалъ, не владѣя собою, и по временамъ изъ устъ его вылетала команда, словно и онъ предводительствовалъ полкомъ. Захаръ держалъ его за фалды и даже призывалъ въ помощь другихъ.
Битва до того приблизилась къ казацкому табору, что еще немного — и можно было бы легко распознать лица. Съ окоповъ неслись пушечные залпы; но казацкія пули только усиливали переполохъ, истребляя одинаково своихъ и непріятеля.
Гусары наткнулись на Пашковскій курень, составлявшій гетманскую гвардію, въ центрѣ которой находился самъ Хмѣльницкій. Вдругъ по запорожскимъ рядамъ пронесся страшный вопль: большое малиновое знамя покачнулось и пало.
Но въ ту же минуту поспѣшилъ Кржечовскій во главѣ пяти тысячъ семеновцевъ. На гнѣдой большой лошади скакалъ онъ въ первомъ ряду безъ шапки, съ высоко поднятой саблей, ловя разсѣявшихся литовцевъ, которые, при видѣ подоспѣвшей помощи сами, безъ приказанія, возвращались къ атакѣ. Битва снова возгорѣлась въ центрѣ.
Счастье измѣнило Хмѣльницкому на обоихъ флангахъ. Татары, двукратно отступавшіе подъ натискомъ валашскаго полка и семеновцевъ Потоцкаго, потеряли всякую охоту къ дальнѣйшему бою. Подъ Тугаемъ-бэемъ убили двухъ лошадей. Побѣда видимо клонилась на сторону молодаго Потоцкаго.
Но битва еще не долго длилась. Ливень усилился до того, что не было видно ни эти сквозь дождевыя волны. На землю падали уже не струи, а настоящіе потоки. Степь превратилась въ озеро. Наступила такая темень, что никто ничего не различалъ въ нѣсколькихъ шагахъ. Дождь заглушалъ всякую команду. Мушкеты и самопалы наполнились водой. Само небо положило конецъ рѣзнѣ.
Хмѣльницкій, промокшій до нитки, съ бѣшенствомъ вернулся къ своимъ, не проронивъ ни одного слова. Ему приготовили палатку изъ верблюжьихъ шкуръ, и онъ укрылся въ ней, чтобъ пережить горькія думы наединѣ.
Имъ овладѣло отчаяніе. Только тутъ понялъ онъ, какое дѣло предпринято имъ. Вотъ, сразили его, отогнали; ничтожные отрядцы побѣдили. Зналъ онъ, насколько велика сила Рѣчи Поснолитой — и теперь считался съ нею, обманувшись въ своихъ первоначальныхъ разсчетахъ. Онъ судорожно сжалъ свой подбритый лобъ, который охотно подставилъ бы въ эту минуту подъ первое пушечное дуло. Что же будетъ, когда придется столкнуться съ гетманами и всей Рѣчью Посполитой?
Появленіе Тугая-бэя нарушило дальнѣйшее раздумываніе.
Глаза татарина горѣли ненавистью, лицо поблѣднѣло, зубы эловѣще сверкали.
— Гдѣ добыча? Гдѣ плѣнники? Гдѣ головы вождей? Гдѣ побѣда? прохрипѣлъ онъ.
Хмѣльницкій порывисто вскочилъ съ мѣста.
— Тамъ! громко воскликнулъ онъ, шагнувъ въ сторону короннаго лагеря.
— Ступай же туда! — заревѣлъ Тугай-бей — а не пойдешь, такъ я на веревкѣ потащу тебя въ Крымъ!
— Пойду! Сегодня же пойду! Захвачу добычу и плѣнныхъ, но ты отвѣтишь передъ ханомъ. Хочется добычи тебѣ, но боя ты избѣгаешь!
— Собака! — завылъ Тугай-бэй. — Ты войска хановы губишь!
Минуту стояли они одинъ противъ другого, сопя раздутыми ноздрями. Хмѣльницкій опомнился первый.
— Тугай-бэй, успокойся! Ливень прервалъ битву тогда, когда Кржечовскій уже смялъ драгунъ. Знаю я ихъ! Завтра съ меньшимъ пыломъ будутъ драться они. Стень размякнетъ совсѣмъ. Гусары сдадутся. Завтра всѣ они — наши.
— Смотри же! проворчалъ Тугай-бэй.
— Я свое слово сдержу! Другъ ты мой, Тугай-бэй, ханъ послалъ тебя не на бѣду, а чтобъ помочь мнѣ.
— Сулилъ ты побѣды, не пораженія!
— Нѣсколько драгунъ взяли въ плѣнъ, я и отдамъ тебѣ ихъ.
— Отдай! Я тотчасъ же велю посадить ихъ на колъ.
— Не дѣлай этого. Отпусти ихъ на свободу. Они — украинцы, изъ полка Балабана; мы пошлемъ ихъ, чтобъ привлечь на нашу сторону драгунъ. Выйдетъ тоже, что и съ Кржечовскимъ.
Тугай-бэй повеселѣлъ. Взглянулъ онъ зорко на Хмѣльницкаго и процѣдилъ:
— Змѣя!
— Хитрость не меньше храбрости цѣнится. Если удастся намъ уговорить драгунъ — не уйдетъ ни одинъ изъ поляковъ. Понялъ?
— Потоцкаго возьму я!
— Бери его, а вмѣстѣ съ нимъ и Чарнецкаго.
— Давай-ка теперь горѣлки, а то холодно.
— Изволь.
Въ эту минуту вошелъ и Кржечовскій. Полковникъ былъ сумраченъ, какъ ночь. Будущія вожделѣнныя староства, каштелянства, богатства и почести подернулись послѣ сегодняшней битвы тучами. Завтра они и совсѣмъ исчезнутъ; а то быть можетъ, тучи эти еще разрѣшатся петлей на шею. Не истреби Кржечовскій гетманскихъ нѣмцевъ, что отрѣвало ему путь къ отступленію — теперь подумалъ бы онъ о томъ, какъ измѣнить въ свою очередь Хмѣльницкому и перейти съ семеновцами на сторону Потоцкаго.
Но для этого уже не представлялось возможности. Втроемъ расположились они съ горѣлкой и принялись пить, молча. Дождь переставалъ. Воцарялся мракъ.
Панъ Скржетускій, не помня себя отъ радости, недвижно покоился въ телегѣ, скорбный и блѣдный. Захаръ, привязавшійся къ нему, приказалъ казакамъ растянуть и надъ нимъ войлочный верхъ. Намѣстникъ слышалъ мрачный шумъ ливня, но на душѣ у него было такъ свѣтло, хорошо, спокойно. Вотъ гусары его показали себя; вотъ Рѣчь Посподитая дала отпоръ, достойный ея могущества; вотъ первый громъ казацкой грозы разсѣялся, наткнувшись на острія копій коронныхъ войскъ. А вѣдь есть еще и гетманы, есть князь Іеремія и еще столько пановъ, столько шляхты, столько силы — а надъ всѣми надъ ними — король, primus inter pares.
Въ груди пана Скржетускаго клокотала гордость, словно все это могущество теперь сосредоточилось въ немъ.
Сознавая его, онъ, впервые по утратѣ въ Сѣчи свободы, почувствовалъ нѣкоторое состраданіе къ казакамъ: виноваты они, но и ослѣплены, разъ возстаютъ противъ солнца; виноваты они, но и несчастны, коль скоро позволили одному человѣку увлечь себя къ очевидной погибели.
Затѣмъ мысли его направились дальше. Наступитъ миръ, а тогда всѣ будутъ имѣть право позаботиться о своемъ личномъ счастьи. Тутъ умъ и душа его остановилась на Разлогахъ. Тамъ, вблизи львиной пещеры, уже, полагать надо, давно все затихло. Тамъ не быть бунту, а хотя бы и вспыхнулъ онъ — Елена безъ сомнѣнія уже въ Лубнахъ.
Внезапный пушечный гулъ порвалъ золотую нить размышленій его.
Хмѣльницкій снова приступалъ къ атакѣ, напившись пьянъ.
— Закончилось однако ничѣмъ: Кржечовскій удержалъ гетмана.
Слѣдующій день, воскресенье, обошлось безъ выстрѣловъ. Оба стана находились другъ противъ друга, словно два союзныя войска.
Скржетускій объяснялъ подобную тишину тѣмъ, что казаки потеряли охоту сражаться. Увы! не знать онъ, что Хмѣльницкій, далеко заглядывая впередъ, работалъ надъ привлеченіемъ на свою сторону драгунъ Балабана.
Въ понедѣльникъ битва закипѣла съ зарей. Скржетускій, какъ и прекде, слѣдилъ за ней съ веселымъ, улыбающимся лицомъ. Полки снова остановились у окоповъ; но теперь они уже не бросались въ атаку и отгоняли непріятеля, стоя на одномъ мѣстѣ. Стень размякла не только на поверхности, но и внутри. Тяжелая конница не могла и двинуться, что сразу дало перевѣсъ легкимъ отрядамъ татаръ и казаковъ. Улыбка постепенно исчезала съ лица Скржетускаго. У польской траншеи волна атакующихъ совсѣмъ потопила полоску коронныхъ полковъ. Казалось, что вотъ-вотъ прорвется цѣпь ихъ и станутъ штурмовать окопы. Панъ Скржетускій не замѣтилъ и половины пыла и жажды брани, съ какими полки дрались въ первый день. Защищались они отчаянно и сегодня, но не атаковали первые, не уничтожали куреней, не очищали нолей, подобно урагану. Размякшая степная почва не позволяла дѣйствовать быстро, и тяжелая конница была пригвождена къ окопу. Сила ея заключалась въ разбѣгѣ, и отъ него зависѣла побѣда; теперь же ей приходилось стоять на одномъ мѣстѣ. А Хмѣльницкій снаряжалъ все новые и новые полки. Каждый курень отправлялъ онъ къ атакѣ и отступалъ назадъ подъ самымъ взмахомъ сабель непріятеля. Пылкое рвеніе его заражало и запорожцевъ, и они въ перегонку мчались на приступъ съ крикомъ и воемъ, несмотря на многочисленные трупы. Наскакивали они на желѣзную стѣну и возвращались назадъ, сраженные острыми копьями; подъ такимъ натискомъ полки стали колебаться, кое-гдѣ отступать, точно борецъ, схваченный противникомъ въ желѣзныя объятія, то ослабѣвающій, то снова няпрягающій всѣ свои силы.
Къ полудню почти всѣ силы запорожцевъ участвовали въ огненной битвѣ. Была до того ожесточенная борьба, что между Двумя чертами сражавшихся образовался точно новый валъ — изъ лошадиныхъ и людскихъ труповъ.
Къ казацкимъ окопамъ безпрерывно возвращались громады воителей, окровавленныхъ, забрызганныхъ грязью, измученныхъ, падающихъ отъ усталости. Но возвращались они съ пѣснями. Лица ихъ дышали мужествомъ и увѣренностью въ побѣдѣ. Даже падая въ обморокъ кричали они: „на погибель!“ Резервъ, оставленный въ лагерѣ, такъ и рвался впередъ.
Панъ Скржетускій сдѣлался мраченъ. Польскіе полки начали спасаться за окопами, не выдерживая давленія, и въ отступленіи ихъ сказывалась лихорадочная поспѣшность. При видѣ этого, двадцать слишкомъ тысячъ голосовъ огласили пространство возгласами ликованія. Сила атаки удвоилась. Запорожцы напали на семеновцевъ Потоцкаго, защищавшихъ отступленіе.
Но пушки и градъ мушкетныхъ пуль отбросили ихъ назадъ. Битва прекратилась на мгновеніе. Въ польскомъ лагерѣ послышался звукъ парламентской трубы.
Но Хмѣльницкій не намѣренъ былъ переговариваться. Двѣнадцать куреней послѣзали* съ коней, чтобъ сообща съ татарами начать штурмъ.
Кржечовскій долженъ былъ помочь имъ въ рѣшительную минуту. Зазвучали всѣ котлы, барабаны, литавры и трубы, заглушая возгласы и мушкетные выстрѣлы.
Панъ Скржетускій трепетно взиралъ на густые ряды несравненной запорожской пѣхоты, бѣжавшей къ валамъ и оцѣплявшей ихъ тѣснымъ кольцомъ.
На встрѣчу ей вспыхивали изъ за окоповъ длинныя струйки бѣловатаго дыма, словно какая то мощная грудь желала разогнать дуновеніемъ эту саранчу, неумолимо осаждавшую со всѣхъ сторонъ. Пушечныя пули выписывали въ ней борозды, полетъ самопальныхъ стрѣлъ учащался. Залпъ стоялъ въ воздухѣ; рои видимо для всѣхъ таяли, конвульсивно кружились, подобно гигантскому змѣю, но подвигались впередъ. Вотъ ужъ и добѣжали они! Уже подъ окопами; пушки уже не могутъ вредить имъ. Панъ Скржетускій закрылъ глаза.
Роковые вопросы, точно молнія, мелькали у него въ головѣ: придется ли еще увидѣть на валахъ польскія знамена? Придется ли, или нѣтъ? Шумятъ тамъ все больше и больше; раздаются какіе-то необыкновенные возгласы. Должно быть, произошло что-то! Крики доносятся изъ лагеря. Что такое? Что случилось?
— Боже всемогущій!
Восклицаніе это вырвалось изъ груди пана Скржетускаго, когда, открывши глаза, онъ увидѣлъ на насыпяхъ малиновое знамя съ архангеломъ, вмѣсто большого золотого короннаго.
Польскій лагерь былъ взятъ.
Намѣстникъ только вечеромъ узналъ отъ Захара о подробностяхъ штурма. Не даромъ называлъ Тугай-бэй Хмѣльницкаго змѣемъ: драгуны Балабана въ минуту самой отчаянной защиты перешли на сторону казаковъ и помогли истребить своихъ, бросившись на нихъ стылу.
Вечеромъ увидѣлъ намѣстникъ плѣнныхъ и былъ свидѣтелемъ кончины молодаго Потоцкаго, который съ прострѣленнымъ горломъ жилъ только нѣсколько часовъ и скончался на рукахъ пана Стефана Чарнецкаго. „Передайте отцу, — шепталъ онъ при послѣднемъ издыханіи — передайте отцу, что я… какъ рыцарь“ Но не хватило силъ сказать больше. Душа его унеслась къ небу. Скржетускій долго помнилъ это блѣдное лицо и голубые глаза, устремившіеся куда-то вдаль въ часъ смерти. Панъ Стефанъ Чарнецкій поклялся надъ остывающимъ трупомъ отомстить потоками крови за смерть друга и смыть этимъ позорное несчастіе. И на суровомъ лицѣ его никто не замѣтилъ ни одной слезинки. То былъ воинъ желѣзный, давно прославившійся и неподдававшійся никакимъ несчастіямъ. И онъ обѣтъ свой дѣйствительно исполнилъ. Теперь же, вмѣсто отчаянія, онъ первый успокоивалъ Скржетускаго, который сильно терзался невзгодами Рѣчи Посполитой.
— Рѣчь Посполитая, — говорилъ панъ Чарнецкій, — пережила много несчастій, но въ ней родникъ неисчерпаемыхъ силъ. Еще никто не подкашивалъ ее, не подкосятъ ее и бунты хлоповъ, которыхъ самъ Богъ накажетъ. Правда, велико несчастіе! Но надъ кѣмъ же стряслось оно? Надъ гетманами ли? Надъ коронными ли войсками? Нѣтъ! Послѣ измѣны Кржечовскаго у Потоцкаго осталась въ рукахъ горсточка. Бунтъ охватитъ несомнѣнно и Украйну: тамошніе хлопы заносчивы и привыкли къ смутамъ; но впервые ли это? Усмирятъ его князь Іеремія и гетманы — и чѣмъ грознѣе онъ вспыхнетъ, тѣмъ скорѣе потушатъ его. Нужно быть малодушнымъ, чтобъ предположить, что какой нибудь одинъ ватажникъ, въ связи съ татарскимъ мурзой, потрясутъ основы могущественнаго народа. Незавидна была бы доля Рѣчи Посполитой, если бы существованіе ея зависѣло отъ хлопскихъ волненій. Съ пренебреженіемъ выступили мы противъ нихъ, и думается мнѣ, что гетманы усмирятъ толпу не мечемъ, а батогомъ.
Слова произносилъ, казалось, не плѣнникъ, не воинъ, потерпѣвшій въ сраженіи, а гордый гетманъ, увѣренный въ побѣдѣ слѣдующаго дня.
Эта вѣра въ силу Рѣчи Посполитой пролилась на раны намѣстника бальзамомъ. Смотрѣлъ онъ вблизи на могущество Хмѣльницкаго, а потому и былъ слегка ослѣпленъ имъ, тѣмъ болѣе, что до настоящаго времени шаги Хмѣльницкаго сопровождались успѣхами. Но должно быть, панъ Чарнецкій былъ правъ. Силы гетмановъ еще недвижно стоятъ, а за ихъ спиною вся Рѣчь Посполитая, слѣдовательно, — право, власть и воля божія. Оттого-то намѣстникъ совершенно успокоился и на разставаніи обратился къ пану Чарнецкому съ вопросомъ: не хотѣлъ ли бы онъ войти въ соглашеніе съ Хмѣльницкимъ?
— Плѣнникъ я Тугая-бэя, — отвѣтилъ панъ Стефанъ, — и ему дамъ выкупъ; а съ ватажникомъ этимъ не хочу знаться — чортъ его побери!
Захаръ, помогшій пану Скржетускому увидѣться съ узниками, тоже утѣшалъ его, отводя къ телегѣ: — Не съ молодымъ Потоцкимъ справиться трудно, асъ гетманамъ плохо прійдется. Дѣло только что начинается… Каковъ же ковецъ наступитъ, Богъ вѣдаетъ! Нахватали татары и казаки польскаго добра, нахватали! Но нахватать не одно и тоже, что сохранить. А ты, дэтына, не горюй; и безъ того получишь свободу, вернешься къ своимъ, а я, старикъ, по тебѣ тужить стану. На старости всего хуже быть одному на свѣтѣ… Не легко поладить съ гетманами, э-хъ! не легко!..»
Дѣйствительно, побѣда, хотя и блестящая, однако не рѣшала дѣла въ пользу Хмѣльницкаго. Могла она привести его даже къ несчастію, такъ какъ великій гетманъ, чтобъ отомстить за сына, навѣрное съ большимъ ожесточеніемъ долженъ былъ броситься на запорожцевъ и не остановиться ни передъ чѣмъ, ради окончательнаго уничтоженія ихъ. Великій гетманъ питалъ нѣкоторую непріязнь къ князю Іереміи, хотя и скрывалъ ее подъ личиной любезности, что впрочемъ не мѣшало ей проявляться во многихъ случаяхъ. Хмѣльницкій, прекрасно знавшій объ этомъ, предполагалъ, что теперь непріязнь эта кончится и панъ Краковскій первый протянетъ руку, чтобъ помириться и получить содѣйствіе славнаго воителя. Съ подобными же силами, подъ предводительствомъ такаго вождя, какъ князь, Хмѣльницкій еще боялся мѣряться, не совсѣмъ вѣря въ себя. Оттого-то рѣшился онъ поторопиться и прибыть на Украйну одновременно съ вѣстью о желто-водской побѣдѣ, чтобъ атаковать гетмановъ раньше, чѣмъ князь имъ поможетъ.
Не давъ отдохнуть войскамъ, онъ на слѣдующій же день, на зарѣ, двинулся въ походъ. Походъ этотъ совершался съ такой быстротою, точно гетманъ спасался. Казалось, что степь потоплена наводненіемъ, которое распространялось все дальше и дальше. Миновали лѣса, дубравы, могилы, переправились черезъ рѣки безъ передышки. Казаки постоянно усиливались, такъ какъ убѣгавшіе съ Украйны хлопы примыкали къ нимъ по дорогѣ. Хлопы сообщали и о гетманахъ — но различно. Одни передавали, что князь находится еще за Днѣпромъ; другіе — что онъ уже соединился съ коронными войсками. Наконецъ всѣ говорили о томъ, что вся Украйна въ огнѣ. Хлопы не только бѣжали въ Дикія-Поля на встрѣчу Хмѣльницкому, но жгли мѣстечки и села, нападали на своихъ пановъ и всѣ поголовно вооружались. Коронныя войска дрались уже вторую недѣлю. Истребили массу селеній и городишекъ. Кое-гдѣ городовые казаки перешли на сторону черни; но всюду ждали только клича. Хмѣльницкій разсчитывалъ на это, а потому — торопился.
Наконецъ остановился и онъ. Чигиринъ настежъ раскрылъ передъ нимъ свои ворота. Гарнизонъ изъ казаковъ тотчасъ же присоединился къ нему. Прежде всего, разрушили домъ Чаплинскаго, а затѣмъ перерѣзали горсть шляхтичей, укрывавшихся въ городѣ. Радостные возгласы, колокольный звонъ и шествія не прекращались. Пожаръ мгновенно охватилъ все пространство. Всѣ, кто только жилъ здѣсь, хватали косы, пики и бѣжали къ запорожцамъ. Чернь громадными толпами приливала къ лагерю. Пронеслась вѣсть, что князь Іеремія, хотя и обѣщалъ помочь гетманамъ, но еще не соединился съ ними.
Хмѣльницкій свободно вздохнулъ.
Онъ немедленно двинулся впередъ среди бунта, рѣзни и огня, оставляя позади себя подобно лавѣ, пепелища, да трупы.
Страна передъ нимъ вставала, а за нимъ — пустѣла. Шелъ онъ, точно мститель, точно легендарный драконъ. Шаги его отмѣчались кровью, дыханіе раздувало пламя.
Въ Черкасахъ остановился онъ съ главными силами, итправивши впередъ татаръ, съ Тугаемъ-бэемъ во главѣ, да дикаго Кривоноса; и тѣ, настигнувъ гетмановъ подъ Корсунемъ, напали на нихъ безъ колебаній. Но за смѣлость свою они дорого поплатились. Имъ пришлось отступить въ величайшемъ безпорядкѣ.
Хмѣльницкій снялся съ мѣста и поспѣшилъ къ нимъ на помощь. По дорогѣ узналъ онъ, что панъ Сенявскій, во главѣ нѣсколькихъ полковъ, соединился съ гетманами, которые, покинувъ Корсунь, шли на Богуславъ. То была правда. Хмѣльницкій занялъ Корсунь и двинулся за ними, оставивши въ городѣ всѣ жизненные припасы, весь таборъ.
Ему не пришлось долго догонять ихъ. Подъ Крутой-Балкой передняя стража его наткнулась на польскій станъ.
Пану Скржетускому не привелось видѣть битвы, такъ какъ вмѣстѣ съ таборомъ остался въ Корсунѣ и онъ. Захаръ помѣстилъ его на рынкѣ, въ домѣ уже раньше повѣшеннаго чернью Забокржицкаго — и поставилъ у воротъ остатки миргородскаго куреня, чтобъ защищать раненаго отъ толпы, которая убивала каждаго, кто походилъ на ляха. Сквозь разбитыя стекла смотрѣлъ панъ Скржетускій на пьяныхъ, кровью испачканныхъ хлоповъ, съ высоко засученными рукавами рубашекъ, которые переходили изъ дома въ домъ, изъ лавки въ лавку, шаря по всѣмъ угламъ, закоулкамъ, чердакамъ, чуланамъ. Раздававшіеся по временамъ страшные вопли возвѣщали, что удалось имъ поймать шляхтича, жида и все равно кого: мущину ли, женщину, ребенка. Жертву выволакивали на рынокъ и потѣшались надъ ней самымъ варварскимъ образомъ. Чернь дралась изъ-за останковъ, съ насла39 --
жденіемъ мазала себѣ кровью лица и груди, обматывала шею еще дымящимися внутренностями. Хлопы хватали жидковъ за нсги и раздирали ихъ среди бѣшенаго хохота толпы. Нападали и на дома, защищенные стражей, въ которыхъ размѣрены были болѣе знатные плѣнники, пощаженные ради надежды получить за нихъ богатый выкупъ. Но уже тутъ татары и запорожцы, стоявшіе на стражѣ, отгоняли хищниковъ ударами въ лобъ, или хлестаніемъ батогами изъ бычачьей шкуры. Такъ оно случилось и у дома Скржетускаго. Захаръ приказалъ нещадно сѣчь хлоповъ, а миргородцы съ наслажденіемъ исполняли приказъ; низовцы, хотя и пользовались во время смутъ содѣйствіемъ черни, но относились къ ней еще съ большимъ презрѣніемъ, нежели къ шляхтѣ.
Не даромъ они считали себя «шляхетскаго происхожденія казаками». Впослѣдствіи самъ Хмѣльницкій неоднократно даривалъ имъ толпы черни, а тѣ гнали ее въ Крымъ, чтобъ оттуда перепродать въ Турцію и Малую Азію.
Такимъ образомъ, толпа бѣсновалась на рынкѣ и наконецъ дошла до того, что въ средѣ ея стали на смерть биться между собою. День клонился къ концу. Подожгли рынокъ, церковь и домъ причетника. Къ счастью, вѣтеръ дулъ къ полю и мѣшалъ распространенію пожара. Зарево освѣтило весь рынокъ, подобно солнечнымъ лучамъ. Жара была нестерпимая. Издали доносилась страшная пушечная пальба; очевидно подъ Крутой-Балкой происходила ожесточенная битва.
— Нашимъ должно быть жарко тамъ! — бормоталъ Захаръ. — Гетманы не шутятъ. Хе-хе! Панъ Потоцкій знатный солдатъ! Теперь, — добавилъ онъ, указывая въ окно на чернь, — она гуляетъ, но коли Хмѣля побьютъ, то погуляютъ и надъ нимъ!
Въ эту минуту послышался лошадиный топотъ, и на рынокъ прискакало нѣсколько десятковъ всадниковъ на взмыленныхъ лошадяхъ. Ихъ лица, черныя отъ пороха, одежда въ безпорядкѣ, повязанныя тряпьемъ головы — все говорило, что они примчались съ поля битвы.
— Эй, други! Спасайтесь, кто въ Бога вѣруетъ! Бьютъ ляхи нашихъ! изо всей мочи кричали они.
Все пришло въ смятеніе. Толпа зашумѣла, словно волны, взболомученныя вихремъ. Всѣ перемѣшались въ дикомъ переполохѣ. Бросились спасаться; но такъ какъ улицы запружены были возами, а часть рынка въ огнѣ — то некуда было бѣжать.
Чернь слилась въ какую-то сплошную массу. Душили другъ друга, вопили и взывали о помилованіи, хотя непріятель находился еще далеко.
Намѣстникъ чуть не помѣшался отъ радости, узнавъ, въ чемъ дѣло; онъ забѣгалъ по комнатѣ, взмахивая руками, колотя себя въ грудь.
— Зналъ я, — кричалъ онъ, — что такъ будетъ! Зналъ я! Какъ Богъ святъ! Тутъ дѣло уже съ гетманами да съ Рѣчью Посполитой. Насталъ часъ возмездія!.. Это что?
Снова донесся лошадиный топотъ, и теперь появилось на рынкѣ нѣсколько сотъ татаръ, видимо бѣжавшихъ, куда глаза глядятъ. Толпа остановила ихъ, они же разгоняли ее, колотили, топтали, рубили, какъ и чѣмъ попало, и скакали по направленію къ Черкасамъ.
— Удираютъ съ быстротою молніи! воскликнулъ Захаръ.
Не успѣлъ онъ сказать, какъ уже промчался второй, а за нимъ и третій отрядъ. Казалось, то было всеобщее бѣгство! Сторожа у домовъ также засуетились съ безпокойствомъ, выказывая желаніе спасаться. Захаръ выскочилъ на крыльцо.
— Смирно! приказалъ онъ своимъ миргородцамъ.
Дымъ, жара, лошадиный топотъ, тревожныя восклицанія, вой толпы, озаренной пожаромъ — все слилось въ одну адскую картину, на которую намѣстникъ глядѣлъ въ окно.
— Вотъ такъ погромъ! Вотъ такъ погромъ! восклицалъ онъ, обращаясь къ Захару, забывая, что послѣдній не можетъ раздѣлить его радость.
Мелькнулъ еще отрядъ. Пушечный гудъ потрясалъ корсуньскіе дома.
Вдругъ подъ самымъ окномъ кто-то пронзительно закричалъ:
— Убѣгайте! Хмѣль убитъ! Кржечовскій убитъ! Тугайбэй убитъ!
На рынкѣ произошло настоящее свѣтопреставленіе. Люди прыгали въ огонь, точно помѣшанные. Намѣстникъ вознесъ руки къ небу, упавъ на колѣни:
— Боже милосердный! Боже милостивый и справедливый! Да будетъ слава Тебѣ!
Захаръ помѣшалъ его молитвѣ, влетѣвъ какъ ураганъ.
— Эй, дэтына! Выйди-ка во дворъ, да пообѣщай миргородцамъ прощенье, а то хотятъ удирать и они, а тогда, чего добраго, чернь ворвется сюда!
Скржетускій вышелъ на крыльцо. Миргородцы тревожно топтались у дома, проявляя неподдѣльную охоту покинуть свой постъ и спасаться трактомъ, ведущимъ въ Черкасы. Въ городѣ всѣхъ обуялъ страхъ. По дорогѣ изъ Крутой-Балки продолжали скакать полки. Безпорядочнымъ бѣгствомъ спасались хлопы, татары, городовые казаки и запорожцы; главныя же силы Хмѣльницкаго, надо полагать, все еще держались, и битвѣ, еще не насталъ конецъ, судя по усиленной пушечной пальбѣ.
Гордо обратился Скржетускій къ миргородцамъ:
— Такъ какъ вы честно охраняли мою особу, то вамъ нечего бѣжать. Я обѣщаю вамъ гетманское прощеніе!
Миргородцы сорвали съ головы шапки, а онъ, гордо подбоченившись, смотрѣлъ на нихъ и на пустѣющій рынокъ. Что за иронія судьбы! Панъ Скржетускій, еще такъ недавно слѣдовавшій плѣнникомъ, за казацкимъ таборомъ, теперь стоялъ среди дерзкаго казачества, какъ господинъ среди подданныхъ, какъ шляхтичъ среди хлоповъ, какъ истый гусаръ высшаго чина среди простыхъ рядовыхъ! Онъ, плѣнникъ, теперь обѣщаетъ помилованіе, а при видѣ его головы почтительно наклоняются, и робкіе голоса взываютъ мрачнымъ, протяжнымъ, исполненнымъ ужаса тономъ:
— Помилуйте, пане!
— Какъ сказано вамъ разъ, такъ оно и будетъ! отвѣтилъ намѣстникъ.
И дѣйствительно, онъ не сомнѣвался въ снисхожденіи гетмана, котораго хорошо зналъ, такъ какъ не разъ возилъ къ нему письма отъ князя Іереміи. Онъ продолжалъ стоять, подбоченившись, и лицо его, ярко озаренное блескомъ пожара, дышало радостью:
— Вотъ и конецъ войнѣ! Вотъ и разоѣялась волна, — думалось ему. — Панъ Чарнецкій правъ былъ: въ Рѣчи Посполитой таится несокрушимая сила, непоколебимо могущество ея.
Онъ гордился всѣмъ этимъ; онъ былъ полонъ не мелочной гордостью, являющейся при возможности отомстить, унизить врага, который кланяется низко въ поясъ, но сознаніемъ, что онъ сынъ побѣдоносной, властной Рѣчи Посполитой, у вратъ которой разлетается въ дребезги всякая злобная, бунтующая сила, подобно тому, какъ адская мощь слабѣетъ у вратъ неба. Гордился онъ, сознавая себя шляхтичемъ-патріотомъ, нашедшимъ поддержку и въ несчастій. Мщенія не жаждалъ онъ вовсе.
— Наказала она, какъ властительница; проститъ же — какъ мать.
Тѣмъ временемъ пушки гремѣли безостановочно.
Лошадиныя копыта снова звякнули на уличной мостовой. На рынокъ прискакалъ на неосѣдланной лошади казакъ безъ шапки, въ одной рубахѣ, съ лицомъ, разсѣченнымъ саблей, брызжущимъ кровью. Прискакалъ онъ, осадилъ коня, руки растопырилъ и, порывисто вдыхая воздухъ, сталъ голосить:
— Хмѣль колотитъ ляховъ! Побили ясновельможныхъ пановъ, гетмановъ, полковниковъ, рыцарей и кавалеровъ! — этими словами онъ покачнулся и грохнулся на землю. Миргородцы подскочили къ нему на помощь.
Лицо пана Скржетускаго вспыхнуло и поблѣднѣло.
— Что онъ городитъ? — лихорадочно спросилъ онъ Захара. — Что случилось? Не можетъ этого быть! Клянусь Богомъ, не можетъ этого быть!
Воцарилась тишь. Только на противоположной сторонѣ пышетъ пламень, слышится трескъ искръ, или горящій домъ обрушивается съ трескомъ.
Но вотъ новые вѣстники:
— Побили ляховъ! Побили!
Вслѣдъ затѣмъ показывается отрядъ татаръ, всѣ они подходятъ медленно, въ центрѣ ихъ — пѣшіе плѣнники.
Панъ Скржетускій не вѣритъ глазамъ. Узнаетъ онъ на плѣнникахъ форму ирландскихъ гусаръ, и хлопнувъ въ ладоши, какимъ-то страннымъ, чужимъ голосомъ восклицаетъ:
— Не можетъ быть! Не можетъ быть!
Все еще доносятся пушечные залпы. Битва не кончилась. По всѣмъ улицамъ массами плывутъ татары и запорожцы. Лица у нихъ черныя, груди тяжело дышатъ, но возвращаются они, точно упоенные, съ веселыми пѣснями на устахъ.
Такъ возвращаются только воины — побѣдители.
Намѣстникъ поблѣднѣлъ, какъ трупъ.
— Не можетъ быть!.. — повторялъ онъ совсѣмъ хриплымъ голосомъ. — Не можетъ быть!.. Рѣчь Посполитая…
Новый предметъ приковываетъ его вниманіе. Появляются семеновцы Кржечовскаго, неся пуки знаменъ. Въѣзжаютъ они на самую середину рынка и бросаютъ ихъ на землю.
Увы — знамена польскія!
Пушечный гулъ умолкаетъ. Не трудно различить вдали стукъ приближающихся возовъ. Впереди подвигается высокая, казацкая телѣга, за ней — рядъ другихъ, и всѣ онѣ окружены казаками Пашковскаго куреня, въ желтыхъ шапкахъ. Проходятъ они мимо дома, у котораго стоятъ миргородцы.
Панъ Скржетускій поднесъ руку къ глазамъ, такъ какъ сіяніе пожара ослѣпляло его, и вглядѣлся въ фигуры плѣнниковъ, сидѣвшихъ на первомъ возу… но тотчасъ же вздрогнулъ и отшатнулся назадъ. Замахалъ онъ руками въ воздухѣ, точно стрѣлой раненый въ сердце, и изъ устъ его вылетѣлъ пронзительный, нечеловѣческій возгласъ:
— Гетманы! Господи Іисусе Христе!
И упалъ на руки Захара; въ глазахъ у него помутилось, лицо одеревенѣло и кровь остыла, словно у мертвеца.
Не много спустя, трое всадниковъ, во главѣ безчисленныхъ полковъ, въѣзжали на Корсунскій рынокъ. Ѣхавшій на бѣлой лошади, по серединѣ, одѣтый въ пунцовое платье, съ позолоченной булавой въ рукахъ, держался, гордо точно самъ король. То былъ Хмѣльницкій. По бокамъ его — находились Тугай-бэй и Кржечовскій. Рѣчь Посполитая распростерлась въ крови у ногъ казака.
Прошло нѣсколько дней. Казалось, что небесный сводъ обрушился надъ Рѣчью Посполитой. Желтыя-Воды, Корсунь, истребленіе коронныхъ войскъ, до того времени всегда побѣдоносныхъ въ свалкахъ съ казаками, плѣненіе гетмановъ, всепожирающее пламя^во всей Украйнѣ, рѣзня, неслыханныя убійства — все это стряслось такъ неожиданно, что люди почти не вѣрили, что могло выпасть на долю одной страны столько бѣдствій разомъ. Одни оцѣпенѣли отъ ужаса, другіе помѣшались, третьи предсказывали пришествіе антихриста и близость послѣдняго суда. Порвалась связь между общественными слоями, между родными, порвались всякія близкія сношенія. Власть исчезла, а съ нею — и различіе сословное. Адъ спустилъ съ цѣпей всѣ преступленія и дозволилъ имъ погулять оружіи противъ князя и преслѣдовать его на Заднѣпровьѣ, или-же — двинуться въ самый центръ Рѣчи Посполитой, оставивши часть своихъ, для осады украинскихъ замковъ.
Опасенъ былъ походъ противъ князя. Имѣя дѣло съ столь славнымъ войномъ, Хмѣльницкій, не смотря на перевѣсъ его силъ, могъ поплатиться въ борьбѣ — и тогда бы пропало все. Чернь, составлявшая громадное большинство, спасалась при одномъ имени Іереміи. Требовалось немало времени, чтобъ преобразовать ее въ войско, могущее стать лицомъ къ лицу съ княжескими полками.
Потому-то Хмѣльницкій и рѣшился укрѣпиться на Украйнѣ, оставивъ Вишневецкаго на Заднѣпровьѣ, и организовать свои силы такъ, чтобы принудить Рѣчь Посполитую къ соглашенію съ нимъ. Разсчитывалъ онъ на то, что усмиреніе бунта на Заднѣпровьѣ отниметъ у князя много времени и силъ — для него же откроется широкое поле. А заднѣпровскій бунтъ можно поддержать, по временамъ отправляя туда на помощь черни по одному полку.
Предполагалъ онъ наконецъ удерживать князя различными переговорами, пока тотъ не ослабѣетъ. Тутъ вспомнилъ онъ о Скржетускомъ.
Спустя нѣсколько дней послѣ Крутой-Балки, Хмѣльницкій приказалъ позвать его къ себѣ. Принялъ онъ пана Скржетускаго въ домѣ старосты, въ обществѣ только одного пана Кржечовскаго, хорошо знакомаго съ Скржетускимъ и, поздоровавшись съ нимъ любезно, хотя и не безъ заносчивости, согласно своему настоящему положенію, обратился къ нему:
— Пане поручикъ! За оказанную мнѣ вами услугу выкупилъ я васъ у Тугая-бэя, обѣщавъ вамъ свободу. Теперь часъ насталъ. Снабжу я васъ «перначемъ»[10], чтобъ васъ пропустили, на случай встрѣчи съ какими нибудь войсками, и дамъ вамъ стражу въ защиту отъ черни. Можете возвращаться къ князю.
Скржетускій молчалъ. Лицо его ничѣмъ не обнаружило радости.
— Но въ состояніи ли вы ѣхать? Мнѣ кажется, что вамъ не совсѣмъ-то здоровится!
Панъ Скржетускій дѣйствительно походилъ на тѣнь. Раны и послѣднія событія окончательно подкосили этого гиганта, который имѣлъ видъ, будто не проживетъ до завтра. Лицо пожелтѣло, а при черной, давно нестриженной бородѣ, оно казалось еще болѣе худымъ. Происходило все это отъ душевныхъ терзаній. Влекомый позади казацкаго лагера, онъ былъ свидѣтелемъ всего, совершившагося со дня выхода изъ Сѣчи. Видѣлъ онъ бѣдствія и позоръ Рѣчи Посполитой; видѣлъ гетмановъ въ плѣну; видѣлъ торжество казаковъ, пирамиды изъ головъ, отсѣченныхъ у павшихъ воиновъ; видѣлъ онъ, какъ вѣшали шляхтичей за ребра, какъ вырѣзывали груди у женщинъ, какъ безчестили дѣвицъ; видѣлъ отчаяніе и мужество, но рядомъ съ этимъ, и подлую трусость; видѣлъ все, страдалъ отъ всего, страдалъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ чувствительнѣе вонзалось въ него мысль, что виновникомъ этихъ бѣдствій — онъ, избавившій Хмѣльницкаго отъ петли. Но могъ ли ожидать рыцарь христіанства, что помощь, оказанная ближнему, дастъ такіе плоды? Оттого-то боль его была безконечна.
А когда въ головѣ его рождался вопросъ, что дѣлается съ Еленой, что если судьба не позволила ей во время покинуть Разлоги, тогда, вознеся руки къ небу, взывалъ онъ голосомъ, звучавшимъ безграничной скорбью и даже угрозой: «Боже! ниспошли мнѣ смерть; караешь Ты не но заслугамъ меня!» Но тотчасъ же и спохватывался онъ, замѣчая, что святотатствуетъ, и упавъ на колѣни, молилъ Всевышняго спасти его, смиловаться надъ отчизной и надъ невинной голубкой, которая тамъ, быть можетъ, тщетно взываетъ о пощадѣ. Проще сказать, выстрадалъ онъ столько, что теперь не обрадовала его и сама свобода, и этотъ запорожскій гетманъ, этотъ тріумфаторъ, хотѣвшій выказать себя великодушнымъ передъ нимъ, уже вовсе не импонировалъ ему. Хмѣльницкій не могъ не замѣтить этого — и поморщился.
— Спѣшите же воспользоваться моей милостью, а то я могу и раздумать. Только по добротѣ, вѣруя въ правоту своего дѣла я неосмотрителенъ, такъ какъ знаю, что отпуская васъ, усиливаю число своихъ враговъ. Вы безъ сомнѣнія станете драться со мною.
— Если позволятъ мнѣ силы, отвѣтилъ панъ Скржетускій и при этомъ взглянулъ на Хмѣльницкаго такъ, что тотъ опустилъ глаза и нескоро оправился.
— Все равно, — промолвилъ онъ наконецъ. — Я слишкомъ силенъ для того, чтобъ бояться подобныхъ вамъ. Разскажите-ка вашему князю обо всемъ, что вы видѣли здѣсь, и предостерегите его, чтобъ онъ не поступалъ ужъ очень дерзко, а то онъ выведетъ меня изъ терпѣнія и я навѣщу его въ Заднѣпровьѣ, чему онъ врядъ ли обрадуется.
Скржетускій молчалъ.
— Не разъ говорилъ я и теперь повторяю, — продолжалъ Хмѣльницкій, — воюю я не съ Рѣчью Посполитой, а съ панами; князь же занимаетъ среди нихъ первое мѣсто. Онъ мой и русскаго люда врагъ, отщепенецъ онъ и жестокій человѣкъ. Слышно, кровью тушитъ онъ бунтъ; какъ бы не пришлось ему поплатиться своею!
Онъ все болѣе волновался; глаза налились кровью и метали искры. Сильный припадокъ гнѣва овладѣлъ имъ — и тутъ онъ уже не помнилъ себя.
— Я прикажу пригнать его сюда на веревкѣ, — кричалъ онъ — заставлю валяться въ ногахъ; буду становиться ему на спину, влѣзая на коня!
Скржетускій свысока смотрѣлъ на метавшаго громы и наконецъ замѣтилъ спокойнымъ тономъ:
— Сначала побѣди его!
— Вельможный гетманъ! — вмѣшался Кржечовскій, — пусть поскорѣе уѣзжаетъ этотъ дерзкій шляхтичъ! Не подобаетъ вамъ выходить изъ себя ради него. Даровали вы свободу ему, а онъ ждетъ, что вы не сдержите вашего слова — и оскорбляетъ васъ.
Хмѣльницкій опомнился, посопѣлъ немного и наконецъ проговорилъ:
— Пусть уѣзжаетъ — и чтобъ онъ зналъ, что Хмѣльницкій за добро платитъ добромъ, дайте ему, какъ я сказалъ, перначъ и татаръ, которые должны сопровождать его къ самому лагерю. Ты же знай! — продолжалъ онъ, обращаясь къ Скржетускому, — что теперь мы квиты. Полюбилъ я тебя, не смотря на твою дерзость; но если ты еще разъ попадешь въ мои руки — не вывернешься.
Скржетускій вышелъ вмѣстѣ съ Кржечовскимъ.
— Ужъ коли гетманъ отпускаетъ тебя по добру, по здорову, — проговорилъ Кржечовскій — такъ ты послушайся совѣта стараго знакомаго: уѣзжай хотя бы въ Варшаву, но не на Заднѣпровье; оттуда ни одинъ не уйдетъ. Прошло ваше времячко. Будь ты съ умомъ — такъ перешелъ бы къ намъ; но знаю, что не стоитъ говорить тебѣ объ этомъ. Достигъ бы ты многаго, какъ многаго достигнемъ и мы.
— Висѣлицы развѣ! проворчалъ Скржетускій.
— Не пожелали они дать мнѣ литвинское староство, а теперь я самъ возьму не одно, а десять. Мы выгонимъ всѣхъ этихъ пановъ Конецпольскихъ, Колитовскихъ, Потоцкихъ, Любомерскихъ, Вишневецкихъ, Заславскихъ и всю шляхту, подѣлимся ихъ владѣніями, за что, полагать надо, стоитъ и самъ Господь, коли позволилъ намъ одержать двѣ побѣды.
Скржетускій, не слушая болтовни полковника, задумался о чемъ-то постороннемъ, а тотъ продолжалъ свое:
— Когда я послѣ битвы встрѣтилъ въ квартирѣ Тугаябэя, пана и добродѣя моего, ясновельможнаго короннаго гетмана, онъ тотчасъ же наградилъ меня званіемъ неблагодарнаго Іуды. Я же отвѣтилъ ему: "Ясновельможный воевода! Не неблагодарный я! Когда я сяду въ замкѣ твоемъ, ты только обѣщай мнѣ не пьянствовать и не обжираться — а я, такъ и быть, сдѣлаю тебя своимъ подстаростой. Хе! хе! поживится Тугай-бэй этими птицами, поживится! А не будь его — мы съ Хмѣльницкимъ иначе поговорили бы съ ними. Но вотъ, и телѣга твоя готова и татары въ порядкѣ. Куда же желательно тебѣ ѣхать?
— Въ Чигиринъ.
— Воля твоя — самъ виноватъ будешь. Татары проводятъ тебя даже въ Лубны, такъ приказано имъ. Постарайся все же, чтобы князь твой не посадилъ ихъ на колъ, что навѣрно сдѣлалъ бы съ казаками. Не даромъ дали тебѣ татаръ. Гетманъ приказалъ возвратить тебѣ и коня. Будь здоровъ! Не поминай насъ лихомъ и передай князю поклонъ отъ гетмана, а если сможешь, такъ уговори его пріѣхать поклониться Хмѣльницкому. Можетъ, и окажутъ ему снисхожденіе! Будь здоровъ!
Скржетускій вскочилъ на возъ, который тотчасъ же окружили татары, и двинулся. Трудно было пробраться черезъ рынокъ, весь запруженный запорожцами и чернью. И тѣ и другіе варили кашу, распѣвая пѣсенки о желтоводекой и Корсунской побѣдахъ, уже сочиненныя Богъ вѣсть откуда взявшимися лирниками-слѣпцами. Кое гдѣ между котлами валялись трупы ночью обезчещенныхъ и убитыхъ женщинъ, или груды головъ. Головы эти и трупы уже начали разлагаться, заражая воздухъ, что однако не претило толпѣ. Всюду замѣчались слѣды опустошенія и дикаго гульбища; дверей и оконныхъ рамъ не было ни въ одномъ домѣ; тысячи различныхъ предметовъ валялись среди мусора и соломы. Кровельные жолоба украшены были висѣльниками, по большей части евреями, и чернь забавлялась, цѣпляясь за ноги повѣшенныхъ и качаясь на нихъ.
Въ одномъ углу рынка чернѣли пепелища истребленныхъ домовъ и костела; пепелища еще дымились. Воздухъ былъ пропитанъ запахомъ гари. Позади сгорѣвшихъ домовъ размѣстился «кошъ», а съ нимъ и толпа плѣнниковъ, охраняемыхъ густыми рядами татаръ. Не успѣвшихъ спастись изъ Черкасъ, Чигирина и Корсуня и не павшихъ подъ сѣкирою черни брали въ плѣнъ и вязали веревками. Тутъ находились солдаты, шляхтичи, офицеры, хуторщики, женщины, даже дѣти. Не было только стариковъ, такъ какъ татары немедленно поканчивали съ ними, считая ихъ негодными къ продажѣ. Не менѣе того захвачено было селъ и русскихъ колоній, чему не могъ противиться Хмѣльницкій. Случалось во многихъ мѣстахъ, что мужчины бѣжали въ казацкій станъ, а татары, въ награду за это, жгли ихъ дома, хватали женъ и дѣтей. Но во всеобщемъ дикомъ смятеніи никто не обращалъ на это вниманія. Вооружавшаяся чернь тѣмъ самымъ отказывалась отъ своихъ женъ и дѣтей. У нихъ отнимали женъ, но отнимали и они, «ляшекъ», да еще лучшихъ, которыхъ или убивали, или же перепродавали татарамъ, насладившись предварительно сами. Много попадалось и украинскихъ «молодицъ», связанныхъ по двѣ, по три, по четыре вмѣстѣ съ панничками шляхетскаго званія. Неволя и злая доля уровняли всѣхъ. Одинъ видъ существъ этихъ могъ глубоко потрясти всякаго и пробудить въ немъ жажду мести. Ободранныя, полунагія, выставленныя на позорный показъ, подвергались онѣ всему-со стороны бездѣльниковъ, запружавшихъ площадь. Ихъ били, толкали, лобызали нечистыми устами, и многія изъ нихъ лишались сознанія и воли. Нѣкоторыя рыдали, другія словно въ столбнякѣ безропотно подчинялись всѣмъ требованіямъ. Тутъ и тамъ раздавался раздирающій душу стонъ жестоко убиваемаго за малѣйшее сопротивленіе плѣнника. Свистъ нагаекъ сливался въ одно съ Боклями женщинъ, плачемъ дѣтей, ревомъ скота и ржаніемъ лошадей. Всюду царилъ безпорядокъ. Возы, лошади, рогатый скотъ, верблюды, женщины, мужчины, груды награбленныхъ вещей, посуды, тканей, оружія — все это сваливалось пока въ одну кучу. Развѣдчики то и дѣло пригоняли новыя толпы людей и скота; рѣка покрывалась туго набитыми поромами, изъ главной квартиры прибывали новые гости, чтобъ насладиться видомъ награбленныхъ сокровищъ. Очень многіе, напившись пьяными, одѣтые въ странные платья, рясы, женскіе костюмы, покрывала, уже заводили ссоры изъ-за дѣлежа добычи. Татарскіе чабаны, размѣстившись на землѣ, между стадами, забавлялись то высвистываніемъ пронзительныхъ мелодій, то игрой въ кости, а то и потасовкой. Къ этому примѣшивался вой и лай собакъ, сбѣжавшихся сюда вслѣдъ за господами.
Панъ Скржетускій вырвался наконецъ изъ этой геенны, оглашавшей міръ стонами и воплями, адскими завываніями; но тотчасъ же за таборомъ новое зрѣлище бросилось ему въ глаза. Въ отдаленіи пестрѣлъ главный станъ, откуда доносилось лошадиное ржаніе. Рои татаръ покрыли всю мѣстность. Нѣсколько же поближе, возлѣ самой дороги, ведшей въ Черкасы, молодые воины потѣшались стрѣльбой изъ луковъ, направляя стрѣлы въ слабыхъ плѣнниковъ, которымъ не совершить далекаго пути въ Крымъ. Десятки пронизанныхъ тѣлъ лежали тутъ же, нѣкоторыя еще конвульсивно вздрагивали. Стрѣльба сопровождалась веселымъ хохотомъ.
— «Якше іегитъ!» Молодцы!
— «Укъ якше колъ!» Лукъ въ хорошихъ рукахъ!
Въ главномъ станѣ рѣзали скотъ и лошадей, приготовляя провизію для воиновъ. Земля пропитана была кровью; среди приготовленнаго мяса вертѣлись забрызганные татары съ длинными ножами въ рукахъ. Жара была нестерпимая. Панъ Скржетускій не скоро очутился въ чистомъ полѣ; но еще долго преслѣдовали его шумъ, гамъ и ревъ. По дорогѣ замѣчались слѣды хищниковъ на каждомъ шагу: сгорѣвшія усадьбы, высоко торчащія трубы хуторовъ, смятая рожь, сломанныя деревья, истребленные вишневые сады. Человѣческіе трупы валялись рядомъ съ лошадиными. Кровавое дѣло Хмѣльницкаго рѣзко оскорбляло глаза, и трудно было сказать, на кого поднялъ онъ руку, такъ какъ прежде всего стоналъ его родной край подъ бременемъ невѣроятныхъ бѣдствій.
По пути слышались вѣсти, что князь можетъ появиться каждую минуту. На чемъ основывались эти вѣсти — неизвѣстно. Довольно того, что стоявшій въ Чигиринѣ, пощаженномъ казаками, во главѣ тысячи молодцовъ, полковникъ Палецъ, дрожалъ, ожидая прибытія страшнаго князя и возмездія.
Скржетускій, прибывъ въ городъ, тщетно доискивался истины: никто ничего не зналъ, а такъ какъ всѣ лодки, байдары, чайки находились по эту сторону, то и бѣглецы не заглядывали въ Чигиринъ.
Потому-то панъ Скржетускій двинулся безъ проволочекъ въ Разлоги. Увѣренность въ томъ, что самъ онъ скоро все увидитъ, и надежда, что Елена спасена и скрывается вмѣстѣ съ теткой въ Лубнахъ, у князя, возвратили ему здоровье и силы. Онъ вскочилъ на коня и безжалостно погналъ татаръ, которые не смѣли прекословить ему, считая его посломъ. Мчались они, точно гнался кто за ними, оставляя позади себя золотые клубы пыли, поднятой копытами коней. Скакали они мимо усадебъ, хуторовъ и селъ, нигдѣ не останавливаясь. Всюду поражало безлюдіе. Вѣроятно всѣ прятались отъ нихъ. Панъ Скржетускій приказалъ обыскивать сады, пасѣки — но нигдѣ ни живой души.
Уже за Погребцами одинъ изъ татаръ увидѣлъ вдали какую-то фигуру, пытавшуюся скрыться отъ нихъ въ кустахъ, на берегу Кагамлика. Татары подскочили къ рѣкѣ и, немного спустя, привели къ пану Скржетускому двоихъ, совсѣмъ раздѣтыхъ.
Одинъ изъ пойманныхъ былъ старикъ, другой — худощавый пятнадцатилѣтній юноша. У обоихъ зубы стучали отъ страха, и нескоро пришли они въ себя.
— Откуда вы? спросилъ панъ Скржетускій.
— Мы ни откуда, пане! — отвѣтилъ старецъ. — Христарадничаемъ съ торбаномъ, а вотъ этотъ нѣмой водитъ меня.
— Идете-то вы откуда? Изъ какаго села? Говори смѣло, мы тебѣ ничего не сдѣлаемъ.
— Мы, пане, ходили по всѣмъ деревнямъ, пока какой-то чортъ не ободралъ насъ. Были на насъ хорошіе сапоги — взялъ; были на насъ хорошія шапки — взялъ; были на насъ зипуны — и тѣ взялъ; торбанъ — и тотъ взялъ.
— Я спрашиваю тебя, глупецъ, изъ какой ты деревни?
— Не знаю, пане! Я — дѣдъ. Нагіе мы, ночью мерзнемъ, а днемъ просимъ милостыни; голодные мы!
— Еще разъ повторяю тебѣ, отвѣчай! А то велю повѣсить!
— Я ничего, пане, не знаю. Колибъ я що, такъ нехай мине вотъ що!
Очевидно дѣдъ, не зная того, кто предлагалъ ему вопросы, рѣшился не говорить ничего.
— А былъ ты въ Разлогахъ, тамъ, гдѣ князья Курцевичи живутъ?
— Не знаю, пане!
— Повѣсить его! приказалъ панъ Скржетускій.
— Бувъ, пане! завопилъ дѣдъ, видя, что ничего не подѣлаешь.
— А что ты видѣлъ тамъ?
— Мы попали туда, дней пять тому, а потомъ слышали, что туда «лыцари» пришли.
— Что за рыцари?
— Не знаю, пане. Одинъ кажетъ — ляхи; другой кажетъ — казаки.
— Впередъ! крикнулъ панъ Скржетускій.
Отрядъ помчатся. Солнце закатывалось точь въ точь какъ въ день первой встрѣчи намѣстника съ Еленой и княгиней. Каганликъ сверкать пурпурнымъ сіяніемъ; день, еще болѣе тихій, ясный и теплый близился къ концу. Но тогда папъ Скржетускій ѣхаіъ, исполненный счастья и зарождавшихся въ нихъ нѣжныхъ чувствъ; теперь же, словно проклятый, гналъ онъ своего коня, уносимый вихремъ тревоги и злыхъ предчувствій. Внутренній голосъ отчаянія твердилъ одно: «Богунъ похитилъ ее! Не увидѣть тебѣ ее болѣе!» Голосъ же надежды возражалъ: «Князь спасъ ее!» И голоса эти, казалось, вотъ-вотъ разорвутъ его сердце. Отъ быстрой скачки лошади выбились изъ силъ. Прошелъ часъ-другой. Высоко взошедшая луна блѣднѣла все болѣе и болѣе. Кони, покрытые пѣной, тяжело храпѣли. Въ лѣсу мелькнули они какъ молнія и очутились въ яру. За нимъ и Разлоги. Еще минута — и судьба рѣшена. Но пока вѣтеръ свищетъ въ ушахъ, шапка слетѣла съ голо, вы, конь такъ и стонетъ! Того и гляди, сейчасъ падетъ. Еще мгновеніе, еще прыжокъ — и яра не будетъ! Вотъ! Вотъ!
Вдругъ папъ Скржетускій испустилъ нечеловѣческій вопль. Дворъ, амбары, конюшни, хлѣвъ, изгородь, вишневый садъ — все исчезло!
Блѣдный мѣсяцъ озарилъ пригорокъ, а на немъ груду пепелищъ, уже не тлѣвшихъ. Ничто не нарушало молчанія.
Панъ Скржетускій остановился нѣмой, поднявъ руки вверхъ, и глядѣлъ, глядѣлъ, покачивая какъ-то странно головой. Татары не двигались. Онъ слѣзъ съ лошади, отыскалъ частицу сгорѣвшаго моста, и, перейдя по перекинутой балкѣ ровъ, усѣлся на камнѣ, лежавшемъ посреди майдана. Расположившись такъ, онъ оглядѣлся съ видомъ человѣка, впервые знакомящагося съ мѣстностью. Онъ лишился сознанія, но не издалъ ни единаго звука. Минуту спустя, онъ поникъ головой и остался недвижимъ, точно уснулъ. Если же не уснулъ, то застылъ, и въ головѣ его вмѣсто мыслей витали какіе-то неопредѣленные образы. Видѣлъ онъ Елену такою, какою оставилъ ее въ день отъѣзда, и лишь лицо ея скрывалось точно въ туманѣ, такъ что нельзя было различить ея черты. Хотѣлось ему разсѣять этотъ туманъ, но не могъ онъ этого сдѣлать. Затѣмъ, въ головѣ его мелькнули Чигиринскій рынокъ, старый Затвилиховскій и наглая физіономія Заглобы. Физіономія эта неотвязно вставала у него передъ глазами, пока наконецъ не затмило ее суровое лицо Гродзицкаго. Потомъ увидѣлъ онъ Кудакъ, свалку на Хортицѣ, Сѣчь, все путешествіе и всѣ, приключенія, вплоть до послѣдней минуты… Но дальше — густой мракъ! Что дѣлалось теперь съ нимъ — не сознавалъ онъ и самъ, только чувствовалъ, что будто ѣдетъ къ Еленѣ въ Разлоги, что будто усталъ онъ и сѣлъ отдохнуть на пепелищѣ. Хочется ему встать, ѣхать дальше, но какая-то чрезмѣрная усталость приковываетъ его къ мѣсту, точно къ ногамъ привѣшены стофунтовыя гири.
И онъ все сидѣлъ и сидѣлъ. Ночь проходила. Татары улеглись и, разведя огонекъ, изжарили конину, наѣвшись которой уснули; но вскорѣ вскочили. Издали послышался шумъ, походившій на топотъ многочисленной конницы, подвигающейся скорымъ маршемъ. Татары поспѣшили вывѣсить на жерди бѣлую тряпицу, чтобы издали дать знать о себѣ, какъ о мирныхъ посланцахъ.
Конскій топотъ, фырканье и лязгъ сабель доносились все внятнѣе и внятнѣе, и наконецъ показался отрядъ конницы, вмигъ окружившій татаръ. Начались переговоры. Татары указали на сидѣвшую на пригоркѣ фигуру, которую впрочемъ всѣ видѣли, такъ какъ она была освѣщена луною, и добавили, что сопровождаютъ посла, но куда? — о томъ самъ онъ всего лучше разскажетъ.
Предводитель отряда, вмѣстѣ съ нѣсколькими своими товарищами, тотчасъ же отправился на пригорокъ; но едва успѣлъ онъ приблизиться и взглянуть въ лицо сидящему, какъ всплеснулъ руками.
— Скржетускій! Честное слово, Скржетускій!
Намѣстникъ не пошевельнулся.
— Намѣстникъ не узнаетъ меня, что ли? Я Быховецъ. Что съ вами?
Намѣстникъ молчалъ.
— Проснитесь же, ради Бога! Эй, товарищи, идите сюда!
То дѣйствительно былъ Быховецъ, шедшій въ авангардѣ грозной арміи князя Іереміи. Подоспѣли и другіе полки. Вѣсть объ отысканіи Скржетускаго пронеслась вихремъ. Всѣ спѣшили привѣтствовать славнаго товарища. Малый Волыдыевскій, Слощинскій, Дзикъ, Орпишевскій, Мигурскій, Якубовичъ, Ленцъ, панъ Лонгинусъ Подбипента и много другихъ офицеровъ бѣжали къ пригорку. Но тщетно обращались они, звали по имени, трясли за плечи, пытались приподнять — панъ Скржетускій глядѣлъ на нихъ широко раскрытыми глазами, не узнавая никого. Или наоборотъ казалось, что онъ узнаетъ ихъ, но относится равнодушно. Тутъ уже всякій, кто зналъ о его любви къ Еленѣ — а знали о томъ почти всѣ — сообразилъ въ чемъ дѣло, увидѣвъ черныя пепелища.
— Съ горя помѣшался! шепталъ одинъ.
— Отчаяніе лишило его памяти.
— Сведите его къ князю. Можетъ быть онъ и опомнится.
Панъ Лонгинусъ ломалъ руки. Всѣ окружили намѣстника, смотря на него съ участіемъ. Одни утирали слезы, другіе тяжело вздыхали. Но вотъ изъ круга выступила какая-то осанистая фигура и, — тихо приблизившись къ намѣстнику, положила ему на голову обѣ руки.
То былъ ксендзъ Мухавецкій.
Всѣ смолкли, упавъ на колѣни, словно въ ожиданіи чуда. Но ксендзъ не совершалъ чуда, а только держалъ руки на головѣ Скржетускаго и, вознеся глаза къ небу, залитому луннымъ сіяніемъ, началъ громко читать.
— Pater noster, qui es in coelis! Sanctificetur nomen tuum, adveniat regnimi tuum, fiat voluntas tua… И спустя немного, проговорилъ громче и торжественнѣе:
— Fiat voluntas tua!
Наступила глубокая тишина.
— Fiat voluntas tua! повторилъ ксендзъ въ третій разъ. Тогда изъ устъ Скржетускаго вылетѣлъ страдальческій, но рѣшительный вопль:
— Sicut in coelo et in terra!
И рыцарь упалъ ницъ, рыдая.
Чтобы понять все происшедшее въ Разлочахъ, возвратимся къ той ночи, въ которую панъ Скржетускій отправилъ изъ Кудака Жендзяна съ письмомъ къ старой княгинѣ.
Посланецъ и его спутники прибыли въ Чигиринъ на зарѣ. Ихъ тотчасъ-же окружили семеновцы, и, не удовлетворившись отвѣтомъ, что путники ѣдутъ отъ пана Гродзицкаго къ гетманамъ, повели старшаго и Жендзяна къ полковнику.
— Къ какому полковнику? полюбопытствовалъ старшой.
— Къ пану Лободѣ — отвѣтили эсаулы изъ стражи. — Великій гетманъ приказалъ ему задерживать всѣхъ, прибывающихъ изъ Сѣчи въ Чигиринъ.
Жендзянъ шелъ смѣло, не предчувствуя бѣды. Зналъ онъ, что здѣсь-уже гетманская власть. Лободы однако не оказалось въ квартирѣ. Старый полковникъ уѣхалъ въ Черкасы, и вмѣсто него долженъ былъ явиться подполковникъ. Пришлось подождать. Наконецъ дверь отворилась — и ожидаемый подполковникъ вошелъ.
При видѣ его подъ Жендзяномъ такъ и подкосились колѣни. То былъ Богунъ.
Гетманъ, правда, еще властвовалъ въ Чигиринѣ, но такъ какъ Лобода и Богунъ продолжали себя считать сторонниками
Рѣчи Посполитой, то имъ-то и поручитъ гетманъ быть въ Чигиринѣ на стражѣ.
Богунъ сѣлъ къ столу и приступилъ къ допросу. Старшой, везшій письмо пана Гродзицкаго, отвѣчалъ и за себя, и за Жендзяна. Осмотрѣвъ письмо, молодой подполковникъ сталъ разспрашивать, что слышно въ Кудакѣ, и видимо хотѣлось ему знать, зачѣмъ панъ Гродзицкій посылаетъ къ великому гетману? Но старшой не могъ отвѣтить на это, письма-же были запечатаны печатью пана Гродзицкаго. Богунъ готовъ уже былъ отпустить ихъ и даже запустилъ руку въ мошну, чтобы дать имъ на водку, какъ тутъ же дверь распахнулась, и въ горницу влетѣлъ, словно бомба, панъ Заглоба.
— Слышь-ка, Богунъ! — оралъ онъ. — Измѣнникъ Допулла утаилъ отъ насъ лучшій медъ. Пошелъ я съ нимъ въ погребъ — и вижу: въ углу — сѣно не сѣно… спрашиваю: что тамъ такое? — Сѣно сухое! Смотрю, а оттуда, точно татаринъ изъ травы, выглядываетъ донышко отъ фляжки! Ахъ ты, такой-сякой! — накинулся я на него. Подѣлимся-же: будь ты скотомъ и жри сѣно, а я, какъ человѣкъ, медку попью! Давай-ка кубки! — Сказавши это, панъ Заглоба одной рукой подбоченился, а другою поднялъ высоко надъ головой фляжку и запѣлъ:
… Hej Jagno, hej Kundus, daj jeno szklanie
Daj autera i pytia, nie zwazaj na nie!…
Но вдругъ онъ притихъ, замѣтивъ Жендзяна.
— Да вѣдь это челядинецъ пана Скржетускаго, какъ Богъ святъ!
— Чей? быстро спросилъ Богунъ.
— Пана Скржетускаго, намѣстника, уѣхавшаго въ Кудакъ и попотчивавшаго меня такимъ медомъ, какаго не пивать здѣсь. Какъ поживаетъ твой панъ? Живъ ли, здоровъ ли?
— Здоровъ и приказалъ пану кланяться, отвѣтилъ смущенный Жендзянъ.
— Молодецъ онъ! А ты какъ же очутился въ Чигиринѣ? Зачѣмъ онъ отослалъ тебя?
— Панъ какъ панъ, пыѣетъ дѣло въ Лубнахъ, и приказалъ мнѣ вернутъся. Въ Кудакѣ мнѣ нечего дѣлать.
Богунъ все время зорко смотрѣлъ на Жендзяна.
— Знаю твоего пана и я, — вдругъ проговорилъ онъ; — видѣлъ я его въ Разлогахъ.
Жендзянъ повернулъ голову и переспросилъ, словно не разслышалъ:
— Въ Разлогахъ?
— Это Курцевичей, сказалъ Заглоба
— Чьи? снова спросилъ Жендзянъ.
— Вижу, что ты нѣсколько оглохъ, сухо замѣтилъ Богунъ.
— Не выспался я.
— Еще успѣешь. И такъ, ты говоришь, что панъ твой послалъ тебя въ Лубны?
— А то какъ же?
— Тамъ у него вѣрно какая нибудь зазнобушка вмѣшался панъ Заглоба.
— Мнѣ-то откуда знать! Можетъ, есть, а можетъ, и нѣтъ, отвѣтилъ Жендзянъ. Послѣ этого онъ поклонился Богуну и пану Заглобѣ, и проговоривъ: «Да благословитъ васъ Господь», собрался уходить.
— Во вѣки вѣковъ! — отвѣтилъ Богунъ. — Подожди-ка, пташка, не спѣши такъ! Ты чего же ради скрывалъ передо мною, что ты челядинецъ пана Скржетускаго?
— Да такъ! Вы, панъ, не спрашивали меня, я и подумалъ себѣ: стоитъ о всякой пустяковинѣ сообщать. Да благослов…
— Подожди-же, говорю я тебѣ. Что у тебя за письма отъ пана?
— Дѣло моего пана — писать, а мое — вручить, но только тому, кому они адресованы. Теперь позвольте мнѣ, паны, удалиться.
Богунъ насупилъ свои соболиныя брови и хлопнулъ въ ладоши. Въ горницѣ вмигъ появилось два семеновца.
— Обыскать его! приказалъ Богунъ, указывая на Жендзяна.
— Это насиліе! Клянусь честью! — вопилъ Жендзянъ. — Я, хотя и служу, но шляхтичъ, и вы, паны, отвѣтите за вашъ поступокъ передъ судомъ.
— Богунъ, оставь его! вступился панъ Заглоба.
Но одинъ изъ семеновцевъ уже успѣлъ найти у Жендзяна два письма и передалъ ихъ подполковнику. Богунъ тотчасъ же приказалъ семеновцамъ удалиться, не желая обнаруживать передъ ними своей неграмотности и, обратившись къ Заглобѣ, сказалъ:
— Читай-ка! А я буду слѣдить за нимъ.
Заглоба прищурилъ лѣвый глазъ и прочиталъ адресъ: «Милостивой пани и сіятельной княгинѣ Курцевичъ въ Разлогахъ»…
— Такъ ты, соколикъ, поѣхалъ въ Дубны, не зная, гдѣ Разлоги? проговорилъ Богунъ, пронизывая Жендзяна страшнымъ взглядомъ насквозь.
— Куда послали меня, туда я и ѣхалъ, отвѣчалъ, плача, юноша.
— Вскрывать ли? Шляхетское «sigillum» чтется свято, замѣтилъ Заглоба.
— Великій гетманъ разрѣшилъ мнѣ просматривать всѣ письма. Вскрывай и читай!
Заглоба повиновался.
«Милостивая пани и пр. и пр Извѣщаю васъ, что я уже въ Кудакѣ, откуда помоги мнѣ Боже счастливо отправиться сегодняшнимъ утромъ въ Сѣчь. Теперь же, ночью, пишу вамъ, будучи не въ силахъ уснуть, такъ какъ боюсь, чтобы этотъ разбойникъ Богунъ не сдѣлалъ вамъ чего со своей шайкой. Къ тому же и панъ Гродзицкій говоритъ, что каждую минуту можетъ вспыхнуть война, которая подыметъ на ноги всю чернь, а потому заклинаю васъ, многоуважаемая пани, спѣшить, хотя бы даже верхомъ, въ Дубны. Лучше быть вамъ, пани, sub tutelam князя, чѣмъ съ Богуномъ разсуждать и отъ страха пускать ему пыль въ глаза, дабы не узналъ онъ, что дѣвушка обѣщана мнѣ. Князь же не замедлитъ снарядить отрядъ въ Разлоги, такъ что вы, пани, и имущество сохраните. Имѣю честь быть и пр. и пр….»
— Гы, гм! пане Богунъ, — проговорилъ Заглоба. — Тебя, я внясу, хотятъ украсить рогами! Такъ вы оба увивались за одной? Напрасно не сказалъ ты мнѣ!.. Однако утѣшься: случилось и со мной однажды…
Но шутка такъ и замерла на устахъ пана Заглобы. Богунъ сидѣлъ недвижимъ, съ блѣднымъ, конвульсивно подергивавшимся лицемъ, съ закрытыми глазами и цѣлой сѣтью морщинъ. Съ нимъ произошло нѣчто ужасное.
— Что съ тобой? не могъ не спросить Заглоба.
Казакъ сталъ лихорадочно размахивать руками, и изъ устъ его послышался сдавленный, хриплый голосъ:
— Читай, читай второе письмо!
— Второе къ княгинѣ Еленѣ.
— Читай, читай!
Заглоба началъ.
«Дорогая, обожаемая моя Галынка, владычица моего сердца! Такъ какъ долго еще пробыть мнѣ въ здѣшнихъ краяхъ, то прошу твою тетушку уѣхать въ Лубны, гдѣ со стороны Богуна ничто тебѣ угрожать не можетъ, а равно и нашей взаимной любви…»
— Довольно! крикнулъ Богунъ и, бѣшено поднявшись изъ-за стола, подскочилъ къ Жендзяну. Въ рукахъ его сверкнулъ топорикъ, и онъ ударилъ несчастнаго юношу въ грудь. Тотъ вскрикнулъ и упалъ. Богуномъ овладѣло бѣшенство: онъ бросился на пана Заглобу и, выхвативъ у него письма, спряталъ ихъ за пазуху.
Заглоба подбѣжалъ къ печкѣ, вооружившись фляжкой:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Ошалѣлъ ты, что ли? Успокойся же, усмири себя!.. Тысячу чертей! Окуни ты башку свою въ воду! Слышишь?
— Крови! крови! завывалъ Богунъ.
— Рехнулся ты! Окуни же ты башку въ воду, говорю я тебѣ! Захотѣлось тебѣ крови? — вотъ она. Пролилъ ты невинную… Этотъ несчастный подростокъ уже не дышетъ. Дьяволъ попуталъ тебя! Да ты дьяволъ и самъ! Опомнись же, поганый сынъ!
Говоря это, панъ Заглоба проскользнулъ съ другой стороны стола къ Жендзяну и принялся ощупывать ему грудь и прикладывать руку корту, изъ котораго обильно хлынула кровь.
Богунъ схватился за голову, воя словно раненный волкъ. Онъ упалъ на скамью со скрежетомъ, точно душа его разрывалась отъ бѣшенства. Но вдругъ онъ вскочилъ, подбѣжалъ къ дверямъ, вышибъ ихъ ударомъ ноги и исчезъ въ сѣняхъ.
— Сверни ты себѣ шею, — пробормоталъ Заглоба. — Мчись и расшибай стѣну лбомъ, а то бодайся! Недаромъ ты рогоносецъ! Вотъ такъ фурія! Я еще ничего подобнаго не видывалъ! Зубами стучалъ, какъ собака! Но бѣдняжка подросточекъ? Дышетъ еще! Неужели этотъ медъ не поможетъ ему? Такъ не шляхтичъ онъ!
Панъ Заглоба прислонилъ голову Жендзяна къ колѣнямъ и сталъ понемногу вливать медъ въ посинѣвшія уста.
— Сейчасъ увидимъ, какова твоя кровь? — продолжалъ онъ. — Жидовская, смѣшавшись съ виномъ или медомъ, кипитъ; холопская, лѣнивая и тяжелая — бросается въ ноги; только шляхетская оживляется и образуетъ превосходный ликеръ, придающій мужество и фантазію. Другимъ націямъ Господь Іисусъ далъ тоже разные напитки, чтобы каждая изъ нихъ находила удовольствіе…
Послышался слабый стонъ.
— Ага! Захотѣлось еще? Нѣтъ! Шалишь! Оставь и мнѣ… вотъ такъ!.. А теперь, когда ты немного ожилъ, я перенесу тебя въ конюшню и уложу гдѣ нибудь въ углу; а то этотъ казацкій драконъ въ конецъ истерзаетъ тебя. Опасный изъ него другъ — чтобы чортъ его подралъ. Рука у него быстрѣе ума!
И панъ Заглоба, поднявши Жендзяна съ пола, будто перышко, понесъ его во дворъ, гдѣ нѣсколько семеновцевъ играли въ кости.
Увидѣвши его, казаки привстали.
— Эй, хлопцы, — приказалъ онъ имъ, — возьмите-ка этого юношу и положите его на сѣно. Пусть-ка кто изъ васъ сбѣгаетъ за цырюльвикомъ.
Приказаніе исполнили немедленно. Панъ Заглоба, въ качествѣ друга Богуна, пользовался большимъ почетомъ среди казаковъ.
— А гдѣ же полковникъ? спросилъ онъ.
— Онъ поскакалъ въ полковую квартиру, приказавъ намъ осѣдлать коней и быть на готовѣ.
— И мой, стало быть, осѣдланъ?
— Осѣдланъ.
— Ну, такъ давай-ка его сюда. Поспѣшу и я за полковникомъ.
— Да вотъ и онъ!
Дѣйствительно, въ сводчатыя темныя ворота можно было замѣтить Богуна, возвращавшагося назадъ во главѣ сотни вооруженныхъ пиками молодцевъ.
— На коней! скамандовалъ Богунъ, появившись передъ остававшимися во дворѣ семеновцами. Всѣ въ одно мгновеніе вскочили. Заглоба выступилъ впередъ и внимательно посмотрѣлъ на молодаго ватажника.
— Въ походъ собираешься? спросилъ онъ.
— Да, въ походъ!
— Куда же чортъ тебя несетъ?
— На свадьбу!
Заглоба приблизился.
— Сынокъ, побойся Бога! Гетманъ приказалъ тебѣ стеречь городъ, а ты и самъ исчезаешь, да и семеновцевъ за собою ведешь. Здѣсь чернь того только и ждетъ, чтобъ броситься на шляхту. Погубишь ты и себя и городъ…
— Погибель городу и гетману!
— А голова твоя?
— Погибель и моей головѣ.
Заглоба видѣлъ, что тщетно убѣждать казака: тотъ, жертвуя всѣмъ, стоялъ на своемъ. Догадывался Заглоба, куда направится походъ; но самъ не зналъ, какъ ему поступить: ѣхать ли съ Богуномъ, или нѣтъ? И ѣхать было опасно, но и оставаться — тоже. Чернь дѣйствительно ждала только вѣстей изъ сѣчи, чтобъ начать рѣзню; если что и сдерживало ее, то это былъ Богунъ съ тысячью своихъ семеновцевъ. Панъ Заглоба могъ бы, правда, укрыться въ лагерѣ гетмановъ; но у него были нѣкоторыя причины не прибѣгать къ этому: не хотѣлъ онъ на глаза попадаться — и панъ Заглоба рѣшилъ сопутствовать Богуну:
— Коли такъ, поѣду съ тобою я. Быть можетъ, пригожусь тебѣ, быть можетъ, успокою, когда понадобится. Мы съ тобой одного поля ягоды. Но кто могъ ожидать всего этого?
Богунъ ничего не отвѣтилъ. Полчаса спустя, двѣсти семеновцевъ выстроились въ походъ. Богунъ съ паномъ Заглобой — во главѣ. Хлопы, стоявшіе кучками, мрачно смотрѣли изъ подлобья на происходившее и перешептывались.
Богунъ, весь ушедшій въ себя, таинственный и мрачный, какъ ночь, ѣхалъ молча. Семеновцы не спрашивали — куда ведетъ онъ ихъ: за нимъ пошли бы они на край свѣта.
Только въ степи лице молодаго ватажника просвѣтлѣло: казалось, недосягаемая даль, бѣгъ коня, да вѣяніе шири уняли поднявшуюся въ груди его сильную бурю.
— Богунъ, слышь-ка, Богунъ!… началъ панъ Заглоба.
Ватажникъ взглянулъ на него своими глубокими, черными глазами, словно проснувшись.
— Смотри-ка, сынокъ, — продолжалъ панъ Заглоба, — какъ бы не извела тебя меланхолія: Стоитъ ей броситься изъ печенки, ея настоящаго вмѣстилища, въ голову — и капутъ. Не думалъ я, что у тебя такое нѣжное сердце. Знать, родился ты въ маѣ, а май — мѣсяцъ Венеры, и въ этомъ мѣсяцѣ всѣ до того жаждутъ любви, что даже щенки ухаживаютъ за щенками; люди же, родившіеся въ маѣ, съ большимъ, сравнительно съ другими, любопытствомъ, заглядываются въ костелахъ на женщинъ. Все же — выигрываетъ тотъ, кто можетъ сдержать себя; оттого-то, совѣтую тебѣ: позабудь о мести. Ты вправѣ досадовать на Курцевичей, но не одна же она на свѣтѣ.
— Одна она зазуля, одна на свѣтѣ! отвѣтилъ Богунъ, не столько Заглобѣ, сколько на свою скорбь.
— Если-бъ даже и такъ, то что тебѣ, разъ она закуковала другому. Правду говорятъ, что сердце, какъ доброволецъ — служитъ подъ тѣмъ знаменемъ, подъ которымъ хочется ему служить. Замѣть, къ тому же, что дѣвка эта знатнаго рода. Курцевичи князья…
— Къ чорту ваши знатные роды, ваши пергаменты, ваши почести! — воскликнулъ ватажникъ, ударяя съ силою о рукоятку сабли — вотъ мой родъ, вотъ мое право и пергаментъ, вотъ мой другъ и сватъ! О, измѣнники! О, вражья кровь! Казаки были вамъ и другъ и братъ, когда ходили въ Крымъ, когда отнимали турецкое добро, когда дѣлились добычей. Приголубили тогда казака, сынкомъ звали, дѣвку сватали — а теперь что? Пришелъ шляхтичъ, пришелъ ляхъ, и отступились отъ казака, сынка, друга — душу вырвали, сердце вырвали. Другому красавица; а ты землю грызи, ты, казаче, терпи, терпи…
Голосъ ватажника задрожалъ; стиснулъ онъ зубы, да сталъ колотить себя въ мощную грудь такъ, что изъ нея вылетало эхо, словно изъ подземелья.
Наступило молчаніе. Тяжело дышалъ Богунъ. Не знавшую удержу душу поперемѣнно терзали то гнѣвъ, то боль. Заглоба ждалъ, пока онъ уймется:
— Что же ты, несчастный смѣльчакъ, затѣваешь?
— Казакъ я — и поступлю по казацки!
— Гм!… вижу я, что изъ этого выйдетъ! Но чортъ съ нимъ! Не забудь только, что здѣсь уже вишневецкое владычество, что Дубны недалеко. Писалъ панъ Скржетускій княгинѣ, чтобы она спасалась у князя; а князь — страшный левъ.
— Ханъ — тоже левъ, а залѣзъ же я въ пасть и къ нему.
— Шальная ты голова! Такъ ты князю объявляешь войну?
— Хмѣль и на гетмановъ пошелъ; что мнѣ вашъ князь!
Панъ Заглоба взглянулъ на него съ безпокойствомъ.
— Тьфу, что за дьявольщина! Да вѣдь это пахнетъ бунтомъ. Vis armata, raptus puellae — и бунтъ! А тутъ же и палачъ, висѣлица, да петля… Далеко ты можешь пойти, нечего сказать! Вѣдь и Курцевичи станутъ защищаться.
— Ну такъ что жъ! Погибель мнѣ или имъ! Душу бы я отдалъ за нихъ, за Курцевичей, братья мнѣ они были, а старая княгиня — мать, которой я, какъ песъ, смотрѣлъ въ глаза. А когда татары словили Василія, такъ кто пошелъ въ Крымъ, кто отбилъ его? Я! Любилъ я ихъ и служилъ я имъ, точно рабъ: все думалъ, дѣвку выслужу. А они продали, продали меня, какъ раба, на злую долю, да на несчастье… Выгнали меня прочь — я и уйду; но раньше поклонюсь имъ, заплач/имъ за хлѣбъ, за соль, по казацки, да и уйду; знаю я дорогу свою.
— Куда жъ пойдешь ты, гдѣ ты выступишь противъ князя, въ станѣ Хмѣля, что ли?
— Отдай они за меня эту дѣвку, былъ бы я вашъ, ляшскій братъ, былъ бы я вашъ другъ, ваша сабля, душа ваша заклятая, вашъ песъ. И взялъ бы я своихъ ееменовцевъ, другихъ бы съ Украйны окликнулъ, да двинулся бы я на Хмѣля, на родную запорожскую братью, и награды бы не пожелалъ. Ушелъ бы съ дѣвушкой за Днѣпръ, въ божію степь, на дикія поля, и удовольствовался бы тѣмъ… А теперь…
— Теперь ты взбѣсился.
Ватажникъ ничего не отвѣтилъ, стегнулъ нагайкой коня и умчался впередъ, а панъ Заглоба предался размышленіямъ.
— Тьфу! тьфу! — думалъ онъ про себя. — Пропади этотъ ватажникъ съ его татарской рукой и смазливой рожицей! Вотъ такъ свадьба, настоящая собачья свадьба, какъ Богъ святъ! Пропади всѣ Курцевичи и всѣ красавицы въ мірѣ! Мнѣ-то что въ нихъ!.. Пойти съ Богуномъ — Вишневецкій накажетъ; уйти отъ Богуна — хлопы убьютъ, а то и онъ самъ прихлопнетъ. Нѣтъ ничего хуже, какъ связываться съ нахалами. Такъ мнѣ и слѣдуетъ. Я согласился бы быть лучше конемъ, на которомъ сижу, чѣмъ Заглобой. Сталъ я казацкимъ шутомъ — и неудивительно будетъ, если съ обѣихъ сторонъ воздастся мнѣ должное.
Размышляя такимъ образомъ, панъ Заглоба еще больше вспотѣлъ. Господи! Дорого далъ бы онъ теперь за возможность перенестись куда нибудь въ корчму и спокойно попивать медъ. До слуха его донеслось приказанье Богуна:
— Ждать выстрѣла.
— Хорошо, батька!
Послѣ чего Богунъ обратился къ нему:
— Ты поѣдешь со мною впередъ.
— Я? — проговорилъ Заглоба, видимо недовольный; — d тебя так# люблю, что уже одну половину души своей ради тебя изжарилъ; не пожалѣю и другой. Мы точно контушъ и его подкладка, и я надѣюсь, что чортъ насъ обоихъ возьметъ. Это впрочемъ не тревожитъ меня, такъ какъ думаю, что и въ аду не жарче.
— Ѣдемъ.
— Ѣдемъ.
Оба двинулись впередъ а за ними казаки; но послѣдніе поѣхали медленно, все болѣе и болѣе отставая; наконецъ совсѣмъ исчезли съ глазъ.
— Эй, Богунъ! Знаешь ли ты Скржетускаго?
— Нѣтъ! коротко отвѣтилъ ватажникъ.
— Нелегко тебѣ съ нимъ прійдется. Видѣлъ я, какъ онъ Чаплинскимъ открылъ дверь. Это Голіафъ — мастеръ побить и выпить.
Ватажникъ ничего не промолвилъ, и снова воцарилось молчаніе, нарушавшееся по временамъ фразой пана Заглобы: — Да, да, ничего не подѣлаешь!
Наконецъ Богунъ встрепенулся.
— Что ты говоришь? спросилъ онъ.
— Я говорю, что скоро станетъ темно. Много ли еще осталось?
— Нѣтъ, немного.
Чась спустя все погрузилось въ мракъ. Путники очутились въ лѣсу, а выѣхавъ изъ него замѣтили огонекъ.
— Это Разлоги! поспѣшно проговорилъ Богунъ.
— Да! Брр… брр… Что-то холодно въ этомъ лѣсу.
Богунъ остановилъ коня.
— Подожди! приказалъ онъ.
Заглоба взглянулъ на него. Глаза ватажника, всегда свѣтившіеся ночью, пылали теперь, точно два факела.
Оба стояли, не двигаясь. Наконецъ послышалось фырканье лошадей въ отдаленіи.
То козаки Богуна медленно выѣзжали изъ лѣса. Эсаулъ подъѣхалъ за приказаніями — и Богунъ, распорядившись, поѣхалъ съ Заглобой впередъ.
Немного погодя, глазамъ ѣхавшихъ представились сельскія строенія, амбары, колодезныя коромысла. Во дворѣ была тишина. Изъ сада доносился запахъ вишенъ и яблокъ — всюду царило спокойствіе. Въ эту чудесную ночь, казалось, одного не хватало — звуковъ торбана подъ окномъ очаровательной княжны.
Въ нѣкоторыхъ окнахъ еще видѣнъ былъ свѣтъ.
Всадники приблизились къ воротамъ.
— Кто тамъ? послышался голосъ ночнаго сторожа.
— Ты не узнаешь меня, Максимъ?
— Ахъ! это ваша милость! Слава Богу!
— Во вѣки вѣковъ! Отпирай-ка. Что у васъ слышно?
— Все благополучно. Давненько не были ваша милость въ Разлогахъ.
Ворота заскрипѣли, мостъ опустился — и всадники очутились на площадкѣ.
Эй, Максимъ! не запирай-ка воротъ и не подымай моста — я сейчасъ ѣду.
— Такъ вы, ваша милость, словно молнія?
— Да, да… привяжи лошадей.
Курцевичи еще не спали. Они ужинали, расположившись въ сѣняхъ, украшенныхъ оружіемъ и шедшихъ вокругъ всего дома, отъ площадки къ саду. При видѣ Богуна и Заглобы, хозяева вскочили на ноги. На лицѣ княгини отразилось даже неудовольствіе, смѣшанное съ ужасомъ: молодыхъ князей было только двое — Николай и Семенъ.
— Богунъ! — воскликнула княгиня; — зачѣмъ ты здѣсь?
— Пріѣхалъ поклониться вамъ, мати. Вы рады мнѣ, что ли?
— Рада-то я, рада, да все же дивлюсь, что ты прибылъ. Слышала я, что ты въ Чигиринѣ на стражѣ. Кого же намъ еще Богъ послалъ?
— Это панъ Заглоба, шляхтичъ, другъ мой.
— Рады мы вамъ, рады, проговорила княгиня.
— Рады мы, повторили Семенъ и Николай.
— Пани! — обратился въ свою очередь шляхтичъ — непрошенный гость — хуже татарина; но вѣрно и то, что желающіе попасть въ небо, должны путника пригрѣть, алчущаго насытить, жаждущаго напоить…
— Садитесь же, кушайте и пейте! — пригласила старая княгиня. — Спасибо вамъ, что пріѣхали. Не ждала я, Боганъ, тебя. Вѣрно дѣло какое.
— Можетъ и дѣло! медленно проговорилъ ватажникъ.
— Какое же? тревожно освѣдомилась княгиня.
— Въ свое время потолкуемъ. Дайте отдохнуть, вѣдь я прямо изъ Чигирина.
— Знать, спѣшилъ ты къ намъ.
— Куда же мнѣ и спѣшить, какъ не къ вамъ. А княжна здорова?
— Здорова, сухо отвѣтила княгиня.
— Хотѣлось бы полюбоваться и ею.
— Елена почиваетъ.
— Жаль; оставаться мнѣ долго нельзя.
— А ты куда ѣдешь?
— Война, мати. Временемъ не располагаешь. Гетманы, того гляди, пошлютъ въ поле; а жаль бить запорожцевъ. Мало ли мы хаживали съ ними по турецкое добро — правда, князья? — по морю плавали, солью и хлѣбомъ дѣлились, пили вмѣстѣ, гуляли — а теперь врагами ихъ стали.
Княгиня пристально взглянула на Богуна. Въ головѣ ея блеснула мысль, что, быть можетъ, ДЗогунъ собрался присоединиться къ бунту и пріѣхалъ сговориться съ ея сыновьями.
— Ты что же думаешь дѣлать? спросила она.
— Я, мати? Что же? Тяжело бить своихъ, но надо.
— Сдѣлаемъ тоже и мы сказалъ Симеонъ.
— Хмѣльницкій измѣнникъ! присовокупилъ молодой Николай.
— Погибель измѣнникамъ! проговорилъ Богунъ.
— Пропадай они! докончилъ Заглоба.
Богунъ снова заговорилъ.
— Такъ-то всегда на свѣтѣ. Сегодняшній другъ — завтра, смотришь, Іуда. Вѣрить никому нельзя.
— Только хорошимъ людямъ, сказала княгиня.
— Конечно, хорошимъ людямъ; оттого-то и я вамъ вѣрю и люблю васъ, такъ какъ вы люди хорошіе — не измѣнники…
Голосъ ватажника звучалъ до того странно, что всѣ притихли на время. Панъ Заглоба глядѣлъ на княгиню, моргая своимъ здоровымъ глазомъ, а княгиня уставилась въ Богуна…
Тотъ продолжалъ:
— Война помогаетъ не жизни, а смерти. Вотъ и захотѣлось мнѣ еще разокъ взглянуть на васъ, на прощанье. Кто знаетъ, вернусь ли я? Вы же, какъ други мои, вѣрно пожалѣли бы меня — не правда ли?
— Накажи насъ Богъ, если нѣтъ. Знаемъ мы тебя съ измальства.
— Ты братъ намъ, добавилъ Симеонъ.
— Вы, князья, шляхтичи, не побрезгали казакомъ, пріютили меня и родную дѣвицу пообѣщали… Знали вы, что не жить казаку безъ нея. Сжалились вы надъ нимъ…
— Тутъ и говорить не о чемъ, поспѣшила сказать княгиня.
— Нѣтъ, мати — есть о чемъ говорить. Вы благодѣтели мои — и я просилъ вотъ этого шляхтича приписать меня къ своему гербу, чтобъ не совѣстно вамъ было выдавать родную за казака. И панъ Заглоба согласился. Оба мы съ нимъ хлопотать будемъ послѣ войны передъ сеймомъ, да я и гетману великому поклонюсь. Милостивъ онъ ко мнѣ — можетъ быть, и поддержитъ меня. Онъ вѣдь и Кржечовскаго сдѣлалъ шляхтичемъ.
— Помоги тебѣ Богъ, сказала княгиня.
— Вы, люди искренніе; спасибо вамъ. Но хотѣлось бы еще разъ услышать передъ войной, что вы выдаете за меня дѣвицу и слово свое сдержите. Шляхетское слово — не дымъ, а вы же — шляхтичи, князья.
Ватажникъ говорилъ спокойно и торжественно, но рѣчь его звучала угрозой, предсказывавшей, что надо согласиться на все, чего бы ни потребовалъ онъ.
Старая княгиня переглянулась съ сыновьями. Всѣ замолчали. Вдругъ кречетъ, находившійся у стѣны, встрепенулся, хотя до зари было еще далеко. Горѣвшія лучины стали потухать; мракъ сгустился.
— Николай, поправь огонь! приказала княгиня.
Молодой князь подбросилъ лучинокъ.
— Что же, обѣщаете? настаивалъ Богунъ.
— Надо спросить у Елены.
— Пусть она отвѣтитъ за себя и вы за себя: обѣщаете?
— Обѣщаемъ, проговорила княгиня.
Богунъ вскочилъ и звучнымъ голосомъ обратился къ Заглобѣ.
— Пане Заглоба! Поклонись и ты, авось пообѣщаютъ и тебѣ!
— Пьянъ ты, что ли, казаче? воскликнула княгиня.
Вмѣсто отвѣта, Богунъ вынулъ изъ-за пазухи письмо
Скржетускаго и передалъ его Заглобѣ.
— Читай!
Заглоба взялъ письмо — и прочиталъ его среди глубокаго молчанія.
— Кому же вы дѣвушку обѣщаете? спросилъ Богунъ, скрестивши на груди руки.
— Богунъ!
Голосъ, ватажника напомнилъ шипѣніе змѣи.
— Измѣнники, продажныя души, Іуды, собачья ваша кровь!..
— Эй, сынки, за сабли!… скомандовала княгиня.
Курцевичи вооружились съ быстротою молніи.
— Успокойтесь, панове! попытался удержать Заглоба; но прежде чѣмъ онъ выговорилъ, Богунъ выхватилъ пистолетъ и выпалилъ.
— Господи Іисусе Христе! простоналъ князь Симеонъ и, ступивъ шагъ впередъ, взмахнулъ руками и грузно упалъ.
— Служба, сюда! отчаянно завопила княгиня.
Но въ туже минуту, во дворѣ и со стороны сада раздались другіе выстрѣлы, двери и окна вылетѣли съ трескомъ и въ сѣняхъ появилось нѣсколько десятковъ семеновцевъ.
— На погибель! гаркнули дикіе голоса.
На площадкѣ кто-то забилъ тревогу. Въ сѣняхъ зашумѣли птицы, выстрѣлы и вопли потрясли воздухъ.
Старая княгиня съ воемъ волчицы упала на трупъ Симеона. Но двое, семеновцевъ силою оттащили ее въ сторону, схвативъ старуху за волосы. Молодой Николай, прижатый къ стѣнѣ, защищался съ львиной отвагой.
— Прочь! закричалъ Богунъ окружившимъ его казакамъ.
— Прочь! повторилъ онъ.
Казаки отступили. Казалось, что ватажникъ хочетъ спасти юношу. Но Богунъ съ саблей въ рукахъ самъ ринулся на князя.
Началась страшная борьба, за которой слѣдила съ пылающими глазами и открытымъ ртомъ старая княгиня, сдавливаемая четырьмя желѣзными руками. Молодой князь напустился на казака, словно буря. Казаки поопускали сабли, затаивши дыханіе. Тишины не нарушало ничто, кромѣ порывистаго дыханія боровшихся и свиста сабель. Казалось, что вотъ-вотъ и ватажникъ погибнетъ. Лице его вытянулось, жилы налились кровью; молодой князь напалъ на него съ удвоенной силой. Сабля его то и дѣло описывала молніи. Но вдругъ Богунъ отскочилъ въ сторону; остріе князя не попало въ него, Николай покачнулся отъ размаха, подался впередъ, и сабля казака мгновенно опустилась на него съ страшною силой. Князь упалъ, словно громомъ сраженный.
Радостные клики казаковъ смѣшались съ нечеловѣческимъ воплемъ княгини. Борьба кончилась. Казаки набросились на оружіе, висѣвшее по стѣнамъ, топча трупы князей и товарищей, погибшихъ отъ руки Николая. Богунъ ничему не противился. Стоялъ онъ у дверей, ведшихъ въ комнату Елены — и тяжело дышалъ. Помутившійся взглядъ его останавливался по временамъ то на трупахъ Симеона и Николая, то на посинѣвшемъ лицѣ княгини, которую молодцы прижали къ полу, не выпуская ея изъ рукъ.
Гамъ, крикъ, стоны оглашали все пространство. Казачество безъ жалости умерщвляло слугъ Курцевичей. Все плавало въ крови; даже птицъ — и тѣхъ перебили.
Но вдругъ открылась дверь, у которой стоялъ Богунъ. Ватажникъ обернулся и отступилъ.
Въ дверяхъ стоялъ слѣпой Василій, а рядомъ съ нимъ Елена, одѣтая въ бѣломъ, блѣдная, съ широко раскрытыми отъ ужаса глазами.
Василій высоко держалъ крестъ. Среди гама, царствовавшаго въ сѣняхъ, среди этихъ труповъ, этой крови, этихъ сверкавшихъ- сабель и пылавшихъ лицъ — его высокая фигура съ сѣдиной, съ двумя черными отверстіями, вмѣсто глазъ представлялась духомъ, карающимъ преступленіе.
Крикъ умолкъ. Казаки отступали назадъ — и въ тишинѣ раздался спокойный, но скорбный голосъ слѣпца:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Спаса! Вы, мужи, прибывающіе издалека — хорошія ли вы вѣсти несете? Благословенъ бо мужъ, распространяющій слово божіе.
Наступила глубокая тишина. Василій же медленно осѣнялъ крестомъ присутствовавшихъ и продолжалъ:
— Горе вамъ, братья! Воющіе добычи ради, да осуждены будутъ….
— Помолимся, дабы снискать милосердіе. Горе вамъ, братья, горе мнѣ… О, о! о!..
Изъ груди князя вырвался стонъ.
— Господи помилуй! послышались глухіе голоса молодцевъ, начавшихъ креститься отъ ужаса.
— Василій! Василій! пронзительно закричала княгиня.
Голосъ ея звучалъ такимъ отчаяніемъ, что, казалось, будто это послѣдній звукъ исчезающей жизни. И дѣйствительно, давившіе ее молодцы почувствовали, что она уже не вырывается болѣе.
Князь вздрогнулъ; но тотчасъ же заставился крестомъ отъ того мѣста, изъ котораго долеталъ голосъ, и отвѣтилъ:
— Душа погибшая, взывающая ко мнѣ изъ тьмы, горе тебѣ!
— Господи помилуй! повторили казаки.
— Семеновцы, ко мнѣ! позвалъ Богунъ и пошатнулся.
Казаки подскочили и поддержали его.
— Ты раненъ, батька!
— Да, но это пустяки!.. Эй, хлопцы, стерегите эту красавицу пуще глазъ. Домъ окружить и не впускать никого… Княжна…
Сказать больше не хватило силъ; губы его поблѣднѣли, глаза помутились.
— Перенести атамана въ комнату! — приказалъ Заглоба, вылѣзшій изъ какаго-то угла и очутившійся рядомъ съ Богуномъ. — Ничего! ничего! — продолжалъ онъ, ощупывая раны; — завтра выздоровѣетъ. Я займусь имъ. Приготовьте только паутины съ хлѣбомъ. Вы, хлопцы, отправляйтесь-ка погулять съ дѣвками. Вы тутъ лишніе. Пусть двое перенесутъ атамана. Вотъ такъ. Ну, убирайтесь же — и стерегите домъ; а я уже самъ справлюсь.
Двое семеновцевъ подняли Богуна на руки и понесли его. Остальные ушли.
Заглоба приблизился къ Еленѣ и, сильно моргая глазами, прошепталъ:
— Я другъ Скржетускаго — ничего не бойся! Уведи спать своего пророка и жди меня.
Сказавши это, онъ пошелъ въ комнату, въ которой два эсаула уложили Богуна на турецкій диванъ. Онъ отправилъ ихъ за паутиной, и когда ее принесли, занялся Богуномъ со всею ловкостью, которою въ подобныхъ вещахъ отличался въ то время каждый шляхтичъ, умѣвшій склеивать лбы, расшибленные въ поединкахъ или на сеймикахъ.
— Скажите семеновцамъ, — обратился онъ къ эсауламъ, — что завтра атаманъ здоровъ будетъ, какъ рыба. Пусть не безпокоятся о немъ. Влетѣло ему — это вѣрно; но и онъ не далъ маху. Завтра свадьба его, хотя и безъ попа. Если въ домѣ имѣется погребъ — погуляйте. Вотъ и перевязалъ я раны. Теперь ступайте, чтобы не мѣшать атаману.
Эсаулы направились къ выходу.
— Не выпейте только всего погреба! предостерегъ панъ Заглоба и сѣлъ у изголовья ватажника, внимательно осматривая послѣдняго.
— Ну, чортъ не возьметъ тебя отъ этихъ ранъ. Денька два ни рукой, ни ногой не двинешь — и только, — бормоталъ онъ себѣ подъ носъ, смотря на блѣдное лице и закрытые глаза казака. — Сабля не захотѣла лишить палача добычи; ты принадлежишь ему и не обойтись тебѣ безъ него. Когда же повѣсятъ тебя, чортъ сдѣлаетъ изъ тебя для своихъ дѣтей куклу, благо красавчикъ ты. Нѣтъ, голубчикъ, пить ты умѣешь, но не пить тебѣ больше со мною. Ищи себѣ другихъ товарищей! Ты, я вижу, любишь душить, и я не стану по ночамъ нападать съ тобой на шляхетскіе дома. Сгинь ты совсѣмъ!
Богунъ слегка простоналъ.
— Стони, стони, вздыхай! Завтра еще лучше вздохнешь. Подожди же ты, татарская душа. Захотѣлось тебѣ княжны? Какъ не захотѣть: дѣвка прелесть; но скорѣй выростутъ у меня волосы на ладони, чѣмъ тебѣ увидѣть ее; пропади все мое остроуміе, если я вру.
Съ площади доносились возгласы гулявшихъ казаковъ.
— Ага, уже успѣли заглянуть въ погребокъ! — проворчалъ онъ. — Напьетесь вы, какъ стельки, а я ужъ за всѣхъ послужу, хотя и не знаю, понравится ли служба моя.
Сказавши это, онъ всталъ, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли познакомились молодцы съ княжескимъ погребомъ. Онъ вошелъ въ сѣни, которыя имѣли ужасный видъ. По серединѣ валялись уже окоченѣвшіе трупы Симеона и Николая, въ углу же — трупъ княгини, въ сидячемъ положеніи. Глаза ея были открыты, зубы оскалены. Пылавшій въ сѣняхъ огонь озарялъ ихъ мутнымъ свѣтомъ, отражаясь въ лужахъ крови. Панъ Заглоба приблизился къ княгинѣ, чтобы посмотрѣть, не дышетъ ли еще она, и приложилъ руку къ ея лицу, но лице это уже похолодѣло. Онъ поспѣшилъ выбраться на площадку. Казаки уже гуляли. При разведенныхъ огняхъ, пану Заглобѣ бросились въ глаза выкаченныя бочки съ медомъ, горѣлкой и пивомъ, съ отбитыми верхними донышками. Казаки черпали изъ нихъ, словно изъ колодца, и напивались до смерти. Нѣкоторые гнались за «молодыцями», изъ которыхъ однѣ, исполненныя ужаса, убѣгали, прыгая черезъ огонь; другія же, среди хохота и крика, позволяли ласкать себя и отплясывали казачка. Молодцы, точно бѣшеные, прыгали въ присядку, вызывая тѣмъ въ зрителяхъ возгласы: «у-га!», далеко расходившіеся при акомпаниментѣ собачьяго лая, ржанья лошадей и рева воловъ, которыхъ рѣзали къ пирушкѣ. Оргія становилась все болѣе и болѣе шумной. Панъ Заглоба, выйдя на крыльце, взглянулъ сначала на пировавшихъ, а затѣмъ на небо.
— Тихо! но темень!.. — проворчалъ онъ. — Когда луна спрячется, не видно будетъ ни эти…
Онъ медленно подошелъ къ молодцамъ.
— Продолжайте, молодчики, продолжайте! Не щадите себя! — восклицалъ онъ. — Гайда! гайда! Глупъ тотъ, кто сегодня не напьется за здоровье атамана. Къ бочкамъ, живѣе! Къ дѣвушкамъ!.. У-га!
— У-га! радостно завыли казаки.
Заглоба посмотрѣлъ кругомъ.
— Ахъ вы плуты, негодяи! — закричалъ онъ: — сами лопаете, а тѣмъ, на стражѣ, не даете? Эй, кто тамъ! Смѣниться сейчасъ же!
Немедленно исполнили приказаніе, и нѣсколько пьяныхъ казаковъ бросилось впередъ на смѣну стражѣ. Послѣдняя прибѣжала съ весьма понятной поспѣшностью.
— Гайда! Гайда! гаркнулъ панъ Заглоба, указывая имъ на бочки.
— Благодарствуйте, пане! отвѣтили тѣ, погружая кружки.
— Черезъ часъ смѣнить и ихъ!
— Слушаю! отвѣтилъ эсаулъ.
Семеновцы считали все это естественнымъ. Панъ Заглоба неоднократно командовалъ ими въ отсутствіе Богуна.
Такимъ образомъ стражники пили заодно со всѣми, а панъ Заглоба разговорился съ находившимися тутъ же хлопами.
— А далеко ли отсюда въ Лубны? спросилъ онъ.
— О, далеко, пане! послѣдовалъ отвѣтъ.
— Къ утру можно ли поспѣть?
— Нѣтъ, пане, не поспѣете.
— А къ полдню?
— Къ полдню скорѣе.
— А какъ ѣхать туда?
— Прямо — до дороги.
— Такъ есть и дорога?
— Князь Ерема приказалъ, чтобъ была — вотъ она и есть.
Панъ Заглоба нарочно громко говорилъ, чтобы большая часть семеновдевъ его слышала.
— Дайте и имъ горѣлки, — сказалъ онъ, показывая на хлоповъ; — но прежде дайте мнѣ меду; холодно.
Одинъ изъ казаковъ черпнулъ гарнцемъ изъ бочки и подалъ его пану Заглобѣ.
Шляхтичъ взялъ напитокъ въ обѣ руки, приткнулъ гарнецъ къ усамъ и, откинувшись, сталъ пить медленно, но безъ передышки.
Пилъ онъ, пилъ, такъ что молодцы — и тѣ задивились. «Бачи ты! — толкали они другъ друга, — чтобъ его!» Наконецъ голова Нана Заглобы совсѣмъ опрокинулась, и онъ отнялъ гарнецъ отъ покраснѣвшаго лица, обтеръ усы и проговорилъ, точно про себя:
— О весьма недуренъ — отстоялся! Сейчасъ видно, что недуренъ. Вамъ, хамамъ, жаль его давать. Для васъ хороша была бы и бражка. Прекрасный медъ. Я уже чувствую себя лучше и веселѣе.
И дѣйствительно, головѣ пана Заглобы стало легче; тотчасъ же явилась фантазія; очевидно, кровь его, спрыснутая медомъ, превратилась, согласно его же словамъ, въ превосходный ликеръ, придающій бодрость и мужество.
Онъ махнулъ казакамъ рукою — можете, молъ, гулять — и медленными шагами обошелъ весь дворъ. Стражи всѣ покоились сладкимъ сномъ.
Панъ Заглоба пришелъ назадъ, заглянулъ къ Богуну и, увидѣвъ, что ватажникъ лежитъ безжизненно, тихо пробрался въ комнату Елены, изъ которой доносился шопотъ, словно молитвы.
Собственно говоря, то была комната князя Василія, но въ ней находилась и Елена, считая себя въ большей безопасности въ присутствіи слѣпца. Замѣтивъ вошедшаго Заглобу, она встрепенулась. Заглоба приложилъ палецъ къ губамъ.
— Панна, — проговорилъ онъ, — я другъ пана Скржетускаго.
— Спасите! отвѣтила ему Елена.
— Я и пришелъ сюда для того; положитесь на меня.
— Что же мнѣ дѣлать?
— Надо бѣжать, пока этотъ чортъ лежитъ въ безпамятствѣ.
— Что же дѣлать мнѣ?
— Переодѣньтесь мужчиной, и когда я постучусь къ вамъ, выходите ко мнѣ.
Елена колебалась. Въ глазахъ ея отражалось недовѣріе.
— Довѣряться ли мнѣ вамъ?
— А знаете вы что нибудь лучше?
— Правда и то. Но поклянитесь, что вы не обманете меня.
— Вы, панна, помѣшались. Но разъ вы того желаете — извольте. Клянусь Богомъ и крестомъ. Здѣсь ждетъ васъ погибель, въ бѣгствѣ — одно спасеніе.
— Да, да, вѣрно.
— Одѣньтесь живѣй и ждите.
Съ этими словами панъ Заглоба вышелъ и направился къ Богуну.
Ватажникъ былъ блѣденъ и слабъ, но лежалъ съ открытыми глазами.
— Лучше тебѣ? освѣдомился Заглоба.
Богунъ хотѣлъ что-то сказать — и не могъ.
— Говорить не можешь?
Богунъ качнулъ головой въ знакъ того, что дѣйствительно не можетъ, и тутъ же на лицѣ его изобразилось сильное страданіе.
— Такъ ты и кричать не могъ бы?
Богунъ потвердилъ это движеніемъ головы.
— И двинуться не можешь?
То же движеніе.
— Оно тебѣ и лучше не кричать, не говорить и не двигаться, пока и не попаду съ княжной въ Лубны. Какъ, негодяй! И ты думалъ, что мнѣ не надоѣло твое общество, что я и впередъ стану фамильярничать съ хамомъ! О, порочная душа! Ты полагалъ, что ради твоего винища, твоихъ костей и хлопскихъ похожденій я соглашусь на убійства и примкну къ бунту? Какъ бы, красавчикъ мой, не такъ!
Черные глаза ватажника постепенно расширялись, точно онъ не зналъ, сонъ ли это, или только шутка пана Заглобы?
Заглоба же продолжалъ:
— Чего уставился въ меня, какъ котъ на сало? Ты, быть можетъ, думаешь, что я не сдѣлаю этого? Не прикажешь ли кланяться кому нибудь въ Лубнахъ? Можетъ быть, прислать тебѣ оттуда цырюльника? А то, быть можетъ, придворнаго доктора?
Блѣдное лице вататажника выражало ужасъ. Понялъ онъ, что не шутитъ Заглоба. Глаза его метнули искрами отчаянія и боли; щеки вспыхнули. Онъ употребилъ сверхчеловѣческія усилія, чтобы привстать, и изъ груди его вылетѣлъ крикъ.
— Эй, семен…
Но такъ и не докончилъ. Панъ Заглоба съ невѣроятной живостью накинулъ ему на голову его же «жупанъ» и повалилъ его навзничь.
— Не кричи, это вредно тебѣ, — тихо проговорилъ онъ, сильно сопя. — У тебя, пожалуй, еще голова разболится; оттого-то, какъ истый другъ, я о тебѣ пекусь. Вотъ такъ — тебѣ будетъ теплѣе, и ты сладко уснешь. А чтобы ты не сорвалъ покрывала, я тебѣ руки свяжу — и все ради атісіtiam; авось, не забудешь меня.
При этихъ словахъ, онъ связалъ, казака крѣпкимъ поясомъ по рукамъ и ногамъ; ватажникъ уже ничего не чувствовалъ, упавъ въ обморокъ.
— Больной долженъ спокойно лежать, — продолжалъ Заглоба, чтобъ кровь не бросилась ему въ голову, отчего бываютъ delirium. Ну, будь здоровъ! Могъ бы я и ножемъ пырнуть тебя, это, быть можетъ было бы и лучше, да стыдно мнѣ убивать по хлопски. Дѣло другое, если ты задохнешься къ утру: это уже не разъ случалось со свиньями. Будь же здоровъ. Vale. Быть можетъ, и встрѣтимся когда нибудь; но во всякомъ случаѣ, не я пожелаю того. — И панъ Заглоба вышелъ въ сѣни, потушилъ огонь и постучалъ въ комнату Василія.
— Вы ли это, панна? — спросилъ онъ, — взглянувъ на появившуюся передъ нимъ стройную фигуру.
— Это я.
— Пойдемте же; лишь бы намъ пробраться къ лошадямъ. Но они всѣ перепились — и темно. Пока проснутся, мы ужъ далеко будемъ. Осторожнѣй, здѣсь лежатъ князья!
— Во имя Отца, и Сына, и Св. Духа, прошептала Елена.
Темнымъ яромъ, прилегавшимъ къ Разлогамъ, медленно трусили два всадника. Луна спряталась, и тучи заволокли все пространство. Наконецъ показалась степь. Всадники поскакали, но не- на долго; пришлось ѣхать шагомъ, чтобъ не измучить коней. Путникамъ предстоялъ видимо длинный путь.
То были панъ Заглоба и Елена, которой никто конечно не узналъ бы въ костюмѣ казачка. Бѣглецы направились въ Черкасы, гдѣ стояли два польскіе полка, ѣхать въ Лубны не приходилось. Туда ужъ навѣрное гнались за ними семеновцы Богуна.
Панъ Заглоба, громко разспрашивавшій наканунѣ хлоповъ о дорогѣ въ княжескую резиденцію, хотѣлъ тѣмъ обмануть преслѣдователей. И вотъ они отправились въ противоположную сторону, гдѣ, по разсчетамъ Заглобы, можно было ожидать встрѣчи съ польскими войсками.
Начинало свѣтать. Повѣяло утреннимъ воздухомъ — и лошади побѣжали рѣзвѣе. Вдругъ на встрѣчу имъ показалась черная толпа, приближавшаяся все болѣе и болѣе.
— Это что такое? — встревожился панъ Заглоба и попридержалъ лошадь. — Это человѣкъ, добавилъ онъ.
И дѣйствительно, на встрѣчу скакалъ съ быстротой молніи всадникъ, прильнувшій головой къ гривѣ и безжалостно стегавшій нагайкой своего коня.
— Что за чортъ? воскликнулъ Заглоба, и на всякій случай вооружился пистолетомъ.
Гонецъ приблизился всего шаговъ на тридцать.
— Стой! — закричалъ Заглоба, прицѣливаясь изъ пистолета.
Всадникъ осадилъ коня и привсталъ на сѣдлѣ.
— Панъ Заглоба!
— Плесневскій, слуга Чигиринскаго старосты! Ты что тутъ дѣлаешь? Куда скачешь?
— Пане, поворачивайте назадъ и вы! Несчастіе! Божій гнѣвъ! божій судъ!
— Говори, что случилось?
— Чигиринъ заняли запорожцы. Хлопы рѣжутъ шляхту. Судъ божій!
— Во имя Отца и Сына! Что ты мелешь…. Хмѣльинцкій?…
— Побили пана Чарницкаго, побили пана Потоцкаго. Татары соединились съ казаками. Тугай-бэй!
— А Барабашъ, а Кржечовскій?!..
— Барабашъ погибъ, а Кржечовскій присоединился къ Хмѣльницкому. Кривоносъ еще вчера вечеромъ отправился въ походъ противъ гетмановъ, а Хмѣльницкій сегодня утромъ. Страшная сила у него! Край въ огнѣ, хлопы возстаютъ всюду, кровь рѣкой льется… Спасайтесь, пане!
Панъ Заглоба вытаращилъ глаза, раскрылъ ротъ, не въ состояніи будучи промолвить слова.
— Спасайтесь, пане! повторилъ Плесневскій.
— Іисусе Христе! простоналъ панъ Заглоба.
— Іисусе Христе! воскликнула Елена и заплакала.
— Спасайтесь, пока можно.
— Гдѣ? Куда?
— Въ Дубны.
— А ты спѣшишь туда?
— Да, къ князю-воеводѣ.
— Разступись земля! — выругался Заглоба. — А гетманы гдѣ?
— Подъ Корсунемъ. Но Кривоносъ вѣрно уже дерется съ ними.
— Кривоносъ или Простоносъ — подавись онъ! Такъ туда не зачѣмъ, стало быть, ѣхать?…
— Ѣхать туда все равно, что лѣзть въ львиную пасть.
— А тебя кто отправилъ въ Дубны? Твой панъ?
— Нѣтъ, я самъ туда ѣду, не зная, гдѣ спастись.
— Только избѣгай Разлоговъ, а то тамъ Богунъ!
— Господи! Хлопы, того гляди, и на Заднѣпровьѣ возстанутъ.
— Ну ступай! А я самъ о себѣ позабочусь. Не говори только, что ты видалъ меня.
— Нѣтъ, не скажу!
И Плесневскій ударилъ по лошади и ускакалъ.
— Вотъ такъ дьявольщина! Выпутывался я не разъ; но въ такой бѣдѣ еще не бывалъ… Спереди Хмѣльницкій, а сзади — Богунъ. Тьфу! Тьфу! Теперь все мое остроуміе къ чорту!
— Пане! — остановила его Елена. — Я знаю, что два брата мои, Юрій и Ѳедоръ, въ Золотоношѣ теперь. Не поѣхать ли къ нимъ?
— Въ Золотоношѣ? Есть и у меня въ Золотоношѣ знакомые. Но это дальше, чѣмъ въ Черкасы, хотя дѣлать нечего! Надо спасаться хоть туда! Прійдется однако ѣхать лѣсомъ и степью: оно безопаснѣе. Притаиться бы гдѣ нибудь хоть на недѣльку! Гетманы, быть можетъ, и покончатъ въ это время съ Хмѣльницкимъ, и на Украйнѣ все утихнетъ.
— Не для того же спасъ насъ Господь отъ Богуна, чтобъ снова отдаться намъ въ его руки!
— Не теряйте надежды!
Заглоба немного успокоился. Они свернули съ дороги и въѣхали въ густую траву, которая очень скоро дѣйствительно скрыла ихъ изъ глазъ людскихъ. Но лошадямъ было тяжело идти. Пришлось тутъ сдѣлать привалъ.
Отдохнувъ и закусивъ, путники отправились дальше. Степь сладостно шумѣла, полная опьяняющаго запаха цвѣтовъ, ласкавшихъ Елену по лицу, словно сестру-дѣвицу. Ей стало легче. Кровавыя сцены и картины, все время преслѣдовавшія ее, исчезли; ею овладѣла слабость, глаза ея начали слипаться отъ сна, кони ступали медленно — и качка усыпила ее.
Ее разбудилъ лай собакъ. Глазамъ представились большой тѣнистый дубъ, ограда и колодезь. Она тотчасъ же окликнула своего спутника: — Проснитесь, пане.
— Заглоба открылъ глаза.
— Что это? Куда мы заѣхали?
— Не знаю.
— Дайте-ка, панна, осмотрѣться. Это казацкая станица.
— И мнѣ такъ кажется.
— Тутъ, полагать надо, чабаны. Не особенно пріятное общество. Чего эти собаки лаютъ, волкъ ихъ сожри! У ограды — люди и лошади. Дѣлать нечего, приходится заѣхать, а то станутъ преслѣдовать. И вы вѣрно вздремнули.
— Да, вздремнула.
— Разъ, два, три, четыре осѣдланныя лошади, четверо людей у ограды. Ну, не велика сила! Да, это чабаны. Разсуждаютъ о чемъ-то. Эй, вы тамъ, сюда!
То дѣйствительно были чабаны; панъ Заглоба тотчасъ же замѣтилъ, что только одинъ изъ нихъ вооруженъ былъ саблей и пищалью; остальные же — палками, съ привязанными къ нимъ конскими челюстями.
Всѣ четверо странно взглянули на прибывшихъ, подойдя къ нимъ.
— Чего вамъ? спросили они, не снимая шапокъ.
— Слава Богу! проговорилъ панъ Заглоба.
— Во вѣки вѣковъ. Чего вамъ?
— Далеко ли въ Сыроватую?
— Не знаемъ мы никакой Сыроватой.
— А станица эта какъ называется?
— Гусля.
— Дайте-ка лошадямъ воды.
— Воды нѣтъ. Вся высохла. А вы откуда?
— Изъ Кривой Руды.
— А куда?
— Въ Чигиринъ.
Чабаны переглянулись.
Одинъ изъ нихъ, косоглазый и черномазый, какъ воронъ, внимательно окинулъ взглядомъ пана Заглобу.
— Вы зачѣмъ же свернули съ дороги?
— Потому, что жара.
Косоглазый завладѣлъ уздечкой пана Заглобы.
— Слѣзай-ка, паночку, съ коня. Незачѣмъ тебѣ ѣхать въ Чигиринъ.
— Почему же такъ? спокойно спросилъ панъ Заглоба.
— Видишь ты этого молодца? — проговорилъ косоглазый, — указывая на одного изъ чабановъ.
— Вижу.
— Онъ пріѣхалъ изъ Чигирина. Тамъ ляховъ рѣжутъ.
— А знаешь ли ты, глупый хлопъ, кто ѣдетъ вслѣдъ за нами въ Чигиринъ?
— А кто?
— Князь Ярема.
Наглыя лица чабановъ перемѣнились въ одинъ мигъ — и всѣ, словно по командѣ, поснимали шапки.
— А знаете ли вы, хамы, — продолжалъ панъ Заглоба, — что ляхи дѣлаютъ съ тѣми, кто рѣжетъ? Ляхи вѣшаютъ тѣхъ. А знаете ли вы, сколько у князя Яремы войска? А знаете ли, что онъ всего въ полуверстѣ отсюда? А что, собачьи души? Дуды вы эгакія! Какъ вы приняли насъ? У васъ высохъ колодезь? Нѣтъ у васъ воды? А, кобылье отродье, вотъ я васъ!
— Не сердитесь, пане. Колодезь высохъ. Мы сами ѣздимъ за водой къ Кагамлину.
— А, бычьи хвосты!
— Простите, пане! Прикажите, такъ вмигъ сбѣгаемъ за водой.
— Обойдусь и безъ васъ. Самъ съѣзжу за водой. Гдѣ тутъ Кагамлинъ? спросилъ онъ грозно.
— Вотъ, два поворота отсюда, отвѣтилъ косоглазый.
— А далеко до дороги?
— Всего верста.
— Ступай впередъ, казачекъ! приказалъ панъ Заглоба Еленѣ.
Мнимый казачекъ повернулъ коня и поскакалъ.
— Слышь, вы! — звучно обратился къ хлопамъ Заглоба; — если мимо васъ проѣдутъ развѣдчики — сказать, что я направился берегомъ.
— Слушаемъ, пане.
Четверть часа спустя, Заглоба ѣхалъ рядомъ съ Еленой.
— Назвалъ я князя-воеводу во время, — сказалъ онъ, прищуривая глазъ. — Будутъ они теперь ждать цѣлый день. При одномъ имени князя задрожали!
— Вижу я, что вы, пане, чрезвычайно находчивы и выпутаетесь изъ любой бѣды. Благодареніе Богу, что Онъ ниспослалъ мнѣ такаго защитника! промолвила Елена.
Шляхтичу польстили слова дѣвушки: онъ пріятно осклабился и погладилъ свою длинную бороду.
Подъѣхавъ къ рѣкѣ, панъ Заглоба оставилъ Елену въ безопасномъ мѣстѣ, и пустился отыскивать бродъ, который и нашелъ очень скоро. Перебравшись на другой берегъ, они поскакали къ верховью рѣки, не останавливаясь ни на минуту. Дорога была не изъ легкихъ. Ручьи, впадавшіе въ Кагамликъ, образовали во многихъ мѣстахъ трясины. Наконецъ бѣглецы наши очутились на высокомъ, сухомѣ берегу, поросшемъ дубнякомъ, Но наступившая ночь помѣшала дальнѣйшему путешествію — и панъ Заглоба рѣшилъ ждать до утра. Онъ разсѣдлалъ лошадей, перевязалъ имъ ноги и пустилъ на пастбище, потомъ, отыскалъ болѣе удобное мѣсто и устроилъ изъ листьевъ постель для Елены.
— Ложитесь-ка, панна, спать. Роса освѣжитъ васъ, да и я прилягу отдохнуть. Огня разводить не будемъ, а то, чего добраго, явятся еще чабаны! Спите спокойно. Не далеко мы отъѣхали, правда; но и слѣдъ за нами простылъ. Спокойной ночи, панна.
— Спокойной ночи, панъ.
Стройный казачекъ упалъ на колѣни и долго молился, вознося глаза къ небу, а панъ Заглоба, взваливъ на плечи сѣдло, отошелъ въ сторону подальше — и улегся.
Елена долго не могла уснуть. У нея передъ глазами носились кровавые призраки убитой тетки и братьевъ, блѣдное, съ соболиными бровями, лиде Богуна. Она даже вздрогнула отъ ужаса: вдругъ, среди этого мрака, предстанетъ передъ ней пара зловѣще свѣтящихся глазъ… Но усталость взяла свое — и она уснула.
Уже свѣтало, когда до слуха ея долетѣли звуки, походившіе на вой и хрипъ. Она вскочила, вся похолодѣвъ отъ страха. Въ ту же минуту глаза ея замѣтили Заглобу, бѣжавшаго безъ шапки съ пистолетомъ въ рукахъ. Нѣсколько спустя, раздался громкимъ эхо его голосъ: «у — га! у — га!» и затѣмъ послѣдовалъ выстрѣлъ. Секунды показались Еленѣ вѣчностью, наконецъ, появился Заглоба.
— А чтобъ васъ растерзали собаки, чтобъ васъ въ куски изорвали, чтобъ васъ жиды проглотили! сыпались изъ его устъ проклятія.
Голосъ Заглобы звучалъ настоящимъ отчаяніемъ.
— Что случилось, пане? тревожно спросила Елена.
— Волки зарѣзали коней!
— Іисусе Христе! Обоихъ?
— Одинъ зарѣзанъ, а другой израненъ, да такъ, что и шагу не ступитъ.
— Что же намъ дѣлать?
— Что дѣлать? Взять по палочкѣ, да и поѣхать верхомъ! Что дѣлать? Самъ чортъ противъ насъ — не даромъ онъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ Богуномъ. Что дѣлать? Да развѣ я знаю? Лучше бы мнѣ превратиться въ коня; по крайней мѣрѣ вамъ, панна, было бы на комъ ѣхать. Убей меня Богъ, если я былъ когда-либо въ подобномъ положеніи!
— Что же — отправимся пѣшкомъ.
— Хорошо говорить вамъ, двадцатилѣтней; но мнѣ-то, при моемъ сложеніи, каково!.. Разумѣется, не сидѣть же здѣсь; но когда мы попадемъ въ эту Золотоношу — не знаю. Сѣдла прійдется оставить; а все, что въ ротъ, надо тащить на себѣ.
— Не позволю я, чтобы вы все на себѣ тащили. Часть понесу и я.
Заглоба пріободрился, видя въ дѣвушкѣ такую рѣшимость.
— О, панночка моя! Надо быть туркомъ, язычникомъ, чтобы согласиться на это! Не въ томъ дѣло, кто понесетъ; и самъ я какъ нибудь справлюсь; только прійдется часто отдыхать. Возьмемъ только чепраки, да немного припасовъ, которыхъ впрочемъ не ахти сколько останется, если принять во вниманіе, что слѣдуетъ и теперь подкрѣпиться.
Около полудня они подошли къ броду. По дорогѣ видѣлись слѣды колесъ и копытъ.
— Быть можетъ, это и есть дорога въ Золотоношу? сказала Елена.
— Не у кого спросить.
Едва только панъ Заглоба проговорилъ это, какъ отдаленіи въ послышался человѣческій голосъ.
— Подождите, панна! Надо укрыться.
Голосъ раздавался все ближе и ближе.
— Видите вы что нибудь? спросила Елена.
— Вижу.
— Кто же подходитъ?
— Слѣпой дѣдъ съ торбаномъ. Подростокъ ведетъ его. Вотъ, сапоги снимаютъ. Пройдетъ мимо насъ къ рѣкѣ.
Послышался плескъ воды. Заглоба съ Еленой вышли изъ убѣжища.
— Благословенъ Господь! привѣтствовалъ шляхтичъ.
— Вовѣки вѣковъ! — отвѣчалъ дѣдъ. — А вы кто?
— Христіане. Не бойся, дѣдъ; вотъ тебѣ подаяніе.
— Дай вамъ святый Николай здоровье и счастье!
— А ты, дѣдъ, откуда?
— Изъ Броваринъ.
— А дорога это куда ведетъ!
— Къ хуторамъ, въ селеніе…
— А въ Золотоношу можно попасть?
— Можно, пане.
— Давно вы изъ Броваринъ?
— Вчера утромъ, пане.
— А въ Разлогахъ были?
— Были; но тамъ, кажутъ, «лыцари» пришли и была битва.
— Кто жъ это говорилъ?
— Въ Броваринахъ разсказывали. Туда прискакалъ одинъ изъ княжеской челяди — и ужасъ, что разсказывалъ.
— А самъ ты не видѣлъ его?
— Я, пане, никого не вижу, я слѣпъ.
— А этотъ подростокъ?
— Онъ видитъ, но онъ нѣмъ; только я одинъ понимаю его.
— Далеко отсюда въ Разлоги? Мы тоже туда собираемся.
— О, далеко!
— И такъ, вы побывали въ Разлогахъ?
— Да, пане.
— Да? повторилъ панъ Заглоба — и вдругъ схватилъ подростка за воротъ. — Га! мошенники! шпіоны, негодяи. Ходите хлоповъ поджигать къ бунту! Эй, взять ихъ, раздѣть до нага и повѣсить, или утопить! Бей ихъ, бунтовщиковъ; бей ихъ, убей!
И онъ сталъ таскать подростка. Дѣдъ упалъ на колѣни, прося помиловать; подростокъ пронзительно кричалъ; Еленаже смотрѣла на своего спутника съ крайнимъ изумленіемъ.
— Что вы дѣлаете, пане? пыталась она удержать его.
Но панъ Заглоба не унимался; онъ кричалъ, испускалъ проклятія, сзывалъ весь адъ и всѣ несчастія, сулилъ всѣ ужасы міра и всевозможныя муки.
Княжна подумала, не рехнулся ли онъ.
— Исчезай! — обратился онъ къ ней. — Не подобаетъ быть тебѣ зрительницей того, что произойдетъ здѣсь сейчасъ. Исчезай, повторяю тебѣ!.. А ты, панъ, снимай съ себя все, не то я въ куски изрублю тебя.
Поваливши подростка, отъ собственноручно сдернулъ съ него одежду. Дѣдъ, трясясь отъ ужаса, поспѣшно сбросилъ съ себя суму, торбанъ и свитку.
— Снимай все! оралъ на него Заглоба.
Дѣдъ началъ стаскивать и рубаху.
При видѣ этого, княжна поспѣшила отойдти подальше — и усѣлась на пнѣ, сама не зная, что дѣлать.
Наконецъ, все стихло. Молчаніе нарушалось только шелестомъ листьевъ, да щебетаніемъ птичекъ. Послышались шаги. Панъ Заглоба возвращался, неся на плечахъ торбанъ, сумку и все, снятое съ подростка и дѣда. Его единственный здоровый глазъ свѣтился радостью — и лице улыбалось.
Онъ былъ видимо въ превосходномъ настроеніи.
Елена, глядя на него, ничего не понимала.
Но вскорѣ все объяснилось, когда Заглоба, спрятавшійся съ одеждой въ кустахъ, предсталъ передъ нею настоящимъ дѣдомъ съ торбаномъ въ рукахъ и запѣлъ:
"Соколе ясный, брате мій родній,
«Ты высоко летаешь,
„Ты широко видаешь“…
Переодѣться нищими — было единственнымъ спасеніемъ для бѣглецовъ. Еленѣ пришлось лишиться даже косъ.
Путники отправились степью, отдыхая въ тѣни изрѣдка попадавшихся на дорогѣ дубравъ — и дѣдъ нерѣдко въ трудно проходимыхъ мѣстахъ переносилъ съ невѣроятной легкостью сопутствовавшаго ему черноброваго подросточка. Идти пришлось долго. Подросточекъ не разъ лишался силъ къ неописанному отчаянію дѣда. Но вотъ слухъ бѣглецовъ пораженъ былъ звуками не то волчьяго воя, не то собачьяго лая. Панъ Заглоба сталъ внимательно прислушиваться — и убѣдился, что это лай собакъ. Слѣдовательно, не далеко и селеніе.
Это придало, бодрости. Заглоба и Елена ускорили шаги и, выйдя изъ дубравы, увидѣли передъ собой рядъ крестьянскихъ хатъ и три церковныя башенки, синѣвшія при блескѣ вечерней зари. То была Демьяновка, княжеская деревня, въ которой панъ Заглоба надѣялся найти все, что нужно, для спасенія себя и своей спутницы.
— Помните же, панна, — говорилъ онъ Еленѣ, — что вы — нѣмая. Если станутъ разспрашивать васъ, вы сейчасъ-же указывайте на меня, произнося: „гум, гум, гум! ній, ній!“ Только тогда назовемъ себя, когда встрѣтятся намъ или коронные, или княжескіе полки, особенно если, командовать будетъ кто нибудь изъ знакомыхъ пана Скржетускаго. Правда и то, что вы подъ опекою князя — стало быть, нечего вамъ бояться солдатъ. Но что это тамъ внизу? Огонь пылаетъ, стучатъ!… Ага, это кузница… Но и людей тамъ, я вижу, пропасть. Пойдемъ-ка туда.
И дѣйствительно, въ ущельи стояла кузница, изъ трубы которой вылеталъ цѣлый снопъ искръ и клубы дыма. Сквозь открытыя двери и многочисленныя отверстія проникалъ яркій свѣтъ, по временамъ заслонявшійся темными, внутри двигавшимися, фигурами. Кузнечные молоты били въ тактъ — и звуки эти странно сочетались съ рѣчами и пѣніемъ толпившихся у кузницы людей. Панъ Заглоба не замедлилъ ударить по струнамъ торбана и запѣть:
„Эй, тамъ на гори
Жинци жнутъ
А попидъ горою
Попидъ зеленою
Казаки идутъ“.
Съ этой пѣснью и приблизился онъ къ кузницѣ. Были тутъ хлопы, почти всѣ пьяные. Въ рукахъ у каждаго изъ нихъ находилось по жерди. Нѣкоторыя изъ этихъ жердей были съ заостренными концами пикъ; кузнецы именно и занимались выправкою косъ и пикъ.
— Эй, дідъ, дідъ! послышалось въ толпѣ.
— Слава Богу! отвѣтилъ панъ Заглоба
— Во вѣки вѣковъ!
— Скажите, дѣтки, Демьяновка ли это?
— Демьяновка; а что?
— Мнѣ по дорогѣ сказывали, что тутъ добрые люди живутъ, которые и дѣда пріютятъ, насытятъ, напоятъ и грошей дадутъ. Я-старъ — длинный путь прошелъ, а мальчикъ мой — и шагу дальше не ступитъ. Онъ, бѣдный, нѣмъ — водитъ меня, слѣпаго. Богъ васъ, добрые люди, не забудетъ, и Николай чудотворецъ-не забудетъ и святой Онуфрій не забудетъ. Еще однимъ глазомъ вижу кое-какъ, а другимъ — ничего; такъ вотъ и хожу съ торбаномъ, пѣсни пою и живу, какъ птица, тѣмъ, что подадутъ люди добрые.
— А ты, дѣдъ, откуда?
— Издалека я, издалека. Но дайте отдохнуть — тутъ, я вижу, скамья. Садись, дитятко, и ты — продолжалъ онъ, приглашая Елену сѣсть. — Издалека мы, а теперь изъ Броварковъ идемъ.
— А что тамъ слышно хорошаго? допытывался старый хлопъ съ косою въ рукахъ.
— Слышно-то тамъ, слышно. Но не знаю хорошія ли вѣсти? Людей тамъ множество. О Хмѣльницкомъ разсказываютъ, что побѣдилъ гетманскаго сына и „лыцарей“. Слышно также, что на русскомъ берегу хлопы бунтуются противъ пановъ.
Толпа вмигъ окружила Заглобу, который, усѣвшись рядомъ съ княжной, время отъ времени ударялъ по струнамъ торбана.
— Такъ ты, отче, слышалъ, что возстаютъ?
— Какже, какже! Горькая вѣдь наша хлопская доля!
— Но говорятъ, что конецъ этому.
— Въ Кіевѣ нашли въ алтарѣ письмо Христа, въ которомъ говорится, что будетъ война страшная и жестокая, что вся Украйна потонетъ въ крови…
Полукругъ, оцѣпившій пана Заглобу, еще болѣе съузился.
— Письмо, говоришь ты, было?
— Было, какъ Богъ святъ. Говорилось о войнѣ, о крови… Но нѣтъ силъ разсказывать дальше: въ горлѣ у меня пересохло совсѣмъ…
— Вотъ, отче, горѣлка. Разсказывай только скорѣе, что на свѣтѣ слышно. Знаемъ и мы, что дѣды всюду бываютъ и все знаютъ. Бывали они и у насъ и разсказывали, что для пановъ черный часъ насталъ. Вотъ и принялись мы за косы да за пики, чтобъ не быть послѣдними; но теперь и сами не знаемъ, пора ли начинать, или ждать вѣстей отъ Хмѣля?
Заглоба осушилъ косушку, щелкнулъ языкомъ и задумался.
— А кто вамъ сказалъ, что уже время? спросилъ онъ.
— Намъ самимъ хочется.
— Пора! пора! — послышалось нѣсколько голосовъ. — Коли запорожцы побили пановъ, такъ пора!
И цѣлый лѣсъ сильныхъ рукъ потрясъ съ зловѣщимъ визгомъ косами и пиками.
На мгновеніе воцарилось молчаніе, среди котораго раздавался стукъ кузнечныхъ молотовъ. Будущіе рѣзуны ждали только, что скажетъ дідъ.
Дідъ думалъ, думалъ — наконецъ сказалъ:
— Чьи вы?
— Мы князя Яремы.
— А кого же вы станете рѣзать?
Хлопы переглянулись.
— Его самого? спросилъ дѣдъ.
— Не выдержимъ…
— Ой, не выдержать вамъ, дѣтки, не выдержать! Бывалъ въ Лубнахъи я, и видывалъ князя. Страшенъ онъ! Крикнетъ — деревья дрожатъ; ногой топнетъ — глядишь, яма. Его и король боится, и гетманы слушаются, и всѣ его страшатся. Не выдержите, дѣтки, не выдержите… Не вамъ искать его; онъ васъ отыщетъ. И того вы не знаете, что всѣ ляхи помогутъ ему, а что ни ляхъ — то сабля.
Всѣ угрюмо насупились и замолчали, а дѣдъ продолжалъ:
— Идетъ князь, идетъ, асъ нимъ столько полковъ, сколько звѣздъ на небѣ! Впереди скачетъ вѣтеръ и стонетъ, а знаете ли, чего онъ стонетъ? Надъ вашей долей онъ стонетъ. Впереди его скачетъ смерть съ косою и звонитъ, а знаете ли, чего звонитъ она? На погибель головамъ вашимъ звонитъ.
— Господи помилуй! прошептала толпа.
И снова раздавался только стукъ молотовъ.
— Кто княжьимъ коммисаромъ? спрашивалъ дѣдъ.
— Панъ Гдэшинскій.
— А гдѣ онъ?
— Удралъ.
— Почему удралъ?
— Потому что слышалъ, какъ для насъ косы и пики куютъ. Испугался онъ и удралъ.
— Тѣмъ хуже! Донесетъ онъ князю на васъ.
— Что ты, дѣдъ, каркаешь? — сказалъ старый хлопъ. — Вѣримъ мы, что для пановъ насталъ часъ. И не быть имъ ни на русскомъ берегу, ни на татарскомъ; не быть князьямъ и панамъ: только одни казаки — люди вольные, останутся и не будетъ ни чинша, ни податей — такъ оно и въ священномъ писаніи говорится. А Хмѣль такой же сильный, какъ и князь. Пусть-ка попробуетъ…
— Дай-то Богъ — говорилъ дѣдъ — дай-то Богъ! Тяжела наша хлопская доля; не такъ бывало прежде.
— Земля чья? князя; степь чья? князя; лѣсъ чей? князя; стада чьи? князя — а прежде, лѣсъ былъ божій, степь — божья; кто первый пришелъ, тотъ и взялъ — и никому ничего не платитъ. Теперь все князей, да пановъ…
— Правда ваша, дѣтки, — промолвилъ дѣдъ — но я одно скажу вамъ: не устоите вы передъ княземъ, сами то знаете. А кто хочетъ рѣзать пановъ, пусть-ка къ Хмѣлю спѣшитъ — да не медля, завтра же утромъ, князь уже вѣдь въ дорогѣ. Если панъ Гдэшинскій уговоритъ его пойти на Демьяновку, такъ не спастись вамъ, князь перебьетъ всѣхъ. Бѣгите вы къ Хмѣлю. Чѣмъ больше васъ будетъ, тѣмъ легче Хмѣлю справиться съ княземъ. О, тяжеленько прійдется ему! Гетманъ впереди, и короннымъ войскамъ счета нѣтъ, а князь сильнѣе гетмановъ. Летите, дѣтки, на помощь Хмѣлю и запорожцамъ, а то не устоять имъ. Вѣдь за вашу свободу съ панами дерутся они. Летите; такъ и отъ князя спасетесь — и Хмѣлю поможете.
— Правда, правда! загудѣла толпа.
— Хорошо говорите.
— Мудрый дѣдъ!
— Такъ ты видѣлъ князя въ дорогѣ?
— Видѣть его я не видѣлъ; но въ Броваркахъ слышалъ, что онъ уже двинулся изъ Лубьнъ. Все сжигаетъ и рѣжетъ; гдѣ хоть одну пику найдетъ — сейчасъ покончитъ со всѣми: только и оставитъ, что землю, да небо.
— Господи, помилуй.
— А гдѣ намъ Хмѣля найти?
— Я тутъ для этого, чтобъ сказать вамъ, гдѣ искать Хмѣля. Ступайте-ка вы, дѣтки, въ Золотоношу, а потомъ въ Трэтимірово — тамъ Хмѣль уже подождетъ васъ; туда же сбѣгутся всѣ изъ деревень и усадебъ; туда же и татары придутъ…
— А ты, дѣдъ, съ нами пойдешь?
— Пойти — не пойду — старыя кости уже отказываются служить; но запрягите для меня телѣгу, я и поѣду съ вами. А передъ Золотоношей выйду посмотрѣть, нѣтъ ли въ ней солдатъ. Если окажутся, такъ мы минуемъ ее — и прямо въ Третимірово. Тамъ уже казаки. А теперь накормите меня, а то и я голоденъ, да и малецъ мой тоже. Завтра утромъ дни — 208 немся, и я спою вамъ о Потоцкомъ и князѣ Яремѣ. Охъ, страшные они львы! Прольютъ они кровь на Украйнѣ… небо совсѣмъ поалѣло, да и луна словно въ крови плаваетъ. Молитесь, дѣтки, молитесь! Слышалъ я тоже, что и мертвые изъ гроба встаютъ!..
Ужасъ овладѣлъ столпившимися хлопами. Они стали перешептываться и креститься. Наконецъ одинъ изъ нихъ вскрикнулъ:
— Въ Золотоношу!
— Въ Золотоношу! повторила, точно эхо, толпа.
— Въ Третиміровъ!
— Погибель панамъ и ляхамъ!
Вдругъ какой-то пьяный казачекъ выступилъ впередъ и воззвалъ:
— Батьки! Коли завтра въ Золотоношу, такъ сегодня на домъ коммисара!
— На домъ коммисара! крикнуло нѣсколько голосовъ.
— Сжечь и добро захватить!
Но дѣдъ, все время молчавшій съ понуренной головой, приподнялъ ее со словами:
— Эй, дѣтки, не ходите вы на домъ коммиссара и не жгите его, а то не сдобровать вамъ… Князь не далеко, быть можетъ, отсюда увидитъ зарево, да нахлынетъ на васъ — и быть бѣдѣ. Сидите вы тихо, да накормите меня.
— Правда! правда! согласилась толпа.
— Правда! Эхъ, дурный Максимъ!
— Пойдемъ-ка, дѣдъ, ко мнѣ, пригласилъ дѣда старикъхлопъ.
Заглоба всталъ и потянулъ за рукавъ Елену. Княжна уснула.
— Устало дитятко, устало! сказалъ панъ Заглоба и разбудилъ ее.
Немного спустя, дѣдъ упитывалъ себя бараниной, обильно спрыскивая ее медомъ, а на слѣдующее утро отправился съ Еленой въ телѣгѣ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ десятковъ хлоповъ, вооруженныхъ косами и пиками.
За Днѣпромъ разразилась страшная буря. Вѣсть о Корсунской побѣдѣ облетѣла съ быстротой молніи всю Русь, поднимая на ноги вся и всѣхъ.
Семеновцы нашли Богуна почти задушеннымъ; но онъ скоро оправился и, узнавъ въ чемъ дѣло, разъярился, къ ужасу окружавшихъ его казаковъ. Не теряя времени, онъ погнался, какъ злой духъ, за бѣглецами въ Лубяы. По пути встрѣтивъ сто человѣкъ княжеской венгерской пѣхоты, онъ истребилъ ихъ, исключая двухъ-трехъ, чтобъ получить хоть какія нибудь свѣдѣнія, и убѣдившись, что бѣглецы направились въ другую сторону, въ отчаяніи вернулся въ Разлоги. Но тутъ уже не осталось и слѣдовъ жилья. Хлопы, въ надеждѣ свалить все на казаковъ, сожгли домъ вмѣстѣ со слѣпымъ Василіемъ, разграбивъ предварительно все имущество. Недалеко отъ Разлоговъ, Богунъ наткнулся на Плесневскаго, спѣшившаго изъ Чигирина. Поджаренный на кострѣ, Плесневскій все разсказалъ, и ватажникъ легче перевелъ духъ. Повѣсивъ свою жертву, онъ поскакалъ дальше, будучи увѣренъ, что не спастись Заглобѣ. Дѣйствительно, на слѣдъ онъ напалъ, благодаря указаніямъ Плесневскаго и чабановъ,* но доѣхавъ до брода, совсѣмъ потерялъ его.
Прошелъ день-другой — вѣстей никакихъ. Наконецъ одинъ изъ эеауловъ его, Антонъ, съ молодости охотившійся по Дикимъ-Долямъ на татарву, вывелъ его изъ затрудненія.
— Батька, — сказалъ онъ, — удирали они въ Чигиринъ и умно сдѣлали, но узнавши отъ Плесневскаго о пораженіи гетмановъ, свернули въ сторону. Ты, батька, видѣлъ самъ, что не дорогой бѣжали они.
— Степью?
— Въ степи я разыскалъ бы ихъ; но отправились они къ Днѣпру, чтобъ пробраться къ гетманамъ. Бѣжали они или въ Черкасы, или въ Золотоношу, а то и къ Переяславу, хотя не думаю, чтобъ туда. Намъ бы, батька, раздѣлиться: одному спѣшить въ Черкасы, другому — въ Золотоношу; но скорѣе. А то, когда переправятся они черезъ Днѣпръ, не поймать ихъ.
— Мчись же ты въ Золотоношу, а я поскачу въ Черкасы.
— Хорошо, батька!
— Но смотри, чтобъ не провели тебя!
— Не бойтесь, батька. Хитеръ и я.
Согласно съ этимъ планомъ, каждый поскакалъ въ свою сторону. Антонъ очутился въ Демьяновкѣ въ тотъ же вечеръ.
Селеніе точно вымерло, остались только однѣ бабы, да дѣти.
Антонъ только и могъ добиться отъ одной изъ старухъ, что хлопы пошли къ Хмѣльницкому, что подговорилъ ихъ къ этому „дідъ“, игравшій на торбанѣ и проклинавшій пановъ. Старый эсаулъ сталъ соображать — и вдругъ ударилъ себя въ лобъ. Зачѣмъ же этотъ „дідъ“ повелъ хлоповъ въ Золотоношу, за которой ^находилась Прохоровна, а недалеко отъ Прохоровки гетманы и весь коронный станъ?
Старому степному волку показалось, что онъ наскочилъ на лисицу. Положеніе его ухудшалось еще тѣмъ, что, въ случаѣ побѣды коронныхъ войскъ, находившихся недалеко, онъ легко могъ столкнуться съ ними и дорого заплатить за свои поиски. Въ побѣду Хмѣльницкаго надъ гетманами Антонъ не очень-то вѣрилъ. Не трудно побить гетманскаго сына — но все коронное войско!… Нѣтъ!… — Эхъ-ма! — думалъ старый казакъ, — лучше бы нашъ атаманъ о себѣ позаботился. У Чигирина можно бы было переправиться черезъ Днѣпръ, а оттуда въ Сѣчь. А теперь сиди тутъ между княземъ Яремой, да гетманами.
Размышляя такимъ образомъ, онъ приблизился къ Сулѣ, черезъ которую надо было переѣхать. Къ счастью для него, здѣсь оказались перевозчики на паромахъ, способствовавшіе хлопамъ бѣжать. Вѣсть о побѣдѣ запорожцевъ проникла и въ Заднѣпровье. Народъ не могъ усидѣть на мѣстѣ и спѣшилъ къ Хмѣльницкому. Селенія пустѣли или превращались въ пепелища.
Антонъ замѣтилъ, что отрядъ его принимаютъ за казаковъ князя Іереміи. Но ему удалось разувѣрить въ томъ перевозчиковъ, и онъ сталъ разспрашивать о Демьяновскихъ хлопахъ. Оказалось, что тѣ дѣйствительно перебрались на другой берегъ въ сопровожденіи „діда“ и „мальчика“, наружность котораго, по разсказамъ, обращала на себя общее вниманіе. Сомнѣній не могло быть. То были Заглоба и Елена. Очутившись на берегу, Антонъ помчался стрѣлой, лошадей не жалѣлъ. Но вдругъ онъ осадилъ коня. Возлѣ яра показалась черная масса, двигавшаяся на встрѣчу. Антонъ, хотя и опытный служака, но вздрогнулъ. Онъ узналъ драгунъ князя. Спасаться было поздно. Драгуны уже окружили семеновцевъ. Благодаря однако изворотливости Антона, увѣрившаго, что Богунъ отправилъ его для поимки хлоповъ, бѣжавшихъ къ Хмѣльницкому, драгуны свободно пропустили казаковъ впередъ. О бѣгствѣ Богуна изъ Чигирина и истребленіи имъ части венгерской пѣхоты драгуны еще не могли знать.
Семеновцы шибче погнали коней.
— Наше счастье! — подумалъ Антонъ, — двойное счастье! Во первыхъ, что спаслись мы, а во вторыхъ, что Заглоба разошелся съ ними. Иначе не поймать намъ его!
Несчастье дѣйствительно преслѣдовало Заглобу. Прежде всего, въ Прохоровкѣ сразила его, точно гримомъ, вѣсть о Корсунской побѣдѣ; затѣмъ онъ нигдѣ не наткнулся на польскій отрядъ. Панъ Заглоба совсѣмъ было растерялся; но не надолго.
— Ба! — размышлялъ онъ, — искать князя, напрасно. Передо мною море; нырну-ка я въ это Море — и скроюсь, а то, Богъ дастъ, переправлюсь и на другой берегъ.
И онъ рѣшилъ попасть на лѣвый берегъ Днѣпра. Но сдѣлать это въ Прохоровкѣ — нелегко было! Панъ Потоцкій давно завладѣлъ всѣми паромами, лодками, чайками для войскъ, отправленныхъ съ Кржечовскимъ.
Въ Прохоровкѣ находился единственный паромъ, да и то дававшій течь; парома этого поджидала толпа хлоповъ съ Запорожья. Все селеніе было переполнено и отсюда происходила страшная дороговизна. Панъ Заглоба находилъ для себя пропитаніе, благодаря только своему торбану и пѣснямъ. Ночь провелъ онъ съ Еленой на берегу, въ обществѣ пьяной толпы. Княжна падала отъ изнеможенія. Лице ея почернѣло и прелестные глаза поблекли. Ею овладѣвало тревожное безпокойство, что вотъ-вотъ — и ее узнаютъ. Даже и тутъ судьба сдѣлала ее свидѣтельницею возмутительныхъ сценъ. Дикая чернь поймала нѣсколько шляхтичей, спѣшившихъ къ Вишневецкому, и варварски покончила съ ними. Несчастнымъ жертвамъ выкололи буравами глаза; головы же ихъ сплющивали каменьями. Въ Прохоровку попало и два еврейскихъ семейства. Съ ними расправились проще: всѣхъ потопили въ рѣкѣ. Все это сопровождалось адскимъ гамомъ. Полупьяные молодцы возились безъ стѣсненія съ молодицами. Душу потрясавшіе возгласы зловѣще раздавались по темнымъ берегамъ Днѣпра. Вѣтеръ раздувалъ пламень; снопы искръ разлетались во всѣ стороны. По временамъ все сливалось въ непонятный гулъ. Пьяные голоса производили переполохъ, крича: — Люди! спасайтесь! Іеремія идетъ! — И толпа слѣпо бросалась впередъ, давя* и сталкивая въ воду своихъ же. Елену чуть-чуть не раздавили. То была настоящая адская ночь, которой, казалось, конца нѣтъ. Наконецъ волны подернулись слабымъ мерцаніемъ зари. День становился пасмурнымъ. Заглобѣ хотѣлось переправиться на другой берегъ какъ можно скорѣе. Паромъ, къ счастью, исправили. Но произошла страшная давка.
— Мѣсто дѣду, мѣсто дѣду! — кричалъ Заглоба, держа передъ собою Елену и защищая ее отъ натиска толпы. — Мѣсто дѣду! Спѣшу я къ Кривоносу и Хмѣльницкому. Мѣсто дѣду, люди добрые, молодцы славные, чтобы околѣть вамъ и дѣткамъ вашимъ! Не вижу я, попаду въ воду и мальчика утоплю! Уступите же, дѣтки мои, чтобы вамъ на колахъ подохнуть!
Крича, давя и толкая Елену впередъ, онъ кое-какъ взобрался на паромъ и снова принялся взывать:
— Довольно! довольно! Чего вы налѣзли? Еще потопите паромъ. Будетъ! будетъ! Успѣете и вы, а нѣтъ, такъ бѣда небольшая!
— Будетъ! будетъ! — вторили ему и другіе на паромѣ. — Отчаливай! Отчаливай!
Весла ударили, и паромъ сталъ удаляться отъ берега. Быстрыя волны вмигъ понесли его по теченію рѣки.
Онъ уже доплылъ до середины, какъ вдругъ поднялся страшный шумъ. Толпа, оставшаяся на берегу, загудѣла. Нѣкоторые бросились бѣжать словно бѣшеные; другіе вскакивали въ воду, съ криками, Боклями, размахиваніями руками.
— Что тамъ? Что тамъ случилось? спрашивали другъ у друга на паромѣ.»
— Ярема! возгласилъ кто-то.
— Ярема! Ярема! Спасайтесь!
Весла ударили по водѣ сильнѣе. На прохоровскомъ берегу показались какіе-то всадники. Паромъ мчался съ быстротой казацкой чайки.
— Полки Яремы! восклицали на паромѣ.
Лошади скакали по берегу, всадники кружились, разспрашивая о чемъ-то толпу. Наконецъ послышалось:
— Стой! стой!
Заглоба взглянулъ, и холодный потъ выступилъ у него на лбу: онъ узналъ казаковъ Богуна.
Но, какъ сказано, панъ Заглоба не имѣлъ обыкновенія терять голову: онъ приложилъ руку къ глазамъ, какъ человѣкъ съ плохимъ зрѣніемъ — и сталъ всматриваться…
— Дѣтки! — гаркнулъ онъ вдругъ; — это казаки Вишневецкаго! О, Господи! Скорѣе! скорѣе! Тѣхъ на берегу оставимъ, Богъ съ ними! лишь бы самимъ спастись! Разрубить паромъ, а то погибель всѣмъ намъ!
— Скорѣе! скорѣе! Разрубить паромъ! заволновалась толпа.
Шумъ не позволялъ разслышать воззваній съ прохоровскаго берега. Паромъ затрещалъ, ударившись о берегъ. Хлопы поспѣшно выпрыгивали; топоры застучали: паромъ стали разрывать по частямъ. Доски взвились вверхъ. Отчаяніе придало силы истребителямъ.
— Руби! стучи! колоти! — оралъ панъ Заглоба, — Спасайся, кто можетъ. Ярема идетъ!
Тѣмъ временемъ, на другомъ берегу шумъ усилился при видѣ уничтоженія парома. Но трудно было понять, за отдаленностью, чего тамъ кричали. Размахивали тамъ руками словно грозили — и тѣмъ ускорили уничтоженіе? парома.
— Въ воду скачутъ! плывутъ къ намъ! — вдругъ возопили слопы.
И дѣйствительно, нѣсколько десятковъ всадниковъ погрузились въ воду и бросились вплавь. То было дѣломъ бѣшеной отваги, такъ какъ, благодаря вешнему разливу, волны плыли сильнѣе обыкновеннаго, образуя мѣстами водовороты. Схваченные теченіемъ рѣки, кони не могли плыть прямо. Волны увлекали ихъ съ неимовѣрною силой.
— Не доплыть имъ! кричали хлопы.
— Потонутъ!
— Слава Богу! О! о! о! Вотъ уже одинъ конь погрузился…
— Погибель же имъ!
Кони проплыли большую часть рѣки; но вода несла ихъ внизъ все сильнѣе и сильнѣе. Они погружались все глубже и глубже. Немного спустя, сидѣвшіе на нихъ молодцы очутились въ водѣ по поясъ. Прошло нѣсколько мгновеній. Надъ водой показывались уже однѣ лошадиныя морды. Вдругъ исчезъ подъ водой одинъ, другой, третій, четвертый… число плывшихъ все уменьшалось. По обѣ стороны рѣки водворилось глухое молчаніе. Еще мгновеніе и — еще часть погибла; но до берега долетали уже лошадиный храпъ и голосъ, звавшій впередъ; замѣтно было, что нѣкоторые доплывутъ.
Но молчаніе нарушено было внезапной командой Заглобы:
— Эй, дітки! Къ пищалямъ! Погибель княжескимъ! Погибель!
Раздался залпъ. Съ рѣки донеслись отчаянные стоны, и минуту спустя исчезло все: кони и молодцы! Рѣка опустѣла; только кое-гдѣ въ отдаленіи, средь быстрыхъ волнъ, по временамъ чернѣло на поверхности конское брюхо, или мелькала красная шапка казака. Заглоба смотрѣлъ на Елену и учащенно моргалъ…
Возвратимся къ пану Скржетускому, котораго, какъ помнятъ читатели, войска князя настигли въ Разлогахъ. Рыцарь не скоро пришелъ въ себя. Товарищи стали утѣшать его, обнимая; особенно же панъ Лонгинусъ Подбипента, который даже далъ обѣтъ поститься по вторникамъ, если только намѣстнику Богъ поможетъ. Скржетускаго повели къ князю. Тотъ, увидѣвъ своего любимца, всталъ ему на встрѣчу съ распростертыми объятіями, обнялъ его, поцѣловалъ и обратился къ нему съ слѣдующими словами:
— Привѣтствую я тебя, какъ сына. Думалъ я, что не увижу тебя болѣе. Покорись же своей участи и не забывай, что теперь не мы одни, а тысячи твоихъ товарищей лишатся женъ, дѣтей, матерей, родныхъ. Пусть каплю твоего личнаго горя поглотитъ море общественной скорби. Когда дорогая отчизна въ несчастій, кто же изъ хорошихъ сыновъ ея предаваться станетъ отчаянію! Надо спѣшить на помощь матери — землѣ родной и погибнуть славной смертью, или найти успокоеніе въ сознаніи исполненнаго долга.
Нелегко однако было успокоить пана Скржетускаго — и хотя, судя по многимъ признакамъ, могъ предположить и онъ, что Елена не въ рукахъ Богуна, но это не уменьшило силы его душевныхъ терзаній. Окружавшіе намѣстника товарищи принялись ломать голову надъ тѣмъ, какъ бы напасть на какой нибудь слѣдъ. Наконецъ старику Затвилиховскому, тоже здѣсь присутствовавшему, пришло въ голову допросить кого нибудь изъ хлоповъ. Вскорѣ передъ лицемъ собравшихся офицеровъ и предсталъ одинъ изъ такихъ сосѣдей Курцевичей.
— Былъ ты, — обратился къ нему Затвиликовскій, когда казаки Богуна напали на Разлоги?
Хлопъ началъ было отнѣкиваться; но панъ Затвилиховскій зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.
— Ахъ ты, собачья твоя вѣра, такъ я повѣрю тебѣ, что ты ничего не знаешь! Вотъ, червонецъ, а вотъ мечъ! Выбирай.
Слова стараго хорунжаго произвели свое дѣйствіе. Хлопъ, почесавши въ затылкѣ, сталъ разсказывать, и слушавшіе узнали обо всемъ. Не трудно было имъ догадаться, кто этотъ шляхтичъ, бѣжавшій вмѣстѣ съ Еленой. Многіе хорошо знакомы были съ Заглобой — и тотчасъ-же назвали его имя.
— Хвала Тебѣ, Господи! — воскликнулъ одинъ изъ офицеровъ. — Они, быть можетъ, уже въ Лубнахъ.
Для пана Скржетускаго мелькнулъ лучъ надежды. Онъ упалъ на колѣни и вознесъ благодарственную молитву.
На слѣдующій день полки князя Іереміи возвращались въ Лубны. Вѣсти о побѣдахъ Хмѣльницкаго заставляли заднѣпровскаго владыку собрать всѣ его силы и двинуться въ походъ противъ «бунтовщика» — атамана.
Но увы! и въ Лубнахъ не оказалось ни Елены, ни Заглобы. Панъ Скржетускій снова упалъ духомъ — и снова же нашелъ нравственное успокоеніе въ лицѣ ксендза Муховецкаго, горячимъ словомъ ободрившаго его.
Все задвигалось въ Лубнахъ. Офицеры снаряжали свои полки. Князь принималъ депутатовъ — хлоповъ, многіе изъ которыхъ молили его не уѣзжать. Придворныя дѣвушки падали въ обморокъ отъ волненія. Одна княжна не плакала, не желая показывать свою скорбь передъ толпой. Всѣ колокола гудѣли; попы и ксендзы осѣняли отъѣзжавшихъ крестомъ; длинный рядъ экипажей и возовъ еле-еле протолкался сквозь дворцовыя ворота. Наконецъ и самъ князь вскочилъ на коня.
Войско двинулось; раздался звукъ трубъ и бубенъ; но у каждаго на душѣ кошки скребли. Каждый мысленно предлагалъ себѣ вопросъ: «суждено ли мнѣ вернуться сюда?» Легко уѣхать — но трудно возвратиться. Каждый озирался вокругъ, съ болью въ сердцѣ, зная, что покидаетъ онъ, но не зная, что ждетъ его впереди. Казалось, на лицахъ всѣхъ отражалось одно: не въ послѣдній ли разъ мы здѣсь? Да, въ послѣдній Изъ всей этой многочисленной толпы, отправлявшейся съ княземъ Вишневецкимъ, ни одинъ не вернулся; не вернулся и князь. Никому изъ нихъ не привелось больше видѣть ни городъ свой, ни страну…
За Переяславомъ, княжескимъ войскамъ пришлось двигаться лѣсомъ. Среди воинства разнеслась вдругъ вѣсть: казаки гонятся. Князь отправилъ во главѣ небольшаго отряда пана Скржетускаго развѣдать — не угрожаетъ ли дѣйствительно какая нибудь опасность — и оказалось, что Хмѣльницкій велѣлъ поджечь лѣса.
Огонь въ самомъ дѣлѣ распространялся все больше и больше, полки и таборъ совершали походъ среди удушливаго дыма, покрывавшаго всю окрестность. Оказалось, что и непріятель близко. Никто однако не зналъ, какъ велики его силы.
Вдругъ пришелъ слухъ, что гетманы побиты и что умеръ король. Сообщилъ объ этомъ одинъ изъ спасавшихся шляхтичей. Князь такъ и подпрыгнулъ на мѣстѣ.
— Какъ? Король умеръ?
— Милостивый панъ нашъ скончался еще за недѣлю до Корсунскаго погрома, послѣдовалъ отвѣтъ.
— Господь Богъ не позволилъ ему дожить до такаго позора, — отвѣчалъ князь; — страшныя времена наступаютъ: междуцарствіе, распри и заграничныя придирки — вотъ что теперь у насъ, вмѣсто того, чтобъ всѣмъ слиться во едино. Всевышній видимо хочетъ ниспослать на насъ кару. Вѣдь только одинъ король Владиславъ и могъ потушить этотъ бунтъ: казаки вѣрили въ него и любили его.
При этихъ словахъ къ князю подошло нѣсколько офицеровъ.
— Панове! Король скончался.
Всѣ, словно по командѣ, поснимали шапки.
— Вѣчная память ему! проговорилъ князь.
' — Вѣчная память! повторили многіе голоса.
Въ тотъ же вечеръ князь громко обратился къ Затвилиховскому:
— Нуждаемся мы въ королѣ — воинѣ, а потому подадимъ голоса за Королевича Карла, который воинственнѣе Казиміра.
— Vivat Carolus rex! воскликнули слышавшіе это воззваніе офицеры.
— Vivat! повторили гусары, а съ ними и вся вооруженная толпа.
И не ждалъ князь того, что возгласы эти отзовутся громкимъ эхомъ въ Варшавѣ и вышибутъ у него изъ рукъ булаву.
Послѣ девятидневнаго похода войска князя пришли наконецъ въ Черниговъ, гдѣ спасалась масса шляхты. Панъ Скржетускій тотчасъ же бросился впередъ, надѣясь, что хоть здѣсь узнаетъ что нибудь о Еленѣ и Заглобѣ. Но и Въ Черниговѣ никто не слыхалъ о княжнѣ. Панъ Скржетускій рвалъ волосы съ отчаянія. Ему мерещилось, не съ корыстной ли цѣлью бѣжалъ съ нею Заглоба; но панъ Лонгинусъ, съ которымъ онъ подѣлился своими подозрѣніями, увѣрялъ его, что Заглоба хотя и легкомысленъ, но неспособенъ на подлость. Во всякомъ случаѣ, всѣ поиски оказались тщетными. Изъ Чернигова княжескіе полки пошли далѣе, и наконецъ показалось поле казацкаго бунта. Ярема идетъ! Ярема идетъ! разносилось повсюду. Изъ рукъ возстававшихъ хлоповъ выпадало оружіе. Въ неразоренныхъ еще селеніяхъ и мѣстечкахъ раздавались колокольные звоны съ пѣсней: «Te Deum laudamus.» У порога бунтовавшей страны расположился страшный левъ, собираясь съ силами.
Вѣсть о появленіи побѣдоноснаго князя дошла и до Хмѣльницкаго, находившагося въ то время въ Бѣлой Церкви. Запорожскій атаманъ, казалось, удовлетворился своими побѣдами и готовился приступить теперь къ переговорамъ, зная, что нигдѣ переговоры такаго значенія не имѣютъ, какъ въ Рѣчи Посполитой. По его понятіямъ, это было единственнымъ способомъ выйти изъ затруднительной неизвѣстности относительно будущаго. Оттого-то не хотѣлъ онъ и слышать о походѣ въ Варшаву, куда толкало его казачество. Пойти въ Варшаву — хорошо; но здѣсь останется Вишневецкій. Не упускалъ онъ изъ виду и того, что въ Варшавѣ существуетъ сильная партія, которая, ради укрощенія украинскихъ магнатовъ, готова мирнымъ путемъ сдѣлать уступки казакамъ и даже наградить гетманской булавой Хмѣльницкаго, лишь бы на него опереться. Въ этомъ же духѣ написалъ къ нему письмо и брацлавскій воевода, Кисель — и Хмѣльницкій созвалъ совѣтъ, составленный только изъ однихъ казаковъ, чтобъ рѣшить вопросъ: быть войнѣ или нѣтъ. Не мало нашлось противниковъ мирной политики; но все, наиболѣе вліятельное въ станѣ запорожскаго гетмана, держало его сторону. Казачество, еще не знавшее о смерти короля, постановило отправить къ нему депутатовъ съ увѣреніями въ томъ, что Запорожье воюетъ не съ королемъ, не съ Рѣчью Посполитой, но съ злѣйшимъ недругомъ своимъ, Вишневецкимъ.
— Богъ позволилъ намъ одержать побѣду надъ гетманами — проговорилъ въ собраніи Хмѣльницкій. — Но недругъ нашъ страшнѣе всякихъ атамановъ. Пусть знаютъ въ Варшавѣ, что не я выступаю противъ него, а онъ противъ меня. Напишу я королю, что лишь необходимость вынуждаетъ насъ дать отпоръ ему. Скажите, панове, кто изъ васъ готовъ пойти на Вишневецкаго?
Настала глубокая тишина. Хмѣльницкій продолжалъ:
— Тому, кто согласится идти, тому дамъ я, панове, добрыхъ молодцовъ, добрыя пушки, лишь бы уничтожить врага…
Ни одинъ изъ полковниковъ не отозвался.
— Шестьдесятъ тысячъ лучшаго войска дамъ! говорилъ Хмѣльницкій.
Молчаніе!.. Хмѣльницкій обводилъ всѣхъ глазами, пронизывая своимъ взглядомъ насквозь.
— Знаю я молодца, — проговорилъ Хмѣльницкій — который отвѣтилъ бы мнѣ и не убоялся бы предлагаемаго мною похода..
— Богунъ! — послышалось въ углу.
— Да, онъ. Истребилъ онъ полкъ Яремы да и самъ поплатился, бѣдняга, и борется теперь въ Черкасахъ со смертью. Его нѣтъ — и никого нѣтъ. Гдѣ вы — Павлюки, Лободы, Остраницы и Наливайки?
Но тутъ же выступилъ впередъ низенькій, коренастый казакъ, съ посинѣвшимъ лицемъ, съ рыжими усами. Подошелъ онъ къ Хмѣльницкому и громко объявилъ:
— Я пойду!
То былъ Максимъ Кривоносъ.
Послышались восклицанія "на славу! "онъ же подбоченился и заговорилъ:
— Не думай, атаманъ, чтобъ я боялся. Казалось мнѣ тольчто есть лучше меня. Но разъ оно такъ — иду! Двухъ смертей не бывать! Война — мать и сестра мнѣ. Вишневецкій ірѣжетъ — рѣзать буду и я. Онъ вѣшаетъ — вѣшать стану и я. Ты же, гетманъ, дай-ка мнѣ молодцевъ получше — не съ чернью противъ Вишневецкаго идти!
— И я съ тобой, Максимъ! вызвался и другой атаманъ.
— Пойдемъ и мы! — послышались голоса отовсюду. — На Ярему! на Ярему! — Казаки, отправлявшіеся съ Кривоносомъ, запѣли. «Разъ маты родыла!» разносилось кругомъ.
Вечеромъ разразилась буря, и Кривоносъ двинулся при блескѣ молніи и грома, предводительствуя шестьюдесятью тысячами казаковъ.
Вишневецкій находился въ весьма затруднительномъ положеніи. Силы его, благодаря мѣсячному походу и многимъ стычкамъ, значительно ослабѣли. Въ рядахъ княжескихъ войскъ не хватало уже многихъ, а между тѣмъ никто не спѣшилъ на помощь заднѣпровскому повелителю. Междуцарствіе въ Рѣчи-Посполитой началось тѣмъ, что власть перешла въ руки дипломатовъ, но не воиновъ, и къ тому-же людей, не сочувствовавшихъ князю Іереміи. Только одинъ кіевскій воевода, панъ Тышкевичъ, соединился съ нимъ, да и то, по старости, не раздѣлялъ пыла князя-воителя. А Кривоносъ подступалъ все ближе и ближе. Не разсчитывая на однѣ свои силы, Вишневецкій отправилъ Скржетускаго въ Константиновъ, гдѣ въ то время стояла королевская гвардія, предводительствуемая храбрымъ полковникомъ Осинскимъ.
Намѣстникъ поскакалъ, взявъ съ собой нѣсколько десятковъ семеновцевъ. Порученіе его было сопряжено со многими опасностями, такъ какъ Кривоносовскіе отряды сновали всюду въ окрестности; но судьба благопріятствовала пану Скржетускому — и онъ наткнулся на королевскую гвардію, еще не доѣзжая Константинова. Увы! полковникъ, командовавшій гвардіей, наотрѣзъ отказался соединиться съ Іереміей. Князь Доминикъ Залавскій, начальникъ его, воспретилъ ему помогать Вишневецкому. Отказъ Осинскаго отозвался жгучей болью въ сердцѣ намѣстника, и онъ повернулъ коня назадъ, подавленный грустными думами.
Возвращаться назадъ пришлось съ большей осторожностью. Отрядъ подвигался тихо, стараясь вовсе не производить шума. Была тихая, іюльская ночь, безъ луны, но съ небомъ, усѣяннымъ звѣздами. Семеновцы ступали узкой лѣсной дорогой, сопутствуемые лѣсничими, хорошо ознакомившимися съ лѣсами. Царила мертвая тишина, нарушавшаяся трескомъ сухихъ сучьевъ, да шелестомъ задѣтыхъ листьевъ. Вдругъ до слуха пана Скржетускаго долетѣлъ шумъ, походившій на пѣнье, прерываемое возгласами.
— Стой! — тихо скомандовалъ онъ. — Что тутъ такое?
Старый лѣсничій близко подошелъ къ нему и шепнулъ:
— Это, пане, помѣшанные, которые теперь бродятъ по лѣсамъ и воютъ. Помѣшались они отъ приключившихся имъ несчастій. Вчера попалась намъ одна шляхтянка, которая оглядывала деревья и кричала: дѣти! дѣти! Хлопы видно зарѣзали ея дѣтей. На насъ взглянула она со страхомъ и принялась пищать, такъ что и мы испугались. Говорятъ, теперь много такихъ.
Паномъ Скржетускимъ, хотя и человѣкомъ храбрымъ, овладѣла дрожь.
— Это волки, быть можетъ? Трудно издали распознать, проговорилъ онъ.
— Какое волки! Въ лѣсу нѣтъ теперь волковъ: всѣ они разбѣжались по деревнямъ, гдѣ не мало припасено для нихъ труповъ.
— Ужасное время! — отвѣтилъ намѣстникъ. — Волки живутъ въ селеньяхъ, а люди воютъ въ лѣсахъ. Боже! Боже!
Все смолкло..; Только однѣ сосны шумѣли… Но вдругъ, странные звуки повторились снова.
— Э! — воскликнулъ лѣсничій, — похоже на то, что собрались тамъ люди. Вы, панове, постойте-ка здѣсь, а я пойду съ товарищемъ разузнаю.
— Ступайте! — согласился панъ Скржетускій, — мы подождемъ васъ здѣсь.
Лѣсничіе исчезли — и не показывались около часу. Панъ Скржетускій уже началъ выходить изъ себя, подозрѣвая тутъ измѣну, но вотъ вернулся одинъ.
— Да, пане! поспѣшно проговорилъ онъ, приближаясь къ Скржетускому.
— Что — да?…
— Хлопы — рѣзуны тамъ.
— А много ихъ?
— Человѣкъ двѣсти. Не знаю, что и дѣлать; лежатъ они въ оврагѣ, пройти черезъ который нужно и намъ. Разводятъ костры, хотя пламени и не видно, такъ какъ внизу. Стражи никакой. Легко подойдти къ нимъ.
— Хорошо! — И панъ Скржетускій отдалъ приказаніе семеновцамъ. Отрядъ двинулся тотчасъ-же; но такъ тихо, что стремя о стремя не ударило, сабля не лязгнула, подкова не звякнула. Лошади шли волчьимъ шагомъ, безъ ржанья, безъ храпа. Достигнувъ мѣста, семеновцы замѣтили огонь и человѣческія фигуры. Скржетускій немедленно распорядился оцѣпить оврагъ съ трехъ сторонъ. Одна часть семеновцевъ остановилась на мѣстѣ, другая пошла впередъ, вдоль оврага, третья подползла на животахъ къ самому краю и расположилась надъ головами хлоповъ.
Панъ Скржетускій, тоже здѣсь находившійся, заглянулъ внизъ и увидѣлъ костры съ котлами, изъ которыхъ ощутительно доносился запахъ варенаго мяса. Вокругъ костровъ разлеглись хлопы, попивая и бесѣдуя. У нѣкоторыхъ въ рукахъ были фляжки съ горѣлкой, другіе опирались на пики, съ надѣтыми на нихъ трофеями побѣды — женскими и дѣтскими головами. Пылавшій огонь освѣщалъ эти мертвыя, съ оскаленными зубами, головы и дикія физіономіи хлоповъ. Тутъ же храпѣло нѣсколько человѣкъ. У наибольшаго костра сидѣлъ высокій, плечистый дѣдъ и билъ по струнамъ торбана. Кругомъ него размѣстилось человѣкъ тридцать рѣзуновъ.
— Спой-ка, дідъ, про казака Голоту! крикнулъ кто-то изъ хлоповъ.
— Нѣтъ! про Марусю Богуславну! требовали другіе.
— Къ чорту Марусю! Лучше о панѣ изъ Потока, лучше о немъ!…
Дѣдъ ударилъ по струнамъ, откашлялся и запѣлъ:
"Стань, оберныся, глянь, задывися, который маешь много,
«Равенъ будешь тому, который не маетъ ничого»…
Дѣдъ пѣлъ про Николая Потоцкаго. Панъ Скржетускій слушалъ — и ничего не приказывалъ. Эта тихая ночь, эти разведенные костры, таинственныя фигуры вокругъ нихъ вызвали въ молодомъ рыцарѣ чувство какой-то непонятной скорби. Раскрылись его незажившія раны; сердце болѣзненно іокнуло, вспомнилось ему еще недалекое прошлое. А дѣдъ продолжалъ:
"Стань, оберныся, глянь, задывися, который воюешь,
«Лукомъ стрѣлами, порохомъ пулями»…
Но дѣдъ не успѣлъ кончить. Внизъ, совсѣмъ неожиданно, скатился камень, и хлопы влглянули вверхъ. Пану Скржетускому показалось, что часъ нападенія насталъ — и онъ выпалилъ въ толпу изъ пистолета.
— Бей! убей! скомандовалъ онъ — и семеновцы привѣтствовали хлоповъ разрушительнымъ залпомъ.
— Бей! убей! раздалось въ одномъ углу оврага.
— Бей! убей! повторили дикіе голоса.
— Ярема! Ярема!
Нападеніе было до того неожиданное, осажденные до того ужаснулись, что хлопы почти не сопротивлялись. Тихій боръ наполнился зловѣщими возгласами битвы. Одни гибли спокойно; другіе молили о пощадѣ; третьи закрывали глаза, не желая видѣть собственнаго позора. «Ярема! Ярема!» разносилось громкимъ эхомъ въ оврагѣ.
Дѣдъ защищался торбаномъ, разя направо и налѣво. Семеновцы подскочили къ нему.
— Живымъ взять! Живымъ взять! крикнулъ Скржетускій.
— Стой! — прохрипѣлъ дѣдъ. — Стой! говорю вамъ. Я шляхтичъ. Loquor latine! Я не дѣдъ! Да стойте же, негодяи, рѣзуны, жеребцы вы этакіе!..
Скржетускій подбѣжалъ къ нему и заглянулъ въ лице.
— Заглобі! вылетѣло изъ его устъ. И онъ впился въ Заглобу, словно дикій звѣрь. — Гдѣ княжна? Княжна гдѣ?
— Здорова, живетъ! Въ безопасности!.. — прокричалъ Заглоба въ отвѣтъ. — Пусти же меня, панъ, чортъ возьми!
Рыцарь, котораго не могли сразить ни раны, ни несчастья, покачнулся при радостной вѣсти. Руки опустились, на лбу выступили капли холоднаго пота, онъ упалъ на колѣни, закрылъ руками лице и затаилъ дыханіе.
Семеновцы продолжали истреблять несчастныхъ хлоповъ!
— Гдѣ она? гдѣ она? встрепенулся панъ Скржетускій.
— Въ Барѣ!
— Въ безопасности?
— Это сильная крѣпость, не боящаяся осады. Она у пани Славишевской на попеченіи…
— Господи, слава Тебѣ! проговорилъ рыцарь, и въ голосѣ его послышались слезы. — Дайте же мнѣ, панъ, вашу руку. Спасибо вамъ, отъ души спасибо… Плѣнныхъмного? обратился онъ вдругъ къ семеновцамъ.
— Семнадцать! отвѣчали казаки.
— Отпустить ихъ! приказалъ намѣстникъ.
Семеновцы не понимали. Въ войскѣ Вишневецкаго не знали пощады.
Скржетускій насупилъ брови.
— Отпустить ихъ! повторилъ онъ.
Семеновцы удалились; но вскорѣ возвратившійся эсаулъ объявилъ:
— Не вѣрятъ они, поручикъ, идти не хотятъ.
— А ноги развязаны у нихъ?
— Да.
— Ну, такъ оставьте ихъ здѣсь, а сами впередъ.
Полчаса спустя отрядъ двинулся. Панъ Заглоба ѣхалъ рядомъ съ Скржетускимъ.
— Разскажите же мнѣ, панъ, все, что знаете. Такъ это вы освободили ее изъ Богуновскихъ рукъ?
— Я! я! Даже связалъ его на прощанье, чтобъ не кричалъ.
— Но какъ же вы попали въ Баръ?
— Эхъ, говорить много! Какъ нибудь въ другой разъ, а то и горло у меня пересохло. Нѣтъ у васъ ничего?
— Есть у меня горѣлка — вотъ!
Панъ Заглоба съ жадностью приткнулъ фляжку ко рту и нескоро отнялъ ее.
Пану Скржетускому не сидѣлось отъ нетерпѣнія.
— А хорошо ей въ Барѣ?
— Какъ у Бога за пазухой! Шляхтичи всѣ за нее. Пани Славишевская полюбила ее какъ родную. А сколькихъ покорила она — не счесть! Только она объ одномъ и думаетъ: о васъ.
— Да хранитъ же ее Господь! радостно восклицалъ панъ Скржетускій. — И такъ, она обо мнѣ вспоминаетъ?
— Вспоминаетъ ли она о басъ? Говорю вамъ, что я дивился самъ, откуда въ ней берется столько воздуху, чтобъ вздыхать! Вѣдь и меня отправила она на рискъ, лишь бы дать вамъ вѣсточку о себѣ. Многимъ предлагала она, но никто, кромѣ меня, не согласился. И не будь я переодѣтъ — капутъ мнѣ!
Панъ Скржетускій не помнилъ себя отъ счастья. Въ голову его налетѣли тысячи разныхъ мыслей. Елена точно живая встала у него передъ глазами. Казалось ему, что онъ видитъ ее, что онъ чувствуетъ біеніе ея сердца. Хотѣлось ему и плакать, и смѣяться, и молиться.
— Живетъ, здорова! повторялъ онъ.
— Живетъ, здорова! отвѣчалъ подобно эхо Заглоба.
— Она-то и отправила васъ?
— Она.
— И письмо есть?
— Есть!
— Давай же!
— Зашито оно у меня — да и ночь теперь. Потерпите-ка, панъ.
— Никакъ не могу. Сами видите!
— Вижу, вижу.
Отвѣты пана Заглобы становились все болѣе лаконическими.
Кивнулъ онъ головой разъ, другой — и уснулъ. Скржетускому ничего не оставалось, какъ снова предаться размышленіямъ…
Не смотря на отказъ королевской гвардіи примкнуть къ полкамъ Вишневецкаго, силы Іереміи значительно увеличились, благодаря нѣсколькимъ подоспѣвшимъ къ нему отрядамъ шляхты. Это было какъ нельзя болѣе кстати: въ княжескомъ станѣ разнеслась вѣсть: Кривоносъ идетъ! Кривоносъ въ Константиновѣ! Медлить нельзя было ни минуты. Полки Вишневецкаго выступили противъ запорожцевъ. Подъ Константиновомъ произошла битва ожесточенная, страшная, рѣшительная.
Только военный геній Вишневецкаго и безпорядочныя нападенія казаковъ спасли честь польскаго знамени; спасли, но въ тоже время поставили и князя въ исключительное положеніе. Шляхта тысячами бѣжала къ нему, какъ къ единственному спасителю. Еще немного — и подъ командой его могла встать сотня тысячъ человѣкъ, слѣпо вѣрившихъ въ него и готовыхъ на все. Но продолжать войну — было равносильно непризнанію власти, правившей въ Варшавѣ. Гордою душею овладѣло смущеніе. Любовь къ отчизнѣ, сознаніе собственной силы и необходимости покорить пламя междоусобицы не иначе, какъ мечемъ, боролись съ сознаніемъ необходимости послушанія. Распри, распри!.. Всегда онѣ губили отчизну, неужели же и теперь не слиться во едино и не поискать спасенія въ единомысліи!.. Общественное благо войны требуетъ!.. Но и Хмѣльницкій, прикрываясь этимъ благомъ, возсталъ противъ страны… Князь задрожалъ… «Неужели быть мнѣ вторымъ Хмѣльницкимъ!.. О, Господи!..» Князь метался, какъ въ огнѣ. Что выйдетъ, если онъ на своемъ поставитъ! Сенатъ и канцлеръ провозгласятъ его измѣнникомъ, и вотъ — еще одна междоусобица. Къ тому же, одинъ ли у Рѣчи Посполитой врагъ, одинъ ли Хмѣльницкій! Нѣтъ, есть у нея враги посильнѣе! Неурядица, самовластіе, произволъ шляхты и пановъ, неподчиненіе закону, бурные сеймы, непослушаніе!..
На лицѣ князя отразился страхъ, ужасъ; онъ словно помѣшался. Изъ груди его вырвался нечеловѣческій вопль, и онъ палъ ницъ передъ распятіемъ. Каялся онъ, стучалъ головой объ полъ и глухо стоналъ:
— Боже! помилуй мя грѣшнаго! Боже, спаси меня!
Мерцаніе восходившей зари застало его въ такомъ положеніи; онъ вскочилъ и подбѣжалъ къ дверямъ.
— Ступай, бѣги ко всѣмъ полковникамъ и пригласи ихъ ко мнѣ, приказалъ онъ своему челядинцу.
Два часа спустя, все помѣщеніе князя наполнилось усатыми, суровыми лицами воителей. Все загудѣло, точно въ ульѣ. Но всѣ въ одинъ мигъ замолчали при появленіи князя. Лице его отличалось спокойствіемъ, и только красные отъ безсонницы глаза говорили о пережитыхъ имъ душевныхъ терзаніяхъ.
— Панове! — громко проговорилъ онъ. — Эту ночь провелъ я въ бесѣдѣ съ Христомъ и съ личной совѣстью: спѣшу объявить вамъ, а вы въ свою очередь объявите всему рыцарству, что ради спасенія отчизны и, болѣе того, ради согласія и мира, я подчиняюсь волѣ правителей.
При этихъ словахъ наступило глубокое молчаніе.
Въ тотъ же день, въ полдень, во дворѣ стоялъ отрядъ изъ трехсотъ человѣкъ, готовыхъ къ походу. То былъ конвой пана Скржетускаго. Князь давалъ обѣдъ на прощанье. Посадилъ онъ возлѣ себя пана намѣстника, какъ жениха, а съ другой стороны — пана Заглобу, спасшаго «молодую». Іеремія былъ веселъ, сложивъ съ себя тяжелое бремя, и провозглашалъ тосты за здоровье будущаго семейства. Стѣны и окна Збаражскаго замка (князь находился въ Збаражѣ) дрожали отъ бурныхъ возгласовъ подгулявшей шляхты. Слуги шумѣли въ сѣняхъ, а всего болѣе Жендзянъ, уже давно выздоровѣвшій.
— Панове! — воскликнулъ князь. — Провозглашаю тоетъ за счастье молодой четы. Славная она! Да не упадетъ яблоко далеко отъ яблони! Дай Богъ, чтобъ отъ этого ястреба родились достойные его ястребята!
— Да здравствуютъ молодые!
— Спасибо вамъ, панове! отвѣчалъ Скржетускій, осушая бокалъ.
— Да здравствуютъ!
— Crescite et multiplicamini!
— Вы должны дать отечеству молодцевъ! сказалъ, засмѣявшись, панъ Затвилиховскій.
— Ужъ я знаю его! гаркнулъ Заглоба.
Шляхта захохотала. Вино бросилось въ голову. Лида покраснѣли у всѣхъ, глаза разгорѣлись, усы задвигались.
— Такъ и быть! — воскликнулъ панъ Скжретускій. — Признаюсь вамъ, панове, что кукушка прокуковала мнѣ цѣлыхъ двѣнадцать мальчиковъ.
— Чортъ возьми! заоралъ панъ Заглоба.
Шляхта отвѣтила новымъ взрывомъ хохота. Смѣялись всѣ; зала тряслась отъ восторженныхъ кликовъ. Казалось, громы грянули!
- ↑ Памятная въ исторіи Литвы Грюнвальденская битва, въ 1410 г., въ которой крестоносцы понесли страшныя потери. Пер.
- ↑ Такъ разсказываетъ Маскевичъ, который могъ не знать о посѣщеніи Самуиломъ Збировскимъ Сѣчи.
- ↑ Правый берегъ Днѣпра назывался русскимъ, лѣвый — татарскимъ.
- ↑ «Кантаріемъ» звали казака, слѣдившаго въ Сѣчи за правильнымъ взвѣшиваніемъ товара на торговомъ базарѣ.
- ↑ Запорожцы во время нападеній не щадили никого и ничего. До Хмѣльницкаго въ Сѣчи вовсе не было церкви. Первую и построилъ Хмѣльницкій. Никто тамъ не спрашивалъ, кто и о что вѣруетъ, и все, разсказываемое о религіозномъ настроеніи низовцевъ — одна сказка.
- ↑ Манера совѣщаться въ Сѣни описана Эрикомъ Лясотой, императорскимъ посломъ въ Запорожьѣ въ 1594 г.
- ↑ Ясыръ — добыча, плѣнъ.
- ↑ Историческія слова знаменитаго польскаго полководца Жолкевскаго.
- ↑ Вопреки нынѣшнимъ мнѣніямъ, Бокпланъ утверждаетъ, что пѣхоты у запорожцевъ было много больше, нежели конницы. По Бокплану 200 поляковъ легко разбивали 2,000 запорожской конницы, и 100 пѣшихъ казаковъ могли долго защищаться изъ за окоповъ подъ натискомъ 1,000 поляковъ.
- ↑ Полковничья булава, замѣнявшая у казаковъ желѣзную грамоту.