Овчи-Пирим

Овчи-Пирим
(азербайджанская народная сказка)

Опубл.: 1889. Источник: Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Выпуск седьмой. Отдел II. Стр. 98-110. Сказку сообщил имеющий звание городского учителя Александр Калашев (Г. Шемаха. 1888 г.)^[1].

В давнишние времена, когда на земле творились чудеса и безгрешных людей было больше, чем грешных, жил-был знаменитый охотник Овчи-Пирим. Он все свое время проводил на охоте за дикими зверями, за птицами и другими животными. Однажды, будучи на охоте, Овчи-Пирим увидел на недалеком от себя расстоянии двух скрещивающихся змей. Одна из них, самец, была чёрная, безобразная и отвратительная змея, а в другой, о, ужас! он тотчас же узнал красавицу-дочь страшного и, вместе с тем, славного змеиного царя. На голове ее была золотая, усыпанная изумрудами и яхонтами, корона, и вся она блестела и сияла на солнце, лучи которого отражались в ее чудных чешуях. Овчи-Пирим до глубины души возмутился: любовью этой красавицы, дочери знаменитого змеиного царя, достоин был обладать славнейший из змеиных витязей, а между тем, ею пользовалась эта отвратительная черная холопка-змея, да еще как цинично, как гадко и грубо! Овчи-Пирим, недолго думая, прицелился в черную змею и выстрелил; но, о, несчастье, о, горе!.. он промахнулся в первый раз в своей жизни, и его стрела оторвала прелестный хвостик царевны, ни сколько не повредив черной змеи, которая моментально скрылась и пропала. Дочь царя также скрылась; несчастный Овчи-Пирим, в отчаянии, рвал на себе волосы… Проклиная свою судьбу, он разрубил на мелкие кусочки свой лук и стрелы и тут же поклялся брость стрельбу навсегда. Но нечего делать — сделанного не воротишь, и наш бедный Овчи-Пирим, печальный и грустный, поплелся домой.

Он наверное знал, что ему даром не пройдет оскорбление, невольно нанесенное им дочери царя, — потому, с трепетом ждал, когда его потребуют к нему.

Недолго пришлось ему ждать; на другой же день, рано утром, вдруг постучались к нему в двери; Овчи-Пирим вышел и содрогнулся от ужаса — перед ним стояли на хвостах страшные крылатые вязири и нязиры и требовали немедленно явиться к царю.

Овчи-Пирим, как перед смертью, попрощался с женой и с детьми и пошел в сопровождении вязиров-нязиров, которые всю дорогу со злости шипели и свистели. Шли они семь дней и семь ночей и, наконец, дошли до подземного золотого дворца змеиного царя. Долго вели несчастного Овчи-Пирима по темным коридорам и, наконец, ввели в великолепную громадную комнату, устланную драгоценнейшими персидскими коврами. В середине комнаты стоял трон из слоновой кости с золотой резьбой; на троне сидел сам царь-царей всех змеиных пород всего света, с золотой, усыпанной брильянтами, короной на голове; тут же, около трона, стояла, с окутанной от стыда головой, его красавица-дочь. Они были окружены джеллатами^[2], со страшными орудиями казни в лапах. Как только ввели еле живого Овчи-Пирима, царь обернулся к нему и зашипел:

— „Дерзкий инсан^[3]! Это ты осмелился поднять руку на царскую дочь! Да ты знаешь, что подвергнешься наказанию, какого еще не выдумали даже шайтаны у вас в аду“.

Как только царь перестал шипеть, джеллаты хотели кинуться на Овчи-Пирима, но тот бросился на колени и умоляющим голосом начал просить:

— „Великий царь-царей всех змеиных пород всего света, позволь мне, пока я жив, рассказать тебе все подробности этого несчастного случая!“

Царь, подумав, согласился; при этом, царевна зарделась и не знала, куда деться от стыда и страха перед отцом. Но Овчи-Пирим был хитер и передал царю всё случившееся совсем в другом виде, — он оградил честь царевны, и из его рассказа выходило, что, будто черная змея изнасиловала царевну, которая всеми силами хотела освободиться от него; при этих словах, царевна чуть не лишилась чувств от страха за участь своего возлюбленного; все же остальное охотник передал в таком виде, в каком оно случилось на самом деле.

Когда Овчи-Пирим окончил свой рассказ, то страшно было смотреть на разгневанного царя — он ревел, шипел, пел, свистел, весь трясся от гнева и даже почернел. Все в ужасе ждали, чем кончится эта гроза, как вдруг царь закричал, обратившись к своим крылатым вязирям и нязирам:

— „Ступайте и сейчас же приведите всех змей со всего света, и ты, благородный инсан, должен указать мне эту змею, а что с нею сделать, так это уж знаю я.“

Моментально выскочили крылатые вязири и нязиры и, в сопровождении човушов^[4], пошли сзывать весь змеиный народ в царский дворец. А Овчи-Пирима царь поставил у дворцовых ворот, через которые поодиночке должны были входить все змеи.

Не прошло и нескольких минут, как потянулись, одна за другой, все змеи со всего света и, поодиночке, останавливаясь перед Овчи-Пиримом, входили в ворота. Каких только змей не было здесь, каких пород, каких цветов и видов! Были между ними и белые змеи, и красные, и желтые, и синие, были и крылатые, и рогатые, и со львиными лапами, и с человеческими головами, и с лошадиными хвостами. Овчи-Пирим задерживал каждую дольше, чем было нужно, чтобы внимательнее их рассматривать. Вдруг он заметил, что какая-то темноватая змея, крадучись, хочет незаметно проскользнуть в ворота. Овчи-Пирим тотчас же остановил её и, о, радость, узнал в ней чёрную змею! А она, оказывается, чтобы быть неузнанной, обмазала всю себя желтой грязью.

По знаку, данному Овчи-Пиримом, рогатые сервазы^[5] подняли чёрную змею на свои рога и понесли к царю. Царь велел запереть ее в железную тюрьму и, в случае бегства преступницы, грозил своим сервазам страшным наказанием; потом обратившись затем к своим нязирам-вязирям и остальным советникам, он предложил им выдумать наказание для черной змеи, и чья выдумка окажется лучше, мучительнее и достойнее, тому обещал подарить в потомственное владение самую большую провинцию из своего змеиного царства.

Покончив с этим, царь обратился к Овчи-Пириму и сказал

— „Благороднейший из инсанов! так как ты заступился за честь царевны, то я должен отблагодарить тебя так, как подобает мне — царю-царей всех змеиных пород всего света. Выбирай одно из двух: я дам тебе столько золота и драгоценных каменьев, что ни один царь инсанов не в состояний будет сравниться с тобой в богатстве, или же я плюну тебе в рот, и ты постигнешь змеиную мудрость, — тогда ты будешь понимать и знать всё, всё на свете: языки всех животных, всех птиц, всех зверей, шелест листьев, шорох камыша, журчанье воды; словом, ты будешь говорить со всеми, существующими на свете, на их языках“.

Овчи-Пирим подумал, подумал и, будучи человеком крайне бескорыстным, согласился на второе, и раскрыл рот. Змеиный царь плюнул ему в рот и, одобрив его выбор, всё-таки одарил всевозможными драгоценностями и, с честью отпустил его.

Овчи-Пирим, хорошо не помня себя от всего им виденного, уходил по тёмным коридорам дворца змеиного царя. Вдруг, кто-то осторожно остановил его: он обернулся и увидел красавицу-царевну с оторванным хвостиком.

— „Бессовестный и злой инсан!“ зашипела шёпотом царевна: „ты знаешь ли, что наделал со мной? Ты лишил меня моего возлюбленного; как бы он ни был отвратителен и гадок для других, а для меня он дороже всех, всех на свете, даже любимого моего отца; а, между тем, чрез тебя его завтра казнят! Я его не переживу, и лишу себя жизни; ты же, который не мог видеть равнодушно чужое счастье, будь проклят! Отец мой сделал тебя мудрейшим из всех инсанов всего света; я же тебя обрекаю на вечное мучение чрез эту самую мудрость и погублю её в тебе же самом: у тебя, продолжала, со страшною злостью царевна, будет непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь своими знаниями; но помни — если хоть миллионную долю своего знаний ты передашь кому-нибудь, или хоть одним словом выдашь свою мудрость, то, немедленно, как падаль, будешь сожран волками. Вселяю в тебя также панический страх к смерти. Теперь ступай, проклятый мною инсан!“

Овчи-Пирим, которого мучило угрызение совести, бросился перед царевной на колени и начал ее умолять:

— „Прелестная царевна! Предай меня хоть самой страшной казни, но поверь, что я тебе намеренно не делал зла, — всё это было стечение несчастных обстоятельств; поверь, чудная красавица, что только желая оградить твою честь, я увеличил вину твоего возлюбленного; я не знал, что он для тебя так дорог. Ведь ты так очаровательна, так хороша, так ослепительно красива, а он? Он не достоин тебя! Но, прости, пожалей меня! Увеличь ещё своё проклятье — по крайней мере, я тогда в своих мучениях забуду, что невольно сделался причиной твоей погибели.“

Царевна, растроганная до слёз искренним участием и раскаянием Овчи-Пирима, сказала:

— „Невольный мой губитель, не мучься из-за меня — я найду средство освободить своего возлюбленного из тюрьмы и скроюсь, вместе с ним, от отца, я это всё устрою; С тебя же снимаю своё проклятие — у тебя больше не будет никакого желания выдать кому-либо свою мудрость и…“.

Вдруг, в это время, показался в конце коридора один из дворцовых сервазов и, царевна, увидев его, моментально скрылась, не успев снять с Овчи-Пирима остальные свои проклятия.

Овчи-Пирим, совершенно ошеломленный последней сценой, вышел из дворца и, пройдя семь дней и семь ночей, пришёл к себе домой совсем седым.

Нечего говорить о том, что возвращению Овчи-Пирима несказанно обрадовались его жена, дети и все родные, тем более, что его считали уже умершим.

Прошло много времени. Овчи-Пирим жил почти так же, как и прежде, только на охоту не ходил и стал уж слишком серьезным и задумчивым. Многие его считали даже сумасшедшим, так как ни с того ни с сего; заржет ли конь, залает ли собака, завоет ли волк, закудахчут ли куры, зашумит ли ветер, он или улыбался, или погружался в глубокую задумчивость. Жена Овчи-Пирима, стоявшая к нему, конечно, ближе всех остальных, находила, что напротив, ее муж стал что-то уж слишком умён; она несколько раз заставала его, бормочущим с их собакой, лошадью; а один раз даже вот, что она заметила: у них была корова, которая во время доения постоянно брыкалась и бодалась; Овчи-Пирим однажды что-то пробормотал, обращаясь к ей, и она, с тех пор, стала смирнехонькой и перестала брыкаться и бодаться. Наконец, сильно бросалось всем в глаза то обстоятельство, что ничья собака ни разу не лаяла на Овчи-Пирима, и они, как будто, его уважали.

Всё это сильно удивляло и приводило в какое-то недоумение всех знавших его, а тем более его жену. Она воспылала непреодолимым любопытством узнать, что все это значит, и где, наконец, муж ее пропадал те пятнадцать дней, когда его все считали умершим. Овчи-Пирим же, со своей стороны, стал в высшей степени молчаливым, а главное, очень скрытным; на все попытки жены или родственников выведать у него что-нибудь, он отвечал одним молчанием или отговаривался пустяками.

Однажды Овчи-Пирим вёз своё семейство в гости к родственникам в соседнюю деревню. Беременная его жена и двое детей сидели верхом на кобылице; последняя была тоже беременна и имела ещё годовалого жеребенка, который бежал за ней. Сам же Овчи-Пирим шёл пешком возле них, ведя кобылицу под уздцы.

Жеребёнок отстал от матери и на лошадином языке, т. е., заржав, попросил её подождать, чтобы он мог ее догнать. Мать, обернувшись и, в свою очередь, заржав, ответила ему:

— „Ах ты, ленивый мальчишка! ты не видишь разве, что я — пожилая женщина, несу целых пять душ, а ты молодой мальчик, не можешь догнать меня!“

Овчи-Пирим, услышав этот упрек кобылицы своему жеребёнку, улыбнулся. Жена его, которая своими ястребиными глазами вечно следила за каждым взглядом мужа, заметив эту улыбку, уже не вытерпела и спросила, почему он улыбнулся.

Овчи-Пирим на вопрос жены отшучивался, но не тут-то было: она, с назойливостью навозной мухи, пристала к нему и требовала, чтобы он непременно сказал бы ей, почему он улыбнулся, когда кобылица и жеребенок заржали.

Овчи-Пирим, заключив из этого объявил, что жена кое-о-чем догадалась, объявил ей, что он никогда этого не скажет; уж лучше пусть она молчит и не задаёт ему подобных вопросов, если хочет продолжать пользоваться его расположением.

Со стороны Овчи-Пирима было вполне достаточно одного этого неосторожного отказа, чтобы довести любопытство своей жены до той степени, до которой способно дойти любопытство только одних женщин, для которых в подобных случаях цель вполне оправдывает всевозможные средства.

С этих пор Овчи-Пирим не имел уже более покоя от назойливых приставаний жены. И днём, и ночью, и во время обеда, и во время ужина, и даже во время намаза и омовения, она приставала к нему с просьбой, сопровождаемыми то слезами и рыданиями, то упреками и даже угрозой убить его: „Скажи да скажи, почему ты улыбнулся, когда кобылица и жеребенок заржали?“

Овчи-Пирим, наконец, объяснил ей, что он сделается жертвой волков, если кому-либо скажет об этом; но она и слышать ничего подобного не хотела и вовсе не верила мужу, — она думала, что это предлог, чтобы заставить ее молчать; да наконец, где же слыхано, чтобы волки сожирали того, кто выдает свои тайны жёнам!

Наконец, Овчи-Пириму стало невмоготу; он предпочел лучше умереть, чем жить с такой женой. Решив это, он объявил ей, что откроет свою тайну; радости её не было конца, и она, с лихорадочным нетерпением торопила мужа объяснить ей, в чём дело. Овчи-Пирим, зная, наверное, что его скоро сожрут волки, занялся приготовлениями к своим поминкам.

У него была любимая собака, которая узнала о намерении своего хозяина, и стала сильно горевать и печалиться. В это время на дворе петух со своими многочисленными женами предавался беззаботному веселью и, то-и-дело, любезничал с ними. Такая беззаботность и неуместная веселость петуха сильно оскорбили собаку, и она в сердцах заворчала, обращаясь к нему:

— „Бессовестный эгоист! Разве ты не видишь, что нашему дорогому хозяину недолго осталось жить? Неужели ты не можешь хоть ради этого прискорбного случая воздержаться немного и некоторое время не позволять себе таких непристойностей?“

— „Тоже, сказала!“ ответил ей петух: „ты видишь, у меня тридцать жён, и я их всех держу в повиновении, ни одна из них не смеет при мне даже пикнуть, а у него-то, у хозяина нашего? Всего-на-всего одна жена, да и ту он не может держать в повиновении: вольно же ему быть рабом жены и чрез неё гибнуть; стану я из-за него печалиться и горевать! Твоё дело другое у тебя душа холопская, можешь горевать, сколько угодно!“ кончил петух и по-прежнему беззаботно продолжал ухаживать за своими жёнами.

Овчи-Пирим стоял в это время недалеко и слышал весь этот разговор; суждение петуха, с которыми он не мог не согласиться, произвело на него сильное впечатление. Он стал упрекать себя в слабости; ему было даже стыдно перед петухом; он твердо решил отказаться от своего обещания и ничего не говорить жене. Она же ждала и, как только заметила, что муж медлит, опять пристала к нему. Овчи-Пирим, в сердцах кинулся на неё и стал дуть, что есть мочи; долго он бил жену, долго приговаривал: „Шайтанова дочь! ты все еще хочешь, чтобы я сказал? Убью тебя, но не скажу.“

На жену, по видимому, эти беспощадные побои мужа не так подействовали, как предполагал Овчи-Пирим, и она сквозь слезы кричала: „Пощади, не бей меня! Но скажи всё-таки, зачем ты улыбнулся, когда кобылица и жеребенок заржали?“

Подобные побои со стороны Овчи-Пирима повторялись несколько дней; но и жена его не переставала все эти дни настаивать на своем требовании. Наконец, Овчи-Пириму надоело бить её; у него на душе стало гадко и неприятно; тут же, ведь, дети плачут, рыдают, бросаются своими маленькими ручонками защищать мать; называют его жестоким, бессердечным, не зная, конечно, причины этих побоев.

Овчи-Пирим подумал, подумал, наконец, взял да и сказал жене, почему он улыбнулся, когда кобылица и жеребенок заржали.

Сказав это, Овчи-Пирим почувствовал какое-то непреодолимое отвращение к своей жене; поцеловав своих детей, он, со слезами на глазах, вышел из дому и пошел бродить по полям. Долго бродил наш бедный Овчи-Пирим по полям, по горам, по лесам и, в безумном страхе перед смертью, каждую минуту ждал нападения волков. Уже вечерело; он увидел на недалеком расстоянии кибитку чобана (пастуха); направился туда и, встретив у кибитки хозяина-чобана, попросил позволения переночевать у него. Чобан с удовольствием согласился и ввел гостя в кибитку; он приказал жене приготовить ужин; сам же, посадив гостя, сел напротив и стал расспрашивать, откуда он и как попал сюда. Овчи-Пирим подробно рассказал чобану свою несчастную жизнь и объявил, что в эту же ночь волки должны его сожрать.

Чобан, сразу почувствовавши к Овчи-Пириму благоговейное уважение, и слышать не хотел о последнем его признании. К тому же, у него было двенадцать страшнейших собак; каждая из них способна была разорвать двенадцать волков. Зная из опыта их страшные пасти, волки не смели даже показываться в этих местах.

Так чобан, надеясь на своих собак, с уверенностью успокаивал Овчи-Пирима и говорил, что стая каких бы то ни было волков, прежде чем успеет напасть на кибитку, будет разодрана на клочки; наконец, они даже не посмеют показаться здесь, так как им хорошо известны страшные клыки его собак и т.д., но не успел чобан кончить свои успокоительные речи, обращенные к Овчи-Пириму, как вдруг послышался страшный вой волков — оба они в ужасе вскочили со своих мест. Овчи-Пирим, трепеща от страха, схватился за рукав чобана и умолял спасти его. Добрый чобан, подумав немного, выбежал из кибитки и, поймав двенадцать жирных баранов, зарезал их на скорую руку и приготовил для собак. Овчи-Пирим, как пораженный молнией, стоял посреди кибитки; он протягивал руки вперед, шёпотом призывал царевну к себе на помощь; но как вспомнил страшный, тёмный коридор, проклятия царевны, которая не успела их снять с него, так и упал лицом на землю и, как ребёнок, зарыдал.

Между тем, храбрые собаки чобана, услышав вой волков, вышли к ним навстречу и залаяли:

— „Глупцы! Видно вы забыли нас — сколько раз вы оставляли здесь ваши шкуры и хвосты и удирали голодными.“

— „Благородные и храбрые собаки!“ завыли волки, „мы не к вам и не к вашему хозяину, а пришли полакомиться вкусным мясом мудрого Овчи-Пирима, — его час уже настал; он гостит сегодня у вашего хозяина.“

Услышав имя Овчи-Пирима, собаки залаяли:

— „Мерзкие волки! Мы не позволим вам дотронуться даже до волоска Овчи-Пирима; до последней капли крови мы будем его защищать“.

Чобан в это время бросил им двух зарезанных баранов; как только собаки съели их, тотчас же бросились на врагов, но с такой силой, что несколько собак и волков, сцепившись, взлетели на воздух и страшно ударились о землю, не переставая грызть друг друга.

Схватка была страшная, дотоле не виданная никем, между этими вечно враждующими двоюродными братьями; можно было подумать, что они на этот раз решили окончательно уничтожить друг друга, чтобы навсегда расстаться.

Собаки чобана выказали необыкновенную храбрость и силу клыков; волчьи трупы грудами лежали то там то здесь; из собак же смертельно была ранена пока одна, да и та не переставала грызть и душить попадавшихся ей волков. До полуночи шансы на победу были на стороне собак; уже больше сотни волчьих трупов лежало вокруг кибитки. Еще две собаки пали, а волков всё прибывало больше и больше — как будто они со всего света собрались на несчастную голову Овчи-Пирима.

С полуночи волки понемногу выбили собак из позиции и теснили их к кибитке. Чобан уже успел до девяти баранов бросить своим собакам, которые поочередно пятились назад и для поддержания сил второпях проглатывали куски мяса; не успев проглотить пищи, они снова бросались в битву с новыми силами и ещё большим остервенением. Ночь приближалась к концу; волки были уже в двух шагах от кибитки; собак осталось в живых только три, да и те окровавлены и израненные; чобан уже бросил им последнего барана.

— Что же все это время делал, что чувствовал и как провел эту ночь несчастнейший из людей, Овчи-Пирим? Этого я не берусь рассказывать, так как оно выше сил человеческого языка.

Показалась заря на востоке; пала последняя собака у самого входа в кибитку. Овчи-Пирим завернулся в палас и только успел воскликнуть: „Царевна, зачем ты не здесь!“ Через минуту и косточки от него не осталось.

С неба упало три яблока: одно-мне, другое-доброму чобану, одно сиротам Овчи-Пирима, а остатки его вдове.

Примечания

1. Сказка записана собирателем со слов его тётки, 90-летнего возраста, Манишаг Кароглановой, — дяди, лет 85, Моисея Калашева, и отца, лет 70, Исаака Калашева — крестьян сел. Сагиян, Шемахинского уезда, Бакинской губернии.
2. Джеллеат или джеллат — палач.
3. Инсан — человек.
4. Човуш — вестовщик.
5. Серваз — телохранитель царя.