Овод (Войнич)/ДО

Овод
авторъ Этель Лилиан Войнич, пер. Зинаида Афанасьевна Венгерова

Оригинал: англ. Gadfly, опубл.: 1897. — Источникъ: "Міръ Божій", №№ 1—6, 1898. az.lib.ru

ОВОДЪ.

(GADFLY) Романъ изъ итальянской жизни 30-хъ годовъ. М-ссъ Е. ВОЙНИЧЪ. Переводъ съ англійскаго.

З. ВЕНГЕРОВОЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія И. Н. Скороходова (Надеждинская, 43). 1898.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Артуръ сидѣлъ въ библіотекѣ духовной семинаріи въ Пизѣ и просматривалъ рядъ рукописныхъ проповѣдей. Былъ жаркій іюньскій вечеръ и окна были широко раскрыты, съ полунадвинутыми для прохлады ставнями. Директоръ семинаріи, капелланъ Монтанелли, оторвался на минуту отъ писанья и любовно посмотрѣлъ на темную головку, склонившуюся надъ бумагами.

— Что жъ, ты не можешь найти, carino? Ничего, я наново напишу это мѣсто, можетъ быть, страничка какъ-нибудь затерялась и я напрасно заставилъ тебя трудиться.

Голосъ Монтанелли былъ низкій, но полный и звучный; серебристая чистота тона придавала его рѣчи особое обаяніе. Это былъ голосъ рожденнаго оратора, богатый переливами; въ разговорѣ же съ Артуромъ онъ становился необычайно нѣжнымъ.

— Нѣтъ, padre, я непремѣнно найду. Вы, навѣрно, сюда положили. Вамъ никакъ не удастся возобновить то же самое.

Монтанелли продолжалъ работать. Сонный жукъ лѣниво жужжалъ за окномъ и съ улицы слышался протяжный, унылый крикъ продавца фруктовъ: fragola! fragola!

— «Объ излѣченіи прокаженнаго», — вотъ онъ!

Артуръ прошелъ по комнатѣ своей бархатною поступью, которая всегда раздражала его домашнихъ. Онъ былъ нѣжнымъ, миніатюрнымъ существомъ, болѣе похожимъ на итальянскій портретъ XVI в., чѣмъ на англійскаго юношу среднихъ классовъ въ тридцатыхъ годахъ нашего вѣка. Все въ немъ, начиная съ удлиненныхъ бровей и капризнаго рта до маленькихъ рукъ и ногъ, было слишкомъ отточено, слишкомъ нѣжно. Когда онъ сидѣлъ, его можно было принять за хорошенькую дѣвочку, переодѣтую въ мужской костюмъ, но когда онъ вставалъ и ходилъ, его гибкость и подвижность напоминали ручную пантеру, у которой остригли когти.

— Неужели ты нашелъ? Чтобы я сдѣлалъ безъ тебя, Артуръ? Нѣтъ, я не буду больше писать, пойдемъ въ садъ и я помогу тебѣ работать. Гдѣ то, что ты не могъ понять?

Они вышли въ тихій, тѣнистый монастырскій садъ. Семинарія занимала зданіе стариннаго доминиканскаго монастыря и двѣсти лѣтъ тому назадъ квадратный дворъ содержался строгимъ и опрятнымъ. Розмарины и лаванда росли на аккуратно остриженныхъ кустарникахъ. Теперь монахи въ бѣлой одеждѣ, которые, когда-то ухаживали за этими растеніями двора, были уже давно похоронены и забыты. Во душистыя травы все еще цвѣли въ мягкіе лѣтніе дни и вечера, хотя никто уже не собиралъ ихъ сѣмянъ для лѣкарственныхъ цѣлей. Пучки дикой травы наполняли трещины между плитами двора и колодецъ по срединѣ его заросъ папоротникомъ. Розы стали дикими и ихъ длинные, спутавшіеся стебли ползли по дорожкамъ. На грядкахъ алѣли большіе красные маки. Высокіе цвѣты наперстянки склонялись надъ спутанными травами и древняя лоза, одичалая и безплодная свисала съ вѣтокъ запущеннаго дерева, которое медленно и грустно кивало своей густолиственной главой.

Въ одномъ углу стояла громадная цвѣтущая лѣтомъ магнолія, — цѣлая темнозеленая башня съ разсыпанными по ней бѣлоснѣжными цвѣтами. Въ дереву прислонена была простая деревянная скамейка и на нее сѣлъ Монтанелли. Артуръ изучалъ философію въ университетѣ и, напавши на трудное мѣсто въ книгѣ, обратился въ «padre» за объясненіемъ. Монтанелли казался ему обладателемъ энциклопедическихъ знаній, хотя мальчикъ никогда не былъ его ученикомъ въ семинаріи.

— Ну, а теперь я пойду, — сказалъ Артуръ, когда трудное мѣсто было объяснено, — если только я вамъ не нуженъ для чего-нибудь.

— Я больше не хочу работать, но я хотѣлъ бы посидѣть съ тобой, если у тебя есть время.

— Конечно есть.

Мальчикъ прислонился спиной къ дереву и сталъ глядѣть сквозь густую темную зелень на первыя блѣдвыя звѣзды, свѣтившія на спокойномъ небѣ. Мечтательные, таинственные глаза его, темно синіе подъ черными рѣсницами, были наслѣдіемъ его матери, уроженки Корнваллиса, и Монтанелли отвернулъ голову, чтобы не видѣть ихъ.

— У тебя усталый видъ, carino!

— Что жъ дѣлать?

Усталая нота прозвучала въ голосѣ Артура, и padre сразу замѣтилъ ее.

— Тебѣ не слѣдовало бы такъ скоро возвращаться въ школу. Ты усталъ, ухаживая за больной и проводя безсонныя ночи. Мнѣ слѣдовало бы настоять на томъ, чтобы ты хорошенько отдохнулъ до отъѣзда изъ Лигорно.

— О, padre, къ чему бы это повело? Я не могъ оставаться въ этомъ ужасномъ домѣ послѣ смерти матери. Юлія довела бы меня до сумасшествія.

Юлія была женой его старшаго брата и вѣчнымъ шипомъ въ душѣ Артура.

— Я вовсѣ не желаю, чтобы ты жилъ съ своими родными, — кротко отвѣтилъ Монтанелли; — я знаю, что это самое худшее для тебя. Но жаль, что ты не принялъ приглашенія твоего пріятеля, англійскаго доктора. Проведя мѣсяцъ въ его домѣ, ты вернулся бы болѣе отдохнувшимъ и способнымъ къ работѣ.

— Нѣтъ, padre, нѣтъ; Варренены очень добры и милы, но они не понимаютъ меня. Они меня жалѣютъ, я вижу это по ихъ лицамъ и они стали бы меня утѣшать и говорить о матери. Гемма, конечно, этого не дѣлала бы, она всегда знала, чего не нужно говорить, даже, когда мы были маленькими дѣтьми. Но другіе говорили бы. Да и не только это…

— А что же, сынъ мой?

Артуръ сорвалъ нѣсколько цвѣтковъ наперстянки и нервно мялъ ихъ въ рукѣ.

— Я не выношу жизни въ городѣ, — началъ онъ, помолчавъ. — Тамъ лавки, гдѣ мнѣ покупали игрушки въ дѣтствѣ, тамъ набережная, гдѣ я гулялъ съ ней, пока она совсѣмъ не заболѣла. Куда бы я ни шелъ, все то же самое. Каждая дѣвочка на рынкѣ подходитъ ко мнѣ и предлагаетъ цвѣты, какъ будто бы они мнѣ теперь нужны! И тамъ кладбище… Я долженъ былъ уѣхать оттуда, мнѣ слишкомъ тяжело видѣть мѣсто…

Онъ не докончилъ и сидѣлъ, разрывая колокольчики наперстянки. Наступило молчаніе и оно длилось такъ долго и было такимъ глубокимъ, что Артуръ поднялъ глаза, удивляясь, почему padre не отвѣчаетъ ему. Становилось темно подъ вѣтвями магноліи и все казалось неяснымъ и смутнымъ. Но было все-таки достаточно свѣта, чтобы замѣтить мертвенную блѣдность лица Монтанелли. Онъ опустилъ голову и правая рука его судорожно опиралась на край скамьи. Артуръ повернулъ голову съ чувствомъ ужаса и изумленія. Ему, казалось, что онъ приблизился нечаянно къ чему-то священному.

— Боже! — подумалъ онъ, — какой я мелкій и себялюбивый рядомъ съ нимъ. Если бы мое горе было его собственнымъ, онъ бы не могъ болѣе глубоко чувствовать!

Въ эту минуту Монтанелли поднялъ голову и осмотрѣлся вокругъ себя.

— Я не буду уговаривать тебя возвращаться туда, во всякомъ случаѣ теперь, — сказалъ онъ ласково. — Но ты долженъ обѣщать мнѣ, что хорошенько отдохнешь во время лѣтнихъ каникулъ. По моему, лучше тебѣ уѣхать подальше отъ Лигорно. Я не хочу допустить, чтобы ты совсѣмъ расшаталъ свое здоровье.

— Куда вы уѣдете, когда закроется семинарія, padre?

— Я долженъ буду свезти своихъ воспитанниковъ въ горы, какъ всегда, и устроить ихъ тамъ. Но въ серединѣ августа вице-директоръ вернется, тогда я постараюсь уѣхать въ Альпы, чтобы отдохнуть тамъ немного. Хочешь поѣхать со мною? Мы совершали бы длинныя горныя прогулки и изучили бы альпійскіе мхи. Но, можетъ быть тебѣ скучно будетъ со мной?

— Padre! — Артуръ всплеснулъ руками, какъ «экспансивный иностранецъ», по выраженію Юліи. — Я бы далъ все на свѣтѣ за то, чтобы поѣхать съ вами! Только я не знаю… — Онъ остановился.

— Ты думаешь, что м-ръ Вертенъ не позволитъ тебѣ ѣхать?

— Ему это, конечно, не понравится, но онъ едва ли можетъ помѣшать. Мнѣ теперь восемнадцать лѣтъ и я могу дѣлать все, что хочу. Въ концѣ концовъ, онъ только мой братъ по отцу: не знаю, почему бы я долженъ былъ его слушаться. Онъ былъ всегда недобръ къ моей матери.

— Но если онъ серьезно воспротивится, мнѣ кажется лучше не идти противъ его желанія. Твое положеніе въ домѣ можетъ сдѣлаться болѣе тяжелымъ, если…

— Оно не можетъ стать тяжелѣе! — возразилъ возбужденно Артуръ — Они всегда ненавидѣли меня и всегда будутъ ненавидѣть, что бы я ни дѣлалъ. Къ тому же, почему бы Джемсъ имѣлъ что-нибудь противъ моей поѣздки съ вами, съ моимъ духовникомъ?

— Онъ вѣдь протестантъ. Во всякомъ случаѣ, напиши ему. Мы подождемъ его отвѣта, но только будь терпѣливъ, сынъ мой! Нужно относиться хорошо къ людямъ, все равно — любятъ ли они тебя или ненавидятъ.

Назиданіе Монтанелли было такимъ мягкимъ, что Артуръ даже не покраснѣлъ.

— Да, я знаю, — отвѣтилъ онъ, вздыхая; — но это очень трудно.

— Мнѣ такъ жаль было, что ты не могъ придти во вторникъ, вечеромъ, — сказалъ Монтанелли, рѣзко переходя къ новому предмету разговора. — У меня былъ епископъ изъ Ареццо. Мнѣ бы хотѣлось познакомить тебя съ нимъ.

— Я обѣщалъ одному студенту быть на собраніи у него въ квартирѣ и меня тамъ ждали.

— Какое собраніе?

Артуръ пришелъ въ нѣкоторое замѣшательство отъ вопроса.

— Это не было на-сто ящимъ собраніемъ, — сказалъ онъ, нѣсколько заикаясь. — Пріѣхалъ студентъ изъ Генуи и произнесъ рѣчь, нѣчто въ родѣ лекціи.

— О чемъ онъ читалъ?

Артуръ замялся.

— Вы, вѣдь, не будете спрашивать у меня его имени, padre, неправда ли? Потому что я обѣщалъ…

— Я не буду тебя ни о чемъ спрашивать, и если ты обѣщалъ держать что-нибудь въ тайнѣ, не нужно мнѣ говорить. Но мнѣ кажется, что тебѣ ужъ пора довѣрять мнѣ.

— Конечно, padre. Онъ говорилъ — о насъ и о нашемъ долгѣ — относительно народа — и относительно насъ самихъ — и относительно того… что мы должны дѣлать, чтобы помочь…

— Помочь? кому?

— Бѣдному народу… и…

— И?

— Италіи.

Послѣдовало длинное молчаніе.

— Скажи мнѣ, Артуръ — обратился Монтанелли къ мальчику очень серьезнымъ голосомъ, — какъ долго ты все это обдумывалъ?

— Всю прошлую зиму.

— До смерти твоей матери? И она ничего объ этомъ не знала?

— Нѣтъ. Я тогда не особенно увлекался этимъ.

— Ну, а теперь ты увлекаешься?

Артуръ сорвалъ еще горсть цвѣтовъ съ куста.

— Вотъ какъ это случилось, padre, — началъ онъ, опустивъ глаза. — Когда я приготовлялся къ вступительному экзамену прошлой осенью, я познакомился со многими студентами, — помните? Нѣкоторые изъ нихъ стали говорить со мной объ этомъ и давали мнѣ читать книги. Но это меня не особенно интересовало. Я старался уйти къ матери. Она, вѣдь, была совсѣмъ одна въ нашей домашней тюрьмѣ. Одного языка Юліи достаточно было, чтобы убить ее. Потомъ, въ ту зиму, когда она была такъ больна, я забылъ про студентовъ и ихъ книги; а затѣмъ, вы знаете, я совсѣмъ уже не пріѣзжалъ въ Пизу. Я бы говорилъ съ матерью, если бы думалъ объ этомъ, но это совсѣмъ вышло у меня изъ головы. Потомъ я увидѣлъ, что она умираетъ. Вы знаете, я, вѣдь, былъ неотлучно съ нею въ послѣднее время. Часто я не ложился спать по ночамъ и Гемма Варренъ приходила только днемъ, чтобы дать мнѣ уснуть. Ну вотъ, это и произошло въ тѣ длинныя ночи. Я думалъ о книгахъ и о томъ, что говорили студенты, думалъ о томъ, правы ли они, и о томъ, что сказалъ бы нашъ Господь объ этомъ…

— Вопрошалъ ли ты Господа? — Голосъ Монтанелли звучалъ не совсѣмъ увѣренно.

— Часто, padre. Я иногда молился ему и спрашивалъ, какъ поступить, или молилъ его дать мнѣ умереть вмѣстѣ съ матерью. Но я не нашелъ отвѣта.

— И ты мнѣ ни слова не говорилъ объ этомъ! Артуръ, мнѣ казалось, что ты могъ бы довѣриться мнѣ.

— Padre, вы знаете, какъ я вамъ довѣряю! Но есть вещи, которыхъ никому нельзя говорить. Мнѣ казалось, что никто не можетъ мнѣ помочь, даже… даже вы или мать! Я долженъ самъ узнать отвѣтъ отъ Бога. Вѣдь, дѣло идетъ о всей моей жизни и о моей душѣ.

Монтанелли отвернулся и глядѣлъ сквозь мракъ вѣтвей магноліи. Сумерки придавали его лицу призрачный видъ и онъ самъ казался мрачнымъ призракомъ среди еще болѣе мрачной зелени.

— А затѣмъ? — медленно спросилъ онъ.

— Затѣмъ она умерла. Послѣднія три ночи я провелъ у ея постели, не ложась спать.

Онъ остановился на минуту, во Монтанелли продолжалъ молчать.

— Въ тѣ два дня до похоронъ, — продолжалъ Артуръ тихимъ голосомъ, — я ни о чемъ не могъ думать. Потомъ я былъ боленъ, вы помните? Я не могъ придти къ исповѣди.

— Да, помню.

— Ну вотъ, разъ ночью я всталъ и пошелъ въ комнату матери. Тамъ было пусто. Только большое распятіе висѣло въ альковѣ. И я подумалъ, что, можетъ быть, Богъ мнѣ поможетъ. Я всталъ на колѣни и ждалъ всю ночь, и утромъ, когда я пришелъ въ себя — нѣтъ, padre, это ни къ чему, я объяснить не могу — я не могу сказать, что я видѣлъ. Я самъ едва это знаю, но я знаю, что Богъ мнѣ отвѣтилъ и что я не смѣю ослушаться Его.

Нѣсколько минутъ они сидѣли молча въ темнотѣ. Потомъ Монтанелли обернулся и положилъ руку на плечо Артура.

— Сынъ мой! — сказалъ онъ. — Я не утверждаю, сохрани меня Боже, что Онъ не говорилъ съ твоей душой. Но вспомни условія, въ которыхъ все это произошло, и не принимай бредъ болѣзни и горя за Его священный призывъ. И если, въ самомъ дѣлѣ, волей Его было отвѣтить тебѣ изъ мрака смерти, обдумай, вѣрно ли ты понимаешь Его слова. Въ чемъ состоитъ то, на что ты рѣшился въ тотъ часъ?

Артуръ всталъ и отвѣтилъ медленно, какъ бы повторяя слова катехизиса:

— Отдать мою жизнь Италіи, постараться освободить ее отъ рабства и горя, изгнать австрійцевъ, чтобы она могла быть свободной республикой, не знающей иного господина, кромѣ Христа!

— Артуръ, подумай на минуту, что ты говоришь! Вѣдь ты даже не итальянецъ!

— Это все равно. Я увидѣлъ и я этому принадлежу.

Монтанелли оперся рукой о вѣтвь дерева и заслонилъ глаза другою рукой.

— Сядь на минуту, сынъ мой! — сказалъ онъ наконецъ. Артуръ сѣлъ, и padre взялъ обѣ его руки, сильно сжавъ ихъ въ своихъ. — Я не могу спорить съ тобой сегодня, — сказалъ онъ. — Это слишкомъ неожиданно… Я объ этомъ не думалъ. Мнѣ нужно время, чтобы объ этомъ подумать. Мы поговоримъ еще объ этомъ болѣе опредѣленно, а теперь я хочу, чтобы ты понялъ одно. Если бы это принесло тебѣ несчастье, если бы ты умеръ, это разобьетъ мнѣ сердце.

— Padre!

— Нѣтъ, дай мнѣ кончить то, что я хочу тебѣ сказать. Я тебѣ ужъ разъ говорилъ, что у меня нѣтъ въ мірѣ никого, кромѣ тебя. Я думаю, что ты не совсѣмъ знаешь, что это значитъ. Это такъ трудно понять въ молодости. Я бы въ твоемъ возрастѣ тоже не понялъ. Артуръ! ты для меня какъ бы мой собственный сынъ, — понимаешь? Ты свѣтъ моихъ очей и желаніе моего сердца. Я готовъ умереть, чтобы спасти тебя отъ ложнаго шага и сохранить твою жизнь, но тутъ я ничего не могу сдѣлать. Я не прошу у тебя никакихъ обѣщаній, я только прошу тебя помнить это и быть осторожнымъ. Хорошенько обдумай все прежде, чѣмъ сдѣлать безповоротный шагъ. Сдѣлай это, если не ради меня, то во имя твоей матери, которая теперь на небѣ.

— Я подумаю padre, помолитесь за меня и за Италію!

Онъ опустился на колѣни въ молчаніи и въ молчаніи же Монтанелли положилъ руки на его склоненную голову. Черезъ минуту Артуръ поднялся, поцѣловалъ ему руку и, мягко ступая, ушелъ по росистой травѣ. Монтанелли остался одинъ подъ магноліей и неподвижно глядѣлъ въ темноту.

— Мщеніе Господа пало на меня, — думалъ онъ, — какъ оно пало на Давида. Я осквернилъ его алтарь и держалъ тѣло Господне въ оскверненныхъ рукахъ… Онъ былъ терпѣливъ ко мнѣ, но теперь оно пришло. «Ибо ты совершилъ это втайнѣ, я же совершу это явно передъ всѣмъ племенемъ Израиля и предъ лицомъ солнца. Дитя, родившееся тебѣ, должно умереть».

II.

М-у Джемсу Бертену вовсе не нравилось, что его молодой братъ будетъ «шляться по Швейцаріи» съ Монтанелли. Но онъ не могъ прямо запретить ему путешествіе съ ботаническими цѣлями въ обществѣ стараго профессора богословія. Артуръ не могъ знать настоящей причины запрещенія и считалъ бы его нелѣпой тираніей со стороны брата. Онъ бы непремѣнно приписалъ несогласіе брата религіознымъ предразсудкамъ, а Бертены гордились своей просвѣщенной вѣротерпимостью. Всѣ члены семьи были убѣжденными протестантами и консерваторами съ той самой поры, какъ фирма Бертена и Сыновей, судовладѣльцевъ въ Лондонѣ и Ливорно, впервые начала свои дѣла болѣе ста лѣтъ тому назадъ. Они считали, что англійскіе джентльмены должны поступать справедливо и корректно даже съ папистами. Когда глава дома, соскучившійся быть вдовцемъ, женился на хорошенькой католической гувернанткѣ своихъ младшихъ дѣтей, то его два старшихъ сына, Джемсъ и Томасъ, смирились, подчиняясь волѣ Провидѣнія, хотя присутствіе въ ихъ домѣ мачихи одинаковыхъ съ ними лѣтъ было имъ тягостно. Послѣ смерти отца женитьба старшаго брата еще болѣе осложнила и безъ того тяжелыя семейныя отношенія, но оба брата честно защищали мачиху, пока она была жива, отъ безпощаднаго язычка Юліи и старались исполнить свой долгъ, поскольку они его понимали, по отношенію къ Артуру. Они даже не старались выказывать любви къ мальчику и ихъ великодушное отношеніе къ нему обнаруживалось главнымъ образомъ въ томъ, что они давали ему много денегъ на расходы и позволяли ему поступать какъ угодно.

Вслѣдствіе всего этого Артуръ получилъ въ отвѣтъ на свое письмо денежный чекъ на покрытіе своихъ расходовъ и холодное разрѣшеніе распорядиться своими каникулами какъ ему угодно. Онъ истратилъ половину денегъ на покупку ботаническихъ книгъ и прессовъ для сушки растеній и отправился вмѣстѣ съ padre въ первое альпійское путешествіе.

Монтанелли былъ такъ веселъ и безмятеженъ, какимъ Артуръ уже давно его не видѣлъ. Послѣ перваго тяжкаго впечатлѣнія разговора въ саду онъ понемногу оживился и теперь смотрѣлъ на вещи болѣе спокойно. Артуръ былъ очень молодъ и неопытенъ; рѣшеніе его едва ли могло быть безповоротнымъ. Несомнѣнно, что можно было еще спасти его ласковыми убѣжденіями и доводами отъ опаснаго пути, на который онъ едва только вступилъ.

Они намѣревались остаться нѣсколько дней въ Женевѣ, но при первомъ взглядѣ на ослѣпительно бѣлыя улицы и пыльные сады, кишащіе туристами, лицо Артура нахмурилось. Монтанелли взглянулъ на него, спокойно улыбаясь.

— Тебѣ здѣсь не нравится, carino?

— Право, не знаю. Здѣсь слишкомъ непохоже на то, чего я ожидалъ. Да, озеро прекрасно и мнѣ нравится форма тѣхъ холмовъ. — Они стояли на островѣ Руссо и онъ указывалъ на длинную строгую линію горъ со стороны Савойи. — Но городъ такой чопорный и аккуратный, какой-то протестантскій. У него слишкомъ самодовольный видъ. Нѣтъ, мнѣ не нравится Женева. Она напоминаетъ мнѣ Юлію.

Монтанелли разсмѣялся.

— Бѣдный мальчикъ! Какое несчастье! Но, вѣдь, мы здѣсь для собственнаго удовольствія и потому нѣтъ никакой причины оставаться. Хочешь, мы сегодня покатаемся по озеру, а завтра отправимся въ горы.

— Но, padre, вамъ хотѣлось здѣсь остаться.

— Дорогой мой мальчикъ; я всѣ эти мѣста видѣлъ множество разъ. Моя радость въ томъ, чтобы доставить тебѣ удовольствіе. Куда ты хотѣлъ бы отправиться?

— Если вамъ, въ самомъ дѣлѣ, все равно, то я хотѣлъ бы спуститься по рѣкѣ къ ея источникамъ.

— По Ронѣ?

— Нѣтъ, по Арвѣ. Она такъ быстро течетъ.

— Ну тогда поѣдемъ въ Шамуни.

Они провели послѣобѣденное время, катаясь въ маленькой парусной лодкѣ. Прекрасное озеро произвело на Артура гораздо меньшее впечатлѣніе, чѣмъ сѣрая и мутная Арва. Онъ выросъ на берегу Средиземнаго моря и привыкъ въ голубой морской ряби. Но онъ страстно любилъ быстрое теченіе воды и порывистое стремленіе потока, несущагося изъ горныхъ льдовъ, доставляло ему безконечное наслажденіе.

— Онъ такъ убѣжденно кипятится, — говорилъ онъ про потокъ.

На слѣдующій день они рано утромъ отправились въ Шамуни. Артуръ былъ весело возбужденъ во время всего путешествія черезъ плодородную равнину. Но когда они вступили на извилистый путь около Блюзъ и громадные изрѣзанные холмы окружили ихъ онъ сталъ молчаливъ и задумчивъ. Начиная отъ Сенъ-Мартена, они медленно поднимались, останавливаясь на ночлегъ въ уединенныхъ шале или въ маленькихъ гористыхъ деревушкахъ и затѣмъ шли дальше, куда ихъ влекло случайное желаніе. Артуръ былъ особенно воспріимчивъ къ впечатлѣніямъ внѣшней природы, и первый же водопадъ на ихъ пути привелъ его въ восторгъ, который отрадно было видѣть. Но когда они стали все ближе подходить къ снѣжнымъ вершинамъ, онъ перешелъ отъ своихъ восторженныхъ и шумныхъ настроеній къ мечтательному экстазу, котораго Монтанелли никогда въ немъ не наблюдалъ. Казалось, что было какое-то мистическое родство между нимъ и горами. Онъ лежалъ цѣлыми часами неподвижно среди темныхъ уединенныхъ сосновыхъ лѣсовъ, вглядываясь сквозь прямые высокіе стволы въ освѣщенный солнцемъ міръ голубыхъ утесовъ и сіяющихъ вершинъ. Монтанелли глядѣлъ на него съ грустной завистью.

— Я хотѣлъ бы, чтобы ты показалъ мнѣ, что ты видишь, carino, — сказалъ онъ однажды, отрывая глаза отъ книги и видя Артура, лежащаго около него на травѣ въ такомъ же положеніи, какъ часъ передъ тѣмъ; мальчикъ смотрѣлъ открытыми, расширенными глазами въ сверкающую бѣлую и голубую даль.

Путешественники свернули съ большой дороги, чтобы остановиться на ночь въ тихой деревушкѣ, около водопада Діозѣ; когда солнце уже низко спустилось на безоблачномъ небѣ, они поднялись на лѣсистую свалу, чтобы полюбоваться альпійскимъ сіяніемъ надъ иглами и куполами Монбланевой цѣпи: Артуръ поднялъ голову и глаза его были полны изумленія и тайны.

— Что я вижу, padre? Я вижу большое, бѣлое существо въ голубой пустынѣ, не имѣющее ни начала, ни конца. Я вижу, какъ оно ждетъ вѣкъ за вѣкомъ приближенія Духа Господня. Я вижу его смутно, точно сквозь стекло.

Монтанелли вздохнулъ.

— Я тоже видѣлъ нѣкогда все это.

— А теперь не видите?

— Никогда. Я больше никогда ихъ не вижу. У меня нѣтъ глазъ, чтобы видѣть ихъ. Я вижу теперь совсѣмъ иное.

— Что же вы видите?

— Я, carino? Я вижу голубое небо и снѣжныя горы, — вотъ все, что я вижу, глядя на эти высоты. Но глядя внизъ, я вижу совсѣмъ иное.

Онъ указалъ на долину, растилавшуюся внизу.

Артуръ сталъ на колѣни и наклонился надъ отвѣснымъ краемъ пропасти. Громадныя сосны, сѣрыя въ сгущающихся вечернихъ тѣняхъ, стояли какъ стража вдоль узкихъ береговъ, окаймляющихъ рѣку. Только что солнце, красное, какъ раскаленный уголь, нырнуло за изрѣзанный горный утесъ, и жизнь, и свѣтъ исчезли съ лица земли. Тотчасъ же надъ долиной сгустилось что-то темное и страшное, внезапное, ужасающее, полное призрачныхъ угрозъ. Отвѣсныя скалы голыхъ западныхъ горъ казались зубами чудовища, готоваго схватить жертву и сбросить ее въ глубокую пропасть равнины, чернѣющую своими стонущими лѣсами. Сосны казались рядами обнаженныхъ ножей, шепчущихъ: «упади на насъ!» И въ сгущающемся мракѣ потокъ ревѣлъ и вылъ, ударяясь о стѣны своей скалистой тюрьмы съ бѣшенствомъ вѣчнаго отчаянія.

— Padre! — Артуръ всталъ, весь дрожа, и отошелъ отъ пропасти. — Тамъ, какъ въ аду!

— Нѣтъ, сынъ мой, — мягко отвѣтилъ Монтанелли, — тамъ, какъ въ человѣческой душѣ.

— Въ душѣ тѣхъ, которые живутъ среди мрака и тѣней смерти.

— Въ душѣ тѣхъ, которые проходятъ мимо тебя на улицѣ ежечасно.

Артуръ весь дрожалъ, глядя на тѣни внизу. Тусклый бѣлый туманъ сгущался среди сосенъ, стелясь надъ ревущимъ въ мукахъ отчаянія потокомъ, какъ жалкій призракъ, который не можетъ принести уіѣшевія.

— Посмотрите! — сказалъ вдругъ Артуръ. — Люди, ходившіе во мракѣ, увидѣли великій свѣть.

На востокѣ снѣжныя вершины горѣли отраженнымъ свѣтомъ. Когда красное сіяніе погасло на вершинахъ, Монтанелли обернулся и привелъ въ себя Артура, коснувшись его плеча.

— Идемъ, carino! Свѣтъ погасъ, мы заблудимся въ темнотѣ, если останемся дольше.

— Теперь это, какъ бы трупъ, — сказалъ Артуръ, отводя взоръ отъ призрачнаго вида снѣговыхъ вершинъ, сіяющихъ въ сумрачномъ свѣтѣ.

Они осторожно спустились вдоль темныхъ деревьевъ въ шалэ, гдѣ остановились на ночь.

Когда Монтанелли вошелъ въ комнату, гдѣ Артуръ ждалъ его къ ужину, онъ увидѣлъ, что мальчикъ совершенно отряхнулъ видѣнія, окружавшія его въ темнотѣ, и сталъ совсѣмъ инымъ.

— О, padre, идите сюда, идите скорѣе я посмотрите на эту потѣшную собаченку! Она танцуетъ на заднихъ лапкахъ.

Онъ теперь такъ же весь былъ увлеченъ собачкой и ея фокусами, какъ прежде зрѣлищемъ альпійскаго сіянія. Хозяйка шале, краснощекая женщина, въ бѣломъ передникѣ, стояла, уперши въ бока свои мощныя руки, и улыбалась, глядя на игру мальчика съ собачкой.

— Видно, что у него не много заботъ, — сказала она своей дочери на мѣстномъ нарѣчіи. — Онъ такъ увлекается игрой. И какой красивый мальчикъ!

Артуръ покраснѣлъ, какъ школьница, и женщина, увидѣвъ, что онъ понялъ ее, ушла, смѣясь надъ его смущеніемъ. За ужиномъ рѣчь шла только о планахъ экскурсій, о восхожденіяхъ на горы и ботаническихъ экспедиціяхъ. Очевидно, его видѣнія въ горахъ не ослабили ни его хорошаго настроенія, ни его аппетита.

Когда Монтанелли проснулся на слѣдующее утро, Артуръ исчезъ. Онъ отправился до восхода солнца въ горы помогать Гаспару угнать козъ. Но завтракъ еще былъ въ самомъ началѣ, когда онъ вбѣгалъ въ комнату безъ шляпы, держа на плечахъ маленькую крестьянскую дѣвочку трехъ лѣтъ и съ громаднымъ пучкомъ дикихъ цвѣтовъ въ рукахъ.

Монтанелли взглянулъ на него, улыбаясь. Какой странный контрастъ съ молчаливымъ и задумчивымъ Артуромъ въ Пизѣ и Лигорно.

— Гдѣ ты былъ, сумасбродъ? Лазилъ по горамъ безъ завтрака?

— О, padre, какъ хорошо было! Горы дивныя при восходѣ солнца и роса на нихъ густая-густая. Вотъ посмотри! — онъ поднялъ и показалъ ему ногу въ сыромъ и забрызганномъ грязью сапогѣ.

— Мы взяли съ собой хлѣба и сыра и достали козьяго молока на пастбищѣ. У-у, какое оно противное! Но теперь я опять ѣсть хочу. И нужно также накормить эту маленькую особу. Annette, хочешь меду?

Онъ усадилъ дѣвочку на колѣни и помогъ ей собрать цвѣты въ букетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — вмѣшался Монтанелли: — я не хочу, чтобы ты простудился. Бѣги переодѣться! Подойди ко мнѣ, Annette! Гдѣ ты ее раздобылъ?

— Тамъ, на краю деревни. Ея отецъ, тотъ человѣкъ, котораго мы вчера видѣли, — деревенскій сапожникъ. Неправда ли, у нея дивные глаза? Въ карманѣ у нея черепаха и она зоветъ ее Каролиной.

Когда Артуръ одѣлъ сухіе чулки и вернулся къ завтраку, дѣвочка сидѣла на колѣняхъ у padre и весело болтала съ нимъ о своей черепахѣ, которую она держала опрокинутой на ладони, чтобы monsienr могъ разглядѣть ея витыя ноги.

— Посмотрите! — говорила она серьезно на своемъ еле понятномъ нарѣчіи. — Посмотрите на башмаки Каролины.

Монтанелли игралъ съ ребенкомъ, гладилъ ея волосы, любовался ея черепахой и разсказывалъ ей удивительныя сказки. Хозяйка шалэ, пришедшая убрать со стола, остановилась въ изумленіи при видѣ дѣвочки, которая выворачивала карманы у почтеннаго господина въ пасторскомъ платьѣ.

— Богъ научаетъ малютокъ распознавать добрыхъ людей, — сказала она. — Annette всегда боится чужихъ, а тутъ посмотрите. она совсѣмъ не дичится его преподобія. Вотъ чудачка! Стань на колѣни, Annette, попроси у добраго господина благословенія прежде, чѣмъ онъ уйдетъ. Оно принесетъ тебѣ счастье.

— Я не зналъ, что вы умѣете такъ играть съ дѣтьми, — сказалъ Артуръ часомъ позже, когда они гуляли по залитымъ солнцемъ пастбищамъ, — Ребенокъ все время глазъ не отводилъ отъ васъ. Знаете, я думаю…

— Что?

— Я только хотѣлъ сказать… Мнѣ кажется, жалко, что церковь запрещаетъ священникамъ жениться. Я даже не совсѣмъ понимаю, почему. Воспитывать дѣтей такъ трудно и такъ важно быть окруженнымъ съ самаго дѣтства добрымъ вліяніемъ! И мнѣ кажется, что чѣмъ выше призваніе человѣка и чѣмъ чище его жизнь, тѣхъ болѣе онъ способенъ быть отцомъ. Я увѣренъ, что если бы вы не дали обѣта, если бы вы женились, ваши дѣти были бы очень…

— Ш ш-ш!

Padre проговорилъ это слово быстрымъ шопотомъ, который сдѣлалъ еще болѣе глубокимъ послѣдовавшее молчаніе.

— Padre, — началъ снова Артуръ, опечаленный мрачнымъ видомъ своего собесѣдника; — развѣ я сказалъ что-нибудь дурное? Я, можетъ быть, конечно, ошибаюсь, но, вѣдь, я не могу не говорить мыслей, которыя приходятъ мнѣ въ голову.

— Быть можетъ, — отвѣтилъ Монтанелли мягкимъ голосомъ, — ты не совсѣмъ понимаешь смыслъ того, что сказалъ. Ты будешь иначе смотрѣть на это черезъ нѣсколько лѣтъ, а тѣмъ временемъ поговоримъ лучше о чемъ-нибудь другомъ.

Это было первымъ нарушеніемъ полной гармоніи, объединявшей ихъ во время этого идеально-прекраснаго путешествія.

Изъ Шамуни они отправились черезъ Tête-Noire въ Мартиньи, гдѣ остановились для отдыха, потому что стало удушливо жарко. Послѣ обѣда они усѣлись на террасѣ отеля, гдѣ была тѣнь и откуда открывался прекрасный видъ на горы. Артуръ вынулъ свои ботаническія коллекціи и углубился въ серьезную ботаническую бесѣду на итальянскомъ языкѣ.

На террасѣ сидѣло двое англичанъ-художниковъ, изъ которыхъ одинъ рисовалъ, а другой разговаривалъ довольно громко. Ему не приходило въ голову, что иностранецъ можетъ понимать по англійски.

— Брось свою пачкотню пейзажей, Вилли! — сказалъ онъ, — и нарисуй этого дивнаго итальянскаго мальчика, который приходить въ экстазъ отъ какихъ-то кусочковъ мха. Посмотри на линію его бровей! Замѣни его микроскопъ распятіемъ, надѣнь римскую тогу вмѣсто горнаго костюма и у тебя будетъ настоящій христіанинъ первыхъ вѣковъ.

— Хорошъ христіанинъ первыхъ вѣковъ! Я сидѣлъ около юноши за обѣдомъ: онъ былъ въ такомъ экстазѣ по поводу зажаренной птицы, какъ теперь по поводу маленькихъ пыльныхъ травъ. Онъ недуренъ. Его оливковый цвѣтъ лица прекрасенъ. Но отецъ его вдвое прекраснѣе.

— Отецъ?

— Ну да, отецъ, который сидитъ противъ него. Неужели ты не замѣтилъ? У него изумительное лицо.

— Ахъ, ты, тупоголовый методистъ! Не можешь даже узнать католическаго священника!

— Священникъ? Чертъ возьми! да, въ самомъ дѣлѣ, это священникъ. А я и забылъ: обѣтъ цѣломудрія и такъ далѣе. Ну, такъ будемъ милостивы и предположимъ, что мальчикъ его племянникъ.

— Что за идіоты! — сказалъ Артуръ шопотомъ, глядя веселыми глазами на Монтанелли. — Все-таки это мило съ ихъ стороны, что они считаютъ меня похожимъ на васъ. Я, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлъ бы быть вашимъ племянникомъ. Padre, да что съ вами? Какъ вы побѣлѣли!

Монтанелли всталъ и провелъ рукой по лбу:

— У меня голова закружилась, — сказалъ онъ странно упавшимъ голосомъ. — Можетъ быть, я слишкомъ долго былъ на солнцѣ сегодня. Я пойду и прилягу, carino! Это только отъ жары…

---

Послѣ двухъ недѣль, проведенныхъ у Люцернскаго озера, Артуръ и Монтанелли вернулись въ Италію черезъ Сенъ-Готардъ. Погода была на ихъ счастье хорошая и они совершали много пріятныхъ экскурсій. Но обаяніе первыхъ дней путешествія уже исчезло. Монтанелли все время мучился тревожными мыслями о томъ, что нужно воспользоваться совмѣстнымъ путешествіемъ «для болѣе опредѣленныхъ разговоровъ». Въ долинѣ Арны онъ нарочно не касался того, о чемъ они говорили подъ магноліей. Было бы жестоко, думалъ онъ, испортить первые восторги альпійской природой въ воспріимчивой душѣ Артура разговорами, которые неминуемо должны были быть тягостны. Но съ перваго же дня въ Мартиньи онъ каждое утро говорилъ себѣ: я буду говорить сегодня и каждый вечеръ: я поговорю завтра. А теперь путешествіе кончалось и онъ все-таки повторялъ: завтра, завтра! Странное, холодящее чувство чего то новаго, какой-то невидимой препоны, которая должна была стать между ними, заставляла его молчать. Наконецъ, въ послѣдній вечеръ ихъ путешествія онъ вдругъ понялъ, что или онъ долженъ былъ сейчасъ же говорить, или ему это никогда не удастся. Они остановились на ночь въ Лугано и должны были отправиться въ Пизу ни слѣдующее же утро. Ему нужно было, по крайней мѣрѣ, узнать, насколько его любимецъ зарылся въ сыпучій песокъ итальянской политики.

— Дождь пересталъ, carino! — сказалъ онъ послѣ заката, — и если мы хотимъ увидѣть озеро, то нужно поторопиться. Пойдемъ, я хочу поговорить съ тобой.

Они пошли вдоль берега къ тихому, уединенному мѣсту и усѣлись на низкой каменной стѣнѣ. Рядомъ съ ними поднимался розовый кустъ, покрытый пурпурными цвѣтами. Нѣсколько запоздалыхъ блѣдныхъ бутоновъ свѣшивалось съ болѣе высокой вѣтки, отягченные дождевыми каплями. На зеленой поверхности озера скользила маленькая лодка съ легкими, бѣлыми парусами, надувающимися отъ мягкаго вѣтерка. Лодка казалась такой легкой и хрупкой, какъ пучекъ серебристыхъ цвѣтковъ, брошенныхъ на воду. На высотѣ Монте-Сальвадора окошко какой-то избушки открыло свой золотой глазъ. Розы опустили головки и дремали подъ облачнымъ сентябрьскимъ небомъ, а вода ударялась и мягко журчала по прибрежнымъ камушкамъ.

— Сегодня послѣднй случай спокойно поговорить съ тобой, — началъ Монтанелли. — Ты вернешься къ школьной работѣ и друзьямъ. Я тоже буду очень занятъ эту зиму. Я хочу уяснить, каковы наши взаимныя отношенія, и такимъ образомъ, если ты, — онъ остановился на минуту я продолжалъ болѣе медленно: — если ты чувствуешь, что не можешь довѣрять мнѣ по прежнему, я хочу, чтобы ты сказалъ мнѣ болѣе опредѣленно, чѣмъ въ тотъ вечеръ въ семинарскомъ саду, о томъ, какъ далеко ты зашелъ.

Артуръ смотрѣлъ на воду, спокойно слушалъ и ничего не говорилъ.

— Я хочу знать, — продолжалъ Монтанелли, — связанъ ли ты обѣтомъ или какимъ-нибудь другимъ образомъ?

— Мнѣ нечего говорить, дорогой padre. Я не связалъ себя, но я связанъ.

— Не понимаю.

— Какой смыслъ въ обѣтахъ? Не они связываютъ людей. Если извѣстнымъ образомъ относиться къ дѣлу, то связываешь себя этимъ съ нимъ. Если же внутренняго отношенія нѣтъ, то обѣты не могутъ связать.

— Хочешь ли ты сказать, что это дѣло, или чувство, совершенно безповоротно? Артуръ, подумалъ ли ты о томъ, что ты говоришь?

Артуръ повернулся и вглянулъ прямо къ глаза Монтанелли.

— Padre, вы спрашивали меня, могу ли я довѣрять вамъ, но довѣряете ли вы мнѣ? Да, если бы было что сказать, я бы вамъ сказалъ, но говорить объ этихъ вещахъ не имѣетъ смысла. Я не забылъ, что вы сказали мнѣ въ тотъ вечеръ, я никогда этого не забуду. Но я долженъ идти своимъ путемъ и слѣдовать тому свѣту, который я вижу.

Монтанелли сорвалъ розу съ куста, оторвалъ одинъ за другимъ всѣ ея лепестки и бросилъ ихъ въ воду.

— Ты правъ, carino… Да, не будемъ больше объ этомъ говорить. Въ самомъ дѣлѣ, многія слова уже не помогаютъ. Все равно. Пойдемъ домой!

III.

Осень и зима прошли безъ всякихъ событій. Артуръ много занимался и не имѣлъ свободнаго времени. Ему удавалось видѣть Монтанелли разъ въ недѣлю или чаще, но только на нѣсколько минутъ. Отъ времени до времена онъ заходилъ къ нему съ просьбой помочь ему разобраться въ трудныхъ книгахъ, но въ подобныхъ случаяхъ они говорили только о предметахъ занятій. Монтанелли почувствовалъ скорѣе, чѣмъ замѣтилъ, легкую, неуловимую преграду между ними, и избѣгалъ всего, что могло бы казаться попыткой вернуть ихъ прежнюю близость. Посѣщенія Артура доставляли ему теперь больше печали, чѣмъ радости. Такъ тяжело ему было казаться всегда совершенно ровнымъ и вести себя, какъ будто бы ничего не случилось. Артуръ, съ своей стороны, замѣтилъ, хотя едва ли понималъ въ чемъ дѣло, легкую перемѣну въ отношеніи въ себѣ padre; онъ смутно чувствовалъ, что это было въ нѣкоторой связи съ назойливымъ вопросомъ о «новыхъ идеяхъ», и поэтому избѣгалъ говорить о томъ, чѣмъ мысли его были всецѣло заняты. И все-таки онъ никогда не любилъ такъ глубоко Монтанелли, какъ теперь. Смутное, тяготящее чувство недовольства, умственной пустоты, которую онъ старался подавить богословскимъ грузомъ, совершенно исчезло отъ прикосновенія съ молодой Италіей. Всѣ его болѣзненныя мечты, порожденныя одиночествомъ и ухаживаньемъ за больной, совершенно прошли, и сомнѣнія, которыя онъ прежде старался побѣдить молитвой, проходили теперь, не нуждаясь ни въ какихъ заключеніяхъ. Новый энтузіазмъ, болѣе ясный и свѣжій религіозный идеалъ (стремленія молодежи являлось ему скорѣе именно въ этомъ свѣтѣ, чѣмъ въ смыслѣ политическаго движенія) принесло съ собой успокоеніе и полноту, примиреніе съ жизнью и доброе отношеніе къ людямъ. Въ этомъ торжественномъ и нѣжномъ настроеніи весь міръ казался ему преисполненнымъ свѣта. Онъ находилъ новыя причины любить даже тѣхъ, къ кому онъ прежде нехорошо относился, и Монтанелли, который въ теченіе пяти лѣтъ былъ его героемъ, былъ теперь окруженъ въ его глазахъ новымъ ореоломъ; онъ казался ему возможнымъ пророкомъ покой вѣры. Онъ восторженно слушалъ проповѣди Монтанелли, стараясь отыскать въ нихъ внутренную связь съ своими идеалами, вчитывался въ Евангеліе, восторгаясь демократическими стремленіями христіанства въ его первоначальную пору.

Однажды, въ январѣ, онъ зашелъ въ семинарію вернуть книгу, которую взялъ на время. Узнавши, что директоръ ушелъ, онъ пошелъ въ кабинетъ Монтанелли, поставилъ книгу на полку и хотѣлъ уйти изъ комнаты, когда ему бросилась въ глаза книга, лежащая на столѣ. Это была «De monarchie» Данте. Онъ началъ ее читать и вскорѣ такъ увлекся, что не замѣтилъ, какъ отворилась дверь и кто-то вошелъ въ комнату. Его привелъ въ себя раздавшійся за нимъ голосъ Монтанелли.

— Я не ждалъ тебя сегодня, — сказалъ padre, взглянувъ на заглавіе книги. — Я какъ разъ хотѣлъ послать въ тебѣ и позвать тебя къ себѣ вечеромъ.

— Вамъ нужно меня? Я сегодня долженъ былъ быть въ другомъ мѣстѣ, но я могу не пойти.

— Нѣтъ, можешь придти и завтра. Я хотѣлъ видѣть тебя потому, что уѣзжаю во вторникъ. Меня посылаютъ въ Римъ.

— Въ Римъ? надолго?

— Въ письмѣ сказано, что до послѣ Пасхи. Письмо изъ Ватикана. Я хотѣлъ сразу дать тебѣ знать, но былъ занятъ устройствомъ дѣлъ въ семинаріи и пріискиваніемъ новаго директора.

— Неужели вы оставляете семинарію, padre?

— Я долженъ буду оставить, но я вернусь въ Пизу, по крайней мѣрѣ, на время.

— Но почему вы оставляете ее.

— Это еще оффиціально не объявлено, но мнѣ предлагаютъ епископство.

— Гдѣ?

— Вотъ изъ-за этого-то я и ѣду въ Римъ. Еще не рѣшено, дадутъ ли мнѣ округъ въ Апеннинахъ или я останусь здѣсь замѣстителемъ епископа.

— А новый директоръ уже избранъ?

— Отецъ Карди получилъ назначеніе и пріѣдетъ сюда завтра.

— Не слишкомъ ли уже это все быстро случилось?

— Да, но видишь ли, рѣшенія Ватикана иногда не сообщаются до послѣдней минуты.

— Вы знаете новаго директора?

— Лично не знаю. О немъ говорятъ много хорошаго. Монсиньоръ Беллони пишетъ о немъ, какъ о человѣкѣ съ глубокой эрудиціей.

— Въ семинаріи будутъ ужасно жалѣть о васъ.

— Въ семинаріи-то я не знаю, но я думаю, что тебѣ я буду недоставать — быть можетъ, почти столько же, какъ ты мнѣ.

— Конечно, по все-таки я очень радъ.

— Да? Я не могу сказать, чтобы я былъ очень радъ.

Онъ присѣлъ къ столу съ усталымъ выраженіемъ лица и не имѣя вида человѣка, ожидающаго высокаго повышенія.

— Ты занятъ сегодня послѣ обѣда, Артуръ? — сказалъ онъ, помолчавъ. — Если нѣтъ, я бы хотѣлъ, чтобы ты остался со мной, если не можешь, придти вечеромъ. Я немного разстроенъ и хотѣлъ бы побыть съ тобой какъ можно болѣе до отъѣзда.

— Да, я могу немножко остаться, у меня есть время до шести.

— Сегодня одно изъ вашихъ собравій?

Артуръ кивнулъ головой въ отвѣтъ и Монтанелли быстро перемѣнилъ предметъ разговора.

— Я долженъ поговорить съ тобой о тебѣ, — сказалъ онъ. — Тебѣ нуженъ будетъ другой духовникъ въ мое отсутствіе.

— Но когда вы вернетесь, я смогу исповѣдываться у васъ, неправда ли!

— Конечно, что за вопросъ, дорогой мальчикъ! Я только говорю о трехъ или четырехъ мѣсяцахъ моего отсутствія. Хочешь ты ходить къ одному изъ отцовъ общины св. Екатерины?

— Хорошо.

Они нѣсколько времени поговорили о другомъ. Потомъ Артуръ поднялся.

— Я долженъ идти, padre! Товарищи будутъ меня ждать.

На лицѣ Монтанелли опять появилось выраженіе растерянности.

— Уже? А ты почти разсѣялъ мое мрачное настроеніе. Ну такъ прощай!

— Прощайте. Я, навѣрное, приду завтра.

— Постарайся придти пораньше, чтобы у меня было время повидать тебя наединѣ. Отецъ Карди будетъ здѣсь. Артуръ, дорогой мальчикъ, будь остороженъ когда меня не будетъ! Не иди на что-нибудь необдуманное, по крайней мѣрѣ, до моего возвращенія. Ты не можешь себѣ представить, съ какой тревогой я оставляю тебя!

— Напрасно, padre, теперь все спокойно и долго останется въ такомъ же положеніи.

— Прощай, — сказалъ отрывисто Монтанелли и сѣлъ за работу.

Первая, кого увидѣлъ Артуръ, придя на небольшое студенческое собраніе, была его подруга дѣтства, дочь д-ра Баррена. Она сидѣла въ углу у окна, слушая съ сосредоточеннымъ и серьезнымъ видомъ то, что говорилъ ей одинъ изъ «иниціаторовъ», высокій молодой ломбардецъ, въ изношенномъ костюмѣ. За послѣдніе нѣсколько мѣеяцсвъ она очень измѣнилась и развилась и выглядѣла теперь взрослой молодой женщиной, хотя густыя черныя косы все еще спускались у ней на спинѣ, какъ у школьницы. Она одѣта была въ черное платье и набросила черный шарфъ на голову, потому что въ комнатѣ было холодно и были постоянные сквозняки.

На груди ея прикрѣплена была вѣтка кипариса — эмблема молодой Италіи. Онъ описывалъ ей нужду крестьянъ въ Калебріи, и она сидѣла молча, опершись подбородкомъ на руку и глядя въ землю. Артуру она казалась грустнымъ видѣніемъ свободы, оплакивающей потерю республики. Юліи она показалась бы слишкомъ «вытянувшейся дѣвченкой, съ блѣднымъ цвѣтомъ лица, неправильнымъ носомъ и въ старой, шерстяной юбкѣ, слишкомъ для нея короткой».

— Ты здѣсь, Джимъ? — сказалъ онъ, подходя къ ней, когда разговаривавшаго съ ней отозвали на другой конецъ комнаты.

«Джимъ» было дѣтской передѣлкой ея страннаго имени Джиневра. Ея итальянскія подруги звали ее Геммой. Она быстро подняла голову.

— Артуръ! О, я не знала, что ты здѣсь состоишь членомъ.

— И я не имѣлъ понятія о тебѣ, Джимъ!.. Съ которыхъ поръ ты…

— Ты не понялъ меня, — возразила она быстро: — я не членъ, я только сдѣлала кое-что. Я познакомилась съ Бини. Ты знаешь Барла Бини?

— Да, конечно. — Бини былъ организаторомъ Лигорнской вѣтви и вся молодая Италія знала его.

— Ну, и онъ сталъ мнѣ разсказывать о всемъ этомъ; я попросила его повести меня на студенческое собраніе. Недавно онъ писалъ мнѣ во Флоренцію. Ты знаешь, что я была во Флоренціи на Рождествѣ.

— Мнѣ не часто теперь пишутъ изъ дому.

— Ахъ да. Ну такъ вотъ, я отправилась гостить къ Райтамъ. (Райты были ея старыя подруги дѣтства, переѣхавшія во Флоренцію) Бини написалъ мнѣ туда и сказалъ, чтобы я проѣхала черезъ Пизу по дорогѣ домой и была бы на сегодняшнемъ собраніи. А, вотъ они начинаютъ!

Въ лекціи рѣчь шла объ идеальной республикѣ и объ обязанности молодежи быть готовымъ къ ней. Лекторъ выказывалъ очень смутное пониманіе своего предмета, но Артуръ слушалъ съ напряженнымъ восторгомъ: онъ теперь удивительно лишенъ былъ критической способности. Когда ему представлялся нравственный идеалъ, онъ проглатывалъ эту духовную пищу ни на секунду не задумываясь о томъ: удобоварима ли она.

Когда лекція и длинныя пренія, послѣдовавшія за ней, кончились и студенты начали расходиться, онъ подошелъ къ Геммѣ, которая все еще тихо сидѣла въ углу комнаты.

— Я провожу тебя, Джимъ! Гдѣ ты живешь?

— У Марьеты.

— У старой экономки твоего отца?

— Да. Она живетъ довольно далеко отсюда.

Они шли нѣкоторое время молча. Затѣмъ Артуръ вдругъ спросилъ:

— Тебѣ семнадцать лѣтъ, не правда ли?

— Мнѣ исполнилось семнадцать въ октябрѣ.

— Я всегда зналъ, что ты не сдѣлаешься такой дѣвушкой, какъ всѣ и не будешь выѣзжать на балы. Джимъ, дорогая, я такъ часто думалъ о томъ, станешь ли ты когда-нибудь нашей?

— Вотъ я и стала!

— Ты говоришь, что помогала кое въ чемъ Бини. Я даже не зналъ, что ты съ нимъ знакома.

— Я не Бини помогала, а тому, другому…

— Кому другому?

— Тому, который говорилъ сегодня со мной, Боллѣ.

— Ты хорошо его знаешь? — сказалъ Артуръ съ легкимъ оттѣнкомъ ревности. Болла былъ ему нѣсколько непріятенъ. Между ними существовало соперничество по поводу одного дѣла въ комитетѣ молодой Италіи; партія поручила это дѣло Боллѣ, считая Артура слишкомъ молодымъ и неопытнымъ.

— Я его хорошо знаю, и онъ мнѣ нравится. Онъ жилъ нѣсколько времени въ Лигорно.

— Я знаю, онъ отправился туда въ ноябрѣ.

— Да, чтобы организовать провозъ на корабляхъ. Артуръ, не думаешь ли ты, что вашъ домъ болѣе безопасенъ, чѣмъ нашъ, въ этомъ дѣлѣ? Никто бы не сталъ подозрѣвать богатую семью кораблевладѣльцевъ, какъ ваша. И ты всякаго знаешь въ домахъ.

— Тише, не такъ громко, милая! Значитъ, въ вашемъ домѣ спрятаны были книги изъ Марселя?

— Только на одинъ день. Но, можетъ быть, мнѣ не слѣдовало говорить тебѣ этого.

— Почему нѣтъ? Ты же знаешь, что я принадлежу къ партіи, я членъ ея. Гемма, дорогая, я былъ бы счастливѣе всѣхъ въ мірѣ, если бы къ намъ присоединились вы… ты и padre…

— Твой padre? Навѣрное, вѣдь, онъ…

— Нѣтъ, онъ по иному думаетъ. Но я иногда воображалъ себѣ — т.-е. надѣялся — я самъ не знаю…

— Но, Артуръ, вѣдь, онъ священникъ!

— Что же изъ этого слѣдуетъ? Въ нашей партіи есть священники. Двое изъ нихъ пишутъ въ газетѣ. И почему бы нѣтъ? Миссія священника заключается въ тонъ, чтобы вести людей къ болѣе высокимъ идеаламъ и цѣлямъ, а развѣ наше общество дѣлаетъ что-нибудь иное? Вѣдь, это скорѣе вопросъ религіи и нравственности, чѣмъ политики. Если люди способны быть свободными и отвѣтственными гражданами, никто не можетъ держать ихъ въ рабствѣ.

Гемма сдвинула брови.

— Мнѣ кажется, Артуръ, — сказала она, — что ты говоришь нелогично. Священникъ преподаетъ религіозныя истины, и я не знаю, какое отношеніе это имѣетъ къ освобожденію отъ Австріи.

— Священникъ излагаетъ ученіе Христа…

— Знаешь, я говорила о священникѣ съ отцомъ недавно и онъ сказалъ…

— Гемма, отецъ твой протестантъ!

Послѣ нѣкотораго молчанія она посмотрѣла на него открытымъ взглядомъ.

— Оставимъ лучше говорить объ этомъ. Ты всегда становишься не вѣротерпимымъ, когда рѣчь идетъ о протестантахъ.

— Я-то вѣротерпимъ, но мнѣ кажется, что протестанты бываютъ пристрастны, говоря о священникахъ…

— Можетъ быть. Во всякомъ случаѣ, мы и такъ слишкомъ часто спорили объ этомъ предметѣ. Какое твое мнѣніе о лекціи?

— Мнѣ она понравилась, особенно послѣдняя часть. Я съ удовольствіемъ слушалъ его.

— А мнѣ не понравилась. Онъ такъ много говорилъ о томъ, что мы должны думать и чувствовать и чѣмъ мы должны быть, но не указывалъ никакихъ практическихъ путей, не говорилъ, что мы должны дѣлать.

— Когда наступитъ должное время, у насъ у всѣхъ будетъ достаточно дѣла. Но нужно имѣть терпѣніе. Эти великія перемѣны не совершаются въ одинъ день.

— Чѣмъ больше времени требуется для совершенія дѣла, тѣмъ скорѣе нужно его начинать. Ты говорилъ о томъ, что нужно быть готовыми къ свободѣ. Зналъ ли ты кого-нибудь болѣе готоваго къ ней, чѣмъ твоя мать. Развѣ она не была чистымъ ангеломъ? И къ чему привела вся ея доброта? Она была рабыней до самаго дня смерти. Ею помыкали, ее оскорбляли твой брать и его жена. Было бы гораздо лучше для нея не быть такой кроткой и терпѣливой. Они бы тогда никогда не обращались съ ней такъ. То же самое и относительно Италіи. Нужно не терпѣть, а возстать и защищаться.

— Джимъ, дорогая, если бы злоба и возмущеніе могли спасти Италію, она была бы давно свободна. Но она нуждается не въ ненависти, а въ любви.

Когда онъ произнесъ эти слова, онъ вдругъ весь вспыхнулъ. Гемма этого не замѣтила. Она глядѣла прямо передъ собой съ нахмуренными бровями и крѣпко стиснутыми губами.

— Ты думаешь, что я неправа, Артуръ? — сказала она, помолчавъ. — Но я права, а ты это когда-нибудь увидишь. Вотъ домъ, гдѣ я живу. Хочешь войти?

— Нѣтъ, теперь поздно. Доброй ночи, дорогая!

Когда дверь закрылась за ней, онъ нагнулся и поднялъ вѣтку кипариса, упавшую съ ея груди.

IV.

Артуръ вернулся къ себѣ домой, чувствуя себя окрыленнымъ. Онъ былъ переполненъ какимъ-то безоблачнымъ счастьемъ. Гемма стала его товарищемъ и онъ ее любилъ. Они смогутъ вмѣстѣ работать, быть можетъ, вмѣстѣ умереть для республики, которая должна наступить. Теперь наступилъ расцвѣтъ ихъ надеждъ и padre тоже начнетъ вѣрить.

На слѣдующее утро, однако, онъ проснулся въ болѣе трезвомъ состояніи духа и вспомнилъ, что Гемма отправляется въ Лигорно, а padre въ Римъ. Январь, февраль, мартъ — три зимнихъ мѣсяца до Пасхи. И что, если Гемма подпадетъ подъ протестантскія вліянія дома (на языкѣ Артура протестантскія значило филистерскія). Нѣтъ, Гемма некогда не начнетъ кокетничать и завоевывать сердца туристовъ и лысыхъ коммерсантовъ, какъ это дѣлаютъ другія англійскія барышни въ Лигорно. Она совсѣмъ другая. Но она, можетъ быть, будетъ очень несчастна. Она такъ молода, не имѣетъ никакихъ друзей и совершенно одинока среди этихъ деревянныхъ людей. Если бы хоть мать была жива!

Вечеромъ онъ отправился въ семинарію, гдѣ засталъ Монтанелли въ разговорахъ съ новымъ директоромъ. Оба имѣли утомленный, скучающій видъ. Padre не оживился даже при видѣ Артура. Напротивъ, лицо его стало еще болѣе мрачнымъ.

— Вотъ студентъ, о которомъ я вамъ говорилъ, — сказалъ онъ, сухо представляя Артура. — Я вамъ буду очень признателенъ, если вы позволите ему пользоваться библіотекой.

Отецъ Карди, не молодой священникъ, съ радушнымъ выраженіемъ лица началъ сейчасъ же говорить съ Артуромъ о его занятіяхъ въ Сапіенцѣ и его свободный непринужденный тонъ, показывалъ что онъ хорошо знакомъ съ жизнью въ коллежѣ. Разговоръ скоро перешелъ въ споръ объ университетскихъ правилахъ, однимъ изъ жгучихъ вопросовъ того времени. Въ великой радости Артура, новый директоръ очень рѣзко осуждалъ обычай университетскихъ властей постоянно досаждать студентамъ безсмысленными и тягостными ограниченіями.

— Я очень опытенъ въ дѣлѣ воспитанія молодежи, — сказалъ онъ, — и у меня правило никогда ничего не запрещать безъ достаточнаго къ этому основанія. Молодые люди рѣдко начинаютъ волноваться, если выказывать надлежащее уваженіе въ ихъ личности. Но, конечно, самая смирная лошадь будетъ становиться на дыбы, если постоянно натягивать узду.

Артуръ широко раскрылъ глаза. Онъ менѣе всего ожидалъ, чтобы новый директоръ сталъ защищать студентовъ. Монтанелли не принималъ участія въ разговорѣ. Предметъ бесѣды, казалось, мало интересовалъ его. Выраженіе его лица было такое безнадежное и утомленное, что отецъ Карди рѣзко оборвалъ разговоръ.

— Боюсь, что я слишкомъ утомилъ васъ, капелланъ. Простите мнѣ мое увлеченіе. Меня этотъ вопросъ слишкомъ волнуетъ и я забываю, что другимъ онъ могъ надоѣсть.

— Напротивъ, мнѣ это очень интересно.

Монтанелли не имѣлъ обыкновенія произносить общепринятыя вѣжливыя фразы, и тонъ его непріятно поразилъ Артура. Когда отецъ Карди ушелъ, Монтанелли посмотрѣлъ на Артура сосредоточеннымъ, испытующимъ взглядомъ, не сходившимъ весь вечеръ съ его лица.

— Артуръ, дорогой мой сынъ! — сказалъ онъ. — Я имѣю нѣчто сказать тебѣ.

«Онъ, навѣрное, узналъ что-нибудь непріятное», подумалъ Артуръ, тревожно вглядываясь въ его блѣдное лицо.

Наступило долгое молчаніе.

— Какъ тебѣ нравится новый директоръ? — спросилъ вдругъ Монтанелли.

Вопросъ былъ такъ неожиданъ, что на минуту Артуръ не нашелся, что ему на него отвѣтить.

— Мнѣ… мнѣ онъ очень нравится… мнѣ кажется… по крайней мѣрѣ… Нѣтъ, я не могу сказать опредѣленно. Такъ трудно рѣшить съ перваго взгляда.

Монтанелли сидѣлъ, слегка ударяя рукой о ручки кресла. Это было его обычнымъ движеніемъ, когда онъ былъ разстроенъ и взволнованъ.

— Я хотѣлъ съ тобой поговорить о путешествіи въ Римъ, — началъ онъ опять. — Если ты думаешь, что есть, т. е. если ты желаешь, Артуръ, я могу написать, что не пріѣду.

— Padre, но Ватиканъ!

— Ватиканъ найдетъ кого-нибудь другого. Я могу извиниться.

— Но почему? Я не понимаю.

Монтанелли провелъ рукой по лбу.

— Я безпокоюсь о тебѣ. Мнѣ приходятъ въ голову разныя мысли… И въ концѣ концовъ нѣтъ необходимости мнѣ ѣхать.

— Но епископство?

— О, Артуръ, къ чему мнѣ оно, если я выиграю епископство и потеряю…

Онъ не докончилъ. Артуръ никогда не видѣлъ его въ такомъ состояніи и былъ сильно взволнованъ.

— Я не понимаю, — сказалъ онъ. — Padre, если бы вы только хотѣли объяснить мнѣ болѣе опредѣленно, что вы думаете.

— Я ничего не думаю — на меня напалъ безумный страхъ. Скажи мнѣ, есть какая-нибудь опасность теперь?

«До него дошли какіе-нибудь слухи», подумалъ Артуръ, вспоминая слухи о готовящемся возмущеніи, но онъ не могъ говорить о томъ, что не было его тайной.

— Какая можетъ быть особенная опасность?

— Не спрашивай меня, отвѣчай мнѣ! — Голосъ Монтанелли становился почти рѣзкимъ. — Скажи: тебѣ предстоитъ опасность? Я не хочу знать твоихъ тайнъ, но скажи мнѣ только это.

— Вся наша жизнь въ рукѣ Божіей, padre? Всегда можетъ что-нибудь случиться. Но я не знаю особенной причины, почему бы мнѣ не быть живымъ и здоровымъ, когда вы вернетесь.

— Когда я вернусь! Послушай, carino, я предоставляю тебѣ рѣшать. Не давай мнѣ никакихъ объясненій, скажи мнѣ только: «останьтесь», и я откажусь отъ поѣздки. Это никому не принесетъ вреда и я буду знать, что ты въ большей безопасности, имѣя меня около себя.

Такого рода болѣзненность воображенія была такъ чужда характеру Монтанелли, что Артуръ посмотрѣлъ на него съ глубокой тревогой.

— Padre, я увѣренъ, что вы нездоровы. Вамъ нужно, необходимо поѣхать въ Римъ, хорошенько отдохнуть и избавиться отъ безсонницы и головныхъ болей.

— Хорошо, — перебилъ Монтанелли, какъ бы уставши говорить объ этомъ. — Я уѣду завтра утромъ съ первой почтовой каретой.

Артуръ смотрѣлъ на него въ изумленіи.

— Вы хотѣли что-нибудь мнѣ сказать?

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего важнаго…

На лицѣ его осталось выраженіе ужаса.

---

Нѣсколько дней послѣ отъѣзда Монтанелли Артуръ пришелъ за тѣмъ, чтобы взять книгу въ семинарской библіотекѣ, и встрѣтилъ на лѣстницѣ отца Карди.

— А, м-ръ Бертенъ! — воскликнулъ директоръ. — Мнѣ какъ разъ нужно было васъ. Пожалуйста, зайдите во мнѣ и окажите мнѣ помощь въ одномъ трудномъ дѣлѣ.

Онъ раскрылъ дверь кабинета, и Артуръ послѣдовалъ за нимъ съ страннымъ и смутнымъ чувствомъ; ему было непріятно видѣть эту любимую имъ комнату, неприкосновенную святыню padre, когда въ ней распоряжался чужой.

— Я ужасный книжный червь, — сказалъ директоръ, — и какъ только основался здѣсь, началъ разсматривать библіотеку. Она, кажется, очень интересна. Но я не совсѣмъ понимаю систему, по которой она устроена.

— Каталогъ ея не законченъ. Многія изъ лучшихъ книгъ были прибавлены позже.

— Есть, у васъ полчаса, чтобы объяснить мнѣ систему каталога?

Они отправились въ библіотеку и Артуръ тщательно объяснилъ порядокъ распредѣленія книгъ. Когда онъ поднялся, чтобы взять свою шляпу, директоръ задержалъ его съ привѣтливой улыбкой.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не дамъ вамъ убѣжать такимъ образомъ. Сегодня суббота и вы можете отлично оставить работу до понедѣльника утромъ. Останьтесь и поужинайте со мной, разъ ужъ я васъ такъ долго задержалъ. Я теперь совсѣмъ одинъ и буду радъ компаніи.

Обхожденіе его было такое ласковое и пріятное, что Артуръ сразу почувствовалъ себя совершенно свободно. Послѣ нѣкотораго времени безразличнаго разговора, директоръ спросилъ у него, какъ давно онъ знакомъ съ Монтанелли.

— Около семи лѣтъ. Онъ вернулся изъ Китая, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ.

— Ахъ, да, тамъ онъ создалъ свою славу, какъ проповѣдникъ-миссіонеръ. И вы съ тѣхъ поръ были постоянно его воспитанникомъ?

— Онъ сталъ заниматься со мною годомъ позже, около того года, когда я впервые сталъ исповѣдываться ему. А съ тѣхъ поръ, какъ я въ Сапіенцѣ онъ продолжаетъ помогать мнѣ во всемъ, чѣмъ я хочу заниматься внѣ обычнаго курса занятій. Онъ былъ необычайно добръ во мнѣ. Вы едва ли представляете себѣ, до чего онъ добръ.

— Я готовъ вполнѣ этому вѣрить. Это человѣкъ, котораго нельзя не почитать. Замѣчательно благородная и прекрасная натура. Я знаю священниковъ, которые были съ нимъ въ Китаѣ, и у нихъ нѣтъ достаточно словъ, чтобы восхвалять его энергію и выдержку среди всѣхъ трудностей и его непреклонную преданность дѣлу. Вы счастливы, имѣя въ юности своимъ руководителемъ такого человѣка. Я знаю отъ него, что вы потеряли обоихъ родителей.

— Да, отецъ мой умеръ, когда я былъ ребенкомъ, а мать годъ тому назадъ.

— Есть у васъ братья и сестры?

— Нѣтъ, у меня братья по отцу, но они уже были взрослыми, когда я еще былъ ребенкомъ.

— У васъ, вѣроятно, было одинокое дѣтство и тѣмъ болѣе поэтому вы могли оцѣнить доброту капеллана Монтанелли. Но, кстати, выбрали ли вы духовника на время его отсутствія?

— Я думалъ отправиться къ одному изъ отцовъ общины св. Екатерины, если у нихъ не слишкомъ много исповѣдующихся.

— А хотите исповѣдываться у меня?

Артуръ изумленно раскрылъ глаза.

— Достопочтенный отецъ, конечно, я былъ бы счастливъ, но… но только…

— Но только директоръ богословской семинаріи обыкновенно не исповѣдуетъ мірянъ. Это вѣрно, но я знаю, что Монтанелли очень интересуется вами, и я думаю, что онъ въ нѣкоторой тревогѣ изъ-за васъ такъ же, какъ тревожился бы и я, оставляя любимаго ученика. Ему было бы пріятно знать, что вы подъ духовнымъ руководствомъ его сослуживца. И я долженъ сказать вамъ откровенно, сынъ мой, что вы мнѣ нравитесь. Я былъ бы счастливъ быть вамъ полезнымъ, какъ только я могу.

— Если вы такъ объ этомъ говорите, то, конечно, я буду вамъ чрезвычайно благодаренъ за ваши попеченія.

— Такъ приходите исповѣдаться въ будущемъ мѣсяцѣ, — хорошо? И заходите ко мнѣ, сынъ мой, когда у васъ будетъ свободное время по вечерамъ!

---

Передъ самой Пасхой получилось оффиціальное объявленіе о назначеніи Монтанелли епископомъ въ Бризигеллѣ, въ Этрускихъ Апеннинахъ. Онъ писалъ Артуру изъ Рима въ бодромъ и спокойномъ тонѣ. Очевидно, его угнетенное настроеніе прошло. «Ты долженъ пріѣзжать во мнѣ на всякія каникулы, — писалъ онъ, — а я буду часто пріѣзжать въ Пизу и такимъ образомъ буду видѣться съ тобой, хотя не такъ часто, какъ этого бы хотѣлъ».

Докторъ Варренъ пригласилъ Артура провести у него пасхальные праздники, вмѣсто того, чтобы отправиться въ угрюмый дворецъ, гдѣ теперь всецѣло царила Юлія. Въ письмо вложена была короткая записка, нацарапанная дѣтскимъ неправильнымъ почеркомъ Геммы, которая просила его пріѣхать, если только возможно, «потому что мнѣ нужно поговорить съ тобой кое о чемъ». Еще болѣе возбуждали Артура таинственные слухи, переходившіе отъ студента къ студенту въ университетѣ. Всѣ готовились къ тому, что послѣ Пасхи наступятъ серьезные дни.

Все это породило въ Артурѣ настроеніе такого восторженнаго ожиданія, что самыя дикія и невѣроятныя вещи, о которыхъ говорилось среди студентовъ, хавались ему совершенно естественными и исполнимыми въ теченіе ближайшихъ двухъ мѣсяцевъ. Онъ рѣшилъ отправиться домой въ четвергъ на Страстной недѣлѣ и провести первые дни каникулъ тамъ, чтобы удовольствіе отъ посѣщенія Варреновъ и восторгъ свиданія съ Геммой. не сдѣлали его неспособнымъ къ торжественнымъ религіознымъ помышленіямъ, которыхъ церковь требовала отъ своихъ дѣтей въ эти дни. Онъ написалъ Геммѣ, обѣщая пріѣхать въ понедѣльникъ на Пасхѣ и отправился на покой въ среду, вечеромъ, съ совершенно спокойной душой.

Онъ опустился на колѣни передъ Распятіемъ. Отецъ Карди обѣщалъ ему принять его утромъ, и для этой послѣдней исповѣди до пасхальнаго причащенія онъ долженъ былъ приготовиться путемъ долгой и сосредоточенной молитвы. Онъ сталъ на колѣни и, сложивъ руки, съ опущенной головой, сталъ припоминать все, что было въ теченіе мѣсяца, высчитывать всѣ свои мелкіе прегрѣшенія: нетерпѣніе, небрежность, вспыльчивость, оставившія слабыя пятна на непорочности его души. Больше онъ не могъ ничего вспомнить. Въ этомъ мѣсяцѣ онъ былъ слишкомъ счастливъ, чтобы много грѣшить. Онъ перекрестился и, вставши, началъ раздѣваться. Когда онъ разитегнулъ воротъ рубашки, изъ нея выскользнула на полъ бумажка. Это было письмо Геммы, которое онъ носилъ весь день на груди. Онъ поднялъ ее, развернулъ и поцѣловалъ дорогія строчки; затѣмъ онъ началъ снова свертывать бумажку съ смутнымъ чувствомъ, что дѣлаетъ нѣчто смѣшное. Вдругъ онъ замѣтилъ на оборотѣ бумажки приписку, которую онъ раньше не читалъ. «Постарайся пріѣхать, какъ можно скорѣе, — стояло въ ней, — потому что я хочу, чтобы ты встрѣтился съ Боллой. Онъ теперь здѣсь и мы вмѣстѣ читаемъ каждый день». Читая эти слова, Артуръ густо покраснѣлъ.

— Опять Болла! Что онъ опять дѣлаетъ въ Лигорно и зачѣмъ Гемма съ нимъ читаетъ? Околдовалъ онъ ее своими контрабандными дѣлами. Въ январѣ ясно было видно, что онъ влюбленъ въ нее. Вотъ почему онъ такъ усердствовалъ въ пропагандѣ! А теперь онъ былъ около нея, читалъ съ ней каждый день!

Артуръ вдругъ бросилъ письмо на полъ и снова сталъ на колѣни передъ Распятіемъ. И это была душа, готовая принять прощеніе и пасхальное причастіе, душа, примиренная съ Богомъ, съ собой и со всѣмъ міромъ! Въ ней возможны были мелкая ревность и подозрительность, эгоистическая вражда и ненависть — да еще противъ товарища! Онъ закрылъ лицо руками, предаваясь горькому раскаянію. Еще пять минутъ тому назадъ онъ мечталъ о мученичествѣ, а теперь онъ запятналъ себя такой мелкой, ничтожной мыслью.

Когда онъ вошелъ въ семинарскую часовню въ четвергъ, утромъ, онъ засталъ отца Карди одного. Сказавши Confiteor, онъ сразу обратился въ предмету своего душевнаго паденія въ предъидущую ночь.

— Отецъ мой, я виню себя въ грѣхѣ ревности и злобы и въ недостойныхъ мысляхъ противъ того, это мнѣ не причинилъ никакого вреда.

Отецъ Карди отлично зналъ, какого рода кающійся передъ нимъ. Онъ только мягко возразилъ:

— Вы мнѣ не все сказали, сынъ мой!

— Отецъ, я мыслилъ не по христіански противъ человѣка, съ которымъ я собственно связанъ долгомъ любви и уваженія.

— Съ которымъ вы связаны кровными узами?

— Еще болѣе близкими.

— Какими же, сынъ мой?

— Узами товарищества.

— Товарищества въ чемъ?

— Въ великомъ и святомъ дѣлѣ.

Послѣдовало короткое молчаніе.

— И ваша злоба противъ вашего товарища, ваша ревность вызвана была его успѣхомъ въ этомъ дѣлѣ и превосходствомъ надъ вами?

— Да, отчасти. Я завидовалъ ему въ его опытности, въ его полезности и затѣмъ, я думалъ, я опасался, что онъ завладѣетъ сердцемъ дѣвушки, которую я люблю.

— И дѣвушка, которую вы любите, она дочь святой католической церкви?

— Нѣтъ, она протестантка.

— Еретичка?

Артуръ сжалъ руки въ великомъ отчаяніи.

— Да, еретичка, — повторилъ онъ. — Мы воспитывались вмѣстѣ. Наши матери были подругами. И я завидовалъ ему, потому что я видѣлъ, что онъ любитъ ее, и потому что… потому что…

— Сынъ мой, — сказалъ отецъ Карди послѣ минутнаго молчанія, медленнымъ и внушительнымъ тономъ. — Есть еще нѣчто у васъ на душѣ.

— Отецъ, я… Онъ снова остановился. Священникъ молча ждалъ.

— Я завидовалъ ему, потому что партія, молодая Италія, къ которой я принадлежу…

— Ну?

— Поручила ему дѣло, которое я надѣялся, что мнѣ поручатъ и къ которому я считалъ себя особенно приспособленнымъ.

— Какое дѣло?

— Ввозъ книгъ, политическихъ книгъ съ пароходовъ, которые ихъ привозятъ, и скрываніе этихъ книгъ въ городѣ.

— И это дѣло партія поручила вашему сопернику?

— Боллѣ, и я ему завидовалъ.

— Онъ не подавалъ вамъ никакого основанія для этого чувства? Вы не обвиняете его въ томъ, что онъ небрежно отнесся къ возложенной на него миссіи?

— Нѣтъ, отецъ, онъ преданно и отважно работалъ. Онъ истинный патріотъ и не заслужилъ ничего, кромѣ любви и уваженія отъ меня.

Отецъ Карди задумался.

— Сынъ мой! Если въ васъ есть новый свѣтъ, мечта о великомъ дѣлѣ, которое должно быть совершено для вашихъ ближнихъ, надежда облегчить тягости уставшихъ и угнетенныхъ, подумайте о томъ, какъ вы обращаетесь съ самымъ драгоцѣннымъ благословеніемъ Божіимъ. Всѣ блага даны Имъ и новое рожденіе есть Его даръ. Если вы нашли путь жертвы, путъ, ведущій въ покою, если вы соединились съ любящими товарищами, чтобы принести освобожденіе тѣмъ, кто плачутъ и томятся втайнѣ, то постарайтесь освободить душу отъ зависти и страстей. Пусть сердце будетъ подобно алтарю, на которомъ вѣчно горитъ священный огонь. Вспомните, что это великое и святое дѣло и что сердце, принимающее его, должно быть очищено отъ всякой мысли о себѣ. Это призваніе подобно призванію священника. Оно не можетъ зависѣть отъ любви къ женщинѣ и отъ минутныхъ увлеченій. Оно состоитъ въ службѣ Богу и народу нынѣ и всегда!

— А! — Артуръ всплеснулъ руками въ изумленіи. Онъ готовъ былъ разрыдаться, когда услышалъ лозунгъ молодой Италіи. — Отецъ, вы даете намъ благословеніе церкви? Христосъ на нашей сторонѣ?

— Сынъ мой! — торжественно отвѣтилъ священникъ. Христосъ изгналъ продавцевъ изъ храма, ибо его домъ долженъ былъ быть названъ домомъ молитвы, а они сдѣлали его убѣжищемъ воровъ.

Послѣ долгаго молчанія Артуръ прошепталъ, весь дрожа:

— И Италія будетъ Его храмомъ, когда они будутъ изгнаны.

Онъ остановился и услышалъ мягкій отвѣтъ:

— Земля и полнота земли — Мои, сказалъ Господь.

V.

Въ этотъ день Артуръ чувствовалъ потребность въ длинной прогулкѣ. Онъ отдалъ свой багажъ товарищу-студенту и отправился пѣшкомъ въ Лигорно.

День былъ сырой и облачный, но не холодный, и низкая, ровная мѣстность казалась ему прекраснѣе, чѣмъ когда-либо. Онъ чувствовалъ особую радость отъ мягкости сырой травы подъ ногами и отъ робкаго, изумленнаго вида дикихъ весеннихъ цвѣтовъ у дороги. Въ кустѣ акаціи на опушкѣ маленькаго лѣса птица сказала гнѣздо и при его появленіи взвилась на воздухъ съ испуганнымъ крикомъ и быстрымъ движеніемъ темныхъ крыльевъ. Онъ старался сосредоточиться на благочестивыхъ мысляхъ, подходящихъ въ кануну страстной пятницы, но мысли о Монтанелли и Геммѣ такъ переплеталась съ его набожными намѣреніями, что въ концѣ концовъ онъ отказался отъ своей попытки и позволилъ своей фантазіи углубиться въ мечты о той роли, которую должны играть его два кумира. Padre долженъ былъ стать вождемъ, апостоломъ, пророкомъ, передъ священнымъ гнѣвомъ котораго должны исчезнуть силы мглы и у ногъ котораго новые защитники свободы должны были наново питаться старыми ученіями и познать старыя истины въ ихъ новомъ и неожиданномъ значеніи.

А Гемма? О, она истинная героиня по натурѣ. Она будетъ вѣрнымъ товарищемъ, безстрашной и чистой дѣвушкой, какъ тѣ, о которыхъ мечтали многіе поэты. Она будетъ стоять рядомъ съ нимъ, плечо къ плечу, радостная подъ сѣнію надвигающейся грозы. И они умрутъ вмѣстѣ, быть можетъ, въ минуту побѣды, потому что побѣда должна неминуемо придти. Онъ ей не будетъ говорить о своей любви. Онъ не скажетъ ни слова, которое могло бы нарушить ея покой или испортить ихъ спокойныя, дружескія отношенія. Она была для него святыней, незапятнанной жертвой, которая должна быть возложена на алтарь, какъ приношеніе за освобожденіе народа. И кѣмъ долженъ быть тотъ, кто войдетъ въ свѣтлый храмъ души, незнающей иной любви, кромѣ Бога и Италіи.

Богъ и Италія!

Неожиданная капля дождя упала на землю, когда онъ вошелъ въ большой мрачный домъ на улицѣ Дворцовъ, и дворецкій Юліи, безукоризненный, спокойный и учтиво враждебный, какъ всегда, показался на лѣстницѣ.

— Добрый вечеръ, Гиббонсъ! Братья дома?

— М-ръ Томасъ дома, сэръ, и м-ссъ Бертенъ. Они въ гостиной.

Артуръ вошелъ въ домъ съ тяжелымъ чувствомъ. Что за ужасный домъ! Казалось, струя жизни протекала мимо и оставляла его выше своего уровня. Ничто въ немъ не мѣнялось: ни люди, ни семейные портреты, ни тяжелая мебель, ни уродливая посуда, ни пошлое чванство богатствомъ, ни безжизненный видъ всего. Даже цвѣты въ фарфоровыхъ вазахъ выглядѣли какъ нарисованные металлическіе цвѣты, не знавшіе никогда прилива свѣжихъ соковъ въ теплые весенніе дни.

Юлія, одѣтая къ обѣду и ожидавшая гостей въ гостиной, которая была центромъ ея существованія, могла служить моделью для вычурныхъ модныхъ вазъ, со своей деревянной улыбкой, льняными завитушками и любимой собачкой на колѣняхъ.

— Какъ поживаешь, Артуръ? — сказала она сухо, протягивая ему на минуту кончики пальцевъ и перенося ихъ тотчасъ же къ болѣе пріятному прикосновенію шелковистой шерсти своей собачки. — Ты, надѣюсь, здоровъ и хорошо занимаешься въ школѣ.

Артуръ произнесъ первую фразу, которая пришла ему въ голову и впалъ опять въ тягостное молчаніе. Приходъ Джемса, величаво настроеннаго и вышедшаго въ гостиную въ сопровожденіи пожилого, чопорнаго судоходнаго агента, не внесъ оживленія и когда Гиббонсъ доложилъ, что обѣдъ поданъ, Артуръ всталъ съ легкимъ вздохомъ облегченія.

— Я не буду сегодня обѣдать, Юлія. Прошу извинить меня, но я удаляюсь въ свою комнату.

— Ты преувеличиваешь свой постъ, — сказалъ Томасъ. — Я увѣренъ, что ты заболѣешь.

— О, нѣтъ. Спокойной ночи!

Въ корридорѣ Артуръ встрѣтилъ одну изъ горничныхъ и попросилъ ее постучаться къ нему въ дверь въ шесть часовъ утра.

— Синьорино идетъ въ церковь?

— Да. Спокойной ночи, Тереза!

Онъ отправился въ себѣ въ комнату.

Она принадлежала его матери, и альковъ, расположенный противъ окна, превращенъ былъ во время ея длинной болѣзни въ часовню. Большое распятіе на черной подножкѣ занимало средину алтаря и предъ нимъ висѣла маленькая римская лампочка. Въ этой комнатѣ умерла мать Артура. Портретъ ея висѣлъ на стѣнѣ у постели и на столѣ стояла фарфоровая ваза, ей принадлежавшая, съ большимъ пучкомъ фіалокъ, которыя она такъ любила. Была какъ разъ годовщина ея смерти и итальянская прислуга не забыла этого.

Артуръ вынулъ изъ чемодана портретъ, вставленный въ рамку и тщательно завернутый. Это было изображеніе Монтанелли, прибывшаго изъ Рима за нѣсколько дней до того. Артуръ вынималъ изъ бумаги это сокровище, когда грумъ Юліи принесъ ему на подносѣ ужинъ. Старая итальянская кухарка, служившая еще его матери до прихода новой сварливой хозяйки, приготовила на подносѣ всякія изысканныя яства, изъ тѣхъ, которыя ея дорогой синьорино могъ позволить себѣ поѣсть, не нарушая велѣній церкви.

Артуръ отказался отъ всего, кромѣ куска хлѣба, и грумъ, племянникъ Гиббонса, недавно пріѣхавшій изъ Англіи, многозначительно улыбнулся, вынося подносъ. Онъ уже былъ на сторонѣ протестантскаго лагеря среди прислугъ.

Артуръ приблизился къ алькову, опустился на колѣни передъ распятіемъ, стараясь настроить себя на молитву и размышленія. Но это было трудно сдѣлать. Онъ, какъ сказалъ Томасъ, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ строго соблюдалъ постъ и у него теперь голова кружилась, какъ отъ вина. Дрожь возбужденія пробѣжала у него по спинѣ и распятіе покрылось въ его глазахъ туманомъ. Только послѣ долгой машинальной молитвы ему удалось направить свое блуждающее воображеніе на тайны искупленія. Наконецъ, физическая усталось одержала верхъ надъ нервнымъ возбужденіемъ и онъ легъ спать въ спокойномъ и мирномъ настроеніи, забывъ всѣ тревожныя мысли.

Онъ глубоко спалъ, когда рѣзкій нетерпѣливый стукъ раздался у его дверей.

«А, Тереза!» — подумалъ онъ, лѣниво поворачиваясь.

Стукъ повторился и онъ вскочилъ съ испугомъ.

— Синьорино, синьорино! — кричалъ мужской голосъ по-итальянски. — Вставайте, ради Господа!

Артуръ выскочилъ изъ кровати.

— Что случилось? Кто здѣсь?

— Это я, Джіанъ Батиста. Вставайте скорѣй, молю васъ именемъ Богородицы!

Артуръ быстро одѣлся и открылъ дверь. Когда онъ, въ изумленіи, смотрѣлъ въ блѣдное испуганное лицо кучера, въ корридорѣ раздался стукъ тяжелыхъ ногъ и звенящей стали.

— За мной? — спросилъ онъ холодно.

— За вами. О, синьорино, спѣшите!.. Что вамъ нужно спрятать, — смотрите!.. Я могу…

— Мнѣ ничего не нужно прятать. Братья знаютъ?

Первый мундиръ показался у поворота въ корридорѣ.

— Синьора разбудили. Весь домъ проснулся! О, какое горе, какое ужасное горе! И еще въ Страстную пятницу. Угодники Божіи! Сжальтесь надъ нами!

Джіанъ Батиста разрыдался. Артуръ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и сталъ ждать жандармовъ, которые шли, звеня оружіемъ, въ сопровожденіи дрожащей толпы прислуги въ разнообразныхъ случайныхъ костюмахъ. Когда солдаты окружили Артура, хозяинъ и хозяйка дома показались въ концѣ этого страннаго шествія. Онъ былъ въ халатѣ и туфляхъ. Она въ длинномъ пеньюарѣ и съ папильотками въ волосахъ.

«Приближается второй потопъ и эти пары идутъ въ ковчегъ. Вотъ приближается пара странныхъ животныхъ». Эти слова мелькнули въ головѣ Артура, когда онъ глядѣлъ на смѣшныя, странныя фигуры. Онъ подавилъ смѣхъ съ созваніемъ его неумѣстности и перешелъ къ болѣе приличествующимъ случаю мыслямъ.

«Ave Maria Regina Coeli», пробормоталъ онъ, отводя глаза, чтобы видъ папильотокъ Юліи не смѣшилъ его болѣе.

— Объясните мнѣ, пожалуйста, — сказалъ м-ръ Бертенъ, приближаясь къ жандармскому офицеру, — что значитъ это странное вторженіе въ частный домъ? Я васъ предупреждаю, что если вы не снабжены достаточнымъ полномочіемъ, я на васъ долженъ буду пожаловаться англійскому посланнику.

— Я предполагаю, — возразилъ сухо офицеръ, — что вы сочтете сіе достаточнымъ полномочіемъ. Во всякомъ случаѣ, англійскій посланникъ сочтетъ его таковымъ.

Онъ вынулъ приказъ объ арестѣ Артура Бертена, студента философіи, и, передавая его Джемсу, холодно прибавилъ:

— Если вы желаете еще объясненій, то лучше обратиться лично къ начальнику полиціи.

Юлія схватила бумагу у мужа, пробѣжала ее глазами и набросилась на Артура съ бѣшенствомъ.

— Такъ это ты обезчестилъ нашу семью! — кричала она, — Ты причина того, что вся городская голытьба собралась сюда глазѣть! Въ тюрьму угодилъ ты со всей своей набожностью! Это, конечно, можно было ожидать отъ сына папистки!

— Нельзя говорить съ арестованнымъ на чужомъ языкѣ, сударыня! — прервалъ офицеръ, но его слова едва были слышны въ потокѣ англійской ругани Юліи.

— Такъ и слѣдовало ожидать! Посты и молитвы, и святыя мысли — и вотъ что за всѣмъ этимъ! Я знала, чѣмъ это кончится.

Докторъ Варренъ сравнилъ однажды Юлію съ салатомъ, въ который кухарка опрокинула бутылку уксуса. Звукъ ея тонкаго, скрипучаго голоса коробилъ Артура, и онъ вдругъ вспомнилъ объ этомъ сравненіи.

— Все это совершенно лишнія слова, — сказалъ онъ. — Вамъ нечего бояться непріятностей. Всякій пойметъ, что никто изъ васъ не виновенъ. Я полагаю, господа. что вы должны осмотрѣть мои вещи? Мнѣ нечего скрывать.

Пока жандармы рылись въ комнатѣ, читая его письма, разсматривая его школьныя бумаги и выворачивая всѣ ящики, онъ сидѣлъ на краю постели, немножко взволнованный, но совершенно не отчаяваясь. Обыскъ его не безпокоилъ. Онъ всегда сжигалъ письма, которыя могли бы оказаться компрометирующими, и кромѣ рукописныхъ стиховъ, полуреволюціонныхъ, полумистическихъ и двухъ или трехъ нумеровъ молодой Италіи, жандармы ничего не нашли, что вознаградило бы ихъ за ихъ трудъ.

Послѣ долгаго сопротивленія Юлія уступила просьбамъ своего шурина и пошла къ себѣ въ спальню, пройдя мимо Артура съ величественнымъ высокомѣрнымъ видомъ. Джемсъ покорно послѣдовалъ за ней.

Когда они вышли изъ комнаты, Томасъ, который все время ходилъ по комнатъ, стараясь сохранить равнодушный видъ, подошелъ къ офицеру и попросилъ позволенія поговорить съ арестованнымъ. Получивъ позволеніе, онъ подошелъ къ Артуру и пробормоталъ поспѣшно:

— Какъ это непріятно! Я ужасно огорченъ.

Артуръ взглянулъ на него свѣтлымъ, какъ лѣтнее утро, взглядомъ.

— Ты былъ всегда добръ ко мнѣ! — сказалъ онъ. — Нечего безпокоиться. Это пустяки.

— Послушай, Артуръ! — Томасъ энергично провелъ рукой по усамъ и рѣшился задать непріятный вопросъ. — Это все изъ-за денегъ? Если да, то…

— Изъ-за денегъ? О, нѣтъ! Какимъ бы образомъ?

— Такъ значитъ, это какая-нибудь политическая исторія? Я такъ и думалъ… Ты не очень огорчайся и не обращай вниманія на слова Юліи. У нея такой бѣшеный языкъ! И если тебѣ нужно помочь деньгами или чѣмъ-нибудь другимъ, дай мнѣ знать, пожалуйста!

Артуръ молча протянулъ ему руку, и Томасъ вышелъ изъ комнаты, стараясь принять равнодушный видъ. Жандармы тѣмъ временемъ кончили обыскъ и офицеръ попросилъ Артура надѣть пальто. Артуръ послушался и собирался выйти изъ комнаты, потомъ остановился съ внезапной нерѣшимостью. Ему было тяжело проститься съ комнатой своей матери въ присутствіи полиціи.

— Вы бы имѣли что-нибудь противъ того, чтобы выйти на минуту изъ комнаты? — сказалъ онъ. — Вы видите, я не могу убѣжать и тутъ нечего прятать.

— Очень жалѣю, но оставлять арестованныхъ наединѣ запрещено.

— Ну, такъ все-равно!

Онъ подошелъ къ алькову и, опустившись на колѣни, поцѣловалъ подножіе распятія, произнеся шопотомъ:

«Господи, дай мнѣ остаться сильнымъ до конца!»

Когда онъ поднялся, офицеръ стоялъ у стола, разсматривая портретъ Монтанелли.

— Это вашъ родственникъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, мой духовникъ, новый епископъ Бризигелли.

На лѣстницѣ итальянская прислуга ожидала его, тревожная и опечаленная. Всѣ любили Артура изъ-за него самого и изъ-за его матери и теперь тѣснились вокругъ него, цѣлуя ему руки и платье. Джіанъ Батиста стоялъ тутъ же, и слезы катились на его сѣдые усы. Никто изъ Бертеновъ не пришелъ проститься съ нимъ. Ихъ холодность еще болѣе выставляла на видъ преданность и нѣжность слугъ, и Артуръ былъ совсѣмъ растроганъ, пожимая протянутыя къ нему руки.

— Прощай, Доссіанъ Батиста, поцѣлуй дѣтей за меня! Прощайте, Тереза! Молитесь за меня всѣ вы, и Господь да сохранитъ васъ! Прощайте, прощайте!..

Онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы къ входной двери.

Черезъ минуту маленькая группа безмолвныхъ мужчинъ и рыдающихъ женщинъ стояла у дверей, глядя вслѣдъ уѣзжающей коляскѣ.

VI.

Артуръ былъ заключенъ въ громадную средневѣковую тюрьму у пристани. Тюремная жизнь ему показалась довольно сносной. Камера была сырая и темная. Но онъ выросъ во дворцѣ въ Via Borra, и духота, крысы и тяжелый запахъ не были для него новостью. Пища тоже была дурная и недостаточная. Но Джемсъ вскорѣ получилъ позволеніе посылать ему жизненные припасы изъ дому. Его держали въ одиночномъ заключеніи и хотя бдительность надзирателей была не такой строгой, какъ онъ ожидалъ, онъ все-таки не могъ получить объясненія причины своего ареста. Тѣмъ не менѣе, спокойное настроеніе, съ которымъ онъ прибылъ въ крѣпость, не оставляло его. Такъ какъ книгъ ему не позволялось имѣть, то онъ проводилъ время въ молитвѣ и благочестивыхъ размышленіяхъ и ждалъ безъ особеннаго нетерпѣнія и тревоги дальнѣйшаго хода событій. Однажды утромъ солдатъ открылъ дверь его камеры и сказалъ:

— Пожалуйте!

Послѣ двухъ или трехъ вопросовъ, на которые ему отвѣчали только: «Говорить запрещено», — Артуръ покорился неминуемому и послѣдовалъ за солдатомъ черезъ лабиринтъ дворовъ, корридоровъ и лѣстницъ, болѣе или менѣе удушливыхъ и пропитанныхъ зловоніемъ; его ввели въ большую, свѣтлую комнату, гдѣ три человѣка въ военныхъ мундирахъ сидѣли у длиннаго стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, съ разбросанными по немъ бумагами; они беззаботно разговаривали между собой; когда же онъ вошелъ, они приняли строгій, дѣловой видъ и самый старшій изъ нихъ, фатоватый человѣкъ, съ сѣдыми бакенбардами и въ мундирѣ полковника, указалъ ему на стулъ съ другой стороны стола и началъ допросъ.

Артуръ ждалъ, что ему будутъ угрожать, что на него будутъ кричать и приготовился отвѣчать съ достоинствомъ и терпѣніемъ. Но онъ былъ пріятно обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ. Полковникъ велъ себя натянуто, холодно и формально, но необычайно вѣжливо. Ему предложили обычные вопросы относительно его имени, возраста, національности, и полученные отвѣты записаны были въ установленномъ порядкѣ. Онъ началъ чувствовать скуку и нетерпѣніе, когда вдругъ полковникъ спросилъ:

— А теперь, м-ръ Бертенъ, что вы знаете о молодой Итани?

— Я знаю, что это общество, которое издаетъ журналъ въ Марселѣ и распространяетъ его въ Италіи съ цѣлью возбуждать населеніе къ возстанію и изгнать австрійскую армію изъ страны.

— Вы, я полагаю, читали этотъ журналъ?

— Да, меня интересуютъ вопросы, поднимаемые въ немъ.

— Когда вы читали, понимали ли вы, что совершаете незаконный поступокъ?

— Конечно.

— Гдѣ вы достали номера, которые найдены были въ вашей комнатѣ?

— Этого я не могу сказать.

— М-ръ Бертенъ, вы не должны говорить здѣсь «я не могу сказать» — вы обязаны отвѣчать на мои вопросы.

— Я не хочу отвѣчать, если вы не хотите, чтобы я говорилъ «не могу».

— Вы пожалѣете о томъ, что позволяете себѣ употреблять такія выраженія, — замѣтилъ полковникъ, а такъ какъ Артуръ ничего не отвѣтилъ, то онъ продолжалъ:

— Я могу сказать вамъ, что до насъ дошли достовѣрныя извѣстія о вашихъ связяхъ съ этимъ обществомъ гораздо болѣе близкихъ, чѣмъ простое чтеніе запрещенныхъ изданій. Для васъ выгоднѣе откровенно сознаться. Правда выяснится во всякомъ случаѣ и вы увидите, что совершенно безполезно отмалчиваться и запираться.

— Я совершенно не хочу запираться.

— Что вы хотите знать?

— Во-первыхъ, какимъ образомъ, вы, иностранецъ, вмѣшались въ такого рода дѣла?

— Я думалъ объ этихъ вопросахъ, читалъ все, что только могъ достать, и пришелъ къ собственнымъ выводамъ на этотъ счетъ.

— Кто убѣдилъ васъ примкнуть къ этому обществу?

— Никто. Я самъ захотѣлъ.

— Вы меня водите за носъ! — рѣзко сказалъ полковникъ. Терпѣніе начинало измѣнять ему. — Нельзя самому входить въ общество. Кому вы сообщили о вашемъ желаніи примкнуть къ нему?

Молчаніе.

— Будете ли вы столь любезны отвѣтить мнѣ?

— Нѣтъ, если вы будете предлагать такого рода вопросы.

Артуръ говорилъ злобно. Странное нервное раздраженіе овладѣло имъ. Онъ зналъ теперь, что много арестовъ произведено было въ Лигорно и Пизѣ и хотя ему еще неизвѣстны были размѣры бѣдствія, онъ все-таки достаточно слышалъ, чтобы волноваться о судьбѣ Геммы и другихъ его друзей. Напускная вѣжливость чиновниковъ, скучная игра назойливыхъ вопросовъ и уклончивыхъ отвѣтовъ была ему нестерпима и топотъ тяжелыхъ шаговъ караульнаго за дверьми мучилъ его слухъ.

— Кстати, когда вы въ послѣдній разъ видѣлись съ Джіовани Болла? — спросилъ полковникъ послѣ обмѣна нѣсколькими незначительными фразами. — Передъ самымъ отъѣздомъ изъ Пизы, не правда ли?

— Я не знаю кто это.

— Какъ! Джіованни Болла. Вы, навѣрно, его знаете. Высокій, молодой человѣкъ, гладко выбритый… Онъ одинъ изъ вашихъ товарищей по университету.

— Въ университете много студентовъ, которыхъ я не знаю.

— Но Боллу вы навѣрно знаете! Посмотрите, вотъ его почеркъ. Вы видите, васъ онъ хорошо знаетъ.

Полковникъ небрежно передалъ ему бумагу, на заголовкѣ которой написано было: «Протоколъ», а подписано: Джіованни Болла. Просматривая его, Артуръ увидѣлъ свое собственное имя. Онъ съ изумленіемъ поднялъ глаза.

— Можно мнѣ прочесть это.

— Да, прочтите. Это васъ касается

Онъ сталъ читать въ то время, какъ чиновники сидѣли молча и наблюдали за выраженіемъ его лица. Бумага заключалась въ показаніяхъ, отвѣтахъ на длинный рядъ вопросовъ. Очевидно, Болла былъ тоже арестованъ. Первыя показанія имѣли обычный характеръ. Затѣмъ слѣдовалъ короткій отчетъ о связяхъ Боллы съ обществомъ, о распространеніи запрещенной литературы въ обществѣ и о студенческихъ собраніяхъ. Затѣмъ слѣдовали слова: «Среди тѣхъ, которые примкнули къ намъ, былъ молодой англичанинъ Артуръ Бертенъ, принадлежащій къ богатой семьѣ судовладѣльцевъ».

Кровь бросилась Артуру въ голову. Болла измѣнилъ ему! Болла, взявшій на себя отвѣтственный долгъ иниціатора! Болла, убѣдившій Гемму, влюбленный въ нее! Артуръ положилъ бумагу въ сторону и уставился глазами въ землю.

— Надѣюсь, что эта бумажечка освѣжила вашу память, — вѣжливо замѣтилъ полковникъ.

Артуръ отрицательно покачалъ головой.

— Я не знаю этого человѣка, — повторилъ онъ: — тутъ какая-нибудь ошибка.

— Ошибка? Какія глупости! Оставьте, м-ръ Бертенъ. Рыцарство и донкихотство очень похвальны, но не нужно ихъ преувеличивать. Подумайте, что за смыслъ вамъ губить себя и испортить всѣ свои жизненные планы изъ-за пустой формальности, по отношенію къ человѣку, который васъ выдалъ. Видите, онъ, не стѣсняясь, говоритъ о васъ.

Легкая насмѣшка слышалась въ голосѣ полковника. Артуръ быстро взглянулъ на него. Внезапный свѣтъ озарилъ его:

— Это ложь! — крикнулъ онъ: — бумага поддѣлана! Я вижу это по вашему лицу. Вы низко… Вы хотите воспользоваться мною, чтобы запутать кого-нибудь изъ арестованныхъ вами. Или вы устраиваете мнѣ ловушку. Вы обманщикъ, лгунъ и подлецъ!

— Молчать! — крикнулъ полковникъ, вскакивая въ бѣшенствѣ.

Двое его товарищей выскочили изъ-за стола вмѣстѣ съ нимъ.

— Капитанъ Тамази, — продолжалъ онъ, обращаясь къ одному изъ нихъ: — позвоните сторожа и ведите отправить этого молодого человѣка на нѣсколько дней въ карцеръ. Онъ нуждается въ урокѣ, чтобы стать разсудительнымъ.

Карцеръ былъ тѣсной, сырой, грязной дырой въ подземелья. Вмѣсто того, чтобы сдѣлать Артура «болѣе разсудительнымъ», онъ довелъ его до полнаго раздраженія. Роскошная домашняя обстановка сдѣлала его очень чувствительнымъ къ опрятности и первое впечатлѣніе на Артура этихъ скользкихъ, заплесневѣлыхъ стѣнъ, мусора и нечистотъ, сваленныхъ на полъ, зловонія и гнили могли бы удовлетворить мстительность оскорбленнаго чиновника. Когда Артура втолкнули туда и закрыли за нимъ дверь, онъ сдѣлалъ три осторожныхъ шага впередъ съ вытянутыми впередъ руками, содрогаясь отъ ужаса, когда пальцы его касались скользкой стѣпы, и онъ сталъ осторожно пробираться въ густой темнотѣ, чтобы найти какое-нибудь болѣе чистое мѣстечко, гдѣ можно было бы сѣсть.

Долгій день проходилъ среди темноты и молчанія, и ночь не принесла никакой перемѣны. Среди полной пустоты и отсутствія внѣшнихъ впечатлѣній онъ постепенно потерялъ сознаніе времени, и когда на слѣдующее утро повернулся ключъ въ замкѣ, испуганныя крысы бросились съ пискомъ бѣжать мимо него, — онъ вскочилъ въ ужасѣ; сердце его безумно билось, въ ушахъ звенѣло, какъ будто бы его держали вдали отъ свѣта не часы, а цѣлые мѣсяцы.

Дверь открылась, пропустивъ слабый свѣтъ фонаря — ему онъ показался ослѣпительнымъ — вошелъ главный сторожъ съ кускомъ хлѣба и кувшиномъ воды въ рукахъ. Артуръ сдѣлалъ шагъ впередъ; онъ былъ увѣренъ, что сторожъ пришелъ, чтобы выпустить его; но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ выговорить слово, человѣкъ далъ ему въ руки хлѣбъ и кувшинъ, повернулся и ушелъ ничего не говоря; дверь снова закрылась.

Артуръ топнулъ ногой. Въ первый разъ въ жизни онъ чувствовалъ бѣшенство. Но по мѣрѣ того, какъ проходили часы, сознаніе времени и мѣста болѣе и болѣе ускользало отъ него. Темнота казалась безграничной, безъ начала и безъ конца, и жизнь какъ бы остановилась для него. На вечеръ третьяго дня, когда открыли дверь, и сторожъ появился у порога въ сопровожденіи солдата, Артуръ поднялъ глаза, ослѣпленный и растерянный, закрывая глаза отъ необычнаго свѣта и смутно думая о томъ, сколько часовъ или недѣль онъ провелъ въ этой могилѣ.

— Пожалуйте, — произнесъ холоднымъ дѣловымъ голосомъ сторожъ.

Артуръ поднялся и машинально пошелъ за нимъ, съ чувствомъ странной неувѣренности, шатаясь, какъ пьяный. Онъ оттолкнулъ руку сторожа, который хотѣлъ помочь ему подняться по крутымъ узкимъ ступенямъ, ведущимъ во дворъ. Но когда онъ дошелъ до послѣдней ступени, у него внезапно закружилась голова, онъ пошатнулся и упалъ бы, если бы сторожъ не поддержалъ его за плечо.

---

— Ну, теперь все будетъ ладно, — произнесъ привѣтливый голосъ; — это всегда бываетъ, когда выходятъ отсюда на воздухъ.

Артуръ дѣлалъ отчаянныя попытки вздохнуть, когда ему наново брызнули водой въ лицо. Темнота, казалось, отпадала отъ него, распадаясь съ грохотомъ на куски. Потомъ онъ вдругъ пришелъ въ полное сознаніе, и, оттолкнувъ руку сторожа, пошелъ почти твердо по корридору и по лѣстницѣ. Они остановились на минуту передъ какой-то дверью; потомъ она открылась, и прежде, чѣмъ Артуръ сообразилъ, куда его ведутъ, онъ очутился въ свѣтлой комнатѣ, гдѣ его прежде допрашивали, и въ смущеніи глядѣлъ на столъ, бумаги и чиновниковъ, сидящихъ на обычныхъ мѣстахъ.

— А, м-ръ Бертенъ! — сказалъ полковникъ. — Надѣюсь, теперь мы будемъ болѣе мирно разговаривать. Ну, какъ вамъ нравится карцеръ? Онъ не такъ роскошенъ, какъ гостиная вашего брата, не правда ли?

Артуръ поднялъ глаза на улыбающееся лицо полковника. Его обуяло бѣшеное желаніе схватить за горло этого фата съ сѣдыми бакенбардами и разорвать его зубами. Вѣроятно, это было замѣтно на его лицѣ, потому что полковникъ тотчасъ же прибавилъ совсѣмъ другимъ тономъ:

— Сядьте, м-ръ Бертенъ и выпейте немного воды! Вы возбуждены.

Артуръ оттолкнулъ стаканъ воды, который ему протягивали. Онъ оперся руками о столъ, опустилъ голову на руку и старался собрать свои мысли. Полковникъ сидѣлъ, зорко наблюдая за нимъ и замѣчая своимъ опытнымъ глазомъ легкое дрожаніе его губъ и рукъ, слѣды сырости на волосахъ и тусклый взглядъ, свидѣтельствующій о физическомъ угнетеніи и разстроенныхъ нервахъ.

— Теперь, м-ръ Бертенъ, — сказалъ онъ черезъ нѣсколько минуть, — мы опять начнемъ съ того, на чемъ остановились и такъ какъ между нами произошли маленькія непріятности, то я долженъ сказать вамъ, что съ своей стороны желаю только быть благосклоннымъ къ вамъ. Если вы будете вести себя благоразумно, — мы не будемъ примѣнять къ вамъ излишнихъ строгостей.

— Чего вы хотите отъ меня?

Артуръ говорилъ жесткимъ, сердитымъ голосомъ, совершенно не похожимъ на его обыкновенный.

— Я хочу, чтобы вы намъ искренно, просто и честно сказали обо всемъ, что вы знаете относительно этого общества и его членовъ. Прежде всего, какъ долго вы знали Боллу?

— Я никогда въ жизни его не видѣлъ. И ничего о немъ не знаю.

— Неужели? Ну, мы еще вернемся къ этому предмету. Я полагаю, вы знакомы съ молодымъ человѣкомъ, по имени Карлъ Бини?

— Я никогда не слыхалъ о такомъ человѣкѣ.

— Чрезвычайно странно! Ну, а Франческо Нерри?

— Въ первый разъ слышу это имя.

— А вотъ письмо, написанное вашимъ почеркомъ и обращенное къ нему. Посмотрите!

Артуръ небрежно взглянулъ на него и отложилъ его.

— Вы узнаете это письмо?

— Нѣтъ.

— Вы отрицаете, что это вашъ почеркъ?

— Я ничего не отрицаю, я не помню.

— Можетъ быть, вы вспомните это письмо?

Ему подали второе письмо и онъ увидѣлъ, что это было письмо, написанное имъ осенью одному товарищу.

— Нѣтъ.

— И не помните лицо, къ которому оно обращено?

— Нѣтъ.

— У васъ удивительно короткая память!

— Я всегда страдалъ этимъ недостаткомъ.

— Неужели? А мнѣ недавно говорилъ одинъ профессоръ университета, что васъ вовсе не считаютъ неспособнымъ. Напротивъ, васъ считаютъ очень умнымъ.

— Вы, вѣроятно, судите объ умѣ съ полицейской точки зрѣнія. Профессора университета употребляютъ это слово въ другомъ смыслѣ.

Въ голосѣ Артура ясно слышалось возрастающее раздраженіе. Онъ былъ физически истощенъ отъ голода, безсонницы и сквернаго воздуха. Каждая частица его тѣла причиняла ему боль. Голосъ полковника раздражалъ его возбужденные нервы, дѣйствуя на него какъ звукъ грифеля по доскѣ.

— М-ръ Бертенъ! — сказалъ полковникъ съ достоинствомъ, откидываясь въ креслѣ. — Вы опять забываетесь и я долженъ васъ опять предупредить, что такого рода разговоръ не доведетъ васъ до добра. Надѣюсь, вы достаточно испытали прелести карцера, чтобы не желать вторично заключенія въ немъ. Я долженъ откровенно сказать вамъ, что долженъ буду употреблять серьезныя мѣры, если вы будете продолжать отвергать болѣе мягкія. Помните, у меня есть доказательство, положительное доказательство, что нѣкоторые изъ этихъ молодыхъ людей занимались контрабанднымъ провозомъ запрещенныхъ книгъ, и о томъ, что вы были въ сношеніяхъ съ ними. Теперь спрашиваю васъ: хотите вы сказать безъ всякаго принужденія, что вы знаете относительно этого дѣла.

Артуръ низко опустилъ голову. Слѣпое, безсмысленно звѣрское бѣшенство копошилось въ немъ, какъ живое существо. Возможность потерять власть надъ собой казалась ему страшнѣе всего другого. Первый разъ въ жизни онъ понялъ, сколько возможной дикости скрыто за культурностью воспитанныхъ людей и за смиреніемъ христіанина. И ужасъ передъ самимъ собой обуялъ его съ великой силой.

— Я жду вашего отвѣта, — сказалъ полковникъ.

— Мнѣ нечего отвѣчать.

— Вы рѣшительно отказываетесь отвѣчать?

— Я вамъ ничего не скажу.

— Тогда я долженъ буду распорядиться, чтобы васъ опять посадили въ карцеръ, и держать васъ тамъ, пока вы не измѣните своего рѣшенія. Если вы будете еще больше бунтовать, васъ закуютъ въ цѣпи.

Артуръ поднялъ глаза, дрожа съ головы до ногъ.

— Дѣлайте, что вамъ угодно! — медленно сказалъ онъ. — А позволитъ ли англійскій посланникъ, чтобы такъ обращались съ британскимъ подданнымъ, не доказавъ его преступности ни въ чемъ — это, конечно, его дѣло рѣшать.

Наконецъ, Артура отвели обратно въ его собственную камеру, гдѣ онъ бросился на постель и проспалъ до слѣдующаго утра. Въ цѣпи его не заковывали и мрачнаго карцера онъ больше не видѣлъ. Но распря между нимъ и полковникомъ обострялась съ каждымъ новымъ допросомъ. Артуръ тщетно молился въ своей комнатѣ, чтобы небо помогло ему побороть свои дурныя страсти, и напрасно онъ думалъ по цѣлымъ ночамъ о смиреніи и терпѣніи Христа. Какъ только его приводили опять въ длинную пустую комнату, въ покрытому сукномъ столу и онъ видѣлъ вылощенные усы полковника, мятежный духъ снова овладѣвалъ имъ, внушая ему озлобленныя возраженія и презрительные отвѣты. Прежде чѣмъ прошелъ мѣсяцъ со времени его заключенія, обоюдное раздраженіе достигло такой степени, что онъ и полковникъ не могли взглянуть другъ другу въ лицо, не теряя самообладанія.

Продолжительность этой мелкой войны начинала угнетать его нервы. Зная, какъ сильно за нимъ наблюдали и вспоминая слухи о томъ, что заключенныхъ поятъ белладоной и записываютъ ихъ бредъ, онъ понемногу сталъ бояться ѣсть и пить. Если мимо него пробѣгала мышь ночью, онъ вскакивалъ весь покрытый холоднымъ потомъ и дрожалъ отъ ужаса, воображая, что кто-нибудь спрятанъ въ комнатѣ и слушаетъ, что онъ говоритъ во снѣ. Начальство, очевидно, старалось устроить ему ловушку и вырвать у него какое-нибудь показаніе, могущее выдать Боллу. И такъ велико было его опасеніе попасть по неосторожности въ ловушку, что онъ могъ, въ самомъ дѣлѣ, попасться, благодаря своей нервности. Имя Боллы звучало въ его ушахъ днемъ и ночью, мѣшая его молитвамъ и срывалось съ его устъ вмѣсто имени Маріи, когда онъ перебиралъ четки. Самымъ ужаснымъ было то, что и вѣра его вмѣстѣ съ внѣшнимъ міромъ ускользала отъ него съ теченіемъ дней. Онъ лихорадочно держался за этотъ послѣдній оплотъ, проводя нѣсколько часовъ каждый день среди молитвъ и размышленій. Но мысли его все чаще и чаще возвращались къ Боллѣ и молитвы становились совершенно машинальными.

Его единственнымъ утѣшеніемъ былъ главный сторожъ тюрьмы. Это былъ маленькій старичокъ, толстый и лысый, который сначала пытался глядѣть сурово. Но понемногу его природное добродушіе, сказывавшееся въ каждой ямочкѣ его пухлаго лица, одержало верхъ надъ его служебнымъ рвеніемъ и онъ началъ передавать порученія заключенныхъ изъ камеры въ камеру.

Однажды въ половинѣ мая, сторожъ пришелъ въ камеру съ такимъ мрачнымъ и сердитымъ лицомъ, что Артуръ взглянулъ на него въ изумленіи.

— Что случилось, Энрико? — спросилъ онъ.

— Ничего, — сердито отвѣтилъ Энрико и, подойдя въ постели, началъ снимать одѣяло, принадлежавшее Артуру.

— Зачѣмъ вамъ понадобились мои вещи? Развѣ меня переводятъ въ другую камеру?

— Нѣтъ, васъ выпускаютъ.

— Выпускаютъ? Сегодня? Совсѣмъ? Энрико!

Артуръ, возбужденный, схватилъ за руку сторожа, но тотъ ее сердито отдернулъ.

— Энрико, что съ вами? Почему вы не отвѣчаете? Развѣ насъ всѣхъ выпускаютъ?

Презрительное ворчаніе было единственнымъ отвѣтомъ.

— Что съ вами? — Артуръ опять взялъ руку старика, смѣясь. — Нечего сердиться на меня, потому что я, все равно, не обижусь. Я хочу знать о другихъ.

— О другихъ? — заворчалъ Энрико, опуская вдругъ рубашку, которую онъ складывалъ. — Не о Боллѣ, надѣюсь?

— О Боллѣ и о другихъ, конечно! Энрико, что съ вами?

— Ну его-то ужъ не такъ скоро выпустятъ, бѣдняжку, когда товарищь выдалъ его. У-у-у!

Энрико съ жестомъ отвращенія опять сталъ складывать рубашку.

— Выдалъ его товарищъ? Какой ужасъ!

Глаза Артура раскрылись отъ ужаса. Энрико быстро обернулся къ нему.

— Да развѣ не вы выдали его?

— Я? Да вы съ ума спятили!

— Ну, во всякомъ случаѣ, ему вчера сказали такъ при допросѣ. Я очень радъ, что это не вы, потому что я всегда считалъ васъ порядочнымъ человѣкомъ. Идите за мной!

Энрико вышелъ въ корридоръ и Артуръ пошелъ за нимъ, начиная вдругъ понимать въ чемъ дѣло.

— Они сказали Боллѣ, что я его выдалъ. Конечно, они это сдѣлали! Вѣдь, они же мнѣ сказали, что онъ меня выдалъ! Надѣюсь, Болла не такой дуракъ, чтобы повѣрить!

— Да? Такъ это, въ самомъ дѣлѣ, неправда?

Энрико остановился у лѣстницы и сталъ вглядываться въ Артура, который только пожалъ плечами.

— Ну, я радъ это знать и скажу ему объ этомъ. Но видите ли, они ему сказали, что вы его выдали изъ-за ревности, потому что, будто бы, вы оба любите одну и ту же дѣвушку.

— Это ложь! — Артуръ повторилъ эти слова прерывистымъ шепотомъ. Внезапный, сковывающій его члены ужасъ охватилъ его. — Ту же дѣвушку… ревность… какъ они могли это знать! какъ они могли это знать!

— Подождите немножко, молодой человѣкъ! — Энрико остановился въ корридорѣ, ведущемъ въ комнату для допросовъ, и мягко заговорилъ: — Я вамъ вѣрю, но скажите мнѣ одну вещь: я знаю, что вы католикъ, не говорили ли вы чего-нибудь на исповѣди?

— Это ложь! — На этотъ разъ голосъ Артура поднялся до еле сдерживаемаго крика.

Энрико пожалъ плечами и пошелъ впередъ.

— Вамъ, конечно, лучше знать. Но вы не первый молодой вѣтренникъ, попавшійся такимъ образомъ. Теперь какъ разъ идутъ страшные толки объ одномъ священникѣ въ Пизѣ, котораго уличили нѣкоторые изъ вашихъ друзей. Они даже напечатали о томъ, что онъ шпіонъ.

Онъ открылъ дверь въ комнату и, видя, что Артуръ стоитъ недвижно, устремивши безжизненный взглядъ передъ собой, слегка втолкнулъ его.

— Здравствуйте, м-ръ Бертенъ! — сказалъ полковникъ, улыбаясь и дружелюбно оскаяяя вубы. — Мнѣ очень пріятно поздравить васъ. Изъ Флоренціи пришелъ приказъ о вашемъ освобожденіи. Будьте любезны подписать эту бумагу.

Артуръ подошелъ къ столу.

— Я хотѣлъ бы знать, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ: — кто меня выдалъ.

Полковникъ поднялъ брови съ улыбкой.

— Вы не можете догадаться? Подумайте на минутку!

Артуръ отрицательно покачалъ головой.

Полковникъ протянулъ обѣ руки съ выраженіемъ вѣливаго изумленія.

— Не можете догадаться? Неужели? Да вы же сами, м-ръ Бертенъ! Кто же другой можетъ знать ваши личныя сердечныя дѣла.

Артуръ молчаливо отвернулся. На стѣнѣ висѣло большое деревянное распятіе, и глаза его медленно обратились къ нему, но безъ молитвеннаго выраженія, а только съ смутнымъ изумленіемъ передъ этимъ терпѣли вымъ богомъ, у котораго нѣтъ громовъ, чтобы поразить священнослужителя, нарушившаго тайну исповѣди.

— Будьте любезны подписать квитанцію въ выдачѣ вашихъ бумагъ, — мягко сказалъ полковникъ: — и затѣмъ мнѣ нѣтъ надобности задерживать васъ. Я увѣренъ, что вы спѣшите домой, а я теперь чрезвычайно занять дѣломъ этаго безумнаго юноши Боллы, который подвергъ столь жестокому испытанію вашу христіанскую кротость. Боюсь, что съ нимъ строго поступятъ. Прощайте!

Артуръ, подписавъ квитанцію, взялъ бумаги и вышелъ въ глубокомъ молчаніи. Онъ послѣдовалъ за Энрико въ тяжелымъ воротамъ и, не прощаясь съ нимъ, сошелъ внизъ, къ рѣкѣ, гдѣ его ждалъ лодочникъ, чтобы перевезти черезъ ровъ. Когда онъ подходилъ въ каменнымъ ступенямъ, ведущимъ на улицу, къ нему подбѣжала дѣвушка, въ ситцевомъ платьѣ и въ соломенной шляпѣ, протягивая ему обѣ руки.

— Артуръ! я такъ счастлива, такъ счастлива!

Онъ отстранилъ свои руки, весь дрожа.

— Джимъ! — сказалъ онъ совершенно чужимъ голосомъ. — Джимъ!

— Я жду тебя здѣсь цѣлые полчаса. Мнѣ говорили, что тебя выпустятъ въ четыре. Артуръ, почему ты такъ на меня глядишь? Что съ тобой, Артуръ? Остановись!

Онъ отвернулся отъ нея и медленно шелъ по улицѣ, какъ бы забывъ ея присутствіе. Испуганная его поведеніемъ, она побѣжала за нимъ и схватила его за руку.

— Артуръ.

Онъ остановился и взглянулъ на нее дикими глазами. Она взяла его подъ руку и они шли нѣсколько минутъ въ молчаніи.

— Послушай, дорогой мой! — сказала она мягко. — Ты слишкомъ принимаешь это въ сердцу. А знаю, что это ужасно, но всякій понимаетъ.

— О чемъ ты говоришь? — спросилъ онъ тѣмъ же глухимъ голосомъ.

— О письмѣ Боллы.

По лицу Артура прошла скорбная тѣнь при этомъ имени.

— Я думала, что ты не зналъ объ этомъ, но тебѣ, вѣроятно, сказали, — продолжала Гемма. — Болла, вѣроятно, прямо съ ума сошелъ, выдумавъ такую вещь.

— Какую вещь?

— Такъ ты, значитъ, ничего не знаешь! Онъ написалъ ужасное письмо, о томъ, что ты сказалъ о контрабандѣ и виноватъ въ его арестѣ. Это, конечно, нелѣпо, каждый это понимаетъ, и только тѣ, кто тебя не знаютъ, пришли въ волненіе. Я изъ за этого именно пришла, чтобъ сказать тебѣ, что никто въ нашей группѣ не вѣритъ этому.

— Гемма, но, вѣдь, это правда!

Она медленно отшатнулась отъ него и остановилась съ раскрытыми и полными ужаса глазами, съ лицомъ, бѣлымъ, какъ повязанный вокругъ ея шеи платокъ. Большая ледяная волна молчанія охватила ихъ обоихъ, отдѣливъ ихъ въ обособленномъ мірѣ отъ жовни и движенія улицы.

— Да, — прошепталъ онъ, наконецъ. — Да, я объ этомъ говорилъ и я называлъ его имя. — О Боже, Боже, что мнѣ дѣлать?

Онъ вдругъ пришелъ въ себя и увидѣлъ смертельный ужасъ въ ея лицѣ. Да, конечно, она должна думать…

— Гемма, ты не понимаешь! — проговорилъ онъ, подходя къ ней ближе.

Но она отшатнулась отъ него съ рѣзкимъ возгласомъ.

— Не касайся меня!

Артуръ схватилъ ея правую руку съ внезапной яростью.

— Послушай, ради Бога! Я…

— Уходи! Пусти мою руку!.. Уходи!

Въ слѣдующую минуту она вырвала свою руку и ударила его по щекѣ. Его окружилъ какой-то туманъ. Нѣсколько времени онъ ничего не сознавалъ, кромѣ блѣднаго, отчаяннаго лица Геммы и вида ея правой руки, которую она вытирала своей ситцевой юбкой. Потомъ опять окружилъ его солнечный свѣтъ, онъ оглянулся и увидѣлъ, что одинъ.

VII.

Было уже совершенно темно, когда Артуръ позвонилъ у дверей большого дома на Via Borra. Онъ помнилъ, что долго блуждалъ по улицамъ, но гдѣ и почему, и какъ долго — онъ не имѣлъ представленія. Грумъ Юліи открылъ ему дверь, зѣвая, и многозначительно усмѣхнулся при видѣ его разстроеннаго окаменѣлаго лица. Ему показалось удивительно забавнымъ, что молодой баринъ вернулся изъ тюрьмы похожимъ на пьянаго, грязнаго нищаго. Артуръ поднялся по лѣстницѣ. Наверху онъ встрѣтилъ Гиббонса, который сходилъ внизъ съ выраженіемъ торжественнаго и надменнаго порицанія. Артуръ попытался быстро пройти мимо него, пробормотавъ: «Добрый вечеръ!» Но отъ Гиббонса не такъ легко было отдѣлаться противъ его воли.

— Господъ нѣтъ дома, сэръ, — сказалъ онъ, кинувъ критическій взглядъ на неряшливую одежду и растрепанные волосы Артура. — Они отправились и не вернутся раньше двѣнадцати.

Артуръ посмотрѣлъ на свои часы. Было девять часовъ. О, да! у него еще есть время, много времени.

— Барыня поручила мнѣ спросить васъ, не хотите ли вы ужинать, сэръ? Она надѣется, что вы подождете ея возвращенія, потому что она очень желаетъ поговорить съ вами еще сегодня.

— Мнѣ ничего не нужно, спасибо! Можете ей сказать, что я не лягу спать.

Онъ поднялся въ свою комнату. Въ ней ничего не измѣнилось со времени его ареста. Портретъ Монтанелли стоялъ на столѣ на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ оставилъ его, и распятіе также стояло въ альковѣ, какъ прежде. Онъ остановился на минуту на порогѣ и сталъ прислушиваться. Но въ домѣ было совершенно тихо. Очевидно, никто не придетъ мѣшать ему. Онъ тихо вошелъ въ комнату и закрылъ дверь.

Итакъ, насталъ конецъ. Нечего было думать и тревожиться. Только бы отдѣлаться отъ ненужнаго и непріятнаго согнанія и дѣло съ концомъ. И все-таки это какъ-то глупо и безцѣльно.

Онъ не принялъ яснаго рѣшенія совершить самоубійство. Онъ даже не особенно думалъ объ этомъ — настолько это ему казалось неизбѣжнымъ и очевиднымъ. У него не было ни малѣйшаго представленія о томъ, какого рода смерть избрать. Только бы покончить скорѣе — покончить и забыть. Въ комнатѣ не было никакого оружія, не было даже простого ножа. Но не все ли равно — достаточно полотенца или простыни, разрѣзанной на куски.

Какъ разъ надъ окномъ былъ вбитъ большой гвоздь. Вотъ и отлично. Нужно только хорошенько укрѣпить его, чтобы онъ вынесъ тяжесть его тѣла. Артуръ всталъ на стулъ и потрогалъ гвоздь: онъ оказался недостаточно крѣпкимъ, и юноша опять сошелъ и досталъ изъ комода молотокъ. Онъ прибилъ гвоздь и хотѣлъ уже сдернуть простыню съ кровати, когда вдругъ вспомнилъ, что еще не молился. Конечно, нужно помолиться передъ смертью; это долгъ христіанина. Бетъ даже особенныя молитвы для отходящей души.

Онъ подошелъ въ алькову и сталъ на колѣни предъ распятіемъ.

— Всемогущій и всеблагій Боже! — началъ онъ громко и потомъ вдругъ остановился и больше ничего не прибавилъ. Жизнь стала теперь для него такой мрачной, что у него не оставалось ни о чемъ молиться, ни отъ чего просить избавленія. А кромѣ того, развѣ Христосъ зналъ о такого рода страданіяхъ — Христосъ, который никогда ихъ не испытывалъ. Онъ былъ только преданнымъ, какъ Болла. Его не заставили обманнымъ образомъ стать предателемъ.

Артуръ всталъ, перекрестившись по старой привычкѣ. Подойдя къ столу, онъ увидѣлъ на немъ письмо, адресованное ему почеркомъ Монтанелли. Письмо было написано карандашемъ:

«Дорогой мой мальчикъ! Я въ отчаяніи, что не могу видѣть тебя въ день выхода изъ тюрьмы. Но меня позвали къ умирающему. Я вернусь только поздно ночью. Приди ко мнѣ завтра рано утромъ».

Подпись: Л. М.

Онъ отложилъ письмо со вздохомъ. Бѣдный padre!

А люди смѣялись и весело болтали на улицахъ! Все было такимъ же, какъ въ тѣ дни, когда онъ былъ живымъ. Ни одна изъ мельчайшихъ будничныхъ подробностей не измѣнилась изъ-за того, что убили живую человѣческую душу. Все было попрежнему. Вода била въ фонтанахъ, воробьи щебетали подъ крышами, какъ вчера. Только онъ одинъ превратился въ мертвеца.

Артуръ присѣлъ на кровать, положилъ руки на желѣзную спинку и опустилъ голову на руки. Оставалось еще много времени; у него болѣла голова — самая середина мощга. Все казалось скучнымъ и глупымъ — безнадежнымъ…

---

Раздался рѣзкій звонокъ у входной двери. Артуръ вскочилъ, задыхаясь отъ ужаса и схватился руками за горло. Они вернулись! А онъ сидѣлъ тутъ въ полуснѣ и упустилъ драгоцѣнное время! Теперь опять придется видѣть ихъ лица и слышать ихъ жестокія слова, — насмѣшки и толки. Еслибъ только былъ подъ рукой ножъ!

Онъ съ отчаяніемъ оглянулся вокругъ себя въ комнатѣ. На маленькой этажеркѣ стояла рабочая корзинка его матеря. Тамъ, навѣрно, были ножницы! Можно бы ими открыть артерію. Нѣтъ, простыня и гвоздь гораздо надежнѣе, если только у него останется время. Онъ стянулъ простыню съ постели и съ яростной поспѣшностью сталъ отрывать полосу полотна. На лѣстницѣ раздавались шаги. Оторванная полоса была слишкомъ широкой. Нельзя будетъ сдѣлать крѣпкій узелъ. Онъ еще быстрѣе сталъ работать, слыша, какъ приближаются шаги. Въ вискахъ у него стучало. въ ушахъ былъ невыносимый шумъ. Скорѣе — скорѣе, еще только бы пять минутъ!…

Раздался стукъ въ дверь. Оторванная полоса полотна выпала у него изъ рукъ и онъ сѣлъ тихо, затаивъ дыханіе. Ручка двери задвигалась, послышался голосъ Юліи:

— Артуръ!

Онъ всталъ, еле дыша.

— Артуръ, открой дверь, пожалуйста, мы ждемъ.

Онъ собралъ обрывки простыни, бросилъ ихъ въ ящикъ и быстро оправилъ постель.

— Артуръ! — На этотъ разъ его звалъ Джемсъ, нетерпѣливо стуча въ дверь. — Ты спишь?

Артуръ оглянулся въ комнатѣ, увидѣлъ, что все спрятано, и открылъ дверь.

— Я надѣялась, что ты, по крайней мѣрѣ, исполнишь мою просьбу и подождешь насъ, — сказала Юлія, вплывая въ комнату, очевидно, взбѣшенная. — Ты считаешь совершенно въ порядкѣ вещей, чтобы мы полчаса ждали у дверей.

— Четыре минуты, дорогая, — кротко поправилъ ее Джемсъ, вступая въ комнату, вслѣдъ за розовымъ шелковымъ шлейфомъ своей жены. — Конечно, Артуръ, было бы болѣе прилично…

— Что вамъ нужно? — прервалъ Артуръ. Онъ стоялъ, держась одной рукой за ручку двери и озираясь на вошедшихъ, какъ попавшійся въ западню звѣрь. Но Джемсъ былъ слишкомъ тупъ, а Юлія слишкомъ взбѣшена, чтобы обратить вниманіе на его видъ.

М-ръ Бертенъ поставилъ стулъ для своей жены и сѣлъ самъ, заботливо вздергивая у колѣнъ свои новые панталоны.

— Юлія и я, — началъ онъ, — считаемъ своимъ долгомъ поговорить съ тобой серьезно.

— Я сегодня не въ состояніи слушать васъ. Я нездоровъ. У меня голова болитъ. Обождите до завтра.

Артуръ говорилъ страннымъ невнятнымъ голосомъ, какъ-то смущенно и растерянно. Джемсъ посмотрѣлъ за него съ изумленіемъ.

— Что съ тобой? — спросилъ онъ тревожно, вспомнивъ вдругъ, что Артуръ вернулся изъ настоящаго очага заразы. — Надѣюсь, что ты не заболѣлъ? У тебя лихорадочный видъ.

— Глупости! — рѣзво прервала Юлія. — Это его обычное комедіантство, ему стыдно глядѣть намъ въ глаза! Подойди сюда и сядь, Артуръ!

Артуръ медленно прошелъ черезъ комнату и сѣлъ на кровать.

— Ну что? — спросилъ онъ усталымъ голосомъ.

М-ръ Бертенъ кашлянулъ, прочистилъ горло, пригладилъ свою и безъ того безупречную бороду и началъ снова приготовленную заранѣе рѣчь.

— Я считаю своимъ долгомъ — своимъ тягостнымъ долгомъ — поговорить серьезно съ тобой о твоемъ необычайномъ поведеніи, о томъ, что ты связался съ… беззаконниками и поджигателями и… людьми самыми гнусными. Я, конечно, полагаю, что ты, быть можетъ, скорѣе безразсуденъ, чѣмъ пороченъ… и…

Онъ остановился.

— Ну? — сказалъ Артуръ.

— Я не хочу быть слишкомъ суровымъ къ тебѣ, — продолжалъ Джемсъ, невольно смягчаясь отъ усталаго и безнадежнаго вида Артура. — Я радъ повѣрить, что ты только поддался дурнымъ совѣтчикамъ. Я готовъ принять во вниманіе твою молодость, неопытность и не осторожный… и… страстный характеръ, который ты унаслѣдовалъ отъ твоей матери.

Глаза Артура медленно поднялись на портретъ матери и онъ ничего не сказалъ.

— Но ты долженъ понять, и я увѣренъ, что поймешь, — продолжалъ Джемсъ, — что мнѣ совершенно невозможно держать у себя въ домѣ человѣка, который навлекъ позоръ на такое высокочтимое имя, какъ наше.

— Ну? — повторилъ еще разъ Артуръ.

— Это что такое? — рѣзко спросила Юлія, захлопывая вѣеръ и кладя его на колѣни. — Будешь ли ты столь добръ сказать что-нибудь, кромѣ «ну», Артуръ?

— Поступайте, какъ считаете нужнымъ, — отвѣтилъ онъ медленно, не двигаясь. — Это не важно.

— Не важно! — повторилъ въ ужасѣ Джемсъ и жена его встала со стула съ хохотомъ.

— Вотъ какъ! Не важно! Ну что же, Джемсъ! Я надѣюсь, ты понялъ теперь, какой благодарности можно здѣсь ожидать. Я говорила тебѣ, что выходитъ, когда оказываютъ благодѣянія католическимъ авантюристкамъ и ихъ…

— Молчи! Ради Бога, молчи, дорогая!

— Все это глупости, Джемсъ! Будетъ съ насъ этой сантиментальщины! Незаконный ребенокъ изображаетъ изъ себя члена семьи! Пора ему знать, кѣмъ была его мать. Зачѣмъ намъ возиться съ ребенкомъ католическаго попа? Вотъ, вотъ, посмотри!

Она вынула изъ кармана скомканный кусокъ бумаги и передала его черезъ столъ Артуру. Онъ развернулъ бумагу. Письмо было написано за четыре мѣсяца до его рожденія, рукой его матери. Это было признаніе, написанное ея мужу, и подъ нимъ двѣ подписи.

Глаза Артура медленно скользнули внизъ бумаги, мимо нетвердыхъ буквъ ея имени, и онъ увидѣлъ твердую, знакомую ему подпись: «Лоренцо Монтанелли». Съ минуту онъ недвижно глядѣлъ на бумагу, затѣмъ, не говоря ни слова, снова ее сложилъ и положилъ на мѣсто.

Джемсъ всталъ и взялъ жену свою за руку.

— Оставь, Юлія! Иди къ себѣ, теперь поздно. А мнѣ еще нужно поговорить о дѣлахъ съ Артуромъ. Это тебѣ не будетъ интересно.

Она взглянула на мужа, потомъ опять на Артура, который сидѣлъ, безмолвно глядя на полъ.

— Онъ выглядитъ, какъ сумасшедшій, — прошептала она.

Когда она подняла шлейфъ и вышла изъ комнаты, Джемсъ тщательно закрылъ дверь и усѣлся опять на стулѣ у стола. Артуръ сидѣлъ попрежнему неподвижно и молчалъ.

— Артуръ! — началъ Джемсъ болѣе мягкимъ тономъ, послѣ того, какъ Юлія уже не могла его услышать. — Я очень жалѣю, что такъ случилось. Ты бы могъ и не знать. Ну, да теперь нельзя измѣнить. Все открыто, и я радъ, что ты отнесся такъ спокойно. Юлія немножко возбуждена. Это часто бываетъ у женщинъ. Я же не хочу быть суровымъ къ тебѣ.

Онъ остановился, чтобы посмотрѣть, какъ отнесется Артуръ въ его добрымъ словамъ. Но тотъ попрежнему не двигался.

— Конечно, дорогой мой, — продолжалъ Джемсъ черезъ минуту, — это все очень печально и самое лучшее не говорить объ этомъ. Отецъ мой былъ великодушенъ, и не развелся съ твоей матерью, когда она созналась ему въ своей винѣ. Онъ только потребовалъ, чтобы ея соблазнитель сейчасъ же уѣхалъ, и, какъ ты знаешь, онъ отправился въ Китай миссіонеромъ. Я, съ своей стороны, былъ очень противъ того, чтобы у тебя были съ нимъ сношенія послѣ его возвращенія. Но отецъ согласился, чтобы онъ училъ тебя, съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ никогда не пытался видѣться съ твоей матерью. Я долженъ по справедливости признать, что они соблюдали это условіе до конца. Это очень печальное дѣло, но…

Артуръ поднялъ глаза. Жизнь и выраженіе исчезли съ лица его. Оно было похоже на восковую маску.

— Не к-ка-жет-ся-ли тебѣ, — сказалъ онъ тихо, странно заикаясь на каждомъ словѣ: — не к-ка-жет-ся-ли тебѣ, что эт-то… очень… о-о-чень забавно?…

— Забавно!-- Джемсъ оттолкнулъ стулъ отъ стола и всталъ, глядя на Артура въ изумленіи. — Артуръ! Ты съ ума сошелъ?..

Артуръ вдругъ откинулъ голову и залился безумнымъ хохотомъ.

— Артуръ! — воскликнулъ кораблевладѣлецъ, поднимаясь съ достоинствомъ. — Я пораженъ твоимъ легкомысліемъ.

Въ отцѣтъ ему раздавались лишь взрывы хохота, такого громкаго и неудержимаго, что, наконецъ, Джемсъ сталъ подозрѣвать, что дѣло не въ одномъ легкомысліи.

— Точно истеричная женщина! — пробормоталъ онъ, презрительно пожавъ плечами, и сталъ нетерпѣливо ходить по комнатѣ. — Право, Артуръ, ты хуже Юліи. Ну, а теперь перестань смѣяться. Я не могу здѣсь ждать всю ночь.

Онъ могъ бы съ тѣмъ же успѣхомъ потребовать, чтобы распятіе снялось съ своей подножки. Артуръ былъ недоступенъ ни просьбамъ, ни убѣжденіямъ. Онъ только смѣялся, смѣялся, смѣялся безъ конца.

— Это глупо! — сказалъ, наконецъ, Джемсъ, остановившись среди своего гнѣвнаго шаганія по комнатѣ. — Ты, очевидно, слишкомъ возбужденъ для разумнаго разговора. Я не могу говорить съ тобой о дѣлѣ, пока ты будешь продолжать эти глупости. Зайди ко мнѣ завтра утромъ, послѣ завтрака, а теперь иди лучше спать. Спокойной ночи!

Онъ вышелъ, захлопнувъ за собой дверь.

— Ну, а теперь начнется истерика внизу, — бормоталъ онъ, спускаясь по лѣстницѣ тяжелыми шагами. — Тамъ, вѣроятно, ужъ будутъ слезы.

---

Безумный хохотъ Артура сразу оборвался. Онъ схватилъ молотокъ, лежавшій на столѣ, и расколотилъ имъ распятіе.

Послѣдовавшій за этимъ трескъ заставилъ его очнуться. Онъ увидѣлъ себя стоящимъ передъ пустымъ подножьемъ, съ молоткомъ въ рукахъ; куски разбитаго распятія валялись вокругъ него.

Онъ бросилъ молотокъ на полъ.

— Какъ это просто! — сказалъ онъ и отвернулся. — И какъ я былъ глупъ!

Онъ сѣлъ у стола, тяжело дыша, и опустилъ голову на руки. Затѣмъ онъ всталъ, подошелъ въ умывальнику, облилъ голову холодной водой и, совершенно успокоившись, сѣлъ опять къ столу.

Это изъ-за такихъ-то пустяковъ — изъ-за лживыхъ людей и рабовъ, изъ-за нѣмыхъ и бездушныхъ идоловъ онъ выстрадалъ такія муки позора и отчаянія! Вѣшаться изъ-за того только, что одинъ священникъ оказался лгуномъ! Какъ будто всѣ они не лгуны! Теперь все кончено, онъ сталъ мудрымъ. Нужно только отбросить всю эту нечисть и начать новую жизнь.

Въ гавани стояло множество кораблей. Ему легко будетъ пробраться на одинъ изъ нихъ и уплыть въ Канаду, въ Австралію, въ Южную Африку — куда угодно. Не все ли равно — куда, лишь бы подальше. Тамъ ужъ онъ какъ-нибудь устроится. Если въ одномъ мѣстѣ не понравится, можно переѣхать въ другое. Онъ вынулъ кошелекъ: тамъ было только тридцать-три паоли… Но у него хорошіе часы. Они на время выручатъ… Да это все равно. Онъ какъ-нибудь выпутается. Но они, всѣ эти люди, будутъ искать его. Они, навѣрное, станутъ разспрашивать въ докахъ. Нѣтъ, нужно навести ихъ на ложный слѣдъ, увѣрить ихъ въ своей смерти. Тогда онъ будетъ свободенъ, совсѣмъ свободенъ… Онъ тихо засмѣялся при мысли о томъ, какъ Бертены будутъ искать его трупъ. Какая все это комедія!

Взявши листъ бумаги, онъ написалъ первыя слова, которыя ему пришли въ голову:

«Я вѣрилъ въ васъ, какъ вѣрилъ въ Бога. Но вы обманули меня ложью». Онъ сложилъ записку, надписалъ адресъ Монтанелли и, взявши другой листъ, написалъ на немъ: «Ищите мой трупъ въ Дарсенѣ». Потомъ онъ надѣлъ шляпу и вышелъ изъ комнаты. Проходя мимо портрета матери, онъ взглянулъ на него со смѣхомъ и пожалъ плечами. Она тоже лгала ему.

Онъ тихо пробрался по корридору и, открывъ засовъ на дверяхъ, вышелъ на большую, темную, гулкую мраморную лѣстницу. Ему казалось, что онъ спускался въ какой-то мрачный колодезь.

Онъ прошелъ черезъ дворъ, ступая осторожно, чтобы не разбудить Джанъ-Батиста, спавшаго внизу. Въ дровяномъ сараѣ было маленькое рѣшетчатое окно, которое открывалось на каналъ и поднималось не болѣе, чѣмъ на четыре фута отъ земли. Онъ припомнилъ, что заржавленная рѣшетка сломана въ одномъ мѣстѣ. Можно будетъ расшатать ее и сдѣлать достаточно большое отверстіе, чтобы вылѣзть изъ него на улицу.

Рѣшетка оказалась, однако, довольно устойчивой и Артуръ сильно расцарапалъ руки и разорвалъ рукавъ сюртука. Но онъ не обратилъ на это вниманія. Онъ оглянулся на улицу. Никого не было видно, и каналъ лежалъ мрачной, безобразной полосой, раздѣлявшей двѣ прямыя, покрытыя плѣсенью стѣны. Неизвѣстный ему міръ, быть можетъ, окажется очень мрачнымъ, но онъ не можетъ быть болѣе невзрачнымъ и тоскливымъ, чѣмъ мѣсто, которое онъ повидалъ. Ему не о чемъ было жалѣть, не о чемъ тосковать. Онъ оставлялъ за собой смрадный мірокъ, полный низкой лжи, неумѣлыхъ обманщиковъ и зловонныхъ лужъ, даже недостаточно глубокихъ, чтобы утонуть въ нихъ.

Онъ пошелъ вдоль берега канала и вышелъ на маленькую площадь у дворца Медичи. Сюда Гемма пришла ему на встрѣчу… Тутъ была маленькая лѣсенка, съ каменными сырыми ступенями, ведущими внизъ въ крѣпостному валу. Тамъ, по ту сторону грязнаго канала, поднималась крѣпость. Онъ прежде не замѣчалъ ея жалкаго, понураго вида.

Проходя по узкимъ улицамъ, онъ дошелъ до пристани и тогда снялъ съ головы шляпу и бросилъ ее въ воду. Ее, конечно, найдутъ, когда будутъ искать его трупъ. Потомъ онъ продолжалъ идти вдоль берега, размышляя о томъ, какъ поступить теперь. Необходимо спрятаться на какомъ-нибудь кораблѣ. Но это было очень трудно. Онъ рѣшилъ продолжать путь къ огромному старому молу и пойти вдоль него. На концѣ его былъ кабакъ, гдѣ, можетъ быть, найдется матросъ, котораго можно будетъ подкупить.

Но ворота, ведущіе къ докамъ, были заперты. Какъ попасть въ нихъ и пройти мимо таможенныхъ досмотрщиковъ. У него не было достаточно денегъ, чтобы заплатить за свободный пропускъ, да еще безъ паспорта. Кромѣ того, его могутъ узнать.

Проходя мимо бронзовой статуи «Четырехъ мавровъ», онъ увидѣлъ человѣка, выходящаго изъ стараго дома противъ пристани; онъ приближался къ мосту. Артуръ скользнулъ въ глубокую тѣнь за статуей, притаился и сталъ осторожно выглядывать изъ-за угла пьедестала.

Была мягкая, весенняя, теплая и звѣздная ночь. Вода ударялась о каменныя стѣны водяного бассейна и всплески легкихъ волнъ вокругъ ступенекъ казались тихимъ хохотомъ. Гдѣ-то вблизи звякнула цѣпь и стала тихо раскачиваться. Громадная желѣзная труба поднималась, высокая и унылая въ полусвѣтѣ. На сіяющемъ фонѣ звѣзднаго неба и жемчужныхъ облаковъ рѣзко вырисовывался темный памятникъ, съ фигурами скованныхъ, борющихся рабовъ, напрасно возстающихъ послѣдними силами противъ безжалостной судьбы.

Это-то шелъ неровнымъ шагомъ вдоль воды, напѣвая англійскую уличную пѣсню. Это былъ, очевидно, матросъ, возвращающійся послѣ попойки. Никого другого не было видно. Когда онъ подошелъ ближе, Артуръ вышелъ изъ своей засады и сталъ поперегъ дороги. Матросъ оборвалъ пѣсню ругательствомъ и остановился.

— Мнѣ нужно поговорить съ вами, — сказалъ Артуръ по-итальянски. — Вы меня понимаете?

Тотъ покачалъ головой.

— Напрасно говорить со мной тарабарскимъ говоромъ, — сказалъ онъ; затѣмъ, перейдя на дурной французскій языкъ, онъ спросилъ сердито: — Что вамъ нужно? Зачѣмъ вы остановили меня?

— Пойдемте со мной на минутку сюда, гдѣ не такъ свѣтло. Мнѣ нужно поговорить съ вами!

— Вотъ какъ, гдѣ не свѣтло! У васъ ножъ при себѣ?

— Да нѣтъ же, нѣтъ! Развѣ вы не видите, что я нуждаюсь въ вашей помощи. Я вамъ заплачу за это.

— А, вотъ что! Да вы и одѣты франтомъ.

Матросъ опять перешелъ на англійскую рѣчь. Онъ пошелъ за Артуромъ и прислонился къ рѣшеткѣ памятника.

— Ну-съ, — сказалъ онъ. — Чего вамъ нужно?

— Мнѣ нужно уѣхать отсюда.

— Ахъ, вотъ какъ, удрать! Что же, вы хотите, чтобы я спряталъ васъ? Напроказили тутъ? Пырнули ножемъ кого-нибудь, да? Всѣ вы на одинъ ладъ здѣсь. И чего же вы хотите отъ меня? Чтобы я васъ въ полицейскій участокъ повелъ, что ли?

Онъ разсмѣялся пьянымъ смѣхомъ, подмигивая Артуру.

— Вы съ какого корабля?

— Карлотта. Плаваетъ изъ Лигорно въ Буеносъ-Айресъ. Везетъ масло въ одну сторону и кожу въ другую. Вонъ она тамъ! — показалъ онъ по направленію къ гавани. — Отвратительная старая развалина.

— Въ Буэносъ-Айресъ? Отлично. Спрячьте меня гдѣ-нибудь на Карлоттѣ.

— Сколько вы дадите?

— Немного. У меня только нѣсколько паоли.

— Не могу меньше, чѣмъ за пятьдесятъ. И это еще дешево для такого франта, какъ вы.

— Что вы называете франтомъ? Если вамъ нравится мое платье, перемѣнимся. Но денегъ я не могу дать больше, чѣмъ у меня есть.

— Но у васъ часы есть, — дайте мнѣ ихъ!

Артуръ вынулъ дамскіе золотые часы съ тонкой рѣзбой и эмалью, съ буквами Г. Б. на крышкѣ. Часы были его матери! Но теперь это все равно.

— А! — воскликнулъ матросъ, быстро взглянувъ на часы. — Краденые, конечно? Покажите!

Артуръ отстранилъ его руку.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Я дамъ вамъ часы, когда мы будемъ на кораблѣ — не раньше.

— Да вы не такъ глупы, въ концѣ-концовъ! И, вѣдь это, ваша первая продѣлка, держу пари!

— Это ужъ мое дѣло. Но вотъ полиція.

Они притаились за статуей и подождали, пока прошелъ полицейскій. Потомъ матросъ всталъ и велѣвъ Артуру слѣдовать за собой, пошелъ впередъ, глупо смѣясь про себя.

Артуръ слѣдовалъ за нимъ молча.

Матросъ повелъ его обратно черезъ маленькую площадь, мимо дворца Медичи, остановился въ темномъ углу и забормоталъ что-то, долженствующее быть осторожнымъ шепотомъ.

— Подождите здѣсь, а то васъ замѣтятъ.

— А что же вы хотите сдѣлать?

— Достать вамъ платье. Я не могу провести васъ къ намъ съ окровавленнымъ рукавомъ.

Артуръ взглянулъ на рукавъ, разорванный рѣшеткой. На немъ было нѣсколько пятенъ крови отъ расцарапанной руки. Этотъ человѣкъ, какъ видно, считалъ его убійцей. Впрочемъ, не все ли равно, что люди думаютъ. Черезъ нѣсколько времени матросъ вернулся торжествующій, со сверткомъ подъ мышкой.

— Переодѣньтесь, — сказалъ онъ, — и поторопитесь. Я долженъ вернуться скорѣе, а этотъ старый жидъ цѣлые полчаса заставилъ меня торговаться съ нимъ.

Артуръ повиновался, побѣждая невольное отвращеніе отъ перваго прикосновенія къ подержанному платья. Къ счастью, эта одежда, хотя грубая и уродливая, была опрятна. Когда онъ вышелъ къ свѣту въ своемъ новомъ платьѣ, матросъ посмотрѣлъ на него съ полной торжественностью и важно кивнулъ головой въ знакъ одобренія.

— Хорошо, — сказалъ онъ. — Теперь идите за иной. Только потише.

Артуръ, неся въ рукахъ сброшенное имъ платье, послѣдовалъ за нимъ черезъ лабиринтъ извивающихся каналовъ и темныхъ увкихъ проходовъ. Они шли по средневѣковому пригородному кварталу, который лигорнское населеніе называетъ «Новой Венеціей». Кое-гдѣ мрачные старые дворцы, одинокіе среди жалкихъ домовъ и грязныхъ дворовъ, подымались между двумя шумными трущобами съ печальнымъ, удрученнымъ видомъ, какъ бы стараясь сохранить свое старинное достоинство и зная безполезность своихъ усилій. Нѣкоторые переходы и улицы, по которымъ они шли, были извѣстными притонами воровъ, разбойниковъ и контрабандистовъ; въ другихъ жило нищенское населеніе города.

У одного изъ маленькихъ мостовъ матросъ остановился и, оглянувшись, чтобы убѣрться, что никто за ними не слѣдить, пошелъ внизъ по каменнымъ ступенямъ лѣстницы къ узкой пристани. Подъ мостомъ стояла грязная развалившаяся старая лодка. Велѣвъ Артуру впрыгнуть въ нее и лечь на дно, матросъ самъ сѣлъ и началъ грести по направленію въ гавани. Артуръ лежалъ тихо на сырыхъ и скользкихъ доскахъ, покрытый платьемъ, которое на него бросилъ матросъ и глядя изъ-подъ него на знакомые ему улицы и дома.

Вскорѣ они опять подъѣхали подъ другой мостъ и вошли въ ту часть канала, которая образуетъ ровъ для крѣпости. Крѣпкія стѣны поднимались изъ воды, широкія у основанія и съуживающіяся вверху, образуя хмурыя башни. Какими страшными и грозными онѣ казались ему еще нѣсколько часовъ тому назадъ. А теперь… Онъ тихо засмѣялся, лежа на днѣ лодки.

— Тише! — прошепталъ матросъ, — и закроите голову. Мы подъѣзжаемъ къ таможнѣ.

Артуръ покрылъ голову платьемъ. Вскорѣ лодка остановилась передъ рядомъ мачтъ, соединенныхъ цѣпями и лежащихъ поперегъ канала, загромождая узкій водяной проѣздъ между таможней и крѣпостной стѣной. Сонный таможенный чиновникъ вышелъ, зѣвая, и нагнулся надъ водой съ фонаремъ въ рукахъ.

— Паспорта!

Матросъ передалъ ему свои бумаги. Артуръ, полузадушенный подъ платьемъ, притаилъ дыханіе и прислушивался.

— Нашелъ время возвращаться среди ночи на корабль, — ворчалъ чиновникъ. — Загулялся на берегу, что ли? А что тамъ въ лодкѣ?

— Старое платье. Дешево купилъ.

Онъ взялъ жилетъ, чтобы показать.

Чиновникъ опустилъ фонарь, вглядываясь.

— Ну, ладно. Проѣзжай!

Онъ открылъ проходъ и лодка медленно поплыла по темной бурливой водѣ. Черезъ нѣсколько времени Артуръ сѣлъ въ лодкѣ и освободился отъ наваленнаго на него платья.

— Вотъ она, «Карлотта», — сказалъ вскорѣ матросъ. — Идите за мной и молчите.

Онъ вскарабкался на громадное черное чудище и ругалъ шепотомъ своего спутника за его неуклюжесть, хотя природная ловкость Артура дѣлала его менѣе неповоротливымъ, чѣмъ всякій другой былъ бы на его мѣстѣ. Взобравшись благополучно на бортъ, они осторожно пробрались среди темной массы колесъ и машинъ и дошли, наконецъ, до небольшого трапа, который матросъ безшумно приподнялъ.

— Полѣзайте внизъ, — прошепталъ онъ. — Я сейчасъ вернусь.

Дыра, передъ которой очутился Артуръ, была не только сырой и темной; изъ нея шелъ страшный запахъ гнили. Въ первую минуту Артуръ невольно отшатнулся, задыхаясь отъ запаха сырой кожи и протухлаго масла. Но онъ вспомнилъ свой карцеръ и спустился внизъ по лѣстницѣ, пожимая плечами. Жизнь повсюду одна и та же, казалось ему: уродство, гниль, грязь, позорныя тайны и темные углы. И все-таки жизнь есть жизнь и нужно стараться справиться съ ней.

Черезъ нѣсколько минутъ матросъ вернулся, держа что-то въ рукахъ, чего Артуръ не могъ разсмотрѣть въ темнотѣ.

— Ну, а теперь давайте мнѣ часы и деньги. Да живѣе!

Пользуясь темнотой, Артуру удалось утаить нѣсколько монетъ для себя.

— Дайте мнѣ что-нибудь поѣсть, — сказалъ онъ. — Я еле живъ отъ голода.

— Я принесъ, вотъ вамъ! — Матросъ передалъ ему кувшинъ, нѣсколько сухарей и кусокъ солонины. — Ну, а теперь помните, что нужно спрятаться въ этой пустой бочкѣ, когда таможенные чиновники будутъ дѣлать осмотръ завтра утромъ. Держитесь тихо, какъ мышь, пока мы не выберемся въ море. Я скажу, когда можно выйти. И не попадайтесь на глаза капитану. Вотъ и все. Получили питье? Спокойной ночи!

Трапъ захлопнулся и Артуръ, поставивши въ безопасное мѣсто свое питье, взобрался на бочку отъ масла и стадъ ѣсть солонину и сухари. Потомъ онъ улегся на грязномъ полу и, въ первый разъ, со времени своего младенчества, легъ спать безъ молитвы. Крысы сновали вокругъ него въ темнотѣ, но ни ихъ назойливый пискъ, ни качанье корабля, ни ужасный запахъ масла, ни даже мысль о предстоящей морской болѣзни, не мѣшали ему спать. Артуръ также не думалъ о нихъ, какъ о всѣхъ разбитыхъ и опозоренныхъ идолахъ, которые еще вчера были для него предметомъ преклоненія.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Черезъ тринадцать лѣтъ.

I.

Однажды, въ іюльскій вечеръ въ 1846 г. нѣсколько знакомыхъ профессора Фабрики сошлись у него въ домѣ, во Флоренціи, чтобы поговорить о планахъ будущихъ политическихъ дѣйствій.

Нѣкоторые изъ присутствующихъ принадлежали въ партіи Маццини и твердо стояли на своемъ требованіи демократической республики и объединенной Италіи. Другіе были сторонниками конституціонной монархіи и либералами разныхъ оттѣнковъ. Въ одномъ пунктѣ, однако, всѣ были согласны — въ недовольствѣ тосканской цензурой; любимый всѣми профессоръ созвалъ собратьевъ, надѣясь, что по этому вопросу, по крайней мѣрѣ, представители враждующихъ партій смогутъ потолковать безъ непремѣнныхъ ссоръ.

Прошло только двѣ недѣли со времени знаменитой амнистіи, которую папа Пій IX далъ при своемъ водвореніи на папскомъ престолѣ, политическимъ преступникамъ въ Папской Области. Но волна либеральнаго восторга, возбужденнаго этимъ событіемъ, охватывала уже всю Италію. Въ Тосканѣ даже правительство казалось возбужденнымъ этимъ необычайнымъ событіемъ. Профессору Фабрици и нѣкоторымъ другимъ флорентинцамъ это казалось благопріятнымъ моментомъ для смѣлой попытки измѣнить законы печати.

— Конечно, — сказалъ драматургъ Лега, когда съ нимъ впервые заговорили объ этомъ. — Невозможно начать издавать газету, пока не измѣнятъ законовъ печати. Иначе нельзя выпустить ни одного нумера. Но все-таки мы можемъ издавать и при существующихъ цензурныхъ условіяхъ отдѣльныя брошюры и чѣмъ скорѣе мы начнемъ, тѣмъ скорѣе мы добьемся реформы.

Онъ объяснялъ въ кабинетѣ Фабрици, какъ должны были вести себя теперь либеральные писатели.

— Несомнѣнно, — вмѣшался въ разговоръ одинъ изъ присутствующихъ, сѣдой адвокатъ, говорящій тягучимъ голосомъ, — что мы должны тѣмъ или другимъ образомъ воспользоваться минутой. Мы не скоро дождемся другого столь же благопріятнаго момента для проведенія серьезныхъ реформъ. Но я не вѣрю въ пользу памфлетовъ: они только раздражаютъ и пугаютъ правительство, вмѣсто того, чтобы располагать его въ нашу пользу, чего мы, въ сущности, добиваемся. Какъ только власти начнутъ считать насъ опасными агитаторами, мы уже не сможемъ разсчитывать на ихъ помощь.

— Такъ что же, по вашему, нужно дѣлать?

— Подать петицію.

— Великому герцогу?

— Да, просить у него большей свободы печати.

Сидѣвшій у окна человѣкъ съ зоркимъ взглядомъ и темными волосами, повернулся къ бесѣдующимъ съ хохотомъ.

— Многаго вы добьетесь петиціями! — сказалъ онъ. — Казалось бы, исходъ дѣла Ренци долженъ былъ излѣчить всякаго отъ такихъ мечтаній.

— Я такъ же опечаленъ, какъ и вы, сударь, тѣмъ, что вамъ не удалось помѣшать выдачѣ Ренци, но, право, я не хочу говорить никому непріятностей и все-таки не могу не думать, что наша неудача происходила отъ нетерпѣливости и горячности нѣкоторыхъ нашихъ членовъ. Я, конечно, не рѣшился бы…

— Всѣ пьемонтцы никогда не рѣшаются, — рѣзко прервалъ его брюнетъ. — Не знаю, что вы называете нетерпѣливостью и горячностью. Ужъ не тотъ ли рядъ осторожныхъ петицій, которыя мы посылали. Это, быть можетъ, для Тосканы и Пьемонта называется горячностью, но въ Неаполѣ мы разсуждаемъ не такъ.

— Къ счастью, — замѣтилъ пьемонтецъ, — неаполитанцамъ приходится дѣйствовать только въ Неаполѣ.

— Пожалуйста, пожалуйста, господа, перестаньте! — вмѣшался профессоръ. — Неаполитанскіе нравы по своему очень хороши, такъ же, какъ и пьемонтскіе. Но теперь мы въ Тосканѣ, а въ Тосканѣ любятъ заниматься только сущностью дѣла. Грассини высказывается за петиціи, а Галли противъ нихъ. Каково же ваше мнѣніе, д-ръ Рикардо?

— Я не вижу вреда въ подаваніи петицій и подпишусь подъ той, которую вздумаетъ подать Грассини. Но я полагаю, что однѣми петиціями нельзя ничего достигнуть. Нельзя ли дѣйствовать заодно и петиціями, и памфлетами?

— Только для того, чтобы памфлеты раздражали правительство и побуждали его не исполнять того, что просятъ въ петиціяхъ? — сказалъ Грассини.

— Этого оно все равно не исполнитъ. — Неаполитанецъ всталъ и подошелъ къ столу.

— Господа, вы идете по ложному пути. Заигрыванье съ правительствомъ ни къ чему не поведетъ. Нужно поднять народъ.

— Это легче сказать, чѣмъ сдѣлать… Съ чего бы вы начали?

— Смѣшно предлагать такіе вопросы Галли! Конечно, начнетъ онъ съ того, что хлопнетъ цензора по головѣ.

— Вовсе нѣтъ, — отвѣтилъ сердито Галли. — Вы всегда думаете, что южанинъ не вѣритъ ни во что, кромѣ холодной стали.

— Ну такъ что же вы предлагаете? Тише! Послушайте, господа, Галли хочетъ что-то предложить!

Вся компанія, разбившаяся на отдѣльныя маленькія группы, въ которыхъ велись обособленные споры, собралась вокругъ стола, чтобы слушать. Галли поднялъ руки съ протестующимъ жестомъ.

— Нѣтъ, господа, я ничего не предлагаю. Я хочу только высказать одно соображеніе. Мнѣ кажется, что очень опасно радоваться новому папѣ. Всѣ думаютъ, что разъ онъ пошелъ по новому пути и далъ амнистію, то мы всѣ, вся Италія должна броситься въ его объятія, и онъ приведетъ насъ въ обѣтованную землю. Я, конечно, восторгаюсь не менѣе всѣхъ другихъ поведеніемъ папы. Амнистія была прекраснымъ поступкомъ.

— Какая честь для его святѣйшества, — насмѣшливо замѣтилъ Грассини.

— Полно, Грассини, дайте ему говорить! — прервалъ Рикардо въ свою очередь. — Замѣчательно, что вы оба никогда не можете встрѣтиться, чтобы не сцѣпиться, какъ кошка съ собакой. Продолжайте, Галли!

— Я хотѣлъ сказать только вотъ что. Святой отецъ дѣйствовалъ несомнѣнно съ самыми лучшими намѣреніями, но удастся ли ему провести свое — это другой вопросъ. Теперь какъ разъ все идетъ гладко и, конечно, реакціонеры будутъ молчать нѣсколько мѣсяцевъ, пока не улягутся восторги изъ-за амнистіи, но они никогда не уступятъ своей власти безъ борьбы, и я лично увѣренъ, что прежде, чѣмъ пройдетъ половина зимы опять всѣ іезуиты и грегоріанцы, и санфедисты, и вся ихъ компанія пустятъ въ дѣло обычные заговоры и интриги, отравляя всѣхъ тѣхъ, кого нельзя подкупить.

— Это весьма вѣроятно.

— Ну, вотъ видите, такъ зачѣмъ же намъ ждать здѣсь и посылать миролюбивыя петиціи до тѣхъ поръ, пока Ламбрускини и его компанія убѣдятъ герцога отдать насъ подъ начальство іезуитовъ, быть можетъ, съ прибавкой австрійскихъ гусаръ, для охраны улицъ и для того, чтобы держать насъ въ порядкѣ? Не лучше ли предупредить это и воспользоваться ихъ временнымъ пораженіемъ, чтобы нанести первый ударъ.

— Скажите, въ чемъ долженъ состоятъ первый ударъ?

— Я бы предложилъ организовать пропаганду и агитацію противъ іезуитовъ.

— Война на бумагѣ? такъ, что ли?

— Да. Разоблачать ихъ интриги, выдавать ихъ секреты и взывать къ народу для общаго дѣйствія противъ нихъ.

— Но здѣсь некого обличать. Нѣтъ іезуитовъ.

— Нѣтъ! Подождите три мѣсяца и увидите, сколько ихъ будетъ. Но тогда будетъ слишкомъ поздно, чтобы справиться съ ними.

— Но для того, чтобы возбуждать народъ противъ іезуитовъ, нужно говорить свободно. Какъ же обойти цензуру?

— Я бы не обходилъ ее, а бросилъ ей вызовъ.

— Вы думаете печатать памфлеты тайно? Это прекрасно, но всѣ мы имѣли дѣло съ тайными типографіями и знаемъ…

— Я не про это говорю. Я бы предложилъ печатать памфлеты съ нашими именами и адрессами, и пусть они насъ преслѣдуютъ, если смѣютъ.

— Это истинное безуміе! — воскликнулъ Грассини. — Это все равно, что положить голову въ львиную пасть изъ чистаго легкомыслія.

— Да не бойтесь, — рѣзко оборвалъ его Галли: — мы васъ не попросимъ идти въ тюрьму изъ-за нашихъ памфлетовъ.

— Перестаньте, Галли! — сказалъ Рикардо. — Никто не говоритъ о боязни. Мы всѣ такъ же готовы, какъ и вы, идти въ тюрьму, если это къ чему-нибудь приведетъ. Но глупо подвергаться опасности безъ всякой пользы. Что касается меня, то я предлагаю нѣкоторое измѣненіе вашего плана.

— Что такое?

— Мнѣ кажется, что мы можемъ при благоразуміи бороться съ іезуитами, не входя въ столкновенія съ цензурой.

— Право, не знаю, какъ это вы устроите.

— Мнѣ кажется, что можно сказать то, что хочешь, въ такой иносказательной формѣ…

— Что цензура не пойметъ? И вы думаете, что всякій рабочій и крестьянинъ пойметъ, недоступное цензурѣ, только силой своего невѣжества и своей глупости? Нѣтъ, это не имѣетъ никакого смысла.

— Мартини, каково ваше мнѣніе? — спросилъ профессоръ, обращаясь въ сидящему около него человѣку съ большой русой бородой.

— Я не могу высказать свое мнѣніе, пока не соберу больше фактовъ. Нужно дѣлать опыты и посмотрѣть, что выйдетъ.

— А вы, Саввони?

— Я хотѣлъ бы знать, что имѣетъ сказать синьора Болла. Ея мнѣніе всегда очень вѣское.

Всѣ обернулись въ сторону единственной женщины, бывшей въ комнатѣ. Она сидѣла, опустивши голову на руки, и молча внимала говорящимъ.

У нея были глубокіе, серьезные темные глаза, но когда она подняла ихъ теперь, въ нихъ свѣтилась нѣкоторая игривость.

— Я должна сознаться, — сказала она, — что я ни съ кѣмъ не согласна.

— Какъ всегда, и бѣда въ томъ, что вы всегда правы, — вставилъ Рикардо.

— Я думаю, конечно, что необходимо бороться противъ іезуитовъ, и если этого нельзя дѣлать однимъ средствомъ, нужно пускать въ ходъ другое. Но одна словесная борьба — слабое орудіе, а изворачиваться слишкомъ скучно. Что же касается петиціи, то это дѣтская игрушка.

— Надѣюсь, синьора, — возразилъ ей Грассини съ торжествующимъ лицомъ: — что вы не указываете на такого рода средства, какъ… убійство?

Мартини теребилъ свои большіе усы, и Галли презрительно усмѣхнулся. Даже серьезная молодая женщина не могла удержаться отъ улыбки.

— Повѣрьте, — сказала она: — что если бы я была достаточно жестокой, чтобы думать о такихъ вещахъ, я не была бы такимъ ребенкомъ, чтобы говорить о нихъ. Но самое смертоносное оружіе, которое я знаю, — это насмѣшки. Если вамъ только удастся сдѣлать іезуитовъ смѣшными, высмѣять ихъ и ихъ требованія, вы одержите побѣду безъ пролитія крови.

— Въ этомъ, конечно, вы правы, — сказалъ Фабрици, — но я не знаю, какъ это осуществить.

— Почему бы нѣтъ? — спросилъ Мартини. — Сатиру легче проводить черезъ цензуру, чѣмъ серьезныя произведенія. И если уже нужно говорить намеками, то обычные читатели гораздо легче поймутъ скрытый смыслъ шутки, чѣмъ идеи научнаго или экономическаго трактата.

— Такъ вы предполагаете, синьора, что намъ слѣдовало бы издавать сатирическіе памфлеты или попробовать издавать юмористическую газету? Послѣдняго, конечно, цензура не дозволитъ.

— Я не совсѣмъ объ этомъ говорю. Мнѣ кажется, было бы хорошо издавать цѣлую серію маленькихъ сатирическихъ листковъ въ стихахъ и въ прозѣ и продавать ихъ дешево или раздавать даромъ на улицахъ. Если бы мы нашли умѣлаго художника, который проникся бы духомъ этой затѣи, можно было бы издавать ихъ съ иллюстраціями.

— Вотъ великолѣпная идея! Если бы только ее осуществить! Но для этого нужны первоклассныя силы. Гдѣ мы достанемъ настоящаго сатирика?

— Вы сами знаете, — прибавилъ Риго, — что большинство изъ насъ серьезные писатели. Не желая никого обидѣть, я все-таки долженъ сказать, что всеобщая наша попытка писать въ юмористическомъ родѣ можетъ представить зрѣлище слона, пытающагося танцовать тарантеллу.

— Я вовсе не предлагала, чтобы всѣ мы занялись дѣломъ, къ которому неспособны. Я думаю о томъ, что нужно было бы найти настоящаго талантливаго сатирика — вѣдь можно же достать такого въ Италіи — и предоставить ему необходимыя средства. Конечно, мы должны что-нибудь знать объ этомъ человѣкѣ и быть увѣренными, что онъ будетъ идти въ общемъ съ нами направленіи.

— Но гдѣ же его найти? Я могу пересчитать по пальцамъ всѣхъ талантливыхъ сатириковъ, и ни одинъ изъ нихъ къ вамъ не пойдетъ. Джусти и такъ слишкомъ занятъ. Есть одинъ или два подходящихъ писателя въ Ломбардіи, но они пишутъ на миланскомъ діалектѣ.

— И кромѣ того, — сказалъ Грасснеи, — на тосканскій народъ можно дѣйствовать болѣе высокими средствами. Я увѣренъ, что было бы, по меньшей мѣрѣ, отсутствіемъ политическаго такта разсматривать серьезный вопросъ о гражданской и религіозной свободѣ, какъ предметъ для шутокъ. Флоренція не водоворотъ фабрикъ и торговыхъ предпріятій, какъ Лондонъ, и не мѣсто праздной роскоши, какъ Парижъ. Это городъ съ великимъ прошлымъ.

— Таковы были и Аѳины, — прервала она, улыбаясь, — но граждане Аѳинъ были слишкомъ вялы и понадобился оводъ, чтобы растормошить ихъ.

Рикардо ударилъ рукой по столу.

— Да, какъ это мы не вспомнили про Овода. Вотъ человѣкъ, котораго вамъ нужно.

— Кто это?

— Оводъ — Феличче Риварессъ. Не помните его? Членъ партіи Муратори, пріѣзжавшій сюда изъ Испаніи всего три года тому назадъ.

— Ахъ, да, вы, знали ту компанію. Я помню, какъ вы ѣздили съ нимъ, когда онъ отправлялся въ Парижъ.

— Да, я поѣхалъ въ Лигорно провожать Риваресса, который отправлялся, въ Марсель. Но онъ не хотѣлъ остана вливаться въ Тосканѣ; онъ говорилъ, что тутъ оставалось только смѣяться послѣ того, какъ не удался мятежъ, — онъ счелъ лучшимъ ѣхать прямо въ Парижъ. Онъ, очевидно, думаетъ, какъ и синьоръ Грассени, что въ Тосканѣ не слѣдуетъ смѣяться. Я увѣренъ, однако, что онъ вернется, если мы его позовемъ, такъ какъ теперь есть что дѣлать въ Италіи.

— Какъ вы его назвали?

— Риварессъ. Онъ, кажется, бразильянецъ Во всякомъ случаѣ, я знаю, что онъ жилъ въ Бразиліи. Это одинъ изъ самыхъ остроумныхъ людей, которыхъ я встрѣчалъ. Ужъ до чего намъ было не весело въ ту недѣлю въ Лигорно, сердце сжималось, глядя на бѣднаго Ласа Бертини. И все-таки нельзя было удержаться отъ смѣха, когда приходилъ Риварессъ. Его разговоръ — непрерывный фейерверкъ блестящихъ шутокъ! У него былъ ужасный шрамъ на лицѣ отъ удара сабли. Онъ — странное существо, но своими шутками не давалъ бѣднымъ миланцамъ тогда пасть духомъ.

— Это тотъ, который помѣщаетъ политическія шутки во французскихъ за газетахъ за подписью «Le taon»?

— Да, большею частью короткія замѣтки и юмористическіе фельетоны. Контрабандисты въ Аппенинахъ назвали его «Оводомъ» за его языкъ, и онъ воспользовался этимъ прозвищемъ, какъ псевдонимомъ.

— Я знаю кое-что объ этомъ господинѣ, — сказалъ Грассини, вмѣшиваясь въ бесѣду и говоря медленнымъ насмѣшливо-торжественнымъ тономъ, — и то, что я знаю, едва ли говоритъ въ его пользу. У него есть внѣшній, бросающійся въ глаза умъ, хотя, мнѣ кажется, что талантъ его преувеличиваютъ. Возможно также, что онъ храбрый человѣкъ, но въ Парижѣ и въ Вѣнѣ онъ оставилъ по себѣ, кажется, далеко не безупречную память. Это господинъ, имѣвшій много приключеній и много неизвѣстнаго въ прошломъ. Говорятъ, что его подобрала изъ милости экспедиція Дюпресса гдѣ-то въ тропическихъ странахъ Южной Америки въ состояніи невѣроятной одичалости и паденія. Кажется, онъ никогда не могъ хорошенько объяснить, какимъ образомъ онъ дошелъ до такого состоянія. Что же касается до возстанія въ Апеннинахъ, то въ этомъ несчастномъ дѣлѣ принималъ участіе всевозможный сбродъ. Казненные въ Болоньи были самыми обыкновенными негодяями. Репутація же тѣхъ, которые спаслись бѣгствомъ, самая печальная. Конечно, нѣкоторые изъ участвовавшихъ были люди, чрезвычайно высоко стоящіе.

— Нѣкоторые изъ нихъ были близкими друзьями присутствующихъ здѣсь! — прервалъ Рикардо сердитымъ тономъ. — Хорошо быть разборчивымъ и строгимъ, Грассини, но вспомните, что эти «простые негодяи» умерли за свои убѣжденія, а это больше, чѣмъ вы и я сдѣлали до сихъ поръ.

— Но въ другой разъ, когда вамъ будутъ передавать парижскія сплетни, — сказалъ Галли, — вы можете сказать отъ моего имени, что все это вздоръ. Я знаю адъютанта Дюпресса-Мартеля и слышалъ эту исторію отъ него лично. То, что они нашли Риваресса, вѣрно; онъ былъ взятъ плѣнникомъ во время войны, сражаясь за Аргентинскую республику, и бѣжалъ. Онъ бродилъ по странѣ въ различныхъ костюмахъ, пытаясь вернуться въ Буэносъ-Айресъ. Но разсказы о томъ, что они подобрали его изъ жалости, совершеннѣйшая выдумка. У нихъ заболѣлъ переводчикъ и долженъ былъ вернуться назадъ, а ни одинъ изъ французовъ не умѣлъ говорить на туземныхъ языкахъ. Тогда они предложили Риварессу мѣсто переводчика, и онъ провелъ съ ними три года, изслѣдуя притоки Амазонской рѣки. Мартель сказалъ мнѣ, что они ни за что не довели бы экспедицію до конца безъ помощи Риваресса.

— Какъ бы то ни было, — сказалъ Фабрици, — а должно быть что-нибудь замѣчательное въ человѣкѣ, который привязалъ въ себѣ двухъ такихъ старыхъ солдатъ, какъ Мартель и Дюпрессъ. Они очень его полюбили. Какъ вы полагаете, синьора?

— Я ничего не знаю о всемъ этомъ дѣлѣ. Я была въ Англіи въ то время, когда бѣглецы проѣхали черезъ Тоскану, но мнѣ кажется, что если товарищи по экспедиціи, длившейся три года, и соучастники въ мятежѣ о немъ хорошаго мнѣнія, то это достаточный противовѣсъ разнымъ бульварнымъ сплетнямъ.

— О томъ, что его товарищи хорошо къ нему относятся, не можетъ быть и вопроса, — сказалъ Рикардо, — начиная съ Муратори, Замбекари и до самыхъ грубыхъ горцевъ, всѣ были ему преданы. Кромѣ того, онъ личный другъ Орсини. Совершеннѣйшая правда, съ другой стороны, что цѣлый рядъ сказокъ передается о немъ въ Парижѣ; но если человѣкъ боится создать себѣ враговъ, онъ не долженъ дѣлаться сатирикомъ.

— Я не помню въ точности, — сказалъ Лега, — но мнѣ кажется, что я его видѣлъ разъ въ обществѣ другихъ эмигрантовъ. Онъ горбатъ или хромаетъ, или что-то въ этомъ родѣ?

Профессоръ открылъ ящикъ въ своемъ письменномъ столѣ и сталъ рыться въ бумагахъ.

— Мнѣ помнится, что у меня есть гдѣ-то описаніе его примѣтъ. Помните, когда мы убѣжали и прятались въ горахъ, повсюду вывѣшены были ихъ портреты, и кардиналъ — какъ имя этого мерзавца? — Спинола предлагалъ награду за ихъ головы.

— Между прочимъ, есть великолѣпный разсказъ о Риварессѣ и этомъ описаніи примѣтъ. Онъ переодѣлся въ старый солдатскій мундиръ и ходилъ по Италіи въ качествѣ солдата, раненаго на своемъ посту и отыскивавшаго теперь свой полкъ. Ему удалось втереться въ компанію сыщиковъ Спинолы и ѣхать цѣлый день въ одной изъ ихъ повозокъ, разсказывая имъ ужасающія вещи о томъ, какъ мятежники взяли его въ плѣнъ и завели его въ свои убѣжища въ горахъ, о страшныхъ пыткахъ, которыя онъ тамъ у нихъ претерпѣлъ. Они показали ему описаніе его примѣтъ, и онъ говорилъ имъ всякій вздоръ о мерзавцѣ, который называется Оводомъ. Потомъ ночью, когда всѣ заснули, онъ влилъ ушатъ воды въ ихъ порохъ и удралъ, набивъ карманы провизіей и амнуниціей.

— А вотъ и описаніе примѣтъ, — прервалъ его Фабрици: — «Феличче Риварессъ, по прозванію Оводъ; возрастъ — около тридцати, мѣста рожденія и происхожденія неизвѣстнаго — вѣроятно, южно-американскаго; профессія — журналистъ; малаго роста: черные волосы, черная борода, смуглый цвѣтъ лица; глаза голубые; широкій лобъ; носъ, ротъ, подбородокъ… а, вотъ особенныя примѣты: хромаетъ на правую ногу; лѣвая рука короче; двухъ пальцевъ недостаетъ на лѣвой кисти, незалѣченный шрамъ на лицѣ; заикается». А затѣмъ еще примѣчаніе: «великолѣпный стрѣлокъ. Быть осторожнымъ при арестѣ».

— Замѣчательно, какъ это ему удалось обмануть сыщиковъ при такомъ обиліи особыхъ примѣтъ.

— Конечно, его выручала только его страшная смѣлость. Если бы имъ на минуту пришло въ голову заподозрить его, все было бы кончено. Но его умѣнье принимать невинный и довѣрчивый видъ, когда нужно, всегда выпутываетъ его. Ну-съ, господа, какъ же вы полагаете дѣйствовать? Риварессъ, очевидно, хорошо знакомъ каждому изъ присутствующихъ. Передать ему, что ли, что мы будемъ рады его участію въ нашемъ дѣлѣ?

— Я думаю, — сказалъ Фабрици: — что слѣдовало бы съ нимъ поговорить объ этомъ предметѣ, чтобы узнать его мнѣніе.

— О, онъ несомнѣнно будетъ на нашей сторонѣ, разъ дѣло идетъ о борьбѣ съ іезуитами. Это самый непримиримый врагъ церкви, какого я когда-либо видѣлъ. Онъ въ этомъ вопросѣ доходитъ до бѣшенства.

— Такъ вы ему напишете, Рикардо?

— Конечно. Дайте вспомнить, гдѣ онъ теперь. Я думаю, въ Швейцаріи. Это удивительно безпокойное существо. Всегда гдѣ-нибудь блуждаетъ. А что касается вопроса о памфлетахъ…

Они возобновили длинный и оживленный споръ. Когда, наконецъ, общество стало расходиться, Мартини подошелъ къ спокойной молодой женщинѣ.

— Я провожу васъ домой, Гемма.

— Благодарю. Я хотѣла бы поговорить съ вами объ одномъ дѣлѣ.

— Что-нибудь вышло съ адресами? — спросилъ онъ тихо.

— Ничего серьезнаго. Но мнѣ кажется, что слѣдовало бы ихъ перемѣнить. Два письма были задержаны на прошлой недѣлѣ на почтѣ. Въ нихъ не было ничего важнаго, это, быть можетъ, только случайность. Но какъ только у полиціи являются подозрѣнія относительно одного изъ нашихъ адресовъ, ихъ надо тотчасъ же перемѣнять.

— Я заѣду поговорить объ этомъ завтра. Мнѣ не хочется говорить сегодня о дѣлахъ, у васъ такой усталый видъ.

— Я не устала.

— Такъ вы опять загрустили?

— О, нѣтъ. Не болѣе, чѣмъ всегда.

II.

— Госпожа дома, Кэтти?

— Да, сэръ. Она одѣвается. Войдите, пожалуйста, въ гостиную. Она выйдетъ черезъ нѣсколько минутъ.

Кэтти ввела посѣтителя въ гостиную съ привѣтливостью настоящей девонширской дѣвушки. Мартини пользовался ея особеннымъ расположеніемъ. Онъ говорилъ по англійски, конечно, какъ иностранецъ, но довольно сносно. Онъ никогда не сидѣлъ до поздней ночи, споря до хрипоты о политикѣ, несмотря на то, что госпожа была уставши, какъ это дѣлали другіе посѣтители Кромѣ того онъ пріѣхалъ въ Девонширъ помочь госпожѣ въ горѣ, когда умеръ ея ребенокъ и умиралъ мужъ. И съ тѣхъ поръ полный, неловкій, тихій человѣкъ былъ для Бэтти такимъ же «членомъ семьи», какъ лѣнивая черная кошка, которая усѣлась теперь у него на колѣняхъ. Паштъ, съ своей стороны, видѣлъ въ Мартини полезную часть привычной домашней обстановки: этотъ гость не наступалъ ему на хвостъ, не курилъ ему подъ самыми глазами и не казался ему враждебнымъ двуногимъ существомъ. Онъ велъ себя, какъ полагается человѣку. У него были удобныя колѣни, гдѣ коту было хорошо лежать и мурлыкать, и за столомъ онъ никогда не забывалъ, что кошкамъ не интересно только глядѣть, какъ человѣческія существа ѣдятъ рыбу. Между ними установилась прочная дружба. Когда-то, когда Паштъ былъ котенкомъ и госпожа его была слишкомъ больна, чтобы о немъ думать, Мартини привезъ его изъ Англіи въ удобной корзинкѣ. Съ тѣхъ поръ долгій опытъ убѣдилъ Пашта, что это неуклюжее человѣческое существо было надежнымъ другомъ.

— Какъ вы тутъ оба удобно устроились, — сказала Гемма, входя въ комнату; — какъ будто расположились на весь вечеръ.

Мартини осторожно снялъ кошку съ колѣнъ.

— Я пришелъ рано, — сказалъ онъ: — надѣюсь, что вы дадите мнѣ чаю, прежде, чѣмъ мы пойдемъ. Будетъ страшная масса народу, и Грассини, навѣрно, не дастъ намъ порядочнаго ужина. Въ этихъ аристократическихъ домахъ никогда не умѣютъ накормить.

— Ну, вотъ, — сказала она, смѣясь: — у васъ такой же злой языкъ, какъ у Галли. У бѣднаго Грассини достаточно своихъ собственныхъ грѣховъ, чтобы сваливать еще на его голову неумѣнье жены его хозяйничать. Чай вамъ дадутъ черезъ нѣсколько минутъ. Кэтти приготовила для васъ девонширскихъ пирожковъ.

— Кэтти добрая душа. Не правда ли, Паштъ? Кстати, вы все таки рѣшились одѣть это красивое платье. Я боялся, что вы забудете.

— Я вѣдь вамъ обѣщала носить его, хотя оно слишкомъ теплое для такого вечера, какъ сегодняшній.

— Будетъ гораздо прохладнѣе въ фіезоле. А вамъ ничто такъ не идетъ, какъ бѣлый кашемиръ. Я вамъ привезъ нѣсколько цвѣтовъ, чтобы приколоть къ платью.

— О, какія чудныя розы! Какъ я люблю ихъ. Но ихъ гораздо лучше поставить въ воду, я не люблю носить цвѣты.

— Ну, вотъ. Это одна изъ вашихъ суевѣрныхъ фантазій.

— Нѣтъ, право же нѣтъ. Но, я думаю, имъ будетъ ужасно скучно провести вечеръ приколотыми къ такой скучной особѣ.

— Боюсь, что намъ всѣмъ будетъ скучно сегодня вечеромъ. Это conversazione будетъ невыносимо тягостнымъ.

— Почему?

— Да отчасти потому, что все, что устраиваетъ Грассини, становится такимъ же скучнымъ, какъ и онъ самъ.

— Не будьте злымъ, не хорошо такъ говорить, идя въ гости къ человѣку.

— Вы всегда правы, мадонна. Ну, въ такомъ случаѣ, скучно будетъ оттого, что половины интересныхъ людей не будетъ.

— Почему?

— Не знаю. Одни уѣхали, другіе больны, или тамъ что-нибудь другое выдумаютъ. Навѣрно, будутъ два или три посланника, нѣсколько ученыхъ нѣмцевъ и обычная пестрая толпа туристовъ и русскихъ принцевъ, литераторовъ, клубныхъ знаменитостей и нѣсколько французскихъ офицеровъ. Больше, кажется, никого, за исключеніемъ, конечно, новаго сатирика, который будетъ львомъ вечера.

— Новый сатирикъ? Неужели Риварессъ? Но, кажется, Грассини говорилъ о немъ такъ рѣзко.

— Да, но разъ онъ здѣсь, и о немъ навѣрно будутъ много говорить, то, конечно, Грассини хочетъ, чтобы новый левъ показался прежде всего въ его домѣ. Будьте увѣрены, что Риварессъ ничего не слыхалъ о дурномъ отношеніи къ нему Грассини. Онъ, можетъ быть, самъ догадается. Онъ достаточно для этого уменъ.

— Я даже не знала, что онъ пріѣхалъ.

— Онъ пріѣхалъ только вчера. А вотъ и чай. Не вставайте, дайте я вамъ придвину чайникъ.

Ему нигдѣ не было такъ хорошо, какъ въ этой маленькой гостиной. Дружба Геммы, ея спокойное невѣдѣніе своего собственнаго обаянія, ея открытое товарищеское обращеніе были самымъ свѣтлымъ пунктомъ въ его жизни, которая, въ общемъ, не была слишкомъ свѣтлой; какъ только онъ чувствовалъ себя болѣе грустнымъ, чѣмъ обыкновенно, онъ приходилъ сюда послѣ занятій и сидѣлъ съ ней, большею частью въ молчаніи, глядя, какъ она сидѣла, нагнувшись надъ работой или разливала чай. Она никогда не распрашивала его о его непріятностяхъ, не выражала своего сочувствія словами. Но онъ всегда уходилъ ободреннымъ и спокойнымъ, чувствуя, какъ онъ самъ говорилъ себѣ, что сможетъ «довольно сносно пробиться еще двѣ недѣли». Она обладала, сама того не зная. рѣдкимъ умѣньемъ приносить утѣшеніе. Когда, два года тому навахъ, самые его близкіе друзья попались въ Калабріи и были разстрѣляны, какъ волки, ея твердая вѣра была единственной поддержкой его.

По воскресеньямъ утромъ онъ иногда прніодилъ къ ней «говорить о дѣлѣ». Этимъ выраженіемъ обозначалось все связанное съ практической дѣятельностью партіи Маццини, къ которой оба они принадлежали. Она становилась тогда совершенно другимъ человѣкомъ — хладнокровнымъ, проницательнымъ и логичнымъ, необычайно добросовѣстнымъ и совершенно безпристрастнымъ Тѣ, кто знали ее только какъ политическую дѣятельницу, видѣли въ ней опытную, прошедшую черезъ строгую дисциплину заговорщицу, на которую можно было положиться, и храбраго, во всѣхъ отношеніяхъ цѣннаго члена партіи, только нѣсколько лишеннаго самобытности и увлеченія

— Она рождена для политической роли и стоитъ дюжины насъ, но больше въ ней ничего нѣтъ, — сказалъ о ней Галли. Но «мадонна Гемма», которую зналъ Мартини, была чѣмъ-то, гораздо болѣе сложнымъ.

— Каковъ же вашъ новый сатирикъ? — спросила она, подойдя къ буфету и говоря съ Мартини черезъ плечо. — Вотъ вамъ, Чезаре, ячменный сахаръ и засахаренные фрукты. И почему это, кстати, революціонеры такъ любятъ сласти?

— Другіе люди ихъ тоже любятъ, но только считаютъ нужнымъ это скрывать. Вы спрашиваете о новомъ сатирикѣ? Это одинъ изъ тѣхъ людей, отъ котораго обыкновенныя женщины въ восторгѣ и который вамъ не понравится. Профессіональный острякъ, ходитъ по свѣту съ томнымъ видомъ и съ красивой балетной танцовщицей, не отходящей отъ него ни на шагъ.

— Вы говорите о настоящей балетной танцовщицѣ, или просто злитесь и тоже хотите остроумнымъ?

— Сохрани меня Боже. Нѣтъ, балетчица самая настоящая и считается очень красивой тѣни, кто любить крикливую красоту. Мнѣ лично она не нравится. Она венгерская цыганка или что-то въ этомъ родѣ, какъ говоритъ Рикардо; она изъ какого-то провинціальнаго театра въ Галиціи. Онъ оказался человѣкомъ довольно рѣшительнымъ и представляетъ эту дѣвушку всѣмъ знакомымъ такъ непринужденно, какъ будто бы она была его незамужней тетушкой.

— Что же, это только благородно съ его стороны, разъ онъ взялъ ее къ себѣ.

— Вы можете такъ смотрѣть на вещи, дорогая мадонна, но общество такъ не смотритъ, и я думаю, что многимъ непріятно быть представленнымъ женщинѣ, которая, очевидно, его возлюбленная.

— Какъ они это могутъ знать, если только онъ не говоритъ.

— Это совершенно ясно, вы сами поймете, если встрѣтите ее. Но думаю, что и у него не хватитъ смѣлости привести ее въ домъ Грассини.

— Тамъ бы ея не приняли; синьора Грассини не изъ тѣхъ женщинъ, которыя нарушили бы свѣтскіе обычаи. Но скажите же что-нибудь о синьорѣ Риварессѣ, какъ о сатирикѣ, а не какъ о человѣкѣ. Фабрици сказалъ, что онъ ему писалъ и что тотъ согласился вести кампанію противъ іезуитовъ. Вотъ все, что я знаю. На этой недѣлѣ я была такъ занята, что никого не видѣла.

— Не знаю, что бы я могъ прибавить еще. Кажется, не представляется никакихъ трудностей въ денежномъ отношеніи. какъ мы прежде боялись. Онъ, кажется, обезпеченъ и согласенъ работать даромъ.

— У него есть собственныя средства?

— Кажется. Хотя это странно. Вы помните, что говорили у Фабрици о его положеніи во время экспедиціи Дюпресса. Но у него есть какія то акціи въ бразильскихъ копяхъ и затѣмъ онъ имѣлъ громадный успѣхъ своими фельетонами въ Парижѣ, въ Вѣнѣ и въ Лондонѣ. Онъ знаетъ полдюжины языковъ, какъ свой собственный, и ничто не помѣшаетъ ему поддерживать сношенія съ другими газетами и отсюда. Не все же время онъ будетъ занятъ побиваніемъ іезуитовъ.

— Это, конечно, правда. Намъ время идти, Чезаре. Я приколю только розы. Подождете минутку.

Она пошла къ себѣ наверхъ и вернулась съ приколотыми къ корсажу розами и съ длиннымъ шарфомъ изъ черныхъ испанскихъ кружевъ на головѣ.

Мартини осмотрѣлъ ее съ видомъ знатока.

— Вы выглядите, madonna mia, какъ великая и мудрая королева Савская.

— Хорошъ комплиментъ! — возразила она, смѣясь. — Вы знаете вѣдь, какъ я стараюсь преобразовать себя въ настоящую свѣтскую даму. Развѣ революціонеркѣ подобаетъ имѣть видъ королевы Савской? Это значитъ обращать на себя вниманіе шпіоновъ.

— Вы никогда не съумѣете изобразить изъ себя глупую даму изъ общества, какъ бы вы ни старались. Но это все равно. Вы настолько красивы, что шпіоны, глядя на васъ, не будутъ задумываться о вашихъ убѣжденіяхъ, если даже вы и не умѣете жантильничать и играть вѣеромъ, какъ синьора Грассини.

— Да ну, васъ, Чезаре, оставьте въ покоѣ эту бѣдную женщину. Вотъ возьмите конфету, чтобы смягчить свою злобу. Вы готовы? Намъ пора идти.

Мартини былъ совершенно правъ, говоря, что Conversazione будетъ многолюдныхъ и скучнымъ. Нѣсколько литераторовъ говорили вѣжливыя, ничего не значущія фразы и имѣли безнадежно скучающій видъ, между тѣмъ, какъ пестрая толпа туристовъ носилась по комнатамъ, разспрашивая другъ друга о разныхъ присутствующихъ знаменитостяхъ и стараясь вести умные разговоры. Грассини принималъ своихъ гостей съ утонченной вѣжливостью. Но его холодное лицо вспыхнуло при видѣ Геммы. Онъ, въ сущности, не любилъ ея и втайнѣ нѣсколько ее боялся. Но онъ понималъ, что безъ нея гостиная его лишена будетъ большого украшенія.

Онъ занималъ выдающееся мѣсто въ своей профессіи, и теперь, когда онъ былъ богатъ и известенъ, онъ всего болѣе занятъ быль тѣмъ, чтобы сдѣлать свой домъ центромъ либеральнаго и интеллектуальнаго общества. Онъ понималъ, что незначительная, разраженная, маленькая женщина, на которой онъ имѣлъ глупость жениться въ молодости, не годилась со своими пустыми разговорами и увядшимъ лицомъ быть хозяйкою большого литературнаго салона. Когда ему удавалось заручиться присутствіемъ Геммы, онъ былъ увѣренъ, что вечеръ удастся. Ея спокойныя, граціозныя манеры приводили гостей въ пріятное расположеніе, и самое ея присутствіе, казалось ему, удаляло призракъ вульгарности, постоянно носящійся, какъ ему казалось, въ этомъ домѣ.

Синьора Грассини любезно поздоровалась съ Геммой, восклицая громкимъ шопотомъ:

— Какая вы сегодня прелестная!

И разсматривая бѣлое кашемировое платье недобрымъ, критическимъ взоромъ, она ненавидѣла свою гостью какъ разъ за то, за что ее любилъ Мартини: за ея спокойную стойкость характера, за ея искренность и серьезность, за уравновѣшенность ея души, даже за выраженіе ея лица. А когда синьора Грассини ненавидѣла женщину, она выражала это преувеличенной нѣжностью въ ней. Гемма отлично знала цѣну ея привѣтствій и комплиментовъ и выслушивала ея слова, не думая о нихъ. То, что называется «въ свѣтѣ», было для нея одной изъ самыхъ скучныхъ и непріятныхъ обязанностей конспираторовъ, необходимыхъ однако для того, чтобы не обращать на себя вниманія шпіоновъ. Для нея выѣзды въ свѣтъ, были столь же труднымъ дѣломъ, какъ писаніе шифрованныхъ писемъ. Но зная, какъ репутація хорошо одѣтой свѣтской женщины спасаетъ отъ подозрѣній, она изучала модные журналы такъ же тщательно, какъ ключи своихъ шифровъ.

Скучающія литературныя знаменитости оживились при имени Геммы. Она пользовалась ихъ симпатіями. Журналисты радикальной партіи сейчасъ же направились къ тому мѣсту длинной комнаты, гдѣ она стояла, но она была слишкомъ опытной заговорщицей, чтобы оставаться исключительно въ ихъ обществѣ. Радикаловъ она могла имѣть всегда, и теперь, когда они тѣснились вокругъ нея, она любезно, но твердо разсѣяла ихъ, напоминая имъ съ улыбкой, что не стоитъ терять времени, убѣждая ее, когда здѣсь было такъ много туристовъ, нуждающихся въ поученіяхъ. Она, съ своей стороны, усердно занялась англійскимъ членомъ парламента, сочувствіе котораго было очень важно для республиканской партіи; зная, что онъ былъ спеціалистомъ по финансовымъ вопросамъ, она возбудила его вниманіе, спросивъ его мнѣніе о какомъ-то техническомъ пунктѣ австрійской монетной системы, и затѣмъ ловко навела разговоръ на условія ломбардо-венеціанскихъ доходовъ. Англичанинъ, который ожидалъ отъ нея легкой болтовни, посмотрѣлъ на нее съ изумленіемъ, боясь, что онъ попалъ въ когти синяго чулка, но, видя, что она была и красива, и интересна въ разговорѣ, пересталъ сопротивляться и сталъ такъ же глубокомысленно обсуждать итальянскіе финансы, какъ если бы она была Меттернихомъ. Когда Грассини подвелъ къ Геммѣ француза, который желалъ бы узнать у синьоры Болла исторію «Молодой Италіи», членъ парламента всталъ съ страннымъ сознаніемъ, что, можетъ быть, Италія имѣетъ больше основанія быть недовольной, чѣмъ онъ предполагалъ.

Позже вечеромъ Гемма незамѣтно отъ другихъ вышла на террасу подъ окнами гостиной, чтобы посидѣть нѣсколько минутъ наединѣ среди громадныхъ камелій и олеандровъ. Отъ спертаго воздуха и постояннаго мельканія людей въ комнатахъ у нея начинала болѣть голова. Въ противоположномъ концѣ террасы стоялъ рядъ пальмъ и древесныхъ папоротниковъ въ широкихъ кадкахъ, скрытыхъ клумбами лилій и другихъ цвѣтущихъ растеній. Вся эта зелень образовала густыя ширмы. За ними былъ маленькій тихій уголокъ, съ чуднымъ видомъ въ долину. Гранатовыя вѣтви, осыпанныя поздними цвѣтами, свѣшивались, окаймляя узкій проходъ между растеніями.

Въ этомъ углу Гемма скрылась, надѣясь, что никто не откроетъ ея, пока она не отдѣлается отъ начинающейся головной боли короткимъ отдыхомъ и молчаніемъ. Ночь была теплая и удивительно тихая, но, выйдя изъ душныхъ комнатъ, она почувствовала легкую прохладу и накинула кружевной шарфъ на голову.

Вдругъ шумъ голосовъ и шаговъ, приближавшихся вдоль террасы, пробудилъ ее отъ соннаго состоянія, въ которое она впала. Она откинулась назадъ, въ тѣнь, надѣясь остаться незамѣченной и воспользоваться еще нѣсколькими минутами молчанія, прежде чѣмъ опять начнутся разговоры. Къ великому ея разочарованію, шаги остановились близко отъ нея, и тоненькій голосокъ синьоры Грассини замолкъ на минуту среди потока болтовни. Другой, мужской голосъ былъ замѣчательно мягкимъ и музыкальнымъ. Но его ласковость портилъ странный тягучій тонъ, можетъ быть, намѣренный, но, скорѣе происходящій отъ привычки бороться противъ какого-то недостатка рѣчи; во всякомъ случаѣ, звукъ этотъ былъ непріятный.

— Англичанка, вы говорите? — спрашивалъ мужской голосъ: — но вѣдь имя ея чисто итальянское.

— Да, она вдова бѣднаго Джіованни Болла, который умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, вы помните. Ахъ, я забыла, вы ведете такую странствующую жизнь, что нельзя требовать, чтобы вы знали всѣхъ мучениковъ нашей несчастной родины. Ихъ такъ много.

Синьора Грассини вздохнула. Она всегда говорила въ такомъ тонѣ съ иностранцами. Роль патріотки, страдающей за Италію, соединялась въ ней съ манерами школьницы и капризными дѣтскими гримасами.

— Онъ умеръ въ Англіи, — повторилъ другой голосъ. — Онъ, значитъ, былъ эмигрантомъ. Мнѣ кажется, что я помню это имя. Не было ли оно въ связи съ «Молодой Италіей» въ началѣ ея дѣятельности?

— Да, онъ былъ однимъ изъ несчастныхъ молодыхъ людей, арестованныхъ въ тридцать третьемъ году. Вы помните эту печальную исторію. Его черезъ нѣсколько мѣсяцевъ освободили. Потомъ, два или три года спустя, когда его опять хотѣли арестовать, онъ убѣжалъ въ Англію. Тамъ и женился. Это было очень легкомысленно, но бѣдный Болла всегда былъ романтикомъ!

— Онъ умеръ въ Англіи, вы говорите?

— Да, отъ чахотки. Онъ не могъ перевести ужаснаго англійскаго климата, а она потеряла своего единственнаго ребенка, какъ разъ передъ его смертью. Ребенокъ умеръ отъ скарлатины. Какая грустная судьба, не правда ли? И мы всѣ такъ любимъ милую Гемму. Она немножко безчувственна, бѣдняжка, но, мнѣ кажется, что горе сдѣлало ее такой.

Гемма встала и раздвинула вѣтви гранатнаго дерева. Разсказы объ ея печальной судьбѣ, съ цѣлью занимать гостя разговоромъ, показались ей нестерпимыми, и съ видимымъ неудовольствіемъ на лицѣ она вышла въ свѣту.

— А вотъ и она! — воскликнула хозяйка очень холодно: — Гемма, милая, руда это вы исчезли? Синьоръ Феличче Риварессъ желаетъ съ вами познакомиться.

— Такъ вотъ этотъ Оводъ, — подумала Гемма, глядя на него съ нѣкоторымъ любопытствомъ.

Онъ поклонился ей очень вѣжливо, но глаза его разглядывали ея лицо взглядомъ, который ей показался испытующимъ и дерзкимъ.

— Вы здѣсь нашли прелестный, м-милый уголокъ, — замѣтилъ онъ, глядя на густыя ширмы: — и к-как-кой дивный водъ!

— Да, здѣсь очень мило. Я вышла подышать свѣжимъ воздухомъ.

— Право, почти грѣшно оставаться въ комнатѣ въ такой чудный вечеръ, — сказала хозяйка, поднимая глаза къ небу (у нея были красивыя рѣсницы и она любила показывать ихъ). — Посмотрите, синьоръ, развѣ наша нѣжная Италія не была бы раемъ, если бы она была свободна. И подумать только, что она рабыня, обладая такими цвѣтами и такими небесами!

— И такими патріотками, — тихо сказалъ Оводъ своимъ мягкимъ, тягучимъ голосомъ. Гемма посмотрѣла на него съ негодованіемъ. Его дерзость была слишкомъ явная, чтобы кого-нибудь обмануть, но она не знала достаточно любви синьоры Грассини къ комплиментамъ.

Бѣдная женщина опустила рѣсницы со вздохомъ.

— О, синьоръ! Что можетъ сдѣлать женщина? Можетъ быть, я когда нибудь докажу свое право называться итальянкой. А теперь я должна вернуться къ общественнымъ обязанностямъ. Французскій посланникъ просилъ меня представить его воспитанницу всѣмъ знаменитостямъ. Пойдемте посмотрѣть на нее, это прелестная дѣвушка. Гемма, дорогая, я вызвала синьора Риваресса сюда полюбоваться прелестнымъ видомъ. Теперь я должна его оставить съ вами. Я знаю, что вы о немъ позаботитесь и познакомите его со всѣми. А вотъ и нашъ милый русскій принцъ! Вы его знаете? Говорятъ, что онъ любимецъ Императора Николая. Онъ военный начальникъ какого-то польскаго города, имени котораго и произнести нельзя. Quelle nuit magnifique, n’est-ce pas, mon prince?

Она упорхнула, безъ удержу болтая съ человѣкомъ, съ короткой бычачьей шеей, крупнымъ подбородкомъ и мундиромъ, осыпаннымъ орденами. Ея томныя жалобы по поводу «notre malheureuse patrie», перемѣшанныя со словами «charmant» и «mon prince» замерли вскорѣ вдали.

Гемма стояла молча около гранатоваго дерева. Ей все еще было обидно за бѣдную глупую женщину и ее злила медлительность и дерзость Овода. Онъ глядѣлъ вслѣдъ удаляющимся фигурамъ съ такимъ выраженіемъ, которое ее злило; ей казалось некрасивымъ смѣяться надъ такими жалкими существами.

— Вотъ тамъ идетъ итальянскій и русскій патріотизмъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ ней съ улыбкой, — рука объ руку и, кажется, довольные другъ другомъ. Который изъ двухъ вы предпочитаете?

Она нахмурила брови и не отвѣтила.

— К-конечно, — продолжалъ онъ: — это дѣло л-личнаго вкуса; но мнѣ кажется, что изъ двухъ я предпочелъ бы русскій патріотизмъ. Онъ болѣе цѣльный. Если бы Россія основывала свою власть на цвѣтахъ и небесахъ, вмѣсто пороха и солдатъ, какъ долго, думаете вы, удержался бы «mon prince» въ польской к-крѣпости?

— Мнѣ кажется, — отвѣтила она серьезно, — что можно выражать свои личныя мнѣнія безъ насмѣшекъ надъ женщиной, у которой мы въ гостяхъ.

— Ахъ, да, я и забылъ гостепріимство итальянцевъ. Они удивительно гостепріимны, эти итальянцы, по крайней мѣрѣ, австрійцы навѣрно этого мнѣнія. Не хотите ли присѣсть?

Онъ пошелъ, прихрамывая, за стуломъ для Геммы, а самъ помѣстился противъ нея, опираясь за перила. Свѣтъ окна падалъ ему прямо въ лицо и она могла хорошенько его разсмотрѣть.

Она была разочарована. Она ожидала увидѣть значительное и властное, если и не красивое лицо. Но въ немъ прежде всего бросалась въ глаза склонность къ фатовству въ платьѣ и еле скрашенная дерзость выраженій и манеръ. Онъ былъ смуглъ, какъ мулатъ, и несмотря на свою хромоту, гибокъ, какъ кошка. Вся его внѣшность странно напоминала чернаго ягуара. Лобъ и лѣвая щека были страшно обезображены длиннымъ кривымъ шрамомъ отъ удара сабли. И она замѣтила уже, что когда онъ начиналъ заикаться въ разговорѣ, эта сторона его лица подергивалась нервнымъ тикомъ. Безъ этихъ недостатковъ онъ былъ бы красивъ; только въ лицѣ его не было ничего привлекательнаго.

Опять онъ началъ говорить сдержаннымъ гортаннымъ голосомъ, — «такъ долженъ былъ бы говорить ягуаръ, если бы онъ могъ говорить и былъ бы въ хорошемъ настроеніи», подумала Гемма съ возростающимъ раздраженіемъ.

— Мнѣ говорили, — сказалъ онъ, — что васъ интересуетъ радикальная пресса. Вы пишете въ газетахъ?

— Очень немного. У меня нѣтъ времени.

— О, да, конечно. Я понялъ, по словамъ синьоры Грассини, что вы заняты также и болѣе серьезнымъ дѣломъ.

Гемма слегка подняла брови. Синьора Грассини, какъ глупая женщина, навѣрно, неосторожно проболталась этому скользкому ягуару, который начиналъ сильно ненравиться Геммѣ.

— Я, въ самомъ дѣлѣ, очень занята, — сказала она сухо, — но синьора Грасини преувеличила значеніе моихъ занятій. Они, большею частью, пустяшнаго свойства.

— Ну да, хорошо было бы, если бы мы всѣ проводили время въ томъ, чтобы плакаться надъ судьбой Италіи. Мнѣ кажется, что сосѣдство нашего сегодняшняго амфитріона и его жены каждаго настроило бы на веселый ладъ, хотя бы изъ чувства самозащиты. Ну да, я знаю, что вы скажете, и вы совершенно правы. Но оба они забавны со своимъ патріотизмомъ. А вы уже уходите отсюда? Здѣсь такъ пріятно.

— Да, нужно вернуться въ гостиную. Гдѣ мой шарфъ?

Онъ поднялъ его и стоялъ теперь, глядя на нее широкими глазами, голубыми и невинными, какъ незабудки у ручья.

— Я знаю, что вы разсердились на меня, — сказалъ онъ съ раскаяніемъ въ голосѣ: — за насмѣшки надъ этой размалеванной восковой куклой, но что же мнѣ было дѣлать?

— Если уже вы спрашиваете меня, то я говорю вамъ, что считаю не великодушнымъ и даже позорнымъ смѣяться такимъ образомъ надъ людьми, стоящими ниже въ умственномъ отношеніи. Это все равно, что смѣяться надъ калѣкой или…

Онъ вдругъ затаилъ дыханіе и съ болью въ лицѣ отшатнулся, глядя на свою хромую ногу и изуродованную руку. Черезъ минуту онъ оправился и расхохотался.

— Это едва ли хорошее сравненіе, синьора. Мы, калѣки, не суемъ своего уродства людямъ прямо въ лицо, какъ она свою глупость. Во всякомъ случаѣ, позвольте намъ признать, что ломаныя рѣчи такъ же непріятны, какъ кривыя спины. Тугъ ступенька — позвольте вамъ предложить руку.

Она вернулась въ комнаты въ сильномъ смущеніи. Его неожиданная чуткость совершенно привела ее въ замѣшательство.

Какъ только открылась дверь въ большую гостиную, Гемма тотчасъ же замѣтила, что въ ея отсутствіи случилось нѣчто необыкновенное. Большинство мужчинъ имѣли сердитый видъ; дамы съ разгоряченными щеками и напускнымъ спокойствіемъ собрались всѣ вмѣстѣ въ одномъ углу комнаты. Хозяинъ, съ еле сдерживаемымъ явнымъ бѣшенствомъ возился съ очками и молчалъ. Группа туристовъ стояла отдѣльно, глядя съ оживленіемъ и любопытствомъ въ другую сторону комнаты. Очевидно, тамъ что-то происходило, что ихъ забавляло, но большинству гостей казалось оскорбленіемъ. Только синьора Грассини какъ бы не замѣчала ничего. Она кокетливо обмахивалась вѣеромъ и болтала съ секретаремъ датскаго посланника, который слушалъ ее съ широкой улыбкой на лицѣ.

Гемма остановилась на минуту въ дверяхъ, обернувшись, чтобы посмотрѣть на Овода, который тоже замѣтилъ разстроенный видъ общества. Въ его глазахъ вспыхнулъ злорадный огонекъ, когда онъ посмотрѣлъ сперва на счастливую въ своемъ невѣдѣніи хозяйку, а потомъ на диванъ въ другомъ концѣ комнаты. Гемма сразу все поняла: онъ привелъ свою возлюбленную сюда, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, который не обманулъ никого, кромѣ синьоры Грассини.

Цыганка стояла, опершись на диванъ, окруженная группою любезничающихъ съ ней фатовъ и насмѣшливыхъ кавалеристовъ. Она была роскошно одѣта въ желтые и красные цвѣта, съ восточной рѣзвостью цвѣтовъ и массою украшеній, дѣлавшихъ ее такимъ же страннымъ явленіемъ въ флорентинскомъ литературномъ салонѣ, какъ если бы она была какой-нибудь тропической птицей среди воробьевъ. Она, кажется, сама чувствовала себя не на мѣстѣ и глядѣла на обиженныхъ дамъ презрительно и вмѣстѣ съ тѣмъ злобно.

Увидѣвъ Овода, входящаго въ комнату съ Геммой, она вскочила, подбѣжала къ нему и стала торопливо говорить очень неправильнымъ французскимъ языкомъ.

— Monsieur Риварессъ, я васъ искала повсюду. Графъ Салтыковъ хочетъ знать, можете ли вы быть въ его виллѣ завтра вечеромъ. Тамъ будутъ танцовать.

— Мнѣ жаль, что я не могу тамъ быть, но я все равно не могу танцоватъ. Синьора Болла, позвольте мнѣ представить вамъ madame Зитту Ренни.

Цыганка взглянула на Гемму съ недовѣрчивымъ видомъ и сухо поклонилась. Она несомнѣнно была очень хороша, какъ про нее говорилъ Мартини, но животной, недуховной красотой; полная гармонія и свобода ея движеній была обаятельна, но у нея былъ низкій и узкій лобъ, а линіи ея тонкихъ ноздрей производили впечатлѣніе жестокости. Тяжесть, которую Гемма испытывала въ обществѣ Овода, еще увеличилась въ присутствіи цыганки, и когда черезъ минуту хозяинъ подошелъ къ синьорѣ Боллѣ, прося помочь ему говорить съ нѣкоторыми туристами въ сосѣдней комнатѣ, она послѣдовала за нимъ съ чувствомъ нѣкотораго облегченія.

---

— И такъ, мадонна, что вы скажете объ Оводѣ? — спросилъ Мартини, провожая ее домой поздно ночью. — Видѣли вы что-либо болѣе наглое, чѣмъ то, какъ онъ надулъ бѣдную жену Грассини?

— Вы говорите о танцовщицѣ?

— Ну, да. Онъ убѣдилъ синьору Грассини, что эта дѣвушка будетъ звѣздой сезона, а та сдѣлаетъ все, что угодно, ради знаменитости.

— Мнѣ кажется, что это очень некрасиво съ его стороны. Онъ поставилъ Грассини въ ложное положеніе, да и относительно самой дѣвушки это жестоко. Я увѣрена, что ей было тоже непріятно.

— Вы разговаривали съ нимъ, кажется? Что же вы о немъ думаете?

— О, Чезаре, я ничего не думаю, кромѣ того, что была бы рада не видѣть его больше. Я никогда такъ не тяготилась обществомъ человѣка. У меня разболѣлась голова въ десять минутъ. Это истинный демонъ безпокойства.

— Я зналъ, что онъ вамъ не понравится, и по правдѣ сказать, онъ мнѣ тоже не нравится. Онъ скользкій, какъ угорь, и я ему не вѣрю.

III.

Оводъ поселился за Римскими воротами, вблизи пансіона, въ которомъ жила Зитта. Онъ, видимо, былъ сибаритомъ, и хотя ничто въ его комнатѣ не обличало расточительности, все-таки въ отдѣльныхъ мелочахъ и въ общемъ устройствѣ комнаты замѣтно было изящество, вызвавшее удивленіе Галли и Рикардо. Они предполагали большую простоту вкусовъ у человѣка, жившаго среди пустынь Амазонской рѣки, удивлялись его безукоризненнымъ галстухамъ, цѣлому ряду ботинокъ, стоявшихъ въ его комнатѣ, и изобилію цвѣтовъ на его письменномъ столѣ. Въ общемъ, они съ нимъ ладили: онъ былъ любезенъ со всѣми, въ особенности съ мѣстными членами партіи Маццини. Только Гемма составляла для него, видимо, исключеніе. Онъ, казалось, не взлюбилъ ея съ первой встрѣчи и всячески избѣгалъ ея общества. Нѣсколько разъ онъ былъ даже невѣжливъ съ ней, чѣмъ и вооружилъ противъ себя Мартини. Съ самаго начала эти двое людей не понравились другъ другу. Ихъ натуры были столь различны, что ничего кромѣ взаимной непріязни они не могли чувствовать одинъ къ другому, и у Мартини это чувство переходило въ открытую вражду.

— Я не сержусь на то, что онъ меня не любитъ, — сказалъ онъ однажды Геммѣ раздраженнымъ тономъ, — я его тоже не люблю, такъ что мы квиты въ этомъ отношеніи. Но я не выношу его манеры обращаться съ вами. Мнѣ только стыдно поднимать скандалъ и ссориться съ человѣкомъ, котораго мы сами призвали сюда, а не то я потребовалъ бы отъ него объясненій.

— Оставьте его въ покоѣ, Чезаре. Это не важно, да и въ сущности я сама въ этомъ виновата такъ же, какъ и онъ.

— Въ чемъ виноваты?

— Въ томъ, что онъ меня не любитъ. Я была груба съ нимъ при первой встрѣчѣ на вечерѣ у Грассини.

— Вы были грубы! Этому трудно повѣрить, мадонна!

— Конечно, я это сдѣлала не нарочно, и сама жалѣла потомъ, что такъ случилось. Я какъ-то сказала, что видъ калѣкъ возбуждаетъ у нѣкоторыхъ людей смѣхъ, а онъ принялъ это на свой счетъ. Мнѣ же и въ голову не приходило считать его калѣкой. Онъ вовсе не такъ обезображенъ.

— Конечно, нѣтъ. У него одно плечо выше другого и лѣвая рука довольно сильно повреждена, но онъ не горбать, на костыляхъ не ходитъ, а хромота его едва замѣтна.

— А все-таки онъ весь задрожалъ и измѣнился въ лицѣ. Я поступила, конечно, безтактно, но я не ожидала въ немъ такой обидчивости, Я подумала, что ему, вѣроятно, приходилось уже страдать отъ жестокихъ шутокъ въ этомъ родѣ.

— Навѣрно, онъ больше тѣшился надъ другими, чѣмъ подвергался самъ насмѣшкамъ. Есть какая-то внутренняя грубость въ этомъ человѣкѣ, не смотря на всѣ его утонченныя манеры, и я его изъ-за этого совершенно не выношу.

— Это несправедливо, Чезаре, съ вашей стороны. Я его такъ же не люблю, какъ и вы, но зачѣмъ же считать его худшимъ, чѣмъ онъ на самомъ дѣлѣ. У него аффектированныя и раздражающія манеры; онъ слишкомъ привыкъ, кажется, къ всеобщему поклоненію; его неистощимая рѣзкость и остроуміе ужасно утомительны, но я не считаю его дурнымъ человѣкомъ.

— Не знаю, что у него на умѣ, но слишкомъ онъ глумится надъ всѣмъ. Я былъ глубоко возмущенъ въ прошлый разъ во время спора у Фабрицци, слушая, какъ онъ нападалъ на реформы новаго папы, какъ бы стараясь найти во всемъ низменную корыстную подкладку.

Гемма вздохнула.

— Я съ грустью должна сознаться, что въ этомъ отношеніи схожусь больше съ нимъ, чѣмъ съ вами, — сказала она, — всѣ вы, добряки, слишкомъ предаетесь пріятнымъ надеждамъ и ожиданіямъ; вы всегда готовы предположить, что если случайно выберутъ въ папы какого-нибудь добродушнаго пожилого господина, то все само собою устроится. Ему стоить только раскрыть настежь двери тюремъ и дать свое благословеніе всѣмъ вокругъ, чтобы черезъ три мѣсяца наступилъ рай на землѣ. Вы никакъ не хотите понять, что папа не могъ бы, если бы и хотѣлъ, исправить положеніе вещей. Тутъ дѣло въ самой сущности, въ ложности принципа, а не въ поведеніи того или другого человѣка.

— Какого принципа? Свѣтской власти папъ?

— Это только часть общаго зла. Главное же зло въ томъ, что одинъ человѣкъ имѣетъ власть надъ другимъ и можетъ порабощать и освобождать его. Это создаетъ неправильныя отношенія между людьми.

Мартини всплеснулъ руками.

— Довольно, довольно, мадонна, — сказалъ онъ, смѣясь. — Я не могу спорить съ вами, когда вы начинаете развивать теоріи антинуминіанизма. Я увѣренъ, что ваши предки были англійскими левелерами въ семнадцатомъ вѣкѣ. Теперь, впрочемъ, я пришелъ къ вамъ по дѣлу — поговорить объ этой рукописи.

Онъ вынулъ бумагу изъ кармана.

— Какая-нибудь новая брошюра?

— Глупѣйшая штука, которую этотъ проклятый Риваресъ прислалъ вчера въ комитетъ. Я зналъ, что намъ скоро придется сцѣпиться съ нимъ.

— Въ чемъ дѣло? Право, Чезаре, вы несправедливы. Риваресъ можетъ быть непріятный человѣкъ, но онъ не глупъ.

— О, я не отрицаю, что онъ въ извѣстномъ смыслѣ очень уменъ, но прочтите лучше сами.

Содержаніе брошюры заключалось въ насмѣшкахъ надъ дикимъ восторгомъ, охватившимъ Италію по поводу избранія новаго папы. Какъ все, что писалъ Оводъ, насмѣшка была очень злой и рѣзкой. Но не смотря на то, что ее раздражалъ стиль автора, Гемма не могла не признать справедливости его нападокъ.

— Я совершенно согласна съ вами, что это написано коварно и зло, — сказала она, положивъ рукопись на столъ, — но самое ужасное въ томъ, что все это правда.

— Гемма!

— Да, это такъ. Риваресъ производитъ впечатлѣніе холоднаго и скользкаго угря, — въ этомъ я согласна съ вами, но правда на его сторонѣ. Нечего намъ убѣждать себя, что онъ не попалъ въ цѣль — на самомъ дѣлѣ онъ отлично попалъ.

— Такъ вы полагаете, что слѣдуетъ издать его брошюру?

— Это ужъ совершенно другое дѣло. Конечно, я не думаю, что нужно издать ее безъ измѣненій. Этимъ мы только оттолкнули бы отъ себя всѣ симпатіи и не принесли пользы дѣлу. Но если бы онъ захотѣлъ измѣнить кое-что и выбросить личныя нападки, то я полагаю, что вышло бы нѣчто весьма цѣнное. Это великолѣпный образчикъ политической сатиры. Я не имѣла понятія, что онъ такъ хорошо пишетъ: онъ говоритъ вещи, которыя нужно высказать и которыя никто изъ насъ не рѣшился бы сказать. Мѣсто, гдѣ онъ сравнилъ Италію съ пьяницей, нѣжно плачущимъ на плечѣ вора, который тащитъ у него платокъ изъ кармана — блестяще написано.

— Гемма! Вѣдь это самое скверное мѣсто въ рукописи. Я ненавижу это злое вышучиваніе всѣхъ и всего.

— Я также это ненавижу, но не въ этомъ дѣло. У Ривареса очень непріятный стиль, и онъ очень непривлекательный человѣкъ, но когда онъ говорить, что мы опьянены процессіями, объятіями и призваніями къ любви и прощенію, и что іезуиты и санфедисты одни только воспользуются этимъ, то онъ тысячу разъ правъ. Мнѣ жаль, что я не была вчера на засѣданіи комитета, и не знаю, къ какому рѣшенію вы пришли въ концѣ.

— Къ тому, изъ-за котораго я сюда пришелъ: попросить васъ поговорить съ нимъ и убѣдить его смягчить характеръ своего памфлета.

— Меня? Но я его едва знаю. Кромѣ того, онъ меня ненавидитъ. Почему же именно мнѣ поручили съ нимъ говорить?

— Просто потому, что никто другой не можетъ сегодня этого сдѣлать. Кромѣ того, вы разумнѣе другихъ и не будете говорить лишняго и ругаться съ нимъ, какъ бы это сдѣлалъ каждый изъ насъ.

— Конечно, я этого не буду дѣлать.. Ну, хорошо, я пойду, если хотите, хотя я не особенно надѣюсь на успѣхъ.

— Я увѣренъ, что вамъ удастся уговорить его, если захотите. Скажите ему также, что весь комитетъ восторгался его статьей въ литературномъ отношеніи. Это ему польститъ, и къ тому же это полная правда.

---

Оводъ сидѣлъ возлѣ стола, покрытаго цвѣтами и растеніями, и задумчиво глядѣлъ въ пространство; на колѣняхъ у него лежало распечатанное письмо. Большая лохматая собака, лежавшая на коврѣ у ногъ его, подняла голову и зарычала, когда Гемма постучала въ дверь. Оводъ быстро поднялся и раскланялся съ ней самымъ церемоннымъ образомъ. Лицо его вдругъ стало жесткимъ и безучастнымъ.

— Вы очень добры, — сказалъ онъ ледянымъ тономъ. — Если бы вы дали мнѣ знать, что желаете со мною говорить, я зашелъ бы къ вамъ.

Видя, что онъ, очевидно, желалъ ей провалиться сквозь землю, Гемма поспѣшила объяснить причину своего посѣщенія. Онъ снова поклонился и предложилъ ей кресло.

— Комитетъ поручилъ мнѣ зайти къ вамъ, — сказала она; — потому что оказались нѣкоторыя разногласія въ мнѣніяхъ о вашемъ памфлетѣ.

— Я такъ и ожидалъ.

Онъ улыбнулся и сѣлъ противъ нея. заслонивъ свое лицо отъ свѣта большой вазой съ вризантемами.

— Большинство членовъ сошлись въ томъ, что хотя памфлетъ вашъ съ литературной точки зрѣнія весьма замѣчателенъ, онъ все-таки въ своемъ теперешнемъ видѣ не годится для печати. Они боятся, что рѣзкость вашихъ нападокъ оскорбить многихъ и оттолкнетъ отъ насъ людей, помощь и поддержка которыхъ очень важны для партіи.

Онъ вынулъ изъ вазы цвѣтокъ кризантемы и началъ медленно обрывать одинъ бѣлый лепестокъ за другимъ. Когда глаза ея замѣтили движеніе тонкой правой руки, роняющей лепестки, странное чувство овладѣло Геммой. Ей казалось, что она гдѣ-то уже видѣла этотъ жестъ раньше.

— Какъ литературное произведеніе, — замѣтилъ онъ своимъ мягкимъ и холоднымъ голосомъ: — моя брошюра не имѣетъ никакой цѣны, и ею могутъ восторгаться только люди, ничего не понимающіе въ искусствѣ, а что касается оскорбительности содержанія, то это какъ разъ то, къ чему я стремился.

— Я это отлично понимаю, но дѣло въ томъ, что вы оскорбите не тѣхъ, кого нужно.

Онъ пожалъ плечами и взялъ въ ротъ лепестокъ.

— Я думаю, что вы ошибаетесь, — сказалъ онъ: — вопросъ вотъ въ чемъ: съ какою цѣлью вы пригласили меня въ вашъ комитетъ? Полагаю, для того, чтобы обличать іезуитовъ и высмѣивать ихъ. Я исполняю эту обязанность, какъ только умѣю.

— И я могу увѣрить васъ, что никто не сомнѣвается въ вашемъ умѣньи и въ вашей доброй волѣ. Комитетъ только боится, что либеральная партія можетъ усмотрѣть обидное въ себѣ отношеніе въ вашемъ памфлетѣ; городскіе рабочіе тоже перестанутъ оказывать намъ нравственную поддержку. Вы думали задѣть только санфедистовъ, но многіе читатели усмотрятъ въ вашихъ словахъ нападки на церковь и новаго папу, а это въ смыслѣ политической тактики совершенно нежелательно, съ точки зрѣнія комитета.

— Я начинаю васъ понимать. До тѣхъ поръ, пока я буду ограничиваться тѣмъ кружкомъ духовенства, съ которымъ партія теперь какъ разъ въ дурныхъ отношеніяхъ, я могу говорить правду, если это мнѣ угодно. Но стоитъ мнѣ только задѣть любимчиковъ комитета среди духовенства, сановниковъ церкви и — «правда стала псомъ, — въ берлогу его; бить его, если…» Шутъ былъ правъ, и я готовъ быть чѣмъ угодно, только не шутомъ. Конечно, я долженъ подчиниться рѣшенію комитета, но я продолжаю думать, что онъ напрасно гнетъ на двѣ стороны и оставляетъ м-мон-синьора М-монтан-нн-елли посрединѣ.

— Монтаннели? — переспросила Гемма; — я васъ не понимаю. Вы говорите о Бризигеллскомъ епископѣ?

— Да; его новый папа сдѣлалъ кардиналомъ. Я какъ разъ получилъ объ этомъ письмо. Хотите послушать, что мнѣ пишутъ? Авторъ письма одинъ мой пріятель, живущій по ту сторону границы.

— Границы папской области?

— Да. Вотъ, что онъ пишетъ.

Онъ взялъ въ руки письмо, которое держалъ при ея входѣ, и сталъ читать вслухъ, начавъ опять сильно заикаться:

«В-вы будете с-коро имѣть уд-д-овольствіе ув-видѣть одного изъ нашихъ х-худшихъ враговъ, к-кардинала Лоренцо М-нонтанн-н-елли, еп-пископа Бризигеллскаго…»

Оводъ остановился, переждалъ минуту и потомъ началъ снова читать, очень медленно, растягивая слова, но уже не заикаясь:

«Онъ намѣренъ посѣтить Тоскану въ слѣдующемъ мѣсяцѣ съ цѣлью умиротворить умы; онъ будетъ сначала проповѣдывать во Флоренціи, гдѣ останется въ теченіе трехъ недѣль, потомъ посѣтить Сьенну и Пизу, затѣмъ вернется въ Романью черезъ Цистою. Онъ открыто примкнулъ въ либеральной партіи въ церкви; это лучшій другъ папы и кардинала Феретти. При папѣ Григоріи онъ былъ въ немилости, его держали вдалекѣ, въ какомъ-то маленькомъ гнѣздо въ Аппенинахъ. Теперь онъ сразу выплылъ. Конечно, онъ въ сущности такая же игрушка въ рукахъ іезуитовъ, какъ всѣ санфедисты въ Италіи. Вся эта миссія была выдумкой іезуитовъ. Онъ одинъ изъ самыхъ блестящихъ проповѣдниковъ и въ своемъ родѣ такъ же опасенъ, какъ Ламбруини. Цѣль его въ томъ, чтобы не дать остынуть народному увлеченію папой и занять общее вниманіе, пока великій герцогъ подпишетъ проектъ, который ему собираются представить іезуиты. Въ чемъ однако проектъ заключается, я не могъ развѣдать». Затѣмъ вотъ, что сказано дальше: «Понимаетъ ли Монтанелли, съ какой цѣлью его посылаютъ въ Тоскану, или же іезуиты пользуются имъ, какъ слѣпымъ орудіемъ — этого я не могъ выяснить. Онъ или необычайно умный подлецъ, или величайшій оселъ. Странно только то, что, насколько я могъ прослѣдить, онъ не беретъ взятокъ и не имѣетъ любовницъ, мнѣ впервые встрѣчается такой примѣръ».

Онъ положилъ письмо и сидѣлъ, глядя на нее съ полузакрытыми глазами, и очевидно, ожидая, чтобы она заговорила.

— Вы увѣрены, что всѣ факты, которые вамъ сообщаютъ, совершенно точны? — спросила она черезъ минуту.

— Относительно безупречности частной жизни М-монтанн-н-ели? Нѣтъ, но вы видите, что мой корреспондентъ тоже не совсѣмъ въ нихъ увѣренъ, и онъ дѣлаетъ оговорку и пишетъ: «насколько я могъ прослѣдить».

— Я не объ этомъ говорю, — холодно вставила она, — а о томъ, что онъ пишетъ относительно миссіи.

— Въ этомъ я могу совершенно довѣрять его словамъ. Это мой старинный другъ, одинъ изъ товарищей по сорокъ третьему году, и его положеніе таково, что даетъ ему возможность добывать точныя свѣдѣнія такого рода.

— Какой-нибудь служащій въ Ватиканѣ, — подумала Гемма. — Такъ вотъ какого рода связи вы имѣете. Впрочемъ, я такъ и предполагала.

— Конечно, это письмо конфиденціальное, — продолжалъ Оводъ, — и вы понимаете, что эти свѣдѣнія должны быть извѣстны только членамъ вашего комитета.

— Это само собою разумѣется. А теперь вернемся къ памфлету: могу я сказать комитету, что вы согласны сдѣлать нѣкоторыя измѣненія и кое-что смягчить, или…

— Не думаете ли вы, что измѣненія могутъ испортить красоту «литературнаго произведенія», синьора, также какъ и ослабить рѣзкость тона?

— Вы спрашиваете теперь мое личное мнѣніе, я же пришла сюда, чтобы передать вамъ мнѣніе всего комитета.

— Значитъ ли это, что в-вы несогласны съ комитетомъ? — Онъ положилъ письмо въ карманъ и теперь нагнулся нѣсколько впередъ и глядѣлъ за нее съ напряженнымъ, сосредоточеннымъ выраженіемъ, совершенно измѣняющимъ характеръ его лица.

— Вы полагаете?

— Вы хотите знать мое личное мнѣніе? Я не согласна съ большинствомъ въ обоихъ пунктахъ. Я вовсе не признаю вашъ памфлетъ хорошимъ литературнымъ произведеніемъ, но считаю его фактически вѣрнымъ и очень полезнымъ въ политическомъ отношеніи.

— Вы говорите?

— Я совершенно согласна съ вами, что Италію сбили съ пути блуждающіе огни, и что всѣ эти восторги и радости завлекутъ ее въ страшную трясину; я была бы истинно рада, если бы кто-нибудь открыто и смѣло это сказалъ, даже если это обидѣло бы или оттолкнула кого-нибудь изъ теперешнихъ сторонниковъ. Но какъ членъ комитета, въ которомъ большинство держится другихъ взглядовъ, я не могу настаивать на своемъ личномъ мнѣніи. Во всякомъ случаѣ, я полагаю, что, если такого рода вещя должны быть высказаны, то ихъ слѣдуетъ говорить сдержаннымъ и спокойнымъ тономъ, а не такъ рѣзко, какъ вы ихъ высказываете.

— Вы можете подождать минуту, пока я просмотрю рукопись?

Онъ сталъ перелистывать страницу за страницей. Лицо его выражало недовольство собой.

— Да, конечно, вы совершенно правы. Все это написано въ тонѣ кафешантанныхъ куплетовъ, а не политической сатиры, но что же дѣлать? Если писать прилично, публика не понимаетъ; скажутъ, что скучно, если не будетъ злыхъ выходокъ.

— Развѣ вы думаете, что злость и ругань тоже не скучны въ большемъ количествѣ?

Онъ взглянулъ на нее острымъ, быстрымъ взглядомъ и расхохотался.

— Очевидно, синьора, вы принадлежите къ ужасному классу людей, которые всегда правы. Такъ что если я поддамся соблазну и буду продолжать говорить рѣзкости, я стану такъ же скученъ, какъ синьора Грассини. Небо, какая судьба! Нѣтъ, не хмурьте бровей. Я знаю, что я вамъ не нравлюсь. Я буду говорить только о дѣлѣ. Итакъ, дѣло вотъ въ чемъ. Если я устраню только личныя нападки и оставлю по существу памфлетъ такимъ, каковъ онъ теперь, комитетъ будетъ крайне сожалѣть и не рѣшится его напечатать. Если же я извлеку политическую правду изъ моей статьи и направлю всѣ обличенія и ругательства на враговъ партіи, комитетъ будетъ восхвалять до небесъ мое произведеніе, а вы и я будемъ знать, что его не стоило печатать. Вотъ прекрасный метафизическій вопросъ: что пріятнѣе, — быть напечатаннымъ, не будучи достойнымъ, или же быть достойнымъ и не быть напечатаннымъ. Что вы скажете, синьора?

— Ч не думаю, что передъ вами подобный выборъ. Мнѣ кажется, что если вы только удалите личные намеки, комитетъ согласится напечатать памфлетъ, хотя, конечно, большинство не будетъ одобрять его по существу. Я же увѣрена, что онъ былъ бы весьма полезенъ. Но вамъ необходимо бросить злобный тонъ. Если вы собираетесь сказать что-нибудь, составляющее по самой сущности горькую пилюлю для читателей, то зачѣмъ пугать ихъ внѣшнимъ тономъ своихъ рѣчей?

Онъ вздохнулъ и пожалъ плечами съ покорнымъ видомъ.

— Я подчиняюсь, синьора, но только на одномъ условіи: если вы теперь лишаете меня права посмѣяться, вы должны предоставить мнѣ это право въ другой разъ; когда его преосвященство, непогрѣшимый кардиналъ, появится во Флоренціи, вы и вашъ комитетъ не будете мѣшать мнѣ насмѣхаться сколько мнѣ будетъ угодно — это будетъ моимъ правомъ.

Онъ говорилъ небрежнымъ, холоднымъ тономъ, выдергивая кризантемы изъ вазы и глядя сквозь прозрачные лепестки на свѣтъ.

— Какая у него нетвердая рука, — думала она, видя, какъ цвѣты дрожатъ въ его пальцахъ; — вѣдь не пьетъ же, онъ, однако.

— Лучше было бы вамъ поговорить объ этомъ съ другими членами комитета, — сказала она, поднимаясь: — я не могу заранѣе рѣшить, какъ они на это посмотрятъ.

— А вы? — Онъ тоже поднялся и прислонился къ столу, прижимая цвѣты въ лицу.

Она медлила. Этотъ вопросъ волновалъ ее, напоминая ей о чемъ-то старомъ и тяжеломъ.

— Я право не знаю, — сказала она, наконецъ: — много лѣтъ тому назадъ я кое-что знала о синьорѣ Монтаннелли; онъ былъ тогда только каноникомъ и директоромъ духовной семинаріи въ городѣ, гдѣ я жила дѣвочкой: я о немъ много слышала отъ человѣка, знавшаго его очень близко, и я слышала о немъ только хорошее. Кажется, что, по крайней мѣрѣ въ то время, онъ былъ замѣчательнымъ человѣкомъ. Но это было много лѣтъ тому назадъ, и онъ, быть можетъ, измѣнился. Власть и отсутствіе отвѣтственности портятъ людей.

Оводъ поднялъ голову и взглянулъ на нее твердымъ взглядомъ.

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ онъ, — если монсиньоръ Монтаннелли самъ не подлецъ, то онъ орудіе въ рукахъ подлецовъ. То ли онъ, или другое — все равно для меня, такъ же, какъ и для моихъ друзей за границей. Камень на дорогѣ можетъ имѣть самыя лучшія намѣренія, но все-таки его нужно столкнуть съ дороги. Позвольте, синьора! — Онъ позвонилъ и подошелъ, прихрамывая къ двери, чтобы раскрыть ее передъ ней.

— Во всякомъ случаѣ, очень любезно съ вашей стороны, синьора, что вы посѣтили меня. Прикажете послать за коляской? Нѣтъ? Въ такомъ случаѣ, до свиданія. Біанка, откройте дверь въ прихожей, пожалуйста.

Гемма вышла на улицу въ глубокомъ раздумьѣ.

— Друзья по ту сторону границы — да кто же они? И какъ столкнуть камень съ дороги? Если только путемъ сатиры, то почему же онъ это сказалъ съ такимъ опаснымъ взглядомъ.

IV.

Монсиньоръ Монтаннелли прибылъ во Флоренцію въ началѣ октября. Его пріѣздъ возбудилъ въ городѣ оживленные толки. Онъ былъ знаменитымъ проповѣдникомъ и представителемъ идей новаго папы; и народъ ждалъ отъ него съ жадностью изложенія «новаго ученія», — Евангелія любви и общаго единенія, которое должно было излѣчить всѣ язвы Италіи. Назначеніе кардинала Гицци секретаремъ Римской области, на мѣсто ненавистнаго всѣмъ Ламбручини, довело всеобщіе восторги до апогея, и Монтаннелли былъ какъ разъ человѣкомъ, способнымъ поддержать восторженное настроеніе. Безупречная строгость его жизни была столь рѣдкимъ явленіемъ среди высшихъ представителей римской церкви, что сама по себѣ привлекала вниманіе народа, привыкшаго къ тому, чтобы измѣны, подкупы, любовныя интриги неизмѣнно входили въ карьеру служителей церкви. Кромѣ того, ораторскій его талантъ былъ истинно великимъ. Благодаря своему прекрасному голосу и величественному внѣшнему виду, онъ могъ повсюду и во всякое время играть видную роль.

Грассини, какъ всегда, напрягъ всѣ свои силы, чтобы залучить новую знаменитость въ свой домъ, но Монтаннелли не былъ для него легкой поживой: на всѣ приглашенія онъ отвѣчалъ одинаково вѣжливымъ и рѣшительнымъ отказомъ, говоря, что у него слабое здоровье, и много занятій, и что у него не было ни силъ, ни досуга для того, чтобы бывать въ гостяхъ.

— Какія всеядныя существа эти Грассини. — презрительно сказалъ Мартини Геммѣ, когда они проходили по площади Синьоріи въ яеное холодное воскресное утро. — Замѣтили вы, какъ кланяется Грассини при проѣздѣ коляски кардинала? Имъ совершенно все равно, чѣмъ бы человѣкъ ни былъ, если только о немъ говорятъ. Я никогда не видалъ подобныхъ охотниковъ за знаменитостями. Въ прошломъ августѣ они гнались за Оводомъ, теперь — за Монтаннелли. Надѣюсь, что его преосвященство чувствуетъ себя польщеннымъ этимъ вниманіемъ. Онъ дѣлитъ его съ порядочной оравой авантюристовъ.

Они оба были въ соборѣ и слушали Монтаннелли. Громадное зданіе было переполнено жадною толпою слушателей, и Мартини опасался, что у Геммы снова разболится голова; онъ убѣдилъ ее уйти до конца обѣдни. Солнечное утро, — первое послѣ цѣлой недѣли дождя, послужило для него предлогомъ предложить прогулку среди покрытыхъ садами холмовъ у Санъ-Николо.

— Нѣтъ, — отвѣтила она; — я съ удовольствіемъ прогуляюсь, если у васъ есть время, но не по холмамъ. Пойдемте по Лунгарно. Монтаннелли проѣдетъ тамъ, возвращаясь изъ церкви, а я тоже, какъ Грассини, хочу увидѣть знаменитаго проповѣдника.

— Но вы только что видѣли его.

— Издали. Въ соборѣ было слишкомъ много народу, а когда проѣзжала его карета, онъ сидѣлъ спиной къ намъ. Если мы не будемъ удаляться отъ моста, мы навѣрное отлично его увидимъ. Онъ вѣдь живетъ на Лунгарно, не правда ли?

— И что это вамъ вздумалось вдругъ видѣть Монтаннелли. Вы никогда прежде не интересовались знаменитыми проповѣдниками.

— Дѣло не въ знаменитомъ проповѣдникѣ, а въ человѣкѣ. Я хочу посмотрѣть, сильно ли онъ измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣла въ послѣдній разъ.

— Когда это было.

— Два дня послѣ смерти Артура.

Мартини посмотрѣлъ на нее съ тревогой. Они только что вышли на Лунгарно, и она стояла, глядя въ воду съ тѣмъ отсутствующимъ выраженіемъ лица, котораго онъ не могъ видѣть въ ней безъ ужаса.

— Гемма, дорогая, — сказалъ онъ черезъ минуту: — неужели вы всю жизнь будете мучиться изъ-за этой печальной исторіи. Всѣмъ намъ приходилось заблуждаться въ семнадцать лѣтъ.

— Но не всѣ мы убивали лучшаго друга въ семнадцать лѣтъ, — отвѣтила она усталымъ голосомъ и, опершись рукой на каменныя перила, молча глядѣла на воду. Мартини молчалъ. Онъ боялся заговаривать съ ней, когда на нее находило такое настроеніе.

— Я никогда не могу смотрѣть на воду, не вспоминая этого, — сказала она, медленно, поднимая на него глаза, и прибавила сейчасъ же съ легкой нервной дрожью въ голосѣ: — Пойдемъ походить немного, чезаре, слишкомъ холодно стоять.

Они молча перешли черезъ ноетъ и пошли вдоль рѣки. Черезъ минуту они опять заговорили:

— Какой у этого человѣка дивный голосъ, въ немъ есть что-то, чего я не слыхала ни въ какомъ другомъ человѣческомъ голосѣ. Мнѣ кажется, что въ этомъ тайна его успѣха.

— У него въ самомъ дѣлѣ удивительный голосъ, — согласился Мартини; онъ обрадовался новому предмету разговора и ухватился за него, чтобы отвлечь Гемму отъ ужасныхъ воспоминаній. вызванныхъ видомъ рѣки.

— Да и помимо голоса, это самый замѣчательный проповѣдникъ, котораго я когда-либо слышалъ, но я думаю, что тайна его обаянія лежитъ болѣе глубоко. Онъ такъ выдѣляется своимъ образомъ жизни среди другихъ прелатовъ. Я не знаю, найдется ли другой человѣкъ среди высшаго итальянскаго духовенства, за исключеніемъ только папы, съ такимъ же незапятнаннымъ именемъ. Въ прошломъ году, я проѣзжалъ въ Романьи черезъ его епископство и видѣлъ, какъ суровые горцы ждали подъ дождемъ, чтобы только взглянуть на него или дотронуться до его платья. Его тамъ почитаютъ за святого, а это кое-что да значитъ среди романьоловъ, которые въ большинствѣ случаевъ ненавидятъ всякаго, кто только носитъ рясу. Я сказалъ одному изъ старыхъ крестьянъ, типичному контрабандисту, что народъ, очевидно, очень преданъ своему епископу, и онъ отвѣтилъ:

— Мы ненавидимъ епископовъ — всѣ они лгуны, но мы любимъ монсиньора Монтаннели: онъ никогда не произносилъ лжи и не совершилъ несправедливости.

— Странно, — сказала Гемма почти про себя; — знаетъ ли онъ, что о немъ думаетъ народъ?

— Почему бы нѣтъ? Развѣ это неправда?

— Неправда.

— Откуда вы знаете?

— Отъ него самого.

— Онъ сказалъ вамъ? Монтаннелли? Я не понимаю, въ чемъ дѣло.

Она отряхнула назадъ волосы, спустившіеся на лобъ, и повернулась къ нему. Они опять остановились. Она оперлась о перила и медленно чертила что-то на землѣ кончикомъ зонтика.

— Чезаре, мы съ вами такіе близкіе друзья, а я вамъ никогда еще не разсказывала въ точности исторію Артура.

— Да и не нужно, дорогая, — поспѣшно оборвалъ онъ ее. — Я вѣдь все знаю.

— Вамъ сказалъ Джіованни?

— Да, когда онъ умиралъ; онъ разсказалъ мнѣ все разъ ночью, когда я дежурилъ около него; онъ сказалъ мнѣ, Гемма, дорогая, лучше вамъ знать правду, если уже мы объ этомъ заговорили. Онъ говорилъ, что эта тяжелая исторія васъ вѣчно мучитъ и просилъ меня быть вамъ добрымъ другомъ, удерживать отъ мыслей о прошломъ. Я дѣлалъ, что могъ, дорогая, но, кажется, безуспѣшно.

— Я знаю, что вы дѣйствовали, какъ другъ, — отвѣтила она мягко, поднимая на минуту глаза: — мнѣ бы плохо пришлось безъ вашей дружбы. Но, значитъ, онъ вамъ не сказалъ ничего о монсиньорѣ Монтаннелли?

— Я не зналъ, что онъ въ это замѣшанъ. Джіовани мнѣ только говорилъ о той исторіи со шпіономъ и о томъ…

— О томъ, какъ я ударила Артура и онъ утопился? Ну, такъ я вамъ скажу теперь о Монтаннелли.

Они возвращались въ мосту, черезъ который должна была проѣхать коляска кардинала. Гемма упорно смотрѣла на воду, пока говорила.

— Въ тѣ дни Монтаннелли былъ каноникомъ; онъ былъ директоромъ духовной семинаріи въ Пизѣ, давалъ Артуру уроки философіи и подготовлялъ его къ поступленію въ Сатенцу. Они были горячо преданы другъ другу и походили болѣе на любящихъ друзей, чѣмъ на учителя и ученика. Артуръ благоговѣлъ передъ землей, на которую ступалъ Монтаннелли. Я помню, какъ онъ разъ сказалъ мнѣ, что если бы онъ потерялъ своего падре — такъ онъ называлъ Монтаннелли, — онъ пошелъ бы и утопился. Потомъ произошла эта исторія съ шпіономъ — вы ее знаете. На слѣдующій день мой отецъ и Бортоны, братья Артура по отцу — отвратительные поди, — провели цѣлый день, отыскивая въ Дареенѣ его трупъ, а я сидѣла одна въ своей комнатѣ и думала о томъ, что случилось.

Она остановилась на минуту и продолжала:

— Поздно вечеромъ отецъ мой вошелъ ко мнѣ въ комнату и сказалъ: Гемма, дитя мое, поди внизъ, тамъ тебя ждетъ одинъ человѣкъ. Внизу, въ пріемной, оказался студентъ, членъ нашей группы. Онъ былъ страшно блѣденъ и весь дрожалъ. Онъ сообщилъ мнѣ, что Джіовани вторично написалъ изъ тюрьмы о томъ, что узналъ отъ тюремщика правду относительно Карди, обманувшаго Артура на исповѣди. Студентъ сказалъ мнѣ: — Хорошо, что мы хотъ узнали про его невинность. Отецъ мой взялъ меня за руку и старался меня утѣшить. Онъ еще тогда не зналъ, что я ударила Артура. Я вернулась къ себѣ въ комнату и просидѣла тамъ одна всю ночь. Утромъ отецъ мой отправился съ Бортонами, чтобы велѣть обыскать бассейнъ гавани. Они все надѣялись найти трупъ.

— Но вѣдь трупъ не былъ найденъ, не правда ли?

— Нѣтъ, его, очевидно, отнесло въ море. Я сидѣла одна въ комнатѣ, когда дѣвушка доложила, что пришелъ какой-то «reverendissime padre»; она ему сказала, что отецъ въ докахъ, и онъ ушелъ. Я поняла, что это долженъ быть Монтаннелли, побѣжала за нимъ и догнала его у воротъ. Когда я ему сказала: «Отецъ Монтаннелли, я желаю съ вами поговорить», онъ остановился и молча выслушалъ меня. О, Чезаре, если бы вы видѣли его лицо, — оно цѣлыми мѣсяцами преслѣдовало меня потомъ. Я сказала: «Я дочь доктора Баррена и пришла заявить, что убила Артура». Я ему все объяснила и онъ стоялъ точно каменный и слушалъ; но когда я кончила, онъ сказалъ: Успокойтесь, дитя мое. Убійца Артура не вы, а я. Я обманулъ его, и онъ открылъ обманъ.

Съ этими словами онъ повернулся и вышелъ изъ воротъ, ничего больше не прибавивъ.

— Ну, а потомъ?

— Не знаю, что съ нимъ было послѣ того. Въ тотъ же вечеръ мнѣ разсказали, что съ нимъ сдѣлался припадокъ на улицѣ, и его снесли въ какой-то домъ вблизи доковъ. Вотъ и все, что я знаю. Отецъ мой былъ ко мнѣ необычайно добръ и дѣлалъ все, что могъ. Когда я ему все разсказала, онъ оставилъ свою практику и сейчасъ же увезъ меня въ Англію, чтобы ничто не напоминало мнѣ больше о прошломъ. Онъ боялся, что я тоже брошусь въ воду. И я въ самомъ дѣлѣ одно время была близка къ этому. Но потомъ отецъ мой заболѣлъ ракомъ, и я принуждена была придти въ себя. Кромѣ меня, некому было ухаживать за больнымъ. Послѣ смерти отца я осталась одна съ маленькими дѣтьми на рукахъ, до тѣхъ поръ, пока мой старшій братъ смогъ пріютить ихъ. А потомъ я полюбила Джовани. Когда онъ пріѣхалъ въ Англію, мы боялись первой встрѣчи — между нами легло такое страшное воспоминаніе. Онъ такъ горько раскаивался въ своей винѣ, въ томъ несчастномъ письмѣ, которое написалъ изъ тюрьмы. Но, кажется, напротивъ, общее горе и сблизило насъ тогда.

Мартини улыбнулся и покачалъ головой.

— Не знаю, какъ было съ вами, — сказалъ онъ: — но Джіовани полюбилъ васъ съ первой же встрѣчи. Помню, какъ онъ вернулся въ Миланъ, послѣ первой поѣздки въ Лигорно, и такъ восторгался вами, что мнѣ надоѣло до тошноты слушать про англичанку Гемму. Я возненавидѣлъ васъ тогда. А! Вотъ и кардиналъ.

Коляска переѣхала черезъ мостъ и подъѣзжала къ большому дому на Лунгарно. Монтаннелли сидѣлъ, откинувшись на подушки; онъ былъ слишкомъ утомленъ для того, чтобы обращать вниманіе на восторженную толпу, которая собралась у подъѣзда, чтобы взглянуть на него. Восторженное выраженіе, озарявшее его лицо въ соборѣ, совершенно исчезло, и солнечный свѣтъ обнаруживалъ морщины, слѣды заботъ и утомленія. Когда онъ остановился и вошелъ въ домъ тяжелымъ и понурымъ старческимъ шагомъ, Гемма отвернулась и медленно пошла назадъ къ мосту. Лицо ея на минуту отразило безнадежный, поблекшій взоръ кардинала. Мартини шелъ рядомъ съ ней молча.

— Я часто спрашиваю себя, — начала она послѣ короткаго молчанія, — о какомъ обманѣ онъ тогда говорилъ. Мнѣ иногда приходило въ голову, что, видите ли, какъ ни странно, но есть удивительное сходство между ними.

— Между кѣмъ?

— Между Артуромъ и Монтаннелли. Не я одна замѣтила это. И кромѣ того, чувствовалось что-то скрытое въ отношеніяхъ этой семьи. М-ссъ Бортоннъ, мать Артура, была удивительно милая женщина. У нея было такое же одухотворенное выраженіе въ лицѣ, какъ у Артура. Но она казалась всегда чѣмъ-то испуганной, какъ уличенная преступница; жена ея пасынка обращалась съ нею такъ, какъ порядочные люди не обращаются съ собаками. А самъ Артуръ былъ такъ поразительно непохожъ на всѣхъ этихъ грубыхъ Бортоновъ. Конечно, въ дѣтствѣ все принимается на вѣру, но, задумываясь теперь о прошломъ, я думаю, что Артуръ не настоящій Бортовъ.

— Можетъ быть, онъ что нибудь узналъ о своей матери, и это было причиной его смерти, а не дѣло Карди, — сказалъ Мартини, высказывая то единственное утѣшеніе, которое онъ могъ придумать въ эту минуту. Гемма покачала головой.

— Еслибъ вы только видѣли выраженіе его лица въ ту минуту, когда я его ударила, вы не говорили бы такъ, Чезаре. Про Монтаннелли можетъ быть все правда — это даже очень вѣроятно; но то, что я сдѣлала, отъ этого не мѣняется.

Они шли нѣсколько минутъ, не говоря ни слова.

— Дорогой другъ, — сказалъ наконецъ Мартини: — будь малѣйшая возможность сдѣлать то, что было, не существующимъ, тогда стоило бы думать о старыхъ ошибкахъ. Но такъ какъ это, все равно, ни къ чему не ведетъ, то пусть мертвецы хоронятъ своихъ мертвыхъ. Это была ужасная исторія, но теперь бѣдный юноша покончилъ, наконецъ, съ нею, и, можетъ быть, счастливѣе многихъ уцѣлѣвшихъ товарищей, которые въ изгнаніи или въ тюрьмѣ. Мы съ вами должны думать объ этихъ и не имѣемъ права болѣть душой о мертвыхъ. Вспомните, что сказалъ Шелли: «Прошлое принадлежитъ смерти, а будущее въ твоихъ рукахъ». Берите это будущее, пока оно еще ваше, и думайте не о томъ, что вы когда-то сдѣлали дурного, а о томъ, въ чемъ вы можете быть полезны теперь.

Взволнованный Мартини взялъ ее за руку. Но онъ сразу выпустилъ ее и сдѣлалъ движеніе назадъ, услышавъ за собой звукъ мягкаго и тягучаго голоса.

— Монсиньоръ Монтаннелли несомнѣнно таковъ, какъ вы говорите, дорогой докторъ. Онъ въ сущности слишкомъ прекрасенъ для земли, и его слѣдовало бы выпроводить въ лучшій міръ. Я увѣренъ, что онъ тамъ произведетъ такую же сенсацію, какъ и здѣсь. Есть, вѣроятно, много почтенныхъ духовъ, которые никогда не видѣли такого чуда, какъ честный кардиналъ, а духи больше всего любятъ новинки.

— Откуда вы это знаете, — спросилъ Рикардо, съ еле скрываемымъ раздраженіемъ.

— Изъ святого писанія, дорогой докторъ. Если вѣрить евангелію, то самымъ почтеннымъ изъ духовъ нравятся неожиданныя сочетанія, ну, а честность и к-кардиналы, — это, мнѣ кажется, самой странной смѣсью, такой же неудобоваримой, какъ раки съ лакрицей. А, синьоръ Мартини и синьора Болла! Какая славная погода послѣ дождя, не правда ли? Что же, вы тоже ходили слушать н-новаго Саванароллу?

Мартини обернулся. Оводъ съ сигарой во рту и съ оранжерейнымъ цвѣткомъ въ петлицѣ протягивалъ ему тонкую руку въ изящной перчаткѣ. Яркое солнце сіяло на его блестящихъ какъ зеркало ботинкахъ и озаряло его улыбающееся лицо отраженнымъ въ рѣкѣ свѣтомъ; онъ показался Мартини менѣе уродливымъ и болѣе фатоватымъ, чѣмъ обыкновенно. Оводъ любезно пожалъ руку Мартини, который съ недовольнымъ видомъ поздоровался съ нимъ. Вдругъ Рикардо вскрикнулъ:

— Кажется, синьорѣ Боллѣ дурно.

Она была такъ блѣдна, что лицо ея казалось мертвеннымъ изъ подъ полей шляпы, а ленты, завязанныя у шея поднимались отъ усиленнаго біенія сердца.

— Я поѣду домой, — сказала она слабымъ голосомъ.

Подозвали коляску и Мартини сѣлъ рядомъ съ ней, чтобы проводить ее домой. Когда Оводъ нагнулся, чтобы поправить складки ея платья, свѣшивавшагося съ колеса, онъ посмотрѣлъ на нее, и Мартини увидѣлъ, какъ она кинулась назадъ съ выраженіемъ ужаса.

— Гемма, что съ вами? — спросилъ онъ по-англійски, когда коляска двинулась. — Что сказалъ вамъ этотъ негодяй?

— Ничего, Чеваре. Я — я испугалась. Мнѣ показалось…

Она прикрыла одной рукой глаза, и онъ молча ожидалъ, чтобы она пришла въ себя. На лицѣ ея появилась обычная краска.

— Вы правы, — сказала она, наконецъ, оборачиваясь къ нему и говоря своимъ обычнымъ голосомъ. — Болѣе, чѣмъ безполезно оглядываться на страшное прошлое. Это разстраиваетъ нервы и заставляетъ представлять себѣ самыя невозможныя вещи. Не будемъ никогда больше говорить обо всемъ этомъ, Чезаре, или мнѣ будетъ мерещиться таинственное сходство съ Артуромъ въ каждомъ встрѣчномъ лицѣ. Это какая-то галлюцинація, кошмаръ среди бѣлаго дня. Вотъ теперь, когда этотъ отвратительный фатишка подошелъ во мнѣ, мнѣ показалось, что это Артуръ.

V.

Оводъ, очевидно, умѣлъ создавать себѣ враговъ. Онъ прибылъ во Флоренцію въ августѣ, а къ концу октября три четверти комитета, призвавшаго его, было на сторонѣ Мартини. Дикія нападки на Монтаннелли не нравились и поклонникамъ Овода, и даже Галли, который сначала былъ склоненъ одобрять все, что говорилъ, или дѣлалъ остроумный сатирикъ, началъ признавать съ опечаленнымъ видомъ, что лучше было бы оставить Монтаннелли въ покоѣ. Порядочныхъ кардиналовъ не такъ много. Слѣдовало бы обходиться съ ними вѣжливо, когда они попадаются.

Единственный человѣкъ, который оставался совершенно равнодушнымъ къ дождю каррикатуръ и шутокъ, былъ самъ Монтаннелли. Казалось, какъ говорилъ Мартини, совершенно не стоило тратить столько энергіи, чтобы вышучивать человѣка, который относится къ этому такъ добродушно. Въ городѣ разсказывали, какъ Монтаннелли однажды, обѣдая съ архіепископомъ Флорентійскимъ, нашелъ у себя одинъ изъ злыхъ пасквилей Овода, прочелъ его и передалъ архіепископу, сказавъ:

— Не глупо написано, не правда ли?

Однажды появился въ городѣ листокъ, подъ заглавіемъ «Таина благовѣщенія». Если бы даже авторъ опустилъ на этотъ разъ свою обычную подпись, — изображеніе Овода съ расправленными крыльями, — злобный острый стиль листка не оставилъ бы въ читателяхъ сомнѣнія о личности автора. Сатира была написана въ видѣ діалога между Тосканой въ образѣ Дѣвы Маріи и Монтаннелли; послѣдній въ образѣ ангела, съ пучкомъ лилій, эмблемой чистоты, въ рукахъ и, увѣнчанный оливковой вѣтвью мира, возвѣщалъ о пришествіи іезуитовъ. Весь памфлетъ полонъ былъ оскорбительныхъ личныхъ намековъ и грязныхъ предположеній, и вся Флоренція признала сатиру недостойной и некрасивой. И все-таки вся Флоренція хохотала. Было нѣчто до того покоряющее въ нелѣпостяхъ, которыя Оводъ говорилъ чрезвычайно серьезнымъ тономъ, что даже противники его хохотали надъ остротами, также какъ и самые горячіе его приверженцы. Несмотря на отталкивающій тонъ пасквиля, онъ произвелъ впечатлѣніе на мѣстныхъ жителей. Личная репутація Монтаннелли была слишкомъ прочной для того, чтобы даже самый остроумный пасквиль могъ серьезно повредить ему, но все-таки на минуту всѣ были настроены противъ него. Оводъ зналъ, куда ужалить, и хотя все еще восторженныя толпы собирались вокругъ дома кардинала, когда онъ выѣзжалъ, или возвращался, знаменательные крики: «Іезуитъ!» или «Санфедистскій шпіонъ!» часто примѣшивались къ привѣтствіямъ и благословеніямъ.

Но у Монтаннелли не было недостатка въ защитникахъ. Два дня послѣ появленія пасквиля, мѣстная клерикальная газета напечатала блестящую статью подъ заглавіемъ «Отвѣтъ автору Тайны благовѣщенія». Подъ статьей была подпись: «Сынъ церкви». Это была страстная защита Монтаннелли противъ оскорбительныхъ обвиненій Овода. Анонимный авторъ излагалъ сначала съ необычайнымъ краснорѣчіемъ и рвеніемъ ученіе о водвореніи мира и доброжательства на землѣ, говорилъ о новомъ папѣ, какъ о пророкѣ этого евангелія, и въ заключеніи требовалъ отъ Овода, чтобы онъ доказалъ хоть одно изъ своихъ предположеній; онъ торжественно заклиналъ публику не вѣрить презрѣнному клеветнику. И сила защиты, и литературныя достоинства статьи были настолько выше обычнаго уровня газетныхъ писаній, что привлекли всеобщее вниманіе въ городѣ. Любопытство было еще болѣе возбуждено тѣмъ, что даже редакторъ газеты не могъ догадаться о личности автора. Статья была скоро напечатана отдѣльно въ видѣ памфлета, и объ анонимномъ защитникѣ говорили во всѣхъ кофейняхъ Флоренціи.

Оводъ отвѣтилъ рѣзкими нападками на папу и его сподвижниковъ, въ особенности Монтаннелли, намекая на то, что, очевидно, панегирики о немъ пишутся съ его согласія. На это анонимный защитникъ опять отвѣтилъ возмущевнымъ протестомъ. Впродолженіи всего пребыванія Монтаннелли полемика, возгорѣвшаяся между двумя писателями, занимала всеобщее вниманіе, даже болѣе, чѣмъ самъ знаменитый проповѣдникъ.

Нѣкоторые члены либеральной партіи осмѣлились указать Оводу на его излишнюю враждебность по отношенію къ Монтаннелли, но эти объясненія не привели ни къ какому желательному результату. Онъ только любезно улыбался и отвѣчалъ, слегка заикаясь:

— П-право, господа, вы не совсѣмъ добросовѣстны. Я требовалъ, когда условливался съ синьорой Болла, чтобы мнѣ дали возможность н-немножко потѣшить себя. Такъ было сказано въ нашемъ условіи.

Въ концѣ октября Монтаннелли уѣхалъ обратно въ свой приходъ въ Романіи, и передъ отъѣздомъ изъ Флоренціи произнесъ прощальную проповѣдь, въ которой говорилъ о возникшей полемикѣ, мягко осуждая рѣзкость обоихъ писателей, и прося своего неизвѣстнаго защитника подать примѣръ терпимости и бросить безполезную и некрасивую войну на словахъ. На слѣдующій день въ мѣстной клерикальной газетѣ появилось заявленіе о томъ, что послѣ публично высказаннаго желанія монсиньора Монтаннелли, «Сынъ Церкви» прекращаетъ полемику.

Такимъ образомъ, послѣднее слова осталось за Оводомъ. Онъ выпустилъ листокъ, въ которомъ заявилъ, что считаетъ себя обезоруженнымъ и покореннымъ христіанской кротостью Монтаннелли, и что онъ готовъ пролить слезы примиренія и обнять перваго санфедиста, котораго онъ встрѣтитъ. Я даже согласенъ, — говорилъ онъ въ заключеніе, — обнять самого моего неизвѣстнаго противника. И если бы мои читатели знали, какъ я и его преосвященство это знаемъ, что заключается въ моихъ словахъ, и почему мой противникъ не называетъ себя, то они повѣрили бы въ искренность моего обращенія.

Во второй половинѣ ноября онъ объявилъ комитету, что отправляется, на двѣ недѣли отдохнуть къ морю. Онъ поѣхалъ, видимо, въ Лигорно, но докторъ Рикардо, который вскорѣ туда отправился, и хотѣлъ посѣтитъ его, напрасно искалъ его во всемъ городѣ. Пятаго декабря политическая демонстрація самой рѣзкой формы вспыхнула въ Папской области и вдоль всей цѣпи Аппенинскихъ горъ. Тогда всѣ вдругъ поняли причину внезапнаго каприза Овода, устроившаго себѣ каникулы среди зимы. Онъ вернулся во Флоренцію, когда мятежъ потухъ, и, встрѣтивъ Рикардо на улицѣ, сказалъ ему съ изысканной любезностью:

— Мнѣ говорили, что вы искали меня въ Лигорно, а я жилъ въ это время въ Пизѣ. Какой прелестный старый городокъ. Въ немъ есть что-то, напоминающее Аркадію.

На Рождествѣ онъ пришелъ однажды на дневное засѣданіе литературнаго комитета, въ квартиру доктора Рикардо. Засѣданіе было многолюдное, и когда онъ пришелъ, нѣсколько поздно, съ улыбкой извиняясь въ своей неаккуратности, для него не оказалось ни одного незанятаго стула. Рикардо всталъ, чтобы принести кресло изъ другой комнаты, но Оводъ остановилъ его:

— Не безпокойтесь. — сказалъ онъ, — я отлично устроюсь.

Онъ прошелъ къ окну, у котораго Гемма поставила свой стулъ, и небрежно прислонилъ голову въ оконной рамѣ. Онъ посмотрѣлъ на Гемму, полузакрытыми глазами, съ тонкой сфинксообразной улыбкой на губахъ, напоминающей взглядъ юноши на одномъ изъ портретовъ Леонардо да-Винчи; въ эту минуту обычное инстинктивное недовѣріе, которое она къ нему чувствовала, превратилось въ непонятный ужасъ.

Предметомъ обсужденія была брошюра, въ которой излагались взгляды комитета на угрожающій странѣ голодъ и мѣры, которыя слѣдуетъ принять. Трудно было придти къ какому-нибудь рѣшенію, потому что взгляды комитета по этому предмету очень раздѣлились. Болѣе прогрессивная партія, въ которой принадлежали Гемма, Мартини и Рикардо, стояла за энергичное воззваніе къ правительству и обществу о томъ, чтобы тотчасъ же были приняты мѣры помочь населенію деревень. Болѣе умѣренная фракція, въ которой, конечно, принадлежалъ Грассини, боялась, что слишкомъ рѣзкій тонъ вызоветъ скорѣе раздраженіе въ министерствѣ и не убѣдитъ его.

— Конечно, господа, хорошо, чтобы народу оказана была немедленная помощь, — говорилъ онъ, глядя на возбужденныхъ радикаловъ своимъ спокойнымъ и сострадательнымъ взглядомъ. — Большинство изъ насъ желаетъ разныхъ прекрасныхъ вещей, которыхъ мы едва ли добьемся. Но если начать говорить въ такомъ тонѣ, какъ вы предлагаете, правительство едва ли приметъ какія-нибудь мѣры для облегченія бѣды, пока не настанетъ настоящій голодъ. Если бы мы могли хоть убѣдить министерство навести справки о положеніи урожая, это бы было шагомъ впередъ.

Галли, стоявшій въ углу у печки, поспѣшилъ возразить своему врагу.

— Шагъ впередъ! Но голодъ не будетъ насъ дожидаться, пока мы будемъ двигаться такими шагами. Весь народъ помретъ съ голоду прежде, чѣмъ мы доставимъ какую-нибудь помощь.

— Было бы интересно знать, — началъ Саккони, но нѣсколько голосовъ его перебило:

— Говорите громче, мы не слышимъ. — Да какъ тутъ и слышать, когда на улицѣ такой адскій шумъ, — сказалъ Галли, раздраженный. — Закрыто ли окно подлѣ васъ, Рикардо? Тутъ не слышно, что говорятъ.

Гемма оглянулась.

— Да, — сказала они. — Окно закрыто, но, кажется, по улицѣ проходитъ народный циркъ или что то въ этомъ родѣ.

Съ улицы доносились звуки хохота и крики, топотъ шаговъ и звонъ колокольчиковъ въ перемежку съ игрой на ужасныхъ мѣдныхъ инструментахъ и съ немилосерднымъ барабаннымъ боемъ.

— Что дѣлать, — сказалъ Рикардо, — нельзя же, чтобы на Рождествѣ было тихо на улицахъ; что вы сказали, Саккони?

— Я говорю, что было бы интересно узнать, какъ объ этомъ думаютъ въ Пизѣ и Лигорно. Можетъ быть, синьоръ Риваресъ можетъ намъ что-нибудь сказать. Онъ какъ разъ оттуда пріѣхалъ.

Оводъ не отвѣчалъ. Онъ глядѣлъ въ окно, и, казалось, не слышалъ, что ему говорятъ.

— Синьоръ Риваресъ, — сказала Гемма. Она сидѣла ближе всѣхъ къ нему, и такъ какъ онъ продолжалъ молчать, она нагнулась и дотронулась до его руки. Онъ повернулъ къ ней голову, я она ужаснулась, увидѣвъ его застывшее въ ужасѣ лицо. Оно казалось лицомъ мертвеца. Потомъ губы его зашевелились страннымъ безжизненнымъ движеніемъ.

— Да, — прошепталъ онъ, — это циркъ.

Первымъ ея инстинктивнымъ движеніемъ было желаніе защитить его отъ любопытства другихъ. Не зная, въ чемъ собственно дѣло, она поняла, что предъ нимъ возникло какое-нибудь страшное видѣніе или галлюцинація, и что теперь онъ былъ тѣломъ и душой во власти этого видѣнія. Она быстро поднялась, и, ставши между нимъ и остальнымъ обществомъ, распахнула окно, какъ бы для того, чтобы взглянуть въ него. Никто, кромѣ нея, не видѣлъ его лица.

По улицѣ проходилъ бродячій циркъ съ клоунами, сидѣвшими на ослахъ и арлекинами въ полосатомъ платьѣ. Толпа воскресныхъ гулякъ съ хохотомъ и крикомъ обмѣнивалась шутками и перекидывалась бумажными лентами съ клоунами, бросала маленькіе мѣшочки съ леденцами сидѣвшей въ повозкѣ Коломбинѣ, разряженной въ перья и блестки, съ фальшивыми локонами на лбу и искусственной улыбкой на крашеныхъ губахъ. За коляской выступалъ пестрый рядъ фигуръ: уличные арабы, нищіе, кувыркающіеся клоуны и торгаши, выкрикивающіе свой товаръ. Они толкались, кричали и апплодировали кому-то, кого Гемма сначала не могла видѣть въ густой толпѣ. Въ слѣдующую минуту однако она ясно увидѣла паяца — горбатаго и уродливаго карлика, одѣтаго въ шутовской костюмъ, съ бумажнымъ колпакомъ и бубенчиками. Онъ, очевидно, принадлежалъ къ бродячей труппѣ и забавлялъ толпу гримасами и ужимками.

— Что тутъ происходитъ? — сказалъ Рикардо, подходя къ окну. — Чѣмъ вы такъ увлечены?

Онъ былъ удивленъ, что они заставляютъ ждать все общество изъ за какого-то бродячаго цирка. Гемма обернулась.

— Ничего особенно любопытнаго нѣтъ, — сказала она. — Это только уличный циркъ. Но они подняли такой шумъ, и я думала, что случилось что-нибудь особенное.

Она стояла, придерживаясь одною рукой за подоконникъ и вдругъ почувствовала, какъ холодные пальцы Овода съ волненіемъ сжали ея руку.

— Благодарю васъ, — тихо прошепталъ онъ, и затѣмъ, закрывъ окно, сѣлъ рядомъ съ ней на подоконникѣ.

— Простите, — сказалъ онъ своимъ обычнымъ непринужденнымъ тономъ, — что я задержалъ васъ, господа. Я смотрѣлъ на уличныхъ шутовъ; это такое интересное зрѣлище.

— Саккони васъ о чемъ-то спрашивалъ, — сказалъ ворчливо Мартини. Поведеніе Овода казалось ему нелѣпой рисовкой, и ему было непріятно, что Гемма поступила безтактно, послѣдовавъ его примѣру. Это было такъ непохоже на нее.

Оводъ отклонилъ отъ себя всякіе разспросы относильно положенія вещей въ Пизѣ, говоря, что онъ былъ тамъ только для отдыха. Затѣмъ онъ поднялъ оживленный споръ сначала о видахъ на урожай, потомъ о памфлетѣ, и продолжалъ говорить безъ удержу, сильно заикаясь, такъ что утомилъ всѣхъ до нельзя. Казалось, ему отрадно было слушать звукъ собственнаго голоса.

Когда засѣданіе окончилось, и члены комитета поднялись, чтобы идти, Рикардо подошелъ къ Мартини.

— Не останетесь ли вы къ обѣду у меня? Фабрицци и Саккони обѣщали остаться.

— Спасибо, но я обѣщалъ проводить синьору Боллу.

— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ боитесь, что я не смогу одна добраться до дому? — спросила она, вставая и одѣвая свой плащъ. — Конечно, онъ останется у васъ, докторъ Рикардо. Ему хорошо немного развлечься. Онъ такъ мало выходитъ изъ дому.

— Если хотите, я провожу васъ, — вмѣшался Оводъ, — мнѣ, все равно, нужно идти по тому направленію.

— Если вы, въ самомъ дѣлѣ, идете въ ту сторону.

— А вы въ теченіе вечера зайдете во мнѣ Риваресъ? — спросилъ Рикардо, отворяя имъ двери.

Оводъ повернулъ къ нему голову и сказалъ со смѣхомъ:

— Я, милый мой? Я пойду въ циркъ!

— Какое странное существо, и что это за странная любовь въ уличнымъ шутамъ, — сказалъ Рикардо, возвращаясь къ гостямъ.

— Онъ чувствуетъ свое духовное родство съ ними, я полагаю, — сказалъ Мартини, — самъ онъ балаганный шутъ.

— Я хотѣлъ бы, чтобы онъ не былъ ничѣмъ инымъ, — сказалъ Фабридци серьезнымъ голосомъ. — Если онъ и шутъ, то очень опасный.

— Опасный? въ какомъ отношеніи?

— Да мнѣ не нравятся эти таинственныя отлучки, которыя онъ такъ любитъ. Вѣдь это онъ въ третій разъ уже уѣзжалъ, и я совершенно не вѣрю, чтобы онъ былъ въ Пизѣ.

— Мнѣ кажется, что онъ ее скрываетъ, что уѣзжалъ въ горы, — сказалъ Саккони. — Онъ даже не давалъ себѣ труда отрицать, что продолжаетъ имѣть сношенія съ контрабандистами, съ которыми познакомился во время мятежа въ Савиньо, и которыми онъ пользуется для того, чтобы перевозить свои изданія.

— Я хотѣлъ поговорить съ вами. — сказалъ Рикардо, — именно объ этомъ дѣлѣ. Мнѣ кажется, что лучше всего было бы поручить Риваресу устройство нашей контрабанды. Печатаніе въ Пистоѣ, по моему, не хорошо организовано, и самый способъ перевоза изданій, завертываніе въ сигары, все это болѣе чѣмъ примитивно.

— Но до сихъ поръ все шло отлично, — сердито сказалъ Мартини. Ему надоѣло, что Галли и Рикардо вѣчно выдвигали Овода какъ образецъ, которому слѣдовало подражать, и онъ склоненъ былъ думать, что все шло отлично прежде, чѣмъ явился этотъ кривляющійся бандитъ и сталъ указкой для всѣхъ.

— Приходилось мириться съ прежнимъ устройствомъ, пока мы не имѣли ничего лучшаго въ виду. Но вы знаете сами, сколько было арестовъ и сколько транспортовъ было захвачено. А я увѣренъ, что если Риваресъ возьметъ на себя это дѣло, то всего этого не будетъ.

— Почему же это вы такъ думаете?

— Во-первыхъ потому, что мы для контрабандистовъ чужіе и они видятъ въ насъ не людей, а овецъ, которыхъ имъ послали для стрижки. Риваресъ же ихъ другъ, быть можетъ, даже ихъ предводитель и они ему довѣряютъ. Вы можете быть увѣрены, что каждый контрабандистъ въ Аппенинахъ сдѣлаетъ для человѣка, участвовавшаго въ мятежѣ въ Савиньо, то, что онъ не сдѣлаетъ для насъ. Наконецъ, между нами нѣтъ ни одного человѣка, который бы такъ хорошо зналъ горы, какъ Риваресъ. Вспомните, онъ вѣдь былъ бѣглецомъ, жилъ съ ними и знаетъ наизусть всѣ горныя тропинки контрабандистовъ. Ни одинъ контрабандистъ не рѣшится обмануть его, даже если бы онъ хотѣлъ, и ни одному бы не удалось это, если бы онъ осмѣлился.

— Значитъ, вы хотите, чтобы мы предложили ему взять на себя весь сбытъ нашихъ изданій по ту сторону границы, распредѣленіе, адресы, мѣста складовъ — все вообще, или же только переправку нашихъ изданій?

— Что касается адресовъ и мѣстъ для складовъ, то онъ, вѣроятно, знаетъ все то, что извѣстно намъ, и то, что неизвѣстно. Не думаю, чтобы мы могли сообщить ему что-нибудь новое въ этомъ отношеніи. Что касается распространенія изданій, то объ этомъ нужно посовѣтоваться со всѣми. Самое важное, по моему, заключается въ переправѣ контрабанднымъ путемъ. Разъ книги благополучно попали въ Болонью, то распространятъ ихъ ужъ сравнительно легко.

— Что касается меня, — сказалъ Мартини, — то я противъ этого плана. Во-первыхъ, ловкость Ривареса еще не испытана. О ней можно только предполагать. Мы еще не видѣли, какъ онъ справляется въ работѣ по контрабандѣ, я не знаемъ, какъ онъ держитъ себя въ критическія минуты.

— Ну, ужъ объ этомъ нечего безпокоиться, — сказалъ Рикардо. — Мятежъ въ Савиньо показалъ, что онъ умѣетъ держать себя, какъ слѣдуетъ.

— А затѣмъ, — продолжалъ Мартини, — я вовсе не считаю благоразумнымъ, судя по тому немногому, что извѣстно про Ривареса, ввѣрять ему всѣ тайны партіи. Мнѣ онъ кажется легкомысленнымъ и бьющимъ на эффектъ человѣкомъ. Передать въ руки его одного веденіе всего контрабанднаго дѣла мнѣ кажется дѣломъ слишкомъ серьезнымъ. Какъ вы полагаете, Фабрицци?

— Если бы у меня были только тѣ возраженія, которыя вы приводите, Мартини, — отвѣтилъ профессоръ, — я несомнѣнно отказался бы отъ нихъ по отношенію къ человѣку, который обладаетъ достоинствами, о которыхъ говорить Рикардо. Что касается меня, то у меня тоже нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, ни относительно его храбрости, ни относительно его присутствія духа. А что онъ знаетъ горы и горцевъ, на это мы имѣемъ много доказательствъ. Но есть еще другое возраженіе. Я не увѣренъ, что онъ отправляется въ горы только для пропаганды. Я началъ подозрѣвать, что у него есть другія цѣли. Это, конечно, между вами. Я высказываю только подозрѣніе. Мнѣ кажется, возможнымъ предположить, что онъ въ связи съ одной изъ сектъ и, быть можетъ, самой опасной.

— О комъ вы говорите? О «красныхъ поясахъ»?

— Нѣтъ. Объ «Occoltellatori».

— О «ножовикахъ»? Но вѣдь это небольшой союзъ бродягъ, большею частью крестьянъ, безъ всякаго образованія и политическаго опыта.

— Таковыми же были и мятежники въ Савиньо, но нѣсколько образованныхъ людей были ихъ вождями, и въ томъ маленькомъ союзѣ дѣло, можетъ быть, обстоитъ точно также. И замѣтьте, что большинство этихъ бунтовщиковъ въ Романьи бывшіе дѣятели изъ Савиньо. Это тѣ, которые оказались слишкомъ слабыми, чтобы открыто бороться противъ церкви и потому стали убійцами. Руки ихъ недостаточно сильны для пушекъ, и они взялись за ножи.

— Но что заставляетъ васъ предположить, что Риваресъ въ связи съ ними?

— Я и не предполагаю, а только подозрѣваю. Я думаю, что во всякомъ случаѣ слѣдуетъ это узнать равьше, чѣмъ поручить ему дѣло контрабанды. Если бы онъ взялся за оба дѣла сразу, онъ принесъ бы нашей партіи величайшій вредъ. Онъ навсегда уничтожилъ бы ея доброе имя, безъ всякой пользы для дѣла. Во всякомъ случаѣ, объ этомъ нужно поговорить еще разъ. А теперь перейдемъ къ извѣстіямъ изъ Рима. Говорятъ, что тамъ собираются назначить коммиссію для выработки проекта городского управленія.

VI.

Гемма и Оводъ шли молча вдоль Лунгарно. Его лихорадочная говорливость совершенно исчезла; онъ не произнесъ ни слова съ того времени, какъ они ушли отъ Рикардо, и Гемма была рада его молчанію. Она чувствовала себя всегда неловко въ его обществѣ и сегодня еще болѣе, чѣмъ обыкновенно, потому что его странное поведеніе во время засѣданія комитета чрезвычайно изумило ее.

У дворца Уфици онъ внезапно остановился и обернулся къ ней:

— Вы не устали?

— Нѣтъ. Почему вы спрашиваете?

— Вы не особенно заняты сегодня вечеромъ?

— Нѣтъ.

— У меня къ вамъ просьба: я хотѣлъ бы, чтобы вы пошли погулять со мной.

— Куда?

— Куда хотите.

— Но зачѣмъ?

Онъ замялся.

— Я не могу сказать вамъ. То-есть, это очень трудно. Но, пожалуйста, пойдите, если можете.

Онъ вдругъ поднялъ на нее глаза, и она увидѣла въ нихъ странное выраженіе.

— Съ вами что-то дѣлается сегодня, — сказала она тихо.

Онъ оторвалъ листокъ отъ цвѣтка въ петлицѣ и сталъ его мять. На кого это онъ такъ странно походилъ? На кого-то съ такими же движеніями пальцевъ и нервными быстрыми жестами.

— Я сегодня разстроенъ, — сказалъ онъ, опуская глаза и говоря еле слышнымъ голосомъ. — Мнѣ бы не хотѣлось оставаться одному. Хотите пройтись?

— Хорошо. Но, можетъ быть, вы предпочтете зайти вмѣсто того ко мнѣ.

— Нѣтъ. Пойдемте пообѣдать со мной въ ресторанѣ. Вотъ тутъ на площади Синьоріи есть ресторанъ. Пожалуйста, не отказывайте, вы обѣщали.

Они вошли въ ресторанъ, гдѣ онъ заказалъ обѣдъ, но не дотрогивался ни до чего, и продолжалъ упрямо молчать, крошилъ хлѣбъ и нетерпѣливо игралъ бахромой скатерти. Гемма чувствовала себя неловко и начала жалѣть, что не отказалась пойти съ нимъ. Молчаніе становилось тягостнымъ. Но ей не хотѣлось начать пустой разговоръ съ человѣкомъ, который, казалось, забылъ объ ея присутствіи. Наконецъ, онъ поднялъ глаза и сказалъ отрывисто:

— Хотите пойти смотрѣть на представленіе въ циркѣ?

Она съ изумленіемъ взглянула на него. «И дался же ему этотъ циркъ».

— Видѣли вы когда-нибудь такого рода представленія? — спросилъ онъ отрывисто прежде, чѣмъ она успѣла отвѣтить.

— Нѣтъ, кажется, никогда. Я не думаю, чтобы это было интересно.

— Это очень интересно. Я не думаю, что можно изучать жизнь народа, не видавъ ихъ никогда. Пойдемте.

Когда они пришли туда, бродячая труппа уже устроила палатки около городскихъ воротъ, и ужасные звуки скрипокъ и бой барабана извѣщалъ о томъ, что представленіе началось.

Спектакль былъ самаго примитивнаго свойства: нѣсколько клоуновъ, арлекиновъ и акробатовъ, наѣздникъ, скакавшій черезъ обручи, накрашенная Коломбина и горбунъ, продѣлывавшій скучные и глупые фокусы, представляли всю наличность труппы. Шутки не были въ общемъ грубыми и неприличными, но онѣ были плоскими, и все представленіе носило характеръ безнадежной тупости. Слушатели смѣялись и рукоплескали по природной тосканской вѣжливости, но истинное удовольствіе доставляли имъ только выходки горбуна, въ которыхъ Гемма не могла найти ничего остроумнаго или забавнаго. Это былъ рядъ отвратительныхъ, уродливыхъ ужимокъ, которымъ зрители тутъ же подражали, поднимая дѣтей на плечи, чтобы тѣ могли разглядѣть хорошенько урода.

— Синьоръ Риваресъ, неужели вамъ нравится это зрѣлище? — сказала Гемма, обращаясь къ Оводу, который стоялъ около нея, держась рукою за одинъ изъ деревяннымъ столбовъ палатки. Мнѣ кажется…

Она не докончила фразы и молча глядѣла на него. Никогда, съ тѣхъ поръ, какъ она стояла съ Монтаннелли у воротъ въ Лигорно, она не видѣла выраженія такого бездоннаго отчаянія за человѣческомъ лицѣ. Глядя на него, она думала объ адѣ Данте. Въ это время горбунъ, получивъ щелчокъ отъ одного изъ клоуновъ, кувырнулся и скатился съ арены безобразнымъ клубкомъ. Началась перебранка между двумя клоунами, и Оводъ, казалось, очнулся отъ сна.

— Ну, что же, пойдемъ, — сказалъ онъ: — или вы хотите еще остаться?

— Нѣтъ, мнѣ хотѣлось бы уйти.

Они вышли изъ палатки и прошли черезъ темный лугъ въ рѣкѣ.

Нѣсколько минутъ никто изъ нихъ не говорилъ.

— Что вы думаете объ этомъ представленіи? — спросилъ вдругъ Оводъ.

— Мнѣ оно показалось жалкимъ, а мѣстами прямо отвратительнымъ.

— Что по вашему отвратительно?

— Да вотъ всѣ эти гримасы и ужимки. Онѣ только уродливы и совсѣмъ лишены остроумія.

— Вы говорите о горбунѣ?

Помня его особенную чувствительность по отношенію въ физическимъ недостаткамъ, она старалась не называть эту часть представленія, но когда онъ самъ заговорилъ объ этомъ, она отвѣтила:

— Да, мнѣ онъ не понравился.

— А публикѣ-то онъ угодилъ больше всего.

— Это и печально.

— Какъ доказательство дурного вкуса публики?

— Нѣтъ, все было въ достаточно дурномъ вкусѣ, но въ этомъ было еще нѣчто жестокое.

Онъ улыбнулся.

— Жестокое? По отношенію къ горбуну?

— Я хочу сказать, — конечно, для него это совершенно безразлично. Для него горбъ источникъ заработка, какъ прыжки для клоуна и роль Коломбины для нея. Но самое зрѣлище такое жалкое. Оно такъ унижаетъ человѣческое существо.

— О, онъ, вѣроятно, не чувствуетъ себя болѣе униженнымъ, чѣмъ до того, какъ попалъ на подмостки; всѣ мы унижаемся тѣмъ или другимъ образомъ.

— Да, но это. Вы, можетъ быть, сочтете мои слова презрѣннымъ предразсудкомъ, но, по моему, человѣческое тѣло священно. Противно видѣть, когда обходятся съ нимъ непочтительно и выставляютъ на видъ его уродство.

— Ну, а человѣческая душа?

Онъ остановился, и, опершись одной рукой на каменныя перила набережной, взглянулъ ей въ лицо.

— Душа? — повторила она, останавливаясь въ свою очередь и глядя на него въ изумленіи.

Онъ широко раскинулъ руки внезапнымъ страстнымъ движеніемъ.

— Неужели вамъ никогда не казалось, что у несчастнаго клоуна можетъ быть душа — живая, борющаяся человѣческая душа, закованная въ его обезображенное тѣло и обязанная трудиться для него. Вы, такая жалостливая во всему, сострадательная къ тѣлу, одѣтому въ шутовское платье, неужели вы никогда не задумывались о несчастной душѣ, у которой нѣтъ даже мишурныхъ тряпокъ, чтобы прикрыть свою ужасную наготу. Подумайте, какъ она дрожитъ отъ холода, коченѣетъ отъ позора и ужаса передъ всей этой толпой, принимая ихъ шутки, какъ удары бича, слушая хохотъ, который жжетъ, подобно раскаленному желѣзу. Подумайте, какъ она озирается, такая безпомощная передъ всѣми ними. Какъ бы ей хотѣлось, чтобы горы упали на нее, чтобы безжалостные утесы покрыли ее: она завидуетъ крысамъ, которыя могутъ зарыться въ какую-нибудь дырку въ землѣ. И вспомните, что душа нѣмая, что нѣтъ у нея голоса, чтобы крикнуть. Она должна терпѣть, терпѣть, терпѣть… О, я говорю глупости! И что же вы не смѣетесь? Вы совершенно не чувствительны къ юмору.

Медленно и въ мертвомъ молчаніи она повернулась и пошла вдоль рѣки. Въ теченіе всего вечера ей ни разу не пришло въ голову привести въ связь его волненіе съ представленіемъ въ циркѣ, а теперь, когда его внезапная вспышка открыла ей какую-то смутную картину изъ его внутренней жизни, она не могла, охваченная глубокой жалостью, найти ни слова утѣшенія. Онъ шелъ рядомъ съ ней, отвернувши голову, и смотрѣлъ на воду.

— Я хотѣлъ бы, чтобы вы поняли, — сказалъ онъ вдругъ, обратившись къ ней съ недовѣрчивымъ видомъ, — что все, что я говорилъ, одна только фантазія. Я люблю выдумывать, но терпѣть не могу, когда это берутъ въ серьезъ.

Она ничего не отвѣтила, и они шли въ молчаніи. Проходя мимо воротъ Уфицци, онъ перешелъ черезъ дорогу и нагнулся надъ темнымъ комкомъ, лежавшимъ у рельсъ конки.

— Что случилось, малютка? — спросилъ онъ, и Гемма удивилась неожиданной мягкости его голоса, — почему ты не идешь домой?

Комокъ зашевелился и отвѣтилъ что-то тихимъ стонущимъ голосомъ. Гемма подошла къ нимъ и увидѣла ребенка лѣтъ шести, оборваннаго и грязнаго, лежавшаго на мостовой, какъ испуганный звѣрекъ. Оводъ наклонился и гладилъ рукой растрепанную головку.

— Что случилось, — спросилъ онъ, нагибаясь еще ниже, чтобы разслышать невнятный отвѣтъ. — Нужно идти домой въ постельку. Маленькимъ мальчикамъ нечего быть на улицѣ по ночамъ. Ты совсѣмъ замерзъ. Дай руку и будь молодцомъ. Гдѣ ты живешь?

Онъ взялъ ребенка за руку, чтобы поднять его, но мальчикъ опустился опять на землю съ громкимъ плачемъ.

— Ну, что, что, — спросилъ Оводъ, опускаясь на колѣни около него. — Боже! синьора, посмотрите.

Плечо и курточка мальчика были покрыты кровью.

— Скажи мнѣ, что случилось, — продолжалъ Оводъ ласкающимъ голосомъ. — Ты упалъ? Нѣтъ? Кто-нибудь побилъ тебя? Я такъ и думалъ. Кто же это?

— Дядя.

— Ну да, конечно. Когда это случилось?

— Сегодня утромъ. Онъ былъ пьянъ, а я… я…

— А ты попался ему подъ руку. Не такъ ли? Не нужно попадаться подъ руку, когда человѣкъ пьянъ, дитя мое. Этого пьяные не любятъ. Что же намъ дѣлать съ крошкой, синьора? Подойдемъ къ свѣту, дитя мое, и дай мнѣ посмотрѣть на плечо. Обними мнѣ шею рукой, я тебѣ ничего не сдѣлаю. Ну, вотъ такъ.

Онъ взялъ мальчика на руки, и, перенеся его черезъ улицу, поставилъ на широкой каменной баллюстрадѣ. Вынувъ изъ кармана ножъ, онъ ловко сдернулъ разорванный рукавъ, прислонивъ голову ребенка въ своей груди, пока Гемма держала пострадавшую руку. Плечо было страшно избито и распухло, а на рукѣ былъ глубокій шрамъ.

— Какъ можно было изранить такого крошку, — сказалъ Оводъ, перевязывая платкомъ руку, чтобы рукавъ не царапалъ ее. — Чѣмъ это онъ ударилъ?

— Кочергой. Я попросилъ у него сольдо, чтобы купить въ лавкѣ немножко поленты, а онъ меня ударилъ кочергой.

Оводъ содрогнулся.

— А, — сказалъ онъ мягко: — это было очень больно?

— Онъ ударилъ меня кочергой — а я убѣжалъ. Я убѣжалъ, потому что онъ ударилъ меня.

— И ты все время бродилъ, не ѣвши?

Вмѣсто отвѣта, ребенокъ началъ рыдать. Оводъ снялъ его съ балюстрады.

— Ничего, ничего, мы все поправимъ. Какъ бы только достать коляску. Боюсь, что всѣ онѣ собрались у театра — тамъ сегодня представленіе. Мнѣ совѣстно водить васъ такимъ образомъ по городу, синьора, но…

— Я непремѣнно пойду съ вами. Вамъ, можетъ, понадобится помощь, Но развѣ вы сможете нести его такъ далеко? Онъ не слишкомъ тяжелъ?

— О, я-то съ нимъ справлюсь, не безпокойтесь.

У театра они нашли только нѣсколько извозчичьихъ каретъ, и всѣ онѣ были наняты. Представленіе кончилось, и большинство зрителей уже ушло. Имя Зитты было напечатано большими буквами на стѣнныхъ афишахъ. Она участвовала въ балетѣ. Попросивъ Гемму подождать минуту, Оводъ подошелъ къ подъѣзду артистовъ и обратился къ одному изъ служителей:

— Мадамъ Ренни уже уѣхала?

— Нѣтъ, сударь, — отвѣтилъ тотъ, съ изумленіемъ глядя на хорошо одѣтаго господина, носящаго уличнаго мальчишку на рукахъ. — Мадамъ Ренни собирается ѣхать, кажется. Вотъ ея коляска. Да вотъ и она сама.

Зитта сходила съ лѣстницы, опираясь на руку молодого кавалерійскаго офицера. Она выглядѣла обаятельно красивой въ пламенно красномъ бархатномъ плащѣ, накинутомъ на ея бальное платье и съ огромнымъ вѣеромъ изъ страусовыхъ перьевъ, висящимъ сбоку. У подъѣзда она остановилась и, выдернувъ руку у своего спутника, подошла къ Оводу внѣ себя отъ изумленія.

— Феличче, — воскликнула она, задыхаясь, — что у васъ такое?

— Я подобралъ этого ребенка на улицѣ. Онъ весь избитъ и голоденъ. Нужно какъ можно скорѣе доставить его домой, и такъ какъ нигдѣ нельзя нанять кареты, то мнѣ нужна ваша коляска.

— Феличче, не думаете же вы брать ужаснаго нищенку къ себѣ домой. Пошлите за полицейскимъ, чтобы онъ взялъ его въ пріютъ или куда-нибудь въ другое мѣсто. Нельзя же собирать у себя всѣхъ городскихъ бродягъ.

— Ребенокъ раненъ, — продолжалъ Оводъ: — завтра его можно отправить въ пріютъ, но прежде всего нужно взять его и накормить.

Зитга сдѣлала брезгливую гримасу.

— Смотрите, онъ прислонился къ вамъ головой. Какъ вы можете это вынести, вѣдь онъ грязный.

Онъ посмотрѣлъ на нее, взбѣшенный.

— Онъ голоденъ, — сказалъ онъ рѣзко: — вы вѣрно не понимаете, что эта значитъ.

— Синьоръ Риваресъ, — вмѣшалась Гемма, — моя квартира тутъ близко, повеземте ребенка туда, и если вы не найдете коляски, я могу оставить его у себя на ночь.

Онъ быстро обернулся въ ней.

— Вы на это согласны?

— Конечно. Добрый вечеръ, мадамъ Ренни.

Цыганка съ холоднымъ поклономъ и сердито пожавъ плечами, снова взяла офицера подъ руку, подняла шлейфъ платья и проплыла мимо нихъ къ каретѣ, которую у нея хотѣли отнять.

— Я пошлю карету за вами и ребенкомъ, синьоръ Риваресъ, — сказала Зитта, останавливаясь у дверей.

— Хорошо, я скажу куда. Онъ вышелъ ма улицу, далъ адресъ кучеру и вернулся къ Геммѣ со своей ношей.

Кэтти не спала, дожидаясь своей хозяйки, и услышавъ о томъ, что случилось, побѣжала скорѣе, чтобы достать горячей воды и все, что нужно. Усадивъ ребенка на стулъ, Оводъ опустился на колѣни возлѣ него, и ловко снимая съ него разодранное платье, промывалъ и перевязывалъ раны нѣжными искусными руками. Когда онъ обмылъ ребенка и завернулъ его въ теплое одѣяло. Гемма вошла съ подносомъ въ рукахъ.

— Можно теперь накормить вашего паціента? — спросила она, улыбаясь при видѣ страннаго маленькаго существа. — Я сварила ему сама ужинъ.

Оводъ всталъ и, собравъ снятыя съ ребенка лохмотья, сдѣлалъ изъ нихъ свертокъ.

— Мы, кажется, надѣлали ужасный безпорядокъ въ вашей комнатѣ, — сказалъ въ. — Вотъ это все слѣдуетъ сжечь, а я завтра куплю новое платье. Есть у васъ немного коньяку, синьора? Нужно дать ему выпить нѣсколько глотковъ. Я же, если позволите, пойду помыть руки.

Когда ребенокъ поѣлъ, онъ сейчасъ же заснулъ на рукахъ у Овода, прислонившись къ его груди головой. Гемма, которая помогала Кэтти приводитъ комнату въ порядокъ, сѣла снова къ столу.

— Синьоръ Риваресъ, покушайте прежде чѣмъ идти домой. Вы почти не обѣдали, а теперь очень поздно.

— Я съ удовольствіемъ выпилъ бы чашку чаю по-англійски. Мнѣ совѣстно, что я васъ такъ долго задерживаю.

— О, это все равно. Положите ребенка на диванъ. Онъ васъ утомляетъ. Подождите только, я покрою подушку простыней. Что вы намѣрены съ нимъ дѣлать?

— Завтра? Поискать, нѣтъ ли у него другихъ родственниковъ, кромѣ пьянаго дяди. Если нѣтъ, то мнѣ придется послѣдовать совѣту мадамъ Ренни и отдать его въ пріютъ. Можетъ быть, изъ жалости къ нему слѣдовало бы привязать ему камень на шею и бросить его въ рѣку. Но это доставило бы мнѣ всякія непріятности. Заснулъ, бѣдняжка. Вотъ несчастная крошка. Беззащитнѣе всякой кошки на улицѣ.

Когда Кэтти принесла подносъ, мальчикъ раскрылъ глаза и оглядывался съ изумленнымъ видомъ. Узнавши Овода, онъ сразу взглянулъ на него, какъ на своего естественнаго покровителя, сползъ съ дивана, и, путаясь въ складкахъ огромнаго одѣяла, пошелъ примоститься около него. Онъ теперь достаточно пришелъ въ себя, чтобы предлагать вопросы; указывая на обезображенную лѣвую руку, въ которой Оводъ держалъ кусокъ пирожнаго, онъ спросилъ:

— Что это такое?

— Это? Пирожное. Тебѣ тоже захотѣлось. Довольно съ тебя и такъ. Подожди до завтра, дружокъ.

— Нѣтъ, это! — Онъ вытянулъ руку и дотронулся до отрѣзанныхъ пальцевъ и большого шрама на рукѣ Овода, который тотчасъ же опустилъ руку.

— Ахъ это, — это какъ разъ то же, что у тебя на плечѣ. Меня ударилъ человѣкъ, который былъ сильнѣе меня.

— Вѣрно было больно?

— О, не помню, — не больнѣе, чѣмъ все другое. Ну а теперь отправляйся спать, нечего разговаривать такъ поздно ночью.

Когда коляска пріѣхала, мальчикъ опять глубоко спалъ, и Оводъ, не будя его, взялъ его на руки и снесъ съ лѣстницы.

— Вы сегодня были для меня спасительнымъ ангеломъ, — сказалъ онъ Геммѣ, останавливаясь у дверей, — но, конечно, это не помѣшаетъ намъ ссориться, сколько угодно, въ будущемъ.

— Я совершенно не желаю ссориться съ кѣмъ бы то ни было.

— Да, но я желаю. Жизнь была бы несносной безъ ссоръ. Добрая ссора соль земли. Это даже лучше представленій въ циркѣ.

Съ этими словами онъ сошелъ съ лѣстницы, неся на рукахъ спящаго ребенка.

VII.

Однажды, въ началѣ января, Мартини, разославшій всѣмъ приглашенія на мѣсячное собраніе литературнаго комитета, получилъ отъ Овода короткую, написанную карандашемъ, записку: «Очень жаль, но не могу придти». Это было очень непріятно Мартини, тѣмъ болѣе, что въ приглашеніи значилось, что засѣданіе очень важное; такое небрежное отношеніе Овода къ дѣламъ казалось ему почти дерзостью. Кромѣ того въ теченіе дня пришли три письма съ дурными извѣстіями, и вѣтеръ дулъ съ запада, такъ что Мартини былъ въ самомъ дурномъ настроеніи; когда на засѣданіи докторъ Рикардо спросилъ: здѣсь ли Риваресъ? — онъ отвѣтилъ ворчливо: — Нѣтъ, онъ занятъ, вѣроятно, чѣмъ-нибудь болѣе интереснымъ и не можетъ или не хочетъ придти.

— Право, Мартини, — сказалъ Галли съ раздраженіемъ; — вы самый несправедливый человѣкъ во Флоренціи. Если вамъ человѣкъ не нравится, вы начинаете ставить ему все въ вину. Какъ могъ Риваресъ придти, когда онъ боленъ?

— Кто вамъ сказалъ, что онъ боленъ?

— Развѣ вы не знали? Онъ послѣдніе четыре дня не вставалъ съ постели.

— Что жъ съ нимъ такое?

— Не знаю. Онъ долженъ былъ отложить свиданіе со мной въ четвергъ изъ за болѣзни, а вчера, когда я зашелъ къ нему, мнѣ сказали, что онъ очень боленъ, и никого не можетъ видѣть. Кажется, Рикардо ухаживаетъ за нимъ.

— Я ничего не зналъ. Я пойду туда вечеромъ и узнаю, не нужно ли ему чего-нибудь.

На слѣдующее утро Рикардо вошелъ въ маленькій кабинетъ Геммы, блѣдный и утомленный. Она сидѣла у стола, вычитывая однообразные ряды цифръ Мартини, который съ увеличительнымъ стекломъ въ одной рукѣ и съ тонкимъ карандашемъ въ другой, дѣлалъ легкіе значки на страницахъ книги, лежавшей передъ нимъ. Она сдѣлала знакъ рукой, требуя молчанія. Рикардо, зная, что нельзя прерывать писаніе шифромъ, усѣлся на диванъ за нею и зѣвнулъ, какъ человѣкъ, который еле держится на ногахъ отъ усталости.

— 2,4; 3,7; 6,1; 3,5; 4, 1; голосъ Геммы звучалъ однообразно, какъ машина. — 8—4; 7—2; 5—1; это конецъ фразы, Чезаре.

Она воткнула булавку въ бумагу, чтобы отмѣтить точное мѣсто, и обернулась.

— Доброе утро, докторъ. Какой у васъ ужасный видъ. Вы нездоровы?

— Я-то гдоровъ, только усталъ. Я провелъ ужасную ночь съ Риваресомъ.

— Съ Риваресомъ?

— Да, я не спалъ всю ночь и теперь долженъ идти въ моимъ паціентамъ. Я теперь только зашелъ узнать, можете ли вы найти кого-нибудь, кто бы могъ быть около него нѣсколько дней. Я, конечно, готовъ все дѣлать, что въ моихъ силахъ, но у меня времени нѣтъ, а онъ ни за что не хочетъ слышать о сидѣлкѣ.

— Что же съ нимъ такое?

— У него что-то очень сложное. Прежде всего…

— Прежде всего, можетъ быть вы позавтракаете?

— Хорошо. Благодарю васъ. Относительно Ривареса, дѣло, главнымъ образомъ, въ нервныхъ осложненіяхъ, но главное то, что это приступъ старой болѣзни, которую слишкомъ запустили. Теперь онъ въ печальномъ состояніи. Очевидно, онъ заболѣлъ во время войны въ Южной Америкѣ и его не вылѣчили какъ слѣдуетъ въ то время; счастье еще, что онъ выжилъ, но у него осталась хроническая склонность къ воспаленіямъ, и всякая мелочь можетъ вызвать вспышку болѣзни.

— Это опасно?

— Нѣтъ. Главная опасность только въ томъ, что больной можетъ придти въ отчаяніе и принять дозу мышьяка.

— Онъ сильно страдаетъ?

— Ужасно. Я не знаю, какъ онъ это выноситъ. Я долженъ былъ поить его опіумомъ ночью, хотя терпѣть не могу этого дѣлать съ нервными больными; но необходимо было его какъ нибудь успокоить.

— Онъ, вѣроятно, очень нервенъ?

— Да, но стойкость у него удивительная. Пока онъ непотерялъ совершенно самообладанія отъ боли прошлою ночью, спокойствіе его было истинно поразительное, но къ концу мнѣ съ нимъ трудно приходилось. И какъ бы вы думали, сколько все это продолжается? Цѣлыхъ пять ночей. Ни души около него, кромѣ глупой хозяйки, которая не просыпается, если бы домъ провалился, да и совершенно безполезно, если бы она и проснулась.

— Ну, а его танцовщица?

— Не странно ли это? Онъ не подпускаетъ ее къ себѣ. У него какой-то болѣзненный ужасъ передъ ней. Это вообще одно изъ самыхъ непонятныхъ существъ, которое я когда-либо встрѣчалъ — цѣлый хаосъ противорѣчій.

Онъ вынулъ часы и взглянулъ на нихъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Я опоздаю въ госпиталь, но что же дѣлать? Моему ординатору придется за этотъ разъ начать безъ меня обходъ больныхъ. Какъ жаль, что я не зналъ раньше про болѣзнь Ривареса; нельзя было оставлять его въ такомъ состояніи столько ночей.

— Но почему же онъ не далъ знать, что онъ боленъ? — прервалъ Мартини. — Онъ бы могъ понять, что мы не оставимъ его одного въ такомъ положеніи.

— Какъ жаль, докторъ, — сказала Гемма, — что вы не послали за кѣмъ-нибудь изъ насъ вчера ночью, вмѣсто того, чтобы такъ изводить себя.

— Я хотѣлъ послать къ Галли, но Риваресъ былъ такъ внѣ себя отъ одной мысли объ этомъ, что я не рѣшился. Когда я его спросилъ, нѣтъ ли кого-нибудь, кого бы онъ хотѣлъ имѣть около себя, онъ посмотрѣлъ на меня съ минуту, какъ безумный, закрылъ глаза руками и сказалъ: «Не говорите имъ, они будутъ смѣяться!» Онъ совершенно помѣшанъ на мысли, что кто-то надъ нимъ смѣется. Я не могъ понять, въ чемъ дѣло. Онъ все говоритъ по испански. Но вѣдь больные говорятъ часто въ горячкѣ самыя невѣроятныя вещи.

— Кто же съ нимъ теперь? — спросила Гемма.

— Никого, кромѣ хозяйки и ея дѣвушки.

— Я сейчасъ пойду къ нему, — сказалъ Мартини.

— Спасибо, я зайду туда вечеромъ. Вы найдете бумагу съ инструкціями въ столѣ у большого окна, а опіумъ на полкѣ въ слѣдующей комнатѣ. Если опять начнутся боли, дайте ему еще одинъ пріемъ, но не больше одного. И не оставляйте опіума тамъ, гдѣ онъ можетъ достать его самъ, а то онъ слишкомъ часто будетъ повторять пріемы.

Когда Мартини вошелъ въ комнату съ завѣшанными окнами, Оводъ быстро повернулъ къ нему голову и, протягивая горячую руку, заговорилъ, неумѣло поддѣлываясь подъ свой обычный небрежный тонъ.

— А, Мартини, вы пришли выругать меня за корректуры? Но не сердитесь за то, что я не былъ вчера въ комитетѣ; я не совсѣмъ здоровъ и…

— Богъ съ нимъ, съ комитетомъ. Я только что видѣлъ Рикардо и пришелъ спросить, не могу ли я быть вамъ полезнымъ.

Оводъ постарался придать лицу выраженіе сухости.

— Въ самомъ дѣлѣ? Какъ вы любезны. Но не стоитъ безпокоиться. Мнѣ только немножно не по себѣ.

— Такъ мнѣ Рикардо и сказалъ. Онъ пробылъ у васъ всю ночь, кажется.

Оводъ закусилъ губу отъ злости.

— Я чувствую себя отлично, благодарю васъ; мнѣ ничего не нужно.

— Хорошо, въ такомъ случаѣ я посижу въ другой комнатѣ, если вы предпочитаете остаться одинъ. Я оставлю дверь открытой, чтобы вы могли меня позвать.

— Пожалуйста, не безпокойтесь, мнѣ ничего не нужно. Вы напрасно будете терять время.

— Бросьте эти глупости, — перебилъ Мартини рѣзкимъ голосомъ; — чего вы меня морочите? Глазъ у меня нѣтъ, что ли? Лежите и засните, если можете.

Онъ прошелъ въ смежную комнату и, оставивъ дверь открытой, сѣлъ съ книгой въ рукахъ. Вскорѣ онъ услышалъ, какъ Оводъ нѣсколько разъ безпокойно зашевелился. Онъ отложилъ книгу и сталъ прислушиваться. Наступило короткое молчаніе, потомъ послышались опять безпокойныя движенія и прерывистое, тяжелое дыханіе человѣка, который стиснулъ губы, чтобы удержать стонъ. Онъ вернулся въ комнату больнаго.

— Чѣмъ бы вамъ помочь теперь, Риваресъ?

Отвѣта не послѣдовало, и онъ подошелъ въ постели. Оводъ посмотрѣлъ на него съ минуту дикимъ помертвѣвшимъ взглядомъ и молча покачалъ головой.

— Хотите опіуму? Рикардо сказалъ, чтобы я далъ вамъ, если боль усилится.

— Нѣтъ, благодарю васъ, я могу еще немного потерпѣть. Потомъ, можетъ быть, станетъ хуже.

Мартини пожалъ плечами и сѣлъ около постели. Въ теченіе цѣлаго безконечнаго часа онъ молча слѣдилъ за больнымъ. Потомъ онъ всталъ и принесъ опіумъ.

— Риваресъ, такъ не можетъ больше продолжаться. Если вы можете выносить это, то я не могу. Возьмите лѣкарство.

Оводъ принялъ опіумъ, ничего не говоря. Потомъ онъ повернулся въ стѣнѣ и закрылъ глаза. Мартини опять сѣлъ и сталъ прислушиваться въ дыханію, которое становилось постепенно глубокимъ и ровнымъ. Оводъ былъ такъ истощенъ, что спалъ долго. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ онъ лежалъ безъ всякаго движенія. Мартини подходилъ къ нему нѣсколько разъ въ теченіе дня и вечера и глядѣлъ на его неподвижное лицо, на которомъ не было никакихъ признаковъ жизни. Оно было такимъ безцвѣтнымъ и впавшимъ, что на Мартини напалъ внезапный ужасъ; что, если онъ далъ слишкомъ много опіуму? Искривленная лѣвая рука лежала на одѣялѣ, и Мартини слегка потрясъ ее, чтобы разбудить спящаго. Когда онъ это сдѣлалъ, не застегнутый рукавъ рубашки отвернулся, обнаживъ рядъ глубокихъ, страшныхъ шрамовъ, покрывавшихъ руку отъ кисти до локтя.

— Воображаю, въ какомъ состояніи была эта рука, когда шрамы были свѣжіе, — раздался голосъ Рикардо за нимъ.

— А, вотъ вы наконецъ. Посмотрите, Рикардо. Развѣ можно, чтобы онъ такъ долго спалъ. Я далъ ему опій десять часовъ тому назадъ, и онъ съ тѣхъ поръ не двинулъ ни однимъ мускуломъ.

Рикардо наклонился и сталъ прислушиваться.

— Нѣтъ, онъ отлично дышитъ. Онъ спитъ отъ истощенія, и это понятно послѣ такой ночи. Но до утра можетъ быть еще одинъ приступъ. Кто-нибудь, надѣюсь, будетъ дежурить здѣсь ночью.

— Да, Галли. Онъ прислалъ мнѣ. сказать, что придетъ въ десять часовъ.

— Теперь уже около того. А вотъ онъ и просыпается. Велите дѣвушкѣ разогрѣть бульонъ. Тише, тише, Риваресъ. Нечего драться со мной, я не епископъ.

Оводъ вскочилъ съ испуганнымъ видомъ.

— Мой выходъ? — спросилъ онъ быстро по-испански. — Займите публику еще одну минуту. Я… Ахъ, я и не замѣтилъ васъ, Рикардо.

Онъ оглянулся вокругъ себя и провелъ рукой по лбу совершенно растерянный.

— Мартини, вы здѣсь! Я думалъ, что вы давно уже ушли. Я, вѣроятно, спалъ.

— Вы спали, подобно красавицѣ въ сказкѣ — десять часовъ, а теперь вамъ дадутъ бульону, и вы засните опять.

— Десять часовъ? Мартини — надѣюсь, вы не были здѣсь все это время?

— Я не уходилъ. Я испугался, что далъ вамъ слишконъ много опіума.

Оводъ бросилъ на него лукавый взглядъ.

— Вотъ бы счастье было для васъ! Какія бы спокойныя пошли у васъ засѣданія въ комитетѣ. И на кой чортъ я вамъ нуженъ, Рикардо? Оставьте меня въ покоѣ, ради Бога, я ненавижу быть въ лапахъ у докторовъ.

— Ну, хорошо, выпейте это, и я оставлю васъ въ покоѣ. Я зайду дня черезъ два и хорошенько васъ осмотрю. Теперь самое худшее уже, кажется, прошло. Вы уже не имѣете вида мертвеца на пиру.

— Теперь уже все будетъ хорошо, спасибо. А это еще кто — Галли? Кажется, всѣ граціи собрались у меня сегодня.

— Я пришелъ провести у васъ ночь.

— Глупости, мнѣ никого не нужно. Отправляйтесь вы всѣ домой; если даже припадокъ повторится, вы помочь не можете. Не могу же я все время принимать опіумъ. Это хорошо одинъ разъ.

— Къ сожалѣнію, вы правы, — сказалъ Рикардо. — Но такъ трудно держаться этого мудраго рѣшенія.

Оводъ поднялъ глаза съ улыбкой.

— Не безпокойтесь. Если бы я хотѣлъ идти по этому пути, я бы уже давно это сдѣлалъ

— Во всякомъ случаѣ, васъ теперь нельзя оставить одного, — сухо отвѣтилъ Рикардо. — Пойдемте въ другую комнату на минуту, Галли. Мнѣ нужно поговорить съ вами. Покойной ночи, Риваресъ; и зайду завтра.

Мартини хотѣлъ пойдти за ними, но услышалъ за собой мягкій окликъ. Оводъ протягивалъ ему руку.

— Благодарю васъ.

— Какія глупости. Спите лучше.

Послѣ ухода Рикардо Мартини остался нѣсколько минутъ въ другой комнатѣ, разговаривая съ Галли. Когда онъ потомъ вышелъ изъ дому, онъ услышалъ, какъ остановилась коляска у входа въ садъ и увидѣлъ женскую фигуру, вышедшую оттуда и приближавшуюся къ нему. Это была Зитта, которая, очевидно, возвращалась съ какого-нибудь вечера. Онъ поклонился и посторонился, чтобы дать ей пройти, потомъ вышелъ въ темную аллею, которая вела къ Поджіо Имперіала. Вдругъ ворота раскрылись и быстрые шаги приблизились по дорожкѣ.

— Подождите минуту, — сказала Зитта.

Онъ повернулся, чтобы пойти къ ней на встрѣчу; она остановилась и медленно пошла впередъ; одна ея рука все время скользила по забору. Ихъ освѣщалъ фонарь на углу улицы, и онъ увидѣлъ при этомъ свѣтѣ, что она стояла съ опущенной головой, чѣмъ-то смущенная или пристыженная.

— Въ какомъ онъ состояніи? — спросила она, не глядя на Мартини.

— Ему было гораздо лучше утромъ. Онъ спалъ цѣлый день и теперь не такъ истощенъ. Кажется, приступъ проходитъ.

Она все еще не поднимала глазъ.

— А было очень плохо?

— Какъ только можетъ быть плохо.

— Я такъ и думала. Когда онъ не пускаетъ меня къ себѣ, значитъ ему очень нехорошо.

— Съ нимъ часто случаются такіе припадки?

— Какъ приходится — очень неправильно. Прошлымъ лѣтомъ въ Швейцаріи онъ былъ совсѣмъ здоровъ. Но зимой передъ тѣмъ, когда мы были въ Вѣнѣ, было ужасно. Онъ не подпускалъ меня къ себѣ по цѣлымъ днямъ. Онъ не выноситъ моего присутствія, когда онъ боленъ.

Она взглянула на него на минуту и, опустивъ опять глаза, продолжала:

— Онъ всегда отсылаетъ меня куда-нибудь на балъ или на концертъ или подъ какимъ-нибудь другимъ предлогомъ, когда чувствуетъ, что припадокъ приближается. Онъ даже обыкновенно запирается у себя въ комнатѣ. Я иногда тихонько возвращалась и сидѣла за дверью, но онъ приходилъ въ ярость, когда узнавалъ объ этомъ. Онъ бы впустилъ собаку, если бы она визжала, но только не меня. Онъ, кажется, собаку больше любитъ, чѣмъ меня.

Въ ней замѣтно было странное, обиженное недовѣріе.

— Ну, теперь, я думаю, уже будетъ лучше, — ласковымъ тономъ сказалъ Мартини. — Докторъ Рикардо серьезно занялся его здоровьемъ. Можетъ быть, ему удастся поставить его совсѣмъ на ноги. Во всякомъ случаѣ, можно, всегда облегчить страданія во время припадка. Въ другой разъ посылайте сразу за нами. Онъ бы меньше страдалъ, если бы мы раньше знали. Покойной ночи!

Онъ протянулъ руку, но она отдернула свою.

— Зачѣмъ вамъ пожимать руку его любовницы?

— Какъ хотите, — сказалъ онъ въ смущеніи.

Она топнула ногой по землѣ.

— Я ненавижу васъ, — крикнула она, глядя на него глазами, горящими, какъ раскаленные угли. — Я ненавижу васъ всѣхъ. Вы приходите сюда говорить съ нимъ о политикѣ, и онъ позволяетъ вамъ дежурить около него но ночамъ и даватъ ему лѣкарства, а я не смѣю заглянуть въ дверь. Что онъ вамъ? Какое право вы имѣете приходіть и отнимать его отъ меня? Я васъ ненавижу, ненавижу!

Она стала громко рыдать, вбѣжала обратно въ садъ и захлопнула калитку передъ нимъ.

— Боже, — сказалъ Мартини про себя, спускаясь по аллеѣ. — Вѣдь эта женщина его въ самомъ дѣлѣ любитъ. Вотъ странно!

VIII.

Выздоровленіе Овода пошло очень быстро. На слѣдующей недѣлѣ Рикардо засталъ его сидящимъ на диванѣ въ турецкомъ халатѣ; онъ разговаривалъ съ Мартини и Галли и даже поговоривалъ о томъ, чтобы пойти внизъ; но Рикардо разсмѣялся надъ этимъ намѣреніемъ и спросилъ, не хочетъ ли онъ для начала отправиться въ Фіезоле.

— Или, быть можетъ, пойдите нанести визитъ Грассини, — прибавилъ онъ коварно. — Я увѣренъ, что мадамъ Грассини будетъ въ восторгѣ, особенно теперь, когда у васъ такой блѣдный и томный видъ.

Оводъ трагически всплеснулъ руками.

— Господи, да я объ этомъ и не подумалъ. Она приметъ меня за итальянскаго мученика и будетъ говорить о патріотизмѣ. Мнѣ придется исполнить свою роль и разсказать ей, что меня изрубили на куски въ подземной тюрьмѣ и довольно плохо потомъ склеили. И ей захочется узнать въ точности, что я при этомъ чувствовалъ. Вы думаете, что она не повѣрила бы, Рикардо? Бьюсь объ закладъ, что ее можно убѣдить въ какой угодно небылицѣ. Принимаете пари? Если я проиграю даю вамъ свой индійскій кинжалъ; отъ васъ же потребую солитера въ спирту изъ вашего кабинета.

— Спасибо, я не люблю смертоносныхъ орудій.

— Но и солитеръ также убиваетъ, только онъ далеко не такъ красивъ.

— Во всякомъ случаѣ, дорогой мой, мнѣ не нуженъ кинжалъ, а нуженъ солитеръ. А теперь я бѣгу. Мартини, до которыхъ поръ вы дежурите у этого капризнаго больного?!

— Только до трехъ, Галли, и я должны отправиться въ Санъ-Миньято, а синьора Болла будетъ здѣсь до моего возвращенія.

— Синьора Болла? — повторилъ Оводъ съ тревогой. — Нѣтъ, Мартини, это невозможно. Нельзя, чтобы дама занималась мною и моими болѣзнями. А затѣмъ, гдѣ я ее приму? Не можетъ же она сидѣть здѣсь?

— Съ которыхъ поръ вы стали такимъ церемоннымъ? — спросилъ Рикардо, смѣясь. — Синьора Болла, милый мой, ухаживаетъ за всѣми нами, когда это нужно. Она была сидѣлкой при больныхъ, еще когда ходила въ короткихъ юпочкахъ, и умѣетъ ухаживать лучше всякой сестры милосердія. Какъ она придетъ въ вашу комнату? Да вы говорите о ней, какъ о мадамъ Грассини. Мнѣ нечего оставлять инструкцій для нея. Однако уже половина третьяго, мнѣ пора. А теперь, Риваресъ, возьмите лѣкарство до ея прихода, — сказалъ Галли, подходя въ дивану со стаканомъ въ рукахъ.

— Къ чорту лѣкарство! — Оводъ былъ, въ раздраженвомъ состояніи, свойственномъ выздоравливающимъ, и порядочно мучилъ своихъ преданныхъ врачей.

— З… зачѣмъ мучить м…меня этой дрянью, когда боль прошла?

— Какъ разъ для того, чтобы она не вернулась. Какъ вѣдь не хочется, чтобы, припадокъ случился при синьорѣ Боллѣ, и ей пришлось бы давать вамъ опіумъ.

— Л…любезный д…докторъ, если боль должна вернуться, она вернется; это не зубная боль, которую можно напугать, вашими микстурами. Онѣ такъ же помогаютъ, какъ и…г…г…рушечная лейка воды при пожарѣ. Но, очевидно, мнѣ все-таки придется уступить.

Онъ взялъ стаканъ лѣвой рукой, и видъ ужасныхъ шрамовъ напомнилъ Галли предметъ прежняго разговора.

— Кстати, — спросилъ онъ: — какъ это вы такъ искалѣчили себя? на войнѣ, въ, роятно?

— Да вѣдь я только что вамъ разсказывалъ о тайныхъ тюрьмахъ и…

— Это версія для синьоры Грассини. Но, серьезно, это вѣдь слѣды Бразильской кампаніи?

— Да, я такъ нѣсколько пострадалъ, а потомъ еще были несчастія на охотѣ въ дикихъ мѣстностяхъ и разныя другія приключенія.

— Вѣроятно, во время вашей ученой экспедиціи? Вы тогда, кажется, пережили тяжелое время.

— Конечно, нельзя жить въ дикихъ странахъ безъ всякихъ приключеній, — сказалъ Оводъ небрежнымъ тономъ, и не всегда эти приключенія пріятны.

— Все-таки я не понимаю, что могло васъ такъ изувѣчить, кромѣ развѣ борьбы съ дикими звѣрями? Вотъ эти шрамы, напримѣръ, на лѣвой рукѣ.

— Ахъ да, это послѣдствія одной охоты. Видите ли, я выстрѣлилъ…

Раздался стукъ въ дверь.

— Комната въ порядкѣ, Мартини, да? Тогда, пожалуйста, откройте двери. Какъ вы любезны, синьора. Простите, что я не могу встать и пойти вамъ на встрѣчу.

— Ради Бога не вставайте, я пришла ее какъ гостья. Я пришла нѣсколько раньше, Чезаре, я думала, что вамъ, можетъ быть, нужно спѣшить.

— Я могу еще остаться здѣсь четверть часа. Дайте, я отнесу вашъ плащъ въ другую комнату. Корзинку тоже туда поставить?

— Осторожно, тамъ свѣжія яйца. Кэтти принесла ихъ сегодня утромъ изъ Монте-Оливетто; тутъ и нѣсколько рождественскихъ розъ для насъ, синьоръ Риваресъ; я знаю, что вы любите цвѣты.

Она сѣла къ столу, стала очищать стебли цвѣтовъ и вставлять ихъ въ вазу.

— Ну, Риваресъ, — сказалъ Галли: — разскажите намъ конецъ вашего приключенія на охотѣ. Вы остановились на самомъ началѣ.

— Хорошо. Галли разспрашивалъ меня о моей жизни въ Южной Америкѣ, синьора, и я разсказывалъ ему, какъ я тамъ искалѣчилъ лѣвую руку. Это было въ Перу, мы шли бродомъ по рѣкѣ; я спустилъ курокъ, но выстрѣла не послѣдовало; порохъ оказался подмоченнымъ. Конечно, звѣрь не ждалъ, чтобы я исправилъ свою оплошность, и вотъ послѣдствія вашего столкновенія.

— Воображаю, какой это былъ ужасъ.

— Вовсе ужъ не такъ страшно. Конечно, приходилось переживать много дурного вмѣстѣ съ хорошимъ, но въ общемъ это чудная жизнь. Вотъ, напримѣръ, ловля змѣй…

Онъ продолжалъ болтать, разсказывалъ одинъ анекдотъ за другимъ, то объ аргентинской войнѣ, то о бразильской экспедиціи, объ охотничьихъ приключеніяхъ и встрѣчахъ съ дикарями или дикими звѣрями. Галли, слушавшій его разсказы съ напряженіемъ ребенка, которому разсказываютъ волшебныя сказки, прерывалъ его ежеминутно разными вопросами. Онъ былъ впечатлительный неаполитанецъ, любившій все сенсаціонное. Гемма вынула вязанье изъ корзинки и слушала, колча работая и опустивъ глаза. Мартини нахмурился и безпокойно двигался на своемъ стулѣ. Ему не нравился хвастливый, какъ ему казалось, и самодовольный тонъ разсказчика; несмотря на свое невольное изумленіе предъ человѣкомъ, который такъ мужественно выноситъ физическую боль, онъ искренне не любилъ Овода, его слова и манеры.

— Вотъ, должно быть, дивная жизнь, — вздохнулъ Галли съ наивной завистью: — не понимаю, какъ это вы рѣшились покинуть Бразилію! Всѣ другія страны должны казаться потомъ такими скучными.

— Мнѣ кажется, что пріятнѣе всего было жить въ Перу и Экуадорѣ, — сказалъ Оводъ: — вотъ это, въ самомъ дѣлѣ, изумительная страна. Конечно, тамъ очень жарко, въ особенности вдоль морского берега Экуадара, и трудно освоиться съ климатомъ, но красота мѣстъ превосходитъ всякое воображеніе.

— Мнѣ кажется, — сказалъ Галли, — что полная свобода жизни въ дикой странѣ гораздо привлекательнѣе всякихъ красотъ природы. Тамъ человѣкъ долженъ чувствовать свое человѣческое достоинство такъ сильно, какъ нигдѣ въ нашихъ густо населенныхъ городахъ.

— Да, — отвѣтилъ Оводъ: — то есть…

Гемма подняла глаза отъ своего вязанья и посмотрѣла на него. Онъ вдругъ густо покраснѣлъ и остановился на полусловѣ. Наступило короткое молчаніе.

— Неужели опять начинается припадокъ? — съ тревогой спросилъ Галли.

— О, нѣтъ, пустяки. Вы уже уходите, Касини.

— Да, пойдемъ, Галли. Мы опоздаемъ,

Гемма вышла проводить ихъ и тотчасъ же вернулась, держа въ рукахъ стаканъ молока съ взбитымъ яйцомъ.

— Выпейте это, пожалуйста, — сказала она кротко, но рѣшительно, и опять усѣлась вязать.

Оводъ покорно исполнилъ приказаніе.

Въ теченіе получаса оба молчали. Потомъ Оводъ сказалъ очень тихо:

— Синьора Болла!

Она взглянула на него. Онъ теребилъ бахрому пледа и не поднималъ глазъ.

— Вы не повѣрили тому, что я разсказывалъ? — началъ онъ.

— Я ни на минуту не сомнѣвалась, что все это выдумано, — спокойно сказала она.

— Вы совершенно правы. Я все время вралъ.

— То-есть, когда вы разсказывали о войнѣ?

— Да и обо всемъ другомъ. Я совсѣмъ не былъ на войнѣ, а что касается экспедиціи, то, конечно, у меня были кой-какія приключенія, и многое изъ того, что я разсказывалъ, правда, но не тамъ мнѣ искалѣчили руку. Вы накрыли меня въ одной лжи, такъ ужъ лучше я признаюсь во всемъ.

— Развѣ вамъ не кажется напрасною тратою силъ выдумывать столько лжи? — сказала она. — Мнѣ кажется, что едва ли это стоить труда.

— Что же дѣлать? Вы вѣдь знаете англійскую пословицу: «не предлагай вопросовъ, и тебѣ не будутъ лгать въ отвѣтъ». Мнѣ вовсе непріятно обманывать людей такимъ образомъ, но долженъ же я отвѣчать имъ что-нибудь, когда меня спрашиваютъ, гдѣ я сталъ калѣкой, и ужъ если выдумывать, то нужно сдѣлать это, по возможности, интереснѣе. Вы видѣли, какъ мои разсказы понравились Галли.

— Развѣ вы хотите лучше нравиться Галли, чѣмъ говорить правду?

— Правду? — Онъ взглянулъ на нее, держа въ рукахъ оторванный кусокъ бахромы. — Неужели вы хотѣли бы, чтобы я сказала этимъ людямъ правду? Лучше вырвать себѣ языкъ.

Затѣмъ онъ прибавилъ странно робкимъ, отрывистымъ голосомъ:

— Я никому еще не говорилъ правды до сихъ поръ, но я скажу вамъ, если вы хотите выслушать.

Она молча сложила вязанье. Она видѣла нѣчто глубоко трагическое въ этомъ, странномъ, непривлекательномъ сухомъ человѣкѣ, который вдругъ хочетъ излить свою душу передъ женщиной, едва ему знакомой и внушающей ему непріязненное чувство.

Послѣдовало долгое молчаніе. Она взглянула на него: онъ оперся о маленькій столикъ, стоявшій около него, прикрылъ глаза изувѣченной рукой, и она замѣтила нервную напряженность пальцевъ и вздувшіеся отъ волненія края шрама на кисти руки. Она подошла къ нему и мягкимъ голосомъ назвала его по имени. Онъ весь вздрогнулъ я поднялъ голову.

— Я з…забылъ, — сказалъ онъ, ваикаясь: — я с…соб…бирался с…сказать, вамъ… — О приключеніи, въ которомъ вы пострадали. Но если вамъ непріятно… — О приключеніи? А, это вы про драку. Никакого не было приключенія, а была, кочерга.

Она взглянула на него съ изумленіемъ. Онъ откинулъ назадъ волосы дрожащей рукой и глядѣлъ на нее, улыбаясь.

— Не присядете ли вы? Пододвиньте ближе кресло, пожалуйста. Мнѣ такъ жалко, что я не могу услужить вамъ. Право, какъ я объ этомъ подумаю, я вижу, что т…тогдаши…няя ист…т…орія была бы прямо н-находкой для Рикардо, еслибъ ему пришлось лѣчить меня. У него настоящая докторская страсть къ поломаннымъ костямъ, а, кажется, тогда все, что во мнѣ могло ломаться, было сломано, за исключеніемъ шеи.

— И вашего мужества, — прибавила она: — но, можетъ быть, вы это качества причисляете къ тому, что у васъ есть, несокрушимаго.

Онъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ: — мужество мое было потомъ кое-какъ подправлено вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ. Тогда оно было совсѣмъ разбито, какъ разбитая въ дребезги чашка… это-то и самое ужасное. Ну, да я началъ вамъ говорить про исторію съ кочергой.

Это было около тринадцати лѣтъ тому назадъ, въ Лимѣ. Я говорилъ вамъ, что Перу дивная страна, что тамъ пріятно жить; но только для бѣдняковъ, каковымъ я тогда былъ, жизнь эта менѣе пріятна. Я сначала былъ въ Аргентинѣ, потомъ въ Чили; бродилъ по всей странѣ и большею частью голодалъ. Изъ Вальпарайзо я отправился на кораблѣ, везущемъ скотъ; тамъ я служилъ поденщикомъ. Въ самой Лимѣ я не досталъ работы и поэтому отправился въ доки — они расположены въ Каллао — чтобы тамъ попытать счастье. Конечно, во всѣхъ такихъ портахъ есть грязные притоны, куда собираются матросы и путешественники, сошедшіе на берегъ.

Черезъ нѣсколько времени я поступилъ слугой въ одинъ изъ тамошнихъ игорныхъ домовъ. Я долженъ былъ быть поваромъ и билльярднымъ маркеромъ, услуживать матросамъ и ихъ женщинамъ и т. д. — не особенно пріятное это было занятіе, но и ему я былъ радъ: по крайней мѣрѣ, было, что ѣсть и я имѣлъ возможность видѣть человѣческія лица и слышать человѣческіе голоса, какіе бы они ни были. Вы, быть можетъ, думаете, что это не особенная радость, но я какъ разъ тогда только что оправился отъ желтой горячки; послѣ долгаго одинокаго лежанья въ ужасной заброшенной хижинѣ, у меня былъ ужасъ передъ одиночествомъ. Разъ ночью мнѣ велѣли вытолкать за двери пьянаго матроса, который началъ буянить. Онъ въ тотъ день высадился на берегъ, проигралъ всѣ свои деньги и очень разсвирѣпѣлъ. Конечно, я долженъ былъ исполнить приказаніе, чтобы не потерять мѣста и снова не голодать. Но матросъ былъ въ два раза сильнѣе меня — мнѣ тогда было не болѣе двадцати одного года, и, кромѣ того, у него въ рукахъ была кочерга. въ остановился на минуту, робко взглянулъ на нее и потомъ продолжалъ:

— Очевидно, онъ хотѣлъ меня убить на мѣстѣ, но не съумѣлъ выполнить своего намѣренія, — все это удивительно неумѣлый народъ. Онъ оставилъ меня какъ разъ настолько недобитымъ, чтобы я могъ продолжать жить.

— Ну, а другіе не вмѣшались? Неужели всѣ вмѣстѣ испугались одного.

Онъ взглянулъ на нее и расхохотался.

— Другіе? Т.-е., игроки и хозяева? Какъ вы ничего не понимаете! Вѣдь это были негры, китайцы и всякій сбродъ, а я былъ ихъ слуга, собственность. Они стояли вокругъ и, конечно, только радовались. Такого рода происшествія считаются тамъ развлеченіемъ; и это въ самомъ дѣлѣ забавно, если вы случайно не оказываетесь объектомъ веселья.

Она вздрогнула.

— И чѣмъ же это кончилось?

— Не могу вамъ сказать въ точности. Обыкновенно, теряешь всякую память на нѣсколько времени послѣ такого приключенія. Но оказался вблизи морской хирургъ, и такъ какъ, очевидно, кому-то показалось, что я еще не совсѣмъ мертвый, то его и позвали. Онъ кое-какъ меня склеилъ — Рикардо полагаетъ, что сдѣлалъ онъ это довольно скверно, но, можетъ быть, онъ говоритъ это изъ профессіональной зависти. Какъ бы то ни было, когда я пришелъ въ себя, какая-то старая туземка взяла меня къ себѣ изъ христіанскаго милосердія — не правда ли, какъ это странно? Она сидѣла обыкновенно скорчившись въ углу своей хижины, курила черную трубку, плевала на полъ и что-то бормотала себѣ въ носъ. Но все-таки она была очень доброй: она сказала, что я могу умереть мирно, и что никто не будетъ меня безпокоить. Но духъ противорѣчія былъ еще очень силенъ во мнѣ. Я рѣшилъ остаться въ живыхъ. Было довольно мудрено выползти снова на свѣтъ Божій. Иногда мнѣ казалось, что игра не стоитъ свѣчей.

Терпѣніе старухи было удивительное. Я лежалъ очень долго, — около четырехъ мѣсяцевъ, — въ ея хижинѣ, безумствовалъ и рычалъ какъ медвѣдь, у котораго болитъ ухо. Боль была порядочная, а у меня остался съ дѣтства испорченный характеръ, — меня избаловали дома.

— Ну, а потомъ?

— Потомъ я кое-какъ оправился, и выползъ на свѣтъ. Не думайте, что меня смущало то, что я пользовался добротой бѣдной женщины — о такихъ вещахъ я уже не думалъ; просто, мнѣ стало не въ моготу оставаться у нея! Вотъ вы теперь говорите о моемъ мужествѣ. Видѣли бы вы меня тогда. Боль усиливалась обыкновенно въ вечеру, въ сумерки, а въ теченіе дня я лежалъ одинъ и смотрѣлъ, какъ солнце опускается все ниже и ниже… О, вы не можете этого понять! Я и теперь не могу смотрѣть на заходъ солнца безъ ужаса.

Оводъ замолчалъ.

— Ну, такъ вотъ, — началъ онъ нѣсколько времени спустя, — я отправился искать работы въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ. Я бы съ ума сошелъ, оставаясь въ Лимѣ. Отправился я сначала въ Кузко, а потомъ… право, я не знаю, зачѣмъ я вамъ разсказываю всѣ эти стариныя исторіи. Онѣ даже не занятны.

Она подвяла глаза и посмотрѣла на него глубокимъ серьезнымъ взглядомъ.

— Пожалуйста, не говорите въ этомъ тонѣ, — сказала она.

Онъ закусилъ губы и сталъ опять обрывать бахрому.

— Продолжать? — спросилъ онъ черезъ минуту.

— Да, если хотите. Но я боюсь, что вамъ тяжело вспоминать все это.

— Вы думаете, я забываю, когда молчу? Тогда еще хуже. Но не думайте, что меня преслѣдуетъ воспоминаніе о томъ, что случилось. Самое страшное то, что я потерялъ власть надъ собой.

— Я не совсѣмъ понимаю.

— Я говорю, что самое страшное было то, что наступилъ конецъ моей храбрости, и что оказался я трусомъ.

— Но вѣдь есть же границы всякому терпѣнію.

— Да, и тотъ, это переступилъ эту границу, не можетъ знать, когда онъ вернется къ ней.

— Можете вы сказать мнѣ, — сказала она нерѣшительно: — какимъ образомъ вы очутились въ Америкѣ одинъ, въ двадцать лѣтъ?

— Очень просто. На родинѣ моя жизнь обѣщала сложиться прекрасно, а я бросилъ все и убѣжалъ.

— Почему?

Онъ снова засмѣялся рѣзкимъ, отрывистымъ смѣхомъ.

— Почему? Очевидно, потому, что я былъ нелѣпымъ гордымъ мальчишкой. Я выросъ въ очень богатомъ домѣ и былъ такъ окруженъ заботливостью о себѣ, что міръ казался мнѣ сдѣланнымъ изъ розовой ваты и обсахаренныхъ миндалей. Затѣмъ, я разъ открылъ, что человѣкъ, которому я довѣрялъ, обманулъ меня… Что съ вами? Почему вы такъ вздрогнули?

— Ничего, продолжайте.

— Я открылъ, что меня обманываютъ, хотятъ, чтобы я повѣрилъ неправдѣ — открытіе самое простое, какъ видите. Но вѣдь я сказалъ вамъ, что былъ молодъ и гордъ, и думалъ, что лгунамъ мѣсто въ аду. Тогда я убѣжалъ изъ дому и отправился въ Южную Америку, чтобы погибнуть или вынырнуть, какъ придется. Въ карманѣ у меня не было ни гроша, и я не зналъ ни слова по-испански и ничего не имѣлъ для заработка хлѣба, кромѣ бѣлыхъ рукъ и привычекъ къ роскошной жизни. Результатъ былъ тотъ, что мнѣ пришлось окунуться въ настоящій адъ, вмѣсто того, чтобы придумывать поддѣльный. Окунулся я туда довольно глубоко какъ разъ пять лѣтъ передъ тѣмъ, какъ экспедиція Дюпреса вернула меня къ жизни.

— Пять лѣтъ! Какой ужасъ! И у васъ не было друзей?

— Друзей? У меня? — сказалъ онъ съ внезапнымъ раздраженіемъ: — у меня никогда не было друзей.

Черезъ минуту онъ, какъ будто устыдился своей рѣзкости, и продолжалъ:

— Не принимайте это слишкомъ въ серьезъ. Въ сущности, я слишкомъ очернилъ свою жизнь на чужбинѣ; первые два года мнѣ вовсе не было такъ скверно. Я былъ молодъ и силенъ и отлично пробивалъ себѣ путь до тѣхъ поръ, пока проклятый матросъ не изувѣчилъ меня. Съ тѣхъ поръ я не могъ достать работы. Кочерга замѣчательно ловкая штука, если умѣть ею владѣть и, конечно, никто не хотѣлъ дать мѣста калѣкѣ.

— Но чѣмъ хе вы стали заниматься тогда?

— Чѣмъ могъ. Нѣсколько времени я жилъ случайной работой для негровъ на сахарныхъ плантаціяхъ, былъ носильщикомъ. Чрезвычайно любопытно, между прочимъ, что рабы всегда стараются имѣть рабовъ въ свою очередь и нѣтъ ничего отраднѣе для негра, чѣмъ глумиться надъ бѣлымъ рабомъ. Но и это не удавалось мнѣ; я не могъ при моей хромотѣ быстро работать, и никакъ не могъ носить очень тяжелыхъ вещей; затѣмъ у меня постоянно бывали припадки горячки или какой-то другой проклятой болѣзни.

Черезъ нѣсколько времени я отправился въ серебряные рудники и старался тамъ найти себѣ работу, но это было ни къ чему.

Хозяева смѣялись при одной мысли о томъ, что меня можно взять на службу, и сами рабочіе страшно меня преслѣдовали.

— Почему же?

— Да такъ уже, по человѣческой природѣ. Они видѣли, что у меня только одна рука для обороны. Тамъ все отвратительный народъ, смѣшанныя расы, большею частью негры и замбосы, ужасные индійскіе кули. Наконецъ, мнѣ все это надоѣло, и я сталъ шататься по странѣ, куда глаза глядятъ, надѣясь, что попадется какая-нибудь работа.

— Пѣшкомъ, съ больной ногой?

Онъ взглянулъ на нее страдальческимъ жалкимъ взглядомъ.

— Я… я былъ голоденъ, — сказалъ онъ.

Она отвернула голову и оперлась на руку подбородкомъ. Черезъ минуту онъ опять началъ говорить, и голосъ его становился все болѣе и болѣе тихимъ.

— Ну, такъ вотъ, я ходилъ, ходилъ, пока чуть не лишился разсудка отъ ходьбы, и ни къ чему это не привело. Я пришелъ въ Экуадоръ, а тамъ было хуже, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Иногда мнѣ попадалась работа жестянника, — я довольно хорошій жестянникъ, или меня посылали куда нибудь съ порученіями, или давали чистить хлѣвъ. Иногда же… даже ужъ не помню что. И наконецъ, однажды…

Тонкая, смуглая рука Овода сжалась въ кулакъ. Онъ ударилъ по столу, и Гемма, поднявши голову, тревожно взглянула на него. Въ ней обращенъ былъ его профиль и она увидѣла, какъ билась жила у виска быстрымъ неровнымъ движеніемъ.

Она наклонилась къ нему и, прикасаясь къ его рукѣ, сказала ласково:

— Лучше не продолжать — слишкомъ страшно.

Онъ нерѣшительно взглянулъ на нее, покачалъ головой и продолжалъ твердымъ голосомъ.

— Однажды я встрѣтилъ бродячій циркъ. Помните то представленіе, на которомъ мы были вмѣстѣ? Американскій циркъ былъ въ томъ же родѣ, только болѣе грубый и непристойный. Замбосы не похожи на утонченныхъ флорентинцевъ: имъ нравится только грубое и пошлое. Конечно, въ представленіе входилъ и бой быковъ. Цирковая труппа расположилась на ночь у большой дороги, и я подошелъ къ нимъ, прося милостыни. Погода стояла жаркая, я былъ еле живой отъ голода и лишился чувствъ, подойдя въ палаткамъ. У меня въ это время была странная способность падать въ обморокъ при всякомъ случаѣ, какъ затянутая въ корсетъ школьница. Меня подобрали, дали коньяку, накормили, а затѣмъ на слѣдующее утро предложили мнѣ…

Онъ опять замолчалъ на минуту.

— Имъ нуженъ былъ горбунъ или какой-нибудь уродъ для того, чтобы мальчишкамъ было въ кого бросать апельсинами и бананвыми корками, — какое-нибудь посмѣшище для негровъ. Вы видѣли шута въ тотъ вечеръ? Ну, вотъ, я былъ такимъ шутомъ цѣлыхъ два года. Вы, вѣроятно, питаете всякаго рода гуманныя чувства къ неграмъ и китайцамъ. Подождите, пока вы очутитесь въ ихъ власти.

Я научился всякаго рода штукамъ; я не былъ достаточно изуродованъ, но этому пособили, сдѣлавъ исскуственный горбъ и воспользовавшись какъ можно лучше этой рукой и ногой. Замбосы не очень требовательны. Они легко довольствуются, если только имъ дать помучить живое существо. Кромѣ того, шутовской нарядъ довершаетъ впечатлѣніе.

Единственное затрудненіе было въ томъ, что я былъ такъ часто боленъ и неспособенъ выходить на сцену. Иногда, когда директоръ цирка былъ сердитъ, онъ настаивалъ на моемъ выходѣ на арену даже тогда, когда у меня были припадки, и кажется, что публика больше всего любила именно такія представленія. Разъ, я помню, я упалъ въ обморокъ отъ боли среди представленія — когда я опять пришелъ въ себя, публика столпилась вокругъ меня, съ крикомъ и гикомъ и забрасывала меня…

— Перестаньте, я больше не могу слушать. Ради Бога, перестаньте!

Она встала, затыкая уши пальцами. Онъ остановился и увидѣлъ, что на глазахъ ея сверкали слезы.

— Чортъ возьми, какой я идіотъ! — сказалъ онъ вполголоса.

Она отошла отъ него и нѣсколько времени стояла у окна. Когда она опять обернулась, Оводъ снова оперся на столъ и закрылъ глаза рукой. Онъ, очевидно, забылъ объ ея присутствіи, и она сѣла рядомъ съ нимъ, не говоря ни слова. Послѣ долгаго молчанія она заговорила, медленно растягивая слова.

— Я хочу предложить вамъ вопросъ.

— Да? — сказалъ онъ, не двигаясь

— Почему вы не зарѣзались въ то время?

Онъ посмотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.

— Отъ васъ я не ожидалъ такого вопроса, — сказалъ онъ: — ну, а мое дѣло? На кого бы я его оставилъ?

— Ваше дѣло? Да, я понимаю. Вы только что говорили о трусости. Если вы прошли черезъ все это и продолжали идти къ своей цѣли, вы самый храбрый человѣкъ на свѣтѣ.

Онъ снова закрылъ глаза рукой и крѣпко сжалъ ея руку. Молчаніе, которое, казалось, никогда уже не кончится, водворилось вокругъ нихъ.

Вдругъ свѣжее, чистое сопрано прозвучало снизу изъ сада, и раздались, звуки веселой французской пѣсенки:

«Eh, Pierrôt! Danse Pierrot!

Danse nn pen, mon pauvre Jeannot?

Vive la danse et l’allégresse!

Jouissons de nôtre bell' jeunesse!

Si moi je pleure, ou moi je soupire,

Si moi je fais la triste figure

Mousieur ce n’est que pour rire!

На! На, ha, ha!

Monsieur, ce n’est que pour rire!»

При первыхъ же словахъ Оводъ откинулся назадъ въ креслѣ съ глухимъ стономъ. Гемма взялъ его за руку и крѣпко сжала ее, какъ сжимаютъ руку человѣка во время тяжелой операціи.

Когда пѣсня оборвалась, и изъ сада раздались звуки смѣха и апплодисментовъ, онъ взглянулъ на нее съ видомъ раненаго животнаго.

— Да, это Зитта, — сказалъ онъ медленно, — съ ея друзьями офицерами. Она хотѣла придти въ первый вечеръ до прихода Рикардо. Я съ ума сошелъ бы, еслибъ она дотронулась до меня.

— Но она вѣдь не знаетъ, — возразила мягко Гемма: — и не можетъ подозрѣвать, что доставляетъ вамъ боль.

— Она такая же, какъ всѣ креолки, — отвѣтилъ онъ, содрагаясь. — Помните лицо ея въ тотъ вечеръ, когда мы возились съ нищимъ мальчишкой. Такъ выглядятъ всѣ креолки, когда смѣются.

Новый взрывъ хохота раздался изъ сада. Гемма встала и открыла окно. Зитта стояла посреди дорожки. На голову ея былъ кокетливо накинутъ вышитый золотомъ шарфъ, и она держала высоко, въ рукѣ букетъ фіалокъ, за обладаніе которымъ боролись три молодыхъ кавалериста.

— Мадамъ Ренни, — сказала Гемма.

Лицо Зитты потемнѣло, какъ бы омраченное грозовой тучей.

— Что угодно, сударыня? — сказала она, оборачиваясь и поднимая глаза съ недовѣрчивымъ видомъ.

— Нельзя ли, чтобы ваши друзья говорили немножко тише. Синьоръ Риваресъ очень нездоровъ.

Цыганка бросила фіалки на землю.

— Allez-vous en, — сказала она офицерамъ: — vous m’embêtez, messieurs!

Она медленно вышла изъ сада на дорогу. Гемма закрыла окно.

— Они ушли, — сказала она, оборачиваясь къ Оводу.

— Благодарю васъ. Я очень жалѣю, что обезпокоилъ васъ.

— Какое же это безпокойство?

Онъ сразу замѣтилъ нерѣшимость въ ея голосѣ.

— А что же? — сказалъ онъ: — вы не кончили своей фразы, синьора Болла. Какое-то «но» осталось въ вашемъ умѣ.

— Если думать о томъ, что у людей, на умѣ, нельзя и обижаться, угадывая ихъ мысли. Конечно, мнѣ не слѣдуетъ вмѣшиваться, но я не могу понять…

— Моего отвращенія въ m-me Ренни? Но оно является только, когда…

— Нѣтъ, я не понимаю, какъ вы можете выносить ея общество при такомъ отвращеніи. Мнѣ кажется, это оскорбительно для нея, какъ для женщины, и какъ…

— Женщины? — Онъ расхохотался съ рѣзвостью въ голосѣ.

— Это вы называете женщиной? Madame, ce n’est que pour rire.

— Какъ это некрасиво, — сказала она: — вы не имѣете права говорить о ней такимъ образомъ передъ кѣмъ бы то ни было, въ особенности передъ другой женщиной.

Онъ отвернулся и лежалъ съ широко раскрытыми глазами, выглядывая изъ окна на заходящее солнце. Она опустила шторы, чтобы онъ не могъ видѣть захода солнца, потомъ сѣла и снова взяла свое вязанье.

— Не зажечь ли лампу? — спросила она черезъ минуту. Онъ отрицательно покачалъ головой.

Когда стало слишкомъ темно для работы, Гемма свернула вязанье и положила его въ корзинку. Нѣсколько времени она сидѣла, сложивъ руки и тихо глядя за неподвижное лицо Овода. Смутный вечерній свѣтъ, падая на его лицо, смягчалъ его твердое насмѣшливое и самонадѣянное выраженіе и углублялъ трагическія складки вокругъ рта.

По какой-то странной ассоціаціи мыслей, память ея вернулась къ каменному кресту, воздвигнутому ея отцомъ въ память Артура и къ надписи на крестѣ: «Всѣ волны и бури прошли нада мной».

Прошелъ часъ въ полномъ молчаніи. Наконецъ, она встала и тихо вышла, изъ комнаты. Вернувшись съ лампой, она на минуту остановилась, думая, что Оводъ спитъ. Когда свѣтъ упалъ на его лицо, онъ обернулся.

— Я вамъ приготовила чашку кофе, — сказала она, поставивъ лампу.

— Поставте чашку на столъ и подойдите на минутку сюда.

Онъ взялъ обѣ ея руки въ свои.

— Я думалъ о вашихъ словахъ, — сказалъ онъ: — вы совершенно правы, я завязалъ некрасивый узелъ въ жизни. Но подумайте, не всегда встрѣчаешь женщину, которую можешь любить, а я побывалъ въ страшныхъ передѣлкахъ, Я боюсь…

— Боитесь?

— Темноты. Иногда я не рѣшаюсь. оставаться одинъ ночью. Мнѣ нужно что-нибудь живое, что-нибудь осязательное около меня. Полная тьма, гдѣ… Нѣтъ, нѣтъ, это не то. Это только игрушечный адъ. Но дѣло во внутренней темнотѣ: тамъ нѣтъ ни плача, ни скрежета зубовъ, только молчаніе… молчаніе…

Глаза его расширились. Она сидѣла молча, еле дыша, пока онъ не заговорилъ снова:

— Все это вамъ кажется фантазіей, не правда ли? Вы не можете понять меня? Тѣмъ лучше для васъ. Но я хочу сказать, что навѣрное сошелъ бы съ ума, если бы попробовалъ жить въ одиночествѣ. Не судите меня слишкомъ строго, я не совсѣмъ-то грубое животное, какимъ вы, быть можетъ, воображаете меня.

— Я не могу судить васъ, — сказала она: — я не страдала столько, сколько вы. Но я тоже испытала много тяжелаго, только иначе, и мнѣ кажется, — я даже увѣрена, — что если изъ страха сдѣлать нѣчто истинно жестокое и несправедливое, то потомъ наступаетъ тяжелое раскаяніе. Но, помимо этого, вы удивительно какъ устояли — я на вашемъ мѣстѣ совсѣмъ бы пала, прокляла бы Бога и умерла.

Онъ все еще держалъ ея руки въ своихъ.

— Скажите, — спросивъ онъ тихимъ голосомъ, — совершали ли вы въ своей жизни что-нибудь истинно жестокое?

Она не отвѣчала, но опустила голову и крупныя слезы упали на его руки.

— Скажите мнѣ, — шепнулъ онъ возбужденно, все крѣпче сжимая руки: — скажите, я вѣдь высказалъ вамъ все свое горе.

— Да, одинъ разъ, много лѣтъ тому назадъ… я совершила жестокость по отношенію къ человѣку, котораго любила больше всего на свѣтѣ.

Руки, сжимавшія ее, сильно дрожали, но не выпускали ея рукъ.

— Онъ былъ моимъ товарищемъ, — продолжала она, — и я повѣрила клеветѣ противъ него, нелѣпой, очевидно, лжи, выдуманной полиціей. Я ударила его въ лицо, какъ предателя, а онъ ушелъ и бросился въ воду. На слѣдующій день я узнала, что онъ былъ совершенно невиненъ. Можетъ быть, это воспоминаніе тяжелѣе всѣхъ вашихъ испытаній. Я дала бы отрѣзать себѣ правую руку, чтобы измѣнить то. что было сдѣлано,

Что-то быстрое и грозное, чего она никогда еще не видѣла въ немъ, блеснуло въ глазахъ Овода. Онъ опустилъ голову быстрымъ неожиданнымъ движеніемъ и поцѣловалъ ея руку.

Она отшатнулась съ изумленнымъ лицомъ.

— Нѣтъ, — сказала она печально. — Никогда больше этого не дѣлайте. Мнѣ больно.

— А вы думаете, что человѣку, котораго вы убили; не было больно?

— Человѣку, котораго я убила?.. Ахъ, вотъ Чезаре у воротъ, я… должна идти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Мартини вошелъ въ комнату, онъ васталъ Овода, лежащаго одного съ нетронутой чашкой кофе около него. Онъ тихо говорилъ самъ съ собой, тягуче, безвучно и печально.

IX.

Нѣсколько дней спустя, Оводъ, блѣдный и хромая больше, чѣмъ обыкновенно, входилъ въ читальню публичной библіотеки и потребовалъ проповѣди кардинала Монтанелли. Рикардо, который читалъ у сосѣдняго стола, поднялъ глаза. Онъ очень любилъ Овода, но не могъ мириться съ его странной упрямой воинственностью.

— Вы опять приготовляете атаку на несчастнаго кардинала? — спросилъ онъ нѣсколько раздраженно.

— Дорогой мой, почему вы в…всегда приписываете дурныя м…мысли людямъ. Это не по х…христіански. Я готовлю очеркъ по с…современной теологіи для новой газеты.

— Какой новой газеты? — Рикардо нахмурился. Было открытой тайной, что ожидается новый законъ о печати и что оппозиція собирается удивить городъ изданіемъ радикальной газеты; но это было еще все-таки тайной.

— Конечно, для «Газеты Мошенниковъ» или для «Церковнаго календаря».

— Тише, Риваресъ. Мы мѣшаемъ другимъ читающимъ.

— Ну, такъ вернитесь къ своей медицинѣ и п…предоставьте мнѣ заниматься т…теологіей. Я не м…мѣшало вамъ выправлять ломаныя кости, хотя знаю о нихъ гораздо больше, чѣмъ вы.

Онъ сѣлъ и сталъ читать томъ проповѣдей съ сосредоточеннымъ и занятымъ лицомъ. Одинъ изъ библіотекарей подошелъ къ нему.

— Синьоръ Риваресъ, вы, кажется, были членомъ экспедиціи Дюпреса, изучавшаго притоки Амазонской рѣки. Не будете ли вы столь любезны помочь намъ въ затруднительномъ положеніи. Одна дама требуетъ отчеты экспедиціи, а они теперь у переплетчика.

— Что же она хочетъ знать?

— Ей только нужно знать, когда началась экспедиція, и когда она прошла черезъ Экуадоръ.

— Экспедиція выѣхала изъ Парижа осенью 1837 года и прошла черезъ Квито въ апрѣлѣ 1838 г., мы были три года въ Бразиліи, потомъ спустились въ Ріо и вернулись въ Парижъ лѣтомъ 1841 года. Нужны ли ей также даты отдѣльныхъ открытій?

— Нѣтъ, благодарю васъ, больше ничего ей не нужно. Я все записалъ. Беппо, снеси эту записочку синьорѣ Болла. Благодарю васъ, синьоръ Риваресъ. Простите, что обезпокоилъ васъ.

Оводъ откинулся въ своемъ креслѣ, непріятно пораженный.

— Зачѣмъ ей нужны были эти свѣдѣнія? когда они проѣзжали черезъ Экуадоръ…

Гемма пришла домой съ запиской въ рукахъ.

— Апрѣль 1838 года… Артуръ умеръ въ маѣ 1833 года. Пять лѣтъ…

Она начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Она не хорошо спала послѣднія ночи, и подъ глазами у нея появились темные круги.

— Пять лѣтъ! И «роскошная домашняя обстановка» «кто-то, кому онъ вѣрилъ, обманулъ его», его обманывали, и онъ это узналъ!

Она остановилась и взялась руками за голову. О, это было истинное безуміе. Это невозможно, нелѣпо.

— А все-таки они вѣдь тогда обыскали весь бассейнъ. Пять лѣтъ — ему не было еще двадцати одного года, когда случилась драка съ матросомъ — значитъ ему было около девятнадцати, когда онъ убѣжалъ изъ дому. Развѣ онъ не сказалъ: «годъ съ половиной». И откуда бы у него были эти голубые глаза и эта нервная подвижность пальцевъ? и почему онъ такъ озлобленъ противъ Монтанелли? Пять лѣтъ… пять лѣтъ… Если бы только знать, что онъ утонулъ, еслибъ только она видѣла его трупъ. Тогда, можетъ быть, старая рана перестала бы когда-нибудь болѣть, и воспоминаніе утратило бы свой ужасъ. Можетъ быть, черезъ двадцать лѣтъ она смогла бы безъ содроганія вспоминать о прошломъ.

Вся ея юность была отравлена мыслью о томъ, что она сдѣлала. День за днемъ, годъ за годомъ она рѣшительно боролась противъ демона расканія. Всегда она помнила, что дѣло ея жизни въ будущемъ. Всегда она закрывала глаза и уши передъ грознымъ видѣніемъ прошлаго. И день за днемъ, годъ за годомъ картина утонувшаго тѣла, выплывающаго въ море, не покидала ее, и въ сердцѣ ея поднимался горестный крикъ, котораго она не могла подавить. Я убила Артура! Артуръ умеръ! Иногда ея казалось, что тяжесть эта невыносимо тяжела. Но теперь ей казалось, что она отдала бы полжизни, лишь бы снова чувствовать ее. Она такъ долго ее выносила, что освоилась съ мукой. Но если окажется, что она толкнула его не въ воду, а въ…

Она сѣла, закрывая лицо руками. Ея жизнь была омрачена тѣмъ, что онъ умеръ. Но что если она навлекла за него нѣчто болѣе ужасное, чѣмъ смерть?

Твердо и безжалостно она стала припоминать шагъ за шагомъ весь адъ его прошлой жизни. Все ей казалось такимъ живымъ, какъ будто она сама это пережила и перечувствовала. Жалостный трепетъ обнаженной души, насмѣшки, болѣе тяжкія, чѣмъ смерть, ужасъ одиночества, медленныя, гнетущія, безпощадныя муки. Она такъ живо представляла себѣ все это, какъ будто бы сидѣла рядомъ съ нимъ въ индѣйской лачугѣ, какъ будто бы страдала вмѣстѣ съ нимъ въ серебряныхъ рудникахъ, въ кофейнѣ, въ плантаціяхъ, въ ужасномъ циркѣ.

— Диркъ… Нѣтъ, нужно, по крайней мѣрѣ, избавиться отъ этого образа, а то, сидя и думая о немъ, она еойдетъ съ ума.

Она открыла маленькій ящикъ въ письменномъ столѣ. Въ немъ было нѣсколько реликвій, которыя она не рѣшалась уничтожить. Она менѣе всего любила собирать и прятать сентиментальныя бездѣлушки, и, сохраняя эти предметы, она поддавалась внушенію болѣе слабой стороны своей натуры, которую она умѣла обыкновенно твердо держать въ рукахъ. Она очень рѣдко позволяла себѣ перебирать эти напоминанія о прошломъ.

Теперь она стала вынимать ихъ одинъ за другимъ. Первое письмо Джіовани, и цвѣты, лежавшіе въ его мертвой рукѣ; локонъ его дѣтскихъ волосъ и засохшій листъ съ могилы ея отца. На самомъ днѣ ящика былъ миніатюрный портретъ Артура, десяти лѣтъ, единственный сохранившійся портретъ его. Она взяла его въ руки и глядѣла на прекрасную дѣтскую голову до тѣхъ поръ, пока лицо истиннаго Артура предстало предъ ней, какъ живое. Какъ ясно она видѣла его во всѣхъ подробностяхъ. Нѣжныя линіи рта, большіе серьезные глаза, ангельская чистота выраженія стояли цередъ ней, какъ будто бы онъ умеръ вчера. Медленно стекающія слезы затуманили портретъ въ ея глазахъ.

О, какъ она только могла это подумать, какое святотатство представитъ себѣ этотъ свѣтлый далекій духъ среди мелкихъ житейскихъ невзгодъ? Навѣрно, — боги его хоть немного любили и дали ему умереть молодымъ. Лучше тысячу разъ, чтобы онъ перешелъ въ небытіе, чѣмъ чтобы онъ жилъ и былъ Оводомъ, — Оводомъ, съ его безупречными галстуками и сомнительными остротами, его алымъ языкомъ и его балетной танцовщицей. Нѣтъ, нѣтъ, все это была безсмысленная фантазія.

Она измучила себя какимъ-то бредомъ. Артуръ несомнѣнно умеръ.

— Можно войти? — спросилъ мягкій голосъ у двери.

Она такъ вздрогнула, что портретъ упалъ изъ ея рукъ, и Оводъ, вошедшій, прихрамывая въ комнату, поднялъ его и передалъ ей.

— Какъ вы меня испугали, — скакала она.

— Оч…чень жалѣю. Можетъ быть, я вамъ помѣшалъ?

— Нѣтъ, я только разбирала старыя вещи.

Она на минуту колебалась, потомъ передала ему миніатюру.

— Какъ вамъ нравится это лицо?

Пока онъ разглядывалъ портретъ, она смотрѣла ему въ лицо такъ упорно; какъ будто вся ея жизнь зависѣла отъ этого. Но ничего, кромѣ критики и отрицанія не было на его лицѣ.

— Вы дали мнѣ тяжелую задачу, — сказалъ онъ. — Портретъ очень поблекъ, и дѣтское лицо всегда трудно разгадать, но мнѣ кажется, что этотъ ребенокъ сталъ бы несчастнымъ въ жизни; самымъ мудрымъ было бы для него отказаться отъ того, чтобы стать человѣкомъ.

— Почему?

— Посмотрите на линію его нижней губы. Т…такого рода люди ч…чувствуютъ глубоко страданія и несправедливость; въ жизни нѣтъ м…мѣста для нихъ; въ жизни нужны люди, которые воспріимчивы только къ своему дѣлу.

— Портретъ не похожъ ни на кого, кого бы вы знали?

Онъ присмотрѣлся къ портрету болѣе близко.

— Да. Какая странная вещь? Конечно, похожъ, очень похожъ.

— Похожъ? На кого?

— На к… кардинала М… монтан… нелли. Нѣтъ ли у безгрѣшнаго кардинала какихъ-нибудь племянниковъ. Кто это, если я осмѣлюсь спросить.

— Это дѣтскій портретъ того друга, о которомъ я вамъ говорила.

— Котораго вы убили?

Она невольно вздрогнула. Какъ небрежно и какъ жестоко онъ произнесъ это ужасное слово.

— Да, котораго я убила, — если онъ въ самомъ дѣлѣ умеръ. Если?..

Она пристально поглядѣла ему въ лицо.

— Я иногда въ этомъ сомнѣваюсь, — сказала она: — трупъ его никогда не былъ найденъ. Можетъ быть, онъ убѣжалъ изъ дому, какъ вы, и отправился въ Южную Америку.

— Надѣюсь за него, что нѣтъ. А то это было бы ужаснымъ воспоминаніемъ для васъ. Я д… довольно много сражался въ с…свое в… время и послалъ въ адъ болѣе, чѣмъ одного человѣка, быть можетъ. Но если бы у меня было на совѣсти сознаніе, что изъ за меня какое-нибудь живое существо отправилось въ Южную Америку, я бы не могъ спать по ночамъ…

— Такъ вы думаете, — прервала она, подходя къ нему, съ крѣпко стиснутыми руками, — что если бы онъ не утонулъ, если бы онъ прошелъ черезъ ваши испытанія, онъ бы никогда не вернулся съ прощеніемъ въ душѣ? Неужели вы думаете, что онъ никогда не забылъ бы? Вспомните, вѣдь я тоже тяжело за это поплатилась. Посмотрите.

Она откинула тяжелыя волны волосъ со лба. Среди темныхъ прядей виднѣлась широкая сѣдая полоса.

Наступило долгое молчаніе.

— Я думаю, — сказалъ медленно Оводъ, — что пусть лучше мертвецы остаются мертвыми. Многія вещи тяжело забываются, и если бы я былъ на мѣстѣ вашего умершаго друга, я бы оставался мертвымъ. Выходцы съ того свѣта очень уродливы.

Она положила портретъ обратно въ ящикъ и закрыла его.

— Это трудное ученіе, — сказала она. — А теперь поговоримте о чемъ-нибудь другомъ.

— У меня есть маленькое дѣло къ вамъ. Я бы хотѣлъ поговорить объ одномъ частномъ планѣ, который возникъ у меня.

Она пододвинула стулъ къ столу, и сѣла.

— Что вы думаете о предполагаемомъ новомъ законѣ печати? — началъ онъ, совершенно переставъ заикаться.

— Что я думаю? Я думаю, что оно ее имѣетъ большого значенія, но что лучше хоть кусокъ хлѣба, чѣмъ полное его отсутствіе.

— Несомнѣнно. Значитъ, — вы будете работать въ одной изъ новыхъ газетъ, которую здѣсь собираются издавать.

— Да, вѣроятно. Всегда есть много механической работы при веденіи газеты: печатаніе, распространеніе и…

— До которыхъ поръ будете вы тратить попусту свои умственныя силы?

— Почему же тратить попусту?

— Да потому, что вы способны на другое. Вы сами отлично знаете, что вы головой выше большинства здѣшнихъ людей, и позволяете имъ пользоваться собой, какъ конторщикомъ; всѣ эти Грассини и Галли передъ вами настоящіе школьники, а вы правите ихъ корректуры, какъ типографскій корректоръ.

— Во-первыхъ, я не провожу все время въ правкѣ корректуръ, а затѣмъ вы, кажется, преувеличиваете мои умственныя способности. Онѣ вовсе не такія блестящія.

— Я не думаю, что онѣ блестящи, — спокойно сказалъ онъ, — но думаю, что у васъ трезвый и здоровый умъ, а это имѣетъ безконечную важность. На томительныхъ комитетскихъ засѣданіяхъ вы всегда попадаете въ самое слабое мѣсто въ разсужденіяхъ каждаго изъ членовъ.

— Вы несправедливы къ другимъ. Мартини, напримѣръ, человѣкъ съ несомнѣнной логикой, и нельзя сомнѣваться въ умѣ Фабрицци и Легга; Грассини же болѣе точно знаетъ статистику итальянскихъ экономическихъ дѣлъ, чѣмъ всякій чиновникъ.

— Ну, это еще немного. Но оставимъ ихъ въ сторонѣ со всѣми ихъ способностями. Несомнѣнно, что вы, со своимъ умомъ могли бы заняться болѣе важнымъ дѣломъ и занять болѣе отвѣтственное мѣсто, чѣмъ ваше теперешнее.

— Я совершенно довольна своимъ положеніемъ. Работа, которой я занимаюсь, можетъ быть, не имѣетъ большого значенія, но каждый изъ насъ дѣлаетъ все, что можетъ.

— Синьора Болла, мы съ вами слишкомъ серьезные люди, чтобы говорить другъ другу комплименты или скромничать. Скажите мнѣ честно, не считаете ли вы, что тратите свой умъ на дѣло, которое могли бы сдѣлать люди, стоящіе ниже васъ.

— Если вы вынуждаете меня въ отвѣту, то я должна сказать, что это до нѣкоторой степени вѣрно.

— Такъ, почему вы это допускаете?

Она ничего не отвѣтила.

— Почему вы это допускаете?

— Потому, что я не могу ничего измѣнить.

— Почему?

Она взглянула на него съ упрекомъ.

— Это нехорошо, что вы меня такъ допытываете.

— Но, все-таки, скажите мнѣ, почему?

— Если вы хотите непремѣнно знать, то потому, что жизнь моя была разбита, и во мнѣ нѣтъ энергіи начать что-нибудь настоящее теперь. Я въ состояніи быть только революціонной клячей и исполнять механическую работу для партіи; это, по крайней мѣрѣ, я дѣлаю добросовѣстно, а вѣдь нужно, чтобы кто нибудь занимался этимъ.

— Конечно, нужно, но каждый разъ это долженъ быть кто-нибудь другой.

— Я только на это и способна.

Онъ испытующе взглянулъ на нее полузакрытыми глазами; она тотчасъ же подняла голову.

— Мы возвращаемся къ старому предмету разговора, а вѣдь мы собирались говорить о дѣлѣ. Право, совершенно безполезно увѣрять меня, что я годна Богъ вѣсть на что. Я все равно теперь ничего не сдѣлаю. Но, можетъ быть, я смогу помочь вамъ обдумать вашъ планъ. Въ чемъ дѣло?

— Вы предупреждаете меня, что отъ васъ ожидать ничего нельзя, а затѣмъ спрашиваете, чего я ожидаю. Я хочу, чтобы вы помогли мнѣ не только думать, но и дѣйствовать.

— Скажите, въ чемъ дѣло, и тогда мы поговоримъ.

— Скажите мнѣ прежде всего, слыхали ли вы о готовящемся возстаніи въ Венеціи.

— Я только и слышу про разные планы мятежей и санфедистскихъ заговоровъ съ самаго момента амнистіи и отношусь къ этимъ слухамъ скептически.

— Такъ же какъ и я въ большинствѣ случаевъ. Но я говорю о серьезныхъ подготовленіяхъ къ возстанію цѣлой провинціи противъ австрійцевъ. Много молодежи въ Папской области подготовляютъ тайную вылазку и отправляются волонтерами. Я я знаю отъ моихъ друзей въ Романьи…

— Скажите мнѣ, — прервала она: — можно положиться на этихъ вашихъ друзей?

— Совершенно. Я ихъ отлично знаю, и работалъ среди нихъ.

— Значитъ они члены той «секты», къ которой вы принадлежите? Простите мое недовѣріе, но я отношусь всегда съ осторожностью къ свѣдѣніямъ, получаемымъ изъ тайныхъ обществъ. Мнѣ кажется, что привычка…

— Кто вамъ сказалъ, что я членъ какой-то «секты»? — рѣзко прервалъ онъ.

— Никто; я сама догадалась.

— А! — Онъ откинулся въ стулѣ и посмотрѣлъ на нее съ сердитымъ видомъ.

— Вы всегда догадываетесь о личныхъ дѣлахъ другихъ людей? — спросилъ онъ черезъ минуту.

— Очень часто; я очень наблюдательна, и умѣю сопоставлять разныя вещи. Говорю это вамъ для того, чтобы вы были осторожны, если не захотите, чтобы я узнала что-нибудь.

— Я не боюсь, чтобы вы знали, лишь бы оно не шло дальше. Я предполагаю, что это…

Она подняла голову съ выраженіемъ полуобиженнаго изумленія.

— Какой ненужный вопросъ, — сказала она.

— Конечно, я знаю, что вы не стали бы говорить чужимъ. Но я думалъ, что, быть можетъ, членамъ вашей партіи.

— Для партіи важны факты, а не предположенія моей фантазіи. Конечно, я никогда объ этомъ ни съ кѣмъ не говорила.

— Благодарю васъ. Вы, можетъ быть, догадались, къ какой именно сектѣ я принадлежу?

— Я надѣюсь… пожалуйста не обижайтесь на мою искренность. Вы начали разговоръ, а не я. Я надѣюсь, что не къ партіи «ножевиковъ».

— Почему вы надѣетесь?

— Потому что вы годитесь на нѣчто лучшее, чѣмъ то, что они дѣлаютъ.

— Всѣ мы годимся на нѣчто лучшее — отвѣчу вамъ вашими же словами. Впрочемъ, я въ самомъ дѣлѣ принадлежу не къ ножевикамъ, а къ «краснымъ поясамъ». Это болѣе серьезная компанія, занятая настоящимъ дѣломъ.

— То-есть, убійствомъ?

— Да, между прочимъ. Убивать иногда очень полезно. Но тогда лишь, когда есть за спиной хорошо организованная пропаганда. Вотъ почему я не люблю другую секту. Они думаютъ, что ножъ разрѣшаетъ всѣ трудности, а это заблужденіе. Онъ помогаетъ иногда, но не всегда.

— Неужели вы думаете, что убійство что либо рѣшаетъ?

Онъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ.

— Конечно, — продолжала она: — убійство устраняетъ на минуту практическое препятствіе въ видѣ какого нибудь шпіона или чиновника, но не создаетъ-ли оно худшихъ трудностей вмѣсто устраненныхъ — это другой вопросъ. мнѣ это напоминаетъ притчу о выметенномъ и вычищенномъ домѣ и о семи чертяхъ. Всякое убійство только дѣлаетъ полицію болѣе зловредной и пріучаетъ людей къ насиліямъ и грубости, а это иногда хуже всякихъ притѣсненій.

— Что же, по вашему, будетъ, когда наступитъ революція? Неужели не придется привыкать тогда къ насилію? Воина остается войной.

— Да, но открытая революція — другое дѣло. Она только моментъ въ жизни народа, и это цѣна, которую мы платимъ за весь нашъ прогрессъ. Конечно, ужасающія вещи должны совершаться во всякой революціи, но онѣ будутъ лишь отдѣльными фактами, исключительными явленіями исключительныхъ моментовъ. Самое страшное въ этой пропагандѣ путемъ убійствъ то, что убійства входятъ въ привычку. Люди начинаютъ смотрѣть на нихъ, какъ на будничное происшествіе, и понятіе о священности человѣческой жизни совершенно искажается. Я не много бывала въ Романьи, но изъ того, что я видѣла, я вынесла впечатлѣніе, что тамъ люди начинаютъ привыкать къ насилію.

— Это во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ привыкать въ послушанію и покорности.

— Не думаю: всякія механическія привычки — признакъ слабости и рабства. А эта привычка, къ тому же, жестокая. Конечно, если смотрѣть на дѣло революціи, какъ на вымогательство извѣстныхъ уступокъ отъ правительства, то тайныя секты и ножъ должны казаться наилучшимъ орудіемъ, потому что они страшнѣе всего для правительствъ. Но если вы полагаете, какъ я, что насиліе надъ правительствомъ не есть цѣль сама по себѣ, а только средство къ цѣли, и что мы должны стремиться болѣе всего къ измѣненію отношеній между людьми, то въ такомъ случаѣ слѣдуетъ поступать совершенно иначе: пріучать невѣжественный народъ въ виду крови вовсе не значитъ возвышать въ ихъ глазахъ цѣнность человѣческой жизни.

— А какую цѣну имѣетъ для нихъ религія?

— Не понимаю.

Онъ улыбнулся.

— Мнѣ кажется, что мы расходимся въ пониманіи корня зла. Вы видите его въ недостаточной оцѣнкѣ человѣческой жизни.

— Я говорю скорѣе о священности человѣческой личности.

— Говорите, какъ хотите. Для меня главная причина всѣхъ нашихъ заблужденій и недоразумѣній лежитъ въ умственномъ недомоганіи, называемомъ религіей.

— Вы говорите о какой-нибудь религіи въ частности.

— О нѣтъ, это уже вопросъ внѣшнихъ симптомовъ. Болѣзнь состоитъ въ религіозномъ настроеніи умовъ, въ болѣзненномъ стремленіи выдумывать идолъ и поклоняться ему, падать ницъ и обожать… Вы, конечно, со мной не согласны? Что бы вы ни исповѣдовали, атеизмъ или агностицизмъ, все равно, въ васъ виденъ религіозный темнерамензъ. Но все равно, объ этомъ говорить напрасно. Вы только очень ошибаетесь, думвя, что я вижу въ убійствѣ средство удалять неудобныхъ чиновниковъ. Я вижу въ немъ болѣе всего средство разбить вліяніе церкви и пріучить людей видѣть въ клерикальныхъ агентахъ низкихъ тварей.

— Ну, а если вы это исполните. Если вы разбудите дикаго звѣря, который спитъ въ народѣ, и натравите его на церковь, тогда…

— Тогда я буду считать совершеннымъ дѣло моей жизни. Это…

— Это и есть дѣло, о которомъ вы говорили въ прошлый разъ.

— Да, именно это.

Она содрогнулась и отвернулась отъ него.

— Вы разочаровались во мнѣ? — спросилъ онъ, глядя на нее съ улыбкой.

— Нѣтъ, это не совсѣмъ то; я немного боюсь васъ.

Черезъ минуту она повернулась къ нему и заговорила обычнымъ дѣловымъ тономъ.

— Это совершенно безполезный споръ. Мы стоимъ на слишкомъ разныхъ точкахъ зрѣнія. Я, съ своей стороны, вѣрю въ пропаганду, пропаганду и пропаганду, а вы стремитесь къ открытому возстанію.

— Ну такъ вернемся къ обсужденію моего плана. Онъ имѣетъ отношеніе къ пропагандѣ и еще болѣе къ возстанію.

— Да?

— Я уже сказалъ вамъ, что много волонтеровъ отправляются изъ Романьи за помощь венеціанамъ. Мы еще не знаемъ; какъ скоро вспыхнетъ возстаніе; можетъ быть, это будетъ не раньше осени или зимы, но волонтеры въ Аппенинахъ должны быть вооружены и совсѣмъ готовы, какъ только за ними пошлютъ. Я взялъ на себя тайную переправку оружія и аммуниціи для нихъ въ Папскую область.

— Подождите. Какимъ образомъ вы за одно съ этой партіей? Революціонеры въ Ломбардіи и Венеціи всѣ на сторонѣ новаго папы. Они стоятъ за либеральныя реформы и идутъ рука объ руку съ прогрессивнымъ движеніемъ церви. Какъ можетъ такой врагъ компромиссовъ и духовенства, какъ вы, быть на ихъ сторонѣ?

Онъ пожалъ плечами.

— Что мнѣ за дѣло, если имъ пріятно забавляться тряпичной куклой, лишь бы они дѣлали дѣло. Конечно, папа является для нихъ знаменемъ. Но мнѣ все равно, лишь бы мятежъ начался тѣмъ или другимъ способомъ. Всякая палка годится, чтобы бить ею собаку, и всякій пароль пригоденъ, чтобы натравить народъ на австрійцевъ.

— Что же вы отъ меня хотите?

— Чтобы вы помогли мнѣ перевозить оружіе.

— Какъ это сдѣлать?

— Вы можете быть болѣе полезной, чѣмъ кто бы то ни было. Я думаю покупать оружіе въ Англіи, но оттуда совершенно невозможно провезти его черезъ папскіе порты, нужно везти черезъ Тоскану и затѣмъ переправлять черезъ Аппенины.

— Это значитъ, перебираться черезъ двѣ границы вмѣсто одной.

— Да, но иной пути немыслимъ. Нельзя провезти большой транспортъ не черезъ торговый портъ, а вы знаете, что въ Чивитта-Веккіи только и есть что нѣсколько парусныхъ суденъ и рыбацкихъ лодокъ. Если бы только перевезти ружья черезъ Тоскану, я уже справлюсь съ папской границей. Мои люди знаютъ всякую тропинку въ горахъ я у насъ есть пропасть потайныхъ складовъ. Транспортъ долженъ идти моремъ въ Лигорно, и въ этомъ главная трудность. Я не знаю тамошнихъ контрабандистовъ, а вы, кажется, знаете.

— Дайте мнѣ подумать пять минутъ.

Она нагнулась впередъ, опершись локтемъ на колѣно и положивъ голову на руку. Черезъ нѣсколько минутъ молчанія она взглянула на него.

— Возможно, что я — могу быть полезной въ этомъ отношеніи, — сказала она. — Но прежде всего я должна преложить вамъ вопросъ. Можете вы дать мнѣ слово, что это предпріятіе не связано съ какими-нибудь убійствами или тайнымъ насиліемъ.

— Конечно. Само собою разумѣется, что я не добивался бы вашего участія въ дѣлѣ, котораго вы, я знаю, не одобрите.

— Когда вамъ нуженъ окончательный отвѣтъ?

— Лишняго времени у насъ нѣтъ, но я могу дать вамъ нѣсколько дней сроку.

— Вы свободны въ субботу, вечеромъ?

— Дайте подумать. Сегодня четвергъ. Ну, такъ да.

— Придите тогда, ко мнѣ; я еще подумаю и дамъ вамъ окончательный отвѣтъ.

Въ слѣдующее воскресенье Гемма послала въ комитетъ флорентійской вѣтви партіи Маццини заявленіе о томъ, что она предпринимаетъ самостоятельное политическое дѣло и будетъ лишена на нѣсколько мѣсяцевъ возможности исполнять свои обычныя обязанности въ дѣйствіяхъ партіи.

Это заявленіе было нѣсколько неожиданнымъ, но комитетъ принялъ его безъ возраженій. Она была извѣстна въ партіи много лѣтъ, какъ человѣкъ, на разсудительность котораго можно было положиться, и всѣ члены соглашались въ томъ, что если синьора Болла предпринимаетъ неожиданный шагъ, то у нея на это должны быть достаточныя причины.

Мартини она открыто сказала, что взялась помочь Оводу въ одномъ контрабандномъ дѣлѣ. Она выговорила себѣ право сказать это своему старому другу, чтобы между ними не было никакихъ недоразумѣній, тягостнаго чувства тайны или подозрѣній. Ей казалось, что она должна дать ему это доказательство довѣрія.

Онъ ничего не отвѣтилъ на ея сообщеніе, но она видѣла, сама не зная почему, что это извѣстіе его глубоко огорчило.

Они сидѣли на террасѣ ея квартиры; вдали, изъ за красныхъ кровель виднѣлось Фіезоле. Послѣ долгаго молчанія Мартини всталъ и сталъ ходить взадъ и впередъ, положивъ руки въ карманъ и насвистывая. Это было у него всегда признакомъ волненія. Она глядѣла на него нѣсколько времени молча.

— Чезаре, вамъ непріятно мое участіе въ этомъ предпріятіи, — сказала она наконецъ. — Мнѣ не хотѣлось бы огорчать васъ, но я должна поступать такъ, какъ считаю нужнымъ.

— Дѣло не въ самомъ предпріятіи, — угрюмо онъ отвѣтилъ. — Я ничего о немъ не знаю, и если вы согласились участвовать въ немъ, значитъ оно хорошее. Я только не довѣряю самому Оводу.

— Вы, кажется, ошибаетесь въ немъ; я тоже сначала думала, какъ и вы. Но теперь я знаю его ближе. Онъ очень далекъ отъ совершенства, но гораздо лучше, чѣмъ вы думаете.

— Можетъ быть.

Онъ нѣсколько минутъ походилъ молча, потомъ остановился около нея.

— Гемма, откажитесь! Откажитесь, пока не поздно! Этотъ человѣкъ впутаетъ васъ въ такія дѣлѣ, что вы сами пожалѣете.

— Чезаре, — сказала она кротко, — вы не отдаете себѣ отчета въ словахъ. Никто никого не впутываетъ. Я по собственному желанію примкнула къ этому дѣлу послѣ того, какъ обсудила его со всѣхъ сторонъ. У васъ личная антипатія въ Оводу, я знаю, но мы говоримъ теперь не о людяхъ, а о дѣлѣ.

— Гемма, откажитесь! Это опасный человѣкъ: онъ жестокъ, у него нѣтъ совѣсти и онъ любитъ васъ.

— Чезаре, какія нелѣпости вамъ приходятъ въ голову.

— Онъ любить васъ, — продолжалъ Мартини. — Берегитесь его.

— Дорогой Чезаре, я не могу беречься его, и не могу объяснить вамъ почему. Мы связаны съ нимъ — не по собственной волѣ.

— Если вы связаны, то нечего больше и говорить, — отвѣтилъ Мартини усталымъ голосомъ.

Онъ ушелъ, говоря, что ему некогда и цѣлыми часами бродилъ по грязнымъ улицамъ. Жизнь казалась ему очень мрачной въ этотъ вечеръ. Едва онъ нашелъ себѣ одну овечку, какъ это скользкое существо отняло ее у него.

X.

Около половины февраля Оводъ отправился въ Лигорно. Гемма познакомила его тамъ съ однимъ молодымъ англичаниномъ, пароходнымъ агентомъ либеральныхъ взглядовъ: она и мужъ ея знавали его въ Англіи. Онъ нѣсколько разъ оказывалъ небольшія услуги флорентійскимъ радикаламъ, давалъ взаймы деньги при неожиданныхъ затрудненіяхъ, позволялъ пользоваться адресомъ своей конторы для конспиративныхъ писемъ и т. д.; но всегда къ нему обращались черезъ посредство Геммы, какъ въ ея личному пріятелю. Она поэтому, по правиламъ партіи, имѣла право пользоваться отношеніями съ нимъ для какихъ ей угодно цѣлей. Можно ли было извлечь изъ знакомства съ нимъ пользу былъ совершенно другой вопросъ. Легко было попросить доброжелательнаго знакомаго одолжить свой адресъ для писемъ изъ Сициліи или спрятать нѣсколько документовъ въ кассѣ; но обратиться къ его помощи для перевозки контрабанднымъ путемъ оружія для мятежа было совершенно другое дѣло, и она мало надѣялась на успѣхъ.

— Попробуйте, — сказалъ она Оводу, — но я не думаю, чтобы это вамъ удалось. Если бы вы пошли къ нему съ моей рекомендаціей и попросили бы одолжить пятьсотъ скуди, я увѣрена, что онъ далъ бы сейчасъ, — онъ очень щедръ; въ крайнемъ случаѣ, онъ одолжилъ бы вамъ даже свой паспортъ или даже спряталъ бы у себя бѣглеца, но если заговорить съ нимъ о ружьяхъ, онъ вытаращитъ глаза и подумаетъ, что мы оба съ ума сошли.

— Можетъ быть, онъ все-таки даетъ мнѣ какія-нибудь указанія или познакомитъ меня съ любезными моряками, — отвѣтилъ Оводъ. — Во всякомъ случаѣ стоитъ попытать.

Однажды, въ концѣ мѣсяца, онъ пришелъ къ ней менѣе тщательно одѣтый, чѣмъ обыкновенно, и она сразу увидѣла по выраженію его лица, что у него хорошія извѣстія.

— Ахъ, наконецъ-то! Я уже думала, что съ вами что нибудь приключилось.

— Я полагалъ, что лучше не писать, а вернуться я не могъ раньше.

— Вы только что пріѣхали?

— Да, я прямо съ дилижанса, и зашелъ увѣдомить васъ, что все устроилось.

— Неужели Бэли согласился помочь?

— Болѣе, чѣмъ помочь. Онъ взялъ на себя все: упаковку, перевозку, все, какъ есть. Ружья будутъ спрятаны въ товарные тюки и прямо привезены изъ Англіи. Его компаньонъ Вильямсъ, большой его пріятель, согласился отправлять транспортъ изъ Соусгемптона, а Бэли устроитъ такъ, чтобы избѣгнуть таможеннаго осмотра въ Лигорнѣ. Вотъ почему я такъ долго пропутешествовалъ. Вильямсъ какъ разъ уѣзжалъ въ Соусгемптонъ, и я провожалъ его до Генуи.

— Чтобы поговорить о подробностяхъ дорогой?

— Да, пока я не слишкомъ заболѣлъ морской болѣзнью, и совсѣмъ уже не мніъ разговаривать.

— Вы страдаете морскою болѣзнью? — спросила она съ живостью, вспоминая, какъ Артуръ однажды страдалъ, когда отецъ ея повезъ ихъ обоихъ кататься по морю.

— Очень страдаю, несмотря на то, что такъ долго былъ въ плаваніи. Но мы все-таки успѣли поговорить, пока пароходъ нагружался въ Генуѣ. Вы, я полагаю, знакомы съ Вильямсонъ? Онъ славный человѣкъ, умный, и на него можно положиться, такъ же какъ и на Бэли, и оба они умѣютъ молчать.

— Но мнѣ кажется, однако, что Бэли страшно рискуетъ, взявъ на себя такое дѣло.

— Я его предупредилъ, но онъ сердито взглянулъ только и сказалъ: какое вамъ дѣло? Только такъ и могъ отвѣтить настоящій человѣкъ. Если бы я встрѣтилъ Бэли въ Тимбукту, я бы подошелъ къ нему и сказалъ: здравствуйте, англичанинъ.

— Но, все-таки, я не понимаю, какъ, вамъ удалось добиться ихъ согласія; отъ Вильямса я меньше всего этого ожидала.

— Да, вначалѣ онъ сильно противился, конечно, не въ виду опасности, но потому, что это ему казалось такимъ пустымъ дѣломъ, но мнѣ удалось переубѣдить его. Ну, а теперь поговоримъ о подробностяхъ.

Когда Оводъ вернулся домой, солнце давно зашло, и цвѣтущая pyrus japonica, свѣшивающаяся съ садовой стѣны, выглядѣла темной въ потухающемъ свѣтѣ. Онъ сорвалъ нѣсколько вѣтокъ и понесъ ихъ къ себѣ въ комнату. Когда онъ открылъ дверь въ кабинетъ, Зитта поднялась со стула въ углу и побѣжала къ нему на встрѣчу.

— О. Феличе, я думала, что вы никогда не вернетесь.

Первымъ его побужденіемъ было рѣзко спросить ее, зачѣмъ она зашла въ его кабинетъ, но вспомнивъ, что онъ не видѣлъ ее три недѣли, онъ протянулъ ей руку и сказалъ нѣсколько холодно:

— Добрый вечеръ, Зитта. Какъ живете?

Она приблизила къ нему лицо, какъ, бы ожидая поцѣлуя, но онъ прошелъ мимо, сдѣлавъ видъ, что не замѣчаетъ ея жеста, и взялъ вазу, чтобы вставить въ нее цвѣты. Въ ту же минуту дверь широко раскрылась и громадная собака ворвалась въ комнату, стала прыгать вокругъ Овода, лая и визжа отъ радости. Онъ оставилъ цвѣты и сталъ ласкать ее.

— Шайтанъ, старый дружище, этоты? Ну, вотъ и я. Дай лапу.

Зитта взглянула на него жесткимъ сердитымъ взглядомъ.

— Хотите обѣдать? — спросила она холодно. — Я заказала вамъ обѣдъ у себя, потому что вы писали, что вернетесь сегодня вечеромъ.

Онъ быстро обернулся въ ней.

— Оч…чень жалѣю, вамъ не с…слѣдовало ждать меня. Я только немножко оправлюсь, и сейчасъ же приду. Мм…можетъ быть, вы потрудитесь поставить эти цвѣты въ воду.

Когда онъ вошелъ въ столовую Зитты, она стояла у зеркала, прикрѣпляя вѣтку цвѣтовъ къ корсажу. Она, очевидно, рѣшила быть веселой и подошла къ нему съ маленькимъ пучкомъ красныхъ бутоновъ въ рукѣ.

— Вотъ вамъ бутоньерка. Позвольте мнѣ прикрѣпить ее.

Во время обѣда онъ старался изо всѣхъ силъ быть любезнымъ и поддерживалъ легкій разговоръ. Она отвѣчала ему, счастливо улыбаясь все время. Ея явная радость при видѣ его нѣсколько смущала его. Онъ привыкъ къ мысли, что она ведетъ отдѣльное существованіе, среди друзей и знакомыхъ, близкихъ ей по духу; ему никогда не приходило въ голову, чтобы она могла скучать по немъ. И все-таки она, вѣроятно, тосковала, судя по тому, какъ обрадовалась ему.

— Хотите пить кофе на террасѣ? — сказала она. — Сегодня такой теплый вечеръ.

— Хорошо. Я возьму вашу гитару, можетъ быть, вы будете пѣть.

Онъ обыкновенно скептически относился къ ея музыкѣ и не часто просилъ ее пѣть.

На террасѣ была широкая деревянная скамейка вдоль стѣнъ. Оводъ выбралъ уголъ, откуда открывался красивый видъ на холмы, и Зитта, взобравшись на выступъ стѣны и поставивъ ноги на скамейку, прислонилась къ колоннѣ, поддерживающей крышу. Она не особенно интересовалась живописнымъ видомъ. Ей было интереснѣе глядѣть на Овода.

— Дайте папироску, — сказала она: — я ни разу не курила со времени вашего отъѣзда.

— Прекрасная мысль, мнѣ недоставало только п…папироски для полноты счастья.

Она нагнулась и взглянула на него серьезно.

— Вы въ самомъ дѣлѣ счастливы?

Лицо Овода прояснилось.

— Почему же нѣтъ? Я хорошо поддалъ, передо мной теперь с…самый прекрасный видъ въ Европѣ, скоро будетъ кофе, и я услышу венгерскую народную пѣсню. Ничто не мучитъ моей совѣсти, пищевареніе у меня въ порядкѣ. Чего же еще можно желать?

— Я знаю еще что-то, чего вы хотите?

— Что?

— Вотъ это. — Она протянула ему маленькую коробочку.

— Зас…сахаренный миндаль. Почему вы не сказали р…раньше, до папироски, — сказалъ онъ съ упрекомъ.

— Почему, ребенокъ вы этакій! Да вы можете ѣсть ихъ и послѣ папироски. А вотъ и кофе.

Оводъ сталъ пить маленькими глотками свой кофе и ѣсть засахаренный миндаль съ важнымъ и сосредоточеннымъ наслажденіемъ, точно кошка, которая пьетъ сливки.

— Какъ пріятно напиться порядочнаго кофе послѣ той гадости, которую даютъ въ Лигорно, — сказалъ онъ медленнымъ, горловымъ голосомъ.

— Поэтому оставайтесь лучше всегда дома.

— Некогда; я завтра опять уѣзжаю.

Улыбка исчезла съ ея лица.

— Завтра? почему? Куда вы ѣдете?

— Въ разныя мѣста, по дѣламъ.

Онъ рѣшилъ въ разговорѣ съ Геммой, что долженъ самъ отправиться въ Аппенины, чтобы войти въ соглашеніе съ контрабандистами относительно переправы оружія. Переправа черезъ границу папской области была чрезвычайно опасной, но необходимой для успѣха задуманнаго предпріятія.

— Вѣчныя дѣла! — сказала Зитта со вздохомъ и затѣмъ спросила: — Вы надолго уѣзжаете?

— Нѣтъ, на двѣ или, можетъ быть, и — на три недѣли.

— Опять по тому дѣлу? — спросила она отрывисто.

— «Тому» дѣлу?

— Тому, изъ за котораго вы постоянно пытаетесь сломать себѣ шею: все та же вѣчная политика.

— Да, это имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ политикѣ.

Зитта отбросила папироску.

— Вы меня обманываете теперь, — сказала она: — вамъ предстоитъ какая-нибудь опасность.

— Я отправляюсь п…прямо въ адъ, — отвѣтилъ онъ лѣниво. — М…можетъ быть, у васъ тамъ есть друзья, которымъ вы хотите послать вѣточку плюща — нечего однако его обрывать всего.

Она сорвала пучекъ зелени съ колонны и бросила его на землю съ сердитымъ жестомъ.

— Вамъ предстоитъ опасность, — повторила она, — и вы не хотите мнѣ прямо сказать; вы думаете, что со мной можно только шутить. Васъ еще повѣсятъ скоро, и вы не попрощаетесь со мной. Эта вѣчная политика надоѣла мнѣ.

— Дай м-мнѣ также, — сказалъ Оводъ, зѣвая; — поговоримъ лучше о чемъ-нибудь другомъ. Или, можетъ быть, вы споете.

— Хорошо, дайте мнѣ гитару въ такомъ случаѣ. Что мнѣ спѣть?

— Балладу о потерянной лошади. Она удивительно подходить къ вашему голосу.

Она начала пѣть старую венгерскую балладу о человѣкѣ, который лишается сначала своей лошади, потомъ своего дома, и, наконецъ, своей возлюбленной и утѣшаетъ себя тѣмъ, что «еще болѣе было потеряно на Могашскомъ полѣ». Это была любимая пѣснь Овода. Дикость и трагизмъ мелодіи, а также грустная примиренность припѣва нравилась ему болѣе всякой нѣжной музыки.

Зитта чувствовала себя удивительно въ голосѣ. Звуки выходили изъ ея устъ сильными и ясными, полными страстной жажды счастья. Ей не удавались итальянскія или славянскія пѣсни, и тѣмъ болѣе германскія, но венгерскія народныя пѣсни она пѣла удивительно хорошо.

Оводъ слушалъ ее, широко раскрывъ глаза и полуоткрывъ ротъ. Она никогда такъ хорошо не пѣла. Но когда она пропѣла послѣднюю строчку, голосъ ея вдругъ задрожалъ.

«О все равно! больше было потеряно»…

Она оборвала конецъ, зарыдала и спрятала лицо въ зелень плюща.

— Зитта! — Оводъ всталъ и взялъ у нея изъ рукъ гитару. — Въ чемъ дѣло?

Она только судорожно рыдала, закрывъ лицо обѣими руками. Онъ тронулъ ее за плечо.

— Въ чемъ дѣло, скажите? — спросилъ онъ ласково.

— Оставьте меня, — сказала она съ рыданіемъ и отшатнулась отъ него. — Оставьте меня!

Онъ спокойно вернулся на свое мѣсто и подождалъ, пока она перестала рыдать; вдругъ онъ почувствовалъ, что она охватила его шею руками и опустилась на колѣни около него.

— Феличе, не уѣзжай! не уѣзжай!

— Объ этомъ мы потомъ поговоримъ, — сказалъ онъ, мягко отстраняя обвившія его руки. — Скажите мнѣ прежде, въ чемъ дѣло, чего вы испугались?

Она тихо покачала головой.

— Я чѣмъ-нибудь причинилъ вамъ боль?

— Нѣтъ. — Она поднесла руку къ горлу.

— Ну такъ что же?

— Васъ убьютъ, — сказала она наконецъ. — Я слыхала, какъ одинъ изъ людей, которые къ вамъ приходятъ, говорилъ, что вамъ грозитъ опасность, а когда я спрашиваю, вы все смѣетесь надо мной.

— Дорогое дитя, — сказалъ Оводъ послѣ нѣкотораго молчанія. — У васъ какія-то преувеличенныя понятія о вещахъ. Конечно, когда-нибудь меня убьютъ. Это обычный конецъ революціонеровъ, но нѣтъ никакой причины предполагать, что меня какъ р…разъ убьютъ теперь. Я не рискую болѣе всѣхъ другихъ.

— Другихъ? Что мнѣ за дѣло до другихъ? Еслибъ вы меня любили, вы не уѣзжали бы такимъ образомъ, оставляя меня въ тревогѣ. Я не сплю по ночамъ, боясь, что васъ арестуютъ, и во снѣ мнѣ кажется, что вы убиты. Вы обо мнѣ думаете меньше, чѣмъ вотъ объ этой собакѣ.

Оводъ всталъ и медленно прошелъ къ другому концу террасы. Онъ былъ совершенно не подготовленъ къ такой сценѣ и не зналъ, что отвѣчать. Да, Гемма была права; онъ запуталъ такой узелъ въ своей жизни, что теперь трудно будетъ распутать его.

— Сядемъ и поговоримъ обо всемъ этомъ спокойно, — сказалъ онъ, возвращаясь черезъ минуту. — Мы, кажется, не совсѣмъ понимаемъ другъ друга. Конечно, я не смѣялся бы, если бы зналъ, что вы серьезно говорите. Объясните, что васъ тревожитъ, и тогда, если есть какое-нибудь недоразумѣніе, мы его выяснимъ.

— Нечего выяснять, я вижу, что вы меня совсѣмъ не любите.

— Дорогое дитя, будемъ лучше совсѣмъ откровенны другъ съ другомъ. Я всегда старался быть честнымъ въ нашихъ отношеніяхъ, и, кажется, никогда не обманывалъ васъ на счетъ…

— О, нѣтъ, вы всегда были совершенно откровенны. Вы никогда не говорили, что считаете меня чѣмъ-нибудь инымъ, чѣмъ потерянной женщиной, которая доступна была всѣмъ другимъ до васъ…

— Зитта, что вы!.. Я никогда не думалъ этого ни о какомъ живомъ существѣ.

— Вы никогда не любили меня, — настаивала она капризнымъ тономъ.

— Да, я никогда не любилъ васъ. Во выслушайте меня, и постарайтесь не осуждать меня.

— Я и не осуждаю. Я…

— Подождите минутку. Вотъ что я хочу сказать. Я не вѣрю ни въ какую условную мораль и не исполняю ея предписаній. Я считаю отношенія между мужчиной и женщиной вопросомъ личной пріязни или непріязни…

— И денегъ, — прервала она съ рѣзкимъ отрывистымъ хохотомъ.

Онъ нахмурился и остановился на минуту.

— Да, конечно. Въ этомъ отвратительная сторона вопроса, но повѣрьте мнѣ, если бы я замѣтилъ, что не нравлюсь вамъ, я бы никогда не воспользовался вашимъ стѣсненнымъ положеніемъ, чтобы имѣть васъ около себя; я никогда не поступалъ такимъ образомъ ни съ одной женщиной въ своей жизни, и никогда не лгалъ никакой женщинѣ относительно своихъ чувствъ въ ней; повѣрьте, что я говорю правду.

Онъ остановился на минуту, но она ничего не отвѣчала.

— Я думалъ, — продолжалъ онъ, — что если человѣкъ одинокъ въ жизни, чувствуетъ потребность въ присутствіи женщины около себя, и если онъ можетъ найти женщину, которая ему нравится и которой онъ тоже внушаетъ доброе отношеніе, то онъ имѣетъ право принять съ благодарностью расположеніе этой женщины, не вступая съ ней въ болѣе прочный союзъ. Я не вижу въ этомъ ничего дурного, если нѣтъ несправедли вости, обмана или оскорбленія съ той или другой стороны. О вашихъ прежнихъ отношеніяхъ къ другимъ мужчинамъ я не думалъ. Я только зналъ, что наша связь не тягостна и что каждый изъ насъ свободенъ нарушить ее. какъ.только она станетъ тяжелой. Если я ошибался, если вы иначе на это смотрите, то…

Онъ опять замолчалъ.

— То? — прошептала она, не глядя на него.

— То я былъ несправедливъ къ вамъ, и меня это очень огорчаетъ. Но я сдѣлалъ это безъ всякаго намѣревія.

— «Огорчаетъ?» «Безъ намѣренія?» Да вы каменный, что ли, Феличе? Неужели вы никогда не любили женщины въ своей жизни, и не видите, что я васъ люблю?

Что-то въ немъ внезапно дрогнуло при этомъ словѣ. Такъ много времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ ему говорили слова: «я васъ люблю». Она вдругъ вскочила и обняла его обѣими руками

— Феличе, уѣдемъ вмѣстѣ со мной, уѣдемъ изъ этой ужасной страны, отъ этихъ людей, отъ политики. Что вамъ за дѣло до нихъ. Уѣдемъ и будемъ счастливы. Уѣдемъ въ южную Америку, гдѣ вы жили прежде.

Физическій ужасъ отъ воспоминаніи вернулъ Оводу самообладаніе. Онъ отнялъ руки ея отъ своей шеи и крѣпко сжалъ ихъ.

— Зитта, постарайтесь понять, что я вамъ говорю. Я васъ не люблю, и если бы я любилъ васъ, я бы съ вами не уѣхалъ. У меня въ Италіи дѣла и товарищи.

— И еще кто-то, кого вы любите больше, чѣмъ меня, — вскрикнула она съ отчаяніемъ. — О, я готова убить васъ! Не о товарищахъ думаете вы, а я знаю о комъ!

— Тише, — сказалъ онъ: — вы взволнованы и воображаете то. чего нѣтъ на самомъ дѣлѣ.

— Вы думаете, что я говорю о синьорѣ Болла? Меня не такъ легко обмануть. Съ ней вы говорите только о политикѣ. Вы такъ же мало любите ее, какъ и меня. Вы думаете только о кардиналѣ.

Оводъ вздрогнулъ.

— Кардиналѣ? — повторилъ онъ машинально.

— Кардиналѣ Монтанелли, который здѣсь проповѣдывалъ осенью. Развѣ я не видѣла вашего лица, когда проѣзжала его коляска? Вы были бѣлы, какъ этотъ платокъ. Да развѣ теперь вы не дрожите, какъ листъ, какъ только я упомянула его имя.

— Вы не знаете, о чемъ говорите. Я — ненавижу кардинала. Онъ мой злѣйшій врагъ.

— Врагъ или нѣтъ, но вы любите его болѣе, чѣмъ кого-либо на свѣтѣ. Посмотрите мнѣ въ лицо, и скажите, что это неправда, если можете.

Онъ отвернулся и сталъ смотрѣть въ садъ. Она глядѣла на него украдкой, ужасаясь сама тому, что она сдѣлала. Было что-то странное въ его молчаніи. Наконецъ она подкралась къ нему, какъ испуганное дитя, и робко потянула его за рукавъ. Онъ обернулся въ ней

— Это правда, — сказалъ онъ.

XI.

— Нельзя ли мнѣ повидаться съ нимъ гдѣ-нибудь въ горахъ? Бризигелла очень опасное мѣсто для меня.

— Каждая пядь земли въ Романьи опасна для васъ. Но какъ разъ теперь Бризигелла безопаснѣе всякаго другого мѣста.

— Почему?

— Я вамъ сейчасъ скажу. Пусть только этотъ человѣкъ въ голубой курткѣ не видитъ нашего лица. Съ нимъ нужнобыть осторожнымъ. — Да, это была страшная гроза. Я не запомню виноградниковъ въ такомъ жалкомъ состояніи, какъ теперь.

Оводъ положилъ руки на столъ и свѣсилъ на нихъ голову, какъ человѣкъ, уставшій отъ работы, или отяжелѣвшій отъ вина; опасный человѣкъ въ синей курткѣ, оглядѣвшись быстро вокругъ себя, увидѣлъ только двухъ фермеровъ, разговаривавшихъ объ урожаѣ за бутылкой вина, и соннаго горца, положившаго голову на столъ. Это было обычнымъ зрѣлищемъ въ такихъ захолустьяхъ, какъ Марради, и обладатель голубой куртки рѣшилъ, наконецъ, что не было никакого смысла вслушиваться въ разговоръ. Онъ выпилъ залпомъ свое вино и вышелъ въ другую комнату. Тамъ онъ стоялъ, опершись на прилавокъ и небрежно болтая съ хозяиномъ: отъ времени до времени онъ выглядывалъ оттуда въ открытую дверь, изъ-за которой виднѣлись три фигуры, сидящія у стола. Два фермера продолжали медленно пить вино и разговаривать о погодѣ на мѣстномъ нарѣчіи, а Оводъ храпѣлъ какъ человѣкъ, у котораго совѣсть совершенно спокойна.

Наконецъ, шпіонъ, очевидно, рѣшилъ, что не изъ за чего терять времени. Онъ уплатилъ по счету и, выйдя изъ кабака, умчался дальше по узкой улицѣ. Оводъ, зѣвая и потягиваясь, поднялся и сталъ лѣниво тереть глаза рукавомъ полотняной блузы.

— Нелегкое дѣло, — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана складной ножъ и отрѣзая ломоть хлѣба. — Много они надоѣдали вамъ въ послѣднее время, Микелле?

— Они несноснѣе, чѣмъ москиты въ августѣ. Нѣтъ отъ нихъ ни минуты покоя. Куда бы ни идти, вѣчно шляется за тобой шпіонъ; даже въ горахъ, куда они прежде не рѣшались карабкаться, они стали теперь появляться по три или по четыре вмѣстѣ. Не правда-ли, Джино? Вотъ почему мы рѣшили, чтобы вы сошлись съ Доминикино въ городѣ.

— Да, но почему въ Бризигеллѣ? Пограничный городъ всегда полонъ шпіоновъ. Бризигелла теперь какъ разъ удобное мѣсто; туда собираются паломники изъ всей Италіи.

— Но вѣдь она не всѣмъ по пути.

— Оттуда недалеко въ Римъ, но и многіе изъ отправляющихся на Востокъ дѣлаютъ обходъ, чтобы прослушать тамъ обѣдню.

— Я не зналъ, что въ Бризигеллѣ есть что-нибудь особенное.

— Тамъ кардиналъ. Развѣ вы не помните, какъ онъ отправлялся проповѣдывать во Флоренцію въ декабрѣ мѣсяцѣ. Это тотъ же самый кардиналъ Монтанелли. Тамъ онъ, кажется, произвелъ большую сенсацію.

— Да, кажется, но я не хожу слушать проповѣдниковъ.

— У него репутація настоящаго святого.

— Чѣмъ это онъ создалъ себѣ ее?

— Не знаю. Вѣроятно, тѣмъ, что отдаетъ все свое жалованье и живетъ, какъ сельскій священникъ, на четыреста или пятьсотъ скуди въ годъ.

— О нѣтъ, — вставилъ человѣкъ по имени Джино. — Дѣло не только въ этомъ: онъ не только даетъ деньги, а проводитъ всю жизнь, заботясь о бѣдныхъ и о томъ, чтобы былъ хорошій уходъ за больными; къ нему приходятъ съ жалобами съ утра до вечера. Я не менѣе вашего не люблю канониковъ, Микеліе, но монсиньоръ Монтанелли совсѣмъ не похожъ на другихъ кардиналовъ.

— Конечно, онъ скорѣе дуракъ, чѣмъ плутъ, — сказалъ Микелле. — Во всякомъ случаѣ, отъ него всѣ съ ума сходятъ, а теперь паломники обыкновенно дѣлаютъ крюкъ, чтобы испросить у него благословенія. Доминикино думалъ отправиться туда переодѣвшись торговцемъ, съ коробомъ дешевыхъ крестовъ и четокъ. Тамъ охотно покупаютъ эти вещи и просятъ кардинала дотронуться до нихъ. Потомъ ихъ надѣваютъ на шею дѣтямъ, чтобы предохранить отъ дурного глаза.

— Подождите минуту. Какъ же мнѣ отправиться? Въ одеждѣ паломника? Мой теперешній костюмъ довольно хорошо идетъ мнѣ, но, кажется, не слѣдуетъ показываться въ Бризигеллѣ въ томъ же видѣ, какъ здѣсь. Это было бы уликой противъ васъ, если бы меня забрали.

— Васъ не заберутъ; у насъ есть для васъ отличный костюмъ, и даже паспортъ.

— Какой?

— Испанскаго паломника, раскаявшагося разбойника изъ Сіерры. Онъ заболѣлъ въ Анконѣ въ прошломъ году; одинъ изъ нашихъ друзей взялъ его на купеческій корабль изъ милости и спустилъ его въ Венеціи, гдѣ у него есть друзья. Намъ онъ оставилъ свои бумаги въ знакъ благодарности. Онѣ какъ разъ вамъ подойдутъ.

— Раскаявшійся р…разбойникъ? Но какъ нас-счетъ полиціи?

— О, будьте спокойны. Онъ отбылъ свой срокъ на галерахъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ и потомъ ходилъ по святымъ мѣстамъ, спасая свою душу. Онъ убилъ сына по ошибкѣ вмѣсто кого-то другаго и отдался въ руки полиціи въ припадкѣ раскаянія.

— Онъ былъ очень старъ?

— Да, но сѣдая борода и парикъ сдѣлаютъ васъ достаточно старымъ, и во всемъ остальномъ онъ отлично сходится съ вами по описанію. Онъ былъ старый солдатъ, хромой, съ шрамомъ на лицѣ, какъ у васъ; затѣмъ, онъ тоже испанецъ — такъ что если вы встрѣтите испанскихъ паломниковъ, вы сможете отлично съ ними сговориться.

— Гдѣ же я встрѣчусь съ Доминикино?

— Вы присоединитесь къ паломникамъ на одномъ перекресткѣ, который мы покажемъ вамъ на картѣ, и скажете имъ, что заблудились въ годахъ. Потомъ, придя въ городъ, вы пойдете со всѣми вмѣстѣ на рыночную площадь, противъ дворца кардинала.

— А, онъ все-таки живетъ во д… дворцѣ, несм…мотря на то, что святой.

— Онъ живетъ въ одномъ флигелѣ, а весь дворецъ превратилъ въ госпиталь. Ну такъ вотъ, со всѣми ними вы будете ждать, когда онъ выйдетъ и будетъ благословлять народъ, а Доминикино подойдетъ со своимъ товаромъ и скажетъ: — «Вы съ паломниками пришли, отецъ»? Вы же отвѣтите: «я бѣдный грѣшникъ». — Тогда онъ поставитъ на землю свой коробъ и оботретъ лицо рукавомъ, вы же предложите ему шесть сольди за четки.

— Потомъ, конечно, онъ назначить мѣсто свиданія.

— Да, у него будетъ довольно времени, чтобы дать вамъ адресъ для свиданія, пока народъ будетъ глазѣть на Монтанелли. Таковъ нашъ планъ. Но если вамъ онъ не нравится, мы можемъ дать знать Доминикино и устроиться иначе.

— Нѣтъ, такъ отлично. Только постарайтесь, чтобы борода и парикъ выглядѣли, какъ настоящіе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вы съ паломниками пришли, отецъ?

Оводъ, сидя на ступеняхъ епископскаго дворца, выглянулъ изъ подъ своихъ растрепанныхъ бѣлыхъ кудрей и произнесъ условленный отвѣтъ торопливымъ дрожащимъ голосомъ, съ замѣтнымъ акцентомъ.

Доминикино спустилъ ремень съ плеча и поставилъ свой коробъ съ предметами благочестія на ступеньку лѣстницы. Толпа крестьянъ и паломниковъ, сидѣвшая на лѣстницѣ и бродившая по рыночной площади, не обращала на нихъ никакого вниманія, но, изъ осторожности, они все-таки вели нарочитый разговоръ. Доминикино говорилъ на мѣстномъ нарѣчіи, а Оводъ ломанымъ итальянскимъ языкомъ перемѣшаннымъ съ испанскими словами.

— Его преосвященство! его преосвященство выходитъ изъ дворца! — кричалъ народъ у дверей. — Отойдите, его преосвященство выходитъ!…

Они оба поднялись.

— Вотъ, отецъ, сказалъ Доминикино, всовывая въ руку Овода маленькій образокъ, завернутый въ бумагу: возьмите это тоже пожалуйста и помолитесь за меня, когда прибудете въ Римъ.

Оводъ сунулъ образокъ за воротъ своей одежды и обернулся, чтобы посмотрѣть на фигуру въ фіолетовомъ облаченіи и красной шапочкѣ, стоящую наверху лѣстницы и благословлявшую народъ простертыми впередъ руками.

Монтанелли медленно спускался съ лѣстницы, и толпа тѣснилась вокругъ него, цѣлуя ему руки. Многіе опускались на колѣни и подносили край erо рясы къ губамъ, когда онъ проходилъ.

— Міръ съ вами, дѣти мои.

При звукѣ этого яснаго серебрянаго голоса, Оводъ опустилъ голову, такъ что бѣлые волосы падали ему на лицо, и Доминикино, видя, какъ задрожалъ посохъ паломника въ его рукахъ, подумалъ съ изумленіемъ.

— Вотъ удивительный актеръ.

Женщина, стоявшая подлѣ нихъ, нагнулась и взяла свое дитя на руки.

— Пойдемъ, Чекко, — сказала она: — его преосвященство благословитъ тебя, какъ Господь благословлялъ дѣтей.

Оводъ сдѣлалъ шагъ впередъ и остановился. О какой ужасъ! всѣ эти чужіе, — эти паломники и горцы, — могутъ подходить къ нему и говорить съ нимъ, — и онъ положитъ руку свою на головы ихъ дѣтей. Можетъ быть, онъ скажетъ «carino» этому крестьянскому мальчику, какъ онъ, бывало, говорилъ…

Оводъ снова опустился на лѣстницу, отворачиваясь, чтобы не видѣть. Если бы только спрятаться куда-нибудь въ уголъ и заткнуть уши, чтобы не слышатъ этого звука. Право, это болѣе, чѣмъ можетъ вынести человѣкъ. Быть близко, быть такъ близко, что стоитъ протянуть только руку, чтобы коснуться дорогой руки.

— Не зайдете ли вы ко мнѣ, другъ мой? — сказалъ мягкій голосъ, — мнѣ. кажется, что вы продрогли.

Сердце Овода остановилось. На минуту онъ не чувствовалъ ничего, кромѣ, тягостнаго давленія крови, которая, казалось, разобьетъ его грудь. Потомъ кровь отхлынула, обжигая все его тѣло, и онъ поднялъ глаза. Серьезный глубокій взглядъ, обращенный на него съ божественнымъ состраданіемъ, сталъ необычайно нѣжнымъ при видѣ его лица.

— Отойдите немного, друзья, — сказалъ Монтанелли, обращаясь къ толпѣ. — Я долженъ поговорить съ нимъ.

Толпа медленно отступила съ тихимъ шопотомъ, и Оводъ, стоявшій неподвижно, сжавъ зубы и опустивъ глаза внизъ, почувствовалъ на плечѣ легкое прикосновеніе руки Монтанелли.

— У васъ было большое горе. Не могу ли я чѣмъ-нибудь помочь?

Оводъ молча покачалъ головой.

— Вы паломникъ?

— Я несчастный грѣшникъ.

Случайное совпаденіе вопроса Монтанелли съ условленнымъ паролемъ явилось соломенкой, за которую Оводъ ухватился въ своемъ отчаяніи. Отвѣть его былъ совершенно машинальнымъ. Онъ началъ дрожать подъ мягкимъ прикосновеніемъ руки, которая жгла ему плечо.

Кардиналъ еще ниже нагнулся къ нему.

— Можетъ быть, вы желали бы поговорить со мной наединѣ. Если я только могу быть вамъ чѣмъ-нибудь полезнымъ…

Въ первый разъ Оводъ прямо и твердо взглянулъ въ лицо Монтанелли. къ нему уже вернулось самообладаніе.

— Это ни къ чему, — сказалъ онъ; — мнѣ уже нельзя помочь.

Изъ толпы выдѣлился полицейскій чиновникъ и подошелъ къ кардиналу.

— Простите мое вмѣшательство, ваше преосвященство. Мнѣ кажется, что старикъ не совсѣмъ въ своемъ умѣ. Онъ вполнѣ безвреденъ, и бумаги его въ порядкѣ, такъ что мы оставляемъ его въ покоѣ. Онъ былъ въ каторгѣ за большое преступленіе и теперь предается покаянію.

— Большое преступленіе, — повторилъ Оводъ, медленно качая головой.

— Благодарю васъ, капитанъ. Отойдите на минуту, пожалуйста. Другъ мой, нѣтъ ничего безнадежнаго, если человѣкъ серьезно раскаивается. Можетъ быть, вы зайдете ко мнѣ сегодня вечеромъ.

— Ваше преосвященство рѣшилось бы принять у себя человѣка, виновнаго въ смерти собственнаго сына?

Вопросъ былъ сдѣланъ въ тонѣ вызова, и Монтанелли отшатнулся и вздрогнулъ, какъ отъ удара.

— Сохрани Боже, чтобы я осудилъ васъ, что бы вы ни совершили, — сказалъ онъ торжественно. — Въ Его глазахъ мы всѣ одинаково виновны, и наша правота подобна загрязненному отрепью. Если вы придете ко мнѣ, я васъ приму такъ, какъ я молю, чтобы Онъ въ грядущемъ принялъ меня.

Оводъ протянулъ руки впередъ съ внезапнымъ страстнымъ жестомъ.

— Послушайте! — сказалъ онъ, — и слушайте вы всѣ, христіане! Если человѣкъ убилъ своего единственнаго сына, который любилъ его и довѣрялъ ему, который былъ плотью отъ его плоти и костью отъ его кости, если онъ довелъ до смерти своего сына ложью и обманомъ, есть ли надежда для этого человѣка на землѣ или на небѣ? Я исповѣдался въ своемъ грѣхѣ передъ Богомъ и людьми, принялъ кару, возложенную на меня людьми, и они отпустили меня. Но когда же Богъ скажетъ «довольно», когда благословеніе его сниметъ проклятіе съ души моей? Какое отпущеніе можетъ загладить то, что я сдѣлалъ?

Наступило мертвое молчаніе, и толпа, глядѣвшая на Монтанелли, увидѣла, какъ поднимается и опускается крестъ на груди его.

Онъ поднялъ, наконецъ, глаза и далъ благословеніе не совсѣмъ твердой рукой.

— Богъ преисполненъ милосердія, — сказалъ онъ: — принесите свое бремя къ Его престолу, ибо сказано: сердца разбитаго и горестнаго не презирай.

Онъ отвернулся и прошелъ черезъ площадь, останавливаясь, чтобы говорить съ народомъ и брать дѣтей на руки.

Вечеромъ того же дня, Оводъ, слѣдуя указанію, написанному на оборотной сторонѣ образка, отправился въ условленное мѣсто встрѣчи. Это былъ домъ мѣстнаго доктора, дѣятельнаго члена «секты». Многіе заговорщики уже собрались тамъ, и восторгъ ихъ при появленіи Овода былъ новымъ доказательствомъ, если бы таковое было нужно, его популярности, какъ вождя.

— Мы очень счастливы, что вы здѣсь, — сказалъ докторъ, — но были бы еще счастливѣе, если бы вы уже уѣхали. Ваше предпріятіе ужасно рискованно, и я лично противъ него. Неужели вы увѣрены, что ни одна полицейская крыса не замѣтила васъ сегодня на рынкѣ.

— О, они то з-замѣтили меня, но ее у…узнали. Доминикино великолѣпно ус… строилъ все; но гдѣ онъ? Я его не вижу.

— Онъ еще ее пришелъ. Значить все сошло гладко? Что жъ, кардиналъ далъ вамъ свое благословеніе?

— Благословеніе? Это бы еще ничего, — сказалъ Доминикино, входя въ дверь. Риваресъ, вы начинены сюрпризами, какъ рождественскій пирогъ. Какими еще талантами вы насъ изумите?

— Что такое? — спросилъ Оводъ тягучимъ голосомъ. Онъ откинулся на спинку дивана и курилъ сигару. На немъ все еще было, платье паломника, но бѣлая борода и парикъ лежали уже на столѣ.

— Я и не воображалъ, что вы такой удивительный актеръ. Я никогда въ жизни не видалъ ничего подобнаго. Вы довели его преосвященство до слезъ.

— Какимъ образомъ? Разскажите, Риваресъ.

Оводъ пожалъ плечами. Онъ былъ въ молчаливомъ настроеніи, и другіе, видя, что ничего отъ него не вывѣдаютъ, обратились къ Доминикино за объясненіями. Когда разсказана была сцена на рынкѣ, одинъ молодой рабочій, не смѣявшійся вмѣстѣ съ другими, замѣтилъ недовольнымъ тономъ:

— Это, конечно, было устроено очень ловко, но я не вижу, какую пользу такая комедія можетъ принести.

— А вотъ какую, — отвѣтилъ Оводъ: теперь я могу идти, куда хочу, и дѣлать все, что хочу въ этихъ мѣстахъ: ни одинъ человѣкъ, ни женщина и ни ребенокъ никогда не станутъ подозрѣвать меня. Исторія будетъ извѣстна завтра всему городу, и если я встрѣчу шпіона, то онъ подумаетъ: «Вотъ сумасшедшій Діего, который исповѣдывался въ своихъ грѣхахъ на рыночной площади»; а вѣдь это большой выигрышъ, согласитесь.

— Да, конечно! Но все-таки, нельзя ли было бы добиться этого, не надувая кардинала. — Онъ слишкомъ хорошій человѣкъ, чтобы устраивать съ нимъ такія штуки.

— Мнѣ самому онъ показался человѣкомъ порядочнымъ, — лѣниво согласился Оводъ.

— Глупости, Сандро; намъ здѣсь не нужно кардиналовъ, — сказалъ Доминикипо. — И если бы монсиньоръ Монтанелли принялъ мѣсто въ Римѣ, когда ему представлялся случай къ этому, Риваресъ не надувалъ бы его.

— Онъ не принялъ его, потому что не хотѣлъ оставить свое здѣшнее дѣло.

— Гораздо вѣроятнѣе потому, что не хотѣлъ быть отравленнымъ кѣмъ-нибудь изъ агентовъ Ламбрускини. Они имѣли что-то противъ него. Это несомнѣнно. Если кардиналъ, въ особенности такой популярный, какъ Монтанелли, предпочитаетъ оставаться въ заброшенной дырѣ, какъ эта, то мы знаемъ, что это значить. Не правда ли, Риваресъ?

Оводъ пускалъ колечки изъ дыма.

— Можетъ быть, д…дѣло въ «р…разбитомъ и удрученнномъ сердцѣ?» — замѣтилъ онъ, откидывая голову, чтобы слѣдить за колечками дыма. — А теперь, господа, приступимъ къ дѣлу.

Они стали подробно обсуждать различные планы для устройства контрабанды и укрывательства оружія. Оводъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, прерывая время отъ времени говорившихъ для того, чтобы исправить неправильное показаніе или отклонить неосторожное предложеніе. Когда всѣ высказали свое мнѣніе, онъ далъ нѣсколько практическихъ указаній, принятыхъ тотчасъ же безъ возраженій. Этимъ совѣщаніе закончилось. Было рѣшено, чтобы, по крайней мѣрѣ до его возвращенія въ Тоскану, не устраивать очень позднихъ собраній, чтобы не привлекать вниманія полиціи. Послѣ десяти часовъ всѣ разошлись, за исключеніемъ доктора, Овода и Доминікино, оставшихся для обсужденія нѣкоторыхъ отдѣльныхъ пунктовъ. Послѣ долгаго и горячаго спора Доминикино взглянулъ на часы.

— Теперь половина одиннадцатаго; пора разойтись, чтобы насъ не замѣтилъ ночной сторожъ.

— Когда онъ проходитъ? — спросилъ Оводъ.

— Около двѣнадцати; я хочу вернуться домой до его возвращенія. Спокойной ночи, Джіордано. Мы съ вами вмѣстѣ, Риваресъ?

— Нѣтъ, я думаю, по одиночкѣ безопаснѣе. Гдѣ же мы снова увидимся?

— Въ Кастель-Болоньезе; я еще не знаю, въ какомъ я буду костюмѣ, но у васъ есть пароль. Вы уѣзжаете завтра, не правда ли?

Оводъ аккуратно надѣвалъ бороду и парикъ передъ зеркаломъ.

— Завтра утромъ вмѣстѣ съ паломниками. На слѣдующій день я заболѣю и останусь одинъ въ пастушьей хижинѣ, а затѣмъ возьму болѣе короткій путь черезъ горы. Я спущусь въ долину раньше васъ. Спокойной ночи!

Било полночь на соборной башнѣ, когда Оводъ заглянулъ въ большой пустой сарай, отведенный для паломниковъ. Подъ былъ весь покрытъ неуклюжими человѣческими фигурами, большинство которыхъ храпѣли, и воздухъ былъ невыносимо тяжелый и душный. Онъ отшатнулся съ отвращеніемъ. Было бы совершенно безполезно пытаться уснуть здѣсь. Онъ рѣшилъ пойти поискать какой-нибудь овинъ или навѣсъ, гдѣ было бы по крайней мѣрѣ чисто и спокойно.

Ночь была дивная, и громадный полный мѣсяцъ сверкалъ на радужномъ небѣ. Онъ сталъ безцѣльно бродить по улицамъ, грустно размышляя объ утренней сценѣ и думая о томъ, что ему неслѣдовало соглашаться на предложеніе Доминикино, назначившаго свиданіе въ Бризигеллѣ. Если бы въ самомъ началѣ онъ объявилъ этотъ планъ слишкомъ опаснымъ, то выбрано было бы какое-нибудь другое мѣсто; онъ и Монтанелли были бы избавлены тогда отъ этой отвратительной комедіи.

— Какъ измѣнился падре! а все-таки голосъ его былъ все тотъ же, какъ въ старину, когда онъ говорилъ «carino».

На другомъ концѣ улицы появился ночной сторожъ съ фонаремъ, и фводъ свернулъ на узкую, извилистую улицу. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ очутился на соборной площади, около лѣваго флигеля епископскаго дворца. Площадь была залита луннымъ свѣтомъ, и на ней никого не было. Но онъ замѣтилъ, что боковая дверь собора была открыта. Ее, очевидно, забыли закрыть; никто вѣдь не могъ оставаться въ церкви такъ поздно ночью. Не войти ли туда и улечься на одной изъ скамеекъ? Тамъ, навѣрное лучше, чѣмъ въ душномъ сараѣ. Утромъ онъ улизнулъ бы до прихода служителей, и если бы его даже кто-нибудь засталъ тамъ, то естественно предположилъ бы, что безумный Дьего молился гдѣ-нибудь въ углу и его закрыли на ночь.

Онъ на минуту сталъ прислушиваться у дверей и затѣмъ вошелъ тихой походкой, сохранившейся у него, несмотря на хромоту. Лунный свѣтъ вливался въ окна и ложился длинными полосами на мраморный полъ. У алтаря въ особенности все было ясно видно, какъ днемъ. У подножья его стоялъ на колѣняхъ кардиналъ, съ непокрытой головой и сложивъ руки.

Оводъ отодвинулся въ тѣнь. Не лучше ли уйти прежде, чѣмъ его замѣтитъ Монтанелли. Это, конечно, самое благоразумное, и можетъ быть, самое благородное. И все-таки, кому онъ повредитъ тѣмъ, что подойдетъ ближе, чтобы взглянуть еще разъ, теперь, когда толпа ушла, и когда не нужно было повторять утреннюю комедію. Можетъ быть, это послѣдній случай взглянуть на него. Падре вѣдь не увидитъ его. Онъ тихо подкрадется и взглянетъ одинъ только разъ. Затѣмъ можно будетъ вернуться къ своему дѣлу.

Держась въ тѣни колоннъ, онъ тихо пробрался къ рѣшеткѣ у алтаря и остановился у бокового входа. Тѣнь епископскаго трона была достаточно широка, чтобы укрыть его, и онъ, затаивъ дыханіе, опустился на полъ.

— Мой бѣдный мальчикъ! о, Боже, мой бѣдный мальчикъ!

Отрывистый шопотъ былъ преисполненъ такого безконечнаго отчаянія, что Оводъ невольно вздрогнулъ. Затѣмъ послышались глубокія, тяжелыя рыданія безъ слезъ, и Монтанелли сталъ ломать руки, какъ человѣкъ, тяжко страдающій отъ физической боли.

Онъ не предполагалъ, что Монтанелли испытываетъ такія муки. Какъ часто онъ говорилъ себѣ съ горькой увѣренностью: «Нечего тревожиться о немъ. Эта рана давно зажила». И вотъ теперь, послѣ всѣхъ этихъ долгихъ лѣтъ, рана обнажилась передъ нимъ, и онъ увидѣлъ, какъ она обливалась кровью. И какъ легко было бы теперь излѣчить ее. Ему стоило только поднять руку, выступить впередъ и сказать: «Падре, это я». И Гемма тоже: съ ея прядью сѣдыхъ волосъ на головѣ. — О, если бы онъ умѣлъ прощать! Если бы онъ могъ убить въ своей памяти прошлое, которое такъ глубоко врѣзалось въ нее — матроса и сахарную плантацію и театръ маріонетокъ. Нельзя было придумать большаго страданія, чѣмъ желаніе, страстное желаніе простить, зная, что оно безвыходно, что онъ не могъ, не смѣлъ простить.

Монтанелли, наконецъ, поднялся, перекрестился и отошелъ отъ алтаря. Оводъ еще глубже вошелъ въ тѣнь, боясь, чтобы его не увидѣли, чтобы его не выдало біеніе сердца. Наконецъ, онъ вздохнулъ съ облегченіемъ. Монтанелли прошелъ около него такъ близко, что фіолетовая ряса задѣла его щеку.

Онъ прошелъ и не видѣлъ его.

Не видѣлъ его. О, что онъ сдѣлалъ? Вѣдь это послѣдній случай, единственное, драгоцѣнное мгновеніе, и онъ пропустилъ его. Онъ вздрогнулъ и вошелъ въ полосу свѣта.

— Падре!

Звукъ его собственнаго голоса, прозвучавшій и замершій подъ сводами храма, наполнилъ его безумнымъ ужасомъ. Онъ снова отступилъ въ тѣнь. Монтанелли стоялъ у колонны, неподвижный, вслушиваясь съ широко раскрытыми глазами, объятый смертельнымъ ужасомъ. Оводъ не могъ бы сказать, какъ долго длилось это молчаніе, былъ ли это моментъ или вѣчность. Онъ пришелъ въ себя отъ испуга, увидѣвъ, что Мовънелли шатается и губы его шевелятся сначала безъ словъ.

— Артуръ, — послышался затѣмъ тихій шопотъ. — Да, вода глубока.

Оводъ выступилъ впередъ.

— Простите, ваше преосвященство! Я думалъ, что это кто-нибудь изъ священниковъ.

— А, это паломникъ? — Монтанелли сразу пришелъ въ себя, хотя Оводъ видѣлъ по безпокойному блеску сапфира на его пальцѣ, что онъ все еще дрожалъ. — Вамъ что-нибудь нужно, мой другъ? Теперь поздно, и соборъ закрывается на ночь.

— Простите, ваше преосвященство, если я не хорошо поступилъ. Я видѣлъ, что дверь открыта и вошелъ помолиться, и когда я увидѣлъ священника, какъ мнѣ показалось, углубленнаго въ молитву, я ждалъ, чтобы испросить благословенія.

Онъ поднялъ маленькій жестяной крестикъ, который купилъ у Доминикино. Монтанелли взялъ его изъ рукъ Овода и, вернувшись къ алтарю, положилъ его на минуту на алтарь.

— Возьмите крестъ, сынъ мой. — сказалъ онъ, — и идите съ миромъ. Ибо Господь милостивъ и любвеобиленъ. Идите въ Римъ и попросите благословенія у Его служителя, святого отца. Миръ да будетъ съ вами.

Оводъ нагнулъ голову, чтобы получить благословеніе, и медленно повернулся къ выходу.

— Подождите, — сказалъ Монтанелли.

Онъ стоялъ, положивъ одну руку наирѣшетку.

— Когда вы получите святое причастіе въ Римѣ, — сказалъ онъ. — Помолитесь за человѣка, котораго постигло глубокое горе, за человѣка, на которомъ рука Господа тяжело почила.

Въ голосѣ его послышались слезы, и рѣшимость Овода начала колебаться. Еще одна минута, и онъ выдалъ бы себя. На мысль о циркѣ снова овладѣла имъ, и онъ вспомнилъ, подобно Іонѣ, что ему слѣдовало пребывать въ гнѣвѣ.

— Кто я такой, чтобы Онъ услышалъ мои молитвы? Я прокаженный, бродяга; если бы я могъ принести въ его престолу, подобно вашему преосвященству, даръ святой жизни, душу безъ пятна или тайнаго позора.

Монтанелли рѣзко отвернулся.

— У меня есть только одинъ даръ. — сказалъ онъ: — разбитое сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ нѣсколько дней Оводъ вернулся во Флоренцію дилижансомъ изъ Пистои. Онъ прямо отправился въ Геммѣ, но ея не было дома. Оставивъ записку о томъ, что онъ вернется на слѣдующее утро, онъ пошелъ домой, надѣясь, что кабинетъ его будетъ свободенъ отъ вторженія Зитты. Ея ревнивые упреки раздражали его нервы, и онъ боялся ихъ снова услышать.

— Добрый вечеръ, Біанка, — сказалъ онъ, когда дѣвушка ему открыла дверь. — Мадамъ Ренни сегодня была здѣсь?

Она взглянула на него съ изумленіемъ.

— Мадамъ Ренни? Развѣ она вернулась, сударь?

— Что это значитъ? — спросилъ онъ, останавливаясь въ изумленіи.

— Она внезапно уѣхала сейчасъ послѣ васъ я оставила здѣсь всѣ свои вещи. Она даже не сказала, куда ѣдетъ.

— Сейчасъ послѣ меня, т.-е. д…двѣ недѣли тому назадъ.

— Да, сударь, въ тотъ же день, и вещи ея лежатъ здѣсь въ полномъ безпорядкѣ. Всѣ сосѣди уже объ этомъ говорятъ.

Онъ повернулся, не говоря ни слова, и быстро сошелъ по аллеѣ къ дому, гдѣ жила Зитта. Въ комнатахъ ея все было по прежнему. Подарки его были всѣ на обычныхъ мѣстахъ. Нигдѣ ни письма, ни записки.

— Сударь, — сказалъ Біанка, показываясь у дверей: — васъ спрашиваетъ тутъ старая женщина.

Онъ обернулся съ сердитымъ видомъ.

— Что вамъ нужно, чего вы идете слѣдомъ за мной?

— Васъ хочетъ видѣть какая-то старая женщина.

— Что ей нужно? Скажите ей, что я не м-могу видѣть ее. Я занятъ.

— Она приходила почти каждый вечеръ со времени вашего отъѣзда, сударь, и все спрашивала, когда вы вернетесь.

— Спросите, что ей нужно. Впрочемъ, нѣтъ, я лучше самъ пойду.

Старая женщина ждала его у входа. Она была бѣдно одѣта, лицо загорѣло и было покрыто морщинами; за головѣ она носила пестрый шарфъ. Когда онъ вошелъ, она поднялась и взглянула на него острыми черными глазами.

— Это вы хромой господинъ, — сказала она, оглядывая его съ головы до ногъ. — Я къ вамъ съ порученіемъ отъ Зитты Ренни.

Онъ открылъ дверь въ кабинетъ и пропустилъ ее. Войдя вслѣдъ за ней, онъ закрылъ дверь, чтобы Біанка не слышала ихъ разговора.

— Сядьте, пожалуйста. А т…теперь скажите, кто вы.

— Вамъ до этого нѣтъ дѣла. Я пришла сказать вамъ, что Зитта Ренни ушла съ моимъ сыномъ.

— Съ вашимъ сыномъ?

— Да, сударь; если вы не умѣете сохранить своей возлюбленной, то нечего жаловаться, когда другіе отнимаютъ ее. У моего сына въ жилахъ кровь, а не вода. Онъ цыганъ.

— Ахъ, такъ вы цыганка? Зитта, значитъ, вернулась къ своимъ.

Она взглянула на него изумленно и пренебрежительно. Очевидно, эти христіане не достаточно мужественны, чтобы даже сердиться, когда ихъ оскорбляютъ.

— Такой ли вы человѣкъ, чтобы она оставалась съ вами? Наши женщины иногда отдаютъ себя изъ дѣвичьяго каприза, или если имъ хорошо платятъ. Но цыганская кровь зоветъ ихъ обратно въ цыганскому племени.

Лицо Овода оставалось такимъ же холоднымъ и безстрастнымъ, какъ прежде.

— Что же, она вернулась опять въ таборъ, или только ушла къ вашему сыну?

Старуха расхохоталась.

— Не собираетесь ли вы выслѣдить ее и вернуть обратно? Слишкомъ поздно, сударь; объ этомъ надо было раньше подумать.

— Нѣтъ, я только хотѣлъ знать правду, если вы мнѣ можете сказать ее.

Она пожала плечами. Не стоило и ругать человѣка, который такъ кротко принималъ ея слова.

— Дѣло вотъ въ чемъ: она встрѣтила моего сына на улицѣ въ тотъ день, когда вы оставили ее, и онъ заговорилъ съ ней на нашемъ языкѣ; когда онъ увидѣлъ, что она наша, несмотря на свое красивое платье, онъ влюбился въ нее, какъ влюбляются наши мужчины, и взялъ ее съ собой въ таборъ. Она разсказала намъ свое горе, плакала и рыдала, бѣдняжка, и всѣхъ насъ растрогала. Мы утѣшали ее, какъ могли. И потомъ она сняла свои красивыя одежды и надѣла платье нашихъ женщинъ, и отдала себя моему сыну, чтобы быть его женой и считать его своимъ мужемъ. Онъ ей не говоритъ: «я не люблю тебя», или «у меня есть свои дѣла». Когда женщина молода, ей нуженъ любящій мужъ; а что же вы за мужъ, если не хотите даже поцѣловать красивую женщину, когда она обнимаетъ васъ?

— Вы сказали, — прервалъ онъ ее, — что пришли съ порученіемъ отъ нея.

— Да, я даже осталась послѣ ухода нашихъ, чтобы исполнить это порученіе. Она просила передать, что ей надоѣли вы всѣ со своей холодной кровью и разсужденіями. Она хочетъ вернуться къ своему народу и быть свободной. Скажи ему, сказала она, что я женщина и любила его, и вотъ почему я не хочу быть больше около него. Права была дѣвчонка, что ушла. Нѣтъ ничего дурного въ томъ, чтобы получать деньги за свою красоту. Красота для того и создана. Но цыганкѣ не слѣдуетъ любить человѣка вашего племени.

Оводъ поднялся съ мѣста.

— Это все, что она поручила сказать? — спросилъ онъ. — Такъ скажите ей пожалуйста, что она хорошо поступила. Я надѣюсь, что она будетъ счастлива. Вотъ все, что я хотѣлъ сказать. Прощайте!

Онъ стоялъ, не двигаясь, пока закрылась за ней калитка сада. Потомъ онъ сѣлъ и закрылъ лицо обѣими руками.

Еще одна пощечина. Неужели у него не осталось ни тѣни гордости и самоуваженія. Онъ испыталъ все, что можетъ испытать человѣкъ. Сердце его втащили въ грязь и всѣ прохожіе топтали его. Не было ни одного мѣстечка въ душѣ, не затронутаго чьими-нибудь насмѣшками. И теперь даже у этой цыганки, которую онъ подобралъ на дорогѣ, оказался для него бичъ въ рукахъ.

Шайтанъ жалобно вылъ у дверей, и Оводъ поднялся, чтобы впустить его. Собака бросилась въ хозяину съ обычнымъ шумнымъ проявленіемъ восторга, но вскорѣ, понявъ, что случилось нѣчто необычное, улеглась на коверъ около него и положила холодный носъ на его безчувственную руку.

Часъ спустя Гемма подходила къ двери его дома. Никто не показался на ея стукъ. Біанка, увидѣвъ, что Оводу не нужно подавать обѣдать, убѣжала изъ дому къ сосѣдней кухаркѣ. Она оставила дверь открытой, и въ передней зажженъ былъ свѣтъ. Гемма немного подождала, потомъ рѣшилась войти и попытаться самой отыскать Овода. Ей нужно было поговорить съ нимъ объ одномъ важномъ извѣстіи, полученномъ отъ Бэли. Она постучала въ его комнату, и голосъ Овода отвѣтилъ извнутри:

— Вы можете идти, Біанка, мнѣ ничего не нужно.

Она тихо отворила дверь.

Въ комнатѣ было совершенно темно, но лампа изъ передней бросала длинный свѣтовой лучъ черезъ всю комнату. Гемма увидѣла Овода, который сидѣлъ, опустивъ голову на грудь. У ногъ его спала собака.

— Это я, — сказала она.

Онъ вскочилъ.

— Гемма! Гемма! о, какъ я хотѣлъ васъ видѣть.

Прежде, чѣмъ она могла выговорить слово, онъ опустился на колѣни у ея ногъ и спряталъ лицо въ складкахъ ея платья. Все его тѣло судорожно дрожало, и видъ этотъ былъ страшнѣе словъ.

Она молчала. Она не могла ничѣмъ помочь ему, совершенно ничѣмъ. Это было самое обидное. Ей приходилось смотрѣть пассивно на его горе, хотя она готова была умереть, чтобы избавить его отъ страданій. Если бы она осмѣлилась хоть нагнуться и обнять его, прижать его къ сердцу и защитить его своимъ собственнымъ тѣломъ отъ всѣхъ дальнѣйшихъ невзгодъ. Тогда онъ сталъ бы для нея новымъ Артуромъ, и, быть можетъ, наступилъ бы день, когда старыя тучи разсѣялись бы.

О, нѣтъ, нѣтъ! Развѣ онъ могъ забыть. Развѣ не она повергла его въ адъ? Она, своей собственной правой рукой.

Его минутная слабость прошла. Онъ быстро поднялся и сѣлъ у стола, закрывъ глаза рукой и сталъ кусать губы, какъ бы пытаясь прокусить ихъ до крови. Потомъ онъ поднялъ глаза и сказалъ спокойнымъ голосомъ.

— Я, кажется, васъ напугалъ.

Она протянула ему обѣ руки.

— Дорогой другъ — сказала она, — развѣ мы недостаточно близки, чтобы вы мнѣ немного довѣряли. Что съ вами случилось?

— О, это личное горе, зачѣмъ васъ безпокоить имъ.

— Послушайте, — сказала она, взявъ его руку въ свою и стараясь успокоить его дрожь: — я не дѣлала попытокъ коснуться того, на что не имѣю права. Но теперь вы сами добровольно оказали мнѣ нѣсколько довѣрія. Такъ окажите мнѣ его еще. Обращайтесь со мной, какъ съ сестрой. Носите маску на лицѣ, если это доставляетъ утѣшеніе, но не надѣвайте маску на душу ради самого себя.

Онъ еще ниже опустилъ голову.

— Будьте терпѣливы со мной, — сказалъ онъ: — я не особенно пріятный братъ. Но если бы вы только знали… Я совершенно обезумѣлъ за послѣднія недѣли. Во мнѣ снова ожила Южная Америка, и иногда дьяволъ овладѣваетъ мною и…

Онъ не закончилъ фразы.

— Нельзя ли мнѣ раздѣлить вашу печаль? прошептала она наконецъ.

Его голова опустилась на ея руку.

— Десница Господня тяжела.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Слѣдующія пять недѣль Гемма и Оводъ провели среди волненій и работы, оставлявшихъ имъ мало времени и энергіи думать о своихъ личныхъ дѣлахъ. Когда оружіе было благополучно доставлено въ папскую территорію, оставалось еще болѣе трудное и опасное дѣло. Нужно было незамѣтнымъ образомъ перенести оружіе изъ тайныхъ складовъ въ горныхъ ущельяхъ и оврагахъ, распредѣлить его по различнымъ мѣстнымъ центрамъ, и оттуда уже по деревнямъ. Вся мѣстность кишѣла шпіонами, и Доминикиво, которому Оводъ поручилъ перевозъ аммуниціи, послалъ во Флоренцію вѣстника, съ требованіемъ немедленной помощи или отсрочки. Оводъ настаивалъ, чтобы все было кончено къ срединѣ іюня, а трудность перевоза по плохимъ дорогамъ, а также безконечныя препятствія и замедленія изъ-за необходимости постоянно прятаться, приводили Доминикино въ полное отчаяніе. «Я между Сциллой и Харибдой, — писалъ онъ; — не могу торопиться изъ боязни, что все откроется, а медлить невозможно, если нужно поспѣть къ сроку. Или пошлите мнѣ тотчасъ же необходимую помощь или скажите венеціанцамъ, что мы не будемъ готовы ранѣе первой недѣли въ іюлѣ».

Оводъ принесъ письмо Геммѣ, и пока она его читала, сидѣлъ, нахмурившись, на коврѣ и гладилъ кошку противъ шерсти.

— Это печально, — сказала она. — Едва ли можно задержать венеціанцевъ на двѣ недѣли.

— Конечно, нѣтъ, это полная нелѣпость. Доминикино с-слѣдовало бы п-понять это. Мы должны подчиняться венеціанцамъ, а не они намъ.

— Винить Доминикиво тоже нельзя. Онъ, очевидно, сдѣлалъ то, что могъ, и не можетъ дѣлать невозможнаго.

— Дѣло не въ Доминикино, а въ томъ, что онъ одинъ, а не съ кѣмъ-нибудь вдвоемъ. Нужно было бы имѣть по крайней мѣрѣ одного отвѣтственнаго человѣка, чтобы охранять складъ, а другого, чтобы наблюдать за перевозомъ. Нужно послать ему надежнаго помощника.

— Кого же мы можемъ послать? насъ во Флоренціи нѣтъ никого.

— Ну, такъ я с…самъ поѣду.

Она откинулась въ креслѣ и посмотрѣла на него.

— Нѣтъ, это невозможно. Слишкомъ рискованно.

— И все-таки п…придется ѣхать мнѣ, если мы не п-придумаемъ другого исхода.

— Продумаемъ другой исходъ — вотъ и все. О томъ, чтобы вы теперь опять уѣхали, не можетъ быть и рѣчи.

Упрямая складка обозначилась въ углахъ его нижней губы.

— Не з…знаю, почему объ этомъ не можетъ быть рѣчи.

— Вы поймете, если на секунду подумаете спокойно. Прошло только пять недѣль съ тѣхъ поръ, какъ вы вернулись. Полиція вся на ногахъ изъ-за исторіи съ паломникомъ, и обыскиваетъ окрестности, чтобы понять, въ чемъ дѣло. Я знаю, что вы замѣчательно умѣете мѣнять свою наружность, но вспомните, какая масса народа видѣла васъ и въ образѣ Діего, и въ одеждѣ мужика; къ тому же нельзя скрыть ни вашей хромоты, ни шрама на лицѣ.

— Д…достаточно есть хромыхъ на свѣтѣ.

— Да, но нѣтъ многихъ людей въ Романьѣ, которые хромали бы, имѣли шрамъ на лицѣ, искалѣченную руку, и у которыхъ были бы голубые глаза при смугломъ цвѣтѣ лица.

— Цвѣтъ глазъ можно измѣнить при помощи беладонны.

— Но трудно измѣнить все другое. Нѣтъ, это невозможно. Ѣхать вамъ теперь со всѣми вашими особыми примѣтами, значило бы открыто лѣзть въ западню; васъ навѣрное забрали бы.

— Но вѣдь н…нужно, чтобы кто-нибудь п… помогъ Доминикино.

— Какая помощь ему отъ того, что васъ заберутъ въ такой критическій моментъ. Вашъ арестъ погубилъ бы все дѣло.

Но Овода трудно было убѣдить. Споръ продолжался безъ всякаго результата. Гемма начинала понимать, какой неисчерпаемый источникъ спокойнаго упрямства былъ въ его характерѣ, и если бы она не была такъ сильно убѣждена въ своей правотѣ на этотъ разъ, она навѣрное уступила бы ему, чтобы прекратить споръ. Но на этотъ разъ она не могла подчиниться ему. Практическая польза предполагаемой поѣздки казалась ей недостаточно важной, чтобы подвергаться изъ-за нея такому риску: кромѣ того она смутно подозрѣвала, что его рѣшеніе вызвано было не столько политической необходимостью, сколько болѣзненнымъ исканіемъ опасности и связаннаго съ нею возбужденія. У него вошло въ привычку играть своей жизнью, и жажда ненужныхъ опасностей казалась ей невоздержанностью, противъ которой нужно было спокойно, но твердо бороться. Увидѣвъ, что всѣ ея доводы безсильны противъ его упрямаго рѣшенія поступать по своему, она употребила послѣднее средство.

— Будемъ говорить откровенно, — сказала она, — и называть вещи своими именами. Вовсе не затрудненіе Доминикино заставляетъ васъ ѣхать теперь, а ваша личная страсть къ…

— Неправда, — прервалъ онъ вспыльчиво; — я о немъ больше не думаю; я не хочу его больше видѣть.

Онъ замолчалъ, увидѣвъ по ея лицу, что выдалъ себя. Глаза ихъ встрѣтились на минуту и опустились. И ни одинъ изъ нихъ не произнесъ имеви, о которомъ каждый думалъ.

— Дѣло не въ Д…доминикино, — пробормоталъ онъ, наконецъ, спрятавъ на половину голову въ густой шерсти кошки: — я чувствую, какой опасности подвергается дѣло, если не послать помощи.

Она пропустила эту слабую увертку безъ отвѣта и продолжала говорить, какъ будто бы ее не прерывали.

— Васъ толкаетъ туда обычное ваше влеченіе въ опасности. Вы жаждете опасности, когда что-нибудь васъ гнететъ, какъ тянулись въ опіуму, когда были больны.

— Не я просилъ опіуму, — сказалъ онъ запальчиво, — а меня просили, чтобы я принималъ его.

— Конечно, вы отчасти гордитесь своимъ стоицизмомъ, и просьба о физическомъ облегченіи оскорбила бы вашу гордость. Но вамъ пріятно рисковать своей жизнью, чтобы успокоить этимъ путемъ нервы… А въ сущности различіе тутъ самое условное.

Онъ взялъ въ руки голову кошки, откинулъ ее назадъ я взглянулъ въ ея круглые сѣрые глаза.

— Это правда, — Паштъ? — сказалъ онъ. — Всѣ эти обвиненія твоей госпожи справедливы? Прикажешь мнѣ покаяться въ своей винѣ? Вѣдь ты мудрый звѣрекъ, и никогда опіума не требуешь, не правда ли? Предки твои были богами въ Египтѣ и никто не н-наступалъ имъ на хвостъ. Но не знаю, что бы сдѣлалось съ твоимъ величественнымъ спокойствіемъ, если бы я взялъ твою лапку и держалъ ее надъ с-свѣчей. Запросилъ бы опіума, да? Или, быть можетъ — смерти? Нѣтъ, кошечка, мы не имѣемъ нрава умирать по личному желанію. Можно выругаться иногда, если это облегчаетъ, но нельзя отдергивать лапку.

— Прочь. — Она сняла кошку съ его колѣнъ и уложила ее на скамейку. — У насъ еще будетъ время поговорить объ этомъ. Теперь надо подумать о томъ, какъ бы выпутать Доминикино изъ его ужаснаго положенія. Что тебѣ, Кэтти? пришелъ кто-нибудь? Я занята.

— Пакетъ отъ миссъ Райтъ, сударыня.

Въ тщательно запечатанномъ конвертѣ было письмо, адресованное къ миссъ Райтъ, но не раскрытое. На немъ была марка папской области. Нѣсколько подругъ Геммы жили во Флоренціи и много конспиративныхъ писемъ получалось ради безопасности на ихъ адреса.

— Это письмо отъ Микелле, — сказала она, быстро взглянувъ на письмо, въ которомъ рѣчь шла о цѣнахъ лѣтняго пансіона въ Аппеннинахъ; въ концѣ страницы было два маленькихъ пятна.

— Это химическія чернила. Возьмите пузырекъ въ третьемъ ящикѣ стола. Тамъ жидкость для реакціи. Да, вотъ этотъ пузырекъ.

Онъ разложилъ письмо на столѣ и провелъ маленькой кисточкой по страницамъ. Когда настоящее содержаніе письма выступило на бумагѣ въ блестящихъ синихъ буквахъ, онъ откинулся въ креслѣ и расхохотался.

— Что съ вами? — спросила она торопливо. Онъ передалъ ей бумагу.

Доминикино арестованъ, пріѣзжайте тотчасъ же.

Она сидѣла, держа письмо въ рукахъ а глядя безнадежнымъ взглядомъ на Овода.

— Н-ну, — спросилъ онъ своимъ ироническимъ протяжнымъ тономъ. — Теперь вы уже согласны на мой отъѣздъ.

— Да, — сказала она. — Вы должны ѣхать, но и я тоже.

Онъ взглянулъ на нее съ нѣкоторымъ изумленіемъ.

— Вы? Но…

— Да, конечно, очень непріятно никого не оставить во Флоренціи. Но теперь приходится думать только о томъ, чтобы раздобыть лишнюю пару рукъ.

— Тамъ есть множество людей.

— Но имъ нельзя вполнѣ довѣрять. Вы сами только что сказали, что надо имѣть двухъ отвѣтственныхъ людей, и если Доминикино нельзя было дѣйствовать одному, то, очевидно, и вамъ тоже. И человѣку такъ сильно скомпрометированному, какъ вы, еще труднѣе дѣйствовать, и онъ еще болѣе нуждается въ помощи. Вмѣсто васъ я Доминикино, нужно, чтобы были вы и я.

— Да, вы правы, — сказалъ онъ, — и чѣмъ скорѣе мы поѣдемъ, тѣмъ лучше. Но вмѣстѣ ѣхать намъ нельзя. Если я отправлюсь сегодня ночью, то вы можете ѣхать, скажемъ, завтра.

— Куда же?

— Это еще нужно обсудить. Я думаю, что самое лучшее прямо отправиться въ Фаенцу. Я выѣду сегодня вечеромъ въ борго Санъ-Лоренцо, тамъ пріобрѣту какое-нибудь платье и отправлюсь дальше.

— Другого исхода я въ самомъ дѣлѣ не вижу, — сказала она съ тревогой въ голосѣ; — но очень рискованно вамъ ѣхать такъ поспѣшно и довѣриться контрабандистамъ въ пріисканіи костюма. Вамъ бы слѣдовало имѣть по крайней мѣрѣ три свободныхъ дня, прежде чѣмъ переходить границу.

— Не безпокойтесь, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь. — Меня могутъ захватить потомъ, но не на границѣ. Въ горахъ я въ такой же безопасности, какъ и здѣсь. Ни одинъ контрабандистъ въ Аппеннинахъ не выдастъ меня. Но я не совсѣмъ спокоенъ относительно вашего переѣзда черезъ границу.

— Это пустяки. Я возьму паспортъ Луизы Райтъ и отправлюсь какъ бы для отдыха въ горы. Меня въ Романьѣ никто не знаетъ, а васъ каждый шпіонъ.

— Къ с…счастью и каждый контрабандистъ.

Она посмотрѣла на часы.

— Теперь половина третьяго: предъ нами конецъ дня и вечеръ, если вы поѣдете сегодня ночью.

— Въ такомъ случаѣ я отправлюсь теперь домой, все устрою и запасусь хорошей лошадью. Я поѣду верхомъ въ Санъ-Лоренцо. Это гораздо безопаснѣе.

— Но вовсе не безопасно вамъ нанимать лошадь. Хозяинъ ея…

— Да я и не стану нанимать. Я знаю человѣка, который мнѣ одолжитъ лошадь, и ему можно довѣрять. Онъ много дѣлалъ для меня и раньше. Кто-нибудь изъ пастуховъ приведетъ ее обратно черезъ двѣ недѣли. И такъ, я вернусь сюда въ пять или въ половинѣ шестого, А пока меня не будетъ, я хотѣлъ бы, чтобы вы пошли къ Мартини и объяснили, въ чемъ дѣло.

— Мартини? — Она обернулась и взглянула на него съ удивленіемъ.

— Да, нужно довѣрить ему нашу тайну, если вы не придумали кого ни будь другого.

— Я не совсѣмъ понимаю, что вы хотите сказать.

— Вамъ нужно имѣть здѣсь довѣренное лицо въ случаѣ какого-нибудь затрудненія. Изъ всей здѣшней компаніи я болѣе всего довѣряю Мартини. Рикардо сдѣлалъ бы для насъ все, что могъ, но я думаю, на Мартини можно болѣе положиться. Впрочемъ, вы его лучше знаете: поступайте поэтому, какъ сами считаете лучшимъ.

— Я ни на минуту не сомнѣваюсь въ томъ, что на Мартини можно во всемъ положиться, и думаю, что онъ всегда согласится оказать вамъ всякую помощь, но…

Онъ сразу все понялъ.

— Гемма, что бы вы подумали, если бы близкій товарищъ не обратился къ вамъ за помощью, которую вы могли бы ему оказать, и поступилъ такъ изъ боязни огорчить васъ. Развѣ это было бы доказательствомъ истинной дружбы?

— Хорошо, — сказала она послѣ короткаго молчанія. — Я сейчасъ пошлю Кэтти за нимъ. Тѣмъ временемъ я схожу къ Луизѣ за паспортомъ. Она мнѣ обѣщала одолжить его въ случаѣ надобности. А какъ насчетъ денегъ? Взять изъ моихъ въ банкѣ?

— Нѣтъ, не стоитъ: у меня пока есть довольно для насъ обоихъ. Ваши деньги пригодятся когда не хватитъ моихъ. И такъ, до половины шестого? Я васъ навѣрное застану дома?

— О, да, я вернусь гораздо раньше.

Получасомъ позже назначеннаго времени онъ вернулся и засталъ Гемму и Мартини сидящими на террасѣ. Онъ сразу увидѣлъ, что они вели тяжелый разговоръ; на ихъ лицахъ видны были слѣды волненія, и Мартини былъ болѣе угрюмъ и молчаливъ, чѣмъ обыкновенно.

— Вы успѣли все сдѣлать? — спросила Гемма.

— Да, и принесъ вамъ денегъ на дорогу. Лошадь будетъ ожидать меня у Понте-Россо въ часъ ночи.

— Не слишкомъ ли это поздно? Вамъ слѣдуетъ быть въ Санъ-Лоренцо прежде, чѣмъ поднимутся люди утромъ.

— Такъ оно и будетъ; лошадь у меня очень быстрая. Я хочу уѣхать отсюда съ полной безопасностью. Я больше не вернусь домой. У дверей моихъ сторожитъ шпіонъ, и онъ думаетъ, что я дома.

— Какъ вы ушли незамѣченнымъ изъ дому?

— Изъ кухоннаго окна въ садъ и черезъ стѣну сосѣдняго огорода. Вотъ почему я такъ опоздалъ. Мнѣ нужно было надуть шпіона. Я оставилъ хозяина лошади въ кабинетѣ на весь вечеръ; лампа будетъ горѣть до поздней ночи. Когда шпіонъ увидитъ свѣтъ въ окнѣ и тѣнь на шторахъ, онъ будетъ совершенно увѣренъ, что я сижу дома.

— Такъ что вы останетесь здѣсь до отъѣзда.

— Да, я не хочу, чтобы меня видѣли на улицахъ сегодня вечеромъ. Есть у васъ сигара, Мартини? Я знаю, что синьора Болла позволяетъ курить.

— Да меня все равно не будетъ въ комнатѣ. Я должна пойти внизъ помочь Кэтти приготовить обѣдъ.

Когда она ушла, Мартини всталъ со стулъ и стадъ ходить по комнатѣ, заложивъ руки за спину. Оводъ глядѣлъ на улицу молча, наблюдая за моросившимъ дождемъ.

— Риваресъ, — сказалъ Мартини, остановившись противъ него, но не поднимая глазъ. — Въ какое дѣло вы ее втягиваете?

Оводъ вынулъ изо рта сигару и выпустилъ длинную струю дыму.

— Она дѣйствуетъ по собственной иниціативѣ, — сказалъ онъ. — Я ее не уговаривалъ.

— Да, да, я знаю. Но скажите…

Онъ остановился.

— Я вамъ скажу все, что могу.

— Я хотѣлъ бы знать о подробностяхъ вашего предпріятія въ горахъ. Ей предстоитъ серьезная опасность?

— Вы хотите знать правду?

— Хочу.

— Въ такомъ случаѣ — да. Опасность есть.

Мартини отвернулся и сталъ ходить взадъ и впередъ. Потомъ оцъ опять остановился:

— Я долженъ васъ спросить еще объ одномъ. Конечно, если не хотите, то можете и не отвѣчать. Но ужъ если отвѣтите, то скажите правду. Вы ее любите?

Оводъ осторожно стряхнулъ пепелъ сигары и продолжалъ курить молча.

— Это значитъ, что вы не хотите отвѣтить мнѣ на этотъ вопросъ.

— Нѣтъ, я думаю только, что имѣю право знать, почему вы меня объ этомъ спрашиваете?

— Почему? Великій Боже, развѣ вы сами не видите?

— А! — Онъ отложилъ сигару и твердо взглянулъ на Мартини. — Да, — сказалъ онъ наконецъ медленно и тихо, — я ее люблю, но не думайте, что я буду говорить ей о любви, или безпокоить ее своими чувствами, я только хочу…

Голосъ его замеръ, становясь слабымъ, страннымъ шопотомъ. Мартини подошелъ на шагъ ближе.

— Только хотите…

— Умереть.

Онъ смотрѣлъ прямо передъ собой холоднымъ, неподвижнымъ взглядомъ, какъ будто онъ уже былъ мертвымъ. Когда онъ, опять заговорилъ, голосъ его сталъ ровнымъ и безжизненнымъ.

— Вамъ нечего тревожить ее этимъ раньше времени, — сказалъ онъ, — но я твердо увѣренъ, что погибну на этотъ разъ. Опасность, конечно, есть для всякаго; она знаетъ это также, какъ и я. Но контрабандисты употребятъ всѣ усилія, чтобы укрыть ее. Они славные молодцы, хотя нѣсколько грубоваты. Чтоже касается меня, то веревка уже накинута на мою шею, и, перейдя черезъ границу, я только затяну узелъ.

— Риваресъ, что вы говорите? Конечно, опасность есть, въ особенности для васъ, я это понимаю. Но вы такъ часто переходили черезъ границу, и всегда благополучно.

— Да, а на этотъ разъ я попадусь.

— Но почему, откуда вы знаете?

Оводъ сухо усмѣхнулся.

— Помните нѣмецкую легенду о человѣкѣ, который умеръ, встрѣтивъ своего двойника? Нѣтъ? Онъ явился ему ночью, въ пустынномъ мѣстѣ, ломая руки въ отчаяніи. Я тоже встрѣтилъ моего двойника въ послѣдній разъ, когда былъ въ горахъ, и уже не вернусь, когда перейду еще разъ черезъ границу.

Мартини подошелъ къ нему и положилъ руку на спинку кресла.

— Послушайте, Риваресъ, я не понимаю всего этого метафизическаго вздора, но я знаю одно. Если у васъ есть такое предчувствіе, то вамъ не слѣдуетъ ѣхать. Самое вѣрное средство попасться, это быть заранѣе увѣреннымъ въ неудачѣ. Вы, вѣроятно, нездоровы и чѣмъ-нибудь встревожены, если думаете о такомъ вздорѣ. И почему бы мнѣ не поѣхать вмѣсто васъ. Я могу исполнить все что нужно, — а вы можете послать письмо своимъ людямъ, объясняя…

— Для того, чтобы васъ убили вмѣсто меня. Какъ это было бы остроумно.

— О, меня то не убьютъ. Меня не такъ знаютъ, какъ васъ. И кромѣ того, если бы даже…

Онъ остановился, и Оводъ взглянулъ на него медленнымъ, испытующимъ взглядомъ. Рука Мартини опустилась.

— Ей, вѣроятно, не такъ было бы тяжело потерять меня, какъ васъ, — сказалъ онъ совершенно просто; — кромѣ того, Риваресъ, это дѣло общественное, и нужно глядѣть на него съ точки зрѣнія наибольшаго блага для наибольшаго числа людей. Ваша «рыночная цѣна» кажется, такъ это называютъ экономисты — выше моей. Я это ясно понимаю, хотя и не имѣю особыхъ причинъ любить насъ. Вы болѣе значительный человѣкъ, чѣмъ я. Не знаю, лучше ли вы меня, но вы имѣете больше значенія, и ваша смерть была бы большой потерей, чѣмъ моя.

По тону его голоса можно было бы предположить, что онъ разсуждаетъ о биржевыхъ цѣнностяхъ. Оводъ взглянулъ на него, весь дрожа.

— Чего же вы хотите? чтобы я ждалъ, пока сама собою разверзнется могила, чтобы поглотить меня? Я встрѣчу мракъ смерти какъ невѣсту, если я долженъ умереть. Послушайте, Мартини, мы съ вами тутъ говоримъ глупости.

— По крайней мѣрѣ, вы, — сказалъ Мартини угрюмымъ тономъ.

— Да, но и вы также. Ради Бога, безъ романтическихъ самопожертвованій, безъ подражаній Донъ-Карлосамъ и маркизамъ Поза. Мы живемъ въ девятнадцатомъ вѣкѣ, и если мнѣ предстоитъ умереть, то нужно это сдѣлать.

— А если мнѣ предстоитъ оставаться въ живыхъ, то, очевидно, я долженъ покориться этому, не такъ-ли. Вы счастливецъ, Риваресъ.

— Да, — лаконически согласился Оводъ. — Я всегда былъ удачникомъ.

Они молча курили въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ и затѣмъ стали обсуждать дѣловыя подробности. Когда Гемма пришла звать ихъ къ обѣду, на лицѣ ни того, ни другого не видно, было, что разговоръ ихъ былъ не обычнымъ.

Послѣ обѣда они сидѣли, обсуждая разные планы и дѣлая необходимыя распоряженія. Въ одиннадцать часовъ Мартини поднялся и взялъ шляпу.

— Я пойду домой и принесу свой плащъ для васъ, Риваресъ. Я думаю, что въ немъ васъ будетъ труднѣе узнать, чѣмъ въ вашемъ свѣтломъ костюмѣ. Кромѣ того, я произведу рекогносцировку, чтобы убѣдиться до отъѣзда, что вѣтъ шпіоновъ вблизи.

— Развѣ вы поѣдете со мной до городскихъ воротъ?

— Да, лучше имѣть четыре глаза чѣмъ два, на случай погони. Я вернусь въ полночь. Пожалуйста, не уѣзжайте до меня. Дайте мнѣ ключъ, Гемма, чтобы не нужно было звонить, когда я вернусь.

Она взглянула ему въ лицо, когда онъ взялъ у нея ключъ. Она поняла, что это былъ предлогъ, чтобы оставить ее наединѣ съ Оводомъ.

— Мы съ вами переговоримъ еще завтра, — сказала она. — У насъ будетъ время утромъ, когда я покончу съ укладкой вещей.

— О, да, времени еще будетъ вдоволь Я еще хотѣлъ разспросить васъ кое о чемъ, Риваресъ, но объ этомъ мы можемъ поговорить по дорогѣ. Вы лучше отправьте Кэтти спать, Гемма, и говорите оба потише. Итакъ, прощайте, до двѣнадцати часовъ.

Онъ ушелъ, слегка поклонившись и улыбаясь, и прихлопнулъ за собою дверь, чтобы сосѣди могли слышать, что гости синьоры Боллы уже ушли.

Гемма пошла въ кухню, пожелать спокойной ночи Кетти, и вернулась съ чашкой чернаго кофе на подносѣ.

— Не хотите ли немножко прилечь? — сказала она. — Вамъ не придется спать всю ночь.

— О, нѣтъ, я высплюсь въ Сенъ-Лоренцо, пока мнѣ будутъ готовить костюмъ.

— Такъ выпейте хоть кофе. Подождите минутку, я вамъ достану бисквиты.

Когда она опустилась на полъ и открыла нижній шкапчикъ буфета, онъ вдругъ нагнулся надъ ея плечомъ.

— Что у васъ тамъ? Шоколадныя конфекты и карамель. Да вѣдь это царское лакомство.

Она взглянула на него, слабо улыбаясь его восторгу.

— Вы любите конфекты? Я всегда держу ихъ для Чезаре. Онъ настоящій ребенокъ въ этомъ отношеніе.

— Въ с…самомъ д…дѣлѣ? Ну такъ вы достаньте ему другихъ конфектъ, а эти д…дайте мнѣ съ собой. Я положу карамель въ карманъ. Это в…вознаградитъ меня за потерянныя радости жизни. Над…дѣюсь, что мнѣ дадутъ погрызть леденцовъ, когда будутъ вести меня на казнь.

— Подождите, я вамъ найду коробку для конфектъ, а то онѣ слишкомъ липкія. И шоколадъ тоже положить?

— Нѣтъ, я хочу его ѣсть теперь съ вами.

— Но я не люблю шеколада, и хочу, чтобы вы сѣли теперь около меня и поговорили серьезно. Вѣдь намъ едва ли придется еще разъ поговорить другъ съ другомъ прежде чѣмъ одинъ изъ насъ будетъ убитъ, и…

— Она не любитъ шеколада! — бормоталъ онъ тихимъ голосомъ. — Ну такъ я буду лакомиться одинъ. Это вѣдь какъ бы ужинъ предъ казнью. Вы должны исполнять сегодня всѣ мои капризы. Прежде всего я хочу, чтобы вы сѣли на это кресло и такъ какъ вы предлагали мнѣ лечь, то я улягусь здѣсь совсѣмъ удобно.

Онъ спустился на коверъ у ея ногъ, — оперся локтемъ на кресло и заглянулъ ей въ лицо.

— Какая вы блѣдная. Это потому, что вы такъ грустно смотрите на жизнь и не любите шеколода.

— Да будьте же серьезнымъ пять минутъ. Вѣдь все-таки дѣло идетъ о жизни и смерти.

— И двухъ минутъ не хочу быть серьезнымъ, дорогая. Этого не стоятъ ни смерть, ни жизнь.

Онъ завладѣлъ обѣими руками ея и слегка ударялъ ихъ пальцами.

— Да не будьте же серьезны какъ Минерва! а то я черезъ минуту расплачусь и вамъ же будетъ жалко. Я хотѣлъ бы, чтобы вы улыбнулись. У васъ такая неожиданная улыбка. Пожалуйста, не браните меня, дорогая; давайте ѣсть вмѣстѣ наши бисквиты, какъ благонравныя дѣти, не ссорясь изъ-за нихъ; вѣдь завтра придетъ смерть.

Онъ взялъ сладкій бисквитъ съ тарелки и тщательно переломилъ его пополамъ, аккуратно дѣля и сахарныя украшенія на немъ.

— Пусть это будетъ нашимъ причастіемъ, какъ въ церкви. Возьмите и скушайте — это тѣло мое. А затѣмъ мы в…выпьемъ в…вина изъ одного стакана. Такъ полагается. Дѣлайте это въ память…

Она поставила стаканъ на столъ.

— Перестаньте, — сказала она, почти рыдая. Онъ взглянулъ на нее и опять взялъ ея руки въ свои.

— Забудемте теперь всѣ заботы на время. Когда одинъ изъ насъ умретъ, другой вспомнитъ этотъ часъ. Забудемъ шумный, назойливый свѣтъ, который реветъ вокругъ, уйдемъ вмѣстѣ, рука въ руку, въ тайные покои смерти и будемъ лежать среди красныхъ цвѣтовъ мака. Тише! Помолчимъ немного.

Онъ положилъ голову на ея колѣна и закрылъ лицо руками. Она тихо нагнулась надъ нимъ, положивъ руку на его черную голову. Такъ время проходило, и ни одинъ изъ нихъ не двигался и не говорилъ.

— Милый, теперь уже около двѣнадцати, — сказала она, наконецъ.

Онъ поднялъ голову.

— У насъ осталось всего нѣсколько минутъ. Мартини вернется сейчасъ и, быть можетъ, мы больше не увидимъ другъ друга. Вы ничего не хотите сказать мнѣ?

Онъ медленно поднялся и пошелъ въ другой уголъ комнаты. Наступило минутное молчаніе.

— Я долженъ вамъ сказать одну вещь, — сказалъ онъ, едваслышно. — Одну вещь — сказать вамъ…

Онъ остановился и сѣлъ у окна, закрывая лицо обіими руками.

— Какъ долго вы медлили и не хотѣли сжалиться. — сказала она тихо.

— Я не видѣлъ жалости къ себѣ въ жизни и думалъ — сначала — что вамъ безразлично…

— Теперь вы этого не думаете?

Она подождала минуту, ожидая, что онъ заговоритъ, потомъ перешла черезъ комнату и стала рядомъ съ нимъ.

— Скажите мнѣ, наконецъ правду, — прошептала она. — Подумайте, если васъ убьютъ, а меня нѣтъ, — мнѣ придется прожить всю жизнь, — и никогда не знать навѣрное…

Онъ крѣпко сжалъ ея руки въ своихъ.

— Если меня убьютъ… Видите ли, когда я отправился въ Южную Америку… А… Мартини!..

Онъ остановился, весь вздрогнувъ, и широко открылъ дверь въ переднюю. Мартини вытиралъ сапоги у входа.

— Минута въ м…мнуту, какъ всегда. Вы жив…вой хронометръ, Мартини. Это вашъ дор…рожный плащъ?

— Да и еще кое-какія вещи. Я старался, чтобы внѣ не промокли, но дождь идетъ проливной. Вамъ предстоитъ не особенно пріятная поѣздка.

— Все равно. На улицѣ все обстоитъ благополучно?

— Да, всѣ шпіоны, кажется, пошли спать. Да оно и понятно въ такую ненастную ночь. Это кофе, Гемма? Его нужно напоить чѣмъ-нибудь теплымъ прежде чѣмъ онъ отправится въ такую сырость — иначе онъ простудится.

— Это черный кофе и очень крѣпкій. Я вскипячу немного молока.

Она отправилась въ кухню, крѣпко сжимая губы и стараясь побороть свое волненіе. Когда она вернулась съ молокомъ, Оводъ надѣлъ плащъ и застегивалъ кожанные гетры, принесенные Мартини. Онъ выпилъ стаканъ кофе стоя, и взялъ широкополую дорожную шляпу.

— Я полагаю, что пора отправляться, Мартини. Нужно еще сдѣлать !!!!ободъ прежде, чѣмъ ѣхать за городъ. А теперь прощайте, синьора, я встрѣчусь съ вами въ Форли въ пятницу, если не случится чего-нибудь особеннаго. Подождите минуту, в…вотъ адресъ.

Онъ вырвалъ листокъ изъ своей записной книжки и напиралъ нѣсколько словъ карандашемъ.

— У меня уже есть адресъ, — сказала она беззвучно и спокойно.

— Есть? Но я все-таки написалъ на всякій случай. Пойдемъ, Мартини. Тише. Не скрипите дверью.

Они осторожно спустились съ лѣстницы. Когда дверь на улицу захлопнулась за ними, Гемма вернулась въ комнату, и механически развернула бумажку, которую онъ вложилъ въ ея руку. Подъ адресомъ было написано: «я вамъ все скажу при свиданіи».

II.

Въ Бринигеллѣ былъ рыночный день и деревенское населеніе собралось туда изъ деревушекъ изъ селъ всего округа, привозя свиней, домашнихъ птицъ, молочные продукты и полудикій горный скотъ. Рыночная площадь была переполнена суетливой толпой, которая смѣялась, шутила, покупала сушеныя фиги, дешевые пряники и сѣмечки. Смуглые босые ребятишки ползали лицомъ внизъ по землѣ подъ горячимъ солнцемъ, а матери ихъ сидѣли подъ деревьями съ корзинами масла и яицъ.

Монсиньоръ Монтанелли вышелъ поздороваться съ народомъ. Его сразу окружила шумная толпа дѣтей, протягивая ему огромные пучки ирисовъ, красныхъ маковъ и нѣжныхъ бѣлыхъ нарцисовъ, сорванныхъ на холмахъ. Его любовь къ дикимъ цвѣтамъ была извѣстна, какъ одна изъ слабостей, которыя къ лицу очень мудрымъ людямъ. Если бы другой на его мѣстѣ наполнялъ свой домъ травами и растеніями, надъ нимъ бы навѣрное смѣялись, но «святой кардиналъ» могъ позволить себѣ нѣсколько невинныхъ странностей.

— А ты, Маріуччіа, — сказалъ онъ, гладя одну изъ дѣвочекъ по головѣ, — выросла съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ тебя въ послѣдній разъ. Что съ ревматизмомъ твоей бабушки?

— Ей теперь лучше, ваше преосвященство, но мать очень плоха.

— Какъ это грустно. Скажи матери, чтобы она зашла какъ-нибудь сюда. Можетъ быть, докторъ Джіордани сможетъ помочь ей. Я устрою ее здѣсь гдѣ-нибудь. Можетъ быть, перемѣна мѣста, принесетъ ей пользу. А у тебя лучше видъ, Луиджи. Что глаза?

Онъ пошелъ дальше, болтая съ горными жителями. Онъ всегда помнилъ имена и годы дѣтей, заботы и тревоги ихъ родителей, и разспрашивалъ съ интересомъ о томъ, выздоровѣла ли корова, заболѣвшая на Рождество, и о томъ, что сдѣлалось съ куклой, попавшей подъ колеса на рынкѣ въ прошедшій разъ.

Когда онъ вернулся во дворецъ, начался торгъ. Хромой человѣкъ въ синей блузѣ съ черными волосами, падающими ему на глаза, и глубокимъ шрамомъ на лѣвой щекѣ, лѣниво приблизился къ одному изъ навѣсовъ и на скверномъ итальянскомъ языкѣ попросилъ лимонаду.

— Вы не здѣшній? — сказала женщина, наливая ему лимонадъ и глядя ему въ лицо.

— Нѣтъ, я изъ Корсики.

— Ищете работы?

— Да. Скоро сѣнокосъ, и одинъ человѣкъ, у котораго ферма близъ Равенны, былъ недавно въ Бастіи и сказалъ мнѣ, что здѣсь можно достать работы сколько угодно.

— Давай вамъ Богъ счастья. Но времена здѣсь плохія.

— А въ Корсикѣ еще хуже того, матушка. Не знаю, что и дѣлать нашему брату.

— Какъ же вы одинъ сюда добрались?

— Со мной здѣсь товарищъ. Вотъ онъ. въ красной рубахѣ. Эй, Паоло!

Микелле явился на зовъ лѣнивой походкой, засунувъ руки въ карманы. Изъ него вышелъ недурной корсиканецъ, несмотря на рыжій парикъ, который онъ надѣлъ для того, чтобы его не узнали. Что же касается Овода, то онъ великолѣпно подходилъ къ своей роли.

Они стали вмѣстѣ бродить по площади. Микелле насвистывалъ, а Оводъ плелся за нимъ съ узелкомъ за плечами и тащилъ ноги по землѣ, чтобы меньше выдавать свою хромоту. Они ждали одного человѣка, который долженъ былъ привезти имъ важныя вѣсти.

— Вотъ Марконе верхомъ въ томъ углу, — вдругъ прошепталъ Микелле. Оводъ, продолжая тащить узелъ, направился къ всаднику.

— Не нужно ли вамъ работника для сѣнокоса, сударь? — сказалъ онъ, касаясь своей изорванной шапки и проводя пальцемъ по уздечкѣ лошади.

Это былъ условленный знакъ, и всадникъ, который по виду похожъ былъ на деревенскаго управляющаго, сошелъ съ лошади и бросилъ поводья ей на шею.

— Что вы умѣете дѣлать?

Оводъ продолжалъ мять шапку.

— Я могу сѣно косить, сударь, и заборы подстригать, — началъ онъ, и продолжалъ тѣмъ же голосомъ: — въ часъ ночи у входа въ круглый погребъ. Возьмите съ собой двѣ хорошихъ лошади и повозку. Я буду ждать въ погребѣ. А, кромѣ того, я могу еще и землю копать, сударь, и…

— Хорошо. Мнѣ нуженъ только работникъ для сѣнокоса. Вы уже работали въ этихъ мѣстахъ?

— Одинъ только разъ, сударь. — Помните, что нужно придти хорошо вооруженнымъ. Мы можемъ встрѣтить летучій отрядъ. Не идите лѣсной тропинкой. Другая сторона безопаснѣе. Если встрѣтится шпіонъ, не разговаривать съ нимъ. Сразу стрѣлять. Я буду радъ работать на васъ, сударь.

— Да, но мнѣ нуженъ опытный работникъ. — Нѣтъ, у меня нѣтъ мелочи.

Къ нимъ подошелъ нищій въ лохмотьяхъ и сталъ говорить жалобнымъ, однообразнымъ голосомъ:

— Сжальтесь надъ бѣднымъ слѣпымъ во имя Пресвятой Дѣвы… Скорѣе уходите. Сюда приближается летучій отрядъ… Пресвятая Царица Небесная. Дѣва Пречистая. Они васъ ищутъ, Риваресъ, и будутъ здѣсь черезъ двѣ минуты… И да защитятъ васъ святые угодники… А теперь поспѣшите. Во всѣхъ углахъ шпіоны. Прокрасться незамѣченнымъ невозможно.

Марконе положилъ поводья въ руку Овода.

— Скорѣе! Поѣзжайте къ мосту и бросьте лошадь. Тамъ можно спрятаться во рву. Мы всѣ хорошо вооружены и можемъ задержать ихъ здѣсь минутъ десять.

— Нѣтъ, я не хочу, чтобы васъ забрали. Станьте всѣ рядомъ со мной и стрѣляйте по очереди послѣ меня. Подойдемъ теперь ближе къ лошадямъ; онѣ привязаны къ дворцовой лѣстницѣ. Приготовьте ножи. Мы будемъ отступать, сражаясь. И когда я брошу шапку на землю, отвяжите уздцы и вскочите каждый на ближайшую лошадь. Такимъ образомъ мы всѣ доберемся до лѣса.

Они говорили такъ спокойно и тихо, что даже стоявшіе вблизи не могли предположить, что дѣло идетъ о чемъ нибудь болѣе серьезномъ, чѣмъ сѣнокосъ. Марконе, ведя свою собственную кобылицу за увдцы, подходилъ къ привязаннымъ лошадямъ; Оводъ шелъ, прихрамывая, рядомъ съ нимъ, а нищій слѣдовалъ за ними съ протянутой рукой и продолжая жалобно причитывать. Микелле подошелъ къ нимъ, насвистывая. Нищій предупредилъ его о положеніи дѣла, когда проходилъ мимо, и онъ спокойно передалъ извѣстіе тремъ товарищамъ, которые ѣли сырой лукъ, сидя подъ деревомъ. Они тотчасъ же встали и пошли за нимъ. И прежде чѣмъ кто-либо обратилъ на нихъ вниманіе, всѣ семь человѣкъ стояли вмѣстѣ у дворцовой лѣстницы, каждый держа въ одной рукѣ спрятанный пистолетъ; привязанныя же лошади были совершенно близко отъ нихъ.

— Не выдавайте себя, пока я не тронусь съ мѣста, — говорилъ Оводъ ясно и спокойно. — Они, можетъ быть, не узнаютъ насъ. Когда я выстрѣлю, начните по очереди. Не стрѣляйте въ людей, а только постарайтесь ранить лошадей, чтобы нельзя было погнаться за нами. Пусть трое стрѣляютъ, а трое снова заряжаютъ. Если кто-нибудь окажется между нами и нашими лошадьми, убивайте. Итакъ, когда я брошу шапку на землю, каждый дѣйствуетъ за себя. Только ни въ какомъ случаѣ не останавливаться.

— Вотъ они, — сказалъ Микелле. — Оводъ оглянулся съ видомъ наивнаго и глупаго изумленія, между тѣмъ какъ вся толпа сразу побросала свои дѣла.

Пятнадцать вооруженныхъ людей медленно приближались верхомъ въ рыночной площади. Имъ очень трудно было пробраться сквозь густую толпу, и если бы не шпіоны по угламъ площади, всѣ семь заговорщиковъ. могли бы спокойно скрыться, пока вниманіе толпы было занято солдатами. Микелле приблизился въ Оводу.

— Не убѣжать ли намъ теперь?

— Нѣтъ. Насъ окружаютъ шпіоны, и одинъ изъ нихъ узналъ меня. Онъ только что послалъ человѣка сказать капитану, кто я. Наше единственное спасеніе въ томъ, чтобы стрѣлять въ ихъ лошадей.

— Который изъ нихъ шпіонъ.

— Первый, въ котораго я выстрѣлю. Вы всѣ готовы? Они намъ очистили путь. Теперь они собираются сразу кинуться на насъ.

— Прочь съ дороги, — крикнулъ капитанъ. — Во имя его святѣйшества!

Толпа поддалась, изумленная и встревоженная, и солдаты быстро направились къ маленькой группѣ, стоявшей у дворца. Оводъ вытащилъ пистолетъ изъ блузы и выстрѣлилъ не въ приближающихся солдатъ, а въ шпіона, который подходилъ въ лошадямъ и теперь упалъ съ пробитымъ затылкомъ. Тотчасъ же послѣ этого то выстрѣла раздалось еще шесть, и заговорщики быстро подошли въ привязаннымъ лошадямъ.

Одна изъ кавалерійскихъ лошадей пошатнулась и упала, а за ней упала другая съ пронзительнымъ крикомъ. Затѣмъ среди визговъ и криковъ испуганной толпы, раздался громкій властный голосъ командующаго офицера, который поднялся въ стременахъ и держалъ саблю надъ головой.

— За мной, ребята!

Вдругъ онъ пошатнулся въ сѣдлѣ и откинулся назадъ. Оводъ выстрѣлилъ въ него съ намѣреніемъ убить на повалъ. Маленькая струйка крови текла по его мундиру, но онъ сдѣлалъ отчаянное усиліе, чтобы удержаться, и, схватившись за гриву лошади, крикнулъ;

— Убейте этого хромаго чорта, если нельзя его взять живымъ. Это Риваресъ!

— Скорѣе еще одинъ пистолетъ мнѣ, — сказалъ Оводъ своимъ людямъ, и затѣмъ отправляйтесь.

Онъ бросилъ свою шапку. Это былъ крайній срокъ, потому что сабли взбѣшенныхъ солдатъ заблестѣли совсѣмъ близко отъ нихъ.

— Долой оружіе! — Кардиналъ Монтанелли показался вдругъ среди сражающихся, и одинъ изъ солдатъ крикнулъ смертельно испуганнымъ голосомъ.

— Ваше преосвященство! Господи, да вѣдь васъ убьютъ.

Мовтанелли подошелъ шагомъ ближе и сталъ противъ пистолета Овода.

Пять заговорщиковъ были уже верхомъ и мчались по холмистой дорогѣ. Марконе вскочилъ на спину своей кобылы. Въ моментъ отъѣзда онъ оглянулся, чтобы посмотрѣть, нужна ли его помощь Оводу. Лошадь была, у него подъ рукой и чрезъ минуту онъ былъ бы спасенъ. Но когда выступила впередъ фигура въ пурпурной рясѣ, Оводъ вдругъ пошатнулся, и рука съ пистолетомъ опустилась. Эта минута все рѣшила. Его сразу окружили и бросили на землю. Оружіе было выбито изъ его руки ударомъ солдатской сабли. Марконе ударилъ хлыстомъ бока лошади. Копыта кавалерійскихъ лошадей слышались непосредственно за нимъ, и было бы болѣе чѣмъ безполезно ждать, чтобы его тоже забрали. Обернувшись на сѣдлѣ, чтобы выстрѣлить въ послѣдній разъ въ своего ближайшаго преслѣдователя, онъ увидѣлъ Овода съ окровавленнымъ лицомъ подъ ногами лошадей, солдатовъ и шпіоновъ. Онъ услышалъ дикую брань побѣдителей, крики торжества и бѣшенства.

Монтанелли не замѣтилъ, что случилось. Онъ отошелъ отъ лѣстницы и старался успокоить возбужденную толпу. Когда онъ наклонился надъ раненымъ шпіономъ, крикъ толпы заставилъ его поднять глаза. Солдаты переходили черезъ площадь, таща за собой своего плѣнника за веревку, которою были завязаны его руки. Лицо его было почти безжизненнымъ отъ страданій и истощенія, и онъ съ трудомъ пытался вздохнуть. Но онъ взглянулъ на кардинала, улыбаясь блѣдными губами и прошепталъ:

— П…поздравляю, ваше п…преосвященство.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спустя пять дней, Мартини добрался до Форли. Онъ подучилъ отъ Геммы по почтѣ пачку печатныхъ циркуляровъ. Это былъ условленный сигналъ на случай какой-нибудь крайности, и вспомнивъ разговоръ на террасѣ, онъ сразу догадался о томъ, что произошло. По дорогѣ онъ старался увѣрить себя, что ничего особеннаго не могло случиться съ Оводомъ и что глупо было придавать значеніе дѣтскому суевѣрію такого нервнаго и капризнаго человѣка. Но чѣмъ болѣе онъ самъ боролся противъ этой мысли, тѣмъ крѣпче она овладѣвала имъ.

— Я догадался въ чемъ дѣло: вѣроятно, забрали Ривареса, — сказалъ онъ, входя въ комнату Геммы.

— Онъ былъ арестованъ въ прошлый четвергъ въ Бризигеллѣ: онъ отчаянно защищался и ранилъ капитана и шпіона.

— Вооруженное сопротивленіе? Плохая штука.

— Это уже все равно. Онъ такъ сильно скомпрометированъ, что лишній выстрѣлъ не можетъ измѣнить его положенія.

— Что же съ нимъ сдѣлаютъ по вашему?

Она сдѣлалась еще болѣе блѣдной.

— Я думаю, — сказалъ она, — что намъ нечего выжидать ихъ рѣшенія на этотъ счетъ.

— Вы полагаете, что мы можемъ устроить побѣгъ?

— Мы должны.

Онъ отвернулся и началъ свистать, заложивъ руки на спину. Гемма не мѣшала ему думать. Она продолжала сидѣть неподвижно, откинувъ голову на спинку стула, и глядѣла въ пространство неподвижнымъ, трагическимъ взглядомъ. Когда на лицѣ ея появлялось это выраженіе, она становилась похожей на Меланхолію Дюрера.

— Вы его видѣли? — спросилъ Мартини, останавливаясь на минуту.

— Нѣтъ, мы должны были встрѣтиться здѣсь на слѣдующее утро.

— Да, я помню. Гдѣ онъ теперь?

— Въ крѣпости. Подъ усиленной стражей, и, какъ говорятъ, закованный въ цѣпи.

Онъ сдѣлалъ пренебрежительный жестъ.

— О, это все равно. Хорошая пила справится со всякими цѣпями. Если только онъ не раненъ.

— Кажется, что онъ не сильно пострадалъ при арестѣ. Но въ точности мы не знаемъ, Я полагаю, что лучше всего разспросить Микелле. Онъ былъ при арестѣ.

— Какъ же его тоже не забрали? Неужели онъ убѣжалъ, оставивъ Ривареса въ опасности.

— Это не его вина, онъ сражался вмѣстѣ со всѣми и буквально исполнилъ все, что было условлено. Такъ они всѣ дѣйствовали. Одинъ только изъ нихъ все забылъ или ошибся въ послѣднюю минуту. Это самъ Риваресъ. Тугъ есть что-то непонятное. Подождите минутку, я позову Микелле.

Она вышла изъ комнаты и вернулась съ Микелле и широкоплечимъ горцемъ.

— Это Марко. — сказала она. — Вы слыхали о немъ? Онъ одинъ изъ контрабандистовъ. Онъ только что пріѣхалъ сюда и, быть можетъ, съумѣетъ сообщить намъ что-нибудь новое. Микелле, вотъ Чезаре Мартини, о которомъ я вамъ говорила. Разскажите ему о томъ, что случилось на вашихъ глазахъ.

Микелле далъ краткій отчетъ о стычкѣ съ эскадрономъ.

— Я не могу понять, что случилось, — сказалъ онъ. — Ни одинъ изъ насъ не оставилъ бы его, если бы мы могли предположить, что его заберутъ. Но его приказанія были совершенно точны. И никому изъ насъ не пришло въ голову, когда онъ бросилъ шапку на землю, что онъ подпуститъ въ себѣ солдатъ. Онъ стоялъ совершенно близко отъ лошади, я видѣлъ, какъ онъ отвязалъ ее; я еще далъ ему заряженный пистолетъ прежде, чѣмъ сѣлъ самъ на лошадь. Единственное, что я могу предположить, это, что онъ оступился изъ за своей хромоты, когда садился на лошадь. Но даже и тогда онъ могъ выстрѣлить.

— Нѣтъ, дѣло было не въ этомъ, — сказалъ Марконе; — онъ не садился на лошадь. Я сѣлъ на лошадь послѣдній, потому что моя лошадь боится выстрѣловъ; я оглянулся, чтобы посмотрѣть, спасся ли онъ; и онъ отлично могъ бы выбраться, если бы не кардиналъ.

— А, — вскрикнула Гемма, и Мартини повторилъ за нею въ изумленіи: кардиналъ?

— Да, онъ сталъ прямо противъ пистолета. Чтобъ его… Я полагаю, что Риваресъ смутился; онъ опустилъ руку, державшую пистолетъ, а другой закрылъ глаза, вотъ такъ… И конечно, всѣ на него накинулись.

— Я этого не понимаю, — сказалъ Микелле. — Такъ странно, чтобы Риваресъ потерялся въ критическую минуту.

— Вѣроятно, онъ опустилъ пистолетъ, чтобы не убить безоружнаго, — сказалъ Мартини.

Микелле пожалъ плечами.

— Безоружнымъ нечего совать носъ туда, гдѣ люди дерутся. Воина остается войвой. Если бы Риваресъ пустилъ пулю въ его преосвященство вмѣсто того, чтобы дать словить себя, какъ ручного кролика, было бы на свѣтѣ однимъ честнымъ человѣкомъ больше и однимъ священникомъ меньше.

Онъ отвернулся, кусая усы. Онъ былъ взбѣшенъ до слезъ.

— Какъ бы то ни было, — сказалъ Мартини, — но такъ оно случилось, и нечего тратить время на обсужденіе прошлаго. Весь вопросъ въ томъ, какъ устроить побѣгъ. Я полагаю, что всѣ вы согласны попытаться.

Микелле даже не отвѣтилъ на такой лишній вопросъ, и контрабандистъ только замѣтилъ съ усмѣшкой:

— Я бы застрѣлилъ своего собственнаго брата, если бы онъ не согласился.

— Прекрасно. Въ такомъ случаѣ… Вопервыхъ, есть у васъ планъ крѣпости?

Гемма открыла яшикъ и вынула нѣсколько листовъ бумаги.

— Я изучила всѣ планы. Вотъ нижній этажъ крѣпости, а вотъ верхній и нижній этажи башенъ. А вотъ и планъ укрѣпленій. Вотъ дороги, ведущія въ долину, а затѣмъ потаенныя мѣста и дорожки въ горахъ, а также подземные ходы.

— Вы знаете, въ которой изъ башенъ онъ заключенъ?

— Въ западной. Въ круглой комнатѣ съ рѣшетчатымъ окномъ. Я отмѣтила это на планѣ.

— Какъ вы узнали это?

— Отъ одного человѣка, по прозванію Сверчокъ — солдата, служащаго въ стражѣ. Онъ родственникъ одного изъ нашихъ людей — Джино.

— Какъ вы это однако быстро развѣдали.

— Времени терять некогда. Джино отправился сейчасъ же въ Бризигеллу, а нѣкоторые планы у насъ уже были. Списокъ тайныхъ убѣжищъ сдѣланъ самимъ Риваресомъ. Это видно по почерку.

— Какого рода люди солдаты крѣпостной стражи?

— Этого мы еще не знаемъ. Сверчокъ только что поступилъ на службу и не знакомъ со своими товарищами.

— Нужно узнать отъ Джино, что такое самъ Сверчокъ. Извѣстно ли что-нибудь о намѣреніяхъ правительства? Будутъ ли судить Ривареса въ Бризигеллѣ или переведутъ его въ Равенну?

— Этого мы не знаемъ. Равенна, конечно, главный городъ Папской области, и по закону серьезныя дѣла должны разбираться только тамъ въ первой инстанціи. Но законы не особенно соблюдаются. Все зависитъ отъ прихоти того, кто случайно пользуется властью.

— Его не перевезутъ въ Равенну, сказалъ Микелле.

— Почему вы думаете?

— А въ этомъ увѣренъ. Полковникъ Феррари, военный губернаторъ въ Бризигеллѣ, дядя офицера, котораго Риваресъ ранилъ. Онъ мстительная бестія и ни за что не упуститъ случая потѣшиться надъ врагомъ.

— Вы думаете, что онъ постарается удержать Ривареса здѣсь?

— Я думаю, что онъ постарается, чтобы его повѣсили.

Мартини быстро взглянулъ на Гемму. Она была очень блѣдна, но лицо ея не измѣнилось при этихъ словахъ. Очевидно, мысль эта была не нова для нея.

— Онъ едва ли сможетъ это сдѣлать безъ нѣкоторыхъ формальностей, сказала она спокойно, — но онъ, можетъ быть, доведетъ дѣло до военнаго суда подъ какимъ-нибудь предлогомъ и будетъ оправдываться тѣмъ, что этого требуетъ спокойствіе города.

— Ну, а кардиналъ? Согласится онъ на это?

— У него нѣіъ власти въ военныхъ дѣлахъ.

— Но вліяніе его очень велико. Вѣдь губернаторъ не рѣшится на такой шагъ безъ его согласія.

— Онъ никогда не дастъ согласія, — прервалъ Марконе. — Монтанелли былъ всегда противъ военныхъ судовъ и всего такого. Пока Ривареса оставятъ въ Бризигеллѣ, ничего серьезнаго не можетъ случиться. Кардиналъ всегда будетъ на сторонѣ заключеннаго. Я только боюсь, чтобы его не перевели въ Равенну. Тамъ онъ потерянъ.

— Мы можемъ не допустить, чтобы его перевезли, — сказалъ Микелле: можно устроить побѣгъ во время пути; но пока онъ въ крѣпости едва ли удастся сдѣлать что нибудь.

— Мнѣ кажется, — сказала Гемма, — что было бы совершенно безполезно ждать, отправки въ Равенну. Нужно сдѣлать попытку въ Бризигеллѣ и нечего терять времени. Чезаре посмотритъ по плану крѣпости, что возможно сдѣлать. Я придумала кое-что, но не могу справиться съ однимъ пунктомъ.

— Идемъ, Марконе, — сказалъ Микелле, вставая. — Пусть они тутъ придумываютъ планы; мнѣ нужно отправиться въ Фолиньяно сегодня, и я хотѣлъ бы взять васъ съ собой. Винченцо не прислалъ намъ патроновъ, а они должны были быть здѣсь еще третьяго дня.

Когда они оба ушли, Мартини подошелъ въ Геммѣ и молча протянулъ ей руку. Она на минуту положила въ нее свою.

— Вы всегда были добрымъ другомъ, Чезаре, — сказала она, наконецъ, — и всегда помогали мнѣ въ тяжелыя минуты. А теперь давайте говорить о дѣлѣ.

III.

— Я еще разъ серьезно увѣряю ваше преосвященство, что вашъ отказъ угрожаетъ безопасности города.

Губернаторъ старался сохранить почтительный тонъ въ разговорѣ съ высокимъ церковнымъ сановникомъ. Но въ голосѣ его слышалось замѣтное раздраженіе. У него была разстроена печень, жена его тратила много денегъ и за послѣднія три недѣли ему приходилось много волноваться. Онъ жилъ среди непріятнаго, мрачнаго населенія, настроеніе котораго становилось все болѣе и болѣе опаснымъ. Весь округъ кишѣлъ заговорами и отовсюду доходили вѣсти о спрятанномъ оружіи; военный гарнизонъ былъ недостаточно великъ и на преданность его трудно было положиться. А теперь еще этотъ кардиналъ, котораго онъ описывалъ своему адъютанту, какъ воплощеніе «добродѣтельной тупости». Все это уже довело до отчаянія губернатора, а теперь его еще мучилъ Оводъ, живое воплощеніе духа зла.

Начавъ съ того, что онъ ранилъ губернаторскаго любимаго племянника и еще кромѣ него самаго нужнаго изъ шпіоновъ этотъ «хромой испанскій чортъ» продолжалъ свои подвиги въ заключеніи: онъ подкупалъ тюремныхъ сторожей, глумился надъ допрашивавшими его чиновниками и превращалъ тюрьму въ мѣсто всякаго рода развлеченій. Онъ сидѣлъ въ крѣпости около трехъ недѣль и начальство Бризигеллы было совершенно измучено. Его подвергали допросу за допросомъ, и чтобы добиться какихъ-нибудь показаній, употребляли угрозы, убѣжденія и всякаго рода средства, какія только могли придти въ голову. Но, не смотря на это, они столько же знали, какъ и въ первый день его ареста. Они уже начинали понимать, что слѣдовало отправить его сразу въ Равенну, но теперь было слишкомъ поздно, чтобы исправить ошибку. Губернаторъ, посылая въ главное управленіе рапортъ объ арестѣ, просилъ, въ качествѣ личной милости, позволенія заняться самому разслѣдованіемъ дѣла, и такъ какъ на его просьбу любезно согласились, то онъ не могъ теперь отказаться безъ унизительнаго признанія своей слабости.

Единственнымъ возможнымъ исходомъ, какъ и предвидѣли Гемма и Микелле, ему казался военный судъ, и упрямый отказъ кардинала Монтанелли былъ послѣдней каплей, переполнившей чашу его терпѣнія.

— Мнѣ кажется, — сказалъ онъ, — что если бы ваше преосвященство знали, что я и мои приближенные выстрадали отъ этого человѣка, вы иначе посмотрѣли бы на это дѣло. Я отлично понимаю и уважаю добросовѣстное уклоненіе отъ всякихъ неправильностей въ судебныхъ дѣлахъ, но это совершенно исключительный случай, требующій исключительныхъ мѣръ.

— Не можетъ быть случая, — отвѣтили Монтанелли, — требующаго несправедливости. Осудить гражданскаго преступника военнымъ судомъ — несправедливо и незаконно.

— Дѣло состоитъ въ слѣдующемъ, ваше преосвященство. Заключенный несомнѣнно виновенъ въ нѣсколькихъ уголовныхъ преступленіяхъ. Онъ участвовалъ въ гнусномъ покушеніи въ Савиньо и военная коммиссія, созванная монсиньоронъ Спинолла, навѣрное разстрѣляла бы его или сослала на галеры, если бы онъ не убѣжалъ въ Тоскану. Съ тѣхъ поръ онъ не переставалъ устраивать заговоры. Онъ извѣстенъ, какъ вліятельный членъ одного изъ самыхъ зловредныхъ тайныхъ обществъ. Его сильно подозрѣваютъ въ томъ, что онъ содѣйствовалъ или даже, быть можетъ, былъ зачинщикомъ убійства не менѣе трехъ довѣренныхъ полицейскихъ агентовъ. Его почти накрыли въ контрабандномъ перевозѣ оружія въ папскую область. Онъ оказалъ вооруженное сопротивленіе властямъ и серьезно ранилъ двухъ офицеровъ при исполненія своихъ обязанностей. А теперь онъ составляетъ постоянную угрозу спокойствію и порядку города. Все это вполнѣ оправдываетъ преданіе его военному суду.

— Что бы онъ ни сдѣлалъ, — отвѣтилъ Монтанелли, — онъ имѣетъ право, чтобы его судили по закону.

— Обычный ходъ закона включаетъ медленность, ваше преосвященство, а въ данномъ случаѣ каждая минута имѣетъ значеніе. Кромѣ того, я ежеминутно опасаюсь, что онъ убѣжитъ.

— Если есть какая-нибудь опасность этого, то отъ васъ зависитъ усилить надзоръ.

— Я дѣлаю все, чѣо могу, ваше преосвященство, но я завишу отъ тюремнаго штата, а этотъ человѣкъ ихъ всѣхъ околдовалъ. Я уже четыре раза перемѣнилъ сторожей за три недѣли, и мнѣ надоѣло уже наказывать солдатъ изъ-за него; и все это не помогаетъ. Я не могу устроить, чтобы они не носили писемъ отъ него и къ нему. Эти болваны влюблены въ него, какъ въ женщину.

— Какъ странно. Въ немъ, должно быть, есть что-нибудь особенное.

— Онъ сущій дьяволъ. Простите, ваше преосвященство, но этотъ человѣкъ вывелъ бы изъ терпѣнія святого. Трудно повѣрить, но, право, я долженъ самъ вести допросы, потому что чиновникъ, завѣдующій обыкновенно этой частью, не можетъ справиться съ нимъ.

— Въ чемъ же дѣло?

— Это трудно объяснить, ваше преосвященство, но вы бы поняли, если бы хоть разъ присутствовали при допросахъ. Можно подумать, что допрашивающій чиновникъ на самомъ дѣлѣ обвиняемый, а онъ судья.

— Но что же онъ можетъ дѣлать такого ужаснаго? Онъ, конечно, можетъ не отвѣчать на вопросы, но молчаніе — его единственное оружіе.

— У него языкъ, какъ бритва. Всѣ мы люди грѣшные, ваше преосвященство; большинство изъ насъ совершило въ свое время какія-нибудь ошибки, и вовсе непріятно, чтобы о нихъ кричали съ крышъ. Такова природа людская. И каково человѣку слышать, чтобы ему бросали въ лицо то, что онъ совершилъ двадцать лѣтъ тому назадъ.

— Развѣ Риваресъ узналъ о какихъ-нибудь личныхъ тайнахъ допрашивающаго его чиновника?

— Вотъ видите ли, бѣдняга запутался въ долгахъ, когда былъ кавалерійскимъ офицеромъ, и позаимствовалъ маленькую сумму изъ полкового фонда.

— То, есть, укралъ общественныя деньги, которыя ему были довѣрены?

— Конечно, это было очень нехорошо, ваше преосвященство, но друзья его заполнили сумму, и дѣло было замято. Онъ изъ хорошей семьи, и съ тѣхъ поръ велъ себя безупречно. Какъ Риваресъ объ этомъ узналъ, не могу себѣ представить, но на первомъ же допросѣ онъ выкопалъ этотъ забытый скандалъ, да еще въ присутствіи подчиненнаго, и съ такимъ невиннымъ лицомъ, какъ будто бы произносилъ молитву. Конечно, теперь всѣ знаютъ эту исторію. Если бы ваше преосвященство присутствовали хотя бы при одномъ допросѣ, я увѣренъ, что вы поняли бы. Ему вовсе не нужно знать объ этомъ. Вы можете слушать…

Монтанелли повернулся и взглянулъ на губернатора съ такимъ выраженіемъ лица, какое у него не часто бывало.

— Я служитель вѣры, — сказалъ онъ, — а не полицейскій шпіонъ; подслушиванье не входитъ въ мои обязанности.

— Я не хотѣлъ сказать ничего обиднаго.

— Мнѣ кажется, что ничего не можетъ выйти изъ дальнѣйшаго обсужденія этого вопроса. Если бы вы прислали заключеннаго сюда, я съ нимъ поговорилъ бы.

— Осмѣливаюсь почтительно посовѣтовать вашему преосвященству не призывать его къ себѣ. Человѣкъ этотъ совершенно неисправимъ. Было бы гораздо безопаснѣе и лучше поступиться одинъ разъ буквой закона и освободиться отъ него прежде, чѣмъ онъ надѣлаетъ новыхъ бѣдъ. Я едва рѣшаюсь настаивать на этомъ пунктѣ послѣ того, что ваше преосвященство сказали. Но все-таки я отвѣтствененъ передъ монсиньоромъ папскимъ легатомъ за спокойствіе города.

— А я, — прервалъ Монтанелли, — ношу отвѣтственность передъ Богомъ и его святѣйшествомъ въ томъ, чтобы въ моемъ округѣ не было никакихъ противозаконныхъ поступковъ. Я не допущу тайнаго военнаго суда въ мирное время. Я приму заключеннаго здѣсь, наединѣ, завтра въ десять часовъ утра.

— Какъ вашему преосвященству будетъ угодно, — отвѣтилъ губернаторъ съ угрюмой почтительностью и ушелъ ворча про себя: «Они стоятъ другъ друга по упрямству».

Онъ никому не говорилъ о предстоящемъ свиданіи, пока не наступило время снять съ заключеннаго цѣпи и повести его во дворецъ. Совершенно достаточно, какъ онъ замѣтилъ своему раненому племяннику, что этотъ преподобный сынъ валаамской ослицы поступается закономъ и излишне еще подвергаться опасности заговора между Риваресомъ, солдатами и его друзьями, которые способны устроить побѣгъ по дорогѣ по дворецъ.

Когда Оводъ, подъ сильной охраной, введенъ былъ въ комнату, гдѣ увидѣлъ Мовтанелли у стола, покрытаго бумагами, онъ внезапно вспомнилъ жаркій лѣтній день, когда онъ сидѣлъ, переворачивая листы рукописи, въ кабинетѣ, весьма похожемъ на теперешный. Ставни были точно также прикрыты, какъ и теперь, чтобы защитить отъ жары, и съ улицы раздавался голосъ продавщицы плодовъ: «Fragola! Frаgola!»

Онъ сердито откинулъ волосы со лба и изобразилъ улыбку на лицѣ.

Монтанелли взглянулъ на него, поднимая глаза отъ бумаги.

— Подождите въ передней, — сказалъ онъ солдатамъ.

— Разрѣшите доложить вашему преосвященству, — сказалъ сержантъ тихимъ голосомъ и, очевидно, сильно возбужденный, — что полковникъ считаетъ заключеннаго опаснымъ, и думаетъ, что было бы лучше…

Глаза Монтанелли внезапно вспыхнули.

— Подождите въ передней, — повторилъ онъ спокойно.

Сержантъ, кланяясь и бормоча извиненія, вышелъ съ испуганнымъ лицомъ изъ комнаты въ сопровожденіи солдатъ.

— Садитесь, пожалуйста, — сказалъ кардиналъ, когда дверь закрылась. Оводъ повиновался молча.

— Синьоръ Риваресъ, — началъ Монтанелли черезъ минуту, — я хотѣлъ бы предложить вамъ нѣсколько вопросовъ, и былъ бы вамъ очень благодаренъ, если бы вы отвѣтили мнѣ на нихъ.

Оводъ улыбнулся.

— М…мое г…главное занятіе т…теперь выслушивать вопросы.

— Но не отвѣчать на нихъ? Такъ мнѣ и передавали. Но тѣ вопросы предлагались чиновниками, занятыми слѣдствіемъ по вашему дѣлу. Они должны пользоваться вашими отвѣтами, какъ показаніями.

— А в…вопросы вашего преосвященства?

Слышно было какое-то скрытое оскорбленіе въ тонѣ скорѣе, чѣмъ въ словахъ Овода, и кардиналъ сразу это понялъ. Но лицо его не утратило выраженія спокойной кротости.

— Мои вопросы, — сказалъ онъ, — все равно, отвѣтите ли вы на нихъ или нѣтъ, останутся между нами. Если они коснутся вашихъ политическихъ тайнъ, то, конечно, вы не отвѣтите; въ другомъ же случаѣ, хотя мы совершенно чужіе другъ другу люди, я надѣюсь, что вы все таки отвѣтите лично ради меня.

— Я с…совершенно къ услугамъ вашего преосвященства. — Онъ сказалъ это съ легкимъ поклономъ и съ лицомъ, которое не особенно поощряло къ просьбѣ о личныхъ услугахъ.

— Во-первыхъ, говорятъ, что вы перевозили оружіе въ папскую область? Зачѣмъ оно вамъ нужно?

— Ч…чтобы б…бить крысъ.

— Какой странный отвѣтъ. Неужели вы считаете крысами всѣхъ тѣхъ, кто не раздѣляетъ вашихъ убѣжденій?

— Н…нѣкоторыхъ изъ нихъ.

Монтанелли откинулся на спинку кресла, и нѣсколько времени глядѣлъ на него молча.

— Что это у васъ на рукѣ? — спросилъ онъ вдругъ.

Оводъ взглянулъ на свою лѣвую руку.

— С…старые с…слѣды отъ зубовъ крысъ.

— Нѣтъ, я говорю о другой рукѣ. Это свѣжій шрамъ.

Нѣжная, гибкая правая рука была вся въ ссадинахъ и царапинахъ. Оводъ показалъ ее. Кисть распухла, и на ней виднѣлся темный длинный синякъ.

— Это п…пустяки, какъ видите, — сказалъ онъ. — Когда меня арестовали тогда, благодаря вашему преосвященству, — онъ еще разъ слегка поклонился — одинъ изъ солдатъ наступилъ на руку.

Монтанелли взялъ руку Овода и внимательно разсматривалъ ее.

— Какимъ образомъ она теперь въ такомъ состояніи послѣ трехъ недѣль? — спросилъ онъ. — Она совершенно воспалена.

— Быть можетъ, т…треніе желѣза не было особенно полезно для нея.

Кардиналъ поднялъ глаза, нахмурившись.

— Неужели они накладывали цѣпи на свѣжую рану?

— К…конечно, ваше преосвященство; для этого свѣжія раны и существуютъ. Старыя раны ни къ чему, онѣ только начнутъ болѣть. Но н…нельзя заставить ихъ горѣть, какъ слѣдуетъ.

Монтанелли взглянулъ на него опять пристальнымъ, испытующимъ взглядомъ, потомъ всталъ и открылъ ящикъ съ медицинскими приспособленіями.

— Дайте мнѣ руку, — сказалъ онъ.

Оводъ, съ лицомъ, какъ бы выкованнымъ изъ желѣза, протянулъ руку; Монтанелли вымылъ рану и нѣжно забинтовалъ ее. Онъ, очевидно, привыкъ къ этому занятію.

— Я поговорю о цѣпяхъ, — сказалъ онъ. — А теперь я хочу предложить вамъ еще вопросъ. Каковы ваши планы?

— На это от…твѣтъ очень простой, ваше преосвященство. Постараюсь убѣжать, если смогу, а если нѣтъ — умру.

— Почему же умирать?

— Потому что если губернатору не удастся разстрѣлять меня, то меня пошлютъ на галеры, а для меня это одно и то же. Здоровье мое не вынесетъ галеръ.

Монтанелли оперся рукой о столъ и задумался. Оводъ ему не мѣшалъ. Онъ сидѣлъ, откинувшись назадъ съ полузакрытыми глазами, лѣниво наслаждаясь пріятнымъ физическимъ чувствомъ освобожденія отъ цѣпей.

— Предположимъ, — началъ опять Монтанелли, — что вамъ удастся бѣжать. Что вы будете дѣлать тогда?

— Я уже сказалъ вашему преосвященству. Буду б…бить крысъ.

— Будете бить крысъ. Другими словами: если я освобожу васъ теперь, — предполагая, что у меня для этого достаточная власть — вы воспользуетесь своей свободой для того, чтобы распространять насиліе и кровопролитіе, вмѣсто того, чтобы предупреждать ихъ.

Оводъ поднялъ глаза къ Распятію, висѣвшему на стѣнѣ.

— «Не миромъ, а мечомъ». Какъ видите, я въ хорошей кампаніи. Впрочемъ, я лично предпочитаю пистолеты.

— Синьоръ Риваресъ, — сказалъ кардиналъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, — я васъ не оскорблялъ и не говорилъ легкомысленно о вашей вѣрѣ и друзьяхъ; нельзя ли и мнѣ ожидать отъ васъ такой же вѣжливости, или же вы желаете, чтобы я думалъ, что атеистъ не можетъ быть джентльменомъ.

— Ахъ, да. Я с…совершенно заб…былъ, что ваше преосвященство вноситъ вѣжливость въ число христіанскихъ добродѣтелей. Я помню вашу проповѣдь во Флоренціи во время моей п…полемики съ вашимъ анонимнымъ защитникомъ.

— Объ этомъ я тоже хотѣлъ поговорить съ вами. Не можете ли вы объяснить мнѣ причину вашего особаго озлобленія противъ меня. Ваши полемическіе пріемы, конечно, касаются только васъ, и мы теперь не говоримъ о политикѣ; но мнѣ казалось въ то время, что въ васъ проявляется личная вражда ко мнѣ. А если это такъ, то я хотѣлъ бы знать, причинилъ ли я вамъ какое-либо зло и подалъ ли чѣмъ либо поводъ къ враждебному чувству?

— Причинилъ ли онъ ему какое-либо зло! — Оводъ поднялъ забинтованную руку въ горлу. — Я долженъ напомнить вашему преосвященству одно мѣсто изъ Шекспира, — сказалъ онъ съ усмѣшкой. — «Это такое же чувство, какъ у человѣка, питающаго вражду къ безвредной кошкѣ». Моя антипатія — священники. Видъ рясы мнѣ прич…чиняетъ физическую боль.

— О если только въ этомъ дѣло… — Монтанелли равнодушнымъ движеніемъ отклонилъ продолженіе разговора на эту тэму.

— Все таки, — прибавилъ онъ: — не слѣдуетъ даже въ полемикѣ извращать факты. Когда вы утверждали въ отвѣтѣ на мою проповѣдь, что я зналъ моего анонимнаго защитника, вы ошиблись. Я не обвиняю васъ въ намѣренномъ обманѣ, но вы утверждали неправду. Я до сихъ поръ не знаю, кто это былъ.

Оводъ наклонилъ голову на бокъ, взглянулъ на него съ минуту серьезно, потомъ вдругъ откинулся на стулѣ и расхохотался.

— Святая простота! о невинный аркадійскій пастушокъ — и вы не догадались. Вы н…никогда не замѣчали раздвоеннаго копыта?

Монтанелли поднялся.

— Неужели, синьоръ Риваресъ, вы писали за обоихъ противниковъ?

— Это было не хорошо, я знаю, — отвѣтилъ Оводъ, поднимая на него свои большіе невинные голубые глаза. Но вы такъ легко все прог…глатывали, совсѣмъ, какъ устрицы. Это было очень дурно, но такъ заб…бавно.

Монтанелли закусилъ губы и опять сѣлъ. Онъ сразу понялъ, что Оводъ старается вывести его изъ терпѣнія и рѣшилъ, что бы ни случилось, не терять самообладанія. Но онъ начиналъ находить раздраженіе губернатора понятнымъ. Человѣкъ, который проводилъ въ теченіе трехъ недѣль два часа въ день, допрашивая Овода, имѣлъ право ругаться.

— Оставимъ это, — сказалъ онъ спокойно. — Я хотѣлъ видѣть васъ главнымъ образомъ вотъ изъ за чего. Въ качествѣ кардинала я имѣю здѣсь нѣкоторую силу, и могу воспользоваться ею въ вопросѣ о вашей судьбѣ. Я употреблю свое вліяніе и воспрепятствую всякому насилію надъ вами, не нужному для того, чтобы предупреждать ваше насиліе относительно другихъ. Я послалъ за вами, чтобы спросить, не жалуетесь ли вы на что-нибудь. На счетъ цѣпей я распоряжусь. Но, можетъ быть, у васъ есть еще что-нибудь сказать мнѣ. А кромѣ того, я считалъ необходимымъ, прежде чѣмъ высказать свое мнѣніе, узнать, что вы за человѣкъ.

— Я совершенно ни на что не жалуюсь, ваше преосвященство. На войнѣ, какъ на войнѣ. Я не ребенокъ и не думаю, чтобы правительство погладило меня по головкѣ за т…тайный п…провозъ огнестрѣльнаго оружія. Совершенно естественно, что со мной поступаютъ такъ строго, какъ только могутъ. Если же вы хотѣли знать, что я за человѣкъ, то вы вѣдь выслушали однажды мою романтическую исповѣдь въ грѣхахъ. Развѣ этого не довольно? Иди вы хотите, чтобы я началъ сначала?

— Я не понимаю васъ, — сказалъ Монтанелли холодно, вертя карандашъ между пальцами.

— Неужели ваше преосвященство забыли стараго Діего, паломника. — Онъ вдругъ измѣнилъ голосъ и сталъ говорить какъ Діего: «Я бѣдный грѣшникъ…»

Карандашъ выпалъ изъ руки Монтанелли.

— Это уже слишкомъ, — сказалъ онъ.

Оводъ откинулъ голову съ легкой усмѣшкой и сидѣлъ молча, глядя, какъ Монтанелли тихо ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Синьоръ Риваресъ, — сказалъ Моитанелли. останавливаясь наконецъ передъ нимъ. — Вы поступили со мной, какъ ни одинъ человѣкъ, рожденный отъ женщины, не рѣшился бы поступить съ злѣйшимъ врагомъ. Вы вторгнулись въ мое личное горе и обратили въ предметъ насмѣшки и шутокъ печаль ближняго. Я только прошу васъ еще разъ сказать мнѣ: сдѣлалъ ли я вамъ когда-либо зло? Если же нѣтъ, то зачѣмъ вы такъ безсердечно глумились надо мной?

Оводъ, откинувшись на спинку кресла, смотрѣлъ на него съ своей тонкой, холодной, непонятной улыбкой.

— Это меня заб…бавляло, ваше преосвященство. Вы такъ близко принимали это въ сердцу, и это мнѣ н…напомнило немного представленіе въ циркѣ.

Монтанелли съ поблѣднѣвшими губами отвернулся и позвонилъ.

— Уведите заключеннаго, — сказалъ онъ вошедшимъ солдатамъ.

Когда они ушли, онъ сѣлъ къ столу еще весь дрожа отъ необычнаго возмущенія и придвинулъ къ себѣ пачку докладовъ, присланныхъ ему священниками его округа.

Но онъ тотчасъ же оттолкнулъ ихъ и, опершись на столъ, закрылъ лицо руками. Оводъ, казалось, оставилъ послѣ себя какую-то страшную тѣнь, какой-то призрачный слѣдъ своего существа.

Монтанелли сидѣлъ дрожа и не рѣшаясь поднять глазъ, чтобы не видѣть призрака, хотя онъ зналъ, что его здѣсь нѣтъ. Призракъ этотъ не былъ вполнѣ галлюцинаціей, а только воображеніемъ измученныхъ нервовъ. Но Монтанелли чувствовалъ непонятный страхъ какого-то призрачнаго видѣнія — раненой руки, улыбающагося жестокаго рта, таинственныхъ глазъ, подобныхъ глубокому морю.

Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы прогнать видѣніе и сѣлъ за работу; въ теченіе всего дня у него не было ни одной свободной минуты, и видѣніе его больше не мучило. Но когда поздно ночью онъ отправился въ себѣ въ спальню, онъ остановился на порогѣ съ внезапнымъ ужасомъ. Что если онъ опять увидятъ его во снѣ? Но онъ тотчасъ оправился и съ молитвой опустился на колѣни передъ Распятіемъ.

Всю ночь онъ не могъ уснуть.

IV.

Гнѣвъ Монтанелли не помѣшалъ ему однако помнить свое обѣщаніе. Онъ такъ горячо возмутился противъ оковъ Овода, что несчастный губернаторъ, растерявшись, велѣлъ снять всѣ кандалы, совершенно не зная, что ему дѣлать.

— Какъ знать, — сказалъ онъ своему адъютанту, — противъ чего его преосвященство возмутится въ слѣдующій разъ. Если онъ считаетъ простые ручные кандалы жестокостью, то онъ вскорѣ начнетъ возставать противъ оконной рѣшетки или потребуетъ, чтобы я кормилъ Ривареса устрицами и трюфелями. Когда я былъ молодъ, то преступники считались преступниками, и такъ съ ними и обходились; никто не думалъ, что предатель лучше вора; но теперь возмущенія вошли въ моду и его преосвященство собирается покровительствовать всѣмъ негодяямъ въ странѣ.

— Я совершенно не понимаю, зачѣмъ онъ вмѣшивается въ это дѣло, — замѣтилъ адъютантъ. — Онъ не папскій летать, и не имѣетъ никакой власти въ гражданскихъ и военныхъ дѣлахъ. Но закону…

— Да что тамъ толковать о законѣ? Неужели кто-нибудь станетъ уважать законы послѣ того, какъ святой оіецъ открылъ тюрьмы и натравилъ всѣхъ либеральныхъ проходимцевъ на насъ. Конечно, монсиньоръ Монтанелли проявляетъ теперь свою власть. Онъ держался совершенно, смирно при покойномъ папѣ, а теперь онъ хозяинъ. Онъ сразу вошелъ въ силу и дѣлаетъ все, что хочетъ. Какъ я могу идти противъ него? Можетъ быть, у него есть секретное предписаніе изъ Ватикана. Все теперь идеть вверхъ дномъ. Нельзя сказать, что будетъ завтра. Въ доброе старое время можно было знать, какъ дѣйствовать, а теперь…

Губернаторъ покачалъ головой съ озабоченнымъ видомъ. Свѣтъ, въ которомъ кардиналы заботятся о мелочахъ тюремной дисциплины и говорятъ о правахъ политическихъ преступниковъ, казался ему слишкомъ сложнымъ.

Оводъ также вернулся въ крѣпость въ нервномъ состояніи, доходящемъ почти до истерики. Свиданіе съ Монтанелли напрягло его терпѣніе до крайней точки и его послѣдняя грубости относительно цирка сказана была имъ въ состояніи полнаго отчаянія, только для того, чтобы оборвать свиданіе, которое черезъ пять минутъ кончилось бы слезами.

Вызванный для допроса вечеромъ того же дня, онъ только истерически хохоталъ въ отвѣтъ на каждый вопросъ; когда губернаторъ, потерявъ терпѣніе, вышелъ изъ себя и сталъ ругаться, онъ началъ еще громче хохотать. Несчастный губернаторъ бѣсновался, бушевалъ и угрожалъ своему строптивому плѣннику всякими невозможными наказаніями, но въ концѣ концовъ пришелъ, какъ много лѣтъ тому назадъ Джемсъ Боргомъ, къ заключенію, что не стоило тратить душевныхъ силъ на разговоръ съ человѣкомъ, совершенно невмѣняемымъ.

Овода опять увели въ его камеру, и тамъ онъ легъ на кровать въ состояніи чернаго безнадежнаго отчаянія, которое всегда наступало послѣ его припадковъ воинственности. Онъ лежалъ до вечера, не двигаясь, почти ничего не думая. Послѣ сильнаго утренняго волненія онъ впалъ въ странное полубезсознательное состояніе: его собственное горе казалось ему только какой-то механической тяжестью, которая давила на деревянное нѣчто, забывшее быть душой. Въ сущности ему было безразлично, какъ все кончится. Ему хотѣлось только избавиться отъ невыносимой боли и совершенно все равно, явилось ли бы это облегченіе отъ измѣненныхъ условій или отъ утраченной способности чувствовать. Можетъ быть, ему удастся убѣжать или, можетъ быть, они убьютъ его; во всякомъ случаѣ онъ больше не увидитъ падре; все это суета и томленіе духа.

Одинъ изъ сторожей принесъ ему ѣду, и Оводъ взглянулъ на него тяжелымъ равнодушнымъ взглядомъ

— Который часъ?

— Шесть часовъ. Вотъ вашъ обѣдъ, синьоръ.

Онъ взглянулъ съ отвращеніемъ за прѣсную, холодную, неаппетитную ѣду и отвернулъ голову. Онъ чувствовалъ себя физически больныхъ и нравственно разбитымъ и видъ ѣды внушалъ ему отвращеніе.

— Вы заболѣете, если не будете ѣсть, — сказалъ солдатъ торопливыхъ голосомъ. — Съѣшьте во всякомъ случаѣ кусочекъ хлѣба. Вамъ отъ этого станетъ лучше.

Онъ говорилъ съ особенной настойчивостью, поднимая кусокъ хлѣба съ тарелки и снова кладя его на нее. Въ Оводѣ тотчасъ проснулся заговорщикъ. Онъ сразу понялъ, что въ хлѣбѣ что-то спрятано.

— Оставьте обѣдъ, я съѣмъ его потомъ, — сказалъ онъ небрежныхъ тономъ.

Дверь была открыта, и онъ зналъ, что сержантъ, стоявшій на лѣстницѣ, слышалъ каждое слово. Когда дверь снова закрылась, и онъ удостовѣрился, что никто не наблюдаетъ за нихъ черезъ отверстіе въ двери, онъ взялъ хлѣбъ и осторожно началъ крошить его. По срединѣ было то, что онъ и ожидалъ — связка тоненькихъ пилокъ. Онѣ были завернуты въ кусокъ бумаги, на которомъ написано было нѣсколько словъ. Онъ тщательно разгладилъ бумагу и поднесъ ее къ свѣту. Надпись была сдѣлана на такомъ маленькомъ и тонкомъ листкѣ бумаги, что трудно было прочесть написанное.

«Дверь не закрыта, и ночь темная. Постарайтесь какъ можно скорѣе распилить рѣшетку и выйти между двумя и тремя часами. Мы готовы, и другой случай можетъ не представиться».

Онъ лихорадочно скомкалъ бумагу въ рукѣ. Итакъ, всѣ приготовленія сдѣланы. Ему нужно только перепилить рѣшетку. Какое счастье, что кандалы съ него сняты. Ему не приходилось терять времени на то, чтобы еще ихъ перепиливать. Сколько прутовъ въ рѣшеткѣ? Два, четыре.. Каждый нужно перепилить въ двухъ мѣстахъ — значитъ восемь. Онъ успѣетъ сдѣлать это въ теченіе ночи, если только поторопится. И какъ это Гемма и Мартини успѣли такъ скоро все приготовить: костюмъ, паспорта, мѣсто для укрывательства. Они должны были работать, какъ вьючныя лошади, чтобы все это сдѣлать — и, конечно, ея предложеніе было принято, а не чье-либо другое Онъ улыбнулся своей собственной глупости. Не все ли равно, ея или нѣтъ, лишь бы самъ планъ былъ хорошъ. И все-таки, онъ рать былъ, что именно она посовѣтовала воспользоваться подземнымъ ходомъ вмѣсто того, чтобы онъ спустился по веревочной лѣстницѣ, какъ предполагали сначала контрабандисты. Ея планъ былъ болѣе сложный и трудный, но не представлялъ опасности для жизни часового у восточной стѣны. Поэтому, когда ему представили оба проекта, онъ не колеблясь выбралъ тотъ, который составила Гемма.

Преданный имъ сторожъ, по прозванію «Сверчокъ», долженъ былъ, по этому плану, воспользоваться первымъ случаемъ, чтобы открыть безъ вѣдома своихъ товарищей желѣзныя ворота, которыя вели изъ двора къ подземному ходу подъ крѣпостными стѣнами. Затѣмъ онъ долженъ былъ повѣсить обратно ключъ на гвоздь въ дежурной комнатѣ.

Оводъ, увѣдомленный объ этомъ, долженъ былъ перепилить рѣшетку, разорвать свою рубаху на полосы и сплести веревку, съ помощью которой онъ спустился бы по широкой восточной стѣнѣ, окружающей дворъ Вдоль стѣны онъ долженъ былъ пробираться на рукахъ и колѣняхъ, пока часовой смотрѣлъ въ другую сторону, и лежать неподвижно, когда часовой обращался въ его сторону. Въ сѣверо-восточномъ углу была полуразрушеная башенка; она поддерживалась отчасти густо растущемъ плющемъ, но громадныя массы рыхлаго камня впали внутрь и лежали во дворѣ, собранные въ кучу около стѣны. Съ этой башни онъ долженъ былъ спуститься по зелени и кучкамъ камней во дворъ, и, тихо отворяя незапертыя ворота, пробраться въ подземный ходъ, начинающійся тамъ. Въ прежніе вѣка, этотъ туннель образовалъ тайный ходъ между крѣпостью и башней за сосѣднемъ холмѣ. Теперь онъ былъ совершенно безъ употребленія и въ нѣсколькихъ мѣстахъ загроможденъ камнями. Только контрабандисты знали одинъ тщательно скрытый выходъ въ горы, ведущій изъ туннеля. Никто не подозрѣвалъ, что цѣлыя партіи безпошлинныхъ товаровъ лежали иногда цѣлыми недѣлями подъ самыми стѣнами крѣпости въ то время, какъ таможенные чиновники напрасно обыскивали дома угрюмыхъ горцевъ. Черезъ это отверстіе Оводъ долженъ былъ въ темнотѣ пробраться въ пустынное мѣсто въ горахъ, гдѣ его ожидалъ Мартини и одинъ контрабандистъ. Единственная трудность заключалась въ томъ, что не каждую ночь представлялся случай открывать ворота послѣ вечерняго патруля и спускъ съ окна не могъ совершиться въ свѣтлую ночь безъ опасности быть замѣченнымъ часовымъ. Теперь, когда представлялась серьезная возможность успѣха, ее не слѣдовало упускать.

.Онъ сѣлъ и началъ ѣсть хлѣбъ, не внушавшій ему такого отвращенія, какъ остальная тюремная пища; ему нужно было съѣсть что-нибудь для поддержки силъ.

Слѣдовало бы также немного прилечь и постараться уснуть. Нельзя было взяться за дѣло до десяти часовъ, а ночью ему предстояла серьезная работа.

Итакъ въ концѣ концовъ падре хотѣлъ дать ему случай убѣжать. Какъ это на него похоже. Но онъ самъ никогда бы на это не согласился. Все, кромѣ этого. Если онъ убѣжитъ, то только по собственной волѣ и съ помощью товарищей. Онъ не желаетъ никакихъ благодѣяніи отъ патеровъ.

Какъ жарко! — навѣрное будетъ гроза, воздухъ такой душный и тяжелый. Онъ безпокойно ворочался на кровати и закинулъ забинтованную руку за голову на подушку, потомъ опять опустилъ ее. Какъ она горѣла и вздулась. И всѣ старыя раны начали болѣть съ мучительной назойливостью. Что съ ними такое? Какія глупости. Все дѣло въ приближеніи грозы. Онъ теперь немного заснетъ и отдохнетъ, прежде, чѣмъ начать работать.

— Восемь прутовъ. И всѣ толстые и крѣпкіе. Сколько еще осталось пилить? Навѣрное, немного. Онъ, вѣроятно, пилилъ уже цѣлые часы — безконечные часы, и вотъ почему такъ болѣла рука. О какъ больно — до самой кости. Но едва ли отъ этого болитъ и бокъ. А это жгучая боль въ хромой ногѣ, — неужели тоже отъ работы пилой?

Онъ вскочилъ. Нѣтъ, онъ не спалъ. Онъ бредилъ съ открытыми глазами. Ему снилось, что онъ пилитъ, а онъ еще и не начиналъ. Рѣшетка еще стояла нетронутая, крѣпко сплоченная. Гдѣ-то далеко пробило десять часовъ съ башни. Пора начать работу.

Онъ выглянулъ въ отверстіе у дверей, и убѣдившись, что никто за нимъ не наблюдаетъ, взялъ одну изъ пилокъ и принялся за работу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нѣтъ, онъ совсѣмъ здоровъ. Все это одно воображеніе. Боль въ боку была отъ желудка или отъ простуды, или отъ чего-нибудь другого. Да и что удивительнаго, если онъ чувствуетъ себя не по себѣ послѣ трехъ недѣль невыносимой тюремной пищи и затхлаго воздуха. А всѣ эти боли и учащенный пульсъ происходятъ отчасти отъ нервнаго разстройства и отчасти отъ отсутствія движенія. Да въ этомъ все дѣло — отсутствіе движенія. Какъ глупо, что онъ объ этомъ раньше не подумалъ.

Онъ лучше посидитъ немного и дастъ успокоиться боли прежде, чѣмъ начать работать. Черезъ нѣсколько минутъ все пройдетъ.

Но отъ сидѣнья гораздо хуже. Когда онъ спокойно сидитъ, онъ весь во власти нервовъ, и лицо его становится сѣрымъ отъ ужаса. Нѣтъ, надо встать и взяться за работу, сбросить съ себя дурь. Отъ его собственной воли зависитъ чувствовать или не чувствовать. И онъ рѣшилъ совсѣмъ не чувствовать, оттолкнуть отъ себя всякія чувства.

Онъ опять всталъ и сказалъ самому себѣ громко и отчетливо:

— Я не боленъ, у меня нѣтъ времени быть больнымъ. Мнѣ нужно перепилить рѣшетку, и я не хочу быть больнымъ.

Онъ началъ пилить.

Четверть одиннадцатаго — половина одиннадцатаго — три четверти одиннадцатаго. Онъ пилилъ и пилилъ, и скрипъ желѣза отзывался въ немъ такъ, какъ будто бы пилили его собственное тѣло и мозгъ.

— Хотѣлъ бы я знать, — сказалъ онъ себѣ съ усмѣшкой, — кто раньше будетъ перепиленъ: я или рѣшетка.

Онъ стиснулъ аубы и продолжалъ пилить.

Половина двѣнадцатаго. Онъ все еще пилилъ, хотя рука его окоченѣла, распухла и едва могла держать пилу. Онъ не рѣшается однако остановиться. Если онъ только на минуту выпуститъ изъ рукъ это страшное орудіе, онъ никогда не сможетъ взяться за него снова.

Часовой задвигался въ корридорѣ, и штыкъ его ударился о дверь. Оводъ остановился и оглянулся, все еще держа пилу въ поднятой рукѣ. Неужели все открылось?

Маленькій круглый комокъ вылетѣлъ изъ отверстія у двери и лежалъ за полу. Онъ положилъ пилу и нагнулся, чтобы поднять. Это былъ свернутый комокъ бумаги.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ тяжело было опускаться ниже и ниже, когда вокругъ него бушевали черныя волны. Какъ онѣ клокотали!.

Ахъ, да, онъ только опустился, чтобы поднять бумагу. У него нѣсколько закружилась голова. Это бываетъ иногда, когда нагибаешься. Это все ничего, ничего.

Онъ поднялъ бумагу, поднесъ ее къ свѣту и развернулъ.

«Выходите сегодня ночью, что бы ни случилось. Сверчокъ завтра будетъ переведенъ на другую службу. Сегодня послѣдній благопріятный случай».

Онъ разорвалъ бумагу, какъ и первую, схватилъ опять пилу и вернулся къ работѣ упорно молча и съ полнымъ отчаяніемъ въ душѣ.

Часъ ночи. Онъ работалъ три часа, и шесть штукъ изъ восьми были перепилены. Еще двѣ, потомъ можно будетъ вылѣзть.

Онъ сталъ припоминать прежніе случаи, когда начинались ужасные приступы его болѣзни. Послѣдній приступъ былъ въ Новый годъ, и онъ содрогнулся, вспоминая тѣ пять ночей. Но тогда болѣзнь не пришла такъ внезапно. Никогда она такъ не приходила.

Онъ опустилъ пилу и слѣпо протянулъ впередъ обѣ руки, молясь отъ отчаянія въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ утратилъ вѣру. Онъ молился неизвѣстно кому.

— Не въ эту ночь. О, пусть я заболѣю завтра. Я все вынесу завтра, только не сегодня.

Онъ остановился на минуту и поднесъ обѣ руки къ вискамъ. Потомъ онъ снова взялъ пилу и еще разъ вернулся къ работѣ.

Половина второго… Онъ началъ работать надъ послѣднимъ прутомъ. Рукавъ его рубашки былъ изгрызанъ на лохмотья, на губахъ была кровь, и глаза заволокло краснымъ туманомъ; нотъ лился градомъ съ его лба, а онъ пилилъ, пилилъ, пилилъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Послѣ восхода солнца Монтанелли заснулъ. Онъ былъ совершенно измученъ тяжелой безсонной ночью и нѣсколько времени спалъ спокойно. Потомъ ему стали видѣться сны.

Въ началѣ сны были смутные, туманные. Отдѣльные образы фантазіи слѣдовали одинъ за другимъ, безсвязные и мимолетные, но всѣ были полны одного и того же страннаго сознанія борьбы и страданія, той же тьмы и непонятнаго ужаса. Потомъ ему стала сниться безсонница, старый, страшный, знакомый ему сонъ, который былъ его кошмаромъ въ теченіе долгихъ лѣтъ. И во время сна онъ продолжалъ помнить, что уже все это онъ когда-то чувствовалъ раньше.

Ему казалось, что онъ бродилъ въ большомъ пустомъ мѣстѣ, стараясь найти какой-нибудь уголокъ, гдѣ бы лечь и заснуть. Повсюду ходили люди, разговаривая, смѣясь, крича, молясь, звоня въ колокола и ударяя въ металлическіе инструменты. Иногда онъ немного удалялся отъ шумнаго мѣста и ложился на минуту то на траву, то на деревянную скамью, то на каменную плиту. Онъ закрывалъ глаза, клалъ еще на нихъ руки, чтобы защитить ихъ отъ свѣта. И тогда онъ говорилъ себѣ: «теперь я засну». Но въ это время подходили къ нему цѣлыя толпы людей, кричали, завывали и молили его: «проснись, проснись скорѣе! намъ нужно тебя!»

А то еще другой сонъ. Онъ въ большомъ дворцѣ, съ великолѣпными рядами комнатъ. Повсюду кровати, диваны, низкія, мягкія постели. Наступаетъ ночь, и онъ говоритъ себѣ: «здѣсь, наконецъ, я найду спокойное мѣсто, чтобы уснуть». Но когда онъ выбралъ темную комнату и легъ, кто то входить съ лампой, немилосердно свѣтитъ ему въ глаза и говоритъ: вставай, тебя намъ нужно!

Онъ встаетъ и идетъ дальше, шатаясь и оступаясь, какъ раненый на смерть. Онъ слышитъ, что пробило часъ, и знаетъ, что половина уже прошла, драгоцѣнной короткой ночи. Два, три, четыре, пять — въ шесть часовъ уже проснется весь городъ, и не будетъ больше тишины.

Онъ идетъ въ другую комнату и собирается лечь на постель, но кто-то подымается съ подушекъ и восклицаетъ: «постель мнѣ принадлежитъ». И онъ опять долженъ уйти съ отчаяніемъ въ душѣ.

Бьетъ часъ за часомъ, и все еще онъ блуждаетъ изъ комнаты въ комнату, изъ дома въ домъ, изъ корридора въ корридоръ. Страшная сѣрая варя подползаетъ ближе и ближе. Часы бьютъ пять, ночь прошла и онъ не нашелъ покоя. О ужасъ, еще одинъ день — новый день.

Онъ въ длинномъ подземномъ корридорѣ, въ вязкомъ сводчатомъ проходѣ, которому нѣтъ конца. Онъ освѣщенъ яркими лампами и канделябрами, и черезъ рѣшетчатую кровлю доходятъ звуки танцевъ, и смѣха, и веселой музыки. Тамъ, наверху, въ мірѣ живыхъ существъ, происходитъ, вѣроятно, какое-нибудь празднество. О, гдѣ бы найти мѣсто, гдѣ спрятаться и уснуть. Маленькое мѣсто, хотя бы могилу. И говоря это, онъ наткнулся за открытую могилу, откуда доносится валахъ смерти и тлѣна. Все равно, лишь бы заснуть.

— «Могила моя!» — Это Гладисъ. Она подняла голову и смотритъ за него изъ за истлѣвшаго савана. Онъ становится на колѣни и протягиваетъ ей руки.

— Гладисъ. Гладисъ! сжалься надо мной. Позволь мнѣ лечь въ это узкое мѣсто и уснуть. Я не прошу твоей любви, я не трону тебя, не буду говорить съ тобой, только лай мнѣ лечь и уснуть. О, дорогая, я такъ давно не спалъ. Я не могу вынести еще одинъ день. Свѣтъ слѣпитъ мою душу, шумъ разбиваетъ мой мозгъ и превращаетъ его въ пыль. Гладисъ, дай мнѣ лечь и уснуть!

И онъ хочетъ потянуть ея саванъ и закрыть себѣ глаза. Но она отстраняетъ его съ крикомъ: «это грѣхъ, ты священникъ!»

Онъ идетъ все дальше, и дальше, приходитъ въ морскому берегу, къ голымъ скаламъ, на которыя падаетъ ослѣпительный свѣтъ; вода стонетъ тихимъ вѣчнымъ и тревожнымъ стономъ. — «О, говоритъ онъ, — море сжалится надо мной. Оно тоже устало до смерти и не можетъ спать». Тогда Артуръ поднимается изъ моря и громко кричитъ: море мое!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ваше преосвященство, ваше преосвященство.

Монтаннелли вздрогнулъ и проснулся. Раздался громкій стукъ у двери. Онъ машинально всталъ и открылъ дверь. Слуга увидѣлъ его дикій, испуганный взглядъ.

— Ваше преосвященство, вы больны?

Онъ провелъ рукой по лбу.

— Нѣтъ, я спалъ и испугался, когда постучали.

— Простите меня. Мнѣ казалось, что вы рано проснулись утромъ, я предполагалъ…

— А теперь поздно?

— Девять часовъ. Пріѣхалъ губернаторъ. Онъ говоритъ, что у него важное дѣло, и зная, что ваше преосвященство рано встаетъ…

— Онъ внизу? Я сейчасъ сойду.

Онъ одѣлся и спустился внизъ.

— Простите, что я такъ безцеремонно явился къ вашему преосвященству, — началъ губернаторъ.

— Надѣюсь, что все благополучно?

— Совсѣмъ не благополучно. Риваресъ чуть не убѣжалъ.

— Пока онъ еще не убѣжалъ, ничего страшнаго нѣтъ. А какъ же это было?

— Его нашли во дворѣ, у маленькой желѣзной калитки. Патруль вошелъ для осмотра во дворъ, въ три часа утра, и одинъ изъ людей споткнулся о что-то на землѣ. Когда принесли свѣтъ, оказалось, что это Риваресъ, лежащій въ безчувствіи. Сейчасъ подняли тревогу и позвали меня. Осматривая его камеру, я увидѣлъ, что вся рѣшетка подпилена, и на ней веревка, сплетенная изъ разрѣзаннаго на полосы бѣлья. Онъ спустился внизъ и ползъ по стѣнѣ. Желѣзная дверь, которая ведетъ въ подземелье, найдена была незакрытой. Все это доказываетъ, что стража была подкуплена.

— Но какъ же онъ очутился лежащимъ на дорогѣ? Онъ упалъ со стѣны и ранилъ себя?

— Такъ я предполагалъ тоже сначала, ваше преосвященство, но тюремный докторъ не находитъ никакихъ слѣдовъ паденія. Солдатъ, бывшій вчера дежурнымъ, говоритъ, что Риваресъ очень плохо выглядѣлъ въ послѣдній вечеръ, когда ему принесли ужинъ, и ничего не ѣлъ. Но это глупости; больной человѣкъ не могъ перепилить рѣшетки и пробраться по крышѣ. Это немыслимо.

— А что онъ самъ говоритъ?

— Онъ въ безсознательномъ Состояніи, ваше преосвященство.

— Все еще?

— Иногда онъ немножко приходитъ въ себя и стонетъ и потомъ опять впадаетъ въ бредъ.

— Это очень странно. Что думаетъ докторъ?

— Онъ не знаетъ, что и думать. Нѣтъ никакихъ слѣдовъ болѣзни сердца, которая бы объяснила его состояніе; но какъ бы то ни было, припадокъ, очевидно, случился внезапно, когда онъ уже былъ почти на свободѣ. Я лично считаю, что онъ сраженъ былъ вмѣшательствомъ милостиваго Провидѣнія.

Монтанелли слегка нахмурился.

— Что вы намѣрены теперь съ нимъ дѣлать? — спросилъ онъ.

— Этотъ вопросъ я рѣшу черезъ нѣсколько дней. А пока мнѣ былъ хорошій урокъ. Вотъ, что значитъ, снимать кандалы… Простите, ваше преосвященство.

— Надѣюсь, — прервалъ Монтанелли, — что вы не наложите опять оковъ, пока онъ боленъ. Человѣкъ въ такомъ положеніи, какъ вы описываете, едва ли можетъ пытаться убѣжать.

— Я уже постараюсь, чтобы онъ больше не пытался, — пробормоталъ про себя губернаторъ, выходя изъ комнаты. — Его преосвященство пусть думаетъ что хочетъ, а Риваресъ теперь закованъ какъ слѣдуетъ и останется въ такомъ видѣ, больной или здоровый.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Но какъ же это случилось? Упасть въ обморокъ въ самый послѣдній моментъ, когда все сдѣлано, когда онъ былъ уже у воротъ! Какая гнусная насмѣшка судьбы.

— Я могу только сказать, — отвѣтилъ Мартини, — что, вѣроятно, съ нимъ сдѣлался припадокъ, и онъ боролся противъ него, пока хватало силъ, а потомъ лишился чувствъ отъ истощенія, когда уже спустился во дворъ.

Марконе съ яростью стряхнулъ пепелъ со своей трубки.

— Какъ бы то ни было, а теперь конецъ. Мы уже ничего не можемъ сдѣлать для него, бѣдняга.

— Бѣдняга, — тихо повторилъ Мартини.

Онъ вдругъ понялъ, какъ для него самого міръ утратилъ смыслъ съ исчезновеніемъ Овода.

— Ну, а что она говоритъ? — спросилъ контрабандистъ, глядя въ другой конецъ комнаты, гдѣ Гемма сидѣла одна, положивъ руки на колѣни и глядя передъ собой безцѣльнымъ взоромъ.

— Я ее не спрашивалъ; она еще ничего не сказала съ тѣхъ поръ, какъ я сообщилъ ей о томъ, что случилось. Лучше не безпокоить ее теперь.

Она, повидимому, не замѣчала ихъ присутствія, но они все-таки говорили тихимъ голосомъ, какъ въ присутствіи покойника. Послѣ тяжелой паузы, Марконе всталъ и отложилъ трубку.

— Я вернусь вечеромъ, — сказалъ онъ, но Мартини остановилъ его:

— Не уходите еще, мнѣ нужно поговорить съ вами.

Онъ сталъ говорить еще тише и спросилъ почти шопотомъ:

— Неужели нѣтъ больше никакой надежды?

— Какая же можетъ быть надежда? Повторить попытку немыслимо. Даже если бы онъ былъ въ состояніи исполнить свою роль, мы не могли бы уже ничего сдѣлать. Часовыхъ всѣхъ перемѣнили по подозрѣнію. Сверчокъ не можетъ навѣрное ничего сдѣлать для насъ.

— А какъ вы думаете, — спросилъ вдругъ Мартини, — когда онъ выздоровѣетъ, нельзя ли отвлечь часовыхъ и спасти его такимъ образомъ?

— Отвлечь часовыхъ? Что вы хотите сказать?

— Вотъ что мнѣ пришло въ голову. Если бы я очутился возлѣ губернатора во время процессіи, которая пройдетъ мимо крѣпости въ праздникъ Тѣла Господня и выстрѣлилъ ему въ лицо, всѣ часовые выскочили бы, чтобы схватить меня, а кто-нибудь изъ васъ тѣмъ временемъ помогъ бы Риваресу убѣжать среди общаго смятенія. Это, конечно, еще не обдуманный планъ, а такъ только мысль, которая пришла мнѣ въ голову.

— Я не думаю, чтобы это можно было устроить, — отвѣтилъ Марконе съ очень серьезнымъ видомъ. — Конечно, нужно было бы серьезно обдумать, что изъ этого можетъ выйти, но… — Онъ остановился и взглянулъ на Мартини. — Если бы это было возможно, вы бы это сдѣлали?

Мартини былъ въ обыкновенное время очень сдержанный человѣкъ, но теперь было время не обыкновенное. Онъ взглянулъ контрабандисту прямо въ лицо.

— Сдѣлалъ ли бы я это? — повторилъ онъ. — Посмотрите на нее.

Не было надобности въ дальнѣйшихъ объясненіяхъ. Этимъ было все сказано. Марконе обернулся и посмотрѣлъ въ ея сторону.

Она не двинулась съ самаго начала разговора. Въ лицѣ ея не было слѣдовъ ни сомнѣнія, ни ужаса, ни даже печали. Въ немъ была только смерть. Глаза контрабандиста наполнились слезами, когда онъ взглянулъ на нее.

— Скорѣе, Микелле, — сказалъ онъ, открывая дверь на веранду и выглядывая въ нее: — неужели вы оба еще не кончили? У насъ еще сто пятьдесятъ дѣлъ.

Микелле показался въ сопровожденіи Джино.

— Я готовъ, — сказалъ онъ. — Я хотѣлъ только спросить синьору. — Онъ хотѣлъ приблизиться въ ней, но Мартини дернулъ его за рукавъ.

— Не мѣшайте ей; лучше оставить ее въ покоѣ.

— Оставьте ее, — прибавилъ Марконе. — Мы ничего не поможемъ своимъ вмѣшательствомъ. Намъ всѣмъ довольно тяжело, но ей еще хуже, бѣдняжкѣ.

V.

Въ теченіе недѣли Оводъ былъ въ ужасномъ состояніи. Припадокъ былъ очень сильный, и губернаторъ, разсвирѣпѣвшій отъ страха и неожиданности, не только заковалъ его по рукамъ и ногамъ, но настоялъ на томъ, чтобы его привязали въ постели кожаными ремнями, такъ что при каждомъ движеніи ремни врѣзывались ему въ тѣло. Онъ терпѣлъ все съ упрямымъ озлобленіемъ въ теченіе шести дней. Потомъ гордость его поддалась, и онъ сталъ жалобно просить тюремнаго врача назначить ему опіумъ. Докторъ согласился, но губернаторъ, услышавъ о просьбѣ, строго запретилъ «всякія глупости такого рода».

— Откуда вы знаете, зачѣмъ ему опіумъ? — сказалъ онъ. — Весьма возможно, что онъ все время притворяется, и что опіумъ нуженъ ему для того, чтобы опоить кого-нибудь изъ часовыхъ или для какой-нибудь другой чертовщины. Риваресъ на все способенъ.

— Если я ему дамъ дозу опіума, то это наврядъ ли опоитъ часового, — отвѣтилъ докторъ, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха; — а что касается притворства, то этого бояться нечего. Онъ совсѣмъ близокъ къ смерти.

— Во всякомъ случаѣ я не разрѣшаю опіума. Если человѣкъ хочетъ, чтобы съ нимъ обходились нѣжно, онъ долженъ вести себя сообразно съ этимъ. Риваресъ же заслужилъ быть наказаннымъ. Это послужитъ ему урокомъ не выламывать оконъ.

— Законъ однако не допускаетъ пытокъ, — рѣшился возразить докторъ. А вѣдь это почти то же самое.

— Законъ, мнѣ кажется, ничего не говоритъ относительно опіума, — сказалъ губернаторъ ворчливымъ тономъ.

— Конечно, ваше дѣло рѣшать, полковникъ. Надѣюсь, однако, что вы прикажете снять ремни. Они совершенно ненужнымъ образомъ увеличиваютъ страданія. Побѣга теперь опасаться нечего. Онъ бы не могъ стоять на ногахъ, если бы вы его теперь даже отпустили на свободу.

— Я полагаю, сударь, что докторъ такъ же можетъ ошибиться, какъ всякій другой смертный. Когда онъ связанъ, я спокоенъ за него и поэтому не намѣренъ ничего мѣнять.

— Во всякомъ случаѣ, велите хоть ослабить ремни. Истинное варварство затягивать ихъ такъ туго.

— Они будутъ затягиваться совершенно такъ же, какъ теперь, и я вамъ буду благодаренъ, сударь, если вы превратите разговоръ о варварствѣ. Если я дѣлаю что-нибудь, то имѣю на это уважительныя причины.

Такимъ образомъ седьмая ночь прошла безъ всякаго облегченія, и солдатъ, стоявшій на часахъ у двери камеры, крестился отъ ужаса, слыша въ теченіе всей ночи раздирающіе стоны. Терпѣніе Овода совершенно ему измѣнило.

Въ шесть часовъ утра часовой передъ самой смѣной тихо пріоткрылъ дверь и вошелъ въ камеру. Онъ зналъ, что нарушаетъ дисциплину, но не могъ уйти, не выразивъ сочувствія, или не сказавши дружескаго слова.

Онъ засталъ Овода лежащимъ спокойно съ закрытыми глазами и полуоткрытыми губами. Онъ тихо постоялъ минуту, потомъ нагнулся и спросилъ:

— Не могу ли я чѣмъ-нибудь помочь вамъ, сударь? У меня только одна минута времени.

Оводъ открылъ глаза.

— Оставьте меня, — простоналъ онъ, — оставьте меня.

Онъ заснулъ почти раньше, чѣмъ солдатъ вернулся на свой постъ.

Десять дней спустя губернаторъ снова отправился во дворецъ, но не засталъ кардинала, который отправился навѣстить больного въ Піево Оттаво и долженъ былъ вернуться домой только черезъ нѣсколько часовъ. Въ тотъ же вечеръ, когда, губернаторъ садился обѣдать, вошелъ слуга съ докладомъ.

— Его преосвященство желаетъ видѣть васъ.

Губернаторъ быстро взглянулъ въ зеркало, чтобы убѣдиться, что все на немъ въ порядкѣ, принялъ очень достойный видъ и отправился въ гостиную. Монтанелли сидѣлъ тамъ, глядя въ окно. Глубокая морщина на лбу его обличала тревогу.

— Вы заѣзжали ко мнѣ сегодня, — сказалъ онъ, прерывая вѣжливыя рѣчи губернатора нѣсколько властнымъ тономъ, которымъ онъ никогда не говорилъ съ простымъ народомъ. — Вѣроятно, я вамъ нуженъ былъ по дѣлу, о которомъ самъ хотѣлъ поговорить съ вами.

— Мое дѣло касается Ривареса, ваше преосвященство.

— Такъ я и полагалъ. Я много думалъ о немъ за послѣдніе дни, но прежде, чѣмъ говорить объ этомъ, я хотѣлъ бы знать, что вы мнѣ скажете новаго.

Губернаторъ сталъ крутить усы съ нерѣшительнымъ видомъ.

— Я въ сущности хотѣлъ узнать, что ваше преосвященство скажетъ мнѣ. Если вы все еще противитесь моему плану дѣйствій, то я былъ бы вамъ искренне благодаренъ за совѣтъ въ этомъ дѣлѣ, потому что, право, я не знаю, что теперь дѣлать.

— Развѣ представляется какая-нибудь новая трудность?

— Только то, что четвергъ третьяго іюня праздникъ Тѣла Господня, и что дѣло это нужно такъ или иначе рѣшить раньше.

— Въ четвергъ праздникъ — это вѣрно, но почему нужно рѣшить дѣло раньше?

— Мнѣ очень жаль, ваше преосвященство, что я какъ будто противорѣчу вамъ, но я вамъ долженъ сказать, что не могу отвѣчать за безопасность города, если мы не избавимся раньше отъ Ривареса. Все населеніе горъ собирается сюда въ этотъ день, какъ извѣстно вашему преосвященству, и болѣе, чѣмъ вѣроятно, что будетъ сдѣлана попытка ворваться въ крѣпость и освободить Ривареса. Это не удастся. Я объ этомъ позабочусь, если бы даже мнѣ пришлось пустить въ дѣло порохъ и пули. Но въ томъ, что произойдутъ безпорядки, нѣтъ сомнѣнія. Населеніе Романьи, горячій народъ, и какъ только они выхватятъ ножи…

— Мнѣ кажется, что при нѣкоторомъ стараніи можно не допустить дѣло до ножей. Мнѣ всегда казалось, что съ здѣшнимъ населеніемъ легко ладить, если только обращаться съ ними разумно. Конечно, какъ только начать угрожать романьоламъ, они становятся нестерпимыми. Но какія у васъ причины думать, что готовится новая попытка освободить Ривареса?

— Я узналъ сегодня и вчера отъ моихъ агентовъ, что по всей странѣ ходятъ самые дикіе слухи, и что нѣчто готовится. Подробности узнать невозможно, а то бы конечно легче было принять мѣры предосторожности. А что касается меня, то послѣ послѣдней исторіи я предпочитаю дѣйствовать какъ можно осмотрительнѣе. Отъ такой хитрой лисицы, какъ Риваресъ, всего можно ожидать.

— По моимъ послѣднимъ извѣстіямъ, Риваресъ слишкомъ боленъ, чтобы двигаться или говорить. Такъ онъ значитъ выздоравливаетъ?

— Ему, кажется, гораздо лучше, ваше преосвященство. Конечно, онъ былъ очень боленъ, если не притворялся.

— Вы считаете это возможнымъ?

— Докторъ убѣжденъ, что болѣзнь его настоящая, но она какая-то странная. Во всякомъ случаѣ, теперь онъ поправляется, и съ нимъ еще труднѣе ладить, чѣмъ прежде.

— Что же онъ дѣлаетъ?

— Дѣлать то онъ, къ счастью, ничего не можетъ, — отвѣтилъ губернаторъ, улыбаясь, при воспоминаніи о ремняхъ, — но поведеніе его неописуемо. Вчера утромъ я отправился въ его камеру, чтобы предложить ему нѣсколько вопросовъ. Онъ недостаточно оправился, чтобы явиться ко мнѣ для допроса, и, кромѣ того, мнѣ кажется, что лучше не показывать его никому, пока онъ не выздоровѣетъ. А то всегда выдумаютъ разныя глупости.

— Значитъ вы отправились допрашивать его въ камеру?

— Да, ваше преосвященство. Я надѣялся, что теперь съ нимъ легче будетъ сговориться.

Монтанелли взглянулъ на него брезгливымъ взглядомъ, какъ будто передъ нимъ было невѣдомое и отвратительное животное. Къ счастью, однако, губернаторъ занятъ былъ тѣмъ, что прикрѣплялъ свою шпагу и не замѣтилъ его взгляда. Онъ продолжалъ спокойно:

— Я не подвергалъ его особеннымъ наказаніямъ, но принужденъ былъ проявить все-таки нѣкоторую строгость — вѣдь это военная тюрьма, — и думалъ, что, быть можетъ, теперь маленькое снисхожденіе окажетъ хорошее вліяніе. Я предложилъ ему значительно ослабить дисциплину, если онъ будетъ вести себя благоразумно, и какъ вы думаете, ваше преосвященство, что онъ мнѣ отвѣтилъ? Онъ глядѣлъ на меня лежа съ минуту, какъ волкъ въ клѣткѣ и затѣмъ тихо сказалъ: «Полковникъ, я не могу подняться и задушить васъ, но зубы у меня еще хорошіе. Поэтому лучше держите подальше ваше горло». У него нравъ, какъ у дикой кошки.

— Меня это не удивляетъ, — отвѣтилъ спокойно Монтанелли, — но я хотѣлъ предложить вамъ вопросъ: неужели вы серьезно думаете, что присутствіе Ривареса въ тюрьмѣ серьезно мѣшаетъ спокойствію города?

— Я въ этомъ убѣжденъ, ваше преосвященство.

— Вы полагаете, что для предупрежденія кровопролитія необходимо освободиться отъ него до праздника.

— Я могу только повторить, что если онъ будетъ здѣсь въ этотъ день, то праздникъ не обойдется безъ побоища, и, какъ я полагаю, очень серьезнаго.

— И вы полагаете, что если его не будетъ, то опасность тѣмъ самымъ исчезнетъ?

— Въ такомъ случаѣ или не будетъ никакихъ безпорядковъ, или только какія-нибудь невинныя вспышки и бросанье камней. Если ваше преосвященство найдетъ какой-нибудь другой способъ избавиться отъ него, то я возьму на себя сохраненіе спокойствія. Въ противномъ случаѣ я ожидаю серьезныхъ безпорядковъ. Я увѣренъ, что готовится новая попытка освобожденія, и въ день праздника можно ожидать ея выполненія; но если окажется, что Ривареса въ этотъ день уже не будетъ въ крѣпости, то планъ его друзей разобьется самъ собой, и не будетъ никакого предлога начать побоище. Но если намъ придется сражаться и пойдутъ въ ходъ ножи среди такой толпы народа, нѣтъ сомнѣнія, что до ночи подожгутъ крѣпость.

— Такъ почему же не послать его въ Равенну?

— Я бы этого желалъ всей душой, ваше преосвященство, но какъ избѣжать, чтобы его не освободили дорогой.

— Вы, значить, все еще требуете военнаго суда и просите моего согласія?

— Простите, ваше преосвященство, я прошу у васъ только одного — помочь мнѣ предупредить безпорядки и кровопролитіе. Я готовъ допустить, что военные трибуналы вродѣ тѣхъ, которые были при полковникѣ Фредди, иногда судили слишкомъ строго и возбуждали населеніе вмѣсто того, чтобы успокаивать его, но я предполагаю, что въ настоящемъ случаѣ военный судъ былъ бы мудрой и, въ концѣ концовъ, благодѣтельной мѣрой. Онъ предупредилъ бы мятежъ, который самъ по себѣ великое несчастіе, и который возобновилъ бы военное положеніе, уничтоженное его святѣйшествомъ.

Губернаторъ кончилъ свою маленькую рѣчь съ большой торжественностью и ожидалъ отвѣта кардинала. Послѣ долгаго молчанія кардиналъ спросилъ, наконецъ, совершенно нѣчто неожиданное:

— Полковникъ Феррари, вы вѣрите въ Бога?

— Ваше преосвященство! — пробормоталъ полковникъ голосомъ, полнымъ восклицательныхъ знаковъ.

— Вы вѣрите въ Бога? — повторилъ Монтанелли, поднимаясь и глядя на него твердымъ испытующимъ взглядомъ.

Полковникъ тоже поднялся.

— Ваше преосвященство, я христіанинъ, и мнѣ еще никогда не отказывали въ причастіи.

Монтанелли поднялъ крестъ, висѣвшій у него на груди.

— Такъ поклянитесь крестомъ Спасителя, который умеръ за насъ, что вы мнѣ сказали. правду.

Полковникъ стоялъ молча и растерянно глядѣлъ на распятіе. Онъ не могъ рѣшить, кто изъ двухъ сошелъ съ ума: онъ или кардиналъ.

— Вы меня просили, — продолжалъ Монтанелли, — дать согласіе на смерть человѣка, поцѣлуйте же крестъ, если осмѣливаетесь, и скажите мнѣ, что вы въ самомъ дѣлѣ не видите иного пути для предупрежденія большого кровопролитія, и помните, что если вы скажете ложь, вы этимъ губите свою безсмертную душу.

Послѣ короткаго молчанія губернаторъ наклонился и поднесъ крестъ къ губамъ:

— Я въ это вѣрю, — сказалъ онъ.

Монтанелли медленно отвернулся.

— Я вамъ дамъ рѣшительный отвѣтъ завтра, но до того я долженъ видѣть Ривареса и поговорить съ нимъ наединѣ,

— Ваше преосвященство, если вы позволите мнѣ посовѣтовать вамъ… Я увѣренъ, что вы будете раскаиваться. Онъ посылалъ ко мнѣ вчера просить позволенія видѣться съ вами, но я оставилъ его просьбу безъ отвѣта, потому что…

— Оставили безъ отвѣта? — повторилъ Монтанелли. — Человѣкъ въ такихъ обстоятельствахъ обращается къ вамъ съ просьбой, а вы не обращаете на все вниманія?

— Мнѣ очень печально, что ваше преосвященство недовольны мной, но я не хотѣлъ тревожить васъ изъ за подобной дерзкой просьбы. Я достаточно знаю Ривареса: онъ только хочетъ оскорблять васъ. Позвольте мнѣ повторить вамъ, что было бы крайней неосторожностью для васъ приблизиться къ нему. Онъ въ самомъ дѣлѣ опасенъ, настолько даже, что я счелъ нужнымъ принять нѣкоторыя мѣры предосторожности, очень мягкаго свойства, конечно.

— И вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что опасно приблизиться къ больному безоружному человѣку, относительно котораго приняты къ тому же всѣ свойства?

Монтанелли говорилъ совершенно спокойно, но полковникъ чувствовалъ уколы его спокойнаго презрѣнія и покраснѣлъ отъ злости.

— Ваше преосвященство можете поступитъ, какъ желаете, — сказалъ онъ самымъ церемоннымъ тономъ. — Я только желалъ избавить васъ отъ непріятности выслушивать ужасныя проклятія этого человѣка.

— Что вы считаете болѣе тягостнымъ для христіанина: услышать слова проклятія или оставить близкаго въ минуту крайности?

Губернаторъ стоялъ прямо и чопорно съ казеннымъ, деревяннымъ лицомъ. Онъ былъ оскорбленъ отношеніемъ къ себѣ Монтанелли и показывалъ это необычной сухостью тона.

— Когда ваше преосвященство желаетъ видѣть заключеннаго? — спросилъ онъ.

— Я отправлюсь сейчасъ

— Какъ вашему преосвященству угодно. Только, если вы подождете нѣсколько минутъ, я пошлю кого-нибудь предупредить заключеннаго.

Губернаторъ очень поспѣшно измѣнилъ свой оффиціальный тонъ. Онъ боялся, что Монтанелли увидитъ ремни.

— Благодарю васъ, я предпочитаю видѣть его безъ всякихъ предупрежденій. Я прямо отправляюсь въ крѣпость. Добрый вечеръ, полковникъ, я пришлю вамъ отвѣтъ завтра утромъ.

VI.

Услышавъ, что дверь въ камеру отворяется, Оводъ закрылъ глаза съ усталымъ равнодушіемъ. Онъ предполагалъ, что входитъ губернаторъ, который опять его будетъ мучить допросами.

Нѣсколько солдатъ поднимались на узкую лѣстницу. Ружья ихъ стучали объ стѣны и затѣмъ послышался заискивающій голосъ:

— Тутъ нѣсколько круто, ваше преосвященство.

Онъ судорожно вскочилъ и тотчасъ же откинулся назадъ; туго затянутые ремни не давали ему вздохнуть.

Монтанелли вошелъ съ сержантомъ и тремя солдатами.

— Соблаговолите подождать минуту, ваше преосвященство, — заговорилъ сержантъ нервнымъ голосомъ: — одинъ изъ моихъ людей принесетъ стулъ, онъ пошелъ за нимъ. Пусть ваше преосвященство извинитъ насъ; если бы мы ожидали васъ, мы были бы подготовлены.

— Никакихъ приготовленій не нужно, будьте любезны оставить насъ, сержантъ, и ждите внизу лѣстницы съ вашими людьми.

— Хорошо, ваше преосвященство. Вотъ стулъ; поставить его около кровати?

Оводъ лежалъ съ закрытыми глазами, но онъ чувствовалъ, что Монтанелли глядитъ на него.

— Мнѣ кажется, что онъ спитъ, ваше преосвященство, — заговорилъ сержантъ, но Оводъ открылъ глаза.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ.

Когда солдаты уходили изъ камеры, ихъ остановило внезапное восклицаніе Монтанелли. Обернувшись, они увидѣли, что онъ нагнулся и разглядываетъ ремни.

— Это кто позволилъ? — спросилъ онъ.

Сержантъ смущенно мялъ въ рукахъ фуражку.

— Это было сдѣлано по спеціальному приказу губернатора, — сказалъ онъ.

— Я понятія не имѣлъ о ремняхъ, синьоръ Риваресъ, — сказалъ Монтанелли, съ глубокимъ отчаяніемъ въ голосѣ.

— Я вѣдь говорилъ вашему преосвященству, — отвѣтилъ Оводъ съ жесткой усмѣшкой, — что я никогда не ожидалъ, чтобы меня погладили по головкѣ.

— Сержантъ, съ которыхъ поръ онъ связанъ?

— Съ времени побѣга, ваше преосвященство.

— То-есть, около двухъ недѣль? Принесите ножъ и тотчасъ же снимите ремни.

— Простите, ваше преосвященство, докторъ тоже хотѣлъ снять ихъ, но полковникъ Феррари не дозволилъ.

— Принесите тотчасъ же ножъ.

Монтанелли не возвысилъ голоса, но солдаты видѣли, что онъ весь поблѣднѣлъ отъ гнѣва.

Сержантъ вынулъ складной ножъ изъ кармана и нагнулся, чтобы перерѣзать ремень на рукѣ, но по неловкости только болѣе туго затянулъ его, такъ что Оводъ невольно вскрикнулъ я закусилъ губу.

Монтанелли быстро подошелъ къ постели.

— Вы не умѣете это дѣлать, дайте мнѣ ножъ.

— А-а-а! — Оводъ вытянулъ руки съ глубокимъ вздохомъ облегченія, когда упали ремни.

Въ слѣдующую минуту Монтанелли перерѣзалъ ремни на другой рукѣ и на ногахъ.

— Снимите кандалы, сержантъ, и тогда подойдите сюда, мнѣ нужно поговорить съ вами.

Онъ стоялъ у окна и молча глядѣлъ; сержантъ снялъ оковы и подошелъ къ нему.

— А теперь, — сказалъ онъ, — скажите мнѣ все, что здѣсь дѣлалось.

Сержантъ, ничего не скрывая, сказалъ ему о болѣзни Овода, о дисциплинарныхъ мѣрахъ, и о безуспѣшной попыткѣ доктора заступиться за Ривареса.

— Но я полагаю, ваше преосвященство, прибавилъ онъ, — что полковникъ употреблялъ ремни, какъ средство добыть нѣкоторыя показанія.

— Показанія?

— Да, ваше преосвященство. Третьяго дня я слышалъ, какъ онъ предлагалъ ему снять оковы, если онъ, — сержантъ взглянулъ на Овода, — отвѣтитъ на одинъ вопросъ.

Монтанелли ударилъ кулакомъ по подоконнику, и солдаты съ изумленіемъ взглянули другъ на друга. Они никогда не видѣли кроткаго кардинала въ такомъ гнѣвѣ. Что касается Овода, то онъ совершенно забылъ объ ихъ существованіи. Онъ забылъ обо всемъ, кромѣ физическаго чувства свободы. У него свело всѣ члены, и теперь онъ вытягивался и вертѣлся и двигался въ восторгѣ отъ облегченія.

— Можете идти теперь, сержантъ, — сказалъ кардиналъ. — Не тревожтесь о томъ, что нарушили дисциплину. Вы были обязаны отвѣчать мнѣ на вопросы. Пусть никто намъ не мѣшаетъ. Я выйду самъ, когда кончу свое дѣло здѣсь.

Дверь закрылась за солдатами. Монтанелли оперся о подоконникъ и сталъ глядѣть на заходящее солнце, чтобы датъ Оводу время совершенно оправиться.

— Я слышалъ, — сказалъ онъ, отойдя отъ окна и садясь рядомъ съ кроватью Овода, — что вы желали поговорить со мной наединѣ. Если вы чувствуете себя въ состояніи сказать мнѣ то, что хотѣли — я къ вашимъ услугамъ.

Онъ говорилъ очень холодно, сухимъ и церемоннымъ тономъ, совершенно неестественнымъ въ немъ. Пока оковы не были сняты, Оводъ былъ для него просто измученнымъ человѣческимъ существомъ, жертвой несправедливой жестокости, но теперь онъ вспомнилъ ихъ послѣднее свиданіе и смертельное оскорбленіе, которымъ оно закончилось.

Оводъ поднялъ глаза, небрежно опираясь головой на руку. У него былъ особенный даръ принимать изящныя позы, и когда голова его оставалась въ тѣни, трудно было догадаться о томъ, сколько этотъ человѣкъ пережилъ на своемъ вѣку. Но когда онъ поднялъ глаза, при ясномъ вечернемъ свѣтѣ видно было, какимъ онъ сталъ блѣднымъ и измученнымъ за послѣднія двѣ недѣли. Гнѣвъ Монтанелли сразу прошелъ.

— Вы, — кажется, были ужасно больны, — сказалъ онъ — я глубоко сожалѣю, что не зналъ этого, я прекратилъ бы эти истязанія.

Оводъ пожалъ плечами.

— На войнѣ всѣ средства хороши. Ваше преосвященство теоретически противъ оковъ, но нельзя вѣдь ожидать отъ полковника такого же взгляда. Онъ, конечно, предпочиталъ бы не испытать этого на себѣ самомъ — какъ, впрочемъ, и я; но это дѣло личнаго удобства. Въ эту минуту я побѣжденный, и чего же другого слѣдовало ожидать. Очень любезно, что ваше преосвященство пришли сюда, но, можетъ быть, это сдѣлано было изъ христіанскихъ побужденія. Навѣщать заключенныхъ… ахъ, да, вѣдь я забылъ; «по сколько вы дѣлаете для самаго низшаго изъ нихъ». Для меня это, конечно, не очень лестно, но «одинъ изъ низшихъ» благодаренъ, какъ и полагается.

— Синьоръ Риваресъ, прервалъ кардиналъ, — я пришелъ сюда, думая о васъ, а не о себѣ. Если бы вы не были «побѣжденнымъ», какъ вы это называете, я никогда больше не говорилъ бы съ вами послѣ того, что вы сказали въ наше прошлое свиданіе, но у васъ двойное преимущество, заключеннаго и больного человѣка, и я не могъ не придти, когда вы позвали меня. Есть у васъ что-нибудь сказать мнѣ теперь, или вы только для того послали за мной, чтобы тѣшить себя, оскорбляя старика?

На это отвѣта не послѣдовало. Оводъ отвернулся и лежалъ, закрывъ глаза рукой.

— Мнѣ очень совѣстно васъ безпокоить, — сказалъ онъ наконецъ отрывистымъ голосомъ, — но нельзя ли дать мнѣ немного воды.

Кувшинъ съ водой стоялъ у окна; Монтанелли поднялся и принесъ его. Когда онъ обнялъ одной рукой больного, чтобы помочь ему подняться, онъ вдругъ почувствовалъ что влажные и холодные пальцы Овода крѣпко сжали его руку.

— Дайте мнѣ вашу руку, скорѣе — за минуту, — прошепталъ Оводъ. — Вамъ вѣдь это все равно только на минуту.

Онъ прислонился головой къ плечу Монтанелли и дрожалъ съ головы до ногъ.

— Выпейте немного воды, — сказалъ Монтанелли черезъ минуту.

Оводъ молча послушался, потомъ легъ за спину и закрылъ глаза. Онъ самъ не могъ бы объяснить, что случилось съ нимъ, когда рука Монтанелли коснулась его щеки. Онъ только почувствовалъ, что ничто въ мірѣ не могло быть болѣе ужаснымъ.

Монтанелли пододвинулъ стулъ ближе къ постели и сѣлъ. Оводъ лежалъ безъ движенія, какъ трупъ, и лицо его было безжизненное и вытянутое. Послѣ долгаго молчанія онъ открылъ глаза и посмотрѣлъ на кардинала блуждающимъ взглядомъ.

— Благодарю васъ, — сказалъ онъ. — Простите, кажется, вы что-то спрашивали.

— Вы не въ состояніи говорить. Если у васъ есть что нибудь сказать мнѣ, я постараюсь придти завтра.

— Пожалуйста, не уходите, ваше преосвященство. Право, я совсѣмъ здоровъ, я былъ только нѣсколько разстроенъ въ послѣдніе дни, да и то на половину это было баловство. Полковникъ вамъ это подтвердитъ, если его спросить.

— Я предпочитаю дѣлать собственныя заключенія, — отвѣтилъ спокойно Монтанелли.

— П…полковникъ тоже; иногда онъ очень остроуменъ въ своихъ выводахъ. Эт…то трудно предположить, глядя на него, но, право, иногда у него зарождаются ор…ригинальныя идеи. Въ прошлую пятницу, напримѣръ, — кажется это было въ пятницу, но я какъ-то совсѣмъ спутался въ счетѣ дней — я попросилъ у него д…дозу опіума. Я это отлично помню: онъ пришелъ сюда и сказалъ, что я м…могу получить опіумъ, если только скажу ему, кто от…тпиралъ ворота? Я помню, какъ онъ говорилъ: если въ самомъ дѣлѣ, вамъ больно и нуженъ опіумъ, вы согласитесь. Если же нѣтъ, то это будетъ д…доказательствомъ, что вы притворяетесь. Я н…никогда не предполагалъ раньше, что это такъ забавно. Это одна изъ самыхъ з…забавныхъ вещей.

У него начался внезапный припадокъ рѣзкаго смѣха, потомъ быстро обернувшись къ молчавшему кардиналу, онъ сталъ говорить все болѣе и болѣе быстро и такъ заикаясь, что слова его были едва новятны.

— Вы не в…видите, что это з…забавно? Конечно нѣтъ. У васъ, людей в…вѣрящихъ, н…нѣтъ, чувства юм…мора. Вы ко вс…сему относитесь тр…трагично. Н…напримѣръ, въ ту ночь въ соборѣ какой у васъ былъ торжественный видъ. Кстати, какую пат…тетическуго фигуру я из…зображалъ въ роли паломника. Я не д…думаю, что вы понимаете, какъ с…смѣшно то, что вы п…пришли сегодня.

Монтанелли всталъ.

— Я пришелъ услышать то, что вы хотите сказать мнѣ, но вы, кажется, слишкомъ возбуждены, чтобы говорить сегодня. Пусть лучше докторъ дастъ вамъ что-нибудь успокоительное, и мы поговоримъ завтра, послѣ того, какъ вы выспитесь.

— В…высплюсь? О, я успѣю выспаться ваше преосвященство, когда вы д…дадите ваше с…согласіе на планъ полковника. Унція с…свинца великолѣпное снотворное.

— Я васъ не понимаю, — сказалъ Монтанелли, глядя на него пораженный.

Оводъ опять расхохотался.

— Ваше преосвященство, ваше преосвященство! Правда гл…лавная христіанская добродѣтель. Н…неужели вы додумаете, что я не знаю, какъ г…губернаторъ добивается вашего с…согласія на военный судъ. Вамъ бы л…лучше дать его, ваше преосвященство. Вс…сѣ ваши соб…братья по церкви сдѣлали бы это на вашемъ мѣстѣ. Cosi fan tutti: этимъ вы сдѣлали бы т…такъ много добра и такъ мало зла. Пр…раво это не с…стоитъ тѣхъ безсоннымъ ночей, которыя вы провели въ раздумьи.

— Ради Бога, перестаньте смѣяться на минуту, — прервалъ Монтанелли, — скажите, какъ вы объ этомъ узнали? Кто вамъ объ этомъ сказалъ?

— Р…развѣ полковникъ не говорилъ вамъ, что я ч…чортъ, а не человѣкъ. Нѣтъ? Мнѣ онъ говорилъ это довольно часто. И я въ самомъ дѣлѣ имѣю д…дьявольскій даръ уг…гадывать немножко мысли людей. Ваше преосвященство ужасно тяготится мною. Вы хотѣли бы, чтобы кто-нибудь другой рѣшилъ, что дѣлать со мной, не тр…ревожа вашу чувствительную совѣсть. Вѣдь я уг…гадалъ, не правда ли.

— Послушайте, — сказалъ кардиналъ, садясь около него съ очень серьезнымъ лицомъ. — Какимъ бы образомъ вы это ни узнали, но это совершенная правда. Полковникъ Феррари боится, чтобы ваши друзья не сдѣлали новой попытки побѣга и хотѣлъ бы предупредить это тѣмъ средствомъ, о которомъ вы говорите. Я совершенно открыто сообщаю это вамъ, какъ видите.

— Ваше преосвященство были всегда з…знамениты своей правдивостью. — съ горечью отвѣтилъ Оводъ.

— Вы знаете, конечно, — сказалъ Монтанелли, — что по закону я не имѣю никакой власти въ свѣтскихъ дѣлахъ. Я епископъ, а не представитель свѣтской власти, но я пользуюсь большимъ вліяніемъ здѣсь, и полковникъ, я увѣренъ, не рѣшится на такую крайнюю мѣру безъ моего, по крайней мѣрѣ, молчаливаго согласія. До сихъ поръ я безусловно возставалъ противъ его плана, и онъ старался убѣдить меня опасностью вооруженной попытки бѣгства въ день праздника, когда толпа соберется для процессіи; онъ увѣренъ, что попытка кончится кровопролитіемъ. Вы слушаете меня?

Оводъ глядѣлъ отсутствующимъ взглядомъ въ сторону окна. Онъ оглянулся и отвѣтилъ усталымъ голосомъ.

— Да, я слушаю.

— Можетъ быть, вы въ самомъ дѣлѣ недостаточно здоровы сегодня для такого разговора. Не вернуться ли мнѣ завтра? Все это очень серьезно и требуетъ вашего полнаго вниманія.

— Мнѣ бы хотѣлось покончить съ этимъ теперь, — отвѣтилъ Оводъ тѣмъ же тономъ. — Я слышу все, что вы говорите.

— Если это вѣрно, — продолжалъ Монтанелли, — и если въ самомъ дѣлѣ изъ за. васъ могутъ произойти безпорядки и кровопролитія, то я беру на себя страшную отвѣтственность, идя противъ полковника; мнѣ кажется, что есть нѣкоторая правда въ томъ, что онъ говоритъ. Съ другой стороны, я склоненъ предположить, что сужденія его въ нѣкоторой зависимости отъ его личнаго недружелюбія къ вамъ. Весьма вѣроятно, что онъ преувеличиваетъ опасность. Это мнѣ кажется болѣе возможнымъ съ тѣхъ поръ, какъ я увидѣлъ эту гнусную жестокость.

Онъ взглянулъ за ремни и цѣпи, лежавшія на полу, и продолжалъ:

— Если я соглашусь, я убиваю васъ; если я откажусь — я подвергаюсь риску убить невинныхъ людей. Я серьезно обдумалъ это дѣло и искалъ всей душою выхода изъ этого ужаснаго столкновенія; теперь, наконецъ, я пришелъ къ твердому рѣшенію.

— Убить меня и с…спасти невинныхъ людей, конечно? Это единственное рѣшеніе, къ которому можетъ придти христіанинъ. «Если п…правая рука позоритъ тебя» и т. я Я не имѣю ч…чести. быть правой рукой вашего преосвященства, и я причинилъ вамъ зло; з…заключеніе ясно. Нельзя ли было бы мнѣ сказать его безъ всякихъ предисловій?

Оводъ говорилъ усталымъ, равнодушнымъ и презрительнымъ тономъ, какъ человѣкъ, которому все это надоѣло.

— Такъ какъ же, — прибавилъ онъ послѣ короткаго молчанія, — я угадалъ ваше рѣшеніе, ваше преосвященство?

— Нѣтъ.

Оводъ повернулся, заложилъ руки за голову и взглянулъ на Монтанелли полузакрытыми глазами. Кардиналъ, опустивъ голову въ тяжеломъ раздумьи, ударялъ слегка пальцами по спинкѣ стула. О, это старое привычное движеніе.

— Я рѣшилъ, — сказалъ онъ, поднимая наконецъ голову, — поступить какъ никогда еще не поступали. Когда я узналъ, что вы зовете меня, я рѣшилъ придти сюда, разсказать вамъ все, какъ я и сдѣлалъ, и отдать дѣло въ ваши руки.

— Въ мои руки?

— Синьоръ Риваресъ, я пришелъ къ вамъ не какъ кардиналъ, не какъ епископъ, не какъ судья, я пришелъ къ вамъ, какъ человѣкъ къ человѣку. Я не прошу васъ сказать мнѣ, знаете ли вы что-нибудь о планѣ, котораго опасается полковникъ: я отлично понимаю, что если вы знаете, то это ваша тайна, и вы не можете мнѣ сказать ее. Но я прошу васъ поставить себя на моемъ мѣстѣ. Я старъ я, вѣроятно, мнѣ не долго остается жить. Я хотѣлъ бы сойти въ могилу безъ крови на моихъ рукахъ.

— А развѣ на нихъ до сихъ поръ не было крови, ваше преосвященство?

Монтанелли нѣсколько поблѣднѣлъ, но продолжалъ спокойнымъ голосомъ:

— Во всю свою жизнь я всегда возставалъ противъ жестокости и строгихъ мѣръ, гдѣ только встрѣчался съ ними. Я всегда былъ врагомъ смертной казни я часто и серьезно противодѣйствовалъ военнымъ мѣрамъ послѣдняго царствованія, — изъ-за этого я былъ даже долгое время въ немилости. До сихъ поръ все вліяніе и нея сила, какую я имѣлъ, направлена была на дѣло милосердія. Я прошу васъ повѣрить, по крайней мѣрѣ, что я говорю правду. Теперь же я поставленъ въ слѣдующую дилемму. Не давая своего согласія, я подвергаю городъ опасности мятежей со всѣми ихъ послѣдствіями, и дѣлаю это для спасенія жизни человѣка, который проклинаетъ ною вѣру, который оскорблялъ и клеветалъ на меня лично, хотя это сравнительно пустяки, и который, какъ я твердо вѣрю, употребитъ свою жизнь на зло, если эта жизнь будетъ ему возвращена. И все-таки дѣло идетъ о спасеніи жизни человѣка.

Онъ на минуту остановился и потомъ продолжалъ:

— Синьоръ Риваресъ, все, что я знаю о вашей жизни, мнѣ кажется дурнымъ и зловреднымъ, и я долго считалъ васъ безсовѣстнымъ, жестокимъ и безпощаднымъ человѣкомъ. До нѣкоторой степени я это считаю и теперь, но за послѣднія двѣ недѣли я все-таки убѣдился, что у васъ благородная душа и что вы умѣете быть вѣрнымъ своимъ друзьямъ. Вы съумѣли внушить любовь къ себѣ даже солдатамъ. А это можетъ сдѣлать не всякій. Мнѣ кажется, что я, быть можетъ, ошибался относительно васъ, и что вы лучше, чѣмъ кажетесь. И вотъ почему я обращаюсь и торжественно заклинаю васъ отвѣтить мнѣ по совѣсти и вполнѣ искренно, что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ.

Послѣдовало долгое молчаніе. Потомъ Оводъ взглянулъ на него.

— Во всякомъ случаѣ я рѣшалъ бы свои собственныя сомнѣнія самъ и бралъ бы на себя послѣдствія своихъ дѣйствій. Я не приходилъ бы къ другимъ людямъ, и не просилъ бы рѣшать за меня жизненныя задачи.

Выходка была столь неожиданна и страстная злоба, сказавшаяся въ ней, была такимъ поразительнымъ контрастомъ мирнаго равнодушія Овода за минуту передъ тѣмъ, что казалось, будто говорящій сбросилъ маску.

— Мы невѣрующіе, — продолжалъ онъ страстно, — понимаемъ, что если у человѣка есть тяжелая нравственная ноша, онъ долженъ нести ее, какъ умѣетъ; если же онъ упадетъ подъ ней, то тѣмъ хуже для него. Но развѣ у меня не довольно собственнаго горя, чтобы еще вы взваливали мнѣ на плечи свою отвѣтственность.

Онъ остановился, задыхаясь, и потомъ продолжалъ:

— И вы еще говорите о жестокости! Да вѣдь этотъ п… пустоголовый оселъ, если бы онъ цѣлый годъ бился, не могъ бы меня измучить, какъ вы. У него ума не хватаетъ. Все, что онъ могъ выдумать, это затянутые крѣпче ремни, а если отнять у него власть, онъ совершенно не будетъ знать, что дѣлать. А вѣдь это можетъ сдѣлать всякій дуракъ. Но вы: «подпишите, пожалуйста, сами вашъ смертный приговоръ, у меня слишкомъ мягкое сердце». О, нужно быть, чтобы додуматься до этого — мягкимъ, сострадательнымъ человѣкомъ, который блѣднѣетъ отъ вида оковъ. Я могъ бы это предвидѣть, когда вы вошли, подобно ангелу милосердія — возмущаясь «варварствомъ» полковника. Нужно было знать, что тогда-то и начнется настоящая мука. Чего вы на меня смотрите такимъ образомъ? дайте согласіе, конечно, и идите домой обѣдать. Изъ всего этого не стоитъ волноваться. Скажите вашему полковнику, что онъ можетъ разстрѣлять меня, или повѣсить, или даже сжарить меня живымъ, если это ему интереснѣе, и пусть будетъ конецъ.

Оводъ былъ почти неузнаваемъ. Бѣшенство и отчаяніе охватило его, онъ весь дрожалъ и задыхался, и въ глазахъ его сверкали зеленыя искры, какъ у разъяренной кошки.

Монтанелли всталъ и глядѣлъ на него молча. Онъ не понималъ смысла его бѣшенныхъ нападокъ, но онъ понималъ какимъ крайнимъ возбужденіемъ онѣ должны были быть вызваны, и, понявъ это, онъ забылъ всѣ прошлыя оскорбленія.

— Успокойтесь, — сказалъ онъ, — я не хотѣлъ причинить вамъ боли. Право, я не думалъ свалить свою тяжесть на васъ, которому и безъ того тяжело. Я никогда въ жизни не дѣлалъ этого.

— Это ложь, — вскрикнулъ Оводъ, съ горящимъ взоромъ, — а епископство?

— Епископство?

— Да, вы забыли? какъ легко забывать? «Если желаешь, Артуръ, я скажу что не могу ѣхать». Я долженъ былъ направлять вашу жизнь за васъ въ девятнадцать лѣтъ. Если бы это не было такъ гнусно, это было бы смѣшно.

— Замолчите! — Монтанелли поднялъ руки къ головѣ съ безумнымъ крикомъ. Потомъ онъ опустилъ ихъ и тихо подошелъ къ окну, положивъ одну руку на рѣшетку и прижимая къ ней лобъ. Оводъ лежалъ и слѣдилъ за нимъ, весь дрожа. Монтанелли поднялся и вернулся съ побѣлѣвшими губами.

— Мнѣ очень жаль, — сказалъ онъ, тщетно пытаясь заговорить въ своей обычной спокойной манерѣ. — но я долженъ уйти, я не совсѣмъ здоровъ. — Онъ вссь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

Все бѣшенство Овода упало.

— Падре, развѣ вы не видите.

Монтанелли отшатнулся и молчалъ.

— Только не это, — прошепталъ онъ, наконецъ. — Господи, все кромѣ этого! Если я съ ума схожу.

Оводъ приподнялся одной рукой и взялъ его дрожащія руки въ свои.

— Падре, развѣ вы не понимаете, что я не утонулъ?

Руки вдругъ сдѣлались холодными и недвижными. На минуту все погрузилось въ молчаніе, и потомъ Монтанелли опустился на колѣни и скрылъ лицо на груди у Овода.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда онъ поднялъ голову, солнце уже опустилось, и яркій закатъ умиралъ на западѣ. Они забыли время и мѣсто, жизнь и смерть, они даже забыли, что были врагами.

— Артуръ, — шепталъ Монтанелли, — неужели это ты, неужели ты вернулся во мнѣ изъ мертвыхъ?

— Изъ мертвыхъ, — повторилъ Оводъ дрожа. Онъ положилъ голову на руку Монтанелли и лежалъ какъ больное дитя въ объятіяхъ матери.

— Ты вернулся, вернулся ко мнѣ, наконецъ.

Оводъ тяжело вздохнулъ.

— Да, — сказалъ онъ и вы должны бороться со мной или убить меня.

— О молчи, carino, къ чему все это? Мы были какъ двое дѣтей, заблудившихся въ потемкахъ, принимавшихъ другъ друга за призраки. Теперь мы нашли другъ друга и вышла на свѣтъ. Мой бѣдный мальчикъ, какъ ты измѣнился, какъ страшно измѣнился. Какъ будто океанъ человѣческаго горя прошелъ надъ этой головой! А ты былъ такъ полонъ радости и жизни. Артуръ, неужели это ты? Мнѣ такъ часто снилось, что ты вернулся ко мнѣ, а потомъ я просыпался и видѣлъ полную темноту и пустоту. Какъ знать, что я не проснусь и не узнаю, что все это сонъ. Дай мнѣ что-нибудь осязательное, скажи, какъ это случилось.

— О, совершенно просто, я спрятался на торговомъ суднѣ и попалъ въ Южную Америку.

— Ну, а тамъ?

— Тамъ я жилъ… если это можно такъ назвать, пока… о я многое видѣлъ, кромѣ духовныхъ семинарій, съ тѣхъ поръ, какъ вы обучали меня философіи… Вы говорите, что видѣли меня во снѣ… да, и я также, видѣлъ васъ.

Онъ остановился содрагаясь.

— Однажды, — началъ онъ отрывисто; я работалъ въ рудникѣ.

— Вѣдь не какъ рудокопъ.

— Нѣтъ, только какъ носильщикъ, вмѣстѣ съ индійскими кули. У насъ былъ сарай для спанья у самаго спуска въ рудникъ, и я разъ ночью — я былъ очень боленъ той же болѣзнью, какъ теперь — и, носилъ камни подъ палящимъ солнцемъ… У меня, вѣроятно, закружилась голова, и мнѣ показалось, что вы входите въ дверь. Вы молились и прошли мино меня, не оборачиваясь. Я взывалъ къ вамъ о помощи, просилъ дать мнѣ ядъ или ножъ, что-нибудь, чтобы покончить съ собой, прежде чѣмъ сойти съ ума… А вы, о!..

Онъ закрылъ глаза одной рукой, Монтанелли все еще крѣпко сжималъ другую.

— Я видѣлъ по вашему лицу, что вы слышали, но вы ни разу не обернулись, а прошли мимо, продолжая молиться. Когда вы кончили, оглянулись и прошептали: Мнѣ очень жаль тебя, Артуръ, но я не смѣю показать это.

Когда я пришелъ въ себя и увидѣлъ сарай и гнусныхъ кули, я все понялъ. Я это запомнилъ; я забылъ объ этомъ теперь, когда вы дотронулись до меня.

Я вѣдь былъ боленъ и когда-то васъ очень любилъ. Но между нами не можетъ быть ничего кромѣ войны, войны и войны. Зачѣмъ вы держите мою руку?

Монтанелли опустилъ голову и поцѣловалъ искалѣченную руку.

— Артуръ, какъ мнѣ не вѣрить въ Него? Я сохранилъ свою вѣру въ теченіи этихъ ужасныхъ лѣтъ, какъ же я усомнюсь теперь, когда онъ вернулъ тебя мнѣ. Пойми, вѣдь я думалъ что убилъ тебя.

— Вамъ еще придется это сдѣлать.

— Артуръ! — Въ голосѣ Монтанелли слышался ужасъ, но Оводъ продолжалъ, не обращая на него вниманія:

— Будемъ говорить честно, безъ увертокъ. Вы и я стоимъ на двухъ краяхъ пропасти, и безполезно пытаться протянуть другъ другу руку черезъ нее… И вы должны согласиться на то, чтобы полковникъ…

— Согласиться! Боже мой, — согласиться, — Артуръ, но вѣдь я люблю тебя.

Лицо Овода исказилось отъ боли.

Монтанелли медленно поднялся, вся душа его была охвачена ужасомъ, и онъ, казалось, весь съежился, сдѣлался слабымъ, старымъ и поблекшимъ какъ листъ пораженный морозомъ. Онъ очнулся отъ сна и опять тьма глядѣла на него изъ пустоты.

— Артуръ, сжалься надо мной.

— А вы сжалились надо мной, когда ваша ложь заставила меня сдѣлаться рабомъ негровъ въ сахарныхъ плантаціяхъ. Теперь вы содрагаетесь, мягкосердечный святой. Никто не умретъ кромѣ его сына. Вы говорите, что любите меня. Эта любовь мнѣ дорого стоила. Вы думаете, что я могу все забыть изъ за нѣсколькихъ мягкихъ словъ. Забыть то, что я мылъ посуду въ грязныхъ притонахъ и былъ конюхомъ у креоловъ-фермеровъ, которые хуже ихъ собственнаго скота. Забыть, что я былъ шутомъ и носилъ шапку съ побрякушками въ циркѣ и былъ на побѣгушкахъ у матадоровъ во время боя быковъ, былъ рабомъ всякаго негра, которому вздумалось бы толкнуть меня ногой. Я голодалъ, и всѣ меня ногами топтали, я просилъ подаянія, и мнѣ отказывали въ кускѣ хлѣба, чтобы дать его собакѣ. Да къ чему все это. Какъ я могу сказать вамъ, что вы сдѣлали мнѣ. А теперь… теперь мы меня любите. Насколько вы любите меня?

Онъ разорвалъ рубашку и показалъ свои страшные шрамы.

Онъ упалъ на подушку въ изнеможеніи. Монтанелли сидѣлъ, подобный каменному изваянію, или сидящему мертвецу. Сначала, подъ пламеннымъ потокомъ отчаянія Овода онъ дрожалъ, какъ невольно дрожитъ тѣло отъ удара бича, но теперь онъ былъ совершенно спокоенъ. Послѣ долгаго молчанія онъ поднялъ глаза я заговорилъ безжизненно и терпѣливо.

— Артуръ, говори яснѣе; ты меня такъ смущаешь и ужасаешь, что я не понимаю тебя; чего ты требуешь?

Оводъ взглянулъ на него безумнымъ взглядомъ.

— Я ничего не требую. Нельзя насильно требовать любви.

— Я не понимаю, — повторилъ Монтанелли упавшимъ голосомъ. — Какъ я могу выбирать? Я не могу передѣлать прошлаго.

— Вы должны выбрать между нами. Если вы любите меня, вы должны уйти со мною. Мои друзья хотятъ устроить новую попытку высвободить меня, и съ вашей помощью она имъ легко удастся. Потомъ, когда мы переберемся черезъ границу, вы открыто признаете меня сыномъ. Но если вы недостаточно любите меня для этого, пойдите въ полковнику и заявите ему о своемъ согласіи. Только идите скорѣе и избавьте меня отъ страданія видѣть васъ. Съ меня и безъ того довольно мукъ.

Монтанелли взглянулъ на него весь дрожа. Онъ начиналъ понимать.

— Я могу снестись съ твоими друзьями, конечно, но идти съ тобой не могу — я священникъ.

— А я не приму никакихъ милостей отъ священника; я не хочу больше компромиссовъ падре, ихъ было довольно. Или откажитесь для меня отъ церкви, или откажитесь отъ меня.

— Какъ я могу отказаться, Артуръ, какъ я могу отказаться?

— Такъ, откажитесь отъ церкви. Вы должны выбрать между мами. Неужели вы хотите предложить мнѣ половину любви — половину мнѣ, половину вашей церкви; я не хочу милостей. Если вы принадлежите ей, вы не принадлежите маѣ.

— Ты хочешь, чтобы я душу разбилъ надвое, Артуръ, Артуръ! ты меня съ ума сведешь.

Оводъ ударилъ кулакомъ объ стѣну.

— Выбирайте между нами, — повторилъ онъ еще разъ.

Монтанелли вынулъ хранившуюся у него на груди маленькую коробку, въ которой была смятая, поблекшая бумажка.

— Посмотри — сказалъ онъ.

«Я вѣрилъ въ васъ, какъ вѣрилъ въ Бога, а вы обманули меня».

Оводъ засмѣялся и вернулъ ему бумагу.

— Какъ люди молоды въ девятнадцать лѣтъ. Взять молотъ и разбивать вещи кажется имъ такимъ легкимъ. Теперь я самъ очутился подъ молотомъ.

— Можетъ быть, на твоемъ мѣстѣ. — сказалъ Монтанелли, — я былъ бы такъ же безпощаденъ, но я не могу дѣлать того, чего ты требуешь, Артуръ. Я сдѣлаю только то, что могу. Я устрою побѣгъ, и когда ты будешь въ безопасности, со мной случится приключеніе въ горахъ, или я по ошибкѣ возьму не то питье на ночь — какъ захочешь. Удовлетворитъ это тебя? Это все, что я могу сдѣлать. Это большой грѣхъ, но я думаю, что Онъ проститъ меня. Онъ болѣе милосердъ.

Оводъ съ крикомъ всплеснулъ руками.

— О, это слишкомъ, слишкомъ! Что я сдѣлалъ, чтобы вы такъ думали обо мнѣ. Какое право вы имѣете? Развѣ я хотѣлъ мстить вамъ, развѣ вы не понимаете, что я хочу спасти васъ? Неужели вы никогда не поймете, что я васъ люблю?

Онъ схватилъ руки Монтанелли и покрывалъ ихъ горячими поцѣлуями и слезами…

— Падре, пойдемъ съ нами! Падре, въ насъ жизнь, молодость. Мы — вѣчная весна, въ насъ будущее. Падре, заря близка, неужели вы уйдете отъ восходящаго солнца? Проснитесь, забудемъ страшные кошмары. Проснитесь, и начнемъ новую жизнь. Падре, я всегда любилъ васъ. Всегда, даже когда вы убивали меня. Неужели вы опять убьете меня?

Монтанелли отдернулъ руки.

— Господи помилуй! — воскликнулъ онъ, — у тебя глаза твоей матери.

Странное молчаніе, долгое, глубокое и внезапное, охватило ихъ обоихъ. Они глядѣли другъ на друга въ сѣрыхъ сумеркахъ и ужасъ былъ въ сердцахъ ихъ.

— Что еще ты мнѣ скажешь, — прошепталъ Монтавелли, — какая надежда остается мнѣ?

— Никакой. Моя жизнь нужна мнѣ только для того, чтобы бороться противъ католической церкви; я не человѣкъ, а ножъ. Возвращая мнѣ жизнь, вы освящаете ножъ.

Монтанелли обернулся къ распятію.

— Господи, Ты слышишь это…

Голосъ его замеръ въ пустой тишинѣ.

Насмѣшливый дьяволъ проснулся въ Оводѣ.

Монтанелли вздрогнулъ, какъ будто его ударили. Одну минуту онъ стоялъ, глядя прямо передъ собой, потомъ опустился на край постели, закрылъ лицо руками и сталъ рыдать. Долгая дрожь охватила Овода и все тѣло его покрылось влажнымъ холодомъ. Онъ зналъ, что означали эти слезы.

Онъ натянулъ одѣяло на голову, чтобы не слышать. Достаточно, что онъ долженъ былъ умереть, онъ, еще такой способный жить. Но онъ не могъ не слушать рыданій. Они звучали въ его ушахъ, отдавались въ мозгу, бились во всѣхъ жилахъ. Монтанелли рыдалъ, рыдалъ, и слезы его лились неудержимо.

Наконецъ, онъ пересталъ рыдать и осушилъ глаза платкомъ, какъ ребенокъ, переставшій плакать. Когда онъ всталъ, платокъ скатился у него съ колѣнъ, и упалъ на полъ.

— Больше говорить нечего, — сказалъ онъ: — ты понялъ?

— Я понялъ, — отвѣтилъ Оводъ съ мрачной покорностью. — Вина не ваша!..

Монтанелли повернулся къ нему. Могила, которую должны были скоро вырыть, не могла быть тише, чѣмъ они. Молча они глядѣли въ глаза другъ другу, какъ двое любящихъ передъ разлукой глядѣли бы черезъ границу, которую нельзя было переступить.

Оводъ первый опустилъ глаза. Онъ задрожалъ и закрылъ лицо руками. И Монтанелли понялъ, что жестъ этотъ означалъ: Уходи! — онъ повернулся и вышелъ изъ камеры.

Черезъ минуту Оводъ вскочилъ.

— О, я не могу этого вынести! Падре, вернитесь, вернитесь!

Дверь закрылась. Онъ медленно оглянулся вокругъ себя широкимъ тихимъ взглядомъ и понялъ, что все кончено

Въ теченіе всей ночи трава тихо шевелилась за дворѣ внизу, та трава, которая вскорѣ должна была занять подъ ударами лопаты; и всю ночь Оводъ лежалъ одинъ въ темнотѣ и рыдалъ.

VII.

Военный судъ происходилъ во вторникъ, утромъ. Это было очень короткимъ и простымъ дѣломъ. Пустая формальность, занимающая не болѣе двадцати минутъ. Нечего было тратить на это много времени, защита не допускалась, а единственными свидѣтелями были раненый шпіонъ, офицеръ, и солдаты. Приговоръ былъ рѣшенъ заранѣе, Монтанелли прислалъ требуемое согласіе; судьямъ (полковникъ Ферарри, мѣстный драгунскій маіоръ и два офицера швейцарской гвардіи) оставалось мало дѣла. Обвиненіе было прочитано вслухъ, свидѣтели дали свои показанія, приговоръ былъ подписанъ и прочтенъ осужденному съ подобающей торжественностью. Онъ слушалъ одну минуту молча, и когда его спросили, по обычаю, имѣетъ ли онъ что-либо сказать, онъ только отвѣтилъ на вопросъ нетерпѣливымъ движеніемъ руки. У него на груди спрятанъ былъ платокъ, который обронилъ Монтанелли. Онъ всю ночь плакалъ надъ нимъ и цѣловалъ его, какъ живое существо. Теперь видъ у него былъ безжизненный и изможденный, и слѣды слезъ были видны на его рѣсницахъ Слова «разстрѣлять», казалось, не произвели на него большого впечатлѣнія. Когда онѣ были произнесены зрачки его глазъ расширились, но это было все.

— Отведите его обратно въ камеру, — сказалъ губернаторъ, когда кончены были формальности, и сержантъ съ убитымъ отъ горя лицомъ дотронулся до плеча неподвижной фигуры, Оводъ вздрогнулъ и оглянулся вокругъ себя.

— Ахъ, да, — сказалъ онъ, — я забылъ.

Въ лицѣ губернатора показалось что-то похожее на жалость. Онъ не былъ жестокимъ человѣкомъ по природѣ и втайнѣ стыдился своей роли за послѣдній мѣсяцъ. Теперь, когда главное было достигнуто, онъ готовъ былъ сдѣлать ту уступку, которая была въ его власти.

— Не нужно опять накладывать кандалы, — сказалъ онъ, глядя на вспухшія кисти рукъ Овода; пусть онъ останется въ своей камерѣ. Камера осужденныхъ страшно темная и мрачная, — прибавилъ онъ, обращаясь къ своему племяннику.

Онъ кашлянулъ и зашаркалъ ногами въ очевидномъ смущеніи. Потомъ онъ позвалъ обратно сержанта, который уходилъ изъ комнаты вмѣстѣ съ осужденнымъ.

— Подождите сержантъ, мнѣ нужно поговорить съ нимъ.

Оводъ не двигался, и голосъ губернатора, казалось не доходилъ до него.

— Быть можетъ, у васъ есть какое-нибудь порученіе къ друзьямъ или родственникамъ — у васъ есть родственники, я полагаю?

Отвѣта не послѣдовало.

— Подумайте еще и скажите мнѣ. Или, быть можетъ, вамъ нуженъ духовникъ. Я позабочусь объ этомъ. Передайте лучше всѣ ваши порученія духовнику. Онъ придетъ сейчасъ же и останется съ вами ночь. Если у васъ есть еще желанія…

Оводъ поднялъ глаза.

— Скажите священнику, что я предпочитаю быть наединѣ съ собой. Нѣтъ у меня ни друзей, ни порученій. — Онъ сказалъ это спокойнымъ тихимъ голосомъ, безъ всякаго раздраженія или вызова въ тонѣ.

У дверей онъ опять остановился.

— Я забылъ, полковникъ. Я хотѣлъ у васъ попросить одного. Пусть мнѣ завтра не завязываютъ глаза, — я буду стоять совершенно спокойно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При восходѣ солнца въ среду утромъ его вывели на дворъ. Его хромота была болѣе замѣтна, чѣмъ всегда: онъ ходилъ съ видимымъ усиліемъ и болью, и тяжело опирался на руку сержанта. Но унылая покорность совершенно исчезла съ лица его. Смутные ужасы, которые одолѣвали его въ пустотѣ и тишинѣ, видѣнія и сны изъ міра тѣней исчезли вмѣстѣ съ ночью, которая ихъ породила. Какъ только солнце засіяло, и враги его были на лицо, возбуждая въ немъ воинственный духъ, онъ уже не боялся ничего.

Шесть солдатъ, которыхъ назначили для исполненія казни, выстроились въ рядъ у поросшей плющемъ стѣны, той самой, съ которой онъ спускался въ ночь своего неудачнаго побѣга. Они едва удерживались отъ слезъ, выстроившись съ ружьями въ рукахъ. Быть орудіями казни Овода казалось имъ ужаснымъ. Его остроумныя выходки и его постоянный смѣхъ, его свѣтлая и заразительная бодрость внесли въ ихъ мрачную тоскливую жизнь лучъ свѣта. То, что онъ долженъ былъ умереть, да еще отъ ихъ рукъ, казалось имъ помраченіемъ свѣтлаго небеснаго свѣтила.

Подъ большой ивой во дворѣ была вырыта для него могила. Она приготовлена была ночью руками, работавшими противъ воли; слезы падали на лопаты во время работы. Проходя мимо, Оводъ заглянулъ въ нее, улыбаясь при видѣ черной ямы и увядающей травы около нея. Онъ глубоко вздохнулъ, чтобы впитать въ себя запахъ свѣже взрытой земли. Около дерева сержантъ остановился, и Оводъ оглянулся вокругъ со свѣтлой улыбкой.

— Гдѣ мнѣ стать, сержантъ?

Сержантъ сдѣлалъ знакъ головой. У него что-то стало поперекъ горла, и онъ не могъ выговорить ни слова. Губернаторъ и его племянникъ, стрѣлковый офицеръ, который долженъ былъ командовать, докторъ и священникъ были уже во дворѣ и приблизились съ серьезными лицами, смущенные свѣтлымъ, вызывающимъ видомъ Овода и его смѣющимися глазами.

— Д…доброе утро господа. А, и его преподобіе встали такъ рано. Какъ поживаете, капитанъ. Вотъ болѣе пріятная встрѣча для васъ, чѣмъ наша первая, не правда ли? Я вижу, что ваша правая рука все еще на повязкѣ; это потому, что я плохо сдѣлалъ свое дѣло. Надѣюсь, что эти молодцы будутъ ловчѣе меня. Не правда ли, братцы?

Онъ взглянулъ за мрачныя лица стрѣлковъ.

— На этотъ разъ повязки ужъ во всякомъ случаѣ не понадобится. Да нечего такъ горевать. Станьте твердо, сдвинувъ пятки, и покажите, какъ умѣете стрѣлять. Вскорѣ вамъ предстоитъ такъ много работы, что трудно будетъ справиться. Нужно поупражняться заранѣе.

— Сынъ мой, — прервалъ священникъ, подходя къ нему, въ то время, какъ другіе отступили назадъ, чтобы оставить ихъ вдвоемъ. — Черезъ нѣсколько минутъ вы должны предстать предъ лицомъ Создателя. Неужели вы не имѣете никакого другого употребленія для послѣднихъ минутъ, которыя оставлены для раскаянія. Подумайте, молю васъ, какой ужасъ умереть безъ отпущенія, со всѣми грѣхами на душѣ. Когда вы предстанете передъ верховнымъ судьей, будетъ слишкомъ поздно раскаиваться. Неужели вы приблизитесь къ его грозному престолу съ шуткой на устахъ?

— Шуткой, ваше преподобіе? Мнѣ кажется, что вы больше нуждаетесь въ такой маленькой проповѣди. Когда придетъ наша очередь, мы будемъ употреблять пушки вмѣсто полудюжины подержанныхъ ружей, и тогда вы увидите, какъ мы шутимъ.

— Вы будете употреблять пушки? О, несчастный, развѣ вы еще не понимаете, у какой пропасти вы стоите?

Оводъ оглянулся черезъ его плечо на вырытую могилу.

— Ваше преподобіе думаетъ, что, уложивъ меня туда, вы со мной покончите. Вы, быть можетъ, еще положите плиту сверху, чтобы быть совсѣмъ спокойными. Не безпокойтесь, ваше преподобіе, я буду лежать тихо, какъ м…мышка, когда улягусь тамъ, и все-таки мы будемъ дѣйствовать пушками.

— О, милосердый Боже, воскликнулъ священникъ, — прости этому несчастному.

— Аминь, — пробормоталъ офицеръ глубокимъ басомъ, между тѣмъ какъ полковникъ и его племянникъ набожно крестились.

Такъ какъ, очевидно, не было никакой надежды, чтобы дальнѣйшія настоянія поколебали Овода, священникъ отказался отъ безплодныхъ усилій и отошелъ, качая головой и бормоча молитву. Короткія и простыя приготовленія совершились безъ дальнѣйшихъ препятствій, и Оводъ всталъ самъ въ требуемое положеніе, повернувъ только одинъ разъ голову для того, чтобы оглянуться на красныя и желтыя полосы солнечнаго восхода……

---

Такъ какъ кардиналъ не выходилъ изъ своего окаменѣнія, полковникъ Феррари повторилъ болѣе громко: Ваше преосвященство!

Монтанелли взглянулъ на него.

— Онъ умеръ.

— Умеръ, ваше преосвященство. Не лучше ли вамъ уйти. Это тяжелое зрѣлище.

— Онъ умеръ, — повторилъ Монтанелли и опять взглянулъ на лицо Овода. — Я коснулся его. Онъ умеръ.

— Какъ не умереть, когда въ человѣка влѣпили полдюжину пуль? — презрительно сказалъ офицеръ.

И докторъ прошепталъ въ отвѣтъ:

— Кажется, видъ крови его разстроилъ…

Губернаторъ коснулся руки Монтанелли.

— Ваше преосвященство, лучше не глядѣть больше на него. Не позволите ли вы капеллану проводить васъ домой.

— Да, я иду.

Онъ медленно отвернулся отъ окровавленнаго мѣста и ушелъ въ сопровожденіи священника и сержанта. У воротъ онъ опять остановился и посмотрѣлъ назадъ съ тихимъ изумленіемъ и ужасомъ.

— Онъ умеръ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нѣсколькими часами позже Марконе подошелъ къ одному домику на холмахъ, чтобы сказать Мартини, что нѣтъ больше надобности рисковать своей жизнью.

Всѣ приготовленія во второму побѣгу были сдѣланы, тѣмъ болѣе, что планъ побѣга былъ на этотъ разъ гораздо проще. Было только условлено, что на слѣдующее утро, когда процессія пройдетъ мимо крѣпостного вала, Мартини выйдетъ изъ толпы, вынетъ пистолетъ и выстрѣлитъ въ лицо губернатора. Во время суматохи, которая неизбѣжно должна послѣдовать, двадцать вооруженныхъ людей должны были вдругъ кинуться въ воротамъ, ворваться въ крѣпость и, силой завладѣвъ ключами, войти въ камеру къ заключенному и увезти его, одолѣвая или убивая всякаго, кто попадется по пути. Отъ воротъ они рѣшили отступать, сражаясь, чтобы прикрыть такимъ образомъ отступленіе второй партіи вооруженныхъ контрабандистовъ, которымъ поручено было увезти его въ надежное убѣжище въ горахъ.

Гемма одна не была посвящена въ этотъ планъ. Отъ нея все скрыли по спеціальной просьбѣ Мартини.

— Она достаточно скоро будетъ изъ за этого убиваться, — сказалъ онъ.

Когда контрабандистъ вошелъ въ садовую калитку, Мартини открылъ стеклянную дверь и вышелъ на веранду къ нему на встрѣчу.

— Какія новости, Марконе? А!

Контрабандистъ снялъ свою широкополую соломенную шляпу.

Они оба сѣли на веранду. Ни слова не было сказано съ той минуты, какъ Мартини увидѣлъ лицо Марконе. Онъ все понялъ.

— Когда? — спросилъ онъ послѣ долгаго молчанія, и его собственный голосъ звучалъ такъ уныло въ его ушахъ, какъ все другое.

— Сегодня на зарѣ. Мнѣ сержантъ сказалъ. Онъ былъ тамъ и видѣлъ.

Мартини опустилъ глаза и снималъ какую-то ниточку съ рукава сюртука.

— Суета суетъ, — и это тоже была суета. Онъ самъ долженъ былъ умереть на слѣдующее утро, а теперь обѣтованная страна исчезла, какъ волшебная страна солнечнаго заката исчезаетъ при настунленіи темноты. Онъ опять возвращенъ къ будничной жизни, въ міръ, гдѣ живутъ Грассини и Галли, къ шифрованнымъ письмамъ и памфлетамъ, къ партійнымъ распрямъ между товарищами, и низкимъ интригамъ между австрійскими шпіонами, въ будничной революціонной суетѣ, отъ которой ему становилось тоскливо на душѣ.

И гдѣ-то въ глубинѣ, на днѣ его совѣсти, было большое пустое мѣсто. Оно уже никогда никѣмъ не можетъ быть заполнено, потому что Оводъ умеръ.

Кто-то предложилъ ему вопросъ, и онъ поднялъ голову, удивляясь, о чемъ еще можно было спрашивать.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что, конечно, вы должны извѣстить ее.

— Какъ я это могу сдѣлать, — крикнулъ онъ. — Вѣдь это значитъ пойти и убить ее. О, какъ я ей скажу, какъ я могу ей сказать.

Онъ закрылъ глаза руками. Но, не поднимая глазъ, онъ почувствовалъ, какъ вздрогнулъ около него контрабандистъ.

Онъ поднялъ глаза. Гемма стояла въ дверяхъ.

— Вы слышали, Чезаре, — сказала она: — все кончено. Они его разстрѣляли.

VIII.

«Introibo ad altare Dei». Монтанелли стоялъ у высокаго алтаря среди своихъ аколитовъ и читалъ Introit твердымъ голосомъ. Весь соборъ сіялъ отъ свѣта и яркихъ красокъ. Начиная съ праздничныхъ одеждъ священниковъ до колоннъ, обвитыхъ пурпурными тканями и вѣнками цвѣтовъ не было ни одного темнаго пятна. Надъ открытыми дверями висѣли длинныя пурпуровыя завѣсы, сквозь складки которыхъ сіяло горячее іюньское солнце, какъ сквозь лепестки красныхъ маковъ во ржи. Монашескіе ордена со свѣчами и факелами въ рукахъ, отдѣльныя депутаціи церквей, со своими крестами и флагами блестѣли въ темныхъ боковыхъ часовняхъ, а въ приходахъ спускались шелковыя складки знаменъ, приготовленныхъ для прецеесіі. Золотыя палки и кисти блестѣли ізъ подъ арокъ. Рясы пѣвчихъ сіяли въ радужныхъ краскахъ подъ цвѣтными стеклами оконъ. Солнечный свѣтъ ложился на полъ разноцвѣтными красными, оранжевыми и зелеными пятнами. За алтаремъ висѣлъ сіяющій покровъ серебряной парчи, и на фонѣ этой завѣсы, среди всѣхъ украшеній и алтарныхъ свѣчей выступала фигура кардинала въ длинныхъ бѣлыхъ одеждахъ, похожая за ожившую мраморную статую.

Какъ всегда во время празднествъ съ процессіями онъ долженъ былъ только присутствовать при обѣднѣ, но не служить ее и, когда прочтена была «Indulgeatiain», онъ отошелъ отъ алтаря и медленно приблизился къ епископскому престолу. Священнослужители низко кланялись, когда онъ проходилъ.

— Боюсь, что его преосвященству не но себѣ, — прошепталъ одинъ изъ священниковъ своему сосѣду, — онъ кажется очень страннымъ.

Монтанелли наклонилъ голову, чтобы надѣть украшенную камнями митру. Дьяконъ, который надѣвалъ ему ее, взглянулъ на него на минуту, потомъ нагнулся и тихо прошепталъ.

— Ваше преосвященство, вы больны?

Монтанелли слегка отвернулся отъ него. Въ глазахъ его не было никакого отвѣта.

— Простите, ваше преосвященство, — прошепталъ дьяконъ, и, преклонивъ колѣно, вернулся за свое мѣсто, упрекая себя въ томъ, что нарушилъ молитву кардинала.

Шла обычная служба. Монтанелли сидѣлъ молча и прямо; его сіяющая митра и обшитыя золотомъ одежды отсвѣчивали солнечный свѣтъ, и тяжелыя складки его бѣлой праздничной мантіи спускались на красный коверъ. Тысячи свѣчъ искрились въ сафирахъ на его груди и отражались въ его глубокихъ тихихъ глазахъ, не встрѣчая отвѣтнаго луча, и когда, при словахъ: Benedicite, pater emcnditissime. онъ наклонился, чтобы благословить кадильницу съ ладономъ и солнечные лучи заиграли въ драгоцѣнныхъ камняхъ, онъ казался какимъ то сіяющемъ и страшнымъ ледянымъ духомъ горъ, увѣнчаннымъ радугой, одѣтымъ въ снѣжные покровы и разсыпающимъ съ простертыми впередъ руками благословенія или проклятія.

При поднятіи дароносицы онъ сошелъ съ трона и опустился на колѣни у алтаряю Движенія его были странно ровныя. И когда онъ всталъ и вернулся къ своему мѣсту, драгунскій маіоръ, сидѣвшій въ праздничномъ мундирѣ за губернаторомъ, шепнулъ раненому капитану:

— Кардиналъ, кажется, старѣется. Онъ совершенно машинально продѣлываетъ свое дѣло.

— Тѣмъ лучше, — шепнулъ капитанъ въ отвѣтъ. Со времени проклятой амнистіи онъ сидитъ у насъ на шеѣ, какъ камень.

— Онъ однако согласился на военный судъ.

— Да въ концѣ концовъ. Но онъ очень долго не рѣшался. Господи, какъ здѣсь жарко. Во время процессіи у насъ всѣхъ будетъ солнечный ударъ. Какъ жаль, что мы не кардиналы, и надъ нами не будутъ носить балдахина во время всей процессіи. Однако тише, дядя глядитъ за васъ.

Полковникъ Феррари взглянулъ строгимъ взглядомъ на двухъ молодыхъ офицеровъ. Послѣ торжественнаго событія, случившагося наканунѣ, онъ былъ въ серьезномъ и набожномъ настроеніи; ему не понравилось, что молодые люди не достаточно почтительно отнеслись къ тому, что онъ считалъ «тяжелой государственной обязанностью».

Церемоніймейстеръ началъ собирать и устанавливать всѣхъ, кто долженъ былъ принять участіе въ процессіи. Полковникъ Феррари поднялся съ своего мѣста и подошелъ въ рѣшеткѣ алтаря, дѣлая знакъ другимъ офицерамъ, чтобы они слѣдовали за нимъ. Когда обѣдня кончилась и чаша поставлена была за хрустальнымъ щитомъ въ Геліосѣ, священники удалились въ ризницу мѣнять одежды, и по всей церкви раздались тихіе разговоры. Монтанелли продолжалъ сидѣть на своемъ тронѣ, неподвижно глядя передъ собой. Море человѣческой жизни и движенія поднималось и опускалось вокругъ него и умирало у его ногъ. Ему принесли кадильницу. Онъ поднялъ руку автоматическимъ движеніемъ и положилъ куренія въ сосудъ, не глядя ни вправо, ни влѣво.

Священники вернулись изъ ризницы и ждали его въ алтарѣ, но онъ продолжалъ недвижимо сидѣть. Почетный діаконъ, нагибаясь, чтобы снять съ него митру, снова прошепталъ нерѣшительнымъ голосомъ:

— Ваше преосвященство!

Кардиналъ оглянулся.

— Что вы сказали?

— Увѣрены ли вы, что сможете перенести процессію. Очень жарко. Солнце слишкомъ палитъ.

— Что за дѣло до солнца.

Монтанелли говорилъ холоднымъ спокойнымъ голосомъ; священнику снова показалось, что онъ недоволенъ имъ.

— Простите ваше преосвященство. Мнѣ казалось, что вы нездоровы.

Монтанелли поднялся, ничего не отвѣчая. Онъ остановился на верхней ступени трона и спросилъ тѣмъ же спокойнымъ голосомъ:

— Что это?

Длинный шлейфъ его мантіи спускался со ступеней, и легъ на полъ у алтаря. Кардиналъ указывалъ на яркое пятно на бѣломъ атласѣ.

— Это свѣтъ солнца сквозь цвѣтное стекло, ваше преосвященство.

— Солнечный свѣтъ? Такой красный?

Онъ сошелъ со ступеней и опустился на колѣни передъ алтаремъ, медленно двигая кадильницей. Когда онъ отдалъ ее обратно, пестрый солнечный свѣтъ упалъ на его обнаженную голову и широко раскрылъ глаза, и бросалъ пурпурное сіяніе на бѣлую мантію, которую укладывали складками вокругъ него. Онъ взялъ у дьякона священный золотой геліосъ и поднялся, въ то время, какъ хоры и органъ исполняли торжествующую пѣсню:

Pange, lingua, gloriosi

Corporie inysterinm,

Sanguinisque pretioei

Quern in mundi pretium,

Fructue ventrie generoei

Rex effudit gentium *).

• ) "О, языкъ, скорѣй

Тайну славнаго Тѣла

И драгоцѣнной крови,

Которую во искупленіе міра

Пролилъ Царь народовъ

Плодъ благороднаго чрева.

Служители медленно выступили впередъ и подняли шелковый балдахинъ надъ его головой, въ то время, какъ почетные дьяконы подходили къ своимъ мѣстамъ направо и налѣво и откидывали назадъ длинныя складки мантіи. Когда аколиты наклонились, чтобы поднять его одежды съ полу алтаря, монашескіе ордена, которые должны были идти во главѣ процессіи, открыли шествіе стройнымъ двойнымъ рядомъ съ зажженными свѣчами по правую и лѣвую стороны.

Онъ стоялъ, возвышаясь надъ всѣми у алтаря, неподвижный подъ бѣлымъ балдахиномъ, высоко держа чашу съ Евхаристіей и смотрѣлъ, какъ они проходили мимо. По двое, со свѣчами, знаменами и факелами въ рукахъ, съ крестами, образами и знаменами, они медленно спускались со ступенекъ алтаря по широкому среднему кораблю церкви, между увѣшанными вѣнками колоннами и выступили изъ подъ поднятыхъ пурпуровыхъ занавѣсей въ ослѣпительный солнечный свѣтъ на улицѣ. Звуки ихъ пѣнія замирали въ общемъ рокотаніи, заглушенные пѣніемъ все новыхъ псалмовъ, по мѣрѣ того, какъ протекала мимо безконечная струя людей и все новые шаги спускались со ступенекъ на середину церкви.

Прошли церковныя общины со своими бѣлыми саванами и закутанными лицами, потомъ братья милосердія въ черномъ съ головы до йогъ, со смутнымъ блескомъ глазъ сквозь отверстія масокъ. Затѣмъ потянулись монахи торжественными рядами: нищенствующіе ордена въ темныхъ капюшонахъ съ голыми загорѣлыми ногами, степенные доминиканцы въ бѣлыхъ одеждахъ. Затѣмъ послѣдовали представители свѣтской власти, драгуны и стрѣлки и чиновники мѣстной полиціи, губернаторъ въ праздничномъ мундирѣ, окруженный офицерами. За ними слѣдовалъ дьяконъ, держа большой крестъ и рядомъ съ ними два аколита съ зажженными свѣчами. Когда занавѣсъ высоко поднялась, чтобы дать имъ пройти изъ дверей, Монтанелли увидѣлъ на минуту съ своего мѣста подъ балдахиномъ залитую солнцемъ, украшенную коврами площадь, стѣны, покрытыя праздничными знаменами, и дѣтей въ бѣлыхъ одеждахъ, разсыпающихъ розы. О, эти розы, какія онѣ были красныя.

Процессія продолжала двигаться спокойно. Пестрѣли формы и цвѣта. Длинныя бѣлыя одежды, благочестивыя и торжественныя, смѣнялись пышными платьями и вышитыми плащами. Пронесли высокій, тонкій золотой крестъ, высоко поднятый надъ зажженными свѣчами, за ними шли соборные каноники, важные въ своихъ мертвенныхъ бѣлыхъ плащахъ. Капелланъ спустился съ алтаря, неся крестъ среди двухъ пылающихъ факеловъ. За нимъ медленно двигались аколиты, колебля кадильницы въ тактъ музыки, носильщики балдахина шли, считая шаги: разъ, два, разъ два, и Монтанелли началъ крестный ходъ.

Онъ сошелъ со ступеней алтаря и прошелъ по среднему кораблю, подъ галлереями, откуда раздавались громовые звуки органа, подъ дверьми, завѣшанными такими красными, такими страшно красными завѣсами. Онъ вступилъ на сіяющую площадь, гдѣ лежали красныя, какъ кровь, розы, и увядали, превращаясь въ красный коверъ подъ шагами столькихъ ногъ. На минуту онъ остановился у дверей; подошли свѣтскіе служители, чтобы смѣнить носильщиковъ балдахина. Потомъ процессія снова отправилась въ путь, и онъ съ нею, твердо держа въ рукахъ Геліосъ съ Евхаристіей, и голоса пѣвчихъ поднимались и замирали вокругъ него вмѣстѣ съ ритмичнымъ движеніемъ курильницъ и топотомъ ногъ.

Tantum ergo Sacramentmn

Yeneremur cernai *).

*) "Итакъ, почтимъ великое таинство.

Онъ взглянулъ сквозь хрустальный щитъ на Евхаристію?

Неужели ты спишь дорогой? Неужели ты никогда не проснешься? Развѣ могила такъ ревниво оберегаетъ свою добычу, и неужели темная яма подъ деревомъ не отпуститъ тебя даже на минуту, о радость сердца моего?

О, Артуръ, Артуръ! Есть большая любовь, когда человѣкъ отдаетъ жизнь того, кто ему дороже всего. Развѣ эта не выше?

Когда они кончили пѣть, онъ вошелъ въ двери и прошелъ между тихими рядами монаховъ и священниковъ, гдѣ они стояли на колѣняхъ, каждый на своемъ мѣстѣ съ поднятыми вверхъ зажженными свѣчами. И онъ увидѣлъ, какъ ихъ глаза устремлены были на Тѣло, которое онъ несъ.

Такъ онъ прошелъ до рѣшетки алтаря. Тамъ носильщики остановились и онъ вышелъ изъ подъ балдахина и сталъ подниматься но ступенькамъ алтаря. По правую и лѣвую сторону аколиты въ бѣлыхъ одеждахъ становились на колѣни со своими кадильницами и капелланы съ факелами и глаза ихъ жадно сіяли въ яркомъ свѣтѣ, когда они глядѣли на Тѣло Искупительной жертвы.

Когда почетный дьяконъ помѣстилъ священный сосудъ на алтарь, Монтанелли опустился тамъ, гдѣ онъ стоялъ, на колѣни на ступеньки. Голоса пѣвчихъ зазвучали подъ арками сводчатаго крова.

Уныло и покорно онъ заканчивалъ служеніе, исполняя механически, по старой привычкѣ, обряды. Потомъ, послѣ благословенія, онъ снова опустился передъ алтаремъ и закрылъ лицо руками. Голосъ священника, громко читавшаго отпущеніе, поднимался и опускался, какъ далекіе отзвуки міра, которому онъ больше не принадлежалъ.

ЭПИЛОГЪ.

— Гемма, васъ спрашиваетъ какой-то человѣкъ. — Мартини говорилъ тихимъ голосомъ, которымъ они всѣ безсознательно говорили послѣдніе десять дней.

Только это и какая-то особая ровность движеній и рѣчи были единственнымъ выраженіемъ ихъ скорби.

Гемма въ передникѣ и съ оголенными руками стояла у стола, распредѣляя маленькіе пакеты съ патронами. Она работала надъ этимъ съ самаго утра и теперь въ жаркій полдень, на лицѣ ея выражалась усталость.

— Какой человѣкъ, Чезаре? Что ему нужно?

— Не знаю, милая. Онъ не хотѣлъ сказать мнѣ. Ему нужно поговорить съ вами наединѣ.

— Хорошо.

Она сняла передникъ и спустила рукава.

— Нужно выйти къ нему, что ли, хотя это навѣрное шпіонъ.

— Во всякомъ случаѣ, я буду въ слѣдующей комнатѣ. Какъ только вы отъ него отдѣлаетесь, подите прилечь. Вы цѣлый день сегодня на ногахъ.

— О, нѣтъ, я предпочитаю работать. Она медленно пошла внизъ по лѣстницѣ и Мартини молча пошелъ за ней. Она постарѣла на десять лѣтъ за эти нѣсколько дней, и сѣдая нолоса въ волосахъ сдѣлалась совсѣмъ широкой. Она, большею частью, держала глаза опущенными, но когда она случайно поднимала ихъ, онъ содрогался отъ выраженія ужаса въ нихъ.

Въ маленькой пріемной внизу она застала неуклюжаго человѣка, который стоялъ среди комнаты и переминался съ ноги на ногу. По его виду и полуиспуганному выраженію, съ которымъ онъ взглянулъ на нее, она догадалась, что это кто-нибудь изъ швейцарской стражи. Онъ одѣтъ былъ въ крестьянскую рубаху, очевидно, чужую, и озирался, боясь, что его накроютъ.

— Вы говорите по-нѣмецки? — спросилъ онъ на неразборчивомъ цюрихскомъ нарѣчіи.

— Немного. Вамъ меня нужно было?

— Вы синьора Болла? Я принесъ вамъ письмо.

— Письмо?

Она задрожала и оперлась рукой о столъ, чтобы удержаться на ногахъ.

— Я одинъ изъ сторожей оттуда.

Онъ указалъ на виднѣвшуюся изъ окна крѣпость на холмѣ.

— Это письмо того человѣка, котораго разстрѣляли на прошлой недѣлѣ. Онъ написалъ его наканунѣ казни. Я обѣщалъ ему передать вамъ въ руки.

Она опустила голову.

— Значить онъ все-таки написалъ.

— Вотъ почему я и не приносилъ его такъ долго, — продолжалъ солдатъ, — онъ сказалъ, чтобы я никому не отдавалъ, кромѣ васъ, а я не могъ раньше выбраться, за мной очень слѣдили. Мнѣ пришлось одолжить эти вещи, чтобы явиться сюда.

Онъ засунулъ руку за воротъ рубашки. Погода была жаркая и сложенный листъ бумаги, который онъ вынулъ, былъ не только грязный и скомканный, но весь сырой. Онъ постоялъ еще минуту, потомъ поднялъ руку и почесалъ затылокъ.

— Вы вѣдь не выдадите меня, — началъ онъ снова робкимъ голосомъ и глядя на нее недовѣрчиво. Я рисковалъ жизнью, идя сюда.

— Конечно, ничего не скажу. Но, подождите минутку.

Когда онъ повернулся къ двери, она остановила его и вынула кошелекъ, но онъ обиженно запротестовалъ.

— Мнѣ не нужно вашихъ денегъ, — сказалъ онъ рѣзко, — я сдѣлалъ это для него; онъ меня объ этомъ просилъ. Онъ былъ такъ добръ ко мнѣ.

Въ комнатѣ наступило молчаніе. Онъ выпрямился, сдѣлалъ неловкій военный поклонъ и ушелъ. Она стояла нѣсколько времени съ бумагой въ рукахъ. Потомъ сѣла къ окну читать. Письмо было написано карандашемъ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ неразборчиво. Но первыя два. слова были написаны совершенно четко. Они были написаны по англійски:

"Дорогая Джиммъ!

Остальное на минуту заволоклось туманомъ передъ глазами ея. Она не могла читать дальше. Итакъ, она опять потеряла его, опять потеряла! При видѣ знакомаго дѣтскаго выраженія, которое онъ повторилъ послѣ столькихъ лѣтъ, она снова почувствовала безнадежность потери и протянула впередъ руки въ безмолвномъ отчаяніи, какъ будто тяжесть земли, давившая его, опустилась на ея сердце.

Потомъ она снова взяла бумагу и стала читать:

"Завтра на разсвѣтѣ меня разстрѣляютъ. Чтобы сдержать обѣщаніе и все вамъ сказать, я долженъ сдѣлать это сейчасъ! Но, въ сущности, нѣтъ нужды въ длинномъ объясненіи между нами: мы всегда понимали другъ друга, даже когда были дѣтьми.

"Итакъ, вы видите, дорогая, нечего было убиваться изъ-за того, что вы когда-то ударили меня. Тогда это было тяжело снести, но потомъ пришлось испытать еще много тяжелаго, и я все-таки со всѣмъ справился. Мнѣ удалось даже отомстить за нѣкоторые удары. И теперь я опять, какъ рыбка въ нашей дѣтской пѣсенкѣ (вотъ не помню ея заглавія) «живъ и веселъ, и рѣзвлюсь». Рѣзвлюсь-то я, впрочемъ, въ послѣдній разъ. Наступитъ завтрашнее утро и… Finita la commedia. Мы съ вами должны сказать: «кончилось представленіе въ балаганѣ» и должны благодарить боговъ, за то хорошее, что они намъ дали. Немного его, но кое-что было и за это возблагодаримъ ихъ.

"Что касается завтрашняго утра, то я хотѣлъ бы, чтобы вы и Мартини поняли, что я вполнѣ доволенъ и счастливъ и ничего лучшаго не желалъ бы отъ судьбы. Скажите это Мартини отъ моего имени. Онъ добрый малый и хорошій товарищъ и это онъ пойметъ.

"Есть у меня, однако, еще одно желаніе. Человѣкъ, идущій на смерть, имѣетъ право на послѣдній капризъ; мой капризъ въ томъ, чтобы объяснить вамъ, почему я всегда былъ такъ строптивъ по отношенію къ вамъ, почему я такъ медленно мирился со старыми обидами. Конечно, вы сами понимали причину, но я высказываю ее, чтобы имѣть радость писать эти слова. Я васъ любилъ, Гемма, когда вы еще были невзрачной дѣвочкой въ коротенькомъ платьицѣ и со спущенной косой и я продолжаю любить васъ до сихъ поръ. Помните, я разъ поцѣловалъ вамъ руку и вы такъ жалобно просили меня «никогда этого больше не дѣлать».

Это была дерзкая выходка, я знаю, но простите ее. А теперь я цѣлую бумагу, на которой написано ваше имя. Я, такимъ образомъ, два раза поцѣловалъ васъ — и оба раза безъ вашего согласія.

«Вотъ и все. Прощайте, дорогая».

Подписи въ письмѣ не было, но въ концѣ приписано было четверостишіе, которое они вмѣстѣ учили дѣтьми,

«Живу ли я,

Умру ли я,

Я мошка все-жъ

Счастливая».

Получасомъ позже Мартини вошелъ въ комнату. Полжизни онъ провелъ около Геммы въ молчаніи; теперь онъ уже потерялъ власть надъ собой. Выронивъ изъ рукъ бумагу, съ которой онъ вошелъ въ комнату, онъ обнялъ молодую женщину.

— Гемма, что случилось? Не рыдайте такъ; вы, вѣдь, никогда не плакали. Гемма, Гемма! Дорогая, любимая моя.

— Ничего, Чезаре. Я вамъ все разскажу потомъ. Я не могу теперь еще говорить объ этомъ.

Она быстро сунула мокрое отъ слезъ письмо въ карманъ и, поднявшись, подошла къ окну, чтобы не показывать лица. Мартини закусилъ губу. Послѣ долгихъ лѣтъ выдержки, онъ какъ мальчишка выдалъ себя, а она даже не замѣтила.

— Звонятъ въ большой соборный колоколъ, — сказала она немного погодя, снова овладѣвъ собою. — Должно быть, кто-нибудь умеръ.

— Вотъ объ этомъ-то я и пришелъ сказать вамъ, — отвѣчалъ Мартини своимъ обычнымъ голосомъ. Онъ поднялъ съ полу выпавшій у него листокъ и подалъ Геммѣ, — это было напечатанное крупнымъ шрифтомъ объявленье, окруженное черной рамкой: «Нашъ глубоко уважаемый Епископъ, Его Преосвященство Монсиньоръ Кардиналъ Лоренцо Монтанелли внезапно скончался отъ разрыва сердца».

Она быстро перевела глаза съ бумаги за Мартини, и онъ, пожавъ плечами, отвѣтилъ на ея нѣмой вопросъ:

— Что-жъ, мадонна? Разрывъ сердца ничѣмъ ее хуже всякаго другого названія.

Конецъ.