Об уединении в поэзии и философии современного модернизма (Глинка)/ДО

Об уединении в поэзии и философии современного модернизма
авторъ Александр Сергеевич Глинка

Опубл.: 1906. Источникъ: az.lib.ru • О «Горных Вершинах» г. Бальмонта и о «Весах»

— Волжскій

Изъ мира литературныхъ исканій
Сборникъ статей

С.-Петербургъ
Изданіе Е. Д. Жуковскаго

1906

http://az.lib.r

Объ уединеніи въ поэзіи и философіи современнаго модернизма.
О «Горныхъ Вершинахъ» г. Бальмонта и о «Вѣсахъ».

Среди изящныхъ художественныхъ миніатюръ Гюи-де-Мопасана есть очень извѣстный, часто цитируемый прекрасный очеркъ «Одиночество», въ которомъ, какъ и въ большинствѣ незначительныхъ очерковъ Мопасана, загадочно темнѣетъ бездонная глубь значительнаго содержанія. «Среди всѣхъ тайнъ человѣческой жизни, — говоритъ здѣсь Мопасанъ отъ лица своего собесѣдника, — есть одна, которую я проникъ: наше великое мученіе въ жизни заключается въ томъ, что мы постоянно одни, и всѣ ваши усилія, всѣ наши дѣйствія направлены лишь къ тому, чтобы избѣжать этого одиночества. Вотъ уже нѣсколько времени какъ я подвергаюсь отвратительной пыткѣ, благодаря тому, что понялъ, что открылъ то ужасное одиночество, въ которомъ я живу, и знаю, что ничто не можетъ прекратить его, ничто, слышите ли? ничто! Что бы мнѣ ни говорили, что бы со мною ни дѣлали, каковы бы ни были порывы нашего сердца, нашихъ губъ и объятія нашихъ рукъ, — мы остаемся всегда одни… Слушай. Съ тѣхъ поръ, какъ я почувствовалъ одиночество моего существа, мнѣ кажется, что я углубляюсь съ каждымъ днемъ все больше и больше въ темное подземелье, конца котораго я не знаю, которое, можетъ быть, даже не имѣетъ конца! Я иду, не имѣя никого съ собой, не чувствуя никого вокругъ себя, никого живого, который бы свершилъ тотъ же мрачный путь. Это подземелье жизнь. Иногда я слышу шумъ, голоса, крики… я ощупью направляюсь къ этимъ смутнымъ звукамъ. Но я никогда не знаю навѣрное, откуда они исходятъ; я никогда никого не встрѣчаю, я никогда не нахожу другой руки въ той темнотѣ, которая меня окружаетъ. Понимаешь ли ты это»?..

Это муки, страшныя муки вынужденнаго одиночества, отъ котораго бѣжитъ человѣкъ. Но есть совсѣмъ иное одиночество, есть такія извилины одинокаго существованія, къ которымъ человѣкъ бѣжитъ, гордо и радостно ища ихъ. Объ этой жуткой прелести одиночества говоритъ Заратустра, указывая путь одинокаго — «путь созидающаго».

«Одинокій ты идешь дорогою къ самому себѣ! И дорога твоя ведетъ къ тебѣ самому и къ твоимъ семи демонамъ!

Ты будешь самъ для себя и еретикомъ, и колдуномъ, и прорицателемъ, и безумцемъ, и скептикомъ, и нечестивымъ, и злодѣемъ.

Надо, чтобы ты сжегъ себя въ своемъ собственномъ пламени: какъ же хотѣлъ бы ты обновиться, не обратившись сперва въ пепелъ!

Одинокій, ты идешь путемъ созидающаго: Бога хочешь ты создать себѣ изъ семи своихъ демоновъ!

Одинокій, ты идешь путемъ любящаго! себя самого любишь ты и потому презираешь себя, какъ презираютъ только любящіе.

Созидать хочетъ любящій, ибо онъ презираетъ! Что знаетъ о любви тотъ, кто не долженъ былъ презирать того, что любилъ онъ!

Съ любовью своею и созиданіемъ своимъ иди въ уединеніе свое, братъ мой, и будетъ поздно, когда, прихрамывая, послѣдуетъ за тобой справедливость!

Со слезами моими иди въ уединеніе свое, братъ мой. Я люблю того, кто хочетъ созидать дальше себя и потому гибнетъ самъ.

Такъ говорилъ Заратустра».

Здѣсь, — у Мопасана и Ницше, — два крайніе полюса въ психологіи одиночества, боль, муки и томленія на одномъ изъ нихъ, счастье, упоеніе, радость и гордость сознанія своей одинокой самости на другомъ. Въ мучительно остромъ сознаніи своей оторванности, въ тоскѣ и ужасѣ душевнаго смятенія бѣжитъ отъ себя одинокій Мопасана; въ самого себя, въ уединеніе свое, упиваясь гордыней индивидуальности идетъ созидающій Ницше. Бога хочетъ онъ создать себѣ изъ себя, «изъ семи своихъ демоновъ». Здѣсь у Мопасана, одиночество — тюрьма, томительное вѣчное заключеніе, мрачно-душное «подземелье» разобщенной съ міромъ души; тамъ, у Ницше, одиночество — храмъ, въ которомъ созидающій молится самому себѣ, создаетъ культъ самого себя, культъ могущества собственной личности, упоеніе собой до «гибели», до преодолѣнія себя въ чемъ-то лучшемъ и высшемъ; въ немъ — предчувствіе, слабое мерцаніе отдаленной зари сверхъ-человѣческаго блаженства.

Оставшись наединѣ съ собой, вдругъ почувствовавъ себя одинокимъ, отрѣшеннымъ отъ міра и людей, изумленный и подавленный человѣкъ мечется и бьется какъ узникъ въ темномъ подземельѣ, какъ птица въ клѣткѣ, ему страшно, ему жутко… Но, намучившись уединеніемъ, уставъ болѣть сознаніемъ своей обособленности, онъ научается любить одиночество, онъ радостно углубляется въ него, погружается въ него со страстью, съ упоеніемъ. «Съ любовью своей и созиданіемъ своимъ иди въ уединеніе свое братъ, мой»! Преодолѣвая испугъ и боль, одинокій испытываетъ сладость новизны своего сознанія, радость преодолѣнія. Поставленный лицомъ къ лицу съ самимъ собой, въ вѣчномъ отъединеніи, онъ съ сложнымъ чувствомъ жуткаго трепета и страннаго удивленія оглядываетъ себя. Онъ созидаетъ свое одинокое царство, царство гибели своей.

«Не добро быть человѣку одному»!.. Онъ знаетъ, онъ боится этого. Но вотъ онъ одинъ… и сильно почувствовалъ это. И если острое сознаніе своего одиночества послѣ долгихъ мучительныхъ порываній въ наглухо заколоченныя двери окажется все же выносимымъ для одинокаго, оно уже зоветъ его къ себѣ, зоветъ подниматься выше и выше на пустынныя вершины горъ, на отвѣсныя крутизны. Насильно отъединенный человѣкъ теперь самъ уединяется, вынужденное одиночество радостно принимается имъ теперь и гордо возвеличивается.

Усложнившаяся въ нашъ соціальный вѣкъ проблема индивидуализма родится прежде всего именно здѣсь, на корнѣ различныхъ развѣтвленій психологіи одиночества, главнымъ образомъ въ той точкѣ этой психологіи, гдѣ мука одиночества преодолѣвается въ гордую радость одинокаго, исполненнаго смѣлости остаться наединѣ съ самимъ собой, гдѣ вынужденное одиночество преодолѣвается свободнымъ уединеніемъ, гдѣ одинокій изъ раба своего уединенія превращается въ господина, вольной волей «созидающаго» его.

Такая психологія уединенныхъ переживаній, таинственно прекрасная, загадочно темная глубь художественнаго отъединенія близка душѣ современнаго «новаго» искусства, искусства такъ называемаго «декаданса». Пестрое и сложное движеніе модернизма въ искусствѣ создало своеобразный культъ красоты отъединенія. Поэзія его — поэзія одиночества по преимуществу, поэзія уединенныхъ душъ и единственныхъ мгновеній. Томясь и страдая своимъ одиночествомъ, модернисты любятъ его и любуются имъ… Эта любовь и любованіе не только проникаютъ собой тонкіе узоры художественнаго творчества новыхъ движеній въ искусствѣ, скрываясь въ изящныхъ завиткахъ этихъ узоровъ, они явственно выражаются и непосредственно формулируются въ философскомъ самоопредѣленіи модернистовъ. Поэзія одинокихъ переживаній оттѣняется здѣсь еще философіей отъединенія; отдаваясь культу уединенной красоты, погружаясь въ глубь утонченныхъ индивидуальныхъ переживаній, новое искусство ищетъ себѣ оправданія и въ теоріи познанія, и въ сферѣ морали, и въ религіи.

Мы остановимся здѣсь на нѣкоторыхъ, по нашему мнѣнію, характерныхъ моментахъ движенія русскаго модернизма, который, конечно, претворилъ въ себѣ соотвѣтствующія теченія европейской литературы. Насъ интересуетъ здѣсь не столько самое художественное творчество этой литературной школы, сколько философія этого творчества, данная русскими адептами «новаго» искусства, творческое самоопредѣленіе этого искусства. Движеніе это пережило въ русской литературѣ своеобразную эволюцію; оно ждетъ своего историка, который отнесся бы къ своей задачѣ вдумчиво и серьезно, стараясь прежде всего понять и осмыслить этотъ сложный моментъ литературныхъ исканій, а не вышутить, заподозрить и во что бы то ни стало обвинить, какъ это очень часто до сихъ поръ дѣлалось критикой въ отношеніи русскаго модернизма. Мы здѣсь не ставимъ себѣ этой задачи во всемъ ея объемѣ, намъ хотѣлось бы только выдѣлить хотя бы, наиболѣе существенные философскіе, элементы этого движенія, главнымъ образомъ, въ его первоначальномъ, еще не дифференцированномъ фазисѣ. Наиболѣе яркимъ, красочнымъ выразителемъ первой стадіи русскаго увлеченія новымъ искусствомъ является г. Бальмонтъ, крупное поэтическое дарованіе и огромныя литературныя познанія котораго едвали кто станетъ теперь серьезно и искренно отрицать. Кромѣ стихотворныхъ сборниковъ, кромѣ многочисленныхъ переводовъ первоклассныхъ образцовъ европейскаго искусства, которыми оказана, несомнѣнно, огромная услуга русскому обществу, что бы ни говорили о недостаткахъ перевода, Бальмонтъ написалъ цѣлый рядъ критическихъ статей, посвященныхъ по большей части характеристикѣ тѣхъ писателей, которыхъ онъ переводилъ. Эти статьи изданы въ нынѣшнемъ году книгоиздательствомъ «Грифъ» особымъ сборникомъ подъ общимъ заглавіемъ «Горныя Вершины». Сборникъ написанъ ярко-красочнымъ, цвѣтистымъ, быть можетъ, слишкомъ цвѣтистымъ, языкомъ. Здѣсь даны поэтическія характеристики творческой личности Франциска Гойи, Кальдерона, Вильяма Блэка — этихъ «праотцовъ современныхъ символистовъ», — ихъ отцовъ, Эдгара По и Бодлэра, нѣкоторыхъ русскихъ поэтовъ: Тютчева, Фета, Некрасова, а затѣмъ еще Кнута Гамсуна, Оскара Уайльда и многихъ другихъ. Но всѣ эти характеристики, — сверкая ярко блещущими отсвѣтами субъективной лирики настроеній, являются прежде всего характеристикой самаго автора, а вмѣстѣ и того литературнаго настроенія, выразителемъ котораго онъ является. Именно такъ характеризуетъ «Горныя Вершины» и журналъ русскаго модернизма «Вѣсы». «Любое мнѣніе писателя о писателѣ, — читаемъ мы здѣсь, — подобно мнѣнію одного человѣка о другомъ, даже при несомнѣнной способности оставаться объективнымъ, не столько исчерпываетъ внутренній міръ тѣхъ, кого оно имѣетъ въ виду, сколько раскрываетъ духовную сущность того, кто высказываетъ данное мнѣніе. Въ особенности же обнаруживается это въ тѣхъ случаяхъ, когда мы, какъ это дѣлаетъ К. Д. Бальмонтъ, завѣдомо исходимъ изъ чувства предполагаемаго родства»^[1].

Критика г. Бальмонта это прежде всего апологія индивидуальности и индивидуальнаго. Свободная прихоть исключительныхъ настроеній, гордое самовластіе единственныхъ мгновеній ему дороже всего. Онъ любуется тонкостью узоровъ, своеобразіемъ изгибовъ всего особеннаго, экстраординарнаго, исключительнаго; едва уловимая смѣна прихотливой роскоши и изящества красиво переливающихся извилинъ индивидуальныхъ переживаній неудержимо манитъ къ себѣ его воображеніе. Онъ все можетъ простить, все забыть, отъ всего отказаться ради красоты, ради красивой прихоти единственныхъ мгновеній, каждое мгновеніе въ своей особенной неповторяющейся самости — самодержавно, онъ утопаетъ въ волнахъ этихъ самодовлѣющихъ особенностей, этихъ исключительныхъ, обожествленныхъ въ своей индивидуальной исключительности, мгновеній, все позволяя здѣсь, все разрѣшая, все оправдывая. «Его, — говоритъ г. Бальмонтъ о Франциско Гойя, просто привлекаетъ къ себѣ все индивидуальное и отчетливое, индивидуальность диссонансовъ — его стихія, въ которой онъ долженъ жить» (6). Это съ равнымъ правомъ можно отнести и къ самому критику и ко всему настроенію такъ называемаго «декаданса». "Los Caprichos Гоня, — пишетъ онъ далѣе, — своего рода художественная теодиція, гармоническое оправданіе существующаго зла безконечнымъ разнообразіемъ его оттѣнковъ^[2], гимнъ красоты чудовищнаго, которая потому и встаетъ, какъ красота, что она неисчерпаема. Гойя лирически^[3] захватилъ область отрицательнаго, онъ взялъ не внѣшнія его черты, а изобразилъ все то ликованіе, которое составляетъ интимную сущность богоотступнаго кощунства. Онъ взялъ мерзостное уродство міровыхъ диссонансовъ въ состояніи ихъ кипѣнія. Его демоны задыхаются отъ ощущенія радости бытія. Его жадныя колдуньи, окруженныя призраками растоптаннаго дѣтства, исполнены такого наслажденія, что невольно хочется сказать: они должны были явиться, они имѣютъ право быть колдуньями, въ нихъ столько индивидуальной цѣльности, что безъ нихъ картина мірозданія была бы не полна (7—8).

Благословляя все индивидуальное, исключительное, готовый на все, ради прихоти индивидуальнаго отъединенія, г. Бальмонтъ съ помощью своей эстетической теодиціи принимаетъ все, всю дѣйствительность въ ея необъятныхъ широтахъ, въ ея бездонныхъ глубинахъ, въ безконечной отдѣльности ея мгновеній, самодовлѣющихъ въ своей цѣльности, самодержавныхъ, въ своей самости. Его манитъ къ себѣ искусство, «правдиво и стихійно воплощающее божественную цѣльность отдѣльнаго явленія» (107) и, онъ беретъ его вездѣ, гдѣ находитъ, у Блэка и Бодлэра, у Шелли и Оскара Уайльда, у Тютчева и Некрасова.

Въ нѣкоторыхъ моментахъ своихъ увлеченій это новое искусство, которое защищаетъ г. Бальмонтъ, примыкаетъ къ мотивамъ философской поэзіи Ницше, тѣсно сливаясь съ ней, то безсознательно предвосхищая, то сознательно претворяя ее въ себя. Въ статьѣ «Элементарныя слова о символической поэзіи» г. Бальмонтъ называетъ Ницше — «философомъ декадентства», и это съ нѣкоторыми, впрочемъ очень существенными ограниченіями — вѣрно. Одной своей поверхностью ученіе-настроеніе Ницше, еще болѣе ницшеанство, особенно русское ницшеанство дѣйствительно сливается съ обожествленіемъ индивидуальности мгновеній и оправданіемъ ихъ въ «художественной теодиціи» новаго искусства. Таково декаденство «Вѣсовъ» и «Сѣверныхъ цвѣтовъ»^[4]. Другія же грани ницшеанства, мистическіе отсвѣты философскихъ переживаній Ницше, влекутъ совсѣмъ въ иныя стороны.

Сліяніе декаданса съ философіей Ницше происходитъ, главнымъ образомъ, на почвѣ эстетическаго культа сверхчеловѣка, культа одинокой индивидуальности и индивидуальныхъ особенностей личности. Высвобождая личность, — не человѣческую личность вообще, а исключительное индивидуальное я, — на широкій просторъ ея естественныхъ стихій, на вольную волю ея индивидуальныхъ стремленій, это ученіе Ницше провозглашаетъ такимъ образомъ не автономію личности и личной воли, оно провозглашаетъ автономію всякаго индивидуальнаго настроенія этой личности, всякаго мгновеннаго порыва этой личной воли. Ему цѣнно и дорого личное въ личности, ея исключительное, особенное, индивидуальное; ему цѣнно и дорого все это, какъ сверхличное, сверхчеловѣческое. Человѣкъ, человѣческая личность — здѣсь уже превзойдены въ высшихъ цѣнностяхъ; это уже обезцѣненныя цѣнности. Самоцѣнно каждое мгновеніе, оно себѣ довлѣетъ, автономна каждая безконечно малая личность; всякое «хочу» — самовластно въ индивидуальности своей. Личность раскалывается здѣсь въ бурномъ фонтанѣ минутныхъ индивидуальныхъ брызгъ, растворяется въ потокѣ самодовлѣющихъ мгновеній, воля каждаго минутнаго порыва живетъ своей жизнью, каждый мигъ имѣетъ свою индивидуальность, свое я. Личное отдѣляется здѣсь отъ личности, личность превзойдена въ прихоти индивидуальныхъ хотѣній. Здѣсь освобожденная личность отъединяется не только отъ Бога и людей, она отъединяется и отъ самой себя; освобожденная, она хочетъ быть свободной и отъ самой себя. Свобода преодолѣваетъ самое себя. Личность распадается на безчисленное множество личныхъ атомовъ, на безчисленное множество автономныхъ индивидуальныхъ настроеній, «божественная цѣнность отдѣльныхъ явленій» отрицаетъ цѣльность самодовлѣющей личности, въ нихъ она уединяется отъ самой себя, разрывается, въ ней нѣтъ уже единой самости, она распалась, раскололась на безчисленное множество замкнутыхъ въ себѣ колецъ, каждое мгновеніе упивается собой при наглухо закрытыхъ дверяхъ. Личность утопаетъ въ индивидуальной полновластности прихотливыхъ мгновеній.

Это обоженіе индивидуальнаго въ личности обезличиваетъ ее, она становится рабыней прихоти мгновеній…

Но, увлеченный культомъ индивидуальности мгновеннаго, г. Бальмонтъ чувствуетъ опасность, угрожающую на пути этого отъединенія самодовлѣющихъ отдѣльностей, опасность распада личности. Отдаваясь мгновенному, онъ простираетъ руки къ вѣчному; обожествляя отдѣльное, онъ цѣпляется за все.

«Одно изъ двухъ: или наша жизнь имѣетъ реальную цѣнность, философскую и конкретную дѣйствительность даннаго мгновенія, или она не имѣетъ ея, и существуетъ лишь какъ символъ, какъ черта въ узорѣ, котораго мы не видимъ, какъ красочное пятно въ картинѣ, которая скрыта отъ нашихъ глазъ. Да или нѣтъ? Дѣйствительность или призракъ? Зачѣмъ цѣлыя столѣтія, цѣлыя тысячелѣтія мы играемъ въ прятки съ этимъ вопросомъ? Да, дѣйствительность воистину дѣйствительна. Одна усталость и трусость отрицаетъ это. Каждый мигъ принадлежитъ мнѣ. Онъ мой. Если нѣтъ ничего выше моего сознанія, онъ мой потому, что нѣтъ ничего выше моего сознанія, онъ мой во имя этой высоты, потому что эта высота, въ силу глубины и красоты своей, не могла бы допустить, чтобы я былъ лишь орудіемъ чужого замысла. Кто отрицаетъ страсти, тотъ врагъ цвѣтовъ, а красивѣе красныхъ маковъ и бѣлыхъ ландышей нѣтъ ничего на свѣтѣ. Кто говоритъ, что страсти отъ тьмы, тотъ забываетъ, что силою Высшей Воли качается незримый міровой маятникъ, ведущій мгновенія по многоцвѣтному циферблату разсвѣтовъ и ночей. Кто возстаетъ на полновластность нашихъ хотѣній, тотъ возстаетъ на жизнь. А что же можетъ быть слаще жизни при всѣхъ ея мученіяхъ, при всей жгучести боли, связанной съ каждымъ наслажденіемъ. Мы отпали отъ Первоисточника, — соединимся съ нимъ, но не теряя себя. Богъ любитъ день и ночь, иначе бы не было смѣны дня и ночи. Будемъ какъ Богъ, полюбимъ свѣтъ и тьму. Богъ вѣчно манитъ насъ къ себѣ, и вѣчно отъ насъ уходитъ. Будемъ вѣчно идти, созерцая безконечность путей и красоту ихъ разнообразія.

Будемъ какъ солнце, которое со всѣми нашими звѣздами уносится къ далекому созвѣздію Геркулеса, но живетъ для себя, какъ солнце, вокругъ котораго толпятся принадлежащіе ему міры» и т. д.

Автору хочется признать полновластность мгновенныхъ хотѣній и въ то же время подчинить ихъ какому-то высшему цѣлому. Но съ точки зрѣнія даже имъ самимъ поставленной альтернативы, — по нашему мнѣнію, грубой и искусственной, — непремѣнно придется чѣмъ-нибудь поступиться. Въ художественномъ творчествѣ г. Бальмонта и въ его статьяхъ призракомъ кажется цѣлое — точнѣе цѣльность личности; божественная цѣнность ея обезцѣнивается обожествленіемъ индивидуальности отдѣльныхъ моментовъ ея. Обрѣтая бога въ каждомъ мгновеніи, г. Бальмонтъ пробуетъ молиться одновременно и другому богу, богу всего. Рядомъ съ поэтическимъ индивидуализмомъ онъ выдвигаетъ и вскрываетъ въ творчествѣ разбираемыхъ имъ любимыхъ художниковъ еще и поэтическій пантеизмъ. «Когда поэтъ прошелъ разные фазисы своего внутренняго развитія, и проникся яснымъ сознаніемъ единства природы, — пишетъ г. Бальмонтъ о Тютчевѣ, — его охватываетъ художественный экстазъ. Гармонически соединяя свое „я“, съ безграничной Всемірностью, онъ проникается или безконечно печальнымъ желаніемъ слиться со вселенной, потеряться въ ней, какъ ручей теряется въ океанѣ, или, наоборотъ, жгучимъ желаніемъ вспыхнуть во всемъ блескѣ своего единичнаго существованія, ярко возникнуть въ узкихъ рамкахъ своего „я“, прежде чѣмъ навѣки исчезнуть въ безконечномъ мірѣ Міровой Красоты. Первое чувство есть художественный пантеизмъ, символизированный въ своей центростремительной силѣ, второе — художественный пантеизмъ въ своей силѣ центробѣжной. Оба они сливаются воедино, представляя солнечную и тѣневую сторону одного и того же явленія» (89).

Г. Бальмонтъ видитъ правду въ обѣихъ сторонахъ этого явленія, въ ихъ единствѣ. Его пантеизмъ центробѣжной силы только обратная сторона пантеизма центростремительной силы, того поэтическаго индивидуализма, который наиболѣе близокъ ему. Безграничная «всемірность» — это только механическое цѣлое, простая сумма тѣхъ безконечныхъ слагаемыхъ, которыми являются обоженныя мгновенія индивидуальности. Божественность цѣлаго только сумма обожествленныхъ частей; внѣ ихъ — цѣлое мертво, оно безцѣнно, оно — просто призракъ. Пантеизмъ г. Бальмонта — безкровенъ, безплотенъ, онъ неуглубленный, вживь ощутимый синтезъ безконечности индивидуальныхъ переживаній, а простая отвлеченная общая скобка; напротивъ, индивидуализмъ его живетъ и дышитъ, онъ — въ плоти и крови.

Эта художественно-философская концепція двусторонняго пантеизма кощунственно посягаетъ на автономную цѣнность человѣческой личности въ обоихъ своихъ направленіяхъ. Въ центростремительномъ движеніи своего индивидуализма она размалываетъ ее на безконечное множество самоцѣнныхъ личныхъ атомовъ, въ центробѣжномъ движеніи универсализма она растворяетъ эту личность въ обожествленіи всей жизни въ его цѣломъ. Въ обоихъ случаяхъ надъ человѣческой личностью ставится нѣчто сверхличное, какъ высшая сверхчеловѣческая цѣнность, человѣческая личность превзойдена, сброшена съ тарпейской скалы индивидуальности во всепоглощающія волны моря всеобщности.

Эстетическая теодиція, которая въ тѣхъ или иныхъ, своеобразно варьированныхъ выраженіяхъ проповѣдуется почти повсюду въ художественномъ модернизмѣ, — роднитъ его, если не съ атеизмомъ, то съ язычествомъ. И «поэтическій пантеизмъ», апологетомъ котораго является на своихъ горныхъ вершинахъ г. Бальмонтъ, какъ и всякій пантеизмъ, сознательно или, вѣрнѣе, безсознательно стоитъ на наклонной плоскости, ведущей къ атеизму. Не возставая открыто противъ религіи, — онъ въ существѣ своемъ склоненъ къ иррелигіозности. Аморализмъ, явно выраженный, какъ сильный ферментъ входитъ въ его увлеченія «поэтическимъ пантеизмомъ». Отдавшись во власть индивидуальныхъ мгновеній и признавъ ихъ полновластность, онъ естественно долженъ для этого попытаться высвободиться изъ противорѣчія добра и зла (стать надъ ними)… «Мужественная натура и всевидѣніе пантеизма не позволяло Блэку, — пишетъ г. Бальмонтъ, — остановиться на нѣжности, какъ на исчерпывающемъ словѣ. Свободолюбивый, какъ красивый звѣрь, полный могучихъ порывовъ, онъ былъ настолько проникнутъ стихійною цѣлостностью, что его, прислушивающагося къ разнороднымъ голосамъ, одинаково плѣняли оба элемента, искуственно разрѣшенные людьми подъ названіемъ добра и зла» (47). Оцѣнивать — это не дѣло поэтическаго пантеизма, онъ хочетъ все понять и все принять. «Если высшая конечная цѣль этого человѣка, идущаго путями зла, — пишетъ г. Бальмонтъ о Бодлерѣ, — совпадаетъ съ цѣлями достиженія полнѣйшей все охватывающей гармоніи, я полюблю его за то, что въ дѣлѣ и хохотѣ противорѣчій онъ хранитъ въ себѣ молитвенное отношеніе къ добру^[5]. Если же онъ живетъ въ мірѣ зла лишь затѣмъ, чтобы жить въ мірѣ зла, я полюблю его за цѣльность. Быть можетъ, если наши дороги скрестятся враждебно — если мнѣ придется столкнуться съ нимъ лицомъ къ лицу и глядѣть глазами въ глаза, я, какъ человѣкъ, на мигъ возненавижу его, но я и полюблю его также, какъ художникъ и какъ понимающій. И если онъ слабѣе меня, я сброшу его съ своей дороги — и если онъ сильнѣе, онъ сброситъ меня съ своей, но неужели же изъ-за этого я ослѣпну? Я не могу не видѣть красоты и силы, хотя бъ она меня и ранила»… (53). Здѣсь фактически зло отрицается, но въ мірѣ цѣнностей его нечѣмъ преодолѣть, ему нечего противопоставить, кромѣ факта голой силы, возможности «сбросить». Вопросъ религіозной санкціи замѣненъ эстетической санкціей, здѣсь обоготворяется единое и все, даже, точнѣе, не обоготворяется, — а уже само по себѣ божественно — не нуждается ни въ какой высшей санкціи. Но эта эстетическая санкція, боготворящая каждое мгновеніе въ его индивидуальной прелести, не всегда различима у г. Бальмонта. «Есть только одинъ вопросъ, имѣющій безусловное значеніе для человѣка, — говоритъ онъ въ статьѣ „Чувство личности въ поэзіи“^[6]: — долженъ ли онъ видѣть въ себѣ средство или цѣль, долженъ ли онъ видѣть въ себѣ орудіе чьей-то воли, или, отрѣшившись отъ подчиненности, желать свободы во что бы то ни стало, считать каждый мигъ своимъ и единственнымъ, быть какъ цвѣтокъ, который расцвѣтетъ, отцвѣтетъ и не возобновится. Быть рабомъ или быть властителемъ. Быть невольникомъ или повелителемъ той зеленой звѣзды, на которой мы живемъ и которая зовется землей»… Опять, какъ и въ случаѣ выбора между «дѣйствительностью и призракомъ», альтернатива поставлена сбивчиво и грубо. Кажется, что здѣсь рѣчь идетъ о высвобожденіи личности, но въ дѣйствительности, на этомъ дѣло не останавливается: высвобождается личное изъ личности, личность же закрѣпощается прихоти индивидуальныхъ хотѣній. «Чувство личности» гипертрофируется.

Но въ другомъ мѣстѣ самъ же г. Бальмонтъ отвертывается со словомъ осужденія отъ ужасовъ крайняго проявленія обожествившей себя индивидуальности, которой съ точки зрѣнія божественности каждаго мгновеннаго «хочу» должно быть все разрѣшено… Разбираясь въ психологіи героевъ романа «Наслажденіе» Габріеля Д’Аннунціо и «Homo sapiens» Пшибышевскаго, г. Бальмонтъ глубоко понимаетъ происходящій здѣсь процессъ распада личности подъ давленіемъ индивидуальной отъединенности. «Постоянная забота о красивомъ чувствованіи, — пишетъ г. Бальмонтъ о героѣ Д’Аннунціо — Андреа Сперелли, — дѣлаетъ изъ него манернаго эстета, играющаго роль даже тогда, когда онъ дѣйствительно любитъ. Нѣжная тонкая душа, полная жажды идеальнаго, способная видѣть въ природѣ и въ области человѣческихъ созданій тѣ оттѣнки и тѣ сочетанія, которыя ускользаютъ отъ тысячи людей, постепенно запутывается въ своихъ собственныхъ сѣтяхъ, и, желая спиритуализировать тѣлесную радость соединенія съ любимой, на самой дѣлѣ, благодаря природной склонности къ софизму и къ себялюбію, онъ превращаетъ любовь въ нарядную феерію, и за этой фееріей должна слѣдовать новая и новая смѣна зрѣлищъ и лицедѣйствъ. Когда Елена, бывшая его возлюбленная и не ставшая его женой, покидаетъ его, онъ мѣняетъ свои увлеченія съ той же легкостью, какъ хамелеонъ свою окраску. Мѣняетъ, примѣшивая къ каждому увлеченію ложь. Его подвижная измѣнчивая душа принимаетъ всѣ формы. Привычка обманывать даетъ ему иллюзорную власть надъ собой и людьми. Иллюзорную, потому что параллельно идетъ ослабленіе воли и погашеніе совѣсти, которая у такихъ людей, какъ Андреа, никогда не играетъ роли предостерегающаго друга, но всегда встаетъ въ послѣднюю минуту, какъ мститель, чтобы добить убитаго, умертвить заживо умершаго. Благодаря безпрерывному отсутствію самооцѣнки, благодаря замѣнѣ дѣйствія созерцаніемъ и естественной жалости гордымъ цинизмомъ, Сперелли мало по-малу дѣлается непроницаемой тайной для самого себя. Онъ внѣ своей тайны. Онъ не знаетъ самъ, что онъ сдѣлаетъ черезъ минуту. Въ немъ живетъ только одинъ безпощадный инстинктъ: прикоснуться на мгновеніе и тотчасъ оторваться отъ того, къ чему прикоснулся» (192). Но — вѣдь сюда именно и ведетъ послѣдовательное проведеніе линіи декаданса, въ художественныхъ узорахъ этого психологическаго рисунка прячутся конечные выводы обожествленнаго отъединенія индивидуальныхъ мгновеній. «Личность распалась, она разрушена», говоритъ г. Бальмонтъ о героѣ Габріеля Д’Аннунціо. Это въ полной мѣрѣ приложимо и къ философіи декаданса. Съ огромной силой эта трагедія заблудившагося въ самомъ себѣ, до высшей мѣры гипертрофированнаго индивидуализма проведена Пшибышевскимъ въ «Homo sapiens».

Г. Бальмонтъ, всматриваясь въ трагическія черты героя романа, Фалька, — ужасается его видомъ въ завершающей сценѣ; онъ — «ужасенъ, какъ распадъ на части еще живого, но уже гніющаго». Но г. Бальмонту, если онъ не захочетъ сойти съ занятой имъ позиціи, нечѣмъ заслониться отъ грозныхъ призраковъ этого дѣйствительно страшнаго распада личности, этого загноенія ея, какъ возможнаго слѣдствія ея отъединенія. Андреа и Фалькъ — это только крайнія звенья той цѣли, за которую держится и самъ г. Бальмонтъ, какъ поэтъ и какъ философъ; здѣсь — послѣднее слово, жуткое слово того индивидуальнаго безудержа, которому, — какъ говорятъ религіозные мученики Достоевскаго, — «все позволено»; здѣсь конечный выводъ, къ которому приводитъ полновластность всякаго «хочу». Дерзновенный индивидуализмъ человѣко-божества здѣсь самъ убиваетъ себя, отравляясь собственнымъ ядовитымъ сокомъ.

Моментъ индивидуальнаго дерзновенія, дерзновеннаго посяганія на все съ страшной силой взрытъ въ творчествѣ Достоевскаго, здѣсь именно у него открываются точки отрицательнаго касанія съ Ницше. Проникновенная психологія на все осмѣливавшагося индивидуальнаго безудержа дана Достоевскимъ во всей сложности и своеобразіи тончайшихъ оттѣнковъ: въ нагло всему ухмыляющемся вызовѣ «подпольнаго человѣка» (Записки изъ подполья), въ преступленіи законовъ Бога и человѣка Раскольникова, въ образѣ злобствующаго въ своей оголенной индивидуалистической наглости Ипполита, въ бунтѣ Ивана Карамазова, отчасти въ раздвоеніи Версилова, въ человѣкобожествѣ Кириллова, въ демонической стихійности Ставрогина, въ дерзновенной жути, заигрываніи со святынями деревенскихъ «Власовъ» и т. д… Отсюда, отъ Достоевскаго, идутъ нѣкоторыя связующія нити къ философіи и творчеству представителей «новаго искусства», нашихъ и европейскихъ модернистовъ. Ихъ все себѣ разрѣшившая философія мгновеній играетъ, хотя и потише, — на клавишахъ того же дерзновеннаго индивидуализма, неисчерпаемая сложность узоровъ котораго властно манитъ къ себѣ воображеніе художниковъ психологическаго углубленія… Но въ творчествѣ Достоевскаго моментъ подпольнаго дерзновенія и индивидуалистическаго обоготворенія только вскрывается; вмѣсто того подчиненія ему, которое характерно для декадентскаго движенія, у Достоевскаго дается преодолѣніе этого момента, вмѣсто обоженія прихоти воли въ безудержѣ мгновенныхъ индивидуальныхъ хотѣній — обнажается, напротивъ, безбожіе этого самодержавнаго, все преступающаго «хочу». Отсюда у Достоевскаго религіозно-христіанская критика гипертрофіи, убивающей себя индивидуальности, которой все позволено. Модернистами же, — въ ихъ поэтическомъ пантеизмѣ, въ этомъ обоженіи природы, и въ ихъ сильно обостренномъ проникновеніи въ дисгармонію и диссонансы природы, въ мучительно жгучемъ сознаніи глубинъ темныхъ безднъ и болящихъ язвъ, — некуда дѣваться, нечѣмъ заслониться отъ крайнихъ выводовъ своихъ увлеченій. Внѣдряясь въ глубь индивидуальныхъ уединеній и, гордо обоготворяя ихъ, они ничѣмъ незаслоненные, стоятъ передъ разверзающейся бездной…

II.

Характерное для г. Бальмонта — характерно въ той или другой мѣрѣ для всего «декадентскаго движенія» въ его исходной стадіи — увлеченнаго культа самодержавія мгновеній.

На ряду съ индивидуалистическою моралью «поэтическаго пантеизма» дѣлаются опыты построенія индивидуалистической теоріи искусства, и даже, пожалуй, теоріи познанія. Въ первомъ альманахѣ «Сѣверныхъ цвѣтовъ» г. Брюсовъ въ статьѣ «Истины» проводитъ точку зрѣнія на сущность искусства, которая въ философскихъ основахъ своихъ напоминаетъ нѣсколько гносеологію софистовъ. Путь одинокаго начертанъ здѣсь еще смѣлѣе, чѣмъ у г. Бальмонта, рѣшительнѣе провозглашается правда отъединенія. «Я пришелъ ко взгляду, — говоритъ г. Брюсовъ, — что цѣль творчества не обобщеніе, а только самоудовлетвореніе и самопостиженіе». И далѣе отсюда: нѣтъ низменныхъ чувствованій, и нѣтъ ложныхъ. Что во мнѣ есть, то истинно. Не человѣкъ мѣра вещей, а мгновеніе. Истинно то, что признаю я, признаю теперь, сегодня, въ это мгновеніе". Далѣе по пути индуализаціи правды некуда идти, здѣсь умерщвляющій самое существо истины солипсизмъ.

Этотъ солипсизмъ, претворенный въ плоть и кровь художественнаго творчества, одѣтый въ живыя ткани часто изящнаго психологическаго рисунка, на нашъ взглядъ, основная черта «новаго искусства», не мудрено, что онъ пробивается и въ философскомъ самоопредѣленіи его адептовъ.

Исторически явившись, какъ протестъ противъ позитивизма и раціонализма въ философіи, противъ реализма въ искусствѣ, декадентство въ своихъ крайнихъ истонченіяхъ посягаетъ на самую возможность истины. Развиваясь изъ отрицанія самодержавія позитивно-раціоналистической правды, декадентство часто упраздняетъ въ сущности всякую правду. Правда — прихоть мгновенной воли индивидуальнаго «я», все правда или нѣтъ правды — это двѣ стороны одной медали. Если нѣтъ правды, то «все позволено», и если — все правда, то и тогда «все позволено», въ обоихъ случаяхъ безграничный просторъ индивидуальному уединенію. Отдаваясь въ безконтрольную власть мгновеній, «новое искусство» убиваетъ и губитъ универсальность истины, вселенскій характеръ правды.

Развиваясь изъ отрицанія самодержавія реализма въ искусствѣ, декадентство часто подрываетъ основы всякаго искусства. Возставая противъ типичности, оно растворяется въ единичномъ. «Развѣ новое искусство, все смѣлѣе и смѣлѣе уходя въ міръ личныхъ, индивидуальныхъ чувствованій, ощущеній мгновенія и именно этого мгновенія, не порываетъ навсегда и рѣшительно съ признакомъ типичности?» — спрашиваетъ г. Брюсовъ въ статьѣ «Ключи тайнъ»^[7] и отвѣчаетъ утвердительно. Въ эстетическомъ культѣ исключительныхъ, единственныхъ, индивидуальныхъ переживаній оно заходитъ норою такъ далеко по пути уединеннаго «самоудовлетворенія и самопостиженія», что часто оказывается, и со стороны формы и со стороны содержанія, въ совершенно замкнутомъ кругѣ своихъ собственныхъ словъ, выраженій и настроеній. Возможны такія произведенія искусства этой школы, — если здѣсь въ строгомъ смыслѣ можно еще говорить о школѣ, — которыя абсолютно никому недоступны, кромѣ творца; и даже болѣе, творцу доступны только въ самый мигъ творческаго вдохновенія, въ минуту творенія, далѣе индивидуальность минуты, мгновенное «я» настроенія («теперь», «сейчасъ») утеряно и творецъ уже чужой для своего созданія, оно непонятно ему, оно внѣ его; у него, у настоящаго «я», нѣтъ общенія съ тѣмъ «я», которое творило, онъ — толпа для собственнаго прошлаго творенія. Такъ, конечно, можно разсуждать только схематически, эта гипотетическая возможность, въ которую мысленно уперлось бы декадентское искусство, если бы могло быть во всей послѣдовательности своихъ тенденцій проведено фактически и исторически. Но эта возможность живетъ въ организмѣ «новаго искусства», хотя во всей полнотѣ своей никогда фактически и не реализируется. Оно всегда носитъ въ себѣ ядовитое противорѣчіе, которое развивается и обостряется вмѣстѣ съ процессомъ его розвитія и часто особенно сильно чувствуется въ наиболѣе талантливыхъ его произведеніяхъ. Это противорѣчіе между безконечно увеличивающейся, безконечно большой величиной индивидуализма въ «новомъ искусствѣ» и безконечно малой величиной его универсализма, вселенскости, и та, и другая перемѣнная — неограниченно стремятся къ своему предѣлу, первая къ безконечности, вторая къ нулю, но никогда не достигаетъ его фактически, и вотъ искусство живетъ и дышитъ, расцвѣтая своими тонко-ароматными изящными цвѣтами; оно живетъ и дышитъ именно той безконечно малой, которая кажется такой ничтожной и ненужной, ею пренебрегаютъ творцы и адепты «новаго искусства», часто наивно стараясь освободиться отъ нея совсѣмъ, но стоитъ уничтожить ее, подставить вмѣсто перемѣнныхъ ихъ предѣльныя величины и искусство умретъ. такъ какъ безъ этой безконечно малой частицы всеобщности нѣтъ искусства. «Стать собственностью каждаго, но не собственностью всѣхъ, вотъ задачи для современнаго искусства», — говоритъ г. Волошинъ въ статьѣ «Скелетъ живописи»^[8]. Это предѣлъ индивидуальности, искусства, къ которому оно, утончаясь, стремится, но, достигнувъ его — умираетъ, становясь ничьей собственностью; каждый отъ каждаго отдѣляется непроходимой бездной и въ уединенности своей тонетъ и замираетъ, оторвавшись отъ источниковъ своего питанія — вселенскаго пониманія… Искусство можетъ и должно безпрерывно углубляться, утончаться, индивидуализироваться — это его безконечно большая, но оно не можетъ и не должно отрываться, наглухо отъединяться — безконечно большая не равна безконечности. Новое искусство неограниченно стремится къ абсолютному отъединенію, безконечно приближаясь къ нему… «Слова суть тѣни переживаній, — говоритъ г. Андрей Бѣлый въ статьѣ „Маска“. — Углубляя переживаніе, затрудняемъ его передачу. Въ душѣ остается избытокъ никому непередаваемыхъ восторговъ и страданій.

Какъ сердцу высказать себя?

Другому какъ понять тебя?

Пойметъ ли онъ, чѣмъ ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи:

Питайся ими и молчи.

Искусство перестаетъ удовлетворять»^[9]… И перестаетъ удовлетворять не потому, что замыкается въ мірѣ бездѣйственныхъ созерцаній, а потому, что отъединяется въ невысказанномъ и невыразимомъ мірѣ восторговъ и страданій… «Мысль изреченная есть ложь», это знаменитое Тютчевское поэтическое прозрѣніе есть тотъ предѣлъ, къ которому, развиваясь, неограниченно стремится «новое искусство» въ своихъ утонченіяхъ.

Декадентство въ самомъ себѣ носитъ сѣмена собственной смерти. Огромная сила, которую оно носитъ въ себѣ, есть въ то же время и источникъ страшной опасности, которая ей постоянно угрожаетъ. Это чувствуетъ и само декадентство. «Декадентъ! въ истинномъ смыслѣ этого слова, — пишетъ г. Бальмонтъ въ статьѣ „Элементарныя слова о символической поэзіи“, — есть утонченный художникъ, гибнущій въ силу своей утонченности. Какъ показываетъ самое слово, декаденты являются представителями эпохи упадка. Это люди, которые мыслятъ и чувствуютъ на рубежѣ двухъ періодовъ, одного законченнаго, другого еще не народившагося. Они видятъ, что вечерняя заря догорѣла, но разсвѣтъ еще спитъ гдѣ-то за гранью горизонта: оттого пѣсни декадентовъ — пѣсни сумерекъ и ночи. Они развѣнчиваютъ все старое, потому что оно потеряло душу и сдѣлалось безжизненной схемой. Но предчувствуя новое, они сами выросшіе на старомъ, не въ силахъ увидать это новое воочію, — потому въ ихъ настроеніи, рядомъ съ самыми восторженными вспышками, такъ много самой больной тоски. Типъ такихъ людей — герой Ибсеновской драмы, строитель Сольнесъ: онъ падаетъ съ той башни, которую выстроилъ самъ. Философъ декадентства — Фридрихъ Ницше, погибшій Икаръ, сумѣвшій сдѣлать себѣ крылья, но не сумѣвшій дать своимъ крыльямъ силу вынести жгучесть палящаго и всевидящаго солнца» (78).

Опасность гибели отъ утонченія болѣе всего угрожаетъ именно художественному символизму новаго искусства въ его крайнихъ выраженіяхъ, тамъ, гдѣ символъ, индивидуализируясь, замыкается въ совершенно замкнутое, непроницаемое кольцо. «Говорятъ, что символисты непонятны, — пишетъ г. Бальмонтъ въ той же статьѣ, какъ бы отводя наше возраженіе. — Въ каждомъ направленіи есть степени, любую черту можно довести до абсурда, въ каждомъ кипѣніи есть накипь. Но нельзя опредѣлить глубину рѣки, смотря на ея пѣну. Если мы будемъ судить о символизмѣ по бездарностямъ, созидающимъ безсильныя пародіи, мы рѣшимъ, что эта манера творчества — извращеніе здраваго смысла. Если мы будемъ брать истинные таланты, мы увидимъ, что символизмъ — могучая сила, стремящаяся угадать новыя сочетанія мыслей, красокъ и звуковъ, и нерѣдко угадывающая ихъ съ неотразимой убѣдительностью» (95). Это очень важное замѣчаніе. Символизмъ, конечно, могучая сила. но часто угрожающая ему опасность вскрывается вовсе не въ «бездарныхъ пародіяхъ», а въ твореніяхъ истинныхъ талантовъ, противорѣчіе, живущее въ глубинахъ этого направленія, часто вскрывается именно въ наиболѣе геніальныхъ творческихъ утонченіяхъ его… Отсюда же развивается та изнурительная, насильственно-напряженная взвинченность модернизма, которая порою утомляетъ и возмущаетъ даже самыхъ горячихъ адептовъ его. Весьма характерно въ этомъ смыслѣ сопоставленіе Метерлинка съ Чеховымъ въ статьѣ г. Бѣлаго о Чеховѣ въ «Вѣсахъ» (№ 8). «Еще недавно, — пишетъ онъ, углубленнымъ наблюдателямъ открылись бездны неуснимыхъ переживаній. Но когда окружающая жизнь не откликнулась на слова глубины, наблюдатели отвернулись отъ окружающаго, близкаго; они облекли новыя переживанія въ образы дальняго, причудливаго. То здѣсь, то тамъ разрывались ракеты странныхъ грезъ; разрывали тишину обыденнаго тревожныя фанфары. Такъ появлялись драмы Метерлинка, еще недавно казавшіяся неожиданными. Казалось, были вскрыты огромные пласты никѣмъ незатронутыхъ прозрѣній, къ которымъ не просочиться реальной жизни. И однако теперь мы видимъ, что это — заблужденіе. Мы видѣли порывъ, быстроту, натискъ и показалось, что искусство переплеснулось за жизнь, и остановилось. Такъ стоитъ экспрессъ, по неизвѣстной причинѣ задержанный на станціи, словно торжествующій надъ жизнью, — медленно ползущимъ, товарнымъ поѣздомъ. Но первоначальное разстояніе, увеличившееся между поѣздами, опять уменьшается. Минута, и медленно ползущіе товарные вагоны опередили экспрессъ; пассажиры экспресса, еще недавно смѣявшіеся надъ медлительной размѣренностью жизни, сами остались за барьеромъ, а жизнь посочилась туда, гдѣ, казалось, ни могло быть никакой жизни. Чеховъ не покидалъ обыденнаго. Пристальный взоръ его ни на минуту не отрывался отъ мелочей. Онъ любилъ эти мелочи, и сумѣлъ подсмотрѣть здѣсь больше, нежели Метерлинкъ. Эта ракета, вставшая надъ жизнью, и опять упавшее въ нее. Если творчество Чехова порой и могло намъ казаться товарнымъ поѣздомъ, и мы спѣшили за экспрессомъ, въ настоящую минуту слѣдуетъ признаться въ томъ, что многіе изъ насъ остались далеко позади со своими „экспрессами“, а товарный поѣздъ, перегнавъ, врѣзался жизнью въ неизмѣримыя дали душевныхъ пространствъ. Такъ успѣлъ намъ прискучить досадный манерный модернизмъ, въ которомъ такъ быстро и ловко свили себѣ гнѣздо и пошлая поза, и наивностарческое открываніе Америкъ тамъ, гдѣ уже нѣтъ никакой Америки! Дѣйствительно паѳосъ передъ развернутой бездной вѣчности успѣлъ породить цѣлыя фаланги „ходульныхъ дѣлъ мастеровъ“! Съ какой жадностью обращаешься порой къ освѣжающимъ, цѣломудреннымъ истокамъ обыденности: тамъ еще чисты струи вѣчной жизни! Какъ научаешься цѣнить въ талантѣ Чехова эту любовь къ мелочамъ, въ которыхъ, казалось, нечему сквозить, въ которыхъ, однако, сквозитъ столько». Вотъ хорошее слово искренности, дающее почувствовать одну изъ внутреннихъ язвъ модернизма. Это, впрочемъ, относится болѣе къ формальной сторонѣ новаго искусства… Отъединеніе его по существу гораздо сложнѣе.

Отъединенное «я», не «я — личность», а «я — мгновенье», «я — минутное хочу» — порываетъ, или, будучи послѣдовательно, должно порвать, не только съ людьми, но и съ Богомъ. Мораль и религія, императивы нравственнаго долга и совѣсти оно сбрасываетъ съ себя, какъ ненужныя цѣпи, какъ отжившія сухія вѣтви, преграждающія ей пути къ необъятному простору капризной смѣны индивидуальныхъ настроеній. Оно, свободное, на вольной волѣ своихъ самовластныхъ хотѣній, не хочетъ никакихъ связей.

Въ той или иной степени, въ тѣхъ или иныхъ варіантахъ, настроеніе это проникаетъ собой почти все декадентство. Это хорошо понялъ одинъ изъ одиноко стоящихъ критиковъ, на долю котораго, какъ и на долю русскаго декадентскаго движенія, выпало сверхъ всякой мѣры огульнаго осужденія и грубаго осмѣянія. Я говорю о Волынскомъ.

«Декаденство, — пишетъ г. Волынскій въ статьѣ „Современная русская беллетристика“, — есть упадокъ или, вѣрнѣе сказать, сознательное отпаденіе отъ чего-то такого, что прежде считалось незыблемымъ. Спрашивается, отъ чего именно? Это есть отпаденіе отъ прежнихъ святынь, отъ прежняго Бога, отъ нравственности — отпаденіе въ то, что противоположно Богу, въ эстетику, въ злую, демонически-обаятельную красоту. Если человѣкъ начинаетъ отпадать отъ своего внутренняго божескаго начала, ему остается идти, все дальше и дальше, по пути своего личнаго начала. На этомъ пути, у котораго тоже нѣтъ конца, онъ все больше прослѣживаетъ свою личность, какъ во всѣхъ ея еще не развернувшихся побѣгахъ, такъ и во всѣхъ ея корняхъ, нѣкогда живыхъ, но уже мертвѣющихъ — въ тѣхъ крайнихъ личныхъ инстинктахъ, которые были созданы въ духовномъ и соціальномъ процессѣ исторіи. Итакъ, главная черта декадентства — это стремленіе къ чистой эстетикѣ отпавшей или вѣрнѣе сказать, оторванной отъ всякаго иного высшаго контроля»^[10]. Отпавши отъ Бога и нравственности въ автономную эстетику уединенныхъ, обожествляющихъ себя индивидуальныхъ мгновеній, декадентство, отступая отъ Бога, порывая съ людьми, преступая нравственный законъ, индивидуальное «я» мгновенія, въ дерзновенной прелести своего отъединенія хочетъ обожествить себя. «И заповѣдалъ Господь Богъ человѣку, говоря: отъ всякаго дерева въ саду ты будешь ѣсть, а отъ дерева познанія добра и зла, не ѣшь отъ него; ибо въ день, когда ты вкусишь отъ него, смертью умрешь». Но не преодолѣлъ человѣкъ власти соблазна, загадочно скрытая глубина запретной тайны увлекла его и овладѣла имъ. «Въ день, въ который вы вкусите ихъ, откроются глаза ваши, и вы будете, какъ боги, знающіе добро и зло». «Пріятно и вожделѣнно для глазъ» показалось это, «потому что даетъ знаніе», человѣкъ отдался власти соблазна, и повторилась исторія отпаденія отъ Бога. Какъ ангелъ, возжелавшій стать Богомъ, отпалъ отъ Него и тѣмъ далъ начало демонизму обожествившей себя красоты и силы гордаго индивидуализма, такъ и человѣкъ, возжелавшій стать богомъ, положилъ начало грѣху расхожденія съ Богомъ. Сюда восходитъ исторія всякаго отъединенія, ему приобщилось и «новое искусство» въ своихъ религіозно-философскихъ предпосылкахъ.

"Только цѣльность хороша, — пишетъ г. Бальмонтъ въ цитируемой уже здѣсь статьѣ «Чувство личности въ поэзіи», — только душа, которая такъ ярко чувствуетъ, что можетъ воскликнуть: для меня нѣтъ ни вчера, ни завтра. Въ лучшемъ произведеніи замѣчательнѣйшаго изъ польскихъ писателей Зигмунта Красинскаго. — Небожественная комедія — есть слова, которыя должны были бы стать міровымъ лозунгомъ: «человѣкомъ быть не стоитъ — ангеломъ не стоитъ. Первый изъ архангеловъ черезъ нѣсколько столѣтій, какъ мы черезъ нѣсколько лѣтъ нашей жизни, почувствовалъ скуку въ своемъ сердцѣ и возжаждалъ могущественнѣйшихъ силъ. Нужно быть Богомъ или ничѣмъ». Все половинное ненавистно. Все, что нецѣльно, тѣмъ самымъ присуждено къ ничтожной жизни и жалкой смерти. Тогда какъ цѣльность стремленія, даже въ томъ случаѣ, если оно встрѣтилось съ препятствіями непреодолимыми, неизбѣжно приводитъ къ возникновенію красоты, къ созиданію новаго міра въ мірѣ. Первый и самый красивый изъ ангеловъ, чьимъ именемъ названа утренняя звѣзда, не сталъ Богомъ. Онъ желалъ невозможнаго. Онъ не зналъ, что желалъ невозможнаго, но, пожелавъ его, онъ этимъ самымъ создалъ красоту трагическаго, безумную музыку міровыхъ диссонансовъ, безсмертное зрѣлище дикихъ сонмовъ, которые кружатся, носимые вихрями, какъ осенніе листы, онъ создалъ обрывы, провалы и пропасти, гдѣ журчатъ ручьи и живетъ эхо, создалъ змѣиные отливы, волшебныя горы чудовищнаго, очарованіе женщинъ. Люциферъ вызвалъ къ жизни міръ такой глубокій и причудливый, что верховные духи, забывъ красоту вершины, наклоняются и смотрятъ въ это бездонное міровое зеркало. И верховные духи съ изумленіемъ видятъ, что все, что есть вверху, есть и внизу, что въ опрокинутой безднѣ есть небо и звѣзды, и что-то еще, красота боли, которая свѣтитъ особымъ свѣтомъ, и не боится ничего во имя своего «я такъ хочу» (41). Здѣсь красиво выражена и рѣзко оттѣнена сущность декадентскаго отъединенія.

Въ глубинахъ своего языческаго культа человѣкобога, точнѣе сверхчеловѣка, еще точнѣе — бога индивидуальнаго мгновенія, — декадентское движеніе есть движеніе, по существу, антихристіанское, и даже тамъ, гдѣ оно въ высшихъ своихъ проявленіяхъ поднимается надъ міромъ эстетическаго самолюбованія своей отъединенной сущностью въ сферу «сокровеннаго ощущенія живой связи нашей съ міромъ инымъ», въ сферу мистическихъ чувствованій, оно отдается чаще всего совершенно неопредѣленному, мутно расплывающемуся моленію тайнѣ. Все потустороннее, нездѣшнее, ноуменальное, всякое прозрѣніе «міровъ иныхъ» страстно воодушевляетъ сторонниковъ «новаго искусства», перешедшихъ уже фазисъ увлеченія уединенныхъ астетизмомъ и возжаждавшихъ религіи, хотя какой-нибудь, какой — часто имъ все равно… На этой почвѣ создается какой-то, часто грубый фетишизмъ тайны, поклоненіе ноуменальнымъ кумирамъ, кощунственное обоготвореніе всякой тайны, всякой бездны, всякой темной глуби. Подобно натуралистическому пантеизму, который боготворитъ всю природу, всякую жизнь, молится всему въ природѣ, всякому проявленію жизни, этотъ мистическій пантеизмъ боготворитъ всякое дыханіе тайны, все мистическое, молится всякой скрытой, невѣдомой сущности. Сюда тяготѣютъ очень многіе видные творцы «новаго искусства», стоящіе на грани одинокаго эстетизма и углубленнаго мистицизма, ту же позицію занимаютъ и многіе теоретики его… Эта же точка зрѣнія чувствуется и у нѣкоторыхъ критиковъ «Вѣсовъ». Такимъ расплывчато-восторженнымъ моленіемъ Тайнѣ проникнута характерная статья г. Чулкова въ № 3 «Вѣсовъ» — «Свѣтлѣютъ дали». «Мы не смѣемъ пребывать лицомъ къ лицу съ сущностью, — пишетъ здѣсь г. Чулковъ. — Мы приближаемся къ ней лишь на мгновеніе… И вотъ художники благоговѣйно облекаютъ Тайну полупрозрачнымъ покровомъ, а мы, распростертые на землѣ передъ алтаремъ Невѣдомаго, молимся Тайнѣ въ сладкомъ волненіи»^[11].

Какъ не велико упоеніе уединеннаго существованія, какъ не обольстительна гордыня отъединенія въ самовластной красотѣ и силѣ мгновеній, но внѣ общенія тяжело жить, внѣ соприкосновенія съ вселенской правдой — нѣтъ настоящей правды, и вотъ что-то влечетъ, въ концѣ концовъ, и адептовъ «новаго искусства» къ сліянію съ чѣмъ-то безпредѣльнымъ, къ возсоединенію со всѣмъ. «Не добро человѣку одному быть», страшно и странно, — и вотъ разобщенный съ міромъ и Богомъ, декадансъ хватается теперь за неопредѣленный культъ тайны, ищетъ общенія съ сферой міровъ иныхъ, съ началомъ мистическимъ въ моленіяхъ тайнѣ.

Изъ смертной рвется онъ груди

И съ безпредѣльнымъ хочетъ слиться…

Одинокое эстетическое самолюбованіе, — эта душевная клѣтка, не удовлетворяетъ больше. Теорія гордаго эстетизма перерождается въ «новомъ искусствѣ» въ теорію мистицизма. "Мы, — пишетъ г. Брюсовъ въ характерной статьѣ «Ключи тайнъ», — не замкнуты безнадежно въ «голубой тюрьмѣ» — пользуясь образомъ Фета, Изъ нея есть выходы на волю, есть просвѣты. Эти просвѣты тѣ мгновенія экстаза сверхчувственной интуиціи, которыя даютъ иныя постиженія міровъ, явленій, глубже проникающія за ихъ внѣшнюю кору, въ ихъ сердцевину. Истинная задача искусства и состоитъ въ томъ, чтобы запечатлѣть эти мгновенія прозрѣнія, вдохновенія. Искусство начинается въ тотъ мигъ, когда художникъ пытается уяснить самому себѣ свои темныя, тайныя чувствованія. Гдѣ нѣтъ этого уясненія, нѣтъ художественнаго творчества: гдѣ нѣтъ этой тайности въ чувствѣ — нѣтъ искусства. Для кого все въ мірѣ просто, понятно, поcтижимо, тотъ не можетъ быть художникомъ. Искусство только тамъ, гдѣ дерзновеніе за грань, гдѣ порываніе за предѣлы познаваемаго, въ жаждѣ зачерпнуть хоть каплю «стихіи чуждой, запредѣльной»^[12].

Здѣсь уже въ декадентскомъ движеніи образуется прорубь въ міръ религіозныхъ исканій, но прорубь эта пока еще зловѣще темная, пока это только страшная, черная бездна испуганнаго моленія тайнѣ. Это только еще религіозное идолопоклонство, не знающее истиннаго Бога и молящееся всякой тайности, фетишизмъ таинственнаго. На смѣну эстетическихъ самолюбованій и любованій идетъ здѣсь любовное упоеніе грозными отблесками мистическихъ сіяній, любованіе тайностью.

Тотъ же г. Волынскій, который по нашему мнѣнію, очень вѣрно съ идеалистической точки зрѣнія опредѣлилъ сущность декаданса, хорошо понялъ и внутреннее безсиліе этого движенія, вынуждающее его или преодолѣть себя или задохнуться въ мучительной агоніи демонизма. «Декаденты, — писалъ г. Волынскій, — какъ въ Россіи, такъ и на Западѣ, стали измѣнять своему декадентству и переходить въ идеалистическія теченія. Въ Россіи такая быстрая эволюція декадентства есть созданіе чисто культурное и занесено въ болотистую Россію западно-европейскими вѣтрами. Теперь оно явно разлагается, и, когда оно окончательно переродится въ новую форму творчества, можно надѣяться, что изъ всего этого движенія выйдутъ какія-нибудь новыя литературныя силы. Это будетъ эпоха Достоевскаго, это будутъ люди одного съ нимъ безумія. Толстовская традиція вся исчерпана въ русской литературѣ и высокій талантъ Чехова является послѣднимъ словомъ въ этомъ направленіи. Полоса же Достоевскаго только еще начинается. Художественная мысль прошла черезъ сознаніе человѣческой раздвоенности, почерпнула въ этомъ сознаніи трагическій взглядъ на человѣка и нѣкоторую новозавѣтную надежду на иныя, высшія формы жизни, новыя формы искусства и новую цѣльную красоту»^[13]. Нельзя согласиться съ г. Волынскимъ въ нѣкоторыхъ частностяхъ, въ расцѣнкѣ значенія Чехова въ русской литературѣ, въ оцѣнкѣ толстовской традиціи, но въ общемъ нужно признать дальнозоркость его провидѣнія. Это писано нѣсколько лѣтъ тому назадъ (въ 1901 году), когда русское декадентское движеніе почти по единогласному приговору критики не обѣщало ничего путнаго, подвергаясь страшному осужденію и безпощадному остракизму. Это движеніе въ русской литературѣ извнѣ ругательски обзывалось декадентскимъ, а изнутри само принимало это ругательство, какъ девизъ, впадая порою въ крайнихъ и крикливыхъ своихъ проявленіяхъ въ манерное ломаніе и карикатуру, задорно порывая со всѣмъ прошлымъ литературы и кощунственно посягая на ея святыни; «ходульный манекенный модернизмъ», который почувствовалъ только теперь г. Бѣлый, здѣсь всегда былъ въ большой силѣ. Въ настоящее время явствуетъ, что эволюція «декадентства» идетъ именно въ направленіи, указанномъ Волынскимъ. Одна часть адептовъ этого движенія, теперь уже прямо вступила на путь религіозныхъ исканій, съ явно выраженной христіанской окраской. Весьма характерно — мѣткое, вскользь брошенное слово о декадентской поэзіи одного изъ вчерашнихъ ея, еще неостывшихъ адептовъ. Въ предисловіи къ сборнику своихъ изящныхъ стиховъ, но по мнѣнію самого автора, ненужныхъ будто бы г-жа Гиппіусъ, между прочимъ, пишетъ «я думаю, явись теперь въ наше трудное, острое время, стихотворецъ, по существу подобный намъ, но геніальный, — и онъ очутился бы одинъ на своей узкой вершинѣ; только зубецъ его скалы былъ бы выше, — ближе къ небу, — и еще менѣе внятнымъ казалось бы его молитвенное пѣніе. Пока мы не найдемъ одного Бога, или хоть не поймемъ, что стремимся всѣ къ Нему, Единому, — до тѣхъ поръ наши молитвы, наши стихи, живые для каждаго изъ насъ, — будутъ непонятны и ненужны ни для кого»^[14]. Другая вѣтвь декадентскаго движенія держится все еще на почвѣ эстетизма въ изданіяхъ ежегодныхъ альманаховъ, «Сѣверные Цвѣты», и въ журналѣ «Вѣсы». Но въ «Вѣсахъ», какъ мы указывали уже здѣсь, замѣчается, — и у нѣкоторыхъ сотрудниковъ этого журнала — даже очень, — стремленіе отъ одинокаго моленія богамъ мгновенныхъ прихотей индивидуальной воли въ сторону молитвословія тайности, въ сферу религіозныхъ исканій, хотя еще и очень далекихъ отъ христіанства. Это только еще первыя завязи религіознаго роста, только раннія, неясныя дуновенія чего-то новаго, только симптомы усталости, безжизненности стараго. Характерно, что, напримѣръ, г. Андрей Бѣлый, изъ сотрудниковъ «Вѣсовъ», впрочемъ, далѣе всего отошедшій отъ первичности фазиса «декаданса», принимаетъ наименованіе «декадента», но уже въ иномъ смыслѣ совершенно обратномъ нашему опредѣленію его. «Мы, — говоритъ онъ, — „декаденты“, потому что отдѣлились отъ цивилизаціи безъ Бога, безъ откровенія»^[15].

"Все меньше и меньше представителей эстетизма, — пишетъ онъ въ другой статьѣ — среди поэтовъ все чаще наблюдается передвиженіе въ область религіозно-философскую^[16]. И собственныя философскія статьи г. Бѣлаго въ «Вѣсахъ» и «Мірѣ искусства»^[17], несмотря на смутность и невнятность ихъ, на экстравагантность ихъ выраженій, все же говорятъ именно объ этомъ передвиженіи. Здѣсь даже чувствуется своеобразно выраженное тяготѣніе къ Вл. Соловьеву. Нѣкоторое преодолѣніе чистаго эстетизма г. Бѣлый видитъ уже въ поэзіи г. Бальмонта. «Бальмонтъ послѣдній русскій великанъ чистой поэзій, представитель эстетизма, переплеснувшагося въ теософію. Теософскій налетъ этой поэзіи, сохранившей еще дѣвственность, и есть признакъ ея осени».

Въ этомъ прикосновеніи чистаго эстетизма, обожающаго индивидуальную самость своихъ одинокихъ переживаній, къ религіознымъ вѣяніямъ, обнажается больной нервъ его отъединенія, возгорается жажда пріобщенія къ духу вселенскому, къ правдѣ его. Хочется правды для каждаго изъ всѣхъ. Изъ глубины отъединенности хочется вернуться въ сліянія общности, одиночество снова мучитъ. «Поэтъ хочетъ быть одинокимъ и отъединеннымъ, — пишетъ г. Вяч. Ивановъ въ статьѣ „Поэтъ и чернь“, но его внутренняя свобода есть внутренняя необходимость возврата и пріобщенія къ родной стихіи. Онъ изображаетъ новое — и обрѣтаетъ древнее. Все дальше влекуть его марева неизвѣданныхъ кругозоровъ; но совершивъ кругъ, онъ уже приближается къ роднымъ мѣстамъ». «Истинный символизмъ, — пишетъ онъ далѣе, — долженъ примирить поэта и чернь въ большомъ всенародномъ искусствѣ. Минуетъ срокъ отъединенія». Это послѣднее и буди, и буди. Декадентство усложнилось, обособилось, уединилось, оно создало міръ своихъ собственныхъ настроеній и вдохновеній, часто только ему и понятныхъ, оно самый языкъ прихотливо изогнуло, взвинтило, уединило, оно думаетъ и пишетъ въ своихъ словахъ. Не всегда легко распутать прихоть этихъ своеобразій: взвинченный языкъ ихъ статей по самой природѣ своей, не всегда переводимъ на общепонятный, у нихъ больше чѣмъ гдѣ-либо въ литературѣ своя уединенная терминологія. Но въ капризномъ своеобразіи ихъ рѣчи все же замѣтно проступаетъ тенденція выйти на вольный свѣтъ, тенденція самоопредѣленія, преодолѣнія своей отъединенности, открываются религіозные просвѣты… Итакъ, величайшгй грѣхъ декадентскаго движенія — грѣхъ отъединенія, кощунственнаго обоженія каждаго мгновенія индивидуальнаго «я». Грѣхъ этотъ можетъ быть осознанъ и понятъ только на религіозной почвѣ. Обычно же наше русское декадентское движеніе встрѣчало рѣзкую критику съ общественной точки зрѣнія, оно обвинялось въ общественномъ индифферентизмѣ или прямо принималось за явленіе реакціонное. Поскольку это понималось въ томъ смыслѣ, что сторонники «новаго искусства» являются сознательными сторонниками реакціи въ соціально-политической сферѣ, это несомнѣнно, — вздорный, дикій предразсудокъ. Сторонники «новаго искусства», правда, почти не высказываютъ въ печати свое соціальное credo, какъ не высказываютъ его обычно и люди академической науки, — это однако не даетъ еще повода всѣхъ ученыхъ спеціалистовъ завинить въ сознательномъ реакціонерствѣ. Увлеченіе «новымъ искусствомъ» фактически можетъ сочетаться и въ дѣйствительности сочетается съ всевозможными, часто самыми крайними общественно-политическими стремленіями. Чаще же декадентское движеніе считается реакціоннымъ не въ смыслѣ сознательнаго служенія идоламъ реакціи, а въ смыслѣ косвеннаго учета силъ. Подъ вліяніемъ сложнаго преломленія общественныхъ отношеній неопредѣленность общественной физіономіи этого литературнаго движенія и опредѣленность тяготѣнія къ нему буржуазныхъ классовъ, независимо отъ его сознанія и воли, ставитъ его спиной къ соціальному прогрессу, заставляя, хочешь не хочешь, служить его врагамъ.

Съ нашей же точки зрѣнія шаткость общественной политической позиціи русскаго декадентскаго движенія вытекаетъ изъ самой сущности его философскаго отъединенія отъ вселенской правды, кощунственнаго обоженія одинокой самости мгновеній, изъ того демонически дерзновеннаго отпаденія отъ религіи и нравственности, отъ Бога и цѣлостности человѣческой личности, которое смутно чувствовали и теперь все сильнѣе чувствуютъ сами сторонники и глашатаи декаденства. Поэты декаданса могутъ измѣнить мотивъ своихъ пѣсенъ, одинокія переживанія ихъ могутъ наполниться инымъ, прямо противоположнымъ содержаніемъ. Вмѣсто сферы эстетическаго самолюбованія и углубленія въ бездны различныхъ инфернальныхъ изломовъ и расщелинъ, они могутъ вдругъ начать упиваться общественными, гражданскими мотивами. Возможность этого логически неустранена, и въ дѣйствительности многіе изъ поэтовъ «новаго искусства», какъ бы и въ самомъ дѣлѣ не прочь пойти и въ эту сторону, — походить, пожить еще и въ мірѣ этихъ новыхъ для нихъ освѣщеній. Критикъ «Русскихъ Вѣдомостей», признавая талантъ г. Брюсова, возлагаетъ на него нѣкоторую надежду именно въ смыслѣ вдохновленія общественными мотивами, которые критикъ справедливо разслышалъ въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ г. Брюсова. Въ этомъ же смыслѣ критикъ другой газеты привѣтствовалъ недавно поэзію г. Бальмонта. И дѣйствительно, Бальмонтъ рядомъ съ проникновеніемъ вглубь индивидуальной самости Оскара Уайльда съ упоеніемъ отдается истолкованію творческихъ вдохновеній Некрасова, и затѣмъ возьмется или за Фета или за Пшибышевскаго и вдохновенно почувствуетъ гармоническую живость перваго и сумрачную мрачность болящихъ диссонансомъ второго. Здѣсь все случайно, все позволено и ничто не обязываетъ… Декадентская поэзія можетъ вдругъ заполниться волной соціальныхъ вдохновеній, можно еще услышать здѣсь гражданскіе мотивы, но все это будетъ вытекать изъ того же грѣха отъединенія, какъ и экстазы демонизма или эстетизма. Все это одинаково оторвано отъ живыхъ могучихъ корней, отъ вѣчныхъ глубинъ абсолютной вселенской правды. Только на религіозной почвѣ христіанства можно живо ощутить и со всей силой и правдой почувствовать боль и ложь декадентскаго обособленія, безсилье его въ сферѣ общественно-политическихъ стремленій, въ сферѣ соціальнаго творчества. Соціальное служеніе есть только приложеніе къ соціальной дѣйствительности религіозныхъ и моральныхъ основъ міросозерцанія… Но въ этомъ освѣщеніи изъяны общественно-политической позиціи русскаго декадентскаго движенія въ нѣкоторыхъ точкахъ сближаются съ соціальной позиціей того «прогрессивнаго» позитивизма, который на аморализмѣ основываетъ свои моральныя, общественныя стремленія, на отрицаніи Бога и моральной автономности человѣческой личности строитъ проектъ грандіозныхъ сооруженій процесса культуры и величавой постройки грядущаго соціальнаго царства. Мы намѣренно говорили здѣсь только о сознательномъ самоопредѣленіи русскаго декадентскаго движенія, а не о его непосредственномъ художественномъ творчествѣ. Въ противномъ случаѣ пришлось бы написать цѣлую книгу. Но то, что отмѣчено нами въ идеологіи сторонниковъ русскаго декаденства, то можно было бы также вскрыть въ ихъ творчествѣ, творчествѣ, относительно говоря, сильномъ и въ настоящее время богатомъ талантами.

И философія, и искусство, и религія, и мораль, и политика, все въ декаденствѣ вытекаетъ изъ его обособленности, здѣсь его первородный грѣхъ, отсюда, — какъ слѣдствіе этого грѣха, — его самоубійство.

«Вы спрашиваете, когда сіе сбудется, — говоритъ о царствѣ небесномъ „таинственный посѣтитель“, о которомъ разсказываетъ старецъ Зосима у Достоевскаго. — Сбудется, но сначала долженъ заключиться періодъ человѣческаго уединенія»^[18]. — «Какое это уединеніе?» спрашиваю его. «А такое, какое теперь вездѣ царствуетъ, а особенно въ нашемъ вѣкѣ, но не заключился еще вѣкъ и не пришелъ еще срокъ ему. Ибо всякій-то теперь стремится отрѣшить свое лицо наиболѣе, хочетъ испытать въ себѣ самомъ полноту жизни, и между тѣмъ выходитъ изъ всѣхъ его усилій вмѣсто полноты жизни лишь полное самоубійство, ибо вмѣсто полноты опредѣленія существа своего впадаютъ въ совершенное уединеніе. Ибо всѣ-то въ нашъ вѣкъ раздѣлились на единицы, всякій уединяется въ свою нору, всякій отъ другого отдаляется, прячется, и что имѣетъ прячетъ, и кончаетъ тѣмъ, что самъ отъ людей отталкивается и самъ людей отъ себя отталкиваетъ… Повсемѣстно нынѣ умъ человѣческій начинаетъ насмѣшливо не понимать, что истинное обезпеченіе лица состоитъ не въ личномъ уединенномъ его усиліи, а людской общей цѣлостности. Но непремѣнно будетъ такъ, что придетъ срокъ и сему страшному уединенію, и поймутъ всѣ разомъ, какъ неестественно отдѣлились одинъ отъ другого. Таково уже будетъ вѣяніе времени и удивятся тому, что такъ долго сидѣли во тьмѣ, а свѣта не видѣли. Тогда и явится знаменіе Сына Человѣческаго на небеси… Но до тѣхъ поръ надо всячески знамя беречь и нѣтъ-нѣтъ, а хоть единично долженъ человѣкъ вдругъ примѣръ показать и вывести душу изъ единенія на подвигъ братолюбиваго общенія, хотя бы даже и въ чинѣ юродиваго. Это чтобы не умерла великая мысль…»

Такъ говоритъ «таинственный посѣтитель» Зосимѣ Достоевскаго, и правда его словъ идетъ изъ глубины глубинъ религіозно-христіанскихъ проникновеній Достоевскаго, и предостерегаетъ эта правда отъ грѣха гордыни, отъ одинокой красоты самообожествленія. Почувствуетъ ее и само декадентское движеніе, чувствуетъ уже и теперь во многихъ своихъ представителяхъ. И удивительно только, скажемъ словами того же Зосимы Достоевскаго, «сколь самыя простыя мысли, воочію ясныя, трудно появляются въ умѣ нашемъ…»

---

1. «Вѣсы», № 4.
2. Курсивъ мой, какъ и вездѣ далѣе, гдѣ онъ особо не оговоренъ.
3. Курсивъ автора.
4. Мы здѣсь останавливаемся на нѣкоторыхъ элементахъ декадентскаго движенія, оттѣняя, главнымъ образомъ, только отрицательныя съ нашей точки зрѣнія стороны ихъ. Но движеніе это несомнѣнно, имѣетъ и свои положительныя заслуги. Настоящій органъ русскаго декадентства «Вѣсы» является въ лучшемъ смыслѣ этого слова литературнымъ органомъ, и онъ сослужитъ свою службу русскому читателю, независимо отъ направленій. Особенно нуждается этотъ читатель въ культурномъ посредничествѣ «Вѣсовъ» для ознакомленія съ иностранной художественной литературой, которая въ обычныхъ нашихъ журналахъ приходитъ къ нему слишкомъ поздно, если вообще приходитъ…
5. Курсивъ автора.
6. „Сѣверные цвѣты“ — третій альманахъ книгоиздательства „Скорпіонъ“, стр. 39.
7. «Вѣсы», № 1, стр. 12.
8. «Вѣсы». № 1.
9. «Вѣсы». № 6, стр. 10.
10. А. А. Волынскій. «Книга великаго гнѣва», стр. 184.
11. «Вѣсы», 1904 г. № 3, стр. 13.
12. Вѣсы, № 1, стр. 20.
13. Волынскій. «Книга великаго гнѣва», стр. 193.
14. Гиппіусъ. Собраніе стиховъ. Москва. 1904 г.
15. «Вѣсы», № 2, стр. 13.
16. «Вѣсы», № 3, стр. 10.
17. «Символизмъ какъ міросозерцаніе». «Міръ Искусствъ».
18. Курсивъ подлинника.