<Н. Н. Страхов>
правитьОбъ индюшкахъ и о Гегелѣ
правитьКакiя крохотны коровки!
Есть право менѣе булавочной головки!
Крыловъ.
Съ изумленiемъ и радостью вижу, милостивый государь, что труды мои на пользу россiйской словесности вовсе не такъ ничтожны и микроскопически-малы, какъ я полагалъ сперва по свойственной мнѣ скромности. Я не предполагалъ, что мои незначительныя и робкiя наблюденiя характеризуютъ такiя обширныя сферы и затрогиваютъ такiя твердыя убѣжденiя, какъ это оказалось. Вижу теперь, что былъ справедливъ, не пренебрегая малымъ и трудясь надъ анализомъ явленiй, повидимому не имѣющихъ никакой важности. Черты, мною найденныя, оказываются вполнѣ вѣрными. Отрицанiе общихъ авторитетовъ защищается, самостоятельность мыслей, до которыхъ каждый собственнымъ умомъ дошолъ, признается за великое благо, соблазнительная ясность господствуетъ.
Лучшимъ доказательствомъ этому служитъ статья: По поводу журнальной полемики — Повальное недоразумѣнiе, помѣщенная въ августѣ Библiотеки для Чтенiя. Я счелъ бы непростительнымъ не воспользоваться этимъ яркимъ явленiемъ, какъ нельзя лучше подтверждающимъ мои слова.
Главное содержанiе этой статьи есть оцѣнка достоинствъ и заслугъ г. Чернышевскаго. Такой обширный и важный предметъ мнѣ не по силамъ, и я осторожно оставлю его въ сторонѣ. Я ограничусь только тѣсною задачею — разобрать то, чтó сказано въ защиту мнѣнiй г. Чернышевскаго о паденiи Рима. Изъ этого не будетъ слѣдовать общаго заключенiя, но все-таки будетъ слѣдовать нѣкоторое заключенiе, по пословицѣ: вы узнаете ихъ по плодамъ ихъ.
Отчего погибъ Римъ? вотъ вопросъ, который вновь рѣшается въ статьѣ «Библiотеки для Чтенiя». Поклонникъ г. Чернышевскаго, намъ кажется, не вполнѣ понялъ, противъ чего ратовалъ г. Чернышевскiй, утверждая, что Римъ погибъ только отъ варваровъ.
«Мы не должны, говоритъ поклонникъ, притворяться незнающими того, чтò именно оригинальнаго заключается въ словахъ г. Чернышевскаго: Римъ погибъ отъ варваровъ. Прежде къ этимъ словамъ обыкновенно прибавляли еще: отъ роскоши и разврата. Г. Чернышевскiй, вслѣдъ за двумя-тремя чрезвычайно авторитетными писателями, опустилъ эти слова: отъ роскоши и разврата.»
Ну, это не совсѣмъ такъ. Не это отвергаетъ г. Чернышевскiй. Сейчасъ и видно, что авторъ самъ еще очень близокъ къ тѣмъ учебникамъ, въ которыхъ говорится о роскоши и развратѣ, при паденiи государствъ, напримѣръ къ всеобщей исторiи Кайданова. Но мы не намѣрены здѣсь поправлять поклонника, который не сумѣлъ понять рѣчей своего авторитета. Пусть будетъ и такъ. Рѣчь такого рода, что Римъ погибъ отъ роскоши и разврата, положимъ не очень глубокая рѣчь, но все-таки не чужда человѣческаго смысла. Роскошь и развратъ, о которыхъ здѣсь говорится, суть вещи дурныя, ненормальныя; съ этимъ согласится и самъ г. Чернышевскiй. Слѣдовательно есть нѣкоторое вѣроподобiе, что общество, въ которомъ дурныя явленiя взяли перевѣсъ надъ хорошими, можетъ погибнуть.
И такъ посмотримъ, чтò же возражаетъ на это авторъ статьи. Развѣ это возможно? восклицаетъ онъ въ недоумѣнiи, и затѣмъ продолжаетъ:
«Недоумѣнiе наше было бы гораздо значительнѣе, еслибы, напримѣръ, эксцентричные англичане предложили намъ за огромную премiю, доказать возможность погибели отъ разврата и роскоши не то что государства, а хоть семейства индюшекъ, такъ чтобы при рѣшенiи этой задачи никакимъ образомъ не допускалось предположенiе о вѣроятности быть перерѣзанными этимъ индюшкамъ, за ихъ вкусное мясо, варварами-людьми, а также и о томъ, что они могутъ опиться и объѣсться. Это последнѣе предположенiе не должно быть допущено потому, что вѣдь и Римъ не опился и не объѣлся; при всемъ нашемъ изумленiи къ чудовищнымъ сказкамъ о его несодѣянной роскоши, мы не только можемъ сообразить, но и положительно знаемъ, как-будто это происходило у насъ на глазахъ, что развратничало и раскошничало въ Римѣ изумительно ничтожное меньшинство: остальное громадное большинство населенiя страдало, напротивъ, отъ слишкомъ высокой степени добродѣтелей, противоположныхъ разврату и роскоши. Можно держать какое угодно пари, что предполагаемая премiя эксцентричныхъ англичанъ не была бы выиграна: вѣроятность погибели семейства индюшекъ отъ роскоши не можетъ быть доказана, не говоря уже о развратѣ, который, въ этомъ случаѣ, способствовалъ бы только къ размноженiю и процвѣтанiю индюшечьей колонiи.»
Предполагаю, милостивый государь, что эти драгоцѣнныя слова были вызваны у автора соблазномъ ясности. Не погонись онъ за ясностью, не вздумай по примѣру г. Чернышевскаго объяснять дѣло сравненiями, — и мы не имѣли бы этого блистательнаго отрывка. Но въ то же время я прихожу въ величайшее изумленiе, видя, какъ эта ясность спутываетъ самыя простыя понятiя и приводитъ къ непроходимой темнотѣ.
Вѣдь чтó мнѣ приходится теперь подробно объяснять автору? То, что люди не индюшки, а индюшки не люди!
Древнiе Римляне и индюшки — какое удивительное сравненiе!
Авторъ очевидно принимаетъ индюшекъ за людей; онъ не замѣчаетъ того, что роскошь и развратъ суть человѣческiя явленiя, явленiя, свойственныя одному человѣческому обществу, и, какою-то неслыханною игрою воображенiя, придаютъ роскошь и развратъ — семейству индюшекъ!
С другой стороны, авторъ дѣйствительно считаетъ римлянъ индюками; потомучто единственное зло, которое, по его мнѣнiю, могло бы воспослѣдовать для Рима отъ роскоши и разврата, состояло бы въ томъ, что Римъ бы опился и объѣлся. Помилуйте! Для индюшекъ это конечно единственное дурное слѣдствiе индюшечьей роскоши и индюшечьяго разврата; но зло человѣческой роскоши и человѣческаго разврата всего менѣе состоитъ въ томъ, что кто-нибудь обопьется или объѣстся.
Авторъ предполагаетъ, что его индюшки образуютъ семейство; положимъ такъ, хотя можетъ-быть еще можно спорить, дѣйствительно ли индюшечье семейство тоже самое, что человѣческое семейство. Но мы сдѣлаемъ слѣдующее тонкое замѣчанiе: индюшки, никакъ не могутъ образовать государства; поэтому намъ кажется несомнѣннымъ, что если въ индюшечьемъ мiрѣ не можетъ быть римской имперiи, то въ этомъ мiрѣ невозможно и паденiе Рима. Только мы, люди, и можемъ наслаждаться теперь статьями о паденiи Рима, случившемся въ нашей исторiи; индюшки же въ своемъ мiрѣ безъ сомнѣнiя лишены этого удовольствiя.
Вообще замѣтимъ, что для того, чтобы какъ-нибудь понимать исторiю, прежде всего въ полномъ смыслѣ слова, необходимо строго отличать людей отъ индюшекъ. Если мы станемъ принимать индюшекъ за людей, живущихъ семейнымъ образомъ, то конечно отъ этихъ фантазiй бѣда еще небольшая. Г. Чернышевскiй въ своемъ Антропологическомъ принципѣ подробно объяснилъ, что въ сердцѣ курицы таятся очень нѣжныя чувства и что собаки разсуждаютъ точь въ точь какъ люди. Несмотря на то, куры попрежнему не пользуются особенно-глубокимъ нашимъ сочувствiемъ, и на мнѣнiя собакъ никто не обращаетъ большого вниманiя. Но если наоборотъ, мы людей будемъ принимать за индюшекъ, тогда все пропало: тогда исторiя исчезаетъ совершенно, Римъ погибаетъ только от варваровъ — и такъ далѣе, и такъ далѣе, безъ конца. Все будетъ такъ, какъ бываетъ въ индюшечьемъ мiрѣ; судьба индюшки, какъ справедливо замѣчаетъ цитуемый нами авторъ, вполнѣ зависитъ отъ варвавара, то-есть отъ повара; люди же, какъ извѣстно, привыкли думать, что судьба ихъ немножко зависитъ и отъ нихъ самихъ.
Мнѣ конечно жаль, что въ настоящее время подобныя, нѣсколько элементарныя объясненiя стали необходимыми въ нашей литературѣ. Но меня утѣшила въ этомъ случаѣ статья г. Антоновича въ августѣ Современника: о Гегелевой философiи. К ней я предложилъ бы обратиться автору той статьи, о которой говорилъ выше. Первыя страницы статьи г. Антоновича принесли бы ему, по моему, великую пользу. Г. Антоновичъ, согласно со мною, возстаетъ противъ увлеченiя соблазномъ ясности. Примѣромъ философовъ онъ доказываетъ, что видимая темнота не есть еще дѣйствительная ерунда. Онъ говоритъ, что на первый взглядъ смыслъ философскихъ рѣчей чрезвычайно страненъ. Неопытный читатель легко можетъ придти къ мысли,
«будто философы — это какiе-то полупомѣшанные люди, по крайней мѣрѣ съ разстроеннымъ воображенiемъ; а иначе какъ же объяснить то, что они говорятъ нелѣпости ни съ чѣмъ не сообразныя, порютъ дичь, въ которой нѣтъ и капли здраваго смысла, убиваются и ломаютъ голову надъ пустяками, о которыхъ и толковать не стоитъ, которые всякому извѣстны?»
Г. Антоновичъ считаетъ подобный наскоро составленный взглядъ невѣрнымъ и указываетъ на средства, которыми можно отъ него избавиться. Для этого, по его словамъ, нужно заниматься философiею, вчитаться въ философскiя книги, войти во вкусъ философiи; для этого нужно, чтобы въ такихъ занятiяхъ прошло нѣсколько времени. Какiя прекрасныя и, признаюсь, для меня неожиданныя рѣчи! Г. Антоновичъ не совсѣмъ опредѣленно говоритъ здѣсь о времени; но какъ видно изъ дальнѣйшаго, онъ совершенно согласенъ съ тѣмъ, что если только есть талантъ (conditio sine qua non), то чѣмъ больше времени вчитываться въ философовъ, тѣмъ лучше можно ихъ понимать. Я осмѣливаюсь распространить этотъ глубокiй взглядъ и на другiя науки; онѣ тоже во многихъ случаяхъ могутъ показаться дичью и нелѣпостью; но такому обольщенiю не должно вѣрить: нужно заниматься, нужно вчитаться, — и черезъ нѣсколько времени все покажется иначе.
Вотъ что говоритъ г. Антоновичъ о томъ, какъ черезъ нѣсколько времени кажутся читателями философы. По его словамъ, ихъ мысли оказываются имѣющими очень серьозный смыслъ и важное значенiе; сами философы оказываются людьми съ большою энергiею и силою въ мыслительной способности. Читатель убѣждается, что
«дѣйствительно, если посмотрѣть на дѣло такъ, какъ онъ (философъ) говоритъ, то естественно и даже необходимо придти къ его мыслямъ, къ его образу воззрѣнiй на вещи. Всѣ вопросы, казавшiеся новичку, до знакомства его съ философiей, неинтересными и не требующими рѣшенiя, теперь представляются ему во всей многосложной запутанности, представляющей лишь слабую надежду на ихъ рѣшенiе, и чѣмъ больше онъ занимается философiей, тѣмъ яснѣе понимаетъ трудность философствованiя, тѣмъ больше уваженiя онъ чувствуетъ къ философамъ, создавшимъ самостоятельныя оригинальныя системы, и наконецъ окончательно убѣждается, что не всякая голова, не всякiй умъ способны на это дѣло».
Съ трудомъ вы можете себѣ представить, какъ отрадно мнѣ было встрѣтить эти строки въ «Современникѣ»! Я очень желалъ бы, чтобы онѣ произвели все свое благодѣтельное влiянiе на его многочисленныхъ читателей, чтобы они убѣдили ихъ, что чѣмъ больше занимаешься наукой, тѣмъ больше чувствуешь къ ней уваженiя!
Г. Антоновичъ очень хорошо указываетъ и на то, по какимъ причинамъ философiю и, прибавлю, многое другое, иногда принимаютъ за ерунду. Все это, какъ онъ говоритъ, отъ недоразумѣнiй, отъ неумѣнья подняться на высоту отвлеченiя. Все дѣло въ томъ, что люди не умѣютъ или не хотятъ мыслить; новая книга или новая наука — вѣдь это значитъ новая мысль; а люди читаютъ эту книгу или эту науку, — упорно оставаясь при своихъ старыхъ мысляхъ, при своемъ прежнемъ пониманiи. Чтоже мудренаго, что новое имъ кажется непонятнымъ, безсмысленнымъ, то-есть чушью, ерундою?
Такъ прекрасно объясняетъ это дѣло г. Антоновичъ, поучая любознательныхъ читателей журнала, въ которомъ онъ участвуетъ. И затѣмъ уже, уже изложивши все свое уваженiе къ философамъ, онъ приступаетъ къ изложенiю системы Гегеля. Казалось бы, чего лучше? Но увы!
На одной изъ слѣдующихъ страницъ читатель встрѣчаетъ вотъ какое обстоятельное изложенiе мнѣнiй Гегеля:
«Если кто-нибудь, движимый чувствомъ человѣколюбiя, мысленно и идеально положилъ въ карманъ бѣдняка сто руб. сер., то это значитъ, по обыкновенному разумѣнiю, что онъ ровно ничего не положилъ, въ карманѣ ничего нѣтъ, онъ абсолютно пустъ; а по воззрѣнiю Гегеля выйдетъ, что въ карманѣ хоть и нѣтъ ста рублей матерьяльныхъ, но онъ и не пустой, — въ него положена мысль, которая и лежитъ тамъ, какъ лежали бы и дѣйствительные сто руб., и изъ которой, при извѣстныхъ условiяхъ, дѣйствительно могутъ развиться настоящiе матерiальные рубли. Гегелевы мысли и понятiя — это дѣйствительно предметы и вещи, которыя такъ сказать можно осязать и ощупать; на столѣ стоитъ свѣчка, тутъ же подлѣ нея стоитъ мысль о свѣчкѣ, понятiе объ ней; понятiе, положимъ, вслѣдствiе своего развитiя загорится; въ тоже самое время отъ этого загорится и свѣчка, то-есть понятiе о горѣнiи — реализуется».
Я согласенъ, что въ этомъ отрывкѣ сильно проглядываетъ сочувствiе г. Антоновича къ бѣдняку, который вмѣсто ста рублей имѣетъ въ карманѣ только мысль о ста рубляхъ. Но однакоже, если взять дѣло чисто съ философской точки зрѣнiя, чтоже это такое? Вѣдь если судить по приведеннымъ словамъ г. Антоновича, то въ самомъ дѣлѣ окажется, что Гегель-то человѣкъ съ разстроеннымъ воображенiемъ, что онъ поретъ дичь, въ которой нѣтъ и капли здраваго смысла. А кто такимъ образомъ понимаетъ и толкуетъ глубокомысленныхъ философовъ? Самъ же г. Антоновичъ сказалъ, что такъ ихъ понимаютъ только люди несвѣдущiе, которые не занимались философiею, не вчитались въ книги философовъ, не умѣют подняться на высоту отвлеченiя. Чтоже отсюда слѣдуетъ? По строгой логикѣ мнѣ кажется необходимо признать одно изъ двухъ: или что Гегель не стоитъ того, чтобы объ немъ писалъ г. Антоновичъ, или же наоборотъ, что г. Антоновичъ еще не годится для того, чтобы писать о Гегелѣ. К крайнему моему ужасу, я не нахожу выхода изъ этой дилеммы.
Все остальное, чтò содержится въ статьѣ, не выводитъ меня изъ этого недоумѣнiя и не разгоняетъ сомнѣнiя, колеблющаго мой умъ.
Г. Антоновичъ говоритъ о Гегелѣ по поводу книги Гайма: Гегель и его время, переведенной г. Соляниковымъ (Спб. 1861 г.). Нашъ критикъ повидимому признаетъ Гайма за непреложный авторитетъ и вовсемъ слѣдуетъ этому ухищренному нѣмцу. Вотъ это меня и смущаетъ; г. Антоновичъ много говоритъ о Гегелѣ, а о Гаймѣ какъ будто и не рѣшается судить. Между тѣмъ дѣло немаловажное. Въ концѣ концовъ оказывается, что Гаймъ опровергаетъ философiю Гегеля и разбиваетъ ее въ пухъ и прахъ. И чтоже? Мы принуждены вѣрить этому на слово. Г. Антоновичъ долго разсуждаетъ о системѣ, объ абсолютномъ, о дiалектикѣ, какъ ихъ понимаетъ Гегель и даже вообще философы; но какъ понимаетъ эти важныя матерiи Гаймъ, и слѣдовательно г. Антоновичъ, — остается скрытымъ для читателя. Мнѣ странно, какимъ образомъ напримѣръ Гаймъ можетъ отвергать и разбить въ пухъ ученiе Гегеля и вообще философовъ объ абсолютномъ, когда самъ Гаймъ, судя по изложенiю г. Антоновича, не имѣетъ объ абсолютномъ никакого мнѣнiя.
Но не будемъ требовательны. Повѣримъ на слово г. Антоновичу, что Гаймъ во всемъ правъ — какое прiятное убѣжденiе! Книга вполнѣ вѣрная, на которую можно положиться безъ дальнѣйшихъ разсужденiй — вѣдь это сокровище!
Теперь понятно, почему г. Антоновичъ съ такимъ высокомѣрiемъ и поношенiемъ отзывается о замѣчанiяхъ редакцiи «Журнала министерства народнаго просвѣщенiя», которая осмѣлилась прибавить нѣсколько своихъ строкъ къ переводу Гайма, первоначально помѣщенному въ ея журналѣ. Къ сожалѣнiю, возраженiе г. Антоновича такъ же темно, какъ побѣда Гайма надъ Гегелемъ. Г. Антоновичъ различаетъ то, чтó смѣшала редакцiя, именно какiе-то два рода категорiй: однѣ, какъ онъ выражается, обыкновенныя, а другiя вѣроятно необыкновенныя; однѣ у него категорiи въ смыслѣ Канта, а другiя оригинальныя гегелевскiя; послѣднiя онъ называетъ мнимосамостоятельными, такъ что первыя будутъ дѣйствительно самостоятельными. Очень, очень любопытно. Вѣдь это не шутка — различить два рода категорiй! Конечно, г. Антоновичъ полагается на довѣрiе читателей къ своему авторитету, но намъ очень жаль, что онъ не счелъ нужнымъ объясниться обстоятельнѣе.
Точно также, едва могу я добраться до того, чтó думаетъ г. Антоновичъ о философiи вообще, хотя это для меня весьма любопытно, да вѣроятно очень заинтересуетъ и другихъ читателей. Напримѣръ какъ вы думаете, милостивый государь, нужна философiя, или можно ее — по боку? Согласитесь, что вопросъ заманчивый, игривый. Вы вѣроятно поблагодарите меня, если я по мѣрѣ силъ объясню вамъ, какъ думаетъ объ этомъ г. Антоновичъ.
Сначала онъ какъ будто и признаетъ философовъ, даже съ большими похвалами отзывается о Гегелѣ; но тайной своей мысли не высказываетъ. И объ абсолютномъ, и о системѣ, и о дiалектикѣ онъ говоритъ какъ будто о дѣлѣ. Только мимоходомъ вскользъ онъ бросаетъ замѣчанiе, что есть-де философы, которые и не составляли цѣльныхъ системъ. Любопытно, очень любопытно, но г. Антоновичъ ничего болѣе не говоритъ объ этихъ философахъ.
Но, приложивъ вниманiе и терпѣнiе, вчитываясь и входя во вкусъ, можно дойти и до истинныхъ мнѣнiй г. Антоновича. Въ концѣ статьи воздаются великiя похвалы Гайму. Тутъ-то, прикрывшись Гаймомъ, какъ непроницаемымъ щитомъ, и чувствуя себя безопаснымъ, г. Антоновичъ можетъ-быть невольно высказалъ свои мысли. Посмотрите, говоритъ онъ среди своихъ похвалъ, Гаймъ нисколько не уважаетъ авторитетовъ, даже авторитетъ самого Гегеля, великаго Гегеля для него нипочемъ! Но здѣсь еще не все.
«И самъ же Гаймъ, — хвалебно продолжаетъ критикъ, — не выдумалъ никакой философiи, не противопоставилъ системѣ Гегеля своей системы, да даже не считалъ этого и нужнымъ, говоря, что можно обойтись всегда и безъ философской системы».
Понимаемъ! значитъ и намъ нужно тó же дѣлать. Неопытный читатель пожалуй уже готовъ отказаться отъ всякой философiи; но я удержу его замѣчанiемъ, что слѣдуетъ хорошенько вникнуть въ слова г. Антоновича. Г. Антоновичъ очень остороженъ; онъ сказалъ: безъ философской системы, а не просто безъ философiи; безъ системы онъ готовъ остаться, но остаться совсѣмъ безъ философiи, онъ какъ-будто не рѣшается.
Перевертываю еще страницу — и кажется дѣло разъясняется: тамъ есть намеки, что будто бы въ Германiи колеблются и частные и общiе (слышите ли? общiе!) авторитеты; основываясь на примѣрѣ Гайма, тамъ уже прямо говорится, что — нѣмецкая литература, самая зрѣлая и развитая, дошла до отрицанiя авторитетовъ, до опроверженiя цѣлыхъ системъ и наукъ…
Какъ наукъ? Какихъ наукъ? Вѣдь дѣло шло только объ одной наукѣ, о философiи? Значитъ вы намекаете, что Германiя дошла до отрицанiя философiи? И даете понять, что и намъ нужно тó же дѣлать?
Да что же это такое? Какъ же можно намеками и обиняками говорить такiя важныя вещи? Кто мѣшалъ изложить все это обстоятельнѣе? Вѣдь это ужасно любопытно — узнать, какъ тамъ все это дѣлается въ Германiи!
Нечего дѣлать, — чтобы удовлетворить своему любопытству, я рѣшился самъ читать Гайма. Не можетъ быть, думалъ я, чтобы нѣмцы опровергали цѣлыя науки. Скорѣе же они натворятъ безъ числа всякихъ новыхъ наукъ, чѣмъ станутъ отвергать прежнiя!
Что же я нашолъ? Гаймъ предпринялъ чисто историческое изложенiе системы Гегеля. Онъ не совсѣмъ ясно излагаетъ, чтò онъ разумѣетъ подъ этимъ чисто историческимъ изложенiемъ; да впрочемъ намъ и нѣтъ нужды говорить объ этомъ. Пусть посредствомъ этого хитраго прiема онъ опровергаетъ Гегеля; дѣло въ томъ, не отрицаетъ ли онъ философiи? Едва ли! Вотъ что онъ пишетъ:
«Я согласенъ также и съ тѣмъ взглядомъ (и уже здѣсь желалъ бы заявить это), что и въ исторической критикѣ нынѣшняго умозрѣнiя постоянно должны уже находиться въ запасѣ элементы, рано или поздно долженствующiе составить новое метафизическое зданiе».
А въ другомъ мѣстѣ:
«Вѣроятно путь нашъ приведетъ насъ къ возможности новой спекулятивной продукцiи…»
Ну такъ и есть! Нѣмецъ, какъ нѣмецъ! Недовольный прежними системами, онъ просто мечтаетъ о созданiи еще новой философiи. Дѣло только въ томъ, что, какъ онъ самъ признаетъ, новая спекулятивная продукцiя еще не удалась ему въ этой книгѣ объ Гегелѣ. Слѣдовательно тутъ онъ былъ на перепутьи между старымъ и новымъ. Ужели же онъ однакоже оставался безъ всякой философiи? Право не знаю; я лучше приведу вамъ его собственныя слова, которыми онъ старается описать свое состоянiе.
«Глубоко потрясающее чувство овладѣваетъ истиннымъ другомъ философiи, когда онъ пробуждаетъ въ себѣ все человѣческое для того, чтобы слѣдить за бiенiемъ вѣчно живаго, за тѣмъ сопряженiемъ собственнаго духа съ духомъ мiра, которое совершается въ одушевленiи изслѣдованiя, то стремительнаго, то сосредоточивающагося, то снова устремляющагося».
А въ другомъ мѣстѣ:
«Истины и дѣйствительности божественныхъ идей я ищу ни въ чемъ иномъ, какъ въ вѣчно живомъ процессѣ человѣческаго духа».
Не забудьте, что этими словами Гаймъ хочетъ обозначить все свое направленiе, тотъ духъ, въ которомъ написана имъ книга. Громкiя рѣчи, не правда ли? Мнѣ все кажется, что громъ этихъ рѣчей, сказанныхъ немножко отрывочно, отзывается какими-то знакомыми понятiями, какою-то знакомою философiею. Но, я не берусь рѣшить, чтó за взглядъ въ нихъ выражается. Послѣдователи Гайма вѣроятно его понимаютъ. Г. Антоновичъ, во всемъ согласный съ Гаймомъ, вѣроятно вмѣстѣ съ нимъ любитъ искать истины и дѣйствительности божественныхъ идей, и, сопрягаясь съ духомъ мiра, слѣдить за бiенiемъ вѣчно-живаго.
Но гдѣ же отрицанiе философiи и опроверженiе цѣлыхъ наукъ? Его нѣтъ и слѣда. Я не думаю, чтобы его можно было найти и въ слѣдующихъ словахъ Гайма:
«Чтобы у насъ непремѣнно была какая-нибудь система, какая-нибудь философiя, — въ этомъ конечно нѣтъ необходимости; между тѣмъ безусловно необходимо имѣть чувство истины, неподкупную совѣстливость, свободу духа, коренящуюся въ характерѣ».
Мнѣ не совсѣмъ нравится образъ выраженiя этой мысли: слово необходимость, а особенно безусловная необходимость мнѣ кажется здѣсь неумѣстно; но самая мысль хороша. Еслибы я сталъ писать на эту тему, то я сказалъ бы такъ:
Позволительно и не знать философiи; въ этомъ нѣтъ никакой вины; но никакъ не позволительно писать о философiи, когда ее не знаешь, хотя вина здѣсь и небольшая. Знанiе не обязательно, да оно и не всѣмъ доступно; нельзя требовать, чтобы всякiй былъ философомъ. Но всякiй обязанъ быть честнымъ и добрымъ человѣкомъ, и это всѣмъ доступно. Не имѣя глубокихъ познанiй, можно и должно имѣть однакоже чувство истины, то-есть умѣть различать, чтó знаешь и чего не знаешь; можно и должно быть скромнымъ, то-есть не бросать менѣе свѣдущимъ пыли въ глаза мнимымъ глубокомыслiемъ и всегда быть готовымъ учиться у другихъ, болѣе свѣдущихъ. Знанiе и умъ не составляютъ высшаго достоинства человѣка: въ человѣкѣ мы больше любимъ твердость характера и глубину сердца.
По моему мнѣнiю, это вѣрныя и хорошiя мысли.
Н. КОС.
PS. Мѣста изъ Гайма не заимствованы мною изъ перевода г. Соляникова, а переведены мною самимъ.