Объ альманахахъ 1827 года.
правитьВяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.
Спб., 1879.
I.
правитьВотъ три запоздалые альманаха и разборъ нашъ еще болѣе запоздалый! Впрочемъ, книги наши не имѣютъ срочной поры, послѣ которой не удовлетворяютъ онѣ минутнымъ требованіямъ, временному любопытству. Русская книга всегда въ пору, можетъ быть именно отъ того, что она никогда не во время. Самое слово l'à propos не имѣетъ значенія ни въ языкѣ, мы въ быту нашемъ. Нѣтъ недостатка, который не граничилъ бы съ выгодою: не расточая силъ своихъ въ гоньбѣ за минутными успѣхами, мы, можетъ быть, сберегаемъ ихъ для трудовъ вѣковѣчныхъ; не волочась за молвою, мы, можетъ быть, сочетаемся законнымъ бракомъ со славою, то есть съ пользою, ибо истинная слава бываетъ возмездіемъ только истинной пользы. До сей поры всѣ книги наши, за такимъ малымъ исключеніемъ, что совѣстно и сказать, и за твореніями первоклассныхъ поэтовъ нашихъ, только одни упражненія въ письменной гимнастикѣ, по коимъ мы судимъ о степени способностей каждаго упражняющагося и о успѣхахъ общихъ въ самомъ искусствѣ. Этотъ приговоръ строгъ, но справедливъ. Докажемъ истину его слѣдующимъ вопросомъ: можетъ ли человѣкъ не запоздалый, а понятіями и умственными требованіями современникъ настоящей эпохи, можетъ ли онъ ограничиться однимъ продовольствіемъ Русскихъ сочиненій? Гдѣ могъ бы онъ не только найти источникъ для пріобрѣтенія новыхъ понятій, но даже побудительную силу для приведенія стараго запаса въ движеніе? Грустно признаться, но большая часть литтераторовъ нашихъ отстала не только отъ Европейскихъ собратій своихъ, но даже и отъ многихъ соотечественныхъ читателей. Мы удивляемся, что насъ мало читаютъ. Но кому же насъ читать? Наши необразованные люди не любятъ чтенія, а иначе они были бы образованными: образованнымъ у насъ читать почти нечего. Мы для однихъ не пишемъ, и пишемъ не для другихъ. Вотъ рѣшеніе задачи непріятной, но это такъ. Между тѣмъ, мы и не замѣчаемъ, что желаніе оправдаться въ замедленіи разбора книгъ, за нѣсколько мѣсяцевъ вышедшихъ, завело насъ слишкомъ далеко. Оправдываясь передъ читателями, ссоримся съ своею братіею, которая не посмотритъ на то, что и мы приносимъ повинную голову. Это и не по братски и не разсчетливо. Читатели — люди посторонніе, а къ тому же не злопамятные; писатели — свои люди, а между своими уже нѣтъ прощенія. Отвлеченныя же наши сѣтованія тѣмъ болѣе здѣсь неумѣстны, что мы собираемся дать отчетъ въ чтеніи трехъ книгъ, изъ коихъ каждая, по своему размѣру, имѣетъ внутреннее достоинство. Начнемъ съ гостьи небывалой и издалека.
Астраханская Флора. Карманная книжка на 1837 годъ. Заглавіе два раза вводитъ читателя въ обманъ. По первому прозванію подумаешь, что это сочиненіе ботаническое; по другому можно подумать, что, на подобіе другихъ карманныхъ книжекъ на такой-то годъ, и эта представляетъ собраніе сочиненій и переводовъ разныхъ писателей, однимъ словомъ, литтературный альманахъ, хотя впрочемъ и это названіе принято у насъ злоупотребительно. Календарь, альманахъ — слова, изъ коихъ первое производится изъ Греческаго и Латинскаго языковъ, а другое, по мнѣнію иныхъ изъ Арабскаго, другихъ изъ Арабскаго и Греческаго, третьихъ изъ древняго Саксонскаго, означаютъ по смыслу своему раздѣленіе годоваго времени: во Французскихъ и Нѣмецкихъ альманахахъ, посвященныхъ литтературѣ, все есть одно отдѣленіе, содержащее въ себѣ то, что именно до альманаха относятся. Мы въ своихъ книжкахъ, отбросивъ существительное, удержали одно прилагательное. Это не бѣда: замѣчаемъ не въ укоризну, а такъ, глядя на другихъ, пришлось въ рѣчи попедантствоватъ съ лексикономъ передъ глазами. Такимъ образомъ Астраханская Флора не флора, Карманная книжка — не альманахъ, и книжка едва-ли карманная, по крайней мѣрѣ, по нынѣшнему покрою нашихъ платьевъ. Но и это не бѣда. Г-нъ Розенменеръ, издатель Астраханской Флоры и повидимому единственный участникъ въ стихахъ и въ прозѣ, въ ней помѣщенныхъ, можетъ быть, обманулъ нѣкоторыхъ читателей двусмысленнымъ заглавіемъ, но во многомъ трудами своими оправдалъ требованія тѣхъ, которые ожидаютъ отъ книги имъ предлагаемой чтенія пріятнаго. Это главное. Весело думать, что изъ Астрахани, которая донынѣ подчивала столицы одними хвалеными арбузами, получаются стихи и проза, которые не были бы лишними въ любомъ столичномъ журналѣ. Весело узнать, что тамъ, гдѣ по предубѣжденію нашему, пускаются въ оборотъ одни ограниченныя понятія полудикой торговли, тамъ между тѣмъ мысли и чувства Клейста, Гердера, Шиллера, Маттисона, Тидге находятъ отзывъ и передаются намъ на языкѣ отечественномъ, вмѣстѣ съ мыслями и чувствами оригинальными. Для полнаго патріотическаго удовольствія, можно желать, чтобы книга, составленная въ Астрахани, была тамъ и напечатана; но видно легче имѣть авторовъ, чѣмъ типографщиковъ. У насъ есть Державинъ, но нѣтъ еще Дидота. Впрочемъ, на этомъ можно помириться: пускай пока печатаютъ въ столицахъ, а мыслятъ вездѣ. Однако же мы можемъ похвастаться старинною библіографическою рѣдкостью въ этомъ родѣ. Въ Тобольскѣ, въ типографіи В. Корнильева, въ 1791-мъ году, издавалось отъ Тобольскаго главнаго народнаго училища и съ дозволенія управы благочинія, ежемѣсячное сочиненіе, подъ названіемъ Иртышъ, превращающійся въ Ипокрену. Панкратій Сумароковъ былъ главнымъ редакторомъ его и нѣкоторыя изъ его стихотвореній, тутъ помѣщенныхъ, перепечатаны послѣ въ Аонидахъ.
Въ людяхъ и въ книгахъ должно добираться всегда красокъ и оттѣнковъ характеристическихъ и мѣстныхъ: первые наши выборы въ Астраханской Флорѣ пали на слѣдующія статьи: поѣздва на ватагу, странствованіе по протокамъ Волжскимъ, о концертѣ въ Астрахани, вечеръ въ Татарскомъ аулѣ, разговоръ между Астраханскимъ помѣщикомъ и тамошнимъ Армяниномъ. Изъ статей, здѣсь упомянутыхъ, узнаемъ о красотахъ живописной природы Астраханской, о нѣкоторыхъ любопытныхъ подробностяхъ, свойственныхъ тому краю, объ удовольствіяхъ общества въ городѣ; мы рады, что доходятъ до насъ слухи о концертахъ, которые пріучаютъ уши Персидскія, Индійскія, Армянскія къ согласнымъ строямъ Моцарта, Роде, Фильда, Чимарозы. Изъ послѣдней статьи узнаемъ о нравственности Армянина Хачатура Аравеловича, чего кажется, ни намъ, ни другимъ читателямъ нужды знать не было. Изъ переведенныхъ пьесъ въ прозѣ, лучшею по языку и отдѣлкѣ показалась намъ, отрывокъ изъ Маттисоновыхъ воспоминаній: Гора св. Бернарда. Въ переводѣ нѣкоторыхъ парамиѳій Гердеровыхъ, языкъ, кажется, слишкомъ тяжелъ: въ изложеніи подобныхъ аллегорій нужно болѣе игривости и свободы. Есть въ рукописи полный Русскій переводъ сего замысловатаго творенія Гердера; желательно, чтобы переводчикъ, извѣстный у насъ по своей ясной и твердой прозѣ, хотя и рѣдко онъ является у насъ на авторской сценѣ, напечаталъ свой переводъ, который, безъ сомнѣнія, будетъ подаркомъ нашей литтературѣ[1]. Въ числѣ другихъ переводовъ, помѣщенныхъ въ Астраханской Флорѣ, находимъ Нѣмецкую повѣсть: Семейственный романъ и Волшебный колпакь, комедію Коцебу, переложенную на древніе Русскіе нравы. Въ нихъ нѣтъ прямо литтературнаго достоинства и напрасно занимаютъ онѣ около трети книжки, которая отъ нихъ толще, но не лучше. Нѣмецъ, передѣланный на Славянскій ладъ, смѣшеніе Коцебу, Добрыни и Бояна, все это слишкомъ сбивается на бенефисную литтературу нашихъ драматическихъ приспѣшниковъ. Можетъ быть, эта комедія на сценѣ и позабавила бы зрителей. — Переводчикъ ея, не хуже водевильныхъ переводчиковъ, былъ-бы, какъ водится, послѣ представленія вызванъ кликушами пріятелями на показъ передъ публику, но читатели хладнокровнѣе и разсудительнѣе зрителей; къ тому же, г-нъ Розенменеръ, по выбору другихъ переводовъ своихъ, являетъ въ себѣ свѣдущаго литтератора и, слѣдовательно, долженъ быть строже самъ въ себѣ. Намъ сдается, что издатель Астраханской Флоры еще молодой человѣкъ, недавно поступившій въ ряды писателей. По крайней мѣрѣ, желаемъ достовѣрности нашему предположенію; тогда, при дальнѣйшемъ упражненіи и прилежнѣйшемъ изученіи свойствъ нашего языка и образцовъ нашей литтературы, онъ, безъ сомнѣнія, успѣетъ исправить слогъ свой въ прозѣ и набить руку на стихи, которые у него иногда отзываются учентческою неопытностью. Если же онъ уже въ лѣтахъ и можетъ начесть нѣсколько шевроновъ на службѣ Музамъ, то, отбирая надежды свои на будущее, останемся съ благодарностью при томъ, что есть, надѣясь только, что на будущій годъ Астрахань удержитъ свое мѣсто въ статистико-литтературной картѣ Россіи. Пускай только болѣе знакомитъ она Россію съ собою, съ природою своею, съ жителями, обычаями ихъ, съ преданіями историческими, и мы обѣщаемъ литтературному представителю ея уваженіе и признательность читающихъ соотечественниковъ. Къ сожалѣнію, многіе изъ нашихъ провинціальныхъ писателей просятся въ столичные и тѣмъ теряютъ цѣну свою и свой туземный вкусъ и запахъ. Для гостепріимнаго и радушнаго привѣта имъ въ столицахъ, нужно, напротивъ, оставаться имъ провинціалами; но, разумѣется, провинціалами умѣющими хорошо и дѣльно говорить о провинціи своей.
Литтературный Музеумъ. Въ Литтературномъ Музеумѣ явился вновь, какъ издатель, авторъ[2] и писатель заслуженный, которому наша литтература обязана хорошими журналами, хорошими переводами и сочиненіями. Радуемся новому обращенію его къ авторской дѣятельности. Начальная статья въ Литтературномъ Музеумѣ: Краткое обозрѣніе 1826 года, писанное издателемъ. Первая половина въ ней политическаго или, лучше сказать, газетнаго содержанія и кажется неумѣстна. У насъ еще нѣтъ и быть не можетъ языка политическаго; ибо ни языкъ оффиціальный, ни языкъ дипломатическій не есть еще истинный языкъ публициста. Краткое обозрѣніе современныхъ событій не политическая исторія, а просто цвѣтистая амплификація современныхъ газетъ. Зачѣмъ же автору приниматься не за свое дѣло? Событія, которыя онъ описываетъ, еще свѣжи въ памяти читателей современныхъ; потомкамъ же описаніе его будетъ излишне и недостаточно, ибо оно ничего имъ не разгадаетъ и ни въ чемъ не различествуетъ съ тѣмъ, что газеты передали подробнѣе и полнѣе. Есть время для лѣтописей, которыя нынѣ называются газетами, придетъ время и для исторія. Современники могутъ быть только рукописными лѣтописцами или печатными газетчиками. Въ переходѣ отъ политика къ литтературѣ, авторъ изложялъ весьма хорошо нѣсколько нравственныхъ мнѣній о самомъ достоинствѣ литтературы нашей, и заключенія его — не благосклоннѣе тѣхъ, которыя мы обнаружили выше. «Давно сказано, говоритъ онъ, что нѣтъ у насъ главнаго достоинства: мыслить и заставлять мыслить другихъ».
Только явленія этой безмысленности приписываемъ мы съ авторомъ причинамъ различнымъ. Онъ полагаетъ, что писатели наши претворяются и сжимаются, что они, стоящіе выше народа своего, не простираютъ полета своего на предѣлы нѣкоторой посредственности, Мы, съ своей стороны, не подозрѣваемъ ихъ въ лукавствѣ и признаемъ въ нихъ болѣе откровенности. Писатели наши, за исключеніемъ весьма, весьма немногихъ, не выше народа своего, ибо нельзя опредѣлить высоту ихъ тѣмъ, что они лучше большей части читателей своихъ знаютъ, гдѣ поставить ѣ или е и какъ удовлетворить прихотливымъ требованіямъ нашего письменнаго языка. У насъ есть государственные правители, полководцы, негоціанты, художники, а нѣтъ ни по одной изъ частей ихъ сочиненія полнаго, руководства надежнаго: слѣдовательно, не народъ въ долгу у писателей, но писатели у народа.
Въ литтературной половинѣ обозрѣнія находимъ отчетъ о книгахъ, ознаменовавшихъ, преимущественно, письменное бытіе 1826 года; въ сужденіяхъ автора отзывается вкусъ вѣрный и опытный, за исключеніемъ нѣкоторыхъ приговоровъ, подлежащихъ сомнѣнію. Напримѣръ, мы согласны съ авторомъ, что въ твореніяхъ Глинки (младшаго) виденъ прекрасный отпечатокъ его души, ума и дарованія, но находимъ неумѣстными слѣдующія слова: «въ подражаніяхъ Корану Пушкинъ является счастливымъ соперникомъ Глинки». О мастерѣ своего дѣла, о поэтѣ, который, по словамъ самого г-на Измайлона, готовъ, кажется, захватить одинъ высоты Парнаса, нельзя сказать, что онъ счастливый соперникъ человѣка съ дарованіемъ, это правда, и съ дарованіемъ отличнымъ, но все не первенствующимъ. Вообще находимъ, что опредѣленія автора во всей этой статьѣ слишкомъ безусловно похвальны. У насъ обыкновенно нѣтъ средины между панегирикомъ и сатирою, похвалою и бранью. Боясь раздражить самолюбіе ближняго, мы настраиваемъ рѣчь свою на торжественный ладъ и похожи на жрецовъ, колѣнопреклоненныхъ передъ кумирами. Авторъ обозрѣнія позволяетъ себѣ общія укоризны, но въ частномъ примѣненіи онъ держится неотступно похвалы неограниченной. Кажется, должно слѣдовать совершенно противному правилу.
Въ общемъ объемѣ есть всегда нѣчто хорошее и удовлетворительное; въ частности должны неминуемо быть недостатки. Указывайте на нихъ смѣло и безъ лицепріятія, а не то въ вашихъ поголовныхъ мадригалахъ ничего не будетъ поучительнаго. Въ доказательство, что раннему историку трудно быть зрѣлымъ въ сужденіяхъ своихъ, замѣтимъ противорѣчіе, въ которое впалъ авторъ какъ политикъ и литтераторъ. Въ первой половинѣ обозрѣнія своего, на стр. 7, говоритъ онъ о Наполеонѣ «и раздавшаяся по землѣ слава едва не умолкла на его гробѣ подъ стономъ вселенныя и укоризнами вѣка». Въ другой половинѣ, упоминая о сочиненіи Пушкина, говоритъ онъ "въ стихотвореніи: Наполеонъ, хотя и не столь обильномъ великими красотами (какъ стихотвореніе: къ Овидію), чего не искупятъ сіи мысли и стихи: «
Великолѣпная могила!…
Надъ урной, гдѣ твой прахъ лежитъ,
Народовъ ненависть почила
И лучъ безсмертія горитъ.
Если мы, по убѣжденію своему, не могли безусловно похвалить эту статью, которая, впрочемъ, отличается многими хорошими мыслями и благородными чувствами и вообще писана пріятнымъ слогомъ, то спѣшимъ съ удовольствіемъ похвалить безпрекословно и по всѣмъ частямъ другую статью издателя: Русскій наблюдатель въ ХІХ-мъ вѣкѣ. Тутъ мысли, мнѣнія и самое изложеніе оныхъ — все примѣчательно, все убѣдительно. Не связанный посторонними уваженіями, авторъ говоритъ независимо и откровенно все, что внушено ему умомъ просвѣщеннымъ, сердцемъ благороднымъ и патріотическою благонамѣренностью, и говоритъ языкомъ образованнаго литтератора. Однимъ словомъ, Русскій наблюдатель въ ХІХ-мъ вѣкѣ есть и Европейскій писатель ХІХ-го вѣка.
Рѣчь въ память Исторіографу Россійской Имперіи, произнесенная въ Обществѣ Исторіи и Древностей Россійсеихъ членомъ онаго Н. Иванчинымъ-Писаревымъ, и напечатанная въ Литтературномъ Музеумѣ, содержитъ въ себѣ много хорошаго. Должно сперва похвалить автора за его намѣреніе, которое въ этомъ случаѣ уже похвальное дѣйствіе. Онъ убѣдился въ неприличіи молчанія нашихъ литтераторовъ о писателѣ, который болѣе или менѣе образовалъ все пишущее поколѣніе наше и воздвигнулъ на голой равнинѣ отечественной литтературы зданіе великолѣпное и вѣковѣчное, памятникъ предкамъ отъ современниковъ потомству. И въ признательномъ благоговѣніи къ знаменитому согражданину, заплатилъ онъ ему по силамъ дань уваженія и преданности. Чѣмъ заслуги, оказанныя народу писателемъ истинно-народнымъ важнѣе, тѣмъ свойственнѣе почувствовать имъ цѣну человѣку благомыслящему и образованному, но тѣмъ труднѣе показать ихъ въ удовлетворительномъ свѣтѣ и оцѣнить ихъ достойнымъ образомъ. Не боясь оскорбить автора рѣчи, скажемъ откровенно, что и послѣ его творенія, заслуживающаго уваженія, Карамзинъ еще ожидаетъ панегириста себѣ равнаго. Но, повторяемъ, все не менѣе и побужденіе и самое исполненіе во многихъ частяхъ приноситъ честь чувствамъ автора. Жаль, что панегиристъ въ рѣчи своей руководствовался нѣкоторыми ошибками журнальныхъ некрологовъ Карамзмна. Онъ скончался не на 61-мъ роду своей жизни, а 59-ти лѣтъ. Нѣтъ сомнѣнія, что смерть Императора Александра поразила глубокою скорбью сердце его, любви и признательности исполненное, но нельзя сказать, чтобы она была причиною и его смерти. И слови панегириста: „онъ не могъ пережить Александра“, не имѣютъ исторической достовѣрности. Твердый, хотя и чувствительный, проникнутый неограниченною довѣренностію къ Провидѣнію, онъ оплакивалъ Государя, котораго онъ любилъ не подъ однимъ величіемъ царскимъ, а и въ простотѣ частныхъ сношеній; но между тѣмъ, какъ семьянину, гражданину и писателю, Карамзину предстояли еще на пути жизни и высокія обязанности и свѣтлыя надежды. Предположенія автора о сѣтованіи Карамзина, что сограждане и собратія его не отдавали ему должной справедливости, что завистливые, жалкіе пигмеи, искушая душу великаго писателя, нерѣдко и его заставляли имѣть нужду въ стоической твердости, убѣдительно и прекрасно опровергаются словами Карамзина изъ письма его, напечатаннаго въ Литтературномъ Музеумѣ. Языкъ панегириста довольно хорошъ: видно, что онъ изучалъ творенія писателя, котораго хвалитъ. Въ иныхъ мѣстахъ встрѣчаемъ черты истиннаго краснорѣчія сердечнаго; въ другихъ можно-бы требовать болѣе спокойствія и менѣе восклицаній. Обращеніе автора въ послѣднемъ періодѣ рѣчи, кажется, совершенно неумѣстно и отзывается семинаристскимъ витійствомъ. — Приказъ съ того свѣта, повѣсть г-на Сомова, — шутка, свободно и весело разсказанная. Въ числѣ поэтовъ, участвовавшихъ стихотвореніями въ составленіи Литтературнаго Музеума, находимъ имена: Пушкина А. С., Пушкина В. Л., Гнѣдича, Ѳ. Глинки, Баратынскаго, князя Вяземскаго, Раича и другихъ. Читатели могутъ судить о пріятномъ разнообразіи стихотворнаго отдѣленія Музеума, по одному списку наименованныхъ поэтовъ. Нельзя безъ сердечнаго умиленія прочесть прекрасные стихи, написанные къ издателю поэтомъ, коего имя угадается безъ подписи каждымъ читателемъ, свѣдущимъ въ Русской поэзіи. Отвѣтъ издателя откликнулся также поэтически на поэтическій голосъ знаменитаго пѣснопѣвца.
Сѣверные Цвѣты, это годичное собраніе стиховъ и прозы, поддерживаетъ свою славу. Иной журналистъ сказалъ бы, что баронъ Дельвигъ любимый садовникъ въ цвѣтникахъ Музъ и Грацій и что цвѣты, которые приноситъ онъ на ихъ алтарь, свѣжи, душисты и махровы.
Не желая отбивать хлѣбъ у ближняго и его передразнивать, мы скажемъ простого и низкою прозою, что Сѣверные Цвѣты — лучшій изъ альманаховъ, выходящихъ нынѣ въ Россіи, и что можетъ онъ смѣло выдержать соперничество съ лучшими литтературными альманахами Европейскими. Въ прежніе годы баронъ Дельвигь занимался однимъ составленіемъ Альманаха, который издаваемъ былъ книгопродавцемъ Сленинымъ. Въ книжкѣ нынѣшняго года не видать посторонняго участія, и тѣмъ болѣе литтературное предпріятіе поэта, извѣстнаго читателямъ съ столь выгодной стороны, заслуживаетъ ихъ поощрительное одобреніе. Книжка раздѣляется на прозу и стихи. Въ первомъ отдѣленіи есть любопытное письмо объ Обществѣ Поощренія Художниковъ, учрежденномъ въ Петербургѣ, и служащее продолженіемъ четырехъ писемъ: О состояніи художествъ въ Россіи (въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ 1826 года). Подобныя свѣдѣнія о предметахъ изящной статистики государственной занимательны и полезны вездѣ, а тѣмъ болѣе у насъ, гдѣ все дѣлается какъ будто подъ спудомъ и тихомолкомъ. Должно признаться, что изящныя искусства у насъ еще не въ большой чести. Этому дивиться не для чего: вспомнимъ, что просвѣщеніе не разливается у насъ постепенно, ровною и широкою рѣкою, а выбивается тамъ и здѣсь сильными и быстрыми ключами. У насъ должны быть промежутки въ объемѣ успѣховъ общей образованности; въ немъ, какъ въ Москвѣ, дворцы возлѣ хижинъ, болота, примыкающія къ садамъ, Азія, тѣснимая Европою, и Европа, смятая Азіею. Напрасно авторъ письма повторяетъ сказанное и пересказанное до пресыщенія, что Русская публика не любитъ Русскаго и проч. Невниманіе ея, или недовольно попечительное вниманіе, къ Русскимъ художинкамъ объясняется не тѣмъ, что они Русскіе, но скорѣе тѣмъ, что изящныя художества и вкусъ къ симъ роскошнымъ плодамъ уже зрѣлой образованности у васъ до сей поры еще только счастливыя случайности, а не общій обычай; что они частныя и раннія прививки, а не природное прозябеніе и народная потребность. Отъ чего нѣтъ у насъ театра, въ истинномъ народномъ смыслѣ? Отъ чего нѣтъ у насъ ни одного великаго музыканта, ни по сочиненіямъ, ни по исполненію, ни одного совершеннаго пѣвца, ни одного знаменитаго танцовщика? Неужели и здѣсь невниманіе публики, какъ пагубное колдовство, умерщвляетъ дарованіе въ самомъ зародышѣ, не даетъ ни рукамъ, ни ногамъ расправиться, ни голосу получить звучность, гибкость и мягкость, ни музыкальнымъ идеямъ развиться и проч.? Дѣло въ томъ, что вкусъ къ произведеніямъ изящныхъ художествъ есть у насъ пока одна, если можно сказать, аристократическая принадлежность, и частью также прививная; что этотъ вкусъ, по большей части, только одна изъ отраслей роскоши богатыхъ вельможъ, и потому, если кто изъ нихъ и собираетъ картины или изваянія, то хочетъ уже именно предметовъ роскоши Европейской и покупаетъ единственно произведенія мастеровъ знаменитѣйшихъ. Тутъ до патріотизма дѣла нѣтъ. Любителю и знатоку живописи все же пріятнѣе имѣть въ своей галлереѣ Рафаэля, чѣмъ Ефрема, хотя онъ и коренной Россійскихъ странъ маляръ. Замѣтимъ еще, что нынѣшніе успѣхи наши въ художествахъ возрастаютъ въ одно время съ пониженіемъ частныхъ финансовъ нашихъ, и что хлѣбные неурожаи помѣщиковъ должны препятствовать обильной жатвѣ и художниковъ. Не всѣ же князья Юсуповы, Голицыны, чтобы поддерживать искусства и художниковъ большими денежными тратами. Однакожъ, нѣтъ сомнѣнія, что учрежденія художественныхъ обществъ, выставокъ произведеній искусства, что всѣ сіи средства соревнованія и поощренія, при стараніи писателей и журналистовъ — обращать вниманіе согражданъ на успѣхи наши по сей части народнаго богатства, послужатъ къ обширнѣйшему и повсемѣстному распространенію изящнаго вкуса и просвѣщеннаго мотовства. Желательно, чтобы языкъ и слогъ упомянутыхъ писемъ былъ болѣе въ ладу съ содержаніемъ и тщательнѣе обработавъ. Въ нихъ часто встрѣчаешь обороты рѣчей вовсе не авторскіе, а приказные, какъ напримѣръ: изданіе скоро имѣющее выдти въ свѣтъ.-- За этою статьею слѣдуетъ письмо Батюшкова, писанное въ 1814 году; оно, напротивъ, отличается красивостью и примѣрнымъ искусствомъ въ письменномъ слогѣ. Должно радоваться, что съ нѣкотораго времени начали показывать писателей нашихъ запросто и печатать ихъ, такъ-сказать, въ домашнемъ ихъ быту. Эти нескромности приносятъ не одно удовольствіе любопытнымъ читателямъ, но и пользу языку, доставляя матеріалы для образованія средняго нарѣчія, чуждаго чопорной строгости книжнаго и своевольвости разговорнаго. Отрывки писемъ изъ Италіи, здѣсь же напечатанные, занимательны и пріятны; легкою свободою слога непринужденнаго и болѣе умно-свѣтскаго, чѣмъ учено-авторскаго, облекаются въ нихъ не только бѣглыя черты веселаго остроумія, но часто и свѣтлыя замѣчанія ума наблюдательнаго.[3]
Въ двухъ повѣстяхъ: Русая коса и Юродивый нѣтъ ничего весьма замѣчательнаго, но ихъ прочтешь съ удовольствіемъ. Въ послѣдней болѣе дѣйствія и, слѣдовательно, болѣе сущности, чѣмъ въ первой; но смерть Юродиваго, пуля артиллерійскаго офицера, видно не мастера своего дѣла, которая попадаетъ не въ противника, а въ посторонняго свидѣтеля, не смотря на то, что другіе свидѣтели взялись держать его, все это довольно сбивчиво и неестественно. Вообще, кажется, ваши кандидаты въ Вальтеры-Скотты не попали еще на истинный путь. Они пишутъ не съ природы, а съ куколъ и болвановъ, которые одѣли они по своему; портреты и картины ихъ, не изображая лицъ и явленій, знакомые намъ по слуху и наблюденіямъ, не отражаются и въ насъ вѣрно и глубоко. Вся эта фантасмагорія скользитъ какъ въ туманѣ. Если романисту не быть вѣрнымъ живописцомъ нравовъ и лицъ, то долженъ онъ въ вымыслахъ своихъ и отвлеченныхъ изображеніяхъ стремиться къ нравоучительной цѣли. Средства его въ такомъ случаѣ будутъ медлительнѣе и дѣйствіе холоднѣе, но по крайней мѣрѣ все достигнетъ онъ до чего-нибудь. Г-нъ Булгаринъ, кажется, постигнулъ истину этого правила въ разсказѣ, напечатанномъ въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ: онъ въ лунную ночь, по развалинамъ Альмодаварскимъ, сквозь военные ужасы и мимо какой-то сумасшедшей, ведетъ читателей къ слѣдующему нравоученію, которое хотя и не очень ново, но не менѣе того очень нравоучительно: „О люди! зачѣмъ вы терзаете другъ друга, когда, дѣлая добро, можете быть счастливыми“.
Именно такъ! что дѣло, то дѣло. Что можно сказать противъ этого? Рецензентъ Сѣверной Пчелы объявляетъ, что статья содержитъ въ себѣ истинную, трогательную повѣсть объ одной Испанкѣ, лишившейся ума въ ту минуту какъ изверги-мародёры убили ея жениха. Нечего сказать и противъ этого! Кому же и знать объ истинѣ и трогательности повѣствованія г. Булгарина, какъ не Сѣверной Пчелѣ?
Въ Чудесной сопутницѣ и въ Осеннихъ дняхъ узнаемъ кисть Ѳ. Глинки. Живопись и краски его нѣсколько однообразны; но свѣтлый сумракъ, которымъ онъ одѣваетъ вымыслы воображенія, недовольно разноцвѣтнаго, имѣетъ какую-то прелесть. Только пора, кажется, автору, одаренному истиннымъ умомъ и чувствомъ, настроить талантъ свой на новый ладъ, а то поневолѣ назовешь однообразныя аллегоріи его знакомыми незнакомками. Статья: О примѣчательномъ слѣпомъ — не безъ занимательности. Любопытно бы знать, познакомился-ли съ Чесноковымъ слѣпой Англійскій путешественникъ Гольманъ. Такая встрѣча была бы довольно странная и достопамятная.
Сущность Выдержекъ изъ Записной Книжки извѣстна читателямъ Телеграфа и читателямъ другихъ журналовъ по критическимъ замѣчаніямъ на многія изъ выдержекъ, и потому не почитаемъ за нужное говорить о тѣхъ, которыя напечатаны въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ.
Отъ прозы, у насъ какъ-то все еще худо цвѣтущей и напоминающей пѣсню: Ахъ! какъ бы на цвѣты да не морозы, перейдемъ къ поэтическому цвѣтнику: онъ разнообразнѣе и богаче.
Александръ Пушкинъ и здѣсь, какъ и въ самой поэзіи нашей, господствуетъ.
Письмо Татьяны, изъ 3-й пѣсни Евгенія Онѣгина, и ночной разговоръ Татьяны съ ея нянею, изъ 3-й главы Евгенія Онѣгина (вотъ точка преткновенія для будущихъ нашихъ Кеппеновъ; можетъ возникнуть споръ о существованіи двухъ Евгеніевъ Онѣгиныхъ: поэмы и романа), — двѣ прелести и двѣ блистательныя побѣды, одержанныя всемогуществомъ дарованія надъ неподатливымъ и мало поворотливымъ языкомъ нашимъ. Письмо и разговоръ Татьяны не отзываются авторствомъ: въ нихъ слышится женскій голосъ, гибкій и свѣжій. Авторъ сказывалъ, что онъ долго не могъ рѣшиться, какъ заставить писать Татьяну, безъ нарушенія женской личности и правдоподобія въ слогѣ: отъ страха сбиться на академическую оду, думалъ онъ написать письмо прозою, думалъ даже написать его по Французски, но, наконецъ, счастливое вдохновеніе пришло кстати и сердце женское запросто и свободно заговорило Русскимъ языкомъ: оно оставило въ сторонѣ Словарь Татищева и Грамматику Меморскаго. Баратынскій, въ сказкѣ: Телема и Макарь, счастливо перевелъ Вольтера; но въ посланіи къ Богдановичу едва ли не еще удачнѣе поддѣлался онъ подъ него. Отличительныя свойства посланій поэта, образцоваго въ семъ родѣ, непринужденный языкъ, веселое остроуміе, переходы свободные, мысли свѣтлыя и свѣтло выраженныя, отличаютъ и Русское посланіе. Можно только попенять поэту, что онъ предалъ свою братію на оскорбленіе мнимоклассическихъ книжниковъ нашихъ, которые готовы затянуть пѣсню побѣды, видя или думая видѣть въ рядахъ своихъ могучаго союзника. Они, пожалуй, по простотѣ, или по лукавству, станутъ теперь рѣшительно ссылаться на слова Баратынскаго:
…. Новѣйшіе поэты
Всего усерднѣе поютъ свою тоску.
На свѣтѣ тошно жить, такъ бросьтеся въ рѣку!
Иной бы молвилъ имъ: Увы, не въ этомъ дѣло!
Ни жить имъ, ни писать еще не надоѣло.
И правду безъ затѣй сказать тебѣ пора:
Пристала къ Музамъ ихъ нѣмецкихъ Музъ хандра.
Жуковскій виноватъ: онъ первый между нами
Вошелъ въ содружество съ Германскими пѣвцами.
Стихи хороши, очень хороши, насмѣшливы и остроумны; но должно помнить, что поэтъ шутитъ, хотя мимоходомъ и намекалъ на истину. Фонтенель говорилъ, что будь у него всѣ истины въ горсти, онъ не раскрылъ бы руки. Не каждый умѣетъ понимать истину: иной подумаетъ, что поэтъ и въ самонъ дѣлѣ признаетъ хандру отличительнымъ свойствомъ музы Виланда, Шиллера и Гете, что онъ не шутя обвиняетъ Жуковскаго въ сближеніи Русской поэзіи съ Германскою.
Отрывокъ изъ поэмы: Наталья Долгорукая даетъ желаніе увидѣть скорѣе въ цѣломъ новое произведеніе пѣснопѣвца Чернеца и переводчика Абидосской Невѣсты. Можемъ порадовать любителей отечественной поэзіи обѣщаніемъ, что эта поэма выйдетъ въ свѣтъ къ зимѣ, и что авторъ ея хочетъ, сверхъ того, заняться новымъ изданіемъ перевода: Абидосской Невѣсты, въ которомъ исправитъ онъ нѣкоторыя отступленія отъ подлинника.
Талантъ барона Дельвига имѣетъ отличительныя свойства, не сливающіяся съ господствующими признаками нашего времени. Поэзія его, какъ воды Аретузы, сохраняющія свѣжую сладость свою и при впаденіи въ море, протекаетъ между нами, не заимствуя ни красокъ, ни вкуса разлившагося потока. Первобытная простота, запахъ древности, что-то чистое, независимое, цѣлое въ соображеніяхъ и въ исполненіи, служатъ знаменіемъ и украшеніемъ лучшихъ его произведеній. Его Русскія пѣсни и стихотворенія во вкусѣ древнихъ, какъ, напримѣръ, Друзья и Геній-хранитель, напечатанныя въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ нынѣшняго года, поражаютъ какою-то прелестью древнею, но никогда не старѣющею: такъ, отыскиваемые драгоцѣнные памятники искусства вѣковъ первобытныхъ занимаютъ почетное мѣсто и посреди блестящихъ и гордыхъ свидѣтельствъ новаго просвѣщенія. Если поэтъ и здѣсь подражатель, то, по крайней мѣрѣ, онъ не ученическій переписчикъ: перерождаясь въ древнихъ, онъ даетъ старинѣ своеобразіе новизны.
Рыбаки, идиллія г-на Гнѣдича, уже извѣстная любителямъ поэзіи нашей, перепечатана здѣсь съ нѣкоторыми перемѣнами и прибавленіями, но не такими, о коихъ говоритъ рецензентъ Сѣверной Пчелы. Напрасно указываетъ онъ на нѣсколько новыхъ стиховъ, въ началѣ второй части идилліи: въ этомъ мѣстѣ находятся только легкія поправки, а значительное дополненіе встрѣчается въ первой части, въ описаніи слѣпца. Хорошо хвалить поэта, достойнаго уваженія, по всѣмъ отношеніямъ; но еще лучше напередъ прочесть его, чтобы знать по крайней мѣрѣ, что и какъ сказать о немъОшибка цитирования Отсутствует закрывающий тег </ref>.</ref>. Эта Русская идиллія также есть попытка, заслуживающая вниманіе цѣнителей отечественной поэзіи. Не входя въ подробное изслѣдованіе, скажемъ, что если есть мѣсто идилліямъ и эклогамъ въ понятіяхъ нашихъ современныхъ, то быть имъ въ окладкахъ, присвоенныхъ барономъ Дельвигомъ и г-мъ Гнѣдичемъ, Пастушество Фонтенеля, Сумарокова и послѣдователей ихъ, также смѣшно, какъ парики, которыми были навьючены Греческіе и Римскіе герои стараго Французскаго театра. Исправленія, сдѣланныя поэтомъ во второмъ изданіи своей идилліи, служатъ всѣ ей въ пользу: только жаль, что онъ оставилъ еще нѣсколько неисправностей и несообразностей; напримѣръ:
Въ тѣ тайныя чувства минуты, когда вдохновенье
Отъ неба нисходитъ.
Въ первомъ полустишіи смыслъ совершенно сбитъ отъ неправильной разноски словъ. У насъ много свободы въ сочетаніи существительныхъ съ прилагательными и другихъ частей рѣчи, но все же должны быть границы и этой свободѣ. А здѣсь выходитъ: не тайныя минуты чувства, а тайныя чувства минуты. Въ началѣ оба рыбака разнаго возраста:
Одинъ престарѣлый, другой лишь брадой опушался.
Въ продолженіи рыбакъ младшій напоминаетъ старшему, какъ будто о младости, проведенной вмѣстѣ, говоря:
Про рѣки знакомыя, гдѣ мы учился ловлѣ,
Про долы зеленые, гдѣ мы играли младые,
Въ словахъ младшаго рыбака боярину на вопросъ его:
Но въ промыслѣ ты не лѣнишься-ли, рыбарь, для пѣсней?
— нѣтъ отвѣта на сказанное.
Предлагая здѣсь наши придирки маловажныя и, можетъ быть, сомнительныя, мы, по крайней мѣрѣ, доказываемъ, что прочитали произведеніе поэта со вниманіемъ, которое онъ заслуживаетъ.
Читатели найдутъ въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ, сверхъ всего упомянутаго вами, стихи Веневитинова, котораго смерть похитила у музъ и отечества, въ полномъ цвѣтѣ прекраснѣйшихъ надеждъ; стихи Плетнева, исполненные тихаго чувства и примѣрнаго сладкозвучія, Ѳ. Глинки, князя Вяземскаго, Ѳ. Туманскаго, Илличевскаго, Ободовскаго, Ознобишина, Глѣбовыхъ (Александра и Дмитрія), Ротчева, Востокова (продолженіе полезнаго и вниманія достойнаго перевода Сербскихъ пѣсней), В. Григорьева, И. Балле, П. Шкляревскаго, В. Шеміота, И. Великопольскаго, M. Яковлева и одного поэта безъяменнаго, но подъ № 1….8… Между сего множества именъ, читатели замѣтятъ отсутствіе Языкова и производство нѣкоторыхъ рядовыхъ стихотворцевъ изъ линейныхъ альманаховъ въ списокъ гвардейскаго легіона. Посмотримъ, не выпишутъ-ли ихъ со времененъ въ Парпасскій гарнизонъ за стихи, неприличные званію истиннаго поэта.
II.
правитьСколько альманаховъ на 1827-й годъ и рядъ ихъ еще не сомкнутъ: запоздалые явятся послѣ. Сколько открывшихся поприщъ для суетности поэтовъ и прозаистовъ, поживокъ для читателей, требующихъ разнообразной, но не обременительной пищи, для критиковъ, нуждающихся въ работѣ полегче и приспособленной въ ихъ трудолюбію. Нельзя не порадоваться этой письменной промышленности, нѣсколько оживившей застой нашей литтературной торговли. Да могутъ-ли, спросятъ, при маломъ числѣ нашихъ зажиточныхъ промышленниковъ въ литтературѣ, поддержаться достойнымъ образомъ предпріятія слишкомъ частыя и частныя? Нѣтъ, безъ сомнѣнія: нѣкоторые альманашные домы, пораженные банкрутствомъ, оказываются несостоятельными передъ читателями своими. Паденія эти прискорбны, но все предпочитаю ихъ совершенной безжизненности на Парнасской биржѣ; къ тому же, въ числѣ сомнительныхъ бумагъ, пущенныхъ въ оборотъ, встрѣчаются иногда бумаги вѣрныя, залоги надежные, которые выручить можно послѣ. Одни журнальные монополисты гнѣваются; но, какъ мы уже сказали, до журналистовъ читателямъ дѣла нѣтъ. А какъ мы говоря, писатели созданы для читателей, а не для журналистовъ, хотя если спросишь у сихъ послѣднихъ чистосердечнаго признанія, то они готовы сказать, что и читатели и писатели созданы для нихъ, какъ золотыхъ дѣлъ мастеръ, въ баснѣ Красицкаго, говоритъ, что носы созданы для табакерокъ. Но таковымъ мастерамъ золотыхъ и журнальныхъ дѣлъ можно сказать съ Мольеромъ: Vous êtes orfèvre M. Josse. Нѣтъ сомнѣнія, что появленіе книгъ, занимательнѣйшихъ по пріятности и пользѣ, было бы утѣшительнее, но, простирая наши требованія и надежды далѣе и выше, не станемъ съ излишнею спѣсью и неумѣстнымъ презрѣніемъ отвергать и скроыное вспомоществованіе. Бѣдный сердится не на полтинникъ, который у него въ карманѣ, а на то, что у него нѣтъ десяти рублей. Возьмемъ примѣръ съ него въ нашей литтературной бѣдности, и пока не разбогатѣемъ, не станемъ прятать пустыхъ рукъ въ карманъ, когда добрые люди предлагаютъ намъ посильныя подаянія.
Приступимъ къ бѣглому обозрѣнію шести альманаховъ, лежащихъ передъ глазами, и начнемъ съ совѣта покупателямъ и читателямъ книгъ: не вѣрить намъ на слово и, не смотря на приговоры наши, повѣрять ихъ собственнымъ испытаніемъ; убѣдительно имъ совѣтуемъ купить и прочесть всѣ шесть альманаховъ, о коихъ идетъ здѣсь рѣчь, и всѣ предыдущіе и въ свое время всѣ послѣдующіе. Русскія книги, по сравненію, довольно дороги отдѣльно; но за то дешевы въ общемъ годовомъ итогѣ. За нѣсколько сотъ рублей въ годъ поквитаетесь вы по совѣсти съ Русскою литтературою.
Сѣверная Лира можетъ, кажется, быть призвана за представительницу Московскихъ музъ. Имена писателей, въ ней участвующихъ, принадлежатъ по большей части Московскому Парнассу: не знаю, можно ли сказать: Московской школѣ, хотя точно найдутся признаки отличительные въ новомъ здѣшнемъ поколѣніи литтературномъ. Вообще вся ваша литтература мало имѣетъ въ себѣ положительнаго, яснаго, есть что-то неосязательное, облачное въ ея атмосферѣ. Въ климатѣ Московскомъ есть что-то и туманное. Пары зыбкаго идеологизма носятся въ океанѣ безпредѣльности. Впрочемъ, изъ этихъ тумановъ можетъ еще проглянуть ясное утро и отъ нихъ останутся однѣ яркія блестки на свѣжей зелени цвѣтовъ. Одинъ изъ издателей Сѣверной Лиры, г-нъ Раичъ, уже знакомъ съ выгодной стороны читателямъ; опыты другаго носятъ признаки дарованія. Судя по нѣкоторымъ отрывкамъ, кажется, онъ занимается литтературою восточныхъ народовъ: такое изученіе можетъ принести много пользы нашей, если оно доведено будетъ съ успѣхомъ до конца. Полуисполненія, какъ въ другихъ сферахъ, такъ и въ литтературѣ, ни къ чему, или, по крайней мѣрѣ, къ немногому служатъ. Мало пользы, да и радости мало, видѣть подъ маловажными статьями въ прозѣ или въ стихахъ отмѣтку, что это подражаніе Персидскому, Арабскому, Монгольскому и проч. и проч. Такая пестрота даже и не ослѣпительна. Изъ сочиненій г-на Раича, здѣсь помѣщенныхъ, важнѣйшія — въ прозѣ: Сравненіе Петрарки и Ломоносова (по крайней мѣрѣ думаемъ, что оно писано самимъ издателемъ, хотя подъ статьею означена одна заглавная буква: Р).; въ стихахъ: Отрывокъ изъ Освобожденнаго Іерусалима; смерть Свенона. Вообще въ характеристическихъ сравненіяхъ двухъ авторовъ бываетъ болѣе полуистинъ, чѣмъ истины; болѣе изысканности, насильственности, чѣмъ естественныхъ прикосновеній. Кто-то читалъ Риваролю сравненіе Расина и Корнеля. Выслушавъ чтеніе, Ривароль сказалъ: „По моему мнѣнію, можно сравненіе нашихъ трагиковъ сократить такимъ образокъ: общее въ нихъ, что тотъ и другой писали трагедіи; разность, что одного звали Ѳома Корнель, другаго Иванъ Расинъ“. Въ сравненіи Петрарки и Ломоносова, нѣкоторыя главныя черты ихъ, а особливо же перваго, означены вѣрно и живо, но, признаюсь, усматриваю рѣдко точки, гдѣ эти черты сливались бы вмѣстѣ. За исключеніемъ вліянія того и другаго на современную каждому поэзію, учености того и другаго поэта и замѣчанія, что Петрарка остался представителемъ Италіанской литтературы XIV вѣка, Ломоносовъ считается представителемъ литтературы Русской вѣка Елисаветы, не понимаю: въ чемъ и какъ хотѣлъ сочинитель сводить ихъ? Не слишкомъ-ли также увлекается онъ любовью въ Итальянской словесности и Петраркѣ, когда радуется, какъ хорошей находкѣ, что Ломоносовъ, „умѣлъ счастливо перенесть въ свои творенія много, очень много Итальянскаго и даже нѣкоторые, такъ называемые concetti“. Едва ли и подлинные concetti не безобразная прикраска Итальянскихъ стиховъ, а заимствованные concetti на Русскій ладъ и того хуже. Впрочемъ, вѣроятно въ Ломоносовѣ этотъ мишурный блескъ не подражаніе, а просто погрѣшность, свойственная худому вкусу, не озаренному свѣтомъ здравой критики, и насильственной игрѣ воображенія. Въ сей статьѣ встрѣчается забавная обмолвка. Авторъ говоритъ, что изъ Понтремоли въ Неаполь пришелъ старецъ, и къ тому же слѣпой, чтобы видѣть Петрарку. Впрочемъ, за исключеніемъ основной мысли сего сравненія, которая по существу своему, какъ мы сказали выше, всегда сомнительна, и здѣсь, въ примѣненіи къ Петраркѣ и Ломоносову, кажется еще менѣе удовлетворительного, статья сія имѣетъ неоспоримое достоинство литтературное: въ ней замѣтны свѣдѣнія въ Итальянской словесности, хорошій слогъ, благородныя чувства и направленіе ума благонамѣренное. Опыты г. Раича въ переводѣ Освобожденнаго Іерусалима уже извѣстны читателямъ, также какъ и критическія замѣчанія, къ коимъ они подали поводъ. Находятъ, что куплетъ, изъ 12-ти стиховъ г-на Раича, не отвѣчаетъ итальянской октавѣ; что онъ не приличенъ поэмѣ, потому что присвоенъ Жуковскимъ балладѣ. Но какую же форму принять? Итальянская октава, по бѣдности нашей въ риѳмахъ, неприступна для большого творенія. Александрійскій стихъ слишкомъ важенъ и утомителенъ со временемъ. Баллада принадлежитъ повѣствовательно-лирическому роду; поэма, раздѣленная на стансы, можетъ также отнестись къ роду лирико-эпическому. Сообразя все это вмѣстѣ, мы готовы почти оправдать г-на Раича. Отлагая въ сторону форму, должно признаться, что стихи переводчика часто живы и сочны, почти всегда звучны и вообще хороши. Въ отрывкѣ: Смерть Свенона, языкъ вѣрнѣе, строже и зрѣлѣе, чѣмъ въ прежнихъ опытахъ: въ немъ гораздо менѣе и почти вовсе не находится прежде встрѣчавшихся заимообразныхъ оборотовъ Жуковскаго, которые могутъ быть хороши у него, потому, что они его коренные, но становятся погрѣшными, когда они пересажены на чужую почву. По любви г-на Раича къ Итальянской литтературѣ и по свѣдѣніямъ его, должно желать, чтобы онъ короче познакомилъ насъ съ нею, предлагая намъ въ прозаическихъ переводахъ и критическомъ разсмотрѣніи лучшихъ писателей Итальянскихъ, стихотворцевъ и прозаистовъ. Переводы въ стихахъ пріятны и льстятъ болѣе суетности переводчиковъ, но могущество стихотворства такъ сильно, что, забывая о подлинникѣ, мы судимъ переводъ, какъ оригинальное твореніе; переводы въ прозѣ полезнѣе, болѣе дѣйствуютъ на языкъ, на который переводятъ, болѣе пускаютъ идей, образовъ въ обращеніе и всегда совершеннѣе знакомятъ и сближаютъ литтературы и языки. На переводчикѣ въ стихахъ лежатъ двѣ неволи, а и съ одною справиться тяжело.
Въ числѣ хорошихъ стихотвореній, помѣщенныхъ въ Сѣверной Лирѣ и носящихъ подписи уже извѣстныя, отличаются начальные опыты поэта, въ первый разъ являющагося на сценѣ. Стихотворенія Андрея Муравьева: Ермакъ, Воззваніе къ Днѣпру, Русалки, Отрывокъ изъ описательной поэмы: Таврида, исполненъ надеждъ, изъ коихъ нѣкоторыя уже сбылись. Выпишемъ нѣсколько стиховъ изъ Русалокъ:
Волнуется Днѣпръ, боевая рѣка,
Во мракѣ глухой полуночи;
Ужъ облако мѣсяцъ прорѣзалъ слегка
И неба зардѣлися очи.
Широкія идутъ волна за волной
И съ шумомъ о берегъ біются,
Но въ хладномъ руслѣ, подъ ревущей водой,
И хохотъ и смѣхъ раздаются…
Какъ подъ вечеръ звѣзды ясныя
Заиграютъ въ небесахъ,
Другъ за другомъ, дѣвы красныя
Выплываютъ на волнахъ…
Русы косы разсыпаяся,
Съ обнаженныхъ плечъ бѣгутъ,
По валамъ перегибаяся,
Золотымъ руномъ плывутъ;
Грудь высокая волнуется
Сладострастно между водъ,
Валъ ревнивый полюбуется
И задумчиво пройдетъ;
Руки дѣвъ, какъ мраморъ бѣлыя,
Подымаются, падутъ;
То въ восторгѣ юной радости
Будятъ пѣснями брега,
Иль съ безпечнымъ смѣхомъ младости
Ловятъ мѣсяца рога
Надъ водою….
Картина прелестная и во всѣхъ частяхъ съ искусствомъ выдержанная: послѣдняя черта удивительно игрива. Можно только замѣтить лишнее слово въ стихѣ:
И хохотъ и смѣхъ раздаются —
смѣхъ послѣ хохота — вставка, и неправильное удареніе въ словѣ: русло. Ермакъ написанъ другою кистью: краски здѣсь мрачныя и болѣе силы въ чертахъ; но въ немъ также есть живая поэзія въ вымыслѣ и выраженіи. Посреди именъ извѣстныхъ и анонимовъ, въ подписяхъ Сѣверной Лиры встрѣчается загадочное имя: Делибюрадеръ. Вотъ одно изъ его стихотвореній, съ Арабскаго:
НАМА.
Уаль нашру мискунъ.
Усть ея дыханье —
Мускусъ благовонный;
А ланиты — розы;
Зубы — млечны перла;
Станъ — лозы стройнѣе;
Бедра округленны —
Холмики песочны;
Локоны густые —
Мракъ осенней ночи;
А лицо сіяетъ —
Словно полный мѣсяцъ.
Скажите по совѣсти: не правы ли мы, когда сказали, что мало радости и пользы отъ похищеній такого рода, хотя и добыты они издалека? Пускай это и тому подобное съ Арабскаго на Арабскомъ языкѣ и остается. Довольно намъ и одного Греческаго Анакреона, которому намъ велятъ кадить, потому что онъ древній и Грекъ, хотя въ новѣйшія времена нерѣдко за пріятельскими пирушками встрѣчаются свои Анакреоны; но для Европейской гордости нашей слишкомъ уже будетъ оскорбительно, когда захотятъ колоть намъ глаза Арабскимъ анакреонтичествомъ. Отрывокъ изъ сочиненія объ искусствахъ носитъ ту же загадочную подпись. Въ сей статьѣ, которая по большей части одна компиляція, но довольно искусно и живо составленная, полушуточно, полуучено, полумиѳологически, полуисторически, излагаютъ мнѣнія о могуществѣ музыки и степеняхъ состоянія ея у разныхъ народовъ. Письмо о Русскихъ романахъ, или, правильнѣе, о возможности писать Русскіе романы, произведеніе г-на Погодина, умное и занимательное. Признаемся однакожъ, что, соглашаясь съ нимъ во мнѣніи, что у насъ въ исторіи встрѣчаются предметы для поэтическихъ романовъ, сомнѣваемся въ богатствѣ нашихъ матеріаловъ для романовъ въ родѣ Вальтера Скотта. Въ нашей исторіи, по крайней мѣрѣ до Петра Великаго, встрѣчаются, разумѣется, лица, событія и страсти, но нѣтъ нравовъ, общежитія, гражданственнаго и домашняго быта: источниковъ необходимыхъ для наблюдателя-романиста. Жаль, что авторъ, въ письмѣ своемъ о Русскихъ романахъ, задѣваетъ, какъ многіе изъ нашихъ комиковъ, погрѣшности условныя, мнимыя, а не существенныя. Описывая, напримѣръ, общество, въ коемъ онъ находился, продолжаетъ онъ: „Сперва похвалены были, какъ водится, всѣ присутствовавшіе взаимно другъ другомъ“. — Характеристическая-ли это черта нашихъ нравовъ? Мало ли въ нашихъ блистательныхъ собраніяхъ встрѣтится истинно смѣшнаго? За чѣмъ прибѣгать къ общимъ, такъ сказать, давно заданнымъ уликамъ? „Сколько есть у насъ Тарасовъ Скотининыхъ“, говоритъ авторъ: и тутъ не мѣтитъ онъ въ цѣль. Тарасъ Скотининъ и въ комедіи Фонѣвизина каррикатура, а не портретъ. Предъ порокомъ и глупостью не должно выставлять увеличительное зеркало: имъ это по рукѣ. Они скажутъ: „мы себя здѣсь не узнаемъ“ — и ваши исправительныя мѣры останутся безъ успѣха. Лучше дотрогивайтесь слегка, но задирайте всегда за живое, то есть, за истинное. Читатели найдутъ еще въ Сѣверной Лирѣ произведенія Гг. Шевырева, Титова, Веневитинова, Тютчева, кн. Одоевскаго и нѣкоторыхъ другихъ; всѣ они болѣе или менѣе отличаются или игривостью мыслей, или теплотою чувства, или живостью выраженія. Однимъ словомъ, Сѣверная Лира, посвященная издателями любительницамъ и любителямъ отечественной словесности, можетъ во многихъ отношеніяхъ заслужить ихъ признательность.
Если главный признакъ альманаха Сѣверная Лира есть какое-то поэтическое стремленіе въ темную даль или надоблачный и отчасти облачный эмпирей, то главный признакъ Календаря Музъ есть, напротивъ, прозаическое уклоненіе въ дольнему міру. Тутъ, какъ въ силу какого-то закона литтературнаго тяготѣнія, все, болѣе или менѣе, земное, житейское; во, впрочемъ, съ движеніемъ къ нѣкоторому усовершенствованію, потому что Календарь Музъ на 1827-й годъ лучше того, который мы видѣли въ 1826-мъ. Отдѣленіе прозы, содержащее 8 повѣстей, или, по крайней мѣрѣ, восемь статей въ повѣствовательномъ родѣ, довольно разнообразно. Не знаемъ кого благодарить за нихъ: писатели оныхъ остались или въ совершенной безъизвѣстности, или нѣкоторыми заглавными буквами захотѣли только подстрекнуть любопытство наше, а не удовлетворить ему. Впрочемъ, до именъ дѣла нѣтъ. Отдѣленіе стихотворное — не поэтическая часть Календаря Музъ. За исключеніемъ малаго числа стихотвореній, заключающихъ въ себѣ нѣкоторое достоинство, прочее могло бы остаться въ рукописи для домашняго обихода. Переписка съ кумами, крестниками, о зубной боли, о журналѣ Благонамѣренномъ и проч., и проч., эпиграммы въ родѣ слѣдующей:
Какъ у тебя, братъ, красенъ носъ!
— А вотъ-съ:
Пью бѣлое вино-съ….
и тому подобное, теряетъ много отъ печати. Такіе стихи, какъ нѣкоторыя домашнія шутки, должно хранить про себя. Читатели Календаря Музъ замѣтятъ здѣсь съ удовольствіемъ нѣкоторыя изъ эпиграммъ А. Илличевскаго и остроумные стихи А. Измайлова, которые носятъ отпечатокъ Французской замысловатости. Выписываемъ ихъ:
ЛЮБИТЕЛЬНИЦѢ КОШЕКЪ
(съ гравированнымъ изображеніемъ кота).
Вотъ самый смирный котъ!
Прошу принять его; отъ васъ онъ не уйдетъ
И вамъ нисколько не наскучитъ;
Онъ не царапаетъ и даже не мяучитъ;
Кормить не надобно: не ѣстъ да и не пьетъ,
На стулъ или подъ стулъ его вы положите,
И будетъ онъ лежать, не тронетъ ничего;
Лишь дальше отъ мышей держите,
А то онѣ съѣдятъ его.
Дѣтскій Цвѣтникъ и Незабудочка не должны быть разсматриваены въ литтературномъ отношеніи. Посвященныя дѣтямъ, такія книги уже достигаютъ своей цѣли, если удовлетворяютъ потребностямъ родителей и наставниковъ, нуждающихся у насъ въ чтеніи для дѣтскаго возраста. Скажутъ, что эти альманахи могли имѣть болѣе внутренняго достоинства, съ лучшимъ согласіемъ сочетать полезное съ пріятнымъ, — не споримъ; но, желая усовершенствованія въ книгахъ, посвященныхъ дѣтскому чтенію, въ сей немаловажной, хотя и не блестящей отрасли словесности народной, мы не менѣе того должны благодарить издателей Дѣтскаго Цвѣтника и Незабудочки хотя они, въ особенности же послѣдній, упражняются съ успѣхомъ въ наукѣ: о легчайшемъ способѣ составлять книги. Если ни о томъ, ни о другомъ не скажешь по истинѣ:
„Мать дочери велитъ труды его читать“,
то по крайней мѣрѣ скажешь: позволитъ, чего по совѣсти не выговоришь о многихъ дѣтскихъ книгахъ, у насъ издаваемыхъ; онѣ большею частью, по содержанію своему, и по языку и по слогу, кажется, составлены не съ тѣмъ, чтобы пріучать къ чтенію, а отъ него отучать. Подумаешь, что онѣ издаются не только безграмотными по нечаянности, но и по системѣ, Омарами новаго рода.
Отрадное упованіе, что въ мірѣ все стремится въ возможному усовершенствованію, оправдывается Невскимъ Альманахомъ на 1827 годъ. Онъ, противъ прошлогодняго, испыталъ счастливое превращеніе какъ въ наружномъ, такъ и во внутреннемъ достоинствѣ. Остается ему еще много шаговъ впереди по сей стезѣ улучшиваній, тѣмъ болѣе, что и Невскій Альманахъ, какъ всѣ альманахи и все человѣческое, не могутъ достигнуть завѣтнаго совершенства; но все же есть движеніе впередъ, которое нельзя оставить безъ вниманія литтературному оптимисту. Замокъ Эйзенъ, Эстляндская повѣсть, занимаетъ въ сей книгѣ почетное мѣсто въ прозаическомъ отдѣленіи. Она разсказана съ большою живостью и увлекательностью и точно болѣе разсказана, чѣмъ написана: нѣкоторымъ изъ ученыхъ письменниковъ, вѣроятно, покажется, что въ ней слишкомъ много извѣстной своевольности и слишкомъ мало письменнаго благочинія.
Нѣсколько словъ изъ Гайдамаковъ, Малороссійской были (составляющихъ, вѣроятно, отрывокъ изъ цѣлаго, потому что конца тутъ не видно), хотя и не имѣютъ быстроты и оригинальности въ слогѣ предыдущей повѣсти, но не менѣе того заманчивы и пріятны. Картина Малороссійской ярмарки блеститъ живыми и мѣстными красками: лица хорошо означены, въ событіяхъ есть движеніе и занимательность. Не станемъ по частямъ разбирать сіи два опыта повѣствовательные, посовѣтуемъ читателямъ познакомиться съ ними. Въ добрый часъ промолвить, а въ дурной промолчать — съ легкой руки Вальтера Скотта и у насъ зашевелилось что-то въ области романической. Донынѣ покушенія были маловажныя, одностороннія, подражанія болѣе нѣкоторымъ замашкамъ Вальтера Скотта, чѣмъ духу его; но, придерживаясь литтературному оптимизму, станемъ ждать лучшаго, да лучшаго, и наконецъ хорошаго. Чтобы достигнуть до степени Вальтера Скотта, идя даже идти далеко за нимъ, но по одной дорогѣ, нужно не одно дарованіе, воображеніе, потребны въ тому и многое, къ чему у насъ еще нѣтъ доступа и нѣкоторое всевѣдѣніе, всеобъемлемость, коихъ у насъ нѣтъ еще въ обращеніи.
За достоинство части стихотворной Невскаго Альманаха ручаются имена Языкова, Козлова, Туманскаго и нѣкоторыхъ другихъ, участвовавшихъ въ ней своими произведеніями. Языкова Посланіе къ друзьямъ кипитъ живостью и отвагою необыкновенными, особливо же въ первой и послѣдней трети. О стихахъ Языкова можно сказать то, что онъ въ началѣ Посланія говоритъ о дняхъ своей молодости:
Тѣ дни летѣли, какъ стрѣла,
Могучимъ кинутая лукомъ;
Они звучали яркимъ звукомъ
Разгульныхъ пѣсенъ и стекла;
Какъ искры, брызжущія съ стали
На поединкѣ роковомъ,
Какъ очи, свѣтлые виномъ,
Они плѣнительно блистали.
Въ послѣднихъ восьми стихахъ лучшая характеристика стиховъ Языкова.
Зубная боль и здѣсь была вдохновеніемъ поэтическимъ, какъ и въ Календарѣ Музъ. Изъ стиховъ г-на Панаева узнаемъ, что онъ страдалъ отъ жестокой зубной болѣзни, и вылѣченъ былъ по милости красавицы, намъ неизвѣстной. Грѣшно ему, что онъ утаилъ ея имя. Объявивъ о немъ, оказалъ бы онъ важную услугу многимъ страдальцамъ, подвергнутымъ сей несносной боли: они знали бы къ кому прибѣгать въ крайности. И тогда можно было бы сказать о стихахъ по Французскому выраженію: le remède est à côté du mal. Кстати о зубахъ и объ эпиграммѣ г-на Панаева, здѣсь же помѣщенной, вспомнили мы, что Д*** называетъ нѣкоторыя эпиграммы беззубыми. Мы замѣтили съ своей стороны, что въ этой эпиграммѣ отзывается большой навыкъ въ роду идиллій.
Памятникъ Отечественныхъ Музъ драгоцѣненъ по многимъ отношеніямъ. Издатель его собралъ на жатвѣ литтературной забытые колосья и цвѣты, оставшіеся по слѣдамъ многихъ знаменитыхъ писателей вашихъ, умершихъ и живыхъ, и заслуживаетъ благодарность соотечественниковъ, не равнодушныхъ къ именамъ, озаряющимъ литтературную нашу славу. Имѣя въ рукахъ своихъ богатый запасъ прошедшаго, освященный смертію, или хотя еще живою, но по крайней мѣрѣ уже испытанною въ горнилp3; времени, славою, тѣмъ менѣе долженъ онъ былъ сочетать съ свѣтлыми именами Державина, Карамзина, Фонъ Визина, Суворова и нѣкоторыхъ другихъ, имѣющихъ постоянное право на вниманіе наше, имена темныя и мало значительныя. Издатель говоритъ въ предисловіи своемъ, что тѣни нужны и неизбѣжны въ самой лучшей картинѣ; но Памятникъ Отечественныхъ Музъ — не картина, а храмина и долженъ быть пантеономъ памятныхъ мужей, а не всемірною сходкою, гдѣ Бавій возлѣ; Горація, великанъ вмѣстѣ съ карлами, поэты съ риѳмачаии. Напрасно издатель извиняется передъ читателями въ помѣщеніи своихъ собственныхъ стиховъ: критики не на нихъ укажутъ, если пришлось бы имъ требовать исключенія изъ его собранія, хотя неоспоримо, что оно болѣе отвѣчало бы своему заглавію и назначенію, если издатель ограничился-бы однимъ поборомъ съ вершинъ нашего Парнасса. Не должно полагать, что произведенія знаменитыхъ писателей, здѣсь помѣщенныя, могутъ всѣ служить новыми залогами въ правахъ ихъ на славу, уже опирающуюся на твердомъ основаніи, но каждое изъ нихъ возбуждаетъ въ насъ или умилительныя воспоминанія, или чувства признательности и уваженія, или новое участіе любопытства, которое дорожитъ всякою приманкою для его ненасытной жадности. Разумѣется, слава пѣвца Фелицы не озарится новымъ блескомъ отъ стиховъ его, помѣщенныхъ въ Памятникѣ; но кто не порадуется находкѣ слѣдующихъ стиховъ его:
НА ПТИЧКУ.
Поймали птичку голосисту,
И ну сжимать ее рукой:
Пищитъ бѣдняжка, вмѣсто свисту,
А ей твердятъ: „пой, птичка, пой!“
ЧЕРТА КЪ БІОГРАФІИ ДЕРЖАВИНА.
Кто велъ его на Геликонъ
И управлялъ его шаги?
Не школъ витійственныхъ Содоиъ:
Природа, нужда и враги.
Кто безъ умиленія прочтетъ выписки изъ писемъ Карамзина, кто не услышитъ въ нихъ отголоска языка души, который еще недавно столь краснорѣчиво вѣщалъ намъ о всемъ высокомъ и прекрасномъ? Кто не узнаетъ гражданина и патріота въ слѣдующей мысли и не сознается, что чувство, въ ней отзывающееся, должно было ободрять и согрѣвать историка въ трудѣ его, намъ оставленномъ?
,Для насъ, Русскихъ, съ душою, одна Россія самобытна, одна Россія истинно существуетъ; все иное есть только отношеніе къ ней, мысль, привидѣніе. Мыслить, мечтать можемъ въ Германіи, Франціи, Италіи, а дѣло дѣлать единственно въ Россіи, или нѣтъ гражданина, нѣтъ человѣка. Съ сими понятіями, вѣроятно и закрою глаза для здѣшняго свѣта, pour voir plus clair».
Русская оригинальность автора Недоросля отсвѣчивается въ письмѣ надворнаго совѣтника Взяткина и въ отвѣтѣ на оное. Письма А. А. Петрова служатъ для насъ драгоцѣннымъ и горестнымъ свидѣтельствомъ, что смерть отъяла у насъ преждевременно будущаго писателя.
Стихотворенія Львова (Ѳедора Петровича) имѣютъ какой-то свой характеръ и мы благодаримъ издателя Памятника, спасшаго ихъ отъ забвенія.
Въ сатирическихъ отрывкахъ князя Горчакова есть рѣзвость и сила, не всегда искусно оправленная въ хорошіе стихи, но сохраненіе оныхъ пріятная услуга поэзіи нашей, бѣдной сатирами, хотя и есть чѣмъ поживиться сатирѣ.
Басня: Гербы и школьный учитель, напротивъ, рѣзка, сильна и оправлена въ прекраснѣйшіе стихи. Читая ее, замигаетъ и защурится не одинъ —
«Сбиратель крохъ чужихъ, каплунъ въ литтературѣ».
Въ шуточныхъ посланіяхъ Жуковскаго, здѣсь напечатанныхъ, отзывается веселая замысловатость и необыкновенная увертливость и сила въ языкѣ стихотворномъ. Поэзія въ видѣ Лалла-Рукъ достойна Англійской поэмы и ея автора.
За письма Батюшкова изъ Италіи и Франціи и нѣкоторыя первоначальныя произведенія автора Онѣгина должны мы также благодарить издателя, который, вмѣстѣ съ другими драгоцѣнностями, похитилъ ихъ изъ рукописныхъ сокровищницъ собирателей и пустилъ въ обращеніе сей мертвый капиталъ нашей литтературы. По справедливости должно указать бы теперь на то, что и останется мертвымъ капиталомъ, не смотря на живительныя средства печати, употребленныя издателемъ; но мы находимся въ какомъ-то миролюбномъ расположеніи духа, мы привѣтствовали умильно и ласково альманахи и не хотимъ на прощаньѣ ссориться съ ними. Худой миръ лучше доброй брани.