ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ОБЩІЙ ЛЮБИМЕЦЪ ПУБЛИКИ.
Романъ.
I.Горничная Дуня выскочила въ переднюю на звонокъ и, придерживая ручку двери, только слегка ее пріотворила.
— Николай Сергѣичъ здѣсь? — спрашивалъ пожилой господинъ, одѣтый по-купечески. — Матовъ, Николай Сергѣичъ…
— Никакого тутъ Николая Сергѣевича нѣтъ, — довольно грубо отвѣтила горничная, не выпуская дверной ручки. — Да вы отъ кого?
— Я-то? А я, значитъ, самъ отъ себя…
— Здѣсь живетъ Иванъ Григорьевичъ Войводъ, а не Матовъ.
— Ахъ, ты, стрекоза трухмальная… А ежели Николай Сергѣичъ за мной присылали? Да и Иванъ Григорьевичъ будутъ весьма рады… Понимаешь: гость. Да отвори же дверь-то!..
Онъ воспользовался нерѣшительностью горничной и плечомъ протиснулся въ дверь. Горничная съ испугомъ уперлась ему руками въ грудь, напрасно стараясь вытолкнуть назадъ.
— Да куда вы лѣзете, въ самомъ дѣлѣ! Дайте хоть доложить…
— И доложить успѣешь… Артемій Асафычъ Гущинъ. Понимаешь?
Снимая пальто, онъ подмигнулъ горничной и прибавилъ:
— Это другихъ протчихъ не велѣно пущать, а я, понимаешь, вездѣ дорогой гость… И всѣ меня превосходно любятъ, потому какъ я есть добрый человѣкъ.
Болтая съ горничной, гость бережно положилъ свой картузъ на окно, пригладилъ рукой прилизанные волосы, скрывавшіе начинавшуюся лысину, поправилъ черную шелковую косынку, которой туго была замотана шея, и направился прямо въ гостиную.
— Ну, ужъ извините: туда нельзя… Дайте барину доложить.
Но гость уже вошелъ въ гостиную, оглядѣлъ внимательно всю обстановку и дѣловымъ тономъ проговорилъ:
— А сколько за квартиру-то платите, стрекоза?
— Отстаньте, пожалуйста… Ну, семьсотъ рублей.
— Семьсо-отъ? Дорогонько, красавица. Денегъ, видно, у васъ много лишнихъ. Бываютъ такія деньги, которыя, значитъ, у господъ пѣтухами поютъ… Ну, а небиль, тово, получше бы надо, потому какъ видимость первое дѣло.
— Послушайте, вамъ-то какое дѣло? Вотъ еще человѣкъ навязался!
— Сказано тебѣ: гость.
Гущинъ присѣлъ на стулъ у самой двери, вытеръ лицо бумажнымъ синимъ платкомъ и опять подмигнулъ, любуясь хорошенькой дѣвушкой, которая рѣшительно не знала, что ей съ нимъ дѣлать.
— А вотъ я назвать-то тебя и не умѣю, — добродушно проговорилъ онъ.
— Прежде Дуней звали…
— А я думалъ — Машей… хе-хе!.. Дуни бываютъ тонкія да высокія, а ты какъ огурчикъ. Эта дверь-то въ столовую?
— И не въ столовую, а къ барынѣ…
— Значитъ, эта, направо которая, въ столовую?
— Опять не въ столовую, а въ кабинетъ къ барину…
— Такъ, такъ, умница… А ты посмотри на меня, Дунюшка, да хорошенько посмотри, — прямо на лицѣ написано, что добрый я человѣкъ. Я-то добренькій старичокъ, а ты дѣвушка молоденькая, зубки у тебя востренькія. А вотъ тебѣ и на орѣшки.
Горничная, когда онъ досталъ изъ кармана деньги, спрятала руки назадъ и не безъ достоинства проговорила:
— Покорно благодарю, у насъ своихъ достаточно…
Эта сцена была прервана появившимся въ дверяхъ кабинета старикомъ-лакеемъ. Онъ посмотрѣлъ своими подслѣповатыми глазами на гостя и прямо подошелъ къ нему.
— Пожалуйте лучше мнѣ, Артемій Асафычъ… А она совсѣмъ еще глупая и ничего не понимаетъ въ деликатномъ обращеніи.
— А ты что есть за человѣкъ? — спрашивалъ гость, пряча деньги въ жилетный карманъ.
— Артемій Асафычъ, неужели не узнали? Маркъ… значитъ, человѣкомъ состою при Иванѣ Григорьевичѣ.
— Ахъ, ты, кошка тебя залягай… Какъ же, знаю.
Горничная отодвинулась и, шелестя крахмальной юбкой, ушла въ столовую. Гущинъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, покачалъ головой и проговорилъ, суживая глаза:
— Вотъ такъ игрушка… хе-хе! А ты за ней тово, Маркъ… старый конь борозды не портитъ.
— Весьма даже ухаживаю, Артемій Асафычъ, потому какъ есть моя собственная дочь. Въ самую точку, значитъ…
— Такъ-съ, случается…
— Вы давайте мнѣ деньги-то, Артемій Асафычъ, а я ужъ, значитъ, ей и предоставлю ихъ.
— Погоди… Ишь какъ ускорился! Твоя рѣчь еще впереди, старче, въ нѣкоторое время ты мнѣ еще пригодишься.
Въ пріотворенную дверь кабинета доносились отрывистые голоса: «Дама… бита». «Уголъ… моя». «Продолжать, господа?». «Мечите до конца талію…». Гущинъ, прислушиваясь, шопотомъ замѣтилъ:
— Второй день жарятъ?
Маркъ оглянулся на дверь кабинета и отвѣтилъ тоже шопотомъ:
— Бережецкаго, Игнатія Борисыча, разыгрываютъ.
— Но-о?
— Вѣрно-съ… Только вотъ Николай Сергѣичъ весьма мѣшаютъ нашему барину, а то давно бы крышка. Просты Николай-то Сергѣичъ и прямо въ огонь головой лѣзутъ…
— Охъ, какъ простъ!.. За мной присылалъ своего кучера, а Ольга Ивановна, значитъ, жена, удавить меня хочетъ…
Изъ кабинета уже нѣсколько разъ слышался хозяйскій голосъ: «Маркъ, Маркъ!», но старый, вѣрный слуга только встряхивалъ головой и говорилъ: «Ничего, подождутъ… Не на пожаръ бѣжать!». Въ видѣ оправданія, онъ нѣсколько разъ порывался итти и оставался.
— Такъ вотъ что, милъ-сердечный другъ, — говорилъ Гущинъ, вынимая изъ бумажника рублевую бумажку. — Видишь это?
— Оченно превосходно, Артемій Асафычъ… Бѣдный я человѣкъ…
— Подожди, твоя рѣчь впереди. Вотъ это рупь.
— Такъ точно-съ…
— А рупь все одно, что и тыща — да. Потому самому, что не рука къ деньгамъ, а деньги къ рукамъ. Понялъ? Другого непривычнаго человѣка можно просто ушибить рублемъ-то… Такъ вотъ на, получай, а въ нѣкоторое время пригодишься.
— Ужъ вотъ какъ буду стараться, Артемій Асафычъ, — бормоталъ Маркъ, торопливо засовывая бумажку въ карманъ. — Извините, сударь, мнѣ сейчасъ некогда… Вамъ прикажете Николая Сергѣича вызвать?
— Ничего, я подожду. Наше дѣло не къ спѣху…
Маркъ разбитой, старческой походкой торопливо убѣжалъ въ столовую, а Гущинъ принялся разсматривать обстановку, шевеля губами и что-то прикидывая въ умѣ. Онъ опять покачалъ головой. Что же, мебель хоть и крыта шелковой матеріей, а, навѣрно, взята на прокатъ. И вся остальная треньбрень: какія-то вазы, мраморный идолишко въ углу, альбомы на каждомъ столикѣ, — ну, къ чему все это нагорожено, ежели разобрать? Такъ, одна модель… А стань продавать, такъ и половины цѣны не выручишь.
«Шальныя деньги-то, вотъ и мудрятъ, — уже вслухъ думалъ Гущинъ, поправляя свою косынку. — А ужъ кто картамъ подвергнешь, такъ тутъ никакихъ денегъ не хватитъ… Вонъ давеча какъ Ольга-то Ивановна накинулась. „Ты и такой, ты и сякой, ты и деньги травишь Николаю Сергѣичу…“ Ну, какой это фасонъ? Какой это человѣкъ будетъ деньги травить? Конечно, случается, что и выручишь Николая Сергѣича, такъ вѣдь только единственно по добротѣ души…»
Мысль объ Ольгѣ Ивановнѣ замѣтно удручала Гущина, и онъ даже фукалъ носомъ, какъ котъ, на котораго брызнули холодной водой. «Охъ, деньги, деньги… Взять хоть того же человѣка Марка — за рупь отца родного продастъ».
— А мы ему затравку на всякій случай сдѣлали… хе-хе! Какъ онъ за рупь-то уцѣпился… Охъ, грѣхи наши тяжкіе!
Во время этихъ размышленій человѣкъ Маркъ нѣсколько разъ проходилъ черезъ гостиную, то съ сельтерской водой, то съ сигарнымъ ящикомъ, то съ бутылкой краснаго вина. Онъ покровителѣственно улыбался гостю и шопотомъ сообщалъ:
— Сейчасъ Галстунина разыгрываемъ… Только перья летятъ! Иванъ Григорьичъ мечутъ-съ, а Галстунинъ рѣжется… Прикажете Николая Сергѣича вызвать?
— Нѣтъ, нѣтъ… — торопливо отвѣтилъ Гущинъ, отмахиваясь обѣими руками. — Ежели они позабудутъ меня, такъ и лучше того. Ничего, я и здѣсь посижу…
Было уже часовъ пять вечера. Начинало темнѣть. Короткій зимній день кончался тускло и сѣро, какъ, измучившись, засыпаетъ больной человѣкъ. Горничная Дуня зажгла стѣнныя лампы, оправила сбившуюся на столѣ скатерть, переложила альбомы и больше не обращала на гостя никакого вниманія, какъ на стоявшаго въ углу мраморнаго амура. Гущинъ сидѣлъ на стулѣ неподвижно и нѣсколько разъ чуть-чуть не заснулъ. Изъ дремоты его выводило только приглашающее звяканье тарелокъ въ столовой. Очевидно, Дуня приготовляла все къ обѣду.
«А хорошо бы перекусить… — думалъ старикъ, зѣвая и крестя ротъ. — Господа хорошо кушаютъ, а у Ивана Григорьича собственный поваръ изъ Расеи вывезенъ… Балычку… икорки… разварную стерлядку…»
На этихъ грѣшныхъ мысляхъ онъ точно былъ пойманъ Маркомъ. Старый господскій слуга подкрался къ нему своей шмыгающей походкой и шепнулъ:
— А вы тово, Артемій Асафычъ… Баринъ, какъ выйдутъ, непремѣнно будутъ приглашать васъ къ столу… у нихъ ужъ такая повадка… А вы не соглашайтесь. Да… Это по-господски называется простая вѣжливость…
— Вотъ тебѣ фунтъ!.. А я-то тово.. гм…
— Вамъ же добра желаю… У нихъ своя компанія, а вамъ не рука-съ. Потомъ васъ же осудятъ.
— Покорно благодаримъ на добромъ словѣ… Что же, я могу по тротувару походить, пока они обѣдаютъ. Я дома перекусилъ.
— Вотъ, вотъ… А то на куфнѣ можно перехватить. У насъ на этотъ счетъ даже оченно свободно и никакого стѣсненія въ провизіи…
— Ну, въ кухню-то я, братъ, не пойду… Тоже купецъ третьей гильдіи называюсь… Низко мнѣ это… Я ужъ лучше по тротувару, будто для воздуху.
Изъ этого неловкаго положенія гость былъ выведенъ появившимся въ дверяхъ кабинета хозяиномъ. Это былъ высокій, представительный старикъ барской складки. Окладистая, холеная сѣдая борода съ какимъ-то щеголѣствомъ выдѣлялась на черномъ фонѣ чернаго бархатнаго пиджака.
— А, это вы, Артемій Асафычъ… — заговорилъ онъ красивымъ груднымъ голосомъ, протягивая холеную, барскую руку съ солитеромъ на мизинцѣ. — Что же это вы здѣсь сидите?
— Да такъ-съ, Иванъ Григорьичъ… потому какъ Николай Сергѣичъ изволили прислать за мной. Ничего-съ, время терпитъ… Не на свадьбу торопиться.
— Такъ, такъ… — улыбаясь одними глазами и хлопая по плечу гостя, говорилъ Войводъ. — Николаю Сергѣичу сегодня везетъ, и, кажется, онъ обойдется безъ васъ.
— И отлично-съ… А то я ужъ отъ Ольги Ивановны впередъ всяческую мораль получилъ. Можно сказать, одно звѣрство.
— Отъ женщинъ нужно принимать все, Артемій Асафычъ, какъ принимаемъ погоду: сегодня дождь, а завтра и солнышко можетъ выглянуть.
— Это точно-съ, Иванъ Григорьичъ. Слабый сосудъ-съ…
— А гдѣ же дамы? — обратился Войводъ къ Марку. — Ступай, скажи, что мы кончили. А вы, Артемій Асафычъ, надѣюсь, пообѣдаете съ нами?
— Нѣтъ, ужъ увольте, Иванъ Григорьичъ. Я, тово, дома закусилъ.
— А если я не отпущу? Палка на палку нехорошо, а обѣдъ на обѣдъ ничего…
— Знаете, Иванъ Григорьичъ, необычно мнѣ съ господами…
— Пустяки! И слышать ничего не хочу… Знаете поговорку: въ гостяхъ воля хозяйская. Да вонъ и жена идетъ. Вѣрочка, пожалуйста, не отпускай этого благочестиваго старца. Онъ останется у насъ обѣдать. Рекомендую: Артемій Асафычъ Гущинъ, купецъ третьей гильдіи.
— Купеческій братъ-съ, Иванъ Григорьичъ, — поправилъ Гущинъ, застегивая свой длиннополый сюртукъ.
Вѣра Николаевна, высокая, молодая и красивая женщина съ большими сѣрыми глазами, равнодушно протянула гостю свою маленькую ручку и еще болѣе равнодушно проговорила:
— Очень рада, очень…
За ней шла полная и румяная дѣвушка съ вздернутымъ носикомъ и смѣшливыми черными глазами. Она фамильярно поздоровалась съ Гущинымъ и бойко заговорила:
— А, богатенькій, добренькій старичокъ, здравствуйте!.. Вѣра Васильевна, онъ замѣчательный человѣкъ въ трехъ отношеніяхъ: во-первыхъ, дядя жены Матова, во-вторыхъ, даетъ деньги подъ большіе проценты, и въ-третьихъ, когда у него будетъ милліонъ, женится на мнѣ.
— Шутить изволите, сударыня… — отвѣтилъ Гущинъ, осклабляясь. — Конечно, я добрый человѣкъ, Вѣра Васильевна, и образованные люди меня не обѣгаютъ, а что касается Ольги Ивановны, такъ она, дѣйствительно, родной племянницей мнѣ приходится… да-съ!
— Очень рада, — проговорила Вѣра Васильевна, точно стараясь что-то припомнить. — Да, вотъ что… Я все собираюсь пріѣхать къ Ольгѣ Ивановнѣ съ визитомъ, но все какъ-то не удается.
— Не стоитъ и ѣздить, сударыня, — неожиданно отрѣзалъ гость. — Конечно, она моя племянница, а женщина безъ всякой полировки, вполнѣ сѣрая, можно сказать…
— Вотъ я ужо скажу ей! — перебила его дѣвушка. — Какъ вы смѣете такъ говорить объ Ольгѣ Ивановнѣ? Она вотъ задастъ вамъ…
Изъ кабинета гурьбой показались всѣ игроки. Впереди шелъ, весь подтянутый и точно покрытый лакомъ, товарищъ прокурора Бережецкій, съ такимъ усталымъ лицомъ и слегка презрительной улыбкой на тонкихъ губахъ. Завидѣвъ дамъ, онъ, по привычкѣ, принялъ еще болѣе вытянутый видъ, а лицу придалъ скучающее выраженіе. За нимъ сѣменилъ на короткихъ ножкахъ толстенькій, улыбающійся докторъ Окуневъ, отецъ краснощекой дѣвушки. У него всегда галстукъ сидѣлъ криво. Въ разговорѣ докторъ любилъ постоянно перебивать своего собесѣдника. Вообще, онъ вѣчно торопился, что-нибудь забывалъ и удивлялся самымъ обыкновеннымъ вещамъ. Матовъ и Галстунинъ шли подъ руку, продолжая какой-то карточный споръ. Матову было за тридцать, но онъ казался старше своихъ лѣтъ благодаря неосторожному обращенію съ жидкостями. Типичное русское лицо, съ мягкимъ носомъ и умными карими глазами, было точно подернуто жирнымъ налетомъ. Это лицо портилъ только широкій чувственный ротъ. Одѣтъ онъ былъ съ барской небрежностью и имѣлъ привычку отбрасывать рукой лѣзшіе на лобъ русые шелковистые кудри. Галстунинъ былъ бѣлобрысый купчикъ изъ полированныхъ. Онъ весь былъ какой-то сѣрый и одѣвался во все сѣрое. Шествіе замыкалъ Поль Щепетильниковъ, высокій и тонкій молодой человѣкъ, копировавшій то Матова, то Бережецкаго, то Войвода. Въ качествѣ помощника присяжнаго повѣреннаго, онъ старался держать себя развязнѣе, чѣмъ это слѣдовало, и больше всего на свѣтѣ любилъ анекдоты.
— Боже мой, наконецъ-то кончили! — проговорила m-lle Окунева, дѣлая совершенно ненужный жесть руками. — Кто выдумалъ карты, тому не будетъ прощенія… Гдѣ играютъ въ карты, дамы остаются однѣ и скучаютъ.
Щепетильниковъ напрасно старался вспомнить какой-то остроумный анекдотъ относительно картъ и сказалъ совсѣмъ, другое:
— Люди узнаются, Анна Евграфовна, только въ дорогѣ и въ игрѣ…
— А такъ какъ вы играете всегда очень серьезно, то?.. — бойко отвѣтила m-lle Окунева. — Это опасная мѣрка.
Докторъ, напряженно слѣдившій за каждымъ шагомъ дочери, облегченно вздохнулъ. Да, ничего, отвѣтъ удачный. Онъ любовно посмотрѣлъ на нее и что-то шепнулъ на ухо Гущину, который наблюдалъ все время за Бережецкимъ. Старикъ уже раскаивался, что не послушался давеча Марка. Онъ испытывалъ священный трепетъ въ присутствіи всякой предержащей власти и какую-то предателѣскую оторопь.
— Господа, прошу закусить, — предлагалъ хозяинъ. — Артемій Асафычъ, пожалуйте.
— Я-съ, Иванъ Григорьичъ… помилуйте-съ…
Войводъ взялъ его подъ руку и повелъ въ столовую. Бережецкій предложилъ руку хозяйкѣ, а Матовъ — m-lle Окуневой. Столовая была убрана для провинціальнаго города почти роскошно, а дубовый буфетъ походилъ на органъ изъ какого-нибудь католическаго костела. Сервировка отличалась особенной изысканностью. Закуски стояли рядами, какъ на именинномъ обѣдѣ, такъ что Гущинъ, какъ ни прикидывалъ въ умѣ, никакъ не могъ сообразить, чего могло стоить все это великолѣпіе.
— Что бы такое закусить, барышня? — говорилъ Матовъ.
— Вы должны сейчасъ заботиться обо мнѣ, Никъ.
— Ахъ, да, виноватъ. Вы очищенную или англійскую горькую?
— Замѣчательно остроумно… Можно подумать, что не Щепетильниковъ у васъ помощникомъ, а вы поступили къ нему въ помощники.
— Послушайте, у васъ сегодня тоже, кажется, припадокъ остроумія, а я голоденъ и не могу изображать благодарную публику… Какой вонъ тамъ рыбецъ, барышня?..
Пока закусывали, разговоръ шелъ бѣглымъ огнемъ. Гущинъ попробовалъ лимбургскаго сыра и выплюнулъ. Онъ все время старался держаться подальше отъ Бережецкаго и подобострастно хихикалъ, когда кто-нибудь говорилъ что-нибудь смѣшное. Выпитыя для храбрости двѣ рюмки водки производили свое дѣйствіе. Гущинъ замѣтилъ пока только то, что Щепетильниковъ намѣренно не замѣчаетъ его и точно стѣсняется, что знакомъ съ нимъ.
— «Вотъ человѣкъ… А давно ли красный билетъ прибѣгалъ занимать? — думалъ съ огорченіемъ старый ростовщикъ. — Погоди, вахлястый…»
И Матовъ тоже какъ будто не замѣчаетъ его совсѣмъ, а когда увидалъ, то проговорилъ: «А… Мы съ тобой еще будемъ имѣть нѣкоторый разговоръ». У Гущина захолонуло на душѣ отъ одной этой фразы. Матовскіе-то разговоры извѣстны… А еще Иванъ Григорьичъ говорилъ давеча, что онъ выигрываетъ. Мысль объ этомъ разговорѣ отнимала у него теперь всякій аппетитъ. Ахъ, напрасно остался, совсѣмъ даже напрасно. А тамъ еще Ольга Ивановна отчитаетъ такую глухую исповѣдь, что не поздоровится. Зато хозяинъ — молодецъ. За всѣми такъ и слѣдитъ. Никому не даетъ задуматься. Баринъ — такъ баринъ и есть. И барыня — красавица писаная, только какъ будто маленько молода. А впрочемъ, ихнее барское дѣло. Можетъ, такъ и надо.
Докторъ Окуневъ продолжалъ слѣдить за дочерью и совершенно прозѣвалъ, какъ за столомъ съ ней очутился этотъ долговязый Щепетильниковъ. Послѣднее его возмутило до глубины души. Что могутъ наговорить про Анненьку въ Сосногорскѣ? О, городъ хотя и провинціальный, а злыхъ языковъ сколько угодно. Чадолюбивый папаша послалъ дочери нѣсколько умоляющихъ взглядовъ, такъ что она спросила:
— Папа, тебѣ опять кто-нибудь наступилъ на любимую мозоль?
На домашнемъ языкѣ Анненька называла любимою мозолью себя, и отецъ только покачалъ головой. Сегодня вообще Анненька была въ какомъ-то возбужденномъ состояніи и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что съ ней случалось нерѣдко. Потомъ докторъ удивился, зачѣмъ его Анненька попала въ эту компанію игроковъ и въ довольно сомнительное общество этой сомнительной Вѣры Васильевны, которая въ концѣ концовъ все-таки жена игрока. Въ Сосногорскѣ ее хотя и принимали, но съ неуловимымъ оттѣнкомъ самой изысканной холодности, и только онъ одинъ отпускалъ свою единственную дочь въ этотъ сомнительный домъ. Впрочемъ, въ Сосногорскѣ онъ считалъ себя единственнымъ «натуралистомъ» и, въ качествѣ такового, не находилъ нужнымъ подчиняться укоренившимся предразсудкамъ. Что такое жена игрока? Кто знаетъ, на какія средства живетъ Войводъ, и кому какое до этого дѣло? Однимъ словомъ, провинціальныя сплетни, тѣмъ болѣе, что Вѣра Васильевна такая красавица, что дамы не могутъ ей этого простить, а самъ Войводъ подавляетъ своимъ природнымъ джентльменствомъ. Но эти уравновѣшивающія соображенія летѣли въ головѣ доктора кувыркомъ, когда онъ вспоминалъ, что у Анненьки нѣтъ матери, и что единственнымъ отвѣтственнымъ лицомъ за все ея будущее является онъ одинъ.
За столомъ, по мѣрѣ того, какъ пустѣли бутылки, бесѣда дѣлалась все оживленнѣе. Галстунинъ и Матовъ подливали другъ другу и хлопали рюмку за рюмкой съ особеннымъ шикомъ. У Матова лицо уже покраснѣло, а глаза покрылись влагой. Онъ чувствовалъ, что Вѣра Васильевна наблюдаетъ за нимъ и считаетъ рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунинъ начиналъ совѣть и глупо улыбался, стараясь дѣлать видъ, что слушаетъ, какъ Бережецкій разсказываетъ хозяину подробности дѣла о подложныхъ векселяхъ. Онъ обладалъ секретомъ разсказывать необыкновенно скучно.
— Господа, кто же изъ насъ въ жизни не дѣлалъ подлоговъ? — вступился Матовъ, отодвигая остатки какой-то рыбы.
— Какъ на это смотрѣть, конечно… — сухо отозвался Бережецкій, принимая это замѣчаніе на свой счетъ: вѣдь рѣшительно все, что дѣлалось на свѣтѣ, такъ или иначе относилось именно къ нему, Бережецкому, тѣмъ болѣе, что и самъ грѣшный міръ существовалъ тоже только для него, для Бережецкаго.
— Законъ преслѣдуетъ только формальную правду, — спокойно продолжалъ Матовъ, откидывая свои кудри. — Да… Вѣрнѣе; бумажную правду, какъ въ данномъ случаѣ. А я говорю о подлогѣ по существу… Напримѣръ, барышня улыбается — это самый утонченный подлогъ, я дѣлаю умное лицо — тоже, Артемій Асафычъ выдаетъ себя добрымъ человѣкомъ — тоже.
— Увольте вы меня, Николай Сергѣичъ… — взмолился Гущинъ. — И что я вамъ дался?
— И меня тоже… — отозвалась Анненька.
— Мы дѣлаемъ подлогъ самымъ актомъ своего рожденія, — продолжалъ невозмутимо Матовъ. — Каждый нашъ день — цѣлый рядъ мелкихъ подлоговъ, и поэтому каждый человѣкъ умираетъ злостнымъ банкротомъ.
— Ну, это ужъ область философіи, — замѣтилъ Бережецкій.
— Нѣтъ, будемъ говорить серьезно, Игнатій Борисовичъ. Я, напримѣръ, стою за святую инквизицію. Это, по крайней мѣрѣ, логично… Ты мнѣ душу свою подавай, а не бумажную правду.
— Абсурдъ… У васъ, Николай Сергѣеичъ, страсть къ абсурдамъ. Мы говоримъ о самой простой вещи, какъ подлогъ векселей, сдѣланный купцомъ Парѳеновымъ, кстати, вы же его и защищали.
— Маленькихъ и простыхъ вещей не существуетъ, Игнатій Борисовичъ, а если признать ихъ таковыми, то мы должны признать, съ одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а съ другой, считаться съ тѣмъ фактомъ, что эта физическая мелюзга отличается подавляющимъ множествомъ, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью къ размноженію и самой трогательной приспособляемостью къ какой угодно средѣ. Перевѣсъ въ концѣ концовъ и очутится именно на сторонѣ этихъ мелочей и простыхъ фактовъ, а потому я и защищалъ купца Парѳенова, который тоже имѣлъ нѣсколько логикъ, до парадной и показной логики включительно.
Гущинъ даже закрылъ глаза отъ умиленія. Боже, какъ умѣлъ говорить Матовъ — такъ и сыплетъ, такъ и сыплетъ. Хоть кого можетъ оконфузить. Щепетильниковъ слушалъ съ завистью, напрасно стараясь запомнить нѣкоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вѣра Васильевна сидѣла, опустивъ глаза. Она любила самый тембръ грудного голоса Матова. Именно такъ долженъ говорить настоящій мужчина. Ораторскій талантъ Матова гипнотизировалъ ее, какъ чарующая музыка. Ей казалось, что всѣ другіе даже не могутъ понять и оцѣнить его во всей полнотѣ, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логикѣ, вызывало въ ней нарастающую ненависть къ Бережецкому, про котораго Матовъ сострилъ, что онъ и родился съ накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная…
Къ концу обѣда какъ-то всѣ начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмѣшателѣство хозяйки, чтобы эта застольная горячность убѣжденій не перешла извѣстныхъ границъ. Когда дѣло дошло до кофе и ликеровъ, Вѣра Васильевна замѣтила, подавая Матову чашку:
— Надѣюсь, вы не будете портить моего кофе?
— Значитъ, окончаніе всѣмъ ликернымъ дѣламъ.
— Какъ знаете, но мнѣ жаль своего кофе…
— Пусть будетъ по-вашему!..
— Вотъ паинька, Никъ, — замѣтила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова отъ застольнаго шума.
Вѣра Васильевна взглянула на нее какъ-то особенно пристально, наклонилась и шепнула:
— Annette, вы не обидитесь? Вы слишкомъ фамильярно называете Николая Сергѣевича.
— Да вѣдь его всѣ такъ зовутъ? Онъ у насъ общій любимецъ публики и составляетъ нѣкоторымъ образомъ общественную собственность…
— И все-таки не нужно, моя хорошая…
Анненька посмотрѣла на Вѣру Васильевну и какъ-то по-дѣтски просто отвѣтила:
— Хорошо, я не буду…
Войводъ обратилъ уже вниманіе, что жена волнуется, но не могъ понять причины. Въ то же время онъ не забывалъ подливать ликера все болѣе и болѣе хмелѣвшему Галстунину, но дѣлалъ это такъ, чтобы не замѣчалъ Бережецкій. Самъ онъ могъ пить сколько угодно, несмотря на то, что былъ гораздо старше всѣхъ присутствовавшихъ.
Наконецъ обѣдъ кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли въ гостиную. За ними поплелся и Гущинъ, у котораго порядочно шумѣло въ головѣ. Онъ ухмылялся и встряхивалъ головой, какъ взнузданная лошадь.
— Слышали-съ, Вѣра Васильевна, — обратился онъ къ хозяйкѣ, — какъ Николай-то Сергѣичъ козой обдѣлывалъ господина прокурора? Такъ и рѣжетъ-съ, какъ ножомъ… Дастъ же Господь столько ума одному человѣку, и при этомъ словесность-съ. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергѣичъ пріѣхалъ къ ней по одному дѣлу. «Златоустъ сладкогласый», говоритъ. Господинъ Бережецкій, конечно, уменъ, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держитъ, а только Николай Сергѣичъ много попревосходнѣе себя оказываютъ.
Эта трогательная похвала разсмѣшила Вѣру Васильевну. Она посмотрѣла теперь на стараго ростовщика совсѣмъ другими глазами, чѣмъ раньше, и это придало ему смѣлости.
— Матовъ нравится вамъ? — спросила она.
— Мнѣ-съ? Ахъ, Вѣра Васильевна!.. Это такой человѣкъ, такой человѣкъ, что другого такого и не сыскать. Ума палата, фордъ, вообще, развязка вполнѣ… Этакимъ людямъ и на свѣтѣ жить, а не то что другимъ протчимъ обормотамъ, съ позволенія сказать-съ.
Анненька хохотала надъ этими объясненіями до слезъ, какъ сумасшедшая, такъ что Вѣра Васильевна даже посмотрѣла на нее строгими глазами. Но Гущинъ разошелся.
— Да вы садитесь, Артемій Асафычъ, — предлагала хозяйка.
— Это вы правильно, сударыня, потому какъ въ ногахъ правды нѣтъ.
Старикъ подошелъ къ хозяйкѣ немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепалъ ее по плечу и проговорилъ:
— Вотъ что, сударыня: нравитесь вы мнѣ… Ей-Богу!.. Прямой я человѣкъ, ужъ извините на простотѣ.
— Благодарю.
— Артемій Асафычъ, такъ нельзя съ дамами обращаться, — вступилась Анненька. — Сейчасъ подошелъ и лапу на плечо.
— Да вѣдь я по сущей простотѣ, барышня… Ужъ не взыщите на старикѣ. У насъ все попросту, а простой-то человѣкъ можетъ пригодиться. Вы только мнѣ мигните, Вѣра Васильевна: «Артемій Асафычъ, подавай мнѣ птичьяго молока!», а я ужъ его несу. Хе-хе!..
Въ этотъ моментъ къ Гущину подошелъ Маркъ и шепнулъ:
— Васъ Николай Сергѣичъ спрашиваютъ… Они въ кабинетѣ.
— Вотъ тебѣ и фунтъ… Эхъ, надо было давеча уйти! Маркъ, а ты скажи, что я ушелъ домой.
— Никакъ невозможно-съ. Они васъ сейчасъ видѣли, то-есть Николай Сергѣичъ, и велѣли позвать въ кабинетъ-съ…
— Охъ, снялъ ты съ меня голову, Маркъ!
Но въ кабинетѣ Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядокъ, нарушенный игроками. Гущинъ посмотрѣлъ на нее, досталъ изъ кармана жилета двугривенный и проговорилъ:
— Цыпъ… Цыпъ… Цыпъ…
— Что вамъ угодно? — съ дѣланой суровостью отвѣтила Дуня.
— Понимаешь, я — гость. И ты, значитъ, должна во всемъ мнѣ подражать… Цыпъ-цыпъ! Да ну же, а то вѣдь я самъ подойду…
— Я ужъ не знаю, право… Какой вы смѣшной и на гостя совсѣмъ не походите… Покорно благодарю.
— То-то, недотрога-царевна. Добрый я человѣкъ…
Онъ хотѣлъ поймать ее за подбородокъ, но дѣвушка ловко уклонилась.
— Нѣтъ, ужъ извините… Пожалуйста, безъ комплиментовъ. И всего-то двугривенный дали…
— Ахъ, какая ты… Двугривенный — пустяки, а главное дѣло — добрый я человѣкъ. Понимаешь? А у добраго человѣка всегда и другой двугривенный найдется… Вотъ тебѣ на орѣшки, на, получай.
Подавая деньги, онъ сдѣлалъ рукой такое движеніе, какъ будто хотѣлъ обнять, но она съ кокетствомъ отступила въ уголъ.
— Ахъ, вы, безстыдники… А еще гостемъ назвались… Ахъ!..
Въ дверяхъ стоялъ Матовъ и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, какъ ящерица.
— Отлично… прекрасно… — заговорилъ Матовъ, покачивая головой. — Отличный примѣръ подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведеніе?
— Что же законъ? Законъ, Николай Сергѣичъ, какъ палка, — о двухъ концахъ. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутилъ съ дѣвушкой стариковскимъ дѣломъ…
— Хорошо, хорошо. Не будемъ о пустякахъ разговаривать. Давай деньги…
— Николай Сергѣичъ, голубчикъ, да въ умѣ ли вы? Изъ дому близко тысячу рублей унесли… Какъ я къ Ольгѣ-то Ивановнѣ на глаза покажусь? Она и то на меня звѣремъ смотритъ. Сюда даже хотѣла ѣхать… Насилу ее уговорилъ. Вотъ она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характеръ имѣютъ. «Я, говоритъ, всѣ глаза выцарапаю этой дворянкѣ оголтѣлой…»
— А ты не повторяй чужихъ глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги… Сейчасъ ѣдемъ къ Бережецкому, и я буду отыгрываться.
Гущинъ вынулъ изъ бокового кармана засаленный бумажникъ и началъ отсчитывать деньги,
— Эхъ, Николай Сергѣичъ, Николай Сергѣичъ… двѣсти… триста… золотая вѣдь у васъ голова… Ровно четыре сотни.
— Э, нѣтъ, подавай всѣ.
— Николай Сергѣичъ…
— Понимаешь: нужно отыграться. У меня своихъ восемьсотъ осталось, да ты дашь семьсотъ, — ровно полторы тысячи и будетъ. Это духъ возвышаетъ, понимаешь, когда чувствуешь, что въ карманѣ не восемьсотъ, а полторы тысячи.
Гущипъ отсчиталъ еще три сотни, съ молчаливымъ отчаяніемъ, и, подавая, даже отвернулся.
— Давно бы такъ, а то любишь кислыя слова разговаривать, — замѣтилъ Матовъ, засовывая деньги въ карманъ, не считая.
— А документикъ, Николай Сергѣичъ?
— Жирно будетъ. Получишь потомъ. За нами и не это не пропадало.
Когда Матовъ вернулся въ гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила:
— Никъ… Виновата: Николай Сергѣичъ, вы, навѣрно, занимали опять деньги у добренькаго старичка?
— Да, какъ всегда. Вы угадали, барышня.
— И много?
Матовъ грузно опустился на кресло, посмотрѣлъ сбоку на молчавшую Вѣру Васильевну и лѣниво отвѣтилъ:
— Угадайте еще разъ: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка въ придачу.
— Не остроумно.
Вѣра Васильевна продолжала смотрѣть въ сторону, прислушиваясь къ доносившемуся изъ столовой шуму голосовъ. Боже мой, какъ все это ей надоѣло, вотъ такіе пьяные обѣды… Люди превращались въ какихъ-то животныхъ, какъ сейчасъ Матовъ. Видимо, онъ успѣлъ еще «пройтись по коньякамъ» и теперь сидѣлъ совсѣмъ красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить съ нимъ и надѣялась только на Анненьку, въ присутствіи которой Матовъ не посмѣетъ быть развязнымъ, какъ позволяютъ себѣ пьяные мужчины. А онъ точно чувствовалъ ходъ этихъ тайныхъ мыслей и заговорилъ, растягивая слова:
— Вѣра Васильевна, бываютъ такіе сны, когда видишь себя и молодымъ, и красивымъ, и… и счастливымъ. Хорошіе сны, которые проходятъ вмѣстѣ съ молодостью.
— Да, вамъ, кажется, не мѣшало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами, — сухо отвѣтила Вѣра Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку.
— Что такое сонъ? — продолжалъ Матовъ, не обращая вниманія на сухость тона хозяйки. — Поэтъ сказалъ, что сонъ — хладное изображеніе смерти. Да, такъ я видѣлъ сонъ, Вѣра Васильевна, и видѣлъ во снѣ васъ, какой вы были тогда, то-есть дѣвушкой. Я что-то хотѣлъ вамъ сказать, очень много сказать, а вы все убѣгали отъ меня… А вотъ сейчасъ я смотрю на васъ и никакъ не могу привыкнуть къ мысли, что вы madame Войводъ.
— Ахъ, полноте, пожалуйста, ребячиться… Надѣюсь, вы не удивляетесь, что вы мужъ своей жены? Все это въ порядкѣ вещей… Мы тогда были большими дѣтьми — и только.
— Дорого бы я далъ, чтобы вернуться къ этому дѣтству.
Онъ посмотрѣлъ на Анненьку и прибавилъ другимъ тономъ:
— Барышня, вы шли бы къ своему папа…
— Вотъ это мило! — обидѣлась Анненька. — А если я не желаю? Наконецъ, это просто невѣжество…
— Да и я васъ, Annette, не отпущу, — заявила Вѣра Васильевна. — Тѣмъ болѣе, что въ нашихъ воспоминаніяхъ найдется кое-что поучительное и для васъ.
— Ужасно интересно, ужасно! — болтала обрадованная Анненька. — Встрѣча двухъ влюбленныхъ послѣ долгой разлуки… Вѣдь Никъ былъ влюбленъ въ васъ, Вѣра Васильевна? Господа, я не буду вамъ мѣшать… Вотъ сяду сюда на диванъ, въ уголокъ, и даже возьму книжку въ руки, какъ дѣлаютъ благовоспитанныя барышни въ дѣтскихъ книжкахъ съ картинками… Вотъ такъ…
Она усѣлась на диванъ и закрыла лицо раскрытой книгой.
— Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нѣтъ… я умерла… — говорила Анненька глухимъ голосомъ тѣни отца Гамлета.
Вѣра Васильевна обняла расшалившуюся дѣвушку и горячо ее поцѣловала. Матовъ точно ничего не замѣчалъ, погрузившись въ свои воспоминанія, а когда наступила пауза, онъ очнулся и проговорилъ:
— Вѣра Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется… Ничего?!..
— Какъ вамъ сказать, Николай Сергѣичъ, — заговорила Вѣра Васильевна уже смягченнымъ тономъ. — Каждый въ этомъ случаѣ думаетъ по-своему… А кстати, вы не забыли, какъ мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергіи, страшно даже подумать, что могло бы быть…
— Будемте, Вѣра Васильевна, называть вещи ихъ настоящими именами. Тогда я просто бѣжалъ, и бѣжалъ очень некрасиво.
Вѣра Васильевна засмѣялась, а изнывавшая отъ любопытства Анненька шепнула ей на ухо:
— Ужасно интересно!.. Онъ бѣжалъ — это, по крайней мѣрѣ, начало романа.
— Герои романовъ убѣгаютъ изъ послѣднихъ главъ, а не изъ первыхъ, — пошутила Вѣра Васильевна.
— Господа, пожалуйста, продолжайте! — умоляла Анненька. — Меня нѣтъ, я похоронена…
— Да, я бѣжалъ… — повторялъ Матовъ, точно заколачивалъ гвоздь.
— Это было съ вашей стороны актомъ благоразумія, — объяснила Вѣра Васильевна. — Вы только подумайте, что могло бы быть. У васъ, кромѣ головы на плечахъ, ничего не было… Я была дѣвушкой изъ разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вамъ всю жизнь въ роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у васъ есть все — прекрасное общественное положеніе, популярность и наконецъ общая любовь.
— Вы смѣетесь надо мной, Вѣра Васильевна? Такъ знайте же, что мнѣ все это давно надоѣло и опротивѣло. Я завидую бѣднымъ людямъ, которые не знаютъ, чѣмъ будутъ сыты завтра. Есть вещи и положенія, которыя не мѣряются успѣхомъ, а тѣмъ болѣе деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите…
— Я? Меньше всего… Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надѣюсь, мы будемъ друзьями, — сказала она, протягивая руку. — Прошлое миновало, слѣдовательно нужно жить настоящимъ, ловить моментъ…
— О, да… Тысячу разъ да!.. —горячо подхватилъ Матовъ.
Анненька горячо протестовала противъ такого конца сцены.
— Господа, это невозможно… Вѣра Васильевна, вы должны мстить. Вѣдь онъ ухаживалъ за вами, а потомъ бѣжалъ, — каждая женщина должна мстить.
— Я и буду мстить, — отвѣтила Вѣра Васильевна.
— Побѣжденному врагу не мстятъ, — засмѣялся Матовъ, проводя рукой по своимъ волосамъ.
Не спавшіе всю ночь гости, подкрѣпившись за обѣдомъ, почти дремали за столомъ, а Галстунинъ даже откровенно клевалъ носомъ. Хозяинъ тоже подумывалъ о томъ, что недурно было бы выспаться. Онъ зѣвалъ въ руку и ждалъ, когда поднимется Бережецкій, — онъ всегда торопился куда-нибудь. Вертѣвшійся около стола докторъ начиналъ раздражать его. И что человѣкъ толчется, подумаешь? А докторъ въ это время подсѣлъ къ Бережецкому и разсказывалъ удивительный случай изъ своей практики.
— Представьте, простой брюшной тификъ… да… И вдругъ оказывается, что это даже не тификъ…
Въ разговорѣ по своей медицинской части докторъ любилъ употреблять уменьшительныя словечки: тификъ, лихорадочка, чахоточка, компрессикъ, горчичничекъ, — его на этомъ основаніи мѣстные остряки называли докторомъ Лихорадочкой.
Замѣтивъ, что Щепетильниковъ пробирается въ гостиную, докторъ ринудя за нимъ. Щепетильниковъ, дѣйствительно, подошелъ прямо къ Анненькѣ, сѣлъ рядомъ такъ близко, что Анненька отодвинулась, и, пренахально вытянувъ свои длинныя ноги, принялся разсказывать какой-то анекдотъ. Извѣстно, какіе анекдоты разсказываются помощниками присяжныхъ повѣренныхъ наивнымъ провинціальнымъ барышнямъ, и докторъ съ рѣшительнымъ видомъ проговорилъ:
— Павелъ Антонычъ, васъ зовутъ въ столовую…
Щепетильниковъ даже не спросилъ, кто зоветъ, и покорно отправился по докторскому адресу. Когда его длинная фигура скрылась въ дверяхъ, между докторомъ и дочерью разыгралась преуморительная сцена.
— Вѣра Васильевна, голубчикъ, что же это такое? — обратилась возмущенная Анненька къ хозяйкѣ. — Вы видѣли, что сейчасъ устроилъ мой милый папаша? И это постоянно такъ… всегда и всегда… Онъ стережетъ меня, какъ котъ крысу. Мнѣ нельзя сказать двухъ словъ съ молодымъ человѣкомъ…
— Анненька… — умоляюще взывалъ докторъ. — Если бы у тебя была мать, развѣ ты смѣла бы говорить подобныя вещи? Вѣра Васильевна, надѣюсь, вы ее извините и войдете въ мое положеніе…
— Нѣтъ, Вѣра Васильевна, вы войдите въ мое положеніе! — волновалась Анненька. — Каждая молодая дѣвушка должна же выйти когда-нибудь замужъ, а мнѣ, слава Богу, двадцать три годика стукнуло… Пожалуйста, папа, не перебивай! Да, каждая дѣвушка… У меня тоже устраивалась не одна партія: молодой докторъ Жуковъ, потомъ желѣзнодорожный инженеръ Морозинскій, потомъ два механика, аптекарь, сынъ полицеймейстера, — папочка, ради Бога, не перебивай! — и въ самый интересный моментъ, когда они хотѣли сдѣлать предложеніе, являлся милый папаша и все разстраивалъ. Да, да, да… Вѣдь я не нѣмая, чтобы объясняться пальцами, а папа меня доведетъ до того, что я выйду замужъ за трубочиста…
— Позвольте мнѣ слово, — перебилъ наконецъ дочь докторъ. — Докторъ Жуковъ уже спился, инженеръ Морозинскій построилъ гдѣ-то такой мостъ, что его отдали подъ судъ, оба механика — дрянь, аптекарь — тоже, сынъ полицеймейстера — отъявленный негодяй, котораго выгнали еще изъ пятаго класса гимназіи… Да, да, да! Если бы у тебя была мать…
Матовъ, бывшій невольнымъ свидѣтелемъ этой сцены, замѣтилъ:
— А я былъ увѣренъ до сихъ поръ, что у Анны Евграфовны была мать… Да, очень и очень рѣдкій случай. Анна Евграфовна, позвольте мнѣ быть вашей свахой…
— Оставьте ее, — остановила его Вѣра Васильевна: — она такая милая… Анненька, мы устранимъ какъ-нибудь папу, когда это будетъ нужно.
Но Анненька вдругъ раскапризничалась, какъ капризничаютъ избалованныя дѣти, и повторяла по-дѣтски одно слово:
— Домой, домой… Я хочу домой.
— А что же, въ самомъ дѣлѣ, не сходить ли на минутку домой? — подхватилъ эту счастливую мысль Матовъ, поднимаясь. — По-настоящему, Вѣра Васильевна, вамъ давно слѣдовало бы просто-напросто прогнать насъ.
Войводъ стоялъ въ дверяхъ, разговаривая съ Бережецкимъ, и былъ радъ, что Анненька подала сигналъ къ отступленію. Докторъ въ это время успѣлъ отвести Матова и шепнулъ ему:
— Знаете, Николай Сергѣевичъ, эти Войводы очень подозрительные люди, то-есть собственно онъ.
— Именно?
— Да какъ же: зачѣмъ онъ пріѣхалъ сюда къ намъ? Нигдѣ не служитъ, живетъ на неизвѣстныя средства, вообще — темная личность.
— Э, батенька, хватили! — засмѣялся Матовъ, хлопая доктора своей тяжелой рукой по плечу. — Всѣ мы тутъ темные… Одинъ другого лучше.
— Какъ знаете, а только я счелъ долгомъ предупредить…
— Мы бы кого не обманули, Евграфъ Матвѣичъ!.. Тоже вѣдь не любимъ, гдѣ плохо лежитъ.
Труднѣе всего оказалось выжить изъ столовой остальныхъ гостей, завязавшихъ безконечный разговоръ о золотопромышленности. Особенно горячился Гущинъ, доказывавшій, что нѣтъ легче дѣла, какъ искать золото.
— Насмотрѣлись мы достаточно на это самое дѣло, — говорилъ онъ, размахивая руками, и прибавилъ, обращаясь къ Войводу: — вотъ бы вамъ, Иванъ Григорьичъ, въ самый бы то-есть разъ золотишкомъ заняться…
— Почему же именно мнѣ?
— А оно на новаго человѣка всегда лучше идетъ. Есть такая примѣта… И повадка у васъ вся богатая. Ну, оно ужъ деньги къ деньгамъ и тянутся.
— Рискованно, Артемій Асафычъ. Какъ разъ прогоришь…
— Рискованно? Это вотъ хлѣбъ сѣять, дѣйствительно, рискъ. Тутъ и засухи, и ненастье, и червь всякій тебя точитъ, досыта Богу намолишься, пока зернышко-то оправдается.
— А вы сами занимались золотопромышленностью?
Гущинъ даже замахалъ руками, точно его спросили, не занимался ли онъ воровствомъ.
— Что вы, что вы, Иванъ Григорьичъ!.. Куда же мнѣ съ суконнымъ рыломъ… Не таковское это дѣло. Не тотъ фасонъ у насъ… Мы всю жисть по пальцамъ считали, съ этимъ и помремъ, а тутъ надобна другая повадка и фордъ.
Этотъ разговоръ опять задержалъ гостей, несмотря на уговоры доктора расходиться.
— Господа, дадимте хозяину отдохнуть! — взывалъ онъ — Право, пора домой. Сегодня вечеромъ соберемся въ клубѣ.
— Да вы-то о чемъ хлопочете, докторъ? Вѣдь вы не играете…
— А я люблю наблюдать борьбу страстей… Интересно съ психологической точки зрѣнія.
Когда гости уже готовы были расходиться, черезъ столовую разбитой, старческой походкой пробѣжалъ Маркъ. Въ передней уже слышались голоса.
— Батюшки, никакъ самъ Евтихій Парфенычъ, — ахнулъ Гущинъ, начиная торопливо застегивать свой длиннополый сюртукъ. — Они самые и есть… Никакъ всю артель за собой приведи.
Дѣйствительно, въ гостиную уже ввалилась цѣлая гурьба съ знаменитымъ золотопромышленникомъ Самгинымъ во главѣ. Это былъ приземистый, толстый старикъ, походившій на обознаго ямщика. Сыромятное, корявое лицо всегда было покрыто какимъ-то жирнымъ налетомъ, а козлиная, сѣдѣвшая бородка точно была подбита молью. Онъ и одѣвался по-ямщичьи — въ поддевку, русскую рубашку-косоворотку и сапоги бутылкой. Несмотря на такой костюмъ, Евтихій Парфенычъ вездѣ былъ дорогимъ гостемъ, и всѣ за нимъ ухаживали, какъ за кладомъ. Онъ держалъ себя съ грубоватой откровенностью, сорилъ деньгами направо и налѣво и время отъ времени выкидывалъ разныя мудреныя штуки. За нимъ неотступно слѣдовалъ высокій чахоточный мрачный субъектъ, бывшая знаменитость, — сибирскій исправникъ Чагинъ, извѣстный сейчасъ подъ кличкой «третьяго пункта», потому что былъ уволенъ со службы по третьему пункту.
— Здравствуй, отецъ, — здоровался Самгинъ съ хозяиномъ, — онъ всѣмъ говорилъ «ты». — А у тебя тутъ цѣлая обѣдня и со всенощнымъ бдѣніемъ.
— Да, немножко засидѣлись, Евтихій Парфенычъ.
— Такъ, такъ… Что же, доброе дѣло, когда перекладываютъ деньги изъ кармана въ карманъ. Даже весьма занятно… А какого я тебѣ человѣка привелъ: отдай все — и мало. Рекомендую: Барминъ, Максимъ Максимычъ. Тоже изъ нашихъ золотопромышленниковъ, т.-е. любитъ изъ чужихъ кармановъ перекладывать чужое золото въ свой. По части картъ, можно сказать, собаку съѣлъ вмѣстѣ съ шерстью.
— Ужъ вы и скажете, Евтихій Парфенычъ, — вѣжливо обижался, картавя по-барски, неопредѣленныхъ лѣтъ изысканно одѣтый господинъ. — Очень радъ познакомиться… Много слышалъ…
Барминъ, вѣроятно, въ молодости былъ очень красивъ и сохранилъ привычку молодиться. Онъ былъ изъ простыхъ мужиковъ, попалъ мальчикомъ въ лавку и отполировался за прилавкомъ.
Еще изъ передней донесся знакомый всѣмъ неудержимый хохотъ, а потомъ уже появился низенькій, толстенькій, розовый, беззубый и лысый, какъ бильярдный шаръ, старичокъ. Это былъ послѣдній отпрыскъ гремѣвшихъ когда-то на всю Сибирь богачей Рудометовыхъ, нажившихъ десятки милліоновъ на первыхъ таежныхъ золотыхъ промыслахъ. Милліонеры-родоначальники давно умерли, а ихъ наслѣдникъ, Нилъ Васильичъ, проживалъ остатки. Какъ всѣ богачи-сибиряки, а особенно наслѣдники этихъ богачей, послѣдній изъ Рудометовыхъ отличался большими странностями, — не носилъ шубы, избѣгалъ женщинъ, жилъ въ своемъ громадномъ домѣ отшельникомъ и постоянно хохоталъ.
— А вотъ и я… да, я… х-хе, — заявлялъ онъ, появляясь въ гостиной. — Куда другіе, туда и я… Х-хе… Незваный гость, говорятъ, хуже татарина.
— Милости просимъ, я очень радъ, Нилъ Васильичъ, — съ особенной ласковостью говорилъ Войводъ, осторожно поддерживая гостя подъ локоть, точно онъ былъ наполненъ какой-то драгоцѣнной жидкостью, готовой пролиться каждый моментъ. — Давненько мы не видались…
— Вотъ, вотъ, именно… Х-хе!
Съ дамами онъ раскланялся издали и постарался улизнуть въ столовую, откуда доносились голоса. Самгинъ разговаривалъ съ хозяйкой и даже хлопнулъ ее по колѣнкѣ своей затекшей рукой, точно съ обрубленными, короткими пальцами.
— Матушка, Вѣра Васильевна, уважьте насчетъ кваску, — умолялъ онъ хриплымъ баскомъ. — Вотъ какъ изморился… Легко сказать, третью недѣлю съ образованными господами канитель развожу.
Когда горничная Дуня подала стаканъ квасу, Самгинъ выпилъ его залпомъ и бросилъ на подносъ десятирублевую ассигнацію. Вѣра Васильевна вся вспыхнула и довольно строго замѣтила:
— Такъ нельзя, Евтихій Парфенычъ. Вы портите прислугу.
— Я самъ весь испорченный, голубушка. Мѣста живого нѣтъ.
Маркъ вытянулся у дверей и не спускалъ глазъ съ Самгина. Вотъ это такъ человѣкъ — озолотитъ. Не то, что другіе прочіе, какъ Бережецкій, изъ которыхъ двугривеннаго не выколотишь. Когда Самгинъ отошелъ отъ дамъ и направился въ столовую развалистой, тяжелой походкой, Маркъ бросился къ нему съ такой поспѣшностью, что чуть не сбилъ его съ ногъ отъ усердія.
— Да ты бѣлены объѣлся, деревянный чортъ! — обругалъ его Самгинъ.
— Не прикажете ли кваску, Евтихій Парфенычъ?
Къ дамамъ подошолъ Барминъ и началъ какой-то салонный разговоръ, но Анненька его перебила:
— Вы опять будете играть, Максимъ Максимычъ?
— Я нынче совсѣмъ не играю… — сухо отвѣтилъ Барминъ, закручивая шильцемъ усы. — Давно бросилъ…
— Знаю я васъ…
Вѣра Васильевна отнеслась къ этому гостю довольно сухо и непривѣтливо.
— Мнѣ кажется, что я гдѣ-то васъ встрѣчалъ, — говорилъ онъ, въ упоръ глядя ей въ лицо.
— Очень можетъ быть. Анненька, вы займите мосье Бармина, а мнѣ нужно распорядиться по хозяйству.
Барминъ проводилъ улыбавшимися глазами сердитую хозяйку и, какъ ни въ чемъ не бывало, проговорилъ:
— Анна Евграфовна, васъ папа ищетъ.
— А васъ жена дома ждетъ, — отрѣзала Анненька.
Барминъ былъ женатъ на богатой старухѣ, и это было его больнымъ мѣстомъ. Онъ круто повернулся на каблукахъ и уже на ходу отвѣтилъ грубіянкѣ:
— Я вамъ это припомню, сударыня…
— Ахъ, страшно! Сейчасъ упаду въ обморокъ…
Появленіе новыхъ гостей вызвало продолженіе обѣда на сибирскій манеръ, т.-е. подавали разныя импровизированныя блюда, закуски, чай, кофе; Бережецкій уѣхалъ, сославшись на какое-то распорядительное засѣданіе въ своемъ судѣ. А новые гости, по всѣмъ признакамъ, засѣли плотно. Проигравшійся давеча въ кабинетѣ Галстунинъ металъ банкъ на обѣденномъ столѣ, что придавало игрѣ видъ случайной послѣобѣденной забавы. Первымъ понтеромъ оказался хохотавшій Рудометовъ, сначала ставившій по двугривенному, а потомъ спрятавшій подъ салфетку сторублевую ассигнацію.
— Бита!.. — радостно крикнулъ Щепетильниковъ, слѣдившій за игрой съ замирающимъ сердцемъ.
«Послѣдній изъ Рудометовыхъ» въ мірѣ карточныхъ игроковъ служилъ своего рода запаснымъ фондомъ, къ которому обращались всѣ проигравшіеся, чтобы поправиться и «перемѣнить руку». Старикъ всегда проигрывалъ никакъ увѣряли картежные статистики, такимъ образомъ прохохоталъ тысячъ триста. Онъ игралъ такъ, совершенно зря, чтобы не портить компаніи.
— Ну, пошла пильня въ ходъ, — хрипѣлъ Самгинъ, махнувъ рукой на игроковъ.
Войводъ дѣлалъ видъ, что не обращаетъ вниманія на игроковъ, и, въ качествѣ любезнаго хозяина, занималъ новаго знакомаго, т.-е. Бармина. Разговоръ шелъ вполголоса и для посторонняго человѣка могъ показаться страннымъ.
— Ну-съ, какъ дѣла? — спрашивалъ Войводъ, улыбаясь.
— Получилъ вчера телеграмму… Лихонинъ выѣхалъ изъ Томска…
— Это вѣрно?
— Какъ въ аптекѣ…
— Отлично… Мы должны продолжать комедію новыхъ знакомыхъ. Да… Кстати, будь остороженъ съ Вѣрочкой… Ты ее давеча чѣмъ-то разсердилъ. Знаешь, съ женщинами необходима осторожность. Ахъ, если бы Лихонинъ пріѣхалъ… Нужно соорудить обстановочку.
— Распоповъ выѣхалъ въ Тобольскъ, чтобы случайно встрѣтиться съ нимъ на пароходѣ… А здѣсь намъ поможетъ Бухвостовъ, помните, — кабацкій милліонеръ?
— Гм… да… Распоповъ… — думалъ вслухъ Бойводъ. — Какъ бы онъ не зарвался съ своимъ характеромъ.
— Ничего… Онъ у насъ сейчасъ въ рукахъ. У него нѣтъ ни гроша, и я выдалъ ему подъ будущій выигрышъ нѣкоторую сумму.
Замѣтивъ подходившаго осторожно доктора, они заговорили о какихъ-то пустякахъ, какъ говорятъ въ первый разъ встрѣтившіеся люда. Потомъ Бойводъ подсѣлъ къ Самгину и началъ разсказывать какой-то смѣшной анекдотъ, — это была его спеціальность, и въ ней онъ не зналъ соперниковъ.
Матовъ давно поджидалъ Вѣру Васильевну, но она долго не показывалась. Онъ перешелъ изъ гостиной въ маленькій будуаръ, присѣлъ на диванчикъ и задумался. На столикѣ лежала желтенькая книжечка какого-то французскаго романа. Очевидно, Вѣра Васильевна отдыхала въ этомъ уютномъ уголкѣ. Да, о чемъ она думала, вотъ сидя здѣсь?.. А какъ она бываетъ хороша, когда задумается и чуть-чуть сдвинетъ брови.
«Гдѣ у меня были глаза? — думалъ онъ съ тоской. — Просмотрѣлъ такую женщину… Дуракъ, дуракъ и еще разъ дуракъ!..»
Онъ даже какъ-то испугался, когда поднялъ голову и увидѣлъ, что Вѣра Васильевна стоитъ въ дверяхъ и наблюдаетъ его.
— Вѣра Васильевна…
— Я, кажется, помѣшала вамъ отдыхать?
— Нѣтъ, ради Бога, не уходите… Присядьте на минутку, мнѣ такъ много нужно сказать вамъ…
— Да? А я кстати очень устала.
Она сѣла на диванъ, откинувшись на спинку. Онъ стоялъ передъ нею, не зная, съ чего начать.
— Продолжайте, Николай Сергѣичъ. Я слушаю.
Онъ провелъ рукою по волосамъ, присѣлъ на кресло и заговорилъ сдавленнымъ голосомъ, подбирая слова.
— Мнѣ давно хочется поговорить съ вами по душѣ, а вы точно избѣгаете меня… да… Вамъ, вѣроятно, знакомо, Вѣра Васильевна, это странное состояніе, когда мысленно слѣдишь за человѣкомъ, за каждымъ его шагомъ, и уже въ воображеніи продолжаешь рѣдкія встрѣчи, непочатые разговоры, недоконченныя общія мысли. Васъ это преслѣдуетъ, это наполняетъ васъ, мучить, радуетъ и опять мучитъ. Съ любимой женщиной входитъ и уходитъ счастье…
— Мнѣ только остается позавидовать вашей женѣ, Николай Сергѣичъ.
— Зачѣмъ вы такъ отвѣчаете? Вѣдь вы отлично понимаете, что я говорю о васъ… Да, о васъ. Когда я остаюсь одинъ въ своей рабочей комнатѣ, ваша тѣнь ее наполняетъ, когда я работаю — вы стоите около меня, я тысячи разъ повторяю про себя каждое ваше слово.
— Какъ жаль, что вамъ приходится имѣть дѣло съ тѣнями! Вашъ идеалъ, къ сожалѣнію, неумолимо прикованъ вотъ здѣсь. Цвѣты вашего краснорѣчія падаютъ на холодный камень, и вы напрасно только тратите время.
— Опять не то… Это не вы говорите, это говорятъ другой человѣкъ. О, какъ отлично я васъ знаю и понимаю малѣйшее ваше движеніе… Да и я совсѣмъ не тотъ, какимъ вы меня представляете, и этотъ другой теперь передъ вами.
Она съ больной улыбкой посмотрѣла на него и, покачивая годовою, проговорила:
— Никъ, Никъ…
Онъ бросился къ ней, схватилъ руку и покрылъ поцѣлуями. Она оставалась равнодушна и не старалась освободить руку.
— Вѣрочка…
— Тс!.. Тише… Вѣрочки больше нѣтъ, Вѣрочка умерла. Да, давно и мучительно умерла. Зачѣмъ же вызывать агонію? Вы не пощадили даже слова, которое когда-то дала вамъ сама любовь, и васъ теперь величаетъ Никомъ каждый пьяный забулдыга. Поймите, — это мое имя, я такъ называла васъ когда-то… Есть извѣстное уваженіе даже къ могильнымъ плитамъ, а вѣдь это живое слово.
Матовъ сидѣлъ, опустивъ голову.,
— Я не обманываю себя, — продолжала Вѣра Васильевна, волнуясь все сильнѣе. — Я вошла въ свою роль… жены игрока… Эту тайну вы, конечно, знаете, или, по меньшей мѣрѣ, догадываетесь о ней. А есть вещи, о существованіи которыхъ вы не догадываетесь…
Она сама подвинулась къ нему и заговорила совсѣмъ тихо:
— Да, есть… Я васъ любила и… и люблю сейчасъ… Ни одного движенія, а то я уйду. Да, я васъ люблю, но я говорю о другомъ человѣкѣ… тотъ Никъ всегда со мной, какъ созданіе моего воображенія.
— Казните до конца…
— Если бы вы понимали меня, то не сидѣли бы здѣсь.
— Я ухожу…
Онъ поднялся, но она заставила его сѣсть
— Еще одно слово… Для другихъ обманутыхъ женщинъ остается призракъ утѣшенія въ томъ чувствѣ ненависти, которое питаютъ къ счастливымъ соперницамъ, а у меня даже этого нѣтъ. Моя соперница — ея величество публика… Она вырвала васъ и унесла на другой берегъ. Вы взяли отъ жизни все и теперь, какъ пресытившійся человѣкъ, захотѣли невозможнаго: вернуть старое.
Наступила неловкая пауза. Онъ не двигался. Она точно проснулась и проговорила:
— Что же вы сидите здѣсь? Зачѣмъ?
Въ слѣдующій моментъ она обняла его, притянула его голову къ себѣ и шептала въ какомъ-то полуснѣ:
— Вотъ эту голову я любила… Да, и волосы и глаза… Я не подозрѣвала, что этими глазами на меня смотритъ несчастье.
Она быстро поцѣловала его въ лобъ и исчезла, какъ тѣнь. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери, остановился и, схватившись за голову, проговорилъ:
— Это какая-то бѣшеная комедія… Милая, милая, милая!..
Онъ вышелъ изъ будуара, пошатываясь. Его уже разыскивалъ докторъ.
— Куда это вы пропали, Никъ?
Матовъ взялъ доктора за пуговицу сюртука и проговорилъ:
— Милый докторъ, вы знаете, какъ я васъ люблю, а поэтому не называйте меня Никомъ…
— Вы считаете это амикошонствомъ?
— Нѣтъ… Такъ, фантазія…
— Хорошо, хорошо… А знаете послѣднюю новость: Войводъ сейчасъ купилъ у Самгина пріискъ и выдалъ задатокъ. Да, безъ всякихъ документовъ, прямо на честное слово.
— Да? — удивлялся Матовъ, ничего не понимая.
— Знаете, я даже начинаю перемѣнять о немъ свое мнѣніе. Значитъ, у него есть деньги, если онъ можетъ ихъ бросать, а если есть деньги, то человѣкъ легко можетъ прожить и безъ обмана… Не правда ли?
— Да, да… А гдѣ Анненька, докторъ?
— Ахъ, Боже мой, въ самомъ дѣлѣ, гдѣ она?
И чудакъ полетѣлъ въ столовую, гдѣ Анненька сидѣла за самоварчикомъ и помогала хозяйкѣ разливать чай. Когда вошелъ Матовъ, дѣвушка посмотрѣла испытующе на него и шепнула поблѣднѣвшей Вѣрѣ Васильевнѣ:
— Вы, кажется, забыли, что должны мстить?
— Нѣтъ, я уже начала…
Гости, по провинціальному обычаю, засидѣлись долго, чѣмъ особенно возмущался Маркъ.
— Легко сказать, вторую дюжину шампанскаго обихаживаютъ, — жаловался старикъ Гущину. — Какъ квасъ, такъ и хлещутъ. Конечно, нашъ баринъ великатный, ему и теленка приведи, такъ онъ, ежели для компаніи, и теленка шампанскимъ накатитъ, пока въ кожѣ мѣста хватитъ. Другому бы гостю въ пору бы и не пить… Ей-Богу! Другой и скусу въ немъ не понимаетъ, а такъ сосетъ, зря…
— Это ты на мой счетъ? — догадался Гущинъ. — А ежели Иванъ Григорьичъ самъ подливаетъ? Давеча присталъ ко мнѣ, какъ съ ножомъ къ горлу.
— А вы бы приняли стаканчикъ, пригубили да въ сторонку его и отставили, — онъ бы и полонъ былъ. Вѣдь по шести рубликовъ бутылочка, а у васъ, Артемій Асафычъ, съ непривычки отъ него будетъ только одна кислая отрыжка и больше ничего… По себѣ знаю, когда приходится послѣ господъ допивать бутылки.
— Ничего ты не понимаешь! — озлился Гущинъ. — Мнѣ ваше-то шампанское вотъ гдѣ сидитъ….
Онъ указалъ на затылокъ и даже прищелкнулъ языкомъ.
— Можетъ, я за каждый стаканчикъ по сотельному билету заплатилъ… да… А ты: отрыжка. Вотъ это такъ отрыжка вышла…
— А послушали бы меня давеча, ушли въ куфню, — оно бы и вышло наоборотъ.
— А ежели я добрый человѣкъ? Карахтеръ такой проклятый… Никакъ не могу отказать: не, вырѣзай изъ спины ремень.
Войводъ продолжалъ разыгрывать роль гостепріимнаго хозяина и не прикоснулся къ картамъ. Матовъ поставилъ три раза на одну карту и, противъ обыкновенія, выигралъ.
— Скверная примѣта, — пошутила Анненька.
— А я не буду играть, — вотъ и будетъ хорошо.
Хохотавшій все время Рудометовъ успѣлъ проиграть Галстунину рублей двѣсти, и Войводъ поморщился. Онъ не выносилъ, чтобы въ его домѣ кто-нибудь проигрывалъ большія суммы.
Гости разошлись вдругъ, потому что Самгинъ заснулъ, сидя за столомъ. Войводъ осторожно его разбудилъ.
— А?.. Что? — бормоталъ старикъ спросонья. — Давай счетъ… Сколько съ меня слѣдуетъ?
Самгинъ такъ привыкъ платить за всѣхъ, что вообразилъ себя гдѣ-то въ трактирѣ, а хозяина принялъ за услужающаго.
— Ахъ, волкъ те заѣшь! — бормоталъ онъ, почесывая затылокъ. — Надо домой, братцы…
Провожавшій его Чагинъ просидѣлъ молча все время и все время только пилъ, точно вливалъ рюмку за рюмкой водку, коньякъ и ликеры въ какое-то подполье. Спиртъ уже не дѣйствовалъ на него, и онъ оставался такимъ же блѣднымъ, какъ и пришелъ.
Всѣ разомъ поднялись и гурьбой повалили въ переднюю. Остались только докторъ съ Анненькой. Докторъ боялся, что Щепетильниковъ будетъ провожать, и хотѣлъ выиграть время. Вѣра Васильевна выглядѣла такой усталой и съ трудомъ поддерживала разговоръ.
— Скоро Матовъ устроитъ намъ фестиваль, — разсказывалъ докторъ, — такъ вы, Вѣра Васильевна, непремѣнно должны быть.
— Папа, какой ты странный, — перебила его Анненька. — Приглашаешь гостей въ чужой домъ…
— Да вѣдь мы живемъ здѣсь, Вѣра Васильевна, одной семьей, — объяснялъ докторъ. — Случается и такъ, что прямо завернешь вечеромъ куда-нибудь на огонекъ. Увидишь въ окнахъ огонь, значитъ, хозяева дома, ну, и завернешь.
— Я давно собираюсь сдѣлать Ольгѣ Ивановнѣ визитъ, — успокоила его Вѣра Васильевна.
Когда гости ушли, Войводъ отправился къ себѣ съ кабинетъ и позвонилъ. На звонокъ явился Маркъ.
— Чего изволите, Иванъ Григорьичъ? — нѣсколько заплетавшимся языкомъ спрашивалъ старикъ, напрасно стараясь сохранить равновѣсіе.
— Сначала я изволю переодѣться, а потомъ… Ты зачѣмъ взялъ давеча деныи у Гущина?
— Я-съ… ей-Богу-съ, Иванъ Григорьичъ…
— Ну, такъ замѣть это: я не люблю…
Маркъ, помогая барину раздѣваться, все встряхивалъ головой.
— Оставь меня и убирайся! — строго замѣтилъ баринъ — Отъ тебя водкой на три версты разитъ.
Накинувъ халатъ изъ бухарскаго шелка, Войводъ присѣлъ къ письменному столу, чтобы подвести дневной итогъ. Это было его неизмѣнной привычкой. Онъ развернулъ бумажникъ, положилъ записную книжку рядомъ и въ умѣ принялся дѣлать какія-то хозяйственныя вычисленія.
— Бармину выдано триста рублей да проиграно восемьдесятъ… сорокъ… сто двадцать три рубля… гм…
Эти расчеты были прерваны появившейся въ дверяхъ Вѣрой Васильевной. Она тоже успѣла переодѣться въ утренній сѣрый капотъ, отдѣланный синимъ шелкомъ.
— Я тебѣ не мѣшаю, папа?
— О, нѣтъ, моя дорогая… Я сейчасъ…
Вѣра Васильевна уютно помѣстилась въ глубокомъ креслѣ и терпѣливо задала, когда мужъ кончитъ свои итоги.
— Папа, у меня къ тебѣ есть просьба.
— Просьба? — машинально повторилъ Войводъ, пряча бумажникъ и книжку въ письменный столъ. — Я къ твоимъ услугамъ, крошка.
Онъ подошелъ къ ней, обнялъ, поцѣловалъ въ лобъ и проговорилъ:
— Какой у насъ сегодня усталый видъ… Ты могла бы уйти спать раньше, если бы не эта дурочка Анненька. Знаешь, она мнѣ начинаетъ даже нравиться… въ ней есть что-то такое — непосредственное, нетронутое.
— Папа, я тебя никогда ни о чемъ не просила, — перебила его Вѣра Васильевна, не слушая.
— Ну, въ чемъ же дѣло? Ты ужъ очень торжественно начинаешь. Впередъ могу сказать: все будетъ исполнено.
— Вотъ и отлично, — обрадовалась она. — Какой ты милый… Знаешь, что? Уѣдемъ отсюда…
— Непремѣнно уѣдемъ, — согласился Войводъ, никогда не спорившій съ женой. — Да, да…
— Папа, миленькій… Завтра же уѣзжаемъ? Да?
Она бросилась къ нему на шею и принялась цѣловать. Онъ гладилъ ея волоса, любуясь порывомъ.
— Знаешь, крошка, я начинаю догадываться, въ чемъ дѣло… — ласково проговорилъ онъ, разнимая охватившія его шею теплыя руки. — Кстати, я позабылъ тебѣ показать одинъ документъ, который, кажется, относится именно къ этому дѣлу.
Онъ досталъ изъ стола бумажникъ, порылся въ бумагахъ и подалъ женѣ небрежно смятое письмо. Она обратила прежде всего вниманіе на подпись, гдѣ стояло одно слово: «Другъ».
— Анонимное письмо? — непріятно изумилась она.
— Что дѣлать: провинція. Царство сплетенъ… Прочти!
Письмо было коротко: «Вамъ пишетъ человѣкъ, который желаетъ искренно добра какъ вамъ, такъ особенно вашей женѣ. Она еще слишкомъ молода и стоитъ на порогѣ… Какъ мужъ, вы должны предупредить несчастье. Матовъ, конечно, прекрасный адвокатъ и общій любимецъ публики, но вамъ слѣдуетъ его удалить. Пока еще ничего серьезнаго нѣтъ, по за будущее никто не можетъ поручиться. Другъ».
У Вѣры Васильевны передъ глазами пошли темные круги, когда она пробѣжала письмо. Это былъ формальный доносъ, значитъ, за ней кто-то слѣдитъ, значитъ, у нея есть какой-то неизвѣстный врагъ… Что же это такое? За что? Она покраснѣла и со слезами на глазахъ проговорила:
— И вы вѣрите этой… этой гадости?
— Ахъ, какая ты глупая, Вѣрочка! Я даже забылъ о письмѣ, если бы ты не заговорила объ отъѣздѣ. Затѣмъ, ты совершенно напрасно такъ волнуешься… Я, конечно, уничтожилъ бы это дурацкое письмо, чтобы не тревожить тебя пустяками, но дѣло въ томъ, что его писалъ… Ну, догадайся, кто?
— И не желаю догадываться… Завтра же уѣзжаемъ, папа!
— Представь себѣ, что это упражняется нашъ милый докторъ… Я въ этомъ убѣжденъ. А развѣ можно сердиться на такого чудака? По-своему, онъ желаетъ намъ добра — и только.
Вѣра Васильевна молчала, кусая губы, а потомъ проговорила:
— Существуетъ поговорка, что нѣтъ дыма безъ огня… А если этотъ неизвѣстный «Другъ» окажется правымъ?
— Вѣрочка, что ты говоришь?
— Въ каждомъ дѣлѣ нужно прежде всего предусматривать его дурную сторону, какъ ты любишь говорить.
Войводъ прошелся нѣсколько разъ по кабинету, стараясь подавить охватившее его волненіе. Вѣра Васильевна слѣдила за нимъ глазами и вздрогнула, когда онъ вдругъ остановился передъ ней.
— Знаешь что, моя дорогая, — заговорилъ онъ убѣжденно: — я вѣрю тебѣ безусловно… да… И если бы я увидѣлъ собственными глазами, что ты мнѣ измѣняешь, я не повѣрилъ бы собственнымъ глазамъ. Да это и невозможно, моя хорошая… Вѣдь ты знаешь, что въ случаѣ чего я сумѣю устранить самого себя, какъ бы это ни было мнѣ больно, но только была бы счастлива ты. А тамъ счастья не можетъ быть, гдѣ кроется обманъ, повѣрь мнѣ… Да, я тебя не стѣсняю и только прошу объ одномъ; не ставь меня въ глупое положеніе обманутаго мужа, а своевременно предупреди: «Папа, разойдемся…»
Она опять обняла его и радостнымъ шопотомъ повторяла, точно старалась увѣрить самоё себя:
— Милый папочка, никогда этого не будетъ… Одного тебя люблю, потому что ты одинъ на свѣтѣ понимаешь меня, понимаешь каждое мое движеніе, и я чувствую себя точно въ плѣну… Вѣдь въ рабствѣ есть своя прелесть… Я желаю быть твоей рабой!..
Она и шакала и смѣялась сквозь слезы, и опять повторяла:
— А все-таки мы уѣдемъ изъ этого противнаго города… завтра же уѣдемъ…
— Завтра уѣхать неудобно, крошка, — говорилъ Войводъ такимъ тономъ, какимъ говорятъ съ переставшими капризничать дѣтьми, только по инерціи повторяющими какую-нибудь одну фразу. — У меня здѣсь есть одно дѣло…
— Ахъ, я не хочу, не хочу знать твоихъ дѣлъ, то-есть картъ! Вѣдь всѣ думаютъ, что ты живешь картами, и я могу подумать то же самое…
— Не слѣдуетъ мѣшаться въ наши мужскія дѣла. Впрочемъ, могу сказать тебѣ новость: я хочу попытать счастья въ золотомъ дѣлѣ и сегодня купилъ у Самгина пріискъ за четыре тысячи.
Вѣра Васильевна отнеслась къ этой покупкѣ совершенію равнодушно и только проговорила:
— Знаешь, папа, давеча этотъ Барминъ такъ нахально смотрѣлъ мнѣ прямо въ лицо… Я его почему-то ненавижу до глубины души.
— Нашла на кого сердиться, — равнодушно отвѣтилъ мужъ, сдерживая зѣвоту. — Это совершенно безцвѣтный человѣкъ…
— Зачѣмъ же ты знаешься съ такими людьми?
Войводъ только пожалъ плечами и поднялъ брови.
Уѣздный городъ Сосногорскъ, залегшій на самой границѣ Сибири, являлся типичнымъ представителемъ нерусскаго города. Не было ни кремля, ни старинныхъ церквей, ни историческихъ воспоминаній о врагахъ и вражскихъ одолѣніяхъ — все новенькое, почти съ иголочки. Сосногорску не было и двухсотъ лѣтъ, что, по городской хронологіи, является почти младенчествомъ. Съ самаго начала Сосногорскъ сдѣлался центромъ горнозаводской дѣятельности, а потомъ центромъ уральской золотопромышленности, и такимъ остался до послѣднихъ дней.
Самъ по себѣ городъ былъ не великъ, но онъ являлся центральнымъ пунктомъ, къ которому тянули всѣ горные заводы, промыслы и торговля. Благодаря этому жизнь складывалась бойкая, почти на столичную руку, чѣмъ сосногорцы немало гордились. Крупные заводчики, конечно, не жили въ Сосногорскѣ, потому что не бывали и на своихъ заводахъ, предпочитая имъ веселую жизнь за границей и въ Петербургѣ; но зато ихъ управляющіе, повѣренные и довѣренные не оставляли Сосногорска, гдѣ вили крѣпкія гнѣзда и на всякій случай обзаводились своими собственными дѣлами. Купечество въ Сосногорскѣ носило уже сибирскій характеръ, но имѣвшій ничего общаго съ сыромятнымъ россійскимъ купечествомъ. Обиліе денегъ, рискъ предпріятій и масса путей для быстрой наживы клали на всѣхъ особый отпечатокъ. Сегодняшній бѣднякъ завтра дѣлался богачомъ. Конечно, это не была Калифорнія, но и отъ русскихъ городовъ жизнь здѣсь ушла далеко впередъ, и сосногорскіе купцы превратились въ промышленниковъ и коммерсантовъ.
Типъ купца-промышленника являлся основнымъ тономъ всей жизни въ Сосногорскѣ. Прежде, въ «казенное время», когда на первомъ планѣ стояло казенное горное дѣло, а золотопромышленность являлась привилегіей казны, на первомъ планѣ стояли казенные горные инженеры, но съ разрѣшеніемъ частной промышленности все это сдѣлалось достояніемъ исторіи. Восторжествовалъ въ концѣ концовъ промышленникъ, а съ нимъ вмѣстѣ рискъ во всѣхъ формахъ. Богатство возрастало, какъ дождевой грибъ, и лопалось, какъ мыльный пузырь. Оставались нерушимыми только двѣ-три фамиліи, какъ Рудометовы, доживавшіе нажитые дѣдами въ сибирской тайгѣ капиталы. Ко этихъ наслѣдниковъ давно уже обогнала хищная стая предпринимателей новѣйшей формаціи. Люди выбивались изъ безвѣстнаго ничтожества, и ихъ примѣръ служилъ путеводной звѣздой для аппетитовъ и вожделѣній алчныхъ послѣдователей. Деньги переливались, какъ вода, и никого это не удивляло. Вообще, въ городѣ бился повышенный пульсъ.
Своего расцвѣта жизнь Сосногорска достигла въ эпоху введенія реформъ, особенно новаго суда. Выплыли на Божій свѣтъ всѣ сибирскія кляузы, старые счеты и всевозможныя криминальныя недоразумѣнія. Первые адвокаты, какъ Матовъ, сдѣлались какими-то божками и повысили еще сильнѣе тонъ бойкой промысловой жизни. Подняты были изъ праха забвенія дѣла, давно покрытыя иломъ сибирской дореформенной судебной волокиты, и сводились счеты чуть не за сто лѣтъ. Сосногорскъ сдѣлался окончательно центромъ и стянулъ къ себѣ интересы громаднаго благодатнаго края.
Лѣтомъ Сосногорскъ пустѣлъ, какъ пустѣютъ столицы, съ той разницей, что изъ Сосногорска уѣзжали не на дачи и курорты, а «на промысла». Жизнь закипала только осенью, сосредоточиваясь въ двухъ клубахъ — въ Дворянскомъ и Общественномъ. Въ первомъ, впрочемъ, было сравнительно тихо. Здѣсь доживали свои дни бывшіе горные дѣльцы и аристократы, какъ Бережецкій. А все сосредоточивалось въ Общественномъ клубѣ, гдѣ шла игра во всѣхъ видахъ напропалую. Случались проигрыши въ десятки тысячъ, и это никого не удивляло. Особенно жестоко проигрывались адвокаты и Мотовъ по преимуществу. Онъ изъ суда, выигравъ дѣло и получивъ деньги, ѣхалъ прямо въ Общественный клубъ. Къ числу особенностей Сосногорска принадлежало и то, что въ немъ жили люди безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій, и жили совсѣмъ на широкую ногу, какъ Барминъ. Положимъ, денегъ у нихъ никогда не было, но ихъ можно было встрѣтить и на гуляньяхъ, и на благотворительныхъ базарахъ, и въ театрахъ, и вездѣ они держали себя джентльменами. Секретъ ихъ существованія заключался въ тайнахъ существованія Общественнаго клуба, въ такъ называемой «дѣтской», гдѣ рѣзались въ штоссъ, Всегда находился какой-нибудь заѣзжій шалый человѣкъ, который непремѣнно желалъ испытать счастья на зеленомъ полѣ и платился за это удовольствіе сотнями и тысячами рублей. Картежная игра сдѣлалась профессіей, и организовалась цѣлая шайка спеціалистовъ. Играли даже дамы, хотя и предпочитали коммерческія игры.
Какъ всегда, клубный сезонъ открылся въ сентябрѣ. Въ нижнемъ этажѣ, играли въ коммерческія игры, а во второмъ устраивались концерты, семейные вечера и любительскіе спектакли. Вѣра Васильевна показывалась въ клубѣ неохотно и то для того только, чтобы проводить Анненьку, изнывавшую отъ жажды веселья. Въ танцевальной залѣ царила польская колонія, а затѣмъ нѣмцы: ни тѣ ни другіе въ карты не играли. Въ общемъ было довольно скучно, тѣмъ болѣе, что Вѣра Васильевна совсѣмъ не желала веселиться. Матовъ заглядывалъ сюда изъ игорныхъ залъ, отыскивалъ глазами Вѣру Васильевну и кланялся издали. Онъ точно боялся подойти, что забавляло Анненьку.
— Николай Сергѣичъ, что съ вами? — приставала она. — У васъ такой видъ, точно вы забыли дома носовой платокъ…
— Побаиваюсь васъ, Анна Евграфовна…
Въ послѣднее время Матовъ пилъ значительно меньше, и его лицо утратило пьяную опухлость. Собутыльники махали на него руками, какъ на зачумленнаго.
— Не къ добру, Николай Сергѣичъ, — увѣряли всѣ. — Да и трезвая добродѣтель какъ будто тебѣ не къ лицу… Пожалуй, ты скоро затанцуешь у насъ польку-трамблянъ.
При встрѣчахъ съ Вѣрой Васильевной Матовъ какъ-то терялся и не зналъ, о чемъ ему съ ней говорить. Онъ предпочиталъ наблюдать ее издали и молча любовался. Она чувствовала эти наблюдающіе глаза, но дѣлала видъ, что ничего не замѣчаетъ. Ей было и жутко, и хорошо, и какъ-то обидно. Возмущалась гордость замужней женщины, ревниво оберегавшей свое имя отъ провинціальныхъ сплетенъ. Только разъ она замѣтила, когда Матовъ особенно упорно преслѣдовалъ ее своими взглядами:
— Николай Сергѣичъ, не нужно дѣлаться смѣшнымъ… Всему свое время, а въ нашемъ возрастѣ нѣкоторыя вещи именно смѣшны.
Въ клубѣ, между прочимъ, Вѣра Васильевна познакомилась и съ m-me Матовой. Это была красивая молодая дама, одѣвавшаяся по послѣдней модѣ, но никакъ не могшая сбросить съ себя «купеческій образъ», какъ говорилъ про нее старикъ Гущинъ. Она и говорила на «о», по-сибирски, срѣзывая глагольныя окончанія и умягчая нѣкоторыя согласныя.
— Я совсѣмъ простой щеловѣкъ, — говорила она Вѣрѣ Васильевнѣ, безъ всякихъ предисловій. — Кто знать, такъ не осудитъ… Родители-то пенькамъ молились. Щево ужъ тутъ говорить-то. Ужо, загляните какъ-нибудь къ намъ. Не погордитесь надъ нашей простотой.
— Я давно собираюсь, Ольга Ивановна.
Въ сущности, эта простая, хотя, по-своему, и хитрая русская баба понравилась Вѣрѣ Васильевнѣ. Только не слѣдовало бы ей быть женой Матова, что она и сознавала.
— Какая ужъ я адвокатова жена, — шутила она надъ самой собой. — Такъ, баба деревенская, помеломъ написанная.
Заочно Ольга Ивановна ненавидѣла оголтѣлую дворянку, какъ называла въ сердцахъ Вѣру Васильевну, подозрѣвая ее въ шашняхъ и дворянскомъ коварствѣ, а при личномъ знакомствѣ это чувство совершенно исчезло, и Ольга Ивановна какъ-то такъ просто сказала ей, покачивая головой:
— А вѣдь мнѣ жаль васъ, Вѣра Васильевна… Ей-Богу, жаль.
— За что?
— А какъ же… Сама такая молодая да великатная и красавица писаная, а мужъ старикъ. Ужъ извините на глупомъ словѣ, а только я по душамъ, значитъ, говорю…
— Ничего, ничего, — смѣялась Въра Васильевна. — А я вотъ очень люблю своего стараго мужа.
— Богатъ, значитъ?
— Не знаю…
— Ну значитъ, обошелъ чѣмъ ни на есть другимъ. Съ нашей сестрой, бабой, это случается… Другой подсыплется такимъ мелкимъ бѣсомъ, что и сама точно не своя. Мой-то благовѣрный вотъ такъ и обманулъ меня. И то и се, и пятое и десятое, а я, конечно, при своемъ собственномъ капиталѣ была, и все-таки обманулъ. Теперь-то даже смѣшно и вспомнить… Глупая я была, какъ всѣ дѣвки…
Войводъ въ клубѣ появлялся довольно рѣдко и держалъ себя постороннимъ человѣкомъ, который немного удивляется, зачѣмъ люди собираются сюда и теряютъ время за карточными столами. Онъ примкнулъ къ польской партіи, брезгливо сторонившейся отъ мѣстной публики. За карточнымъ столомъ его видѣли всего раза два, и то внизу, гдѣ винтили разные учителя и судейскіе. Игралъ онъ хорошо, но, видимо, старался выигрывать, хотя самый большой выигрышъ здѣсь не превышалъ десяти-пятнадцати рублей. Изъ всѣхъ клубныхъ завсегдатаевъ только одинъ Барминъ зналъ, какая птица залетѣла въ ихъ Общественный клубъ, и смѣялся про себя. Съ Войводомъ при постороннихъ онъ раскланивался только издали и даже ворчалъ:
— Это еще что за незнакомецъ? Скоро нельзя будетъ въ клубъ ходить…
Все дѣло сводилось на ожиданіе Лихонина, который засѣлъ въ Томскѣ. Отъ Распопова было уже четыре телеграммы: «Товаръ отправленъ по накладной», «Товаръ въ пути», «Товаръ задержанъ въ Томскѣ», «Товаръ не двигается». Барминъ получалъ эти телеграммы и передавалъ Войводу.
— Что же, приходится ждать, — отвѣчалъ послѣдній.
Лихонинъ пріѣхалъ совершенно неожиданно. Какъ оказалось, Распоповъ его прокараулилъ. Сибирскій магнатъ остановился въ лучшей — Европейской гостиницѣ, гдѣ для него спеціально были отдѣланы три самыхъ лучшихъ номера. Но и тутъ не повезло нашимъ знакомымъ. Гдѣ-то по дорогѣ, у какого-то знакомаго сибирскаго попа, Лихонинъ наѣлся сибирскаго пирога съ малосольной нельмой и заболѣлъ разстройствомъ желудка. Барминъ съ отчаянія рвалъ на себѣ волосы. Нужно же было такъ случиться! Не подсунься этотъ попъ, со своимъ пирогомъ, все вышло бы какъ по-писаному.
— Что же, подождемъ, — спокойно замѣтилъ Войводъ. — Сейчасъ Лихонинъ ѣдетъ въ Москву, а по первопутку вернется. Мы его и накроемъ тогда.
— Можно бы его на дорогѣ перехватить, если выѣхать впередъ. Случайная встрѣча, дорожное знакомство и такъ далѣе.
— Э, нѣтъ… Старая штука, мой милый… Это еще при царѣ Горохѣ продѣлывалось, а нынче это и смѣшно и напыщенно. Медвѣдя бьютъ, когда онъ выходитъ изъ берлоги, а не вдогонку. Ничего, наше не уйдетъ… Конечно, обидно, что всѣ наши планы рушились отъ какого-нибудь разстройства желудка, но нужно умѣть ждать.
Матовъ жилъ въ собственномъ домѣ, который получилъ въ приданое за женой. Онъ стоялъ на главной Московской улицѣ и такъ сыто смотрѣлъ своими семью большими окнами. Домъ былъ деревянный, штукатуренный снаружи, ко это не помѣшало въ описи приданаго назвать его каменнымъ. Внутри все было отдѣлано по послѣднимъ требованіямъ провинціальной купеческой роскоши, и отъ старины оставалось только крыльцо, по-старинному выходившее на дворъ и передѣланное въ подъѣздъ. Благодаря ему ворота, цѣлый день были открыты настежь, чтобы не заставлять кліентовъ, какъ собакъ, лазать черезъ калитку.
Гости въ матовскомъ домѣ не переводились, и здѣсь стояло разливанное море, но незадолго до Рождества Матовъ предупредилъ тетку жены, Парасковью Асафовну, что у него будутъ вечеромъ особенные гости и чтобы все было приготовлено по-особенному,
— На отличку, значитъ? — соображала старуха.
— Да, да… Гостей будетъ немного, но они привыкли жить хорошо, по-барски.
Тетка, старуха древняго, купеческаго склада, ходившая въ темныхъ платьяхъ и шаляхъ, приняла это порученіе особенно близко къ сердцу и, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, постаралась все устроить въ лучшемъ видѣ. Она только была огорчена тѣмъ, что эти гости будутъ Войводы и Бережецкій. Старуха даже отплюнулась.
— Тоже, нашелъ гостей нашъ Николай Сергѣичъ… Все поляки какіе-то. Не стоило и хлопотать-то…
Ольга Ивановна тоже волновалась и вечеромъ, въ ожиданіи гостей, успѣла перемѣнить три платья.
Вечеромъ, когда пробило девять часовъ, напряженное ожиданіе дошло до послѣднихъ границъ. Парасковья Асафовна перебѣгала изъ гостиной въ кабинетъ и глядѣла въ окна. Самого Матова не было дома, а въ кабинетѣ что-то писалъ Щепетильниковъ, состоявшій при Матовѣ въ качествѣ помощника.
— И что это все гостей нѣтъ? — ворчала старуха. — Десятый часъ на дворѣ…
— Въ порядочныхъ домахъ не принято пріѣзжать раньше девяти, — объяснилъ Щепетильниковъ авторитетнымъ тономъ. — Это вѣдь не по-нашему, по-купечески, когда гости заберутся въ домъ чуть не съ утра…
— Охъ, ужъ ты-то молчалъ бы, Павелъ Антонычъ… И ничего-то ты не понимаешь. Модны ужъ очень сдѣлались… Добрые люди спать ложатся, къ заутренѣ начнутъ благовѣстить, а они все трень да брень. Полуночники, одно слово…
— Оставь, пожалуйста, старушка Божья, если сама ничего не понимаешь…
— Я-то не понимаю? Ну, съ твое-то смыслю, а можетъ, и побольше…
— Смыслишь, а какъ со мной сейчасъ разговариваешь?
— А такъ и разговариваю… Не генералъ, слава Богу.
— Погоди, вотъ дай срокъ опериться, такъ тогда не то запоешь: «Павелъ Антонычъ, голубчикъ, напиши духовную…»
— Тьфу! тьфу!.. Типунъ тебѣ на языкъ!.. Тоже и скажетъ. Мнѣ Николай Сергѣичъ получше твоего-то напишетъ…
— Николай Сергѣичъ? Черезъ два года я буду такой же присяжный повѣренный… да. Найму себѣ вотъ такую же квартиру, сдѣлаю приличную обстановочку.
— Охъ, квартиру-то не долго нанять, да вотъ только чужого-то ума къ своей кожѣ не пришьешь. Молоденекъ еще ты, голубчикъ, и умокъ у тебя еще совсѣмъ легонькій…
— Ну, это ты мелешь вздоръ: умъ у всѣхъ адвокатовъ одинъ, а воя разница въ обстановкѣ. Въ театрѣ буду сидѣть въ первомъ ряду креселъ, заведу коляску, содержанку — все это для шика. Сейчасъ, напримѣръ, почему у меня нѣтъ практики? Во-первыхъ, всѣ дѣла у меня отбиваетъ Николай Сергѣичъ, а во-вторыхъ… во-вторыхъ, Божья старушка, я влюбленъ!..
— Н-но-о?
— Да… Влюбленъ въ Вѣру Васильевну,
— Вотъ и вышелъ глупенькій!.. Тебѣ ли за этакой женщиной гоняться? Она тебя и близко-то не подпуститъ. Вонъ нашъ Николай Сергѣичъ ужъ, кажется, какъ около нея обихаживаетъ, какъ ученый медвѣдь за деревянной козой, а толку все нѣтъ. Кажется, и птица неважная, оголтѣлая дворянка, да, видно, у бабочки ноготокъ востеръ. И Бережецкій, Игнатій Борисычъ, хотя онъ и изъ поляковъ, а тоже сильно, сказываютъ, припадаетъ къ ней-то… Нѣтъ, ужъ ты, горькій, лучше женись на докторской Аннушкѣ. Приданаго за ней нѣтъ, тебѣ жена будетъ въ самую пору…
— Ну, это ужъ я знаю, кто мнѣ въ пору…
Щепетильниковъ развалился въ креслѣ, закурилъ сигару, вытянулъ ноги и сказалъ;
— Вотъ, посмотри на меня, чѣмъ я хуже Николая Сергѣича? Да. — Вотъ такъ сижу, входитъ кліентъ, а я дѣлаю видъ, что совсѣмъ его не замѣчаю.
Въ дверяхъ кабинета стоялъ Гущинъ и наблюдалъ всю сцену.
— Господинъ абвокатъ, а я къ вамъ, — заговорилъ онъ, выступая. — Значитъ, какъ у меня есть должокъ близко шести тыщъ, а должникъ-то изволитъ прятаться…
Щепетильниковъ даже вскочилъ и въ то же время успѣлъ высчитать:
— Шесть тысячъ… законныхъ адвокату десять процентовъ… итого шестьсотъ рублей…
— Такъ, такъ, именно, Павелъ Аптонычъ, — смѣялся Гущинъ, подходя къ столу.
— Вотъ тоже гостенекъ пожаловалъ, — довольно сурово встрѣтила брата Парасковья Асафовна. — Зачѣмъ пришелъ-то?
— Какъ зачѣмъ, сестрица? — обидѣлся старикъ. — Первымъ дѣломъ, въ гости. У васъ сегодня балъ налаживается, ну, и я пришелъ, чтобы составить компанію. Въ простое-то время то-есть никакъ не могу поймать Николая Сергѣича: то его дома нѣтъ, то спитъ, то занятъ… Хожу, какъ за молодымъ мѣсяцемъ.
— Знаю я тебя, сахара, — ворчала старуха. — Никто тебя не просилъ выдавать деньги Николаю Сергѣичу. Разъ тебѣ Ольга Ивановна заплатила, и будь доволенъ. А ты во второй разъ лапу протягиваешь…
— Не безпокойтесь, любезнюющая сестрица… Отъ Ольги Ивановны я ужъ получилъ резолюцію, а вы по тому же самому мѣсту.
— Гнать тебя, братецъ, надо… да. А не разговаривать съ тобой… Николай-то Сергѣичъ проигрывается, а ты деньги ему суешь!.. Охъ, кажется, растерзала бы я тебя на самыя мелкія части… А туда же: «я добрый человѣкъ!» Тьфу…
Взволнованная старушка даже выбѣжала изъ комнаты, точно ее выдуло вѣтромъ. Гущинъ имѣлъ печальный видъ и, проводивъ сестру глазами, проговорилъ со вздохомъ:
— Необразованная женщина-съ, никакого поведенія. А еще родная сестра называется… Охъ, никакъ Ольга Ивановна сюда катитъ. Ну, сейчасъ мнѣ будетъ вторая резолюція…
Парасковья Асафовна вернулась, наговаривая что-то по дорогѣ Ольгѣ Ивановнѣ, которая шла съ воинственнымъ видомъ.
— Ты еще не ушелъ? — строго обратилась она къ дядѣ.
— Помилуйте, племянница, какая это съ вашей стороны прокламація? Человѣкъ, можно сказать, пришелъ въ гости, а у васъ вонъ какой политичный разговоръ…
— Уходи, змѣй, — какъ-то зашипѣла на него сестра. — Ты первый разстройщикъ въ дому.
— Я-съ? То-есть въ какихъ-то это смыслахъ, позвольте узнать?
Ольга Ивановна вдругъ покраснѣла и накинулась на дядю чуть не съ кулаками.
— Знаю, все знаю. Не заговаривай зубовъ! Мало того, что деньги даешь Николаю Сергѣичу, да еще его же и подводишь къ той, къ дворянкѣ-то. Присосался такъ… Вонъ онъ сегодня съ утра самъ не свой. Какъ же, вонъ какая радость: гостья дорогая будетъ. А все ты, все ты… Уходи, пока цѣлъ. Знаешь, мой карахтеръ какой? И ступай къ ней, къ своей дворянкѣ.,
Гущинъ вдругъ разсердился и поблѣднѣлъ. У него даже затряслась нижняя челюсть.
— Вы меня, значитъ, въ шею, любезная племянница? — заговорилъ онъ задыхающимся голосомъ. — Очень даже хорошо… вполнѣ по-родственному… Что же-съ, я могу и уйти, и даже весьма просто. А только вы меня помянете, Ольга Ивановка. Охъ, еще какъ помянете! Въ ногахъ будете валяться…
— Убьетъ! убьетъ! — закричала Параскевья Асафовна, прибѣгая къ улыбавшемуся Щепетильникову. — Прямо разбойникъ!
— Чѣмъ пугаешь-то? — спрашивала Ольга Ивановна. — Мужнины векселя предъявишь ко взысканію? Сдѣлай милость, предъявляй, а у меня свой капиталъ, и я вашихъ дѣловъ не знаю. Какъ давалъ, такъ и получай…
— Шесть-то тысячъ денежки называются, — объяснялъ Гущинъ уже со слезами въ голосѣ. — По двугривенному скоплены были… Конечно, я добрый человѣкъ и на совѣсть вѣрилъ хорошему человѣку, а теперь Николай Сергѣичъ второй мѣсяцъ отъ меня скрываются, вы меня гоните…
— Видно, документа-то не получилъ отъ Николая Сергѣича? — смѣялась Ольга Ивановна. — Ну, пиши въ трубѣ углемъ…
Щепетильниковъ попробовалъ-было вступиться, чтобы нѣсколько умѣрить этотъ родственный споръ, ее это ни къ чему не повело, а даже подлило масла въ огонь.
— Буду на тротуварѣ сидѣть, — кричалъ Гущинъ, — а Николай Сергѣича поймаю. Ужъ тогда извините… Подъ окнами буду ходить, какъ нищій, а вы поглядывайте да любуйтесь.
— Въ свое время, Артемій Асафычъ, все получишь, — успокаивалъ Щепетильниковъ. — А если есть векселя… гм… Вообще, дѣло вѣрное, и ты напрасно только волнуешься.
— Ну, будетъ бобы-то разводить, — заговорила Ольга Ивановна. — Вѣдь я сюда по дѣлу шла… Хоть бы ты, Павелъ Антонычъ, помогъ мнѣ, а то умаялась я, да и не знаю, что и къ чему. Бѣлое-то вино подогрѣвать, что ли, будемъ?
— Наоборотъ, Ольга Ивановна, красное нужно слегка подогрѣть, а бѣлое подается холоднымъ.
— А шутъ васъ разберетъ… Пойдемъ-ка въ столовую, можетъ, я тамъ и накуролесила невѣсть что.
Гущинъ пошелъ за ними и, остановившись въ дверяхъ, проговорилъ:
— Такъ, значитъ, Ольга Ивановна, отъ васъ мнѣ одна резолюція: крышка?
— Да ты съ чего это взялъ-то, что я буду за Николая Сергѣича платить? Разъ по глупости заплатила, такъ ты и во второй разъ лапу протягиваешь? Покорно мерси вамъ…
Когда она ушла, Парасковья Асафовна повернула брата за плечо и принялась полушутя подталкивать въ спину.
— Ступай, ступай, безстыдникъ…
Гущинъ двигался по инерціи и говорилъ:
— И наградилъ же Господь человѣка такой родней!.. Одна любезная сестрица-чертовка чего стоитъ…
— Ступай ужъ, горькій… Вотъ ужъ звонокъ… Ай, батюшки, никакъ гости… уходи скорѣе!
Первыми пріѣхали Окуневы, чѣмъ Анненька была очень огорчена и, раздѣваясь въ передней, ворчала на отца:
— Папа, вѣчно мы первыми заявимся…
— Не всѣмъ же поздно приходить, — утѣшала ее Ольга Ивановна и, цѣлуя, прибавила: — Павелъ-то Антонычъ забрался пораньше тебя и будто дѣломъ занимается, а самъ тебя ждетъ… Ужо я родителя-то попридержу, пока у васъ тары да бары. Евграфъ Матвѣичъ, голубчикъ, помогите мнѣ насчетъ закуски… посовѣтуйте…
— Что же, я съ удовольствіемъ, — суетливо согласился докторъ, оглядываясь на дочь, которая шла въ гостиную. — Анненька!..
Щепетильниковъ и Гущинъ стояли у окна и разговаривали вполголоса, Появленіе Анненьки заставило ихъ замолчать. Поздоровавшись, дѣвушка заговорила:
— Что же вы, Павелъ Антонычъ, не бѣжите? Вѣдь вы нынче усиленно меня избѣгаете…
— Я, Анна Евграфовна… Вы, Анна Евграфовна, ошибаетесь…
— А вы забыли, какъ танцовали со мной двѣ кадрили сряду въ клубѣ? Вамъ извѣстно, что это значитъ… Впрочемъ, не бойтесь: я шучу.
— А мнѣ такъ кажется совершенно наоборотъ, Анна Евграфовна, — вступился Гущинъ. — У Павла Антоныча нѣтъ еще настоящей развязки съ женскимъ поломъ… А мысль есть, я ужъ знаю. Вотъ какая преотличная мысль…
Щепетильниковъ толкнулъ стараго болтуна въ бокъ. Вотъ тоже человѣкъ — удружитъ по-медвѣжьи… И чортъ принесъ эту Анненьку!.. Гущинъ только махнулъ рукой и хотѣлъ уйти въ другую комнату, какъ въ передней послышался крупный разговоръ: визгливый голосъ самой хозяйки и голосъ Матова.
— Ну, пошла пильня въ ходъ, — проговорилъ Гущинъ, застегивая свой длиннополый сюртукъ на всѣ пуговицы. — А тутъ еще Николаю Сергѣичу отъ меня полная резолюція… Вдвойнѣ, голубчикъ, попался!..
Матовъ вошелъ въ гостиную спиной, пятясь отъ наступавшей на него съ азартомъ жены. Онъ былъ во фракѣ, потому что только-что вернулся изъ суда и не успѣлъ еще снять перчатокъ. Ольга Ивановна задыхающимся голосомъ повторяла, размахивая руками:
— Вы хотите изъ меня какую-то дуру строить, Николай Сергѣичъ? Да… да!.. А я не посмотрю, что она дворянка… да…
— Ольга, выпей холодной воды. Это помогаетъ… Стыдно такъ кричать, точно торговка изъ обжорнаго ряда.
— При своемъ-то капиталѣ чего же мнѣ стыдиться? Тоже и скажетъ человѣкъ…
Анненька подошла къ ней, обняла и старалась успокоить, но это было довольно трудно сдѣлать. Ольга Ивановна вырывалась, и въ ея голосѣ слышались уже слезы, что пугало Матова больше всего. Войводы должны быть съ минуты на минуту, и вдругъ эта дура разревется или устроитъ скандалъ.
— Голубчикъ, успокойтесь, — уговаривала Анненька. — Право, вы совершенно напрасно волнуетесь, Ольга Ивановна.
— А ты, Анненька, дѣвушка и нашихъ бабьихъ дѣлъ даже понимать не можешь, — отрѣзала Ольга Ивановна. — Легко мнѣ смотрѣть, когда муженекъ вотъ уже третій день самъ не свой. Радость-то какая: сама принцесса пріѣдетъ… Выведешь ты меня изъ послѣдняго терпѣнія, Николай Сергѣичъ, а какъ я развернусь, такъ не обрадуешься.
— Это какое-то сумасшествіе! — въ отчаяніи заговорилъ Матовъ и прибавилъ, обращаясь къ прибѣжавшему изъ столовой доктору: — Евграфъ Матвѣичъ, хотя бы вы дали ей слабительнаго…
— Ничего, это нервы… — бормоталъ докторъ.
— Никакихъ у меня нервовъ нѣтъ! — напустилась уже на него Ольга Ивановна. — Всѣ вы меня обманываете, какъ писаную дуру. Это только у модныхъ барынь-вертушекъ нервы бываютъ, чтобы имъ легче притворяться да мужей обманывать, а я простая, вся тутъ. Пусть только глаза покажетъ эта оголтѣлая дворянка…
— Ты хочешь устроить мнѣ скандалъ? — строго заговорилъ Матовъ, мѣняя тонъ. — Хорошо… Мнѣ ничего не остается, какъ только бѣжать изъ этого ада семейнаго счастья.
Въ передней послышался звонокъ. У Матова отлегло отъ сердца, когда онъ узналъ голосъ Бережецкаго. Вотъ человѣкъ, который умѣетъ прійти всегда во-время. Ольга Ивановна растерялась и молча, показавъ мужу кулакъ, убѣжала въ столовую.
Бережецкій вошелъ со своимъ обычнымъ замороженнымъ видомъ и съ изысканной вѣжливостью поздоровался съ Анненькой, а потомъ уже съ остальными.
— Вотъ у кого вы учитесь, какъ слѣдуетъ себя держать въ обществѣ, — шепнула Анненька Щепетильникову.
Гущинъ все выбиралъ моментъ, когда подойти къ Матову и переговорить съ нимъ окончательно, но давеча помѣшала Ольга Ивановна, а теперь Бережецкій началъ разсказывать какое-то безконечное дѣло, поступившее сегодня въ судъ. Матовъ не слушалъ его, а только повторялъ:
— Да? Удивительно!..
Когда Бережецкій взялъ его за бортъ сюртука и обратился къ подробностямъ, Гущинъ окончательно упалъ духомъ. Сейчасъ Бережецкій, потомъ пріѣдутъ Войводы, — вотъ и изволь тутъ ловить. Щепетильниковъ тоже надулся. Онъ постоянно обижался на кого-нибудь, потому что страдалъ подозрительностью. Почему, напримѣръ, сейчасъ Бережецкій не обращаетъ на него никакого вниманія? Очень просто: онъ презираетъ какого-то несчастнаго помощника присяжнаго повѣреннаго. На этомъ основаніи онъ счелъ себя въ правѣ затаить мстительное чувство къ Бережецкому. Да, погодите, господа, недалеко уже то время, когда всѣ вы узнаете Павла Антоныча Щепетильникова и будете пресмыкаться передъ нимъ, какъ сейчасъ пресмыкается Бережецкій передъ Матовымъ.
— Представь себѣ, какой оборотъ можетъ принять дѣло, — не унимался Бережецкій. — Двѣ малолѣтнихъ наслѣдницы, а мать пьетъ запоемъ… Да. Опекунъ — отъявленный мошенникъ и уже попался въ составленіи подложнаго отчета…
— Да? — удивился Матовъ.
— Вопіющее дѣло вообще, и я обращу на него особенное вниманіе… Понимаешь?
Наконецъ послышался давно ожидаемый въ передней звонокъ. Изъ столовой выбѣжала Ольга Ивановна и, не здороваясь съ Бережецкимъ, азартно заявила:
— А не пойду встрѣчать… Твои гости, ты и встрѣчай, а я сяду на диванъ и буду сидѣть. У меня свой капиталъ…
— Ольга Ивановна, мы еще не здоровались, — перебилъ ее Бережецкій, дѣлая Матову глазами знакъ итти въ переднюю. — Какъ ваше здоровье?
— Охъ, ужъ лучше и не спрашивайте, Игнатій Борисычъ… Просто дура дурой — и больше ничего.
— Вѣдь вы отплатили Вѣрѣ Васильевнѣ визитъ? — продолжалъ Бережецкій, когда Матовъ ушелъ въ переднюю. — Значитъ, не стоитъ объ этомъ и говорить. Самая обыкновенная вѣжливость — и только.
— Визитъ — это особь статья. Пріѣхала, повернулась, какъ сорока на колу, — и вся тутъ музыка…
Она прислушивалась къ смутно доносившемуся говору изъ передней и, схвативъ Бережецкаго за руку, проговорила:
— Какимъ голосомъ-то онъ съ ней разговариваетъ… а? Такъ сахаромъ и обернулся… Охъ, смертынька моя!.. Тошнехонько…
На выручку подоспѣла Анненька, которая взяла Ольгу Ивановну подъ руку и повела къ дверямъ въ переднюю.
— Голубчикъ, Ольга Ивановна, вѣдь вы добрая, а капризничать нехорошо… Въ обществѣ приходится соблюдать извѣстныя приличія, хотя это и не всегда пріятно.
Гущинъ отвернулся къ окну и, закрывъ ротъ ладонью, шепталъ Щепетильникову:
— Вотъ такъ камуфлетъ Ольга Ивановна устроила Николаю-то Сергѣичу! Отдай все — и мало. Охъ, горе душамъ нашимъ! За посмотръ надо деньги платить. Ну, и племянницу Богъ далъ… А Вѣра Васильевна вотъ какъ въ гости разлетѣлась… ха-ха-ха!
— Ты у меня о Вѣрѣ Васильевнѣ не смѣй говорить, — шопотомъ же отвѣчалъ Щепетильниковъ. — На мѣстѣ убью…
— Меня?! Что еще что за фасонъ?
— А вотъ тебѣ и фасонъ… Я влюбленъ.
Тутъ ужъ Гущинъ не утерпѣлъ и фыркнулъ.
Ольга Ивановна была уже у дверей, но не утерпѣла, вернулась и строго проговорила:
— Ты еще здѣсь, дядя? Что тебѣ было сказано?
Но Гущинъ ничего не могъ отвѣтить и только махалъ рукой, какъ испорченная дѣтская кукла.
— Онъ боленъ, — объяснялъ Щепетильниковъ. — Вы не. обращайте на него вниманія.
— Вѣдь я гость… о-хо-хо! — заливался Гущинъ, поджимая животъ. — Понимаешь, дорогой гость!
— Ольга Ивановна, развѣ вы не видите, что онъ мертвецки пьянъ, — шептала Анненька. — Оставьте его…
Матовъ встрѣтилъ гостей въ передней съ такимъ разстроеннымъ лицомъ, что Вѣра Васильевна сразу догадалась, въ чемъ дѣло. Въ ея тревожномъ взглядѣ онъ понялъ нѣмой вопросъ: «Вѣдь мнѣ не слѣдовало пріѣзжать… да?» О, какъ дрогнуло его сердце отъ этой изумительной чуткости пониманія, и онъ проговорилъ, стараясь овладѣть собой и отвѣчая этимъ чуднымъ глазамъ:
— Нѣтъ, ничего… Такъ, маленькая вспышка большого семейнаго счастья. Вообще, пустяки…
Она съ тревожной ласковостью пожала его руку и засмѣялась.
— Вы умѣете отвѣчать даже на нѣмые вопросы, Николай Сергѣичъ. Знаете, это даже немного страшно… Вотъ и повѣрьте народной мудрости, которая говоритъ, что любовь слѣпа.
Оправивъ немного прическу, Вѣра Васильевна вошла въ залу съ такой непринужденностью, точно ее здѣсь ждало само счастье. Ольга Ивановна показалась изъ дверей гостиной, сдѣлала нѣсколько шаговъ и, несмотря на подталкиваніе Анненьки, остановилась въ нерѣшительности. Гостья сама подошла къ ней близко и рѣшительно и поцѣловала.
— Это вы, а я думала… — бормотала хозяйка, теряясь. — Ужъ вы насъ извините на простотѣ, Вѣра Васильевна. Вотъ и выйти-то къ гостямъ не умѣю по-настоящему.
— Ну, вотъ какіе пустяки, — засмѣялась гостья, снимая перчатку и улыбаясь Анненькѣ. — Я вѣдь тоже простая и не понимаю, почему вы подчеркиваете свое неумѣнье. Какой у васъ миленькій домикъ, Ольга Ивановна?
Войводъ разговаривалъ съ Бережецкимъ и въ то же время слѣдилъ за женой, подавленная нервность которой начинала его тревожить. Онъ только одинъ зналъ, что значатъ всплывавшая надъ лѣвой бровью морщинка и эта напускная веселость. А впереди еще цѣлый обѣдъ… Онъ отговаривалъ жену ѣхать на этотъ обѣдъ, но она, по какому-то непонятному упрямству, не согласилась. Ольга Ивановна тоже нервничала. Одна надежда оставалась на Анненъку, которая, кажется, все уже понимаетъ и постарается предупредить возможность столкновенія. Каково было удивленіе Войвода, когда онъ услышалъ такія слова Анненьки, сказанныя довольно громко:
— Вѣра Васильевна, а мы, то-есть я и Ольга Ивановна, составляемъ противъ васъ заговоръ…
— Да?
— Только это величайшій секретъ: у Ольги Ивановны вы отбиваете мужа, а у меня жениха. Посмотрите, какъ ѣстъ васъ глазами Щепетильниковъ!..
Эта выходка вдругъ разсмѣшила Ольгу Ивановну.
— Ахъ, Анненька, и скажетъ только… — смѣялась она. — Вотъ этимъ-то смѣшкомъ можно вотъ какую правду отрубить.
— Хорошо вамъ смѣяться, — продолжала Анненька въ томъ же тонѣ: — вы получили въ жизни свое… да…
— Охъ, все получила, голубушка!..
— А я-то должна терять не чужое и не свое…
— Ну, этого добра на твой вѣкъ хватитъ…
— Посадила бы я васъ въ свою кожу, Ольга Ивановна, да дала бы вамъ въ придачу моего милаго папашу, который глазъ съ меня не спускаетъ. У меня уже три жениха было, а онъ каждый разъ все и разстроитъ…
— И то сказать, обидно. Сама была въ дѣвушкахъ и могу вполнѣ понимать… Только ужъ очень ты все это смѣшно говоришь, Анненька. Родитель-то у тебя въ родѣ судороги… Ужъ ты извини меня: что на умѣ, то и на языкѣ.
— Какая у насъ отличная обстановка, Ольга Ивановпа, — говорила Вѣра Васильевна, прерывая этотъ откровенный разговоръ.
— Такъ себѣ, Вѣра Васильевна, середка на половинѣ. Вѣдь это другіе такъ-то живутъ, что сегодня здѣсь, а завтра и невѣсть гдѣ, а мы-то съ Николай Сергѣичемъ вѣкъ вѣковать собрались. Вонъ за мебель въ гостиной девятьсотъ рублей заплачено, отдѣлка столовой тысячи въ полторы въѣхала, — все мои приданыя денежки плакали.
— Почему же плакали? — не понимала Вѣра Васильевна.
— Да ужъ такъ… Вѣдь это прежніе люди такъ-то жили, что поженятся и до гробовой доски вмѣстѣ, а по нынѣшнимъ временамъ только и слышишь, что то она, то онъ сбѣжали. Мода ужъ такая. Ну, и я такъ-то смотрю. Недаромъ старая пословица молвится: не загадывай впередъ, какъ Богъ приведетъ.
Мужчины размѣстились въ кабинетѣ, за исключеніемъ Бережецкаго, который остался въ гостиной и старался занимать дамъ. Щепетильниковъ опять оставался въ тѣни и опять злился, придумывая про себя самые остроумные діалоги, находчивые отвѣты и уничтожающіе сарказмы. А дамы болтали съ Бережецкимъ, не желая ничего замѣчать.
Анненька успѣла шепнуть Матову, когда онъ проходилъ въ столовую:
— Никъ, берегитесь… Ольга сегодня не въ своей тарелкѣ.
— А если и я желаю, можетъ-быть, тоже вылѣзть изъ своей тарелки? Впрочемъ, вы — милая барышня, и я васъ очень люблю…
— Благодарю за милостивое вниманіе… Я совершенно счастлива.
Въ столовой хлопотала Парасковья Асафовна, ревниво оберегавшая свое добро. Свой человѣкъ, одѣтый для торжественнаго случая во фракъ, еще ничего, а вотъ двое другихъ шалыгановъ, которыхъ Николай Сергѣичъ пригласилъ изъ клуба, — тѣ изводили старушку каждымъ движеніемъ. Ну что стоитъ такому прохожему человѣку стащить серебряную ложку? Анненька поспѣла и тутъ.
— Ну, какъ дѣла, старушка?
— Охъ, и не говори. Головушка кругомъ. Покойничекъ-мужъ терпѣть ненавидѣлъ, ежели что зря. А тутъ гдѣ углядишь: ихъ-то трое, вонъ какіе лбы, а я-то одна.
Чтобы отвлечь скорбное вниманіе старушки отъ больного пункта, Анненька съ женской ловкостью перевела разговоръ.
— Бабушка, у тебя платье новое? Какая веселенькая матерія!
— Матерія-то веселенькая, а я-то старая. Николай Сергѣичъ подарилъ, когда еще женихомъ былъ. Улещалъ онъ меня тогда, чтобы я не разстроила дѣла. Вотъ какой хитрый мужчника!
— А ты его любишь, бабушка?
— А какъ его не любить-то? Навяжется такой человѣкъ, какъ приворотная гривенка…
Анненька безъ всякой побудительной причины обняла старушку и принялась цѣловать.
— Охъ, задушишь, мать! — напрасно отбивалась отъ нея Парасковья Асафовна. — Замужъ тебя пора, Аннушка. Вонъ какъ кровь-то въ тебѣ играетъ. А у меня и женишокъ есть для тебя на примѣтѣ…
— На люблю я твоего жениха, бабушка. Вихластый какой-то да противный…
— Ну, мать, всѣмъ деревни не выберешь, а будешь хаять жениховъ, такъ и въ дѣвкахъ досыта насидишься…
— Бабушка, у меня такой секретъ есть, что не насижусь…
— У всѣхъ у васъ, дѣвушекъ, одинъ секретъ-то…
Ужинъ предполагался очень небольшой, но къ десяти часамъ неожиданно пріѣхалъ Самгинъ, конечно, въ сопровожденіи всей своей свиты. Парасковья Асафовна пришла въ отчаянье, сѣла на стулъ и готова была расплакаться.
— Охъ, погубитель, погубитель… — стонала она, хватаясь за голову. — Это онъ на огонекъ пріѣхалъ. Такая ужъ повадка проклятая: увидитъ огонекъ въ окнѣ и ввалится со всей ордой. Ну, пріѣхалъ бы одинъ, честь-честію, а тутъ орда цѣлая… Хуже всякой солдатчины!
— Ничего, бабушка, управимся, — успокаивала ее Анненька, принимаясь на работу. — Всего-то только раздвинуть столъ, прибавить шесть приборовъ… Главное, чтобы вина какъ можно больше.
— Знаю, знаю… Прорву этого винища они вылакаютъ, а Самгинъ-то все шампанское пьетъ.
По особому затишью, которое наступило въ залѣ послѣ первыхъ шумныхъ привѣтствій, Анненька поняла, что тамъ случилось что-то необыкновенное.
«Ужъ не пріѣхалъ ли самъ Лихонинъ?» — мелькнуло у нея въ головѣ, — его ждали съ часу на часъ.
Она волновалась по сочувствію къ другимъ. Вѣдь этотъ Лихонинъ — «страшный милліонеръ», какъ говорилъ Гущинъ.
Предположеніе Анненьки сбылось. Лихонинъ стоялъ въ залѣ и что-то говорилъ съ Матовымъ, улыбаясь и показывая свои гнилые зубы. Это былъ почти молодой человѣкъ, худенькій, сгорбленный, тонконогій, съ сморщеннымъ улыбающимся лицомъ и близорукими, безцвѣтными глазами. Онъ носилъ большіе рыжіе усы и окладистую бороду; русые жиденькіе волосы прилипли на лбу и вискахъ плоскими прядками, точно онъ сейчасъ только вышелъ изъ бани.
— Вотъ какого я осетра на огонекъ-то къ тебѣ привелъ, — повторялъ Самгинъ, хлопая Матова по плечу. — Люблю удружить… А осетръ-то икряный.
На Самгина теперь никто уже не обращалъ вниманія, которое, какъ въ фокусѣ увеличительнаго стекла, сосредоточивалось на плюгавой фигуркѣ «страшнаго» сибирскаго милліонера. Кто въ Сибири не зналъ Иннокентія Егорыча Лихонина? Это было магическое имя, синонимъ возможнаго на землѣ благополучія и счастья. Хорошо знали это имя, притягивавшее къ себѣ, какъ магнитъ, и въ Нижнемъ, и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, и въ Парижѣ, и въ Вѣнѣ, и въ Монако, — за границей Лихонинъ превращался въ «знаменитаго сибирскаго князя», которому принадлежали всѣ сибирскіе золотые «рудники», всѣ копи драгоцѣнныхъ сибирскихъ камней, вся сибирская рыба, всѣ соболи и вся сибирская водка.
— Мнѣ ваша фамилія знакома… — говорилъ Лихонинъ, здороваясь съ Войводомъ. — Можетъ-быть, мы даже гдѣ-нибудь встрѣчались съ вами?
— Не припомню, — довольно сухо отвѣтилъ Войводъ.
— Можетъ-быть, у васъ есть братъ, или наконецъ однофамилецъ? Нѣтъ? Странно, очень странно… А между тѣмъ, положительно, я васъ знаю.
Щепетильниковъ опять завидовалъ и шопотомъ сообщалъ Гущину, который замеръ при видѣ страшнаго милліонера и не проявлялъ никакихъ признаковъ жизни:
— Вѣдь повезетъ же человѣку… а? Съ перваго раза и уже фамилія знакома… а? Господи, если бы онъ запомнилъ мою фамилію… а? Вѣдь ужъ это одно будеть цѣлымъ состояніемъ.
При Лихонинѣ, какъ и при Самгинѣ, состоялъ въ качествѣ свиты «собинный другъ», почти точная копія Чагина, — такой же мрачный, молчаливый и таинственный субъектъ, по фамиліи Ожиговъ. Вѣроятно, и этотъ «другъ» когда-нибудь, гдѣ-нибудь и за что-нибудь тоже былъ уволенъ но третьему пункту, какъ и Чагинъ.
Ужинъ вышелъ гораздо оживленнѣе, чѣмъ можно было ожидать. Присутствіе Лихонина все-таки до извѣстной степени вносило нѣкоторую неловкость, и всѣ поневолѣ дѣлались неестественными, за исключеніемъ Матова и Войвода. Лихонинъ снисходительно скучалъ, ничего не ѣлъ и пилъ содовую воду, подкрашенную краснымъ виномъ. Все его вниманіе сосредоточивалось на «другѣ», и магнатъ нѣсколько разъ повторилъ:
— Мнѣ кажется, что ты сегодня не совсѣмъ здоровъ, Андрей? Вообще, ты мнѣ не нравишься…
«Другъ» едва удостаивалъ своего принципала какимъ-то короткимъ отвѣтомъ сквозь зубы и ѣлъ за двоихъ, за что Ольга Ивановна готова была его расцѣловать. Вотъ это настоящій гость, который не срамитъ хозяйку. Тоже вотъ и Чагинъ хорошо ѣстъ, а пьетъ даже лишнее.
— Вотъ бы моего третьяго пункта стравить съ лихонинскимъ Андрюшкой? — шепталъ Самгинъ не слушавшему его Войводу. — Два сапога пара… Мой-то почище будетъ: вонъ какъ водку хлещетъ. Ужо накажу ему вызвать Андрюшку на дуэль… Онъ у меня на это дѣло мастеръ…
— Не дѣлай этого… — совѣтовалъ Войводъ. — Въ чужомъ домѣ какъ-то неудобно…
— Не-у-доб-но? — удивился Самгинъ. — А ежели я желаю удивить почтеннѣйшую публику? И даже очень просто…
— Вы забываете, что здѣсь дамы…
— Ну, онѣ извинятъ старика.
Въ серединѣ ужина Парасковья Асафовна подошла къ Ольгѣ Ивановнѣ и встревоженно шепнула:
— Змѣй-то нашъ…
— Здѣсь?! — вспылила Ольга Ивановна.
— А вонъ онъ сидитъ… За Чагина прячется. Я его давеча таки-выпроводила, а онъ черезъ куфню забрался… Ну, не змѣй ли?!
Гущинъ смотрѣлъ Ольгѣ Ивановнѣ прямо въ глаза и даже улыбался, точно хотѣлъ сказать, что теперь изъ-за стола его уже нельзя выгнать и что онъ очень радъ поужинать вмѣстѣ съ «страшнымъ» сибирскимъ милліонеромъ. Парасковья Асафовна не утерпѣла и, проходя мимо, ткнула его кулакомъ въ бокъ.
— Ахъ, это вы-съ, любезнѣйшая сестрица? — нимало не смутился Гущинъ и прибавилъ, обращаясь къ Чагину: — ужъ какъ я подверженъ родственникамъ — даже разсказать невозможно. И они жить безъ меня не могутъ, потому какъ я есть добрый человѣкъ…
Анненька сидѣла рядомъ съ Вѣрой Васильевной и возмущалась, что Лихонинъ не обращаетъ никакого вниманія на дамъ, точно за столомъ сидятъ кошки. Впрочемъ, онъ раза два посмотрѣлъ на Вѣру Васильевну своими усталыми, прищуренными глазами и даже, повидимому, хотѣлъ что-то сказать, но ограничился тѣмъ, что только пожевалъ своими безкровными, сухими губами. Бережецкій какъ-то весь надулся, когда появился этотъ сибирскій мѣшокъ съ золотомъ, и принялъ обиженный видъ. Сейчасъ онъ занималъ дамъ, намѣренно не замѣчая присутствія Лихонина и не вмѣшиваясь въ общій застольный разговоръ. Онъ дошелъ до того, что даже заговорилъ о женскомъ вопросѣ и началъ доказывать, что въ будущемъ то больное чувство, которой мы называемъ любовью, смѣнится простой дружбой и взаимнымъ уваженіемъ.
— Вы, кажется, заглядываете въ слишкомъ уже далекое будущее, — замѣтила Вѣра Васильевна.
— Это мое глубокое убѣжденіе, — настаивалъ Бережецкій, закручивая усы. — Прежде всего уваженіе. Да… Мы насильно взвинчиваемъ себя и гипнотизируемъ собственную волю. Отчего, напримѣръ, я, считающій себя нормальнымъ и правоспособнымъ человѣкомъ, долженъ сдѣлаться безумцемъ? А наша любовь именно безуміе и служитъ подкладкой цѣлаго ряда специфическихъ преступленій…
— Когда вы говорите, мнѣ кажется, что я ѣду по желѣзной дорогѣ, — шутила Вѣра Васильевна. — Такъ все просто, удобно и приспособлено…
— Прибавьте: и клонить ко сну, — вмѣшался Матовъ, подходя къ разговаривавшимъ.
— Никъ страдаетъ маніей остроумія, — съ достоинствомъ объяснилъ Бережецкій. — Это неизлѣчимая форма утраченнаго мозгового равновѣсія…
— А вы большіе друзья? — спросила Вѣра Васильевна. — Я могу только позавидовать… Женщинамъ это чувство недоступно. Мы неспособны переносить чужое превосходство…
— Вы клевещете на себя, Вѣра Васильевна, — сказалъ Бережецкій.
Ольга Ивановна все время слѣдила за мужемъ и, когда онъ подошелъ къ Вѣрѣ Васильевнѣ, не вытерпѣла и вызвала его въ гостиную, гдѣ и произошелъ семейный разговоръ.
— Ты бы хоть при чужихъ-то людяхъ постыдился меня срамить! — накинулась Ольга Ивановна, задыхаясь отъ волненія. — Назвалъ гостей полонъ домъ, я изъ кожи лѣзу, чтобы угодить всѣмъ, а онъ ухаживаетъ за этой мерзавкой…
— Ольга, не смѣй такъ говорить!
— А вотъ и смѣю… Я у себя, въ собственномъ домѣ, и могу всѣхъ твоихъ гостей выгнать сейчасъ же на улицу. Такъ и знай… Только подойди къ этой мерзавкѣ. У ней стыда-то ни капельки нѣтъ… Вонъ какъ она на Бережецкаго глаза безстыжіе выворачиваетъ. Холостому это, можетъ, и на руку, а ты женатый…
— Хорошо, хорошо… Мы поговоримъ объ этомъ потомъ, когда гости уйдутъ.
Вернувшись въ столовую, Матовъ отвѣтилъ на нѣмой вопросъ Вѣры Васильевны:
— Ольга Ивановна по секрету доказывала мнѣ, что я плохой хозяинъ, и доказывала очень трогательно.
Бережецкій брезгливо пожалъ плечами. Онъ «не переваривалъ» Ольги Ивановны, которая возмущала его своимъ неумѣньемъ держать себя. Для Бережецкаго все заключалось именно въ приличіяхъ, а Ольга Ивановна нѣтъ-нѣтъ и скажетъ что-нибудь такое, что покоробитъ воспитаннаго въ строгихъ приличіяхъ человѣка.
Къ концу ужина начались шумные разговоры. Самгинъ хохоталъ, какъ дикарь, запрокидывая голову. Около него сидѣлъ Щепетильниковъ и разсказывалъ анекдоты.
— Ахъ, ты, кошка тебя залягай! — повторялъ неистовый старикъ. — Этакъ ты и уморишь меня, ежовая голова.
У Щепетильникова была заведена особая книжечка, въ которой онъ аккуратно записывалъ каждый новый анекдотъ. Отправляясь куда-нибудь въ гости, онъ перечитывалъ свою запись и выбиралъ подходящіе къ случаю анекдоты, начинавшіеся стереотипной фразой: «А вотъ какой случай вышелъ, господа…». Барминъ все время за ужиномъ молчалъ, вопросительно поглядывая на Войвода. Но получался одинъ отвѣтъ: «Нужно подождать». Чего же было еще ждать? Лихонинъ возьметъ и уѣдетъ — вотъ и дождешься. Если бы еще онъ пилъ, — тогда другое дѣло. Потомъ Барминъ сердился на Вѣру Васильевну, которая рѣшительно не умѣла заинтриговать сибирскаго магната. А еще красивая женщина… Единственная надежда оставалась на кофе и ликеры, потому что Лихонинъ чувствовалъ къ нимъ слабость, хотя вино дѣлало его еще болѣе зеленымъ и безжизненнымъ. На бѣду, къ Лихонину точно прилипъ докторъ Окуневъ и одолѣвалъ его какими-то медицинскими разговорами самаго мрачнаго свойства, — о модной неврастеніи, прогрессивномъ параличѣ, о разныхъ типахъ душевнаго разстройства.
— Да? — устало спрашивалъ Лихонинъ. — Это очень интересно… И въ концѣ концовъ ваши паціенты умираютъ, докторъ?
— Не всегда, но бываютъ случаи.
Впрочемъ, докторъ неожиданно всѣхъ выручилъ, когда заявилъ, что онъ игрокъ но натурѣ и что онъ только воздерживается отъ крупной игры изъ принципа.
— Это очень интересно… — засмѣялся Лихонинъ. — Произведемте опытъ. А что касается принципа, то вѣдь это вещь слишкомъ условная. Хотите, докторъ, я буду играть на ваше счастье?
Это смутило почтеннаго эскулапа, вызвавъ общій смѣхъ.
— Со мной такъ мало денегъ… — смущенно объяснялъ онъ.
— Ничего, мы повѣримъ вамъ на слово! — отозвалось нѣсколько голосомъ, а Самгинъ прибавилъ:
— Ставлю за дохтура сотельный билетъ. Гдѣ наше не пропадало!..
— Тогда, господа, лучше перейдемте въ кабинетъ… — предложилъ Матовъ. — Здѣсь неудобно.
Анненька была глубоко возмущена и открыто протестовала:
— Что же это такое: опять карты? Какъ вамъ не стыдно, господа?.. Кто же будетъ занимать дамъ?
Ее уже никто не слушалъ, даже Бережецкій, который хотѣлъ показать Лихонину за карточнымъ столомъ, какой онъ умный человѣкъ.
«Цыгане шумною толпой
По Бессарабіи кочуютъ», —
продекламировалъ кто-то, когда гости сразу поднялись со своихъ мѣстъ.
Докторъ порядочно струсилъ, когда Лихонинъ повелъ его подъ руку въ кабинетъ, — вотъ попался-то, какъ разъ заставятъ проиграть рублей сто. И отказаться нельзя, когда самъ Лихонинъ проситъ.
— Докторъ, вы скажите, что играете только въ штоссъ, — шепнулъ ему Матовъ. — Онъ играетъ только въ преферансъ.
Это было неожиданное спасеніе, и докторъ повеселѣлъ.
Дамы, дѣйствительно, остались въ самомъ неловкомъ положеніи, лишившись въ лицѣ Бережецкаго послѣдняго кавалера.
— Я, кажется, скоро начну кусаться съ тоски, — ворчала Анненька, негодуя на противныхъ мужчинъ. — Даже этотъ несчастный Щепетильниковъ, и тотъ утянулся въ кабинетъ… Ему-то какое горе, что другіе будутъ играть? Впрочемъ, я его успѣла огорчить. Да… Я ему сказала, что у него борода скрипкой, и онъ обидѣлся.
Ольхѣ Ивановнѣ съ теткой опять пришлось хлопотать по хозяйству, чтобы поставить для гостей свѣжую закуску и новую партію винъ. Будутъ безъ конца пить и ѣсть, какъ всегда на этихъ проклятыхъ карточныхъ вечерахъ. Да и для Лихонина можно постараться. Такіе гости не часто бываютъ… Вѣра Васильевна и Анненька оставались въ гостиной однѣ.
— Это просто кошачья скука, — жаловалась Аыненька, забавно надувая щеки.
— Ничего, поскучаемъ, — утѣшала Вѣра Васильевна. — Въ жизни немного веселаго…
— Нѣтъ, мой папенька-то хорошъ… Ахъ, какъ я желала бы, чтобы онъ проигрался! Не болтай впередъ, не смущай другихъ…
Изъ кабинета раза два выходилъ Войводъ и вопросительно смотрѣлъ на жену.
— Я подожду… — отвѣчала она съ покорной улыбкой. — Пожалуйста, позабудь о моемъ существованіи. Мы займемся здѣсь съ Анненькой.
Потомъ вышелъ Матовъ, который въ качествѣ хозяина не садился играть. Онъ устало опустился на стулъ и проговорилъ:
— Лихонина усадили наконецъ. Онъ, Бережецкій и Барминъ, Иванъ Григорьичъ составляетъ резервъ… Анненька, вы пошли бы въ кабинетъ и посмотрѣли за папашей. Онъ, кажется, серьезно собирается рѣзаться въ штоссъ.
— Понимаю: вы меня выживаете, — обидѣлась дѣвушка, поднимаясь, чтобы уйти. — Хорошо, я не буду вамъ мѣшать. Вѣра Васильевна, помните: вы должны мстить…
Когда она ушла, Матовъ заговорилъ усталымъ голосомъ, не глядя на Вѣру Васильевну:
— Вамъ хотѣлось посмотрѣть, какъ я живу, — вотъ вся моя обстановка. Сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня… Странно, что въ послѣднее время я себя чувствую у себя дома какимъ-то незнакомцемъ. Я — чужой въ этихъ стѣнахъ, и я даже удивляюсь, зачѣмъ я здѣсь.
— Какая трогательная заботливость о собственной особѣ… Мнѣ это даже нравится, то-есть вѣчная забота только о самомъ себѣ. Сегодня я заставила себя прійти сюда, чтобы посмотрѣть васъ въ вашей домашней обстановкѣ, и не раскаиваюсь. Вѣдь изъ мелочей складывается вся жизнь… Я вижу вашу обстановку и, говоря откровенно, ревную васъ къ каждому стулу.
Она принужденно засмѣялась. Онъ смотрѣлъ на нее такими грустными глазами и молчалъ.
— Да, я не должна была сюда приходить, — продолжала она немного сдавленнымъ голосомъ. — Но меня тянула неудержимая сила. Женщины любопытны, у нихъ своя логика… Я знаю, что вы счастливы, и одно ужъ это дѣлаетъ меня несчастной… Пожалуйста, не прерывайте меня. Вѣдь вы любите говорить о себѣ, и я хочу говорить о себѣ. Вы говорите мнѣ о своихъ чувствахъ, даете мнѣ это понять всѣмъ своимъ поведеніемъ и не хотите знать только одного, именно, какъ мнѣ живется. Мужчины объ этомъ меньше всего думаютъ… Напримѣръ, сейчасъ: я на своемъ посту и дежурю, какъ дежурятъ всѣ жены игроковъ. Можетъ-быть, Лихонинъ осчастливитъ меня своимъ вниманіемъ… Вы довольны?
— Молчите, молчите… Ради Бога, молчите!..
Она поднялась и прибавила уже задыхающимся шопотомъ:
— Знаете, недавно я говорила вамъ, что люблю васъ… Нѣтъ, я не лгала, какъ сейчасъ не солгу, если скажу, что ненавижу васъ. О, какое это ужасное чувство!.. Мнѣ иногда дѣлается даже страшно за самоё себя. Какія дикія мысли являются въ головѣ. Да, я пришла сюда и принесла съ собой весь свой душевный адъ. Довольны вы?
— Вѣра Васильевна…
Онъ поднялся и докончилъ:
— Вы правы… да. Мы такъ легко смотримъ на нѣкоторыя отношенія, на жизнь, на человѣческую душу… да, вы правы. И ваша правота убиваетъ меня.
Эти объясненія были прерваны появившейся въ дверяхъ Ольгой Ивановной, которая, утирая потъ съ лица, проговорила:
— Охъ, уморилась… Смертынька… Чтой-то, Николай Сергѣичъ, я изъ силъ выбилась, а ты тутъ за чужой женой обихаживаешь! Какая это модель?
— Вѣра Васильевна сидѣла одна, Ольга, и я, какъ хозяинъ, долженъ занимать ее, — оправдывался Матовъ.
— Хорошъ хозяинъ… Вѣра Васильевна не маленькая и сама себя могла бы занять. Вы ужъ меня извините, Вѣра Васильевна, я попросту, все начистоту говорю.
— Николай Сергѣичъ, вы можете насъ оставить, — спокойно и рѣшительно проговорила Вѣра Васильевна. — Намъ необходимо объясниться съ Ольгой Ивановной начистоту, какъ она говоритъ.
Матовъ пожалъ плечами, посмотрѣлъ на возбужденное лицо жены и пошелъ въ кабинетъ, откуда доносился жирный хохотъ Самгина. Ольга Ивановна присѣла на диванъ и обмахивала лицо расшитымъ платочкомъ.
— Ольга Ивановна, мнѣ кажется, что между нами установились какія-то неловкія, натянутыя отношенія, — заговорила первой Вѣра Васильевна, спокойная и увѣренная въ себѣ.
— Какія у насъ отношенія, Вѣра Васильевна? — довольно грубо отвѣтила Ольга Ивановна. — Ежели говорить правду, такъ намъ и разговаривать-то не о чемъ… Вы — образованная, красивая, а я купеческая дочь, помеломъ писаная. Вотъ и весь разговоръ. Дѣло даже самое простое, и строить изъ себя дуру я не желаю. Вся тутъ, какая есть.
— Послушайте, Ольга Ивановна, не будемъ играть словами… Какая вы простая женщина? Вотъ я у васъ въ гостяхъ. Можетъ-быть, этого не слѣдовало дѣлать, но это еще не даетъ вамъ права оскорблять меня на каждомъ шагу, какъ сейчасъ. Такъ простые люди не дѣлаютъ, да я и не заслужила, чтобы такъ относиться ко мнѣ. Вы только представьте себѣ, что я гораздо лучше, чѣмъ вы думаете, и допустите мысль, что вы можете ошибаться…
— Конь о четырехъ ногахъ, а спотыкается… Мало ли какое слово молвится: слово не воробей, — вылетѣло и не поймаешь.
Вѣра Васильевна видимо волновалась и сдерживала себя. Лицо у нея сдѣлалось такое блѣдное, а глаза казались больше и темнѣе. Ольга Ивановна смотрѣла на нее и любовалась.
«Уродится же этакая хорошенькая бабочка, — думала она про себя. — Ужъ именно всѣмъ взяла… А говоритъ-то какъ, пожалуй, и моего Николая Сергѣича за поясъ заткнетъ. Меня-то, дуру, вотъ какъ заговорить… Кругомъ пальца обернетъ».
Ольга Ивановна больше всего на свѣтѣ боялась именно своей предателѣской доброты. Давеча вонъ дядюшку Артемія Асафыча готова была пополамъ перекусить, а теперь какъ будто и жаль стараго плута. Вотъ и эту заблудящую дворяночку какъ разъ пожалѣешь, хоть она и вредная. Ахъ, хороша бабочка, особенно, ежели бы ее по купечеству пустить, а то измотается со своими тоже игрочонками! Ольгѣ Ивановнѣ сдѣлалось даже неловко, когда Вѣра Васильевна затянула паузу, собираясь съ духомъ, и посмотрѣла на нее такими хорошими глазами, точно вотъ читала ее, какъ читаютъ книгу.
— Знаете, о чемъ мы сейчасъ говорили съ вашимъ мужемъ? — продолжала Вѣра Васильевна, набирая воздухъ всей грудью. — Я просила его забыть меня… Васъ это удивляетъ? Спросите у него. Больше: я сказала ему, что ненавижу его. Да… Не скрою, что я, когда была дѣвушкой, очень любила его… Я тогда была такая бѣдная дѣвушка, и у него тоже ничего не было…
— Ну, ужъ извините меня, Вѣра Васильевна, — перебила ее Ольга Ивановна-: — извините, а я не вѣрю. И богатыя и бѣдныя дѣвушки — всѣ одинаковы. Въ другой разъ и забыла бы, да вотъ силы нашей бабьей не хватаетъ.
— Вы правы, что всѣ дѣвушки одинаковы, только у богатой сто дорогъ, а у бѣдной одна, да и тутъ еще ее обманутъ… А потомъ она же и встрѣтится со своимъ обманщикомъ. Сладко это ей-то?
— Доведись до меня, такъ я бы ему, этому самому обманщику, показала. Ужъ это послѣднее дѣло, когда мужчина дѣвушекъ обманываетъ. И замужъ-то выйдешь и деньги съ собой въ приданое принесешь, а и то иной разъ вотъ какъ ожигаешься.
— Видите ли: вы обманъ, кажется, понимаете по-своему. До этого дѣло не доходило, а обманъ былъ на душѣ… обѣщала, человѣкъ… Знаете, какъ въ церкви спрашиваетъ священникъ: «не обѣщался ли кому?». Да… Васъ удивляетъ, зачѣмъ я въ такомъ случаѣ пришла сюда?..
Искренній тонъ, которымъ все это говорилось, разстроилъ Ольгу Ивановну, и она, не владѣя больше собой, такъ просто замѣтила:
— А вѣдь вотъ этакъ-то вы, Вѣра Васильевна, пожалуй, и разговорите меня… Ей-Богу! Да садитесь рядомъ, красавица. Я хоть полюбуюсь вами. Этакая красота уродится…
— Вамъ опять становится меня жаль? — засмѣялась Вѣра Васильевна.
— А что вы думаете: слово въ слово. Ей-Богу, даже вотъ какъ жаль. Только ужъ говорить-то всего не приходится. Вы думаете, я не понимаю, что вамъ и хотѣлось и не хотѣлось сегодня ѣхать сюда? А я бы, доведись до меня, ни въ жисть по поѣхала бы. Ольга-то Ивановна скора на руку и невѣсть что наговоритъ.
Вѣра Васильевна сѣла рядомъ съ ней на диванъ и заговорила, точно вспоминая какой-то сонъ:
— А вотъ я и пріѣхала… да… Вѣдь я сколько лѣтъ думала о немъ: гдѣ онъ, какъ живетъ, какую женщину любятъ? Я старалась представить себѣ домъ, въ которомъ онъ живетъ… обстановку… комнату, въ которой онъ работаетъ… тѣхъ людей, которые у него бываютъ въ домѣ…
— Вотъ, вотъ. Охъ, и проста же наша сестра, баба!.. Мужчинѣ-то и горюшка мало, а баба-то думаетъ, думаетъ…
— Да… И когда я увидѣла вашъ домъ и обстановку, мнѣ показалось, что я точно когда-то бывала здѣсь, нѣтъ — жила. Вотъ я знаю это окно, мебель, лампу… Вѣроятно, покойникъ, если бы онъ могъ вернуться въ собственный домъ, испытывалъ бы то же самое.
Слово «покойникъ» заставило Ольгу Ивановну вскочить и замахать руками.
— Что вы, что вы, Вѣра Васильевна? Да развѣ можно такія слова выговаривать, да еще ночью? Еще что попритчится… Нѣтъ, ужъ вы покойниковъ-то оставьте, голубушка. Вдругъ еще во снѣ увижу. Страсть я боюсь покойниковъ…
— Да вѣдь я про себя говорю, Ольга Ивановна!.. Есть люди, которые завидуютъ мнѣ: молодая, красивая, мужъ любитъ, кругомъ поклонники… А между тѣмъ нѣтъ главнаго, именно постояннаго гнѣзда, которое вьетъ каждая женщина. Что можетъ быть несчастнѣе такой бродячей женщины, какъ актриса, жена какого-нибудь артиста или человѣка безъ опредѣленной профессіи, какъ мой мужъ! Мой мужъ старикъ, но я его очень люблю, да и нельзя его по любить… Онъ такъ ухаживаетъ за мной, предупреждаетъ малѣйшее желаніе, переноситъ мои капризы… Да, и когда я встрѣтила Николая Сергѣича, устроившагося, счастливаго, у меня явилось чувство, которое меня испугало, — я его возненавидѣла… Можетъ-быть, вы мнѣ не вѣрите?
— Какъ вамъ сказать: и вѣрю и не вѣрю… Можетъ, и отвѣтила бы вамъ, да вотъ словъ во мнѣ настоящихъ никакихъ нѣтъ.
— Такъ ужъ вы лучше повѣрьте… У меня даже является желаніе мести, — сдѣлать что-нибудь непріятное… просто заставить испытать физическую боль…
— Прямо въ мой характеръ! — обрадовалась Ольга Ивановна, обнимая гостью. — А я-то, глупая, приревновала васъ…
Матовъ сильно опасался за результаты бесѣды Ольги Ивановны съ гостьей, и можно себѣ представить его удивленіе, когда онъ, выглянувъ изъ дверей кабинета, собственными глазами увидѣлъ, какъ Ольга Ивановна цѣловала Вѣру Васильевну. Это было такъ неожиданно, что онъ даже протеръ глаза, чтобы убѣдиться, что это не сонъ. Потомъ онъ незамѣтно скрылся, чтобы не помѣшать проявленію нѣжныхъ женскихъ чувствъ.
«Вотъ и пойди, пойми что-нибудь», — думалъ онъ про себя, отходя къ игрокамъ.
Бережецкій проигрывалъ и сердился. Онъ былъ увѣренъ, что ему мѣшаетъ Анненька, которая сидѣла около него и заглядывала къ нему въ карты. Суевѣріе, конечно, нелѣпость, но, если вамъ не везетъ и если кто-нибудь заглядываетъ къ вамъ въ карты, — это можетъ взорвать самаго хладнокровнаго человѣка. А тутъ еще заглядывала женщина, которая была, конечно, влюблена въ него, какъ и всѣ другія женщины. Прогнать не понимавшую ничего Анненьку, конечно, было неудобно, и Бережецкій, по логикѣ всѣхъ огорченныхъ людей, перенесъ свое недовольство на Бармина, который сегодня, точно на зло, игралъ какъ сапожникъ. Лихонинъ считался непобѣдимымъ преферансистомъ и съ усталымъ видомъ выигрывалъ одну игру за другой. Ему удавались самыя нелѣпыя комбинаціи, и онъ точно угадывалъ всѣ карты, какія были у этого осла Бармина. Бережецкій наконецъ вспылилъ.
— Вамъ нужно играть въ чехарду, а не въ преферансъ! — рѣзко замѣтилъ онъ своему партнеру.
Барминъ поблѣднѣлъ и поднялся, отыскивая глазами подходящій предметъ, которымъ можно было бы пустить прямо въ физіономію Береженнаго, но на выручку поспѣлъ Матовъ, слѣдившій за нервничавшимъ другомъ.
— Господа, самое лучшее, если составить новую комбинацію, — предлагалъ онъ: — вмѣсто Бармина будетъ играть Иванъ Григорьичъ.
Войводъ металъ штоссъ и дѣлалъ видъ, что ничего не слышитъ. Ему понтировали оба «друга» милліонеровъ, докторъ и Щепетильниковъ. Ставки считались копейками, и только Самгинъ, желая поддержать коммерцію, поставилъ на «семитку ликовъ» триста рублей, каковая и была убита самымъ вѣжливымъ образомъ. Слѣдившій за игрой Гущинъ даже застоналъ отъ огорченія. Вѣдь за триста-то рублей чиновникъ съ кокардой на фуражкѣ служитъ цѣлый годъ, а тутъ Самгинъ точно плюнулъ тремя сотельными билетами.
— Позвольте, я домечу талію за Ивана Григорьича, — предлагалъ Матовъ.
Всѣ охотно согласились, и даже Гущинъ «примазалъ» двугривенный къ «третьему пункту».
Подсчитывая въ умѣ проигрышъ, Бережецкій сдѣлалъ пріятное открытіе, что онъ, въ теченіе какого-нибудь часа, спустилъ около шестисотъ рублей. Онъ отличался большой чувствительностью ко всякимъ денежнымъ ударамъ, хотя и старался этого не показывать. Конечно, виноватъ былъ во всемъ этотъ идіотъ Барминъ, и, конечно, Войводъ не будетъ плести лаптей.
Матовъ, откладывая карты направо и налѣво, совсѣмъ не замѣтилъ, какъ въ числѣ понтеровъ очутилась Вѣра Васильевна. Она поставила десять рублей и выиграла.
— Вотъ люблю, — хрипѣлъ Самгинъ. — Удалая барыня, люблю за обычай… Позвольте примазаться… Идетъ четвертной билетъ…
Игра неожиданно оживилась. Барминъ повышалъ куши и быстро сорвалъ банкъ. Матовъ началъ метать новую талію, не глядя на Вѣру Васильевну. Самгинъ хохоталъ и вытаскивалъ изъ разныхъ кармановъ скомканныя кредитки. Даже Анненька увлеклась и непремѣнно желала выиграть. Обратившись къ Бармину, она съ трогательной наивностью спрашивала:
— Максимъ Максимычъ, ну что вамъ стоитъ сказать, какая карта не будетъ бита? Я хочу непремѣнно сегодня выиграть… на счастье…
Барминъ улыбнулся и шепнулъ:
— Валетъ червъ будетъ битъ, а дама червъ выиграетъ.
— Вы не шутите?
— Нисколько.
Анненька принялась играть, и дѣйствительно дама червей выиграла три раза. Вѣра Васильевна, ставившая на семерку пикъ, начала проигрывать, что ее волновало и увлекало продолжать дальше. Барминъ угадывалъ какимъ-то чутьемъ счастливыя карты и опять сорвалъ банкъ.
— Закладываю еще триста рублей, — заявлялъ Матовъ. — Вѣра Васильевпа, пользуйтесь случаемъ обыграть меня…
Лихонинъ съ улыбкой наблюдалъ Вѣру Васильевну и что-то шепнулъ своему другу Ожигову, который отправился къ столу и началъ ставить тѣ же карты, какъ и Вѣра Васильевна. На этотъ разъ счастье повезло Матову, и онъ началъ отбирать проигранныя раньше деньги. Барминъ забастовалъ.
— Нѣтъ, ты играй! — приставалъ къ нему Самгинъ. — Это тоже не модель: два банка сорвалъ — и въ кусты. Вѣра Васильевна, валяйте въ хвостъ и въ гриву, голубушка…
Ожиговъ, получившій отъ патрона сторублевую ассигнацію, проигрался очень скоро и сообщилъ объ этомъ Лихонину:
— Готовъ, Иннокентій Егорычъ…
— Ну и будетъ съ тебя. Ты глупъ, Андрей…
Войводъ игралъ молча и сосредоточенно. Ему не везло, чему онъ былъ даже радъ. Бережецкій впалъ въ уныніе и продолжалъ игру механически, не желая больше рисковать. А Лихонину везло, какъ утопленнику, и онъ успѣлъ выиграть уже больше тысячи. Бросать игру Бережецкій не хотѣлъ изъ самолюбія. Войводъ игралъ безукоризненно, и нельзя было сорвать на немъ сердце, какъ давеча съ Барминымъ. Лихонинъ игралъ спустя рукава и занятъ былъ, кажется, больше тѣмъ, какъ играетъ Вѣра Васильевна. Онъ только сейчасъ разсмотрѣлъ, что она и красива, и молода, и пикантна. Каждый проигрышъ дѣлалъ ее еще красивѣе, и онъ любовался ею. Благодаря своимъ наблюденіямъ Лихонинъ сдѣлалъ двѣ ошибки, изъ которыхъ одна принадлежала къ числу непростительныхъ, что оживило Бережецкаго.
«Друзья» милліонеровъ давно уже прислушивались къ призывному звяканью тарелокъ въ столовой, гдѣ Ольга Ивановна устраивала вторую закуску, и незамѣтно убрались туда. За ними уплелся и Гущинъ, котораго начиналъ одолѣвать сонъ. Старикъ такъ и не могъ улучить свободной минуты для переговоровъ съ Матовымъ.
— Ты все еще здѣсь? — удивилась Ольга Ивановна, столкнувшись съ нимъ въ дверяхъ столовой, и прибавила уже другимъ тономъ: — А впрочемъ, Богъ съ тобой… Ступай, угощай этихъ прохвостовъ. Лѣзутъ, безстыжіе, первыми къ закускѣ, точно для нихъ все приготовлено. Да смотри, чтобы не лакали дорогого вина… Ладно имъ и водку пить, въ самую пору.
— Ахъ, племянница, развѣ я не понимаю порядка въ дому? Ужъ вотъ какъ постараюсь… Вотъ только бы любезная сестрица Парасковья Асафовна не помѣшала…
— У ней голова разболѣлась… Ну, иди скорѣе.
«Третій пунктъ» и Ожиговъ не дожидались приглашенія и сами приступили къ закускѣ, вспоминая лучшіе дни, когда сами кормили и поили разныхъ проходимцевъ. Гущинъ напрасно старался подсовывать имъ закуску подешевле, какъ сосиски, грибы и сыръ, --прохвосты знали толкъ въ закускахъ лучше его и выбирали самое лучшее, какъ омары, сыръ бри, страсбургскій пирогъ и т. д.
— Ты намъ не мѣшай, пожалуйста, — вѣжливо устраняли они услуги Гущина. — Ты и во снѣ не видалъ, что мы ѣдали. Да, отваливай!..
Выпивъ рюмокъ по пяти и закусивъ, прохвосты сочли нужнымъ облегчить душу откровенными разговорами, причемъ Лихонинъ и Самгинъ оказались порядочными дураками и негодяями.
— Ну, еще твой Самгинъ хоть самъ наворовалъ денегъ, — объяснялъ Ожиговъ, — а мой-то родителѣскимъ денежкамъ глаза протираетъ. Родитель-то сколько народу по міру пустилъ, и воръ былъ настоящій, двухъорловый. Да, было времечко, когда онъ приходилъ ко мнѣ и въ ногахъ валялся: «Андрей Ильичъ, голубчикъ, заставь вѣчно Бога молить…» Ну, и спасалъ. Конечно, по человѣчеству, пожалѣешь… Да… А сейчасъ Иннокентій Егорычъ рыло воротитъ и за приживальца считаетъ.
— И со мной точно такая же штука, --признавался «третій пунктъ». — Только я своему Ироду спуска не даю… Нѣтъ, братъ, шалишь, не на таковскаго напалъ.
Дальше Гущинъ узналъ, что и Чагинъ и Ожиговъ живутъ у своихъ «друзей» только пока, и что впереди ихъ ожидаетъ самая блестяшая будущность, только переждать ненастье. Когда были выпиты еще пять рюмокъ, началась разборка всей подноготной патроновъ, причемъ они еще разъ оказались дураками и негодяями, а по пути досталось и ихъ добрымъ знакомымъ, не исключая дамъ. Роль Вѣры Васильевны была опредѣлена однимъ словомъ:
— Приманка!
— Много ли нашимъ дуракамъ нужно: увидали юбку и раскисли, — пояснялъ «третій пунктъ», оказавшійся спеціалистомъ по женскому вопросу.
За второй ужинъ сѣли уже въ три часа ночи. Барминъ устроилъ такъ, что Лихонинъ очутился за столомъ рядомъ съ Вѣрой Васильевной.
— Охъ, горе душамъ нашимъ! — вздыхалъ Самгинъ, выпивая первую рюмку. — Однимъ словомъ, жисть. Иннокентій Егорычъ, знаете, чѣмъ отличается человѣкъ отъ скотины?
— Скажите…
— Скотина, ежели сыта, ѣсть не будетъ, а нашъ братъ, человѣкъ, и сытый ѣстъ… За второй ужинъ садимся.
— Да… Но вѣдь палку на палку нехорошо, а ужинъ на ужинъ еще можно терпѣть, — въ тонъ отшутился Лихонинъ.
Онъ старался занимать сосѣдку и нѣсколько разъ повторилъ, что ея лицо ему знакомо и что, кажется, онъ гдѣ-то ее встрѣчалъ.
— Послушайте, такъ знакомятся только на пароходахъ и въ плохихъ водевиляхъ, — засмѣялась Вѣра Васильевна, глядя на него улыбавшимися глазами. — Я думаю, вы столько встрѣчали на своемъ вѣку всевозможныхъ женщинъ, что вамъ такъ же трудно ихъ отличить, какъ булавки въ коробкѣ. У женщинъ одинъ неисправимый недостатокъ: онѣ похожи другъ на друга именно какъ булавки.
— Такъ что вы находите положеніе мужчины довольно труднымъ?
— Да, не могу позавидовать… Мужчины гораздо интереснѣе, начиная съ того, что они отличаются другъ отъ друга даже пороками. Женщины счастливы уже тѣмъ, что могутъ исправлять мужчинъ, а главное — постоянно прощать.
Этотъ отвѣтъ понравился магнату, и его глаза оживились. Сосѣдка была съ ноготкомъ и отвѣчала такъ просто и свободно, точно они были вѣкъ знакомы. Бережецкій ревниво наблюдалъ за Вѣрой Васильевной и брезгливо удивлялся тому, какъ она можетъ разговаривать съ этимъ золотымъ выродкомъ. Матовъ нѣсколько разъ подходилъ къ другу и спрашивалъ:
— Что съ тобой, Игнатій?
— Со мной? Рѣшительно ничего особеннаго… Просто наслаждаюсь обществомъ. Небольшая, но милая компанія…
Анненька ужасно хотѣла спать и даже не слушала, что говорилъ ей Щепетильниковъ, который сидѣлъ съ ней рядомъ и разсказывалъ, вѣроятно, что-то очень остроумное, потому что самъ первый смѣялся. Ольга Ивановна напрасно показывала ей глазами на кавалера. Анненька не желала ничего замѣчать и едва сдерживала зѣвоту. Докторъ Окуневъ былъ доволенъ поведеніемъ дочери и смѣялся про себя надъ Щепетильниковымъ. Да, молодой человѣкъ былъ глупъ и ничего не смыслилъ въ физіологіи: когда женщина хочетъ спать — безполезно истощать свое остроуміе.
— Папа, отправимся на минутку домой, какъ дѣлаютъ китайцы, — просила его Аиненька.
— Еще одну минуточку подождемъ… Знаешь, какъ-то неудобно уходить первыми, потому что это всегда служитъ сигналомъ для другихъ гостей. Я не желаю огорчать Ольгу Ивановну. Она всегда такъ внимательна къ тебѣ…
— Папочка, у меня челюсти сводитъ отъ зѣвоты.
Анненька потомъ была счастлива, что послушалась отца и осталась, потому что сдѣлалась свидѣтельницей цѣлаго событія, вѣрнѣе, начала событія, игравшаго роль и въ ея жизни.
Вѣра Васильевна чувствовала себя какъ-то лучше обыкновеннаго; ей было даже весело, она шутила и смѣялась. Анненька не видала ее такой и подошла спросить, что съ ней случилось.
— Ахъ, не знаю… — шопотомъ отвѣтила Вѣра Васильевна. —Мнѣ хочется дурачиться и сдѣлать что-нибудь такое… Меня, напримѣръ, забавляетъ мосье Бережецкій. Да… Посмотрите, какой онъ сегодня надутый.
— А мнѣ его жаль, — вступилась Анненька. — Я буду за нимъ ухаживать. Щепетильниковъ мнѣ ужасно надоѣлъ своими глупостями, а Бережецкій умница. Это всѣмъ извѣстно…
Анненька сѣла рядомъ съ Бережецкимъ и начала его занимать.
— Мы только-что говорили о васъ съ Вѣрой Васильевной.
— Да? — устало отвѣтилъ Бережецкій. — Мнѣ остается только благодарить за вниманіе… Но мнѣ кажется, что Вѣра Васильевна занята чѣмъ-то другимъ.
— Вѣра Васильевна, онъ намъ не вѣритъ, — жаловалась Анненька черезъ столь.
— На мѣстѣ Игнатія Борисовича я бы очень повѣрила, — замѣтила Вѣра Васильевна.
— А я ему могу только позавидовать, — прибавилъ Лихонинъ. — Самое дорогое въ нашей жизни — это вниманіе женщинъ.
— Игнатій Борисовичъ усталъ, — защищала Анненька. — Сюда онъ пріѣхалъ прямо со службы. А вѣдь ихъ судейская служба, я знаю, очень тяжелая… Не правда ли, Игнатій Борисовичъ?
— Какъ всякая служба; особеннаго удовольствія не представляетъ, — капризнымъ тономъ отвѣтилъ Бережецкій, польщенный общимъ вниманіемъ.
— Я рѣшительно васъ не понимаю, Игнатій Борисовичъ, — не унималась Анненька. — Вы, насколько мнѣ извѣстно, человѣкъ со средствами, и я на вашемъ мѣстѣ ни за что не стала бы служить.
— У каждаго свой вкусъ, во-первыхъ, — прокурорскимъ тономъ объяснялъ Бережецкій: — во-вторыхъ, я не смотрю на службу, какъ на доходную статью, которая должна доставлять извѣстный заработокъ, и въ-третьихъ, каждый добивается того, чего ему недостаетъ…
Матовъ, слышавшій только вопросъ Анненьки, прибавилъ отъ себя:
— Игнатій Борисычъ, Анненька, служитъ изъ-за чести…
— Вотъ это мило, — подхватила Вѣра Васильевна и захохотала. — Игнатій Борисовичъ только-что сказалъ, что каждый добивается того, чего недостаетъ.
Послышался общій смѣхъ. Бережецкій вскочилъ, блѣдный, какъ полотно, и проговорилъ, обращаясь къ Матову:
— Николай Сергѣевичъ, вы позволяете себѣ слишкомъ много… да… чтобы не сказать больше, и я… да, я нахожу ваше дешевое остроуміе неумѣстнымъ… да, неумѣстнымъ!
— Игнатій, да ты съ ума сошелъ! — удивился Матовъ. — Какая тебя муха укусила? Я и не думалъ оскорблять тебя…
— Такъ дѣлаютъ только трусы! — визгливо закричалъ Бережецкій. — Вы отлично все слышали, а сейчасъ лжете, какъ трусъ…
— Я — трусъ?! — вспылилъ Матовъ. — Такъ могутъ говорить только пустоголовые негодяи… Да, негодяи!
Бережецкій оглядѣлся кругомъ и проговорилъ, отчеканивая каждое слово:
— Негодяй? Я не буду дожидаться, чтобы меня отсюда выгнали въ шею.
Онъ повернулся и, не прощаясь ни съ кѣмъ, пошелъ къ двери.
Вся эта сцена произошла такъ быстро, что дамы не успѣли вступиться и предупредить ссору. Опомнилась первой Ольга Ивановна и бросилась догонять уходившаго Бережецкаго. За ней выскочили Анненька и Гущинъ.
— Игнатій Борисычъ… Игнатій Борисычъ, голубчикъ… — умоляла Ольга Ивановна, хватая разгнѣваннаго гостя за рукавъ. — Куда вы? Николай Сергѣичъ извинится… Онъ, право, не желалъ васъ оскорблять…
Бережецкій остановился въ дверяхъ передней и засмѣялся.
— Представьте себѣ, Ольга Ивановна, у меня есть свои уши, и свои глаза, и свой умъ… Право, я могу немного понимать…
Выйди въ этотъ моментъ Матовъ, и, вѣроятно, ссора кончилась бы примиреніемъ, по Матовъ не вышелъ.
— Это я виновата во всемъ, Игнатій Борисычъ, — со слезами въ голосѣ увѣряла Анненька. — Вы лучше разсердитесь на меня, а Никъ не виноватъ… Если вы уйдете, я буду плакать…
— Вы, кажется, принимаете меня за гороховаго шута? — сухо отвѣтилъ Бережецкій.
Гущинъ забѣжалъ въ переднюю и старался вѣжливо загородить дорогу, но Бережецкій оттолкнулъ его.
— Убирайтесь вонъ, дуракъ!
Это происшествіе, послѣ минутной паузы, заставило всѣхъ гостей подняться изъ-за стола. Вѣра Васильевна чувствовала, что мужъ ею недоволенъ, но это ее только забавляло. Когда Анненька вернулась въ столовую, она ей шепнула:
— Анненька, я начинаю мстить…
Матовъ считалъ долгомъ оправдаться передъ гостями и доказывалъ, что онъ даже не могъ слышать отвѣта Бережецкаго, потому что въ это время говорилъ съ Войводомъ. Гости пожимали плечами, высказывали сочувствіе и стремились къ выходу.
Только Ожиговъ и «третій пунктъ» остались очень довольны случившимся скандаломъ. Въ нихъ проснулась профессіональная жажда происшествій на уголовной подкладкѣ.
— Матовъ правъ, и я на его мѣстѣ залѣпилъ бы прокурору прямо въ ухо, — говорилъ Ожиговъ тономъ спеціалиста. — Со мной былъ точно такой случай… Ко мнѣ въ Томскѣ подходитъ одинъ субъектъ и говоритъ: "Вы — негодяй: ". И еще будь бы знакомый человѣкъ… Ну, я ему отвѣчаю: «Милостивый государь, мы не настолько близко знакомы, чтобы позволять себѣ такія слова». Тррахъ!.. Однимъ словомъ, укомплектовалъ.
Ссора Бережецкаго и Матова сдѣлалась въ Сосногорскѣ своего рода злобой дня. Нашлись злые языки, которые объясняли ее соперничествомъ изъ-за Вѣры Васильевны, что, въ качествѣ очевидца, подтверждалось и милѣйшимъ докторомъ Окуневымъ.
— Cherchez la femme, — повторялъ онъ, подмигивая.
Наступили праздники, и всѣ съ нетерпѣніемъ ожидали продолженія событія.
Другимъ событіемъ, волновавшимъ весь Сосногорскъ, было то, что Лихонинъ остался на праздники, и въ клубѣ велась ожесточенная игра. Противъ магната изъ клубныхъ игроковъ составилась настоящая коалиція. Играли на паяхъ, какъ въ промышленномъ предпріятіи или на биржѣ. Лихонинъ это зналъ и спокойно шелъ противъ всѣхъ, застрахованный своими капиталами. Онъ бралъ перевѣсъ въ томъ рискѣ, который безконечно могъ позволять себѣ, и компанія проигрывала день за днемъ. Войводъ скоро убѣдился, что съ Лихонинымъ ничего не подѣлаешь, и махнулъ на него рукой. Въ общемъ онъ для притравы милліонера проигралъ тысячи три и теперь старался только отыграться, чтобы свести свои счеты на нѣтъ. Зато другіе игроки лѣзли на стѣну и ставили послѣдніе гроши ребромъ.
Игра велась въ клубѣ, гдѣ всѣ игорныя комнаты были биткомъ набиты. Играли врачи, учителя, инженеры, золотопромышленники, чиновники и то особенные люди, которые встрѣчались только въ Сосногорскѣ и про которыхъ говорили, что они живутъ своими средствами. Это были темныя личности, промышлявшія скупкой краденаго золота.
Клубная жизнь вообще получила небывалое оживленіе. Такъ называемые семейные вечера недавно еще представляли собой необитаемую пустыню, и два-три танцующихъ кавалера, завидѣвъ жаждущую танцевать дѣвицу, удирали въ игорныя комнаты самымъ малодушнымъ образомъ. Теперь семейные вечера были полны и всѣ веселились до упаду, а на маскарадахъ происходила настоящая давка.
Вѣра Васильевна почти никуда не показывалась, даже въ театры, гдѣ давались пьесы спеціально для праздничной публики. Она сидѣла дома, усталая, скучающая и недовольная. Изъ дамъ бывала одно, Анненька, которая одна своей наивной болтовней умѣла разсѣять тяжелую хандру. Дѣвушка являлась обыкновенно съ жалобой на отца.
— Нѣтъ, это ужасно, Вѣра Васильевна! Онъ преслѣдуетъ меня по пятамъ, какъ тѣнь… Я наконецъ желаю быть самой несчастной вдовой, только бы освободиться отъ этой родительской инквизиціи. «Анненька, гдѣ ты была?», «Анненька, съ кѣмъ ты вчера разговаривала въ клубѣ?», «Анненька, ты слишкомъ много себѣ позволяешь, когда разговариваешь съ мужчинами». Однимъ словомъ, Анненькѣ пошевелиться нельзя.
— Бѣдняжка… жалѣла ее искренно Вѣра Васильевна.
— А главное, папа портитъ мнѣ характеръ. Вѣдь каждая дѣвушка должна выйти замужъ, всѣ мои подруги но гимназіи уже замужемъ, мнѣ двадцать три года, а я все еще нахожусь въ пріятномъ ожиданіи.
— Бережецкій, кажется, ухаживаетъ за вами, Анненька?
— Бережецкій?! Да я его ненавижу… Это какая-то несчастная машинка, мусьякъ, вообще — идіотъ.
— Ну, вотъ видите, какъ трудно угодить на васъ…
— Онъ бываетъ у васъ?
— Да…
— И Матовъ тоже? А если они встрѣтятся? Это будетъ ужасно…
— Они никогда не могутъ встрѣтиться, потому что, если у подъѣзда стоитъ лошадь Матова — Бережецкій проѣзжаетъ мимо, и наоборотъ.
— Ахъ, какіе хитрые! — удивлялась Анненька. — А я дорого бы дала, чтобы посмотрѣть на ихъ встрѣчу. Мужчины такъ смѣшно сердятся…
Анненька, между прочимъ, сообщила послѣднія сосногорскія новости и ходившія по городу сплетни, отъ чего Вѣра Васильевна никакъ не могла ее отучить.
— Представьте себѣ, Вѣра Васильевпа, что все это я сама отлично понимаю, — увѣряла Анненька: --понимаю, что дѣлаю нехорошо, а удержаться никакъ не могу… Должно-быть, это у меня въ крови, по наслѣдству отъ милаго папаши. Потомъ, у насъ всѣ дамы только этимъ и занимаются…
— Мало ли что дѣлаютъ другія, Анненька…
Бережецкій бывалъ чаще Матова и почему-то началъ замѣтно ухаживать за Вѣрой Васильевной, что сначала ее смѣшило, а потомъ начало злить. Впрочемъ, онъ старался не надоѣдать своимъ вниманіемъ, не переносилъ сплетней и ни однимъ слономъ не упоминалъ о Матовѣ, какъ будто его по существовало на свѣтѣ. Какъ всѣ ограниченные люди, Бережецкій былъ влюбленъ въ себя и носился съ каждой своей мыслью, какъ съ сокровищемъ. Сейчасъ онъ почему-то впалъ въ спеціально-дворянское настроеніе, и Вѣра Васильевна узнала очень много интересныхъ вещей.
— Вѣра Васильевна, вы знаете, что я человѣкъ безъ предразсудковъ, — начиналъ обыкновенно Бережецкій. — Да, совершенно безъ предразсудковъ, но есть вещи, которыя я никакъ не могу переварить,
— Именно?
— Да недалеко ходить… Вотъ мы живемъ въ бойкомъ, хотя и уѣздномъ городѣ, а какая здѣсь публика — промышленники, купцы, чиновники. Нѣтъ центра, нѣтъ руководящей силы, которая задавала бы тонъ… Я говорю о дворянствѣ, какъ о сословіи. Тѣ дворяне, которые встрѣчаются здѣсь, — совершенно безпочвенный народъ, и на нихъ, говоря откровенно, жалко смотрѣть. Они дискредитируютъ самую идею дворянства, которая должна лежать въ основѣ нашего общественнаго строя. Дѣлается просто жаль самого себя, когда подумаешь, что убиваешь, можетъ-быть, лучшіе годы среди какихъ-то дикарей, ошеломляющей жажды скорой наживы, неутоляемыхъ ничѣмъ аппетитовъ и, вообще, варварства и невѣжества. Я, напримѣръ, чувствую, какъ начинаю опускаться самъ… Да, я не хочу обманывать себя. Къ чему эти ночи, проведенныя за карточнымъ столомъ? Къ чему эти нелѣпыя знакомства, которыя завтра разрѣшаются какимъ-нибудь скандаломъ? Некультурность вѣдь — тоже сила, которая засасываетъ васъ и порабощаетъ…
«Къ чему онъ все это говоритъ?» — думала Вѣра Васильевна, напрасно стараясь проникнуть въ смыслъ этихъ рѣчей.
У Бережецкаго являлся даже меланхолическій видъ, и онъ разыгрывалъ непонятую натуру. Вѣра Васильевна ему нравилась, и онъ точно хотѣлъ ее разжалобить.
Разъ, когда Бережецкій сидѣлъ и томилъ своими разглагольствованіями, произошла довольно комическая сцена. Какими-то путями, вѣроятно, подкупивъ Марка, ворвался Гущинъ. На старикѣ лица не было.
— Вамъ, вѣроятно, нужно видѣть Ивана Григорьича? — предупредила его Вѣра Васильевна.
— Никакъ нѣтъ-съ…
Гущинъ покосился на Бережецкаго и замялся.
— Мнѣ, собственно говоря-съ, нужно видѣть васъ… — прибавилъ онъ, набираясь храбрости.
— Меня? — удивилась Вѣра Васильевна. — Можете говорить все… Секретовъ, кажется, у насъ нѣтъ.
— Помилуйте, какіе тутъ секреты! Очень даже просто могу все вотъ при Игнатіи Борисычѣ объяснишь-съ… вполнѣ-съ… Даже, можно сказать, лучше-съ.
— Если я мѣшаю… — заявилъ Бережецкій, поднимаясь.
— Нѣтъ, нѣтъ, оставайтесь… — удержала его Вѣра Васильевна.
— Всѣмъ даже весьма извѣстно, Вѣра Васильевна. Пришелъ васъ слезно просить… да… послѣдняя моя надежда…
— Именно?
— Видите ли-съ, сударыня… Николай Сергѣичъ бываютъ у васъ, и ежели бы вы ему замолвили одно словечко, они для васъ все на свѣтѣ сдѣлаютъ… Вѣдь шесть тысячъ у меня пропадаютъ за ними… Недавно въ клубѣ они проиграли три тысячи, а мнѣ платить не желаютъ-съ, и никакъ ихъ не могу поймать.
— Ну, это не мое дѣло, — сухо отвѣтила Вѣра Васильевна. — Я въ чужія дѣла вообще не люблю вмѣшиваться. Это мое правило.
— Вѣра Васильевна, заставите вѣчно Бога молить, — приставалъ Гущинъ. — На колѣнкахъ буду просить…
— Нѣтъ, нѣтъ, У меня совсѣмъ не такія отношенія съ Николаемъ Сергѣичемъ, чтобы просить его о чемъ-нибудь.
Этотъ отвѣтъ не удовлетворилъ Гущина, и онъ долго ждалъ въ каморкѣ Марка, когда уѣдетъ Бережецкій.
— Говорилъ я тебѣ, процентъ, что ничего не выйдетъ, — бормоталъ Маркъ, напившійся съ утра. — Оно и вышло но-моему.
— Бережецкій помѣшалъ, чтобы ему пусто было…
Маркъ называлъ Гущина «процентомъ» и безъ зазрѣнія совѣсти требовалъ съ него каждый разъ двугривенный на поправку. Гущинъ вообще не выносилъ хамовъ, но «въ нѣкоторое время» и хамъ могъ пригодиться, какъ было сейчасъ.
Попытка проникнуть къ Вѣрѣ Васильевнѣ, когда уѣхадъ Бережецкій, оказалась тоже неудачной. Горничная Дуня была неумолима и повторяла одно:
— Барыня устали и никого не велѣли принимать.
— Ахъ, Боже мой! Да вѣдь это другихъ нельзя, а меня можно, — напрасно увѣрялъ Гущинъ.
— И про васъ было сказано, чтобы особенно не допускать…
— Эхъ, плохо твое дѣло, процентъ! — отъ души жалѣлъ Маркъ.
Вѣра Васильевна давно привыкла къ одиночеству, особенно по вечерамъ, когда мужъ уѣзжалъ куда-нибудь въ клубъ, и это одиночество ее не тяготило. Нужно замѣтить, что они постоянно ѣздили по Россіи, и эти путешествія не давали времени скучать. Но въ Сосногорскѣ они зажились дольше обыкновеннаго, и кромѣ того Иванъ Григорьичъ, повидимому, предполагалъ остаться здѣсь надолго. Купленный у Самгина пріискъ поневолѣ прикрѣплялъ къ мѣсту.
Говоря откровенно, Вѣра Васильевна совсѣмъ не знала средствъ мужа и источниковъ этихъ средствъ. У него было имѣніе гдѣ-то въ Малороссіи, потомъ онъ гдѣ-то служилъ и вообще не нуждался. Что касается игры, то и тутъ она не могла бы сказать, что онъ профессіональный картежникъ, а просто игралъ, какъ играютъ всѣ другіе… Завѣтной мечтой и его и ея было купить маленькій клочокъ земли гдѣ-нибудь въ Крыму, на самомъ берегу моря.
— Вотъ только продамъ имѣніе въ Малороссіи, и тогда у насъ все будетъ, — повторялъ Иванъ Григорьичъ, когда Вѣра Васильевна начинала мечтать о тихомъ южномъ уголкѣ, — Только необходимо выждать время, чтобы не продешевить…
Такъ время и шло годъ за годомъ, а выгодный покупатель все не являлся. Вѣра Васильевна рѣшительно не понимала, зачѣмъ мужу понадобился золотой пріискъ, — эта нелѣпая затѣя точно отодвигала ихъ завѣтную мечту поселиться въ Крыму. Но она не вмѣшивалась въ дѣла мужа и не спрашивала. Она не понимала, что Войводъ именно за этимъ и пріѣхали да Уралъ, чтобъ превратиться въ золотопромышленника, что не составляло никакого труда, а давало извѣстное положеніе. Этотъ счастливый планъ былъ предложенъ Войводу на ярмаркѣ въ Нижнемъ Барминымъ, какъ своего рода громоотводъ. Да, настоящій золотопромышленникъ, и никто не заподозрѣть въ шуллерствѣ. Кстати, въ семьѣ уральскихъ коренныхъ золотопромышленниковъ встрѣчалось немало пришлыхъ, совершенно случайныхъ людей, прижившихся на Уралѣ. Дѣло было «за обычай» и никого не могло удивлять. Затѣмъ, въ средѣ игроковъ Сосногорскъ пользовался большой извѣстностью, какъ настоящее золотое дно, гдѣ проигрывались въ карты цѣлыя состоянія. Много было дикихъ денегъ, и велась изъ года въ годъ крупная игра. Присмотрѣвшись къ дѣлу, Войводъ рѣшилъ, что въ Сосногорскѣ можно серьезно поработать, особенно, если не торопиться. Въ самомъ воздухѣ здѣсь царилъ духъ легкой наживы.
Въ Сосногорскѣ Вѣра Васильевна въ первый разъ испытала, что такое настоящая тоска. Она никакъ не могла устроиться, какъ устраивалась раньше, и свободное время являлось неотступнымъ врагомъ. Она даже не могла читать, какъ это бывало раньше, и все думала, думала и думала. На первомъ планѣ, конечно, стояла эта глупая встрѣча съ Матовымъ, вызвавшая цѣлый рядъ молодыхъ воспоминаній. И любовь, и ненависть, и женская обида — все перемѣшалось, вызывая жажду чего-то неиспытаннаго, отнятаго, какъ тѣ чудные сны, которые проснувшійся человѣкъ никакъ не можетъ припомнить.
Глухая тоска охватывала Вѣру Васильевну главнымъ образомъ по вечерамъ, когда дневной шумъ смѣнялся гнетущей тишиной. Дуня въ эти часы что-нибудь работала у себя въ комнатѣ, и швейная машинка трещала у ней въ проворныхъ молодыхъ рукахъ, какъ стальной кузнечикъ. Вѣра Васильевна по цѣлымъ часамъ прислушивалась къ этой безконечной женской работѣ и подъ монотонное постукиваніе все думала и думала, точно ея мысли бѣжали по невидимымъ ступенькамъ, отбивая тактъ. Эти ступеньки неизмѣнно уводили ее въ далекое прошлое, и она опять переживала все съ начала, что казалось забытымъ и похороненнымъ навѣки. Настоящее рисовалось, наоборотъ, какъ-то смутно, и Вѣра Васильевна старалась даже не думать о немъ, отдаваясь теченію. Если бы Матовъ только подозрѣвалъ, какъ она его любила въ такія минуты… Это была даже не любовь, а что-то ужасное. Она точно умирала и смотрѣла на самой себя откуда-то изъ другого міра. Странно, что, когда Матовъ бывалъ у нихъ — это чувство быстро исчезало, какъ бѣгутъ отъ солнца ночныя тѣни. Онъ казался ей совершенно не тѣмъ Матовымъ, о какомъ она привыкла думать, и этотъ ненастоящій Катовъ раздражалъ ее, какъ живое зло.
Иногда на нее нападалъ безотчетный страхъ, и ей начинало казаться, что она сходитъ съ ума. Это было ужаснѣе всего. Мужъ замѣчалъ это настроеніе и дѣлался съ ней по-отечески строгимъ. Въ такія минуты онъ приказывалъ и распоряжался, и она была довольна, что можетъ обходиться безъ собственной воли, и повиновалась, какъ сомнамбула. Потомъ все разрѣшалось слезами, какъ грозовая туча дождемъ, и Вѣра Васильевна дѣлалась опять сама собой, до слѣдующаго приступа молчаливаго отчаянія.
Именно въ одну изъ такихъ сумасшедшихъ минутъ Анненька овладѣла Вѣрой Васильевной и потащила ее въ клубный маскарадъ.
— Голубчикъ, Вѣра Васильевна, вамъ это совсѣмъ не интересно, — наговаривала Анненька, помогая Вѣрѣ Васильевнѣ одѣваться, — но вы сдѣлаете это для меня… Вы только представьте себѣ мое счастье… Я хоть на нѣсколько часовъ избавлюсь отъ родительской опеки и буду сама собой. Душечка, я вамъ привезла и домино и маску.
— Что же я тамъ буду дѣлать, Анненька?
— Ахъ, Боже мой…. Будемъ веселиться и дѣлать маленькія глупости, которыя позволяются только въ маскарадахъ. Женщина подъ маской совершенно другое существо, и вы не узнаете самой себя.
— Да?
— Будемъ кого-нибудь интриговать. Папа тоже будетъ въ клубѣ, и я его буду интриговать. Не правда ли, какъ это смѣшно? Потомъ есть еще одинъ человѣкъ… Мы пріѣдемъ попозже, послѣ двѣнадцати, когда маскарадъ будетъ въ полномъ разгарѣ.
Клубъ былъ полонъ, когда онѣ пріѣхали. Танцовальная зала была освѣщена электричествомъ, которое придавало лицамъ рѣзкія очертанія. Нетанцующіе мужчины столпились въ дверяхъ и нагло осматривали проходившихъ мимо масокъ, отпуская по ихъ адресу шутки и каламбуры. Однимъ словомъ, всѣхъ охватило спеціально-маскарадное настроеніе, которое заразительно подѣйствовало даже на Вѣру Васильевну, особенно, когда въ толпѣ мужчинъ она узнала своего мужа. Ей вдругъ сдѣлалось весело, захотѣлось болтать, смѣяться, слушать маскарадныя глупости и самой повторять ихъ.
— Вотъ Бережецкій, — шепнула Анненька, подталкивая Вѣру Васильевну. — Заинтригуйте эту машинку. Ахъ, какой у него побѣдоносный видъ… Одурачьте его.
Вѣра Васильевна съ маскарадной храбростью подошла къ Бережецкому, взяла его подъ руку и повела въ угловую залу, гдѣ стояли мягкіе диванчики и были устроены уютные уголки. Она чувствовала, какъ онъ взвѣшивающимъ взглядомъ посмотрѣлъ на ея перчатки, на кусочекъ шеи, выставлявшійся изъ-подъ домино, на брильянтовую булавку и, видимо, остался доволенъ произведеннымъ экзаменомъ.
— Мнѣ нужно съ тобой поговорить серьезно, — говорила Вѣра Васильевна, мѣняя голосъ. — Я желаю тебя предостеречь отъ большой опасности… Ты часто бываешь въ домѣ, гдѣ мужъ старикъ, а жена молодая. Ты ухаживаешь за женой, а она, какъ кошка, влюблена въ Матова.
— Знаю… Но что же изъ этого?
— Старикъ — извѣстный шуллеръ, а жена — приманка для такихъ глупыхъ людей, какъ ты. Да, мнѣ жаль тебя, потому что ты плохо кончишь.
— Именно?
— Или проиграешься, или будешь играть роль болвана. Недаромъ Матовъ говоритъ, что не встрѣчалъ человѣка глупѣе…
— Вѣдь это легко сказать про кого угодно, особенно за глаза. Для этого не нужно особенной храбрости…
— Ты умно отвѣтилъ…
— Иногда случается…
— Знаешь, я тебѣ дамъ одинъ совѣтъ.
— Я слушаю…
— Тебѣ хочется досадить Матову? Да? Вообще, сдѣлать крупную непріятность… да?
— Какъ сказать… пожалуй.
— Но ты не умѣешь этого сдѣлать, и я тебя научу. Вѣроятно, у Матова достаточно разныхъ грѣшковъ?
— Даже слишкомъ достаточно… Если бы я хотѣлъ, то могъ бы сжить его со свѣта. Ты слыхала когда-нибудь о наслѣдствѣ Парфенова?
— О, да… Слѣпой мужъ, котораго отравила жена, чтобъ получить наслѣдство? Знаю… Но вотъ этого именно и не слѣдуетъ дѣлать, то-есть поднимать большое дѣло. А нужно взять самое маленькое, какіе-нибудь пустяки… Громкіе процессы создаютъ героевъ, а маленькія преступленія убиваютъ человѣка.
— Маска, ты права…
— Я повторяю только то, что раньше слышала отъ тебя же.
— Развѣ я говорилъ что-нибудь подобное?
— Да…
— Тѣмъ лучше… Мнѣ пріятно думать, что я не глупый человѣкъ и что Матовъ ошибается на мой счетъ.
Они помѣстились въ углу уютной комнаты и весело болтали, какъ встрѣтившіеся послѣ долгой разлуки старые знакомые.
— Ты молода и красива, — говорилъ Бережецкій. — Я это чувствую. Но я тебя не знаю.
— А ты любишь красивыхъ женщинъ?
— Изрѣдка…
— Какъ это вѣжливо… Ты не чувствуешь даже того, что я влюблена въ Тебя.
— Сними маску — тогда я и почувствую.
— Любопытство губитъ и мужчинъ такъ же, какъ женщинъ. Довольно съ тебя и того, что ты знаешь… Да, я молода и красива. У меня много поклонниковъ…
— Тебѣ кто-нибудь нравится?
— Одинъ ты…
— Благодарю. Ты повторяешься…
— Любовь кричитъ, когда ее не хотятъ понять. Мужчины не понимаютъ, какъ счастлива женщина, когда чувствуетъ, что ее любятъ… Это своего рода опьянѣніе счастливаго побѣдителя. Вѣдь мы покупаемъ свое маленькое женское счастье слишкомъ дорогою цѣной… Вотъ сейчасъ мы сидимъ и болтаемъ разный маскарадный вздоръ, а когда я вернусь домой и останусь одна…
— Ты замужемъ?
— Сказать правду не рѣшаюсь, а обманывать не умѣю. Я не дѣвушка…
Она придвинулась къ нему совсѣмъ близко, взяла его за руку и наклонилась къ плечу такъ, что онъ чувствовалъ ея дыханіе. Эта близость молоденькой, красивой женщины начинала его волновать. Особенно его раздражалъ ея шопотъ, Ласковый и вызывающій, какъ мурлыканье разыгравшагося котенка.
— Милый… милый…
— Послушай, маска, я давеча охотно повѣрилъ тебѣ, что я умный человѣкъ, а сейчасъ ты, кажется, хочешь меня лишить этого маленькаго преимущества…
— Ш-ш-ш…
Она однимъ движеніемъ отскочила отъ него, точно ее что обожгло. Въ дверяхъ показался Матовъ, на рукѣ у котораго Анненька висѣла, какъ дѣтская кукла. Матовъ что-то говорилъ ей съ своей лѣнивой небрежностью. Анненька увидала Вѣру Васильевну и потащила своего кавалера къ ней, позабывъ о томъ, что Матовъ и Бережецкій не кланяются.
— Я счастлива… о, какъ я счастлива! — повторяла она, обнимая Вѣру Васильевну и стараясь измѣнить голосъ.
— Это кто съ тобой? — спрашивала Вѣра Васильевна, продолжая маленькую комедію.
— Ты не знаешь Матова? Ха-ха… Нашъ общій любимецъ публики… Посмотри, какое у него умное лицо!
— А я именно послѣдняго и не замѣтила… Впрочемъ, я страдаю близорукостью.
Враги смѣшно смотрѣли въ разныя стороны. Бережецкій точно весь окостянѣлъ, что выходило уже совсѣмъ смѣшно. Анненька наклонилась къ Вѣрѣ Васильевнѣ и шепнула:
— Я влю-бле-на…
— Въ кого?
— Это мой маленькій секретъ. Ахъ, какъ я счастлива!.. Мнѣ кажется, что всѣ, рѣшительно всѣ завидуютъ мнѣ.
Она взяла Матова подъ руку и потащила его въ танцовальную залу. Онъ усталъ и, когда проходили мимо дверей въ буфетную комнату, остановился и сдѣлалъ напрасную попытку освободить свою руку.
— Нѣтъ, нѣтъ! — протестовала Анненька. — Я тебѣ не позволю пить… Тебѣ это вредно. Посмотри на себя въ зеркало, какое у тебя лицо: носъ красный, глаза воспаленные… Притомъ у меня деспотическій характеръ.
— Очень жаль…
— Кого?
— Конечно, самого себя… Быть въ рабствѣ у женщины — самое позорное занятіе.
— Мужчина созданъ быть рабомъ, особенно ты. У тебя рабство въ крови…
— Послушай, маска, а если бы мы поужинали?
— Ты хитришь, мой милый… Это только предлогъ, чтобы напиться. Все равно, я маску не сниму…
— А если я хочу страдать, вспоминая наше знакомство? Маска рѣшительно ничего не говоритъ сердцу…
Вѣра Васильевна, болтая съ Бережецкимъ, почувствовала какъ-то вдругъ страшную усталость. Этотъ замороженный кавалеръ надоѣлъ ей до тошноты. Она бросила его, даже не простившись. Какъ хорошо было бы поскорѣе уѣхать домой. Клубное помѣщеніе было не велико, и дѣлалось душно. Вѣра Васильевна отправилась разыскивать Анненьку, храбро продиралась сквозь двигавшуюся одной живой стѣной толпу. Анненьки нигдѣ не было. Въ двери буфета Вѣра Васильевна видѣла только широкую спину Матова, — онъ закусывалъ стоя. У Вѣры Васильевны начинала кружиться голова отъ жары и духоты. Анненьку она наконецъ нашла и не узнала въ первое мгновеніе. Дѣвушка забралась въ самую дальнюю комнату я сидѣла неподвижно на диванѣ совершенно одна.
— Анненька, я васъ не узнаю! — удивлялась Вѣра Васильевна, подсаживаясь къ ней. — Анненька — и сидитъ вдругъ одна!..
— Что же тутъ удивительнаго? — сухо отвѣтила Анненька, отодвигаясь, когда Вѣра Васильевна сѣла рядомъ съ ней.
Этотъ тонъ смутилъ Вѣру Васильевку. Ей такъ хотѣлось разсказать Анненькѣ содержаніе своего разговора съ Бережецкимъ. На что могла она разсердиться?
— Васъ огорчилъ чѣмъ-нибудь Матовъ? — спросила Вѣра Васильевна, подбирая слова.
— Нисколько… Онъ, слава Богу, умѣетъ себя держать.
— Однако вы какая-то странная… Впрочемъ, я не имѣю права и не люблю вмѣшиваться въ чужія дѣла.
Анненька молчала.
Вѣра Васильевна очень рѣдко сердилась, но въ данномъ случаѣ не могла себя сдержать. Ей было обидно за собственное настроеніе, за желаніе быть откровенной, любящей и хорошей. Анненька рѣшительно не желала ничего понимать.
— Неужели она меня ревнуетъ къ Матову? — мелькнуло въ головѣ Вѣры Васильевны.
Наступила неловкая и тяжелая пауза. Вѣра Васильевна старалась подавить въ себѣ тяжелое чувство незаслуженнаго ничѣмъ оскорбленія. Она такъ хорошо и просто любила вотъ эту самую Анненьку…
— Анненька, я васъ рѣшительно не узнаю.
— Ахъ, оставьте меня, ради Бога!
Изъ-подъ маски на Вѣру Васильевну посмотрѣли такіе злые и нехорошіе глаза. Вѣра Васильевна хотѣла уже подняться и уйти, какъ ей пришла одна мысль въ голову, которая освѣтила все: въ Анненькѣ просыпалась женщина… Вотъ эта странная дѣвушка, которая сидѣла съ ней рядомъ, изнемогала подъ наплывомъ перваго чувства. Анненька полюбила… Случилось именно то, чего она такъ страстно домогалась… Слѣдующею мыслью Вѣры Васильевны было то, что Анненька влюбилась именно въ Матова и на этомъ основаніи ревнуетъ ее. Ей сдѣлалось и обидно, и больно, и какъ-то страшно. Между двумя женщинами легла дѣлая пропасть…
Анненька продолжала молчать, стараясь не смотрѣть на Вѣру Васильевну. Ее душили безпричинныя слезы. Ей хотѣлось куда-то убѣжать, спрятаться, исчезнуть. Вѣра Васильевна поднялась и сдѣлала движеніе уйти. Анненькѣ хотѣлось ее удержать, сказать что-то такое хорошее, приласкаться, но она сидѣла, какъ очарованная, и не могла шевельнуться.
— Анненька, прощайте!..
Анненька не шевелилась. Вѣра Васильевна молча пожала ей руку и быстро пошла къ дверямъ. Издали доносились звуки бальной музыки; по диванчикамъ ютились счастливыя парочки; кто-то громко смѣялся… Вѣрѣ Васильевнѣ вдругъ сдѣлалось страшно. Тамъ, за этими стѣнами, холодная, зимняя ночь, темнота и холодное одиночество… Она быстрыми шагами вернулась къ Анненькѣ, крѣпко ее обняла и прошептала:
— Мнѣ хочется разсказать все, все… исповѣдаться… Вы правы, Анненька: я дурная и нехорошая женщина.
Вѣру Васильевну охватила страстная жажда исповѣди. Вертѣвшіяся въ ея головѣ мысли точно душили ее. Она тяжело дышала и чувствовала, какъ вся холодѣетъ. Именно теперь она должна разсказать все, когда вотъ эта самая Анненька относится къ ней почему-то враждебно.
— Говорите, я слушаю, — холодно отвѣтила Анненька, не мѣняя позы.
Вѣра Васильевна быстро принялась разсказывать, какъ она въ своемъ одиночествѣ вынашивала мстительное чувство къ Матову и какъ сегодня научила Бережецкаго нанести ему рѣшительный ударъ,
— Вѣдь это могъ придумать только женскій умъ!.. — объясняла она. — Только наша женская безсильная злоба можетъ создать подобныя комбинаціи…
— По-вашему, Матовъ погибъ? — иронически замѣтила Анненька.
— Да…
— Бережецкій глупъ…
— На это у него хватитъ ума.
— Я не понимаю, почему вы такъ сильно волнуетесь… Все это такіе пустяки, о которыхъ рѣшительно не стоитъ даже говорить.
— Да?.. Мы, голубчикъ, говоримъ на двухъ разныхъ языкахъ. Впрочемъ, все это ни къ чему… Меня мучитъ собственное ничтожество.
Анненька вдругъ засмѣялась. Нашли чѣмъ испугать Матова! И кто явится мстителемъ? Идіотъ Бережецкій!.. А эта Вѣра Васильевна просто сошла съ ума, потому что влюблена въ Бережецкаго, какъ кошка.
Не прошло и двухъ недѣль, какъ Анненькѣ пришлось разочароваться въ своей увѣренности. Разъ отецъ пріѣхалъ раньше обыкновеннаго къ обѣду: онъ дѣлалъ это, когда нужно было сообщить какую-нибудь самую свѣжую городскую новость.
— Представь себѣ, Матовъ-то… — говорилъ онъ еще въ передней, снимая шубу: — то-есть не Матовъ, а Бережецкій… Нѣтъ, не Бережецкій, а этотъ старый дуракъ Гущинъ… Весь городъ уже знаетъ. Для Матова все кончено!
— Да говори, папа, толкомъ. Я рѣшительно ничего не понимаю…
— Я заѣзжалъ къ двумъ присяжнымъ повѣреннымъ… Положимъ, они большіе негодяи и враги Матова, но отъ этого ему не легче. Представь себѣ, Гущинъ предъявляетъ въ окружный судъ подложный матовскій вексель…
— Не можетъ быть! — возмутилась Анненька. — Все это лгутъ!..
— И на самую ничтожную сумму… что-то на двѣсти рублей. Дѣло въ томъ, что этотъ вексель составленъ отъ имени одного купца, который ослѣпъ… Тутъ и нотаріусъ попалъ… Да, да… Общій переполохъ. Такого скандала у насъ еще не случалось…
— А что же самъ Матовъ?
— Онъ играетъ въ клубѣ… Ему говорили, а онъ только смѣется.
— Значитъ, все пустяки, — рѣшила Анненька.
Это извѣстіе ее сильно встревожило, какъ она ни старалась себя сдержать. Съ ней вообще творилось что-то странное, именно послѣ встрѣчи съ Матовымъ въ маскарадѣ. Раньше для нея Матовъ былъ просто хорошій знакомый, съ которымъ было всегда весело, а тутъ ей сдѣлалось какъ-то его жаль, — такой большой и сильный мужчина, а ей безотчетно было его жаль. Она только тутъ поняла, что онъ пропадаетъ и быстро катится по наклонной плоскости. Эти вѣчные кутежи, азартная игра въ карты, домашній адъ — все это были только отдѣльныя стороны матовской погибели. Анненькѣ казалось, что, если бы нашлась женщина, которая полюбила бы его всей душой (ужъ совсѣмъ не такъ, какъ Вѣра Васильевна), онъ могъ бы сдѣлаться совершенно другимъ человѣкомъ. Вѣдь любящая женщина всесильна, и если бы Матовъ… Дальше мысли Анненьки запутывались въ непроходимомъ лабиринтѣ, пока она не пришла къ убѣжденію, что эта спасающая женщина — именно она, Анненька. О, какъ хорошо было у нея на душѣ, когда вопросъ былъ рѣшенъ. Теперь рѣшительно все на свѣтѣ казалось ей другимъ, а люди — такими маленькими и ничтожными. Въ дѣвушкѣ просыпалась женщина…
У Вѣры Васильевны Анненька не была со времени маскарада и отправилась къ Ольгѣ Ивановнѣ, чтобы собрать справки на мѣстѣ. Но, какъ оказалось, Ольга Ивановна ничего не знала. Анненька повернулась одну минутку и отправилась къ Вѣрѣ Васильевнѣ. У Войводовъ обѣдъ былъ поздній, и оаа попала какъ разъ къ обѣду. Ея появленіе заставило Войвода прекратить какой-то разсказъ, хотя онъ встрѣтилъ гостью съ обычною любезностью и проговорилъ:
— А вы насъ совсѣмъ забыли, Анна Евграфовна… Старыхъ друзей забывать вообще не принято.
— Я была не совсѣмъ здорова… — солгала Анненька, краснѣя. — У меня болѣли зубы…
Вѣра Васильевна сидѣла, опустивъ глаза. Появленіе Анненьки было ей непріятно, какъ живая иллюстрація къ разсказу мужа о скандальномъ процессѣ Матова.
— Вы, конечно, уже слышали послѣднюю новость? — спрашивалъ Войводъ. — Мы только сейчасъ говорили съ Вѣрой о ней…
— Нѣтъ, я все время сидѣла дома и ничего не знаю… —еще разъ соврала Анненька.
— Да-а… — тянулъ Войводъ, прожевывая кусокъ ростбифа. — Нашъ общій любимецъ публики попался въ скверную исторію… Я не говорю, что онъ виноватъ, но у него бываютъ моменты какого-то удивительнаго легкомыслія. Въ данномъ случаѣ онъ едва ли отдѣлается дешево, хотя я и не желаю дѣлать дурныхъ предсказаній.
Войводъ, не торопясь, разсказалъ, въ чемъ дѣло и гдѣ грозитъ Матову главная опасность. Анненька вся замерла, точно въ нее заколачивали гвозди. Угнеталъ ее больше всего спокойный и ровный тонъ, которымъ говорилъ Войводъ.
— Чѣмъ же это можетъ кончиться? — спросила она упавшимъ голосомъ: — то-есть въ худшемъ случаѣ…
— Гм… Конечно, все зависитъ отъ присяжныхъ засѣдателей. Да… Въ случаѣ обвиненія, будетъ лишеніе особенныхъ правъ и ссылка не въ столь отдаленныя мѣста. Въ положеніи Матова это равносильно гражданской смерти…
Анненька вскочила и со слезами въ голосѣ заговорила:
— Это несправедливо!.. Это гнусно!.. Этого не можетъ быть!.. Присяжные засѣдатели должны его оправдать… Развѣ Никъ можетъ сдѣлать подлогъ? Я этому никогда, никогда не повѣрю…
Войводъ вопросительно посмотрѣлъ на жену и только пожалъ плечами.
— Я тоже увѣренъ, что присяжные его оправдаютъ, — прибавилъ онъ. — И дѣло по существу самое пустое…
«Ты такъ говоришь потому, что ревнуешь Матова къ женѣ, — думала Анненька. — Да, ты радуешься, скверный старичишка!.. А я поѣду къ Гущину и буду его умолять на колѣняхъ взять обратно этотъ проклятый вексель. Наконецъ я сама заплачу ему, сколько слѣдуетъ… У меня есть золотые часы, браслеты, брошки, — все продамъ, чтобы выкупить негодную бумажонку!»
Кончивъ обѣдъ, Войводъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, чтобы выкурить послѣобѣденную сигару. Въ столовой водворилось самое неловкое молчаніе.
— Вы довольны? — проговорила наконецъ Анненька.
Вѣра Васильевна посмотрѣла на нее спокойными глазами и отвѣтила однимъ словомъ:
— Да!..
Анненька поднялась и, не прощаясь, выбѣжала въ переднюю. Отъ Войводовъ она отправилась разыскивать Гущина, который жилъ гдѣ-то на самомъ краю города. Старикъ былъ крайне удивленъ, когда въ его комнату вошла Анненька, взволнованная, раскраснѣвшаяся отъ мороза и такая красивая, какою онъ ее еще не видалъ. Она присѣла на стулъ, чтобы перевести духъ, и только потомъ проговорила:
— Я пріѣхала къ вамъ выкупитъ тотъ вексель, который вы предъявили въ судъ…
Гущинъ только развелъ руками.
— Онъ у господина прокурора, а я тутъ ни при чемъ…
— Какъ ни при чемъ? Вѣдь вы могли не предъявлять его въ судъ? Разъ вы предъявили — вы можете и взять его обратно.
— Никакъ нѣтъ-съ!.. Дѣло уголовное-съ, и емуь данъ законный ходъ-съ.
— Вы… вы — негодяй!..
— А это ужъ какъ вамъ будетъ угодно-съ…
Весь городѣ былъ занятъ толками о дѣлѣ Матова, которое обсуждалось на всѣ лады. Какъ бываетъ въ такихъ случаяхъ, общественное мнѣніе раздвоилось: одни были на сторонѣ Матова, другіе — противъ него. Проявленіе общественнаго мнѣнія принимало бурный характеръ, особенно въ клубѣ. Нужно замѣтить, что большинство было не на сторонѣ Матова. Люди, которые еще недавно заискивали предъ нимъ и считали его своимъ лучшимъ другомъ, сейчасъ нападали на него съ особеннымъ азартомъ, точно старались выкупить напрасно затраченную энергію. Старикъ Войводъ достаточно видѣлъ на своемъ вѣку всевозможныхъ метаморфозъ, но этотъ случай его прямо возмущалъ, какъ проявленіе самыхъ темныхъ инстинктовъ толпы, Вѣдь судъ будетъ, присяжные скажутъ свое слово, — зачѣмъ же торжествовать и радоваться прежде времени?
Это дѣло вообще доставляло Войводу немало непріятностей, начиная съ того, что Вѣра Васильевна страшно волновалась. Самое скверное было то, что она волновалась молча и ничего не говорила мужу, какъ дѣлала обыкновенно. Потомъ самъ герой дня — Матовъ — началъ ѣздить ужъ очень часто, и Вѣра Васильевна послѣ каждаго его визита теряла послѣднія силы и бродила, какъ въ воду опущенная. Такъ нельзя было оставить дальше, и Войводъ рѣшилъ объясниться съ Матовымъ начистоту. Этотъ безумецъ долженъ же понять наконецъ собственное безуміе…
Во всемъ городѣ меньше всѣхъ волновался самъ Матовъ. Онъ бывалъ въ клубѣ каждый вечеръ и держалъ себя такъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Правда, онъ постоянно подкрѣплялъ себя за буфетомъ и уѣзжалъ домой каждый разъ сильно навеселѣ. Войводъ часто встрѣчался съ нимъ вечерами и рѣшился привести въ исполненіе свой планъ именно въ клубѣ, какъ на нейтральной почвѣ. Подходящаго случая не пришлось ждать долго. Разъ Войводъ былъ въ хорошемъ выигрышѣ и отправился въ буфетъ поужинать. Матовъ былъ тамъ и подсѣлъ къ нему.
— Вамъ чертовски везетъ… — заговорилъ Матовъ первымъ.
— Вы находите?
— Общій голосъ… Конечно, нехорошо радоваться чужому несчастью, но я съ удовольствіемъ наблюдаю, какъ мой бывшій другъ Бережецкій все проигрываетъ. Кажется, онъ уже просадилъ тысячъ десять…
— Право, не знаю… Трудно считать деньги въ чужомъ карманѣ; къ тому же меня чужія денежныя дѣла никогда не интересовали.
Матовъ засмѣялся. Всѣ игроки не любили говорить о деньгахъ и картахъ.
— Виноватъ, я болтаю пустяки, — сознался Матовъ, закуривая сигару. — Я тоже не охотникъ до чужихъ дѣлъ, а такъ, сорвалось съ языка…
Войводъ, не торопясь, пилъ красное вино и какъ-то вопросительно смотрѣлъ на Матова. Этотъ взглядъ заставлялъ послѣдняго немного сжаться, какъ не выучившаго урокъ школьника, на котораго смотритъ строгій учитель.
— Вы, кажется, Николай Сергѣичъ, хотѣли намекнуть, — тянулъ Войгодъ, — да, намекнуть, что лучшая половина денегъ Бережецкаго перешла въ мой карманъ.. Очень можетъ быть, что и такъ. Не спорю… Вѣдь если разобрать серьезно, такъ въ жизни всѣ мы игроки… Разница только въ томъ, что однѣ играютъ за своею личной отвѣтственностью, другіе — за чужой счетѣ…
— Вы не договариваете…
Войводъ еще разъ посмотрѣлъ на Матова, оглянулся кругомъ — въ столовой никого не было, и, разглаживая бороду, спокойно заговорилъ:
— Вы угадали, Николай Сергѣевичъ… Скажу больше: вы отлично понимаете, о чемъ я хочу поговорить съ вами. Да… Но не будемъ ставить надъ «і» точку. Я не сталъ бы говорить, если бы не уважалъ васъ, какъ умнаго и очень даровитаго человѣка. Мнѣ просто обидно за васъ…
— Представьте себѣ, что я рѣшительно ничего не понимаю… — смущенно проговорилъ Матовъ. — Если вы хотите говорить о моемъ несчастномъ дѣлѣ, о которомъ въ городѣ звонятъ, во всѣ колокола, то…
— Нѣтъ, нѣтъ… Это ваше дѣло, а я хочу поговорить съ вами о темъ, что немного касается и меня.
— А… теперь я понимаю… Я къ вашимъ услугамъ. Я даже могу предупредить вашъ вопросъ и облегчить наше объясненіе: да, я люблю Вѣру Васильевну… О такихъ вещахъ какъ-то не принято говорить мужьямъ, но вы сами пожелали поставить вопросъ ребромъ… Скажу откровенно: я уже давно потерялъ голову.
Войводъ сдѣлалъ глотокъ вина, подвинулся совсѣмъ близко къ Матову и заговорилъ такимъ тономъ, какъ говорятъ очень хорошіе знакомые.
— Что вы потеряли голову — я не буду споритъ, а что вы любите Вѣру Васильевну — позвольте мнѣ не согласиться. Да, не любите… Вѣдь вы думаете только о себѣ, а любящій человѣкъ именно о себѣ-то и забываетъ. Скажу проще: зачѣмъ вы мучите Вѣру Васильевну? Вѣдь вы и раньше никогда ее не любили… Вы не знаете, какая это чистая и свѣтлая натура. Вѣдь это ребенокъ, довѣрчивый и любящій, но за каждый шагъ котораго приходится отвѣчать… Замѣтьте, что я ничего не говорю о себѣ, хотя на это и имѣю нѣкоторое право. Могу васъ увѣрить, что именно о себѣ я меньше всего думаю… Да, вы ее ее любите.
Матовъ хотѣлъ что-то возражать, но Войводъ его остановилъ движеніемъ руки.
— Позвольте кончить… Вы видите, что я нисколько не волнуюсь, и мы можемъ обсуждать вопросъ съ необходимымъ для него спокойствіемъ. Итакъ, повторяю, вы не любите Вѣры Васильевны, потому что ставите ее въ фальшивое положеніе. Вѣдь такія натуры не гнутся, а ломаются, какъ сталь. Вѣдь, если бы я замѣтилъ, что я лишній и что я именно мѣшаю ей жить, повѣрьте, я нашелъ бы въ себѣ достаточно силы, чтобы устранить себя. Такъ была бы и теперь, если бы… Да, если бы вы сумѣли сдѣлать ее счастливой.
Матовъ вскочилъ и, ероша свои кудри, нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Вотъ такъ объясненіе!.. Этотъ старикъ — настоящій крупный звѣрь, который давитъ съ расчетомъ.
— Мое положеніе въ данномъ случаѣ почти комично… — заговорилъ онъ, принимая небрежный тонъ. — Мнѣ трудно оспаривать вашу основную мысль, потому что каждый любитъ по-своему и ненавидитъ по-своему. Общей мѣрки нѣтъ и не можетъ быть… Я могу только повторить то, съ чего началъ: я люблю Вѣру Васильевну, хотя и не разсчитываю на взаимность… Можетъ-быть, это тоже область эгоизма. Но вѣдь весь вопросъ въ томъ, что вы, какъ мнѣ кажется, желаете предъявить ко мнѣ какія-то требованія. Я готовъ ихъ выслушать…
— Требованіе самое простое: вы должны оставить въ покоѣ Вѣру Васильевну, какъ это долженъ сдѣлать каждый порядочный человѣкъ. Это не требованіе, а единственный логическій выводъ… Какъ мужъ, я имѣлъ бы право высказать это въ нѣсколько иной формѣ, но вѣдь здѣсь дѣло идетъ не обо мнѣ, и я говорю сейчасъ, какъ посторонній человѣкъ. Наконецъ поставьте себя въ мое положеніе и поймите только одно, что я меньше всего имѣю въ виду свои личные интересы…
— Иванъ Григорьичъ, вѣдь это единственное объясненіе въ своемъ родѣ…
Въ столовую вошелъ Галстунинъ, и объясненіе кончилось. Матовъ чувствовалъ только одно: если бы Войводъ избилъ его, ему было бы легче. Войводъ разсчитался за свой ужинъ, спокойно раскурилъ сигару и пошелъ наверхъ, въ «дѣтскую», гдѣ шла неустанная игра. Матовъ догналъ его на лѣстницѣ и, схвативъ за руку, проговорилъ:
— Иванъ Григорьичъ, я не желаю вашего великодушія… Что женщины принимаютъ, какъ должное, — обидно для мужчины.
Войводъ остановился и, не вынимая изо рта сигары, отвѣтилъ:
— Еще разъ вы говорите о себѣ, Николай Сергѣевичъ, причемъ забываете, что обиженная сторона — я… Единственное, что я могу вамъ предложить, — объяснитесь откровенно съ Вѣрой Васильевной сами. Могу васъ увѣрить, что я до сихъ поръ не далъ ей ни малѣйшаго повода, что замѣчаю или подозрѣваю что-нибудь.
Онъ пошелъ вверхъ по лѣстницѣ, легко и свободно ступая со ступеньки на ступеньку, а Матовъ стоялъ на томъ же мѣстѣ, чувствуя, какъ все у него кружится въ головѣ.
Въ домѣ Матова происходило нѣчто необыкновенное, чего раньше не было: хозяинъ все чаще и чаще оставался по вечерамъ дома. Парасковья Асафовна только разводила руками и качала головой.
— Ужъ къ добру ли? — сомнѣвалась она. — Когда собака со двора въ избу просится, — примѣта нехорошая.
Ольга Ивановна, напротивъ, была очень довольна и почти счастлива. Въ первое время послѣ свадьбы Николай Сергѣичъ тоже не убѣгалъ изъ дому. Она точно дѣлалась во второй разъ «молодой» и втайнѣ торжествовала надъ оголтѣлою дворяночкой, которая, видно, не сумѣла сманить чужого муженька. Такъ ей и надо! Довольно Ольга Ивановна посидѣла вечерами одна, всего надумалась и досыта наплакалась, а теперь пусть Вѣра Васильевна кулакомъ слезки вытираетъ да со старымъ мужемъ милуется.
— Чтой-то это нашъ-то сахаръ запалъ, любезнѣйшій братецъ Артемій Асафычъ? — удивлялась старая тетка. — Ужъ не померъ ли, грѣшнымъ дѣломъ?.. Тоже вотъ и Щепетильниковъ глазъ не кажетъ. Ну, да этотъ молодой, по своимъ дѣламъ ухлестываетъ…
Матова, дѣйствительно, какъ-то потянуло домой, въ свой уголокъ. Онъ даже бросилъ пить, какъ пилъ раньше. Давно ужъ онъ не занимался серьезно и поотсталъ даже въ своей спеціальности, сравнительно съ другими. Раза два его на судѣ срѣзали неизвѣстными ему кассаціонными рѣшеніями. А тутъ еще нотаріусъ Семибратовъ одолѣваетъ. Перетрусилъ человѣкъ до послѣдней степени. Это былъ бѣлокурый чахоточный молодой человѣкъ съ близорукими глазами и шмыгающею походкой. Онъ пріѣзжалъ къ Матову чуть не каждый день и нылъ безъ конца.
— Весь городъ кричитъ о вашемъ дѣлѣ, — сообщалъ онъ упавшимъ голосомъ.
— И пусть кричитъ, — равнодушно отвѣчалъ Матовъ. — Покричатъ и перестанутъ, когда надоѣстъ.
— Ахъ, Николай Сергѣичъ, Николай Сергѣичъ!.. А прокуроръ? Дѣло поступило уже къ нему…
— Мало ли поступаетъ дѣлъ къ прокурору, — не всѣмъ дается ходъ.
— А вотъ нашему и дадутъ ходъ. Чувствую, что пропаду ни за грошъ… Отдадутъ подъ судъ — и кончено, прикрывай лавочку.
— Перестаньте малодушничать. Дѣло у Бережецкаго, а Бережецкій глупъ… Если васъ отдадутъ подъ судъ, и меня вмѣстѣ тоже отдадутъ, а вѣдь я не плачу. Вообще пустяки, о которыхъ не стоитъ даже говорить…
— Вотъ въ этомъ-то и вся суть, что пустяки…
Нытье нотаріуса изводило Матова. Этотъ молодецъ продастъ кого угодно, чтобы только выгородить собственную драгоцѣнную особу. Никогда не слѣдуетъ связываться съ подобными идіотами, чортъ бы ихъ вобралъ всѣхъ! Только добрыхъ людей смѣшатъ.
Но малодушіе товарища по несчастью нагоняло и на Матова хандру, особенно по вечерамъ. Ему какъ-то дѣлалось жаль и своего угла, отъ котораго вѣяло всегда нежилымъ, и было совѣстно передъ женой, которую онъ не любилъ. Вѣдь жизнь, право, могла бы сложиться нѣсколько иначе… Есть такіе маленькіе уютные домики, гдѣ живутъ какъ-то особенно по-хорошему и гдѣ доносятъ до старости такія теплыя и хорошія чувства. Невольно перебирая свое прошлое, Матовъ испытывалъ какое-то жуткое чувство, Вѣдь никто не подозрѣвалъ, что онъ совсѣмъ не такой, какимъ казался всѣмъ: адвокатъ-рвачъ, клубный завсегдатай, картежникъ и вообще кутила-мученикъ. Да, характеристика довольно милая!.. Эти мысли неизбѣжно приводили къ самому больному пункту, именно къ Вѣрѣ Васильевнѣ. Послѣднее объясненіе съ Войводомъ точно обезсилило его, и Матовъ какъ-то не рѣшался ѣхать къ Вѣрѣ Васильевнѣ для рокового объясненія. Его такъ и тянуло туда, и чѣмъ больше тянуло, чѣмъ сильнѣе росла нерѣшимость, какъ у человѣка, который заблудился въ дремучемъ лѣсу и толчется на одномъ мѣстѣ, когда нужно итти прямо. У Матова являлись совсѣмъ малодушныя мысли, на которыхъ онъ себя и ловилъ. Напримѣръ, какъ хорошо, что Ольга Ивановна до сихъ поръ ничего не подозрѣваетъ. Конечно, въ свое время ей все будетъ извѣстно, но когда и что будетъ, а сегодня день прошелъ спокойно.
— Только развяжусь съ этимъ дурацкимъ дѣломъ, — рѣшилъ Матовъ, — и брошу все старое… Довольно!
Ольга Ивановна узнала все скорѣе, чѣмъ предполагалъ Матовъ, и узнала гораздо больше, чѣмъ зналъ онъ самъ. Именно, въ одно прекрасное утро неожиданно явился докторъ Огневъ, на которомъ буквально лица не было.
— Чтой-то, отецъ, ты совсѣмъ забылъ насъ? — пеняла ему Парасковья Асафовна.
— Николай Сергѣичъ дома? — спрашивалъ старикъ, съ трудомъ переводя духъ.
— Когда онъ по утрамъ дома сидитъ? Волка ноги кормятъ… Извѣстное ихъ аблакатское положеніе: сколько побѣгалъ, столько и съѣлъ.
— А Ольга Ивановна? Мнѣ необходимо ее видѣть по самому серьезному дѣлу… да…
Когда Ольга Ивановна вышла, докторъ прежде всего попросилъ стаканъ воды, а потомъ уже разсказалъ всю исторію съ подложнымъ векселемъ и то, что не сегодня — завтра Николая Сергѣича отдадутъ подъ судъ. Ольга Ивановна выслушала все внимательно и отвѣтила довольно спокойно:
— Что же, Евграфъ Матвѣичъ, кто что надѣлаетъ, то и получитъ. А у меня свой капиталъ, и меня это не касаемо… Конечно, по-человѣчеству жаль, а жалостью развѣ поможешь?.. Мнѣ бы это и слушать-то не надобно.
— Да, да… — бормоталъ смущенный докторъ, потирая лобъ рукой. — Вы говорите, что слушать не надобно… да… А я вотъ пришелъ переговорить именно съ вами, Ольга Ивановна, объ одномъ дѣлѣ, которое связано именно съ вашимъ дѣломъ, то-есть съ дѣломъ Николая Сергѣича. Ради Бога, только это между нами, Ольга Ивановна… Представьте себѣ, какой вышелъ казусъ!.. Я совершенно потерялъ голову…
Докторъ, задыхаясь и перебивая самого себя, разсказалъ эпизодъ, какъ Анненька ѣздила къ Артемію Асафычу и предлагала ему выкупить матовскій вексель. Этотъ разсказъ больше всего возмутилъ Парасковью Асафовну.
— Да не змѣй ли? а?!.. — негодовала старушка, всплеснувъ руками. — Это все его дѣло… Все онъ подстроилъ.
— Нѣтъ, вы представьте себѣ мое положеніе! — горячился докторъ, отчаянно жестикулируя. — Анненька — дѣвушка… да? И вдругъ ея имя будетъ фигурировать въ этомъ процессѣ… Войдите въ положеніе отца! Ее могутъ вызвать свидѣтельницей въ судъ… Весь городъ теперь только о ней и говоритъ. Мнѣ никуда глазъ нельзя показать… Самое скверное, что могутъ подумать, что она ѣздила подкупать Артемія Асафыча… а? Какъ это вамъ нравится, Ольга Ивановна?
— Я-то при чемъ тутъ? — довольно грубо отвѣтила Ольга Ивановна. — Вотъ ужъ именно, что въ чужомъ пиру похмелье.
— Какъ въ чужомъ пиру? Вы — жена, значитъ, вы должны знать все… Можетъ-быть, вы и подсылали Анненьку. Конечно, она дѣвушка и, конечно, ничего не понимаетъ…
— Да вы бѣлены объѣлись, Евграфъ Матвѣичъ? — возмутилась Ольга Ивановна. — Мнѣ своего-то горя не расхлебать, а тутъ еще вы пристаете со своей Анненькой… Въ первый разъ и о дѣлѣ-то этомъ слышу.
— Ну, ужъ извините, сударыня: никогда не повѣрю! Весь городъ во всѣ колокола звонитъ…
— Значитъ, по-вашему, я врунья? — начала горячиться Ольга Ивановна, наступая на доктора. — Да какъ вы смѣете мнѣ такія слова говорить?!..
— Вѣдь это вы сами сказали: «лгунья», а я ничего подобнаго, и не думалъ говорить.
Въ этотъ критическій моментъ послышался звонокъ. Это былъ Матовъ. Когда онъ вошелъ и взглянулъ на живую картину, которую составляли докторъ, жена и тетушка, то безъ словъ понялъ, что все кончено.
— Что вы со мной сдѣлали, Николай Сергѣичъ? Ахъ, что сдѣлали!.. — кинулся къ нему докторъ.
— Идемте въ кабинетъ и тамъ поговоримъ, — предложилъ Матовъ, уводя старика подъ руку. — Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ…
— Я сейчасъ поѣду къ змѣю и выцарапаю ему глаза, — рѣшительно заявила Парасковья Асафовна. — Это все его дѣло. Ему ничего не стоитъ всѣхъ насъ погубить.
Усадивъ доктора въ кресло, Матовъ прошелся по кабинету, взъерошилъ привычнымъ движеніемъ свои шелковые кудри и заговорилъ:
— Евграфъ Матвѣичъ, я радуюсь за васъ, что у васъ такая чудная дочь…
Работа общественнаго мнѣнія продолжалась. Матовъ, не обращавшій на него вниманія раньше, теперь не могъ не чувствовать происходившей на его глазахъ перемѣны теченія. И раньше недостатка по врагахъ у него не было, но это были все люди, такъ или иначе задѣтые имъ, а сейчасъ ему приходилось считаться съ людьми совершенно посторонними, которымъ, повидимому, до него не было никакого дѣла. Онъ это чувствовалъ при встрѣчѣ со знакомыми, которыхъ онъ встрѣчалъ разъ или два въ годъ гдѣ-нибудь на именинахъ или въ клубѣ, причемъ эти шапочные знакомые оказывались особенно строгими и неумолимыми.
Одинъ случай какъ-то ошеломилъ Матова, ошеломилъ именно потому, что онъ не имѣлъ никакихъ уважительныхъ причинъ. Дѣло было въ клубѣ, за ужиномъ. Въ столовой набралось человѣкъ пятнадцать. Были тутъ большею частью все знакомые люди: Самгинъ, винокуренный заводчикъ Бухвостовъ, — однимъ словомъ, все свой народъ. Въ эту компанію попалъ мало знакомый Матову горный инженеръ Ерохинъ, очень почтенный сѣдовласый старецъ, съ такимъ добродушнымъ лицомъ. Онъ сидѣлъ напротивъ Матова и все время улыбался. Старецъ былъ замѣтно навеселѣ и что-то нашептывалъ сидѣвшему съ нимъ рядомъ Бармину, который дѣлалъ серьезное лицо.
— Нѣтъ-съ, позвольте-съ! — сказалъ старецъ съ настойчивостью подгулявшаго человѣка, хотя Барминъ и не думалъ ему возражать. — Да-съ!.. Есть корпоративная честь, общественное мнѣніе. Такъ нельзя-съ… Помилуйте, этакъ всякій будетъ дѣлать, что ему угодно, а я долженъ ему кланяться и благодарить. Въ концѣ концовъ носу-съ некуда будетъ показать…
Матовъ сначала не обращалъ никакого вниманія на горячившагося старца и только по выраженію лица Войвода понялъ, что дѣло идетъ о немъ, Матовѣ.
— Ну, говори, говори, дуй тебя горой! — поощрялъ Самгинъ, радовавшійся каждому скандалу, какъ празднику.
— Что же, я могу и сказать… даже долженъ сказать… — не смущаясь, продолжалъ старецъ и, обращаясь ко всѣмъ, прибавилъ: — господа, среди насъ находится лицо, которое, строго говоря, не должно здѣсь находиться. Да-съ!.. Каждое общественное учрежденіе должно относиться особенно строго къ своей чести.
У Матова захватило дыханіе, и онъ чувствовалъ, какъ вся комната заходила у него предъ глазами. Поднявшись, по адвокатской привычкѣ, онъ проговорилъ:
— Если я не ошибаюсь, вы хотите назвать мою фамилію?
— Вы не ошиблись… — отвѣтилъ старецъ, продолжая улыбаться. — Я нахожу ваше присутствіе здѣсь неумѣстнымъ, какъ лица, скомпрометированнаго въ общественномъ мнѣніи. Можетъ-быть, я ошибаюсь, но я такъ думаю…
Это былъ ударъ прямо въ лицо, и Матовъ даже не нашелся въ первый моментъ, что ему отвѣтить. Остальные тоже молчали. Довольный произведеннымъ эффектомъ, Ерохинъ добавилъ:
— Я предлагаю, господа, исключить господина Матова изъ членовъ нашего клуба, чтобы этимъ оградить до извѣстной степени свою собственную репутацію. Да-съ!..
Всѣ опять молчали. Неожиданнымъ защитникомъ явился Войводъ, который отчетливо и спокойно отвѣтилъ за всѣхъ:
— Господинъ Ерохинъ, по своему возрасту и настроенію, забылъ одно, что мы пока имѣемъ дѣло съ одними слухами, и самое дѣло еще не принято судомъ… Затѣмъ, если бы оно поступило и подверглось разсмотрѣнію, то вѣдь присяжные могутъ вынести оправдательный вердиктъ, въ чемъ я нимало не сомнѣваюсь.
Старецъ вскочилъ и съ пѣной у рта принялся доказывать, что оправданіе на судѣ еще ничего не доказываетъ, и что члены клуба корпоративно имѣютъ право извергнуть изъ своей среды компрометирующее имя.
— Да-съ, я буду настаивать и внесу въ совѣтъ старшинъ свое заявленіе объ исключеніи господина Матова…
— Послушайте… — заговорилъ Матовъ. — Если бы вы были человѣкомъ не предѣльнаго возраста, я отвѣтилъ бы вамъ иначе, по ваши сѣдины обезпечиваютъ вашу неприкосновенность… Мнѣ лично въ вашей выходкѣ обидно одно, именно, что меня незаслуженно оскорбляетъ почтенный человѣкъ, уважаемый всѣми. Могу только пожалѣть о послѣднемъ…
Этотъ отвѣтъ вызвалъ общее галдѣнъе, причемъ большинство было на сторонѣ Матова, но послѣдній уже не вѣрилъ ничему, убѣжденный, что стоитъ ему выйти, какъ разговоръ можетъ принять и другой оборотъ. Онъ поднялся и началъ прощаться. Въ шинельной его догналъ Войводъ и проговорилъ:
— Ѣдемте вмѣстѣ, Николай Сергѣичъ. Я васъ подвезу…
Матовъ былъ страшно взволнованъ и только сейчасъ начиналъ понимать всю силу полученнаго оскорбленія. Собственно говоря, этотъ захмелѣвшій старичокъ, на котораго онъ разсердился, былъ тутъ ни при чемъ, какъ выразитель общественнаго мнѣнія.
Зимняя ночь была свѣтлая. Полозья саней такъ и рѣзали сухой снѣгъ, искрившійся синими переливами. У Войвода были уже свои лошади, какъ и слѣдуетъ золотопромышленнику. Матовъ опомнился только тогда, когда сани остановились у подъѣзда квартиры Войвода. Онъ сдѣлалъ нерѣшительное движеніе, по Войводъ взялъ его подъ руку и повелъ къ двери.
— Вѣрочка ждетъ… — объяснилъ онъ. — Она взяла съ меня слово, что я буду къ ужину.
— Да? — машинально спрашивалъ Матовъ.
— Мы поужинаемъ по-настоящему. Я терпѣть не могу этихъ клубныхъ меню…
На звонокъ выскочила Дуня и съ удивленіемъ смотрѣла, какъ баринъ подъ руку ведетъ своего соперника. Еще больше удивился старый Маркъ, а Вѣра Васильевна, когда къ ней въ столовую явилась съ докладомъ Дуня, испугалась и поблѣднѣла. Она не убѣжала только изъ воспитаннаго въ ней мужемъ повиновенія. Матовъ поздоровался съ ней какъ-то смущенно, и Вѣра Васильевна поняла, что случилось что-то особенное.
— Вы меня извините, Николай Сергѣичъ, что я совсѣмъ по-домашнему, — говорила она, оглядывая свой нарядный капотъ изъ персидской шелковой матеріи. — Вы сами виноваты, что нападаете ночью на беззащитную молодую женщину… Впрочемъ, виноватъ мой мужъ, который силой притащилъ васъ сюда, — я въ этомъ увѣрена. Вы такъ давно не были у насъ, что я должна была подумать, какъ васъ зовутъ…
Матовъ чувствовалъ себя не по собѣ и проклиналъ про себя хитраго стараго мужа, который поставилъ его въ самое дурацкое положеніе. Легкій ужинъ, состоявшій изъ холодной дичи и консервовъ, прошелъ какъ-то неловко, и Матовъ никакъ не могъ попасть въ свой обычный шутливый тонъ. Онъ былъ убѣжденъ, что Войводъ ни слова не скажетъ женѣ о случившемся сегодня въ клубѣ инцидентѣ, и все-таки чувствовалъ себя, какъ, вѣроятно, чувствовалъ бы себя человѣкъ, которому выдернули здоровый зубъ. Онъ только разъ нашелся, когда Вѣра Васильевна заговорила о дѣлахъ, которыя отнимаютъ время лучшихъ друзей, и проговорилъ съ улыбкой:
— Не дѣла, Вѣра Васильевна, а всего одно дѣло…
Ужинъ вообще прошелъ какъ-то натянуто, и Матовъ былъ радъ, когда очутился на свѣжемъ воздухѣ.
— Зачѣмъ онъ меня затащилъ? — соображалъ онъ, закутываясь въ шубу. — Вообще глупо.
Когда Матовъ ушелъ и супруги остались одни, Вѣра Васильевна, глядя въ лицо мужу, проговорила съ особеннымъ удареніемъ:
— Какъ это мило!.. Не правда ли?
— Я не понимаю, что ты хочешь сказать…
— Вы не понимаете? Ха-ха… Онъ не понимаетъ!..
— Даю тебѣ слово, что не понимаю, что ты хочешь сказать… Я могу обидѣться наконецъ, Вѣрочка.
— Боже мой, сколько великодушія!..
Она поднялась и съ гнѣвнымъ выраженіемъ, отчеканивая слова, проговорила:
— Не будемте играть въ прятки… Вы хотѣли поставить въ глупое положеніе и его и меня. И все это подъ видомъ дружескаго участія… А этотъ несчастный вѣритъ вамъ…
— Вѣрочка!..
— Довольно! Не нужно глупыхъ словъ, то-есть глупыхъ для меня. Вы сегодня торжествуете…
Она, не простившись, ушла въ свою комнату, и старый Маркъ слышалъ, какъ старый баринъ подходилъ къ запертой на ключъ двери въ комнату барыни и говорилъ:
— Вѣрочка… Мнѣ нужно что-то сказать тебѣ.
Отвѣта не было.
Анненька находилась подъ самымъ строгимъ надзоромъ огорченнаго родителя и все-таки, какъ ящерица, находила свободную минутку, чтобы завернуть къ Матовымъ. Ее неотступно преслѣдовала мысль о Николаѣ Сергѣичѣ, судьба котораго точно была ея судьбой. Ольга Ивановна относилась къ этимъ визитамъ довольно подозрительно и встрѣчала дѣвушку одной и той же фразой:
— Николая Сергѣича нѣтъ дома…
Въ другое время Анненька не перешагнула бы порога матовскаго дома, а сейчасъ она даже не чувствовала обиды. Развѣ ее можно было обидѣть? Да и что такое эта Ольга Ивановна, если разобрать?.. Какое она имѣетъ право такъ относиться къ ней, Анненькѣ? Единственное, что она сдѣлала, — это съѣздила тогда къ Артемію Асафычу, чтобы выручить проклятый вексель. Развѣ Матовъ подозрѣваетъ, какъ она его любитъ, — онъ и не думаетъ о ней. Анненька такъ была полна собственнымъ чувствомъ, что даже и не мечтала о взаимности. О, она такъ мучительно была счастлива…
Къ Матовымъ ее тянуло главнымъ образомъ то, что можно было отвести душу хоть съ Парасковьей Асафовной. Старуха любила зятя и жалѣла его какъ-то особенно хорошо, какъ умѣютъ жалѣть добрыя ворчливыя старушки. Ольга Ивановна только пожимала плечами, когда тетка и Анненька по цѣлымъ часамъ вели между собой тихіе, задушевные разговоры.
— Старуха-то совсѣмъ выжила изъ ума, — рѣшила Ольга Ивановна, — а у докторской Аннушки ума-то и отродясь не бывало…
И Парасковью Асафовну и Анненьку мучила больше всего неизвѣстность, и онѣ по-своему старались «вызнать» все дѣло. Конечно, виновникомъ всего являлся Артемій Асафычъ.
— Обманулъ онъ тогда тебя, змѣй! — увѣряла Парасковья Асафовна. — Въ глаза обманулъ…
— Нельзя, бабушка. Такой законъ…
— Зако-онъ? Ну, милая, законъ-то, какъ палка, о двухъ концахъ…
Парасковья Асафовна дѣлала уже засылку къ змѣю, чтобы онъ явился для разговора, но змѣй оказался хитрымъ и не желалъ итти.
— Ну, мы къ нему сами нагрянемъ! — рѣшила Парасковья Асафовна. — Да я ему всѣ зѣнки выцарапаю!.. Нѣ-ѣтъ, меня-то онъ не проведетъ, змѣй!..
Онѣ уговорились такъ, что будто старушка пойдетъ ко всенощной, а Анненька ее подождетъ у церкви, чтобы вмѣстѣ ѣхать къ Артемію Аеафычу. Такъ онѣ и сдѣлали. Можно себѣ представить пріятое изумленіе старика, когда къ нему заявились гостьи. Онъ совершенно растерялся и виновато бормоталъ:
— Ахъ, любезнюющая сестрица… Въ кои-то вѣки собралась ко мнѣ!.. Анна Евграфовна, голубушка!.. Да какъ я васъ и принимать буду…
— Ну, ну, наговаривай, змѣй подколодный! — сурово начала свой допросъ Парасковья Асафовна. — Говори, а мы тебя послушаемъ…
— Я-съ… Что же я могу вамъ сказать, сестрица?
Анненька присѣла къ столу и молча наблюдала происходившую у нея на глазахъ сцену. Артемій Асафычъ, разговаривая съ сестрой, все поглядывалъ на припертую дверь въ сосѣднюю комнату.
— Стыдъ-то у тебя есть? — наступала Парасковья Асафовна.
— У каждаго человѣка есть свой стыдъ, сестрица…
— А вотъ у тебя его и не бывало. Вѣдь растерзать тебя мало, змѣя!.. Что ты придумалъ-то? Видно, по поговоркѣ: у кого ѣмъ и пью, съ того и голову рву. Безстыдникъ ты!
— Сестрица, а ежели мои шесть тыщъ пропадаютъ за Николаемъ Сергѣичемъ, — это какъ, по вашему, понимать? Ужъ я-то ходилъ, ходилъ за ними, какъ за кладомъ… да-съ!
— Никто тебя не неволилъ давать деньги, а коли далъ, такъ терпи… Зачѣмъ губить-то человѣка? Да что я съ тобой разговариваю! Поѣзжай сейчасъ же къ прокурору, Игнатію Борисычу, и возьми свой поганый вексель, а добромъ не поѣдешь, такъ я тебя въ окружной-то судъ самого въ мѣшкѣ, какъ поросенка, привезу!
— Ахъ, сестрица, сестрица! — стоналъ Гущинъ. — Развѣ можно разговаривать съ вами при такомъ неистовствѣ словъ съ вашей стороны?
— Убить тебя надо, а не разговоры разговаривать!
— Сестрица, удержите свой собственный языкъ… Вотъ вы выговариваете разныя кусательныя слова, а того и не понимаете, что у меня есть на душѣ. Да-съ!..
— Да что понимать-то? Обмануть кого-нибудь еще хочешь, — вотъ и весь разговоръ!
— А вотъ и не весь… Очень ужъ вы скоры на словахъ, сестрица, а того не понимаете, что, можетъ, я и самъ своей жисти даже совсѣмъ не радъ. Подвели меня, однимъ словомъ, какъ пить дали!.. Конечно, я весьма питалъ злобу къ Николаю Сергѣичу и даже до звѣрства, а только я не зналъ, что и къ чему. Думалъ такъ: устрою имъ непріятность, чтобы они чувствовали, что, хотя я и весьма маленькій человѣкъ, а свой характеръ имѣю и весьма даже его уважаю. Просто хотѣлъ попугать, а тутъ вонъ оно что вышло!.. Можетъ, я-то теперь, какъ осиновый листъ, день и ночь трясусь. Меня же и прижали судейскіе: какъ, да что, да почему… Вѣдь и дѣло самое пустяковое, ежели разобрать. Вчера жена нотаріуса Семибратова пріѣзжала и слезами плакала предо мной, а я, какъ Иродъ, стою предъ ней и ничего не могу подѣлать…
Взглянувъ на запертую дверь, Артемій Асафычъ зажалъ рукой ротъ и закрылъ глаза.
— Тамъ у тебя кто спрятанъ? — спрашивала Парасковья Асафовна и, не дожидаясь отвѣта, отворила дверь. — А, два сапога — пара!..
Въ слѣдующей комнатѣ у окна стоялъ Щепетильниковъ и, заложивъ руки за спину, прислушивался къ горячему спору родственниковъ.
— Ну-ка, иди сюда, сахаръ! — приглашала его Парасковья Асафовна. — Нечего прятаться… Милости просимъ, Павелъ Антонычъ! Аннушка, а ты поговори съ нимъ хорошенько…
Щепетильниковъ былъ очень смущенъ и поздоровался съ Анненькой издали. Дѣвушка смотрѣла на него злыми глазами и въ упоръ спросила:
— Правда ли, Павелъ Антонычъ, что вы ведете дѣло противъ Матова?
— Я… то-есть я… Видите ли, я перешелъ отъ Николая Сергѣича въ помощники къ присяжному повѣренному Колокольцову и долженъ вести тѣ дѣла, которыя онъ мнѣ даетъ. Мнѣ совершенно безразлично, противъ кого приходится выступать въ судѣ.
— Аннушка, а ты хорошенько его, шалыгана! — поощряла Парасковья Асафовна. — А я-то его сколько еще чаемъ поила. Ну, хорошъ мальчикъ, нечего сказать!
— Вы не понимаете, Парасковья Асафовна, о чемъ говорите, — постарался обрѣзать старуху Щепетильниковъ. — А что касается чая, то я его пилъ и до васъ и сейчасъ пью… Къ существу дѣла это не относится нимало.
— Безстыдникъ, безстыдникъ!.. — корила Парасковья Асафовна.
— Мнѣ необходимо поговорить съ вами серьезно, — перебила ее Анненька.
— Къ вашимъ услугамъ…
— Мы уйдемъ съ братцемъ въ другую комнату, — предлагала Парасковья Асафовна. — У насъ свои дѣла, а вы тутъ лучше сговоритесь.
— Мнѣ все равно, — рѣшительно заявляла Анненька. — А лучше будетъ, если вы останетесь. Секретовъ нѣтъ. Павелъ Антонычъ, и вамъ не совѣстно? Смотрите мнѣ въ глаза: вамъ не совѣстно?.. Вы получили высшее образованіе, вы по службѣ въ свое время добьетесь извѣстнаго положенія, — неужели все это только для того, чтобы начать съ предателѣскаго дѣла?
— Съ женщинами трудно спорить, а особенно что-нибудь имъ доказывать, — отвѣтилъ Щепетильниковъ, принимая дѣловой видъ. — Видите ли, настоящее дѣло можетъ составить начинающему юристу имя, а имя для юриста — все. При чемъ тутъ имена: Николай Сергѣичъ, Иванъ Петровичъ, Григорій Иванычъ?.. Я, дѣйствительно, заинтересованъ въ дѣлѣ господина Матова…
— Парасковья Асафовна, слышите: господина Матова? — вспыхнула Анненька, поднимаясь. — Намъ здѣсь нечего дѣлать…
— И то нечего, — согласилась старушка. — Поѣдемъ-ка, Аннушка, домой не солоно хлебавши. Павелъ Антонычъ, благодарствуйте! Недаромъ, видно, я тебя матовскимъ-то чаемъ отпаивала.
На крыльцѣ ихъ догналъ Артемій Асафычъ и, оглядываясь на дверь, проговорилъ:
— Сестрица любезнюющая, ей-Богу, не виноватъ и заслуживаю снисхожденія… Въ лучшемъ видѣ меня заглотали господа адвокаты, какъ щука заглатываетъ ерша. А вся причина идетъ все-таки отъ Вѣры Васильевны… да-съ!
Вернувшись въ комнату, Артемій Асафычъ въ изнеможеніи опустился на стулъ, на которомъ только-что сидѣла Анненька. Щепетильниковъ шагалъ по комнатѣ, покручивая усики.
— Что, доволенъ, Павелъ Антонычъ? — какъ-то простоналъ старикъ. — Да, можно сказать, что сняли вы съ меня голову съ Игнатіемъ-то Борисычемъ… Какъ пить дали! Теперь мараль идетъ по всему городу, и всѣ пальцами на меня тычутъ. Конечно, сестрица Парасковья Асафовна говорила въ неистовствѣ словъ, а ежели разобрать, такъ все сущая правда выходитъ. И Анна Евграфовна тоже правду тебѣ отчитывала… Да!.. Вы-то сухи изъ воды выйдете, потому какъ у васъ все по закону, а я-то и засѣлъ, какъ журавль въ болотѣ. Ни взадъ ни впередъ… А кто меня затянулъ? Большой грѣхъ тебѣ, Павелъ Антонычъ… Это ты меня тогда подбилъ предъявить вексель, а я и обрадовался сдуру.
Щепетильниковъ продолжалъ ходить и улыбался.
— Да что ты молчишь-то, какъ китайскій идолъ изъ чайнаго магазина?!.. — накинулся на него Артемій Асафычъ. — Пейте мою кровь, рвите живымъ мясомъ!.. Добрый я человѣкъ, вотъ вы и надѣли мнѣ петлю на шею.
— Пустяки, Артемій Асафычъ… Пренебреги. Ты только представь себѣ: одно дѣло — и я знаменитость. Ха-ха… Теперь всѣ будутъ знать Щенетильникова. Раньше-то другіе нагрѣвали руки, а теперь наша очередь. Будетъ, поцарствовалъ Николай Сергѣичъ, пора и честь знать.
— Что же ему будетъ? — въ тысячу первый разъ спрашивалъ Гущинъ.
— Лишеніе нѣкоторыхъ особенныхъ правъ и преимуществъ и легкая прогулка въ мѣста не столь отдаленныя. Мы за большимъ, голубчикъ, не гонимся… Зачѣмъ человѣка губить?
— А это не погибель? Похуже всякой погибели… Ахъ, идолы, идолы безстыдные! Да ежели бы я зналъ… Ахъ, Боже мой!..
Положеніе Артемія Асафыча, дѣйствительно, было не изъ красивыхъ. Ему доставалось со всѣхъ сторонъ. Каждое утро онъ, обыкновенно, отправлялся въ Гостиный дворъ и бродилъ изъ лавки въ лавку: тутъ поговоритъ, тамъ узнаетъ какую-нибудь послѣднюю городскую новость или сыграетъ въ шашки, а теперь, какъ купцы только завидятъ, еще издали кричатъ:
— Иди-ка, иди-ка, процентъ!.. А совѣсть у тебя гдѣ? Изъ-за полуторыхъ сотенныхъ билетовъ какого человѣка-то губишь!
— Это ужъ какъ окружный судъ, а моей тутъ причины нѣтъ, — оправдывался Артемій Асафычъ.
— Дурака ты свалялъ и больше ничего. Плакали твои шесть тысячъ… да. Какъ лишатъ правъ Матова да пошлютъ въ ссылку, съ кого-то будешь получать свои шесть тысячъ? Эхъ, малиновая голова!.. Потерпѣлъ бы, ну, по времю Николай-то Сергѣичъ и разсчитался бы съ тобой. Экая невидаль — шесть тысячъ. Не такія денежки онъ проигрывалъ въ клубѣ, а ты, какъ осенняя муха, полѣзъ съ векселемъ…
— И то дурака свалялъ… — уныло соглашался старикъ. — Кругомъ меня обошли. Конечно, ежели человѣкъ сдѣлается въ отсутствіи ума, такъ съ нимъ дѣлай, что хочешь…
— А мы-то куда дѣнемся безъ Николая Сергѣича? Первѣющій былъ адвокатъ… Такой словесности и не сыскать.
И безъ этихъ разговоровъ Артемій Асафычъ уже давно раскаялся въ своемъ поступкѣ. Онъ искренно любилъ Матова и вдругъ сдѣлался его погубителемъ. Послѣдняя мысль просто убивала, старика и не давала ему покоя. И любезнюющая сестрица, и докторская Аннушка, и купцы — всѣ были правы…
Чтобы на комъ-нибудь сорвать сердце, Артемій Асафычъ каждое утро, какъ на службу, отправлялся къ Бережецкому.
— Что вамъ наконецъ нужно отъ меня? — сухо спрашивалъ Бережецкій неотступнаго кліента. — Дѣло въ судѣ, и оно не отъ меня теперь зависитъ…
— Игнатій Борисычъ, отпустите душу на покаянье! — молилъ Артемій Асафычъ. — На колѣнкахъ буду просить…
— Я ничего не могу, милѣйшій!.. Понимаете?
— Игнатій Борисычъ, а ежели у меня тоже совѣсть есть?
— Ну, это ужъ ваше личное дѣло.
— Я и присягу приму… А то возьму и скажу, что я самъ поддѣлалъ вексель. Мнѣ-то все одно пропадать… Не дорогой товаръ.
Кончилось тѣмъ, что Бережецкій не велѣлъ принимать назойливаго старика. Тогда Гущинъ началъ ловить его на улицѣ, когда Бережецкій выходилъ изъ суда. Сниметъ шапку и кланяется.
— Игнатій Борисычъ, заставьте…
— Ничего не могу, — коротко отвѣчалъ Бережецкій.
Артемія Асафыча охватило настоящее отчаяніе. Да, вотъ они всѣ радуются, а каково ему, старому грѣховоднику. Попался, какъ куръ во щи, и теперь расхлебывай кашу, которую заварили другіе.
Бережецкій торжествовалъ. Лучшаго случая нельзя было придумать. Его правою рукою былъ Щепетильниковъ, который первымъ увидалъ у Гущина роковой вексель. Когда разнесся слухъ объ этомъ дѣлѣ, то къ прокурору поступило нѣсколько заявленій относительно Матова, которыя тоже можно было пустить въ ходъ. Тутъ дѣло шло уже о крупныхъ суммахъ, но Бережецкій отлично понималъ совѣтъ маски на клубномъ маскарадѣ и откладывалъ большія дѣла, чтобы преподнести ихъ, какъ десертъ. Кто была эта таинственная маска, — онъ до сихъ поръ не зналъ. Вѣрно было одно, что это была очень умная женщина, хорошо знавшая судейскій міръ.
— Да, умно было сказано! — восхищался Бережецкій. — А остальное ужъ я самъ придумалъ… Пусть ведетъ дѣло самый глупый начинающій адвокатъ, какъ Щепетильпиковъ. Превосходная картина получится… Дѣло безусловно вѣрное, и присяжнымъ ничего не останется, какъ сказать: «да, виновенъ». Прекрасно!
Одно время Бережецкій пересталъ ѣздить въ клубъ, гдѣ Лихонинъ велъ крупную игру. Какъ прокурора, это его шокировало, а затѣмъ онъ лично не выносилъ этого сомнительнаго сибирскаго милліонера. Теперь же Бережецкій началъ бывать въ клубѣ, хотя и не поднимался наверхъ, въ «дѣтскую». Онъ принималъ таинственно-меланхолическій видъ и на всѣ разспросы отдѣлывался стереотипною фразой:
— Господа, всякое дѣло — профессіональная тайна. Какъ священникъ или докторъ, я не имѣю права разглашать того, что мнѣ извѣстно только какъ прокурору. Въ свое время все узнаете…
Мысль о таинственной незнакомкѣ не оставляла Бережецкаго, и онъ нарочно бывалъ на семейныхъ вечерахъ, чтобы узнать ее по росту, но голосу и по рукамъ. Но эти наблюденія ни къ чему не приводили. Всѣ дамы казались Бережецкому такими глупыми. Мысль о Вѣрѣ Васильевнѣ у него являлась нѣсколько разъ, но она какъ-то не вязалась съ обстановкой дѣла. Бережецкій зналъ, что она была влюблена въ Матова, а молва прибавляла, что она и сейчасъ влюблена въ него, какъ кошка. Много сбивало его поведеніе самого Войвода, который сохранялъ съ Матовымъ лучшія отношенія. Потомъ, Матовъ бывалъ въ домѣ Войводовъ, значитъ… Однимъ словомъ, получалась какая-то чепуха.
Время отъ времени Бережецкій завертывалъ къ Войводамъ, но Вѣра Васильевна принимала его какъ-то сухо, ссылаясь на головную боль и общее недомоганье. О дѣлѣ Матова она не заикалась ни единымъ словомъ, какъ и самъ Войводъ. Бережецкій начиналъ чувствовать себя обиженнымъ и рѣшалъ, что Вѣра Васильевна просто глупа, какъ и другія дамы.
— Куда ей придумать такую штуку… Семерка какая-то!..
Каждый визитъ Бережецкаго для Вѣры Васильевны являлся настоящею пыткой, и она дѣйствительно дѣлалась больна. Его торжествующая таинственность возмущала ее до глубины души. И такого человѣка она научила, какъ погубить Матова… Обыкновенно съ мужемъ Вѣра Васильевна была откровенна, но о своемъ разговорѣ въ клубѣ не говорила ни слова. Это было выше ея силъ. Мужъ могъ ей простить даже измѣну, но не такое низкое предательство изъ-за угла.
Объ ея позорномъ поступкѣ знала одна Анненька, но она вполнѣ была убѣждена въ ея скромности, хотя въ послѣднее время Анненька совсѣмъ измѣнилась и рѣдко бывала у ней. Съ Анненькой что-то случилось, а что — она не говорила.
Послѣ своего визита къ Артемію Асафычу съ Парасковьей Асафовной Анненька явилась къ Вѣрѣ Васильевнѣ очень взволнованная и безъ всякихъ вступительныхъ словъ заявила:
— Представьте себѣ, Вѣра Васильевна, этотъ Гущинъ знаетъ все, то-есть что вы научили Бережецкаго, какъ повести дѣло.
— Не можетъ быть! — возмутилась Вѣра Васильевна.
Анненька разсказала подробно, какъ онѣ ѣздили къ Гущину и какъ онъ на крыльцѣ объяснилъ имъ свои подозрѣнія.
— Даю вамъ самое честное слово, что я рѣшительно никому не говорила ни одного слова! — клялась Анненька. — Какъ онъ могъ догадаться? — рѣшительно не понимаю. Я его какъ-нибудь разспрошу…
Вѣра Васильевна была очень смущена, хотя и вѣрила Анненькѣ до послѣдняго слова.
Увлеченная своею мыслью, Анненька добилась того, что Артемій Асафычъ объяснилъ ей весь секретъ.
— Дѣло самое простое, барышня… Ужъ я и такъ и этакъ раскидывалъ умомъ, потому какъ Бережецкому не обмозговать такого дѣла. А тутъ мнѣ и пало на мысль: кто разссорилъ тогда Бережецкаго съ Матовымъ? Помните, какъ дѣло вышло за ужиномъ тогда?.. Все Вѣра Васильевна устроила, а потому некому другому было окончательно-то научить Бережецкаго. У жъ это вѣрно-съ и даже весьма просто-съ… Такія дамы особенныя бываютъ-съ…
Первое извѣстіе о преданіи Матова суду было получено въ «дѣтской» клуба вечеромъ. Городъ еще ничего не зналъ, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событіе на разные лады. Войводъ металъ банкъ, когда услышалъ эти переговоры. По его мнѣнію, судьба Матова была рѣшена. Онъ сохранилъ свой вѣжливо-неприступный видъ, продолжая игру. Въ душѣ онъ очень жалѣлъ Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслію.
— Бережецкій — молодецъ, — одобряли враги Матова. — Такъ обставить дѣло — это не шутка. Главное, рѣжетъ человѣка пустяками… И Семибратовъ влопался.
Другіе жалѣли Матова и доказывали, что присяжные не могутъ его не оправдать. Къ числѣ послѣднихъ былъ и старичокъ Окуневъ, раньше говорившій совершенно другое. Поднимался вопросъ и о томъ, будетъ Матовъ бывать въ клубѣ попрежнему или благоразумно будетъ сидѣть дома.
— Пока дѣло у слѣдователя, онъ такой же человѣкъ, какъ и мы всѣ, — говорили клубные юристы. — Еще вопросъ, какъ разыграется дѣло… Все будетъ зависѣть отъ присяжныхъ.
— Но все-таки есть уже подозрѣніе, которое признано прокуратурой… Одинъ этотъ фактъ достаточно говоритъ за себя. Значитъ, судъ находитъ, что Матовъ могъ совершить подлогъ…
— Позвольте, это нужно доказать.
— Ну, это другое дѣло. Оправдываютъ завѣдомыхъ убійцъ… Это оправданіе не есть доказательство для общественнаго мнѣнія.
— Все это формализмъ… Если бы разобрать дѣла каждаго, нашлись бы и не такія правонарушенія. Мы ихъ всѣ знаемъ и молчимъ, потому что это не наше дѣло. Кто Богу не грѣшенъ…
Самыми строгими оказались именно тѣ, за кѣмъ были именно такіе нераскрытые грѣшки, а подлоги — это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день.
Всѣхъ интересовало, какъ отнесется къ этому инциденту Лихонинъ, который тоже былъ не безъ грѣха и тоже состоялъ подъ судомъ. Сибирскій магнатъ только пожалъ плечами и улыбнулся.
— Я удивляюсь, какіе пустяки васъ интересуютъ, — замѣтилъ онъ съ лѣнивою улыбкой. — Если бы Матова обвинили и если бы его отправили въ мѣста не столь отдаленныя, то-есть къ намъ, я съ удовольствіемъ предложилъ бы ему мѣсто на своихъ заводахъ. Такихъ людей нужно умѣть цѣнить. У меня половина служащихъ изъ ссыльныхъ, и я не имѣю права быть ими недовольнымъ.
— Вотъ если бы сибирскимъ судомъ его судить, — прибавилъ кто-то, — лѣтъ бы на двадцать можно было затянуть дѣло… А тамъ, за смертью обвиняемаго, все было бы предано волѣ Божіей.
— Да, сибиряки еще пожалѣютъ о своихъ старыхъ судахъ, когда отвѣдаютъ суда скораго.
Сибирскіе старые суды — притча во языцѣхъ, и всѣмъ сдѣлалось весело. Сибирскія судебныя дѣла переходили изъ одной инстанціи въ другую, по вѣсу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго объема пудовъ въ двадцать. Посыпались анекдоты, и всякій считалъ долгомъ разсказать какой-нибудь рѣдкій случай…
Возвращаясь домой, Войводъ рѣшилъ, что ничего не скажетъ женѣ. Дѣло Матова ее вообще волновало, и онъ не желалъ портить настроенія. Все равно черезъ нѣсколько дней она узнаетъ все, и онъ избѣгнетъ неловкаго объясненія. Подъѣзжая къ своей квартирѣ, онъ увидѣлъ въ столовой свѣтъ, — значитъ, Вѣра Васильевна еще не спала.
— У нихъ гости, — объяснилъ въ передней Маркъ.
— Кто?
— Анна Евграфовна и Николай Сергѣичъ…
Получалось что-то невѣроятное. Недоставало только, чтобы явился Гущинъ.
— А, это ты, папа!.. — встрѣтила мужа Вѣра Васильевна.
По ея лицу Войводъ замѣтилъ, что она, хотя и была нѣсколько возбуждена, но вообще въ хорошемъ настроеніи. Матовъ пилъ кофе, то-есть, вѣрнѣе, какой-то ликеръ. Онъ имѣлъ довольный видъ человѣка, у котораго хорошо на душѣ.
— Поздравьте меня, Иванъ Григорьевичъ, — проговорилъ онъ, здороваясь съ хозяиномъ. — Вѣроятно, вы уже все знаете.
— Да, кое-что слышалъ…
— Самое скверное — неизвѣстность, а сейчасъ я — величина совершенно опредѣленная. Долженъ отдать честь Игнатію Борисовичу: онъ обставилъ дѣло дьявольски ловко!
Анненька, опустивъ глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Дѣвушка сегодня была какъ-то особенно мила, и Войводъ удивился, что у нея руки совершенно холодныя, какъ «ледяшки».
«Какая милая дѣвушка», — невольно подумалъ Войводъ, невольно удерживая въ своей рукѣ холодненькую ручку Анненьки.
И Матовъ тоже былъ сегодня какъ-то особенно милъ. Онъ былъ именно самимъ собой. Войводъ засталъ уже конецъ ужина, и Маркъ предоставилъ въ его распоряженіе только остатки — холодную дичь и ростбифъ.
— Сейчасъ я, до нѣкоторой степени, знаменитость, — говорилъ Матовъ, прихлебывая изъ рюмки ликеръ. — Что подѣлаете, если ужъ такъ складывается судьба!
— Не судьба, а жизнь такъ складывается, — замѣтила Вѣра Васильевна. — Въ своей судьбѣ мы сами виноваты…
— Я и не думаю кого-нибудь обвинять, — отвѣтилъ Матовъ. — Напротивъ, мнѣ даже жаль этого бѣднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочемъ, объ этомъ не стоитъ говорить, какъ не говорятъ о семейныхъ дѣлахъ.
Анненька все время молчала, а потомъ поднялась и начала торопливо прощаться.
— Куда вы торопитесь, Анненька? — удивилась Вѣра Васильевна.
— Ахъ, мнѣ нельзя. Да и папа ждетъ…
— Я могу васъ проводить, — заявилъ Матовъ.
Когда они вышли въ переднюю, Войводъ замѣтилъ, что жена слѣдитъ за Анненькой ревнивыми глазами. Вотъ извольте понять женщину, когда она мѣняется каждыя пять минутъ. Матовъ что-то сострилъ, надѣвая шубу, и, кажется, не хотѣлъ замѣчать, что дѣлается кругомъ.
— Ахъ, какъ я его ненавижу! — проговорила Вѣра Васильевна, когда за гостями затворилась дверь.
— За что? — машинально спросилъ Войводъ.
Вѣра Васильевна посмотрѣла на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что онъ такое сказалъ? Неужели онъ, мужъ, не понимаетъ, какъ она любитъ этого человѣка?..
Ночь была темная и вѣтреная. Сухой снѣгъ переносило съ одной стороны улицы на другую, какъ песокъ. Кое-гдѣ жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкія, и Матовъ поддерживалъ правою рукой прижавшуюся къ нему Анненьку.
— Что вы молчите, барышня? — спросилъ онъ.
— А васъ это интересуетъ? — тихо отвѣтила она. — Да?
— Какъ всегда…
— Не лгите… Для васъ я — несуществующее лицо, Николай Сергѣичъ. Бываютъ домашнія собачки, любимыя кошечки, къ которымъ мы привыкаемъ, — такъ и я для васъ.
— Вы не совсѣмъ правы, Анна Евграфовна…
Ночной извозчикъ плелся съ мучительною медленностью, точно задался спеціальною цѣлью исчерпать до дна терпѣніе своихъ сѣдоковъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ хотѣлъ сдѣлать поворотъ, но Анненька его остановила:
— Налѣво, извозчикъ!
Матовъ хотѣлъ спать и не понималъ, что за фантазія пришла въ голову Анненькѣ возить его по пустымъ улицамъ спавшаго города. А впрочемъ, не все ли равно… Онъ покрѣпче закутался въ свою шубу и въ одномъ ухабѣ, чтобы удержать Анненьку, прижалъ ее къ себѣ совсѣмъ близко, такъ что ея лицо очутилось совсѣмъ близко къ его лицу. Она молча смотрѣла на него такими большими и покорными глазами. Онъ хотѣлъ немного отодвинуться отъ нея, но дѣвушка схватила его за руку и прошептала:
— Нѣтъ, сегодня ты мой…
Много разъ въ жизни Матову приходилось разыгрывать маленькіе романы, но сейчасъ онъ какъ-то испугался. Для него Анненька была ребенокъ, съ которымъ самое большее можно было пошутить. А она заговорила съ нимъ, какъ женщина. Онъ даже не нашелся сразу, что ей отвѣтить.
— Мой, мой… — шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди.
— Анна Евграфовна…
— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно… Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь… Но я счастлива… Я буду ходить за тобой, какъ твоя тѣнь… Бѣдная, глупенькая Анненька, вѣдь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая… Ее нужно пожалѣть, приласкать, приголубить, утѣшить…
Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцѣлуями. Никакой воръ, вѣроятно, не чувствовалъ себя такимъ воромъ, какъ сейчасъ чувствовалъ себя Матовъ. Недоставало только этого…
— Анненька…
— Милый, милый… — шептала опавъ изнеможеніи. — Только одно слово… Всего одно слово… Вѣдь я ничего не требую, мнѣ ничего не нужно… Пожалѣй бѣдную, глупенькую Анненьку, которая сейчасъ счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно словъ. О, какъ я безумно счастлива…
Бурное поведеніе Анненьки настолько смутило Матова, что онъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать съ ней. Обезумѣвшая дѣвушка и плакала, и смѣялась, и повторяла свои безумныя признанія.
— Никъ, мой милый Никъ, вѣдь это не сонъ? Да? Я сейчасъ хотѣла бы умереть, умереть именно такой, какая я есть: чистая, любящая, счастливая… Никъ, вѣдь тебѣ немножко жаль меня?.. Такая глупенькая барышня и такія слова говоритъ…
— Анненька, если бы немножко благоразумія…
— А, ты испугался?!.. Ха-ха… Такой большой, такой умный и вдругъ испугался бѣдной, сумасшедшей дѣвушки. Никъ, вѣдь любовь — страшное несчастіе… да? А мнѣ нисколько не жаль себя…
Было уже поздно, и Анненьку необходимо было доставить домой. Вѣроятно, докторъ уже ждалъ ея возвращенія со свойственнымъ ему нетерпѣніемъ. Но Анненька не позволяла повернуть извозчика.
— Анненька, послушайте, вѣдь онъ все слышалъ… — шепнулъ Матовъ, показывая глазами на извозчика. — Такъ невозможно. Мы сейчасъ остановимся и пойдемъ пѣшкомъ.
Анненька сразу присмирѣла. Когда разсчитанный извозчикъ уѣхалъ и они остались вдвоемъ на тротуарѣ глухой улицы, Анненька присмирѣвшимъ голосомъ заявила:
— Я не хочу домой, Никъ… У меня нѣтъ дома. Дайте мнѣ умереть на улицѣ…
Матовъ имѣлъ неосторожность засмѣяться. Анненька отскочила отъ него, какъ ужаленная, и быстро зашагала но тротуару впередъ, такъ что Матову пришлось ее догонять.
— Анненька, вы разсердились на меня?
Она не отвѣчала. Такъ они дошли до самой квартиры доктора. Анненька остановилась на углу улицы, перевела съ трудомъ духъ и проговорила:
— Теперь вы свободны…
— Анненька, простимтесь по-хорошему, — заговорилъ Матовъ. — Если хотите, я, право, васъ люблю, насколько могу любить…
Она засмѣялась, посмотрѣла на него такими грустными глазами и отвѣтила:
— Все, что угодно, кромѣ милостыни… Боже мой, что вы надѣлали?!.. Для васъ я ребенокъ, дурочка, игрушка…
Не протянувъ руки, Анненька побѣжала къ своему дому, и Матовъ слышалъ, какъ она глухо рыдала. Онъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ она подбѣжала къ своему подъѣзду, торопливо дернула за звонокъ и сейчасъ же скрылась въ дверяхъ, какъ ночная тѣнь. Очевидно, докторъ ее ждалъ. Матовъ зашагалъ къ себѣ, повторяя:
«Бываютъ сны, а наяву чуднѣй… А все-таки какая она милая!.. Нѣтъ, рѣшительно, кажется, всѣ несчастія сговорились, чтобы преслѣдовать меня… Недоставало только этого милаго безумія».
На звонокъ Матову долго не отворяли. Потомъ за дверью послышался осторожный шепотъ.
— Кто тамъ?
— Какъ кто? — началъ сердиться Матовъ. — Отворяйте же…
— Барыня не приказали…
— Что-о?..
Взбѣшенный Матовъ началъ стучать въ дверь кулаками. На шумъ изъ-за двери послышался голосъ уже самой Ольги Ивановны:
— Ваши вещи я отправила въ гостиницу «Перепутье» и заплатила за номеръ за цѣлый мѣсяцъ…
— Ольга, да ты съ ума сошла?!.. Я сейчасъ потребую полицію, если ты не отворишь…
Опять шопотъ. Матовъ узналъ уговаривавшій голосъ Парасковьи Асафовны. Старушка отворила ему и дверь, а Ольга Ивановна скрылась.
— Вы, кажется, всѣ здѣсь съ ума сошли! — ругался Матовъ, раздѣваясь въ передней.
— Охъ, и не говори, голубчикъ, — стонала старушка. — Послѣдняго ума рѣшилась… Письмо какое-то у тебя на столѣ, а Ольга Ивановна его прочитала. Ну, потомъ и пошла куролесить… и пошла, и пошла…
— Какое письмо?
— А я почемъ знаю… Неграмотная я, такъ для меня всѣ письма одинаковы, какъ перо на курицѣ. Охъ, горе душамъ нашимъ!..
Письмо было адресовано на имя Матова, но конвертъ оказался разорваннымъ, и на самомъ письмѣ стояла приписка карандашомъ, сдѣланная рукой Ольги Ивановны: «Все вѣрно, а Николай Сергѣичъ обманщикъ и негодяй». Письмо было анонимное и писано неизвѣстнымъ Матову почеркомъ, очевидно, измѣненнымъ.
«Никъ, вы попались въ ловушку, — писалъ анонимный авторъ, — и попались очень некрасиво. У васъ много враговъ, но есть и друзья, которые васъ жалѣютъ и желаютъ открыть вамъ глаза. Вы должны знать, по крайней мѣрѣ, имя человѣка, который васъ погубилъ. Это — Вѣра Васильевна… Сначала она поссорила васъ съ Бережецкимъ, а потомъ научила его поднять именно маленькое и ничтожное дѣло. Изъ большого процесса вы еще могли вывернуться, и даже вывернуться съ нѣкоторою помпой, а грязненькаго маленькаго дѣла присяжные вамъ не простятъ… Въ этомъ вся суть. Общественное мнѣніе противъ васъ тоже на этомъ основаніи… Бережецкій продолжаетъ бывать у Войводовъ и, вѣроятно, получаетъ надлежащія инструкціи, какъ поступать дальше. Еще разъ: берегитесь Вѣры Васильевны, какъ огня. Вашъ доброжелатель».
— Да, недурно!.. — пробормоталъ Матовъ, обращаясь къ стоявшей въ дверяхъ Парасковьѣ Асафовнѣ. — Вотъ что, старушенція, дайте-ка мнѣ изъ буфета графинъ водки…
— Голубчикъ, Николай Сергѣичъ…
— Не разговаривать!..
Въ буфетѣ произошла настоящая борьба между теткой и племянницей. Ольга Ивановна старалась вырвать изъ рукъ старухи графинъ и кричала:
— Не позволю у себя въ домѣ скандалы строить!.. Я при собственномъ капиталѣ и ничего знать не хочу! Онъ напьется и зарѣжетъ меня…
— Оля, вѣдь онъ твой мужъ. Какъ ты смѣешь препятствовать!..
— Какой онъ мужъ! У него женой теперь подсудимая скамья. Отлились, видно, мои слезы…
— Оля, побойся Бога!..
На шумъ голосовъ вышелъ Матовъ, молча вырвалъ графинъ изъ рукъ жены и ушелъ съ нимъ къ себѣ въ кабинетъ.
— Я тебя завтра же прогоню! — шипѣла Ольга Ивановна.
— Меня? Ну, это ужъ невозможно… Кромѣ паперти, мнѣ и итти некуда… Тоже скажетъ!
Матовъ ходилъ въ кабинетѣ изъ угла въ уголъ и пилъ водку рюмка за рюмкой, ничѣмъ не закусывая. Онъ сбросилъ сюртукъ, сорвалъ душившій его галстукъ и разстегнулъ жилетъ.
— Да, недурно!.. — повторялъ онъ одну и ту же фразу, повторяя въ умѣ анонимное письмо. — Доброжелатель… Ха-ха!.. Очень недурно'.. Кругомъ все доброжелатели. О, милые люди, какъ вы всѣ ошибаетесь!.. Нѣтъ, Матова не такъ-то легко похоронить!
Когда Матовъ выпилъ полъ-графина, у него явилась мысль: а что, если этотъ «доброжелатель» правъ? Вѣдь все возможно…
Водка сегодня не пьянила Матова, какъ онъ ни старался напиться.
— Вѣрочка, ужели и ты? — думалъ онъ вслухъ. — Другіе, по-своему, можетъ-быть, и правы… Но всѣ эти «другіе» не стоятъ твоего мизинца. Ахъ, Вѣрочка, Вѣрочка!..
Потомъ Матовъ вспомнилъ о сегодняшнемъ объясненіи Анненьки, и ему стало жаль бѣдную дѣвушку, помѣщавшую свой капиталъ совсѣмъ не въ томъ балкѣ. А вѣдь какая она хорошая, сколько въ ней нетронутыхъ силъ и такой хорошей жажды жизни!.. Какъ она мило разсердилась, когда онъ такъ глупо засмѣялся. Въ такіе моменты женщины не выносятъ смѣха…
Поведеніе жены, анонимное письмо, поцѣлуи Анненьки, любовь къ Вѣрѣ Васильевнѣ — все перепуталось въ головѣ Матова, по мѣрѣ того, какъ графинъ пустѣлъ все больше и больше. Кончилось тѣмъ, что онъ взялъ ручное зеркало и долго разсматривалъ свою красную физіономію съ помутившимися отъ водки глазами.
— Бѣдный, погибшій «общій любимецъ публики»!.. — проговорилъ онъ наконецъ. — Даже оправданіе тебя не спасетъ, несчастный!..
Онъ заснулъ, не раздѣваясь, и во снѣ опять ѣхалъ съ Анненькой, которая опять цѣловала его и шептала свои признанія, какъ сумасшедшая, причемъ ея лицо постоянно мѣнялось.
Ольга Ивановна остановилась на мысли о «своемъ капиталѣ» и больше ничего не хотѣла знать. Съ Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергѣича и доказывала съ наивною увѣренностью, что онъ даже и не можетъ быть виновнымъ.
— А вотъ на судѣ-то все и разберутъ, — повторяла Ольга Ивановна: — кто чего стоитъ, тотъ то и получитъ.
— Ну, про судъ-то еще старуха на-двое сказала, — спорила Парасковья Асафовна. — Какъ они смѣютъ, безстыдники, этакого человѣка судить? Николай Сергѣичъ вокругъ пальца ихъ обернетъ… А тебѣ, Ольга, какъ будто и непригоже такія слова говорить: не чужой онъ тебѣ, Николай-то Сергѣичъ.
— Былъ мужъ, а теперь никто. Можетъ, его на каторгу сошлютъ, такъ я-то при чемъ тутъ?
— Отъ тюрьмы да отъ сумы, милая, не отказываются…
— У меня свой капиталъ: мужъ самъ по себѣ, а я сама по себѣ.
— Какъ же ты будешь жить?
— А такъ, на соломенномъ положеніи.
— Ну, и будешь ни два ни полтора…
— И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то…
— Охъ, слабое женское дѣло, Ольга… Сегодня одна, завтра одна, а потомъ и пожалѣешь совсѣмъ чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, въ родѣ Щепетильникова. Вѣдь чаемъ его поила года съ два, одного сахару сколько извела, а онъ вонъ что придумалъ… Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь…
— У васъ, тетенька, всѣ виноваты. Очень ужъ сладокъ вамъ Николай-то Сергѣичъ, ну, и живите съ нимъ сами, да еще дядюшку Артемія Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдетъ.
— Ахъ, Ольга, Ольга…
— Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, какъ убогаго? Теперь отдали его подъ судъ, практики не будетъ, а денегъ у него не бывало; ну, и пусть идетъ къ дядюшкѣ Артемію Асафычу, который ему деньги на игру давалъ. Заодно ужъ имъ расчетъ имѣть… А у меня, слава Богу, свой капиталъ!
Артемій Асафычъ точно подслушивалъ эти переговоры и въ одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись черезъ кухню чернымъ ходомъ. Онъ имѣлъ какой-то умиленный видъ, какъ человѣкъ, который пришелъ на исповѣдь. Парасковья Асафовна такъ и ахнула, а Ольга Ивановна встрѣтила гостя безъ всякаго движенія чувствъ, точно такъ и должно было быть.
— Вотъ я пришелъ-съ, — виновато повторялъ Артемій Асафычъ, приглаживая волосы на Головѣ и поправляя косынку на шеѣ. — Да-съ, пришелъ-съ… Потому какъ и мы имѣемъ совѣсть, и при этомъ добрый я человѣкъ. Можно сказать, единственно отъ своей собственной доброты страдаю… Уѣли меня приказные люди!
— Такъ, такъ, — поощряла Парасковья Асафовпа. — Совѣтъ добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства… Есть у тебя стыдъ-то, змѣй?
— Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому какъ я повѣрилъ злымъ людямъ — и только-съ. Обидно мнѣ показалось, что Николай Сергѣичъ обобрали у меня всѣ деньги и сами же начали меня избѣгать, даже въ томъ родѣ, какъ будто гнушались…
— Что же ты теперь думаешь дѣлать, добрый человѣкъ? — спрашивала Ольга Ивановна.
— А ужъ какъ Богъ-съ!
— Придется, видно, тебѣ кормить Николая Сергѣича. Будетъ, я его покормила, а теперь твоя очередь.
— Что же, могу соотвѣтствовать, племянница. Мой грѣхъ — мой и отвѣтъ. Я, можно сказать, въ остервенѣніе звѣрства пришелъ и готовъ-съ…
— На словахъ-то ты, какъ гусь на водѣ, — язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорилъ «змѣй».
— Бери всего, какой есть мой муженекъ, — предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствіе. — У меня свой капиталъ, какъ-нибудь обернусь и безъ мужа…
— Что же-съ, могу-съ, — смиренно соглашался Артемій Асафычъ.
— Вещей-то у него своихъ не очень много, — продолжала Ольга Ивановна, — такъ я тебѣ ихъ пришлю… Тятенька не для того мнѣ капиталъ оставлялъ, чтобы подсудимаго мужа прокармливать.
— Даже съ удовольствіемъ всегда приму Николая Сергѣича, ежели они пожелаютъ-съ, — соглашался Артемій Асафычъ. — Что есть и чего нѣтъ, значитъ, все пополамъ…
«Да не змѣй ли! — изумлялась про себя Парасковья Асафовна. — Вѣдь улеститъ и меня, старуху… Вотъ человѣкъ тоже навязался!»
Матовъ почти не выходилъ изъ кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дядѣ.
— Ступай, утѣшай Николая-то Сергѣича! Запали у него всѣ пути-дороженьки. Раньше-то отбоя отъ гостей не было, а сейчасъ вышелъ отъ воротъ — поворотъ. Дружкамъ-то-пріятелямъ, видно, до себя, а онъ сиди да посиди со своей одной головой… Прежде-то съ женой было скучно, а теперь и женѣ бы радъ, а жена не рада…
— Не имѣю смѣлости, Ольга Ивановна, чтобы къ Николаю Сергѣичу глаза показать, — объяснялъ Гущинъ. — Совѣсть мучаетъ, и даже весьма-съ…
Артемію Асафычу, дѣйствительно, жилось тошно, и онъ началъ бывать у Матовыхъ чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась съ нимъ, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, дѣйствительно, рѣшила выгнать мужа и сдѣлала бы это, если бы неожиданно не пріѣхалъ самъ Лихонинъ. Сибирскій магнатъ былъ необыкновенно вѣжливъ и обворожилъ Ольгу Ивановну своимъ обращеніемъ.
— Заѣхалъ навѣстить Николая Сергѣича, — объяснялъ онъ, играя пенснэ. — Слышалъ, что онъ не совсѣмъ здоровъ.
— Нѣтъ, кажется, ничего особеннаго…
Лихонинъ просидѣлъ въ кабинетѣ Матова битый часъ, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самыхъ пустякахъ. Стоило за этимъ пріѣзжать!
Изъ другихъ знакомыхъ бывалъ старикъ Войводъ, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидѣлъ бы дома да караулилъ жену, дѣло-то лучше бы было, а то еще какъ разъ сбѣжитъ съ тѣмъ же Николаемъ Сергѣичемъ. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войводъ никакого вида не показываетъ ни относительно жены ни относительно Николая Сергѣича,
— По городу-то во всѣ колокола про Вѣру Васильевну звонили, — объясняла она племянницѣ, — а мужъ-то будто и слыхомъ не слыхалъ, не такъ, какъ ты. Домашнюю-то бѣду не въ люди тащить.
Войвода возмущало то озлобленіе, съ которымъ сосногорское общество отнеслось къ бывшему общему любимцу. Всѣ, точно наперерывъ, старались выместить на немъ затраченныя напрасно увлеченія. Онъ защищалъ Матова въ клубѣ и убѣдился, что неистовствовали главнымъ образомъ добрые люди, какъ старикъ Ерохинъ. Получалась одна изъ наглядныхъ несообразностей общественной психологіи. Вѣра Васильевна ничего не знала объ этихъ визитахъ мужа къ Матову.
Прямымъ слѣдствіемъ появленія въ матовскомъ домѣ Лихонина было то, что появился и докторъ Окуневъ.
— Забылъ ты насъ совсѣмъ, отецъ, — корила его Парасковья Асафовна. — Такъ бы и померли безъ тебя…
Докторъ имѣлъ немного виноватый видъ, хотя и старался держать себя непринужденно. Онъ посидѣлъ въ столовой, поговорилъ о погодѣ и все посматривалъ, не войдетъ ли Матовъ.
— Куда Аннушка-то запропала? — поддерживала разговоръ Парасковья Асафовна. — Слыхомъ не слыхать и видомъ не видать…
— Что-то ей нездоровится, — уклончиво отвѣтилъ докторъ.
— Чего бы, кажется, по дѣвичьему дѣлу нездоровиться…
— Случается…
Ольга Ивановна угрюмо молчала
«Прискочилъ все вывѣдать, чтобы потомъ разнести по всему городу, — соображала она. — Вотъ какъ лебезитъ… Охъ, ужъ эти друзья да пріятели!»
Матовъ, наоборотъ, очень обрадовался доктору и долго жалъ его руку.
— Ну, что новенькаго въ городѣ? — спрашивалъ онъ. — Я вѣдь нигдѣ не бываю… Знаете, какъ-то неловко.
— Пустяки! У васъ есть старые друзья, Николай Сергѣичъ, которые и останутся друзьями.
— Благодарю. Признаться, мнѣ и самому какъ-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дѣло.
Докторъ вынесъ изъ этого визита одно: именно, что Матовъ пьетъ фельдфебельскимъ запоемъ и, вѣроятно, напивается на ночь каждый день.
Первыя испытанія для Матова начались съ повѣстки отъ слѣдователя. Слѣдователь былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, котораго онъ встрѣчалъ иногда въ клубѣ и въ театрѣ. Появленіе Матова въ камерѣ вызвало нѣмую, очень неловкую сцену. Молодой человѣкъ очень смутился главнымъ образомъ тѣмъ, какъ ему не подать руки знаменитому адвокату. Матовъ постарался самъ, вывести его изъ этого неловкаго положенія и, въ качествѣ опытнаго юриста, помогъ вести слѣдствіе. Подъ конецъ допроса слѣдователь вошелъ въ свою роль и даже могъ смотрѣть Матову прямо въ глаза.
Но самый скверный моментъ наступилъ, когда появился для перекрестнаго допроса нотаріусъ Семибратовъ, потерявшій всякое самообладаніе. Онъ былъ блѣденъ и плохо понималъ вопросы слѣдователя. Вмѣстѣ съ трусостью, у него явилось скромное желаніе выгородить себя за счетъ Матова, очевидно, по заранѣе составленному плану. Вообще получалась нелѣпая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дѣла, Матовъ давалъ показанія отъ чистаго сердца и ничего не утаивалъ. Да, вексель былъ составленъ отъ имени слѣпого и подписанъ не имъ, слѣпымъ, а постороннимъ лицомъ. Ошибка нотаріуса заключалась въ томъ, что онъ заочно подтвердилъ этотъ документъ, потому что изъ-за какихъ-то несчастныхъ полуторыхъ сотъ рублей не стоило ѣхать куда-то на край города.
— Моя вся вина въ томъ, что слѣпо вѣрилъ господину Матову, — повторялъ нотаріусъ. — Я даже не имѣлъ права не вѣрить ему, какъ присяжному повѣренному…
Ссмибратовъ былъ отпущенъ первымъ и дождался, когда кончился допросъ Матова.
— Все погибло!.. — повторялъ онъ съ отчаяніемъ. — Вы меня погубили, Николай Сергѣичъ.
— Это еще будетъ видно, кто и кого погубитъ. По моему мнѣнію, намъ рѣшительно не слѣдуетъ ничего скрывать, потому что вѣдь будетъ продолженіе слѣдствія на судѣ. — Думаю, что васъ обвинятъ въ небрежности — и только.
Все-таки Матовъ почувствовалъ себя скверно, когда вернулся домой. Онъ сердился на самого себя, что начинаетъ волноваться. Сколько черезъ его руки прошло всякой уголовщины, и онъ удивлялся, какъ его кліенты, умѣвшіе дѣлать большія преступленія, запутывались въ какихъ-нибудь пустякахъ, именно благодаря только потерѣ душевнаго равновѣсія. Ему лично совсѣмъ не хотѣлось повторять ошибокъ другихъ. Но странно, что его мысли начали дѣлать непонятные скачки. Сначала онъ былъ убѣжденъ, что дѣло не будетъ принято судомъ, и все ограничится однимъ скандаломъ; потомъ онъ началъ сомнѣваться, а когда дѣло поступило въ судъ, — явилось сомнѣніе, что его могутъ обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что всѣ эти мысли безъ конца повторялись и получали мучительный характеръ. А тутъ еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освѣщались неожиданно съ новыхъ сторонъ. Получались совершенно нелѣпыя и даже обидныя комбинаціи.
Особенно тяжело было по вечерамъ, когда стихалъ дневной шумъ. Матовъ по цѣлымъ часамъ шагалъ по своему кабинету или старался убить время за чтеніемъ какого-нибудь романа. Между прочимъ, онъ быстро усвоилъ себѣ привычку къ вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, какъ пьютъ всѣ приличные люди. Голова дѣлалась какъ-то свѣжѣе и настроеніе лучше. Въ одну изъ такихъ подбодренныхъ виномъ минутъ Матовъ рѣшилъ ѣхать къ Вѣрѣ Васильевнѣ и объясниться. Кстати, предлогомъ служило и полученное имъ анонимное письмо.
Къ счастью, и Войвода не было дома. Онъ уѣхалъ на свои промыслы, и Вѣра Васильевна скучала одна.
— Вы хорошо сдѣлали, что заѣхали, — говорила она немного усталымъ голосомъ, очевидно, думая совсѣмъ о другомъ. — Кажется, мы не видались Цѣлую вѣчность…
— Недѣли двѣ, не больше…
— Да, да, когда вы уѣхали съ Анненькой… Скажите, пожалуйста, что съ ней сдѣлалось?
— Вотъ уже не умѣю сказать, Вѣра Васильевна. Какъ-то пріѣзжалъ Евграфъ Матвѣичъ, а я не догадался его спросить.
— Какой вы безсовѣстный…
— Я?!
— Да, вы… Бѣдняжка совершенно измучилась, и мнѣ ее отъ души жаль.
Матовъ только теперь вспомнилъ про ночную сцену съ Анненькой, — она какъ-то совсѣмъ выпала у него изъ головы. Да, совершенно забылъ… Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значенія въ разыгранной Анненькой сценѣ не было и не могло быть, какъ былъ увѣренъ Матовъ, но все-таки ему слѣдовало что-то такое предпринять, просто наконецъ быть вѣжливымъ.
— Вы не договариваете, Вѣра Васильевна… — замѣтилъ онъ.
— Могу и договорить, если желаете… Какъ вы думаете, осудятъ васъ или нѣтъ?
— Осудятъ…
— Вотъ видите, я то же думаю. Да… Ольга Ивановна…
— Я понимаю: развестись съ Ольгой Ивановной и жениться на Анненькѣ, которая изъ любви охотно пойдетъ за мужемъ и въ мѣста не столь отдаленныя? Кажется, я такъ понялъ васъ, если не ошибаюсь?
— Да, вы угадали…
Разговоръ происходилъ въ гостиной, освѣщенной матовымъ фонаремъ. Вѣра Васильевна сидѣла въ глубокомъ креслѣ, и Матову трудно было разсмотрѣть выраженіе ея лица. Какъ онъ хорошо изучилъ вотъ эту гостиную, до послѣдней мелочи, и какъ хорошо чувствовалъ себя именно здѣсь. Она, въ свою очередь, тоже наблюдала за Матовымъ и сердилась, что не находитъ въ немъ и слѣдовъ унынія, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человѣкъ, въ самомъ дѣлѣ?.. Неужели онъ опустился настолько, что даже не сознаётъ собственнаго безвыходнаго положенія, а главное, не чувствуетъ позора?
— Что же вы думаете дѣлать въ случаѣ осужденія? — спросила Вѣра Васильевна послѣ длинной паузы.
— Пока, конечно, трудно сказать, но въ общихъ чертахъ у меня составляется нѣкоторый планъ…
— Именно?
— Меня лишатъ, прежде всего, моего профессіональнаго куска хлѣба, и придется устраиваться по-новому…
Матовъ подвинулся совсѣмъ близко къ Вѣрѣ Васильевнѣ, взялъ ее за руку и заговорилъ съ одушевленіемъ:
— Знаете, Вѣра Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже радъ буду своему осужденію. Да… Русскій человѣкъ — существо, безхарактерное, и обстоятельства дѣлаютъ изъ него, что угодно. Мнѣ не нужно объяснять намъ, что я здѣсь дошелъ до… до… какъ выразиться повѣжливѣе?.. до свинства. Извините за выраженіе… Да, такъ я начинаю думать даже съ удовольствіемъ, когда волею судебъ долженъ буду оставить Сосногорскъ. Мнѣ рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь…
— И собственное исправленіе?
— Да… — увѣренно отвѣтилъ Матовъ. —Вѣдь образованія у меня не можетъ отнять никакой судъ. Поступлю на службу куда нибудь въ самую глушь, на золотые промыслы…
Онъ поднялся и заходилъ но комнатѣ.
— Жизнь отшельника… — засмѣялась Вѣра Васильевна. — Да, чуть то поэзія! Право, можно позавидовать…
— У человѣка всегда остается надежда…
— Надежда — женщина…
— И очень недурная женщина.
— Которая всегда обманываетъ?
— И все-таки остается при васъ…
— Есть еще счастливая звѣзда, — задумчиво проговорила Вѣра Васильевна. — У меня есть нѣкоторое суевѣріе, и я, напримѣръ, вѣрю въ счастливую звѣзду. У однихъ она есть, какъ у васъ, а другіе имѣли несчастье родиться подъ какимъ-нибудь неудачнымъ созвѣздіемъ, какъ я.
Объ анонимномъ письмѣ Матовъ вспомнилъ только въ передней и передалъ его Вѣрѣ Васильевнѣ. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почеркъ и сказала:
— Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержаніе. У этого анонимнаго посланія были уже предшественники… Однимъ словомъ, упражненіе милѣйшаго Евграфа Матвѣича, который предостерегаетъ васъ относительно моей особы, какъ виновницы вашего процесса. Да?
Матовъ только развелъ руками, а она вернула ему письмо, не читая.
— Всякое повтореніе скучно и обличаетъ недостатокъ таланта, — съ больной улыбкой замѣтила она. — Мнѣ жаль милаго старика, который затрачиваетъ энергію совершенно непроизводительно…
Дѣло Матова затянулось. Весь Сосногорскъ слѣдилъ за нимъ съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, а судъ, какъ на зло, все тянулъ да тянулъ. Прошли рождественскіе праздники, прошелъ мясоѣдъ и наступала масленица. Войводъ началъ собираться на промыслы, чтобы открыть работы съ первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него безъ особенныхъ результатовъ. Онъ много выигрывалъ и много проигрывалъ, такъ что трудно было подвести общій балансъ, что волновало больше всѣхъ доктора Окунева.
— А можетъ-быть, онъ и порядочный человѣкъ? — говорилъ докторъ по секрету близкимъ людямъ. — Вѣдь нынче не сразу отличишь негодяя отъ порядочнаго человѣка. Напримѣръ, Лихонинъ — милліонеръ, а опять всѣхъ обыгралъ.
— Лихонинъ, кажется, и не обязанъ проигрывать, — замѣчали доктору клубные спеціалисты, — онъ играетъ для собственнаго удовольствія, а не такъ, какъ другіе.
— Все-таки, знаете…
— Нечего тутъ и знать, докторъ: имущему дастся, а отъ неимущаго отнимется и то, что онъ имѣетъ.
Когда Войводъ заявилъ женѣ, что долженъ уѣхать почти на цѣлый мѣсяцъ, она, безъ всякаго колебанія, отвѣтила ему:
— Папочка, возьми меня съ собой, я не буду мѣшать…
— А не будетъ тебѣ скучно на промыслахъ? Придется жить въ избушкѣ, удобствъ никакихъ…
Войводъ помолчалъ, а потомъ прибавилъ:
— А процессъ Матова? Неужели онъ тебя не интересуетъ?
— Интересуетъ и не интересуетъ… По-моему, ему придаютъ слишкомъ много значенія.
— Однако человѣкъ можетъ погибнуть.
— Нисколько. Матовъ вездѣ найдетъ себѣ работу… Я думаю, что для него это дѣло даже принесетъ пользу, потому что заставитъ одуматься. Лично мнѣ, конечно, его очень жаль…
— Впрочемъ, вѣдь ты всегда можешь вернуться, если захочешь, — прибавилъ Войводъ. — Я — врагъ всякихъ жертвъ.
Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, какъ оленьи дохи. Дѣло въ томъ, что промыслы Самгина были разбросаны на «сѣверѣ», т.-е. по сѣверному Уралу. Вѣру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка съ длинными наушниками. Ей почему-то непремѣнно хотѣлось походить на самоѣдку, и Войводъ по всему городу долженъ былъ разыскивать самоѣдскія «юнты» изъ оленьихъ шкурокъ, съ прошивками изъ краснаго и синяго сукна.
— Папочка, милый, мы будемъ настоящими дикарями, — восхищалась Вѣра Васильевна, примѣряя новый костюмъ.
— Я думаю, что мы и безъ костюма порядочные дикари, — уклончиво отвѣтилъ Войводъ. — А впрочемъ, я ничего не имѣю противъ твоего самоѣдства… На сѣверѣ страшна не зима, а такъ называемое «отзимье», когда приходится носить на себѣ всю квартиру, то-есть мѣховую одежду.
Но уѣхать Войводу не удалось, потому что Вѣра Васильевна передъ самымъ отъѣздомъ расхворалась. Изъ легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаленія легкихъ. Лѣчилъ старичокъ Окуневъ, которому самъ Войводъ довѣрялъ плохо, но Вѣра Васильевна не соглашалась пригласить другого врача.
— Не все ли равно, при помощи какого врача умирать? — шутила она. — А Евграфъ Матвѣичъ, по крайней мѣрѣ, знакомый человѣкъ…
Войводъ соглашался, взявъ съ доктора слово, что онъ предупредитъ объ опасности и созоветъ консиліумъ.
— Такъ, воспаленьице… — объяснялъ Окуневъ, потирая свои всегда холодныя руки. — Главное то, что сердце здорово, а въ этомъ все..
Кажется, одной изъ причинъ такого довѣрія Вѣры Васильевны къ Окуневу было желаніе почаще видѣть Анненьку. Дѣвушка похудѣла, какъ-то вся вытянулась и вообще измѣнилась до неузнаваемости. Вѣра Васильевна, несмотря на свою болѣзнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной съ молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердія, какъ Вѣра Васильевна ее и называла.
— Да я и уйду въ милосердныя сестры, — заявляла Анненька съ серьезнымъ видомъ. — Не стоитъ жить на свѣтѣ…
— Ужъ и не стоитъ?!
— Конечно, не стоитъ… Всѣ лгутъ, всѣ обманываютъ другъ друга.
Нѣкоторое охлажденіе, существовавшее раньше, смѣнилось прежними, хорошими отношеніями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорѣла. Раньше она относилась къ Вѣрѣ Васильевнѣ, какъ къ старшей сестрѣ, а сейчасъ чувствовала себя равной и, какъ къ больной, относилась даже покровителѣственно.
— Вѣра Васильевна, вамъ запрещено много говорить…
Самъ Войводъ не зналъ, какъ и благодарить великодушную дѣвушку, просиживавшую надъ больной цѣлыя ночи. А послѣднія дѣлались все труднѣе. Больная быстро слабѣла, теряя силы. По ночамъ она металась въ бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучилъ какой-то безпричинный страхъ. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить.
— Я и не думаю уходить, — строго отвѣчала Анненька. — Нужно лежать спокойно.
Такъ продолжалось цѣлыхъ двѣ недѣли, пока не миновалъ кризисъ. Войводъ, казавшійся все время спокойнымъ, сразу какъ-то осунулся, похудѣлъ и пожелтѣлъ.
— Батенька, да васъ тоже нужно лѣчить, — говорилъ докторъ, счастливый исходомъ болѣзни Вѣры Васильевны.
Войводъ только улыбнулся и махнулъ рукой. Теперь онъ самъ дежурилъ около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька «отсыпалась» дома у себя. Вѣра Васильевна была настолько слаба, что съ трудомъ могла произнести самую простую фразу. Она какъ-то особенно внимательно смотрѣла теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить, — и но могла. Такъ же она смотрѣла и на доктора Окунева, который каждый день завертывалъ ее навѣстить.
— Мы быстро идемъ къ улучшенію, — повторялъ докторъ, потирая руки. — А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно…
Докторъ всегда имѣлъ какой-то торопливый видъ, а теперь въ особенности. Когда Войводъ уходилъ его провожать, старикъ усѣвалъ на пути до передней разсказать всѣ городскія новости и, между прочимъ, сообщилъ, что дѣло Матова наконецъ назначено къ слушанію на второй недѣлѣ поста.
— Вѣроятно, пройдетъ оно дня три, — догадывался докторъ.
— Только, пожалуйста, ничего не говорите женѣ…
— О, помилуйте! Мы тоже понимаемъ свои обязанности…
По лицамъ окружавшихъ ея постель людей Вѣра Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрываютъ отъ нея, даже Анненька. Потомъ Анненька исчезла на цѣлыхъ три дня, а когда она вернулась, Вѣра Васильевна посмотрѣла ей въ лицо и спокойно проговорила:
— Его осудили… да!
Анненька отвернулась къ окну, чтобы скрыть слезы, а Вѣра Васильевна прошептала:
«Оленя ранили стрѣлой,
А лань здоровая смѣется!»
Когда Анненька обернулась, Вѣра Васильевна лежала безъ чувствъ.
Дѣло Матова продолжалось цѣлыхъ три дня, какъ предсказалъ докторъ. Публика допускалась въ судъ только но билетамъ. Нотаріусъ Семибратовъ былъ оправданъ, а Матовъ осужденъ, и присяжные отнеслись къ нему съ какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхожденіе. Судъ, съ своей стороны, позволилъ ему остаться на свободѣ до приведенія приговора въ исполненіе. Изъ суда Матовъ не поѣхалъ домой, а отправился на извозчикѣ вмѣстѣ съ Гущинымъ къ нему на квартиру.
— Господи, что же это такое?! — взывалъ Артемій Асафычъ, убитый и уничтоженный.
— Ничего особеннаго, — смѣялся Матовъ. — Все это пустяки, Артемій Асафычъ! Это еще первая инстанція, а есть еще двѣ.
— Такъ-то оно такъ… да-съ…
Когда они пріѣхали на квартиру Гущина, тамъ уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала съ вещами мужа. Артемій Асафычъ вознегодовалъ, но Матовъ обнялъ его и проговорилъ:
— Знаешь ли ты, кто самый нашъ вѣрный другъ, который никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ насъ не забываетъ?
— Родители есть, которые…
— Нѣтъ, не то… Не забываетъ насъ кре-ди-торъ!
Наступила весна. Къ городѣ почти уже не было снѣга. Артемій Асафычъ съ дѣтскимъ настроеніемъ ждалъ, когда прилетятъ скворцы въ устроенную имъ скворечницу.
— Дорогіе гости прилетятъ, — повторялъ онъ, объясняя Матову значеніе великаго событія. — Радость… Птичка по-божьему живетъ, а не какъ мы, грѣшные.
— Да, она не знаетъ, что такое вексельная бумага, — соглашался Матовъ, — хотя я ей и не особенно завидую.
— Охъ, Николай Сергѣичъ, Николай Сергѣичъ… Не поминайте вы мнѣ про эту проклятую бумагу. Я такъ полагаю про себя, что не иначе это самое дѣло, что придумалъ ее самъ чортъ. Онъ-то придумалъ, а мы съ ней тонемъ и другихъ вмѣстѣ съ собой топимъ. Лукавый-то вотъ какъ силенъ.
Матовъ сидѣлъ въ избушкѣ и никуда не хотѣлъ выходить, что начинало безпокоить Артемія Асафыча.
— Помилуйте, этакій мужчина, можно сказать, изъ всего дерева выкроенъ, и будетъ сидѣть, какъ схимникъ, въ затворѣ. Сидитъ, сидитъ, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумаетъ… Долго ли до грѣха!
— Вы по улицѣ бы прошлись, — совѣтовалъ ему Гущинъ. — Воздухъ теперь самый легкій, вездѣ воспареніе идетъ… Это вѣдь только архіереямъ запрещено по улицамъ-то ходить, а при вашей комплекціи весьма необходимо.
— Ты думаешь, старче?
— Хоть кого угодно спросите…
Единственное развлеченіе Матова теперь заключалось въ чтеніи. Онъ по цѣлымъ днямъ лежалъ на диванѣ и читалъ бульварные романы, которые Гущинъ разыскивалъ ему по всему городу. Это былъ какой-то запой.
— И что это вамъ дались эти самые романы, Николай Сергѣичъ? — приставалъ Гущинъ. — И день читаете и ночь читаете, — какъ разъ еще что попритчится… Неровенъ часъ.
— Про меня это все написано, старче, вотъ и любопытно почитать…
— Какъ же это такъ, то-есть про васъ-то выходитъ?
— Да ужъ такіе люди есть, которые возьмутъ да и опишутъ тебя издали…
Съ Матовымъ у Гущина хлопотъ было достаточно. Прежде всего выступалъ денежный вопросъ. У Матова оставались еще кой-какія полученія съ мелкихъ кліентовъ, и Гущинъ долженъ былъ обходить ихъ, напоминая ихъ обязанности. Но такое обхожденіе почти ничего не приносило, кромѣ самыхъ пустыхъ обѣщаній.
— Ну и народецъ! — возмущался старикъ. — А я-то хожу изъ дому въ домъ, какъ попъ по своему приходу… Никакой совѣсти не стало въ народѣ. Еще надо мной же смѣются…
Это была одна бѣда — маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное вниманіе съ особенной настойчивостью. Раза два пріѣзжалъ даже судебный приставъ, чтобы сдѣлать опись имущества, но по старому знакомству не вручалъ повѣстку, за отсутствіемъ адресата.
Матовскіе долги безпокоили Гущина больше всего, тѣмъ болѣе, что заработать что-нибудь онъ не имѣлъ возможности, благодаря лежавшему на немъ запрещенію. Потомъ оставалась совершенно неизвѣстной общая сумма всѣхъ долговъ, такъ что трудно было что-нибудь сообразить.
— Ты-то о чемъ безпокоишься? — уговаривалъ Матовъ суетившагося старика. — Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долгъ потерялся. Въ свое время все будетъ.
— Такъ-то оно такъ, а оно все-таки тово, Николай Сергѣичъ…
У Гущина оставалось отъ собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовскихъ долговъ.
— Эхъ, Николай Сергѣичъ, Николай Сергѣичъ… — повторялъ Артемій Асафычъ, покачивая головой. — Ежели бы собрать въ одно мѣсто всѣ денежки, которыя вы заработали…
— Ну, и что бы было?
— А жили бы мы припѣваючи, вотъ что и было бы… Съ деньгами-то всякую бѣду можно лѣвою рукой развести.
— Все это суета суетъ, старче… Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
Матовъ оставался равнодушнымъ и къ своимъ дѣламъ и къ самому себѣ, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди дѣлаются только предъ смертью, когда ужъ все равно и терять нечего. Потомъ, развѣ Николай Сергѣичъ походитъ на другихъ протчихъ? Орелъ былъ, золотая голова. Вотъ ужъ истинно, что отъ сумы да отъ тюрьмы не отказывайся.
Изъ знакомыхъ пріѣзжали навѣстить Матова кое-кто изъ своихъ судейскихъ, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемій Асафычъ началъ отказывать гостямъ, ссылаясь на то, что Николай Сергѣичъ ушелъ гулять. Исключеніе дѣлалось только для Войвода, который пріѣзжалъ раза три и которому Матовъ всегда былъ радъ, оживляясь въ его присутствіи. Они подолгу толковали о промысловыхъ дѣлахъ, и Войводъ совѣтовался, относительно нѣкоторыхъ юридическихъ вопросовъ.
— Вотъ ужъ это настоящій баринъ… — восхищался Артемій Асафычъ. — Каждое словечко къ мѣсту выговорить.
Бѣгая по городу, Гущинъ забѣгалъ къ разнымъ знакомымъ, чтобы отвести душу, и, между прочимъ, завертывалъ и къ Ольгѣ Ивановнѣ. Въ матовской квартирѣ оставалось все по-старому, съ той разницей, что появился опять Щепетильниковъ, съ которымъ Ольга Ивановна совѣтовалась по цѣлымъ часамъ.
— Опять подкинулъ хвостъ… — ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова. — Ужо научитъ онъ добру нашу Ольгу Ивановну. Охъ, не смотрѣли бы глазыньки!..
Старуха очень жалѣла Николая Сергѣича и подробно разспрашивала, какъ онъ живетъ, и въ тактъ разсказа только качала головой.
— А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну, — храбрился Гущинъ. — Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мнѣ звѣрства накопилось столько, хоть отбавляй… Возьму и все въ глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да… Былъ я добрый человѣкъ, а теперь озвѣрѣлъ и только вотъ не кусаюсь.
Бѣгавшаго по всему городу съ порученіями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существованіи Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали — и забыли, точно Николая Сергѣича и на свѣтѣ никогда не бывало. А давно ли это было, какъ всѣ ухаживали за нимъ, точно за именинникомъ… Такъ всѣ въ глаза и смотрятъ.
— Не безстыдники ли! — возмущался старикъ. — А что будетъ чрезъ годъ, чрезъ два?..
Понятно, что всякое вниманіе къ Матову Артемій Асафычъ цѣнилъ на вѣсъ золота и на этомъ основаніи чаще всего завертывать къ доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома.
— Вотъ докторская Аннушка такъ дѣвушка, — нахваливалъ онъ ее Парасковьѣ Асафовнѣ. — Можно сказать прямо, что всему міру на украшеніе дѣвица… Ужъ столько она великатна, столько добра… Какъ приду, такъ не знаетъ, куда и посадить и тѣмъ угостить.
Анненька, дѣйствительно, была рада каждому посѣщенію старика и принимала его, какъ дорогого гостя. А сама сядетъ напротивъ, подопретъ щеку рукой и такъ хорошо да ласково слушаетъ старческую болтовню.
— Смотрю я на васъ, барышня, и только дивлюсь, — говорилъ Артемій Асафычъ. — Давно ли вы были такъ, ну, обыкновенная дѣвушка, у которой и на умѣ-то однѣ веселыя мысли, какъ оно полагается настоящей дѣвушкѣ.
— А теперь?
— А теперь даже совершенно напротивъ… да. Въ томъ родѣ, какъ будто вы и не дѣвушка… Сурьезная такая и протчее.
Анненька улыбалась какъ-то особенно хорошо и ничего не отвѣчала.
— Я бы пріѣхала къ вамъ, — замѣтила она разъ, — да какъ-то неудобно одной…
Она очень подробно разспрашивала обо всемъ, что касалось Матова, и сама сообщала Артемію Асафычу послѣднія городскія новости, касающіяся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о какомъ-то новомъ процессѣ.
— А мы ужъ кассацію написали, — сообщилъ Гущинъ по секрету, — и отправили… Я и въ судъ носилъ. Не таковскій человѣкъ Николай Сергѣичъ, чтобы живому отдаваться. «Погоди, говоритъ, старче, и на нашей улицѣ будетъ праздникъ». Вотъ онъ какой, Николай-то Сергѣичъ…
Когда Артемій Асафычъ говорилъ о Матовѣ съ другими, то и самъ начиналъ вѣрить въ него, хотя эта вѣра и подвергалась большому искушенію, когда старикъ оставался съ Матовымъ съ глазу на глазъ.
Между прочимъ, Артемій Асафычъ завертывалъ раза два и къ Вѣрѣ Васильевнѣ. Самъ Войводъ жилъ сейчасъ на промыслахъ, а она безвыходно сидѣла дома, слабая, исхудалая, какъ тѣнь. Разговоръ какъ-то не вязался, и Артемій Асафычъ уходилъ ни съ чѣмъ.
Что думалъ самъ Матовъ, вынужденный оставаться съ глазу на глазъ съ самимъ собой? Времени для размышленій было достаточно.
— Это еще цвѣточки, старче, — предупреждалъ Матовъ Артемія Асафыча. — А въ свое время будутъ и ягодки.
«Ягодки» не замедлили себя ждать. Сначала вызвали Матова въ судъ и взяли подписку о невыѣздѣ, а потомъ, недѣли черезъ двѣ, явилось продолженіе: Матову грозила уже тюрьма, пока разрѣшатся его другія дѣла.
— Я этого ожидалъ, — замѣтилъ Матовъ съ улыбкой. — Да, ожидалъ… Но Бережецкій напрасно старается: я представлю залогъ.
Гущинъ онѣмѣлъ отъ ужаса. Вѣдь нужно было достать тысячъ пять, чтобы внести залогъ, а гдѣ ихъ взять, когда скоро и ѣсть будетъ нечего?.. Какъ на бѣду, и Войвода не было въ городѣ, а на него оставалась послѣдняя надежда.
Началось новое хожденіе по «богатымъ мужикамъ» съ письмами Матова. Гущинъ уже не вѣрилъ въ ихъ силу, а шелъ только потому, чтобы не огорчать своего «воспитанника», какъ онъ называлъ теперь про себя Матова. Результаты этого хожденія поручались самые плачевные: Гущину отказывали самымъ безцеремоннымъ образомъ, поднимали на-смѣхъ и просто указывали на дверь. Особенно огорчилъ его одинъ степенный старичокъ-купецъ, котораго Матовъ освободилъ отъ большой непріятности за любовь къ слишкомъ молоденькимъ дѣвушкамъ.
— Пришелъ собирать на погорѣлое мѣсто? — язвилъ благочестивый старецъ. — Ты ужъ заведи лучше книжку или кружку…
Матовъ началъ теперь сердиться, когда Гущинъ возвращался изъ своего похода ни съ чѣмъ.
— Ты просто глупъ, старче, и не умѣешь брать деньги… Деньги — женщины, и если онѣ не даются сами, то нужно умѣть ихъ взять силой. Понялъ?
— Какъ не понять, Николай Сергѣичъ… Всего легче, ежели выйти на большую дорогу и орудовать. Очень даже просто…
Въ головѣ Гущина являлась мысль обратиться за помощью къ Ольгѣ Ивановнѣ, но Матовъ объ этомъ и слышать не хотѣлъ.
— А ежели толкнуться къ Лихонину?
— Ну, у тебя окончательно ума нѣтъ, старче. Лихонинъ дрожитъ надъ каждой копейкой и задавится изъ-за рубля. Только у такихъ людей и могутъ быть деньги… Если бы я въ свое время откладывалъ хоть десятую часть заработка… ну, да объ этомъ не стоитъ говорить, какъ о щукѣ, которую утопили въ водѣ.
Помощь явилась сама собой. Залогъ за Матова внесъ Войводъ, о чемъ его и извѣстилъ коротенькой записочкой.
— Вотъ, вотъ, именно это я и думалъ!.. — обрадовался Гущинъ.
— И совершенно напрасно думалъ… Это похуже, чѣмъ принимать милостыню.
Гущинъ въ первый разъ видѣлъ, какъ Матовъ волновался я бѣгалъ но комнатѣ.
Матовъ какъ-то потерялся, уничтоженный, жалкій, несчастный. Что такое былъ этотъ Войводъ? — онъ никакъ не могъ понять. Или онъ поступилъ кодъ вліяніемъ сердечной доброты, или мстилъ ему самымъ тяжелымъ образомъ. Если достать денегъ и возвратить ихъ Войводу, — это могло его оскорбить.
Въ одно прекрасное весеннее утро Матовъ одѣлся и вышелъ изъ дому, послѣ долгаго сидѣнья. Онъ рѣшилъ достать денегъ во что бы то ни стало и возвратить ихъ Войводу. Неужели онъ въ цѣломъ Сосногорскѣ не найдетъ пяти тысячъ? Давно ли было время, когда онъ проигрывалъ въ одинъ вечеръ не такія суммы. Прежде всего, онъ отправился къ Бармину, который недавно овдовѣлъ и грустилъ по женѣ самымъ искреннимъ образомъ. Клубный знакомый принялъ Матова очень вѣжливо, хотя Матовъ и понялъ, что здѣсь ему нечего ждать: у Бармина никогда не было денегъ.
— Какъ поживаете, Николай Сергѣевичъ? — суетливо спрашивалъ Барминъ, предлагая хорошаго, настоящаго вина и дорогихъ сигаръ.
— Странный вопросъ, Максимъ Максимычъ… Изъ моихъ дѣлъ выхода нѣтъ. Я зашелъ узнать, гдѣ Самгинъ… Вѣроятно, на промыслахъ?
— Да, да… Теперь самая горячая пора на пріискахъ, потому что вмѣстѣ съ вешней водой начинаются работы.
— А Галстунинъ?
— Ну, этотъ всегда дома. Только толку отъ него все равно не добьетесь… Знаете купеческую складку: угощенья сколько угодно, а денегъ не дадутъ ни копейки.
— И другіе не дадутъ?
— Думаю, что нѣтъ, хотя и можно сдѣлать попытку.
Если бы попасть къ Самгину къ хорошую минуту, — старикъ, навѣрное, выручилъ бы, но раньше это какъ-то не пришло въ голову Матову. Конечно, было бы легче написать Самгину, но этотъ самодуръ питалъ какое-то органическое отвращеніе ко всякой писаной бумагѣ и прямо боялся писемъ. Еще было бы лучше съѣздить къ Самгину самому, до промысловъ было всего верстъ триста, но Матовъ сейчасъ былъ связалъ подпиской о невыѣздѣ. Все шло одно къ одному, какъ затягиваетъ попавшую въ неводъ рыбу.
— Э, все равно!.. — рѣшилъ Матовъ, выходя отъ Бармина.
На него возбуждающе подѣйствовало выпитое вино, а потомъ явилась совсѣмъ блажпая мысль: вѣдь живетъ же вотъ этотъ самый Барминъ, когда у человѣка не было ни гроша за душой. Больше — Матову захотѣлось лично видѣть, какъ ему будутъ отказывать тѣ люди, которые ему были чѣмъ-нибудь обязаны, а такихъ людей въ Сосногорскѣ найдется достаточно.
— Глупо было посылать этого стараго дурака съ письмами, — соображалъ Матовъ, проявляя черную неблагодарность по отношенію къ Артемію Асафычу. — Онъ, навѣрно, являлся съ такимъ видомъ, какъ протягиваютъ руку на паперти. Да, глупо, и даже весьма…
Проходя по нѣкоторымъ улицамъ, гдѣ крѣпко сидѣли купеческія хоромины, Матовъ только улыбался про себя. Можетъ-быть, никто не зналъ всю подноготную такого бойкаго провинціальнаго города, какъ онъ. Да, тутъ велась отчаянная погоня за наживой, и для наживы дѣлалось все. До суда достигала только сотая часть настоящей уголовщины, и Матову приходилось постоянно обѣлять кого-нибудь изъ излюбленныхъ горожанъ. Вотъ теперь самое время обратиться къ кому-нибудь изъ недавнихъ кліентовъ.
— Э, все равно!.. — рѣшилъ Матовъ. — Нужно испытать все…
Но дорогѣ онъ встрѣтилъ нѣсколько человѣкъ знакомыхъ, которые съ удивленіемъ смотрѣти на него, какъ на выпущеннаго изъ клѣтки звѣря. Одни его узнавали и раскланивались, а другіе дѣлали видъ, что ее узнаютъ, и даже отворачивались. Послѣднее коробило Матова, какъ онъ ни выдерживалъ характеръ.
Первый визитъ Матовъ сдѣлалъ къ наслѣдникамъ Чернецовымъ, которыхъ буквально спасъ отъ душившаго ихъ конкурснаго управленія. Дѣлами фирмы заправлялъ теперь второй братъ, который и встрѣтилъ Матова довольно сухо. Разговоръ ироисотелъ довольно короткій.
— Сейчасъ никакъ не можемъ-съ, Николай Сергѣичъ…
— А какъ же я могъ спасти вамъ все состояніе?
— Вы-съ? Вѣдь у насъ есть и другіе адвокаты-съ, Николай Сергѣичъ… И даже очень просто. Конечно, вы тогда получили за хлопоты, и даже очень получили, а сейчасъ не можемъ-съ… Балансъ не позволяетъ-съ.
Такіе же отвѣты получались и у другихъ кліентовъ, причемъ дѣло не обошлось безъ оскорбленій.
— Видишь, Николай Сергѣичъ, съ тобой и разговаривать-то — самое нестоящее дѣло, — грубо объяснилъ одинъ мучникъ, котораго Матовъ обѣлилъ по дѣлу о подлогѣ духовнаго завѣщанія. — Какой ты такой сейчасъ человѣкъ, ежели разобрать: ни два ни полтора…
Матовъ убѣдился, что дальнѣйшее хожденіе по этимъ мошенникамъ совершенно безполезно. А онъ еще защищалъ ихъ, вытаскивалъ изъ грязи, расточалъ перлы знанія и цвѣты адвокатскаго краснорѣчія… Боже мой, какая жалкая и унизительная комедія!..
Чтобы передохнуть, онъ завернулъ кое къ кому изъ своихъ судейскихъ. Его встрѣчали очень мило, особенно дамы, но онъ вездѣ чувствовалъ себя чужимъ, какъ, вѣроятно, чувствовалъ бы себя выдернутый зубъ, если бы могъ чувствовать. О деньгахъ тутъ не могло быть и рѣчи: тѣ, у кого ихъ не было, дали бы съ удовольствіемъ, а тѣ, которые ихъ имѣли, были скупѣе самыхъ скупыхъ ростовщиковъ. Одинъ изъ такихъ господъ на прощаньи далъ Матову пріятельскій совѣть:
— Знаешь что, Николай Сергѣичъ… Я знаю, что тебѣ нужны деньги… да… и съ удовольствіемъ бы самъ… да… А ты сдѣлай вотъ что: обратись къ клубному швейцару. Онъ даетъ подъ проценты…
О своихъ отношеніяхъ къ Вѣрѣ Васильевнѣ Матовъ старался совсѣмъ не думать, хотя его и томило постоянное желаніе итти къ Войводамъ. Его удерживало что-то неопредѣленное, чего онъ самъ не могъ понять. Съ внѣшней стороны первымъ препятствіемъ служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать поводъ къ совершенно ненужнымъ пересудамъ и сплетнямъ. Зачѣмъ было подвергать этому испытанію репутацію замужней женщины, когда она и безъ того перенесла достаточно?
Провѣряя себя, Матовъ даже не могъ сейчасъ сказать, любитъ онъ Вѣру Васильевну или нѣтъ. Ему начинало казаться, что его отношенія къ ней за послѣднее время были результатомъ самогипноза. Развѣ такъ любятъ? Войводъ тогда былъ правъ, когда объяснялся съ нимъ въ клубѣ. Но, съ другой стороны, Матовъ только теперь понялъ, что значитъ любить, — да, искренне, просто и хорошо любить. Въ сущности, онъ еще не испыталъ этого чувства, принимая за любовь нѣчто совершенно другое. Онъ, въ качествѣ избалованнаго человѣка, привыкъ смотрѣть на всѣхъ женщинъ ужъ слишкомъ просто, какъ на предметъ развлеченія и любовныхъ утѣхъ. И не онъ одинъ такъ смотрѣлъ, а и всѣ другіе.
— Свинство — и больше ничего! — повторялъ самому себѣ Матовъ, невольно перебирая въ умѣ весь синодикъ женскихъ именъ, съ которыми были связаны для него любовныя воспоминанія. — И даже великое свинство…
Да, тутъ было достаточно именъ… Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались съ еще большей быстротой, чѣмъ начинались. Отъ нихъ не оставалось ни малѣйшаго слѣда. И сейчасъ Матовъ не могъ бы безошибочно перечислить своихъ успѣховъ. Въ послѣдній разъ онъ видѣлъ этихъ женщинъ въ судѣ, когда онѣ терпѣливо отсиживали всѣ три дня, дожидаясь вердикта присяжныхъ. Да, онъ видѣлъ ихъ и, кромѣ женскаго любопытства, ничего не находилъ. Вѣдь и отдавались онѣ тоже только изъ любопытства и отъ провинціальной скуки. Если бы онъ умеръ, онѣ пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, какъ и полагается памяти друга.
— Ахъ, все это не то и не то!.. — съ тоской думалъ Матовъ, не находя ни одного женскаго имени, на которомъ можно было бы остановиться. — А какую гнусную роль заставляли онѣ играть меня!
По пути онъ припомнилъ нѣсколькихъ обманутыхъ мужей, которые сами обманывали своихъ женъ, такъ что матовскія побѣды принимали характеръ какой-то кары судьбы. Всѣ кругомъ лгали и обманывали, а онъ обманывалъ больше другихъ. Вѣроятно, и его подъемъ чувствъ къ Вѣрѣ Васильевнѣ своимъ основаніемъ имѣлъ только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, развѣ онъ думалъ бы о ней такъ хорошо, какъ думалъ сейчасъ?
— Милая, милая… — повторялъ Матовъ, припоминая собственное безумство.
Разъ вечеромъ его охватила такая гнетущая тоска, что онъ едва удержался, чтобы не пойти къ Войводамъ, — именно туда, а не въ другое мѣсто. Ему страстно захотѣлось увидѣть Вѣру Васильевну, услышать ея голосъ, просто чувствовать ея присутствіе и что-то сказать ей, много, много сказать. Старикъ Гущинъ замѣчалъ, какъ Матовъ начиналъ тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные діалоги. — Артемій Асафычъ, а вѣдь ты попадешь прямо въ адъ, — говорилъ Матовъ, лежа на диванѣ. — Всѣмъ ростовщикамъ тамъ мѣсто приготовлено…
— Какой же я ростовщикъ, Николай Сергѣичъ? Просто — добрый человѣкъ… Вотъ и вся вина.
— Добрый для себя. Давалъ мнѣ деньги, а самъ думалъ… содрать хорошій процентъ.
— Дастъ Богъ, поправитесь и въ лучшемъ видѣ заплатите…
— Конечно, поправлюсь. Уѣду въ Сибирь, поступлю на службу на промысла; вообще, не желаю пропадать.
— Зачѣмъ пропадать, помилуйте-съ!.. Да васъ, Николай Сергѣичъ, вездѣ на-разрывъ возьмутъ.
Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно онъ хотѣлъ уйти отъ самого себя. Да, тамъ будетъ все другое… Тамъ можно будетъ начать другую жизнь. Урокъ былъ слишкомъ тяжелъ…
— Поѣдемъ вмѣстѣ, старче? — предлагалъ Матовъ.
— Что же, я съ удовольствіемъ… — согласился Гущинъ.
Разъ вечеромъ, когда они предавались такимъ сибирскимъ разговорамъ, въ дверь кто-то осторожно постучалъ. Это была Анненька, которую Матовъ въ первую минуту не узналъ. Дѣвушка замѣтно похудѣла и точно сдѣлалась выше.
— Я за вами, Николай Сергѣичъ… — проговорила она съ какою-то особенною, мягкою настойчивостью, какъ говорятъ любящія женщины. — Не хорошо забывать старыхъ друзей.
Матовъ замѣтно смутился. Онъ теперь уже не могъ говорить съ Анненькой въ прежнемъ шутливомъ тонѣ.
— Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна?
— Куда поведу, туда и пойдете…
"Это ее Вѣра Васильевна подослала… — соображалъ Артемій Асафычъ. — Ахъ, женщины, женщины!.. Еще недавно въ соборѣ протопопъ вотъ какую проповѣдь отчиталъ про нихъ; «Аще кто воззритъ на жену съ вожделѣніемъ…»
Анненька женскими глазами осмотрѣла царившій кругомъ безпорядокъ и, пока Матовъ переодѣвался въ сосѣдней комнатѣ, постаралась привести въ порядокъ его книги и даже вытерла пыль съ мебели.
— Не правда ли, Артемій Асафычъ, я была бы хорошею женщиной? — весело замѣтила она.
— Ну, ужъ извините… — обидѣлся Гущинъ. — Другой и настоящей баринѣ нужно еще поучиться у васъ досыта, да и то ничего не выйдетъ.
Весенній, мягкій вечеръ покрывалъ все какимъ-то ласковымъ сумракомъ. На небѣ не было видно ни одной звѣзды. Снѣгъ уже стаялъ; улицы просохли, но деревья въ садахъ стояли голыми и имѣли какой-то особенно жалкій, оголенный видъ. Матовъ молча шагалъ по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потомъ Анненька взяла его подъ руку и, показывая на деревья, проговорила:
— Это — я… Обратите вниманіе, какой у этихъ деревьевъ безнадежный видъ, а вѣдь у каждаго дерева есть своя физіономія.
— Они скоро покроются зелеными листьями…
— Къ сожалѣнію, не всѣ… Здѣсь совершаются свои молчаливыя трагедіи. Вѣдь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другіе кричатъ отъ боли, а они должны погибать молча.
— Къ чему вы это говорите?
— Женщины — эгоистки и всегда думаютъ только о себѣ. Я — тоже женщина…
Потомъ Анненька засмѣялась и прибавила:
— Знаете, въ страданіяхъ есть своя поэзія… Я, напримѣръ, такъ хорошо жалѣю себя. Понимаю, что это нелѣпо, и все-таки жалѣю… Вы видали, какъ глупыя бабочки налетаютъ на огонь и обжигаютъ свои радужныя крылышки? Такъ было и со мной… Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки какъ-то жаль. У каждаго своя судьба… Даже письма, и тѣ не всѣ доходятъ по своему адресу. Вотъ такое письмо и я… да.
Этотъ разговоръ принималъ слишкомъ интимный характеръ, и Матовъ боялся, что Анненька пойдетъ дальше, но получился совершенно неожиданный оборотъ.
— Вы на меня не сердитесь, Никъ? — спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова.
— За что же я буду сердиться?
— А тогда… зимой?
— О такихъ вещахъ не говорятъ…
— Когда не любятъ. — Не сердитесь, голубчикъ, я не буду приставать. А мнѣ немножко стыдно… Да, я много думала, провѣряла себя и пришла къ убѣжденію, что даже и не стою того, чтобы меня любили… Просто взбалмошная дѣвчонка, которая вѣшается на шею, какъ кукла.
— Положимъ, что съ послѣднимъ я не могу согласиться. Вся ошибка въ томъ, что вы помѣщали свой капиталъ не въ тотъ банкъ… Самая обыкновенная ошибка.
— А вы?
— И я тоже…
Анненька замолчала, а потомъ спросила другимъ тономъ:
— Скажите мнѣ только одно… Я спрашиваю васъ совершенно серьезно… да… Вы любите Вѣру Васильевну?
— Я?.. Сейчасъ не знаю…
Анненька облегченно вздохнула.
Матовъ догадывался, куда они идутъ, и не рѣшался спросить, знаетъ ли объ этомъ Вѣра Васильевна и, вообще, желаетъ ли она его видѣть? Если ему неудобно было итти къ ней, то она могла бы написать ему о своемъ желаніи. Матовъ успокоился, когда отворявшій имъ двери Маркъ сказалъ:
— Вѣра Васильевна ждутъ въ столовой-съ…
— А Ивана Григорьевича нѣтъ? — спросилъ Матовъ.
— Никакъ нѣтъ-съ… Они на промыслахъ.
Вѣра Васильевна сидѣла за самоваромъ и радостно вышла навстрѣчу. Она очень поправилась, и болѣзнь сдѣлала ее какъ-то изящнѣе. Матовъ невольно залюбовался.
— Это я послала за вами Анненьку, Николай Сергѣичъ… Она спрашивала васъ, желаете ли вы поддерживать наше знакомство?
— Нѣтъ, то-есть да… Я такъ давно васъ не видѣлъ, Вѣра Васильевна, и вы такъ измѣнились за это время…
— Да, да, къ лучшему, — перебила его Вѣра Васильевна. — А знаете, что я думала передъ самымъ вашимъ приходомъ? Сижу и думаю: а вѣдь мое время прошло… да. Сегодня какъ разъ день моего рожденія, и на этомъ основаніи мнѣ сдѣлалось грустно. Въ моемъ возрастѣ женщины начинаютъ переживать обыкновенно острый кризисъ… Еще немножко — и въ результатѣ получится женщина почтеннаго возраста, къ которой относятся только съ почтеніемъ. Такое почтеніе для женщины — своего рода смертный приговоръ… Да, я сидѣла и думала, и даже пошла посмотрѣть на себя въ зеркало.
— Вѣра Васильевна, зачѣмъ предупреждать событія? — взмолилась Анненька. — Будемъ сегодня говорить о чемъ-нибудь веселомъ… Знаете, я пришла къ убѣжденію, что не стоитъ горевать вообще.
— А въ частности? — спросила Вѣра Васильевна.
— Въ частности можно, но только немножко, — съ неподражаемою наивностью отвѣтила Анненька, такъ что Матовъ захохоталъ.
Всѣмъ вдругъ сдѣлалось какъ-то весело. Матовъ, съ присущимъ ему остроуміемъ, разсказывалъ о своемъ затворничествѣ и не безъ юмора перешелъ къ «сибирскимъ идеаламъ». Что же, и въ Сибири люди живутъ, особенно, если человѣкъ сумѣетъ взять себя въ руки.
— Я тоже уѣду въ Сибирь… — заявила Анненька и хотѣла что-то прибавить въ общемъ тонѣ разговора, но такъ и осталась съ раскрытымъ ртомъ.
Въ дверяхъ столовой стоялъ Бережецкій. Пьяный Маркъ пропустилъ его, забывъ доложить барынѣ, а Дуня, по разсѣянности, свойственной горничнымъ весной, повела его прямо въ столовую. Молчаніе продолжалось всего нѣсколько секундъ, но оно показалось всѣмъ вѣчностью. Первою опомнилась Вѣра Васильевна и встала навстрѣчу гостю.
— Я, кажется, попалъ немного не во-время, — говорилъ Бережецкій, здороваясь съ дамами за руку и кланяясь Матову издали.
— О, нѣтъ… — спокойно отвѣтила Вѣра Васильевна. — Вы никому здѣсь не помѣшаете и даже можете быть полезнымъ. Мы сейчасъ обсуждали интересный вопросъ о томъ, какъ Николай Сергѣичъ будетъ жить въ сибирской своей ссылкѣ.
— Меня лично, говоря откровенно, это мало интересуетъ, — съ достоинствомъ отвѣтилъ Бережецкій и еще съ большимъ достоинствомъ прибавилъ: — Я позволяю, Вѣра Васильевна, только отвѣтить на вашу реплику…
Отвѣтъ былъ сдѣланъ находчиво. Враги очутились въ самомъ неловкомъ положеніи: ни тому ни другому неловко было уйти первымъ. Вѣра Васильевна постаралась перевести разговоръ на общую тему, а Матовъ молчалъ, прихлебывая чай. Анненька чувствовала себя виноватѣе всѣхъ. Она понимала, какъ трудно Вѣрѣ Васильевнѣ занимать нежданнаго гостя, но никакъ не могла ничего придумать, чтобы вмѣшаться въ разговоръ, — мысли у нея точно прилипли къ мозгу. Вывелъ всѣхъ изъ затрудненія самъ Матовъ.
— Игнатій Борисычъ, мнѣ давно хотѣлось поговорить съ вами по душѣ… — началъ онъ со своей подкупающею добротой и задушевностью. — Да… Вѣдь мы столько лѣтъ были хорошими друзьями…
Бережецкій весь вытянулся и даже посмотрѣлъ на дверь, точно приготовляясь бѣжать.
— Наша ссора произошла изъ-за пустяковъ, — продолжалъ Матовъ, — и я могу повторить то же самое, что говорилъ тогда: у меня не было ни малѣйшаго намѣренія оскорблять васъ. Но это дѣло прошлое…
— Я полагаю, что намъ при настоящей обстановкѣ не совсѣмъ удобно разговаривать, господинъ Матовъ… — перебилъ его Бережецкій, дѣлая безпокойное движеніе.
— А я думаю, что всего удобнѣе переговорить просто и спокойно именно здѣсь… Вѣра Васильевна, вы позволяете?
— Я очень рада…
— Я не понимаю, что вамъ отъ меня нужно? — спрашивалъ Бережецкій, обращаясь уже ко всѣмъ, точно попалъ на сходку заговорщиковъ.
— Очень немного: чтобы вы только имѣли терпѣніе меня выслушать, — отвѣтилъ Матовъ. — Я не буду касаться ни нашей ссоры ни моего дѣла въ судѣ…
Бережецкій принялъ джентльменскій видъ и кивнулъ головой. Матовъ перевелъ духъ и, глядя на Вѣру Васильевну, продолжалъ, сохраняя спокойный тонъ:
— Мнѣ хотѣлось сказать, Игнатій Борисовичъ, что я до нѣкоторой степени даже благодаренъ вамъ… Пожалуйста, не принимайте это за иронію. Да… Видите ли, мое дѣло заставило меня прійти въ себя и одуматься, благо времени для этого у меня совершенно достаточно. Сидя на скамьѣ подсудимыхъ, я чувствовалъ себя все-таки правымъ и, со свойственнымъ виноватымъ людямъ легкомысліемъ, поддерживалъ эту мысль. Когда присяжные вынесли мнѣ обвинительный вердиктъ, я, по закону противорѣчія, обвинилъ ихъ въ несправедливости, допущенной именно по отношенью лично ко мнѣ. Съ этимъ чувствомъ я вышелъ и изъ суда… Дальше я обвинялъ своихъ друзей, которые сразу какъ-то забыли о моемъ существованіи; потомъ я началъ обвинять уже все общество. Вѣдь раньше всѣ ухаживали за мной, искали моего общества, а тутъ точно обрадовались моему паденію.
Вѣра Васильевка слушала, опустивъ глаза; она чувствовала, что Матовъ время отъ времени смотритъ на нее, и смущалась еще больше. Анненька рѣшительно не понимала, къ чему Матовъ все это говоритъ, — ей сдѣлалось страшно съ самаго начала.
— Да, такъ я обвинялъ рѣшительно всѣхъ, — продолжалъ Матовъ, закуривая папиросу, — обвинялъ, пока не пришелъ къ убѣжденію, что во всемъ виноватъ только я одинъ… Виноватъ не по частному случаю, какъ это дѣло, а виноватъ всей сваею жизнью. Я подробно разобралъ всю свою жизнь и жизнь другихъ, и чѣмъ больше думалъ на эту тему, тѣмъ мнѣ дѣлалось легче. Вѣдь за каждымъ изъ насъ найдутся свои грѣшки, та домашняя уголовщина, которая въ большинствѣ случаевъ не доходитъ до суда, и мы умѣемъ но только вѣжливо себѣ все прощать, но продолжаемъ сохранять уваженіе къ собственной особѣ.
— Повторяю свой вопросъ: при чемъ же я тутъ? — сухо отвѣтилъ Бережецкій, когда Матовъ кончилъ.
Матовъ что-то хотѣлъ отвѣтить, но Вѣра Васильевна перебила его. Она поднялась, блѣдная, съ округлившимися глазами, и проговорила:
— Очень даже «при чемъ», Игнатій Борисычъ… Я напомню вамъ одинъ клубный маскарадъ въ ноябрѣ прошлаго года и одну маску, которую вы не узнали до сихъ поръ.
— Очень можетъ быть, Вѣра Васильевна… — отвѣтилъ Бережецкій, начиная опять волноваться. — Маска въ черномъ домино?
— Да, та самая, которая дала вамъ маленькій юридическій совѣтъ…
Бережецкій вскочилъ, какъ ужаленный, и захохоталъ.
— О, я теперь понимаю все!.. — проговорилъ онъ. — Да, даже, можетъ, больше, чѣмъ мнѣ это слѣдуетъ…
— Позвольте мнѣ досказать, Игнатій Борисычъ, — остановила его Вѣра Васильевна, едва сдерживая волненіе. — Эта маска была — я… Я дала вамъ совѣтъ погубить Николая Сергѣича именно ничтожнымъ дѣломъ, и вы приняли его. Меня этотъ поступокъ давилъ камнемъ все время, и я счастлива, что могу въ немъ признаться сейчасъ, въ присутствіи Николая Сергѣича. Да, это было гадко и непростительно…
Бережецкій молча раскланялся съ дамами и вышелъ изъ столовой съ улыбавшимся лицомъ. Вѣра Васильевна опустилась на свой стулъ и закрыла лицо руками.
— Вѣра Васильевна, вы придаете слишкомъ много зпаченія всякимъ пустякамъ… — проговорилъ Матовъ. — Мало ли что болтаютъ въ маскарадахъ…
— Нѣтъ… я — гадкая… злая… — шептала Вѣра Васильевна, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.
Анненька сдѣлала Матову знакъ глазами, чтобы онъ уходилъ. Когда онъ на цыпочкахъ выходилъ изъ дверей, до него донеслись первые звуки истеричнаго смѣха.
Лѣто для Матова прошло, какъ мучительная пытка. Больше всего его мучило отсутствіе всякой работы. Одинъ день походилъ на другой. Единственнымъ развлеченіемъ были вызовы къ слѣдователю по новымъ дѣламъ. Молодой слѣдователь больше уже не стѣснялся Матова и разъ, когда онъ машинально закурилъ папиросу, обрѣзалъ его:
— Прошу васъ не забывать, господинъ Матовъ, что вы — въ камерѣ слѣдователя.
— Виноватъ, господинъ слѣдователь, — отвѣтилъ Матовъ, бросая папиросу.
— Вы сожжете мою камеру…
Вновь возбужденныя противъ Матова дѣла не особенно его пугали, потому что всѣ сводились, въ концѣ концовъ, къ «банкротству фирмы», какъ онъ выражался про себя. Все равно, платежи были прекращены давно, и кредиторы напрасно старались упрятать его въ тюрьму, какъ злостнаго банкрота, тогда какъ изъ него самое большое можно было выкроить «неосторожнаго». Болѣе этихъ дѣлъ Матова интересовала поданная имъ кассація по первому дѣлу, по тутъ приходилось ждать и ждать.
Лѣто въ Сосногорскѣ всегда было самымъ скучнымъ временемъ, и публика разъѣзжалась на мѣстныя воды. Оставались только чиновники и разные служащіе люди, которыхъ привязывала къ мѣсту служба. Войводы тоже уѣхали къ себѣ на промысла. Матовъ видѣлъ Вѣру Васильевну незадолго до отъѣзда, и она опять показалась ему такой худой и несчастной. Она, вообще, быстро мѣнялась, а послѣ болѣзни въ особенности. Войводъ тоже что-то хмурился и имѣлъ задумчивый видъ.
Артемій Асафычъ придумалъ для Матова новое развлеченіе. Они раннимъ лѣтнимъ утромъ уходили за городъ, въ сосновый боръ, гдѣ протекала довольно бойкая рѣка Сосновка, образуя маленькіе островки, затянутые ивнякомъ и ольхой. Здѣсь «раскидывался станъ», т.-е. зажигался костеръ и дѣлались всѣ приготовленія къ раннему завтраку. Артемій Асафычъ захватывалъ съ собой удочку и съ большимъ терпѣніемъ таскалъ ершей, окуньковъ и плотву. Добыча была небольшая, но для двоихъ въ результатѣ получалась отличная уха.
— Нѣтъ того лучше, какъ рыбки поудить, — говорилъ Артемій Асафычъ, устанавливая надъ огнемъ походный котелокъ. — Точно мы съ вами непомнящіе родства бродяги, Николай Сергѣичъ… Они вотъ съ такими-то котелками идутъ изъ Сибири въ Россію.
— А ты хочешь въ Сибирь? — спрашивалъ его Матовъ.
— Что вы, Николай Сергѣичъ… Сохрани, Господи!..
— Да не по суду, а по своей волѣ. Вотъ меня пошлютъ, вмѣстѣ и поѣдемъ…
Артемій Асафычъ только угнетенно вздыхалъ.
Матовъ по цѣлымъ часамъ просиживалъ у горѣвшаго костра съ особеннымъ удовольствіемъ. Огонь наводилъ на него какое-то мечтательное настроеніе, и онъ чувствовалъ себя бодро и хорошо. Въ самомъ дѣлѣ, много ли человѣку нужно, если смотрѣть съ философской точки зрѣнія? Иногда они проводили на островкѣ цѣлый день и возвращались въ городъ только вечеромъ.
— Вотъ, слава Богу, день-то и убили, — говорилъ Артемій Асафычъ, вышагивая какою-то развалистою, утиною походкой.
Когда наступилъ конецъ августа и листья начали желтѣть, старикъ проговорилъ:
— Вотъ, слава Богу, и лѣто прошло…
Матовъ никакъ не могъ понять этого апоѳеоза проходящаго времени, но, со своей стороны, тоже былъ какъ будто радъ, что скучное время пережито. Каждый новый день точно подвигалъ его къ надеждѣ. Вотъ только бы принята была и уважена кассаціонная жалоба, потомъ смотать дурацкія дѣла съ кредиторами и т. д.
Наступали дождливые и холодные осенніе дни. Мелкій, назойливый дождь начинался съ утра, и о походахъ на Сосновку нечего было и думать, а приходилось сидѣть дома. Матовъ или читалъ, лежа на диванѣ, или ходилъ изъ угла въ уголъ по цѣлымъ часамъ. Въ одно изъ такихъ утръ явился и вызовъ въ судъ. Матовъ даже обрадовался этому, потому что, такъ или иначе, все должно было кончиться. Артемій Асафычъ просто трепеталъ отъ страха, точно хотѣли судить его.
— Храни, Господи, царя Давида и всю кротость его… — шепталъ добрый старикъ, провожая Матова въ судъ. — Вотъ до чего дожили: ни взадъ ни впередъ. Охъ-хо-хо…
Судъ продолжался опять три дня, но на этотъ разъ присяжные вынесли Матову оправдательный вердиктъ. Артемій Асафычъ отъ волненія чуть не упалъ въ обморокъ и только молча крестился.
— Слава Богу!.. — повторялъ Артемій Асафычъ, когда возвращался съ Матовымъ изъ суда.
Матовъ молчалъ. Онъ былъ и утомленъ, и получилъ непріятныя свѣдѣнія о ходѣ своей кассаціи. Дѣло могло получить плохой оборотъ. На дорогѣ его перехватилъ Маркъ, съ приглашеніемъ сегодня обѣдать у Войводовъ.
— Только-что господа съ промысловъ воротились, — объяснялъ онъ, подавая записку. — Слава Богу, дѣла у насъ идутъ по части золота хорошо… Не маленькую копеечку заработалъ Иванъ-то Григорьичъ.
Артемій Асафычъ уѣхалъ домой одинъ, а Матовъ отправился къ Войводамъ. Иванъ Григорьичъ встрѣтилъ его, какъ родного человѣка. Старикъ замѣтно опустился за одно лѣто, какъ-то сгорбился и потерялъ свой обычный цвѣтущій видъ.
— Поздравляю… очень радъ… — разсѣянно ронялъ онъ слова, думая о чемъ-то другомъ. — Заѣзжалъ милѣйшій докторъ и сообщилъ о вашемъ оправданіи… Я былъ въ этомъ увѣренъ.
— Какъ здоровье Вѣры Васильевны?
— Она сейчасъ выйдетъ…
Несмотря на видимое радушіе, Войводъ держался какъ-то странно и нѣсколько разъ потиралъ лобъ. Они говорили о промыслахъ, о разныхъ пріисковыхъ новостяхъ и перебирали цѣлый рядъ знакомыхъ именъ. Больше всѣхъ повезло старому Самгину, который открылъ новую богатѣйшую розсыпь. Неистовому старику везло замѣчательное счастье, и онъ наживалъ иногда деньги на пріискахъ, на которыхъ до него другіе разорялись.
Вѣра Васильевна вышла усталая и тоже какая-то разсѣянная. Она точно удивилась, встрѣтивъ Матова, и устало проговорила:
— Мы не видались съ вами цѣлую вѣчность…
Обѣдъ прошелъ какъ-то вяло, и Матовъ тоже чувствовалъ себя какъ-то не но себѣ. Было что-то такое тяжелое въ самомъ воздухѣ, смѣнившее прежнюю милую непринужденность, которую вездѣ вносила съ собой Вѣра Васильевна. Говорили о разныхъ постороннихъ вещахъ и неинтересныхъ людяхъ. Матовъ разсказывалъ, какъ онъ проводилъ свое лѣто, и Вѣра Васильевна улыбнулась, кажется, въ первый разъ.
— А вѣдь это очень весело, — замѣтила она. — Какой милый старикъ этотъ Артемій Асафычъ…
— Да, ничего… Людей узнаёшь въ бѣдѣ и въ нуждѣ, какъ говоритъ русская пословица.
Послѣ обѣда Войводъ пригласилъ Матова къ себѣ въ кабинеть.
— Вы — любитель хорошихъ сигаръ, — объяснилъ онъ. — А Маркъ подастъ намъ туда бутылочку краснаго вина…
Сигары у Войвода, дѣйствительно, были великолѣпныя, и Матовъ охотно согласился. Вѣра Васильевна незамѣтно ушла изъ столовой еще раньше и больше не показывалась.
— Мы не совсѣмъ здоровы… — объяснилъ Войводъ вполголоса, показывая плазами на дверь, въ которую вышла жена.
Когда они пришли въ кабинетъ, Войводъ нѣсколько времени ходилъ по комнатѣ, посасывая сигару.
— Собственно, у меня къ вамъ есть три дѣла, Николай Сергѣевичъ, — заговорилъ онъ, когда Маркъ подалъ кофе и ликеры. — Во-первыхъ, я имѣю точныя свѣдѣнія, что ваша кассація оставлена безъ послѣдствій…
— Я тоже сегодня слышалъ объ этомъ въ судѣ, то-есть меня предупреждали, чтобы я могъ догадаться уже самъ…
— Затѣмъ, Лихонинъ предъ своимъ отъѣздомъ просилъ меня передать вамъ, что онъ, въ случаѣ вашей ссылки въ Сибирь, охотно возьметъ васъ къ себѣ на службу…
— Что же, это не лишнее… Я могу только благодарить…
— А третье…
Голосъ Войвода вдругъ дрогнулъ, и онъ отвернулся къ окну. Матовъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что онъ вытираетъ глаза платкомъ.
— Иванъ Григорьичъ, что съ вами?
— Ахъ, это такъ… пройдетъ…
Войводъ повернулся къ Матову и проговорилъ рѣшительно и просто:
— Видите ли, мы расходимся съ Вѣрой Васильевной… да… Это рѣшено и кончено… Я знаю, что она давно любитъ васъ, и что вы, съ своей стороны… Нѣтъ, я не могу больше… Пріѣзжайте безъ меня и сами переговорите съ ней… Вы уѣдете въ Сибирь, и, можетъ-быть, она будетъ счастлива съ вами…
Старикъ не могъ продолжать, а только отвернулся и, закрывъ лицо платкомъ, глухо зарыдалъ.
Положеніе Матова получалось самое невозможное. Возвратившись домой, онъ нѣсколько дней медлилъ отправиться за рѣшительнымъ объясненіемъ къ Вѣрѣ Васильевнѣ, и Войводъ пріѣхалъ за нимъ самъ.
— Сейчасъ я могу говорить спокойно, — объяснялъ онъ дорогой, укладывая коробку спичекъ въ портсигаръ. — Да… Ольга Ивановна, насколько мнѣ это кажется, охотно согласится на разводъ, а я, съ своей стороны, устрою все, чтобы Вѣра Васильевна могла выйти замужъ… да…
— Послушайте, Иванъ Григорьичъ, разговоръ немного неловкій…
— Ахъ, это все равно!.. Если бы вы знали, какъ я ее любилъ… И сейчасъ я хлопочу, конечно, только объ ея счастьѣ… Она не способна обманывать и итти на компромиссы… Моя роль въ этомъ дѣлѣ можетъ показаться смѣшной, но мнѣ все равно. Если бы вы сотую долю того, что я чувствую сейчасъ, могли и желали понять, Николай Сергѣичъ… Я своими руками отдаю вамъ свое счастье… свое безуміе… Не думайте, что я хочу показаться великодушнымъ, — нѣтъ, кто истинно любитъ, для того счастье любимаго человѣка дороже всего.
Матовъ молчалъ, уничтоженный и подавленный. Онъ мысленно повѣрялъ самого себя, дѣйствительно ли любитъ Вѣру Васильевну такъ, какъ должно любить. Матовъ даже закрылъ глаза, рисуя въ воображеніи картины будущаго счастья тамъ, въ Сибири, гдѣ начнется его новая жизнь. Да, все будетъ новое, и онъ будетъ другимъ человѣкомъ…
Вѣра Васильевна, очевидно, дожидалась дорогого гостя и торопливо вышла въ переднюю.
— Какъ вы долго… — жаловалась она, крѣпко пожимая руку Матову. — Я думала, что… Позвольте, о чемъ я думала?
Она вдругъ засмѣялась и, прижимаясь всѣмъ тѣломъ къ Матову, проговорила:
— Папа все знаетъ… Онъ такой добрый и такъ любитъ меня…
Матовъ совершенно растерялся и не находилъ словъ для отвѣта. Да и что было отвѣчать? Войводъ быстро раздѣлся и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Вѣра Васильевна порывисто бросилась къ Матову на шею и шептала задыхавшимся голосомъ:
— Милый… милый… Наконецъ-то мы вдвоемъ… да… О, какъ я измучилась!..
Она схватила его за руку и потащила къ себѣ въ комнату.
— Вѣра Васильевна, это неудобно… — пробовалъ сопротивляться Матовъ. — Не слѣдуетъ злоупотреблять чужой добротой…
Вѣра Васильевна вдругъ расхохоталась. Чужою добротой? Да вѣдь папа ее любитъ… Ахъ, какіе всѣ смѣшные, а этотъ Никъ смѣшнѣе всѣхъ, потому что ничего не понимаетъ. Ну, рѣшительно ничего, какъ ничего не поняла Анненька, когда она разсказала ей все.
— Нѣтъ, я въ вашу комнату не пойду, — заявилъ Матовъ, останавливаясь въ дверяхъ. — Мы можемъ переговорить и здѣсь…
— Да? Ты не хочешь видѣть мою комнату? — упавшимъ голосомъ спрашивала Вѣра Васильевна.
— Я удивляюсь, какъ вы этого не можете понять…
— Я все понимаю…
Она, пошатываясь, подошла къ дивану и опустилась въ него, какъ подкошенная. Потомъ она закрыла лицо руками. Матовъ стоялъ посрединѣ комнаты и не зналъ, что ему дѣлать и что говорить. Дверь въ кабинетъ была открыта, и онъ видѣлъ спину стоявшаго у окна Войвода.
— Вѣра Васильевна… — заговорилъ вполголоса Матовъ, подходя къ ней.
Она отняла руки, и онъ увидѣлъ счастливое, улыбавшееся лицо, выраженіе котораго заставило его отшатнуться: это лицо смотрѣло на него совершенно безумными глазами…
Матовъ вбѣжалъ въ кабинетъ и молча указалъ Войводу на гостиную.
— Что… что случилось? — перепугался старикъ.
— Тамъ… она… она сошла съ ума… Боже мой, за что?
Войводъ спокойно вышелъ въ гостиную и убѣдился своими глазами, что Матовъ былъ правъ. Вѣра Васильевна продолжала сидѣть на диванѣ и, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, повторяла:
— Папа, ты все знаешь… Папа, — ты все знаешь…
Докторъ Окуневъ былъ въ страшныхъ хлопотахъ, потому что Матовъ уѣзжалъ и нужно было его проводить.
— Понимаешь, Анненька, ссылка, — повторялъ онъ, поднимая палецъ кверху. — Вотъ наша судьба: сегодня — общій любимецъ публики, а завтра — ссылка въ мѣста не столь отдаленныя… Это, вообще, да…
Анненька ничего не отвѣчала отцу и отвертывалась къ окну. Установилась крѣпкая зимняя погода, и она любила по цѣлымъ часамъ наблюдать, какъ падаетъ мягкій, пушистый снѣгъ. Что-то было такое грустное въ этой картинѣ, точно на землю опускался бѣлый саванъ.
— И представь себѣ, Анненька, хоть бы одинъ человѣкъ отнесся съ сочувствіемъ, — не унимался докторъ. — Я говорю о настоящемъ сочувствіи… Конечно, жалѣютъ многіе, но все это такъ, для формы.
— А ты жалѣешь изъ любопытства… Тебѣ хочется посмотрѣть, какъ будетъ уѣзжать изъ города опальный Матовъ.
— Анненька… Какъ ты разговариваешь съ отцомъ? И это родная дочь…
— Ты лучше разскажи, что дѣлается у Войводовъ…
— Что дѣлается? Старикъ убитъ, а у нея тихая форма помѣшателѣства… Забьется куда-нибудь въ уголъ и сидитъ по цѣлымъ днямъ, а какъ звонокъ — сейчасъ бѣжитъ въ переднюю. Она все ждетъ, бѣдняжка.
Анненька была у Войводовъ всего одинъ разъ и боялась теперь Вѣры Васильевны.
Каждый день къ Анненькѣ являлся Артемій Асафычъ съ разными сомнѣніями и вопросами. Онъ тоже собрался ѣхать вмѣстѣ съ Матовымъ, и нужно было все обдумать.
— Не на двѣ недѣли ѣдемъ, Анна Евграфовна, — повторялъ старикъ, угнетенно вздыхая. — А впрочемъ, воля Божья…
Потихоньку отъ отца Анненька раза два ѣздила къ Артемію Асафычу, когда Матова не было дома, и укладывала сама дорожные чемоданы, причемъ проявляла удивительную сообразительность, такъ что Артемій Асафычъ только разводилъ руками. Старикъ пришелъ просто въ умиленіе, когда Анненька привезла цѣлый фунтъ персидскаго порошка.
— Голубушка, да вѣдь это первое дѣло, потому неизвѣстно, гдѣ придется жить… А мнѣ, старому дураку, и невдомекъ. Ахъ, Ты, Господи, вотъ какъ выживетъ человѣкъ изъ ума!..
Наконецъ сборы были кончены, и даже назначенъ день отъѣзда, — Матову дали льготу уѣхать самому, а не по этапу, хотя это и было не совсѣмъ по закону. Онъ сдѣлалъ послѣдніе визиты и, между прочимъ, заѣхалъ къ Ольгѣ Ивановнѣ, чтобы проститься, но она не сказалась дома, и Матовъ только въ окно видѣлъ, какъ изъ-за косяка за нимъ наблюдалъ Щепетильниковъ.
«Sic transit gloria mirndi!..» — невольно подумалъ Матовъ, безъ всякой злобы уступая свое мѣсто своему бывшему помощнику.
Отъѣздъ совершился утромъ. Падалъ мягкій снѣжокъ. У воротъ избушки Артемія Асафыча стояли двѣ парныя кошовки. Въ одной ѣхали Матовъ и Гущинъ, а въ другой — ихъ провожали до первой станціи Окуневы. Анненька пріѣхала вмѣстѣ съ отцомъ и производила настоящую ревизію сдѣланныхъ приготовленій къ далекому путешествію. Матовъ переживалъ самое угнетенное состояніе и отвѣчалъ доктору невпопадъ. Артемій Асафычъ старался заглушить смятеніе своего духа усиленною суетой и все повторялъ:
— Да, вотъ мы и поѣхали, барышня…
Когда вещи были вынесены и уложены въ кошовку, всѣ, по русскому обычаю, присѣли. Въ этотъ моментъ у воротъ остановился рысакъ Войвода.
Иванъ Григорьичъ вошелъ и, не снимая шубы, молча передалъ Матову небольшой свертокъ. Анненька не утерпѣла и развернула его: въ маленькой коробочкѣ лежала фарфоровая куколка, которая постоянно стояла у Вѣры Васильевны на туалетѣ. Войводъ присѣлъ вмѣстѣ съ другими, не нарушая ни однимъ словомъ торжественности момента. Потомъ всѣ помолились и начали прощаться. Матовъ, со слезами на глазахъ, обнялъ, расцѣловалъ Анненьку и проговорилъ:
— Ѣду въ истинное отечество всѣхъ общихъ любимцевъ публики, которое называется Сибирью…